Автор: Таубман У.
Теги: история биографии история ссср развал ссср мировая история горбачев
Год: 2018
Текст
Уильям Таубман
Горбачев. Его жизнь и время
Посвящается Джейн
и нашим внукам Майло, Джейкобу и Норе
От автора
Особого внимания заслуживают три момента: они касаются
политических ярлыков, протоколов заседаний Политбюро правящей
Коммунистической партии и транслитерации русских имен и названий.
За годы правления Горбачева советские (а вслед за ними и западные)
обозреватели привыкли называть его противников “левыми” и
“правыми”. Сторонников жесткого курса в компартии, военных,
представителей госбезопасности и в целом противников горбачевских
реформ окрестили “правыми”. А демократы, особенно радикальные,
торопившие Горбачева с переходом к рыночной экономике, получили
прозвание “левых”. Однако за пределами СССР эти ярлыки традиционно
использовались иначе: там “левыми” обычно называли коммунистов, а
“правыми” – ярых сторонников рыночной экономики. Таким образом,
использование этих определений в данной книге породило бы ненужную
путаницу. Поэтому я решил, что буду называть всех противников реформ
сторонниками жесткого курса или консерваторами (хотя последний
термин тоже не вполне однозначен), а тех, кто критиковал Горбачева за
медлительность, – радикалами или (если их позиция оставалась более
умеренной) либералами.
Начиная с 1966 года на заседаниях Политбюро велись рабочие
записи: сначала все выступления конспектировал глава общего отдела
ЦК КПСС, а затем к делу подключили профессиональных
стенографистов. Когда генеральным секретарем ЦК КПСС стал Горбачев,
его помощники Анатолий Черняев, Георгий Шахназаров и Вадим
Медведев (первые двое присутствовали на заседаниях Политбюро без
права голоса) тоже начали вести подробные записи. Многие из их
отчетов доступны в архиве Горбачев-Фонда (АГФ) в Москве. Также
доступно теперь и немалое количество “официальных” рабочих записей:
многие из этих протоколов хранятся так называемом Фонде № 89,
который в 1992 году сделал публичным тогдашний президент Борис
Ельцин. Впоследствии документы из Фонда № 89 Российского
государственного архива новейшей истории (РГАНИ) в Москве приобрел
Гуверовский институт при Стэнфордском университете. Коллекция
Дмитрия Волкогонова, переданная в Библиотеку Конгресса (США),
содержит собранные самим Волкогоновым протоколы заседаний
Политбюро. Архиву национальной безопасности (АНБ) в Вашингтоне, где
я нашел много материалов для своей работы, принадлежат рабочие
записи из Фонда № 89 и коллекции Волкогонова, а также другие
документы Политбюро, собранные сотрудниками этого архива.
Насколько я заметил, официальные рабочие записи и конспекты
помощников Горбачева, делавшиеся на заседаниях Политбюро, имеют
крайне незначительные различия в передаче одних и тех же бесед,
однако официальные протоколы длиннее, так как помощники Горбачева,
конечно, уделяли больше внимания именно его словам и записывали их
особенно подробно. В официальных же протоколах уделено больше
внимания замечаниям других членов Политбюро, порой содержавшим
критику в адрес Горбачева; возможно, здесь сказалось и влияние
человека, отвечавшего за подготовку этих протоколов, – помощника
Горбачева Валерия Болдина, который все больше разочаровывался в
своем начальнике[1].
В данной книге записи заседаний Политбюро приводятся по обоим
упомянутым источникам. Если не указано иное, то можно считать, что
цитаты, взятые из собрания READD-RADD (Базы данных архивных
документов из России и Восточной Европы) в Архиве национальной
безопасности, относятся к официальным протоколам, а те, что находятся
в архиве Горбачев-Фонда (АГФ), представляют собой выдержки из
записей Черняева, Шахназарова или Медведева, чьи фамилии
приводятся в примечаниях в конце книги вместе со ссылками на
цитируемые документы. Среди остальных использованных источников,
на которые я буду ссылаться, – 26-томное (на настоящий момент)
“Собрание сочинений” Горбачева и другие сборники документов,
опубликованные в России и на Западе.
Существует несколько систем транслитерации русских имен. В
основном тексте своей книги я везде применял тот способ
транслитерации, который представляется наиболее привычным или
наиболее доступным читателю, не владеющему русским языком, и
наиболее правдиво передает звучание русских слов. Однако там, где я
ссылаюсь на специфические материалы на русском языке, – в
примечаниях и библиографии, – я прибегаю к системе транслитерации,
принятой в Библиотеке Конгресса и часто используемой в библиотечных
каталогах. Так, например, хотя везде в тексте имя Анатолия Черняева,
одного из многолетних и ближайших помощников Горбачева,
транслитерируется как Anatoly Chernyaev, при ссылках на его публикации
на русском языке я пишу его имя иначе: Anatolii Cherniaev.
В течение всего периода, охваченного в основной части этой книги,
Украина оставалась частью Советского Союза. В те годы в официальной
и часто в неофициальной речи использовались русские варианты
украинских личных имен и топонимов. По этой причине (и для того,
чтобы не запутывать читателя) я тоже использую русские варианты, за
исключением тех случаев, когда я привожу материалы, опубликованные
уже после того, как Украина стала независимым государством.
Действующие лица
Абалкин, Леонид – экономист, заместитель председателя Совета
министров СССР (1990–1991)
Абуладзе, Тенгиз – грузинский кинорежиссер, создатель фильма
“Покаяние”
Адамович, Алесь – белорусский писатель и критик, депутат
Верховного Совета СССР после 1989 года
Айтматов, Чингиз – советский и киргизский писатель
Александров-Агентов, Андрей – дипломат, советник по вопросам
внешней политики при генеральных секретарях ЦК КПСС от Брежнева
до Горбачева в 1966–1986 годах
Алиев, Гейдар – первый секретарь Коммунистической партии
Азербайджана (1969–1982); первый заместитель председателя Совета
министров СССР (1982–1987); член Политбюро (1982–1987)
Андреева, Нина – преподаватель химии и рядовая коммунистка, в
1988 году написавшая статью в газету “Советская Россия” с обвинением
Горбачева в том, что он зашел слишком далеко в своих реформах
Андреотти, Джулио – министр иностранных дел Италии (1983–1989);
премьер-министр (1989–1992)
Андропов, Юрий – генеральный секретарь ЦК КПСС с ноября 1982
года по февраль 1984 года; председатель КГБ СССР с мая 1967 года по
май 1982 года
Арбатов, Георгий – создатель и директор Института США и Канады
Академии наук СССР (1967–1995); член ЦК; депутат Верховного Совета
СССР (1985–1991); ближайший советник Андропова и Горбачева
Афанасьев, Виктор – главный редактор газеты “Правда” (1976–1989)
Афанасьев, Юрий – народный депутат СССР, сопредседатель
Межрегиональной депутатской группы (1989–1991)
Ахматова, Анна – знаменитая русская поэтесса (1889–1966)
Ахромеев, Сергей – маршал Советского Союза; начальник
Генерального штаба Вооруженных сил СССР (1984–1988); военный
советник Горбачева в 1988–1991 годах
Бакатин, Вадим – министр внутренних дел (1988–1990); член
Президентского совета (1990–1991); председатель КГБ с сентября по
ноябрь 1991 года
Бакланов, Григорий – русский писатель
Бакланов, Олег – участник августовского путча 1991 года; секретарь
ЦК КПСС по вопросам военной промышленности (1988–1991); министр
общего машиностроения (1983–1988)
Бейкер, Джеймс, III – Государственный секретарь США при Джордже Г.
У. Буше, (1989–1992); глава администрации Рейгана в Белом доме
(1981–1985); министр финансов США (1985–1988)
Бекова, Зоя – однокурсница Горбачева по МГУ
Бжезинский, Збигнев – советник по национальной безопасности при
президенте США Джимми Картере в 1977–1981 годах
Биккенин, Наиль – чиновник ЦК
Биллингтон, Джеймс – директор Библиотеки Конгресса, США (1987–
2015)
Биляк, Василь – лидер Коммунистической партии Словакии
Блэкуилл, Роберт – особый советник президента Джорджа Г. У. Буша
по национальной безопасности в 1989–1991 годах
Бовин, Александр – консультант по международным делам при
генеральных секретарях ЦК КПСС
Боголюбов, Клавдий – заведующий общим отделом ЦК КПСС (1982–
1985)
Богомолов, Олег – экономист, советник Андропова и Горбачева;
директор Института экономики мировой системы социализма АН СССР
Болдин, Валерий – участник августовского путча 1991 года; советник
Горбачева в 1982–1991 годах; заведующий общим отделом ЦК КПСС
(1987–1991); член Президентского совета (1990–1991); руководитель
аппарата Президента СССР (1990–1991)
Бондарев, Юрий – русский писатель
Боннэр, Елена – жена Андрея Сахарова
Бразаускас, Альгирдас – первый секретарь ЦК Коммунистической
партии Литвы (1988–1989); председатель Президиума Верховного
Совета Литвы в 1990 году
Брежнев, Леонид – генеральный секретарь ЦК КПСС с октября 1964
года по ноябрь 1982 года
Брейтуэйт, Родрик – посол Великобритании в СССР (1988–1991)
Бровиков, Владимир – председатель Совета министров Белорусской
ССР (1983–1986); посол СССР в Польше (1986–1990)
Брутенц, Карен – первый заместитель заведующего международным
отделом
ЦК
КПСС
(1986–1991);
заместитель
заведующего
международным отделом (1976–1986)
Будыка, Александр и Лидия – близкие друзья Горбачевых в
Ставрополе и Москве
Бурлацкий, Федор – главный редактор “Литературной газеты”
Буш, Джордж Г. У. – президент США (1989–1993)
Вайцзеккер, Рихард фон – президент ФРГ/Германии (1984–1994)
Валенса, Лех – президент Польши (1990–1995); создатель профсоюза
“Солидарность”
Варенников, Валентин – заместитель министра обороны СССР и
главнокомандующий сухопутными войсками (1989–1991); участник
августовского путча 1991 года
Варшавские, Михаил и Инна – близкие друзья Горбачевых в
Ставрополе
Велихов, Евгений – директор Института атомной энергетики;
народный
депутат
СССР
(1989–1991);
член
Политического
консультативного совета при Президенте СССР Горбачеве в 1991 году
Вирганская / Горбачева, Ирина – дочь Михаила и Раисы Горбачевых
Вирганские, Анастасия (Настя) и Ксения – внучки Михаила и Раисы
Горбачевых, дочери Ирины
Вирганский, Анатолий – зять Горбачевых, муж их дочери Ирины
Власов, Александр – министр внутренних дел СССР (1986–1988);
председатель Совета министров Рсфср (1988–1990)
Вольский, Аркадий – Заведующий машиностроительным отделом ЦК
КПСС; специальный эмиссар в Нагорном Карабахе (1988–1990)
Воронцов, Юлий – посол СССР в США (1990–1991); посол СССР в
Афганистане (1988–1990); первый заместитель министра иностранных
дел (1986–1989); посол СССР во Франции (1983–1986)
Воротников, Виталий – председатель Совета министров Рсфср (1983–
1988); председатель Президиума Верховного Совета Рсфср (1988–1990);
член Политбюро (1983–1990)
Высоцкий, Владимир – советский актер и бард
Гавел, Вацлав – чешский писатель, дипломат; президент Чехословакии
(1989–1992)
Ганди, Раджив – премьер-министр Индии (1984–1989)
Гейтс, Роберт – директор ЦРУ (1991–1993); заместитель советника по
национальной безопасности (1989–1990); заместитель директора ЦРУ
(1986–1989)
Генералов, Вячеслав – заместитель директора 9-го управления КГБ,
отвечавшего за охрану Горбачева
Геншер, Ганс-Дитрих – министр иностранных дел и вице-канцлер ФРГ
(1974–1992)
Герасимов, Геннадий – начальник Управления печати Министерства
иностранных дел СССР
Голованов, Дмитрий – однокурсник Горбачева по МГУ
Гоноченко, Алексей – спичрайтер Горбачева в Ставрополе
Гонсалес, Фелипе – премьер-министр Испании (1982–1996)
Гопкало, Василиса – бабушка Горбачева со стороны матери
Гопкало, Пантелей – дед Горбачева со стороны матери
Горбачев, Александр – брат Михаила Горбачева
Горбачев, Андрей – дед Горбачева со стороны отца
Горбачев, Сергей – отец Горбачева
Горбачева, Мария – мать Горбачева
Горбачева, Раиса – жена Горбачева
Горбачева, Степанида – бабушка Горбачева со стороны отца
Гранин, Даниил – советский писатель и народный депутат СССР после
1989 года
Грачев, Андрей – пресс-секретарь Горбачева в 1991 году; заместитель
заведующего международным отделом ЦК КПСС (1989–1991); глава
отдела международной информации ЦК КПСС (1986–1989); биограф
Горбачева
Гришин, Виктор – первый секретарь Московского городского комитета
Коммунистической партии (1967–1985); член Политбюро (1971–1986)
Громыко, Андрей – министр иностранных дел СССР (1957–1985);
председатель Президиума Верховного Совета СССР (1985–1988); член
Политбюро (1973–1988)
Грос, Карой – генеральный секретарь Коммунистической партии
Венгрии (1988–1989); премьер-министр Венгрии (1987–1988)
Гуренко, Станислав – первый секретарь Коммунистической партии
Украины (1990–1991)
Гусак, Густав – президент Чехословакии (1975–1989); генеральный
секретарь ЦК Коммунистической партии Чехословакии (1969–1987)
Гусенков, Виталий – главный помощник Раисы Горбачевой; советник
посольства СССР в Париже в 1970-е годы
Данюшевская, Галина – однокурсница Горбачева по МГУ
Де Микелис, Джанни – министр иностранных дел Италии (1989–1992)
Демичев, Петр – кандидат в члены Политбюро (1965–1988); министр
культуры СССР (1974–1986)
Добрынин, Анатолий – посол СССР в Вашингтоне (1962–1986);
заведующий международным отделом ЦК КПСС (1986–1988)
Долгих, Владимир – секретарь ЦК КПСС (1972–1988); член Политбюро
(1982–1988)
Долинская, Любовь – соседка Горбачевых в Ставрополе
Дубинин, Юрий – посол СССР в Вашингтоне (1986–1990)
Дубинина, Лиана – жена советского посла в Вашингтоне
Дубчек, Александр – первый секретарь Коммунистической партии
Чехословакии во время и сразу после Пражской весны, с января 1968
года по апрель 1969 года
Дэн, Сяопин – фактический руководитель Китая с 1978 года до начала
1990-х
Ельцин, Борис – российский президент (1991–1999); председатель
Верховного Совета Рсфср (1990–1991); кандидат в члены Политбюро
(1986–1988); секретарь ЦК КПСС (1985–1986); первый секретарь
Московского горкома КПСС (1985–1987)
Ефремов, Леонид – первый секретарь Ставропольского крайкома
КПСС (1964–1970)
Живков, Тодор – лидер Коммунистической партии Болгарии (1954–
1989)
Загладин, Вадим – советник Горбачева в 1988–1991 годах
Зайков, Лев – первый секретарь Московского горкома КПСС (1987–
1989)
Заславская, Татьяна – советский экономист и социолог
Заславский, Илья – народный депутат СССР
Здравомыслова, Ольга – исполнительный директор Горбачев-Фонда
Зеллик, Роберт – советник Госдепартамента США в 1989–1992 годах
Зимянин, Михаил – секретарь ЦК КПСС (1976–1987)
Зубенко, Иван – спичрайтер Горбачева в Ставрополе
Зюганов, Геннадий – лидер КПРФ
Ивашко, Владимир – первый секретарь Коммунистической партии
Украины в 1990 году; исполняющий обязанности генерального секретаря
Горбачева в 1991 году
Игнатенко, Виталий – главный редактор журнала “Новое время”
(1986–1990); помощник, а затем руководитель пресс-службы при
президенте Горбачеве в 1990–1991 годах
Каганович, Лазарь – ближайший соратник Сталина; соперник Хрущева
Кадар, Янош – генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии
Венгрии (1956–1988)
Казначеев, Виктор – товарищ и заместитель Горбачева в Ставрополе
Калягин, Виктор – партийный начальник сельского округа под
Ставрополем
Карагодина, Юлия – подруга детства и первое юношеское увлечение
Горбачева в Привольном
Кармаль, Бабрак – коммунистический лидер Афганистана (1979–1986)
Картер, Джимми – президент США (1977–1981)
Квицинский, Юлий – посол СССР в ФРГ (1986–1990)
Кириленко, Андрей – член Политбюро (1962–1982)
Киссинджер, Генри – Государственный секретарь США (1973–1977);
советник по национальной безопасности (1969–1975)
Клинтон, Билл – президент США (1993–2001)
Ковалев, Анатолий – заместитель министра иностранных дел СССР
(1986–1991)
Колбин, Геннадий – первый секретарь ЦК Коммунистической партии
Казахской ССР (1986–1989)
Колчанов, Рудольф – однокурсник Горбачева по МГУ
Коль, Гельмут – канцлер Германии (1990–1998); канцлер ФРГ (1982–
1990)
Корниенко, Георгий – первый заместитель министра иностранных дел
СССР (1977–1986); первый заместитель заведующего международным
отделом ЦК КПСС (1986–1988)
Коробейников, Анатолий – спичрайтер Горбачева в Ставрополе
Косыгин, Алексей – председатель Совета министров СССР (1964–
1980); член Политбюро (1948–1952, 1960–1980)
Кочемасов, Вячеслав – посол СССР в ГДР (1983–1990)
Кравченко, Леонид – председатель Гостелерадио СССР (1990–1991);
глава ТАСС (1989–1990); первый заместитель председателя
Государственного комитета СССР по телевидению и радиовещанию
(1985–1988)
Кравчук, Леонид – президент Украины (1991–1994); председатель
Верховного Совета УССР (1990–1991)
Кренц, Эгон – генеральный секретарь Социалистической единой
партии ГДР с октября по декабрь 1989 года
Крючков, Владимир – инициатор августовского путча 1991 года;
председатель КГБ СССР (1988–1991); член Политбюро (1989–1991)
Кулаков, Федор – первый секретарь Ставропольского крайкома КПСС
(1960–1964); секретарь ЦК КПСС (1965–1978); член Политбюро (1971–
1978)
Кунаев, Динмухамед – первый секретарь Коммунистической партии
Казахстана (1964–1986)
Ланина, Ольга и Александрова, Тамара – секретари Анатолия
Черняева
Лаптев, Иван – главный редактор газеты “Известия” (1984–1990);
председатель Совета Союза Верховного Совета СССР (1990–1991)
Лацис, Отто – научный сотрудник Института экономики мировой
социалистический системы АН СССР (1975–1986); журналист в 1986–
1991 годах
Лебедь, Александр – советский генерал; кандидат в президенты
России в 1996 году
Левада, Юрий – однокурсник Раисы Горбачевой по МГУ; российский
социолог
Ленин, Владимир – главный организатор большевистской революции
в 1917 году; глава Рсфср в 1917–1922 годах и СССР с 1922 года до
кончины в 1924 году
Либерман, Володя – однокурсник Горбачева по МГУ
Лигачев, Егор – член Политбюро (1985–1990); секретарь ЦК КПСС
(1983–1990); первый секретарь Томского обкома КПСС (1965–1983)
Лихачев, Дмитрий – российский ученый, филолог; народный депутат
СССР
Лукьянов, Анатолий – председатель Верховного Совета СССР (1990–
1991); секретарь ЦК КПСС (1987–1988); обвинялся в участии в
августовском путче 1991 года
Лякишева, Нина – однокурсница Раисы Горбачевой по МГУ
Мазовецкий, Тадеуш – премьер-министр Польши с августа 1989 года
по декабрь 1990 года
Маленков, Георгий – соратник Сталина; соперник Хрущева
Мамардашвили, Мераб – однокурсник Раисы Горбачевой по МГУ;
советский философ
Маслюков, Юрий – заместитель председателя Совета министров СССР
(1985–1988); первый заместитель председателя Совета министров СССР
и председатель Государственного планового комитета СССР (1990–
1991); член Политбюро (1989–1990)
Медведев, Вадим – старший советник Горбачева в 1991 году;
секретарь ЦК КПСС (1986–1990); член Политбюро (1988–1990)
Медведев, Владимир – телохранитель и начальник службы охраны
Горбачева
Медведев, Рой – советский историк-диссидент; народный депутат
СССР
Медунов, Сергей – первый секретарь Краснодарского крайкома КПСС
(1973–1982)
Миттеран, Франсуа – президент Франции (1981–1995)
Михайленко, Виталий – товарищ Горбачева в Ставрополе
Михалева, Надежда – однокурсница Горбачева по МГУ
Млынарж, Зденек – близкий друг Горбачева по МГУ в 1950–1955
годах; секретарь ЦК Коммунистической партии Чехословакии (1968–
1970); интеллектуал, сыгравший важную роль в Пражской весне
Модров, Ханс – премьер-министр ГДР (1989–1990)
Молотов, Вячеслав – соратник Сталина; соперник Хрущева
Муратов, Дмитрий – российский журналист, главный редактор “Новой
газеты”; близкий друг Горбачева
Мураховский, Всеволод – первый заместитель председателя Совета
министров СССР и председатель Государственного агропромышленного
комитета СССР (1985–1989); первый секретарь Ставропольского
крайкома КПСС (1978–1985)
Мусатов, Валерий – чиновник ЦК КПСС
Муталибов, Аяз – президент Азербайджана (1990–1992); первый
секретарь ЦК Коммунистической партии Азербайджана (1990–1991);
председатель Совета министров Азербайджана (1989–1990)
Мэтлок, Джек Ф., мл. – посол США в СССР (1987–1991); специальный
помощник президента Рональда Рейгана по вопросам национальной
безопасности в 1983–1986 годах
Мэтлок, Ребекка – жена посла США Джека Мэтлока
Наджибулла, Мохаммад – президент Демократической Республики
Афганистан (1987–1992)
Назарбаев, Нурсултан – первый секретарь Коммунистической партии
Казахстана (1989–1991); президент Казахстана с 1991 года по
настоящее время
Немет, Миклош – премьер-министр Венгрии (1988–1990)
Николай II – последний русский царь (1894–1917)
Никонов, Виктор – секретарь ЦК КПСС, занимавшийся вопросами
сельского хозяйства (1985–1989); член Политбюро (1987–1989)
Никсон, Ричард – президент США (1969–1974)
Оккетто, Акилле – генеральный секретарь Коммунистической партии
Италии (1988–1994)
Павлов, Валентин – премьер-министр СССР с января по август 1991
года; участник августовского путча 1991 года
Палажченко, Павел – переводчик, работавший с Горбачевым и
Шеварднадзе в 1985–1991 годах; руководитель отдела международных
связей и контактов с прессой в Горбачев-Фонде
Патиашвили, Джумбер – первый секретарь ЦК Коммунистической
партии Грузии (1985–1989)
Пауэлл, Колин – советник по национальной безопасности при
президенте Рейгане в 1987–1989 годах; председатель Объединенного
комитета начальников штабов в 1989–1993 годах
Пауэлл, Чарльз, лорд – личный секретарь и советник по
международным делам при премьер-министрах Великобритании
Маргарет Тэтчер и Джоне Мейджоре в 1983–1991 годах
Петраков, Николай – экономический советник Горбачева в 1990 году
Плеханов, Юрий – начальник 9-го управления КГБ СССР (службы
охраны президента) в 1983–1991 годах; участник августовского путча
1991 года
Пожгай, Имре – венгерский политик
Полторанин, Михаил – министр печати и информации Рсфср (1990–
1992)
Пономарев, Борис – заведующий международным отделом ЦК КПСС
(1957–1986); секретарь ЦК КПСС (1961–1986)
Попов, Гавриил – мэр Москвы (1990–1992); политик-либерал
Поротов, Николай – заместитель начальника отделов Ставропольского
крайкома комсомола и первый начальник Горбачева
Португалов, Николай – чиновник ЦК КПСС
Прокофьев, Юрий – первый секретарь Московского горкома КПСС
(1989–1991); член Политбюро (1990–1991)
Пуго, Борис – министр внутренних дел СССР (1990–1991); первый
секретарь Коммунистической партии Латвии (1984–1988); участник
августовского путча 1991 года
Путин, Владимир – российский президент в 2000–2008 годах и с 2012
года по настоящее время; премьер-министр РФ при президенте Борисе
Ельцине в 1999–2000 годах и при президенте Дмитрии Медведеве в
2008–2012 годах
Райс, Кондолиза – директор отдела по делам СССР и Восточной
Европы Совета национальной безопасности США (1989–1991)
Раковский, Мечислав – премьер-министр Польши (1988–1990)
Рахманин, Олег – первый заместитель заведующего отделом ЦК КПСС
по связям с коммунистическими и рабочими партиями социалистических
стран (1986–1987)
Ревенко, Григорий – руководитель аппарата президента СССР
Горбачева в конце 1991 года
Рейган, Нэнси – первая леди США в 1981–1989 годах, жена Рональда
Рейгана
Рейган, Рональд – президент США (1981–1989)
Ремник, Дэвид – московский корреспондент газеты “Вашингтон пост”
в 1988–1991 годах
Риган, Дональд – глава администрации Белого дома при президенте
Рейгане в 1985–1987 годах
Римашевская, Наталия – однокурсница Горбачева по МГУ
Романов, Григорий – секретарь ЦК КПСС (1983–1985); первый
секретарь Ленинградского обкома КПСС (1970–1983); член Политбюро
(1976–1985)
Русаков, Константин – секретарь ЦК КПСС и заведующий отделом ЦК
КПСС по связям с коммунистическими и рабочими партиями
социалистических стран (1977–1986)
Руст, Матиас – пилот-любитель из Западной Германии,
приземлившийся на своем самолете на Красной площади 28 мая 1987
года
Руцкой, Александр – вице-президент РФ (1991–1993)
Рыбаков, Анатолий – советский писатель
Рыжков, Николай – председатель Совета министров СССР (1985–
1991); заведующий экономическим отделом ЦК КПСС (1982–1985); член
Политбюро (1985–1990)
Рябов, Яков – первый секретарь Свердловского обкома КПСС (1971–
1976)
Сагдеев, Роальд – советский физик, исследователь космоса
Сахаров, Андрей – советский физик-ядерщик, участвовавший в
создании водородной бомбы; позднее стал диссидентом и
правозащитником; освобожден из ссылки в 1986 году; депутат Съезда
народных депутатов в 1989 году
Силаев, Иван – председатель Совета министров Рсфср с июня 1990
года до конца 1991 года
Скоукрофт, Брент – советник по национальной безопасности при
президенте Джордже Г. У. Буше в 1989–1993 годах
Собчак, Анатолий – советский ученый-юрист; народный депутат СССР;
член Президентского совета; мэр Санкт-Петербурга (1991–1996)
Соколов, Сергей – министр обороны СССР (1984–1987)
Соловьев, Юрий – первый секретарь Ленинградского обкома КПСС
(1985–1989)
Соломенцев, Михаил – член Политбюро (1983–1988)
Сталин, Иосиф (Иосиф Джугашвили) – сменил Ленина в роли
коммунистического вождя Советского Союза в 1922 году; умер,
оставаясь на посту, в 1953 году
Станкевич, Сергей – советский ученый-историк; народный депутат
СССР; участник Межрегиональной депутатской группы
Старков, Владислав – главный редактор газеты “Аргументы и факты”
Стародубцев, Василий – участник августовского путча 1991 года
Страусс, Роберт – посол США в СССР в 1991 году
Суслов, Михаил – секретарь ЦК КПСС (1947–1982)
Тарасенко, Сергей – главный советник министра иностранных дел
СССР Эдуарда Шеварднадзе в 1985–1990 годах
Твардовский, Александр – советский писатель; главный редактор
журнала “Новый мир”
Тельчик, Хорст – советник по национальной безопасности канцлера
Гельмута Коля в 1982–1990 годах
Тизяков, Александр – участник августовского путча 1991 года
Титаренко, Александра – мать Раисы Горбачевой
Титаренко, Евгений – брат Раисы Горбачевой
Титаренко, Людмила – сестра Раисы Горбачевой
Титаренко, Максим – отец Раисы Горбачевой
Тихонов, Николай – председатель Совета министров СССР (1980–
1985); член Политбюро (1979–1985)
Топилин, Юрий – однокурсник Горбачева по МГУ
Трюдо, Пьер Эллиот – премьер-министр Канады (1968–1979, 1980–
1984)
Тэтчер, Маргарет – премьер-министр Великобритании (1979–1990)
Ульянов, Михаил – советский актер; народный депутат СССР
Устинов, Дмитрий – министр обороны СССР (1976–1984); член
Политбюро (1976–1984)
Фалин, Валентин – заведующий международным отделом ЦК КПСС
(1988–1991); секретарь ЦК КПСС (1990–1991); посол СССР в ФРГ (1970–
1978)
Фролов, Иван – советник Горбачева в 1987–1989 году; главный
редактор газеты “Правда” (1989–1991); секретарь ЦК КПСС (1989–1990);
член Политбюро (1990–1991)
Хасбулатов, Руслан – председатель Верховного Совета Рсфср (1991–
1993); первый заместитель председателя Верховного Совета Рсфср
(1990–1991)
Хау, сэр Джеффри – министр иностранных дел Великобритании
(1982–1989)
Хёрд, Дуглас – министр иностранных дел Великобритании (1989–
1995)
Хонеккер, Эрих – генеральный секретарь ЦК Социалистической
единой партии (Восточной) Германии (1971–1989)
Хрущев, Никита – первый секретарь ЦК КПСС (1953–1964);
председатель Совета министров СССР (1954–1964)
Чазов, Евгений – министр здравоохранения СССР (1987–1990);
главный кремлевский врач
Чаушеску, Николае – генеральный секретарь ЦК Румынской
коммунистической партии (1965–1989); президент Румынии (1967–
1989)
Чебриков, Виктор – председатель КГБ СССР (1982–1990); секретарь
ЦК КПСС (1988–1989); член Политбюро (1985–1989)
Чейни, Дик – министр обороны США при Джордже Г. У. Буше (1989–
1992)
Черненко, Константин – генеральный секретарь ЦК КПСС с февраля
1984 года по март 1985 года
Черняев, Анатолий – ближайший помощник Горбачева с 1986 года;
главный
советник
по
международным
делам;
заведующий
международным отделом ЦК КПСС, руководитель группы консультантов
в 1961–1986 годах; член ЦК КПСС (1986–1991)
Чикин, Валентин – главный редактор газеты “Советская Россия”
Чирек, Юзеф – главный помощник президента и генерального
секретаря Коммунистической партии Польши Войцеха Ярузельского
Шапко, Валерий – однокурсник Горбачева по МГУ
Шапошников, Евгений – последний министр обороны СССР с августа
по декабрь 1991 года
Шаталин, Станислав – член Государственной комиссии по
экономической реформе в 1989 году; член Президентского совета
(1990–1991)
Шатров, Михаил – советский драматург
Шахназаров, Георгий – ближайший помощник Горбачева по
проблемам Восточной Европы и реформированию политической
системы в СССР в 1988–1991 годах
Шеварднадзе, Эдуард – министр иностранных дел СССР (1985–1990);
первый секретарь Коммунистической партии Грузии (1972–1985)
Шенин, Олег – секретарь ЦК КПСС и член Политбюро (1990–1991);
участник августовского путча 1991 года
Ширак, Жак – премьер-министр Франции (1986–1989)
Шмелев, Николай – советский экономист; народный депутат СССР
Штроугал, Любомир – премьер-министр Чехословакии (1971–1988)
Шульц, Джордж – государственный секретарь США (1982–1989)
Шушкевич, Станислав – председатель Верховного Совета Белоруссии
(1991–1994)
Щербицкий, Владимир – первый секретарь Коммунистической партии
Украины (1972–1989); член Политбюро (1971–1989)
Эллисон, Грэм – профессор Высшей школы государственного
управления имени Кеннеди при Гарвардском университете
Явлинский, Григорий – советский и российский экономист;
заместитель председателя Совета министров Рсфср и Государственной
комиссии по экономической реформе в 1990 году
Язов, Дмитрий – министр обороны СССР (1987–1991); участник
августовского путча 1991 года
Якеш, Милош – генеральный секретарь ЦК Коммунистической партии
Чехословакии (1987–1989)
Яковлев, Александр – член Политбюро (1987–1990); секретарь ЦК
КПСС (1986–1990); посол СССР в Канаде (1973–1983)
Яковлев, Егор – главный редактор газеты “Московские новости”
(1986–1991)
Янаев, Геннадий – вице-президент СССР с декабря 1990 года по август
1991 года; глава советских профсоюзов в 1986–1990 годах; участник
августовского путча 1991 года
Ярузельский, Войцех – президент Республики Польша (1989–1990);
первый секретарь ЦК ПОРП (1981–1989); премьер-министр Польши
(1981–1985)
Введение
«Горбачева трудно понять»
«Горбачева трудно понять”, – сказал он мне, отзываясь о самом себе в
третьем лице, как он это нередко делает. Я приступил к работе над его
биографией в 2005 году, а спустя год он поинтересовался, как
продвигается дело. “Медленно”, – извиняющимся тоном ответил я. “Ну
ничего, – подбодрил меня он. – Горбачева трудно понять”.
У него есть чувство юмора. И он оказался прав. Мир раскалывается
надвое, когда пытается понять Горбачева. Многие, особенно на Западе,
видят в нем величайшего государственного деятеля второй половины XX
века. А вот в России его часто презирают, считая виновным в распаде
Советского Союза и сопутствовавшем этому распаду экономическом
коллапсе. Поклонники Горбачева восхищаются его даром предвидения и
смелостью. Недоброжелатели же, в числе которых оказался и кое-кто из
бывших кремлевских соратников Горбачева, обвиняют его во всех
грехах – от наивности до государственной измены. И все они сходятся
лишь в одном: этому человеку удалось почти в одиночку изменить и
свою страну, и весь мир.
К моменту прихода Горбачева к власти в марте 1985 года СССР был
одной из двух мировых сверхдержав. Уже к 1989 году Горбачев в корне
изменил советский строй. К 1990 году внес больший, чем любой из его
предшественников, вклад в окончание холодной войны. А в конце 1991
года СССР распался, так что сам Горбачев оказался президентом без
страны.
Конечно, он действовал не в одиночку. К 1985 году вся советская
система находилась в таком плачевном состоянии, что коллеги
Горбачева по Кремлю вполне одобряли взятый им курс на реформы,
хотя в итоге он и зашел гораздо дальше, чем им бы хотелось. В России у
Горбачева имелись союзники среди либералов; они приветствовали его
нацеленные в будущее реформы и пытались поддерживать их, но затем
предпочли Бориса Ельцина, увидев в нем человека, который поведет их
к земле обетованной. Имелись у Горбачева и противники –
приверженцы жесткого курса, которые оказывали ему вначале
подспудное, а затем открытое и решительное сопротивление. Были у
него и личные соперники – в частности, Ельцин, которого сначала мучил
он и который потом мучил его – до тех пор, пока не нанес
окончательный удар и Горбачеву, и самому СССР. Западные лидеры
поначалу отнеслись к Горбачеву с недоверием, потом приняли его в свои
объятия, а под конец бросили его, отказав в экономической помощи, в
которой он отчаянно нуждался. А еще, что, пожалуй, важнее всего,
Горбачеву пришлось иметь дело с самой Россией – с ее традиционным
авторитарным строем и антизападными обычаями. Отвергнув Горбачева
и Ельцина, страна в итоге выбрала Владимира Путина.
Будучи генеральным секретарем ЦК КПСС, Горбачев обладал властью
изменить почти все. Кроме того, он был исключительным человеком
среди равных ему по положению. Конечно, его ценности разделяли и
другие советские граждане, даже высокопоставленные, однако на самом
верху единомышленников у него почти не было. Почти до самого конца
его поддерживали лишь трое членов Политбюро – Александр Яковлев,
Эдуард Шеварднадзе и Вадим Медведев, – но все они были назначены и
удерживались на своих должностях самим Горбачевым. Арчи Браун,
опытный британский эксперт-советолог, писал: “Нет ни малейшего
основания предполагать, что в середине 1980-х появилась бы хоть
сколько-нибудь вероятная альтернатива Горбачеву и что этот другой
лидер перевернул бы вверх тормашками марксизм-ленинизм и
радикально изменил бы и свою страну, и всю международную систему,
попытавшись предотвратить упадок, который не представлял
непосредственной угрозы ни [советскому] строю, ни лично ему”[2].
Покойный российский философ и социолог Дмитрий Фурман
осмыслял уникальную роль Горбачева в более широком контексте: по
его словам, это был “единственный в русской истории политик, который,
имея в своих руках полную власть, сознательно во имя идейных и
моральных ценностей шел на ее ограничение и на риск ее потерять”. Для
Горбачева прибегнуть к насилию, чтобы удержаться у власти, было бы
равнозначно поражению. Согласно его собственным правилам, такая
победа и была поражением. А потому, пишет далее Фурман, “по этим
правилам его поражением было победой”, – хотя (следует добавить)
самому Горбачеву в ту пору так вовсе не казалось[3].
Как же Горбачев сделался Горбачевым? Как крестьянский мальчишка,
который на “отлично” написал сочинение, восхвалявшее Сталина,
превратился в могильщика советского строя? “Одному Богу известно”, –
со вздохом отвечал на этот вопрос многолетний премьер-министр
Горбачева Николай Рыжков, под конец отвернувшийся от него[4]. Один
из ближайших помощников Горбачева, Андрей Грачев, называл его
“генетической ошибкой системы”[5]. Сам же Горбачев считал себя и
“порождением” этой системы, и “антипорождением”[6]. Но как же
получилось, что он оказался и тем и другим?
Как он сделался большим партийным начальником, несмотря на самые
строгие, какие только можно себе представить, проверки и
поручительства, призванные оградить систему от людей вроде него?[7]
Как, спрашивает Грачев, “у власти в не вполне нормальной стране
оказался человек с нормальными нравственными рефлексами и
чувством здравого смысла”?[8] Американский психиатр, который
составлял характеристики иностранных лидеров для Центрального
разведывательного управления, так и не разгадал эту “загадку”: как столь
“жесткая система” могла породить столь “склонного к новаторству и
творчеству” руководителя?[9]
Каких перемен хотел Горбачев для своей страны, когда пришел к
власти в 1985 году? Склонялся ли он лишь к умеренным экономическим
реформам, как утверждал в ту пору, и, только видя отсутствие
результатов, решил сделать их более радикальными? Или же он с самого
начала стремился покончить с тоталитарной системой, но скрывал свои
намерения, потому что иначе бы его растерзали те самые члены
Политбюро, которые его выбирали? Что же все-таки вдохновило его на
попытки преобразовать коммунистическую систему СССР? Что навело
его на мысль, что он сможет преобразовать диктатуру в демократию,
командную экономику – в рыночную, сверхцентрализованное унитарное
государство – в настоящую советскую федерацию, а холодную войну – в
новый мировой порядок, основанный на отказе от силы? Причем все это
– одновременно и при помощи “эволюционных” (по его выражению)
средств? С чего он взял, что всего за несколько скоротечных лет сумеет
сломать российские политические, экономические и общественные
шаблоны, которые просуществовали не один век: это и царское
самодержавие, затем переросшее в советский тоталитаризм, и
длительные периоды полурабской покорности властям, изредка
прерывавшиеся вспышками кровавых бунтов, и минимальный опыт
гражданской активности, подразумевавшей компромисс и консенсус и
отсутствие традиции демократической самоорганизации и реальной
власти закона? Вот что сказал позже сам Горбачев о российском складе
ума, который сильно мешал ему: “Наш российский менталитет требовал,
чтобы новую жизнь ему подали на блюдечке с голубой каемочкой, и
немедленно, без реформирования общества”[10].
Был ли у Горбачева план? В чем состояла его стратегия изменения
страны и мира? Критики утверждают, что у него не было ни плана, ни
стратегии. А вот сторонники отвечают на это, что их не было ни у кого.
Никто не мог бы придумать четкого плана для одновременного
переустройства собственной страны и всего мира.
Но если оставить в стороне вопрос о том, был Горбачев искусным
стратегом или нет, то разве нельзя его назвать блестящим тактиком?
Ведь иначе он не убедил бы большинство людей в Политбюро, не
согласных с его радикальными реформами, все-таки одобрить их. И был
ли он при этом “недостаточно решительным и последовательным”, как
сказал один из его ближайших помощников Георгий Шахназаров?[11]
Можно ли согласиться с такой оценкой, учитывая, что на протяжении
всех шести лет он постоянно рисковал, и в любой момент его могли
сместить или даже посадить в тюрьму?
Как повел себя Горбачев, когда многие из его кремлевских товарищей
обратились против него и в августе 1991 года очень многие из
назначенных им самим людей попытались его свергнуть? А может быть,
это он их предал, внушив им, будто собирается модернизировать
советский строй, а на деле, сам того не желая, способствовал его
развалу.
Был ли Горбачев человеком мстительным, не склонным прощать?
Может быть, здесь кроется разгадка его роковой неуживчивости с
Борисом Ельциным? Но ведь он простил или забыл ту резкую критику, с
которой обрушились на него некоторые ближайшие помощники, и
оставил их при себе, когда, лишившись власти в 1991 году, учредил
фонд своего имени. “Я не могу мстить, не прощать”, – говорил он сам
значительно позднее[12].
Учитывая все препятствия, стоявшие на пути к успеху, можно ли
считать Горбачева идеалистом-утопистом? По его собственным словам –
ничуть: “Уверяю вас, Горбачев не был наивным мечтателем”. Но сам же
вспоминал: “Правильно мудрый Моисей сорок лет водил евреев по
пустыне… чтобы избавиться от наследия египетского рабства”[13].
Для руководителя, и особенно советского руководителя, Горбачев был
необычайно порядочным человеком – даже слишком порядочным, как
говорили многие русские и некоторые западные люди. Ему
категорически не хотелось применять силу, когда эта сила была
необходима, чтобы спасти тот новый демократический Советский Союз,
который он создавал. Почему же, в то время как враги Горбачева желали
применить силу, чтобы сокрушить введенную им свободу, сам он не
желал применять силу, чтобы спасти ее?[14] Может быть, он пришел к
убеждению, что после тех рек крови, что пролились за долгую историю
России, особенно в войнах и чистках XX века, нужно остановиться? Было
ли это эмоциональным отвращением, основанным на лично
выстраданном осознании чудовищной цены войны и насилия?
Порядочность Горбачева была заметна и в его семейной жизни. Его
жена Раиса была умной женщиной, наделенной хорошим вкусом (пускай
даже Нэнси Рейган считала иначе). В отличие от многих политиков
Горбачев любил и очень ценил свою жену и, что было большой
редкостью для большого советского начальника, оставался заботливым и
преданным отцом дочери и дедом двух внучек. Почему же тогда после
мучительной смерти жены, которая скончалась в 67 лет от лейкемии, он
сказал: “Конечно, я виноват. Это я ее угробил”?[15]
Если Горбачев в самом деле был уникален, если его поступки
радикально отличались от действий, какие предпринял бы на его месте
любой другой лидер, тогда ключом к такому поведению является его
характер. Но как раз его характер с трудом поддается определению. Был
ли он гениальным слушателем, как утверждают некоторые, человеком,
свободным от всякой идеологии и желавшим учиться у самой жизни?
Или же он был оратором, который все говорил, говорил и никак не мог
замолчать? По мнению видного советского психиатра Арона Белкина,
Горбачев относился к исключительно самоуверенному и болезненно
нарциссическому типу личности. Сам Белкин не знал Горбачева лично,
но с его диагнозом в целом согласился один из ближайших помощников
Горбачева, Анатолий Черняев[16]. Но если нарциссизм – это целый
спектр, на “самом здоровом конце” которого находятся “эгоизм” и
“крайняя самоуверенность”, то так ли уж это необычно для
политического лидера?[17] К каким бы терминам мы ни прибегали,
Горбачев, конечно, был чрезвычайно уверен в себе. Однако, когда его
спросили, что может оттолкнуть его в человеке при первом знакомстве,
Горбачев ответил: “Самоуверенность”. А что больше всего раздражает
его в людях? “Высокомерие”[18]. Может быть, он чувствовал угрозу со
стороны других самоуверенных людей? Или видел в других себя и ему
не нравилось то, что он видел?
По мнению Александра Яковлева – ближайшего соратника Горбачева
в советском руководящем аппарате, несколько отстранившегося от него
в позднейшие годы, – Горбачев сам с трудом себя понимал. Порой
Яковлеву казалось, что Горбачев “и сам побаивается заглянуть внутрь
себя, опасаясь узнать о себе нечто такое, чего сам еще не знает или не
хочет знать”. По словам Яковлева, Горбачев “постоянно нуждался в
отклике, похвале, поддержке, сочувствии и понимании, что и служило
топливом для его тщеславия, равно как и для созидательных
поступков”[19].
Если это так, то как реагировал Горбачев, когда, уже завидев вершину
горы, был вынужден наблюдать, как его великая мечта испаряется у него
на глазах? Был ли он действительно великим лидером? Или, скорее, он
был трагическим героем, которого погубили отчасти его собственные
недостатки, но в куда более значительной мере – те неподатливые силы,
с которыми он столкнулся?
Глава 1
Детство, отрочество, юность
1931–1949
Михаил Горбачев родился 2 марта 1931 года в селе Привольном,
примерно в 140 километрах к северу от российского города Ставрополя,
на Северном Кавказе. Родители назвали его Виктором, возможно, решив
таким способом отметить предсказанную Сталиным будущую “победу”
первого пятилетнего плана. Однако при крещении дед со стороны отца
дал ему другое имя, уже библейское – Михаил. Багровое родимое пятно
на голове (являвшееся, согласно русским народным суевериям, печатью
дьявола), похоже, не слишком встревожило ни родителей, ни деда с
бабкой.
Несмотря на название – Привольное, в пору горбачевского детства
никакого приволья в его родном селе не было и в помине[20]. Как и в
остальном СССР, в Привольном в 1931 году шла коллективизация –
насильственный процесс обобществления частных хозяйств, в котором
сгинули миллионы крестьян. В пору чудовищного голода 1932–1933
годов погибли два дяди и тетя Горбачева. Большой сталинский террор
1930-х коснулся обоих дедов: отца матери арестовали в 1934 году, а
другого деда – в 1937-м. Потом, 22 июня 1941 года, в СССР вторглись
фашисты, и в 1942-м село Горбачева на четыре с половиной месяца
оказалось оккупировано. 1944 и 1946 годы выдались голодными. А
после войны, когда советский народ надеялся наконец зажить лучше,
Сталин снова принял крутые меры, и людям опять пришлось идти на
жертвы ради того светлого будущего, которое коммунисты все время
обещали, а оно никак не наступало.
Трудно представить более страшное время. Детство, пришедшееся на
такие годы, несомненно, повлияло на дальнейшие взгляды Горбачева: на
сталинизм – и на необходимость осудить его, на силу и насилие – и на
требование отказаться от их применения. Но у этой истории есть и
другая сторона. В разгар ужасов тогдашнего режима советские
школьники должны были в обязательном порядке произносить
ритуальную фразу: “Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое
детство!” И, удивительное дело, у Горбачева детство действительно было
счастливым. Видимо, здесь сказались его от природы жизнерадостный
характер и оптимистичный взгляд на жизнь. А еще все объяснялось теми
солнечными лучиками надежды, которые всегда пробивались сквозь
мрачные тучи, сгущавшиеся у него над головой. Насколько он
действительно ощущал ужасы коллективизации, если один его дед (тот,
что души в нем не чаял) возглавлял колхоз? Оба деда выжили в лагерях,
и их довольно скоро освободили. Когда фашисты уже собирались
схватить Горбачевых как родственников коммуниста, председателя
колхоза, немцев как раз начали теснить, и они покинули Привольное.
Горячо любимый отец Горбачева ушел воевать, и на него пришла
похоронка, но дурная весть оказалась ложной: он выжил, проведя на
фронте четыре года, и вернулся домой победителем. После войны
Горбачев, с отличием окончив школу и сделавшись комсомольским
активистом, вдобавок получил орден Трудового Красного Знамени за то,
что помог отцу-комбайнеру собрать рекордный урожай.
Психологи уверяют, что когда личные неудачи и жизненные трагедии
обретают счастливый финал – случайно или благодаря стараниям
потенциальных жертв обстоятельств, – пережившие их люди обычно
делаются более уверенными в себе, оптимистичными и менее
подверженными депрессии[21]. А с Михаилом Горбачевым не просто не
случилось худшего – многое в его жизни можно назвать почти
идеальным. Его отец, Сергей Горбачев, был, по-видимому, прекрасным
человеком: Михаил его обожал, а односельчане уважали. В детские годы,
вспоминал Горбачев, он не только питал к отцу “сыновние чувства”, но и
был “крепко к нему привязан”. Правда, о взаимной симпатии они за всю
жизнь не обмолвились и словом – “это просто было”[22]. По
воспоминаниям Михаила Горбачева, дед со стороны матери, Пантелей
Гопкало, тоже любил его “беззаветно” – а русские мужчины нечасто
открыто признаются в нежных чувствах. Но случались среди родни и
ссоры. Дед со стороны отца, Андрей Горбачев, “характером был крут”.
Андрей и его сын Сергей, отец Горбачева, с годами отдалились друг от
друга, а однажды дело дошло даже до драки. Но и дед Андрей очень
любил внука, любили его и обе бабушки. Мать Горбачева, Мария, бывала
строгой и могла сурово наказать: она не по своей воле вышла замуж, и
сына лет до тринадцати “воспитывала” ремнем. Материнская суровость
сказалась на характере Горбачева: в пору взросления и даже много
позже, будучи вполне взрослым человеком, он, похоже, испытывал
особую потребность в знаках внимания и уважения, которых, по его
мнению, заслуживал[23].
Его родители жили бедно, но работали не покладая рук и приучали
сына к тому же. Чтобы выжить в годы войны, Горбачеву пришлось уже
годам к тринадцати забыть о детстве. После войны он стал первым
учеником в школе и образцовым гражданином. В придачу он получил
почетный орден за сбор урожая. К 1950 году, когда Горбачев уезжал из
Привольного на учебу в МГУ, он был крепким юношей, независимо
мыслящим и самоуверенным до наглости. Сам Горбачев подытоживал
свое тогдашнее мироощущение так: “Я ведь помню… наш быт! …[Мы]
жили нищенски. Но я не ощущал себя нищим и вообще чувствовал себя
прекрасно”[24].
История Ставрополья – края, где рос Горбачев, – прослеживается с
первого тысячелетия до нашей эры, когда сюда пришли различные
племена и расселились вблизи Северного Кавказа. Сам Ставрополь
возник в 1777 году как военное поселение, а статус города получил в
1785 году. В центре находилась одна из крепостей, которые для защиты
южных рубежей Российской империи по повелению императрицы
Екатерины II выстроил по Азово-Моздокской укрепленной линии ее
фаворит, князь Григорий Потемкин. Область заселили казаки, потом к
ним присоединились беглые крепостные, не пожелавшие жить под
барским игом, а позднее там появились уже другие крестьяне –
насильно сосланные. Во второй половине XIX века предки Горбачева по
линии отца переселились в эти места из Воронежской губернии, а
предки по линии матери – с Черниговщины. Здесь, на южной окраине
Российской империи, как отмечает Горбачев, “и характер-то
формировался бунтарский”: неподалеку собирали войско и начинали
походы предводители двух крестьянских восстаний – Степан Разин и
Емельян Пугачев, из здешних краев происходил и Ермак – казачий
атаман и покоритель Сибири в XVI веке. “Это, видимо, было у живущих
здесь в крови и передавалось по наследству из поколения в
поколение”, – с гордостью заключает Горбачев[25]. В этом же
плодородном краю родился в 1918 году Александр Солженицын,
будущий антисоветский диссидент-консерватор.
Само село Привольное, расположенное в дальнем северо-западном
углу Ставрополья, вблизи административных границ Ростовской области
и Краснодарского края, было основано в 1861 году. Сегодня, чтобы
попасть туда, нужно ехать по шоссе от Ставрополя на северо-запад,
мимо полей пшеницы и подсолнуха. При въезде в село у дороги
красуется большой яркий щит с приветствием: “Добро пожаловать в
Привольное!” От сельской площади дорога – вначале асфальтированная,
потом грунтовая – уходит километра на полтора к обширной
возвышенности, полого спускающейся к реке Егорлык. В 1930-е годы
местное население почти в равном соотношении составляли русские и
украинцы. Ближе к центру села, по одну сторону реки, жили русские, а
выходцы с Украины обосновались на другом берегу. Круто
спускающийся к реке участок земли, на котором раньше жили
Горбачевы, сейчас необитаем. Пустует и заросшая кустарником и
высокой травой местность, простирающаяся дальше и уходящая в степь.
Лишь пара хозяйственных построек виднеется на горизонте. Не видно
отсюда и остального Привольного с его деревянными домами и большой
церковью (которую построили благодаря финансовой помощи бывшего
президента СССР Михаила Горбачева).
Именно здесь, на окраине села, прадед Горбачева Моисей Горбачев
выстроил хату для себя, своей жены и троих сыновей – Алексея,
Григория и Андрея. Много лет спустя, когда Михаил уже подрос, семья
Горбачевых покинула эту часто затопляемую равнину и перебралась
повыше, поближе к самому селу. Ребенком Горбачев видел, как за
дедовой хатой, стоявшей примерно в 180 метрах от реки, простиралась
только “степь да степь кругом”[26] (чем-то похожая на американские
прерии). При Моисее Горбачеве вся большая семья, восемнадцать
человек, теснилась в одном большом доме в несколько комнат, а другие
родственники жили неподалеку. Позднее все трое сыновей выстроили
себе собственные хаты, и только поженившиеся тогда дед и бабка
Горбачева, Андрей и Степанида, зажили отдельно от родни. В их доме в
1909 году родился отец Горбачева, Сергей.
По всеобщему признанию, дед Андрей, воевавший в Первую мировую
войну на западном фронте, был человеком несговорчивым и упрямым.
“Не жалел себя и других, – вспоминает его внук, – у него все всегда
было в порядке”[27]. Он “характером был крут и в работе беспощаден”[28].
“Прижимист”, – сообщают одни. “Угрюмый, вспыльчивый, хотя волевой и
сильный человек”, – добавляют другие[29]. Однако этот старик, на многих
наводивший страх, при виде внука таял. “Но когда я с ним ходил, он
приглашал, чтобы ходили, рассказывал и угощал, конечно, и набирал,
чтобы ели…”[30]. Бабушка Степанида была “доброй и заботливой”. “Мы…
были в дружбе. Мне повезло”, – вспоминает ее внук[31].
У Андрея и Степаниды родилось шестеро детей, но из них – лишь два
мальчика, а землю сельская община выдавала только на мужчин,
поэтому земли семья получила совсем мало. В итоге, рассказывает
Горбачев, вся семья от мала до велика трудилась “денно и нощно”. Малопомалу семье удалось подняться из нищеты, и постепенно они выбились
в “середняки”. Но, чтобы обеспечить дочерей приданым, пришлось
продавать зерно и выкормленную скотину. Выручал семью огромный
садовый участок, где дед Андрей умудрялся выращивать почти все
необходимое. “Сад спускался к реке, потрясающий, с прививками, –
вспоминал его внук. – [Дед был] мичуринец, до Мичурина начал
прививки; на одном дереве можно было увидеть яблоки разные, и
красные, и зеленые. Прекрасный сад, потрясающий. И вот туда опасно
было бегать, дед был жестокий, очень жестокий”[32].
А еще дед Андрей не принимал идей коммунизма. На вопрос о том,
вступил ли Андрей в компартию, дядя Горбачева со стороны матери
только смеялся и отвечал: “Нет, ни за что”[33]. Андрей ни за что не хотел
вступать и в колхоз, и на некоторое время его оставили в покое. Он
оставался крестьянином-единоличником, то есть ему полагалось
выращивать предписанное количество зерна и часть урожая продавать
государству, но не позволялось иметь собственность. Когда случился
голод и семье пришлось питаться чем попало, даже не очень съедобным,
Андрей кормил родных лягушками. Голод – самое раннее воспоминание
Горбачева: лягушки плавают в большом котле и, сварившись,
переворачиваются белыми брюшками кверху. Правда, он не может
вспомнить, ел он их тогда или нет, зато очень хорошо помнит другой
случай: “надо сеять, а все семена съели”[34] – съели он и его младший
дядя (он был старше Михаила всего на пять лет).
В 1934 году Андрея арестовали, по словам внука, за “невыполнение
плана [посева], когда его нечем было выполнять”. Отправили на
принудительные работы в лагерь под Иркутском, в Сибирь, где
заключенные валили лес, и там Андрей за ударный труд получил четыре
почетные грамоты. В итоге его освободили досрочно, и он вернулся в
Привольное (где повесил лагерные грамоты на стену рядом с
иконостасом) угрюмее прежнего. Теперь у него не осталось другого
выхода, кроме как вступить в колхоз. В течение следующих семнадцати
лет он заведовал колхозной свинофермой – и превратил ее в лучшую
свиноферму области. “Вот я вам говорю, что куда ни поставят, сам
работает и всех заставит работать”, – вспоминал Горбачев[35]. Такой
урок не прошел даром для его внука.
Другой дед Горбачева, Пантелей Гопкало, был политическим и
психологическим антиподом Андрея Горбачева. Дед Пантелей
приветствовал большевистскую революцию. “Советская власть спасла
нас, дала землю”, – говорил Гопкало, который родился в бедняцкой
семье и воевал в Первую мировую на турецком фронте. Эти слова, часто
повторявшиеся в семье Гопкало, глубоко запали в душу внука. Как и то
обстоятельство, что дед Пантелей, поднявшись из “бедноты” и
выбившись в “середняки”, в 1920-е годы помогал строить новую
крестьянскую общину, где трудились и он сам, и его жена Василиса (ее
предки тоже были родом с Украины), и их дочь Мария – будущая мать
Михаила Горбачева. В 1928 году Пантелей Гопкало вступил в партию. А
вскоре, в 1929 году, он помогал организовывать первый колхоз в
Привольном. Когда юный Михаил расспрашивал бабушку, как это было,
“она с юмором отвечала: ‘Всю ночь дед твой их организует, организует –
а утром все разбежались’”[36]. А в другой раз она рассказывала внуку о
коллективизации уже в более мрачных тонах, и ее слова Горбачев
приводил на одном из заседаний Политбюро в октябре 1987 года: “Какая
вражда пошла, брат на брата, сын на отца, через семьи она пошла.
Давали сверху разнарядку – столько-то кулаков выселить. Вот и
подгоняли под цифру, и неважно, кулак ты или нет”[37].
Так называемые кулаки считались зажиточными крестьянами, но в
действительности большинство из них были мелкими собственниками,
которые своим тяжким трудом и предприимчивостью сумели лишь чутьчуть подняться над середняками. Сын Гопкало, тоже Сергей, помогал
“душить кровопийц”. “Я в комсомольской ячейке состоял, – рассказывал
дядя Горбачева по линии матери. – Ну и гонял со всеми по дворам, на
которые указывали. Потрошили их. Мне жалко было. Начальник из
комсода, так это, по-моему, называлось, всегда пьяный, говорит мне в
одной хате: ‘Полезай на чердак, все тащи сюда!’ Я просто так заглянул
туда и кричу: ‘Ничего нету!’ А он мне: ‘А ну слезай, сам догляжу’. Полез на
чердак. Хотя и были залиты у него глаза, а разглядел несколько
овчинных шуб. Ох и досталось мне тогда!” [38]
Раскулачивание, как и почти все процессы в СССР, должно было
происходить по определенному плану, и устанавливались ежемесячные
нормы. Целые семьи лишали имущества и гуртом отправляли в ссылку:
одних высаживали посреди голой степи на северо-востоке Ставрополья,
других набивали в вагоны-“скотовозки” (где многие погибали еще в пути)
и увозили еще дальше на восток. Какую именно роль во всем этом играл
Пантелей Гопкало – неизвестно, но начальство явно осталось им
довольно и со временем назначило его председателем колхоза под
названием “Красный Октябрь”.
Но какие бы действия ни совершал Пантелей Гопкало в процессе
насильственной коллективизации, председателем учрежденного колхоза
он, судя по всему, стал очень порядочным. Один ставропольский
журналист, который много лет спустя расспрашивал о нем местных
колхозников, почти ото всех услышал одни только положительные
отзывы[39]. К 1937 году Пантелей заведовал районным земельным
отделом. “Но по-прежнему жил как все мы, – добавляет Горбачев. –
Очень человек интересный, пользовался большим авторитетом. Говорил
тихо и медленно”[40]. Деды Горбачева послужили для него двумя
разными образцами авторитета: Андрей был грубым, независимым и
властным человеком, а Пантелей (во всяком случае, каким его вспоминал
внук) – более мягким, вдумчивым и одобрял коллективизацию сельского
хозяйства.
Несколько лет, начиная с трехлетнего возраста, Горбачев жил не у
родителей, а в основном у деда с бабушкой, родителей матери, в
колхозе километрах в двадцати от Привольного. Горбачев вспоминал,
как частенько бегал за дедовой телегой – длинной и глубокой. “Там для
меня вольница была полная, любили они меня беззаветно. Чувствовал я
себя у них главным. И сколько ни пытались оставить меня хоть на время
у родителей, это не удалось ни разу. Доволен был не только я один, не
меньше отец и мать…”[41] “Отец и мать еще молодые, им это на руку, что
я у деда, они свободны”[42].
В голодную пору родителям Горбачева, которым не было и двадцати
лет, когда он родился, казалось вполне разумным оставлять мальчика у
любящих и относительно обеспеченных дедушки с бабушкой, тоже
довольно молодых. (Василиса стала бабушкой в тридцать восемь лет.) Но
был ли сам Миша доволен таким положением, и если да, то почему?
Однажды, когда дед отвез его к родителям, мальчик “бежал и километр,
и полтора за тачанкой деда”, пока тот не взял его с собой[43]. По его
словам, в жизни деда с бабкой он чувствовал себя главным, да и
Василиса часто повторяла, что он ее любимый внук. А как относились к
нему родители?
У отца Горбачева было только четыре класса образования, хотя
позднее он воспользовался введенной большевиками программой
ликвидации безграмотности и выучился на тракториста-комбайнера. По
словам сына, “в отце, простом человеке из деревни, было заложено
самой природой столько интеллигентности, пытливости, ума,
человечности, много других добрых качеств. И это заметно выделяло его
среди односельчан, люди к нему относились с уважением и доверием:
‘надежный человек’”[44].
Свидетельство самого Горбачева подтверждают и другие люди. Сергея
Горбачева вспоминали как “умного человека, скромного трудягу… Люди
любили его. Это был спокойный и добрый человек. К нему приходили
советоваться. Он говорил мало, но взвешивал каждое свое слово. Он не
любил речей”[45]. По словам бывшего комсомольского товарища
Михаила, старший Горбачев никогда “не повышал голоса, был
уравновешенным, дисциплинированным и порядочным”[46]. А вот что
вспоминала Раиса Горбачева: “Внутренне Михаил Сергеевич и отец были
близки. Дружили. Сергей Андреевич не получил систематического
образования – ликбез, училище механизации. Но у него была какая-то
врожденная интеллигентность, благородство. Определенная широта
интересов, что ли”[47].
Неудивительно, что Сергей, обладая такими качествами, не очень-то
уживался с дедом Андреем, человеком совсем другого склада. Тем более
что Сергей предпочел пойти по стопам тестя, а не родного отца, вступив
в колхоз. Когда Сергей и Мария еще жили в доме Андрея Горбачева,
кукуруза хранилась во дворе, и там ее делили поровну между членами
семьи. Однажды, пока Сергей работал в поле, его отец взял часть общей
кукурузы и спрятал на чердаке. В поисках пропавшей кукурузы Сергей
забрался наверх по приставной лестнице, где отец и застал его. Сергею
было тогда 23 года, и у него хватило сил справиться с отцом, заломив
тому руки за спину. Сергей постарался сохранить этот эпизод в тайне от
посторонних. Кукурузу они поделили “по справедливости”, но “это
только еще больше подтолкнуло отца на сторону своего тестя”,
вспоминал Горбачев[48]. На вопрос о том, какими были отношения двух
дедов, не возникало ли между ними трений, Горбачев сначала ответил:
“Нормальные”, а потом добавил: “Но он, конечно, ревнивый, дед
[Андрей] к деду [Пантелею] относился ревниво”[49].
Дочь Пантелея, Мария Гопкало, родилась в 1911 году. А в 1928-м, в
семнадцать лет, она вышла замуж за девятнадцатилетнего Сергея
Горбачева. “Она была очень красивая, – вспоминал Горбачев, – очень
боевая, с характером”[50]. Другие подтверждают, что Мария, в школе не
учившаяся и всю жизнь остававшаяся неграмотной, была “женщиной
прямой, с острым языком, сильным, твердым характером”[51].
Односельчане считали ее неотесанной по сравнению с мужем. Горбачев
не опровергает такого суждения: “Они очень чем-то были похожи по
интеллигентности, по, так сказать, манере обращения с другими, и отец,
и дед [Пантелей]. Мать совсем другая”[52].
В одном из интервью Горбачев рассказывал, что его мать совсем не
хотела идти замуж за его отца. В семнадцать лет у нее наверняка
имелись и другие ухажеры, ведь она была красавицей. Но Сергей не
отступился: “…очень ее любил. Уже потом, в годы, когда он приезжал в
гости к нам в Ставрополь, он обязательно, перед тем как уехать, шел в
магазин, чтобы купить подарок Марии. Всегда он возвращался, куда бы
ни поехал, с подарком для Марии”[53]. На вопрос о том, полюбила ли она
со временем мужа, Горбачев, немного подумав, ответил: “Я думаю, что
уже потом, когда семья, когда дети”. Но, в отличие от большинства
русских крестьянок, которые в ту пору рожали много детей, Мария
родила своего второго (и последнего) ребенка, Александра Горбачева,
лишь в 1947 году, когда Михаилу было шестнадцать. “А после войны, –
добавил Горбачев, – все полюбили своих мужей, оставшихся в живых
особенно”[54].
Следуя крестьянскому обычаю, после свадьбы Мария и Сергей
Горбачевы поселились в доме свекра. Это была длинная хата с
саманными стенами, вытянутая с востока на запад, с соломенной
кровлей. Описывая этот дом в интервью 2007 года, Горбачев набросал
на листке из блокнота план: “Вот первая часть – это была горница…
представительская”, там было чисто и нарядно, глиняный пол был
частично прикрыт домоткаными половиками. “Для гостей горница?” –
“Нет-нет, какие гости? Вот здесь была, я помню это, кровать деда и
бабушки, здесь в этом углу был иконостас, колоссальный иконостас из
десяти-двенадцати икон таких позолоченных. Здесь висела лампада,
вот”[55]. (В доме деда Пантелея, председателя колхоза, место иконостаса
занимали портреты Ленина и Сталина.) Дальше, за дверью, была еще
одна комната – с огромной печью, в которой женщины пекли хлеб, и
печкой поменьше, для приготовления другой пищи. Дети спали на
лежанке, устроенной на большой печке. В углу, у стены, стояли
обеденный стол и скамья. Другой угол был отгорожен занавеской для
родителей Горбачева, чтобы у молодоженов было хоть немного личного
пространства. Бани не было, добавил Горбачев. “В кадушке грели воду и
мылись”[56].
В следующей комнате, по другую сторону от маленькой прихожей,
хранили зерно и всякий крестьянский инвентарь вроде упряжи и кнутов.
А выше был чердак, и Горбачеву, когда он немного подрос, нравилось
“находить там укромные места, где нередко засыпал”. Там он нашел
однажды целый мешок “с какими-то цветными бумагами” – это были
пачки керенок. “Они там долго еще хранились. Наверное, дед
рассчитывал, что, может, еще пригодятся”[57]. А однажды случилось и
такое, что Михаил “спал рядом с теленком, только что родившимся, и тут
же гусыня сидела на яйцах”[58].
Еще одна дверь вела в помещение, где держали скотину. Обогревался
весь дом только печью да теплым дыханием всех животных и людей,
живших там. “Я хату хорошо знаю, – вспоминал Горбачев. – Облазил ее,
пацаном был. Облазил всю”[59].
Из-за такой скученности и непростых отношений между поколениями
родители Горбачева решили отделиться и зажить своим хозяйством.
Пантелей выстроил для дочери и зятя хату неподалеку от дома деда
Андрея и устроил Сергея Горбачева на курсы трактористов и
комбайнеров.
Между тем разразился голод, и люди стали умирать. По словам
Михаила Горбачева, тогда “вымерла по меньшей мере треть, если не
половина села. Умирали целыми семьями, и долго еще, до самой войны,
сиротливо стояли в селе полуразрушенные, оставшиеся без хозяев
хаты”[60]. А потом, в 1934-м, арестовали деда Андрея. Бабушка Степанида
осталась одна с двумя младшими детьми, и отец Горбачева “взял на себя
все заботы”. После ареста Андрея его семья “оказалась никому не
нужной”, к тому же они жили на окраине села, и это усиливало
ощущение изоляции. Но вскоре дед Андрей вернулся, а дед Пантелей
помог зятю устроиться на работу на местную МТС – машиннотракторную станцию. В отличие от колхозов, МТС принадлежали
государству и считались “более высокой” формой собственности, а ее
работников относили уже не к крестьянству, а к пролетариату. Теперь
Сергей, поднявшись на новую общественную ступень, начал
зарабатывать больше своих родственников-крестьян, а в скором
времени уже побивал рекорды по сбору урожая, и о нем даже писали
хвалебные очерки в районной газете[61].
В 1937 году дед Пантелей заведовал районным земельным отделом,
отвечавшим за заготовку зерна и сбор урожая. В том же году его
арестовали – шла “большая чистка”. Из Москвы присылали “разнарядку”
– сколько человек нужно взять. Позже, когда начальника райотдела
НКВД отчитывали за превышение “квоты”, он отвечал: “Другие столько
народу арестовали! Что, я хуже других, что ли?”[62] Пантелей оказался
привлекательной мишенью для завистников и для тех, кто успел
пострадать от его притеснений. Один из ужасных парадоксов сталинских
чисток заключался в том, что их массово поддерживали крестьяне,
ненавидевшие местных чиновников – тех самых, которые проводили
коллективизацию[63]. Как это обычно и делалось в сталинские времена,
за Пантелеем пришли среди ночи. Его жена Василиса переехала в
Привольное к отцу и матери Горбачева. “Помню, – писал он, – как после
ареста деда дом наш – как чумной – стали обходить стороной соседи, и
только ночью, тайком, забегал кто-нибудь из близких. Даже соседские
мальчишки избегали общения со мной… Меня все это потрясло и
сохранилось в памяти на всю жизнь”[64].
Пантелей находился под следствием четырнадцать месяцев. Ему
грозил верный расстрел, но, по счастью, помощник прокурора края
переквалифицировал обвинение с уголовной статьи (то есть
причастности к “контрреволюционной правотроцкистской организации”)
на менее серьезную статью о “должностных преступлениях”. А в декабре
1938 года деда освободили, и он вернулся в Привольное. Тем зимним
вечером, вспоминал Горбачев, в доме его родителей “сели за струганый
крестьянский стол самые близкие родственники”, и дед со слезами
“рассказал все, что с ним делали”. “Добиваясь признания, следователь
слепил его яркой лампой, жестоко избивал, ломал руки, зажимая их
дверью. Когда эти ‘стандартные’ пытки не дали результатов, придумали
новую: напяливали на деда сырой тулуп и сажали на горячую плиту.
Пантелей Ефимович выдержал и это, и многое другое”[65].
Пантелей вернулся из тюрьмы совершенно “другим” человеком[66]. Он
больше никогда не говорил о пережитых мучениях, и в семье никто этой
темы не касался. Но удивительно, что он вообще о таком рассказал (это
было редкостью), и этот рассказ глубоко ранил внука. Многие люди,
пострадавшие от репрессий, никогда даже словом не упоминали о
пережитом, а потому их родные сохраняли более благостные
представления о режиме, и лишь потом, в 1956 году, когда Никита
Хрущев в своем “секретном докладе” раскрыл правду о преступлениях
Сталина, им пришлось резко менять взгляды[67]. В этом смысле у
Горбачева всегда имелась более уравновешенная позиция, хотя, похоже,
даже его дед, несмотря на собственный страшный опыт, не утратил
былой веры: “Сталин не знает, что творят органы НКВД”, – говорил он.
Но если все в семье Горбачевых предпочитали молчать об услышанном,
это вовсе не значит, что они пытались забыть – они просто боялись
вспоминать. И сам Горбачев тоже помалкивал. Даже когда он сначала
сделался высоким партийным начальником в Ставрополе, потом членом
ЦК КПСС, затем генсеком партии, а после и вовсе президентом СССР и
выступил с горячим осуждением Сталина и сталинизма, Горбачев не
делал попыток затребовать следственное дело деда Пантелея. Он
решился на это только после августовского путча 1991 года, практически
лишившего его власти. В 1960-е и 1970-е годы, при Брежневе, когда
вслед за разоблачениями Хрущева началась ползучая реабилитация
Сталина, Горбачев понимал, что это просто рискованно. Но потом-то,
когда он сам сделался главой страны и главным ниспровергателем
Сталина? “Я не мог перешагнуть какой-то душевный барьер”, –
признавался Горбачев[68].
К 1941 году жизнь в Привольном стала налаживаться. В магазинах
снова появились обувь, ситец, соль, селедка, спички, мыло и керосин.
Колхоз наконец-то начал выплачивать своим работникам давно
обещанную плату – зерном. “Дед Пантелей сменил соломенную крышу
хаты на черепичную. Появились в широкой продаже патефоны. Стали
приезжать, правда, редко, кинопередвижки с показом ‘немого’ кино. И
главная радость для нас, ребятишек, – откуда-то, хотя и не часто,
привозили мороженое. В свободное от работы время, по воскресеньям,
семьями выезжали отдыхать в лесополосы. Мужчины пели протяжные
русские и украинские песни, пили водку, иногда дрались. Мальчишки
гоняли мяч, а женщины делились новостями да присматривали за
мужьями и детьми”[69].
22 июня 1941 года на рассвете на СССР напали немцы. В полдень
жители Привольного собрались на главной площади перед
радиоприемником-громкоговорителем (единственным на все село) и,
затаив дыхание, слушали обращение правительства. “Войну я помню
всю, хотя кому-то это покажется преувеличением, – продолжал
Горбачев. – Многое, что пришлось пережить потом, после войны,
забылось, но вот картины и события военных лет врезались в память
навсегда. Когда война началась, мне уже исполнилось 10 лет”[70].
Прежде всего он помнил, как уходил на фронт отец. Первые повестки
привозили из райвоенкомата посыльные на лошадях. Вначале Сергей
Горбачев получил временную отсрочку – до тех пор, пока не соберут
урожай. А потом, в августе, пришла повестка и ему. “Утром сложили вещи
на повозки и отправились” за двадцать километров в райцентр
Молотовское (позже – Красногвардейское). Горбачев помнил, как на
площади толпились другие семьи: “бились в слезах женщины и дети,
старики, рыдания слились в общий, рвущий сердце стон. Последний раз
купил мне отец мороженое и балалайку на память”. Мороженое юный
Михаил проглотил за один присест (такой жаркий был день), а на
балалайке потом вырезал дату: “3 августа 1941 года”[71].
Все трудоспособные мужчины ушли на фронт, и в Привольном
остались только женщины и дети, да больные и старики. Первая же зима
военной поры наступила рано, морозы ударили необычайно суровые.
Уже 8 октября на село обрушился снегопад, всю округу замело и занесло
сугробами. Еды еще хватало, хотя за скотиной ходить стало трудно, а
хаты топить было почти нечем. Всем женщинам села пришлось сообща
пробивать дороги в снегу и возить несобранное сено. Однажды Мария
Горбачева и еще несколько женщин пропали на три дня после расчистки
дорог. Как выяснилось, их арестовали и держали в районной тюрьме,
потому что они случайно нагрузили на свои сани сено со стогов,
принадлежавших государству. Но, так как все “расхитительницы”
оказались женами фронтовиков и у всех были дети, их не стали судить и
отпустили домой[72].
Мальчишкам вроде Горбачева пришлось трудиться вместо отцов. По
его воспоминаниям, они, “перешагнув через детство, сразу вошли во
взрослую жизнь”[73]. Весной он начал заниматься огородом, кормившим
семью. Мать вставала засветло, копала и полола, потом передавала
начатое сыну, а сама уходила на работу – на колхозное поле. Главной
обязанностью Михаила стала заготовка сена для принадлежавшей семье
коровы и топлива для домашней печки. Лесов вокруг не было, всюду
тянулась степь, и крестьяне из прессованного коровьего навоза делали
кизяк для выпечки хлеба и приготовления пищи, а на обогрев хаты шел
колючий кустарник. Горбачев целыми днями трудился один, иногда
впадая в задумчивость: “Вдруг, забыв обо всем на свете, завороженный
зимней метелью или шелестом листьев сада в летнюю пору, мысленно я
переселялся в какой-то далекий, нереальный, но такой желанный мир.
Царство мечты, детской фантазии”[74]. Мечтал ли Горбачев о том, что
впереди его ждет столь блистательное будущее? “Я ни о чем особенно не
мечтал, – отвечал он на этот вопрос в одном интервью, – мне просто
хотелось оказаться где-нибудь далеко”[75]. Возможно, он просто
скромничал. Позднее он признавался одной приятельнице: “Я был
ужасным фантазером, я почему-то верил, что вот у меня будет
совершенно другое будущее”[76].
Когда от отца Горбачева начали приходить письма, его неграмотная
мать диктовала ответные письма сыну, а иногда он писал и от себя. Отец
Горбачева выписывал коммунистическую газету “Правда”, и теперь ее
читал Михаил: сначала в одиночку, а потом, забравшись на большую
печь, вслух – женщинам, обычно собиравшимся по вечерам в чьей-то
хате, чтобы побыть вместе и обсудить новости. Однажды вместе с новым
номером “Правды” пришла маленькая книжица, где рассказывалась
получившая
широкую
известность
история
подвига
Зои
Космодемьянской – девушки-партизанки, которую повесили фашисты.
Он читал эту брошюру вслух всем собравшимся. “Все были потрясены
жестокостью немцев и мужеством комсомолки”[77].
Долгое время все новости, которые Горбачев читал соседкам,
оставались горькими. До 1941 года и он, и другие мальчишки часто
играли “в войну” в садах за хатами, маршировали, “брали штурмом”
пустые, полуразвалившиеся дома, заброшенные еще в голодном 1932
году, и распевали лихие патриотические песни. Они не сомневались, что
немцы “получат по зубам”, если посмеют напасть. Но скоро враг оказался
под Москвой и под Ростовом-на-Дону, находившимся в трехстах
километрах от Ставрополя. Летом 1942 года через Привольное побрели
беженцы. Они тащили на себе рюкзаки и мешки, толкали детские
коляски и ручные тачки, выменивали вещи на еду, гнали перед собой
коров, табуны лошадей, овечьи отары. Пантелей и Василиса, боясь, что
немцы не пощадят председателя колхоза, собрали пожитки и ушли
неизвестно куда. Местные власти открыли цистерны с горючим и
спустили его в реку Егорлык, а неубранные хлебные поля сожгли. 27
июля по Привольному прошли советские войска, отступавшие от
Ростова. Они двигались на восток – “хмурые, усталые солдаты. На лицах
– печать горечи и вины”. “Бомбовые взрывы, орудийный грохот,
стрельба слышались все ближе”, а потом вдруг – два дня тишины. На
третий день в село ворвались немцы на мотоциклах, за ними двигалась
пехота. Когда показались мотоциклисты, Миша Горбачев и двое его
двоюродных братьев стояли и смотрели на них во все глаза. “Бежим!” –
крикнул один из мальчишек, но Горбачев остановил его словами:
“Стоять! Мы их не боимся”[78].
Один немецкий солдат, впрочем, повел себя дружелюбно – показал
ребятам фотокарточки своих детей. Зато другие принялись хватать все,
что им приглянулось: коров, свиней, кур, зерно. Однажды, найдя
Горбачева и его друзей, спрятавшихся в колодце, немцы заставили их
таскать им воду. “Мы поили немцев, – говорит Горбачев. – Деваться
было некуда”[79]. Вскоре почти все немцы перебрались в Молотовское, а
полицаями в Привольном оставили дезертиров из Красной армии,
которые якобы следили за порядком, а на деле пьянствовали, воровали и
насиловали[80]. Мать и бабушка Горбачева старались не показывать
страха. Василиса вернулась в село, когда немцы вошли в Ставрополь.
(Деду Пантелею удалось уйти кукурузными полями и оврагами.) Скоро ее
арестовали полицаи, явившиеся с обыском к Горбачевым. “Мать… вела
себя мужественно, – вспоминает Горбачев. – Смелость ее была не
только от характера – женщина она решительная, – но и от отчаяния, от
незнания, чем все это кончится”. Кое-кто из односельчан угрожал ей,
приговаривая: “Ну, погоди… Это тебе не при красных”. До Горбачевых
дошли слухи о массовых расстрелах в соседних городах и о расправе
над коммунистами, будто бы назначенной на 26 января 1943 года.
Поэтому Мария и дед Андрей спрятали Михаила на ферме у Андрея, в
нескольких километрах от Привольного. Однажды поздним вечером
Горбачев с матерью вышли оттуда, но заблудились в темноте и снова
выбрели к ферме только благодаря сильной грозе: путь им осветили
яркие молнии. Но уже 21 января Привольное освободили советские
войска[81].
Пока длилась оккупация, немцы назначили старостой старика,
которого на селе звали “дедом Савкой”. По словам Горбачева, Савка
упорно отказывался от такой должности, но односельчане сами
уговорили его: мол, лучше уж кто-то из своих будет заступаться за них
перед оккупационными властями. “В селе знали, что [он] делал все,
чтобы уберечь людей от беды”, и некоторые даже осмелились заявить об
этом позже, когда после изгнания немцев Савку арестовали и
приговорили к десяти годам за “измену Родине”. Это (в придачу к тому,
что произошло с обоими дедами Миши) явилось для Горбачева еще
одним ранним свидетельством несправедливости, какая возможна при
советской власти. Конечно, двенадцатилетний паренек всего еще не
понимал, но он слышал, что деда Савку забрали, а после узнал о том, что
старик умер в тюрьме как “враг народа”.
Немцы отступили из Привольного, оставив село в разрухе – без
техники, без колхозной скотины, без семян. Когда пришла весна, пахать
землю пришлось на коровах из личных крестьянских подворий. “До сих
пор помню эту картину: женщины в слезах и тоскливые коровьи глаза”, –
продолжает Горбачев. Но коров жалели – ведь корова порой кормила
всю семью, – и часто женщины впрягались в плуг сами. Урожай той
осенью оказался скудный, но и его забрало государство, так что
крестьянам на прокорм почти ничего не осталось. Зимой и весной снова
разразился голод. Семье Горбачева удалось выжить только потому, что
его мать и еще несколько женщин впрягли в повозку пару уцелевших
быков и отправились на Кубань. Мать взяла две пары отцовских сапог из
телячьей кожи и костюм, так ни разу и не надетый, чтобы обменять на
кукурузу. Дом оставила на сына, хотя ночевать туда приходила еще тетя
Саня. “Уезжая, мать отмерила мне на каждый день по горстке кукурузы,
из последних в доме остатков, – вспоминал Горбачев. – Я делал крупу и
варил кашу. Проходит неделя, идет вторая, а матери нет. Лишь на
пятнадцатый день вернулась она с мешком кукурузы. Это и было наше
спасение!” [82]
Пятнадцать дней – немалый срок для двенадцатилетнего мальчика,
предоставленного самому себе, да еще в разгар войны, когда неизвестно
было, вернутся ли домой мать и отец. Но еще дольше длилась тяжелая
пора, когда в Привольное не привозили вообще никаких товаров. Все
это время, пишет Горбачев, у них не было “ни одежды, ни обуви, ни соли,
ни мыла, ни керосиновых ламп, ни спичек”. Крестьяне сами чинили себе
обувь и одежду, а когда и это старье окончательно распадалось,
выращивали коноплю, делали из нее нитки, ткали и потом шили из
конопляного полотна рубахи (“а она колом стоит”, такая рубаха),
верхнюю одежду делали из вручную спряденной и сотканной овечьей
шерсти, обувь – из шкур, заквашенных и пропитанных мазутом, “огонь
добывали, высекая искры из кремня, разжигая пропитанную золой вату,
‘спички’ делали из тола противотанковых гранат”. “Всему пришлось
научиться, и делал я это в совершенстве, – с гордостью вспоминает
Горбачев. – Я приспособил, нашел рушку, сделал колесо от сеялки,
вернее ось от сеялки, на нее такое одевалось приспособление, куда
засыпалась кукуруза… Вот с тринадцати лет это была моя обязанность
скирдовать сено для коровы, заготавливать курай – грубые такие
растения, жесткие, которые на топку идут. Вот я косил это, я получил
ширину своих плеч. Физически… страшно”[83].
Справляясь с испытаниями военной поры, Горбачев сделался более
уверенным в себе, у него повысилась самооценка. Поворотный момент в
его отношениях с матерью наступил в 1944 году, когда Горбачеву было
тринадцать лет: “она опять замахнулась мне по шее дать, я взял этот
ремень, вырвал у нее и сказал: все! Она плакала страшно, что
последнего объекта, которым она могла управлять, лишилась”[84].
Обычно в крестьянских семьях сыновей пороли отцы. А сносить порку от
матери, да еще в тринадцать лет, да еще когда выполняешь всю работу
за отсутствующего отца, – это было уже слишком. Всегда ли мать
отвечала за дисциплину в семье? “Да ни за что она не отвечала”, – хмуро
отвечал Горбачев на этот вопрос. Скорее, когда Миша вел себя плохо,
она грозилась рассказать все отцу, когда тот вернется. “Но отец… вот мы
с ним были расположены друг к другу очень”. И это матери Горбачева
тоже не нравилось. “Но она иногда мне говорила: ‘Вот ты все, любимый
твой отец’, или что-то там. Я говорю, ты тоже моя любимая, ты что,
говорю. Но ты, я говорю, ты не заметила, как я вырос”[85].
С матерью, по словам Горбачева, они – “выяснили отношения, рано
начали выяснять”[86]. Спустя почти семьдесят лет, вспоминая мать,
которая в годы войны всегда была рядом с ним, Горбачев утверждал:
“Мать я любил. Любил ее и отец – до конца жизни. Она была прекрасной
женщиной, очень крепкой, деловой. Отец гордился ею, прощал ее
лихость, помогал во всем. Это был пример для меня и брата”[87]. Однако
подражать такому примеру было нелегко.
В 1978 году, получив повышение в Москву, Горбачев попросил Раису
Гударенко, молодую начальницу районного отдела партии недалеко от
Привольного, присмотреть за его стареющей матерью. По словам
Гударенко, Мария Горбачева оставалась физически сильной (как-то раз,
будучи уже далеко не молодой, она сама перестелила соломенную
кровлю на хате), всегда с “крайней прямотой” говорила о том, что ей
нравится, а что нет, и сохраняла “внешнюю суровость”. Мать Горбачева
была ярой сторонницей порядка: все в ее доме должно быть как следует.
Когда приходили гости, она сама “накрывала на стол”, ставила еду и
питье, даже если это мог сделать за нее кто-нибудь другой. Она
отказывалась от любой помощи по дому и сама себя обстирывала. Хотя в
доме у нее уже была современная ванная, она все равно мылась в
пристройке на дворе, говоря, что воды мало, ее нужно беречь для
односельчан[88].
Что бы ни думал о матери Горбачев, в жены он выбрал женщину,
которая своим перфекционизмом очень напоминала его мать.
Летом 1944 года Горбачев и его мать получили письмо с фронта. В
конверте оказались документы Сергея Горбачева, его семейные фото и
короткое сообщение о том, что он “погиб смертью храбрых” в
Карпатских горах. “Три дня плач стоял в семье, – вспоминал Горбачев. –
А потом… приходит письмо от отца, мол, жив и здоров”. Причем оба
письма были датированы 27 августа. Может быть, сначала написал
письмо, а потом ушел в бой и погиб? Но через четыре дня от него
пришло еще одно письмо, подтверждавшее, что он жив. Горбачев
написал отцу, пожаловался на тех, кто понапрасну расстроил семью
ложным сообщением о его гибели. “Нет, сын, ты напрасно ругаешь
солдат – на фронте все бывает”[89]. Горбачева упрек отца огорчил, но
такая беспристрастность послужила ему уроком на всю жизнь.
Война для Сергея Горбачева окончилась в конце 1944 года, когда его
серьезно ранило при взрыве бомбы: огромный осколок рассек ему ногу.
“Его могли убить десятки раз”, – дивился Горбачев. Отец получил медаль
“За отвагу” (за форсирование Днепра под непрерывными бомбежками) и
два ордена Красной Звезды. Однажды, уже в 1945 году, кто-то подбежал
к Мише со словами: “Мишка, твой отец идет”. “Я как-то… во-первых, не
поверил, откуда он, но я встал и пошел навстречу… Идем мы друг на
друга, и он смотрит на меня, и я, что переживали мы, трудно даже
сказать. Ну, здравствуй. Взял, обнял, идем, поглядел на меня, когда
подошли, остановились, и он увидел, я был одет в рубаху, которая была
из конопли сделана. Выращивали сами коноплю… Брюк не было.
Поэтому шили сами, но шили из чего? Шерсть овечья, опять крутили,
ткали ткань эту, из нее брюки… Они тоже так торчали. Вот я и явился,
босиком, уже здоровый, и стою. Он глянул на меня и сказал эти слова, на
всю жизнь мне запомнились: да, говорит, довоевались. Вот вам как
жить”[90].
Сергей Горбачев так никогда и не смог забыть все то, что видел и
пережил на войне, – как и его сын. И тогда, и особенно позже, когда
отец с сыном вместе часами работали в полях, Сергей рассказывал ему о
страшных первых месяцах войны, когда красноармейцам не хватало
оружия, была одна винтовка на двоих, а иногда они выхватывали
винтовки у погибших товарищей и продолжали биться. Он описывал, как
на его глазах однополчан косил пулеметный огонь. Вспоминал, как
участвовал в рукопашном бою – таком жестоком и кровавом, что лишь
через несколько часов солдатам удалось прийти в себя: “В голове одно:
немец тебя или ты его. И никаких других мыслей. Бьешь, колешь,
стреляешь, как зверь”. Отец Горбачева сражался под Курском (в
крупнейшем во всей истории танковом бою), участвовал в освобождении
Киева и Харькова. Однажды, когда группе саперов, куда входил Сергей
Горбачев, не удалось подорвать стратегически важный мост, им
угрожали расстрелом их собственные офицеры. Михаилу Горбачеву и
самому довелось столкнуться с ужасами войны. Как-то раз, поздней
зимой 1943 года, он с другими мальчишками в поисках брошенного
немецкого оружия забрел на дальнюю лесополосу, и там они наткнулись
на останки красноармейцев. “Описать это невозможно: истлевшие и
изглоданные тела, черепа в стальных проржавевших касках, из
прогнивших гимнастерок – выбеленные кости рук, сжимающие
винтовки… Так лежали они, непогребенные, в грязной жиже окопов и
воронок, взирая на нас черными зияющими дырами глазниц”[91].
Быть может, именно этот тяжелый опыт мог бы объяснить
исключительное нежелание Горбачева (когда он уже стал высшим
руководителем СССР) применять силу и насилие для сохранения
советской империи? Но, возможно, из-за того что в России его за это
нежелание, вызывающее огромное восхищение на Западе, сильно
осуждали, он отказался отвечать на этот вопрос в интервью.
Когда война закончилась, Горбачеву было четырнадцать лет. Во время
войны сельская школа в Привольном закрылась на два года и снова
открылась осенью 1944 года. Тогда Горбачев не испытывал особого
желания учиться. “После всего пережитого это казалось слишком
‘несерьезным’ делом. Да к тому же, честно говоря, и идти-то в школу
было не в чем”. Когда родители и дед со стороны матери узнали об этом,
вспоминал Горбачев, они испугались: “обложили меня, как волка”[92].
Сергей Горбачев с фронта написал жене: “Продай все, одень, обуй,
книжки купи, и пусть Михаил обязательно учится”[93]. Дед Пантелей тоже
допытывался, почему Миша не ходит в школу.
– Не в чем, деда, обувки нет, – оправдывался Михаил.
– Бери мои сапоги. – И дед стащил с себя “кирзу”.
– Одеться не во что, – плакался внук.
– На мое, – и дед сбросил с плеч что-то вроде полушубка. – Учись,
Мишка. Иначе настоящего человека из тебя не получится. Хорошо
учись! – наставлял дед[94].
И Горбачев пошел в школу, находившуюся в двух километрах от дома,
в дедовой одежде и обуви, которая была ему велика. Но он сильно
отстал. “Пришел, сижу, слушаю, ничего не понимаю – все забыл. Не
досидев до конца занятий, ушел домой, бросил единственную книжку,
которая у меня была, и твердо сказал матери, что больше в школу не
пойду”. Его непоколебимая мать в ответ на такое заявление сына
расплакалась, но потом собрала кое-какие вещи и куда-то ушла.
Вечером вернулась со стопкой книг: выменяла на них вещи. “Я ей опять:
все равно не пойду. Однако книжки стал смотреть, потом читать, и
увлекся… Мать уже спать легла, а я все читал и читал. Видимо, этой
ночью что-то в моей голове произошло, во всяком случае, утром я встал
и пошел в школу. Год закончил с похвальной грамотой, да и все
последующие годы – с отличием”[95].
В тот вечер внутри него совершился важный перелом. Растущую
самоуверенность Горбачева на мгновение омрачила резко набежавшая
тень страха – страха перед неудачей и унижением. Но тут его мать, часто
такая суровая, вновь доказала свою любовь к сыну. С тех пор для
Горбачева жизненный успех всегда был связан с чтением, с
размышлениями. А еще ему важно было первенствовать среди
сверстников. “С самого раннего возраста, – вспоминал он позднее, –
мне нравилось быть первым среди ровесников, такая уж у меня
натура”[96]. Но прежде ему, его одноклассникам и учителям пришлось
потрудиться, чтобы в школе можно было хоть как-то учиться. Учебников
было совсем мало, всего несколько географических карт и наглядных
пособий да мел. “Остальное было делом рук учителей и учащихся”[97].
Тетрадей не было, Миша писал на полях отцовских руководств по
механизации. Чернила школьники делали сами. А еще им приходилось
таскать корм для истощенных и обессиленных лошадей, которые возили
топливо для школы. Горбачев занимался в школьном драмкружке, и
однажды, давая платные спектакли, актерам-любителям удалось собрать
1385 рублей. На эти деньги купили тридцать пять пар обуви для самых
бедных учеников[98].
В 1946 году, продолжая учиться в маленькой школе-восьмилетке в
Привольном, Горбачев вступил в комсомол. Позже, уже перейдя в
последних классах в десятилетку (школа находилась в райцентре, в ней
училось около тысячи учеников), он сделался комсомольским вожаком и
организовывал
среди
школьных
товарищей
разнообразную
“политическую” деятельность: то устраивал вечер дискуссий на тему
“Семья Ульяновых”, “политинформацию”, посвященную событиям за
рубежом, и споры о романе Виктора Некрасова “В окопах Сталинграда”
(очень понравившемся Сталину), то затевал выпускать журнал “Зорька”,
то готовил статью “Поговорим об учебном режиме школьника” для
стенгазеты “Юный сталинец”[99]. Горбачев стал звездой школы, но не все
его любили. С детства он мечтал “что-то сделать. Удивить отца и мать, и
своих сверстников”, признавался он позднее. Когда пришло время
выбирать комсомольского секретаря, семь групп учащихся из семи
окрестных сел выдвинули по кандидату. Горбачев выступил с речью, а
потом собирался сесть, но из-под него выдернули стул, и он рухнул на
пол. Может быть, кто-то из его ровесников вовсе не мечтал, чтобы
Горбачев стал вожаком, как мечтал об этом он сам? “Вот поэтому меня и
избрали”, – сказал он в шутку 65 лет спустя, выступая перед
американскими студентами[100]. Вскоре его назначили секретарем
комитета комсомола всего района.
Горбачев читал все, что ему попадалось в руки. Мальчишкой он почти
три дня просидел в стогу сена, запоем читая “Всадника без головы”
Томаса Майна Рида (1818–1883), американского писателя ирландского
происхождения. Приключенческие романы Рида об американском
Диком Западе были необычайно популярны у советских подростков.
Вдохновляясь этими историями, ребята играли в ковбоев и индейцев –
только в СССР “хорошими парнями” выступали индейцы. Через
несколько лет Горбачев перешел на более интеллектуальное чтение:
в скудной школьной библиотеке он нашел однотомник Виссариона
Белинского – радикального философа и литературного критика первой
половины XIX века. Белинский, заклятый враг царизма, властитель дум
русских интеллигентов-западников, уже в 1841 году объявил себя
социалистом. Пламенный Белинский стал для Горбачева и откровением,
и источником вдохновения. “Он стал моей библией, я был восхищен им.
Перечитывал много раз и носил с собой повсюду”. В начале 1990-х
годов, приступив к написанию мемуаров, Горбачев все еще держал при
себе сборник Белинского, который ему подарили в 1950 году как
первому из сельчан, поступившему в МГУ. “Вот и теперь эта книга передо
мной… Что интересовало? …Особым вниманием пользовались
философские высказывания критика”[101].
От Белинского Горбачев перешел к Пушкину, Гоголю, но особенно
увлек его Лермонтов. Этот поэт первой половины XIX века, воспевавший
Кавказ, погиб совсем молодым на дуэли в Пятигорске – приблизительно
в 190 километрах от Привольного. Горбачева пленял романтизм
Лермонтова: “[Я] не только стихи его, но и поэмы знал наизусть”. А потом
он проникся Маяковским – его ранними стихами, полными
романтической любви, эротического томления и бунтарства. “Меня
поражало, поражает и ныне, как эти молодые люди в своих
произведениях поднялись до философских обобщений. Такое – от
Бога!”[102] С юности Горбачева притягивали философские размышления
писателей, и позднее, уже став советским лидером, он сам стремился
приблизиться к тому же интеллектуальному уровню.
Но сначала был девятый класс. Ближайшая десятилетка находилась в
Молотовском – райцентре километрах в двадцати от Привольного.
Теперь это расстояние быстро преодолевается на автомобиле по
хорошему шоссе, и летом по обе стороны от дороги почти до горизонта
простираются широкие зеленые поля, где высокие подсолнухи тянут
вверх свои желтые головы. А в 1948 году Горбачеву и его
одноклассникам из Привольного приходилось шагать пешком по
грунтовке, возвращаясь домой в субботу после недельных занятий, а в
воскресенье вечером точно так же идти обратно. Изредка их подбирала
попутка – запряженная волами телега, отвозившая молоко на
сыроварню в Молотовское, но чаще всего, даже в самую лютую зиму,
они шли напролом, через поля и овраги. Дома ребят снабжали
продуктами на следующую неделю (салом, свининой, хлебом и
сладостями), матери стирали их одежду. А в течение учебной недели
Михаил и два других ученика из Привольного жили в городе в съемной
комнате[103]. По словам Горбачева, теперь он был “уже вполне
самостоятельным человеком. Никто не контролировал мою учебу”. Да и
какой тут контроль, если “вокруг одни малограмотные люди, весь день в
работе”? “Считалось, что я достаточно взрослый, чтобы свое дело делать
самому, без понуканий. Лишь один раз за все годы с трудом удалось
уговорить отца пойти в школу на родительское собрание. И еще помню,
когда пришла юность и я стал ходить на вечеринки и ночные
молодежные гулянья, отец попросил мать: ‘Что-то Михаил стал поздно
приходить, скажи ему…’”[104]
У входа в школу, разместившуюся в здании бывшей дореволюционной
гимназии, которое используется и поныне, сегодня, спустя много
десятилетий, висит табличка с надписью: “Здесь учился первый
Президент СССР”. Это двухэтажное здание с классными комнатами по
обе стороны длинного коридора, который ведет к чугунной лестнице,
украшенной замысловатым литьем. В 2005 году учителя показывали
гостям класс с рядами деревянных парт перед доской – показали и ту, за
которой сидел Миша Горбачев. (Своих инициалов, по-видимому, он на
ней не вырезал.) Вот что рассказывал бывший одноклассник Михаила:
“Огромное желание получить знания… Кончились уроки, мы идем домой
и садимся за книги… тогда только мы идем прогуляться. В школу идем.
Школа была наш родной дом второй. Или идем в кино. Нам казалось, что
надоедать учителю неприлично. Но вот такой случай: садится
учительница математики кино смотреть. До сеанса десять-пятнадцать
минут, он подсаживается рядом. И говорит, вот расскажите мне, я это не
понимаю. Таких было мало”[105].
Другие ученики обращались к Горбачеву для разрешения споров и
драк, как к третейскому судье. Одноклассники вспоминали, что сам он
драться не любил – не потому, что боялся, просто это было ему не по
душе. Но постоять за себя, конечно, умел. Один его родственник и
сверстник вспоминал, что как-то раз стукнул Горбачева и еще одного
мальчишку, “так просто – из озорства”. “Я постарше Михаила был, а он –
одногодок с моим родным братом. Вот я их обоих давай мутузить –
кулаки чесались. А чуть подросли они, поймали меня, повалили и ну бока
мять”[106].
Горбачев казался прирожденным лидером. “Он был большим
организатором, – вспоминал его одноклассник. – Он нравился ребятам,
ему доверяли”. Честный, справедливый, работящий, он умел дружить.
Пятьдесят лет спустя Горбачев говорил: “Я привык еще с юношеских лет
верховодить, желание реализовать себя было всегда”[107]. Он устраивал
спортивные состязания и проводил общественные собрания. Вел
утреннюю гимнастику в школе, командуя в большой мегафон: “Класс,
приготовиться! Раз-два-три-четыре! Раз-два-три-четыре!” “Михаил
любил поднимать тяжелые веса, – также вспоминал его одноклассник. –
Мы могли поднять вес в 32 килограмма 60 или 70 раз – сначала
отрывали от земли, затем поднимали и наконец выталкивали”. Но
больше всего Михаил любил играть на сцене.
Школьники так увлекались любительским драмкружком, что попасть
туда могли не все желающие, приходилось отбирать лучших. Занятиями
руководила любимая учительница литературы, Юлия Сумцова.
Кружковцы часто собирались у нее дома (где квартировали и несколько
учеников, приехавших издалека), репетировали и готовили уроки.
Костюмы ребята шили сами – из материи, которую давали им мамы
(чаще всего это была обычная марля, вспоминает кто-то из
одноклассников, “больше-то ничего не было”). Декорации тоже собирали
по мелочам из родительских домов – например, пригодился ковер,
который чей-то отец привез из Германии как трофей. Горбачеву
доставались главные роли. К театру его тянуло (по его словам) “прежде
всего желание общения со сверстниками. Но и стремление реализовать
себя, узнать то, с чем незнаком”[108]. К тому же его партнершей по сцене
была Юля Карагодина – девушка, к которой он был далеко не
равнодушен. Они вместе выступали в главных ролях в “Снегурочке”
Островского и “Маскараде” Лермонтова.
Сценой для школьных постановок (среди которых были и “Русалка”
Пушкина, и пьесы Чехова) служил конец школьного коридора – тот, что
соседствовал с чугунной лестницей. На спектакли приходили и взрослые
зрители, а иногда труппа даже совершала турне по селам района, и
вырученные за билеты деньги шли на покупку обуви для ребят, которым
не в чем было ходить в школу. Горбачев рассказывает, что они с
товарищами по кружку, замахиваясь на очередную пьесу, никогда даже
не задавались вопросом: а посильно ли? “Играли драматургов всех
времен… Можете представить, как это получалось, но нас не смущало”.
Однажды поглядеть на их игру приехали гастролировавшие актеры из
Ставропольского драмтеатра. Школьники сыграли им “Маскарад”. Как
вспоминал Горбачев: “нас похвалили, сделали замечания, одно из
которых я помню и сейчас… профессионалы при объяснении между…
Арбениным и Звездичем все-таки посоветовали не хватать друг друга за
рукава – в высшем свете даже острые объяснения проходят несколько
иначе”[109].
В этом воспоминании Горбачева заметны озорство и юмор. Впрочем,
он говорит, что играли тогда с гордостью и удовольствием. “Он
действительно очень хорошо играл, – вспоминала позже Карагодина. –
Как-то раз он даже сказал мне, что хочет поступить в театральный
институт”[110].
С 1946 года Горбачев каждое лето, пять лет подряд, помогал отцу
убирать урожай на гигантском комбайне. С конца июня до конца августа
они трудились в поле, вдали от дома. Даже когда припускал дождь, они
оставались в поле и приводили в порядок технику. “Много было с отцом
разговоров в такие дни ‘простоя’. Обо всем – о делах, о жизни.
Отношения у нас сложились не просто отца и сына, но и людей, занятых
общим делом, одной работой. Отец с уважением относился ко мне, мы
стали настоящими друзьями”[111].
Вот так, вдвоем, они работали по двадцать часов в сутки – до двух или
трех часов ночи. Как только устанавливалась сухая погода, они
торопились убирать хлеб и работали без перерыва, “на ходу подменяя
друг друга у штурвала” огромной машины. “Жарища – настоящий ад,
пыль, несмолкаемый грохот железа… Со стороны посмотришь на нас –
одни глаза и зубы. Все остальное – сплошная корка запекшейся пыли,
смешанной с мазутом. Были случаи, когда после 15–20 часов работы я
не выдерживал и просто засыпал у штурвала. Первые годы частенько
носом шла кровь…”[112]
Платили за такую работу неплохо – и деньгами, и натурой, и все
равно, чтобы прокормиться, семья комбайнера вкалывала еще и на
личном приусадебном участке. “Но каждый крестьянский двор облагался
всяческими налогами и поставками государству. Не имело значения,
держишь ты скот или нет, все равно сдай 120 литров молока, сдай масло,
сдай мясо, – вспоминал Горбачев. – Налогами облагались фруктовые
деревья, и, хотя урожай они давали не каждый год, налоги ты должен
был платить ежегодно. И крестьяне… вырубали сады. Бежать – не
убежишь, не давали крестьянам паспорта. Чем же это отличалось от
крепостничества?”
Подобные размышления пришли, наверное, уже позже. Тогда же
Горбачев оказался перед дилеммой – говорить ли напрямик о такой
явной несправедливости? “Даже спустя годы, выступая с докладами об
аграрной политике, я с трудом удерживался от самых резких оценок и
формулировок, потому что знал, что это такое – крестьянская жизнь”[113].
Однако в те юные годы его больше захлестывали другие чувства –
ощущение собственной силы и уверенность в себе. Каждое лето за сезон
уборки он сбрасывал не меньше пяти килограммов веса – но и “силу…
набирал”. Юлия Карагодина вспоминала, каким было его лицо в те
дни, – “совершенно обожженное солнцем. А руки – все в пузырях
кровавых мозолей”[114]. “Я даже гордился этими мозолями”, – добавлял
сам Горбачев. Отец хорошо обучил его комбайнерскому делу: “…я мог
спустя год-два отрегулировать любой механизм. Предмет особой
гордости – на слух мог сразу определить неладное в работе комбайна.
Не меньше гордился тем, что на ходу мог взобраться на комбайн с
любой стороны, даже там, где скрежетали режущие аппараты и
вращалось мотовило”[115].
Переход к взрослой жизни ознаменовался и еще одним ритуалом. В
1946 году, когда собрали первый послевоенный урожай, комбайнеры из
бригады Сергея Горбачева, в основном бывшие фронтовики, решили
“обмыть” успех и уговорили пятнадцатилетнего Михаила последовать их
примеру. “Пей давай! – подначивали они. – Пора уж настоящим
мужиком быть”. Горбачев поглядел на отца – тот только посмеивался. И
Горбачеву поднесли кружку. “Думал – водка, оказалось – спирт. А для
его питья существовала особая ‘технология’: надо было на выдохе
выпить, а потом сразу же, не переводя дыхания, запить холодной водой.
А я так. Что со мной было! Механизаторы покатываются от смеха, и
больше всех смеялся отец!”[116]
1946 год выдался неурожайным, во многих областях разразился голод.
Во всем Советском Союзе зерновых собрали лишь 39,6 миллиона тонн
(для сравнения: в 1940-м было собрано 95,7 миллиона тонн). На
Ставрополье уродилось хотя бы немного хлеба, и туда хлынули беженцы
из других, более голодных областей, надеясь обменять какие-то вещи на
зерно. В 1947 году опять наступила засуха, зерновых собрали уже 65,9
миллиона тонн, хотя этого тоже было мало. Весной 1948 года снова
загуляли пыльные бури, но вскоре прошли дожди, обещавшие хороший
урожай. Местные власти поняли, что наконец-то можно собрать
рекордное количество зерна, заслужив и славу, и премии ударникам
труда. Подготовили к “битве за урожай” достойную команду: два мощных
комбайна “Сталинец-6” для двух лучших комбайнеров в районе – Сергея
Горбачева с сыном и Якова Яковенко, тоже с сыном. Два других мощных
трактора, С-80, предоставили еще одному ветерану войны и надежному
партийцу. Выделили грузовик, который будет возить топливо на поля,
отрядили еще двух коммунистов для отгрузки зерна с комбайнов, дали
еще одну машину – увозить хлеб. Все комбайны и трактора оснастили
лампами, чтобы можно было работать по ночам.
“Товарищ Горбачев к уборке урожая готов!” – отрапортовала 20 июня
1948 года статья в районной газете “Путь Ильича”[117]. К 25 июля 1948
года лидировал комбайн Сергея Горбачева – им был собран урожай с
870 гектаров. Прошло еще несколько дней – Горбачевы по-прежнему
оставались первыми, за ними числилось уже 1239 хлебных гектаров[118].
А Президиум Верховного Совета СССР издал указ: комбайнер, который
намолотит 8 тысяч центнеров зерна, получит орден Ленина. Сергей
Горбачев с сыном намолотили 8 тысяч 888 центнеров. Одноклассник
Михаила рассказывал, что власти решили наградить одного только отца,
но тот сказал, что хотел бы разделить награду с сыном. Вначале ему
отказали, возразив, что орден Ленина нельзя разделить пополам. Тогда,
по подсказке отца, 17-летнему Михаилу вручили одну из высших наград
в СССР – заветный орден Трудового Красного Знамени (удостоверение к
нему подписывал лично Иосиф Сталин), а Сергей получил орден Ленина.
Сообщение о награде пришло осенью, и все ученики школы, в которой
учился Горбачев, собрались поздравить его. “Такое было впервые в моей
жизни – я был очень смущен, но, конечно, рад”[119]. Юлия Карагодина
сохранила вырезку из районной газеты, где приводилась его ответная
речь: “Все наше счастье, наше будущее заключается в труде – в этом
важнейшем факторе, движущем социалистическое общество вперед. Я
от души благодарю большевистскую партию, ленинско-сталинский
комсомол, учителей за то, что они воспитали во мне любовь к
социалистическому труду, к стойкости и выносливости…” “Вполне
возможно, – добавляла Карагодина в 1991 году, – что он именно так же
говорил на том митинге, где его награждали. Мы не знали другого стиля
общественной жизни, и это казалось нам естественным”[120].
Юля тогда училась в десятом классе, а Горбачев – в девятом. По ее
словам, был он “такой крепкий, коренастый, решительный. Он обладал
удивительной способностью всех подчинить своей воле”. Она
вспоминала, что он один из класса позволял себе спорить с учителями.
“Он мог встать и сказать учительнице истории: вы не правы, факты
говорят о другом”.
Однажды он зашел в дом Сумцовой, где квартировала Карагодина, и
попросил Юлю помочь ему с какой-то теоремой. “Математика у меня шла
хорошо, а он больше склонялся к литературе, истории… Ну вот, я ему
стала объяснять теорему, а он тем временем увидел пустую рамку от
нашей школьной стенгазеты, я ее редактором была. ‘Ты, – говорит, –
почему до сих пор газету не сделала, ведь завтра она должна висеть. До
завтра сделай’. А я думаю: ‘Тоже мне – командир нашелся. Ничего делать
не буду’”. Спустя два дня Горбачев собрал комитет комсомола и отчитал
Юлю перед всем коллективом. “И начинает: об отношении к
общественным делам, о безответственности… Я сижу красная как
рак”[121]. “Обиделась я страшно. Иду из школы… чуть не плачу. Михаил
меня догоняет: ‘Ну что, пойдем сегодня в кино?’” А участники
драмкружка часто ходили в кино все вместе, иногда смотрели одни и те
же фильмы по нескольку раз, и Сумцова объясняла им тонкости
актерской игры. Но тут Юля обиделась еще больше: “‘Да как ты можешь
вообще ко мне подходить, ты же меня так обидел!’ А он: ‘Это
совершенно разные вещи. Одно другому не мешает’”[122].
Директор школы была от Горбачева в восторге. По словам
одноклассника, она говорила Михаилу: “Тебя ждет большое будущее. Ты
уедешь отсюда и найдешь свое место в мире. С такой медалью тебя
любой университет примет”. Может быть, поэтому она и критиковала
Михаила и Юлю за то, что они слишком много времени проводят вместе:
“Все старшеклассники на вас смотрят, берут с вас пример, это плохо
отражается на успеваемости…” При этом директор отчитывала Юлю, а не
Михаила. Карагодина послушно отвечала, что они будут реже
встречаться. Когда он об этом услышал, то прошел прямо в директорский
кабинет. Потом директриса выходит – “красная, взволнованная”, а за ней
– улыбающийся Михаил. “‘Что ты ей сказал?’ – ‘Да ничего особенного.
Сказал: я – отличник и Юля отличница, я – общественник и Юля
общественница, и то, что мы дружим, этому не мешает. Так пусть с нас
берут пример сколько угодно!’” Естественно, по словам Юлии,
директрисе нечего было на это возразить[123].
Горбачев ко всем предъявлял самые высокие требования. “Я
чувствовала, что недостаточно хороша для него, – вспоминала Юлия, –
или просто мы не подходили друг другу. Он был слишком энергичный,
слишком серьезный, слишком организованный. И он был бойчее меня,
всегда в центре внимания”. “Между нами была любовь, да” – но они ни
разу не признавались друг другу в любви, и иногда он подшучивал на эту
тему. Однажды, когда в драмкружке репетировали “Снегурочку” и Юля
произнесла слова своей героини: “Дорогой царь, спрашивайте меня хоть
сто раз, люблю ли я его, и я сто раз отвечу вам, что я его люблю”, –
Горбачев вдруг наклонился (прямо на глазах школьной директрисы, та
сидела совсем неподалеку) и шепнул на ухо: “Это правда?” “Боже мой, –
вспоминала Юлия, – я просто не знала, куда деваться. Еле-еле дочитала
монолог. Все потом спрашивали, что случилось, а Горбачев отошел в
сторонку и улыбался”[124].
Окончив школу на год раньше Горбачева, Карагодина уехала в Москву
и поступила в педагогический институт. Но общежитие оказалось
переполнено, жить было негде, и вскоре Юля вернулась домой. “Как же
ты не могла постоять за себя, за свою цель! Надо было на пороге у
ректора лечь и не уходить, пока не даст общежитие…” “Вот он бы так
наверняка смог, – заметила Карагодина много лет спустя. – А я нет…”
Юля устроилась учительницей в селе неподалеку от Молотовского.
Горбачев приезжал к ней, но, добавляет она: “…как-то у нас не
заладилось – и не вместе, и не врозь. Мы вообще-то никогда не
говорили о любви и не строили планов на будущее, но… Все-таки, я
думаю, мы не очень подходили друг другу. Он уважал людей волевых и
настойчивых… Вот ведь не случайно – читала где-то – он Раису
Максимовну в шутку называет ‘мой генерал’… А я тогда не принимала его
максимализм”.
Если под “максимализмом” она понимала стремление Горбачева
добиться, казалось бы, невозможного, то в этом она была права. Когда
она училась на третьем курсе в Краснодаре, ей пришла открытка от
Михаила. В конце письма он приписал латинскую фразу: Dum spiro, spero.
Подружка Юли, девушка родом из Прибалтики, помогла перевести: “Пока
дышу,
надеюсь”.
Таким
девизом,
пожалуй,
Горбачев
мог
руководствоваться, когда рушилась его мечта перестроить СССР.
Карагодина в ответ послала Горбачеву – человеку, который рвался
изменить мир, – открытку со словами: “Дыши, но не надейся!” [125]
Глава 2
Московский государственный университет
1950–1955
“После школы – смотри сам. Хочешь – будем работать вместе. Хочешь
– учись дальше, чем смогу – помогу. Но дело это серьезное, и решать –
только тебе”. Сергей Горбачев ничего не пытался навязать сыну, что
было совсем не типично для деревенского отца семейства. Но Михаил
понимал истинные чувства отца и деда. Ни один из них не получил
основательного образования, и оба понимали, что многого лишились.
Горбачев нисколько не колебался: “У меня настроение было вполне
определенное – продолжать учебу”[126].
Многие его ровесники были настроены точно так же[127]. В те годы
Советский Союз отстраивался заново. Страна нуждалась в инженерах,
агрономах, врачах, учителях и многих других специалистах: требовалась
замена для тех, кто погиб на войне или сгинул в довоенных чистках.
“Даже самые слабенькие” выпускники школ “выискивали институты, где
был меньший конкурс при приеме, и поступали”, вспоминает Горбачев.
Сам же он нацелился на МГУ: “…потому что такой характер. Все-таки
амбициозный парень был… Вот откуда оно берется? Природа. Почему
пять-семь процентов людей, рождающихся в мире, только могут вести
самостоятельно бизнес, дело? Остальные, они нанимаются, работают.
Потому что это природа, такой характер”[128]. В русском языке слово
“амбициозный” имеет отчасти негативный оттенок, на английский его
обычно переводят как arrogant (“заносчивый, высокомерный”), а не как
ambitious. В 1950 году Горбачев четко понимал, как именно следует
действовать амбициозному деревенскому парню: он “решил, что должен
поступать не иначе как в самый главный университет – МГУ”[129].
МГУ для СССР был тем же, чем является Гарвард для США, с той только
разницей, что в СССР почти ничего больше не было – ни Йеля, ни
Принстона, ни Стэнфорда, ни Лиги Плюща, ни каких-либо других столь
же престижных университетов или гуманитарных колледжей. Москва
сама по себе была городом уникальным – и Вашингтон, и Нью-Йорк, и
Чикаго, и Лос-Анджелес одновременно. Это и официальная столица, где
размещается правительство, и центр промышленности, культуры и даже
киноиндустрии. Словом, самое место для людей, мечтающих о карьере.
Разумеется, в Советском Союзе существовала своя разновидность
“позитивной дискриминации”: студенты вроде Горбачева, из рабочего
класса, получали особое преимущество при поступлении в университет.
Хотя он происходил из крестьянской семьи, профессия отца –
комбайнер – существенно повышала его общественный статус до
“привилегированного” класса пролетариев. К тому же у него имелся
орден Трудового Красного Знамени, а это что-то да значило. В итоге его
зачислили в МГУ вообще без вступительных экзаменов.
За полгода до окончания школы на Ставрополье Горбачев написал
письмо в МГУ с вопросом об университетских учебных программах.
Через некоторое время ему прислали брошюру, где вкратце
рассказывалось обо всех факультетах МГУ и перечислялись требования к
абитуриентам. В старших классах Михаилу нравились самые разные
предметы – и физика с математикой, и история с литературой. Поэтому,
помимо МГУ, он рассматривал и другие варианты – вузы, где можно
было бы изучать механику, энергетику и экономику. В местном
военкомате Горбачеву сообщили, что его призовут в армию, если только
он не поступит в какую-нибудь военную академию, например в
Каспийское военно-морское училище в Баку, и даже рекомендовали
туда поступать. “Мне нравилось это: моряк, форма, – вспоминал
Горбачев. – Но все-таки что-то когда-то остановило. Откуда это – вот бы
узнать. Но в военкомате они сами подсказали, если вы пойдете на
юридический или транспортный, там освобождение от этого [от
армии]”[130].
Некоторое время Горбачев рассматривал возможность поступить в
Ростовский институт инженеров железнодорожного транспорта, а потом
ненадолго задумался о дипломатическом поприще. Наконец, он
направил документы в приемную комиссию юридического факультета
МГУ[131]. Изучение права в стране, где право как таковое отсутствовало,
не считалось особенно престижным интеллектуальным занятием, но
Горбачев не мог об этом знать. Как он признавался потом: “Положение
судьи или прокурора мне импонировало”, но – “что такое
юриспруденция и право, я представлял себе тогда довольно туманно”.
Может быть, именно поэтому МГУ поначалу никак не откликнулся на
его заявку. Некоторое время Михаил, как всегда бывало летом, работал
на комбайне. Но потом оставил отца одного в степи (с его разрешения,
конечно), доехал на попутке до ближайшего города и отправил в МГУ
телеграмму с оплаченным ответом, напомнив университету о своем
существовании. А через три дня, когда Горбачев снова работал в полях,
почтальон принес ему телеграмму с волшебными словами: “Зачислен с
предоставлением места в общежитии”. Случившееся чудо сам Михаил
приписывал не столько школьной медали (она была не золотой, а лишь
серебряной – подвела “четверка” по немецкому), сколько своему ордену
Трудового Красного Знамени и рабоче-крестьянскому происхождению.
Но самое главное – его зачислили: “Я ни экзамена, ни собеседования,
ничего не проходил, никто меня не допрашивал. Ну, я считаю, что я
заслужил это. На меня можно было положиться. Вот так вот и оказался в
университете”[132]. Остаток лета он проработал вместе с отцом на
комбайне. Но этот труд больше не казался тяжким. “Меня переполняла
радость. У меня в голове так и звенели слова: ‘Я – студент Московского
университета!’”[133]
Горбачев преуменьшает свои старания, направленные на зачисление.
В июне 1950 года – как раз тогда, когда принималось решение о его
приеме, – он успел стать кандидатом в члены КПСС, а это, конечно,
повышало его шансы на успех. В заявлении Горбачева о вступлении в
ряды партии, написанном от руки 5 июня 1950 года, говорится: “Считаю
высокой честью для себя быть членом самой передовой, подлинно
революционной коммунистической партии большевиков. Буду верным
продолжателем великого дела Ленина и Сталина, всю свою жизнь отдам
делу партии, борьбе за коммунизм”. Рекомендацию Горбачеву давала
директор школы. Она охарактеризовала его так: “один из лучших
учащихся школы”, “по отношению к товарищам чуток, отзывчив”,
“морально устойчив, идеологически выдержан”. Еще одна рекомендация,
предоставленная Горбачеву, свидетельствует о том, что даже в
российской глубинке в 1950 году для поступления в университет была
очень важна физическая подготовка: школьный учитель физкультуры
сообщал, что в течение двух последних лет Михаил помогал ему на
уроках. Местный комитет комсомола, в котором состоял сам Горбачев,
подтверждал, что кандидат в партию “политический грамотный”,
“политику партии Ленина – Сталина понимает правильно”. Кроме того,
комитет давал заверение, имевшее в последние годы сталинского
правления гораздо большее значение, а именно, что, хотя Горбачев в
двенадцатилетнем возрасте и жил в Привольном в период фашистской
оккупации, “компрометирующих материалов нет”[134].
До тринадцати лет Горбачев ни разу не видел поезда. В Ставрополь он
впервые поехал в семнадцать лет, и за пределами своего края тогда еще
не бывал. Теперь, когда Михаилу было девятнадцать, он в
сопровождении отца отправился к станции Тихорецкой (в 50 километрах
от Привольного). В старый потрепанный чемодан мать уложила
немногочисленную одежду сына и еду, которой должно было хватить на
дорогу. Когда Горбачев с отцом уже забирались в грузовик, чтобы
доехать до станции, проститься с внуком пришел дед Пантелей: “Я видел,
как слезы просто… я сейчас понимаю. Грустно, грустно… Переживал
очень, от радости, много радости, но жаль, что я уезжаю”[135]. Отец тоже
так расчувствовался, что стоял в тамбуре до последнего – пока поезд не
тронулся. Только тогда он спрыгнул – и забыл отдать сыну проездной
билет. Потом явился контролер и уже хотел высадить Горбачева из
поезда, но тут за него вступился весь общий вагон. “Его же отецфронтовик провожал, весь в орденах, а ты что делаешь?!” Контролер
отстал, но потребовал, чтобы Горбачев на следующей станции купил
себе билет до Москвы (денег на это едва хватило)[136].
Впоследствии проездом в Москву и обратно Горбачев побывал в
городах, о которых раньше знал только понаслышке: в Ростове,
Харькове, Воронеже, Орле, Курске. Несколько раз он специально ездил
через Сталинград. Все эти города еще частично лежали в руинах после
войны.
Привыкать к жизни в столице поначалу было нелегко: первое время
Горбачев “чувствовал себя не очень уютно”. Его новые знакомые
говорили: “Москва – большая деревня”. Но Горбачеву этот громадный
город совсем не казался деревней. В его родном Привольном не было ни
электричества, ни радио (если не считать громкоговорителя на главной
площади села), ни телефона, зато “южные ночи сразу сменяют день, [а]
крупные звезды, как будто подвешенные фонари. А воздух насыщен…
запахами цветов, деревьев, садов”. В Москве же грохотали трамваи и
поезда метро – “все для меня было впервые: Красная площадь, Кремль,
Большой театр – первая опера, первый балет, Третьяковка, Музей
изобразительных искусств имени Пушкина, первая прогулка на катере по
Москве-реке, экскурсия по Подмосковью, первая октябрьская
демонстрация… И каждый раз ни с чем не сравнимое чувство узнавания
нового”[137].
В последние годы правления Сталина к крестьянам в Москве
относились особенно пренебрежительно. Крестьянство всегда казалось
отсталым классом Марксу (писавшему об “идиотизме деревенской
жизни”), Ленину (который заявлял, что совершил “пролетарскую
революцию”) и Сталину (который нещадно эксплуатировал колхозников
и лишил их практически всех прав), а теперь рафинированные москвичи
по привычке посматривали свысока на “дремучий народ”[138]. И Горбачев
вначале показался однокурсникам-москвичам безнадежно отсталым
парнем. Они жили дома, в родительских квартирах, а он и другие
приезжие студенты – в общежитии. “Мы были московской элитой, –
рассказывал Дмитрий Голованов, тогдашний студент. – И Горбачев нас
не очень интересовал”[139]. “Конечно, он от всех отличался глубокой,
яркой провинциальностью, скажем так, таким каким-то крестьянским
образом по внешним данным”, – вспоминала Зоя Бекова[140]. Его
выдавало произношение, добавлял Голованов[141]. Горбачев говорил на
южнорусском наречии: вместо твердого “г” он выговаривал мягкий
фрикативный звук /ɣ/. “У него был единственный костюм. И он пять лет
из этого костюма не вылезал”, – рассказывала Надежда Михалева[142]. А
иногда он ходил без носков, потому что их просто не было.
Но со временем эти начальные впечатления стерлись. Другой
однокурсник Горбачева, Рудольф Колчанов, вспоминал: “Это только в
первый год, а дальше – никаких снисхождений, – все были на
равных”[143]. Горбачевское самолюбие не страдало от вращения в среде
московских интеллектуалов – наоборот, за пять лет он получил такую
закалку, что готов был горы сворачивать. В ночь накануне отъезда из
МГУ в 1955 году он задумался о том, какую же роль сыграли в его жизни
эти пять студенческих лет. Тот “рабоче-крестьянский парень”, который
переступил порог университета в 1950 году, и теперешний выпускник,
каким он стал пять лет спустя, были “уже во многом разными людьми”.
Конечно, семья помогла его “становлению как личности и гражданина”,
способствовала этому и школа с учителями. Горбачев испытывал
благодарность к старшим товарищам – механизаторам: “…научили меня
работать и помогли осознать систему ценностей человека труда. И всетаки именно Московский университет дал основательные знания и
духовный заряд, определившие мой жизненный выбор. Именно здесь
начался длительный, растянувшийся на годы процесс переосмысления
истории страны, ее настоящего и будущего. Твердо могу сказать: без
этих пяти лет Горбачев-политик не состоялся бы”[144].
Горбачев был не единственным в мире выпускником университета,
поднявшимся из народных низов и ощутившим, что высшее образование
наделило его особой силой. Однако в высших учебных заведениях в
поздние годы сталинского правления господствовали пропаганда и
идеологическая обработка. Впрочем, даже до смерти Сталина в 1953
году в МГУ вполне можно было получить качественное образование.
Некоторые из университетских профессоров, сами учившиеся до 1917
года или в первые годы после революции, знакомили студентов с самым
широким кругом философских и политических идей. Горбачев, за годы
учебы с головой окунувшийся в столичную интеллектуальную и
культурную жизнь, считал себя интеллектуалом с философским складом
ума. Во многом это помогает понять его последующий подход к
политическому управлению, а также объясняет некоторые особенности,
которые были присущи ему как лидеру государства.
МГУ подарил Горбачеву и две дружбы, которые изменили его жизнь.
Одним другом стал студент-чех Зденек Млынарж, которому
впоследствии, в 1968 году, предстояло сделаться главным идеологом
Пражской весны. Вторым другом оказалась его будущая жена, Раиса
Титаренко.
5 марта 1953 года умер Сталин. Последние годы его правления
ознаменовались новыми волнами репрессий. Жертвами “Ленинградского
дела” 1949 года стали партийные руководители бывшей столицы
империи. В 1952-м началась борьба с “космополитизмом”, направленная
против евреев. В январе 1953 года сталинские любимчики объявили,
будто раскрыли заговор врачей. По их заверениям, кремлевские врачи (а
большинство из них были евреями) сговорились отправить на тот свет
советских руководителей. “Заговор” получил широкую огласку, и
началась массовая истерия: поползли слухи о том, что якобы в
больницах убивают младенцев, люди стали реже обращаться в
поликлиники и ходить в аптеки. Один из арестованных врачей,
известный патологоанатом Яков Раппопорт, позднее вспоминал, как мать
ребенка, заболевшего воспалением легких, отказывалась давать ему
прописанный доктором пенициллин: “Пусть лучше умирает от болезни,
чем от яда, который ему дали”[145].
Конечно, и Московский университет не мог избежать этой заразы.
“Атмосфера была предельно идеологизирована”, – вспоминает Горбачев.
Преподавание, казалось, было нацелено на то, чтобы “сковать молодые
умы”. И к профессорам, и к студентам “применялась особая
бдительность”[146]. И все же в послевоенные годы в советском обществе
стали ощущаться первые признаки перемен. Московский университет
благодаря своему престижу и потребности государства в
квалифицированных специалистах оставался несколько в стороне от
тогдашней общей атмосферы страха.
Поколение Горбачева вынырнуло из чудовищной войны с оптимизмом
и яростной решимостью добиться лучшей жизни. Студенты, приехавшие
из обнищавшей деревенской глуши, продолжали верить в равенство,
провозглашенное коммунистическим учением, и считали себя ничуть не
менее достойными членами общества, чем дети элиты. Среди более
юных студентов выделялись фронтовики, пользовавшиеся привилегиями
при поступлении в университеты. Именно они, выжившие в войне и
выигравшие ее, вернувшиеся победителями, больше других горели
идеей строить светлое будущее. “Все наше поколение твердо верило в
социалистические ценности, – вспоминал Леонид Гордон, учившийся на
историческом факультете МГУ с 1948 по 1953 год. – Мы презирали
богатство и все то, что считали буржуазным. В нас был силен советский
патриотизм”. Наиль Биккенин, будущий советник Горбачева, описывал
свои настроения и настроения своих друзей так: “…верили в свою страну
и провозглашенные ею идеалы… СССР был страной огромных
возможностей, и впереди у нас было много работы”. Философский
факультет МГУ, куда в 1949 году поступила Раиса Титаренко, казался
учившимся там студентам настоящим центром интеллектуальной жизни.
Юрий Левада, пионер советской социологии (которую преподавали на
философском факультете) и изучения общественного мнения,
вспоминал: “Казалось, никогда больше не было такого количества
интересных людей – ни до, ни после”. Борис Грушин, еще один видный
социолог, считал, что фронтовики, учившиеся в МГУ, вдохновляли других
студентов “новизной своего восприятия, новыми идеями, каким-то
новым видением жизни и мира”[147].
Горбачев вспоминал, какое давление оказывалось на студентов, чтобы
они не смели мыслить самостоятельно: “Малейшее отклонение от
официальной позиции, попытка что-то не принять на веру были чреваты
в лучшем случае разбором на комсомольском или партийном
собрании”[148]. Сам Горбачев уже на первом курсе стал комсоргом, а
потом его сделали заместителем секретаря комсомола, и он начал
отвечать за агитацию и пропаганду на всем юридическом факультете.
Одним из его первых комсомольских заданий, ради которого его на
месяц освободили от занятий, стала работа в агитпункте
Краснопресненского района Москвы: он должен был проследить, чтобы
на выборы пришло достаточное количество граждан – компартия
требовала практически стопроцентной явки. Горбачев заметил, что
“люди ходили голосовать из страха – чтобы не сердить начальников”[149].
В 1952 году, когда Горбачеву был всего 21 год, его приняли в члены
КПСС. Казалось бы, такой знак доверия партии (наряду с его ролью
комсомольского вожака) можно было истолковать так, будто Горбачев,
словно политический “сторожевой пес”, надзирал за товарищами (и
некоторые в самом деле так думали)[150]. Но в действительности дело
обстояло сложнее. Конечно, он обязан был чтить Сталина и его труды. На
одном партсобрании коммунистов с юрфака в начале 1953 года он
выражал радость: “…изучение трудов И. В. Сталина и материалов XIX
съезда КПСС [состоявшегося в 1952 году] обязывает нас поднять уровень
нашей научно-исследовательской работы”, – и в то же время сожаление:
“наши профессора и преподаватели явно не очень глубоко изучили эти
материалы. В результате качество наших семинаров невысокое”[151].
Однако та быстрота, с какой ему предоставили полное членство в
партии, наводит на мысль о чьем-то политическом недосмотре. А
свидетельства однокурсников подтверждают предположение, что,
приглядывая за ними, Горбачев особенно не усердствовал.
Одобрить кандидатуру Горбачева при вступлении в партию должны
были в парткоме Ленинского района Москвы, где находился МГУ. Когда
Горбачев с некоторым колебанием сообщил чиновникам, что оба его
деда подвергались аресту (а в определенных кругах это считалось
компроматом), они только отмахнулись: “Да брось ты это, напиши, и
все”[152]. Одногруппники доверяли ему свои секреты. Надежда Михалева
рассказывает, что, хотя комсомольская должность Горбачева и
предписывала ему следить за “дисциплиной” в общежитии, на деле он
боролся не с политическим вольнодумством, а с пьянством. Галина
Данюшевская вспоминает, как однажды проходило собрание, на
котором все должны были осудить “заговор врачей”, и она ожидала, что
главным оратором выступит Горбачев. Но ничего подобного, и она до
сих пор не может забыть своего тогдашнего удивления: “…он даже
головы не поднял”[153]. Похоже, его действительно интересовала в
первую очередь учеба.
Ни один предмет в МГУ, даже естественные науки, не избежал
политизации. Биология и физика годами находились в идеологических
тисках. Сталинское учение искалечило само понятие права: была
отвергнута презумпция невиновности, и за доказательство вины
принималось признание вины самим обвиняемым. Однако в учебный
план входило римское право, история политической мысли, конституции
“буржуазных” стран, особенно США, и, вместо того чтобы отворачиваться
от идеологии идейных противников, студентов побуждали внимательно
ее изучать – пускай лишь для того, чтобы лучше понимать классового
врага. Некоторые преподаватели, даже следуя партийной линии,
умудрялись едва заметными намеками выражать скепсис. У одного
профессора все время пересыхало в горле, когда он читал лекции, и он
держал под рукой стакан воды. “Даже лучшие лекции приходится
разбавлять водой”, – с многозначительной улыбкой сообщал он
студентам[154]. Другой старорежимный профессор, Серафим Юшков, всю
жизнь посвятил изучению Киевской Руси, и вдруг его обвинили в
“безродном космополитизме”. Обычно этот ярлык вешали на евреев.
“Абсурдность обвинений была… очевидна”, – вспоминал Горбачев, тем
более что Юшков всегда одевался как “старый добропорядочный
русский интеллигент”: широкополая соломенная шляпа, подпоясанная
шнурком рубаха-толстовка с вышивкой. Тем не менее Юшкова вызвали
на заседание факультетского ученого совета для проработки, и там он,
взяв свою старую соломенную шляпу, произнес в свою защиту всего три
слова: “Посмотрите на меня!” От Юшкова сразу же отстали. “Мы любили
лекции Серафима Владимировича”, – писал Горбачев, однако порой эта
любовь выражалась в идеологических розыгрышах. Например, студенты
вдруг спрашивали старого профессора, почему это он, анализируя
историю Киевской Руси, не ссылается на классиков марксизмаленинизма? “И тогда он лихорадочно открывал громоздкий и весьма
вместительный портфель, извлекал из него одну из своих книг и, надев
очки, искал соответствующие высказывания”[155]. Вся соль такого
розыгрыша заключалась в том, что студенты, желая высмеять неусыпный
политический контроль, сами ехидно его имитировали.
Поначалу однокурсники в МГУ подтрунивали над Горбачевым,
который держался и разговаривал как деревенщина: “Многое, что для
меня было новым, им было известно со школьной скамьи. Но я-то
заканчивал сельскую школу”. Однако он внушил себе, что его невежество
– скорее достоинство. Ведь москвичи часто “боялись показать свое
незнание каких-то проблем или фактов. Им, видимо, казалось, что
спрашивать, выяснять – значит проявлять свою неполноценность”, в нем
же “горел огонь любопытства и желания узнать и понять все”. Хотя
Горбачев говорил про себя – “отсутствием самолюбия… никогда не
страдал, и все новое воспринималось мною довольно быстро”, ему всетаки приходилось прикладывать много усилий, чтобы хорошо учиться.
Довольно скоро он уже “мог на равных участвовать в студенческих
дискуссиях с самыми способными однокурсниками”[156].
Горбачев признавался, что учился “жадно, лихорадочно”. “Мы все
трудились изо всех сил, – вспоминал Рудольф Колчанов, – но он
старался больше остальных”[157]. “Тому, на что у других уходил час или
два, – рассказывала Михалева, – он отдавал три-четыре часа”. “Он был
очень прилежным, – добавляла она. – Когда остальные ложились спать,
он все еще занимался”. “Я достоверно знаю, – говорила Зоя Бекова, –
что он раньше двух ночи никогда не ложился спать. Он сидел и без
конца набирался знаний. Он изучал, он читал, он изо всех сил старался
поднять себя до уровня того, который он считал необходимым для
общения с москвичами… Вставал он, говорят, чуть ли не в пять утра или в
шесть”[158]. “Ум у него был совершенно не деревенский”, – вспоминал
Володя Либерман, учившийся в одной группе с Горбачевым, Михалевой
и Зденеком Млынаржем.
Горбачев всячески демонстрировал свое превосходство в области
труда. По воспоминаниям Либермана, “он весь первый курс носил свой
орден Трудового Красного Знамени и привлекал к себе внимание”.
Вместе с тем, по словам Михалевой, у Горбачева, по-видимому, “не было
никаких комплексов: он понимал, что ему недостает культуры, и сам
искал чужой помощи”. Михалева – черноволосая девушка с зелеными
глазами – была в числе тех, к кому он обращался за помощью. Однажды
она сказала ему: “Миша, ты живешь в общежитии, бедняжка. Нельзя все
время питаться эти ужасными сосисками! Приходи заниматься ко мне
домой… Моя мама прекрасно готовит!” Кроме того, Надежда знакомила
Горбачева с культурной жизнью Москвы. “Иногда он приходил ко мне и
говорил: ‘Надя, если пойдешь в музей, пожалуйста, возьми меня с собой
и объясни мне, что чувствовал такой-то художник’. Или: ‘Если
соберешься в консерваторию, возьми меня тоже, расскажи мне, о чем
думал такой-то композитор’. Он совершенно не стеснялся попросить о
таких вещах”. Другой приятель вспоминал, как Горбачев расспрашивал
однажды про балет и признавался: “Я о нем только слышал, а сам ни разу
не видел”.
“Я знаю, что я ему немножко нравилась, – вспоминала Михалева. –
Вообще, он не был бабником, чтобы там, понимаете, бегать”. “Он был
равнодушен к выпивке и картам, – рассказывал Либерман. – И хотя он
был очень хорош собой, с этой своей густой шевелюрой, он никогда
особенно не интересовался женщинами”. На одном фотоснимке тех лет
Горбачев действительно смотрится как французская кинозвезда: темные
волосы, темные глаза, мягкая фетровая шляпа. Но Горбачев “всегда
отличался поразительной работоспособностью… Никаких хобби.
Никаких побочных увлечений. Только работа”[159]. Сам Горбачев писал
об этом так: “Попав в Москву, я твердо решил, что все пять лет
пребывания в МГУ будут отданы только учебе. Никаких ‘амуров’”[160].
Но благодаря бурной общественной жизни, кипевшей в студенческом
общежитии МГУ, вскоре все переменилось. Старые учебные корпуса, где
размещались разные факультеты университета, еще оставались в центре
города, на Моховой, в двух шагах от Кремля. А вот общежитие
находилось километрах в пяти оттуда, в Сокольниках, по адресу
Стромынка, 32, неподалеку от берегов Яузы[161]. В этом большом
четырехэтажном желтом здании, выстроенном в начале XVIII века, еще
при Петре I, как военные казармы, помещалось несколько тысяч
учащихся. Студентов и аспирантов расселяли по комнатам в
соответствии с факультетами: отдельными группами жили историки,
философы, физики, биологи, филологи, юристы и другие. В каждой
комнате проживало до двадцати двух первокурсников, а из мебели там
имелись в основном кровати (прямо под ними студенты и хранили в
чемоданах личные вещи), прикроватные тумбочки, один большой общий
стол с несколькими стульями, пара книжных полок и единственный
платяной шкаф. Второкурсникам отводились комнаты, где помещалось
“всего” одиннадцать человек, а третьекурсники жили совсем “просторно”
– вшестером. На каждом этаже находилась общая кухня, которой по
очереди пользовались сотни студентов, и большая уборная – без
горячей воды. Раиса Горбачева, чье детство тоже прошло в глубинке,
вспоминала, что в женской уборной имелись только унитазы и
раковины[162]. По воспоминаниям Колчанова, в мужской уборной не
было ни отдельных кабинок, ни дверей: просто шеренга унитазов.
Зденек Млынарж, привыкший в родной Чехословакии к гораздо более
цивилизованным санитарным условиям, упоминал об “общем нужнике с
помывочной зоной” и добавлял, что “на всех жильцов большого здания
имелась одна-единственная русская баня во дворе”[163]. Мужчины и
женщины могли посещать баню по очереди – через день[164].
Дмитрий Голованов, который жил вместе с родителями, описывал
Стромынку так: “…это ужасно, это как тюрьма”[165]. Но деревенскому
пареньку, каким был Горбачев, это общежитие казалось чуть ли не
роскошным. Там его скудный гардероб отнюдь не выглядел неуместным:
студенты часто одевались в поношенные штаны, пиджаки с чужого плеча
и даже в старую школьную или армейскую форму[166]. Там же, по
воспоминаниям Горбачева, имелась своя столовая с буфетом: “…можно
было за копейки взять стакан чаю и съесть с ним сколько угодно хлеба,
лежавшего в тарелках по столам. Тут же парикмахерская и прачечная,
хотя стирать частенько приходилось самому по причине отсутствия
денег и лишней смены белья. Была тут своя поликлиника. И она для меня
была новостью, так как в нашем селе таковой не имелось, существовал
лишь фельдшерский пункт. Здесь же находилась и библиотека с
вместительными читальными залами [хотя Колчанов вспоминал, что в
этой библиотеке вечно не хватало мест, студенты занимались там
‘посменно круглые сутки’], клуб со всевозможными кружками и
спортивными секциями. Это был совершенно особый мир, студенческое
братство со своими неписаными законами и правилами”[167].
Стромынка являла собой настоящий студенческий городок, который
никогда не спал, и огни там горели всю ночь напролет. Там имелись свои
проспекты (длинные коридоры, куда студенты приходили поболтать),
неформальные дискуссионные клубы (частенько собиравшиеся в
уборных), рынки (где студенты вроде Горбачева – стесненные в деньгах,
но получавшие из дома продуктовые посылки – что-то продавали или
выменивали). Там же молодежь изобрела хитрый способ добираться до
центра: студенты набивались в трамваи и облепляли их снаружи в таких
количествах, что несчастные кондукторы никак не могли проверить, кто
оплатил проезд, а кто – нет, и чаще всего студенты ездили
безбилетниками. В конце 1953 года обитатели Стромынки переселились
в роскошное новое общежитие на Ленинских горах – огромную
сталинскую высотку, формой напоминавшую свадебный торт. Там
студенты жили уже в блоках – так называли сдвоенные комнаты,
имевшие общий санузел. Однако и в мемуарах, и в личных беседах
Горбачев вспоминает с гораздо большей ностальгией именно
Стромынку, а не Ленинские горы.
Выделялся ли он уже в ту пору, в МГУ, как человек, который мог бы со
временем возглавить свою страну и изменить мир? “Он точно не был
самым заметным студентом на нашем курсе, – считал Рудольф
Колчанов. – Не следует думать, будто он всегда был великим
реформатором и мировым лидером, который просто дожидается своего
времени”[168]. Наталья Римашевская, позднее ставшая видным
социологом, вспоминала: “В то время я в шутку называла Горбачева
‘знатным комбайнером’, поскольку у него был знак ‘Почетный
комбайнер’. [Горбачев] запомнился тем, что никогда не стремился
выдвинуться, а скорее был в тени, сидел ‘во втором ряду с краю’. В то
время выделялись лидеры, занимавшие места в первом ряду и в
центре”[169]. Но были у Горбачева и очевидные положительные качества.
Как вспоминали некоторые его сокурсники, он умел “наладить контакт” с
собеседником. “Миша никогда не был жадным, материалистичным”, –
описывал его Либерман[170]. По словам Колчанова, Горбачев отличался
“открытым, теплым, общительным характером”, “потому-то у него и было
всегда много друзей”[171].
Горбачев утверждает, что всегда презирал сухое изложение
предметов и зубрежку. Он спорил с преподавателями, как уже делал в
старших классах школы. Однажды он собрался обрушиться с критикой на
одного профессора, нагонявшего на слушателей смертельную скуку, но
староста группы Валерий Шапко посоветовал ему повременить с этим до
сдачи экзамена. Горбачев не стал ждать – и на экзамене профессор
отомстил ему, поставив вместо заветной пятерки четверку. Так Горбачев
лишился повышенной стипендии, в которой отчаянно нуждался. Осенью
1952 года, когда в печати появилась очередная “гениальная” работа
Сталина, “Экономические проблемы социализма в СССР”, один из
профессоров превратил свои лекции в сплошное зачитывание этого
великого труда вслух. Горбачев передал ему анонимную записку со
словами: “Это университет, сюда принимают людей, которые уже
отучились десять лет в школе, а значит, умеют читать самостоятельно”.
Профессор презрительно зачитал записку вслух и заметил, что написал
ее, скорее всего, человек, который не уважает марксизм-ленинизм,
коммунистическую партию и Советский Союз. Потому-то “смельчак” не
отважился подписаться под ней. Горбачев поднялся с места и объявил,
что автор записки – он. Донесение о его “дерзости” дошло до самого
Московского горкома партии, но там предпочли замять дело. В
очередной раз Горбачева выручило его рабоче-крестьянское
происхождение[172].
Однокурсники подтверждают его прямолинейность. Прокурор СССР
Андрей Вышинский, государственный обвинитель на процессах 1930-х
годов в ходе “чисток”, утвердил в качестве советской юридической
нормы представление о том, что признание подсудимым своей вины и
является ее достаточным доказательством. “Многие из нас просто
принимали это как истину, – признавался друг Горбачева Голованов, – а
Горбачев – нет. Конечно, он не мог открыто выступать против этого,
иначе бы его выгнали. Но в кругу друзей он высказывал собственную
точку зрения: ‘Это неправильно, просто неправильно. Признание можно
и выколотить’”[173]. Однажды, в 1952 году, в разгар массовой истерии
вокруг “заговора врачей” близкий друг Горбачева Володя Либерман
опоздал на занятия на три часа и пришел “в удрученном, подавленном
состоянии. На нем буквально лица не было”. Со слезами он рассказал,
что улюлюкающая толпа опознала в нем еврея и с бранью вытолкала из
трамвая. Позже, на собрании юридического факультета, другой студент
поставил под вопрос верность Либермана советским идеям. Либерман,
бывший фронтовик с военными наградами и лучший в группе оратор,
поинтересовался: “Значит, я как единственный еврей среди вас должен
возложить на себя полную ответственность за всех евреев? Так?” И тут,
вспоминал Либерман, Горбачев вскочил, показал пальцем на студента,
обвинявшего Либермана, и прокричал ему: “Ты просто бесхребетная
скотина!”[174]
“Я не столько политически что-то, – вспоминал сам Горбачев, – до
этого еще не доходило, прямо скажем. Но то, что произошло с нашим
фронтовиком, человеком, это такой мой умственный протест был,
меньше политический”[175].
По ночам в общежитии велись яростные споры и дискуссии. “Мы без
конца делились на идейные течения и фракции, – вспоминал
Колчанов. – Кто-то цитировал Троцкого, кто-то мог критиковать Ленина
за Брестский мир [заключенный с Германией в 1918 году] или даже
самого Сталина, скажем, за примитивный стиль изложения философских
идей. Я лично был поклонником [Петра] Струве [видного либерального
реформатора до 1917 года]… Конечно, мы были глупыми,
сумасшедшими мальчишками и могли здорово за это поплатиться.
Несколько человек со старшего курса за такие дебаты получили по 10
лет. Но нам повезло, никто не донес”[176].
Никто тогда не мог быть открытым диссидентом, но Горбачев, по
свидетельству Колчанова, был “сомневающимся”. “Он очень хорошо
понимал, что такое сталинская коллективизация, и считал ее вопиющей
несправедливостью. Он не мог говорить об этом в открытую, но знал об
этом гораздо больше, чем мы, городские мальчишки”. У Горбачева
появилась репутация человека, способного выступать посредником в
спорах. “Ты думаешь так, – говорил он, – а ты думаешь так, но давайте
все это обсудим”. Римашевская вспоминала, что он вносил разрядку в
жаркие споры, произнося марксистскую формулу: “Нужно подходить [к
этому вопросу] диалектически”, то есть противопоставлять тезису
антитезис, а потом искать синтез. “Может быть, так он постепенно
превратился в человека, способного находить компромиссы”[177]. Иначе
говоря, в политика. Уже после ухода в отставку Горбачев рассказывал
своему помощнику и биографу Андрею Грачеву о годах в МГУ: “…страсть
и любопытство переросли в устойчивый интерес к философии, к
политике, к теории. Это и сейчас у меня остается, хотя я себя не считаю
теоретиком. Все-таки я политик, политик”[178].
В МГУ одним из ближайших друзей Горбачева был Зденек Млынарж.
“Миша перед ним преклонялся, – вспоминал Голованов. – Млынарж –
невероятный умница”[179]. “Мы пять лет жили с ним в одной комнате, –
рассказывал Млынарж, – учились в одной группе, вместе готовились к
экзаменам, и оба окончили университет с отличием. Мы были не просто
товарищами-однокурсниками: все знали нас как парочку закадычных
друзей”[180]. Млынарж вступил в компартию Чехословакии в 1946 году и,
по его собственным словам, свято верил в ее идеи. “Моя
коммунистическая вера оставалась закрытой системой, куда никак не
проникали извне никакие другие идеи, доводы и даже опыт реальной
жизни”. Млынарж считался столь политически благонадежным, что
выступал партийным лидером всех чешских студентов в Москве. Тем не
менее соотечественники-чехи в МГУ донесли на него начальству,
обвинив в “пораженчестве”. Такое ябедничество стало отголоском
процесса над Рудольфом Сланским, генеральным секретарем чешской
компартии, которого приговорили к смертной казни на показательном
процессе в Праге в 1952 году. К счастью для Млынаржа, в декабре того
же года в Москву приехали руководители компартии Чехословакии и
сообщили студентам-чехам, что партия направила их сюда не для того,
“чтобы они шпионили друг за другом, а чтобы доверяли друг другу и
учились”. Этот совет, как позже говорил Млынарж, подкрепил его
“партийную веру: начальство действовало в духе справедливости, и все
было сочтено недоразумением”[181].
Млынарж признавался: “Именно пять лет, проведенных в Москве, дали
мне пищу для первых серьезных идеологических сомнений”. Он
отказывался обнаруживать их истоки в “убогой бытовой среде советских
людей, в нищете и отсталости, в какой протекала их повседневная жизнь.
Главная беда отнюдь не заключалась в том, что Москва представляла
собой огромную деревню из дощатых бараков, что люди часто
недоедали, что самой типичной одеждой – даже в ту пору, спустя пять
лет после окончания войны, – оставалась поношенная армейская форма
военного времени, что большинство жило скученно, целой семьей в
одной комнате, что вместо унитазов со сливным бачком имелись просто
дырки над сточной трубой, что и в студенческих общежитиях, и на
улицах люди сморкались в пальцы, что если ты не держался изо всех сил
за свои пожитки в толпе, их запросто могли украсть, что повсюду на
улицах валялись бесчувственные пьяные – а может быть, и мертвые, –
прохожим было невдомек, да никто и не хотел знать правду…” В этой
выпукло обличительной фразе он, казалось бы, бросает достаточно
обвинений – и все же воздерживается от них.
Млынарж не готов был обвинить во всем коммунизм – он видел в этих
проявлениях лишь “прямые последствия войны и чудовищной отсталости
царской России”. Стойкость советского народа, несшего тяжкое бремя,
скорее демонстрировала “человеческую мощь… ‘нового советского
человека’”. По-настоящему Млынаржа тревожили не “негативные
стороны советской жизни”, а “отсутствие чего-то позитивного, что можно
было бы им противопоставить”, отсутствие самих коммунистических
ценностей. Большинство знакомых ему советских людей “старались
всячески отделять политику от своей частной жизни”: “А мы ведь не
сомневались, что во все, что мы заявляем публично, следует полностью
верить всегда”. В общежитии Млынарж жил в одной комнате с шестью
бывшими
красноармейцами-фронтовиками.
На
стене
висел
классический плакат в стиле соцреализма – репродукция знаменитой
картины со Сталиным, стоящим над большой картой СССР, где обозначен
будущий “зеленый пояс” лесов вдоль степей в бассейне Волги[182].
Однако когда в комнате собирались пить водку, этот плакат
поворачивали лицом к стене, а на тыльной стороне обнаруживался
неприличный любительский рисунок, изображавший дореволюционную
русскую проститутку. Пили всерьез, несколько часов подряд, и тогда
всегдашнее публичное “двуличие становилось лишним, и люди, у
которых от алкоголя языки одновременно развязывались и заплетались,
начинали рассуждать все более и более здраво”.
Млынарж слышал рассказы о войне, начисто расходившиеся с тем, что
он видел в советских фильмах и читал в советской литературе. Если бы
он рискнул высказать свои “крайне правильные мнения”, его, наверное,
сочли бы “таким же дураком, каким был кадет Биглер из Гашекова
‘Бравого солдата Швейка’”. Один студент, член КПСС, рассказывал ему,
что колхозники с нетерпением ждали прихода немцев в надежде, что те
распустят колхозы и вернут землю крестьянам. Соседи Млынаржа по
комнате обнаруживали “презрение к собственной моральной слабости и
жалели себя за то, что они бессильны изменить все то, что и вызывает
это презрение”. Ему понадобилось прожить в Москве целых пять лет,
чтобы осознать, что “если хочешь понять внутренний мир советских
людей, то гораздо важнее читать Толстого, Достоевского, Чехова и
Гоголя, чем все литературные произведения, написанные в жанре
социалистического реализма, вместе взятые”.
Один знакомый Млынаржа, молодой партийный чиновник,
проголосовал за исключение из партии приятеля, который на спор
пробежался про Стромынке в одном нижнем белье. Напившись, этот
партиец стал приставать к Млынаржу, повторяя: “Я же свинья – ну, скажи
мне, что я свинья!” “Зачем?” – удивился Млынарж. “Потому что ты не
свинья – ты во все это веришь”, – услышал он в ответ. Млынарж сказал
ему, что бегать по общежитию в одном белье – совсем не преступление
(тем более что в менее пуританской Чехословакии “такое случается
сплошь и рядом”), но его плаксивый собеседник даже не слушал его.
“Ерунда, я не об этом. Ты действительно Ленина читаешь. Ты все это
понимаешь, потому что веришь в это”.
Млынарж работал стажером в прокуратуре. (Прокурорам вменялось в
обязанность следить за тем, чтобы чиновники и граждане
неукоснительно соблюдали законы, но на практике они занимались
только тем, что насаждали партийные требования.) Соприкосновение с
советской системой правосудия в действии усилило его сомнения. Один
день в неделю отводился на выслушивание устных “жалоб рабочего
народа”, и тогда прокуратуру наводняли толпы людей, надеявшихся
донести до дежурного чиновника свои неотложные личные проблемы
юридического характера. “На рассмотрение каждого дела отводилось
обычно минут пять или десять. ‘Новые советские люди’… стояли перед
чиновником, держа шапку в руке, с робкой почтительностью и, заикаясь,
излагали свои жалобы на несправедливости или ущемления, а прокурор,
который обычно не отрывался при этом от какой-нибудь бумажной
работы, сидел за массивным письменным столом и слушал вполуха.
Разумеется, 99 % жалоб он отметал как безосновательные”[183].
Несмотря на все сомнения, Млынарж находил способ по-прежнему
верить: при всех недостатках Советского Союза, объяснял он позднее,
там не существовало капиталистической эксплуатации, не было армии
безработных, не велась внешняя политика, основанная на военной
агрессии. По словам Млынаржа, они с Горбачевым были “убежденными
коммунистами”. “Мы верили в то, что коммунизм – это будущее
человечества, а Сталин – величайший вождь”[184]. В выпускном классе
Горбачев получил пятерку за сочинение на тему “Сталин – наша слава
боевая, Сталин – нашей юности полет”. Это сочинение оценили так
высоко, что еще несколько лет его демонстрировали другим ученикам
как эталон. “Даже в старших классах, – вспоминал Горбачев, – мы
многое критиковали… но только на местном уровне… Мы не
сомневались в том, что строй, при котором мы живем, – это
социализм”[185].
Сомнения, которые имелись и у Горбачева, и у Млынаржа, только
усугублялись, когда они делились ими друг с другом. Вместе они пошли
на классический фильм “Кубанские казаки” (1950) – сталинскую
музыкальную комедию. (Да, подобные оксюмороны не только
существовали, но и пользовались бешеной популярностью как раз в те
годы, когда реальная жизнь сделалась хуже некуда.) В этом фильме
счастливые колхозники радостно убирают урожай. “Вранье, – шептал
Горбачев на ухо другу. – Если бы председатель колхоза никого не
понукал и не погонял, никто бы вообще не работал”. В одном из
эпизодов хорошенькие белокурые доярки в цветастых летних платьях,
только что победившие в “социалистическом соревновании”,
перевыполнив план, осаждают сельские магазины и собирают
собственный урожай призов (шляпки, туфли, конфеты, воздушные шары)
и даже собираются покупать пианино для своего колхоза. “Чистая
пропаганда, – пояснял Горбачев Млынаржу. – Ничего там не
купишь”[186].
Вместе два приятеля изучали официальную историю СССР, а там
утверждалось, что всякий, виновный в “антипартийном уклонении”,
подлежит уничтожению. “Но Ленин же не стал арестовывать Мартова
[своего оппонента-меньшевика], – говорил Горбачев. – Он дал ему
эмигрировать”. По словам Млынаржа, у Горбачева было любимое
философское изречение – “истина всегда конкретна”, и он часто
цитировал его, когда профессор, читавший лекции по марксистской
философии, разглагольствовал о неких общих принципах, “даже если
они не имели ничего общего с действительностью”. Млынарж вспоминал,
что Горбачев всегда сохранял “уравновешенность и оптимизм”, был
“очень
эмоционален”,
но
имел
“железное
самообладание”.
“Прямодушный, любознательный”, он отличался “способностью слушать,
учиться и ко всему приноравливаться. В этом – корни его уверенности в
себе”[187].
Смерть Сталина потрясла обоих друзей. В беседе с Горбачевым уже в
1990-е годы Млынарж вспоминал, как стоял рядом с ним в аудитории
здания юрфака на улице Герцена, пока длились две минуты молчания в
память Сталина. “Я помню, что тогда спросил тебя: ‘Мишка, что теперь с
нами будет?’ А ты ответил, тревожно и смущенно: ‘Не знаю’. Наш мир,
мир непоколебимых коммунистов-сталинцев, начал тогда распадаться”.
“Да, – ответил Горбачев. – Так оно и было”[188].
Вместе с толпой, которая насчитывала десятки тысяч людей, Млынарж
с Горбачевым пошли в сторону Колонного зала, где для торжественного
прощания выставили гроб с телом Сталина. Многие хранили молчание и
искренне скорбели. Но Млынаржу запомнилось и другое: “…воришки и
карманники, мужчины, залезавшие женщинам под юбки, а кое-кто
прятал в кармане бутылки и пил водку прямо из горла. Эту толпу
объединяла жажда зрелища – будь то похороны или публичная казнь”.
Конная милиция начала загонять толпу в узкие улицы, которые вели к
зданию Колонного зала, и в тесных проходах началась давка. Вначале
люди ритмично кричали: “Раз-два! Дружно!” Но потом, когда “плотность
толпы стала немыслимой”, люди начали падать, и упавших просто
затаптывали. “Я своими глазами видел десятки раненых и потерявших
сознание, – писал Млынарж. – И видел нескольких мертвых”[189]. С
первой попытки попасть в Колонный зал Млынаржу не удалось. На
следующий день он притворился, будто не знает по-русски ни одного
слова, кроме “начальник”, и добился от милиционера разрешения встать
в начало очереди. А Горбачев обошел переулками все места, где
происходила давка, и отстоял в очереди всю ночь. “Впервые увидел его
вблизи… мертвым. Окаменевшее, восковое, лишенное признаков жизни
лицо. Глазами ищу на нем следы величия, но что-то из увиденного
мешает мне, рождает смешанные чувства”[190].
В месяцы, последовавшие за смертью Сталина (особенно после того,
как в июне был арестован, а в декабре расстрелян глава НКВД
Лаврентий Берия), пресса начала публиковать статьи с критикой “культа
личности”, правда, без упоминания имени Сталина. В 1954 году газеты
оставили без внимания первую годовщину смерти Сталина. И лишь в
феврале 1956 года, когда Горбачев уже окончил МГУ, Хрущев обрушился
с прямыми нападками на Сталина, выступив с секретным докладом на
XX съезде КПСС. Тем временем атмосфера в МГУ, как и в обществе в
целом, начала меняться. Млынарж многое понял про своих друзей по
МГУ: “…догадывались и знали о существовании сталинского террора в их
родной стране гораздо больше, чем я мог узнать от них, пока Сталин был
еще жив. В 1954 и 1955 годах о таких вещах стали говорить все более и
более открыто”. Вернувшись в Прагу в 1955 году, он обнаружил, что его
соотечественники боятся заметно больше, чем его университетские
товарищи в Москве. “Конечно, до открытого плюрализма мнений было
еще очень и очень далеко, – вспоминал Горбачев. – Руководящие
партийные и иные органы хотя и ослабили идеологические вожжи, но
выпускать их из своих рук отнюдь не собирались”[191].
В первые послевоенные годы на Стромынке царило повальное
увлечение бальными танцами, но Горбачев их избегал, все это знали.
“Предпочитал книги”, – вспоминал Горбачев, – даже когда друзья
заскакивали к нему в комнату и рассказывали о девушках, с которыми
познакомились на танцах. Однажды вечером – дело было в 1951 году –
в читальный зал вбежали Володя Либерман и Юра Топилин и начали его
тормошить: “Мишка, там такая девчонка! Новенькая! Пошли”. Он только
фыркнул в ответ: “Да ладно, мало их, что ли, в университете…”, но потом
передумал: “Ладно, идите, догоню…” “Ребята ушли, я попробовал
продолжить занятия, но любопытство пересилило. И я пошел в клуб.
Пошел, не зная того сам, навстречу своей судьбе”[192].
Раиса Титаренко была на год младше своего будущего мужа, но в МГУ
опережала его на год. Она училась на философском факультете, одном
из самых престижных в университете: студенты-философы считались
самыми
амбициозными.
Сама
Раиса
была
особенно
“дисциплинированной” и “правильной”: не случайно она оказалась в
составе санитарной комиссии студенческого совета. А еще ее отличала
особая женственность. Хотя условия жизни в общежитии были суровые
(вплоть до абсолютной невозможности побыть в одиночестве), и подруги
Раисы не могли позволить себе косметику и украшения, Раиса, по
воспоминаниям соседки по комнате, всегда умудрялась прекрасно
выглядеть, не прилагая к этому ни малейших усилий. У нее была
“фантастическая фигура”. Она заплетала волосы в косички и укладывала
их на голове короной. Одежды у нее было немного (для разнообразия
девушки иногда менялись нарядами), но все ей шло – особенно блузка с
оборкой, в которой Раиса выглядела так, “будто она была
обладательницей гардероба”. У Раисы всегда было обостренное чувство
дома – возможно, из-за кочевого детства, прошедшего у Сибирской
железной дороги. Дошло даже до того, что ей захотелось самой готовить
еду для себя и соседок по комнате, а не ходить в столовую, поэтому
однажды девушки отправились на рынок, а потом принялись стряпать на
коммунальной кухне. Однако этот эксперимент продлился недолго,
потому что общежитская традиция предписывала студентам делиться с
товарищами любой едой.
Раиса всегда казалась спокойной и сдержанной. Только однажды
соседки по комнате видели ее в гневе: она очень разозлилась на
женщину, которую они считали карьеристкой, когда та рассказала о
своей связи с одним студентом, называвшим себя “существом
биологическим”. И один-единственный раз ее видели в слезах – когда с
ней порвал юноша, которого она считала своим женихом[193].
Философский факультет размещался в том же корпусе в центре
Москвы, что и юридический, и жила Раиса тоже в общежитии на
Стромынке. Горбачев не мог понять, почему он ни разу не видел ее до
того, как друзья зазвали его на танцы. Это была девушка “изящная, очень
легкая, с русыми волосами”, но чрезвычайно серьезная. Когда Горбачев
вошел в зал, ее приглашали на танец сразу несколько молодых людей,
но она выбрала друга Горбачева, Юру. “Мы с Юрой пойдем. Мы –
коллеги, мы – из студенческого комитета общежития, – заявила она. – Я
буду танцевать с ним. Нам есть что обсудить”[194].
По словам Горбачева, его к ней сразу потянуло: “С этой встречи для
меня начались мучительные и счастливые дни. Мне показалось тогда, что
первое наше знакомство не вызвало у Раи никаких эмоций. Она
отнеслась к нему спокойно и равнодушно. Это было видно по ее глазам.
Я искал новой встречи, и однажды… Юра Топилин пригласил девушек из
комнаты, где жила Рая, к нам в гости. Мы угощали их чаем, говорили обо
всем… Я очень хотел ‘произвести впечатление’ и, по-моему, выглядел
ужасно глупо”. Остальные молодые люди в комнате были фронтовиками,
и одна девушка спросила Горбачева, где он воевал. Тот смущенно
признался, что ему было только четырнадцать лет, когда закончилась
война. Раиса не поверила: у него был слишком взрослый вид. Тогда он
полез за паспортом и стал показывать ей свой год рождения, а потом
сразу же застеснялся, что сделал глупость. “От волнения. По-моему, она
восприняла меня, мягко говоря, как чудака”[195]. Раиса оставалась
сдержанной; во время короткой беседы они обращались друг к другу на
“вы”, и вскоре она первой предложила расходиться[196].
После этого он еще много раз пытался встретиться с ней, увидеть ее,
попасться ей на глаза. Иногда они случайно сталкивались в коридорах
общежития, но она только кивала и шла дальше. “Она меня просто
заворожила, – вспоминал он. – Даже в той скромной одежде, которую
носила, действовала на меня очень сильно… То вдруг появлялась в
небольшой шляпке с вуалью”. Но вокруг “роем крутились” аспиранты, а
однажды он увидел ее вместе с высоким студентом в очках, который
угощал ее шоколадкой. От приятелей Горбачев узнал, что это поклонник
Раисы, начинающий физик Анатолий Зарецкий, и даже не просто
поклонник, а жених. “Ну что же, значит, опоздал”, – подумал
Горбачев[197].
А два месяца спустя, в декабре 1951 года, Горбачев пришел в
студенческий клуб на концерт. Зал был набит битком, и Михаил ходил по
рядам, высматривая, нет ли где свободного места. “Продвигаясь вперед,
скорее почувствовал, прежде чем увидел, что на меня кто-то смотрит. Я
поздоровался с Раисой, сказал, что ищу свободное место. ‘Я как раз
ухожу, – ответила она, поднимаясь, – мне здесь не очень интересно’”.
Угадав, что с Раисой происходит что-то неладное, Михаил предложил
проводить ее, и она не возражала. Они долго гуляли по Стромынке, а на
следующий день он пригласил ее в кино. Вскоре они уже прогуливались
вместе каждый день. Как-то раз она пригласила его к себе в комнату, где
ее соседки принимали гостей, и на этот раз у Горбачева хватило ума в
основном помалкивать, отчасти еще и потому, что не в силах был
отвести от нее глаз: “она не была писаной красавицей, но была очень
милой, симпатичной: живое лицо, глаза, стройная, изящная фигура… и
завораживающий голос, который и сейчас, – писал Горбачев шестьдесят
лет спустя, – звучит у меня в ушах…”[198]
Скоро Михаил и Раиса проводили все свободное время вместе. Друзья
подшучивали, говоря, что совсем потеряли его. “Все остальное в моей
жизни как бы отошло на второй план. Откровенно говоря, и учебу-то в
эти недели забросил, хотя зачеты и экзамены сдал успешно”.
Но однажды зимой, когда они вдвоем возвращались на Стромынку
после занятий в учебном корпусе, Раиса сделалась молчаливой, на
вопросы отвечала односложно. И вдруг сказала: “Нам не надо
встречаться. Мне все это время было хорошо. Я снова вернулась к жизни.
Тяжело перенесла разрыв с человеком, в которого верила. Благодарна
тебе. Но я не вынесу еще раз подобное. Лучше всего прервать наши
отношения сейчас, пока не поздно…” Некоторое время они шли молча.
“Я сказал Рае, что просьбу ее выполнить не могу, для меня это было бы
просто катастрофой”. В общежитии Михаил проводил ее до комнаты –
“сказал, что буду ждать ее на том же самом месте, во дворике у здания
МГУ, через два дня. ‘Нам не надо встречаться’, – опять решительно
сказала Рая. ‘Я буду ждать’. И через два дня мы встретились”[199].
Человеком, в которого Раиса “верила”, был Зарецкий. Отец у него был
начальник Прибалтийской железной дороги, а мать, по словам Раисы, –
“довольно внушительная, яркая, с большими амбициями дама”. Она
пожелала устроить потенциальной невесте сына смотрины и приехала в
Москву в спецвагоне. Его родители были “из власти”, как вспоминала
Нина, соседка Раисы по комнате. Мать Зарецкого не одобрила выбор
сына, потому что Раиса была из простой семьи, и Толя, как позднее
Раиса сообщила Горбачеву, “не смог противостоять ей”. После этого
разрыва, по словам Горбачева, за Раисой увивалась “куча ухажеров”, но
она выбрала его. Раиса и ее соседки по комнате часто говорили о том, за
кого им хотелось бы выйти замуж: за хорошего, интеллигентного,
красивого парня, конечно же, неплохо, если это будет москвич (тогда
можно остаться в столице), желательно с более высокой степенью, в
идеале даже профессор, но лучше всего – иностранец. Раиса, которая
утверждала, что у нее самой не было подобных планов, вверила свою
жизнь Горбачеву, и они поклялись друг другу всегда оставаться вместе.
“Я вышла замуж, когда поняла, что люблю его”, – заявляла она[200]. Еще
одно важное качество Горбачева, благодаря которому он сумел
завоевать Раису, заключалось в том, что он не был, выражаясь словами
ее соседки по комнате, “существом биологическим”[201]. Сам он уверяет,
что целых полтора года, хотя они повсюду ходили вдвоем, самое смелое,
что он себе позволял, – это держать ее за руку.
Юную пару объединяло очень многое. Родители Раисы, как и мать
Михаила, были родом с Украины. И Михаил, и Раиса были первенцами в
своих семьях. По рассказу близкой подруги Раисы Лидии Будыки, ее и
его родители были во многом похожи. Оба отца – “тихие, спокойные и
приятные”. Ее отец, как и Сергей Горбачев, был “особо привязан” к
дочке. Это он дал ей такое имя – от слов “рай”, “райское яблочко”.
“[Отец] очень гордился мной. Последние месяцы своей жизни, находясь
в больнице… в Москве, говорил мне, что почему-то все время
вспоминает свою мать и меня, меня – маленькую. Я ведь знал,
чувствовал, что именно ты будешь спасать мою жизнь, говорил мне в
больнице”. К сожалению, спасти его не удалось. Он перенес сложную
операцию и скончался в 1986 году.
Оба ее деда и обе бабки были потомственными крестьянами. Отец
Раисы, Максим Титаренко, родился в 1907 году в Чернигове (откуда
происходила и семья матери Михаила), а в 1929 году перебрался в
Сибирь, где и встретил свою будущую жену Александру. Раиса родилась
в небольшом городе Рубцовске (не больше Привольного) в Алтайском
крае. Ни у кого из родителей будущих супругов не было беззаботного
детства. “Тяжкий, беспросветный труд”, – так описывала ей мать эту
пору. “А бедная твоя бабушка! …Пахала, сеяла, стирала, шестерых детей
кормила. И – всю жизнь молчала”. Однако мать Раисы, как и дед
Горбачева по материнской линии, была благодарна большевикам.
“Землю родителям дал Ленин – так всегда говорит моя мама”, –
вспоминала Раиса.
Отец Раисы работал в системе железнодорожного транспорта – в этой
главной питательной среде для большевиков как до, так и после 1917
года, но сам так и не вступил в партию, хотя и сочувственно относился к
ней, как рассказывала его дочь, когда уже вышла замуж за Горбачева. В
1930-е годы ее деда со стороны матери (как и обоих дедов Горбачева)
арестовали. Его заклеймили “кулаком”, отобрали дом и землю в ходе
коллективизации, а потом обвинили в троцкизме и куда-то забрали.
Больше деда не видели. “Мама до сих пор не знает, кто такой Троцкий, –
говорила Раиса в 1990 году, – а дед и паче не знал… Бабушка умерла от
горя и голода как жена ‘врага народа’. А оставшиеся четверо детей были
брошены на произвол судьбы”[202].
Мать Раисы, как и мать ее мужа, оставалась почти неграмотной.
Горбачев отзывался о ней с большой похвалой: “Талантливая женщина.
Годилась, самое меньшее, на роль министра. Она была очень способная,
но из кулаков”[203]. По словам Раисы, ее мать была человеком
“природного, острого, одаренного ума” и всегда считала отсутствие
образования “трагедией в своей судьбе”. “А главной целью своей жизни
видела – дать настоящее образование собственным детям”. Александра
Титаренко оставалась домохозяйкой, живя в отапливаемых товарных
вагонах, бараках или щитовых сборных домиках, постоянно переезжая
вместе с мужем вдоль железной дороги. К двадцати пяти годам она уже
была матерью троих детей. Всю жизнь она “шила, перешивала, штопала,
вязала, варила, вышивала, чистила”. Она “все сама ремонтировала,
убирала, работала в огороде, когда можно, держала корову или козу,
чтобы у детей было молоко”.
Поскольку жизнь у родителей Раисы сложилась так, что они “не имели
возможности реализовать себя так, как им того хотелось”, по ее словам,
они “избрали своей целью – хотя бы через детей дотянуться до тех
ценностей, которые для них самих… так и оказались за семью печатями”.
“Родители дали нам не только образование. Всей своей жизнью они
воспитывали у нас и чувство ответственности – за свои дела, поступки.
И, может быть, самое главное, что дали мне мои родители, –
сопричастность к человеческим нуждам и человеческому горю… чувство
чужой боли, чужого горя. Нет, ни одно поколение не живет зря на этой
грешной земле”[204].
Семья жила в постоянных переездах, и Раиса все время меняла
школы. В ту пору она, как и ее будущий муж, обходилась лишь самыми
скудными, нередко самодельными школьными принадлежностями: один
учебник на пятерых, тетрадки из газетной бумаги, чернила из сажи[205].
Она вспоминала, что в детские годы ее “сопровождала какая-то
внутренняя стесненность, скованность, порой замкнутость”, – отчасти изза того, что ей часто приходилось менять школы. Но со временем она,
как и Михаил, полюбила и уроки, и другие коллективные занятия –
пение, любительские спектакли, гимнастику, школьные вечера.
Школьники даже давали друг другу торжественные клятвы: “…быть
верными, быть всегда вместе, помогать, не скрывать ничего друг от
друга. Скрепляли клятвы ‘честным пионерским’… И еще смешивали
капли крови, надрезая себе пальцы”[206]. Раиса, как и ее будущий муж,
училась усердно и так хорошо, что родителям не приходилось следить за
ее успехами: “Не припомню случая, чтобы родители были по вызову в
школе. И домашние задания мои никогда не проверяли”.
Как и Михаил, Раиса с жадностью читала. “Самые счастливые и
светлые страницы детства… связаны с чтением книг в кругу семьи. Я
любила читать вслух. Какие это были вечера!.. Трещат дрова в печи или
в буржуйке. Мама готовит ужин”. Сестра Людмила (родившаяся в 1938
году) и брат Евгений (родившийся в 1935 году) – “сидят рядом,
прижавшись ко мне. А я читаю”. В 1949 году в башкирском городе
Стерлитамаке Раиса окончила школу с золотой медалью, обогнав в этом
соревновании будущего мужа, у которого медаль была только
серебряная. Медаль давала ей право поступления в высшие учебные
заведения без вступительных экзаменов. Для нее, как и для Горбачева,
возможность учиться в Московском университете стала триумфом, но
мучительной оказалась поездка в столицу: в семнадцать лет она
очутилась одна в переполненном вагоне, без постельного белья, только с
едой в узелке, приготовленном ей в дорогу матерью. “В душе… грусть
расставания с родными. Расставания со школьными друзьями…
Расставания с обжитым, понятным миром. Грусть и тревога. Начало
неизведанного…”[207]
В Московском университете изучение философии считалось более
престижным, чем изучение права, но, конечно же, менее престижным по
сравнению с такими областями, как математика и естественные науки,
где оставалась надежда построить карьеру, не наталкиваясь на запреты
и заслоны сталинской идеологии. К тому же студенты, учившиеся на
философском и юридическом факультетах МГУ, заметно отличались друг
от друга. По выражению университетского товарища Горбачева
Рудольфа Колчанова, в философы шла молодежь особого склада – “чутьчуть сдвинутые”[208]. Особенно странными слыли студентки с
философского факультета: они “витали где-то в облаках, далеко от
жизни, и в Раисе это тоже ощущалось”[209].
Раиса была очень сосредоточенной, как вспоминали ее друзья по МГУ
Мераб Мамардашвили (позже – крупный философ-неокантианец) и
Юрий Левада (в будущем – известный социолог и специалист по
опросам общественного мнения). Она была привлекательной, но никогда
не казалась кокетливой[210]. “Всем нравилось, что у нас санинспектор –
такая девчонка, – с гордостью вспоминал Горбачев. – От нее глаз не
могли оторвать. Все хотели с ней общаться”[211]. “Она пользовалась
большим успехом”, – рассказывал Млынарж. Когда она говорила,
“каждое слово выходило драгоценным, словно тщательно выношенное
дитя”[212]. Горбачев удивлялся: “Откуда… такой аристократизм, откуда эта
сдержанная гордость, захватившая меня с самых первых встреч?” [213]
Она приехала в Москву на год раньше Михаила и уже успела
достаточно познакомиться с культурной жизнью столицы, чтобы
заменить Надежду Михалеву в роли его гида. Они покупали самые
дешевые билеты в театр, на которых стоял штамп: “Галерка, неудобно”.
Сцена оттуда, с галерки, была едва видна. “Входя в театр, я до сих пор
оглядываюсь на нее – именно с галерки я слушала первую в своей
жизни оперу на сцене Большого театра – ‘Кармен’ Бизе и впервые в
своей жизни Четвертую и Шестую симфонии Чайковского. С самого
верхнего яруса смотрела первый в жизни балет – ‘Дон Кихот’ Минкуса. И
‘Три сестры’ Чехова во МХАТе”[214]. Раиса и Михаил вместе ходили по
книжным магазинам, музеям и выставкам зарубежного искусства[215]. “К
третьему курсу он разбирался в искусстве, литературе, культуре и спорте
не хуже остальных ребят в группе”, – вспоминал Колчанов. “Конечно, –
замечала Михалева, – Раиса Максимовна рано начала играть роль в его
культурном развитии”[216]. Горбачев же вспоминал про Раису так: “читала
больше работ по философии, чем я”, “всегда делилась со мной. Я не
просто узнавал исторические факты, а старался поместить их в какие-то
философские или понятийные рамки”[217]. В МГУ студенты изучали
великих философов по учебникам, конспектам или тщательно
отобранным переводам. Но Раиса вознамерилась прочесть Гегеля, Фихте
и Канта в оригинале, на немецком, и уговорила Горбачева помочь ей в
этом начинании[218]. Она решила ознакомиться по первоисточникам и с
западными политическими теоретиками – например, с Томасом
Джефферсоном, чья клятва быть “вечным врагом любой форме тирании
над разумом человека” произвела глубокое впечатление на
Горбачева[219]. “Она читала больше книг по политической теории, чем
он”, – вспоминал Либерман. У Горбачева отнимали много времени его
комсомольские обязанности. “Он не мог заниматься так же прилежно и…
иногда пропускал лекции. А она помогала ему… с учебой”[220].
Много лет спустя Раиса сетовала на идеологические ограничения в
университете: “лишил[и]… многих знаний из истории отечественной и
мировой культуры. Мы зазубривали наизусть, скажем, выступление
Сталина на XIX съезде партии, но весьма слабо изучали историю
отечественной гуманитарной мысли. Соловьев, Карамзин, Бердяев,
Флоренский – только сейчас по-настоящему пришли к нам эти историки,
философы, писатели”. Не говоря уж о невозможности “настоящего
знания иностранного языка”: “Мы учили немецкий и латынь. Но изучение
иностранного оказывалось потом практически невостребованным,
ненужным… Никогда в жизни не завидовала, что на ком-то платье или
украшения красивее, чем на мне. А вот людям, свободно владеющим
иностранными языками, завидую по-настоящему”[221].
В ту пору жизни Горбачев по-прежнему считал себя “максималистом”.
Что же касается Раисы, то, по словам Горбачева, – “такой и осталась, а
вот мне из-за специфики моих занятий и многообразных проблем
пришлось превратиться в ‘человека компромиссов’”. Как рассказывает
Грачев, она во многом превосходила мужа по “твердости характера,
методичности, организованности, граничившей с педантичностью”, и эти
черты нравились мужу. Ей было присуще “нежелание удовлетворяться
полумерами, суррогатами, ‘приблизительными знаниями’, округлыми
общими фразами”. Потому-то, продолжает Грачев, хотя положение
партийного руководителя занимал сам Горбачев, он иногда шутливо
именовал свою жену “секретарем семейной партийной ячейки”[222].
Надежда Михалева, хорошо знавшая чету Горбачевых (и, возможно, все
еще немножко ревновавшая Михаила к Раисе), говорила, что Горбачев
“очень мягкий, очень добрый”. Но потом она выразилась резче: “Вообще,
я считаю, что он подкаблучник”[223].
Пара поженилась только в сентябре 1953 года, но уже задолго до
этого Михаил с Раисой стали неразлучны. “ [Мы] поняли: мы не можем и
не должны расставаться”, – рассказывал он[224]. “Наши отношения, наши
чувства, – тщательно подбирая слова, рассказывала она интервьюеру в
1990 году, – с самого начала были восприняты нами как естественная,
неотъемлемая часть нашей судьбы. Мы поняли, что друг без друга она
немыслима, наша жизнь. Наше чувство было самой нашей жизнью… Все,
что мы имели, – это мы сами. Все наше было при нас. Omnia mea mecum
porto. ‘Все свое ношу с собой’”. И тут же, к слову, Раиса припомнила
другое латинское изречение: Dum spiro, spero, “Пока дышу, надеюсь” (то
самое, которое Михаил однажды приводил в письме к своей школьной
подруге и на которое Юля ответила шутливым советом ни на что не
надеяться)[225].
Перед свадьбой они, конечно, задумались о том, где и на что им
предстоит жить. Летом 1953 года Михаил поехал в родное Привольное,
вместе с отцом трудился механизатором в поле, убирал урожай.
“Трудился более чем усердно”. Сергей Горбачев посмеивался: “Новый
стимул появился”. Раиса любила красивую одежду, и в этом, полагал
Горбачев, “она была настоящая принцесса”. Хотя денег было в обрез, они
купили ей новую блузку и материал на пальто. Особенно запомнилось
Горбачеву “приталенное пальто из ярко-зеленого материала с поднятым
маленьким воротничком из меха. Потом лет через восемь его
перелицевали”. Горбачев находил, что ей все шло, она всегда следила за
весом. А еще, по свидетельству мужа, “до 30 лет Раиса не красила губы”.
“Выглядеть хорошо во всех случаях – было для Раисы какой-то
внутренней потребностью. За все наши с ней последующие годы Раиса
никогда утром не появилась передо мной в расхристанном виде”[226].
Продав девять центнеров зерна сверх того количества, которое
полагалось государству, Горбачев с отцом выручили баснословную по
тем временам сумму – тысячу рублей, и эти деньги Михаил пустил на
свадьбу. Из легкого шифона Раисе сшили “свадебное платье”, которое
“необычайно ей шло” (платье было “условно свадебное”, уточняла Раиса,
ведь “тогда специальных платьев не шили”). Из того же летнего
заработка справили наряд жениху: сшили темно-синий костюм из
затейливой и дорогой ткани под названием “Ударник”. А вот
обручальные кольца и новые туфли для невесты оказались молодым не
по карману: туфли Раиса взяла взаймы у подруги. Брак зарегистрировали
25 сентября 1953 года в Сокольническом загсе – большом здании
неподалеку от Стромынского общежития, и с тех пор каждый год, где бы
супруги ни оказывались, они обязательно праздновали дату своей
свадьбы. Свадебный вечер устроили 7 ноября – ни больше ни меньше в
день революционной годовщины. Празднование состоялось в
диетической столовой при общежитии. Из угощений преобладало
основное блюдо студенческого рациона – винегрет, зато рекой лились
шампанское и водка, и тосты звучали один за другим. Млынарж, по
воспоминаниям Горбачева, “умудрился посадить на свой роскошный
‘заграничный’ костюм здоровенное масляное пятно. Было шумно и
весело. Много танцевали. Получилась настоящая студенческая свадьба”.
Как всегда на русских свадьбах, гости кричали “Горько!” – это значило,
что молодые должны подсластить горечь поцелуем. Но как вспоминал
Горбачев: “было проблемой поцеловать Раису. Ей казалось, что поцелуй
– это очень интимное, и оно должно принадлежать только нам”[227].
Брачная ночь оказалась пустой формальностью: молодожены провели
ее в общежитии на Стромынке, в одной комнате с тридцатью гостями.
Как признавался позднее Горбачев, по-настоящему “мужем и женой” они
стали уже после того, как в начале октября переехали в новое здание
общежития – “высотку” на Ленинских горах. Но даже тогда совместная
жизнь была нелегкой: внутриуниверситетские правила требовали, чтобы
супруги на ночь расходились по “своим” комнатам, расположенным в
мужской и женской “зонах”. Не помогало даже официальное
свидетельство о регистрации брака; начальство смягчилось лишь после
того, как Горбачев устроил ректорату разнос за ханжество: вывесил
большой сатирический плакат, где великан-ректор попирал ботинком
свидетельство о браке[228]. Как вспоминала Раиса: “теперь мы… всегда
были вместе. Писали дипломные работы [его диплом назывался ‘Участие
масс в управлении государством на примере местных советов’],
готовились к сдаче государственных экзаменов. Много читали. Работали
над ‘своим’ немецким языком”[229].
А еще они ждали ребенка. “Мы были очень неопытны, – вспоминал
Горбачев. Никто ведь этими проблемами тогда по-настоящему не
занимался – ни в школе, ни в университете, ни в медицинских
учреждениях”. Поэтому они “оказались не готовы к тому, что Раиса
забеременела”. Супругам очень хотелось ребенка. Но иногда у Раисы
опухали все суставы, так что она лежала, не в силах двигаться. Однажды
(это было на Стромынке) Горбачев с друзьями на носилках отнесли ее в
больницу, и она пролежала там почти месяц. В советских больницах
пациентов обычно кормили плохо, еду приносили друзья. Горбачев сам
жарил картошку на кухне Стромынского общежития и носил ее жене.
Перенесенная Раисой болезнь и назначенное лечение серьезно
сказывались на работе сердца, и врачи предложили выбор – спасать
мать или ребенка. “Мы не знали, как поступить. Раиса все время
плакала”. В итоге решили сделать аборт в роддоме на Шаболовке. Уже
потом, когда Горбачев беседовал с врачами и просил каких-то
рекомендаций на будущее, ему ответили: “Надо беречься”. “‘А что
порекомендуете лучше всего?’ ‘Самое эффективное – надо
воздерживаться’. Вот и все рекомендации”[230].
Родителей Михаил предупреждал о женитьбе лишь “в туманной
форме”. Но летом 1954 года он решил, что пришла пора “восстановления
репутации”, и молодожены отправились в Привольное. Ехали на поезде,
потом добирались попутками. Первым делом они побывали у бабушки
Василисы. Та сразу обняла Раису со словами: “Какая ты худенькая! Какая
красивая!” Сергею Горбачеву Раиса тоже понравилась с самого начала,
“он принял ее как дочь”. Иначе вышло с матерью Горбачева: та явно
ревновала сына.
“Что ты за невестку привез, какая от нее помощь?”
Горбачев ответил, что Раиса окончила университет и будет
преподавать.
“А кто же нам будет помогать? Женился бы ты на местной, и все было
бы хорошо”.
Тут Горбачев не сдержался: “Знаешь, мама, я скажу сейчас то, что ты
должна запомнить. Я ее люблю. Это моя жена. И чтобы от тебя я больше
ничего подобного никогда не слышал”.
Как-то раз мать Горбачева велела Раисе таскать воду из колодца и
поливать огород. Тут вмешался Сергей Горбачев, сказал невестке: “Давай
с тобой вместе будем это делать”. Его жена долго не могла смириться, но
в итоге все же смогла преодолеть себя. С другой стороны, и Раиса, чтобы
не ссориться со свекровью, бывало, уходила из дома побродить.
Однажды Горбачев нашел ее у реки. “Ты что? – Я ничего. – Ну и хорошо.
Так и надо”[231].
Мать Раисы тоже отнеслась к зятю прохладно. Раиса, не желая
обременять родителей ненужными мыслями о том, что хорошо бы
помочь молодоженам деньгами (которых у родителей все равно не
было), до последнего не сообщала им об этом событии в своей жизни.
Но такая скрытность вышла ей боком. Следующим летом они с Михаилом
поехали к ее родителям в Сибирь “замаливать грехи”: “встретили нас
соответственно: не то чтобы недоброжелательно, но обиды своей не
скрывали”. С младшими братом и сестрой Раисы у Михаила быстро
возникла взаимная симпатия, с отцом вскоре тоже, а вот с матерью было
сложнее. Позже, в другой приезд, Горбачев как-то раз встал раньше
жены и пошел на кухню, где его теща занималась готовкой. “Мама, чем
вам помочь?” Та растерялась – не привыкла, чтобы мужчины помогали
ей в домашнем хозяйстве. И испуганно спросила: “А Рая где?” А он
поднес палец к губам: “Тише-тише, Рая еще спит”. (Раиса мучилась
бессонницей.) Когда Раиса проснулась, мать заявила ей: “Ну вот,
привезла какого-то еврея”. Горбачев с женой “оценили эти слова не как
критику, а как самую высокую похвалу, ибо известно, что евреимужчины, как правило, очень внимательно относятся к своим женам”[232].
С того момента Горбачев наконец поладил с тещей. “Я сделался их
любимым зятем, по сути, скорее сыном”. Но особенно подружились отцы
молодоженов, что неудивительно, учитывая сходство их характеров. “Все
было отлично, когда они встретились, Максим Андреевич и Сергей
Андреевич в первый раз в Привольном, – вспоминал Горбачев, – через
два часа они были в таких отношениях, как будто они сто лет уже друзья
и вообще чуть ли не братья. И фронтовики. Нет, они очень быстро
сошлись, потому что это народ, который умеет трудиться”[233].
Студенты МГУ, учившиеся на юрфаке, обязательно проходили
стажировку в местных органах управления. Если Зденек Млынарж
окунулся в ужаснувшее его царство бессердечной московской
бюрократии, то Горбачев проходил практику в районном народном суде,
где в те дни слушалось уголовное дело о преступлении, совершенном с
особой жестокостью. Он был рад выпавшей ему роли неофициального
наблюдателя в суде: “разбирательство… стало для меня… настоящей
школой”[234]. Но удовольствие, которое он испытал, следуя собственному
честолюбию, отнюдь не заслонило от него той некомпетентности и
наглости, с которыми он впервые столкнулся во время студенческой
практики летом 1953 года. Об этом свидетельствует одно из его писем к
Раисе, полное самой жесткой критики.
В то лето, прежде чем отправиться в Привольное и вместе с отцом
приняться за уборку урожая, Горбачев успел поработать в прокуратуре
Молотовского района, где он проучился последние два класса средней
школы. Вот что он написал 20 июня 1953 года на фирменном бланке
прокуратуры своей будущей жене, остававшейся в то время в Москве:
“Как угнетает меня здешняя обстановка. И это особенно остро
чувствую всякий раз, когда получаю письмо от тебя. Оно приносит
столько хорошего, дорогого, близкого, понятного. И тем более сильнее
чувствуешь отвратительность окружающего… Особенно – быта районной
верхушки. Условности, субординация, предопределенность всякого
исхода, чиновничья откровенная наглость, чванливость… Смотришь на
какого-нибудь здешнего начальника – ничего выдающегося, кроме
живота. А какой апломб, самоуверенность, снисходительнопокровительственный тон! Пренебрежение к науке. Отсюда –
издевательское отношение к молодым специалистам. Недавно прочитал
в
газете
заметку
зоотехника,
окончившего
Ставропольский
сельскохозяйственный институт. Просто обидно. …Человек приехал с
большими планами, с душой взялся за работу и уже скоро почувствовал,
что все это и всем абсолютно безразлично. Все издевательски
посмеиваются. Такая косность и консерватизм…
Я беседовал со многими молодыми специалистами. Все очень
недовольны. У меня по-прежнему много, очень много работы. Обычно
допоздна сижу. …Еще нигде здесь не был. Но, правда, негде и быть:
скука”[235].
По иронии судьбы именно в Ставропольский край предстояло
отправиться Горбачеву по окончании учебы в МГУ. Но перед этим он
предпринял всевозможные попытки остаться в Москве.
В СССР государство решало за студентов, где именно им работать по
окончании вузов. Оно предоставляло им бесплатное высшее
образование, а они должны были ехать туда, куда их “распределяли”.
Государство в данном случае олицетворяла “комиссия по
распределению” при юрфаке МГУ, в которой Горбачев – благодаря
своей роли комсомольского секретаря – сам заседал. Конечно, такая
роль повышала его шансы получить желанное назначение, и он
действительно его получил: в числе двенадцати выпускников (из которых
одиннадцать были бывшими фронтовиками) его направляли в
Прокуратуру СССР. В 1955 году это ведомство выполняло задачу,
которая как раз соответствовала “политическим и нравственным
убеждениям” Горбачева, а именно – занималось процессом
реабилитации невинных жертв сталинских репрессий. Он надеялся
устроиться на работу во вновь образованных отделах по прокурорскому
надзору за органами госбезопасности и следить за тем, чтобы те
соблюдали законы. “Я пришел с экзамена, увидел: на кровати лежит у
меня там, на Ленинских горах, приглашение, чтобы я прибыл в
прокуратуру СССР. Оооо, я доволен, думаю: хорошо, значит не забыли,
все, так сказать, все идет, как бы складывается. Раиса продолжает это, я
здесь, да”[236]. Раиса, окончившая университет на год раньше Михаила,
уже поступила в аспирантуру при кафедре философии Московского
государственного педагогического института имени Ленина.
К несчастью для Горбачева, ровно из тех же соображений, которые
требовали прокурорского надзора за органами госбезопасности, высшие
власти пришли к заключению, что осуществлять этот надзор должны
опытные сотрудники, а не “зеленая” молодежь, которую легче было бы
запугать тем самым поднадзорным органам. Поэтому, когда Горбачев
впервые явился в кабинет, где надеялся работать, ему сообщили, что
работу ему предоставить не смогут. “Это был удар по всем моим планам.
Они рухнули в течение одной минуты. Конечно, я мог бы отыскать какоето теплое местечко в самом университете, чтобы зацепиться за Москву.
И друзья мои уже перебирали варианты. Но не было у меня такого
желания”[237].
Горбачеву предлагали место в аспирантуре МГУ на кафедре
колхозного права[238]. Но как вспоминал сам Горбачев: “принять его я не
мог по принципиальным соображениям. С так называемым ‘колхозным
правом’ мои отношения были выяснены до конца. Я считал эту
дисциплину абсолютно ненаучной”[239]. “Я-то знал, что такое колхоз и с
чем его едят, и что там происходило, в каком положении крестьянство. И
у меня не было желания, я считал, что это я уже пережил. Я вышел…
вырвался из объятий этой жути. Вот… и я отказался. Меня интересовала
теория государства и права, все остальное меня не интересовало”[240].
И эти события, и реакция Горбачева на них высвечивают те черты его
характера, которым предстояло развиться и укрепиться в дальнейшем:
горячее желание остаться в Москве – не просто там, где хотела бы жить
его жена, но в единственном во всем СССР месте, где можно было
сделать большую карьеру; способность использовать в своих целях
систему (распределение, для большинства людей остававшееся
лотереей, позволило ему в самом начале получить желанное
назначение); а еще – совестливость, заставившая отказаться от
запасного варианта карьеры, который шел вразрез с его
представлениями о порядочности. Отверг он и несколько других
вариантов – предложения работать в прокуратуре Томска (далеко в
Сибири), Благовещенска (приграничного города на Дальнем Востоке,
напротив китайского Хэйхэ), в Средней Азии – в прокуратуре
Таджикистана. Не захотел он и стать помощником прокурора в
подмосковном Ступино – городке в 100 километрах от столицы, хотя
последний вариант позволял Раисе не бросать аспирантуру в Москве, но
предполагал, что супругам придется подолгу жить врозь[241]. Даже
западный читатель, не слишком знакомый с реалиями Советского Союза,
наверное, догадается, что три первых предложения были не слишком-то
привлекательными. Но четвертый вариант привлекал чету Горбачевых
ничуть не больше: уж им-то было слишком хорошо известно, что
небольшой городок, расположенный достаточно далеко от Москвы,
ничуть не похож на пригороды Нью-Йорка, Лондона или Парижа.
Они с женой не приняли все эти предложения всерьез. “Зачем ехать в
незнакомые места, искать счастья в чужих краях? Ведь и сибирские
морозы, и летний зной Средней Азии – все это в избытке на
Ставрополье. Решение было принято. И вот в официальном направлении,
где значилось: ‘в распоряжение Прокуратуры СССР’, вычеркнули ‘СССР’ и
поверх строки дописали – ‘Ставропольского края’. Итак, домой, обратно
в Ставрополь”[242].
Домой – в смысле на малую родину Михаила. Легко понять, почему –
даже несмотря на неприятный опыт, приобретенный в Ставрополье во
время летней практики 1953 года, – его привлекали сами эти места.
Однако этого никак не могли понять родители Раисы. Они пришли в ужас
от новости о том, что “московская аспирантура дочери срывается” и муж
увозит ее “в неизвестность, в какую-то ставропольскую ‘дыру’”[243]. Сама
Раиса лишь коротко упоминает о тогдашнем решении: “Мы решили
оставить все и ехать работать к нему на родину, на Ставрополье… Да, [я]
оставила аспирантуру, хотя уже выдержала конкурс, уже поступила”[244].
Впрочем, позже она вернулась к научной работе и защитила
кандидатскую по социологии.
В готовности Раисы последовать за мужем не было ничего
удивительного: подобного шага ожидали от любой советской жены.
Кроме того, на решение супругов, возможно, повлияли рекомендации
врачей, которые “советовали сменить климат”, чтобы поправить
здоровье Раисы[245]. Но, конечно же, главной причиной являлась любовь
Раисы к мужу, о которой спустя тридцать пять лет, в 1990 году, она
вспоминала с характерной экзальтацией:
Каким тогда, в юности, вошел в мою жизнь Михаил Сергеевич?..
Умным, надежным другом? Да. Человеком, имеющим собственное
мнение и способным мужественно его защищать? Да… Но и это не все…
Я думаю о его врожденном человеколюбии. Уважении к людям…
Уважении к… их человеческому достоинству… Думаю о его
неспособности (боже, сколько я об этом думаю!) самоутверждаться,
уничтожая других, их достоинство и права. …Вижу его лицо и глаза.
Тридцать семь лет мы вместе. Все в жизни меняется. Но в моем сердце
живет постоянная надежда: пусть он, мой муж, останется таким, каким
вошел тогда в мою юность. Мужественным и твердым, сильным и
добрым[246].
Вот дань любящего сердца, в которой главная тема – надежда, с какой
Раиса Горбачева и ее муж вступали в будущее. Но были у нее и мрачные
предчувствия тяжких времен. Горбачев запомнил сон, приснившийся
Раисе вскоре после того, как они решили пожениться:
Будто мы – она и я – на дне глубокого, темного колодца, и только гдето там, высоко наверху, пробивается свет. Мы карабкаемся по срубу,
помогая друг другу. Руки поранены, кровоточат. Невыносимая боль.
Раиса срывается вниз, но я подхватываю ее, и мы снова медленно
поднимаемся вверх. Наконец, совершенно обессилев, выбираемся из
этой черной дыры. Перед нами прямая, чистая, светлая, окаймленная
лесом дорога. Впереди на линии горизонта – огромное, яркое солнце, и
дорога как будто вливается в него, растворяется в нем. Мы идем
навстречу солнцу. И вдруг… С обеих сторон дороги перед нами стали
падать черные страшные тени. Что это? В ответ лес гудит: “враги, враги,
враги”. Сердце сжимается… Взявшись за руки, мы продолжаем идти по
дороге к горизонту, к солнцу…[247]
Глава 3
Вверх по служебной лестнице
1955–1968
Горбачев явился на работу в прокуратуру Ставропольского края 5
августа 1955 года. Но почти сразу переменил мнение о месте службы.
“Нет, все-таки не по мне служба в прокуратуре”, – написал он жене,
которая пока что оставалась в Москве[248]. Он утверждал, что в первый
же день его встретили холодно и велели прийти через несколько дней,
чтобы получить особое задание. Но что в этом было такого необычного?
Неужели он ожидал, что его будут встречать как героя-победителя?
Менее самонадеянный новичок, пожалуй, проявил бы терпение. А
Горбачев отправился искать “товарищей по прежней работе в
комсомоле”. Он полагал, что они помогут ему найти работу получше – в
местной комсомольской организации[249]. И оказался прав: значок
Московского университета и опыт комсомольской работы в МГУ
“сыграли свою роль”[250].
На Николая Поротова, заместителя начальника отдела кадров в
Ставропольском крайкоме комсомола, румяный молодой человек с
редеющей шевелюрой и намечающимся животиком произвел
благоприятное впечатление. Поротов выразил желание взять его к себе,
но попросил Горбачева вначале выяснить, отпустят ли его в прокуратуре.
“Я им не нужен, – пожаловался Горбачев. – На меня там все свысока
посмотрели”. Тогда Поротов начал действовать. На этот раз Горбачева
принял сам прокурор, Василий Петухов, и согласился отпустить его на
другую работу. “У нас полно юристов, справимся без него”, – заверил
Петухов Поротова. У обоих сложилось впечатление, что Горбачев –
“неплохой парень”. Но вечером того же дня Горбачев написал жене, что
у него “был длинный, неприятный разговор с прокурором края”, а после
добавил: “еще раз побеседовали и, обругав кто как хотел, согласились на
мой уход в крайком комсомола”. Эта беседа, по словам Горбачева,
вызвала у него смешанные чувства: “…все-таки оставила в моей душе
неприятный осадок”[251].
Но был ли тогдашний разговор действительно настолько неприятным,
каким изображает его Горбачев? Или просто у Горбачева были
завышенные требования и он слишком многого ожидал от своей работы?
Когда Поротов предложил ему место секретаря (то есть главы) райкома
комсомола, Горбачев будто бы возразил: “Я парень деревенский, этого
не боюсь. Но вы же… меня пошлете куда-нибудь туда – в сухие степи? …
Я бы не возражал, но у меня есть одно ‘но’. Жена моя щитовидкой
страдает. Она философ. С этой специальностью ей там тоже придется
туго. Но главное – щитовидка. Приедет Рая и не сможет там. Тогда я
снова к вам приду проситься. А вы мне скажете: ‘Дезертир, хлюпик’”[252].
На самом деле Раиса страдала не от щитовидки, а, скорее всего, от
ревматоидного артрита. Ставропольские критики Горбачева обвиняют
его в том, что он исказил истину, чтобы добиться особенного отношения
к своей семье, но, вполне возможно, Поротов просто неправильно
запомнил, о какой болезни тот говорил. Как бы то ни было, он обратился
к своему начальнику Виктору Мироненко, первому секретарю крайкома
комсомола, и тот согласился встретиться с Горбачевым. Горбачев, хотя и
волновался, собеседование прошел. “Парень хороший, из Московского
университета, – доложил Мироненко Поротову, – знает деревню,
соображает, язык подвешен. Чего же лучше?” [253]
Задача комсомола – организации, насчитывавшей миллионы членов в
возрасте от 14 до 27 лет (вожаки, конечно, были постарше), –
заключалась в том, чтобы мобилизовать советскую молодежь для
выполнения заданий КПСС. Первым назначением Горбачева стала
скромная должность заместителя заведующего отдела по агитации и
пропаганде Ставропольского крайкома комсомола. Но в течение
следующих 12 лет он неуклонно поднимался по служебной лестнице –
сначала внутри комсомольской организации, а потом и внутри самого
партийного аппарата: в 1957 году он возглавил Ставропольский горком
комсомола; в 1958-м сделался вторым по важности человеком в
крайкоме ВЛКСМ, а в 1961 году возглавил его; в 1962 году стал
парторгом райкома сельского района; в 1963 году он ведал
назначениями на все партийные должности в Ставропольском крае;
в 1966-м получил должность первого секретаря Ставропольского
горкома КПСС; в 1968-м – второго секретаря всего Ставропольского
края.
В 2007 году, вспоминая те ставропольские годы, Горбачев называл их
“моя малая перестройка” и подчеркивал их важность для себя – без них
“не было бы Горбачева, конечно. Я занимался бы какими-нибудь делами
и, наверное, что-то бы сделал, потому что натура была такая… Но то, как
сложилась и по какому сценарию пошла моя жизнь, это вряд ли было бы
сделано”. Он и раньше выделялся – и в старших классах школы, и в МГУ,
но опыт, обретенный на Ставрополье, еще больше укрепил его
уверенность в себе. Сравнивая себя с другими комсомольцамипропагандистами, которых ему доводилось курировать в 1955 году, он
говорил, что сам “на голову выше” их всех. Университетское
образование за плечами давало ему неоспоримые преимущества. В
спорах с соратниками он опирался на этот свой опыт и “выдвигал…
неожиданные
для
собеседников
аргументы,
показывая
несостоятельность их позиции”. По его собственным уверениям,
проделывал он это “исключительно ради истины, в запале дискуссии”.
Однако на собрании местного крайкома комсомола его открыто
упрекнули в том, что он “злоупотребляет своим университетским
образованием”, сказали, что “многие ребята… очень обижаются, когда в
споре выглядят как бы неучами или хуже того – дураками”. Разве это их
вина, что кончали они лишь вечернюю школу-десятилетку? “Следует
проявлять к коллегам больше понимания”, – поучали его. По его словам,
он запомнил это замечание, “принял к сердцу близко”, так как был “по
натуре коммуникабельный… уважительный”, однако ему приходилось
“бороться с собственным радикализмом”. Под “радикализмом” он
подразумевал то, что порой был “слишком принципиальным” (как он
пояснял в 2007 году). Приходилось учиться “очень осторожно
пользоваться этой властью”[254].
Из этого рассказа становится ясным, какие преимущества перед
сверстниками дало Горбачеву столичное образование. Но очевидно и
другое: он опасался перегнуть палку. Он учился извлекать выгоду из
существующей системы – производить нужное впечатление на
начальство и в то же время не отталкивать от себя подчиненных. Это
можно было бы назвать “карьеризмом”, но карьеристов кругом было
полно, а Горбачев как раз отличался от них. Почти все бывшие коллеги
Горбачева по работе на Ставрополье, отвечая на вопрос, каким поначалу
показался им Горбачев, называли его “эрудированным”. По сравнению с
людьми его положения, злоупотреблявшими властью, он оставался
нравственно безупречным. А еще он был политически надежным
человеком. Наделенные властью партийные начальники, присланные из
Кремля управлять Ставропольем, рано заметили Горбачева и
способствовали его быстрому продвижению по службе. Он казался им
одним из лучших и самых ярких представителей нового поколения
партийных чиновников – одним из тех людей, от которых зависит
будущее[255].
В 1955 году, когда Горбачев прибыл в Ставрополь, этот город был, по
позднейшему
отзыву
Раисы
Горбачевой,
“чересчур
провинциальным”[256]. Самому же Горбачеву показалось, будто он
вернулся “на несколько веков назад”. “Точная картина провинциального
города, описанная Гоголем”, – вот чем был тогда Ставрополь[257].
Центр Ставрополя располагался на вершине холма. До 1960-х годов
самыми приметными чертами этого города оставались большая главная
площадь и Верхний рынок, куда приезжали торговать крестьянечастники со всего края. В 1955 году рыночную площадь окружало
несколько внушительного вида дореволюционных зданий: бывшая
гимназия (где, как упоминает Горбачев, учился первый русский
переводчик “Капитала” Карла Маркса), бывший Институт благородных
девиц (позднее – Педагогический институт), бывший штаб
командующего Кавказскими войсками, здание бывшего Дворянского
собрания, драмтеатр (первый на Кавказе) и бывший дом губернатора
(позднее – крайком КПСС). Помимо Драматического театра имени
Лермонтова, в городе имелся крупный кинотеатр, называвшийся (как и
во многих городах СССР) “Гигант”, два кинотеатра поменьше – “Октябрь”
и “Родина”, краевая библиотека, филармония, краеведческий музей и –
как добавляет Раиса – “несколько клубов и киноустановок”. По меркам
небольшого американского городка середины 1950-х годов это было
очень даже культурное место! Но Раиса, избалованная пятью годами
московской жизни, думала иначе: “Вот и все культурные заведения”[258].
Вспоминала она и другие, менее цивилизованные приметы города:
заасфальтированы были только центральная площадь и несколько улиц.
Центральное отопление имелось лишь в отдельных административных
зданиях и жилых домах. Питьевую воду приходилось брать из
водопроводных колонок. “А в самом центре, напротив пединститута,
красовалась лужа. Круглый год – не проедешь, не пройдешь. Чем тебе
не Миргород!” Зато Раиса не уставала поражаться тому, какой
Ставрополь зеленый: “Город был словно одет в роскошные одежды
зелени. Пирамидальные тополя, каштаны. Сколько каштанов! А еще –
ивы, дубы, вязы. Сирень. И цветы, цветы. Осенью весь этот наряд
придает городу прекрасный багряно-золотой, трогательно-нежный
облик”. Благодаря буйству зелени в Ставрополе царила “патриархальная
тишина”[259]. Каждый день в любую погоду Горбачевы гуляли не меньше
часа или двух. Сам город был таким маленьким, что после рабочего дня
его почти весь можно было пройти пешком, попутно наблюдая за
жизнью и работой горожан. Помимо каждодневных вечерних прогулок, в
выходные супруги совершали дальние вылазки. Вокруг города
простирались большие пологие холмы, откуда уже открывались виды на
степь, тянувшуюся на многие километры на восток. А минутах в сорока
езды на юг, если двигаться в сторону курорта Пятигорска, находится гора
Стрижамент – природный заказник и популярное туристическое место.
5 августа Горбачев приехал в Ставрополь один. “Меня никто не
встречал”, – вспоминал он. Оставив вещи на вокзале, он снял номер в
двухэтажной гостинице “Эльбрус” (которую в 2008 году один из
постояльцев назвал “худшей гостиницей в городе”). Горбачев вспоминал,
что неподалеку находился Нижний рынок. “Поражал он своей грязью и
баснословной дешевизной овощей и фруктов. За копейки можно было
купить целую кучу помидоров. Но деньги я расходовал экономно, берег
для другого – необходимо было к приезду Раисы снять хоть какоенибудь жилье”[260]. По вечерам безрезультатно бродил по городу в
поисках жилья (снять комнату можно было в одноэтажном или
двухэтажном доме), но ничего подходящего не находилось. Тогда в
прокуратуре ему посоветовали обратиться к “маклеру”, хотя именно с
такими подпольными деятелями прокуратура и милиция вели нещадную
борьбу. По счастью, женщина-маклер, к которой его направили, быстро
поняла, что клиент пришел не арестовывать ее, а просить помощи. За
пятьдесят рублей она дала Горбачеву адреса трех домов. Один из них, на
Казанской улице, вспоминает Горбачев, “и стал нашим жильем на
ближайшие годы”[261].
Дом этот существует и поныне. Чтобы пройти к нему, нужно повернуть
от главной площади Ставрополя на север, миновать два длинных
квартала, затем пройти еще около километра на восток по улице,
которая по сей день носит название Советской, а потом снова свернуть
налево по идущей круто вниз улице Клары Цеткин (названной в честь
немецкой марксистки и феминистки). Можно попасть туда и иначе (как
часто делал сам Горбачев) – просто сбежав вниз по длинной, узкой,
неровной каменной лестнице между обветшалыми домами. Сама
Казанская улица – тоже неровная, изрезанная глубокими колеями и
лишь частично заасфальтированная. На ее пересечении с улицей Клары
Цеткин и стоит дом № 49, выстроенный в конце XIX века помещиком
Сергеем Бибиковым, национализированный после революции 1917 года
и переданный в собственность сельскохозяйственного института, а
затем, в начале 1930-х годов, перешедший к горожанину Григорию
Долинскому в обмен на его дом, стоявший ближе к институту, на улице
Толстого.
Тремя окнами этот двухэтажный дом глядит на улицу. Калитка справа
ведет в маленький двор, где до сих пор в углу стоит покосившаяся
дощатая уборная, давно замененная санузлом внутри дома. Задняя
лесенка ведет к той самой комнате, которая и стала первым жильем
Горбачевых. Комнатка совсем крошечная – всего 11 квадратных метров.
К тому же добрую треть комнаты занимала большая печь, стоявшая
вдоль южной стены. Когда Горбачев въехал сюда, то под двумя
выходившими на восток оконцами стояла кровать, имевшая всего три
ножки; потом он заменил ее на узкий (120 см в ширину) каркас со
стальной пружинной сеткой, которая провисала чуть ли не до пола, когда
на кровать ложились. Пока Горбачев не смастерил вешалку для одежды,
единственным предметом мебели, помимо кровати, оставался фанерный
ящик, в котором приехали из Москвы книги, принадлежавшие супругам:
некоторое время он служил и книжным шкафом, и столом. Готовила
Раиса на керосинке в коридорчике. Телефона в доме не было; чтобы
куда-то позвонить, Горбачевым приходилось бежать в центр города, в
горсовет[262].
Горбачев снимал эту комнатку у супругов Долинских – учителейпенсионеров, живших вместе с дочерью Любой, зятем и внуком. Хозяева
были “хорошие, добрые”, как вспоминала Раиса, особенно хозяйка и ее
разговорчивая дочь. Зять, местный журналист, тоже был человек
довольно приятный – пока не напивался: тогда он выбегал из дома и
залезал на дерево в саду. Сам Долинский был молчуном и только иногда,
в “нетрезвом виде”, принимался учить постояльцев, что “надо трезво
смотреть на жизнь”. А в соседнем доме жил “штабс-капитан, в прошлом
белогвардеец” – “с офицерской выправкой, седыми подстриженными
усами, аристократическими манерами”. Он очень галантно ухаживал за
Раисой – возможно, как полагает Горбачев, “она напоминала ему о
прошлом и несбывшихся надеждах”[263].
По утрам Горбачев шел в сарай позади дома, набирал ведерко угля и
приносил его в комнату, а Раиса смешивала уголь с золой, оставшейся в
печке с вечера. По вечерам печь растапливали дровами, которые лежали
штабелями во дворе. “Иначе бы околеть можно. А пока, так сказать,
ложились в тепле, а просыпались – зубы стучали”, – вспоминал он[264].
Окно в северной стене выходило в сад, оттуда открывался чудесный вид
(Раиса особенно его любила) на дальние холмы, но само окно
закрывалось с большим трудом – до того все перекосилось. Они
затыкали щели ватой и бумагой и тщательно заклеивали (как это часто
делали в России), но холодный ветер из долины все равно с воем
прорывался в комнату. Горбачев не позволял жене таскать воду из
колонки (по сей день стоящей на углу улицы), а еще ему не нравилось,
что, отправляясь за покупками в центр города, ей приходится
подниматься и спускаться по узкой каменной лестнице. К счастью, в
первые годы жизни в Ставрополе у него оставалось достаточно времени
после работы, чтобы покупать продукты.
Раиса тоже искала работу, но тщетно: “…в первые месяцы в
Ставрополе я просто не могла найти работу! Потом полтора года
работала не по специальности [в отделе зарубежной литературы в
краевой библиотеке]. И два года по специальности, но – на птичьих
правах. С почасовой оплатой или на полставки, с периодическим
увольнением по сокращению штата. Вот так. ‘Человек со столичным
университетским образованием’. ‘Нетипичное по тем временам для
Ставрополья явление…’ Да. В сущности, четыре года не имела
постоянной работы”[265].
Некоторое время, как вспоминал Горбачев, его жена являлась
единственной выпускницей МГУ во всем городе и одним из всего двух
человек во всем крае, имевших диплом философского факультета.
Философию в Ставрополе преподавали историки, добавлял он. Но все
это лишь делало ее “белой вороной” в Ставрополе: чересчур утонченная,
чересчур образованная, “чересчур москвичка”, она не желала опускаться
до уровня провинциальных жен коллег своего мужа. Как выразился
Андрей Грачев, ее “‘красный диплом’ выпускницы философского
факультета МГУ на многих действовал, как красная тряпка на быка”[266].
Позднее, явно из вежливости, Раиса вспоминала, что многие местные
преподаватели вузов, в большинстве своем выпускники Ставропольского
пединститута, получившие очное или заочное образование, были
неплохими профессионалами. А вот другие не хотели “заниматься ни
научно-исследовательской, ни педагогической, ни методической
работой”, “читали чужие, кем-то и когда-то подготовленные лекции,
использовали чужие материалы”, и все-таки их держали в институте,
потому что “это были ‘свои’ люди: знакомые, прижившиеся, удобные”[267].
А еще Раиса слишком хорошо одевалась. С ранней юности она
волновалась, что из-за щуплости ее не будут принимать всерьез (она
весила тогда всего 40 килограммов), и надевала на себя “все, что есть.
‘Это что такое?! – ругалась мама. – Ну-ка, распаковывайся!’ …И в
институте старалась как можно больше надеть на себя – кофты, свитера,
чтоб тоже выглядеть более ‘мощно’, что ли”. Так же поступала она и в
первые годы работы в Ставрополе, чтобы “выглядеть взрослее и
солиднее”[268]. Со временем пошли слухи, будто наряды ей шьют в
модном спецателье. В действительности же одежду ей шила соседка по
коммунальной квартире, куда Горбачевы переехали в 1958 году.
“Она хотела быть преподавателем, – сообщает Горбачев, – ее это
всегда тянуло. С детских лет она усаживала младшего брата и сестру и
уроки проводила им, так и осталась она”[269]. В первый год жизни на
Казанской улице, не имея работы, Раиса сидела с маленьким сыном
Любы Долинской, пока его мать была на работе. Она водила мальчика
гулять и читала ему сказки, иногда подменяя грустный конец
счастливым[270].
Некоторых
раздражала
свойственная
Раисе
назидательность, типичная для строгих учительниц, которых называли
училками. Но муж, разумеется, защищал ее. “Она преподаватель, –
добавляет он. – Это сказалось на ее разговоре… Все ее подозревали, что
она говорит, как нотацию читает”[271].
В конце концов, у Раисы появилась постоянная работа в Ставрополе –
сначала в медицинском институте, а потом на экономическом факультете
сельскохозяйственного института. Но она все время волновалась,
хорошие ли у нее получаются лекции. Вместо того чтобы читать
подготовленный текст с листа, она выучивала его чуть ли не наизусть,
чтобы “потом совершенно свободно чувствовать себя… в аудитории”. К
такому самоистязанию (из-за которого, пожалуй, аудитория не слишкомто верила в “совершенную свободу” оратора) ее подтолкнула первая в
жизни лекция – на тему “Сон и сновидение в свете учения И.
П. Павлова”, – прочитанная в одном заводском Доме культуры (тогда
Раиса еще училась в МГУ). Ее очень напугал дед с огромной седой
бородой, сидевший в первом ряду, и она отбарабанила всю лекцию, не
отрывая глаз от страниц, а потом “с ужасом ждала реакции”. Но реакции
не последовало – “стояла тишина. Ни одного звука, ни одной реплики”. А
на ее первую лекцию в Ставропольском медицинском институте
“нагрянула представительная комиссия”, в составе которой были
заведующие всеми кафедрами города и другие известные в Ставрополе
обществоведы. Они явились к ней на лекцию по ошибке, случайно: никто
из них даже не догадывался, что лектор – новичок, но она сама об этом
узнала уже после, когда, к ее ужасу, подготовленный материал
закончился задолго до звонка, а сказать больше было нечего.
Неудивительно, что Раиса признавалась позже: “каждая лекция –
экзамен. Всегда волновалась, начиная читать лекцию, особенно в новой
аудитории”. Тематика ее разнообразных лекций внушала трепет:
гегелевская “Наука логики”, кантовские антиномии чистого разума,
ленинская теория отражения, научное познание, роль личности в
истории, структура и формы общественного сознания, современные
социологические концепции, философские течения в зарубежных
странах. Беседа на подобные темы с провинциальными слушателями,
пускай даже в предельно упрощенной, идеологически выверенной
форме, была задачей непростой. К тому же Раисе явно вредило то, что
она не состояла в рядах КПСС. Горбачев обратился к местному
партийному начальству: “У вас что, идеологическое недоверие к моей
жене?” Чиновник напомнил, что она не коммунистка, и позже Раиса
вступила в партию[272].
Горбачевы очень хотели детей, но врач предостерегал Раису, что
перенесенная ранее болезнь ослабила сердце и рожать ей опасно для
здоровья[273]. Но Раиса отважно пренебрегла такими предупреждениями,
и на свет появилась Ирина Горбачева. Родилась она 6 января 1957 года
– ровно через день после того, как ее матери исполнилось 25 лет.
Горбачев был очень рад, а его жена, как он вспоминал, “радовалась еще
больше”. Наконец-то остались позади ее страхи, что у них никогда не
получится “нормальной семьи”. Он пригласил свою мать – помочь в
первые дни с младенцем. Но когда бабушка взялась купать внучку, Раисе
стало не по себе: ей показалось, что бабушка “действует слишком
решительно”. Поэтому мать Горбачева прожила у новоиспеченных
родителей всего неделю, а потом уехала домой[274].
Тогда Горбачевы все еще жили в съемной комнате на Казанской
улице. Когда у Раисы появилась временная работа, супруги нашли для
дочки няню в одном из ближайших сел, но в середине дня Раисе
приходилось бежать домой – кормить ребенка и сцеживать молоко. Как
только Ирина чуть-чуть подросла, мать отдала ее в ясли и детский сад –
“недоспавшую, наспех одетую”, чуть ли не бегом относила туда ранним
утром. Потом дочка заговорила, и ее мать вспоминала, как та
приговаривала по пути: “Как далеко мы живем! Как далеко мы живем!”
“Не забуду ее глазенок, полных слез и отчаяния, расплющенный носик
на стекле входной двери садика, когда, задержавшись допоздна на
работе, я опять же бегом врывалась в детский сад. А она плакала и
причитала: ‘Ты не забыла меня? Ты не оставишь меня?’ …Я постоянно
испытывала и испытываю чувство, что где-то в детстве обделила ее
материнским вниманием”[275].
Раиса, как обычно, была слишком требовательна к себе. Ведь
большинство советских матерей работали. А когда оба родителя целыми
днями “пропадали” на работе, дети иногда оставались в садах и на ночь
(на “пятидневке”). Но ее это мало утешало. Муж всячески помогал по
хозяйству – не только закупал продукты на местном колхозном рынке
(где выбор было гораздо богаче, чем в государственных магазинах), но и
мыл посуду, делал уборку в доме. Впрочем, когда его партийная нагрузка
возросла, помогать по дому он стал меньше[276]. Иногда, возвращаясь с
работы поздно вечером, Горбачев заставал жену в слезах: ей нужно
было готовиться к завтрашней лекции, а Ириша никак не засыпала.
Кроме того, он часто отлучался в командировки. Позднее он с
восхищением вспоминал, что жена никогда не укоряла его, никогда не
жаловалась на их жилищные условия. “Раиса, вот это поразительно,
никогда никакого писка не было… Мы друг к другу были привязаны
страшно. Невероятно, патологически. Поэтому у меня никогда рука не
поднималась обидеть ее. Никогда”. Он не в состоянии был ничего делать,
не мог даже мысленно переварить малейшую размолвку, просто умолкал
от эмоционального потрясения. “Если что-то возникало, я, так сказать,
прерывал, уходил… Она приходила, и я спал. Вот нервная система какая
была”[277].
Горбачев чувствовал одновременно и благодарность, и вину перед
женой. Явно пришла пора улучшать жилищные условия. В 1958 году
комсомольские коллеги Горбачева помогли ему получить для семьи две
комнаты в коммунальной квартире, хотя, конечно, едва ли такую
перемену можно было назвать значительным улучшением. Их новое
жилье находилось в четырехэтажном, бывшем “административном”
здании недалеко от центра города, на улице Дзержинского (которая и в
2008 году продолжала носить имя первого начальника ЧК – советской
тайной полиции). Из-за нехватки жилья в городе два верхних этажа
этого дома сделали жилыми и превратили в довольно просторные
квартиры. Затем жилым постепенно стал и нижний этаж, и именно там
достались комнаты Горбачевым. На весь этаж имелась одна общая кухня
и туалет. Советские коммуналки имели дурную славу; очень многое
зависело от соседей[278]. В одной квартире с Горбачевыми жили
отставной подполковник (это его жена обшивала Раису), сварщик,
механик швейной фабрики, сантехник, холостяк-алкоголик с матерью и
четыре женщины-одиночки. Эта коммуналка представляла собой, по
воспоминаниям Раисы, “маленькое государство… со своими неписаными,
но понятными для всех законами. Здесь работали, любили, расходились,
выпивали по-русски, по-русски ссорились и по-русски же мирились.
Вечерами играли в домино. Вместе отмечали дни рождения”. В письмах
из командировок Горбачев в шутку наставлял жену: “Дипломатические
отношения с суверенными единицами должна поддерживать ты.
Надеюсь, не без гордости будешь проводить нашу внешнюю политику.
Только
не
забывай
при
этом
принцип
взаимной
заинтересованности”[279].
Раисе – как и многим советским людям, жившим до этого только в
крестьянских хатах, переполненных общежитиях или съемных
комнатах, – даже коммуналка показалась неслыханной роскошью: они с
Михаилом – “впервые в жизни в собственной квартире”[280]. Только
через три года, когда Горбачева назначили главой крайкома комсомола,
супругам наконец выделили отдельную двухкомнатную квартиру
площадью 40 квадратных метров с отдельными, а не общими кухней,
ванной, туалетом и коридором, в дореволюционном здании на приятной
улице Морозова. А еще через девять лет семья переехала в небольшой
отдельный дом – отремонтированный, хотя далеко не роскошный (как
вспоминает дочь Горбачевых), с большим садом и даже небольшим
прудиком[281]. К тому времени Раиса уже научилась ценить
“размеренность жизни и патриархальную тишину” Ставрополя. “Это была
размеренность пешего шага… Проблем транспорта, ‘часа пик’… не
существовало. На работу, в магазин, в баню, парикмахерскую,
поликлинику, на рынок – всюду можно было добраться пешком”[282].
Чтобы понять взлет карьеры Горбачева в Ставрополе, нужно хорошо
представлять хрущевскую эпоху, реформаторский дух которой в полной
мере воплотился в самом Горбачеве, а также ранние годы брежневского
правления, в которые он тоже сумел удачно вписаться. 25 февраля 1956
года генеральный секретарь КПСС Никита Хрущев выступил с секретным
докладом на XX съезде партии. Это был первый съезд после смерти
Сталина, и наследники вождя считали своим долгом дать какую-то
оценку человеку, который правил страной целую четверть века, чинил
расправу над собственным народом (в том числе над своими
кремлевскими соратниками) в то самое время, как “под его
руководством” СССР превращался в индустриальную державу и
одерживал победу в Великой Отечественной войне. А где-то за
кремлевскими кулисами, пока преемники Сталина спорили между собой,
что же такого сказать о бывшем хозяине, Хрущев втайне готовился
разоблачить палача. Это было смелое решение – ведь возникал риск
подорвать унаследованный от него режим. Хрущев пошел на такой
роковой шаг отчасти для того, чтобы получить преимущество перед теми
своими кремлевскими соперниками, которые были ближе к Сталину, чем
он сам, но отчасти и по другой причине: ему хотелось сделать широкий
жест покаяния, искупить грех соучастия в сталинских преступлениях.
Конечно, отношение Хрущева к своему бывшему учителю и мучителю
было довольно сложным, и это отразилось в его докладе, который
развенчивал только Сталина, а не всю советскую систему. Но и такой
полумеры оказалось достаточно, чтобы вызвать эффект политического
землетрясения. Тысячи делегатов, собравшихся в Кремле, слушали
доклад Хрущева в оцепенелом молчании. А в недели, последовавшие за
партийным съездом, та же оторопь охватывала миллионы людей по всей
стране, когда им зачитывали или пересказывали речь генсека. Хрущев не
хотел, чтобы его “секретный” доклад так и остался в секрете. Напротив,
он хотел, чтобы его разоблачения разошлись по стране, однако совсем
не ожидал, что они спровоцируют столь бурную реакцию среди
интеллигенции. Молодежь требовала от старшего поколения ответа: как
же они допустили сталинский террор? Студенты МГУ прогнали прежних
комсомольских вожаков и выбрали новых. Некоторые студенты, в том
числе те, кому в будущем предстояло сделаться приверженцами
горбачевской “гласности”, открыто обсуждали такие темы: “Маркс и
Ленин банальны”; “Ленин устарел”; “ЦК КПСС – не кумир”. В том самом
общежитии, где раньше жили Горбачев и его жена, студенты объявили
бойкот университетской столовой: “Если ты не хочешь питаться, как
скот, – поддерживай бойкот!”[283]
Многие новоиспеченные реформаторы вслед за Хрущевым призывали
вернуться к ленинизму – учению, которое Сталин будто бы предал. Лишь
в конце 1980-х, когда у руля власти встал Горбачев, Ленина начали
подвергать все более смелым нападкам, указывая на то, что именно он
заложил основы той репрессивной системы, которую позднее
усовершенствовал Сталин. Те же, кто осмеливался озвучивать подобные
крамольные мысли в 1956 году, сильно рисковали, особенно после того,
как венгры устроили собственную октябрьскую революцию,
попытавшись сбросить советское иго. Студенты МГУ с разных
факультетов продолжали вольнодумствовать до тех пор, пока в конце
1957 года не арестовали самых радикальных. После этого замолчали
все, кроме самых бесстрашных смельчаков.
С 1957 года и вплоть до своего смещения в 1964-м Хрущев проводил
кампанию десталинизации, которая носила противоречивый характер.
Наталкиваясь на сопротивление коммунистов-консерваторов, он
бросался в крайности: то поощрял инакомыслящих писателей и
художников, то устраивал им публичные разносы, то распахивал свою
страну навстречу свежему ветру с Запада, то снова запирал ее на засовы.
Однако в целом в СССР сохранялся оптимистичный настрой: ему
способствовало общее ощущение, что все идет к лучшему, его
подпитывали успехи советской науки и техники (например, запуск
“Спутника-1”),
но,
главное,
оптимизм
коренился
в
самой
коммунистической идеологии. Многие люди поколения Горбачева –
шестидесятники, как их назовут позднее, – продолжали верить в то, что
с распространением образования и культуры человеческое общество
можно усовершенствовать, что с помощью науки и техники можно
покорить и изменить природу.
Пришла пора “оттепели” в советской культуре. Люди заново открывали
для себя великих поэтов прошлого – Анну Ахматову, Осипа
Мандельштама и Марину Цветаеву. А еще появились новые, сразу
обретшие славу имена – Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко,
Белла Ахмадулина. Наступил звездный час толстых журналов, среди
которых особое место занимал “Новый мир” Александра Твардовского,
где в 1962 году напечатали повесть Александра Солженицына “Один
день Ивана Денисовича”. Патриотично настроенные писатели,
работавшие в жанре деревенской прозы, еще не превратились в
яростных русских националистов, которые со временем осудят реформы
Горбачева, усмотрев в них измену. Переживали расцвет советский театр
и кинематограф: оставив надоевшую всем пропаганду, воспевавшую
ценности коллектива, они обратились к частной жизни. Советская наука
избавилась от “идеологически верных” шарлатанов вроде Трофима
Лысенко. Рождалась “честная журналистика”.
В такой среде коммунисты, настроенные на реформы, появились даже
внутри партийного аппарата. Эти “истинные марксисты”, “истинные
ленинцы” окрестили себя “детьми XX съезда”, и к их числу принадлежал
сам Горбачев. Лен Карпинский, окончивший философский факультет МГУ
в 1952 году, писал в газету “Правда”, ощущая, по его собственным
словам, “абсолютную веру в правильность” марксистского общественноэкономического учения. При Горбачеве он стал политическим
обозревателем передовой еженедельной газеты “Московские новости”.
Георгий Шахназаров, окончивший в 1949 году Азербайджанский
государственный университет, ушел из “Политиздата” (где работал в
1952–1961
годах)
в
размещавшуюся
в
Праге
редакцию
коммунистического журнала “Проблемы мира и социализма”, затем стал
сотрудником международного отдела ЦК, а попутно начал считать себя
скорее социал-демократом, нежели коммунистом[284]. В 1988 году он
вошел в узкий круг советников Горбачева. Анатолий Черняев,
поступивший в МГУ до войны, а закончивший его уже после и
преподававший там в период “оттепели”, тоже работал в “Проблемах
мира и социализма”, а затем в международном отделе ЦК, прежде чем
стал в 1986 году главным консультантом Горбачева по международным
делам.
Реформаторское мышление, носителями которого были подобные
люди, сохранялось еще несколько лет после насильственного смещения
Хрущева в 1964 году. Сам Хрущев становился все более эксцентричным
и непредсказуемым, и от него постепенно отворачивались все, кто
прежде поддерживал его реформы. К тому времени, когда кремлевские
соратники без лишних церемоний отстранили Никиту Сергеевича от
власти, у него уже практически не оставалось союзников. Новое
правительство, которое возглавили генеральный секретарь Леонид
Брежнев и премьер-министр Алексей Косыгин, пообещало проводить
более последовательную и взвешенную политику. Молодые областные
партийные лидеры вроде Горбачева одобрили одно из их первых
нововведений – экономическую реформу, призванную ослабить
централизованное планирование. Однако вскоре эта реформа была
свернута московскими чиновниками, чьей власти она угрожала.
Одновременно преемники Хрущева приостановили начатую им
антисталинскую кампанию, а затем и вовсе дали “задний ход”. Начались
репрессии против либеральной интеллигенции. В 1966 году арестовали
и приговорили к заключению писателей Андрея Синявского и Юлия
Даниэля. А в августе 1968 года советское правительство подавило
Пражскую весну.
В Чехословакии коммунисты-реформаторы во главе с Александром
Дубчеком решили построить социализм с “человеческим лицом”, сняв
ряд запретов. Они провозгласили свободу высказываний, печати,
передвижения и принялись за децентрализацию экономики. Когда все
это только начиналось, в Москве очень многие – и внутри, и вне
партийного аппарата – приветствовали пражские реформы, видя в них
желанные перемены и надеясь, что со временем они произойдут и в
СССР. В ту пору международный отдел ЦК КПСС все еще оставался
местом, где бурлили либеральные идеи. Как вспоминал Андрей Грачев,
сотрудники аппарата комитета не занимались вербовкой зарубежных
союзников, чтобы те поддерживали внешнюю политику СССР, а
проводили заседания, на которых иностранные “левые” спорили о том,
как избавиться от сталинского наследия[285]. Николай Шмелев, позже
ставший экономическим советником Горбачева, так вспоминал
настроения, царившие летом 1968 года: “Свидетельствую: никогда ни до,
ни после того августа не видел я в советских верхах такого разгула
демократизма. Можно было идти где-нибудь по коридору ЦК и орать во
весь голос: ‘Нельзя вводить танки в Чехословакию!’ А тебе навстречу мог
двигаться кто-то другой и столь же истово орать: ‘Пора наконец вводить
танки в Чехословакию! Пора наконец кончать с этим бардаком!’”[286]
Александр Бовин, еще один просвещенный аппаратчик, писал в своем
дневнике как раз перед тем, как советские танки вошли в Прагу, что в
международном отделе ЦК, да и в Министерстве иностранных дел,
“преобладают настроения резко критические. Этот шаг считают
неоправданным или в лучшем случае – преждевременным”[287]. Сам
Бовин, по долгу службы писавший пропагандистские статейки,
оправдывая советское вторжение – как рассказывал Черняев: “днем
вымучивал из себя мерзкие тексты, а по вечерам приходил ко мне на
кухню пить и плакать от стыда и отчаяния”[288]. Тот же Бовин позднее
выступал спичрайтером для Брежнева: уже это говорит о том, что
либерально настроенные аппаратчики вынуждены были жить двойной
жизнью.
До советского вторжения в Прагу, пишет историк Владислав Зубок,
еще существовала возможность союза между “просвещенными
аппаратчиками, экономистами-реформаторами, учеными-реформистами
и левым культурным авангардом”. Могла ли такая возможность привести
к “Московской весне” двадцатью годами раньше, чем ее возвестил
Горбачев? “Мы были слишком молоды во времена XX съезда, –
вспоминал Бовин, – а потому еще не могли превратить Оттепель в
настоящую весну”. Зубок добавляет: “В кремлевском руководстве еще не
было такого человека, как Михаил Горбачев, который взял бы на себя
инициативу и возглавил подобный союз”[289].
В феврале 1958 года в Ставропольском крайкоме комсомола
проходил семинар на тему: “Каким должен быть комсомольский вождь?”
Один из ответов гласил: он должен быть хорошим семьянином – “не
может быть комсомольским вожаком тот товарищ, у которого в семье
неполадки”. “На любом производстве и на учебе он должен быть
лучшим”. “Должен обязательно разбираться в музыке, поэзии, танцевать,
петь и т. д. Очень хорошо, если он может играть на баяне”. “Очень
принципиальным и чрезвычайно требовательным – как к себе, так и к
другим”. Не из тех, что “везде и всюду выставляют свое я”. “Нужно быть
всегда наглаженным и аккуратным”. Конечно же, должен вовремя
являться на собрания. На семинаре обсуждали даже ширину брюк,
которые он должен носить, а еще задавались вопросом, имеет ли право
такой человек руководить другими людьми, если не способен жить в
ладу с собственной женой[290].
Горбачев не играл на баяне. Зато неплохо пел, особенно народные
песни и романсы. И представлял собой как раз тот нравственный
“эталон”, который требовался партии, чтобы вдохновлять молодежь. Но,
будучи таким примерным, он особенно чутко реагировал на
противоречия, мучившие всех сознательных чиновников-коммунистов.
Ведь между утопическими надеждами и суровой действительностью
зияла огромная пропасть. Идеальные представления о людях,
заботящихся о коллективе как о самих себе, грубо перечеркивались тем,
что многие чиновники вообще ни о ком не заботились, а вместо этого
предавались
пьянству
или
совершали
преступления.
Образ
коллективного руководства, постоянно пекущегося об общем благе,
испарялся при виде лихорадочных соревнований, в которых соперники
пытались повыше вскарабкаться на скользкий столб. Теперь, когда
отступил страх, сковывавший всех в сталинское время, задача
мотивировать рабочих – главным образом путем морального убеждения
– казалась совсем безнадежной, тем более что денежный стимул,
способствовавший неравенству, выглядел идеологически неправильным.
В архивах партийных и комсомольских организаций Ставрополя
сохранились документы, свидетельствующие об общественных
улучшениях – о расширении образования (пускай и чрезмерно
политизированного) и здравоохранения (пускай самого примитивного) и
об индустриализации (со всеми ее негативными экологическими
последствиями) этого в целом сельскохозяйственного края. Однако в
большинстве архивных документов отразились так и не выполненные
обещания и грядущие катастрофы. Как следствие, руководителей вроде
Горбачева всегда можно было бы упрекнуть в пренебрежении
должностными обязанностями. В условиях экономики, которая держится
на коррупции, почти каждого чиновника можно обвинить в нарушении
того или иного закона. Большинство решало эту проблему, просто
цепляясь за ритуальную формулу: все идет прекрасно, за исключением
якобы единичных, абсолютно поправимых ситуаций, когда все почему-то
оказывается далеко не прекрасно. В самом крайнем случае
сознательный чиновник мог признаться, что в подотчетной ему области
существует немало недоработок.
Эта конфликтная ситуация отразилась в первом выступлении
Горбачева в должности первого секретаря Ставропольского горкома
ВЛКСМ в ноябре 1956 года. “Для нас, комсомольцев, решение съезда [XX
съезда КПСС] – это путевка в будущее, – гордо сообщил он, – призыв
партии идти туда, где требуется наша молодая энергия… В битве за хлеб
советская молодежь и ее передовой отряд, комсомол, шла в первых
рядах”. Однако, признавал он далее, в промышленности, на стройках
рабочим постоянно не хватает стройматериалов, плотники, которым не
подвезли древесину, в итоге копают ямы, и в результате такого хаоса
молодежь просто бросает трудовой пост и ищет другую работу. Между
тем комсомольские собрания не проводятся много месяцев подряд, и
никто не пытается как-то организовать комсомольцев или даже собрать
комсомольские взносы[291].
В речах Горбачева не содержалось никаких примеров крамолы.
Внешне он был осторожным и способным начинающим аппаратчиком.
Однако знакомство (возобновленное после пяти лет жизни в столице) с
реальным бытом крестьян в глухой провинции, погрязшей в глубокой
трясине, напомнило ему о том, в каких чудовищных условиях те живут, и
ему захотелось что-то изменить к лучшему.
Горбачева переполняла энергия, но автомобиля у него не было (ни
служебного, ни личного), и он разъезжал по области на поездах или
попутных грузовиках, ходил пешком из села в село, наблюдал за тем, как
живут там люди, и убеждал их самих прикладывать усилия к тому, чтобы
исправить положение. В одной из таких поездок он очутился в
отдаленном селе Горькая Балка, раскинувшемся по обе стороны речушки
с тем же безрадостным названием. С вершины ближайшего холма ему
открылась такая картина: “Хаотично разбросанные низкие мазанки,
курившиеся дымком, черные корявые плетни… Где-то там, внутри этих
убогих жилищ, шла своя жизнь. Но на улочках (если их можно так
назвать) не было ни души. Будто мор прошел по селу и будто не
существовало между этими микромирками-хатами никаких контактов и
связей. Только лай и перелай собак. И я подумал – вот почему бежит из
этого Богом забытого села молодежь. Бежит от заброшенности, от этой
жути, от страха быть похороненным заживо. Я стоял на пригорке и
думал: что же это такое, разве можно так жить?”[292]
Мог ли он чем-нибудь помочь жителям Горькой Балки? Как выпускник
Московского университета Горбачев посоветовался “со специалистами,
тоже в основном молодыми людьми” [в их число, можно не сомневаться,
входила и его жена], и все сошлись в одном: молодежь из Горькой Балки
нуждается в общении. Поэтому Горбачев решил “организовать несколько
кружков политического и всякого иного просвещения, прорубить, как
говорится, ‘окно в мир’”. Конечно, идеологическая обработка умов была
в СССР самым обычным делом, однако затея Горбачева все-таки
отражала его собственную тягу к более осмысленному обмену мнениями.
Люди, явившиеся на первую встречу, были настроены скептически: когда
Горбачев упомянул о том, что его жена, имея диплом МГУ, никак не
может найти себе работу в Ставрополе, какая-то молодая женщина тут
же заметила: “А вы говорите, что нам надо учиться! Зачем же тогда
учиться?!” Впрочем, народ высказал пожелание и впредь регулярно
встречаться. А позже, в Ставрополе, на Горбачева поступила жалоба от
партийного начальника того района, к которому относилась Горькая
Балка: “…приезжал какой-то Горбачев из крайкома комсомола и, вместо
того чтобы наводить порядок, укреплять дисциплину и пропагандировать
передовой производственный опыт, стал создавать какие-то
‘показательные кружки’”. Горбачев понял, что это был “упреждающий
удар” со стороны местного чиновника, который боялся, что именно его
обвинят в “нуждах и бедах” жителей Горькой Балки и неспособности или
нежелании улучшить их быт[293].
Желая поделиться впечатлениями с близким человеком, Горбачев
почти каждый вечер писал письма жене. Условия жизни в его родном
селе, Привольном, были не сильно лучше условий в Горькой Балке:
“Сколько раз я, бывало, приеду в Привольное, а там идет разговор о 20
рублях: где их взять, при том что отец работает круглый год. Меня просто
захлестывает обида. И я не могу (честное слово) удержать слез. В то же
время думаешь: а ведь они живут еще неплохо. А как же другие? Очень
много надо еще сделать. Как наши родители, так и тысячи таких же
заслуживают лучшей жизни”[294].
Доклад Хрущева на XX съезде подарил людям надежду на то, что
внутри КПСС начнутся реформы, причем инициирует их сама партия.
Горбачев зачитывал в крайкоме информационное письмо с выдержками
из доклада, которое ЦК разослало партийным начальникам. “Многие
просто не могли поверить, что все это – правда. Мне было проще. У меня
в семье были жертвы репрессий…”[295] Сам Горбачев “поддержал
мужественный шаг” Хрущева, но немедленно столкнулся с людьми,
которые восприняли все иначе. Преемник Сталина внезапно нанес
сокрушительный удар по авторитету чуть ли не обожествленного вождя,
преклонение перед которым, по сути, оправдывало любые действия
правящей партии. Железная партийная дисциплина требовала от верных
коммунистов подчинения новому курсу ЦК, но, как вспоминает Горбачев,
“осмыслить и принять его оказались способными далеко не все. Многие
затаились, выжидая дальнейшего развития событий и дополнительных
инструкций…”[296]
На селе простые люди были ошарашены – даже не столько
преступлениями Сталина, сколько разоблачениями Хрущева. В рамках
начатой разъяснительной работы комсомол направил Горбачева в НовоАлександровский район, где ему предстояло беседовать с молодежью о
хрущевском докладе. Местный секретарь райкома партии по идеологии
встретил его с искренним сочувствием: видимо, он считал, что Горбачева
“подставили”. “Откровенно скажу тебе, – заметил он, – народ осуждения
‘культа личности’ не принимает”[297]. Может быть, это происходило
оттого, что на местном уровне, проводя беседы с рядовыми членами
КПСС, начальство пыталось подсластить пилюлю? В одном районе сразу
же после лекции на тему “Почему культ личности чужд духу марксизмаленинизма” состоялся концерт. В другом районе лектор-комсомолец,
сделавший главный вывод о том, что вина лежит не на Сталине, а на
местных чиновниках, вслед за лекцией поручил собравшейся молодежи
одну “конкретную, практическую задачу”: высадить четыреста деревьев
для новой “аллеи дружбы”. Отчеты о разъяснительной работе,
поступавшие в горком комсомола Ставрополя, конечно, различались
спецификой деталей, уровнем письменного русского языка и даже
качеством использованных пишущих машинок (шрифтам многих
машинок недоставало отдельных букв, строчки шли вкривь), но ничто в
этих отчетах не свидетельствовало о проведении тщательного,
всестороннего разбора сталинских преступлений[298].
Зная, что партийные чиновники нагло присвоили себе право говорить
“за народ”, Горбачев провел две недели в районе, куда его направили, и
беседовал там в основном с комсомольцами и коммунистами, но
случалось вступать в разговоры и с простыми, беспартийными людьми.
Некоторые коммунисты, особенно более молодые и имевшие какое-то
образование и еще те, кого коснулись сталинские репрессии, разделяли
взгляды Горбачева. А вот другие или отказывались верить в хрущевские
разоблачения, или не сомневались в достоверности фактов, но
спрашивали: “Зачем? Зачем публично выносить ‘сор из избы’, зачем
открыто говорить об этом и будоражить народ?” Еще больше тревожила
Горбачева реакция крестьян, которые были благодарны Сталину за то,
что он репрессировал местных председателей колхозов – тех, кто
угнетал их самих. “Так им и надо, – заявила одна женщина. – Это они
загоняли нас в колхозы и притесняли народ. А Сталин к этому никакого
отношения не имел”. Другая добавила: “Вот им и отлились наши слезы”.
“И это говорилось в крае, – пояснял Горбачев в своих мемуарах, –
который прошел через кровавую мясорубку тех страшных тридцатых
годов!”[299]
Вернувшись в Ставрополь, Горбачев начал задавать себе еще больше
вопросов, чем раньше, но на многие из них не находил ответов. До него
стало доходить, что главная причина – это сам доклад Хрущева. Там в
преступлениях сталинской эпохи обвинялся лично Сталин. В этом
смысле, заключил Горбачев: “он носил не аналитический, не
‘рассуждающий’, а, я бы сказал, сугубо личностный, ‘эмоциональнообличающий’ характер”. Он “сводил причины многих сложнейших
политических, социально-экономических, социально-психологических
процессов к дурным чертам личности самого ‘вождя’”[300]. Реакция
Горбачева содержала в себе зародыш радикальной критики сталинизма:
он приходил к выводу, что вина лежит на всей советской системе, а не
на одном человеке. Отказываясь мириться с привычкой Хрущева –
сводить сложные причины к простым объяснениям, – Горбачев явно
гордился собственными аналитическими способностями. Но при этом он
понимал, что опасно заходить в подобном анализе чересчур далеко. В ту
пору, вспоминал он, “в ‘верхах’… сразу поняли, что критика Сталина –
это критика самой системы” и, следовательно, “угроза ее существованию,
а стало быть, благополучию власть имущих”. Он не был интеллектуально
(и уж тем более политически) готов бросать вызов руководству.
Через пять лет, на XXII съезде партии, Хрущев возобновил нападки на
сталинизм. В Москве из Мавзолея на Красной площади вынесли останки
Сталина и поздней ночью под охраной вооруженной стражи
перезахоронили их у Кремлевской стены. Ставропольские власти, не
желая отставать от московского начальства, привезли в город тракторы и
уже начали сносить местный памятник Сталину, когда вокруг собралась
возмущенная толпа горожан. Тем не менее власти выполнили свое
решение, памятник демонтировали, а проспект Сталина переименовали
в проспект Карла Маркса. Горбачев как комсомольский специалист по
пропаганде внес свою лепту в возобновившуюся антисталинскую
кампанию, причем прибегал к самым резким выражениям. Он сетовал на
“чудовищный вред”, нанесенный Сталиным, и осуждал его пособников,
на чьих руках тоже остается “кровь невинных людей” (имея в виду
Молотова, Маленкова и Кагановича, которых Хрущев недавно
“вычистил” из рядов партии). Следуя партийной линии, он добавлял, что
“с последствиями культа личности покончено раз и навсегда”[301]. Но сам
он прекрасно понимал, что сталинский вопрос еще далеко не решен, и
продолжал мучительно раздумывать над ним. Одним из относительно
немногочисленных людей в его окружении, осуждавших Сталина, была
коллега его жены по институтской кафедре, у которой в 1937 году
арестовали мать. По воспоминаниям этой коллеги Раисы, ее и Горбачева
сблизил этот опыт, а также – “долгие дискуссии о Сталине, которые вели
мы с Михаилом”[302].
Продвижение Горбачева на пост первого секретаря Ставропольского
горкома комсомола в сентябре 1956 года впервые позволило ему
ощутить вкус относительно независимой власти. Разумеется, он попрежнему подчинялся и горкому КПСС, и крайкомовским комсомольским
властям, и все-таки у него появилась возможность реализовывать
собственные идеи. В своем первом выступлении в должности главы
городской комсомольской организации в ноябре 1956 года он обратился
к вопросам образования: “Как же так – многие комсомольцы в
пединституте учатся на ‘тройки’? Это значит, что студенты-троечники
станут специалистами-троечниками, и результаты их работы тоже будут
на ‘тройку’”. Какой прок от лекторов-комсомольцев, спрашивал он, если
они вколачивают подшефной молодежи самые примитивные мысли: “Это
хорошо, а это плохо”[303].
Горбачев сосредоточил внимание на выпускниках школ и вузов,
которые никак не могли найти подходящую работу и мрачно глядели в
будущее. И снова он пришел к идее организовать дискуссионный клуб,
чтобы пробудить молодежь, подтолкнуть ее к переустройству жизни в
стране. В ту пору подобные клубы, по его словам, были “новшеством
неслыханным”, хотя в позднейшие годы они стали появляться в других
городах. Для первой встречи, которая должна была пройти в Доме
учителя, Горбачев выбрал вроде бы политически нейтральную тему –
“Поговорим о вкусах”, но все равно “бдительные доброхоты” оповестили
городское партийное начальство о намечающемся подозрительном
событии: “В самом центре… Какой-то щит… Явная провокация!” Первая
дискуссия прошла удачно, за ней последовали другие, на которые
приходило уже больше народу, так что для них потребовалось более
просторное помещение, и не где-нибудь, а в местном Клубе милиции.
Горбачев председательствовал на всех этих встречах и следил за тем,
чтобы затеянные им обсуждения не выходили за рамки положенного.
Однажды (и это “запомнилось на всю жизнь”) “какой-то молодой парень”,
явно начитанный и образованный, стал обвинять Горбачева и остальных
в том, что они сводят всю культуру к одной коммунистической
идеологии, тогда как культура – это “прежде всего сам человек со всей
его многовековой историей”. Горбачев вместе с заведующим кафедрой
местного пединститута бросились в контратаку и принялись убеждать
оппонента в том, что “именно социализм унаследовал и воспринял все
богатство духовного наследия человечества, только он открыл дорогу к
культуре миллионам”. Более искушенный в идеологических спорах и к
тому же вооруженный председательскими полномочиями, Горбачев
сокрушил “идейного противника”. Несчастный студент всего лишь
отважился “обсуждать проблемы”, то есть попытался сделать ровно то,
чем так гордился сам комсомольский лидер, а вот Горбачевым, по его
позднейшему признанию, двигали совсем иные соображения: “В тот
момент я больше всего думал о том, что могут прикрыть дискуссионный
клуб, которым все мы так дорожили”[304].
Осуществил Горбачев и другой эксперимент, который зародился как
идеалистический проект, а в итоге обернулся бедой. Чтобы пресечь
пьяный разгул, хулиганство и преступность, местная милиция применяла
исключительно “силовые методы” воздействия, но толку от них было
мало. Горбачев решил создать мобильный оперативный отряд, куда
вошли комсомольцы-добровольцы. Но вскоре грабители сами принялись
орудовать в городе под видом таких оперативных отрядов, а
комсомольцы, войдя во вкус, легко “шли на задержание и мордобой”[305].
Другие инициативы Горбачева были более прозаичными: он создавал
ученические производственные бригады при средних школах
Ставрополья; строил первый городской пионерский лагерь (организация
“юных пионеров”, созданная по образцу американских бойскаутов,
служила для школьников обязательной стартовой площадкой перед
вступлением в комсомол); организовывал комсомольские бригады,
которые облагораживали подъезды к городу, высаживая деревья вдоль
дорог[306]. После того как в 1958 году Горбачева назначили вторым
секретарем крайкома комсомола, он участвовал в развернутых
Хрущевым массовых кампаниях: направлял молодежь на ударную
стройку
азотно-тукового
завода-гиганта
в
Невинномысске,
пропагандировал культивацию кукурузы и разведение овец, кроликов и
уток. Хрущев лично нахваливал вкусное и питательное утиное мясо, а
вслед за ним ставропольская молодежная газета вопрошала читателей
как будто с затаенной угрозой: “Комсомолец! Что за сутки сделал ты для
утки?”[307]
Ставропольский журналист Борис Кучмаев описывал одно весеннее
собрание, на котором Горбачев общался с заслуженными молодыми
птичницами из колхозов своего края. За окнами зала, где проходило
заседание, цвела сирень. Полноватую фигуру Горбачева почти обтягивал
серый костюм, а на лацкане пиджака, на видном месте, красовался
значок выпускника МГУ. Узел яркого галстука был ослаблен. Глаза у
Горбачева блестели, щеки разрумянились. По воспоминаниям Кучмаева,
в нем чувствовалась “непоколебимая уверенность в себе” человека,
способного “смело судить и рядить о делах, разобраться в которых под
силу лишь специалисту”[308]. Похожий энтузиазм излучает письмо,
которое прислал Горбачев Раисе, после того как прослушал обращение
Хрущева к XIII съезду ВЛКСМ в Москве в апреле 1958 года: “От съезда
сильные впечатления-выводы, к которым не всегда придешь у себя
дома… оправдание накопившегося внутреннего беспокойства, усилий,
напряжения…” Дальше, в том же письме, уже переключившись на личные
дела, Горбачев писал: “Твои просьбы стараюсь выполнить… Что купил, не
буду говорить. Об одном жалею, что денег уже нет… Я подписал тебе
Всемирную историю – 10 томов, Малую энциклопедию, философские
произведения Плеханова [Георгий Плеханов был одним из первых
русских марксистов]… Скоро приеду, может быть, даже раньше письма,
ибо не исключена возможность – самолетом”[309].
В мемуарах Горбачев признавался, что давление, оказывавшееся
сверху (особенно непрерывный поток указаний из Москвы, из ЦК
ВЛКСМ), утомляло его. “Складывалось впечатление, что там, ‘наверху’,
твердо убеждены: без их бюрократических инструкций и трава не
вырастет, и корова не отелится, а экономика вообще может
функционировать лишь в режиме ‘мобилизационной модели’, напрочь
лишена способности к саморазвитию”[310]. Однако подобные мысли не
мешали ему все эти годы производить впечатление человека, целиком и
полностью распоряжавшегося самим собой, своей работой и своим
будущим.
Николай Еремин впервые встретился с Горбачевым осенью 1956 года,
когда работал трактористом в Ново-Александровском районе, к северовостоку от Ставрополя. В 1958 году он стал комсомольским деятелем и
часто виделся с Горбачевым в Ставрополе. “С первого взгляда это был
мощно сложенный внушительный человек, – вспоминал Еремин, –
мужественное лицо, натура, взгляд проницательный и доступный в
беседе”. Еремин и в 2005 году продолжал восхищаться Горбачевым –
вероятно, это объяснялось тем, что Горбачев когда-то поддержал его,
помог продвинуться. Однако цепочка хвалебных прилагательных,
которые он употребил, отзываясь о своем бывшем наставнике, уже
давным-давно не имевшем возможности как-либо помочь ему в
карьерном росте, просто ошеломляет: “Способный человек, цепкий,
ответственный, брался за сложные дела, всегда стремился вперед, к
новизне, к постановке задач… Строгий был, принципиальный,
чистоплотен, не разболтан, подтянутый всегда, культурный, воспитанный
человек, целеустремленный. Крупный организатор был… привлекал к
решению своих задач ученых и практиков, – это и семинары и общение,
чтобы экономику края поставить”[311].
Раиса Базикова, учительница русского языка и литературы,
познакомилась с Горбачевым в 1958 году, будучи комсомольским
лидером Буденновского района. Он назначил ее районным секретарем
комсомола по делам детей, школ и других общественных организаций, а
затем – вторым секретарем партии Октябрьского района. Она была
знакома с Раисой Горбачевой, с сестрой Раисы Людмилой, с дочерью
Горбачевых Ириной, а позже и с мужем Ирины. Как и Еремин, Базикова
не скупилась на похвалы. Горбачев, будучи дотошным управленцем,
всегда старался держать все под контролем, проверять все и всех, часто
посещал фермы и предприятия. Он воздерживался от необдуманных
решений, но, даже когда у него появлялись сомнения, “он был тверд и
считал, что надо твердо требовать. Заботился о своей репутации…
тщеславно, – признает Базикова, – все мы люди, конечно, тщеславные…
У него все время было стремление расти”.
В провинции партийные и правительственные чиновники отличались
особой распущенностью. (В советские годы в Донецке автор лично
наблюдал двух чиновников, которые, опрокинув за завтраком несколько
стограммовок водки, гонялись за смазливой официанткой по всему
ресторану и даже лезли за ней на кухню.) Когда они не пьянствовали и
не ухлестывали за женщинами, то подолгу пропадали с коллегами на
охоте и на рыбалке, причем крепким напиткам уделяли не меньше
времени, чем собственно рыбе или дичи. По словам Базиковой, в этом
отношении Горбачев был практически уникальным явлением среди
ставропольских чиновников. Многие из них “были экстремисты”, но были
и такие, которые “себя очень хотят показать, не очень были
интеллигентны” и не могли потягаться с ним умом и солидностью.
Многие вели себя очень грубо в присутствии женщин, а вот он “очень
уважительно к женщинам относился”. К тому же Горбачев старался
назначать женщин на должности городских и районных руководителей.
Горбачев не был феминистом в западном смысле этого слова. Такого
рода феминизм вообще не был популярным при коммунистах, потому
что считалось, что советская власть и так “раскрепостила” женщин, будто
бы наделив их политическими правами, а заодно наградила их такими
“привилегиями”, как тяжелый мужской труд – вроде уборки улиц. Заслуга
Горбачева состояла в том, что, живя с Раисой, он понял, какая нагрузка
лежит на женских плечах, всегда относился к женщинам с уважением и,
когда мог, помогал им продвигаться по службе. Его ближайшим
советником, по словам Базиковой, оставалась жена. Они были “друг с
другом открыты”. Она “умный человек была”, а он “доверял ей во всем.
Даже если она совет какой-то дает, не очень правильный, но он
понимал, что она искренно говорит. Помощники были не на [его]
уровне”. Потому-то Раиса и влияла на него во всем, вплоть до кадровых
вопросов[312].
Виктор Калягин, выучившийся на ветеринара, но занимавший пост
директора племенного завода, а затем первого секретаря райкома
партии, впервые встретился с четой Горбачевых в 1961–1962 годах. Они
казались образцовой супружеской парой: “Молодец он – очень
уважительно и с любовью относился к своей жене. Наши жены даже
критиковали: смотрите, как Горбачев относится к своей жене, и вы к нам
также должны относиться”[313].
Конечно, Горбачев как человек более культурный, искушенный и
успешный сильно выделялся среди коллег, поэтому неудивительно, что
кое-кто поглядывал на него неодобрительно. Алексей Гоноченко,
ставший комсомольским деятелем в 1955 году, говорил, что Горбачев
продвигался наверх слишком уж быстро, себе в ущерб, даже не успевая
набраться элементарного опыта, который ему бы пригодился. А еще он
был “слишком мягкий”, как утверждал Гоноченко. “Его могли
переубедить”[314]. Само представление о том, что такая податливость –
изъян, отражает традиционную для России тягу к “твердой руке”, к
авторитарному стилю руководства. Даже Калягин, человек явно более
терпимый и в целом гораздо выше оценивавший Горбачева, здесь
соглашался: “Всегда можно было решить вопрос с ним, хотя его
помощники часто с ним не соглашались”. Калягин, который знал обоих
родителей Горбачева, пояснял: “То есть папин характер. Если б мамин
был, то он бы сказал: ‘Я сказал – и все!’ А с ним всегда можно было
договориться”[315].
Ни один бывший коллега не критиковал Горбачева так яростно, как
Виктор Казначеев. Как и сам Горбачев, Казначеев происходил из очень
простой семьи и поднялся по службе благодаря высшему образованию.
Правда, на МГУ он не замахивался – удовлетворился Ставропольским
пединститутом. На третьем курсе он стал председателем студенческого
профсоюза и заседал в горкоме комсомола, где встретился и даже
подружился с Горбачевым. Поначалу у Казначеева сложилось
впечатление, что Горбачев “был настойчив”, “умел оценивать
обстановку”, однако, по утверждению Казначеева, все эти “частые
ссылки на Ленина, Сталина, классиков марксизма” были со стороны
Горбачева просто “позерством” и создавали ему репутацию эрудита.
Кроме того, в разговоре он никогда не упускал случая упомянуть, что
был комсоргом своей сельской школы, работал на комбайне и получил
орден Трудового Красного Знамени. Казначеев признавался: “Я и сам
долгие годы был в плену его обаяния”. Но в итоге он понял, что его друг
был попросту “ставропольским нарциссом”, изо всех сил стремился стать
главным человеком в области, подлизывался к начальству и проявлял
“завистливость и мстительность” к соперникам, которых терпеть не мог и
в случае необходимости “очернял”. По мнению Казначеева, Горбачев
“любил быть рядом с яркими людьми, но чувствовал себя чрезвычайно
неуютно, когда яркие люди оказывались рядом с ним” и угрожали
затмить его самого[316].
Враждебные отзывы Казначеева о Горбачеве распространяются и на
его жену, которая, по утверждениям Казначеева, так устроилась в жизни,
что “почти никогда ничего не делала по дому”. В отличие от жены самого
Казначеева и жен других коллег, Раиса якобы всегда находила женщин,
которые убирали вместо нее в квартире, обстирывали семью Горбачевых
и готовили им. Вознаграждение одной такой помощнице по хозяйству
будто бы заключалось в том, что Горбачев устроил ее мужу повышение
по службе. По воспоминаниям Казначеева, поначалу, когда Горбачевы
поселились в Ставрополе, у них сложился теплый круг общения: помимо
них самих, туда входили Казначеев с женой и две другие супружеские
пары. Они регулярно ходили друг к другу в гости, отмечали дни
рождения и прочие праздники, вместе проводили выходные за городом.
Но потом, по его словам, Горбачевы перестали принимать гостей у себя,
потому что Раиса не любила готовить, и только ходили к другим, а через
некоторое время и вовсе зазнались и отдалились от остальных[317].
Как относиться ко всем этим обвинениям Казначеева? В 2005 году он
был ректором Государственного технологического университета в
Пятигорске – городе-курорте в южной, горной части Ставропольского
края. Он охотно согласился дать интервью, чтобы побеседовать о
Горбачеве, о котором уже выпустил несколько крайне негативных книг,
однако в разговоре умудрился уделить куда больше времени самому
себе. Это оказался низенький, плотного сложения, лысеющий мужчина с
каким-то неестественно застывшим лицом. Во время интервью ему
пришлось прерваться и отлучиться на церемонию, на которой ему
вручали ключи от города. Однако он пригласил своих американских
гостей на устроенный после торжественный обед, во время которого
тосты в его честь по очереди произносили представители разных
факультетов, администрации университета и студенты. Молодая
женщина из отдела связей с общественностью объявила ректора
“поистине замечательным человеком – человеком, который встает на
рассвете, чтобы в шесть утра провести планерку, человеком, у которого
десять тысяч жен [имелись в виду студентки университета]. Мы все – его
жены”. Одну из студенток, сидевших за столом, Казначеев заставил, явно
против ее желания, спеть посвященную ему песню: “Да здравствует
король!”
Если Горбачев и был когда-то “ставропольским нарциссом”, то
Казначеев с годами стал пятигорским нарциссом на стероидах. Вместо
того чтобы продвигать Казначеева наверх внутри партийной иерархии,
Горбачев дважды обошел его желанными назначениями. Когда в ходе
интервью я спросил самого Горбачева о Казначееве, он вначале ответил:
“Я не реагирую на то, что он говорит, пишет”. Но потом
продемонстрировал, что умеет ругаться не хуже, чем теоретизировать:
“Это человек, который, как говорят, без мыла пролезет в задницу”[318].
На самом деле отношения между Горбачевыми и Казначеевыми
никогда не были такими уж теплыми. Один старый фотоснимок
запечатлел эти две супружеские пары вместе с двумя другими – повидимому, во время одной из тех “дружеских” вечеринок, которые
описывал Казначеев. Похоже, все и правда неплохо проводили время:
на снимке они пьют и курят, как это принято на посиделках друзей в
России. А вот Горбачевы явно чувствуют себя не в своей тарелке.
Критикуя Горбачева, его бывшие ставропольские подчиненные
указывают в основном на те черты и привычки, которые были присущи
практически всем амбициозным советским партийным функционерам:
стремление расти по службе, а также способность подольщаться к
начальству, подавлять нижестоящих и искусно обходить соперников в
карьерной гонке. А если некоторые их похвалы кажутся
преувеличенными, то это оттого, что лучшие качества Горбачева крайне
редко наблюдались среди провинциальных чиновников. И все-таки
судьба Горбачева зависела не от провинциальных партийных
работников, стоявших примерно на одном с ним уровне, а от
руководителей в Ставрополе и в Москве, и вот на них-то он производил
отличное впечатление.
Решающую роль в восхождении Горбачева сыграл Федор Кулаков,
который был первым человеком в Ставрополе в середине 1960-х годов.
Самому Кулакову исполнилось всего 42 года, когда он стал первым
секретарем партийной организации Ставрополя, а до этого он занимал
пост министра хлебопродуктов РСФСР. “Статный, волевой и энергичный”
(по отзыву бывшего коллеги), с густой копной темных волос, Кулаков
обладал некоторым поверхностным знанием культуры, однако оставался
грубым, как и его фамилия. Кулаков вырос, как и Горбачев, в
крестьянской семье, а потом заочно учился во Всесоюзном
сельскохозяйственном институте. Когда ставропольские колхозы не
справились с планом по производству яиц, Кулаков пригрозил
проштрафившимся партийным чиновникам: “Не выполните план по
яйцам, будете сдавать свои собственные”[319]. Другим ставропольцам
запомнилась его “влажновато-холодноватая рука с костляво-гремучими
пальцами”, “рокочущий металлом голос”, “загадочная улыбка и резкий
запах одеколона”. Кулаков “водку пил стаканами и разбрасывался
руками, которые ему мешали. В людях уважал способность
проламываться через стену”[320]. По словам Горбачева, Кулаков так же
умело разговаривал с простым народом, как и со специалистами, и
“досконально разбирался в делах”. Но были у него и “слабости”:
например, он любил “пображничать” в близком кругу других
начальников, и иногда эти кутежи превращались в “настоящие
загулы”[321].
Горбачев понимал, что его судьба зависит от Кулакова. Он
вознамерился перенять от Кулакова какие-то положительные качества –
ведь это был “мужик… крутой, требовательный”, “работал с душой, за
дело болел”, – и в то же время избегал участия в его пьянках и беготне
за юбками. По счастью, Кулаков, как вспоминал Горбачев позже, понял
это: “никогда не поручал мне что-то сомнительное, хотя я знаю, что от
других мог потребовать, что в голову придет и чего душа пожелает”[322].
Кулаков начал всячески пестовать Горбачева. Он часто давал ему
поручения, далеко выходившие за рамки должностных обязанностей
Горбачева, и приглашал его в поездки по краю. “Это была настоящая
школа, без нотаций”, – вспоминал Горбачев[323]. При этом Кулаков делал
все возможное, чтобы у его самонадеянного молодого коллеги не
слишком закружилась голова от успехов. Правда, в марте 1961 года он
повысил его, сделав первым секретарем Ставропольского крайкома
комсомола, а еще через год – партийным начальником обширного
сельскохозяйственного района. Но в самый разгар этого карьерного
взлета, в январе 1962 года, сам же Кулаков устроил Горбачеву разнос на
краевом съезде комсомольской организации.
Съезд собрался для того, чтобы обсудить резкую критику в адрес
ставропольских властей, с которой в декабре 1961 года выступил ЦК
партии в Москве. Им ставили в вину то, что они не сумели в полной мере
донести до местных рядовых коммунистов решения, принятые на
недавно завершившемся XXII съезде КПСС. Кулаков, как это было
принято, самоуничижительно признал свою вину. Однако затем он
взвалил часть вины на Горбачева, который горячо одобрил призыв
съезда сделать выращивание кукурузы первоочередной комсомольской
задачей, однако лишь “на словах, а не на деле”. Горбачев уверял, что
отправил в села помогать с уборкой урожая восемнадцать тысяч человек,
но в итоге это ни к чему не привело, потому что за это же время из
колхозов молодежи сбежало не меньше. “Не замужество, товарищ
Горбачев, является главной причиной такой текучести кадров
животноводов, – язвительно заметил Кулаков, – а бездушное отношение
крайкома комсомола и других организаций к созданию элементарных
культурно-бытовых условий для работающей там молодежи”. С жильем –
просто катастрофа. Доярки спят в неотапливаемых сараях. Нет ни газет,
ни журналов, ни радио. “Видимо, лучше было бы, товарищ Горбачев, –
продолжал Кулаков, – поступить более честно, по-партийному обсудить
один вопрос: ‘О неудовлетворительной работе бюро крайкома
комсомола по руководству социалистическим соревнованием’”.
Последняя фраза вызвала аплодисменты делегатов съезда, которые,
прежде всего, испытали облегчение оттого, что гнев Кулакова обрушился
не на них, а еще, наверное, порадовались тому, что восходящей звезде
вдруг здорово влетело. Затем Кулаков ослабил напор. “Но, друзья, зачем
критиковать того, от кого нельзя ждать толка. Тратить время зря, у нас
его нет”. Нет, мишенью его нападок являются люди, которые “умеют
работать и способны повести комсомольскую организацию на боевые
большие дела”[324].
Летом 1962 года на заседании бюро Ставропольского крайкома
партии – высшего партийного органа области – Кулаков нанес новый
удар. К тому времени ЦК уже направил в Ставрополь делегацию, чтобы
навести порядок в тамошней парторганизации, а потому от Кулакова и
компании потребовался очередной сеанс прилюдного самобичевания.
Местный заведующий отделом пропаганды – человек, про которого, по
воспоминаниям Горбачева, говорили “мудр, как кирпич, падающий на
голову”, – накинулся на него с упреками за недооценку
“соцсоревнования” (придуманного для поощрения рабочих в отсутствие
существенных денежных стимулов: портреты победителей вывешивали
на специальных “досках почета”). Горбачев посмел возразить, и, по его
словам, завязалась “перепалка”. Кулаков назначил комиссию для
проверки работы Горбачева. В августе состоялось новое собрание, и как
вспоминал Горбачев: “Кулаков ‘выдал мне’ сполна”, обвинял в
“безответственности” и вообще высказывался “несправедливо, резко,
грубо”.
Горбачев рвался ответить, но ему так и не предоставили слова. После
собрания он излил свой гнев старому заслуженному агроному, и тот
остудил его пыл. Кто поддержит Горбачева, если тот выступит против
Кулакова? Да и Кулаков ему этого не забудет. Агроном подытожил:
“Самая лучшая речь – непроизнесенная”. Отличный совет! Напрасно
Горбачев часто пренебрегал им, когда уже сделался лидером СССР. Но в
тот раз он к такому совету прислушался, и в январе 1963 года его ждало
вознаграждение – должность заведующего отделом партийных органов
в формировавшемся аппарате сельского крайкома. (Прежде единый
крайком теперь, по настоянию Хрущева, разделяли на две части,
которые должны были отдельно отвечать за промышленность и за
сельское хозяйство.) После этого Горбачев с Кулаковым сблизились.
Кулаков курировал горбачевский отдел: “встречались мы с ним чуть ли
не ежедневно, и постепенно между нами установились ровные деловые
взаимоотношения”. Когда Кулакова перевели в Москву, в
сельскохозяйственный отдел ЦК КПСС, они “расстались друзьями и
сохраняли близкие отношения все последующие годы”[325].
В 1964 году, когда Хрущева отстранили от власти в результате
“дворцового переворота”, устроенного его ближайшими кремлевскими
соратниками, Кулаков поддержал заговорщиков. Таким образом, он
заслужил доверие преемников Хрущева, что укрепило его собственные
позиции и позволило в дальнейшем поддерживать Горбачева. Однако за
покровительство Кулакова пришлось расплачиваться. Еще до отъезда в
Москву Кулаков старался уделить всяческое внимание семейным нуждам
Горбачевых. В 1961 году Раису Горбачеву направили в Киев на курсы
повышения квалификации для преподавателей общественных наук. Ей
не хотелось оставлять четырехлетнюю дочку, но скрепя сердце она
согласилась отдать ее на время родителям Михаила в Привольное (там
девочка заболела ветрянкой, и бабушка тайно крестила ее). В октябре
1961 года Горбачев, не видевший жену уже несколько месяцев,
попросил у Кулакова разрешения навестить ее в Киеве по пути в Москву,
на XXII съезд КПСС. Он хотел, чтобы она несколько дней пожила вместе
с ним в номере киевской гостиницы, но этим планам пыталась помешать
гостиничная администрация, явно напрашивавшаяся на взятку. В итоге
все разрешилось благополучно для супругов: “…были счастливы эти три
дня. Было такое впечатление, что мы не виделись полжизни”[326].
Но у Кулакова имелись собственные виды на жену Горбачева.
Однажды, когда Горбачев вернулся домой из двухнедельной поездки по
глубинке Ставрополья и рассказал жене обо всем, что там было, Раиса
неожиданно сказала:
– У нас тоже новости.
– У кого – у вас?
– У меня.
– Какие, например?
Было лето, и она была в отпуске.
– Мне на днях звонил Федор Давыдович Кулаков.
– Интересно, что же вы с ним обсуждали?
– Он меня приглашал на свидание.
– Да ты что?
– Да-да. Я сказала: “Вы же знаете, Федор Давыдович, наши отношения
с Михаилом”. “Знаю. Ну и продолжайте ваши отношения”, – сказал
Кулаков. “У нас так не принято”, – сказала я ему и положила трубку.
– Интересный разговор. Я должен его спросить, что бы это значило.
– Да ты что! Я ему ответила и тебе рассказала. Теперь для тебя это не
новость.
Но Горбачев потом все равно спросил Кулакова:
– Вы звонили недавно Раисе?
Горбачев вспоминал, что Кулаков немного замешкался, “а потом
вышел из положения и ответил: ‘Я искал тебя. Думал, что ты вернулся,
хотел спросить – с какими впечатлениями возвратился’”[327].
Ставропольским преемником Кулакова стал Леонид Ефремов,
угодивший в опалу после смещения Хрущева. При Хрущеве он был
заместителем председателя бюро ЦК КПСС по РСФСР, и ссылка в
Ставрополь его нисколько не радовала. Однако в столице края он стал
заметной фигурой[328]. Местным наблюдателям он запомнился как
человек “сильный”, “умный” и – несмотря на то что его высшее
образование ограничивалось всего лишь Воронежским институтом
механизации сельского хозяйства – “чрезвычайно культурный”. Его жена
была состоявшейся актрисой и продолжала жить в Москве, не считая
короткого периода, когда она играла в ставропольском театре, а сын был
композитором. Голос у Ефремова был “густой, и говорил он, будто
колокол у него в груди бухал”, однако, в отличие от Кулакова, он редко
повышал его для того, чтобы распекать подчиненных, даже если те, по
его мнению, допускали “небрежность или беспринципность”. Вместо
этого Ефремов предпочитал “убеждать их”, что было не слишком трудно,
поскольку их участь целиком и полностью зависела от него[329].
Похоже, такой начальник подходил Горбачеву гораздо больше, чем
Кулаков. Ефремов, наделенный, по словам Горбачева, “широким
политическим кругозором, эрудицией и общим уровнем образования и
культуры”, был человеком, способным оценить в Горбачеве аналогичные
достоинства, а будучи “утонченным продуктом” системы и “школы
партийных аппаратчиков”, он многому “научил” Горбачева. И все-таки,
несмотря на то что эти двое во многом сходились, между ними возникли
трения. Возможно, Ефремов, сам имевший, в отличие от Кулакова, коекакие культурные и интеллектуальные претензии, ощущал некоторый
вызов со стороны Горбачева. А может быть, понимая, что его
собственная карьера клонится к закату, он возмущался стремительным
взлетом молодого выскочки. Горбачев же, вероятно, считал Ефремова
неудачником, не способным помочь ему в продвижении по службе.
Однажды, узнав о том, что Горбачев часто разговаривает с Кулаковым по
“вертушке”, Ефремов попытался выяснить, что именно они обсуждают и
почему Горбачев держит это в тайне от него. Горбачев заверил шефа, что
эти беседы носят “сугубо личный” характер и не имеют никакого
отношения к Ефремову, но тот лишь “разозлился” еще больше. В другой
раз, когда Горбачев посмел вступить с Ефремовым в спор по поводу
новых кадровых назначений, Ефремов бросил Горбачеву, что тот
“слишком много на себя берет”. Говорил он резко, “чуть ли не кричал”.
На это Горбачев в присутствии всех членов бюро крайкома возразил, что
отметает такие обвинения и что если Ефремов и другие члены бюро не
собираются считаться с его мнением, то пусть примут решение: “не
следует меня приглашать на заседания и не надо меня публично
унижать”.
По воспоминаниям Горбачева, Ефремов угомонился, но не раньше,
чем все “подхалимы” в зале поняли его “сигнал” – “как по команде,
пошли на меня в атаку”. Но Горбачев нисколько не испугался. По его
словам, он и сам не был “лишен дипломатии, гибкости”: “Но когда
задевали мое достоинство, когда в мой адрес допускались
необоснованные выпады – я этого никогда не терпел”[330].
К 1966 году Горбачев начал получать удовлетворение от своей
работы. Одна из глав его мемуаров, где рассказывается о периоде между
1962 и 1966 годами, озаглавлена “Моя ‘сверхзадача’”. Эту “сверхзадачу”
Горбачев видел в том, чтобы находить и поддерживать талантливых
руководителей, которые могли бы заставить систему работать,
“защищать способных, часто строптивых работников и решительно
добиваться замены руководителей некомпетентных, малообразованных,
не умеющих, да и не стремящихся строить уважительные отношения с
людьми”. Горькая Балка – богом забытое село, которое так поразило
своим запустением Горбачева во время одной из его первых поездок по
Ставрополью, – сделалось “опытным образцом № 1” в этом начинании.
Он поставил там председателем колхоза нового человека – фронтовика
с изборожденным глубокими шрамами лицом, и тот не только быстро
превратил колхоз в образцовое хозяйство, но и благоустроил само село.
Другой молодой председатель, Николай Терещенко, однажды застиг
крестьян за ночным набегом на колхозное поле и начал палить из
винтовки по ишакам, на которых увозили краденую кукурузу. Горбачев
убедил Кулакова не увольнять Терещенко, а провести в его колхозе
краевой семинар по обмену опытом, где будут отмечены его успехи в
выращивании кукурузы[331].
Между тем и в личной жизни Горбачева все налаживалось. Наконец-то
у его семьи появилась, по его выражению, “нормальная квартира”. После
десяти лет продвижения по служебной лестнице он получал хорошую
зарплату (300 рублей в месяц), а его жена, защитив в 1967 году
кандидатскую
диссертацию,
перешла
на
более
престижную
преподавательскую работу и получала 320 рублей. Теперь у них
появились деньги на покупку мебели и приличной одежды. Кроме того, у
них сложился тесный дружеский кружок – и входили туда, конечно же,
не грубоватые коллеги Горбачева по партийной работе и их замотанные
жены, а две супружеские пары, которые были чете Горбачевых гораздо
симпатичнее. Александр и Лидия Будыки были родом из Донбасса, а
Михаил и Инна Варшавские – из Одессы. И Александр, и Михаил были
инженерами, их направили на Ставрополье в рамках хрущевской
программы, начатой после 1953 года и призванной в краткие сроки
модернизировать сельское хозяйство. Их жены работали врачами. Лидия
Будыка была педиатром, которая, как позже говорила Раиса, “помогала
растить Ирину”. Лидия сделалась ближайшей подругой Раисы. Почти все
свободное время Горбачевы проводили в Ставрополе с Будыками и
Варшавскими, и, как вспоминал Горбачев, они “поддерживали друг друга
во всем”[332].
Ученую степень Раиса Горбачева получила, защитив кандидатскую
диссертацию по социологии. Тогда эта область считалась спорной. Как
позже объясняла Раиса, социология в СССР “как наука… перестала
существовать” в 1930-е годы, потому что была “опасной” для команднобюрократической системы, построенной Сталиным. Эта система просто
не признавала той “обратной связи”, которую обычно позволяют
получать социологические исследования. “Система команд ей
органически чужда. Так же, как и она этой системе”.
Социология возродилась благодаря хрущевской “оттепели” и
продолжала развиваться в 1960-е и 1970-е годы, хотя по-прежнему
встречала мощное противодействие со стороны блюстителей
идеологической чистоты[333]. Уже само то, что Раиса выбрала эту область,
свидетельствовало о независимом мышлении. Название ее диссертации
– “Формирование новых черт быта колхозного крестьянства (по
материалам социологических исследований в Ставропольском крае)” –
не выглядит радикальным, однако ее подход к исследовательской
работе, безусловно, таковым являлся. Не желая опираться на
одобренные тексты, она вознамерилась провести настоящее полевое
исследование. Горбачев заручался поддержкой друзей-аппаратчиков из
партийных и комсомольских органов, чтобы обеспечить жене радушный
прием в деревнях, которые она собиралась посетить. Но даже при такой
“протекции” ей приходилось проезжать сотни километров по грунтовкам
на чем придется – на “газиках”, попутных грузовиках, мотоциклах,
телегах, а часто случалось и вовсе идти пешком в резиновых сапогах.
Она опросила сотни людей, преимущественно женщин, собрала
множество документов и статистических данных, составила и обработала
три тысячи опросных листов. Поскольку в тех селах, которые она
посещала, еще ни разу не видели живьем философа-социолога, она
предлагала прочитать местным жителям лекцию или провести вечер
дискуссий. Вернувшись в Ставрополь, она выступала с докладами на
конференциях, семинарах и других встречах, рассказывая о результатах
своих опросов и рекомендуя осуществить те или иные улучшения в
сельском быте.
Занимаясь такой “социологией с человеческим лицом”, как выразилась
сама Раиса Горбачева, она ближе познакомилась с “реалиями жизни”.
Особенно это касалось жизни пожилых женщин-одиночек, которых она
обнаруживала в каждом четвертом или каждом пятом крестьянском
доме. Всех этих женщин обездолила война. Они так и не познали
“радости любви, счастья материнства”, а теперь “одиноко [доживали]
свой век в старых, разваливающихся, тоже доживающих домах”. И всетаки эти женщины “в большинстве своем не озлобились, не
возненавидели весь белый свет и не замкнулись в себе – они сохраняли
эту вечно живущую в русской женской душе самоотверженность и
сострадание к несчастью и горю другого”.
Сентиментально? Пожалуй. Однажды поздним вечером она
постучалась в дом одной пожилой женщины. После разговора и ответов
на вопросы старушка вздохнула и спросила:
– Доченька, что ж ты больно худенькая?
– Да что вы, нет, нормальная, – ответила Раиса.
– Мужа-то, небось, нету у тебя? – не унималась та.
– Есть…
– Небось, пьет? – опять вздохнула крестьянка.
– Нет…
– Бьет?
– Что вы?! Нет, конечно.
– Что ж ты, доченька, меня обманываешь? Я век прожила и знаю – от
добра по дворам не ходют[334].
В другой раз, беседуя с бойкой, энергичной дояркой-казачкой, Раиса
спросила ее, на чем держится ее семья – на любви, дружбе, на любви к
детям или, может быть, на физической близости? “А что это такое?” – не
поняла казачка. Раиса объяснила: “Речь идет об интимных отношениях с
мужем”. Увидев по-прежнему недоуменное лицо собеседницы, она
пустилась в разъяснения: “Но есть же у мужа и жены личные отношения.
Ну ладно…” – добавила Раиса, уже собираясь завершить опрос. “Нет, –
вдруг сказала казачка, – обязательно пиши: а на какой черт тогда мужик
нужен, если этого нет!”[335]
Но ни разговоры вроде этих, ни сочувствие, которое Раиса так остро
ощущала, встречаясь с нищими одинокими старухами, не отразились на
страницах диссертации, которую она защитила в Московском
государственном педагогическом институте в 1967 году. Ее работа
является классическим образцом того, как можно, не высказывая
напрямую, все-таки слегка обозначить критические взгляды (которых она
тогда придерживалась). В диссертации восхвалялись некоторые
советские достижения, в частности рост уровня грамотности на селе,
однако, в соответствии со стандартными советскими требованиями к
научным работам, захолустные села сравнивались с дореволюционными
деревнями, существовавшими в еще более мрачных условиях. Такие
фразы, как, например, “социалистическое преобразование колхозной
деревни еще не окончательно устранило неравенство”, лишь намекают
на пропасть, пролегшую между городом и деревней – ту самую разницу,
которую на словах обещали “стереть” проповедники официальной
идеологии. Читая между строк, можно догадаться о потемкинской
природе сельских библиотек, больниц, яслей и домов для престарелых –
всех этих учреждений, явно не дотягивавших до соответствия своим
названиям[336].
Раиса Горбачева сделалась настоящим социологом. В частности, в
третьей главе диссертации (“Изменение характера взаимоотношений в
семейной жизни: утверждение социалистических норм и обычаев в
сфере непроизводительной жизни колхозного крестьянства”), где
подчеркивалось отсталое положение женщин, ее выводы граничили с
феминизмом западного типа, хотя сам этот термин не был употреблен ни
разу. Она старалась помочь тем людям, которых встречала, рассказывая
мужу о том, что увидела и услышала в их селах. Хорошо зная, как
устроена система, и используя свое положение, Горбачев с помощью
бывшего коллеги, перебравшегося в Москву, разыскал видного
социолога Г. В. Осипова, и тот стал научным руководителем Раисы. Ее
муж очень гордился результатом: “Кто-то сказал, боже мой, тут же план
материала, фактуры, можно было написать докторскую. Если бы хватило
обобщений, и больше… Но это были еще не те времена, чтобы обобщать.
Если обобщать тот материал, который у нее был, то там [нужно] было бы
приходить к выводам серьезным, тем, к которым сейчас приходим”[337].
Пока Раиса работала над диссертацией, ей пришлось четыре раза
съездить в Москву, чтобы проконсультироваться с научным
руководителем, представить реферат диссертации, подготовиться к
защите и, наконец, защититься. К тому времени Ирине уже исполнилось
десять лет, полдня она проводила в школе, но ее отец всегда старался
прийти домой (хотя бы ненадолго) к ее возвращению. Они вместе
готовили, он давал ей всякие поручения по хозяйству, а по выходным,
если у него истощалась фантазия, они просто шли вместе в кино и
смотрели два или три фильма подряд. Раиса (как и ее мать, и свекровь)
следила за тем, чтобы в доме царил идеальный порядок, и дочь тоже
приучала к порядку. Ирина помогала матери разбирать заполненные
опросные листы, которые Раиса раскладывала на полу. По словам Лидии
Будыки, Раиса не ставила превыше всего порядок ради порядка, она
просто любила свой дом и старалась сделать его уютным и
гостеприимным. Впрочем, этим дело явно не ограничивалось. Например,
Раиса попросила дочь составить каталог для домашней библиотеки,
состоявшей из сотен, если не тысяч книг. Среди них, конечно, много
философских трудов. К 1960-м годам, с помощью мужа, Раисе удалось
достать Библию, Евангелия и Коран (все эти книги было очень нелегко
раздобыть в атеистическом государстве). К тому же у Горбачевых
имелись полные собрания сочинений Маркса и Ленина, а еще 200томная серия “Библиотека всемирной литературы”, на которую Горбачев
подписался, бывая в командировках в Москве. “У нас вся читающая
семья, Ирина страшно как читает”, – вспоминал он. Она читала с
четырехлетнего возраста. Отец сознательно старался прививать ей вкус к
чтению, но даже сам не мог поверить, что она читает так много. “Я ее
проверял, говорю: ты халтуришь, ты не читаешь, не вдумываешься”, –
приставал он к дочери, когда та была еще школьницей. Сама Ирина
вспоминала, что дома подолгу стояла тишина: вся семья была занята
чтением. А недоверчивому папе она объясняла, что много читает по
ночам, когда они с мамой спят. Телевидение ее не соблазняло, потому
что телевизор родители намеренно не покупали[338].
Подстегиваемый собственными интеллектуальными амбициями (и не
желавший отставать от жены), Горбачев решил получить второе высшее
образование. К тому же такое достижение помогло бы ему в партийной
карьере, о чем в 1960 году ему напомнил Кулаков. “Кулаков заставил
меня, чтобы я учился, – вспоминал Горбачев. – ‘Ну слушай, хватит
заниматься экономикой, экономику ты мало знаешь, давай’. …Тут, как
ангел-хранитель, Кулаков уже заставил”[339].
В 1961 году Горбачев поступил в сельскохозяйственный институт – тот
самый, где преподавала его жена. (Она рассказывала, что не имела
никакого отношения к приему экзаменов у мужа.) Он выбрал заочное
отделение при агроэкономическом факультете, созданном незадолго до
того путем слияния агрономического и экономического факультетов. Его
дипломная работа называлась “Концентрация и специализация в
сельскохозяйственном производстве Ставропольского края”[340]. “Я
просто с воодушевлением опять сдавал высшую математику, –
вспоминал он. – Всегда я вставал в пять часов, утром, и до семи, пока
спит моя женская часть… я два часа, каждый день, каждый день”.
Кулаков снабдил Горбачева собственными конспектами, оставшимися
со времен его учебы, а потом устроил своему протеже нечто вроде
экзамена, желая проверить, действительно ли тот прилежно занимается.
“Он говорит: ‘Что ты сдавал?’ Кулаков, я говорю: ‘Почвоведение’. ‘Ну как?
Какую отметку получил?’ Я говорю: ‘Пятерку’. Он говорит: ‘По блату’”.
Подразнив Горбачева, Кулаков устроил ему блиц-опрос: попросил
назвать химические элементы, типичные для засоленных почв[341].
Горбачев сдал и этот “экзамен” не хуже институтских, а второй диплом
о высшем образовании получил в 1967 году – тогда же, когда Раиса
защитила кандидатскую диссертацию.
А через год Горбачев задумался о том, не бросить ли ему партийную
карьеру и не уйти ли в науку. Отчасти это объяснялось усталостью. Ведь
последние годы он каждый день (включая субботу) вставал в пять утра и
сидел за учебниками по сельскому хозяйству и экономике, а в семь
часов будил жену и дочь. На работе он был так загружен, что не успевал
пообедать, и, приходя домой в девять или десять вечера, переедал и
поэтому неуклонно набирал вес. (Потом он сел на диету и за три года
сбросил почти 20 килограммов.) Еще в студенческие годы, в МГУ, он
пренебрегал нормальными завтраками и обедами и питался в основном
пирожками с мясом и капустой, что привело к гастриту, а со временем и
к язве желудка. В Ставрополе Горбачев перешел на более здоровое
питание, периодически ездил в кавказские здравницы, но лишь в 1971
году, когда ему уже исполнилось сорок, он “вошел в норму”[342].
Другой причиной, по которой Горбачеву захотелось сменить сферу
деятельности, были напряженные отношения с Ефремовым. Кроме того,
сказалось общее разочарование в обещаниях, с которых началась
постхрущевская эпоха. В частности, экономические реформы,
объявленные в 1965 году новым премьер-министром Алексеем
Косыгиным и вселившие надежды в Горбачева, потерпели крах из-за
того самого сопротивления, которое он своими глазами наблюдал в
Ставрополе. “Они там в Москве болтают, – ворчали местные
бюрократы, – а нам тут надо план выполнять”. В январе 1967 года сняли
с работы ставропольского чиновника, которым Горбачев как раз
восхищался за серьезное отношение к реформам. Иннокентий Бараков
осмелел до того, что просто перестал доводить спускавшиеся из центра
планы до подведомственных ему колхозов, понимая, что те все равно не
смогут их выполнить, а значит, должны развивать собственные
инициативы и вообще проявлять самостоятельность. Бараков был
поклонником
московского
экономиста-реформатора
Геннадия
Лисичкина, который по-прежнему ратовал за перемены, публикуя статьи
в либеральном журнале “Новый мир”. В сентябре того года несколько
ставропольских чиновников во главе с Ефремовым опубликовали в
газете “Сельская жизнь” (печатном органе ЦК КПСС) статью, в которой
разносили идеи Лисичкина[343].
Летом 1967 года в жизни Горбачева снова появился его друг и
однокашник по Московскому университету, чех Зденек Млынарж. После
окончания МГУ Млынарж работал в пражской прокуратуре, а затем
перешел в Академию наук. И там (рассказывал он Горбачеву) он
прочитал тех самых “классиков”, о которых профессор Кечекян в МГУ
“рассказывал нам на лекциях; но не только эти книги, а еще и
полемические сочинения марксистов, в том числе так называемых
ревизионистов и ренегатов вроде Троцкого”. Млынарж дважды побывал
в Югославии, где Тито развивал несоветскую модель “социалистического
самоуправления”. А еще он дважды побывал в Италии и Бельгии, посетил
в 1958 году Всемирную выставку в Брюсселе, и – как он признавался
много позже – этот опыт “буквально открыл для меня ‘окно в мир’”[344]. В
1967 году Млынарж приехал в Москву, чтобы прозондировать почву –
понять, как относятся в Советском Союзе к тем политическим реформам,
которые собирались провести либералы в Чехии, – однако не встретил
особой поддержки. Он приехал и в Ставрополь, в гости к Горбачевым, в
их двухкомнатную квартиру на четвертом этаже, и объявил, что это
весьма скромное жилье, если сравнивать с хоромами, какие обычно
занимает руководитель чешской компартии в каком-нибудь крупном
провинциальном городе. Млынарж с Горбачевым провели два дня в
горах, гуляя по окрестностям Минеральных Вод, ели и пили от души,
вели долгие откровенные разговоры.
Млынарж говорил, что в Чехословакии скоро произойдут большие
перемены, и, как вспоминал Горбачев, “не утаил своей позиции, сказав,
что политическую систему в Чехословакии необходимо сделать более
демократической”. Когда же друг спросил, что происходит в Советском
Союзе, Горбачев высказал мнение, которое ему предстояло позднее
переменить: “В вашей стране такие вещи возможны, а в нашей о таком
даже думать нечего”[345].
Горбачев по-прежнему верил, что есть верный способ преодолеть
“искажения” в советском социализме: нужно находить и продвигать
новые “кадры”. Однако к 1967 году ему стало ясно, что Брежнев не
настроен ничего менять “коренным образом”. Напротив, кадровые
перестановки делались с явной целью – выдвигать кланы верных
приспешников в “войне между различными группировками, которая
велась внутри самого руководства”[346].
Если таковы были сомнения, которые заставили Горбачева задуматься
о смене поприща, то, возможно, на него повлияло и еще одно
соображение (пускай даже косвенно). В характеристике, составленной в
апреле 1961 года, один комсомольский деятель сетовал: “Товарищ
Горбачев не всегда доводит до конца задачи, за которые берется, и
порой недостаточно требователен” к комсомольским кадрам[347]. Можно
было бы, конечно, отмахнуться от такой жалобы, сочтя, что написал ее
человек, имевший против Горбачева зуб или расходившийся с ним в
политических взглядах, однако в годы перестройки и позднее такому
мнению вторили и бывшие союзники и друзья. Быть может, и сам
Горбачев сознавал свою слабость в роли управленца и иногда
задумывался: а что, если из него получится скорее талантливый ученый и
мыслитель, чем политический руководитель?
Конечно, характер у Горбачева был не такой, чтобы предаваться
уединенным размышлениям в башне из слоновой кости (да в СССР
никому и не предоставляли такой возможности). Однако не принадлежал
он и к тем развязным, “своим в доску” чиновникам, каких полно было в
партийном аппарате. По особым случаям Горбачев устраивал шумные
празднества, но и они всегда отличались от тех развлечений, какие
предпочитало большинство его коллег мужского пола. Однажды, как
вспоминала Лидия Будыка, Горбачев забронировал для какого-то
торжества большой пансионат, позвал коллег на торжественный ужин, а
потом запер дверь в бильярдную и потребовал, чтобы мужчины
приглашали своих жен танцевать[348].
Еще одна особенность, которая прослеживается в ставропольских
партийных документах 1960-х годов, по-видимому, свидетельствует о
том, что Горбачев разочаровался в партийной работе в Ставрополе. На
партийных заседаниях он оставался на удивление молчаливым и крайне
редко вступал с другими ораторами в ритуальные обмены репликами,
сходившие за дебаты. Делиться вслух радикальными взглядами, которых
он придерживался, было небезопасно, а обязательную лесть и
подхалимаж он, вероятно, старался свести к минимуму. Впрочем, можно
найти и другое объяснение тому, что он стал ограничиваться лишь
короткими замечаниями (как правило, в поддержку кого-то из
вышестоящих чиновников): он сам со временем осознал, что говорит
чересчур много. А в темах его более продолжительных, содержавших
больше критики выступлений – с одной стороны, проблемы
образования, а с другой – пьянство и преступность – можно усмотреть
гордость за собственные достижения и презрение к неудачникам.
Сам Горбачев по-другому объясняет, почему он едва не отошел от
партийной работы: “Мне не нравилось, что мною начинает командовать
кто-то. Натура независимая, самостоятельная. Я могу ладить со всеми и
адаптироваться… Я не такой… или задира или зазнайка. Ну, все-таки
внутренне я человек, который сделает в десять раз больше, если меня не
толкают и не дергают и дают возможность мыслить”[349]. Поэтому
“внутренний выбор для себя я сделал: надо разворачиваться в сторону
науки. Сдал кандидатские экзамены, выбрал тему… стал собирать
материалы для исследования, оформил отпуск”[350].
Весной 1968 года Зденек Млынарж уже работал в ЦК
Коммунистической партии Чехословакии. Он стал одним из главных
авторов пражской “Программы действий КПЧ”, призывавшей к
демократическим реформам, и ближайшим советником лидерареформатора Александра Дубчека. Руководство в Москве все больше
тревожили события в Праге, и Горбачев послал другу письмо: “Зденек, в
это трудное время нам нужно поддерживать отношения”, но не получил
ответа. Зато начальник ставропольского управления КГБ намеками дал
Горбачеву понять, что его письмо “пошло совсем по другому адресу”,
иными словами, попало в советские органы госбезопасности[351].
В июле 1968 года Брежнев и остальные московские руководители уже
готовились к подавлению Пражской весны. Чтобы как-то подготовить
советский народ к возможности такого шага, по всему СССР
парторганизации начали предупреждать людей об опасности, которую
представляют чехословацкие реформы для всех стран советского лагеря.
Ставропольский партийный шеф Ефремов выступил с осуждением
чешской крамолы. Горбачев тоже примкнул к атакам на деятельность
своего друга (правда, не упоминая имени Млынаржа): “Нынешнее
руководство ЦК КПЧ в должной мере не отнеслось к нашим
товарищеским советам, основанным на огромном опыте нашей партии в
борьбе за завоевание и упрочение социализма и построение
коммунизма…” Он усмотрел в идеях реформаторов подстрекательство
чехословацкого народа к “забастовкам, беспорядкам, анархии”. Горбачев
призывал Советский Союз выполнить свой долг и одобрил “активное
действие ЦК КПСС по защите социалистических завоеваний в
Чехословакии”[352].
Мучила ли Горбачева совесть из-за подобных выступлений? Было ли
это еще одной причиной, по которой он хотел сделать выбор в пользу
науки: “…казалось, что в науке будет комфортнее, что я смогу там
применить и свою энергию, и пристрастие к анализу, мое любопытство с
пользой для себя и для дела”? К тому же, у преподавателей и
профессоров “была более свободная жизнь, насколько это тогда было
возможно”[353]. Однако прошло меньше месяца, и 5 августа 1968 года
Горбачева назначили заместителем Ефремова, то есть вторым по
важности человеком в Ставропольском крае. Куда уж тут думать о смене
поприща! Вместо того чтобы покинуть партийный аппарат, Горбачев
вновь окунулся в партийную работу. Но даже после этого он сомневался:
“с миром науки, культуры, с интеллигенцией мы были связаны, пожалуй,
больше”, только теперь его звезда восходила именно на партийном
небосклоне[354].
Глава 4
Первый секретарь крайкома
1969–1978
10
апреля
1970
года
состоялось
пленарное
заседание
Ставропольского крайкома партии. Местного первого секретаря Леонида
Ефремова переводили обратно в Москву – первым заместителем
председателя Государственного комитета по науке и технике СССР. Вряд
ли сам он мечтал именно о такой должности, но, по крайней мере, был
рад, что возвращается в столицу. Пленум освободил Ефремова от его
ставропольской должности и единогласно одобрил предложенную
Москвой кандидатуру Михаила Горбачева.
СССР состоял из пятнадцати республик. Россия, самая большая из них,
включала в себя 83 края, или области, под управлением первых
секретарей местных обкомов партии. В отличие от американских
губернаторов или даже французских префектов, эти первые секретари
отвечали за все и всех во вверенных им землях. В том числе за
экономику, так как в отсутствие сколько-нибудь заметного частного
сектора вся хозяйственная деятельность находилась в руках партии и
правительства. Областные партийные начальники держали ответ перед
руководством ЦК КПСС в Москве, но это лишь укрепляло их власть и
авторитет на местах. Ни местный прокурор, ни краевое управление КГБ,
ни даже Московский комитет партийного контроля, куда поступали
жалобы и доносы на высших партийных чиновников, не имели права
трогать региональных партийных шефов без позволения самого
генерального секретаря партии[355].
Наряду с другими партийными и правительственными “шишками”
первые секретари обкомов являлись членами ЦК и в качестве таковых
“избирали” генсека КПСС. На протяжении почти всей советской истории
эти “выборы” представляли собой просто автоматическое одобрение
предложенных кандидатур. Впрочем, еще в 1957 году ЦК дал отпор
попыткам кремлевским коллег Хрущева сместить его с поста генсека, а в
1964-м Брежневу и компании удалось сбросить Хрущева лишь после
того, как они заручились поддержкой большинства членов ЦК. По словам
Виталия Михайленко, бывшего члена ставропольского аппарата
Горбачева, “первый секретарь на уровне страны или края был богом или
полубогом и поэтому мог позволить себе все что угодно, ему все это
прощалось”[356].
В 1970 году Горбачеву было всего 39 лет. Поскольку все остальные
ставропольские партийные начальники были значительно старше, с
избранием Горбачева, по его собственным словам, “создалась
уникальная ситуация”[357]. В 1969 году его чуть не назначили главой
ВЛКСМ – по возрасту он еще годился на такую должность, но помешала
лысина[358]. Тогда в Москве покровитель Горбачева Кулаков стал
продвигать своего ставленника на пост главы Ставропольского крайкома.
Горбачева взял на заметку и Юрий Андропов, ближайший сподвижник
Брежнева и председатель КГБ. Андропов, сам уроженец Ставрополья,
отдыхал в апреле 1969 года в Железноводске. Согласно протоколу
встречать его должен был первый секретарь Ставропольского крайкома,
однако Андропов “деликатно отклонил визит вежливости” Ефремова, и
тогда к нему отправили с этой миссией второго секретаря – Горбачева.
Их первая встреча, состоявшаяся в санатории “Дубовая роща”, где
Андропов с женой занимали трехкомнатный люкс, была короткой, но
потом, с годами, появлялись новые поводы уже для более
продолжительных встреч и бесед[359].
Первым секретарям обкомов устраивали особые смотрины лично
кремлевские вожди. Биографию Горбачева внимательно изучали
секретари ЦК Иван Капитонов и Константин Черненко (позднее –
предшественник Горбачева на посту генсека). Беседы с ним проводили
Капитонов, Кулаков и члены Политбюро Андрей Кириленко и Михаил
Суслов. На Западе Суслова знали как “серого кардинала” и “главного
идеолога” партии. Ни на одной из этих нелепых встреч, где разговор шел
в основном о пустяках, никто ни словом не обмолвился о том, с какой
целью вызвали сюда Горбачева. Решающие слова должен был
произнести сам Брежнев, когда Горбачев явится к нему на прием в
кабинет на Старой площади, в нескольких кварталах от Кремля.
В начале 1970-х годов черноволосый и густобровый Брежнев был еще
очень бодр. Лишь через несколько лет на него обрушатся болезни,
которые вскоре превратят лидера одной из двух мировых сверхдержав
практически в ходячего мертвеца. А в ту пору это был весьма
сообразительный, энергичный и веселый человек с военной выправкой,
приятной улыбкой и живым чувством юмора. Он излучал добродушие и
умел (как убедился Горбачев в ходе той и последующих встреч)
“расположить
к
себе
собеседника,
создать
обстановку
непринужденности”[360]. Брежнев сразу сообщил Горбачеву, что ЦК
рекомендует его на пост первого секретаря. И добавил: “До сих пор
работали чужаки, а теперь будет свой” (имея в виду, что в Ставрополь до
этого направляли руководителей из других областей). Затем Брежнев
стал доверительным тоном рассказывать о своем участии в войне и
упомянул о невыносимой жаре, стоявшей на юге летом 1942 года, когда
Красная армия отступала к Новороссийску. Тогда почтительный, но
уверенный в себе Горбачев, который и сам помнил то страшное знойное
лето, “подтвердил правильность его наблюдений”.
А затем Горбачев осмелел и, решив использовать момент, попросил
Брежнева помочь Ставрополью справиться с последствиями недавних
страшных морозов, засухи и пыльных бурь. Тут Брежнев рассмеялся,
вызвал по селекторной громкой связи Кулакова и стал ему жаловаться:
“Слушай, Федор, кого же мы собираемся выдвигать на первого
секретаря? Его еще не избрали, а он уже просьбы забивает, комбикорма
требует”. Кулаков тоже в шутку, но нарочито-серьезным тоном ответил:
“Ну, так еще не поздно, Леонид Ильич, снять кандидатуру”. После этого
Брежнев беседовал с Горбачевым еще несколько часов “на общие темы”
– о внешней политике и внутренних делах, словно желал “поделиться
своими сокровенными мыслями” с человеком, заслуживающим полного
доверия.
1968-й, год Пражской весны, стал поворотным моментом для многих
либерально настроенных представителей советской интеллигенции. В
том же году начал тайно распространяться (сначала в самиздате, а потом
и в “тамиздате”) манифест физика Андрея Сахарова “Размышления о
прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”.
Будущий помощник Горбачева Андрей Грачев, побывав в Западной
Европе с официальным визитом, купил эту книжку, спрятал ее на дне
чемодана и пронес через советскую таможню, чувствуя себя “неуютно,
как начинающий наркокурьер”. Через несколько лет уже сам Горбачев
контрабандой провез домой сахаровскую книжку, чтобы дать прочитать
жене[361]. Александр Твардовский, главный редактор либерального
журнала “Новый мир”, признавался, что подписался бы под “Двумя
тысячами слов” – манифестом Пражской весны. После того как
советские танки раздавили Пражскую весну, некоторые советские
диссиденты эмигрировали на Запад. Брежневская власть арестовала
немногочисленную горстку людей, отважившихся выйти на Красную
площадь, чтобы выразить протест против вторжения, и приняла
“профилактические меры” против других потенциальных диссидентов:
их предупреждали представители КГБ, увольняли с работы и вносили в
черные списки, насильно помещали в психлечебницы. Однако люди,
внешне остававшиеся законопослушными, внутри себя все равно
вынашивали разные крамольные мысли. Просвещенные аппаратчики,
которые потом, после 1985 года, станут главными помощниками
Горбачева, – Анатолий Черняев, Георгий Шахназаров, Иван Фролов,
Вадим Загладин, Олег Богомолов, Георгий Арбатов – продолжали
работать в ЦК или смежных с ним ведомствах. А некоторые из них,
например Черняев и Арбатов, даже работали консультантами по
внешней политике и спичрайтерами самого Брежнева. Открытые
диссиденты, как правило, не доверяли таким “партийным
реформаторам”. Последние же считали, что реформы можно спустить
только сверху, и надеялись, что Брежнев, стремившийся к разрядке
отношений с Западом (в рамках которой проводились советскоамериканские саммиты и подписывались соглашения по контролю над
вооружениями), подготовит почву для очередного витка реформ, в
которых они наконец смогут сыграть ведущую роль.
Горбачев придерживался главного правила игры – сохранять доверие
генсека Брежнева. И он, и все остальные первые секретари обкомов
прекрасно понимали: если Брежнев выступит против них, то они лишатся
всего[362]. Но у Брежнева имелись разные уровни доверия, а Горбачев с
самого начала попал на самый высокий. Накануне его назначения на
пост первого секретаря Ставропольского крайкома Кулаков сообщил
Горбачеву, что теперь тот войдет в ядро активных “брежневцев” внутри
ЦК, в своего рода “группу быстрого реагирования”, призванную
защищать генсека от любых попыток критики – например, со стороны
премьер-министра Косыгина. Существование такой “группы поддержки”
не являлось секретом (что само по себе предотвращало те выпады, для
противодействия которым она создавалась), и для новичков, вступавших
в ее ряды, даже существовала особая “церемония посвящения”: от них
требовалось залпом выпить полный фужер водки. Горбачев отказался
это делать, и его новые коллеги насторожились. Но потом он рассказал
им о своем продолжительном разговоре с Брежневым, какие генсек явно
вел только с вассалами, вызывавшими большое доверие, и, услышав об
этом, партийцы оттаяли[363].
Если бы “брежневцы” знали тогда об истинных помыслах Горбачева,
они бы не удостоили его такого доверия. Летом 1968 года он, как и
требовалось, публично осуждал чехословацких реформаторов и одобрял
на словах советское вторжение. 19 июля он предупреждал, что пражское
руководство игнорирует “наши товарищеские советы, опирающиеся на
обширный опыт нашей партии”, что, встав на “реакционную
политическую платформу” и “потеряв контроль над событиями”, оно само
подтолкнуло Москву к “защите социалистических достижений” в
Чехословакии[364]. 21 августа – в тот самый день, когда советские войска
вошли в Прагу, – он председательствовал на заседании бюро
Ставропольского крайкома партии, где “целиком и полностью [одобрил]
решительные и своевременные меры”, предпринятые Политбюро[365].
Но, вспоминал Горбачев, “что же кривить душой, вопрос все-таки
постоянно возникал: в чем смысл этой акции, насколько она
соразмерна?”[366] В сентябре 1969 года его отправили в Чехословакию в
составе делегации молодых партийных и комсомольских работников.
Прошел всего год после советского вторжения, и у чехов со словаками
еще не прошла горькая обида: незадолго до этого визита в Брно и
Братиславе проходили демонстрации, и потому к советским “гостям”
приставили круглосуточную вооруженную охрану. Глава советской
делегации с затаенной угрозой сообщил Горбачеву, что он не сможет
повидаться со своим старым другом Зденеком Млынаржем (через три
месяца после вторжения тот оставил свои официальные должности, а
вскоре его исключат из компартии). Даже новое, поставленное
советскими властями правительство Чехословакии манкировало долгом
вежливости: советскую делегацию встретил один только министр
высшего образования. В Братиславе вообще никто из официальных лиц
не явился поприветствовать гостей из СССР. В Брно, где за процессом
“нормализации” все еще наблюдали советские войска, представители
делегации пытались завязать беседу с рабочими, но те лишь
демонстративно поворачивались спиной. Один чешский рабочий прямо
на глазах у советских гостей сорвал со стены портрет Ленина.
Относительно теплый прием им оказали только фермеры в словацком
сельскохозяйственном крае под Кошице (именно там, как вспоминал
Горбачев, во время войны его отец получил ранение). Этот визит
подкрепил мнение Горбачева о советском вмешательстве: “Народ
Чехословакии не принял наши действия”[367].
Горбачев продолжал испытывать сомнения и после 1968 года, когда
началось “закручивание гаек в идеологической сфере” и Кремль
потребовал от всех советских партийных чиновников низшего звена
решительных действий[368]. Еще до августа 1968 года заведующий
кафедрой
философии
Ставропольского
сельскохозяйственного
института, приободренный Пражской весной и еще не вполне
выветрившимся духом реформаторства в Советском Союзе, написал
книгу “Единство народа и противоречия социализма”. Само название
звучало довольно безобидно, но, говоря о “противоречиях” (это понятие
очень любили теоретики марксизма, однако крайне осторожно
применяли по отношению к СССР советские идеологи), Фагим Садыков
размышлял о возможности реформ, предвосхищавших те реформы,
которые спустя два десятилетия предстояло провести Горбачеву.
Рукопись Садыкова обсуждали его коллеги-философы, а одна из них –
не кто иной, как сама Раиса Горбачева, – написала положительный
отзыв[369]. Садыков отвез свою рукопись в Москву, показал кому-то в ЦК
КПСС, и в конце 1968 года книгу выпустило одно ставропольское
издательство.
Но никакие предосторожности не спасли Садыкова. Вскоре, как
вспоминает Горбачев, из Москвы поступил сигнал – “проработать”
философа. И 13 мая 1969 года бюро крайкома рассмотрело книгу
Садыкова: “Разделали мы его на бюро, что называется, под орех. Да, это
был ‘долбеж’”. Сам Горбачев выступил, по его выражению, с “остро
критичным” заявлением. Надо заметить, совесть побудила Горбачева
слегка смягчить свои публичные нападки на Садыкова. Он начал
выступление в спокойном, уважительном тоне, отметил, что Садыков уже
опубликовал множество работ, которые, по словам Горбачева, он и для
себя считал обязательными к прочтению. Свою последнюю книгу,
добавил Горбачев, Садыков писал в течение десяти лет, что заслуживает
всяческих похвал, но в то же время означает, что изложенные в ней
ошибочные взгляды долго вынашивались и обдумывались. “В книге есть
правильные положения о развитии социалистического общества”.
Однако “правильные положения” чередуются там “с явным искажением”,
она изобилует “бездоказательными суждениями автора”. “Мало анализа”,
отсутствуют “статистические материалы, серьезные социологические
вопросы”. “Общие замечания… Думаю, нет смысла говорить, так как
почти все товарищи сказали, не буду отнимать время. Все
подробнейшим образом изложено и сделано”. Однако он подчеркнул,
что “Садыков встает на путь в отдельных случаях завуалирования
взглядов чужой нам идеологии”, и осудил институтских коллег Раисы
Горбачевой (разумеется, не упоминая ее имени) за то, что те дали книге
оценку в “непартийном” духе и тем самым способствовали ее
публикации[370].
Садыкова могли бы исключить из партии, могли бы обойтись с ним и
более сурово. Но, как позже признавался он сам, благодаря Горбачеву
он отделался лишь строгим выговором и увольнением с должности
завкафедрой в Ставрополе. Вскоре после этого он переехал в Башкирию
и попытался там начать жизнь с чистого листа. Позднее он
переписывался с обоими Горбачевыми, а в конце 1980-х с большим
энтузиазмом отнесся к горбачевским реформам. Хотя Садыкову удалось
обеспечить сравнительно “мягкую посадку”, для Горбачева его участь
стала “причиной переживаний”: “Я знал [его] лично [как человека]
нестандартно мыслящего… Мучила совесть, что мы, по сути, учинили над
ним расправу, что-то неладное творилось в нашем обществе”[371].
Партбюро, осуждавшее Садыкова, обрушилось с нападками на его
утверждение о том, что одной из главных причин культа личности
Сталина являлось “отсутствие у масс демократической традиции” и
“недоразвитость демократических институтов”. Именно с такими
утверждениями два десятилетия спустя выступит Горбачев. Ну а в ту пору
он сам уже размышлял о сущности такого строя, который полностью
зависит от “большого начальника”. Почему, спрашивал он сам себя,
“всякое начинание, вроде бы всецело отвечающее общественным
интересам, встречается с подозрительностью, а то и принимается сразу в
штыки? Чем объяснить, что система так мало восприимчива к
обновлению, отторгает новаторов?” [372]
На протяжении следующих девяти лет Брежнев и его кремлевские
сподвижники душили последние остатки хрущевской “оттепели”. И всетаки под конец этого периода Горбачева перевели в Москву и назначили
секретарем ЦК, и вскоре он вошел в Политбюро, то есть оказался всего в
нескольких шагах от самой вершины власти. Что же случилось между
1970 и 1978 годами, что подтолкнуло его наверх? И что стало с
сомнениями, которые чуть не заставили его бросить партийную карьеру
в 1968 году? Сумел ли он полностью заглушить их в себе на следующие
десять лет? Существовал ли какой-нибудь способ бороться внутри
системы за те идеалы, которыми он горел в 50-е и 60-е годы? А если его
прежние колебания хоть немного давали о себе знать, то как же ему
вообще дали подняться на такую высоту? Как-то раз в 1975 году
Горбачева подкараулила на ставропольской улице его бывшая школьная
подруга, Юлия Карагодина (она защитила диссертацию и преподавала на
кафедре анатомии и физиологии). Юлия хлопотала о пенсии для больной
матери, но в разговоре не удержалась и посетовала на явный застой в
обществе. “Неужели ты не видишь, что вокруг происходит?” – спросила
она. На что он ответил: “Я все вижу, но не все могу”[373].
По наблюдению Георгия Шахназарова, многолетнего кремлевского
помощника Горбачева, для областного партийного шефа привычка
скрывать свои мысли являлась “пропускным билетом на верхний этаж
Системы”. А “успешней других скрывают, что у них на уме, те, у кого [в
отличие от Горбачева] там вовсе ничего нет”[374]. Вот что писал об этом
сам Горбачев: “Система… старалась снять сливки”. Избранные
счастливчики знали, что должны “следовать определенным правилам
игры”, и, “пропуская кадры через… ‘партийный сепаратор’, система
перерабатывала ‘сливки’ в свое ‘масло’”. На самый верх пробивались, как
правило,
руководители
“более
толстокожие”,
“особенно
не
переживавшие за моральные аспекты своих действий, те, у кого совесть
запрятана глубоко-глубоко”[375]. Являлся ли сам Горбачев исключением
из этого правила? “Нет, все-таки, я продукт системы, несомненно”. Но
“продукты” эти были очень разными. Большинство тех, кого он знал, –
“самодовольные, не очень демократичные, не очень открытые, хотя были
другие. Если бы одиночки были такие, как я или там кто-то, то
перестройка бы не началась”[376].
Оказавшись на посту первого секретаря Ставропольского крайкома,
Горбачев в первые несколько лет полагал, что экономические и прочие
неудачи происходят “из-за нерадивости и некомпетентности кадров,
несовершенства каких-то управленческих структур, пробелов в
законодательстве”, но постепенно стал делать выводы, что “причины
низкой эффективности лежат глубже”. Под этим “глубже” Горбачев
подразумевал возникшую в те годы чрезмерную централизацию
экономики: все важные решения принимались исключительно на самом
верху. В результате ему, как и остальным первым секретарям обкомов,
приходилось мотаться в “бесконечные командировки в столицу”,
“ублажать московских чинуш”, вести уговоры, вступать в “брань с
управленцами, когда обращение чиновников принимало хамские
формы”. “Сложившаяся сверхцентрализованная система, пытавшаяся
распоряжаться всем из центра в огромном государстве, сковывала
жизненную энергию общества”[377]. Значительно позже, уже заняв пост
высшего руководителя страны, Горбачев решится копнуть еще глубже –
и найдет корни тех проблем, с которыми он сталкивался в Ставрополе, в
самой сущности советского государственного социализма, то есть в
монополии коммунистической партии на политическую и экономическую
власть.
Разобраться в этом ему поможет целый ряд крамольных книг,
написанных “левыми” западными авторами. Их переводы на русский
язык выпускало крайне ограниченным тиражом московское издательство
“Прогресс”. Эти книги Горбачев сумел раздобыть, еще когда был первым
секретарем крайкома. Много лет спустя он уверял, что некоторые из них
до сих пор стоят у него на полках, например “Параллельная история
СССР” Луи Арагона, “За французскую модель социализма” Роже Гароди,
“История Советского Союза” и “История марксизма” Джузеппе Боффы, а
также книги о вожде итальянской компартии Пальмиро Тольятти и
знаменитые тюремные тетради Антонио Грамши[378].
Французский поэт и прозаик Арагон, хотя и поддерживал
коммунистическую партию, критически относился к Советскому Союзу,
особенно после 1956 года, когда Хрущев выступил с разоблачением
Сталина. Французский философ Гароди позднее отвернулся от
коммунизма и обратился в католицизм, а еще позже, в 1982 году, принял
ислам. Боффа был итальянским коммунистом, специалистом по СССР и
придерживался независимых взглядов. Грамши, один из основателей
итальянской коммунистической партии, позднее арестованный по
приказу Муссолини, являлся одним из крупнейших мыслителеймарксистов XX века. Его понятие “культурной гегемонии” пришло на
смену более грубым представлениям о том, как капитализм удерживает
общество в своей власти. Грамши делал особый упор на то, что рабочие
должны становиться интеллектуалами (именно это и произошло в жизни
самого Горбачева), и проводил различия между политическим
обществом
(государством)
и
гражданским
(общественными
организациями и институтами), что предвосхищало позднейшие попытки
Горбачева демократизировать первое путем построения второго.
Не следует думать, будто чтение всех этих книг в одночасье
превратило Горбачева в могильщика коммунизма. Но раз он обращался
к ним в поисках ответов на свои тревожные вопросы, значит, даже
продолжая строить успешную карьеру, он сознавал масштаб проблемы.
Горбачев оставался, по его собственным словам, шестидесятником, его
на всю жизнь заразили атмосфера, царившая в МГУ, и хрущевская
“оттепель”, а потому он был белой вороной среди тех провинциальных
чиновников, которыми командовал. Впрочем, чтобы уцелеть и сохранить
свое положение, ему приходилось приспосабливаться к миру, над
которым восходила его звезда.
Первое выступление Горбачева в качестве первого секретаря
Ставропольского крайкома в октябре 1970 года, как и вся политика,
которую он там продвигал, продемонстрировало его способность к
адаптации. Изложив вкратце брежневский доклад, посвященный
сельскому хозяйству, Горбачев похвалил его за “глубокий анализ”,
который освещает “деятельность партии по претворению в жизнь
решений мартовского Пленума”[379]. В одной из последних речей
Горбачева в Ставрополе Брежнев был назван “выдающимся
политическим деятелем современности”[380]. По сравнению со
штампованными текстами других напористых руководителей речи
Горбачева отличались определенным своеобразием. Он умел сочетать
напыщенные обороты, бичевавшие идейных врагов (“Буржуазная
пропаганда из кожи лезет вон, чтобы бросить тень на великое
завоевание нашей партии и советского государства – дружбу народов,
населяющих нашу страну, в едином строю идущих к коммунизму”) с
остроумными выпадами против местных разложившихся чиновников –
вроде инструктора-алкоголика в районном кооперативе, женившегося
четыре раза за три года, редко появлявшегося на работе, да в придачу
нывшего – после того как его исключили из партии, – что за все
двенадцать лет службы ему ни разу не выносили выговора.
“Комментарии излишни”, – заключал Горбачев[381]. Но в одной речи
(позже, видимо, сочтенной настолько неловкой, что ее не включили в
собрание сочинений Горбачева) он восхвалял мемуары Брежнева –
написанные, конечно же, “литературным негром” и бесстыдно
превозносившие до небес его весьма скромное участие в войне, – за
“глубину идейного содержания, широту обобщений” и называл их
“большим событием в общественной жизни”[382].
Ставрополье было одной из важнейших сельскохозяйственных
областей в СССР. Главная задача Горбачева как главы этого края
заключалась в том, чтобы поднять выпуск сельхозпродукции на самый
высокий уровень и уже не снижать его. Может быть, необыкновенные
успехи в выполнении этой задачи и привели к его дальнейшему
продвижению по службе? Вовсе не обязательно. Конечно, он хорошо
справлялся со своими обязанностями, но фантастических достижений за
ним не числилось. Хотя земля в Ставрополье очень плодородная, воды
там мало. В 1975 и 1976 годах край сильно пострадал от засухи. В мае
1976 года, облетая свою область на маленьком самолете, Горбачев
видел множество бесплодных полей. Многие крестьяне просто
разбежались, переехали в другие места. Горбачеву пришлось задуматься
о прекращении деятельности 127 колхозов, а это составляло треть от
общего количества колхозов во всей области. Замминистра сельского
хозяйства РСФСР убеждал его немедленно резать скотину, но Горбачев
отверг такой совет. Тогда ему позвонил из Москвы рассерженный
Кулаков и потребовал объяснений. Горбачев подозревал, что для его
бывшего шефа этот вопрос остается болезненным, потому что годом
раньше сам Кулаков заранее распорядился зарезать миллионы свиней
по всему краю из-за надвигавшейся засухи. Горбачев спокойно сообщил,
что все взвесил. Кулаков подумал и ответил: “Если ты уверен, бери всю
ответственность на себя. Но смотри…”[383]
Отказ от опеки Кулакова потребовал от Горбачева мужества. Однако
средство, к которому он прибег для решения поставленной задачи,
оказалось абсолютно типичным советским методом: на спасение
сельского хозяйства бросили все население края. Горбачев
распорядился, чтобы все крестьяне перегоняли скот на горные пастбища,
а рабочие собирали всевозможный корм (годилось все вплоть до веток
деревьев) – в канавах, в лесу и даже городских парках. Он потребовал,
чтобы города взяли на себя ответственность за сельские районы, а
заводы – за колхозы. И вот тут началась обычное очковтирательство,
например, ткацкая фабрика, не имевшая никакой возможности
заготовить сено, просто договаривалась с колхозом: она поставляла ему
ткани на определенную сумму, а колхоз выписывал фиктивную справку
предприятию, что сено получено[384]. Прибегал Горбачев и к другому
традиционному средству – летал в Москву и просил помощи у Брежнева,
который, к счастью, не остался глух к его мольбам и распорядился
отправить в Ставрополь 60 тысяч тонн концентрированных кормов. Но
по-настоящему спасли положение долгожданные дожди[385].
Помня о хронической нехватке воды в крае (за период с 1870 по 1970
год случилось 52 засушливых года), Горбачев задался целью расширить
существовавшую сложную ирригационную систему. Идея строительства
канала возникла еще в конце XIX века, в 1930-х годах были возведены
две системы водоснабжения, а в 1969 году местная система ирригации
получила название Большого Ставропольского канала, но по-прежнему
оставалась далека от завершения. Горбачев предложил построить
дополнительный участок длиной 480 километров от Прикубанья до
Калмыцких степей, чтобы орошать еще 800 тысяч гектаров земель. И
снова он приступил к решению своей задачи, пойдя по типично
советскому пути. Отдыхая в Кисловодске осенью 1970 года, Горбачев
познакомился с министром мелиорации и водного хозяйства СССР, и тот
не только обещал поддержку, но и посоветовал составить программу
строительства на ближайшую пятилетку. Затем Горбачев принялся
уговаривать Брежнева, которого как раз удачно подстерег в Баку, на
праздновании 50-летия советской власти в Азербайджане. Потом
Брежнев представил его план на рассмотрение Политбюро. Но как с
некоторой обидой писал позже про это заседание Горбачев – “меня
даже не стали приглашать”, зато сам Брежнев с лихвой искупил такое
невнимание, так как похвалил “новых, молодых руководителей, которые
ставят вопрос крупно, по-государственному”, и отметил, что их “надо
поддерживать”[386].
7 января 1971 года ЦК КПСС и Совет министров СССР объявили
Большой Ставропольский канал Всесоюзной ударной комсомольской
стройкой. Это означало, что туда теперь срочно направлялась вся
необходимая техника, свозились на работу тысячи молодых
специалистов со всей страны. В 1974 году был завершен один из
основных тоннелей и пущена вторая очередь. Брежнев старался следить
за продвижением работ и всякий раз, встречая Горбачева, расспрашивал
его про “канал”. По-видимому, у генсека сложилось впечатление, что это
самый большой канал в мире, а когда Горбачев сознался, что это не так,
то Брежнев спросил: “Что же вы строите, строите – и конца не видно?”
Такой вопрос можно было расценить как мягкий выговор, однако
Горбачев и его сумел обратить к выгоде: стал подгонять строителей
канала, чтобы те работали еще быстрее[387]. В 1978 году, еще до
переезда Горбачева из Ставрополя в Москву, он устроил торжественную
встречу, чтобы отметить завершение очередного важного участка
строительства. Горбачев в компании других руководителей из
Ставрополья и прилегающих областей, а также высокопоставленных
московских чиновников стоял на деревянном помосте прямо над
несущейся по каналу водой, а над головой у него развевалось знамя с
гордой надписью: “Течет вода Кубань-реки, куда велят большевики”. Все
были в касках. Местный журналист писал: “Особенно шла каска Михаилу
Сергеевичу, будто он только что отложил отбойный молоток: оживлен,
говорлив, улыбчив”. Горбачев особенно радовался тому, что только что
завершенный участок канала проходит мимо родной станицы Юрия
Андропова и должен орошать ее поля[388].
Брежнев постоянно теребил Горбачева не только из-за “канала” – он
все время интересовался, как идут дела в его “овечьей империи”.
Ставропольский край с его почти 10-миллионным поголовьем овец
давал 27 % всей тонкорунной шерсти, производившейся в СССР[389].
Однако выполнение годовых планов было делом нелегким. Горбачев
вспоминал, что “на овцеводство смотрели как на отрасль, где все
решается само собой: выпустил овец на пастбища, и вся забота.
Обманчивое представление! Кто-то правильно сказал: занятие
овцеводством
требует
профессорской
эрудиции”[390].
Гордясь
собственной эрудицией, он распорядился переводить маточные отары с
пастбищ в механизированные овцекомплексы, а затем помещать
молодняк на большие механизированные откормочные площади. Но
оказалось, что овцы, которые вольно пасутся на природных пастбищах,
гораздо жирнее и здоровее тех, что топчутся в тесных загонах. Потом он
понадеялся сделать образцом для подражания одного талантливого
овцевода, чьи отары давали рекордное количество шерсти, но, увы,
других мастеров, способных творить подобные чудеса, так и не нашлось.
Местный репортер вспоминал, что иногда Горбачев устраивал разнос
тем, кто не справлялся с поставленными задачами, а заодно и
журналистам, которые рассказывали об этих провалах в прессе. В итоге
никакие новшества Горбачева не помогли увеличить количество
ежегодно состригаемой шерсти. Правда, он выбил на свои эксперименты
дополнительные деньги из Москвы[391]. Можно было снова считать себя
победителем.
Другие типично советские “чудеса” творились в Ипатовском районе
Ставропольского края[392]. На выборах в Верховный Совет СССР
кандидатами, не имевшими конкурентов, были советские руководители,
представлявшие различные избирательные округа страны. Ипатовский
район был избирательным округом Кулакова, и он решил, что тамошние
колхозники с помощью Горбачева побьют рекорды сбора зерновых. “Вот
такое дело… Надо эти комплексы внедрить, – заявил Горбачев Виктору
Калягину, партийному начальнику Ипатовского района. – Ты возьмешься
за это дело?”
“До уборки всего две недели, – вспоминал Калягин. – Он приехал…
две недели мы работали и день и ночь”[393]. Вместо того чтобы поручить
уборку урожая, как обычно, небольшим группам людей с техникой
(комбайном и парой грузовиков), начальство поделило весь район на 54
зоны, и каждую обеспечили целым комплексом уборочных агрегатов,
состоявшим из 15 зерноуборочных комбайнов и 15 грузовиков. Кроме
того, специальные команды отвечали за поставку топлива, ремонт
техники, подвоз еды для рабочих, медицинскую помощь и “идейную
поддержку”, то есть доставку газет, специальную почтовую службу и
ежедневный выпуск информационного бюллетеня, восхвалявшего
грядущие трудовые победы. К каждой бригаде комбайнеров приставили
по два профессиональных и восемь самодеятельных партийных
агитаторов, а также по четыре “политинформатора” и одному лектору.
Все они представляли “временную мобильную парторганизацию” и
“временный мобильный комсомольский отряд”, которые устраивали
собрания прямо в поле. Поскольку осенью того года страна собиралась
отмечать 60-летие Октябрьской революции, все происходившее здесь
весьма напоминало военную мобилизацию, и результаты оказались
ошеломительными. Если на уборку урожая в прежние годы обычно
уходило три-четыре недели, то теперь ипатовцы справились с этой
задачей всего за девять дней. Государство действительно получило
обещанные двести тысяч тонн зерна. Поприветствовав этот подвиг, ЦК
призвал другие районы последовать славному примеру. В тот июльский
день в “Правде” появилась передовица, посвященная ставропольским
колхозникам, причем в статье приводилось и интервью с Горбачевым
(подобная честь еще никогда не оказывалась ни одному
ставропольскому руководителю)[394]. В феврале Кулакову присвоили
одно из почетнейших в СССР званий – Героя Социалистического Труда.
1 марта Горбачева наградили орденом Октябрьской Революции. Кроме
того, один московский режиссер работал над фильмом об ипатовском
рекорде, но в 1978 году, когда монтаж был закончен, Горбачева
назначили секретарем ЦК КПСС по сельскому хозяйству, и он счел, что
выход фильма, прославляющего его трудовые подвиги, будет
“неподобающим”[395].
К счастью для потомков, на пленку запечатлели церемонию, на
которой Брежнев вручает Горбачеву в Москве орден Октябрьской
Революции. Высшее руководство сидит за большим квадратным столом.
Референт напоминает Брежневу имя награждаемого – шепчет ему на
ухо, но достаточно громко, чтобы его слова подхватил микрофон:
“Горбачев Михаил Сергеевич”. К генсеку приближается Горбачев, на нем
хорошо сидящий темный костюм, белая рубашка и полосатый галстук.
Его вид свидетельствует одновременно о глубокой почтительности и
безудержной энергии. Брежнев повторяет подсказку: “Горбачев Михаил
Сергеевич”, а потом мямлит: “То, что мы начали там…” Горбачев
подсказывает нужное слово: “Канал”. Брежнев: “…мы завершим здесь”.
Горбачев: “Правильно, Леонид Ильич”. Брежнев бессмысленно глядит
куда-то вперед. Горбачев благоговейно смотрит на орден, который
держит в руках: “Вы совершенно верно сказали, Леонид Ильич, что эта
награда – за нашу работу в Ставрополе”[396].
Горбачев не растерялся и чуть-чуть подыграл в нужном месте. И
нельзя сказать, что все эти торжества были совсем уж безосновательны.
Хотя общий советский урожай зерновых в 1977 году (195 миллионов
тонн) оказался меньше запланированного, все могло бы оказаться еще
хуже, если бы “ипатовский метод” не подхватили и в других местах. А
через год Ипатовский район побил собственный прошлогодний рекорд.
Но такой метод больше всего подходил для “равнинных хлебородных
районов”, а в северных и восточных областях страны не приносил
желаемых результатов[397]. Не говоря уж о том, что на подобные
кампании бросались колоссальные средства, о чем, естественно, во
всеуслышание не говорили[398]. Когда Ставрополь получал орден
Октябрьской Революции, вручать его приехал лично Михаил Суслов,
второй секретарь Брежнева, а на следующий день они вместе с
Горбачевым отправились в инспекторский объезд области.
Горбачев, конечно, поддерживал и другие методы – более
новаторские, нежели вышеописанный, например бригадную систему,
которая позволяла небольшим бригадам, в том числе семейным,
возделывать предоставленные им участки земли. А еще, допустив почти
неслыханное новшество, Горбачев поддержал одного куровода из
Привольного, порекомендовав и разрешив ему открыть розничную
торговую точку в Ставрополе[399]. Незадолго до своего перевода в
Москву в 1978 году Горбачев направил в ЦК очень смелую служебную
записку, где не побоялся назвать деревню “внутренней колонией”. Он
писал, что колхозы получают за свою продукцию меньше, чем
затрачивают на ее производство. Отсутствие сельских школ и других
общественных институтов (о чем как раз писала Раиса Горбачева в своей
диссертации) приводит к тому, что способные кадры просто бегут из
села. Горбачев обращал внимание на “порочный круг”, в котором
нехватка кормов для животных и техники приводит к снижению
производительности, что, в свою очередь, приводит к уменьшению
поставок кормов и техники, необходимых как раз для увеличения
производительности[400]. Некоторые коллеги предостерегали Горбачева,
советовали ему не высовываться, но он их не послушал. По словам
премьер-министра Косыгина, записка Горбачева произвела эффект
“бомбы” на заседании комиссии, занимавшейся подготовкой пленума ЦК
по сельскому хозяйству в 1978 году. Однако единственным результатом
того пленума, как вспоминал Горбачев, стало предложение увеличить
производство сельскохозяйственной техники. Как говорится, “гора
родила мышь”[401].
Двойственность Горбачева (вслух он вторил официальной позиции
партии, а в глубине души его воротило от многого, что творилось)
оборачивалась для него дилеммой, которую метко описал Андрей
Грачев: “Что же мог он сделать, как вести себя, не изменяя
студенческому прошлому, общим с Раисой взглядам, позициям и
надеждам, как не поддаться всей этой рутине, не распуститься, подобно
провинциальным ‘вождям’, и не ассимилироваться, при этом никому себя
не противопоставляя и не самоизолируясь?”[402]
Ответ здесь такой: совмещать и то и другое Горбачеву не удавалось.
Больше того, ни то, ни другое ему не удавалось делать в полной мере. Он
действительно противопоставлял себя многим своим коллегам или, по
крайней мере, держался от них в стороне и действительно
самоизолировался от некоторых из них, но при этом не столько
сохранял верность своим и Раисиным ценностям, сколько искусно
маневрировал, желая обеспечить блестящее будущее себе и своим
идеям. Это объясняет, почему бывшие подчиненные, делясь
впечатлениями о Горбачеве на посту первого секретаря крайкома
партии, дают диаметрально противоположные отзывы. Другое
объяснение состоит в том, что люди, сами рассчитывавшие подняться на
такую же высоту или хотя бы сравняться с Горбачевым интеллектуально,
просто завидовали ему, а те, кто довольствовался более скромным
статусом, были благодарны ему за щедрость, к какой обязывало его
высокое положение. Интеллект и высокие нравственные принципы
Горбачева вызывали у некоторых людей особенное уважение, а он, в
свой черед, проявлял особую заботливость по отношению к ним. С
другой стороны, его самомнение и чувство собственной правоты, а также
потребность в чужом внимании и восхищении раздражали других –
прежде всего тех, кто страдал похожим честолюбием.
Некоторые бывшие коллеги восхищались Горбачевым тогда и
восхищаются им до сих пор. Другие ненавидят его сейчас и утверждают,
будто ненавидели его с самого начала. Его бывший спичрайтер Иван
Зубенко с горечью вспоминает: “Чем ближе его узнаешь, тем больше
разочаровываешься”[403]. Но, по словам Виктора Калягина, который тоже
хорошо знал Горбачева: “Он молодец был… воодушевлял, шутил,
смеялся, спиртного не употреблял. Мысли у него были очень хорошие,
прогрессивные”[404]. Виктор Казначеев обвиняет Горбачева в
разнообразных грехах, утверждая, что они водились за ним еще в 1978
году и даже раньше: Горбачев никого не слушал; проводил
одностороннюю политику; разделял и властвовал; был мстителен и
крайне обидчив; избегал сложных решений; “имитировал кипучую
деятельность”; никогда не доводил начатого до конца; находился под
каблуком у жены; отличался “патологической жадностью”; вел сладкую
жизнь на роскошной даче; “бесконечно завидовал другим”; держался
правила – “Своих врагов надо душить в собственных объятиях”[405]. Но
сам Казначеев был не только завистником, но, по-видимому, еще и
коррупционером. Говорили, что, возглавляя Ставропольский горком
партии, он выстроил внушительный кинотеатр как памятник
собственному руководству. Он передавал роскошные квартиры важным
“шишкам”, от которых сам ожидал каких-то благодеяний, а еще
заставлял несколько предприятий слать ему “подарки”, в том числе
особенно изящные и добротные ботинки, туфли и тапочки, которые он
затем презентовал высокопоставленным московским чиновникам, когда
те приезжали отдыхать на курорты Северного Кавказа. Наверняка у
Горбачева руки чесались уволить Казначеева, но тот, находясь под
протекцией Кулакова, не только сохранил свое кресло, но со временем
даже сделался заместителем Горбачева[406].
Поротов – комсомольский чиновник, который в 1955 году
предоставил Горбачеву первое место работы, – называл своего протеже
“тщеславным и обидчивым”, “двуличным” (из-за привычки говорить
“разным людям разные вещи”) человеком, не имевшим “настоящих
друзей”, убежденным в собственных исключительных достоинствах,
обладавшим огромной жаждой власти и потому лебезившим перед
начальством, от которого зависела его карьера[407]. Анатолий
Коробейников подготавливал для Горбачева тексты выступлений. Будучи
выпускником московской Академии общественных наук при ЦК КПСС, он
гордился высоким качеством той работы, которую выполнял для
начальника. Тем более обидно ему было, что Горбачев не только
нещадно “погонял” своих помощников, но и умалял их заслуги. “В
крайкоме есть два мудака, – будто бы говорил Горбачев, – [Иван]
Зубенко [другой спичрайтер] да Коробейников, из которых, если их
погонять, можно что-то выдавить”. На словах Горбачев без конца
подчеркивал, что “не любит угодников”, а на деле “еще как любил!”,
добавлял Коробейников. Компетентность Горбачева он оценивал низко:
“…два высших образования – юридическое и сельскохозяйственное, но
у меня сложилось впечатление, что по-настоящему он не имел ни
одного”. Горбачев гордился своим “философским” подходом ко всему, но
на деле выходило иначе – “недоверчиво… относился к ‘научным
заходам’, которые мы, ‘спичрайтеры’, пытались вносить в его речи и
доклады”. Он понимал: чтобы подняться еще выше, нужно блистать, но,
так как он был “одиночкой”, не имел “друзей или верных соратников”,
ему всего приходилось добиваться самостоятельно. Конечно, признает
Коробейников, у него была жена, но она часто оказывалась
“невежественной”, а те из помощников Горбачева, кто ясно показывал,
что видят это, были “обречены”[408]. Вот как описывал Горбачева
Зубенко: “…сначала [он] клевал тебе мозг, а потом держал тебя на
расстоянии. За все годы, что я у него работал, он ни разу не предложил
мне выпить с ним чаю. А вот Мураховский [преемник Горбачева] часто
звал меня на чай и часто расспрашивал про семью”. Горбачев был
“перфекционистом”, утверждает Зубенко, причем очень придирчивым.
“Требовал, чтобы все было ‘чин чином’. Например, нельзя было просто
сказать, что на часах три-пятнадцать: следовало говорить ‘пятнадцатьпятнадцать’. А еще он очень бурно выражал эмоции – если его что-то не
устраивало, сразу срывался на крик и брань. И никогда ни за что не
благодарил. Если, скажем, кого-то обвиняли в пьянстве, то Мураховский
обязательно проверял, есть ли основания для таких обвинений, а
Горбачев ничего не проверял, просто увольнял беднягу”[409].
Зато другой коллега, знавший Горбачева с иной стороны, запомнил его
как человека, который не только многое схватывал на лету и “быстро
решал… вопросы”, но еще и “поднимал всех на ноги”[410]. А Николай
Пальцев, возглавлявший при Горбачеве местный комсомол, вспоминал:
“Мы, молодые руководители, его тогда боготворили. Молодой,
энергичный, думающий, предлагающий какую-то новизну. Манера
общения была свободная, доступная, запросто разговаривал на любые
темы, откровенно. Мы идем с моим сынишкой (ему лет 5 было) мимо
дома Горбачева, а он выходит из дома на противоположной стороне. Он
переходит улицу. Он мне: ‘Привет, Николай! Это кто?’ Я: ‘Сын’. Он:
‘Привет! Как тебя зовут? Что умеешь? Вот прочти, что написано’. А там
была вывеска: ‘Управление внутренних дел’. Сын читает. ‘Слушай! Ты еще
первым секретарем станешь крайкома партии! Молодец!’ Нас, его
помощников, такие вещи всегда вдохновляют, заставляют энергичнее
работать”[411].
Виталий Михайленко был молодым секретарем райкома партии, когда
его пригласили на праздничное мероприятие, где собрались краевые
чиновники и их жены. Михайленко слыл обаятельным человеком и
славился умением играть на аккордеоне. “Ну, наверное, я был душой
компании, – вспоминал Михайленко (в 2005 году это был
жизнерадостный полный человек, который посреди интервью вдруг
раскрыл аккордеон и пригласил американских гостей вместе с ним спеть
русские народные песни), – а Горбачев по природе своей тоже душа
компании… И он был заводилой, организатором всех песен. Я удивился,
какая у него память и как много он знал песен… у него любимая песня
была танго: ‘вдыхая розы аромат, тенистый вспоминаю сад и слово
нежное ‘люблю’, что вы сказали мне тогда’. И он любил танцевать”[412].
Это совсем не похоже на описание человека, лишенного друзей, однако
Михайленко подтверждает, что Горбачев явно предпочитал более
уютные встречи в тесном кругу, где беседовали среди прочего о
философии и об искусстве (а большинство его коллег-партийцев не
способны были поддерживать разговор на такие темы). Чего он не
переносил совсем, по словам Михайленко, это как раз тех затяжных
хмельных застолий, которые так любили провинциальные партийные
вожди. Хобби у Горбачева не было, добавил Михайленко, любимым
способом провести досуг оставались для него долгие прогулки с женой
где-нибудь на природе. Михайленко вспоминал, что Горбачев, в отличие
от Казначеева, работал с большой отдачей: “Он вообще машина такая, он
концентрирует эту энергию, напряжется и начинает выдавать пласты,
прям блоками. Он вызывал стенографисток. Ему надиктовали материал, а
он им [стенографисткам] надиктовал материалы и после расшифровки
правил”. Он не просто сам писал себе речи – однажды он даже
подготовил текст выступления для одной учительницы из Ставрополья,
которую пригласили в 1976 году на XXVI съезд КПСС (это была огромная
честь, и удачное выступление должно было создать благоприятное
впечатление о руководителе, стоявшем за учительницей)[413].
Михайленко опроверг ставропольских критиков Горбачева и по
другим пунктам. Никакой роскошной личной дачи Горбачевы себе не
строили. Они пользовались одним из двух небольших домов, которые
предназначались специально для ставропольского партийного и
правительственного чиновничества[414]. Раису Горбачеву Михайленко
знал как преподавательницу сельскохозяйственного института, ему
довелось побывать ее студентом, и, по его отзыву, она была совершенно
чудесная: “Прекрасная жена, превосходная, которая следит за модой,
образованная, умная женщина… она очень ровно, спокойно говорила.
Она была моим преподавателем в сельскохозяйственном институте. Ее
студенты просто боготворили. …Она если бы была не Горбачева, а
Титаренко, она была бы не менее популярной”[415]. Но вспоминал
Михайленко и другое: как Горбачев маневрировал, желая привлечь и
удержать внимание вышестоящих чинов в Москве, попутно оттачивая до
совершенства те хитрые приемы, которые пригодятся ему позднее, когда
он сам окажется в Кремле. После сбора урожая Горбачев устраивал
массовые празднества на главной площади Ставрополя, и демонстранты,
съехавшиеся со всего края, несли флаги, транспаранты и большие
портреты высших советских руководителей. И кто же решал, в каком
именно порядке следует расположить портреты Брежнева, Косыгина,
Кириленко и остальных вождей, от благосклонности которых зависели и
судьба самого Горбачева, и участь вверенного ему края? Это решал
лично Горбачев. Он следил за всеми кремлевскими событиями и,
кажется, хорошо знал распорядок дня Брежнева. После беседы с кемнибудь из членов Политбюро он немедленно вызывал своих главных
ставропольских помощников, даже если дело было в выходной, и
сообщал им о содержании беседы. Зачем? По словам Михайленко,
“естественно, он знал, что об этом будет обязательно доложено
наверх”[416].
По мнению Михайленко, Горбачев был “тонким психологом”. Когда
заместитель главы Ставропольского краевого правительства женился на
своей секретарше, оказалось, что она “психологически не подготовлена”
к тому, чтобы влиться в ряды ставропольской элиты. Тогда Горбачев
проявил большое терпение и такт, поддерживал ее, помогал сглаживать
какие-то шероховатости, пока все не наладилось. Он повел себя
необычно. Но не менее необычно Горбачев повел себя и в другой раз,
когда позвонил Михайленко в девять часов вечера и выдал ему
пятнадцатиминутную “тираду”: он отчитывал его за недостаточную заботу
о городском парке имени Ленинского комсомола. Похоже, на
Михайленко донес Казначеев. “Так больно я ее перенес, что и сегодня
разнос этот трудно вспоминать”, – писал Михайленко. А на следующий
день Горбачев набросился уже на Казначеева. “Но я еще и тогда не
понимал, – продолжает Михайленко, – что ‘великий режиссер’ Горбачев
нас искусно стравливает. Ему это было просто необходимо: сталкивать
людей лбами. Это свое ‘искусство’ он использовал и в Москве между
членами Политбюро, отчего они и не ладили между собой”[417].
Именно в эти годы Горбачев подружился с председателем КГБ Юрием
Андроповым, тоже уроженцем Ставрополья. Отдыхая на Кавказе,
Андропов с женой, Татьяной Филипповной, обычно держались
особняком, но из тех десяти-двенадцати дней, что Андроповы
находились там, Горбачев, как правило, проводил с ними два-три
дня[418]. Два раза они одновременно отдыхали в санатории “Красные
камни”, вместе с семьями совершали прогулки в окрестностях
Кисловодска, ездили в горы. Иногда они допоздна засиживались у
костра, жарили шашлыки. “Андропов, как и я, не был склонен к шумным
застольям ‘по-кулаковски’, – вспоминал Горбачев. – Прекрасная южная
ночь, тишина, костер и разговор по душам”. Иногда Андропову
привозили магнитофон, и он ставил песни главных бардовшестидесятников – Владимира Высоцкого и Юрия Визбора, чьи
политически неблагонадежные песни не внушали доверия идейным
блюстителям. Не все их песни находились под запретом, некоторые
выпускались официально, на пластинках, а Высоцкий вообще играл
главные роли на сцене московского Театра на Таганке. Однако многие
песни все равно можно было услышать только на кассетах, которые
почитатели барда тайком передавали друг другу для перезаписи и
просили не афишировать, как к ним это попало. Андропов не просто
любил слушать эти песни – они с женой сами их пели. А однажды
Андропов предложил Горбачеву соревноваться – кто больше знает
казачьих песен. “Я легкомысленно согласился и потерпел полное
поражение, – вспоминал Горбачев. – Отец Андропова был из донских
казаков, а детство Юрия Владимировича прошло среди терских”[419].
Андропову было в ту пору слегка за пятьдесят, у него редели волосы, а
очки придавали лицу почти интеллектуальный вид. Достаточно ли
Горбачев сблизился с ним? Сам Горбачев испытывал по этому поводу
некоторые сомнения. Как он убедился позднее, “в верхах простые
человеческие чувства мало возможны”[420]. “Он меня не посвящал в
какие-то закрытые, скрытые вопросы, – вспоминал Горбачев, – в то, что
было в ведении генсека и Политбюро”. Однако с Горбачевыми и в
особенности с Раисой Андропов чувствовал себя достаточно раскованно,
чтобы вести вполне откровенные беседы. “Он с Раисой, например, мог
три часа сидеть и разговаривать… Что с молодежью происходит, какие
настроения? Она ему много рассказывала”. Однажды в 1975 году, когда
советский строй начал подавать признаки застоя, а одряхление вождей
уже всем бросалось в глаза, Горбачев набрался смелости и сказал:
“Вообще, у меня такое впечатление, что вы не думаете о будущем
страны. Он говорит: ‘Ты что? Ты что несешь?’ Я говорю: ‘Ну как,
посмотрите последнюю фотографию перед парадом на Красной
площади, ноябрьскую, последнюю фотографию… Кто к вам на смену
придет в вашем поколении, кто?’ ‘Ну что ты, решил нас всех похоронить,
что ли?’ ‘Как я гляну на пальто и шапки [на трибуне ленинского
Мавзолея]… Не бывает леса без подлеска’”.
Андропов не стал отчитывать Горбачева за такую дерзость. Он ответил,
что государству нужны всякие руководители – и старые, и молодые:
старые будут предостерегать молодых от излишней прыти, но в то же
время, глядя на молодых, сами будут работать лучше и усерднее. А через
несколько лет, когда Горбачева перевели в Москву и сделали
секретарем ЦК КПСС, Андропов сказал ему с улыбкой: “Ну, подлесок,
поздравляю”[421].
Что же за человек был этот глава госбезопасности, который отправлял
диссидентов в психушки, а сам слушал запрещенного Высоцкого? По
отцовской линии предки Андропова действительно были казаками, но
родители к казачеству уже не принадлежали. Более того, его мать была
еврейкой, ее звали Евгения Флекенштейн. Отец Андропова умер в 1916
году, а после смерти матери в 1923-м мальчик жил в семье отчима.
Работать он начал в 1928 году, в возрасте четырнадцати лет, потом стал
киномехаником, а в восемнадцать лет устроился матросом на речное
судно. Позже Андропов любил повторять совет, услышанный тогда от
боцмана и явно применимый к беспощадному миру Кремля с его
подковерными схватками: “Жизнь, Юра, – это мокрая палуба. И, чтобы
на ней не поскользнуться, передвигайся не спеша. И обязательно
каждый раз выбирай место, куда поставить ногу!”[422]
Потолком официального образования для Андропова стал техникум
речного транспорта, который он окончил в 1936 году. После работы в
комсомольских организациях в Ярославле и Карелии и перехода в 1944
году на партийную службу в Петрозаводске он пошел учиться сначала в
Петрозаводский государственный университет, а затем в Высшую
партийную школу при ЦК КПСС, но так и не окончил ни одно из этих
учебных заведений. Он много читал, пытался самостоятельно изучать
английский и немецкий языки. Георгий Арбатов, директор Института
США и Канады Академии наук СССР, был ближайшим советником
Андропова с 1960-х годов до самой его смерти в 1982 году. “Андропов
выделялся среди тогдашних руководящих деятелей, – вспоминал он, – в
том числе ‘оснащенных’ вузовскими дипломами и даже научными
титулами как весьма яркая фигура”[423]. Другой советник Андропова,
экономист Олег Богомолов, тоже придерживавшийся либеральных
взглядов, вспоминал, что в 1960-е годы видел на столе у Андропова
сочинения Монтеня и Макиавелли. “Зачем, почему это у вас?” –
полюбопытствовал Богомолов. “Чтобы разговаривать с вами более или
менее на равных”, – ответил Андропов[424].
Арбатов и Богомолов входили в группу “консультантов”, которую
Андропов создал, когда заведовал Отделом ЦК КПСС по связям с
иностранными коммунистическими партиями с 1957 по 1967 год. В
течение пяти последних лет этого периода Андропов также занимал
высокий пост секретаря ЦК КПСС. Однако подчиненный ему отдел
оставался оазисом относительного свободомыслия, а работавшие там
консультанты представляли собой ни больше ни меньше как
“горбачевскую команду”, набиравшуюся опыта. Помимо Арбатова и
Богомолова, туда входили Георгий Шахназаров (позднее – главный
советник Горбачева по политике и праву), Федор Бурлацкий (позднее –
главный редактор “Литературной газеты”), Александр Бовин (журналист и
исключительный универсал), Лев Делюсин (китаист) и Геннадий
Герасимов (позднее – пресс-секретарь МИДа). Андропов ясно давал
понять, что ждет от своих консультантов откровенности: “В этой комнате
разговор начистоту, абсолютно открытый, никто своих мнений не
скрывает. Другое дело – когда выходишь за дверь, тогда уж веди себя по
общепризнанным правилам”[425].
Подобно Горбачеву, Андропов был вежлив и тактичен, не курил, пил
умеренно. Оба они умели сделать так, чтобы другим было уютно в их
присутствии. Оба держали тон, оба сами писали себе речи – или, по
крайней мере, переписывали их по много раз за спичрайтерами.
(Андропов, к тому же, сочинял стихи.) И оба неважно разбирались в
экономике[426]. Поэтому неудивительно, что Андропов проникся к
Горбачеву симпатией, да такой сильной, что весной 1977 года он назвал
его имя в разговоре с Арбатовым, сказав, что именно такие молодые
руководители и являются надеждой страны. В ту пору Брежнев
находился уже в тяжелом состоянии телесного и умственного угасания.
Два сердечных приступа (один случился в начале 1950-х, второй – в
1957 году) не нанесли ему заметного вреда, как не подорвал его
здоровье и новый приступ, произошедший в 1968 году, во время
советского вторжения в Чехословакию. Но к 1973 году Брежнев уже
принимал болеутоляющие и успокаивающие, а они вызывали
заторможенность и депрессию[427]. Андропов, с 1967 года занимавший
должность председателя КГБ, лучше других знал о тяжелой болезни
Брежнева и потому отреагировал особенно остро, когда Арбатов (как
Горбачев однажды в Ставрополе) посмел высказать опасения по поводу
того, что многие вожди уже совсем одряхлели, а на смену им идут явно
заурядные кадры.
Как вспоминал Арбатов: “Андропова это разозлило (может быть,
потому, что он в глубине души сам с такой оценкой был согласен), и он
начал резко возражать: ты, мол, вот говоришь, а ведь людей сам не
знаешь, просто готов все на свете критиковать.
– Слышал ли ты, например, такую фамилию – Горбачев?
– Нет, – отвечаю.
– Ну, вот видишь. А подросли ведь люди совершенно новые, с
которыми действительно можно связать надежды на будущее”[428].
Если Горбачев возлагал надежды на Андропова, то Андропов возлагал
надежды на Горбачева. Ведь если тот сетовал на изъяны советской
системы в беседе с Андроповым, поделившись с одним из самых
высокопоставленных людей в Кремле мыслями, которые не мог
высказать публично, то, возможно, ему все еще открыт путь на самый
верхний этаж этой системы. И все-таки Андропов карабкался по
партийной лестнице еще при Сталине, и это научило его предельной
осторожности: по некоторым сообщениям, после войны он сам ждал
ареста со дня на день[429]. А пребывание на должности посла СССР в
Венгрии с 1954 по 1957 год укрепило его бдительность. Вначале он
резко выделился среди прочих московских “наместников” в Восточной
Европе тем, что решил получше понять страну, в которую его направили,
даже попытался овладеть венгерским языком (очень сложным и не
похожим на большинство европейских языков). Но позже, осенью 1956
года, он с возраставшей тревогой следил за тем, как начинает
разворачиваться Венгерская революция: венгерские интеллектуалы
восстали против жесткого, по сути, сталинского режима (сохранившегося
там даже после смерти Сталина); к массовым демонстрациям
присоединились рабочие и студенты; коммунисты либерального толка,
вроде Имре Надя, попытались реформировать режим и тем самым
сдержать волнения; в страну вошел первый контингент советских войск,
чтобы усмирить беспорядки. Поначалу Хрущев и остальное советское
руководство не решались подавить восстание, и войска были выведены.
Андропов же побуждал их действовать, подкрепляя свои доводы
фотографиями трупов венгерских коммунистов, повешенных на уличных
фонарях и на деревьях. Эти снимки, доставленные лично Хрущеву,
убедили его вернуть войска в Будапешт, что и было сделано 4 ноября
1956 года[430]. Когда советские танки начали подавлять восстание, возле
советского посольства завязалась перестрелка, и мятежники палили по
посольскому лимузину Андропова. Жена Андропова, испугавшись за
свою жизнь и за жизнь мужа, заболела (и впоследствии так полностью и
не оправилась от болезни)[431].
У Андропова развился, по определению Арбатова и советского
историка-диссидента Роя Медведева, “венгерский комплекс”, а именно
опасения, что попытки реформ “снизу” обречены перерасти в бесчинства
толпы (тут можно добавить, что полвека спустя подобный же комплекс
проявился у российского президента Владимира Путина)[432].
Официальная советская версия событий в Венгрии гласила, что
махинации западных империалистов спровоцировали попытку
“контрреволюции” правого крыла. Андропов же знал правду – что
большинство венгров, в том числе пролетарии, взбунтовались против
режима, – а потому всегда отдавал предпочтение контролируемым
процессам реформ “сверху”, которые должны ослабить потенциал
народных волнений. Потому-то после подавления восстания Андропов и
рекомендовал назначить правителем Венгрии относительно умеренного
Яноша Кадара; потому-то он окружил себя умными, непредвзято
мыслившими консультантами в ЦК; потому-то он считал разумным
продвигать Горбачева. Но ровно по этой же причине в 1968 году он
оказался в числе первых советских руководителей, которые призвали к
советскому вмешательству в чехословацкие дела и к подавлению
Пражской весны. Еще в марте он предупреждал: “Положение
действительно очень серьезное… Методы и формы… очень напоминают
венгерские”[433]. И по этой же причине, будучи председателем КГБ, он
жестоко преследовал диссидентов, многие из которых мечтали о том,
чтобы СССР следовал высоким идеалам, провозглашенным в его
собственной конституции.
Разумеется, карательные меры, которые принимал Андропов, не
являлись его личной инициативой. Такова была политика режима в
целом. И прежде чем подавлять инакомыслие, Андропов пытался мягко
воздействовать на инакомыслящих. С некоторыми из них он даже
встречался лично, а с “отцом” советской водородной бомбы Андреем
Сахаровым, ударившимся в диссидентство, он разговаривал по
телефону[434]. Однако инстинктивная осторожность Андропова взяла
верх. Еще в начале 1960-х годов Шахназаров лично наблюдал, как с
Андроповым происходили почти физические метаморфозы, когда ему
звонил Хрущев: “Буквально на моих глазах этот живой, яркий,
интересный человек преобразился в солдата, готового выполнять любой
приказ командира. В голосе появились нотки покорности и послушания.
Впрочем, подобные метаморфозы мне пришлось наблюдать позднее
много раз. В Андропове непостижимым образом уживались два разных
человека – русский интеллигент в нормальном значении этого понятия и
чиновник, видящий жизненное предназначение в служении партии”[435].
Среди главных заместителей Андропова на посту председателя КГБ
были два брежневских “верных пса”, следивших за каждым шагом
шефа, – Семен Цвигун и Георгий Цинев. Передавали, что на обсуждениях
в Политбюро Андропов выступал против грубых методов, какие
пускались в ход против некоторых реформаторски настроенных
деятелей культуры, в том числе его любимого барда Владимира
Высоцкого. Но в обозримом будущем он не видел никакой возможности
для радикальных перемен вроде тех, которые в итоге предложит стране
Горбачев. В 1975 году Андропов помог склонить Брежнева к подписанию
Хельсинкских соглашений о безопасности и сотрудничестве в Европе,
хотя “третья корзина” требовала от стран, подписывавших этот договор,
соблюдения прав человека и политических свобод, которые в СССР
сплошь и рядом попирались. “Вот лет через пятнадцать-двадцать мы
сможем позволить себе то, что позволяет себе сейчас Запад, – бо́льшую
свободу мнений, информированности, разнообразия в обществе, в
искусстве, – говорил Андропов дипломату Анатолию Ковалеву. – Но это
только лет через пятнадцать-двадцать, когда удастся поднять жизненный
уровень населения”[436]. Придя к власти в 1985 году, Горбачев поменял
очередность этих двух условий и начал продвигать политические
реформы, хотя советская экономика оставалась в ту пору в печальном
состоянии. Но если Андропова пугала одна мысль о том, что свобода
вырвется из-под контроля, то и Горбачев не был вполне уверен в успехе
плюрализма, потому что, изо всех сил ратуя за гласность и
демократизацию, он переступал андроповские запреты.
Алексей Косыгин, много лет занимавший пост премьер-министра, тоже
проводил отпуск в вотчине Горбачева. Если воспользоваться принципом
разграничения, знакомым коммунистам, – “красных” (идеологов и
партийных аппаратчиков) и специалистов (людей с инженерным
образованием, вначале сделавших карьеру в промышленности), – то
Косыгин относился к специалистам. Он родился в 1904 году и окончил
Ленинградский текстильный институт, а в 1939 году его назначили
народным комиссаром текстильной промышленности СССР. Уже в 1946
году он стал кандидатом в члены Политбюро ЦК ВКП(б), а полноценным
членом Политбюро был избран два года спустя. В 1949 году Косыгин
чудом уцелел, когда началось “Ленинградское дело” – печально
знаменитый процесс, в рамках которого Сталин распорядился арестовать
и ликвидировать тех членов Политбюро, кто имел связи с Ленинградом
(в том числе “престолонаследника” Алексея Кузнецова). В 1964 году,
когда отстранили от власти Хрущева, Косыгин сменил его на посту
премьер-министра. В течение следующего года он продвигал программу
частичных экономических реформ, и некоторое время в нем видели
возможного соперника Брежнева.
Подобно Андропову (и в отличие от большинства остальных членов
Политбюро), Косыгин был вдумчивым и серьезным. По свидетельству
главного кремлевского врача Чазова, близко наблюдавшего Косыгина в
течение многих лет, этот человек с грубыми чертами лица и вечной
стрижкой “ежик” был прямолинеен, умен, тверд и наделен потрясающей
памятью[437]. Однако в нем не было открытости, свойственной даже
замкнутому Андропову. Горбачев вспоминал, что, отдыхая на Северном
Кавказе, Косыгин держался осторожно и сдержанно. “Даже тогда, когда
мы оставались с Косыгиным вдвоем, он… оставался как бы в
собственной скорлупе”. О сталинских временах Косыгин не любил
говорить, но однажды с горечью заметил: “Скажу вам, жизнь была
тяжелой. Прежде всего морально, вернее – психологически. Ведь, по
сути дела, осуществлялся сплошной надзор, и прежде всего за нами. Где
бы я ни был, нигде и никогда не мог остаться один”. В отличие от
Брежнева, обожавшего роскошь, и Андропова, который относился к ней
терпимо, Косыгин, по словам Горбачева, отличался скромными, даже
“аскетичными” вкусами. Приезжая в “Красные камни”, он не занимал
отдельную дачу, а поселялся в общем корпусе санатория, хотя, уточнял
Горбачев, эта скромность была “своеобразной, ибо в таких случаях он
сам и его службы занимали целый этаж”[438]. Косыгин терпеть не мог,
когда в поездках по краю ему “докучало местное начальство”, вспоминал
Горбачев; “не было у него склонности к трапезам, к пустопорожней
болтовне за столом”. Зато, приезжая на Ставрополье, он встречался с
руководителями колхозов и совхозов – возможно, потому, как замечает
Горбачев, что “в сельском хозяйстве не очень хорошо разбирался”, но
при этом “стремился понять, в чем дело, почему аграрный сектор
хронически отстает”.
О присущем Горбачеву сочетании серьезности и человеческого
обаяния косвенным образом свидетельствует уже то, что нелюдимый
Косыгин пригласил его на скромное торжество по случаю дня рождения.
Присутствовали его взрослая дочь Людмила, подруга Людмилы и еще
несколько человек. Когда Косыгин включил музыку и пригласил на танец
подругу дочери, Горбачев галантно пригласил Людмилу. Вдвоем с
Косыгиным они подолгу прогуливались по сельской местности, и у
Горбачева то и дело вырывались жалобы. Казалось бы, он руководит
всем Ставропольем, но его по рукам и ногам связывают бесконечные
указания из Москвы, так что у него нет “ни права, ни финансовой
возможности принимать даже самые рядовые решения”. В отсутствие
ощутимых стимулов к труду колхозники работали спустя рукава, рабочие
тоже филонили, а в местных больницах и поликлиниках элементарно не
хватало врачей и медсестер. Косыгин как-то по-особому молчал, повидимому, выражая согласие. Однажды Горбачев сказал ему, что отчасти
виной всему провал экономической реформы, которую когда-то
предлагал сам Косыгин, и спросил: “Почему же вы уступили, дали
похоронить реформу?” Обычно Косыгин спокойно относился к
горбачевским “дерзостям” (как называл это сам Горбачев), иногда молча
улыбался, показывая, что разделяет мнение Горбачева. Но тут он
парировал: “А почему вы, как член ЦК, не выступили на Пленуме в
защиту реформы?”[439]
Дисциплинированный Косыгин всю жизнь занимался греблей. В
середине 1970-х чуть не произошла трагедия: он потерял равновесие и
перевернулся вместе с байдаркой, едва не утонув. Оказалось, с ним
случился небольшой удар. Со временем он оправился и даже вернулся к
обязанностям премьер-министра, но, по свидетельству Чазова, “это был
уже не тот Косыгин”. Реальная власть в правительстве постепенно
перешла к его первому заместителю Николаю Тихонову – старому
бюрократу и верному “брежневцу”, который в дальнейшем будет
препятствовать продвижению Горбачева наверх.
Михаил Суслов тоже приезжал отдыхать на Ставрополье. Он родился в
1902 году, входил в состав Политбюро с 1952 года, а в 1943–1944 годах
сам возглавлял Ставропольский крайком. Руки его нельзя было называть
чистыми: с 1944 по 1946 год он был председателем бюро ЦК ВКП(б) по
Литовской ССР с чрезвычайными полномочиями и отвечал за повторную
оккупацию Литвы, сопровождавшуюся кровавыми репрессиями,
арестами и высылкой тысяч людей. Но сердцем и умом Суслов был
идеологически чист. Он славился своим аскетизмом и был, по
воспоминаниям Горбачева, “абсолютный, стопроцентный бессребреник.
Чистоплотный… можно на свет смотреть. Ходил, приезжал в калошах –
на ботинки одеты – и длинный серый плащ. Доходил до лифта, снимал
калоши старые. Ехал на работу на машине со скоростью пятьдесят
километров в час. Ни на один километр больше. Длинный хвост, все
ехали, никто не мог обогнать. Единственный, кто обгонял, – [член
Политбюро, маршал Советского Союза Дмитрий] Устинов”[440].
Суслов внушал всем такой трепет, что даже Брежнев, всегда
“тыкавший” всем кремлевским соратникам, кроме Косыгина, обращался
к Суслову по имени-отчеству: Михаил Андреевич. Горбачев искал
общества Суслова, чье одобрение было не менее важно, чем похвала
Андропова, и Суслов тоже проникся к нему симпатией. Уже одно то, что
Горбачев действительно читал Маркса и Ленина (в отличие от
большинства руководителей) и просил Суслова помочь ему в понимании
их текстов, подтверждало мнение Суслова о том, что труды “отцовоснователей”, в учение которых он сам искренне верил, не утратили
своего значения. По рассказам вечного злопыхателя Казначеева, именно
Горбачев уговорил Суслова лично почтить своим присутствием праздник
по случаю двухсотлетия Ставрополя. Суслов приехал в город вместе с
дочерью Майей (причем это событие пришлось на день рождения Майи),
а жена Горбачева “никого к ней не допускала. И, видимо, по этой
причине жен других секретарей крайкома [в том числе, и жену
Казначеева] не пригласили на званый вечер, посвященный этой
дате”[441].
Пользуясь близостью Ставрополья к горным курортам, Горбачев
познакомился и с другими советскими лидерами. У Виктора Гришина,
много лет возглавлявшего Московский горком партии (это его
неуклюжая попытка выдвинуть себя кандидатом на освободившуюся
после Черненко должность генсека ознаменовала последний выпад
брежневской старой гвардии против Горбачева), остались приятные
воспоминания о нем и о Раисе, с которыми он познакомился в
Железноводске в начале 1970-х. “Он был молод, энергичен, вел себя
раскованно, был радушен и гостеприимен… В воскресный день мы
семьями ездили на Домбай, останавливались в Теберде, ловили рыбу в
реке, обедали. Наш хозяин был любезен, внимателен. Были и другие
встречи. Мы были довольны друг другом”[442].
Путешествия за границу, особенно в капиталистические страны, как ни
парадоксально, относились к самым ценным подаркам, какими советская
власть награждала своих преданных служителей. Ездить на Запад
позволялось лишь самым политически благонадежным людям.
Предпочтение отдавалось тем, кто выглядел особенно привлекательно,
умел складно говорить и потому должен был произвести нужное
впечатление на принимающую сторону. Горбачев с женой были в этом
смысле идеальными кандидатами. Как вспоминал сам Горбачев –
“международный отдел ЦК, когда они видели, ну так сказать, мой
определенный уровень, интерес и способность вести разговор [с
иностранцами], они начали меня тянуть, то туда, предлагать, то туда”[443].
До 1970 года зарубежные поездки Горбачева ограничивались странами
советского блока – ГДР, Чехословакией и Болгарией. А между 1970 и
1977 годами он не менее пяти раз побывал в Западной Европе.
Его первое знакомство с западными европейцами состоялось в
Москве, в 1961 году, во время Всемирного форума молодежи, когда его
“прикрепили” к итальянской делегации. Принимать иностранную
делегацию, да еще из Италии – страны, чью коммунистическую партию
считали в Кремле особенно важной, – было большой честью. Горбачеву
довелось много часов общаться с раскованными итальянцами, и этот
опыт раскрыл ему глаза. Он познакомился с Акилле Оккетто, будущим
главой компартии Италии (в 1988–1994 годах), а еще открыл для себя
различия в национальных характерах (“За все дни форума не было
случая, чтобы они пришли к началу работы”) и столкнулся с
предвестниками того “еврокоммунизма”, который будет преследовать
Кремль до тех пор, пока Горбачев, став лидером страны, сам не возьмет
на вооружение его свободные принципы. Молодой редактор одного
советского журнала рассказал итальянцам, что однажды он спросил
французского художника-абстракциониста, захочется ли ему лечь в
постель с женщиной, чей портрет не обнаруживал ни малейшего
сходства с человеческим телом. Но вместо того чтобы рассмеяться в
ответ, итальянский делегат набросился на советского редактора:
“Советский товарищ выступил в духе нацизма, именно нацисты так
относились к представителям абстрактного искусства, многие из которых
были активными участниками борьбы с фашизмом”[444].
Так совпало, что когда чете Горбачевых представилась первая
возможность съездить на Запад вместе – а произошло это в сентябреоктябре 1971 года, – они отправились в составе советской делегации в
Италию. В план поездки входило несколько непременных “братских”
встреч с деятелями компартии Италии и участие в мероприятии,
посвященном газете итальянских коммунистов “Унита”. А еще там
случился неловкий эпизод, когда 11 сентября пришло известие о
кончине Хрущева, который с момента своей вынужденной отставки так и
оставался “неугодным лицом”, живя фактически под домашним арестом.
Итальянцы были очень высокого мнения о Хрущеве, особенно уважали
его за антисталинскую кампанию, и теперь они поинтересовались
мнением Горбачева о покойном. Ему пришлось промямлить что-то
невразумительное, чтобы ни единым словом не опровергнуть
официальную позицию партии и не выдать собственного восхищения
заслугами Хрущева[445].
В Италии Горбачевы заметили то, что они называли “противоречиями
капитализма”: непомерно высокие цены на обувь, страшноватое
зрелище – жилые дома, стоящие пустыми оттого, что беднякам не по
карману аренда квартир. На Сицилии (где делегация провела четыре
дня) им бросился в глаза резкий контраст между престижными
кварталами роскошных вилл и грязными улицами, кишевшими нищими.
А еще их поразило, насколько непринужденно итальянцы общаются друг
с другом и насколько откровенно, искренне и радушно – с советскими
гостями. Это нисколько не напоминало поведение советских людей у
себя на родине, где они хамили друг другу в магазинах, стоя в длинных
очередях к полупустым прилавкам, а с иностранцами боялись вступать в
разговоры, чтобы не навлечь на себя подозрение властей.
Больше всего эта поездка запомнилась Горбачеву тем, что он
влюбился в увиденную страну и ее культуру. В течение всего
путешествия – а побывали они и в Риме, и в Турине, и во Флоренции, –
его жена заносила в путевой дневник разные впечатления. Например, ее
внимание привлек памятник Джузеппе Гарибальди, великому
объединителю Италии: на рельефе постамента он был изображен вместе
с женой![446] Горбачеву запомнились фрески и скульптуры
Микеланджело, римские холмы в лучах заходящего солнца, галерея
Уффици во Флоренции, виды из автобуса, проезжавшего мимо
оливковых и миндальных, лимонных и апельсиновых рощ, а еще
запомнилось, как они с товарищами пели русские песни, когда автобус
ехал “под небом Сицилии”. Во всех этих воспоминаниях проступают в
первую очередь не политические соображения, а личные впечатления:
Горбачев не столько начал осознавать, что западный образ жизни в чемто превосходит советский, сколько – к собственному удивлению –
ощутил, что ему на Западе очень хорошо.
В 1972 году он съездил в составе очередной советской делегации в
Бельгию (побывав в Льеже, Антверпене, Генте, Брюгге и в Арденнах) и
Нидерланды. Там им пришлось выслушать критику со стороны местных
коммунистов, которые сетовали на недостаток демократии в СССР.
“Непросто было их успокоить”, – вспоминал Горбачев, тем более что из
контраргументов память подсказывала только “обычный набор идейных
предрассудков, которые старательно вколачивал нам в головы агитпроп”.
Зато он обнаружил, насколько “общие у нас с ними проблемы”, в
особенности национальные, языковые и политические барьеры, которые
по-своему разделяли и бельгийский народ, и советский. На границе
произошел забавный эпизод: Горбачев достал паспорт, ожидая, что
сейчас его будут дотошно изучать, но оказалось, что никто ничего не
собирается проверять и что границу вообще практически никто не
охраняет. В Амстердаме горбачевской группе устроили экскурсию по
району “красных фонарей” с его изобилием секс-шопов и
порнокинотеатров. “На один такой [фильм] мы его затащили. Увиденное
его смутило. Может, даже возмутило. Но он смолчал”, – вспоминал
Черняев[447].
В 1975 году Горбачев посетил Западную Германию, где участвовал в
праздновании 30-летия победы над фашизмом. Однажды его делегация
ехала на автомобиле от Франкфурта до Нюрнберга. Когда пришлось
сделать остановку на заправочной станции под Мангеймом, Горбачев
разговорился с одним немцем, и тот посетовал на послевоенный раздел
его родины. Тогда Горбачев отвечал ему привычными советскими
штампами об общей военной вине Германии, но двадцать пять лет
спустя, благословляя объединение Германии, он наверняка вспомнил тот
разговор.
1976 год, Франция. Возглавляя делегацию из Ставрополя, он провел
день на ферме под Тулузой (“это потрясающе интересно было”[448]), где
узнал по крайней мере три важные вещи – что фермеры извлекают
пользу из участия в кооперативах, которые обеспечивают их
современной техникой и советами по обработке и сбыту продукции; что
они напрямую заключают договоры с предприятиями-переработчиками,
и это повышает их стимулы производить качественное сырье; и что
животноводы, заинтересованные в результатах собственного труда,
непременно учитывают все особенности местного климата.
В 1977 году – снова Франция, теперь уже вместе с женой, в составе
делегации, участвовавшей в программе обмена с французской
компартией. По отзыву Виталия Гусенкова – сотрудника советского
посольства, “прикрепленного” к делегации и повсюду сопровождавшего
ее, – Горбачевы “заметно выделялись в группе: они были молоды,
хорошо образованы, умело и доброжелательно вели откровенные
товарищеские беседы с французскими коммунистами на всех уровнях –
от низовой партийной ячейки до высшего руководства”[449]. В течение
двадцати одного дня в сентябре Горбачевы и еще две советские
супружеские пары путешествовали по Франции на машине (с
водителями-французами). Их сопровождал чиновник из компартии
Франции, но маршрут гости выбирали сами. В чем-то этот выбор был
вполне
предсказуем:
демонстрация,
организованная
газетой
французских коммунистов “Юманите”; парижские музеи и церкви;
вечерний круиз по Сене; посещение столичных ресторанов – с
незабвенными лягушачьими лапками, луковым супом и чудесным вином;
фонтан в центре Лиона; шумный, разноязыкий порт в Марселе; мрачный
замок на острове, где томился в заточении граф Монте-Кристо; лазурное
море с яхтами на Ривьере; Канны, Ницца и Монако; потом –
возвращение в Париж через Арль, Авиньон и Дижон. Зато другие места,
которые посещала делегация, были не столь обычны – например, музеи
и выставки современного искусства, которое так поносили блюстители
советской идеологии. А еще группа сделала крюк, чтобы посмотреть,
какую квартиру под Ниццей купил их гид, французский коммунист. “А
какая квартира! – восклицал потом Горбачев. – ‘Я купил себе здесь’. То
есть живет в Париже, естественно, и здесь. Уже будучи первым
секретарем крайкома партии, членом ЦК, депутатом, для меня это
было… черт возьми! Как же они живут, и вообще что это за
распущенность!”[450]
Франция очаровала Горбачева – очаровала настолько, что в своей
книге он даже привел анекдот, который рассказал им французпереводчик в автобусе, когда они ехали по автостраде Париж – Лион:
“Когда-то Всевышний распределял землю, закончив, сказал: ‘Ну, кажется,
все, обиженных не будет’. Вдруг послышалось всхлипывание. ‘Кто там?’
Ангелы докладывают: ‘Да это француз жалуется, что о нем забыли’. ‘А
что-нибудь у нас осталось?’ – ‘Ничего не осталось, одна ваша дача’. –
‘Так отдайте ее’”[451].
Эти поездки были для Горбачева очень “поучительными прежде всего
потому”, что даже люди, занимавшие его положение, “информацию из-за
рубежа… получали крайне скудную и к тому же подвергнутую
тщательной обработке”. Больше всего его поразило, насколько открыто и
раскованно люди в Западной Европе высказываются обо всем, даже о
деятельности своих правительств и политиков. “Часто они расходились в
оценках и на этот счет, а вот мы как дома (кроме, конечно, дискуссий на
кухне), так и за рубежом демонстрировали постоянную сплоченность и
единство взглядов по всем вопросам”[452]. Горбачевы не скрывали от
близких друзей и коллег привезенных из поездки впечатлений. Виктор
Калягин вспоминает, что на Западе его шефа удивило высокое качество
продуктов и низкие цены на них[453]. “Они искренне восхищались в
своей теплой компании, – вспоминала подруга Раисы Лидия Будыка, –
они не скрывали. Они молодцы, другие тратили деньги на вещи,
приобретения, а они тратили деньги на поездки. Они покупали путевки и
ездили смотрели мир”[454].
И все-таки кое-что Горбачевы утаили от друзей, а именно – что
“априорная вера в преимущества социалистической демократии перед
буржуазной была поколеблена”. Горбачев с женой сделали главный
вывод: “Люди живут там в лучших условиях, более обеспечены. Почему
мы живем хуже других развитых стран? Этот вопрос неотступно стоял
передо мной”. Тогда же Горбачев принял твердое решение: если когданибудь у него появится такая возможность, он будет выступать за
реформы в СССР. “Я понимал, что начать перемены у нас в стране можно
лишь сверху. Это в значительной мере определило мое отношение к
предложению перейти на работу в ЦК КПСС”[455].
Чем выше поднимался Горбачев по лестнице партийной иерархии, тем
чаще ему приходилось проводить общественные мероприятия, тем
больше им с женой нужно было общаться с коллегами. И все-таки они
придерживались определенных правил: семья оставалась для них самым
главным. Раиса никогда не приглашала своих студентов домой, иначе бы
они увидели, как хорошо живется партийному начальнику. А Горбачев
свято оберегал семейную жизнь не столько по политическим, сколько по
личным соображениям. “Туда [к себе домой] мы никого не пускали
никогда, – вспоминал он. – Это был наш мир”. Для его жены семья
вообще всегда стояла на первом месте. “Ничто не заменит
эмоциональные, основанные на любви взаимоотношения детей и
родителей”, – писала она позднее. По словам Лидии Будыки, у жены
Горбачева “характер был тверже, чем у него самого. Из любви она всегда
уступала ему, если у них в чем-то возникали разногласия”, но оба
соглашались с тем, что семья важнее всего остального. Их дочь Ирина
вспоминает, что они постоянно сообщали друг другу о том, где они или
что собираются делать: “Я ухожу”, “Все в порядке?”, “Ты уже вернулась?”.
Позднее, в Москве, когда Ирина вышла замуж и жила отдельно от
родителей, ее мать не могла уснуть ночью, если Ирина не позвонила и не
сообщила, что вся ее семья дома[456].
Родители Горбачева, по-прежнему жившие в Привольном, продолжали
занимать важное место в его жизни. Когда его назначили первым
секретарем Ставрополья, отец написал ему: “Поздравляем тебя с новой
работой. Нет предела материнской и отцовской радости и гордости.
Пусть эта радость не угаснет никогда. Желаем тебе крепкого здоровья и
богатырских сил для работы на благо Родины”. Раиса Горбачева, приводя
эти слова в собственных воспоминаниях, добавляла: “Меня это
безыскусное письмо до сих пор трогает до слез”. Директор школы,
которую окончил Горбачев, тоже прислала поздравления: “Если бы
можно было, как тогда, в школе, в день опубликования указа об ордене,
который школьником получал Михаил Сергеевич, собрать митинг, я
хотела бы сказать людям: ‘Пусть процветает наш край. Его возглавляет
‘доморощенный’ секретарь крайкома, который еще привольненским
мальчонкой прославлял на всю страну труд хлебороба’”[457].
Иногда Сергей и Мария Горбачевы приезжали из Привольного
погостить к сыну и его семье. Но чаще Михаил с Раисой и Ириной,
имевшие в своем распоряжении машину, ездили к ним. Алексей
Гоноченко – бывший подчиненный Горбачева, считавший, что Михаил
Сергеевич слишком быстро продвигается по службе, во вред себе и
стране, – уверяет, будто отец Горбачева, которого он тоже знал лично,
разделял такое мнение[458]. Однако Раиса вспоминала, что свекор
“засыпал [сына] массой дельных, живых вопросов. А сын не просто
отвечал, а как бы держал ответ перед отцом – механизатором,
крестьянином. Сергей Андреевич охотно и подолгу его слушал”[459].
Родители Горбачева помогали растить Ирину. Пока она была еще
маленькая, забирали ее к себе в Привольное на несколько месяцев,
особенно летом. Когда она подросла, стала помогать им по хозяйству:
копала картошку, полола огород, задавала корм курам, гусям и свиньям,
мыла полы в большом доме, куда старшие Горбачевы переехали из
старого дома возле реки. Ирина вспоминает, что бабушка у нее была
“боевая”, с крутым нравом, а дедушка был тише, мягче, спокойнее, любил
слушать классическую музыку[460].
В 1976 году, когда Михаил Горбачев находился в Москве, на XXV
съезде КПСС, ему сообщили, что отец при смерти. Горбачев сразу же
вернулся домой и два дня просидел у кровати отца, но тот умер, так и не
придя в сознание[461].
Горбачевым очень повезло с дочерью, хотя, пожалуй, они сами
воспитали ее так, что результатам можно было только радоваться. Они
не докучали ей проверкой уроков, и она прекрасно справлялась с
учебой. Горбачев, помня о том, что его родители не вмешивались в его
школьные дела, сам провожал Ирину в школу всего дважды: первый раз,
когда она пошла в первый класс, а второй раз, когда она окончила школу
с медалью. С ранних лет Ирина помогала родителям с уборкой. Потом
она ходила за покупками и помогала матери стирать и гладить отцовские
рубашки. Живя во все еще тоталитарном обществе, где за
неосмотрительно сказанные слова можно было серьезно поплатиться
(особенно если произносил их строящий карьеру партийный чиновник с
неортодоксальными взглядами), Горбачевы открыто делились с Ириной
всеми своими мыслями. В Ставрополе они собирались вечером за
столом (родители старалась как можно чаще ужинать дома) и
рассказывали друг другу о том, что каждый из них делал в течение дня,
обсуждали недавно прочитанное – в том числе те книги, которые
оставались недоступны рядовому советскому читателю. “Мне никогда не
говорили, ты знаешь, мы разговариваем, это там не твое дело, –
вспоминала Ирина. – Я с самого малолетства сидела и все слушала. Они
никогда не просили меня выйти из комнаты”[462].
Горбачевы не стали отдавать дочь в английскую спецшколу, где
учились дети всей партийной элиты: Ира пошла в обычную районную
школу. Среди ее одноклассников попадались и “трудные” дети из
пролетарских районов. Училась девочка на твердые пятерки, и учителя в
ней души не чаяли. А симпатии менее прилежных учеников она
завоевывала, пересказывая им книжки, которых они не прочли сами.
Возможно, к Ирине хорошо относились еще и потому, что ее не возил в
школу папин шофер: родители считали подобные барские замашки
партийной элиты просто неприличными[463]. Окончив школу, Ирина
думала подавать документы на философский факультет МГУ, который
окончила мама, но родителям очень хотелось, чтобы она осталась с
ними, в Ставрополе. Конечно, они ей ничего не запрещали, просто
растерянно повторяли: “Как же так… Ты у нас – одна… И ты уедешь?”[464]
Тогда Ирина решила поступать в Ставропольский медицинский институт,
и ее охотно приняли: с ее идеальным аттестатом и золотой медалью (за
все школьные годы у нее была единственная четверка в четверти – по
черчению) папина протекция даже не понадобилась. Когда ее зачислили,
ректор института засомневался: а может быть, освободить девушку от
неприятных обязанностей, которые сразу обрушивались на студентовпервокурсников? Зачем ей работать санитаркой в больнице? Или
трястись вместе со всеми в неудобном автобусе, когда студентов
отправят “на картошку”? Например, дочерей двух других местных “бонз”
привозили на колхозные поля в отцовских автомобилях, и там они не
пачкались в земле, а лишь прохлаждались. Но когда заместитель
заведующего кафедрой партийной работы подступился с подобным
предложением к Горбачеву, тот набросился на него: “Ирина сама
выбрала профессию врача, пускай проходит все, что положено”[465].
Учась в медицинском институте, Ирина полюбила своего однокурсника
Анатолия Вирганского, и 15 апреля 1978 года они поженились. Родители
внимательно наблюдали за их первыми свиданиями[466]. Горбачев,
обычно сдерживавший свою эмоциональную натуру, на свадьбе Ирины
не выдержал. “Он так рыдал, – вспоминает Лидия Будыка, – ‘Я теряю
дочь!’”[467]
По словам Ирины, ее мать по возможности избегала покупать
дефицитные продукты и предметы одежды в спецраспределителях для
партийной элиты в Ставрополе, где, как и в большинстве
провинциальных советских городов, наблюдалась чудовищная нехватка
товаров. Но сам Горбачев, часто бывавший по делам в других, лучше
снабжавшихся городах и на родине, и за рубежом, был менее сдержан.
Его жена вспоминала, как всякий раз он, собираясь в командировку,
составлял “длинный список собственных нужд и нужд ближайших
друзей. Список включал все: книги, пальто, шторы, белье, туфли,
колготки, кастрюли, бытовые моющие средства, лекарственные
препараты… Могу показать десяток писем Михаила Сергеевича, когда
он, скажем, писал мне из Сочи, что купил какие-нибудь туфли, или нечто
подобное сообщал из Москвы”[468]. Когда же Раиса все-таки брала
продуктовые “заказы” в крайкомовском распределителе, то обязательно
сразу же расплачивалась (чтобы не иметь никаких долгов) и сохраняла
все квитанции, свидетельствовавшие о ее бережливости. А в 1978 году,
когда Горбачевы перебрались в Москву, она взяла все эти квитанции с
собой, чтобы никто не смел усомниться в ее порядочности[469].
Позже она говорила: “Лисистрата – героиня одноименной пьесы
Аристофана – женщина, остановившая когда-то [Пелопоннесскую] войну
[отказывая мужу в близости], нужна в каждом доме. В каждой семье –
как сохраняющая семью. Потому что в семье тоже вспыхивают
разрушительные войны, да еще какие! Но Лисистрата и сама нуждается в
защите и помощи”. Беда в том, продолжала Раиса, что
“проблематичность, сложность соединения служебных и семейных
обязанностей… в нашей жизни является одной из причин более низкой
профессиональной квалификации женщин и их замедленного
служебного роста”[470]. Сама Раиса преуспевала в научной и
преподавательской деятельности отчасти благодаря высокому
положению мужа. “Со мной не здороваются, а кланяются мне в пояс, –
жаловалась она одному из коллег Горбачева. – Противно! Что делать?”
Тот ответил, что не стоит обращать на это внимания, и добавил: “Надо
привыкать”. Позднее того коллегу спросили: “Быстро привыкла?” “Да”, –
ответил он[471].
Когда речь шла об общении за пределами семьи, жена Горбачева
держала мужа на коротком поводке. Однажды, после участия в
комсомольском “добровольном” субботнике в местном ботаническом
саду, Горбачев остался с товарищами пообедать (обед этот состоял в
основном из напитков). Он очень редко так делал – и потому коллеги и
подчиненные считали его не вполне “своим”. “Все, ребята, хватит, –
решительно вставая, объявил эМэС. – Мне пора”. “Михаил Сергеевич,
еще по одной, на посошок!” – дружно принялись его уговаривать. “Нет,
хватит, – отрезал он. – Раиса будет ругаться. Она у меня у-у какая!”[472]
Понятно, что он шутил, но правды в этой шутке было куда больше, чем
шутки. Коллеги Раисы замечали в ней не только “женскую
обходительность и ласковость”, но и “сухость от сознания собственного
положения” и даже “жесткую властность”. Конечно, легко было принять
эти черты за высокомерие, но, скорее, они говорили о том, что она
испытывала неловкость. Несмотря на свое положение жены большого
начальника – а может быть, наоборот, из-за него, – она производила
впечатление человека, которому свойственны и “повышенная
ранимость”, и “чувствительность, умение владеть собой”. Ей приходилось
не только тщательно продумывать свое поведение – она все время
старалась всячески оградить мужа от любых неприятностей и при этом
сама мучилась больше, чем он. Горбачев несколько раз упоминал в
разговорах с ближайшими помощниками, что его жена, когда что-то
случалось, “так переживала, всю ночь не спала”[473].
Раиса вспоминала, как принимала все близко к сердцу – “новые,
добавившиеся к моим ежедневным профессиональным, семейным
заботам бесконечные тревоги и волнения, связанные с работой мужа”.
Его повышение улучшило материальное положение семьи, дало
возможность пользоваться качественной медицинской помощью, они
прекрасно проводили отпуск на курортах Северного Кавказа, бывали в
Москве и Ленинграде, однажды съездили в Узбекистан, где посетили
Ташкент, Самарканд, Бухару и пустыню Кызылкум, не говоря уже о
поездках в Италию и Францию. Но власть – тяжелая ноша. Раиса
вспоминала, что прежние годы – до 1970-го – были “нелегкими”, однако
следующие восемь или девять лет оказались “чрезвычайно
напряженными”.
Однажды, поздним ноябрьским вечером 1978 года, Горбачев позвонил
домой из Москвы и сообщил, что его переводят в столицу и назначают
секретарем ЦК КПСС. Ирина очень обрадовалась предстоящему
переезду в Москву. Но по первой реакции матери она не поняла, рада ли
такой новости Раиса. “С какими ощущениями покидала я Ставрополь – с
сожалением, с радостью, что наконец-то вырвалась из провинции?
Знаете, все неоднозначно”, – читаем мы в ее мемуарах. Для нее –
“возвращение в Москву означало завершение огромного по времени
отрезка нашего жизненного пути”. Однако – “здесь, на Ставрополье, мы
получили возможность личной самореализации. Волновало меня опять
чувство неизвестности. На душе было как-то тревожно”[474].
Глава 5
Возвращение в Москву
1978–1985
В субботу 25 сентября 1978 года Горбачев прилетел в Москву, чтобы
попасть на пленум ЦК. По чину ему полагалась останавливаться в
построенной при Сталине, в 1930-е годы, гостинице “Москва” –
массивном бетонном исполине по соседству с Кремлем. Странная
асимметричность ее фасада стала своеобразным памятником страху
перед Сталиным. Когда вождю представили два разных проекта, он по
недоразумению поставил подпись под обоими, а архитекторы так
боялись спросить, какому варианту он все-таки отдает предпочтение, что
решили построить каждую половину фасада по-своему. Горбачеву
больше нравилось останавливаться в более современной, с облицовкой
из белого мрамора гостинице “Россия”, занимавшей целый квартал на
берегу Москвы-реки. Она была достроена в 1967 году и оставалась
самой большой гостиницей в Европе, пока ее не демонтировали в 2006
году, рассчитывая построить на этом месте новый пятизвездочный
отель[475]. Из окон “России” открывался захватывающий вид на Кремль,
особенно с десятого этажа, где обычно поселялся Горбачев. Когда
коллеги спрашивали его, почему он предпочитает “Россию”, Горбачев
отвечал, что “как-то привык к ней”. Такой выбор обличал в нем человека
с особыми запросами, предпочитавшего держаться в стороне от других
провинциальных чиновников во время визитов в столицу.
В воскресенье около полудня Горбачев зашел к своему приятелюставропольцу, отмечавшему 50-летие. Прошло шесть часов, а гости и
хозяева, давно уже наевшись и напившись, продолжали по русскому
обычаю чествовать юбиляра. Разговор вращался в основном вокруг
вопроса: кого же назначат на пленуме в понедельник новым секретарем
ЦК по сельскому хозяйству? Как вспоминал Горбачев, областные
секретари вроде него обычно знали, “кто на подходе”, иногда с ними по
таким вопросам даже заранее советовались, но “на сей раз консультаций
не было”. Между тем главный помощник Брежнева Константин Черненко
весь день разыскивал Горбачева. Через несколько часов из кабинета
Черненко позвонили в квартиру горбачевского друга, но его маленький
сын поднял трубку и, услышав, что к телефону требуют человека с
незнакомой фамилией, сказал, что такой здесь не живет. Наконец, почти
в шесть вечера приехал еще один гость, осведомленный о том, что
творится, и сказал Горбачеву, чтобы тот немедленно позвонил в кабинет
Черненко. “Вас вызывает генеральный секретарь. Нас с работы
повыгоняют…” – услышал он и ответил: “Хорошо, сейчас приеду”.
Черненко ждал его. Горбачев, обычно всегда трезвый, попробовал
объяснить, что сейчас слегка навеселе из-за юбилея у “земляка”, но
Черненко не был настроен говорить о пустяках: “Завтра на пленуме
Леонид Ильич собирается внести предложение об избрании тебя
секретарем ЦК партии. Поэтому он и хотел встретиться с тобой”.
Брежнева на месте уже не было. Горбачев ожидал, что Черненко скажет
еще что-то о его новом назначении, но тот молчал. Черненко в Кремле
называли молчуном, вспоминал Горбачев и попутно замечал: “…таких
людей нередко воспринимают как сдержанных, даже скромных, на их
фоне люди иного склада и темперамента, вроде моего, могут казаться
претенциозными”. Излишние претензии и амбиции считались дурным
тоном, хотя (или, напротив, потому что) были свойственны большинству
советских руководителей. Поэтому Горбачев сразу же выразил
сомнение, “достаточно ли продумано решение о моем избрании”. Сказал,
что не уверен, “потянет” ли такую работу. Черненко на это ответил:
“Потянешь, не потянешь – не о том речь, а о том, что Леонид Ильич тебе
доверяет. Ты понял?”
Горбачев вернулся в “Россию”, в свой гостиничный номер, и стал
любоваться нарядно подсвеченным Кремлем. “В эту ночь мне заснуть не
удалось. Не зажигая света, придвинул кресло к окну – прямо передо
мной парили в ночном небе купола собора Василия Блаженного,
величественное очертание Кремля… Видит Бог, о таком назначении я не
думал!”[476]
Конечно, Горбачев понимал, что шансы на повышение у него высокие.
За три месяца до этого неожиданно умер в 60 лет от сердечной
недостаточности его давний заступник Федор Кулаков. А еще раньше
кандидатура Горбачева обсуждалась на предмет выдвижения на другие
важные должности в Москве – его могли назначить заведующим
отделом пропаганды ЦК КПСС, министром сельского хозяйства СССР и
даже генеральным прокурором СССР. Все эти предложения Горбачев
отверг. Он слышал, что “кое-кому” в Кремле “нынешний ставропольский
секретарь с его независимым характером не по душе”. Но слышал он и
то, что его держат на примете, как “топор под лавкой” (по выражению
одного из членов ЦК), для решения более важных задач[477].
О серьезной конкуренции речь не шла. Другим кандидатом на пост
секретаря ЦК по сельскому хозяйству был Сергей Медунов, партийный
начальник Краснодарского края – западного соседа Ставрополья.
Краснодарский край, по площади сопоставимый со Ставропольем, был
заселен гораздо плотнее и производил вдвое больше зерна. Сам
Медунов был опытный агроном, кандидат экономических наук, и
Брежнев, часто отдыхавший в Краснодарском крае, к нему явно
благоволил. Но репутация Медунова говорила не в его пользу: через год
после смерти Брежнева его уволят с краснодарского поста и исключат из
ЦК КПСС из-за коррупции. А влиятельный покровитель имелся и у
самого Горбачева. Почему же выбор пал на него? Из-за “андроповского
фактора”[478].
В августе 1978 года Андропов нарочно приехал отдыхать в
Кисловодск одновременно с Горбачевым. В тот раз, вспоминал Горбачев,
Андропов меньше говорил о Ставрополье и больше о том, “как
складываются дела в стране”, в том числе о внешней политике. А в
сентябре Брежнев сделал остановку в Минеральных Водах, когда ехал
вручать орден Ленина столице Азербайджана Баку. В специальном
поезде его сопровождал Черненко, а на станции их встретили Андропов
с Горбачевым. Потом этой встрече придавали особое значение – еще бы:
четыре генеральных секретаря, сменившие друг друга по порядку на
этом посту, прогуливаются по одному перрону! Но тогда беседа у них
никак не клеилась. Подъезжая к станции, Андропов сказал Горбачеву:
“Вот что, тут ты хозяин, ты и давай, бери разговор в свои руки”. Горбачев
вспоминал потом, что это как раз не требовало особых усилий, так как
Брежнев “отключился, не замечая идущих рядом”. Впрочем, он, как
обычно, все-таки выдавил из себя вопрос о горбачевской “овечьей
империи”, а потом еще спросил, как движется строительство
Ставропольского канала. Горбачев почтительно ответил на оба вопроса,
но догадался, что Брежнев его не слушает. Зато Андропов поглядывал на
своего протеже как-то выжидательно, а преданный Черненко “был
абсолютно нем – этакое ‘шагающее и молчаливо записывающее
устройство’”. После нескольких оборвавшихся реплик генсек вдруг
спросил Андропова: “Как речь?” Позже Горбачев поинтересовался, о
каком выступлении спрашивал Брежнев, но Андропов пояснил, что
Брежневу просто трудно говорить. Возможно, этим и объяснялась его
неразговорчивость на перроне[479].
За этим последовали новые “смотрины”. На сей раз к Горбачеву
наведался Андрей Кириленко, 72-летний член Политбюро, который был
ненамного здоровее своего начальника. В 1981 году, зачитывая фамилии
новых членов ЦК на XXVI съезде КПСС, он почти все их исказил, хотя
специально для него все отпечатали самыми крупными буквами. Лишь
после того, как он утратил способность поддерживать разговор и вообще
перестал узнавать коллег в лицо, Андропов настоял на отставке
Кириленко. А тогда, в 1978 году, Кириленко отправился вместе с
Горбачевым в ознакомительную поездку по Ставрополью. Кириленко,
отвечавший за машиностроительную промышленность, все время ныл,
что сельское хозяйство забирает слишком много техники. “Его
высокомерно назидательный тон бил по нервам, – вспоминал
Горбачев, – а косноязычие приводило к тому, что разговор с ним
превращался в сплошную муку, никак нельзя было понять, что он хочет
сказать”[480].
Такому способному ученику, как Горбачев, подобные “смотрины” не
были страшны. Пленум ЦК КПСС, открывшийся 27 сентября, единогласно
одобрил его назначение. Потом, стоя рядом с Андроповым, Горбачев
выслушивал поздравления от других руководителей, но Брежнев,
пивший чай и с трудом державший чашку, только кивнул. Горбачев ждал,
что Брежнев вызовет его в Кремль для дальнейшего разговора, но этого
не произошло. Тогда он сам, без вызова и без приглашения, отправился
к нему на прием. “Не знаю, как мне удастся, но могу сказать одно: все,
что умею и смогу, сделаю”, – заявил он генсеку в очередном приступе
ложной скромности. Но Брежнев – “не только не втягивался в беседу, но
вообще никак не реагировал ни на мои слова, ни на меня самого. Мне
показалось, что в этот момент я был ему абсолютно безразличен.
Единственная фраза, которая была сказана им: ‘Жаль Кулакова, хороший
человек был…’”[481]
Все эти события, вместе взятые, не просто ознаменовали вступление
Горбачева в высшие кремлевские круги – они задали тон и семи
следующим годам, и тому периоду, когда Горбачев сам начал править
страной. Старческая немощь Брежнева олицетворяла “застой” (термин
этот появится позже), в который погрузилось все советское общество.
Преемники Брежнева, Андропов и Черненко, уже были серьезно больны,
жить им оставалось совсем недолго. Общественно-политическая
катастрофа, которую они оставили после себя, и стала суровой
повесткой дня, требовавшей перемен. Еще хуже обстояло дело с
личными примерами, которые они являли. Брежнева, Андропова и
Черненко при всем желании нельзя было считать образцами для
подражания. Быть может, оттого, что у Горбачева имелись такие
предшественники, он слишком понадеялся на самого себя и существенно
недооценил препятствия на своем пути, и оттого беды, которые на него в
итоге обрушатся, окажутся столь разрушительны.
Оглядываясь вспять, Горбачев писал: “Когда я приехал в Москву, то
увидел [все] собственными глазами. Именно тогда появились первые
долгосрочные планы”. Всего годом позже он прогуливался по берегу
Черного моря с Эдуардом Шеварднадзе (тогда – партийным
руководителем Грузинской ССР, а позднее – горбачевским министром
иностранных дел), и Шеварднадзе вдруг сказал: “Вы знаете, все
прогнило”. Горбачев с ним согласился[482]. Но пока что Горбачев играл в
кремлевскую игру: наблюдал и ждал, больше слушал и мотал на ус, чем
говорил сам, скрывал отличные от общепринятых взгляды, добивался
расположения тех начальников, которые могли бы продвинуть его по
карьерной лестнице, и обходил тех, кто стоял у него на пути. Потом
стало ясно, что он играл в эту игру, чтобы со временем изменить ее. Но,
как ни парадоксально, эти старомодные кремлевские забавы давались
ему гораздо легче, чем игра по новым, им же самим установленным
правилам, которые подразумевали открытость и участие в политике
широких масс.
Самопровозглашенная скромность Горбачева не была совсем уж
ложной. Его назначение в Москву явилось последним достижением в
долгой череде успехов – в школе, в университете, в Ставрополе. Но
каждая новая победа ставила перед ним новые задачи, требуя от
Горбачева очередного рывка вперед. В феврале 1984 года, когда умер
Андропов, вдруг показалось, что его место может занять Горбачев. Когда
же вместе него избрали Черненко, Горбачев сказал своим помощникам,
что сам он все равно еще “психологически” не готов[483]. Кривил ли он
тогда душой? Или у него действительно мелькнул страх, что он не
справится, если после череды прежних успехов вдруг вознесется на
самый верх?
По словам Горбачева, расставание со ставропольскими коллегами
получилось сердечное. Он подчеркнул, что с преемником – Всеволодом
Мураховским – отношения у него были самые теплые, а о заместителезлопыхателе Казначееве не упомянул ни словом. Горбачев потом жалел,
что не совершил прощальной поездки по краю, не побывал у всех тех
людей, “с которыми столько связано и пережито”, но тогда он счел, что
это выглядело бы “нескромным”. Впрочем, многие его товарищи и так
считали его нескромным, причем многолетний помощник Горбачева
Грачев, позднее написавший его биографию, не опровергает такого
мнения: “Перевод в Москву он воспринимал не как неожиданный
подарок, за который следовало благодарить судьбу и каждого из членов
Политбюро, а как закономерность. То, что он становился самым
молодым секретарем ЦК КПСС, его нисколько не смущало, скорее
служило подтверждением: он выбрал верный путь и оптимально
распорядился открывшимися перед ним возможностями”[484].
Размышляя о проведенных на Ставрополье годах, Горбачев
вспоминал, что именно тогда почувствовал “вкус” политики – “этот мир
захватил меня полностью”. Помимо того, что они с женой преуспели
каждый на собственном профессиональном поприще, у них выросла
одаренная и послушная дочь. Михаил получил второе высшее
образование, Раиса – ученую степень, оба прочли уйму запрещенных
книг таких авторов, о которых их местные коллеги даже не слыхивали. С
гордостью перечисляя все эти достижения, Горбачев заявляет в своих
мемуарах: “Мы сами сотворили свою судьбу, стали теми, кем стали,
сполна воспользовавшись возможностями, открытыми страной перед
гражданами”[485].
Нет ли в словах о том, что они столь много добились сами, камешка в
чужой огород? Вот оценка Грачева: “Несмотря на годы, прожитые в
российской глубинке, Горбачевых трудно было отнести к
провинциалам”[486]. К тому же каждодневная борьба и стремление к
успеху, да и непростые отношения с коллегами часто оборачивались
перенапряжением. О таких трудных моментах много позже Горбачев
вспоминал так: “природа была для меня спасительным пристанищем… Я
уезжал в лес или степь… И всегда чувствовал, как постепенно гаснут
тревоги, проходит раздражение, усталость, возвращается душевное
равновесие”. После пожаров, когда степь выгорала дотла и
превращалась в огромное черное пепелище, Горбачев радовался
первым благодатным дождям: “И вдруг [степь] начинала дышать,
оживать, возрождаться. Откуда только брались у нее силы? Глядя на это
буйное цветение, человек невольно заражался надеждой”. Жена
разделяла его страсть к природе. “Сколько километров мы с ней
прошагали! Ходили летом и зимой, в любую погоду, даже в снежные
метели”. Больше всего они любили ставропольскую степь в конце июня.
“Уедем вдвоем подальше от города. До самого горизонта мягкие
переливающиеся волны хлебов. Можно было заехать в глухую
лесополосу и раствориться в этом безмолвии и красоте. К вечеру жара
спадала, а ночью в созревающих пшеничных полях начинались
перепелиные песни. Тогда-то и наступало ни с чем не сравнимое
состояние счастья от того, что все это есть – степь, хлеба, запахи трав,
пение птиц, звезды в высоком небе. Просто от того, что ты есть”.
5 декабря, в свой последний день в Ставрополе, супруги Горбачевы
выехали за пределы города, остановились у края леса и дальше пошли
пешком. “Лес не был таким нарядным, как осенью. Сгущавшиеся сумерки
придавали ему печальный вид, словно и он прощался с нами. Защемило
сердце. На следующий день, оторвав шасси от ставропольской земли,
самолет взял курс на Москву”[487]. Этот прощальный пассаж, безусловно,
излишне напыщен, и все же поэтичные описания природы, которые мы
читаем у Горбачева, позволяют понять, что они с женой разительно
отличались от той кремлевской элиты, в ряды которой им теперь
предстояло влиться.
Жена Горбачева, по словам ее подруги Лидии Будыки, всячески
заботилась о том, чтобы к ним домой “было приятно прийти”[488]. Эта
задача сильно усложнилась в Москве, где семье поначалу пришлось
кочевать с места на место. Это объяснялось переменами в статусе
Горбачева: 27 ноября 1979 года его сделали кандидатом в члены
Политбюро, а 21 октября 1980 года – полноправным членом Политбюро.
На первое время им отвели большую, но немного запущенную дачу под
Москвой. Горбачев вспоминал, что там им было очень неуютно – “будто
выбросило нас на необитаемый остров”. Вдобавок зима 1978–1979
годов выдалась крайне суровая, с сорокаградусными морозами. Но даже
в такую стужу Горбачевы оставались верны своей привычке подолгу
гулять вечерами и делиться впечатлениями “наедине”. Горбачеву
показалось, что он уже изучил “порядки царского двора”, однако
понадобилось еще время, чтобы уловить “все тонкости и нюансы”.
Несмотря на врожденный оптимизм, ему было не слишком радостно –
отчасти потому, что грустила его жена. “Как у нас тут все получится?” –
все время спрашивала она. Муж заверял ее, что все будет даже лучше,
чем в их первые десять лет в Ставрополе, и она вроде бы соглашалась.
Но ее заботил вопрос о том, чем будет заниматься она сама: продолжить
ли ей работу над докторской диссертацией? Горбачев признавался, что
не думал об этом, и добавлял, что у них будет новое жилье, а значит и
хлопоты – “потребует от тебя немало времени, чтобы сделать его
удобным местом для семьи”[489].
В таком ответе она, конечно, не услышала бурного одобрения своему
желанию продолжить научную деятельность. Кроме того, пока она
раздумывала над тем, стоит ли вернуться к работе над диссертацией,
семья снова переехала – в старый деревянный дом в живописном месте,
среди лесов, на берегах Москвы-реки, километрах в тридцати от центра
Москвы. В 1930-е годы, до того как покончить с собой, в этом доме жил
соратник Сталина, грузинский большевик Серго Орджоникидзе; а не так
давно там обитал Черненко. Дача находилась в Сосновке, неподалеку от
Крылатских Холмов, а на другом берегу реки раскинулся Серебряный
Бор с его древним сосновым лесом. (Вскоре вместо сплошного леса в
Крылатском появились жилые кварталы многоэтажных домов.) Однако и
эта госдача не пришлась Горбачевым по душе – там они ощущали
“отпечаток угнетающей казарменности”[490]. Позднее они переехали в
более современный кирпичный дом, выстроенный в 1970-е годы, где до
своей скоропостижной смерти жил Кулаков. Кроме того, им выделили
квартиру в центре Москвы, на улице Щусева – в престижном доме,
который москвичи прозвали “дворянским гнездом”. Но эту квартиру они
уступили дочери и ее мужу, когда Ирина окончила институт в
Ставрополе[491].
Обстановка во всех квартирах для кремлевских назначенцев была
стандартная: массивные диваны, кресла и столы, тяжелые шторы и
множество ковров. Но Раиса отдавала предпочтение более современной
мебели и терпеть не могла ковры за то, что они “собирают пыль”. В
декабре она вместе с дочерью и зятем съездила в Ставрополь за своими
вещами, но привезла оттуда только два стула, которые муж купил еще в
1955 году, да пестрый коврик – подарок матери[492]. Помимо казенного
московского жилья, в распоряжении Горбачевых оказались повара и
прочая прислуга, телохранители, секретари и другие помощники. Они
получили доступ к особому ведомству с поликлиникой, больницей и
санаториями и “прикрепились” к специальной кремлевской столовой и
продовольственному магазину, где полки ломились от невероятных
продуктов, совершенно недоступных ни для рядовых граждан, ни для
номенклатуры рангом пониже. Кроме того, им предоставили огромный
лимузин ЗИЛ с личным водителем[493]. Однако приставленная к ним
прислуга и охрана состояла на службе в КГБ. Горбачев вспоминал, что их
с женой мучило чувство одиночества – а еще “ощущение душевного
дискомфорта, оттого что мы ‘под колпаком’”. На бывшей даче
Орджоникидзе подсобных помещений не было, поэтому весь
обслуживающий персонал размещался в самом доме. Выходило, что
обменяться мыслями наедине Горбачевы могли только вне дома, на
территории дачи, во время вечерних прогулок, когда Михаил
возвращался с работы, или где-нибудь на отдыхе, когда приставленная к
ним охрана держалась на почтительном расстоянии[494].
Вскоре Горбачев уже работал по 12–16 часов в сутки. Первое время
его жена занималась обустройством дома. Она снова стала общаться с
лучшей подругой юности, Ниной Лякишевой – той самой, у которой
занимала нарядные белые туфли на свадьбу. Раиса наведывалась и на
философский факультет МГУ, где еще преподавали некоторые ее
бывшие профессора. По словам мужа, ее “потянуло снова к научной
работе”. “Может быть, мне пойти в докторантуру? – спрашивала она
его. – Меня же все знают и знают мои работы в области социологии”.
Горбачев высказывался “реалистически”. Он отвечал на это: “Поживем –
увидим”[495]. Но со временем оказалось (как можно было сразу
догадаться по прохладному ответу мужа), что о научной карьере лучше
забыть. “Ей очень трудно было с этим примириться, – вспоминала Лидия
Будыка. – Очень, очень трудно. Она так любила свою работу! И часто
говорила о том, что работа много для нее значит. Но пришлось
пожертвовать ею ради карьеры мужа”.
В Москве Горбачевы по большей части держались особняком, как это
было и в Ставрополе. В отличие от большинства советских
руководителей, которые привозили в столицу целый “хвост” из бывших
сослуживцев (за Хрущевым и Брежневым такие “хвосты” тянулись с
Украины), Горбачев почти никого не взял с собой из Ставрополя, прежде
всего потому, что тамошние чиновники никогда не были ему по
душе[496]. Кроме того, членам высшего эшелона партийной элиты
приходилось очень осмотрительно выбирать себе друзей. По рассказу
Будыки, такая необходимость обостряла врожденную осторожность
Раисы Горбачевой – она “была вообще человеком, который нелегко
сходился с людьми. Она была любезной, милой, все, но доверять она
мало кому доверяла. Я даже вначале удивилась, когда мы только начали
дружить, она могла меня спросить: ‘Лид, ты не знаешь такую-то доктора?’
Я начинаю мучительно вспоминать: нет, говорю, не знаю, а что такое? Да
ничего, но какой-то там слух прошел об их семье, значит, она решила, не
от меня ли исходит этот слух. Несколько было таких проверок, пока я ей
не сказала: ‘Раиса Максимовна, прекращайте, или вы мне верите, или не
верите’. И все на этом кончилось”[497].
Между тем Ирина Горбачева и ее муж Анатолий перевелись во Второй
медицинский институт в Москве. Ирина окончила его с “красным
дипломом”, отучилась в аспирантуре и начала преподавать. Ее
диссертация, в которой переплелись медицинская и социальная темы,
называлась “Причины смерти мужчин трудоспособного возраста в
городе Москве”. Предмет сочли столь болезненным, что диссертацию
засекретили, и, по словам отца Ирины, гриф секретности не сняли даже
через тридцать с лишним лет[498].
Не желая сидеть без дела, Раиса посещала научные конференции и
другие мероприятия, взялась за изучение английского. Вместе с мужем
они ходили на лучшие спектакли и концерты в Большом театре, Большом
зале Московской консерватории, на выставки в Третьяковке и в ГМИИ,
часто бывали во МХАТе, в Малом театре, Театре имени Вахтангова,
Театре сатиры, “Современнике”, Театре имени Моссовета, Театре имени
Маяковского и, конечно же, Театре на Таганке, чьи смелые, новаторские
постановки давно полюбились Горбачевым (например, “Десять дней,
которые потрясли мир” по Джону Риду и “Антимиры” по стихам Андрея
Вознесенского). Еще они выбирались на экскурсии по Москве и
окрестностям, начав с уже знакомых мест, где бывали вместе в начале
1950-х, а потом стали составлять маршруты уже методично (как любила
Раиса), в хронологическом порядке: осматривали Москву XIV–XVI веков,
затем обращались к памятникам XVII–XVIII веков, после переходили к
XIX веку. В таких поездках их сопровождали специалисты-историки,
знатоки определенных эпох, с которыми успела познакомиться
Раиса[499].
И все-таки чувство одиночества не оставляло ее, а общение с женами
других членов Политбюро оборачивалось лишь недоумением и
разочарованием. Более молодая, получившая гораздо лучшее
образование, более привлекательная и энергичная, она вызывала
объяснимое раздражение у кремлевских клуш, державшихся
“матронами”. Со своей стороны, им хотелось, как пишет Грачев,
“немедленно поставить [ее] на место, что и было сделано в буквальном
смысле”. В марте 1979 года, оказавшись на официальном приеме в честь
иностранных гостей, элегантно одетая Раиса Горбачева, не подозревая о
том, что здесь действует строгая субординация и что кремлевские жены
должны занимать места в соответствии с рангом мужей, заняла
свободное место – рядом с женой Кириленко. “Ваше место – вот там, –
холодно сообщила соседка и даже указала пальцем – …В конце”[500].
“Что же это за люди?” – удивлялась потом Раиса, обращаясь к мужу.
Сама она поставила им такой диагноз: “отчужденность”. “Тебя видели и
как будто не замечали. При встрече даже взаимное приветствие было
необязательным. Удивление – если ты обращаешься к кому-то по имениотчеству. Как, ты его имя-отчество помнишь?” В этих людях ощущалась
“претензия на превосходство, ‘избранность’. Безапелляционность, а то и
просто бестактность в суждениях”. Даже среди “кремлевских детей”
существовала субординация, отражавшая статус их папаш. Однажды
Раиса вслух возмутилась тем, как ведет себя группа молодежи. И тут же
ей влетело: “Вы что? Там же внуки Брежнева!” Когда кремлевские жены
встречались (а происходило это на официальных приемах, в личном
кругу – крайне редко), то выглядело это так: “Бесконечные тосты за
здоровье вышестоящих, пересуды о нижестоящих, разговор о еде, об
‘уникальных’ способностях их детей и внуков. Игра в карты”. Раису
поражали
“факты
равнодушия,
безразличия”,
что-то
вроде
“потребительства”. Однажды на каком-то приеме на госдаче она сказала
разыгравшимся детям: “Осторожно, разобьете люстру!” На что взрослые
ей ответили: “Да ничего страшного. Государственное, казенное. Все
спишут”[501].
Как же жилось в годы “застоя” простым советским людям? Анатолий
Черняев, работавший тогда в международном отделе ЦК, вспоминает,
что даже в Москве порой сильно ощущался дефицит продуктов, а в
провинции дело обстояло гораздо хуже. Как-то машинистка из общего
отдела ЦК, к которой приезжала племянница из Волгограда, где
продукты продавали по талонам, пожаловалась, что из 10 килограммов
картошки, которые полагались “на нос в месяц”, 5 килограммов “на
выброс – гнилая”.
– Толь, – сказала она, – когда его снимут-то?
– Кого?
– Да этого, “вашего” главного?
– А за что его снимать? – поинтересовался Черняев.
– Не любит его народ.
– Почему не любит?
– Порядка нет нигде.
– А какого порядка твой народ хочет?
– Не знаю… Но вот что говорят: при Сталине, бывало, цены… в год раз
понижались. Надежда какая-то рождалась. Люди знали: может, будет
лучше… А сейчас ведь не с каждым годом, а с каждым месяцем цены
растут, и конца этому не видно, несмотря на все “ваши” заверения и
съезды.
В душе Черняев соглашался с подобной критикой. Он записывал в
дневник жалобы, поступавшие в Политбюро из разных уголков страны и
оседавшие в общем отделе ЦК. Из Ярославля писали: “Масла сливочного
в продаже нет, молоко поступает с перебоями, не налажено снабжение
мясом и овощами”. Из Углича: “В магазинах только хлеб, соль, маргарин
да банки с различными компотами. Поверьте, мы не знаем, чем кормить
детей. Молоко распорядились продавать по талонам, но их выдают
только тем, у кого дети не старше 3-х лет”. Черняев, казалось бы,
неплохо осведомленный, был “ошарашен”: “все это на фоне
самовосхвалений, безумной инфляции громких слов, трескучей пошлой
пропаганды успехов, просто вранья”[502].
Отто Лацис, работавший тогда в Институте экономики мировой
системы социализма АН СССР и позже ставший членом ЦК, ощущал
“удушье”. “Все стало физически распадаться, по всей стране начались
аварии”. В конце 1978 года вышла из строя теплоцентраль,
охватывавшая несколько районов в Москве. Когда тысячи горожан разом
включили электрообогреватели, из-за перегрузки сетей прекратилось
электроснабжение, и в итоге многие москвичи встречали Новый год в
ванных комнатах, при свечах, греясь у труб с горячей водой. Режим изо
всех сил делал вид, будто “все прекрасно”, но пропаганда приводила к
обратным результатам. Когда по главным телеканалам в выпусках
новостей показывали, как явно больной Брежнев награждает других
кремлевских старцев орденами и медалями, “все ясно видели, что эти
люди еле передвигаются. Все эти дряхлые развалины, поздравлявшие
друг друга, вешавшие медали друг другу на грудь, – они уже едва
говорили. Все эти старики… в пышных залах – среди парчи, позолоты и
люстр, а во всей стране людям жилось очень трудно”[503].
Американский специалист по советской экономике Эд А. Хьюэтт
перечислял такие “приметы экономики, испытывающей большие
трудности”: “Сфера услуг, по западным меркам, да и по мировым меркам,
невероятно примитивна. Потребительские товары длительного
пользования в дефиците. До сих пор применяются технологии ранних
послевоенных лет, качество продукции часто низкое. Похоже, эта
экономика неспособна производить дешевые, надежные автоматические
стиральные машины, радиоприемники или электропроигрыватели, а
дешевые мощные карманные калькуляторы и персональные компьютеры
остаются пока недостижимой мечтой. Приличные фрукты и овощи…
почти недоступны, хотя 20 % рабочей силы занято в сельском
хозяйстве”[504].
В СССР добывалось в восемь раз больше железной руды, чем в США,
но выплавлялось лишь вдвое больше стали[505]. В среднем на
строительство промышленного предприятия в СССР уходило от десяти
лет, тогда как в США – два года. В СССР производилось в 16 раз больше
зерноуборочных комбайнов, чем в Америке, но при этом зерна собирали
так унизительно мало, что его приходилось закупать за рубежом.
Многолетнее использование принудительной тяги на заводах привело к
экологическому кризису. Алкоголизм вырос и в количественном
отношении (потребление алкоголя за двадцать лет увеличилось больше
чем вдвое, а количество преступлений, совершаемых в пьяном виде,
подскочило в 5,7 раза), и в пространственном; деревня давно уже
переняла “городские стереотипы алкогольного поведения: характерное
для деревни эпизодическое (в основном по праздникам) потребление
алкоголя приобрело повседневный характер”. Последствия повального
пьянства для трудовой дисциплины и производительности труда были
катастрофическими, и поэтому среди прочего замедлялся общий темп
экономического роста.
Одним из решений продовольственного кризиса могло бы стать
повышение цен, чтобы у колхозов и совхозов появилось больше
стимулов для работы, но пойти на такой шаг режим не отваживался. Уж
лучше было не нарушать тот молчаливый общественный договор,
согласно которому государство удерживало низкие цены на
потребительские товары и социальные программы, а народ, в свою
очередь, одобрял или хотя бы терпел существующий строй. Так что цены
не повышали, зато увеличивались объемы закупки зерна за границей:
если в 1970 году они составляли 2,2 миллиона тонн, то в 1982-м эта
цифра выросла до 29,4 миллиона, а в 1984-м составила уже 46
миллионов. В прошлом дефицит хлеба и рост цен уже провоцировал
бунты.
Несколькими годами ранее СССР увеличил экспорт нефти, а рост цен
на нее помогал финансировать импорт зерна, техники и
потребительских товаров. Когда же добыча нефти и цены на нее упали,
имевшееся у советского режима право на ошибку сильно сузилось.
Между тем ухудшалось и политическое положение страны в мире. Так,
Брежнев возлагал большие надежды на разрядку – вначале в
отношениях с европейскими государствами, в первую очередь с
Францией и ФРГ, а потом – с США. В частности, на это был нацелен ряд
встреч в верхах и соглашений о контроле над вооружениями, которые
подписывались с президентами Ричардом Никсоном и Джеральдом
Фордом. Но к началу 1980-х о разрядке речи уже не шло. Американцев
встревожили кажущиеся победы СССР в третьем мире (например, в
Анголе, Судане и Никарагуа), как и события в Польше, где
организованные “Солидарностью” забастовки обернулись угрозой
советского военного вторжения. Еще их беспокоило мощное
наращивание ядерных сил в СССР, особенно развертывание новой
системы советских ракет СС-20, способных стереть с лица земли
Западную Европу. Со своей стороны, президент Картер начал
разыгрывать “китайскую карту” и даже приступил к обсуждению связей в
сфере военной безопасности, зная, что отношения между Москвой и
Пекином остаются очень напряженными. А в конце 1979 года, когда
СССР ввел войска в Афганистан, американцы отреагировали жесткими
санкциями. Новоизбранный президент Рейган осудил СССР, назвав его
“империей зла” и “средоточием зла в современном мире”, и предоставил
летальное вооружение моджахедам, воевавшим в Афганистане с
советской армией. Еще он объявил начало космической программы
“Стратегическая оборонная инициатива” (СОИ), угрожавшей московской
политике ядерного сдерживания, и развернул в Европе ракеты
“Першинг-2” (которым понадобилось бы всего пять минут, чтобы
долететь до советского высшего руководства)[506].
Полным ходом шла новая холодная война. СССР чувствовал, что попал
в изоляцию, и занимал оборонительную позицию. В феврале 1980 года
Андропов в беседе с главой внешней разведки ГДР Маркусом Вольфом,
приехавшим в Москву, очертил “мрачный сценарий, в котором ядерная
война выступала реальной угрозой”, а у министра иностранных дел ГДР
Оскара Фишера остались “сходные впечатления” после встреч с Громыко
[507]. В мае 1981 года на тайном заседании КГБ в Москве Андропов
заявил: “Соединенные Штаты готовятся к ядерной войне”, – и в том же
году это предположение получило подтверждение: более восьмидесяти
военных кораблей НАТО, соблюдая радиомолчание, прошли через
Фареро-Исландский рубеж и приблизились незамеченными к советской
территории. Была и другая провокация: четыре американских надводных
корабля проникли в Баренцево море, где якобы в полной безопасности
размещались советские атомные подлодки, а затем, подойдя на
расстояние примерно 20 километров к огромной военно-морской базе в
Мурманске, включили электронное оборудование. Смысл “посланий”
Москве, по словам бывшего члена британского Объединенного
разведывательного комитета Гордона Барраса, был таков: “Мы вас еще
за пояс заткнем”[508]. В ответ на такую дерзость агенты КГБ за границей
держали ухо востро и высматривали малейшие признаки близящегося
нападения: не горят ли поздно ночью окна в министерствах обороны в
западных странах, не запасают ли в больницах больше донорской крови,
чем обычно? А потом, в ночь на 26 сентября 1983 года, в секретном
подземном бункере вблизи Москвы сработала тревога, сообщив, что
американские ракеты уже летят в сторону Кремля. У дежурного офицера
было всего семь минут на то, чтобы предупредить Андропова, который в
тот момент проходил процедуру гемодиализа в загородном санатории. К
счастью, подполковник Станислав Петров пришел к заключению, что
тревога ложная. А между тем американцы и британцы готовились к
проведению боевых учений Able Archer 83, в ходе которых высшее
командование НАТО должно было попросить разрешения на
применение ядерного оружия – и получить его. В первых числах ноября,
когда начались эти учения, начальник советского Генштаба укрылся в
командном бункере под Москвой и отдал приказ привести в состояние
“повышенной боевой готовности” некоторые советские войска
наземного базирования. К счастью, наблюдая за ходом действий Able
Archer 83, советское военное командование подтвердило свои догадки о
том, что это всего лишь учения, а не прикрытие настоящего ядерного
нападения[509].
В подобных обстоятельствах Советскому Союзу меньше всего нужны
были дряхлые и немощные политические руководители. Между тем у
стареющего Брежнева, который перенес уже несколько ударов и
сердечный приступ в 1975 году, но продолжал при этом много курить и
пить, наблюдались резкие перепады настроения. То он пребывал в
подавленном состоянии, то вдруг на следующий день появлялся с
массивным золотым кольцом-печаткой (“Ну как, мне идет?” – спрашивал
он своего врача) и хвастливо заявлял, что в 1971 году ему должны были
вручить Нобелевскую премию мира вместе с западногерманским
канцлером Вилли Брандтом. Отлынивая от работы, Брежнев часто уезжал
на свою дачу в Завидово, построенную на территории природного
заповедника с охотничьим хозяйством, километрах в ста двадцати от
Москвы[510]. Там он просил помощников потчевать его рассказами о его
собственных “подвигах” во время Великой Отечественной войны и на
посту партийного начальника в Днепропетровске, на Целине и в
Молдавии. А они упрашивали Брежнева декламировать стихи и
восторгались: “Леонид Ильич, вы могли бы выступать со сцены!” Они
разыгрывали умиление, когда он флиртовал со стенографистками и
официантками, вместе с ним участвовали в якобы импровизированном
хоровом пении, танцевали под старые записи танго, фокстротов и
вальсов, которые доносились из японского проигрывателя в летней
беседке на берегу озера[511].
Пока состояние здоровья Брежнева не ухудшилось, ему не чужда была
некоторая самоирония. Например, он просил спичрайтеров не слишкомто уснащать его речи цитатами из Маркса и Ленина, поясняя: “Все равно
никто не поверит, что Леня Брежнев всех их прочитал”[512]. Однако его
болезнь превратила заседания Политбюро в подобие цирка. Десятки
важных вопросов “решались” безо всяких обсуждений за жалкие
пятнадцать-двадцать минут. Брежнев был еще не настолько плох, чтобы
не поднять вопрос: а не пора ли ему на покой? Но всякий раз, когда он
об этом заговаривал, соратники наперебой возражали, что он
незаменим. В действительности они боялись, что с отставкой Брежнева
ослабнет их собственная власть – ведь, по сути, от его имени правили
они – и к тому же начнется опасная борьба за престолонаследие[513].
Будущий помощник Горбачева Анатолий Черняев был в те годы
заместителем заведующего международным отделом ЦК КПСС. “Я
вернулся к своей работе в режиме двоемыслия, – признавался он
позднее. – Но теперь уже не огорчался, что Брежнев относится ко мне
‘холодно’, а в душе поздравлял себя с этим”. Оставаясь на этой работе,
Черняев оправдывал себя надеждой на то, что Брежневу удастся
возобновить политику разрядки, но у него “стала расти неприязнь” к
шефу, “а позже – когда он начал хиреть – возникло физическое и
нравственное отвращение”[514]. Другой сотрудник международного
отдела, Карен Брутенц, вспоминал: “Началась эра особого политического
двоемыслия и двоедушия: уже ничто или почти ничто в официальной
идеологии и поведении этого руководства (исключая, пожалуй,
некоторые внешнеполитические акции) не могло вызвать искреннего
согласия… Впервые в жизни я страстно желал, имея в виду
чехословацкую авантюру, ‘поражения собственного правительства’”[515].
Другие будущие “горбачевцы”, работавшие тогда на Брежнева,
постепенно выбывали из строя. Александра Бовина – остряка и толстяка,
бонвивана и отличного рассказчика, который называл все нелепые
эпизоды с участием Брежнева “музыкальными моментами”, – уволили с
работы, когда он пожаловался другу, что впустую растрачивает талант на
такую бездарь, как Брежнев. Шахназарова, высокопоставленного
функционера ЦК, понизили в должности за то, что он сочинял научную
фантастику с крамольным подтекстом, втихомолку переводил “1984”
Джорджа Оруэлла и поддерживал Владимира Высоцкого, чьи песни
Андропов пел у вечернего костра под Кисловодском в компании
Горбачева[516].
С самого приезда в Москву в 1978 году и до смерти Брежнева,
последовавшей 10 ноября 1982 года, Горбачев оставался кремлевским
“заднескамеечником”, а страной правила банда шестерых: Брежнев (за
которым по-прежнему оставалось последнее слово, когда он был в
состоянии его произнести), Суслов (второй человек в стране вплоть до
своей смерти 25 января 1982 года, исключительный в своем нежелании
стать первым), Громыко (член Политбюро с 1973 года и министр
иностранных дел с 1957 года), Андропов (выдвинутый из КГБ в
секретари ЦК после смерти Суслова), министр обороны маршал Дмитрий
Устинов и Черненко. Поначалу Горбачев в основном помалкивал в
Секретариате и на заседаниях Политбюро, а если и говорил, то что-то
несущественное. Его никто специально не информировал о советском
вторжении в Афганистан в декабре 1979 года, и уж тем более никто с
ним ничего не согласовывал[517]. Решение о вводе войск принимала
маленькая подгруппа Политбюро: Устинов, которого поддерживали
Андропов и Громыко, убедил Брежнева нанести удар, в числе прочего
фразой “Американцы так десятки раз поступали в Латинской Америке,
чем мы хуже”[518]. По словам Эдуарда Шеварднадзе, который при
Горбачеве станет министром иностранных дел, оба они считали
вторжение “роковой ошибкой”[519]. В докладной записке о сельском
хозяйстве, поданной Горбачевым 20 ноября 1979 года, он так отозвался
о недавней речи Брежнева: “Со свойственной Леониду Ильичу глубиной,
масштабностью и конкретностью в выступлении рассматривается
широкий круг актуальных проблем экономического и социального
прогресса страны”[520]. 29 октября 1980 года Горбачев присоединился к
другим
членам
Политбюро,
призывавшим
коммунистическое
руководство Польши подавить выступления внутренней оппозиции[521].
По наблюдению иностранки, которая прочла записи всех заседаний
Политбюро по поводу польского вопроса, “Горбачев присутствовал на
них на всех, но почти не подавал голоса – только изредка говорил, что
слова, только что сказанные Брежневым, абсолютно верны”[522]. 2 июня
1981 года Горбачев подхватил слова Суслова о том, что необходимо
более строго решать, кому из советских граждан можно выезжать за
рубеж[523]. 19 августа 1982 года он хвалил Брежнева за “большой такт”,
проявленный в беседах с руководителем ГДР Эрихом Хонеккером[524].
Естественно, сам Горбачев ни в мемуарах, ни в интервью не
акцентирует свою тогдашнюю пассивность. Он лишь говорит, что “только
со временем удалось уловить тонкости и нюансы отношений ‘наверху’”.
И что на первых порах ему приходилось остерегаться бывалых членов
руководства – “смотрели на меня как на ‘выскочку’”[525]. Он попытался
заново наладить добрые отношения с Андроповым: время от времени
они разговаривали по телефону, но этим дело и ограничивалось. Уже
став полноправным членом Политбюро, Горбачев пригласил Андропова
и его жену, которые оказались соседями Горбачевых по даче, на обед,
“как в старое доброе время” на Ставрополье.
– Да, хорошее было время, – ровным голосом ответил Андропов. – Но
сейчас, Михаил, я должен отказаться от приглашения.
– Почему? – удивился Горбачев.
– Потому что завтра же начнутся пересуды: кто? где? зачем? что
обсуждали?
– Ну что вы, Юрий Владимирович!
– Именно так. Мы с Татьяной Филипповной еще будем идти к тебе, а
Леониду Ильичу уже начнут докладывать. Говорю это, Михаил, прежде
всего для тебя[526].
Горбачев мог бы понять все это и раньше. Когда умер Кулаков, ни
один из кремлевских долгожителей не пожелал прервать отпуск, чтобы
попрощаться с коллегой. “Как невероятно далеки друг от друга эти люди,
которых судьба свела на вершине власти!” – вспоминал Горбачев. Чтобы
произнести надгробную речь, ему пришлось получать разрешение у
московских чиновников, и его попросили “подготовить заранее текст…
выступления, ‘дабы избежать повторений и расхождений в оценках с
другими, кто будет говорить на митинге’”, – притом что (можно добавить)
повторение одних и тех избитых штампов давно стало нормой для всех
кремлевских речей, а “расхождения в оценках” вообще были чем-то
неслыханным[527]. Единственным странным исключением из неписаных
правил, согласно которым кремлевские лидеры не общались в личном
кругу, был Суслов – человек холодный и отстраненный, но стоявший так
высоко, что мог позволить себе любые вольности. Летом 1979 года он
пригласил семью Горбачевых провести весь выходной день вместе –
“поехать погулять по территории одной из дальних пустующих
сталинских дач”. Нельзя было назвать это очень уж веселой прогулкой,
хотя Суслов взял с собой дочь, зятя, внуков. Будучи аскетом, он не стал
устраивать никакого обеда, но чай гостям все-таки предложили[528].
В первый же день своего пребывания в Москве Горбачев кое-что
узнал о кремлевской внутренней борьбе. К тому времени к Брежневу
уже перешла вся полнота власти. Предпоследний из его бывших
соперников, номинальный глава государства Николай Подгорный, ушел
в отставку в 1977 году, а премьер-министру Косыгину предстояло
отправиться на пенсию двумя годами позже. Но Андропов заметил, что
Косыгин с какой-то особой теплотой поздравляет Горбачева с
избранием. “Я смотрю – тебя уже Алексей Николаевич начал
обхаживать. Держись”, – предупредил Андропов[529]. Потом Косыгин
оказал Горбачеву честь – затеял с ним спор в присутствии Брежнева.
7 сентября 1979 года в Кремле должен был состояться прием с
награждением космонавтов за рекордное по длительности пребывание в
космосе – 175 суток. В кулуарах Косыгин пожаловался, что Горбачев
собирается перебрасывать машины в Казахстан и в центральные области
России для уборки и перевозки урожая, а машин и так мало. Брежнев,
настроенный в тот день весьма миролюбиво, вступился за Горбачева, но
Косыгин возразил, что Горбачев слишком “либеральничает” с теми, кто
не выполняет план на местах. Тут Горбачев не вытерпел и ввязался в
спор с премьер-министром. Вокруг воцарилась мертвая тишина. Позже
он пожалел о том, что “не сдержался”, и попытался “трезво оценить – не
допустил ли какую-то ошибку?” Но Брежнев похвалил Горбачева за то,
что тот отстоял свое мнение в разговоре с Косыгиным. Горбачев
оказался достаточно импульсивен, чтобы позволить себе выплеснуть
чувства, но и достаточно умен, чтобы понять, что такая вспышка может
принести пользу. А еще – достаточно артистичен, чтобы его праведный
гнев вызвал определенное восхищение. Немного погодя как ни в чем не
бывало Косыгин позвонил ему, и вскоре Горбачева сделали кандидатом
в члены Политбюро[530].
В душе Горбачев ужасался тому, как проходил в Кремле процесс,
подменявший принятие решений. Однажды Брежнев заснул прямо на
заседании, а все остальные сделали вид, будто ничего не произошло.
Потом Горбачев поделился своими переживаниями с Андроповым, но тот
ответил, что необходимо “поддержать Леонида Ильича”, так как это
“вопрос стабильности в партии, государстве, да и вопрос международной
стабильности”. А потому “каждый должен был знать свое место, свой
‘шесток’ и не претендовать на большее”. И это рассаживание по
“шесткам”, согласно субординации, на заседаниях Политбюро
происходило в самом буквальном смысле: справа от Брежнева за
длинным столом восседал Суслов, слева – Косыгин, пока его не сменил
на посту премьер-министра Николай Тихонов, и все остальные члены
Политбюро занимали строго определенные места. Стол был таким
длинным, а дикция Брежнева – такой нечеткой, что Горбачев, сидевший
дальше всех от генсека, едва мог разобрать, что тот говорит. Черненко
“постоянно вскакивал с места, подбегал к Леониду Ильичу и начинал
быстро перебирать бумаги: ‘Это мы уже решили… Это вам надо зачитать
сейчас… А это мы сняли с обсуждения…’” Все это делалось “открыто, без
всякого стеснения”. “Мне было стыдно в такие минуты, и я иногда думал,
что и другие переживают аналогичные чувства. Так или не так, но все
сидели, как говорится, не моргнув глазом”[531].
Горбачев сосредоточился на вверенной ему области – сельском
хозяйстве. Урожай в 1978 году обещал быть неплохим, даже рекордным:
собрали 237 миллионов тонн зерна[532]. Однако такое изобилие
оказалось обманчивым: во многих местах зерно убирали влажным, и
когда его высушили, общий вес уменьшился на 25 миллионов тонн.
Кроме того, этот мнимый рекорд потребовал таких усилий, что сильно
запоздали с подготовкой к 1979 году (заготовкой зимних кормов для
скотины, осенним удобрением полей). Зима 1979 года оказалась
особенно суровой, дождей в мае и июне выпало меньше обычного, и уже
в начале лета наступила засуха. Урожай 1979 года составил 179
миллионов метрических тонн, в итоге правительству пришлось закупать
за рубежом 31 миллион тонн. Перспективы на 1980 год выглядели еще
мрачнее – отчасти из-за зернового эмбарго, которое объявил президент
Джимми Картер в качестве “наказания” за вторжение СССР в Афганистан.
За небывалыми дождями последовала холодная поздняя весна,
некоторые районы пострадали от наводнений. Урожай зерна (189,1
миллиона тонн) оказался немного больше, чем в 1979 году, однако
картофеля собрали на 40 миллионов тонн меньше запланированного
(самый низкий показатель с 1930-х годов), молока и мяса тоже оказалось
меньше, и импорт вырос до 35 миллионов тонн зерна и 1 миллиона тонн
мяса. Урожай 1981 года был настолько провальным, что его показатели
предпочли вообще замолчать, а после этого данные об объеме
произведенной сельскохозяйственной продукции засекречивались. Как
выяснилось позже, в 1981 году было собрано всего 160 миллионов тонн
зерна – так мало, что импорт зерна подскочил до 46 миллионов тонн. В
1982 году урожай вырос лишь до 175 миллионов тонн.
Советское сельское хозяйство обычно оказывалось “политическим
кладбищем” для тех, кому поручали им руководить[533]. Сам Горбачев
часто увольнял нижестоящих чиновников (по его признанию, “пощады
ждать не приходилось”), не справлявшихся с планом заготовок[534].
Однако его не только не обвинили в катастрофических недостачах 1979
года – его даже повысили. Более высокий чин придавал ему больше
веса во взаимодействии с нижестоящими чиновниками. Андропов
понимал, что в бедах советского сельского хозяйства не может быть
виноват один-единственный человек, и видел, что Горбачев лучше
многих других. Заготовка зерна в СССР никогда не была “обычным”
делом, вспоминал Горбачев. Всякий раз устраивалось нечто вроде
“всенародной битвы за хлеб” – “в ход шла жесткая машина выжимания,
выгребания, вытряхивания зерна из каждого совхоза и колхоза”. Вместо
того чтобы получать награды, “колхозы и совхозы, полностью
выполнившие план заготовок, не могли распорядиться оставшимся
зерном – оно ‘выбиралось’ для покрытия недостачи в других
хозяйствах”. “Порой доходило до глупости”: чтобы пшеницу выращивали
в менее благоприятных северных краях, государство закупало ее там за
более высокую цену, чем в плодородных южных областях. Местные
руководители устраивали бешеную гонку за результатами, чтобы
получить желанные награды и повышения, и при этом иногда крали
зерно из государственных запасов, чтобы увеличить общие показатели
своего района. Немалая часть урожая просто гнила из-за нехватки
хранилищ, техники, транспорта. “Таков был заготовительный ажиотаж, в
котором я сам участвовал на протяжении многих лет – и в Ставрополе, и
уже работая в Москве”, – признавался Горбачев. В столице на него с
первых дней “обрушился поток просьб и ходатаев”: чиновники всех
уровней просили о “выделении фондов” и “оказании помощи”.
Коррупция принимала самые разнообразные формы: “помимо
вульгарной взятки, подношений и подарков существовали и более
‘тонкие’ – взаимная поддержка и мелкие личные услуги различного
свойства, совместные пьянки под видом охоты или рыбалки”.
Горбачев сомневался в “здравом смысле” существующей политики,
однако его собственные публичные выступления и статьи, относящиеся к
периоду между 1978 и 1982 годами, бессодержательны и скучны; они
пестрят обязательными цитатами из Маркса, Ленина и Брежнева и
восхваляют ту самую политику, которая порождала в его душе
недоуменные вопросы. Он старательно работал над хваленой
брежневской Продовольственной программой, рассчитанной на десять
лет (с 1981-го по 1990-й) и призванной обеспечить СССР полную
независимость от импорта сельскохозяйственной продукции. Однако эта
программа, предусматривавшая увеличение капиталовложений в
производство сельхозтехники и повышение доли сельской рабочей
силы, была заведомо нежизнеспособна. По словам Жореса Медведева,
тысячи специалистов затратили тысячи часов на написание этой
программы, но, невзирая на колоссальные вложения средств, “всем было
очевидно, что эти гигантские суммы будут растрачены впустую, потому
что никто не собирался либерализовать процесс принятия решений на
низовом уровне, колхозы и совхозы по-прежнему не имели ни малейшей
свободы выбора. Все указания, как и раньше, спускались сверху”[535].
В мае 1981 года в горбачевский кабинет в ЦК КПСС – довольно
тесную комнату с низким потолком и жалюзи, в которой пахло
синтетическим ковром, – пришел Валерий Болдин. Вскоре Горбачев
сделал Болдина, бывшего сотрудника газеты “Правда”, своим главным
помощником. Это было роковое решение – забегая вперед, можно
сказать, что почти никто из других ближайших помощников и коллег
Горбачева не мог понять, почему выбор пал на этого человека. Болдин
родился в 1935 году, окончил Московскую сельскохозяйственную
академию имени Тимирязева, имел степень кандидата экономических
наук. Шахназаров писал, что этот худощавый человек среднего роста
“почти никогда не смеется” и “редко раскрывает рот, а если говорит, то
почти всегда таинственным шепотом”. По его словам, Болдин –
“законченный бюрократ, способный умертвить любое живое дело и
наводящий страх на подчиненных одним своим молчанием”.
Шахназаров находил “необъяснимым”, что Горбачев продолжал
повышать Болдина (в 1987 году тот стал заведующим общим отделом ЦК
КПСС, а в 1991 году – главой администрации президента) и не слушал
тех, кто твердил ему, что Болдин вечно хоронит любые важные сведения
на своем “бюрократическом кладбище”, а вместо них “подкидывает на
стол” Горбачеву непроверенную информацию. Когда в Москву вернулся
бывший посол СССР в США Анатолий Добрынин и сам стал секретарем
ЦК, Болдин показался ему “надменным, ограниченным мандарином”,
однако именно Болдин имел каждодневный доступ к Горбачеву,
приносил ему свежайшие слухи о чиновниках высшего ранга и помогал
определять темы для очередных заседаний Политбюро[536].
Мемуары, написанные Болдиным, явно тенденциозны, но в описании
Горбачева, каким в мае 1981 года его впервые увидел Болдин, правдиво
подмечены некоторые детали – особенно те, что относятся к
горбачевской манере одеваться, выделявшей его на фоне прочих
чиновников, равнодушных к своему внешнему виду. По его словам,
Горбачев – “человек среднего роста, с благообразным лицом, полными
губами, карими, с каким-то внутренним блеском глазами”. Болдину
врезались в память “коричневых тонов костюм, сшитый хорошим
мастером, импортная и, видимо, весьма дорогая кремовая сорочка, в тон
коричневые галстук и полуботинки”. И позже Болдина “нередко…
удивляла” эта “забота [Горбачева] о своей внешности: как можно при
таком объеме работы еще и ежедневно менять галстуки, не забыть
тщательно подобрать их под костюм и сорочку”, да еще явно “завязывать
галстук всякий раз заново, а не просто надевать его через голову, в уже
завязанном виде, как делают многие мужчины”. Горбачев всегда
старался выглядеть эффектно, еще до встречи с Раисой: достаточно
вспомнить хотя бы те фото времен учебы в МГУ, на которых он
смахивает на какую-то французскую кинозвезду. Раиса, очень
разборчивая в выборе нарядов для себя, помогала и мужу подбирать
предметы одежды и правильно сочетать их между собой.
В 1981 году Горбачев начал постепенно выходить за очерченные для
него рамки сельского хозяйства. Однажды вечером он поручил Болдину
подготовить список специалистов по широкому кругу экономических
вопросов. Болдин будто бы предостерег Горбачева, сказав, что такая
инициатива вызовет недоумение у Политбюро (как будто его начальник
сам этого не понимал), но Горбачев настоял на своем и начал
встречаться с различными экспертами из правительственных ведомств,
директорами научно-исследовательских институтов, академиками и
университетскими учеными[537]. В 1990 году на встрече с группой
партийных чиновников Горбачев вспоминал, что еще до того, как он
возглавил КПСС, сейф для секретных документов в его кабинете ломился
от писем академиков и других людей, предлагавших всевозможные
реформы. По его словам, в каждом таком письме звучал “крик души, что
по-старому дело вести больше нельзя”[538].
По-настоящему час Горбачева пробил, когда место Брежнева занял
Андропов. Черненко стремился занять это место сам, но его главная
заслуга (если, конечно, это можно назвать заслугой) состояла лишь в том,
что он долгое время подносил бумажки Брежневу. Основная стратегия
Черненко, как вспоминал Горбачев, была очень проста: он “пытался
изолировать Брежнева от прямых контактов [с остальными], говорил, что
только он может чисто по-человечески понять Леонида Ильича”. Но это
не помогло[539]. В июле 1982 года, когда у Брежнева случилось
очередное просветление, он позвонил Андропову и спросил: “Для чего я
тебя брал из КГБ и переводил в аппарат ЦК? Чтобы ты присутствовал при
сем? Я брал тебя для того, чтобы ты руководил Секретариатом и
курировал кадры. Почему ты этого не делаешь?” То, что произошло
потом, напомнило Горбачеву “сцену из ‘Ревизора’”. Когда секретари ЦК
собрались для официального заседания, Андропов вдруг сказал: “Ну что,
собрались? Пора начинать” – и уселся в председательское кресло. Как
вспоминал Горбачев, Черненко, “увидев это, как-то сразу сник и рухнул в
кресло… буквально провалился в него. Так у нас на глазах произошел
‘внутренний переворот’”[540].
Андропов превратил заседания Политбюро в продолжительные
столкновения
с
коррумпированными
или
некомпетентными
чиновниками, на которых, как замечал Горбачев, он “нагонял порой
такого страха, что при всей вине тех, на кого обрушивался его гнев, их
нередко становилось по-человечески просто жалко”. Он понизил в
должности бывшего соперника Горбачева, коррумпированного
партийного начальника Краснодарского края Медунова, сделав его
заместителем министра плодоовощного хозяйства СССР. Замахнувшись
на этого брежневского любимца, до тех пор слывшего “непотопляемым”,
Андропов припугнул всех, кто, быть может, собирался бросить ему
вызов[541]. Когда Брежнев наконец умер (10 ноября 1982 года), именно
Андропов вызвал Горбачева, чтобы сообщить это известие. Вскоре члены
Политбюро избрали своим новым руководителем Андропова. “Всеми
силами буду вашу кандидатуру поддерживать”, – заверил его Горбачев.
В течение следующих дней он находился рядом с Андроповым и видел,
что новый лидер “отдает себе отчет в необходимости и неизбежности
отмежеваться от многих черт ‘брежневской эпохи’”[542].
Бывшие помощники Андропова возлагали на него большие надежды.
На похоронах Брежнева Арбатов нашептывал на ухо Черняеву и Бовину
свою “программу для Андропова”. Для начала нужно убрать с поста
премьер-министра Тихонова и посадить вместо него Горбачева, уволить
остальных брежневских любимчиков и заменить их либералами вроде
них самих. А “андроповская программа” самого Черняева включала
такие пункты: вывести войска из Афганистана, прекратить диктат в
отношении восточноевропейских союзников, сократить военнопромышленный комплекс, выпустить диссидентов из тюрем и разрешить
гражданам свободно покидать страну. Мечты Черняева так и остались
мечтами, как замечает он сам в мемуарах. Больше всего Андропов
стремился к власти, признавал позднее Черняев. Даже если он и
собирался “сделать народ счастливее”, то при всем желании не мог
достичь этой цели при сохранении действующего строя[543].
По словам бывшего главы разведки ГДР Маркуса Вольфа, Андропов
откровенно говорил об “упадке” Советского Союза и даже указывал, что
этот процесс начался с момента вторжения в Чехословакию в 1968
году[544]. Арбатов рассказывал Брутенцу, что Андропов смеялся над
хвастливыми словами Брежнева о том, что в СССР уже построен
“развитой социализм”, и утверждал, что нам еще далеко до любых форм
социализма[545]. Однако за те пятнадцать месяцев, что Андропов пробыл
у власти, в его программе просматривалось больше формальных, чем
содержательных изменений, и далеко не все произведенные им
кадровые перестановки вели к лучшему. О структурных же реформах
речь не шла. Андропов сразу же прогнал министра внутренних дел
Щелокова, который держал в качестве личной прислуги архитектора,
портного и зубного врача и, по сути, присвоил две огромные дачи и одну
большую квартиру. У Щелокова скопилась целая куча добра, которое
конфисковывали у подпольных махинаторов и присылали прямо ему
домой: “Щелоков бесцеремонно брал все: от ‘мерседесов’ до мебельных
гарнитуров, люстры из хрусталя и пудреницу для домработницы,
кроватку для внука и антиквариат, картины, золото и серебро”[546]. С
другой стороны, Андропов сделал партийного руководителя
Азербайджана Гейдара Алиева полноправным членом Политбюро – по
словам Горбачева, главным образом, по причине личной преданности
Алиева; он повысил ленинградского партийного начальника Григория
Романова, хотя это был “ограниченный и коварный человек с
вождистскими замашками”; он пальцем не тронул двух прихвостней
Черненко – главу московского горкома партии Виктора Гришина и
премьер-министра Тихонова, потому что они не возражали против
избрания Андропова[547]. Задним числом Горбачев высмеивал такие
шаги, но сам он, когда пришло время, поступил примерно так же:
устроил чистку среди коррумпированных чиновников, но при этом очень
долго избегал конфронтации с потенциальными соперниками. Андропов
же вполне мог предвидеть, что именно так и поступит его протеже. Он
продвигал Горбачева не потому, что тот был либералом, а потому (как
выражается Грачев), что “желал видеть во главе страны и партии своего
рода ‘чистильщика’, свежего человека, не связанного московскими
клановыми интересами и привычками”[548].
Экономическую реформу Андропов мыслил по-своему: он решил, что
достаточно надавить на всех прогульщиков и симулянтов. И по его
распоряжению милиция принялась отлавливать людей в магазинах,
банях и парикмахерских в те часы, когда им полагалось находиться на
работе. А так как в стране наблюдался дефицит практически всего, то
граждане волей-неволей именно в рабочее время занимались поиском
хоть каких-то товаров. Горбачев высказывал сомнения в том, что новый
метод принесет пользу, но Андропов только отмахивался от него, уверяя,
что простой народ сам мечтает о порядке и дисциплине: “Погоди,
поживешь с мое, поймешь”[549].
Ближе к концу 1982 года Андропов сказал Горбачеву: “Знаешь что,
Михаил, не ограничивай круг своих обязанностей аграрным сектором.
Старайся вникать во все дела. Вообще, действуй так, как если бы тебе
пришлось в какой-то момент взять всю ответственность на себя. Это
серьезно”[550]. Горбачев уловил намек[551]. Понимали его и остальные
кремлевские
коллеги:
иногда
Горбачеву
доводилось
председательствовать на собраниях Политбюро. Более широкая публика
начала кое о чем догадываться, когда именно Горбачев выступил 22
апреля 1983 года с ежегодным докладом в честь дня рождения Ленина
(годом ранее с таким докладом выступал Андропов). С другой стороны,
как пишет Грачев, когда самый молодой член Политбюро вдруг оказался
вторым или третьим в очереди “наследных принцев”, это настроило
против него Черненко и остальных кремлевских стариков, а в душе
самого Горбачева зародились “гамлетовские” сомнения. Готов ли он
возглавить страну?[552]
Возможно, он еще не был готов, но понемногу готовился: например,
для вдохновения перечитывал Ленина перед традиционным
выступлением в его честь. Решив не полагаться на спичрайтеров,
которые подобрали бы избитые цитаты из трудов вождя, он сам засел за
чтение ленинских работ. Внимание его привлекли поздние статьи и
письма, где Ленин признавал, что большевики “совершили ошибку”,
призывал к реформам, которые помогут преодолеть трудности, и
предостерегал от скоропалительных методов, которые лишь заведут
положение в тупик, даже предупреждал, что Сталин может быть опасен.
Конечно, все это Горбачев не мог использовать для публичного доклада
(который, по его позднейшему признанию, оставался “в рамках своего
времени”), но его решимость добиваться реформ окрепла, когда он
осознал, что сам Ленин мыслил сходно незадолго до своей
преждевременной смерти[553].
В понедельник, 16 мая 1983 года, в четыре часа дня, Горбачев
прилетел в аэропорт Оттавы для недельной поездки по Канаде. Готовил
поездку посол СССР в Канаде Александр Яковлев – невысокий,
коренастый, лысый человек с двумя пучками темных волос по обеим
сторонам округлого лица. Яковлев родился в 1923 году, был на восемь
лет старше Горбачева и имел за плечами более долгий опыт работы в
партийном аппарате. Как и Горбачев, он родился и рос в деревне (под
Ярославлем), и его семья во многом была похожа на горбачевскую: дед
не пил, не курил, не сквернословил и вообще считался кем-то вроде
деревенского старосты, отец никогда не порол сына, мать –
“неграмотная
крестьянка,
безгранично,
до
болезненности
совестливая”[554]. Визит в Канаду и завязавшаяся там дружба между
Горбачевым и Яковлевым убедили Горбачева в правильности его миссии
и подарили ему союзника. Вскоре этот человек станет главным
соратником Горбачева и соавтором его идеи перестройки.
Яковлев воевал, получил серьезное ранение (у него на всю жизнь
осталась хромота) и вынес стойкое отвращение к ужасам войны, к
которым он относил арест и заключение тех советских солдат, чья вина
состояла лишь в том, что они попали в плен к немцам. Яковлев учился в
Ярославском педагогическом институте, затем в Высшей партийной
школе в Москве, после чего работал в Ярославском обкоме партии и в
редакции областной газеты, где, по его собственному признанию, писал
“халтурные” статьи, но попутно выработал “веселый, здоровый цинизм”.
Потом он заведовал отделом образования в том же обкоме, а после
смерти Сталина (5 марта 1953 года) его перевели в Москву, и в 1953–
1956 годах он занимал должность инструктора ЦК КПСС в отделе школ.
В 1956–1960 годах Яковлев учился в аспирантуре при партийной
Академии общественных наук и писал кандидатскую диссертацию об
“историографии внешнеполитических доктрин США”. В 1960–1965 годах
работал заведующим сектором в отделе пропаганды и агитации ЦК
КПСС, а затем стал первым заместителем заведующего этим отделом и
фактически являлся его главой вплоть до ссылки в Канаду в 1973 году. В
1956 году Яковлев лично слышал, как Хрущев читал свой секретный
доклад о Сталине, и, по его признанию, “буквально похолодел от первых
же слов”. Во время “оттепели” он ходил на вечера поэзии, где выступали
молодые поэты-вольнодумцы, и ему “открывался новый и прекрасный
мир”. Однако Яковлев отмечал, что “сознание продолжало быть
раздвоенным”: он оставался “рабом мучительного притворства, но
старался не потерять самого себя, не опоганиться”[555].
В аспирантуре Академии общественных наук Яковлев изучал
международные отношения. Учебный 1958–1959 год он провел
стажером в Колумбийском университете в США, попав туда по
программе обмена. ФБР считало всех студентов из Советского Союза
шпионами (и в самом деле, три других советских аспиранта,
направленных вместе с Яковлевым в Колумбийский университет, явно
шпионили) и с подозрением относилось к американцам, которые
пытались с ними подружиться. Яковлев в основном держался особняком
– он погрузился в занятия, изучал биографию Франклина Рузвельта и его
“Новый курс”, слушал лекции по американской истории и политике,
которые читали выдающиеся ученые Ричард Хофстедтер и Дэвид
Б. Труман, посещал даже курс Александра Даллина, посвященный
советской внешней политике. Единственным аспирантом-американцем, с
которым он подружился, был Лорен Р. Грэхэм, впоследствии ставший
видным специалистом по истории советской науки и техники. Как-то раз
они встретились в читальном зале Батлеровской библиотеки, и Яковлев
воскликнул: “Лорен, я тут почитал правых критиков Рузвельта. Они все
твердили, что Рузвельт предает собственный класс, что он уничтожает
капитализм в Америке! Но мне-то понятно: Рузвельт вовсе не уничтожал
капитализм. Он спасал капитализм, когда тот оказался в бедственном
положении”. Много позже, когда уже полным ходом шла перестройка,
Грэхэм поинтересовался у Яковлева, не пытаются ли они с Горбачевым
“спасти коммунизм точно так же, как Рузвельт спасал капитализм”?
Яковлев усмехнулся: “Именно так”.
В Колумбийском университете, по свидетельству Грэхэма, Яковлев
“пылко защищал коммунизм”. Вернувшись в Москву, он писал полные
антиамериканского гнева книжки с фразами вроде “Вампиры жаждут
крови, а [капиталистические] эксплуататоры жаждут денег”. Но уже в
конце 1960-х и начале 1970-х годов Яковлева одолевали сомнения – и
по поводу самого строя, которому он служит, и по поводу своей службы.
Ему делалось противно, когда заведующий его отделом, желая
подольститься к преемникам Хрущева, хвастал, будто Хрущев называл
его “дерьмом”, но не менее противно было при мысли о том, что, по сути,
таким же “дерьмом” были речи, которые он сам писал для Брежнева[556].
В 1972 году Яковлев курировал главные советские СМИ. В этом
качестве он защищал марксистский интернационализм от русских
националистов правого крыла, которые окопались в журналах “Октябрь”
и “Молодая гвардия”. Кремлевские покровители этих журналов решили
сослать Яковлева в Канаду – страну, которую они считали захолустьем,
если сравнивать с ее огромным южным соседом. Всего один раз за
десять лет, что Яковлев провел там, начальство попросило его
подготовить доклад о канадском земледелии. Поскольку климат Канады
отчасти схож с климатом СССР, тамошний опыт мог бы пригодиться и
советскому сельскому хозяйству. Время от времени туда действительно
приезжали советские делегации из колхозов, но в основном они ходили
по магазинам и покупали товары, каких нельзя было достать на родине.
Яковлеву
Канада
подарила
возможность
долго
наблюдать
демократический капитализм вблизи, а еще – огромный досуг для
размышлений о том, как с пользой применить его наработки в СССР.
Канадский премьер-министр Пьер Эллиот Трюдо, большой почитатель
Толстого и Достоевского, относился к умудренному советскому послу как
к другу семьи. Но в конце 1970-х Яковлеву до смерти наскучило
составлять докладные записки и отчеты, до которых в Москве никому не
было ни малейшего дела, и он мечтал о том, чтобы в Канаду начали
приезжать такие же просвещенные коммунисты, как он сам.
Горбачев планировал совершить десятидневную поездку по Канаде.
Андропов вначале был против (“В Канаду? Ты с ума сошел. Сейчас не
время по заграницам ездить”), но потом все-таки дал разрешение, только
не на десять, а всего на семь дней. Хотя на встрече с канадскими
парламентариями Горбачев предсказуемо жестко высказывался по
внешнеполитическим вопросам, он показался принимающей стороне
“обаятельным и остроумным. Он произвел на людей большое
впечатление: наконец-то они своими глазами увидели советского
политика совсем нового типа”[557]. Горбачев побывал на заседании
канадского парламента и назвал “цирком” поведение оппозиции,
набросившейся на Трюдо, когда пришло время задавать вопросы.
Однако пройдет не так много времени – и он позволит советской
оппозиции критиковать его самого.
После официальной встречи с Горбачевым Трюдо неожиданно
появился на ужине, который устроил для Горбачева Яковлев, плюхнулся
рядом с почетным гостем и вызвал его еще на два долгих, уже
неофициальных разговора. Потом состоялась поездка по всей стране, в
которой его сопровождал министр сельского хозяйства Канады Юджин
Уэлан, общительный и грузный человек в зеленой ковбойской шляпе.
Они посетили экспериментальную ферму под Оттавой, теплицы,
овощеперерабатывающий завод и автоматизированное предприятие по
производству кетчупа Heinz, мясоперерабатывающий завод в Торонто,
винодельню на Ниагарском полуострове и, наконец, обычный
супермаркет, чтобы Горбачев своими глазами увидел, что канадские
фермеры обеспечивают простых людей всем, чем только можно. В ответ
Горбачев указал на то, что в СССР хлеб гораздо дешевле и намного
вкуснее. Во время визита на молочно-мясную ферму в Альберте,
занимавшую 5000 акров (более 2000 гектаров), Горбачев очень удивился
(три раза переспрашивал), когда узнал, что с этим огромным ранчо
справляются сами хозяева – муж и жена – да два-три работника. Когда
приходила пора убирать урожай, они работали на комбайне круглые
сутки, посменно[558].
Самым важным событием стал частный, без свидетелей, разговор с
Яковлевым на ферме Уэлана под Амхерстбергом в провинции Онтарио.
Канадский министр пригласил советскую делегацию из 18 человек к
себе в гости – в непритязательный, построенный на нескольких уровнях
дом неподалеку от реки Детройт. Пока члены делегации и десяток
местных канадских политиков изо всех сил пытались вести светскую
беседу на нижнем этаже дома, рассевшись на складных стульях за
садовыми столиками под низким потолком, Горбачев с Яковлевым
прогуливались по ближайшему полю, к которому подступал лес. Именно
ту беседу, состоявшуюся приятным вечером, в половине восьмого, пока
охранники Горбачева стояли на безопасном расстоянии, на опушке леса,
и вспоминал Яковлев: “…вдруг нас прорвало, начался разговор без
оглядок… [Горбачев] говорил о наболевшем в Союзе, употребляя такие
дефиниции, как отсталость страны, зашоренность в подходах к решению
серьезных вопросов как в политике, так и в экономике, догматизм,
необходимость кардинальных перемен. Я тоже как с цепи сорвался.
Откровенно рассказал, насколько примитивной и стыдной выглядит
политика СССР отсюда, с другой стороны планеты”. Диссиденты вроде
Солженицына, которых Яковлеву велели разоблачать, виноваты лишь в
том, что думают обо всем иначе, сказал он. Канадские суды ясно
показывают, что и советская судебная система должна быть
независимой. “В первую очередь нужно менять законы, – отвечал ему
Горбачев. – Это должны быть настоящие законы, а не оружие в руках
отдельных лиц или партии”. И потом, когда уже колесили по стране: “мы
тоже наговорились всласть. Во всех этих разговорах как бы
складывались будущие контуры преобразований в СССР”[559].
Впоследствии стремление Яковлева многое поставить себе в заслугу
стало вызывать досаду у гордеца Горбачева, он начал проявлять
холодность, и Яковлев, крайне обидчивый, отстранился от него. Но тогда,
в 1983 году, между ними завязалась дружба, вскоре окрепшая благодаря
Горбачеву. В июле именно по его рекомендации Яковлева перевели в
Москву и назначили директором Института мировой экономики и
международных отношений АН СССР. После этого, по словам Яковлева,
Горбачев “постоянно звонил, иногда просто так – поговорить, чаще – по
делу”. Институт присылал Горбачеву разные докладные записки, которые
Яковлев
несколько
снисходительно
называет
“познавательнопросветительскими”. “По всему было видно, что [Горбачев] готовил себя
к будущему, но тщательно это скрывал. Среди людей, которые первыми
оказались в ближайшем окружении Горбачева, на разговоры об этом
будущем было наложено табу”[560].
Яковлев был не единственным человеком, который с удивлением
узнал, какие планы на самом деле вынашивает Горбачев. В начале 1982
года, готовя брежневскую Продовольственную программу, Горбачев
созвал группу экспертов-экономистов, в числе которых была и Татьяна
Заславская – экономист и социолог из Сибирского отделения Академии
наук. До этого Заславская ни разу не общалась лично с членами
Политбюро – она видела их на конференциях, но “их всегда окружало
плотное кольцо охраны. С ними никогда нельзя было просто так
заговорить, а на улице их ждали огромные бронированные машины”.
Горбачев оказался “молодым” и “излучал энергию”. По сравнению с
другими чиновниками, отвечавшими за сельское хозяйство, которые
“поражали своим невежеством и некомпетентностью”, Горбачев
“разбирался в экономике и вникал в суть каждого вопроса”. Он
производил впечатление “непредвзятого, открытого и дружелюбного”
человека, с ним “можно было обсуждать любые темы”. Казалось, будто
“он наш седьмой коллега и товарищ, разделявший наши мысли”.
Разговаривал он с ними “как с равными”.
Такая раскованность Горбачева придала его гостям смелости. Они
сообщили ему, что Продовольственная программа состоит “из полумер,
которые ничего не смогут изменить”. Когда группа ученых предложила
отменить все существующие агропромышленные министерства и создать
вместо них одно новое ведомство, Горбачев повернулся к своему
помощнику и спросил: “Если бы я включил такое предложение в свой
план, как вы думаете, мне бы позволили усидеть в этом кресле?” В
действительности совет экспертов (которому Горбачев отчасти
последовал, когда сам стал высшим партийным руководителем) не был
таким уж радикальным, так как он предусматривал сохранение прежней
нисходящей системы управления хозяйством. Зато Заславская довольно
смело указала на главный источник экономического застоя. Как она
говорила позднее, народ “не видит причины хорошо работать, не хочет
хорошо работать и не умеет хорошо работать”, даже когда его
специально обучают всему необходимому. “Как ни чудовищно это
звучит, качество народа ухудшается”, – добавляла Заславская. Если
прибегнуть к марксистским терминам, которые особенно любил
употреблять Горбачев, “рабочие отчуждены от средств производства и от
продуктов своего труда”.
Приободренный отзывчивостью Горбачева, институт, где работала
Заславская, провел в 1983 году конференцию, для которой более
шестидесяти экспертов подготовили сводный доклад, где сходные
взгляды излагались в более общем ключе. Институт, которым руководил
экономист Абель Аганбегян (еще один будущий советник Горбачева),
собирался опубликовать этот доклад, но цензурный комитет наложил на
него запрет: “Там так ничего и не объяснили. Там никогда ничего не
спрашивали и не отвечали на вопросы; там никогда не разговаривали с
авторами – только с директорами институтов”, – рассказывала позднее
Заславская. Аганбегян раздавал участникам конференции копии
сводного доклада в качестве неофициального документа, который они
должны были потом вернуть. Но два экземпляра пропали, и тогда КГБ
принялся искать их по всей стране. Сам институт “перевернули вверх
дном”, вспоминала Заславская, а после того как запрещенный документ
всплыл на Западе и был там напечатан, ей и Аганбегяну устроили в
обкоме партии шумный разнос за “идейные ошибки”. Заславская не
выдержала и разрыдалась в кабинете Аганбегяна. “Я напоил ее чаем и
утер ей слезы, – вспоминал Аганбегян. – А как еще помочь? Невозможно
смотреть, как плачут женщины”[561].
Были ли у Горбачева, помимо Андропова, другие союзники на самом
верху? С Егором Лигачевым, первым секретарем Томского обкома
партии, он впервые встретился в составе советской делегации в
Чехословакии в 1969 году. Потом они часто виделись на заседаниях ЦК
КПСС. Лигачев родился в 1920 году. У этого седого человека с грубыми
чертами лица тоже были родственники, пострадавшие от репрессий
1930-х годов: его отца исключили из партии (хотя позже и
восстановили), а отца жены арестовали по сфабрикованному обвинению
и расстреляли[562]. На посту первого секретаря обкома Лигачев
зарекомендовал себя энергичным и неподкупным – своего рода
коммунистом-пуританином. Горбачев убедил Андропова перевести
Лигачева в Москву и сделать секретарем ЦК. Однажды Лигачев, сам
трудоголик, очень обрадовался, застав Горбачева в рабочем кабинете
поздно вечером, когда все остальные члены Политбюро уже разошлись.
Позднее Лигачев – столь же авторитарный, сколь и энергичный –
рассорился с Горбачевым и на некоторое время стал его главным
противником. Но тогда, в 1983 году, Лигачев тоже боялся, что “страна
катится к общественно-экономической катастрофе”. 26 декабря 1983
года ему доверили заведовать отделом организационно-партийной
работы и решать кадровые вопросы. После того как он принялся
заменять одряхлевших бюрократов потенциальными реформаторами,
они с Горбачевым сблизились еще больше. “Наступил такой этап наших
взаимоотношений, когда мы начали понимать друг друга с
полуслова”[563]. Иногда им действительно приходилось довольствоваться
лишь отдельными словами: зная, что все рабочие кабинеты
прослушиваются, они обсуждали скользкие темы не вслух, а при помощи
записок[564].
Николай Рыжков был старше Горбачева всего на два года. Он вырос в
семье рабочих на Украине. Трудясь на Уральском заводе тяжелого
машиностроения, он дорос до директора. Потом, в 1979–1982 годах,
был первым заместителем председателя Госплана СССР. Инженер по
образованию, он разделял мнение Горбачева о том, что прогнил весь
строй. “‘Душность’ атмосферы в стране… достигла максимума, –
вспоминал Рыжков, – дальше – смерть”[565]. В 1983 году, когда Андропов
назначил Рыжкова заведующим новым экономическим отделом ЦК
КПСС, Рыжков уже заметил, что Горбачев делает “энергичные и
решительные попытки расширить круг интересов”, выйти за рамки
сельского хозяйства и что другие высшие руководители, стоя на страже
собственных прерогатив, пытаются “отмахиваться от него”. Горбачев
хорошо разбирался в “регионах и их внутреннем экономическом
устройстве… а я разбирался в производстве и планировании”. Сообща
они поручили группе экспертов-реформаторов (в том числе Аганбегяну,
Арбатову, Богомолову и Заславской) провести исследование, а потом
согласились с их выводом о том, что нужно поскорее “покончить с
жесткой централизацией экономического управления” и вместо нее
“полагаться на стимулы – хорошо платить за хорошую работу”. Когда
Андропов попросил Горбачева с Рыжковым заняться некоторыми
бюджетными вопросами, они, естественно, поинтересовались общим
состоянием бюджета. Но Андропов рассердился: “Не лезьте сюда, это не
ваше дело”. Позднее Горбачев пояснил, в чем дело: “Ведь это был не
бюджет, а черт-те что”[566].
Пройдет время, и Рыжков тоже порвет с Горбачевым. По его словам,
первые трения между ними наметились еще в 1984 году:
“Самоуверенный его характер… не позволял ему признаться, что он чегото не знает или не понимает”. А если им вместе “работалось славно”, то
только потому, что Рыжков “принял его правила игры, знаниями перед
ним не кичился, а попросту рассказывалось, что в тот момент
требовалось”[567]. Рыжков, как и Яковлев, был человеком крайне
обидчивым и еще более эмоциональным, но он немного ошибается в той
психологической оценке, которую дает Горбачеву. Если бы Горбачев был
по-настоящему самоуверен, то ему нетрудно было бы сознаваться в том,
что он чего-то не знает. Если Рыжков говорит правду, то, надо полагать,
самоуверенность Горбачева была скорее напускной и достаточно
хрупкой.
Кроме того, Горбачев считал преданным и незаменимым человеком
своего помощника по кадрам, Валерия Болдина. Весной 1984 года, во
время полета из Ставрополя в Москву, желая как-то вознаградить его за
три года верной службы, Горбачев (он был вместе с женой) пригласил
Болдина к себе в закрытую кабину, угостил чаем и сообщил ему новость.
Сам Болдин напишет об этом гневно: “Так как я оправдал их ожидания,
они решили оставить меня в должности помощника”. Болдин не только
не обрадовался такому известию – он пришел в ярость, хотя и
промолчал: “Попытка намекнуть, что я прошел трехлетний
испытательный срок, а затем это великодушное заявление, что мне и
впредь позволяется работать по шестнадцать часов в сутки, показались
мне сущим издевательством”[568]. Этот эпизод особенно разозлил
Болдина, так как его уже давно раздражала манера Горбачева
обращаться со своими помощниками. Однажды спичрайтеры, много дней
трудившиеся над докладом для М. С. Горбачева, намекнули Болдину, что
неплохо бы поблагодарить их за эту нелегкую работу. По словам
Болдина, Горбачев согласился лишь подписать четыре экземпляра уже
изданного доклада и подарить его авторам с лаконичной надписью: “Тов.
/имя рек/ с уваж. М. Горбачев”[569].
Возможно, Рыжков и Болдин перенесли свою более позднюю
неприязнь на воспоминания об этих ранних эпизодах. Болдин, склонный
к дискриминации женщин, почти наверняка почувствовал, что
присутствие Раисы Горбачевой при его “повышении” (неважно,
произносила ли она при этом какие-нибудь слова или нет) несколько
уменьшило важность момента. Однако выдвинутые против Горбачева
обвинения в том, что он чересчур заносился перед некоторыми
помощниками, вряд ли совсем беспочвенны: они перекликаются с
похожими жалобами, звучавшими из уст ставропольских чиновников.
Во время андроповского междуцарствия Горбачев, хотя в душе
расправлял крылья и внутренне готовился к роли реформатора, на
заседаниях Политбюро вел себя по-прежнему крайне осторожно. На
конференции секретарей ЦК 18 января 1983 года он сделал комплимент
Андропову (“Юрий Владимирович, вы затронули ряд чрезвычайно
важных вопросов” и “Я полностью поддерживаю ваш подход”),
поддакнул его призыву повышать трудовую “дисциплину” и лишь
намекнул на необходимость структурных реформ, упомянув о вреде
чрезмерной централизации[570]. 20 апреля, председательствуя на
заседании Секретариата, он устроил разнос чиновникам из министерства
культуры за то, что они сразу не отклонили пьесу Людмилы Разумовской
“Дорогая Елена Сергеевна”, хотя уже через несколько лет он сам будет
приветствовать постановки по таким критическим произведениям[571].
Политбюро восстановило в партии Вячеслава Молотова, многолетнего
приспешника Сталина, которого Хрущев исключил из рядов КПСС в 1962
году. А 12 июня 1983 года рассматривался вопрос о восстановлении
членства в КПСС двух других сталинцев-долгожителей – Лазаря
Кагановича и Георгия Маленкова. “Если бы не Хрущев, – ворчал
Устинов, – то решение об исключении этих людей из партии принято не
было бы. Вообще не было бы тех вопиющих безобразий, которые
допустил Хрущев по отношению к Сталину… Ни один враг не принес
столько бед, сколько принес нам Хрущев своей политикой в отношении
прошлого нашей партии и государства, а также в отношении Сталина”.
Горбачев поддержал предложение восстановить в партии Кагановича и
Маленкова, однако идея Устинова переименовать Волгоград обратно в
Сталинград показалось ему сомнительной. “Ну, здесь есть свои плюсы и
свои минусы”, – сдержанно высказался он по этому поводу[572].
В ночь с 31 августа на 1 сентября 1983 года советские истребители
сбили
самолет
авиакомпании
Korean
Airlines,
выполнявший
международный рейс 007 и вторгшийся в воздушное пространство СССР
на пути следования из Аляски в Сеул. Гибель 247 неповинных людей
ужаснула весь мир и резко обострила новую холодную войну. По
свидетельству Добрынина, советского посла в Вашингтоне, в узком кругу
Андропов возмущался “грубой ошибкой” своих “тупиц генералов”, но на
заседании в Кремле 2 сентября таких слов, конечно, никто не
произносил. Горбачев, вероятно, разделял возмущение Андропова, но на
том кремлевском заседании сказал лишь: “Самолет довольно долгое
время находился над нашей территорией. Если он сбился с курса, то
американцы должны были нас информировать, но они этого не
сделали”[573].
Между тем состояние здоровья Андропова ухудшалось. Еще в феврале
1983 года у него перестали самостоятельно функционировать почки.
Летом он уже проводил почти все время в постели на даче. Лицо его
стало совсем бледным, голос охрип. В кабинете он уже не вставал,
приветствуя посетителей, а просто протягивал руку, продолжая сидеть за
столом. Из-за того что дважды в неделю ему делали гемодиализ, он так и
ходил с трубками для внутривенных вливаний на руках (они были
примотаны бинтами выше запястья). В последний раз Андропов
присутствовал на заседании Политбюро 1 сентября[574]. В декабре,
навестив его в больнице, Горбачев поразился: “Передо мной был
совершенно другой человек. Осунувшееся, отечное лицо сероватовоскового цвета. Глаза поблекли, он почти не поднимал их… Мне стоило
огромных усилий не прятать глаза и хоть как-то скрыть испытанное
потрясение”[575]. По словам помощника Андропова Аркадия Вольского,
Андропов еще из больницы сделал попытку назначить Горбачева своим
преемником. Андропов был слишком болен, чтобы лично выступить на
пленуме ЦК в конце декабря, но решил подготовить текст выступления,
чтобы его зачитали от имени генсека. Заехав за окончательным
вариантом текста в больницу, Вольский увидел там приписку: “На время
моего
вынужденного
отсутствия
в
Политбюро
возложить
председательство на Горбачева”. Это был ясный сигнал – настолько
ясный, что Черненко и его сторонники, особенно премьер-министр
Тихонов, решили изъять эту фразу из речи, которую зачитали на
пленуме. Вольский уже собирался позвонить Андропову и сообщить ему
об этом, но тут к нему подошел Клавдий Боголюбов, партийный
чиновник из числа консерваторов, и сказал: “Только посмей – и это
будет твой последний телефонный звонок”. Когда Андропов все-таки
узнал о том, что произошло, он устроил разнос Вольскому, но у него уже
просто не оставалось сил на борьбу. Вольского не очень удивило
случившееся, потому что ранее он слышал, как перешептываются
Устинов с Тихоновым: “С Костей будет проще, чем с Мишей”[576].
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на
ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard,
Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в
салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI
Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Примечания
1
См. Brown A. Seven Years That Changed the World: Perestroika in
Perspective. P. x – xiv.
Вернуться
2
Brown A. The Gorbachev Factor. P. 309.
Вернуться
3
Фурман Д. “Перестройка глазами московского гуманитария” //
Кувалдин В. Прорыв к свободе. С. 333.
Вернуться
4
Слова Николая Рыжкова приводит Арчи Браун: Brown A. The Myth of
the Strong Leader: Political Leadership in the Modern Age. P. 173.
Вернуться
5
Цит. по: Brown A. Gorbachev Factor. P. 88.
Вернуться
6
Ibid. P. 316.
Вернуться
7
См. Шахназаров Г. Х. С вождями и без них. С. 409.
Вернуться
8
Грачев А. С. Горбачев. С. 443.
Вернуться
9
Post J. M. “Psyching Out Gorbachev: The Man Remains a Mystery” //
Washington Post. 1989. December 17.
Вернуться
10
“Twenty Questions to Mikhail Gorbachev on the Eve of His Seventieth
Birthday” // A Millennium Salute to Mikhail Gorbachev on His 70th Birthday.
P. 10.
Вернуться
11
Белан О. “Многих ошибок Горбачев мог бы избежать” // Собеседник.
1992. Ноябрь.
Вернуться
12
Кучкина О. “Неужели я должна умереть, чтобы заслужить их любовь” //
Комсомольская правда. 1990. 29 октября (цит. по: Раиса: Воспоминания,
дневники, интервью, статьи, письма, телеграммы. С. 293).
Вернуться
13
Twenty Questions to Mikhail Gorbachev. P. 10.
Вернуться
14
Этой фразой я обязан Джорджу Кейтебу.
Вернуться
15
“Михаил Горбачев: ‘Жениться я не собираюсь’” // Комсомольская
правда. 2001. 2 марта.
Вернуться
16
См.: Белкин А. “Кто же такой Горбачев?” // Культура. 1991. 19 октября;
более позднее и более полное изложение взглядов Белкина можно
найти в его книге “Вожди и призраки” (М.: Олимп, 2002. С. 176–193);
о том, что Анатолий Черняев “согласен на 90 %” с “психоанализом”
Белкина, говорится в дневниковой записи Черняева от 20 октября 1991
года в его книге “Совместный исход” (С. 1002).
Вернуться
17
Post J. M. Assessing Leaders at a Distance: The Personality Profile // The
Psychological Assessment of Political Leaders. P. 83.
Вернуться
18
Горбачев М. С. “Слишком много слушал” // Новая газета. 2003. 25
декабря (цит по: Горбачев в жизни / Под ред. Карена Карагезьяна и
Владимира Полякова. С. 64–65).
Вернуться
19
Яковлев А. Н. Сумерки. С. 462.
Вернуться
20
Remnick D. Lenin’s Tomb: The Last Days of the Soviet Empire. P. 52.
Вернуться
21
McAdams D. P. et al. “When Bad Things Turn Good and Good Things Turn
Bad: Sequences of Redemption and Contamination in Life Narratives and
Their Relations to Psychosocial Adaptation in Midlife Adults and Students”
// Personality and Social Psychology Bulletin. Vol. 27. № 4 (April 2001). P.
474–485.
Вернуться
22
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 57.
Вернуться
23
McAdams D. P. et al. The Person: An Introduction to Personality
Psychology. P. 354–358. Психологи утверждают, что у родителей (а в
случае Горбачева – и у дедушек с бабушками), которые придерживаются
в воспитании “требовательности” и в то же время оказывают сильную
“поддержку”, обычно вырастают хорошо приспособленные к жизни люди
с высокой самооценкой и развитым чувством социальной
ответственности. Но Макадамс также говорит об излишней суровости.
Вернуться
24
Горбачев М. С. Декабрь-91: Моя позиция. С. 138.
Вернуться
25
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 33.
Вернуться
26
Из интервью Михаила Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года
в Москве.
Вернуться
27
Там же.
Вернуться
28
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 41.
Вернуться
29
Эти источники приводятся в книгах Бориса Кучмаева “Коммунист с
божьей отметиной: документально-публицистический очерк” (с. 17) и
Николая Зеньковича “Михаил Горбачев: жизнь до Кремля” (с. 11).
Вернуться
30
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
31
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 47.
Вернуться
32
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
33
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 17.
Вернуться
34
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
См. также интервью Горбачева “Надо идти по пути свободы” журналу
Esquire (2012. № 81. Октябрь) в книге Карагезьяна и Полякова “Горбачев
в жизни” (с. 583).
Вернуться
35
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
36
Там же.
Вернуться
37
Горбачев М. С. Собрание сочинений. Т. 8. С. 323.
Вернуться
38
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 21.
Вернуться
39
Там же. С. 22.
Вернуться
40
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве;
Давыдов О. “Рождение Андрогина” // Независимая газета. 2001. 22
февраля.
Вернуться
41
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 38.
Вернуться
42
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
43
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 36.
Вернуться
44
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 57.
Вернуться
45
Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 23.
Вернуться
46
Из интервью А. А. Гоноченко автору, взятого в Ставрополе 5 июля 2005
года.
Вернуться
47
Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 28.
Вернуться
48
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 33.
Вернуться
49
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
50
Там же.
Вернуться
51
Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 19.
Вернуться
52
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
53
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
54
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
55
Там же.
Вернуться
56
Кучкина О. Раиса Горбачева: “Неужели” // Раиса: Воспоминания. С.
297.
Вернуться
57
Из интервью Горбачева автору, взятого в Москве 2 мая 2007 года;
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 30–31.
Вернуться
58
Кучкина О. Раиса Горбачева: “Неужели”. С. 297.
Вернуться
59
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
60
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 42.
Вернуться
61
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 22.
Вернуться
62
Там же. С. 24.
Вернуться
63
См. Fitzpatrick S. Stalin’s Peasants: Resistance and Survival in the Russian
Village after Collectivization. P. 296–312.
Вернуться
64
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 42.
Вернуться
65
Там же. С. 40.
Вернуться
66
Об этом говорилось в беседе Горбачева с помощниками 3 января 1990
года, см.: Горбачев М. С. Собрание сочинений. Т. 18. С. 67.
Вернуться
67
Из интервью социолога, исполнительного директора Горбачев-Фонда
Ольги Здравомысловой автору, взятого 18 октября 2015 года в Москве.
Вернуться
68
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 34; Горбачев М. С. Жизнь и
реформы. Кн. 1. С. 39.
Вернуться
69
Там же. С. 45; см. также: Gorbachev M. Memoirs. P. 28.
Вернуться
70
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 42.
Вернуться
71
Там же. C. 43; Gorbachev M. Memoirs. P. 28; Горбачев М. С. Наедине с
собой. С. 37; Левзина В. “Разговор с земляком” // Ставропольская правда.
2011. 2 марта (цит. по книге: Горбачев в жизни. С. 54).
Вернуться
72
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 39–40.
Вернуться
73
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 44.
Вернуться
74
Там же.
Вернуться
75
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
76
Из интервью Ирины Яковлевой (вдовы Егора Яковлева) автору, взятого
7 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
77
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 44; Горбачев М. С. Наедине
с собой. С. 38.
Вернуться
78
Там же. С. 45.
Вернуться
79
Из интервью Горбачева автору, взятого в Москве 19 апреля 2007 года.
Вернуться
80
Там же.
Вернуться
81
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 44–45.
Вернуться
82
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 46–47; из интервью
Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
83
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 47–48; Gorbachev M.
Memoirs. P. 31–32; из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля
2007 года в Москве.
Вернуться
84
Там же.
Вернуться
85
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
86
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
87
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 59.
Вернуться
88
Из интервью Раисы Гударенко автору, взятого 31 июля 2008 года в
Ставрополе.
Вернуться
89
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 49; Горбачев М. С. Наедине
с собой. С. 49.
Вернуться
90
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
91
Gorbachev M. Memoirs. P. 33–34; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн.
1. С. 50; Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 50–52; интервью с
Горбачевым в газете Bild, 9–10 ноября 2009 года (в книге: Горбачев в
жизни. С. 77).
Вернуться
92
Левзина В. “Разговор с земляком”. С. 53.
Вернуться
93
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 151.
Вернуться
94
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 26.
Вернуться
95
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 51; Левзина В. “Разговор с
земляком”. С. 53.
Вернуться
96
Gorbachev M., Mlynář Z. Conversations with Gorbachev: On Perestroika,
the Prague Spring, and the Crossroads of Socialism / Trans. by George
Shriver. P. 15.
Вернуться
97
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 51.
Вернуться
98
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 27.
Вернуться
99
Там же. С. 28.
Вернуться
100
Грачев А. С. Горбачев. С. 310; Неоконченная история: Три цвета
времени. Беседы Михаила Горбачева с политологом Борисом Славиным.
С. 12; беседа Горбачева со студентами Университета Джорджа Мейсона
25 марта 2009 года.
Вернуться
101
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 52.
Вернуться
102
Там же.
Вернуться
103
Brown A. Gorbachev Factor. P. 26–27; Зенькович Н. А. Михаил Горбачев.
С. 35.
Вернуться
104
Там же. С. 35; Левзина В. “Разговор с земляком”. С. 53.
Вернуться
105
Из интервью бывшего одноклассника Горбачева (имя неизвестно)
автору, взятого 6 июля 2005 года в Красногвардейске (Россия).
Вернуться
106
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 32.
Вернуться
107
Неоконченная история. С. 12.
Вернуться
108
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 52–53.
Вернуться
109
Там же. С. 53.
Вернуться
110
Remnick D. Lenin’s Tomb. P. 156.
Вернуться
111
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 53.
Вернуться
112
Там же. С. 55.
Вернуться
113
Там же.
Вернуться
114
Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 43.
Вернуться
115
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 53, 55.
Вернуться
116
Там же. С. 55.
Вернуться
117
Remnick D. Lenin’s Tomb. P. 152.
Вернуться
118
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 30–31.
Вернуться
119
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 56.
Вернуться
120
Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 43–44.
Вернуться
121
Remnick D. Lenin’s Tomb. P. 157; см. также интервью Руслана Козлова с
Карагодиной “Я защищаю нашу юность” в журнале “Собеседник” (1991.
№ 21).
Вернуться
122
Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 38–39; Remnick D. Lenin’s Tomb.
P. 157.
Вернуться
123
Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 39–40.
Вернуться
124
Remnick D. Lenin’s Tomb. P. 156, 158; Кучмаев Б. Г. Коммунист с
божьей отметиной. С. 34.
Вернуться
125
Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 44.
Вернуться
126
Gorbachev M. Memoirs. P. 41; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С.
59.
Вернуться
127
См. Zubok V. Zhivago’s Children: The Last Russian Intelligentsia.
Вернуться
128
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 59; из интервью Горбачева
автору, взятых 19 апреля и 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
129
Там же.
Вернуться
130
Там же.
Вернуться
131
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 ноября 2011 года в Москве.
Вернуться
132
Из интервью Горбачева автору, взятых 19 апреля и 2 мая 2007 года в
Москве.
Вернуться
133
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 67.
Вернуться
134
Молотовский район ВЛКСМ – Дело по приему кандидатом в члены
ВКП(б) Горбачева М. С. Государственный архив новейшей истории
Ставропольского края (ГАНИСК). Фонд 34. Опись 3. Ед. хран. 647.
Вернуться
135
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
136
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 67.
Вернуться
137
Там же. С. 69; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 60.
Вернуться
138
См. Marx and Engels: Basic Writing on Politics and Philosophy / Ed. by
Lewis Freuer. P. 11, 18.
Вернуться
139
Из интервью Дмитрия Голованова автору, взятого 29 июля 2006 года в
Москве.
Вернуться
140
Из интервью Зои Бековой автору, взятого 1 августа 2006 года в
Москве.
Вернуться
141
Из интервью Дмитрия Голованова автору, взятого 29 июля 2006 года в
Москве.
Вернуться
142
Из интервью Надежды Михалевой автору, взятого 11 августа 2008
года в Москве.
Вернуться
143
Колчанов Р. “От Стромынки до Моховой” // Горбачев в жизни. С. 86.
Вернуться
144
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 75–76; Gorbachev M.
Memoirs. P. 55.
Вернуться
145
Zubkova E. Russia after the War: Hopes, Illusions and Disappointments,
1945–1957. P. 138.
Вернуться
146
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 62.
Вернуться
147
Zubok V. Zhivago’s Children. P. 30, 33–34.
Вернуться
148
Из интервью Горбачева автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
149
Шакина М. “В 1991 году я был слишком самоуверен” // Независимая
газета. 1995. 12 декабря.
Вернуться
150
Sheehy G. The Man Who Changed the World: The Lives of Mikhail S.
Gorbachev.
Вернуться
151
Протокол
общего
собрания
парторганизации
юридического
факультета МГУ, март 1953 г. Центральный архив общественнополитической истории Москвы (ЦАОПИМ). Фонд 487. Опись 1 (3). Дело
488 (191). Лист 29.
Вернуться
152
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
153
Из интервью Галины Данюшевской автору, взятого в марте 2007 года в
Москве.
Вернуться
154
Горбачев рассказывал об этом на форуме Школы управления имени
Кеннеди при Гарвардском университете 3 декабря 2007 года.
Вернуться
155
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 62–63; Gorbachev M.
Memoirs. P. 44–45; из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007
года в Москве.
Вернуться
156
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 61; Горбачев М. С. Наедине
с собой. С. 84.
Вернуться
157
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 66.
Вернуться
158
Из интервью Бековой автору, взятого 1 августа 2006 года в Москве.
Вернуться
159
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 68–70.
Вернуться
160
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 68.
Вернуться
161
Zubok V. Zhivago’s Children. P. 35.
Вернуться
162
Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 51–52; из интервью Горбачева автору,
взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
163
Mlynář Z. Nightfrost in Prague: The End of Humane Socialism. P. 20.
Вернуться
164
Воспоминания Нины Мамардашвили в книге “Раиса Горбачева: штрихи
к портрету” (c. 24).
Вернуться
165
Из интервью Голованова автору, взятого 29 июля 2006 года в Москве.
Вернуться
166
Zubok V. Zhivago’s Children. P. 35.
Вернуться
167
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 60; Gorbachev M. Memoirs. P.
42; Колчанов Р. “От Стромынки до Моховой”. С. 86.
Вернуться
168
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 66.
Вернуться
169
Римашевская Н. М. “Под
Народонаселение. 2006. № 1.
Вернуться
звуки
внутреннего
голоса”
//
170
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 70.
Вернуться
171
Колчанов Р. “От Стромынки до Моховой”. С. 86.
Вернуться
172
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 62, 64; Sheehy G. Man Who
Changed the World. P. 71.
Вернуться
173
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 70.
Вернуться
174
Ibid. P. 75.
Вернуться
175
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
176
Грачев А. С. Горбачев. С. 22.
Вернуться
177
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 76–77.
Вернуться
178
Грачев А. С. Горбачев. С. 22.
Вернуться
179
Из интервью Голованова автору, взятого 29 июля 2006 года в Москве.
Вернуться
180
Mlynář Z. “Il mio compagno di studi Mikhail Gorbachev” // L’Unità. 1985,
trans. in: Devlin K. “Some Views of the Gorbachev Era” // RAD Background
Report. Radio Free Europe Research, 1985.
Вернуться
181
Mlynář Z. Nightfrost in Prague. P. 1, 5, 8–9.
Вернуться
182
Имеется в виду картина Ф. Решетникова “Генералиссимус Советского
Союза И. В. Сталин” (1948). (Здесь и далее – прим. перев.)
Вернуться
183
Ibid. P. 10–14, 19–20.
Вернуться
184
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 72.
Вернуться
185
Gorbachev M., Mlynář Z. Conversations with Gorbachev. P. 17.
Вернуться
186
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 73–74.
Вернуться
187
Ibid. P. 66–67, 75–77.
Вернуться
188
Gorbachev M., Mlynář Z. Conversations with Gorbachev. P. 21.
Вернуться
189
Mlynář Z. Nightfrost in Prague. P. 25–26.
Вернуться
190
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 66.
Вернуться
191
Там же. С. 66–67; Mlynář Z. Nightfrost in Prague. P. 27.
Вернуться
192
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 68; “Михаил Горбачев: ‘Мы
просто были друг для друга. Всю жизнь’” // Общая газета. 1999. 29
ноября.
Вернуться
193
Воспоминания Нины Мамардашвили в книге: Раиса Горбачева:
Штрихи. C. 18–39).
Вернуться
194
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 93.
Вернуться
195
“Михаил Горбачев: ‘Мы просто были друг для друга. Всю жизнь’”.
Вернуться
196
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 94.
Вернуться
197
Там же. С. 94–95; см. также: “Михаил Горбачев: ‘Мы просто были друг
для друга. Всю жизнь’”.
Вернуться
198
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 97.
Вернуться
199
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 67–70; Горбачев М. С.
Наедине с собой. С. 95–99.
Вернуться
200
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 99; Федорина М. “Слезы первой
леди” // Московский комсомолец. 1998. 14 февраля.
Вернуться
201
Раиса Горбачева: Штрихи. С. 37–38.
Вернуться
202
Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 27.
Вернуться
203
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
204
Gorbachev R. I Hope. P. 11–19; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 28–29.
Вернуться
205
Боброва И. “Последняя леди СССР” // Раиса: Воспоминания. С. 284.
Вернуться
206
Gorbachev R. I Hope. P. 21; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 30–32.
Вернуться
207
Там же. С. 22, 46–47; см. также: Боброва И. “Последняя леди CCCР”. С.
285.
Вернуться
208
Грачев А. С. Горбачев. С. 26.
Вернуться
209
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 78.
Вернуться
210
Грачев А. С. Горбачев. С. 26.
Вернуться
211
Как позднее рассказывала мужу Раиса, самые неопрятные комнаты в
общежитии были у физиков, там вечно царили грязь и пыль, а сами
ребята почти поголовно ходили в рваных штанах. Зато физики были и
самыми остроумными, они вывешивали у себя таблички для санитарной
инспекции: “Грязь убивает микробов”, а пыль назвали “космической
пылью”. Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в
Москве.
Вернуться
212
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 78.
Вернуться
213
Киселев Е. Наше все: Программа о выдающихся людях России за
последние сто лет. Раиса Горбачева (на сайте Горбачев-Фонда).
Вернуться
214
Gorbachev R. I Hope. P. 53; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 71.
Вернуться
215
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 80.
Вернуться
216
Ibid.
Вернуться
217
Cohen S. F., Heuvel K. vanden. “Gorbachev on 1989” // Nation. 2009.
October 28. http://www.thenation.com/article/gorbachev-1989
Вернуться
218
Грачев А. С. Горбачев. С. 29.
Вернуться
219
“Слово о Джефферсоне” // Независимая газета. 1993. 15 апреля.
Вернуться
220
Sheehy G. Man Who Changed the World. P. 81.
Вернуться
221
Gorbachev R. I Hope. P. 57–58; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 76–77.
Вернуться
222
Грачев А. С. Горбачев. С. 28–29.
Вернуться
223
Из интервью Надежды Михалевой автору, взятого 11 августа 2008
года в Москве.
Вернуться
224
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 70.
Вернуться
225
Gorbachev R. I Hope. P. 61–62; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 80.
Вернуться
226
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 103–104.
Вернуться
227
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 71; Горбачев М. С. Наедине
с собой. С. 104.
Вернуться
228
Грачев А. С. Горбачев. С. 30–31; из интервью Горбачева автору,
взятого 2 мая 2007 года в Москве. Через десять лет после того, как
Горбачев окончил юрфак МГУ, в 1965–1966 годах, автору самому
довелось пожить в общежитии на Ленинских горах – в качестве
студента-американца, приехавшего по обмену. Меня поселили в той же
“Зоне В”, где до этого жил Горбачев, но позже, когда я спросил, в каком
“блоке” он жил (у меня был блок № 1715), он уже не вспомнил.
Вернуться
229
Gorbachev R. I Hope. P. 69; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 89.
Впоследствии Михаил Горбачев невысоко оценивал свой диплом,
называя его “апологетикой”: “Я кое что читал из буржуазных работ на эту
тему… Переписывал, как все переписывали. Ну может, какую то логику
выстраивал, потому что у меня были материалы. Я походя сидел в
киевском райисполкоме, изучал работу комиссий, заседаний, сессий” (Из
интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве).
Любопытно, что тема исследования, которым занимался я сам, учась на
юридическом факультете МГУ в 1965–1966 годах, была почти в точности
такой же, как у Горбачева. Я тоже понимал, что пресловутое “участие
масс” в действительности весьма далеко от того, каким его рисует
советская пропаганда, но, тем не менее, выбрал такую тему, зная, что
она вполне приемлема для советского начальства.
Вернуться
230
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 105; см. также: Боброва И.
“Последняя леди CCCР”. С. 286.
Вернуться
231
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 106–108.
Вернуться
232
Там же. С. 114; см. также: Боброва И. “Последняя леди CCCР”. С. 287–
288.
Вернуться
233
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 75; из интервью Горбачева
автору, взятого 19 апреля 2007 года в Москве.
Вернуться
234
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 72–73.
Вернуться
235
Gorbachev R. I Hope. P. 66–67; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 86–87.
Вернуться
236
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
237
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 74.
Вернуться
238
Грачев А. С. Горбачев. С. 32.
Вернуться
239
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 74; Gorbachev M. Memoirs. P.
53.
Вернуться
240
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
241
Грачев А. С. Горбачев. С. 32.
Вернуться
242
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 74–75.
Вернуться
243
Там же. С. 75.
Вернуться
244
Gorbachev R. I Hope. P. 70, 75; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 90, 95.
Вернуться
245
Ibid. P. 70; Там же. С. 90.
Вернуться
246
Ibid. P. 70–71; Там же. С. 90–91.
Вернуться
247
Gorbachev M. Memoirs. P. 51; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С.
71.
Вернуться
248
Gorbachev R. I hope. P. 81; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 102.
Вернуться
249
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 79; Кучмаев Б. Г. Коммунист
с божьей отметиной. С. 38.
Вернуться
250
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 120.
Вернуться
251
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 39; Горбачев М. С.
Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 77–78. В конце 1980 х, когда Горбачев
возглавил правительство в Кремле, Петухов прислал ему письмо, где
отметил, что поступил правильно, не встав на его жизненном пути в 1955
году.
Вернуться
252
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 39.
Вернуться
253
Там же. С. 40.
Вернуться
254
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве;
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 83.
Вернуться
255
Грачев А. С. Горбачев. С. 37–38.
Вернуться
256
Gorbachev R. I hope. P. 77; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 98.
Вернуться
257
Горбачев М. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 78; “Михаил Горбачев: ‘Мы
просто были друг для друга. Всю жизнь’”.
Вернуться
258
Gorbachev R. I hope. P. 78; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 98.
Вернуться
259
Ibid. P. 76–77; Там же. С. 97.
Вернуться
260
Gorbachev M. Memoirs. P. 56–57; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн.
1. С. 78.
Вернуться
261
Там же.
Вернуться
262
Там же. С. 78–79; из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007
года в Москве; см. также: “Михаил Горбачев: ‘Мы просто были друг для
друга. Всю жизнь’”.
Вернуться
263
Gorbachev R. I hope. P. 84; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 106;
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 119.
Вернуться
264
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
265
Gorbachev R. I hope. P. 78; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 76–77.
Вернуться
266
Грачев А. С. Горбачев. С. 35.
Вернуться
267
Gorbachev R. I hope. P. 79–80; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 78.
Вернуться
268
Ibid. P. 88–91; Там же. С. 114.
Вернуться
269
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
270
Из интервью Любови Долинской автору, взятого 7 августа 2008 года в
Ставрополе.
Вернуться
271
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
272
Михаил Горбачев: “Мы просто были друг для друга. Всю жизнь”.
Вернуться
273
Из интервью Лидии Будыки автору, взятого 3 августа 2008 года в
Ставрополе.
Вернуться
274
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 136.
Вернуться
275
Там же. С. 126.
Вернуться
276
Из интервью Ирины Горбачевой автору, взятого 18 марта 2010 года в
Москве.
Вернуться
277
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве;
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 138.
Вернуться
278
См.: Figes O. The Whisperers: Private Life in Stalin’s Russia. P. 174–186.
Вернуться
279
Gorbachev R. I hope. P. 85–86; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 107.
Вернуться
280
Там же.
Вернуться
281
Из интервью Лидии Будыки автору, взятого 3 августа 2008 года в
Ставрополе; из интервью Ирины Горбачевой автору, взятого 18 марта
2010 года в Москве.
Вернуться
282
Gorbachev R. I hope. P. 77; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 97.
Вернуться
283
Zubok V. Zhivago’s Children. P. 67–70. Данный раздел во многом
опирается на эту книгу.
Вернуться
284
Brown A. Gorbachev Factor. P. 339–340. Прим. 51.
Вернуться
285
Грачев А. С. Гибель советского “Титаника”. Судовой журнал (Москва,
2015). С. 82.
Вернуться
286
Шмелев Н. П. Пашков дом. Картинки из жизни. С. 259.
Вернуться
287
Бовин А. Е. XX век как жизнь: воспоминания. С. 189.
Вернуться
288
Цит. по: Грачев А. С. Гибель советского “Титаника”. С. 100.
Вернуться
289
Zubok V. Zhivago’s Children. P. 484.
Вернуться
290
ГАНИСК. Фонд 63. Опись № 2. Дело 1102.
Вернуться
291
ГАНИСК. Фонд 52. Опись 81. Ед. хран. 586. Листы 24–28.
Вернуться
292
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 81; Gorbachev M. Memoirs. P.
59.
Вернуться
293
Ibid. P. 60; Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 123.
Вернуться
294
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 81.
Вернуться
295
Цит. по: Brown A. Gorbachev Factor. P. 39.
Вернуться
296
Gorbachev M. Memoirs. P. 61; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С.
84.
Вернуться
297
Ibid. P. 62; Там же.
Вернуться
298
ГАНИСК. Фонд 63. Опись 2. Ед. хран. 1011. Листы 48, 53.
Вернуться
299
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 84; Gorbachev M. Memoirs. P.
62; Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 127.
Вернуться
300
Gorbachev M. Memoirs. P. 63; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С.
85.
Вернуться
301
ГАНИСК. Фонд 63. Опись 2. Ед. хран. 1315. Лист 53.
Вернуться
302
Ruge G. Gorbachev: A Biography. P. 55, цит. по: Brown A. Gorbachev
Factor. P. 41.
Вернуться
303
ГАНИСК. Фонд 52. Опись 81. Ед. хран. 538. Листы 32, 35.
Вернуться
304
Gorbachev M. Memoirs. P. 63–64; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн.
1. С. 86–87.
Вернуться
305
Gorbachev M. Memoirs. P. 64–65.
Вернуться
306
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 42.
Вернуться
307
Грачев А. С. Горбачев. С. 34–35; Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей
отметиной. С. 44.
Вернуться
308
Там же.
Вернуться
309
Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 103–104.
Вернуться
310
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 90.
Вернуться
311
Из интервью Николая Еремина автору, взятого 5 июля 2005 года в
Ставрополе.
Вернуться
312
Из интервью Раисы Базиковой автору, взятого 4 июля 2005 года в
Ставрополе.
Вернуться
313
Из интервью В. В. Калягина (и А. А. Гоноченко) автору, взятого 5 июля
2005 года в Ставрополе.
Вернуться
314
Из интервью А. А. Гоноченко (и В. В. Калягина) автору, взятого 5 июля
2005 года в Ставрополе.
Вернуться
315
Из интервью В. В. Калягина (и А. А. Гоноченко) автору, взятого 5 июля
2005 года в Ставрополе.
Вернуться
316
Казначеев В. А. Интрига – великое дело. Ставрополь: Книжное
издательство, 1997. С. 7, 12–13; Казначеев В. А. На перекрестках судьбы.
С. 28, 32.
Вернуться
317
Там же. С. 52–54.
Вернуться
318
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
319
Михайленко В. И. Каким ты был… Провинциальные записки. С. 49.
Вернуться
320
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 55–56.
Вернуться
321
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 150–151.
Вернуться
322
Грачев А. С. Горбачев. С. 36–37.
Вернуться
323
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 150.
Вернуться
324
Съезд Комсомола Ставропольского края, 16–17 января 1962 года.
ГАНИСК. Фонд 63. Опись 2. Ед. хран. 1385. Листы 198–204.
Вернуться
325
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 100–101, 106.
Вернуться
326
Гостиничная администрация утверждала, что Раиса, хотя у нее была
временная прописка в Киеве, не имела права на проживание в номере
вместе с Горбачевым. Но он обратился к главе украинской
комсомольской организации и все уладил. См. Горбачев М. С. Наедине с
собой. С. 142–143.
Вернуться
327
Там же. С. 152–153.
Вернуться
328
Ср.: Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 109; Ефремов Л. Н.
Ренегат Горбачев. Альянс двурушников. Ядовитая чаша Яковлева. С. 242.
Вернуться
329
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 63–67.
Вернуться
330
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 164–165; Горбачев М. С. Жизнь и
реформы. Кн. 1. С. 112. Стоит отметить, что в русском издании данной
книги отсутствует описание Горбачевым его телефонных разговоров с
Кулаковым и упоминание о реакции Ефремова на них, зато они
присутствуют в авторизованном английском переводе, который передал
автору один из помощников Горбачева.
Вернуться
331
Там же. С. 103–105.
Вернуться
332
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 161; Боброва И. “Последняя леди
СССР”. С. 292–293; см. также: Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 113.
Вернуться
333
Из интервью Ольги Здравомысловой автору, взятого 2 апреля 2007
года в Москве.
Вернуться
334
Gorbachev R. I hope. P. 94–99; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 122, 124–
125.
Вернуться
335
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 173–174.
Вернуться
336
Например, в одном селе Раиса выяснила, что, помимо живших там
2350 семей, еще около 590 человек живут бобылями. Впечатляет
эмпирический характер этой диссертации: все выводы подкрепляются
таблицами со статистическими данными. Горбачева Р. М. Формирование
новых черт быта колхозного крестьянства (по материалам
социологических исследований в Ставропольском крае): автореферат
диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук.
М., 1967.
Вернуться
337
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
338
Там же; Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 178; Ерошок З. “Ирина
Вирганская-Горбачева: о родителях и семейных ценностях” // Новая
газета. 2011. 25 февраля (цит по: Горбачев в жизни. С. 113).
Вернуться
339
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
340
Brown A. Gorbachev Factor. P. 43. См. Левзина В. “Разговор с земляком”
(цит. по: Горбачев в жизни. С. 55).
Вернуться
341
Из интервью Горбачева автору, взятого 2 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
342
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 178, и некоторые дополнительные
сведения, которые приводятся только в английском переводе.
Вернуться
343
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 117–118.
Вернуться
344
Gorbachev M., Mlynář Z. Conversations with Gorbachev. P. 29–30.
Вернуться
345
Ibid. P. 2, 64.
Вернуться
346
Ibid. P. 30.
Вернуться
347
Государственный архив Российской Федерации (ГАРФ). Фонд M-1.
Опись 19 (1). Документ 425. Лист 11.
Вернуться
348
Из интервью Будыки автору, взятого 3 августа 2008 года в Ставрополе.
Вернуться
349
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
350
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 112–113.
Вернуться
351
Там же. Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в
Москве.
Вернуться
352
Заседание Второго Ставропольского краевого актива партии, 19 июля
1968 года. ГАНИСК. Фонд 1. Опись 27. Дело 28. Листы 50–51.
Вернуться
353
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 165.
Вернуться
354
“Михаил Горбачев: ‘Мы просто были друг для друга. Всю жизнь’”.
Вернуться
355
Грачев А. С. Горбачев. С. 40.
Вернуться
356
Михайленко В. И. Каким ты был… Провинциальные записки. С. 50.
Вернуться
357
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 121.
Вернуться
358
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
359
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 147–148.
Вернуться
360
Там же. С. 123; см. также: Чазов Е. И. Здоровье и власть. С. 11.
Вернуться
361
Грачев А. С. Гибель советского “Титаника”. С. 102–103.
Вернуться
362
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 182.
Вернуться
363
Грачев А. С. Горбачев. С. 41.
Вернуться
364
ГАНИСК. Фонд 1. Опись 27. Дело 28.
Вернуться
365
Протокол заседания ставропольского бюро крайкома партии. Там же.
Коробка 5. Документ 76.
Вернуться
366
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 119.
Вернуться
367
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
368
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 119.
Вернуться
369
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 194.
Вернуться
370
ГАНИСК. Фонд 1. Опись 32. Дело 36. Листы 75–78, 82.
Вернуться
371
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 119–120; Gorbachev M.
Memoirs. P. 83. О жизни и творчестве Садыкова см.: Vakhitov R. The Life
and Work of F. B. Sadykov. http://nevmenandr.net/vaxitov/sadykov.php.
Вернуться
372
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 135.
Вернуться
373
Козлов Р. “Я защищаю нашу юность”.
Вернуться
374
Шахназаров Г. Х. С вождями и без них. С. 406.
Вернуться
375
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 122.
Вернуться
376
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
377
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 142–145; Gorbachev M.
Memoirs. P. 93–95.
Вернуться
378
Там же; Ibid.
Вернуться
379
Пленум Ставропольского крайкома КПСС. 6 октября 1970 года.
ГАНИСК. Фонд 1. Опись 34. Дело 5. Лист 5.
Вернуться
380
Актив Ставропольского крайкома КПСС. 8 июня 1977 года. Там же.
Опись 44. Дело 56. Листы 6–7.
Вернуться
381
Стенограмма XVIII конференции Ставропольского крайкома, 2/19–
20/71. Там же. Опись 35. Дело 2. Листы 46, 56.
Вернуться
382
Цит. по: Brown A. The Gorbachev Factor. P. 47.
Вернуться
383
Gorbachev M. Memoirs. P. 88–89; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн.
1. С. 129.
Вернуться
384
Михайленко В. И. Каким ты был… Провинциальные записки. С. 77.
Вернуться
385
Gorbachev M. Memoirs. P. 90.
Вернуться
386
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 126–127.
Вернуться
387
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 192.
Вернуться
388
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 89, 106–107, 111.
Вернуться
389
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 194.
Вернуться
390
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 131–132.
Вернуться
391
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 101–106.
Вернуться
392
Данный параграф опирается на следующий материал: Medvedev Z.
Gorbachev. P. 81–87.
Вернуться
393
Из интервью Калягина (и Гоноченко) автору, взятого 5 июля 2005 года
в Ставрополе.
Вернуться
394
Панкратов В. “Управляя жатвой: рассказываем
ставропольских земледельцев” // Правда. 1977. 17 июля.
Вернуться
об
опыте
395
“Встреча пятая” // Журналист. 1991. № 12.
Вернуться
396
Этот
эпизод
показан
в
первой
серии
восьмисерийного
документального сериала, снятого для канала BBC режиссером Марком
Андерсоном: The Second Russian Revolution. VHS. 8 vols. (Northbrook, IL:
Coronet Film & Video, 1991).
Вернуться
397
Medvedev Z. Gorbachev. P. 82, 85.
Вернуться
398
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 138.
Вернуться
399
Brown A. The Gorbachev Factor. P. 45.
Вернуться
400
Горбачев М. С. Собрание сочинений. Т. 1. С. 183–205.
Вернуться
401
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 217.
Вернуться
402
Грачев А. С. Горбачев. С. 42.
Вернуться
403
Из интервью Ивана Зубенко автору, взятого 7 июля 2005 года в
Ставрополе.
Вернуться
404
Из интервью Калягина (и Гоноченко) автору, взятого 5 июля 2005 года
в Ставрополе.
Вернуться
405
Цит. по: Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 166–168, 170, 177–179,
181–183.
Вернуться
406
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 121, 165.
Вернуться
407
Цит. по: Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 165, 173, 184.
Вернуться
408
Там же. С. 171, 181–182, 229–230, 271, 274; Коробейников А. А.
Горбачев: другое лицо.
Вернуться
409
Из интервью Ивана Зубенко автору, взятых 7 июля 2005 года и 1
августа 2008 года в Ставрополе.
Вернуться
410
Григорий Горлов, цит. по: Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 158.
Вернуться
411
Из интервью Николая Пальцева автору, взятого 5 июля 2005 года в
Ставрополе.
Вернуться
412
Из интервью Виталия Михайленко автору, взятого 8 июля 2005 года в
Железноводске; Михайленко В. И. Каким ты был… Провинциальные
записки. С. 71–72.
Вернуться
413
Из интервью Виталия Михайленко автору, взятого 8 июля 2005 года в
Железноводске.
Вернуться
414
Там же.
Вернуться
415
Там же; Михайленко В. И. Каким ты был… Провинциальные записки. С.
81.
Вернуться
416
Там же. С. 79–80.
Вернуться
417
Там же. С. 83–85.
Вернуться
418
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 198.
Вернуться
419
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 148; Gorbachev M. Memoirs.
P. 95–96.
Вернуться
420
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 210.
Вернуться
421
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
422
Медведев Р. А. Андропов. С. 24.
Вернуться
423
Арбатов Г. А. Моя эпоха в лицах и событиях. С. 40.
Вернуться
424
Из интервью Олега Богомолова автору, взятого 11 апреля 2007 года в
Москве.
Вернуться
425
Медведев Р. А. Андропов. С. 77.
Вернуться
426
Арбатов Г. А. Моя эпоха в лицах и событиях. С. 44–45; Медведев Р. А.
Андропов. С. 77–79; см. Бурлацкий Ф. М. Русские государи. Эпоха
реформации.
Вернуться
427
Чазов Е. И. Здоровье и власть. С. 73–75, 115–117, 125–132.
Вернуться
428
Арбатов Г. А. Моя эпоха в лицах и событиях. С. 45–46.
Вернуться
429
Ю. Красин, цит. по: Медведев Р. А. Андропов. С. 142.
Вернуться
430
Taubman W. Khrushchev. P. 296–297.
Вернуться
431
Арбатов Г. А. Моя эпоха в лицах и событиях. С. 52–54.
Вернуться
432
Медведев Р. А. Андропов. С. 56–57; Арбатов Г. А. Моя эпоха в лицах и
событиях. С. 54.
Вернуться
433
Пихоя Р. Г. Советский Союз. С. 275.
Вернуться
434
Сахаров описал свои телефонные разговоры с Андроповым в 1967
году и в августе 1968 года в мемуарах: Воспоминания. Т. 1. С. 382–383,
407; о встречах Андропова с Петром Якиром и В. Красиным см.:
Медведев Р. А. Неизвестный Андропов: политическая биография Юрия
Андропова. С. 128–130; поначалу Андропов пользовался хорошей
репутацией среди интеллектуалов, потому что встречался со многими
либералами – например, с режиссером Театра на Таганке Юрием
Любимовым и поэтами Евгением Евтушенко и Андреем Вознесенским;
см. Там же. С. 89–90.
Вернуться
435
Медведев Р. А. Андропов. С. 76.
Вернуться
436
Медведев Р. А. Неизвестный Андропов. С. 187.
Вернуться
437
Чазов Е. И. Здоровье и власть. С. 76–79.
Вернуться
438
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 211.
Вернуться
439
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 148–152; Горбачев М. С.
Наедине с собой. С. 212.
Вернуться
440
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
441
Зенькович Н. А. Михаил Горбачев. С. 200.
Вернуться
442
Там же. С. 179.
Вернуться
443
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
444
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 159–160.
Вернуться
445
Из интервью Горбачев автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
446
Грачев А. С. Горбачев. С. 51.
Вернуться
447
Chernyaev A. My Six Years with Gorbachev. P. 4; Черняев А. С. Шесть лет
с Горбачевым. С. 8.
Вернуться
448
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
449
Воспоминания Гусенкова цит. по: Раиса Горбачева: Штрихи. С. 106.
Вернуться
450
Из интервью Горбачева автору, взятого 4 мая 2007 года в Москве.
Вернуться
451
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 167–168.
Вернуться
452
Там же. С. 169.
Вернуться
453
Из интервью Калягина (и Гоноченко) автору, взятого 5 июля 2005 года
в Ставрополе.
Вернуться
454
Из интервью Будыки автору, взятого 3 августа 2008 года в Ставрополе.
Вернуться
455
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 169–170.
Вернуться
456
“Михаил Горбачев: ‘Мы просто были друг для друга. Всю жизнь’”;
Краминова Н. “Мама” // Общая газета. 2000. 21 сентября; Кучкина О.
“Раиса Горбачева: ‘Неужели’”. С. 294.
Вернуться
457
Gorbachev R. I hope. P. 109, 112; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 142.
Вернуться
458
Из интервью Гоноченко (и Калягина) автору, взятого 5 июля 2005 года
в Ставрополе.
Вернуться
459
Gorbachev R. I hope. P. 109–110; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 139.
Вернуться
460
Из интервью Ирины Горбачевой автору, взятого 18 марта 2010 года в
Москве.
Вернуться
461
Gorbachev R. I hope. P. 109–110; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 139.
Вернуться
462
Из интервью Ирины Горбачевой автору, взятого 18 марта 2010 года в
Москве; Ерошок З. “Ирина Вирганская-Горбачева: о родителях и
семейных ценностях” // Новая газета. 2011. 25 февраля (цит. по:
Горбачев в жизни. С. 113).
Вернуться
463
Грачев А. С. Горбачев. С. 43.
Вернуться
464
Ерошок З. “Ирина Вирганская-Горбачева” (цит. по: Горбачев в жизни. С.
114).
Вернуться
465
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 195; см. также:
Краминова Н. “Мама”.
Вернуться
466
Из интервью Ирины Горбачевой автору, взятого 18 марта 2010 года в
Москве.
Вернуться
467
Из интервью Будыки автору, взятого 3 августа 2008 года в Ставрополе.
Вернуться
468
Gorbachev R. I hope. P. 105; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 132.
Вернуться
469
Грачев А. С. Горбачев. С. 43–44; Кучкина О. “Раиса Горбачева:
‘Неужели’”. С. 294.
Вернуться
470
Gorbachev R. I hope. P. 105–106; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 133.
Вернуться
471
Кучмаев Б. Г. Коммунист с божьей отметиной. С. 195, приводятся слова
Я. Я. Кундеренко.
Вернуться
472
Там же. С. 196.
Вернуться
473
Там же. С. 197.
Вернуться
474
Ерошок З. “Ирина Вирганская-Горбачева” (цит. по: Горбачев в жизни. С.
114); Gorbachev R. I hope. P. 106–120; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 150.
Вернуться
475
Позже это решение было отменено, а 9 сентября 2017 года на этом
месте открылся архитектурно-ландшафтный парк “Зарядье”.
Вернуться
476
Gorbachev M. Memoirs. P. 3–5; Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 255;
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 15–16.
Вернуться
477
Gorbachev M. Memoirs. P. 6–9; Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1.
С. 18.
Вернуться
478
Там же. С. 22.
Вернуться
479
Gorbachev M. Memoirs. P. 11–13.
Вернуться
480
Там же; Грачев А. С. Горбачев. С. 67–68; Горбачев М. С. Наедине с
собой. С. 329–330.
Вернуться
481
Gorbachev M. Memoirs. P. 14–15.
Вернуться
482
Горбачев М. С. Декабрь-91. С. 139–140, 148.
Вернуться
483
Медведев В. А. В команде Горбачева. С. 16.
Вернуться
484
Грачев А. С. Горбачев. С. 55.
Вернуться
485
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 171.
Вернуться
486
Грачев А. С. Горбачев. С. 56.
Вернуться
487
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 170–175.
Вернуться
488
Из интервью Будыки автору, взятого 3 августа 2008 года в Ставрополе.
Вернуться
489
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 258–259.
Вернуться
490
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 176–177.
Вернуться
491
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 259.
Вернуться
492
Там же. С. 260.
Вернуться
493
Грачев А. С. Горбачев. С. 69.
Вернуться
494
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 176; Грачев А. С. Горбачев.
С. 70.
Вернуться
495
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 261.
Вернуться
496
Болдин В. И. Крушение пьедестала. С. 46–47.
Вернуться
497
Из интервью Будыки автору, взятого 3 августа 2008 года в Ставрополе.
Вернуться
498
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 261.
Вернуться
499
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 190–191; Gorbachev M.
Memoirs. P. 124–125.
Вернуться
500
Грачев А. С. Горбачев. С. 70.
Вернуться
501
Gorbachev R. I hope. P. 124; Горбачева Р. М. Я надеюсь. С. 157.
Вернуться
502
Черняев А. Моя жизнь и мое время. С. 327–328.
Вернуться
503
Из интервью Отто Лациса телеканалу BBC, в транскрипте передачи
“The Second Russian Revolution” (TSRRT).
Вернуться
504
Reforming the Soviet Economy: Equality versus Efficiency / Ed. by A.
Hewett. P. 32.
Вернуться
505
Cведения для этого и следующих двух параграфов почерпнуты в
книге: Gaidar Y. Collapse of an Empire: Lessons for Modern Russia. P. 75–
105; Гайдар Е. Т. Гибель империи: уроки для современной России. С.
195–259.
Вернуться
506
Garthoff R. Détente and Confrontation: American-Soviet Relations from
Nixon to Reagan, P. 556–1119; Garthoff R. The Great Transition: AmericanSoviet Relations and the End of the Cold War. Washington, DC:
Brookings Institution, 1994. P. 7–194. Джек Мэтлок-младший, являвшийся
в 1983–1986 годах специальным помощником президента Рональда
Рейгана по вопросам национальной безопасности, а в 1987–1991 году
состоявший послом США в СССР, слышал о том, что “Першинг-2”
разрабатывались с таким расчетом, чтобы чуть чуть не долететь до
Москвы, иначе в Москве их сочтут “обезглавливающим оружием”, но
уловка не сработала: Москва все равно пришла ровно к такому выводу.
Из личной беседы с послом Мэтлоком, 24 января 2016 года.
Вернуться
507
Вольф и Фишер цитируются по изданию: Haslam J. Russia’s Cold War:
From the October Revolution to the Fall of the Wall. P. 333.
Вернуться
508
Barrass G. The Great Cold War: A Journey through the Hall of Mirrors.
Stanford, CA: Stanford University Press, 2009. P. 277.
Вернуться
509
Ibid. P. 1–2, 298–305.
Вернуться
510
Чазов Е. И. Здоровье и власть. С. 85–87, 115–119.
Вернуться
511
Шахназаров Г. Х. С вождями и без них. С. 228–235.
Вернуться
512
Грачев А. С. Гибель советского “Титаника”. С. 109.
Вернуться
513
Грачев А. С. Горбачев. С. 62–63. Среди наименее значимых
последствий брежневского заката был выход якобы им написанных
мемуарных книг – “Малая Земля” и “Целина”, – где бесстыдно
превозносилась его скромная роль в малоизвестном сражении под
Новороссийском, а также в освоении целинных земель Казахстана. Обе
книги вошли в обязательную программу для старшеклассников, знания
этих текстов требовали и на вступительных экзаменах в вузы. По всему
миру советским послам приходилось устраивать собрания для всех
посольских сотрудников, где обсуждались “эпохальные теоретические
работы” Брежнева. О том, что в России традиция олигархического
правления при слабых государях восходит еще к допетровским
временам Московского княжества, см. Keenan E. L. Muscovite Political
Folkways // Russian Review. Vol. 45. № 2 (April 1986). P. 115–181.
Вернуться
514
Черняев А. С. Моя жизнь и мое время. С. 267.
Вернуться
515
Брутенц К. Н. Несбывшееся. С. 24.
Вернуться
516
English R. D. Russia and the Idea of the West: Gorbachev, Intellectuals
and the End of the Cold War. P. 134, 289–90. N. 75.
Вернуться
517
Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 278.
Вернуться
518
Грачев А. С. Гибель советского “Титаника”. С. 123.
Вернуться
519
Шеварднадзе Э. А. Мой выбор: в защиту демократии и свободы. С. 62.
Вернуться
520
Собрание NSA, READD-RADD.
Вернуться
521
Пихоя Р. Г. Москва – Кремль – Власть. Т. 2. С. 648.
Вернуться
522
Светлана Савранская из Архива национальной безопасности (NSA) в
Вашингтоне.
Вернуться
523
Заседание Секретариата ЦК КПСС. 2 июня 1981 года. Собрание NSA,
READD-RADD.
Вернуться
524
Заседание Политбюро ЦК КПСС. 19 августа 1982 года. Там же.
Вернуться
525
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 177.
Вернуться
526
Там же. С. 189; Gorbachev M. Memoirs. P. 122; Горбачев М. С. Наедине с
собой. С. 263.
Вернуться
527
Gorbachev M. Memoirs. P. 97.
Вернуться
528
Ibid. P. 121; Горбачев М. С. Наедине с собой. С. 262.
Вернуться
529
Gorbachev M. Memoirs. P. 16.
Вернуться
530
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 186–188.
Вернуться
531
Там же. С. 183.
Вернуться
532
Этот параграф опирается на: Medvedev Z. Gorbachev. P. 94–118.
Вернуться
533
Ibid. P. 95.
Вернуться
534
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 184.
Вернуться
535
Medvedev Z. Gorbachev. P. 113–114.
Вернуться
536
Шахназаров Г. Х. С вождями и без них. С. 354; Dobrynin A. In
Confidence: Moscow’s Ambassador to America’s Six Cold War Presidents. P.
617.
Вернуться
537
Boldin V. I. Ten Years That Shook the World. P. 31–37.
Вернуться
538
Горбачев М. С. Собрание сочинений. Т. 18. С. 153.
Вернуться
539
Gorbachev M. Memoirs. P. 131.
Вернуться
540
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 213; Gorbachev M. Memoirs.
P. 131–132.
Вернуться
541
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 214–216.
Вернуться
542
Там же. С. 218–222; Марсов В. “Михаил Горбачев: Андропов не пошел
бы далеко в реформации общества” // Независимая газета. 1992. 11
ноября.
Вернуться
543
Черняев А. С. Моя жизнь и мое время. С. 443–448.
Вернуться
544
Wolf M. Man without a Face: The Autobiography of Communism’s
Greatest Spymaster. P. 219.
Вернуться
545
Брутенц К. Н. Несбывшееся. С. 50–54.
Вернуться
546
Щелокова сняли в декабре 1982 года, и он покончил с собой, когда
ему предъявили обвинения в уголовных преступлениях. Медведев Р. А.
Андропов. С. 312–313; см. также: Грачев А. С. Гибель советского
“Титаника”. С. 123.
Вернуться
547
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 229–233.
Вернуться
548
Грачев А. С. Гибель советского “Титаника”. С. 133.
Вернуться
549
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 235.
Вернуться
550
Там же. С. 234.
Вернуться
551
Грачев А. С. Горбачев. С. 78.
Вернуться
552
Там же. С. 81.
Вернуться
553
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 236.
Вернуться
554
Яковлев А. Н. Сумерки. С. 43.
Вернуться
555
Там же. С. 270.
Вернуться
556
Там же. С. 316–319; Graham L. Moscow Stories. P. 223–236.
Вернуться
557
Джим Райт в: Shulgan C. The Soviet Ambassador: The Making of the
Radical behind Perestroika. P. 257.
Вернуться
558
Горбачев с облегчением услышал, что это ранчо все таки получает от
государства субсидии (как и большинство советских колхозов), потому
что, как сказал ему Уэлан, “аграрный сектор не может существовать на
современном уровне без государственной помощи” (Ibid. P. 252–272).
Arbold R., Whelan E. Whelan: The Man in the Green Stetson. P. 253–260;
Горбачев М. С. Жизнь и реформы. Кн. 1. С. 238.
Вернуться
559
Яковлев А. Н. Сумерки. С. 370; Shulgan C. Soviet Ambassador. P. 266.
Вернуться
560
Яковлев А. Н. Сумерки. С. 381.
Вернуться
561
Вскоре у Заславской началось воспаление легких, и она два месяца
пролежала в больнице; из интервью Заславской и Аганбегяна телеканалу
BBC. TSRRT.
Вернуться
562
Ligachev Y. Inside Gorbachev’s Kremlin. P. 256.
Вернуться
563
Ibid. P. 16, 26.
Вернуться
564
Грачев А. С. Гибель советского “Титаника”. С. 132.
Вернуться
565
Рыжков Н. Перестройка: история предательства. М.: Новости, 1992. С.
33.
Вернуться
566
Горбачев М. С. Собрание сочинений. Т. 16. С. 370.
Вернуться
567
Рыжков Н. И. Перестройка. С. 42.
Вернуться
568
Boldin V. I. Ten Years That Shook the World. P. 56–57.
Вернуться
569
Болдин В. И. Крушение пьедестала. С. 36–37.
Вернуться
570
Совещание секретарей ЦК КПСС. 18 января 1983 года. Собрание NSA
READ – DRADD.
Вернуться
571
Заседание Секретариата ЦК КПСС. 20 апреля 1983 года. Там же.
Вернуться
572
Пихоя Р. Г. Москва – Кремль – Власть. Т. 2. С. 683–685; Remnick D.
Lenin’s Tomb. P. 518.
Вернуться
573
Заседание Политбюро ЦК КПСС. 2 сентября 1983 года. Собрание NSA
READ – DRADD; см. Barrass G. Great Cold War. P. 295–296; Добрынин в: In
Confidence. P. 537.
Вернуться
574
Медведев Р. А. Андропов. С. 398; Горбачев М. С. Наедине с собой. С.
349.
Вернуться
575
Gorbachev M. Memoirs. P. 152; см. также: Быков Д. “Есть простой и
надежный вариант перемен сверху” // Собеседник. 2011. 22 февраля
(цит. по: Горбачев в жизни. С. 16).
Вернуться
576
Brown A. The Gorbachev Factor. P. 67–68; Анатолий Лукьянов, ставший
в 1983 году первым заместителем заведующего общим отделом ЦК
КПСС, отрицал, будто Андропов пытался назначить Горбачева
преемником. Грачев А. С. Горбачев. С. 93–94; из интервью Аркадия
Вольского и Анатолия Лукьянов телеканалу BBC. TSRRT; Gorbachev M.
Memoirs. P. 154; Remnick D. Lenin’s Tomb. P. 192.
Вернуться