Автор: Иванов-Разумник Р.В.  

Теги: художественная литература   литературная критика   литературовѣдѣніе   сочиненія  

Год: 1916

Похожие

Хрестоматія для всѣхъ. ​Русскіе​ поэты въ біографіяхъ и образцахъ

Правильность и чистота русской речи. Опыт русской стилистической грамматики

Бѣлградскій пушкинскій сборникъ

Остафьевскій архивъ князей Вяземскихъ. Томъ 3. Переписка П.А. Вяземскаго съ А.И. Тургеневымъ. 1824-1836 гг

Текст 
                    Со бран іе
сочиненій
Иванова-Разумника
расчитано
на
семь
т омо въ,
по
сл ѣду ющ ему
плану:
т.
I—
Исторія
русской
общественной
мысли,
т. I.
„
II—
Исторія
русской
общественной
мысли,
т. II.
„
III —
О
смыслѣ
жизни.
„
IV—
Великія
ис канія .
„
V—
Статьи
историко-литературныя.
„
VI—
Статьи
пу блици ст иче скія .
VII —
Статьи
кр ити че скія.
Томъ
пя тый
выпускается
прежде
другихъ,
та къ
ка къ
статьи,
напечатанныя
въ
немъ,
впервые
собраны
въ
отд ѣ льной
книг ѣ.
Остальныя
сочиненія
въ
пр ежних ъ
изданіяхъ
пр о­
даются
въ
к нижно мъ
складѣ
М.
М.
Стасюлевича,
Петроградъ,
Ва с.
остр., 5 лин.,
д.
28.


Ивановъ-Разумникъ
СОЧИНЕНІЯ
то мъ
пятый
1916


Ивановъ-Разумникъ
ПУШКИНЪ
и
БѢЛИНСКІЙ
СТАТЬИ
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНЫЯ
1916


Т и пограф ія
М.
М.
Стасюлевича.
Петроградъ,
Вас.
остр., 5 лин., 28.


ОГЛ АВЛЕНІ Е.
СТРАН.
Пуш ки нъ
и
Б ѣли н ск ій..................................................................................
1
Державинъ.....................................................................................................
3
Поэмы
Пушкина...........................................
25
„Евгеній Онѣ ги н ъ“......................................................................................
48
Поэзія
душевнаго
единства
(Пушкинъ).. .. ... ... .. ... ... .. ... ... .. ... ... .. ... ... .. ... . 114
Поэзія
душевнаго
раз дво ен ія
(Лермонтовъ).. ... .. ... ... .. ... ... .. ... ... .. ... ... . 151
Поэзія
„безтрагичнаго“
и
трагическаго...................................................... 166
Поэзія
зе мледѣл ь ческаг о
бы та
(Кольцовъ).. .. ... ... .. ... ... .. ... ... .. ... ... .. .. 177
Бѣлинскій
въ
тридцатыхъ
годахъ............................................................... 189
Бѣлинскій
и
Б аку нинъ
въ
1840 г................................................................... 227
Нач ало
соціализма............................................................................................ 237
Бѣлинскій
и
Гоголь.......................... •
.
............................. ■ ...
.
246
В ойна
со
славянофилами.................................................................................. 270
Годовые
обзоры
литературы.........................................................................296


П УШКИ НЪ
и
БѢЛИНСКІЙ


Пушкинъ
и
Бѣдинскій.
Основная
статья
настоящей
книги
—
обширная
статья
о
„Евгеніи Онѣги нѣ“, а значитъ и обо всемъ творчествѣ
Пуш ­
ки н а. „Державинъ“— эт о
только
предисловіе
къ
пушкинскому
творчеству,
„Поэмы
Пушкина“
—
это
толь ко
предисловіе
и
комментарій
къ
„Евгенію
Онѣгину",
въ
которомъ
—
весь
Пушкинъ,
все
его
творчество,
все
его
сокровенное
міро­
в оззрѣ ніе,
вся
его
религія
жизни.
Подробно
сказать
о
„Евге­
ніи
О нѣг инѣ“, значитъ сказать о всемъ Пушкинѣ.
Бѣ линск ій— э то
уже
послѣсловіе
къ
Пушкину;
его
кри ­
т и ческая
работа—цѣннѣйшій,
до
сихъ
по ръ
мало
тронутый
временемъ
ан ализ ъ
пушкинскаго
періода
рус ск ой
литера­
туры.
„Бѣли н скі й
о
Пушкинѣ“ —
основная
статья
нашего
кр и т ическаго
изученія
историко-литературной
работы
Бѣ­
линскаго;
далѣе
слѣдуетъ
изученіе
р яда
его
статей
о
рус­
ск ой
поэзіи
эпохи
Пушкина.
Поэзія
гармоническаго
единства
—
поэзія
Пушкина,
л ер­
монтовская
поэзія
„рефлексіи“
и
раздвоенія,
поэзія
бе з тра-
гич на го
и
трагическаго
—
поэзія
Майкова
и
Баратынскаго,
кольцовская
поэзія
земледѣльческаго
быта,—вся
эта
поэзія
пушкинской
и
послѣ-пушкинской
эпохи
получила
отъ
Бѣ­
линскаго
иногда
не
п олно е,
но
почти
всегда
г лубок о
вѣр­
ное
въ
своей
основѣ
опредѣленіе.
Въ
концѣ
идутъ
статьи,
посвященныя
духовному
твор­
честву
само го
Бѣлинскаго:
изученіе
его
философскаго
пути,
его
вѣ ры
въ
соціализмъ,
его
вой ны
съ
идейными
против­
ник ам и.
Все
это—прямое
историко-литературное
дополненіе
ИВАПОВЪ-ГАЗУМНИКЪ, V.
т


2
къ
книгѣ
„Великія исканія“
(Сочиненія,
т.
IV),
освѣщеніе
душевной
трагедіи
Бѣлинскаго
его
творчествомъ;
большая
ча сть
ст атей
эти хъ
собрана,
въ
переработанномъ
ви дѣ, изъ
комментированнаго
мною
въ
1910 году собранія сочиненій
Бѣлинскаго.
Ста тьи
о
Бѣлинскомъ
освѣщаютъ
его
ве ликія
исканія,—
статьи
о
Пу ш кинѣ
говорятъ
намъ
о
в елик омъ
дос ти жен іи
поэта.
Исканія,
это
—
в раж да,
отрицаніе,
непримиренность,
бунтъ;
до ст иже ніе,
это—пріятіе,
примиренность,
п росвѣт л е­
ніе .
Что
кому
д ороже ,
то тъ
тому
и
отдаетъ
п ред поч т еніе,
не
переставая
глубоко
ц ѣн ить,
однако:
од инъ,
пріемлющій—
непримиренныя
и скан ія
Бѣлинскаго;
другой,
непримиримый—
просвѣтленное
до стиж ен іе
Пушкина.


г.
Р.
Державинъ.
Л омон ос овъ
б ылъ
еше
живъ,
когда
началъ
писать
Д ер­
ж авин ъ;
Державинъ
б ылъ
еще
живъ,
когда
поя вил ся
въ
лит ера тур ѣ
Пушкинъ.
За
эти
полвѣка—отъ
ш ест идесят ых ъ
годовъ
ХѴШ-го
с толѣт ія
до
д ва дц атыхъ
годовъ
ХІ Х-г о—
русская
общественная
мы сль
и
ру сс кая
ли тер ат ура
про шли
ч ерезъ
рядъ
глубоко-важныхъ
фазисовъ
своего
развитія:
общественное
теченіе
(Фонвизинъ,
Новиковъ,
Радищевъ),
мистическое
и
соц іаль ное
масонство,
сен тим ента ли змъ ,
ро­
мантизмъ;
но
все
это
прошло
ми мо
Державина,
п очти
что
не
задѣвая
его .
Онъ
со зда лъ
св ою
об лас ть
творчества,
ок а­
залъ
громадное
вл іян іе
на
рус ску ю
литературу,
закончилъ
собою
„ломоносовскій“
періодъ
э той
литературы
и
началъ
періодъ
ре алис ти ческ ій
„до-пушкинскій“;
онъ
развилъ
въ
своей
поэзіи
только
одну
г лавну ю
тему
—
но
т ему
такого
громаднаго
значенія,
что
она
о дна
обезпечила
ему
литера­
турное
безс мерт іе.
Те ма
эта
—
человѣкъ,
каж дая
отд ѣльн ая
индивидуальность,
каж дая
наслаждающаяся
и
ст р адаю щая
реальная
человѣческая
личность,
з аран ѣе
обреченная
на
смер ть
и
ищущая
сп асен ія
отъ
смерти.
Новая
т ема
требо­
в ала
новыхъ
словъ,
новыхъ
красокъ;
и
Державинъ
толь ко
т огда
выдѣлился
изъ
безчисленнаго
р яда
с тих отво р цевъ
ек а­
терининской
эпохи,
толь ко
тогда
сталъ
ве лики мъ
поэ том ъ,
когда
нашелъ
эти
новыя
краски
и
слова.
Случилось
это
въ
концѣ
семидесят ы х ъ
и
началѣ
восьми­
десятыхъ
годовъ
ХѴШ-го
в ѣка,
когда
Державинъ
созна­
тельно
порвалъ
съ
ломоносовской
традиціей
и
лом он осов­
1*


____ 4____
скими
те мами .
Въ
началѣ
св оей
дѣятельности
Д ер жав инъ,
по
его
собственнымъ
словамъ,
„хотѣлъ
подражать
Ломоно­
сов у“,
хо тя
и
чувствовалъ,
что
талантъ
его ,
Держ ави н а,
„не былъ внушаемъ одинаковымъ геніемъ:
онъ
хотѣлъ
па­
ри ть
и
не
мо гъ
постоянно
выдерживать
красивымъ
набо­
р омъ
словъ
сво й ст ве ннаго
единственно
рос сій ск ому
Пиндару
велелѣпія
и
пышнос т и;
а
для
того,
въ
1779 году,
избр ал ъ
онъ
совершенно
особый
путь“.
Примѣромъ
такого
„ломо­
носовскаго"
произведенія
Державина
можетъ
служить
„Ода
Ек а те р ин ѣ II“, написанная еще въ 1767 году —„ въ
Ломо­
носовъ
с л ѣдъ“ (какъ выразился Державинъ
пятью
годами
позднѣе,
въ
ст их отвор ен іи
„Fragmentum“); уже и въ этой
одѣ
мы
на хо димъ
чистосердечное
со знан іе : „я слабость духа
пр и з наваю,
чтобъ
ли рн ымъ
тономъ
мнѣ
гремѣть“,
и
во ск ли­
цаніе—
„поди ты прочь,
ви тійск ій
г ром ъ!“
Однако
только
де сять
лѣтъ
спустя
Державинъ
отогналъ
отъ
се бя
прочь
этотъ
„витійскій громъ“
и
отказался
отъ
мыс ли
гремѣть
„лирнымъ тономъ“; только въ 1779 году появляются знаме ­
нитыя
„На рожденіе въ Сѣ верѣ
порфиророднаго
отрока“
и
„На смерть князя Мещерскаго“,
гдѣ
Державинъ
вступаетъ
на
новый
реа лис тиче скій
путь,
находитъ
новы я
краски
и
слова;
р о жденіе
и
см ерть
—
вообще
жизнь
чело вѣка
стано­
вится
его
главной
задушевной
темой.
Трагедія
личнаго
че­
ловѣка
впервые
съ
такой
остротой
вырисовывается
въ
ру с­
ской
литературѣ.
Трагическій
вопросъ
объ
участи
человѣка
долженъ
быть
такъ
или
иначе
разрѣшенъ
Державинымъ;
и
рѣшеніе
эта
опредѣляетъ
собою
характеръ
и
сущность
его
по эз іи.
Ода
„На смерть князя Мещерскаго“
яв ляе тся
въ
эт омъ
отноше­
ніи
центральной
для
пониманія
всего
творчества
Держ ави н а,
будучи
въ
то
же
время
о днимъ
изъ
самыхъ
могучихъ
и
сильныхъ
его
пр о из веденій.
Че ловѣк ъ
умеръ—и
Д ер жавинъ
въ
ужасѣ
останавливается
передъ
обра зом ъ
смерти.
Правда,
ум еръ
не
просто
„человѣкъ",
ум еръ
сано в ный
князь,
„сынъ
роскоши,
прохладъ
и
нѣг ъ“;
можно
ду мат ь,
что
смерть
ка ког о-ни буд ь
„раба подъяремнаго“
не
поразила
бы
та къ
воображеніе
Державина
—
и
это
очень
характерно
для
ХѴШ-го
в ѣка
и
для
наивнаго
міропониманія
поэта:
смерть


____
5____
поразила
его
не
как ъ
самъ
по
се бѣ
„безсмысленный“
фа ктъ,
—
его
поразила
прежде
всего
антитеза
пир ш ес твен­
на го
ликованія
и
надгробнаго
рыданія.
Гдѣ
слава?
гдѣ
великолѣпье?
Гдѣ
ты,
о,
сильный
человѣкъ?
— вотъ
чт0
по ра зило
мысль
Державина;
его
поразила
кромѣ
тог о
и
вторая
противоположность
—
между
с илою
и
безси­
ліемъ,
могуществомъ
и
ничтожествомъ.
И
только
послѣ
это го
вопросъ
о
смерти
самой
по
себѣ
встаетъ
передъ
поэтомъ,
только
послѣ
эт ого
онъ
с лыши тъ
страшный
бой
час овъ
смерти
—
„глаголъ временъ,
м ета лла
звонъ!“—и
ви­
д итъ,
что
„вся наша жизнь не что иное,
к акъ
бы
ме чта ніе
п ус тое ..."
А
есл и
такъ,
если
„сей день иль завтра умереть...
до лжно
намъ
конечно",
то
чѣм ъ
жи ть
и
зачѣмъ
жить?
Отвѣтъ
самый
неожиданный:
„жизнь есть небесъ мгновен­
ный
дар ъ —уст рой
ее
себѣ
къ
п ок ою...“
Такова
несложная
житейская
м удрос ть
Держ ави н а;
но
было
бы
несправедливо
оцѣнивать
этотъ
наивный
эпику­
реизмъ,
уклоняясь
отъ
исторической
точки
з рѣн ія.
Этотъ
наивный
эпикуреизмъ
Державина
является
не
только
харак­
тернѣйшимъ
историческимъ
фа кто мъ,
внѣ
котораго
непо­
ня тна
русская
жи знь
ХѴШ-го
вѣ ка,
но
и
за р одыш емъ
глу­
боко-важнаго
т ипа
мір о пон иманія ,
впослѣдствіи
достигшаго
изумительной
силы,
яр кос ти
и
красоты
въ
творчествѣ
Пуш ­
к ина.
Устами
Державина
впервые
въ
русской
ли тера тур ѣ
XVIII вѣк а
заявлялъ
о
сво ей
г лубок ой
д ушев ной
трагедіи
ре альн ый
человѣкъ,
человѣческая
ли чн ость.
Пра вд а,
„лич­
ность“
эта
яв лялась
пока
ли шь
въ
образѣ
„сына роскоши,
прохладъ
и
н ѣтъ“,
и
не
мало
вр емен и
должно
бы ло
пройти,
по ка
за
каждымъ
„рабомъ подъяремнымъ"
у видѣл и
такую
же
личность,
не
только
полноправную
со ціал ьн о,
но
и
и щущую
спасенія
отъ
т ѣхъ
же
уд аровъ
су дьбы ,
рока,
неизбѣжнаго.
Общественники
ХѴШ-го
в ѣка
ставили
в оп росъ
о
соціаль­
номъ
п оложен іи
массъ
—
вопросъ,
совершенно
непонятный
для
Державина,
котораго
мучала
индивидуалистическая
п ро­
блема
личной
трагедіи,
какъ
ни
уз ко
по нимал ъ
онъ
эту
т р агедію.


6
Въ
об лас ти
соціально-политической
Державинъ
б ылъ
типичнымъ
консерваторомъ.
Когда
въ
началѣ
царствованія
А лекс анд ра
I пошли слухи объ освобожденіи крестьянъ,
Державинъ
написалъ
„Голубку“,
въ
которой
огорченно
ком ме нти ров алъ
эту
возможность
отдѣленія
крестьянъ
отъ
помѣщиковъ:
„какая это воля,
летала
чтобъ
одна,
была - бъ
безвѣстна
д оля,
был а
бы
г олод на ?“ Эта идиллія не мѣ шала
Державину
описывать,
ка къ
его
ра бы
„не смѣю тъ
и
дох­
нуть“,
ожидая
около
пышно
убраннаго
ст ола
поэта
раз н ыхъ
его
милостивцевъ
и
покровителей.
Нѣсколькими
годами
позднѣе,
когда
въ
Англіи
аб оли ціо ни сты
вел и
борьбу
за
п рек ращен іе
торга
невольниками,
Державинъ
написалъ
и ро­
ническую
похвалу:
„прекрасно,
хорошо,
и
можно
подтвер­
дить,
чтобъ
дат ь
невольникамъ
отъ
ихъ
работъ
свободу“—
что,
по
его
мнѣнію,
было
с толь
же
разумно,
ка къ
„съ
звѣрьми
въ
норахъ
си дѣт ь,
и
лѣсъ
звать
городомъ,
а
пить
за
к офе
воду“.
Когда
вскорѣ
начались
либерально-бюро­
к рати чес кія
реформы
Сперанскаго,
то
Державинъ
написалъ
пр от ивъ
послѣдняго
нѣсколько
басенъ
и
очень
сер ди то
отозв ался
о
немъ
въ
своихъ
„Запискахъ“.
„Записки“
эти
в ос кре шаютъ
передъ
нами
образъ
Державина
—
типичнаго
низкопоклоннаго
вельможи
.Х ѴШ- го
вѣка,
хотя
и
честнаго,
правдиваго,
но
ограниченнаго,
м ед ленно
в озвы шающ аг ося
по
ступенямъ
бюрократической
л ѣ стн ицы ( въ 1802—1803 г.
Державинъ
былъ
даже
мин истр о мъ
юс тиці и); для него не
существовало
обще с твен н аго
служенія,
ка къ
для
Новикова,
Радищева
и
ихъ
д рузе й,
—
онъ
по н ималъ
ли шь
государствен­
ную
службу.
Отсюда
и
отрицательное
его
отношеніе
къ
ма­
сонству,
въ
которомъ
тогда
сильна
была
общественная
струя.
Соціальныхъ
и
общественныхъ
запросовъ
своего
вр ем ени
Державинъ
или
не
понималъ,
или
относился
къ
ни мъ
отри­
цательно,
и
въ
этомъ
отн оше ніи
цѣлая
бездна
ле житъ
между
ним ъ
и
„лучшими людьми“
русскаго
общества
ХѴШ-го
вѣка.
Вмѣсто
общественнаго
служенія—государственная
сл у жба:
в отъ
вз гляд ъ
Державина,
который,
вѣроятно,
даже
и
не
по­
нималъ,
какое
это
м ожетъ
быть
общественное
сл ужен іе
внѣ
государственной
службы.
Знаменитый
аф ори змъ
Козьмы
Прут ков а
—
„только на государственной службѣ
познаешь


___
7____
истину“,
можетъ
впо лнѣ
серьезно
бы ть
примѣненъ
къ
Дер ­
жавину...
И
для
того,
что бы
дойти
на
э томъ
п ути
„до сте ­
пе ней
извѣстныхъ",
Державинъ
до лже нъ
б ылъ
приноро­
виться
ко
взглядамъ
и
порядкамъ
ок руж а ющей
его
среды,
долженъ
былъ
низкопоклонствовать
передъ
вр ем енщ икам и,
„любимцами"
Екатерины
II и камердинерами Павла I.
Онъ
и
самъ
иногда
съ
горечью
сознавалъ
э то-
Должны
мы
всегда
стараться,
Чтобы
сильнымъ
угождать,
Ихъ
любимцамъ
поклоняться,
Слов омъ ,
взглядомъ
ихъ
ла ск ать...
Но
зато ,
когда
ему
удавалось
попасть
на
высшую
ст уп ень
б юрокра ти че ской
лѣс тни цы
—
ст ать,
напримѣръ,
письмово­
дителемъ
при
важномъ
ч ино в никѣ,
генералъ-прокурорѣ
князѣ
Вязем ском ъ,
то
тутъ
уже
можно
было
вознаградить
себя,
ставъ
на
положеніе
сильнаго
мі ра
сего;
и
самъ
Дер­
жавинъ
описываетъ
это—въ
шуточномъ
то нѣ, за которымъ
чувствуется
однако
глубокая
правда:
......................... беру
все
даромъ,
На
вексель,
въ
до лгъ
б езъ
платежа;
Судьи,
дь яки
и
прокуроры,
Въ
передней
про
себя
б рюзжа,
Умильные
мнѣ
мещутъ
в зоры
И
жаждутъ
слова
моего;
А
я
в сѣхъ
мим о
по
паркету
Бѣгу,
носъ
вздернувъ,
къ
кабинету
И
въ
грошъ
не
ставлю
ни ко го.
Конечно,
нельзя
обвинять
Державина
за
отрицательныя
с то­
роны
среды
его
времени
—
и
с амъ
онъ
высказалъ
это
въ
своемъ
интересномъ
посланіи
Храповицкому.
Державинъ
б ылъ
типичнымъ
среднимъ
человѣкомъ
своей
эпо хи;
онъ
держался
„середины"
не
толь ко
въ
своемъ
наив­
номъ
эпикуреизмѣ, въ смыслѣ
гораціанскаго
„aurea medio-
critas“. „ З а виде нъ
тотъ
ли шь
со стоян ьемъ ,
кто
ср едн ею
сте­
зей
ид е тъ "; „блаженъ,
кто ...
идетъ
середнею
с те з е й"; „держися
луч ше
сер еди ны ": всѣ
эти
восклицанія
рисуютъ
намъ
не
толь ко
нравственную
философію
Держ ави н а.
„Злодѣй ств а
мал аго
мнѣ
мало,
большого
дѣлать
не
хочу",
восклицалъ
поэтъ,
но


8
ошибался:
онъ
до л женъ
бы лъ
бы
ск азать
не
пне
хочу“,
а
„не
мо гу“.
Онъ
бы лъ
типичный
средній
че ловѣкъ,
неспособный
ни
на
б оль шое
з лод ѣяні е,
ни
на
ве ликі й
п од вигъ ; „правдо­
любивый“
и
неуживчивый,
онъ
о днако
умѣлъ,
когда
нужно,
обивать
пороги
вр еменщ ико въ
и
пис ать
имъ
льстивыя
о ды.
П ороки
Державина—пороки
его
времени,
какъ
ска зал ъ
еще
Бѣлинскій;
сознавая
ихъ
и
вид я
много
пятенъ
на
своей
лир ѣ,
Державинъ
старался
на йти
въ
своей
поэзіи
то,
что
д астъ
ему
славу
и
безсмертіе.
„Потомство
—
гр оз ный
судія,—вос­
клицалъ
Державинъ:—оно
разсматриваетъ
лир ы,
услышитъ
гласъ
и
тв оея,
и
пальмы
взвѣситъ
и
перуны,
к ому
твои
гремѣли
струны!“
Извѣстно,
въ
чемъ
видѣлъ
Державинъ
с вои
права
на
безсмертіе—достаточно
вспомнить
его
стихотворенія
„При­
ношеніе
м она рхи н ѣ“, „Памятникъ“, „ Л еб едь“:
Всякъ
будетъ
помнить
то
въ
народахъ
неисчетныхъ,
К акъ
изъ
безвѣстности
я
тѣмъ
извѣстенъ
ст алъ,
Что
первый
я
дерзнулъ
въ
забавномъ
русскомъ
слогѣ
О
д обро дѣте ляхъ
Фелицы
возгласить,
Въ
сердечной
простотѣ
бесѣдовать
о
Богѣ
И
истину
царямъ
съ
улыбк ой
говорить...
Вот ъ
права
Державина
на
безсмертіе,—такъ
понималъ
поэтъ
сам ъ
се бя.
Намъ
остается
только
посмотрѣть,
можетъ
ли
потомство
согласиться
съ
поэтомъ
и
видѣть
его
безсмертіе
въ
то мъ,
въ
че мъ
видѣлъ
его
онъ
самъ.
Поэтъ
„истину царямъ съ улыбкой говорилъ“.
П овид и­
мому,
поэтъ
высоко
цѣнилъ
эту
свою
заслугу;
по
крайней
мѣ рѣ
въ
написанномъ
тогда
же
двустишіи
„Къ портрету
князя
Якова
Долгорукова“
Державинъ
в оскли ц аетъ : „великъ
сей
му жъ:
царю
онъ
правду
го ворил ъ “.
Однако
д ѣло
въ
то мъ,
что
къ
этой
добродѣтели
н ашъ
поэтъ
совершенно
не
причастенъ—и
самъ
онъ
это
пр екр асно
со зн ава лъ:
Гдѣ
чертогъ
н айду
я
правды?
Гдѣ
увижу
солнце
въ
тьмѣ?
Покажи
мнѣ
тѣ
огр ад ы,
Хоть
бл изъ
трона
въ
вы шинѣ,
Чт объ
гдѣ
п равду
до пущали
И
любили
бы
ее.


9
Гдѣ
и
когда
могъ
Державинъ
„истину царямъ съ улыбкой
го во ри ть “? Попробовалъ бы онъ сказать Екатеринѣ II на ­
стоящую*
истину
о
н ей,
о
положеніи
Россіи
—
пришлось
бы
ему
испытать
уча сть
Радищева.
„Страдать за правду“—Д ер­
жавинъ
не
б ылъ
на
это
сп осо бенъ ,
онъ
былъ,
повторяю,
типичнымъ
среднимъ
человѣкомъ
своего
времени.
Во тъ
если
бы
„правду допущали и любили бы ее“—тог да
и
Державинъ
с мѣло
сталъ
бы
„говорить истину“
и
„гремѣт ь
уро ки
для
в лады къ“.
Но
возможное
Р адище ву
было
не во зм ожно
для
Державина.
Невинную
„истину“
о
придворныхъ
кругахъ
—
в отъ
все,
что
могъ
по звол ить
себѣ
Державинъ
въ
своихъ
шуточныхъ
одахъ;
когда
же
онъ
попробовалъ
только
п ере­
лож ить
8і -ый
псаломъ,
отнесенный
къ
„царямъ“
вообще,
то
убѣдился,
что
даже
и
такую
общую
ис тину
говорить
не
раз ­
рѣш ае тся.
Когда
на
п ре столъ
вступилъ
Павелъ,
Державинъ
написалъ
оду
„На новый 1797 годъ“,
въ
к ото рой
уже
забытъ
„вѣ къ
Екатерины
славный“
и
в осп ѣв ается
Павелъ,
которому-
де
въ
риѳму
год ит ся
только
„ангелъ“...
И
ко гда
четыре
года
спустя
въ
од ѣ „На восшествіе на престолъ императора Але ­
к сандр а
I“ Державинъ такъ же восхвалялъ,
на
этотъ
раз ъ
искренне,
новаго
владыку,
то
А лекс анд ръ
Iимѣлъ
основаніе
сказат ь : „пусть онъ вспомнитъ,
что
писалъ
при
восшествіи
на
п рес толъ
мо его
отца“. А между тѣмъ
Державинъ
въ
этой
же
одѣ
Ал ександр у
I увѣрял ъ
себя
и
другихъ,
что
его
му за
и
„въ дни Борея“ —т.- е.
въ
царствованіе
Павла
‘)— де рзала
„блаженству общему радѣ я,
уроки
для
в лады къ
гремѣть!“
Это
самообольщеніе
отчасти
объясняется,
быть
можетъ,
тѣм ъ,
что
въ
1797 г.
Державинъ
на пи салъ
сти хотв оре н іе
„Развалины“,
въ
кот оромъ
оп лаки в алъ
запустѣніе
Царскаго
Села;
эта
с ове рш енно
невинная
пьеска
б ыла
напечатана
за
границей
гр.
Алексѣемъ
О рловы мъ,
выс ла нн ымъ
въ
то
время
«Умолкъ ревъ Норда сиповатый,
закрылся
г розный
страшный
взглядъ»—такъ
п ри вѣт ств овалъ
въ
указанной
одѣ
Державинъ
насильствен­
ную
смерть
Павла
I; вслѣдствіе
этого
ода
о стала сь
ненапечатанной
до
1808 года.
Державинъ
у твержд ал ъ
впрочемъ,
что
въ
этпхъ
сло вахъ
онъ
имѣлъ
въ
в иду
не
сиповатый
дѣйствительно
голосъ
Павла
Iинеегогроз­
ный
взглядъ,
а
только
описаніе
Пор ея
въ
од ѣ «На рожденіе въ Сѣ ве рѣ
порфиророднаго
отрока».


ІО
изъ
Россіи.
Къ
Павл у
I, быть можетъ,
относятся
еще
по­
слѣднія
с троки
изъ
ст их отворе н ія
т ого
же
года
„Правосудіе“
(Богъ „ изъ
одного
д олгот ерп ѣ нья...
с час тье,
славу
днямъ
твоимъ
и
п родолжен іе
даруетъ:
страшись,
когда
во зне го­
д уе тъ!“); но и это стихотвореніе,
напечатанное
впервые
въ
і 8о8
году,
никѣмъ
не
могло
бы ть
понято,
какъ
направленное
по
адресу
императора
Павла.
Наконецъ,
въ
од ѣ „Нарожде­
ніе
великаго
князя
Михаила
Павловича“ (1798г.)
есть
о дна
строфа,
въ
ко торой
со вр еменни ки
хотѣли
ви дѣть „у рок ъ“
Павлу
I („престола хищнику,
тирану
прилично
устрашать
рабовъ;
но
Богомъ
на
престолъ
воззванну
любить
ихъ
должно,
какъ
сы нов ъ“); однако за эту именно оду Державинъ полу­
чи лъ
отъ
государя
зол отую
т абакер ку ,
осыпанную
брилліан­
тами.
Всѣ
эти
анонимныя
или
тщ ате льно
замаскированныя
в ыст упл енія
пр о тивъ
Павл а
I Державинъ и имѣл ъ
въ
виду,
говоря,
что
его
муза
дерзала
„въ дни Борея...
уроки
для
вла­
д ыкъ
гремѣть“,—самообольщеніе
отч ас ти
понятное,
но
к ото­
рое
трудно
раздѣлить
съ
поэтомъ.
Никогда
его
му за
не
„гре­
мѣла
уроковъ“
царямъ;
ни ко гда
не
дерзала
она
даже
и
„истину
царямъ
съ
улыбкой
говорить“,
если
это
не
б ыла
не вин ная
„истина“
о
безобидныхъ
чудачествахъ
и
увлеченіяхъ
ека те­
рининскихъ
вельможъ.
И
не
на
эт омъ
пути
могъ
найти
Дер ­
жавинъ
сво и
права
на
бе зс ме ртіе:
это
былъ
пу ть
Радищева
и
его
друзей-единомышленниковъ.
Другое
д ѣло
—
„въ забавномъ русскомъ слогѣ
о
добро­
дѣтеляхъ
Фелицы
возвѣстить“; но и здѣсь
Д ер жавинъ
о ши­
бал ся
въ
частностяхъ.
Е сли
бы
онъ
былъ
только
„пѣ вцо мъ
Фелицы“,
то
одно
это
бы ло
бы
слишкомъ
недостаточнымъ
поводомъ
къ
безсмертію:
мало
ли
было
въ
то
время
п ѣв­
цовъ
добродѣтелей
Екатерины!
Дѣло
не
въ
томъ,
что
воспѣ­
ва ли
эти
поэты
(безпристрастная историческая критика теперь
достаточно
ясно
возстановила
подлинный
обликъ
императрицы
Екатерины
II), а въ томъ,
ка къ
они
воспѣвали;
значитъ
главное
зд ѣсь
не
въ
„добродѣт е лях ъ
Фелицы“,
а
въ
„забавномъ рус ­
скомъ
слог ѣ“.
Забавный
русскій
слогъ
существовалъ
и
до
Державина—первыя
попытки
реалистическаго
письма
отно­
сятс я
еще
къ
началу
ХѴШ-го
вѣка;
но
над о
было
прійти
такому
громадному
таланту,
какъ
Д ер жав инъ,
чтобы
этотъ


II
„забавный русскій слогъ“
—
яркая
реалистическая
ма нера—
по луч илъ
всѣ
права
гражданства
въ
русской
литературѣ.
Сперва
этотъ
реализмъ
непремѣнно
скрывался
подъ
маской
шутли в ост и,
„забавности“,
подчасъ
простонародности,
но
чѣмъ
дал ьш е,
тѣ мъ
ши ре
расп рост ран я лас ь
его
область;
б ыть
можетъ,
мы
не
имѣ ли
бы
и
Крылова,
есл и
бы
не
было
Держ ав ин а.
И
хотя
языкъ
Державина
вскорѣ
очень
уста­
рѣлъ(Карамзинъ,
Дмитріевъ
и
Жуковскій
в скорѣ
далеко
обогнали
„престарѣл аг о
б а рда “), однако фактъ тотъ,
что
въ
семидесятыхъ-восьмидесятыхъ-девяностыхъ
г одахъ ,
въ
эпоху
расцвѣта
своего
таланта,
Д ер жавинъ
сильно
способствовалъ
и
уси лен ію
до-пушкинскаго
реализма
и
ра зви тію
русскаго
литературнаго
языка.
Это
не
б ыла
методичная
с тили ст иче­
ская
ре фор ма
Карамзина;
это
б ыли
отд ѣльн ыя
яркія
в спыш ки
могучаго
таланта,
умѣющаго
п ок азать,
что
можно
с дѣл ать
съ
русскимъ
язык ом ъ.
Реализмъ
въ
картинахъ,
подернутыхъ
легкимъ
налетомъ
иро ніи,
и
своего
рода
импрессіонизмъ
въ
выраженіяхъ
—
в отъ
„забавный русскій
сл огъ“
Дер ж ави на,
вотъ
его
первое
несомнѣнное
право
на
бе зсмер тіе;
стоитъ
прочесть
лучш ія
его
произведенія
указанной
эпо хи,
чтобы
убѣдиться
въ
этомъ.
Реализмъ
карт и нъ
Державина
слишкомъ
ясенъ,
о
немъ
уже
съ
д а внихъ
п оръ
много
говорено;
другое
дѣло
в нѣшн яя
форма
вы р аж еній,
на
ко торой
мы
здѣсь
нем н ого
остановимся.
Еще
современникъ
Державина,
извѣстный
адмиралъ
Ши ш­
ковъ
восторженно
отзывался
о
слѣдующихъ
ст и хахъ
Держа­
в и на : „воздухъ дышитъ ароматомъ,
усмѣхается
за ря,
чеиіуятся
рѣки
злат омъ “', и дѣй ст ви тел ьно,
сказать
такъ
въ
кон ц ѣ XVIII
в ѣка
зн ачи ло
дать
могучій
т олчекъ
не
только
русскому
языку,
но
и
зрѣнію
и
чувству
читателей.
Или
удивительныя
строки
въ
началѣ „Видѣнія
мурзы“: луна „палевымъ
своимъ
лучемъ
златыя
окна
рисовала
на
лаковомъ
полу
м о емъ“. Державинъ
заботился
о
музыкѣ
стиха,
освѣщая
рельефность
ка рти ны
яркостью
соч етан ія
сл ов ъ: „Дымятся сѣ рым ъ
дымомъ
д омы“;
„Грохочетъ эхо по горамъ,
ка къ
громъ
гремящій
по
гро­
ма мъ“.
Къ
этому
же
относится
и
слѣ дующее
и зум ител ьное
по
си лѣ
описаніе
хаоса,
отмѣченное
еще
Бѣлинскимъ
и
пред­
ш ест во вавш ими
ему
кр ит иками:


12
На
п ус тыхъ
высотахъ,
на
зыбяхъ
Божій
духъ
Искони
до
вѣковъ
въ
тихой
тьм ѣ
возносился;
Какъ
орелъ
надъ
яйцомъ,
надъ
за родыш ем ъ
вкругъ
Тварей
в сѣхъ
теп лото й,
такъ
крылами
г н ѣзди лся.
Огнь,
зе мля
и
вода
и
ве сь
в озд ухъ
въ
борьбѣ
Меж ъ
собой
внутрь
и
внѣ
безпрестанно
сражались,
И
л ишь
жи знь
тѣмъ
они
всѣ
являли
въ
себѣ,
Что
тамъ
стукъ,
а
тамъ
трескъ,
а
тамъ
блескъ
проры­
вались.
Громъ
на
гр омъ
въ
вы ш инѣ, гулъ на гулъ въ глубинѣ
Какъ
ка тясь ,
какъ
вратясь
д аль
и
близь
оглушали,
Бездны
б ездн ъ,
хляби
хлябь
колеба въ
въ
тишинѣ
Бе зъ
устройствъ
естество,
ужасъ,
мракъ
п редс тав ляли .
(»Цѣленіе
С аул а“, 1809 г.).
Тяжелые
стихи
эти
являются
по
смѣлости
и
си лѣ
со вер ш енно
исключительными
въ
рус ск ой
литературѣ
т ого
вр ем ени.
Пу шки нъ
восхищался
цѣлымъ
ря­
до мъ
„смѣл ыхъ
выраженій“
Дер ж ави на,
отм ѣча я,
напримѣръ,
что
„описаніе водопада—А лма зна
сы пле тся
гора
съ
высотъ,
и
пр.—
ес ть
высшая
см ѣлос ть,
см ѣлос ть
воображенія,
со­
зданія“; онъ же ставилъ въ примѣръ
см ѣлости
выраженія
слѣдующее
мѣсто
изъ
оды
графу
В.
Зубову: „счастіе къ тебѣ
хреб ет ъ
свой
съ
грознымъ
см ѣхо мъ
повернуло...
Мечты
сіян ье
в кругъ
тебя
за снуло“...
И
это
не
единичныя
выраже­
нія
у
Державина: „Гробы—сѣдины
дряхлѣющей
вселенной“,
„пустыня дремлетъ,
насупя
сво й
взоръ“—такіе
образы
попа­
дают ся
у
Державина
на
к ажд омъ
ша гу.
Замѣтимъ
кст ат и,
что
Пушкинъ
в пос лѣдст віи
взялъ
у
Держа ви на
цѣлый
рядъ
образовъ,
картинъ
и
отдѣльныхъ
выраженій
‘).
*) Приводимъ нѣск ольк о
примѣровъ
такого
вліянія
Державина
на
Пуш ­
кина ;
часть
изъ
нихъ
был а
указана
еще
Я.
Гротомъ,
часть
приводится
з дѣсь
впервые.
1) Державинъ: «Не печалься, ne сердися...
Паче
въ
доблестяхъ
кр ѣ-
пи ся» ... («Утѣш ен іе
д об рымъ»); Пушкинъ: «Если жизнь тебя обманетъ, ne
печалься,
не
се рд ись» ... 2) Державинъ: «Ужъ,
свыше
вдохновенный,
Благословляетъ
Сергій
п уть» («На Мальтійскій орденъ»); Пушкинъ: «Тогда -то ,
свыше
вдохно­
венный
раз дался
зв учн ый
г ласъ
П етра» .. . 3) Державинъ: «Держись и ты
сихъ
п равилъ . ..
Счастливъ,
коль
отличаетъ
Па вел ъ» («Похвала за правосу­
д іе»); Пушкинъ: «Душа моя Павелъ,
Дер жи сь
моихъ
п рави лъ». . . 4) Держа­
ви н ъ: «Смотрѣ лъ
я
се н тя б р ем ъ» («Бой»): Пушкинъ: «Августъ смотритъ сен ­
тя бр ем ъ»; 5) Державинъ: «Какіе разные народы,
Языкъ,
од еж да,
лица,
ст ан ъ !» («На рожденіе царицы Гремиславы»); Пушкинъ: «Какая смѣсь
одеждъ
и
лицъ,
Племенъ,
нарѣчій,
с ос то яній!»; 6) Державинъ: «Герои


13
В отъ
громадная
заслуга Державина:
не
только
„забавный рус­
скій
сл ог ъ“,
реалистическая
манера
письма,
но
и
смѣлый
ру с­
скій
слогъ—своего
р ода
импрессіонистическая
манера
пись м а;
въ
э той
эстетической
с торо нѣ
вопроса
Державинъ
мо гъ
бы
найти
достаточное
право
на
бе зсмер тіе.
Правда,
поэзія
Дер­
жавина
загромождена
сор омъ:
у
нег о
ма ло
цѣльныхъ,
выдер­
жанныхъ
произведеній
и
да же
лучшія
его
ве щи
испорчены
д линнот ам и,
прозаизмами,
слабыми
мѣстами;
еще
Пуш ки нъ
отм ѣти лъ,
чт о,,
кумиръ
Державина
*/* золотой,
с винцов ый“ .
Но
именно
это
чистое
п оэ тиче ское
золото
въ
произведе­
ніяхъ
Державина
даетъ
имъ
не
тол ько
историческое,
но
и
поэтическое
б езсм ер тіе
(исторически безсмертенъ вѣдь
и
в сякій
графъ
Хвостовъ).
Сознавалъ
или
не
сознавалъ
это
Держ ав ин ъ,
когда
отыскивалъ
.для
потомства
св ои
права
на
бе зсм ертіе ?
Поэтическій
даръ
самъ
по
себѣ
еще
не
многаго
стоитъ;
поэтъ
только
т огда
безсмертенъ,
когда
пр ицѣ питс я,
ка къ
паукъ
къ
хвосту
орла
въ
баснѣ
Кр ылов а,
къ
ка ком у-н и будь
„высокому“
предмету,
бу дь
то
„добродѣт ели
Фе ли цы“
или
не-
росски
вско леб ались . ..
Чтобы
узрѣть
Варшавы
п лѣ н ъ»; Пушкинъ: «Отъ
васъ
узналъ
я
плѣнъ
Варшавы»
и
«Суворовъ видитъ плѣ н ъ
Ва р ша вы»...—
Число
таких ъ
примѣровъ
можно
бы ло
бы
у десят ер ить.
Кромѣ
всег о
этого
можно
у казать
на
ря дъ
мотивовъ
въ
поэзіи
Пушкина,
кот орые
мы
на хо­
димъ
и
у
Д ер жав ина;
таково,
напримѣръ,
отношеніе
Державина
и
Пуш ­
кин а
къ
с вѣ тск ой «ч ерни» (Державинъ; «Умолкни,
чернь
непросвѣщенна»;
«Прочь,
бу йна
чер нь,
не пр осв ѣще нна
И
презираемая
мно й!»; «Умѣй
п ре­
зр ѣть
и
ты
златую,
Злос ловно
площа дн ую
ч ер нь»; у Пушкина см.
«Чернь»);
та ково
оп исан іе
русской
зимы,
въ
которомъ
у
Пу шкина
слишкомъ
яв но
чувствуется
вліяніе
Державина.
Не
говоримъ
уже
о
«Памятникѣ» Держа­
вина
и
Пушкина,—двухъ
варіаціяхъ
на
одну
и
ту
же
гораціанскую
тему.—
Не
лишнее
будетъ
ук азат ь,
что
и
у
Грибоѣдова
мы
нах о димъ
о тголо ски
де р­
жавинской
по эз іи.
К акъ
из в ѣстно,
знаменитый
стихъ,
вложенный
въ
уста.
Ча цка го
«И дымъ отечества намъ сладокъ и пріятенъ», составляетъ бук­
вальное
повтореніе
(— вѣро ят но,
цитату
Чацкаго)
изъ
«Арфы»
Держа­
вина,—не
од инъ
ра зъ
и
до
то го
вст рѣч ав шееся
выраже ніе.—То чно
также
и
фраза
Софьи,
на
вопросъ
о
Ча цк о мъ : «Ужель съ ума сошелъ?—«Не
то,
чтобы
с о в сѣ мъ»....—почти
дословно
вз ята
изъ
діалога
Заруцкаго
съ
Мариной
въ
«Пожарскомъ»
Д ер жавин а: «Онъ недругъ съ нами?— Не
такъ,
чтобы,
со­
в сѣ мъ»...
Число
таких ъ
примѣровъ,
которые
п ок азывают ъ
вліяніе
Д ержа­
вина
на
послѣдующихъ
рус с кихъ
пис ател ей,
мож но
бы ло
бы,
повторяемъ,
значительно
увеличить.


___
£4__
постижимыя
свойства
Божьи:—такъ,
повидимому,
думалъ
Д ер­
жавинъ.
И
однако
нельзя
с каз ать,
чтобы
онъ
не
сознавалъ,
не
чувствовалъ
силы
и
значенія
поэзіи
к акъ
красоты,
как ъ
искусства
самого
по
с еб ѣ; нельзя сказать,
чтоб ы
онъ
не
видѣлъ
эстетическаго
значенія
сво ей
по эз іи.
Знаменитая
пятнадцатая
с трофа
въ
„Фелицѣ“, гдѣ
Державинъ
называетъ
поэзію
„забавой ума“
и
воздаетъ
хвалу
Ек атер инѣ
за
то,
что
поэзія
ей
„любезна,
п ріятн а,
сл адо стн а,
п олезн а,
ка къ
лѣтомъ
в кусны й
л имо н адъ “—ст рофа
эт а,
написанная
„въ за­
бавномъ
сл ог ѣ“, не можетъ,
кон е чно,
считаться
выраженіемъ
взглядовъ
Державина
на
поэзію
1); тѣм ъ
б олѣе,
что
въ
на­
п исан номъ
тогда
же
„Видѣн іи
мурзы“
Д ержа ви нъ,
устами
Ф е лицы,
высказываетъ
уже
не
въ
„шуточномъ слогѣ“ свое
завѣтное
мнѣ ні е,
что
„поэзія не сумасбродство,
но
вышній
да ръ
б огов ъ “...
Правда,
этотъ
„вышній даръ боговъ“
Дер ­
жавинъ
ставилъ
ни же
своихъ
служебныхъ
зан ятій ,
в идя
въ
нихъ
„дѣл о“,
а
въ
поэзіи—занятіе
между
д ѣлами („когда отъ
бремя
дѣ лъ
сл учи тся
и
мнѣ
свободный
час ъ
имѣть...—тогда
ко
мнѣ
пріидутъ
Муз ы“.. .); правда,
Державинъ
говорилъ
про
свою
поэзію,
что
„мои бездѣ лк и
б езум но
ст ольк о
уважать“,
чтобы
за
них ъ
дѣлать
его
„безсмертный истуканъ“; однако
въ
то
же
время
Державинъ
сознавалъ,
что
безсмертіе
дадутъ
ему
не
служебныя
дѣла,
не
ордена
и
зв ѣзды,
не
ч ины
и
не
мѣ сто
министра,
а
именно
эти
его
„бездѣлк и“.
Да,
такъ!
хоть
родомъ
я
не
с лаве нъ,
Но,
будучи
любимецъ
Му зъ,
Друг и мъ
в ель можа мъ
я
не
равенъ
И
самой
смертью
предпочтусь:
Не
заключитъ
мен я
гробница,
Сре дь
звѣзд ъ
не
превращусь
я
въ
п ра хъ...
Не
одинъ
разъ
повторялъ
Д ер жавинъ
эту
мы сль.
„Я піитъ—
и
не
умру!“—восклицаетъ
онъ
въ
од ѣ „На смерть графини
!) Интересно отмѣт ить,
что
како й -то
анонимный
критикъ
еще
въ
1783 г.
нап алъ
на
этотъ
стихъ,
заявляя,
что
«уподобленіе поэзіи лимонаду»
есть
сравненіе
«не только непристойное,
но
еще
и
несп раведливо е», такъ
какъ-де
«лимонадъ можетъ быть вкусенъ только лѣ то мъ», а «хо рош ая
поэзія
можетъ
нравиться
и
лѣ томъ
и
з и мою !» Державинъ отвѣ ча лъ,
что
по
его
мнѣнію «въ
шуточномъ
с л о гѣ» сравненіе поэзіи съ лимонадомъ
является
«не непристойнымъ».


i5
Румянцевой“
(1788 г.); „памятникъ
вѣчный
оставь
въ
зв у­
кахъ...—то
и
въ
гробѣ
н асъ
червь
не
с гр ы зе т ъ“ („Издателю
моихъ
пѣсней“—т.-е.
Л аб зину ; 1808 г.); „ввѣ къ
безсмертно
эхо
л ир ъ“...
„Чрезъ Музъ живутъ піиты ввѣкъ:
пусть
въ
персть
тѣ ла
ихъ
возвратятся,
но
вновь
изъ
персти
возродятся“
(„Эхо“,
і8іі
г.). Поэтическое вдохновеніе Державинъ цѣ н ил ъ
очень
выс ок о,
и
за
поэтическій
„восторгъ всѣх ъ
чувствъ“—
„короны
т огда
бы
взять
не
по же лал ъ“;
это
вдохновеніе,
этотъ
восторгъ
онъ
считалъ
„пророческимъ“,
не
одинъ
разъ
подчеркивая
впослѣдствіи
въ
объясненіи
къ
своимъ
стихо­
твореніямъ
„пророческія предсказанія,
которыя
и
сбылись“.
Устами
поэта
вѣщаетъ „небесна
истина,
с вящ ен на",
передъ
которой
должна
умолкнуть
„чернь непросвѣ щ енн а — с лѣ пые
свѣта
мудрецы“.
На
эту
„свѣтскую
чернь"
Державинъ
смо­
тр итъ
съ
высоты
своего
поэтическаго
в ели чія;
не
одинъ
ра зъ
обра щает ся
онъ
къ
ней
съ
восклицаніями
въ
родѣ:
„прочь,
буйна
чернь,
непросвѣщенна
и
презираемая
мной!“
Судьба,—говоритъ
Державинъ,—дала
мнѣ
въ
утѣшеніе
даръ
поэзіи
—
„да правду возглашу святую:
у мѣй
презрѣть
и
ты
злату ю,
зло слов н у,
площадную
чернь“
(оды
„Капнисту“,
„О удовольствіи“
и
д р.).
Пуш ки нъ
впослѣдствіи
съ
еще
большей
силой
высказалъ
эту
же
мысль
о
великомъ
з на­
ченіи
поэз іи,
поэта;
и
въ
эт омъ
случаѣ
онъ
имѣлъ
своимъ
предшественникомъ
Дер жа вин а.
Нель зя,
поэтому,
сказать,
чтобы
Державинъ
не
сознавалъ
въ
гл у бинѣ
души
ве лик ой
цѣнности
искусства,
равноправности
эстетики
съ
другими
сторонами
чел о в ѣческаго
ду ха;
но
опять-таки
и
въ
этомъ
случаѣ
онъ
былъ
сыномъ
своего
вр ем ени,
среднимъ
чел о­
вѣкомъ
своей
эпо хи;
служб у
было
принято
считать
д ѣлом ъ,
искусство
—
пріятнымъ
отдыхомъ;
а
потому
и
Державинъ
искалъ
своихъ
пр авъ
на
безсмертіе
въ
др уги хъ
областяхъ—
въ
т омъ,
что
онъ
дерзнулъ
„о добродѣтеляхъ
Фелицы
во з­
вѣстить,
въ
сердечной
простотѣ
бес ѣдо в ать
о
Б о гѣ“...
Н амъ
осталось
взглянуть
именно
на
эту
послѣднюю
ст о­
р ону
творчества
Дер жа вин а,
на
его
„бесѣды
о
Б о гѣ“, кото­
рыми
онъ
снискалъ
себ ѣ
такую
славу
у
современниковъ.
Ода
„Богъ“
появилась
въ
1784 году и вскорѣ
был а
пе ре ве­
дена
на
всѣ
европейскіе
языки.
Са мъ
Державинъ
счи тал ъ


i6
ее
перломъ
своего
творчества
и
открывалъ
ею
из дані я
своихъ
стихотвореній.
Современники
и
потомки
раздѣляли
это
во с­
хище ніе ,
считая
оду
„Богъ“
своего
рода
вершиной
рус ской
литературы—и
это
уже
въ
серединѣXIXвѣка(Жуковскій,
Го г оль )...
Пр ав да,
не
всѣ
такъ
думали;
въ
нѣкоторомъ
р одѣ
искл юч еніемъ
б ыло
проницательное
мнѣніе
Пушкина: „Ку­
ми ръ
Державина,
Ч*
золотой
’/* свинцовый,
донынѣ
еще
не
оц ѣн енъ.
Ода
къ
Фелицѣ
стоитъ
н а- ряду
съ
Ве л ьмож ей,
ода
Боіъ—съ
од ой
На
смерт ь
Мещерскаго“
(письмо къ Бестужеву
отъ
м арта
1825 года).
Отсюда
видно,
что
Пуш кин ъ
отно­
с илъ
оду
„Богъ“
къ
„свинцовымъ"
произведеніямъ
Держа­
вина,
п роти во по став ляя
ее
поистинѣ
„золотой“
одѣ
„На
смерть
Мещерскаго“.
И
Пуш ки нъ
былъ
глубоко
правъ.
Бо гъ
вс егда
былъ
внѣ
Дер ж ави на,
а
не
въ
не мъ.
Мисти­
цизма
въ
Державинѣ
не
б ыло
ни
искры;
въ
своемъ
отно­
шеніи
къ
Богу
онъ
бы лъ
типичнымъ
раціоналистомъ.
Эт отъ
раціонализмъ
.въ
религіи,
со единенны й
съ
не со мнѣ нными
анти-общественными
т енденція ми
въ
сферѣ
соціальнаго,
объ­
ясняетъ—замѣтимъ
это
еще
разъ—отрицательное
отношеніе
Державина
къ
масонству
въ
двухъ
основныхъ
его
направле­
ніяхъ.
Масон ство
раціоналистическое
(группы Grand Orient)
отвращало
отъ
се бя
Держ ав ин а,
к акъ
уже
сказано
выше,
своими
со ціал ьны ми
тенденціями;
другая
вѣтвь
масонства,
чуждая
до
извѣстной
степени
всему
со ціа льном у
и
полити­
ческому,
был а
за то
мистическаго
устремленія—и
потому
тоже
не
могла
быть
принята
Державинымъ.
Холодное
самовзвинчи­
ваніе
раціон ализма—в отъ
участь
Державина
въ
его
безчислен­
ныхъ
религіозныхъ
одахъ
и
стихотвореніяхъ.
Иногда
это
б ыло
подлиннымъ
поэтическимъ
в до хн о веніемъ
—
хотя
бы,
напримѣръ,
многія
мѣста
той
же
оды
„Богъ"; мы знаемъ,
что
нѣкоторыя
ча сти
э той
оды
б ыли
написаны
Д ер жави­
нымъ
въ
состояніи
подлиннаго
поэтическаго
эк стаз а
х);
9 Не излишнимъ будетъ привести интересное примѣч ані е
Державина
къ
послѣднимъ
строкамъ
оды
«Богъ».
Онъ
сообщаетъ,
что
оду
эту
началъ
писать
еще
въ
1780 году,
но
не
м огъ
з ако нч ить,
«будучи занятъ должно­
стію
и
разными
св ѣтски ми
суетами».
Въ
1784 году,
послѣ
отставки,
онъ
«безпрестанно былъ побуждаемъ внутреннимъ чувствомъ»
дописать
эту
оду, «и для того,
чтобы
уд овле твори т ь
оное»
—
уѣхалъ
въ
Нарв у,
нанялъ


17
но
отсюда
еще
далеко
до
э кст аза
религіознаго,
до
мистиче­
скаго
во сп рія тія
Бога.
Державинъ
всегда
подчеркивалъ,
что
поэтическое
вдохновеніе
неизбѣжно
ведетъ
къ
религіозному
откровенію;
въ
примѣчаніяхъ
къ
своимъ
стихотвореніямъ
онъ
то
и
д ѣло
указываетъ
на
осуществившіяся
„пророчества“
въ
его
стихахъ.
Въ
дѣйствительности
же
никто
не
б ылъ
д альше
его
отъ
„воспріятія Бога“; религіозный экстазъ его
был ъ
порывомъ
ра ціо на лис та,
убѣждающаго
себя
въ
вел ич іи
Божьемъ.
„Лишь мысль къ Тебѣ
взнестись
дерзаетъ“—обращался
Державинъ
къ
Богу;
и
это
для
него
характерно:
именно
мы сль
поэта
говорила
ему
о
Божьей
непознаваемости
и
испол­
няла
сер дце
его
трепетомъ.
Внутри
себя
онъ
не
познавалъ
Бога.
Въ
позднѣйшей
о дѣ „Христосъ“,
отъ
которой
был ъ
въ
такомъ
восторгѣ
Ми цкев ичъ ,
мы
попрежнему
слышимъ
тольк о
в оп рошающ ую
мысль:
Кто
ты?—и
к акъ
изобразить
Тво е
ве лич ье
и
ничтожность,
Н етлѣ нье
съ
тлѣньемъ
со гл аси ть,
Сли ть
съ
невозможностью
в озм ожн ость?
Прочтите
строфы
это й
оды
отъ
четырнадцатой
до
двадцать
чет вертой:
вѣдь
это
точно
м ате мати чес кое
доказательство
религіозной
теоремы,
въ
которую
хочется
вѣрить
поэту.
И,
вопреки
м нѣнію
М ицкев ича ,
нѣтъ
да же
ничего
поэтиче­
скаго
въ
этихъ
холодныхъ
ст роф ахъ
перелагающихъ
въ
ст опы
и
риѳмы
те оре мы
догматическаго
богословія.
Напри­
мѣ ръ:
Такъ
по длинно,
безъ
плоти
ду хъ
Не
мо гъ
въ
тлѣнъ
пасть.
Б езъ
духа-жъ
си лы
комнату
у
какой-то
старушки
и
прожилъ
там ъ
ц ѣлую
н ед ѣ лю; «запершись,
сочинялъ
оную
оду
нѣсколько
дней ,
но,
не
докончивъ
послѣдняго
куплета
сей
оды,
что
бы ло
уже
ночью,
зас ну лъ
передъ
с вѣт омъ.
Вид итъ
во
сн ѣ,
что
блещетъ
свѣтъ
въ
глазахъ
его,
проснулся,
и
въ
самомъ
дѣ лѣ
воо бра­
женіе
такъ
бы ло
разгорячено,
что
казалось
ему
в округ ъ
стѣнъ
бѣ гае тъ
свѣтъ,
и
съ
сим ъ
вмѣстѣ
по лилис ь
потоки
слезъ
изъ
глазъ
у
него;
онъ
вст алъ
и
ту-жъ
ми нут у,
при
освѣщающей
л амп а дѣ, написалъ послѣдн юю
сію
стр оф у,
окончивъ
тѣ мъ,
что
въ
самомъ
дѣлѣ
проливалъ
онъ
благо­
дарныя
слезы
за
тѣ
по нятія,
которыя
ему
в пере ны
был и»...
иваповъ-газумппкъ.
V.
2


__
i8___
И
плоть
сл аба
духовъ
втечь
въ
кругъ
Къ
зем лѣ
съ
прикованными
крылы:
То
по
совѣту
три с вяту,
Скудель
въ
санъ
серафимскъ
возставить,
Безсмертьемъ
смертнаго
прославить
Предоставлялося
Христу.
И
такимъ
язык омъ
написана
п очти
вся
ода.
Ода
„Богъ“,
несравненно
луч ше
написанная,
все
же
полна
примѣрами
взвинченнаго
раціонализма.
Стоитъ
только
спросить
себя:
ну,
а
въ
„любовныхъ“,
въ
„анакреонтическихъ“
стихотворе­
ніяхъ
писалъ
ли
Державинъ
такимъ
холоднымъ
язы комъ ?—
чтобы
сраз у
ув и дѣть,
гдѣ
и
въ
ч емъ
б ыли
его
мы сль
и
раз­
су до къ,
а
гдѣ
и
въ
чемъ—подлинное
чувство.
Теперь
мы
разсмотрѣли
всѣ
тѣ
„права на безсмертіе“
Державина,
ко торы я
самъ
онъ
провозглашалъ
въ
извѣ ст­
ных ъ
стихахъ,
уже
приведенныхъ
выше:
Вс якъ
будетъ
пом нить
то
въ
народахъ
неисчетныхъ,
Какъ
изъ
безвѣстности
я
тѣмъ
извѣстенъ
сталъ,
Что
первый
я
дерзнулъ
въ
забавномъ
русскомъ
сл огѣ
О
добродѣтеляхъ
Фелицы
в озг ласи ть,
Въ
сердечной
простотѣ
бесѣдо в ат ь
о
Богѣ
И
истину
царямъ
съ
улыбкой
говорить...
И
теперь
мы
вид им ъ,
к акъ
ошибался
по этъ,
п ер ечи сляя
с вои
права
и
на де жды
на
б езсме ртіе:
изъ
всего
перечисленнаго
имъ
вѣчной
за слуг ой
его
осталось
тол ько
одно,
мимоходомъ
имъ
отм ѣче нн ое
—
„забавный русскій слогъ“,
въ
то мъ
его
с мы слѣ, который мы установили выше.
Все
остальное
от­
пало,
отмерло,
поблекло,
ушло
туманомъ...
Истина,
сказанная
съ
улыбкою
царямъ,
оказалась
миѳомъ;
добродѣтели
Ф ел ицы—
подлинную
„истину“
о
нихъ
хоро шо
зна лъ
Державинъ;
сердечная
простота
въ
бесѣдѣ
о
Богѣ
в ыяви лась
какъ
хо­
лодный,
взвинченный
р ац іона л измъ.
Остался
вѣчнымъ „за­
бавны й
русскій
слогъ“—реализмъ
и
импрессіонизмъ
по эти­
ческой
фо рмы.
Не ужел и
же
однако
въ
новыя
и
замѣчательныя
внѣшнія
формы
б ыло
влито
Державинымъ
старое,
изжитое
„до-держа-
винской“
п оэ зіей
со дер ж аніе?
Въ
и сто ріи
литературы
это
быва е тъ
очень
рѣдко.
Новое
в ино
ин ой
разъ
вливаютъ
въ


19
старые
мѣха—вливаютъ
иной
разъ
новое
содержаніе
въ
ст а­
рыя
„классическія“
формы;
но
въ
новые
м ѣха
п очти
никогда
не
вливаютъ
ст араг о
вина,
въ
новую
форму
не
вкладываютъ
с тар аго
содержанія.
Раз ъ
со здан а
новая
поэтическая
форма,
то
въ
нее
неизбѣжно
будетъ
вложено
и
новое
поэтическое
чувство,
и
новая
поэтическая
мы сль.
И
это
от то го,
что
со­
держаніе
и
форма
не
ес ть
нѣчто
случа йно
сложенное
и
смѣ­
шанное,
содержаніе
и
форма
органически
соединены,
при­
чинно
св язаны ,
телеологически
об услов лен ы.
И
еще
г луб же:
новое
„содержаніе“
в ыра стае тъ
изъ
исторической
поч вы
общественной
жизни
—
и
только
то гда
рождается
(или заим­
ствуется)
новая
„форма“.
О да,
напримѣръ,
мо гла
появиться
въ
рус ск ой
литературѣ
тол ько
тогда,
когда
сама
ж изнь
со­
зда ла
„содержаніе“
для
не я;
трубный,
фанфарный
патріотизмъ
идеально
укладывался
въ
эту
новую
ф орму.
Вотъ
почему
было
бы
уже
а
priori невѣр о ят н о,
чтобы
новыя
державинскія
ф ормы
(„забавный русскій слогъ“) по ­
кр ыв али
собою
содержаніе
старой,
до-державинской
по эзі и.
И
мы
зн ае мъ,
что
дѣйствительно
въ
поэзіи
Д ер жавина
есть
это
„свое“,
„новое“,
„державинское“,
объясняющее
собою
самое
п оявле ніе
„забавнаго русскаго слога“; мы уже ска­
зали,
что
Державинъ
въ
своей
поэзіи
развилъ
те му
такого
гр ома дна го
со дер жан ія,
что
она
од на
обезпечила
ему
лит е­
ратурное
безсмертіе—совсѣмъ
не
въ
той
области,
гдѣ
самъ
онъ
это го
ожидалъ.
Эта
гл авн ая
„державинская“
тема—че­
л овѣк ъ,
жиз нь
и
см ерть
каждаго
отдѣльнаго
наслаждающагося
и
ст рада ющаг о,
живущаго
и
обреченнаго
на
ги бель
чело­
вѣ ка.
Здѣсь
„паѳосъ“
державинской
по эз іи,
для
кот ораг о
н ужны
б ыли
ему
и
новыя
кр аски
и
новы я
слова.
Человѣкъ
имѣетъ „право
на
ж и зн ь “; его стремленіе жить
„во всѣ
с то р оны“— закон но,
благо,
согласно
съ
божествен­
ной
волей:
Коль
странники
ст раны
вы
се й,
Вкушать
спѣшите
благи
свѣта:
Теченье
кратко
вашихъ
дней
Но
если
т ѣло
услаждаемъ
И
ду шу
бл аго стьм и
пи т аемъ:
9*


20
Поч то
съ
н ебесъ
перуна
ждать?
Для
жизни
че ловѣкъ
родится,
Его
стихія
—
ве селит ь ся;
Ли шь
нужно
страсти
побѣждать
И
въ
сч аст іи
не
забываться...
(Изъ оды „А рист ип по ва
баня“,
і8 іі
г .). Этотъ наивный эпи­
куреизмъ
послѣдовательно
проходитъ
черезъ
все
тво рч ес тво
Державина.
„Блаженъ,
кто
можетъ
в ес ели ться
безперерывно
въ
жизни
сей“—восклицаетъ
поэтъ.
И ли:
Бл ажен ъ
.
.
.
.,
кто
до вол енъ
Въ
семъ
св ѣтѣ
жребіемъ
с вои мъ,
Обиленъ,
здравъ,
покоенъ,
воленъ
И
счастливъ
ли шь
со бой
самимъ...
И
вообще—„цѣль
наш ей
жизни—цѣль
къ
п ок ою“; „покою,
мой
Капнистъ!
по ко ю !“ („Капнисту“,
1797 г.).
Но
о днако
„покой“
этотъ
долженъ
умѣряться „добродѣтелью“,
долгомъ,
вѣрой
въ
Бога;
съ
негодованіемъ
приводитъ
Державинъ
„развращенныя“
сло ва
своего
„Вельможи“:
„Мнѣ
мигъ
п окоя
моего
Пріятнѣй,
ч ѣмъ
въ
и сторь и
вѣки;
Жи ть
для
с ебя
ли шь
од но го,
Лишь
радостей
умѣть
пить
рѣ ки“...
„Злодѣй ...
у вы!.,
и
г рянул ъ
громъ“
—
заканчиваетъ
отъ
се бя
эту
рѣчь
Державинъ...
Этотъ
„громъ“
—
разумѣется
смерть,
мысль
о
которой
т оже
послѣдовательно
проходитъ
черезъ
все
тв орчес тв о
Державина,
т ѣсно
переплетаясь
съ
мотивомъ
б ез­
м яте жной,
радостной
жизни.
См ерть
эту
на до
пр инят ь
т акъ
же,
ка къ
и
жизнь;
надо
жи ть,
помня
о
см ерти
и
спокойно
смотря
на
нее:
Не
пр едав ай
се бя
печ али ,
Не
сокращай
ст енан ьми
в ѣкъ:
Блаженны
небеса
создали
Те бя
къ
блаженству,
человѣкъ!
Умѣй
сей
жизнью
наслаждаться,
Умѣй
ты
всѣмъ
довольнымъ
б ыть:
Сколь
много
ни
грустить,
ни
рв а ться,
Твоихъ
судебъ
не
премѣнить.
Ле титъ
Сатурнъ,
стремятся
год ы,
Смерть
близится
вс еча сно
къ
намъ...


21
(Отрывокъ,
неизвѣстнаго
год а).
Мотивъ
этотъ,
въ
с вязи
съ
н аивн ымъ
эпикуреизмомъ,
п рохо ди тъ,
п ов торяю,
черезъ
все
творчество
Держ ави н а;
и
читатели
его
стихотвореній
на
каждомъ
шагу
будутъ
встрѣчаться
съ
подобными
мыслями:
Док оль
текутъ
часы
златые
И
не
приспѣли
ск орби
зл ыя
—
Пе й, ѣшь и веселись,
со сѣдъ!
На
св ѣтѣ
жить
на мъ
время
срочно...
Но
именно
потому,
что
„жить намъ время срочно“,
именно
потому
и
надо
житъ,
а
не
скорб ѣт ь
въ
вѣ чно мъ
чаяніи
смерти:
Я
з наю
то,
что
вѣ къ
нашъ
тѣ нь,
Что
ли шь
мл аденч ест во
проводимъ,
Уже
ко
старости
приходимъ
И
Смерть
къ
намъ
смотритъ
чрезъ
за бор ъ:
У вы!
то
какъ
не
умудриться,
Хот ь
ра зъ
цвѣтами
не
увиться
И
не
оставить
мр ач ный
взоръ?
Или
ещ е,
въ
той
же
одѣ:
Итакъ,
доколь
еще
ненастье
Не
помрачаетъ
к рас ныхъ
дней,
Докол ѣ
не
пришли
морозы
Въ
са ду
благоухаютъ
розы,
Мы
поспѣшимъ
ихъ
обонять.
Т акъ!
будемъ
жизнью
н а слаж дат ься,
И
тѣ мъ,
чѣм ъ
можемъ,
ут ѣш ат ься,
По
платью
ноги
п ротяг а ть...
И ли,
наконецъ,
еще
одинъ
примѣръ:
Е сли
по
мо ей
кончинѣ
Въ
скучномъ
безконечномъ
с нѣ,
Ахъ!
не
будутъ
такъ,
к акъ
нынѣ,
Эти
пѣсни
слышны
м нѣ;
Ни
похвалъ,
ни
звуковъ
славы,
Ни
лобзанья,
ни
забавы
Чувствовать
не
буду
я:
Стану-жъ
жизнь ю
наслаждаться,
Ча ще
съ
милой
цѣловаться,
Слушать
пѣсни
со ловь я...
Такихъ
примѣровъ
м ожно
было
бы
привести
десятки
и
сотни,
но
намъ
не
для
ч его
ихъ
„сугубить“ (говоря любимымъ сло -■


22
в омъ
Державина): и безътого ясенъ,
съ
перваго
же
пр и­
мѣ ра,
наивный
эпикуреизмъ
эт ого
поэта.
Все
пройдетъ,
все
ми нется,
все
„вѣчности
ж ерло мъ
п ожре тся
и
об щей
не
уйдетъ
су дьбы “...
И
вотъ—
Философамъ
тутъ
во про съ:
Силенъ
ли
на дъ
нами
рокъ?
Ес ть
ли
звѣздъ
опредѣленье?
Ес ть
ли
вышнее
правленье?
Наивный
эпикуреизмъ
Державина
не
мѣшалъ
ему
отвѣчать
утвердительно
на
эти
и
подобные
имъ
вопросы.
Отчего
же
ему
и
не
н адѣ ятьс я,
что
„эпикуреизмъ“
здѣсь
совмѣстенъ
съ
безсмертіемъ
тамъ?
Прочтите
его
посланіе
Ѳ.
Львову
„Надежда“ (і8ю
г.), и вы увидите,
что
къ
старости
Держа­
винъ
пришелъ
именно
къ
такимъ
в згляда мъ .
Но
именно
тол ько
къ
ст арос ти,
послѣ
тог о,
ка къ
поэту
„пятьдесятъ
ужъ
б ило“
и
когда
труднѣе
ста ло
выполнять
рецепты
наив­
на го
эпикуреизма,
когда
Как ъ
сонъ,
ка къ
сл адка я
мечта,
Исчезла
и
моя
ужъ
младость;
Не
сильно
нѣжитъ
красота,
Не
сто ль ко
восхищаетъ
ра дос ть.
Не
сто ль ко
легкомысленъ
ум ъ,
Не
ст ольк о
я
благополученъ...
А
те перь
сравните
эти
с троки
съ
безсмертными
проводами
сво ей
молодости
Пуш ки н ымъ,
въ
„Евгеніи Онѣ г инѣ“ (глава VI,
строфы
43—45) и вы поймете,
почему
всю ду
приходится
го­
ворить
о
наивномъ
эпикуреизмѣ
Держ ав ин а,
а
также
почему
прих од итс я,
начиная
разговоръ
Державинымъ,
закончить
его
Пу ш ки нымъ.
Пушкинъ
досказалъ
въ
ру сс кой
литературѣ
то,
что
на­
чал ъ
го вор ить
Державинъ.
Но
как ая
р аз ница
въ
пониманіи
жизни
т ѣмъ
и
другимъ
поэ том ъ!
О динъ
изъ
них ъ
с пѣши тъ
„вкушать благи свѣт а“,
подъ
которыми
съ
д ост олюб езн ой
наив но сть ю
понимаетъ
„славу“, „ло бза н ья“, „ заб авы“, „ пир­
ше ств енн ые
клики“
и
тому
подобное;
онъ
не
хочетъ
у ми­
ра ть,
не
хочетъ
лишиться
всѣхъ
этихъ
„благъ свѣ та“...
И
д ругой
поэтъ
тоже
говоритъ
о
своей
любви
къ
жизни:


23
...
не
хочу,
о
други,
умирать!
Я
житъ
хочу,
чтобъ
мыслитъ
и
страдать...
Какая
разница!
Между
„Аристипповой баней“
Державина
и
эти ми
строками
Пушкина
легъ
промежутокъ
всего
въ
чет ­
верть
вѣ ка;
но
мыс ль,
но
чув с тво
русск аг о
поэта
совершили
за
это
вр емя
громадный
пу ть
отъ
наивнаго
эпикуреизма
къ
строгому
и
глубокому
пріемлющему
жи знь
міровоззрѣнію.
Жить
в сей
полнотой,
всѣми
сторонами
д уши,
не
только
для
„забавъ“,
но
и
для
ст р аданій,
не
толь ко
для
пирше­
ственныхъ
кликовъ,
но
и
для
тяжкаго
труда,
не
только
по р­
хая
по
цв ѣта мъ
жизни,
но
и
познавая
всю
горечь
ея
г лу­
бины,
в есь
холодъ
ея
высоты—вотъ
во
что
черезъ
четверть
в ѣка
обратился
у
величайшаго
представителя
русской
лите­
ратуры
наи вны й
эпикуреизмъ
великаго
поэта
XVIII вѣ к а.
Объ
этомъ
глубокомъ
„пушкинскомъ“
воззрѣніи
на
м іръ
подробнѣе
сказано
въ
сл ѣд ующи хъ
статьяхъ;
зд ѣсь
же
я
хочу
только
п од черкн уть,
что
истоковъ
п ушки н ской
поэз іи,
ея
с ущн ости
и
смысла
надо
искать
въ
поэзіи
Дер жав ин а.
И
уже
одно
это
д ѣл аетъ
поэ зію
Державина
б езсме ртн ой,
уже
это
одно
дѣлаетъ
Д ер жавина
великимъ
предтечей
в ели­
чайшаго
изъ
русс ки хъ
поэтовъ.
Для
своего
времени
Дер­
жа винъ
был ъ
сл авен ъ
кро мѣ
того
и
темами
государственно-
національными,
к акъ
признанный
„бардъ“
екатерининской
и
да же
александровской
эпохи;
о днако
п отомств о
осталось
равнодушнымъ
къ
блеску
и
треску
его
патріотическихъ
од ъ.
Но
во тъ
тихая
тем а
„человѣ къ“— г лав н ая
„душевная“
те ма
Державина—дѣлаетъ
его
поэзію
вѣчно-человѣческой,
дѣ лает ъ
бе зсме ртн ымъ
и
м іров ымъ
другого
русскаго
поэта,—
того,
котораго
Старикъ
Державинъ...
замѣтилъ
И,
въ
гробъ
сходя,
благословилъ...
Эта
своя,
постоянная
те ма
и
б ыла
тѣ мъ
„своимъ словомъ“
Держ ави н а,
которое
онъ
смѣло
мо гъ
бы
противопоставить
др угимъ
лозунгамъ
русской
мысли
XVIII вѣ ка .
Масоны-
общественники,
Радищевъ,
Новиковъ
Пнинъ,
Ф он виз инъ,
провозглашавшіе
благо
народа
и
благо
чело вѣчест в а—о дна


24
группа
р у сскаго
об щес тва
той
эпохи;
масоны-мистики
(въ
родѣ
Лабзина), проповѣдывавшіе
Бога
и
самосовершенство­
ваніе—другая
группа.
Раціоналистъ
и
анти-общественникъ
Державинъ
стоитъ
внѣ
те че нія
той
и
другой
г руп пы;
онъ
не
умѣлъ
ни
в осп рин ять
Бога,
ни
понять
общественные
идеалы
и
устремленія
лучшихъ
л юдей
своего
времени.
Но
за то
у
не го
была
с воя
тема,
въ
то
время
еще
ма ло
замѣтная,
которая
впослѣдствіи
изъ
непримѣтнаго
ручей ка
об р ати­
лась
въ
мощную
и
широкую
рѣку.
Въ
„забавномъ русскомъ
слогѣ“ Державинъ говорилъ о „человѣкѣ*—вотъ
его
„право
на
безсмертіе“
въ
исторіи
рус ск ой
литературы.
1911 г.


По эмы
Пушкина.
Механическое
расчлененіе
произведеній
писателя'на „роды“
и
„виды"
дав но
уж е—и
совершенно
основательно—осуждено
и сто рика ми
литературы.
Еще
Бѣлинскій
говорилъ,
что
един­
ственный
правильный
принципъ
расположенія
произведеній
въ
„собраніи
сочиненій“
писателя—принципъ
хрон ологи ­
ческій,
непосредственно
вы ясн яющ ій
на мъ
развитіе
писателя,
ростъ
его
таланта,
эволюцію
его
в оззрѣні й .
И
однако
кажды й,
в ѣроятн о,
чувствуетъ,
что,
напримѣръ,
„поэмы“
Пушкина
или
„драмы“
Лермонтова
можно
раз см а­
тривать,
какъ
одно
ц ѣлое,
можно
вр еме нно
в ыдѣл ять
изъ
ихъ
общей
совокупности
произведеній
этихъ
писателей,
не
теряя
изъ
в ида
общей
связи
э той
в ыд ѣлен ной
группы
со
всѣмъ
творчествомъ
изучаемаго
писателя.
Вѣд ь
форма
пр о­
изведенія
находится
въ
тѣсной
зависимости
отъ
той
з адач и,
ко торую
ставитъ
себ ѣ
и
к отору ю
въ
эт омъ
произведеніи
же­
лаетъ
разрѣшить
художникъ;
в отъ
почему
бываютъ
большею
частью
такъ
неу дач ны
всѣ
п оп ытки
„передѣл ат ь“
п ов ѣсть
въ
драму
и ли,
наоборотъ,
драму
въ
п ов ѣсть.
Попробуйте
сдѣлать „повѣсть“
или
„поэму“
изъ
пушкинскаго
„Скупого
рыцаря“
или
„Моцарта и Сальери“: то,
что
сконцентриро­
вано
въ
д рам ати ческ ой
формѣ
на
нѣсколькихъ
страницахъ,
то
будетъ
въ
повѣсти
или
блѣднымъ,
или
неминуемо
рас­
п лыве тся
на
десятки
страницъ.
Нао боро тъ ,
—
попробуйте
сдѣлать
др аму
изъ
п ушки н ской
повѣсти
или
поэмы!
Попы­
токъ
въ
послѣднемъ
р одѣ
б ыло
не
мало:
стоитъ
вспомнить


2Ô
всѣ
многочисленныя
„либретто"
русскихъ
оп еръ
на
пушкин­
скіе
сюжеты,
на ч иная
съ
„Руслана и Людмилы“
Глинки
и
кончая
„Капитанской дочкой“
Це заря
Кюи
:).
Неудачи
такихъ
п оп ытокъ
объясняются
главнымъ
об ра­
зо мъ
зн ачи тельн ой
трудностью
переработки
формы
пр ои зве­
денія
при
сохр ан ені и
задачи
ег о;
задача
художественнаго
про­
изведенія,
повторяю,
настолько
тѣсно
связана
съ
его
фо р­
мо й,
что
фор ма
„драмы“
или
„поэмы“
является
въ
т омъ
или
иномъ
случаѣ
эстетическимъ
императивомъ.
И
при
этомъ
не
столько
задача
поэмы
и
драмы
можетъ
быть
различна,
ско ль ко
должно
бы ть
различно
художественное
рѣшеніе
этой
з адач и.
Зад ача
поэмы
или
драмы
можетъ
бы ть
п си холо ги­
ческая,
этическая,
эстетическая,
религіозная,
философская,
со ціаль ная ,
но
процессъ
рѣшенія
э той
з адачи
въ
драмѣ
—
одинъ,
въ
поэмѣ
—
другой.
Въ
поэмѣ
рѣшеніе
это
обыкно­
венн о
обрисовывается
общими
штрихами,
широкими
маз ­
ками;
детали
психологическаго
анализа
не
интересуютъ
здѣсь
художника:
ему
важно
рѣзко
очертить
своихъ
ге­
роевъ,
ярко
освѣтить
узелъ
поэмы
и
путемъ
своеобразнаго
„лирическаго аккомпанимента“
внушить
чи т ателю
св ое
на­
строеніе,
с вою
в ѣру,
свою
мыс ль.
Другое
дѣло—драма:
въ
ней
художника
занимаютъ
прежде
всего
тѣ
д етали ,
ми мо
') Еще при жизни Пушкина начались передѣл ки
его
поэмъ
въ
ра зныя
«драматическія представленія»
и
«героико-тра ги ч еск і я
пантомимы»: такъ
бы ло
въ
двадцатыхъ
годахъ
съ
«Русланомъ и Людмилой», «Кавказскимъ
п лѣн ни комъ», «Бахчисарайскимъ фонтаномъ».
Позднѣе
пр иня лись
за
пере­
дѣлку
поэмъ
и
по вѣ стей
для
оп ерн ыхъ
«либретто», въ большинствѣ
слу­
чаевъ
крайне
неу да чных ъ.
Таковъ
текстъ
геніальнаго
«Руслана и Людмилы»
Гли нки , «Кавказскаго
плѣнника»
Ц.
Кюи , «Евгенія Онѣ ги на»
и
«Пиковой
дамы»
Чай к овск аг о, «Дубровскаго»
Н апр авни ка
и
«Цыганъ» («Алеко») Рах­
манинова.
О собн якомъ
сто ятъ
у дач ныя
переработки
В.
Бѣльскимъ
те кста
пушкинскихъ
сказокъ
«О царѣ
Салтанѣ»и«О
золотомъ
пѣ т уш кѣ»; на этотъ
тек стъ
на писа ны
Римскимъ-Корсаковымъ двѣ
в елико л ѣпныя « опе ры- сказ ки».
Но
и
здѣсь
все
же
на и болѣе
удачными
по
ко нстр укці и
являются
тѣ
музы­
кальныя
про изве де ні я,
которыя
на пи саны
на
текстъ
драматическихъ
про­
изведеній
Пушкина;
так овы : «Каменный гость»
и
«Русалка»
Даргомыж­
ск аг о, «Борисъ Годуновъ»
Мусоргскаго
и
«Моцартъ и Сальери»
Римскаго-
Корс а кова ,
а
также
и
менѣе
значительныя
въ
музыкальномъ
отношеніи
«Пиръ во время чумы»
Ц.
Кюи
и
«Скупой Рыцарь»
Рахманинова.


27
которыхъ
онъ
проходитъ
въ
по э мѣ; малѣй шія
душевныя
дви­
женія,
ме ль чай шіе
душевные
изгибы
героевъ
хоче тъ
пока­
зат ь
намъ
художникъ.
Поэма—это
своего
рода
„интегралъ*,
говоря
мат емат ич ески:
въ
ней
по этъ
даетъ
намъ
уже
сум му
безконечнаго
чи сла
б езк он ечно
ма лыхъ
душевныхъ
дв ижен ій;
драма,
н аоборот ъ
— это
именно
область
„дифференціальнаго
а нализ а“: въ ней художникъ воочію показываетъ намъ иной
р азъ
тончайшія
духовныя
переживанія.
Вот ъ
почему
по
су­
ществу
немыслимо
сдѣлать
изъ
„Гамлета“
поэму
или
изъ
„Евгенія Онѣ г ин а“
драму,
сохраняя
поставленную
въ
т омъ
и
д руг омъ
произведеніи
зад ачу.
Не
будемъ
вдаваться
въ
развитіе
выставленнаго
по ло­
же нія,
не
бу демъ
указывать
на
в озмо жн ость
„гибридныхъ“
формъ
драмы
и
поэмы,
на
возможность
введенія
драмати­
че ской
зада чи
въ
поэму
или
наоборотъ,
и
такъ
далѣе,
и
т акъ
далѣе.
На мъ
достаточно
бы ло
п ок азать,
что
есть
в озм ож­
ность
соединить
въ
одн о
цѣлое „поэмы“
Пуш ки на
и
р аз­
сматривать
это
одно
цѣлое
въ
связи
со
всѣмъ
творче­
ствомъ
Пушкина.
Мы
еще
увидимъ,
что
поэмы
Пушкина
м ожно
соединить
въ
одно
цѣлое
не
только
„по роду“
поэзіи,
по
вн ѣ шней
задачѣ, внѣшнему
п остр оен ію
произведеній,
но
и
по
единству
вну тр енне й
темы,
п роход яще й
почти
черезъ
всѣ
поэмы
Пушкина.
Особнякомъ
стоитъ,
к азало сь
бы,
юно­
ше ская
п оэма
„Русланъ и Людмила“; но и она является не­
обходимымъ
введеніемъ
въ
рядъ
д руги хъ
поэм ъ,
бу дучи
свое­
образнымъ
„сведеніемъ счетовъ“
по эта
съ
до-пушкинской
литературой.
Пу шки нъ
задумалъ
писать
„Руслана и Людмилу“
еще
будучи
ученикомъ
Лицея,
въ
і8 і6
году.
Въ
это
время
онъ
перешагнулъ
уже
черезъ
такъ
наз ыв аемы я,
„ложно-класси­
ческія“
и
„сентиментальныя“
наслоенія
русс кой
поэзіи;
отъ
Державина
и
Дмитріева
онъ
переходилъ
къ
Жуковскому—
то-е сть
ко
всему
тому,
что
начинало
въ
то
время
носить
смутное
на зва ніе
„романтизма“. Теперь уже всецѣл о
признана
справедливость
той
мысли
Бѣлинскаго,
что
этотъ
„роман­
тизмъ“
Жу к овскаго
и
его
школы
состоялъ
толь ко
въ
„мечта ­
т ель нос ти,
соединенной
съ
лож н ымъ
фан т аст ичес к имъ“,
что
романтизмъ
этотъ
„былъ не что иное,
какъ
нѣсколько
воз­


28
вышенный,
улучшенный
и
подновленный
сентиментализмъ11.
Годы
і8 іб—1820, годы написанія „ Ру с ла н а
и
Людмилы“,
б ыли
для
Пу ш кина
годами
п реод олѣн ія
этого
сентименталънаю
псевдо-романтизма;
періодъ
„ученичества“
Пушкина
з акон­
чился,
и
глубоко-знаменательное
значеніе
имѣетъ
извѣстная
на дпись
Жуковскаго
на
своемъ
пор третѣ, подаренномъ Пуш­
кину: „побѣдителю-ученику
отъ
побѣжденнаго
у чит еля
въ
тотъ
высокоторжественный
день,
въ
ко торы й
онъ
ок он чилъ
свою
поэму
Ру сла нъ
и
Людмила.
1820, марта 26, великая пят ­
ница“.
Но
смыслъ
этихъ
словъ
гораздо
глубже
имѣвшагося
въ
виду
самимъ
Жуковскимъ:
послѣдній
г овор илъ
о
формѣ
поэмы,
о
стихѣ—и
признавалъ
се бя
„побѣжд ен ны мъ
уч ите­
лемъ“
именно
въ
этой
области;
онъ
и
не
п од озр ѣвалъ,
что
побѣда
одержана
Пушкинымъ
не
сто ль ко
надъ
внѣшними
трудностями
формы,
с колько
на дъ
внутренней
сущностью
сен ти мент ал ьнаг о
романтизма.
Правда,
и
въ
области
внѣшней
формы
Пушкинъ
оде ржал ъ
въ
этой
поэмѣ
большую
побѣду—
не
надъ
Жуковскимъ,
а
надъ
самимъ
собою.
Около
пяти
лѣтъ
писалъ
Пушкинъ
эту
свою
первую
поэму,
потратилъ
громадный
трудъ
(„дни и ночи
необычайнаго
труда“,
—
по
выраженію
Ан ненков а)
на
отдѣлку
э той
поэ мы,
на
борьбу
съ
труд нос тями
стиха.
Въ
э той
борьбѣ
онъ
од ерж алъ
бле­
стящую
побѣду
и
да лъ
удивленнымъ
читателямъ
„легкое“,
„воздушное“
произведеніе,
написанное—казалось
чи тате лю—
съ
шутливой
легкостью.
Этотъ
внѣшній
блескъ
и
имѣ лъ
главнымъ
образомъ
въ
вид у
Ж ук овск ій,
поздравляя
„побѣ-
д и теля-у чен и ка “; однако съ этой стороны „п обѣ жден ны й
учи­
те ль“
б ылъ
не
со всѣ мъ
правъ:
черезъ
два
г ода
Жуковскій
достигъ
въ
„Шильонскомъ узникѣ“
такой
с илы
и
высоты,
до
к оторо й
еще
не
могъ
подняться
мо лод ой
Пушкинъ.
„Учи­
тель“
б ылъ
побѣжденъ
въ
совсѣмъ
другой
области
—
въ
об ла сти
внутренняго
со дер жан ія,
сущности
поэмы.
Поэма
юноши-Пушкина
нанесла
смертельный
ударъ
се н­
тиментальному
псевдо-романтизму
Жук овс каг о
и
его
послѣ­
дователей.
„Послѣ
появленія
э той
поэмы
—
го вор или
мы
въ
другомъ
мѣ стѣ („Ист.
русск.
об щ.
мысли“)—стали
смѣшными
и
комичными
всѣ
э ти,
взятые
на
п рокат ъ
изъ
нѣмецкой
ли­


29
тературы,
воющіе
трупы,
мрачные
колдуны
и
вѣдьмы;
ст ала
излишней
вся
эта
бутафорія
псевдо-романтизма...
Въ
Русланѣ
и
Людмилѣ
вся
эта
бутафорія
высмѣяна
Пушкинымъ...
Своей
шутливой
поэмой
Пуш кин ъ
нанесъ
рѣшительный
ударъ
тоскливой
и
прозаичной
фантастикѣ
Жуковскаго;
онъ
сд ѣ­
л алъ
это
совершенно
сознательно
и
яв но
бросилъ
перчатку
сентиментальному
псевдо-романтизму:
въ
ІѴ -й
п ѣснѣ
Руслана
и
Людмилы
мы
н ахо димъ
н ас мѣшли вую
пар о дію
на
Л ,вѣн а-
дцатъ
спящихъ
д ѣвъ
Жуковскаго“. Это видѣлъ
еще
Бѣлинскій,
указывавшій,
что
„романтизма“
въ
поэмѣ
м оло дого
Пушкина
нѣтъ
ни
искорки,
и
чт о,
напротивъ
—
„романтизмъ даже
ос мѣ янъ
въ
ней,
и
очень
мило
и
остроумно".
И
именно
въ
этомъ—главное
внутреннее
значеніе
„Руслана и Людмилы".
Черезъ
де сять
лѣтъ
послѣ
появленія
э той
поэмы
извѣ ст­
ный
„ексъ -с туд е нтъ
Нікодимъ
Надоумко"
(Надеждинъ)
вы­
ступилъ
противъ
Пушкина
съ
рѣ зкой
критической
с тать ей,
раз би рая
тол ько-что
вышедшую
тогда
„Полтаву"; въ статьѣ
э той
онъ
называлъ
Пушкина
„пародіальнымъ
геніемъ“,
утверждалъ,
что
„поэзія Пушкина есть просто пародія",
го­
в ори лъ,
что
Пуш ки нъ
можетъ
считаться
„геніемъ на карри -
катуры"
и
считалъ,
что
луч ши мъ
произведеніемъ
Пушкина
является
Графъ
Нулинъ...
„Здѣс ь
поэтъ
въ
сво ей
стихіи
и
его
пародіальный
геній
яв ляе тся
во
всемъ
своемъ
арлекин­
скомъ
ве лич іи.
Засимъ
сл ѣдует ъ
непосредственно
Русланъ
и
Л юдмил а.
Как ое
обиліе
самыхъ
у ро дл ивыхъ
гротесковъ,
са­
мыхъ
смѣшныхъ
карри ка ту ръ!
Истинно
—
животики
надо­
р веш ь!" Въ самомъ вздорномъ мнѣн іи
можно
иной
разъ
найти
д олю
истины;
до ля
ея
есть
и
въ
приведенномъ
мнѣніи
На­
дежди на:
дѣйствительно,
въ
„Русланѣ
и
Лю дм илѣ“ мы встрѣ­
чаемся
съ
„пародіальной“
стороной
генія
Пушкина,
но
съ
пародіальностью
нарочитой,
съ
каррикатурностью
вполнѣ
на мѣр ен ной.
Вес ь
„комизмъ"
эт ой
поэмы
былъ
тяжелымъ
ударомъ
по
„романтизму"
Жуковскаго
и
его
не
въ
мѣ ру
ретивыхъ
п ослѣд ова теле й.
Въ
самой
за вя зкѣ
поэмы—комизмъ,
подчеркнутый
Пуш ­
кинымъ:
похищеніе
Людмилы
Черноморомъ
онъ
ср авн и­
ваетъ
съ
похищеніемъ
„трусливой курицы"
ястребомъ.
Да
и
вообще
героиня
поэмы,
„прекрасная Людмила“,
все
время


3°
т ракт ует ся
авторомъ
съ
легкой
и рон іей
и
подчеркнутымъ
юморомъ—въ
противовѣсъ
тѣмъ
б езчи слен ны мъ
Людмиламъ,
Свѣтланамъ
и
п рочи мъ
героинямъ
„романтизма“,
которыхъ
описывали
вс егда
съ
п аѳос омъ,
съ
таинственностью...
Тамъ—
не зем ныя
созданія,
зд ѣсь
—
весьма
„земная“
дѣвица.
И
во
всей
поэмѣ—добродушный
юм оръ
автора.
Похищенная
Люд­
мила
плачетъ
и
тоскуетъ,
не
хоче тъ
даже
взглянуть
въ
з ер­
кало,
а
по этъ
комментируетъ:
отт ог о-то
и
стало
Лю дми лѣ
г рус тно
не
на
шутк у,
что
она
на
зло
привычкѣ
забыла
за­
гл яну ть
въ
зеркало.
Зато
на
другой
уже
день
Лю дм ила
хотя
и
п лака ла
„съдосады“, „однако
съ
вѣрнаго
стекла,
вздыхая,
не
сводила
взора“.
Та
же
добродушная
иронія
поэта
заста­
вляетъ
плѣнную
княжну
восклицать
по
адресу
Черномора,
при
в идѣ
„роскошнаго обѣ да“,
сопровождаемаго
зв укам и
незримой
арфы: „не стану ѣсть,
не
б уду
слушать,
ум ру
среди
тво ихъ
са д овъ!“
Но
тутъ
же
она
„подумала
—
и
стала
ку­
шать“...
А
когда
Лю дм ила
рѣшилась
умереть
въ
волнахъ
бурнаго
потока,
то
она
„въ слезахъ на воды шумныя взгля ­
нула,
ударила,
рыдая,
въ
г рудь ,... —
однако
въ
вол ны
не
прыгнула
и
далѣ
п ро дол жала
пу ть“ ...
Подобныя
м ѣст а—а
ими
пе ре пол нена
вся
поэма—приво­
ди ли
критику
двадцатыхъ
годовъ
въ
величайшее
негодованіе.
Такъ,
на примѣ р ъ,
Воейковъ,
написавшій
о
„Русланѣ
и
Л юд­
ми лѣ“ обширную и бездарнѣй шую
критическую
статью
(ту
самую,
которая
б ыла
„ужасно какъ тяжка“
для
К рыл ова—
см.
пр едисл ов іе
Пушкина
ко
2-м у
из д. „Руслана и Людмилы“),
в озм ущался
такимъ
легкомысленнымъ
отн оше ні емъ
автора
къ
героинѣ
поэмы.
„Жаль, — пи с алъ
Воейковъ,—что
авторъ
н ек стати
шутитъ
н адъ
ея
чувствительностью;
ею
долгъ
—
все­
лит ъ
въ
читателя
уваженіе
къ
св оей
героинѣ...
Совсѣмъ
непри­
лично
блистать
ос троум іе мъ
надъ
человѣкомъ,
у бит ымъ
не­
сч аст іемъ,
а
Лю дм ила
несчастна.
Увѣряю
автора,
что
чи та­
тель
на
сторонѣ
с тра ждущ ей
супруги
Руслановой,
ра злу­
ченной
со
всѣмъ,
что
для
нея
въ
с вѣтѣ
драгоцѣнно:
съ
лю­
без н ымъ
му ж емъ,
нѣжнымъ
родителемъ,
милымъ
от ече­
ст в о мъ“...
И
дал ѣе,
пересказавъ,
ка къ
Лю дм ила
„стала ку ­
шать“
и
въ
„воду не прыгнула“,
критикъ
назидательно
п ро­
должалъ:
„человѣкъ,
терпѣливо
умѣющій
сносить
жизнь,


З1
показываетъ
си лу
д уши,
самоубійца
же—подлость
и
малоду­
шіе.
Самъ
авторъ
впослѣдствіи
оправдалъ
свою
героиню:
она
освободилась
отъ
ненавистнаго
ей
похитителя,
возвращена
отечеству,
родителю
и
милому
другу.
Оставшись
жить,
она
думала
не
объ
одной
себѣ;ибоесли-бъ
ли шила
себя
жизни,
то
сдѣлала
бы
Руслана
и
Владимира
вѣчно
несчастными“
(„Сынъ Отечества“, 1820 г.,
ч.
LXIV).
Вся
эта
критика
—
луч шій
образецъ
того,
как ъ
не
пони­
мали
современники
юношески-задорной
поэмы
Пушкина:
они
требовали
морали,
они
во скли цал и,
что
„долгъ автора вселить
въ
чи та теля
уваженіе
къ
своей
гер о и нѣ“; а молодой авторъ
вовсе
не
ж елалъ
б ыть
въ
ро ли
дьявола,
qui prêche la mo­
rale.
Вся
его
„легкомысленная“
поэ ма
—
впо лнѣ
и ск ренн яя;
онъ,
сознательно
и
безсознательно,
потѣшался
надъ
своими
героями
и
героинями.
Ужъ
есл и
с вою
„прекрасную Люд ­
милу“
онъ
трактовалъ,
какъ
ви ди мъ,
со
значительной
до лей
юмора
и
ир о ніи,
то
что
же
сказать
о
другихъ
лицахъ
по эмы?
Нечего
и
говорить
о
Фарлафѣ,
надутомъ,
хвастливомъ
и
трусливомъ;
вѣдь
даже
Воейковъ
называлъ
его
„паяцомъ
п оэ мы“.
Гораздо
ва жн ѣе,
что
все
страшное
представлено
въ
поэмѣ
смѣш ны мъ.
В спо мнимъ
злую
колдунью
Наину,
ко­
то рая
„пищитъ",
о бъяс няяс ь
въ
любви
„сквозь кашель“;
в спо мнимъ
юм ори сти ческо е
описаніе
Черномора,
его
ночной
визитъ
къ
Л ю дм илѣ, его паническій страхъ и бѣг ст во
пе­
ред ъ
„визгомъ“
кн яжн ы,
его
угрозу
рабамъ
„удавить боро­
до ю“,
его
курьезное
сраженіе
съ
Русланомъ.
Все
это
„страш­
ное“,
в ызыв авш ее
въ
читателяхъ
Жуковскаго
и
его
послѣ­
дователей
п ріятн ый
„ужасъ“
и
ще кочу щій
нервы
ст рахъ ,
могло
вызывать
только
ве сел ый
смѣхъ
въ
чи т ате ляхъ
п оэмы
Пушкина.
Въ
этомъ
отн оше ніи
в есь
смысл ъ
„Руслана и
Людмилы“
заключенъ
въ
слѣдующихъ
стихахъ
про
Черно­
мора:
(Онъ)
был ъ
смѣшонъ,
а
н ико гда
Со
смѣхомъ
ужасъ
несовмѣстенъ.
И
именно
этотъ
добродушный
смѣхъ
автора
приводилъ
въ
величайшее
недоумѣніе
и
негодованіе
критиковъ
дв ад ца­
тыхъ
годовъ.
Р усланъ ,
садя сь
на
коня,
„присвистываетъ“'


___ 32____
остановившись
передъ
сп ящей
головой,
онъ
„щекотитъ
ноздри
ко п іем ъ“: какъ все это возмущало въ то время блю­
сти теле й
„литературныхъ
ос но въ“!
„Классики“
н его дов али
на
такое
лег ком ыслен н ое
отношеніе
къ
литературѣ;а „ро­
мантики“—
т.-е.
псевдо-романтики
школы
Жуковскаго
—
не
видѣли
и
не
сознавали,
что
этотъ
„смѣхъ
надъ
уж ас ами“
яв ляется
гробовымъ
камнемъ
надъ
в сей
ихъ
поэзіей
„таин ­
ственныхъ
видѣній,
любви,
меч т аній
и
че р тей“.. .
Имъ
не
открыло
глаза
да же
то
обстоятельство,
что
въ
четвертой
пѣснѣ
по эмы
Пушкинъ
явно
высмѣялъ
эту
псевдо-романти-
ческую
поэз ію ,
пародируя
„Двѣна дца ть
спящихъ
дѣвъ“
и
зам ѣня я
„монастырь уединенной и
робкихъ
инокинь
со­
боръ“
—
„веселымъ
те рем омъ“
(намекъ на французское:
„maison de joie“)...
Вп ослѣдс тв іи
са мъ
Пуш ки нъ
осуждалъ
эту
пародію
и
говорилъ,
что
за
нее
„можно было бы меня—
слова
Пушкина—пожурить
п орядк омъ ,
какъ
за
недостатокъ
эстетическаго
чув с тва.
Непростительно
бы ло
(особенно въ
мои
л ѣта)
п арод иров ать ,
въ
угожденіе
черни,
дѣвственное
п оэ тич еское
созданіе...“
Но
мы
знаемъ
те п ерь,
к акой
вну­
тренній
смыслъ
имѣла
эта
пародія,
какъ
и
вообще
„паро -
діальность“
в сей
поэ мы:
это
был ъ
ра сч етъ
Пушкина
съ
сен ти мент аль ны мъ
псевдо-романтизмомъ,
царившимъ
то гда
въ
ру сс кой
передовой
литературѣ.
Только
съ
этой
точ ки
зрѣнія
м ожно
понять
все
г рома дное
значеніе
поэмы
мол одого
Пушкина.
Пусть
современники
считали
эту
поэму
яр ко
„ро ­
ма н тиче ско й“: они были правы,
такъ
какъ
противопоставляли
романтизму
все
уст а рѣлое,
отжи вше е,
„псевдо-классическое“
(по позднѣй шем у
сл ову
Бѣ л инс ка го); но теперь,
когда
мы
зн ае мъ,
что
и
„романтизмъ“
Ж уков скаго
бы лъ
только
псевдо-романтизмомъ,
можно
только
повторить
слова
Бѣ­
линскаго,
что
въ
„Русланѣ
и
Лю дмил ѣ" не было ни искорки
р ома нт изма,
хотя
и
б ыли
насмѣшки
на дъ
россійскимъ
п севдо ­
романтизмомъ
той
эпохи.
Пушкину
над о
было
перешагнуть
через ъ
это
уже
отживавшее
литературное
теч ен іе;
онъ
и
сдѣлалъ
это
въ
своей
юношеской
поэм ѣ.
Но
перешагнувъ
черезъ
это
теченіе,
онъ
тѣ мъ
самымъ
сра зу
изъ
„многообѣщ ающаг о
таланта“
ст алъ
первой
в ели­
чиной
современной
ему
литературы.
Онъ
шагнулъ
настолько


_33__
дал еко ,
что
по сп ѣть
за
ни мъ
мо гли
очень
немногіе.
Имъ
восхищались,
потому
что
смысла
и
зн ачен ія
поэмы
его
не
понимали;
а
„критики“
той
эпохи
(когда критика только-что
зарождалась
въ
лицѣ
Бестужева-Марлинскаго)
остались
да­
леко
позади
юноши-Пушкина—и
это
продолжалось
затѣмъ
въ
теченіе
в сей
его
жизни
и
литературной
д ѣяте льн о сти.
Большинство
критиковъ
двадцатыхъ
годовъ
было
настолько
нео св ѣдо мл ено,
что
и
не
подозрѣвало,
напримѣръ,
заим-
ствованности
цѣлаго
ряда
частностей
въ
поэмѣ
молодого
Пушкина.
„Поэма Русланъ и Людмила
—
сообщалъ
своимъ
читателямъ
одинъ
ж урн алъ
тог о
в рем ени
—
могла
бы
по­
че сть ся
народнымъ
стариннымъ
раз ска зомъ ,
есл и
бы
б орода
Черномора
и
голова
брата
его
существовали
х отя
въ
изу ст­
н ыхъ
преданіяхъ
(!).
Поэтъ
сотворилъ
ихъ
самъ ,
подражая
только
онымъ,
и
представилъ
никѣмъ
нечитанныя
и
несл ы­
ханныя
чу де са“... („Невскій Зритель“, 1820 г.
No
7).
Этому
кр ити ку,
очевидно,
неизвѣстны
бы ли
даже
Русскія
Сказки
Чулкова,
изъ
кот оры хъ
Пу шки нъ
в зялъ
и
бороду
Черномора
и
голову
его
брата.
Другіе
критики
знали
и
отмѣчали
это,
но
за то
разрывали
поэму
на
части,
кусочки,
п олуст и шія
и
критиковали
отд ѣльны я
слова
и
выраженія,
восхищаясь
тѣмъ,
что
не
заслуживало
в осх ищен ія,
и
упрекая
автора
за
то,
чтб
да вало
главное
значеніе
его
поэмѣ.
Т акова
была
„тяжкая“
кри т ика
знаменитаго
въ
то
время
Воейкова.
Однимъ
сл о­
вомъ
—
Пушкинъ
первымъ
своимъ
де бюто мъ
далеко
опере­
дилъ
и
„читающую публику"
и
„критику"; и чѣ мъ
д альше
шло
время,
тѣмъ
б ольше
возрастало
это
разстояніе
между
поэтомъ
и
„толпой“. „Кавказскимъ
плѣнникомъ", „Бахчиса­
райскимъ
Фонтаномъ",
„Цыганами“,
первыми
главами
„Евге­
нія
Он ѣгина"
восхищались,
не
по н имая
ихъ;
п ослѣдн ія
главы
„Онѣги н а“, „ Полтав а"
и
по зд нѣ йшія
произведенія
бы ли
не-
поняты
и
о смѣя ны.
Немногіе
умѣли
цѣ нить
и
понимать
П уш­
к ина;
о бщій
же
смысл ъ
его
поэмъ
не
могъ
быть
ясе нъ
для
современниковъ:
для
эт ого
надо
было
ох ва тить
однимъ
взгля­
домъ
всю
дѣятельность
Пушкина,
что
впослѣдствіи
и
сд ѣ­
лалъ
Бѣлинскій.
Этотъ
о бщій
смыслъ
поэмъ
Пушкина,
послѣдовавшихъ
за
„вступленіемъ“
—
за
„Русланомъ и Людмилой“
—
заклю-
ПВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ, V.
3


34
чался
въ
развитіи
двухъ
основныхъ
темъ:
соціально-психо-
логической
и
соціально-философской.
Конечно,
смысл ъ
этотъ
ясенъ
толь ко
т епер ь,
когда
мы
можемъ
о днимъ
взглядомъ
ок и нуть
и
всѣ
по эмы
Пушкина
и
вообще
всю
его
литера­
турную
д ѣят ельнос ть;
конечно,
самъ
Пуш кин ъ
и
не
п одоз рѣ­
валъ,
чѣ мъ
и
кйкъ
могутъ
быть
объединены
всѣ
его
поэмы;
конечно,
онъ
свободно
творилъ,
не
желая
связывать
се бя
ни­
какими
соціально-психологическими
или
фило со фс кими
за­
дачами.
Но
—
н езав исимо
отъ
воли
человѣка,
вся кій
пр и­
чинный
рядъ,
разсматриваемый
въ
обратномъ
н апр авл еніи,
ес ть
рядъ
ц ѣле сооб разн ый;
и
ес ли
проходишь
этотъ
пр и­
ч инный
ряд ъ,
уже
зн ая
его
напередъ,
то
не из бѣжно
видишь
и
разсматриваешь
его
sub specie teleologiae, подъ знакомъ
цѣли.
Т акъ
въ
великомъ,
такъ
въ
маломъ,
такъ
и
во
всемъ;
и
развитіе
писателя
мы
неизбѣжно
изучаемъ
въ
его
при­
чинахъ
и
с лѣдс тв іяхъ,
средствахъ
и
цѣ л яхъ.
Сл абый
мужчина
и
сильная
женщина
—
в отъ
психологиче­
ск ая
зада ча
почти
всѣхъ
поэмъ
Пушкина;
личность
и
об ще­
ст во
—
в отъ
философская
ихъ
проблема.
Но
и
философская
и
психологическая
з адача
ставится
и
рѣш ает ся
Пушкинымъ
на
п очвѣ
соціальной:
не
онъ
ли
д алъ
на мъ
такой
„соціаль­
ный
типъ“
слабаго
му жч ины
своего
времени,
что
историки
имѣютъ
возможность
изучать
вопросъ
о
предкахъ
эт ого
ка­
залось
бы
литературнаго
отв леч ені я? (Я говорю объ извѣс т­
ной
статьѣ
В.
Ключев ска г о: „Евгеній Онѣги нъ
и
его
предки“,
1887 г. ).
И
психологическая
и
философская
проблемы,
по­
ставленныя
Пушкинымъ,
тѣсно
переплетаются
другъ
съ
дру­
г омъ
на
соціальной
п очвѣ; изучать его поэмы—з н ачит ъ
прежде
всег о
дат ь
себѣ
отчетъ
въ
развитіи
этихъ
темъ,
начиная
съ
„Кавказскаго плѣ нни к а“,
п рохо дя
черезъ
„Евгенія Онѣ­
г ина“
и
кончая
„Мѣ дным ъ
Всадникомъ“.
То ль ко- что
закончивъ
„Руслана и Людмилу“,
не
успѣвъ
даже
довести
до
конца
печатаніе
это й
поэмы,
мо лод ой
П уш­
кинъ
б ылъ
вы сл анъ,
за
„вольнолюбивыя мечты“,
изъ
Петер­
бурга
въ
Б ес сараб ію,
откуда
т от часъ
же
попалъ
на
Кавказъ,
а
оттуда
въ
Крымъ.
Кавказъ
поразилъ
его
и
показался
ему
великолѣпнымъ
фономъ
для
„романтической поэмы":


35
.
.
.
отд але нн ыя
гр ома ды
Сѣдыхъ,
румяныхъ,
синихъ
го ръ ...
Вели колѣп н ыя
к ар тины!
Престолы
в ѣчные
снѣговъ,
Очамъ
каза л ись
ихъ
вер ш ины
Недвижной
цѣпью
облаковъ;
И
въ
ихъ
кругу
колоссъ
дв уг лавы й,
Въ
вѣ нцѣ
блистая
ледяномъ,
Эль брусъ
огромный,
вели ч авый
Бѣлѣлъ
на
н ебѣ
голубомъ.
Въ
примѣчаніи
къ
этимъ
стихамъ
Пу шки нъ
указывалъ
на
стихотворенія
Державина
и
Жуковскаго,
посвященныя
т оже
о писан ію
Кавказа;
но
Кавказъ,
ка къ
фо нъ
„романтической
п оэ мы“—э то
была
еще
н ов ость
въ
рус ск ой
литературѣ.
Чье
вл ія ніе
отразилось
въ
этой
по эмѣ
—
Ша тоб р іана
или
Ба й­
рона,—объ
эт омъ
сп орят ъ
историки
русской
литературы
и
пу ш кинист ы,
но
во
в сяком ъ
случаѣ
именно
съ
это го
вр е­
м ени
начинается
для
Пушкина
періодъ
„байронизма“.
Съ
Байрономъ
Пу шки нъ
былъ
еще
мало
знакомъ,
когда
з аду­
ма лъ
и
дѣлалъ
первые
наброски
своей
поэмы
(съ6-го
іюня
по
15 августа 1820 г. ); но какъ -р а зъ
къ
концу
это го
вре­
м ени
онъ
попалъ
въ
Крымъ,
въ
Гурз уф ъ
Р аевски х ъ,
гдѣ
началъ
изучать
Байрона
въ
подлинникѣ, и въ то же самое
время
началъ,
въ
концѣ
августа,
писать
„Кавказскаго плѣн­
ник а“.
Ко
времени
окончанія
его
—
это
бы ло
въ
февралѣ
1821 года
—
Пу шки нъ
отъ
Ба йро на
уже
„съ ума сходилъ“,
по
собственному
позднѣйшему
признанію.
Итакъ,
преодолѣвъ
сент и мент ал ьный
псевдо-романтизмъ
Жуковскаго,
мо лод ой
Пу шки нъ
вступилъ,
ка залось
бы,
въ
совершенно
иную
область
чувствъ
и
настроеній.
Мра чн ая
сила,
богоборчество,
ти та низмъ
—
вотъ
„романтизмъ“
Ба й­
рон а,
полная
противоположность
сентиментализму
и
пі е­
ти зму
Жуковскаго.
Нез ачѣм ъ,
однако,
особенно
подробно
доказывать,
что
ни
силы,
ни
богоборчества,
ни
ти та низма
мы
не
находимъ
въ
байроническихъ
поэмахъ
Пушкина,
что
удѣломъ
его
б ылъ
псевдо-байронизмъ
и
псевдо-романтизмъ:
доказывать
это
зн ачи ло
бы
ломиться
въ
отк ры тую
дверь.
Молодому
по эту
казалось,
что
онъ
выводитъ
на
сцену
силь­
ных ъ
людей,
г ероев ъ,
могучихъ
дух омъ;
такими
въ
его
гл а­
3*


за хъ
были
и
Кавказскій
пл ѣнни къ,
и
татарскій
хан ъ
Гирей,
и
оцыганившійся
Алеко.
Но
не
успѣвалъ
онъ
дорисовать
своего
героя,
какъ
т от часъ
же
и
развѣнчивалъ
е го,
смѣ я лся
надъ
ни мъ
въ
бесѣдахъ
съ
друзьями;
это
бы ло
тѣмъ
легче,
что
уже
въ
самыхъ
поэмахъ
„герои“
низводились
Пушки­
ны мъ
—
порою
б езсо зна тельн о
—
съ
пьедестала
героевъ,
и
подъ
маской
титанизма
я сно
становились
в идны
добрые
м алые— „к акъ
вы,
да
я,
да
ц ѣлый
с вѣт ъ“...
Въ
„Кавказскомъ плѣ нникѣ“ Пушкинъ хотѣлъ
въ
лицѣ
без ы менн аго
героя
изобразить
себя .
Вскорѣ
онъ
призналъ,
что
„характеръ плѣн н ик а
неудаченъ;
это
доказываетъ,
что
я
не
гожусь
въ
г ерои
романтическаго
стихотворенія“
(пи­
сал ъ
онъ
въ
1821 году) .
Герой
долженъ
б ылъ
быть
чуть -ли
не
титаномъ,
могучей
душой,—а
вышелъ,
со ве ршен но
неожи­
данно
для
ав т ора,
с лабы мъ
че лов ѣко мъ.
Пра вд а,
по
зам ыслу
автора
герой
долженъ
былъ
представлять
собою
толь ко
„подъ бурей
рок а
—
твердый
кам ен ь“,
но
зато
„въ
в ол­
неньяхъ
страсти—легкій
л ис тъ “; однако замыселъ этотъ такъ
и
не
осущ еств ился
въ
п оэ м ѣ: безыменный герой такъ и
ос тал ся
„легкимъ листомъ“
на
протяженіи
в сей
поэмы.
Есл и
въ
эт омъ
мо гло
быт ь
какое-либо
со мнѣ ніе,
въ
вид у
тог о,
что
пл ѣнни къ „б ури
немощному
вою
съ
к ако й-то
рад ость ю
вн и­
ма лъ“,
или
въ
вид у
тог о,
что
Таилъ
въ
молчаньи
онъ
глубокомъ
Движенья
сердца
своего,
И
на
челѣ
его
высокомъ
Не
и зм ѣн ялось
ничего,
—
то
со мнѣ ніе
это
ра зру шилъ
самъ
авторъ
окончаніемъ
своей
поэмы.
М ожно
было
не
в идѣ ть,
что
герой
поэмы—
слабый
человѣкъ,
до
тѣхъ
поръ,
по ка
не
ст олк н улся
онъ
съ
сильной
женщиной,
„черкешенкой младой“.
Слишкомъ
я вно
окончаніе
поэмы
яв ляе тся
апоѳеозомъ
э той
си льн ой
душою
же нщины;
сл ишко мъ
явно
ок онча ніе
это
р азвѣ нчи­
ваетъ
героя.
Героя,
впрочемъ,
и
нѣтъ;
есть
героиня,
п ри­
носящая
себя
въ
же ртв у,
и
слабый,
бе звольн ый ,
тоскующій
москвичъ
въ
Гарольдовомъ
п лащѣ.
Такимъ
образомъ
Пушкинъ,
самъ
т ого
не
же лая,
раз­
гр имир ова лъ
своего
героя,
спустилъ
его
съ
ходуль
на
зем лю. .


37
Но
все
же
онъ
не
отк аза лся
еще
отъ
„сильныхъ людей“,
героевъ,—будь-то
разбойникъ
у
кост ра
въ
лѣсу,
или
татар­
ск ій
хан ъ
„въ сѣчахъ
ро к овы хъ“.
Только-что
закончивъ
„Кавказскаго плѣ нн ик а“,
онъ
пишетъ
„Братьевъ Разбойни­
ковъ"
(въ 1821—1822 г.),
а
закончивъ
эту
поэму,
вскорѣ
имъ
же
ун и чтоже нн ую,
приступаетъ
къ
„Бахчисарайскому
фонтану“ (начатъ лѣтомъ1822года,
оконченъ
въ
1823 году) .
Отъ
„Братьевъ Разбойниковъ"
сохранился
только
неболь­
шой
отрывокъ,
изъ
кот ораг о
видно,
какъ
далеки
б ыли
п уш­
кинскіе
„разбойники"
отъ
своихъ
романтическихъ
байро-
новскихъ
прототиповъ;
что
же
ка сает ся
„Бахчисарайскаго
фонтана“,
то
хан ъ
Гирей
играетъ
въ
немъ
только
э пи зоди­
ческую
ро ль.
Мы
знаемъ
о
немъ,
что
послѣ
гибели
Маріи
и
Заремы—
Онъ
ча сто
въ
сѣч ахъ
роковыхъ
Подъемлетъ
саблю,
и
съ
размаха
Недвижимъ
остается
вдругъ,
Г ляди тъ
съ
безуміемъ
в округъ ,
Б лѣднѣет ъ,
будто
пол ный
страха,
И
что -то
ше п четъ.. .
Вскорѣ
са мъ
авторъ
съ
д рузьям и
добродушно
см ѣялся
надъ
эт имъ
своимъ
мелодраматическимъ
героемъ;
и
нужно
ли
до­
казывать,
что
и
робк ая
Мар ія
и
пылкая
Зарема—обѣ, каждая
по-своему,
си л ьнѣе
эт ого
та тар ина
въ
Гарольдовомъ
плащѣ,
окутаннаго
дымкой
ти тан и зма?
Пушкину
не
удавалась
поставленная
задача.
Въ
поэмахъ
этихъ
ему
удалось
д руг ое:
сд ѣл ать
громадный
ша гъ
впередъ
въ
развитіи
слога,
стиля,
формы.
Пуш ки нъ
упорно
работалъ
н адъ
эпитетами,
на дъ
ассо н ансами,
надъ
риѳмами;
трудно
по­
вѣ ри ть,
что бы
черезъ
годъ-другой
п ос лѣ „Руслана и Люд­
милы“
Пушкинъ
мо гъ
дойти
до
мужественнаго,
холоднаго
слога
„Братьевъ Разбойниковъ",
или
до
эстетической
роскоши
„Бахчисарайскаго фонтана".
Бѣ ли нск ій,
съ
вѣчной
своей
не­
истовостью,
писалъ
впослѣдствіи
объ
эт ой
послѣдней
поэмѣ:
„мнѣ
отк рыл ся
Б ахч.
Фонтанъ,—мнѣ
кажется,
я
въ
со стоян іи
написать
объ
этой
кр ошечн ой
пьескѣ
ц ѣлую
книгу
—
вели­
ко е,
міровое
созданіе“... Бѣлинскій
увлекался,
но
б ылъ
правъ


___
38___
по
существу;
дѣйствительно,
по
ро ск оши
колорита,
по
бо­
га тс тву
крас окъ
и
тоновъ
„Бахчисарайскій
фонтанъ“
до
сихъ
поръ
яв ляет ся
непревзойденнымъ
во
вс ей
ру сс кой
литературѣ.
Прошелъ
еще
годъ
—
и
Пу шки нъ
приступилъ
къ
„Цыганамъ“,
къ
„Евгенію Онѣ ги ну“:
въ
три
года
онъ
совершилъ
пу ть
отъ
дѣтской
поэмы
къ
ве лич айш ему
св оему
произведенію.
Возвращаемся
однако
къ
основной
за да ч ѣ, которая созна­
тельно
или
безсознательно
ставилась
и
рѣш ал ась
Пушки­
нымъ
во
в сѣхъ
этихъ
его
поэмахъ.
Мы
видѣли,
что
Пу ш­
к инъ
со зна тельн о
ставилъ
себѣ
одну
задачу
(байрониче­
скую
—
„сильный человѣк ъ“),
а
рѣшалъ
ее
безсознательно
въ
совершенно
другую
сторону
(„слабый мужчина
—
силь­
ная
ж е нщ ина “), гораздо болѣ е
п ри бли жающуюс я
къ
былому
сен ти мент аль н ому
псевдо-романтизму,
чѣмъ
къ
байронизму.
Так ъ
на пр имѣр ъ,
вся
сущность
характера
кавказскаго
плѣн­
ника
выражена
въ
слѣдующихъ
строкахъ
жалобной
„элегіи*:
Я
пережилъ
сво и
же лань я,
Я
разлюбилъ
сво и
мечты!
Ос тали сь
мнѣ
одни
с трад ан ья,
Плоды
сердечной
пустоты.
Подъ
бурями
судьбы
ж ес токой
Увялъ
цвѣтущій
мой
вѣ нец ъ;
Жи ву
печальный,
одинокій,
И
жду—придетъ
ли
мой
конецъ...
Кон е чно,
эти
самыя
слова
м огли
бы
сказать
и
Ман ф редъ
Байрона,
и
Фа устъ
Г ете;
поэтому
молодой
Пушкинъ
вѣ­
роятно
былъ
убѣжденъ
въ
полной
„байроничности“
своихъ
г ероев ъ
и
старался
въ
новыхъ
своихъ
по эма хъ
давать
еще
б олѣе
яркіе
примѣры
„плодовъ
сердечной
пу сто ты“.
Но
литературная
теорія
в лекла
его
въ
о дну
ст орон у,
а
т ворч е­
скій
ин сти нкт ъ—въ
другую;
глубокій
реализмъ
поэта
заста­
вл ялъ
его
волей-неволей
спускать
съ
ход уль
на
зе млю
всѣхъ
его
псевдо-байроническихъ
героевъ.
Та къ
б ыло
отч аст и
и
съ
„Кавказскимъ плѣнн ико м ъ“,
такъ
бы ло
и
съ
героемъ
„Цыганъ“. (1824 г.).
Алеко—несо­
мнѣнно
самый
„сильный"
изъ
всѣхъ
предыдущихъ
героевъ
Пушкина,
но
насколько
си л ьнѣе
его
Земфира,
яркая
и


39
въ
своей
люб ви,
и
въ
своей
ненависти.
Герой
поэмы,
у
ко­
тораго
д оста ло
с илы
разорвать
съ
обществомъ,
не
смогъ—
ка къ
и
всѣ
герои
поэмъ
Пушкина—устоять
„въ волненьяхъ
с тр ас ти“; конецъ поэмы слишкомъ явно является осужденіемъ
эт ого
слабаго
человѣка,
к оторы й
попытался
бы ть
сильнымъ.
Все
больше
и
б ольше
сознавалъ
Пушкинъ
эту
истину—
что
г ерои
его
только
загримированы
„сильными людьми“,
что
они
толь ко
мо скв ичи
въ
Гарольдовомъ
плащѣ, что имъ
не
къ
ли цу
байроническая
поза.
Ког да
онъ
созналъ
это
до
дна,
до
конца
—
онъ
создалъ
ти пъ
Евгенія
О нѣ гина,
это го
уже
безспорно
слабаг о
че лов ѣка,
сталкивающагося
съ
с иль­
ной
женщиной,
Татьяной.
Кавказскій
плѣнникъ
и
черке­
шен ка,
Але ко
и
Земфира,
Онѣгинъ
и
Та тьяна
—
всѣ
эти
ти пы
яв ляю тся
п осл ѣд ов ательн ымъ
развитіемъ
одной
и
той
же
основной
темы
поэмъ
Пушкина;
О нѣг инъ
это
—
завершеніе,
конецъ,
послѣдняя
точка.
Вот ъ
почему
тол ько
подробный
анализъ
„Онѣг и на“
даетъ
в озмож но сть
ос мы­
сл ить
и
понять
значеніе
героевъ
болѣе
раннихъ
поэмъ
Пуш­
кина;
во тъ
отчего
мы
здѣсь
тол ько
слегка
разбираемъ
нить
психологической
те мы
этихъ
поэмъ:
она
становится
ясн ой
только
на
соціальной
п очв ѣ, а эта соціальная почва станетъ
намъ
понятной
толь ко
послѣ
изученія
„Евгенія Онѣ г ина“.
Въ
с т ат ь ѣ, посвященной разбору этого романа,
мы
еще
разъ
в ерн емся
и
къ
кавказскому
плѣннику,
и
къ
Алеко,
и
вообще
ко
всѣмъ
первымъ
по э мамъ
молодого
поэта.
„Евгеніемъ Онѣгин ы мъ“
Пушкинъ
исчерпалъ
и
з аклю­
чи лъ
основную
(сперва безсознательную)
тему
п ервыхъ
своихъ
по эмъ.
Ес ли
вспомнить,
что
этотъ
„романъ въ сти­
хахъ“
онъ
писалъ
п очти
десять
лѣтъ,
что
еще
въ
1831 году
онъ
дописывалъ
и
додѣлывалъ
строфы
п ослѣд ней
главы,
то
м ожно
с каз ать,
что
те ма
„слабый мужчина и сильная жен­
щина“
прошла
ч ерезъ
все
творчество
Пушкина.
Мелькомъ,
ка къ
къ
побочной,
не
главной,
онъ
еще
нѣсколько
разъ
обращался
къ
не й.
Намеки
на
эту
те му
есть
и
въ
шуточ­
номъ
„Графѣ
Нулинѣ“ —
великолѣпной
„реалистической“
по э мѣ; есть эта побочная тема и въ „По л т авѣ", въ типахъ
Мазепы
и
Маріи;
на
эту
же
т ему
н ап исанъ
впослѣдствіи
и
„Анджело“.
Но
по с лѣ „Евгенія Онѣ гина“
П ушк инъ
не
мо гъ


4°
уже
сказать
ничего
новаго
на
эту
тему;
двѣ
пос лѣд нія
свои
по эмы,
„Галубъ“
и
„Мѣд ный
Вса дни къ“,
онъ
всецѣло
посвя­
тилъ
второй
своей
т ем ѣ, тоже постоянно проходящей отъ
первыхъ
до
послѣднихъ
его
поэмъ.
Мы
зн ае мъ,
что
эта
вт о­
рая,
соціально-философская
те ма
имѣла
своимъ
со держа ніем ъ
п роти воп оста вле ніе
личн ост и
и
общ ес тва.
Тема
эта,
конечно,
т оже
была
„байроническая“,
но
и
въ
ней
Пушкинъ
проявилъ
се бя—в ъ
первыхъ
п оэ махъ— тольк о
„псевдо-ба й рон и стом ъ“.
Од ино кая
и
мо гуч ая
личность
р аз­
рываетъ
у
Байрона
не
только
съ
ок руж ающ ей
со ці аль ной
средой,
но
и
со
всѣмъ
мі ро мъ;
личность
эта
б росает ъ
вы­
зовъ
об ществ у
чаще
вс его
именно
т ѣмъ,
что
отвергаетъ
и
міръ,
и
Бога.
Герои
молодого
Пушкина
да леки
отъ
подоб­
н аго
„міроборчества“
и
„богоборчества“. Они уходятъ только
отъ
общества,
а
не
отъ
міра,
идутъ
пр о тивъ
ок руж ающ ей
среды,
а
не
противъ
Бога.
Св об ода
ли чн ости
—
вотъ
ч его
требуютъ
отъ
общества
и
кавказскій
плѣнникъ,
и
А леко;
не
находя
э той
с вобо ды
въ
своей
общественной
средѣ,
въ
своихъ
со ціа льных ъ
условіяхъ,
они
покидаютъ
это
обще­
ство.
Первый
изъ
нихъ
Покинулъ...
родной
предѣлъ
И
въ
к рай
да лекій
полетѣлъ
Съ
веселымъ
призракомъ
свободы,-—
и
очутился
рабомъ
у
черкесовъ;
в торой
—
добровольно
по­
палъ
въ
цы г анскій
таборъ,
спасая
свою
личность
отъ
путъ
современнаго
ему
об щес тва.
Плѣнникъ
еще
мечтаетъ
о
„либеральныхъ“
реформахъ,
объ
общественной
св обо дѣ:
Своб од а!
онъ
одной
теб я
Еще
искалъ
въ
подлунномъ
мірѣ!
Страстями
сердце
п ог убя,
Охо лод ѣвъ
къ
м ечта мъ
и
ли рѣ,
Съ
во л нень емъ
пѣсни
онъ
вн имал ъ
Одушевленныя
тобою,
И
съ
вѣрой,
пламенной
мольбою
Твой
гордый
ид олъ
обнималъ.
Таковы
б ыли
мечты
плѣнника-Пушкина
въ
1820 году;
тремя-
четырьмя
годами
п озд нѣе
Алеко-Пушкинъ
уже
разочаровался


4i
во
всѣхъ
своихъ
б ылыхъ
„либеральныхъ мечтаніяхъ“,
но
не
отказался
отъ
тѣмъ
бол ѣе
рѣз каг о
противопоставленія
инте­
ресовъ
ли чн ости
и
об щес тва.
Спасаясь
отъ
тиранніи
обще­
ственныхъ
формъ,
Алеко
бѣжитъ,
что
называется,
ку да
г лаза
глядятъ;
онъ
предпочитаетъ
водить
медвѣдя,
„косматаго
гостя
его
ша тр а“,
чѣмъ
порабощать
с вою
личность
„неволѣ
д ушн ыхъ
городовъ“,
гдѣ
.
.
.
люди
въ
кучахъ ,
за
оградой
Не
дышатъ
утренней
п рохла дой,
Ни
в ешни мъ
запахомъ
л уго въ;
Любви
стыдятся,
мысли
гонятъ,
Торгуютъ
волею
своей,
Главы
предъ
идолами
клонятъ
.
И
п росят ъ
денегъ
да
цѣпе й.. .
Алеко
бѣжалъ
отъ
этого
общества
въ
свободную
цыганскую
о бщину ;
но
что
же
сдѣлалъ
онъ
въ
ней?
Потребовалъ
б ез­
условнаго
подчиненія
себ ѣ
другой,
не
менѣе
свободной
че ло­
вѣческой
личности,
а
когда
по дч иненія
не
достигъ,
то
убилъ.
Конечно,
этимъ
онъ
пок аза лъ
не
с илу,
а
слабость
с вою
—
мы
это
уже
зн ае мъ;
и
правъ
ста рый
цы ган ъ,
совѣсть
поэмы:
Алеко
не
рож денъ
для
дикой
доли,
онъ
для
себ я
лишь
хоче тъ
вол и. ..
Ч ѣмъ
от ли чае тся
онъ
въ
эт омъ
отношеніи
отъ
дѣ й­
ствующихъ
ли цъ
„Братьевъ Разбойниковъ“,
которые
в ѣдь
т оже
всей
своей
д ѣятел ьно сть ю
отрицаютъ
общество,
ол ице­
творяютъ
собою
безсознательно
соціальный
протестъ
про­
тивъ
него.
Эта
ли
св обо да
личности
нужна
был а
Алеко?
Очевидно,
в оп росъ
о
ли чн ости
и
обществѣ
требовалъ
болѣе
глубокаго
развитія
въ
дальнѣйшихъ
поэмахъ
Пушкина.
Въ
„Кавказскомъ плѣнн и кѣ“ и „ Цыг ан ах ъ“,
мы
видѣли
искус­
ственное,
„экспериментирующее“
рѣшеніе
э той
проблемы
молодымъ
поэтомъ;
герои
ставились
тамъ
въ
неожиданныя,
та къ
сказать,
„лабораторныя“
у сл овія
опыта:
личность
пе ре­
носилась
то
въ
че ркесс кій
пл ѣнъ,
то
въ
св обод у
цыганскаго
табора.
Въ
„Евгеніи Онѣ г инѣ“ мы видимъ постановку той же
проблемы
въ
ея
естественныхъ
условіяхъ.
Не
будемъ
гово­
ри ть
объ
эт омъ
зд ѣсь,
такъ
ка къ
въ
статьѣ
объ
„Евге­
ніи
Он ѣги нѣ“
мы
д остат очно
подробно
останавливаемся
на
взаимоотношеніи
О нѣги на
и
ок руж ающе й
его
среды.
Но


42
и
по сл ѣ „Евгенія Онѣгина"
П ушк инъ
не
переставалъ
ст а­
вить,
разрабатывать
и
расширять
все
ту
же
т ему
о
личности
и
ок руж ающе й
ср едѣ.
Въ
„Полтавѣ“ (1828 г.)
мы
в идимъ
введеніе
но ваго
элемента:
кромѣ
ли чнос ти
и
общества
поэтъ
показываетъ
намъ
еще
и
государство—въ
л ицѣ
Петра.
Не
эта
тем а
со блазн и ла
поэта,
когда
приступалъ
онъ
къ
„Полтавѣ“:
его
поразило
положеніе
М азеп ы—уб ій цы
Ко чу бея
и
любов­
ника
его
дочери;
его
поэтическую
м ысль
пл ѣнил а
та
тр а­
гедія,
которая
должна
была
происходить
въ
глубинахъ
ду шъ
и
Мазепы
и
Маріи.
Вышло
иначе:
поэма
не
даромъ
озагла­
влена
„Полтава",
и
герой
ея,
конечно,
Петръ;
двѣ
первыя
пѣсни
поэмы
блѣднѣютъ
передъ
третьей,
п осл ѣдн ей,
гдѣ
на
сценѣ
п оявляетс я
герой
Полтавы.
Всѣ
герои
поэмы
стуше­
вываются
передъ
нимъ,
не
тольк о
какъ
передъ
г иг ан тской
личностью,
но
и
ка къ
передъ
воплощеніемъ
болѣе
сильнаго,
чѣмъ
личность,
начала
—
государства.
Интересы
общаго
за­
те мн яютъ
собою
всѣ
личныя
страсти,
страданія,
волненія;
тяжкая
колесница
„Общаго“
давитъ
собою
отдѣльныя
ли ч­
н ости
—
и
Кочубея,
и
Искру,
и
Марію.
Казнь
невинныхъ
Кочубея
и
Искр ы—к а знь
съ
раз рѣш ені я
Петра,
ссылка
ихъ
семействъ
въ
Сибирь
—
все
это
не
кладетъ,
для
Пушкина,
тѣ ни
на
„героя Полтавы"
и
г ероя
его
поэмы.
Искра
и
Ко чу бей
казнены,
невинность
ихъ
скоро
обнаруживается;
тогда—
Съ
бреговъ
пустынныхъ
Енисея
Семейства
Искры,
Кочуб ея
Поспѣшно
п ризв аны
Петромъ.
Онъ
съ
ними
слезы
проливаетъ,
Онъ
и хъ,
ла ска я,
осыпаетъ
И
н овой
честью
и
добромъ...
Но
вернетъ
ли
все
это
ж изнь
тѣмъ
д вумъ
несчастнымъ,
ко­
то рые
...............всевѣчн о
правы
Посѣчены
за ста вше
топоромъ
во
гл авы?
Не
осуждено
ли
этимъ
самымъ
и
„общее“— М оло хъ,
по жи­
рающій
человѣческія
личности?
Нѣсколькими
годами
ра н ьше,
въ
п ері одъ
своего
псевдо-байронизма,
Пушкинъ
н есом нѣ нно
проклялъ
бы
всякую
„государственную необходимость“
и


43
ст алъ
бы
на
сторону
гибнущихъ
личностей;
теперь,
въ
1828 году,
онъ
оправдываетъ
это
„Общее“,
прославляетъ
государство
въ
лицѣ
Петра.
Всѣ
страсти,
во л ненія,
мученія
умерли
вмѣстѣ
съ
личностями;
дѣ ло
Петра
переживетъ
ст олѣт ія.
Прошло
сто
лѣ тъ—и
чтб-жъ
осталось
Отъ
сильныхъ,
гордыхъ
си хъ
мужей,
Ст оль
п олн ыхъ
воле ю
стра сте й?
Ихъ
поколѣнье
миновалось—
И
съ
ни мъ
ис чезъ
кровавый
слѣдъ
Насилій,
бѣ дст вій
и
п об ѣдъ.
Въ
гражданствѣ
сѣверной
д ерж авы,
Въ
ея
воинственной
суд ьб ѣ,
Лишь
ты
во зд вигъ,
герой
Полтавы,
Огромный
памятникъ
се бѣ.. .
Ли чно сть
совсѣмъ
стушевалась,
отошла
на
второй
планъ
п ередъ
этим и
и н терес ами
и
задачами
„Общаго“,
подавляю­
щаго
всѣ
отд ѣльн ыя
индивидуальности.
Закончивъ
этимъ
„Полтаву“,
Пу шки нъ
еще
дважды
ве р­
нулся
все
къ
той
же
те мѣ
личности
и
общества,
личности
и
государства—въ
двухъ
по с лѣ днихъ
своихъ
поэмахъ,
„Га-
л уб ѣ“ (1829 —1833 г.)
и
„Мѣдномъ
Вса дн и кѣ“ (1833 г.).
Въ
первыхъ
поэмахъ
Пушкинъ,
мы
зн ае мъ,
п ыта лся
„байрон -
ствовать“,
п ыта лся
изображать
„сильныхъ людей“— и
фа­
тально
ри сов алъ
слаба го
человѣка,
неизбѣжно
развѣнчивая
его
въ
концѣ
концовъ.
Т еп ерь,
когда
онъ
давн о
уже
пережилъ
свои
байроническія
же лан ія
и
разлюбилъ
св ои
титаническія
меч ты,
те перь
въ
„Галубѣ“
онъ
даетъ
образъ
поистинѣ
си льн аго
человѣка,
безъ
всякихъ
титаническихъ
замашекъ.
И
этотъ
с иль ный
чел ов ѣкъ,
Та зитъ ,
снова
сталкивается
съ
ок ружаю щи мъ
его
обществомъ,
и
хотя
погибаетъ
отъ
него,
но
не
побѣждается
им ъ.
Въ
своемъ
кругу
чеченцевъ,
въ
ихъ
ср едѣ, въ
ихъ
понятіяхъ
—
онъ
трусъ,
онъ
роб окъ ,
онъ
слабъ;
недаромъ
Галубъ
восклицаетъ
и
имѣетъ
право
во с­
клицать,
из го няя
ег о:
Поди
ты
прочь,
ты
мнѣ—не
сынъ ,
Ты—не
чеченецъ,
ты—старуха,
Ты—трусъ,
ты—рабъ,
ты—армянинъ!
Будь
проклятъ
м ной!
Поди,
чт объ
сл уха
Ни кто
о
робкомъ
не
и мѣ лъ...


___
44___
На
все
это
Та зит ъ,
„блѣде нъ,
какъ
мертвецъ“,
мо лчи тъ
„потупя очи“; старикъ отецъ и не подозрѣвае тъ,
какая
н рав­
ственная
си ла
с кры вае тся
за
этимъ
молчаніемъ—сила
новой,
вы сшей
морали,
сил а
христіанской
этики:
Тазитъ—„черкесъ-
христіанинъ“,
чтб
п одчер кн уто
самимъ
Пушкинымъ.
Но
эта
новая
мор аль
не
нужна
тому
об щес тву,
въ
которомъ
онъ
живетъ;
въ
этомъ
обществѣ
презираютъ
и
г онятъ
того,
.. ..
кто
въ
бой
идти
не
см ѣе тъ,
Кто
мстить
за
брата
не
умѣетъ,
Кто
робокъ
даже
предъ
ра бо мъ,
Кто
из гн анъ
и
проклятъ
отцомъ...
Тазитъ
из гнанъ ,
Та зитъ
погибаетъ,
но
погибаетъ
к акъ
с иль­
ный
человѣкъ,
не
побѣжденный,
а
ли шь
отверженный.
Борьба
ли чно сти
съ
обществомъ
оканчивается
гибелью
личности,
п ер еро сшей
общественныя
формы.
Бы ва ютъ
другіе
сл уч аи,
когда
личность
гибнетъ,
сама
тог о
не
желая,
именно
во
сла ву
новыхъ
общественныхъ
формъ,
когда
эти
новыя
общественныя
формы
—
иной
ра зъ
въ
минуту
своего
рожденія,
иной
разъ
столѣтія
спустя
—
обрушиваютъ
ка мни
на
голову
ни
въ
ч емъ
неповинной
ли ч­
ности.
Пер вое
мы
видѣли
въ
„Полтавѣ“, второе поэтъ.п о­
к азыв аетъ
намъ
въ
„Мѣдномъ
Вса дн и кѣ“, .послѣд ней
св оей
поэ мѣ, продолжающей развитіе темы,
намѣченной
уже
въ
„Полтавѣ“.
Въ
поэмѣ
два
г ер оя—„ Онъ“,
Петръ,
гигантъ
на
бронзо­
вомъ
к он ѣ, мощный властелинъ судьбы,
и
ничтожный,
б ез­
личный,
ж ал кій,
мал ень кій
Евгеній;
этотъ
намѣренный
кон­
трастъ
нуженъ
Пушкину,
въ
немъ
см ыслъ
поэмы.
Петръ,
Левіаѳанъ-Государство,
со зда лъ
Петербургъ;
сто
лѣтъ
спустя
Нева
заливаетъ
Петербургъ
и
разрушаетъ
на
своемъ
пути
в етхій
д ом икъ,
гдѣ
живет ъ,
„его Параша“— не вѣ с та
Евгенія.
Мн ого
ли
нужно
б ыло
для
счастья
бѣдняги
чиновника?
„...
Я
ус трою
Се бѣ
смиренный
уг олокъ
И
въ
немъ
Парашу
успокою.
Кровать,
два
стула,
щей
горшокъ,
Да
с амъ
бол ьшой.. .
чего
мнѣ
б олѣ?
Не
будемъ
прихотей
мы
знать;


___
45___
По
воскресеньямъ
лѣтомъ
въ
п олѣ
Съ
Парашей
б уду
я
г улять;
Мѣ сте чко
выпрошу;
Парашѣ
Пре поручу
хозяйс тв о
на ше
И
воспитаніе
ребятъ...
И
с та немъ
жить,
и
такъ
до
гроба
Рука
съ
рукой
до й демъ
мы
оба
И
внуки
н асъ
по хо рон ятъ“. ..
„Такъ онъ мечталъ“,— з ак л юч а е тъ
по этъ.
И
неужели
же
мечтанія
эти
такъ
чр езм ѣрн ы,
что
отвѣтомъ
на
ни хъ
могла
б ыть
тол ько
смерть
Параши
въ
„пѣнѣ
разъяренныхъ
водъ“
Нев ы?
И
изъ-за
того,
что
гиганту
Петру
над о
было
для
бл ага
„государства“
заложить
городъ
на
бе регу
пустынныхъ
волнъ
Невы,
из ъ-за
эт ого
сто
лѣтъ
спустя
н ес час тный
мал еньк ій
чиновникъ
до лж енъ
потерять
с вою
невѣсту
и
сойти
съ
ума
отъ
ужаса?
Это
противопоставленіе
звучитъ
смѣ ш но,
а
между
тѣ мъ
толь ко
въ
немъ
в есь
смысл ъ
поэмы.
Кон ечн о,
не
въ
Евгеніи,
не
въ
Парашѣ
тутъ
д ѣло,
а
во
всякой
хотя
бы
самой
ничтожной,
самой
жалкой
личн ост и,
ко торую
М олохъ -
государство
смалываетъ
въ.
своихъ
че люс тяхъ .
А
ес ли
такъ,
то
и
в есь
комизмъ
сопоставленія
„мощнаго властелина судьбы“
и
забитаго,
загнаннаго
Е вге нія
исчезаетъ
и
превращается
въ
глубокій
трагизмъ.
Уже
о днимъ
этимъ
сопоставленіемъ
Пуш кин ъ
к акъ
бы
предвосхитилъ
мысль
и
чувство
Л.
Тол­
стого,
ко торы й
„осмѣли лс я“
ставить
на
о дну
линію
„вели ­
каго
Нап ол ео на“
и
маленькихъ
людей.
„Человѣческо е
до­
стоинство
говоритъ
мн ѣ,
что
вс якій
изъ
на съ
ежели
не
больше,
то
никакъ
не
меньше
чел ов ѣкъ,
чѣ мъ
всякій
На­
по ле онъ“, —
говоритъ
Л.
Толстой
(„Война и миръ“).
Эти
слова
Пушкинъ,
есл и
бы
дожилъ
до
нихъ,
мо гъ
бы
поста­
вить
эпиграфомъ
къ
„Мѣдному
Всаднику“. И тамъ,
гдѣ
изны­
ваю щій
въ
смертельномъ
у ж ас ѣ, запуганный Евгеній задается
вопросами
отчаянія—
.
.
.
или
во
снѣ
Онъ
это
видитъ?
Иль
вся
н аша
И
жизнь
ничто,
ка къ
сонъ
пустой,
Насмѣш ка
рока
надъ
землей?—
—тамъ
онъ
смѣло
можетъ
стать
лицомъ
къ
лицу
со
„вся­
кими
Наполеонами“,
ко торы е
вѣдь
тоже,
въ
концѣ
концовъ,


46
раньше
или
п озже
не
избѣгнутъ
этихъ
во пр осо въ...
Так ъ
лицомъ
къ
лицу
становится
Евгеній
противъ
Мѣднаго
В сад­
н ика:
Кругомъ
под но жія
кумира
Безумецъ
бѣ дный
обошелъ
И
взоры
дикіе
навелъ
На
л икъ
державца
полуміра.
Стѣснилась
грудь
ег о.
Чело
Къ
рѣ ше ткѣ
хладной
прилегло,
Гл аза
подернулись
туманомъ,
По
сер дцу
пл ам ень
п робѣж алъ,
Вскипѣла
кровь;
онъ
мрачно
сталъ
Предъ
горделивымъ
истуканомъ—
И
зубы
стиснувъ,
пальцы
сжавъ,
Как ъ
обуянный
с илой
черной:
„Добро,
строитель
чудотв орн ый !“
Ше пну лъ
о нъ,
злобно
задрожавъ:
„Ужо тебѣ!...“
„И вдругъ стремглавъ бѣжат ь
п уст и лся“: не выдержала
душа
его
это го
страшнаго
единоборства.
Онъ
и
погибъ,
и
былъ
побѣжденъ;
но
эту
дуэль
его
съ
„Мѣднымъ
Всадни­
ком ъ “ (будь то не только государство,
но
и
міръ,
но
и
Богъ)
продолжали
въ
русской
ли тера ту рѣ
болѣе
сильные,
чѣм ъ
онъ,
люди .
Не
вся
дальнѣйшая
русская
литература
вышла
изъ
„Шинели“
Гог ол я,
ка къ
сказал ъ
когда-то
Достоевскій;
Раскольниковъ
и
Иванъ
Ка рама зов ъ
того
же
Достоевскаго
слишкомъ
явно
вышли
изъ
„Мѣднаго
Всадника“
Пушкина.
„Мѣдный
Всадникъ“
завершилъ
собой
рядъ
поэмъ
Пуш ­
кина;
послѣдній
к он чилъ
тѣ мъ
же,
съ
чего
на ча лъ,
под ­
ня вши сь
въ
то
же
вр емя
на
недосягаемую
выс от у.
Пре одо­
лѣвъ
„Русланомъ и Людмилой“
сентиментальный
псевдо­
ром ан ти змъ
Жуковскаго
и
его
школы,
Пуш ки нъ
ст алъ
„байронистомъ“
и
въ
первой
же
поэмѣ
захотѣлъ
нарисовать
„сильнаго человѣка“,
раз орвав ш аго
съ
об щест во мъ.
Вскорѣ
самому
поэту
ста ло
я сно,
что
б а йр онизмъ
его
является
въ
сущ ности
„псевдо-байронизмомъ “,
что
те ма
его
ин ая;
эта
тема—мы
видѣли—слабый
мужчина
и
си льн ая
женщина.
Въ
„Евгеніи
О нѣг инѣ“
поэтъ
твердо
поставилъ
эту
тем у
на
почвѣ
уже
реалистическаго
творчества.
И
другая
те ма
его ,
те ма
личности
и
об щес тва,
продолжала
на
этой
почвѣ
разви­


___
47___
ваться
въ
послѣдующихъ
поэмахъ.
То,
что
въ
„Кавказскомъ
Пл ѣнн икѣ“
и
„Цыганахъ“
выражалось
еще
въ
форм ахъ
„байроническихъ“,
то
въ
„Полтавѣ“, „Галубѣ“ и „ Мѣдн ом ъ
Вса дн и кѣ“ (особенно въ послѣд не мъ)
п ри няло
уже
глубоко
реалистическую
раз ра бот ку
темы
о
личности.
Правда,
здѣсь
передъ
нами
толь ко
наброски
и
намеки,
развитіе
которыхъ
д ало
содержаніе
русской
литературѣ
второй
половины
XIXвѣка,
но
намеки
и
наброски
по с тинѣ
геніальные.
Не
говорю
уже
о
фо рм ѣ, о словѣ: въ этой области хотя бы
о дна
послѣдняя
поэ ма
Пушкина
яв ляет ся
вершиной
поэти­
ческаго
м астерс тв а;
тайна
такого
творчества
по гибла
вмѣстѣ
съ
Пушкинымъ.
Но
въ
иныхъ
форм ахъ ,
иной
разъ
даже
въ
другихъ
пло­
скостяхъ
творчество
это
продолжалось
и
шло
отъ
Пушкина
по
двумъ
линіямъ.
О динъ
рядъ
писателей
ст алъ
п род олжат ь
и
развивать
те му
соц і ально -пси холо ги че скую;
въ
э той
области
величайшимъ
изъ
наслѣдниковъ
Пушкина
бы лъ
Ту рг ен евъ,
яркій
„пушкинскій"
талантъ,
гл авно й
те мой
всего
творчества
котораго
недаромъ
была
именно
те ма
о
с лабом ъ
мужчинѣ
и
сильной
же нщинѣ .
Другой
рядъ
писателей,
изъ
кот ор ыхъ
в елич а йшіе
Дос то евск ій
и
Левъ
Толстой,
продолжили
и
развили
соціально-философскую
нить
пушкинскаго
тво рч е­
ства:
тем а
о
ли чно сти
и
о б ще ст вѣ, личности и государствѣ,
ли чн ости
и
мірѣ, вообще личности и Мѣдномъ
Всадникѣ(будь
то
общество,
государство,
міръ,
случай,
су дь ба,
Богъ)
ст ала
ихъ
главной,
основной
темой.
Отъ
этихъ
великихъ
наслѣд­
никовъ
Пушкина
идетъ
вся
современная
р у сская
литература;
тѣ
самыя
темы,
которыя
въ
безконечно
усложненномъ
видѣ
развиваются
въ
ней
теперь,
тѣ
самыя
темы
позволяютъ
объединить
въ
одно
цѣлое
разбросанныя
на
протяженіи
полу­
тора
десятка
лѣтъ „поэмы“
Пушкина.
.
1911 г.


„Евгеній Онѣ г инъ“.
і.
4-г о
ноября
1823 года,
посылая
изъ
Одессы
кн.
Вязем­
скому
толь ко-что
з ако нч енный
„Бахчисарайскій Фонтанъ“,
Пу ш кинъ
сообщалъ,
между
прочимъ,
св оему
„милому ангелу
А смо де ю “: „пишу теперь не романъ,
а
романъ
въ
стихахъ:
дьявольская
р аз ница!
Въ
родѣ
Донъ-Жуана.
Первая
пѣснь
или
глава
кончена;
я
тебѣ
ее
доставлю.
Пишу
его
съ
упоеньемъ,
что
ужъ
давн о
со
мной
не
б ывал о.
О
печати
и
думать
н ель з я“... („Переписка“,
изд.
И мп.
Ак.
Нау къ*
подъ
ред.
В.
И.
Саитова,
т.
I, стр.
83—84; черновикъ).
Вотъ
первое
изъ
дошедшихъ
до
н асъ
извѣстій
объ
„Евге ­
ніи
Он ѣги нѣ“.
Имя
это,
ко торо му
су ж дено
б ыло
со здать
во­
кругъ
се бя
ц ѣлую
литературу,
впервые
встрѣчается
въ
пу ш­
кинской
перепискѣ
мѣсяцемъ
п озд нѣе: „я на досугѣ
пи шу
нов ую
поэму,
Евгеній
О нѣгинъ,
гдѣ
захлебываюсь
желчью.
Двѣ
пѣсни
уже
готовы“,—писалъ
Пушкинъ
і- го
декабря
1823 года
А.
И.
Тургеневу
(ibid. I, 91).
А
въ
началѣ
сл ѣдующа го
года
„Литературные Листки“
уже
оп овѣ ст или
читающую
п уб лику,
что
„Александръ Пушкинъ написалъ Поему подъ заглавіемъ
Онѣгинъ,
ко торой
содержаніе
чрезвычайно
р азно об ра зно“...
Наконецъ,
въ
началѣ
1825-г о
года
в ышла
въ
с вѣтъ
первая
глава
это го
„романа въ стихахъ“,
окончаніе
котораго
пу­
б лика
увидѣла
только
черезъ
семь
лѣтъ.
Значенія
и
смысла
„Евгенія Онѣ г ина“
со вр емен ники
Пу ш­
кина
не
могли,
конечно,
поня ть;
говорю
конечно—такъ
какъ


.49
вся кое
художественное
произведеніе,
въ
которомъ
об ри со­
в ываетс я
нов ый
о бщ еств енный
типъ,
требуетъ
нѣкоторой
историко-литературной
перспективы,
нуждается
въ
и зучен іи
на
ра зстоян іи;
въ
н емъ
таится
своего
р ода
„actio in distans“...
Об лом ова
поняли
сразу,
такъ
какъ
онъ
б ылъ
„послѣсл о ві ем ъ“,
былъ
типомъ,
резюм и рующ им ъ
собою
ц ѣлую
полосу
нашего
общественнаго
и
умственнаго
развитія;
Он ѣги ну
же,
волею
судебъ,
пришлось
стать
своего
р ода
„предисловіемъ“
къ
дальнѣйшей
исторіи
развитія
рус ско й
интеллигенціи.
И
со­
временникамъ
Онѣгина
приходилось
по
пр едис ло вію
судить
о
еще
не напи санно й
к нигѣ; немудрено,
есл и
они
пл охо
по­
ня ли
то,
что
г еніал ьн ый
по этъ
предугадалъ
силой
творческой
интуиціи.
Баратынскій
писалъ
Пушкину,
послѣ
п оявле нія
уже
п ятой
главы
этого
р о мана: „большее число его не по­
ни мают ъ.
Ищутъ
романтической
завязки,
ищутъ
обыкновен­
на го
и,
разумѣется,
не
находятъ.
Выс окая
простота
со здан ія
кажется
имъ
бѣдностію
вым ысл а;
они
не
з амѣчают ъ,
что
старая
и
новая
Россія,
ж изнь
во
всѣхъ
ея
измѣненіяхъ
про­
ходитъ
передъ
ихъ
г л аза ми“... (ibid.,
П, 54—55).
И
н ес мотря
на
это,
„Евгенія Онѣг ин а“
читали,
имъ
за­
читывались.
Вы хо дивші я
главы
расхватывались
съ
рѣдкой
для
того
в реме ни
б ыстр отой ;
исписывались
цѣлыя
г оры
бу­
маги
различныхъ
критикъ
и
антикритикъ.
Находились
цѣ­
ните ли,
въ
р одѣ
Булгарина,
провозглашавшіе
„chute com­
plète“, полное паденіе таланта Пушкина въ одной изъ луч ­
шихъ
главъ
эт ого
романа;
н аход или сь
другіе
судьи,
въ
р одѣ
Надеждина,
ос ужда вш іе
в есь
романъ
въ
его
цѣломъ,
за
мел ­
ко сть,
за
безсодержательность
и
бе зз убо
острившіе:
„для
генія
не
довольно
см асте рит ь
Евг ені я“.. .
Но
все
это
глу­
бочайшее
непониманіе
не
мо гло
помѣшать
ши ро кому
ра с­
пространенію
„Евгенія Онѣг ин а“
сре ди
читающей
публики;
зн ачен ія
О нѣг ина
не
понимали,
но
все
же
его
читали
и
пере­
читывали.
„Его
читаютъ
во
всѣхъ
з акоулка хъ
ру сс кой
им пер іи,
во
в сѣхъ
слояхъ
русскаго
общества,—говоритъ
въ
1840-м ъ
г оду
одинъ
изъ
современниковъ
поэта:—всякій
по­
мн итъ
наизусть
нѣсколько
куплетовъ.
Многія
мысли
поэта
вошли
въ
пословицу.
Онѣгина
покупали,
Онѣгина
сп исы вал и,
О нѣгина
у чили
на
память“.
Къ
этому
вр ем ени
стало
возмож-
ИВ АНОВЪ-Р АЗУМНИКЪ, Y.
4


__ _ 5°____
нымъ
н ѣкотор ое
обобщеніе
онѣгинскаго
т ипа,
такъ
какъ
пе­
редъ
гл аз ами
чи та телей
и
изслѣдователей
въ
это
время
б ыло
уже
не
одно
„предисловіе“,
но
и
первыя
ст р аницы
самой
книги:
николаевская
система
оказалась
б лаг опр іят ной
почвой
для
культивированія
десятковъ
„лишнихъ людей“,
род он а­
чальникомъ
которыхъ
нельзя
было
не
признать
Он ѣгина .
Бѣлинскій,
въ
серединѣ
сороковыхъ
го д овъ,
впервые
далъ
г луб окую
психологическую
и
общественную
характеристику
Онѣгина;
нѣсколько
позднѣе
Герц ен ъ
поставилъ
Он ѣги на
въ
св язь
съ
духомъ
николаевской
системы,
заявивъ
(и это
невѣрное,
к акъ
увидимъ,
утвержденіе
ст ало
вскорѣ
общепри­
н ят ым ъ), что Евгеній Онѣги н ъ
ест ь
ре зульта тъ
эпохи,
послѣ­
до в авшей
за
14 декабря 1825 г .
Наконецъ,
еще
поз д нѣе,
въ
концѣ
пятидесятыхъ
и
началѣ
ше сти д ес ятыхъ
годовъ,
вы­
рос шее
на
„Евгеніи Онѣги нѣ“ молодое поколѣ ніе
впервые
по няло
глубокій
внутренній
смыслъ
это го
романа
и
его
исто­
рическое
значеніе,
прочитавъ
„Дворянское гнѣз до“
и
„Обло ­
м ов а“ (такъ разсказываетъ намъ человѣкъ
то го
по к олѣ нія,
проф.
В.
Ключевскій,
къ
ос троум н ой
статьѣ
кот ораг о
„Евге­
ній
Онѣгинъ
и
его
предки“
мы
еще
об рати мс я). „Предисло­
ві е“
ст ало
вполнѣ
яснымъ
только
послѣ
п оявле нія
„послѣ­
с ло ві я“; родоначальникъ „ли шн ихъ
людей“
ст алъ
понятнымъ
для
историка
к ультуры
и
общественной
мысли
толь ко
послѣ
появленія
на
сценѣ
всѣхъ
своихъ
потомковъ,
впл оть
до
Ру­
ди на
и
Лаврецкаго.
Бол ѣе
того,
когда
пришли
и
п рошли
ше сти дес ятые
год ы,
когда
жестокое
развѣнчиваніе
Писаре­
вымъ
Пушкина
(именно за „Е вг ен ія
Он ѣги на“) отошло уже
въ
об лас ть
исторіи,
когда
и
семидесятые
го ды
подходили
къ
концу,
то
ту тъ
ст ало
еще
яснѣе
все
значеніе
Онѣгина
въ
и сто ріи
рус ск ой
ин тел л иг енціи,
стало
ясно,
что
не
толь ко
Рудины
и
Ла вр ецк іе,
но
и
Базаровы,
и
кающіеся
дворяне
необъяснимы
б езъ
О нѣгина .
Достоевскій
въ
своей
знамени­
той
пу ш кинско й
рѣчи
і8 8о-г о
года
яс но
и
рѣз ко
сф орм ули­
ров алъ
этотъ
„онѣ г ин скій
во прос ъ“,
сводя
его
къ
в оп росу
о
ра зоб ще нн ости
„интеллигенціи“
и
„народа“,
и
этимъ
в ер­
нулся
отча сти
къ
кл ассич еско му
объясненію
Бѣлинскаго.
Итакъ,
зн ачен іе
„Евгенія
Онѣгина“
открывалось
л ишь
мало-по-малу
цѣлому
ряду
п ок олѣні й.
По
мѣрѣ
тог о,
как ъ


___
Я___
въ
русской
жизни
и
ли тер ат урѣ
п оявляли сь
одинъ
за
дру­
г имъ
различные
потомки
Он ѣги на—Пе ч о рины
и
Грушниц­
кіе,
уѣ здн ые
Г ам леты
и
Рудины,
Чулкатурины
и
Лав р ец­
кіе—становилось
яснымъ
значеніе
само го
О нѣ гина,
выясня­
лос ь
его
происхожденіе;
познакомившись
съ
потомками
О нѣ­
гина,
в озста н ов ляли
историко-генетическую
линію
его
пр ед­
ковъ.
Выяснялось,
такимъ
образомъ,
громадное
значеніе
„Евге­
нія
Онѣгина“
для
исторіи
литературныхъ
типовъ', а вѣдь
ли­
тературный
типъ
яв ляет ся
толь ко
фиксированіемъ
жизни,
закрѣпленіемъ
ея
въ
художественномъ
творчествѣ.
Это
съ
одн ой
стороны.
Съ
другой—слишкомъ
я снымъ
я вляе тся
гро­
мадное
значеніе
„Евгенія Онѣ гин а“
для
исторіи
тво р че ства
са­
мого
Пушкина,
для
послѣдняго
уясненія
духовнаго
облика
ве­
ликаго
поэта.
Почти
девять
лѣтъ
лучшаго
п еріод а
сво ей
жизни
Пуш кин ъ
трудился
на дъ
э тимъ
своимъ
любимѣйшимъ
произведеніемъ,
то
работая
запоемъ
(„пишу съ упоеньемъ“),
го
надолго
за бра с ывая
работу
(„Онѣги нъ
мнѣ
надоѣлъ
и
спитъ;
впрочемъ
я
его
не
бр о с и лъ“), то снова возвращаясь къ
сво ему
роману.
Съ
весны
1823- го
по
осень
1831-г о
го да
Пуш­
кинъ
писалъ
этотъ
сво й
романъ,
переписывалъ,
н аб расы валъ
на-черно
строфы,
б езпо щад но
маралъ
и
передѣлывалъ
ихъ.
Вся
его
жизнь
за
этотъ
періодъ
вр ем ени,
его
духовное
ра з­
витіе,
стихійная
му дрос ть
его
отношенія
къ
міру,
къ
людямъ,
къ
жизни—все
это
отражалось
въ
строфахъ
„Евгенія Онѣ­
гина“.
С амъ
Пу шки нъ
видѣлъ
въ
своемъ
романѣ
...
собранье
пестрыхъ
г лавъ
Полусмѣшныхъ,
полупечальныхъ,
Простонародныхъ,
идеальныхъ,
Небрежный
плодъ
моихъ
забавъ,
Безсонницъ,
легкихъ
вдохновеній,
Незрѣлыхъ
и
увядшихъ
лѣтъ
Ума
хол одн ыхъ
наблюденій
И
сердца
горестныхъ
з амѣт ъ.
Но,
конечно,
мы
найдемъ
въ
этомъ
романѣ
не
только
хо­
лодныя
на бл юденія
ума
и
горестныя
замѣты
сердца;
мы
найдемъ
въ
немъ
п режде
всего
цѣ л ьное
и
ясное
пониманіе
міра,
пониманіе
жизни,
найдемъ
то,
что
можно
назвать
без-
-сознательнымъ
и
стихійнымъ
міровоззрѣніемъ
и
м іров ос чув
•
. ст во ваніемъ
Пу ш кина.
4*


5^___
Такимъ
образомъ,
выяс няю тс я
двѣ
стоящія
передъ
нами
з адач и.
Громадное
значеніе
„Евгенія Онѣги на“,
во-первыхъ,
для
и стор іи
литературныхъ
типовъ
и,
во-вторыхъ,
для
исто­
ріи
творчества
и
міровоззрѣнія
самого
Пушкина
заставляетъ
насъ
и зуч ать
этотъ
романъ,
во-первыхъ,
какъ
проявленіе
и
отраженіе
рус ск ой
жизни
опредѣленной
эпо хи
и,
во-вто­
рыхъ,
как ъ
проявленіе
и
отраженіе
взглядовъ
самого
П уш­
ки на
на
всю
эту
ж изнь
въ
ея
цѣ ло мъ.
„Евгеній Онѣ г и нъ“
гі
Р оссія
XVIII и XIX
вв.— съ
од ной
стороны,
„Евгеній Онѣ г и нъ“
и
міровоззрѣніе
Пушкина—съ
другой
стороны:
в отъ
двѣ
темы,
которыхъ,
конечно,
мы
не
можемъ
исчерпать
на
п ослѣд ую­
щихъ
страницахъ;
но
именно
эти
двѣ
темы
опредѣляютъ
со бой
все
содержаніе
н астоя щаго
оче рка .
II.
„Онѣги нъ, —г овор ит ъ
Бѣлинскій,—есть
само е
задушевное-
произведеніе
Пушкина,
самое
любимое
ди тя
его
фантазіи,
и
можно
ук азат ь
слишкомъ
на
немногія
творенія,
въ
кот о­
рыхъ
ли чнос ть
по эта
отразилась
бы
съ
такой
полнотой,
св ѣтло
и
я сно,
к акъ
отразилась
въ
„Онѣ г инѣ“
личность.
Пушкина.
Зд ѣсь
вся
жизнь,
вся
ду ша,
вся
любовь
ег о;
з дѣсь
его
чувства,
понятія,
идеалы.
Оц ѣни ть
такое
произведеніе—
значитъ
оцѣнить
самого
по эта
во
всемъ
объемѣ
его
твор­
ч еской
дѣятельности". Этими извѣстными
и
гл убок о
в ѣрн ыми,
с ловам и
Бѣлинскій
начинаетъ
свою
статью
объ
„Евгеніи
О нѣ гинѣ“; эти же слова приводитъ Писаревъ въ началѣ
своей-
ста тьи
„Пушкинъ и Бѣ линс кі й“
(„Русское Слово“
1865 г. ,
No
4, стр.
і).
Как ъ
из вѣст но,
основываясь
на
этихъ
словахъ,.
Пи саре въ
и
пр ис тупи лъ
къ
„развѣ нч ива нію“
Пушкина:
ото­
ждествивъ
Пуш кин а
съ
Он ѣг инымъ
и
„доказавъ“
ничтож­
ность
послѣдняго,
Писаревъ
вынесъ
Пушкину
безапелля­
ціонный
обвинительный
приговоръ,
пр изна въ
его
за
„легко­
мысленнаго
в ерс ифи ка тора ...,
погруженнаго
въ
созерцаніе
мелкихъ
личныхъ
ощущеній
и
совершенно
неспособнаго
анализировать
и
понимать
великіе
общественные
и
фи лос оф­
скіе
вопросы
нашего
вѣ к а“. .. (ibid.,
No
6, стр. 66). Этотъ вы­


___
53
в одъ
навсегда
останется
образцомъ
историко-литературнаго
курьеза;
тѣ мъ
болѣе
необходимо
подчеркнуть,
что
исх о дная
точка
Пи сарева
вполнѣ
сохр ан яетъ
св ое
значеніе.
Вслѣд­
ствіе
цѣлаго
р яда
сложныхъ
общественныхъ
условій,
П иса­
ревъ
не
сумѣлъ
понять
ни
„Евгенія Онѣги на“,
ни
Пушкина,
но
онъ
яс но
чувствовалъ
су ществ ующ ую
между
Пушки­
ны мъ
и
О нѣ гинымъ
тѣсную
св язь;
онъ
понялъ
ее
слиш­
ко мъ
грубо,
сл ишком ъ
примитивно,
соч тя
ее
простымъ
тождествомъ,
но
онъ
былъ
правъ
по
существу:
ж изнь
П уш­
кина
и
ж изнь
Он ѣги на
т ѣсно
переплетаются,
и
распутать
эту
связь—значитъ
сдѣлать
первый
ш агъ
къ
пониманію
всего
ро­
мана.
Поэ то му
мы
прежде
вс его
прослѣдимъ
ш агъ
за
шагомъ
за
такъ
хорошо
извѣстной
каж до му
изъ
н асъ
шумной
и
не­
уд ач ной
жизнью
Евге ні я
О нѣгина,
н ам ѣчая
попутно
хр оно­
логическую
нить
событій;
мы
изложимъ
краткую
біографію
Онѣгина,
изучая
его
не
только ,
ка къ
нѣкоторый
обществен­
ный
ти пъ,
но
и
ка къ
р ѣзко
опредѣленную
индивидуаль­
ность,
ибо
намъ
интересенъ
тотъ
Е вге ній
Он ѣгин ъ,
кото­
рый
б ылъ
одно
время
др уг омъ
Пушкина,
съ
которымъ
они
собирались
вмѣ с тѣ „увидѣ ть
чуждыя
страны",
кот ораг о
че­
р езъ
нѣсколько
лѣ тъ
Пушкинъ
неожиданно
встрѣтилъ
въ
Од есс ѣ...
На
этомъ
п ути
мы
до йд емъ
до
кое-какихъ,
б ыть
можетъ,
не
лишенныхъ
интереса
выводовъ.
—
Он ѣгин ъ,
до брый
мой
п ріятель ,
Ро д ился
на
брегахъ
Невы,—
этими
сл о вами
Пуш кин ъ
начинаетъ
біографію
своего
друга
(глава I, строфа 2).
Объ
отцѣ
и
предкахъ
Евгенія
Онѣгина
рѣчь
будетъ
вп ер еди,
а
п ока
намъ
слѣдуетъ
возстановить
годъ
рожденія
О нѣгин а:
онъ
род и лся
въ . 1796 г., ибо послѣ
убійства
Лен скаг о
и
передъ
путешествіемъ
по
Россіи
Он ѣ­
гину
былъ
двадцать
ше стой
годъ
(„доживъ безъ цѣли,
безъ
т руд овъ
до
двадцати
шести
годовъ“ VIII, 12), а это случи­
лос ь,
ка къ
будетъ
показано
ниже,
въ
1821 году.
Въ
Петербургѣ
п рошло
все
дѣтство,
вся
юность
Евг е­
ні я:
мы
зн а емъ,
что
„сперва madame за нимъ ходила,
за­
тѣ мъ monsieur ее смѣн и лъ“
и
сталъ
„учить
его
всем у
шутя",
—
п ока
научившемуся
„чему-нибудь
и
какъ-нибудь“


54
Евгенію
пришла
п ора
„увидѣть
св ѣт ъ"; тогда „monsieur про ­
гнали
со
двора“ (I,4).
Это
событіе—появленіе
Онѣгина
въ
„свѣ тѣ“ —
случилось
въ
1812 году .
Иб о,
во-первыхъ,
мы
знаемъ
изъ
черновыхъ
рукописей
романа,
что
„лѣт ъ
шес тн а­
дцати
мой
другъ
окончилъ
курсъ
своихъ
наукъ",
а,
знач итъ,
это
б ыло
въ
17964-16=1812 году;
а
в о-в т орыхъ,
Пу шки нъ
с ооб щае тъ,
что
на
жи знь
въ
„свѣтѣ" Онѣгинъ „убилъ
восемь
лѣтъ“,
б рос илъ
же
онъ
„свѣт ъ“
и
уединился
въ
сво ей
дер е внѣ
въ
1820 году,
ка къ
у ви димъ
ниже;
опять-таки
1820—8 =
=1812 г.
Итакъ,
Онѣгинъ
п ояви лся
въ
„свѣтѣ" въ 1812-м ъ
году—и
для
н его
началась
угарная,
однообразная
и
пестрая
свѣтская
жизнь.
Интересно
отмѣтить,
что
самъ
Пушкинъ,
въ
дошедшихъ
до
на съ
автобіографическихъ
наброскахъ,
от но ситъ
къ
1812 году свое первое появленіе въ „ свѣ тѣ“...
„Наука страсти нѣ ж но й",
балетъ,
вечера
и
балы,
„кра­
сотки
молодыя“,
дн емъ
—
сонъ,
ночью
—
скука
на
балахъ:
„вотъ какъ убилъ онъ восемь лѣт ъ,
утратя
жизни
лучшій
цвѣтъ“
(IV, 9).
Вся
первая
глава
романа
посвящена
оп и­
санію
послѣдняго
года
э той
свѣтской
жизни
Онѣгина
въ
сезонъ
1819—1820 года: „первая глава,—п ис ал ъ
въ
преди­
сл овіи
къ
ея
первому
и
второму
из данію
Пуш ки нъ
—
...за­
ключаетъ
въ
себѣ
описаніе
свѣтской
жизни
п ет ербургс каг о
молодого
человѣка
въ
концѣ
1819 года“... Кстати
замѣтить,
что
это
былъ
также
послѣдній
го дъ
свѣтской
п ет ербу ргской
жизни
Пу ш кина
до
его
ссылки
въ
Бессарабію;
окончивъ
въ
1817 году Лицей,
Пу шки нъ
прожилъ
цѣлыхъ
три
года
той
же
угарной
свѣтской
жизнью,
ка кую
онъ
описалъ
п озд нѣе
въ
„Евгеніи Онѣги нѣ“; такая жизнь очень скоро,
од н ако,
пріѣлась
Пушкину.
Къ
этому
вр емен и
(1819—1820 гг .) о тно­
с ится
начало
его
дружбы
съ
Онѣгинымъ:
У сло вій
свѣта
свергнувъ
бремя,
Как ъ
онъ,
отставъ
отъ
суеты,
Съ
ни мъ
подружился
я
въ
то
время...
(I, 45).
И
въ
сл ѣдующ ихъ
строфахъ
этой
главы
Пуш ки нъ
нѣ­
сколькими
штрихами
описываетъ
чер ты
э той
д ружбы ;
въ
друж бѣ
этой
О нѣ гинъ
игралъ
роль
пушкинскаго
Демона
„духа отрицанія,
духа
с омнѣ нія“,
который
та къ
ярко
про­
явился
въ
ср еднемъ
періодѣ
развитія
Пушкина
и
преодолѣ­


55
ніе
котораго
я вляе тся
—мы
это
увидимъ—ключемъ
ко
всему
гармоничному
и
ясному
мі ров оззрѣ нію
нашего
поэта.
Дружба
Пушкина
съ
Онѣгинымъ
продолжалась;
они
соб и­
рались
даже
вмѣстѣѣхать
за
границу,
„но скоро были судьбою
на
долгій
срок ъ
разведены“: у Онѣгина
скончался
отецъ,
а
вслѣдъ
за
нимъ,
въ
началѣ
л ѣт а 1820 года,
ум еръ
дяд я,
„дере­
венскій
ст ар ожи лъ“,
ос тав и вшій
Онѣгину
въ
наслѣдство
свою
д ерев ню
со
в ключен іем ъ
„заводовъ,
водъ,
лѣс ов ъ,
земель“.
И
въ
то
время,
когда
Пушкинъ,
въ
началѣ
мая
1820 года,
у ѣзжа лъ
изъ
Петербурга
въ
свою
бессарабскую
ссылку,
Он ѣги н ъ „летѣлъ
въ
пыли
на
п очт овыхъ “
получать
н аслѣд­
ств о
умирающаго
дяди;
съ
эт ого
и
начинается
романъ.
Возс тан ов имъ
въ
краткихъ
че рт ахъ
д альнѣ йшую
хроно­
логическую
нить
соб ытій
жизни
Е вге нія
Он ѣгина .
Итакъ,
съ
лѣ та 1820 года Онѣги н ъ
п осе лился
въ
деревнѣ.
Во
вт оро й,
третьей
и
четвертой
г лавах ъ
(до 40 строфы),
вр емя
д ѣ йс т вія—лѣт о 1820 года:
тутъ
з нако мст во
и
съ
Ле н­
скимъ,
и
съ
Лариными,
тутъ
и
любовь
Татьяны,
и
ея
письмо
къ
О нѣгину,
и
его
отвѣтная
п роп овѣд ь...
Строфы
40и41
четвертой
главы—осень
1820 года;
конецъ
главы—зима
этого
же
года.
Вре мя
дѣйствія
пятой
и
ше стой
главъ
можно
опре­
дѣлить
еще
точн ѣе:
это
январь
1821 года .
Га да нье
и
сонъ
Т а тьяны— въ
крещенскій
сочельникъ,
ея
им енины
и
ба лъ
у
Лариныхъ—12
ян в аря.
Кстати
ск азат ь:
Пуш ки нъ
устами
Ле н­
скаго
сообщаетъ
на мъ,
что
„Татьяны именины въ субботу“
(IV, 49); но это несомнѣн ная licentia poetica, такъ какъ въ
дѣйствительности 12
января
1821 года приходилось на
среду... !).
Черезъ
день
послѣ
бала—дуэль
О нѣг ина
съ
Ле н­
скимъ
и
см ерть
Ленскаго;
это
было,
слѣдовательно,
14-г о
января
1821 года.
Описаніемъ
весны
этого
же
года
начи­
нается
седьмая
глава
р о мана.
Он ѣги на
уже
нѣтъ
въ
деревнѣ:
’) Согласно изысканіямъ гг.
Шлякова
и
Степанова
(см.
«Извѣс тія
от д.
русск.
яз.
и
словесн.
Имп.
Акад.
На укъ» 1905 г. ,
т.
X,
кн.
3,
стр.
264, и
1908 г. ,
т.
XIII, кн .
2, стр.
108—109), «Татьяны именины въ субботу»
бы ли
въ
1818 и 1824 гг.;
но
эти
года
совершенно
не
подходятъ
къ
очень
строй­
ному
хро ноло гич е с кому
остову
романа
Пушкина.
Друг іе
г оды,
въ
которые
12 января приходилось на субботу,—на при мѣ ръ, 1807 или 1829,—подходятъ
еще
менѣе.


56.
онъ
уже
уѣхалъ
сперва
въ
Петербургъ,
а
потомъ
(„іюня
третьяго
числа“)—скитаться
по
Р осс іи;
н евѣст а
у бит аго
Ле н­
скаго
„не долго плакала“
и
лѣтомъ
того
же
года
вы шла
за­
м ужъ
за
улана.
А
въ
началѣ
зимы
бѣ дную
Та тьяну
везутъ
„въ Москву,
на
ярманку
невѣстъ“;
ее
привозятъ
туда
въ
началѣ
новаго, 1822года(только-что
минулъ
рож дес твен с кій
со ч ель н икъ, cm. VII, 41). Ее вывозятъ на балы, — и
Пушкинъ,
за­
канч ив ая
главу,
„поздравляетъ съ побѣдо ю
Татьяну
милую
св ою“:она становится княгинею,
в ыходи тъ
замужъ
за
„толстаго
г ен ер ала“; это происходитъ въ концѣ
того
же
1822- го
или
въ
самомъ
началѣ
1823 года (и бо,
какъ
увидимъ
ниже,
къ
о сени
1824 года она замужемъ уже
„около двухъ лѣ тъ").
А
Онѣгинъ
въ
это
время—съ
„іюня третьяго числа“ 1821
года
(см.
„Странствіе Онѣги на“,
ст рофа
III) —
скитается
по
Р осс іи:
онъ
ѣдетъ по Волгѣ, попадаетъ на Кавказъ,
отт уда
въ
Крымъ;
въ
1823 году посѣщ ае т ъ
Бахчисарай
(„спустя
три
года
вслѣдъ
за
мною“,—пишетъ
Пушкинъ, ibid.,
Х ѴП,
а
Пушкинъ
был ъ
въ
Б ахчи са раѣ
въ
сентябрѣ
1820 года).
Изъ
Крыма
Онѣгинъ
н еож идан но
пр іѣзжа етъ
въ
О дес су,
гдѣ
въ
то
время—съ
начала
іюля
1823 по конецъ іюля 1824
года—жилъ
Пушкинъ.
.. ..
Как имъ
же
изумленьемъ,
Судите,
б ылъ
я
пораженъ,
Когда
ко
мнѣ
явился
онъ
Неприглашеннымъ
привидѣньемъ,
И
как ъ
заахали
д рузья,
И
ка къ
обрадовался
я!
(Ibid., XXVII).
Но
не до лго
друзья
п робы ли
вмѣстѣ
въ
О де ссѣ: „недолго
вмѣстѣ
мы
бродили
по
берегамъ
Эвксинскихъ
водъ;
с удьбы
н асъ
снова
разлучили...“
Пуш кин ъ
уѣхалъ30-го
і юля
1824 г.
изъ
Одессы
въ
Ми хайл о вское,
„подъ сѣ нь
лѣсовъ
Тригор­
с ких ъ“,
а
Он ѣгинъ,
не
разсѣявъ
сво ей
тос ки
въ
скитаніяхъ,
около
тог о
же
вр ем ени
вновь
„пустился къ Невскимъ бере ­
гамъ“.
Въ
началѣ
сезона
1824 —1825 г .
Онѣгинъ,
послѣ
трехлѣтнихъ
скитаній,
возвратился
въ
П ет ер бу рг ъ: „возвра­
тился
и
п оп алъ,
какъ
Чацкій,
съ
корабля
на
ба л ъ“ (VIII, 13).
Ту тъ
онъ
в ст рѣчает ъ
Татьяну
—
теперь
уже
княгиню,
уже
замужнюю
„около двухъ лѣ т ъ“ (VIII, 18).
Вся
восьмая
глава


___
57____
посвящена
переживаніямъ
Он ѣги на
э той
зимо й
1824—1825 г.
Въ
началѣ
весны
1825 года (с м.
ѴШ, 39) происходитъ по­
сл ѣд нее
о бъяс не ніе
Татьяны
съ
Он ѣг инымъ— и
этимъ
объ­
ясненіемъ
заканчивается
романъ;
мы
навсегда
ра зстае мся
съ
Онѣгинымъ.
ІП.
Таковъ
возстановленный
нами
точн ый
хрон ол ог ичес кій
остовъ
р о мана,
несомнѣнно
имѣвшійся
въ
виду
самимъ
Пуш ­
кинымъ.
„Смѣ е мъ
увѣрить,
что
въ
нашемъ
романѣ
время
расчислено
по
календарю“,—иронически
отвѣчалъ
Пуш кин ъ
критикамъ,
находившимъ
анахронизмъ
въ
третьей
главѣ
(изъ -з а
опечатки:
зи мой
летятъ
вмѣсто
домой
летятъ, III,4).
Говоря
такъ,
ка къ
видимъ
теперь,
П ушк инъ
не
тол ько
и ро­
низировалъ;
н ѣтъ
никакого
сомнѣнія,
что
онъ
дѣйствительно
имѣлъ
передъ
своими
г лазам и
возстановленную
в ыше
хро­
нологическую
канву
ром ан а.
Предположить
это
впо лнѣ
необходимо:
иначе
совершенно
невѣроятными
яв ляютс я
всѣ
эти
точныя
совпаденія
соб ытій
жизни
Пушкина
и
Онѣгина,
причемъ
нѣкоторыя
изъ
датъ
п олу чаю тся
отсчитываніемъ
отъ
одного
года
назадъ,
другія
—
присчитываніемъ
отъ
дру­
го го
года
вп е редъ,
какъ
мы
только-что
д ѣлали,
возстановляя
эту
хронологическую
схему.
Вѣроятность
случайныхъ
сов па­
деній
до
то го
ничтожна
(ее легко вычислить математически),
что
почти
съ
полной
увѣренностью
мы
можемъ
сказать:
Пушкинъ,
несомнѣнно,
самъ
составилъ
приведенную
выше
хронологическую
канву
своего
р о мана.
Это
интересно
во
многихъ
отношеніяхъ.
Не
говоря
уже
о
том ъ,
что
интересно
по
отдѣльнымъ
разбросаннымъ
хр о­
нологическимъ
замѣчаніямъ
Пушкина
возстановить
ту
ст ра­
ничку,
кот ора я
несомнѣнно
была
въ
пушкинскихъ
черн ови ­
ка хъ,
хотя
и
совершенно
не
д ошла
до
насъ;
не
говоря
уже
объ
этомъ,
еще
б олѣе
в ажн ыми
представляются
два
другіе
вывода.
Первый
и
главный—это
та
тѣ сная
переплетенность
событій
ж изни
Онѣгина
и
жизни
самого
Пушкина,
ко торую
мы
подчеркнемъ
нѣсколько
ниже,
изучая
„Евгенія Онѣги на“,


.
58
ка къ
п рояв лен іе
и
отраженіе
чувствъ
само го
поэта.
Второй
выводъ,
ясный
и
по
другимъ
соображеніямъ,
о
которыхъ
мы
сейчасъ
скажемъ,
заключ ается
въ
п одтв ержде н іи
то го
об стоя­
тельства,
что
са мъ
Пушкинъ
вп олнѣ
намѣренно
и
совершенно
опре ­
дѣленно
ограничилъ
время
дѣйствія
своего
романа
1820—182/
го­
д ами.
Это
важно
вотъ
почему.
Герц ен ъ
въ
сво ей
извѣстной
к ниж к ѣ „Du développement
des idées révolutionnaires en Russie" счелъ Онѣги на
слѣд­
ствіемъ
„печальныхъ годовъ,
послѣдовавшихъ
за
14 декабря
1825 г.“,
и
мнѣніе
это
ста ло
одно
время
п очти
общепринятой
формулой.
Ге рценъ
имѣлъ
право
на
свой
выводъ
потому,
что
онъ
мо гъ
руководствоваться
только
годами
появленія
„Евгенія
Он ѣг ина"
въ
печати,
а
мы
знаемъ,
что
это
бы ли
какъ-разъ
1825—1832 годы .
Но
непонятно,
какимъ
образомъ
мнѣніе
это
м огло
сохранить
силу
въ
глазахъ
тѣхъ
историковъ
нашего
общественнаго
развитія,
которые
знали
годы
написанія
от дѣл ь­
ных ъ
г лавъ
„Евгенія Онѣг ин а",
а
это
стало
общеизвѣстно
въ
пятидесятыхъ
годахъ,
послѣ
п оявле нія
анненковскаго
из данія
сочиненій
Пушкина.
Стало
из вѣст но,
что
къ
концу
1825 года
было
закончено
почти
п ять
главъ
—
ок оло
273 строфъ изъ
в с ѣх ъ 410 строфъ романа,
т.-е.
ровно
2/з его;
къ
веснѣ
1826 года
б ыли
закончены
первыя
ше сть
главъ
ром ан а,
въ
кот оры хъ
Онѣгинъ
обрисованъ
уже
съ
н огъ
до
головы.
Однако,
не­
смотря
на
это,
многіе
п род олжа ли
держаться
явно
оши б оч­
на го
герценовскаго
м нѣнія .
Въ
своей
интересной
рѣчи
въ
собраніи
московскаго
университета
6 іюня 1880 г.
проф.
В.
О.
Клю че вск ій
подчеркнулъ,
что
пот ом ки
служилаго
русскаго
д во рянс тва
б ыли
съ
1815 по 1825 годъ декабристами,
а
съ
1825 года разбитые декабристы стали лишними людьми;
изъ
записокъ
и
воспоминаній
декабристовъ
мы
знаемъ,
—
гово­
ритъ
К л юч евскій,
—
„чѣм ъ
были
Он ѣги ны
послѣ
1815 года;
поэма
Пушкина
ра зск азыв аетъ ,
чѣмъ
стали
они
послѣ
1825 года..."
Формула
эта
совершенно
вѣрна,
п оскол ьку
она
относится
къ
Онѣгинымъ,
но
она
совершенно
ошибочна,
поскольку
касает ся
Евге ні я
О нѣ гина.
Дѣйствительно,
на
почвѣ
эпо хи,
послѣдовавшей
за
14 декабря,
выросли
всѣ
духовные
потомки
Евге н ія
Он ѣ гина,
всѣ
многочисленныя
разновид­
ности
Он ѣгины х ъ,
но
п уш кин скій
Евг ен ій
О нѣг инъ
сформи-


.5 9.
ровался,
какъ
т ипъ,
несомнѣнно
до
1825 года .
Евгеній
Он ѣ­
гинъ
есть
именно
типъ
двадцатыхъ
го до въ,
по казы в ающій
намъ
вовсе
не
то,
чѣмъ
стали
сто ронн и ки
декабризма
п ослѣ
1825 года,
а
то,
ч ѣмъ
были
нѣкоторые
русскіе
л юди
какъ-
ра зъ
въ
эпоху
декабризма,
т.-е.
въ
десятилѣтіе 1815—1825го­
до въ.
Это
н еосп оримо
х отя
бы
по
одному
то му,
что
Он ѣ­
гинъ
был ъ
вполнѣ
нарисованъ
Пушкинымъ
въ
1823—1825 гг. ;
это
подтверждается
и
полученнымъ
нами
выводомъ,
что
с амъ
Пушкинъ
совершенно
точ но
опредѣлилъ
время
дѣ й­
ст вія
своего
романа
пятилѣтіемъ
съ
1820 по 1825 годъ.
Ко­
нечно,
э тому
не
противорѣчитъ
то
обстоятельство,
что
въ
седьмой
главѣ
романа
„большой свѣт ъ“
описанъ
Пушки­
нымъ
по
его
вп ечат л ѣнія мъ 1827—1830 гг. ,
что
впечатлѣнія
и
настроенія
этихъ
лѣтъ
отразились
на
двухъ
по с лѣдн ихъ
г лавахъ
романа;
не сомн ѣ нно
то,
что
впечатлѣнія
эти
не
отра­
зились
и
не
могли
отразиться
на
уже
впо лнѣ
законченномъ
къ
том у
вр ем ени
типѣ
Евг е нія
Онѣгина.
Правда,
по
мѣ рѣ
тог о,
какъ
Пуш кин ъ
писалъ
романъ,
мѣнялось
его
отно­
шеніе
къ
Он ѣгину,
но
иначе,
конечно,
и
б ыть
не
могло.
Пу шки нъ
началъ
писать
романъ
„буйнымъ юношей“,
а
к он­
чилъ
его
зрѣлымъ
мужемъ;
постепенное
преодолѣніе
О нѣ­
гина—это,
какъ
мы
уже
зам ѣти ли,
к лючъ
къ
пониманію
раз­
витія
пушкинскаго
міросозерцанія.
Отношеніе
Пушкина
къ
О нѣги ну
и змѣ нялось,
из мѣня лос ь
пушкинское
пониманіе
Он ѣ гина,
но,
обрисованный
съ
самаг о
начала
тв ер дой
ру­
кой,
О нѣ гинъ
оставался
величиной
постоянной.
Итакъ,
п ов торяю
еще
ра зъ:
Евг ені й
О нѣ гинъ
есть
т ипъ,
вполнѣ
сформировавшійся
уже
въ
1820 году;
Пушкинъ
ри­
совалъ
этотъ
ти пъ
въ
1823—1826 гг. ;
дѣйствіе
романа
отне­
се но
самимъ
Пушкинымъ
къ
1820—1825 годамъ Все это
до ста точно
я сно
вскрываетъ
непростительный,
но
довольно
обычный
анахронизмъ
объясненія
онѣгинскаго
т ипа
резуль­
татами
и
слѣдствіями
катастрофы
14 декабря .
Дѣйствительно,
ши рокое
расп рост ран ені е
о нѣг инст ва,
словно
эп идемич еско й
бо лѣз ни,
въ
различныхъ
кругахъ
р у сскаго
о бщес тва
тридца-
’) Еще одно подтвержденіе послѣд н яг о
обс тоя тель с тва
легко
найти
въ
новооткрытой
десятой
г лавѣ «Евгенія Онѣ гина» .


6o
тыхъ
и
сороковыхъ
г одов ъ,
въ
значительной
м ѣрѣ
объ­
ясняется
николаевской
сист емо й
оффиціальнаго
мѣ щан ств а;
но
при
ч емъ
же
тутъ
самъ
Евгеній
Он ѣгинъ?
И
какъ
можно
объяснять
характеръ
и
типъ
человѣка
событіями
по­
слѣ ду юща го
десятилѣтія?
Существованіе
„лишнихъ
люд е й“,
духовныхъ
потомковъ
Онѣгина
мо жно
объяснять
николаев­
ск ой
системой,
но,
что бы
понять
самого
Евгенія
Онѣгина,
мы
должны
подняться
къ
истокамъ
русской
жизни
XVIII вѣка,
познакомиться
съ
предками
О нѣ гина.
Надо
узнать,
нѣтъ
ли
въ
п рошлом ъ
какихъ-либо
явленій,
ко торым и
можно
б ыло
бы
объяснить
cyщecтвoвâ нie онѣг инск аго
типа
въ
эпо ху
дека­
бризма.
Вѣд ь
не
ка къ
deus ex machina появился Онѣги н ъ
въ
рус ск ой
жизни;
вѣ дь
б ыли
же
соціальныя
условія
и
при­
чины,
способствовавшія
на ро ж денію
это го
типа.
Ког да
мы
соединимъ
эти
общія
причины
съ
ча стны мъ
фа ктом ъ,
съ
уже
извѣстной
на мъ
біографіей
Е вге нія
Он ѣгина,
то
т огда
толь ко
мы
будемъ
въ
со стоян іи
понять
самого
Он ѣги на
и
о цѣни ть
значеніе
этого
т ипа
въ
рус ск ой
жизни.
IV.
Вопросъ
о
предкахъ
„лишнихъ людей“,
а
значитъ
и
о
предкахъ
Евг е нія
Онѣгина,
былъ
уже
дав но
б лест яще
и
тонко
разработанъ
Тургеневымъ
въ
его
род ос ловн ой
Лав­
рецкаго
(Дворянское гнѣ зд о,
гл.
VIII); позднѣе
мысль
Ту р­
генева
р азвилъ
и
дополнилъ
проф.
В.
Ключевскій
въ
своей
ос троум н ой
статьѣ „Евгеній Онѣгинъ
и
его
пр е д ки“ („Рус?
ская
Мыс ль “,
1887 г.
No
2, стр.
291 — 306).
Мы
остано­
вимся
на
той
историко-генетической
ни ти,
ко тору ю
про­
слѣживаютъ
и
Тургеневъ
и
Ключ евск ій.
Оба
они
видятъ
предковъ
Он ѣги на
въ
старинномъ
служиломъ
рус ском ъ
д во рянс твѣ, которое въ теченіе всего XVIII вѣка,
послѣ
ре­
волюціонной
реформы
Пет ра,
приспособлялось
къ
раз ли ч­
нымъ
быстро
с мѣ нявшим ся
вѣ яні ямъ
и
теченіямъ.
Школьная
латынь
и
религіозныя
разномыслія
русской
жизни
конца
XVII вѣка
смѣняются
в ое нн о-техн ич еской
выучкой
эпохи
Петра;
затѣмъ
идетъ
бироновщина,
за
нею
—
гвардейскіе


6i
кутежи
елизаветинской
эпо хи,
и,
наконецъ,
европейская
ло-
щеность
двора
Екатерины.
Не
успѣвало
одно
поколѣніе
служилаго
дворянства
п рис п особи ться
къ
новому
пути,
какъ
неожиданный
толчокъ
выбив алъ
его
изъ
ко леи
и
бр осалъ
на
непроторенную
до рог у,
къ
ко торой
снова
приходилось
приспособляться.
Прап рад ѣдъ
Евгенія
О нѣги на
б ылъ,
вѣ­
роятно,
чѣмъ-нибудь
въ
род ѣ
Гаврилы
Аѳанасьевича
Ржев­
скаго
(изъ пушкинскаго
„Арапа
Петра
Вел и каг о“): въ
юности—походы
въ
Крымъ,
позднѣе—молчаливая
оппозиція
петровскимъ
ре форма мъ .
Но
несмотря
на
эту
оппозицію,
ему
пришлось
отд ать
своего
сы на
въ
петровскій
полкъ
или
волей-неволей
послать
за
границу.
Этотъ
прадѣдъ
Е вге нія
Он ѣгина,
родившійся,
вѣроятно,
въ
самомъ
началѣ
ХѴШ
вѣка,
б ылъ
либо,
под о бно
прадѣду
Пушкина,
чѣмъ-нибудь
въ
родѣ
каптенармуса
л е йбъ- гвар діи
Преображ ен скаг о
полка,
ли бо
и з учалъ
за
границей
навигацію
и
ф ор т иф икацію;
сынъ
е го,
дѣдъ
Е вге нія
О нѣ гина,
т оже
прошелъ
въ
ранней
юности
ч ерезъ
военную
выправку
школы
Петра,
т оже
ломалъ
го­
ло ву
надъ
навигаціей
и
ос тался
совершенно
не
у
дѣлъ
въ
эпоху
Ел иза ве ты,
когда
всѣ
эти
навигаціи
оказались
въ
со­
вершенномъ
за го нѣ.
Тогда,
вѣроятно,
онъ,
подобно
Андрею
Петровичу
Гриневу
(отцугероя „Капитанской
д оч ки“), вы­
ше лъ
въ
отставку
премьеръ-маіоромъ
и
поселился
въ
св оей
деревнѣ, гдѣ
впослѣдствіи
съ
желчью
и
д оса дой
читалъ
по­
луч ае мый
имъ
ежегодно
„Придворный Календарь“,
пожимая
п леч ами
и
повторяя
вполголоса: „Генералъ-поручикъ!..
Онъ
у
мен я
въ
ротѣ
былъ
се ржан том ъ!..
Обоихъ
россійскихъ
орденовъ
кавалеръ!..
А
давн о
ли
мы?..“
Когда
у
н его
въ
серединѣ
ХѴШ
вѣ ка
род и лся
сынъ ,
то
онъ
за пис алъ
его
сержантомъ
въ
Семеновскій
полкъ
и
въ
св ое
в ремя
—
во­
преки
тому,
что
раз сказ ан о
въ
„Капитанской дочкѣ"— о тп р а­
вил ъ
его
въ
Петербургъ
получать
свѣтское
воспитаніе
и
дѣлать
карьеру.
Такъ
ка къ
этотъ
„гвардіи сержантъ“
был ъ
отцомъ
Евгенія
О нѣгина,
то
на мъ
слѣдуетъ
остановиться
на
немъ
не мно го
п од робн ѣе.
Къ
шестилѣтнему
гвардейцу—говоритъ
объ
отцѣ
Евге­
нія
Он ѣги на
В.
Ключевскій
—
выписывали
какого-нибудь
М-г
Raoult, который не только могъ „ пре под а ват ь le français“,


62
„но и въ томъ,
чт0
называется
belles lettres— б ылъ
гораздо
с вѣд у щъ“. Кромѣ
того,
б ыть
можетъ
по
совѣту
этого
же
„го­
раздо
св ѣд ущаг о“
француза,
„отецъ выписывалъ для сына
изъ
Голлан д іи ,
пріюта
французскихъ
мыслителей,
библіотеку
assez bien choisie изъ лучшихъ французскихъ поэтовъ и
историковъ,
и
лѣ тъ
съ
12-т и
гвардейскій
сержантъ
уже
освоивался
съ
Расиномъ,
Корнелемъ,
Буало
и
да же
съ
самимъ
В ольте ромъ“.
Немного
позднѣе
юноша
ѣхалъ за
гр а ницу
—
конечно
въ
Парижъ,
гдѣ
на
н его
см отрѣ ли
ка къ
на
русскаго
дикар я;
вернувшись
на
родину,
онъ
поступалъ
на
службу
въ
ка кую-н ибуд ь
Комиссаріатскую
комиссію
и
самъ
начиналъ
считать
всѣхъ
русскихъ
дикарями.
Онъ
был ъ
типичнымъ
„вольтерьянцемъ“
и,
разумѣется (по­
добно
и
от цу
Пушкина),
членомъ
масо нско й
лож и
какого-
нибудь
„Сѣв ер на го
Щита“.
Но
вольтерьянство
—
са мо
по
себѣ,
а
крѣпостничество—само
по
се бѣ: въ этомъ была
наиболѣе
характерная
черта
в сѣхъ
людей
эт ого
поколѣнія;
Во льт еръ
и
Р уссо
съ
одной
сто роны ,
конюшня
и
арап­
ни къ
съ
другой
вполнѣ
совмѣщались
въ
громадномъ
боль­
шинствѣ
русски хъ
„культурныхъ“
людей
конца
XVIII вѣка.
Объ
этомъ
м ного
говорилось
и
писалось,
но
.никто
не
вскрылъ
этого
яв лен ія
глубже,
луч ше
и
художественнѣе,
чѣм ъ
Тургеневъ:
вспомните
его
„Дворянское гнѣздо“. Евро­
пейская
лоще н ость
и
за пад ное
просвѣщеніе
бы ли
толь ко
внѣшней
оболочкой
этихъ
вольтерьянцевъ
и
крѣп ост н иков ъ
ХѴШ
в ѣка,
иногда
только
позой,
о
которой
такъ
яд ови то
писалъ
въ
„Евгеніи Онѣ гинѣ" Пушкинъ:
На мъ
просвѣщенье
не
п ри стало
И
намъ
досталось
отъ
н его
Жеманство—больше
ничего
(П, 24).
Таковы
б ыли
отцы,
таковы
б ыли
пр едки
Онѣгиныхъ;
та­
кое
духовное
н аслѣ дств о
получилъ
Евгеній
Онѣгинъ.
Въ
наслѣдствѣ
это мъ
наиболѣе
характерными
яв ляются
двѣ
черты,
которыя
необходимо
обрисовать
съ
возможной
рельеф-.
ностью.
Это,
во-первыхъ,
отм ѣчен н ое
Пушкинымъ
„жеман­
с тво“,
поза;
во-вторыхъ—это
раз лад ъ
со
ср едой ,
в озраста ющій
съ
каждымъ
новымъ
поколѣніемъ.


___
63___
Обратите
вниманіе:
отъ
прапрадѣда
Е вге нія
Он ѣги на
до
его
о тца
мы
имѣемъ
прогрессивно
в озрас таю щій
ра зла дъ
со
средой.
Ту тъ
рѣчь
идетъ
не
о
томъ
ра схож де ніи
„интелли­
генціи“
и
„народа“,
которое
б ыло
неизбѣжнымъ
слѣдствіемъ
петровской
революціи,
которое
ст ало
трагичнымъ
для
рус­
ско й
и нт елл иг енціи
только
во
в торой
половинѣ
минувшаго
вѣ ка
и
которое
въ
н аши
дни
нѣкоторые
наи вн ые
пу бл ици сты
отк ры ва ютъ
точн о
к ак ую-то
новую
Америку.
Нѣт ъ,
то тъ
разладъ,
о
ко торо мъ
мы
го во римъ
по
поводу
предковъ
Он ѣ­
ги на,
ес ть
не
только
ихъ
расхожденіе
съ
народомъ,
но
и
ра зла дъ
съ
ихъ
же
средой,
съ
массой
п рисп особи вши хся
людей,
съ
той
со ціа льной
сословной
атм осферой ,
ко торой
дышали
всѣ
эти
л юди.
Массы
людей
всегда
приспособляются
къ
средѣ
и
составляютъ
ту
плотную
ст ѣну
духовнаго
мѣ­
ща нс тва,
передъ
которой
иногда
опускаются
въ
бе зси ліи
руки
даже
самыхъ
си льн ыхъ
людей.
Эти
сравнительно
не­
многіе
сильные
д ухомъ
люди,
представители
индивидуализма,
представители
настоящей
интеллигенціи,
не
примиряются
съ
па ссивны м ъ
приспособленіемъ
къ
ср едѣ; ихъ задача обрат­
ная—приспособленіе
ср еды
къ
вѣчно
новымъ
запросамъ
че­
ловѣческаго
духа.
А
между
эт ими
двумя
берегами
мѣщанства
и
ин дивиду ал изм а,
между
м олотом ъ
и
наковальней
—
нахо­
д ятся
люди,
не
ум ѣющіе
ни
приспособиться
къ
средѣ,
ни
приспособить
ее.
Ихъ
можно
назвать
вообще
„лишними
л юдь ми“; ихъ можно найти всюду и вездѣ— во
в сѣхъ
в ѣках ъ,
у
всѣхъ
народовъ;
они
—
типичные
„ни павы,
ни
вороны“,
отставшіе
отъ
одного
берега
и
не
приставшіе
къ
другому.
Этотъ
„лишній человѣк ъ“—н е
типъ
своего
времени,
ибо
такимъ
типомъ
яв ляется
че ловѣк ъ
массы,
представитель
мѣ­
щанства;
но
онъ
и
не
исключеніе,
такъ
ка къ
такимъ
исключе­
ніемъ
является
представитель
ин ди виду ал изма
своей
эпохи.
Кто
же
въ
такомъ
случаѣ
этотъ
лишній
человѣкъ?
Онъ—
ти пи ческо е
исключеніе
(по счастливому выраженію Ключев­
с ка го ); онъ слишкомъ типиченъ,
чтобы
быть
исключеніемъ
и
достаточно
исключителенъ,
чтобы
б ыть
ти помъ.
Все
это
отн оситс я
ко
всѣмъ
лишнимъ
людямъ
всѣхъ
эпохъ;
но
бы­
ваютъ
эпо хи,
особенно
благопріятствующія
появленію
ли ш­
них ъ
людей
—
и
именно
такой
эпохой
русской
об ще-


64
ственной
жизни
б ыло
столѣтіе
съ
сер един ы
ХѴШ
по
сер един у
XIX вѣка .
Все
сказанное
выше
относится
ко
всѣмъ
предкамъ
О нѣги на
и
притомъ
въ
тѣ мъ
большей
степени,
ч ѣмъ
ближе
мы
подходимъ
къ
самому
Евгенію
Он ѣгину .
Въ
„Евгеніи Онѣг инѣ“
все
это
впервые
закрѣпляется
ге­
ніальнымъ
художникомъ;
отмѣченная
нами
черта
достигаетъ
въ
нем ъ
своего
апогея
и
дѣлаетъ
Онѣгина
настоящимъ
ду­
ховнымъ
родоначальникомъ
в сѣхъ
лишнихъ
людей
послѣ­
д ующи хъ
по ко л ѣній.
Вторая
хара кт е рная
черт а
—
отмѣченная
Пушкинымъ
„поза“, „жеманство“
—
является
неизбѣжнымъ
слѣдствіемъ
пе рвой.
Вспомните,
ск оль ко
неестественныхъ
позъ,
ск олько
жеманныхъ
гр има съ
пришлось
перемѣнить
предкамъ
О нѣ­
гина ,
начиная
со
вр е менъ
петровской
ре фор мы!
Разладъ
со
сре дой
шелъ
crescendo,
а
потому
и
п озы
становились
все
неестественнѣе,
пока
не
достигли
своего
апогея
оп ят ь-таки
въ
Евгеніи
О нѣ гинѣ.
У
предковъ
О нѣ гина,
и
чѣм ъ
ближе
къ
нему,
тѣмъ
больше,
„были естественныя позы,
н ерв ные
судорожные
жесты,
в ызыв авш іеся
мѣстными
н елов костя ми
общихъ
положеній,
—
скажемъ
мы
въ
послѣдній
ра зъ
с ло­
вами
Ключевскаго.
—
Эти
н ело вкос ти
чувствовались
далеко
не
всѣми,
но
жесты
и
мины
тѣ хъ,
кто
ихъ
чувствовалъ,
бы ли
всѣмъ
за мѣтн ы,
бросались
всѣмъ
въ
глаза,
запоминались
надолго,
становились
п ред ме томъ
художественнаго
воспроиз­
веденія.
Люди,
которые
испытывали
эти
н еловк ости ,
не
бы ли
ка кіе -ли бо
особые
л юди,
б ыли
какъ
в сѣ, но ихъ физіономіи
и
манеры
не
б ыли
похожи
на
общепринятыя.
Это
. были
не
герои
времени,
а
тол ько
сильно
подчеркнутые
отдѣльные
нумера,
стоявшіе
въ
ряд у
другихъ,
общія
мѣста,
напечатанныя
кур сив омъ .
Такъ
ка къ
масса
современниковъ,
усѣвшихся
болѣе
или
менѣе
уд обн о,
рѣдко
догадывалась
о
причинѣ
этихъ
не­
н орм альн ост ей
и
сч и тала
ихъ
капризами
отдѣльныхъ
л ицъ,
не
хотѣвшихъ
сидѣть,
к акъ
сидѣли
в с ѣ, то эти несчастныя
жертвы
н еуд обн ыхъ
позицій
слыли
за
чудаковъ,
иногда
даже
„печальныхъ и опасныхъ“. —
И
чѣмъ
ближе
дѣ ло
шло
къ
началу
XIX вѣк а,
къ
т ипу
самого
Евге ні я
Он ѣ гина,
тѣ мъ
ярч е
и
рельефнѣе
п рояв лялис ь
эти
характерныя
черты
ли ш­
них ъ
людей,
и
въ
э томъ
случаѣ
Евгеній
Онѣгинъ
яв ляет ся


6$
оп ят ь-так и
истиннымъ
родоначальникомъ
лишнихъ
людей
по­
сл ѣдующи хъ
п окол ѣній .
В отъ
въ
самыхъ
общихъ
чер т ахъ
тѣ
условія,
к оторыя
об ъ ясняют ъ
не
только
п ричи ны
появленія
Онѣгиныхъ,
но
и
самый
характеръ
Евг ен ія
Онѣгина.
Теперь,
зная
и
его
происхожденіе,
и
его
личную
б іогра фію ,
мы
можемъ
впло т­
ную
подойти
къ
изученію
этого
типическаго
исключенія
рус­
ско й
жизни
двадцатыхъ
годовъ
прошлаго
в ѣка.
V.
Теперь
ясно:
не
какъ
deus ex machina явился Евгеній
О нѣг инъ
въ
русской
жизни
начала
XIX вѣк а;
нѣтъ,
онъ
былъ
Всевышней
воле ю
Зевеса
Наслѣд ни къ
всѣхъ
своихъ
родныхъ
(I, 2)
—и
въ
п рямом ъ
и
въ
переносномъ
см ы слѣ.
Онъ
былъ
на­
сл ѣдни к омъ
не
только
денегъ
и
долговъ,
„заводовъ,
водъ,
лѣсов ъ,
земель“
своихъ
предковъ,
но
и
духовныхъ
свойствъ
их ъ,
ихъ
характерныхъ
чертъ.
Между
эт ими
двумя
родами
наслѣдствъ
ес ть
б ольшая
разница:
отъ
денегъ
и
долговъ
своихъ
предковъ
можно
отказаться,
ес ли
пассивъ
б ольше
ак ти ва,
а
отъ
духовныхъ
свойствъ
—
нельзя.
Когда
умеръ
отецъ
Евге н ія
Онѣгина—тотъ
самый,
ко торы й
„земли отда­
валъ
въ
залогъ“,
жилъ
долгами,
„давалъ три бала ежегодно
и
промотался
наконецъ“ (I,3)—и
когда
„передъ Онѣги ны м ъ
собрался
заимодавцевъ
жадный
полкъ“,
то
Онѣгинъ—
Насл ѣдст в о
предоставилъ
и мъ,
Большой
потери
въ
то мъ
не
видя,
Иль
п редуз на въ
и здалек а.
Кончину
дяди-старика
(I, 51).
Къ
со жалѣн ію,
нѣтъ
возможности
отказаться
тѣмъ
же
с по­
собомъ
отъ
другого
р ода
наслѣдства—отъ
н ас лѣд ств ен н ости...
Ее
всегда
получаютъ
полностью,
независимо
отъ
того,
че го
въ
ней
б ольше
—
актива
или
пассива,
и
даже,
пожалуй,
въ
послѣднемъ
случаѣ
ее
получаютъ
съ
особенной
щед рость ю
и
н еи збѣж ност ью.
ВВЛНОВЪ-РАЗГМНПКЪ, ѵ.
5


66
Такова
была
судьба
и
Е вге нія
О нѣ гина.
„Наслѣ дни къ
всѣхъ
своихъ
родныхъ“,
онъ
получилъ
отъ
них ъ
въ
на­
слѣдство
всѣ
вы я сненны я
выше
че рты
раз лада
со
ср едо й,
всю
в ѣков ую
изломанность
духа,
и
пр ито мъ
всѣ
эти
ти­
пич ныя
черты
достигли
въ
Он ѣги нѣ
исключительной
ст еп ени.
Конечно,
все
это
старое
наслѣдство
вылилось
въ
но вую
ф орму,
ст арый
раз лад ъ
и
изломанность
задрапировались
но­
вымъ
плащемъ,
новой
по зой;
но
су щн ость
осталась
п реж няя,
наслѣдственная.
„Москвичъ въ Гарольдовомъ плащѣ“— во т ъ
геніальная
формула,
вскрывающая
одновременно
и
старую
сущ но сть
и
новую
позу.
Да,
Евгеній
Онѣгинъ—„москвичъ“
по
своей
духовной
сущности,
по
тому
наслѣдству,
которое
онъ
по луч илъ
отъ .
своихъ
предковъ,
типичныхъ
moscovites
civilisés; но эта его наслѣд с т ве нна я
сущность
п рояв ляется
въ
новой
позѣ,
„въ Гарольдовомъ плащѣ“,
потому
что
ко
времени
в озму жалости
Онѣгина
ст арую
п озу
в оль терьян ств а
смѣ ни ла
новая
поза—нарождающагося
байронизма.
Мы
зн ае мъ,
когда
наступила
для
Евге ні я
Он ѣги на
п ора
возмужалости,
пора
„юности мятежной...
пора
надеждъ
и
грусти
н ѣжн ой“: это было въ эпоху войны
съ
Нап оле о­
ном ъ
за
освобожденіе
Европы.
Ког да
улеглась
военная
б уря,
когда
въ
1815—1816 гг .
ру сс кое
с лужи лое
дворянство
в ер­
нулось
домой
изъ
европейскаго
похода
съ
запасомѣ
новыхъ
ч увс твъ,
мыс лей ,
идеаловъ,
то
яснѣе,
чѣм ъ
раньше,
об озн а­
чилось
д ѣлен іе
русскаго
„культурнаго“
общества
на
тѣ
три
сл оя,
о
которыхъ
у
на съ
б ыла
рѣ чь
вы ше.
Съ
одной
ст о­
роны—
та
ко
вс ему
приспособляющаяся
мѣщанская
толпа,
которую
ма ло
интересовали
всѣ
эти
н овые
идеалы
и
чувства;
съ
другой—та
сравнительно
небольшая
группа
интеллиген­
ціи ,
д ѣятельн остью
которой
характеризуется
вся
исторія
рус­
ской
общественной
мысли
эпохи
1815—1825 г ., т. - е.
будущіе
декабр и ст ы,
и
наконецъ,
посрединѣ
меж ду
этими
двумя
по­
люсами
рус ской
жизни
—
с лабо в ольн ые,
изломанные
лишніе
л юди,
„типическія исключенія“,
одинаково
неспособные
и
смѣшаться
въ
толпѣ
приспособляющейся
массы
и
увлечься
идеалам и
б орьбы
за
приспособленіе
среды.
О динъ
изъ
такихъ
„типическихъ исключеній“
своего
вр е­
м ени—Е вге ній
Онѣгинъ.
Онъ
не
ти пъ
своего
со сло вія,
своей


б7
эпохи,
потому
что
такимъ
типомъ
является
то тъ
человѣкъ
массы,
толпы,
сп ло ченн ой
посредственности,
портретъ
кото­
ра го
Пушкинъ
такъ
удивительно
н арис ова лъ
двумя-тремя
штрихами
въ
д есятой
строфѣ
п ослѣдн ей
главы
своего
ро­
ман а:
это
тотъ,
кто
постепенно
соз рѣ валъ,
по ст еп енно
пр и­
способлялся
къ
жи зни
и
ср едѣ,
Кто
страннымъ
снамъ
не
предавался,
Кто
черни
свѣтской
не
чуждался;
Кто
въ
дв адц ать
лѣтъ
былъ
франтъ
иль
хватъ,
А
въ
тридцать—выгодно
женатъ;
Кто
въ
пятьдесятъ
ос во бод ился
Отъ
частныхъ
и
др уги хъ
долговъ,
Кто
славы,
денегъ
и
чиновъ
Спокойно
въ
оч ере дь
до бил ся,
О
ко мъ
твердили
цѣлый
в ѣкъ:
N. N.—прекрасный
человѣкъ!
Евгеній
Онѣгинъ—не
этотъ
„прекрасный человѣкъ“
толпы,
мѣщанства,
сп ло ченн ой
посредственности;
самъ
П ушк инъ
беретъ
его
подъ
свою
защиту
отъ
тѣхъ
людей,
которымъ
„посредственность одна...
по
п лечу
и
не
странна“,
к отор ые
хотѣли
бы
и
въ
Он ѣги нѣ
видѣть
эту
посредственность,
хо­
тѣли
бы,
чтобы
и
онъ
был ъ
„добрый малый,
ка къ
вы
да
я,
как ъ
ц ѣлый
с вѣ тъ“...
(VIII, 8 — 9).
Но
въ
том ъ-т о
и
д ѣло,
что
О нѣг инъ
выше
посредственности,
хо тя
бы
по
одному
тому,
что
скоро
„ему наскучилъ свѣт а
шу мъ“,
что
имъ
овла­
дѣла
ха ндр а,
чт о,
брос ивъ
свѣтъ,
не
добиваясь
ни
денегъ,
ни
чиновъ,
онъ
засѣлъ
за
ч т еніе: „отрядомъ книгъ уставилъ
полку,
ч ита лъ,
чи талъ. . .“ (I, 37—44).
Нѣт ъ,
онъ
не
чел овѣк ъ
посредственности;
отъ
м ѣща нск аго
берега
онъ
отчалилъ
бе з­
поворотно.
Но
онъ
не
мо гъ
пристать
къ
д руг ому
берегу,
не
могъ,
въ
си лу
полученнаго
имъ
духовнаго
наслѣдства,—и
въ
этомъ
вся
трагедія
Онѣгина,
к акъ
и
вообще
всѣхъ
лишнихъ
лю­
дей.
Онъ
не
мо гъ
стать
тѣмъ „исключеніемъ“,
какимъ
были
луч шіе
представители
декабризма;
онъ
былъ
воле ю
судебъ
„наслѣд н и къ
в сѣхъ
своихъ
ро д ных ъ“...
Не
было
с илы
воли,
не
бы ло
дисциплины
ум а,
не
б ыло
энергіи,
настойчивости,
вѣ ры
въ
себя .
И
Онѣгинъ
не
мо гъ
бы
стать
ни
членомъ
Союза
Благоденствія,
ни
членомъ
кружка
„любомудровъ“
5*


68
д ва дц атыхъ
годовъ,
ни
товарищемъ
П авло ва
и
Веневити­
нова,
ни
сотрудникомъ
Пестеля,
Мура в ьева ,
Николая
Ту р­
генева.
А
вѣдь
те че ніе
„декабризма“
было
то гда
(послѣ
і8 і6
года)
въ
полномъ
блескѣ
своего
развитія;
серьезные
политическіе
и
соціальные
в оп росы
волновали
об щест во
и
стали
модными
даже
ср еди
„свѣтской
черни“
тог о
вр ем ени.
Въ
одномъ
неоконченномъ
произведеніи
Пушкина
(„Отрывки
изъ
романа
въ
пи с ьмах ъ“, 1831 г.), герой его,
Вла ди міръ
Z.,
пр едст авл я ющій
собой
варіацію
т ипа
Он ѣгина,
такъ
вспоми­
наетъ
въ
письмѣ
къ
другу
объ
эпохѣ
д екаб риз ма : „....
ты
отсталъ
отъ
своего
в ѣка
—
и
цѣлымъ
десятилѣтіемъ.
Твои
умозрительныя
и
важныя
разсужденія
принадлежатъ
къ
1818 году.
Въ
то
время
строгость
правилъ
и
п олити че ская
экономія
б ыли
въ
модѣ .
Мы
яв лялис ь
на
балы,
не
снимая
шпагъ:
намъ
неприлично
б ыло
танцовать
и
нек ог да
зани­
маться
дамами.
Че сть
им ѣю
до не сти
т еб ѣ, что это все пере­
мѣнилось:
французская
кадриль
замѣнила
Адама
Смита“...
Такова
была
мода
той
эпохи,
когда
об ществ ен ны ми
вопро­
сами
и
политической
эко н оміей
за нял ись
даже
свѣтскія
дамы
( „иная дама толкуетъ Сея и Бентама“ I, 42).
Си ла
моды
за­
хватила
и
Онѣгина;
вѣдь
мы
зн ае мъ,
что
онъ
„читалъ Адама
Смита
и
б ылъ
глубокій
экономъ“
(какъ иронически сооб­
щаетъ
про
своего
друга
са мъ
Пушкинъ),—
То-есть,
ум ѣлъ
судить
о
томъ,
Какъ
государство
богатѣетъ,
И
чѣм ъ
живетъ,
и
почему
Не
нужно
золота
е му,
Ког да
п ростой
продуктъ
и мѣ етъ...
(I, 7).
Дальше
это й
характерной
для
эпохи
два дцат ых ъ
годовъ
амальгамы
фи зіокра тизм а
съ
фритредерствомъ
Онѣгинъ
не
пошелъ,
ог ран ичи вши сь
салонными
разговорами
съ
дамами
объ
Адамѣ
Смитѣ,
Сеѣ
и
Б ен та мѣ...
И
это
какъ -р азъ
въ
то
время,
когда
Ни ко лай
Тургеневъ
пе чата лъ
с вой
серь ез ­
ный
„Опытъ теоріи налоговъ“,
а
Пес т ель
писалъ
свою
за­
мѣчательную
„Русскую Правду“.
О нѣги нъ
не
мо гъ
стать
такимъ,
сравнительно
говоря,
исключеніемъ
изъ
общаго
ти па
приспособившихся
къ
жизни,
точно
т акъ
же,
какъ
не
м огъ
стать
и
типичнымъ
представителемъ
та кихъ
приспособив­


6?
шихся.
Ему
суждено
б ыло
ст ать
„типическимъ
и ск люче­
ніемъ“,
ни
па вой,
ни
вороной,
в ѣчны мъ
скитальцемъ
ме жду
двумя
полюсами
рус ской
жизни.
И
когда
он ъ,
желая
по­
рвать
съ
н елѣ пой
жизнью
сре ди
„свѣтск ой
ч е рни“,
зап е рся
въ
своемъ
кабинетѣ
и
„отрядомъ
к нигъ
уставилъ
полку“,
то
онъ
не
могъ,
н ес мотря
на
все
св ое
желаніе,
дойти
и
доплыть
до
другого
берега:
для
этого
у
н его
не
б ыло
дос та­
точнаго
запаса
духовныхъ
силъ.
Онъ
„читалъ,
читалъ
—
а
все
б езъ
то лк у“: чтеніе не могло помочь ему побѣди ть
тог о
р азл ада
со
ср едой ,
которымъ
болѣли
всѣ
его
предки.
Пр и­
сп особ и ться
къ
средѣ
онъ
не
могъ:
онъ
б ылъ
выше
н ея;
приспособлять
среду
онъ
т оже
не
могъ:
у
не го
для
этого
не
хв а тало
с илы.
Ост ава л ась
одна
дорога—дорога
непроиз­
вольной,
безсознательной
„позы“,
опять-таки
полученной
по
наслѣдству
отъ
предковъ,
и
позой
этой
явилось
разоча­
рованіе.
Отря до мъ
книгъ
уст ави лъ
полку,
Читалъ,
читалъ—а
все
безъ
толку:
Та мъ
скука,
тамъ
обманъ
и
бредъ,
Въ
т омъ
со вѣ сти,
въ
то мъ
смысла
нѣ тъ;
На
в сѣхъ
различныя
ве ри ги;
И
устарѣла
старина,
И
старымъ
бредитъ
новизна...
(I, 44).
И
раз очаров ані е
это
какъ-разъ
п ри шлось
ко
времени,
чтобы
его
можно
б ыло
облечь
въ
новую
тогу
—
въ
„Гарольдовъ
п лащъ “;
лишенный
поч вы,
уставшій
отъ
нелѣпой
жиз ни,
лишній
че ловѣк ъ
ищетъ
оп оры
въ
кстати
нар о ж даю щемся
б айро ни змѣ.
Эт имъ
онъ
ок он чательн о
в ход итъ
въ
рядъ
своихъ
предковъ;
раз лад ъ
со
сре дой
и
вѣковая
изломан­
ность
д уха
достигаютъ
въ
Он ѣги нѣ
своего
апогея,
хотя
и
п рояв ляют ся
въ
нов ой
формѣ.
И
вотъ
какъ-разъ
къ
тому
времени,
когда
Онѣгины
охладѣли
къ
„шуму свѣ т а“
и
стали
со
скучающимъ
видомъ
то
читать
книги,
то
п род олж ать
по
инерціи
ж ить
въ
свѣтѣ, какъ-разъ
къ
этому
времени
(1818—
1820 гг. )
появляются
и
въ
жизни
и
въ
ли тера ту рѣ
первые
„москвичи въ Гарольдовомъ плащѣ“, первые байроническіе
герои
на
рус ск ой
поч вѣ, появляются „Кав казскіе
пл ѣнни ки“,
Алеко,
Онѣгины.
Не
потому
появились
они,
что
пришла
мод а
на
разочарованность,
хандру,
байронизмъ,
а
наоборотъ,


7° ...
потому-то
такъ
и
п ри шелся
ко
двору
байронизмъ,
что
въ
Онѣгиныхъ
бы ли
уже
налицо
всѣ
его
элементы.
Отт ог о-то
и
байронизмъ
оказался
у
н асъ
такимъ
русифицированнымъ,
такимъ
московскимъ.
VI.
Кавказскій
плѣнникъ,
Алеко,
Онѣгинъ—все
это
род ные
б ратья
по
д уху
и
по
историко-генетическому
происхожде­
нію ;
это
о динъ
и
тотъ
же
типъ,
почти
одинъ
и
тотъ
же
характеръ,
но
въ
различныхъ
его
проявленіяхъ,
въ
р азлич ­
н ыхъ
п оложе н іяхъ.
И
всѣ
они
нарисованы
и ли.
по
крайней
м ѣрѣ, задуманы Пушкинымъ въ періодъ его южной ссылки
1820—1824 гг .,
т.-е.
въ
тотъ
періодъ
пушкинскаго
твор­
ч ест ва,
ко торый
б ылъ
отмѣченъ
вліяніемъ
Байрона.
Инте­
ресно,
однако,
отмѣтить,
что
„Кавказскій
пл ѣ нник ъ“,
въ
которомъ
Пушкинъ,
по
собственному
пр из нанію,
хо тѣлъ
обрисовать
сво й
же
характеръ,
был ъ
написанъ
Пушкинымъ
до
зн аком ств а
съ
Байрономъ,
ил и,
по
крайней
мѣ рѣ,
при
самыхъ
первыхъ
шагахъ
этого
знакомства.
Сравнительно
не да вно
историки
литературы
обратили
вниманіе
на
старое
замѣчаніе
критики
двадцатыхъ
г одов ъ,
что
въ
„Кавказскомъ
плѣнникѣ“
отразились
че рты
вл іян ія
Шатобріана,
что
въ
„плѣ нн икѣ“
н ѣтъ
почти
никакихъ
характерно-байрониче­
скихъ
чертъ.
Это
л ишній
разъ
подтверждаетъ,
что
байро­
низмъ
былъ
только
одной
изъ
возможныхъ
форм ъ
проявле­
нія
„онѣгин ст ва“;
г ерои
Ба йрона
б ыли
только
одними
изъ
дух овн ыхъ
предковъ
Он ѣг ин ыхъ,
но
вовсе
не
ихъ
родона­
чальниками.
Начиная
отъ
Saint-Preux, героя „ Но вой
Элои зы “
Руссо,
проходя
черезъ
гетевскаго
Верт ера
и
героевъ
н аро­
ж дающ аго ся
нѣмецкаго
и
французскаго
романтизма,
въ
родѣ
Ренэ
того
же
Шатобріана,
и
кончая
героями
Байрона
’) Несомнѣ нно е
влія ні е
Шатобріана
на
Ба йр она
—
давно
извѣстный
ф актъ;
еще
бол ѣе
тѣсная
св язь
Шатобріана
съ
творчествомъ
Р уссо
такж е
достаточно
извѣстна.
Здѣсь
передъ
нами
п остеп ен ное
развитіе
одн ой
и
той
же
нит и
ли терат урн ой
эволюціи,
имѣющей
свое
основаніе
и
обос но­
ваніе
въ
исторіи
об щественн ой
жиз ни
Европ ы
вт орой
полов ин ы
ХѴШ
вѣка-


71
мы
имѣемъ
рядъ
духовныхъ
предковъ
и
родственниковъ
Он ѣгина,
мы
имѣемъ
однородные
по
существу
характеры
и
ти пы
при
всемъ
громадномъ
ра злич іи
ихъ
проявленій.
Психологическая
основа
въ
ни хъ
п очти
о дна
и
та
же;
мы
уже
говорили,
что
„лишніе люди“— я вл еніе
всеобщее,
міро-
во е,
но
что
въ
различныхъ
условіяхъ
они
п рояв ляю тся
ра з­
лично.
Характерныя
же
черты
ихъ
типа
всюду
и
всегда
оста ются
тождественными:
у
всѣхъ
ихъ
неизбѣженъ
ра з­
л адъ
со
средой,
у
всѣхъ
не изб ѣжна
та
или
ина я
п оза
(часто
д алека я
отъ
вс як аго
жеманства,
ч асто
наполовину
безсозна­
те льная ).
Разладъ
со
ср едой
еще
со
временъ
Р уссо
хара кт е­
ризуется
возрастающимъ
разрывомъ
съ
фор ма ми
и
духомъ
современной
ку льтуры ;
эта
черта
ст ала
одной
изъ
главнѣй­
шихъ
въ
физіономіи
нарождающагося
„романтизма“.
Черта
эта
своеобразно
п релом и лась
и
въ
творчествѣ
Пу ш кина
(„плѣ н ни къ“
и
че ркесы ,
А леко
и
цыганы)
въ
наиболѣе „ро­
мантическій“
п еріод ъ
его
жизни
и
творчества
—
въ
указан­
ную
выше
эпоху
1820—1824 гг .
Мы
видимъ,
такимъ
образомъ,
что
извѣстное
мнѣніе
Ми цкевич а
—
да
и
не
одного
его—объ
этомъ
періодѣ
твор­
чества
Пушкина
должно
считаться
сильно
преувеличеннымъ.
Им енн о,
по
мнѣнію
великаго
польскаго
поэта,
въ
отм ѣче н­
ные
на ми
выше
годы
„Пушкинъ попалъ въ сферу притяже­
нія
Б айро на
и
вращался
ок оло
это го
свѣтила,
к акъ
осв ѣ­
щенная
его
лучами
планета.
Сюжеты,
характеры,
и дея,
фор ма
—
все
это
байроновское
въ
произведеніяхъ
Пушкина
его
перваго
періода“.
Да
и
са мъ
Пу шки нъ
замѣтилъ,
что
въ
эту
эпо ху
(1820—1824 гг . )
онъ
отъ
Байрона
„съ ума
сход илъ “.
Конечно,
в ліян іе
Байрона
на
Пушкина
еще
болѣе
не со мнѣнно,
чѣ мъ
предшествовавшее
в ліян іе
Шатобріана
на
Ба йро на
и
Р уссо
на
Шатобріана;
несомнѣнно,
что
форму
и
отча сти
сюж еты
Пу шки нъ
бралъ
не
безъ
в ліян ія
Б ай рона,
но
настолько
же
не сом нѣ нно,
что
и
ид ея
и
характеры
про­
изведеній
ос т ава лись
впо лнѣ
пушкинскими,
вполнѣ
рус­
скими,
вполнѣ
„московскими“.
Иначе
и
бы ть
не
могло,
такъ
какъ
сли шко мъ
различны
б ыли
по
существу
своихъ
талантовъ
великій
„романтикъ“
Ба йр онъ
и
ве ликі й
реалистъ
Пушкинъ.


72
У
Байрона
обычный
раз лад ъ
„лишнихъ людей“
со
сре­
дой
углубляется
до
раз ры ва
человѣка
съ
міромъ,
съ
вселен­
ной,
съ
Богомъ.
Б езм ѣрн ыя,
титаническія
с илы
н ужны
для
того,
чтобы
нест и
на
себѣ
сл ѣдств ія
эт ого
разрыва,
этого
„богоборчества“,
ка къ
принято
говорить
въ
настоящее
время,
и
всѣ
настоящіе
герои
Байрона—такіе
титаны
по
с илѣ
духа.
Безпредѣльная
мощь
человѣческаго
духа,
смѣло
возставшаго
пр о тивъ
Бо га,
противъ
вс его
міра,
—
во тъ
постоянная
т ема
Байрона,
вотъ
харак те рная
черт а
его
„романтизма",
его
ст ре­
мленія
„за предѣлы
предѣльнаго“
человѣческаго
д ерзан ія.
Этотъ
романтизмъ
англійскаго
поэта
б ылъ
со ве ршен но
чуждъ
Пушкину,
который—мы
это
еще
увидимъ—съ
та кой
удивительной
ясностью
духа
принималъ
ве сь
м іръ
въ
его
цѣломъ,
ко торы й
дох одилъ
до
ра зр ыва
съ
обществомъ,
но
не
человѣчествомъ,
до
разрыва
съ
ку льт урою,
но
не
съ
мі ро мъ.
П ушк инъ
былъ
въ
это мъ
смыслѣ,
быть
можетъ,
величайшимъ
„реалистомъ“
изъ
всѣхъ
великихъ
по это въ;
онъ
бы лъ
„весь земной“,
онъ
любилъ
это
солнце,
эту
землю,
этотъ
мі ръ
тр ехъ
и змѣре н ій,
эту
темную,
слабую
д ушу
чел о­
вѣческую;
титанизмъ
былъ
ему
совершенно
чуждъ.
Никогда
онъ
не
был ъ
романтикомъ;
его
байроническій
псевдо-роман­
т измъ
бы лъ
поэтому,
тол ько
впо лнѣ
мимолетнымъ
л
неглу­
бокимъ
явленіемъ
даже
въ
его
творчествѣ
1820—1824 гг .
И
когда
П ушк инъ
самъ
п он ялъ,
вѣрнѣе—безсознательно
почувствовалъ
э то,
онъ
задумалъ
„Евгенія Онѣ гина"; крайне
интересно
отмѣтить,
что
онъ
задумалъ
его
еще
въ
Крыму,
т.-е.
какъ-разъ
въ
то
время,
когда
писалъ
„Кавказскаго плѣн­
ни к а" (Крымъ—,,c:est le berceau de mon Онѣг инъ",
замѣтилъ
въ
одномъ
изъ
писемъ
1836 г.
самъ
Пушкинъ). Въ „Кавказ­
ско мъ
плѣнникѣ", въ „Братьяхъ
ра зб ойника хъ",
въ
„Бахчи­
сарайскомъ
фонтанѣ“, наконецъ въ „Цыганахъ“—онъ
пробо­
валъ
придавать
черты
титанизма,
че рты
духовной
силы
том у
„онѣг инско му"
ти пу,
происхожденіе
кот ораг о
мы
пр ос лѣ­
дили
и
въ
к отором ъ
Пу шки нъ
такъ
вѣрно
видѣлъ,
ка къ
уже
сказано
выше,
собственныя
сво и
черты.
Но
чѣм ъ
дал ьш е,
тѣ мъ
больше
чувствовалъ
онъ,
что
въ
сопоставленіи
„онѣ-
гинства"
съ
„силою духа"
таится
какое-то
непримиримое
пр от ивор ѣч іе,
что
„волна и камень,
стихи
и
проза,
ледъ
и


73
пл ам ень
не
сто ль
различны
межъ
со б ой“,
как ъ
си ла
духа
съ
одной
с торон ы
и
„лишніе люди“— съ
другой.
И
замѣтьте—
характернѣйшее
явленіе!—что
и
въ
„Кавказскомъ плѣнни кѣ“,
и
„Бахчисарайскомъ
фонтанѣ“,
и
„Цыганахъ“
Пушкинъ,
бы ть
можетъ
са мъ
тог о
не
сознавая,
въ
концѣ
к он цовъ,
с ни­
ма лъ
со
своихъ
героевъ
маску
силы,
см ыв алъ
гр имир овк у
тита­
низма;
не
характерно
ли,
что
во
всѣхъ
этихъ
п оэма хъ
пе­
ред ъ
нами
проходитъ
одинъ
и
то тъ
же
мотивъ:
противо­
поставленіе
слабаго
му жчины
с ил ьной
женгцпнгъ?
Мотивъ
этотъ,
съ
так ой
г ен іальн ой
п рос тотой
проведенный
Пушкинымъ
и
въ
„Евгеніи Онѣги нѣ“, впослѣд стві и
не
даромъ
с талъ
глав­
ным ъ
мотивомъ
всего
творчества
Т урген ева ,
эт ого
наиболѣе
„пушкинскаго“
таланта
русской
литературы,
это го
по с тоян­
н аго
бытописателя
т ипа
„лишняго человѣ к а“
въ
его
разно­
видности
сороковыхъ
-
пятидесятыхъ
годовъ.
На
русской
почвѣ
лишні й
человѣкъ
всегда
былъ
с лабы мъ
че ловѣк ом ъ,
безконечно
далекимъ
отъ
байроновскаго
титанизма,
и
Пуш­
кинъ
п роз рѣлъ
это
даромъ
творческой
интуиціи
еще
зад олг о
до
„Евгенія
О нѣ гина“.
Столкн ов ені е
этого
„типическаго
исключенія“
своей
сре ды
съ
женщиной
в сегда
кончалось
духовной
побѣдой
послѣдней
и
нравственнымъ
пораженіемъ
слабаго
духомъ
героя.
Вспомните:
вялый ,
тос кующ ій
Ка в­
казскій
плѣнникъ,
ко торы й
„безъ
упоеній,
бе зъ
желаній“
вянетъ
„жертвою
страстей“,
—и
освобождающая
его
изъ
плѣна
цѣною
сво ей
ж изни
черкешенка;
нѣсколько
мелодра­
м атиче скі й,
тос кующій
татарскій
ханъ,
надъ
которымъ
вскорѣ
см ѣялся
самъ
авторъ
съ
др узь ями ,—и
Зарема,
готовая
при­
нести
въ
жертву
своей
л юбви
и
с вою
и
чужую
жизнь.
Еще
рельефнѣе
это
противопоставленіе
въ
„Цыганахъ“: къ этому
в рем ени
поэтъ
все
яснѣе
и
я снѣе
сознавалъ,
что
п остоя нн ый
герой
его
поэмъ—слабый
человѣкъ,
которому
совершенно
не
къ
л ицу
тога
демонизма
и
ти тан и зма.
Алек о,
несомнѣнно,
самый
сил ь ный
ду хомъ
изъ
всѣхъ
героевъ
Пушкина—но
на­
с кольк о
слабѣе
онъ
э той
сильной
въ
своей
непосредствен­
ности
Земфиры!
Окончаніе
„Цыганъ“— с лишк о м ъ
я вное
при­
знаніе
нр ав стве нна го
пораженія
А леко;
то,
что
еще
не
ясно
намѣчается
въ
„Кавказскомъ плѣн никѣ“ и „ Ба хч иса р ай ск о мъ
ф он танѣ“, уже ясно сказывается въ „ Цы г ана хъ“.
П ушк инъ


74.
все
яснѣе
и
яснѣе
осознавалъ
характеръ
и
тип ъ
своего
героя;
въ
то
же
вр емя
онъ
все
болѣе
и
болѣе
преодолѣвалъ
въ
себѣ
самомъ
отрицательныя
че рты
обрисовываемаго
харак­
тера.
И
есл и
въ
„Кавказскомъ плѣн н икѣ“ онъ хочетъ
вы­
ст ав ить
самого
себя,
ес ли
онъ
герою
„Цыганъ“
довольно
подчеркнуто
даетъ
св ое
имя ,
то
тутъ
же
вскорѣ
онъ
и
смѣ ет ся
надъ
своими
созданіями
(„мы вдоволь надъ нимъ —
Кавказскимъ
плѣнникомъ—посмѣялись“).
И
когда
Пушкинъ
пишетъ
„Евгенія Онѣги на“,
то
ту тъ
онъ
уже
торопится
въ
первой
же
главѣ
п одчерк нуть ,
что
Онѣгинъ—не
он ъ,
не
Пушкинъ:
В сегда
я
рад ъ
замѣтить
разность
Между
О нѣгин ымъ
и
мной,
Чтобы
насмѣшливый
читатель,
Или
какой-нибудь
издатель
Зам ыс лова той
клев еты ,
Сличая
зд ѣсь
мои
черты,
Не
повторялъ
потомъ
безбожно,
Что
намаралъ
я
сво й
портретъ,
Какъ
Байронъ,
г орд ости
поэтъ...
(I, 56).
Конечно,
въ
Пушкинѣ
было
м ного
онѣгинскихъ
чертъ,
такъ
же
какъ
и
во
в сѣхъ
герояхъ
„байроническихъ“
поэмъ
Пушкина,
но
въ
т ѣхъ
г ер ояхъ
черты
эти
б ыли
закутаны
фле ром ъ
демонизма
и
титанизма;
т ѣхъ
героевъ
Пушкинъ
старался
выставить
сильными
людьми,
хотя
это
ему
и
не
уд ав алос ь.
Теперь
онъ
творческимъ
чутьемъ
пр ише лъ
къ
признанію
сво ей
ошибки;
онъ
понялъ,
что
слабый
духомъ
че­
ловѣкъ es
плащѣ
титана—характерная
черта
руссифицирован-
на го
мос ков скаг о
байр о низ ма.
Вот ъ
что
значитъ
ярк ое
опре­
дѣл ен іе—„м оск ви чъ
въ
Гарольдовомъ
п л ащ ѣ“; это значитъ:
слабый
чел ов ѣкъ,
п ы тающ ійся
загримироваться—ну,
тит а­
номъ
не
титаномъ,
а
по
крайней
мѣ рѣ
сильнымъ
душою
ге­
роемъ.
И
когда
П ушк инъ
понялъ,
когда
Пушкинъ
почув­
ствовалъ
это,—онъ
пересталъ
ставить
на
ходули
тотъ
ти пъ,
который
по д сказ ыва лся
ему
самой
жизнью.
Онъ
взялъ
сла­
баго
душою
потомка
изломанныхъ
душою
предковъ,
взялъ
его
такимъ,
какимъ
видѣлъ
въ
жизни—закутаннаго
въ
Га­
рольдовъ
плащъ,
по
байронической
мо дѣ
и
п озѣ
той
эпохи,


75....
но
тол ько
спустилъ
его
съ
ходуль
на
землю.
Тогда
появился
Он ѣгинъ .
В отъ
с вязь
„Евгенія Онѣ гина“
со
всѣмъ
предшествовав­
шимъ
творчествомъ
Пушкина;
во тъ
связь
его
и
съ
„байро ­
низмомъ“
поэта.
Несомнѣнно,
что
начало
„Евгенія Онѣги на“
относится
еще
къ
„байроническому“'
пер іо ду
ж изни
Пу ш­
кина;
не
даромъ
и
самъ
Пушкинъ
въ
пр едисл ов іи
къ
п ер­
в ому
и
второму
из дані ю
первой
главы
своего
романа
отм ѣ­
тилъ,
что
глава
эта
„напоминаетъ Беппо,
шуточное
пр оиз­
в еден іе
мрачнаго
Байрона“.
Позднѣйшей
кр ит икой
дѣйстви­
те льно
установлена
н ѣкот орая
чи сто-в н ѣшн яя
св язь
между
м ан ерой
письма
„Беппо“
и
„Евгенія Онѣ г ина“,
та кже
к акъ
и
между
героями
этихъ
п ро и зведені й,
гр аф омъ
и
Онѣги­
нымъ.
Но
и
въ
том ъ
и
въ
другомъ
случаѣ
связь
эта
до
того
внѣшняя,
до
тог о
ма лов ажн ая,
что
должна
быть
отмѣ­
чена
только
мимоходомъ,
какъ
интересная
мелочь,
хар ак­
терная
для
изученія
байроновскаго
вл ія нія
на
форму
письма
Пушкина
двадцатыхъ
годовъ,
но
не
для
и зучен ія
внутрен­
ней
сущ но сти
пушкинскаго
„романа въ стихахъ“.
Эта
сущ­
ность
мало-по-малу
складывалась
и
в ыясн ял ась
п одъ
давле­
ніем ъ
„романтизма“
в ообще
и
байронизма
въ
частности
еще
въ
періодъ
1820—1824 г.; туманный обликъ Кавказскаго плѣн ни ка
пріобрѣлъ
болѣе
опредѣленныя
че рты
въ
Алеко,
а
поставлен­
ный
съ
ходуль
на
зе млю
Алеко
ок азалс я
Онѣгинымъ.
И
по
мѣ рѣ
того,
ка къ
Пуш кин ъ
писалъ
сво й
романъ,
все
яснѣе
и
я снѣе
дѣлался
для
не го
обликъ
героя
всѣхъ
его
поэм ъ.
С ла­
бый
человѣкъ—вотъ
его
сущность;
стрем леніе
каза ть ся
с иль­
н ымъ
и
„разочарованность“— в от ъ
его
поза;
его
столкнове­
ніе
съ
сильной
женщиной—вотъ
фа тальн ая
психологическая
за вязк а
и
развязка
пушкинскихъ
поэмъ
и
романовъ.
И
все
это
выражено
Пушкинымъ
въ
„Евгеніи Онѣги нѣ“
съ
особенной
ясностью,
съ
ок онч ате льно й
опредѣленностью.
То,
что
смутно
б ыло
намѣчено
поэтомъ
въ
„плѣнн икѣ“ и
ч ер к еш ен кѣ, въ Алеко и Земфирѣ, теперь раскрылось во
вс ей
св оей
п олно тѣ
въ
Он ѣ гинѣ
и
Та тьянѣ; то,
что
тамъ
было
окутано
псевдо-романтическимъ
фле ромъ ,
з дѣсь
с ве­
ден о
на
земл ю,
выражено
въ
яркихъ
реалистическихъ
об ра­
за хъ,
въ
безсмертныхъ
реальныхъ
типахъ.
При
столкн ове н іи


76
съ
Татьяной
обнаруживается
въ
конецъ
духовная
сущность
Онѣгина,
и
н амъ
нео бх оди мо
познакомиться
поближе
съ
Татьяной,
понять
ее
и
сказать
тогда
послѣднее
слово
о
ге­
роѣ
ея
р о мана,
о
героѣ
всѣхъ
поэмъ
Пушкина.
Вѣд ь
по­
слѣднее
с лово
объ
О нѣги нѣ
сказала
именно
Татьяна.
VII.
Итакъ—она
звалась
Та тьяно й. ..
Дика,
печальна,
молчалива,
Ка къ
ла нь
лѣсная
боязлива,
Она
въ
семь ѣ
своей
родной
Казалась
д ѣв очкой
чужой...
(II, 25).
Этими
словами
П ушк инъ
начинаетъ
характеристику
Та тьян ы,
и
сл ова
эти
сразу
вскрываютъ
передъ
нами
гл авну ю
че рту
того
ти па,
къ
которому
принадлежитъ
Татьяна:
н амъ
сразу
становится
яс но,
что
Татьяна—такое
же
типическое
исключеніе
сво ей
среды,
какъ
Евгеній
Онѣгинъ—своей.
А
есл и
мы
прибавимъ,
что
ср еда
эта
въ
обоихъ
случаяхъ
о дна
и
та
же,
то
сраз у
на мъ
станетъ
я снымъ
полное
сходство
и
историко-генетическаго
происхожденія
Онѣгина
и
Татьяны,
и
ихъ
принадлежности
къ
промежуточному
слою
н аро ждающи хся
лишнихъ
людей.
При
этомъ,
о днак о,
они
принадлежатъ
къ
двумъ
совершенно
различнымъ
психоло­
гическимъ
типамъ,
что
съ
неизбѣжностью
обусловливаетъ
собою
и
з авязк у
и
раз вязк у
пушкинскаго
романа.
Что
историко-генетическое
п рои с хожде ніе
Татьяны
и
Онѣгина
общее—въ
этомъ
врядъ
ли
воз м ожны
сомнѣнія.
Почти
в се,
что
мы
го вор или
о
дѣдахъ
и
прадѣдахъ
Евгенія
Он ѣгина,
можно
чу ть
ли
не
д ослов но
повторить
о
бабуш­
к ахъ
и
п раба буш кахъ
Татьяны,
и
это
въ
значительной
с те­
пе ни
объяснитъ
на мъ
ея
характ еръ .
Дѣйствительно,
за
два
в ѣка
европейскаго
просвѣщенія
русскія
женщины
испытали
не
меньше
„волшебныхъ измѣ н ен ій
милаго
лица“,
чѣм ъ
ихъ
от цы,
мужья
и
братья.
Е сли
п рапр абабу шка
Татьяны
была
еще
русской
боярыней-затворницей
середины
XVII вѣка,
то
зато
прабабушка
ея—какая-нибудь
Наталья
Гавриловна


77
Ржевская,
невѣста
„арапа Петра
Великаго“
—
был а
уже
насильно
вывезена
на
петровскую
ассамбл ею,
т акъ
кра­
сочно
и
ярко
нарисованную
Пушкинымъ
въ
третьей
главѣ
тольк о-что
на зва нна го
р о мана.
Изъ
д уше грѣ екъ
и
шушуновъ
ее
насильно
нарядили
въ
фижмы
и
роб рон ды
и
заставили
кланяться
и
присѣдать
въ
менуэтахъ—„по
царскому
наказу,
по
боярскому
приказу,
на
смѣхъ
всему‘міру,
по
нѣмецкому
маниру“.
Ея
дочь ,
ба бу шка
Татьяны,
уже
съ
мо лоды хъ
лѣтъ
в осп ит ыва лась
по
такому
„нѣ мецко му
маниру“,
а
позднѣе—
вращалась
въ
об ще ств ѣ, зараженномъ,
словно
эп идемич еско й
болѣзнью,
г алломан іей ;
просмотрите
люб ой
изъ
сатириче­
скихъ
листковъ
начала
царствованія
Екатерины,
и
вы
на й­
дете
портретъ
бабушки
Татьяны
въ
безчисленныхъ
сним­
к ахъ
и
копіяхъ.
У
э той
петербургской
культурной
дикарки
середины
XVIII вѣ ка
б ыла
дочь
Pachette— мат ь
Татьяны.
Э той
ci-devant Pachette, впослѣд с тві и
Пар аско вь ѣ
Лариной,
Пуш кин ъ
посвятилъ
рядъ
мѣ тк ихъ,
д оброд ушн о-яд ови ты хъ
строфъ
въ
„Евгеніи Онѣги нѣ“; какъ живая стоитъ она пе ­
ред ъ
нами.
Она
получила
бонтонное
воспитаніе
въ
москов­
ск омъ
французскомъ
пансіонѣ, у какой-нибудь
„эмигрантки
Фа л ьба ла “; въ результатѣ
это го
воспитанія—
............
писывала
кровью
Она
въ
альбомы
нѣжныхъ
дѣ въ,
Звала
П олин ою
Прасковью
И
говорила
н арасп ѣвъ;
Корсетъ
н осила
очень
узкій,
II русскій Н,
какъ
N французскій,
Произносить
умѣла
въ
но съ
(II, 33);
конечно,
она
была
тайно
влюблена;
предметомъ
ея
страсти
был ъ
нѣкій „славный
ф ра нтъ,
игрокъ
и
гвардіи
сержан т ъ “.
Но
„скоро все перевелось“: ее выдали замужъ за бригадира
въ
отставкѣ
Д мит рія
Л ари на,
который
увезъ
ее
„въ свою
дер евню ,
гдѣ
она ,
Богъ
зна етъ
кѣм ъ
окружена,
рв ал ась
и
п ла кала
сн ачала“ ,
а
потомъ
„привыкла и довольна стала“.
По ко йно
катилась
привольная
помѣщичья
жизнь,
вся
пр о­
питанная
той
смѣсью
старо-русскаго
помѣщичьяго
б ыта
съ
французскимъ
языкомъ,
которая
и
понынѣ
еще
сохранилась
въ
рѣдкихъ
глухихъ
уголкахъ.
Ларины
—


Х ра нили
въ
жизни
мирной
Привычки
мирной
ст ар ины,
они
„любили круглыя качели,
подблюдны
пѣсни,
хо ро вод ъ“,
и
въ
то
же
время
дѣти
ихъ
росли
на
французскихъ
ром а­
нахъ,
на
французской
литературѣ: Татьяна
„по-русски
пл охо
знала...
и
выражалася
съ
трудомъ
на
яз ыкѣ
своемъ
р одн о мъ“ (III, 26),
что
даже
совершенно
неправдоподобно,
если
вспомнить
о
ня нѣ
Фи ли п ьев нѣ, взлелѣявш е й
Татьяну.
Но,
во
в сяко мъ
с лу ча ѣ, вотъ обстановка,
въ
которой
воспи­
талась
и
в ыросла
Татьяна.
И
Та тьян ѣ, подобно Онѣ ги ну,
н ельзя
б ыло
отказаться
отъ
духовнаго
наслѣдства,
и
въ
ней
съ
неизбѣжностью
от ра­
зились
че рты,
воспитанныя
въ
русской
женщинѣ
вс ей
жизнью
ХѴШ
вѣка.
Конечно,
въ
Та ть янѣ
не
было
и
не
могло
б ыть
никакихъ
чертъ
т ого
городского
„вырожденства“,
ко­
тор ыя,
н есом нѣ нно,
просвѣчивали
въ
Он ѣги нѣ; не могло
б ыть
хотя
бы
по
одному
тому,
что
всю
свою
дѣвичью
жизнь
Татьяна
прожила
въ
глухой
де р ев нѣ.. Уже по одному этому
изъ
Татьяны
не
могло
выйти
той
пол ной
аналогіи
Онѣгину,
ка кою
бы ли
жеманныя
„младыя граціи Москвы“,
ея
ку зи ны,
съ
которыми
она
познакомилась
впослѣдствіи.
Но
зато
не
могла
не
отразиться
на
Та тьянѣ
та
наслѣдственная
раздвоен­
ность
пон яті й,
мыслей,
чу вс твъ,
та
душевная
раздвоенность,
которая
сказалась
на
Он ѣги нѣ
гримасой,
поз ой;
б ыть
мо^
жетъ,
безсознательной
гримасой,
искренней
позой
—
пусть
такъ,
но
все
же
п озой.
Избѣжать
э той
раздвоенности
Та­
тьяна
не
могла.
Умъ
съ
сердцемъ
не
въ
ладу,
книжныя
французскія
мы­
сли
не
въ
ладу
съ
ч увст вом ъ,
не
въ
ла ду
со
всѣмъ
бы­
томъ,—въ
этомъ
б ыла
трагедія
многихъ
Та ть янъ
той
эпохи.
Пер едъ
нами
Татьяна
—
русск ая
душою,
Са ма
не
зн ая
поч е му,
к акъ
великолѣпно
говоритъ
о
ней
Пушкинъ
(V, 4); передъ
нами
до
гл уб ины
души
русская
дѣвушка.
Такова
ея
внутрен­
няя
сущность,
таковъ
г луб окій
скл адъ
ея
ду ха;
но
на
э той
с ущ­
ности
—
ряд ъ
постороннихъ
наслоеній.
Знакомясь
съ
Татья­
ной,
мы
невольно
всп о мин аемъ
ея
да лекую
предшественницу,


79
отд ѣлен н ую
отъ
Татьяны
столѣтіемъ,
невѣсту
ар апа
Петра
Великаго,
Наталью
Гавриловну
Ржевскую.
Пу шки нъ
н абро­
салъ
ея
недоконченный
портретъ
лег к ими
и
тонкими
штри­
хами.
Передъ
нами
д ѣв ушка,
кот ора я
б ыла
„воспитана по ста­
ринному,
т. -е.
окруж ен а
мамушками,
нянюшками,
по др у жками
и
сѣнными
дѣ ву шка ми;
шила
золотомъ
и
не
знала
грамоты“;
и
въ
то
же
время
она
учится
„пляскамъ
нѣмецкимъ...
ме­
ну эта мъ
и
курантамъ“
у
плѣннаго
шведскаго
офицера.
Не
то
ли
же
самое
бы ло
и
съ
Татьяной:
воспитаніе
подъ
кры­
ломъ
старушки-няни
Филипьевны
(пушкинская Арина Ро­
діо н о вна), яркаго
воплощенія
русскаго
народнаго
духа,
и
рядомъ
съ
этимъ,
вмѣсто „плясокъ
нѣмецкихъ“—француз­
ск іе
ром ан ы?
На
д ушу
русской
дѣвушки
ложились
наслое­
нія
чу жих ъ,
наносныхъ
ид ей
и
чувствъ,
и
вотъ,
выбитая
изъ
колеи,
бродитъ
она
„съ печальной думою въ очахъ,
съ
фран­
цузской
кн ижко ю
въ
р ук а х ъ“ (VIII, 5). Старушка-няня,
рус­
ск ія
сказки
и
поговорки,
„старинныя были и небылицы“,
ра з­
говоры
о
старинѣ—и
тутъ
же
ряд ом ъ,
въ
письмѣ
къ
Он ѣ­
гину,
пересказъ
вычитанной
изъ
романовъ,
а
можетъ
бы ть
и
слышанной
отъ
Ленскаго,
теоріи
предназначенности
другъ
другу
„родныхъ душъ“.
Вѣ дь
Ленскій
недаромъ
был ъ
„по­
клонникъ
Ка нта
и
по э тъ“;
„поклонникъ Шеллинга“,
д ол­
же нъ
бы лъ
сказать
Пушкинъ,
ес ли
бы
хотѣлъ
взять
наибо­
лѣе
общій
типъ
„любомудровъ“
двадц ат ыхъ
годовъ.
Но
не
въ
эт омъ
дѣ ло,
а
въ
то мъ,
что
п роп овѣ дуе мыя
Ленскимъ
мыс ли
почти
буквально
пов т оря етъ
Татьяна.
Онъ
в ѣри лъ,
что
д уша
родная
Соединиться
съ
нимъ
до л жна,
Что,
безотрадно
из н ывая,
Его
вседн евн о
ждетъ
она
(II, 8).
Вѣд ь
п очти
все
письмо
Татьяны
къ
Он ѣгин у
составляетъ
перифразу
этихъ
мыслей
Ленскаго:
„То въ высшемъ суждено совѣтѣ,
То
воля
Неба:
я
твоя!
Вся
жиз нь
моя
была
залогомъ
Свиданья
вѣрнаго
съ
т обой “...
Итакъ,
„круглыя качели,
подблюдны
пѣсни,
хороводъ“—


8o
съ
одной
стороны,
а
съ
другой
—
романтическая
теорія
л юбви,
французскіе
романы,—какъ
же
не
сказать,
что
и
Та­
тьяна
не
мо гла
избѣгнуть
той
искренней
поз ы,
которая
б ыла
удѣломъ
т ипичес к ихъ
исключеній
этого
п окол ѣнія?
Искренняя
поза—это
сочетаніе
сл овъ
нѣсколько
странно,
но
оно
впо лнѣ
соотвѣтствуетъ
дѣйствительности.
Иск рен ­
няя
по за
—
это
значитъ
непроизвольная
поза,
безсознатель­
ная
'поза,
и
именно
таково
бы ло
положеніе
типическихъ
исключеній
онѣгинскаго
поколѣнія.
Правда,
когда
онѣгин-
ство
разлилось
ши рок ой
вол ной,
когда
оно
п ер ешло
въ
мѣ­
щ анску ю
массу,
то
оно
дѣйствительно
ста ло
дѣланной,
со­
зн а тельн ой
позой,
—
мы
это
еще
увидимъ;
т огда
появились
безчисленные
уѣздные
кавалеры,
напускавшіе
на
себя
разо­
ча ров анн ос ть,
хан д ру,
байронизмъ.
А
Онѣгинъ—и
въ
этомъ
вся
разница,
и
б ольшая
разница
—
не
н апус калъ
на
себя
ха ндр ы,
но
былъ
дѣйствительно
въ
ея
в ласти .
Т очно
так ъ
же
и
Татьяна:
она
дѣйствительно
была
во
в ласти
своихъ
двойственныхъ
чувствованій
и
переживаній;
она
не
была
одной
изъ
тѣхъ „идеальныхъ
дѣвъ“,
у
кот оры хъ
весь
ро­
мантическій
эк ст азъ
наполовину
дѣ л анный,
напускной.
Татьяна
не
б ыла
ни
„идеальной дѣв о й“,
о
которыхъ
т акъ
зло
писалъ
Бѣлинскій,
ни
одной
изъ
тѣхъ
„уѣзд­
ныхъ
барышень“,
о
кот ор ыхъ
такъ
часто
съ
д обродушн ою
ироніей
говорилъ
Пушкинъ.
„Тѣ
изъ
моихъ
читателей,
ко­
торые
не
живали
въ
деревняхъ,
не
могутъ
себ ѣ
вообразить,
что
за
прелесть
эти
уѣздныя
барышни!“—восклицаетъ
Пу ш­
к инъ
устами
Бѣлкина
въ
„Барышнѣ- крест ь ян к ѣ“; въ ( Ев ге­
ніи
О нѣ гинѣ“ поэтъ посвящаетъ двѣ
строфы
о писан ію
аль ­
бома
уѣздной
б арыш ни
(IV, 28, 29) и даетъ этимъ прелест ­
ную
характеристику
всего
ти па
уѣздныхъ
барышень.
Нако­
нецъ,
очень
милую
уѣзд ну ю
бар ы шню
Пуш кин ъ
нарисовалъ
въ
образѣ
Ольги
Л ари н ой—ве село й,
простодушной
дѣ ви цы,
какихъ
такъ
много
и
въ
жизни
и
въ
литературѣ:
.........................
любой
романъ
Возьмите
и
н ай дете
вѣрно
Ея
портретъ:
онъ
очень
милъ;
Я
п режде
са мъ
его
люб ил ъ,
Но
н адоѣ лъ
онъ
мнѣ
б езмѣ рн о...
(II, 23)'


8i
Эти
уѣ здн ыя
б арышн и
яв ляютс я
типомъ
дѣвушки
той
среды
и
эпо хи;
сравнительнымъ
исключеніемъ
изъ
нихъ,
но
исклю­
че ні емъ
довольно
печальнымъ,
яв ляются
„идеальныя дѣ вы“.
Это
о
них ъ
говорилъ
Пуш кин ъ
въ
одной
изъ
черновыхъ
строфъ
четвертой
г лавы
своего
р ом ана:
Чтб
можетъ
быть,
страна
св ят ая,
Несноснѣй
барышень
твоихъ,
Плаксивыхъ,
скучныхъ,
своенравныхъ...
Простилъ
бы
имъ
ихъ
спл етн и,
чв ан с тво...
И
н еоп рятн ост ь,
и
жеманство
—
Но
ка къ
простить
имъ
модный
бредъ
И
неуклюжій
этикетъ?
Объ
эт омъ
т и пѣ „идеальныхъ дѣв ъ“
очень
мѣтко
и
зло
писалъ
Бѣлинскій,
разсказывая,
ка къ
эти
идеальныя
д ѣвы
запоемъ
читаютъ
книги
и
думаютъ,
что
понимаютъ
их ъ;
ка къ
онѣ
мечтаютъ,
глядя
на
луну;
к акъ
списываютъ
стишки
въ
завѣтныя
тетрадки;
к акъ
ведутъ
переписку
(огромными
тетрадищами)
съ
какой-нибудь
подругой,
ко то рая
живетъ
въ
т омъ
же
д омѣ, только въ разныхъ комнатахъ.
„Сверхъ
тог о,
каждая
изъ
нихъ
ведетъ
с вой
дневникъ,
в есь
напол­
ненный
«выписными чувствами», въ которыхъ.. .
нѣтъ
ничего
живого,
истиннаго,
только
претензіи
и
идеальничанье.
Онѣ
презираютъ
толпу
и
земл ю,
пи та ютъ
непримиримую
не на­
висть
ко
всему
матеріальному...
Многія
изъ
нихъ
не
прочь
бы
и
отъ
замужества,
и
при
первой
возможности
в другъ
измѣняютъ
свои
убѣжденія
и
изъ
идеальныхъ
д ѣвъ
скоро
дѣлаются
самыми
простыми
бабами;
но
въ
иныхъ
способ­
ность
обманывать
себя
п ризра кам и
фантазіи
доходитъ
до
того,
что
онѣ
на
всю
жизнь
ос тают ся
восторженными
дѣвствен­
ница ми
и,
такимъ
образомъ,
до
семидесяти
лѣтъ
сохраняютъ
способность
къ
сентиментальной
экзальтаціи,
къ
нервиче­
скому
идеализму“.
Вот ъ
кто
получилъ
сполна
по
наслѣдству
всю
духовную
изломанность
цѣлаго
ряд а
предковъ,
в отъ
чьей
участью
стала
дѣланная
поза,
гримаса,
жеманство...
Татьяна,
повторяю
еще
разъ,
и
не
несносная
„уѣздная
барышня“
и
не
слезоточивая
„идеальная дѣва“;
она
и
не
общій
шаблонный
типъ
и
не
печальное
исключеніе,
не
дѣ­
ланная
поза
и
гримаса;
о на,
ка къ
я
уже
ск азалъ ,
типиче-
ИВ АН ОВ Ъ-РАЗУМНИ КЪ, V.
6


82
ское
и склю чен іе
своей
ср еды
и
эпо хи.
Въ
ней
мы
имѣемъ
пе­
редъ
собою
типъ
д ѣву шки
съ
сильной
душой,
порывающейся
п рочь
отъ
той
среды,
въ
которую
ее
закинула
суд ьб а.
Правда,
отъ
наслѣдственныхъ
влі яні й
никто
не
можетъ
от ка­
за ться;
но
вотъ
яр кій
примѣръ
борьбы
сильно
очерченной
индивидуальности
съ
наслѣдственными
родовыми
и
бы­
товыми
ти пи чески ми
ч ер тами.
Почему
Ольга
Ларина—кость
отъ
ко стей
и
плоть
отъ
плоти
своихъ
родителей,
типичная
„уѣ здна я
барышня“,
а
ея
се стр а,
Татьяна—съ
ран н ихъ
лѣтъ
„въ семьѣ
своей
родной
казалась
дѣвочкой
чужой“? Здѣсь
вступаетъ
въ
с вои
права,
какъ
говоритъ
устами
добродуш­
на го
Бѣлкина
Пушкинъ,
„особенность
характера,
само­
бытность
(individualité), безъ чего,
по
мнѣнію
Жанъ-Поля,
не
существуетъ
человѣческое
в ели чі е“ („Барышня - крест ь­
ян ка “).
Си льна я
и
глубокая
индивидуальность
Т атьян ы
ж аж­
детъ
цѣльности,
еди нст ва,
но
ей
не
дано
п ре одол ѣть
н асл ѣд­
ственнаго
раздвоенія
души
и
найти
самоё
себя .
Р усская
ду­
шо ю,
она
всегда
будетъ
думать
по-французски;
есть
печать
эпохи,
печать
воспитанія,
печать
быта,
которую
могутъ
до
извѣстной
степени
ст ере ть
только
совершенно
исключитель­
ные
люди.
Это
бы ло
не
по
силамъ
милой,
поэтичной
Тать­
я нѣ; не находя исхода,
она
искала
спасенія
въ
одиночествѣ,
въ
замкнутости,
въ
книгахъ.
И
вотъ
судьба
столкнула
ее
съ
человѣкомъ,
котораго
он а'
полюбила,
въ
которомъ
надѣялась
найти
по ддер жку ,
защитника,
сп а сит еля.
Два
ра за
п ри шлось
ей
с толк ну ться
съ
нимъ
въ
жизни,
и
оба
эти
столкновенія
ок он чательн о
вскрываютъ
п ередъ
нами
характеры
Татьяны
и
Онѣгина.
VIII.
Ес ли
бы
Та тьяна
была
представительницею
массоваго
т ипа
русской
провинціальной
дѣвушки
т ого
времени,
если
бы
Та тьяна
была
тог о
же
типа,
какъ
ея
сестра
Ольг а,
то
романъ
Пушкина
терялъ
бы
сво й
смы сл ъ,
или,
вѣ рнѣе
ска­
зать,
пріобрѣталъ
бы
совершенно
иной
смы слъ :
встрѣчи
О нѣги на
съ
одной
изъ
ть мы
темъ
„уѣз дныхъ
барышень“.


83
Конечно,
и
эта
задача
представляетъ
художественный
инте­
ре съ,
и
интересно,
чт о,
тол ько -что
окончивъ
„Евгенія Онѣ­
гина“,
Пу шки нъ
въ
1831 г.
принялся
именно
за
такой
ро­
ма нъ
(отъ него остались только „ Отрыв к и
изъ
романа
въ
письмахъ“).
Герой
эт ого
ром ан а,
Вла ди міръ
Z.,
о
которомъ
мы
уже
упоминали—все
тотъ
же
Онѣгинъ,
настолько
то тъ
же,
что
да же
„надпись къ портрету княжны Ольги“
онъ
со­
чиняетъ
въ
стилѣ
су ж деній
Он ѣги на
про
Ольгу
Ларину
(Онѣг и н ъ: „кругла,
красна...
ка къ
эта
глупая
л уна “; Влади­
мі ръ
Z: „глупа,
скучна
—
et cetera“...).
Это
второе
и здан іе
Онѣгина
ух ажив ае тъ
въ
де р евнѣ
за
сво ей
петербургской
знакомой,
Лизой,
и
въ
то
же
время
„развлекается“
со
своей
родственницей
Машей,
типичной
„уѣздн о й
ба рыш ней“.
На
этомъ
романъ
обрывается,
но
д аль нѣй шій
ход ъ
его
ясенъ:
конечно,
Владиміръ
Z.
разорветъ
нить
своего
романа
и
съ
той
и
съ
другой
и
вернется
продолжать
онѣгинствовать
въ
Петербургъ;
од на
изъ
главныхъ
темъ
этого
неоконченнаго
романа
—
столкновеніе
эт ого
Онѣгина
съ
„уѣздной
бар ыш­
не й“.
Но
психологическая
з адача
„Евгенія Онѣ г ина“
со­
всѣмъ
друг ая;
эта
т ема,
эта
задача,
ко торую
впослѣдствіи
так ъ
богато
развилъ
и
разработалъ
Тургеневъ,
яв ляе тся
въ
то
же
в ремя
и
постоянной
тем ой
Пушкина.
Я
уже
ука­
зывалъ,
что
те ма
эта—столкновеніе
с ла баго
мужчины
и
сильной
женщины.
Си льн ая
женщина,
сама
не
сознающая
своей
духовной
силы,
и
въ
то
же
время
безсильная
въ
борьбѣ
со
ср едою ,
п олюби ла
слабаго
мужчину,
за гр имир ова ннаг о
чуть
ли
не
титаномъ.
Уже
дав но
ея
„душа ждала...
кого-нибудь“,
кто-бъ
не
был ъ
похожъ
на
уѣзднаго
франтика
Пѣтушкова,
на
Бу­
янова,
на
гусара
Пыхтина—вообще
на
всѣхъ
тѣхъ,
за
кого
мечтали
бы
выйти
замужъ
всѣ
„уѣздныя
барышни“.
Душ а
ждала—
И
д ождал ас ь.
Открылись
очи;
Она
сказала:
это
онъ ! (III, 8).
Этотъ
„онъ“—был ъ
Евг ен ій
Онѣгинъ.
Конечно,
Татьяна
не
могла
видѣть
въ
немъ
того,
к ѣмъ
онъ
дѣйствительно
былъ ;
в ѣдь
онъ
был ъ
героемъ
ея
романа,
въ
немъ
она
ви­
дѣ ла
че рты
в сѣхъ
героевъ
прочитанныхъ
ею
романовъ:
6*


^4
Всѣ
для
мечтательницы
нѣжной
Въ
единый
образъ
облеклись,
Въ
одномъ
Он ѣги нѣ
слились...
(III, 9).
Она
мечтаетъ
о
не мъ;
она
идеализируетъ
своего
героя;
она
в ѣри тъ,
что
съ
ни мъ
начнется
для
нея
новая
жизнь;
что
самой
судьбой
предназначены
они
другъ
для
друга;
что
онъ
спасетъ
ее
отъ
той
среды,
гдѣ
она
за дыха етс я.
Все
это
выражено
въ
томъ
письмѣ
Татьяны,
равнаго
ко­
торому
нѣ тъ
въ
русской
литературѣ;всеонопропитаноаро­
матомъ
нѣжной
и
глубокой
распускающейся
дѣвической
души.
Ту тъ
все
такъ
наивно
и
такъ
гл убо ко
по
чувству,
ту тъ
такая
глубокая
страсть
и
такой
г орьк ій
пр и зывъ
о
по­
мощи,
что
даже
Онѣгинъ
„живо тронутъ былъ“;
но,
ко-
нб^но,
разочарованный
во
всемъ,
онъ
совершенно
не
сумѣлъ
о цѣни ть
в сей
непосредственной
прелести
этого
письма,
всей
гл уб ины
натуры
Татьяны.
Онѣгинъ
не
былъ
Пуш кин ы мъ,
который
„свято берегъ"
это
письмо
и
перечитывалъ
его
„съ
тайною
тоскою". *) Онѣгинъ
не
могъ
понять
и
оцѣнить
мятущуюся
душу
Татьяны.
А
вѣдь
она
искала
въ
немъ
за­
щиты,
опоры,
спасенія.
Она
убѣждена,
что
онъ,
сильный
ду­
хом ъ
герой,
посланъ
ей
Богомъ,
что
онъ
ея
избавитель.
Въ
уцѣлѣвшей
программѣ
письма
Татьяны
Пуш ки нъ
заста­
вляетъ
ее
высказывать
слѣдующія
мысли:
„Я ничего
не
хоч у,
я
хочу
в асъ
видѣть;
у
мен я
нѣ тъ
никого,
придите,
вы
должны
бытъ
то
и
то;
е сли
нѣтъ,
м еня
Боіъ
обманулъ“...
По д­
черкнутая
нами
фраза
не
передана
дословно
въ
самомъ
пи сьм ѣ, хотя этой мыслью и проникнуто все письмо;
мысль
эта—какъ-бы
лейтъ-мотивъ
ег о.
Та тьяна
готова
на
все;
она
готова
на
жертву,
на
страданія,
но
въ
то
же
время
она
ждетъ
защ иты
и
сп асен ія:
’) «Письмо Татьяны предо мною,
его
я
с вято
берегу,
читаю
съ
т ай­
ною
тоскою—п
начитаться
не
м о гу » (III, 31); повидимому,
это—автобіогра­
фическое
признаніе
Пушкина.
Эти
строки
напи саны
имъ
въ
Михайлов­
скомъ,
въ
концѣ1821г.,
ког да
П уш кинъ
читалъ
и
перечитывалъ
письмо
своей
«Татьяны»
—
графини
Е.
К.
Воронцовой.
См.
с тих.
«Сожженное
пис ьмо », 1825 г.
О
литературныхъ
источникахъ
письма
Та т ьяны
—
фран­
цуз с кихъ
романахъ
—
см.
статью
В.
Сиповскаго: «Онѣгинъ,
Ленскій,.
Татьяна».


___
85
.............................. судьбу
мою
Отнынѣ
я
тебѣ
вручаю,
Передъ
тобою
сл езы
лью ,
Твоей
защ иты
умоляю...
Воо бра зи:
я
здѣсь
одна,
Ни кто
мен я
не
понимаетъ,
Разсудокъ
мой
изнемогаетъ
II молча гибнуть я должна.
Я
жду
тебя:
едины м ъ
взоромъ
На деж ды
сердца
оживи...
Никто
ее
не
понимаетъ;
но—что
еще
хуже—она
сама
себя
не
можетъ
п он ять.
Гдѣ-то
и
въ
чемъ-то
есть
сп асен іе. ..
Но
гдѣ
и
въ
ч емъ?
О,
кон е чно,
въ
сильномъ
героѣ, въ Онѣ­
гин ѣ: „вы должны
быть
то
и
то
(читай:
с иль ный
духомъ
герой,
руководитель
и
т.
п.); еслинѣтъ—меня
Богъ
обма­
ну лъ“. ..
Да,
дѣйствительно, „Богъ
обманулъ“
бѣдную
Таню:
в ѣра
въ
Он ѣги на
обманула
ее.
Это
случай
общій,
характерный
для
ц ѣлой
эпохи
развитія
русской
женщины.
Долго
и
му­
чительно
искала
она
дороги
и
всегда
избирала
путеводи­
телями
Онѣгиныхъ
разныхъ
родовъ:
княжна
Мери
—
Печо­
рина,
Ли за—Л авр е цкаго ,
Наталья—Рудина.
И
всѣ
Онѣгины
отвѣчали
всѣмъ
Татьянамъ
однимъ
и
тѣ мъ
же:
полнымъ
не по ни ман іемъ.
И
всегда
это
столкновеніе
Онѣгиныхъ
съ
Татьянами
п рои сходи ло
точ но
по
одному
трафарету,
такъ
геніально
п росто
намѣченному
Пушкинымъ:
си льн ая
ж ен­
щина
встрѣчалась
со
сла бы мъ
мужчиной
и
искала
въ
немъ
поддержки,
п ути
къ
новой
жизни,
спасенія;
Онѣгины
почти
всегда
или
не
ум ѣли
поддержать,
или
отталкивали
ее,
и
толь ко
впослѣдствіи
понимали,
что
они
утратили...
Но
тогда
бы ло
уже
поздно:
всѣ
эти
с ильныя
же нщи ны
начинали
по­
нимать
всю
духовную
слабость
своихъ
г ерое въ.
Такъ
это
было
и
съ
Татьяной.
Пос лѣ
холодн ой
отповѣди
О нѣгина
на
пис ьмо
Татьяны,
послѣ
убійства
имъ
Л ен скаго
.
.
.
начинаетъ
понемногу
Моя
Та тьяна
понимать
Теперь
яснѣе,
слава
Богу,
Т ого,
по
комъ
она
вздыхать
Осуждена
с удь бою
в ластн ой ...


86___
Ког да
она
п рочла
книги
б ибл іотеки
Онѣгина—произведе­
нія
Б айро на
и
еще
„два- тр и
ром ан а,
въ
которыхъ
отразился
вѣкъ“,
—
то
она,
вѣроятно,
съ
трепетомъ,
съ
болью
поду­
мала,
что,
быть
мо жетъ ,
ея
ге рой
вовсе
не
титанъ,
не
„над­
менный
бѣсъ“,
а
толь ко
...................................подражанье,
Ничтожный
призракъ,
иль
еще
Москвичъ
въ
Гарольдовомъ
плащѣ,
Чужихъ
причудъ
истолкованье,
Словъ
модныхъ
пол ный
лексиконъ...
Ужъ
не
п арод ія
ли
онъ?
Ужель
з агадк у
раз рѣш ил а?
Ужели
сло во
на йде но ? (VII, 24—25).
Мы
уже
зн ае мъ,
что
въ
сл ѣдующей
главѣ
самъ
П ушк инъ
отвѣтилъ
отрицательно
на
послѣдніе
в оп росы
(VIII, 8—і о);
мы
знаемъ,
что
Евгеній
Онѣгинъ
не
только
подражаніе,
не
только
пародія;
что
не
слу ча йно
надѣлъ
онъ
на
себя
Га­
рольдовъ
плащъ;
что
причины
это го
коренились
глубоко
въ
общественной
почвѣ.
Но
мы
знаемъ
т акже
—
и
это
хо­
рошо
поняла
Татьяна,
что
этотъ
москвичъ
въ
Гарольдо­
в омъ
плащѣ
вовсе
не
титанъ,
не
„надменный
бѣсъ“,
а
слабый,
бе звольн ый ,
тос ку ющій
человѣкъ.
И
когда
Татьяна,
на
этотъ
ра зъ
уже
„равнодушная кня­
гиня“,
черезъ
три
года
снова
сталкивается
съ
Он ѣгин ы мъ—
она
уже
хор ошо
его
понимаетъ;
его
с лабо сть
теперь
для
нея
слишкомъ
очевидна.
Теп ерь
ей
обидна—и
за
себя
и
за
него
об ид на—„ ме лкос ть“
героя
ея
романа;
она
еще
любитъ
его
(„къ чему лукавить?“), но
ей
больно
сознавать
слабость
бы вша го
титана,
котораго
она
въ
немъ
хотѣла
когда-то
ви­
дѣть.
О,
какъ
бы
она
и
теперь
хотѣла
ви дѣть
его
п реж­
ним ъ
сильнымъ,
твердымъ,
мо гучи мъ
г ер оемъ
(вспомните:
„прямо
передъ
ней,
б лис тая
взорами,
Евгеній
стоитъ
по­
добно
грозной
тѣни",
III, 41,— т аким ъ
она
представляла
себѣ
ег о).
И
вдругъ—вмѣсто
былого
героя
передъ
нею
с лаб ый,
растерянный,
безвольный
человѣкъ,
какимъ
онъ
б ылъ
всегда
въ
дѣ йст ви тельно сти;
она
окончательно
у бѣ­
жд а ется
въ
этомъ.
Эт имъ
онъ
наноситъ
ей
неизмѣримо
болѣе
же ст окій
ударъ,
чѣм ъ
въ
первый
разъ,
когда
онъ


въ
отвѣтъ
на
ея
пис ьмо
читалъ
ей
холоднымъ
тономъ
пр о­
писную
мораль:
„учитесь
властвовать
собою...
Не
в сякій
в асъ,
ка къ
я
пойметъ
(!); къ бѣ дѣ
неопытность
ве де тъ “...
(III, іб).
О,
ка къ
бы
она
хотѣла
услышать
отъ
н его
и
те­
перь
„холодный разговоръ“,
вмѣсто
ж алки хъ
слезъ
и
ум о­
ляющихъ
посланій!
„
.
.
.
Знайте:
колкость
в ашей
бр ани,
Холодный,
строгій
ра зг ово ръ,
Когда-бъ
въ
мо ей
л ишь
б ыло
власти,
Я
предпочла-бъ
обидной
ст рас ти
И
эт имъ
письмамъ,
и
сле замъ ...
А
нынче!—Чтб
къ
мо имъ
ногамъ
Вас ъ
при вело ?
Какая
мал о ст ь!“ (VIII, 45).
Ка кая
малость
—
вотъ
чтб
ей
об идн ѣе,
вотъ
чтб
ей
горьче
всего!
Она
обманулась
въ
своемъ
и де алѣ; слабаго,
безволь­
наго
человѣка
она
приняла
за
сильнаго
духомъ
героя...
И
это
раз очаров ані е— к люч ъ
ко
всему
поведенію
„бѣдн ой
Тани“
при
послѣдней
в ст рѣчѣ
съ
героемъ
ея
р ома на.
Въ
ней
еще
сохранилась
любовь
къ
нему,
но
ни
за
что
и
ни­
когда
не
рѣшится
она
связать
с вою
и
его
судьбу...
Легкая
свѣтская
ин тр ига
(былая спеціальность Онѣги н а
—
I, 8—12)
омерзительна
для
э той
сильной
душою
женщины:
ей
нужно
или
все,
или
ничего.
„Я другому отдана— и
буду
вѣ къ
ему
вѣрна“,—эти
сло ва
Татьяны,
вызвавшія
так ъ
м ного
ко ммен­
та ріе въ
на
этической
по ч вѣ (начиная съ Бѣл и нскаг о
и
вплоть
до
Достоевскаго
эти
слова
должны
б ыть
поняты
прежде
всего
на
почвѣ
п си холо ги ческ ой:
это
отказъ
связать
с вою
судьбу
—
съ
О нѣг ины мъ.
О,
ес ли
бы
Та ть яна
могла
вѣрить
въ
си лу
Онѣгина,
въ
его
лю б овь!
О,
есл и
бы
онъ
былъ
тѣ мъ
сильнымъ
че лов ѣко мъ,
который
тоже
имѣетъ
своимъ
К акъ
извѣстно,
Бѣ линс кій
н егод ов алъ : «Я другому отдана — именно
отдана,
а
не
от д алась!
Вѣ чная
вѣрность
—
кому
и
въ
ч емъ?
Вѣр но сть
та­
ки мъ
отношеніямъ,
которыя
составляютъ
профанацію
чувства
и
чистоты
же нстве ннос ти». . .
а
Достоевскій
въ
сво ей
з нам енито й
«Пушкинской рѣч и»
отвѣчалъ
на
это : «кому,
че му
вѣ р на?...
Да
вѣрн а
этому
генералу,
ея
мужу,
честному
человѣку,
ее
любящему
и
уважающему
и
ею
гордящемуся...
Пу сть
она
вышла
за
не го
съ
отчаянія,
но
теперь
онъ
ея
м ужъ,
и
измѣна
ея
покроетъ
его
п озоро мъ,
с тыдо мъ
и
убьетъ
его.
А
ра звѣ
можетъ
че ло­
вѣкъ
основать
свое
с час тье
на
несчастій
другого?»


88
девизомъ:
или
вс е,
или
ничего!
Тогда,
бы ть
можетъ,
Та тьяна —
а
если
не
пушкинская
Татьяна,
то
о дна
изъ
послѣдующихъ
многочисленныхъ
Та тьянъ,
героинь
Тур гене ва,
въ
р одѣ
Елены
изъ
„Наканунѣ“— б ыть
можетъ
она
и
н ашла
бы
въ
себѣ
силы
разорвать
со
ср едой ,
съ
„мертвящимъ упоеньемъ
свѣта",
съ
традиціонной
моралью,
съ
кастовыми
предразсуд­
ками...
Но
в ѣдь
герой
Татьяны—Онѣгинъ!
Вѣд ь
онъ
по пр еж-
нему
охотно
удовлетворится
свѣтской
интригой!
Вѣдь
лю­
б овь
О нѣги на
нуждается
въ
привычной
атмосферѣ!
Вѣ дь
онъ
увлеченъ
не
прежней
Таней
Лариной,
Не
этой
дѣвочкой
несмѣлой,
В лю бленно й,
бѣдной
и
простой,—
Но
рав н одушн ою
княгиней,
Но
неприступною
богиней
Роскошной
царственной
Невы...
(VIII, 27).
И
Татьяна
зна етъ
это.
„Вдали отъ суетной молвы я вамъ
не
нравилась“—говоритъ
она
Он ѣги ну (VIII, 44).
И
съ
та­
кимъ
человѣкомъ
связать
свою
судьбу?
Для
его ,
б ыть
мо­
жетъ,
минутной
вспышки
сломать
свою
и
не
только
свою
жизнь?
Она
отталкиваетъ
ег о,
еще
продолжая
любить;
но
онъ
уже
болѣе
не
герой
ея
ром ан а.
Она
плачетъ
надъ
его
письмами:
она
оплакиваетъ
сво ю
былую
любовь,
свои-былыя
мечты
и
надежды;
но
съ
Онѣгинымъ
ихъ
п ути
разошлись
нав сегда. . .
IX.
Эти
двѣ
в ст рѣчи,
два
столкновенія
Татьяны
съ
Онѣги­
нымъ
не
только
окончательно
уясняютъ
намъ
ихъ
харак­
теры,
но
б олѣе
того—даютъ
намъ
въ
ру ки
путеводную
нить
для
пониманія
цѣлаго
ряда
послѣдующихъ
явленій
русской
общественной
жизни,
закрѣпленныхъ
въ
художественной
литературѣ.
И
Татьяна
и
Онѣгинъ
не
схо ди ли
со
сцены
рус ск ой
жизни
и
литературы,
по
крайней
мѣ рѣ, до эпохи
шестидесятыхъ
го дов ъ,
да
и
вр ядъ
ли
когда-либо
со й дутъ
окончательно,
та къ
ка къ
въ
нихъ
ест ь
эл емен ты
вѣчной
сущ но сти
человѣческаго
д уха.
Та тьяна
с тала
родоначальницей
лишнихъ
женщ ин ъ;
онѣ


89 ...
будутъ
существовать
въ
русской
жизни
и
ли тер ат урѣ
до
той
поры,
пока
существуютъ
Онѣгины.
Кстати
за мѣти ть,
Пушкинъ
вовсе
не
показалъ
намъ
въ
Та тьянѣ
то го
„истинно ­
колоссальнаго
исключенія“,
той
„геніальной натуры“,
какую
въ
ней
видѣлъ
Бѣ ли нск ій;
Пу шки нъ
да леко
не
идеализиро­
в алъ
Татьяны,
хо тя
и
придалъ
ея
образу
такую
чарующую
поэтическую
прелесть.
Т ат ьяна,
конечно,
стоитъ
в ыше
ок ру­
жающаго
ея
и
въ
дер е внѣ
и
въ
Петербургѣ
общества,
бл а­
годаря
индивидуальнымъ
особенностямъ
своей
н ат уры,
но
все
же
она—дочь
своей
эпохи,
своего
круга
людей.
Не
тол ько
ст рем иться ,
но
и
дѣйствительно
стать
в ыше
ихъ
можетъ
только
сл ишк омъ
исключительная
„геніальная натура“,
ка­
кою
Та тьяна
не
бы ла.
Вырваться
своими
силами
изъ
э той
среды,
приспособить
ее
къ
себѣ, т.-е.
со зд ать
себ ѣ
особую
цѣнную
жизнь
Татьяна
не
м оже тъ,
и
при
первомъ
крушеніи
своихъ
ме чтан ій
и
н аде ждъ
она
сама
быстро
приспособляется
къ
окружающей
ея
ат мосф ерѣ.
Ка къ
измѣнилася
Татьяна!
Ка къ
твердо
въ
роль
свою
вошла!
Какъ
утѣснительнаго
сана
Пріемы
скоро
п о няла ! (VIII, 28).
И
то
уже
признакъ
ея
недюж ин ной
натуры,
что
это
при­
способленіе
является
для
нея
только
внѣшнимъ,
видимымъ,
только
фо рм ой,
по дъ
ко торой
еще
не
п оту хли
былыя
мечты,
бы лая
любовь:
.......................... сейчасъ
отдать
я
ра да
Всю
эту
ветошь
маскарада,
Ве сь
этотъ
блескъ,
и
шу мъ,
и
ча дъ
За
полку
книгъ,
за
дикій
садъ,
За
н аше
бѣдное
жи ли ще ... “ (VIII; 46).
Но
эту
сильную,
недю жин ну ю
натуру
сковываютъ
у сл овія
жи зни
окружающей
среды;
од на
она
безсильна
спасти
се бя.
А
когда
она
пытается
найти
п оддер жку,
спасенье,
она
нахо­
дитъ—Онѣгина...
Г ибне тъ
сильная
н ат ура,
ненужной
и
лишней
становится
жизнь.
И
это—общая
участь
всѣхъ
сильныхъ
женщинъ,
всѣхъ
Та ть янъ
п ослѣд ующей
эпохи:
всѣ
онѣ
ста­
новятся
лишними
ж енщ ина ми;
всѣ
онѣ
гибнутъ,
не
находя


___ 9° ...
опоры
и
поддержки
въ
своихъ
О нѣгины х ъ.
Возьм ите
п очти
всѣхъ
героинь
Тургенева
—
и
вы
увидите,
какъ
въ
них ъ
повторялась
въ
общихъ
чертахъ
судьба
„бѣ дно й
Тан и“.
Только
въ
эпоху
нашего
Sturm und Drang Period’a, въ эпоху
шестидесятыхъ
годовъ,
рус ская
женщина,
благодаря
д уху
вр е­
мени,
выбивается
изъ-подъ
дав ящ ей
ее
ср еды,
гдѣ
О нѣги ны—
еще
о дни
изъ
луч ши хъ.
И
Он ѣгин ъ,
въ
свою
очередь,
с талъ
родоначальникомъ
цѣлаго
р яда
лишнихъ
людей,
но
не
сильныхъ,
а
с ла быхъ
душою
г ероев ъ.
Сн ачал а
Онѣ гины
были
немногочисленны;
они
были
тѣмъ
типическимъ
исключеніемъ,
о
которомъ
мы
г ов орили
выш е;
но
вскорѣ
онѣгинство,
словно
эпидемическая
б олѣзнь,
быстро
распространилось
въ
м ассѣ, въ мѣщан ско й
тол п ѣ; оно стало модой,
дѣланной
п озой,
костюмомъ,
стало
д остоян іем ъ
не
тол ько
типическихъ
иск лю ч еній,
но
и
ши­
рокой
ул ицы.
Еще
въ
н ачалѣ
1825 года,
послѣ
появленія
въ
печати
первой
главы
„Евгенія Онѣг ин а“,
А.
А.
Бестужевъ
писалъ
Пушкину
про
героя
его
ром ан а:
„Я вижу франта,
который
д ушой
и
тѣломъ
п редан ъ
мо дѣ; вижу человѣ к а,
которыхъ
тысячи
встрѣчаю
на
я ву,
ибо
самая
холодн ость
и
мизантропія
и
странность
теперь
въ
числѣ
туалетныхъ
при­
б ор о въ“ („Переписка“, ed. cit. I, 187). Годомъ
позднѣе
Булга­
рин ъ
писалъ
поч ти
то
же
само е
въ
„Сѣверной
П челѣ“
(1826 г. ,
No
132), послѣ
появленія
второй
главы
р о мана: „До
сихъ
поръ,—писалъ
онъ,—Онѣгинъ
принадлежитъ
къ
чи слу
людей,
какихъ
в ст рѣчаем ъ
дюжинами
на
всѣхъ
большихъ
ули цахъ
и
во
в сѣхъ
французскихъ
рестораціяхъ...“
А
двумя
год ами
п озд нѣе
Иванъ
Кирѣевскій,
въ
своей
цѣ нной
статьѣ
„Нѣчто
о
характерѣ
поэзіи
П ушк ина“,
отозвался
объ
Он ѣ­
гинѣ
еще
болѣе
рѣзко: „Онѣгинъ
есть
существо
совершенно
обыкновенное
и
ничтожное...
Нѣ тъ
ничего
обыкновеннѣе
такого
род а
людей
и
вс его
меньше
поэзіи
въ
такомъ
харак­
т ер ѣ...“
(„Московскій
Вѣстникъ“
1828 г .,
ч.
VIII,
No
6,
с тр.
178—179).
Все
это
показываетъ,
что
критики
той
поры
не
м огли
еще
понять
ти па
Он ѣ гина;
но,
кром ѣ
того,
это
показываетъ,
что
уже
къ
концу
два дцат ыхъ
и
началу
три­
дца тых ъ
годовъ
онѣгинство
было
широко
распространен­
ны мъ,
массо в ымъ
явленіемъ.


91
Пуш кин ъ
не
мо гъ
не
за мѣ тить
массовости
это го
яв лен ія,
п ока
писалъ
с вой
романъ;
въ
эт омъ— о дна
изъ
причинъ
нѣко­
тор ой
перемѣны
отношенія
Пушкина
къ
своему
г ерою.
П уш­
кинъ
преодолѣвалъ
и
преодолѣлъ
въ
себѣ
Онѣгина,—и
въ
это
же
время
онъ
ви дѣ лъ,
что
внѣшнія
ст орон ы
онѣгинства
с тали
достояніемъ
мѣ щанс кой
массы.
На
во про съ:
неужто
вся
м олоде жь
такова?
—
Пушкинъ
мо гъ
бы
предвосхитить
позднѣйшія
слова
Лермонтова
о
„печоринствѣ“: „что много
е сть
людей,
говорящихъ
то
же
са мое;
что
есть ,
вѣроятно,
и
такіе,
которые
говорятъ
правду;
что,
впрочемъ,
разочаро­
ван іе,
какъ
и
всѣ
моды,
спустилось
къ
низшимъ,
которые
его
до на шив аю т ъ “ („Герой нашего времени“; „Бэла“). Пуш ­
кинъ
видѣлъ
это
и,
бы ть
можетъ,
отчасти
потому
сталъ
относиться
къ
св оему
герою
отрицательнѣе,
чѣм ъ
ра н ьше.
Онъ
готовъ
был ъ
допустить,—хотя
выразилъ
это
тол ько
въ
вопросительной
фо рм ѣ, и то отъ лица Татьяны,
—
что
его
герой—„пародія“,
„словъ модныхъ полный лексиконъ“,
что
онъ
только
„щеголяетъ маской",
но,
въ
концѣ
концовъ,
онъ
возсталъ
противъ
такого
пони мані я
Он ѣгина .
„Зачѣмъ
же
такъ
неблагосклонно
вы
отзываетесь
о
не мъ?“ (VIII, 9)—с пр о­
силъ
онъ
и
читателей
и
критиковъ
въ
родѣ
И.
Ки рѣе вскаго .
Эт имъ
онъ
подчеркнулъ,
что
Онѣгинъ—одно,
а
онѣгинство—
др уго е,
что
„странность“
Онѣгина—„неподражательная“(1,45),
что
не
надо
смѣшивать
Онѣгина
съ
тѣм и
добрыми
малыми,
которые
донашивали
его
к остю мъ.
Зака нчи ва я
въ
концѣ
1830'года свой „ ро манъ
въ
стихахъ",
Пуш кин ъ
въ
то
же
в ремя
написалъ
сво и
„Повѣс ти
Бѣлкина“,
въ
одной
изъ
ко­
торыхъ
выводитъ
на
сцену
такого
д обра го
мал аго ,
Ал ексѣя
Бе рес тов а,
донашивающаго
онѣгинскій
костюмъ;
этотъ
пр о­
ви нціаль ны й
ге рой
св оди лъ
съ
ума
всѣхъ
уѣздныхъ
ба ры­
ше нь,
такъ
какъ
„первый явился передъ ними мрачнымъ и
разочарованнымъ,
первый
говорилъ
имъ
объ
ут рачен н ыхъ
рад ост яхъ
и
объ
ув яд шей
своей
ю но сти;
сверхъ
того,
но­
с илъ
онъ
черное
кольцо
съ
изображеніемъ
мертвой
головы.
Все
это
было
чрезвычайно
ново
въ
той
губерніи..."
(„Ба­
рышня-крестьянка“).
Но
чѣм ъ
дал ьш е,
тѣ мъ
больше
это
в ходи ло
въ
моду;
въ
тридцатыхъ
годахъ
всѣ
уѣздные
кав а­


92
ле ры
б ыли
уже
Он ѣги ными
и
сводили
эти мъ
съ
ума
в сѣхъ
уѣз дн ыхъ
барышень.
Но,
конечно,
не
эти
уѣ здн ые
кавалеры
б ыли
духовными
потомками
О нѣ гина;
ими
бы ли
т ѣ „лишніе люди“
николаев­
ской
эпохи,
о
которыхъ
намъ
уже
приходилось
упоминать
вы ше.
Этимъ
духовнымъ
потомкамъ
Евгенія
Онѣгина
слѣ­
до вало
бы
у дѣли ть
не
меньше
вниманія,
чѣм ъ
его
историко­
генетическимъ
предкамъ;
обширной
темѣ
э той
посвященъ
многочисленный
рядъ
ра б отъ,
начиная
отъ
книг и
Авдѣева
„Наше общество
1820—1870 гг.
въ
герояхъ
и
героиняхъ
литературы“
(1874 г.)
и
вплоть
до
аналогичной
по
типу
кн иги
Ов сян ико- Кул иков скаг о
„Исторія русской интелли­
ген ц іи“.
Замѣчу
толь ко,
что
какъ
ни
разнообразны
ха­
рактеры
многочисленной
группы
лишнихъ
людей,
но
всѣ
они
принадлежатъ
къ
одному
и
том у
же
ти пу:
все
это,
начиная
отъ
Ч ацка го
и
Онѣгина
и
кончая
героями
Че­
хова,—
ни
павы,
ни
вор оны;
все
это
люди,
отъ
мѣ щан­
скаго
бе рега
отставшіе
и
къ
бер егу
индивидуализма
не
п ри став шіе;
все
это
сл абы е,
безвольные,
м ятущіе ся
люди.
Николаевская
система
офф и ціа льнаг о
мѣщанства
создала
у добну ю
п очву,
на
которой
развивались
такіе
характеры
не
толь ко
въ
зависимости
отъ
историко-генетическаго
пр о­
исхожденія,
но
и
въ
си лу
соціально-политическаго
положе­
ні я.
Въ
си лу
этого
положенія
и
роль
лишнихъ
людей
сор о­
ковыхъ-пятидесятыхъ
годовъ
(Бельтовъ,
Рудинъ)
был а
ина я,
ч ѣмъ
въ
св ое
время
роль
Е вге нія
О нѣ гина;
Онѣгинъ
был ъ
почти
па сси внымъ
статистомъ
на
сценѣ
русской
обществен­
ной
жизни,
а
Бе льто въ
или
Рудинъ
были
активными
дѣ я­
телями,
хо тя
и
безси л ьны ми
свершить
что -ли бо.
Правда,
они
ничего
не
сд ѣлали;
они
„говорили,
говорили,
гово­
ри ли—
и
то льк о“;
но
уже
дав но
замѣчено,
что
бываютъ
времена,
когда
слово—большое
дѣ ло.
За
О нѣги нымъ
же
не
бы ло
ни
слова,
ни
д ѣла.
Ну,
ко не чн о: „яремъ онъ барщины
старинной
оброкомъ
легкимъ
замѣнилъ,
и
р абъ
судьбу
бл а­
г ослови лъ “,
на
что
до
н ад оѣдли вости
едино ду шно
указы­
в аютъ
всѣ
комментаторы
„Евгенія Онѣ г ина“; но вѣ д ь
и
это
Онѣгинъ
сдѣлалъ
л ишь
для
того,
„чтобъ только время про­
во дить “! (II, 4).
То,
что
для
современника
Он ѣгина,
д ека­


.
.
93
бриста
Якушкина,
было
дѣломъ
нравственнаго
долженство­
ванія,
для
Он ѣги на
было
ли шь
средствомъ
какъ-нибудь
убить
время.
Во
ско ль ко
же
разъ
выше
такого
онѣгинскаго „дѣла“
горячія
„слова“
Рудина,
будившія
мысль,
под нима вші я
энер­
гію,
пробуждавшія
че лов ѣка!
Въ
шестидесятыхъ
годахъ
на
смѣ ну
л иш нимъ
людямъ,
потомкамъ
ст ар аго
служилаго
дворянства,
за г убле ннымъ
и
ду ховн ой
н аслѣд ств енн о стью
и
глухой
петлей
николаевскаго
р еж има,
пришли
сил ьны е
и
б одрые
„разночинцы“; казалось,
что
онѣгинство
навсегда
п охорон ен о.
Та къ
казалось;
оказа­
лось
же
нѣчто
совершенно
п роти в ополо жн ое;
ок азал ось,
что
чѣмъ
дальше
идетъ
время,
тѣмъ
я снѣе
и
живѣ е
воскресаютъ
сре ди
русской
интеллигенціи
чер ты
навсегда
похороненнаго
онѣгинства.
Въ
шестидесятыхъ
и
семидесятыхъ
годахъ
раз­
л адъ
со
ср едой
сталъ
больно
чувствоваться,
к акъ
оторван­
ность
отъ
почвы,
ка къ
ра зр ывъ
между
„интеллигенціей“
и
„народомъ“;
понадобилась
еще
четверть
в ѣка
жизненнаго
опыта
и
народа
и
инт ел л иг енціи,
чтобы
выяснился
пу ть
ихъ
взаимнаго
пониманія.
А
есл и
прибавить,
чт о,
кромѣ
ото­
рванности
отъ
поч вы
и
раз лада
со
средой—стараго
наслѣд­
ства
вс его
XVIII и XIX
вв., —
интеллигенція
все
это-время
испытывала
тяжелое
да вле ніе
извнѣ,
что
борьба
ея
стано­
вилась
все
ге ро и чнѣе,
но
и
все
без н адеж нѣе
вплоть
до
в осьм ид есяты хъ
годовъ
минувшаго
вѣка,
то
ст анетъ
ясн ой
неизбѣжность
в озрожд ен ія
къ
э тому
времени
онѣгинства,
конечно,
въ
новыхъ
форм ахъ .
Появились
слабые,
безволь­
н ые,
лишніе
люди
в осьм и дес ятыхъ
годовъ,
чеховскіе
герои,
Лаевскіе,
Ивановы
и
имъ
подобные.
Всѣ
они—несомнѣнные
потомки
О нѣ гина,
несомнѣнные
наслѣдники
его
характера,
его
міропониманія.
Еще
въ
1821—
1822 г.
Пушкинъ
пи са лъ,
что
въ
„Кавказскомъ плѣнн икѣ“
онъ
хотѣлъ
изобразить
„это равнодушіе къ жизни и къ ея
наслажденіямъ,
эту
преждевременную
старость
д уши,
кот о­
рыя
сдѣлались
отличительными
че рта ми
молодежи
XIXвѣка“
(„Переписка“, I, 36).
Прибавимъ:
молодежи
и
начала
и
конца
XIX вѣка,
как ъ
ни
различны
тѣ
формы,
въ
кот оры хъ
про­
являлась
ихъ
преждевременная
старость
души.
Пусть
въ
этой
преждевременной
старости
соціологъ
ищетъ
призна­


___
94 __
ков ъ
дегенератства,
„собачьей старости“,
вырожденія;
че рты
эти
не сомн ѣнн ы,
хотя
бы
по
одному
тому,
что
на
всемъ
протяженіи
исторіи
русской
интеллигенціи
эта
старость
д уши
всегда
был а
слѣдствіемъ
в ели кой
ус талос ти
послѣ
безплод­
ной
б орьбы
цѣлыхъ
поколѣній
за
жизнь.
Пусть
такъ;
пусть
онѣгинство—болѣзнь
или
усталость
духа:
пусть
пр авъ
ос у­
ж дающій
его
историкъ
и
соціологъ.
Но
вотъ
вопросъ:
н ѣтъ
ли
въ
э той
„болѣзн и“
такихъ
элементовъ,
к отор ые
до роже
и
цѣннѣе
самого
зд оров ья?
Ил и,
возвращаясь
къ
Онѣгину,
то тъ
же
в опро съ
въ
болѣе
опредѣленной
формѣ:
не
яв ляет ся
ли
„болѣзн ь“
О нѣги на
для
Пушкина
самымъ
цѣннымъ
въ
немъ
свойствомъ,
самой
цѣнной
сто роной
героя
его
романа
и
всѣхъ
его
поэмъ?
Да,
это
несомнѣнно
такъ.
Въ
О нѣ гинѣ,
не сомн ѣ нно,
бы ли
такія
черты,
которыя
ставили
его
выше
„хладной по­
средственности“,
и
че рты
эти
б ыли
осо бен но
не
по
душѣ
той
массѣ,
которой
„посредственность одна по плечу и не
с тра нна“; въ этомъ состояла и „б олѣ з н ь“
Он ѣгина .
Болѣзнь
эта
—
le mal du siècle —
та
„міровая скорбь“,
которой
ст ра­
дали
многіе
изъ
лучшихъ
людей
на
З ап адѣ, особенно послѣ
кр ушен ія
надеждъ
и
иллюзій
1789—1793 гг. ;
на
этой
п очвѣ
в ыр осъ,
этимъ
страданіемъ
п роп ита лся
и
байронизмъ,
сл а­
бое
отраженіе
котораго
мы
видѣли
въ
русск ой
литературѣ.
Воп росы
о
цѣнности
бытія,
о
смыслѣ
существованія
ста ли
во
всей
своей
остротѣ
передъ
наиболѣе
чуткими
людьми,
иск авши ми
по с лѣ днихъ
отвѣтовъ
на
послѣдніе
вопросы:
„зачѣ мъ
я
существую?..
Зачѣмъ
все
живущее
въ
м ірѣ
такъ
не сч а ст но ?“ (Байронъ, „К аи н ъ“); а безсиліе отвѣт ит ь
на
по­
добные
в оп росы
бы ло
одною
изъ
пр ичи нъ
„міровой скорби“.
Конечно,
Онѣгинъ
не
б ылъ
и
не
мо гъ
б ыть
носителемъ
э той
ск орби
за
людей,
за
человѣчество,
за
міръ;
кон ечн о,
въ
Он ѣги нѣ
не
было
никакихъ
эл ем ент овъ
„богоборчества“,
ка къ
сл ѣ дст вія,
п рояв лен ія
и
выраженія
э той
міровой
ско р би.
И
мы
вид ѣли,
что
ко гда
Пушкинъ
понялъ
это,
то
пересталъ
воспѣвать
титаническихъ
героевъ
и
п ереш елъ
къ
обрисовкѣ
типа
Евгенія
Онѣгина.
Все
это
такъ,
но
тѣ мъ
не
менѣе
крайне
оши б очно
бы ло
бы
утверждать,
что
вся
хандра
и
разочарованность
Онѣгина—исключительное
с лѣдс тв іе Kat-


__ _ 95___
zenjammer’a безъ малѣ йше й
че рты
Weltschmertz’a, какъ это
ут ве рждал ъ
когда-то
Писаревъ.
Да,
кон ечн о,
Онѣгинъ
не
носитель
осознанной
міровой
ск орб и;
его
хандра
(„недугъ,
кот ораг о
причину
дав но
бы
отыскать
п ора“, I, 38) имѣет ъ
сво ей
причиной
не
этическіе,
философскіе
или
религіозные
мотивы,
а
историческія,
общественныя
и
сословныя
условія;
но
въ
то
же
время
въ
Он ѣги нѣ
впервые—по
крайней
м ѣрѣ
впе рв ые
въ
нашей
лите ра тур ѣ
—
русская
интеллигенція
по­
дошла
вплотную
къ
началу
проклятыхъ
вопросовъ,
нераз­
лучныхъ
съ
міровой
ско р бью:
Бл аже нъ,
кто
старъ!
Блаженъ,
кто
бо ленъ !
Надъ
тѣ мъ
лежитъ
судьбы
рука.
Но
я
здоровъ,
я
молодъ,
воленъ;
Ч его
мнѣ
ждать?
Т оска,
тоска!
Такъ
восклицаетъ
Онѣгинъ
и
уже
о днимъ
этимъ
пріоб­
щается
къ
„міровой скорби“,
пр ав да,
въ
само мъ
ея
прими­
ти вно мъ
ви дѣ; уже однимъ этимъ Пушкинъ отдѣля е тъ
его
отъ
безчисленной
толпы
добры хъ
малыхъ,
донашивающихъ
о нѣги нс кій
к остю мъ.
Воп ро сы
о
цѣли
бытія,
о
цѣли
со б­
ственной
жизни
ни ко гда
не
мучаютъ
до бр ыхъ
малыхъ
Але­
ксѣевъ
Б ерест овы хъ
или
позднѣйшихъ
чеховскихъ
„нор­
мальныхъ"
людей
въ
родѣ
фонъ-Кореновъ
и
докторовъ
Львовыхъ
(„Дуэль“,
„Ивановъ“); эти вопросы и эта иной
разъ
безсознательная
тоска
—
уд ѣлъ
Онѣгиныхъ.
Онѣгинъ
впервые
подошелъ
къ
истоку
этихъ
„проклятыхъ вопро­
совъ“,
которые
впослѣдствіи
такимъ
широкимъ
п отоком ъ
залили
собою
ру сс кую
жизнь
и
литературу
и
все
глубже
и
больнѣе
становились
для
русской
интеллигенціи
ея
ж из­
ненной
трагедіей.
И
вотъ
эта-то
„болѣз н ь“
Онѣгина
для
Пушкина
(да и
для
насъ)
дороже
всякаго
здоровья
добрыхъ
малыхъ
А ле­
ксѣевъ
Б ерест овы хъ
и
всѣхъ,
иже
съ
ними.
Пуст ь
эта
бо­
лѣзнь
б ыла
въ
Он ѣги нѣ
мало
осознанной,
но
съ
тѣмъ
б ольш ей
силой
онъ
страдалъ
отъ
н ея.
Пуст ь
О нѣг инъ
по
умственному
развитію
б ылъ
н еизм ѣри мо
ниже
лучшихъ
лю­
дей
сво ей
эпохи—Пестелей,
Тургеневыхъ
и
прочихъ
глава­
рей
декабристовъ,
но
зато
был а
область,
въ
которой
о нъ,
сам ъ
то го
не
сознавая,
б ылъ
гораздо
выше
ихъ:
это
именно


96
область
тѣхъ
мучительныхъ
недоумѣній
о
цѣ ли
жизни,
ко­
торыя
б ыли
со ве ршен но
чужды
позитивному
мі ро воз зр ѣнію
декабризма.
Это
не
значитъ,
разумѣется,
что
онѣгинство
есть
конечный
этапъ
чувства
и
мысли;
онѣгинство
е сть
п ер­
вый
вопросъ,
на
который
надо
такъ
или
иначе
отвѣтить,
и
мы
сейчасъ
увидимъ,
ка къ
отвѣчалъ
и
отвѣтилъ
на
этотъ
вопросъ
самъ
Пушкинъ.
Но,
во
в сяко мъ
сл уча ѣ,
вотъ
что
несо м нѣ нно:
п ос кольку
онѣгинство
е сть
„болѣ з н ь“,
бл изка я
міровой
ск орби ,
постольку
оно
бы ло
дорого
Пушкину.
Это
б ол ѣзнь,
которая
дороже
вс як аго
нр ав стве нна го
зд оровья ,
всякой
д уховн ой
сытости
и
ограниченности;
это
б олѣзнь,
которой
только
и
можно
желать
для
всѣхъ
погруженныхъ
въ
самодовольную
духовную
сп яч ку,
для
всѣхъ
доб ров оль­
н ыхъ
кастратовъ
духа,
для
всѣхъ
слѣпо
вѣрующихъ
въ
ту
или
иную
д огму
или
систему.
Но
въ
то
же
вр емя
это
бо­
лѣзнь,
которой
надо
п ереб олѣ ть
не
для
того,
чтобы
п огру­
зиться
въ
пр еж нюю
духовную
спячку,
а
для
того,
что бы
подняться
на
болѣе
в ысо кую
ступень
са мос озна ні я;
э той
бо лѣзн ью
над о
переболѣть,
но
ее
не обх од имо
и
преодолѣть.
Ка къ
преодолѣлъ
ее
Пушкинъ
и
къ
чему
онъ,
мало-по­
малу,
пришелъ
въ
то
время,
ко гда
писалъ
св ой
романъ,—
во тъ
о
че мъ
намъ
предстоитъ
еще
сказать.
* Евгеній Онѣ ги н ъ*
гг
Россія
ХѴШ
и
XJX вв.—этой
темѣ
мы
п осв ятили
предыду­
щія
страницы;
на мъ
осталось
за ключи ть
нашъ
очерк ъ
крат­
кимъ
развитіемъ
второй
темы—«Евгеніи
Онѣгинъ*
и
міровоззрѣ­
ніе
Пушкина.
Пушкинъ
началъ
писать
„Евгенія
Он ѣги на“
(9 мая
1823 года)
еще
въ
Бессарабіи,
когда
онъ
б ылъ,
по
удачной
игрѣ
словъ
его
д рузей ,
не
стол ько
„бессарабскій“,
ск оль ко
„бѣсъ
арабс кі й“; онъ продолжалъ его въ 1823—1824 гг.
въ
„Одессѣ
пыльной“
(закончена первая глава,
на пис ана
вто­
рая,
начата
тре тья), въ 1824—1826 гг .
въ
Михайловскомъ,
„въ тѣни
лѣс овъ
Тригорскихъ“
(закончена третья глава,
на писа ны
четвертая,
пятая,
шес тая); наконецъ,
послѣднія
двѣ
главы
писались
въ
1827—1830 гг .
то
въ
Мо сквѣ, то


97
въ
Михайловскомъ,
то
въ
Петербургѣ,
то
въ
Болдинѣ;
25 сентября 1830 года Пушкинъ дописалъ послѣ дн ія
ст роки
романа.
Итакъ,
по
подсчету
самого
Пушкина,
онъ
писалъ
этотъ
сво й
романъ
„7 лѣт ъ, 4 мѣ сяца, 17 дней“,
а
въ
дѣ й­
ст ви те льн ости
гораздо
бо ль ше,
такъ
ка къ
въ
т ечен іе
почти
всег о
1831 года онъ продолжалъ работать надъ послѣ дн ей
гл авой
романа;
онъ
былъ
т огда
уже
жен атъ ,
„остепенился“
и
вообще
вступилъ
въ
послѣдній
періодъ
сво ей
короткой
и
бурной
жизни.
Ес ли
же
мы
вспомнимъ,
что
колыбелью
с во­
его
„Онѣги на“
Пушкинъ
счи тал ъ
Крым ъ,
и
что
въ
Крыму
онъ
б ылъ
въ
1820 году,
то
увидимъ,
что
„Онѣ ги нъ“
сопро­
вождалъ
Пу ш кина
въ
теченіе
всего
луч шаг о
десятилѣтія
его
жизни,
и
что
Пуш кин ъ
имѣлъ
основаніе
зак лючит ь
сво е
прощаніе
съ
О нѣ гинымъ
многознаменательными
с лова ми:
„прости- жъ
и
ты,
мои
спутникъ
странный“ (ѴШ, 50).
Только
къ
кон цу
романа,
тол ько
къ
кон цу
эпохи
1820—
1830 гг .
ста ли
приходить
къ
гармоническому
со чета нію
раз­
ныя
стороны
мятущагося
духа
Пушкина;
тол ько
къ
этому
вр емен и
у
не го
сл ожи лось
въ
ок онч ате льн ой
формѣ
и
осо-
зналось
„міровосчувствованіе“,
свойственное
его
пс их оло­
гическому
типу;
тол ько
къ
этому
времени
проявился
во
всей
своей
с илѣ
и
чарующей
красотѣ
яркій,
гармоничный
„пуш ­
кинскій“
вз гля дъ
на
м іръ,
на
жизнь,
на
человѣка.
Ра звитіе
эт ого
вз гля да
закрѣплено
въ
лирическихъ
произведеніяхъ
Пушкина,
начиная
отъ
лицейскаго
періода
и
до
30-х ъ
го­
довъ;
но
р азвѣ
и
весь
„Евгеній Онѣ ги н ъ“
не
удивительная
лирическая
поэма?
И
такимъ
образомъ,
есл и
въ
лирикѣ
от ра­
жае тся
сознательная
или
безсознательная
„философія“
поэта,
то
развѣ
не
въ
„Евгеніи Онѣ г инѣ“
намъ
на до
искать
эту
„философію“
Пушкина
или,
в ѣрнѣе,
его
стихійную
мудрость?
Попробуемъ
же
снова
обратиться
къ
„Евгенію Онѣги ну“,
но
оставимъ
совершенно
въ
сторонѣ
и
Онѣгина
и
Татьяну,
какъ
типовъ
опредѣленной
эпохи,
и
петербургскій
„большой
свѣтъ“,
и
провинціальныхъ
чудаковъ;
обратимся
снова
къ
„Евгенію Онѣ г ину“,
но
въ
„небрежныхъ строфахъ“
это го
романа
будемъ
искать
только
самого
Пушкина,
толь ко
его
чув ств а,
мысли,
настроенія;
посмотримъ,
ка къ
и
въ
какомъ
направленіи
развивалось
отношеніе
Пушкина
къ
міру,
къ
ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ, V.
7


.
98
жизни,
къ
человѣку
въ
эти
„7 лѣтъ, 4 мѣсяца, 17дней“ (а
въ
сущ но сти
около
деся ти
лѣт ъ), когда онъ обдумывалъ и
писалъ
этотъ
свой
„романъ въ стихахъ“.
Въ
1823 году,
начиная
„Евгенія Онѣг ина“,
Пуш кин ъ
на­
писалъ
своего
знаменитаго
„Демона“; въ 1830 году,
только-
что
закончивъ
этотъ
романъ,
Пушкинъ
написалъ
тѣсно
св я­
з анный
по
идеѣ
съ
„Демономъ"
отрывокъ
„Въ началѣ
жизни
шк олу
по мню
я...“
Оба
эти
стихотворенія—исповѣдь
поэта,
и
оба
они
тѣсно
св яз аны
съ
„Евгеніемъ Онѣг и ны м ъ“.
Еще
„въ началѣ
жизни“,
еще
въ
тѣ
дни,
когда
поэту
„были новы
всѣ
впечатлѣнья
б ытія “,
его
вн иман іе
привлекли
„двухъ бѣ­
совъ
и з ображе нь я“.
Одинъ
(Дельфійскій идолъ)
л икъ
младой—
Былъ
гнѣвенъ,
полонъ
г орд ости
ужасной,
И
ве сь
дышалъ
онъ
силой
неземной...
Это
был ъ
„сей ангелъ,
сей
надменный
б ѣсъ“,
кот орый
на­
долго
сталъ
Демономъ
Пушкина,
„страннымъ спутникомъ“
его
жизни:
Его
улы бка ,
чудный
взглядъ,
Его
язви тел ь ныя
рѣ чи
В ли вали
въ
ду шу
х ла дный
ядъ.
Неистощимой
кле вето ю
Онъ
провидѣнье
искушалъ;
Онъ
зва лъ
прекрасное
мечтою,
Онъ
вдохновенье
презиралъ;
Не
вѣрилъ
онъ
люб ви,
св о бодѣ,
На
жизнь
н ас мѣшли во
глядѣлъ—
И
ничего
во
в сей
природѣ
Благословить
онъ
не
хотѣлъ...
Но
этотъ
Демонъ,
зн аком ый
Пушкину,
по
собственному
признанію
поэта,
уже
съ
начала
его
сознательной
жизни,
сперва
стоялъ
въ
тѣни
и
посѣщалъ
поэта
ли шь
мимолетно.
Въ
послѣдніе
годы
лицейской
жизни
и
въ
первые
годы
свѣтской
петербургской
жизни
Пушкина,
т.-е.
въ
періодъ
его
жизни
до
1820 года,
вл аст ите лемъ
души
поэта
бы лъ
Другой—женообразный,
сладострастный,
Сомнительный
и
лживый
идеалъ,
Волше бн ый
демонъ—лживый,
но
п рек расн ый ...


99
Это
была
п ора
необузданнаго,
безмѣрнаго
пушкинскаго
„эпи­
к уре изма“,
та
п ора,
о
которой
онъ
са мъ
вспоминалъ
въ
одной
изъ
позднѣйшихъ
строфъ
„Евгенія Онѣг ина“:
И
я,
въ
законъ
себѣ
вмѣняя
Страстей
единый
п рои зв олъ,
Съ
толпою
чувства
ра здѣля я,
Я
м узу
рѣзвую
пр ивел ъ
На
шум ъ
пировъ
и
бу йных ъ
споровъ...
И
къ
ним ъ
въ
безу мн ые
пиры
Она
несла
свои
дар ы
И
к акъ
вакханочка
рѣз ви ла сь...
(VIII, 3).
Это
был а
п ора,
когда
„волшебный демонъ“
нашептывалъ
поэту
простую
и
соблазнительную
мудрость
жизни:
роз ы
н асл ажде нья,
круговая
чаша,
„пиры,
любовницы,
д ру зья“,
жизнь,
проведенная
„межъ Вакха и Амура“,
и
легкая
смер ть
на
груди
любовницы—вотъ
мудрость
жизни,
вотъ
ея
„фило ­
софія“ (см.,
напримѣръ, „Кн.
А.
М.
Го рч ако в у“, 1815 г.). „Го­
ните
мр ач ную
печаль,—плѣняйте
умъ
обманомъ,—и
мил ой
жизни
свѣтлу
да лъ
—
кажите
за
тум ано мъ11 („Мечтатель“,
1815 г. ):
вотъ
кра тк ая
формула
э той
философіи,
удивительная
по
своей
ярк ости
и
сжатости
въ
устахъ
шестнадцатилѣтняго
поэта.
И
тутъ
же
надо
за мѣти ть,
что
нѣкоторыя
че рты
э той
„эпи-
куреистической“
философіи
ос талис ь
у
Пушкина
нав сег да,
сд ѣлав шис ь
характерными
чертами
пушкинскаго
отношенія
къ
жизни:
молодое
ви но
перебродило
и
изъ
нег о
в ышелъ
напитокъ
достойный
б ог овъ,
но
главныя
зал ожен ны я
въ
немъ
с вой ства
остались
прежними.
Налетъ
„эпикуреизма“
до
конца
оставался
на
мі ро во ззрѣ ніи
Пу ш кина;
девизъ
„carpe diem“,
въ
безконечно
углубленномъ
с мы слѣ,
навсегда
остался
де­
визомъ
пушкинскаго
міропониманія.
Как ъ
извѣстно,
этотъ
легкомысленный,
юн о шескій
эпи­
куреизмъ
ст алъ
понемногу
уступать
м ѣсто
бо лѣе
строгому
взгляду
на
мі ръ
и
на
жизнь
еще
въ
періодъ
свѣтской
пе­
тербургской
жизни
Пушкина,
до
его
ссы лки
т8го
года.
Не
надо
забывать,
что
послѣ
лицея
Пушкинъ
попалъ
въ
среду
военной
молодежи,
весьма
высокую
въ
ту
эпо ху
по
своему
умственному
уровню
и
проникнутую
общественными
и
п оли­
тическими
интересами;
къ
эт ой
эпохѣ
относится
и
благо-
7*


ІОО
творное
вл іян іе
Чаадаева
на
Пушкина.
Въ
ря дѣ
стихотво­
реній
той
эпохи,
на
ряду
съ
прежнимъ
восхваленіемъ
даровъ
Вакха
и
Амура,
мы
сл ы шимъ
т акже
первые
звуки
„разоча ­
ро ва нія“,
первые
звуки
голоса
пушкинскаго
Демона;
од но­
вр еме нно
съ
этимъ
Пуш ки нъ
былъ
ув лечен ъ
политическимъ
либерализмомъ
эпохи
и
впослѣдствіи
самъ
считалъ
себя
пѣвцомъ
декабризма
(см.
„Аріонъ“, 1827 г.).
Его
рѣзкія
эпи­
граммы
на
Аракчеева,
ода
„Вольность“, „ дв а
иль
три
Но эля“
были
выраженіемъ
этихъ
его
чувствъ
и
послужили
причиной
его
ссылки
на
югъ
весною
1820 года .
Творческій
даръ
его
къ
этому
вр емен и
возмужалъ,
окрѣпъ
и
каждое
новое
произ­
ве деніе
его
этой
эпохи
б ыло
новымъ
шагомъ
впередъ;
ссылка
же,
каковы
бы
ни
были
ея
отрицательныя
стороны,
оказала
на
Пушкина
громадное
благотворное
вліяніе:
она
оторвала
его
отъ
н елѣпа го
свѣтскаго
прожиганія
жизни
(которое такъ хорошо описано въ первой главѣ
„Евгенія
О нѣг ин а“), она дала ему возможность увидѣ ть
Ро ссі ю,
ув и­
д ѣть
Кавказъ,
Крымъ;
она
уединила
его
отъ
„свѣтс кой
черни“
и
поставила
его
лицомъ
къ
л ицу
съ
самим ъ
собой.
Пушкинъ
нуждался
въ
этомъ;
б ыть
можетъ,
всего
необхо­
дим ѣе
было
для
него
остаться
„наединѣ
съ
своей
ду шо й“,
прислушаться
къ
голосу
своего
„злобнаго генія“,
в лив аю­
щаго
въ
д ушу
„хладный ядъ“
отрицанія
какой
бы
то
ни
б ыло
цѣнности
жиз ни.
Къ
этому
времени
впервые
Пуш кин ъ
глубоко
пр иза ду­
мался
н адъ
жизнь ю ;
въ
своемъ
по сл аніи
къ
Ча адаев у
Пу шки нъ
писалъ
(въ апрѣлѣ 1821 года)
изъ
своей
бессарабской
ссылки:.
.
.
.
сѣти
разорвавъ,
гдѣ
би лся
я
въ
плѣну
Для
сердца
нов ую
вкушаю
ти шину ;
Въ
у еди неніи
мой
своенравный
ге ній
Поз н алъ
и
ти хій
трудъ
и
жажду
размышленій...
Несомнѣнно,
что
въ
это
вр емя
Пушкина
„къ размышленію
влекло“
все
то,
о
че мъ
онъ
говоритъ
въ
„Евгеніи Онѣ г инѣ“:
„плоды наукъ,
добро
и
з ло,
и
предразсудки
вѣковые,
и
г роба
тайны
рок ов ыя,
судьба
и
жизнь...“
(И,
і б).
Правда,
во
все
это
время
П ушк инъ
по
внѣшности
оставался
тѣмъ
же
не­
обузданнымъ
повѣсой,
какимъ
былъ
въ
Петербургѣ; онъ.


ІОІ
все
еще
былъ
неперебѣсившійся „бѣсъ
ар а бск ій“; онъ часто
вспоминалъ
о
своей
былой
шумной
и
угарной
жиз ни
въ
Пет е рбу ргѣ, изнывалъ
отъ
скуки
и
бр а нилъ
„проклятый
городъ
К ишинев ъ“,
какъ
по здн ѣе
и
Одессу.
Эта
внѣшность
ча сто
обманываетъ
тѣхъ
узкихъ
ригористовъ,
которые
не
могутъ
понять,
............................. что
умъ
высокій
м ожно
скрыть
Безумной
шал ости
подъ
легкимъ
п окрыв аломъ ...
Та къ
не
понимали
и
Пушкина.
А
между
тѣмъ
въ
гл уб инѣ
его
души
все
с иль нѣе
и
с ильн ѣе
з вучалъ
голосъ
разочаро­
ван ія
былой
жизнь ю : „увы!
на
разныя
забавы
я
много
жизни
по гу би лъ!“ (I, 30).
Но
тутъ
же
рядомъ
ст алъ
звучать
и
другой
голосъ—голосъ
пушкинскаго
Демона.
Пра вд а,
„кто
чувствовалъ,
то го
тревожитъ
призракъ
невозвратимыхъ
дней;
тому
ужъ
нѣ тъ
очарованій,
т ого
змія
вос по мина ні й,
того
раскаянье
г рыз ет ъ“; но непосредственно за этимъ рас­
каяніемъ—прелестная
ядовитая
выходка
pro domo sua: „все
это
часто
придаетъ
большую
прелесть
раз г ов ору!“ (I, 46).
Как ъ
видимъ,
во
всемъ
этомъ
есть
еще
много
„разговора“;
и
эту
ядовитую
бутаду
нашепталъ
поэту
его
Демонъ.
Э тотъ
Демонъ,
„духъ отрицанья,
ду хъ
сомнѣнья“
заставилъ
п оэта
не
ограничиться
легковѣснымъ
порицаніемъ
эпикуреизма
былых ъ
„невозвратимыхъ дней“,
а
заставилъ
его
по дой ти
къ
болѣе
ос тром у
в оп росу:
да
ес ть
ли
въ
жи зни
вообще
что-либо
цѣнное,
во
имя
чего
слѣдовало
бы
порицать
бы­
лое
прожиганіе
жизни?
Быть
можетъ,
св обод а
и
л юбо вь—
ск азки ,
жизнь
—
насмѣшка,
природа
и
ок ружа ющій
міръ—
сп лошн ое
з ло,
прекрасное—недостижимая
мечта?
Мы
знаемъ,
что
именно
это
и
именно
такими
сл овам и
нашептывалъ
П уш­
кину
его
Демонъ;
онъ
нашептывалъ
ему,
что
ж изнь
—
бе з­
смыслица,
что
въ
мір ѣ
и
жи зни
нѣ тъ
н и какой
(ни объек­
тивной,
ни
субъективной)
цѣнности.
И
Пу шки нъ
одно
время,
повидимому,
внялъ
этому
своему
Демону,
вѣ рнѣе —был ъ
побѣжденъ
имъ:
Мнѣ
б ыло
грустно,
тяж ко,
больно,
Но,
одолѣвъ
мой
умъ
въ
борьбѣ,
Онъ
сочет ал ъ
меня
невольно
Св оей
таинственной
су дьбѣ. ..


102
Первая
борьба
съ
Демономъ
око нчи лась
пораженіемъ
поэта;
Пушкинъ
призналъ,
по
его
же
вы р ажен ію,
„вѣчн ыя
проти­
в орѣч ія
с у щес т ве нно с ти “; онъ написалъ тогда своего
„Де­
мона“
и
„Телѣ гу
жизни“ (1823г.).
Въ
ч емъ
цѣ ль,
въ
ч емъ
смыслъ
жи зн и?—И хъ
нѣтъ;
цѣль—„ночлегъ",
могила,
къ
которой
„время гонитъ лошадей“...
XI.
И
вотъ,
въ
та кую
полос\т
своей
жизни
Пуш ки нъ
н ачалъ
писать
„Евгенія Онѣ г ин а“; въ героѣ
этой
поэмы
Пуш кин ъ
мало-по-малу
и
наполовину
безсознательно
преодолѣвалъ
своего
„злобнаго генія“,
Демона,
ка къ
это
уже
давно
отм ѣ­
ч ено
и зслѣд ова телями,
н ач иная
съ
Анненкова.
Громадное
значеніе
имѣетъ
поэтому
тоже
давно
доказанная
въ
п уш­
кин ско й
литературѣ
тѣсная
с вязь
ти па
Он ѣги на
съ
че ртами
Демона
*); строфы 45—46 первой главы „Е в г ен і я
О нѣ гина“
составляютъ
разработку
тѣхъ
же
мо тив овъ,
кот оры е
выра­
ж ены
въ
„Демонѣ“ и въ черновыхъ наброскахъ къ нему:
Мнѣ
нравились
его
черты,
М еч тамъ
невольная
преданность,
Неподражательная
странность
И
рѣз кій,
охлажденный
ум ъ...
(I, 45).
„Рѣ зк ій,
охлажд ен н ый
ум ъ“
Онѣгина
и
его
„язвительный
споръ“
—
это
тѣ
самыя
„язвительныя
рѣ чи“
Демона,
ко­
тор ыя
вл ива ли
въ
ду шу
Пушкина
„хладный
я дъ“;
на­
ск олько
въ
само мъ
Пушкинѣ
б ыли
т огда
ярки
эти
об щія
и
О нѣги ну
и
Демону
че рты
—
ясно
изъ
того,
что
близко
узнавшій
Пушкина
Мицкевичъ
видѣлъ
въ
указанныхъ
с тро­
фа хъ
„Евгенія Онѣги на“ (I, 45—46) вѣ р ны й
портретъ
самого
поэта.
Когда
Пу шки нъ
нѣсколько
пр ивык ъ
къ
голосу
своего
') См.
объ
этомъ
статью
Л.
П олива н ова
«Демонъ Пушкина» («Русск.
В ѣст и.» 1886 г.,
Л? 8, стр.
827—850), и подробное примѣч ан іе
къ
«Демону»
въ
т.
II, стр.
618 сочиненій Пушкина,
изд .
Врокгаузъ-Ефронъ.
Та мъ
же
можно
найти
указанія
на
св язь
образа
Демона
и
типа
Онѣгина
съ
лицомъ
А.
Н.
Раевскаго,—вопросъ,
который
мы
совершенно
оставляемъ
въ
сторонѣ.


IO3
Демона,
„лукаваго“, „ зло бн аго
генія“,
то
по нял ъ,
что
въ
на­
шептываемыхъ
имъ
сл ов ахъ
н ѣтъ
ничего
„демоническаго“.
Да,
ни
мір ъ,
ни
жизнь
не
имѣютъ
абсолютной
цѣнности,
не
имѣютъ
объективнаго
смы сл а;
но
для
тог о,
чтобы
придти
къ
эт ой
истинѣ, нѣтъ
н и какой
необходимости
б ыть
„надмен­
нымъ
бѣсомъ“,
Демономъ,
достаточно
быть
только
чело­
вѣ к омъ.
Пра вд а,
Демонъ
шелъ
дальше:
онъ
нашептывалъ
поэту,
что
жизнь
и
мі ръ
не
имѣютъ
вообще
никакой
цѣн­
н ости— и
вотъ
именно
это
утвержденіе
абсолютнаго
ниги­
лизма
преодолѣвалъ
Пушкинъ.
Въ
Он ѣги нѣ
мы
имѣемъ
такое
отрицаніе
всякой
цѣнности
жизни;
одно
время
именно
такой
взгл яд ъ
на
жизнь
ст алъ
удѣломъ
Пушкина:
О тк рылъ
я
жизни
бѣдный
к ладъ,
Въ
замѣну
прежнихъ
заб лужд ені й,
Въ
замѣну
вѣ ры
и
н ад еждъ ...
*).
А
эта
вѣр а
и
надежда
н ашла
св ое
олицетвореніе
въ
по­
этическомъ
образѣ
Ленскаго.
Фарнгагенъ-фанъ-Энзе
въ
своей
статьѣ
о
Пу ш кинѣ (въ
„Jahrbücher für wissenschaftliche Kritik“, 1838 г. , Oct.)
одинъ
изъ
пе р выхъ
отмѣтилъ,
что
Онѣгинъ
и
Ленскій—раздвоеніе
души
само го
поэта,
по до бно
братьямъ
Фультъ
и
Вальтъ
у
Ж-П.
Рихтера.
Это
положеніе
с тало
вскорѣ
об щепри н я­
тымъ;
с лишк омъ
несомнѣнно,
что
Пу шки нъ
одновременно
заключалъ
въ
своей
душѣ
и
О нѣги на
и
Ленскаго.
Конечно,
въ
то
же
само е
время
оба
они
не
отвлеченные
символы,
а
вполнѣ
реальные
общественные
типы,
но
въ
то мъ- то
и
со­
стоитъ
искусство
художника,
что
онъ
объективируетъ
въ
реальномъ
образѣ
сво и
внутреннія
переживанія
и
мысли.
Такъ
и
Ленскій,
часть
ду ши
поэта,
ст алъ
въ
то
же
время
реальнымъ
типомъ;
его
характеристика
во
второй
главѣ
ро­
мана—цѣнный
общественно-бытовой
и
п си хологи чес кій
пор­
третъ
„романтика“
двадцатыхъ
го д овъ.
Его
р ома нтиз мъ
’) Этотъ черновой отрывокъ (1823 г.)
относится
или
къ
«Демону», или
къ
-45—16 строфѣ I главы «Е вг е нія
О нѣг ин а», настолько опн близки другъ
другу.


104
очерченъ
сж ато,
маст ер ски;
теорія
любви,
какъ
соединенія
предназначенныхъ
другъ
другу
„родныхъ душъ“,
шел ли н-
гіанская
вѣра
въ
„генія“,
мистическая
в ѣра
въ
п рогр ессъ —
все
это
сп исан о
п рямо
съ
н атуры ;
съ
натуры
списанъ
и
тотъ
сентиментальный
псевдо-романтизмъ
школы
Карамзина-
Жуковскаго,
который
въ
то
время
считался
истиннымъ
ро­
мантизмомъ.
„Темно и вяло“
Ленскій
„пѣлъ
лю бо вь. .., раз­
луку
и
печаль,
и
н ѣчто,
и
туманну
даль,
и
романтическія
розы“,—вообще,
все
то,
„что романтизмомъ мы зовемъ,
хот ь
романтизма
тутъ
нимало
не
вижу
я“,
какъ
иронически
за­
мѣтилъ
самъ
Пу шки нъ
(II, іо; VI, 23).
Во
всякомъ
случаѣ,
Ленскій
—
ярк ій
типъ
той
эпохи,
одинъ
изъ
п ред став и телей
философско-художественнаго
теченія
1818—1826 годовъ,
одновременнаго
д екаб ризм у.
И
въ
то
же
время
Ленскій,
не сом нѣ нно,
часть
ду ши
са­
мо го
Пушкина;
ес ли
Онѣгинъ—это
то тъ
Пушкинъ,
кот орый
отрицаетъ
каку ю
бы
то
ни
было
цѣнность
жизни,
то
Ленскій—это
тотъ
Пушкинъ,
к оторы й
пытается
противопо­
ставить
абсолютному
нигилизму
вѣ ру
въ
осмысленность
жизни,
въ
ея
тайную
цѣл ь:
Ц ѣль
жизни
н ашей
для
н его
Бы ла
з аманч ив ой
загадкой;
Надъ
ней
онъ
голову
лом алъ
И
чудеса
подозрѣвалъ(II,7).
Эти
„чудеса“
за ключа лис ь
не
тол ько
въ
со един еніи
ро д­
ныхъ
душъ,
но
и
въ
блаженномъ
будущемъ
людей,
сча­
ст іи
че лов ѣч еств а:
на
п ути
къ
совершенству
ведутъ
н асъ
из бра нные
г ерои
духа,
г еніи,
и
„ихъ безсмертная семья не ­
отразимыми
лучам и
когда-нибудь
н асъ
озаритъ
и
міръ
бл а­
женствомъ
одаритъ“ (II,8;ср.
II, 38).
Но
Ленскому
ма ло
было
э той
„вѣры
въ
про гр ессъ“,
выражаясь
современнымъ
терминомъ;
ему
мало
бы ло
в ѣры
въ
блаженство
будущихъ
поколѣній;
онъ
хо тѣлъ
еще
и
личнаго
безсмертія—и
этимъ
выражалъ
собою
чу вст ва
самого
Пушкина.
Пу шки нъ
стра­
шился
загробнаго
„ничтожества“,
и
въ
то
самое
время,
когда
его
все
болѣе
и
болѣе
склоняла
къ
себѣ
система
„чистаго
Аѳе и зма“ („система....,
къ
н ещаст ію,
бо лѣе
всего
правдопо­
д обная “; „Переписка'1, I, 103), въ это самое время онъ еще


___ 105 .
борется
за
вѣру,
ищетъ
спасенія
въ
„мечтахъ поэзіи пре ­
лестной" (см.
отрывокъ
„Люблю вашъ сумракъ неизвѣст н ый“,
1822 г. ,
особенно
въ
его
первоначальномъ
видѣ).
Такъ
въ
Пушкинѣ
бо ролся
аб со лю тный
нигилизмъ
Демона-Онѣгина
съ
п росто душно й
в ѣрой
Ленскаго;
не
трудно
бы ло
предска­
зать,
кто
выйдетъ
изъ
э той
борьбы
побѣдителемъ: „роман­
т икъ“
Ленскій
былъ
убитъ
въ
Пушкинѣ
скептикомъ
Он ѣ­
гинымъ.
Хотя
Пуш ки нъ
всегда
завидовалъ
в ѣрѣ
и
осуж ­
да лъ
с ухой
раціонализмъ
(см.
„Безвѣ р іе“, 1817 г., и ср. „Евг.
Он .“, IV, 51),
но
все
же
всегда
Ленскій
въ
не мъ
оказы­
в ался
побѣжденнымъ
и,
наконецъ,
б ылъ
побѣжденъ
окон­
ча тельн о.
Но
Он ѣги нъ,
въ
свою
очередь,
оказался
побѣжденнымъ;
Пушкинъ
преодолѣлъ
и
необоснованную
слѣп ую
вѣ ру
и
ра­
зочарованное
аб со лютное
отрицаніе.
Правда,
борьба
съ
Он ѣ­
гинымъ
и
преодолѣніе
его
б ыли
неизмѣримо
болѣе
т руд­
ным и;
не
с разу
оде ржал ъ
Пу шки нъ
п об ѣду,
не
сра зу
ра зо­
гналъ
тучи
и
разсѣялъ
бурю:
это
былъ
т яже лый
и
по сте­
пенный
п роц ессъ
освобожденія
отъ
пу тъ
абсолютнаго
ни­
г или зма.
Пут ы
эти
долго
ск рѣп ляла
та
„скука“,
которой
не
мо гъ
не
ис п ытыва ть
Пушкинъ,
отрѣзанный
отъ
привычной
обстановки
сперва
въ
южной
ссылкѣ, а затѣмъ
въ
Ми хай­
ловскомъ,
и
ко торой
онъ
продолжалъ
платить
д ань
и
въ
Москвѣ
и
въ
Петербургѣ
по
своемъ
возвращеніи
*).
Но
ску ка
эта
—
не
тол ько
онѣгинская
„хандра“; въ ней есть
значительная
до ля
горькаго
пессимизма,
—
результата
со­
гласія
съ
Д емо номъ,
что
въ
жизни
н ѣтъ
ни како й
цѣнности,
никакого
смысла.
Міромъ
и
жизнью
правитъ
не
Богъ,
не
м іров ой
ра зумъ,
а
безсмысленная,
слѣпая
сила,
которая
не
1) Письмо къ Рылѣе ву, 1825 г .: «Тебѣ
скучно
въ
П етер бур гѣ,
а
мнѣ
скучно
въ
д ере внѣ.
Скука
е сть
о дна
изъ
принадлежностей
мыслящаго
су­
щества.
Как ъ
быть...»; изъ письма1827г.: «Здѣсь(въ
Мо ск вѣ) тоска по-
п ре жне му. .. »; изъ письма конца 1829 г. : «Въ Петербургѣ
тоска,
то ска»...
(«Переписка», I, 220; II, 7, 100 и др .
Кстати
замѣтить,
въ
послѣдней
фразѣ
П уш кинъ
п ов торяе тъ
сло ва,
вложенныя
имъ
въ
у ста
Онѣгина). И въ эту же
эпоху,
въ
1826 г. ,
П уш кинъ
началъ
св ою
«Сцену изъ Фауста»
развитіемъ
пр иве де нной
выше
м ысли
изъ
письма
къ
Рылѣеву: «Мнѣ
с кучно,
бѣ съ!—
Что
дѣ л ать,
Фаустъ!
Таковъ
ва мъ
по ло женъ
предѣлъ,
ег о-жъ
никто
не
п ре­
ступаетъ:
вся
тварь
разумная
ск уч ает ъ»...


іоб
в ѣдает ъ,
что
творитъ.
„Представь себѣ
ее
огромной
обезья­
н ой,
которой
дана
полная
воля,—пишетъ
Пушкинъ
въ
се­
рединѣ
1826 года кн.
Вязем ском у,— кто
посадитъ
ее
на
цѣпь?
Не
ты,
не
я,
н и кто. ..“ („Переписка“,
I, 349).
И
есл и
дѣ й­
ств и тельн о
так ой
намъ
положенъ
предѣлъ,
ес ли
міромъ,
жизнью
и
человѣкомъ
безсмысленно
правитъ
огромная
Об езьяна -с удь ба,
если
въ
жизни
нѣ тъ
рѣшительно
ник ак ой
цѣнности,
то
ка къ
и
чѣм ъ
побороть
„хладный ядъ“
абсо­
лютн аг о
ни ги ли зма?
Остается
сло жить
въ
б езси ліи
руки
и
признать,
что
Демонъ
правъ.
И
подъ
в ліяні емъ
такого
на­
строенія
Пушкинъ
пишетъ
вещ и
въ
р одѣ „26 мая 1828 г.“:
„даръ напрасный,
даръ
случайный,
жизнь,
зачѣмъ
ты
мнѣ
дана?...
Цѣли
нѣ тъ
п ередо
мн ою:
сердце
п усто,
празденъ
ум ъ,
и
томитъ
меня
тоск ою
од нозв учн ый
жизни
шу мъ“... Б ѣ­
линскій
вѣ рно
замѣтилъ,
что
это
и
подобныя
ему
стихотво­
ренія
бы ли
не
„выраженіемъ паѳ ос а
пушкинской
по эзі и“,
а
ск орѣе
противорѣчіемъ
э тому
п аѳос у;
но
изъ
этихъ
вс пы­
шекъ
мрачнаго
песс имиз ма
видно,
что
не
легко
давалась
Пушкину
его
побѣда
н адъ
Он ѣги ным ъ,
ка къ
выраженіемъ
всеотрицаюіцаго
н ача ла.
Что
же
бы ло,
о днак о,
этимъ
„паѳ о с омъ“
пушкинской
поэзіи,
пушкинскаго
міровосчувствованія?
Ил и,
иначе
говоря,
к акъ
и
чѣмъ
п реодол ѣ лъ
П ушк инъ
Онѣгина,
чѣ мъ
побѣ­
дилъ
онъ
отрицаніе
всякой
цѣнности
въ
человѣческой
жизни?—Въ
Пушкинѣ
побѣдила
сама
жизнь,
радостное
чу в­
ст во
кр ас оты
ея,
признаніе
не
цѣнности
въ
ней,
а
цѣнности
ея
с амой
по
себѣ .
Въ
жизни
н ѣтъ
никакой
а бсолют ной
цѣн­
ности—пусть
такъ;
но
са ма
ж изнь
е сть
цѣнность,
которая
дал а
Пушкину
тв ерд ую
точ ку
опо ры.
И
Ленскій,
и
О нѣ­
г инъ—о ба
были
побѣждены
э той
стихійной
мудростью
ве ли­
каго
поэта;
и
хотя
въ
не мъ
до
конца
остались
элементы
и
онѣгинскаго
отрицанія
и
яснаго
„пріятія
мір а“
Ленскимъ,
но
все
же
онъ
ст алъ
в ыше
и
то го
и
другого.
Да,
Онѣгинъ
(„демоническій“
Онѣгинъ
первой-второй
главы)
правъ:
въ
мір ѣ
и
въ
жи зни
нѣ тъ
никакого
объективнаго
смы сл а;
но
правъ
и
Лен скій :
мі ръ
долженъ
бы ть
принятъ
нами
во
всей
его
п олн о тѣ. Выше- всего
стоитъ,
надъ
всѣмъ
царитъ
ясная,
солн е чн ая,
радостная
жизнь,
не
и мѣю щая
объективнаго
с мыс ла,


107
но
великая
въ
сво ей
субъективной
цѣнности:
в отъ
постоянный
„паѳо с ъ“
поэзіи
Пушкина,
ея
вѣчная
сущность...
XII.
Все
это
яс но
те пер ь,
на
разстояніи
столѣтія
отъ
п уш­
ки нс кой
поэз іи,
но
вр ядъ
ли
сознавалось
сами мъ
поэтомъ.
Од нако ,
сознательно
или
безсознательно,
но
все
ярче
и
с ильн ѣе
выражалъ
онъ
эти
свои
чувства
и
настроенія
въ
своей
л ири к ѣ, въ своемъ романѣ.
И
п режде
всего
онъ
раз­
гримировалъ
Он ѣги на
изъ
Демона
въ
простого
москвича
въ
Гарольдовомъ
пл ащѣ; онъ понялъ,
что
демоническаго
въ
его
героѣ
нѣтъ
н и чего.
Демонъ
с ыгр алъ
свою
роль : „хлад­
нымъ
ядомъ“
своего
скептицизма
онъ
убилъ
„романтизмъ“
Пушкина-Ленскаго;
нѣ тъ
ничего
цѣ нна го,
—
нашептывалъ
онъ:—все
въ
жизни
одинаково
безсмысленно,
все
одинаково
ненужно,
не лѣ по,
безцѣльно.
Но—
Сперва
Он ѣгин а
язык ъ
Меня
см уща лъ;
но
я
привыкъ
Къ
его
язв и тельн ому
спору...
(I, 46).
И
преодолѣвъ
первое
смущенье,
Пуш кин ъ
противопоста­
вилъ
отрицанію
объективной
цѣнности
жизни
—
признаніе
ея
великой
субъективной
цѣнности,
отрицанію
объектив­
наго
смысла
жизни
—
признаніе
ея
великаго
субъективнаго
с мыс ла.
Въ
концѣ
второй
главы
романа
эти
мотивы
з вучат ъ
съ
достаточной
опредѣленностью.
Правда,
мечтанія
Ленскаго
уже
разбиты
(„для призраковъ закрылъ я вѣжд ы“, II, 39);
правда,
объективной
цѣнности
въ
м ірѣ
нѣтъ
н ика кой: „на
жизн е нн ыхъ
браздахъ“
поколѣнья
в осхо дятъ
„мгновенной
жа твой“
и
в ытѣсн яются
одно
другимъ,
но
выводъ
отсюда—
не
отчаяніе,
не
міровая
с корбь ,
а
пр изна ніе
красоты
и
радостности
эт ой
мимолетной
человѣческой
жиз ни:
Покамѣстъ
упивайтесь
ею,
Сей
легкой
ж из нію,
д рузья;
Ея
ничтожность
разумѣю
И
мало
къ
ней
привязанъ
я ...
(И, 39).


xo8
Это
написано
въ
1824 году,
и
въ
словахъ
этихъ
еще
с лиш­
комъ
много
былого
легкаго
пушкинскаго
эпик ур е изма
и
сл иш­
ко мъ
мало
признанія
субъективной
цѣнности
жизни.
Но
во
всякомъ
случаѣ
з дѣсь
сохранена
вѣрная
мы сль
періода
эп икур еи зма:
пр изна ніе
цѣ ли
жизни
въ
самой
жизни;
я
уже
сказалъ,
что
въ
такомъ
признаніи
выражается,
б ыть
можетъ,
вся
сущность,
весь
„паѳ осъ"
в ели кой
ра достн ой
поэзіи
Пушкина.
Ленскій
былъ
въ
немъ
убитъ,
но
Пуш кин ъ
не
отвергъ
ни
Ленскаго,
ни
Онѣгина
х).
Изъ
вз гляд а
Он ѣги на
поэтъ
навсегда
сохранилъ
его
отрицаніе
аб солютн ой
цѣнности
міра,
изъ
философіи
Л ен скаго—ея
яс ное
„пріятіе міра“,
п ри­
нятіе
жизни
въ
ея
цѣломъ,
со
в сѣми
ея
радостями
и
горе­
стями,
съ
ея
добромъ
и
зломъ,
мрачными
и
свѣтлыми
п ере­
жива ні ям и: „правъ судьбы законъ“ —
Все
благо:
бдѣнія
и
сна
Приходитъ
ча съ
оп редѣле н ный;
Благословенъ
и
де нь
за бот ъ,
Благословенъ
и
ть мы
п ри ход ъ...
(VI, 21).
Въ
такія
ф ормы
вылилось
'ясное,
простое
и
величавое
въ
своей
простотѣ
отношеніе
п оэта
къ
„міровому
зл у“;
это
была
не
надуманная
теорія,
это
было
врожденное
міровос-
чувствованіе,
стихійная
м удрос ть
яснаго
эллинскаго
отно­
ш енія
къ
міру.
Проклятія
міру,
н ег одующ іе
вопли,
онѣгин-
ская
хандра—безсильны;
надо
или
устранить
се бя
отъ
міра,
или
пр инят ь
міръ
въ
его
цѣломъ,
принять
не
толь ко
его
добро,
но
и
его
зло,
п ри нять
не
только
жи знь,
но
и
смер т ь.
И
Пушкинъ
принималъ
смерть
(и свою и чужую)
съ
та кой
ясн ой,
величавой
п рос тотой ,
которой
нѣ тъ
р ав наго
примѣра
въ
русской,
а
б ыть
можетъ
и
не
тол ько
русской
ли те­
р ат у р ѣ; онъ принималъ смерть и побѣж дал ъ
ее
жизнью.
„Спящій въ гробѣ
мирно
спи,
жизнью
пользуйся
живущій"—
это
язы чес кое
мір о по ни маніе
отразилось
съ
новой
силой
въ
творчествѣ
Пушкина.
Ленскій
убитъ.
„Друзья мои,
вамъ
жаль
поэта?“ —
спра-
1) Характерно,
что
тотчасъ
же
вслѣдъ
за
убійствомъ
Ленскаго
Он ѣ­
гинымъ
П уш кинъ
подчеркиваетъ
св ою
любовь
къ
ним ъ
обоимъ
(«...Я
сер­
дечно
люблю
героя
м о его », VI, 43; о Ленскомъ cm. VI, 36—37).


109
шиваетъ
н асъ
Пуш кин ъ
и
рис уе тъ
двѣ
картины
возможной
жизни
Ленскаго:
бы ть
мож е тъ,
его
„ждала высокая сту­
пень“,
б ыть
можетъ,
онъ
унесъ
съ
собой
въ
могилу
„свя­
тую
тайну“
по эзіи,
„быть можетъ,
онъ
для
бл ага
міра,
или
хоть
для
сл авы
былъ
рожденъ“. „А
можетъ
б ыть
и
то:
поэта
обыкновенный
жда лъ
уд ѣ лъ“,
быть
можетъ,
онъ
„узналъ бы жизнь на самомъ дѣлѣ“:
Под аг ру- бъ
въ
сорокъ
лѣтъ
имѣ лъ,
Пилъ, ѣлъ,
ск учал ъ,
толстѣлъ,
хи рѣлъ,
И,
наконецъ,
въ
своей
п ос телѣ
Скончался-бъ
посреди
д ѣтей,
Плаксивыхъ
ба бъ
и
ле каре й ...
(VI, 37—39).
Изъ
этихъ
двухъ
картинъ
в ѣроят нѣе,
конечно,
в тора я,
но
если
бы
да же
съ
Ленскимъ
погибли
и
в елик ія
неисполнен­
ныя
надежды,
есл и
да же
онъ
ун есъ
съ
со бой
въ
могилу
„святую
та йн у“,
то
все
же
мы
должны
тв ердо
пр инят ь
и
эту
смерть,
разъ
мы
принимаемъ
в есь
м іръ.
Проклинать,
негодовать
—
не
въ
духѣ
ясной,
языческой
му дрос ти
Пуш­
кина:
Поэта
память
п роне слас ь,
Ка къ
дымъ
по
небу
голубому;
О
немъ
два
сер дца ,
можетъ
б ыть,
Еще
грустятъ...
На
что
г рус ти ть? ... (VÏII, 14).
И
таково
бы ло
вѣчное
мір о пон иманіе,
вѣ рнѣе
сказать—міро-
восчувствованіе
Пушкина;
такова
была
его
в ѣчн ая,
стихій­
ная
мудрость.
Еще
въ
1821 году въ элегическомъ отрывкѣ
„Гробъ юноши“ (очень схожемъ со строфами VI, 40—41
и
VII, 14 „Евгенія Онѣгин а"
1826—1827 гг . )
мы
в ст рѣчаем ъ
этотъ
же
в оп рос ъ: „изъ милыхъ женъ,
его
лю б ивш ихъ,
о дна,
бы ть
мож е тъ,
слезы
льетъ...
Къ
чему?...“
Ни
с лезы,
ни
ра з­
говоры
не
помогутъ;
„дѣл ать
нечего,
такъ
и
говорить
не­
чего“,
ка къ
писалъ
Пуш ки нъ
въ
1826 г.
кн.
Вязем ском у,
узнавъ
о
смерти
его
трехлѣтняго
сы на.
И
въ
1831 году,
глубоко
потрясенный
извѣстіемъ
о
смерти
Дельвига,
П уш­
к инъ
пишетъ
Плетневу
о
своей
грусти,
т о скѣ, но заканчи­
ва етъ
свое
письмо
слѣдующими
с л ов ам и: „Вчера...
(мы)
го­
во рили
о
немъ,
называя
его
покойникъ
Делъвиіъ,
и
этотъ
эпи­
те тъ
былъ
с толь
же
страненъ,
ка къ
и
страшенъ.
Нечего
дѣ-


по
ла ть!
Согласимся.
Покойникъ
Дельвигъ.
Быть
такъ...
Б удь
здоровъ—и
п оста рае мся
б ыть
ж ивы“ („Переписка“, II, 220;
ср.
II, 286—7, письмо отъ 22ІѴ ІІ 1831 г.).
Постараемся
быть
живы,
а
когда
придетъ
смер т ь,
то
—
.
.
пусть
у
гробового
вхо да
Младая
будетъ
жи знь
и г рать,
И
равнодушная
природа
Красою
вѣчною
сі ять. ..
Такое
пушкинское
рѣшеніе
о
смерти,
о
жизни,
о
смыслѣ
быт ія
кажется
многимъ
сли шком ъ
э леме нтарн ымъ ,
простымъ,
ничего
не
рѣш ающи мъ;
думающіе
такъ
не
видятъ,
не
ч ув­
с тву ютъ
в сей
стихійной
мудрости,
в сей
безсознательной
г лу­
би ны
пушкинскаго
міропониманія.
Выражаясь
современными
философскими
терминами,
можно
ск аза ть,
что
Пушкинъ
без­
со знат ельно
преодолѣвалъ
метафизическій
п есси миз мъ
силою
психологическаго
оп тими зма,
силою
чу вст ва
цѣнности
и
радост­
ности
переживаній,
полноты
бытія—взглядъ,
который
п озд нѣе
нашелъ
выраженіе
и
въ
философіи
Герцена,
и
въ
творчествѣ
Л.
Толстого
60—70- х ъ
го д овъ.
Но
ярче
и
гармоничнѣе,
ч ѣмъ
у
Пушкина,
взглядъ
этотъ
не
былъ
выраженъ
никѣмъ
и
ни­
когда
во
в сей
рус ск ой
литературѣ.
В отъ
чѣмъ
преодолѣвалъ
Пушкинъ
хандру
Он ѣгина,
вотъ
чѣм ъ
онъ
сметалъ
съ
дороги
всѣ
капканы
своего
Де­
мона,
чѣм ъ
раз рыв алъ
всѣ
его
путы,
от ра жалъ
всѣ
его
ядовитыя
сомнѣнія:
въ
Пушкинѣ
побѣдила
ст их ійная ,
ясн ая,
солнечная,
безсознательная
мудрость
п рі ятія
жизни,
полноты
бытія.
И
на
э той
высотѣ
ни что
не
стра шн о
—
ни
стр ад ані я,
ни
зло,
ни
сама я
смерть.
Посмотрите,
съ
какой
д ушевн ой
ясностью,
съ
к акой
гармоніей
духа
Пуш кин ъ
прощается
со
своей
уход ящей
юностью
или
вспоминаетъ
ее...
1).
Ему
гр ус тно
в ст рѣчать
каж дую
нов ую
весну
(„съ какимъ тяже­
лымъ
ум ил енье мъ
я
н аслаж даю сь
дуновеньемъ
въ
лицо
мнѣ
в ѣющей
весны...“, VII,2),
грустно
пот ом у,
что
никогда
не
вернутся
его
б ылые
годы,
потому,
что
невольно
въ
мысль
ему
приходитъ
„иная,
старая
ве с на “; потому,
что
весна
его
’) См.,
н ап р и мѣр ъ, «Вновь я посѣт илъ» (1835 г.)
и
ср.
«Е.
О. », II, 38;
см.
также
«19 октября 1836 г .» (третья строфа)
и
ср.
«Е.
0.», VI, 44—46.


III
дн ей
промчалась
безвозвратно...
Казалось
бы,
вотъ
благо­
дарная
тем а
для
„элегическихъ ку- к у“,
надъ
которыми
с мѣ­
ялся
Пуш ки нъ
(„Соловей и Кукушка“, 1825 года); и всякій
другой
по этъ
кромѣ
Пушкина
непремѣнно
принялся
бы
ку­
ковать
на
столь
благодарную
тему,
или
взывать: „о,
во звра ти
мнѣ
мою
юность!“ —какъ
вз ыва лъ
даже
в елик ій
германскій
по этъ.
А
теперь
вспомните
отвѣтъ
само го
Пушкина,
его
прощанье
со
своей
ухо дя щей
юностью:
Такъ
полдень
мой
насталъ,
и
нужно
Мнѣ
въ
то мъ
со знат ься,
вижу
я.
Но
такъ
и
быть:
простимся
д ружн о,
О,
юность
легкая
моя...
Благодарю
за
на слаж день я,
За
г рус ть,
за
милыя
мученья,
За
шумъ,
за
бури,
за
пиры,
За
всѣ, за всѣ
твои
дары—
Благодарю
те бя.
Тобою
С реди
тревогъ
и
въ
тишинѣ
Я
насладился—и
вп ол нѣ;
Довольно.
Съ
ясною
душою
Пускаюсь
ны нѣ
въ
новый
п уть
Отъ
жизни
прошлой
отдохнуть...
(VI, 45).
Эта
божественная,
солнечная
яс но сть
и
гармонія
д уши
—
во тъ
путь
преодолѣнія
онѣгинской
тос ки
и
демоническихъ
со мнѣ ній;
п олно та
б ытія
—
в отъ
отвѣтъ
Пушкина
на
во­
п росъ
о
смыслѣ
и
ц ѣли
существованія.
Другого
отвѣта
нѣтъ;
по
крайней
м ѣрѣ
Пушкинъ
не
видитъ
н и какой
объ­
ективной
цѣнности
и
цѣли
жизни.
Въ
п ослѣд ней
главѣ
св о­
его
романа
онъ
м имо ходо мъ
тол ько
иронизируетъ
н адъ
б ла­
женствомъ
того,
Кто
цѣ ль
имѣлъ
и
къ
ней
ст р емился ,
Кто
зналъ,
зачѣмъ
онъ
въ
с вѣтъ
родился,
И
Богу
душу
передалъ,
Ка къ
откупщикъ
иль
генералъ
(VIII, іо;
черн.
ру к.).
Правда,
это
сознаніе
от сут ств ія
объективнаго
смысла
жизни
д ав алось
Пушкину
не
даромъ;
мы
знаемъ,
что
бывали
мрач­
ныя
минуты
и
въ
ясномъ
пушкинскомъ
пониманіи
мір а,
ми­
нуты
усталости,
тоски,
раз оча рован і я,
стремленія
къ
объек­
тивной
цѣнности
жизни.
Въ
такія
минуты
онъ
писалъ
стихо-


112
творенія
въ
р о дѣ „Три ключа“
(1827), „Даръ напрасный,
даръ
случайный“ (1828г.)
и
т.
п.;
но
настроеніе
минуты
не
мѣняетъ
„паѳоса“
п уш кин ской
поэзіи,
какъ
это
замѣтилъ
еще
Бѣ линс к ій.
Къ
то му
же— ч ѣмъ
дальше
шло
время,
тѣмъ
эти
минутныя
всп ыш ки
становились
рѣж е;
онѣ
замѣнились
вспышками
возрастающей
вражды
къ
без смысл енно й
„свѣт­
ско й
ж из ни“,
вспышками
протеста
противъ
той
жизни,
какую
П ушк инъ
пр ину жде нъ
былъ
ве сти
въ
1831—1836 гг .
Но
на
„паѳ осъ“
поэзіи
Пушкина
это
не
мо гло
оказать
никакого
влі яні я;
къ
тому
вр ем ени,
когда
поэтъ
кон чал ъ
„Евгенія
О нѣг ина“,
су щнос ть
его
творчества
проявилась
уже
оконча­
тельно;
уже
ок он чательн о
преодолѣлъ
въ
себѣ
поэтъ
абсо­
лютный
нигилизмъ
Демона
и
раз очарова нн ост ь
Онѣгина
пр изна ніе мъ
цѣнности
жизни
самой
по
себ ѣ. Жизнь,
полнота
бытія—явилась
„паѳо с омъ“
поэзіи
Пушкина,
и
бы ть
можетъ
лучшей
характеристикой
сущности,
вс ей
стихійной
мудрости
поэта
является
о дна
изъ
ст рокъ
довольно
слабой
передѣлки
Ѳ.
Клюшниковымъ
стихотворенія
„26 мая 1828 г.“:
Жиз нь
для
жиз ни
мнѣ
дана...
И
с амъ
П ушк инъ
поч ти
буквально
этими
же
с лова ми
в ыска­
за лъ
с вою
мысль
въ
посланіи
„Къ вельможѣ“ (1830 г.):
Ты
понялъ
жизни
цѣль;
сч астли вы й
человѣкъ,
Для
жизни
ты
живешь...
Въ
эт омъ
переработанномъ
и
углубленномъ
эпикуреизмѣ—
задушевное,
главное
чувство
Пушкина,
„лейтъ-мотивъ“
его
поэзіи;
цѣль
жизни
—
въ
ней
самой,
въ
полнотѣ
бы тія,
въ
ка ждом ъ
текущемъ
мо мент ѣ.
И
съ
э той
точки
зрѣнія
пр авъ
Катковъ,
заявившій
въ
своихъ
извѣстныхъ
статьяхъ
о
П уш к инѣ („Русскій
Вѣ с т никъ“,
1856 г. ,
т.
IиII),
что
П ушк инъ
был ъ
„поэтъ
мгновенія“.
Да,
Пуш ки нъ
былъ
по этъ
мгновенія
въ
т омъ
смыслѣ,
что
въ
мгн о веніи,
въ
настоящемъ
онъ
видѣлъ
всю
цѣль
жизни;
на
пр еды ду­
щ ихъ
страницахъ
я
п оп робова лъ
намѣтить
въ
самыхъ
общихъ
чертахъ,
ка къ
это
воззрѣніе
Пушкина
на
м іръ
и
ж изнь
рос ло
и
крѣпло
въ
немъ
въ
тѣ
годы,
когда
онъ
писалъ
„Евгенія Онѣг ин а“,
ка къ
оно
проявлялось
въ
этомъ
романѣ.
З ака нчив ая
этимъ
кра т кое
изученіе
связи
„Евгенія


”3___
Онѣгина“
и
міровоззрѣнія
Пушкина,
еще
ра зъ
въ
двухъ
сло­
в ахъ
повторю
н ам ѣчен ное
выше
положеніе
пушкинскаго
ро­
ман а
и
всего
міровоззрѣнія
поэта:
Полнота
бытія
и
его
напряженность—величайшая
субъек­
тивная
цѣль
жизни
че лов ѣка:
в отъ
глубокая
стихійная
му­
дрость
Пушкина,
вотъ
безсознательная
философія
„Евгенія
Онѣгина“,
во тъ
чтб
таится
въ
поэзіи
„легкомысленнаго вер­
сификатора“
(по печально извѣс тны мъ
сл о вамъ
Писарева,
приведеннымъ
выше).
Исполненныя
прозрачной
грусти
по сл ѣднія
строки
ро­
мана
за ключаю тъ
созвучнымъ
аккордомъ
эту
стихійную
мудрость
великаго
поэта.
Не
въ
объективныхъ
цѣляхъ
Бо га
или
природы
смысл ъ
жизни,
не
въ
п родол жите льнос ти
пере­
ж и ваній
ц ѣль
че лов ѣка,
а
въ
полнотѣ
и
яркости
этихъ
пере­
ж ива ній,
въ
ихъ
сил ѣ, разнообразіи,
стройности;
и
не
тотъ
мудръ
и
сч ас тлив ъ,
к то,
по до бно
гончаровскому
Штольцу
(и самому Гончарову), считаетъ нормальнымъ назначеніемъ
человѣка
„прожить...
четыре
возраста
безъ
скачковъ
и
до­
нести
сосудъ
жизни
до
п ослѣдн яг о
дн я,
не
проливъ
ни
одной
капл и
н апр асно “,
а
тотъ,
кто
жилъ
всѣ ми
сторонами
души,
всей
полнотой
бытія
—
и
не
до жилъ
до
ужасной
ста рости
Штольца-Гончарова;
то тъ
счастливъ
и
блаженъ,
............... кто
праздникъ
жизни
ран о
Оставилъ,
не
допивъ
до
дна
Бокала
п олна го
вина,
Кто
не
дочелъ
ея
ром ана
И
вдругъ
ум ѣлъ
разстаться
съ
нимъ,
Какъ
я
съ
О нѣги нымъ
моимъ...
1908—1909 г.
ИВ АНОВЪ-Р АЗУМНИКЪ, V.
8


Поэзія
душевнаго
единства.
(Бѣлин ск ій
о
Пушкинѣ).
Когда
Бѣлинскій,
въ
началѣ
тридцатыхъ
годовъ,
всту­
палъ
на
литературно-критическое
поприще—Пушкинъ
п од­
ход илъ
уже
къ
концу
своего
жизненнаго
пути.
Это
время—
начало
тридцатыхъ
годовъ
—
было
періодомъ
охла жд ен ія
„толпы“
къ
Пушкину,
и
Бѣлинскій
не
избѣгъ
э той
об щей
участи
и
раз дѣлялъ
мнѣніе
большинства
о
„паденіи таланта“
Пушкина.
Уже
въ
это
время
Бѣлинскій
собирался
писать
о
Пуш ­
к инѣ
статью
или
рядъ
ст ат ей;
первое
ука зан іе
на'
это
мы
встрѣчаемъ
еще
въ
1835 году .
Но
вскорѣ
п ослѣ
этого
по­
гибъ
ж урн алъ
„Телескопъ“,
въ
которомъ
работалъ
тогда
Бѣ линс к ій,
и
его
литературная
дѣятельность
прервалась
на
полтора
года
—
съ
о сени
1836-г о
до
весны
1838 года,
когда
вышелъ
первый
номеръ
„Московскаго Наблюдателя“
р едакціи
Бѣлинскаго
и
его
друзей.
Впрочемъ
и
въ
этомъ
проме­
жут кѣ
вынужденнаго
перерыва,
Бѣлинскій
не
оставлялъ
мы сли
писать
о
П ушк ин ѣ; въ письмѣ
къ
М.
Бакунину
отъ
і
ноября
1837 года онъ сообщаетъ между прочимъ: „скоро
примусь
за
статью
о
Пу ш к ин ѣ; это должно быть лучшею
моею
критическою
статьею“.
Хотя
и
это
намѣреніе
ост а­
лос ь
невыполненнымъ,
но
въ
первомъ
же
н ом ерѣ „Москов­
ск аго
Наблюдателя“
за
1838 г.
Бѣлинскій
дѣйствительно
по­
мѣстилъ
статейку
о
посмертныхъ
произведеніяхъ
Пушкина.
Какъ
ни
незначительна
эта
статейка,
но
въ
ней
уже
я сно


**5
сказался
п ерело мъ
и
философскихъ
в оззрѣн ій
Бѣлинскаго
и
его
взглядовъ
на
Пушкина.
Ревностный
неофитъ
гегеліан-
ства,
поклонникъ
„разумной дѣйствительности“,
объективной
ра зум н ости
м іра
и
жизни—Бѣлинскій
ув и дѣлъ
въ
Пушкинѣ
величайшаго
п оэта
„дѣй ств и тел ьн ости“
въ
эт омъ
с мыс лѣ;
кромѣ
т ого
Бѣлинскій
сумѣлъ
о цѣ нить
теперь
„художе­
ственную“
сторону
значенія
Пушкина.
Первая
изъ
этихъ
мыслей
при
д альнѣ йше й
эв ол юціи
Бѣлинскаго
подверглась
значительному
из мѣ нен ію,
а
вторая
—
о
„художественномъ“
зн аче ніи
Пушкина—стала
„лейтъ-м оти в ом ъ “
его
знаменитыхъ
„пушкинскихъ статей“
сороковыхъ
годовъ.
Въ
письмѣ
къ
Станкевичу
(отъ сент.— о кт .
1839 года)
Бѣ линс к ій,
какъ
бы
резю миру я
отд ѣльн ыя
мѣста
своихъ
с татей
1838 — 1839 гг. ,
ос обен но
подчеркнулъ
и
эту
„художественность“
Пушкина,
и
его
„міровое“
зн а че н іе: „...Шиллеру
до
Пушкина—далеко
кулику
до
Пет ров а
дня.
Какая
полная
хі]дожественная
на ту ра!..
Нѣ тъ,
пріятели,
убирайтесь
къ
чорту
съ
вашими
нѣмцами—
ту тъ
пахнетъ
Шекспиромъ
новаго
міра!"
Здѣсь
достигаетъ
апогея
преклоненіе
Бѣлинскаго
предъ
Пушкинымъ.
Ес ли
въ
указанной
выше
статейкѣ
1838 года
Бѣлинскій
еще
находилъ,
что
„какъ поэтъ Пушкинъ при ­
надлежитъ
къ
міровымъ,
хотя
и
не
первостепеннымъ
г еніямъ“,
то
въ
статьяхъ
1839—1841 годовъ мы уже не находимъ по­
добной
оговорки.
Наоборотъ,
въ
одной
изъ
статей
начала
1839 года („Русскіе журналы“, „ М ос к.
Набл.“ 1839г,
No
4)
Бѣлинскій
восторженно
п овт оряет ъ
сло ва
Каткова: „какъ
народъ
Россіи
не
ни же
ни
одного
народа
въ
мірѣ, такъ и
П ушк инъ
не
н иже
ни
одного
поэта
въ
мі рѣ“... „Эти строки—
прибавляетъ
Бѣлинскій
—
...составляютъ
одну
изъ
самыхъ
основныхъ
оп оръ
нашей
вну тр енне й
жизни,
одно
изъ
самых ъ
пламеннѣйшихъ
вѣ ро вані й,
которыми
живетъ
духъ
нашъ“...
И
это
восторженное
отн ошен іе
къ
Пушкину
п род олжало
б ыть
„основной опорой внутренней жизни“
Бѣлинскаго
вплоть
до
періода
его
духовнаго
кризиса
1840—1841 гг . ,
когда
всѣ
опо ры
рушились,
когда
твердая
почва
вѣ ры
въ
„объективную
разумность
міра“
ушла
изъ-подъ
но гъ
Бѣлинскаго.
Именно
къ
э тому
вр ем ени
относится
начало
охла жд ен ія
Бѣлинскаго
къ
Пушкину:
поэзія
его
перестала
„консонировать“
душ ѣ
8*


Ііб
Бѣлинскаго,
впервые
глубоко
п ораж енн ой
и
измученной
„не­
стерпимыми
диссонансами
бы т ія"; „паѳосъ“
поэзіи
Пушкина—
я сное,
солнечное,
художественное
„пріятіе міра“— п ер ест ал ъ
бы ть
родственнымъ
и
понятнымъ
Бѣ линс к ому,
которому
теперь
с тала
ближе,
род нѣе—н епр им ир и мая
и
му чит ель ная
поэзія
Лермонтова
1).
Извѣстно,
чѣмъ
и
кйкъ
разрѣшился
этотъ
духовный
к ри­
зисъ:
Бѣлинскій
нашелъ
спасеніе
на
почвѣ
в ѣры
въ
прогрессъ,
на
п очвѣ „соціальности",
общественности.
На
этой
почвѣ
ук рѣ­
пилось
то
пониманіе
Бѣлинскимъ
поэзіи
Пушкина,
которое
мы
най демъ
въ
его
„пушкинскихъ статьяхъ“
сороковыхъ
го д овъ.
Мы
не
увидимъ
въ
нихъ
прежняго
пылкаго
обожанія
Пушкина,
превознесенія
его
выше
в сѣхъ
поэтовъ,
наименованія
его
„Шекспиромъ новаго міра“; наоборотъ,
нач ина я
съ
1841 —
1842годаБѣлинскій
отказывается
отъ
п реж ней
своей
мысли,
что
Пушкинъ—„міровой“
поэтъ:
впервые
это
выражено
Бѣ­
линскимъ
въ
обзорѣ
русской
литературы
за
1841 г. „Пушкинъ
обладалъ
міровою
тв орч еск ою
силою,—говоритъ
тамъ
Бѣлин­
скій:—по
формѣ
онъ
соперникъ
всякому
поэту
въ
мірѣ, но
по
со дер жан ію,
разумѣется,
не
сравнится
ни
съ
однимъ
изъ
міровыхъ
по э то въ“...
П рич ину
это го
Бѣлинскій
видитъ
въ
неразвитости
историческаго
и
общественнаго
уклада
русской
жизни,
ибо
„поэту принадлежитъ форма,
а
содержаніе—исторіи
и
дѣйствительности
его
на ро да“. И въ статьѣ 1842 г.
о
„Рѣчи“
Никитенко
Бѣлинскій
снова
п ов торяет ъ
эти
с вои
мысли;
онъ
подчеркиваетъ
великое
худ ож еств енно е
значеніе
Пушкина,
за­
слон и вшее
собою
отъ
само го
поэта
общественное
содержа­
ніе
его
поэзіи.
„Пушкинъ —го во р ит ъ
онъ—художникъ
въ
п ол­
но мъ
з нач еніи
этого
слова;
это
его
п рео блад ающее
значеніе,
его
в ысо чай шее
достоинство,
и,
б ыть
можетъ,
его
недоста­
токъ,
вслѣдствіе
кот ораг о
онъ
чѣмъ
б олѣе
ста н ови лся
ху­
дожникомъ,
тѣмъ
болѣе
отклонялся
отъ
современной
жизни
и
ея
интересовъ
и
принималъ
аскетическое
направленіе,
на­
конецъ
охолодившее
къ
н ему
общество“... Пушкинъ—повто­
ряетъ
Бѣлинскій
нѣсколькими
ст рокам и
ниже—„былъ
сл иш­
ко мъ
поэтъ,
сл иш комъ
художникъ,
можетъ
быть,
въ
ущербъ
своей
великости
въ
другихъ
зн аче ніях ъ“...
*) См.
ниже
стать ю
«Поэзія душевнаго раздвоенія».


JI7
Насколько
въ
настоящее
время
можно
согласиться
съ
т акими
мнѣніями
Бѣлинскаго
—
объ
эт омъ
скажу
ниж е;
теперь
до ста точно
толь ко
ук азат ь
на
нихъ
’).
Съ
такими
взглядами
вплотную
п одошелъ ,
наконецъ,
Бѣлинскій
къ
давно
задуманнымъ
и
дав но
обѣщаннымъ
статьямъ
о
Пушкинѣ.
Преклоняясь
предъ
худ оже ств ен ной
мощью
поэта,
Бѣ­
ли н скій
именно
эту
худ ож ест венно сть
поставилъ
во
главу
угла
своихъ
ста тей ,
онъ
сд ѣлал ъ
Пуш кин а
главнымъ
вы­
разителемъ
тео ріи
„искусства
для
и скусс тв а“
и
назвалъ
эту
теорію
уже
ми но вавш имъ
фа зисом ъ
развитія
русской
ли­
тературы,
русскаго
сознанія;
онъ
связалъ
этотъ
м инова вші й
фазисъ
съ
условіями
соціальнаго
развитія
Россіи
и
ув идѣ лъ
въ
Пушкинѣ
„идеолога дворянства",
выражаясь
современными
словами.
И
все
это
—
на
фонѣ
восторженнаго
во схи щенія
красотой
и
художественной
мощью
поэзіи
Пушкина;
восхи­
щеніе
это
оставалось
неизмѣннымъ
съ
начала
и
до
конца
„пушкинскихъ статей",
съ
1843-г о
до
1846 года,
хотя
въ
дру­
г ихъ
отн ош ен іяхъ
Бѣлинскій
за
это
время
все
болѣе
и
болѣе
охладѣвалъ
къ
Пушкину.
Два-три
примѣра.
Въ
началѣ
1841
го да,
въ
статьѣ
о
стихотвореніяхъ
Ле р монто ва,
Бѣлинскій
го­
ворилъ
о
Пушкинѣ, что „во
в сѣхъ
томахъ
его
произведеній
едва-ли
можно
най ти
хоть
одн о
ск оль к о-ни будь
неточное
или
изысканное
в ыра жен іе,
даже
слово“;
а
три
года
спустя,
въ
обзорѣ
русской
литературы
за
1844 годъ,
одновременномъ
съ
восьмой-девятой
изъ
„пушкинскихъ статей“,
Бѣлинскій
подвергаетъ
придирчивому
и
несправедливому
анализу
со
ст орон ы
сло га
п релес тн ое,
тонко
стилизованное
„подъ Язы­
к ова“,
посланіе
Пушкина
къ
Язык ов у,
находя
не то чным и,
слабыми
и
непонятными
такія
выраженія,
ка къ
„удалое по­
сланіе",
„молодое буйство“, „р азы мчи в ая,
хмельная
бра га ",
„свободная
жажда“.
Другой
пр имѣр ъ:
прежде
Бѣлинскій
видѣлъ
въ
Пушкинѣ
не
только
колоссальный
творческій
да ръ,
*) Замѣ чу
кстати,
что
этотъ
«общественный критерій»
творчества
Пушкина
былъ
по
су щес тву
повтореніемъ
аналогичныхъ
мыслей
П олевого,
высказанныхъ
еще
въ
началѣ
30- хъ
годовъ
и
вызывавшихъ
ранѣе
рѣзкій
отпоръ
со
стор он ы
Бѣлпнскаго.
Особенно
ясно
сказалось
влі яні е
мыслей
Полевого
на
пониманіи
Бѣлинскимъ «Бориса
Годунова», какъ это
еще
буд етъ
отмѣчено
ни же.


__н8
_
но
и
великую
умственную
силу,
а
подъ
конецъ
своихъ
„пуш­
кинскихъ
с тат ей“,
въ
1846 г. ,
онъ
указ ыв ает ъ
на
Пушкина
и
на
Гоголя
ка къ
на
примѣръ „художественныхъ
натуръ“,
у
которыхъ
„умъ уходитъ въ талантъ,
въ
тв орч ескую
фа н­
тазію;
и
потому
въ
своихъ
твореніяхъ,
ка къ
поэты,
они
страшно,
огромно
ум ны,
а
ка къ
л юди
—
ограничены
и
чуть
не
г луп ы“... (письмо
къ
Герцену
отъ
6 апрѣ ля 1846 года).
Как ъ
ни
несправедливо
п одо бное
отн оше ніе
къ
Пушкину—
въ
которомъ
да же
мало
компетентный
въ
этомъ
Ни к олай
I
в и дѣлъ „самаг о
умнаго
человѣка
въ
Россіи“—однако
харак­
терно
здѣ сь
прежнее
преклоненіе
Бѣлинскаго
передъ
„художе­
ственностью“
натуры
Пушкина;
въ
этомъ,
повторяю,
заклю­
ча ется
„лейтъ-мотивъ“
его
знаменитыхъ
„пушкинскихъ ста­
тей“,
кот орыми
Бѣлинскій
навсегда
неразрывно
св яз алъ
свое
имя
съ
име немъ
Пушкина.
Непосредственнымъ
введеніемъ
къ
этимъ
статьямъ
яв и­
лась
статья
о
Держ ав ин ѣ.
Но
это
в веден іе
было,
такъ
ска­
за ть,
в веден іемъ
„отъ-противнаго“:
Бѣлинскій
доказывалъ,
что
Державинъ
не
был ъ
„поэтомъ- ху дож ни ком ъ“; въ Пуш­
кинѣ
же,
н аоборот ъ ,
Бѣлинскій
видѣлъ
по
преимуществу
поэта-художника.
Какимъ
образомъ
ст алъ
возможенъ
въ
русской
литературѣ
поэтъ-художникъ?—вотъ
вопррсъ,
ко­
торый
Бѣлинскій
рѣшаетъ
въ
пер в ой,
в торой
и
третьей
изъ
„пушкинскихъ статей“.
Рѣ шеніе
это
—
историко-лите­
ратурное:
Бѣлинскій
п еребрасы в ае тъ
мостъ
отъ
Держ ави на
къ
Пушкину,
характеризируя
сперва
писателей
ХѴШ
в ѣка,
современныхъ
Державину,
а
затѣмъ
Карамзина,
Жуков­
скаго
и
Батюшкова,
какъ
непосредственныхъ
предшествен­
никовъ
Пушкина
въ
т омъ
или
иномъ
отношеніи.
Все
это
вмѣстѣ
должно
было
с ос та вить,
по
мысли
Бѣлинскаго,
обшир­
ную
„критическую исторію русской поэзіи“, —т . -е.
главнѣй­
шую
часть
той
„Критической исторіи русской литературы“,
надъ
которой
Бѣлинскій
работалъ,
начиная
съ
1841 года и
которую
онъ
та къ
и
не
написалъ
въ
видѣ
цѣльной
книги.
Но
это
и
несущественно:
въ
ря дѣ
раз розн ен н ыхъ
ста тей
Бѣлинскаго
мы
имѣемъ
ц ѣльн ую
и
един ст венн ую
въ
своемъ
род ѣ
исторію
русской
литературы;
въ
статьяхъ
этихъ
впер­
вые
была
вскрыта
внутренняя
связь,
внутреннее
развитіе


ii9
русской
литературы
отъ
Кантемира
и
Ломоносова
до
Пуш­
кина
включительно.
Из учая
это
развитіе,
Бѣлинскій
окончательно
отк аз ался
отъ
своего
оши боч н аго
и
не-историческаго
взгляда
на
б ез­
связность
явле ній
рус ск ой
литературы.
Еще
въ
1840 году Бѣ ­
линскій
настаивалъ
на
прежнемъ
своемъ
тезисѣ—„у
н асъ
н ѣтъ
литературы“—и
спрашивалъ: „гдѣ
ея
историческое
раз­
витіе?
Ск ажи те,
въ
какомъ
отношеніи
н аходятс я
между
собою
эти
поэты—Ломоносовъ,
Д ержа вин ъ,
Карамзинъ,
Ж уко вскій»
Батюшковъ?
Докажите,
что
Жуковскій
н епр емѣ нно
долженъ
бы лъ
яв и ться
послѣ
Карамзина,
а
не
прежде,
Озеровъ
и
Ба­
тюшковъ—не
прежде
ихъ
обоихъ!.. Нѣтъ,
каждый
изъ
нихъ
дѣйствовалъ
самъ
по
себ ѣ
и
отъ
се бя,
не зави сим о
отъ
п ро­
шедшаго,
не
спрашиваясь
у
н аст оящаг о“... Къ 1842—1843 году
Бѣлинскій
отказался
отъ
э той
ошиб о чной
точ ки
зр ѣ нія;
онъ
призналъ,
что
въ
ру сс кой
ли тер ат урѣ
есть
исторія,
ес ть
вну тр е ннее
развитіе
—
и
по дро бно
остановился
на
изученіи
этого
развитія
въ
своихъ
„пушкинскихъ статьяхъ“. Во второй
изъ
этихъ
статей,
ка къ
бы
отвѣчая
самому
себѣ
на
п ри­
веденное
выше
мн ѣн іе 1840 года,
Бѣлинскій
до каз ывает ъ,
что
„явленіе Жуковскаго
вскорѣ
послѣ
Карамзина
очень
понятно
и
вполнѣ
согласно
съ
закон а ми
постепеннаго
раз­
витія
литературы,
а
черезъ
нее
и
об ще ства“.
Еще
подроб­
нѣе
и
общнѣе
говоритъ
объ
эт омъ
Бѣлинскій
во
вве де ніи
къ
„пушкинскимъ статьямъ": „наблюдая за ходомъ отечественной
литературы,
мы,
естественно,
ч асто
должны
б ыли
въ
прошед­
шем ъ
оты ски ва ть
прич ины
настоящаго
и
п роз рѣват ь
въ
и сто­
ри че скую
связь
явленій.
Ч ѣмъ
болѣе
думали
мы
о
Пушкинѣ,
тѣмъ
глубже
прозрѣвали
въ
ж ивую
связь
его
съ
прошед­
ши мъ
и
настоящимъ
русской
литературы
и
убѣждались,
что
писать
о
Пушкинѣ —
значитъ
писать
о
цѣлой
русской
лите­
рат у рѣ: ибо какъ прежніе писатели русскіе объясняютъ Пуш­
кина,
такъ
Пушкинъ
объясняетъ
послѣдовавшихъ
за
ним ъ
писателей.
Эта
мысль
ск ольк о
ис тинна ,
столько
и
утѣшительна;
она
показываетъ,
что,
несмотря
на
бѣдность
н ашей
ли тер а­
тур ы,
въ
ней
есть
жизненное
движеніе
и
органическое
ра з­
витіе,
слѣ дств ен но
у
нея
есть
ис то рія“... Осн о вн ыя
в ѣхи
эт ой
исторіи
Бѣлинскій
и
намѣчаетъ
въ
„пушкинскихъ статьяхъ“,


120
задаваясь
цѣлью „проложить
другимъ
дорогу
та мъ,
гдѣ
еще
не
протоптано
и
т ро пин к и“. И несмотря на частичныя ошибки
и
заб лужд ен ія,
до рога,
п ролож енн ая
Бѣ линс к имъ,
до
сихъ
поръ
ост аетс я,
и
навсегда
о ст анет ся,
не
минуемой
для
в сякаг о
историка
русской
ли те рату ры.
Обратимся
къ
этимъ
главнымъ
вѣхамъ
нашего
лите­
ратурнаго
развитія,
намѣчаемымъ
въ
этихъ
статьяхъ
Бѣ­
линскимъ—
къ
Карамзину
и
Ж уковс ком у,
т.-е.
сентимен­
тализму
и
романтизму,
которые
пришли
на
смѣ ну
ложно­
классицизму
ХѴПІ-го
вѣка.
Во
в торой
изъ
„пушкинскихъ ста­
те й“
Бѣлинскій
подробно
развиваетъ
тѣ
мысли
о
Карамзинѣ,
ко торы я
онъ
высказалъ
еще
въ
1834 и 1841 гг. ,
въ
„Лите ­
ратурныхъ
Мечтаніяхъ“
и
въ
обзорѣ
русской
литературы
за
1841 годъ .
Но
теперь
Бѣлинскій
внос и тъ
и
много
новаго
въ
св ое
пониманіе
значенія
Карамзина:
прежде
онъ
обра­
щалъ
главное
вниманіе
на
его
стилистическую
реформу,
те­
перь
же
онъ
показываетъ
зависимость
этой
внѣшней
п ере­
мѣны
отъ
болѣе
гл убо к ихъ,
внутреннихъ
причинъ;
по
в елик о­
лѣпному
слову
Бѣлинскаго, „галлицизмъ
выраженій“
Карам­
зи на
б ылъ
только
слѣдствіемъ „галлицизма
мы слей “
е го,
ибо
„новыя
и деи
естественно
требовали
и
новаго
я з ыка“.
Эти
нов ыя
и деи
—
человѣчность, „жизнь
се рд ца“,
в ообще
все
то,
чтб
объединяется
терминомъ
„сентиментализмъ";
сущность
этого
те чен ія
впервые
б ыла
такъ
подробно
выяснена
Бѣ­
л ински мъ.
Еще
подробнѣе
остановился
онъ
на
Жуковскомъ.
Хотя
Бѣлинскій
и
считалъ
его
п ервы мъ
представителемъ
русскаго
„романтизма“
и
да же
з аявлялъ ,
въ
полемикѣ
съ
Шевыревымъ,
св ое
первенство
въ
выраженіи
и
развитіи
эт ой
мысли,
однако
еще
настойчивѣе
указывалъ
Бѣлинскій
на
сентиментальныя
черты
романтизма
Жуковскаю.
Мысль
эта
толь ко
нед авн о
с тала
безусловно
признанной
(послѣ
появленія
въ
1904 году моно­
графіи
А.
Н.
В есело вскаг о
„В.
А.
Жуковскій“); а между
тѣ мъ
эту
мысль
Бѣлинскій
не
уст а валъ
твердить
съ
сам аго
начала
сво ей
кр ит ичес кой
дѣятельности.
Еще
въ
„Литера­
турныхъ
Мечтаніяхъ"
Бѣлинскій
указывалъ
на
„односторон­
нюю
мечтательность“
Жуковскаго
и
на
то,
что
„у него часто
подъ
самыми
роскошными
фор ма ми
скрываются
какъ
будто


121
карамзинскія
иде и“.
П олуг одом ъ
позже,
въ
ст ать ѣ „О русской
п ов ѣсти
и
повѣстяхъ
г.
Гоголя“,
Бѣлинскій
еще
опредѣлен­
нѣе
подчеркнулъ,
что
„Жуковскій ввелъ литературный ми ­
стицизмъ,
к отор ый
состоялъ
въ
м ечтат ель но сти,
соединенной
съ
лож ны мъ
фантастическимъ,
но
который
въ
самомъ-то
дѣ лѣ
былъ
не
что
иное,
какъ
нѣсколько
возвышенный,
улучшен­
ный
и
подновленный
сентиментализмъ11.
Эта
блестящая
ха­
рактеристика
ос тае тся
и
до
сихъ
поръ
справедливой,
хо тя
самъ
Бѣлинскій
иногда
противорѣчилъ
ей,
заявляя,
напри­
мѣръ,
что
Карамзинъ
ник огд а
не
б ылъ
п оэ томъ
„и,
слѣд­
ственно,
на
Жуковскаго,
как ъ
поэта,
никакого
вл ія нія
имѣть
не
могъ“
(статья
„Литературное
об ъя снен іе“,
въ
„Моск.
Набл.“
1838 г .).
Однако
такое
утвержденіе
оказалось
сл у­
чайнымъ,
высказаннымъ
въ
пылу
полемики
—
и
Бѣлинскій
бо лѣе
къ
нему
не
возвращался.
Онъ
п риш елъ
къ
мысли
ви­
дѣ ть
въ
Жуковскомъ
представителя
русскаго
„романтизма“
и
впервые
ра звил ъ
эту
мысль
въ
началѣ
1840 года;
но
при
эт омъ
онъ
п ро дол жалъ
повторять
свою
мы сль
о
Карамзин­
скихъ
вліяніяхъ
въ
поэзіи
Жуковскаго.
Въ
обзорѣ
рус ской
литературы
за
1841годъБѣлинскій
подробно
остановился
на
Жуковскомъ;
сн ова
подчеркивая
тамъ
введеніе
имъ
„ро­
мантизма“
въ
рус ск ую
литературу,
Бѣлинскій
попрежнему
указываетъ
на
„однообразно- уны лое
чувство“
его
поэзіи,
ко­
т орое
„нерѣд ко
походитъ
на
чувствительность“.
Нако не цъ,
въ
статьѣ
о
Баратынскомъ,
написанной
уже
въ
концѣ
1842
го да,
Бѣлинскій
оп ять
и
оп ять
повторяетъ
эти
два
своихъ
мнѣнія —
о
вв еденіи
Жу ко вс кимъ
„романтизма“
и
въ
то
же
время
о
сентиментализмѣ
ег о: „Жуковскій былъ не больше,
к акъ
даровитый
уче ни къ
Карамзина,
шагнувшій
дальше
своего
учителя“,
говоритъ
тамъ
Бѣлинскій.
Всѣ
эти
мысли
Бѣлинскій
о бъе дини лъ
и
окончательно
развилъ
во
второй
изъ
своихъ
„пушкинскихъ статей“.
Онъ
указываетъ
здѣсь,
что
Жуковскій
яв ляется
„однимъ
изъ
знаменитѣйшихъ“
дѣя тел ей
к арамзин ск аю
пе ріо да
рус ск ой
литературы,
что
въ
своихъ
оригинальныхъ
произведеніяхъ
Жуковскій
„является
писателемъ,
совершенно
подчиненнымъ
вліянію
Карамзина“,
что
его
складъ
у ма,
вз гля дъ
на
предметы,
характеръ
слога
и
языка
—
чисто
Ка рам зинс кі е.
Эта
глубоко
вѣрная
мы сль


122
Бѣлинскаго
о
сентиментализмѣ
Жуковскаго
почему-то
ос та­
ла сь
незамѣченной
послѣдующими
ист о р иками
рус ск ой
лите­
ра туры ;
во
вся ко мъ
случаѣ
на
нее
до
п ослѣдн яг о
вр ем ени
не
об ра щали
достаточнаго
вниманія,
усиленно
по дч ерки вая
другую
указанную
Бѣлинскимъ
сторону—романтизмъ
поэзіи
Ж уковс каг о.
Начиная
съ
двадцатыхъ
годовъ,
не
прекращались
въ
рус­
ской
ли те рат урѣ
споры
о
„романтизмѣ“,
и
Бѣлинскій
не
одинъ
ра зъ
возвращался
къ
характеристикѣ
этого
спора
и
къ
выясненію
в стр ѣчающ их ся
въ
немъ
понятій
и
терминовъ.
Но
тольк о
во
второй
изъ
„пушкинскихъ статей",
разбирая
по­
дробно
поэзію
Жуковскаго,
Бѣлинскій
вплотную
подошелъ
къ
вопросу
о
том ъ,
что
такое
ро ман ти змъ,
и
далъ
рѣшеніе
этого
вопроса.
Впервые
романтизмъ
былъ
оп редѣл ен ъ
такъ
г луб око:
не
какъ
литературное
теч ені е,
а
какъ
психологи­
ч еская
категорія
и
система
міровоззрѣнія.
Романтизмъ,
по
Бѣлинскому,
есть
„внутренній міръ души человѣ к а“,
въ
гл у­
бин ѣ
и
основѣ
котораго
неизбѣжно
лежитъ
мистицизмъ.
При
такомъ
широкомъ
опредѣленіи '), Бѣлинскій
неизбѣжно
до л­
ж енъ
б ылъ
найти
романтизмъ
даже
въ
древне-греческомъ
мір ѣ,
чтб
нѣкоторымъ
казалось
страннымъ
по
причинамъ
чисто­
терминологическимъ; .а
между
тѣмъ
тол ько
именно
т акое
об общ енн ое
опредѣленіе
проникаетъ
въ
са мую
глубь
вопроса
о
романтизмѣ.
Опредѣленіе
это
не
было
достаточно
оц ѣн ено
въ
сво е
время,
и
только
сравнительно
не дав но
б ыли
сд ѣлан ы
поп ытк и
вернуться
къ
т очкѣ
зрѣнія
Бѣлинскаго.
Съ
э той
точк и
зрѣнія
Бѣлинскій
пр ис ту пилъ
къ
харак­
т ери ст и кѣ „романтической“
поэзіи
Жуковскаго.
Онъ
не
за­
м ѣти лъ,
что
у
Жуковскаго
нѣтъ
главнаго,
основного,
имъ
же,
Бѣлинскимъ,
указаннаго
признака
романтическаго
м іро­
по ним а нія—
мистицизма,
что
его
романтизмъ
есть
п се вдо­
романтизмъ,
что
мистицизмъ
з амѣн енъ
у
него
разсудочнымъ
пі ет измом ъ;
Бѣлинскій
недостаточно
оц ѣни лъ
вѣс ъ
имъ
же
самимъ
указанныхъ
сентименталистическихъ
вѣяній
въ
як обы
„романтическомъ“
творчествѣ
Жуковскаго.
Но
тѣмъ
харак -
J) См.
подробное
развитіе
его
въ
моей
кн игѣ «Ист.
русск.
о бщ.
м ысл и»,
т.
I, гл.
II, а также въ статьѣ «Вѣ чн ые
пу т и», Сочин.,
т.
VII.


123 _
тернѣе
рѣзкая
отрицательная
критика
„фантастическихъ“
балладъ
это го
поэта:
Бѣлинскій
я сно
вскрылъ
всю
неубѣ­
дительность,
всю
реалистичность
эт ой
над уманн о й
фа нта­
стики.
Однако
ц ѣль
э той
критики
у
нег о
была
др угая:’ не
псевдо-романтизмъ
Жуковскаго
хотѣлъ
обрисовать
Бѣлин­
ск ій,
но
нападалъ
на
всякій
ро ма нтиз мъ
вообще,
во
имя
и
во
сл аву
реалистическаго
міропониманія.
Послѣ
кризиса
1840—1841 года,
Бѣлинскій
ст алъ
въ
рѣзкую
оппозицію
бы­
лым ъ
своимъ
„романтическимъ“
н ас троен іямъ ;
во
второй
изъ
„пушкинскихъ статей“
мы
находимъ
окончательное
сведеніе
счетовъ
Бѣлинскаго
съ
отнынѣ
ненавистнымъ
ему
„романтиз­
мо мъ“,
подъ
которымъ
Бѣлинскій
будетъ
теперь
понимать
мистицизмъ,
фа нт асти ку,
всякую
„мечтательность“
и
всякаго
р ода
по пытк у
уй ти
чувствомъ
или
мыслью
изъ
ок ружающа го
насъ
мір а
дѣйствительности.
Теперь
Бѣлинскій
считаетъ
та­
кой
романтизмъ—отжившимъ
свое
вре м я: „XVIII вѣ къ—го ­
воритъ
онъ
—
д орѣз алъ
его
радикально.
Эт отъ
умнѣйшій
и
вел ич айшій
изъ
всѣхъ
вѣковъ
был ъ
особе н но
страшенъ
для
среднихъ
в ѣко въ“.. .
Это
восхищеніе
вѣкомъ
раціонализма
очень
характерно
для
Бѣлинскаго
сороковыхъ
годовъ;
въ
тридцатыхъ
годахъ
Бѣ линс к ій,
какъ
мы
знаемъ
изъ
его
с татей
1838—1840 гг. ,
не на видѣ лъ
этотъ
наиболѣе
позитивный
изъ
всѣхъ
в ѣковъ .
Теперь
Бѣлинскій,
восторгаясь
Шиллеромъ,
отрицательно
относится
къ
„романтическимъ“
сторонамъ
его
творчества;
повторяя
св ое
прежнее
сравненіе
Гёте
съ
Шил­
л еро мъ,
высказанное
еще
въ
статьѣ
о
стихотвореніяхъ
Ба­
ратынскаго,
Бѣлинскій
провозглашаетъ,
что
„геній
Шил­
ле ра
ничѣмъ
не
ниже
генія
Гёте“,
что
„мысль считать Шил­
л ера
ниже
Гёте—и
нелѣпа,
и
устарѣла“;
но
тутъ
же
онъ
высказываетъ
сво е
от ри цате ль ное
отношеніе
къ
„романти­
ческимъ“
балладамъ
Шиллера,
с ожалѣ е тъ,
что
сто ль ко
пу­
шечныхъ
зарядовъ
таланта
потрачено
по
воробьямъ,
и
об ъ­
ясняетъ
эту
сторону
творчества
Шиллера
„невольной данью
своей
національности“,
„которой умственную жизнь соста­
вляетъ
теорія,
созерцаніе,
мистицизмъ
и
ф ан тазер ств о“.
Это
отношеніе
къ
нѣмцамъ,
къ
Шил лер у,
къ
романтизму
опять-
та ки
крайне
хара кт ерн о
для
Бѣлинскаго
начала
сороковыхъ
годовъ.
И
чѣм ъ
дал ьш е,
тѣ мъ
это
отн ошен іе
Бѣлинскаго


124
къ
романтизму
становилось
все
отрицательнѣе
и
рѣзче,
такъ
что
въ
се дь мой
изъ
„пушкинскихъ статей“,
написанной
въ
1844 году,
Бѣлинскій
уже
опредѣляетъ
р о мант иче ское,
какъ
„все
неточное,
неопредѣленное,
сбивч и во е,
не ясн ое,
бѣдное
п оложи тельн ымъ
смысломъ
при
богатствѣ
каж ущ а­
гося
см ы сла“.
Теперь,
въ
1843 году,
во
второй
изъ
„пуш ­
кинскихъ
статей“,
онъ
еще
не
порываетъ
в сѣхъ
связей
съ
„романтизмомъ“,
и
хотя
рѣ зко
возстаетъ,
во
имя
реалисти­
че ск аго
міропониманія,
противъ
„мистицизма
и
фантазер­
ства“,
однако
признаетъ
вс е-т аки
желательность
синтеза
между
личн ы мъ
и
общимъ,
т.-е.
между
„романтикой“,
внутрен­
не й,
за душев н ой
с торон ой
сер дца,
и
реалистическимъ
міро-
воздѣйствіемъ,
„выходящимъ изъ сферы индивидуальности
и
личности“.
Съ
этой
точ ки
зрѣнія
Бѣлинскій
подчеркиваетъ
и
значеніе
Жуковскаго,
въ
поэзіи
котораго
впервые
зазву­
ча ли
мотивы
„романтики сердца“,
индивидуальнаго
прело­
мленія
жизни;
это
было
неизбѣжной
ступенью
къ
поэзіи
Пушкина.
„Жуковскій былъ первымъ поэтомъ на Руси,
ко­
тораго
по эзія
вышла
изъ
жизни“,—резюмируетъ
Бѣлинскій
и
переходитъ
къ
Б атюшк ов у.
Почти
вся
третья
статья
посвящена
этому
поэту,
под ­
робному
ан али зу
его
-творчества;
въ
статью
эту
и
въ
с лѣ­
дующія
въ
переработанномъ
видѣ
в ошла
значительная
часть
изъ
статьи
о
„Римскихъ элегіяхъ“
Гёте.
Не
бу ду
остана­
в лив аться
подробно
на
характеристикѣ
Бѣ линс к имъ
Батюш­
кова;
достаточно
указать,
что
въ
этомъ
поэтѣ
онъ
справед­
ливо
видитъ
д альнѣ йшую
ступень
развитія
рус ской
поэзіи,
непосредственно
вед ущу ю
къ
поэзіи
Пушкина.
„Чтб Жу­
к овск ій
сдѣлалъ
для
содержанія
русской
'поэзіи,
то
Батюш­
ков ъ
сдѣлалъ
для
ея
формы:
первый
в дох нулъ
въ
нее
ду шу
жи ву,
в торой
дал ъ
ей
кра сот у
идеальной
формы“,—говоритъ
Бѣлинскій
и
видитъ
въ
Батюшковѣ
непосредственнаго
пр ед­
шественника
Пуш кин а
въ
эт омъ
отношеніи.
Такимъ
обра­
зом ъ
подходитъ
Бѣлинскій
къ
Пу ш кину
и
обращается
къ
нему,
начиная
съ
четвертой
изъ
„пушкинскихъ статей“.
Съ
тѣхъ
п оръ
—
съ
1843 года
—
о
Пушкинѣ
создалась
цѣлая
литература,
ст ало
извѣстнымъ
неизвѣстное
Бѣлин­
скому,
а
потому
неудивительно,
что
цѣлый
р ядъ
фактиче-


I25
скихъ
указаній
Бѣлинскаго
о
стихотвореніяхъ
Пу ш кина
яв ляется
ошибочнымъ.
Но,
разумѣется,
дѣло
не
въ
этихъ
не­
избѣжныхъ
въ
то
время
ошибкахъ,
а
въ
общемъ
в зглядѣ
Бѣ линс к аго
на
всю
сумму
поэтическаго
творчества
Пу ш­
кин а.
Прошло
почти
сто
лѣтъ
послѣ
критическаго
анализа
стихотвореній
Пу ш кина
въ
четвертой
и
п ятой
изъ
этихъ
статей
Бѣлинскаго—и
до
сихъ
по ръ
анализъ
этотъ
о ста лся
единственнымъ,
оцѣнивающимъ
и
группирующимъ
л ир ич ескія
произведенія
великаго
поэта.
Съ
тѣмъ
большимъ
вн има­
ніемъ
должны
мы
отнестись
къ
этимъ
критическимъ
взгля­
дам ъ
Бѣлинскаго
и
къ
его
пониманію
и
освѣщенію
пушкин­
скаго
творчества.
Въ
четвертой
статьѣ
Бѣлинскій
н йс коро
группируетъ
и
оцѣниваетъ
л ицейск ія
стихотворенія
Пу ш кина
и
послѣдую­
щія
его
стихотворенія
1818—1825 гг . ,
ббл ь шая
ча сть
кото­
ры хъ
отнесена
Бѣ линс к имъ
къ
числу
„переходныхъ“; цѣ ль
эт ой
четвертой
статьи—показать
связь
поэзіи
Пушкина
съ
по э зіей
его
предшественниковъ.
Только
съ
п ятой
ста тьи ,
по я вив шейся
уже
въ
1844 году,
Бѣлинскій
начинаетъ
кри ­
ти че скій
анализъ
творчества
Пушкина
поры
его
расцвѣта,
а
потому
статья
эта
и
начинается
обширнымъ
вве деніемъ
о
критикѣ
и
объ
ея
задачахъ.
Мысли
эти
давн о
з анимал и
Бѣлинскаго
и
иногда
онъ
посвящалъ
ихъ
ра зв итію
обшир­
ныя
статьи;
здѣсь
онъ
съ
особенной
ярк остью
форму­
ли рует ъ
эти
сво и
мысли
въ
нѣсколько
новыхъ
формахъ.
Онъ
подробно
развиваетъ
теорію
к ритич ес каіо
вчувствованія—
такъ
слѣ дует ъ
назвать
его
теорію
современными
т ер минами, —
теорію
не обх од имо сти
перечувствовать,
пережить,
перестра­
дат ь
горести
и
ра дос ти
поэта,
что бы
понять
и
оцѣнить
его
п рои зве ден ія,
чтобы
уразумѣть
паѳосъ
его
поэзіи,
его
твор­
ч ест ва.
Паѳос ъ,
это
—
живой
нервъ
творчества
поэта,
его
п реоб лад ающая
страсть,
его
люб овь
и
ненависть,
его
созна­
те льн ая
или
безсознательная
св ятын я,
его
мір о пон иманіе,
міровоспріятіе;
главная
задача
в сякой
критики—опредѣленіе
такого
паѳоса
то го
или
иного
писателя,
тог о
или
др уго го
пр о из веденія .
За
нѣсколько
лѣтъ
передъ
этимъ
Бѣлинскій
не
уп отр еб лялъ
въ
этомъ
смыслѣ
такого
термина,
а
просто


I2Ô
говорилъ
о
с оде ржан іи
творчества: „содержаніе—писалъ
онъ
въ
обзорѣ
литературы
за
1841 годъ
—
е сть
міросозерцаніе
поэта,
его
личное
ощу щен іе
собственнаго
пребыванія
въ
л онѣ
мір а
и
п ри сутс твіе
мір а
во
внутреннемъ
святилищѣ
его
духа“.
Но
сл ово
„содержаніе“
имѣетъ
уже
слишкомъ
установившееся
значеніе,
такъ
что
Бѣлинскій
за мѣ нилъ
его
сл овом ъ
„паѳосъ“,
употребленнымъ
въ
этомъ
смыслѣ
еще
Гегелемъ
въ
его
эстетикѣ (Hegel’s Werke, B. X, T. I,
S. 252 sqq.).
Однако
дѣло
не
въ
терминахъ:
к акъ
бы
ни
называть
су щн ость
творчества
поэта,
несомнѣнно
во
в ся­
ком ъ
с лу ча ѣ, что именно выясненіе этой сущности — о сн ов­
н ая,
гл авн ая
задача
критики.
Въ
процессѣ
кр ит ики
необхо­
ди мъ
и
п си хологи че скій
анализъ,
и
изученіе
ок руж аю щей
поэта
среды,
соціальныхъ
и
классовыхъ
вліяній
и
т.
п. —но
все
это
только
п одго тови тель н ый
матеріалъ
для
окончатель­
ной
эстетической
и
философской
оцѣнки
поэта,
паѳоса
его
творчества.
Чтб
же
считаетъ
Бѣлинскій
такимъ
п аѳо сомъ
пушкин­
скаго
творчества?
Бѣлинскій
да етъ
на
это
отвѣтъ
на
пер­
вых ъ
же
страницахъ
пятой
статьи:
„Пушкинъ былъ
при­
званъ—говоритъ
онъ—быть
первымъ
поэтомъ-художникомъ
Руси,
дать
ей
по эзі ю,
какъ
и ск усств о,
какъ
художество“...
Вотъ
центральная,
основная
мы сль,
которая
послѣдовательно
проходитъ
черезъ
в сѣ „пушкинскія статьи"
Бѣлинскаго
и
объединяетъ
ихъ
въ
одно
цѣлое;
мыслью
это й
Бѣлинскій
начинаетъ
первую
изъ
своихъ
ст атей
и
кон чает ъ
послѣднюю
изъ
нихъ,
но
особенно
подробно
мысль
эта
развивается
въ
пятой
статьѣ
—
мысль
„о художественности,
какъ
преобла­
даю щ емъ
паѳосѣ
поэзіи
Пуш кин а“.
Паѳосъ
Пушкина,
гово­
ри тъ
Бѣлинскій—поэзія-художество,
искусство,
к акъ
искус­
ство.
Извѣ стн о,
какъ
относился
Бѣлинскій
въ
сороковыхъ
годахъ
къ
такому
взгляду
на
искусство;
еще
въ
статьѣ
1842 года о „Рѣч и“
Никитенко
онъ
во
всеуслышаніе
от ка­
зался
отъ
прежнихъ
своихъ
эстетическихъ
взглядовъ
и
те­
ор іи
„искусства для
и скусст в а“;
онъ
указалъ,
что
„нашъ
вѣкъ
ос обен но
вр аж дебенъ
такому
н апра влен ію
и скусс тв а“,
что
искусство
должно
быть
„осуществленіемъ въ изящныхъ


127
образахъ
современнаго
сознанія,
современной
ду мы
о
з на­
ч еніи
и
ц ѣли
жизни,
о
путяхъ
человѣчества,
о
вѣ чны хъ
истинахъ,
б ытія“.. .
Такого
искусства
Бѣлинскій
не
находилъ,
не
видѣлъ
въ
Пуш ки нѣ.
Но
тутъ
же
Бѣлинскій
у казы вал ъ,
что
теорія
са моц ѣль н ости
искусства
неизбѣжна
и
необхо­
дима,
ка къ
„первый моментъ“
процесса
постиженія
искус­
ств а : „миновать этотъ моментъ— зн а чит ъ
ни ког да
не
понять
и ск усств а;
остаться
при
эт омъ
моментѣ
—
значитъ
од н осто­
ронне
понять
и скусст во “.
Эти
же
мысли
Бѣлинскій
повторяетъ
и
теперь,
въ
с тать­
яхъ
о
Пушкинѣ
1843—*846 гг-
Въ
началѣ
третьей
ста тьи
онъ
указываетъ,
что
„искусство,
не
будучи
п режде
вс его
искусствомъ,
не
можетъ
имѣть
н икако го
дѣйствія
на
людей,
каково
бы
ни
бы ло
его
содержаніе“;
но
тутъ
же
онъ
по­
вторяетъ,
что
этимъ
не
исчерпываются
требованія,
предъ­
являемыя
къ
искусству.
Искусство-самоцѣль
ес ть
тол ько
„первый моментъ“; въ дальнѣй ше мъ
своемъ
развитіи
искус­
ст во
должно
встать
въ
тѣсныя
со отн ошен ія
„съ жизнью,
ко­
то рая
всегда
выше
и ск усств а,
потому
что
искусство
ес ть
только
одно
изъ
безчисленныхъ
проявленій
жиз ни“,
—
го­
воритъ
Бѣлинскій
въ
началѣ
пятой
изъ
этихъ
ста тей .
Итакъ,
съ
одной
сто роны ,
„поэзія
прежде
вс его
должна
быть
по эзіе й“,
художество
„составляетъ
собою
о дну
изъ
абсолютныхъ
сторонъ
духа
чел овѣч ескаго“,
а
съ
другой-
такое
пониманіе
есть
только
первая
ступень
въ
эволюціи
поэзіи:
все
это
объясняетъ
отн оше ніе
Бѣлинскаго
къ
по­
эз іи
Пушкина.
Въ
поэзіи
его
Бѣлинскій
видѣлъ
тол ько
„первый моментъ“
развитія
поэзіи
въ
Россіи;
онъ
видѣлъ
въ
ней
то
само е
„искусство для искусства“,
которое
н ельзя
миновать,
но
на
которомъ
н ельзя
и
остановиться.
Вот ъ
по­
чему,
разбирая
въ
концѣ
пятой
статьи
знаменитый
пушкин­
скій
„Ямбъ“ („Чернь“), Бѣ ли нс к ій
съ
полнымъ
сочувствіемъ
отн оситс я
къ
за ключающ ейс я
тамъ
проповѣди
эстетическаго
индивидуализма,
ко тора я,
каз ал ось
бы,
б ыла
совершенно
не­
пріемлема
для
Бѣлинскаго
сороковыхъ
годовъ,
съ
его
Деви­
зомъ—
„соціальность“: онъ принимаетъ этотъ эстетическій
индивидуализмъ,
но
тол ько
какъ
„первый моментъ“,
толь ко
какъ
тезисъ,
невѣрный
безъ
антитезиса
и
синтеза.
Такимъ
те­


128
зисомъ,
такимъ
„первымъ моментомъ“
была
для
Бѣлинскаго
поэзія
Пушкина—и
вотъ
прич ина ,
по
к отор ой
Бѣлинскій
с чи­
т алъ
поэзію
Пушкина
уже
прошедшимъ
моментомъ
ра зви тія
рус ­
ско й
литературы:
это
св ое
убѣжденіе
Бѣлинскій
высказалъ
на
первыхъ
же
страницахъ
введенія
къ
„пушкинскимъ статьямъ“.
Пра вд а,
этотъ
прошедшій
мо мен тъ
ра зви тія
Бѣлинскій
пр и­
знаетъ
великимъ,
онъ
„съ любовью,
но
безъ
ослѣпленія“
пре­
клоняется
передъ
Пушкинымъ,
передъ
всеобъемлемостью
его
г енія
(мысль,
впослѣдствіи
подробно
развитая
Достоев­
ски мъ
въ
з наменит о й
пушк инс ко й
р ѣч и), передъ удивительной
п рост отой ,
п ласти чность ю ,
мощью
и
художественностью
его
стиха;
все
это
такъ,
но
несмотря
на
это
Пушкинъ
не
совре­
менный
поэтъ,—думаетъ
Бѣлинскій,—ибо
паѳосомъ
его
поэзіи
яв ля ется
только
художественность,
тол ько
иску сств о ,
толь ко
красота.
А
современный
поэтъ
долженъ,
кромѣ
всего
этого,
б ыть
еще
и
провозвѣстникомъ
„современнаго сознанія,
со­
временной
думы
о
зн ачен іи
и
цѣли
жизни,
о
путяхъ
че ло­
вѣчества,
о
в ѣчных ъ
истинахъ
бытія“...
Та къ
опредѣляетъ,
такъ
понимаетъ
Бѣлинскій
творчество
Пушкина,
такъ
оцѣниваетъ
ве ликій
критикъ
великаго
поэта.
Насколько
оцѣнка
эта
остается
въ
си лѣ
до
настоящаго
вре­
м ени?
И ли,
иными,
с лова ми:
дѣйствительно
ли
Бѣлинскому
уд алос ь
оп ре дѣ лить
паѳосъ
пушкинскаго
творчества?
Теперь,
на
разстояніи
почти
цѣлаго
в ѣка
намъ,
ра зум ѣе тся,
мно ­
гое
должно
п ре дста вляться
въ
иномъ
св ѣтѣ, чѣ мъ
въ
сво е
в ремя
Бѣлинскому,
но
в се -таки
и
до
с ихъ
поръ
основная
м ысль
„пушкинскихъ статей“
Бѣлинскаго
остается
въ
силѣ,
хотя
и
съ
очень
зн ачи тельн ымъ
дополненіемъ.
Бѣлинскій
пр о­
ницательно
отмѣтилъ „эстетическій
индивидуализмъ“
П уш­
к ина,
указавъ
на
художественность,
какъ
на
п аѳосъ
его
твор­
ч ест ва,
но
онъ
не
обратилъ
достаточнаго
вниманія
на
вну­
тре н ній
паѳосъ
по эзіи
Пушкина,
онъ
не
замѣтилъ,
что
у
Пуш кин а
е сть
с вои
глубокія
и
затаенныя
думы
„о значеніи
и
ц ѣли
жизни,
о
путяхъ
человѣчества,
о
вѣч ных ъ
истинахъ
б ытИ“.
Этимъ
внутреннимъ
паѳосомъ
поэзіи
Пу ш кина
яв­
ляе тся
сама
жизнь,
и дея
„пріятія міра и жизни“,
какова
бы
ни
б ыла
эта
жизнь
—
и
именно
это
было
особенно
дорого
Бѣлинскому
въ
Пушкинѣ
въ
эпоху
принятія
Бѣлинскимъ


129
„разумнойдѣйствительности“. И въ „пушкинскихъ
статьяхъ“
Бѣлинскій
не
одинъ
разъ
указываетъ
мимоходомъ
на
эту
ст орону
пушкинскаго
міропониманія,
но
не
з амѣчает ъ,
что
въ
ней-то
и
скрытъ
внутренній
паѳосъ
поэзіи
Пушкина,
д ѣлающій
эту
поэзію
вел ико й
и
„міровой“
не
только
по
формѣ,
но,
вопреки
мнѣнію
Бѣлинскаго,
и
по
содержанію.
Еще
въ
четвертой
изъ
„пушкинскихъ статей“, ра зб ира я
одно
изъ
„переходныхъ“
стихотвореній
Пу ш кина
(„Друзьямъ“),
Бѣлинскій
указываетъ,
что
грусть
Пу ш кина
б ыла
г рус тью
души
мощной
и
крѣпкой
и
что
она
всегда
смѣнялась „бод­
ры мъ
и
широкимъ
размахомъ
прояснѣвшей
души“.
И
эту
вполнѣ
вѣрную
мы сль
Бѣлинскій
не
у ста етъ
повторять
и
подчеркивать.
Разбирая
въ
пятой
статьѣ
стихотвореніе
„19
октября
1825 года“,
Бѣлинскій
снова
з амѣчает ъ: „не въ духѣ
Пушкина
остановиться
на
скорбномъ
чувствѣ...
П ушк инъ
не
даетъ
судьбѣ
побѣды
надъ
собою,
онъ
вырываетъ
у
нея
хоть
часть
отн я той
у
н его
отрады.
Как ъ
истинный
худож­
никъ,
онъ
владѣлъ
этимъ
инстинктомъ
ист ины ,
э тимъ
тактомъ
дѣйствительности,
к оторы й
на
«здѣсь»
указывалъ
ему
как ъ
на
источникъ
и
горя,
и
утѣшенія
и
заставлялъ
его
искать
цѣ ле ніе
въ
той
же
существенности,
гдѣ
постигла
его
бо­
лѣ з нь“...
Нельзя
луч ше
вскрыть
вну тр енн ій
паѳосъ
поэзіи
Пушкина,
чѣм ъ
это
с дѣл ано
въ
приведенныхъ
словахъ
Бѣ­
линскаго,
а
также
и
въ
сл ѣдую щи хъ,
десяткомъ
страницъ
ниже: „онъ
—
говоритъ
Бѣлинскій
о
Пушкинѣ
—
ничего
не
отрицаетъ,
ничего
не
проклинаетъ,
на
все
смотритъ
съ
лю­
б овью
и
благословеніемъ.
С амая
грусть
ег о,
н есм отря
на
ея
гл уб ину,
какъ-то
необыкновенно
свѣтла
и
прозрачна;
она
умиряетъ
муки
ду ши
и
цѣлитъ
раны
серд ца“ ...
При во дя
по­
слѣ дне е
четверостишіе
изъ
„Брожу ли я вдоль улицъ шум ­
ных ъ",
Бѣлинскій
з амѣ чает ъ:
„изъ этого,
ка къ
изъ
мно­
гих ъ,
особенно
большихъ,
пьесъ
Пушкина,
видно,
что
онъ
поставлялъ
выходъ
изъ
диссонансовъ
жизни
и
примиреніе
съ
трагическими
закон а ми
судьбы
не
въ
заоблачныхъ
мечта­
ніяхъ,
а
въ
опирающейся
на
само ё
себя
силѣ
д ух а“...
На­
конецъ,
говоря
о
тѣхъ
стихотвореніяхъ
Пушкина,
въ
кот о­
рыхъ
слышны
„муки сомнѣнія“
или
„вопль отчаянія“,
напр.,
въ
„Демонѣ“ или въ „26 мая 1828 года“ („Даръ напрасный,
ИВАНОВЪ-?АЗУЫНИКЪ, V.
9


J3°
д аръ
случайный“), —
Бѣлинскій
з амѣч аетъ
по
п оводу
по­
слѣ дн ей
пье ск и:
она
„есть не что иное,
какъ
порожденіе
одной
изъ
т ѣхъ
тяжелыхъ
минутъ
нравственной
апатіи
и
душевнаго
отчаянія,
к оторы я
неизбѣжны,
—
какъ
минуты,—
для
всякой
живой
и
с иль ной
натуры;
но
она
отнюдъ
не
ес ть
выраженіе
паѳос а
пушкинской
поэзіи,
а
скорѣе—случайное
противо­
рѣчіе
паѳосу
ею
поэзіи“
(курс.
мой).
И
въ
послѣдующихъ
строкахъ
Бѣлинскій
отождествляетъ
этотъ
паѳосъ
Пушкина
съ
пр изна ніе мъ
„разумной дѣ йст вит ель но с ти“.
Послѣднее
тождество
оши бочн о,
такъ
ка къ
п ушк ин ское
„пріятіе міра“
д алеко
не
тождественно
былому
преклоненію
Бѣлинскаго
предъ
„разумной дѣ йс твит е льно с ть ю“.
Однако,
дѣ ло
не
въ
этомъ,
а
въ
том ъ,
что
Бѣлинскій
съ
удивительной
п рон и ца тельно стью
опредѣлилъ
истинный
паѳосъ
пушкин­
ско й
по эзіи
—
его
„пріятіе
міра“;
повторяю,
невозможно
луч ше
и
в ѣрнѣе
опредѣлить „паѳосъ“
пушкинскаго
т в орче­
ст ва,
ч ѣмъ
это
сдѣ лал ъ
Бѣлинскій
въ
приведенныхъ
выше
за­
мѣчаніяхъ.
Но—удивительное
дѣло!—опредѣливъ
т акъ
отчет­
л иво
паѳосъ,
со держ ані е,
су щн ость
п ушки нс кой
поэзіи,
Бѣ­
л инскій
тутъ
же,
на
тѣхъ
же
страницахъ
отказывается
ви­
дѣть
въ
э той
су щн ости
хо ть
что-либо,
заслуживающее
с ер ьез­
на го
вниманія,
а
потому
продолжаетъ
с чи тать
сущностью
поэзіи
Пушкина
только
художественность,
только
эстети­
ч ескій
индивидуализмъ
поэта.
Онъ
указываетъ,
что
публика
не
б ыла
въ
со стоян іи
о цѣни ть
все
совершенство
этой
художе­
ственности
пушкинскаго
творчества,
но
чт о,
съ
другой
с то­
роны,
публика
эта
„въ правѣ
был а
искать
въ
поэзіи
Пуш ­
к ина
болѣе
нравственныхъ
и
философскихъ
вопросовъ,
не­
жели
ск ольк о
находила
ихъ
—
и
это,
ко не чно,
была
не
ея
в ин а“...
Итакъ,
вотъ
въ
ч емъ
дѣ ло:
глубочайшій
паѳосъ
по эзіи
Пушкина,
его
„пріятіе міра“
и
разрѣшеніе
въ
этомъ
смыслѣ
всѣхъ
нр ав стве нны хъ
и
философскихъ
вопросовъ—
все
это
не
уд ов ле тв оряло
Бѣлинскаго,
вс ецѣ ло
отдавшагося
въ
это
время
ид е ѣ „соціальности“
и
общечеловѣческаго
п ро­
гресса;
и
это
помѣшало
Бѣлинскому
оцѣнить
всю
си лу
и
гл убин у
пушкинскаго
міропониманія.
Бѣлинскій
не
мо гъ
за­
мѣтить
поэтому,
что
„художественность“
является
только
эс те­
тическимъ
эквивалентомъ
пушкинскаго
„пріятія
міра“,
точно


ІЗ1
такъ
же,
какъ
„пріятіе
міра“
является
только
философскимъ
эквивалентомъ
„художественности“
Пушкина.
Эти
два
„паѳо с а“
пушкинскаго
творчества
настолько
же
нераздѣльно
един ы,
ка къ
форма
и
сод ерж ані е:
они
проникаютъ
другъ
друга,
они
являются
тѣломъ
и
душой
п ушки н ской
поэзіи.
Отчего
же
о днако
Бѣлинскій,
съ
такой
удивительной
ясностью
вскрывшій
оба
эти
„паѳоса“
поэзіи
Пушкина,
не
у видѣ лъ
ихъ
нераздѣльности
и,
настойчиво
п одчер кив ая
внѣшній
паѳосъ
пушкинскаго
творчества,
не
воздалъ
долж­
наго
его
внутреннему
п аѳо су?
П рич ина
очевидна
и
я
на
нее
указалъ
выше:
Б ѣли нск аго
не
уд ов летв о ряло
пушкинское
„пріятіе міра“,
строгое
и
п од часъ
тяжелое
міропониманіе,
оп ра вд ыва ющее
жизнь
имманен тно ,
ею
же
самою;
Бѣлинскій
въ
это
время
(1844—1846 гг. )
былъ
уже
вѣрующимъ „соціа­
ли стомъ“,
убѣжденнымъ
проповѣдникомъ
теоріи
прогресса,
теоріи,
оп равд ыв аю щей
жи знь
не
ею
самою,
а
без ко неч но
отдаленными
п ослѣд ств іям и
ея.
Обратите
вним ані е
на
обшир­
ные
ком мен таріи
Бѣлинскаго
къ
„Теону и Эсхину“
Жуков­
скаго,
во
второй
изъ
„пушкинскихъ статей“: вѣдь
это
громкій,
восторженный
гимнъ
трансцендентному
о пр авданію
жи зни
идеей
прогресса,
ид еей
„человѣчест ва“... Непостижимое тамъ
Жуковскаго
Бѣлинскій
вид итъ
здѣсь,
на
зем лѣ: для него
„два противоположные берега —зд ѣс ь
и
тамъ—сливаются
въ
одно
реальное
небо
историческаго
прогресса,
историческаго
бе зсм ерт і я“...
И
съ
восторженной
в ѣрой
предсказываетъ
Бѣ­
линскій
„радостные дни новаго тысячелѣ т няго
царства
Божія
на
зе млѣ“;
съ
восторженной
в ѣрой
сл ышитъ
онъ
голосъ
с выше : „борись и погибай,
ес ли
надо:
блаженство
впереди
те бя,
и
есл и
не
ты—братья
тв ои
н ас ладят ся
имъ
и
восхва­
лятъ
вѣ чн аго
Бога
силъ
и
п рав ды!“ И онъ готовъ повино­
ваться
это му
г олос у:
„благо тому,
—
восклицаетъ
онъ
въ
э кстаз ѣ,—к то ,
пад ая
въ
борьбѣ
за
св ѣ тлое
д ѣло
совершен­
ствованія,
съ
упоеніемъ
страстнаго
блаженства
погружался
въ
успокоительное
лон о
силы,
вызвавшей
его
на
д ѣло
жизни,
и
восклицалъ
въ
св ящен но мъ
во с торг ѣ: все тебѣ
и
для
тебя,
а
моя
высшая
награда—да
св яти тся
имя
твое
и
да
пріидетъ
царствіе
тв ое“...
Это
восторженное
исповѣданіе
вѣ ры
проходитъ
черезъ
9*


I32
вс ѣ „пушкинскія статьи“; я привелъ только наиболѣе
я ркое
мѣсто,
но
в сякій
са мъ
найдетъ
по добны я
во
вт оро й,
пятой,
шестой
и
послѣдней
изъ
этихъ
с тат ей,
т.-е.
на
всемъ
п ро­
тяженіи
отъ
1843 до 1846 года .
Понятно
те п ерь,
почему
Бѣлинскій
не
могъ
оц ѣни ть
пу ш кинско е
міропониманіе,
сто ль
далекое
отъ
этой
горячей
вѣры
въ
прогрессъ:
въ
этомъ
случаѣ
Бѣлинскій
лишенъ
б ылъ
возможности
критическаго
вч ув ст вов анія
въ
кругъ
пушкинскаго
переживанія,
а
между
тѣмъ
с амъ
же
онъ
объявилъ
такое
в чув ств ован іе
необхо­
димымъ
для
пониманія
и
оцѣнки
поэта.
Это
не
помѣшало
ему
съ
г лубок ой
проницательностью
вскрыть
и
освѣтить
внутренній
паѳосъ
п уш кин ской
по эз іи,
но
помѣшало
поста­
вить
его
на
д олжн ое
мѣсто
и
о свѣ тить
имъ
—
а
не
одной
тол ько
„художественностью“— все
творчество
Пушкина,
по­
мѣшало
увидѣть
въ
Пушкинѣ
великаго
„мірового“
по эта
съ
вѣчно
неу мир ающ имъ
содержаніемъ
поэзіи.
Нѣсколько
ниже
мы
ув идимъ ,
что
въ
послѣднихъ
изъ
этихъ
с татей
(начиная
со
ст атьи
восьмой)
Бѣлинскій
прибавилъ
еще
нѣсколько
очень
существенныхъ
чертъ
къ
своей
характеристикѣ
П уш­
кин а,
но
эти
н овыя
че рты
только
еще
си л ьнѣе
п од черк нули
„соціальную“
точ ку
зрѣнія
Бѣлинскаго
и
еще
болѣе
зату­
ше вали
значеніе
пушкинскаго
міропониманія
и
міровосчув-
ст во ванія.
Отлагая
общіе
вы вод ы,
обращаюсь
къ
дальнѣйшему
те­
ченію
„пушкинскихъ
с тат ей“
Бѣлинскаго;
остановившись
такъ
долго
на
главномъ,
вопросѣ
объ
основной
точкѣ
зрѣнія
Бѣлинскаго
на
поэзію
Пушкина,
не
бу ду
подробно
разбирать
отдѣльные
взгляды
Бѣлинскаго
на
тѣ
или
иныя
пр о из веденія
великаго
поэта,
а
ограничусь
только
наи­
болѣе
существеннымъ.
Шестая
ст атья
посвящена
разбору
юношескихъ
поэмъ
Пушкина.
Къ
„Руслану и Людмилѣ“
Бѣлинскій
о тн есся
чрезмѣрно
ст рог о,
подчеркивая
художе­
ст венну ю
„незначительность“
э той
юношеской
по эмы;
но
тутъ
же
Бѣлинскій
ук а залъ
на
г рома дное
значеніе
эт ой
поэмы
для
своего
времени,
а
т акже
на
отрицательное
отн о­
ше ніе
м оло дого
Пушкина
къ
п сев дором ан ти зму
(пародія
на
„Двѣнадцать
спящихъ
дѣвъ“
Жуковскаго
въ
четвертой
п ѣснѣ
„Руслана и Людмилы“).
Пе реход я
къ
„Кавказскому


133
Плѣн н и ку“,
Бѣлинскій
з амѣчает ъ,
что
герой
этой
по эмы
начнетъ
яв ля ться
и
въ
сл ѣдующи хъ
пушкинскихъ
поэмахъ:
„слѣ дя
за
нимъ,
вы
безпрестанно
застаете
его
въ
новомъ
моментѣ
развитія,
и
видите,
что
онъ
движется,
идетъ
в пе­
р едъ,
д ѣлае тся
сознательнѣе,
а
потому
и
интереснѣе
для
ва съ“; мысль эта стала вскорѣ
ходячей—и
теперь
въ
к аж­
до мъ
учебникѣ
можно
найти
ука зан іе
на
внутреннюю
связь
Плѣнника,
Алеко,
Онѣгина.
Кстати
ск азать,
большинство
современныхъ
Бѣлинскому
критиковъ
считало
автора
„Кав­
казскаго
Плѣ нн ика“
и
„Цыганъ"
—
байронистомъ-,
Бѣлинскій
тож е
признавалъ
несомнѣнное
влі яні е
Байрона
на
Пуш ­
к ина,
но
въ
то
же
время
в пе рвые
указалъ
(въ десятой
статьѣ), что „невозможно
предположить
болѣе
антибайро­
нической....
н ат уры,
какъ
натура
Пушкина“
—
оп ят ь-так и
мысль
безусловно
вѣрная
и
впослѣдствіи
сдѣлавшаяся
обще­
признанной.
Се д ьмую
статью
Бѣлинскій
начинаетъ
съ
п одробн аг о
раз б ора
„Цыганъ“.
Св ое
отн ошен іе
къ
этой
поэмѣ
онъ
вполнѣ
выразилъ
еще
въ
1839 году,
въ
письмѣ
къ
Станке­
вичу;
восхищаясь
худ оже стве н нос тью
Пушкина,
Бѣлинскій
п ис алъ : „его натура художественная была такъ полна,
что
въ
произведеніяхъ
искусства
казнила
бе зпощ ад но
его
же
ре­
флексію:
въ
лицѣ
Алеко....
Пушк и нъ
безсознательно
биче­
валъ
само го
себя ,
с вой
образъ
мыслей
и,
какъ
поэтъ,
чрез ъ
это
художественное
объективированіе
освободился
отъ
нег о
н авсег да“ ...
Въ
настоящей
же
статьѣ
Бѣлинскій
говоритъ
не
стол ь ко
о
„Цыганахъ“,
ск олько
по
поводу
„Цыгань“:
п ользуяс ь
случаемъ,
Бѣлинскій
высказываетъ
св ои
завѣтные
взгляды
на
женщину,
на
любовь,
на
ре вн ость,
на
б ракъ.
Мы
зн ае мъ,
каковы
бы ли
эти
взгляды
Бѣлинскаго
сороковыхъ
годовъ,—знаемъ
по
его
пе р е пи с кѣ, знаемъ по его статьямъ:
это
б ыли
взгля ды
„сенсимонистскіе“.
Животная
чувствен­
ность
безъ
любви
бы вает ъ
толь ко
въ
бр ака хъ,
—
го ворит ъ
Бѣлинскій
и
пр иб а вл яе т ъ: „бракъ есть обязательство— и
мо­
жетъ
быть
оно
такъ
тамъ
и
н уж но“...
Это
презрительное
замѣчаніе
сраз у
характеризуетъ
„сенсимонистскій“
взглядъ
Бѣлинскаго.
Такимъ
же
„сенсимонизмомъ“
проникнуто
и
обширное
разсужденіе
Бѣлинскаго
о
ревности
Алеко;
впро­


134
ч емъ
трудно
на зва ть
„разсужденіемъ“
пыл кую
атаку
противъ
этого
ненавистнаго,
„унижающаго человѣ ч ес ко е
достоинство“
чув ств а.
Рѣшеніе
это го
вопроса
Бѣлинскій
даетъ
чи сто
ра­
ціоналистическое,
об ычное
для
всякой
системы
утопическаго
соціализма:
п ока
есть
любовь
—
не
должно
б ыть
ревности,
когда
ест ь
ревность—не
должно
быть
любви;
сл ѣд ова тель но,
ревность
есть
логическая
и
нравственная
безсмыслица...
Въ
восьмой
статьѣ(1844г.)
Бѣлинскій
подходитъ,
нако­
нецъ,
къ
„Евгенію Онѣ гин у“
и
продолжаетъ
разборъ
это го
ром ана
въ
д евят ой
ст ать ѣ (1845 г.), посвященной Татьянѣ.
Въ
этой
послѣдней
статьѣ
мы
имѣемъ
дальнѣйшее
развитіе
„сенсимонистскихъ“
воззрѣній
Б ѣли нска го
на
женщину,
на
лю б овь,
на
бракъ:
все
это
повліяло
на
обвинительный
при­
го во ръ,
вы нес енны й
въ
концѣ
концовъ
Бѣлинскимъ
Татьянѣ.
Бѣлинскій
былъ
несправедливъ
въ
своей
оцѣнкѣ
э той
луч­
шей
„русской
женщины“
своего
вре м ени,
потому
что
не
хотѣлъ
су дить
ее
съ
еди нст венн о
возможной—исторической
точки
зр ѣ нія;
онъ
былъ
настолько
несправедливъ
въ
своей
оцѣнкѣ
это го
величайшаго
изъ
пушкинскихъ
созданій,
что
ставилъ
выше
Татьяны—Марію
изъ
„Полтавы“. „Творческая
кисть
Пу ш кина
—
говоритъ
Бѣлинскій
въ
концѣ
се дьмой
изъ
этихъ
статей
—
нарисовала
намъ
не
одинъ
-женскій
портретъ,
но
нич его
лучше
не
создала
она
лица^Маріи.
Что
передъ
нею
эта
препрославленная
и
столько
восхищавшая
в сѣхъ
и
теперь
еще
многихъ
восхищающая
Татьяна
—
это
смѣ ш еніе
деревенской
ме чтате льнос ти
съ
городскимъ
бла го­
разуміемъ?..“
Причины
такого
крайне
невѣрнаго
и
п ри ст раст­
наго
отзыва
очевидны:
Мар ія
пожертвовала
всѣмъ
для
лю­
бимаго
человѣка,
она
пренебрегла
пересудами
молвы,
она
отдалась
б езъ
усло вій ;
а
Та ть яна
любитъ
Онѣгина,
но
остается
вѣрна
сво ему
мужу,
старому
и
чванному
генералу...
Это
дав но
уже
заставило
Б ѣли нска го
признать
Та тьян у
ви­
новной
въ
профанаціи
чувства
л юбви,
въ
п рофа нац іи
всего
того,
что
должно
для
ж енщи ны
бы ть
дороже
жизни.
Ког да
невѣста
Бѣлинскаго
не
хотѣлаѣхать
вѣнчаться
къ
нему
въ
Петербургъ
изъ
боязни
„общественнаго
мнѣ нія“,
то
он ъ,
возмущенный,
писалъ
ей: „о,
я
понимаю
теперь,
почему
вы
т акъ
заступаетесь
за
Та тьяну
Пушкина
и
почему
мен я
это


T35._ _
всегда
такъ
бѣсило
и
оп еч али вало,
что
я
не
могъ
говорить
съ
ва ми
п орядком ъ
и
толковать
объ
этомъ
предметѣ!"
(письмо отъ 4
окт.
1843 г-) -
Еще
полутора
годами
ран ѣе
Бѣлинскій
обмѣнялся
мнѣніями
о
Та тьянѣ
съ
Боткинымъ:
Боткинъ
писалъ
ему,
что
замужняя
Татьяна,
люб яща я
Он ѣ­
гина
и
все-таки
п род олжающа я
жи ть
съ
мужемъ
—
ом ерзи­
тельное
нр ав стве нное
я влен іе;
при
этомъ
онъ
характеризо­
валъ
Татьяну
рѣзкимъ
терминомъ,
ко торый ,
говоря
словами
Бѣлинскаго,
позволено
употреблять
въ
однихъ
словаряхъ,
да
и
то
толь ко
въ
самыхъ
об ширн ы хъ...
Этимъ
терминомъ
Бѣлинскій
называлъ
когда-то
всякую
„эмансипированную
же нщин у “; теперь Боткинъ,
съ
од обрен ія
Бѣлинскаго,
на­
зыв ае тъ
этимъ
сло во мъ
Татьяну...
„О Татьянѣ... согласенъ, —
отвѣчаетъ
Боткину
Бѣлинскій (4апр.
1842 г.): —
съ
т ѣхъ
поръ,
ка къ
она
хочетъ
вѣ къ
бы ть
вѣрною
сво ему
г ене­
ралу.... —ея
прекрасный
образъ
затемняется“.
И
въ
с вой
де­
в ятой
статьѣ
Бѣлинскій
всецѣло
повторяетъ
такое
сужде­
ніе
о
Татьянѣ,
раз би рая
ея
„отповѣ дь"
Онѣгину:
это
не
разборъ,
а
несправедливый,
пристрастный
обвинительный
актъ.
Въ
этихъ
горькихъ
и
мѣ тк ихъ
словахъ
Татьяны,
окон­
ча тельн о
вскрывающихъ
сущность
характера
Он ѣгина,
Бѣ­
линскій
видитъ
тол ько
„месть за оскорбленное самолюбіе“,
„страхъ за свою добродѣт ел ь“, „ тр е пе т ъ
за
с вое
доброе
имя
въ
бо льшо мъ
св ѣ тѣ“...
И
эту
свою
ненависть
Бѣлинскій
переноситъ
даже
на
Та тьяну
первыхъ
г лавъ
р о мана,
обзы­
вая
ее
„нравственнымъ эмбріономъ“...
Все
это
крайне
характерно
для
„неистоваго“
и
въ
люб ви,
и
въ
ненависти
великаго
критика.
„Сенсимонистскій “
в згля дъ
на
женщину
за став илъ
Бѣлинскаго
по дой ти
къ
Тат ь янѣ—
русской
дѣв у шкѣ
начала
двадцатыхъ
годовъ
—
съ
абсолют­
ным ъ
мѣриломъ,
не
обращающимъ
внима ні я
на
ка кую
бы
то
ни
было
историческую
почву.
И
это
помѣшало
Бѣ лин­
скому
оцѣнить
всю
гл убин у
натуры
„бѣ дно й
Тани“,
это
за­
ста в ило
его
выне с ти
ей
сур ов ый
обвинительный
приговоръ—
который
п очти
полъ-вѣка
держался
въ
русской
критической
ли т ер ат урѣ, но который долженъ
быть
признанъ
н есп ра­
ведл ивы мъ
и
ошибочнымъ.
Но
все
это
не
помѣшало
Бѣлин­
скому
оцѣнить
поэтическую
прелесть
образа
Татьяны:
Бѣ-


.
х. з6
линскій
дал ъ
увлечь
се бя
предвзятой}’
ч увст ву
толь ко
на
нѣсколькихъ
послѣднихъ, „резюмирующихъ“
страницахъ
де­
вятой
статьи,
когда
Та тьяна
предстала
передъ
ни мъ
въ
роли
великосвѣтской
дамы.
Н ао бор отъ,
въ
первой,
большей
ча сти
э той
статьи
Бѣлинскій
говоритъ
о
Та тьянѣ
съ
восторжен­
нымъ
со чувств і емъ ,
превознося
„великій подвигъ“
Пушкина,
заключающійся
въ
томъ,
что
„онъ первый
поэтически
во с­
произвелъ
въ
ли цѣ
Татьяны
русс кую
женщину“; Бѣлинскій
называетъ
з дѣсь
Татьяну
„геніальной натурой“, „и сти нн о­
ко лосс альны мъ
исключеніемъ“,
и
вообще
какъ
бы
п ерег и­
баетъ
палку
въ
другую
ст орон у.
Это
о дна
изъ
самыхъ
бл е­
стящихъ
статей
Бѣлинскаго,
и
она
никогда
не
утратитъ
сво ей
цѣнности;
че го
стоитъ
хотя
бы
о дна
блестящая
ха­
рактеристика
типа
„уѣздныхъ
барышень“
и
„идеальныхъ
дѣв ъ“,
сл ужащ ая
вс туп лені емъ
къ
зн аком ств у
съ
Татьяной!
И
если
рѣзкій
заключ ите льн ы й
выводъ
Б ѣли нск аго
не
мо­
жетъ
б ыть
пр инят ъ
въ
настоящее
время,
то
вся
его
статья
въ
цѣломъ
до
сихъ
по ръ
яв ляет ся
одной
изъ
наиболѣе
ц ѣн­
ныхъ
сре ди
многочисленныхъ
позднѣйшихъ
хара кт ери ст икъ
Татьяны.
Съ
еще
б ольши мъ
основаніемъ
можно
повторить
это
о
вос ьм ой
статьѣ
Бѣлинскаго,
объ
его
характеристикѣ
Онѣгина
и
Ленскаго.
Ес ли
въ
харак те рис ти кѣ
Ленскаго
еще
проглядываетъ
с лишк омъ
я вная
антипатія
Бѣлинскаго
со рок ов ыхъ
годовъ
къ
„романтизму",
то
характеристика
Онѣгина
яв ляется
образцомъ
тонкаго
анализа
и
глубо­
каго
пониманія
намѣреній
автора.
Но
не
б уду
о ст анав ли­
в аться
здѣсь
на
эт омъ
анализѣ,
а
скажу
толь ко
о
той
общей
точкѣ
зрѣнія,
съ
которой
Бѣлинскій
разсматриваетъ
типъ
Онѣгина
и
съ
которой
онъ
приходитъ
къ
опредѣ­
л енны мъ
выводамъ
о
само мъ
Пу ш кинѣ.
Подходя
къ
изу­
ченію
т ипа
Онѣгина,
Бѣлинскій
прежде
всего
опредѣляетъ
ту
историческую
поч ву,
на
кот орой
мо гъ
вырасти
этотъ
типъ
—
и
это,
не со мнѣ нно,
един ст вен ный
возможный
путь
для
правильнаго
пони мані я
Онѣгина,
который
был ъ
неиз­
бѣжнымъ
результатомъ
строго-опредѣленныхъ
соціальныхъ
усло вій .
Воо бще
г ов оря,
„соціологическій методъ“
въ
к ри­
тикѣ
необходимъ,
как ъ
од на
изъ
ступеней,
ведущихъ
къ


„_J37 .
обобщающему
критическому
си н тезу;
Бѣлинскій
первый
по­
ложилъ
основаніе
э тому
методу
въ
русской
критикѣ.
Но
о пр едѣл ивъ
О нѣ гина,
какъ
не и збѣж ный
продуктъ
р усска го
дворянства
начала
XIX вѣка,
Бѣлинскій
вполнѣ
ос но ва­
тельно
не
ос тано ви лся
на
этомъ
вывод ѣ,
а
перенесъ
его
на
само го
творца
это го
типа.
Выражаясь
современными
понятіями,
м ожно
сказать,
что
Бѣлинскій
увидѣлъ
въ
Пу ш­
к инѣ „идеолога дворянства“: эту мысль Бѣли н ск ій
настой­
чиво
подчеркиваетъ,
начиная
съ
в ось мой
изъ
настоящихъ
статей,
и
это
бы ло
той
новой
че ртой
характеристики
Пуш ­
ки на,
о
которой
у
н асъ
был а
уже
рѣчь
в ыше.
Въ
„Евгеніи
Он ѣгинѣ“—г ово рит ъ
Бѣ линс к ій,
—
особенно
я сно
отрази­
лась
личность
поэта
и
его
идеалы:
„вездѣ
видите
вы
въ
нем ъ
человѣка,
душою
и
тѣломъ
принадлежащаго
къ
осн ов­
но му
принципу,
со став ляющем у
су щн ость
изображаемаго
имъ
кл асса;
ко роче,
в ездѣ
ви дите
русскаго
помѣщика...
Онъ
нападаетъ
въ
этомъ
классѣ
на
все,
что
противорѣчитъ
гуманности;
но
пр инцип ъ
класса
для
него—вѣчная
и ст ин а“...
А
въ
десят о й
статьѣ
Бѣлинскій
да же
прибавляетъ,
что
Пуш­
к инъ
„въ
душѣ
б ылъ
больше
п омѣщи комъ
и
дворяни­
номъ,
нежели
ск оль ко
м ожно
ож ида ть
этого
отъ
поэта“...
Такъ
это
или
не
такъ,
но
во
в сяк омъ
случаѣ
Бѣлинскій
отмѣтилъ
этимъ
важный
фактъ
для
по н иманія
Пушкина:
д ѣй ств ите льно,
Пуш кин ъ
тридцатыхъ
годовъ
очень
ч асто
был ъ
или
хо тѣлъ
быть
„идеологомъ дворянства“; безъ этой
черты
будетъ
неполна
его
характеристика
и
будутъ
непо­
нятны
многіе
изъ
его
литературныхъ
и
общественныхъ
взглядовъ.
Пуш кинъ—д во ряни нъ,
Пушкинъ—помѣщикъ:
эти
че рты
еще
си л ьнѣе
п одчерк н ули
„соціальную“
точку
зрѣ нія -
Бѣ­
линскаго,
но
въ
то
же
время
еще
болѣе
затушевали
б ез­
отн о сит ельн ую
цѣ нно сть
пушкинскаго
міропониманія.
По­
вторилась
та
же
и сто рія,
ка къ
и
при
опредѣленіи
вн ѣш­
няго
и
вну тр е нняго
паѳоса
пушкинскаго
творчества:
сос ре­
доточивъ
главное
вн иманіе
на
оцѣнкѣ
эстетическаго
зн а-
ьен ія
Пушкина,
Бѣлинскій
недостаточно
оцѣнилъ
философ­
ск ую
су щнос ть
его
по эз іи;
и
теперь
также,
правильно
от­
мѣтивъ
соц іо лог и ческую
подпочву
творчества
Пушкина,
Бѣ­


ІЗ8
линскій
попрежнему
не
обратилъ
достаточнаго
вниманія
на
тѣ
вѣчныя
цѣнности,
ко торы я
лежатъ
въ
основѣ
п уш­
кинскаго
творчества,
на
его
отн ошен іе
къ
міру,
къ
жизни,
къ
людямъ.
А
между
тѣ мъ
именно
въ
„Евгеніи Онѣги нѣ“
съ
удивительной
стройностью
и
п олн отой
выразилась
бе з­
сознательная
философія
великаго
поэта,
которая
для
в сѣхъ
временъ
сохранитъ
с вою
вѣ ч ную,
неумирающую
цѣнность.
Бѣлинскій
не
замѣтилъ
въ
со де ржа ніи
поэзіи
Пушкина
этой
вѣчной
цѣнности;
обративъ
вн иманіе
на
„классовые идеалы“
Пушкина,
онъ
еще
бо лѣе
укрѣпился
въ
мысли,
что
время
поэзіи
Пушкина
уже
пр ошло ,
что
Пуш ки нъ
уже
устарѣлъ
н астол ько
же,
н аск олько
его
„классовые идеалы“
оказались
отжившими
сво й
вѣ къ
передъ
лицомъ
историческаго
про­
гресса.
Ес ли
бы
Бѣлинскій
бы лъ
въ
эт омъ
правъ,
то
П уш­
кинъ
не
былъ
бы
великимъ
поэтомъ:
великіе
поэты—не
ст а­
рѣютъ.
Именно
въ
этомъ
и
был а
основная
ошибка
Бѣлин­
скаг о:
онъ
недостаточно
оцѣнилъ
вѣчные
элементы
пушкин­
скаго
творчества.
Перехож у
къ
десятой
статьѣ
Бѣлинскаго
—
къ
его
по­
дробному
раз б ору
„Бориса Годунова“.
Въ
своемъ
отношеніи
къ
э той
трагедіи
Пушкина
Бѣлинскій
повторялъ
те перь
—
въ
1845 году
—
сказанное
за
пятнадцать
лѣтъ
до
этого
По­
лев ымъ
и
вызвавшее
нѣкогда
рѣзкую
критику
Бѣлинскаго.
Въ
статьѣ
1840годаобъ „Очеркахъ“
Полевого
Бѣлинскій,
говоря
о
„Борисѣ
Го д уновѣ“, спрашивалъ: „какъ же оцѣ­
ни лъ
г.
Полевой
это
в ели кое
созданіе
Пушкина?
—
А
в отъ
по см о тр и те: «прочитавъ посвященіе,
знаемъ
напередъ,
что
мы
увидимъ
к арамзин ск аю
Годунова:
этимъ
сл ово мъ
рѣгиена
участь
драмы
Пушкина.
Ему
не
. пособятъ
уже
ни
его
вели­
кое
дарованіе,
ни
сила
языка,
како ю
онъ
обладаетъ».
Те­
п ерь
я сно
и
понятно
ли,
чтб
это
за
оц ѣн ка?“—с ъ
негодо­
ваніемъ
заключаетъ
Бѣлинскій.
А
теперь
п осм отри те
на
оцѣнку „Бориса
Годунова“
Бѣлинскимъ
въ
д есятой
статьѣ:
„Пушкинъ
рабски
во
всемъ
послѣдовалъ
Карамзину
—
и
изъ
его
драмы
вы шло
что-то
похожее
на
мелодраму...
Ист о­
ри къ
сы гралъ
съ
поэтомъ
плохую
шутку.
И
вольно
же
б ыло
поэту
дѣлаться
эхомъ
историка,
забывъ,
что
ихъ
раз­
дѣляетъ
другъ
отъ
друга
ц ѣлый
вѣ къ!“...
Вѣ дь
это
та
же


139
самая
мысл ь
Полевого,
только
выраженная
гораздо
ярч е
и
рѣзче.
И
неудивительно,
что
Бѣлинскій
въ
этомъ
случаѣ
п ри шелъ
въ
концѣ
концовъ
къ
П олев ому:
вѣдь
точ кой
зрѣ нія
Полевого
двадцатыхъ
годовъ
была
„общественность",
во
имя
ко торой ,
углубленной,
ратовалъ
теперь,
въ
с орок ов ыхъ
годахъ,
Б ѣли нск ій.
Отсюда
одинаково
враждебное
отноше­
ніе
ихъ
къ
консервативной
философіи
ис то ріи
Карамзина:
когда-то
Бѣлинскій
ломалъ
копья
за
Карамзина-историка,
но
уже
въ
концѣ
1841 года,
т. -е.
въ
началѣ
своей
„соціаль­
но с ти",
онъ
очень
охладѣлъ
къ
его
„Исторіи",
что
и
в ыра­
зилъ
въ
своемъ
обзорѣ
русской
литературы
за
1841 годъ,
а
нѣсколько
позднѣе—во
второй
изъ
„пушкинскихъ статей"
(1843 г.).
А
отсюда
и
его
от ри цат ель ное
отношеніе
къ
„Ка­
рамзинскимъ"
э леме н тамъ
пушкинскаго
„Бориса Годунова".
Въ
настоящее
время
установлено,
что
Бѣлинскій
оши­
бал ся,
считая
Пушкина
тол ько
перелагателемъ
К ар амзин скаго
Годунова
въ
формы
трагедіи;
изслѣдованіе
Ж дан ова
„О
драмѣ
Пушкина
Борисъ
Годуновъ"
показало,
что
Пушкину
ма­
теріалами
для
драмы
служи ли
первоисточники,
а
не
„Исторія"
Карамзина.
Как ъ
бы
то
ни
было,
но
Б ѣли нск аго
не
удо­
в летво ри ло
то
психологическое
объясненіе
личности
Бориса,
какое
дал ъ
Пуш кин ъ
въ
своей
трагедіи,
и
Бѣлинскій
дал ъ
свою
удивительную
по
проницательности
характеристику
Годунова,
свое
объясненіе
пр ичи нъ
в озвыше н ія
и
паденія
этой
замѣчательной
личности.
Правда,
многіе
историческіе
факты
въ
то
в ремя
не
могли
б ыть
извѣстными
Б ѣли нск ому:
такъ
напримѣръ,
вслѣдъ
за
Карамзинымъ
и
Пушкинымъ
онъ
полагалъ,
что
крѣпостная
неволя
была
установлена
Го­
дуновымъ,—мнѣніе,
которое
современная
наука
относитъ
къ
ч ислу
историческихъ
ск азок ъ;
опять-таки
вслѣдъ
за
Пуш ­
кинымъ
онъ
не
всегда
вѣрно
понималъ
отдѣльные
поступки
Годунова—напримѣръ,
его
„комедію"
съ
отказомъ
отъ
ца р­
скаго
вѣнца,
которая
б ыла
вовсе
не
„комедіей",
а
ск рыт ой
борьбой
Бориса
за
само дер ж авіе
противъ
„конституціон ­
ных ъ"
замысловъ
боярства
и
т.
д.
Но
тѣ мъ
удивительнѣе
та
поистинѣ
ге ні аль ная
проницательность,
съ
которой
Бѣ­
л инскій
яркими,
почти
художественными
че ртам и
набро­
са лъ
характеристику
Бориса
Годунова,
характеристику,
ко­


140
торой
уд ив ляют ся
теперь
спеціалисты-историки
(отсылаю чи ­
тателя
къ
цѣнной
статьѣ
Павлова-Сильванскаго
„Народъ и
ца рь
въ
трагедіи
П ушкина“,
во
второмъ
том ѣ „Пушкина“
и зд.
Брокгаузъ-Ефронъ).
Въ
1846 году появилась,
наконецъ,
одиннадцатая
и
по­
слѣд няя
изъ
„пушкинскихъ статей“
Бѣлинскаго.
Это
был а
вообще
послѣдняя
статья
Бѣлинскаго
въ
„Отечественныхъ
З а пи с ках ъ“; бросая этотъ журналъ,
Бѣлинскій
все
же
хо­
тѣлъ
закончить
въ
немъ
циклъ
своихъ
„пушкинскихъ статей“,
п род олжав ших ся
уже
че тв ертый
годъ.
Поэ то му
онъ
прину­
жденъ
был ъ
ск омка ть
в есь
ос тав шій ся
громадный
матеріалъ
въ
одну
небольшую
главу;
поэтому'
и
с одерж ані е
этой
гл авы
яв ляет ся
такимъ
пестрымъ.
Остается
только
уд ив ляться
—
как ъ
сумѣлъ
Бѣлинскій
на
эт ихъ
немногихъ
торопливыхъ
страницахъ
сказать
такъ
много,
что
до
си хъ
по ръ
и сто рики
литературы
только
повторяютъ
сказанное
Бѣлинскимъ
о
„Мѣдномъ
Вса дн и кѣ“,
„Моцартѣ
и
С ал ьери“,
„Каменномъ
Го ст ѣ“.
Въ
„Мѣдномъ
Всадникѣ“
Бѣлинскій
ув идѣ лъ
развитіе
идеи
о
ст о лкно веніи
личнаго
и
об щаго .
Къ
те мѣ
этой
Бѣлин­
скій
неоднократно
подходилъ
въ
своихъ
„пушкинскихъ“
статьяхъ,
и
не
трудно
было
бы
уже
а
priori опредѣл и ть,
къ
какой
постановкѣ
это го
вопроса
придетъ
Бѣлинскій,
Извѣстно,
что
въ
періодъ
своего
примиренія
съ
„разумной
дѣйствительностью"
Бѣлинскій
старался
синтезировать
лич­
ное
съ
общимъ,
но
въ
эт омъ
„синтезѣ“
личность
играла
подчиненную
роль;
извѣстно,
что
въ
1840—1841 г .,
п одн явъ
з намя
мятежа
противъ
„Общаго“,
Бѣлинскій
ставилъ
чело­
в ѣчес кую
личность
„выше общества,
выше
челов ѣчест ва“;
но
извѣстно
также,
что
въ
слѣдующіе
го ды
Бѣлинскій
на­
ше лъ
точку
опоры
въ
„соціальности“,
а
позднѣе—въ
соціа­
лизмѣ, и вмѣстѣ
съ
этимъ
его
горячею
вѣрою
стала
вѣра
въ
п рогрес съ ,
въ
ч ело вѣч е ство.
При
этомъ
онъ
попрежнемі'
продолжалъ
горячо
любить
человѣческую
личность;
въ
седь­
мой
изъ
„пушкинскихъ статей“,
говоря
объ
А леко,
Бѣлинскій
замѣчаетъ,
что
„одинъ изъ высочайшихъ и священнѣ йш их ъ
принциповъ
ист и нной
нравственности
заключается
въ
рели
­
гі озн омъ
уваженіи
къ
человѣческому
достоинству
во
в сяко мъ


I4I
ч е ло вѣ кѣ, безъ различія лица,
п режде
вс его
за
то,
что
онъ—
ч ел ов ѣкъ,...
въ
живомъ,
симпатическомъ
со з наніи
своего
братства
со
всѣми,
кто
называется
человѣкомъ“.
Такимъ
обра­
зом ъ
и дея
соціалистическаго
братства
строилась
Бѣлинскимъ
на
почвѣ
этическаго
ин ди виду али зма;
права
„общаго“
онъ
о бус ло влив алъ
правами
„личнаго“.
„Общее выше частнаго,
б езусл овн ое
выше
индивидуальнаго,
разумъ
выше
ли чн ости ,—
говоритъ
Бѣлинскій
въ
началѣ
пя той
изъ
„пушкинскихъ
статей“:—это
истина
несомнѣнная,
противъ
которой
нечего
ск азать;
но
в ѣдь
об щее
выражается
въ
частномъ,
безуслов­
ное—въ
индивидуальномъ,
а
разумъ—въ
личности,
и
б езъ
ча стн аго,
индивидуальнаго
и
личнаго
общее,
безусловное
и
ра зумн ое
ес ть
тольк о
идеальная
возможность,
а
не
живая
дѣйствительность“.
Все
это,
однако,
тол ько
этическая
и
фи­
лософская
ст орон а
вопроса;
остается
еще
сторона
соціоло­
гическая.
На
чью
же
сторону
стать
при
враждебномъ
столк­
новеніи
личнаго
съ
Об щим ъ?
Къ
к ому
и
къ
чему
ск лони ть
слухъ—къ
смя т енны мъ
жалобамъ
бѣднаго
безумца
Евгенія
или
къ
в сесо круш ающе му
тяж елом у
топоту
Мѣднаго
Всад­
ни ка?
„Смиреннымъ
сердцемъ
признаемъ
мы
торжество
общаго
надъ
частнымъ,
не
отказываясь
отъ
нашего
сочув­
с твія
къ
стра да нію
это го
частнаго“,—отвѣчаетъ
Бѣлинскій,
и
иначе
онъ
не
мо гъ
отвѣтить,
оставаясь
вѣрнымъ
своему
идеалу
будущаго
тысячелѣтняго
царства
Божія
на
з емлѣ; еще
во
второй
изъ
этихъ
своихъ
с татей
(1843 г.)
Бѣлинскій
съ
сочувствіемъ
говорилъ
о
„греческомъ романтизмѣ“, что
„несчастія и гибель индивидуальнаго
не
ск рыв али
отъ
его
глубокаго
и
широкаго
взгляда
торжественнаго
хода
и
бл а­
женствующей
полноты
об щ аг о“...
Эта
же
мысль
проведена
теперь
Бѣлинскимъ
въ
его
разборѣ
„Мѣднаго
Всадника“;
смыслъ
э той
поэмы
(точно также какъ и поэмы
„Галубъ“)
Бѣлинскій
видѣлъ
именно
въ
столкновеніи
личнаго
съ
общимъ.
(О другихъ возможныхъ пониманіяхъ читатель мо­
же тъ
узнать
изъ
интересной
статьи
Валерія
Брюсова
о
„Мѣ дном ъ
Всадникѣ"
въ
тр еть емъ
т омѣ
уже
указаннаго
выше
из данія
Пушкина).
Съ
такой
же
проницательностью
опредѣлилъ
Бѣлинскій
основную
идею
„Моцарта и Сальери“ — су щн ость
и
в заим о­


отношенія
г енія
и
таланта.
Этотъ
вопросъ
всегда
интересо­
валъ
Бѣлинскаго;
од на
изъ
самыхъ
первыхъ
его
рецензій
(1834 года)
о
п ов ѣсти
нѣкоего
К.
Б аран ова
„Ночь на Рожде­
ст во
Христово“
начинается
рѣшеніемъ
именно
эт ого
во­
проса:
въ
талантѣ
Бѣлинскій
видитъ
эхо
генія;
эта
же
мы сль
подробнѣе
развивается
Бѣлинскимъ
полугодомъ
п оздн ѣе
въ
рецензіи
на
„Аббадонну“
Полевого.
Еще
годомъ
п озд нѣе,
въ
статьѣ
о
Ломоносовѣ, Бѣлинскій
снова
останавливается
на
во пр осѣ
о
зн аче ніи
генія—и
в ообще
постоянно
затраги­
ваетъ
этотъ
вопросъ
вплоть
до
п ослѣд ней
изъ
„пушкин­
скихъ
статей“.
Все
это
тѣсно
с вяз ано
съ
несомнѣнной
п ере­
оцѣнкой
Бѣлинскимъ
„роли личности въ исторіи“; но при
разборѣ
„Моцарта и
Сальери"
д ѣло,
разумѣется,
не
въ
это мъ.
Бѣлинскій
тон ко
вскрываетъ
сущность
п ушки н ской
драмы
—
психологію
сознающаго
себя
таланта
и
несознаю­
щаго
себя
генія;
вѣ рнѣе
было
бы
с ка зать,
что
это
противо­
поставленіе
непосредственнаго
генія
и
трудолюбиваго
ремес­
ленничества.
Как ъ
бы
то
ни
б ыло,
но
Бѣлинскій
гл убо ко
вѣрно
оцѣнилъ
мрачную
трагичность
лица
Сальери;
онъ
у видѣ лъ,
что
на
нѣсколькихъ
страничкахъ
этого
драмати­
ческаго
шедевра
п ередъ
нами
проходитъ
глубокая,
закон­
ченная
трагедія
человѣческой
души.
Это
же
самое
видѣлъ
Бѣлинскій
и
въ
„Каменномъ Гостѣ“,
въ
этомъ
„перлѣ
со зда ній
Пушкина“,
быть
можетъ
даже
чрезмѣрно
высоко
ст авив шемся
Бѣлинскимъ
по
отношенію
къ
другимъ
произведеніямъ
Пушкина.
Еще
въ
письмѣ
къ
С та нке вичу
отъ
сент.—окт.
1839 г.
Бѣлинскій
называлъ
эту
др аму
„перломъ всемірно-че лов ѣч ес кой
литературы“,
а
ея
автора—„Шекспиромъ
новаго
міра“.
Теперь,
въ
1846 году,
Бѣлинскій
уже
отказался
видѣть
въ
Пуш кин ѣ „мірового“
поэта,
в слѣдс твіе
отс утс тв ія
въ
его
творчествѣ
обществен­
наг о
и
философскаго
„паѳоса“— и
мы
знаемъ,
что
въ
этомъ
основная
ошибка
Бѣлинскаго;
но
это
не
п омѣш ало
Бѣ лин­
скому
остаться
при
св оей
прежней,
восторженной
оцѣнкѣ
„Каменнаго Гостя“. „Для
кого
существуетъ
искусство
ка къ
иску сств о ,
въ
его
идеал ѣ, въ его отвлеченной сущности, —
говоритъ
теперь
Бѣлинскій,
—
для
того
Каменный
Гостг,
не
можетъ
не
ка заться,
б езъ
всякаго
ср ав нен ія,
лучшимъ
и
вы с-


чз
_
ш имъ
въ
художественномъ
отн оше ніи
со здан іем ъ
Пуш ки н а“...
И
тутъ
же
самъ
Бѣлинскій
называетъ
эту
др аму
Пушкина
„богатѣйш имъ,
роскошнѣйшимъ
алмазомъ
въ
его
поэтиче­
скомъ
вѣ нцѣ“, „перломъ созданій“
ег о;
д рама
эт а,
го ворит ъ
Бѣлинскій,
„въ художественномъ
отношеніи
ес ть
лучшее
созданіе
П ушкин а“.
Но
такъ
чувствовать,
т акъ
понимать
это
произведеніе
мо гъ
только
то тъ,
„для кого
—
какъ
мы
тол ько -что
слышали
отъ
Бѣлинскаго—существуетъ
искусство
какъ
и скусств о ,
въ
ею
ид еа лѣ, въ ею отвлеченной сущности“... И,
сл ѣдов ате льн о,
т акое
искусство
существовало
для
Бѣ лин­
скаго
въ
1846 году .
Этотъ
выводъ
чре звыча й но
важенъ
и
мы
должны
обра­
тить
на
н его
особенное
вниманіе.
Обыкновенно
предпола­
гается,
что
Бѣлинскій
послѣднихъ
лѣ тъ
своей
жизни
былъ
ожесточеннымъ
и
не пр имир и мымъ
противникомъ
„искусства
въ
его
отв леч енн ой
сущности“,
„искусства какъ искусства“.
Общеизвѣстенъ
разсказъ
Тургенева
о
яростномъ
негодо­
ваніи
Б ѣл инс каго
это й
эпохи
на
мысли,
выраженныя
Пушки­
но мъ
въ
его
„Черни“,
о
рѣ зкомъ
отрицаніи
Бѣлинскимъ
са мод овл ѣющаг о
искусства;
нѣкоторыя
подобныя
чер ты
м ожно
встрѣтить
въ
послѣднихъ
статьяхъ
Бѣлинскаго.
На
этомъ
основаніи
сложилась
легенда
о
томъ,
что
обществен­
ная
точка
зрѣнія
Бѣлинскаго
сороковыхъ
годовъ
о ко нча­
тельно
устранила
собою
его
былое
пр изна ніе
„искусства
въ
его
отв лече нн ой
сущности“.
Въ
дѣйствительности
д ѣло
об сто яло
дал еко
не
такъ:
изъ
п ред ыдущи хъ
страницъ
я сно,
что
хо тя
Бѣлинскій
и
ст алъ
пр изна ват ь
те перь
тео рію
са мо дов лѣюща го
искусства
толь ко
„первымъ
мо мен то мъ“
пониманія
искусства
в ообще,
однако,
онъ
настойчиво
по д­
черкивалъ
н ево змо жнос ть
миновать
этотъ
моментъ,
пройти
мим о
него.
Общественные
и
философскіе
в оп росы
должны
волновать
по эт овъ
нашего
времени,—говорилъ
Бѣ ли нск ій:—
но
это
не
отрицаетъ
существованія
искусства
въ
его
идеалѣ,
искусства
ка къ
искусства.
Въ
началѣ
пятой
изъ
„пуш­
кинскихъ
с тат ей“
Бѣлинскій
высказалъ
эту
мысль
(встрѣ­
чавшуюся
у
не го
и
раньше)
съ
неоставляющей
ничего
желать
опредѣленностью,
повторяя
свое
любимое
п рот иво­
поставленіе
искусства
и
беллетристики.
„Всякая
поэзія
—


..
x44 .
говоритъ
з дѣсь
Бѣлинскій—должна
быть
выраженіемъ
жиз ни,
въ
обширномъ
значеніи
это го
слова,
обнимающаго
собою
весь
міръ,
физическій
и
нравственный.
До
это го
ее
можетъ
довести
только
мысль.
Но
чтобъ
быть
выраженіемъ
жизни,
поэзія
прежде
всего
должна
быть
по э зіею.
Для
искусства
нѣ тъ
никакого
выигрыша
отъ
произведенія,
о
которомъ
можно
с каз ать:
умно,
истинно,
г луб око,
но
прозаично...
Произве­
ден ія
непоэтическія
безплодны
во
в сѣхъ
отношеніяхъ,
меж ду
тѣмъ
какъ
произведенія
наполовину
прозаическія
бываютъ
полезны
для
общества
и
для
частныхъ
людей;
но
они
дѣ й­
с твую тъ
и
въ
этомъ
отношеніи
толь ко
наполовину“...
И
да­
лѣе
Бѣлинскій
повторяетъ,
что
„поэзія прежде всего должна
бы ть
поэзіею,
а
потомъ
уже
выражать
собою
то
или
другое“,
что
искусство
сост ав ляет ъ
собою
„одну изъ абсолютныхъ
сторонъ
д уха
челов ѣче скаго“,
—
мы
уже
слы шали
выше
эти
слова.
Та къ
говорилъ
Бѣлинскій
въ
1844 году;
и
теперь,
въ
1846 году,
для
него,
какъ
мы
вид ѣл и,
продолжаетъ
существо­
вать
„искусство какъ искусство,
въ
его
и де алѣ, въ его отвле­
ченной
сущности“...
И
что
особенно
характерно:
у казы вая
на
чисто
„художественную"
т ему
„Каменнаго Гостя",
Бѣ­
л инскій
з амѣчает ъ,
„что
„такая тема
не
можетъ
пользо­
ваться
популярностію.
Ее
можно
или
понять
глубоко,
или
вовсе
не
понять.
Для
непонимающихъ
она
не
имѣетъ
ровно
н и какой
цѣны;
для
понимающихъ
невозможно
любить
ее
безъ
страсти,
без ъ
э н тузіазма .
Но
пе р выхъ
много,
по сл ѣд­
нихъ
мал о,
и
потому
она
существуетъ
для
не мн огих ъ“... 1).
Какъ
видимъ,
са мъ
Бѣлинскій
указывалъ,
что
„искусство
въ
его
отвлеченной
сущности“
существуетъ
толь ко
„для
не мн огих ъ“
—
и
са мъ
причислялъ
се бя
къ
числу
этихъ
не­
многихъ.
Посл ѣ
краткаго
разбора
„Каменнаго Гостя“,
Бѣлинскій
заключаетъ
свою
статью
нѣсколькими
сл о вами
о
сказкахъ
и
о
повѣстяхъ
Пушкина.
О
ск азк ахъ
Бѣлинскій
ска зал ъ
буквально
„нѣско л ько
словъ“,
за явивъ ,
что
за
исключеніемъ
„Сказки
о
Рыбакѣ
и
Ры бкѣ“
всѣ
осталь н ыя
п уш кин скія
*) Эта же мысль легла въ основу глубоко- вѣрн ой
оцѣнки
Бѣлинскимъ
пушкинскаго
«Домика въ Коломнѣ», въ началѣ
одиннадцатой
статьи.


...
И5
ск азки
„были плодомъ довольно ложнаго стремленія къ на ­
родности“.
Это
мнѣніе
Бѣлинскаго
не
случайное;
на про тив ъ,
онъ
постоянно
проводилъ
его
съ
начала
и
до
конца
сво ей
критической
дѣ ятельн ости.
На
пе р выхъ
же
ст рока хъ
„Лите­
ратурныхъ
Мечтаній“
Бѣлинскій
отрицательно
отз ыв ае тся
о
Пушкинѣ, какъ „авторѣ
Анджело
и
другихъ
мертвыхъ,
бе з­
жизненныхъ
сказокъ“;
а
въ
концѣ
э той
своей
„элегіи въ
п р о зѣ" снова возвращается къ сказкамъ Пушкина: „странно
ви дѣ ть,
ка къ
этотъ
необыкновенный
человѣкъ,
ко тором у
ни­
че го
не
сто ило
бы ть
народнымъ,
когда
онъ
не
с тар ался
быть
народнымъ,
теперь
т акъ
мало
народенъ,
ко гда
рѣшительно
хочет ъ
быть
на р од нымъ“...
Ч ерезъ
п олто ра
года,
въ
рецензіи
на
вышедшую
четвертую
часть
„Стихотвореній Александра
Пушкина“ (1836г.), Бѣлинскій
называлъ
пу ш кинскія
сказки
„поддѣ льн ыми
цвѣтами“
и
категорически
з ая вля лъ: „онѣ, ко­
нечно,
рѣшительно
дурны,
ко не чно,
поэзія
и
не
касалась
ихъ“; а нѣсколько
ра н ьше,
рецензируя
к ак ую-то
сказку
не­
извѣстнаго
автора
„Царь- Д ѣ виц а“,
Бѣлинскій
считалъ
оди­
наковыми
по
достоинству
и
„плохенькое произведеньице“
Карамзина—его
сказку
„Илья Муромецъ“,—и
сказки
Пуш ­
кина
и
Жуковскаго: „въ самомъ дѣлѣ, развѣ
Илья
Муромецъ
уступитъ
въ
достоинствѣ
Ц арю
Салтану,
Берендею,
Конъку-
Горбунку
и
пр. ,
и
пр .?“
Интересно
отмѣтить,
что
„Конекъ-
Горбунокъ“
Ершова,
с тав шій
въ
скоромъ
времени
дѣйстви­
те льно
общенароднымъ,
вызвалъ
тогда
же
очень
су ров ую
рец е нзію
Бѣлинскаго,
замѣтившаго,
что
если
сказки
П уш­
кин а,
„несмотря
на
всю
прелесть
с тих а“,
не
имѣли
ни
ма­
лѣ йш аго
успѣха,
то
„о сказкѣ
г.
Ершова
—
нечего
и
гово­
рить“...
Мнѣніе
это
—
само е
неудачное
изъ
всѣхъ
оши боч­
н ыхъ
сужденій,
когда-либо
высказанныхъ
Бѣлинскимъ,
и
справедливость
обязываетъ
ук азат ь
на
него.
Всѣ
эти
мн ѣнія
о
ск азк ахъ
Пушкина
б ыли
высказаны
Бѣлинскимъ
въ
1834—1836 гг. ,
т.-е.
въ
то
время,
когда
Бѣ­
линс кі й,
вмѣстѣ
съ
бо льшин ст вомъ
и
критиковъ
и
читателей,
был ъ
у вѣр енъ
въ
„упадкѣ"
пушкинскаго
таланта.
Но
и
послѣ
1838- го
года,
въ
періодъ
наибольшаго
преклоненія
Бѣлинскаго
передъ
Пушкинымъ,
онъ
не
из мѣ нилъ
своего
мн ѣнія
о
пушкинскихъ
сказкахъ:
укажу
на
его
первую
ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ,
V.
10


146
статью
этого
новаго
пер іо да,
„Литературную
хрон и ку“
(1838 г.), въ которой Бѣ ли нс к ій
з амѣ чает ъ,
что
„мнимый пе ­
ріодъ
па де нія
таланта
Пушкина
н ач ался
для
близорукаго
пр е­
кра сн одуші я
съ
того
времени,
какъ
онъ
началъ
писать
с вои
ск азки .
Въ
само мъ
дѣлѣ, эти сказки были неудачными опы­
т ами
поддѣлаться
по дъ
русскую
н арод нос ть;
но
н есм отря
на
то
и
въ
нихъ
был ъ
виденъ
П уш кинъ“.
Черезъ
полгода,
ре­
цензируя
двѣ
книжки
„Русскихъ сказокъ“
Бр он ницы на
и
Ва ненк о,
Бѣлинскій
пи с ал ъ: „Пушкинъ обладалъ геніальною
объективностію
въ
вы сшей
степени,
и
потому
ему
легко
б ыло
пѣть
на
всѣ
голоса.
Но
его
ге ній
изнемогъ,
когда
за­
хо тѣ лъ,
на
зло
законамъ
возможности,
субъективно
созда­
ва ть
рус ск ія
народныя
сказки,
беря
для
этого
готовые
ри­
сунки
и
толь ко
вы шива я
ихъ
своими
ше лкам и “...
Въ
своихъ
„пушкинскихъ
статьяхъ“
Бѣлинскій
толь ко
повторяетъ
эти
сво и
п осто янн ыя
мн ѣнія .
Въ
концѣ
пятой
изъ
этихъ
с та­
тей
Бѣлинскій
изумляется,
съ
какимъ
„непостижимымъ
и скусст в омъ“
умѣлъ
Пушкинъ
„спрыскивать живою водою
своей
тв орч еско й
фа н тазіи
немножко
ду бов атые
ма тері алы
народныхъ
нашихъ
п ѣсен ъ"; говоря такъ,
Бѣлинскій
имѣетъ
въ
виду
„Бѣс о въ“,
„Утопленника“,
„Зимній
в ече ръ“
и
„Жениха“
(о послѣдн ем ъ
онъ
замѣчаетъ
въ
началѣ
вось­
мой
ст атьи ,
что
„это
—
поэма,
въ
сравненіи
съ
которою
ничтожны
всѣ
богатырскія
народно-русскія
поэмы,
собран­
ныя
Киршею
Даниловымъ“). „Эти
пьесы—продолжаетъ
Бѣ­
линскій—въ
тысячу
ра зъ
луч ше
его
же
такъ
называемыхъ
ска­
зокъ,
эти хъ
уродливыхъ
искаженій
и
б езъ
т ого
уродливой
по эзі и“...
И
нѣсколько
н иже
онъ
снова
повторяетъ
св ое
мнѣ­
ніе
о
„бѣ дно мъ
м ірѣ
русскихъ
ск аз окъ“.
Таковъ
былъ
взглядъ
Бѣлинскаго
на
русскія
н ародн ыя
сказки ,
пѣсни,
былины
и
на
сказки
Пушкина.
Что
касается
первыхъ,
то
уже
давно
ука зан о
на
ошибочность
такого
взгляда
Бѣлинскаго;
п оэ тому
здѣсь
отм ѣчу
тольк о
несо­
м нѣнную
ошибочность
отрицательнаго
отношенія
Бѣлин­
ск аго
и
къ
пушкинскимъ
сказкамъ.
Пріемъ
„стилизаціи“—
выражаясь
современнымъ
терминомъ—является
въ
н аст оя­
щее
время
настолько
обще-признаннымъ,
что
не
можетъ
возникнуть
спора
о
его
худ оже ств ен ной
зак онн ос ти.
Когда


47
Тургеневъ
писалъ
свою
великолѣпную „Пѣснь
торжествую­
щей
любви“,
онъ
не
поддѣлывалъ
этимъ
средневѣковыхъ
хро­
ни къ
и
новеллъ,
а
худ ожес тве н но
возсоздавалъ
ихъ
стиль,
д ухъ,
пріемъ
письма.
Въ
настоящее
время
литературные
„стилизаторы“
безконечно
расплодились
и
опошлили
этотъ
художественный
пр іемъ,
всегда
законный
въ
рук ахъ
та лан та;
Пу шки нъ
же
съ
„геніальною объективностію",
отмѣчаемою
самимъ
Бѣлинскимъ,
пр имѣ нилъ
этотъ
пріемъ
къ
рус ск ой
ска зкѣ
и
создалъ
образцы
намѣренно
л убо чной
на род ной
сказки.
Это
не
„поддѣ ль ные
ц вѣ ты“,
а
прелестные
художе­
ственные
лубки,
аналогичные
тому,
что
впослѣдствіи
да ли
въ
живописи
Е.
Полѣнова,
Малютинъ,
Билибинъ,
а
въ
му­
з ык ѣ—Гл инка
(„Камаринская"), Римскій- К ор с а ко въ
(„Сказка
о
Ц арѣ
Салтанѣ“).
Пушкинъ
въ
своихъ
сказкахъ
да лъ
не­
превзойденный
образецъ
такой
обработки
народной
поэзіи
вс ею
силою
художественной
т ех ники;
о тр ицат ель ное
мнѣніе
Бѣлинскаго
должно,
въ
си лу
всег о
этого,
быть
признан­
нымъ
не
имѣющимъ
достаточныхъ
основаній
и
ошибочнымъ.
Остается
сказ ат ь
объ
оцѣнкѣ
Бѣлинскимъ
повѣстей
П уш­
к ина;
Бѣлинскій
имѣлъ
в озм ожнос ть
посвятить
имъ
только
д вѣ -три
послѣднія
страницы
своей
послѣдней
с татьи .
Б ыть
можетъ
именно
в слѣд ст віе
этого
Бѣлинскій
былъ
лишенъ
возможности
оцѣнить
должнымъ
образомъ
та кое
в ели кое
созданіе
Пушкина,
какъ
„Капитанскую Дочку".
Къ
„Повѣ­
стямъ
Бѣ лк ина“
Бѣлинскій
о т несся
д аже
совершенно
от ри­
цательно,
назвавъ
ихъ
„недостойными ни таланта,
ни
имени
Пушкина";нѣсколькими
годами
позднѣе
Аполлонъ
Г ри горь евъ
перегнулъ
палку
въ
противоположную
ст орон у,
безмѣрно
восхищаясь
этими
повѣстями
и
видя
въ
нихъ
к лючъ
для
по­
ниманія
всего
творчества
Пушкина.
Что
же
касается
„Капи ­
танской
Дочки“,
то
Бѣлинскій
б ылъ
несправедливъ
къ
э тому
л уч ш е й}7 русскому роману,
толь ко
впослѣдствіи
превзой­
ден но му
„Войною и миромъ“
Л.
Толстого.
Вообще
Бѣлин­
скій
недостаточно
цѣнилъ
прозаическія
произведенія
Пуш­
ки на.
Еще
въ
1840 году онъ писалъ Боткину ( іб
ап р.), про­
во дя
с вою
любимую
м ысль
о
необходимости
различенія
б ел­
летристики
и
художественности:
„напримѣръ,
—
г овор илъ
-онъ,—Капитанская
Доч ка
Пушкина,
по-моему,
ес ть
не
больше,
10*


148
к акъ
беллетрическое
произведеніе,
въ
которомъ
много
по­
э зіи
и
тол ько
мѣ ст ами
пробивается
художественный
эл е­
мент ъ.
Прочія
повѣсти
его—рѣшительная
бел л етр ис ти ка“...
И
въ
своихъ
статьяхъ
Бѣлинскій
не
разъ
высказывалъ
та­
кое
же
м нѣ ніе.
Въ
статьѣ
о
„Героѣ
нашего
вр е мени“
Бѣлин­
скій
мимоходомъ
замѣтилъ,
что
„прозаическіе опыты ( Пу ш­
к ина)
да леко
не
равны
стихотворнымъ.
С амая
лучшая
его
по в ѣсть,
Капитанская
Дочка,
при
всѣхъ
ея
огромныхъ
до­
стоинствахъ,
не
можетъ
идти
ни
въ
какое
сравненіе
съ
его
по э мами
и
д рам ами“.
Въ
обзорѣ
рус ск ой
литературы
за
1843 годъ Бѣ линс к ій
поставилъ
эту
„лучшую повѣст ь“
Пуш­
ки на
д алеко
ни же
повѣстей
и
ра зс ка зовъ
изъ
„Вечеровъ на
хут орѣ
близъ
Диканьки“
Г ого ля. „Въ Капитанской Дочкѣ—
говоритъ
Бѣлинскій—мало
творчества
и
нѣ тъ
худ ожес тве н но
очерченныхъ
характеровъ,
вмѣсто
кот оры хъ
есть
мастерскіе
очерки
и
с илу эты“.. .
И
теперь,
въ
1846 году,
Бѣлинскій
хотя
и
видитъ
въ
этой
повѣсти „одно
изъ
замѣчательныхъ
п ро­
изведеній
рус ско й
ли тер ат уры“,
а
въ
многихъ
ея
частно­
стяхъ—„чудо
совершенства“,
о днако
тутъ
же
находитъ
онъ
и
„рѣз кіе
н едос та тки“
п ов ѣсти.
Вполнѣ
о цѣ нена
была
эта
вещ ь
Пушкина
только
черезъ
полвѣка
послѣ
Бѣлинскаго,
въ
прекрасной
раб отѣ
Н.
Черняева
„Капитанская
Дочка
Пушкина,
историко-критическій
этюдъ“ (1897г.).
Изъ
дру­
ги хъ
повѣстей
Бѣлинскій
нѣсколько
подробнѣе
остановился
на
„Дубровскомъ“,
сумѣвъ
д ать
въ
нѣсколькихъ
с тро кахъ
оригинальную
характеристику
героини
э той
повѣсти.
Кромѣ
того,
и
въ
„Капитанской Дочкѣ“, и въ „Ду бровс ком ъ“
Бѣ­
линскій
увидѣлъ
преобладаніе
„паѳос а
п омѣ щичьяг о
прин­
ципа“,
и
такимъ
образомъ
въ
концѣ
своихъ
с татей
еще
ра зъ
пр имѣ нилъ
къ
Пушкину
извѣстный
уже
намъ
„соціаль­
ны й“
критерій.
Кстати
за мѣти ть,
въ
началѣ
одиннадцатой
ст атьи
Бѣлинскій
именно
съ
это й
точки
зрѣнія
через чуръ
подробно
остановился
на
разборѣ
„Родословной моего ге­
ро я“; въ сущности это не столько разборъ,
не
сто ль ко
к ри­
т ика,
ско ль ко
се рди тая
полемика
Бѣлинскаго,
давн о
уже
ст оящаг о
на
„соціальной“
по чвѣ
демо кр ат из ма,
съ
аристокра­
т ич ескими
идеалам и
Пушкина.
Еще
нѣсколько
словъ
объ
историческихъ
и
журнальныхъ


49
статьяхъ
Пушкина—и
Бѣлинскій
з аканч ивает ъ
этотъ
свой
громадный,
затянувшійся
на
че тыре
го да
трудъ
о
Пушкинѣ,
или,
в ѣрнѣе
сказать,
обширную
критическую
и стор ію
ру с­
ск ой
поэзіи.
Мы
ш агъ
за
шагомъ
сл ѣдов али
за
Бѣ линс к имъ,
ос обен но
останавливаясь
на
т ѣхъ
вопросахъ,
ко торые
въ
настоящее
время
должны
или
рѣшаться,
или
ставиться
иначе,
чѣм ъ
это
д ѣлалъ
въ
с вое
время
Б ѣли нск ій;
но
есл и
бы
мы,
наоборотъ,
указывали
на
тѣ
сужденія,
ко торы я
до
с ихъ
п оръ
сохранили
всю
с вою
силу,
то
статья
эта
выросла
бы
до
г ром ад ныхъ
размѣровъ.
Блестящій
и
г лубок ій
анализъ
поэзіи
непосредственныхъ
предшественниковъ
Пушкина
и
связь
ихъ
съ
Пушкинымъ;
критическая
оцѣнка
и
классифи­
кац ія
лирическихъ
произведеній
великаго
поэта;
опредѣленіе
внѣшняго
и
вн ут ре нняго
паѳоса
его
творчества;
по с лѣ дова­
тел ьн ый
разборъ
в сѣхъ
поэмъ
Пушкина;
рядъ
блестящихъ
и
глубокихъ
характеристикъ
героевъ
этихъ
поэмъ
и
вообще
общественныхъ
типовъ
Россіи
первой
четверти
XIX вѣка,—
все
это
навсегда
и
неразрывно
с вяза ло
имя
Бѣлинскаго
съ
и менемъ
Пушкина.
Съ
тѣхъ
поръ
п рошло
около
вѣка—и
до
сихъ
п оръ
эта
работа
Бѣлинскаго
остается
еди нст вен ной
во
в сей
громадной
пушкинской
литературѣ.
Но
именно
поэтому
нео бх оди мо
было
съ
о со бенн ымъ
вн иман іем ъ
остановиться
на
ошибкахъ
Бѣлинскаго,
на
тѣхъ
ош иб кахъ
основной
точ ки
зрѣнія,
о
которыхъ
уже
гово­
рилось
вы ше.
Гл авна я
ошибка—отношеніе
къ
поэзіи
Пуш­
ки на,
какъ
къ
поэзіи
прошлаго,
имѣ ю щей
отнынѣ
толь ко
ис то­
рическую
цѣ нно сть
по
содержанію,
хотя
и
вѣчно
ве лику ю
по
своему
художественному
значенію.
Ошибка
эта
пр о изо­
шла
отъ
той
общественной
точк и
зрѣнія,
на
к оторо й
стоялъ
Бѣлинскій,
увидѣвшій
иде йн ую
сущ но сть
пушкинскаго
твор­
чества
въ
его
аристократизмѣ,
въ
„паѳосѣ
помѣщичьяго
пр инципа“.
Въ
этомъ
б ыла
ча сть
ист ины ,
а
еще
большая
часть
ея
была
въ
оп ре дѣле ніи
другого
паѳоса
пушкинскаго
творчества—„паѳоса
художественности“; но именно эти двѣ
истины,
со ці альн ая
и
эстетическая,
п омѣша ли
Бѣлинскому
поставить
на
первое
м ѣсто
философскую
истину
творчества
Пушкина
и
оцѣнить
главный
внутренній
паѳосъ
пушкин­
скаго
творчества.
Бѣлинскій
съ
удивительной
проницатель­


J5Q
ностью
и
глубиной
вскрылъ
эту
сущность
пушкинскаго
отношенія
къ
міру
и
жизни,
его
г ен іальн ую
безсознательную
философію
„пріятія
міра“,
которой,
как ъ
с олне чными
лу­
чами,
пронизано
все
его
тв орч еств о;
Бѣлинскій
я сно
видѣлъ
э то,
но
не
оцѣнилъ
вѣчнаго,
не
ум ир ающаг о
зн ачен ія
этой
ст орон ы
пушкинскаго
творчества:
въ
эт омъ
его
основная
и
гл авна я
о ши бка.
Не
о цѣ нивъ
вѣчнаго,
типическаго
зн а­
ченія
пушкинскаго
міропониманія,
Бѣлинскій
мо гъ
с чи­
тать
поэ зію
Пушкина
поэзіей
м инувше й
эпохи,
а
самого
Пушкина—великимъ,
но
не
„міровымъ“
поэтомъ;
и
въ
этомъ
был а
вт ор ая,
производная
ошибка
Бѣлинскаго.
Но
во тъ
п ро­
шло
уже
три
четверти
в ѣка,
скоро
цѣлое
с толѣ тіе,
а
Пу ш­
кинъ
все
такъ
же
вѣчно-современенъ,
все
такъ
же
близокъ
людямъ
о ди нако ваго
съ
нимъ
психологическаго
типа;
его
по­
эз ія
не
можетъ
стать
минувшей
—
это
живая,
безсмертная,
вѣчно-настоящая
поэзія.
Соціальный
„паѳосъ
помѣщичьяго
принципа“
ум еръ
вмѣстѣ
съ
эпохой
Пушкина,
ум еръ
в мѣстѣ
со
і
всѣмъ
т ѣмъ,
чтб
б ыло
въ
Пушкинѣ
см ертн аг о;
но
эстетическій
п аѳ осъ „хзщоже стве нн ос ти“
и
философскій
па­
ѳосъ „ пр іятія
мір а“,
взаимно
слитые
ка къ
форма
и
содер­
жа ніе,
дѣл ают ъ
пушкинское
творчество
в елик имъ
и
без см ерт­
нымъ.
Для
раскрытія
эт ой
истины
Бѣ линс к ій,
н ес мотря
на
всѣ
сво и
ош ибк и,
сдѣ лал ъ
больше,
чѣмъ
послѣ
него
всѣ
кр и тики
вмѣстѣ
взятые,
и
потому
имя
его
останется
на­
всегда
неразрывно
св язан н ымъ
съ
и менемъ
Пушкина.
1910 г.


Поэзій
душевнаго
раздвоеній.
(Бѣлинскій
о
Лермонтовѣ).
„ВъNo х8
Литературныхъ
Прибавленій
къ
Русскому
Инва­
л иду
(1838 г.)
мы
п рочли
прекрасное
сти хо тво рен іе
«Пѣсня
про
ца ря
Иван а
Васильевича,
мо ло дого
опричника
и
удалаго
купца
Кал ашн и ко ва».
Не
знаемъ
имени
автора
э той
пѣ с ни...,
но
если
это
первый
о пытъ
молодого
поэта,
то
не
боимся
попасть
въ
лжив ые
предсказатели,
сказавши,
что
н аша
ли­
тература
пріобрѣтаетъ
сильное
и
са моб ытное
д ар ов аніе“.
Та къ
писалъ
Бѣлинскій
еще
въ
„Моск.
Наблюдателѣ"
1838 г.
(т . XVI, стр.
621).
Черезъ
годъ,
отмѣчая
въ
т омъ
же
ж урн алѣ
появленіе
въ
„Отеч.
Запискахъ“
Бэ лы
Лермонтова,
Бѣлинскій
в осхи щалс я
„необыкновеннымъ талантомъ“
и
„вы­
сокимъ
поэтическимъ
да рован іе мъ“
этого
въ
то
время
ни­
ко му
неизвѣстнаго
поэта
(ibid., 1839 г .,
ч.
II, стр.
131—136).
Читая
въ
серединѣ
это го
же
года
въ
„Отеч.
Запискахъ“
стихотворенія
Лермонтова
и
отдѣльныя
главы
изъ
его
„Ге ­
роя
нашего
времени“,
Бѣлинскій
писалъ
Краевскому
(24 авг.-
1839 г.): „Боже мой!
Какой
рос кошн ый
та лан тъ!
Право,
въ
немъ
таится
что -то
великое!“
А
м ѣсяц емъ
позже
(29 сент .
1839 г. )
онъ
писалъ
Станкевичу:
„на Руси явилось
новое
могучее
да ро ва ніе —Л ер мон товъ“...
И
это
пи сало сь
почти
въ
то
са мое
время,
когда
По ле вой
снисходительно
з амѣчалъ,
что
„г.
Лермонтовъ"
написалъ
„полдюжины піесокъ,
весьма
н едурн ыхъ “,
а
что
все,
написанное
имъ
въ
прозѣ
было-де
„очень плохо“ („Сынъ Отечества“,
ноябрь
1839 г.) .


152
Если
бы
нужно
было
д ока зыв ать
тонкое
пони мані е ,
чут ­
кую
отзывчивость
и
художественную
проницательность
Бѣ­
линскаго,
то
одного
эт ого
сл учая
было
бы
достаточно.
Но
этотъ
фактъ
не
н уждае тся
въ
доказательствахъ,
а
потому
до статоч но
тольк о
указать,
что
когда
„Герой нашего вре­
ме ни“
вышелъ
въ
началѣ
1840 г.
отд ѣль ным ъ
изданіемъ,
то
Бѣлинскій
нем ед ленно
ото звалс я
на
это
произведеніе
гро­
мадной
статьей—одной
изъ
самыхъ
большихъ
своихъ
статей
послѣ
„Литературныхъ Мечтаній“;
когда
полгода
спу стя
вышла
книжка
„Стихотворенія М.
Лермонтова“,
то
Бѣлин­
скій
и
ей
тотчасъ
же
посвятилъ
обширную
статью.
Остановимся
прежде
вс его
на
внѣшней
формѣ
и
на
нѣ­
которыхъ
частностяхъ
этихъ
статей.
Вн ѣшн яя
форма
первой
ст атьи
—
подробное
изложеніе
разбираемаго
произведенія.
Подробно
из ла гая
на
полусотнѣ
страницъ
романъ
Лермон­
това,
Бѣлинскій
преслѣдовалъ
ту
же
ц ѣль,
ка къ
и
при
та­
к омъ
же
подробномъ
изложеніи
„Ревизора“
въ
своей
статьѣ
о
„Горѣ
отъ
ума“: и тутъ и тамъ
на до
было
доказать
ху­
дожественное
единство
произведенія,
его
„замкнутость“,
по
выраженію
Бѣлинскаго
въ
э той
статьѣ.
„Мы должны
п ро­
слѣдить
въ
его
сод ержан і и,
уже
хор ошо
извѣстномъ
ч ита­
те лям ъ,
развитіе
основной
м ысли“
для
того,
чтобы-
уя с нить
себѣ „индивидуальную общность романа“,— го в о р ит ъ
Б ѣлин скі й,
и
дважды
подчеркиваетъ
„тяжесть“
принятой
на
себя
о бя­
за ннос ти—
„излагать содержаніе художественнаго произве­
де нія “;
но
этотъ
п ут ь—единст венн ый
для
до стиж ені я
по­
ста вле н ной
критикомъ
ц ѣли.
Это
изложеніе
приводитъ
Бѣ­
линскаго
къ
попутнымъ
яркимъ
харак те рис ти кам ъ
Максима
Максимыча,
Грушницкаго,
Печорина
и
другихъ;
вообще
же
это
—
не
п ростое ,
раб ское
и злож ені е,
а
блестяще
комменти­
рованный
п ересказ ъ ,
сра зу
б роса ющій
опредѣленный
свѣтя,
на
разбираемое
пр о из веденіе.
Доказывая
это
художественное
единство,
эту
„замкну­
то сть“
п рои зве ден ія,
Бѣлинскій
все
время
стоитъ
на
почвѣ
гегеліанской
эстетики
и
даж е
пользуется
ея
терминологіей;
но
тутъ
же
надо
отмѣтить
и
н аслое нія
шеллингіанства,
ко -1
т орое
навсегда
вошло
элементомъ
въ
философско-эстетиче­
ск ія
воззрѣнія
Бѣлинскаго.
Опредѣляя „замкнутость“,
Бѣ­


*53
линс кі й
объясняетъ
ее
внутреннимъ
созерцаніемъ,
внутреннимъ
ясновидѣніемъ
и сти ны,
въ
которомъ
не
трудно
узнать
ш ел­
линговскій
Anschauung, „геніальную
ин ту иці ю“;
въ
свою
оч ере дь
объясненіе
это го
„созерцанія“
тождествомъ
познаю­
щаго
съ
познаваемымъ
является
т оже
основной
ш елл инг іан ской
мыслью,
п ере шедш ей
и
въ
гегеліанство.
Отмѣчу
еще
изъ
частностей
э той
ст атьи
постоянно
п одчерк и вае мое
Бѣлин­
скимъ
раздѣленіе
беллетристики
и
искусства:
вопросъ
этотъ
важенъ
потому,
что
сороковые
год ы
бы ли
для
Бѣлинскаго
эпохой
постепеннаго
перехода
отъ
„художественности“
къ
„беллетристикѣ“.
Ста тья
о
„Героѣ
на шего
времени“
писалась
лѣтомъ
1840 г. ,
въ
эпоху
зарождавшагося
кризиса
въ
душѣ
Бѣлин­
скаго,
во
время
назрѣвавшаго
раз ры ва
съ
былой
филосо­
фіей
„разумной дѣйствительности“; Бѣлинскій
начиналъ
уже
думать
по-новому,
но
продолжалъ
писать
п о-старом у;
онъ
находился
въ
пер іод ѣ
н ер ѣши тель нос ти,
въ
періодѣ
подготов­
лявшагося
кризиса.
Во тъ
причина
сдержаннаго
то на
эт ой
статьи
и
въ
то
же
вр емя
прежнихъ
утвержденій,
что
все
благо,
все—добро,
все—разумная
необходимость,
ч то,
напри­
м ѣръ,
„нѣт ъ
дурныхъ
вѣ к овъ,
ни
одинъ
вѣкъ
не
х уже
и
не
луч ше
другого,
потому
что
онъ
ес ть
необходимый
мо­
ме нтъ
въ
развитіи
человѣчества
или
об ще ств а“...
И
все
это
Бѣлинскій
печаталъ
тогда
же,
когда
письма
его
къ
друзь­
ямъ
б ыли
уже
переполнены
„воплями отчаянія“
и
невѣрія
въ
жизнь.
Достаточно
привести
нѣсколько
сл овъ
изъ
письма
Бѣлинскаго
къ
Боткину
отъ
12 авг.
1840 г .,
въ
которомъ
идетъ
рѣ чь
какъ-разъ
объ
этой
статьѣ
Бѣлинскаго.
Онъ
сообщаетъ
Боткину,
что
Катковъ
познакомилъ
его
со
скеп­
тической
брошюркой
Фрауенштедта
и
иронически
во ск ли­
ца е тъ: „молодецъ Фрауенштедтъ!
Пос лѣ
его
б рошю рки
пр о­
падетъ
охота
не
только
резонерствовать
или
мыслить,
но
и
что-нибудь
утверждать...
Очень
радъ,
что
т ебѣ
понрави­
л ась
вторая
статья
моя
о
Лермонтовѣ (т.-е.
вторая
п олови на
статьи
о
„Героѣ
нашего
времени“,
напечатанной
въ
NoNo
6
и
7 „Отеч.
Записокъ“—начинающаяся
съ
разбора
„Княжны
Мэри“,—И.-Р.у,
кроткій
тонъ
ея—результатъ
моего
состоя­
нія
ду ха:
я
не
могу
ничего
ни
утверждать,
ни
отрицать,
и


.
154 .
поневолѣ
с тар аюсь
держаться
середины“...
Э той
„середины“
Бѣлинскій
однако
не
держался
въ
своихъ
литературныхъ
взглядахъ
и
характеристикахъ:
и
на
„Героя
нашего
в ре­
мени“,
и
на
поэзію
Лермонтова
у
него
был ъ
впо лнѣ
опре­
дѣленный
и
нисколько
не
„серединный“
взглядъ,
о
которомъ
рѣ чь
будетъ
ниже.
Статья
о
стихотвореніяхъ
Лермонтова
была
написана
Бѣлинскимъ
чер езъ
полгода
послѣ
статьи
о
„Героѣ
нашего
вр е мени“; за эти полгода Бѣли н ск ій
пережилъ
самый
ос трый
періодъ
своего
нравственнаго
кризиса—разрыва
съ
былымъ
аб сол ютным ъ
пр изна ніе мъ
„разумной
дѣйствительности“;
но
этотъ
р аз рывъ
отразился
еще
и
въ
первой
изъ
двухъ
этихъ
с татей ,
такъ
что
тонъ
и
настроеніе
ихъ
вполнѣ
со­
отвѣтствуютъ
другъ
другу.
Но
тутъ
же,
захо дя
нѣсколько
впередъ,
слѣдуетъ
под ­
че ркн уть,
что
новый
то нъ
и
новое
настроеніе
со стояли
п очти
исключительно
изъ
признанія
пр ава
личн ост и,
законности
„вопля
страданія“
ея
пр от ивъ
тяжелыхъ
оковъ
„разумной
дѣйствительности“; въ этомъ Бѣлинскій
справедливо
ув и­
д ѣлъ
также
и
сущность
поэзіи
Лермонтова.
Почти
все
осталь­
ное
въ
воззрѣніяхъ
Бѣлинскаго
осталось
на
первый
взглядъ
безъ
существенныхъ
перемѣнъ—особенно
его
теоретическіе
и
философскіе
взгляды
на
поэз ію ,
на
и ск усст во,
на
ихъ
цѣль,
хотя
новые
взгляды
и
мысли
з амѣт но
ст али
пробиваться
сквозь
старую
форм ули ров ку .
Поп реж нем у
Бѣлинскій
ос тался
вѣренъ
теоретической
сущности
философіи
Гегеля,
ка къ
онъ
ее
понималъ;
попрежнему
на
первыхъ
же
страницахъ
ста тьи
о
стихотвореніяхъ
Лермонтова
мы
встрѣчаемся
съ
цѣлымъ
рядомъ
извѣстныхъ
эстетическихъ
воззрѣній
Бѣлин­
скаго:
ту тъ
тѣ
же
цитаты
изъ
пушкинскихъ
„Черни“
и
„Поэта“,
кот орыя
годомъ
раньше
Бѣлинскій
съ
той
же
цѣлью
приводилъ
въ
своей
статьѣ
о
„Менцелѣ“;
тутъ
прежнее
утв ерж ден іе,
что
„преобладаніе внутренняго,
субъективнаго
э лем ента
въ
поэтахъ
обыкновенно
ес ть
признакъ
огра ни чен­
ности
таланта“,—утвержденіе,
сто льк о
разъ
примѣнявшееся
Бѣлинскимъ
къ
Ш иллеру.
Но
за то
те перь
мы
слы ши мъ
ог о­
ворку,
которая
въ
корнѣ
мѣняетъ
мы сль
Бѣлинскаго:
„въ
та ла нтѣ
великомъ,—говоритъ
онъ,—избытокъ
внутренняго


i55
субъективнаго
элемента
ес ть
признакъ
гуманности“; и тутъ
же
Бѣлинскій
в осхи щае тся
„благороднымъ Шиллеромъ“
и
какъ
бы
в ск ользь
з амѣчает ъ,
что
„въ наше время отсутствіе
въ
поэтѣ
внутренняго,
субъективнаго
элемента
есть
недо­
статокъ.
Въ
само мъ
Гёте
не
безъ
основанія
порицаютъ
отс утс тв іе
историческихъ
и
общественныхъ
элементовъ,
спокойное
довольство
д ѣй стви тельн ості ю,
какъ
она
е ст ь“...
Этими
словами
Бѣлинскій
с амъ
зачеркиваетъ
свою
статью
о
„Менцелѣ“.
Но
ту тъ
же
повторяется
и
подчеркивается
постоянная
мысль
Бѣлинскаго,
что
„поэзія
не
имѣетъ
ни­
ка кой
цѣли
внѣ
себя ,
но
сама
себѣ
е сть
цѣль,
т акже
какъ
истина
въ
знаніи,
какъ
благо
въ
дѣйствіи.
Подобно
истинѣ
и
благу,
красота
есть
са ма
себѣ
ц ѣль,
и
по
праву
ц ар­
ствуетъ
надъ
вселенной
только
в ласт ію
своего
имени...“
Извѣстно,
что
это
было
основнымъ
у бѣж дені емъ
Бѣлинскаго,
на чи ная
съ
самыхъ
первыхъ
его
ст атей ,
съ
той
только
р аз­
ницей,
что
т огда
Бѣлинскій
высказывалъ
пр им атъ
эстети­
ческаго
чувства
надъ
истиной
и
нравственностью,
а
теперь
онъ
соединяетъ
ихъ
ра вн опр авно
въ
тріединую
гр уп пу,
что
уже
сдѣлалъ
и
ра ньше,
въ
статьяхъ
1838—1840 гг .
Тутъ
же
Бѣлинскій
сн ова
повторяетъ
прежнія
свои
мысли
о
раздѣ­
леніи
„разума“
и
„разсудка“,
о
поэтическомъ
вдохновеніи
и
эк с та зѣ; но тутъ же онъ высказываетъ совершенно новую
и
смѣлую
мысль
о
томъ,
что
философія
и
искусство
харак­
теризуются
отсутствіемъ
общеобязательности.
Все
это
до­
статочно
подтверждаетъ
то
п оложе ніе ,
что,
оставаясь
пока
въ
общемъ
при
прежнихъ
взглядахъ,
Бѣлинскій
не ч увст ви­
те льно
переходилъ
къ
чему-то
новому,
иному.
Особенно
характерны
съ
этой
точки
зрѣнія
вступитель­
ныя
страницы
статьи
о
стихотвореніяхъ
Лермонтова,
заклю­
чающія
въ
себ ѣ
опредѣленіе
поэзіи.
На
первый
вз гля дъ
это
опредѣленіе
Бѣлинскаго—„поэзія
ес ть
жизнь“
—
предста­
в ляетс я
только
развитіемъ
стараго
Надеждинскаго
тезиса
„ubi vita, ibi poesis“, „гдѣ
жизнь,
тамъ
и
поэзія“,
тезиса,
неоднократно
по втор яв ша гося
Бѣлинскимъ
во
всѣхъ
его
статьяхъ;
но
въ
дѣйствительности
мы
имѣемъ
з дѣсь
новое
пониманіе,
новое
толкованіе
старой
форм улы—ст ои т ъ
тол ько
вспомнить
то
письмо
Бѣлинскаго,
от ры вокъ
изъ
котораго


_ _ _ I5.É.___
я
привелъ
вы ше.
„Кроткій тонъ
(статьи о Лермонтовѣ) —
ре зу льта тъ
моего
состоянія
духа,—писалъ
Бѣлинскій
т.2 авг.
1840 г.: —
я
не
м огу
ничего
ни
утверждать,
ни
отрицать
и
поневолѣ
стараюсь
держаться
середины.
Впрочемъ,
будущія
мои
с татьи
должны
быть
лучше
прежнихъ:
вторая
статья
о
Лермонтовѣ
ес ть
начало
ихъ.
Отъ
теоріи
объ
искусствѣ
я
снова
хоч у
обратиться
къ
жизни
и
говорить
о
жизни...“
Вотъ
объясненіе
начала
э той
ста тьи ,
вотъ
значеніе
подроб­
н аго
развитія
мысли,
что
„поэзія есть жизнь“.
Та къ
не за­
мѣтно
въ
старыя
формы
в лив алось
новое
содержаніе
Ч
Но
не
въ
этомъ
б ыла
гл авна я
перемѣна
въ
воззрѣніяхъ
Бѣлинскаго,
а
въ.признаніи
за кон н ости
пр ава
личности,
как ъ
уже
ука зан о
вы ше.
Еще
въ
д екабр ѣ
1839 года,
въ
эпоху
статей
объ
„Очеркахъ бородинскаго сраженія“
и
„Менцелѣ“,
Бѣлинскій
писалъ
Боткину,
самъ
з ачер к ивая
эт имъ
выш е­
названныя
статьи:
„права личнаго человѣ к а
такъ
же
с вя­
щенны,
какъ
и
м іровог о
гражданина;
кто
на
вопль
и
су до­
рожное
сжатіе
ли чн ости
с мот ритъ
св ысо ка,
какъ
на
отпа­
дені е
отъ
Общаго,
тотъ
или
мальчикъ,
или
эгоистъ,
или
дуракъ,—а
мнѣ
то тъ,
и
другой,
и
третій
равно
несносны...“
А
мѣсяцемъ
п оздн ѣе
всѣ
читатели
м огли
узн ать
изъ
ст атьи
о
„Менцелѣ“, что вопли поэта не могутъ быть художественны,
иб о,
„кто вопитъ отъ страданія,
тотъ
не
выше
своего
стра­
данія,
слѣдовательно,
и
не
можетъ
видѣть
его
разумной
не-
об х од имос тл“: здѣсь
выраженъ
именно
сто ль
„несносный“
Бѣлинскому
вз гляд ъ
„свысока“
на
„судорожное сжатіе лич­
ности“.
Это
самопротиворѣчіе,
неизбѣжное
слѣдствіе
и
про­
яв лен іе
наступавшаго
душевнаго
кр изи са,
уже
не
имѣло
мѣста
въ
появившейся
полугодомъ
п озд нѣе
статьѣ
о
„Героѣ
') Интересно подчеркнуть,
кс та ти,
до
с ихъ
поръ
еще,
кажется,
недо­
статочно
от мѣ че нную
св язь
этихъ
мыслей
Бѣлинскаго
съ
знаменитой
ди с­
сертаціей
Чернышевскаго
«Эстетическія отношенія искусства къ дѣ й ст ви­
т ель н ости », съ ея главнымъ тезисомъ -
«прекрасное есть жизнь» .
Но
въ
то
время,
ка къ
для
Бѣлинскаго «искусство
выше
пр иро ды», для Чернышев­
скаго—наоборотъ,
пр ир ода
в ыше
искусства.
Сравнивая
настоящую
статью
Б ѣлинс каго
со
статьей
Ч ерны ш евскаг о,
не
т рудно
убѣдиться
въ
сильномъ
пониженіи
уровня
философской
мы сли
и
эс те тиче ск аго
чувства
за
д есят и­
лѣтіе,
пр оте кшее ,
между
этими
д вумя
с та тьями.


..
£57
нашего
вр ем ени": тутъ Бѣли н ск ій
уже
всецѣло
пр изнает ъ
право
поэта
„вопить отъ страданія“,
ибо
такимъ
воплемъ
„бываютъ всѣ
современные
общественные
вопросы,
выска­
зываемые
въ
поэтическихъ
произведеніяхъ:
это
вопль
стра­
данія;
но
вопль,
который
об ле гчает ъ
ст р аданіе. . ."
Только
съ
эт ой
точки
зрѣнія
м ожно
бы ло
почувствовать
и
правильно
освѣтить
творчество
Лермонтова,
это
вопло­
щенное
„судорожное сжатіе личности“.
Бѣлинскій
тѣ мъ
бо­
лѣе
понялъ
теперь
этотъ
вопль,
что
са мъ
безумолчно
„во­
пилъ“,
какъ
раненый
звѣрь,
во
всѣхъ
своихъ
письмахъ
1839—1841 годовъ;
онъ
терялъ
почву
подъ
ног ам и,
онъ
те­
рялъ
вѣ ру
въ
„разумную дѣйствительность“,
въ
объектив­
ную
осмысленность
жизни;
именно
въ
такомъ
настроеніи
онъ
мо гъ
п ри нять
и
понять
Лермонтова,
котораго
еще
ма ло
по­
нималъ
(хотя и высоко цѣ нилъ)
двумя
годами
ранѣе,
н азыв ая
„прекраснодушными“
наиболѣе
муч итель ны е
во пли
Лермон­
това,
въ
р одѣ
его
„Думы“ („Моск.
Наб люд ател ь“ 1839 г., ч. II,
ст р.
134).
Двумя-тремя
годами
ра нѣе
Бѣлинскій
во зне на ви­
дѣлъ
бы
Печорина,
какъ
п ред ста вит еля
„умерщвляющей
жизнь
рефлексіи“,
невѣрія,
отри ц ан ія;
теперь
онъ
понялъ
ег о,
потому
что
начиналъ
понимать
себя,
потому
что
самъ
пересталъ
вѣрить
въ
жизнь,
утверждать
міръ.
Имен но
по­
этому
теперь
Бѣлинскій
говоритъ
о
Лермонтовѣ, что „въ
его
грусти
всякій
узнаетъ
с вою
грусть,
въ
его
душѣ
всякій
у зна етъ
свою“: именно это „заставило
насъ,—говоритъ
Бѣ­
линскій,—обратить
особенное
вниманіе
на
субъективныя
ст и­
хотворенія
Лермонтова
и
д аже
п орад ов а ться,
что
ихъ
больше,
чѣмъ
чисто
художественныхъ.
По
этому
признаку
мы
уз наемъ
въ
немъ
поэта
русскаго,
народнаго,... —
поэта,
въ
которомъ
выразился
историческій
мо мен тъ
русскаго
о бщес тва“.
И
то,
въ
чемъ
Бѣлинскій
увидѣлъ „паѳосъ"
поэзіи
Лермонтова—
ст ало
вскорѣ
всеобщимъ,
ходячимъ
опредѣленіемъ
тв о рче­
ства
этого
великаго
поэта.
Но
это
общеизвѣстное
теперь
опредѣленіе
вѣрно
л ишь
постольку,
п ос кольку
вѣрна
был а
и
точ ка
зрѣнія
Бѣлинскаго.
Точка
зрѣнія
Бѣлинскаго
б ыла
та,
что
ег о,
Бѣлинскаго,
мучительныя
переживанія,
иска нія,
отрицанія—только
п ере­
ходный
моментъ
на
пут и
къ
нѣкоторому
новому
си н тезу;
и


это
же
основное
св ое
убѣжденіе
онъ
примѣнилъ
и
къ
ха­
рактеристикѣ
творчества
Ле р монто ва.
Бѣлинскій
мучительно
хотѣлъ
вѣрить,
что
за
періодомъ
ядовитой
„рефлексіи“
Л ер­
монтова
ждетъ
успокоительное
„разумное
соз на ні е“,
вѣра
въ
мі ръ
и
жизнь;
онъ
хотѣлъ
вѣрить
въ
это
потому,
что
самъ
былъ
именно
въ
такомъ
же
кругѣ
воззрѣній
и
мучи­
тельно
ж аждал ъ
исхода;
онъ
в ѣрил ъ,
что
этимъ
исходомъ
снова
будетъ
„пріятіе міра“— и
продолжалъ
исповѣдывать
его
въ
своихъ
статьяхъ,
тщательно
скрывая
отъ
чи та телей
всѣ
с вои
муки,
сомнѣнія,
п рок ляті я,
ко торы я
толь ко
и
зв у­
чат ъ
въ
его
интимной
перепискѣ
это го
періода.
Въ
своихъ
ст атьяхъ
онъ
повторяетъ
восхваленіе
„разумной дѣ йс т ви ­
тельности“,
принимаетъ
жизнь,
оправдываетъ
мір ъ.
Въ
статьѣ
о
„Героѣ
нашего
времени“,
в осх ища ясь
„Бэлой“,
Бѣлинскій
в ос кли ц аетъ: „смерть Черкешенки не возмущаетъ васъ без­
отраднымъ
и
тяжелымъ
чув с твом ъ,
ибо
она
яв и лась
не
страшнымъ
скелетомъ,
по
п роизв олу
автора,
но
в слѣдс тв іе
ра зумн ой
необходимости,
ко тору ю
вы
предчувствовали
уже ,
и
яв ил ась
свѣтлымъ
а нге ломъ
примиренія.
Ди ссон анс ъ
раз­
рѣ ши лся
въ
гармоническій
ак кордъ .. .“
Нѣсколькими
с тра­
ницами
н иже
Бѣлинскій
повторяетъ,
что
„новѣй ш ее
искус­
ство,
ка къ
необходимость,
допускаетъ
въ
се бя
ди ссонан сы ,
производимые
въ
гармоніи
нравственнаго
духа,
но
для
того,
что бы
показать,
к акъ
изъ
диссонанса
снова
в озн ик аетъ
г ар­
мон і я—че резъ
то
ли,
что
раззвучная
струна
снова
настраи­
вается
или
разрывается
в слѣдс тв іе
ея
своевольнаго
разлада.
Это
мір о вой
законъ
жизни“.
И
во
второй
статьѣ, говоря о
„рефлексіи“
Лермонтова,
Бѣлинскій
з ам ѣчает ъ:
„человѣк у
необходимо
должно
п ерей ти
и
черезъ
это
состояніе
духа.
Въ
музыкѣ
гармонія
условливается
диссонансомъ,
въ
духѣ—
блаженство
условливается
страданіемъ...“
Такъ
Бѣлинскій
продолжалъ
пр опов ѣд ы валъ
въ
своихъ
статьяхъ
„пріятіе
міра“
и
возводить
„диссонансъ" (т. -е .
слезы,
злодѣ яніе,
горе,
смер т ь)
въ
міровой
законъ.
И
въ
это
же
само е
время,
въ
знаменитомъ
письмѣ
къ
Боткину
отъ
і
марта
1841 года,
Бѣлинскій
вдо х но венно
выражалъ
рѣзкое „непріятіе
мір а"
и
в оск ли ц алъ : „говорятъ,
что
дисгармонія
ес ть
ус лов іе
га р­
моніи;
можетъ
б ыть
это
очень
выгодно
и
ус лади тельно
для


.159.
меломановъ,
но
ужъ,
кон ечн о,
не
для
тѣхъ,
которымъ
су­
ждено
выразить
своею
участью
и дею
дисгармоніи../
А
по­
тому
Бѣлинскій
ст алъ
проклинать
св ое
былое
примиреніе
съ
„разумной дѣ йс твите л ьнос т ію“
и
с талъ
„на
в сѣхъ
ве­
щ ахъ
видѣть
хвостъ
д іа вола“ (изъ того же письма); но онъ
не
могъ—нравственно
не
могъ,
если
бы
даже
и
могъ
фа кти­
чески—проповѣдывать
это
сво е
„послѣ дн ее
міровоззрѣніе“
для
„малыхъ сихъ“,
какими
Бѣлинскій
считалъ
читающую
п убли ку.
И
онъ
продолжаетъ
таить
эту
„послѣ дн ю ю
истину“
для
себ я,
а
въ
статьяхъ
продолжаетъ
проповѣдывать „выс­
шій
синтезъ“,
„разумное сознаніе“— п рин ят іе
міра.
Онъ
пр о­
д олжает ъ
повторять
въ
статьѣ
о
Лермонтовѣ, что „что
дѣ й­
ствительно,
то
ра зумн о
и
чтб
разумно,
то
и
дѣйствительно—
это
великая
истина“,
хотя
и
зна етъ
те пе рь,
что
„не все то
дѣйствительно,
чтб
ес ть
въ
дѣйствительности“ (эту же самую
ог ов орку
мы
можемъ
найти
и
въ
статьѣ
о
„Горѣ
отъ
ума“,
въ
расчлененіи
„дѣйствительности“
и
„призрачности“;
до­
слов но
эту
же
фразу
мы
найдемъ
и
въ
статьѣ
о
„Менцелѣ“).
Въ
статьѣ
о
„Героѣ
нашего
времени"
Бѣлинскій
сож алѣет ъ
Печорина,
кот орый
„не
зн ает ъ“,
что
въ
концѣ
концовъ
люди
неотвратимо
приходятъ
къ
вы сшем у
си нте зу,
„увѣ­
ряются,
что
въ
жи зни
и
зло
необходимо,
какъ
д обро“,
и
не
в идя
возможности
помѣшать
злу,
„повторяютъ про себя,
то
съ
радостною,
то
съ
грустною
улыбкою: «и все то благо,
все
добро!» Увы!
какъ
дорого
д остае тся
уразумѣніе
самыхъ
простыхъ
и ст ин ъ !“ Наконецъ,
во
второй
статьѣ, говоря о
„горестной и страшной участи благороднаго Калашникова“,
Бѣлинскій
все
же
попрежнему
восклицаетъ:
„...да
перемѣ­
нится
печаль
ваша
на
радость
и
да
будетъ
эта
радость
св ѣт­
л ымъ
торжествомъ
побѣды
безсмертнаго
надъ
смертнымъ,
общаго
надъ
частнымъ!
Благословимъ
н епр еложн ые
законы
б ытія
и
міродержавныхъ
судебъ...“
Я
т акъ
подробно
раз би раю
з дѣсь
вопросъ
о
душев­
номъ
кризисѣ
Бѣлинскаго
пот ом у,
что
именно
въ
статьяхъ
о
Лермонтовѣ
рѣ зче
всего
отразился
этотъ
кризисъ
Бѣлин­
скаго
и
такъ
какъ
только
вѣрное
его
пониманіе
даетъ
во з­
можность
правильно
о свѣ тить
толкованіе
Бѣлинскимъ
Лер­
монтова.
Не
желая
примириться
съ
мыслію
о
том ъ,
что


ібо
„мучительной
рефлексіи“
можетъ
не
быт ъ
исхода,
Бѣлинскій
старается
видѣть
и
въ
творчествѣ
Ле р монто ва,
и
въ
своихъ
мучительныхъ
фи лос офски хъ
исканіяхъ,
и
въ
ти пѣ
Печо­
рина—
только
пер еходъ
къ
нѣкоторому
„высшему синтезу“,
„разумному
сознанію“.
Особенно
характернымъ
съ
эт ой
точки
зрѣнія
яв ляет ся
б лестя щая
критическая
характеристика
Печорина.
Ос тано ви мся
з дѣсь
на
этомъ
вопросѣ.
„Вышли повѣ ст и
Лермонтова,—писалъ
Бѣлинскій
Боткину
тб
ап р.
1840 года:—д ья воль ск і й
талантъ!
Молодо-зелено,
но
художественный
элементъ
• такъ и пробивается сквозь пѣн у
молодой
по эз іи,
ск возь
ограниченность
субъективно-салон­
наг о
взгляда
на
жи зн ь“.
Но
уже
черезъ
два
м ѣсяц а,
отвѣчая
Бо тк ину
на
его
мнѣніе
о
„натянутости и изысканности“
Пе­
чори на ,
Бѣлинскій
рѣшительно
отстаивалъ
Лермонтова
и
уже
не
в оз ражалъ
противъ
его
„субъективно -с а л он на го
взгляда
на
жизнь“ (т.-е.
противъ
мучительной
„рефлексіи“
поэт а),
но
заявлялъ:
„Лермонтовъ
—
великій
поэтъ:
онъ
объективировалъ
современное
общество
и
его
представите­
л ей“.
Это
объективированіе,
по
мысли
Бѣлинскаго,
заключа­
ло сь
въ
художественномъ
изображеніи
мучительнаго
распада
человѣческой
мысли
на
почвѣ
отр ав ляюще й
д ушу
„рефле­
к сіи“: въ этомъ состоитъ
сущность
пониманія
Бѣлинскимъ
творчества
Лермонтова
вообще
и
характера
Печорина
въ
ча стн ости .
„Переходъ изъ непосредственности въ разумное
сознаніе
необходимо
совершается
черезъ
рефлексію,
болѣе
или
менѣе
болѣзненную“: въ этихъ
словахъ
Бѣлинскаго
сжата
вся
сущность
ст атьи
о
„Героѣ
нашего
времени“.
Справедливо
указывая
въ
этой
сво ей
статьѣ
на
б лизк ое
род ство
героя
романа
и
само го
автора
(„Печоринъ
—
это
онъ
самъ ,
ка къ
есть“,
—
писалъ
тогда
же
Бѣлинскій
Бот­
к ину,
разсказывая
о
своемъ
знакомствѣ
съ
Лермонтовымъ),
Бѣлинскій
снова
повторяетъ,
что
авторъ
„видимо находится
въ
том ъ
со стоя ніи
ду ха,
когда
въ
нашемъ
разумѣніи
всякая
мысль
распадается
на
свои
же
собственные
моме нты ,
до
тѣхъ
поръ,
по ка
духъ
нашъ
не
созрѣетъ
для
великаго
процесса
разумнаго
пр и мирен ія
п роти в оп оложн остей
въ
одномъ
и
т омъ
же
п р едмет ѣ“.
Печоринъ—болѣзнь,
и
Бѣлинскій
по д­
черкиваетъ
это
н еод н окра тно;
но
ту тъ
же
онъ
указываетъ


ібі
на
тѣ
скрытыя,
„потенціальныя“
силы,
которыя
таятся
въ
Пе­
чо рин ѣ—
характеристика,
ставшая
съ
тѣ хъ
поръ
классиче­
ской.
Въ
Печоринѣ,—
замѣчаетъ
Бѣлинскій,
—
„есть тайное
сознаніе,
что
онъ
не
то,
ч ѣмъ
самому
себ ѣ
кажется,
и
что
онъ
ес ть
только
въ
н астоящую
мину ту “; люди благоразум­
ной
середины
клеймятъ
его
и
подхватываютъ
его
прямыя
признанія
о
самомъ
се бѣ: „не торопитесь вашимъ пригово­
ромъ,
—
в озр ажае тъ
Бѣлинскій:
—
онъ
клевещетъ
на
себя ;
повѣрьте
м нѣ, онъ и даромъ бы не взялъ того счастія,
ко­
торому
завидовалъ
у
этихъ
другихъ
и
котораго
до бива л ся “...
„Повторяемъ:
онъ
еще
не
знаетъ
самого
се бя,
и
есл и
не
должно
ему
всегда
вѣ ри ть,
когда
онъ
оправдываетъ
себя,
то
еще
менѣе
должно
ему
в ѣр ить,
когда
онъ
обвиняетъ
себя ,
или
приписываетъ
се бѣ
разные
нечеловѣческія
свойства
или
пороки.
Но
винить
ли
его
за
эт о? ..“
Печори на
обвиняютъ
въ
т омъ,
что
у
него
нѣ тъ
вѣры—вѣры
въ
ж из нь : „прекрасно!
но
вѣдь
это
то
же
самое,
что
обвинять
нищаго
за
то,
что
у
нег о
н ѣтъ
зол ота:
онъ
бы
и
радъ
имѣть
ег о,
да
оно
не
дается
ему .
И
притомъ,
р азвѣ
Печоринъ
радъ
своему
бе з­
вѣрію?
развѣ
онъ
гордится
и мъ?
развѣ
онъ
не
страдалъ
отъ
не го?
развѣ
онъ
не
готовъ
цѣною
ж изни
и
сч ас тія
ку­
пить
эту
вѣ ру,
для
которой
еще
не
насталъ
часъ
е го ?..“
Конечно,
не
ту
об ыч ную
вѣ ру,
которой
уд овле тв оряютс я
„другіе"
и
ко торую ,
по
словамъ
Бѣлинскаго,
Печ орин ъ
„и даромъ бы не взялъ"; въ этомъ
Бѣлинскій
видитъ
про­
клятіе
Печорина,
„который не знаетъ, -
че му
в ѣри ть,
на
че мъ
опереться
и
съ
особеннымъ
увлеченіемъ
хватается
за
самыя
мрачныя
убѣжденія,
ли шь
бы
тол ько
дава ли
они
поэзію
его
отчаянію
и
оп рав дыв али
его
въ
собственныхъ
глазахъ".
В отъ
глубоко
продуманная,
яркая
хара кте рист и ка
„Героя
нашего
времени",
в скорѣ
с тав шая
кла сси ческ ой ;
распаденіе
духа
въ
м учи тель ной
„рефлексіи",
раздвоенность
чувства
и
сознанія
—
вотъ
проницательное
опредѣленіе
Бѣлинскимъ
и
Лермонтова,
и
Печорина.
Бѣлинскій
вѣрилъ
въ
п ереход­
ность
такого
сос тояні я,
вѣрилъ
въ
исходъ,
въ
высшій
син­
те зъ—
а
потому
усиленно
п од черк ив алъ,
что
Печоринъ
(а
значитъ
и
Лермонтовъ,
а
зна чи тъ
и
самъ
он ъ,
Б ѣли нскі й,
ка къ
отм ѣч ено
выше)
еще
выздоровѣетъ,
что
его
„ре-
ИВ АН ОВЪ-РА З УМ НИКЪ, V.
11


IÖ2
флексія“,
его
отчаяніе—только
„острыя болѣ з ни
въ
молодомъ
тѣ лѣ, укрѣ пля ющ ія
его
на
долгую
и
здоровую
жизнь“. II
во
второй
статьѣ
Бѣлинскій
настойчиво
повторяетъ,
что
Печоринъ
(также какъ и пушкинскій Фаустъ)
ес ть
толь ко
„болѣзн ен н ый
кризисъ,
за
ко торым ъ
должно
послѣдовать
здоровое
со стоян іе
лу чше
и
выше
прежняго.
Та
же
ре­
флексія,
то
же
ра змышлен іе ,
к оторо е
теперь
от рав ляе тъ
по л­
н оту
всякой
наш ей
рад ости ,
должно
бы ть
впослѣдствіи
источникомъ
в ысшаг о,
чѣмъ
когда-либо,
блаженства,
высшей
полноты
жиз ни“ .
Это
настойчивое
подчеркиваніе
Бѣ лин­
скимъ,
что
П ечор инъ
есть
б олѣзн ь,
и
бо лѣ знь,
требующая
и злѣче ні я,
отразилось,
ка къ
кажется,
въ
полномъ
ск рыт ой
и
тонкой
ироніи
предисловіи
Лермонтова
ко
в тором у
изда­
нію
„Героя нашего времени“:
„будетъ и того,
что
болѣзнь
ука за на,
а
ка къ
ее
излѣчить—это
ужъ
Богъ
зна етъ!“— ир о­
ни ч ески
заключалъ
Лермонтовъ
это
свое
предисловіе.
С лиш­
к омъ
ясно,
что
въ
„болѣ зн и“
Печорина
онъ
видѣлъ
не
„переходъ“,
к акъ
Бѣлинскій,
а
кон е чный
этапъ
пу ти;
эта
„бо­
лѣзнь“
для
него
дороже
всякаго
здоров ь я,
к акъ
справедливо
замѣчаетъ
о динъ
современный
писатель,
касаясь,
хотя
и
съ
н ѣк оторым и
фактическими
ошибками,
этихъ
мы слей
Бѣлин­
скаго
и
Лермонтова
(см .
Л.
Шестовъ,
предисловіе-къ
книгѣ
„Достоевскій и Нитше“).
Бѣлинскій
б оялся
думать,
что
его
„болѣзн ь“,
его
отрицаніе
„разумной дѣ йс твит е льно с ти“,
его
„непріятіе міра“
могутъ
б ыть
не
мимолетнымъ
и
п рехо дя­
щи мъ,
а
по ст о ян нымъ ; „нормальнымъ“
состояніемъ
ду ха;
но
иногда
и
онъ
сознавалъ,
что
для
нѣкоторыхъ
людей
этотъ
„преходящій моментъ“, „ми ну т ная
дисгармонія
духа“
можетъ
длиться—цѣлую
жизнь.
Къ
чи слу
та кихъ
людей
принадлежалъ
Лермонтовъ,
и
самъ
Бѣлинскій
в ыс казыв алъ
это
въ
тѣ
минуты,
ко гда
пере­
ст авал ъ
сч и тать
такое
„дисгармоническое“
состояніе
д уха
сво е,
Лермонтова,
Печорина—только
„временной болѣзн ью“.
Ра збир ая
нѣкоторыя
изъ
наиболѣе
горькихъ
стихотвореній
Ле р монто ва,
Бѣлинскій
во ск ли ца е тъ: „страшенъ этотъ глу ­
хой,
могильный
голосъ
п одземн аг о
страданія,
нездѣшней
муки,
этотъ
п отряс ающій
д ушу
реквіемъ
всѣхъ
надеждъ,
всѣхъ
чувствъ
человѣческихъ,
всѣхъ
обаяній
жизни!
Отъ
нег о
со-


ібз
дрогается
человѣческая
природа,
с тыне тъ
кровь
въ
жилахъ,
и
прежній
с вѣ тлый
об разъ
жизни
представляется
отврати­
те льны мъ
скелетомъ,
к оторы й
душитъ
н асъ
въ
своихъ
ко­
с тя ныхъ
об ъя тія хъ,
улыбается
своими
костяными
челюстями
и
прижимается
къ
устамъ
нашимъ!
Это
не
минута
духовной
дисгармоніи,
се рде чн аго
отча ян ія:
это—похоронная
пѣсня
вс ей
ж изн и !“ И эта похоронная пѣсн я
всей
жизни
тѣсно
пе ре­
плетается
у
Лермонтова
со
страстной
любов ь ю
къ
этой
само й
жизни—это
тонко
почувствовалъ
и
глубоко
понялъ
Б ѣли нск ій:
онъ
указываетъ
и
подчеркиваетъ,
что
не
одно
стихотвореніе
Лермонтова
было
внушено
ему
чувствомъ
тоски
по
жиз ни',
онъ
указываетъ,
что
это
соч ета ніе
кажу ­
щихся
противоположностей
е сть
и
въ
П е чо р инѣ, „который,
съ
одной
стороны,
том итс я
жизнію,
презираетъ
и
ее,
и
са­
мо го
себя ,
не
вѣ ритъ
ни
въ
нее,
ни
въ
само го
себя ,...
а
съ
другой—гонится
за
жизнію,
жадно
ловитъ
ея
впечатлѣнія,
безумно
упивается
ея
об а яні ями. ..“
И
въ
самомъ
Лермон­
товѣ
Бѣлинскій
съ
удивительной
пр они ца тел ьнос тью
ви­
дѣлъ
та кую
же
ра здв оен но сть,
онъ
видѣлъ „въ
его
разсу­
дочномъ,
охлажде н ном ъ ,
и
озлобленномъ
вз гля дѣ
на-жизнь
и
людей
сѣмена
г лубок ой
вѣры
въ
д осто ин ство
тог о
и
дру­
г ог о “ (письмо къ Боткину отъ іб апр.
1840 г.).
Та къ
понималъ
Бѣлинскій
Печорина,
такъ
понималъ
онъ
Лермонтова;
и
до
си хъ
п оръ
т акое
пониманіе
должно
сохр а­
нить
всю
свою
силу:
въ
об ширн ой
ли тер ату рѣ
о
Лермон­
товѣ
статьи
Бѣлинскаго
до
си хъ
по ръ
являются
не пре взо й­
денными
ни
по
широтѣ
и
глубинѣ
взгляда,
ни
по
тон к ости
анализа.
Изъ
в сей
этой
обширной
литературы
ст оитъ
у по­
мянуть
толь ко
о
трехъ-четырехъ
произведеніяхъ:
обширная
монографіи
„М.
Ю.
Лермонтовъ“
Н.
Котляревскаго,
ст атья
Ми хай ло вскаго
„Герой безвременья“
(1891 г. )
и
статья
Д.
Мер ежко вск аг о
„Лермонтовъ,
поэтъ
св ерхчелов ѣчест ва“
(1909 г .)—э ти мъ
п ока
исчерпывается
все
заслуживающее,
по
той
или
ин ой
пр и ч ин ѣ, вниманія.
Та къ
на пр имѣр ъ,
названная
статья
М и хайлов скаг о
яв ляется
анализомъ
творчества
Л ер­
монтова
съ
точ ки
зрѣнія „общественной“,
что
яс но
уже
и
изъ
самаго
заг лав ія:
Лермонтовъ
изучается
въ
ней
какъ
че­
ловѣкъ
опредѣленной
эпо хи,
давившей
личность
и
пр инуж -
11*


164
дав шей
ее
къ
невольному
бе зд ѣйств ію.
Эта
точка
зрѣнія
вы­
зв ала
возраженія:
ка къ
будто
Лермонтовъ
пересталъ
бы
„вопить“
отъ
внутренней
б оли
во
всякую
д ругую
эпох у,
хотя
бы
эпоху
ше сти дес ятыхъ
годовъ
(см.
С.
Ан др еевскій
„Литературные очерки“).
Бѣлинскій
еще
за
полъ-вѣка
до
этого
спора
синтезировалъ
его
въ
своихъ
статьяхъ
о
Лер­
мо нт о вѣ, соединяя въ своемъ пониманіи Лермонтова обще ­
ственную
точку
зрѣнія
съ
фи лосо фско й.
Почти
одновременно
съ
п оявле ніе мъ
статьи
о
„Героѣ
нашего
времени“
Бѣлинскій,
цитируя
Ле р монто ва,
писалъ
К.
Аксакову
(23 авг .
1840 г .):
„жизнь...—п ус тая
и
глупая
шуткаі
Да
и
какая
намъ
жи знь- то
ещ е?
Въ
че мъ
она,
гдѣ
она ?
Мы
люди
внѣ
общества,
потому
что
Россія
не
ес ть
об ществ о.
У
н асъ
н ѣтъ
ни
политической,
ни
религіозной,
ни
ученой,
ни
литературной
жизни.
Ск ука,
апатія,
том лен іе
въ
бе зплод н ыхъ
порывахъ—вотъ
наша
жизнь.
Что
за
жи знь
человѣка
внѣ
общества!“
Здѣсь
мы
видим ъ
первое
п рояв лен іе
той
мысли,
которая
скоро
с тала
гл ав ною
мыслью
Бѣлинскаго
и
которую
въ
пр и мѣ неніи
къ
Ле р мон­
то ву
повторилъ
Мих ай ло вскій .
Имен но
къ
Лермонтову
ее
примѣнилъ
и
Б ѣли н скій;
выражая
надежду,
что
за
„болѣ з ­
неннымъ
кризисомъ“
Печориныхъ
общество
должно
прійти
къ
еще
высшему
здоровью,
Бѣлинскій
в осклиц ает ъ :'„но горе
т ѣмъ,
кто
я вляе тся
въ
эпоху
общественнаго
недуга!
Об ще­
ст во
живетъ
не
годами—вѣками,
а
человѣку
данъ
мигъ
жизни;
общество
в ызд оровѣет ъ,
а
тѣ
л юди,
въ
кот оры хъ
выразился
кри зи съ
его
б олѣзн и,
благороднѣйшіе
сосуды
духа,
навсегда
могутъ
остаться
въ
разрушающемъ
элементѣ
жизни!..“ И
это
оправдалось
на
в сѣхъ „г ерояхъ
безвременья“
той
эпо хи,
на
всѣхъ
такъ
называемыхъ
„лишнихъ людяхъ“
сороковыхъ
го­
довъ,
не
и сключ ая
и
Печорина,
ибо
и
онъ
выросъ
на
той
же
отравленной
поч вѣ.
Но
Бѣлинскій
понималъ,
что
ограничиться
так ой
харак­
теристикой—значитъ
остановиться
въ
само мъ
началѣ
своей
критической
работы;
онъ
понималъ,
что
безсознательныя
философскія
воззрѣнія
Лермонтова
шли
неизмѣримо
глубже
э той
общественной
почвы;
онъ
понималъ,
что
„отрицаніе“
Лермонтова
было
п режде
всего
фил ос офс ким ъ,
а
не
общ е­
ст вен ны мъ,
что
сущность
вопроса
не
въ
„бездѣ йс тві и“
Лер­


.
гб5___
монтова,
не
въ
его
враждѣ
къ
николаевскимъ
жандармамъ
(„Прощай,
немытая
Р осс ія.. .“), а въ его отрицаніи всего міра,
в сей
жизни,
въ
его
„съ небомъ
гордой
в раждѣ".
Уже
въ
1842 году,
п одв одя
итоги
своего
отношенія
къ
Лермонтову,
Бѣлинскій
писалъ
Боткину
(17 марта 1842 г.): „...содержаніе,
д обы тое
со
дна
глубочайшей
и
могущественной
натуры,
испо л ин скій
вз мах ъ,
демонскій
по ле тъ,
съ
небомъ
гордая
враж­
да—все
это
заставляетъ
думать,
что
мы
ли шили сь
въ
Л ер­
монтовѣ
поэта,
ко торы й
по
сод ерж ані ю
шагнулъ
бы
дальше
Пушкина...“
И
далѣе,
с ра внивая
юношескія
произведенія
Пушкина
и
Ле р монто ва,
Бѣлинскій
снова
подчеркиваетъ,
что
произведенія
Лермонтова
„это—сатанинская
улыбка
на
жизнь,
искривляющая
младенческія
еще
уста,
это—съ
небомъ
гордая
вражда,
это—презрѣніе
рока
и
предчувствіе
его
неиз­
бѣжности.
Все
это
д ѣтс ки,
но
ст раш но
сильно
и
в зма гиис гпо.
Ль вина я
н ат ура!
Страшный
и
мо гучі й
д ухъ !“ Вотъ
на
чтб
обращалъ
в ниман іе
Бѣлинскій,
изучая
Лермонтова—и
бы лъ
совершенно
правъ.
Необходимо
в ыясн ять
соціальныя
ус лові я,
общественныя
причины,
породившія
Онѣгина
и
Печорина,
Пушкина
и
Лермонтова,
но
это
только
первый
ш агъ
на
пут и
къ
пониманію
писателя;
опредѣливъ,
такъ
сказать,
„соціологическій
эквивалентъ“
философіи
и
міровоззрѣнія
поэта,
критикъ
до лже нъ
д ать
„философскій эквивалентъ“
выясненныхъ
раньше
соціологическихъ
и
общественныхъ
услов ій ;
критика
общественная
должна
быть
тол ько
введе­
ніемъ
къ
критикѣ
философской,
къ
проникновенію
въ
міро­
воззрѣніе
и
міровосчувствованіе
поэта.
Въ
своихъ
„лермон­
товскихъ
статьяхъ“
и
въ
своихъ
„пушкинскихъ
статьяхъ"
именно
на
п ослѣд не мъ
сосредоточилъ
все
св ое
вниманіе
великій
критикъ—и
именно
потому
эти
его
статьи
навсегда
с вяза ли
имя
Бѣлинскаго
съ
именами
Пушкина
и
Лермонтова.
1910 г.


Поэзій
безтрагичнаго
и
трагическаго.
{Бѣлин ск ій
о
Ма йк овѣ
и
Баратынскомъ).
I.
Въ
началѣ
своей
ста тьи
о
стихахъ
Майкова
Бѣлинскій
са мъ
разсказываетъ,
как ъ
онъ
впервые
„открылъ“
Майкова
по
одному
его
не по дп исанно му
антологическому
стихотво­
р енію
въ
„Одесскомъ
Альм ан ахѣ" 1840 г.,
и
как ъ
годомъ
п озже
онъ
снова
съ
восхищеніемъ
говорилъ
объ
эт омъ
сти х отворе н іи
„неизвѣс тн аг о,
но
даровитаго
поэта“
въ
статьѣ
о
„Римскихъ Элегіяхъ“.
Кон е чно,
это
яв ляет ся
б лестя щи мъ
примѣромъ
художественнаго
и
критическаго
чу тья
Бѣлин­
скаго;
но,
бы ть
можетъ,
еще
болѣе
заслуживаетъ
удивленія
та
проницательная
характеристика
поэзіи
Май кова,
которую
онъ
да лъ
въ
сво ей
статьѣ.
Май ко въ
занимаетъ
одно
изъ
первыхъ
мѣстъ
въ
ря ду
второстепенныхъ
русскихъ
поэтовъ;
въ
э томъ
отношеніи
на­
де жды
Бѣлинскаго
на
развитіе
таланта
Май ко ва
до
„звѣ зд ы
первой
величины“
остались
н еосу ществ ленн ым и.
Но
са мъ
же
Бѣлинскій
указалъ
на
тѣ
с торон ы
дарованія
эт ого
поэта,
которыя
не
позволили
ему
выйти
изъ
вт ор ого
ряда
рус­
ск ихъ
поэтовъ.
Майковъ—великолѣпный
поэтъ
„классической
фо рмы "; въ этой области у него мало соперниковъ,
и
въ
ней
онъ
достигаетъ
порою
пушкинскихъ
выс от ъ:
это
сраз у
замѣтилъ
Бѣлинскій
и
обратилъ
на
это
особенное
вниманіе.
„...Стихотворенія въ древнемъ духѣ
и
антологическомъ
родѣ,


167
это
—
перлъ
поэзіи
г.
Майкова,
торжество
таланта
ег о“,
го­
воритъ
Бѣлинскій
и
заключаетъ,
что
„исходный
пунктъ
поэзіи
г.
М ай кова
—
природа
съ
ея
жи выми
впечатлѣніями,
такъ
сильными,
таинственными
и
об аятельн ым и
для
ю ной
д уши,
еще
неизвѣдавшей
другой
сферы
жизни“...
Но
л ишь
тол ько
Майковъ
покидаетъ
эту
свойственную
ему
об лас ть,
л ишь
только
„думаетъ быть современнымъ поэтомъ“,
ка къ
ср азу
падаетъ
съ
достигнутой
высоты
и
въ
лучшемъ
случаѣ
пишетъ
толь ко
„хорошіе
стихи“.
„Странное
д ѣло!
—
в ос­
клицаетъ
Б ѣли нск ій:
—
въ
антологическихъ
стихотвореніяхъ
г.
Май ко ва
стихъ
—
п росто
пушкинскій,
нѣтъ
неточныхъ
эпитетовъ,
лишнихъ
словъ,
натянутыхъ
или
изысканныхъ
выраженій,
нѣ тъ
полутона
фальшиваго:
въ
них ъ
онъ— ис ти н­
ны й,
глубокій
и
притомъ
опытный,
и скуш ен ный
художникъ...;
но
въ
не-антологическихъ
стихотвореніяхъ,
по
крайней
мѣ рѣ
въ
большей
части
ихъ,
ест ь
и
неточные
эпитеты,
и
н еоп ре­
дѣленность
въ
и де ѣ, и изысканныя
фразы,
и
чуждыя
в ся­
каг о
внутренняго
значенія
сл ова“. ..
Пос лѣ
эт ого
отзыва
Бѣлинскаго
Майковъ
жилъ
и
писалъ
еще
болѣе
п олу- вѣка;
но
если
мы
во з ьмемъ
полное
собраніе
его
стихотвореній,
вышедшее
че резъ
пя тьд ес ятъ
лѣтъ
послѣ
с татьи
Бѣлинскаго (1893 г.), то
мы
принуждены
будемъ
с лово
въ
слово
по вто рить
отзывъ
Бѣлинскаго
о
поэзіи
Май­
ко ва.
Майковъ
принадлежалъ
къ
чи слу
тѣхъ
по это въ,
первая
к нига
которыхъ
я вляе тся
въ
то
же
время
и
луч шей
ихъ
книгой;
онъ
б ылъ
лишенъ
т ого
яркаго
внутренняго
развитія,
котораго
жда лъ
отъ
нег о
Бѣлинскій.
И
причины
этого
вполнѣ
ясно
намѣтилъ
самъ
Бѣлинскій:
эти
причины—узость
міро­
воззрѣнія,
а
значитъ
и
узость
таланта
поэта,
ос обен но
б ро­
савшаяся
въ
глаза
при
сравненіи
съ
. могучимъ
талантомъ
толь ко-что
умолкнувшаго
Лермонтова.
Майковъ
въ
„класси­
ческой
формѣ“ отражалъ „классическій
духъ“; но—замѣчаетъ
Бѣлинскій—это
отраженіе
далеко
не
п олн о е: „гармоническое
единство
съ
природою,
проникнутое
ра зумн ості ю
и
изяще­
ствомъ,
еще
далеко
не
составляетъ
исключительнаго
эл е­
мен та
древняго
м ірос озе рцан ія“.
Элементъ
„наивнаго“
и
„природнаго“
въ
д рев ней
поэзіи
бы лъ
только
другой
сто­
роной
элемента
„трагическаго“,
а
Майковъ
даже
„и не кос­


i68
нулся
этого
элемента“.
Но
есл и
уже
въ
древнемъ
м ірѣ
эл е­
ме нтъ
трагическаго
игралъ
так ую
ро ль,
то
еще
большее
значеніе
„трагедія“
пріобрѣла
въ
жизни
современнаго
че­
лов ѣка.
И
Бѣлинскій
посвящаетъ
этому
в оп росу
рядъ
страницъ,
глубоко
важныхъ
для
характеристики
его
развитія
—
луч­
ши хъ
страницъ
его
с татьи
о
Май ко вѣ; въ нихъ ясно сказы­
вается
новый
Бѣлинскій
сороковыхъ
годовъ,
преодолѣвшій
с вои
мучительныя
сомнѣнія
годовъ
духовнаго
кризиса,
отра­
зившагося
въ
статьяхъ
о
Лермонтовѣ.
На
это
необходимо
обратить
вн им аніе.
Въ
1840 —1841 г.
Бѣлинскій,
отказавшись
отъ
вѣр ы
въ
„разумную дѣйствительность“,
въ
объективно-цѣлесообразное
устроеніе
міра
и
жизни,
потерялъ
почву
подъ
ногами.
Онъ
взглянулъ
прямо
въ
г лаза
жизни
и
ув идѣл ъ
въ
ней
не
т ра­
гедію,
разумно
осмысленную,
а
без смы сл енну ю
драму.
Онъ
счи тал ъ
эту
свою
„рефлексію“
—
временной
б олѣзнью
духа,
но
все
же
онъ
б ылъ
в сец ѣло
въ
ея
власти:
въ
статьѣ
о
стихотвореніяхъ
Лермонтова
это
сказал о сь
д остато чно
яс но,
ка къ
ни
старался
Бѣлинскій
указывать
на
„вѣч ны я
и сти ны“,
на
законы
П ро ви дѣ нія...
Въ
письмахъ
онъ
не
старался
п ри­
кр ыть
несуществующей
вѣрой
это
свое
н ев ѣріе
въ
жизнь :
онъ
рѣзко
провозглашалъ
это
свое
невѣріе
въ
см ыслъ
чело­
вѣческой
трагедіи.
Горе,
слезы,
г ибель ,
с мер ть— все
это
для
него
перестало
оп ра вд ыва ться
идеей
о
„премудрой Благости“,
ко то рая
царитъ
надъ
міромъ;
въ
диссонансахъ
жизни
онъ
пересталъ
искать
гармонію.
Когда
ему
указывали
на
г лу­
бокій
внутренній
смыслъ
человѣческой
трагедіи,
онъ
съ
негодованіемъ
в ос кли цал ъ: „дитя,
полно
т ебѣ
играть
въ
по­
нятія,
к акъ
въ
куклы!
Твое
т раг иче ское— без смы сли ца,
зла я
насмѣшка
судьбы
надъ
бѣднымъ
чел о в ѣчест во м ъ“... (письмо
къ
Боткину
отъ
12 авг.
1840 года).
Къ
концу
1841-г о
и
началу
1842- го
года
ост рый
п ері одъ
кризиса
миновалъ.
Бѣлинскій „со
всѣмъ
фанатизмомъ
п ро­
зе ли та“
перешелъ
къ
новой
вѣрѣ
—
къ
вѣ рѣ
въ
„соціаль­
н ост ь “ (письмо къ Боткину отъ 8
сен т.
1841 г.), и мало- по-
ма лу
с тала
намѣчаться
эта
новая
со ц іальн ая
т очка
зрѣнія
Б ѣли нск аго
на
поэзію,
на
искусство,
впо лнѣ
проявившаяся


169
въ
статьѣ
о
Майко в ѣ.
Спасеніе
Бѣлинскій
нашелъ
въ
ид еѣ
„человѣч е с т ва“,
въ
ид еѣ
„прогресса“—и
ст алъ
прилагать
критерій
это го
„содержанія“
къ
произведеніямъ
иск усст ва;
отъ
поэта,
кромѣ
таланта,
онъ
требуетъ
въ
этой
своей
статьѣ „развитія въ духѣ
вр е ме ни “... „Поэтъ уже не можетъ
жить
въ
ме чтат ельн ом ъ
мі р ѣ; онъ уже гражданинъ царства
современной
ему
д ѣй ст ви тельно сти ...
Общество
хочетъ
въ
немъ
видѣть
уже
не
потѣшника,
но
п ред ста вит еля
сво ей
духовной
идеальной
жиз ни;
оракула,
дающаго
отвѣтъ
на
самые
мудреные
вопросы;
врача,
въ
само мъ
с еб ѣ, прежде
другихъ,
открывающаго
общія
бо ли
и
скорби
и
поэтиче­
скимъ
воспроизведеніемъ
исцѣляющаго
ихъ“.. .
Этотъ
новый
взглядъ
на
поэта
высказывается
п ока
тольк о
мимоходомъ,
попутно.
Точно
такъ
же
мимоходомъ
вырисовывается
и
новое
отношеніе
Бѣлинскаго
къ
в оп росу
о
трагическомъ
—
и
не
тру дно
б ыло
бы
предугадать,
въ
ч емъ
будетъ
заклю­
чаться
это
новое
отн оше ні е,
новое
пониманіе
трагическаго:
прійдя
къ
н овой
вѣрѣ
въ
человѣчество,
въ
прогрессъ,
въ
„соціальность“,
Бѣлинскій
до лже нъ
б ылъ
снова
примириться
съ
трагическимъ
въ
жизни,
какъ
съ
неизбѣжнымъ
условіемъ
развитія
человѣчества.
И
есл и
годомъ
раньше
онъ
негодующе
восклицалъ,
что
трагическое
—
без смы сли ца,
то
теперь
онъ
заявляетъ,
что
„трагическое,
это—Божія
гроза,
освѣжающая
сферу
жизни
послѣ
зн оя
и
удушья
п род олжи тельно й
за сухи“...
А
годомъ
п озд нѣе
онъ
будетъ
оправдывать
гибель
личностей
благомъ
человѣчества,
будетъ
принимать
смерть
во
имя
тог о,
что
„проходятъ и мѣ ня ют с я
личности,
а
ду хъ
человѣ­
ч ескій
живетъ
в ѣ чно“.
Возставъ
во
имя
личности
пр о тивъ
идеи
разумности
міра,
Бѣлинскій,
такимъ
образомъ,
с нова
подчинилъ
личность
ид еѣ
разумнаго
устроенія
человѣчества.
Въ
статьѣ
о
Майковѣ
это
сказалось
въ
фактѣ
примиренія
Бѣлинскаго
съ
трагическимъ;
страницы
эти
являются
к акъ
бы
отвѣтомъ
на
указанное
выше
письмо
самого
же
Бѣлинскаго
отъ
12 авг.
1840 года .
Конечно,
все
это
бы ло
тол ько
своеобразной
хара кте ри ­
стикой
à contrario поэзіи Майкова:
элемента
„трагическаго“
именно
и
не
бы ло
въ
творчествѣ
Майкова,
и
это
особенно
подчеркиваетъ
Бѣ л инскій;
въ
эт омъ
онъ
видитъ
причину


170
тог о
обстоятельства,
что
„когда г.
Майковъ
выходитъ
изъ
сферы
антологической
поэзіи—его
талантъ
ка къ
будто
сла­
бѣе т ъ“...
И
вся
эта
блестящая
характеристика
поэзіи
Май­
ков а
ос тала сь
съ
т ѣхъ
поръ
н еп околеб лен ной :
вся
послѣ­
дующая
полувѣковая
поэтическая
дѣятельность
Майкова
была
только
все
болѣе
и
болѣе
полнымъ
ея
подтвержденіемъ;
Бѣлинскій
имѣ лъ
бы
полное
основаніе
гордиться
э той
сво ей
статьей.
Кстати
зам ѣти ть,
онъ
был ъ
ею
очень
доволенъ:
„статьею о Майковѣ
—
писалъ
Бѣлинскій
Боткину
въ
мартѣ
1842 года
—
я
са мъ
доволенъ,
хоть
она
и
никому
з дѣсь
особе н но
не
нравится;
а
до вол енъ
ею
я
пот ом у,
что
въ
ней
сказано
(и притомъ очень просто)
вс е,
чтб
надо,
и
въ
то мъ
именно
тон ѣ, въ какомъ надо было сказать“.
II.
Черезъ
нѣсколько
мѣсяцевъ
послѣ
с татьи
о
стихахъ
Май­
кова,
Бѣлинскій
написалъ
статью
о
стихотвореніяхъ
Бара­
тынскаго,—
отъ
„безтрагичной“
поэзіи
Майкова
онъ
п ере­
ше лъ
къ
поэзіи
трагическаго.
Онъ
п одо шелъ
къ
этой
по эз іи,
оцѣнилъ
ея
красоту,
но
не
принялъ
ея
и
п роше лъ.м и мо.
То,
что
онъ
съ ум ѣлъ
признать
и
оцѣнить
красоту
этой
отнынѣ
якобы
чуждой
ему
поэзіи
—
это
з асл уга
е го,
ка къ
чуткаго
и
тонкаго
кр ит ика;
то,
что
онъ
прошелъ
мимо
и
отвергъ
м узу
Баратынскаго—это
о ши бка,
л егко
объясняемая
всѣмъ
строемъ
души
„неистоваго Виссаріона“
въ
это
время
(1842 г.) .
Баратынскій,
этотъ
глубокій
поэтъ
горькой
тоски
и
не­
примиреннаго
отч аян ія,
мо гъ
бы ть
бл изо къ
Бѣлинскому
во
время
его
духовнаго
р азл ада
1840—1841 г. ,
въ
періодъ
его
отчаянія
и
тоски;
но
въ
этотъ
періодъ
Бѣлинскій
ве сь
ушелъ
въ
Лермонтова
и
вспоминалъ
о
Баратынскомъ
только
мимо­
ходомъ.
Въ
тридцатыхъ
же
годахъ,
а
та кже
и
во
в торой
половинѣ
со рок ов ыхъ,
сущ но сть
по эзіи
Баратынскаго
не
могла
б ыть
принята
Бѣлинскимъ,—сначала
п ото му,
что
онъ
страстно
в ѣрилъ
въ
разумную
объективную
цѣлесообразность
міра,
а
впослѣдствіи
потому,
что
онъ
страстно
увѣ р овалъ
въ
и сто­
ри че скій
п рогре ссъ
че лов ѣч еств а:
т оска
и
невѣріе
въ
жизнь


въ
поэзіи
Баратынскаго
ни
въ
одномъ
изъ
эти хъ
случаевъ
не
могли
со звучн о
„резонировать“
въ
душѣ
Бѣлинскаго.
Въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“
Бѣлинскій
еще
не
ка салс я
с ущ­
ности
творчества
Баратынскаго,
но
довольно
хо ло дно
ото­
звался
объ
эт омъ
по этѣ, указавъ,
что
его
поэтическое
да­
ро ва ніе
„не подвержено ни малѣ йш ему
сомнѣнію“
и
что
его
„теперь,
кажется,
унижаютъ
не о сно ва тел ьно “; однако черезъ
годъ
са мъ
Бѣлинскій
неосновательно
у низ илъ
Баратынскаго
въ
ос обой
с та т ьѣ, посвященной разбору только-что
вышед­
шаго
дв ухтомн аг о
сборника
его
ст их отворе н ій
(„Телескопъ“
1835 г .,
No
9): онъ поставилъ въ ней Баратынскаго ниже
Козлова,
заявивъ,
что
К озл овъ
—
„истинный поэтъ“
и
что
„поэзія только изрѣ д ка
и
сл абы ми
искорками
блеститъ"
въ
стихотвореніяхъ
Баратынскаго.
Это
крайне
несправедливая
и
ошибочная
оцѣнка
психологически
вполнѣ
понятна:
на
сли шком ъ
раз ны хъ
языкахъ
говорили
тогда
поэтъ
и
критикъ,
сли шком ъ
п о-разном у
они
чувствовали
и
см отрѣ ли
на
міръ.
А
когда
пришло
тяжелое
для
Бѣлинскаго
время
1840—1841 г. ,
когда
онъ
мо гъ
бы
понять
и
почувствовать
Баратынскаго—
этотъ
по этъ
почти
совершенно
ум олкъ;
ко гда
же,
наконецъ,
въ
исходѣ
1842-г о
года
появились
его
тоскливыя
и
безна­
дежныя
„Сумерки“—Бѣ л инс кі й
уже
сп рав и лся,
худо
ли,
хо­
рошо
ли,
со
своимъ
тяжелымъ
невѣріемъ
въ
жизнь,
такъ
что
хватающая
за
д ушу
су ме речн ая
пѣ сня
Баратынскаго
снова
не
могла
на йти
отклика
въ
его
ду шѣ.
Какъ-разъ
въ
то
время,
когда
печаталась
статья
о
Баратынскомъ
(въ де­
кабрѣ
1842 года),
Бѣлинскій
нашелъ
уже
новую
вѣ ру,
новое
откровеніе
въ
идеѣ
человѣческаго
прогресса,
сча­
сті я,
въ
идеѣ
„соціальности“,
равенства,
справедливости;
прочтя
жоржъ-зандовскаго
„Мельхіора“,
онъ
„въ экстазѣ,
въ
с ума сшеств іи "
пишетъ
Пан аеву
(5 дек.
1842 г.): „мы
—
счастливцы:
очи
наши
уз рѣли
спасеніе
наш е,
и
мы
отпу­
ще ны
съ
миромъ
владыкою,
—
мы
дождались
зна ме ній,
и
пон яли,
и
ураз ум ѣли
и х ъ“...
При
такомъ
настроеніи
д уха
мрачныя,
пол ныя
невѣрія
въ
ж изнь
„Сумерки"
Баратынскаго
не
могли
не
вы зва ть
горячаго
отпора
Бѣлинскаго.
Но
это го
мало:
настоящая
причина
враждебнаго
отно­
шенія
къ
Баратынскому
лежитъ
глубже—она
лежитъ
въ
не­


п ріязни
Бѣлинскаго
къ
самому
себѣ, къ своимъ же анало­
гичнымъ
переживаніямъ
1840 —1842 годовъ .
Бѣлинскому
ка залос ь,
что
онъ
выздоравливаетъ
отъ
той
болѣзни „ре­
фле ксіи“,
о
к отор ой
онъ
писалъ
еще
въ
своихъ
статьяхъ
о
Л ер мо н товѣ; ему казалось,
что
онъ
снова
выходитъ
на
твер­
дую
почву
—
почву
„соціальности“
—
послѣ
см ерте льн ой
оп асн ости
д уха
въ
безднахъ
отч аян ія
и
не вѣ рія
въ
жизнь;
ему
казалось,
что
изъ
мрака
тоскливыхъ
со мнѣ ній
онъ
снова
в ыходи тъ
къ
яркому
свѣту
увѣренности,
къ
солнцу
н овой
в ѣры,
новаго
отк ров ен ія...
И
вдругъ
—
„Сумерки“
Ба ра тын­
скаго,
книга
великаго
сомнѣнія,
книга
великаго
н ев ѣрія;
въ
ней
Бѣлинскій
услышалъ
само го
себя—и
съ
тѣ мъ
б ольшей
непримиримостью
отн ес ся
къ
ней,
а
т акже
и
къ
родствен­
ным ъ
ей
по
тону
болѣе
раннимъ
книгамъ
Баратынскаго.
Это
„автокритическое“
значеніе
ста тьи
о
Баратынскомъ
дѣ лает ъ
ее
крайне
цѣнной
для
характеристики
не
поэзіи
Баратынскаго,
а
воззрѣній
самого
Бѣлинскаго
это го
времени;
недаромъ
Бѣ­
линскій
такъ
цѣнилъ
эту
статью,
считая
ее
„чуть ли не изъ
лучшихъ
своихъ
м аран ій “ (письмо къ Боткину отъ 9
декабря
1842 г.) .
Итакъ,
Бѣлинскій
выс ту пилъ
непримиримымъ
врагомъ
міровоззрѣнія
Баратынскаго.
Т ѣмъ
с ильн ѣе
надо,
оттѣнить
перемѣну
взгляда
Бѣлинскаго
на
с те пень
поэтическаго
да­
ров а нія
этого
поэта.
Бѣлинскій,
нѣкогда
принижавшій
Бара­
тынскаго
до
Коз л ова
и
ниже,
нах о дивш ій
въ
его
творчествѣ
только
„слабыя искорки поэзіи“,
теперь
ставитъ
Баратын­
скаго,
какъ
поэта,
очень
высоко
—
непосредственно
вслѣдъ
за
Пушкинымъ
изъ
в сѣхъ
поэтовъ
пушкинской
п леяды ;
онъ
находитъ
въ
немъ
„яркій,
замѣчательный
талантъ“,
сплошь
и
рядомъ
в осх ища ется
его
„чудными,
гармоническими
ст и­
хами“,
„удивительными стихотвореніями“.
Но
тѣ мъ
непри­
м ирим ѣе
и
рѣзче
относится
онъ
не
къ
формѣ
сти хот ворен ій ,
а
къ
со дер ж анію
воззрѣній
Баратынскаго
—
по
на мѣ чен­
нымъ
выше
причинамъ.
При в одя
зак лючит ельны я
стро ки
изъ
великолѣпнаго
стихотворенія
Баратынскаго
„Послѣ дн яя
смерть“,
Бѣлинскій
поневолѣ
восхищается,
но
тутъ
же
и
негодуетъ:
„великолѣп н ая
фантазія,
но
не
б олѣе,
ка къ
фантазія!
И
главный
ея
недостатокъ
заключается
въ
томъ,


173
что
она
вездѣ
является
чер ным ъ
демономъ
поэта.
Ж изнь,
какъ
д обыча
смерти,
разумъ,
какъ
врагъ
чувства,
ис тина ,
какъ
губитель
с час тія
—
вотъ
отк уда
проистекаетъ
эле ги че­
скій
тонъ
поэзіи
г.
Баратынскаго
и
во тъ
въ
че мъ
ея
величай­
шій
н едост ат окъ “...
Но
вѣ дь
въ
письмахъ
Бѣлинскаго1840—
1842 годовъ мы какъ -ра зъ
встрѣчаемъ
горестное
п ри зн аніе,
что
ж изнь
есть
добыча
смерти,
разумъ
—
врагъ
чувства
и
истина
—
губитель
счастія...
„ГореІ
Горе !
жизнь
раз об ла­
чена!“—съ
о тч аян іемъ
восклицалъ
Бѣлинскій
только
за
п ол­
г ода
до
этой
сво ей
статьи
(письмо къ Боткину отъ 20 апр.
1842 г.), но тутъ же возобновлялъ борьбу съ самимъ собою;
отъ
демо на
сомнѣнія
и
невѣрія
въ
жизнь
„можетъ спасти
че лов ѣка
тол ько
глубокая
и
сильная,
живая
вѣра“,
—
гово­
ритъ
Бѣлинскій
въ
своей
с та т ьѣ; эта страница о борьбѣ
съ
„демономъ"
носитъ,
несомнѣнно,
автобіографическій
ха­
рак т еръ.
Въ
че мъ
спасеніе? „Вѣра
въ
ид ею
спасаетъ,
вѣра
въ
факты
губитъ“,—говоритъ
тутъ
же
Б ѣли нс кій:
вотъ
пу ть
его
спасенія.
Э той
„вѣры
въ
идею“
ни ко гда
не
б ыло
у
Ба ра­
тынскаго—
вотъ
п уть
его
расхожденія
съ
Бѣлинскимъ.
Баратынскій
повѣрилъ
въ
фактъ
безцѣльности,
безсмы­
сленности
мір а
и
бы тія
—
для
нег о
это
ста ло
истиной.
Эту
истину
можно
принять,
ею
переболѣть,
но
ее
же
и
п рео до­
лѣт ь—
такъ
было
съ
Гёте,
так ъ
было
съ
Пушкинымъ,
съ
его
свѣтлымъ,
радостнымъ,
сол не чны мъ
міросозерца­
ніемъ;
противъ
этой
истины
м ожно
в озстать,
отвергнуть
ее
съ
негодованіемъ
—
отсюда
„съ небомъ гордая вражда“
Бай­
рон а
или
Лермонтова;
наконецъ,
отъ
э той
истины
сп асае тъ
„вѣ ра
въ
идею“—такъ
бываетъ
ча ще
всего,
такъ
было
и
съ
Бѣлинскимъ.
Баратынскій
не
пошелъ
ни
по
одному
изъ
этихъ
трехъ
путей:
онъ
не
об лад алъ
„вѣрой
въ
идею“; онъ не
былъ
способенъ
возстать
противъ
э той
ненавистной
истины;
онъ
не
былъ
въ
силахъ
пр иня ть
и
преодолѣть
ее.
И
онъ
остался
наединѣ
съ
своею
ист ино й,
нося
ее
въ
себ ѣ
и
бо ясь
ея:
въ
этомъ
—
все
содержаніе
его
поэзіи,
его
„Сумерокъ“.
Одно
спасеніе
смутно
брезжилось
ему:
возможность
того,
что
на
философскомъ
языкѣ
называется
„интуитивнымъ по­
знані ем ъ“;
только
оно
можетъ
разрѣшить
неразрѣшимое,
освѣтить
новымъ,
невѣдомымъ
свѣтомъ
страшную
истину.


___
ПИ
__
Отсюда
страстная
любовь
Баратынскаго
къ
по эз іи,
въ
ко­
торой
онъ
видѣлъ
„полное ощущеніе извѣч ной
ми ну ты“,
своего
рода
„геніальную интуицію“,
по
выраженію
Ше л­
линга
и
романтиковъ.
Но,
ж адно
ст ремя сь
къ
полному
ощу­
ще нію
минуты,
къ
интуитивному
познанію,
Баратынскій
былъ
въ
то
же
время
подъ
властью
„обливающаго холодомъ раз­
с уд ка“ (по его же собственному признанію и по выраженію
Б ѣли нс каг о),—и
въ
этомъ
была
его
трагедія;
Бѣлинскій
не­
даромъ
упорно
называлъ
его
„поэтомъ мысли“. „Предъ
то­
бо й,
ка къ
предъ
нагимъ
мечомъ,
мысль,
острый
лучъ!
—
блѣднѣетъ
жизнь
земная!“ —съ
тоскою
восклицалъ
са мъ
Ба­
р ат ы нскій,
не доу мѣ нно
в оп рошая:
„зачѣм ъ
не
предадимся
снамъ
улыбчивымъ
сво им ъ?
Жаркимъ
сердцемъ
покоримся
думамъ
хладнымъ,
а
не
имъ?“
Вотъ
причина
враждебнаго
отношенія
Баратынскаго
къ
„наукѣ“, къ „п озн ані ю“,
къ
„уму": въ этой области раціо­
нальнаго
передъ
п оэто мъ
стояла
несокрушимая
истина
б ез­
смысленности
бытія,
которая
такъ
томила
е го;
возможное
спасеніе
чу ть
брезжилось
ему
въ
области
ирраціональныхъ
переживаній.
Возм ути в шее
Бѣлинскаго
восхваленіе
„незнанья“
передъ
„наукой“
имѣло
у
Баратынскаго
исключительно
см ыслъ
противопоставленія
ирраціональнаго
раціональному,
мистическаго
позитивному
—
на
это
не
обратилъ
вниманія
Бѣлинскій.
Онъ
вступился
за
„науку“
противъ
„невѣ жест ва“,
не
замѣчая,
что
борется
съ
воображаемымъ
врагомъ,
что
онъ
невѣрно
понялъ
поэта,
что
мы сль
послѣдняго
гораздо
гл убже
и
значительнѣе.
Баратынскій
жаждетъ
интуитивнаго
познанія,
а
Бѣлинскій
предлагаетъ
ему
вѣрить
въ
философію
и
исторію,
въ
науку
„развитія въ мышленіи довременныхъ
и
безплотныхъ
идей“
и
въ
науку
„осуществленія въ фак­
т ахъ,
въ
дѣйствительности
развитія
этихъ
довременныхъ
идей“...
Но
именно
эти
науки
и
поставили
передъ
Баратын­
скимъ
ту
стр ашн ую
„Истину“
безцѣльности
бытія,
отъ
ко­
торой
онъ
искалъ
спасенія!
И
еще
въ
юн ош еском ъ
своемъ
стихотвореніи
п одъ
такимъ
за гла віе мъ
(„Истина“, 1824 г .)
поэтъ
съ
д остат очн ой
ясностью
выразилъ
свою
мысль.
Бѣлинскій
не
оц ѣн илъ
Баратынскаго
—
странно
бы ло
бы
ст рем и ться
это
за туш ева ть.
Хо тя
въ
статьѣ
своей
Бѣлин­


.
05
скій
и
воздалъ
должное
Баратынскому
по
крайней
мѣрѣ
со
стор он ы
фо рмы
его
поэзіи,
хотя
онъ
тонко
отмѣтилъ
нѣ­
кото рыя
гл ав ныя
че рты
творчества
это го
поэта
и
в п ослѣд­
ст віи
сж ато
повторилъ
свою
мысль
въ
обзорѣ
литературы
за
1844 годъ,
о днако
г лавн ое
въ
Баратынскомъ
все
же
не
было
выявлено
въ
критикѣ
Бѣлинскаго.
Это
—
одинъ
изъ
тѣ хъ
крайне
рѣдкихъ
случаевъ,
когда
п оздн ѣй шая
оцѣнка
зн ачи те льно
не
совпала
съ
мнѣніемъ
великаго
критика.
Въ
заключительныхъ
строкахъ
св оей
с татьи
Бѣлинскій
вполнѣ
прозрачно
называетъ
талантъ
Баратынскаго
„обыкновен ­
нымъ
и
бѣ дным ъ“
по
содержанію;
онъ
отводитъ
ему
пе р­
вое
м ѣсто
въ
п ушки нс кой
плеядѣ
—
т.-е.
въ
ряд у
второсте­
пенныхъ
талантовъ
въ
р одѣ
Язы ков а,
Козлова,
Полежаева,
Дельвига,
Туманскаго
„е tutti quanti“.
Это
нес пр аведлив о:
Баратынскій,
несомнѣнно,
одинъ
изъ
самых ъ
крупныхъ
рус­
скихъ
по эт овъ
всего
XIX вѣка,
и
есл и
исключить
Пушкина
и
Лермонтова,
то
Баратынскій
по
праву
займетъ
послѣ
нихъ
первое
мѣсто
не
въ
блѣ дн ой
„пушкинской плеядѣ“, а во
в сей
рус ск ой
послѣ-пушкинской
поэзіи.
Его
справедливо
на­
зываютъ
поэтомъ
„для немногихъ"; это не похвала и не осу ­
жденіе,
а
просто
фактъ,
съ
которымъ
надо
счи та ть ся:
не­
многіе
сочувственно
отк ли к аются
и
отз ыв аю тся
душой
на
звуки
в оп рошающе й
поэзіи
Баратынскаго.
Въ
ней
все
во­
просъ
и
нѣ тъ
отвѣта —
и
это
не
подъ
сил у
большинству.
Гора зд о
легче
идти
за
пушкинскимъ
„пріятіемъ міра",
за
лермонтовскимъ
„проклятіемъ небу“,
за
„вѣрой
въ
идею“
Бѣ­
линскаго,
ч ѣмъ
оставаться
лицомъ
къ
лицу
съ
трагической
„истиной“
Баратынскаго.
Въ
области
теоретической
мыс ли
впервые
осмѣлился
на
это
Герценъ;
Бѣ линс к ому
же,
к акъ
ни
безконечно
выше
„большинства“
стоялъ
онъ,
нуженъ
былъ
тв ер дый
отвѣтъ
на
послѣдніе
вопросы.
Онъ
нашелъ
этотъ
отвѣтъ
для
се бя
какъ -р азъ
въ
то
время,
когда
Ба ра­
ты нс кій
выступилъ
со
своей
лебединой
пѣ с нью,
со
своими
„Сумерками"; въ этихъ „Сум еркахъ“
Бѣлинскій
увидѣлъ
са­
мого
себя
по слѣ д нихъ
двухъ
лѣ тъ,
увидѣлъ
в оп росы
безъ
о твѣ та,
увидѣлъ
побѣду
смерти
надъ
жизнь ю ,
увидѣлъ
невѣріе
въ
жизнь
—
и
напалъ
на
все
это
во
имя
новой
в ѣры
въ
человѣчество
и
прогрессъ,
во
имя
„науки“,
во
имя
„ра­


176
зума".
Подойти
б лиже
къ
поэту,
понять
его
до
послѣдней
глубины
Бѣлинскій
не
сумѣлъ
или
не
захотѣлъ:
онъ
ис калъ
теперь
отвѣта
и
сп асен ія
въ
но вой
„земной“
вѣрѣ, въ но­
вомъ
откровеніи,
въ
ра зу мномъ
ус трое ніи
человѣчества.
Вотъ
по чему
онъ
отождествилъ
„ирраціонализмъ“
Баратын­
скаго
съ
невѣжествомъ
и
указалъ
на
сп асен іе
отъ
мучи­
тельныхъ
в опро совъ
въ
„вѣрѣ
въ
ид ею“; вотъ почему,
на­
ко нецъ,
замѣчательная
статья
о
Баратынскомъ
такъ
важна
для
характеристики
нас т роені й
Бѣ линск аг о,
но
не
для
пони­
манія
поэзіи
Ба ратынска го.
1909—1910 г.


Поэзій
збмдбдѣдьчбскаго
бы та.
(Бѣлин с к ій
о
Кольцовѣ).
Въ
1835 году вышла изданная Станкевичемъ книжка стихо­
тв орен ій
Кольцова,
и
Бѣлинскій
т от часъ
же
написалъ
объ
этомъ
поэтѣ
н еболь шую
статью;
къ
стихотвореніямъ
этимъ
Бѣлинскій
отн ес ся
д ово льно
сдер жан но ,
хо тя
и
нашелъ,
что
Кольцовъ
„владѣет ъ
талантомъ
н еб ольши мъ,
но
истиннымъ,
даромъ
творчества
не
глубокимъ
и
не
сильнымъ,
но
непод­
д ѣльным ъ
и
не на тя нут ымъ “...
Въ
1836 году Кольцовъ впер ­
вые
п рі ѣхалъ
въ
Москву
и
п озн аком ился
съ
Бѣлинскимъ,
ко торы й
оказалъ
на
не го
в п ослѣдс твіи
такое
громадное
влія­
ніе;
расцвѣтъ
своего
творчества,
относящійся
къ
1838 —
1839 гг.,
са мъ
Коль ц овъ
приписываетъ
бл аготв орном у
вл ія­
нію
Бѣлинскаго.
И
Б ѣли нск ій,
ст авші й
близкимъ
другомъ
и
совѣтникомъ
поэта,
в и дѣлъ,
какъ
мог уче
росъ
и
разви­
ва лся
та лантъ
Коль цов а;
начиная
съ
1839 года,
Бѣлинскій
въ
своихъ
письмахъ
къ
Боткину
не
одинъ
разъ
вспоминаетъ
о
Кольцовѣ
и.
восхищается
его
растущимъ
та лан том ъ.
Въ
журнальныхъ
своихъ
отзывахъ
Бѣлинскій
также
ст алъ
те­
п ерь
воздавать
должное
Кольц ову;
такъ
на пр имѣр ъ,
въ
своей
рецензіи
1840 года на книжку стихотвореній извѣ с тна го
въ
то
время
крестьянина
Слѣпушкина,
Бѣлинскій
посвящаетъ
н ѣско лько
страницъ
в осторж ен ном у
отзыву
о
поэзіи
Коль ­
цова,
изумляясь
„богатырской силѣ
могучаго
духа“
этого
поэта.
Одн овр ем енно
съ
э той
рецензіей
Бѣлинскій
писалъ
большую
статью
о
„Героѣ
на шего
времени“;
въ
ней
онъ
ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ, V.
12


178
оп ять
гов орит ъ
о
Кол ьцов ѣ, указывая,
что
по этъ
этотъ
„до­
селѣ
непонятъ,
не
оцѣненъ“,
что
„только
немногіе
со­
знаютъ
всю
глубину,
обширность
и
богатырскую
мощь
его
таланта“.
Та кой
же
отзывъ
мы
находимъ
и
въ
ст ать ѣ „Рус­
ская
литература
въ
1841 году“;
ту тъ
же
высказывается
и
сожалѣніе
о
томъ,
что
до
сихъ
поръ
нѣ тъ
собранія
из бр ан­
ныхъ
ст их отвор ен ій
Кольцова.
Друзья
Кольцова
собирались
издать
его
стихотворенія
еще
въ
концѣ
тридцатыхъ
годовъ,
считая,
что
б рошюр ка
1835 года (в ъ
ней
было
только
18 стихотвореній)
является
и
сли шком ъ
краткой
и
устарѣвшей,
такъ
какъ
лучшія
ве щи
Кольцова
бы ли
нап исаны
имъ
большею
частью
послѣ
1836 г.
Въ
1840 году Бѣ линс к ій
принялся
за
редактированіе
п ред­
полагаемаго
сборника
ст их отворе ній
Кольцова;
въ
письмѣ
изъ
Воронежа
отъ
28 апрѣ ля 1840 года Кольцовъ писалъ
Б ѣли нс кому,
что
скоро
по шл етъ
ему
тетрадь
своихъ
піесъ:
„какъ вы желаете,
напишу
вс ѣ, худыя и добрыя:
онѣ
что
у
меня,
что
у
васъ—все
ра вн о...
Но
только
б уду
ва съ
п ро­
с ить
при
сборѣ
кн иги
выбирать
вещ и
од нѣ
д обры я...
Книга
же,
дума ю,
теперь
соберется
п оряд очн ая,
листовъ
въ
пя т­
надцать
печатныхъ“...
Од нако
при
жизни
Кольцова
Бѣлин­
скому
такъ
и
не
удалось
осуществить
это
изданіе;
черезъ
полтора
мѣсяца
п ослѣ
смерти
К ол ьцова
Бѣлинскій
писалъ
Боткину
(9 дек.
1842 г.),
что
сл ѣдует ъ
издать
со ч иненія
Кольцова,—„но
ка къ
издать,
на
чтб
издать
и
проч.
ипроч.“;
средствъ
не
было,
издателя
не
находилось.
И
только
три
года
спустя
уд ал ось
устроить
это
изданіе,
которое
вз яли
на
себя
Некрасовъ
и
Прокоповичъ;
весною
1846 года вышла
редактированная
Бѣлинскимъ
книга
„Стихотворенія Коль ­
цо ва“,
размѣромъ
ровно
въ
пятнадцать
листовъ,
п риче мъ
однако
п ять
печатныхъ
листовъ
занимала
собою
вступитель­
ная
статья
Бѣлинскаго „О
ж изни
и
сочиненіяхъ
К ол ьцова “.
И здан іе
это
в п ослѣдс твіи
неоднократно
п ов торялось ,
яв ляясь
наиболѣе
полнымъ
и
лучшимъ
собраніемъ
стихотвореній
Коль цов а;
въ
настоящее
время
лучшимъ
и
совершенно
п ол­
нымъ
изданіемъ
яв ляет ся
Академическое,
подъ
редакціей
А.
Лященка
(1909 г.) .
Въ
этомъ
и здан іи
чи татели
на йду тъ


*79
подробныя
библіографическія
указанія
на
не
осо бен но
бо га­
тую
ли тера тур у
о
Кол ьцов ѣ.
Прежде
чѣм ъ
говорить
о
вз гля дѣ
Бѣлинскаго
на
су щ­
ность
поэзіи
Кольцова,
интересно
остановиться
на
текстѣ
его
статьи,
подвергнувшейся
въ
1846 году значительнымъ
цензурнымъ
со кра щен іям ъ;
сокращенія
и
измѣненія
эти
ко с­
нулись
тѣхъ
мѣстъ,
въ
которыхъ
Бѣлинскій
говорилъ
объ
отн ошен іи
къ
Кольцову
его
отц а
и
в ообще
его
семьи.
Отно­
шеніе.
это
было
возмутительное,
ка къ
объ
этомъ
впервые
разсказалъ
Бѣлинскій
въ
своей
статьѣ
и
что
впослѣдствіи
тщетно
пытались
опровергнуть
другіе
біографы
Кольц ов а;
умирающій
поэтъ
б ылъ
обузой
для
семьи,
которая
старалась
„изводить“
его
ч ѣмъ
могла.
Кольцовъ
обо
всѣхъ
этихъ
п ре­
слѣдованіяхъ
съ
г ореч ью
сообщалъ
въ
дружескихъ
пись­
м ахъ
къ
Бѣлинскому;
понятно
то
негодованіе,
съ
которымъ
Бѣлинскій
и
его
друзья
относились
къ
такимъ
извѣстіямъ.
Когда
Кольцовъ
умеръ,
Боткинъ
требовалъ
отъ
Бѣ линс к аго,
чтобы
то тъ
въ
журнальной
статьѣ
о
Кольцовѣ
за клей ми лъ
поведеніе
отц а
покойнаго
поэта,
ускорившее,
а
можетъ
быть
и
вызвавшее
самую
смерть,
Бѣлинскій
отвѣчалъ (9дек.
1842 г.): „объ отцѣ
Кольцова—думать
нечего:
такой
случай
мо гъ
бы
вооружить
пе ро
энергическимъ
громоноснымъ
не­
годованіемъ
гдѣ-нибудь,
а
не
у
н асъ.
Да
и
ч ѣмъ
вин оват ъ
этотъ
отецъ,
что
онъ—мужикъ?
И
чтб
онъ
сдѣлалъ
особен­
на го?
Воля
твоя,
а
я
не
мо гу
питать
враждебности
противъ
в олка,
медвѣдя
или
бѣшеной
соб аки ,
хотя
бы
кто
изъ
нихъ
ра ст ер залъ
чудо
генія
или
чудо
красоты,
та къ
же,
к акъ
не
могу
питать
враждебности
къ
паровозу,
раздавившему
на
п ути
своемъ
человѣка.
П оэтому -то
Христосъ,
видно,
и
мо­
ли лся
за
п алаче й
своихъ,
го вор я:
не
вѣдятъ
бо,
чтб
творятъ.
Я
не
м огу
молиться
ни
за
волковъ,
ни
за
медвѣдей,
ни
за
бѣшеныхъ
собакъ,
ни
за
русскихъ
купцовъ
и
мужиковъ,
ни
за
русскихъ
су дей
и
кв а ртал ьн ыхъ;
но
и
не
м огу
питать
къ
тому
или
др уг ому
изъ
нихъ
личной
ненависти.
И
что
на­
пишешь
объ
о тцѣ
Кольцова,
и
к акъ
напишешь?
Во- пе рвы хъ,
и
написать
нельзя;
в о-вто рыхъ ,
и
напиши—онъ
в ѣдь
не
п ро­
чтетъ,
а
ес ли
и
прочтетъ—не
пойметъ,
а
если
и
по йме тъ—
не
убѣдится“...
12*


i8o
Несмотря
на
это,
Бѣлинскій
все
же
попробовалъ
сперва
въ
краткой
некрологической
з ам ѣт кѣ („Отеч.
Зап.“ 1843г.,
т.
XXVI), а затѣм ъ
и
въ
б ольшой
статьѣ
обрисовать
по ло­
женіе
Кольцова
въ
его
семь ѣ; но онъ былъ правъ тремя
год ами
ранѣе,
за яв ляя,
что
объ
э томъ
„нельзя
написать“.
Ц ензу ра
вычеркнула
изъ
его
статьи
почти
вс е,
ка са ющее ся
этого
вопроса,
начиная
съ
эпиграфа,
изъ
стихотворенія
Апол­
ло на
Григорьева,
о
„русской семьѣ“.
Вычеркнутыя
мѣ ста
в пос лѣдст віи
б ыли
во зс тан овле ны
по
рукописи
Бѣлинскаго
въ
из да ніи
Сол датен к ов а;
с ра внивая
эту
в озстан ов лен ную
статью
съ
ея
пе чат нымъ
текстомъ
1846 года,
м ожно
в идѣт ь,
чтб
б ыло
в ыч еркн уто
цензурой;
для
характеристики
о тно­
ше нія
ц ен зуры
сороковыхъ
годовъ
къ
Бѣлинскому
это
п ред­
ставляетъ
зн ачи тельн ый
интересъ.
Ка къ
бы
то
ни
бы ло,
но
д аже
связанный
ц ен зурою
Бѣлинскій
дал ъ
ярк ую
біо гр афію
Кол ьцов а,
ост ав шуюс я
донынѣ
одною
изъ
луч ши хъ,
не­
смотря
на
сравнительную
устарѣлость.
Появившаяся
въ
1878 году обширная біографія Кольцова,
на писа нн ая
М.
де-
Пуле,
основывалась
на
бол ѣе
богатыхъ
біографическихъ
матеріалахъ,
но
не
имѣетъ
почти
н и какой
литературной
цѣны,
яв ляясь
въ
сущности
только
озлоб лен н ымъ
памфле­
том ъ
противъ
Бѣлинскаго.
Біографическій
матеріалъ
ст атьи
Бѣлинскаго
предста­
вляетъ
изъ
се бя
только
введеніе
къ
оп ред ѣлен ію
сущности
поэтическаго
творчества
Кольцова.
Переходя
къ
этому
оп ре­
дѣ л енію,
Бѣлинскій
ставитъ
св ой
излюбленный
вопросъ
о
разницѣ
между
„геніемъ“
и
„талантомъ“— во пр о с ъ,
ко торы й
уже
былъ
поставленъ
имъ
въ
это
же
самое
время
въ
статьѣ
„Мысли и замѣ тки
о
русской
литературѣ“; теперь онъ раз­
рабатываетъ
его
подробно,
говоря
о
Кольцовѣ*)• Интересно,
что
въ
своей
первой
статейкѣ
о
Кольцовѣ(1835г.)
Бѣ лин­
скій
стоялъ
совершенно
на
такой
же
точкѣ
зрѣн ія;
онъ
на­
чиналъ
эту
статью
разграниченіемъ
понятій
„генія“
и
„та­
ланта",
ук азыв ая,
что
между
ним и
ес ть
постепенная
градація,
’) Въ этомъ
ви дны
отголоски
вліянія
Шеллинга
и
Г егеля .
Обще ­
из вѣст но
значеніе
«генія»
въ
эстетической
с исте мѣ
Шеллинга;
что
же
ка­
сается
до
Г егеля ,
то
разграниченіе
понятій
«генія»
и
«таланта»
мы
нахо­
димъ
въ
§ 395 его «Э нц ик л оп ед іи» (редакціи Баумана).


i8i
что
„есть художники,
которыхъ
• вы не рѣшитесь
почтить
вы со кимъ
и менемъ
геніевъ,
но
которыхъ
вы
поколебле­
тесь
отн е сти
къ
та ла нтамъ“.
Въ
б ольшой
своей
статьѣ
Бѣлинскій
развиваетъ
эту
мысль,
высказанную
имъ
десятью
годами
ранѣе,
н азыв ая
такихъ
людей,
большихъ,
чѣмъ
та­
ла нтъ,
но
меньшихъ,
ч ѣмъ
геній
—•
геніальными
тал анта ми.
Но
тутъ
же
необходимо
отм ѣти ть
и
р а зницу
между
этими
двумя,
раздѣленными
д есяти лѣ тіем ъ,
взглядами
Бѣ линс к аго:
раньше
онъ
видѣлъ
и
„геній“
и
„талантъ“
—
въ
сф ерѣ
„художественности“, „ ис ку с ст ва“; теперь онъ склоненъ при­
писать
генію
—
художественность,
а
та лан ту
—
„беллетри ­
с тику“.
Прежде
Бѣлинскій
видѣлъ
между
„геніемъ“
и
„талантомъ“
главнымъ
образомъ
количественное
различіе,
теперь
онъ
видитъ
между
н ими
различіе
качественное
—
и
въ
этомъ
лежитъ
в озм ожно сть
су щест вов ан ія
„геніаль­
наго
таланта“,
к оторы й
отъ
простого
таланта
отли чаетс я
свойствомъ,
а
отъ
генія—объемомъ
сод ерж ані я.
Теперь
во­
просъ
о
геніи
и
талантѣ
Бѣлинскій
соединяетъ
съ
во про­
сомъ
о
личн ост и,
указывая,
что
геній
соединяетъ
въ
себѣ
высочайшее
развитіе
личности
съ
всеобщностью
и
глубиной
своихъ
ид ей
и
идеаловъ;
достояніемъ
таланта,
напротивъ,
яв ляе тся
частность
и
исключительность.
„Геніальный
та­
лантъ“
и
з дѣсь
оказывается
среднимъ
между
ними,
яв ляяс ь
сочетаніемъ
глубокой
внутренней
сущн ос ти
человѣка
съ
ограниченнымъ
о бъемо мъ
содержанія.
Такимъ
„геніальнымъ талантомъ“
Бѣлинскій
считалъ
Коль­
цова.
Это
опредѣленіе
в ызв ало
д ово льно
рѣзкое
возраженіе
со
ст орон ы
В.
Майкова,
замѣнившаго
собою
въ
1846 году
Бѣлинскаго
въ
„Отеч.
Запискахъ“. Въ своей статьѣ
о
Коль­
цо вѣ („Отеч.
Зап.“ 1846г.,
т.
XLIX) Вал.
Майковъ
полеми­
зир уе тъ
съ
Бѣ линс к имъ,
н азыв ая
всѣ
эти
раз г рани чен ія—
„геній“, „ тал ан тъ“
и
„геніальный талантъ“— ч ист о
словесными
и
ничего
не
объясняющими
въ
поэзіи
Кольцова.
К ри тикъ
Бѣ­
линскаго
был ъ
бы
правъ,
ес ли
бы
Бѣлинскій
счелъ
свою
задачу
выполненной
послѣ
такого
разграниченія;
но
дѣло
въ
том ъ,
что
для
Бѣлинскаго
это
толь ко
первый
шагъ
къ
опре­
д ѣлен ію
сущности
таланта
Кольцова.
Словами
„геніальный
талантъ“
Бѣлинскій
сразу
ярко
осв ѣти лъ
двѣ
гл а вныя
ст о­


182
роны
творчества
Кольцова:
исчерпывающую
глубину
художе­
ственнаго
сод ерж анія
при
сравнительно
узкихъ
рам кахъ
ег о.
Онъ
указываетъ,
что
геній
Пушкина
былъ
всеобъемлющъ,
но
что
даже
и
Пушкинъ
„не могъ бы.
написать
ни
одной
пѣсни
въ
родѣ
Кольцова,
потому
что
К ол ьцовъ
одинъ
и
безраздѣльно
в ладѣлъ
тайною
эт ой
пѣ сн и“; въ этомъ узкомъ
м ірѣ
„народной пѣс ни“
Ко льц овъ
дос ти гъ
исчерпывающей
гл уб ины
художественнаго
сод ерж ані я.
Въ
чемъ
же
з аклю­
чалось
это
содержаніе?
—
Тутъ
Бѣлинскій
подходитъ
къ
главному
вопросу
св оей
статьи
и
даетъ
р ѣшен іе,
которое
одно
только
можетъ
объяснить
на мъ
значеніе
поэзіи
Кольцова.
Поэзія
Кольцова—поэзія
земледѣльческою
б ыта'. „Кольцовъ
зна лъ
и
любилъ
крестьянскій
бытъ
такъ,
ка къ
онъ
ест ь
на
самомъ
дѣлѣ, не украшая и не поэтизируя его.
Поэзію
этого
быт а
онъ
нашелъ
въ
самомъ
этомъ
б ытѣ“...
„Нельзя было
тѣснѣе,
с лить
своей
жизни
съ
жизнію
н аро да,
как ъ
это
само
со бою
сдѣлалось
у
Кольцова.
Его
радовала
и
ум и ляла
ро жь5
шу мя щая
с пѣ лымъ
ко лосом ъ,
и
на
чужую
ниву
смотрѣлъ
онъ
съ
л юбов ію
крестьянина,
который
смотритъ
на
свое
поле,
орошенное
его
собственнымъ
пбтомъ“..,
„Онъ былъ
сыномъ
народа
въ
полномъ
значеніи
эт ого
слова...
Не
на
словахъ,
а
на
дѣлѣ
сочув ств ов алъ
онъ
простому
народу
въ
его
горестяхъ,
радостяхъ
и
наслажденіяхъ.
Онъ
зналъ
его
бытъ,
его
нужды,
горе
и
радость,
п розу
и
поэзію
его
жи зн и“...
Эти
слова
Бѣ линск аг о
интересно
сопоставить
со
слѣдующими
безхитростными
сл о вами
самого
Кольцова,
въ
его
письмѣ
къ
Бѣлинскому
отъ
28 сент.
1839 г. ,
гдѣ
онъ
объясняетъ
причину,
почему
въ
этомъ
г оду
мало
написалъ
стихотворе­
н ій:
„'трудно отвѣчат ь,
и
отвѣтъ
смѣшной:
не
потому,
что
некогда,
что
д ѣла
мои
были
дурны,
что
я
бы лъ
все
ра з­
строенъ;
но
вся
причина—эта
суша,
это
безвременье
нашего
кр ая,
настоящій
и
будущій
голодъ.
Все
это
какъ-то
ужасно
имѣло,
нынѣшнее
лѣто,
на
мен я
большое
в ліян іе
—
или
по­
тому,
что
мой
бытъ
и
выгоды
тѣсно
связаны
съ
внѣшнею
природою
всего
народа.
Ку да
ни
глянешь—вездѣ
унылыя
л ица;
поля,
горѣ л ыя
степи
наводятъ
на
душу
уныніе
и
пе­
ча ль,
и
ду ша
не
въ
состояніи
ничего
ни
мыслить,
ни
ду мат ь.
К акая
рѣзкая
перемѣна
во
в семъ!
Н ап римѣ ръ:
и
теперь


_
і8з_
поютъ
русскія
пѣсни
тѣ
же
люди,
что
п ѣли
пр еж де,
тѣ
же
пѣс ни,
такъ
же
поютъ;
напѣвъ
о дин ъ—а
какая
въ
нихъ,
не
говоря
ужъ
грусть—онѣ
всѣ
грустны,—а
какая-то
болѣзнь,
сл або сть,
бездушье.
А
та
разгульная
энергія,
сил а,
могучесть
будто
въ
нихъ
ник огд а
не
бы вал и.
Я
думаю
въ
той
же
душѣ,
на
томъ
же
и н струм ент ѣ, на которомъ народъ выражался
широко
и
сильно,
при
друг и хъ
обстоятельствахъ
можетъ
выражаться
сл або
и
бездушно.
Особенно
въ
пѣснѣ
это
за­
мѣтно;
въ
ней,
кромѣ
ея
собственной
д уши,
есть
еще
д уша
народа
въ
его
настоящемъ
мо мент ѣ
жизни“...
Эти
сло ва
Кольцова
яв ляются
лучшимъ
подтвержденіемъ
пр и веденн аго
выше
мнѣ нія
Бѣлинскаго;
только
съ
э той
точки
зрѣ нія
можно
понять
ту
„поэзію крестьянскаго быта“,
ко­
торую
мы
нах о димъ
въ
произведеніяхъ
Кольцова,
а
т акже
вѣрно
оцѣнить
су щн ость
и
значеніе
э той
по эз іи.
Съ
давнихъ
по ръ
существовала
т енд енція
ум али ть
и
принизить
значеніе
Кольцова
въ
русской
л ит е ра ту р ѣ; первая статья подобнаго
ро да,
если
не
считать
журнальныхъ
отзывовъ
еще
при
жизни
Кольцова
и
рецензій
на
к нигу
1846 года,
явилась
впервые
въ
1852году(въ „Сынѣ
О теч ест ва“) и принадлежала перу
В.
Ст ою нина;
подобные
же
взгляды
можно
встрѣтить
и
въ
нѣкоторыхъ
статьяхъ
1909 года,
появившихся
по
слу­
чаю
столѣтняго
юб илея
со
дня
рожденія
Кольцова.
Всѣ
эти
отрицательные
выводы
о
совершенной
второстёпенности
.поэзіи
Кольцова
возможны
только
въ
т омъ
случаѣ, если упу­
сти ть
изъ
ви да
еди нст венн о
об ъяс н яющій
все
дѣло
взглядъ
Бѣлинскаго,
вз гля дъ
который
позднѣе
п ов торили
и
р азв или
Чернышевскій
(въ „Очер кахъ
гоголевскаго
періода“), Добро­
любовъ
(въ популярной книгѣ
о
Кольцовѣ) ицѣлый
рядъ
другихъ
писателей.
Изъ
это го
ряда
писателей
нельзя
не
остановиться
на
одномъ,
который
ярче
друг и хъ
развилъ
мысль
Бѣлинскаго.
Это
—
Гл.
У спенскій,
заговорившій
о
Кольцовѣ
въ
своихъ
изумительныхъ
по
силѣ
и
тонкости
очеркахъ
„Крестьянинъ и крестьянскій трудъ“. „Поэзія земле­
дѣльческаго
труда—говоритъ
Гл.
Успенскій—не
пустое
слово.
Въ
русской
лите ра тур ѣ
есть
писатель,
котораго
невозможно
иначе
назвать,
ка къ
по это мъ
зем ледѣ льческ аг о
т руда
исклю­
чительно.
Это—Кольцовъ“.
Мы
обратимся
къ
этому
произ-


184
в еде нію
Гл.
Успенскаго,
въ
которомъ
о
Кольцовѣ
на
т рехъ
страничкахъ
сказано
больше,
чѣмъ
во
многихъ
большихъ
статьяхъ
объ
этомъ
поэтѣ.
Эти
страницы
Гл.
Успенскаго
являются
лучши мъ
развитіемъ
основной
мысли
Бѣлинскаго
о
Кольцовѣ.
„Никто,—говоритъ
Гл.
Успенскій,—не
искл юч ая
и
самого
Пушкина,
не
трогалъ
такихъ
поэтическихъ
струнъ
народной
д уши,
народнаго
мі росозерц ан ія,
воспитаннаго
искл ю чит ель но
въ
условіяхъ
земледѣльческаго
труда,
ка къ
это
мы
находимъ
у
поэта-прасола.
Спрашиваемъ,
что
могло
бы
вдохновить
хотя
бы
и
Пушкина
при
вид ѣ
пашущаго
пашню
мужика,
его
клячи
и
сохи?
Пушкинъ,
как ъ
чело в ѣкъ
иного
круга,
мо гъ
бы
только
скорбѣть,
ка къ
это
и
б ыло,
объ
этомъ
тру­
же н икѣ, „влачащемся по браздамъ",
объ
я р мѣ, которое онъ
несетъ,
и
т.
д. ...
А
мужикъ,
изображаемый
Кольц овым ъ ,
хотя
и
в лачи тся
по
браздамъ,
хоть
и
босикомъ
п ле тется
за
клячей,
н аход итъ
возможнымъ
говорить
этой
клячѣ
т акія
рѣчи:
„Весело (!) на пашнѣ, я самъ-дру іъ
съ
тобою,
слуга
и
хо­
зяинъ.
Вес ело
(!) я лажу борону и соху,
телѣгу
готовлю,
зе рна
насыпаю.
Весе ло
гляжу
я
на
гу мно
(чтб- жъ
тутъ
мо­
же тъ
бы ть
веселаго
для
н асъ
съ
вами,
ч ит ат ел ь?), на скирды,
молочу
и
вѣю...
Ну,
та щи ся,
си вка!. .
Паш енку
мы
рано
съ
сивкою
распашемъ,
зернышку
сготовимъ
к олы бель
святую;
его
вспоитъ,
вскормитъ
мат ь -з емля
сырая...
Выйдетъ
въ
полѣ,
травка...
Ну,
та щи ся,
си в ка!... Выйдетъ въ полѣ
травка,
выра­
стетъ
и
колосъ,
станетъ
сп ѣть,
рядиться
въ
золот ыя
ткани"
и
т.
д.
Сколько
тутъ
разлито
ра дос ти,
л юбви,
вниманія—и
къ
чему?
Къ
гумну,
къ
коло су,
къ
т рав ѣ, къ клячѣ, съ которою
чел овѣк ъ
разговариваетъ,
ка къ
съ
понимающимъ
существомъ,
г ов оря:
„мы съ сивкою“,
„я самъ -д ругъ
съ
тоб ою"
и
т.
д.
Человѣкъ,
такъ
своеобразно,
пол но
понимающій,
жи в ущій
непонятными
для
меня
и
васъ,
образованный
читатель,
ве­
ща ми,
пойметъ
ли
онъ
меня,
ес ли
я
къ
нему
подскочу
съ
разговорами
о
вы год нос ти
ссудо-сберегательныхъ
това­
риществъ?
А
кос арь
т ого
же
Кольцова,
который,
п олуча я
на
своихъ
харчахъ
50 коп.
въ
сутки,
находитъ
в озможн ос ть
говорить
та кія
рѣч и:


i85
„Ахъ,
ты
степь
мо я,
степь
привольная!..
Въ
гости
я
къ
тебѣ
не
одинъ
пришелъ,
я
пришелъ
самъ-другъ
съ
косой
вострою.
Мнѣ
дав но
гулятъ
(это за 50-то
копеекъ
въ
сутки!)потравѣ
степной,
вдо ль
и
поперекъ,
съ
ней
хотѣлося.
Раззудись
плечо,
размахн ис ь
рука,
ты
пах ни
въ
лицо
вѣтеръ
съ
пол уд ня,
ос вѣжи,
в зволн уй
степь
п рос торн ую,
за жу жжи
коса,
засверкай
кругомъ'.
Зашуми
трава
подкошенная,
пок лони сь
цвѣты
головой
землгъ“,
и
т.
д.
„Тутъ,
чтб
ни
слово,
то
тайна
крестьянскаго
міросозер­
цанія:
раззудись
плечо...
засверкай
кругомъ...
и
т.
п.—все
это
п ре­
ле сти
ни
для
кого,
кромѣ
кр естьян и на-з емлед ѣльц а,
недо­
ступныя.
Припомнимъ
еще
поистинѣ
великолѣпное
стихо­
твореніе
то го
же
К ол ьцова
„Урожай*, гдѣ
и
природа,
и
міро­
созерцаніе
че лов ѣка,
ст оящаг о
съ
ней
лицомъ
къ
лицу,
до
поразительной
прелести
неразрывно
слиты
въ
одно
поэти­
ческое
цѣлое.
Чтобы
яснѣе
видѣть
д остои н ства
этого
стихо­
творенія,
возьмемъ
для
сравненія
извѣстное
стихотвореніе
другого
русск аг о
поэта,
Л ерм он тов а: „Когда волнуется жел­
тѣющ ая
нива“.
Ту тъ
Гл.
Успенскій
переходитъ
къ
п ри стра стно му,
но
яд ов и то-остроум н ому
разбору
этого
„перла лермонтовской
поэзіи“.
Созерцаніе
к ра сотъ
п рирод ы
—
иронизируетъ
Гл.
У спенс кій
—
возбудило
въ
Лермонтовѣ
сильныя
душевныя
дви женія:
въ
н ебесах ъ
онъ
ув идѣ лъ
Бога,
ст алъ
постигать,
чтб
такое
счастье,
и
морщины
на
чел ѣ
у
нег о
ра зошлис ь.
Ка кія
же
к рас оты
природы
такъ
растрогали
поэта?
О,
ко­
не чно: „самые лучшіе ея сорта“.
Поэтъ
„обставилъ самыми
пріятными
растеніями
пут ь,
по
которому
въ
д ушу
его
ше­
с твуе тъ
Богъ,
и
размѣстилъ
эти
растенія
и
разные
фрукты
въ
такомъ
порядкѣ
и
ви дѣ,
что бы
ему
не
совѣстно
было
принять
высокопоставленнаго
посѣтителя.
Взята
по это му
„желтѣ ющ а я
нива“,
зрѣлище
очень
пріятное
для
глазъ,
за­
тѣ мъ
слива,
да
еще
мал ино вая ,
да
не
просто
малиновая
слива,
а
сл ива
подъ
тѣн ью,
да
и
тѣн ь- то
сла дост на я.
Потомъ
л ан­
дышъ:
во-первыхъ,
онъ
серебристъ,
обрызганъ
росой,
роса
взята
душистая,
особенная,
ра ди
экстреннаго
случ ая;
кромѣ
того,
ландышъ
этотъ
осв ѣще нъ
на
выборъ
—
и
утренней,
и
вечерней
зарей,
р аз ноцвѣ тн ыми
пе рел ив ами,
помѣщенъ
подъ


i86
ку сто мъ,
изъ-подъ
котораго
уже
и
киваетъ
съ
привѣтли­
востью.
Тутъ,
ради
экстреннаго
случая,
перемѣшаны
и
к ли­
мат ы,
и
времена
го да,
и
все
такъ
произвольно
выбрано,
что
невольно
рождается
со мнѣ ніе
въ
искренности
поэта.
Чтб,—
думается,
вн икая
въ
его
пр о изв еденіе:—^ уви дѣлъ
бы
онъ
Бога
въ
н ебесах ъ
и
ра зошли сь
бы
его
м орщины
и
т.
д.,
если
бы
природа
предстала
предъ
нимъ
не
въ
ви дѣ
какихъ-то
от бор­
ных ъ
фр укто въ,
при
особомъ
ос вѣще ніи,
а
въ
б олѣе
обык­
новенномъ
и
простомъ
видѣ?
Чтб,
есл и
бы
вмѣсто
малино­
вой
сливы,
'душистой розы,
серебристаго
ландыша,
автору
п редс тояло
созерцать,
напримѣръ,
кор явый
крыжовникъ,
бруснику,
ежевику,
горьку
яг оду
кали ну ,
рябину
и
прочую
неблагообразную
тварь
Б ож ію?..“
„Совсѣмъ
не
то
въ
„Урожаѣ“ Кольцова,
—
продолжаетъ
Гл.
Успенскій.—Здѣсь
все
п рост о,
обыкновенно,
вз ята
о дна
только
нива
же лтѣющ ая,
на
которой
со сред оточен ы
всѣ
за­
боты
зем ледѣль ц а,
со сред оточен ы
всѣ
его
думы.
Авт оръ
подробно
излагаетъ
эти
„три думы“
крестьянскія,
связанныя
только
съ
нивой
и
не
разбрасывающіяся
по
сторонамъ;
съ
э той
же
нивой
и
думами
о
ней
с вяза но
совершенно
объяс­
нимое
вн им аніе
къ
природѣ,
вн им аніе
пристальное,
жадное
(какъ туманъ густится въ тучу,
ту ча
проливается
д ожде мъ
и
т.
д.), и какъ,
наконецъ,
глубоко
понятны
за ключи те льны я
слова
ст их отв орені я: „и жарка свѣча
поселянина
предъ
ик о­
ною
Божьей
Матери“.
Тутъ
нѣтъ
пу ст ого
мѣста,
нѣ тъ
п ро­
рѣхи
въ
міросозерцаніи
человѣка,
и
само
міросозерцаніе
удивительно
своеобразно“
(Гл .
У спенск ій ,
„Крестьянинъ и
крестьянскій
тр уд ъ“,
гл.
III).
Так ъ
раз ви лъ
Гл.
Успенскій
основныя
мысли
Бѣлинскаго
о
поэзіи
Кольцова,
поэзіи
крестьянскаго,
поэзіи
зе млед ѣль­
че ск аго
быта.
Бѣлинскій
и
Гл.
Успенскій
ярк о
освѣтили
главную
сторону
творчества
Кольцова,
до
сихъ
п оръ
сохр а­
нившую
всю
св ою
цѣнность
и
создавшую
Кольцову
его
узкое,
но
высокое
м ѣсто
въ
исторіи
русской
литературы.
Бѣлин­
скій
кромѣ
тог о
останавливается
и
на
извѣстныхъ „Думахъ“
Кольцова,
какъ
на
другой
сторонѣ
творчества
этого
поэта;
Бѣлинскій
не
могъ
не
признать,
что
эта
сторона
творчества
Кольцова
имѣетъ
для
русской
литературы
весьма
ма лое
зн а-


187
ченіе,
бу дучи
очень
важной
только
для
характеристики
ли ч­
ности
самого
Кольцова.
Начиная
съ
1836 года Кольцовъ
нахЬдился
подъ
сильнымъ
вліяніемъ
Бѣлинскаго
и
его
дру­
зей ;
еще
въ
1835 году Кольцовъ написалъ думу „В ели кая
тайна“,
вѣроятно
подъ
вліяніемъ
Станкевича
и
его
филосо­
фіи
той
эпохи.
Съ
1836 года у Кольцова идетъ рядъ „ д умъ“,,
отражающихъ
въ
себ ѣ
ш ел лин гі анскія
и
гегеліанскія
умо­
зрѣнія
Бѣлинскаго
и
его
др узей ;
объ
этомъ
вл іян іи
на
К оль­
цова
е сть
статья
В.
Ярмерштедта
(очень устарѣвша я
съ
фак­
тической
ст о ро н ы ): „Міросозерцаніе кружка Станкевича и
поэзія
К ольцо в а“ • („Вопр.
философ.
и
психологіи“, 1894г.,
кн.
I).
Бѣлинскій
старался
передать
Кольцову
основныя
по­
лож ені я
философіи
Гегеля;
Коль цо въ
пробовалъ
читать
фи­
лос офскі я
книги,
но
безрезультатно,
о
ч емъ
и
горевалъ,
сообщая
Бѣлинскому:
„субъектъ
и
объектъ
я
нем но жко
понимаю,
а
абсолюта
—
ни
крошечки“ (письмо отъ28окт.
1838 г.); вѣ
другомъ
письмѣ
еще
яс нѣ е: „я понимаю субъектъ
и
объектъ
хор ошо ,
но
не
понимаю
еще,
ка къ
въ
фи лосо фі и,
по эз іи,
исторіи
они
со единяю т ся
до
абсолюта.
Не
понимаю
еще
впо лнѣ
этого
безконечнаго
игранія
жизни,
э той
вели­
кой
природы
во
в сѣхъ
ея
п роявле ні яхъ “.. .
(письмо отъ
15 іюня 1838 года) .
Но
то,
чего
Кольцовъ
не
понималъ
умомъ,
онъ
хо тѣлъ
высказать
въ
поэтическихъ
образахъ
вд>
своихъ
„думахъ“,
темами
кот оры хъ
какъ-разъ
яв ляютс я
во­
просы
о
в елик ой
природѣ
во
всѣхъ
ея
проявленіяхъ,
о
бе з­
конечномъ
играніи
жизни...
Попытки
бы ли
ма ло
удачныя,
такъ
ка къ
Кольцовъ,
подобно
Бѣлинскому,
был ъ
типичный
реалистъ
по
своему
п си холог и чес кому
т ипу;
онъ
это
и
с амъ
призналъ
(какъ указываетъ Бѣли н ск ій)
въ
своемъ
стихотво­
реніи
„Не время- л ь
намъ
оставить“ (1841г.).
„Мистическое
направленіе
Кольцова,
обнаруженное
имъ
въ
ду ма хъ ,—го во­
р итъ
Бѣлинскій,—не
могло
бы
у
нег о
долго
п род олжи ться,
еслибъ
онъ
ос тал ся
ж ивъ.
Эт отъ
простой,
ясный
и
смѣлый
умъ
не
мо гъ
бы
долго
плавать
въ
туманахъ
неопредѣлен­
ных ъ
представленій“...
Думы
Кольцова
бы ли
именно
слиш­
к омъ
„надуманы“
и,
за
немногими
исключеніями,
шли
не
отъ
се рдц а,
не
отъ
души
поэта;
значеніе
ихъ
для
характеристики
Кольцова
велико,
но
др уго го
значенія
онѣ
не
и мѣ ютъ.


i88
Но
мы
уже
в и дѣли,
что
во все
не
здѣсь
лежитъ
сущ но сть
поэзіи
Кол ьцов а,
ея
безотносительное
значеніе;
сущность
эта
заключена
въ
„пѣ сн яхъ“
Кольцова,
являющихся
един­
ственнымъ
въ
своемъ
р одѣ
проявленіемъ
въ
поэтическомъ
творчествѣ
эстетической
стороны
зе млед ѣльче ск аг о
быта.
Бѣлинскій
оши балс я
въ
частностяхъ
своей
кри ти ки
произ­
веденій
Кольцова;
такъ
напримѣръ,
онъ
преувеличенно
оц ѣ­
нива лъ
довольно
посредственную
„Ночь“,
почему-то
относя
ее
„къ капитальнымъ произведеніямъ русской поэзіи“; на ­
пр от ивъ
того,
онъ
недооцѣнилъ
та кія
вещи,
ка къ
„Пѣсн я
пахаря“,
„Крестьянская
п и рушка“
и
т.
п.,
поставивъ
ихъ
н иже
„Разсчета съ жизнію“
и
другихъ
болѣе
слабыхъ
сти ­
хотв оре ній
Кольцова.
Но
все
это
дѣло
субъективной
о цѣ нки,
всегда
очень
спорной;
что
же
касается
до
сущ ности
н аст оя­
щей
статьи
Бѣлинскаго,
то
она
до
с ихъ
по ръ
ос та ется
въ
полной
си лѣ.
Бѣлинскій
показалъ,
что
„поэзія земледѣл ьч е ­
скаго
быта“
есть
та
сторона
поэзіи
Кольцова,
которая
на
вѣчныя
времена
сохранитъ
ему
в ысок ое
мѣ сто
въ
и ст оріи
русской
литературы.
1910 г.


Бѣдинскій
въ
тридцатыхъ
г ода хъ.
(Ошъ Шеллинга черезъ Фихте къ Гегелю) .
Въ
тридцатыхъ
годахъ
к ру жокъ
Бѣлинскаго
и
его
др у­
зей
совершилъ
знаменательный
путь
отъ
„эстетики“
черезъ
„этику“
къ
„логикѣ“,— от ъ
Шеллинга
черезъ
Фихте
къ
Ге­
гелю.
Прослѣдить
за
этимъ
путемъ
хотя
бы
въ
общихъ
чер­
тахъ—значитъ
понять
ходъ
развитія
Бѣ линс к аго,
неизбѣжно
приводившій
отъ
узкой
„кружковщины“
на
широкое
поле
общественной
борьбы.
Въ
шеллингіанствѣ
Бѣлинскій
и
его
друзья
нашли
отвѣтъ
главнымъ
образомъ
на
с вои
эстетическіе
запросы;
въ
„Ли­
т ерат урн ыхъ
Мечтаніяхъ“
и
послѣдующихъ
статьяхъ
Бѣлин­
скаго
1834—6
г.
мы
имѣемъ
шеллингіанское
обоснованіе
и
развитіе
мысли
о
свободномъ
творчествѣ
поэта,
объ
эстети­
че ско мъ
ч увст вѣ, какъ
основѣ
добра,
о
вну тр енне й
связи
свободно-творящаго
поэта
съ
народомъ
*).
Сразу
бросается
въ
г лаза
почти
полное
отсутствіе
во
всемъ
этомъ
вопросовъ
гпеоретико-гюзнавателъныхъ,
гносеологическихъ;
а
между
тѣмъ
миновать
ихъ
при
знакомствѣ
съ
послѣ-кантовской
филосо­
фіей
б ыло
невозможно.
Знакомство
съ
философіей
Фи хте
принудило
Станкевича
и
его
друзей
вплотную
подойти
къ
постановкѣ
этихъ
вопросовъ
и
заимствовать
отъ
Фи хте
не
только
его
этическій
пантеизмъ,
но
и
его
субъективный
идеализмъ.
Послѣднее
сперва
было
наиболѣе
труднымъ;
Станкевичъ,
начавшій
читать
Фихте
(„Vorlesungen über die
См.
обо
всемъ
этомъ
ни же
въ
ст ать ѣ «Годовые обзоры литературы» .


190
Bestimmung des Mensçhen“)
весною
1836 года,
со зн аетс я,
что
чтеніе
это
сперва
произвело
въ
его
головѣ
такой
сум­
буръ,
в озмож но сти
котораго
онъ
и
не
подозрѣвалъ...
Нра в­
ст вен ный
за ко нъ—ут ве рждает ъ
Фихте—-только
то гда
яв ля ется
реальнымъ,
если
внѣшній
м іръ
не
ес ть
„вещь въ себѣ“, если
между
Я
и
не-Я
сущ ест вует ъ
взаимодѣйствіе(а
не
од н осто­
роннее
дѣйствіе
об ъ екта
на
су бъект ъ) .
Реальность
н рав­
ст вен наго
закона
отрицаетъ,
такимъ
образомъ,
точку
зрѣнія
наивнаго
реализма;
болѣе
тог о,
она
заставляетъ
насъ
въ
концѣ
концовъ
придти
къ
заключенію,
что
вн ѣ шній
мір ъ
есть
ли шь
продуктъ
нашего
ощуще нія
и
мышленія,
ес ть
тол ько
н аше
п ред став лен іе.
Нѣ тъ
„вещи
въ
себ ѣ", есть
толь ко
„образы“,
отображенія
нашего
сознанія,
объективи­
руе мыя
во - внѣ; внѣшн ій
м іръ
призраченъ,
реальное
ес ть
л ишь
са мо осущес твле ні е
Я.
Эти
разлагающія
мі ръ
и
личность
умозаключенія
приводятъ
къ
по няті ю
вѣ ры,
безъ
к оторой
не
можетъ
б ыть
построена
философская
сист ем а.
Все
это
я
беру
изъ
той
самой
книги
Фи хте,
которая
произвела
так ую
путаницу
въ
мысляхъ
Станкевича:
доводы
и
выводы
субъективнаго
идеализма
не
могли
не
поразить
реалистически
настроенныхъ
д рузей
кружка
Станкевича.
Но
сре ди
этого
кружка
п ояви лось
въ
1835—6
г.
новое
лицо—
М.
Бакунинъ,
сильный
философскій
ум ъ,
легко
усваивавшій
себѣ
всѣ
т ѣ „философскія отвлеченности“,
ко торыя
смутили
даже
Станкевича
и
бы ли
совершенно
чу жды
такому
типич­
н ому
реалисту,
какъ
Бѣлинскій.
Съ
1836 года начинается
близкая
друж ба
Бѣлинскаго
съ
М.
Бакунинымъ,
этимъ
бу­
дущимъ
родоначальникомъ
русскаго
анархизма,
а
пока—рев­
ностнымъ
неофитомъ
фихтіанства;
время
съ
августа
по
ноябрь
1836 г.
Бѣлинскій
проводитъ
въ
Пр ям у хинѣ, деревнѣ
Бакуниныхъ,
и
понемногу
самъ
втягивается
въ
„фихтіанскую
отвлеченность“.
Въ
статьѣ
о
к ни гѣ „Опытъ Системы нрав­
ственной
философіи“
Бѣлинскій
уже
примѣнилъ
эту
но вую
точку
зрѣнія
и
новую
терминологію;
до
этого
в реме ни
онъ
былъ
знакомъ
тол ько
съ
общимъ
шеллингіанскимъ
в оз зрѣ­
ніемъ
на
мі ръ
и
на
жизнь.
„Есть два способа изслѣд ова нія
ист ины :
а
priori и а posteriori, т. - е.
изъ
чистаго
разума
и
изъ
о пыта“,
—
пишетъ
Бѣлинскій
въ
этой
своей
статьѣ; аизъ


I9I
письма
Бѣлинскаго
къ
М.
Ба к унину
(отъ 21
н оября
1837 г.)
мы
узнаемъ,
что
д аже
эти
подчеркнутыя
выраженія
б ыли
новостью
для
Бѣ линс к аго:
„я написалъ нѣс кольк о
ст ат ей,
обратившихъ
на
мен я
вниманіе,
и
никакъ
не
подозрѣвалъ,
что бы
развитыя
въ
ни хъ
иде и
б ыли
и деями
а
priori11... II
вотъ
теперь
Бѣлинскій
сталъ
п ропов ѣд ыват ь
этическія
ид еи
Фихте,
обосновывая
ихъ
на
идеалистической
теоріи
позна­
нія.
Характерны
въ
этомъ
отн оше ніи
начальныя
страницы
все
той
же
статьи,
гдѣ
Бѣлинскій
заявляетъ,
что
„факты и
и деи
не
существуютъ
сам и
по
себѣ: они всѣ
заключают ся
въ
нас ъ“,
что
„внѣшні е
предметы
толь ко
даютъ
толчокъ
нашему
Я
и
возбуждаютъ
въ
нем ъ
понятія,
которыя
оно
придаетъ
имъ“.
Эти
два
положенія
вз аимно
и ск люча ютъ
другъ
друга
(такъ какъ первое построено на отрицаніи,
а
второе
на
признаніи
„вещи въ себѣ“): если же прибавить
къ
этому,
что
два
эти
положенія
раздѣлены
третьимъ,
въ
которомъ
п ров оди тся
вовсе
не
фихтіанское,
а
об ычн ое
п ла­
тоновское
ученіе
объ
и деѣ,
то
ст анетъ
яснымъ,
н аск олько
своеобразно
преломлялась
ф их т іанская
теорія
познанія
въ
понятіи
Бѣлинскаго
и
его
„философскаго друга“
и
уч ител я—
Бакунина.
Итакъ,
н есо мнѣ нно,
что
хотя
общій
духъ
ученія
Фи хте
был ъ
въ
общемъ
схваченъ
вѣрно,
но
все
же
фи хті ан ство
Бѣлинскаго
и
друзей
б ыло
сильно
„руссифицированнымъ“.
Особенно
это
сказалось
въ
той
терминологіи,
которая
подъ
им енемъ
„фихтіанской“
со з далась
въ
кружкѣ
друзей
и
глав­
нымъ
авторомъ
которой
несомнѣнно
б ылъ
Бакунинъ.
„Кон­
кретная
жизнь“,
„абстрактная
жизнь“,
„внѣш ня я
жизнь“ ,
„призрачность“, „п ол н ая
жизнь
духа“,
„объективное напол­
неніе“,
„благодать“,
„нравственная
точка
зрѣнія
толпы“,
„добрые малые“, „прекраснодушіе“
и
т.
п.
—
вотъ
термины,
которыми
переполнена
переписка
Бѣлинскаго,
начиная
съ
1836 года.
Нѣко торы е
изъ
этихъ
терминовъ
дѣйствительно
можно
встрѣтить
у
Фихте
—
напримѣръ,
„призрачность“,
„блаженная
жизнь“
и
т.
п.;
но
ббльшая
часть
ихъ
несо­
мнѣнно „московскаго“
п рои схожде ні я.
Иной
ра зъ
заимство­
в анный
терминъ
получалъ
со ве ршен но
св оеобраз н ое
значе­
ні е:
изъ
и з вѣст наго
выраженія
Гете
(а впослѣдс тв іи
и
Ге-


192
г еля)—„Schöne Seele“, Станкевичъ и Бакунинъ съ друзьями
сд ѣлали
чу ть
не
цѣлую
философскую
ка те го рію.
Подъ
„пре­
краснодушіемъ“
понималось
у
нихъ
со стоян іе
ср еднее
между
низменной
„нравственной точкой зрѣнія“
толпы
и
сост оя­
ніемъ
„благодати“
немногихъ
избранныхъ.
(Нѣс колько
позд­
нѣе,
уже
въ
эпо ху
гегеліанства,
Бѣлинскій
сталъ
называть
„прекраснодушіемъ“
всѣ
безпочвенные
идеалистическіе
по­
рывы,
в сякій
безсильный
протестъ
пр о тивъ
дѣйствитель­
ности).
Ве сь
в нѣ шній
міръ
был ъ
объявленъ
„призрачнымъ“,
а
дѣйствительною
считалась
только
„жизнь въ духѣ“, только
высшія
переживанія,
этическія
и
эстетическія.
Бѣлинскій
добросовѣстно
старался
убѣдить
себя
въ
истин­
ности
это й
нов ой
фи хті анс ко-б акун и н ской
вѣры.
Одно
время
онъ
б ылъ
просто
подавленъ
авторитетомъ
своего
„философ ­
скаго
друга“
и
покорился
ему;
это
со вп ало
съ
періодомъ
само би ч еванія
Бѣлинскаго,
его
признанія
своей
н ед остой­
ности
для
состоянія
„благодати“; въ то же время Бѣли н ск ій,
жи вя
въ
Пр ям у хинѣ, влюбился въ одну изъ сестеръ своего
друга,
А.
А.
Бакунину,
но
не
только
не
встрѣтилъ
вз аим­
нос ти,
а
наоборотъ,
увидѣлъ,
что
на
нег о
смотрятъ
„сверху
внизъ“ ...
Все
это
очень
повліяло
на
впечатлительнаго
Бѣ­
линскаго,
и
онъ
то
падалъ
дух омъ ,
то
воскресалъ,
ст ре­
мился
къ
самосовершенствованію,
искалъ
спасенія
въ
„объек­
ти в номъ
наполненіи“,
въ
об ласти
чистой
мысли,
знанія;
онъ
п род олж алъ,
съ
рѣдкими
вспышками
протеста,
п ок орят ься
авторитету
Бакунина;
онъ
убѣдилъ
себя,
что
ок ружаю ща я
„дѣ йст ви тел ьнос ть“
ес ть
„призрачность“
и
что
истинная
дѣйствительность
за ключе на
только
въ
узкомъ
круж кѣ
избранныхъ,
къ
которымъ
онъ
не
всегда
смѣлъ
п ри чи слять
себя.
Дорог о
стоила
Бѣлинскому
эта
борьба
съ
самимъ
со­
бою;
„результатомъ
э той
борьбы—вспоминалъ
по зднѣ е
(1838 г .)
Бѣлинскій—должно
б ыло
быть
отчаяніе,
ос куд ѣніе
жизни,
судорожное
проявленіе
жиз ни,
въ
проблескахъ,
во­
ст орг ахъ
мгновенныхъ
и
дняхъ,
недѣляхъ
апатіи
см ер тель­
ной.
Я
лицомъ
къ
ли цу
въ
первый
разъ
сто лкн улся
съ
мы­
слію—
и
ужаснулся
своей
пустоты“...
Спасеніе
онъ
думалъ
на йти,
слѣпо
увѣ ров авъ
въ
„фихтіанство":
пты
п ерв ый—
писалъ
Бѣлинскій
Бакунину—уничтожилъ
въ
моемъ
п он ятіи


193
цѣ ну
опыта
и
дѣйствительности,
втащивъ
меня
въ
фихтіан-
ску ю
отвлеченность“;
„я уцѣпился
за
фихтіанскій
вз гля дъ
съ
энергіею,
съ
фанатизмомъ“...
Кра йн ее
презрѣніе
къ
мѣ­
щанской
толпѣ, къ „добрымъ
мал ы мъ"; крайнее возвеличе­
ніе
личности
немногихъ
избранныхъ;
принятіе
идеалистиче­
ской,
фи хтіа нс кой
теоріи
познанія—вотъ
взгляды,
которые
„съ фанатизмомъ“
исповѣдывалъ
въ
это
время
Бѣ ли нск ій.
„Прямухинская
гармонія
и
зн аком ств о
съ
идеями
Фихте,
благодаря
тебѣ,—писалъ
Бѣлинскій
іб
авг.
1837 года Баку­
нину,
—
въ
первый
разъ
убѣдили
меня,
что
идеальная-то
жизнь
есть
именно
жизнь
дѣйствительная,
п олож ите льная ,
конкретная,
а
такъ
называемая
дѣйствительная
жизнь
е сть
отрицаніе,
призракъ,
ничтожество,
пу сто та“. ..
Как ъ
разъ
въ
это
вр емя
и
была
написана
небольшая
статья
Бѣлинскаго
о
брошюркѣ
Дроз дов а
„Опытъ системы
нравственной
фи лософі и“; она является характернымъ момен­
т омъ
развитія
русской
мысли
тридцатыхъ
годовъ
вообще
и
Бѣлинскаго
въ
ча стн ости ,
знаменуя
собою
начало
„фихтіан-
скаго“
періода
въ
жизни
Бѣлинскаго(1836г.).
На
эт ой
ст а­
тейкѣ
слѣд ует ъ
ос тан ов ить ся,
такъ
как ъ
только
од на
она
осталась
намъ
отъ
„фихтіанскаго“
п еріод а
развитія
Бѣлин­
скаго
и
его
друзей.
Я
уже
сказ алъ ,
что
общій
ду хъ
ученія
Фихте
былъ
схваченъ
друзьями
въ
общемъ
п рав и льно,
хо тя
въ
частно­
стяхъ
они
варьировали
Фихте
паевой
ладъ—такъ
же,
какъ
раньше
Шеллинга,
а
позднѣе —
Ге гел я;
и
ес ли
отъ
нѣмец­
ки хъ
романтиковъ
и
Шеллинга
они
заимствовали
основныя
эстетическія
положенія,
то
Фи хте
да лъ
имъ
точку
опоры
для
обоснованія
ученія
о
нравственности.
Интересно
о днак о,
что
о
главномъ,
исходномъ
элементѣ
фи хтев ск ой
морали—о
свободѣ—Бѣлинскій
въ
своей
статьѣ
да же
и
не
упоминаетъ;
но
зато
онъ
особенно
подчеркиваетъ,
согласно
Фихте
(и
К ан ту ), необходимую связь морали съ сознаніемъ.
Только
то тъ
поступокъ
нравствененъ,
ко торы й
совершенъ
не
по
какимъ-
либо
стороннимъ
п об ужден іям ъ,
а
исключительно
по
созна­
те льн ой
оцѣнкѣ
нравственности
этого
поступка;
можно
дѣ­
лат ь
до бро
случайно
или
повинуясь
авторитету
—
но
такіе
п ост упки
вовс е
не
будутъ
нравственно
добрыми.
Эти
мысли
И ВАНО ВЪ-РАЗУМ НИКЪ, V .
13


194
Фихте
вполнѣ
усвоилъ
Бѣлинскій,
вслѣдъ
за
Бакунинымъ.
„Истинно добръ только тотъ,
кто
разуменъ,—говоритъ
Бѣ­
л инскій
въ
своей
статьѣ:—слѣдовательно
только
тѣ
поступки,
которые
происходятъ
подъ
вліяніемъ
сознающаго
разума,
могутъ
назваться
добрыми,
а
не
т ѣ, которые проистекаютъ
изъ
животнаго
инстинкта;
иначе
вѣрная
собака
и
послуш­
ная
лоша дь
бы ли
бы
существами
самыми
добродѣтельными“.
Отсюда
объясняется
отрицательное
отношеніе,
п очти
пр е­
зрѣ ніе
Бѣлинскаго
и
Бакунина
къ
„добрымъ людямъ“
—
къ
массѣ
людей,
безсознательно
добрыхъ,
безсознательно
злыхъ;
терминъ
„добрый малый“
сч и тался
крайне
обиднымъ
для
рус ски хъ
фи лос офски хъ
романтиковъ
п еріод а
фихтіанства,
и
причины
это го
Бѣлинскій
объясняетъ
въ
сво ей
статьѣ.
Другая
мы сль
ст атьи ,
т оже
буквально
заимствованная
отъ
Фихте—опредѣленіе
со вѣ сти.
Согласно
Фихте,
совѣсть
ест ь
гармонія
или
дисгармонія
нашего
духа,
состояніе
согла­
со ва нн ости
или
несогласованности
н асъ
съ
на ми
самими,
отношеніе
сознанія
нашего
поступка
къ
нашей
вну тр енне й
сво бо дѣ (см.
его
„System der Sittenlehre“, несомнѣн н о
также
извѣстную
Ба к унину ).
Бѣлинскій
въ
настоящей
статьѣ
да етъ
т акое
же
опредѣленіе
со вѣ сти,
только
попрежнему
умалчи­
ваетъ
о
свободѣ
и
по пр еж нему
связываетъ
нравственность
съ
сознаніемъ:
злая
совѣсть—по
его
выраженію—„приводитъ
нашъ
духъ
въ
неравенство,
въ
ди сг армо нію
съ
сами мъ
со бою,
в слѣд ст віе
б ез созн анія“; вообще же совѣ с ть
есть
„сознаніе
гармоніи
или
ди сгарм он іи
своего
духа“.
Это
не
тол ько
мысль
Фихте,
но
и
подлинное
его
выраженіе.
Н ако нецъ,
не
безъ
в ліянія
Фихте
н аписаны
и
заключи­
тельныя
страницы
статьи,
со держ ащія
пылкую
проповѣдь
о
цѣлесообразности
вс его
сущ еств ующаго ;
убѣжденіе
это,
вы­
ск азан ное
еще
въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“,
получило
п оздн ѣе
обоснованіе
въ
гегеліанствѣ
Бѣлинскаго,
какъ
мы
это
еще
увидимъ.
Теперь
это
б ыло
толь ко
горячимъ
поры­
вомъ,
впо лнѣ
въ
духѣ
ученія
Фихте.
Но
есл и
Бѣлинскій
вступилъ
теперь
въ
періодъ
фихтіан­
ства,
то
это
не
значитъ,
что
онъ
разорвалъ
со
своимъ
бы­
лымъ
шеллингіанствомъ:
с лѣдуя
за
Фихте
въ
об ла сти
этики,
о нъ'
продолжалъ
проповѣдывать
романтическую
эстетику


i95
шеллингіанства.
Снова
повторяетъ
онъ
свое
прежнее
от о­
жд еств лен іе
добра,
истины
и
кр асоты
(„науки и искусства
суть
т акже
слу жен іе
в ерхов ном у
добру,
которое
вмѣстѣ
есть
верховная
истина
и
к ра сот а “), хотя и не провозглашаетъ
болѣе
примата
эстетики,
ка къ
это
онъ
дѣлалъ
въ
предыду­
щихъ
статьяхъ
и
будетъ
дѣлать
въ
п ос лѣду ющи хъ.
Попреж-
нему
онъ
убѣжденъ,
что
„поэзія есть безсознательное вы­
раженіе
творящаго
д у ха "; попрежнему не признаетъ поэзіи
„ни въ чемъ,
что
имѣло
цѣль“,
ма ло
того—ни
въ
че мъ,
что
было
сознательнымъ
произведеніемъ
во ли,
что
не
бы ло
откро­
веніемъ
с выше
въ
мо мент ѣ
поэтическаго
вдохновенія,
экстаза.
„Главный,
отличительный
признакъ
т в орчест ва
состоитъ
въ
таинственномъ
я сно вид ѣніи,
въ
поэтическомъ
сомна-
булѣ"—говорилъ
Бѣлинскій
въ
ст ат ь ѣ „О русской повѣсти
и
повѣстяхъ
г.
Г ог о ля“; въ статьѣ
о
стихотвореніяхъ
Бене­
диктова
Бѣлинскій
утверждалъ,
что
истинный
поэтъ
не
обду­
мы вае тъ
и
не
обдѣлываетъ
св ои
произведенія.
И
теперь
Бѣ­
ли нс кій
снова
подчеркиваетъ
это
св ое
м нѣ ніе,
признавая
„ложными“
всѣ
поэтическія
произведенія,
которыя
не
по д­
ходятъ
п одъ
этотъ
за конъ
„необдуманности“
и
„необдѣп а н-
н ост и“.
Года
два
спустя
самъ
Бѣлинскій
иронически
вс по ми­
н алъ
объ
этомъ
своемъ
мнѣніи:
„нѣкогда
я
д ума лъ,
—
пи­
ше тъ
онъ
Бакунину
(12 окт.
1838 г.),—чт о
поэтъ
не
можетъ
перемѣнить
ни
стиха,
ни
слова;
мнѣ
говорили,
что
черновыя
тетради
Пуш ки на
доказываютъ
противное,
а
я
отвѣчалъ:
ес ли
бы
самъ
Пу шки нъ
ув ѣ рялъ
меня
въ
эт омъ
—
я
бы
не
повѣрилъ“...
В отъ
лучшій
отвѣтъ
Бѣлинскаго
Бѣлинскому,
ибо
теперь,
въ
статьѣ
1836 г. ,
чи тат ель
найдетъ
сл ѣдующій
діалогъ
Бѣлинскаго
съ
воображаемымъ
оппонентомъ: „...та­
кія-то
и
такія-то
произведенія
не
подходятъ
подъ
этотъ
законъ?—Слѣдовательно
они
ложны,
от вѣ чаю
я.—Но
вѣрно
ли
ваше
начало?—Опровергните
ег о!“ Опровергнуть было бы
не
трудно
именно
сс ылкой
на
Пушкина:
ли бо
лучш ія
его
поэтическія
вдохновенія
„ложны“,
ибо
всѣ
они
„обдѣл ан ы“
(мы знаемъ теперь,
какой
громадный
трудъ
вкладывалъ
Пуш­
к инъ
въ
сво и
ч ер но в ики), либо ложенъ псевдо -за к он ъ
нѣмец­
кой
романтической
эстетики,
воспринятый
Бѣлинскимъ.
Сд ѣ­
л ать
выборъ
было
не
тру дн о.
13*


196
Итакъ,
н аро жда ющее ся
фихтіанство
въ
эт ик ѣ, продолжаю­
щее ся
шеллингіанство
въ
эстетикѣ—вотъ
те чен ія,
отразив­
ші яся
въ
этой
статьѣ
Бѣлинскаго,
первой
его
статьѣ „фих-
тіанскаго“
п еріо да.
Но
этой
первой
его
статьѣ
суждено
б ыло
бы ть
п ослѣдн ей
статьей
въ
„Телескопѣ“, который черезъ
какой - ни будь
мѣсяцъ
послѣ
появленія
э той
статьи
Бѣлин­
скаго
подвергся
пол но му
разгрому
(запомѣщеніе „Филосо­
фическаго
письма“
Чаадаева).
Ли тера турн ая
дѣятельность
Бѣлинскаго
была
такимъ
образомъ
насильственно
прервана;
только
полтора
го да
сп ус тя,
съ
ве сны
1838 года,
онъ
снова
получаетъ
возможность
приняться
за
жу рн альн ую
работу
въ
реформированномъ
„Московскомъ Наблюдателѣ“, органѣ
яраго
гегеліанства
Бѣлинскаго
и
его
д рузе й.
Но
еще
за­
долго
до
этого
в рем ени
Бѣлинскій
от ош елъ
отъ
„фихтіан­
ст ва“,
которое
казалось
ему
слишкомъ
„отвлеченной“
фил о­
софской
теоріей,
сл ишк омъ
„небесной“
истиной
для
жив у­
щаг о
на
зе млѣ
и
землею
человѣка.
Бѣлинскій
не
могъ
долго
оставаться
на
высотахъ
отвле­
ченной
философской
мысли;
онъ
былъ
„весь земной“,
онъ
был ъ
въ
душѣ
глубочайшій
реалистъ,
какъ
ни
старался
увѣровать
въ
гносеологическіе
выводы
фихтіанства.
Хар ак­
те р нымъ
признакомъ
наступающей
перемѣны
фи лос офски хъ
воззрѣній
б ыло
измѣненіе
соціально-политическихъ
мнѣній
Б ѣли нск аго
въ
1836—7
г.
Въ
начальную
эпо ху
своего
фи х­
тіанства
Бѣлинскій
продолжалъ
держаться
„либеральныхъ"
и
„радикальныхъ“
соціально-политическихъ
уб ѣж ден ій,
слегка
отразившихся
уже
въ
„Дмитріи Калининѣ“; этотъ радика ­
лизмъ,
пови димо му ,
еще
болѣе
развился
къ
1836 году .
Мы
зн аем ъ,
что
Бѣлинскій
враждебно
относился
къ
крѣпостному
праву,
вскрывалъ
„темныя стороны дворянскаго сословія“;
еще
болѣе
ненавистно
было
ему
духовное
сословіе,
на
чтб
въ
св ое
время
Пыпинъ
имѣлъ
„положительныя указанія“.
Такія
же
указанія
дошли
до
насъ
и
относительно
полити­
ческаго
радикализма
Бѣлинскаго,
особенно
въ
періодѣ
его
фихтіанства:
по
собственному
его
признанію
(въ письмѣ
къ
Бакунину
отъ
12 окт.
1838 г.),
онъ
понялъ
фихтіанство
въ
радикальномъ
политическомъ
значеніи.
Гостя
въ
деревнѣ
Бакуниныхъ,
Бѣлинскій
однажды
за
обѣдомъ,
въ
присутствіи


197
бо льшог о
об щес тва,
высказалъ
рѣзкое
су ж деніе
о
со бы тіяхъ
в ели кой
французской
революціи
—
повидимому
о
казни
Лю­
довика
XVI, относясь къ этому факту вполнѣ
од обрите ль но.
„Ты помнишь,
—
писалъ
онъ
впослѣдствіи
М.
Бакунину,
—
какую
фразу
отпустилъ
я
за
с толом ъ
и
какъ
подѣйствовала
она
на
Александра
Михайловича...“
1).
И
такое
су ж деніе
было,
кон ечн о,
не
единичнымъ;
по
крайней
мѣ рѣ
Бѣлинскій
впослѣдствіи
очень
часто
вспоминалъ
объ
„абстрактномъ
героизмѣ“
это го
періода
своей
жизни,
о
своемъ
увлеченіи
свободолюбивыми
монологами
героевъ
Шиллера,
о
сво ей
„прекраснодушной“
борьбѣ
съ
окружающей
дѣйствитель­
ностью...
Но
именно
въ
э той
об ла сти
п режде
всег о
и
произошелъ
д ух овный
переломъ
въ
Бѣлинскомъ.
Как ъ
это
случилось
—
пока
недостаточно
ясно,
такъ
ка къ
ж изнь
Бѣлинскаго
въ
первой
половинѣ
1837 года является менѣе
всего
извѣст­
ной.
Мы
зн ае мъ,
что
Бѣлинскій
очень
бѣдствовалъ
въ
это
время,
жилъ
займами
у
друзей
(Боткина,
Аксакова,
Еф ре­
м о ва ), страдалъ отъ своей нераздѣ лен н ой
любви
къ
А.
Ба­
куниной,
и
что бы
заглушить
нераздѣленное
чув ств о,
преда­
вался
чувственности: „во мнѣ
ум еръ
человѣ къ,
остался
са­
ме цъ" —г ово рилъ
о
себ ѣ
самъ
Бѣ линс к ій.
Такая
жизнь
до­
ве ла
его
до
болѣзни,
и
весно ю
1837 года ему пришлось
ѣхать лѣч ить с я
на
Кавказъ,
въ
Пятигорскъ—разумѣется
на
средства
д рузе й.
Вотъ
почти
вс е,
чтб
извѣстно
о
жизни
Бѣ­
линскаго
зимою
1836—7
г.
Правда,
извѣстно
ещ е,
что
въ
это
вр емя
Бѣлинскій
закончилъ
и
издалъ
сво и
„Основанія
русской
грамматики“,
надѣясь
поправить
этой
книгой
с вои
дене жныя
обстоятельства—и
еще
бо лѣе
ухудшилъ
ихъ
этимъ,
такъ
ка къ
изданная
въ
долгъ
грамматика
эта
туго
расходи­
лась;
извѣстно
также,
что
въ
н ачалѣ
1837года Бѣлинскій
в елъ
переговоры
съ
петербургскими
и здателями ,
Кр аевск им ъ
и
Плюшаромъ,
о
сотрудничествѣ
въ
ихъ
изданіяхъ
(„Лите-
ратурн.
Прибавл.
къ
Русскому
Инвалиду“
и
„Энциклопед.
С ло ва р ѣ“) и одно время собирался даже переѣзжать
въ
Пе­
тербургъ;
планъ
этотъ
не
со стоя лс я,
такъ
какъ
Бѣлинскій
’) Хозяинъ дома,
отецъ
М.
Бакунина.


198
увидѣлъ,
что
эти
издатели
„требуютъ невозможнаго“... Можно
было
бы
указать
еще
на
нѣсколько
фа кт овъ
изъ
той
эпо хи
жизни
Бѣ линс к аго,
но
всѣ
они
не
могутъ
объяснить
намъ
пр ичин ъ
рѣзкой
перемѣны
вз глядо въ
Бѣлинскаго
въ
1837 г.
Од нако
передъ
нами
фактъ,
ко торый
мы
должны
принять:
къ
серединѣ
1837 года Бѣ линс к ій
совершенно
отказался
отъ
своего
былого
политическаго
ра ди кали зма
и
эти мъ
самымъ
началъ
св ое
отторженіе
вообще
отъ
„фихтіанства“.
Въ
гро­
мадномъ
письмѣ
изъ
Пятигорска
(отъ 7
авг .
1837 г. )
къ
другу
своего
дѣт ст ва,
Д.
П.
Иванову,
Бѣлинскій
между
про­
чимъ
въ
рѣ зких ъ
словахъ
осужд ает ъ
в сякую
„политику“,
восхваляетъ
са мод ерж аві е,
называетъ
„превосходной и по ­
хвальной“
мѣ рой
строгую
цензуру
свободнаго
слова,
во с­
клицаетъ
„къ чорту французовъ!“, вліяніе которыхъ
ему
представляется
гибельнымъ.
Уже
въ
это
время,
какъ
видно
изъ
пис ьма ,
Бѣлинскій
был ъ
зн ак омъ
съ
философіей
Гегеля.
Это
б ыло
началомъ
окончательнаго
разрыва
Б ѣли нск аго
съ
кратковременнымъ
„фихтіанствомъ“; вскорѣ
Бѣлинскій
от в ергъ
не
тол ько
политическій
радикализмъ
фихтіанства,
но
и
фихтіанскую
те орію
познанія:
типичный
реалистъ
въ
душѣ, Бѣлинскій
насиловалъ
се бя,
исповѣдуя „фихтіанскую
отвлеченность“.
Мало-по-малу
въ
его
душѣ
на зрѣ валъ
пр о­
тестъ
противъ
э той
несвойственной
ему
„отвлеченной мысли“;
нуженъ
был ъ
только
послѣдній
толчокъ,
чтобы
р азр ывъ
со­
в ерши лся.
Эт имъ
толчкомъ
и
было
болѣе
близкое
з нако м­
ст во
съ
Гегелемъ.
„Пріѣзжа ю
въ
Мо скву
съ
Кавказа,—вспо­
миналъ
впослѣдствіи
въ
письмѣ
конца
1839 г.
къ
Станкевичу
Бѣлинскій,—пріѣзжаетъ
Бакунинъ,
мы
живе мъ
вмѣ с тѣ.
Лѣ­
то мъ
п росм от рѣлъ
онъ
философію
религіи
и
права
Гегеля.
Новый
мі ръ
на мъ
открылся...—это
б ыло
освобожденіе...
Слово
дѣйствительность
сдѣлалось
для
м еня
равнозначительно
слову
Б ог ъ“...
Это
было
прежде
вс его
отказомъ
отъ
субъективно­
идеалистической
философіи
Фихте;
гегельянство
было
понято
Б ѣлин ск имъ
въ
смыслѣ
философскаго
реализма.
Бѣлинскій
впо­
слѣ дс твіи
говорилъ,
что
къ
концу
1837 года онъ „у т оми лся
отвлеченностію“
и
„жаждалъ
сближенія
съ
дѣйствитель­
ностію“.
„Моя природа враждебна ( от вл еченн ом у)
мышле­
нію“,—
г овор илъ
о
себ ѣ
Бѣлинскій;—„я
ненавижу
мы сль,


199
к акъ
отвлеченіе“... „Я
уважаю
мысль,—снова
говоритъ
онъ
въ
одномъ
изъ
писемъ
къ
Бакунину,
—
и
з наю
ей
цѣну,
но
только
отвлеченная
мы сль
въ
моихъ
глазахъ
ни же,
безполез­
н ѣе,
дряннѣе
эмпирическаго
опыта“...
Такой
„отвлеченной
мыслью“
б ыло
теперь
для
Бѣлинскаго
мнѣніе
о
„призрач­
ности“
внѣшне-дѣйствительнаго
и
о
„дѣйствительности“
внутренне-идеальнаго;
теперь
Бѣлинскій
призналъ
„дѣй ств и­
тельнымъ"
весь
окружающій
міръ,
призналъ
внутреннюю
„разумность“
этого
міра.
„Я
гл яжу
на
дѣйствительность,
столь
презираемую
прежде
мною,
—
пишетъ
Бѣлинскій
Ба­
кунину
іо
сент.
1838 г.—и
трепещу
таинственнымъ
в ост ор­
гомъ,
сознавая
ея
разумность,
в идя,
что
изъ
нея
ничего
нельзя
выкинуть
и
въ
ней
ничего
нельзя
п охулить
и
от в ерг­
нуть...
Дѣйствительность!—твержу
я,
вставая
и
ложась
спать,
днемъ
и
ночью—и
дѣйствительность
окружаетъ
меня,
я
чув ­
ствую
ее
вездѣ
и
во
вс емъ“...
Та къ
пришелъ
Бѣлинскій
къ
зн ам ени той
теоріи
разумной
дѣйствительности,
увидя
въ
ней
реалистическій
оплотъ
п ро­
тивъ
идеалистическихъ
отвлеченностей
фихтіанства:
„ты
первый,—писалъ
Бѣлинскій
Бакунину,—уничтожилъ
въ
моемъ
понятіи
цѣну
опыта
и
дѣйствительности,
втащивъ
мен я
въ
фихтіанскую
отвлеченность,
и
ты
же
первый
был ъ
для
меня
благовѣстникомъ
этихъ
двухъ
великихъ
сл овъ“.
Гегеліанскій
періодъ
жизни
и
дѣятельности
Бѣлинскаго
очень
полно
пред­
ставленъ
въ
его
статьяхъ
1838 —1840 годовъ,
и
мы
нѣ­
с колько
ниже
остановимся
на
дв ух ъ-т рехъ
изъ
этихъ
ста тей ;
т огда
читатели
увидятъ,
въ
чемъ
заключалась
существенная
ошибка
этихъ
взглядовъ
Бѣлинскаго,
отождествившаго
„ра­
зумную
дѣйствительность“
съ
ок руж ающ ей
реальной
д ѣй­
ствительностью,
съ
обыденностью
и
затѣмъ
съ
исторической
необходимостью.
Т акое
реалистическое
пониманіе
„разумной
дѣйствительности"
в ызв ало
пр оте стъ
со
стороны
Бакунина,
но
Бѣлинскій
скоро
уже
пересталъ
подчиняться
его
авто­
ритету.
П ер еживъ
фихтіанство,
Бѣлинскій
пережилъ,
по
его
в ыражен ію ,
католическій
періодъ
своей
жизни,
когда
онъ
вс е­
цѣ ло
был ъ
по дъ
нравственнымъ
гнетомъ
Бакунина,
когда
онъ
„былъ убѣ жд енъ
отъ
в сей
души,
—
говоритъ
онъ
о
се бѣ,— что
у
меня
нѣтъ
ни
чувства,
ни
у ма,
ни
таланта,
ни­


200
какой
и
ни
къ
чему
сп особ ности ,
ни
жизни,
ни
огня,
ни
горячей
крови,
ни
благородства,
ни
чести,
что
хуже
мен я
не
б ыло
никого
у
Бога,
что
я
пошлѣйшее
и
ничтожнѣйшее
со зд аніе
въ
мі рѣ“...
Т еп ерь,
увѣровавъ
въ
„разумную дѣ й­
ствительность“
всего
сущаго,
Бѣлинскій
увѣровалъ
и
въ
се бя,
въ
св ои
силы,
въ
св ое
значеніе.
пСъ
весны
(1838 г,)—
писалъ
онъ
годомъ
позднѣе
Станкевичу—я
пробудился
для
нов ой
жизни,
рѣш ил ъ,
что
каковъ
бы
я
ни
былъ ,
но
я
са мъ
по
себ ѣ“...ТЛ „ра зум ную
дѣйствительность“
Бѣлинскій
поэ том у
понялъ
„по-своему“,
чтб
крайне
не
понравилось
привыкшему
властвовать
Бакунину.
„Ему это крайне не понравилось,
—
продолжаетъ
разсказывать
Бѣлинскій:—онъ
съ
удивленіемъ
у видѣ лъ,
что
во
мнѣ
есть
самостоятельность,
си ла
и
что
на
мнѣ
верхомъ
ѣздить опасно
—
сшибу,
да
еще
копытомъ
ляг ну “...
Вскорѣ
между
недавними
д рузьями
произошелъ
ра зрыв ъ,
и
Бѣлинскій
навсегда
ос во бод ился
отъ
д в ухлѣтн ей
опеки
своего
„философскаго друга“.
Итакъ,
Бѣлинскій
понялъ
„разумную дѣй ств и тел ь но ст ь“
сперва
въ
смыслѣ
окружающей
дѣйствительности,
а
за­
тѣ мъ
и
въ
смыслѣ
исторической
не обх од имо сти.
„...Воля
Божія
—
говоритъ
онъ
въ
одномъ
изъ
пи семъ
къ
Ба ку­
н ину
—
есть
предопредѣленіе
В ос то к а , fatum древнихъ,
пр ови­
дѣніе
христіанства,
нео бхо димост ь
философіи,
н аконе цъ
дѣй­
ствительность“.
Но
необходимость,
разсматриваемая
какъ
„разумная дѣ йст в ит ель н ост ь“,
есть
не
что
иное,
к акъ
цѣле­
сообразность,—и
именно
эт имъ
послѣднимъ
с ловом ъ
должно
б ыть
охарактеризовано
все
міровоззрѣніе
Б ѣл инс каго
этой
эпохи.
Вѣра
въ
объективную
ц ѣле сообраз ност ь
бытія,
вѣра
въ
объективную
осм ыс ленн ос ть
міра
составляла
теперь
для
Бѣ­
линскаго
святое
святыхъ
его
міровоззрѣнія.
Мятущееся
отчая­
ніе
Дмитрія
Калинина
исчезло
—
и
ка къ
будто
б езъ
слѣда;
его
м ѣсто
заступила
радостная
вѣ ра
въ
благую
ц ѣлесооб ­
разность
мі ра,
въ
благ ое
высшее
Провидѣніе,
ц аря щее
надъ
міромъ.
Вѣра
эта
стала
удѣломъ
Б ѣли нска го
еще
съ
начала
его
шеллингіанства;
съ
выраженіемъ
ея
мы
встрѣчаемся
и
въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“,
и
въ
д руги хъ
статьяхъ
начала
тридцатыхъ
годовъ,
и
въ
письмахъ
Бѣлинскаго
той
эпохи.
„Все къ лучшему!“
„И все то благо,
все
добро!“ —


201
восклицаетъ
Бѣлинскій
въ
своихъ
статьяхъ
и
письмахъ.
И
эту
мысль
онъ
повторяетъ
д аже
въ
то
время,
когда
самъ
находится
въ
невыносимомъ
положеніи,
когда
с амъ
„пьетъ
горькую
ча шу,
которая
съ
ка жды мъ
днемъ
переполняется
ч ерезъ
края
новыми
ядовитѣйшими
зель ям и";
да же
въ
это
время
Бѣлинскій
утѣшаетъ
се бя
мыслью,
чт о,
б ыть
мо жетъ ,
„всѣ
настоящія
несчастія
суть
не
что
ино е,
ка къ
зерна,
изъ
коихъ
должны
нѣкогда
в ырост а
и
расцвѣсти
благоухающіе
цвѣты
счастія...
Все
къ
лучшему!..“
(изъ письма къ брату
Константину
отъ
19 іюля 1833 г. ).
Развитіе
этихъ
же
мыслей
о
в ѣрѣ
въ
жизнь
и
въ
ц ѣл есообра зн ост ь
сущаго
мы
най­
де мъ
и
въ
фихтіанскомъ
періодѣ
жизни
Бѣлинскаго;
но
тол ько
въ
гегеліанствѣ
эта
вѣ ра
получила
для
Бѣлинскаго
твердое
обоснованіе,
только
въ
ученіи
о
„разумной дѣй с тви­
тельности“
увидѣлъ
Бѣлинскій
тв ердую
точку
опоры.
Мы
сей часъ
остановимся
на
пониманіи
Бѣлинскимъ
„разумной
дѣйствительности“
ка къ
объективной
цѣлесообразности
всего
су­
щаго,
то-есть,
говоря
иными
словами,
на
полномъ
„принятіи
мір а"
Бѣлинскимъ:
невѣріе
и
отчаяніе
Дмитрія
Калинина
повидимому
окончательно
побѣждено;
надъ
вс ей
жи знью
Бѣ­
линскаго
теперь
царитъ
радостная
вѣ ра
въ
объективную
разумность
міра
и
жизни.
Страданія
и
му ки
отд ѣльн ыхъ
ли чно стей ,
частныхъ
индивидуальностей
тонутъ
въ
этомъ
абсолютно
цѣлесообразномъ
развитіи
міра—саморазвитіи
и
самопознаніи
Абсолютнаго
д уха.
„Es herrschet eine Allweise
Güte über die Welt“—н ад ъ
міромъ
царитъ
Премудрая
Б ла­
гость:
недаромъ
это
было
любимой
фра зой
еще
Станкевича.
И
когда
тотъ
же
Ст анке вичъ
первый
изъ
друзей
перешелъ
къ
и зучен ію
философіи
Ге гел я,
то
въ
ней
и
онъ
нашелъ
проч­
ную
опору
для
подобнаго
„принятія міра“.
Передъ
мы слью
о
развитіи
О бщаго ,
о
самопознаніи
Абсолютнаго
Духа
сту­
шев ыв алис ь
всѣ
в оп росы
о
мукахъ
и
страданіяхъ
ж ивой
че­
л о вѣческо й
личности:
„я никогда почти не дѣла ю
себѣ
та­
кихъ
вопросовъ,—пишетъ
Ст ан кеви чъ
въ
концѣ
тридцатыхъ
годовъ.
—
Въ
мі рѣ
г оспо дст вует ъ
Духъ,
Ра зум ъ:
это
успо­
каиваетъ
меня
на сче тъ
всего“...
Имен но
такую
в ѣру
и
вы­
сказывалъ
Бѣлинскій
въ
своихъ
ге гелі ан скихъ
статьяхъ


202
1838-г о
и
сл ѣдующ и хъ
го д овъ.
На
первой
изъ
этихъ
ста тей
мы
сейчасъ
остановимся
п од робн ѣе.
Статья
о
„Гамлетѣ",
появившаяся
весною
1838 года въ
„Московскомъ Наблюдателѣ", новомъ журналѣ
Бѣлинскаго
и
его
д рузей ,
яв ляе тся
первой
с тат ьей
„гегеліанскаго періода"
жизни
Бѣлинскаго.
Когда
Бѣлинскій
писалъ
эту
статью
(въ
декабрѣ—январѣ
1837—1838 г. ),
онъ
был ъ
еще
неофитомъ
гегеліанства,
въ
которое
его
посвящали
Бакунинъ,
К ат­
ковъ
и
Боткинъ;
въ
статьѣ
своей
Бѣлинскій
восторженно
говоритъ
о
„той мірообъемлющей и послѣдн ей
философіи
нашего
вѣка,
которая,
развернувшись,
какъ
величественное
дерево
изъ
одного
зерна,
покрыла
собою
и
за ключи ла
въ
себѣ,
по
св об одной
необходимости,
всѣ
моменты
развитія
д ух а“...
Но
рядомъ
съ
э той
восторженностью
неофита
идетъ
и
робость
неофита,
„не посвященнаго въ таинства этой фи­
лософіи
и
приподнявшаго
только
к рай
за вѣс ы,
скр ы вающ ей
отъ
глазъ
конечности
міръ
безконечнаго"; Бѣлинскій
въ
это
время
трепетно
в ст упалъ
въ
царство
а бсолют ной
ист ины ,
како ю
ему
представлялась
г егелев ская
философія.
Онъ
уже
усвоилъ
гегеліанскую
те р мино л огію—сл ѣды
этого
вид ны
и
въ
приведенныхъ
выше
цитат ах ъ
—
и
хотя
говорилъ
еще
о
человѣкѣ, какъ „отблескѣ
Божества",
а
объ
окружающемъ
мірѣ, какъ „дыханіи
одной
общей
жизни",
но
эти
термины
былого
шеллингіанства
п оявля ли сь
теперь
случайно
и
были,
что
называется,
на
и сходѣ.
Впрочемъ
въ
нѣкоторыхъ
слу­
чаяхъ
шеллингіанство
у
Бѣлинскаго
амальгамировалось
съ
гегеліанствомъ—и
это
замѣтно
да же
въ
статьяхъ
сороковыхъ
годовъ.
Но
въ
общемъ
теперь
Бѣлинскій
переходитъ
къ
терминологіи
гегеліанства,
которая
и
ост ае тся
въ
его
статьяхъ
п очти
до
самаго
конца
его
дѣятельности,
даже
послѣ
его
внутренняго
ра зры ва
съ
гегеліанствомъ;
въ
эту
т ер мино ло­
гію
онъ
иногда
вкладываетъ
не
вполнѣ
ге гел евско е
понима­
ніе .
Такъ,
напримѣръ,
и
въ
ст атьѣ
о
Гамлетѣ, и въ послѣ­
д ующи хъ
онъ
считаетъ
тождественными
часто
употребляемыя
имъ
в ыра жен ія: „абсолютное", „ абс олю тн ая
идея",
„абсолют­
ный
духъ",
въ
то
в ремя
ка къ
по
Гегелю
эти
п он ятія
вовсе
не
тождественны
(см.
объ
этомъ
у
Куно
Фишера,
„Ист.
нов.
филос.“,
т.
VIII, „Гегель",
ч.
I, кн.
II, гл.
XXII).
Часто
въ


203
э той
статьѣ
встрѣчаются
фразы
о
„моментѣ
исторіи“
и
„мо ­
ментѣ
р а зви тія“,
съ
тѣхъ
по ръ
твердо
ус тано ви в шіяся
въ
русской
л ит е ра ту р ѣ; впервые высказывается мысль о цѣп и
органическаго
развитія,
впослѣдствіи
подробно
разработанная
Бѣ линс к имъ
въ
„Идеѣ
и скус ст ва“
и
др уги хъ
связанныхъ
съ
нею
статьяхъ.
Наконецъ,
и
къ
самому
Гамлету
Бѣлинскій
подходитъ
съ
гегеліанской
мѣ рк ой,
считая
его
слабость
во ли
антитезисомъ
его
діалектическаго
развитія
отъ
бе зсоз нат ель ­
ной
гармоніи
(тезисъ),
черезъ
распаденіе,
дисгармонію
и
борьбу
(анти -тези съ), къ сознательной гармоніи духа (си н­
те зъ).
Как ъ
вид им ъ,
Бѣлинскій
уже
и
въ
эт ой
статьѣ
твердо
стоялъ
на
впервые
открывшейся
ему
почвѣ
гегеліанства.
„Итакъ,
во тъ
идея
Гамлета:
с ла бость
воли,
но
только
вслѣд­
с твіе
распаденія,
а
не
по
природѣ“,—пишетъ
и
подчеркиваетъ
Бѣлинскій,
указывая,
что
первая
ча сть
э той
формулы
б ыла
дана
еще
Гет е.
Но
Бѣлинскій
опредѣлялъ
Гамлета
не
тольк о
по
гегеліанской
фо рм ул ѣ, но и по терминологіи своего кружка,
въ
выработкѣ
которой
самъ
онъ
принималъ
д ѣят ел ьное
участіе.
Мы
знаемъ,
что
эта
выработка
началась
еще
въ
эпоху
фихтіанства,
а
теперь
только
продолжалась
подъ
эги­
дою
философіи
Гегеля;
мы
помнимъ,
какъ
еще
въ
началѣ
эпо хи
фи хті анс тва
Бѣлинскій
презрительно
отн оси лся
къ
„добрымъ малымъ“,
не
желающимъ
подняться
на
высшую
ступень
развитія.
Теперь
Бѣлинскій
примѣняетъ
этотъ
т ер­
ми нъ
къ
ц ѣлому
ряду
дѣйствующихъ
ли цъ
„Гамлета“
—
къ
Лае рт у,
къ
Пол он ію,
къ
Гораціо;
нельзя
не
за мѣ тить,
что
это
общее
опредѣленіе
нѣсколько
сглаживаетъ
индивидуаль­
ности
этихъ
л ицъ.
Такъ,
на пр имѣр ъ,
„Лаертъ,
это—добрый
малый,
б ольше
ничего,
—
говоритъ
Бѣлинскій
и
продол­
жа етъ:— т епе рь
обратимся
къ
Полонію.
Это
уже
не
от ри ца­
тельное,
но
положительное,
хо тя
и
гадкое
понятіе...
Что
же
т акое
этотъ
Полоній?—да
просто
доб рый
м ал ый“...
Гамлетъ
выше
это го
круга
людей,
но
все-таки
еще
не
представитель
высшей
„абсолютной жизни“, „ по лн ой
жизни
духа“; нѣтъ,
онъ
только
„прекрасная душа,
но
еще
не
дѣ й­
ствительный,
не
к он кретн ый
человѣкъ“.
Это
буквальное
вы­
раженіе
Гете,
а
за
нимъ
и
Гегеля,
который
въ
своей
„Фено­
ме н ологіи
Духа“
выводилъ
понятіе
„прекраснодушія“ (Schön-


204
seeligkeit) изъ понятія совѣст и: „прекрасная душа“,
яв ляю­
ща яся
воплощеніемъ
теоретической,
недѣятельной
со вѣ сти,
боится
д ѣятел ьно сти,
боится
дѣ йст ви тельн ости,
пребываетъ
на
высотахъ
абстрактности,
стремится
сохранить
с вою
чи­
стот у,
а
потому
при
тяжеломъ
столкновеніи
съ
дѣйствитель­
ностью
оказывается
безсильной
и
предается
ламентаціямъ—
в отъ
„прекрасная душа“,
во тъ
Гамлетъ
(Hegels Sämmtliche
Werke, B. II, p. 480—1).
Всѣ
эти
мы сли
дословно
повто­
ряетъ
Бѣлинскій
и
такимъ
образомъ
доп олн яет ъ
гётевское
опредѣленіе
Гамлета
гегелевскимъ
его
оп ре дѣлен іе мъ.
Но
въ
ч емъ
же
то гда
самостоятельность
мысли
Бѣлин­
скаго?
И
въ
че мъ
же
значеніе
этой
ст атьи
о
„Гамлетѣ“?
Значеніе
ея—въ
яркой
формулировкѣ
т ого
міровоззрѣнія,
которое
на
нѣсколько
лѣ тъ
крѣпко
утвердится
въ
душѣ
Бѣлинскаго;
и
здѣ сь
же— са мо стоятельн ос ть
его
мысли.
Это
міровоззрѣніе—примиреніе
съ
дѣйствительностью—не
на до
по ним ать
въ
т омъ
узкомъ
смыслѣ,
въ
ка комъ
оно
иногда
понимается:
тутъ
гл а вное
не
въ
п рим ирен іи
съ
русс кой
д ѣй­
ст ви тельн ос тью,
не
съ
дѣйствительностью
да же
вообще,
тутъ
главное
въ
при нят іи
мі ра
въ
его
цѣ л омъ,
выражаясь
современнымъ
терминомъ,
въ
признаніи
высшей
объективной
ра зум но сти
мір а
и
ж изни,
въ
признаніи
объективнаго
смысла
существованія
жизни
и
міра.
Убѣжденной
проповѣдью
э той
вѣ ры
проникнута
вся
эта
статья
Бѣлинскаго,
какъ
и
всѣ
его
слѣ дующі я
статьи
1838—1840 гг. ;
въ
„Гамлетѣ“, какъ
и
во
всемъ
Шекспирѣ, Бѣлинскій
видитъ
лучшее
доказа­
тельство
того,
что
въ
жиз ни
нѣтъ „ничего
случайнаго,
ни­
чего
произвольнаго,
но
одно
необходимое“—послѣ
чего
зри­
тель
или
читатель
неизбѣжно „примиряется
съ
дѣйствитель­
но с тью “... „Все
благ о,
все
добро!“—неоднократно
во ск ли­
цаетъ
въ
этой
статьѣ
Б ѣли нс кій;
все—даже
см ерть
Офе ліи —
миритъ
его
съ
жизнью,
и
изъ
р яда
трагическихъ
уж асов ъ
онъ
выноситъ
чув с тво
примиренія
съ
жизнью,
просвѣтленный
вз гля дъ
на
нее
1).
Во
вдохновенномъ,
п ылком ъ
проповѣданіи
J) Впослѣ д ст віи
в згл ядъ
Б ѣлинс каго
на
Шекспира
и
на
«Гамлета»
был ъ
повторенъ
Л.
Шестовымъ
въ
его
кн игѣ
о
Шекспирѣ (см.
мою
книгу
<0
смыслѣ
ж и зн и »,—Сочин.,
т.
III).


205
э той
вѣры—все
значеніе
э той
статьи
Бѣлинскаго:
принятіе
мі ра
—
вотъ
основной
философскій
смыслъ
п роп ов ѣдуе мой
имъ
теоріи
„разумной
дѣйствительности“.
Примиреніе
со
всякой
реальной
дѣйствительностью—это
уже
дальнѣйшее
и
ошибочное
развитіе
и
примѣненіе
этого
основного
взгляда,
но
оно
не
должно
закрывать
отъ
на съ
глубокой
важности
исходнаго
п ун кта.
Вѣдь
и
п оздн ѣй шій
р азр ывъ
Бѣлинскаго
съ
дѣйствительностью
дал еко
не
былъ
раз ры вомъ
тол ько
съ
„гнусной рассейской дѣ йс т вите ль нос т ью“,
но
был ъ
нача­
лом ъ
цѣльнаго
міровоззрѣнія
непріятія
міра.
И
то тъ,
и
д ру­
гой
вз гля дъ
имѣютъ
опредѣленное
общественное
значеніе;
но
чтобы
понять
это
значеніе,
надо
понимать
философскій
эквивалентъ
этихъ
взгл яд о въ.
Въ
яркой
формулировкѣ
пе р ваго
изъ
этихъ
двухъ
взглядовъ
—
принятія
м іра
—
гл а вное
значеніе
э той
статьи
Бѣлинскаго;
великая
трагедія
Шекспира
была
удобнымъ
поводомъ
и
матеріаломъ
для
уясненія
читателямъ
э той
горячей
вѣры
Бѣлинскаго.
И
въ
прежнихъ
его
статьяхъ,
начиная
съ
„Литературныхъ Меч ­
т а ній“,
всю ду
зву ча тъ
эти
же
мотивы
принятія
міра,
достигая
особенной
с илы
въ
по слѣ д нихъ
страницахъ
статьи
о
бро­
шюрѣ
Дроздова;
но
только
въ
статьѣ
о
„Гамлетѣ“ впервые
по дво ди тся
подъ
эту
г ор ячую
в ѣру
фундаментъ
ст рог ой
философской
системы—системы
Гегеля.
Статья
о
„Гамлетѣ“ была,
съ
одной
ст ороны ,
первымъ
на
русскомъ
языкѣ
классическимъ
анализомъ
э той
трагедіи
съ
другой—это
была
первая
„гегеліанская“
статья
Бѣлин­
скаго,
о дна
изъ
самыхъ
блестящихъ
статей.
Въ
ней
съ
г ро­
маднымъ
подъемомъ
и
неизгладимой
яркостью
обосновы­
вается
главное
убѣжденіе
Бѣлинскаго
этого
періода—ра­
достное
убѣжденіе
въ
объективной
осмысленности
жиз ни
и
во
вну тр енне й
цѣлесообразности
мір а.
Это—радость
неофита,
познавшаго
истину,
радость
человѣка,
уразумѣвшаго
смыслъ
человѣческой
и
своей
жизни.
И
о днако
въ
это
же
само е
время
Бѣлинскому
жилось
далеко
не
радостно.
Не
говоря
уже
о
томъ,
что
денежныя
его
обстоятельства
п род олжали
и
послѣ
1837- го
года
оставаться
крайне
печ аль ны ми,
еще
т яж елѣе,
б ыть
можетъ,
отражались
на
не мъ
тѣ
недоразумѣнія
съ
д рузьями ,
которыя
всегда
не-


2об
избѣжны
во
всякомъ
замкнутомъ
кружкѣ.
Впослѣдствіи
Бѣ­
л инскій
жестоко
бичевалъ
эту
кружковщину,
въ
ко торой
друзья
замк н ули сь
особенно
въ
эпо ху
фихтіанства,
послѣ
зн ак омс тва
съ
Бакунинымъ
и
подъ
его
непосредственнымъ
в лі яніе мъ;
ос обен но
обрушился
онъ
на
нее
въ
самой
по­
слѣдней
своей
статьѣ
1848- г о
г ода
*).
Говоря
тамъ
о
моло­
до мъ
Адуевѣ
изъ
„Обыкновенной Исторіи“
Гончарова,
Бѣ­
ли нс кій
пользуется
случаемъ
свести
послѣдніе
счеты
съ
„ро­
ма нт измо мъ“
своей
молодости
и
да же
съ
терминологіей
„кружковщины*
тридцатыхъ
годовъ.
Бѣлинскій
говоритъ
тамъ
о
юн ыхъ
романтикахъ,
которые
съ
избыткомъ
надѣ­
л ены
„нервическою чувствительностію“,
а
потому
любятъ
копаться
въ
собственныхъ
ощущеніяхъ
и
называютъ
это
—
„наслаждаться внутреннею жизнію11
въ
круг у
избранныхъ
дру­
зей.
„Это они называютъ — и рони зи рует ъ
Бѣлинскій—жить
высшею
жи зні ю,
недоступною
для
презрѣнной
толпы,
парить
г ор ѣ, тогда какъ презрѣн н ая
толпа
пресмыкается
д блу“...
Лю ди
эти—продолжаетъ
Бѣлинскій—„бываютъ
помѣшаны
на
трехъ
завѣтныхъ
и д еяхъ:
э то— сл ава,
дружба
и
л юб овь“;
но
и
то,
и
д руг ое,
и
третье
очень
дорого
имъ
обходится.
Слава
требуетъ
упорнаго
труда—но
къ
не му
они
неспособны.
Дружба
ник огд а
не
бываетъ
у
ни хъ
естественной
и
пр о­
ст ой,
а
всегда
напряженной
и
восторженной;
они
изливаютъ
другъ
передъ
другомъ
св ои
д уши,
требуютъ
другъ
отъ
др уга
отчета
во
всѣхъ
дѣлахъ
и
помышленіяхъ;
та кая
дру жба
скоро
превращается
во
взаимное
мученіе.
Любовь
обходится
имъ
еще
д ороже,
такъ
ка къ
они
сперва
составляютъ
программу
любви,
а
затѣмъ
уже
примѣняютъ
эту
теоретическую
схему
къ
же нщи нѣ; „имъ любовь нужна не для счастія,
не
для
на­
слажденія,
а
для
оп рав дан ія
на
д ѣлѣ
своей
в ысок ой
те оріи
л юб ви “; разумѣет ся,
въ
р езу ль татѣ
снова
взаимное
мученіе.
Вообще
же
л юди
эти
„не хотятъ знать законовъ сердца,
природы,
д ѣй стви те льно сти,
они
сочиняютъ
для
нихъ
сво и
собственные,
они
г ордо
признаютъ
су ществ ующ ій
мі ръ
п ри­
зракомъ,
а
созданный
своей
фа н тазіей
п ри зракъ
—
дѣйстви­
тельно
су ществ ую щи мъ
м і ромъ “... 2).
См.
нилсе
въ
с та ть ѣ «Годовые обзоры литературы» .
Ср.
такж е
рецензію
Бѣлинскаго
о
«Переводахъ»
Струговщпковымъ


207
До
си хъ
по ръ
не
обращали
достаточнаго
внима ні я
на
эти
замѣчательныя
страницы
изъ
п ослѣд ней
статьи
Бѣлин­
скаго,
направленныя
не
ст ольк о
противъ
мол одого
Ад уе ва,
ск оль ко
pro domo sua, противъ самого
себя
второй
п оло­
в ины
тридцатыхъ
го дов ъ.
А
въ
то мъ,
что
эта
же ст окая
ха­
ракт ери ст ика
отн осит ся
именно
къ
зн аком ой
Бѣлинскому
былой
„кружковщинѣ“— со мн ѣ ват ься
невозможно;
сл ишко мъ
часто
Бѣлинскій
въ
интимныхъ
письмахъ
в ыра жалъ
эти
же
мысли,
эти
же
чувства,
хотя
бы
о
той
теоріи
любви,
о
ко­
торой
онъ
впослѣдствіи
иронизировалъ—примѣнительно
къ
Адуеву-младшему.
Но
и
теперь
Бѣлинскій
уже
начиналъ
смутно
сознавать
сл абыя
стор оны
э той
теоріи
любви,
в оз­
вышенной,
программной
и
головной;
в п ослѣ дств іи,
въ
письмѣ
къ
Боткину
отъ
13 марта 1841 года,
вотъ
какъ
вспоминалъ
Бѣлинскій
объ
эт ой
кружковой
теоріи
любви,
любви
экста­
ти че ской
и
мистической: „понимаешь ли ты теперь,
что
т акая
любовь
нисколько
не
риѳмовала
съ
бр ако мъ
и
вообще
съ
дѣйстви­
тель н остію
ж из н и?..1). Отсюда выходили...
экзажерованныя
по­
н ятія
о
брачныхъ
отношеніяхъ,
гдѣ
каждый
п оц ѣлуй
д ол­
ж енъ
б ылъ
в ыходи ть
изъ
полноты
жизни,
а
не
изъ
рефлексіи
и
пр.
При зн аюсь ,
это
мнѣ
всегда
казалось
ст рашн ою
дичью,
и
я
потому
казался
т ебѣ
и
Мишелю
(Бакунину)
ст рашн ою
дичью.
Но
я
был ъ
правъ.
Я
понималъ,
что
въ
жи зни
не
разъ
придется
спросить
жену,
принимала
ли
она
слабительное
и
хорошо
ли
ее
с лаби ло,
и
не
лучше
ли
вмѣсто
слабитель­
на го
поставить
клистиръ?
Эта
противоположность
поэзіи
и
прозы
жизни
уж асала
меня,
но
я
не
мо гъ
за крыт ь
на
нее
г лаза,
не
мо гъ
не
ви дѣ ть,
что
она
есть.
Те бя
это
ч асто
оск орб ­
ля ло,
и
я
внутренно
презиралъ
се бя,
видя,
что
ты
по
край­
ней
м ѣрѣ
не
уважаешь
меня.
Чтб
дѣ лать!— тог да
ни
од инъ
изъ
на съ
не
хотѣлъ
быт ъ
собою,
ибо
каждый
хотѣлъ
бытъ
аб со-
статей
Гете
(«Отеч.
Зап.», 1846г.);вънейБѣлинскимъ
выс к азы вают ся
эти
же
м ысли
о
«кружковщинѣ».
На гляд ным ъ
доказательствомъ
этого
можетъ
служить
по ра зите ль ный
контрастъ
м ежду
нѣжной
п оэ зіей
«любовной»
пер еписки
Г ер цена
съ
На­
т ашей
и
с уров ой
прозой
ихъ
брака...
Ср.
эту
пе реп иску
и
«Былое и Думы»
Гер цен а;
это
лучшая
иллюстрація
столкновенія
съ
жизнью
романтической
теоріи
любви.


2o8
лютньшъ,
m.-e .
безцвѣтнымъ
и
абстрактнымъ
совершенствомъ“
(подчеркнуто Бѣ лин ск им ъ).
То
же
самое
бы ло
и
въ
дружбѣ:тѣ
же
мученія
при
столк­
но в еніи
ром ан ти чес кой
теоріи
дружбы
съ
дѣйствительностію,
и
та
же
узкая
нетерпимость
по
отношенію
къ
л юдя мъ,
и нако
мыслящимъ,
инако
чув ств ую щим ъ.
Еще
въ
своей
„фихтіан-
ской“
статьѣ
1836-г о
года
Бѣлинскій
говорилъ,
что
любовь
и
др ужба
в озмож ны
только
при
общемъ
уров нѣ
сознанія
между
людьми,
т акъ
что,
наоборотъ,
къ
людямъ
низшаго
уровня
сознанія
чувствуешь
род ъ
ненависти:
„несносенъ
ихъ
видъ,
т яжела
ихъ
бесѣда,
словомъ,
м учи тельн о
всякое
соприкосновеніе
съ
ними“.
И
т акими
„низшими“
людьми
для
Бѣлинскаго
и
его
друзей
н есом нѣ нно
бы ли
почти
всѣ
л юди,
ст оящі е
внѣ
ихъ
узкаго
кружка;
са мъ
Бѣ­
линскій
черезъ
немного
лѣтъ
съ
негодованіемъ
вспоми­
налъ
про
это.
Въ
пись мѣ
отъ
9 дек.
1841 г.
къ
младшему
бра ту
М.
Бакунина,
Н.
А.
Бакунину,
Бѣлинскій
говоритъ:
„всякій кружокъ ведетъ
къ
исключительности
и
ка кой -то
странной
оригинальности:
рож дают ся
св ои
манер ы,
сво и
привычки,
свои
слова,
любе зн ыя
для
кр у жка,
странныя,
не­
понятныя
и
не п рія тныя
для
другихъ.
Но
это
бы
еще
ни­
чег о:
х уже
всего
то,
что
люди
кр ужка
дѣлаются
чуж ды
для
всего,
что
внѣ
ихъ
круж ка,
а
все
это—имъ.
Я
суж у
по
со б­
ственному
оп ыту...
Боже
мо й!
Грустно
вспомнить
объ
э той
ограниченной
исключительности,
съ
какою
мы
смотрѣли
на
ве сь
мі ръ“.. .
Но
внутри
этого
кружка
избранныхъ
самъ
Бѣ­
л ин скій
вскрываетъ
напряженную,
восторженную,
взвин­
ченную
друж бу.
„Мы
любили
другъ
друга,—пишетъ
Бѣ­
линскій
27 іюня 1841 г.
Боткину
о
всѣхъ
член ахъ
бывшаго
кружка,—любили
горячо
и
глубоко...
но
ка къ
же
пр оя вля­
лась...
наша
дружба?
Мы
приходили
другъ
отъ
друга
въ
восторгъ
и
экстазъ,
мы
не нав ид ѣли
другъ
др уга,
мы
уд и­
в ляли сь
другъ
другу,
мы
презирали
другъ
друга,
мы
пре­
давали
другъ
друг а,
мы
съ
н ена вис тію
и
бѣшеною
злобою
смотрѣли
на
всякаго,
кто
не
от да валъ
д олжн ой
справедли­
в ости
кому-нибудь
изъ
нашихъ,
и
мы
поносили
и
зло сло ви ли
др угъ
друга
за
глаза
п ередъ
другими,
мы
ссорились
и
ми­
рились,
ми ри лись
и
ссорились;
во
время
долгой
раз л уки
мы


209
рыдали
и
молились
при
одной
мысли
о
свиданіи,
истаевали
и
исходили
любовію
другъ
къ
другу,
а
сходились
и
вид ѣ­
ли сь
холодно,
тяжело
чувствовали
взаимное
присутствіе
и
разставались
безъ
сожалѣнія.
Ка къ
хоче шь ,
а
это
такъ.
Пора
намъ
перестать
об ма ныв ать
самихъ
себя ,
п ора
смотрѣть
на
дѣйствительность
прямо,
въ
оба
г лаза,
не
щурясь
и
не
кри вя
душою.
Я
чувствую,
что
я
правъ,
ибо
въ
э той
картинѣ
нашей
дружбы
я
не
затемнилъ
и
ея
истинной,
прекрасной
стороны...“
Факты
подтверждаютъ
эту
характеристику
„кружков­
щины“
Бѣ линс к имъ;
нельзя
при
эт омъ
не
указать,
что
почти
все
отрицательное
въ
эт ой
характеристикѣ
было
внесено
въ
ж изнь
кружка
едва- л и
не
и склю чи тель но
М.
Бакунинымъ.
Властный
и
требующій
по дч ин енія
(—„Мишель
кром ѣ
глу­
бо кой
натуры
и
ге нія
требовалъ
еще
отъ
удостаиваемыхъ
его
дружбы
одинаковаго
вз гляд а
д аже
на
погоду
и
од ин ако­
ва го
вкуса
даже
въ
гречневой
к а шѣ, условіе sine qua non!“—
писалъ
впослѣдствіи
Б ѣли н ск ій), властный и требующій под ­
чиненія,
Бакунинъ
не
мо гъ
однако
подчинить
себѣ
на до лго
та кую
сил ьн ую
индивидуальность,
ка къ
Бѣлинскаго;
борьбу
между
ним и
мы
уже
прослѣдили
выше.
Вообще
„кружков­
щина“
эта
царила
ср еди
друзей
1836—1839 гг. ;
жу рнал ъ
друзей,
„Московскій Наблюдатель“,
был ъ
въ
сущности
яр­
кимъ
проявленіемъ
эт ой
„кружковщины“.
Страницею
выше
я
привелъ
слова
Бѣлинскаго(изъ
его
письма
къ
Н.
А.
Ба­
кун и ну)
о
то мъ,
что
во
вс як омъ
кружкѣ
неизбѣжны
с вои
манеры
и
св ои
слова,
„любезныя для кружка,
странныя,
не­
понятныя,
непріятныя
для
другихъ“.
Именно
это
и
от ра зи­
лось
на
„Московскомъ Наблюдателѣ“, чтб вскорѣ
призналъ
и
самъ
Бѣ линс к ій.
Въ
письмѣ
къ
Станкевичу
отъ
конца
1839года Бѣлинскій
за являет ъ,
что
уже
„давно видитъ“
слабыя
и
смѣ ш ныя
с торо ны
это го
журнала: „я довольно не-
посиденъ
и
не
долго
сижу
на
одномъ
мѣстѣ, и потому я
дав но
уже
дальше
Наблюдателя.
С мѣш ная
и
дѣт ск ая
с то­
ро на
его...
въ
этомъ
обиліи
фи лос офски хъ
терминовъ
(очень
поверхностно
по ня тыхъ ), которые и въ самой Германіи,
въ
популярныхъ
сочиненіяхъ,
употребляются
съ
большою
эко­
номіею.
Мы
за были ,
что
р у сская
публика
не
нѣмецкая
и,
на­
падая
на
прекраснодушіе,
сами
сл ужи ли
самы мъ
забавнымъ
И ВАНО В Ъ-РАЗГМ НИ КЪ, V.
14


210
примѣромъ
ег о. ..“
Полугодомъ
п озже,
въ
одной
изъ
рецензій
въ
„Отеч.
Запискахъ“
по
поводу
и здан ія
„Репертуаръ рус ­
скаго
те атр а“,
Бѣлинскій
такъ
в сп оми налъ
о
„Московскомъ
Н аб люд ат елѣ“: „Наблюдатель весною 1838 г.
в здум алъ
ож и ть,—
и
вотъ
п оюн ѣлъ,
и
позеленѣлъ,
и
з аго ворил ъ
живымъ
язы­
комъ,
восторженною
рѣчью,
словомъ,
расходился,
какъ
рьяный
нѣ мецкій
ст уде н тъ...
Съ
первой
же
кн ижки
началъ
отъ
сы­
пать
новыми
идеями
и
новыми
словами...
Тщетно
предста­
влялъ
онъ
и
изящную
прозу,
и
и зящ ныя
стихотворенія,
и
новыя
идеи;
публика
ви дѣла
од ни
новыя,
непонятныя
для
нея
слова,
да
неаккуратность
въ
выходѣ
книжекъ—и
бѣдный
юноша
не
хотѣлъ
умирать
медленною
смертію,
по
фили­
стерски,
но
скоропостижно
ис чезъ
и
п роп алъ
безъ
вѣ сти“...
Бѣлинскій
был ъ
пр а въ: „Московскій Наблюдатель“
был ъ
ха­
рактернымъ
проявленіемъ
„кружковщины“; и если бы этотъ
к ру жокъ
Б ѣли нска го
и
его
друзей
былъ
явленіемъ
час т­
нымъ,
не
связаннымъ
съ
п редыду щ имъ
и
п ослѣдующ им ъ
развитіемъ
русской
общественной
мысли,
то
и
ж урналъ
кружка
не
имѣлъ
бы
никакого
историческаго
значенія.
Въ
дѣйствительности
было
иначе:
к ру жокъ
Бѣлинскаго
и
его
друзей
был ъ
ва ж нымъ
звеномъ
въ
развитіи
рус ск ой
мысли,
былъ
тѣ мъ
горниломъ,
гдѣ
плавилось
и
отливалось
въ
новыя
фор мы
общественное
сознаніе.
И
ка ковы
бы
ни
были
отри­
цательныя
проявленія
кружковщины,
но
въ
кружкѣ
э томъ
собралось
въ
1836—1839 гг .
все,
чтб
бы ло
то гда
выдающа­
гося
въ
молодомъ
поколѣніи—если
не
считать
разосланнаго
и
разбросаннаго
по
Россіи
кружка
Ге рц ена
и
немногихъ
отдѣльныхъ,
одинокихъ
ли чно сте й,
въ
родѣ, напримѣръ,
В.
Печерина.
И
самъ
Бѣлинскій,
т акъ
сурово
осудившій
круж­
ковщину,
въ
то
же
время
яс но
видѣлъ
и
признавалъ,
что
въ
кружкѣ
его
друзей
соединилось
все
лучшее,
мо лодое ,
полное
вѣры
въ
жизнь
и
стоящее
на
м ного
в ыше
окружаю­
щи хъ.
„Есть люди,
—
писалъ
Бѣлинскій
Боткину
8 сент.
1841 года,—которыхъ
жизнь
не
можетъ
проявиться
ни
въ
каку ю
фор му,
потому
что
лишена
всякаго
содержанія;
мы
же
л юди,
для
необъятнаго
содержанія
жизни
кот оры хъ
ни
у
общества,
ни
у
времени
нѣ тъ
готовыхъ
формъ.
Я
встрѣ­
чалъ
и
внѣ
нашего
кружк а
людей
прекрасныхъ,
ко торые


2X1
дѣйствительнѣе
насъ,
но
нигдѣ
не
встрѣчалъ
л юдей
съ
такою
ненасытимою
жаждою,
съ
т акими
огромными
требо­
ваніями
на
жизнь,
съ
та кою
способностію
самоотреченія
въ
пользу
идеи,
как ъ
мы.
Во тъ
отчего
все
къ
нам ъ
льнетъ,
все
подлѣ
насъ
измѣняется..."
Герценъ
въ
„Быломъ и Думахъ“
(глава XXV) съ еще большей силой высказалъ это же мнѣн і е
о
кружкѣ
С танкев ич а,
Бакунина
и
Бѣлинскаго.
Однако
Бѣлинскій
уже
въ
началѣ
своего
гегеліанства
стремился
отрѣшиться
отъ
кру жков ой
исключительности
и
узости,
стремился
во йти
въ
„дѣйствительную“
ж изн ь—и
это
б ыло
очевиднымъ
сл ѣдст віем ъ
про
повѣдывавшейся
имъ
те­
оріи
„разумной дѣ й стви т ель но ст и“. Въ цитированномъ
в ыше
письмѣ
1841- го
года
къ
Н.
Бакунину
онъ
говоритъ: „у вся­
каго
че ловѣка
долженъ
б ыть
своей
уг олокъ ,
ку да
бы
онъ
мо гъ
укрываться
отъ
ненастья
жи зн и;...
но
уг олок ъ
и
д ол­
же нъ
быть
уголкомъ,
а
не
мі ро мъ,
жизнь
же
должна
быть
въ
м ірѣ...“
Но
еще
г ораздо
раньше,
въ
письмѣ
къ
М.
Ба­
кунину
отъ
ю
се нт.
1838 года,
Бѣлинскій
отказывался
отъ
кру жков ой
исключительности,
разрывалъ
съ
не ю: „нѣтъ
ни­
ч его
идеальнѣе,
т.-е.
пошлѣе—пишетъ
Б ѣли нск ій (ха рак­
терное
„то- ес т ь", выпадъ противъ „п рекр асно ду ш ія“!)— ка къ
со средо то чен іе
въ
ка комъ -то
к ру гѣ, похожемъ на тайное
общество,
и
не
похожемъ
ни
на
что
остальное
и
враждебное
всему
остальному...“
И
тутъ
же
Бѣ л инскій,
как ъ
„человѣкъ
экстремы" (по слову Герцена)
переходитъ
въ
другую
кр ай­
ность:
не
ж елая
быть
„какъ никто“,
онъ
хочетъ
теперь
бы ть
„какъ всѣ“; разумную дѣ й ст вите ль нос ть
Бѣлинскій
понялъ
з дѣсь
ка къ
обыденность.
Свое
письмо
къ
М.
Бакунину
онъ
продол­
жаетъ
слѣдующимъ
о бр азо мъ : „всякая форма,
поражающая
людей
своею
рѣзк ост ію
и
странностію
и
пробуждающая
о
себѣ
толки
и
пересуды,—пошлй,
т.-е.
идеальна.
Надо
во
внѣш­
ности
своей
походить
на
в сѣх ъ...
Теперь
единственное
мое
стараніе,
чтобы
в сякій ,
знающій
меня
по
литературѣ
и
уви­
дѣвшій
въ
первый
и
во
сто
пе рвый
разъ,
ск азалъ :
это-то
Бѣ л инскій?
да
онъ
ка къ
в сѣ !" Разумѣе тс я,
Бѣлинскій
не
мо гъ
осу ществ ить
такого
своего
стремленія;
но
оно
является
ха­
рактернымъ
показателемъ
того,
ка къ
стремился
Бѣлинскій
в ыйти
изъ
замкнутаго
кр ужка
наполе
„дѣй стви те ль но й“жиз ни.
14*


212
Выходъ
этотъ
Бѣлинскому
удалось
осуществить
вмѣстѣ
съ
переѣздомъ
изъ
Москвы
въ
Петербургъ
(объ этомъ мнѣ
п ри шлось
подробно
говорить
въ
кн и гѣ „Великія исканія“).
Но
въ
пе р выхъ
своихъ
статьяхъ
въ
„Отечественныхъ За­
пи ск ах ъ “ 1839—1840 г.
Бѣлинскій
еще
твердо
стоялъ
на
прежней
почвѣ
гегеліанства,
на
почвѣ
безусловнаго
при-
з нані я„
ра з умной
дѣйствительности“,
отождествляемой
то
съ
„исторической необходимостью“,
то
съ
„реальной дѣй ств и­
тельностью",
то
съ
„обыденностью“. Соціологическіе и эсте­
тическіе
в згляды
сво и
эт ой
эпохи
Бѣлинскій
подробно
вы­
разилъ
въ
статьяхъ
„Бородинская годовщина", „ Оч е рк и
бо­
родинскаго
сраженія",
„Менцель,
критикъ
Гете",
„Горе отъ
У ма"
и
др.
(1839—1840).
Знакомствомъ
съ
этим и
взглядами
мы
и
закончимъ
наше
изученіе
Б ѣл инс каго
тридцатыхъ
го­
довъ.
Прежде
всего
не обх од имо
отмѣтить
одно
обстоятельство,
большей
частью
недостаточно
оттѣняемое
—
именно
тб,
что
въ
этихъ
статьяхъ
Бѣлинскій
по
справедливости
можетъ
считаться
о днимъ
изъ
родоначальниковъ
славянофильства,
ко­
торое
п рин яло
опредѣленныя
фор мы
д ва -три
г ода
сп ус тя.
Даже
тѣ
и зслѣ дов а тели,
к оторые ,
по до бно
Пыпину,
подчер­
киваютъ
прежде
всего
не
сходство,
а
различіе
этихъ
взгля­
довъ
Б ѣли нска го
отъ
славянофильства
—
даже
они
ищутъ
это
различіе,
такъ
ск азать,
въ
динамикѣ, а не въ статикѣ
этихъ
во ззрѣ ні й,
не
въ
с ущн ости
установившихся
мнѣ ні й,
а
въ
процессѣ
ихъ
выработки
(см .
Пыпинъ,
„Бѣли н с кій“,
ст р.
265 — 266).
Сущность
же
этихъ
воззрѣній
чрезвычайно
б лизка .
Вопросы
философіи
исторіи,
в оп росы
соціальные
и
п оли ти ческ іе—в се
это
Бѣлинскій
разрабатываетъ
именно
въ
т омъ
направленіи,
въ
какомъ
позднѣе
ихъ
будутъ
разви­
в ать
славянофилы.
Онъ
начинаетъ
съ
повторенія
б ылыхъ
своихъ
шеллин-
гіанскихъ
взглядовъ
(которые перешли и въ гегеліанство)
на
н а родъ,
к акъ
на
личность,
какъ
на
индивидуальность
че­
ловѣчества—о
чемъ
онъ
г овор илъ
еще
въ
„Литературныхъ
Мечтаніяхъ“.
Народъ
есть
ли чно сть;
и
по до бно
тому
ка къ
личность
человѣческая
есть
въ
существѣ
своемъ
мистиче­
ск ая
тайна,
такъ
и
н аро дъ,
и
общество
—
тайна,
о ткр ов еніе.


213
Священнѣйшимъ
и
таинственнѣйшимъ
явленіемъ
народной
и
общественной
жи зни
является
царская
власть: „въ словѣ
Паръ
чудно
сл ито
соз нан іе
русскаго
н арод а“,
„это
слово
полно
поэзіи
и
таинственнаго
значенія“,
„таинственное зерно,
корень,
сущность
и
жизненный
пульсъ
н ашей
народной
ж изни
выражается
сло во мъ
царь“.
Эти
мысли
Бѣлинскій
развиваетъ
въ
двухъ
первыхъ
изъ
названныхъ
выше
ст ате й.
Но
не
только
это
я вл еніе
общественной
жизни
таинственно
и
с вященн о:
нѣтъ, „всякая
разумность
св ящ енна,
т.-е.
имѣетъ
с вою
мистическую,
таинственную
с тор ону“ ...
Всякая
разум­
ность
священна;
а
т акъ
какъ
„что есть,
то
разумно,
необхо­
ди мо
и
дѣ йст ви тельн о,
а
что
разу мн о,
необходимо
и
дѣ й­
ствительно,
то
тол ько
и
е сть"
(какъ писалъ Бѣ л инс к ій
въ
одновременной
статьѣ
о
„Менделѣ“), то,
слѣдовательно,
ра­
зумно
и
св ящ енно
все
существующее.
Съ
э той
точки
зрѣнія
Бѣлинскій
признаетъ
разумность
да же
крѣпостного
права:
указывая,
что
на
Западѣ
и ст орія
двигалась
б орьб ою
сосло­
вій
и
классовъ,
Бѣлинскій
восхищается
„патріархальностью“
Россіи
и
„мирнымъ"
сотрудничествомъ
ея
сословій...
Въ
этомъ
онъ
види тъ
„собственныя,
са моб ытн ыя
фор мы“
рус­
ск ой
жизни
и
въ
порывѣ
восторга
предсказываетъ
Россіи
„великое назначеніе“
—
б ыть
„законной наслѣ дн и ц ей
жи зни
трехъ
періодовъ
че ловѣче ст в а“.
Все
это
отъ
слова
и
до
слова
по втор ил ось
въ
п осл ѣдующе мъ
сла вян офи льствѣ .
Уже
изъ
приведенныхъ
цитатъ
м ожно
в и дѣть,
какъ
да­
леко
зашелъ
Бѣлинскій
въ
своемъ
пр и мир еніи
съ
„разум ­
ной
дѣйствительностью“
и
въ
своемъ
преклоненіи
предъ
не ю.
Это
бы ло
послѣдовательнымъ
примѣненіемъ
теоріи
объективной
цѣлесообразности
мір а
и
жизни
къ
области
наиболѣе
острыхъ
соціальныхъ
и
политическихъ
вопросовъ.
Все
благо,
все
добро,
все
истина
—
доказываетъ
Бѣлинскій
въ
этихъ
своихъ
статьяхъ;
ложь
и
зло
есть
призракъ,
ми­
ражъ .
Примѣняя
все
это
къ
русской
дѣйствительности,
онъ
долженъ
был ъ
или
признать
ее
за
ложь
и
призракъ,
или
признать
ее
б лаго мъ,
истиною,
„разумной
дѣйствитель­
ностью“; онъ избралъ послѣдній
путь.
Самодержавіе
—
ра­
зумно,
крѣпостное
право—разумно;
но
почему
же
разу мн о?—
потому,
что
исторически
необходимо.
Это
отождествленіе


214
„историческая
необходимость=разумная
дѣйствительность“
(отождествленіе,
пр о тивъ
котораго
особенно
возставалъ
с амъ
Ге гел ь)
Бѣлинскій
очень
ярко
и
отчетливо
высказалъ
въ
одной
н еб ольшой
рецензіи
конца
1839 г., разбирая „ С тих о­
творенія
Влади слав а
Го рч аков а“. „Признакъ разумности вся­
каго
я вл енія
есть
его
необходимость“—вся
ука зан ная
рецензія
составляетъ
развитіе
этихъ
первыхъ
ея
строкъ.
Но,
конечно,
такого
отождествленія
было
мало
для
ап олог іи
крѣпостного
п рава
или
само дер ж авія :
вѣдь
и сторич еск и
необходимой
б ыла
и
великая
французская
рев олюц ія,
к оторую
въ
это
время
такъ
ненавидѣлъ
Бѣлинскій.
И
поэтому
Бѣлинскій
д ѣл аетъ
слѣдующій
шагъ:
онъ
отождествляетъ
„разумную
дѣйствительность“
съ
„реальной
дѣйствительностью“,
съ
окружающей
его
дѣйствительностью.
Е сли
разумно
и
дѣ й­
ствительно
„все,
чтб
есть“,
то
эти мъ
оп ра вды в ается
р азъ
навсегда
всякое
з ло,
безправіе,
на си ліе,
деспотизмъ,
и
не
тол ько
оправдывается,
а
даже
обращается
въ
до бро,
за­
конъ
и
справедливость.
Нечего
и
го вор ить,
что
все
это
якобы
гегеліанство
было
въ
су щн ости
сов ер шенн о
п роиз во льным ъ
и
невѣрнымъ
толко­
ваніемъ
основныхъ
пр инципо въ
философіи
Гегеля;
Бѣлин­
скі й
какъ
будто
совершенно
уп уст илъ
изъ
вида
су щно сть
хор ошо
из вѣс т наго
ему
„діалектическаго процесса развитія“.
Годъ
спустя
п ослѣ
своей
ст атьи
онъ
писалъ
Боткину
(и дек.
1840 г.): „Конечно,
идея,
которую
я
силился
ра з вить
въ
статьѣ
по
сл учаю
книги
Глинки
„Очерки бородинскаго
ср ажен ія“,
вѣрна
въ
своихъ
основаніяхъ;
но
должно
было
бы
р аз вить
и
идею
отри ц ан ія,
к акъ
историческаго
права,
не
менѣ е
пе р ваго
священнаго
и
б езъ
котораго
ис то рія
чело­
вѣчества
превратилась
бы
въ
с тояч ее
и
в он ючее
бо л ото“...
С амъ
Бѣлинскій
вскрылъ
зд ѣсь
с вою
главную
ошибку
въ
пониманіи
Гегеля;
но
онъ
оставилъ
неисправленнымъ
цѣлый
рядъ
м елк ихъ
ошибокъ
своей
статьи.
Та къ,
напримѣръ,
повторяя
аргументы
Гегеля
пр о тивъ
Р уссо
и
его
теоріи
общественнаго
договора,
Бѣлинскій
въ
то
же
время
пропо­
вѣдуетъ
свою
тео рію
мистическаго
са м одерж аві я,
которая
был а
(какъ и весь мистицизмъ)
еще
болѣе
не на вис тна
Ге­
гелю.
Повидимому,
Бѣлинскій
не
зналъ,
что
въ
этихъ
своихъ


2I5
статьяхъ
онъ
повторяетъ
по
существу
аргументы
извѣст­
наго
въ
то
время
идеолога
Священнаго
Союза
и
реставра­
ціи—Галлера,
к оторы й
въ
своемъ
„Ученіи о государствѣ“
п ыта лся
возстановить
и
развить
тео рію
мистичности
власти.
Гегель
въ
св оей
„Философіи права“
рѣз ко
полемизировалъ
съ
Га лл еро мъ,
называя
его
теор ію
„безсмысленной“;
это,
очевидно,
не
было
извѣстно
Бѣлинскому.
Есть
цѣлый
рядъ
другихъ
пунктовъ
с татьи
Бѣлинскаго,
въ
которыхъ
сказа­
лось
невѣрное
по ни маніе
имъ
философіи
Гегеля;
въ
ви дѣ
примѣра
м ожно
указать
на
первыя
страницы
статьи
Бѣлин­
скаго,
объ
„Очеркахъ бородинскаго сраженія“,
гдѣ
онъ
го­
воритъ
о
происхожденіи
государства
изъ
семьи,
племени,
народа
и
общества.
Эта
реалистическая
точка
зрѣнія
совер­
шенно
противоположна
принципу
философіи
Гегеля:
хо тя
у
Гегеля
пон я тіе
государства
дѣйствительно
развивается
изъ
понятій
семьи
и
общества,
но
это
развитіе
не
временное,
а
логическое,
не
во
времени,
а
въ
понятіи,
въ
дѣйствитель­
ности
же
государство
яв ляе тся
первымъ
началомъ
(Hegels
Werke, B. VIII, § 256).
Эт ой
основной
мысли
Гегеля
о
діа ­
лектическомъ
развитіи
не
во
вр ем ени,
а
въ
понятіи—никогда
не
понималъ,
бы ть
можетъ,
да же
не
зна лъ
Бѣ л инск ій;
п ри­
веденный
примѣръ
неопровержимо
доказываетъ,
что
фило­
со фію
Гегеля
Бѣлинскій
понималъ
реалистически,
несмотря
на
постоянное
употребленіе
ге геле вско й
терминологіи
объ
„абсолютномъ
д ухѣ“
и
„идеѣ"
и
т.
п.
Это
реалистическое
по нимані е
гегеліанской
Дѣ йс тви тельн ос ти11
п олнѣе,
чѣм ъ
въ
др уги хъ
статьяхъ,
изложено
въ
статьѣ
Бѣлинскаго
о
„Горѣ
отъ
ума“.
Мы
зн ае мъ,
что
означало
принятіе
Бѣлинскимъ „разум­
ной
дѣйствительности“.
Это
озн ач ало
принятіе
имъ
міра,
пр изна ніе
объективной
разумности
и
цѣлесообразности
міра
и
жизни.
„Души нормальныя и крѣп кі я
находятъ
свое
б ла­
ж ен ство
въ
живомъ
сознаніи
живой
дѣйствительности,
и
для
ни хъ
п рек расе нъ
Божій
м іръ,
и
само
страданіе
ес ть
только
форма
блаженства,
а
блаженство
—
жизнь
въ
бе зко­
нечномъ“,—говоритъ
Бѣлинскій
въ
э той
статьѣ. И эту „дѣй­
ствительность“
Бѣлинскій
понимаетъ
въ
реалистическомъ
с мыс лѣ: онъ противопоставляетъ ей всякую „ ме чта тельн ос ть“,


2l6
всякій
„романтизмъ“
и
„идеализмъ“; впослѣ дст віи
это
ярк о,
какъ
мы
зн а емъ,
вы ра зил ось
въ
одной
изъ
послѣднихъ
ста­
тей
Бѣлинскаго,
въ
его
критическомъ
р азб ор ѣ „Обыкновен­
ной
ис то ріи“
Гончарова.
При
такомъ
реалистическомъ
по­
ниманіи
„дѣйс твит ель нос т и“
все
гегеліанство
п олу чало
у
Бѣлинскаго
окраску
реалистической
системы;
х отя
въ
статьѣ
объ
„Идеѣ
искусства“
и
въ
другихъ
ст атьяхъ
Бѣлинскій
и
опредѣляетъ
мі ръ
и
природу,
ка къ
„мышленіе“,
однако
ясно,
что
„мышленіемъ“
онъ
называетъ
внутреннюю
сущность,
а
не
внѣ шнюю
ре ал ьнос ть.
Е сли
бы
Бѣлинскому
б ыли
хо рошо
извѣстны
тѣ
параграфы
„Логики“
Гегеля,
въ
которыхъ
излагается
ученіе
о
„сущности" (о сущности an sich, какъ
„рефлексіи“; о сущности,
ка къ
„явленіи“; о сущности,
к акъ
„истинно
-
дѣйствительномъ“
—
„Wissenschaft der Logik“,
§§112—
і59)>тоБѣлинскій
зна лъ
бы,
чт о,
по
Гегелю,
„на­
личное
бытіе“,
т.-е.
чувственный
м іръ,
ес ть
м іръ
призрач­
ный ,
„призракъ“
(Schein).
Но
Бѣлинскій
въ
гегеліанствѣ
и скалъ
спасенія
какъ-разъ
отъ
подобной
„фихтіанской
отвлеченности“,
а
потому
и
понялъ
гегеліанство
реалисти­
чески,
отождествивъ
„наличное бытіе“ (Dasein) съ „и с ти нн о­
дѣйствительнымъ“.
Поэ то му
и
въ
статьѣ
о
„Горѣ
отъ
ума“
Бѣ линс к ій,
во пр екй
Гегелю,
счи тает ъ
„дѣй ств ит ель нымъ“
вс е,
что
е ст ь: „міръ видимый и міръ духовный,
мі ръ
фактовъ
и
міръ
идей"; въ то же время Бѣлинскій
считаетъ
все
это
дѣйствительное
— разумнымъ,
и,
строго
по
Гег е лю,
все
не­
разумное—призрачнымъ.
Оставался
нерѣшеннымъ
вопросъ—
чтб
же
считать
„неразумнымъ“? Для
Гегеля
отвѣтъ
вы­
текалъ
изъ
объективно-логическихъ
построеній,
для
Бѣлин­
скаго
—
изъ
субъективно-психологическихъ
настроеній;
то,
чтб
въ
статьяхъ
1839 года онъ превозносилъ,
ка къ
„разум­
н ое“,
два
года
спустя
стало
для
не го
„гнуснымъ“
и
„нера ­
зумнымъ“.
Возвращаемся
однако
къ
соціологическимъ
построеніямъ
Бѣлинскаго
въ
статьѣ
объ
„Очеркахъ бородинскаго сра­
же нія“.
Во
в торой
половинѣ
э той
статьи
Бѣлинскій
об ра­
щается
къ
а нал изу
понятій
личности
и
общества,
къ
попыткѣ
ихъ
п ри мир енія
и
синтеза.
Во пр осъ
этотъ,
въ
той
или
иной
его
фо рм ѣ, давно уже стоялъ передъ Бѣ л инск и мъ.
Еще
въ


217
статьѣ
1835 года „О
русской
повѣсти
и
повѣстяхъ
г.
Го­
голя“
Бѣлинскій
указалъ
на
проявленіе
ид еи
ли чн ости
въ
современной
реальной
поэзіи;
въ
древнемъ
м ірѣ, говорилъ
тамъ
Бѣ л инск ій,
челов ѣкъ
„еще не созналъ своей индиви­
д уальн ос ти,
ибо
его
Я
исчезало
въ
Я
его
н арод а"; и только
въ
христіанствѣ
„родилась идея человѣк а,
существа
инди­
видуальнаго,
отд ѣль наг о
отъ
н аро да,
любопытнаго
бе зъ
отношеній,
въ
самомъ
с еб ѣ...“
Тутъ-то
и
возникаетъ
во­
просъ:
какимъ
об разо мъ
примирить
съ
обществомъ
эту
со­
зн авш ую
се бя
личность?
Эту
вѣчную
проблему
ин дивиду а­
ли зма
Бѣлинскій
и
пытается
рѣшить
въ
сво ей
ст атьѣ;
рѣшеніе
его
носитъ
двойственный
характеръ.
Съ
одной
ст о­
роны
онъ
признаетъ
п рава
личности,
права
конкретнаго
че лов ѣк а; „всякій человѣкъ
ес ть
самъ
себ ѣ
цѣ ль“,
говоритъ
Бѣ л инск ій,
и
эту
фразу
мы
еще
неоднократно
встрѣтимъ
въ
его
дальнѣйшихъ
ст атьяхъ ;
но
тутъ
же,
въ
э той
же
статьѣ
Бѣлинскій
говоритъ
о
„случайной личности,
до
ко­
торой
никому
нѣтъ
дѣл а
и
которая
сама
по
себ ѣ
—
очень
неважная
вещь...“
Въ
концѣ
концовъ
Бѣлинскій
несо мнѣ нно
ск лоня ется
къ
отрицанію
правъ
личности,
къ
ея
подавленію
„Общимъ“,
хотя
и
не
формулируетъ
это
съ
до статочн ой
рѣзкостью.
Годъ-другой
спустя
Бѣлинскій
ді ам етральн о
измѣнилъ
эти
свои
в згляды
на
цѣнность
человѣческой
личности
—
и
вмѣстѣ
съ
эт имъ
отказался
и
отъ
своего
былого
воззрѣнія
на
міръ
и
на
жизнь.
Теперь,
въ
1839 году,
для
Бѣлинскаго
все
благо,
все
д обро,
все
разумно,
все
цѣлесообразно
са мо
въ
се б ѣ; страданія и гибель человѣч еск ой
личности—ничтож­
ный
„субъективный“
фактъ,
входящій
въ
общую
міровую
гармонію.
Въ
1841 году этотъ
„ничтожный“
фактъ
ра з­
строитъ
для
Бѣлинскаго
всю
міровую
гармонію,
и
Бѣлин­
скій
откажется
отъ
своей
оптимистической
фил осо фі и,
а
вмѣстѣ
съ
тѣ мъ
откажется
и
отъ
своего
былого
пр имир е­
нія
съ
дѣйствительностью.
Единственное,
что
останется
прочнымъ
завоеваніемъ
и
Бѣлинскаго
и
в сей
п ослѣ дующ ей
и стор іи
русской
мысли—это
то
положеніе
настоящей
с татьи ,
что
общество
есть
пр ежде
вс ею
не
ограниченіе,
а
расширеніе
че­
ловѣческой
индивидуальности.
Эта
мысль
ляжетъ
краеугольнымъ


2і8
камнемъ
д ѣяте льно сти
Бѣлинскаго
сороковыхъ
го д овъ,
когда
и
человѣческая
личность
и
благо
н арода
будутъ
о динако во
для
нег о
дороги.
Заключаемъ
н аше
изученіе
с татьи
„Очерки бородинскаго
сраже ні я“
от зы вомъ
само го
Бѣлинскаго
объ
э той
своей
статьѣ. „Тебѣ
не
понравилась
моя
статья,—пишетъ
Бѣлин­
скій
Боткину
(і8
февраля
1840 г. ):—... я
это
зналъ.
Въ
са­
м омъ
д ѣ лѣ, не вытанцовалась.
А
странное
д ѣло,
писалъ
съ
такимъ
увлеченіемъ,
съ
так ою
полнотою,
что
и
сказ ат ь
нельзя...,
а
какъ
напечаталась,
такъ
не
могъ
и
п ер ечесть. ..
Признаюсь
въ
гр ѣхѣ—я,
было,
крѣпко
пріунылъ.
Хотѣлось
мнѣ
въ
ней,
главное,
намекнуть
пояснѣе
на
субстанціаль­
ное
значеніе
идеи
общества,
но
ка къ
я
писалъ
къ
ср оку
и
сп ѣху,
сочиняя
и
пиш а
въ
одно
и
то
же
время,
и
к акъ
хо­
тѣлъ
н епр емѣ нно
сказать
и
о
том ъ,
и
о
др уг омъ
—
то
и
не
вытанцовалось.
Теп ерь
я
ту
же
бы
пѣсенку
да
не
т акъ
бы
сп ѣлъ.
Что
она
тебѣ
не
понравилась
—
это
такъ
и
должно
быть...;
но
до садн о,
что
и
люд ъ- то
б ожій
ею
недоволенъ...“
Послѣднее
замѣчаніе
очень
интересно:
оно
показываетъ,
что
Бѣ линс к ій,
не-
н ахо див шій
отпора
крайнихъ-
взглядовъ
э той
ст атьи
ни
ср еди
своихъ
друзей
(Боткинъ порицалъ
толь ко
стиль
статьи
и
ея
„апатичность“), ни среди редакціи
„Отечественныхъ
Зап исок ъ “,
нашелъ
отпоръ
сре ди
„люда
божьяго“—читающей
публики.
Герценъ—единственный
изъ
д рузе й,
рѣзко
полемизировавшій
въ
эту
эпо ху
съ
Бѣлин­
скимъ—
п ередает ъ
разсказъ
само го
Б ѣли нск аго
о
в ст рѣчѣ
его
у
Крае вскаг о
съ
какимъ-то
инженернымъ
офи це ромъ :
„хозяинъ спросилъ его,
хоче тъ
ли
онъ
со
м ною
познако­
миться
(разсказывалъ Бѣли н ск ій) . — Э то
авторъ
статьи
о
бо­
родинскомъ
сраженіи?
—
спросилъ
его
на
ухо
офицеръ.—
Да.
—
Н ѣтъ,
б лагод арю
покорно,
— сухо
от в ѣчалъ
онъ .. .“
О
ссорѣ
изъ-за
этихъ
вопросовъ
Б ѣли нска го
съ
Герценомъ
скажу
ниже;
теперь
же
ук ажу
только,
что
годъ
спустя
Бѣлинскому
было
„тяжело и больно
вс помн ит ь“
о
своихъ
„бородинскихъ“
с та ть ях ъ: „конечно,
—
писалъ
онъ
Бо тк ину
(и декабря 1840 г .),— н аш ъ
ки тай ско -ви зан тійс кій
монархизмъ
до
Петра
Великаго
имѣ лъ
сво е
значеніе,
свою
поэз ію ,
с ло­
вомъ,
свою
историческую
законность-,
но
изъ
это го
бѣднаго


219
и
частнаго
историческаго
момента
сд ѣл ать
абсолютное
право
и
примѣнять
его
къ
н ашему
времени—фай!—неужели
я
го­
ворилъ
это?и
Закончимъ
наш е
знакомство
съ
Бѣлинскимъ
конца
три­
дцатыхъ
годовъ
разсмотрѣніемъ
его
эстетическихъ
воззрѣній
э той
эпохи
„разумной дѣйствительности“.
Если
соціальные
вз г ляды
Бѣлинскаго
это го
в реме ни
выражены
главнымъ
обра зом ъ
въ
статьѣ
объ
„Очеркахъ бородинскаго сраженія“,
то
его
эстетическія
п оложен ія
эпохи
„гегеліанства“
сосре­
до точен ы
съ
наибольшей
полнотой
въ
статьѣ
1840 года
„Менцель,
критикъ
Гете“.
Статья
о
„Менцелѣ“ написана въ
тотъ
же
періодъ
воинствующаго
гегеліанства
Бѣлинскаго,
к акъ
и
статья
объ
„Очеркахъ бородинскаго сраженія“: въ
той
статьѣ
онъ
развивалъ
идеи
мистичности
царской
в ласти ,
„субстанціальности“
народа,
синтеза
личности
и
общества,
а
въ
этой
статьѣ
онъ
сосредоточилъ
св ое
вн иман іе
на
идеѣ
и скус ств а.
Однако
прежде
надо
устранить
одно
недоразумѣніе,
св я­
занное
со
статьями
Бѣлинскаго
этого
пер іо да:
ихъ
считаютъ
апогеемъ
„примирительнаго“
настроенія
Бѣлинскаго.
Это
вѣрно,
но
въ
болѣе
глубокомъ
значеніи,
чѣм ъ
это
пони­
ма ютъ
обыкновенно
—
я
уже
гов орил ъ
вы ше
объ
этомъ.
„Примирительное настроеніе“
Б ѣл инс каго
къ
ок ружа ющ ей
дѣйствительности
есть
фактъ,
но
фактъ
уже
вторичный,
производный,
въ
основѣ
котораго
лежитъ
вѣ ра
Бѣлинскаго
въ
объективную
цѣлесообразность
міра
—
вотъ
смыслъ
„разум­
ной
дѣйствительности“.
И
когда
Бѣлинскій
в осх ища ется
тѣмъ,
что
Гете
„принимаетъ“
весь
мі ръ
въ
его
цѣломъ
и
что
Пушкинъ
въ
кон цѣ
концовъ
„примирился съ дѣй ст ви­
тельностію“,
то
это
н адо
понимать
прежде
в сего
въ
философ­
ско мъ
см ыс лѣ „пріятія міра и жизни“,
признанія
объектив­
ной
ц ѣлесообраз н ости
всемірной
жизни.
Примиреніе
съ
окру­
жа ющей
дѣйствительностью
есть
только
слѣдствіе
такого
міропониманія,
его
практическое
приложеніе—и
къ
тому
же
слѣдствіе
далеко
не
необходимое,
не
строго
логическое:
можно
принимать
м іръ
и
въ
то
же
время
бороться
съ
окру-
жающей
дѣйствительностью.
Къ
такому
взгляду
Бѣлинскій
и
пришелъ
ч ерезъ
не мно го
лѣ тъ;
а
теперь
изъ
принятія


220
„разумной
дѣйствительности“
(т. -е.
объективной
ц ѣлесо­
об разн ости )
онъ
выводилъ
примиреніе
съ
ок руж а ющей
его
реальной
дѣйствительностью:
въ
это мъ
за ключ аетс я
сущ­
ность
в сѣхъ
его
статей
эт ого
періода
и
въ
том ъ
числѣ
его
статьи
о
„Менцелѣ“.
Въ
этихъ
его
статьяхъ
много
мѣста
занимаетъ
ожесто­
ченная
п ол емика
противъ
людей
такъ
или
иначе
во зс таю­
щихъ
на
дѣйствительность—либо
на
ок руж ающ ую
ре альную
дѣйствительность,
соціальную
и
политическую,
ли бо
на
„ра­
зумную
дѣйствительность“
міра.
Первые
бо рются
съ
соціаль­
ным и
и
по л ит ич ескими
укладами
жизни,
вторые
отрицаютъ
объективную
цѣлесообразность
мір а
в ооб ще;
и
съ
тѣм и
и
съ
др у гими
ожесточенно
воюетъ
Бѣлинскій.
Ему
не нави ст ны
„заграничные крикуны“, „кр и вые
толки,
безс мы сленн ы е
воз­
гласы
и
громкія,
но
пустыя
фра зы
безмозглыхъ
преобразо­
вателей
человѣческаго
род а"; ему ненавистна всякая „о п по­
зиція“,
вс якій
пр оте стъ
противъ
су ще ству ющи хъ
условій.
Отсюда
его
не нав исть
къ
„рефлектированной поэзіи“
Шил­
лера,
революціонныя
трагедіи
кот ораг о
онъ
признаетъ
„рѣ ­
шительно
безнравственными“;
отсюда
его
презрѣніе
къ
Жоржъ-Зандъ,
которая
пишетъ
романы
„одинъ другого не­
лѣпѣе
и
возмутительнѣе“
и
идеи
которой
ведутъ
къ
„уни­
чтоженію
св яще нн ыхъ
узъ
брака,
родства,
семейственности“;
отсюда,
наконецъ,
и
его
пренебрежительное
отношеніе
къ
Менцелю,
этому
„депутату оппозиціонной стороны“.
Бѣ лин­
скі й,
очевидно,
и
не
подозрѣвалъ,
что
этотъ
нѣкогда
оппо­
зиціонный
дѣятель
еще
въ
началѣ
тридцатыхъ
годовъ
об ра­
тился
въ
крайняго
консерватора
и
такимъ
обра зом ъ
сов ер­
ши лъ , mutatis mutandis,
ту
самую
эволюцію,
которая
с тала
удѣломъ
Бѣлинскаго
годъ
с пус тя.
Поэтому
ошибочны
слова
Бѣлинскаго,
что
„Менцель родился совершенно готовымъ“:
нѣтъ,
онъ
настолько
измѣнилъ
своему
первоначальному
ра­
ди к ализму
и
такъ
рьяно
н ачалъ
борьбу
противъ
либераловъ
и
„французскихъ
говоруновъ“,
что
д ожд ался
да же
ѣдкаго
памф лет а
Бёрне:
„Menzel der Franzosenfresser“ („Менцель-
Французоѣдъ“),
появившагося
еще
въ
1837 году .
Если
бы
Бѣлинскій
зналъ,
какого
союзника
онъ
имѣетъ
въ
своемъ
„французоѣ дс твѣ“
и
въ
своей
борьбѣ
пр о тивъ
„загранич­


221
н ыхъ
к рик уно въ“
и
„безмозглыхъ
преобразователей"!
И
если
бы
онъ
мо гъ
предчувствовать,
что
годъ-другой
спустя
онъ
самъ
станетъ
на
рѣз ко „ опп озиц іонн ую“
точку
з рѣ нія!
Ещ е.
болѣе
не нави ст ны
б ыли
Бѣлинскому
тѣ „крикуны“,
тѣ „маленькіе великіе люди",
которые
не
толь ко
указывали
на
во змути те льно с ть
с уще ств ующ ихъ
с оціа л ьно- поли тич е­
скихъ
условій,
но
да же
вообще
отр иц али
разумную
дѣйстви­
тельность
и
объективную
цѣлесообразность
міра.
Изъ
д ру­
зей
Б ѣл инс каго
только
одинъ
Герценъ
соединялъ
соціально-
политическій
радикализмъ
съ
философскимъ
пессимизмомъ—
и
на
это й
почвѣ
между
Герценомъ
и
Бѣлинскимъ
пр о изо­
шелъ
рѣзкій
споръ
и
ссора
въ
концѣ
1839 года. „Знаете ли,
что
съ
в ашей
точк и
з р ѣнія,—ска зал ъ
я
ему
(пишетъ Гер­
ц ен ъ ), думая поразить его моимъ революціоннымъ ультима­
тумомъ,—вы
можете
до казать ,
что
самодержавіе,
подъ
к ото­
рымъ
мы
живемъ,
разумно?—Безъ
всякаго
сомнѣнія,—отвѣ­
чал ъ
Бѣлинскій,
и
прочелъ
мнѣ
Бородинскую
■ Годовщину Пуш­
кина...
Отчаянный
бой
закипѣлъ
между
нами...
Б ѣли нск ій,
раздраженный
и
не до воль ный,
уѣхалъ
въ
Петербургъ,
и
отт уда
далъ
по
н асъ
п ослѣдн ій
яростный
залпъ
въ
статьѣ,
к отору ю
назвалъ
Бородинской
Год ов щино й“
(„Былое и думы“,
гл.
XXV).
Въ
этихъ
словахъ
Г ерц ена
на мъ
важно
отмѣтить
три
неточности:
во-первыхъ,
Бѣлинскій
п рочел ъ
ему,
ко­
нечно,
„Бородинскую Годовщину“
Жуковскаго,
а
не
Пуш­
ки на
(въ „Бородинской
Г одо вщ инѣ“
кот ораг о
почти
нѣтъ
и
у по ми нанія
о
ца рѣ); во -вто рыхъ ,
„яростный
залпъ"
пр о тивъ
Гер ц ена
бы лъ
дан ъ
Бѣ линс к имъ
не
ст ольк о
въ
рецензіи
на
„Бородинскую Годовщину",
сколько
въ
статьѣ
объ
„Очеркахъ
бородинскаго
ср аж ен ія“.
Нако не цъ,
въ-
третьихъ,
и
это
само е
главное,
—
названныя
статьи
Бѣлин­
скаго
вовсе
не
б ыли
послѣднимъ
в ып адомъ
противъ
Ге р­
цена,
т акъ
ка къ
въ
статьѣ
о
„Менцелѣ“
эти
в ыпады
п ро­
должаются
съ
еще
б ольшей
рѣзкостью.
Я
п олаг аю,
что
именно
противъ
Герцена
направлена
та
тирада
изъ
„Очер ­
ковъ
бородинскаго
сра же ні я“,
въ
которой
Бѣлинскій
пр е­
зрительно
говоритъ
о
„свѣт ск их ъ
мудрецахъ,
людяхъ,
к ото­
рые
легко
разсуждаютъ
о
тяжелыхъ
предметахъ,
которымъ
д оста точно
четверти
ча са,
чтобы,
съ
сиг ар ою
во
рту,
п ере­


222
су дить
в сѣхъ
и
все
и
перестроить
мі ръ
на
сво й
ла д ъ“: тутъ
не
забыта
д аже
излюбленная
герценовская
с ига ра.
Я
по­
лагаю,
что
прямо
пр от ивъ
Герцена
на пра вле на
обширная
выходка
пе р выхъ
страницъ
статьи
о
Ме нцел ѣ
—
о
„малень-
кихъ-великихъ
людяхъ“,
для
которыхъ
„не существуетъ міро­
де р жавна го
Промысла“,
которые
вѣрятъ
въ
в озможн ос ть
сл учай но сти
и
„разстроенному воображенію которыхъ пред­
с тав ляетс я,
что—вотъ
облака
уп адут ъ
на
землю
и
подавятъ
ее,
во тъ
ог н еды шащее
солнце
спалитъ
своими
лучами
все
живущее
на
н ей ...“ Здѣсь
въ
умышленно-карикатурномъ
вид ѣ
выводится
постоянная
философія
Герцена,
которую
Хомяковъ
называлъ
„свирѣпѣ йш е й
имманенціей“
и
кот орую
читатели
на йду тъ
въ
„Дневникѣ“
Герцена
и
въ
первой
главѣ
его
„Съ того берега“
(ср .
тамъ
мысли
Герцена
о
возможности
„геологическаго катаклизма“,
о
томъ,
что
„какая-н и буд ь
пе­
ремѣна
въ
солнцѣ
вызоветъ
катаклизмъ“
и
т.
п.;
см.
объ
эт омъ
мою
к нигу
„О смыслѣ
жи зни“,
Сочин.,
т.
III).
Все
это
позволяетъ
съ
увѣренностью
за ключи ть,
что
отм ѣ­
ченные
выше
выпады
Бѣлинскаго
относятся
именно
къ
Г ер­
це ну,
въ
которомъ
Бѣлинскому
б ылъ
то гда
одновременно
ненавистенъ
и
политическій
либерализмъ
и
философскій
пес­
симизмъ:
и
то
и
другое
было
рѣз ки мъ
отрицаніемъ
„разум­
ной
дѣйствительности“.
Обращаюсь
къ
главному
вопросу
статьи
о
М ен ц елѣ—къ
во про су
объ
ис к ус с твѣ, который былъ главнымъ вопросомъ
также
и
статей
Бѣлинскаго
эпохи
шеллингіанства
1834 —
1836 годовъ.
Мысль
о
самоцѣли
искусства,
о
безцѣльности
творчества,
о
всеобъемлемости
эстетическаго
чувства,
за­
ключа юща го
въ
себ ѣ
и
истину
и
добро
—
была
основной
мыслью
статей
Б ѣл инс каго
въ
„Телескопѣ“ ’).
Теперь,
въ
періодъ
гегеліанства,
Бѣлинскій
повторяетъ,
обосновываетъ
и
ра зви в аетъ
св ое
былое
по ни маніе
искусства;
статья
о
М ен­
це лѣ
яв ляе тся
съ
э той
ст орон ы
н аи болѣе
п одр обн ымъ
и
наиболѣе
яркимъ
исповѣданіемъ
вѣр ы
„неистоваго
Висса­
рі он а“.
Рѣзко
возстаетъ
онъ
противъ
дв ухъ
ненавистныхъ
ему
взглядовъ
—
противъ
„нравственной точки зрѣн і я
на
*) См.
ниже
статью
«Годовые обзоры литературы» .


223
и ску сств о“
и
противъ
мысли,
что
„искусство должно слу­
жи ть
об щест ву“.
Нравственная
т очка
зрѣнія
на
искусство,
по
мнѣнію
Бѣлинскаго,
ложна
потому,
что
красота,
истина
и
добро—только
разныя
ст орон ы
одной
и
той
же
сущности:
„отдѣлит ь
в опр осъ
о
нравственности
отъ
вопроса
объ
искус­
ствѣ
такъ
же
н ев озможн о,
ка къ
разложить
о гонь
на
свѣтъ,
теплоту
и
си лу
г ор ѣн ія...“
И
Бѣлинскій
окончательно
фо р­
мулируетъ
сво и
давнія
мысли
въ
сл ѣдующ ихъ
словахъ: „что
художественно,
то
уже
и
нравственно;
чтб
не
художественно,
то
уже
можетъ
б ыть
не
безнравственно,
но
не
можетъ
быть
нравственно.
Вс лѣдс тв іе
этого,
вопросъ
о
нравственности
поэтическаго
произведенія
до лж енъ
быть
вопросомъ
в торым ъ
и
вытекать
изъ
отвѣта
на
вопросъ
—
дѣйствительно
ли
оно
художественно“.
Все
это—старыя
мысли
Бѣ линс к аго;
но
теперь
онѣ
стро­
ятс я
имъ
на
основѣ
гегеліанства
и
получаютъ
тв ерд ую
точку
опоры
въ
п он ятіи
объективизма
художественнаго
творчества.
Мы
видѣли
выш е,
что
для
Бѣлинскаго
э той
эпохи
все
„не­
обходимое“—разумно,
все
случайное—безсмысленно;
въ
то
же
время
все
объективное—необходимо,
все
суб ъект и в ное—
случай но;
сл ѣд ова тель но
все
объ ект и вное—ра зумн о ,
все
субъ­
ективное
—
без смысл ен но .
Э тотъ
силлогизмъ
является
клю­
не мъ
къ
пониманію
эстетическихъ
воззрѣній
Бѣлинскаго
этой
эпо хи.
Художественное
произведеніе
должно
бы ть
„объ­
ективнымъ“,
да же
субъективное
должно
быть
изображено
объективно;
„вопли
само го
п оэт а...
не
могутъ
быть
худо­
ж еств енны ,
ибо
кто
вопитъ
отъ
стра да нія,
тотъ
не
в ыше
своего
страданія
—
сл ѣд оват ельн о
и
не
можетъ
видѣть
его
ра з умной
необходимости,
но
видитъ
въ
немъ
сл учай но сть,
а
всякая
случайность
оскорбляетъ
ду хъ
и
приводитъ
его
въ
раз д оръ
съ
самимъ
собою,
слѣдовательно
и
не
можетъ
быть
п редм етомъ
и скусс тва“ (намекъ на трагедіи Шиллера).
Вотъ
та
философская
о сно ва,
на
ко торой
Бѣлинскій
с тро илъ
те­
п ерь
св ое
пониманіе
и ску сств а;
отсюда
вытекаетъ
еще
одинъ
принципъ,
ко торы й
примыкаетъ
къ
старымъ,
подводитъ
подъ
нихъ
ф у ндамент ъ:
„какъ въ природѣ, такъ и въ искусствѣ
нѣ тъ
прекрасныхъ
формъ
б езъ
прекраснаго
содержанія“—
говоритъ
Бѣлинскій
въ
заключительныхъ
строкахъ
своей


224
ст атьи .
Пре кра сна я
форма—это
красота,
прекрасное
содер­
жаніе—это
до бро
и
ист ина;
тріединство
их ъ,
проповѣдывав-
ше еся
Бѣлинскимъ
еще
съ
1834 года,
получаетъ
те перь
въ
гегеліанствѣ
нов ую
точку
опоры.
Въ
одномъ
изъ
писемъ
именно
э той
эпохи
къ
С та нке вичу
(сентябрь— о кт я брь
1839 г.)
Бѣлинскій
с амъ
ра зс каз ывает ъ
о
своемъ
восторгѣ, когда ему
„открылись“
всѣ
эти
истины:
„Бакунинъ первый
то гда
же
(1838 г.)
провозгласилъ,
что
истина
только
въ
об ъек тив­
ности,
и
что
въ
поэзіи
субъективность
есть
отрицаніе
по э­
зі и;
что
безконечнаго
должно
искать
въ
каждой
точкѣ, что
въ
искусствѣ
оно
открывается
чере зъ
форму,
а
гдѣ
наобо­
ротъ—
тамъ
нѣ тъ
искусства.
Я
ос в ирѣпѣлъ,
опьянѣлъ
отъ
этихъ
идей...“
Статья
о
„Менцелѣ“ и является пламеннымъ
манифестомъ
новаго
уч ен ія,
подводящаго
тв ерд ыя
основанія
подъ
старыя
эстетическія
воззрѣнія
эпохи
шеллингіанства.
Эту
статью
считаютъ
о быкно ве нно
крайнимъ
проявле­
ніемъ
п ропов ѣди
„искусства для искусства“;
а
т акъ
к акъ
теорія
эта
съ
тѣхъ
по ръ
и
п очти
до
конца
XIX в.
считалась
те орі ей
„реакціонной“,
несовмѣстной
съ
об ществ ен н ыми
те­
ченіями,
то
и
настоящая
статья
Б ѣли нска го
была
отвергнута
дальнѣйшимъ
развитіемъ
общественной
мысли—а
прежде
всег о
был а
отвергнута
самимъ
Бѣлинскимъ,
послѣ
его
ду­
шевнаго
перелома
1840—1841 гг .
А
между
тѣ мъ
въ
настоя­
щей
ст ат ь ѣ, быть можетъ,
б ольше
истины,
чѣм ъ
въ
позднѣй­
ши хъ
вз гляд ахъ
Бѣлинскаго
на
искусство.
Правда,
эта
истина
односторонняя:
она
впадаетъ
въ
эстетизмъ
и
пытается
измѣ­
рять
ж изнь
искусствомъ;
недаромъ
годъ
спустя
послѣ
ст атьи
о
„Менцелѣ“ Бѣ л инск і й
съ
негодованіемъ
вспоминалъ: „искус­
ст во
зад уши ло,
было,
ме ня “ (письмо къ Боткину,
іб
января
1841 г.).
Но
не
менѣе
л ожна
и
та
точка
зрѣнія,
при
которой
общественность
душитъ
искусство
во
имя
той
или
иной
мо­
рализирующей
тенденціи.
Вот ъ
почему
никогда
не
поте­
ряетъ
значенія
г орячая
борьба
Бѣлинскаго
въ
эт ой
его
статьѣ
противъ
морализма
вообще
и
противъ
м орали зма
въ
искусствѣ
въ
особенности
(различеніе „н р ав ст венн о сти“
и
„морали“
проведено
Бѣлинскимъ
строго
по
гегеліански).
Вотъ
почему
Бѣлинскій
та кже
совершенно
правъ,
когда
отказывается
подчинить
и
искусство
общественности
и
обще­


225
ственность
искусству.
„Одинъ завопитъ:
общество!
все
по­
гибай,
что
не
служитъ
къ
пользѣ
об щес тва!
—
а
другой
за­
ры чит ъ:
иск усств о !
все
погибай,
что
не
живетъ
въ
искус­
ств ѣ“,—
такъ
противопоставляетъ
Бѣлинскій
двѣ
крайнія
точ ки
зрѣнія
и
тутъ
же
высказываетъ
с вою
собственную:
„да живетъ общество и да процвѣ тает ъ
искусство!“
Это
замѣчательное
мѣ сто
почему-то
совершенно
замал­
чивается
б ольши нс тво мъ
историковъ
литературы,
за в одящих ъ
рѣчь
о
„Менцелѣ“.
Имен но
поэтому
необходимо
осо бен но
подчеркнуть,
что
Бѣлинскій
совершенно
правъ,
когда
говоритъ,
что
„искусство
не
должно
служить
обществу
иначе,
ка къ
служа
самому
се бѣ“;
но
онъ
ошибочно
п ытае тся
въ
то
же
время
ограничить
поле
дѣятельности
самого
художника.
Скоро
онъ
по нялъ ,
что
идеалъ
художника
—
бы ть
в сеч елов ѣко мъ,
откликаться,
подобно
эхо ,
на
всѣ
голоса
жизни;
и
когда
онъ
понялъ
э то,
то
снова
оцѣнилъ
ве лич іе
Шиллера,
пр ин ялъ
Жоржъ
Зандъ
и
призналъ
в ліяні е
общественности
на
искус­
ство.
На
этомъ
п ути
онъ
скоро
впалъ
въ
крайность,
про­
тивоположную
прежнему
э сте тизм у;
но
это
не
мѣшаетъ
намъ
признать
правильнымъ
то тъ
вз гля дъ
на
искусство
и
худ ож­
ник а,
к оторы й
былъ
впервые
яс но
высказанъ
еще
Пушки­
нымъ:
цѣлъ
искусства—въ
искусствѣ, но цѣлъ
худ о жни ка—въ
са­
мой
жизни.
Въ
своемъ
„Менцелѣ“ Бѣ л инс кі й
ярко
осв ѣти лъ
первую
половину
э той
фо рму лы;
нѣсколько
позднѣе
онъ
пр ише лъ
ко
второй
ея
половинѣ, между тѣмъ
как ъ
л ишь
со един еніе
ихъ
въ
о дно
цѣлое
даетъ
возможность
широкаго
воззрѣнія
на
жизнь
и
на
и скус ств о.
Когда
Бѣлинскій
был ъ
въ
первой
крайности—онъ
в оев алъ
съ
Менцелемъ
и
восхищался
п олити че ски мъ
и нд иф ферен тизмом ъ
Гете,
ка къ
признакомъ
„объективности“; перейдя во вторую крайность,
онъ
рѣ зко
провозгласилъ
(въ письмѣ
къ
Н.
Бакунину,
въ
началѣ
1841 г. ),
что
„Гете великъ,
ка къ
художникъ,
но
отвратителенъ,
ка къ
л ично ст ь“,
—
вполнѣ
примыкая
къ
с толь
поносимому
имъ
раньше
Менцелю.
„Богъ съ нимъ,
съ
эт имъ
Гете,
—
писалъ
Бѣлинскій
тому
же
Бакунину
два
года
спустя:—онъ
ве ликі й
человѣкъ,
я
бл аго гов ѣю
передъ
его
геніемъ,
но
тѣмъ
не
менѣе
я
те рпѣ ть
его
не
мо гу“.. .
И
даже
въ
концѣ
1840 года
Бѣлинскій
уже
писалъ
Боткину
(30 дек .
1840 г.): „къ Гете
ПВ А НОС Ъ-РА ЗУМПИ КЪ, V.
15


22Ö
начинаю
чувствовать
родъ
ненависти,
и,
ей-Богу,
у
мен я
рука
не
подымется
пр от ивъ
М енце ля,
хотя
сей
му жъ
и
по-
прежнему
остается
въ
глазахъ
моихъ
и діотом ъ ...
Бо же
мой,
к акіе
п рыжки ,
какіе
з игза ги
въ
разв и тіи!
Страшно
д ума ть!“
Впослѣдствіи
Бѣлинскій
п ытал ся
синтезировать
объекти­
визмъ
и
субъективизмъ
въ
и ску сс тв ѣ; въ статьѣ „Взглядъ
на
ру сс кую
ли тера тур у
1847 г°Д а“
Бѣлинскій
попытался
выра­
зи ть
сво й
ок он ча тельн ый
вз гля дъ
на
искусство,
о динако во
далек ій
отъ
этихъ
двухъ
крайностей.
„Художественная точка зрѣн і я
до в ела- было
меня
до
по­
слѣдней
крайности,
до
нелѣпости“
—
писалъ
Бѣлинскій
въ
только-что
цитированномъ
пи сьм ѣ,
че резъ
годъ
послѣ
по­
яв лен ія
въ
печати
„гадкой статьи
о
Менцелѣ“, какъ онъ
ст алъ
ее
называть
(см .
пис ьмо
къ
Боткину
отъ
и
декабря
1840 г. ).
Тог да
же
Бѣлинскій
ув идѣл ъ
и
ошибочность
св о­
его
основного
эстетическаго
пр инципа
этого
пер іо да:
нѣтъ
прекрасныхъ
форм ъ
безъ
прекраснаго
сод ерж ані я
и
наобо­
рот ъ ; „глупъ я былъ съ моею художественностію,
изъ- за
ко­
торой
не
понималъ,
что
т акое
содержаніе“,
—
пишетъ
онъ
Боткину
еще
годомъ
по зд нѣ е (17 марта 1842 г.).
А
когда
Бѣлинскій
ув идѣ лъ
и
понялъ
это,
то
рѣзко
перемѣнилъ
с вои
былые
взгляды
на
искусство
и
началъ
строить
нов ую
теорію
на
новой
п очвѣ.
Не
надо
только
забывать,
что
въ
основѣ
всего
это го
п ерев орот а
лежитъ
э волюц ія
философскихъ
в оз­
зр ѣній
Бѣлинскаго
и
что
эстетическія
теоріи
яв ляют ся
толь ко
производными
и
вторичными
выводами
этихъ
во ззр ѣн ій.
1909—1910 г .


Бѣдинекій
и
Бакунинъ
бъ
1840 году.
Письма
Бѣлинскаго
къ
Мих аи лу
Бакунину—почти
един­
ственный
матеріалъ
для
в озсозд ан ія
развитія
міровоззрѣнія
Бѣлинскаго
съ
1836 по 1839 годъ.
Конецъ
фихтіанства,
на­
чало
гегеліанства,
осужденіе
былого
„идеальнаго прекрасно ­
душія“
и
преклоненіе
передъ
„великой дѣ йс твите л ьнос ть ю“, —
во тъ
о
чемъ
по
существу
идетъ
въ
этихъ
письмахъ
рѣч ь,
переплетаясь
съ
„личной исторіей“
Бѣлинскаго(влюбленнаго
т огда
въ
А.
А.
Бакунину,
сест ру
„Мишеля“
Бакунина), съ
цѣлымъ
рядомъ
семейныхъ
и
ли чн ыхъ
дѣлъ.
Въ
этихъ
пись­
ма хъ
ес ть
де тали ,
сов е ршенн о
невозможныя
для
печ ат и;
ес ть
интимныя
подробности
громаднаго
зн аче нія
для
историка
и
психолога,
но
опубликованіе
которыхъ
не
всегда
возможно
въ
настоящее
время.
Пер епи ска
эта
оборвалась
послѣ
г ро­
мадн аго
письма
Б ѣли нска го
къ
Бакунину
отъ
12-го
октября
1838 года .
Бакунинъ
ст алъ
презирать
Бѣлинскаго
ка къ
„по ­
шляка“,
„добраго малаго“,
примирившагося
съ
„пошлой дѣй­
ствительностью“; Бѣлинскій
ст алъ
ненавидѣть
Бакунина
какъ
ход ульна г о
героя,
зараженнаго
„рефлексіей“.
Оба
они
б ыли
неправы
въ
своемъ
отношеніи
другъ
къ
другу,
но
во
вс я­
к омъ
случаѣ
фактъ
тотъ,
что
дружба
ихъ
оборвалась
къ
1839 году .
Вскорѣ
Бакунинъ
уѣхалъ
на
время
въ
Петер­
бургъ;
въ
концѣ
1839 года туда переѣ ха лъ
и
Бѣлинскій.
Они
встрѣтились
ненадолго
въ
Петербургѣ, послѣ
че го
Ба­
кунинъ,
къ
началу
1840 года,
возвратился
въ
Мо скву ,
откуда
написалъ
Бѣлинскому
письмо.
Бѣлинскій
отвѣтилъ;
возоб­
новилась
переписка,
оборвавшаяся,
впрочемъ,
послѣ
двухъ-
15*


22Ö
трехъ
п ис емъ:
лѣтомъ
тог о
же
1840 года Бакунинъ снова
п рі ѣхалъ
въ
Петербургъ,
откуда
отправился
за
границу,
въ
Берлинъ.
Прежд е
чѣмъ
обратиться
къ
этимъ
письмамъ,
приведу
нѣсколько
ка сающ и хся
Бакунина
отрывковъ
изъ
писемъ
той
же
эпохи
Б ѣлин скаг о
къ
Бо тки ну.
Первыя
встрѣчи
Бѣ­
линскаго
съ
Бакунинымъ
въ
Петербургѣ
осенью
1839 года
бы ли
б олѣе
др уже любны ,
чѣм ъ
оба
они
могли
ож ида ть
послѣ
„окончательной“,
каз ал ось
бы,
сс оры
предыдущаго
го да.
„Я
думалъ
увидѣться
съ
Мишелемъ
(Бакунинымъ)
как ъ
съ
хо­
рошимъ
зн акомы мъ ,
но
раз ст ался
съ
нимъ
ка къ
съ
другомъ
и
братомъ
души,
моей,—писалъ
Бѣлинскій
В асил ію
Бо тк ину
22 ноября 1839 года изъ Петербурга:
—
это,
В асил ій,
че ло­
вѣ къ
въ
п олно мъ
значеніи
эт ого
слова.
Въ
немъ
сущность
свята,
но
п роц ессы
ея
развитія
и
опредѣленій
дик и
и
не­
лѣп ы;
но
за
это
винить
его
по
крайней
м ѣрѣ
не
мнѣ .. .“
Нѣсколькими
страницами
ниже
въ
этомъ
же
п исьмѣ
Бѣлин­
скій
снова
говоритъ
о
Ба к у нинѣ: „Возвращаюсь къ Мишелю...
Это
—
челов ѣкъ
насквозь
теп лый,
въ
высшей
степени
за ду­
шевный,
любящій,
г отов ый
пр инят ь
въ
другомъ
все
участіе,
какого
только
можно
желать.
А
что
онъ
умѣетъ
любить
глу­
бо ко
и
г оря чо,
э тому
лучшее
доказательство—я:
кто
больше
меня
ругалъ
и
оскорблялъ
ег о,
къ
ко му
больше
меня
бывалъ
онъ
не с пра ве дл ивѣе,—и
чтб
же?
Гдѣ
бы
онъ
ни
яви лс я,
съ
к ѣмъ
бы
ни
познакомился,
тамъ
и
тотъ
уже
знаетъ
Бѣлин­
скаго...
Пог л адь
его
по
курчавой
головкѣ,—право,
онъ
очень
неглупъ,
ка къ
я
начинаю
ув ѣрят ь ся.
А
ск олько
глубины,
ск ольк о
инстинкта
истины,
какое
сил ьн ое
движеніе
духа
въ
этомъ
шутѣ!..
Да,
я
вновь
п озн аком ился
съ
Ми шеле мъ
и
отъ
души,
какъ
друга
и
брата,
об нима ю
его
на
нов ую
жизнь
и
новы я
отношенія“...
Но
эти
„новыя отношенія“
съ
Ба к у нинымъ
у
Б ѣлин скаг о
не
завязались.
14 ноября 1839 года Бакунинъ уѣх а л ъ
изъ
Петербурга
въ
Мо скву
и
сра зу
сталъ
тамъ
во
враждебныя
отношенія
къ
Боткину,
в сячес ки
препятствуя
„счастливой
р а звя з кѣ“ чувства Боткина къ его сестрѣ, А.
А.
Бакуниной.
Бѣлинскаго
это
возмутило;
къ
тому
же
онъ
всегда
находилъ,
что
М.
Бакунинъ
вредно
вліяетъ
на
своихъ
сест еръ ,
дѣл ая


229
ихъ
„рефлектирующими
существами“.
Мало-по-малу
онъ
сталъ
снова
все
вра жде б нѣе
и
враждебнѣе
относиться
къ
Бакунину;
любить
на по лов ину,
съ
оговорками,
Бѣлинскій
не
умѣлъ;
всякое
чув ств о
онъ
переживалъ
до
дна,
до
конца.
„Моя страстная,
ди кая
натура,
—
писалъ
онъ
Боткину,
—
не
умѣетъ
иначе
любить.
И
потому
съ
моею
люб ов ью
так ъ
близко
граничитъ
и
моя
ненависть.
Ск ажу
т ебѣ
прямо,
ко­
рот ко
и
яс но:
я
ненавижу
Мишеля,—не
для
н его
и
за
него,
а
за
них ъ
(за сестеръ Бакунина,
—
И.-Р.),
за
его
къ
нимъ
отношенія,
за
ис каже ніе
ихъ
б ожес тв енныхъ
натуръ...
Ч ув­
ствую,
что
не
встрѣчалъ
еще
натуры
болѣе
в раждеб ной
мо е й“...
Въ
послѣдующихъ
письмахъ
Бѣлинскаго
къ
Бот ­
ки ну
(отъ 19 марта,
іб
мая
1840 года и др.)
мы
н айдем ъ
и
неизмѣримо
болѣе
рѣзкіе
выпады
противъ
Бакунина.
Дружба
ихъ
снова
оборвалась
и,
повидимому,
окончательно.
Какъ-разъ
въ
это
время
возрастающей
враждебности
къ
Бакунину
Бѣ линск ій
п олуч илъ
отъ
не го
два
пи сьма
(въ концѣ
фе враля
1840 года).
Письма
эти,—какъ
и
вообще
большая
часть
писемъ
къ
Б ѣли н ск ому,—не
сохранились;
за то
сохра­
нились
отвѣтныя
письма
Бѣлинскаго.
О дно
изъ
этихъ
пи­
сем ъ
сохр ан и лось
п олн ос тью,
д ругое
извѣ стн о
намъ
только
въ
недатированномъ
о тры вкѣ (быть можетъ,
оно
найдется
полностью
въ
П рям ухи нско мъ
архивѣ
Бакуниныхъ).
Отр ы­
вокъ
этотъ,
хот я
и
бе зъ
д аты,
несомнѣнно,
относится
къ
на чалу
ма рта
1840 года,
та къ
к акъ
въ
немъ
идетъ
рѣчь
о
статьѣ
Бакунина
въ
„Отечественныхъ Запискахъ",
въ
томѣ
девятомъ:
„Твоя статья уже напечатана,
—
пишет ъ
между
п рочим ъ
Бѣ линск ій:— он а
пр иве ла
К раевскаг о
въ
восторгъ
своей
ясностью,
послѣдовательностью
и
п рос тот ою;
особенно
его
восхищаетъ
твоя
катка
эмпи ри зму
Изъ
статьи
твоей
вышло
і1/» листа съ небольшимъ“. ..
Все
это
съ
несомнѣн­
ностью
указываетъ
на
статью
М.
Бакунина
ПО
философіи“
(„Отеч.
З ап .“, 1840 г.,
т.
IX, отд.
II, стр.
55—78; цензурное
раз рѣшені е
отъ
14 марта 1840 г. ).
Итакъ,
отрывокъ
письма
Бѣлинскаго
бе зъ
да ты
относится
къ
ма рту
1840 года;
Бѣ­
линскій
отвѣчаетъ
на
письмо
Бакунина,—и
нас ъ
не
удивятъ
начальныя
строки
о твѣ та,
есл и
мы
вспомнимъ
приведенные


23°
выше
отзы вы
о
Бакунинѣ
въ
письмахъ
т ого
же
вр еме ни
Бѣлинскаго
къ
Боткину.
Вотъ
эти
начальныя
с тро ки:
„Любезный Мишель,
вид ъ
твоего
письма
произвелъ
во
мнѣ
т акое
впечатлѣніе,
ка къ
будто
бы
у
мен я
по
тѣлу
по­
ползли
мокрицы;
долго
я
бо ролс я
между
до л гомъ
прочесть
его
и
желаніемъ
разорвать,
не
прочтя.
Мысль
о
пол е микѣ,
о
прекраснодушныхъ
и
москводушныхъ
продѣлкахъ,
за
ко­
тор ыя
мало
драть
за
уши
и
пороть
розгами,
—
эта
мысль
была
для
меня
кислѣе
уксусу,
вонючѣе... (забылъ по-латыни)
чортова
г....,
горше
и
отвратительнѣе
самой
гнусной
мик­
с тур ы“...
Но
это
бы ли
напрасныя
о пасенія :
письмо
Бакунина
даже
п орад ов ало
Бѣ линс к аго;
оно
б ыло
простое,
дружеское.
Однако
за
немного
дней
до
этого
своего
письма
къ
Бѣ лин­
скому
въ
Петербургъ,
Бакунинъ
написалъ
другое,
съ
цѣ­
лымъ
р ядомъ
уп реков ъ
по
адресу
Б ѣли нска го
за
его
во с­
хваленіе
„дѣйствительности“,
за
его
пренебреженіе
къ
„идеальности“,
за
примиреніе
съ
„толпой“,— пр о ст ыми,
„нор­
м альн ым и“,
здоровыми
„добрыми малыми“...
Как ъ
ни
хотѣ­
лос ь
Бѣлинскому
изб ѣжа ть
„прекраснодушной полемики“,
но
онъ
не
выдержалъ
и
отвѣтилъ
Бакунину
обширнымъ
и
интереснѣйшимъ
пис ьмо мъ
(отъ 26 февраля 1840 года).
Письмо
это
сл ишко мъ
в ели ко,
чтобы
привести
'его здѣсь
цѣликомъ;
приведу
его
только
въ
обширныхъ
извлеченіяхъ,
съ
необходимыми
комментаріями.
Бѣлинскій
начинаетъ
сво й
отвѣтъ
су хой
характеристикой
„резонерскаго“
письма
Бакунина,
которое,—пишетъ
он ъ,—
„усилило во мнѣ
мою
не нави сть
къ
з нанію ,
какъ
сушильнѣ
ж из ни“.
Бѣлинскій
ненавидитъ
знаніе
су хое,
книжное,
мерт­
вое,
отвлеченное
отъ
в сѣхъ
проявленій
жизни;
въ
это мъ
смы сл ѣ „наука не для меня;
я
—
дилетантъ!“—
восклицаетъ
онъ.
Но
именно
такой
ненавистный
ему
раціонализмъ,
так ую
„рефлектированность“
видитъ
онъ
въ
Бакунинѣ, во всей его
сущности;
вид итъ— и
ненавидитъ.
„Я уважаю тебя...
но
я
не
люблю
т ебя,
ибо
мнѣ
ненавистенъ
образъ
твоихъ
мыслей
и
еще
ненавистнѣе
ихъ
осуществленіе",—подчеркиваетъ
Бѣлин­
скій
и
переходитъ
къ
тѣмъ
обвиненіямъ,
какія
выставилъ
противъ
не го
Бакунинъ.
Первое
и
главное
обвиненіе
—
пресловутое
примиреніе


231
Бѣлинскаго
съ
„дѣйст вит ель нос тью“.
Бакунинъ
писалъ,
по­
видимому,
Бѣлинскому (это
выясняется
изъ
переписки
Бѣ­
линскаго
съ
Б отк и ны мъ), что даже весьма юный въ то время
братъ
М.
Бакунина,
П авел ъ,
иронизируетъ
на дъ
статьями
Бѣлинскаго
и
надъ
той
„дѣйствительностью“,
которую
пр и­
ня лъ
Бѣлинскій.
Бѣлинскій
от вѣ чает ъ: „Съ чего
ты
взялъ,
что
моя
дѣйствительность—пошлая,
повседневная,
грязная
и
до
тог о
н есча стн ая,
что
надъ
нею
да же
мальчишки
по д­
смѣ иваю т ся?
Правда,
моя
дѣйствительность
—
не
твоя,
но
изъ
этого
еще
не
слѣдуетъ,
чтобъ
она
был а
такая,
какой
ты
ее
описываешь.
Раны
мо его
се рдц а,
истекающаго
живой,
го­
ря чей
кровью,
свидѣтельствуютъ,
что
ты
лжесвидѣтельствуешь
на
ближняго.
Ты
хо ть
бы
спросилъ
у
Боткина:
онъ
ск азал ъ
бы
т еб ѣ, до какой степени я примирился съ повседневной дѣ й­
ствительностью“...
Да,
—
п родол жает ъ
Бѣ л инск ій,
—
пошлой,
ходульной
„идеальности“
я
всегда
предпочту
„самую огра­
нич енную
д ѣй стви те льно сть
и
полезность
въ
об щест в ѣ“...
И
въ
ви дѣ
пр имѣр а
Бѣлинскій
беретъ
с вое
отношеніе
къ
Чац­
кому,
тѣмъ
б олѣе,
что
статья
его
о
„Горѣ
отъ
ум а“ (напе ­
чатанная
въ
январской
кн иж кѣ „Отечественныхъ Записокъ“
т ого
же
1840 года)
пр ивел а
Бакунина
въ
негодованіе.
Из­
в ѣс тно,
что
годомъ
позднѣе
с амъ
Бѣлинскій
съ
возмущеніемъ
вспоминалъ
сво и
былыя
выходки
противъ
„Горе отъ ума“
в ообще
и
Чацкаго
въ
ча стн ости ;
но
теперь,
въ
началѣ
1840 года,
Бѣлинскій
былъ
въ
этомъ
отн оше ніи
непримиримъ
и
не умо ли мъ.
„Чацкіе,—восклицаетъ
он ъ,
—
всегда
будутъ
смѣшны
для
меня,
и
я
б уду
дѣлать
ихъ
смѣшными
для
мно ­
гих ъ,
не
заботясь,
что
мой
пріятель
приметъ
эти
нападки
за
личность
и
оскорбится
ими
*).
Чтб
т акое
Чацкій?
Чело­
в ѣкъ,
который
мечтаетъ
о
высшей
любви,
а
любитъ
б...ь,
ко торы й
всѣхъ
ругаетъ
за
бездѣйствіе,
а
самъ
ничего
не
дѣлаетъ,
который
се рди тся
на
дѣйствительность,
ко то рая
въ
*) Этотъ ясный намекъ приводитъ къ факту,
очень
интер есно му
для
историковъ
ли тер атур ы:
Бѣлинскій
въ
сво ей
ст атьѣ
о
«Горѣ
отъ
ума»
г оворя
о
Чацкомъ,
мѣтилъ
въ
Бакунина.
Это
становится
поч ти
несомнѣн­
нымъ
п ослѣ
изученія
писемъ
Б ѣл ин ска го 1839 —1840 гг.
къ
Б аку нину
и
Боткину:
въ
нихъ
о
Бакунинѣ
говорится
то
самое,
что
въ
указанной
в ыше
стать ѣ— о
Чацкомъ.


232
его
глазахъ
скверна
т ѣмъ,
что
ру сс кіе
XIX вѣка
бреютъ
бороды
и
ходятъ
во
фракахъ,
что
они
не
подражаютъ
ки­
тайцамъ
въ
н езн аніи
иноземцевъ,
который
говоритъ
о
пре­
красномъ
и
высокомъ
со
ско т ами
и
пр .,
и
пр.
Какъ
же
на
такихъ
шутовъ
не
нападать?
Они—первые
враги
всякой
ра­
зумности,
в сякой
истины.
Но
скоты
всегда
останутся
для
меня
скотами,
и
у
меня
съ
ними
н ико гда
ничего
общаго
не
бу д етъ “...
И
Бѣлинскій
энергично
отмежевывается
отъ
„скотовъ“,
тѣ мъ
болѣе,
что
и
Бакунинъ,
и
Бо тки нъ
приписали
ему
такое
„примиреніе со скотами“
на
основаніи
нѣсколькихъ
строкъ
изъ
одного
его
письма
къ
Боткину.
Вотъ
эти
горь­
кія
ст р оки : „Полнота,
полнота!
Чуд н ое,
в ели кое
слово!
Бла­
женство—
не
въ
а бс олютѣ,
а
въ
п олнот ѣ, какъ отсутствіи
ре флекс іи
при
живомъ
ощуще ніи
въ
себѣ
тог о
у частк а
абсо­
лютной
жизни,
какой
дан ъ
тому
или
другому
человѣку.
Что
моя
аб солютно сть :
я
отдалъ
бы
ее,
еще
съ
п рида чей
п ос лѣд­
няго
сюр тука ,
за
п олн оту,
съ
какой
иной
офицеръ
спѣшитъ
на
балъ,
гдѣ
много
барышень
и
ск ачетъ
штандартъ...
Скучно,
другъ
Тряпичкинъ—ей-Богу,
хоть
бы
ум ер еть“... Этихъ горь­
кихъ
словъ
Б ѣл инс каго
Бакунинъ
совершенно
не
п он ялъ,
истолковавъ
ихъ
въ
то мъ
смыслѣ, что Бѣлинскій „завидуетъ
скот ам ъ“.
Бѣлинскій
рѣзко
во зража е тъ
(продолжаю письмо
къ
Бакунину
отъ
26 февраля 1840 года): „Скоты всегда оста­
нутся
для
меня
скотами,
и
у
меня
съ
н ими
н ико гда
ничего
общаго
не
будетъ...
Вы
об а,
ты
и
Боткинъ,
не
поняли
моей
зависти
къ
скотамъ:
я
з авиду ю
не
офи це ру,
который
идетъ
на
ба лъ
къ
б арышн ямъ ,
но
офицеру,
который
б езъ
ре флекс іи,
въ
полнотѣ
глупой
натуры
своей,
с пѣш итъ
на
балъ,
гдѣ
про­
ведетъ
вр емя
въ
самозабвеніи,
—
и
я
завидую,
почему
у
меня
нѣ тъ
сп особ н ости
не
на
балъ
ѣхать,
а
хоть
стихотвореніе
Пушкина
прочесть
безъ
р еф лексіи,
съ
самозабвеніемъ.
Ты
го­
воришь
м нѣ, что я ищу въ оргіяхъ выхода.
Тутъ
двѣ
не­
правды:
въ
оргіяхъ
я
ищу
не
вых ода ,
а
минутнаго
са мо­
забвенія;
ищу
отрѣшенія
не
отъ
ст рад ан ія,
а
отъ
отчаянія,
отъ
сухой,
ме ртв ящей
апатіи.
Потомъ,
я
не
способенъ
воз­
выситься
даже
до
оргіи,—судьба
и
въ
это мъ
от ка зала
м нѣ“...
Далѣе
Бѣлинскій
отъ
защиты
переходитъ
къ
нападенію


233
и
обрушивается
на
Бакунина
за
его
„ходульность", „ ре фле к-
тированность",
презрѣніе
ко
в сему
„дѣй ств ите льном у"; онъ
противопоставляетъ
М.
Бакунину
его
младшаго
брата
Ни­
колая ,
въ
то
время
юнаго
офицера,
съ
которымъ
Бѣлинскій
по з нако мился
въ
Пе те рбур гѣ.
Во
всѣхъ
своихъ
письмахъ
это го
времени
Бѣлинскій
восторженно
отзывался
о
Николаѣ
Ба к у ни нѣ, какъ о непосредственной душѣ,
„юной,
св ѣже й,
простой,
нормальной
и
мо гуч ей
на тур ѣ".
И
въ
н ас тояще мъ
пис ьмѣ
къ
М.
Бакунину
Бѣлинскій
выдвигаетъ
противъ
своего
„философскаго друга"
вмѣсто
аргументовъ
фигуру
его
брата,
Н.
Бакунина.
Попутно
Бѣлинскій
разсказываетъ,
ка къ
онъ
читалъ
съ
Н.
Бакунинымъ
Пушкина;
это
мѣсто
въ
вы сшей
ст епе ни
интересно
для
пониманія
воззрѣнія
на
Пу ш кина
Бѣлинскаго.
„Ему (Николаю
Бакунину),—разсказываетъ
Бѣ линс к ій,—
понравился
парадоксъ
Боткина,
б удто
бы
недостатокъ
обра­
зованія
и
ре флексі и,
сохранивъ
полноту
и
природную
цѣло­
мудренность
генія
Пушкина,
сж алъ
его
міросозерцаніе
и
лишилъ
обилія
нравственныхъ
идей.
Я
ему
сказ алъ ,
что
это,
дескать,
вздоръ
и
че п уха.
Міросозерцаніе
Пушкина
трепещетъ
въ
каждомъ
стихѣ, вѣ
каждомъ
стихѣ
слышно
рыд ані е
м іровог о
страданія,
а
обиліе
нравственныхъ
ид ей
у
нег о
бе зкон еч но,
да
не
в сяком у
все
это
дается
и
трудно
открывается,
потому
что
въ
міръ
пушкинской
поэзіи
нельзя
входить
съ
готовыми
идейками,
какъ
въ
м іръ
ре флек тиро-
ва нной
по э зіи,
и
что
когда
Боткинъ
будетъ
поздоровѣе
ду­
хомъ,
то
увидитъ
это
самъ.
Не
только
Ши лле ръ,
—
са мъ
Гете
доступнѣе
и
толпѣ,
и
абстрактнымъ
головамъ,
к ото­
рыя
всегда
найдутъ
въ
нихъ
много
доступнаго
себѣ; но
Пу шки нъ
доступенъ
только
глубокому
чувству
ко нк ретн ой
д ѣй ств и тельн ости.
И
потому
петербургскіе
чиновники
и
оф и­
це ры
еще
понимаютъ,
почему
Шиллеръ
и
Ге те
в елик и,
но
Ше к спира
называютъ
великимъ
только
изъ
приличія,
б оясь
п росл ыть
невѣ ж дам и,
а
въ
Пушкинѣ
ровно
ничего
великаго
не
в и дятъ.
Для
ме ня
въ
этомъ
фактѣ
—
глубокая
мысль.
Чтобы
мою
проповѣдь
сдѣлать
дѣйствительной,
я
схватилъ
„Онѣг ин а"
и
прочелъ
дуэль
Ленскаго,
начало
7-й
и
конецъ
8-й
главы.
Н ико гда
я
такъ
не
читалъ:
м еня
посѣтило
откро­


234
веніе,
и
сле зы
почти
мѣ шали
мнѣ
ч ита ть.
Сл ушате ль
пони­
м алъ
чтеца,
и
оба
они
поним ал и
Пушкина.
Я
обратилъ
его
вним ані е
на
эту
бе зкон ечн ую
грусть,
к акъ
основной
э ле­
ментъ
поэзіи
Пушкина,
на
этотъ
гармоническій
вопль
міро­
во го
стра да нія,
поднятаго
на
себя
русскимъ
Атлантомъ;
по­
том ъ
я
об рат илъ
его
вн иман іе
на
эти
переливы
и
б ыстрые
переходы
ощущеній,
на
эти
безпрестанные
и
торжественные
выходы
изъ
грусти
въ
ши рок іе
разметы
ду ши
могучей,
зд о­
ров ой
и
нормальной,
а
отъ
ни хъ
снова
переходы
въ
н еум ол­
кающее
гармоническое
ры дан іе
мірового
ст р адані я“...
Это
бы ло
н аписано
три
четверти
вѣ ка
тому
назадъ;
но
м ного
ли
и
теперь
можно
прибавить
изъ
вс ей
громадной
литературы
о
Пушкинѣ
къ
эт имъ
удивительнымъ
по
мѣ ткос ти
и
по
си лѣ
ч увс тва
словамъ
Бѣлинскаго?
Итакъ,
Бѣлинскій
приводитъ
Пу ш кина
к акъ
высшій
обра­
зе цъ
божественной
гармоніи,
со раз мѣрн о сти
и
въ
этомъ
см ыс л ѣ—„н ор ма льн ости“;
затѣмъ
онъ
снова
возвращается
къ
Николаю
Бакунину,
по бива я
его
„нормальностью“
взвин­
че нн ость
и
ход ульн ость
М.
Бакунина
и
даже
само го
себя.
„Чѣм ъ
больше
узнаю
я
его,—говоритъ
Бѣлинскій
о
Ни к олаѣ
Бакунинѣ,—
тѣ мъ
болѣе
люблю
и
тѣ мъ
болѣе
убѣждаюсь,
что
ты
порешь
дикій
и
б езсм ыслен н ый
вздоръ,
говоря,
что
простота,
нормальность
и
полнота
натуры
свойственны
только
скотамъ
и
п ошлякам ъ .
Не
худо
бы
и
намъ
съ
тобой,
Мишель,
походить
на
этихъ
скот ов ъ
и
п ошляков ъ :
право,
мы
были
бы
луч ше.
Меня,
Ми шель,
не
ум асли шь
похвалами
мо ей
глубокой
субстанціи
и
пр оч ихъ
вздоровъ,
меня
не
увѣришь,
что
я
стр ада ю
отт ог о,
что
теперь
все
человѣчество
страдаетъ:
что
общаго
между
мной
и
человѣчествомъ?
Я
не
сынъ
в ѣка,
а
сукинъ
сынъ.
Я
понимаю
страданія
какого-
нибудь
Страуса,
кот ораг о
всякое
мгновеніе
было
жизнью
въ
общемъ
(не въ абстрактномъ и мертвомъ,
а
въ
к онкр ет­
номъ)
и
было
жизнью
дѣятельной;
это
—
чело вѣкъ
вел икій,
геніальный:
мо ей
ли
р ожѣ
тянуться
до
него?
—
в ысоко,
не
д оста неш ь.
Я
ст рад аю
отъ
гнуснаго
воспитанія,
оттого
что
рез он ерст в овалъ
въ
то
время,
когда
только
чу в ству ютъ;
былъ
безбожникомъ
и
кощуномъ,
не
бывши
еще
религіоз­
нымъ;
толковалъ
о
люб ви,
когда
еще
у
мен я
и...................;


235
со чи нялъ,
не
ум ѣя
писать
по
линейкамъ;
мечталъ
и
фанта­
зировалъ,
когда
другіе
учи ли
в ок абулы;
не
былъ
пріученъ
къ
труду
ка къ
къ
святой
объективной
обязанности,
къ
по­
ря дку
к акъ
един ст венно му
условію
не
безплоднаго
труда,
а
сд ѣлав шис ь
самъ
себ ѣ
го сп од инъ,
не
пріучалъ
себя
ни
къ
тому,
ни
къ
другому,
не
раз в илъ
въ
себѣ
элемента
воли.
Ко
всему
этому
присоединилась
несправедливость
су дьбы ,
г луб око
оскорбившая
во
мнѣ
самыя
свя щенн ыя
права
инди­
видуальнаго
человѣка"...
Этими
ст рока ми
заканчивается
все
наиболѣе
существен­
ное
изъ
письма
Бѣлинскаго
къ
М.
Бакунину
отъ
26-го
Ав­
ра ля
1840 года.
Послѣ
этого
переписка
двухъ
былыхъ
дру­
зей
снова
оборвалась:
они
все
дальше
и
дальше
отходили
другъ
отъ
друга.
Тут ъ
вмѣшалась
въ
дѣло
личная
исторія,—
любовь
Боткина
къ
Александрѣ
Бакуниной
и
от ри цате ль ное
отношеніе
М.
Бакунина
къ
Боткину.
Бѣлинскій
всецѣло
с талъ
на
сторону
послѣдняго;
въ
своихъ
письмахъ
къ
Бот ­
кину
отъ
14- го
и
19-г о
марта,
хб-го
апрѣля,
іб-го
мая
1840 г.
и
др .,
Бѣлинскій
обруш и вает ъ
г ромы
и
молніи
на
голову
„Мишеля",
называетъ
его
„гнуснымъ,
п од лымъ
эго­
истомъ,
фразеромъ,
д ьявол омъ
въ
фи лософс ки хъ
перьяхъ"
и
т.
п.
Но
въ
этихъ
же
письмахъ—характерно!—мы
находимъ
и
восторженный
отзывъ
Бѣлинскаго
о
статьѣ
Бакунина,
указанной
выше.
Никакія
лич ныя
отношенія
не
могли
помѣ­
ша ть
Бѣлинскому
воздать
д олжн ое
и
д рузьям ъ,
и
вр а гамъ
с воим ъ.
Л ѣто мъ 1840 года Бакунинъ пріѣхалъ
въ
Петербургъ
съ
цѣлью ѣхать
затѣмъ
въ
Берлинъ.
Онъ
з ашелъ
къ
Бѣ­
линскому,
и
ту тъ,
на
квартирѣ
Бѣлинскаго,
произошла
тя­
желая
сцена
столкновенія
Бакунина
съ
Катковымъ;
Бѣлин­
скій
очень
подробно
описываетъ
ее
въ
письмѣ
къ
Боткину
отъ
12-г о
—
іб-го
августа
1840 года .
Вскорѣ
между
Бѣлин­
скимъ
и
Бакунинымъ
п рои зошло
объясненіе,
не
примирившее
ихъ;
къ
осени
1840 года Бакунинъ уѣхал ъ
за
границу,
враж­
дебн о
разставшись
съ
Бѣлинскимъ.
Эта
враждебность
со
сто рон ы
Бѣлинскаго
продолжалась
еще
года
дв а—три .
Къ
концу
1842годадоБѣлинскаго „до­
шли
хорошіе
слухи
о
Мишелѣ", —
что
онъ
разошелся
съ


236
елейнымъ
Вердеромъ
(учителемъ Станкевича,
правымъ
г еге-
лі ан це м ъ), что онъ принадлежитъ „к ъ
лѣвой
сторонѣ
г еге-
ліанизма
съ
Ру ге“
(издателемъ революціоннаго
„Jahrbü-
cher’a“), что въ журналѣ
это мъ
имъ
помѣщена
статья,
по д­
п ис анная
Jules Elisard.
Бѣлинскій
написалъ
М.
Бакунину
письмо,
получилъ
от вѣ тъ,
переписка
возобновилась;
къ
со­
жа лѣні ю,
письма
эти
не
дошли
до
насъ,
п ови ди мому,
не
со­
хранились.
Бѣлинскій
созналъ
несправедливость
сво ей
былой
враждебности
къ
своему
старому
другу.
„Мишель во мно­
го мъ
виноватъ
и
грѣшенъ,
но
въ
немъ
ес ть
нѣ что,
что
пе ре­
вѣшиваетъ
всѣ
его
недостатки:
это—вѣчно
движущееся
на­
чало,
лежащее
въ
глубинѣ
его
духа“,
—
писалъ
Бѣлинскій
Николаю
Бакунину
7-г о
ноября
1842 года.
Тремя
недѣлями
позднѣе
Бѣлинскій
писалъ
ему
же
(28-го
ноября
1842 года):
„Мишель одержалъ надо мной побѣду,
которой
можетъ
по­
радоваться...
Я
нисколько
не
раскаиваюсь
и
не
жалѣю
о
моихъ
размолвкахъ
съ
Мишелемъ,—все
это
бы ло
необхо­
димо
и
быть
ин аче
не
мо гло.
Гадки
и
пошлы
ссоры
личныя,
но
борьба
за
„понятія"— д ѣ ло
святое,
и
горе
тому,
кто
не
боролся!“...
Старымъ
др уз ьямъ
суж ден о
было
встрѣтиться
еще
ра зъ
въ
Пари жѣ, лѣ т омъ 1847 года .
Снова
между
ними
возникли
споры,
снова
возникла
„борьба за понятія"; мы не будемъ
здѣ сь
касаться
э той
борьбы.
Во
всякомъ
случаѣ
оба
они
воздавали
другъ
другу
должное.
Прошло
двадцать
лѣт ъ,
и
въ
письмѣ
23-г о
ноября
1869 года къ Огареву Бакунинъ
ск аз алъ
о
своемъ
быломъ
дру гѣ
крылатое
слово,
в осх ища ясь
„нашимъ русскимъ Дидеротомъ,
нашимъ
неумытнымъ
реалистомъ
по
темпераменту
и
по
н ат урѣ, Виссаріономъ Бѣл инс к им ъ!11
1911 г.


Дачадо
еоціадизма.
(Неизвѣ стна я
статья
Бѣл инс каг о).
Въ
концѣ
1841годаБѣлинскій
г овори лъ
о
себѣ: „Я те­
перь
въ
новой
крайности,
это—идея
с оціа лизма ,
которая
стала
для
м еня
идеею
идей,
бытіемъ
бытія“...
Онъ
ст алъ
пропо­
вѣдывать
эту
ид ею
со ціа лизм а
„со всѣмъ
фан ати зм омъ
пр о­
зелита“,
по
его
же
вы р аж енію,
и
проповѣдью
это й
за пол­
не ны
го ды
1842—1846.
Но,
раз умѣ ет ся,
это
была
проповѣдь
только
въ
узкомъ
кругу
друзей;
изрѣдка
и
въ
письмахъ
къ
Боткину
Бѣлинскій
прорывался
горячей
тирадой
въ
чес ть
со ціа лизм а,
и
то,
конечно,
только
въ
т ѣхъ
письмахъ,
кото­
рыя
шли
„окказіей“,
не
по
почтѣ, ибо „Шпекины,—писалъ
Бѣлинскій,
—
распечатываютъ
чужія
письма
не
изъ
одного
личнаго
удовольствія,
но
и
по
долгу
службы,
ра ди
доно­
со въ “...
Въ
этихъ
письмахъ
„по-ок казі и “
Бѣлинскій
востор­
женно
г овори лъ
о
грядущемъ
со ці али стич еск омъ
хи лі азмѣ,
„тысячелѣ тне мъ
царствѣ
Божіемъ
на
зе млѣ“,
восклицалъ,
что
настанетъ
вр емя
и
„Отецъ- Р аз ум ъ
снова
воцарится,
но
уже
въ
новомъ
н ебѣ
и
надъ
новой
землей“,
пр оп овѣ-
дывалъ
единство
человѣчества,
ка къ
цѣльной,
идеальной
ли ч­
ности,
и
т.
д.,
и
т.
д.
(письма къ Боткину отъ 8 - го
сентября
1841 года, 20- г о
апрѣля1842г.
и
др ).
Въ
своихъ
журнальныхъ
статьяхъ
Бѣлинскій,
разумѣется,
не
мо гъ
прямо
высказывать
св ои
завѣтныя
убѣжденія:
п ро-


238
повѣдь
соц і ал изма
въ
тискахъ
николаевской
ц ен зуры
яв ля­
лась,
ко не чно,
немыслимой.
Бѣлинскаго
иногда
приводила
въ
отч ая ніе
эта
н ев озмо жнос ть
подѣлиться
съ
чи тат елям и
самыми
цѣнными
изъ
своихъ
новыхъ
уб ѣжд ен ій.
„Истину
я
в зялъ
себѣ,—говорилъ
однажды
Бѣлинскій(въ
пи сьмѣ
къ
Герцену
отъ
26-го
января
1845 года),— но ,
вѣд ь,
я
попреж­
не му
не
мог у
печатно
сказать
все,
что
я
думаю
и
ка къ
я
дума ю.
А
чо ртъ
ли
въ
и ст ин ѣ, если ее нельзя популяризо­
вать
и
обнародовать?—мертвый
капиталъ“...
И
однако
такая
в озм ожно сть
в се -таки
б ыла, —и
причиной
ея
был а
та
„глупость цензуры“,
которой
иногда
та къ
в осхи­
щался
Бѣлинскій.
Ц ензур а
п орой
не
пропускала
самыхъ
не­
винныхъ
вещей
и
тутъ
же
од об ряла
вещи,
которыя
никто
въ
то
время
не
мо гъ
бы
надѣяться
напечатать.
Неудиви­
тельно
поэтому,
что
и
въ
статьяхъ
Бѣлинскаго
ча сто
про­
ск альзы ва ли
выраженія
его
нов ой
в ѣры,
его
новыхъ
убѣж­
деній,
особенно
по
цѣлому
ряду
частныхъ
вопросовъ.
Тѣ мъ
интереснѣе
та
его
с татья,
въ
которой
мы
находимъ
о бобще ­
ніе
всѣхъ
этихъ
его
вз гляд овъ ,
поскольку
обобщеніе
это
б ыло
возможно
въ
рам ка хъ
николаевской
ц ен зуры.
Въ
1841 году появилась книга
„Руководство къ всеоб­
щей
исторіи.
Сочиненіе
Фридриха
Лоренца.
Часть
первая.
Санктпетербургъ“.
Книга
эта
б ыла
составлена
изъ
л екцій,
читанныхъ
Лоренцомъ
въ
педагогическомъ
инс т иту тѣ,
и
был а
толь ко
простымъ
компилятивнымъ
учебникомъ;
Бѣлин­
скому
надо
б ыло
написать
статью
объ
эт ой
книгѣ. Повиди­
мому,
онъ
хотѣлъ
уклониться
отъ
это й
обязанности,
считая
се бя
недостаточно
подготовленнымъ
для
критической
статьи
по
такому
спеціальному
вопросу;
въ
декабрѣ—январѣ
1841—
1842 года онъ гостилъ у Боткина въ Москвѣ, и,
повидимому,
предложилъ
послѣднему
написать
статью
о
книгѣ
Лоренца.
Боткинъ,
бы ть
можетъ,
и
пообѣщалъ,
но
обѣщанія
своего
не
исполнилъ;
это
видно
изъ
сл ѣдующ аг о
начала
письма
Бѣлинскаго
къ
Боткину
отъ
17-г о
марта
1842 г.: „Вотъ мнѣ
и
опять
пришла
охота
писать
къ
т еб ѣ, Боткинъ.
Но
о
ч емъ
писать? —
право
не
знаю:
и
хоч етс я,
и
не
о
чемъ.
Ну,
по ка
не
придумаю
луч шаг о,
выругаю
тебя
хорошенько
за
то,
во-
первыхъ,
что
ты
ничего
не
прислалъ
мнѣ
съ
Кульчикомъ


239
о
Лоренцѣ, и тѣмъ
ввергъ
меня
въ
бѣдственное
положеніе
писать
о
томъ,
чего
не
з наю “...
(упоминаемый въ письмѣ
„Кульчикъ“— з нако мы й
Бѣлинскаго
и
Боткина,
Кульчицкій).
Боткинъ,
повидимому,
отвѣтилъ
на
это
письмо,
такъ
какъ
мы
имѣемъ
въ
св ою
оче ред ь
отвѣтъ
Бѣлинскаго
въ
письмѣ
отъ
31-го
м арта
1842 года: „О Лоренцѣ
не
х л оп оч и: npecmij-
пленіе
совершено,
и
въ
4- мъ
No
[„Отечественныхъ Записокъ“
ты
прочтешь
довольно
г н усную
статью
своего
п ріяте ля
—
ijHeuato послѣ дн яго
дес яти л ѣті я“...
Та къ
иронизировалъ
надъ
собой
самъ
Бѣ линс к ій.
Статья
о
книгѣ
Ло ре нца
оставалась
до
с ихъ
по ръ
не­
извѣстной,
а
между
тѣ мъ
статья
эта
дѣйствительно
была
напечатана
въ
апрѣльскомъ
н ом ер ѣ „Отечественныхъ Запи­
сокъ"
за
1842 годъ ( т.
XXI, отд.
V, стр. 3 6 —45); она пред­
ставляетъ
бо ль шой
интересъ,
какъ
первое
пе ча тное
проявленіе
идеи
соціализма
въ
статьяхъ
Бѣлинскаго.
Ма ло
этого:
с татья
интересна
еще
и
т ѣмъ,
что
въ
ней
мы
имѣемъ
развитіе
не
какого-нибудь
частнаго
вопроса
(напримѣръ, „ же нс к а го“,
съ
точк и
зрѣнія „сенсимонизма“,—что
можно
най ти
въ
другихъ
статьяхъ
Бѣ л инс к аг о), а общее воззрѣн іе,
обобщеніе
ча стн ыхъ
вопросовъ,
вопросъ
о
человѣчествѣ
во о бще.
Принужденный
писать
о
спеціальномъ
вопросѣ, —
учебн и кѣ
по
всеобщей
исторіи,—Бѣлинскій
б лест яще
вышелъ
изъ
затрудненія,
ска­
за въ
о
самомъ
учебникѣ
только
нѣсколько
хвалебныхъ
словъ,
сд ѣл авъ
только
нѣсколько
критическихъ
з амѣч ан ій,
а
большую
часть
статьи
посвятивъ
в остор жен н ому
просла­
вленію
„прогресса“,
к отор ый
въ
концѣ
концовъ
приведетъ
человѣчество
къ
„новой землѣ
и
новому
небу“.
Въ
ни ко­
лаевскомъ
це нзу р номъ
за ст ѣнкѣ
нельзя
было
я снѣе
выска­
зать
въ
печати
вѣрованія
утопическаго
со ціал из ма.
Статья
начинается
указаніемъ,
что
в ѣкъ
нашъ—по
п ре­
имуществу
вѣ къ
ис то р ич ескій:
„историческое созерцаніе могу ­
щественно
и
неотразимо
проникло
собой
всѣ
сферы
совре­
менн аг о
сознанія“. Какъ извѣстно,
историческая
точка
зрѣнія
стала
въ
концѣ
1841 и началѣ 1842 года характерной и для
литературно-критическихъ
су жден ій
Бѣлинскаго;
особенно
выразилось
это
въ
его
ст ать ѣ „Русская литература въ 1841 г.“,
написанной
мѣ ся цами
тре мя
раньше
статьи
по
поводу
к ниги


240
Лоренца.
„Историческое созерцаніе,
—
продолжаетъ
Бѣлин­
скій,
—
проникло
всю
со вре мен ную
дѣйствительность,
даж е
самый
быт ъ
нашъ.
Ч увс тво
общественности
теперь
вездѣ
сильнѣе,
чѣмъ
ко г да-ли бо
прежде
б ыло.
Каждый
живѣ е
чув ­
ствуетъ
се бя
въ
обществѣ
и
общество
въ
себѣ,
и
кажд ы й,
по
крайней
м ѣрѣ, претендуетъ
с луж ить
обществу,
служа
себ ѣ
са м ом у“...
И
т акое
„историческое созерцаніе"
проникло
всюду,—въ
бытовую
ж изнь,
въ
науку,
въ
искусство.
И сто­
рическій
романъ
и
историческая
драма
царятъ
въ
литера­
т у р ѣ: Вальтеръ Скоттъ
„былъ органомъ и провозвѣ с тни ­
к омъ
вѣка,
давши
искусству
историческое
направленіе".
Въ
н аукѣ—то.
же
самое:
„Давно ли эстетика шла своимъ осо ­
бымъ
путемъ,
не
спрашиваясь
у
исторіи,
не
соприкасаясь
съ
ней?
Еще
и
теперь
многіе
добрые
л юди,
повторяя
чужіе
зады,
пренаивно
увѣ р яютъ,
что
искусство
само
по
себѣ, а
жиз нь
сама
по
с е бѣ..."
Здѣсь
Бѣлинскій
говоритъ
pro domo
sua: это онъ двумя- т рем я
годами
раньше
(а также и въ те­
ченіе
в сей
своей
мо ско вско й
журнальной
д ѣятельн ости) ' былъ
проповѣдникомъ
самоцѣльнаго
искусства,
„безцѣл ьна го
съ
ц ѣлью"; теперь,
въ
сороковыхъ
годахъ,
эти
„зады"
ст али
достояніемъ
„многихъ добрыхъ людей",
—
напримѣръ,
С ен-
ковскаго-Брамбеуеа,
Булгарина,
отч аст и
Полевого,
к отор ые
отстаивали
те перь
„чистое искусство",
ожесточенно
нападая
на
Гоголя
и
утверждая,
что
„искусство само - по - себѣ,
а
ж изнь
сама-по-себѣ", и что „искусство
унизилось
бы,
сни­
зойдя
до
современныхъ
интересовъ“...
Да,—соглашается
Бѣ­
линскій,
—
ес ли
подъ
„современными интересами"
подразу-
мѣвать
моды,
сплетни,
мелочи
свѣта,
биржевой
курсъ,
—
то
симп ат ія
ко
в сему
этому
была
бы
упадкомъ
искусства;
но
вѣдь
не
это
над о
понимать
подъ
сближеніемъ
искусства
съ
исторіей
и
жизнью.
„Нѣтъ,
не
то
раз ум ѣет ся
по дъ
истори­
ческимъ
направленіемъ
и ск усст ва:
это
—
или
современный
взглядъ
на
п рошедше е,
или
мысль
вѣ ка,
скорбная
ду ма
или
свѣтлая
ра дост ь
вр ем ени;
это—не
интересы
сословія,
но
ин те­
ре сы
общества;
не
интересы
государства,
но
интересы
че ло­
вѣчества;
сл овом ъ,
это
об щее,
въ
идеальномъ
и
возвышенномъ
значеніи
слов а“.. .
Пропускаю
развитіе
ряда
интереснѣйшихъ
и
характер­


241
н ыхъ
для
Бѣлинскаго
п оложен ій
объ
искусствѣ,
к акъ
вы­
раженіи
со з нанія
народа
и
человѣчества
въ
оп редѣл ен ную
эпоху,
„какъ бы біеніи пульса его жизни",
о
с вязи
и ст оріи
искусства
съ
исторіей
человѣчества,
о
си нт езѣ
кл ассиц изм а
и
романтизма
въ
современномъ
и ск ус ствѣ, о связи
между
исторіей
и
философіей.
„Философія есть душа и смыслъ
исторіи,
а
исторія
ес ть
живое,
практическое
проявленіе
фи­
лософіи
въ
событіяхъ
и
фактахъ.
По
Г егел ю,
мышленіе
ес ть
какъ
бы
историческое
движеніе
духа,
сознающаго
се бя
въ
своихъ
моме нт ах ъ'
и
ни
одинъ
философъ
не
да лъ
и ст оріи
та­
ког о
безконечнаго
и
всеобъемлющаго
значенія,
ка къ
этотъ
в ели чай шій
и
послѣдній
представитель
фи лософі и“.. .
Это
мѣсто
очень
цѣнно
для
опредѣленія
отношенія
Бѣлинскаго
эпохи
„соціализма“
къ
Гегелю,
съ
ко торым ъ
о нъ,
казалось
бы,
порвалъ
еще
годомъ
раньше
(„Благодарю покорно,
Егоръ
Ѳедорычъ,
к лан яюсь
ва шему
философскому
колпаку",—обра­
щалс я
Бѣлинскій
къ
„его философскому филистерству",
Ге­
гелю,
въ
знаменитомъ
письмѣ
къ
Боткину
отъ
і
ма рта
1841 года) .
Теп ерь
очевидно,—это,
впрочемъ,
было
извѣстно
историкамъ
литературы
и
раньше,—что,
раскланявшись
съ
Гегелемъ,
Бѣлинскій
все
же
продолжалъ
во
многомъ
быть
послѣдователемъ
это го
„величайшаго и послѣдн яг о
предста­
вит еля
фи лос офіи“,
какъ
онъ
его
здѣ сь
н азы вает ъ.
Филосо­
фія
Гегеля
давала
лишню ю
опору
„историзму“
Бѣлинскаго,
и
въ
эт омъ
отношеніи
Бѣлинскій
самостоятельно
пошелъ
по
пути,
п рок ладыв ав шем уся
въ
то
время
въ
Германіи
лѣвыми
гегеліанцами.
Историческая
т очка
зрѣнія
неизбѣжно
пр иво дила
къ
по­
нятію
„прогресса“
и
къ
оп ред ѣлен ію
основной
прич ины
ег о.
„Прогрессъ и движеніе,—г овор ит ъ
Бѣлинскій,
сдѣлались
те перь
словами
ежедневными.
Нов из на
никого
не
пугаетъ;
предѣла
усовершенствованіямъ
никто
не
видитъ“...
Какая
же
причина
этого
ск ораго
движенія? —
задается
в опрос омъ
Бѣлинскій
и
даетъ
от в ѣтъ,
характерный
для
„утописта“
того
вр ем ени:
причина
интенсивнаго
прогресса—„созрѣвшее
историческое
сознаніе
вслѣдствіе
успѣха
въ
послѣднее
время
исторіи
какъ
на уки“. ..
Только
исторія
въ
своемъ
развитіи
м огла
создать
понятіе
о
человѣчествѣ
ка къ
единой
развивающейся
„лич-
ИВ А НОВЪ *Р АЗУМНИК Ъ, Y.
16


242
ности",
п ро шлое
которой
оп редѣляе т ъ
ея
б удуще е.
„Сущ­
ность
исторіи,
как ъ
науки,—говоритъ
Бѣлинскій,—состоитъ
въ
том ъ,
чтобы
в озвыс ить
п он ятіе
о
чело в ѣчест вѣ
до
и де аль­
ной
личности;
чтобы
во
внѣшней
судьбѣ
э той
„идеальной
личности“
показать
борьбу
необходимаго,
разумнаго
и
вѣ ч­
н аго
со
случайнымъ,
п рои зв ольны мъ
и
преходящимъ,
а
въ
движ е ніи
в пер едъ
э той
„идеальной личности“
показать
по­
бѣ ду
необходимаго,
разумнаго
и
вѣчнаго
н адъ
случайнымъ,
произвольнымъ
и
п реходящ имъ .
Да,
задача
и сто ріи
—
пред­
ставить
человѣчество
какъ
индивидуумъ,
ка къ
ли чн ость
и
б ыть
біографіей
э той
идеальной
личности.
Чел о вѣчест во
есть
именно
„идеальная личность“: личность — по т о му
что
у
нег о
ес ть
свое
я,
есть
свое
сознаніе,
хотя
и
выговариваемое
не
однимъ,
а
многими
лицами;
ес ть
сво и
в озрас ты,
какъ
и
у
человѣка,
есть
развитіе,
движеніе
впередъ;
идеальная—потому
что
нельзя
эмпирически
доказать
ея
существованія,
у ка завъ
невѣрующему
пальцемъ
и
сказавъ:
во тъ
че ловѣч ес тво
—
см о тр и!...“
Та къ
подходитъ
Бѣлинскій
къ
понятію
ч ело вѣ че ства,
ко­
т орое
станетъ
основой
его
міровоззрѣнія
эпохи
1842 —
1846 гг .
Нѣсколько
послѣдующихъ
страницъ
э той
ст атьи
онъ
посвящаетъ
.доказательствамъ
тог о
положенія,
что
„че­
ловѣчество“
дѣйствительно
можно
считать
„идеальной лич­
ностью“,—мысль,
которую—замѣчаетъ
Бѣлинскій—„многіе
весьма
умные
отъ
природы
люди
не
признаютъ
съ
какимъ-
то
упорствомъ
и
ожесточеніемъ“.
Это
происходитъ
оттого,
что
„не всякій способенъ самъ собою отъ людей
и
н аро­
довъ
сдѣлать
отвлеченіе
и
на зва ть
его
человѣчествомъ;
но
еще
менѣе
н айдет ся
способныхъ
одушевить
это
отв ле чені е
мыслію,
д ать
ему
индивидуальность
и
личность“...
И
Бѣлин­
скій
начинаетъ
примѣнять
къ
„человѣчеств у“
тѣ
п острое н ія,
которыя
ра н ьше,
въ
1834—1840 гг. ,
онъ
примѣнялъ
къ
по­
нятію
„народа“,
доказывая
(отъ „Литературныхъ
мечтаній“
до
„Очерковъ бородинскаго сраженія“), что народы суть лич­
ности
ч ело вѣ че ства.
Те перь
это
шеллингіанское
положеніе
онъ
замѣняетъ
обобщеннымъ:
само
человѣчество
е сть
развиваю­
ща яся
личность.
Не
всѣмъ
доступна
эта
ис ти на.
„Сколько
этихъ
невѣрующихъ,—восклицаетъ
Бѣлинскій,—которые
ни­


243
когда
не
признаютъ
су щес тво ван ія
тог о,
на
что
нельзя
у ка­
за ть,
чего
нельзя
у видѣ ть
глазами,
обонять
носомъ,
отвѣ­
дат ь
языком ъ ,
услышать
ухомъ,
осязать
рукою!..
Т аково
свойство
всякой
живой
ис тины:
с кольк о
громко
говоритъ
она
живой
д ушѣ, столько нѣм а
для
мертвой!
Никто
не
усомнится
въ
существованіи
че лов ѣче ств а,
ка къ
чи сли тельн аг о
собра­
нія
двуногихъ
тв арей ,
населяющихъ
собою
земной
шаръ;
но
многіе
ли
въ
сос тоян іи
понять,
что
человѣчество
есть
не
только
собирательное,
но
еще
и
личное
имя,—названіе
одного
ли ца,
которое,
п ро живъ
нѣсколько
тысячелѣтій,
под о бно
ка ждом у
человѣку,
отд ѣльн о
взятому,
не
помнитъ
своего
рожденія
и
первыхъ
лѣтъ
своего
безсознательнаго
суще­
ст вов ан ія;
к оторо е,
по до бно
ка ждому
че лов ѣку,
отдѣльно
взятому,
было
мл аденцемъ ,
отрокомъ,
юношей
и
теперь
ст ре­
мится
къ
св оей
полной
в озм ужалос ти;
которое,
по до бно
ка ж­
дому,
отд ѣл ьно
в зято му
человѣку,
всегда
стремилось
къ
положительному
убѣжденію
и
з нанію
и
всегда
отри ц ало
св ое
убѣжденіе
и
знаніе,
чтобы
на
его
раз ва лин ахъ
осно­
вать
б олѣе
близкое
къ
и ст инѣ; которое,
по до бно
че лов ѣку,
заблуждалось
и
во зст ава ло,
страдало
и
блаженствовало,
и
котораго
ж изнь
вѣчно
будетъ
состоять
въ
том ъ,
что бы
за­
блуждаться
и
в озста в ать,
страдать
и
бл аже нст во ват ь“...
Но,
несмотря
на
это
вѣчное
раз руш ені е
и
вѣчное
сози­
дан іе,
ил и,
вѣ р нѣе,
именно
благодаря
вѣчному
ра зрушен і ю
и
со зи дан ію,
человѣчество
идетъ
вп ере дъ,
движется
по
пути
прогресса.
Движеніе
это,—тутъ
Бѣлинскій
повторяетъ
с вою
п остоян ную ,
излюбленную
м ысль,
—
идетъ
„не прямою ли­
ні ей
и
не
зи гз аг ами,
а
спиральнымъ
кругомъ,
такъ
что
вы с­
шая
точка
пережитой
имъ
(человѣ ч ес тво мъ)
истины
въ
то
же
время
ес ть
уже
и
то чка
поворота
его
отъ
э той
ис т ин ы“...
Та къ
идетъ
впередъ
всемірная
и ст орія:
поколѣнія
смѣняются
поколѣніями
и
играютъ
роль
плодородной
почвы,
на
кото­
рую
„сѣм ен а
бросаются
геніями,
этими
избранниками
и
по­
мазанниками
свыше“
(—оп ять
по с тоя нная
и
излюбленная
мы сль
Бѣлинскаго
о
роли
генія
въ
историческомъ
п роц ессѣ).
Но
геніи
рѣд ки;
в сякій
вообще
человѣкъ,
п рев ышающій
окр у­
жающую
его
толп у,
„есть движитель
въ
сферѣ
своей
д ѣя­
тельности“—такъ
составляется
„общее движеніе массъ“. Be­
iß*


244
ли кую
роль
въ
этомъ
дв ижен іи
играетъ
„мрачный духъ со ­
мнѣнія
и
отрицанія,... —
отр ыв ая
отд ѣльн ыя
ли ца
и
цѣлыя
массы
отъ
непосредственныхъ
и
привычныхъ
п оложен ій
и
стремя
ихъ
къ
новымъ
и
сознательнымъ
уб ѣжд ен і ямъ“...
Э тотъ
скрытый
намекъ
на
эпохи
рев олю цій
не
мо гъ
бы ть
выраженъ
яснѣе
подъ
бдительнымъ
ок омъ
це нзу ры
того
в ре­
мени;
не
мо гъ
т акже
це нзо ръ
прочесть
въ
д ушѣ
Бѣлинскаго,
что
для
н его
„новыя и сознательныя убѣжд ені я“
значило
въ
послѣднемъ
счетѣ—соціализмъ.
А
меж ду
тѣмъ
это
несомнѣнно
было
такъ,
что
особенно
яс но
изъ
послѣднихъ,
заключительныхъ
словъ
Бѣлинскаго
въ
э той
ча сти
ста тьи .
Снова
возвращаюсь
къ
мысли
объ
историческомъ
созерцаніи,
какъ
основѣ
всякаго
знанія
и
всякой
ис тин ы,
Бѣлинскій
повторяетъ
опять-таки
постоян­
ное
свое
п оложе ніе ,
усвоенное
имъ
отъ
шеллингіанства
и
гегеліанства
—
объ
„единой лѣст в ицѣ
п ри роды “. „Естество­
вѣ дѣн іе
е сть
исторія
творящей
природы,
повѣствованіе
о
в осхо дяще й
лѣстницѣ
ея
явл ен ій,
картина
развитія
въ
нѣмой
природѣ
того
же
ду ха
вѣчной
жизни,
который
развивается
въ
исторіи,—что
Шеллингъ
в ырази лъ
двумя
многознамена­
тельными
сл о в ами: Deus fit...
Бе зъ
историческаго
созерцанія,
безъ
понятія
о
прогрессѣ
че ло вѣч ес тва,
б езъ
вѣры
въ
ра­
зумный
п ром ыселъ ,
вѣчно
торжествующій
н адъ
п роизв оломъ
и
случайностью—нѣтъ
истиннаго
и
живого
знанія
въ
н аше
в ре мя“...
И
послѣ
небольшого
полемическаго
выпада
(явно
направленнаго
противъ
Сенковскаго)
Бѣлинскій
з аключает ъ
всю
свою
аргументацію
резюмирующимъ
выводомъ,—горячей
ти ра дой
на
ту
тему,
что
„современное состояніе человѣче­
ства
есть
необходимый
результатъ
разумнаго
развитія
и
что
отъ
его
настоящаго
состоянія
можно
дѣлать
п ос ылки
къ
его
бу дущ ему
состоянію,
что
свѣтъ
побѣдитъ
тьму,
разумъ
по­
бѣдитъ
п ред разсуд ки,
свободное
сознаніе
сдѣлаетъ
людей
б рать ями
по
духу,
и
будетъ
новая
зе мля
и
новое
не бо“.. .
Яснѣе
этого
н ельзя
было
высказать
св ою
со ціа ли сти ческ ую
вѣру,—и
Бѣлинскій
высказалъ
ее
тѣм и
же
самыми
с лова ми,
кот орыя
мы
в ст р ѣчаемъ
и
въ
его
письмахъ
той
же
эпохи
къ
Боткину.
Не
будемъ
сл ѣди ть
за
дальнѣйшимъ
содержаніемъ
статьи


245
Бѣлинскаго,
хо тя
и
тамъ
мы
нашли
бы
немало
интересныхъ
и
хара кт ерн ыхъ
для
Б ѣл инс каго
мыс лей ;
но
и
приведеннаго
выше
д остато чно,
чтобы
судить,
какой
зн ачи тельны й
ин те­
ре съ
представляетъ
эта
доселѣ
неизвѣстная
статья
Бѣлин­
скаго.
Она
такъ
хара кт ерна
для
него,
что
ее
необходимо
б ыло
бы
приписать
Бѣ линс к ому
даже
и
въ
т омъ
сл уча ѣ,
ес ли
бы
мы
не
имѣли
никакихъ
др уги хъ
данныхъ,
кромѣ
самаго
содержанія
статьи;
но,
по
счастью,
мы
имѣемъ
еще
и
непосредственное
ук азан іе
въ
приведенныхъ
выше
отрыв­
кахъ
изъ
писемъ
Бѣлинскаго
къ
Боткину.
О
зн ачен іи
этой
статьи
для
ис то ріи
развитія
Бѣлинскаго
мы
уже
сказали
въ
другомъ
м ѣстѣ (Сочин. ,
т.
IV); здѣсь
до ста точно
будетъ
еще
разъ
подчеркнуть,
что
гл а вное
значеніе
э той
статьи
Бѣ­
линскаго—въ
первомъ
печатномъ
выраженіи
идеи
со ціал изма ,
въ
общемъ
взглядѣ
Бѣлинскаго
эпохи
начала
соціализма
на
ч ело вѣч е ство,
на
степень
и
причины
его
прогресса,
на
свѣтлое
б уд ущее
его .
Невысоко
цѣнилъ
Бѣлинскій
эту
св ою
статью
(„довольно
гнусная
статья“,—говорилъ,
какъ
мы
видѣли,
онъ);онъне
придавалъ
ей
значенія,
ка къ
блѣдному
выраженію
въ
печати
тѣ хъ
ид ей,
которыя
съ
такой
ст растн остью
проповѣдыва-
л ись
имъ
и
устно,
въ
бе сѣдахъ
съ
д рузьями ,
и
пис ьм енно,
въ
письмахъ
къ
нимъ.
Но
теперь
статья
эта
для
насъ
тѣмъ
интереснѣе, —
особенно
въ
ви ду
того,
что
въ
ней
ес ть
раз­
в итіе
по л о женій,
только
слегка
намѣченныхъ
въ
другихъ
статьяхъ
Бѣлинскаго.
Въ
собраніи
сочиненій
Бѣлинскаго
эта
небольшая
статья
о
книгѣ
Лоренца
займетъ
одн о
не
изъ
по­
слѣднихъ
мѣстъ.
1911 г.


Бѣлинскій
И
Гоголь.
I.
Въ
первой
св оей
статьѣ—въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“
(1834 г.) —
Бѣлинскій
въ
нѣсколькихъ
ст рок ахъ
высказалъ
св ое
мнѣніе
о
начинающемъ
с вой
литературный
пу ть
Го го лѣ.
„Гоголь
—
писалъ
Бѣлинскій—принадлежитъ
къ
числу
не­
обыкновенныхъ
талантовъ...
Дай
Богъ,
чтобы
онъ
вполнѣ
оправдалъ
поданныя
имъ
о
себ ѣ
надежды“.
Онъ
ограничился
этими
не мно гими
строками
и
не
разбиралъ
творчества
Го­
г оля
съ
точ ки
зрѣнія
своихъ
эстетическихъ
теорій
той
эпо хи,
высказанныхъ
въ
началѣ
э той
первой
его
ст атьи .
Почти
черезъ
годъ
послѣ
„Литературныхъ Мечтаній“
Бѣлинскій
написалъ
статью
„О русской повѣ сти
и
повѣстяхъ
г.
Гоголя“;
въ
статьѣ
э той
онъ
снова
р азвил ъ
основныя
положенія,
высказанныя
имъ
въ
своей
„элегіи въ прозѣ“, и
пр имѣ нилъ
ихъ
къ
анализу
творчества
Гоголя,—или,
по
его
собственному
выраженію,
къ
основнымъ
положеніямъ
своей
эстетики
„приложилъ сочиненія г.
Г ого ля,
какъ
факты
къ
те ор іи“.
Т еорія
эта
извѣстна
изъ
„Литературныхъ Мечтаній“ ’),
но
форм улиров ка
ея
въ
этой
статьѣ
я вляе тся
новой.
Въ
„Ли­
тературныхъ
Мечтаніяхъ“
Бѣлинскій
проводилъ
мы сль
о
раздѣленіи
и
с инт езѣ
„субъективизма“
и
„объективизма“
въ
поэзіи—еще
не
употребляя
э той
терминологіи;
въ
статьѣ
’) См.
ниже
статью
«Годовые обзоры литературы» .


24?
о
Гоголѣ
онъ
говоритъ
о
такомъ
же
п од раз дѣлен іи
поэзіи
на
идеальную
и
ре альн ую—чт о
почти
совершенно
тождественно
съ
дѣленіемъ
ея
на
романтическую
и
реалистическую.
„Идеаль­
н ая“
поэзія
яв ляе тся
проявленіемъ
субъективизма,
„реаль­
на я“—
проявленіемъ
„объективизма“
въ
поэзіи: „поэтъ или
п ересоз дает ъ
жизнь
по
собственному
ид еалу ,
зав и сящему
отъ
образа
его
воззрѣнія
на
вещи...
или
во сп роиз вод итъ
ее
во
всей
ея
наготѣ
и
и сти н ѣ, оставаясь вѣ ре нъ
всѣмъ
п одробн остямъ ,
краскамъ
и
оттѣнкамъ
ея
д ѣй ств и тельн ости.
Поэ то му
поэзію
м ожно
раздѣлить...
на
идеальную
и
реальную“.
Итакъ,
„идеальная“
поэзія,
это—поэзія
су бъ ект ивн ая;
это,
по
мнѣнію
Бѣлинскаго,
поэзія
д ре вняго
міра
по
преимуще­
ству,
отраженіемъ
и
п род олжен іем ъ
которой
въ
настоящее
вр емя
является
лирическая
поэзія.
Н ао боро тъ,
„реальная“
по эзія
ес ть
поэзія
объективная,
родоначальникомъ
которой
б ылъ
Ше кс пиръ
и
которая
къ
ХІХ-му
вѣку
достигла
п ол­
наг о
ра зви тія:
это
„истинная
и
настоящая
поэзія
нашего
времени“.
Эта
реальная
поэзія
должна
быть
„спокойнымъ и
безпристрастнымъ
зеркаломъ
дѣйствительности“,
въ
кот о­
р омъ
„жизнь является какъ бы на позоръ,
во
в сей
наготѣ,
во
вс емъ
ея
ужасающемъ
безобразіи
и
во
всей
ея
торже­
ственной
красотѣ“.
Ни
идеальной,
ни
реальной
по эзіи
нельзя
дать
окончательнаго
п реи мущ еств а,
ибо
„каждая изъ нихъ
рав на
другой,
когда
уд овлет воряет ъ
условіямъ
творчества,
т.-е.
когда
идеальная
гармонируетъ
съ
чувствомъ,
а
реальная—
съ
истиною
п ред став ля емой
ею
жизни“.
Съ
э той
мыс лью
объ
объективности
ре аль ной
поэзіи
Бѣлин­
скій
соединяетъ
и
другую
мысль—о
свободномъ
творчествѣ,
о
безцѣльности
произведеній
и ск усс тв а. „Творчество безцѣльн о
съ
цѣлію“—высказываетъ
Бѣлинскій
шеллингіанское
положе­
ні е:
поэтъ
творитъ
цѣлесоразмѣрно—въ
этомъ
его
субъекти­
визмъ,
но
въ
то
же
время
безцѣльно—въ
эт омъ
его
объекти­
визмъ;
тотъ
не
художникъ,
кто
ставитъ
себѣ
к акую -либ о
моральную
или
утилитарную
задачу.
„Творчество безсозна­
тельно
съ
сознаніемъ",—говоритъ
Бѣлинскій,—поэтъ
с ознае тъ,
что
творитъ,
но
въ
то
же
время
ли шь
безсознательно
отра­
жа етъ
въ
своемъ
творчествѣ
и
в се общую
жизнь
природы


248
и
жизнь
своего
нар о да.
Литература
должна
б ыть
„народной“,
а
„народность“
проявляется
въ
творчествѣ
поэта
толь ко
безсознательно.
„Развѣ
Крыловъ
потому
народенъ
въ
в ысо­
чайшей
степени,
что
старался
быть
народнымъ?
Нѣт ъ,
онъ
объ
этомъ
ним ало
не
ду мал ъ;...
онъ
был ъ
народенъ
бе зсо­
знательно“,—
говорилъ
Бѣлинскій
еще
въ
„Литературныхъ
Мечтаніяхъ“.
И
ту
же
основную
мысль
своей
„элегіи въ
прозѣ“
онъ
ра зви в аетъ
и
въ
статьѣ
о
Гоголѣ; этомысль
о
св об одн омъ
тво р ч ествѣ
поэта,
безсознательно
п роявля юща го
въ
своемъ
„безцѣ льн ом ъ
съ
цѣлью“
творчествѣ
вну тре нню ю
жиз нь
своего
н аро да.
Эта
основная
мысль
примѣняется
те­
перь
Бѣлинскимъ
къ
реальной
по эзіи
в ообще
и
къ
т ворч е­
ству
Гоголя
въ
частности.
Послѣ
т ого
ка къ
Бѣлинскій
упомянулъ
въ
„Литератур­
н ыхъ
Мечтаніяхъ“
о
Гог олѣ, посвятивъ ему тамъ мимохо ­
д омъ
немного
строкъ,
появились
новыя
книг и
Гоголя,
„Ара ­
бески“
и
„Миргородъ“,
въ
которыхъ
бы ли
помѣщены
та кія
его
вещи,
к акъ
„Тарасъ Бульба“, „С та росвѣт ск іе
по мѣщ ик и“,
„Записки сумасшедшаго“
и
др.
Бѣлинскій
немедленно
о тк лик­
нулся
коротенькой
рецензіей
(„Молва“, 1835 г.,
No
15), съ
обѣщаніемъ
по го вор ить
въ
ближайшемъ
будущемъ
подроб­
нѣе
о
„новыхъ произведеніяхъ игривой и оригинальной фан­
тазіи
г.
Гоголя“.
Это
о бѣщан іе
онъ
и
исполнилъ
въ
боль­
шой
статьѣ,
по я вив шейся
черезъ
полгода.
За
эти
полгода
Бѣлинскій
значительно
из мѣнил ъ
свое
мнѣніе
о
Г ого лѣ.
Въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“
онъ
называлъ
его
„подающимъ
надежды“;
въ
отм ѣче нн ой
выше
рецензіи
онъ
говорилъ
о
то мъ,
что
н адежды
эти
отчасти
исполняются;
въ
одновре­
менной
статейкѣ
„И мое мнѣн іе
объ
игрѣ
г.
Каратыгина“
Бѣлинскій
заявлялъ,
что
„пока еще не видитъ генія въ г.
Гоголѣ“, и что его повѣсть „Портретъ“—„рѣшительно
ни­
к уда
не
годится“.
Это
говорилось
на
страницахъ
а прѣ ль­
скихъ
NoNo
„Молвы“ 1835 г.;
статья
же
„О русской повѣс ти
и
повѣстяхъ
г.
Го г оля“
была
написана
Бѣлинскимъ
въ
ав густ ѣ
т ого
же
года.
Въ
э той
статьѣ
Бѣлинскій
п ровоз гл а­
шаетъ
уже
Гоголя
„главою литературы,
главою
поэтовъ“,
ст ави тъ
его
рядомъ
съ
Пушкинымъ
и
„на мѣсто,
оставлен­
ное
Пушкинымъ“.
Бѣлинскій
прекрасно
понимаетъ,
что
и


249
„Арабески“
и
„Миргородъ“
тольк о
первые
ша ги
Гог ол я,
что
в есь
онъ
еще
въ
будущемъ,
—
и
тѣмъ
не
менѣе
по
этимъ
пе р вымъ
штрихамъ
уз нае тъ
и
предвидитъ
великаго
пи сат еля
въ
будущемъ.
Критическая
прозорливость
Бѣлинскаго
въ
эт омъ
случ аѣ
граничитъ
съ
г ен іальн остью .
Мы
видѣли
толь ко-что,
что
такое
окончательное
су жде­
ніе
о
Гоголѣ
Бѣлинскій
за крѣ пилъ
на
бумагѣ
ли шь
въ
августѣ
1835 г.
и
что
еще
въ
ап рѣлѣ
того
же
года
онъ
отн ос ился
къ
Гоголю
г ора здо
холо дн ѣе.
Очевидно,
что
не
одинъ
разъ
перечитывая
повѣсти
Гоголя
лѣтомъ1835года,
передъ
тѣ мъ
какъ
приняться
за
писаніе
э той
сво ей
статьи,
Бѣлинскій
почувствовалъ
громадную
си лу
нарождающагося
таланта
и
понялъ
в озмо жное
значеніе
его
въ
будущемъ.
Намѣренно
п од чер киваю
дат ы
этихъ
статей
Бѣ линс к аго,
что бы
ук а зать
на
совершенную
са мос тояте льн ост ь
его
су­
жд е ній.
Дѣло
въ
том ъ,
что
весно ю
1835 года Надеждинъ
уѣхалъ
за
гр ан ицу,
а
Станкевичъ
въ
началѣ
лѣта
уѣхалъ
въ
дер евню ;
ок оло
Бѣлинскаго
не
бы ло,
сл ѣдов ате льн о,
ни
одного
изъ
тѣ хъ
двухъ
людей,
которые
могли
бы
оказать
на
нег о
хоть
какое-нибудь
вл іян іе.
Статья
о
Гог олѣ
яв ляе тся
по­
этому
блестящимъ
доказательствомъ
(для того,
кому
это
нужно
доказывать)
самостоятельности
литературныхъ
взглядовъ
Бѣ­
линскаго;
твердость
и
устойчивость
критическихъ
взглядовъ
Бѣлинскаго
является
для
него,
вообще
говоря,
весьма
харак­
терной.
Но
Бѣлинскій
не
толь ко
первый
поставилъ
Гоголя
на
н ад леж ащую
высоту;
Бѣлинскій
—
и
это
гораздо
важнѣе—
первый
вс к рылъ
въ
эт ой
же
статьѣ „паѳосъ“
гоголевскаго
творчества
(по позднѣй шем у
излюбленному
выраженію
Бѣ­
ли н скаг о), сущность
его
генія.
„Комическое одушевленіе,
всегда
побѣждаемое
глубокимъ
чувствомъ
грусти
и
унынія“—
это
опредѣленіе
поэзіи
Гоголя
Бѣлинскій
трижды
повторяетъ
на
протяженіи
ст ат ь и; „слезными комедіями“
называетъ
онъ
его
повѣсти: „онѣ
с мѣ шны,
когда
вы
ихъ
читаете,
и
печальны,
когда
вы
ихъ
прочтете“,—говоритъ
Бѣлинскій
въ
позднѣй­
шей
ст а т ьѣ („О критикѣ
и
литературныхъ
мнѣ нія хъ
Москов­
скаго
Наблюдателя“,
мартъ
1836 года) . С мѣх ъ,
побѣждаемый
сл еза ми,
—
вотъ
„паѳо съ“
гоголевскаго
творчества;
и
когда


250
впослѣдствіи
Гоголь
г овори лъ
о
своемъ
видимомъ
міру
см ѣхѣ
ск возь
незримыя
м іру
слезы,
то
онъ
б ылъ
не
совсѣмъ
правъ:
его
пне зрим ыя
слез ы“
сразу
узрѣлъ
Бѣлинскій
и
сдѣлалъ
эти
слезы
вид им ыми
всему
читающему
міру.
О стало сь
еще
указать,
какимъ
образомъ
Бѣлинскій
пр и­
лагалъ
„сочиненія
г.
Гоголя,
как ъ
факты
къ
(своей)
те ор іи“,
—
те оріи ,
намѣченной
выше.
Мысли
о
св обод ном ъ
творчествѣ, о
внѣшней
„безцѣль н о ст и“
ис кусс тва,
о
бе з­
сознательной
„народности“
художника—всѣ
эти
мысли
Бѣ­
ли нс кій
прилагалъ
къ
произведеніямъ
Г ого ля,
какъ
теор ію
къ
ф акта мъ.
Онъ
подчеркивалъ
в елич ай шую
объективность
это го
писателя:
Гоголь—говоритъ
Бѣ л инс к ій—„всегда
од и­
наковъ,
ник огд а
не
измѣняетъ
себѣ, даже и въ такомъ слу­
ча ѣ, когда увлекается поэзіею описываемаго имъ предмета.
Безпристрастіе
’его идолъ“.
И
въ
то
же
время
его
творче­
ст во
лишено
всякой
внѣшней
ц ѣли
—
нравоучительной,
мо­
ральной,
ди дакт и ческо й. „Нравственность въ сочиненіи должна
сос тоять
въ
совершенномъ
отс утств іи
притязаній
со
стороны
автора
на
нравственную
или
безнравственную
цѣль“,—замѣ­
чае тъ
Бѣ линс к ій,
и
именно
потому
вид итъ
ненамѣренную
„чистѣ й шу ю
нравственность“
въ
повѣстяхъ
Гоголя,
въ
ихъ
„спокойномъ гуморѣ“: „вотъ настоящая нравственность та ­
ког о
р ода
со чи неній.
Здѣсь
авторъ
не
позволяетъ
себѣ
ни­
какихъ
сен тенц ій,
никакихъ
нравоученій;
онъ
тол ько
рисуетъ
в ещи
такъ,
какъ
онѣ
ест ь,
и
ему
д ѣла
нѣтъ
до
того,
ка ковы
о нѣ, и онъ рисуетъ ихъ безъ всякой цѣ л и,
изъ
одного
уд о­
вольствія
ри со ва ть“...
Это
„безцѣль н ое“
творчество
Гоголя
яв ляе тся
въ
то
же
время
и
безсознательнымъ
проявленіемъ
„народности“: какъ и всѣ
истинные
художники,
Гоголь
на ро­
де нъ
безсознательно,
н еп рои зво льно,
не
можетъ
не
б ыть
на­
роднымъ.
„Эта народность,
—
замѣчаетъ
Бѣлинскій
—
очень
п охожа
на
Тѣнь
въ
баснѣ
Кры лов а:
г.
Гоголь
о
ней
ним ало
не
д ума етъ,
и
она
са ма
напрашивается
къ
нему,
тогда
ка къ
многіе
изъ
всѣхъ
силъ
гоняются
за
нею
и
ловятъ
—
одну
тривіальность“...
Такъ
прилагалъ
Бѣлинскій
св ое
основное
эстетическое
в оззрѣ ні е,
высказанное
еще
въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“,
къ
творчеству
великаго
п ред ста ви теля
„реальной поэзіи“.


251
Эта
эстетическая
теорія
скоро
стала
и
для
само го
Бѣлин­
скаго
и
для
всего
русскаго
общества
превзойденной
сту­
пенью;
черезъ
нѣсколько
лѣтъ
Бѣлинскій
отказался
отъ
сво ей
„художественной точки зрѣн ія“
и
уже
не
говорилъ,
будто
Гоголь
„рисуетъ вещи безъ всякой цѣл и,
изъ
одного
уд ов ольств ія
рисовать“...
Бѣлинскій
понялъ,
что
такое
край­
нее
эстетическое
воззрѣніе
не
охватываетъ
всей
сущности
дѣла—и
из мѣнил ъ
с вои
взг ляд ы;
но
сущность
творчества
Го­
г оля
была
опредѣлена
имъ
разъ
навсегда
въ
первой
статьѣ.
Въ
статьяхъ
1842 г.,
по
поводу
„Мертвыхъ душъ“,
Бѣлин­
скій
еще
разъ
вплотную
подошелъ
къ
анализу
творчества
Гог ол я.
II.
„Что такое
г.
Гоголь
въ
на шей
литературѣ?
Гдѣ
его
мѣсто
въ
ней?
Че го
должно
ож ид ать
намъ
отъ
него,
отъ
него,
еще
тол ько
начавшаго
св ое
поприще,
и
какъ
начав­
шаг о !...
Эти
на де жды
вел ики ,
ибо
г.
Гоголь
владѣетъ
талан­
т омъ
необыкновеннымъ,
сильнымъ
и
высокимъ.
По
крайней
мѣ рѣ
въ
настоящее
время
онъ
является
главою
литературы,
главою
поэтовъ;
онъ
становится
на
мѣсто,
оставленное
Пуш ­
к ины мъ“.. .
Такъ
писалъ
Бѣлинскій
въ
1835 году,
въ
указан­
ной
выше
статьѣ
„О русской повѣ с т и
и
повѣстяхъ
г.
Го­
го л я"; эта глубокая критическая прозорливость вскорѣ
был а
оправдана
по явле ніе мъ
„Ревизора“
и
ок он чательн о
подтвер­
ждена
послѣ
долгаго,
шестилѣтняго
промежутка
появленіемъ
„Мертвыхъ Душъ“.
Гоголь
дѣйствительно
ст ано ви лся
г лавою
литературы,
зачинателемъ
новаго
„гоголевскаго
періода“
литературы,
родоначальникомъ
новой
„натуральной школы“.
По слѣ
появленія
„Мертвыхъ душъ“
Бѣлинскому
хотѣлось
написать
новую,
большую
статью
о
Гог олѣ; статьей 1835-г о
года
онъ
б ылъ
неудовлетворенъ.
„Нѣ тъ
ли
слуховъ
о
Го­
голѣ?—
писалъ
онъ
Пан аеву
(іо августа 1838 г . ): —
какъ
я
см ѣялся,
п рочтя
въ
„Прибавленіяхъ“
г),
что
Гог оль
ск рѣпя
сердце
рисуетъ
своихъ
оригиналовъ.
Во
время
оно
я
и
самъ
’) Т.-е.
въ
«Литературныхъ прибавленіяхъ къ Русскому Инвалиду»
Краевскаго.


252
то
же
в ра лъ“...
Годомъ
п озже
Бѣлинскому
уд алос ь
вн овь
в ыс каза ться
о
Гоголѣ
вообще
и
о
„Ревизорѣ“ въ частности
въ
бо ль шой
статьѣ
о
„Горѣ
отъ
ума“; но послѣ
духовнаго
перелома
1839—1841 гг .
и
эта
ст атья
перестала
у до вле тво­
рят ь
Бѣлинскаго.
По
крайней
мѣрѣ
въ
1842 году онъ снова
ст алъ
подумывать
о
большой
с та ть ѣ, посвященной Гоголю.
Въ
началѣ
1842годаБѣлинскій
был ъ
въ
Москвѣ
и
встрѣ­
ти лся
та мъ
съ
Го го лемъ,
который
поручилъ
ему
отвезти
въ
Петербургъ,
для
представленія
въ
цензуру,
рукопись
пе р ваго
том а
„Мертвыхъ душъ“.
Въ
письмѣ
къ
Гоголю
отъ
го
ап р.
184s г.
Бѣлинскій,
„увѣ до мл яя
о
ходѣ
даннаго
по­
руче ні я“,
писалъ
меж ду
прочимъ: „съ нетерпѣніемъ
жду
вы­
хода
вашихъ
Ме ртвы хъ
Душъ...
Думаю
по
случаю
вых ода
Мертвыхъ
Душъ
написать
нѣсколько
статей
вообще
о
ва­
ш ихъ
сочиненіяхъ...
Вооб ще ,
мнѣ
страхъ
как ъ
хочется
на­
писать
о
вашихъ
сочиненіяхъ.
Я
опрометчивъ
и
способенъ
вдаваться
въ
дик ія
н елѣп ости;
но,
слава
Богу,
я
вмѣстѣ
съ
этимъ
одаренъ
движимостью
в пер едъ
и
сп ос обн остью
со б­
ственные
п ром ахи
и
глупости
называть
настоящимъ
ихъ
именемъ
и
съ
так ою
же
отк ров ен но стію,
какъ
и
чужіе
грѣхи.
И
потому,
по ду мало сь
во
мнѣ
много
но ваго
съ
тѣ хъ
поръ,
ка къ
въ
1840 году въ послѣ дній
разъ
вр алъ
я
о
вашихъ
повѣстяхъ
и
Р еви зо рѣ“...
И
въ
статьяхъ
Бѣлинскій
ча сто
ст алъ
обѣщать
обширный
этюдъ
о
Гоголѣ; ещевъначалѣ
1840 г. ,
въ
статьѣ
объ
„Очеркахъ“
Полевого,
Бѣлинскій
заявлялъ,
что
„въ нынѣш нем ъ
же
году
намѣреваемся
оправ­
д ать
въ
особой
статьѣ
наши
отзы вы
о
Го гол ѣ“.
Въ
статьѣ
1842годао „Мертвыхъ
Д уш ахъ“
Бѣлинскій
т оже
обѣщалъ,
что
„скоро будемъ мы имѣть
с лучай
поговорить
подробно
о
в сей
поэтической
дѣятельности
Гоголя,
как ъ
объ
одномъ
ц ѣлом ъ,
и
обозрѣть
всѣ
его
творенія
въ
ихъ
постепенномъ
ра звиті и“; это же обѣща н іе
Бѣлинскій
повторяетъ
и
черезъ
нѣсколько
мѣсяцевъ
въ
своей
полемикѣ
съ
К.
Аксаковымъ.
И
в п ослѣд ств іи,
уже
передъ
само й
смертью,
не
оставлялъ
Бѣлинскій
на де жды
еще
разъ
высказать
въ
бо ль шой
статьѣ
св ои
мысли
о
Гог олѣ.
Въ
первомъ
н ом ер ѣ „Современника“
1847 года,
рецензируя
второе
изданіе
„Мертвыхъ душъ“,
Бѣлинскій
обѣщалъ „въ
скоромъ
времени“
представить
чи­


253
тателямъ
„не одну статью вообще о сочиненіяхъ Гоголя но
«Мертвыхъ душахъ»
въ
особенности“;
это
же
Бѣлинскій
п овт оряет ъ
и
въ
своихъ
письмахъ
конца
1847 года (с м., напр.,
письмо
къ
Боткину
отъ
4 ноября).
Но
исполнить
эту
с вою
завѣтную
ме чту
Бѣлинскому
не
удалось:
с дѣл ать
это
въ
„Современникѣ“ 1847—1848 гг.
ему
помѣшала
болѣзнь
и
смер т ь,
а
въ
„Отечественныхъ Запи­
скахъ “ 1843—1846 гг .
ему
не
дала
вр емен и
др уга я,
не
менѣе
дорогая
для
не го
работа—широко
задум ан н ыя
„пушкинскія
статьи“.
О
Гоголѣ
же
Бѣлинскому
т акъ
и
не
п ри шлось
на­
писать
одной
ц ѣльн ой
статьи;
но
тѣмъ
не
менѣе
онъ
вы­
сказался
о
не мъ
съ
исчерпывающей
полностью
въ
цѣломъ
ря дѣ
раз роз н енн ыхъ
м елк ихъ
ста тей ,
п олем и чески хъ
сш и­
б окъ
и
м елк ихъ
журнальныхъ
замѣтокъ,
особенно
же
въ
трехъ
статьяхъ
1842 года о „Мер тв ыхъ
душахъ“,
писанныхъ
Бѣлинскимъ
на
протяженіи
нѣсколькихъ
м ѣсяц евъ („Отеч.
Зап.“, 1842г.
NoNo7 — и ): первая является краткой рецензіей
на
книгу
Г ог оля,
в т орая—раз бором ъ
брошюры
К.
Ак сакова
о
„Мертвыхъ душахъ“,
и
третья—рѣзкой
по лем икой
по
тому
же
поводу
съ
тѣ мъ
же
К.
Акс ак овы мъ.
Во
второй
половинѣ
1842 года,
когда
писались
эти
ст атьи ,
Бѣлинскій
б ылъ
уже
у бѣ жден нымъ
сторонникомъ
новой
вѣ ры,
новой
религіи—соціальности;
въ
ней
онъ
искалъ
спа­
сенія
отъ
в сѣхъ
мучавшихъ
его
„проклятыхъ вопросовъ“
жизни.
Онъ
п ре клон ялся
теперь
передъ
„геніальной Жоржъ
За ндъ “; онъ признавалъ теперь „в с ем ір но -исто ри чес кое
зн а­
ченіе“
за
французской
литературой,
ка къ
выразительницей
э той
„соціальности“.
Во
фра н цузс кой
повѣсти
онъ
видѣлъ
теперь
„дивное искусство разсказа,
соціальные
и
нр ав ств ен­
ные
вопросы,
вопли
и
страданія
современности“,
в ообще—
п рояв лен іе
д ѣй стви те льност и;
въ
основу
своихъ
статей
онъ
клалъ
теперь
и
обѣщалъ
класть
и
впредь
„историческую и
соціальную
точку
зрѣ нія“.
Теперь
Бѣлинскій
отказывается
отъ
своей
былой
узко-эстетической
точки
зрѣ н ія;
попреж-
нему
преклоняясь
передъ
„колоссальнымъ Гете",
онъ
отри­
ц ательн о
относится
къ
„анти -обще ств е н но му
духу
эт ого
по эт а".
Теперь
Бѣлинскій
не
отождествляетъ
„прекрасной
фор мы“
съ
„прекраснымъ содержаніемъ",
ка къ
онъ
это
дѣ­


254
л алъ
въ
статьѣ
о
„Менцелѣ“; теперь онъ настойчиво ука­
зыва е тъ
на
то,
что
„только содержаніе дѣл аетъ
поэта
міро­
вымъ“
и
что
„это -т о
содержаніе
и
должно
б ыть
мѣриломъ
при
сравненіи
одного
поэта
съ
другимъ“.
Та къ
радикально
измѣнились
взгляды
Б ѣлин скаг о
по
ср авн енію
съ
т ѣмъ,
что
онъ
г овор илъ
въ
своихъ
статьяхъ
1839—1840 гг. ;
очевидно,
что
и
вз гля дъ
его
на
Гоголя
до л­
же нъ
был ъ
измѣниться
настолько
же
кореннымъ
образомъ.
Такъ
и
слу чи лось;
но
тутъ
же
нужно
подчеркнуть,
что
это
из мѣне ніе
ко сну лось
тол ько
формы,
а
не
сущ но сти
мнѣній
Бѣлинскаго
о
Го го лѣ.
Дѣйствительно:
чтб
же
„вралъ“
Бѣ­
линскій
(по его выраженію)
о
Гоголѣ
въ
1840 году,
въ
своей
послѣдней
б оль шой
статьѣ
о
не мъ,
со став ляющ ей
ча сть
статьи
о
„Горѣ
отъ
ум а "? Онъ говорилъ,
что
въ
Го го лѣ,
ав т о р ѣ „комическихъ“
произведеній,
мы
имѣемъ
великаго
изобразителя
призрачности,
противопоставляемой
„дѣйстви­
тельности“,
что
поэтъ
да лъ
объективную
дѣйствительность
міру
призраковъ.
Прошло
два
года—и
Бѣлинскій
увидѣлъ
„гнусную рассейскую дѣ йст в ит ель н ост ь“
въ
томъ,
въ
чемъ
онъ
раньше
видѣлъ „разумную
дѣйствительность“,
и
съ
этой
„гнусной дѣ йс твите л ьно ст ью“
отождествилась
т акже
и
былая
„призрачность“.
Ставъ
на
„историческую и соціальную точку
зрѣнія“,
Бѣлинскій
ув и дѣлъ
теперь
въ
Гог олѣ
именно
из о­
бразителя
подлинной
„дѣ йст в ите льно сти “:
„Гоголь
первый
взглянулъ
смѣло
и
прямо
на
рус ск ую
дѣйствительность".
Въ
„Мертвыхъ душахъ“
Бѣлинскій
увидѣлъ
ге ні аль ное
про­
и звед ен іе,
„безпощадно сдергивающее покровъ съ дѣ йс тви­
те льно сти
и
дыш ащ ее
ст рас тною,
нервистою,
кр овн ою
лю­
бовію
къ
плодовитому
зерну
русской
жизни;
твореніе
не­
объятно-художественное
по
ко нцеп ціи
и
вы п олн енію,
по
ха­
рак терам ъ
дѣйствующихъ
лицъ
и
подробностямъ
русскаго
быт а
—
и
въ
то
же
время
глубокое
по
мысли,
соціальное,
общественное
и
историческое“; онъ увидѣлъ
въ
„Мертвыхъ
душахъ“—„поэму,
основанную
на
паѳосѣ
дѣйствительности,
какъ
она
ест ь“.
Итакъ,
раньше
Бѣлинскій
смотрѣлъ
на
Го­
г оля,
ка къ
на
изобразителя
„призрачности“,
теперь
онъ
ви­
дитъ
въ
н ёмъ
п оэта
„дѣйствительности,
какъ
она
есть"; не­
см отря
на
видимое
различіе
по
фо рм ѣ, эти опредѣ лен ія
то­


255
ж дест венны
по
су ществ у,
такъ
как ъ
„неразумная призрач­
но сть“
для
Бѣлинскаго1840-го
г ода
тождественна
съ
„гнус­
ной
дѣйствительностью“
для
Б ѣл и нскаг о 1842 года.
Нов ая
„историческая и соціальная точка зрѣн ія"
Бѣлин­
скаго
дала
ему
возможность
глубже
проникнуть
въ
смыслъ
творчества
Гоголя
и
правильно
оцѣнить
значеніе
„Мертвыхъ
душ ъ".
Въ
обѣщанныхъ
и
неосуществленныхъ
ст атьяхъ
о
Гоголѣ
Бѣлинскій
хотѣлъ „раскрыть
паѳосъ
поэмы,
ко торый
состоитъ
въ
противорѣчіи
общественныхъ
формъ
русской
жизни
съ
ея
глубокимъ
субстанціальнымъ
началомъ,
доселѣ
еще
таинственнымъ“...
Но
и
въ
статьяхъ
1842 года доста­
точно
я сно
проведена
эта
„соціальная"
точка
зр ѣ нія;
она
даже
переоцѣнена,
такъ
какъ
Бѣлинскій
всегда
б ылъ
„чело ­
вѣкомъ
э кст ремы ".
Бѣлинскій
ставитъ
Гоголя
выше
Пуш ­
кина—не
съ
точ ки
зрѣнія
художественной
или
философской,
но
по
его
значенію
для
современнаго
ему
русск аг о
об ществ а;
и
въ
это мъ
онъ
несомнѣнно
б ылъ
правъ,
такъ
какъ
настоя­
щее
значеніе
Пушкина
не
бы ло
достаточно
очевидно
для
та къ
н азыв аем ой
„широкой публики“. „...Мы
въ
Гоголѣ
видим ъ
бо лѣе
важное
значеніе
для
русскаго
об щес тва,
чѣмъ
въ
Пушкинѣ:ибоГогольболѣе
поэтъ
со ціал ьны й,
слѣдовательно
болѣе
поэтъ
въ
ду хѣ
времени;
онъ
также
менѣе
теряется
въ
разнообразіи
со здав ае мыхъ
имъ
объектовъ
и
болѣе
даетъ
чувствовать
присутствіе
своего
суб ъект и в наго
ду ха,
ко торы й
дол же нъ
б ыть
солнцемъ,
освѣщающимъ
созда ні я
по эта
на­
шего
времени“...
Какой
рѣшительный
переходъ
отъ
былого
отрицанія
„субъективности“,
какъ
признака
„рефлектирован-
ной
по эз іи"! Вспомнимъ,
к акъ
ненавидѣлъ
Бѣлинскій,
двумя-
тремя
годами
ранѣе,
Шиллера—именно
за
„субъективность"
и
„рефлексію"; но вспомнимъ также,
что
уже
въ
ст атьяхъ
1840—1841 гг.
о
Лермонтовѣ
Бѣлинскій
началъ
приходить
къ
эт ой
новой
противоположной
точкѣ
зрѣнія.
Теперь
онъ
заявляетъ,
что
„величайшимъ успѣхо м ъ
и
шагомъ
впередъ“
со
стороны
Гоголя
онъ
считаетъ
всюду
ос язае мо
просту­
пающую
„субъективность“
его
поэмы
—
„ту глубокую,
все­
об ъ ем лющую
и
г уман ную
субъективность,
...к ото рая
не
до­
п ускает ъ
(художника)
съ
апатическимъ
равнодушіемъ
быть


256
чуждымъ
міру,
имъ
рисуемому,
но
заставляетъ
его
п рово­
дить
ч ерезъ
свою
душ у
жив у
яв лен ія
внѣ шн яго
міра“.
Надо
однако
тутъ
же
за мѣти ть,
что
это
послѣднее
мнѣніе
Б ѣли нска го
о
Гог олѣ
не
б ыло
ни
достаточно
характернымъ,
ни
д остато чно
установившимся;
в ыража я
его
въ
первой
изъ
трехъ
с татей
1842 года и повторяя во второй,
онъ
о т казы­
вается
отъ
него
въ
третьей.
И
это
—
не
самопротиворѣчіе,
а
только
та
„движимость впередъ",
о
к оторо й
писалъ
самъ
Бѣлинскій
въ
своемъ
вышеприведенномъ
письмѣ
къ
Гоголю.
Ибо
первая
статья
была
напечатана
въ
No
7-мъ,
вторая
статья
—
въ
No
8- мъ
и
третья
статья
—
въ
No
и -мъ
„Отеч.
Записокъ“
за
1842 г. ;
за
эти
нѣсколько
мѣсяцевъ
Бѣлин­
скій,
не
одинъ
ра зъ
п еречи т авъ
„Мертвыя души",
во
мно­
го мъ
„двинулся
впередъ“
въ
своемъ
пониманіи
это го
про­
изведенія,
а
черезъ
него—и
самого
Г ог оля.
Въ
первой
изъ
этихъ
статей
Бѣлинскій
иронически
отозвался
о
тѣхъ
лю­
дяхъ,
которые
въ
названіи
„Мертвыхъ душъ“
поэ мой
увидятъ
юморъ
а вто ра;
а
че тырьм я
мѣ ся цами
п озд нѣе
Бѣлинскій
го­
во ри лъ: „мы еще
не
понимаемъ
ясно,
почему
Гог оль
на­
зв алъ
«поэмою»
все
произведеніе,
и
пока
ви димъ
въ
этомъ
названіи
то тъ
же
юморъ,
какимъ
растворено
и
проникнуто
насквозь
это
произведеніе“...
Бѣлинскій
оши ба лся:
Гоголь
б езъ
вс яка го
юмора
говорилъ
о
своей
„поэмѣ“,
имѣя
въ
ви ду
ея
в торую
и
третью
часть,
въ
кот ор ыхъ
откроется
„несмѣт но е
богатство
русскаго
д ух а“...
Но,
н есм отря
на
свою
ошибку
(сведенную на нѣ т ъ
подчеркнутымъ
„пока“),
Бѣлинскій
именно
те перь
глубоко
понялъ
намѣреніе
Го­
г оля
и
подчеркнулъ
его
ложн ос ть
и
неисполнимость: „если же
са мъ
поэтъ
почитаетъ
св ое
произведеніе
«поэмою», содержа ­
ніе
и
герой
которой
есть
субстанція
русскаго
н аро да,
то
мы
не
обинуясь
скажемъ,
что
поэтъ
сд ѣлалъ
в ели кую
ошибку“—ибо
это
„субстанціальное начало"
является
„до ­
сел ѣ
еще
таинственнымъ,
доселѣ
еще
не
открывшимся
со б­
ственному
сознанію
и
неуловимымъ
ни
для
какого
опредѣ­
ле н ія".
А
между
тѣмъ
„субстанція
народа
можетъ
быть
предметомъ
п оэмы
только
въ
своемъ
разумномъ
опредѣле­
н іи,
когда
она
е сть
нѣчто
п ол ожи тель ное
и
дѣйствительное,
а
не
гадательное
и
п ред поло жи тельн ое,
когда
она
есть
п ро­


.257 .
шедшее
и
настоящее,
а
не
б уд ущее
только“... „И
потому—
в елик ая
ошибка
для
художника
писать
поэму,
которая
мо­
же тъ
быть
в озможн а
въ
б уд уще мъ".
Здѣсь
съ
удивительной
проницательностью
в скр ыта
та
о ши бка,
которая
по губ ила
Гоголя-художника
и
к отор ой
онъ
не
с озна в алъ;
такъ
„двинулся впередъ“
Бѣлинскій
въ
пони­
маніи
эт ого
вопроса
за
немногіе
мѣ ся цы,
отд ѣляющіе
эти
его
ст атьи
другъ
отъ
друга.
Въ
связи
съ
этимъ
находится
и
другая
перемѣна
въ
его
мнѣніяхъ.
Въ
первой
изъ
этихъ
статей
Бѣлинскій
в осхи щался
„высокимъ лирическимъ паѳо­
с омъ“
многихъ
мѣстъ
э той
поэмы,
хотя
его
и
коробили
нѣ­
которыя
напыщенныя
фра зы
Гоголя,
въ
стилѣ
шев ырев с ко-
погодинскаго
на ціон ал из ма;
а
въ
третьей
изъ
указанныхъ
статей
Бѣлинскій,
цитируя
эти
мѣста,
видитъ
въ
них ъ
уже
„надутый и напыщенный
ли ризмъ“
—
к акъ
онъ
выразился
по з днѣе,
въ
указанной
выше
рецензіи
1847 года .
Теперь,
въ
э той
третьей
статьѣ,
Бѣлинскій
уже
вполнѣ
опредѣленно
выражаетъ
с вою
т рев огу
по
поводу
лирическаго
паѳоса
Гоголя
и
его
обѣщанія
показать
въ
послѣдующихъ
частяхъ
своей
поэмы
идеальную
рус ск ую
дѣ в ицу, „како й
не
сыскат ь
нигдѣ
въ
мір ѣ“, и русскаго
„мужа,
одареннаго
божествен­
н ыми
д об лес тями “...
Передъ
такими
об ѣщан іями
Бѣлинскій
остановился
„въ
тревожномъ
ра зду мьи ":
„намъ
какъ-то
ст рашн о,
—
ск аз алъ
онъ,
—
чтобъ
первая
ча сть,
въ
которой
все
комическое,
не
осталась
истинною
тра г ед іею,
а
осталь­
ныя
д вѣ, гдѣ
должны
проступить
трагическіе
элементы,
не
сдѣ лал ись
комическими—по
крайней
м ѣрѣ
въ
патетическихъ
мѣ ста хъ“...
Мы
знаемъ,
ка къ
точн о
и
печально
оправдалось
это
глубокое
пониманіе
и
ге ніа л ьное
предсказаніе
—
въ
ти­
пахъ
Ул ин ьки
и
Констанжогло.
Точно
такая
же
перемѣна
произошла
и
въ
отмѣченномъ
выше
мнѣніи
Бѣлинскаго
о
„субъективности“
и
рефлекти-
рованности
гоголевскаго
творчества;
въ
третьей
своей
статьѣ
Бѣлинскій
настойчиво
подчеркнулъ,
что
творчество
Гоголя
безконечно
дал еко
отъ
всякой
„рефлексіи“
и
что
именно
въ
это мъ
его
величайшая
сила;
въ
эт омъ
отношеніи
между
„субъективистомъ“
Лермонтовымъ
и
„объективистомъ“
Го­
го лем ъ—
г рома дное
разстояніе.
Бѣлинскій
понялъ
теперь,
ивановъ-разгмникъ, V.
17


258
что
„удивительная сила
непосредственнаго
творчества“
со­
вмѣщается
въ
Гоголѣ
съ
„косыми и близорукими
взгля­
дами“
на
ту
же
самую
жизнь;
но
тутъ
же
онъ
замѣчаетъ,
что
„эта удивительная сила непосредственнаго творчества...
м ного
вр е дитъ
Го го лю“,
„отводитъ ему
глаза
отъ
идей
и
нравственныхъ
вопросовъ"
и
заставляетъ
его
„довольство­
ваться
о бъек т ивнымъ
изображеніемъ
ф ак тов ъ“...
Это
уже
прямая
противоположность
тому,
чтб
Бѣлинскій
говорилъ
въ
первой
с та т ьѣ; желая сгладить эту противоположность,
Бѣлинскій
замѣчаетъ,
что
все
же
въ
„Мертвыхъ душахъ“
у
Гоголя
за мѣ тно
„болѣ е
ощутительное“,
чѣм ъ
ра ньше,
присутствіе
„субъективнаго начала“
и
„рефлексіи“. Эта ого ­
ворка
не
мѣняетъ
д ѣла:
яс но
все-таки,
что
Бѣлинскій
въ
эт омъ
вопросѣ
т оже
сильно
„двинулся впередъ“
за
эти
тр и-
че тыре
м ѣсяц а.
Впрочемъ
еще
4 апрѣля
эт ого
года
онъ
пи­
сал ъ
Бо тк ину: „страшно подумать о Гоголѣ: вѣ д ь
во
всемъ,
чтб
онъ
написалъ
—
о дна
натура,
к акъ
въ
животномъ.
Не­
вѣжество
а бсолют ное .
Чтб
онъ
наблевалъ
о
Пари жѣ- т о!..“
Почти
три
четверти
в ѣка
п рошло
послѣ
этого
рѣз каг о
отзыва
Бѣлинскаго
о
Го го лѣ; мы знаемъ теперь,
что
не
въ
„невѣже ствѣ“
тутъ
было
д ѣло,
а
въ
коренномъ
расхожде­
ніи
фи лософ ски хъ
взглядовъ
„западниковъ“
и
„славянофи ­
ловъ“,
о
ч емъ
рѣчь
будетъ
въ
слѣдующей
статьѣ; Го­
г оль
несомнѣнно
был ъ
въ
эт омъ
отношеніи
на
сторонѣ
по­
слѣднихъ.
Да
и
не
только
въ
этомъ
отношеніи:
онъ
в ообще
не
сочувствовалъ
Бѣлинскому.
Такъ,
напримѣръ,
въ
статьѣ
Бѣлинскаго „Русская
лит ерат ура
въ
1841 году“
Гоголь
на­
ходилъ
„неуваженіе къ
Державину“,
точь-въ-точь,
к акъ
и
Шевыревъ.
Бѣлинскій
пришелъ
въ
негодованіе
отъ
такого
плоскаго
непо ни м анія:
непростительное
Ше выр еву
бы ло
въ
тысячи
разъ
непростительнѣе
Гог ол ю.
„Неуваженіе къ Держа­
в ину
возмутило
мою
д ушу
чувствомъ
болѣзненнаго
отв ра щені я
къ
Гоголю,—писалъ
Бѣлинскій
Боткину
31 марта 1842 года:—
...в ъ
этомъ
кружк ѣ
онъ
какъ-разъ
сдѣлается
органомъ
Мо­
скви т ян ина.
«Римъ»
—
много
хорошаго,
но
есть
и
фразы;
а
вз гля дъ
на
Парижъ
в озмути тель н о
гнусенъ“.
По слѣ
этого
дороги
Бѣлинскаго
и
Гоголя
расходились
все
д альше
и
дал ьше ;
Гоголь
пришелъ
къ
св оей
„Перепискѣ
съ
друзьями“,


259
aБѣлинскій—къ
знаменитому
письму
1847 года къ Гоголю
по
поводу
этой
к ниги.
III.
Появленіе
„Переписки съ друзьями“
не
было
неожидан­
ностью
для
Бѣ линс к аго;
еще
пятью
годами
ранѣе
онъ
ви­
дѣлъ,
что
Гоголь
все
болѣе
и
болѣе
ск лон яе тся
на
сторону
„принципа смиренія",
на
ст орон у
„преклоненія предъ авто­
ритетомъ“—и
то гда
уж е,
ка къ
мы
в идѣл и,
Бѣлинскій
г ово­
рилъ
по
этому
поводу
о
ч увс твѣ
своего
„возмущенія“,
о
чувствѣ
своего
„болѣ з нен наг о
отвращенія
къ
Гоголю“. Про­
должая
видѣть
и
цѣ нить
въ
немъ
ге ніа ль наго
художника,
Бѣлинскій
ст алъ
относиться
все
отрицательнѣе
къ
Гог олю -
человѣку;
въ
настоящее
время
извѣ с тно,
что
Бѣлинскій
былъ
въ
очень
многомъ
правъ
и
что
да же
бл из кіе
д рузья
Гог оля
относились
къ
нему
приблизительно
т акъ
же.
„Для
меня
не
существуетъ
личность
Г ог оля,...
я
благоговѣйно,
■съ любовію смотрю на тотъ драгоцѣ нны й
сос удъ ,
въ
кот о­
р омъ
заключенъ
ве лик ій
д аръ
творчества,
хотя
фо рма
этого
сос уда
мнѣ
совсѣмъ
не
нравится“,—говаривалъ
такой
б лиз­
кій
другъ
Гоголя,
к акъ
С.
Т.
Аксаковъ.
А
между
тѣмъ
Гоголь
п ережи в алъ
тяжелую
душевную
др аму
(о которой у насъ еще будетъ рѣч ь); плодомъ тяже­
лыхъ
и
мучительныхъ
ис каній
за
цѣлое
пятилѣтіе
явилась
его
книга
„Выбранныя мѣст а
изъ
переписки
съ
друзьями“,
вышедшая
въ
свѣтъ
въ
само мъ
началѣ
1847-г о
года.
Намъ
не
для
чего
останавливаться
на
со де ржа ніи
э той
к ниги:
оно
слишкомъ
из вѣст но;
на до
замѣтить
только
од но,
—
что
ка­
кова
бы
ни
был а
теорія
Гоголя,
но
она
был а
несомнѣнно
ис кр ен ней,
мучительно
выработанной.
Большой
художникъ,
громадный
синтетическій,
но
слабый
аналитическій
ум ъ,
Гоголь
пы т ался
д ать
св ое
рѣшеніе
тѣ мъ
„проклятымъ во ­
просамъ“
русской
общественности,
кот орые
мучили
не
его
одного;
рѣшеніе
св ое
(въ чемъ оно заключалось мы еще
увидимъ)
онъ
и
изложилъ
въ
своей
книгѣ.
Рѣ шеніе
это,
каза вш ееся
въ
соціальномъ
и
политическомъ
отношеніи
со­
вершенно
„реакціоннымъ",
болѣе
всего
возмутило
Бѣлин­
17*


2ÔO
скаго,
заподозрившаго
въ
к нигѣ
Гоголя
тайную
цѣль—каж­
деніе
п рав и тельств у,
стрем леніе
сохранить
за
собою
„ве­
ликія
и
б ога тыя
милости“
Николая
I, неоднократно
оказы­
вавшаго
Гоголю
денежную
помощь.
Это
было
несправед­
ли во;
несправедливо
б ыло
и
то,
что
книга
Гоголя
была
„реакціонной“
по
намѣренію:
она
просто
отрицала
со ціаль но -
п оли тиче скія
рѣшенія
общественныхъ
проблемъ,
да вая
рѣ­
ш енія
нравственно-религіозныя,
п одо бно
тому,
какъ
п олв ѣка
спустя
это
сталъ
дѣлать
Л.
Толстой
въ
своемъ
у ч еніи.
Но
эта
нравственно-религіозная
проповѣдь
Гоголя
отли ча лась
такимъ
тон ом ъ,
что
даже
многіе
друзья
Гоголя
б ыли
возму­
ще ны
ею;
они
забыли,
что
проповѣдь
только
и
можетъ
быть
рѣзкой,
властной,
что
проповѣдникъ
долженъ
быть
всезнаю­
щим ъ,
рѣш и тельн ым ъ,
ибо
онъ
вѣритъ,
что
устами
его
го­
воритъ
Ист ина.
Но
истина
Гоголя
был а
ложью
для
Бѣлинскаго
—и
онъ
рѣз ко
возсталъ
противъ
этой
вредной,
по
его
мн ѣ нію,
лж и.
Въ
статьѣ
сво ей
о
книгѣ
Гоголя
онъ
мо гъ
сд ѣл ать
это
тольк о
съ
б ольшим и
ограниченіями,
такъ
какъ
цензура
с тояла
на
ст раж ѣ „священныхъ
ос но въ“,
защищаемыхъ
Гоголемъ.
„Критика Бѣл и нскаг о
самая
п ус тая,
—
писала
Гоголю
про
статью
Бѣлинскаго.
извѣстная
фрейлина-губернаторша
Рос-
сети-Смирнова,—и
легко
п он ятно
поч ем у.
Ему
хотѣлось
васъ
бранить
за
направленіе,
а
направленіе
онъ
не
осмѣлился
обру­
гать,
да
и
цензура
не
пропустила
бы
т огда
его
с тат ьи“...
И
б езъ
тог о
уже
дѣйствительно
цензура
выбросила
изъ
ста тьи
Бѣлинскаго
ц ѣлую
ея
третью
часть,
какъ
это
со­
об щае тъ
самъ
Бѣ линс к ій.
Однако
и
напечатанное
дос та­
точн о
характеризуетъ
мы сль
Бѣлинскаго
и
дѣлаетъ
его
статью
вполнѣ
опредѣленной
по
направленію
и
яд ов итой
по
сдержанному
ѣдкому тону .
Эта
вызванная
неЪбходимостью
сдержанность
показалась
московскому
другу
Бѣлинскаго,
Боткину,
сухостью;
да
и
вообще
Боткинъ
нашелъ
эту
статью
неудачной,
н апи санно й
сплеча,
б езъ
о бдуман нос ти ,
н ед оста­
точн о
иронической.
Бѣлинскій
отвѣтилъ
на
это
письмомъ,
изъ
котораго
мы
приведемъ
замѣчательное
мѣсто,
ха ра кте­
ризующее
самого
Бѣлинскаго
и
уясняющее
въ
то
же
время
его
отношеніе
къ
Гоголю.


2ÔI
„Ты рѣш ит е льно
не
понимаешь
меня,
хотя
и
знаешь
меня
довольно,—пишетъ
Бѣ линс к ій 28 февр.
1847 г .—Я
не
ю мо­
ристъ,
не
острякъ;
иронія
и
юморъ
—
не
мои
ору жі я.
Есл и
мнѣ
уд алос ь
въ
жизнь
мою
написать
статей
пя ток ъ,
въ
ко­
торыхъ
иронія
играетъ
видную
роль
и
съ
бо ль шимъ
или
мень ш имъ
умѣніемъ
в ыдер ж ана,
—
это
п рои зошло
сов сѣ мъ
не
отъ
спокойствія,
а
отъ
крайней
степ ени
бѣшенства,
по­
родившаго
своею
сос ред оточен н ості ю
другую
крайность
—
спокойствіе.
Ког да
я
писалъ
„типъ"
на
Шевырева
и
статью
о
„Тарантасѣ“ J)—я
былъ
не
кр асен ъ,
а
блѣденъ,
и
у
меня
■сохло во рту,
отъ
ч его
на
губахъ
и
не
б ыло
пѣ ны.
Я
могу
писать,
порядочно
толь ко
на
основаніи
моей
н атуры,
моихъ
естественныхъ
средствъ.
Вых одя
изъ
них ъ
по
расче ту
или
по
необходимости,
я
д ѣлаюсь
ни
то,
ни
сё,
ни
рак ъ,
ни
р ыба.-
Теперь
сл у шай:
кромѣ
того,
что
я
боленъ
и
что
мнѣ
опротивѣла
и
литература
и
критика,
такъ
что
не
только
писать,
читать
ничего
йе
хот ѣл ось
бы,—я
еще
принужденъ
дѣйствовать
внѣ
мо ей
н атуры,
внѣ
моего
характера.
При ­
р ода
ос уди ла
меня
лаять
со бако ю
и
выт ь
ша кало мъ,
а
обстоя­
тельства
велятъ
мнѣ
м урлык ать
кошкою,
вертѣть
х вос томъ
по-лисьи.
Ты
говоришь,
что
статья
написана
«безъ доволь­
ной
обдуманности
и
нѣсколько
сплеча,
то гда
к акъ
за
д ѣло
надо
б ыло
в зяться
съ
тонкостью».
Другъ
ты
мой,
потому-то,
напротивъ,
моя
статья
и
не
м огла
никакъ
сво ею
замѣча­
тельностію
соотвѣтствовать
важности
(хотя и отрицатель­
ной)
книги,
на
ко тору ю
пи сан а,
что
я
ее
обдумалъ.
Какъ
ты
мен я
мало
з наеш ь!
Всѣ
луч шія
мои
статьи
нисколько
не
о бду маны.
Это
импровизаціи;
са дясь
за
нихъ,
я
не
зналъ,
что
я
буду
п и сать.
Ес ли
первая
строка
хватитъ
издалека—
статья
болтлива,
о
дѣ лѣ
мало
ск азан о;
ес ли
первая
строка
ближе
къ
дѣ лу
—
статья
хороша.
И
чѣмъ
б ольше
я
ее
за­
пущу,
чѣм ъ
меньше
мнѣ
времени
писать
ее,
тѣ мъ
она
энер­
гичнѣе
и
горячѣе.
Вотъ
к акъ
я
п ишу !..
Статья
о
гнусной
книгѣ
Гоголя
м огла
бы
выдти
замѣчательно
хорошею,
если
бы
я
въ
ней
могъ,
зажмуривъ
глаза,
отд аться
моему
негодованію
и
бѣ шен ств у...
Но
мою
статью
я
обдумалъ
и
') См.
н иже
статью
«Война со славянофилами».


2Ô2
потому
впередъ
зналъ,
что
отличною
она
не
б уде тъ,
и
б ился
изъ
то го
только,
что бы
она
был а
дѣльна
и
показала
гнус­
ность
подлеца.
И
она
так ою
и
в ышла
у
меня,
а
не
такою,
како ю
ты
прочелъ
ее.
Вы
живете
въ
де ре внѣ *) и ничего
не
знаете.
Э фф ектъ
э той
книги
был ъ
таковъ,
что
Никитенко,
ее
пропустившій,
вычеркнулъ
у
меня
часть
выписокъ
изъ
к ниги,
да
еще
др ожал ъ
и
за
то,
чтб
оставилъ
въ
моей
статьѣ.
Моего
онъ
и
цензора
вычеркнули
ц ѣлую
треть,
а
въ
статьѣ
обдуманной
п ома рка
сло ва
—
важное
дѣло.—Ты
упрекаешь
меня,
что
я
ра зсе рди лся
и
не
совладѣлъ
съ
моимъ
гнѣ вом ъ?
Да
этого
и
не
хо тѣ лъ!
Терпимость
къ
заблужде­
нію
я
еще
понимаю
и
цѣню,
по
крайней
м ѣрѣ
въ
другихъ,
есл и
не
въ
себѣ, но терпимость къ
подлости
я
не
терплю.
Ты
рѣшительно
не
понялъ
этой
книги,
есл и
видишь
въ
ней
только
заблужденіе,
а
вмѣстѣ
съ
нимъ
не
видишь
артисти-
чески-разсчитанной
подлости.
Гоголь
—
совсѣмъ
не
K.
С.
Акс аковъ .
Это—Талейранъ,
кардиналъ
Фешъ,
ко торы й
всю
жи знь
обманывалъ
Бога,
а
при
смерти
надулъ
са тан у...
По­
в торяю
тебѣ: умѣю
вчужѣ
понимать
и
цѣнить
те рп имо сть,
но
останусь
г ордо
и
убѣжденно
нетерпимымъ.
И
есл и
сдѣ­
ла юсь
терпимымъ—знай,
что
съ
той
минуты...
во
мнѣ
ум ерло
то
прекрасное
человѣческое,
за
которое
с тольк о
-хорошихъ
людей
(а въ числѣ
ихъ
и
ты)
любили
меня
больше,
нежели
ск олько
я
стоилъ
то г о“...
Уже
по
этому
пис ьму
м ожно
судить
о
той,
б укв альн о,
ненависти^
к отору ю
с талъ
чувствовать
къ
Гоголю
Бѣлинскій
за
его
книгу.
Полгода
спустя
Бѣлинскій
получилъ
возмож­
ность
высказать
непосредственно
самому
Гоголю
св ои
чу в­
ст ва,
объяснить
ему
причины
это й
ненависти:
онъ
сд ѣлал ъ
это
въ
своемъ
знаменитомъ
письмѣ
къ
Гоголю
отъ
15 іюля 1847 года изъ Зальцбрунна .
IV.
Почти
всеобщій
взрывъ
негодованія,
послѣдовавшій
въ
отвѣть
на
появленіе
„Выбранныхъ мѣст ъ
изъ
переписки
’) Такъ называетъ въ 1847 году Бѣли н ск ій
Мо ск ву.


2бз
съ
друзьями“,
крайне
тяжело
подѣйствовалъ
на
Г ог оля;
и,
б ыть
можетъ,
тяжелѣе
всего
ему
было
отъ
ста тьи
Бѣлин­
скаг о,—
по
крайней
м ѣрѣ
только
на
одну
эту
статью
изъ
вражескаго
лагеря
Гоголь
рѣшилъ
возразить,
хотя
и
не
ст ать ею,
а
письмомъ.
Не
понимая
истиннаго
положенія
дѣ ла,
онъ
б ылъ
ув ѣре нъ,
что
Бѣлинскій
б ылъ
ра зд раже нъ
не
сущностью
его
книги,
а
тѣми „щелчками“
по
адресу
по к лон­
никовъ
и
хв али телей
Гоголя,
к акіе
б ыли
разсыпаны
въ
его
книгѣ. „Вѣроятно,—писалъ
Гоголь
20 іюня 1847 года Про ­
коповичу
про
Бѣлинскаго,
—
онъ
принялъ
на
сво й
счетъ
козла,
который
былъ
об ращ енъ
къ
журналисту
вообще.
Мнѣ
было
очень
прискорбно
это
раздраженіе
не
по
пр и­
ч инѣ
же сток ости
слов ъ. ..,
но
п ото му,
чт о,
ка къ
бы
то
ни
было,
челов ѣкъ
этотъ
говорилъ
обо
мнѣ
съ
участіемъ
въ
продолженіе
д есяти
л ѣтъ;
че ловѣкъ
этотъ,
несмотря
на
излишества
и
ув леч ен ія,
указалъ
справедливо,
однакожъ,
на
многія
такія
черты
въ
мо ихъ
сочиненіяхъ,
которыхъ
не
за­
мѣтили
другіе,
считавшіе
себя
на
вы сшей
точкѣ
разумѣнія
передъ
нимъ“...
Одновременно
съ
эти мъ
Гоголь
написалъ
пис ьмо
Бѣлинскому
съ
„искреннимъ изложеніемъ
своихъ
ч увс твъ“
и
съ
полнымъ
недоумѣніемъ
объ
истинной
при­
ч инѣ „раздраженія“
Бѣлинскаго.
„Я прочиталъ съ прискор­
б іемъ
статью
вашу
обо
мнѣ
во
второмъ
нумерѣ
Со времен­
ника,—писалъ
Гог ол ь,
—
не
потому,
чтобы
мнѣ
прискорбно
было
униженіе,
въ
ко торое
вы
хотите
мен я
поставить
въ
виду
в сѣхъ,
но
потому,
что
въ
ней
слы ши тся
голосъ
чело­
вѣка,
на
меня
разсердившагося...
Я
в овсе
не
имѣлъ
въ
виду
огорчать
в асъ
ни
въ
какомъ
м ѣстѣ
моей
книги.
Как ъ
это
вышло,
что
на
ме ня
разсердились
всѣ
до
един аг о
въ
Ро сс іи,
эт ого
покуда
я
еще
не
мо гу
понять.
Восточные,
западные,
нейтральные—всѣ
огорчились...
Вы
взглянули
на
мою
книгу
г ла зами
разсерженнаго
человѣка
и
потому
почти
все
пр и­
н яли
въ
дурномъ
в и дѣ“...
Далѣе
Гоголь
заявляетъ,
въ
об ыч­
номъ
для
него
полу-таинственномъ
тонѣ, что цѣлый
рядъ
мѣстъ
въ
его
к ни гѣ „покамѣст ъ
еще
з ага дка
для
многихъ,
есл и
не
для
всѣхъ“,
что
надо
пропускать
их ъ,
обращая
вни­
маніе
тольк о
на
тѣ
мѣста, „которыя
д оступ ны
в сяко му
здра­
вом у
и
разсудительному
че ловѣк у“; что въ его
книгѣ „за-


264
мѣшалась
собственная
душевная
исторія
человѣка,
непохо­
жа го
на
другихъ“;
что
ему,
Гоголю,
„не легко
было
рѣ­
шиться
на
подвигъ
выставить
себя
на
в се общій
позоръ
и
посмѣяніе,
вскр ыв ши
ча сть
той
вну тр енне й
своей
клѣти,
настоящій
смыслъ
которой
не
ск оро
почувствуется“;
что
онъ,
Г ог оль,
не
имѣлъ
намѣренія
оскорбить
въ
своей
книгѣ
доброжелательныхъ
ему
критиковъ,
а
на про ти въ,
собирался
современемъ
в оздать
имъ
должное.
Все
это
письмо
Гоголь
з аканч ивает ъ
слѣдующими
с лова ми : „пишите критики самыя
же стк ія,
пр ибир а йте
всѣ
слова,
какія
знаете,
на
то,
чтобы
ун изить
человѣка,
способствуйте
осмѣянію
меня
въ
глазахъ
чи та телей ,
не
пожалѣйте
самыхъ
чувствительныхъ
струнъ,
можетъ
быть
нѣ жнѣ йшаг о
сердца
—
все
это
вынесетъ
моя
ду ша,
хо тя
и
не
безъ
боли,
и
не
безъ
скорбныхъ
п от рясе­
ній.
Но
мнѣ
тяже ло,
очень
тяжело
(говорю вамъ это истинно),
когда
противъ
меня
питаетъ
личное
озло бле н іе
даже
и
зл ой
чел ов ѣкъ,
не
только
добрый,
а
в асъ
я
считаю
за
добраго
че лов ѣка.
Вотъ
ва мъ
искреннее
изложеніе
чувствъ
моихъ“...
Личное
озлобленіе—вотъ
къ
ч ему
сводилась,
по
мнѣнію
Гоголя,
вся
с уть
статьи
Бѣлинскаго.
Это
письмо
Гоголя
Бѣлинскій
получилъ
во
вр емя
своей
лѣтней
поѣздки1847года
по
Германіи
и
Франціи;
онъ
находился
въ
э .то
время
въ
си лезс ком ъ
к уро ртѣ
Зальцбруннѣ, гдѣ
„вовсе раскисъ
и
изнемогъ
душевно,—пишетъ
онъ:—вспомнилось
и
то,
и
д ру­
гое—насилу
отчитался
Мертвыми
Душами* (письмокъженѣ
отъ
5 іюня нов.
ст.
1847 г.).
Э тому
глухому
си ле зск ому
мѣ­
стечку
су жден о
было
ст ать
знаменитымъ
въ
и сто ріи
русской
литературы:
отсюда
послалъ
Гоголю
Бѣлинскій
свой
„гро­
мовый
отв ѣ тъ“
на
его
пис ьм о.
Сли шко мъ
и звѣст но,
какое
громадное
значеніе
имѣло
и
до
сихъ
по ръ
сохр ан яет ъ
это
письмо
Бѣлинскаго
къ
Гоголю;
еще
Герценъ
н азв алъ
это
письмо
„завѣщ ан іе мъ“
Бѣлинскаго,
и
да же
враги
Бѣлинскаго
видѣли
и
видятъ
въ
эт омъ
письмѣ
„манифестъ“
западни­
ч ест ва,
„историческій актъ“; этихъ причинъ достаточно для
того,
чтобы
мы
за
формою
письма
видѣли
о дну
изъ
замѣ­
чательнѣйшихъ
статей
Бѣлинскаго,
въ
которой
онъ
смѣ ло
и
свободно
в ыск азался
на
всю
Россію,
ст ряхн увъ
съ
себ я
оковы
цензуры.


2б5
Мы
можемъ
теперь
подойти
къ
вопросу
о
самой
сущ­
ности
спора
и
коренного
разногласія
между
Бѣлинскимъ
и
Гоголемъ.
П и шущему
эти
ст роки
уже
приходилось
указы­
вать,
что
вел икій
рас колъ
рус ск ой
интеллигенціи
сороко­
вых ъ
годовъ
—
за пад ни чест во
и
славянофильство—возникъ
прежде
всего
на
почвѣ
д іаме тральн ой
противоположности
психологическихъ
типовъ
по з нанія
ихъ
представителей.
Сла­
вянофильство
было
въ
своей
основѣ
ре лиг іоз нымъ
романтизмомъ,
западничество—философскимъ
ре ал изм ом ъ', мистицизмъ славяно­
фи льств а
н астол ько
же
очевиденъ,
какъ
и
раціонализмъ
за­
пад нич ест ва.
„Этическій индивидуализмъ на почвѣ
религіоз­
наг о
романтизма—вотъ
основной
пунктъ
воззрѣнія
славяно­
филовъ;
соціологическій
индивидуализмъ
на
почвѣ
реализма—
вотъ
основной
пунктъ
міровоззрѣнія
западниковъ“ (См.
мою
„Ист.
русск.
общ.
мы сли “,
черезъ
ко тору ю
съ
начала
и
до
конца
проходитъ
эта
мы сль
о
двухъ
типахъ
міропознанія/
Такимъ
образомъ
романтическая
и
реалистическая,
мисти­
ческая
и
раціоналистическая
точка
зр ѣнія—в от ъ
основное,
коренное
расхожденіе
западничества
и
сл авян офи льства ,
а
значитъ
Б ѣл инс каго
и
Гоголя,
п ос кольку
они
бы ли
близки
къ
этимъ
двумъ
теченіямъ
русской
мысли.
Бѣлинскій
дѣ й­
ствительно
былъ
самымъ
яркимъ
представителемъ
западни­
чества
и
реа лизм а;
что
же
касается
до
славянофильства
и
м ис тицизм а
Г ог оля,
то
ихъ
можно
п ри нять
только
усло вно —
объ
этомъ
у
н асъ
еще
будетъ
рѣчь.
Несомнѣнно
п ока
одно:
Гоголь
во
многомъ
был ъ
близокъ
къ
славянофильству
и
страстно
хотгълъ
б ыть
мистикомъ;
во
всякомъ
случаѣ,вся
книга
его
явно
построена
на
религіозной
о сно вѣ.
Бъ
ка­
чествѣ
панацеи
отъ
всѣхъ
общественныхъ
золъ
Гог оль
ре­
комендуетъ
самоусовершенствованіе
на
религіозной
почвѣ,—
этимъ
опредѣляется
характеръ
всей
его
книги
*).
*) Мысль о раціонализмѣ
западничества
и
м истицизм ѣ
сл ав яноф ильс тва
впослѣдствіи
ра з вилъ
М.
Гершензонъ
въ
с воей
кн игѣ «Историческія за­
п иски
о
рус ск омъ
о бщ ест вѣ» (1910 г.); съ этой же точки зрѣ ні я
онъ
раз­
бираетъ
та мъ
книгу
Гоголя
и
отвѣтъ
Б ѣл инскаг о,
доказывая,
что
по
сущ е­
с тву
Гог оль
б ылъ
вп олнѣ
правъ,
что
его
основная
точка
зрѣнія—внутрен­
нее
устроеніе
лич ност и,
какъ
па на цея
отъ
всѣх ъ
золъ—является
аб сол ют­
ной
ис тино й;
что
в з глядъ
з апа днико въ
и
Бѣлинскаго
на
рѣшеніе
соціаль-


266
Бороться
съ
общественными
соціально-политическими
несовер­
шенствами
нужно
путемъ
личнаго
религіознаго
совершенствованія—
в отъ
основная
мысль
в сей
кни ги
Гоголя,
к акъ
мы
на
это
указывали
въ
другомъ
м ѣстѣ („Ист.
русск.
об щ.
мысли“,
т.
I).
Эта
проповѣдь
личнаго
совершенствованія,
какъ
пут и
рѣшенія
общественныхъ
вопросовъ,
была
не
толь ко
совсѣмъ
чужда,
но
да же
враждебна
взглядамъ
Бѣлинскаго,
н асто лько
в ражд еб на,
что
с по рить
съ
нею
онъ
не
могъ:
для
в озм ож­
н ости
спора
н еоб ходим а
хоть
пядь
общей
поч вы,
а
здѣсь
ея
не
было
ни
пяд и.
Сп оръ
невозможенъ,
если
одинъ
изъ
спо­
рящихъ
вс ецѣ ло
отвергаетъ
основные
взгл яд ы
второго—эта
истина
была
сформулирована
еще
въ
схоластической
ло­
г и кѣ: contra ne'gantem principia disputari non potest.
Эту
истину
зналъ
и
Бѣ л инск ій,
а
потому
и
сосредоточилъ
с вои
удары
не
на
общемъ
принципѣ, а на частныхъ его примѣ­
неніяхъ,
говоря
о
которыхъ,
онъ
выяснялъ
Гоголю
сво й
взгл яд ъ
на
эти
вопросы.
„Россія видитъ свое спасеніе
не
въ
мист иц измѣ, не въ аскетизмѣ, не въпіэтизмѣ“,—г ово рит ъ
Бѣлинскій,
и
сразу
переводитъ
вопросъ
на
соціальную
почву.
Гоголь
учи лъ
въ
своей
книгѣ
хозяина-помѣщика
патріар­
хальному
об раще нію
съ
крѣпостными,
давалъ
совѣты
к акъ
сд ѣлать ся
милліонеромъ,
б удучи
въ
то
же
время
д оброд ѣ­
тельнымъ
и
продолжая
свое
личное
усовершенствованіе
(типъ
Костанжогло
и
Муразоваво
второй
ча сти
„Мертвыхъ душъ“);
э то,
по
м нѣнію
Гоголя,
бы ло
путемъ
рѣшенія
соціальнаго
вопроса.
Бѣлинскій
съ
негодованіемъ
возсталъ
противъ
та­
кой
елейно-наивной
мысли
—
рѣшить
соціальный
вопросъ,
обходя
ег о.
„Нѣт ъ!— о бр ащает ся
онъ
къ
Гоголю:—если
бы
вы
дѣйствительно
преисполнились
истиною
Христовою,
а
не
д ьявол ова
ученія—совсѣмъ
не
то
написали
бы
вы
въ
в ашей
новой
книгѣ.
Вы
сказали
бы
по мѣ щику,
что
т акъ
какъ
его
наг о
воп роса
пут емъ
усовершенствованія
общественныхъ
ф ормъ
—
абсо­
л ютно
ложенъ
по
сущ еству;
что
Бѣлинскій
совершенно
не
понялъ
смысла
рѣшенія
Гог оля
и
что
до
сихъ
поръ
историки
его
не
понимаютъ.
Мы
ув и­
димъ
ниже,
что
Бѣлинскій
хорошо
понималъ
сущность
и
осн ову
взглядовъ
Го го ля;
вооб ще
же
объ
идеяхъ,
проповѣдуемыхъ
М.
Гершензономъ
и
его
единомышленниками—см.
вторую
часть
мое й
статьи
<Объ интеллигенціи»
(Сочин .,
т.
VI).


267
крестьяне
его
братья
о
Хр ист ѣ, и какъ братъ
не
можетъ
бы ть
рабомъ
своего
брата,
то
онъ
и
до лж енъ
или
дат ь
имъ
сво бо ду,
или
хот я,
по
крайней
мѣ рѣ, пользоваться трудами
крестьянъ
какъ
можно
льготнѣе
для
нихъ,
сознавая
се бя,
въ
гл у бинѣ
своей
совѣсти,
въ
л ож номъ
положеніи
въ
отноше­
ніи
къ
нимъ "...
Здѣсь
Бѣлинскій
подошелъ,
на
частномъ
примѣрѣ, къ
самой
сердцевинѣ
вопроса.
Или
правъ
Гоголь—и
соціальный
вопросъ
объ
отношеніи
помѣщика
къ
крѣпостнымъ
рѣ­
ша ется
путемъ
нравственнаго
самосовершенствованія
по мѣ­
щ ика
и
крестьянина;
л ибо
правъ
Бѣлинскій—и
в оп росъ
этотъ
рѣш ает ся
путемъ
с оц іальн ой
р еф ор мы : „самые живые совре­
менные,
національные
в оп росы
въ
Россіи
те перь
—
уничто­
женіе
крѣпостного
права,
отмѣненіе
тѣлеснаго
наказанія,
вв еденіе
по
во змож нос ти
строгаго
выполненія
хотя
тѣхъ
за­
ко н овъ,
к отор ые
уже
есть“,—заявляетъ
тутъ
же
Бѣ линс к ій.
Кто
изъ
нихъ
правъ
—
не
въ
эт омъ
д ѣло,
да
къ
том у
же
отвѣтъ
на
этотъ
вопросъ
для
насъ
слишкомъ
очевиденъ;
интереснѣе
отм ѣти ть
д руг ое,
а
им енно,
что
Бѣлинскій
видѣлъ
религіозно-нравственную
почву
разсужденій
Гоголя
и
ясно
о пр едѣл илъ
свое
положеніе
на
почвѣ
соц іа льно-п оли тич ес кой:
въ
эт омъ
все
содержаніе
его
отвѣта
Гог ол ю.
Это
не
зна­
чи тъ,
чтобы
Бѣлинскому
не
бы ло
дорого
личное
совершен­
ств ов ан іе,
развитіе
личности;
но
это
значитъ,
что
Бѣлинскій
хор ошо
понималъ
всю
н ево змож ност ь
рѣшенія
общественныхъ
вопросовъ
путемъ
личнаго
совершенствованія.
Для
не го
это
был ъ
nonsens (какимъ онъ является по существу и для насъ);
и
Бѣлинскій
обратилъ
главное
вн им аніе
на
цѣлый
рядъ
част ­
н ыхъ
вопросовъ,
въ
которыхъ
в згляды
и
мнѣнія
Гоголя
сл ишко мъ
ужъ
возмущали
„неистоваго“
Бѣлинскаго.
Совѣты
помѣщику
какъ
разбогатѣть
и
какъ
обращаться
съ
к ре­
стьянами;
благоговѣйное
отношеніе
къ
носителямъ
высшей
вла ст и;
надм енн ый
и
самоувѣренный
пророческій
тонъ—все
это
одинаково
возмущало
Бѣлинскаго,
и
с вое
в озму щен іе
онъ
съ
громадной
сил ой
высказалъ
въ
своемъ
пись мѣ .
Письмо
это
око нч ате льн о,
что
называется,
добило
Гоголя.
Попытавшись
сперва
отвѣтить
на
не го
по
существу,
Гоголь
са мъ
убѣдился
въ
слабости
своего
отвѣта
и
не
послалъ
его


268
Б ѣли нск ому;
уже
послѣ
смерти
Гоголя
оно
б ыло
найдено
въ
разорванномъ
видѣ
и
в озстан ов лен о
редакторомъ
собранія
сочиненій
Г ого ля,
П.
Кулишемъ.
Въ
этомъ
непосланномъ
пи сьмѣ
Гог оль
защищаетъ
пр инцип ъ
самосовершенствованія,
осуждаетъ
мысль,
будто
„преобразованьями и реформами
м ожно
поправить
міръ“,
защищается
отъ
нап аден ій
Бѣ лин­
скаго.
Но
пис ьмо
это
проникнуто
до
т ого
растеряннымъ
то­
номъ,
что
становится
понятною
его
участь
въ
рукахъ
Го­
г оля.
Бѣлинскому
онъ
послалъ
другое
коро тк ое
письмо
(отъ
іо
авг .
1847 г.). „Я не могъ—пи са л ъ
Гоголь—отвѣчать
ск оро
на
письмо
ва ше.
Д уша
моя
изнемогла;
все
во
мнѣ
потря­
сено...
Чтб
мнѣ
отв ѣчать!
Бо гъ
вѣсть,
можетъ
быть,
въ
сло­
вахъ
вашихъ
ес ть
ча сть
правды“...
Чтб
же
та кое
случилось?
Неужели
письмо
Б ѣлин скаг о
убѣдило
Гоголя?
Конечно,
пис ьмо
это
потрясло
Гог ол я;
оно,
вмѣстѣ
съ
цѣлымъ
ря­
домъ
другихъ
негодующихъ
с татей
и
пи сем ъ,
ес ли
и
не
уб ѣ­
дило
автора
„Выбранныхъ мѣст ъ
изъ
переписки
съ
друзьями“,
то
по
крайней
м ѣрѣ
пошатнуло
в ѣру
Гоголя
въ
св ое
про­
роческое
предназначеніе.
Гоголь
не
былъ
„пророкомъ“
по
сво ему
психическому
скл аду ,
такимъ
„пророкомъ “,
какимъ
б ылъ,
на при мѣр ъ,
въ
св ое
время
протопопъ
Аввакумъ
или
вообще
люди
его
типа.
Пророкъ
погибаетъ
и
все-таки
вѣ­
ритъ
въ
себя,
л ж е-п ророкъ
побѣждаетъ
и
все
же
не
вѣ ритъ
въ
себя;
п ророк ъ
п обѣжд ает ъ,
хотя
бы
и
погибъ,
лж е-п ро­
ро къ
гибнетъ,
хо тя
бы
и
побѣдилъ.
Гоголь
и
не
побѣдилъ
и
по гиб ъ.
Онъ
у видѣ лъ,
что
онъ
былъ
тол ько
„лже-п роро-
ко м ъ“; въ глубинѣ
своей
д уши
онъ
сознавалъ,
что
нѣтъ
у
н его
той
в ласти ,
к отору ю
онъ
попытался
взять
на
с ебя
въ
своей
перепискѣ
съ
друзьями.
И
отъ
это го
сознанія,
отъ
этого
удара
Гоголь
уже
никогда
не
оправился.
Къ
тому
же
онъ
вскорѣ
подпалъ
подъ
в ласть
настоящаго
„пророка“,
какимъ
былъ
невѣжественный
фанатикъ,
се льс кій
по пъ
М ат­
в ѣй;
бо рьба
съ
вліяніемъ
эт ого
прямолинейнаго
и
тупого
изу вѣра
была
не
подъ
си лу
Гоголю.
Т раги ческ ая
судьба
Гоголя
в ыходи тъ
за
предѣлы
н ашей
темы;
нельзя
однако
не
указать,
въ
че мъ
б ылъ
узелъ
э той
трагедіи:
Гоголь
был ъ
по
существу
своему
раціоналистомъ,
страстно
желавшимъ
бы ть
мистикомъ
(см .
мою
„Ист.
русск.


269
общ.
м ыс ли",
т. I).
Вотъ
почему
онъ
стоитъ
въ
сторонѣ
отъ
славянофильства,
этого
по дл инн аго
„мистическаго“
теченія;,
в отъ
почему
онъ
та къ
ск оро
палъ
ду хомъ
подъ
уд ара ми
с во­
ихъ
враговъ:
неосознанная
двойственность
есть
худшій
вну­
тренній
врагъ
человѣка.
И
здѣсь
же—причина
силы
Бѣлин­
скаго:
реа лист ъ
и
раціоналистъ,
онъ
твердо
вѣрилъ
въ
истину
своего
воззрѣнія;
стоитъ
только
перечесть
его
письмо
къ
Гоголю,
которое
съ
т ѣхъ
поръ
и
до
настоящаго
дня
ос тае тся
вдохновеннымъ
манифестомъ
цѣльнаго
и
опредѣлен­
наг о
м іров оззрѣн і я.
1909 - 1910 г.


Война
со
едавянофидами.
і.
Война
Бѣлинскаго
со
славянофилами
началась
въ
1842 г.
статейкой
„Педантъ“; эта небольшая статейка требуетъ въ
ви ду
своей
важности
обширнаго
разъясненія:
съ
нея
ведетъ
начало
война
Б ѣл инс каго
съ
„москвитянами",
за
которыми
вскорѣ
установится
названіе
„славянофиловъ"; въ частности,
съ
нея
начинается
жестокая
война
Бѣлинскаго
съ
„Москви­
т ян ином ъ",
органомъ
форм и рую щагос я
сл авян офи льства .
Въ
концѣ
своего
обзора
литературы
за
1840 годъ Бѣ­
л ин скій
писалъ:
„въ Москвѣ
издается
съ
нынѣшняго
года
новый
жур налъ
«Москвитянинъ» .
Главный
ред акт оръ
его—
г.
Погодинъ,
главный
сотрудникъ
—
г.
Шевыревъ.
Не
бё-
ремся
пророчить
о
судьбѣ
новаго
изданія,
но
смѣ ло
можемъ
поручиться,
что
оно
есть
предпріятіе
честное,
добросовѣст­
ное,
благонамѣренное,
чисто
литературное
и
н и сколько
не
м ерк анти льн ое;
что
у
него
будетъ
своя
мысль,
св ое
мнѣ ніе,
съ
ко торым и
можно
будетъ
соглашаться
и
не
соглашаться,
но
которыхъ
нельзя
будетъ
не
уважать,
противъ
которыхъ
можно
будетъ
сп ори ть,
но
н ельзя
будетъ
б ран ит ь ся“...
Бѣ­
линскій
не
п редв и дѣлъ,
что
черезъ
нѣсколько
мѣсяцевъ
„Москвитянинъ"
п оды метъ
жестокую
„брань“
и
въ
прямомъ
и
въ
переносномъ
с мыс лѣ, и что самъ онъ,
Бѣ л инск ій,
пер­
вый
сдѣлается
п редм ето мъ
э той
брани...
Полемизируя
съ
„Отеч.
Зап и скам и“
по
п оводу
одной
рецензіи,
Шевыревъ


271
напалъ
прямо
на
„безыменнаго критика“
—
Бѣлинскаго.
Въ
номерѣ
шестомъ
„Москвитянина“
за
1841 годъ Шевыревъ
скрывшись
за
подписью
NN, яростно напалъ на безыменнаго
„журнальнаго борзописца",
имѣя
въ
ви ду
Бѣлинскаго;
Ше­
выревъ
негодовалъ,
„что какой -н иб удь
журнальный
пи сака,
навеселѣ
отъ
нѣмецкой
эстетики,
ко торой
самъ
за
незна­
ні емъ
нѣмецкаго
языка
не
читалъ,
а
о
которой
сл ыш алъ,
и
то
въ
искаженномъ
вид ѣ,
изъ
тр етьихъ
устъ,
—
что
так ой
непризванный
судья,
развалившись
отчаянно
въ
кр есл ахъ
критика
и
размахавшись
борзымъ
перомъ
своимъ,
всена­
родно
осмѣливается...
праздновать
шабашъ
поэзіи
и
н рав­
ст в енн ост и“...
Возмущенный
Бѣлинскій
немедленно
отвѣтилъ
на
эту
несдержанную
выходку
рѣ зкой
отп ов ѣдь ю („Отеч.
Записки“,
1841 г. ,
No
7), чтб
не
помѣшало
ему
полгода
спустя,
въ
обзорѣ
ру сс кой
литературы
за
1841 годъ,
б ез­
пристрастно
указать,
что
въ
„Москвитянинѣ“
этого
го да
„было нѣсколько
превосходныхъ
оригинальныхъ
статей
въ
ст и хахъ
и
въ
про зѣ“.
Но
какъ-разъ
одновременно
съ
этимъ,
въ
январской
книгѣ
„Москвитянина"
за
1842 годъ,
появи­
ла сь
рѣзкая
статья
Ш евыр ева
„Взглядъ на современное на ­
правленіе
русской
ли тера тур ы“,
въ
которой
характеризова­
лась
„черная сторона"
этой
современной
литературы.
Са­
мым и
черными
красками
былъ
разрисованъ,
разумѣется,
Бѣ­
линскій,
подъ
на зва ніе мъ
„рыцаря безъ имени",
прикрываю­
щаго
св ое
невѣжество
„цѣльной,
изъ
одного
куск а
литой
броней
наглости",
„безыменнаго
ры ца ря,
въ
маскѣ
и
за­
бралѣ, съ мѣднымъ
лбомъ
и
раз маши сто ю
ру к ою“...
Намекая
на
статью
„Русская литература въ 1840 году"
и
на
в ыра­
женное
въ
ней
Бѣлинскимъ
сознаніе
собственнаго
значе­
нія
въ
л и т ературѣ, Шевыревъ восклицаетъ: „бойкій рыцарь
въ
порывѣ
заносчивости
дошелъ
до
того,
что
однажды
уни­
чтожилъ
всю
рус ск ую
литературу
и
публику,
за
исключе­
ніемъ
двухъ
или
трехъ
и менъ
и
своего
журнала,
съ
кото­
раго
онъ
полагаетъ
настоящее
несомнѣнное
ея
на ча ло“. ..
Далѣе,
называя
Бѣлинскаго
„литературнымъ
бо был емъ ",
„наемнымъ перомъ"
и
„послѣ дни м ъ
вн уко мъ
литератора-про-
мышленника"
(намекъ на Полевого,
съ
которымъ
пятна­
дцатью
годами
ранѣе
Шевыревъ
в елъ
такую
же
ожесточен­


272
ную
во йн у),
Шевыревъ
презрительно
замѣчаетъ,
что
ув а­
женіе
и
п охв ала
эт ого
„безыменнаго рыцаря“
н асто лько
же
ос корби тел ьны,
как ъ
и
его
неуваженіе
къ
авторитетамъ
(очевидно,
Шевыревъ
имѣетъ
въ
в иду
похвалы
Бѣлинскаго
Гоголю,
осо бен но
въ
статьяхъ
о
„Горѣ
отъ
ум а“
и
„Рус­
ско й
ли те рат урѣ
въ
1840 году“).
Наконецъ,
Шевыревъ
рѣз ко
нападаетъ
на
Бѣлинскаго,—этого
„безыменнаго рыцаря“,
на
щитѣ
котораго
к ривы ми
бу квами
написано
с лово : „убѣжде ­
ніе“
—
за
непостоянство
его
убѣжденій:
„если бы это убѣ­
ж деніе
б ыло
постоянно
и
вѣрно—...еще
м ожно
было
бы
его
уважать.
А
когда
видишь,
что
оно
такъ
ча сто
мѣняется
и
падаетъ
иногда
на
предметы,
совершенно
то го
недостойные,
что
рыцарь
сег о дня
ск а жетъ
од но,
а
завтра
другое,
и
всѣ
противорѣчія
прикрываетъ
однимъ
и
тѣмъ
же
щитомъ
св о­
имъ,
то
подъ
конецъ
еще
бо лѣе
отвращаешься
отъ
такой
маски“...
Въ
такомъ
же
тонѣ
продолжалось
и
д альше
это
нападеніе,
д алеко
не
безопасное,
по
тогдашнимъ
временамъ,
для
Бѣлинскаго.
Бѣлинскій
съ
конца
декабря
1841 года по середину ян­
в аря
1842 года гостилъ въ Москвѣ
у
Боткина,
когда
по яви­
ла сь
январская
к нига
„Москвитянина“
съ
э той
статьей
Ше-
в ырев а.
„Идея Педанта мгновенно блеснула у меня въ го­
ловѣ
еще
въ
Москвѣ,
въ
домѣ
М.
С.
Щепкина,
когда
Ке т-
черъ
прочелъ
тамъ
вслухъ
статью
Шевырки,—
писалъ
Бѣ­
ли нс кій
Боткину
14 марта 1842 г.:— ещ е
не
зная,
ка къ
и
чтб
отвѣчу
я,—
я,
по
впечатлѣнію,
произведенному
на
мен я
до­
носомъ
Шевырки,
т от часъ
же
по ня лъ,
что
нап ишу
что-то
хо ро шее“...
Такъ
п ояви лся
„Педантъ“,
гдѣ
въ
ли цѣ „Ліодора
Ипполитовича
Ка ртоф ел ин а“,
мы
имѣемъ
портретъ
Ш евы-
рева
во
всю
его
величину.
Изъ
всѣхъ
зл о бныхъ
в ыхо докъ
Шевырева
только
одна—о
„перемѣ нч и во ст и“
убѣжденій
Бѣ­
линскаго—имѣла
въ
то
время
хоть
нѣ ко торое
вн ѣшне е
осн о­
ваніе
(ибо у всѣхъ
бы ли
еще
въ
памяти
его
сто ль
раз ли ч­
ныя
с та т ьи— 1839—1840 и 1841 годовъ); Бѣ линс к ій
же,
на­
оборотъ,
да лъ
великолѣпный
и
живой
портретъ
Ше вырев а,
не
тол ько
съ
темными,
но
и
съ
его
св ѣтлыми
сто рон ами .
Онъ
указываетъ
на
б езкоры стн о сть,
честность
и
д овѣрчи ­
в ость
Ше вырев а,
кото рым и
такъ
безцеремонно
пользовался


издатель
„Москвитянина“
Погодинъ,
выве де нный
въ
этой
статьѣ
подъ
и менемъ
„литературнаго циника“, „л о вкаг о
про­
мышленника“,
„хитраго антрепренера“; Бѣл ин скі й
признаетъ
и
несо мнѣ нн ую
ученость
и
эр удиці ю
Шевырева,
но
тѣ мъ
безпощаднѣе
вскрываетъ
онъ
все
„педантство“
эт ой
учености,
отсутствіе
художественнаго
и
критическаго
чувства,
полное
неп он иманіе
литературныхъ
яв лен ій
современности.
Какъ
профессоръ
древней
ру сс кой
письменности,
Шевыревъ
б ылъ
на
своемъ
м ѣстѣ,
но
на
с вою
бѣ ду
онъ
хо тѣлъ
б ыть
еще
и
критикомъ,
хотѣлъ
судить
и
безапелляціонно
оцѣнивать
яв лен ія
современной
литературы.
Здѣсь
о нъ,
оцѣнивъ
до
н ѣкот орой
степени
Гоголя,
высказалъ
самыя
невѣроятныя
суж ден ія
о
Пу шки н ѣ, о Лермонтовѣ,
о
Бѣлинскомъ...
До­
статочно
прочесть
статью
Бѣлинскаго „О
критикѣ
и
лите­
ратурныхъ
мнѣніяхъ
Московскаго
Набл юдат ел я“,
чтоб ы
и мѣть
полное
понятіе
о
Шевыревѣ; въ „Педантѣ" Бѣлин­
скій
толь ко
свелъ
въ
одинъ
яркій
фокусъ
всѣ
характерныя
че рты
эт ого
„педанта“.
Ударъ
былъ
тяж елый
и
попалъ
п рямо
въ
ц ѣль.
„Спасибо тебѣ
за
вѣсти
объ
э ффек тѣ
Педанта,
—
писалъ
Бѣлинскій
Боткину
(31-го
марта
1842 г.):— от ъ
них ъ
мнѣ
нѣ­
которое
время
стало
жить
легче.
Чувствую
теперь
впо лнѣ
и
живо,
что
я
рож денъ
для
печатныхъ
битвъ,
и
что
мое
призваніе,
жизнь,
счастіе,
в озд ухъ,
пища—полемика“...
И
пять
лѣтъ
с пу стя,
вспоминая
въ
письмѣ
къ
Боткину
(отъ 26 февр.
1847 г-) 0 „Педантѣ“, Бѣлинскій
го вор ил ъ: „я не юмористъ,
не
острякъ;
иронія
и
юмо ръ— не
мои
ору жія.
Если
мнѣ
уд а­
лось
въ
жизнь
мою
написать
статей
пятокъ,
въ
кот оры хъ
иронія
играетъ
видную
роль
и
съ
б ольши мъ
или
мен ьш имъ
умѣніемъ
выдержана—это
произошло
совсѣмъ
не
отъ
с по­
койствія,
а
отъ
крайней
ст епе ни
бѣшенства,
породившаго
сво ею
со сред оточен но стію
другую
крайность
—
спокойствіе.
Ког да
я
писалъ
„типъ“
на
Шевырева...—я
былъ
не
крас енъ ,
а
блѣденъ,
и
у
меня
сохло
во
рту,
отъ
чего
на
губахъ
и
не
бы ло
п ѣн ы...
Я
принужденъ
дѣйствовать
внѣ
моей
на­
тур ы,
моего
харак тера .
Природа
осу ди ла
мен я
лаять
соб а­
кою
и
вы ть
ша кало мъ,
а
обстоятельства
велятъ
мнѣ
му р­
лы кать
кошкою,
вертѣть
хв осто мъ
п о-ли сьи“... Дѣй ст вите л ьно,
ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ, V.
18


274
Бѣлинскій
был ъ
прирожденнымъ
полемистомъ,
и
такимъ
онъ
обрисовался,
несмотря
на
цензурныя
„обстоятельства“,
съ
самаг о
начала
св оей
критической
д ор оги;
его
удары
всегда
б ыли
мѣтки
и
тяже лы,
„сосредоточенное спокойствіе“
его
ироніи—безпощадно.
Недаромъ
Панаевъ
сооб щает ъ
въ
с во­
ихъ
воспоминаніяхъ,
что
когда
Бѣлинскій
переѣхалъ
въ
1839 г.
въ
Петербургъ
и
сталъ
б лижай ши мъ
сотрудникомъ
„Отеч.
За писо къ “,
то
этотъ
его
пріѣздъ
„надѣ л алъ
боль­
шог о
шуму“
въ
п ет ербург скихъ
литературныхъ
круж кахъ ,
въ
кот оры хъ
Бѣлинскаго
„ненавидѣли
и
въ
то
же
время
ст раш но
бо ял и сь“ („Воспоминанія о Бѣ линск омъ“).
Та мъ
же
Панаевъ
описываетъ
п роисш едшу ю
въ
это
же
вр емя
встрѣчу
свою
и
Б ѣли нска го
на
Невскомъ
съ
Булгаринымъ:
„изви­
ните,
почтеннѣйшій (сказалъ
Булгаринъ,
остановивъ
Па­
н ае ва), извините...
Скажите,
пожалуйста,
кто
это
съ
вами
идетъ?—Бѣлинскій.—А!
а!...
Так ъ
это
б ульдог ъ -то,
котораго
выписали
изъ
Москвы,
что бы
травить
насъ?“
„Я передалъ
эти
слова
Бѣлинскому,—продолжаетъ
Панаевъ:—это
очень
забавляло
е го,
и
онъ
потомъ
ча сто
повторялъ,
что
Булга­
ринъ
называетъ
его
бульдогомъ"...
Объ
эт омъ
раз сказ ыв ает ъ
и
самъ
Бѣлинскій (въ
пис ьмѣ
къ
Боткину
отъ
22 ноября
1839 г. ); этимъ объясняется и псевдонимъ,
которымъ
подпи­
сан ъ
„Педантъ“.
И
когда
Боткинъ
не
сумѣлъ
разгадать
псевдонима,
то
Бѣлинскій
шут лив о
писалъ
ему
(14 марта
1842 г.): „съ чего ты взялъ смѣш и вать
мизерную
особу
И.
П.
Клюшн ик ова
съ
благородною
особою
Петра
Бульдогова?
И
ка къ
ты
въ
величавомъ
образѣ
сего
часто
упоминаемаго
Петра
Бульдогова
могъ
не
узнать
друга
твоего,
В иссар іо на
Бѣ линс к аго,
всегда
съ
пѣною
у
рта
и
поднятымъ
в верхъ
кулакомъ—для'
выраженія
сильныхъ
ощущеній,
волнующихъ
се го
достойнаго
чело в ѣка?“
„Педантъ“
былъ
оглушительнымъ
отвѣтомъ
на
злоб ны я
ин син уац іи
Шев ыр ева;
и
ес ли
Боткинъ
не
с разу
узналъ
въ
Бульдоговѣ
Бѣлинскаго,
то
Шевыревъ
„по когтямъ узналъ
въ
мину ту “,
съ
кѣм ъ
имѣетъ
дѣ ло;
онъ
з ап ерся
дома
и
съ
недѣлю
не
показывался
въ
обществѣ.
Въ
круг у
„москви­
тянъ“
статья
эта
вызвала
вз рывъ
негодованія,
ярко
изобра­
женный
въ
п исьмѣ
Боткина
къ
Краевскому
(отъ 14
м арта


275 ...
1842 г. ;
см.
Пыпинъ,
„Бѣ лин ск ій“,
стр.
396); „Боже мой,
—
писалъ
Боткинъ,—какъ
«москвитяне»
поносятъ...
Ви сса ріон а,
и
чѣмъ
ни
называютъ
е го! ! !...“
Такимъ
об разом ъ
„Педантъ“
был ъ
послѣдней
причиной
окончательнаго
раз ры ва
между
„москвитянами“,
т.-е.
славянофилами,
и
западниками.
Къ
По­
годину
и
Шевыреву
примкнули
Аксаковы,
Кирѣевскіе,
Хо­
мяковъ
и
скоро
б ыли
объединены
названіемъ
„славянофи­
л о въ "; уже гораздо позднѣ е
увидѣли
н еоб ходи мост ь
разли­
чать—и
впервые
это
отмѣтилъ
Чернышевскій—прогрессивное
во
многомъ
сла вян офи льств о
отъ
реакціоннаго
погодинско-
шевыревскаго
націонализма,
но
въ
эпоху
Бѣлинскаго
они
■были неразличимы и неразлучимы.
А
между
тѣ мъ
именно
эти
п ослѣдн ія
черты
были
особенно
ненавистны
Бѣлинскому,
именно
съ
ними
онъ
началъ
прежде
всего
борьбу.
Когда
Ше выревъ
въ
своей
первой
статьѣ
„Взглядъ русскаго на
современное
образованіе
Евр опы“ („Москвитянинъ“, 1841 г.,
No
і)
торжественно
провозгласилъ
какъ -б ы
отъ
им ени
„мо ­
с кв итян ъ“,
за ранѣ е
оп ошляя
этимъ
п оздн ѣй шія
глубокія
мысли
Герцена,
—
когда
Шевыревъ
провозгласилъ,
что
За­
падъ
с гнилъ,
что
Европа
—
разлагающійся
трупъ
или,
въ
лучшемъ
случаѣ—„человѣкъ,
носящій
въ
себѣ
злой,
зарази­
те льн ый
не ду гъ,
окруженный
атмосферою
опаснаго
д ыха­
нія“,—когда
Ш евыр евъ
провозгласилъ
все
это,
а
нѣкоторые
публицисты
подхватили
эту
благодарную
тему,
то
Бѣ лин­
скій,
въ
отмѣченной
в ыше
замѣткѣ
сер един ы
1841 года
(„Отеч.
Записки“,
No
7)далърѣзкую
отповѣдь
этой
гипер­
тро фіи
націонализма.
„Какъ можно писать и печатать подоб ­
ныя
вещ и
въ
1841-мъ
году
отъ
P. X.?—
восклицалъ
съ
не­
годованіемъ
Бѣлинскій.—Европа,
изволите
в и дѣть,
окружена
атмосферою
опаснаго
дыханія,
по лна
скрытаго
яда;
она
бу­
ду щій
трупъ,
которымъ
уже
и
пахнетъ...?!!
Помилуйте!
Да
вѣдь
это
хула
на
науку,
на
искусство,
на
все
живое,
чело­
вѣческое,
на
самый
п рогре ссъ
человѣчества!..“
Та къ
началась
борьба
за пад н иче ства
со
славянофиль­
с тво мъ,
и
вотъ
почему
маленькая
статья
Бѣлинскаго
„Пе­
дантъ“
имѣетъ
т акое
б оль шое
значеніе
въ
исторіи
русской
мысли.
Полгода
спустя
Бѣлинскій
вынужденъ
былъ
высту­
пить
противъ
своего
былого
близкаго
друга—К.
Аксакова,
18*


2;6
одного
изъ
главныхъ
представителей
„москвитянъ“; и чѣмъ
дальше,
тѣмъ
б ольше
разгорался
этотъ
б ой,
эта
борьба
двухъ
системъ
міровоззрѣній.
Мы
зн ае мъ,
что
не
въ
однихъ
политическихъ
и
соціальныхъ
разногласіяхъ
лежали
причины
борьбы
и
распаденія
русской
интеллигенціи
на
двѣ
враж­
дебныя
группы;
причины
ле жали
глубже
—
въ
реалистиче­
ско мъ
мір о п они маніи
западниковъ
и
мистическомъ
міровос-
чувствованіи
представителей
славянофильства.
II.
Особо
обостренныя
ф ормы
борьба
западниковъ
и
с ла­
вянофиловъ
приняла
въ
послѣдніе
три-четыре
года
жизни
Бѣлинскаго.
Годовой
обзоръ
литературы
за
1844 годъ Бѣ ­
л ин скій
по с вятилъ
разбору
поэзіи
Хом яков а
и
Яз ыко ва,
и
статья
эта
была
новымъ
ударомъ
по
славянофильству,
и
у да­
ромъ,
повидимому,
сильнымъ
и
мѣткимъ.
Ког да
Герценъ
сообщилъ
Бѣлинскому
изъ
М ос квы,
что
статья
эта
якобы
не
произвела
на
славянофиловъ
впечатлѣнія
и
что
они
будто
бы
„гордятся“
ею,
то
Бѣлинскій
въ
письмѣ
отъ
26 января
1845 г.
отвѣчалъ-на
это
Герцену:
„вздоръ!
Е сли
ты
этому
по вѣр ишь,
значитъ
ты
плохо
знаешь
сер дце
человѣческое
и
совсѣмъ
не
знаешь
сердца
литературнаго...
Шту ки,
су-
дыр ь
ты
мой,
изъ
кот оры хъ
я
вижу
яс но,
что
ударъ
бы лъ
страшенъ.
Теперь
я
этихъ
каналій
не
ост ав лю
въ
по к оѣ“...
Да
и
с амъ
Герценъ
скоро
у видѣ лъ,
ка къ
глубоко
были
за­
д ѣты
сла вя нофи лы
э той
ст атьей ;
по
крайней
мѣ рѣ
мѣсяцемъ
по здн ѣе
онъ
отмѣтилъ
въ
своемъ
„Дневникѣ“ (отъ 14
ф евр.
1845 г.): „славянофилы
же сток о
освирѣпѣли,
Отечеств.
За­
писки
имъ
пришлись
со л он ы“...
Разумѣется,
онъ
имѣлъ
въ
ви ду
при
эт омъ
именно
статью
Бѣлинскаго.
Но
Бѣлинскій
писалъ
с вое
обозрѣніе
русской
литературы
за
1844 годъ еще не зная о появленіи въ Москвѣ, „доноси­
тельныхъ“
сти хо тво рен ій
Язы ков а,
направленныхъ
противъ
западниковъ—Бѣлинскаго,
Грановскаго,
Герцена,
Ч аадаев а
(котораго тогда считали тоже „ за пад ник о мъ“).
Стихотворенія
эти
б ыли
сплошнымъ
доносительнымъ
воплемъ
къ
николаев-


277
скимъ
жандармамъ
о
пресѣченіи
западническаго
зл а;
такъ
напримѣръ,
обращаясь
къ
Чаадаеву,
по этъ
восклицалъ:
„ты
все
св ое
презрѣлъ
и
выдалъ—и
ты
еще
не
сокрушенъ!..
Ты
цѣ лъ
ещ е!" Въ злобномъ
посланіи
ко
всѣмъ
западникамъ
вообще
(„Къ не нашимъ“) Языковъ
называлъ
ихъ
„опро­
метчивымъ
оплотомъ
ученья
бо го ме рзкой
шк олы “,
г овори лъ
объ
ихъ
„предательскихъ мнѣн ія хъ
и
святотатственныхъ
снахъ“
и
выражалъ
надежду,
что
раньше
или
позже
„умолк­
нетъ
ваша
злость
п уста я,
замретъ
проклятый
вашъ
я зыкъ !“
Након ец ъ
въ
п ослан іи
къ
Ше выр еву
Языковъ
уже
прямо
мѣтилъ
въ
Бѣлинскаго,
кот орый
былъ
главнымъ
„врагомъ“
Ш евырев а:
Т вои
враги...—они
чужбинѣ
Отцами
пр о даны
съ
пе ленъ :
Ру сь
не
угодна
ихъ
гордынѣ,
Имъ
чуждъ
и
ди къ
родной
законъ,
Родной
языкъ
имъ
непонятенъ,
Имъ
безотвѣтна
и
смѣшна
С воя
земля,
ихъ
умъ
р азвра те нъ
И
совѣсть
ихъ
прокажена.
Не
в сѣми
сл авя но ф илами
эти
стихотворенія
были
встрѣ­
чены
такъ
же
восторженно,
ка къ
напримѣръ
Гоголемъ;
но
за то
всѣ
западники
отнеслись
съ
одинаковымъ
омерзѣніемъ
къ
этимъ
злобнымъ
выходкамъ.
Разрывъ
ме жду
славяно­
филами
и
западниками
пр ин ялъ
р ѣзкія
формы:
дѣло
чуть
не
дошло
до
дуэли
между
Грановскимъ
и
Кирѣевскимъ;
Ге рценъ
и
К.
Аксаковъ
прекратили
личное
знакомство.
Въ
„Отеч.
Зап иска хъ“
Герценъ
нем едл енно
отозвался
на
стихи
Языкова
слѣ ду ющей
замѣткой
въ
одной
изъ
своихъ
ста тей : „Кажется,
успокоившаяся
отъ
суетъ
м уза
г.
Я зы­
кова
рѣшительно
посвящаетъ
нѣкогда
забубенное
перо
с вое
поэзіи
исправительной
и
обличительной.
Это
истинная
цѣ ль
и ск усств а:
по ра
поэзіи
сдѣлаться
трибуналомъ
de la poésie
correctionnelle.
Мы
и мѣли
с лучай
читать
еще
поэтическія
произведенія
того
же
исправительнаго
направленія,
ж демъ
ихъ
въ
печати;
это
громъ
и
молнія;
озлобленный
по этъ
не
остается
въ
абстракціяхъ:
онъ
указуетъ
негодующимъ
пе р­
стомъ
лица—при
полномъ
и зда ніи
можно
приложить
адресыі...“


278
Бѣлинскій
не
ото зва лся
пе чат но
на
такія
произведенія
доно­
сительной
поэзіи;
какъ-разъ
въ
это
время
о нъ,
еще
ничего
не
зная
объ
эти хъ
стихотвореніяхъ
Язы ков а,
писалъ
свое
обозрѣніе
литературы
за
1844 годъ,
гдѣ
н анесъ
не
одинъ
ударъ
именно
Языкову.
Получивъ
эти
стихи
Языков а ,
Бѣ­
л ин скій
писалъ
Герцену
(26 янв.
1845 г.): „Москва сдѣлала,
наконецъ,
рѣшительное
пр ону нціа ме нто“... И затѣмъ,
говоря
о
то мъ
ударѣ,
кот орый
онъ
нанесъ
сла вян офи ламъ
это й
св оей
с тать ей
о
ру сс кой
лите ра тур ѣ
въ
1844 году,
Бѣлин­
ск ій
пр иб авил ъ:
„теперь я этихъ каналій
не
о ст авлю
въ
по к оѣ“...
Бѣлинскій
ждал ъ
только
случ ая,
тол ько
повода,,
чтобы
об руш итьс я
на
славянофиловъ
в сею
силою
своего
бе з­
пощаднаго
п ол емич ескаго
таланта.
Слу чай
тотчасъ
же
п ред­
ставился:
въ
само мъ
началѣ
1845 года вышло произведеніе
гр.
Соллогу ба — „Т аран т асъ “.
Граф ъ
В.
Соллогубъ,
теперь
совершенно
забытый
бел ­
летристъ,
въ
сороковыхъ
годахъ
былъ
одной
изъ
пе р выхъ
литературныхъ
знаменитостей;
с амъ
Бѣлинскій
ставилъ
его
очень
вы со ко,
считая
его
первымъ
послѣ
Гоголя
писателемъ
въ
современной
ему
русской
литературѣ.
Правда,
не
про­
шло
и
г ода
послѣ
п оявле нія
ст оль
расхваленнаго
Бѣлин­
ски мъ
„Тарантаса“,
ка къ
Бѣлинскій,
въ
своемъ
. обозрѣн іи
русской
литературы
за
1845 годъ,
съ
оговорками
расхва­
ли въ
гр.
Соллогуба,
назвалъ
„послѣ
Гоголя
до
сихъ
по ръ
рѣшительно
первымъ
талантомъ
въ
русской
литературѣ“—
В.
И.
Даля
(Луганскаго), такого же
второстепеннаго
пис а­
теля,
какъ
и
гр.
Соллогубъ.
Мало
того,
расхваливъ
въ
этомъ,
своемъ
обозрѣніи «Тарантасъ», какъ
„прекрасное литера­
турное
произведеніе“,
Бѣлинскій
тутъ
же
оговорился
з на­
менательной
фра зой : „мы понимаемъ «Т аран т а съ»
ка къ
са­
тиру
(на славянофиловъ —И .- Р.) и б удем ъ е го
понимать
такъ
до
т ѣхъ
поръ,
пока
онъ
не
изгладитс я
изъ
литературныхъ
во с­
поминаній
п уб л ики “ (курсивъ мой).
Уже
отсюда
видно,
ка къ,
въ
сущности
вѣрно
оцѣнивалъ
Бѣлинскій
ничтожное
зна ­
ченіе
„Тарантаса“
для
русской
литературы;
произведеніе
это
бы ло
для
Бѣлинскаго
только
поводомъ
нанести
тяже­
лый
полемическій
ударъ
ненавистному
славянофильству.
Итакъ,
въ
этомъ
произведеніи
гр.
Соллогуба
Бѣлинскій


279
як обы
хотѣлъ
видѣть
сатиру
на
сла вян офи льство ,
въ
то
время
ка къ
другіе
видѣли
въ
„Тарантасѣ“ (по словамъ самого
Б ѣли нск аг о), „искреннее profession de foi такъ называемаго
славянофильства“.
Кто
б ылъ
правъ?
Во
в сяко мъ
случаѣ
не
Бѣлинскій,
хотя
и
„другіе“
б ыли
одинаково
неправы:
они
б ыли
непр авы
потому,
что
въ
сословной
нетерпимости
и
аристократическихъ
тенденціяхъ
гр.
Соллогуба
не
было
ни­
ч его
сл авян офи льска го
—
и
это
блестяще
п оказ алъ
годомъ
п оздн ѣе
Ю.
Самаринъ
въ
св оей
статьѣ
о
„Тарантасѣ“ въ сла­
вянофильскомъ
„Московскомъ Сборникѣ“ (1846 г.); Бѣли н ­
ск ій
ж е—есл и
онъ
дѣйствительно
видѣлъ
въ
„Тарантасѣ" са­
тиру—былъ
неправъ
потому,
что
отъ
са тиры
на
славянофиль­
ство
гр.
Соллогубъ
был ъ
еще
въ
ты сячу
ра зъ
д альше,
ч ѣмъ
отъ
искренняго
исповѣданія
славянофильской
в ѣры:
десятью
годами
п оздн ѣе
это
неоспоримо
док аза лъ
Добролюбовъ
въ
своей
статьѣ
о
собраніи
со ч иненій
гр.
Со ллог уб а.
Добро­
любовъ
совершенно
вѣрно
замѣчаетъ,
что
въ
г ероѣ „Та­
рантаса“,
Иванѣ
Ва силье ви чѣ, гр.
Соллогубъ
хотѣлъ
тол ько
подчеркнуть
„противорѣч і е
словъ
съ
поступками“,
но
вовсе
не
думалъ
„смѣять с я
н адъ
убѣжденіями
своего
г ероя ".
Т акъ
что
когда
Бѣлинскій
и здѣв ает ся
н адъ
различными
мнѣніями
Ивана
Васильевича
или
старается
видѣть
тонкую
иронію
въ
словахъ
гр.
Со ллог уб а,
то
и
въ
т омъ
и
въ
другомъ
случаѣ
онъ
тол ько
иронизируетъ
надъ
сами мъ
гр.
Соллогубомъ;
во­
п росъ
ли шь
въ
томъ—намѣренна
ли
вѣжливая
иронія
Бѣлин­
скаго?
т.-е.
ин ыми
словами:
неужели
онъ
bona fide считалъ
„Тарантасъ“
сатирой
на
сла вян офи ль ство?
Для
на съ
отвѣтъ
очевиденъ:
Бѣлинскій
прекрасно
ви­
дѣлъ „аристократическія
з амашки“
гр.
Соллогуба
(это дока­
зыв ае тъ
письмо
Бѣлинскаго
къ
Герцёну
отъ
4 іюля 1846 г. ),
видѣлъ
его
симпатіи
къ
своему
герою,
Ив ану
Васильевичу;
Бѣлинскій
не
мо гъ
не
ви дѣть
этого,
потому
что
и
въ
статьѣ
своей
сли шком ъ
часто
подчеркиваетъ
онъ
„странныя“
мысли
гр.
Сол лог уб а.
Нѣск оль ко
пр имѣр ов ъ:
гр.
Соллогубъ
восхи­
щается
дѣдами
и
п рад ѣдами
своего
поколѣнія
за
то,
что
они
„крѣ пк о
хранили...
по
ка кому-т о
странному
вн у шенію
лю­
бо вь
ко
всѣмъ
нашимъ
отечественнымъ
постановленіямъ“,
хотя
они—удивляется
гр.
Соллогубъ—„были
точно
люди
не­


28o
грамотные“...
Бѣлинскій
въ
отвѣтъ
на
это
замѣчаетъ: „мы
не
можемъ
прійти
въ
себя
отъ
у див ленія ,
не
понимая,
че му
же
тутъ
авторъ
удивляется“; вѣдь
предки
н аши
именно
по­
тому
и
хранили
любовь
къ
„отечественнымъ постановле­
ніямъ",
что
бы ли
не
грамотны...
Другой
примѣръ:
гр.
Сол ­
логубъ
за мѣч аетъ
отъ
своего
л ица,
что
„любовь
мужика
къ
барину
есть
любовь
врожденная
и
п очти
не изъя сним а я",
что
к рес тьян е,
на
колѣняхъ
в стрѣч ающіе
съ
хлѣбомъ-
солью
своего
помѣщика, „тихо
и
трогательно“
выражаютъ
этимъ
свой
в ост оргъ
и
свою
преданность;
а
Бѣлинскій
ир о­
нически
поддакиваетъ
а вт ору : „объ этомъ предметѣ
мы
опять
ду маемъ
точн о
такъ
же,
какъ
самъ
ав то ръ“—и
тутъ
же
съ
невиннымъ
ви домъ
приводитъ
два
стиха
изъ
басни
Кр ы­
л ова
(„Рыбьи пляски“), въ которой идетъ рѣ ч ь
о
ры бкахъ ,
поджаривавшихся
лисою
и
бившихся
на
ск ово родкѣ:
„Да отчего же,— лев ъ
спросилъ,—скажи
ты
мнѣ
Хвостами
такъ
онѣ
и
головами
машутъ?“
—О,
мудрый
левъ!—лиса
отвѣтствуетъ:—онѣ
На
радости,
тебя
увидя,
п ляшутъ ...
И
такъ
да лѣе:
цѣлыми
страницами
продолжается
иронія
Бѣ­
линскаго
як обы
надъ
героями
„Тарантаса",
а
въ
су щно сти
надъ
сами мъ
гр.
Соллогубомъ,
когда
тотъ
занимается
п ро­
по вѣ дью
не
с тольк о
с лав ян офи льски хъ,
ск олько
просто
по­
мѣщичьихъ
принциповъ
и
идеаловъ;
когда
же
самъ
гр.
Сол ­
логубъ
иронизируетъ
надъ
своими
героями,
то
Бѣлинскій
п рис оеди н яется
къ
не му
и
подчеркиваетъ
отрицательное
отношеніе
автора
къ
ге роям ъ
его
произведенія,
т.-е.
подчер­
киваетъ
„сатирическую“
стру ю
въ
„Тарантасѣ“.
Такимъ
образомъ
иногда
иронія
автора
и
иронія
критика
сл ивают ся»
иногда
иронія
критика
сталкивается
съ
паѳосомъ
автора;
Бѣлинскій
хот ѣлъ
сдѣлать
видъ,
что
и
п аѳосъ
этотъ
онъ
пр инима е тъ
за
иронію...
Это
до
извѣстной
степени
ему
и
уд алось .
Такой
пріемъ
позволилъ
ему
не
разбивать
уд аровъ
своей
ст атьи
на
два
фронта
—
противъ
сл авян офи ловъ
съ
одной
стороны,
противъ
автора
„Тарантаса“
съ
другой;
с дѣл авъ
себѣ
изъ
гр.
Соллогуба
ка къ
бы
временнаго
со­
юзника,
Бѣлинскій
съ
тѣмъ
б ольшей
с илой
обрушилъ
всѣ


28і
удары
на
голову
славянофильства.
Ему
не
удалось
однако
скрыть
иронію
своего
отношенія
къ
гр.
Соллогу бу;
вотъ
чтб
самъ
онъ
говоритъ
полгода
спустя
въ
обзорѣ
ли тера­
туры
за
1845 годъ: „статья наша (о „Тарантасѣ“) была по­
нята
д вояк о:
о дни
приняли
ее
за
восторженную
и
неумѣрен­
ную
похвалу,
другіе—за
что-то
въ
родѣ
памфлета“...
Правы
были,
несо м нѣ нно,
эти
„другіе“: статья о „ Т ар а нт а сѣ“ дѣй­
ствительно
была
ѣдкимъ памфлетомъ,
такимъ
же
памфле­
том ъ,
какъ
и
знаменитый
„Педантъ“,
—
но
не
сто ль ко
на
гр.
Соллогуба,
ск олько
на
совсѣмъ
другое
лицо...
Высказанное
зд ѣсь
мнѣніе
о
смысл ѣ
статьи
Бѣлинскаго
подтверждается,
кромѣ
указанныхъ
выше
данныхъ,
мнѣніемъ
Чернышевскаго
въ
его
„Очеркахъ гоголевскаго
періода“,
„Современникъ“, 1856 г.,
No
и
(въ полномъ собр .
сочин.
т.
II,
с тр.
242 — 245).
Еще
важнѣе
слѣдующій
ра зска зъ
Панаева,
кот орый
позволю
себѣ
привести
почти
цѣли­
комъ: „Бѣлинскій
обѣ далъ
у
мен я
дня
че резъ
два
послѣ
напечатанія
его
критической
статьи
(о „Тарантасѣ“—И.-Р.)...
Критика
Бѣлинскаго
был а
написана
необыкновенно
тонко
и
ловко,
и
тѣ мъ
сильнѣе
чувствовалась
ея
ядовитость...
Въ
началѣ
о бѣда
вдругъ
раздался
рѣзкій
звонокъ
и
вслѣдъ
затѣмъ
громкій
голосъ
«дома?»— само го
автора
произведенія
(гр.
Со лло губ а).
Бѣлинскій
измѣнился
въ
л ицѣ
и
припод­
ня лся
на
стулѣ: «я уйду»,—
прошепталъ
онъ.
Ж ена
моя
уговорила
его
о днако
остаться.
Авторъ
в ошелъ ,
перевали­
ваясь
и
волоча
ноги.
—
«Здравствуйте- с ъ»,—
ск аз алъ
о нъ,
протянувъ
рук у
мо ей
ж е нѣ, потомъ
мнѣ
и
кивнувъ
голо­
вою
Бѣлинскому,
кот орый
отвѣчалъ
ему
на
это
та кже
л ег­
кимъ
кивкомъ,
з акуси въ
нижню ю
губу,
чтб
выражало
у
нег о
всегда
неудовольствіе.—«Я
не
мѣшаю
вамъ,—продолжалъ
не­
брежно
авторъ:—дайте
мнѣ
послѣдній
номеръ
Отеч.
За пи­
сокъ.
Тамъ,
говорятъ,
меня
ужасно
отд ѣлали .
Мнѣ
хочется
пробѣжать
эту
ст ат ь ю»...
Ему
подали
Отеч.
Зап иск и
и
онъ
пошелъ
въ
другую
комнату.
Когда
мы
ок ончи ли
обѣдъ,
авторъ
вдругъ
прямо
подошелъ
къ
Бѣлинскому.—«Что
это
вы
надавали
мнѣ
оплеухъ?»—спросилъ
онъ,
п олу -улыб аяс ь.
Бѣлинскій
поблѣднѣлъ.
—
«Если вы называете это оплеу­
хами,—отвѣчалъ
онъ
смѣло
и
глядя
ему
прямо
въ
глаза,—


282
то
должны
по
крайней
м ѣрѣ
с озн атьс я,
что
для
этого
я
на-
дѣлъна
руку
бархатную
пе р ч а тк у»“...(„Современникъ“,і86 ог.,
т.
LXXIX, стр. 36 3—364).
Этотъ
разсказъ
окончательно
рѣ­
шаетъ
вопросъ:
Бѣлинскій
вовсе
не
видѣлъ
въ
„Тарантасѣ“
сат иры ,
хотя
и
ут в ерждалъ
это
иронически
въ
своихъ
статьяхъ;
са мъ
гр.
Соллогубъ
ср азу
понялъ,
что
статья
Бѣлинскаго—
пощечина
ему .
Но
эту
пощечину
Бѣлинскій
смягчилъ
„бар­
хатной
перчаткой";
не
гр.
Со ллог уб у,
а
славянофиламъ
(и
именно
одному
изъ
нихъ)
эта
статья
Б ѣлин скаг о
б ыла
рѣз­
кимъ
ударомъ
б езъ
в сякой
перчатки.
„Я не юмористъ,
не
острякъ,—писалъ
Бѣ линс к ій,
ка къ
мы
видѣли,
нѣсколько
по здн ѣе (26 февр.
1847 г.) Боткину; —
иронія
и
юморъ—не
мои
оружія.
Е сли
мнѣ
удалось
въ
жизнь
мою
написать
статей
пятокъ,
въ
которыхъ
иронія
играетъ
видную
роль
и
съ
большимъ
или
мен ьш имъ
умѣньемъ
вы­
держана,—это
произошло
совсѣмъ
не
отъ
спокойствія,
а
отъ
крайней
степени
бѣшенства,
породившаго
своею
сосре­
доточенностію
другую
крайность—спокойствіе.
Ког да
я
пи­
салъ
т ипъ
на
Шевырева
и
статью
о
«Тарантасѣ», я былъ
не
крас енъ ,
а
блѣденъ,
и
у
меня
сохло
во.
рту ,
отъ
чего
на
губахъ
и
не
бы ло
пѣ ны“. ..
Статья
о
«Тарантасѣ» была
въ
су щн ости
такимъ
же
памфлетомъ,
ка къ
и
- „Пед ан тъ";
она
был а
рѣз ки мъ
отвѣтомъ
Б ѣлин скаг о
на
то
московское
„пронунціаменто",
о
которомъ
мы
говорили
выш е . „Педантъ“
былъ
направленъ
противъ
Ше вырев а;
статья
о
„Тарантасѣ“
противъ
одного
изъ
главныхъ
вождей
славянофильства,
п ро­
тивъ
Ивана
Васильевича
Ки рѣ ев скаго.
Главный
г ерой
„Тарантаса"
носитъ
имя
Ивана
Васильевича.
Во сп ользов ав ши сь
этимъ,
Бѣлинскій
могъ
свободно
обойти
всѣ
цензурные
риф ы
и
безпрепятственно
дать
характе­
ристику
Кирѣевскаго,
якобы
говоря
только
о
героѣ
„Та­
рантаса“; чтобы сдѣлать
это
о днако
для
всѣхъ
яснымъ,
Бѣ­
л ин скій
обратился
къ
помощи
курсива.
Вся
статья
пестритъ
курс ив омъ :
такъ,
всю ду
подчеркнуто
имя
Ивана
Васильевича
(а заодно ужъ и его спутника); это упорное подчеркиваніе
не сомн ѣ нно
должно
было
обратить
вниманіе
читателей
и
навести
ихъ
мысль
на
дѣйствительнаго
Иван а
Васильевича,
стоявшаго
во
главѣ
славянофильства—на
Ки рѣе вскаго.
Что


283
Бѣлинскій
мѣтилъ
именно
въ
Иван а
Ва силье ви ча
Кирѣев­
скаго—въ
это мъ
не
можетъ
быть
сомнѣнія;
но
не
менѣе
несомнѣнно
и
то,
что
Бѣлинскій
въ
то
же
время
расширялъ
личность
Кирѣевскаго
до
предѣловъ
т ипа:
онъ
хотѣлъ
одно­
вр ем енно
и
отождествить
„Ивана Васильевича“
съ
Кирѣев­
ски мъ
и
в ообще
д ать
характеристику
такихъ
Ивановъ
Ва­
с иль е вич е й. „Многимъ покажется
страннымъ,—говоритъ
Бѣ­
линскій,—что
мы
та къ
вооружились
пр о тивъ
л ица,
суще­
ствующаго
въ
книгѣ, а невъ дѣйствительности.
Въ
то мъ- то
и
дѣ ло,
что
Ивановъ
Васильевичей
сли шком ъ
мн ого
въ
дѣйстви­
тельности“...
И
въ
заключительныхъ
строкахъ
с татьи
Бѣ­
линскій
во ск лиц ае т ъ: „прощайте же,
Иванъ
Васильевичъ}
Сп а­
си бо
ва мъ:
вы
заняли
насъ,
вы
и
посердили
и
позабавили
н асъ
на
сво й
счеггъ.
Прощайте,
смѣшной
и
жалкій
донъ-
Кихотъ!
Вѣчное
спасибо
ва мъ
за
то,
что
вы
сказали
все му
св ѣту,
какъ
зовутся
по
имени
и
по
отчеству
люди
изв ѣс т­
наго
разряда:
ихъ
зовутъ
Иванами
Вас илье вич ами“.. .
Но
изъ
всѣхъ
этихъ
Ивановъ
Васильевичей
Бѣлинскій
направляетъ
св ои
удары
преимущественно
на
одного—Ивана
Васильевича
Кирѣевскаго.
Въ
само мъ
концѣ
статьи
Бѣлинскій
говоритъ
о
„Тарантасѣ", что въ немъ „славя но фи лы
въ
л ицѣ
Ивана
Васильевича
п олуч или
страшный
ударъ...
Ка къ!
эти
л юди.. .
но
оставимъ
людей
и
по говор имъ
объ
одномъ
человѣкѣ—
объ
Иванѣ
Вас илье вичѣ“...
И
онъ
обрушивается
съ
рѣзкой
филиппикой
на
этого
„одного человѣка“,
доводя
до
абсурда
его
славянофильскіе
в згляды
и
характеризуя
ег о,
какъ
„жал­
ка го
и
см ѣшн ого
героя,
маленькаго
донъ-Кихота
въ
м инья-
тюрѣ
и
въ
каррикатурѣ“.
Ког да
Писаревъ
въ
1862 году на ­
писалъ
статью
объ
И.
Кирѣевскомъ
и
оз аглав илъ
ее
„Рус­
скій
донъ-Кихотъ",
то
въ
эт омъ
заглавіи
онъ
толь ко
повто­
рилъ
сло ва
Бѣлинскаго
о
Кирѣевскомъ.
Не
б уду
больше
останавливаться
на
д ок азат ельс тв ахъ
того,
что
Бѣлинскій,
говоря
объ
„Иванѣ
Васильевичѣ",
имѣлъ
въ
виду
Кирѣевскаго:
это
слишкомъ
брос аетс я
въ
глаза
при
чтеніи
самой
ста тьи .
Гораздо
и нт ер еснѣе
во­
просъ—насколько
вѣрно
охарак т ери зовал ъ
Бѣлинскій
вообще
сл авян офи льств о
въ
эт омъ
своемъ
„памфлетѣ“? Въ этомъ
послѣднемъ
словѣ
заключается
и
рѣшеніе
вопроса:
п ам флетъ


284
■не претендуетъ на спокойную,
объективную
характеристику;
его
цѣ ль
не
въ
этомъ.
Бѣлинскій
писалъ
свою
статью
въ
„крайней
степени
б ѣш енств а“;
его
цѣ ль
была — в ысм ѣять
с лавя н офи льств о,
а
не
строго
и
хо ло дно
оцѣнить
ег о.
Э той
своей
ц ѣли
онъ
б езусло вн о
достигъ:
вся
статья
пронизана
такой
б езпощ адн ой
и
в ыдерж анн ой
ироніей,
каку ю
не
ч асто
можно
встрѣтить
въ
статьяхъ
Бѣлинскаго;
жестоко
дос та­
лось
гр.
Соллогубу,
но
еще
х уже
п ри шлось
Кирѣевскому,
ка къ
п ре дста ви телю
славянофильства.
Мы
остановимся
те­
перь
на
внутреннихъ
причинахъ
той
ож есточе нн ой
вражды
западничества
и
славянофильства,
однимъ
изъ
проявленій
к оторо й
был а
и
эта
статья
Бѣлинскаго
о
„Тарантасѣ“.
Вн утрен н ія
причины
этой
в ражды
Бѣлинскій
попытался
в ск рыть
въ
своей
ст ат ь ѣ „Русская литература въ 1845 году“;
основнымъ
мотивомъ
э той
ста тьи
попрежнему
яв ля ется
борьба
съ
„славянофильствомъ“,
или,
говоря
бол ѣе
опредѣ­
ленно,
съ
романтизмомъ
сл авян офи льств а .
Во прос ъ
этотъ,
д ѣй­
ствительно,
з аслу жи валъ
того,
чтобы
остановиться
на
немъ
подробнѣе.
Мы
знаемъ,
какъ
самъ
Бѣлинскій
ст алъ
отн о си ться
къ
былому
„романтизму“
тридцатыхъ
годовъ
п ослѣ
своего
ду­
шевнаго
перелома
1839—1841 г ., п ослѣ
своего
разочарованія
въ
„кружковщинѣ“,въ „ пр е кр ас н одуш і и“
и
во
всяческомъ
„роман­
тиз мѣ“.
Теперь
Бѣлинскій
ст алъ
апологетомъ
„дѣй ств и тель­
ности“
въ
смыслѣ
ре ализма,
а
по' дъ
„романтизмомъ“
и
„ро­
мантическимъ“
сталъ
понимать
все
„не-дѣйствительное“,
м ечта те льно е,
сентиментальное,
фантастическое—и
всѣ
эти
глубоко
несимпатичныя
ему
свойства
и
качества
приписалъ
сл авян офи льств у:
въ
этомъ
заключается
смыслъ
рѣзкаго
выступленія
Бѣлинскаго
пр отив ъ
романтизма
въ
началѣ
ст атьи
1846 года.
Высмѣявъ „романтизмъ“
двадцатыхъ-три­
дцатыхъ
годовъ,
Бѣлинскій
видитъ
въ
славянофилахъ
на­
слѣдниковъ
этого
р о мант и зма: „романтики жизни —г ово рит ъ
Бѣлинскій
—
...не
перевелись
и
те п ерь;... (они),
прикинув­
ши сь
учеными,
облекли
старыя
претензіи
въ
новыя
ф раз ы“...
Или
еще
оп ре д ѣлен нѣе: „во что бы ни нарядился романтикъ,
онъ
все
' остается романтикомъ.
Не
понимая
этого,
роман­
т ики
обѣими
руками
н ачали
хвататься
за
маски
и
костюмы...


^5
Нѣкоторые,
говорятъ,
не
шутя
н адѣли
на
себя
терликъ,
охабень
и
шапку-мурмолку;
болѣе
благоразумные
доволь­
ствуются
тольк о
тѣмъ,
что
ход ятъ
дом а
въ
т ат арской
ер мо лкѣ,
т ат арск омъ
халатѣ
и
желтыхъ
сафьянныхъ
сапожкахъ—все
же
историческій
костюмъ!
Назвались
они
партіями
и
ду­
маютъ,
что
дѣлать
значитъ—разсуждать
на
пріятельскихъ
в ечерахъ
о
томъ,
что
только
они
—
удивительные
л юди,
и
что
кто
думаетъ
не
по
ихъ,
тотъ
броди т ъ
во
т ьм ѣ“...
Во
всемъ
это мъ
Бѣлинскій
видитъ
ст рем лені е
идти
мимо
жизни,
ст р емл еніе
в ложи ть
жизнь
въ
искусственныя
и
надуманныя
р амки,
противорѣчащія
живой
„дѣ йс тв ите льно сти “;
а
все
идущее
противъ
дѣйствительности—романтизмъ,
съ
ко торым ъ
надо
неустанно
б оротьс я.
Как ъ
бы
ни
относиться
ко
всѣмъ
этимъ
п ос троен іямъ
кр ит ичес кой
мысли
Бѣлинскаго,
но
во
в сяко мъ
случаѣ
не­
обходимо
у ка зать
на
то
об ст оятельс тво ,
что
хо тя
Бѣлин­
скій
во
многомъ
ошибался,
считая
все
славянофильство
въ
его
цѣломъ
далекимъ
отъ
жизни,
искусственнымъ,
на ду ман­
ны мъ
(наоборотъ—сл ав я но фи л ь ст во
впервые
послѣ
декаб­
ристовъ
подошло
къ
самой
со ціа льной
дѣйствительности—
хо тя
бы
въ
вопросѣ
объ
об щи нѣ), однако
онъ
былъ
глу­
бо ко
пра въ—гл уб же ,
чѣмъ
самъ
онъ
думалъ,—считая
ха­
рактернымъ
признакомъ
славянофильства
ро мант измъ .
При
этомъ,
конечно,
романтизмъ
над о
понимать
не
въ
смыслѣ
„мечтательности“
или
„фантастичности“,
а
гораздо
г л убже—
именно
такъ,
как ъ
опредѣлилъ
его
самъ
же
Бѣлинскій
еще
въ
1843 году,
во
второй
изъ
своимъ
пушкинскихъ
ст ат ей;
Бѣлинскій
опредѣлилъ
тамъ
романтизмъ
какъ
міровоззрѣніе
мистицизма,
какъ
вну тре нн ій
мі ръ
души
че лов ѣка.
Въ
эт омъ
дѣйствительно
заключалась
вну тр ення я
сущность
славяно­
фильства
и
вну т рен няя
причина
глубокаго
расхожденія
сла вя­
н офи ловъ
и
западниковъ.
Мы
уже
имѣли
случай
указать,
что
пр ич ины
распаденія
русской
интеллигенціи
на
эти
двѣ
враждебныя
группы
лежали
глубже
соціальныхъ
націона­
листическихъ
и
политическихъ
разногласій;
онѣ
лежали
въ
реалистическомъ
міропониманіи
западниковъ
и
въ
мистическомъ
(романтическомъ)
міровосчувствованіи
славянофиловъ.
Такимъ
обра­
зом ъ
сущность
взгляда
Бѣлинскаго
на
„романтизмъ“
с лавя но­


286
фильства
глубоко
вѣрна,
н есм отря
на
многія
его
полемическія
п реу вели чен ія
и
ошиб ки.
III.
„Москвитяне“- сл авян о фи лы
не
одинъ
ра зъ
отвѣчали
на
статьи
противъ
нихъ
„неистоваго Виссаріона“,
но
эти
отвѣты
были
мало
серьезны—въ
род ѣ
д он осите льной
поэзіи
Языкова
или
бранчивой
критики
Ше выре ва.
Только
въ
серединѣ
1847 года появилась первая серьезная статья противъ запад­
никовъ
и
Бѣлинскаго,
потребовавшая
отъ
Бѣлинскаго
столь
же
серьезнаго
и
основательнаго
отвѣта.
Вернувшись
въ
Петербургъ
(24 сентября 1847 г .)
изъ
своей
заграничной
п оѣздки,
Бѣлинскій
озн аком и лся
съ
вы­
шедшей
къ
тому
времени
книжкой
„Москвитянина“,
въ
ко­
торой
б ыла
между
прочимъ
н апечат ан а
статья—„О
мнѣніяхъ
Современника,
историческихъ
и
литературныхъ“.
Авторомъ
э той
статьи
б ылъ
Ю.
Самаринъ,
ск рывш ій ся
за
подписью
„М...
3...
К ...“; въ статьѣ
своей
онъ
у мно
и
корректно
у ка­
за лъ
на
нѣкоторые
дѣйствительные
и
мнимые
промахи
и
самопротиворѣчія „Современника“—новаго
ж урна ла
Бѣлин­
скаго
и
его
друзей,—на
сли шком ъ
упрощенное
трактованіе
славянофильства
Бѣлинскимъ
и
его
идейными
друзьями.
Кое-что
въ
этихъ
ука з ан іяхъ
заслуживало
вниманія,
кое -что
бы ло
совершенно
несправедливо,
какъ
мы
это
увидимъ
ниже;
но
во
в сяко мъ
сл учаѣ
это
была
серьезная
ст атья,
заслу­
живавшая
серьезнаго
отвѣта.
Такимъ
отвѣтомъ
и
явился
со
ст орон ы
Бѣлинскаго „Отвѣтъ
Москвитянину“.
Однако
-Бѣлинскій
не
мо гъ
и
не
хотѣлъ
выдержать
св ою
статью
въ
холодномъ
„академическомъ“
ст ил ѣ; онъ былъ
раз др аж енъ
ст ат ьей
Самарина
и
намѣренно
о твѣч алъ
ему
въ
полемическомъ
т он ѣ, сильно обезцвѣ ч ен но мъ
однако
це н­
зур ою.
И
дѣйствительно,
Бѣлинскій
имѣлъ
основаніе
считать
себя
задѣтымъ
с тат ьей
Самарина:
не
говоря
уже
о
то мъ,
что
въ
статьѣ
этой
дана
вообще
несправедливо
пристрастная
■отрицательная характеристика Бѣл и нс каг о,
еще
болѣе
мо гло
б ыть
непріятнымъ
Бѣлинскому
отношеніе
Самарина
къ
его
■статьѣ „Взглядъ на русскую литературу въ 1846 году".
Въ


287
эт ой
первой
статьѣ
„Современника“
Бѣлинскій
разорвалъ
съ
традиціями
„Отеч.
Записокъ“
и,
сохранивъ
до
извѣстной
степени
свою
прежнюю
позицію
по
отношенію
къ
славяно­
филамъ,
совершенно
измѣнилъ
тонъ
полемики
съ
ними;
онъ
призналъ
сла вян офи льств о
замѣчательнымъ
фактомъ
рус­
ско й
жизни,
съ
которымъ
над о
считаться
и
м имо
котораго
во
в сяко мъ
случаѣ
нельзя
пройти
съ
пренебреженіемъ.
Это
мнѣніе
славянофилы
вообще
и
Сам ари нъ
въ
частности
со­
чли
полной
сдачей
Б ѣли нска го
на
ка пи туляц ію
и,
не
пр и­
ня въ
протянутой
руки,
продолжали
сво и
н ападенія .
„Какъ
л юди,
не
привыкшіе
къ
благосклоннымъ
о
себѣ
от зы вамъ
со
ст орон ы
не
принадлежащихъ
къ
ни мъ
литературныхъ
партій,—отмѣчаетъ
Бѣлинскій
въ
своей
статьѣ,—они
до
того
обрадовались
отзыву
г.
Бѣлинскаго,
что
начали
с мот рѣть
на
в сѣхъ
своихъ
пр от ивник овъ,
ка къ
на
разбитое
въ
п рахъ
войско,
а
на
себя ,
какъ
на
великихъ
побѣдителей.
Вотъ
что
называется
—
не
дав ши
сраженія,
торжествовать
поб ѣд у!"
Вѣроятно
по
эт ой
причинѣ
Бѣлинскій
вернулся
въ
н аст оя­
щей
статьѣ
къ
прежнему
своему
п ол емич еск ому
тону.
Была
и
еще
о дна
причина
—
чи сто
в нѣ шняя:
Бѣлинскій
в ерн улся
изъ
своей
заграничной
п оѣздк и
п опре жнем у
измученный
смертельной
бо лѣзн ью,
нервный,
раздражительный;
немед­
ленно
на
его
голову
свалилась
куча
непріятностей—москов­
скіе.
друзья
ег о,
Боткинъ,
Кавелинъ
и
д р.,
поддерживали
Кра евскаг о,
„Современникъ“
давалъ
дефицитъ
и
т.
п.
И
Бѣ­
линскій
поневолѣ
сл ишк омъ
раздраженно
отнесся
къ
статьѣ
Самарина.
„Самаринъ— пи са л ъ
Бѣлинскій20ноября1847г.
Анненкову—тиснулъ
въ
Москвитянинѣ
статью,
весьма
по ш­
лую
и
подлую,
о
Современникѣ; мнѣ
надо
было
отвѣтить
ему .
Взялся-было
за
работу;
не
мо гу:
лихорадочный
жа ръ,
изнеможеніе...“
Только
че резъ
нѣсколько
дн ей
Бѣлинскій
нѣсколько
оп ра в ился,
„принялся за работу и въ шесть дней
намахалъ
три
съ
половиною
л и ста“...
Онъ
не
ст ара лся
ща­
ди ть
Самарина
и
впослѣдствіи
даже
упрекалъ
Кавелина
(въ
с вою
оч ере дь
отвѣчавшаго
Самарину)
за
слишкомъ
мя гкій
тонъ
о твѣ та: „катать ихъ (с лав ян офи лов ъ), мерзавцевъ!..
И
Богъ
в амъ
судья,
что
отпустили'живымъ
одного
изъ
нихъ,
и мѣя
его
подъ
пятою
св оею !" (письмо
къ
Ка вел ину
отъ


_
288
7 дек.
1847 г. ).
Замѣтимъ
зд ѣсь,
что
отвѣтъ
самого
Бѣ лин­
скаго
Самарину
произвелъ
большое
впечатлѣніе,
б ылъ
пр и­
знанъ
очень
удачнымъ;
то тъ
же
Кавелинъ
написалъ
Бѣлин­
ск ому
восторженное
письмо
по
поводу
его
„Отвѣ т а
М оск ви­
тя нину“ (см.
пис ьмо
Бѣлинскаго
къ
Кавелину
отъ
22 ноября
1847 года).
Въ
настоящее
время
т акое
мнѣніе
можетъ
б ыть
принято
только
съ
оговорками.
Конечно,
нечего
и
говорить,
что
соб ­
ст венно
полемическая
сторона
статьи
Бѣлинскаго
могла
бы ть
только
б лес тяще й:
мы
уже
не
разъ
видѣли,
съ
к акой
силой
проявлялся
этотъ
та ла нтъ
Бѣ линс к аго,
какіе
тяжелые
удары
ум ѣлъ
онъ
наносить.
Такъ
и
теперь,
въ
своемъ
отвѣтѣ
Самарину
Бѣлинскій
нанесъ
пр от ивник у
не
о динъ
тяж елый
ударъ.
„Баричъ,
к оторы й
изучалъ
народъ
черезъ
своего
ка­
м ерди нера
и
ко торы й
между
сл у жебн ыми
и
свѣтскими
о бя­
за нн остям и
изъ
г оду
въ
го дъ
высиживаетъ
по
статейкѣ,
и мѣя
вдоволь
вр ем ени
показаться
въ
ней
у мны мъ,
уче ны мъ
и,
пожалуй,
т а ла нт ли вымъ “: въ этой ядовитой
хара кте ри ­
стикѣ
к ое-чт о
бьетъ
прямо
въ
ц ѣль.
Но,
разумѣется,
не
только
э той
полемической
ст орон ой
сильна
и
цѣнна
статья
Бѣлинскаго;
въ
ней
мы
находимъ
рядъ
интересныхъ
и
в аж­
ных ъ
эк скурсов ъ
въ
область
вопросовъ
объ
искусствѣ,
о
„натуральной школѣ“, о Гоголѣ
и
т.
п.
Все
это
та къ;
о днако ,
что
кас ает ся
самаго
главнаго
пункта
ст атьи ,
в озраже ні я
на
сл авя н офил ьскія
п оложе н ія,
то
тутъ
Бѣлинскій
во
многихъ
сл учая хъ
сл ишко мъ
поверхностно
понялъ
сл авян офи льств о
и
см ѣшал ъ
его
съ
я влен іями ,
не
имѣющими
со
славянофиль­
ствомъ
п очти
ничего
об щаг о.
Въ
этомъ
не
бы ло
в ины
Бѣлинскаго.
Только
впослѣд­
ствіи,
когда
и
славянофильство
и
западничество
с тали
уже
пройденнымъ
этапомъ
русской
мысли,
возможно
было
отгра­
ничить
сла вян офи льств о
отъ
совершенно
чуждыхъ
ему
на­
слоеній.
Надо
помнить,
что
Бѣлинскій
считалъ
типичными
славянофилами
(и имѣл ъ
основаніе
на
это)
такихъ
людей,
к акъ
Погодинъ
и
Ше выр евъ;
только
впослѣдствіи
с тало
ясно,
что
консервативный
націонализмъ
„Москвитянина“
имѣетъ
М ало
общаго
съ
подлиннымъ
„славянофильствомъ"
Хомякова,
Ки рѣе вскаг о,
Аксакова.
С ами
славянофилы
не


289
всегда
умѣли.
проводить
г ран ицы
между
собою
и
консерва­
тивно-націоналистическими
т еч енія ми;
и
хотя
Хомяковъ
въ
частныхъ
разговорахъ
отзы валс я
о
Погодинѣ
—
„не нашъ“,
однако
ор га номъ
сла вян офи льств а,
даже
въ
глазахъ
Хо мя­
кова
и
его
д рузей ,
продолжалъ
оставаться
„Москвитянинъ“;
попытка
чисто
„славянофильскаго“
изданія,
„Московскаго
С б ор ника“,
потерпѣла
неудачу
въ
эпо ху
цензурнаго
те р­
ро ра
1848 — 1855 гг.
Бѣлинскій
подъ
„славянофильствомъ“
имѣлъ
основаніе
понимать
и
подлинное
славянофильство
и
присосавшійся
къ
не му
консервативный
націонализмъ;
ма ло
тог о,
Бѣ линс к ій,
какъ
челов ѣкъ „экс тр емы",
шелъ
дальше
въ
этомъ
направленіи:
онъ
приписалъ
къ
сл авян оф ильств у
и
откровенно-реакціонный
„Маякъ“.
„Маякъ былъ самымъ
крайнимъ
и
самымъ
послѣдовательнымъ
органомъ
славяно­
фильства“,—говоритъ
Бѣлинскій
въ
сво ей
ст атьѣ; въ эту добро ­
совѣстную
ошибку
онъ
впалъ
именно
потому,
что
п реуве ­
личилъ
консервативные
эл емен ты
славянофильства
и
въ
то
же
время
недооцѣнилъ
его
демократичности,
не
об рат илъ
доста­
точнаго
вн имані я
на
внутреннюю
су щнос ть
славянофильства.
Было
время,
когда
Бѣлинскій
менѣе
вс его
могъ
назваться
демократомъ;
теперь,
наоборотъ,
онъ
возмущается
тѣмъ,
что
славянофилы
„объявляютъ въ пользу своего литературнаго
п ри хода
монополію
на
симпатію
къ
простому
народу.
Откуда
в зяли сь
у
этихъ
господъ
притязанія
на
исключительное
об­
ладаніе
в сѣми
этим и
д обро дѣтелям и?
Г дѣ, когда,
каким и
к ни­
г ами,
со ч иненія ми,
ста тьям и
доказали
он и,
что
они
больше
другихъ
знаютъ
и
любятъ
русскій
народъ?“ Въ „народности“
славянофильства
Бѣлинскій
видитъ
теперь
п рос тое
повтореніе
положеній
французскаго
со ціал изма .
Въ
письмѣ
къ
Кавелину
отъ
22 ноября 1847 г .
Бѣлинскій
между
прочимъ
говоритъ:
„вамъ,
милый
мой
юноша,
понравилось
то,
что
Самаринъ
г ово­
ритъ
о
н ар одѣ. Перечтите- к а
да
переведите
эти
фразы
на
пр о­
ст ыя
понятія,
т акъ
и
увидите,
что
это
цѣликомъ
взятыя
у
французскихъ
соціалистовъ
и
плохо
п он ятыя
п он ятія
о
на­
ро д ѣ, абстрактно примѣне н н ыя
къ
н ашему
н аро ду.
Если-бъ
объ
эт омъ
можно
бы ло
писать,
не
рискуя
впасть
въ
тонъ
до но са,
я
бы
потѣшился
н адъ
нимъ
за
эту
ст ра ницу“.. .
Надо
вспомнить,
ка къ
относился
въ
1847годуБѣлинскій
къ
фран-
И ВАПО ВЪ -РАЗУМ НИКЪ, V.


290 ...
цузскимъ
соціалистамъ,
этимъ
„соціальнымъ и добродѣ т ел ь­
нымъ
ос ла мъ“,
чтобы
понять
все
презрѣніе,
вложенное
въ
эту
фра зу.
Хар ак терн о
между
прочимъ,
что
Бѣлинскій
одно­
временно
указывалъ
на
р одс тво
с лавя но фил овъ
и
съ
реак­
ціоннымъ
„Маякомъ“
и
съ
утопическимъ
соціализмомъ:
оче­
видно,
по
его
мн ѣ нію,
одно
др уг ого
стоило...
Это
да етъ
лишній
штрихъ
къ
той
потерѣ
Бѣлинскимъ
„вѣ ры
въ
со­
ціализмъ“,
о
которой
у
н асъ
еще
будетъ
рѣчь
въ
слѣдую­
щей
статьѣ.
Конечно,
въ
такомъ
отношеніи
къ
славянофиль­
ству
Бѣлинскій
б ылъ
вполнѣ
неправъ:
вовсе
не
кон кретн ыя
понятія
французскихъ
соціалистовъ
абстрактно
примѣняли
славянофилы
къ
русскому
н арод у,
а
какъ-разъ
наоборотъ—
абстрактныя
построенія
утопическаго
со ціализ ма
были
кон­
кретно
примѣнены
ими
къ
вопросу
о
рус ск ой
общинѣ.
Тут ъ
вѣрно
было
толь ко
одно:
что
славянофилы
многое
взя ли
и
переработали
изъ
западно-европейской
мысли,
что
„они вы­
сосали
эти
понятія
(о народѣ) изъ соціалистовъ и въ статьяхъ
своихъ
цитируютъ
Жоржа
Занда
и
Луи
Блана“,—какъ
пи­
с алъ
Бѣлинскій
Анненкову
15 февр.
1848 г.
Но
именно
по­
тому
п он ятія
и
мнѣнія
эти
были
непр іем лем ы
для
Бѣ лин­
скаго,
особенно
послѣ
его
потери
„вѣ ры
въ
соціализмъ“;
Бѣлинскій
теперь,
отказавшись
отъ
„абстрактныхъ построе­
ні й“,
ве сь
б ылъ
поглощенъ
вопросами
реальной
п оли тики—
главнымъ
образомъ
объ
освобожденіи
крестьянъ.
По эт ому
его
одинаково
отталкивали
обѣ
с торон ы,
которыя
онъ
на­
ходилъ
въ
славянофильствѣ—и
патріархальная
и
соціалисти­
ч еская ;
обѣ
эти
с торон ы
онъ
преувеличивалъ,
а
потому
и
былъ
лишенъ
возможности
заглянуть
въ
славянофильство
такъ
г лубоко,
какъ
деся ть ю
годами
п оздн ѣе
это
сдѣлалъ
Герценъ.'
Все
э то,
однако,
частные
в оп росы
сл авян офи льств а ,
въ
пониманіи
кот оры хъ
Бѣлинскій
м огъ
во
многомъ
оши б аться;
гора зд о
интереснѣе
узнать,
видѣлъ
ли
Бѣлинскій,
въ
ч емъ
заключена
внутренняя
сущность
сла вян офи ль ств а.
Не со­
мнѣнно
видѣлъ;
но
эта
первооснова
славянофильства
п ока­
залась
ему
до
т ого
чуждой,
имъ
уже
отброшенной
и
не
ст ою щей
опроверженія,
что
онъ
только
мимоходомъ
и
п ре­
зрительно
говорилъ
о
ней
въ
своихъ
статьяхъ.
Эта
внутрен­


291
няя
сущность
славянофильства—то,
что
м ожно
назвать
ми­
стическимъ
воспріятіемъ
міра,
„романтическимъ міропони ­
ма н іе мъ "; реализмъ западниковъ и „ ро ма нтиз мъ“
славяно­
филовъ
—
это
б ыли
два
полюса,
между
которыми
не
могло
б ыть
примиренія,
это
два
противоположныхъ
психологиче­
скихъ
типа
м іроп озна ні я,
которые
на всегд а
останутся
вр аж­
дебны м и
другъ
другу.
Бѣлинскій,
какъ
мы
знаемъ,
п ре­
красно
видѣлъ
эту
в н утрен нюю
сущность
славянофиль­
ст ва:
и
въ
этой
сво ей
статьѣ
и
въ
предъидущихъ
онъ
не
одинъ
ра зъ
ставитъ
на
видъ
сла вян офи льскія
„мисти­
ческія
предчувствія“,
„мистическія
фр а зы“,
„мистическое
во зз рѣн іе“,
„мистическую теорію“; но при этомъ самъ Бѣ­
ли нс кій
былъ
до
то го
глубокимъ
реалистомъ
по
натурѣ,
что
ему
и
въ
го лову
не
могло
прійти
отнестись
серьезно
къ
этимъ
хотя
бы
чуж дым ъ
и
враждебнымъ
во ззр ѣн іямъ.
Мистицизмъ
бы лъ
для
не го
только
пережиткомъ
дѣтства
и
ю но шест ва;
Бѣлинскій
и,
не
предполагалъ,
что
реализмъ
и
романтизмъ,
раціонализмъ
и
мистицизмъ—два
ра вноп равны х ъ
психологическихъ
ти па
міропониманія.
Мы
не
уд ивимс я
этому,
е сли
всп о мнимъ ,
что
для
многихъ
и
до
сихъ
поръ
истина
эта
яв ляе тся
совершенно
недоступной.
Бѣ линс к ій,
повторяю,
б ылъ
глубокій
реалистъ
по
своему
п си хологи че скому
типу;
■недаромъ онъ любилъ примѣ ня ть
къ
себѣ
слова:
„я весь
земной!“
Въ
ин ту ит ивное
познаваніе
онъ
не
вѣрилъ;
„въ
небесахъ“
ему
б ыло
„и пусто и холодно“...
„То ли дѣло
зе мля!
—
восклицаетъ
Бѣ лин скі й:
—
на
ней
на мъ
и
свѣтло
и
тепло,
на
ней
все
наше,
все
б лизко
и
понятно
на мъ,
на
ней
наша
жизнь
и
н аша
по эз ія “...
Пре кра сно
в идя
су щн ость
мистическаго
міропониманія,
Бѣлинскій
отн ос ился
къ
не му
съ
явно
п од черк нуты мъ
презрѣніемъ;
въ
этомъ
случаѣ
онъ
и
славянофилы
говорили
на
различныхъ
языкахъ.
И
однако
друзья
Бѣлинскаго „обвиняли“
ег о,
послѣ
по­
явленія
этой
его
ст атьи ,
въ
славянофильствѣ
—
въ
чемъ
и
бы ли
отчасти
правы;
са мъ
Бѣлинскій
признавалъ
это:
„вы
обвиняете
мен я
въ
сла вян офи льствѣ; это не совсѣмъ
неосно­
вательно“
—
писалъ
Бѣлинскій
Кавелину
въ
письмѣ
отъ
22 ноября 1847 года.
Въ
ст а т ьѣ „Взглядъ на русскую лите­
ратуру
г ода“
Бѣлинскій
обрушился
на
„гуманическихъ
19*


292
космополитовъ“
и
въ
этомъ
отношеніи
приблизился
къ
сла­
вянофильству;
и
именно
въ
вопросѣ
о
народности
и
націо­
нальности
Бѣлинскій
б ылъ
гораздо
б лиже
къ
славянофиламъ,
чѣмъ
къ
„гуманическимъ космополитамъ“,
хо тя
желалъ
отгра­
ничиться
и
отъ
т ѣхъ
и
отъ
другихъ.
„Терпѣ т ь
не
м огу
я,—
гов орит ъ
Бѣлинскій
въ
то мъ
же
пись мѣ
къ
Кавелину,—
восторженныхъ
патріотовъ,
выѣзжающихъ
вѣчно
на
междо­
ме тіяхъ
или
на
квасу
да
на
к ашѣ; ожесточенные скептики
для
мен я
въ
ты сячу
разъ
лучше,
ибо
ненависть
иногда
бы­
ваетъ
тол ько
особенною
ф ормой
любви;
но,
признаюсь,
жа лки
и
непріятны
мнѣ
спокойные
скепт ик и,
абстрактные
че ловѣ ки,
безпачпортные
б родяг и
въ
ч елов ѣ чес твѣ“...
Эти
гуманическіе
космополиты
не
видятъ,
что
каждый
н ародъ
имѣетъ
св ою
„основную субстанціальную стихію“,
что
„всѣ
народы
потому
только
и
образуютъ
сво ею
жизнію
одинъ
общій
а кк ордъ
всемірно-исторической
жизни
че лов ѣче ств а,
что
каждый
изъ
нихъ
п редст ав ляет ъ
собою
особенный
звукъ
въ
этомъ
аккордѣ“.
Такъ
говорилъ
Бѣлинскій
еще
въ
1844 году;
эту
же
типично
шеллингіанскую
мы сль
высказы­
валъ
Бѣлинскій
и
деся т ью
годами
ран ѣе,
въ
„Литератур­
н ыхъ
Мечтаніяхъ“.
Теперь,
въ
само мъ
концѣ
своей
литера­
турной
д ѣятел ьнос ти,
Бѣ ли нск ій,
давно
уже
отказавшійся
и
отъ
шеллингіанства
и
отъ
гегеліанства,
снова
возвращается
къ
этой
мысли
въ
своихъ
статьяхъ
въ
„Современникѣ“.
И
это
сближаетъ
его
со
славянофильствомъ:
воюя
съ
кваснымъ
п атріоти зм омъ ,
Бѣлинскій
далекъ
отъ
ненавистнаго
ему
космополитизма
и
отъ
высокомѣрнаго
презрѣнія
къ
русскому
народу;
Бѣлинскій
вѣ ри тъ,
что
у
н арода
этого
есть
с воя
„основная субстанціальная стихія“,
что
въ
общую
всемірно-
историческую
гармонію
народъ
рус ск ій
в несет ъ
собою
свою
особую
ноту.
И
вотъ
что
интересно:
эту
дорогую
для
него
вѣру—быть
м оже тъ,
зам ѣни в шую
теперь
потерянную
„вѣ ру
въ
соціализмъ"
—
Бѣлинскій
не
хо тѣлъ
высказывать
п ол­
ностью
въ
своихъ
статьяхъ;
онъ
зналъ,
какъ
легко
могутъ
опошлить
эту
в ѣру
разные
восторженные
патріоты,
выѣзжаю­
щіе
на
квасу
да
на
ка шѣ...
В отъ
почему
только
въ
письмахъ
Бѣлинскаго
двухъ
послѣднихъ
лѣтъ
его
жи зни
мы
найдемъ
эту
в ѣру,
ярко
и
съ
убѣжденіемъ
выраженную;
письма
эти—


293
особенно
къ
Боткину
отъ
8 марта 1847 г.
и
къ
Кавелину
отъ
22 ноября 1847 г.—прямое
дополненіе
„Отвѣт а
Мо скви­
тянину“. „Я,—пишетъ
Бѣлинскій
въ
первомъ
изъ
этихъ
пи­
семъ ,
—
я
натура
рус ск ая.
Не
хочу
бы ть
даже
французомъ,
хо тя
эту
націю
люблю
и
уважаю
больше
другихъ.
Русская
личносіпъ
пока—эмбріонъ,
но
ск ольк о
широты
и
силы
въ
на­
т урѣ
этого
эмбріона,
к акъ
душна
и
страшна
ей
всякая
огра­
н иче нн ость
и
у зко ст ь!...
Не
думай,
чтобъ
я
въ
этомъ
вопросѣ
бы лъ
энтузіастомъ.
Нѣтъ,
я
дошелъ
до
его
рѣшенія(для
себя)
тяжкимъ
путемъ
сомнѣнія
и
отрицанія.
Не
дума й,
что бы
я
со
всѣми
объ
этомъ
говорилъ
такъ-,
нѣтъ,
въ
г ла­
за хъ
нашихъ
квасныхъ
патріотовъ,
славяноп.........,
ви тя зей
п роше дшаг о
и
обожателей
настоящаго,
я
всегда
останусь
тѣмъ,
чѣмъ
они
до
сихъ
поръ
считали
ме ня “...
Но
тутъ
же
надо
указать,
что
и
въ
э той
точкѣ
каж у­
щагося
соприкосновенія
со
сл авя но фи лами
Бѣлинскій
по
су­
ществу
стоялъ
на
совершенно
ин ой
п очв ѣ, совсѣм ъ
на
дру­
гое
возлагалъ
сво и
надежды:
это
до ста точно
я сно
видно
и
изъ
приведенныхъ
выше
словъ.
Славянофилы
вѣ рили
въ
„субстанціальную стихію“
народной
жизни,
Бѣлинскій
все
возлагалъ
на
личность.
„Вы пустили въ ходъ идею развитія
личнаго
н ача ла,
какъ
содержаніе
и ст оріи
русскаго
н арода“,—
писалъ
Бѣлинскій
Ка вел ину
въ
указанномъ
выше
пись мѣ,
говоря
о
зн ам ени той
статьѣ
Кавелина
„Взглядъ на юриди­
ческій
бытъ
др евне й
Россіи";
со
всѣми
положеніями
этой
столь
враждебно
пр инят ой
сл авя но ф илами
ст атьи
Бѣлинскій
былъ
всецѣло
согласенъ.
Нѣсколькими
мѣсяцами
п озд нѣе
Бѣлинскій
еще
рѣзче
отнесся
къ
славянофильскому
в згляду
на
н ар одъ.
Въ
своемъ
п редс ме ртном ъ
письмѣ
къ
Анненкову
(отъ 15 февр.
1848 г .)
Бѣлинскій
между
прочимъ
говоритъ:
„наши славянофилы
сильно
пом ог ли
мнѣ
сбросить
съ
се бя
м ис тиче ское
вѣрованіе
въ
н ародъ .
Гдѣ
и
когда
н ародъ
осво­
бодилъ
себя?
Всегда
и
все
дѣлалось
черезъ
личности...
Странный
я
человѣкъ!
Ког да
въ
мою
голову
з абьет ся
какая-
нибудь
мистическая
не лѣ пос ть,
здравомыслящимъ
людямъ
рѣдко
удается
выколотить
ее
изъ
меня
д оказа те льств ам и:
для
это го
мнѣ
непремѣнно
нужно
сойтись
съ
мистиками,
піэтистами
и
фантазерами,
пом ѣ шанны ми
на
той
же
мысли,—


_±?4 ..
_
ту тъ
я
и
н азадъ “. ..
И
какъ
бы
подчеркивая
с вою
діаметраль­
ную
противоположность
со
славянофилами,
Бѣлинскій
вы­
сказ ыв ает ъ
мысль,
что
„для Россіи теперь нуженъ новый
Петръ
В ел икі й“...
Замѣтимъ
кс тати ,
что
въ
эт омъ
пу нктѣ
Бѣлинскій
всегда
рѣз ко
ра сходи лся
со
сл авян о фил ами.
Не
говоря
уже
о
восхваленіи
Петра
въ
пись мѣ
Бѣлинскаго
къ
Д.
Иванову
(отъ 7
ав гус та
1837 г. ),
достаточно
ук а зать
на
нѣсколько
страницъ
изъ
статьи
1842годао „Рѣчи“
Ники­
тенко
и
на
ц ѣлый
рядъ
восторженныхъ
мѣстъ
изъ
с татей
с лѣд ующи хъ
го до въ.
И
теперь,
въ
письмѣ
къ
Кавелину
Бѣлинскій
восклицаетъ:
„для меня Петръ
—
моя
фил осо фія ,
моя
религія,
мое
откровеніе
во
всемъ,
что
касает ся
Ро с сіи“...
Ес ли
вспомнить,
что
въ
это
са мое
время
К.
Ак сак овъ
напи­
са лъ
сво е
се рди тое
обращеніе
„Петру“
(1845 г.), то уже
одно
это
можетъ
обрисовать
всю
глубину
пропасти
между
Бѣлинскимъ
и
славянофилами.
Итакъ,
и
въ
частныхъ
вопросахъ
и
въ
общемъ
в оззрѣ­
ній
Бѣлинскій
рѣ зко
ра схо ди лся
со
славянофильствомъ;
если
онъ
кое
въ
че мъ
подходилъ
ближе
къ
славянофиламъ,
чѣм ъ
къ
неумѣреннымъ
западникамъ,
„гуманическимъ космополи­
тамъ“,
то
сближеніе
это
было
очень
условнымъ.
Бѣлинскій
любилъ
рус ск ій
народъ,
вѣрилъ
въ
его
силы
и
въ
его
г ря­
дущую
свободу—вотъ
въ
сущности
то
крайне
неопредѣлен­
ное
общее,
на
че мъ
мо гли
сойтись
и
славянофилы
и
Бѣлин­
скій;
на
этомъ
свободно
м огли
сойтись
рѣшительно
в сѣ,
кромѣ
горсти
„спокойныхъ
скептиковъ“,
„гуманическихъ
космополитовъ“.
Но
даже
и
здѣсь
Бѣлинскій
разошелся
со
славянофилами,
чѣмъ
дал ьш е,
тѣ мъ
б ольше
возлагая
свои
над еж ды
не
на
н ародъ ,
а
наличность,
ибо
съ
потерей
былой
„вѣ ры
въ
соціализмъ“
Бѣлинскій
вновь
вернулся
къ
вопросу
о
личности;
приведенныя
вы ше
выдержки
изъ
его
пи семъ
лишні й
разъ
подтверждаютъ
это.
И
въ
эт омъ
б ылъ
опять-
таки
пунктъ
расхожденія
Бѣлинскаго
со
сла вян офи льство мъ .
Много
вѣрнаго
въ
отвѣтѣ
Бѣлинскаго „Москвитянину“
и
славянофиламъ,—но
е сть
и
ош ибк и,
отмѣченныя
выше:
нельзя
было,
напримѣръ,
отождествлять
славянофиль­
ство
съ
консервативнымъ
націонализмомъ
„Москвитянина“
или
съ
патріархальной
реакціонностью
„Маяка".
Впрочемъ


295
эта
ошибка
б ыла
въ
то
же
время
исторически
почти-что
не из бѣж на,
какъ
мы
это
уже
за мѣ тили
выше;
гораздо
ва ж­
нѣе
б ыла
другая
ошибка
Бѣлинскаго
—
его
презрѣніе
къ
основной
духовной
сущности
славянофильства,
но
мы
зна е мъ,’
что
й
эта
ошибка
был а
психологически
неизбѣжна
для
Бѣ­
линскаго,
глубокаго
и
послѣдовательнаго
реалиста.
Вотъ
почему
въ
эту
его
статью
должны
б ыть
вн есен ы
и
истори­
ч ескія
и
психологическія
поправки;
но
и
б езъ
нихъ
статья
'
эта
ос тае тся
крайне
важной
для
характеристики
того,
как ъ
вожди
западничества
понимали
славянофильство.
Но
и
обратно:
изъ
э той
же
ст атьи
м ожно
убѣдиться,
н ас колько
луч шіе
изъ
славянофиловъ
пло хо
понимали
запад­
ничество;
Бѣлинскій
приводилъ
не
одинъ
примѣръ
этого
въ
своей
статьѣ.
Выясняется
также,
к акъ
ма ло
знали
они
Бѣлинскаго,
ка къ
ошибочно
см отр ѣли
на
главнаго
изъ
св о­
ихъ
пр от ивник овъ ;
достаточно
прочесть
хо тя
бы
то,
чтб
пи­
шетъ
о
Бѣлинскомъ
такой
добросовѣстный
пр от ивни къ,
ка­
кимъ
былъ
Самаринъ.
„Бѣлинскій
почти
никогда
не
яв ляе тся
самимъ
собою
и
рѣдко
пишетъ
по
свободному
внушенію...
Съ
тѣхъ
поръ,
как ъ
онъ
явился
на
поприщѣ
критики,
онъ
б ылъ
всегда
подъ
вліяніемъ
чужой
мысли.
Несчастная
в ос­
пріимчивость,
способность
понимать
легко
и
поверхностно,
отрекаться
скоро
и
рѣшительно
отъ
вч ер аш няго
образа
мыслей“...—и
т.
п.,
и
т.
п.:
вотъ
харак те рис ти ка
Б ѣли нска го
С амари ным ъ;
она
поистинѣ
можетъ
считаться
классической
въ
смыслѣ
полной
противоположности
съ
дѣйствительностью.
Мы
зн ае мъ,
какъ
глубоко
самостоятеленъ
был ъ
всегда
Бѣ­
л инскій,
ка къ
стро го
кр ити чес ки
относился
онъ
всегда
къ
„чужой мысли",
ка къ
вс егда
и
в сюду
был ъ
онъ
самимъ
со­
бою,
съ
какой
болью
и
трудомъ
порывалъ
онъ
со
„вчераш­
ни мъ
об раз омъ
мы слей “; поэтому вся характеристика Сама­
рина
становится
тол ько
забавной,
ка къ
по п адающ ая,
что
называется,
пальцемъ
въ
небо.
Но
Б ѣлин скаг о
она
своей
н ес прав ед ливо стью
задѣла
за
живое,
и
онъ
да лъ
на
нее
ве­
ликолѣпный
от вѣ тъ,
какъ
бы
п одв одя
имъ
ит оги
в сей
своей
литературной
дѣятельности.
1910 г.


Годовые
обзоры
литературы.
і.
Годовые
обзоры
русской
литературы
Бѣлинскій
сталъ
послѣдовательно
писать
ли шь
съ
конца
1840 года—и
вплоть
до
1847- го;
но
„обзоръ“
этихъ
„годовыхъ обзоровъ"
нельзя
не
начать
съ
первой
с татьи
Бѣ линск аг о—съ
„Литератур­
н ыхъ
мечтаній“,
представляющихъ
изъ
себя
т оже
„обзоръ"
рус ско й
литературы,
но
только
не
годовой,
а
вѣко во й.
„Литературныя
Мечтанія“—первое
выступленіе
Бѣ лин­
скаго
въ
об ла сти
критики,
опредѣлившее
собою
всю
даль­
нѣйшую
дорогу
„неистоваго Виссаріона". Восторженная
лю­
бовь
къ
и скус ств у,
.жажда
осмысленной
и
ц ѣльно й
жизни,
тонкое
пониманіе
художественныхъ
п ро и звед еній,
борьба
съ
дутыми
знаменитостями,
вѣрная
оцѣнка
прошлаго
и
пр ед­
видѣніе
будущаго,
жгучая
ненависть
и
любовь,
стр емл ені е
„къ правдѣ
вѣчной"—все
отразилось
въ
э той
статьѣ, являю­
щ ейся
великолѣпнымъ
„предисловіемъ“
ко
в сей
критиче­
ской
дѣятельности
Бѣлинскаго.
Въ
знаменитыхъ
статьяхъ
о
Пуш ки н ѣ, написанныхъ десятью годами позднѣе (1843 “
1846 гг.), въ наиболѣе
зрѣлый
періодъ
дѣятельности,
Бѣ­
ли нс кій
да лъ
намъ
ка къ
бы
„послѣ слов іе"
къ
ней
(подобно
тому,
к акъ
своимъ
письмомъ
къ
Гоголю
онъ
к акъ
бы
далъ
намъ
св ое
„завѣщ ан і е“,
по
выраженію
Герцена);но,
несмо­
тря
на
все
различіе
фи лософ ских ъ
воззрѣній
и
обществен­
н ыхъ
идеаловъ
въ
эти
двѣ
эпохи—литературные
приговоры
Бѣлинскаго
ос тали сь
по
существу
прежними
и
ст али
съ


__
297
тѣ хъ
п оръ
д остоян іем ъ
учебниковъ
словесности.
Это,
кстати
за мѣ тить,
показываетъ,
что
къ
началу
своего
в ысту пл енія
на
критическомъ
по пр ищѣ
Бѣлинскій
уже
впо лнѣ
закончилъ
выработку
своихъ
литературныхъ
взглядовъ,—чтб
яв ляется
разительнымъ
контрастомъ
его
дальнѣйшему
колебанію
въ
об ласти
вопросовъ
философскихъ
и
соціальныхъ.
Хотя
въ
пылкой
„элегіи“
юнаго
критика
б ыли
и
ошибки,
и
ув лечен ія,
и
невѣрныя
сужденія,
отъ
которыхъ
Бѣлинскій
впослѣдствіи
самъ
отказался,
но
въ
цѣломъ
и
основномъ
вз г ляды
„Лите ­
ратурныхъ
М ечта ній“
—
общіе
наши
взгляды;
вотъ
почему
именно
съ
Бѣлинскаго
и
именно
съ
его
„элегіи въ прозѣ“
ведетъ
сво е
начало
русская
критика.
И
до
„Литературныхъ Мечтаній“
б ыло
не
мало
разныхъ
литературныхъ
„обозрѣн і й“ (какимъ съ внѣшн ей
стороны
яв ляет ся
и
статья
Бѣ л инс ка го); въ этихъ обозрѣні яхъ
и
до
Бѣлинскаго
высказывалось
не
мало
вполнѣ
вѣрныхъ
крити­
ческихъ
взгл яд о въ.
Бестужевъ-Марлинскій
еще
за
десять
лѣтъ
до
„Литературныхъ Мечтаній“
высказывалъ
н ѣк оторые
взгляды,
повторенные
Бѣлинскимъ;
П олев ой
и
еще
болѣе
На­
деждинъ
б ыли
замѣчательными
предшественниками
Бѣ лин­
скаго
въ
об лас ти
критики.
Бѣлинскій
не
въ
пустынѣ
строился:
онъ
имѣ лъ
талантливыхъ
предшественниковъ,
имѣлъ
и
по д­
готовленный
матеріалъ
для
постройки;
но
почему
же
именно
статьи
Бѣлинскаго
ст али
краеугольнымъ
камнемъ
зданія
русской
критики?
Это
зависитъ,
кон е чно,
и
отъ
степени
таланта,
и
отъ
упорной
работы
мысли,
и
отъ
яркости
п ро­
явленія
чувства;
но
главное
з дѣсь—т а
органическая
цѣль­
ность
воззрѣній,
которая
та къ
характерна
для
Б ѣлин скаг о.
И
у
Надеждина
тоже
бы ли
„цѣль н ыя
воззрѣнія“
на
искусство,
на
литературу,
но
они
не
бы ли
органически
со еди нены
со
всѣмъ
его
существомъ.
Для
Б ѣл инс каго
же
и скус ств о,
лите­
рат у ра,
наука,
ре ли гія,
общество,
природа,
вс елен ная—в се
это
было
одно
органическое
цѣлое,
съ
которымъ
онъ
былъ
неразрывно
связанъ,
и
кот орое
онъ
т акъ
яр ко
п роявл ялъ .
Начиная
именно
съ
Бѣлинскаго,
кри т ика
перестаетъ
быть
узко-литературной
и
становится
выраженіемъ
и
проявленіемъ
цѣль наго
міровоззрѣнія.
„Литературныя Мечтанія“
начинаютъ
собою
р ядъ
ста тей


298
Бѣ ли нс к а го 1834—1836 гг .—эпо хи
конца
русскаго
шел ли н-
гіанства;
мысли,
высказанныя
въ
своей
„элегіи въ прозѣ“, Бѣ ­
линскій
развиваетъ
и
дополняетъ
въ
послѣдующихъ
статьяхъ:
„О русской
п ов ѣсти
и
повѣстяхъ
Гоголя“,
„Ничто о ни-
ч емъ“,
„О критикѣ
и
литературныхъ
мнѣніяхъ
Московскаго
Наб люд ат ел я“.
Всѣ
эти
ста тьи
построены
на
одномъ
и
т омъ
же
ф у ндамент ѣ, на одномъ и томъ же цѣльн ом ъ
во ззр ѣні и,
которое
мы
теперь
намѣтимъ
въ
общихъ
чертахъ,
обра­
щая сь
для
этого
къ
з намен ит ой
„элегіи въ прозѣ“.
Собственно-литературныя
положенія
э той
с татьи
Бѣлин­
скаго
крайне
несложны.
„Литературныя Мечтанія“
съ
внѣш­
ней
ст орон ы
представляютъ
изъ
с ебя
не
что
иное,
ка къ
к ратк ую
исторію
русской
литературы,
начиная
съ
петров­
ской
эпохи.
Реформа
Петра
привела
къ
рѣзкому
раздѣленію
„общества“
и
„народа“; русская словесность стала съ этихъ
п оръ
выраженіемъ
и
отраженіемъ
исключительно
этого
„обще­
ства“,
въ
то
в ремя
какъ
истинная
ли те рат ура
должна
б ыть
типично
„народною“,
должна
бы ть
проявленіемъ
національ­
на го,
народнаго
духа.
Слѣдовательно—„у
н асъ
нѣтъ
лите­
ратуры“: это основная тема всей „элегіи
въ
прозѣ“ Бѣлин­
скаго.
Съ
такой
точки
зрѣнія
Бѣлинскій
обозрѣваетъ
всю
русскую
„изящную
словесность“
послѣ-петровскаго
вре­
мени,—„отъ
Ломоносова,
перваго
ея
ге нія,
до
г-на
Куколь­
ни ка,
послѣдняго
ея
генія“...
Ш агъ
за
шагомъ
разбирая
и
оцѣнивая
литературу
эт ого
вѣкового
п еріода ,
Бѣлинскій
находитъ
въ
ней
только
немногихъ
истинныхъ
выразителей
народнаго
духа.
Ихъ
всего
четверо:
Державинъ—„великій,
геніальный
Русскій
по этъ“; Крыловъ— едв а- ли
не
равный
Державину,
„геніальный поэтъ Русскій“; Грибоѣ д ов ъ—„ едв а -
ли
не
равный
П ушк ину“,
и,
наконецъ,
самъ
Пушкинъ—о
ко торо мъ
„грѣ шно
говорить
смиренною
прозою“...
Вотъ'
и
вся
рус ска я
литература,
„вотъ всѣ
ея
представители,—гово­
ри тъ
Б ѣли нск ій:—друг и хъ
покуда
нѣтъ
и
не
ищите
их ъ.
Но
могутъ
ли
составить
ц ѣлую
ли тера тур у
четыре
чело­
вѣка,
яв ляв ші еся
не
въ
одно
в рем я?“ А потому —„у
на съ
н ѣтъ
литературы:
я
п ов торяю
это
съ
восторгомъ,
съ
насла­
жденіемъ,
ибо
въ
сей
истинѣ
вижу
залогъ
нашихъ
буду­
щихъ
успѣховъ“...


299
Такова
основная
мы сль
„Литературныхъ Мечтаній“,
мы сль,
к оторую
мы
должны
и
въ
настоящее
время
признать
вѣрной
по
существу—если
тольк о
вѣрны
исходные
взгляды
Бѣлин­
скаго.
Дѣйствительно,
вся
р у сская
ли тер ату ра
был а
тогда
еще
въ
будущемъ,
ибо
толь ко
съ
Пушкина
п ро явля ется
во
всей
своей
с илѣ
та
„народная“ (въ смыслѣ
Бѣлинскаго)
литера­
тура,
литература
Пушкина,
Гоголя,
Ле р монто ва,
Тургенева,
Достоевскаго,
Толстого,
которая
яв ляет ся
„своимъ словомъ“
русскаго
н арода
въ
міровой
культурной
жизни.
Но
этотъ
выводъ
вѣренъ
ли шь
постольку,
п оскол ьку
вѣрны
ис хо дные
пункты
Бѣлинскаго,
его
вз гл яды
на
„народность“,
его
эсте­
тическія
теоріи.
Въ
этихъ
положеніяхъ—сущность
„Литера­
турныхъ
Меч т аній ",
на
которой
на до
ос обен но
внимательно
остановиться.
Литературно
- критическіе
выводы
Б ѣлин скаг о
ос но вы­
ваются
на
продуманной
и
глубокой
э сте тич еской
системѣ,
пользовавшейся
въ
то
время
б оль шой
народностью
(такъ го­
ворили
тогда,
вмѣсто „популярностью“)—системѣ
русскаго
шеллингіанства,
проповѣдникомъ
и
апологетомъ
кот орой,
былъ
Бѣлинскій.
Это
бы ло
цѣльное
мі ро воз зрѣ ніе,
ду хомъ
котораго
пропитана
каждая
мысль,
каждое
положеніе
статьи
великаго
критика;
горя ч ее
убѣжденіе
и
цѣльность
в озз рѣній
сказываются
на
каж домъ
. шагу —да же
въ
об ласти
„полеми ­
ческихъ
с шибо къ“
съ
безпринципностью
Сенковскаго,
Бул­
гарина,
„Библіотеки для Чтенія“
и
„Инвалидныхъ Приба­
вленій
къ
Литературѣ“ (такъ
Бѣлинскій
юмористически
именовалъ
журнальчикъ
Воейкова—„Литературныя
Прибав­
л енія
къ
Русскому
Инвалиду").
Все
у
Бѣлинскаго
проник­
ну то
цѣльнымъ
настроеніемъ
и
цѣльной
мыслью;
цѣльное
фи лос офское
воззрѣніе
скрывается
у
не го
подъ
формой
лите­
ратурной
критики.
Въ
рецензіи
(1835 г. )
на
романъ
г -жи
Монборнъ
„Жертва“,
Бѣлинскій
ярк о
и
опредѣленно
выска­
з алъ
главную
мысль
своего
міровоззрѣнія
той
эпо хи: „жизнь,
человѣческая—восклицаетъ
Бѣлинскій
—
ес ть
не
сонъ,
не
мечта,
не
греза;
цѣ ль
ея
не
наслажденіе,
не
счастіе,
не
бл а­
женство:
нѣтъ,
она
ес ть
ве ликі й
даръ
П ро видѣ нія.
Безумный
хватается
за
этотъ
даръ,
какъ
за
игрушку,
и
легкомысленно,
играетъ
имъ,
к акъ
игрушкою;
мудрый
пр инима е тъ
его
съ


3?°
'покорностію,
но
и
съ
трепетомъ,
ибо
знаетъ,
что
это
есть
драгоцѣнный
за л огъ,
который
онъ
долженъ
будетъ
нѣ ког да
во звра т ить
въ
чистотѣ
и
цѣлости,
что
это
ес ть
тяж кій
стра­
да льчес кій
крестъ,
наградою
котораго
будетъ
терновый
вѣ­
нецъ
и
чув ств о
исполненнаго
долга.
Выразить
достоинство
че лов ѣче ск ое,
проявить
въ
себѣ
ид ею
Бо же ства— в отъ
на­
значеніе
см ертн аг о;
и
вотъ
п очему,
вс лѣ дст віе
справедливаго
за кона
вѣчной
премудрости,
си ла
заключается
въ
сла бости ,
в ели чіе
въ
ни что ж ес т вѣ, безконечность въ ограниченности;
и
вотъ
почему
ску дель ны й,
волнуемый
своекорыстными
ст ра­
стями
сосудъ
человѣка
можетъ
быть
жилищемъ
Духа
С вя­
того.
Б езъ
борьбы
нѣтъ
заслуги,
б езъ
ус илій
н ѣтъ
по бѣ ды.
Два
п ути
ведутъ
человѣка
къ
его
ц ѣли:
пу ть
разумѣнія
и
путь
чувства,
и
благо
ему,
когда
они
оба
сливаются
въ
пут и
дѣятельности!*
Это
исповѣданіе
в ѣры
кружка
С та нке вича
пер іод а
шел-
лингіанства
читатели
найдутъ
и
въ
„Литературныхъ Меч­
т а нія х ъ“; эти же мысли высказаны тамъ
Бѣлинскимъ
не
только
по
от ноше нію
къ
человѣку,
но
и
по
отношенію
къ
ч ело вѣ ч ес тв у; „выразить достоинство человѣч е ск ое,
проявить
въ
себѣ
идею
Бо жес тва“—
въ
эт омъ
назначеніе
не
только
отдѣльнаго
че л' овѣк а,
но
и
цѣлаго
н арод а.
А
внутренняя
жи знь
народа
от раж ает ся
и
з акрѣп ляет ся
въ
его
литературѣ'.
та къ
подходитъ
Бѣлинскій
отъ
о сно ваній
русскаго
шеллин-
гіанства
къ
основной
идеѣ
своей
ста тьи .
Что
т акое
литература?
Литература—отвѣчаетъ
по-шел-
лингіански
Бѣлинскій
—
есть
собраніе
художественно-сло­
весныхъ
произведеній
геніевъ
искусства,
к отор ые
выражаютъ
въ
свомъ
т в орчест вѣ
всю
внутреннюю
ж изнь
своего
народа
до
ея
сокровеннѣйшихъ
глубинъ
и
біеній.
Это
опредѣленіе
и
пониманіе
литературы
тѣсно
связываетъ
ее
съ
воззрѣ­
н іями,
во-первыхъ, ^лосо^ско-эстетическими
и,
в о-в т орыхъ—
соціологическими.
Что
такое
и ск усств о?
что
такое
н ародъ ?
Бѣлинскій
понимаетъ,
что
отвѣты
на
эти
вопросы
являются
фундаментомъ
всей
его
ста тьи ;
от в ѣчая
на
нихъ,
онъ
набрасываетъ
ко н туры
цѣльнаго
философскаго
в оззрѣ ні я,
и
толь ко
уже
на
эт омъ
прочномъ
основаніи
строитъ
сво и
литературно-критическіе
выво ды.
На мъ
не обх о димо
выяснить


Зоі___
эти
основныя
воззрѣнія
Бѣлинскаго,
ко торыя
онъ
дополнялъ
и
развивалъ
во
в сѣхъ
п ослѣд ующих ъ
статьяхъ
1835 —
1836 года .
Во тъ
эти
воззрѣнія
Бѣлинскаго.
Искусство
ес ть
„выра­
же ніе
ве лико й
идеи
Вселенной“,
подобно
тому,
какъ
сама
вс еленн ая
е сть
тол ько
выраженіе
„единой вѣ чн ой
идеи,
про ­
являющейся
въ
безчисленныхъ
формахъ“.
Проявленіе
этой
идеи—борьба
между
д обром ъ
и
зломъ,
свѣтомъ
и
мр ак омъ,
постепенное
совершенствованіе
человѣчества;
отраженіе
этой
и деи
—
ц ѣль
и ск усств а.
„Изображать,
воспроизводить
въ
словѣ,
въ
звукѣ, въ
чертахъ
и
крас кахъ
идею
в сео бщей
жи зни
природы
—
в отъ
единая
и
вѣчная
тем а
искусства!
Поэтическое
од уше влен іе
е сть
отблескъ
тв оряще й
силы
при­
род ы“.
И
по до бно
тому,
какъ
эта
творящая
сил а
обнимаетъ
собою
все—и
ужасное,
и
ве лико е,
и
малое,
и
простое,
такъ
и
поэзія,
отблескъ
этой
силы,
должна
б ыть
в се объ ем люща,
„безпристрастна“ (объективна—ск а жет ъ
Бѣлинскій
позднѣе).
Поэзія
не
должна
ограничивать
себя
рамками,
з ара нѣе
на­
мѣченной
цѣлью—„ибо
поэзія
не
имѣетъ
ц ѣли
внѣ
се бя“; но
въ
то
же
время
свободный
духомъ
и
„безпристрастный“
по этъ
не
долженъ
бы ть
„безстрастнымъ“:
поэзія,
какъ
от­
бл ескъ
творящей
силы
въ
че лов ѣкѣ, должна быть пронизана
горячимъ
чув ств омъ ,
пламеннымъ
с очувс тв іем ъ,
должна
быть
субъективна
(по позднѣ й шему
же
выраженію
Бѣлинскаго).
Поэтъ
долженъ
откликаться,
п одо бно
эхо,
на
в се:
въ
эт омъ
объективизмъ
по э зіи;
но
откл ики
эти
должны
пройти
ч ерезъ
„пламенное сочувствіе“,
ч ерезъ
горнило
ду ши
поэта:
въ
этомъ
его
субъективизмъ.
Сочетаніе
этихъ
двухъ
э ле­
ментовъ—
вотъ
идеалъ
поэта;
такова
мы сль,
п роходяща я
черезъ
всю
статью
Бѣлинскаго.
Это
со еди неніе
„объективизма“
съ
„субъективизмомъ“
тѣсно
с вяза но
съ
мыс лью
о
■ безцѣ льн о сти
искусства.
Цѣль
у
искусства
е сть
(„изображеніе идеи всеобщей жизни при­
р оды“),
и
въ
то
же
время
оно
б езц ѣльн о:
не
трудно
узнать
въ
этихъ
словахъ
варіаціи
на
одно
изъ
положеній
эстетики
Канта
(извѣ стн ое
Бѣлинскому
хо тя
бы
изъ
крити­
ческихъ
статей
Надеждина).
„Красота
е сть
форма
цѣле-


32?. _
сообразности
предмета,
п ос кольку
она
в оспри н им ается
безъ
представленія
цѣ ли“,— г овори лъ
Кантъ;
прекрасное
ц ѣлесо­
об ра зно,
не
бу дучи
представляемо,
к акъ
цѣлесообразное:
представленіе
цѣ ли
унижаетъ
прекрасное
и
уничтожаетъ
эстетическое
дѣйствіе.
Эти
же
мы сли
проводилъ
и
Шел­
лингъ,
находя
святость
и
чистоту
искусства
въ
его
аб с олют­
ной
автономности.
Вот ъ
источникъ
утвержденій
Бѣлинскаго
(мы съ ними встрѣт и мся
ниже), что „творчество
безцѣльно
съ
цѣ л ію"",
это
значитъ,
что
поэзія
не
имѣетъ
ц ѣли
внѣ
себя—
въ
эт омъ
ея
объективизмъ,
и
что
въ
то
же
время
она
должна
-быть
„цѣле сораз мѣр на“
(соразмѣ рн а
съ
цѣлью
въ
самой
с е бѣ)—и
въ
эт омъ
ея
субъективизмъ.
Отсюда
борьба
Бѣлинскаго
со
в сякой
„намѣр е нно с тью“
въ
и с кусс тв ѣ. „Чувствуешь
намѣреніе
и
теряешь
настроеніе“—
сказ алъ
Гете,
и
слова
эти
одинаково
относятся
и
къ
пр о­
цессу
творчества
и
къ
процессу
эстетическаго
восприниманія:
цѣль
уничтожаетъ
эстетическое
дѣйствіе.
И
хо тя
проявленіе
единой
вѣчной
идеи
въ
нравственномъ
м ірѣ
человѣка
сказы­
вается
въ
фо рм ахъ
борьбы
до бра
и
зла,
въ
вѣ чно мъ
совер­
шенствованіи
человѣчества,
о днако
то тъ,
кто
вздумалъ
бы
сознательно
проводить
эти
положенія
въ
творчествѣ—тотъ
не
по этъ.
То,
что
прекрасно,—ео
ipso и нравственно и ра­
зумно;
„эстетическое
чувство
есть
основа
добра,
основа
нр а вст ве нно ст и“. „Доколѣ
поэтъ
сл ѣдует ъ
безотчетно
мгно­
венной
в сп ышкѣ
своего
воображенія,
дотолѣ
онъ
нравственъ,
д отолѣ
онъ
и
по этъ;
но
ка къ
скоро
онъ
предположилъ
себѣ
ц ѣль,
задалъ
тему,
онъ—уже
философъ,
мыслитель,
м орали стъ ,
онъ
те ря етъ
на до
мной
свою
ча родѣ йс кую
власть,
разру­
шаетъ
очарованіе
и
за став ляе тъ
меня
сожалѣть
о
себѣ, если
при
истинномъ
та лантѣ
имѣетъ
похвальную
ц ѣль,
и
прези­
рать
себя,
есл и
си ли тся
опутать
мою
д ушу
тенетами
вред­
ныхъ
м ысле й“.
Если
вспомнить
при
этомъ
презрительное
отн оше ніе
русскихъ
шеллингіанцевъ
кружка
Станкевича
къ
„нравственной точкѣ
зр ѣн ія“
или
къ
„морали“
(противо­
поставляемой
„нравственности"
и
„полнотѣ
жизни"), то эсте­
ти чес кія
воззрѣнія
Бѣлинскаго
об рис уютс я
передъ
на ми
во
вс ей
св оей
ц ѣльно сти
и
п ослѣд ов ательн ости .
Таковы
философско-эстгт/<четл основанія,
на
которыхъ


303
Бѣлинскій
строитъ
св ое
пониманіе
и
сво е
опредѣленіе
ли­
тературы;
но
это
тольк о
од на
половина
вопроса:
мы
видѣли,
что
второй
половиной
его
яв ляютс я
п оложен ія
фил ософ ск о-
соціолошческія.
Литература
есть
выраженіе
въ
художествен­
н омъ
творчествѣ
внутренней
ж изни
на ро да:
но
что
же
та кое
„народъ“,
въ
че мъ
его
вну тре нн яя
жи знь,
что
такое
„на­
родность“? На всѣ
эти
в оп росы
отвѣчало
русское
ше ллин-
гіанство
тридцатыхъ
годовъ,
и
отвѣты
эти
въ
слѣ дующее
десятилѣтіе
были
развиты
въ
славянофильствѣ;идеиБѣлин­
скаго,
эпохи
„Литературныхъ Мечтаній“,
очень
бл изко
п од­
ходятъ
поэтому
къ
основнымъ
п оложе нія мъ
п озднѣй шаг о
славянофильства.
Народности
сут ь
индивидуальности
человѣчества
—
по­
дробное
развитіе
этого
шеллингіанскаго
п оложен ія
занимаетъ
м ного
мѣста
въ
статьѣ
Бѣлинскаго.
„Каждый
народъ,
со­
образно
съ
своимъ
характеромъ...
играетъ
въ
великомъ
се­
мействѣ
человѣческаго
р ода
св ою
особенную,
назначенную
ему
Провидѣніемъ
ро ль,
и
вноситъ
въ
общую
сокровищ­
ни цу
его
усп ѣх овъ
на
поприщѣ
самосовершенствованія
свою
долю,
с вой
вкл адъ;
др у гими
словами:
каждый
народъ
в ыра­
жа етъ
собою
о дну
какую-нибудь
сторону
жи зни
челов ѣче ­
ств а“.
„Каждый
народъ,
вслѣдствіе
непреложнаго
закона
Провидѣнія,
долженъ
выражать
своею
жизнью
одну
какую-
нибудь
с торо ну
жизни
цѣлаго
че ло вѣч ес тва;
въ
противномъ
случаѣ
этотъ
народъ
не
ж иве тъ,
а
только
прозябаетъ,
и
его
существованіе
ни
къ
чему
не
служитъ“.
Все
это—основ­
ныя
положенія
шеллингіанской
философіи
исторіи;
сла вян о­
фи льска я
окраска
этихъ
мыслей
заключается
въ
п одчер ки­
ва ніи
не
единства
человѣчества,
а
различія
путей
составляю­
щихъ
его
народностей.
Ч ѣмъ
болѣе
народъ
са моб ыт енъ,
тѣмъ
цѣннѣе
его
вкладъ
„въ общую сокровищницу успѣ хо въ
чело­
в ѣчест в а“ (характеренъ съ этой точки зрѣ нія
эпиграфъ
изъ
„Горе отъ ума“
къ
четвертой
г ла вкѣ „Литературныхъ Меч ­
т а ній“); самобытность же эта заключается главнымъ обра­
зо мъ
въ
народныхъ
обычаяхъ.
Иско нн ый
народный
бытъ,
со­
еди нен ный
съ
„просвѣщеніемъ“—вотъ
идеалъ
историческаго
развитія
на ро да.
Реформа
или,
вѣ рнѣ е,
рев олюці я
Петра
попыталась
искоренить
народные
обычаи,—но
была
въ
со­


3°4
стоя ні и
только
вогнать
клинъ
между
„народомъ“
и
„обще­
ствомъ“; русская „изящная
словесность“
ст ала
проявленіемъ
и
отраженіемъ
именно
этого
„общества“,— а
потому
она
и
не
литература.
Только
четыре
геніальныхъ
поэта
сумѣли
п ре одо лѣть
это
раздѣленіе
и
отразить
въ
своихъ
творческихъ
произведеніяхъ
внутреннюю
жизнь
народа
до
сокровеннѣй­
ши хъ
гл убин ъ
и
біеній.
Мы
вернулись
къ
началу
статьи
Б ѣли нска го—и
ви димъ
те п ерь,
как ая
гл авн ая
мысль
проходитъ
черезъ
вс ѣ „Лите­
ратурныя
М еч та ні я“: это—мы сль
о
с вобо дн омъ
творчествѣ
поэта,
безсознательно
проявляющаго
въ
своемъ
творчествѣ
в ну­
треннюю
жизнь
народа,
къ
которому
онъ
принадлежитъ.
Мы
ви димъ
теперь,
что
именно
эта
мысль
по зво ляе тъ
критику
зак ончи ть
с вою
„элегію въ
прозѣ“
бодрымъ
и
восторжен­
нымъ
пророчествомъ,
что
у
на съ
еще
наступитъ
„истинная
эпоха
искусства“,
что
у
н асъ
еще
будетъ
литература,
д остой­
ная
великаго
н ар ода.
Во
взглядахъ
Бѣлинскаго
на
народ­
ность
и
въ
эстетическихъ
те оріях ъ
его
заключена
та
основ­
ная
мы сль
„Литературныхъ Мечтаній“,
на
ко торой
строятся
Бѣлинскимъ
его
литературно-критическіе
выводы.
„Литературныя
Мечтанія“
начинающаго
писателя
п ро­
извели
шум ъ
въ'журнальномъ
м ірѣ
Москвы
и-Петербурга.
Хотя
статья
и
не
б ыла
по дп исана
п олн ымъ
именемъ
(под ­
пи сь
гласила:
—онъ—инскііі), но,
конечно,
въ
литературныхъ
кругахъ
всѣ
знали,
кто
скрывается
за
э той
подписью,
а
т акже
и
за
б укв ами
В.
Б.
(какъ тоже нерѣдко
подписывался
Бѣ­
линс кі й).
Изъ
переписки
С та нке вича
из вѣст но,
ка къ
„взбѣ­
сился“
Шевыревъ,
слегка
задѣтый
въ
„Литературныхъ Меч­
та ніях ъ“; еще болѣ е
озлобился
Воейковъ,
в скорѣ
осыпавшій
Бѣлинскаго
цѣлымъ
гр ад омъ
п олем ич ески хъ
замѣтокъ.
Бул­
гаринъ
въ
„Сѣверной
П че лѣ“—уж е
черезъ
годъ
послѣ
по­
явленія
статьи
Бѣ лин ск аго—н ап алъ
на
нее
съ
беззубымъ
ос троум іе мъ
въ
анонимной
полемической
статьѣ(Бѣлинскій
от в ѣчалъ
ему
ко роткой ,
но
ядовитой
„журнальной замѣтк ой“
въ
No
47 „Молвы“
за
1835 г.).
Наконецъ,
появилась
даже
ц ѣлая
повѣсть
небезъизвѣстнаго
то гда
романиста
Ушакова,
являющаяся
пр я мымъ
пасквилемъ
на
Б ѣл ин скаг о („Піюша“,
въ
„Библіотекѣ
для
Чтенія“ 1835г.,
No
7).
Все
это
п оказы ­


_ __ 3?5___
ваетъ,
что
значеніе
и
си лу
юнаго
кри т ика
сразу
о цѣн или—
и
п реждё
всего ,
конечно,
во
вражескомъ
станѣ.
Но
тутъ
же
надо
упомянуть,
что
начинающій
писатель
снискалъ
не
толь ко
лес тн ую
ненависть
враговъ,
но
и
сочувственное
вниманіе
такого
человѣка,
ка къ
Пушкинъ.
II.
„Литературныя Мечтанія“
бы ли
для
Бѣлинскаго
п ерв ымъ
опытомъ
„обзора“
литературы,—не
„годового",
а
„вѣк ово го"
об зор а.
Первымъ,
оп ять -таки
не
„годовымъ",
а
на
этотъ
разъ
„полугодовымъ"
обз ором ъ
была
статья
Бѣ линс к аго
„Ничто
о
ничемъ,
или
отчетъ
г.
издателю
Телескопа
за
послѣднее
полугодіе
(1835) русской литературы";
эта
ст атья
является
п ервы мъ
опытомъ
Бѣлинскаго
д ать
об­
зо ръ
литературныхъ
явленій
минувшаго
года.
Но
ка къ
и
въ
позднѣйшихъ
обзорахъ,
такъ
и
въ
этомъ
Бѣлинскій
не
ог ра ничи вае тся
сухимъ
перечнемъ
произведеній
минувшаго
года,
а
да етъ
цѣльное
воззрѣніе
на
всю
рус ск ую
ли тера­
туру.
Въ
этой
статьѣ
„Ничто о ничемъ",
появившейся
въ
началѣ
1836 года,
Бѣлинскій
повторяетъ
и
ра зви в аетъ
взгляды,
высказанные
имъ
годомъ
раньше
въ
„Литературныхъ Меч­
таніяхъ“.
„Литература
есть
н ародн ое
само со з нані е,
и
тамъ,
гдѣ
н ѣтъ
этого
сам о соз нанія ,
тамъ
литература
ес ть
или
скоро­
спѣлый
плодъ,
или
средство
къ
жизни,
р емесл о
извѣстнаго
класса
людей.
Есл и
и
въ
такой
литературѣ
е сть
прекрасныя
и
изящныя
созданія,
то
они
с уть
исключительныя,
а
не
по ло­
жительныя
явленія,
а
для
исключеній
нѣ тъ
правила“...
Эти
заклю чи тель ны я
строки
статьи
„Ничто о ничемъ“
р ез юми­
рую тъ
собою
содержаніе
вс ей
с татьи
и
въ
то
же
само е
время
яв ляютс я
главнымъ
положеніемъ
„Литературныхъ Мечтаній".
Т еорет и ческое
об основ ані е
э той
мысли,
—
зак лючающ ее ся,
ка къ
мы
зн ае мъ,
въ
принципѣ
свободнаго
творчества,
въ
первенствѣ
эстетическаго
ч увс тва
и
въ
безсознательномъ
проявленіи
„народности“, — ещ е
и
еще
разъ
подтверждается
въ
статьѣ
„Ничто о ничемъ“.
„Эстетическое
чувство
ес ть
И ВАПО ВЪ -РАЗУМ НИКЪ, V.
20


3°б
основа
добра,
основа
нравственности,—
снова
повторяетъ
Бѣлинскій:
—
...гдѣ
нѣ тъ
вл адыч ест ва
и ск усств а,
та мъ
люди
не
д оброд ѣтельн ы,
а
тол ько
б лаго разу мны ,
не
нравственны,
а
только
ост орожн ы “... Истинно нравственнымъ можетъ быть
только
„безцѣл ьн о е“
и ск усств о,
искусство,
не
ставящее
себѣ
н икакой
п ре дв зятой
моральной
цѣли.
И
въ
этомъ
„безцѣ ль­
номъ“
искусствѣ
не
можетъ
не
от ра зит ься—но
совершенно
„безсознательно“—„ на род но сть“
истиннаго
худ ож ни ка.
Иб о—
„что такое народность въ литературѣ?
Отраженіе
индиви­
дуальности,
характерности
н арод а,
выраженіе
духа
внутрен­
ней
и
внѣшней
его
жизни,
со
всѣми
ея
типическими
от тѣн­
ками,
красками
и
родимыми
пя т нами— не
такъ
ли?“—спра­
шива е тъ
Бѣлинскій,
и
продолжаетъ:
—
„если такъ,
то,
мнѣ
ка жет ся,
нѣ тъ
н ужды
поставлять
такой
н аро дно сти
въ
об я­
занность
истинному
таланту,
истинному
поэту;
она
сама
собой
непремѣнно
должна
п рояв лятьс я
въ
творческомъ
со­
зданіи...
Ес ли
личность
поэта
должна
отражаться
въ
его
твореніяхъ,
то
можетъ
ли
не
отражаться
въ
них ъ
его
на­
ро дн о сть?“
Ка къ
вид им ъ,
все
это
является
настойчивымъ
повтореніемъ
главныхъ
положеній
эстетической
те оріи
Бѣ­
линскаго:
„безцѣл ьное
творчество“
и
„безсознательная на­
родность“
поэта.
Что
касается
до
собственно
критическихъ
су жд еній
Бѣ­
линскаго
о
текущей
рус ско й
ли т ера т урѣ, то въ этой статьѣ
особеннаго
вниманія
з аслужи вае тъ
великолѣпная
хара кте ­
ристика
„Библіотеки для Чтенія“.
Бѣлинскій
справедливо
призналъ
громадное
в ліян іе
это го
ж урна ла
на
широкую
массу
читающей
публики,
в лія ніе,
с лѣды
кот ораг о
сказы­
в аются
еще
и
въ
настоящее
время:
да же
орѳографія „Би­
бліотеки
для
Чтенія“
очень
скоро
ст ала
общепринятой
во
всей
чи тающ ей
Ро сс іи,
перешла
во
всѣ
ос тальн ые
журн а лы
и
примѣняется
нами
до
сихъ
поръ.
Мало
кто
зна е тъ,
что
да же
об ычное
теперь
въ
научныхъ
трудахъ
отдѣленіе
ап о­
строфомъ
русс ки хъ
падежныхъ
окончаній
отъ
иностранныхъ
именъ
собственныхъ
(напр . :
„явленіе,
открытое
Wundt’омъа,
„законъ. Hertha“ и т.
п.)
б ыло
нововведеніемъ
„Библіотеки
для
Чтенія“
и
ея
редактора
Сенковскаго.
Эти
характерныя
мелочи
ука зы вают ъ
на
степень
распространенности
и
влія­


307
нія
(конечно,
вліянія
чисто
в н ѣшняг о) „Библіотеки для Чте ­
нія“;
недаромъ
са мъ
Бѣлинскій
признавалъ,
что
журналъ
этотъ
проникъ
даже
въ
т акіе
углы
ма тушки-Р оссі и,
гдѣ
раньше
можно
было
встрѣтить
тол ько
буквари
да
сонники...
Это
тѣсно
с вяза но
съ
той
про винці альнос тью ,
въ
ко торой
Бѣ­
линс кі й
видитъ
причину
усп ѣхо въ
этого
журнала.
Вся
эта
характеристика
„Библіотеки для Чтенія“
донынѣ
ос та ется
классической
и
б лестящей .
Бѣлинскій
останавливается
на
одной
изъ
повѣстей,
по­
мѣщенной
въ
эт омъ
журналѣ
въ
серединѣ
1835 года;
подроб­
ный
п ересказ ъ
э той
слабой
п ов ѣст и („Піюша“) былъ сдѣ­
ланъ
Бѣлинскимъ
по
той
п ри чи нѣ, что въ ней подъ именемъ
„Висяши“,
Виссаріона
Кривошеина,
выведенъ
самъ
онъ,
Бѣ­
линскій.
Сочинитель
этого
пасквиля,
довольно
извѣстный
тогда
Ушаковъ,
авторъ
чрезмѣрно
расхваленнаго
крити­
ками
—
и
Бѣлинскимъ
въ
т омъ
числѣ
—
романа
„Киргизъ-
Ка йсак ъ“,
был ъ
жестоко
оскорбленъ,
во-первыхъ,
отз ыво мъ
о
себ ѣ
Бѣлинскаго
въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“,
а
во-
вторыхъ
—
рецензіей
Бѣлинскаго
на
нов ую
к нигу
Ушакова
„Досуги Инвалида“. Уже въ предисловіи къ этой своей книгѣ
Ушаковъ
со
ск рытой
злобою
оповѣщалъ
чи та телей ,
что-де
онъ
имѣетъ
счастіе
не
нравиться
нѣкоторымъ „ученымъ“
журналамъ—имѣя
въ
ви ду
„Телескопъ“
и
„Молву“.
Бѣлин­
скій
въ
своей
ре це нзіи
иронически
отн ес ся
и
къ
э тому
за­
явле нію
Ушакова
и
къ
само й
его
к ни гѣ. „Ни одной свѣ тлой
мысли,—писалъ
Бѣлинскій,—ни
одного
занимательнаго
по ло­
женія,
ни
одной
хорошей
картины
нѣ тъ
въ
его
ск учн омъ
и
вяломъ
раз сказѣ; все такъ обще,
и стерт о,
старо,
что
никакъ
не
можешь
примириться
съ
мы слью ,
что
чи т аешь
произве­
дені е
автора
Киргизъ-Кайсака“.
Эта
рецензія
Бѣлинскаго
по явил ась
въ
началѣ
ап рѣля 1835 года („Молва“,
No
13); а
въ
іюльскомъ
томѣ
„Библіотеки для Чтенія“
уже
была
на­
печатана
повѣсть
Ушакова
„Піюша“,
съ
подзаголовкомъ:
„Каррикатура“.
Въ
карикатурномъ
видѣ
выводится
зд ѣсь
Виссаріонъ
Кривошеинъ,
нахальный
юноша,
исключенный
изъ
университета
и
з ани мающ ійся
частными
уроками,
не до­
учившійся
студентъ,
плѣнившійся
ученіемъ
Шеллинга
и
де р­
зающій
суд и ть-ряди ть
обо
в семъ.
„Когда вы читаете хоро-
20*


Зо8
шую
к нигу
и,
н асла ждая сь
ею,
въ
душѣ
говорите
сп ас ибо
автору,
и
в другъ
вамъ
приносятъ
журналъ,
въ
которомъ
та
же
книга
о цѣн ена
ни же
поношенныхъ
лаптей—повѣрьте,
что
эта
оцѣнка
сдѣлана
Висяшею“,—говорилъ
въ
своей
по­
вѣсти
Уш ако въ;
очевидно,
что
эта
„хорошая книга“
—
„До ­
су ги
Инвалида“
само го
Уша ков а,
а
оцѣнка
этой
книг и
„ниже
поношенныхъ
ла птей“,
это—рецензія
Виссаріона
Бѣлинскаго,
переименованнаго
авторомъ
въ
Виссаріона
Кривошеина
(какъ
извѣстно,
Бѣлинскій
б ылъ
сутуловатъ).
Э тотъ
недостойный
пасквиль
Ушакова
был ъ
пер в ымъ
„не литературнымъ“
вы­
падомъ
пр от ивник овъ
Бѣлинскаго;
впослѣдствіи
ему
не
одинъ
разъ
приходилось
встрѣчаться
съ
аналогичными
позднѣй­
ш ими
не-литературными
выходками
его
литературныхъ
вр а­
говъ.
Интересно
привести
для
сравненія
одинъ
изъ
такихъ
позднѣйшихъ
па скви л ей,
появившійся
уже
въ
1843 году.
Въ
ро ма нѣ „Жизнь,
какъ
она
есть“
одного
бездарнѣйшаго
г ра­
фомана
той
эпохи,
нѣкоего
Л.
Бранта,
выводится
между
про­
чимъ
на
сцену
въ
карикатурномъ
вид ѣ
рядъ
литераторовъ—
С енко вскій ,
Гречъ,
Краевскій,
Панаевъ
ид р.;
въ
числѣ
ихъ
находится
и
Бѣлинскій,
къ
к оторо му
Л.
Брантъ
питалъ
не­
нависть
за
безпощадные
отзывы
о
своихъ
произведеніяхъ.
Вот ъ
портретъ
Бѣлинскаго (разумѣется,
не
названнаго
по
им ени ): „...
то тъ,
что
пониже
ростомъ,
немного
косой,
съ
лицомъ,
свороченнымъ
въ
одну
сторону—главный
критикъ
эн цик ло пе діи,
чел овѣк ъ
не
совсѣмъ
глупый
и
не
бе зъ
н ѣко­
торыхъ
св ѣдѣн ій,
но
съ
такими
превратными
понятіями
о
вещахъ
и
съ
такимъ
страннымъ,
оши бочн ымъ
направленіемъ
ума,
что
лучше
бы ло
бы
для
ближнихъ
и
для
него
сам о го,
если-бъ
онъ
былъ
совершеннымъ
гл упцо мъ
и
н ев ѣж дой...“
Далѣе
этотъ
критикъ
именуется
„молодчикомъ“,
съ
кот о­
ры мъ
„стыдятся говорить даже собратія по ремеслу“,
и
т.
п.
Въ
эт омъ
пасквилѣ
заслуживаетъ
вн иман ія
только
о дна
черта:
„лицо,
св ороч енн ое
въ
о дну
ст орону “:
сопоставляя
съ
эти мъ
на зва ніе
„Кривошеина“
изъ
пас квил я
Ушакова,
написаннаго
п очти
деся т ью
годами
ран ѣе,
мы
п ол уча емъ,
повидимому,
объективную
черт у
наружности
Бѣлинскаго—
ту,
к отору ю
Ка велин ъ
смягчалъ
словами:
„онъ былъ суту ­
ло ватъ“.
Къ
слову
сказать,
къ
выпадамъ
Л.
Бранта
Бѣлин-


_ _3£?___
скій
отн ес ся
съ
такимъ
же
спо ко йны мъ
презрѣніемъ,
ка къ
и
къ
„каррикатурѣ“ Ушакова:
онъ
подробно
выписалъ
изъ
обоихъ
„произведеній“
всѣ
задѣ в ающія
его
мѣста
и
предо­
ставилъ
ихъ
суд ить
чи та телямъ .
Въ
заключеніе
н еоб хо димо
остановиться
на
выясненіи
одной
обычной
ошибки
историковъ
литературы,
ош ибк и,
связанной
съ
заглавіемъ
э той
ст атьи
Бѣлинскаго,
ея
началь­
ными
фразами
и
отношеніемъ
Бѣлинскаго
э той
эпохи
къ
Пушкину.
Отношеніе
это,
ка къ
мы
уже
отм ѣти ли
выше,
бы ло
двойственнымъ
во
всѣхъ
статьяхъ
Бѣлинскаго „теле-
скопскаго
періода“.
Съ
одной
стороны
Пушкинъ
именуется
великимъ
поэтомъ,
о
ко торо мъ
„грѣшн о
говорить
см и рен­
ною
прозою“,
а
съ
другой
с торон ы
п ров озг лашае тся,
что
„1830-м ъ
годомъ
кон чи лся
Пушкинъ";
до
1830 года Пуш­
кинъ
—
вел икій
художникъ,
п ослѣ
1830 года онъ временно
или
навсегда
замеръ.
Еще
въ
1829-мъ
го ду
Надеждинъ
об ру­
шился
на
Пушкина
за
его
„Графа Нулина“,
за я вивъ,
что
произведеніе
это
вполнѣ
соотвѣтствуетъ
носимому
имъ
имени,
что
изъ
ничего
ничего
не
бываетъ,
что
„Нулинъ“
есть
ну ль,
совершенное
ничто...
Обыкновенно
предпола­
гается,
что
начальныя
стр оки
статьи
Бѣлинскаго „Ничто
о
нич е мъ “ (а также и самое заглавіе)
отражаютъ
собою
влі ян іе
этихъ
Надеждинскихъ
нападеній
на
Пушкина.
„Помните ли
вы,
—
спрашиваетъ
Бѣлинскій,
обра щая сь
къ
Надеждину,
—
к акъ
одинъ
изъ
знаменитѣйшихъ
нашихъ
писателей,
изъ
первостатейныхъ
геніевъ,
угомонилъ
на
смерть
свою
лите­
ратурную
славу
тѣмъ,
что
вз дума лъ
писать
о
нич емъ
и
в есь
вы ли лся
въ
н ичт о?..“
И
далѣе:
„если
я
не
п ользуюс ь
ни
тѣн ію
той
лучезарной
славы,
которою
сіялъ
нѣкогда
помя­
нутый
вел икій
пи сател ь,
то
вмѣстѣ
не
имѣю
и
искры
его
генія,
который
нашелся,
хот я
и
къ
конечной
погибели
своей
репутаціи,
в ыс каза ться
въ
ничемъ
на
нѣсколькихъ
страни­
цахъ".
Въ
этомъ
обыкновенно
видятъ
рѣз кое
нападеніе
Бѣ­
линскаго
на
Пушкина
и
намеки
на
его
„Графа Нулина“.
Все
это
сп лошн ое
н ед оразу мѣн іе.
Бѣлинскій
не
мо гъ
го­
в ори ть,
что
Пушкинъ
„угомонилъ на смерть свою литера ­
турную
славу",
не
могъ
говорить
о
„конечной
погибели
репутаціи"
то го
самаг о
Пушкина,
о
которомъ
„грѣ шн о
го-


Зіо
ворить
с мир енною
пр оз ою“.
Бѣлинскій
говоритъ
зд ѣсь
вов се
не
о
П ушк ин ѣ, а иронизируетъ надъ Булгаринымъ,
который
въ
1833 г.
помѣстилъ
въ
смирдинскомъ
альманахѣ
„Ново ­
сель е“
(часть первая,
стр.
405—416) небольшую статейку
подъ
заглавіемъ
„Ничто,
или
альм ан ачн ая
статейка
о
н иче мъ“.
Въ
этой
статейкѣ
—
ка къ
и
въ
само мъ
заглавіи
ея
—
часто
встрѣчается
сочетаніе
тѣхъ
двухъ
сл овъ,
к оторыя
Бѣлин­
скій
взялъ
для
за гла вія
сво ей
статьи.
Наши
модные
авторы—
говоритъ,
на пр имѣ ръ,
Булгаринъ
—
„не два и не три часа
говорятъ
ничгпо,
но
всю
ж изнь
будутъ
говорить
и
писать
ничто
и
о
н иче мъ“ (стр.
410): это буквально заглавіе статьи
Бѣлинскаго.
И
далѣе
Булгаринъ
на
п ротяже ніи
всей
статейки
склоняетъ
„ничто"
на
всѣ
лады,
занимаясь
по
п ути
и
само­
восхваленіемъ,
и
самооправданіемъ,
и
р аз ными
обычными
б ул-
гаринскими
выходками.
Бѣлинскій
имѣ лъ
полное
основаніе
иронически
замѣтить,
что
э той
статейкой
о
„ничемъ“
на
нѣ­
сколькихъ
страницахъ
Булгаринъ,
—
этотъ
„знаменитѣ йшій
писатель“
и
„первостатейный геній“,—„уг ом они лъ
на
смерть
с вою
литературную
сл ав у“,
ибо
журналы
т ого
вр ем ени
(въ
том ъ
числѣ
и
„Телескопъ“
и
„Молва“) очень сурово отнес­
л ись
къ
э той
ст ат ейкѣ „знаменитаго“
писателя;
Полевой
въ
„Московскомъ
Телеграфѣ“ 1833г.
яд ови то
отоз валс я,
что
„г.
Булгаринъ
весь
вы лил ся
въ
Н ичто“.
Эти
слова
Полевого
Бѣлинскій
дословно
повторяетъ
въ
п ри веденн ой
выше
фразѣ,
саркастически
именуя
Булгарина
„первостатейнымъ геніемъ“,
сіяющимъ
„лучезарною славою“
и
т.
п.
Как ъ
могли
до
сихъ
п оръ
относить
эти
сл ишко мъ
явныя
насмѣшки
къ
Пушкину—
совершенно
непонятно,
тѣ мъ
болѣе
непонятно,
что
с амъ
Бѣ­
л ин скій
впослѣдствіи
не
одинъ
разъ
вспоминалъ
объ
э той
статейкѣ
Булгарина
и
.ядовитыхъ
словахъ
Полевого
(„Отеч.
За пи ск и“, 1840 г.,
No
2; id.,
No
4 и друг.).
Но
за то
—
и
это
т оже
еще
не
было
замѣчено
—
въ
дру­
г омъ
мѣстѣ
этой
своей
статьи
„Ничто о ничемъ"
Бѣлинскій,
дѣйствительно,
косвенно
задѣлъ
Пушкина,
разсказывая
о
том ъ,
какъ
рус ск іе
поэты
ХѴШ
вѣ ка
воспѣвали
меценатовъ
и
вельможъ,
к акъ
поэты
эти
„надѣли
на
с ебя
ливреи
людей
богатыхъ
и
важныхъ,
и,
за
ихъ
ст о лами,
въ
восторгѣ
радости,
зап ѣли
пѣсни
дивныя,
живыя“.
Каз ал ось
бы,
что
это
не
имѣетъ


311
отношенія
къ
Пушкину;
но
д ѣло
въ
том ъ,
что
когда
Пуш ­
кинъ
написалъ
свое
великолѣпное
п осл аніе
„Къ вельможѣ“
(1830 г.), то Полевой обвинилъ Пушкина въ низкопоклон­
с твѣ
и,
пародируя
одно
изъ
пушкинскихъ
стихотвореній,
писалъ,
что
по этъ
„какъ орелъ“—
Съ
земли
далеко
улет ѣ лъ,
Въ
пер едней
у
вельможи
сѣлъ,
И
пѣсни
дивныя,
живыя
Въ
восторгѣ
ра до сти
запѣлъ.
Эти
недостойные
стихи
Бѣлинскій
теперь
п овт оряет ъ
—
пр ав да,
примѣняя
ихъ
не
къ
Пушкину;
в п ослѣ дств іи,
въ
своихъ
пушкинскихъ
статьяхъ,
Бѣлинскій
в осхи щался
по­
сл аніе мъ
„Къ
вельможѣ“
и
в озму щался,
что
нѣкоторые
„крикливые глупцы“
осмѣлились
оскорбить
поэта
нелѣпыми
полемическими
в ы ходками .
Несомнѣнно
одно:
хо тя
и
въ
заглавіи,
и
въ
начальныхъ
фразахъ
статьи
„Ничто
о
ничемъ“
Бѣлинскій
нападаетъ
вовсе
не
на
Пушкина,
однако,
онъ
позволяетъ
себ ѣ
ко св ен­
ные
(быть можетъ,
не
намѣренные)
намеки
на
мнимо-отри­
ц ательн ыя
ст орон ы
Пушкина,
признавая
его
въ
то
же
время
великимъ,
геніальнымъ
поэтомъ.
Только
два
г ода
спустя
Бѣлинскій
взглянулъ
болѣе
правильно
на
творчество
вели­
каго
поэта.
III.
Итакъ,
еще
въ
1836году Бѣлинскій
да лъ
„обозрѣ ніе“
литературы
предшествовавшаго
г ода
въ
статьѣ
„Ничто
о
ничемъ,
или
отчетъ
г.
издателю
«Телескопа»
за
послѣднее
полугодіе
(1835) русской литературы“ .
Начиная
съ
1841 года,
Бѣлинскій
будетъ
давать
ежегодно
т акіе
литературные
об зоры
минувшаго
го да,
сперва
въ
„Отеч.
За пис ка хъ " (обзоры за
1840—1845 гг. ),
а
затѣмъ
въ
„Современникѣ" (обзоры за
1846 и 1847 гг. ).
Не
ограничиваясь
сухимъ
перечнемъ
и
критической
оц ѣн кой
литературныхъ
явленій
минувшаго
г ода,
Бѣлинскій
вс егда
даетъ
въ
этихъ
об зо рахъ
синтети­
ческій
вз гля дъ
на
всю
ру сс кую
литературу
въ
ея
цѣломъ,


_
З 1.2
освѣщаетъ
ея
прошлую
исторію,
характеризуетъ
ея
н ас тоя­
щее,
н ам ѣчаетъ
в озм ожное
бу дущее :
поэтому
эти
ежегодные
обзоры
яв ляю тся
однѣми
изъ
наиболѣе
интересныхъ
и
цѣ н­
н ыхъ
статей
Бѣлинскаго.
Обзоръ
рус ск ой
литературы
1840 года является особенно
интереснымъ
съ
самыхъ
р азл ич ныхъ
точекъ
зр ѣ нія;
въ
немъ
мы
имѣемъ
съ
одной
стор он ы
какъ
бы
резюмированіе
вс ей
предыдущей
полосы
дѣятельности
Бѣлинскаго,
а
съ
дру­
гой
—
намѣчающееся
новое
его
направленіе.
Заключая
этой
статьей
с вою
кри ти че скую
дѣятельность
тридцатыхъ
годовъ,
Бѣлинскій
на
порогѣ
но ваго
десятилѣтія
вновь
ставитъ
ста­
рый
во пр осъ
о
существованіи
русской
литературы.
Съ
этимъ
вопросомъ
Бѣлинскій
шестью
годами
ран ѣе
впервые
высту­
пи лъ
въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“,
о
че мъ
самъ
онъ
упоминаетъ
въ
настоящей
статьѣ,
въ
ко торой
обращается
къ
пересмотру
это го
вопроса.
Вопросу
этому
Бѣлинскій
придаетъ
громадное
значеніе;
б езъ
ложной
ск ромн ос ти
онъ
говоритъ,
что
съ
это го
вопроса
„начинается
новая
эпоха
н ашей
литературы
и
нашего
общественнаго
образованія,
потому
что
онъ
ест ь
живое
свидѣтельство
потребности
со­
знанія
и
м ыс ли".
Какъ
же
ставитъ
теперь
Бѣлинскій
этотъ-
вопросъ
и
ка къ
рѣшаетъ
его ?
Рѣшаетъ
онъ
его
почти
п о-ста ром у,
но
ставитъ
по -но вом у.
Рѣшеніе
прежнее
или
почти
прежнее:
„у насъ нѣ тъ
литературы“,
ибо
„литература есть сознаніе
народа",
а
русская
литература
не
является
проявленіемъ
это го
сознанія;
исключенія—Крыловъ,
Грибоѣдовъ,
Гог ол ь,
и
колоссальнѣйшее
и склю чен іе— Пуш ки нъ,
съ
кот ораг о
соб ­
ственно
и
начинается
русская
ли тера тур а
и
котораго
Бѣ­
линскій
счи тает ъ
теперь
„великимъ
м іров ымъ
поэтомъ“.
„Повторяемъ:
у
н асъ
еще
нѣтъ
литературы
какъ
выраженія
д уха
и
жи зни
народной,
но
она
уже
начинается,—а
это
въ
такой
короткій
періодъ
времени—успѣхъ,
и
успѣхъ
великій,
ко торы й
не
долженъ
обольщать
н асъ
въ
настоящемъ,
но
который
долженъ
казаться
залогомъ
великихъ
надеждъ
въ
будущемъ",—эти
за ключи тельн ыя
строки
настоящей
ста тьи
п очти
дословно
в зяты
изъ
заключительныхъ
словъ
„Лите­
ратурныхъ
Мечтаній“,
съ
той
только
разницей,
что
въ
на-


313
с тоящ емъ
уже
признается
начало
рус ск ой
литературы.
И
еще
цѣлый
рядъ
отдѣльныхъ
мѣстъ
настоящей
ста тьи ,
не
говоря
уже
объ
основной
ид еѣ,
яв ляет ся
бу ква льн ымъ
по­
в торе ніе мъ
или
изложеніемъ
соотвѣтственныхъ
мѣстъ
пер­
вой
ста тьи
Бѣлинскаго.
Это
возвращеніе
ко
взглядамъ
„Ли ­
тературныхъ
Мечтаній“
идетъ
такъ
дал еко
назадъ,
что
Бѣ­
ли нс кій
забываетъ
да же,
что
отъ
нѣкоторыхъ
взглядовъ
сво ей
„элегіи въ прозѣ“
онъ
потомъ
отк аза лс я;
такъ,
на­
примѣръ,
онъ
снова
отказывается
отъ
исторической
точ ки
зрѣнія
на
русскую
литературу:
„гдѣ
ея
историческое
р аз­
витіе?—
сп р ашив аетъ
он ъ:
—
скажите,
въ
ка комъ
отношеніи
между
собою
н ахо дятся
эти
поэты—Ломоносовъ,
Державинъ,
Карамзинъ,
Жуковскій,
Батюшковъ?
Докажите,
что
Жуков­
скій
непремѣнно
долженъ
былъ
яв итьс я
п ослѣ
Карамзина,
а
не
п реж де!..“
Эта
совершенно
невѣрная
точ ка
зрѣнія
яв ляе тся
утрированнымъ
возвращеніемъ
къ
взглядамъ
„Ли ­
т ерат урн ыхъ
Мечтаній“;
Бѣлинскій
ка къ
будто
з абылъ,
что
еще
въ
своей
статьѣ
1838 года о „критикѣ“ онъ отка­
зался
отъ
эт ого
своего
прежняго
неисторическаго
в оззрѣн ія
на
ру сск ую
литературу
и
выдвинулъ
впередъ
историческое
ея
пониманіе.
Но,
ко не чно,
Бѣлинскій
не
з абылъ
этой
своей
поправки,
а
намѣренно
отказался
отъ
нея
въ
настоящей
статьѣ.
Въ
указанной
выше
статьѣ
о
критикѣ
къ
истори­
ч еско му
взгляду
его
привело
„примиреніе съ дѣ йс т вит ел ь ­
ностью"—и
онъ
„принялъ"
даже
Г реча
и
Сенковскаго,
да же
Булгарина
и
О рлов а;
те перь
же,
въ
эпоху
своего
духовнаго
перелома
(статья писана въ декабрѣ 1840 года),
въ
эпоху
разрыва
съ
„разумной дѣй ств и тельн ос тію",
непримиримое
настроеніе
Бѣлинскаго
заставило
его
временно
отринуть
нѣкоторые
даже
и
вѣрные
св ои
вз гл яды
эпохи
„примиренія“.
Вскорѣ
Бѣлинскій
отказался
отъ
э той
сво ей
оши б очной
точки
зрѣнія
и
окончательно
пришелъ
къ
и сто риче ско му
пониманію
развитія
русской
литературы.
Итакъ,
въ
рѣшеніи
в оп роса
о
существованіи
русской
ли­
тературы
мы
имѣемъ
поч ти
полное
возвращеніе
къ
основ­
ны мъ
положеніямъ
„Литературныхъ Мечтаній"; но въ по­
становкѣ
эт ого
вопроса
играютъ
роль
причины,
совершенно
не
им ѣв шія
мѣста
въ
„элегіи
въ
про зѣ“
и
характерныя


34
тол ько
для
Бѣлинскаго 1840года.
Эти
причины
Бѣлин­
скій
намѣчаетъ
въ
письмѣ
къ
К.
Аксакову
(отъ 23 августа
1840 г.) .
„Мы люди внѣ
об щес тва,
—
писалъ
тогда
Бѣлин­
ск ій,
—
потому
что
Россія
не
ес ть
о бщест во!
У
н асъ
нѣтъ
ни
политической,
ни
религіозной,
ни
ученой,
ни
литератур­
ной
жи зн и“...
Итакъ,
пр ич ины
отс утстві я
у
н асъ
ли тера ­
туры—соціальныя:
у
н асъ
нѣтъ
общества,
а
потому
нѣтъ
и
литературы.
Въ
этихъ
м ысл яхъ
сказывается
новый
Бѣлин­
скій
—
п еріод а
разрыва
съ
„разумной дѣ йс т вите ль нос т ью“,
н ачи на ющаго ся
п еріод а
со ціаль но сти ;
и
еще
долго,
вплоть
до
1843 года,
будутъ
звучать
у
Бѣлинскаго
ноты
отрицанія
литературы
за,
отсутствіемъ
ея
питающей
почвы—общества.
Ограничусь
двумя
пр и мѣр ами:
„увы,
другъ
мо й,
—
пишетъ
Бѣлинскій
Боткину
(27 іюня 1841 г.),— бе зъ
общества
нѣ тъ
ни
дружбы,
ни
любви,
ни
духовныхъ
интересовъ,
а
е сть
только
порыванія
ко
всему
этому...
О
че мъ
писать?..
О
дв и­
ж еніи
промышленности,
администраціи,
общественности,
о
литературѣ, наукѣ?
—
но
у
н асъ
ихъ
н ѣтъ“.
Какъ
видимъ,
это
все
одно
и
то
же
прежнее
положеніе
—
у
н асъ
н ѣтъ
литературы;
но
пр ич ины
это го
лежатъ
теперь
уже
въ
со­
ціальной
почвѣ.
И
два
г ода
спустя
въ
письмѣ
къ
тому
же
Боткину
(отъ зГ марта 1843 г. )
Бѣлинскій
замѣчаетъ: „будь
ли тер ат ура
на
Руси
выраженіемъ
общества,
а
слѣдовательно
и
потребностью
его...
ты
написалъ
бы
горы“...
Это
яв ляе тся
толь ко
повтореніемъ
сл овъ
н аст оящ аго
„обзора“.
Мы
видимъ
такимъ
образомъ
з дѣсь
тѣ
мотивы
„соціальности“,
которые
станутъ
главенствующими
въ
критическомъ
творчествѣ
Бѣ­
линскаго
сороковыхъ
го д овъ.
И
въ
друг и хъ
отношеніяхъ
статья
„Русская литература
въ
1840 году“
является
одной
изъ
харак т ерн ыхъ
„рубеж ­
ных ъ“
статей
Бѣлинскаго,
стоящихъ
на
рубежѣ
между
пе­
ріодами
его
нѣмецкой
„умозрительности“
и
французской
„соціальности“.
Съ
э той
точки
зрѣнія
особенно
характерно
то
мѣ сто
ст атьи ,
гдѣ
Бѣлинскій
даетъ
сравнительную
хар ак­
теристику
Германіи,
Франціи
и
А нг ліи,
особенно
первыхъ
двухъ.
Въ
указанной
выше
статьѣ
1838 года о критикѣ
Бѣ­
линскій
т акже
сопоставлялъ
„различіе
д уха"
н ѣмц евъ
и
французовъ:
конечно,
это
сопоставленіе
оказ ал ось
крайне


3I5
не выгод ны мъ
для
французовъ:
мы
знаемъ,
что
Бѣлинскій
въ
это
вр емя
былъ
ожесточеннымъ
„французоѣд омъ“
и
про­
до лжа лъ
имъ
б ыть
и
въ
1839-м ъ
и
въ
1840-мъ
году.
Но
те­
п ерь,
въ
концѣ
1840 года,
въ
Бѣлинскомъ
уже
совершался
п ов оротн ый
к ри зисъ
отъ
„умозрительной“
и
„художествен­
но й"
точки
зрѣнія
къ
соціальной;
и
именно
въ
де кабрѣ
1840 года,
когда
писался
этотъ
годовой
обз оръ ,
Бѣлинскій
восклицалъ
въ
пис ьмѣ
къ
Боткину
(отъ и дек.
1840 г .):
„тяжело и больно вспомнить!
А
дичь ,
к оторую
изрыгалъ
я
въ
неистовствѣ,
съ
пѣною
у
рта,
противъ
французовъ
—
этого
энергическаго,
благороднаго
народа,
льющаго
кровь
свою
за
священнѣйшія
п рава
че лов ѣчеств а!..
Проснулся
я—
и
страшно
вспомнить
мнѣ
о
моемъ
сн ѣ“...
Пройдетъ
еще
нѣсколько
лѣтъ—и
Бѣлинскій
впадетъ
въ
противоположную
крайность
„нѣ мцеѣ дс тва“
и
будетъ
во скл ицат ь:
„Аллахъ,
Аллахъ,
зачѣмъ
ты
сотворилъ
Нѣ м цевъ?!. ..“ (1847 г.); но
да же
и
те п ерь,
въ
началѣ
1841 года,
Бѣлинскій
выражаетъ
надежду,
что
„Нѣмцамъ
предстоитъ
в озмо жн ость
сдѣлаться
людьми,
че ловѣ кам и
и
перестать
быть
Н ѣм ца ми“ (письмо
къ
Боткину
отъ
і
марта
1841 г.).
Въ
настоящемъ
обзорѣ
Бѣлинскій
стоитъ
еще
на
рубежѣ
совершающагося
кризиса:
онъ
п опре жнем у
отрицаетъ
художественное
значеніе
„эфе­
мерной“
фра н цузск ой
литературы,
„восторженныя
бредни
Жоржа
Занда“
и
т.
п.,
но
тутъ
же
подчеркиваетъ,
ка къ
нѣчто
п оложи тельн ое,
„соціальный характеръ“
французскаго
искусства
и
признаетъ
„огромное вліяніе“
французской
ли­
тературы.
Такимъ
образомъ
мы
имѣемъ
зд ѣсь
первое
в оз­
станіе
Бѣлинскаго
противъ
своего
былого
„французоѣд ств а“
и
первое
пр изна ніе
имъ
„соціальности“,
какъ
неизбѣжнаго
и
положительнаго
фа кто ра.
Отрицая
художественное
значеніе
французской
литера­
туры,
и
все
же
признавая
за
ней
„огромное вліяніе“,
Бѣ­
л инскій,
оч евид но,
стоялъ
все
на
той
же
проводимой
имъ
еще
много
ра зъ
раньше
точкѣ
зрѣнія
о
разграниченіи
„искусства“
и
„беллетристики“.
Это
раздѣленіе
настойчиво
проводилось
Бѣлинскимъ,
начиная
съ
1838 года;
мы
еще
увидимъ,
что
оно
не
менѣе
настойчиво
п род олжалос ь
про­
водиться
имъ
до
конца
сороковыхъ
го д овъ;
мы
увидимъ


Зіб __
также,
какое
бо ль шое
значеніе
имѣло
это
разграниченіе
въ
развитіи
позднѣйшихъ
воззрѣній
Бѣлинскаго.
Нако нец ъ,
мы
увидимъ
болѣе
п рав ильн ое
рѣшеніе
Бѣлинскимъ
вопроса
о
существованіи
русской
литературы.
Но
уже
з дѣсь
м ожно
указать,
ч то,
отрицая
существованіе
русской
литературы,
Бѣлинскій
былъ
и
правъ,
и
неправъ.
Онъ
былъ
неправъ,
т акъ
какъ
уклонился
отъ
и стор ич еской
точк и
зрѣнія
на
рус­
ску ю
литературу;
но
онъ
был ъ
правъ,
о тр ицая
міровое
зна­
ч еніе
современной
ему
рус ск ой
литературы.
Только
одного
Пу ш кина
призналъ
онъ
міровымъ
поэтомъ,
но
и
то
вскорѣ
взялъ
это
св ое
мнѣніе
об ратн о.
Нас тоящі й
обзоръ
является
за ключен іем ъ
цѣлаго
ряд а
п ред ыдущ ихъ
статей
Бѣлинскаго
и
въ
то
же
время
введе­
ніемъ
къ
новому
ряду
статей
сороковыхъ
годовъ;
онъ
стоитъ
на
рубежѣ
разрыва
съ
невѣрно
п он ятой
гегеліанской
тео­
ріей
„разумной дѣйствительности“
и
примиренія
съ
идеей
„соціальности“.
Не
на до
о днако
ду мат ь,
что
Бѣлинскій
отнынѣ
вообще
п орв алъ
съ
гегеліанствомъ;
наоборотъ,
1841—1843 гг.
ознаменованы
усиленнымъ
в ліяні емъ
геге­
ліанства
на
Бѣлинскаго,
но
это
вл іян іе
теперь
ограничено
главнымъ
образомъ
теоріей
и ск усств а,
хотя
и
въ
этой
об ла сти
Бѣлинскій
скоро
подвергнется
инымъ
вліяніямъ.
Въ
области
же
общественныхъ
и
политическихъ
вопросовъ
Бѣлинскій
рѣ зко
перешелъ
къ
нов ой
системѣ
—
„соціаль ­
ности“
вообще
и
„соціализма“
въ
ча стно сти ;
вѣ ра
въ
соціа­
л измъ
скоро
заступила
у
н его
м ѣсто
былой
вѣ ры
въ
„ра ­
зумную
дѣйствительность“.
IV.
Слѣд ующи мъ
годовымъ
обзоромъ
был а
б ольшая
ст атья
„Русская литература въ 1841 году“,
въ
которой
Бѣлинскій
еще
разъ
во
мн ог омъ
повторилъ
мысли
изъ
„Литератур­
н ыхъ
Ме чтан ій “.
„Литературныя Мечтанія“
Бѣлинскаго
бы ли
напечатаны
въ
мало
извѣстной,
а
въ
сороковыхъ
годахъ
и
со ве ршен но


31?
позабытой
„Молвѣ“; Бѣли н ск ій
же,
очевидно,
н астоль ко
до­
рожилъ
мы сл ями
эт ой
своей
первой
критической
ст атьи ,
что
захотѣлъ
повторить
ихъ
семь
лѣтъ
спустя
для
болѣе
широкой
аудиторіи—читателей
„Отечественныхъ Записокъ“.
Воспользовавшись
фор мой
воскрешеннаго
имъ
г одов ого
ли­
тературнаго
об зор а,
Бѣлинскій
въ
этой
сво ей
статьѣ
снова
дал ъ
об обща ющее
обозрѣніе
вс ей
русской
литературы
послѣ­
петровскаго
времени.
Дѣлая
э то,
онъ
несомнѣнно
имѣлъ
въ
вид у
задуманную
имъ
„исторію русской литературы"; годо­
вой
об зоръ
1841 года можетъ считаться краткимъ конспек­
т ив нымъ
изложеніемъ
одного
изъ
главныхъ
отдѣловъ
этой
предполагавшейся
книги:
раз в ернут ь
этотъ
конспектъ
въ
обширную
к нигу
б ыло
только
дѣломъ
вр ем ени.
Нѣск оль ко
страницъ
о
Державинѣ
изъ
настоящей
статьи
разрослись
въ
большую
статью
„Сочиненія
Державина“,
1843 года;
точно
такъ
же
рядъ
страницъ
о
Пушкинѣ
является
ка къ
бы
предисловіемъ
къ
уже
задуманнымъ
„пушкинскимъ статьямъ“
1843—1846 гг .
Мнѣ
уже
приходилось
подчеркивать
постоянство
литера­
турно-критическихъ
вз глядо въ
Бѣлинскаго,
с толь
пр от иво по­
ложное
измѣнчивости
его
философскихъ
воззрѣній;
крайне
интереснымъ
яв ляе тся
поэтому
детальное
сравненіе
н аст оя­
щаго
об зора
съ
„Литературными Мечтаніями".
Даже
въ
ме­
лочахъ
остался
вѣренъ
Бѣлинскій
своимъ
литературнымъ
взглядамъ
„телескопскаго“
пе ріо да:
стоитъ
сравнить,
напри­
мѣ ръ,
мимолетную
харак те рис ти ку
Яз ы кова
и
Хомякова
въ
ст ать ѣ „О критикѣ
и
литературныхъ
мнѣ нія хъ
Мо ско вскаг о
Набл юдат еля“
съ
такой
же
характеристикой
въ
настоящей
статьѣ.
Я
не
имѣю
возможности
ш агъ
за
шагомъ
сравнить
н астоящую
статью
съ
„Литературными Мечтаніями"; въ видѣ
частнаго
примѣра
остановлюсь
только
на
Карамзинѣ. „Ка­
рамзинъ
предположилъ
себ ѣ
цѣлью
—
пріучитъ,
пріохотитъ
р усс кую
публику
къ
чтенію“,
говорилъ
Бѣлинскій
въ
первой
своей
с т ат ь ѣ; въ настоящей статьѣ
подробно
развивается
та
главная
мы сль,
что
„Карамзинъ первый родилъ въ обще­
ст вѣ
потребность
ч т енія,
размножилъ
читателей
во
всѣхъ
кл ассах ъ
общества,
создалъ
ру сс кую
публику“;
и
то гда
и
теперь
Бѣлинскій
справедливо
видѣлъ
въ
этомъ
главную


Зі8
литературную
заслугу
Карамзина,
прямое
слѣ дств іе
его
с ти­
листической
реформы.
Просл ѣд ит е
подробно
за
этими
двумя
характеристиками,
отдѣленными
одна
отъ
другой
цѣлымъ
се ми лѣтіе мъ,
и
вы
увидите,
какъ
твердо
стоялъ
Бѣлинскій
на
разъ
выработанной
точ кѣ
зр ѣ нія;
но
тутъ
же
вы
ув и­
дите,
н аск олько
возмужали
и
развились
воззрѣнія
Бѣлин­
скаго:
это
в озм ужа ніе
характеризуется
исторической
- точк ой
зрѣн ія
на
литературу.
Бѣлинскій
теперь
понимаетъ
истори­
ческую
необходимость
и
законность
сен т имент али з ма,
въ
то
вр емя
ка къ
раньше
онъ
считалъ
его
тол ько
„смѣш ным ъ
и
жалкимъ
д ѣт ств омъ“,
„маніей странной
и
неизъяснимой“.
Мы
уже
зн а емъ,
что
эта
историческая
точ ка
зрѣнія
была
однимъ
изъ
наиболѣе
п лодот во рны хъ
слѣ дс твій
русскаго
гегеліанства.
Пра вд а,
Бѣлинскій
уже
миновалъ
тотъ
періодъ
принятія
„разумной дѣйствительности“,
когда
онъ
готовъ
бы лъ
дойти
до
признанія
да же
романовъ
А.
А.
О рлов а;
по
крайней
м ѣрѣ
т огда
онъ
пр изна вал ъ
историческое
значеніе
Сумарокова
и
да же
его
заслуги
въ
д ѣлѣ
развитія
русскаго
театра,
а
теперь
Б ѣли н скій,
и змѣн яя
своей
исторической
т очкѣ
зрѣнія,
снова
съ
презрѣніемъ
относится
къ
этому
якобы
„бездарному писакѣ“.
Однако
есл и
мы
вспомнимъ,
что
въ
то мъ
же
1841 году издавались С.
Глинкою
сочиненія
Су ма рок ова
съ
восторженными
ко мм ен таріями
издателя,
то
некритическое
мнѣніе
Б ѣл инс каго
окажется
достаточно
по­
нятнымъ
и
оправданнымъ.
Коснусь
еще
одной
частности—окончательно
уст ан ови в­
шагося
къ
э тому
времени
отношенія
Бѣлинскаго
къ
такъ
наз ыв аемо му
„женскому вопросу“,
такъ
к акъ
въ
обзорѣ
1841 года Бѣ линс к ій
впервые
(если не считать мелкихъ ре ­
ценз ій
1841 года)
высказалъ
сво й
новый
вз гля дъ
на
на зна­
ч еніе
женщины
и
рѣзко
разорвалъ
со
своимъ
бы лымъ
отри­
ц ательн ы мъ
взглядомъ
на
этотъ
вопросъ.
Этотъ
былой
взглядъ
о со бенно
выпукло
былъ
в ыр аженъ
въ
рецензіи
1835 года на переводный романъ г -жи
Монборнъ
„Жертва“:
въ
этой
ре це нзіи
Бѣлинскій
признаетъ
только
одно
назна
ч еніе
ж енщи ны
—
бы ть
„ангеломъ -х ра нит е ле мъ
мужчины
на
в сѣхъ
ступеняхъ
его
жизни“;
самостоятельная
же
дѣятель­
ность
ж енщи ны
ему
ненавистна.
Ж енщина ,
стремящаяся
къ


Зх9
са мостоятель нос ти ,
къ
„эмансипаціи“— н ра вст венн ый
уродъ,
воплощеніе
б е зн ра вст венн ос ти; „une femme émancipée—в ос­
клицаетъ
Бѣлинскій—это
слово
можно-бъ
очень
вѣрно
пере­
вести
однимъ
русскимъ
словомъ,
да
жаль,
что
его
уп отре­
бленіе
позволяется
въ
однихъ
словаряхъ,
да
и
то
не
во
всѣхъ,
а
тол ько
въ
самыхъ
о бшир ных ъ “...
Это,
кажется,
предѣлъ;
его
же
не
пр ейдеши
—
ненависти
къ
„женскому
в опрос у“,
къ
„эмансипаціи“;
естественно,
что
особенно
не­
навистна
б ыла
Бѣлинскому „женщина-писательница“,
ка къ
представительница
т ипа
femme émancipée: отсылаю чита ­
те ля
къ
саркастическому
восхваленію
„эмансипаціи“
вообще
и
женщинъ-писательницъ
въ
особенности
въ
статьѣ „О кри­
тикѣ
и
литературныхъ
мнѣніяхъ
Мо ско вскаго
Набл юдат ел я“.
Естественна
т акже
ненависть
Бѣлинскаго
къ
Жоржъ
Зандъ,
которая
не
только
был а
талантливой
писательницей,
но
св ерхъ
тог о
и
проповѣдывала
въ
своихъ
романахъ
столь
ненавистную
Бѣлинскому „эмансипацію“.
Еще
въ
статьѣ
о
„Менцелѣ“, т. - е.
въ
1839—1840 г. ,
Бѣлинскій
съ
негодова­
ніемъ
го ворит ъ
о
„г -жѣ
Дюдеванъ,
или
из вѣст но мъ,
но
отнюдь
не
славномъ
Жоржъ
За ндъ “,
и
о
проповѣди
ею
„идей сенсимонизма“
о
равноправіи
по ло въ.
Но
тутъ
п одо­
ше лъ
гегеліанскій
кризисъ
Бѣ линск аг о
и
рѣзкая
перемѣна
его
вз глядо въ
на
общественные
вопросы;
рѣз ко
измѣнились
в згляды
Б ѣлин скаг о
и
на
женскій
во про съ.
Онъ
становится
все
болѣе
и
бол ѣе
восторженнымъ
поклонникомъ
таланта
Ж оржъ
Зандъ:
ес ли
въ
одной
изъ
рецензій
начала
1841 года
(на повѣ с ть
Ж.
Зандъ
„Мозаисты“) онъ еще дипломатично
говоритъ,
что
„всѣ мъ
извѣстенъ
талантъ
знаменитой
п овѣ­
ствовательницы,
равно
к акъ
и
ея
н едос та тки“,
то
уже
мѣ­
сяцъ
сп ус тя,
въ
рецензіи
на
романъ
„Monpà“ того
же
ав­
тора,
Бѣлинскій
провозглашаетъ
Ж оржъ
Зандъ
„геніальной
женщиной“
и
„адвокатомъ
же нщины “.
А
еще
мѣсяцемъ
по зже
Бѣлинскій
пишетъ
Боткину: „...
надо
мнѣ
по зна ко­
миться
съ
сенсимонистами.
Я
на
женщину
смотрю
ихъ
гла­
зам и“ (28 іюня 1841 г. ;
см.
т акже
пис ьмо
отъ
8 сент.
того
же
г ода).
Наконецъ
въ
обзорѣ
1841годаБѣлинскій
провоз­
глашаетъ
нео бх оди мост ь
„эмансипаціи“
женщины
и
съ
не­
годованіемъ
возстаетъ
пр от ивъ
обычнаго
„истинно киргизъ -


32°__
кайсацкаго
мнѣ ні я“
о
женщинахъ,
мнѣ нія,
которое
онъ
са мъ
такъ
еще
нед авн о
высказывалъ.
Бы ть
м оже тъ,
въ
з ависи мост и
отъ
этого
новаго
пони­
манія
„женскаго вопроса"
стоитъ
и
чрезмѣрно
восторжен­
ное
отн ошені е
Бѣлинскаго
къ
нѣкоторымъ
русскимъ
пи­
сательницамъ
т ого
времени,
особенно
къ
Фадѣевой-Ганъ,
писавшей
подъ
псев до н имомъ
Зенеида
Р—в а.
Бѣлинскій
на­
зываетъ
ее
„авторомъ многихъ превосходныхъ
п ов ѣст ей“,
считаетъ
ее
„примѣ ча те ль нѣ йш имъ
талантомъ
современной
литературы“
и
т.
п.
Полтора
года
сп уст я,
послѣ
смерти
г- жи
Ганъ,
Бѣлинскій
написалъ
д аже
большую
статью
„Сочине­
нія
Зенеиды
Р— во й“ (1843 г.), въ которой снова повторилъ
с вой
„сенсимонистскій“
в зг лядъ
на
женщину
и
далъ
краткій
этюдъ
о
женшинахъ-писательницахъ
въ
Р осс іи;
тутъ
онъ
болѣе
сдержанно
относится
къ
„Зенеидѣ
Р—вой“
и
по д­
черк ив ает ъ
многіе
недостатки
ея
произведеній,
хо тя
и
при­
зна етъ
въ
ней
„талантъ замѣчате льн ы й,
выходящій
изъ
ряда
обыкновенныхъ
д а ро ван ій“. Современному
чи та телю
не
т руд­
но
убѣдиться,
что
талантъ
„Зенеиды Р— во й“
былъ
самый
посредственный,
обыденный,
и
что
оцѣнка
его
Бѣлинскимъ
крайне
преувеличена;
но
это
преувеличеніе
было
совершенно
н епрои зво ль нымъ ,
такъ
к акъ
Бѣлинскій
б ылъ
подкупленъ
„присутствіемъ живыхъ
общественныхъ
интересовъ
и
ид е­
альнымъ
взглядомъ
на
достоинство
жизни,
человѣка
и
ж ен­
щины
въ
особенности“—въ
произведеніяхъ
э той
писательницы.
О
п озд нѣй шихъ
взглядахъ
Бѣлинскаго
на
назначеніе
же н­
щины
я
уже
говорилъ,
по
поводу
разбора
имъ
типа
п ушки н­
ско й
Татьяны
J).
Воз вра щаю сь
къ
настоящей
статьѣ
Бѣлинскаго,
къ
ея
основному
тезису:
я
уже
указалъ
на
ея
св язь
съ
„Литера­
турными
Мечтаніями“,
теперь
надо
указать,
что
эта
св язь
доходитъ
поч ти
до
тождественности
гл а внаго
тезиса.
„У насъ
нѣ тъ
литературы!“—восклицалъ
Бѣлинскій
въ
своей
„Элегіи
въ
пр озѣ“, а лейтмотивомъ настоящей статьи является зна­
м ениты й
п ушки н скій
стихъ
о
книгахъ:
„Да гдѣ- жъ
онѣ?
Давайте,
их ъ !“ Снова обозрѣв ая,
какъ
и
въ
„Литературныхъ
*) См.
выше
статью
«Поэзія душевнаго единства» .


321
Мечтаніяхъ“,
всю
рус ску ю
литературу
отъ
Ломоносова,
Бѣ­
линскій
снова
находитъ
только
нѣсколькихъ
пи сат елей,
ко­
торыхъ
еще
п род олжаю тъ
чи та ть.
Интересно
сравнить
эти
выв оды
двухъ
ст ат ей:
въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“
Бѣ­
линскій
называлъ
въ
концѣ
концовъ
четырехъ
„безсмерт­
ных ъ“
и
„геніальныхъ“
русс ки хъ
писателей
—
Дер ж ави на,
Крылова,
Грибоѣдова
и
Пушкина;
теперь
онъ
вычеркиваетъ
изъ
этого
списка
Державина,
но
за то
прибавляетъ
двухъ­
тр ехъ
новыхъ,
называя
Крылова,
Жуковскаго,
Батюшкова,
Гр и боѣ дова,
Пушкина,
Гоголя
и
Лермонтова.
Онъ
признаетъ
те п ерь,
что
„какова бы ни была наша литература,
но
она—
огромное
явленіе
для
какихъ-нибудь
ста
л ѣтъ“; и однако
Бѣлинскій
все-таки
еще
отказывается
п ризн ать
существованіе
русской
литературы.
Онъ
стоитъ
еще
на
той
точкѣ
зрѣнія,
ко торую
высказалъ
годомъ
раньше
въ
своемъ
обзорѣ
ли­
т ерат уры
за
1840 годъ: „русская литература только -чт о
на­
чинается,
но
ея
еще
н ѣтъ“,
писалъ
онъ
т амъ;
и
теперь
онъ
повторяетъ,
что
„вся надежда на будущее“. И это
несмотря
на
то,
что
са мъ
Бѣлинскій
указываетъ
теперь
на
„исто­
ричность“
своего
взгляда
на-литературу
(подчеркивая „ ис то­
рическое
достоинство
о риг инал ьн ыхъ
ст их отво рен ій
Жуков­
ск а го“); какимъ же образомъ онъ могъ настаивать на своемъ
прежнемъ,
отнюдь
не
историческомъ
взглядѣ
на
рус ску ю
литературу?
Это
объясняется
тѣмъ,
что
Бѣлинскій
пожелалъ
сохранить
св ое
п р ежнее
опредѣленіе
литературы,
ка къ
вы­
раженія
народнаго
духа.
„Литература есть народное само ­
сознаніе“,—говорилъ
то гда
Бѣлинскій
и
находилъ,
что,
слѣдо­
вательно,
нѣсколько
талантовъ
не
составляютъ
еще
ли тера­
туры ;
теперь
онъ
неудачно
п ыта ется
соединить
этотъ
взглядъ
съ
исторической
точ кой
зрѣнія. „Вы
говорите,
что
я
нашелъ
въ
н ашей
ли тер ат урѣ
даже
в н утрен нюю
историческую
по­
слѣдовательность,—пишетъ
теперь
Бѣлинскій:—правда,
но
все
это
еще
не
составляетъ
литературы
въ
полномъ
смыслѣ
слова.
Литература
ест ь
н ародн ое
сознаніе,
выраженіе
вн у­
треннихъ,
духовныхъ
интересовъ
общества,
которыми
мы
п ока
еще
очень
небогаты.
Нѣсколько
че ловѣк ъ
еще
не
со­
ставляютъ
общ ест в а“...
Зд ѣсь
новая
„общественная“
точка
зрѣнія
соединяется
съ
былымъ
не-историческимъ
пониманіемъ
ИВ АП ОВЪ-РА З УМ НИКЪ, V.
21


322
литературы;
такое
сочетаніе
могло
быть
толь ко
переходнымъ.
И
дѣйствительно,
въ
1843 году,
въ
ст ать ѣ „Общее значеніе
сло ва
литература“,
Бѣлинскій
оп редѣляет ъ
литературу,
какъ
„сознаніе народа,
исторически
в ыраз и вш ееся“,
и
н ахо дитъ
въ
русской
литературѣ
„живую,
органическую
связь“.
Въ
т омъ
же
году,
въ
первой
изъ
„пушкинскихъ статей“
Бѣлин­
скій
заявилъ,
что
„несмотря на бѣд но ст ь
н ашей
литературы,
въ
ней
есть
жизненное
движеніе
и
органическое
разв иті е,
сл ѣдов ате льн о,
у
нея
есть
и ст орі я“...
Мы
увидимъ,
что
въ
своихъ
послѣднихъ
статьяхъ
1847—1848 г .
Бѣлинскій
еще
разъ
вернулся
къ
этому
вопросу
начала
св оей
литературной
дѣятельности
и
далъ
на
не го
отвѣтъ
единственно
во зм ож­
ный
при
историческомъ
пониманіи
литературы.
За ключа ю
двумя
мел к ими
указаніями
по
поводу
этого
обзора
1841 года.
Достоевскій
передаетъ
(въ „Дневникѣ
п и сат еля“ 1873 г.)
разговоръ
между
Бѣлинскимъ
и
Герце­
н омъ
по
поводу
э той
статьи
и
по
поводу
ея
ді алог ичес кой
формы.
Другой
фактъ
хар акт ерн ѣе.
Бо тк инъ
въ
началѣ
1842 года писалъ Краевскому,
что
эта
„статья Бѣлинскаго
привела
Шевырева
въ
негодованіе
до
того,
что
онъ
посвя­
тил ъ
о дну
ц ѣлую
лекцію
на
опроверженіе
е я“...
Это
очень
характерно:
учёный
и
небездарный
профессоръ
русской
ли­
т ерат уры
съ
высоты
науки
опровергалъ
статью
„недоучив­
шагося
студента“; но не прошло
и
четверти
вѣ ка,
к акъ
почти
всѣ
положенія
это й
статьи
ст али
ос но вными
для
вс я­
каго,
изучающаго
исторію
русской
литературы.
V.
Два
годовые
обзора
—
„Русская
ли тер ату ра
въ
1842
году"
и
„Русская
ли тер ату ра
въ
1843 году“
—
предста­
вляютъ
особенный
интересъ,
первый
—
въ
ви ду
того,
что
въ
немъ
Бѣлинскій
долженъ
был ъ
отозваться
на
появленіе
въ
1842 году „Мер тв ыхъ
Душ ъ“,
а
второй—въ
в иду
за клю­
чающагося
въ
немъ
классическаго
очерка
ис то ріи
русск аг о
ром ан а.


323
Небольшой
об зоръ
литературы
за
1842 г.
интересенъ,
кромѣ
того,
своимъ
историко-литературнымъ
в ступ лен іе мъ:
въ
немъ
Бѣлинскій
да етъ
краткій
очерк ъ
и сто ріи
„литера ­
турныхъ
об оз рѣні й“,
начиная
съ
Марлинскаго,
и
ха ра кте­
ристику
той
эпохи,
когда
у
н асъ
впервые
возникли
эти
о бо­
зрѣнія—эпохи
„романтизма"
двадцатыхъ
го д овъ.
Кое-что
въ
э той
хара кт ерис т икѣ
является
повтореніемъ
аналогичныхъ
мыслей
изъ
статьи
Бѣлинскаго
о
„Горѣ
отъ
у ма“.
Изъ
литературныхъ
соб ытій
1842 года Бѣлинскій
по­
дробнѣе
всего
останавливается,
разумѣется,
на
„Мертвыхъ
Душахъ“,
изъ-за
кот оры хъ
ему
уже
ст ольк о
пришлось
ло­
мать
ко пій
въ
эт омъ
1842 году х). И въ настоящей
статьѣ
онъ
не
обинуясь
называетъ
поэму
Гоголя
„однимъ изъ тѣх ъ
ка­
питальныхъ
произведеній,
ко торыя
составляютъ
эпохи
въ
литературахъ“.
Надо
ознакомиться
съ
тономъ
всѣхъ—даже
наиболѣе
благожелательныхъ—критикъ
1842 г. ,
чтобы
у ви­
дѣ ть
и
оцѣнить
сте п ень
критической
прозорливости
Бѣлин­
скаго:
за
исключеніемъ
К.
Аксакова,
брошюрка
котораго
была
своего
род а
литературнымъ
курьезомъ,
всѣ
ос тальн ые
со­
чувствующіе
критики—Плетневъ,
Шевыревъ—находили
п ро­
изведеніе
Гоголя
талантливымъ,
замѣчательнымъ,
но
д алеко
не
по н имали
его
истиннаго
зн ачен ія,
не
понимали,
что
это
произведеніе
„составляетъ эпоху“
въ
русской
литературѣ.
Ма ло
того:
восторгавшійся
поэмой
Плетневъ—статью
кот о­
раго
Бѣлинскій
назвалъ
„умной и дѣльной“—находилъ
в се-
та ки
„важный недостатокъ“
въ
поэмѣ
Гог ол я,
а
им ен но—
отс ут ств іе-
„серьезнаго
общественнаго
и нт ер еса",
„мелоч­
ность
и
огр ани чен ност ь “...
Один ъ
Бѣлинскій
понялъ
и
оц ѣ­
нилъ
в се. гр ома дное
значеніе
этого
произведенія,
которое
дѣйствительно
составило
эпо ху
во
многихъ
и
многихъ
отно­
шеніяхъ.
Ве ли кій
критикъ
понялъ
великаго
худ ож ни ка.
Глубоко-вѣрнымъ
мнѣ ніе мъ
о
М ай ков ѣ, суровымъ сужде­
ніемъ
о
Баратынскомъ,
безпристрастнымъ
о тз ывомъ
о
Ку­
кольникѣ
и
общимъ
взглядомъ
на
сборники
и
журналы
за­
канчивается
обзоръ
1842 года.
Въ
немъ
Бѣлинскій
яв ляе тся
почти
исключительно
критикомъ
и
историкомъ
литературы,
См.
выше
статью
„Бѣл инскі й
и
Гоголь“.
21*


324
хо тя
изъ-подъ
к ри тики
чужихъ
произведеній
и
здѣсь
всюду
проглядываетъ
проповѣдникъ
своихъ
убѣжденій,
сво ей
нов ой
вѣры.
Въ
Шиллерѣ
Бѣлинскій
видитъ
теперь
„провозвѣст­
ника
двухъ
великихъ
словъ
великаго
будущаго—разума
и
чел овѣч ест ва“; въ Байронѣ
онъ
видитъ
могучаго
генія,
ко­
тор ый
„на свое горе заглянулъ впередъ;
не
раз смот рѣ въ
за
мерцающею
далью
обѣтованной
земли
будущаго,
онъ
про­
клялъ
настоящее
и
объявилъ
ему
вражду
непримиримую
и
в ѣчн ую“...
Бѣлинскій
теперь
уже
вѣрилъ
въ
обѣтованную
зем л ю: „очи наши узрѣ ли
спасеніе
наше!“—восклицалъ
онъ
“въ экстазѣ
и
сумасшествіи“...
И
чѣмъ
дальше,
тѣмъ
больше
п рон ик ался
онъ
э той
в ѣрой
въ
два
великихъ
слова
великаго
будущаго
—
въ
разумъ
и
че лов ѣч еств о;
вмѣстѣ
съ
эт имъ
онъ
понемногу
переходилъ
отъ
неопредѣленной
„соціаль­
ности“
къ
начальнымъ
формамъ
„соціализма“.
Интересно
слѣ ди ть,
какъ
въ
статьяхъ
1842—1843 годовъ все опредѣ ­
леннѣе
и
опредѣленнѣе
звучатъ
эти
ноты
свѣтлой
в ѣры
въ
соц і ально е
устроеніе
человѣчества
на
н ачал ахъ
разума;
э той
в ѣрой
Бѣлинскій
хотѣлъ
за мѣ нить
с вою
былую
в ѣру
въ
предвѣчное
разумное
устроеніе
вс его
міра...
Въ
каждомъ
годовомъ
„литературномъ обозрѣн іи“
Бѣ­
линскаго
мы
находимъ
рядъ
интересныхъ
историко-литера­
т ур ныхъ
свѣдѣній
съ
ихъ
критической
оц ѣн кой;
обзоръ
ру с­
ской
литературы
за
1843 годъ особенно богатъ въ этомъ
отношеніи.
Начинается
онъ
съ
характеристики
в ліян ія
„тол­
стыхъ
журналовъ“
на
рус ск ую
литературу
и
съ
повторенія
мыслей,
в ысказан ных ъ
Бѣлинскимъ
на
эту
те му
въ
преды­
дущемъ
го до вомъ
об зо рѣ. Разбирая причины „ бѣд н ос ти“
рус­
ско й
литературы,
Бѣлинскій
вид итъ
ихъ
въ
исчерпывающемъ
развитіи
всѣхъ
родовъ
и
фор мъ
литературы;
доказывая
это,
онъ
даетъ
превосходные
критическіе
очерки
развитія
русской
повѣсти
и
романа—и
возвращается
этимъ
къ
темѣ
одной
изъ
первыхъ
своихъ
статей
„О русской повѣ ст и
и
п овѣ­
ст яхъ
г.
Гоголя“.
Далѣе
онъ
даетъ
мимо х одо мъ
та кой
же
оче ркъ
развитія
поэзіи
послѣ
Пушкина;
болѣе
подробно
эта
тем а
была
разработана
Бѣлинскимъ
въ
сл ѣд ующем ъ
г одо­
вомъ
обозрѣніи
литературы
за
1844 годъ.
Наконецъ,
онъ
набрасываетъ
очеркъ
и сто ріи
русской
дра мы
и
комедіи—и


325
во
всѣхъ
этихъ
областяхъ
видитъ
исчерпанныя
темы,
изжитыя
формы;
для
новаго
расцвѣта
русс кой
литературы
н ужны
новые
таланты,—говоритъ
Бѣлинскій,—которые
бы
влили
в ѣчн о-чел ов ѣчес кое
содержаніе
въ
новыя
формы.
„Настаетъ
время
мысли“,
„настаетъ эпоха сознанія“— по в тор яетъ
Бѣ­
линскій
свою
постоянную
мы сль,
провозглашенную
имъ
еще
четырьмя
годами
ран ѣе;
публика
перестала
дѣтски
во сто р­
гаться
при
мысли
о
т омъ,
что
и
у
н асъ
ес ть
литература:
теперь
только
глубокое
содержаніе,
соединенное
съ
прекрасною
формою
могутъ
обратить
вн иман іе
публики
на
писателя.
Единственнымъ
такимъ
великимъ
писателемъ
современности
Бѣлинскій
считаетъ
Гоголя;
онъ
снова
довольно
м ного
го­
вор итъ
о
немъ
по
поводу
выхода
въ
свѣтъ
въ
н ачалѣ
1843
г ода
четырехтомнаго
собранія
сочиненій
это го
писателя.
Все
это
ест еств ен но
снова
приводитъ
Б ѣли нска го
къ
во­
просу
о
существованіи
русской
литературы.
Мы
уже
знаемъ,
кйкъ
от вѣч алъ
Бѣлинскій
въ
1843—1844 гг.
на
этотъ
в опросъ ,
поставленный
имъ
д ес ятью
годами
ранѣе.
Отрицая
„міровое“
значеніе
современной
русск ой
литературы,
Бѣлинскій
въ
то
же
время
заявляетъ,
что
„никто не станетъ сомнѣ вать с я
въ
существованіи
русской
литературы“,
ибо
не
подлежитъ
со­
мнѣнію
историческая
преемственность
въ
развитіи
э той
ли­
те рат уры: „наша юная,
возникающая
литература
имѣетъ
уже
сво ю
исторію,
ибо
всѣ
ея
я вле нія
тѣсно
сопряжены
съ
ра з­
вит іе мъ
общ ест вен н аго
образованія
на
Руси,
и
всѣ
нахо­
дятся
въ
б олѣе
или
менѣе
живомъ,
органически
п осл ѣдов а­
тельномъ
соотношеніи
меж ду
со бо ю“...
Такова
единственно
возможная
историческая
точка
з рѣн ія,
къ
како й
пришелъ
теперь
Бѣлинскій.
Л учш имъ
доказательствомъ
этого
взгляда
явились
знаменитыя
„пушкинскія статьи"
Бѣлинскаго,
четыре
первыя
изъ
которыхъ
появились
уже
въ
„Отеч.
За писк ах ъ“
этого
1843 года.
Въ
них ъ
былъ
данъ
критико-историческій
обзоръ
развитія
русской
поэзіи
отъ
Д ер жавина
до
Пуш­
кина;
непосредственнымъ
дополненіемъ
къ
этому
обзору
яв ляютс я
критическіе
очерки
развитія
русской
повѣсти,
ро­
мана ,
драмы,
комедіи
и
послѣ-пушкинской
поэзіи,
к отор ые
мы
находимъ
въ
этомъ
годовомъ
обзорѣ
русской
литера­
т уры
за
1843 годъ .


326
Обозрѣніе
русской
литературы
за
1844 г.
Бѣлинскій
по­
с вяти лъ
ѣдкому анализу литературнаго и художественнаго
зн ачен ія
произведеній
тр ехъ
авторовъ:
Полевого,
Я зыко ва
и
Хомякова.
Дв ое
послѣднихъ
выпустили
какъ-разъ
въ
1844 году
по
небольшой
книжкѣ
своихъ
сти хотв орен ій ,
к оторыя
и
п од­
верглись
теперь
разбору
Бѣлинскаго;
что
же
касается
до
Полевого,
то
Бѣлинскій
гов орит ъ
о
нем ъ
на
п ротяже ніи
де­
сятка
страницъ,
не
н азыв ая
его
ни
раз у
по
имени,
а
говоря
вообще
о
„романтической критикѣ".
Это
бы ли
как ъ
бы
по­
слѣ дні е
счеты
Бѣлинскаго
съ
Полевымъ,
н ача вші еся
еще
въ
1839 году;
указывая,
что
Полевой,
к акъ
критикъ,
пережилъ
самого
се бя,
Бѣлинскій
однако
воздалъ
д олжно е
Пол ев ому
двадцатыхъ-тридцатыхъ
го д овъ,
подчеркнувъ
громадное
ра з­
ви ваю щее
значеніе
„романтической критики"
той
эпохи.
Не
буду
останавливаться
здѣ сь
на
в оп росѣ
объ
отно­
шеніи
Бѣлинскаго
къ
Полевому,
т акъ
ка къ
въ
своемъ
обз орѣ
Бѣлинскій
говоритъ
о
„романтической
критикѣ“
только
въ
в идѣ
вступленія
къ
разбору
поэзіи
Языкова
и
Хомя­
кова,
въ
которыхъ
онъ
видитъ
характерныхъ
эпигоновъ
эпо хи
господства
„романтической критики“.
Не
сл учай но
со един илъ
Бѣлинскій
эти
дда
имени,
в ос­
п ользо вав шис ь
одновременнымъ
выходомъ
въ
свѣтъ
стихо­
тв ор ныхъ
сборниковъ
Языкова
и
Хомякова:
уже
не одно ­
кратно
онъ
г овор илъ
объ
этихъ
двухъ
поэтахъ
в мѣ стѣ. Еще
въ
статьѣ
1836 года
„О
критикѣ
и
литературныхъ
мнѣ­
ніяхъ
Московскаго
Наблюдателя"
Бѣлинскій
упомянулъ
мимо­
ходомъ
о
Языковѣ
и
Хом яков ѣ, „изъ которыхъ первый есть
не оспо р имо
по этъ,
поэтъ
истинный,
но
по этъ
...и зящн аг о
матеріализма,
второй
же
—
б ли стат ельн ый
поэтъ
выраженія
и
тол ько
в ыра жен ія,
поддѣлывающійся
подъ
мысль,
но
с иль­
ный
однимъ
толь ко
выраженіемъ“...
Эти
немногія
слова
Бѣ­
л инскій
развилъ
п ять
лѣтъ
спустя
въ
своемъ
обзорѣ
лите­
рат уры
за
1841 годъ:
онъ
гов орит ъ
тамъ
о
„внѣ шн ей
п оэ зіи“
Языкова
и
объ
отс утств іи
въ
его
стихахъ
внутренняго
со­
дер ж аніи,
о
духовномъ
сродствѣ
поэзіи
Языкова
и
Хом я­
кова.
Нако не цъ,
теперь
Бѣлинскій
только
еще
подробнѣе
р азвива етъ
и
подтверждаетъ
примѣрами
этотъ
с вой
взглядъ
на
характеръ
поэзіи
этихъ
двухъ
поэтовъ-славянофиловъ;


327
но
кое-что
здѣ сь
ес ть
и
новое,
и
именно—критика
с лав яно­
фильской
тенденціи
въ
поэзіи
Хомякова
и
Языкова.
Начиная
съ
1842 года,
со
статьи
о
„Педантѣ“,
борьба
меж ду
„западниками“
и
„славянофилами“
все
бол ѣе
и
болѣе
разгоралась;
за
п рояв лен іями
э той
борьбы
мы
уже
слѣд или
по
статьямъ
Б ѣли н скаг о *)• Быть можетъ,
въ
п ылу
б орьбы
Бѣлинскій
слишкомъ
принижалъ
личность
своихъ
противни­
ковъ,
особенно
Хомякова;
еще
въ
письмѣ
отъ
6 февраля
1843 г°Да
къ
Боткину
Бѣлинскій
крайне
рѣзко
отзывался
о
Хомяковѣ, называя его „образованнымъ,
умнымъ
И.
А.
Хле­
стаковымъ,
человѣкомъ
безъ
у бѣж дені я,
человѣкомъ
безъ
ц аря
въ
головѣ“, и примѣняя
къ
нему
слова
Барбье:
.. ..
les charlatans qui donnent de la voix,
Les marchands de pathos et les faiseurs d’emphase,
Et tous les baladins qui dansent sur la phrase...
Интересно
отмѣтить,
что
въ
обзорѣ
1844 года Бѣл инс кі й
п очти
буквально
пов т оря етъ
эти
фразы,
косвенно,
но
впо лнѣ
прозрачно
именуя
Хомякова
„шутомъ на ходуляхъ“, „ жон ­
глеромъ
діалектики"
и
т.
п.
Во
всемъ
этомъ
много
неспра­
ведливаго,
высказаннаго
въ
пыл у
полемики:
Хомякова
не­
возможно
на зват ь
„человѣко мъ
безъ
у бѣж ден ій“,
хотя
онъ
и
бы лъ
дѣйствительно „жонглеромъ
д і але к тик и"; напротивъ,
діалектика
только
помогала
ему
сражаться
съ
идейными
п ро­
тивниками
и
защ ища ть
свои
убѣж де ні я.
Несомнѣнно,
та­
кимъ
образомъ,
что
въ
разгарѣ
борьбы
Бѣлинскій
не
мо гъ
отнестись
вполнѣ
безпристрастно
къ
личностямъ
своихъ
пр о­
ти вни ко въ;
да
впрочемъ,
какъ
„человѣк ъ
экстремы“,
онъ
и
не
стре ми лся
къ
такому
безпристрастію,
соз н авая
с вою
нетерпимость: „я жидъ по натурѣ,—писалъ
онъ
Гер ц ену
въ
началѣ
мая
1844 года,— и
съ
филистимлянами
за
однимъ
ст о­
ло мъ
ѣсть не могу" .
Но,
б ыть
можетъ,
эта
нетерпимость,
это
отсутствіе
без­
пристрастной
оцѣнки
личности
противниковъ
пр иве ли
Бѣ­
линскаго
къ
несправедливой
оцѣ нкѣ
яозт оез-слав яно фи лов ъ?
На
этотъ
в оп росъ
мы
должны
отвѣтить
категорическимъ
’) См.
выше
статью
«Война со славянофилами».


328
отрицаніемъ.
Оче нь
возможно,
что
тонъ
критики
Бѣлинскимъ
поэзіи
Хо мяк ова
и
Языкова
б ылъ
рѣзкимъ,
но
сущность
этой
кр ити ки
была
тѣмъ
не
менѣ е
впо лнѣ
спр авед лив ой.
Одинъ
примѣръ
рѣзкости
тон а:
читателей
должно
было
сильно
уд и­
вить
в незап но
м ягкое
отношеніе
Бѣлинскаго
къ
поэзіи
Бене­
диктова,
о
которой
онъ
всегд а
былъ
совершенно
отрица­
тельнаго
м нѣні я;
но
это
объясняется
т ѣмъ,
что
реторизмъ
поэзіи
Хомякова
показался
Бѣ линс к ому
еще
анти-поэтичнѣе
такого
же
реторизма
въ
творчествѣ
Бенедиктова.
Не
бу ду
отстаивать
справедливость
этой
с равн и тельн ой
оц ѣн ки,
но
скажу,
что
по
существу
Бѣлинскій
какъ
н ельзя
болѣе
правъ:
по эзія
Хомякова
была
типично
головной
поэз іе й,
сухой
и
ре тори чн ой;
толь ко
изрѣдка
пробивалось
въ
ней
чувство,
и скры
истиннаго
поэтическаго
од ушевле нія.
Хомяковъ
не
былъ
поэтомъ—Бѣлинскій
это
показалъ
съ
ис чер пы ваю щей
уб ѣд ите льн ост ью;
послѣ
Бѣлинскаго
появилось
еще
н ѣско лько
статей
о
поэзіи
Хомякова,
но
всѣ
онѣ
не
внесли
ничего
но­
ваго
въ
рѣшеніе
этого,
вопроса.
То
же
самое
можно
повто­
рить
объ
отн оше ніи
Б ѣл инс каго
къ
Языкову.
Языковъ
б ылъ
дѣйствительно
поэтъ,
а
не
только
стихотворецъ,
и
Бѣлин­
скій
не
от ри цалъ
въ
немъ
ни
поэтическаго
таланта,
ни,
глав­
ное,
б ольшог о
историческаго
значенія
его
поэзій,
ея
зн аче нія
для
двадцатыхъ
го дов ъ.
Но
тутъ
же
Бѣлинскій
вы яс нилъ
совершенную
второстепенность
этого
таланта,
являющуюся
слѣдствіемъ
такой
же
„надуманности“
ст их отвор ен ій
Я зы­
кова,
какую
Бѣлинскій
показалъ
и
въ
произведеніяхъ
Хо­
м як ова.
Языковъ—истинный
поэтъ
въ
очень
немногихъ
ст ихо­
твореніяхъ,
и
всѣ
мы
знаемъ
ихъ
наизусть
еще
со
шко ль­
ной
скамьи:
это
именно
тѣ
самыя
стихотворенія,
ко торы я
и
Бѣлинскій
считаетъ
лучшими
(„Поэту“,
„Землетрясеніе“,
„Подражаніе псалму 136“ и немн.
д р.); почти все остальное
у
не го— та
же
сам ая
на ду манная ,
го ло вная
версификація,
ко­
торую
мы
видимъ
въ
Хомяковѣ
и
которую
еще
за
д есять
лѣ тъ
передъ
этимъ
Бѣлинскій
вс кр ылъ
въ
произведеніяхъ
Бенедиктова.
И
вотъ
что
интересно:
методъ
критическаго
анализа
ст ихо­
твореній
Бенедиктова
съ
одной
ст орон ы
и
Хомякова
съ
Яз ы­
ковымъ
съ
другой
у
Бѣлинскаго
одинъ
и
тотъ
же;
это
ме­


329
тодъ
тонкаго
стилистическаго
анализа.
Пр имѣ нен іе
такого
метода
именно
въ
этихъ
т рехъ
случ аях ъ
является
лишнимъ
доказательствомъ
глубокаго
критическаго
чу тья
Бѣлинскаго:
стилистическій
анализъ—вѣрнѣйшій
пу ть
для
разграниченія
поэзіи
отъ
стихотворчества,
для
опредѣленія
истинной
су щ­
ности
надѣвающаго
маску
писателя;
в отъ
почему
анализъ
этотъ
Бѣлинскій
примѣнилъ
не
къ
Майкову,
не
къ
Баратын­
скому,
не
къ
Пол ежа ев у,
не
къ
Коз ло ву
и
инымъ
крупнымъ
и
мелкимъ
поэтамъ,
а
именно
къ
Бенедиктову,
Яз ы кову
и
Хом як ову
(а также и къ Марлинскому).
Стиль
—
это
чело­
вѣ къ,
гласитъ
извѣстное
изреченіе;
а нал изъ
стиля
даетъ
воз­
можность
критику
с нять
маску
съ
поэта,
который
въ
дѣй­
ствительности,
быть
можетъ,
сов сѣм ъ
не
то,
ч ѣмъ
онъ
с та­
рается
себя
выставить;
содержаніе
можетъ
обмануть,
но
стиль
не
обманываетъ.
Бенедиктовъ,
су дя
по
со держ анію
стиховъ,
былъ
человѣкомъ
необузданныхъ
порывовъ,
б ез­
мѣрной
шири
д уха,
ярко
очерченной
ли чно сть ю;
но
пр ише лъ
Бѣлинскій
со
стилистическимъ
анализомъ
его
поэзіи—и
всѣ
въ
кон цѣ
кон цов ъ
у видѣ ли
въ
необузданномъ
романтикѣ
смиреннаго
чиновника,
у видѣ ли
п озы
и
реторику
его
„гре­
мучихъ"
стихотвореній.
Точно
также
эт имъ
же
методомъ
Бѣлинскій
д оказа лъ,
что
Хом яков ъ
вовсе
не
поэтъ,
а
толь ко
версификаторъ,
что
Языковъ
насильно
заставляетъ
себя
во с­
пѣвать
вино
и
люб овь,
что
въ
поэзіи
„пѣв ца
вина
и
страсти
нѣ жно й“
н ѣтъ
ни
„опьяненія“,
ни
„сладострастія“,
что
они
у
него
напускные.
Все
это
настолько
вѣрно,
что
съ
тѣхъ
поръ
о
Яз ы ковѣ
никто
не
сказалъ
чего
бы
то
ни
бы ло
измѣ­
н яющаг о
мнѣніе
Бѣлинскаго;
н аобо ротъ ,
мнѣніе
Бѣлинскаго
ст ало
те перь
общепринятымъ.
Это
является
лучшимъ
под ­
твержденіемъ
правильности
примѣненнаго
Бѣлинскимъ
кри ­
тическаго
пріема;
и
сам ъ
Бѣлинскій
п одчеркн ул ъ
закон­
н ость
такого
стилистическаго
анализа.
„Можетъ быть намъ
замѣтятъ,—говоритъ
онъ
въ
своей
с та тьѣ,— что
способъ
на­
ше го
анализа,
состоящій
въ
разборѣ
фразъ,
мелоченъ.
Дѣло
не
въ
с по со бѣ, а въ его результатахъ;
да,
кромѣ
того,
это
единственный
и
превосходный
с пос объ
для
сужденія
да же
и
не
о
такихъ
поэтахъ,
како вы :
Марлинскій,
гг.
Языковъ,
Хо­
мяковъ,
Бенедиктовъ
и
другіе
въ
томъ
же
ро д ѣ“...


33°
Характеристикой
По ле вого
и
критическимъ
анализомъ
ст их отворе н ій
Яз ыко ва
и
Хо мяк ова
зап олн ены
три
четверти
э той
ст атьи
Бѣлинскаго;
остальную
четверть
Бѣлинскій
по­
свящаетъ
быстрому
обзору
беллетристики
и
журналистики
1844 года .
Попрежнему
онъ
подчеркиваетъ
бѣдность
и
д аже
„совершенную нищету"
современной
литературы,
но
тутъ
же
указываетъ,
что
въ
этой
б ѣдн ости
е сть
св оя
„прекрасная
сторона",
а
име нно: „потерявъ въ числительномъ богатствѣ,
на ша
ли тер ат ура
много
выиграла
въ
духѣ
й
направленіи",
такъ
что
„богата нищета современной русской литературы
въ
сравненіи
съ
ея
нищенскимъ
богатствомъ
прежняго
вр е­
мени".
Это
то тъ
самый
взглядъ,
ко торы й
Бѣлинскій
прово­
д илъ
въ
двухъ
п ред ыд ущихъ
годовыхъ
обзорахъ
и
къ
к ото­
рому
онъ
уже
окончательно
пришелъ
въ
началѣ
сороковыхъ
годовъ,
отказавшись
отъ
своего
былого
неисторическаго
утвержденія: „у насъ нѣтъ
литературы".
Обзоръ
рус ск ой
литературы
за
1845 годъ былъ всецѣло
за нятъ
борьбой
со
сл авян офи лам и,— и
въ
с та ть ѣ, посвящен­
ной
и сто ріи
эт ой
борьбы,
мы
достаточно
подробно
остано­
вились
выше
на
эт омъ
обзорѣ
„Русская
ли тер ату ра
въ
1845 году".
Въ
не мъ
Бѣлинскій,
к акъ
мы
знаемъ,
сосредо­
точилъ
с вое
нападеніе
на
п он ятіи
„романтизма3, справедливо
считая
его
свойствомъ
п одл иннаг о
сла вян офи ль ств а.
„Романтизму"
сл авя ноф и ловъ
и
ихъ
литературныхъ
пред­
ставителей
Бѣлинскій
противопоставилъ
„новую школу",
ко­
т орая
вскорѣ
п олуч ила
на зва ніе
„натуральной школы".
И
это
противопоставленіе
Бѣлинскій
раз ви лъ
подробнѣе
въ
своихъ
послѣдующихъ
годовыхъ
обзорахъ,
къ
которымъ
мы
сейчасъ
обратимся;
здѣсь
замѣчу
тол ько,
что
ре ализмъ
этой
школы
былъ
тѣмъ
главнымъ
ея
свойствомъ,
которое
Бѣлин­
скій
противопоставлялъ
и
„романтизму"
двадцатыхъ-тридца­
тыхъ
годовъ,
и
романтизму
сл авян офи ловъ .
„Романтизмъ"
проявляетъ
„внутренній міръ души человѣка",
ед ин ичн аго
я;
новая
школа
обратилась
къ
и зучен ію
„толпы",
къ
реалисти­
ческому
изображенію
жизни—и
въ
эт омъ
Бѣлинскій
видитъ
величайшую
з аслу гу
„новой школы"
передъ
русской
лите­
ратурой,
русскимъ
об ществ ом ъ: „это значило— г ов орит ъ
Бѣ­
линскій—сдѣлать
ее
(литературу)
выраженіемъ
и
зеркаломъ


ЗЗ1
русскаго
общества,
одушевить
ее
живымъ
національнымъ
интересомъ“...
Критическій
а нал изъ
произведеній
„натураль ­
ной
ш кол ы“,
оцѣнка
ихъ
съ
соціальной
точки
зрѣнія
и
объ­
я снен іе
ихъ
значенія—все
это
стало
гла вной
задачей
крити­
че ской
дѣятельности
Б ѣли нска го
въ
послѣдніе
два
года
его
жизни,
и
главной
темой
двухъ
его
послѣднихъ
годовыхъ
обозрѣній.
VI.
„Русская литература
1845 года“
—
это
был ъ
послѣдній
го до вой
обзоръ,
п омѣ щен ный
Бѣлинскимъ
въ
жу рна лѣ
Крае в-
скаг о;
съ
і-го
апрѣля1846годаБѣлинскій
пересталъ
б ыть
сотрудникомъ
„Отечественныхъ Записокъ",
хотя
нѣкоторыя
его
статьи
продолжали
по являт ьс я
въ
эт омъ
жу рна лѣ
и
послѣ
его
уход а.
Са мъ
же
онъ
задумалъ
цѣлый
рядъ
ра­
ботъ,
которыя
должны
бы ли
дать
ему
возможность
су ще­
ствовать:
въ
началѣ
мая
онъ
напечаталъ
сво ю
брошюру
о
Полевомъ;
къ
этому
же
времени
собирался
закончить
І -ую
часть
своей
„Исторіи русской литературы“,— п роек тъ ,
такъ
и
оставшійся
невыполненнымъ
(см .
письмо
къ
Ге рц ену
отъ
2 янв.
1846 г .;;
наконецъ,
къ
этому
же
самому
времени
Бѣ­
ли н скій
собирался
выпустить
колоссальный
сборникъ
„Левіа­
ѳанъ“, —на з ва н іе,
данное
по в идимо му
Герценомъ
(см.
письмо
къ
Ге рц ену
отъ
19 февр .
1846 г.) .
Для
этого
предполагав­
шагося
сборника
Бѣлинскій
усиленно
собиралъ
матеріалы
и
по луч илъ
такія
вещи,
как ъ
„Сороку-В оров ку “
Герцена,
„Обыкновенную
исторію“
Гончарова,
„Взглядъ на
юриди­
ч ескій
бытъ
древней
Р оссіи “
Кавелина
и
т.
п.
З амѣ тимъ
кстати,
что
еще
въ
1839 году Бѣл и нскі й
собирался
выпу­
ст ить
„Альманахъ“
изъ
произведеній
своихъ,
Коль ц ова,
Па­
наева,
К.
Акса ков а,
Кат к ова,
Струговщикова,
Клюшникова,
Красова
и
др.
Однако
и
т огда
и
теперь
планы
эти
т акъ
и
остались
неосуществленными.
Вес ною
1846 г.
Бѣлинскій
не
успѣлъ
издать
свой
сборникъ,
а
о сень ю,
вернувшись
со
св оей
п оѣз дки
по
Россіи,
онъ
узналъ
о
намѣреніи
его
друзей
—
Некрасова,
Панаева
и
др.
—
издавать
журналъ
„Современ ­
ни къ“; все это
подробно
разсказано
въ
„Воспоминаніяхъ“


ЗЗ2
Головачевой-Панаевой.
Однимъ
изъ
главныхъ
руко води те лей
это го
журнала
(хотя и очень ограниченнымъ въ правахъ)
ст алъ
Бѣлинскій
и
передалъ
въ
этотъ
журналъ
все
соб ран­
ное
имъ
для
„Левіаѳана“;
говоря
въ
одномъ
изъ
примѣ­
ч аній
къ
ст ать ѣ „Взглядъ на русскую литературу 1846 года“
объ
этомъ
п ре дпол аг авш емся
сборникѣ, Бѣлинскій
заявляетъ,
что
„по случаю Современника литераторъ,
предпринимавшій
изданіе
этого
сборника,
счелъ
за
лучшее
ос тави ть
сво е
пред­
пріятіе
и
передать
Современнику
собранныя
имъ
с тат ьи“.
Примѣчаніе
это
не
появилось
въ
жу рн ал ѣ, а вошло впер­
вые
въ
собраніе
сочиненій
Бѣлинскаго1859года,
ре дакц іи
Кетчера;
очевидно,
такимъ
образомъ,
что
Ке тче ръ
имѣлъ
въ
своемъ
распоряженіи
подлинную
рукопись
статьи
Бѣлин­
скаго
„Взглядъ на русскую литературу 1846 года“.
Свѣряя
журнальный
текстъ
этой
статьи
съ
текстомъ
редакціи
Кет­
чера,
можно
установить
въ
послѣднемъ
текстѣ
ц ѣлый
рядъ
измѣненій
и
до по лне ній;
причина
такихъ
журнальныхъ
со­
кращеній
и
измѣненій
—
двоякая:
ко е-что
вычеркивала
це н­
зура,
ко е-что
измѣнилъ
самъ
Бѣлинскій;
очень
п оучи тельн о
сл ѣди ть
за
всѣми
этими
разночтеніями.
Цензура
вычерки­
ваетъ
фразы
въ
р одѣ
тог о,
что
въ
ХѴШ-мъ
вѣкѣ
въ
Россіи
„не было общества,
а
былъ
только
дворъ“,
за пр еща етъ
го­
ворить
о
„физическомъ процессѣ
нравственнаго
развитія“,
о
„варварскихъ“
о быча яхъ
и
н рав ахъ
старины
и
т.
п.; что же
касается
до
из мѣн еній,
сдѣланныхъ
для
печати
сами мъ
Бѣ­
линскимъ,
то
они
ос обен но
интересны,
такъ
ка къ
большая
часть
ихъ
относится
къ
Достоевскому
и
его
произведеніямъ.
Здѣ сь
необходимо
сперва
остановиться
вообще
на
и сторіи
отношеній
Бѣлинскаго
къ
Достоевскому
и
его
первымъ
про­
изведеніямъ.
Извѣстно,
съ
какимъ
энтузіазмомъ
вс трѣ тилъ
Бѣлинскій
первое
произведеніе
Достоевскаго
„Бѣ дн ые
люди“,
позна­
ко мивш ись
съ
ни мъ
еще
въ
рукописи
(въ маѣ 1845 года):
онъ
былъ
„просто въ волненіи“,
не
могъ
оторваться
отъ
романа
нѣсколько
дней—какъ
разсказывали
объ
этомъ
Не­
красовъ,
Анненковъ
и
др.
При веду
здѣсь
разсказъ
До­
стоевскаго,
та къ
какъ
въ
немъ
находятся
отзывы
и
сл ова
само го
Бѣлинскаго:
че го
не
могъ
напечатать
Бѣлинскій
въ


_
333 _
1846 году,
о
томъ
могъ
р азс ка зать
Достоевскій
черезъ
тр и­
дцать
лѣ тъ.
Достоевскій
разсказываетъ,
что
Некрасовъ,
при­
ш едшій
въ
восторгъ
отъ
„Бѣдных ъ
людей“,
сн есъ
рукопись
Бѣлинскому
и
воскликнулъ,
вх о дя: „новый Гоголь явился!"—
„У васъ Гоголи-т о
какъ
гр ибы
раст у тъ“,— ст рог о
отвѣтилъ
Б ѣл и нскій,
но
все-таки
взялъ
рукопись,
прочелъ
ее
въ
то тъ
же
день
и
сейчасъ
же
пожелалъ
познакомиться
съ
авторомъ.
Достоевскій
явился.
Бѣлинскій
встрѣтилъ
его
в ажно
и
сд ер­
жанно,
„но не прошло и минуты,—разсказываетъ
Достоев­
скій—какъ
все
пр еоб р азило сь:
важность
была
не
лица,
не
великаго
критика,
встрѣчающаго
двадцатидвухлѣтняго
на­
чинающаго
писателя,
а,
т акъ
сказать,
важность
изъ
у ва­
женія
его
къ
т ѣмъ
чувствамъ,
к ото рыя
онъ
хотѣлъ
мнѣ
из­
лить
какъ
можно
ск орѣе,
къ
тѣмъ
ва ж нымъ
словамъ,
к ото­
рыя
чрез вы чайн о
торопился
онъ
мнѣ
сказать.
Онъ
за г ово­
рилъ
пламенно,
съ
горящими
глазами:
да
вы
понимаете-ль
сами-то,—повторялъ
онъ
мнѣ
нѣсколько
разъ
и
вскрикивая
по
своему
обыкновенію,—что
это
вы
такое
н аписал и! (Онъ
вскрикивалъ
всегда,
когда
говорилъ
въ
сильномъ
чув ст вѣ).
Вы
только
непосредственнымъ
чутьемъ,
какъ
художникъ,
это
могли
написать,
но
осмыслили
вы
сами-то
всю
эту
страшную
правду,
на
которую
вы
намъ
указали?
Не
можетъ
б ыть,
чтобы
вы
въ
ваши
двадцать
лѣ тъ
это
уже
понимали.
Да
вѣ дь
этотъ
вашъ
несчастный
чиновникъ—вѣдь
онъ
до
того
заслужился
и
до
того
довелъ
себя
уже
самъ,
что
да же
и
несчастнымъ
себ я
не
смѣетъ
почесть
отъ
приниженности
и
почти
за
вольнодумство
почитаетъ
малѣйшую
жалобу,
да же
права
на
несчастье
за
собой
не
смѣетъ
признать
и,
когда
добрый
человѣкъ,
его
генералъ,
даетъ
ему
эти
сто
рублей—
онъ
раздробленъ,
у ничто женъ
отъ
из умле нія ,
что
такого,
какъ
он ъ,
м огъ
пожалѣть «Ихъ
Превосходительство»,
не
«Его Превосходительство»,
а
«Ихъ Превосходительство»,
какъ
онъ
у
васъ
выражается.
А
эта
оторвавшаяся
пуговица,
эта
минута
цѣлованія
генеральской
ручки—да
в ѣдь
тут ъ
ужъ
не
сожалѣніе
къ
эт ому
несчастному,
а
ужасъ,
ужасъ!
Въ
этой
благодарности-то
его
ужасъ!
Это
трагедія!
Вы
до
самой
сути
дѣ ла
дотронулись,
самое
главное
разомъ
указали.
Мы,
публицисты
и
критики,
только
разсуждаемъ,
мы
сло­


334___
вами
стараемся
разъяснить
это,
а
вы,
худ ож ни къ,
одною
чертою,
разомъ
въ
образѣ
выставляете
самую
суть,
чтобы
ощ уп ать
м ожно
б ыло
рукой,
чтобъ
самому
н ера зс уждающ ему
чи тат елю
ст ало
вдругъ
все
понятно!
Вотъ
тайна
художествен­
нос ти,
вотъ
правда
въ
и ск усст вѣ!
Вот ъ
служеніе
художника
ист ин ѣ!
В амъ
правда
отк рыта
и
возвѣщена,
какъ
худож­
нику,—досталась,
ка къ
даръ;
цѣните
же
в ашъ
даръ
и
ост а­
вайтесь
вѣрнымъ,
и
б удете
вел ики мъ
писателемъ!“
Съ
такимъ
вполнѣ
понятнымъ
энтузіазмомъ
встрѣтилъ
Бѣлинскій „Бѣдныхъ
лю д ей“; но онъ не пожелалъ обнару­
жить
этого
своего
энт уз іа зма
и
восторга
въ
своей
статьѣ
объ
эт омъ
пр о из веденіи : „литература наша
—
замѣчаетъ
по
этому
поводу
Бѣлинскій—пережила
св ою
эпо ху
энтузіасти­
ческихъ
ув лечен і й,
восторженныхъ
похвалъ
и
безотчетныхъ
восклицаній.
Теперь
отъ
кри т ика
требуютъ,
чтобъ
онъ
с по­
койно
и
трезво
сказалъ,
какъ
понимаетъ
онъ
п оэ тиче ское
произведеніе,
а
до
восторговъ,
въ
ко тор ые
привело
оно
ег о,
до
сч ас тья,
ка кое
доставило
оно
ему ,
никому
нѣтъ
нужды:
это
его
до машн ее
д ѣло...“
Но
н ес мотря
на
это,
восхищеніе
сквозитъ,
помимо
воли
Бѣлинскаго,
во
всей
его
„спокойной
и
тр езвой“
оцѣнкѣ
произведеній
Достоевскаго—„Бѣдныхъ
людей"
и
„Двойника“; и если „ Дво йник ом ъ“
Бѣлинскій
во с­
хищается
съ
оговорками,
то
къ
„Бѣднымъ
л юд ямъ“
его
'от ­
н ош еніе
не
измѣнилось
за
то тъ
годъ,
кот орый
прошелъ
отъ
его
первой
вс трѣ чи
съ
Дост оев ски мъ
до
его
первой
с татьи
о
немъ.
Х арак те ризуя
су щн ость
таланта
это го
писателя,
Бѣлин­
скій
яс но
ви дѣлъ,
что
съ
каждымъ
новымъ
произведеніемъ
могутъ
отк ры ва ться
н овыя
ст орон ы
это го
таланта;
такъ
на­
пр имѣ ръ,
прочтя
„Бѣдныхъ
л юде й",
Бѣлинскій
ошибочно
за­
ключилъ,
что
„преобладающій характеръ творчества“
Достоев­
скаго—юморъ', „но прочтя Двойника,—прибавляетъ
Бѣлинскій,—
мы
увидѣли,
что
подобное
за ключе н іе
было
бы
сл ишко мъ
поспѣшно...
Вооб ще
талантъ
г.
Дос т оев ска го,
при
всей
его
ог ромн ос ти,
еще
такъ
молодъ,
что
не
можетъ
в ыск азаться
и
высказаться
опредѣленно...“
Это
п очти
пророчество:
толь ко
двадцать
лѣтъ
послѣ
этихъ
словъ,
послѣ
цѣлаго
р яда
самыхъ
раз но образ ны хъ
произведеній,
Достоевскій
наконецъ
„выска­


335
за лся
опредѣленно“
въ
своихъ
„Запискахъ изъ подполья*,
„Преступленіи
и
на казаніи“
и
послѣдующихъ
романахъ;
„Бѣд ны е
люд и“
—
совсѣмъ
не
характерны
для
то го
в ели­
каго,
„мірового“
писателя
Достоевскаго,
котораго
мы
знаемъ
те п ерь.
Тѣ мъ
уд и ви те льнѣе,
ка къ
могъ
Бѣлинскій
такъ
прони­
ц ательн о
за мѣти ть,
что
та ла нтъ
Достоевскаго
„не описа­
тельный,
но
въ
высокой
степени
т в орческі й“; тѣм ъ
удиви­
тельнѣе,
что
Бѣлинскій
т акъ
я сно
указываетъ
„на мѣсто,
которое
современемъ
займетъ
Дост оев скі й
въ
рус ск ой
ли­
тер атурѣ“.
И
вотъ—вскорѣ
Бѣлинскій
совершенно
отказался
отъ
подобной
высокой
оцѣнки
Достоевскаго;
не
п рошло
и
года,
ка къ
онъ
сталъ
значительно
су ше
отзываться
объ
э томъ
писателѣ
и
н аход ить
недостатки
не
толь ко
въ
его
новыхъ,
малоудачныхъ
произведеніяхъ,
но
и
въ
„Бѣдныхъ
людяхъ“.
М ного
было
причинъ
такого
разочарованія,
но
главною
изъ
нихъ
несомнѣнно
б ыла
та,
что
Бѣлинскій
ж далъ
отъ
До­
стоевскаго
с ов сѣмъ
не
тог о,
чтб
хотѣлъ
и
до лже нъ
б ылъ
дать
этотъ
в елик ій
писатель.
Въ
„Бѣдныхъ
людяхъ“
Бѣ­
линскій,
по
сл ова мъ
Анненкова,
видѣлъ „первую
попытку
у
н асъ
с оціальн аг о
романа",
и
несомнѣнно,
что
отъ
Достоев­
скаго
онъ
ждалъ
именно
та кихъ
„филантропическихъ“, „ со­
ціальныхъ“
и
„цивилизующихъ"
пр о и звед еній;
въ
своихъ
ра зг ово рахъ
Бѣлинскій
въ
1845—6
гг.
усиленно
„развивалъ“
Дост ое вскаго
именно
въ
этомъ
направленіи,
проповѣдывалъ
ему
соціалистическія
теоріи—мы
это
знаемъ
теперь
изъ
во с­
поминаній
самого
До ст о евскаг о.
И
хотя
Достоевскій
одно
время
д ѣй стви те льно
ст алъ
пр иве р женц емъ
соціализма,
былъ
даже
з амѣш анъ
вскорѣ
въ
д ѣлѣ
п ет раше вце въ,
но
ко
всему
этому
не
лежала
д уша
е го:
онъ
былъ
не
соціальный,
а
религіозный
мыслитель
и
художникъ.
И
во тъ
послѣ „Бѣд­
н ыхъ
людей“
онъ
в другъ
даетъ
„Двойника“—в ъ
которомъ
н ѣтъ
ни
„соціальнаго“,
ни
„цивилизующаго*
элемента,
а
если
и
есть
„филантропическій“,
то
въ
сли шко мъ
широкомъ
смы сл ѣ,
въ
смысл ѣ
в оп роса
Богу
за
человѣка:
за
чтб
страдаетъ
чело­
вѣ къ?
Въ
чемъ
вина
сошедшаго
съ
ума
чиновника
Голяд­
кина?
Бѣлинскій
въ
1845—1846 гг .
не
ст оялъ
на
э той
точкѣ


._ззб_
зрѣнія
и
не
желалъ
на
нее
становиться:
дав но
уже
прошло
то
время,
когда
онъ
мучительно
би лся
въ
сѣти „проклятыхъ
воп ро совъ“,
боролся
съ
Богомъ
за
че лов ѣка,
на
всѣхъ
вещахъ
видѣлъ „хвостъ
д ьяв ол а“; это было въ 1840—1841 году.
Но
уже
давн о
эта
борьба
въ
немъ
закончилась:
онъ
пр ише лъ
къ
новой
вѣрѣ, къ вѣрѣ
въ
Человѣчество,
къ
вѣ рѣ
въ
со­
ці ализ мъ;
уже
давно
онъ
началъ
вести
борьбу
со
всѣмъ
„мистическимъ",
„фантастичнымъ“,
„романтичнымъ",
уже
давн о
онъ
старался
убѣдить
себя
въ
истинѣ
раціонализма.
Теперь,
на пр имѣр ъ,
онъ
съ
презрѣніемъ
отз ыв ает ся
о
зна­
менит о й
фразѣ
Г ам лета:
„на землѣ
есть
м ного
такого,'о
чемъ
и
не
б реди ла
в аша
философія";
слова
эт и,
кот орыя
теперь
для
всякаго
—
кромѣ
нѣкоторыхъ
могиканъ
п ози ти­
визма—кажутся
простымъ
тру и змом ъ,
для
Бѣлинскаго
б ыли
толь ко
примѣромъ „невѣжества
и
варварства
в ѣка
Шекс­
п ира “... И тутъ же онъ заявляетъ: „нашъ вѣ къ
имѣетъ
передъ
Х ѴІ-мъ
то
важное
п реим ущес тв о,
что
онъ
з ара нѣе
знаетъ,
въ
че мъ
послѣдующіе
в ѣка
должны
у видѣ ть
его
в арв а рств о..."
Это—выраженіе,
въ
рамкахъ
николаевской
ц ен зуры,
соціа­
ли сти ческ ой
вѣры
Бѣлинскаго.
Вѣра
эта
рушилась
у
Бѣ­
линскаго
въ
1847 году,
но
теперь
онъ
был ъ
полонъ
ею
и
ж ажда лъ
ея
п роявлен ія
и
въ
жизни
и
въ
л и т ерат урѣ; неда­
р омъ
на
эти хъ
же
ст рок ахъ
онъ
предсказываетъ: „пройдутъ
еще
два
вѣка,
а
можетъ
быть
и
меньше,
ко гда
будутъ
ди­
виться
в арварст в у
ХІХ-го
ст олѣт ія,
к акъ
мы
дивимся
в ар­
ва рст ву
Х ѴІ- го;
не
найдутъ
въ
немъ
Ш експ ира,
но
на йд утъ
Байрона
и
Жоржа
За нда“ ...
Шекспиръ
и
Жоржъ
Зандъ:
это
сопоставленіе
звучитъ
теперь
с мѣ шно,
но
оно
очень
характерно
для
Бѣлинскаго
той
эпо хи.
Соц іал ьные
романы
Жоржъ
Зандъ—вотъ
что
нужно
б ыло
Бѣлинскому
для
русскаго
общества
того
вре­
мен и,
во тъ
отч ас ти
почему
пр ише лъ
онъ
въ
такой
в ост оргъ
отъ
„Бѣ дн ыхъ
люд ей“,
во тъ
че го
ждалъ
онъ
отъ
худ оже ­
ственнаго
таланта
Достоевскаго;
но
в другъ
тотъ
яв ляе тся
съ
„Двойникомъ“,
съ
„Хозяйкой“!
Извѣстенъ
разсказъ,
какъ
Бѣлинскій
устроилъ
чте ніе
только-что
законченнаго
„Двойника",
и
ка къ
онъ
хв ал илъ
его ,
хотя,
повидимому,
совсѣмъ
не
то го
ждалъ
отъ
новаго


337
пр о из веденія
Достоевскаго.
Но
если
раньше
онъ
еще
хв а­
л илъ
ег о,
хо тя
и
съ
оговорками,
то
теперь,
въ
своемъ
обзорѣ
литературы
за
1846 г .,
онъ
уже
б езъ
обиняковъ
подчерки­
ваетъ
„существенный недостатокъ“
п овѣс ти: „это ея фанта­
ст ич ескій
колоритъ.
Фантастическое
въ
наш е
время
можетъ
и мѣть
мѣсто
только
въ
домахъ
умалишенныхъ,
а
не
въ
ли­
т ера т урѣ, и находиться въ завѣдыв ан іи
вра ч ей,
а
не
п оэ то въ...“
Мы
уже
знаемъ
объ
отрицательномъ
отношеніи
Бѣ линс к аго
ко
вс ему
„фантастическому“
и
„романтическому“; эти нена­
вистные
ему
элементы
онъ
усмотрѣлъ
и
въ
новыхъ,
дѣй­
ствительно
ма ло
удачныхъ
произведеніяхъ
Достоевскаго,
о
которыхъ
онъ
далъ
очень
рѣзкіе
отзывы
въ
своихъ
о бо зрѣ­
ніяхъ
литературы
за
1846 и за 1847 года .
Рѣшающую
ро ль
сы г рало
появленіе
въ
1847году „Хозяйки“: Бѣлинскій
на­
з валъ
эту
в ещь
„нервической чепухой" (письмо къ Боткину
отъ
4 ноября 1846 года)
и
окончательно
поставилъ
крестъ
на
Дос тое вс ком ъ.
Мѣсяца
три
сп уст я,
въ
письмѣ
къ
Ан нен­
ко ву
(отъ 15 февр.
1848 г.) о нъ
высказалъ
это
вполнѣ
опре­
дѣ ле нно: „не знаю,
писалъ
ли
я
вамъ,—сообщаетъ
Бѣлин­
скій,—что
Достоевскій
написалъ
по вѣ сть
Хозяйка—ерунда
страшная!
Въ
ней
онъ
хотѣлъ
помирить
Марлинскаго
съ
Го ф мано мъ,
подболтавши
немного
Г ог оля.
Онъ
и
еще
кое-
что
написалъ
послѣ
тог о,
но
каждо е
его
новое
произведе­
ніе—новое
паденіе.
Въ
провинціи
его
терпѣть
не
могутъ,
въ
ст олиц ѣ
отзываются
враждебно
даже
о
Б ѣдн ыхъ
л юд яхъ.
Я
трепещу
при
мыс ли
перечитать
ихъ—такъ
л егко
читаются
он и!
Надулись
же
мы,
другъ
мо й,
съ
Достоевскимъ-геніемъ!...
Обо
мн ѣ, старомъ
ч ор тѣ, безъ палки нечего и толковать.
Я,
первый
критикъ,
раз ы гралъ
тутъ
осла
въ
кв адр ат ѣ...“
Бѣлинскій
напрасно
бранилъ
себя;
первое
чув ств о
его
не
об ман уло—Дос тое вс кій
дѣйствительно
былъ
„геніемъ“,
былъ
тѣмъ
геніальнымъ
пи сат елемъ,
кот орому— вмѣ с тѣ
съ
другимъ
вел ики мъ
п исат елемъ
зе мли
русской
—
суждено
бы ло
дат ь
рус ской
литературѣ
зн ачен іе
всемірно-историческое.
„Бѣд ные
люди“
бы ли
только
„пробой пера"
нач инаю щаго
ав т ора,
а
послѣдующія
его
произведенія
1845—1849 гг .—
только
поисками
пути,
и
поисками
въ
бо ль шинс твѣ
случаевъ
неудачными.
Достоевскому
на до
б ыло
еще
пройти
чрез ъ
тя-
ИВАПОВЪ-РАЗУМПИКЪ, V.
22


__
33_8__
желыя
испытанія—приговоръ
къ
смертной
казни,
каторгу,—
чтобы
найти
сво й
ист инн ый
путь—путь
величайшаго
религі­
ознаго
и
философскаго
мыслителя
подъ
формой
романиста.
Но
Бѣлинскому
не
было
суж ден о
дожить
до
„Преступленія
и
наказанія“,
до
„Братьевъ Карамазовыхъ“
—
онъ
видѣлъ
передъ
собою
тол ько
„Бѣдныхъ
людей“
и
„Двойника“,
а
затѣмъ
неудачнаго
„Господина Прохарчина“, „Х озяй ку“
и
другія
ме лоч и.
Поэ то му
отрицательное
отношеніе
Бѣлин­
скаго
къ
этимъ
произведеніямъ
Достоевскаго
1846—1847 гг .
не
уничтожаетъ
собою
первоначальнаго
восторженнаго
от­
зыва
его
о
Достоевскомъ.
Приходится
толь ко
изумляться
критическому
проникновенію
Бѣлинскаго,
когда
онъ
(въ
рецензіи
1848 года на отдѣ ль но е
изданіе„
Бѣ дных ъ
люд ей“ ,
почти
одновременной
съ
цитированнымъ
выше
письмомъ
къ
Анненкову)
указываетъ
на
потрясающія
картины
въ
пр о­
изведеніяхъ
Достоевскаго,
за мѣча я,
что
„авторъ
подгото­
вляетъ
своего
чи т ателя
къ
этимъ
картинамъ
немн о жко
тя­
желовато.
Вооб ще,
легкость
и
текучесть
изложенія
не
въ
его
талантѣ, чтб много
вр е дитъ
ему .
Но
з ато
самыя
эти
картины,
когда
до йдешь
до
нихъ—мастерскія
художествен­
ныя
произведенія,
запечатлѣнныя
глубиною
в згляда
и
си­
лою
выполненія.
Ихъ
впечатлѣніе
рѣшительно
и
мог уще­
ственно,
ихъ
никогда
не
забудешь...“
Это
можно
повторйть
теперь
не
толь ко
о
„Бѣдныхъ
людяхъ“,
но
и
о
в сѣхъ
даж е
самыхъ
великихъ
произведеніяхъ
Достоевскаго;
на до
пр и­
бавить
только ,
что
въ
этой
„тяжеловатости“— в оп реки
мнѣнію
Бѣлинскаго—вся
си ла
Достоевскаго,
необходимая
форма
его
мы слей :
невозможно
представить
себ ѣ „Братьевъ Карамазо­
выхъ“,
написанныхъ
„легкимъ и текучимъ“
ст иле мъ
хотя
бы
Т ургене ва.
Свое
сужденіе
о
Достоевскомъ
въ
настоящей
статьѣ
Бѣ­
линскій
з аканч ивает ъ
знаменитымъ
пророчествомъ,
т акъ
бу к­
вально
ис полнившим ся;
заключимъ
и
мы
этимъ
п ророче­
ствомъ
Бѣ линс к аго.
„Его талантъ
—
говоритъ
Бѣлинскій
о
Достоевскомъ
—
принадлежитъ
къ
ра зряд у
тѣхъ,
ко торые
постигаются
и
признаются
не
вдр у гъ.
М ного
въ
продол­
женіе
его
поприща
явится
талантовъ,
которыхъ
будутъ
противопоставлять
ему ,
но
кончится
т ѣмъ,
что
о
нихъ
за­


....
339
будутъ
именно
въ
то
время,
когда
онъ
достигнетъ
апогея
своей
славы..."
Та къ
и
случилось.
Но
слу чи лось
это
уже
много
д ес ятил ѣтій
послѣ
смерти
Бѣлинскаго;
теперь
же,
въ
1847 году,
онъ—мы
видѣли—охла­
дѣлъ
къ
автору
„Бѣдныхъ
лю д ей“. И насколько быстро шло
это
охлажденіе—можно
судить
по
тѣмъ
самы мъ
„разночте ­
ніямъ“
въ
ст ать ѣ „Взглядъ на русскую литературу 1846 года“,
о
кот оры хъ
я
упомянулъ
выше.
Написавъ
сперва
о
„силѣ,
глубинѣ
и
оригинальности
таланта
г.
Достоевскаго“,
Бѣ­
линскій
в ычер кив аетъ
для
печати
„силу и глубину"; сказавъ
сперва,
что
въ
„Бѣдныхъ
людяхъ "
Достоевскій
обнаружилъ
„огромную“
си лу
творчества
и
„художественнаго
мастер­
ства",
Бѣлинскій
затѣмъ
совершенно
зачеркиваетъ
послѣднее
выраженіе,
а
вмѣсто „огромный“
ст ави тъ
„замѣча тельн ый";
говоря
сначала
о
„безукоризненной художественности“
ро­
мана
Достоевскаго,
Бѣлинскій
замѣняетъ
это
выраженіе
сло­
вами
„болѣе
художественный"; вмѣсто „богатый
силами
та­
ла нтъ“
Бѣлинскій
просто
ставитъ—„авторъ",
и
та къ
да лѣе,
и
такъ
далѣе.
Всѣ
эти
измѣненія—очень
интересны,
на гля дно
обрисовывая
процессъ
перемѣны
мнѣнія
Бѣлинскаго
о
До­
стоевскомъ,
закрѣпленный
въ
первой
же
статьѣ
великаго
критика
въ
новомъ
ж урн алѣ,
въ
обзорѣ
литературы
за
1846 годъ.
►
Съ
э той
именно
статьи
начинается
послѣдній
періодъ
дѣятельности
Бѣлинскаго—его
работа
въ
„Современникѣ“
1847—1848 гг.
Конечно,
Бѣлинскій
не
из мѣ ни лся,
пер ей дя
въ
новый
журналъ—онъ
остался
все
тѣмъ
же
Бѣ линс к имъ,
какимъ
онъ
былъ
уже
съ
начала
сороковыхъ
го д овъ;
о днако
при
болѣе
внимательномъ
изученіи
с татей
и
писемъ
Бѣ­
линскаго
1846—1848 гг.
не
трудно
замѣтить
и
нѣкоторыя
новыя
ст руи
въ
его
взглядахъ
и
мнѣніяхъ,
являющіяся
или
усиленіемъ,
или
ослабленіемъ
старыхъ.
Вѣра
въ
соціализмъ
ст а­
новится,
напримѣръ,
значительно
менѣе
сильной
и
почти
рушится
къ
п ослѣдн ем у
году
жизни
Бѣлинскаго;
и
хотя
Бѣлинскій
попрежнему
видитъ
оправданіе
жизни
и
цѣ ль
бытія
въ
че ло в ѣч ест вѣ, однако онъ
теперь,
воскрешая
св ою
вѣру 1840—
і
г.,
не
мало
вним ані я
удѣляетъ
и
личн ост и.
22* '


340
Другая
черта:
въ
этомъ
періодѣ
1846—1848 г .
Бѣлинскій,
на чи ная
со
статьи
о
„Бѣдныхъ
людяхъ“,
особенно
усили­
ва етъ
свою
защиту
такъ
на зы ваемо й
„натуральной школы“,
реализма;
особенно
подробно
говоритъ
онъ
объ
этомъ
въ
своемъ
громадномъ
послѣднемъ
годовомъ
обозрѣніи.
Нако­
нецъ,
нельзя
не
отмѣтить
попытки
объективной
оцѣнки
с ла­
вянофильства,
такъ
н еп охожей
на
не да внюю
ожесточенную
войну
Бѣлинскаго
противъ
с лавя но фил овъ
на
страницахъ
„Отеч.
Записокъ“; Бѣлинскій
въ
р ядѣ
вопросовъ
пожелалъ
раз орват ь
съ
традиціей
журнала
Кра ев скаго
и
къ
числу
такихъ
вопросовъ
принадлежалъ
вопросъ
о
славянофиль­
ствѣ.
Въ
первой
статьѣ
Бѣлинскаго
въ
„Современникѣ“
затронуты
всѣ
эти
проблемы,
отм ѣчен н ыя
выше;
на
во­
просѣ
о
славянофильствѣ
Бѣлинскій
останавливается
осо­
бен но
тщательно
и
подробно.
Бѣлинскій
въ
обзорѣ
1846 года попрежнему возстаетъ
противъ
славянофильскихъ
принциповъ
„любви“
и
„смиренія",
какъ
основныхъ
свойствъ
славянскихъ
народовъ
вообще
и
русскаго
въ
осо бен ности ;
попрежнему
Бѣлинскій
оп олчает ся
противъ
отрицательнаго
отношенія
славянофиловъ
къ
Петру
и
его
реформѣ—и
вообще
сохраняетъ
въ
существенномъ
свою
ст арую
позицію;
однако
во
многомъ
есть
и
перемѣны,
не
говоря
уже
о
то мъ,
что
тонъ
отношенія
Б ѣлин скаг о
те перь
къ
славянофильству
уже
совсѣмъ
иной.
Еще
въ
серединѣ
1846 года,
въ
письмѣ
къ
Г ерц ену
изъ
Одессы
(отъ 4
іюля),
Бѣлинскій
сообщалъ,
что
намѣренъ
писать
подъ
формою
своихъ
путевыхъ
впечатлѣній „журнально-фельетонную
бол ­
товню
о
всякой
в сячи н ѣ, сдобренную полемическимъ задо­
ро мъ“
и
что
часть
статьи
онъ
уже
пишетъ
или
будетъ
пи­
с ат ь: „въ Харьковѣ
я
п рочел ъ
Московскій
Сборникъ:
луплю
и
наяриваю
объ
н е мъ“. Далѣе
Бѣлинскій
восхищается
ст атьей
Ю.
Самарина
о
„Тарантасѣ“: „статья Самарина умна и зла,
да же
дѣ льн а,
несмотря
на
то,
что
авторъ
отправляется
отъ
неблагопристойнаго
пр инципа
кротости
и
смиренія,
и,
п од­
лецъ ,
зацѣпляетъ
мен я
въ
л ицѣ
Отеч.
Записокъ.
Ка къ
умно
и
зло
казнитъ
онъ
аристократическія
за ма шки
Сол лог уба!
Это
убѣдило
меня,
что
можно
б ыть
у мны мъ,
даровитымъ
и


34i
дѣльнымъ
человѣкомъ,
бу дучи
славянофиломъ
*).
Зато
Хо­
мяковъ—я-жъ
ег о,
ракалію!
Д амъ
я
ему
зацѣплять
меня,
у зна етъ
онъ
мои
крю чки!
Ну,
ужъ
статья!
Вот ъ
безталанный
ерникъ!
Потѣшусь,
чувствую,
что
п о тѣ шу сь“...— Ста тьи
этой
(„путевыхъ впечатлѣні й“
вообще
и
о
„Московскомъ Сбор­
ни кѣ“
въ
частности)
Бѣлинскій
не
написалъ;
но
несо­
м нѣ нно,
что
матеріалъ
изъ
э той
предполагавшейся
статьи
во­
шелъ
въ
„Взглядъ на русскую литературу 1846 года“: здѣс ь
мы
находимъ
и
со чувст ве нн ый
отзывъ
о
статьѣ
Ю.
Сама­
рина
(„особенно замѣч а т ель на
умнымъ
содержаніемъ
и
ма­
стерскимъ
изложеніемъ
с татья
о
Та ра нт асѣ, подписанная бук­
вами
М.
3.
К.“) и полемику со славянофилами о
„неблаго­
пристойномъ“
принципѣ
к ротос ти
и
смиренія.
Но
фо рма
статьи—совершенно
из мѣ ни лась:
вмѣсто
предполагавшейся
рѣзкой
полемики
съ
Хомяковымъ
(„узнаетъ онъ мои крючки!“)
мы
находимъ
въ
настоящей
статьѣ
только
спокойное
ос па­
риваніе
„принципа кротости и смиренія“,
причемъ
Хомяковъ
даже
и
не
названъ,
а
обозначенъ
общей
фразой—„кто-то
и зъ "...
и
т.
д.
Бѣ линс к ій,
повторяю
это
еще
разъ,
хотѣлъ
порвать
съ
т р адиц іями
„Отечественныхъ Записокъ“,
въ
ко­
торыхъ
онъ
же
с амъ
такъ
р ѣзко
полемизировалъ
со
славяно­
филами;
въ
своемъ
новомъ
ж урн алѣ
онъ
хотѣлъ
держаться
спокойнаго
тона,
хотя
бы
это
и
не
нравилось
чи тающ ей
пу­
б ли к ѣ, любящей журнальныя сшибки и схватки.
А
потому,
явно
имѣя
въ
виду
„Отеч.
Записки",
Бѣлинскій
з аявлялъ
въ
обзорѣ
1846 года,
что
„имѣя
сво е
опредѣленное
направленіе,
свои
г орячі я
у бѣж дені я,
к оторыя
намъ
дороже
всего
на
свѣтѣ,
мы
готовы
защищать
ихъ
в сѣми
силами
нашими
и
вмѣстѣ
съ
тѣмъ
противоборствовать
всякому
противоположному
на­
правленію
и
уб ѣжд ені ю;
но
мы
хотѣли
бы
защищать
на ши
мнѣнія
съ
достоинствомъ,
а
противоположнымъ—противо­
борствовать
съ
тв ерд ос тію
и
спокойствіемъ,
б езъ
всякой
■) Въ этомъ же письмѣ
дальше
е сть
слѣдующая
полу-шутливая
фраза:
«въ Калугѣ
столкнулся
я
съ
Иваномъ
Аксаковымъ.
Славный
юноша!
Сла ­
вянофилъ,
а
такъ
х ор ошъ,
ка къ
бу дто
никогда
не
б ылъ
славянофиломъ.
Вообще
я
впадаю
въ
ст ра шную
ер есь
и
начинаю
ду м ать,
что
м ежду
сл а­
в яно фил ами
дѣйствительно
могутъ
бы ть
порядочные
люди.
Грустно
мнѣ
думать
так ъ,
но
истина
впереди
всег о!»


342
вражды.
Къ
чем у
вр аж да?
Кто
враждуетъ,
тотъ
сердится,
а
кто
сердится,
то тъ
чувствуетъ,
что
онъ
неправъ.
Мы
имѣемъ
самолюбіе
до
тог о
считать
се бя
правыми
въ
главныхъ
осно­
ваніяхъ
нашихъ
убѣжденій,
что
не
имѣемъ
ни како й
н ужды
враждовать
и
сердиться,
смѣшивать
идеи
съ
лица ми,
и
вмѣсто
благородной
и
позволенной
борьбы
мнѣній
зав оди ть
безпо­
лезн ую
и
неприличную
борьбу
личностей
и
с амол ю бі й“...
Од нако
не
въ
одной
разницѣ
тона
было
ту тъ
дѣ ло;
су щ­
ность
в оп роса
лежитъ
глубже.
Попытавшись
безпристрастно
подойти
къ
славянофильству,
Бѣлинскій
не
тол ько
проница­
тельно
опредѣлилъ
его
мистическую
подпочву,
которой
са мъ
онъ
былъ
такъ
чуждъ
по
своей
натурѣ,
но
я сно
у видѣ лъ
также
и
тѣ
ст орон ы
с лавя н офи льств а,
ко торы я
ему
б ыли
очень
бл из ки.
Бѣлинскій
увидѣлъ,
что,
на пр имѣр ъ,
въ
во­
просѣ
о
нац іо нал ьнос ти
и
ея
зн аче ніи
онъ
во
многомъ
сх о­
дится
со
славянофилами—во
всякомъ
случаѣ
сходится
съ
ним и
бл иже,
чѣм ъ
съ
тѣми „гуманическими
космополитами“,
о
которыхъ
Бѣлинскій
съ
явнымъ
раздраженіемъ
говоритъ
и
въ
этой
и
въ
слѣдующихъ
своихъ
статьяхъ.
И
прежде
ч ѣмъ
говорить
о
су щн ости
взгляда
Бѣлинскаго
на
на ціо на ль­
ность,
мы
должны
уяснить
себѣ
причины
этого
раздраженія.
Кого
имѣетъ
въ
виду
Бѣлинскій,
когда
довольно
сер дито
осуждаетъ
тѣхъ,
которые
бросились
„въ
фантастическій
космополитизмъ
во
имя
чел овѣч ест ва“? Кого упрекаетъ онъ
за
„абстрактный и книжный дуализмъ“
въ
по стр ое ніи
по­
нятія
„народности“?
Все
это
относится
къ
молодому
критику
Валеріану
Ма й­
кову,
зам ѣни в шему
собою
съ
1846 года Бѣлинскаго
въ
„Отеч.
Запискахъ“.
Критикъ
этотъ
затронулъ
Бѣлин­
скаго
въ
сво ей
статьѣ
о
Кольцовѣ :); и въ другихъ
своихъ
статьяхъ
В ал.
Ма йко въ
не
одинъ
разъ
з адѣв алъ
Бѣлинскаго,
иронически
замѣчая,
что
Бѣлинскій
умѣетъ
толь ко
восторгаться
тѣм и
или
иными
произведеніями,
а
о бъ­
яснить
и
доказать
своего
восторга
не
ум ѣет ъ.
Всѣ
эти
на­
па де нія
почему-то
осо бен но
раздражали
Бѣлинскаго—быть
можетъ
пот ом у,
что
они
исходили
отъ
симпатичнаго
ему
по
J) См.
выше
статью
«Поэзія земледѣ льче ска го
быт а».


343
направленію
писателя;
са мъ
онъ
годомъ
позднѣе
и
уже
послѣ
смерти
даровитаго
юноши
(В.
Ма йко въ
ут ону лъ
лѣтомъ
1847 года)
писалъ
4 ноября 1847 года В .
Б отк и ну: „вспомни
и ли,
лучше
сказать,
пойми,
что
прошлою
зимою
я
бы лъ
на
волосъ
отъ
смерти...
Вот ъ
отче го
на
мен я
такъ
б олѣзн ен но
подѣйствовала
выходка
покойнаго
Майкова,
а
теперь
я
со­
вершенно
съ
тоб ою
согласенъ,
что
не
на
что
было
се р­
ди ть с я“...
Та къ
или
иначе,
но
фактъ
тотъ,
что
Бѣлинскій
въ
настоящей
статьѣ
довольно
се рд ито
полемизируетъ
съ
В.
Майковымъ
по
поводу
его
взгляда
на
„народность“.
В.
Май ков ъ
раз д ѣлялъ
народъ
на
большинство,
зависящее
отъ
ус лов ій
среды
и
мѣста,
и
на
меньшинство,
я вл яю щееся
отри­
цаніемъ
основныхъ
свойствъ
большинства;
говоря
современ­
ным и
т ер мина ми,
онъ
гр убо
подраздѣлялъ
всю
массу
народо­
населенія
на
„интеллигенцію“
и
„народъ“,—не изб ѣж ны й
ду а­
лизмъ,
ос обен но
имъ
подчеркивавшійся.
Бѣлинскій
р ѣши­
тельно
возсталъ
противъ
такого
д уализ ма,
противъ
попытки
расколоть
нёдвое
„недѣл иму ю
личность
на ро да“; этой
по­
пыт кѣ
онъ
противопоставилъ
утвержденіе,
что
„народность“,
„національность“
е сть
первичный
факторъ,
что
народности
суть
личности
человѣчества.
Теп ерь
понятно,
что
приблизило
Бѣлинскаго
э той
эпо хи
къ
славянофильству:
это
б ыла
иде я
національности.
Давно,
еще
въ
самомъ
началѣ
своей
критической
дѣятельности,
Бѣ­
линскій
исповѣдывалъ
и
проповѣдывалъ
основное
положеніе
русс каг о
шеллингіанства,
что
народности
суть
индивидуаль­
ности
человѣчества—мы
сл ѣдил и
за
развитіемъ
эт ой
ид еи
въ
самых ъ
первыхъ
ст ать яхъ
Бѣлинскаго.
Мы
в идѣ ли,
что
Бѣлинскій
въ
то
вр емя
был ъ
очень
бл из окъ
по
д уху
сл а­
вянофильству
и
можетъ
даже
считаться
однимъ
изъ
род она­
чальниковъ
ег о.
Но
въ
то
вр емя
Бѣлинскій
стоялъ
на
точкѣ
зрѣнія,
за
к отору ю
онъ
теперь
такъ
на палъ
на
Ва л.
Май­
кова:
вѣдь
черезъ
вс ѣ „Литературныя Мечтанія“,
че резъ
всѣ
„телескопскія"
статьи
Бѣлинскаго
послѣдовательно
проходитъ
мыс ль,
что
ре форм а
Петра
в ог нала
клинъ
между
„обще­
ствомъ“
и
„народомъ“,
расщепила
ихъ
на
двѣ
чуждыя
другъ
другу
и
вз аимно
п ротив оп олож ныя
ча сти— а
оттого
„у насъ
н ѣтъ
литературы!“ Теперь,
черезъ
дв ѣн ад цать
лѣтъ,
Бѣлин­


344
скій
не
повторяетъ
болѣе
это го
парадокса
—
и
особенно
подчеркиваетъ
этотъ
сво й
новый
взглядъ
въ
обзорѣ
1846
года.
Мы
знаемъ,
что
уже
не
ра зъ
Бѣлинскій
снова
по д­
нималъ
этотъ
вопросъ,
все
болѣе
и
болѣе
укрѣпляясь
въ
чисто-историческомъ
рѣшеніи
е го;
въ
обзорѣ
1846 года онъ
повторяетъ
это
рѣш ені е,
придавая
своимъ
доказательствамъ
нѣсколько „славянофильскую“
окраску:
у
н асъ
ест ь
своеоб­
разная
и с торія
литературы,
потому
что
у
н асъ
ес ть
и стор ія
русскаго
об щес тва,
совершенно
не
похожая
на
исторію
евро­
пейскихъ
обществъ.
Реформа
Петра
поставила
н аше
„обще­
ство“
выше
„народа“
въ
культурномъ
отношеніи,
но
это
во­
все
не
значитъ,
чтобы
это
„общество“
можно
бы ло
сч ит ать
„космополитичнымъ, —нѣ тъ,
об щес тво
не
можетъ
существо­
ва ть
б езъ
„внутренней,
непосредственной,
органической
связи—національности“.
Вот ъ
къ
чему
пришелъ
теперь
Бѣлинскій
въ
своей
по­
лемикѣ
съ
„дуализмомъ“
и
„космополитизмомъ“
Вал.
М ай­
ков а.
Онъ
призналъ
теперь
„общество“
выраженіемъ
„на­
род а": „меньшинство всегда выражаетъ собою большинство,
въ
хорошемъ
или
дурномъ
смыслѣ“—заявляетъ
теперь
Бѣлин­
скій
и
прибавляетъ,
что
ес ли
это
мен ьш инс тво
противопола­
гаетъ
себя
большинству,
то
въ
такомъ
сл учаѣ
оно,
мен ьш ин­
ство,
чаще
всего
выражаетъ
собою
дурныя
ст орон ы
націо­
нал ьн ост и;
примѣры,
очень
характерные
для
демократа
Бѣ­
линскаго,—„развратное
дворянство“
эпохи
Людовика
ХѴ-го
и
французская
буржуазія
современной
Бѣлинскому
эпохи.
Но
н ес мотря
на
эти
уродливыя
явленія
соціальной
жизни,
„личность народа“— не дѣл има,
и
личность
эта
носитъ
назва­
ніе
національности:
в отъ
пунктъ,
въ
которомъ
Бѣлинскій
те­
п ерь
готовъ
был ъ
согласиться
со
славянофильствомъ.
„Чтб
личность
въ
отношеніи
къ
идеѣ
че лов ѣка,
то
народность
въ
отношеніи
къ
идеѣ
человѣчества,—заявляетъ
теперь
Бѣлин­
скій;—
другими
с ловам и:
н аро дно сти
суть
личности
человѣ­
ч ест ва.
Б езъ
національностей
человѣчество
было
бы
мерт­
вымъ
логическимъ
абстрактомъ,
словомъ
безъ
со держ ані я,
зв уко мъ
б езъ
значенія.
Въ
этомъ
отн оше ніи
къ
этому
во­
просу
я
скорѣе
готовъ
перейти
на
сторону
славянофиловъ,
нежели
оставаться
на
сторонѣ
гуманическихъ
ко смо поли товъ ...


345
Но,
къ
счастію,
я
н адѣю сь
остаться
на
своемъ
мѣстѣ,
не
переходя
ни
къ
ко м у“...
Итакъ,
мы
вид им ъ,
что
въ
обзорѣ
1846 года Бѣли н ск ій
из мѣн илъ
не
тол ько
т онъ
своего
отношенія
къ
славянофиль­
ству;
нѣтъ,
онъ
высказался
по
одному
изъ
существенныхъ
пунктовъ
разногласія
крайняго
западничества
со
славяно­
фильствомъ—
и
оказался
во
в сяко мъ
случаѣ
ближе
къ
сла­
вянофильству,
ч ѣмъ
къ
„гуманическому космополитизму“ *).
Отрицая
та кой
„космополитизмъ“
съ
точки
зрѣнія
націоналъ-
но й,
Бѣлинскій
тутъ
же
подчеркивалъ
первенство
„обще-че­
лов ѣческ аг о“
съ
точки
зрѣнія
соціальной—и
въ
этомъ
не
было
никакого
противорѣчія.
Здѣ сь
мы
п ере ход имъ
къ
вопросу
о
со ціа лизм ѣ
Бѣлинскаго,
поскольку,
ко не чно,
этотъ
„соціа­
лизмъ“
могъ
п рояв ляться
въ
печати
при
николаевскомъ
ре­
жим ѣ.
Въ
эт омъ
в опрос ѣ
Бѣлинскій
въ
1846— 1848 го­
дахъ
кое
на
что
сталъ
смотрѣть
ин аче,
чѣмъ
въ
предыду­
щее
п яти лѣті е,
въ
эпоху
сво ей
пламенной
„вѣры
въ
со­
ціализмъ“.
И
теперь
Бѣлинскій
жадно
стремится
къ
осу­
ществленію
обще-человѣческихъ
идеаловъ,
стоящихъ
гораздо
выше
фор мъ
современной
ему
европейской
жизни:
въ
е вро­
пе йскомъ
—
замѣчаетъ
Бѣлинскій
—
мы
должны
любить
только
че лов ѣче ск ое,
„и на этомъ
основаніи
все
европей­
ск ое,
въ
че мъ
нѣтъ
человѣческаго,
отвергать
съ
так ою
же
энергіею,
ка къ
и
все
азіатское,
въ
че мъ
нѣ тъ
чело в ѣче­
скаго“.
Ес ли
раск рыт ь
скобки
въ
этихъ
сл ова хъ,
то
въ
нихъ
мы
увидимъ
не
только
осужденіе
крайняго
русскаго
западниче­
ства
(представителя котораго Бѣ линс к ій
хот ѣлъ
видѣть
въ
В.
Ма йк ов ѣ), но и осужденіе тѣх ъ
буржуазныхъ
формъ
европей­
ско й
жизни,
о
которыхъ
Бѣлинскій
говоритъ
и
въ
другомъ
м ѣстѣ
н астоящей
ста тьи .
Однако
тутъ
же
начинаютъ
з ву­
чат ь
первыя
ноты
раз очаров ан ія
Б ѣлин скаг о
въ
его
в ѣрѣ
въ
соціализмъ,
скептическаго
отношенія
къ
практической
Замѣчу
между
прочимъ,
что,
г оворя
о
«гуманическихъ космопо­
литахъ», Бѣлинскій
имѣетъ
въ
в иду
не
одного
В.
Майкова,
а
намекаетъ
такж е
на
эп иг рафъ
къ
сборнику
стихотвореній
А.
Пле ще ева
(Homo sum
et nihil humani a me alienum puto): B.
Майковъ
написалъ
соч увст венн ую
рецензію
на
этотъ
сборникъ,
п одчер кн увъ
въ
ней
смыслъ
в ыбр ан наго
П ле­
щеевымъ
эпиграфа.


346
осущ ес тв имости
этого
ученія.
„Теперь Европу занимаютъ—
пишетъ
онъ
—
новые
в еликі е
вопросы.
Интересоваться
ими,
слѣ ди ть
за
ними
на мъ
мо жно
и
должно,
ибо
ничто
ч ело вѣ­
ческое
не
должно
б ыть
чуждо
намъ,
есл и
мы
хотимъ
быть
людьми.
Но
въ
то
же
время
для
н асъ
б ыло
бы
вовсе
б ез­
плодно
принимать
эти
в оп росы
ка къ
на ши
собственные.
Въ
нихъ
нашего
толь ко
то,
чтб
прим ѣним о
къ
на шему
пол оже нію ;
все
остальное
чуждо
намъ...
У
се бя,
въ
себѣ, вокругъ себя,
в отъ
гдѣ
должны
мы
искать
и
вопросовъ,
и
ихъ
р ѣше нія“...
Въ
этихъ
словахъ
уже
сквозитъ
то
охла жд ені е
къ
утопиче­
скому
соціализму,
которое
годомъ
позднѣе
яс но
выразилось
въ
п редс ме ртно мъ
письмѣ
Бѣлинскаго
къ
Анненкову.
Здѣсь
слѣдуетъ
отмѣтить
одно
интересное
обстоятель­
ство,
ка са ющее ся
со ці аль но-фи лософс ких ъ
взглядовъ
Бѣ лин­
скаго.
Мы
зн ае мъ,
ч то,
переживъ
полосу
увлеченія
гегеліан-
скимъ
„Общимъ“,
Бѣлинскій
одно
время
(1840—1841 г. )
сталъ
вдохновеннымъ
проповѣдникомъ
п равъ
и
значенія
личности-,
п рош елъ
еще
годъ-другой—Бѣлинскій
нашелъ
опору
э той
проповѣди
въ
своей
„вѣрѣ
въ
соціализмъ“.
Однако
при
э той
вѣрѣ
центръ
вниманія
Бѣлинскаго
в скорѣ
былъ
перенесенъ
съ
ли чн ости
на
ч елов ѣчеств о;
въ
э той
идеѣ
ви­
дѣлъ
Бѣлинскій
опору
всей
своей
в ѣры,
оправданіе
и
смырлъ
всякой
жиз ни.
И
хотя
самый
соціализмъ
Бѣлинскаго
былъ
стремленіемъ
къ
благу
„личности“,
однако
и
здѣ сь
идея
„че­
лов ѣчест в а“
стояла
на
первомъ
мѣ стѣ; это наглядно выяс ­
няется
между
прочимъ
и
изъ
того
факта,
что,
постоянно
го­
в оря
въ
своихъ
статьяхъ
1842—1845 гг .
о
„человѣчес т вѣ“,
Бѣлинскій
очень
рѣдко
вспоминаетъ
о
„личности". Но вотъ
чтб
и нт ерес но:
ли шь
только
вѣ ра
Б ѣлин скаг о
въ
соціализмъ
ос ла бѣла,
какъ
мы
это
видим ъ
и
изъ
настоящей
ста тьи ,
ка къ
не мед л енно
онъ
поднимаетъ
во прос ъ
о
ли чн ости
и
ея
значеніи.
Въ
прежнее
вр емя
онъ
ставилъ
в опр осъ
о
личности
на
почву
метафизическую;
теперь
онъ
исходитъ
изъ
физіологическихъ
анал о гій,
ибо
по
его
м нѣнію
„психологія,
не
опирающаяся
на
фи зі ологі ю,
та къ
же
несостоятельна,
ка къ
и
физіологія,
не
зн аю щая
о
су ществ ов ан іи
анатоміи“.
Эта
фр аза
и
цѣлый
ря дъ
со сѣдн и хъ,
которыя
читатель
найдетъ
въ
текстѣ, явля­
ются
отголоскомъ
ученія
не
Фейербаха,
ка къ
это
полагаютъ


347___
н ѣк отор ые,
а
Огюста
Конта.
Хотя
къ
этому
философу
Бѣ­
линс кі й
и
не
благоволилъ,
проницательно
п одчерк ив ая
всѣ
его
недостатки
(възамѣчательномъ
письмѣ
къ
Боткину
отъ
17 февраля 1847 года), хотя онъ и считалъ его только пред­
шественникомъ
будущаго
призваннаго
ге нія,
хо тя
и
въ
ук а­
занномъ
пис ьмѣ
ес ть
черты
знакомства
съ
лѣв ой
гегеліан-
ской
школой,
о днако
несо м нѣ нно,
что
въ
цитированномъ
м ѣстѣ
статьи
Бѣлинскій
только
повторялъ
мысли
Конта
ил и,
вѣ р нѣе,
его
ученика
Литтре,
с татья
котораго
„Важ­
ность
и
успѣхи
физіологіи“
была
напечатана
въ
то мъ
же
том ѣ „Современника“
рядомъ
съ
настоящей
ст атьей
Бѣ лин­
скаго.
„Статья о физіологіи Литтре— п ре лесть !— п и сал ъ
Бѣ­
л инскій
б- го
фе враля
1847 г.
Боткину:
—
вотъ
че лов ѣ къ!..
Отъ
н его
морщится
Revue des Deux Mondes, хотя
и
печа­
таетъ
его
ст ать и;
а
соціальные
и
добродѣтельные
ос лы
(—
та къ
ст алъ
в ы ража ться
теперь
Бѣлинскій
о
французскихъ
утопическихъ
соц і али ста хъ!) не въ состояніи и понять его .
Я
безъ
ума
отъ
Литтре;
именно
пот ом у,
что
онъ
равно
не
пр и­
надлежитъ
ни. ..
ворамъ-умникамъ
Journal des Débats и Re­
vue des Deux Mondes, ни. ..
соціалистамъ“... И тутъ же
Бѣ лин­
скій
прибавляетъ,
что
соціалисты
выродились
изъ
фантазій
Р усс о...
Все
это
можетъ
сл ужи ть
лучшимъ
ком ме нта ріе мъ
къ
разочарованію
Бѣлинскаго
въ
соціализмѣ.
Возвращаюсь
о днако
къ
вопросу
о
личн ост и.
Въ
настоя-
шей
статьѣ
Бѣлинскій
во
мн ог омъ
повторилъ
тѣ
мысли
о
личности
и
об ще ств ѣ, которыя
б ыли
высказаны
имъ
еще
въ
статьѣ
объ
„Очеркахъ бородинскаго сраженія“: и тамъ
и
здѣ сь
онъ
выдвигаетъ
основное
п олож ені е,
что
общество
есть
не
ограниченіе,
а
восполненіе
и
расширеніе
человѣческой
инди­
видуальности.
Но
р азн ица
въ
томъ,
что
семь ю
годами
раньше
„личность“
была
для
Бѣлинскаго „сама
по
себ ѣ—о ч ень
не­
важная
в ещь “; теперь же она для него есть великая „ та й на“,
но
въ
то
же
вр емя
и
в ели кая
цѣнность,
ка кой
она
была
для
н его
уже
съ
1840 года .
Цѣнность
эта
становилась
для
н его
теперь
тѣмъ
большей,
чѣмъ
си л ьнѣе
разочаровывался
онъ
въ
своей
вѣрѣ
въ
че ловѣ чес тво,
въ
объективную
ц ѣле­
сообразность
жизни
е го.
Въ
статьяхъ
и
письмахъ
1846—
1848 гг .
Бѣлинскій
неоднократно
возвращается
къ
во про су


348
о
личности,
снова
воскрешая
этимъ
свои
б ылые
зап росы ,
сомнѣнія,
убѣжденія
и
надежды
начала
сороковыхъ
го д овъ.
Та къ
началъ
Бѣлинскій
свою
дѣятельность
въ
новомъ
журналѣ,дѣятельность,
ко торой
су ж дено
было
такъ
ск оро
пр е­
кратиться:
только
п олто ра
года,
даже
менѣ е
тог о,
работалъ
Бѣлинскій
въ
новомъ
„Современникѣ“.
Но
уже
по
первой
его
статьѣ
мы
можемъ
вы вест и
за ключен іе
о
тѣ хъ
новыхъ
ст руяхъ
мі ро во ззрѣ нія
Бѣлинскаго,
которыя
не
проявлялись
имъ
въ
„Отеч.
За писках ъ“
и
которыя
образовались
или
проявились
въ
душѣ
Бѣлинскаго
толь ко
въ
періодъ
его
по­
лугодового
журнальнаго
молчанія
въ
1846 году .
Именно
въ
это
в ремя
въ
душѣ
Бѣлинскаго
происходилъ
какой-то
но­
вый
переломъ,
новая
перёоцѣнка
ц ѣн н остей;
въ
че мъ
она
за ключа ла сь— мы
старались
выяснить
выше.
Перем ѣн а
тон а
по
отношенію
къ
сл авя ноф и ламъ,
даже
и дейно е
сближеніе
съ
ними—все
это
сравнительно
мелочи,
яв лен ія
производныя;
по
крайней
м ѣрѣ
да же
за
раздраженнымъ
оспариваніемъ
идей
„гуманическихъ космополитовъ“
мы
ви димъ
не
стол ь ко
сближеніе
со
сл авян офи льств омъ ,
не
ст ольк о
полемику
съ
В.
Ма й ковы мъ,
ск ольк о
выпадъ
противъ
„гуманическаго“
и
„космополитическаго“
соціализма,
противъ
„соціальныхъ и
добродѣтельныхъ
ословъ“—лакъ
рѣ зко
о бозва лъ
Бѣлинскій
утопическихъ
соціалистовъ.
Въ
основѣ
всего
это го
лежитъ
потеря
Бѣлинскимъ
вѣ ры
въ
соціализмъ,
а
потому
и
переоцѣнка
цѣлаго
ряда
старыхъ
вѣрованій
и
мнѣній.
Только
этотъ
фактъ
позволяетъ
намъ
понять
об щія
воззрѣнія
Бѣлинскаго
послѣд­
них ъ
двухъ
лѣтъ
его
жизни,
отразившіяся
и
въ
его
статьяхъ,
а
ос обен но
въ
двухъ
послѣднихъ
его
годовыхъ
об зо рахъ
русской
литературы.
VII.
Послѣдней
бо ль шой
статьей
Бѣлинскаго
был ъ
его
„Взглядъ
на
русс кую
литературу
1847 года“.
Статья
эта
состоитъ
изъ
двухъ
ч аст ей:
первая
б ыла
написана
въ
д екабрѣ
1847 г.
и
п ояви лась
въ
первой
кн и гѣ „Современника“
за
1848 годъ;
вторая
должна
была
появиться
въ
сл ѣдующ ей
кн и жкѣ „Со­
временника“.
Но
Бѣлинскій
уже
не
мо гъ
работать,—болѣзнь


349
истощала
ег о,
см ерть
надвигалась.
Въ
своемъ
предсмерт­
но мъ
письмѣ
къ
Анненкову
(отъ 15 февр.
1848 г. )
Бѣлин­
скі й
между
прочимъ
п и салъ : „истощеніе силъ страшное,
еле
дв игаю сь
по
ко мна тѣ; второй нумеръ Современника вышелъ
безъ
мо ей
ста тьи ,
теперь
дикт ую
ее
черезъ
сил у
для
тр ет ьяг о“...
И
в отъ
въ
э той
послѣдней
своей
ст ать ѣ, статьѣ „черезъ силу“
ди кто ванно й,
Бѣлинскій
проявилъ
та кую
зор кость,
такую
тон­
ко сть
ан ализ а,
так ую
уп ор ную
работу
мысли, „вѣчную
дв и­
жимость",
что
вся
статья
эта
яв ляе тся
одной
изъ
з амѣ ча­
тельнѣйшихъ
его
статей
послѣднихъ
годовъ
д ѣятел ьнос ти .
Въ
ней
ка къ
бы
подведенъ
итогъ
всему,
о
чемъ
Бѣлинскій
говорилъ
и
на
страницахъ
„Современника“
и
въ
статьяхъ
„Отеч.
Записокъ": тутъ и послѣднее
рѣшеніе
вопроса
объ
и ск усст в ѣ; тутъ и разборъ значенія Гоголя;
оцѣнка „нату­
ра льно й
школы"
и
ея
представителей;
общій
взглядъ
на
рус­
скую
литературу
—
и
такъ
далѣе,
и
такъ
далѣе.
На
всѣхъ
этихъ
вопросахъ
мы
подробно
остановимся
и
закончимъ
этимъ
н аше
слѣдованіе
за
Бѣлинскимъ,
который
самъ
на­
сто ящей
сво ей
статьей
закончилъ
сво е
и
литературное
и
земное
стр ан ств іе...
Мы
знаемъ
уж е,
что
въ
„Современникѣ" Бѣ линс к ій
въ
цѣломъ
ряд ѣ
частныхъ
и
общихъ
вопросовъ
за нялъ
иную
позицію,
чѣмъ
въ
б ылое
время
въ
„Отеч.
Запискахъ“; къ
числу
та кихъ
вопросовъ
мы
можемъ
прибавить
теперь
и
вопросъ
объ
искусствѣ, рѣшенію
котораго
Бѣлинскій
посвя­
щаетъ
не
мало
страницъ
въ
настоящей
статьѣ. Рѣшеніе
это
яв ляет ся
по
существу
синтезомъ
двухъ
б ылыхъ
противополож­
ныхъ
взглядовъ
Бѣлинскаго,
синтезомъ
былого
„объекти­
визма “
и
„субъективизма“
въ
пониманіи
искусства.
На мъ
не
для
че го
останавливаться
подробно
на
этихъ
прежнихъ
взгл я­
дахъ
Бѣлинскаго
о
са мод ов лѣющем ъ
искусствѣ, а также на
противоположныхъ
вз гляд ахъ
его
на
служебную
роль
и скус­
ства
въ
обществѣ. Послѣдніе
вз г ляды
ста ли
высказываться
Бѣ­
линскимъ
все
рѣ зче
и
рѣз че
къ
концу
его
сотрудничества
въ
„Отеч.
З ап и сках ъ “; и если въ статьяхъ 1842—3
года
Бѣлинскій
теоретически
еще
признавалъ
б ольшо е
значеніе
чисто
„худо ­
жественной“
стороны
искусства,
то
практически
онъ
уже
д алеко
отошелъ
отъ
такого
во ззр ѣн ія.
А
въ
ст атьѣ
1845 года


.35 0
о
„Тарантасѣ“ Бѣ л инск і й
дошелъ
уже
до
крайнихъ
предѣ­
ловъ
отрицанія
самодовлѣющаго
значенія
искусства
и
пр и­
знанія
его
служебной,
подчиненной
ро ли: „нашъ вѣ къ
в раж­
дебенъ
чистому
искусству,
—
говорилъ
то гда
Бѣлинскій,—
и
чистое
искусство
невозможно
въ
немъ...
Теперь
искусство—
не
господинъ,
а
рабъ:
оно
служитъ
постороннимъ
для
нег о
цѣ лямъ“ .
Это
было
крайнимъ
проявленіемъ
„соціальнаго“
отношенія
и
соціальныхъ
требованій
Бѣлинскаго
къ
искус­
ству;
перейдя
въ
„Современникъ“,
Бѣлинскій
отказался
отъ
э той
своей
ла пи дарн ой
формулы
(„искусство —не
господинъ,
а
р аб ъ“) и попытался еще разъ синтезировать два эти про­
тивоположныя
су жденія .
Сд ѣлал ъ
онъ
это
мимоходомъ—въ
своемъ
„Отвѣ тѣ
Москвитянину“,
и
болѣе
подробно—въ
пе р­
вой
части
обз ора
1847 года .
Цѣлы й
рядъ
страницъ
посвящаетъ
Бѣлинскій
въ
этой
статьѣ
в оп росу
объ
искусствѣ
и
значеніи
ег о.
Указывая
на
мысль
о
са мод ов лѣющ емъ
значеніи
и ск усств а,
„которое само
себ ѣ
цѣ ль
и
внѣ
себя
не
пр изнае тъ
никакихъ
цѣ ле й“,
Бѣ­
ли н скій
соглашается,
что
„въ этой мысли есть основаніе“.
„Безъ всякаго сомнѣ н ія,
—
говоритъ
Бѣ линс к ій,
—
искусство
прежде
всего
должно
б ыть
искусствомъ,
а
потомъ
уже
оно
можетъ
бы ть
выраженіемъ
д уха
и
направленія
об ществ а
въ
извѣстную
эпо ху. ..“
И
д алѣ е: „какими бы прекрасными мы­
слями
ни
было
нап олн ено
стихотвореніе
(нѣ ско ль кими
с тро­
ками
н иже
Бѣлинскій
п ов торяет ъ
то
же
са мое
и
о
п ов ѣсти,
и
о
ро ма н ѣ), какъ бы ни сильно отзывалось оно современ­
ным и
вопросами,
но
есл и
въ
немъ
нѣ тъ
поэзіи
—
въ
н емъ
не
можетъ
б ыть
ни
прекрасныхъ
мыслей
и
никакихъ
вопро­
с овъ,
и
в се,
что
можно
замѣтить
въ
немъ,
э то—р азвѣ
пре­
красное
намѣреніе,
дурно
вы по лне нно е...“
Обращаю
вни­
маніе
на
это
теоретическое
положеніе;
мы
скоро
увидимъ,
ка къ
дал еко
ра сходи лся
съ
н имъ
Бѣлинскій
на
дѣлѣ. Во вся­
к омъ
случаѣ
онъ
готовъ
б ылъ
„вполнѣ
пр изна ть“ ,
что
„искус ­
ство
п режде
вс его
должно
б ыть
искусствомъ“; но отсюда да­
ле ко
до
признанія
са мод ов лѣющаг о
значенія
искусства,
до
признанія
„абсолютнаго искусства“: такого искусства,— з ам ѣ­
чаетъ
Бѣлинскій,
—
„никогда и нигдѣ
не
б ыв ало“...
Такое
искусство,
намѣренно
отрѣзанное
отъ
всечеловѣческой
жизни,


351 ......
отъ
всечеловѣческой
мысли,
было
бы
тол ько
„предметомъ
ка ког о-то
сибаритскаго
наслажденія,
и г рушкою
праздныхъ
лѣ нивцевъ“
(обращаю вниманіе читателей и на эти слова,
съ
видоизмѣненіемъ
которыхъ
мы
т оже
ск оро
встрѣтимся).
Въ
дѣйствительности
же,
продолжаетъ
Б ѣли н скій,
искусство
и
литература
неизбѣжно
яв ляютс я
выраженіемъ
обществен­
н ыхъ
вопросовъ
и
философской
мысли
сво ей
эпохи,
ибо
поэтъ—„прежде
всего
чел ов ѣкъ,
потомъ
гр аж дан инъ
св оей
земли,
сы нъ
своего
вр ем ени“; и именно потому „ по этъ
до л­
же нъ
выражать
не
частное
и
слу чай ное ,
но
общее
и
необ­
ходимое,
которое
даетъ
колоритъ
и
смыслъ
в сей
его
эпохѣ“...
Таковъ
б ылъ
теперь
синтезъ
Бѣлинскаго,
такова
его
но­
вая
попытка
примирить
объективное
значеніе
творчества
съ
субъективной
свободой
художника.
Если
мы
вспомнимъ
ст атью
Бѣлинскаго
о
„Менцелѣ“, то увидимъ,
что
и
тогда
Бѣлинскій
предъявлялъ
къ
поэту
то
же
само е
требованіе
—
бы ть
выраженіемъ
не
частнаго
и
случайнаго,
но
общаго
и
необходимаго.
Но
какая
громадная
разница
въ
т омъ
смыслѣ,
который
в кл адыв ался
въ
это
требованіе
Бѣлинскимъ1839—
1840-г о
и
Бѣ ли нс к имъ 1847—1848-г о
года!
Тогда
„частнымъ
и
случайнымъ"
бы ли
для
Б ѣли нска го
общественныя
воз­
зрѣнія
и
настроенія,
а
„общимъ и необходимымъ“— з ако ны
творческаго
ду ха
х у дож ника;
теперь
же
для
Бѣлинскаго
художественное
творчество
само
по
себѣ
есть
нѣчто „част­
ное
и
случайное",
пріобрѣтающее
значеніе
„общаго и не ­
обходимаго“
только
отъ
соприкосновенія
общественнаго
э ле­
мента.
Какъ
ви димъ
—
это
два
діаметрально-противополож­
н ыхъ
во ззр ѣні я;
общимъ
яв ляется
тол ько
ст р емл еніе
Бѣлин­
скаго
синтезировать
эстетическую
и
соціологическую
точ ку
зрѣнія
на
искусство.
Отказавшись
отъ
своего
былого
по ра­
бо щ енія
искусства
обществу,
Бѣлинскій
настаиваетъ
однако
на
неизбѣжной
тѣсной
связи
искусства
съ
общественной
жизнью:
„цѣ ль
искусства
—
въ
искусствѣ, но цѣль
худож­
н ика—въ
самой
жизни"—вотъ
та
формула,
к оторо й
мы
уже
выражали
синтетическую
точку
зрѣ нія
Бѣлинскаго.
Т аково
бы ло
послѣднее
слово
Бѣлинскаго
въ
это мъ
во пр о сѣ, кото­
ро му,
конечно,
ник огд а
не
придется
имѣть
общеобязатель­
н аго
рѣшенія.
Рѣшеніе
Бѣлинскаго
б ыло
широкимъ
и
синте­


352
т ич ескимъ ,
примиряющимъ
соціальныя
и
э сте тиче скія
в оз­
зрѣ нія
на
и скусст во ;
остается
тол ько
посмотрѣть,
н аск олько
самъ
Бѣлинскій
слѣдовалъ
на
д ѣлѣ
этимъ
своимъ
теорети­
че ск имъ
построеніямъ
и
разсужденіямъ.
Отвѣтъ
на
этотъ
вопросъ
можно
п олуч ить
изъ
сл ѣдую ­
ща го
интереснаго
сопоставленія.
Въ
концѣ
октября
1847 года
Бѣлинскій
написалъ
извѣстную
уже
намъ
статью
„Отвѣтъ
Москвитянину“; въ статьѣ
э той
онъ
категорически
заявляетъ:
„если произведеніе,
претендующее
принадлежать
къ
об ла сти
искусства,
не
заслуживаетъ
никакого
внима ні я
по
вып ол­
ненію,
то
оно
не
стоитъ
никакого
вним ані я
и
по
намѣ р енію,
какъ
бы
ни
было
оно
похвально,
потому
что
т акое
произ­
веденіе
уже
нисколько
не
будетъ
принадлежать
къ
об ласти
искусства".
Это,
ка къ
видимъ,
достаточно
опредѣленно
ска­
зано.
Мы
сл ы шали
та кже
аналогичныя
мнѣ нія,
твердо
вы­
сказанныя
Бѣлинскимъ
въ
первой
ча сти
обзора
1847 года,
написаннаго
въ
де кабр ѣ
то го
же
1847 года;
мы
зн ае мъ,
к акъ
категорически
заявляетъ
въ
э той
статьѣ
Бѣ л инск ій,
что
„прекрасное намѣр ен іе,
дурно
вып олн ен ное “,
не
придаетъ
цѣ ны
произведенію
искусства,
и
что
каким и
бы
пр екр асны ми
мыслями
и
современными
вопросами
не
б ыло
оно
нап ол нено ,
но
„если въ немъ нѣ тъ
поэзіи
—
въ
немъ
не
можетъ
быть
ни
прекрасныхъ
мы слей
и
никакихъ
в оп рос ов ъ“; такое произ ­
веденіе,
чуждое
худ оже стве нн ос ти,
можетъ
удовлетворить
только
лишенныхъ
художественнаго
чутья
людей,
точ но
такъ
же,
ка къ
произведеніе
„чистаго искусства“,
чуждое
жизни,
можетъ
с луж ить
только
„предметомъ какого -то
сиба­
ритскаго
н ас лажден ія,
игрушкою
пр а здныхъ
лѣнивцевъ“. Все
это,
повторяю,
достаточно
опредѣленно
сказано.
А
теперь
прочтемъ
сл ѣдующій
отрывокъ
изъ
письма
Бѣлинскаго
къ
Боткину,
написаннаго
въ
том ъ
же
де кабрѣ
т ого
же
1847 года:
„будь повѣст ь
рус ская
хоть
ск оль к о-н ибудь
хо роша ,
главное,
хоть
сколько-нибудь
дѣльна
—
я
не
читаю,
а
п ожи раю
съ
жадностью
собаки,
истомленной
голодомъ...
Ты,
Васинька,
сибаритъ,
сластёна
—
т ебѣ, вишь,
давай
поэзіи
да
художе­
с тв а—то гда
ты
будешь
смаковать
и
чм ока ть
губами.
А
мнѣ
поэзіи
и
художественности
нужно
не
больше,
ка къ
н астол ько,
что бы
повѣсть
б ыла
ист инн а,
т.-е.
не
впадала
въ
аллегорію,


353
или
не
отз ыв алас ь
диссертаціею.
Для
меня—дѣло
въ
дѣлѣ.
Главное,
чт обы
она
в ызыв ала
вопросы,
производила
на
обще­
ст во
нравственное
впечатлѣніе.
Ес ли
она
достигаетъ
этой
ц ѣли
и
вовсе
безъ
поэзіи
и
творчества—она
для
меня
т ѣмъ
не
менѣ е
интересна...
Я
съ
удовольствіемъ
прочелъ,
напри­
мѣр ъ,
повѣсть
не
п ов ѣсть,
да же
разсказъ
не
разсказъ
и
ра з­
сужденіе
не
разсужденіе
—
Зап ис ки
человѣка
Гала хова
(въ
12 No пОтеч.
З ап исо къ “), да еще съ какимъ удовольствіемъ!
Разумѣется,
если
по вѣс ть
в озбуж дает ъ
в оп росы
и
произво­
дит ъ
нравственное
впечатлѣніе
на
общество,
при
высокой
худ оже ств ен н ости
—
тѣ мъ
она
для
меня
лучше;
но
главное
у
меня
все-таки
въ
д ѣлѣ, а не въ щегольствѣ.
Будь
повѣсть
хот ь
расхудожественна,
да
есл и
въ
ней
нѣтъ
дѣла-то,
бра­
тецъ,
дѣ ла-то: je m’en fous“.
„Я знаю,
—
заканчиваетъ
сво е
признаніе
Бѣлинскій,
—
что
сижу
въ
од ностор онн ости ,
но
не
хочу
выходить
изъ
не я,
и
жа лѣю,
и
болѣю
о
тѣ хъ,
кто
не
сидитъ
въ
не й“. ..
Это
по ра зит ель ное
на
первый
вз гляд ъ
противорѣчіе
между
т ѣмъ,
что
Бѣлинскій
писалъ
въ
своей
статьѣ, и тѣмъ,
что
онъ
писалъ
въ
своемъ
письмѣ
то го
же
мѣсяца
то го
же
года
—
нельзя
обо йти
молчаніемъ.
Пере дъ
нами
два
п оло­
ж енія,
два
утвержденія,
высказанныхъ
въ
одно
и
то
же
время
Бѣ линс к имъ.
Первое:
„если произведеніе,
претендующее
пр и­
надлежать
къ
области
искусства,
не
заслуживаетъ
никакого
вн и­
манія
по
выполненію,
то
оно
не
стоитъ
никакою
вниманія
и
по
намѣренію,
какъ
бы
ни
было
оно
похвально,
потому
что
такое
произведеніе
уже
нисколько
не
будетъ
принадлежать
къ
об ла сти
и скусст в а“.
Второе :
есл и
произведеніе
„дѣльн о“
и
заслуживаетъ
вним ані я
по
намѣренію,
то
не
стоитъ
и
гово­
р ить
про
выпо лнені е,
про
художественную
сторону
про изв е­
денія;
есть
въ
нем ъ
художественность—тѣмъ
лучше,
н ѣтъ—
и
безъ
нея
сойдетъ,
ибо
„главное въ дѣлѣ, а не въ щеголь­
ств ѣ“...
Казалось
бы,
трудно
най ти
б ольше е
противорѣчіе;
и
о днако
я
надѣ юсь,
что
вн имат ел ь ному
чи тат елю
вполнѣ
ясно,
что
по
существу
здѣ сь
ни
малѣйшаго
противорѣчія
нѣтъ.
Дѣйствительно,
это
становится
совершенно
я снымъ ,
если
въ
приведенномъ
выше
первомъ
п оложен іи
Бѣлинскаго
об ра­
тить
вниманіе
не
на
подчеркнутыя
фра зы,
а
на
ст оящ ія
ПВАНОВЪ-РАЗГИНИКЪ, V.
23


354
рядомъ
и
обыкновенно
ма лозам ѣчае мыя.
О
какихъ
произве­
деніяхъ
говоритъ
въ
эт омъ
п оложен іи
Бѣлинскій?
О
произ­
веденіяхъ
„претендующихъ принадлежатъ къ области искусства"
и
въ
то
же
время
не
художественныхъ,
с л абыхъ
по
в ыпол­
ненію;
такія
пр о из ведені я,
говоритъ
Бѣлинскій, „уже
нисколько
не
будутъ
принадлежатъ
къ
области
ис ку с ст ва". Во второмъ же
своемъ
п оложен іи
Бѣлинскій
говоритъ
о
друг и хъ
произве­
деніяхъ,
которыя
именно
и
не
претендуютъ
принадлежатъ
къ
области
искусства,
а
которыя
просто
„дѣль ны",
стремятся
„вызвать вопросы“,
„произвести на общество нравственное
в печа тлѣн і е“. Въ этомъ подраздѣл е ніи
мы
б езъ
труда
узнаемъ
постоянное
и
и злюбле нн ое
противопоставленіе
искусства
и
бел­
летристики,
за
ко торым ъ
м ожно
слѣдить
почти
съ
самаго
начала
критической
дѣятельности
Бѣлинскаго.
Итакъ,
вотъ
въ
че мъ
з дѣсь
дѣ ло,
в отъ
въ
ч емъ
разрѣ­
ш еніе
своего
р ода
„эстетической
антиноміи“,
в ыс казан ной
Бѣ линс к имъ.
Вполнѣ
признавая
теоретически
великое
з на­
ченіе
„искусства",
практически
Бѣлинскій
все
болѣе
и
болѣе
тяготѣлъ
къ
„беллетристикѣ“.
Стоя
на
по ч вѣ „соціальности“,
Бѣлинскій
не
могъ,
ко не чно,
не
цѣнить
несомнѣннаго
обще­
ственнаго,
развивающаго,
такъ
ска зат ь
„педагогическаго"
значенія
того,
чтб
онъ
называлъ
беллетристикой',
но
онъ
пр е­
красно
видѣлъ
всю
громадную
разницу
между
э той
при­
кл адно й
б еллетри с тик ой
и
п рои зве де ніями
подлиннаго
искус­
ства .
И
все
же,
сознавая
это,
Бѣлинскій
не
колеблясь
отда­
ва лъ
предпочтеніе
произведеніямъ
перваго
рода—по
причи­
намъ,
у казан н ымъ
выше;
онъ
самъ
признавалъ,
какъ
мы
видѣли, „односторонность“
такого
взгляда,
и
въ
то
же
вр емя
„жалѣ лъ
и
болѣлъ
о
тѣхъ“,
кто
не
сидитъ
въ
э той
одно­
сторонности...
Ра зумѣе тся,
в есь
„синтезъ“,
о
кот ором ъ
мы
говорили
вы ше,
ока зы ва лся
при
эт омъ
чисто
теоретическимъ;
признавая
въ
теоріи
ве лик ое
значеніе
художественнаго
твор
■
ч ест ва,
на
дѣ лѣ
Бѣлинскій—мы
это
видѣли—считалъ
такое
художественное
творчество
только
„щегольствомъ“,
безъ
ко­
тораго
можно
прекрасно
об ой ти сь...
Взгляды
эти
теперь
не
нуждаются
въ
опроверженіи;
но
это
не
мѣшаетъ
пр изна ва ть
въ
общемъ
правильнымъ
основное
теоретическое
рѣшеніе
Бѣлинскимъ
проблемы
объ
искусствѣ.
Этого
мало;
не
мень­


355
ш аго
вн имані я
заслуживаетъ
и
практическое
рѣшеніе
Бѣ­
линскимъ
это го
вопроса:
Бѣлинскій
вполнѣ
сознательно
(„я знаю,
что
си жу
въ
односторонности“) отдалъ свои сим­
патіи
произведеніямъ,
„не претендующимъ принадлежать къ
об ласти
искусства“,
есл и
эти
произведенія
„дѣльн ы“.
Этимъ
самымъ
да но
о пр авд аніе
и
открыта
широкая
дорога
произ­
веденіямъ
такъ
на зы ваемо й
„тенденціозной беллетристики“:
ихъ
соціальная
роль
иногда
бываетъ
очень
вел ик а,
но
тѣмъ
не
менѣ е
они
не
имѣютъ
никакого
отн оше нія
къ
художе­
ст вен ному
творчеству,
эстетическій
критерій
къ
ни мъ
не­
пр имѣ нимъ;
это
—
произведенія
полезныя,
ремесленныя,
по­
чтенныя,
приносящія
иной
разъ
большую
общественную
пользу...
И
вотъ
на
сторонѣ
такихъ-то
произведеній
всѣ
симпатіи
Бѣ линс к аго;
и
хотя
мы
еще
увидимъ
ни же,
что
въ
этомъ
случаѣ
у
Бѣлинскаго
былъ
умъ
съ
сердцемъ
не
въ
ладу,
однако,
н ельзя
не
видѣть
въ
э той
си мпат іи
предвѣстія
гря­
дущаго
утилитаризма
шестидесятыхъ
го до въ.
Но
и
р азн ица
между
эстетическимъ
у тили та ризмо мъ
шестидесятыхъ
годовъ
и
в оззрѣн і ями
Бѣлинскаго
—
очень
велика,
и
вс ецѣ ло
въ
п ользу
Бѣлинскаго,
кот орый ,
отстаивая
соціальное
значеніе
„беллетристики“,
яс но
понималъ,
что
„искусство“—н ѣч то
совсѣмъ
другое,
эстетически
н еизм ѣри мо
высшее;
характерно,
что
въ
настоящей
статьѣ
онъ
вскрываетъ
только
св ое
по­
ни м аніе
искусства,
а
с вою
„апологію беллетристики“
запря­
тыв а етъ
въ
частное
письмо
къ
Боткину...
Но
такъ
или
ин аче,
въ
эт омъ
послѣднемъ
воззрѣніи
Бѣлинскаго
мы
имѣемъ
ок он чат ельн ое
рѣшеніе
имъ
вопроса
о
„беллетристикѣ“ и
„искусствѣ“.
Но,
раз умѣе тс я,
ошибочно
было
бы
понимать
это
рѣ­
шеніе
въ
т омъ
см ы слѣ,
б удто
Бѣлинскій
теперь
о ко нча­
тельно
отрекся
отъ
искусства,
чтобы
предаться
тенденціоз­
ной
беллетристикѣ—и
доказательство
эт ого
мы
еще
н айдемъ
ниже...
Достаточно
вспомнить
п ока
восторженное
отношеніе
Бѣлинскаго
къ
Гоголю,
ос обен но
яр ко
п рояв ляюще ес я
въ
послѣднемъ
годовомъ
об зор ѣ, чтобы увидѣт ь,
какъ
дорого
бы ло
Бѣ линс к ому
подлинное
искусство.
Но
и
въ
этомъ
по д­
линномъ
искусствѣ
особенно
дорого
было
Бѣлинскому
реаль­
23*


356
ное
воспроизведеніе
ок руж а ющей
жизни
со
вс ѣми
ея
сторо­
на ми;
само
искусство
Бѣлинскій
дважды
оп редѣляет ъ
въ
св оей
п ослѣ дей
статьѣ, какъ „воспроизведеніе
дѣйствитель­
ности
во
всей
ея
истинѣ“...
Цѣлый
ряд ъ
страницъ
въ
э той
статьѣ
посвященъ
об основ ан ію
эт ого
художественнаго
реа­
ли зма
ил и,
какъ
тогда
говорили,
н атура лизм а.
Терминъ
„на­
туральная
ш кола“
былъ
пущенъ
въ
об орот ъ
Булгаринымъ
’),
как ъ
на
это
ука зыв ает ъ
самъ
Бѣлинскій;
литературные
враги
Гоголя
и
мо ло дого
русскаго
реализма
поспѣшили
ухватиться
за
это
якобы
порочащее
н азва н іе...
Но
Бѣлинскій
п одн ялъ
п ер­
чатку,
поблагодаривъ
Булгарина
за
удачно
найденный
эпи­
тетъ;
въ
св оей
статьѣ
онъ
п од робн ѣе,
чѣмъ
когда-либо,
го­
воритъ
о
натуральной
школѣ
и
ея
значеніи.
И стоки
ре а­
лизма
Бѣлинскій
находитъ
въ
само мъ
началѣ
русской
лите­
ратуры:
„она началась натурализмомъ,— за яв ляет ъ
он ъ:—
первый
свѣтскій
писатель
былъ
сатирикъ
Ка нте ми ръ “...
И
начиная
съ
этого
времени
въ
русской
ли т ера ту рѣ, говоритъ
Бѣлинскій,
постоянно
шли
д вумя
параллельными
русла ми
„реализмъ“
и
„идеализмъ"; съ этой точки зрѣ нія
Бѣлинскій
смотритъ
теперь
на
всю
русскую
ли тер ат уру:
„стремленіе
къ
и де алу"
онъ
видитъ
въ
Ло мо нос о вѣ, Озеровѣ,
Жуков­
ско мъ,
Ба т ю шк о вѣ (крайне пестрое сочетаніе именъ!), а стре­
мленіе
къ
„реализму“—в ъ
Хе мнице р ѣ, Фонвизинѣ, Крыловѣ.
Оба
эти
направленія
иногда
сливались
въ
одномъ
поэтѣ—
на пр имѣ ръ,
въ
Держ ави н ѣ; а въ поэзіи Пушкина „сл или сь
въ
одинъ
ши рокій
потокъ
о ба,
до
то го
текшіе
раздѣльно,
руч ья
русской
по эзі и“ ...
Наконецъ
явился
Гоголь
и
оконча­
тельно
опредѣлилъ
своимъ
вліяніемъ
на пр авле ніе
русской
литературы:
ст р емле ніе
къ
„идеалу“,
выраженное
въ
фо р­
м ахъ
яркаго
„реализма“.
Въ
этомъ,
по
мнѣнію
Бѣлинскаго,
вся
су щн ость
„натуральной школы“; стремленіе къ натура­
лизму,
говоритъ
Бѣлинскій,
„составляетъ смыслъ и душу
исторіи
нашей
литературы“... (Послѣдняя
фраза
был а
п оче му-
то
пропущена
въ
журналѣ).
Все
это
мысли,
съ
которыми
мы
уже
не
ра зъ
встрѣчались
у
Бѣлинскаго,
хотя
и
въ
нѣ-
*) Этотъ терминъ въ двадцатыхъ
- тридцатыхъ
годахъ
примѣняли
во
Фра нці и
къ
мол од ой
романтической
ш ко лѣ;—ср.
«Гюго съ товарищи,
друзья
н ату р ы» (Пушкинъ).


357
ско ль ко
ин ой
фо рм ѣ; достаточно вспомнить,
что
въ
одной
изъ
самыхъ
первыхъ
своихъ
ст атей,
и
именно
въ
статьѣ
о
т омъ
же
Гоголѣ, Бѣлинскій
съ
совершенно
иной
точ ки
зрѣнія
высказывалъ
по
существу
тѣ
же
мысли.
Въ
настоящей
статьѣ
Бѣлинскій
говоритъ
о
Гоголѣ
только
ка къ
о
признанномъ
родоначальникѣ
натуральной
школы;
главное
вн иман іе
онъ
обращаетъ
на
различныхъ
представителей
эт ой
послѣдней.
Герценъ,
Гончаровъ,
Тур г ен евъ,
Даль,
Григоровичъ,
До­
стоевскій—все
это
для
Бѣлинскаго
писатели
школы
Гоголя,
представители
„натуральной школы“.
Уже
одно
это
соп о­
ставленіе
и менъ
показываетъ,
какимъ
неопредѣленнымъ,
расплывчатымъ
понятіемъ
яв лялся
„натурализмъ“,
ка къ
былъ
смутенъ
критерій
принадлежности
къ
„натураль ­
ной
шк олѣ".
П оэ тому -то
и
терминъ
этотъ
впослѣдствіи
не
удержался,
не
говоря
уже
о
том ъ,
что
изъ
перечисленныхъ
выше
писателей
далеко
не
в сѣхъ
можно
причислить
къ
пи­
сателямъ
„школы Гоголя“.
Мы
ост ан ови мся
п ослѣ дова тельн о
на
каждомъ
изъ
нихъ,
чтобы
выя сн ить
отн ошені е
къ
к аж­
дому
изъ
нихъ
Бѣ линс к аго.
Отношеніе
Бѣлинскаго
къ
Герцену—автору
знаменитаго
романа
„Кто виноватъ?" и другихъ болѣ е
ме лки хъ
повѣстей
и
разсказовъ—какъ
нельзя
болѣе
характерно;
оно
можетъ
служить
лучшей
иллюстраціей
къ
прослѣженному
нами
выше
разграниченію
Бѣлинскимъ „искусства“
и
„беллетристики“.
Еще
въ
ст ат ь ѣ „Русская литература въ 1845 году"
Бѣлин­
скій
съ
бо льшой
похвалой
ото зва лся
о
первой
части
романа
„Кто виноватъ?“, указывая,
что
эта
в ещь
„не принадлежитъ
къ
числу
пр о изв еденій ,
запечатлѣнныхъ
высо ко ю
художе­
ств е нн ості ю",
но
что
въ
ней
умъ
доведенъ
до
по эзі и,
мы сль
обра щен а
въ
живыя
л ица.
„Если это не случайный опытъ,—
з аканч ивает ъ
Бѣлинскій—не
неожиданная
удача
въ
чуж дом ъ
автору
родѣ
литературы,
а
зало гъ
цѣлаго
ряд а
такихъ
п ро­
из веден ій
въ
будущемъ,
то
мы
смѣло
можемъ
поздравить
публику
съ
пріобрѣтеніемъ
необыкновеннаго
таланта
въ
со­
вершенно
новомъ
р одѣ"...
Мѣсяца
четыре
с пу стя,
получивъ
отъ
Г ерц ена
продолженіе
р о мана,
Бѣлинскій
писалъ
ему:
„ну,
братецъ
ты
мой,
спасибо
тебѣ
за
интермессо
къ
«Кто
в и нов атъ ?» Я изъ него окончательно убѣ д илс я,
что
ты—


__
35.8_ _ _
б оль шой
чело в ѣкъ
въ
на шей
литературѣ, анедилетантъ,
не
партизанъ,
не
наѣздникъ
отъ
не чего
д ѣла ть.
Ты
не
поэтъ:
объ
эт омъ
смѣшно
и
тол ков ать;
но
вѣ дь
и
Вольтеръ
не
былъ
поэтъ
не
тол ько
въ
Г енр і а дѣ, но и въ Кандидѣ, однако его
Кандидъ
потягается
въ
д олго вѣ чн ости
со
мн ог ими
великими
художественными
созданіями,
а
многія
нев ели кія
уже
п ере­
жилъ
и
еще
больше
переживетъ
ихъ.
И
такіе
таланты
не­
обходимы
и
полезны
не
менѣ е
художественныхъ“...
Име нно
эту
з нако мую
намъ
мысль
Бѣлинскій
развиваетъ
подробно
въ
обзорѣ
1847 года,
говоря
о
Г ерц енѣ
и
раз би рая
его
романъ.
„Видѣ т ь
въ
ав т орѣ «Кто виноватъ?» необыкно­
веннаго
художника,—говоритъ
Бѣлинскій,—значитъ
вовсе
не
понимать
его
таланта...
Главная
си ла
его
не
въ
тв о рче­
ств ѣ, не въ художественности,
а
въ
мысли,
гл убо ко
п ро­
чувствованной,
вполнѣ
сознанной
и
р азви той“... „Какая
же
это
мысль?
Эт о— ст радан іе,
бо лѣ знь
при
ви дѣ
непризнаннаго
человѣческаго
д остоин ств а,
оскорбляемаго
съ
ум ысл омъ
и
еще
больше
безъ
умысла;
это—то,
чтб
нѣмцы
называютъ
гуман­
н ос тью, Humanität“... Но ка къ ни д орог а ,
к акъ
ни
близка
сер дцу
Бѣлинскаго
эта
мысль,
она
все
же
не
можетъ
закрыть
ему
гла за
на
отсутствіе
художественности
въ
романѣ
Герцена—
и
это
опять-таки
очень
характерно.
„Мысль была прекрасная,
и спол н енная
глубокаго
трагическаго
значенія,—говоритъ
Бѣ­
линскій:—она-то
и
увлекла
большинство
читателей
и
п омѣ­
шал а
имъ
за мѣти ть,
что
вся
исторія...
р азс ка зана
умно,
очень
умно,
да же
ловко,
но
зато
ужъ
нисколько
не
худ оже стве нн о.
Тутъ
м ас терс кій
разсказъ,
но
нѣ тъ
и
сл ѣда
живой
поэти­
че ской
картины...—и
зритель
не
в другъ
д ог ады ва ется,
что
онъ
б ылъ
только
увлеченъ,
а
совсѣмъ
не
уд овлет в орен ъ “...
Это
м ѣсто
крайне
цѣнно
для
пониманія
вз глядо въ
и
на­
стр оен ій
Бѣлинскаго.
Только-что
мы
вид ѣл и,
какъ
въ
письмѣ
къ
Боткину
онъ
изр екъ
хулу
на
художественное
творчество
(„щегольство“!), какъ онъ принялъ подъ свою защиту „дѣль ­
ныя“
бе ллетри сти чес кія
произведенія;
и
тутъ
же,
въ
крити­
ческой
с тать ѣ, съ похвалою разбирая умное и дѣ льно е
бе л­
летристическое
пр о и зв еденіе,
Бѣлинскій
заявляетъ,
что
онъ
имъ
„только увлеченъ,
а
совсѣмъ
не
удовлетворенъ“—именно
въ
ви ду
отс утс тв ія
въ
н емъ
художественности!
И
въ
этомъ


359
с лу ча ѣ, какъ видимъ,
теорія
расходилась
у
Бѣлинскаго
съ
практикой,
умъ
съ
сердцемъ
былъ
не
въ
ладу:
признавая
ум омъ
всю
п ользу
дѣльной
б еллет ристи к и,
Бѣлинскій
не
мо гъ
удовлетвориться
ею—для
эт ого
онъ
б ылъ
и
ос тав ался
сл ишко мъ
тонкою
художественно-воспріимчивою
натурою.
Онъ
былъ
въ
восторгѣ
отъ
романа
Герцена,
какъ
отъ
п ре­
краснаго
беллетристическаго
произведенія,
онъ
понималъ,
что
пу блик а
н ашла
въ
эт омъ
романѣ
много
„ближайшихъ къ
ней
и
потому
нужнѣйшихъ
и
полезнѣйшихъ
ей
истинъ“—
и
въ
то
же
время
онъ
чувствовалъ
всю
художественную
слабость
это го
п рои зве де нія.
Те орія
говорила,
что
это—пу­
стякъ,
„щегольство“; а на дѣ лѣ
Бѣлинскій
не
мо гъ
закрыть
на
это
глаза
1).
Та къ
боролась
въ
немъ
теорі я
со ціаль но й
пользы
съ
теоріей
эстетической
значимости,
сознаніе
обще­
ственнаго
блага
съ
чувствомъ
художественнаго
воспріятія;
въ
декабрьскомъ
письмѣ
1847 года къ Боткину побѣд или
первыя,
въ
одновременномъ
письму
обзорѣ
1847 года—в торы я.
И
име нно
потому
Бѣлинскій
сумѣлъ
дать
вѣрную
оцѣнку
б еллетри сти чес ком у
таланту
Герцена.
Ок аз ался
онъ
правъ
и
въ
своемъ
знаменитомъ
пророчествѣ, которое мы нахо­
дим ъ
въ
цитированномъ
выше
п исьмѣ
его
(отъ 6
ап р.
1846 г .)
къ
Герцену: „если ты лѣтъ
въ
десять
напишешь
три-четыре
томика
поплотнѣе
и
порядочнаго
раз м ѣра,
ты—
б ольш ое
имя
въ
н ашей
ли т ера т урѣ, и попадешь не только
въ
и сторі ю
русской
литературы,
но
и
въ
исторію
Карам­
зи на “...
И
Герценъ
дѣйствительно
попалъ
въ
„исторію Ка­
рамзина“,—но
только
благодаря
своей
политической
дѣятель­
ности,
благодаря
своимъ
публицистическимъ
и
философскимъ
произведеніямъ,
а
не
своей
„беллетристикѣ“, о которой такъ
вѣрно
и
съ
такимъ
тонкимъ
пониманіемъ
отозвался
Бѣлин­
скі й
въ
настоящей
статьѣ.
Другое
дѣло
Гончаровъ.
Въ
его
„Обыкновенной исторіи“
Бѣлинскій
увидѣлъ
соединеніе
яркой
художественности
съ
животрепещущей,
современной
тем ой— и
восторгъ
Бѣлин-
‘) Напомню
кстати
про
отношеніе
Б ѣлин скаго ( въ 1846 году)
къ
«Каменному Гостю»: въ своемъ мѣ стѣ
я
отмѣтилъ,
что
для
Б ѣлин скаго
всегда
су щество вал о,
г оворя
его
сло ва ми ,—«и ск усст во
въ
его
и д еалѣ,
въ
его
отвлеченной
с ущнос ти » (см.
выше
статью
«Поэзія душевнаго единства»).


Зб°
ск аго
не
имѣетъ
границъ.
„Читаешь — сл ов но
ѣшь холодный,
полу-пудовый,
са хари сты й
арб узъ
въ
знойный
день“,—такъ
опредѣлялъ
Бѣлинскій
свое
художественное
удовлетвореніе
отъ
этой
повѣсти;
и
въ
то
же
время
онъ
восклицалъ:
„а
каку ю
пользу
принесетъ
она
обществу!
Какой
она
ст рашн ый
ударъ
романтизму,
мечтательности,
сентиментальности,
п ро­
винціализму“...
Совершенно
справедливо
указывая,
что
та­
лантъ
Гончарова—„не
первостепенный,
но
сильный,
замѣча­
тельный“,
Бѣлинскій
тутъ
же
подчеркиваетъ
характерную
сторону
т в орчест ва
Гончарова —„объективизмъ“
его
худо­
жественнаго
творчества.
„Онъ поэтъ,
художникъ,
и
больше
ничего.
У
него
нѣ тъ
ни
любви,
ни
вражды
къ
создаваемымъ
имъ
лицамъ,
они
его
не
веселятъ,
не
сердятъ,
онъ
не
даетъ
никакихъ
нравственныхъ
уро ков ъ
ни
имъ,
ни
читателю;
онъ
какъ
будто
думаетъ:
кто
въ
б ѣдѣ, тотъ и въ отвѣтѣ, а мое
дѣло
с тор она “...
И
снова
п ров одя
параллель
между
Герце­
но мъ
и
Гончаровымъ,
Бѣлинскій
заключаетъ:
„въ талантѣ
Искандера
(Герцена)
поэзія
—
агентъ
второстепенный,
а
главный—мысль;
въ
та ла нтѣ
г.
Гончарова
поэзія—агентъ
первый,
г лавн ый
и
единственный“...
И,
быть
мож етъ ,
именно
пот ом у,
в оп реки
вс ѣмъ
д овода мъ
разсудка,
Бѣлинскій
отд алъ
явное
предпочтеніе
роману
Гончарова.
Интересно
привести
нѣсколько
строкъ
изъ
во сп омин аній
само го
Г он чарова
о*
Бѣ ли нс к о мъ: „на меня онъ иногда какъ будто накидывался
за
то,
что
у
меня
не
б ыло
злости,
раздраженія,
су б ъек тив­
н ос ти . «Вамъ все равно,
попадается
мерзавецъ,
ду рак ъ,
урод ъ
или
п оряд очн ая,
добрая
натура—всѣхъ
одинаково
рисуете:
ни
любви,
ни
ненависти
ни
къ
кому!» И это скажетъ (ине
разъ
говорилъ)
съ
какою-то
доброю
злостью,
а
однажды
по­
ложилъ
ласково
послѣ
этого
мнѣ
ру ки
на
плечи
и
приба­
вилъ
п очти
шоп от омъ : «а это хорошо,
это
и
нужно,
эт о—
признакъ
художника!»—какъ
б удто
б оялся,
что
его
услы­
шатъ
и
обвинятъ
за
сочувствіе
къ
безтенденціозному
пи­
сат ел ю“... (Гончаровъ, „Замѣт ки
о
личности
Бѣ лин ска го“),
Къ
этому
надо
только
прибавить,
что
если
Бѣлинскій
и
б оялся
„обвиненій за сочувствіе къ
безтенденціозному
писателю“,
то
„обвинителемъ“
могъ
б ыть
только
самъ
же
о нъ,
Бѣлин­
скій,
колебавшійся
между
двумя
истинами,
двумя
критеріями,


збі
двумя
мѣрилами.
Къ
„Обыкновенной исторіи"
можно
было
приложить
оба
эти
критерія—и
общественной
пользы,
и
художественной
цѣнности,—и
этимъ
объясняется
то тъ
во­
сторгъ,
съ
какимъ
Бѣлинскій
отнесся
къ
роману
Гончарова.
Но
есл и
Гончарова
Бѣлинскій „обвинялъ“
за
отс утс тв іе
„злости,
раздраженія“
и
вообще
оцѣнки
дѣйствующихъ
лицъ
ром ан а,
то
въ
своемъ
послѣднемъ
обзорѣ
самъ
онъ
далъ
примѣръ
какъ-разъ
обратнаго
отношенія:
онъ
напалъ
на
мо лодого
Адуева,
какъ
на
своего
личнаго
врага,
въ
немъ
онъ
видѣлъ
„страшный ударъ романтизму,
ме чта тель ности ,
сентиментальности,
пр овинц іал изму “... Мы
говорили
выше
о
реализмѣ
Бѣлинскаго,
какъ
о
психологическомъ
типѣ
его
мі роощу щен ія;
мы
зн ае мъ,
какъ
сурово
относился
теперь
Бѣлинскій
ко
в сяко му
„романтизму“,
въ
че мъ
бы
онъ
ни
выражался—и
особенно
къ
том у
поверхностному,
напуск­
н ому
романтизму,
к оторы й
б ылъ
своего
рода
модой
моло­
дыхъ
поколѣній
р у сскаго
общества
двадцатыхъ-сороковыхъ
годовъ.
Сам ъ
Бѣлинскій
въ
св ое
время
заплатилъ
дань
этому
увлеченію,
въ
которомъ
видѣлъ
теперь
только
первую
ст у­
п ень
къ
„славянофильству"; онъ уже давно раздѣл ал ся
со
в сячес кой
кружковщиной,
и
въ
послѣдней
св оей
статьѣ
свелъ
тол ько
послѣдніе
счеты
съ
самимъ
собой
дав но
минувшихъ
л ѣтъ.
Нѣтъ
сомнѣнія,
что
при
эт омъ
онъ
цѣлилъ
и
во
мн о­
гихъ
изъ
славянофиловъ
—
въ
К.
Аксакова,
въ
И.
Кирѣев­
скаго,—видя
въ
молодомъ
мечтателѣ
и
„романтикѣ" Адуевѣ
к акъ
бы
типичное
предисловіе
къ
сла вян офи льств у;
но
глав­
ное—это
была
расплата
со
своимъ
собственнымъ
„роман ­
тизмомъ“
эпохи
кружковщины.
Это го
мало:
м ожно
пр ед по­
лагать,
что
Бѣлинскій
сводилъ
зд ѣсь
послѣдніе
счеты
и
со
своей
недавней
вѣрой
въ
соціализмъ,
въ
к оторо й
б ыли
на лицо
всѣ
эл емен ты
„романтизма", „к ружк овщи н ы",
мечтательности,
фантазіи.
Такъ
или
ин аче,
но
Бѣ ли нск ій,
уже
давно
начав­
шій
борьбу
съ
„романтизмомъ",
заканчиваетъ
ее
те пе рь,
рѣз ко
обрушиваясь
на
молодого
Адуева,
точно
на
своего
личнаго
врага.
И
од на
эта
рѣзкость
я вно
показываетъ
на мъ,
что
Бѣлинскій
въ
этомъ
случаѣ
многое
говорилъ
pro domo
sua: Бѣлинскій
пожелалъ
окончательно
разорвать
со
вс яким и
своими
былыми
„фантазіями“,
бу дь
то
философскія
или
со-


З62
ціальныя
„романтическія“
теоріи.
И
этимъ
самымъ
онъ
на­
носилъ
косвенный
ударъ
сла вян офи ламъ ,
въ
которыхъ
онъ
видѣлъ
дальнѣйшее
развитіе
т ипа
молодого
Ад уе ва.
Пра­
виль но
ук азыв ая,
что
Гон чаров ъ
въ
концѣ
романа
испор­
тилъ
цѣльность
это го
ти па,
Бѣлинскій
яд ови то
прибавляетъ,
что
всег о
лучше
и
ест еств ен нѣе
было
бы
автору
с дѣл ать
въ
концѣ
концовъ
молодого
Адуева
славянофиломъ: „тогда
бы
герой
былъ
вполнѣ
современнымъ
романтикомъ,
и
никому
бы
не
вошло
въ
голову,
что
люди
такого
за кала
теперь
уже
не
существуютъ“...
Не на висть
къ
такому
„современному романтику“
заста­
ви ла
Бѣлинскаго
отнестись
сочувственно
къ
противополож­
ному
типу,
къ
дѣловому,
п олож ите льном у
и
ра змѣ рен но й}'
дядѣ-Адуеву: „это—въ
полномъ
смыслѣ
порядочный
че ло­
вѣк ъ,
какихъ
дай
Богъ,
что бъ
б ыло
бо льш е“.. .
Пра вд а,
со­
чув ст віе
это
далеко
не
безусловное,
но
все
же
въ
не мъ
ясно
видно
стремленіе
противопоставить
нѣчто
п оло жит ельн ое,
„индюстріальное“,
всѣмъ
м ечта ніям ъ
славянофильства,
а
быть
м оже тъ,
и
утопическаго
со ціал изма.
Объ
этомъ
мы
еще
ск а­
же мъ
нѣсколько
словъ
ниже;
но
и
з дѣсь
не
можемъ
не
за­
мѣтить,
что
сочувствіе
Б ѣлин скаг о
къ
Адуеву-старшему
могло
б ыть
только
условнымъ
и
относительнымъ:
сли шком ъ
да лекъ
был ъ
отъ
это го
т ипа
неистовый
Виссаріонъ,
вѣчно
ки пящ ій
и
волнующійся,
в ѣчн о „человѣ къ
экстремы“. И
не­
ужели
же
только
аду евщин у
могъ
противопоставить
Бѣ­
ли н скій
своему
былому
„романтизму“,
своей
и зжит ой
„вѣрѣ
въ
с о ціа ли зм ъ“? Насколько далекъ онъ былъ
отъ
Адуева-
старшаго,
м ожно
судить
хо тя
бы
по
сл ѣдующи мъ
его
сло­
вамъ
изъ
письма
къ
Боткину
отъ
8 марта 1847 года: „ува­
жаю
практическія
натуры
въ
hommes d’action, но если вку­
шен іе
сла дости
ихъ
роли
непремѣнно
должно
быть
основано
на
условіи
безвыходной
ограниченности,
душной
узкости—
слуга
покорный,
я
луч ше
хочу
б ыть
созерцающею
натурою,
человѣкомъ
просто,
но
ли шь
бы
все
чувствовать
и
понимать
широко,
привольно
и
глубоко“...
Развитіе
личности
Бѣлин­
скій
противопоставилъ
своей
былой
„вѣ рѣ
въ
соціализмъ“,
на
чтб
мы
уже
имѣли
случай
указывать
вы ше.
Воз вра щаю сь
однако
къ
статьѣ
Бѣлинскаго,
который


ЗбЗ
отъ
Гончарова
переходитъ
къ
Т урген еву.
Был о
время,
когда
Бѣлинскій
б ылъ
въ
восторгѣ
отъ
Тургенева
и
д аже
отъ
сл а­
б ыхъ
ст орон ъ
его
таланта;
познакомившись
въ
1843 году съ
Тургеневымъ,
Бѣлинскій
цѣнилъ
въ
немъ
именно
вражду
къ
„романтизму“. „Во
всѣхъ
его
су жде н іяхъ
—
писалъ
Бѣ­
линскій
Боткину
31- го
марта
1843 года—виденъ
характеръ
и
дѣйствительность.
Онъ
врагъ
всего
неопредѣленнаго,
къ
че му
я,
по
слабости
хар акт ера,
неопредѣленности
натуры
и
дурного
развитія,
довольно
п ад о къ“... Вскорѣ
Бѣлинскій
ра зо­
ча ров ался
въ
стихотворномъ
дарованіи
Тургенева,
да
и
самъ
Тургеневъ
призналъ
справедливость
такого
о
себ ѣ
мн ѣнія
и
перешелъ
къ
„смиренной прозѣ“.
По слѣ
ряд а
разсказовъ,
мало
замѣченныхъ
читающей
публикой,
хо тя
и
дружелюбно
привѣтствованныхъ
Бѣлинскимъ,
Тургеневъ
задумалъ
рядъ
„разсказовъ охотника“. Первый изъ этихъ разсказовъ, „ Хо рь
и
Калинычъ“,
был ъ
признанъ
Бѣлинскимъ „рѣзко
замѣча­
т ель н ым ъ“ (письмо къ Боткину отъ 22
ап р.
1847 г.); даже
славянофилы,
недолюбливавшіе
Тургенева,
на зва ли
этотъ
разсказъ
„превосходнымъ“.
Поощренный
усп ѣхом ъ
Турге­
не въ
сталъ
писать
ц ѣлый
рядъ
та кихъ
„разсказовъ охот­
ника“—за
одинъ
1847 годъ онъ напечаталъ въ „ Сов рем ен ­
ни кѣ“ семь такихъ разсказовъ;
Бѣлинскому
показалось,
что
Тургеневъ
нашелъ,
наконецъ,
св ою
настоящую
до рог у,
что
сфера
его
таланта—мелкіе
фи зіо ло гич ескіе
очерки.
Вот ъ
почему
Бѣлинскій
въ
обзорѣ
1847 года приравниваетъ Тургенева
къ
Далю
(„Казаку Луганскому“); это несправедливое сопо­
ставленіе
нельзя
обойти
молчаніемъ.
Одно
время
Бѣлинскій
преувеличенно
высоко
цѣнилъ
Даля,
совершенно
третьесте-
пеннаго
беллетриста,
считая
его
„послѣ
Гоголя
пе рв ымъ
талантомъ
въ
русской
литературѣ“. Правда,
годомъ
позднѣе,
въ
рецензіи
на
четыре
тома
„Повѣс т е й,
ск аз окъ
и
разска­
з овъ“
Д аля
(„Современникъ“
1847 г. ,
т.
I), Бѣлинскій
уже
не
повторяетъ
это го
курьезнаго
мнѣнія*),
признавая
все
же
за
Далем ъ
„богатый и сильный талантъ“,
но
въ
то
же
время
совѣтуетъ
ему
обратиться
преимущественно
къ
мелкимъ
*) Однако еще и въ обзорѣ 1847 года Бѣлинс кій
говоритъ
о
нѣкото­
рыхъ
лицахъ
изъ
п о вѣсти
Даля,
ка къ
о
«созданіяхъ геніальныхъ»!..


__
364___
физіологическимъ
очеркамъ,
„не теряя
болѣе
времени
на
сказки,
п ов ѣсти
и
ра зс каз ы“...
Еще
болѣе
правъ
былъ
Бѣ­
линскій
въ
своей
первой
рецензіи
(въ „ Мо лвѣ“ 1835 года)
о
произведеніяхъ
Даля: „это—просто
балагуръ,
иногда
довольно
забавный,
иногда
слишкомъ
скучный,
н ерѣ дко
ум ори тельн о
ве сел ый
и
часто
приторно
натянутый“...
И
в отъ
р ядомъ
съ
такимъ-то
писателемъ
Бѣлинскій
захотѣлъ
поставить
Ту р­
генева;
неудивительно
поэтому,
что
его
отзывъ
о
Тургеневѣ
яв ляе тся
со ве ршен но
несправедливымъ.
Вооб ще
н адо
замѣ­
тить,
что
въ
1847—1848 г .
Бѣлинскій
сильно
охладѣлъ
къ
Тургеневу—не
к акъ
къ
человѣку,
а
какъ
къ
писателю;
въ
письмѣ
къ
Анненкову
(отъ 15 февр.
1848 г.) Бѣ ли нск ій,
су­
рово
отзываясь
о
ря дѣ
новйхъ
р азск азов ъ
Тургенева
(„Ле­
бедянь“,
„Малиновая вода“,
„Уѣздный
лекарь“), тутъ
же
рядомъ
восторгается
н овой
п ов ѣстью
Дружинина;
о
Турге­
не вѣ
онъ
добродушно
отзывается,
какъ
о
„миломъ
мла­
денцѣ", и замѣчаетъ,
что
его
разсказы
могутъ
нравиться
дам ам ъ,
ибо
„вѣд ь
и
Иванъ-то
Сергѣевичъ—бабье
п орядо ч­
но е!“ Все это освѣщае тъ
ту
ош и бку,
въ
к отору ю
впалъ
Бѣлинскій,
категорически
заявляя,
„что у Тургенева нѣт ъ
таланта
чистаго
творчества,
что
онъ
не
можетъ
создавать
характеровъ,
ставить
ихъ
въ
такія
отношенія
между
собою,
изъ
какихъ
образуются
са ми
собою
романы
или
по вѣ сти"...
Мы
сл иш комъ
часто
отмѣчали
выше
почти
г ен іальн ыя
кр и­
ти чес кія
прозрѣнія
Бѣлинскаго,
чтобы
замалчивать
на
этотъ
разъ
очевидную
его
ошибку;
остается
только
указать,
что
въ
своей
первой
статьѣ
1843-го
года
о
Тургеневѣ
Бѣлин­
скій
гораздо
вѣрнѣе
и
проницательнѣе
охара кт ери зо валъ
су щн ость
таланта
эт ого
писателя.
То,
что
Бѣлинскій
говоритъ
о
Т ург ен евѣ, съ гораздо
бо льши мъ
основаніемъ
можно
было
бы
примѣнить
къ
Гр и­
горовичу,
о
которомъ
тутъ
же
идетъ
рѣчь .
Еще
въ
своей
ст а т ьѣ „Взглядъ на русскую литературу 1846 года“
Бѣлин­
скій
говорилъ
о
Григоровичѣ,
прошумѣвшемъ
т огда
по­
вѣстью
„Деревня“,
к акъ
о
писателѣ, у
котораго
„нѣт ъ
ни
малѣйшаго
таланта
къ
повѣсти,
но
есть
замѣчательный
та­
лантъ
для
т ѣхъ
очерковъ
общественнаго
б ыта,
которые
те­
перь
п олуч или
въ
литературѣ
названіе
физіологическихъ'... И


365 ..
этотъ
отз ывъ
как ъ
нельзя
болѣе
справедливъ.
Въ
1847 году
Григоровичъ
еще
болѣе
надѣлалъ
шума
сво ей
повѣстью
„Антонъ Горемыка“; въ ней онъ какъ нельзя болѣ е
удачно
попалъ
въ
то нъ
смутно
бродившихъ
въ
обществѣ
и
уже
назрѣвшихъ
соціальныхъ
и
этическихъ
в опрос овъ
о
кр ѣ­
постномъ
п рав ѣ. „Вѣроятн о,
ты
уже
получилъ
одиннадцатый
нумеръ
Современника,—писалъ
Бѣлинскій
Боткину
5 ноября
1847 г.:—т ам ъ
по вѣ сть
Григоровича,
которая
измучила
меня;
читая
ее,
я
все
д ума лъ,
что
присутствую
на
экзекуціяхъ...
страшно!
Вот ъ
поди
ты:
ду ракъ
пошлый
J), а талантъ!
Це н­
з ура
чу ть
ее
не
пр их ло пну ла“...
И
мѣсяцемъ
п озд нѣе
Бѣ­
л инскій
писалъ
тому
же
Б отк и ну: „ни одна русская повѣ с ть
не
производила
на
мен я
такого
страшнаго,
г н етущаг о,
мучи­
тельнаго,
уд уша юща го
впечатлѣнія:
читая
ее,
мнѣ
к азал ось,
что
я
въ
конюшнѣ, гдѣ
благонамѣренный
помѣщикъ
поретъ
и
ис тязуе тъ
цѣлую
вотчину—законное
наслѣдіе
его
благо­
родныхъ
п редк овъ“.. .
Вы ска зать ся
подробно
объ
э той
по­
вѣсти—нечего
было
и
думать:
це нзур а
не
пропустила
бы
ни
сло ва
по
существу;
Бѣлинскій
принужденъ
былъ
огра­
ничиться
н амек ающе й
фра зой ,
что
по
прочтеніи
этой
по­
вѣсти „въ
голову
невольно
тѣснятся
мысли
грустныя
и
в аж­
н ыя“.. .
Интересно
при
этомъ
то
обстоятельство,
что
Бѣлин­
ск ій
я сно
видѣлъ
отсутствіе
художественности
въ
этой
по­
вѣсти
и
справедливо
причислялъ
ее
къ
произведеніямъ
„беллетристики“.
Когда
Кавелинъ
въ
п олн омъ
восторгѣ,
на зва лъ
эту
повѣсть
„божественной“,
Бѣлинскій
отвѣтилъ
ем у : „повѣсть
прекрасна,
хотя
и
не
божественна,
ка къ
вы
говорите;
читать
ее—пытка:
точно
присутствуешь
при
экзе­
ку ці и" (письмо отъ 22
ноября
1847 года).
Въ
извѣстномъ
уже
намъ
письмѣ
къ
Боткину
отъ
начала
декабря
1847 года
Бѣлинскій,
заступаясь
за
„беллетристику“,
пр ивод итъ
въ
примѣръ
не-художественной,
но
„дѣль но й“
по вѣ сти
именно
„Антона- Го ре мык у“: „вотъ почему —г ов орит ъ
Бѣлинскій—въ
*) Бѣлинскій
бы лъ
не выс окаго
мнѣнія
о
глубинѣ
ума
и
на туры
Гри­
г оровича ;
въ
письмѣ
къ
Кавелину
отъ
7 декабря 18- І- 7
г.
Бѣлинскій
пи­
шет ъ: «примѣръ
по р аз ител ьный
замѣчательнаго
таланта,
какъ
та ланта—
Григоровичъ;
если
бы
вы
увидѣли
этого
добраго,
но
пустѣйшаго
мал аго
вашему
удивленію
не
бы ло
бы
ко н ца»...


З66
Антонѣ
я
не
замѣтилъ
длиннотъ
или,
луч ше
сказать,
уп и­
в ался
дл инн от ами"...
Бѣлинскій
был ъ
правъ:
по вѣ сть
Гри­
горовича—
произведеніе
типично
„беллетристическое“
въ
смыслѣ
Бѣлинскаго;
Гри г оров ичъ
вообще
был ъ
типичнымъ
„беллетристомъ“,
очень
п охож имъ
на
Даля
и
по
раз м ѣру
и
по
направленію
таланта.
Только
о днаж ды
удалось
Григоро­
вичу
п оп асть
въ
стр ую
напряженной
общественной
мысли
эпохи
своимъ
„Антономъ-Г оре мы кой "; эта повѣ ст ь
доста­
вила
ему
мѣсто
въ
пе р выхъ
ряд ахъ
русской
литературы—
мѣсто,
на
которомъ
онъ
б ылъ
не
въ
силахъ
удержаться.
Вотъ
почему
Григоровичъ
яв ляет ся
въ
ис то ріи
рус ск ой
литературы
совершенно
второстепеннымъ
„беллетристомъ“,
одно
изъ
произведеній
кот ораг о
имѣетъ,
однако,
первосте­
пенное
историко-литературное
значеніе.
Не
будемъ
болѣе
останавливаться
на
писателяхъ
„нату ­
ральной
школы“,
о
которыхъ
еще
говоритъ
Бѣлинскій
въ
своемъ
обзорѣ: сѣромъ
и
скучномъ
Дружининѣ, съ его по­
в ѣстью
„Полинька
С ак съ“;
Достоевскомъ,
объ
отношеніи
къ
ко торо му
Бѣлинскаго
мы
уже
говорили;
Далѣ, о кото­
ром ъ
уже
сказано
выше.
Вер нем ся
теперь
къ
началу
—
къ
общему
сужденію
Бѣлинскаго
о
Гоголѣ
и
в сей-
„нату ­
ра льн ой
ш колѣ“, которая
понимаетъ
искусство,
ка къ
„вос­
произведеніе
дѣйствительности
во
в сей
ея
истинѣ“... Бѣлин­
скій
слишкомъ
н астой чи во
подчеркивалъ
тождество
Гоголя
и
„натуральной
шк олы"
по
существу
и
направленію;
необ­
ходимо
ук а зати
что
т акое
утвержденіе
далеко
отъ
истины,
и
что
го раз до
б лиже
къ
послѣдней
ст оялъ
Ю.
Самаринъ,
отмѣчавшій
не
сходство,
а
различіе
между
Гоголемъ
и
„на­
туральной
школой".
Въ
одной
изъ
статей
Бѣлинскій
из дѣ­
ва лся
на дъ
мы слью
Самарина,
будто
Гоголь
спустился
въ
м іръ
пошлости
не
только
благодаря
счастливому
внушенію
художественнаго
инстинкта,
но
и
вслѣдствіе
„личной
по­
требности
вну тр енн яго
очи щен ія"; между тѣ мъ
несомнѣнно
истина
был а
въ
это мъ
случаѣ
на
сторонѣ
Самарина.
Не­
сомнѣнно,
съ
другой
стор он ы,
что
„натуральная школа“
вся
вышла
изъ
Гоголя—объ
этомъ
еще
Достоевскій
заявилъ
во
в сеус лыша ніе ;
и
Бѣлинскому
необходимо
бы ло
особенно
подчеркнуть
эту
истину,
тѣмъ
болѣе,
что
славянофилы,
п ри­


3^7
ни мая
Гог ол я,
желали
совершенно
отвергнуть
„натуральную
шк олу “.
Въ
своемъ
„Отвѣтѣ
Москвитянину“
Бѣлинскій
вполнѣ
сознательно
и
намѣренно
п ерегн улъ
палку
въ
дру­
гую
ст орон у:
онъ
заявилъ,
что
между
„натуральной школой"
и
Гоголемъ
нѣ тъ
разницы,
что
ихъ
можно
объединить
фор­
мулой—„Гоголь
и
его
литературная
шк ола“; эти же мысли
Бѣлинскій
высказываетъ
и
въ
обзорѣ
1847 года .
Но
все
это
со
стороны
Бѣлинскаго
б ыло
только,
п ов торяю
еще
разъ,
вполнѣ
намѣреннымъ
перегибаніемъ
пал ки
въ
другую
сто­
рон у;
о
причинахъ
эт ого
мы
узнаемъ
изъ
письма
Бѣлин­
скаго
отъ
22 ноября 1847 года къ Кавелину,
кот орый
не
былъ
согласенъ
съ
указанной
мыслью
Бѣлинскаго.
„Насчетъ
вашего
н ес огласі я
со
мн ою
касательно
Гоголя
и
натуральной
школы,—пишетъ
Бѣлинскій,—я
впо лнѣ
съ
вами
согласенъ,
да
и
прежде
думалъ
такимъ
же
образомъ.
Вы,
юн ый
др угъ
мо й,
не
поняли
моей
с та тьи,
потому
что
не
сообразили,
для
ко го
и
для
чего
она
пи сан а.
Дѣ ло
въ
том ъ,
что
писана
она
не
для
насъ,
а
для
враговъ
Гоголя
и
натуральной
школы,
въ
защиту
отъ
фискальскихъ
о бв инен ій.
По эт ому
я
счелъ
за
нужное
сдѣлать
уступки,
на
которыя
внутренно
и
не
думалъ
со гла шаться,
и
кое-что
изложилъ
въ
такомъ
ви дѣ,
к акой
мало
имѣетъ
общаго
съ
моими
убѣжденіями
ка са­
тельно
это го
предмета.
Н апримѣр ъ,
все,
чтб
вы
говорите
о
различіи
натуральной
школы
отъ
Г ого ля,
по-моему,
сов ер­
ш енно
справедливо;
но
ска зат ь
это
печатно
я
не
рѣ шус ь:
это
зн ач ило
бы
наводить
волковъ
на
овчарню,
вмѣсто
того,
что бы
отв оди ть
ихъ
отъ
н ея.
А
они
и
такъ
напали
на
сл ѣдъ
и
толь ко
ждутъ,
чтобы
мы
проговорились.
Вы,
юн ый
другъ
мой—хорошій
ученый,
но
плохой
политикъ,
ка къ
слѣдуетъ
б ыть
истому
москвичу.
Повѣрьте,
что
въ
моихъ
глазахъ
г.
Самаринъ
не
лу чше
г.
Булгарина
по
его
отношенію
къ
натуральной
ш к ол ѣ, а съ этими господами надобно быть
осторожному“... Можно
быть
ра зн аго
мнѣнія
объ
э той
„по­
литикѣ" Бѣлинскаго,
но
во
в сяко мъ
случаѣ
я сно,
что
самъ
Бѣлинскій
хоро шо
видѣлъ
разницу
между
Гоголемъ
и
„на­
туральной
шк олой ".
Вопросъ
этотъ
имѣетъ
теперь
ц ѣлую
литературу
и
въ
общемъ
рѣш ает ся
согласно
со
словами
Самарина
и
съ
мыслью
Бѣлинскаго.


_.3б8___
Но
Бѣлинскому
важнѣе
бы ло
подчеркнуть
не
разницу,
а
преемственную
св язь
въ
русской
литературѣ;съэтого
онъ
и
начинаетъ
свою
ст ать ю.
Подробно
останавливаясь
на
оп ре дѣлен іи
п он ятія
„прогрессъ“,
подъ
которымъ
Бѣлин­
скій
въ
сущности
по нима етъ
„эволюцію“ (о разницѣ
между
эти ми
двумя
понятіями
впослѣдствіи
много
писалъ
Михай­
ловскій), Бѣлинскій
всѣ
эти
теоретическія
разсужденія
строитъ
только
для
того,
чтобы
приложить
ихъ
къ
ис то ріи
русской
литературы.
„Всякое органическое развитіе—го во ри тъ
он ъ—
совершается
черезъ
прогрессъ,
развивается
же
органически
только
то,
что
имѣетъ
с вою
исторію,
а
имѣетъ
свою
исто­
рію
тольк о
то,
въ
ч емъ
каждое
яв лен іе
ес ть
необходимый
результатъ
п ред ыдуща го
и
имъ
объясняется"... А
что
нату­
ральная
шко ла
б ыла
„необходимымъ результатомъ“
тво рч е­
ства
Гоголя—въ
этомъ,
разумѣется,
не
могло
бы ть
сомнѣнія.
Но
тутъ
дѣло
было
не
въ
одной
натуральной
шк олѣ, не въ
одномъ
Го г олѣ, а во всей русской литературѣ: связано ли
въ
ней
п осл ѣдующе е
съ
предыдущимъ,
подвержена
ли
она
з акону
„прогресса",
органическаго
р аз виті я? „Если можно
представить
себ ѣ
литературу,
въ
которой
являются
отъ
в ре­
м ени
до
времени
сочиненія
замѣчательныя,
но
чуждыя
в ся­
кой
вну тр енне й
с вязи
и
зависимости...—у
такой
литературы
не
можетъ
бы ть
исторіи.
Ея
исторія—каталогъ
кн иг ъ“... Но
в ѣдь
это
какъ-разъ
то,
что
гов орил ъ
Бѣлинскій
въ
„Лите­
ратурныхъ
Мечтаніяхъ“!
„У
насъ
нѣтъ
литературы“—съ
доказательства
этого
положенія
началъ
Бѣлинскій
свою
к ри­
тическую
дѣятельность,
доказывая,
что
у
н асъ
ес ть
нѣ­
ск олько
геніальныхъ
писателей,
но
нѣтъ
внутренней
ли те­
ратурной
преемственности—а
значитъ
нѣтъ
и
литературы.
Мы
внимательно
слѣ дили
за
р а звит іемъ
и
измѣненіемъ
э той
мысли
въ
статьяхъ
Бѣлинскаго;
мы
вид ѣл и,
что
въ
кон цѣ
концовъ
Бѣлинскій
призналъ
с вою
ошибку,
сталъ
на
исто­
рическую
точку
зрѣнія
и
ув идѣ лъ
въ
рус ской
литературѣ
преемственность
органическаго
развитія.
И
теперь,
въ
по­
сл ѣдн ей
сво ей
статьѣ, Бѣлинскій
возвращается
все
къ
тому
же
вопросу
первой
св оей
ста тьи,
тол ько
рѣш ая
его
въ
п ро­
тивоположномъ
смыслѣ
указаніемъ
на
п остоян ный
„про­
грессъ“
въ
русской
ли т ер ат урѣ, на ея историческое развитіе.


369
Та къ
са мъ
Бѣлинскій
связалъ
начало
своей
д ѣятел ьнос ти
съ
ея
концомъ.
Но
в ѣдь
литература
яв ля ется
толь ко
проявленіемъ
жизни
нар о да,
и
„органическое развитіе“
ли тер ату ры
можетъ
имѣть
мѣсто
только
на
почвѣ
соціальнаго
прогресса
народа,—та­
ково
б ыло
убѣжденіе
Бѣлинскаго.
Говоря
о
литературномъ
прогрессѣ, онъ не могъ не имѣть
въ
ви ду
прогресса
со­
ціальнаго,
но
гдѣ
и
въ
че мъ
видѣлъ
онъ
этотъ
„прогрессъ“
теперь,
послѣ
потери
былой
вѣры
въ
соціализмъ?
чѣмъ
те­
пе рь
замѣняетъ
свою
былую
„вѣ ру
въ
соціализмъ“
Бѣлин­
скій?
У
Бѣлинскаго
теперь
снова
появилась
вѣ ра
въ
личность,
а
былой
уто пи чес кій
соціализмъ
его
за мѣн ился
къ
1848- м у
го ду
неопредѣленнымъ
ли бера ли зм омъ
и
радикализмомъ.
Прежде
Бѣлинскій
ненавидѣлъ „буржуазію“—и
высказывалъ
это
еще
въ
1846—7
г.;
теперь
же
онъ
отрицательно
от но­
сит ся
къ
нападкамъ
на
„буржуазію“
Герцена
въ
его
„Пись ­
махъ
изъ
Avenue Marigny“. А в ъ пи сьм ѣ
къ
Анненкову
отъ
15 февр.
1848 г.
Бѣлинскій
п исалъ : „Когда я,
въ
спорахъ
съ
вами
о
буржуазіи,
называлъ
васъ
консерваторомъ
—
я
былъ
оселъ
въ
к ва дра тѣ, а вы были умный человѣ къ.
Вся
будущность
Фра нц іи
въ
рукахъ
буржуазіи,
всякій
прогрессъ
зависитъ
отъ
нея
одной“-.
Все
это
какъ
нельзя
лучше
об ъ­
ясняетъ
то
сочувственное
отн ошені е
Бѣлинскаго
къ
Адуеву-
ста ршем у,
которое
мы
нах о димъ
въ
обзорѣ
1847 года:
въ
это мъ
г ероѣ
Гончарова
Бѣлинскій
справедливо
увидѣлъ
п ред став ите ля
нарождающейся
рус ск ой
б урж уа зіи . „Вн утрен­
ній
процессъ
гражданскаго
развитія
въ
Россіи—читаемъ
мы
въ
том ъ
же
письмѣ
Бѣлинскаго—начнется
не
пр еж де,
какъ
съ
той
м инут ы,
когда
русское
дворянство
обратится
въ
б ур­
жу азію“...
Но
если
Бѣлинскій
и
жаждалъ
теперь
развитія
рус ск ой
буржуазіи,
то
только
какъ
средства
для
гр аж дан­
скаго
развитія
Россіи—т.-е.
раскрѣпощенія „мужика“,
о
ко­
торомъ
Бѣлинскій
горячо
говоритъ
въ
ряд ѣ
страницъ
своего
послѣдняго
годового
обзора.
Бѣлинскій
са мъ
сознавалъ,
что
развитіе
русской
буржуазіи
—
дѣло
далекое,
а
потому
на де жды
свои
онъ
возлагаетъ
пока
на
„реформы свыше“;
съ
симпатіей
т акже
относится
Бѣлинскій
и
къ
общественной
благотворительности,
вопросъ
о
к оторо й
д еб атиро ва лся
въ
ИВАНОВЪ-РАЗУМНИКЪ, V.
24


37°
ж урн алахъ
1847 года,
и
противъ
которой
в озстав али
славя­
нофилы.
Вообще
надо
сказать,
что
отъ
былого
воинствую­
щаг о
со ціал из ма
Бѣлинскій
несомнѣнно
перешелъ
въ
1847—
1848 гг.
къ
н ѣк оторо му
оппортунизму,
что
можно
зам ѣти ть
и
въ
настоящей
с тать ѣ.
Р азоч аров ан іе
въ
соціализмѣ, какъ
мы
это
уже
за мѣчал и,
окрасило
собою
послѣдніе
два
го да
жи зни
и
дѣятельности
Бѣлинскаго.
Въ
к нигѣ „Великія иска ­
нія“
объ
этомъ
я
говорю
подробнѣе.
Въ
ст ат ь ѣ „Взглядъ на русскую литературу 1847 года“
мы
имѣемъ
как ъ
бы
итогъ
вс ей
дѣятельности
Бѣлинскаго
эпо хи
„Современника“;
ма ло
того,
въ
ней
мы
находимъ
итогъ
и
многимъ
изъ
во про с овъ,
разрабатывавшихся
Бѣ­
линскимъ
съ
самаг о
начала
его
литературной
д ѣяте льн о сти.
Вопросъ
объ
искусствѣ
и
вопросъ
о
народѣ—съ
эт ого
на­
чалъ
Бѣлинскій
въ
„Литературныхъ Мечтаніяхъ“,
и
этимъ
онъ
кончилъ
во
„Взглядѣ
на
рус ску ю
литературу
1847 года“.
Когда
ог ляд ыва ешьс я
на
этотъ
тринадцатилѣтній
путь,
то
невольно
п ре кло няе шься
передъ
величіемъ
этихъ
страстныхъ,
му чи тельны хъ
поисковъ
ис тины;
пройдя
ша гъ
за
шагомъ
вслѣдъ
за
Бѣ линс к имъ
этотъ
пут ь,
отд ае шь
себ ѣ
отчетъ
во
всемъ
зн ачен іи
Бѣлинскаго
для
ру сс кой
мысли,
для
рус ск ой
жизни.
„Великій критикъ земли русской“; первый и геніаль­
ный
историкъ
рус ской
литературы;
борецъ
за
в ели кіе
обще­
ственные
и деа лы ; „геніальная философская организація“; не ­
примиримый
искатель
Бога,
искатель
правды
жизни
и
правды
міра,—все
это
совмѣщалось
въ
ли чно сти
Бѣ линс к аго,
все
это
яв ляет ся
вѣчной
цѣнностью
въ
и сто ріи
рус ск ой
жизни
и
литературы.
Пусть
многое
изъ
эт ого
яв ляется
теперь
тол ько
исторической
цѣнностью,
пусть
отвергнуты
нѣкото­
рыя
критическія
и
историко-литературныя
су ж денія
Бѣлин­
скаго,
пусть
превзойдены
его
соціальныя
и
философскія
в оз­
зрѣ н ія;
но
духовныя
иск анія
Бѣлинскаго,
его
душевныя
муки,
его
нравственныя,
философскія
и
религіозныя
ски тан ія
въ
поискахъ
смысла
бытія—все
это
не
толь ко
цѣнно
до
настоя­
щаг о
вре м ени,
но
и
останется
такимъ
на всегда.
„Бѣли нс кій
умеръ—живъ
Бѣлинскій!“—со
злобою
восклицалъ
когда-то
кн.
П.
Вяземскій,
воюя
съ
движеніемъ
ше сти д ес ятыхъ
го­
довъ;
онъ
и
не
подозрѣвалъ,
какая
истина
имъ
сказан а!
И


37i
мы,
кончая
свое
сл ѣдов ан іе
за
Бѣ линс к имъ,
можемъ
толь ко
заключить
нашъ
путь
эт ими
же
словами:
Бѣлинскій
уме ръ—
живъ
Бѣлинскій—и
будетъ
жить
вѣчно!
1909-1910 г.
24*