Текст
культура и общество
в эпоху НТР
АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ОРДЕНА ТРУДОВОГО КРАСНОГО ЗНАМЕНИ
ИНСТИТУТ ВОСТОКОВЕДЕНИЯ
ЯПОНИЯ:
культура и общество
в эпоху
научно-технической
революции
ИЗДАТЕЛЬСТВО «НАУКА»
ГЛАВНАЯ РЕДАКЦИЯ ВОСТОЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
МОСКВА 1985
Я 70
Редакционная коллегия
С. А. Арутюнов, Л. Д. Гришелева,
Л. Л. Громковская (ответственный редактор),
Л. М. Ермакова, Е. В. Маевский, К. О. Саркисов
В книге представлена панорама социокультурной жизни
Японии на протяжении четверти века, начиная с середины
50-х годов. Национальная культурная традиция в сложном
взаимодействии с научно-технической революцией — такова
основная тема исследований о театре, средствах массовой ин¬
формации, языке, литературе, кино, архитектуре, экономике,
религии. На широком материале рассмотрены проблемы мас-
совизации культуры, «вписанности» Японии в современный
мировой культурный процесс, сочетаемости традиций с ново¬
введениями.
4403000000-195
Я 013(02)-85 ,39’8°
© Главная редакция восточной литературы
издательства «Наука», 1985.
ОТ РЕДКОЛЛЕГИИ
«Атомный век», «космическая эра», «эпоха научно-технической
революции» — при всей метафоричности подобных устойчивых
словосочетаний несомненна их соотнесенность с определенным
историко-экономическим периодом, привязка к достаточно четким
хронологическим рамкам.
Отсчет «возраста» нынешнего этапа научной революции —
эпохи НТР — принято вести с некоторыми колебаниями примени¬
тельно к разным странам от второй половины XX в. На протяже¬
нии всех минувших десятилетий не умолкает оживленная дискус¬
сия, в которой обсуждается широкий круг проблем, порожденных
резким повышением научно-технических возможностей общества.
Тут нет ничего удивительного, ибо «в современную эпоху научное
познание быстро подвергается значительным изменениям: меняет¬
ся роль науки в общественной жизни, меняются те формы и мето¬
ды, посредством которых она осмысливает природу и общество,
меняются взаимоотношения науки с другими формами обществен¬
ного сознания. Бурные революционные сдвиги в общественном бы¬
тии поставили перед общественным сознанием ряд новых проблем
или потребовали переосмысления проблем традиционных: о смыс¬
ле человеческой жизни, о связи индивидуальной человеческой судь¬
бы с социальной историей, о роли и месте человека во вселенной,
наконец, о самой возможности, границах и критериях познания
природной и социальной действительности» [10, с. 5].
НТР изучается комплексно представителями разных научных
специальностей, поскольку «техника наших дней — это и бурное
развитие массового производства, и освоение новых видов энерге¬
тических ресурсов, и создание с помощью химии материалов с за¬
ранее заданными свойствами, и средства сверхскоростного транс¬
порта, и пронизывающие буквально всю нашу жизнь средства
электроники и радиотехники, это, наконец, и начавшееся освоение
космоса... Но в то же время современная техника ассоциируется
с такими чудовищными средствами массового уничтожения, как
атомное и термоядерное оружие...» [2, с. 215].
В зоне повышенного внимания постоянно находится тема воз¬
действия прогресса науки и техники на культуру и нравственность.
Авторы многих статей и монографий у нас и за рубежом неустан¬
но размышляют о моральных последствиях наступления техноло¬
гической эры. Работы советских исследователей, как правило, от¬
личаются социальным оптимизмом, и это понятно, поскольку, как
(!♦
3
говорил В. И. Ленин, «социализм немыслим без... техники, по¬
строенной по последнему слову новейшей науки» [1, с. 300]. В то
же время ученые в капиталистическом мире нередко склонны ри¬
совать будущее человечества в мрачных тонах. Впрочем, известная
озабоченность свойственна и нашим авторам, ибо, несмотря на то
что НТР в условиях социалистического общества благоприятно
влияет на нравственное формирование личности, все же возникает
«ряд проблем, делающих усиление воспитания подрастающего по¬
коления в духе коммунистической морали настоятельной общест¬
венной необходимостью» [3, с. 7].
Ученые, писатели и журналисты ищут и порой находят прямую
зависимость между научно-техническим уровнем общества и изме¬
нением строя чувств человека. Так, в глазах поэта, нашего совре¬
менника, посягательство на функции времени и пространства ока¬
залось вторжением в эмоциональную сферу личности: «Забвенье
стало трудным ремеслом, когда у нас украли расстоянья». Этот
ностальгический вздох в чем-то определенно перекликается с тре¬
вогой Льва Толстого, считавшего изобретение воздухоплавания
вредным, противным природе человека, поскольку ему изначально
«летать не положено».
Проблема, в сущности, не нова: во все времена ощущали при¬
вкус горечи плодов прогресса. Над тем, к чему может привести со¬
вершенствование знания, мыслители задумывались еще в младен¬
ческую пору развития наук и ремесел. В I в. до н. э. Тит Лукре¬
ций Кар, рассуждая в трактате «О природе вещей» об успехах со¬
временной ему цивилизации, патетически восклицал: «Трудно по¬
верить, что люди /Были не в силах умом постичь и предвидеть за¬
ранее/ Гнусности этого зла, угрожавшего сделаться общим». Спу¬
стя почти две тысячи лет античному философу вторит Жан-Жак
Руссо. В сочинении, само название которого — «Способствовало
ли возрождение науки и искусства улучшению нравов» — красно¬
речиво говорит за себя, он утверждал несомненную, на его взгляд,
безнравственность наук: «Астрономия родилась из суеверий; крас¬
норечие— из честолюбия, ненависти, лжи; геометрия — из скупо¬
сти; физика — из праздного любопытства...» С таких позиций не¬
удивительна неожиданная, в сущности, трактовка подвига Проме¬
тея: ссылаясь на авторитет древних египтян и греков, Руссо вслед
за ними называет бога — изобретателя наук «врагом людского по¬
коя». Сегодня кажется забавным, что «великий женевец», обруши¬
вался на книгопечатание, объясняя свой гнев тем, что «благодаря
этому искусству и тому употреблению, какое мы из него сделали,
опасные бредни Гоббса и Спинозы сохранятся навсегда». Впрочем,
Платон, например, считал злом само возникновение письменности,
видя в записанной речи угрозу естественности мысли. История ци¬
вилизации полна такого рода примеров, которые с позиций се¬
годняшнего дня кажутся курьезами. В наши дни сомнения нравст¬
венного порядка сопутствуют развитию генной инженерии — вме¬
шательству медицины в тайну передачи наследственных призна¬
ков, проблеме пересадки сердца и т. п. Еще не отошли в прошлое
4
баталии относительно неоднозначной социальной роли телевиде¬
ния, как уже кипят страсти вокруг видеокассеты: «Сенсационная
техническая новинка оказалась весьма оперативно прибранной
к рукам бизнесом, и тут же обнаружились почти апокалиптические
ее перспективы» [5].
Время, как правило, вносит необходимые коррективы в излиш¬
не поспешные или излишне горячие суждения современников по
поводу очередной технической новации. Не исключено, что и се¬
годняшние наши проблемы такого порядка будут восприниматься
как несущественные даже не слишком отдаленными от нас потом¬
ками. Подобные метаморфозы восприятия происходят буквально
на глазах: «Еще недавно, сменив перо на пишущую машинку, пи¬
сатель чувствовал себя как бы оторванным от почвы; ему каза¬
лось, что вторжение техники в процесс творчества разрушает маги¬
ческую связь между рукой и листом бумаги... Но вот уже давно
пользуемся и машинкой и диктофоном, и это нам большое под¬
спорье. Я верю, что лет через 15—20 огромный отряд писателей
будет пользоваться в своем творчестве кинотелевизионными сред¬
ствами, испытывая в этом насущную потребность, увидев новые
возможности в этом союзе образа литературного и пластически во¬
площенного» [4].
Людям, однако, свойственно повторять собственные ошибки, и
в каждом новом поколении находятся пророки, предающие анафе¬
ме непривычное. Новое входит в жизнь, преодолевая сопротивле¬
ние немалой части общества, тоскующей по «добрым старым вре¬
менам», а цивилизация притом обычно трактуется как фактор, так
или иначе пагубно влияющий на общественную нравственность.
Исторически устойчивый стереотип восприятия нового как по¬
тенциальной угрозы сложившейся системе моральных и культур¬
ных ценностей объективно оправдан, ибо на самом деле открытие
в науке часто влечет за собой пересмотр, а порой и коренную лом¬
ку и этических и эстетических норм: бытие определяет сознание.
Естественно, что имеет место и обратное воздействие духовной
культуры на явления базисного порядка. Эта проблема представ¬
ляет существенный теоретический и практический интерес.
Многие беды современности справедливо объясняют наруше¬
нием связи человека с природной средой, растущим техницизмом,
которому сопутствует девальвация традиционных установлений и
культурных ценностей, ведущая к дегуманизации межличностных
отношений, к снижению духовного потенциала общества. В этих
условиях заметной тенденцией наших дней стало стремление воз¬
родить традиционные формы быта и духовной жизни и явно ощу¬
тимая тяга людей к природе во всех ее проявлениях. Диапазон
этой «возрожденческой» тенденции широк: наряду с возвратом
к здоровым народным обычаям наблюдаются попытки, нередкие
на Западе, воскресить, например, отмершие ритуалы средневековья
или пробудить интерес к потустороннему миру. Характерно, что
для этих целей используются подчас самоновейшие достижения
науки и техники (см. [8]).
В настоящей коллективной работе проблема функционирования
традиции в современных условиях рассмотрена на примере Япо¬
нии, страны, для которой эта проблематика не случайна: Япония
сегодня обладает высоким научно-техническим потенциалом, со¬
храняя черты традиционной восточной культуры.
Понятие традиции многозначно. Неукоснительное исполнение
обряда поминовения душ умерших предков или массовое ритуаль¬
ное посещение храмов в первый день наступившего года опреде¬
ленным образом регламентируют жизнь общества, но вряд ли по¬
добные обычаи сегодня наполнены столь глубоким содержанием,
что оказывают решающее влияние на судьбу современного челове¬
ка. В то же время такая традиционная черта национального ха¬
рактера, как способность быстро и без особых моральных издер¬
жек адаптироваться к непривычному, в условиях стремительно ме¬
няющейся действительности становится существенным фактором
бытия.
Взаимодействие традиции с современностью иногда бывает не¬
предсказуемо своеобразным: «Как это ни парадоксально, научно-
технический прогресс в специфических условиях японского общест¬
ва частично вызвал возрождение старых стереотипов, основанных
на интуитивном познании мира, стремление к японскому варианту
„социальной бесконфликтности и гармонии”, т. е., по сути дела,
возвращение к пресловутому лозунгу „монолитности нации”.
„Исконно японское” групповое сознание и партикуляристские цен¬
ности стали постепенно занимать место индивидуализма и универ¬
сализма западного толка, которые уже успели пустить корни в об¬
щественном сознании. Конечно, „исконно японские” ценности не
смогли полностью вытеснить западный индивидуализм» (С. В. Чуг-
ров).
В настоящей работе обращается внимание на те черты тради¬
ционного уклада, мировоззрения и национальной культуры, кото¬
рые оказались сочетаемыми с растущим техническим прогрессом,
а в ряде случаев способствующими ему. По свидетельству автори¬
тетных советских ученых, за последние четверть века в экономи¬
ке Японии произошли столь значительные изменения, что она пре¬
вратилась в ведущую капиталистическую державу с высочайшим
уровнем автоматизации и кибернетизации производства, страну,
которая научилась создавать и применять новые виды сырья и
энергии и вышла на передовые рубежи науки и техники
(см. [6; Н]). Иногда место Японии в капиталистическом мире
определяется, на наш взгляд, даже излишне эйфористически:
«США превращаются в своеобразный аграрно-сырьевой придаток
Японии, в рынок сбыта более дешевых и во многом более высоко¬
качественных товаров японского производства» [9]. Важно, одна¬
ко, что в наши дни интерес к Японии на Западе стимулируется уже
не экзотической «загадочностью» или «непознаваемостью» восточ¬
ного конкурента, но чисто практическими причинами: «В Западной
Европе с интересом изучают японский опыт управления персона¬
лом. Некоторые авторы даже считают, что отдельные тенденции,
6
получившие развитие в компаниях западноевропейских стран в по¬
следние годы, являются прямым следствием влияния японского ме¬
неджмента. Это относится к разработке определенных мер по сни¬
жению текучести кадров (введение „выслуги лет", относительные
гарантии занятости, некоторые социально-бытовые мероприятия
и др.), стимулированию „группового труда", развитию комплекса
мер морального стимулирования, пропаганде идей преданности
„своей" компании и работе» [6, с. 223]. Предпринимаются шаги по
освоению японских методов управления и в США: «В последнее
время в печати появились сведения о первых попытках применения
в американских компаниях «decision by consensus», причем проис¬
ходит это под влиянием японского опыта» [6, с. 224].
В то же время представление о Японии как о стране, где
XX век с его сверхтемпами технологического развития уживается
с древней традицией, несмотря на явную «расхожесть» подобного
мнения, в значительной мере справедливо. Дело даже не в том, что
при закладке, например, здания центра ядерных исследований
и сегодня со всей видимой серьезностью совершается обряд «уми¬
ротворения земли», а древние синтоистские храмы специализи¬
руются на продаже амулетов, «гарантирующих» безопасность от
автомобильных аварий. Гораздо существеннее другое: когда япо¬
нец, наш современник, переступает порог своего дома, с ним про¬
исходит «некое магическое перевоплощение. Он словно порывает
с современностью ради мира своих предков, именно за порогом
жилища вступает в силу традиционный домострой с его догмами
предписанного поведения» [7, с. 41]. Уклад жизни японца до сих
пор в значительной мере основывается на преемственности, уста¬
новлениях, полученных от многих поколений предков. К этому рас¬
полагает и принцип стандарта в организации жилища, опираю¬
щийся на психологический стереотип, одинаковый «как у японца,
живущего в крошечной квартирке „апато", так и у жителя много¬
комнатных кооперативных квартир или частных — в национальном
стиле — особняков, усовершенствованных техническими достиже¬
ниями века. Основа различия здесь — классовая...» (Г. Б. Навлиц-
кая). Весьма важно и то, что Япония «едва ли не единственная
страна в мире, построившая высокоразвитое индустриальное обще¬
ство в условиях сохранения логографической системы письма и на¬
меренная сохранять эту систему в дальнейшем» (Е. В. Маевский).
В такого рода принципиально значимых феноменах проявляют¬
ся особенности функционирования традиции и национальной куль¬
туры в японских условиях в отличие от модного сейчас повсемест¬
но увлечения стариной. В Японии традиционность воспринимается
как неотъемлемая часть современности.
Если бы такая ситуация господствовала, например, в Италии
или Франции, то там наряду с католической церковью, мирно со¬
седствуя с ней, сохранялись бы и активно посещались по сей
день храмы Юпитера и Януса, имелись бы соответствующие кол¬
легии жрецов, существовала бы друидическая церковь со своей
организацией; наряду с современной оперой и драмой представле¬
7
ния комедии дель арте, пьес Плавта и Менандра шли бы пол¬
ностью в рамках старых канонов, в особых театрах на языке ори¬
гинала и в исполнении строго специализированных трупп, а на
официальных приемах нередко можно было бы встретить людей
в лавровых венках и пурпурных тогах.
Авторы настоящей работы вполне отдавали себе отчет
в том, что существуют две стороны вопроса, или, иначе
говоря, «два уровня интереса» к сохранению традиции, —
культурный и идеологический. «На первом уровне интерес стиму¬
лируется стремлением этнической общности к осознанию собствен¬
ной идентичности, к постижению возможностей реализации своих
культурных ресурсов. Это сознание единого национального „мы“
особенно велико в тех странах, где этническая и культурная гомо¬
генность весьма значительна. Чувство национального единства
в критические моменты истории народа заметно обостряется. Но
в то же время интерес этнической общности к себе и к своей куль¬
туре в классовых обществах неоднороден, поскольку в нем пере¬
плетаются интересы различных социальных групп. Однако идеоло¬
гически выразить их в форме общенациональных стремится в пер¬
вую очередь господствующий класс, в буржуазном обществе —
буржуазия, которая выступает в соответствии со своим положе¬
нием как „его господствующая духовная сила“. Интересы буржуа¬
зии отражаются и в теоретическом обобщении ею опыта нацио¬
нального культурного развития, где они выступают в виде нацио¬
нальных ценностей» (М. Н. Корнилов).
Статьи сборника исследуют проблемы широкого круга — от
массовых коммуникаций и архитектуры до литературы и религии.
Они, естественно, разнятся в зависимости от степени изученности
материала, от индивидуальности автора. Тем не менее, на наш
взгляд, объединение этих статей в одной книге все же позволит
представить картину жизни современной Японии, хотя бы и фраг¬
ментарно.
Авторы рассматривают свой труд как посильный вклад в дис¬
куссию о взаимодействии культурной традиции с современностью.
Литература
1. Ленин В. И. О «левом» ребячестве и о мелкобуржуазности. Гл. IV.— Пол¬
ное собрание сочинений. Т. 36.
2. Веников В. П., НовикИ. Б. Прометей в XX веке. М., 1970.
3. Влияние научно-технической революции на искусство и нравственность. Л.,
1977.
4. Габрилович Е. Киноисповедь поэта.— «Литературная газета», 06.08.1984.
5. Кичин В. Видео: от безумия к разуму.—«Литературная газета». 11.04.1984.
6. Курицын А. Н. Управление в Японии. Организация и методы. М., 1981.
7. Овчинников В. В. Корни дуба. М., 1980.
8. Парнов Е. Сатанинский круг.—«Новый мир». 1984, № 3.
9. Толкунов Л. Япония 1983: поиски и утраты.—«Известия», 12.11.1983.
10. Фуко М. Слова и вещи. М., 1971.
11. Хлынов В. Особенности развития научно-технической революции в Япо¬
нии.— «Ежегодник. Япония 1975». М., 1976.
I. Культура и общество
в эпоху
научно-технической
революции
ТО. И. Березина
ОСОБЕННОСТИ И СОЦИАЛЬНЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ
НАУЧНО-ТЕХНИЧЕСКОГО ПРОГРЕССА В ЯПОНИИ
Научно-техническая революция в Японии совпала с переходом
от преимущественно экстенсивной модели развития к интенсивной,
который заметно запоздал здесь по сравнению с большинством
индустриально развитых капиталистических государств и совер¬
шался ускоренными темпами, поскольку Японии не нужно было
проходить последовательно все фазы и стадии такого перехода.
Используя опыт, технику, научные достижения и открытия других
стран, Япония проделывает этот переход по-иному, в соответствии
с особенностями своего исторического развития.
Потерпев поражение во второй мировой войне, Япония оказа¬
лась в экономическом отношении отброшенной на два-три десяти¬
летия назад. Перед нею встала очень сложная задача: необходимо
было наряду с восстановлением экономики сразу же начать
серьезную перестройку хозяйства, и в первую очередь структурную
перестройку промышленности. При этом надо учесть, что в пред¬
военные годы экономика Японии развивалась в условиях относи¬
тельной замкнутости, а послевоенная обстановка диктовала необ¬
ходимость приспособления к международному разделению труда,
к мировому рынку. Народному хозяйству Японии было необходи¬
мо преодолеть сильнейшее отставание от других индустриально
развитых капиталистических стран в технико-экономической об¬
ласти.
В обстановке научно-технической революции, развернувшейся
в капиталистическом мире особенно широко в 50—60-х годах, за¬
дача преодоления Японией технической и технологической отста¬
лости была очень сложной. Решение этой задачи на национальной
основе потребовало бы значительного времени и огромных мате¬
риальных и денежных затрат. Поэтому Япония пошла по другому
пути — по пути импорта научно-технических знаний (патентов, ли¬
цензий и т. п.). По количеству закупаемых лицензий и размерам
9
платежей по ним Япония до середины 60-х годов занимала второе
место в капиталистическом мире после Франции, а со второй по¬
ловины 60-х годов вышла на первое место. За 1950—1970 гг. япон¬
ские компании заключили с иностранными фирмами 15 тыс. лицен¬
зионных соглашений, за право пользоваться патентами и лицен¬
зиями за этот период было выплачено 929,4 млрд, иен (примерно
2,6 млрд, долл.) [18, 1967, № 5, с. 46; 8, 1973, с. 378 -379]. Основ¬
ная часть (около 65%) всех лицензионных соглашений приходи¬
лась на США, затем следовали ФРГ, Швейцария, Англия, Фран¬
ция, Италия. До середины 60-х годов американская технология
применялась практически во всех отраслях японской промышлен¬
ности, особенно широко в переработке пластмасс и электротехни¬
ческом машиностроении. Технический опыт ФРГ использовался
главным образом в химической промышленности Японии И общем
машиностроении, английский — в транспортном машиностроении,
французский — в текстильной промышленности.
Япония заметно опередила другие капиталистические страны
по части эффективного внедрения импортируемых достижений
цаучно-технической мысли, технических и технологических на¬
выков.
Начало использования иностранного опыта относится к 50-м
годам, когда в Японии стали развиваться новые отрасли промыш¬
ленности. В 60-е годы в связи с переоборудованием промышленно¬
сти на основе новой техники импорт иностранных технических зна¬
ний еще более вырос. Так, в электротехнике, например, в 1965 г.
было заключено в 6 раз больше соглашений, чем в 1955 г., в общем
машиностроении и в химической промышленности — в 4 раза.
В последующие годы темпы роста импорта иностранного научного
опыта оставались весьма высокими. За 1965—1970 гг. было заклю¬
чено 8547 лицензионных соглашений, Или свыше 50% всех corjidj
шений, заключенных с 1950 по 1970 г. Объем платежей за эти ли¬
цензии составил 1,3 млрд, долл., или 50% всех выплат за ино¬
странные лицензии за 20 лет [8, 1970, с. 161 —164].
Менялась постепенно и структура импорта научно-технических
знаний: в 50-х годах существенная доля лицензий приходилась на
технологию, применявшуюся в западных странах в 20—30-х годах,
а в последующее десятилетие закупаемые лицензии представляли
собой преимущественно новейшие достижения. К концу 60-х годов
большое значение приобрел импорт лицензий, связанных с улучше¬
нием ранее закупленной техники, с повышением степени механиза¬
ции и автоматизации производства.
В соответствии с планами ускоренного развития ключевых от-
расл,ей промышленности менялась отраслевая структура импорта
лицензий. Удельный вес отраслей тяжелой и химической промыш¬
ленности в общем объеме технических соглашений повысился
с 57,4% в 1950 г. до 68,8% в 1970 г. [8, 1972, с. 153].
В результате быстрый рост отраслей тяжелой промышленно¬
сти сопровождался крупными технологическими сдвигами, что на¬
шло, свое отражение в значительном повышении доли наукоемких
1©
отраслей. В 1958 г. такие отрасли (общее машиностроение, элект¬
ромашиностроение, самолетостроение и др.) составляли 21,4%
всех отраслей, а в 1969 г.—31,2% [20, с. 50].
Использование достижений мировой науки и техники способ¬
ствовало повышению технического уровня промышленного произ¬
водства при значительной экономии времени, материальных и фи¬
нансовых ресурсов и привело к быстрому сокращению разрыва
между уровнями технического оснащения важнейших отраслей
промышленности Японии и других развитых капиталистических
стран. Без заимствования технического опыта зарубежных стран
такой скачок был бы npocTQ невозможен.
С середины 60-х годов Япония начинает усиленно форсировать
собственные научно-исследовательские и опытно-конструкторские
работы (НИОКР), опираясь на достигнутый экономический и на¬
учно-технический уровень. При этом с повестки дня не была снята
задача использования передового мирового опыта, оно по-прежне¬
му рассматривалось как один из важных факторов экономическо¬
го развития.
Начиная с 1960 г. в Японии стремительно росли расходы на
НИОКР. Темпы этого роста были значительно выше, чем в других
странах: за 1960—1970 гг. расходы на научные исследования и раз¬
работки выросли в США в 1,9 раза, в Англии — в 1,8, во Фран¬
ции— в 3,9, в ФРГ — в 3,7, в Японии — в 6,5 раза. В результате,
если в середине 60-х годов Япония отставала по абсолютным раз¬
мерам расходов на НИОКР от США в 17 раз, от ФРГ — в 2,2, от
Англии — в 1,8, от Франции — в 1,6 раза, то уже в 1969 г. она обо¬
гнала по этому показателю Англию, в 1970 г.— Францию и вышла
на третье место в капиталистическом мире после США и ФРГ,
а с середины 70-х годов — на второе место после США [8, 1973,
с. 348—362].
В конце 60-х годов общая сумма затрат на НИОКР составляла
1195,3 млрд, иен, в конце 70-х годов — 4583,6 млрд., в 1980 г.—
5246,2 млрд., в 1981 г.— 5982 млрд, иен [7, с. 2; 4, с. 20].
По такому показателю исследовательской активности страны,
как доля расходов на науку в валовом национальном продукте
(ВНП), Япония еще уступает главным индустриально развитым
странам, но и этот разрыв уменьшается. В 1965 г. доля расходов
на НИОКР в ВНП составляла в Японии 1,3%, в 1970 г.— 1,6,
в 1977 г.— 1,8, в 1980 г.— 2,19% (в США в 1977 г. эта доля равня¬
лась 2,1%, в ФРГ —2,3, в Англии —2,0%) [1, с. 11; 38, с. 97].
Правда, следует учесть, что в США и капиталистических странах
Западной Европы значительный процент затрат на научные иссле¬
дования (50—60) направляется на военные нужды, тогда как в
Японии до 85% всех ассигнований на науку используется в интере¬
сах обеспечения роста промышленного производства. К концу 80-х
годов планируется довести долю затрат на НИОКР в ВНП стра¬
ны до 3%.
Структура финансирования научных исследований, которая
претерпела определенные изменения за последние десятилетия, от¬
И
ражает особенности научно-технического развития Японии. Если до
60-х годов до 35% всех ассигнований на НИОКР, а в таких науко¬
емких отраслях промышленности, как радиоэлектронная, атомная,
авиаракетная, до 40% и более составляли капиталовложения в соз¬
дание научно-исследовательской базы промышленности путем об¬
новления, реконструкции оборудования, то с начала 60-х годов,
а особенно в 70-х годах расходы на эти цели стали существенно
сокращаться. Расширение и значительное усложнение научных ис¬
следований, рост численности научных работников и повышение
оплаты их труда вызвали к концу 70-х годов относительное сокра¬
щение доли расходов на лабораторную базу до 16—17% и увели¬
чение доли расходов на оплату научных работников до 52% про¬
тив 36% в 1960 г. [8, 1972, с. 326—327; 1978, с. 163, 337; 10, с. 835].
Хорошие результаты научно-технических исследований в Япо¬
нии меняют соотношение собственно японских и импортных науч¬
но-технических достижений, внедряемых в японскую промышлен¬
ность. В начале 60-х годов собственные разработки составляли
всего 18% общего объема используемого технического опыта,
а к концу 70-х годов — почти 70%. Упор на форсированное разви¬
тие собственных НИОКР предусмотрен в Японии и на 80-е годы.
В 1977 г. Управление по науке и технике провело обследование
научно-технической деятельности частных предприятий, одной из
задач которого было выяснить степень зависимости национальных
фирм от зарубежной техники и технологии. Обследование показа¬
ло, что более половины (57,7%) всей используемой промышленны¬
ми компаниями техники и технологии имеет отечественное проис¬
хождение, в том числе 51,8%—это разработки собственной фир¬
мы, а 5,9% —заимствования у других национальных фирм. 42,3%
техники и технологии было импортировано из-за границы, причем
только 4,8% представляло собой чисто импортированную технику
и технологию, 18,1%—импортированную и усовершенствованную
в японской фирме, 19,4%—созданную в результате комплексного
использования заимствованных и собственных разработок [8, 1977,
с. 32].
Япония уже не только закупает, но и экспортирует научно-тех¬
нические достижения. В конце 60-х годов поступления от техноло¬
гического экспорта составляли 10,8% суммы платежей по импор¬
ту технологии, а во второй половине 70-х годов — 23,0%. Сумма,
вырученная от экспорта собственной технологии, выросла
с 2,3 млрд, иен в 1960 г. до 23,3 млрд, иен в конце 70-х годов [38,
с. 277—278].
Экспорт лицензий растет более высокими темпами, чем их им¬
порт. В результате уже с 1972 г. баланс доходов и платежей Япо¬
нии по новым технологическим сделкам сводится с положитель¬
ным сальдо. Так, в 1977 г. было экспортировано 897 новых лицен¬
зий на сумму 36 млрд, иен, в то время как импорт составил 685 ли¬
цензий на сумму 16,9 млрд, иен [5, с. 272; 4, с. 134]. В 1981 г.
объем экспорта новых лицензий (70,8 млрд, иен) почти в 3 раза
превышал импорт (24,9 млрд, иен) [3, с. 34; 28а, с. 459].
12
При этом обращает на себя внимание рост экспорта технологии
©едущими отраслями японской тяжелой промышленности, особен¬
но металлургической, химической, электротехнической, транспорт¬
ного машиностроения. На эти четыре отрасли приходилось
в 1981 г. более 64% всех выплат, полученных Японией за экспорт
технологии. Примерно 50% общего объема экспорта технологии
направлялось в развитые капиталистические страны (в том числе
США) [8, 1978, с. 211; 1980, с. 214].
О высоком уровне научно-технического развития современной
Японии свидетельствует и рост числа патентов, зарегистрирован¬
ных японцами не только в своей стране, но и за рубежом, особен¬
но в развитых капиталистических странах (в 8—9 раз за 1965—
1977 гг.). По числу заявок на патенты Япония занимает в настоя¬
щее время одно из ведущих мест в капиталистическом мире.
К 1980 г. на нее приходилось около 40% общего числа заявок, по¬
данных в промышленно развитых капиталистических странах.
Если в конце 60-х годов она регистрировала 19 тыс. патентов в год
в собственной стране и 8 тыс. за рубежом, то во второй половине
70-х годов — соответственно 32 тыс. и 20 тыс. Удельный вес япон¬
ских заявок на патенты в ряде стран резко возрос. Если в 1969 г.
первое место по количеству иностранных заявок в США принадле¬
жало ФРГ (24,4% всех иностранных заявок), то в 1979 г.— Япо¬
нии (28,0%). В западноевропейских странах Япония занимает по
числу иностранных заявок на патенты третье место после США и
ФРГ [35, с. 1075].
Основным источником финансирования научных исследований
в Японии являются средства монополий. Доля государственных ин¬
вестиций в общей сумме расходов на научные исследования в кон¬
це 70-х годов составляла 25—28% (против 47% в США, 48%
в Англии, 47% —в ФРГ, 51% —во Франции).
Однако в 70-х годах в Японии явно наметился существенный
рост абсолютных государственных капиталовложений в НИОКР,
особенно в связи с быстрым развитием целого ряда наукоемких от¬
раслей (атомной, ракетостроительной и др.). Так, если частные
инвестиции в их абсолютном выражении возросли в течение 70-х
годов в 2,5 раза, то государственные — в 3,3 раза [38, с. 277].
В течение 80-х годов планируется повысить относительную долю
государства в расходах на научно-исследовательские и опытно¬
конструкторские работы как минимум до 40% [38, с. 97].
Япония заметно опередила западноевропейские капиталистиче¬
ские страны и лишь немногим уступает США по такому важному
показателю исследовательской активности, как число научных ра¬
ботников на 1 тыс. жителей: в 1980 г. в США — 2,5 человека,
в Японии — 2,3, в ФРГ — 1,5, в Англии — 1,4, во Франции — 1,2 че¬
ловека [1а, с. 158].
Большую роль в деле подготовки научных и инженерно-техни¬
ческих кадров сыграло повышение общеобразовательного уровня.
В Японии обязательным является девятилетнее образование
(шесть лет в начальной школе, три года в неполной средней). Пол¬
13
ное среднее образование в Японии — 12-летнее. В настоящее время
по распространенности среднего образования Япония стоит впере¬
ди всех остальных индустриально развитых капиталистических го¬
сударств (практически грамотно все население страны), а по рас¬
пространенности высшего образования уступает только Соединен¬
ным Штатам Америки.
Особенно быстрыми темпами рос в Японии уровень образова¬
ния в 60-е и 70-е годы. В 1960 г. 69,6% населения окончило на¬
чальные и неполные средние школы, 23,0%—полные средние
школы и 6,6 % —вузы. В 1969 г. обязательное начальное и непол¬
ное среднее образование получило 55,3% населения страны, пол¬
ное среднее — 33,6, высшее—10,3% [27, с. 588]. В 70-е годы чис¬
ленность окончивших полную среднюю школу и поступивших
в высшие учебные заведения увеличилась по сравнению с преды¬
дущим десятилетием в 3,5 раза и составила 33—34% всей молоде¬
жи страны данной возрастной категории [48, с. 265].
В результате общего влияния научно-технического прогресса и
быстрого роста наукоемких отраслей тяжелой промышленности за¬
метно вырос в программе вузов удельный вес естественных и тех¬
нических наук. По общему числу студентов, обучающихся на
естественнонаучных и технических факультетах, Япония значитель¬
но опередила Англию, Францию и ФРГ, вместе взятые: в 1970 г.
на естественнонаучных и технических факультетах университетов
(без учета колледжей) в Японии обучалось примерно 366 тыс. сту¬
дентов (26% общего числа студентов), в 1979 г.— более 485 тыс.
(28%) [52, с. 10—11; 27, с. 281].
Расширяется также подготовка высококвалифицированных спе¬
циалистов в области науки и техники через магистратуру и докто¬
рантуру. В 1960 г. число обучающихся в магистратуре и докторан¬
туре в целом по стране составило 15,7 тыс. человек, в 1970 г.—
40,6 тыс., в 1975 г.— 46,4 тыс., в 1980 г.— 48,5 тыс. При этом более
половины окончивших магистратуру и до 7л окончивших докторан¬
туру получали ученые степени в области естественных и техниче¬
ских наук [26, с. 389].
Улучшение системы образования, а также увеличение числа
обучающихся в вузах определили количественный рост научно-тех¬
нических работников. С 1960 по 1975 г. число научных работников
и вспомогательного персонала в различных областях науки и тех¬
ники выросло с 253 тыс. до 491 тыс. человек, с 1975 по 1981 г.— до
655 тыс. человек. В 1977 г. из 492 тыс. работников, занятых науч¬
но-исследовательской деятельностью, 272 тыс. являлись магистра¬
ми или докторами наук, в 1981 г.— 379,4 тыс. из 655 тыс. [8, 1978,
с. 171, 351; 4, с. 30]. По числу научных работников со степенями
Япония прочно занимает второе место в мире после США, обогнав
Англию, Францию и ФРГ, вместе взятые: в конце 60-х годов чис¬
ленность исследователей с научными степенями составляла в США
550 тыс. человек, в ФРГ — 72 тыс., в Англии — 57 тыс., во Фран¬
ции— 55 тыс., в Японии—158 тыс., во второй половине 70-х го¬
дов— соответственно 571 тыс., 94 тыс., 78 тыс., 62 тыс. и 272 тыс.
14
|38, с. 278]. К концу 80-х годов предполагается увеличение числа
научных работников со степенями до 500 тыс. [11, с. 120].
Как указывалось выше, в Японии большое внимание уделяется
развитию наукоемких отраслей промышленности, в них работает
основная масса исследователей. В 60—70-х годах на обрабатываю¬
щую промышленность приходилось примерно 95% всех научно-тех¬
нических работников, занятых в промышленности. В 1981 г. в про¬
мышленности работало 184,9 тыс. научных работников, из них
58,9 тыс. (31,8%) —в электротехнике, 32,8 тыс. (17,8%— в хими¬
ческой промышленности [8, 1978, с. 182; 11, с. 120].
Накопленный Японией к 80-м годам научно-технический потен¬
циал может быть проиллюстрирован данными табл. 1.
Таблица 1
Основные показатели научно-технического развития
Японии*
Показатель
Конец
60-х годов
Конец
70-х годов
Объем торговли технологией, млрд, иен
Выплаты
113,2
275,8
Выручка ,
Число зарегистрированных патентов,
12,3
62,6
тыс. шт.
В Японии . «...
19
32
За рубежом
Число новейших технических разрабо¬
8
20
ток, тыс. шт
15
24
Объем экспорта техники, млрд, иен
12,3
62,6
♦ Составлено по [38, с. 97, 277, 278; 8, 1976, с. 167; 1978»
с. 182; 10, с. 835].
С конца 60-х и особенно в 70-х годах научно-технический про¬
гресс в Японии приобрел принципиально новый характер, что свя¬
зано прежде всего с переходом к электронным формам автомати¬
зации производства на базе применения мультипрограммных ЭВМ,
электронного автоматического технологического оборудования и
промышленных роботов.
По уровню развития радиоэлектроники, по масштабам произ¬
водства и парку ЭВМ, что в значительной степени определяет в на¬
стоящее время экономический и научно-технический потенциал
страны, Япония вышла на второе (после США) место в капитали¬
стическом мире. Уже в начале 70-х годов Япония производила ра¬
диоэлектронной продукции больше, чем ФРГ, Англия, Франция
и Италия, вместе взятые. Парк ЭВМ вырос с середины 60-х до се¬
редины 70-х годов почти вдвое и составил более 26 тыс. шт. К кон¬
цу 70-х годов объем выпуска ЭВМ превысил 10 тыс. шт. в год
(против 1145 в 1965 г.) [41].
15
Япония уже к середине 70-х годов становится вторым после
США крупнейшим в капиталистическом мире производителем
станков с числовым программным управлением (в 1974 г.—
2,8 тыс. шт.). При этом важное место отводится многоинструмен¬
тальным станкам, располагающим широкими технологическими
возможностями (доля их возросла с 3,1% общего выпуска в 1967 г.
до 31,3% в 1975 г.) [13, 1981, № 210, с. 137].
В 70-х годах японцы стали первыми массовыми производителя¬
ми станков с машинным управлением (раньше создавались стан¬
ки с транзисторами и интегральными схемами). В последние годы
все шире применяют станки с мини-компьютерами. Применение
компьютеров позволило сократить число деталей, необходимых
для создания станков с числовым программным управлением
(ЧПУ), примерно в 100 раз. В Японии уже более 50% станков пе¬
реведено на программное управление. Быстро возрастает удельный
вес станков с ЧПУ в общем экспорте станков: если в 1975 г. он со¬
ставлял 13%, то в 1981 г. превысил 60% [6, с. 91].
Использование станков с ЧПУ, повышая требования к уровню
технического обслуживания и ремонта, вызывает, с одной стороны,
потребность в новых категориях специалистов, а с другой — сокра¬
щает потребность в высококвалифицированных станочниках-уни¬
версалах.
Одним из эффективных средств автоматизации производства
стало с 70-х годов применение промышленных роботов. Первые их
образцы были привезены из США в 1967 г., а уже в 1968 г. на
внутреннем рынке появились японские промышленные роботы.
К началу 80-х годов в Японии насчитывалось более 190 фирм, вы¬
пускающих промышленные роботы. Производство промышленных
роботов в Японии достигло к концу 70-х годов 10 тыс. шт. в год,
а число действующих роботов — 45 тыс. [44, с. 149]. В 1980 г. на
предприятиях страны работало около 50 тыс. промышленных ро¬
ботов (во всем капиталистическом мцре — 64 тыс.) [49].
Стоимость выпущенных промышленных роботов составила
в 1976 г. 12 млрд, иен, в 1980 г.— 87 млрд., в 1982 г.—148,4 млрд.,
а в 1985 г. она предположительно достигнет 290 млрд, иен [47,
с. 25].
Большая часть производимых в Японии промышленных робо¬
тов— сравнительно несложные манипуляторы с числовым управ¬
лением или с программируемыми перемещениями (роботы первого
поколения). Они используются для выполнения простых операций.
В середине 70-х годов доля манипуляторов такого типа составляла
около 86% общего числа производимых роботов. Лишь 14%
(и около трети в стоимостном выражении) приходилось на более
сложные модели с усовершенствованной системой управления
и увеличенным объемом памяти, способные одновременно переме¬
щаться по нескольким координатам и обладающие элементами
адаптации, а также на роботы второго поколения, снабженные раз¬
витой системой адаптации, позволяющей участвовать в осуществ¬
лении сравнительно сложных сборочных операций.
16
Начало применения промышленных роботов второго поколения
в Японии относится к концу 1974 г., когда компания «Хитати» ста¬
ла использовать для такой тяжелой операции, как затягивание
болтов, робот, снабженный телевизионным видением и контактны¬
ми датчиками. Эта компания наряду с фирмой «Фанук» является
ведущей в области создания роботов третьего поколения — интег¬
ральных роботов с развитым искусственным интеллектом, обла¬
дающих «зрением» и способностью решать сложные логические за¬
дачи, возникающие в процессе работы. Их массовое производство’
намечено на 1985 г.
На токийском заводе Фудзи фирмы «Фанук» (одном из самых
автоматизированных в мире) система из 18 станков с ЧПУ выпол¬
няет 454 различные операции при изготовлении 151 типоразмера.
Один робот, передвигаясь, обслуживает 8 токарных станков. В ре¬
зультате участок обслуживают 7 человек вместо 50 на аналогич¬
ном, но неавтоматизированном участке. Применение робота на
заводе гидравлического оборудования фирмы «Кавасаки» вдвое
увеличило продуктивность завода, снизило трудоемкость работ
(участок обслуживают теперь 4 человека вместо 12) [44, с. 15].
Основными потребителями промышленных роботов в Японии
являются предприятия автомобильной промышленности (в середи¬
не 70-х годов 37% поставок роботов), электромашиностроения
(18%) и металлообрабатывающей промышленности (9%).
Появление систем управления на основе радиоэлектроники,
а также промышленных роботов сделало возможным разработку
автоматизированных предприятий, основой которых являются так
называемые гибкие производственные системы. Они могут быстро
перенастраиваться на выполнение различных производственных
процессов и выпуск разнообразной продукции малыми партиями
или даже единичными экземплярами, что позволяет автоматизи¬
ровать мелкосерийное производство. К началу 80-х годов Япония:
заняла в области автоматизации мелкосерийного производства ве¬
дущие позиции. В стране работает более 40 гибких производствен¬
ных систем, включающих аппаратуру управления, 5 или более
центров механической обработки и роботов, что значительно пре¬
вышает число аналогичных систем, эксплуатируемых во всех стра¬
нах Западной Европы.
В конце 1980 г. была создана эффективная гибкая производ¬
ственная система на заводе Фудзи компании «Фанук» (произво¬
дительностью 100 роботов в месяц). Эта система состоит из
29 центров механической обработки, из автоматизированного скла¬
да деталей, автоматизированных транспортировочных тележек и
из центральной диспетчерской, откуда осуществляется контроль
и наблюдение. Механическая обработка одной партии деталей (от
20 до 450 шт.) производится с участием одного рабочего на пяти
обрабатывающих центрах. Всего в дневное время на заводе тру¬
дится около 80 человек, в ночное время — один диспетчер в цент¬
ральной диспетчерской (при обычном оборудовании потребовалось
бы в 10 раз больше работников).
17’
2 Заказ № 897
Летом 1982 г. на территории завода Фудзи было завершено
^строительство нового завода электродвигателей производитель¬
ностью 10 тыс. двигателей в месяц, который обслуживают в днев¬
ное время всего 30 рабочих; ночью он работает в автоматическом
режиме.
Подобные гибкие производственные системы эксплуатируются
также на заводе деталей токарных станков с машинным цифровым
управлением близ г. Нагоя (фирма «Ямагата машинери»), где
в дневную смену занято 12 рабочих (ежемесячные затраты на ра¬
бочую силу составляют 50 млн. иен против 900 млн. иен для обыч¬
ного предприятия такой же мощности), на заводе дизельных ци¬
линдровых блоков в Ниигата и на многих других.
Научно-технический прогресс явился одним из наиболее важ¬
ных факторов развития японской экономики, и прежде всего уско¬
ренного роста валового национального продукта и производитель¬
ности труда.
В 1955—1960 гг. научно-технический прогресс обеспечил
19,5 % роста ВНП, в 1961 — 1965 гг. — 24,0, в 1966—1970 гг.—
37,9, в 1971 — 1972 гг.—47,1 и в 1975—1980 гг.—63—67% в год
[8, 1978, с. 2; 13, 1982, № 214, с. 20].
В 1955—1977 гг. за счет научно-технического прогресса было
достигнуто 54% темпов прироста всего промышленного производ¬
ства, более 58% темпов прироста обрабатывающей промышленно¬
сти, почти 58%—электронной, 66,5%—химической, 51,1% —
транспортного машиностроения. В электротехнической промыш¬
ленности в 60-х годах значительное влияние на прирост производ¬
ства оказывало увеличение числа занятых (1960 г.— 46%,
1965 г.—28%), а прирост за счет влияния научно-технического
прогресса составлял примерно половину (в 1960 г. 44%, в 1965 г.
51%). В 70-х годах картина резко меняется. Прирост производ¬
ства за счет увеличения числа занятых сводится к минимуму (13%
в 1970 г. и 9 % в 1978 г.), за счет научно-технического прогресса воз¬
рос в начале 70-х годов до 76%, а в конце десятилетия — до 80%
[26, 1978, с. 190, 313, 389].
По данным Японского банка развития, число занятых в 130 хи¬
мических компаниях за 1975—1978 гг. сократилось на 40% при ро¬
сте объема продаж за этот период на 18% [36, с. 78].
Анализируя факторы роста японской экономики, группа экспер¬
тов научно-исследовательского института концерна «Мицубиси»
пришла к выводу, что если в 50-е и начале 60-х годов основным
ускорителем увеличения валового национального продукта был ко¬
личественный, экстенсивный рост объема живого труда, то с сере¬
дины 60-х годов и особенно в 70-х годах темпы роста ВНП повы¬
шались за счет и количественных и качественных показателей тру¬
да, за счет повышения его технической вооруженности. Глав¬
ным фактором экономического роста на протяжении 80-х годов
явится, по прогнозам, совершенствование технологического уровня
экономики за счет внедрения новейших научно-технических дости¬
жений [19, с. 64].
18
Данные табл. 2 свидетельствуют о значительном росте в усло¬
виях научно-технического прогресса фондовооруженности труда.
Если капиталоемкость в первой половине 70-х годов возросла в це¬
лом по промышленности на 139,9%, а в обрабатывающей промыш¬
ленности — на 141,6%, то фондовооруженность — соответственно
на 257,9 и 237,0%. Для второй половины 70-х годов аналогичные
показатели равнялись 108,7% (111,3%) и 162,2% (159,9%). За
Таблица 2
Динамика капиталоемкости, фондовооруженности
и производительности труда в промышленности Японии,
(в ценах 1970 г.) *
Показатель
Год
Промышлен¬
ность в целом
Обрабатываю-,
щая промыш¬
ленность
Капиталоемкость, иен
1950
2,819
2,333
на 1 иену
1960
2,346
1,879
1970
1,999
1,512
1975
2,793
2,141
1979
3,041
2,382.
Фондовооруженность
1950
1,2
0,8
труда, млн. иен на од¬
1960
1,5
1,1
ного занятого
1970
3,8
2,7
1975
9,8
6,4
1979
15,9
10,2
Производительность
1950
0,4
0,4
труда, млн. иен на од¬
. 1960
0,7
0,6
ного занятого
1970
1,9
1,8
1975
3,3
3,6.
1979
4,7
5,1
♦ Составлено по [8, 1977, с. 50; 1978, с. 48; 24, 1981, прил-
38, с. 277, 278; 13, 1982, № 214, с. 20—50].
счет увеличения фондовооруженности и достигался главным обра¬
зом рост производительности труда, который составил в первой
половине 70-х годов в целом по промышленности 173,7% (в обра¬
батывающей— 200,0%), во второй—142,7% (142,8%). Возраста¬
ние во второй половине 70-х годов капиталоемкости было связано
с форсированным развитием таких капиталоемких отраслей, как
атомная энергетика, изучение ресурсов Мирового океана и т. п.
. По сравнению с другими индустриально развитыми капитали¬
стическими странами Япония вплоть до середины 70-х годов все
еще располагала относительно дешевой рабочей силой. Однако
происшедший в 70-х годах качественный скачок в развитии науки
и техники, предъявивший повышенные требования к квалифика¬
ционному и профессиональному уровню наемного- труда, привел
к удорожанию рабочей силы и в этой связи к усилению тенденции
замены человека машиной. Например, в электротехнической про¬
мышленности индекс заработной платы вырос со 100 в 1973 г. до
2* 19-
211 в 1980 г., а индекс стоимости машин и оборудования — до 143
[43, с. 38]. Доля живого труда во вновь созданной стоимости в об¬
рабатывающей промышленности сократилась с 53,4% в 1975 г. до
46% в 1980 г. Темпы роста вновь созданной стоимости составили
в 1978 г. 3,5%, в 1979 г.— 15,3 и в 1980 г.— 10,7%, прирост же рас¬
ходов на оплату труда был намного ниже —2,2; 6,7 и 7,2 % [13,
1982, № 214, с. 20].
Курс на 80-е годы предусматривает форсированное развитие
наукоемких и одновременно трудосберегающих производств с вы¬
соким уровнем добавленной стоимости. По величине добавленной
стоимости Япония занимала в конце 60-х годов третье место в ка¬
питалистическом мире (после США и ФРГ), в конце 70-х годов —
второе после США. Сумма добавленной стоимости на одного за¬
нятого в обрабатывающей промышленности возросла с 3,4 млн.
иен в 1971 г. до 9,8 млн. иен в 1980 г. [13, 1982, № 214, с. 20].
Широкое внедрение электронно-вычислительной техники, осо¬
бенно микроэлектроники, которая в значительной степени заменяет
человеческий труд как в сфере производства, так и в сфере управ¬
ления, пришлось в Японии на вторую половину 70-х годов. При
этом в соответствии с основным курсом экономики страны — пре¬
имущественным развитием ведущих отраслей промышленности —
в них в первую очередь в наибольших масштабах применяются са¬
мые передовые и самые совершенные технические и технологиче¬
ские новшества.
В нематериальном производстве (торговле, сфере услуг) в Япо¬
нии в отличие от других промышленно.развитых капиталистиче¬
ских стран научно-технические достижения используются в доволь¬
но ограниченных масштабах. Расширение этих отраслей происхо¬
дит главным образом за счет привлечения дополнительной рабо¬
чей силы.
Вместе с тем нельзя не отметить, что со второй половины 70-х
годов заметно увеличилось внедрение новейшей техники в указан¬
ных отраслях, что неизбежно приведет в ближайшие годы к су¬
щественному сокращению здесь числа рабочих мест. При этом
следует ожидать, что подобная тенденция в развитии непроизвод¬
ственных отраслей окажет более глубокое влияние на социально-
экономическую сферу, чем технологические нововведения в дру¬
гих областях.
Специфические особенности научно-технического прогресса
в Японии наряду с общими, присущими всем индустриально раз¬
витым капиталистическим странам чертами оказали и продолжают
оказывать огромное влияние на все стороны развития современно¬
го японского общества. Социальные последствия научно-техниче¬
ского прогресса представляют собой сложный комплекс сдвигов, в
том числе перемены в социальной структуре страны, серьезные из¬
менения в структуре занятости, в профессиональном и общеобра¬
зовательном уровне населения, в общественном сознании японских
трудящихся. И хотя особенно отчетливо влияние технологической
перестройки на социальные процессы проявилось во второй поло¬
20
вине 70-х годов, основы этого влияния закладывались значительно
раньше.
На протяжении всех послевоенных десятилетий в Японии, как
и в других промышленно развитых капиталистических странах,
происходило углубление классовой поляризации общества. Но
в Японии этот процесс развивался особенно быстро в результате
высоких темпов экономического роста.
Таблица 3
Динамика социального состава занятого населения*
Год
Занятое население
всего
самостоятельные
хозяева
помогающие члены
семьи
наемные работники
тыс. |
°/о
тыс.
°/о
тыс. |
%
тыс. |
| %
1950
35 575
100,0
9337
26,3
12 248
34,4
13 990
39,3
1960
43 691
100,0
9544
21,8
10 509
23,1
23 638
54,1
1970
50 940
100,0
9790
19,2
8 070
15,9
33 080
64,9
1973
52 590
100,0
9730
18,5
6 680
12,7
36 180
68,8
1975
52 230
100,0
9425
18,0
6 310
12,0
36 495
70,0
1977
53 420
100,0
9455
17,7
6 245
11,7
37720
70,6
1979
54 790
100,0
9700
17,7
6 300
11,6
38790
70,8
1980
55 360
100,0
9500
17,2
6 060
11,0
39 750
71,8
1981
55 810
100,0
9470
17,0
5 930
10,5
- 40 410
72,4
♦^Составлено по [22, с. 56; 14, 1980, с. 258—260; 29,1970, с. 58; 1980, с. 24—25-
1982, с. 22—23; 30, 1982, т. 34, № 3, с. 37; 24, 1981, с. 95; 31, с. 292].
В 1950—1955 гг. численность наемных работников возрастала
на 5,95% ежегодно, в 1955—1960 гг.— на 6,1%. Затем темпы не¬
сколько снизились: до 4,15% в 1960—1965 гг. и 3,5% в 1965—
1970 гг. Тем не менее они по-прежнему были выше, чем во многих
«странах Западной Европы. Результатом этого явились коренные
изменения в социальном составе японского общества: если в 1950 г.
наемные работники составляли менее 40% самодеятельного насе¬
ления, то к началу 70-х годов их доля возросла почти до 65%
(табл. 3).
В 70-е годы процесс пролетаризации несколько замедлился.
Среднегодовые темпы прироста численности наемных работников
составили в первой половине десятилетия 2%, а во второй — не¬
многим более 1%. Это замедление отражало переход от преиму¬
щественно трудоемкой к преимущественно капиталоемкой модели
развития, связанной со значительным расширением объема внед¬
рения трудосберегающей техники и технологии.
К середине 70-х годов Япония по основным характеристикам
социальной структуры вплотную приблизилась к ведущим инду¬
стриально развитым капиталистическим странам. В первый период
после второй мировой войны в японском обществе преобладали
^крестьянство и городская мелкая буржуазия, а удельный вес про¬
21
летариата составлял немногим более трети. Углубление поляриза¬
ции общества в условиях развития государственно-монополистиче¬
ского капитализма привело к росту численности и удельного веса
не только рабочего класса, но и буржуазии при резком сокраще¬
нии численности средних слоев и их удельного веса в социальной
структуре Японии (главным образом за счет сельских средних
слоев). Сдвиги в структуре японского общества в послевоенный
период наглядно демонстрирует табл. 4.
Таблица 4
Сдвиги в социальной структуре Японии*
Год
Самодеятельное население
всего
буржуазия
средние слои
рабочий класс
тыс. |
1 «
тыс. |
%
тыс.
%
тыс. |
94.
1950
36 309
100,0
681
1,9
21 740
59,8
13 888
зя,.з
1960
44 009
100,0
1183
2,7
20 589
46., 8
22 237
50,5
1970
52 822
100,0
2633
5,0
19 031
36,0
31 158
59,0
1975
54 375
100,0
3203
5,9
1G731
30,8
34 441
63,3
1980
57 055
100,0
3620
6,3
16 345
28,7
37 090
65,0
* Составлено по [34, с. 250—256; 33, с. 209—220; 32, с. 250—255; 31, с. 305—307;
24, 1979, с. 57; 1980, с. 51; 13, 1982, № 214, с. 36].
Изменения в сфере занятости, происходившие в условиях науч¬
но-технического прогресса под воздействием послевоенной модер¬
низации японской экономики и сдвигов в социальной структуре,
были неоднозначными (табл. 5). Резкое сокращение в японской
экономике удельного веса сельского и лесного хозяйства, рыболов¬
ства и морского промысла привело к значительному снижению
числа наемных работников в этих прежде крайне важных отрас¬
лях. Их доля в общей занятости упала с 48,3% в 1950 г. до 17,4%
в 1970 г., 12,6% в 1975 г., 10,4% в 1980 г., 10,1% в 1981 г. и 9,9%
в 1982 г. [16, с. 270; 29, 1980, с. 28; 1982, с. 25].
В промышленности занятость возрастала, однако для разных
отраслей ее динамика была различной. В обрабатывающей про¬
мышленности увеличение числа работников продолжалось до на¬
чала 70-х годов. Это создавало впечатление, будто развитие в дан¬
ной области идет иным путем, чем в других промышленно разви¬
тых капиталистических странах, где рост занятости в обрабаты¬
вающей промышленности прекратился в середине 50-х (США и
Англия) или в середине 60-х (ФРГ и Франция) годов. Однако
к середине 70-х годов рост занятости в обрабатывающей промыш¬
ленности сменился ее падением. Иными словами, проявилась та
же тенденция, связанная с расширением объема внедрения трудо¬
сберегающей техники и технологии, что и в других странах разви¬
того капитализма, но с опозданием в 5—10 лет. В конце 70-х
и начале 80-х годов вновь наблюдается незначительное увеличение
22
ха
«з
CJ
я
ч
ХО
Ь-1
Динамика Отраслевой структуры занятости*
» Составлено по [14, 1980, с. 260—261; 29, 1980, с. 24—29; 25, с. 9].
занятости в обрабатывающей промышленности, что связано с рас¬
ширением производства в некоторых ее отраслях.
В этой связи интересно проследить динамику занятости в от¬
дельных отраслях обрабатывающей промышленности.
В наиболее наукоемких отраслях, таких, как приборостроение
и электромашиностроение, где создание новых рабочих мест, обус¬
ловленное расширением масштабов производства, пока еще ком¬
пенсирует трудосберегающий эффект новой технологии, число ра¬
ботников продолжало расти. Так, занятость в приборостроении
в 1980 г. превышала уровень 1975 г. на 9,9%, в электромашино¬
строении— на 11,3 % [30, 1981, т. 33, № 8, с. 29]. Увеличением или
относительной стабильностью занятости характеризовалась ситуа¬
ция в пищевой и швейной отраслях, что также связано со значи¬
тельным расширением производства и ассортимента, а также
с ограниченными масштабами перехода на новую технологию. В то
же время в столь важных отраслях, как химическая, нефте- и угле¬
перерабатывающая, транспортное и общее машиностроение, чер¬
ная металлургия, металлообработка, а также в текстильной и по¬
лиграфической промышленности, несмотря на расширение объемов
производства, занятость под воздействием новой технологии и тех¬
ники неуклонно сокращается. В химической промышленности за¬
нятость в 1980 г. упала до 90,2% по сравнению с уровнем 1975 г.,
в нефте- и углеперерабатывающей — до 91,2, в транспортном ма¬
шиностроении— до 87,3, в общем машиностроении — до 88,3, в чер¬
ной металлургии — до 82,0, в металлообработке — до 93,5, в тек¬
стильной промышленности — до 79,0, в полиграфической — до
93,0% [29, 1980, с. 34—35; 1982, с. 32—33].
На динамику занятости в промышленности серьезное влияние
оказывает состояние дел на мелких и средних предприятиях. Хотя
научно-технический прогресс активно способствует вытеснению из
производства мелких и средних предприятий старого типа, не су¬
мевших обеспечить высокую эффективность и включиться в систе¬
му связи, созданную крупными фирмами, роль мелкого производ¬
ства в Японии остается более высокой, чем в других промышленно
развитых капиталистических странах. К началу 70-х годов мелкие
и мельчайшие предприятия (с числом работников от 1 до 100 чело¬
век) составили 99,2% всех предприятий, а доля занятых на них —
72,3%. В обрабатывающей промышленности удельный вес мелко¬
товарного производства равнялся 97,8%, а доля занятых — 54,8%,
в сфере торговли — соответственно 96,8 и 72,8% [14, 1971,.
с. 188—189].
Увеличение занятости в промышленности происходило главным
образом за счет ее расширения на средних, мелких и мельчайших
предприятиях, лишенных возможности вкладывать крупные суммы
в приобретение новой дорогой техники. Об этом свидетельствуют
данные об изменении численности занятых в зависимости от раз¬
меров предприятия. В 1975—1978 гг. количество наемных работ¬
ников на предприятиях с числом занятых 1—4 человека возросло»
на 6,7%, 30—99 человек —на 7,3, 100—499 человек —на 2,6%„
24
свыше 500 человек — сократилось на 10,1% [23, 1980, т. 32, № 3,
с. 14].
Очевидно, что в дальнейшем положение в сфере занятости бу¬
дет в значительной степени зависеть от того, насколько новая тех¬
ника и технология, обладающие высоким трудосберегающим эф¬
фектом, станут доступными мелким и средним японским пред¬
приятиям.
В отличие от обрабатывающей промышленности в строитель¬
стве быстрый рост занятости продолжался до конца 70-х годов.
Удельный вес этой отрасли в общей занятости увеличился с 7,7 %
в 1970 г. до 9,9 % в 1980 г., а абсолютная численность работников
выросла на 1535 тыс. человек. Рост занятости был зафиксирован
также в сфере транспорта, связи, энерго-, газо- и водоснабжения.
Это было связано с тем, что расширение производства в назван¬
ных отраслях происходило быстрее, чем внедрение трудосберегаю¬
щей техники.
Вплоть до конца 70-х годов повышение потребности в рабочей
силе, характерное для строительства, транспорта и других пере¬
численных выше отраслей, с лихвой компенсировало высвобожде¬
ние рабочей силы в обрабатывающей и добывающей промышлен¬
ности, обеспечивая своеобразное положительное сальдо для про¬
мышленности в целом.
Однако наиболее значительное воздействие на рынок труда
в Японии оказала динамика занятости в нематериальной сфере.
Если в целом, по всем отраслям, число добавленных рабочих мест
составило за 1970—1975 гг. 1290 тыс., а за 1975—1980 гг.—
3130 тыс., то в торговле и финансах занятость выросла соответ¬
ственно на 1525 тыс. и 1415 тыс. человек, а в сфере услуг — на
1055 тыс. и 1520 тыс. В 1965 г. доля непроизводственных отраслей
в общей занятости составляла 42 %, в 1970 г. она достигла 47,3 %,
.а в 1980 г. возросла до 54,6 % [9, с. 65; 14, 1980, с. 260; 29, 1982,
с. 25].
Таким образом, налицо та же тенденция, которая наметилась
в 50—60-е годы в других странах развитого капитализма. Ее более
отчетливое проявление в Японии связано с особой интенсивностью
процесса урбанизации, а также с европеизацией быта, следствием
которых явился рост семейных расходов на дополнительные инди¬
видуальные услуги и товары.
Согласно прогнозам, составленным в Японии, в стране предви¬
дится дальнейший рост занятости в нематериальной сфере. В осно¬
ве этих прогнозов лежит посылка, что, с одной стороны, возмож¬
ности расширения сферы нематериального производства далеко не
исчерпаны, а с другой стороны, внедрение трудосберегающей тех¬
ники в эту сферу не выйдет за сравнительно скромные пределы.
Эта посылка расходится с реалиями, характерными для других
промышленно развитых капиталистических стран. Исходя из этого,
можно предположить, что речь в данном случае может идти лишь
о временной задержке со вступлением в такую фазу развития, ко¬
гда интенсивное внедрение новой техники и технологии в непроиз¬
25
водственную сферу лишит ее функции резервуара, поглощающего
«излишнюю» рабочую силу.
Важным следствием научно-технического прогресса является
изменение требований, объективно предъявляемых к качеству ра¬
бочей силы. Это находит отражение в росте общеобразовательного
уровня трудящихся, в изменении профессионально-квалификацион¬
ной структуры работников, содержания и характера их труда.
В 70-е годы темпы увеличения численности лиц, занимающихся
преимущественно умственным трудом, опережали соответствую-
Таблица б
Приток в народное хозяйство выпускников
учебных заведений*,
%
Год
Выпускники
неполных
средних школ
Выпускники
полных сред¬
них школ
Выпускники
высших учеб¬
ных заведений
1965
21,6
58,4
20,0
1970
20.4
58,9
20,7
1975
9,4
58,9
31,7
1980
6,3
54,6
39,1
1985**
6,0
52,0
43,0
* Составлено по [29, 1977, с. 36; 1979, с. 34;
1981, с. 40; 37, с. 44].
** Прогноз.
щие показатели для работников физического труда. Происходило
также неуклонное повышение в составе наемных работников удель¬
ного веса лиц, получивших высшее образование. Доля лиц, закон¬
чивших высшие учебные заведения и вышедших на рынок труда,
росла главным образом за счет резкого сокращения доли выпуск¬
ников неполных средних школ (табл. 6).
В 70-е годы почти все трудящиеся были охвачены профессио¬
нальным образованием, при этом на крупных фирмах — за счет
средств предпринимателей, на мелких — за счет средств из госбюд¬
жета. Широкое распространение получила в Японии подготовка
рабочих с помощью кружков по повышению качества: число их со¬
ставило в 1980 г. 100 тыс., в таких кружках занимается каждый
восьмой занятый японец.
Заметно изменилась социально-профессиональная структура
занятости. Как следует из данных табл. 7, сдвиги в социально¬
профессиональной структуре наемного труда Японии выражаются
прежде всего в непрерывном и значительном увеличении числен¬
ности и повышении удельного веса профессионально-технических
специалистов (инженерно-технических и научных работников),
административно-управленческого персонала. Доля же таких со¬
циально-профессиональных групп, как сельскохозяйственные ра-
26
•о
м
s
ч
ю
СО
Социально-профессиональная структура занятого населения
1981 г.
3?
СМ г-«ОЮ Ю 00 О- nb- со СП
ОО ’f ОО Ь- О) Осо Tf СП
r-ч со см
0‘00l
тыс.
Ю ЮОО О ОО ОО о о
Tf О СО CM Tf < СО LQ эо СО
U0 со Tf т-1 _ со О ео ю
Tt« СМ СП 00 Xf п со CM CM LQ
СМ г—।
55 810
1980 г.
£
О ОЬ^ О О 00 ю со
ОО rf СО СП Ь- ОСО Tf О
т-1 п со СМ ~
0‘00l
3
О ЮОО Ю ОО ОО о о
смюоо см со со ю оо ОО —'
Tf СМ СМ Ст) о О- т— СО
Tf см О Г- Ю О СО т—' СМ ю
55 360
1978 г.
£
О^ср о ’Ф т-t г-< о LO СО
О? СО* СО* о ь.* О О* со** ^* т-<*
—■ П со со
0‘00l
тыс.
Ю ЮОО О ОО ОО о о
т—1 со см см ь- со ю ь-о со со
о О Ь-О 00 см о со см
СМ 00 О со •—1 см со
см т—<
54 080
1976 г.
СМ т—1 со 00 о см смел со о
Г- ’tiTW 00 ь- о о см см
п П со со
0‘00l
тыс.
о о юо ю о о оо о о
СМ Ь- СП LO 00 Tf т—< О’—1 см ю
00 —«СМЮ Ю ОО пЮ Tf со
со СМ 00 ь- О Ю П СМ СО
г-н т—<
52 710
1975 г.
О О Ь-см 00 00 со см ОО ю ю
Ь.* ю ОО Ь- О* О* CM TF СМ
СО СО Т-!
0'001
тыс.
О Ю Ю О Ю LO ю ОО о о
СО Ь- т—' О ОО ю т—< ООО Ь- 1Г>
со о CM со LQ ь. 00 rf со LO
со СМ 00 о ю 1 см со
г—< т—<
52 230
1970 г.
00 N0CO СО 00 ь- см со со со
LQ СМ СО Г^* 00 о О ’’Ф ^* ьГ
100,0
ТЫС.
ю U0 ю о ю ОО ОО о о
СО Ю ООО 00 со СМ 1—100 СМ гн
о ооосо оо ь- ri 11 оо оо
см т—1 со со со о to СМ СМ 00
т-H Т—<
50 940
Социально-профессиональная
группа
CJ • • • • s • ' <ц ’ 2 F 2 5 u s ’ 1 S •
sr . • • Q* •
g • “ • ф • ч’ • Н о ЗжЗхОЯ.^®.
2 •bS5«^-o2<«5£®SS.o-S° •
es?slhss Sa|E|Js is ■
5 f S-’ё g s s в S.S ® s ® В ё = I 3 з
ocjScDX^gXH Ои\О 5 9 CD Q. 1
tQh ^SXrr^^jWcSCL n UCl ° tr о
C < tthb с О
Всего . . .
♦ Составлено по [24, 1978, с. 78 ; 1981, с. 103; 31, с. 305; 15, с.27].
бочие, рыбаки, охотники, лесорубы, а также рабочие горнодобы¬
вающей промышленности, устойчиво сокращается. Особенно за¬
метные сдвиги в этом отношении произошли в 70-е годы, главным
образом во второй половине десятилетия, когда внедрение новой
технологии и техники было особенно интенсивным. Так, если
в 1960—1970 гг. доля профессионально-технических специалистов
выросла на 0,6%, административно-управленческого персонала —
на 0,8, конторских служащих —на 0,2, торговых —на 1,3 % [24,
1970, с. 71; 1973, с. 80; 26, 1970, с. 53—54], то показатели роста за
1970—1980 гг. составили соответственно 2,2; 1,3; 1,9 и 1,4 % [24,
1981, с. 103; 17, 1982, с. 27]. Тенденция к увеличению удельного
веса лиц, занимающихся преимущественно умственным трудом,
как видно из табл. 7, продолжается и в начале 80-х годов. При
этом, если сравнить динамику социально-профессиональной струк¬
туры работающих мужчин и женщин, то оказывается, что среди
последних особенно быстро росла доля профессионально-техниче¬
ских специалистов, административно-управленческих работников,
конторских и торговых служащих. Так, за 1970—1979 гг. доля
этих социально-профессиональных групп среди мужчин повыси¬
лась на 4,3%, а среди женщин —на 8,4 % [24, 1978, с. 78; 1981,
с. 103; 23, 1980, т. 32, № 3, с. 4]. В 1980 г. удельный вес женщин
в числе конторских служащих составил 50,0 %, в числе профессио¬
нально-технических специалистов — 44,2, среди торговых служа¬
щих — 33,7, административно-управленческих работников — 6,7 %
[31, с. 101]. Это не случайно, так как заметно повысился образо¬
вательный уровень женщин-работниц. В настоящее время 94,4%
занятых женщин имеют полное среднее образование (среди муж¬
чин— 92,7%) и 33,7 %—высшее (среди мужчин — 31,9%) [46,
1979, vol. 18, № 12, с. 7].
Ряды промышленных и строительных рабочих, а также рабочих
транспорта и связи пополнялись главным образом за счет квалифи¬
цированных работников. Однако в 70-е годы, особенно во второй
половине десятилетия, получили распространение новые виды не
только сложного, но и простого труда. Вследствие этого сложил¬
ся новый тип неквалифицированного рабочего, который обладает
высокой общеобразовательной подготовкой и выполняет простые
функции в сфере нефизического труда.
В условиях нового этапа НТР в Японии значительно повыси¬
лась квалификационная мобильность рабочей силы. Расширение
масштабов, повышение качества профессионально-квалификацион¬
ной подготовки привели к ослаблению прежней изоляции рабочих
мелких предприятий. Значительно более активными стали переме¬
щения рабочих между предприятиями разных размеров: с мелких
на крупные в периоды подъема и наоборот — во время спада.
В конце 70-х годов одной из особенностей рынка труда в Япо¬
нии стала его феминизация. Важнейшим ее фактором явилось
прежде всего повышение коэффициента трудовой активности жен¬
щин. За 70-е годы число женщин, работающих по найму, выросло
почти вдвое (с 10,9 млн. до 20,8 млн.). В 1981 г. численность жен¬
28
щин-работниц составила уже 29,1 млн. В наши дни в сфере наем¬
ного труда занято примерно 50% всего трудоспособного женского
населения. Удельный вес женщин среди работающих по найму вы¬
рос до 33,9 % в 1980 г., 39,0 % в 1981 г. (в 1950 г. он составлял
26%, в 1960 г.—30,4, в 1970 г —32,4 %) [24, 1978, с. 75; 1981,
с. 70; 40, с. 8; 46, 1979, vol. 18, № 12, с. 7; 1982, vol. 21, № 12, с. 2].
Значительному расширению сферы применения женского труда
способствовали изменения характера производственных операций
в связи с внедрением новой технологии. Благодаря этому сущест¬
венно выросло число женщин, работающих в машиностроении,
особенно транспортном, электромашиностроении, и приборострое¬
нии. В этих отраслях уже имеются отдельные участки и даже
предприятия, которые полностью или почти полностью обслужи¬
ваются женщинами. Такое положение существует, например,
в фирме «Ямаха кацудока», где на конвейерной линии по сборке
мотоциклов после внедрения новой технологии работают только
женщины.
За последние два десятилетия заметно повысился общеобразо¬
вательный уровень женщин-работниц, что привело к существенным
изменениям в социально-профессиональной структуре женского
труда. В 1980 г. доля женщин в группе высококвалифицированных
профессионально-технических специалистов составила 42,1 %.
Наукоемкие отрасли, испытывающие дефицит в специалистах,
все чаще обращаются к женщинам. Так, компания «Фудзицу»,
производящая ЭВМ, в 1979 г. приняла на работу в качестве инже¬
неров-программистов 25 женщин с высшим образованием, в
1980 г.— 100, в 1981 г.—150 [39, с. 117].
Особенно быстро увеличивается численность женщин, занятых
в непроизводственных отраслях. Так, в 1980 г. доля женщин
в сфере обслуживания составила 57,2 %, среди конторских служа¬
щих, в области финансов, кредита, страхования, операций с недви¬
жимостью— 50,4, в оптовой и розничной торговле — свыше 40 %
[23, 1981, т. 31, № 1, с. 22; 31, с. 101].
Вместе с тем численность женщин, занятых в сфере наемного’
труда, росла главным образом за счет временных, поденных и
частично занятых работниц, доля которых в составе женского
наемного труда поднялась с 12,9 % в 1970 г. до 19,3 % в 1980 г.
[13, 1982, № 215, с. 49].
Важнейшей качественной характеристикой рабочей силы в
условиях научно-технического прогресса является способность
к переобучению и профессиональным перемещениям. В этой связи
возрастает значение молодого поколения. Большая физическая и
духовная мобильность, а также более высокий уровень профессио¬
нальной подготовки облегчают молодежи адаптацию к изменениям
техники и технологии.
В то же время в Японии сокращается приток молодых работни¬
ков на рынок труда. Это обусловлено как повышением возраста
приобщения к общественному труду из-за увеличивающейся про¬
должительности обучения, так и быстрым старением японского на¬
2$
селения вследствие падения рождаемости и увеличения продолжи¬
тельности жизни. Удельный вес лиц в возрасте 15—24 лет сокра¬
тился за 1960—1975 гг. с 23,4 до 15,5 %, в то время как coojBeT-
ствующие показатели для лиц в возрасте 25—34 лет выросли с 25,7
до 26,1 %, 35—44 лет — с 19,6 до 24,2%, 45—54 лет — с 26,1 до
19 % и 55—64 лет —с 10,3 до 10,6 % [21, 1980, № 379, с. 18]. По
оценке японского Института демографии, удельный вес лиц старше
45 лет в населении трудоспособного возраста возрастет до 42,8 %
в 1985 г. и 49,1%—в 1995 г., а лиц старше 55 лет — до 49,1 и
50,4% соответственно [13, 1981, № 4, с. 152].
Япония занимает первое место среди промышленно развитых
капиталистических стран по удельному весу лиц пожилого возра¬
ста, остающихся в составе занятого населения. Как показало об¬
следование министерства труда, проведенное в 1980 г., в Японии
в это время работало по найму 88,9% всех лиц в возрасте 55—59
лет, 74,5 %—60—64 лет, 61,3 %—65—69 лет [30, 1980, т. 32, № 8,
2. 4].
Быстрое старение населения в целом и высокая трудовая ак¬
тивность лиц старшего возраста приводят к более интенсивному
старению рабочей силы в Японии по сравнению с другими .индуст¬
риально развитыми капиталистическими странами. Уже к середи¬
не 70-х годов на рынке труда наметилось явное преобладание ра¬
ботников среднего и пожилого возраста.
Соотношение числа вакансий и числа ищущих работу для раз¬
личных возрастов свидетельствует, что на протяжении 70-х годов
продолжал существовать дефицит молодых работников, особенно
в группе до 19 лет. В то же время на лиц среднего и пожилого воз¬
раста спрос заметно снизился. Число активно ищущих работу
в возрасте 55—59 лет увеличилось за 70-е годы вдвое.
В начале 80-х годов спрос на работников моложе 19 лет в 1,6
раза превышал предложение, на работников в возрасте 25—
29 лет — в 1,1 раза. Для работников в возрасте 35—39 лет спрос
был примерно равен предложению, для работников в возрасте
30—34 года составлял 0,88 % численности активно ищущих рабо¬
ту, в возрасте 40—44 лет — 0,93, 55—59 лет — 0,26, 60—64 лет —
0,6, 65 лет и старше — 0,06% [13, 1981, № 4, с. 153].
Таким образом, сокращение притока на рынок труда молодых
работников не привело к расширению спроса на пожилых рабочих,
что в значительной степени связано с переключением спроса на
женщин, обладающих, как правило, более высоким образователь¬
ным уровнем, получающих менее высокую заработную плату
и способных лучше, чем пожилые рабочие, адаптироваться к быст¬
рым изменениям техники и технологии.
К концу 70-х — началу 80-х годов на рынке труда в Японии
сложилась противоречивая обстановка, характеризующаяся про¬
должающимся спросом на рабочую силу (главным образом высо¬
коквалифицированную) при сохранении и даже увеличении безра¬
ботицы. В то же время постепенно количество вакансий для высо¬
коквалифицированных работников стало уменьшаться. Спрос на
30
работников высокой квалификации в целом упал с 1837 тыс. чело¬
век в 1970 г. до 816 тыс. в 1979 г., в том числе по обрабатывающей
промышленности — с 1294 тыс. до 447 тыс. человек. В 1981 г. на
372 тыс. вакансий претендовали 389 тыс. человек, в 1982 г. на.
351 тыс.—404 тыс. t[24, 1981, с. 108; 30, 1982, т. 34, № 12, с. 41;
1983, т. 35, № 4, с. 42].
Динамика безработицы в Японии видна из следующих данных,
[24, 1978, с. 57; 13, 1981, № 4, с. 150; 29, 1982, с. 22; 30, 1983, т. 35.
№ 4, с. 42]:
Год
Число безработ¬
ных, тыс.
Удельный вес в
самодеятельном
населении, %
1950
734
2,0
1960
318
0,7
1970
712
1,3
1975
1000
1,9
1978
1240
2,2
1979
1170
2,1
1980
1140
2,0
1981
1260
2,2
1982
1360
2,4
Эти данные свидетельствуют о том, что в 50—60-х годах в Япо¬
нии происходило как абсолютное, так и относительное уменьше¬
ние численности безработных, поскольку в это время темпы роста
экономики опережали темпы увеличения предложения рабочей
силы. В течение 60-х годов уровень безработицы не превышал 1 %,
самодеятельного населения. Однако в 1970 г. он увеличился почти
вдвое по сравнению с 1960 г., а затем опять почти вдвое, достигнув
беспрецедентной величины — 2,4% самодеятельного населения.
В отличие от других промышленно развитых капиталистиче¬
ских стран, где наблюдается высокий уровень безработицы среди:
молодежи, а также женщин, в Японии безработица выше всего
среди мужчин, главным образом среднего и старшего возраста.
Особенно усилилась эта тенденция в 70-х годах. Если в 1970 г.
37,3% полностью безработных были в возрасте от 15 до 24 лет,
32,2 % —от 25 до 39 лет и 30,5 % —от 40 лет и старше, то уже
в 1976 г. соответствующие показатели составили 22,8; 36,2 и 41 %.
Абсолютная численность безработных в возрасте 55 лет и старше
составила в 1981 г. 210 тыс., или почти 17 % всех полностью без¬
работных [18, 1977, № 5, с. 78; 54, с. 330]. Увеличилась также
длительность пребывания без работы мужчин среднего и пожило¬
го возраста. Так, в 1974 г. в Японии пожилых лиц, имевших статус
безработных более года, насчитывалось 70 тыс. (7,9 % общего
числа безработных), а в 1978 г. их было уже 240 тыс. (17 %) [13,
1980, № 190, с. 61].
Из 1160 тыс. безработных, зарегистрированных в декабре
1979 г., 780 тыс. (67 %) составляли мужчины и 380 тыс.— женщи¬
ны. В августе 1982 г. было зарегистрировано 1,3 млн. безработных,
в том числе 800 тыс. мужчин и 500 тыс. женщин. Согласно докла-
3L
ду японского министерства труда, 61,7% безработных составляли
те, кто искал работу повторно, 8,5 % —те, кто не смог найти ра¬
боту после окончания учебного заведения, и 29,8 % —ищущие ра¬
боту по другим причинам. Среди безработных, ищущих работу
после потери предыдущей, мужчин было 7Г, 1 % и женщин —
48,0 % (данные на март 1978 г.) [46, 1979, vol. 18, № 5, с. 7; 1982,
vnl. 21, № 12, с. 1].
Официальная японская статистика приводит сведения только
о полностью безработных. Лица, работающие хотя бы один час
в неделю, рассматриваются как частично занятые. Поэтому приве¬
денные данные не раскрывают объема действительной безработи¬
цы, так как основную массу безработных составляют именно ча¬
стично занятые, временные, поденные и другие непостоянные ра¬
бочие.
В конце 60-х годов в несельскохозяйственных отраслях было
занято 2,7 млн. непостоянных наемных работников, в том числе
1,4 млн. временных, 590 тыс. поденных, 690 тыс. надомников. Де¬
сять лет спустя эти показатели составили 5,2 млн., 2,7 млн., 1,6 млн.
и 940 тыс. Численность работающих менее 200 дней в году вырос¬
ла за рассматриваемый период с 1,4 млн. до 3,9 млн. [13, 1981,
№ 4, с. 150].
Когда происходят экономические спады, сокращение занятости
начинается прежде всего с увольнения временных, субподрядных
работников и лиц, занятых неполный рабочий день, поэтому все
они, представители «неустойчивого найма», в случае неблагоприят¬
ной конъюнктуры немедленно пополняют армию полностью безра¬
ботных.
Безработица в Японии проникла во все отрасли и профессии,
по в среднем удельный вес безработных значительно выше в от¬
раслях материального производства и значительно ниже в непро¬
изводственных отраслях, особенно в сфере услуг, что объясняется
более высокими темпами, технического перевооружения и техноло¬
гического совершенствования в промышленности, строительстве
и т. д. В целом отраслевая структура безработицы несет на себе
следы изменений в структуре занятости.
Хотя уровень безработицы в Японии до сих пор ниже, чем
в других промышленно развитых капиталистических странах, все
же проблема обеспечения занятости становится все более острой
по мере роста объемов и расширения масштабов внедрения новой
техники и технологии. Не случайно поэтому борьба за обеспечение
занятости, за увеличение пособий по вынужденной безработице и
за профессиональную переподготовку рабочих и служащих сред¬
него и пожилого возраста выдвигается в современном рабочем
и профсоюзном движении на передний план.
Одним из факторов, способных оздоровить положение на рын¬
ке труда Японии, является сокращение продолжительности рабо¬
чего времени. В настоящее время Япония лидирует среди ведущих
индустриально развитых стран по такому показателю, как средняя
продолжительность отработанных человеко-часов в год. Японские
32
рабочие работают в среднем на 3—4 часа в неделю больше, чем
западноевропейские и американские рабочие. Средняя продолжи¬
тельность рабочей недели составила в Японии в 1982 г. 41 час
18 минут, а рабочего дня —8 часов 16 минут [30, 1982, № И,
с. 11].
Лидерство это — результат меньшей, чем в других капитали¬
стических странах, распространенности пятидневной рабочей не¬
дели, меньшей продолжительности отпуска и более низкой степени
его использования. Система рабочей недели с двумя выходными
днями в той или иной степени принята в 48 % частных фирм, но
в большинстве фирм такая неделя бывает только один раз в месяц.
Еженедельно два выходных дня имеют работники только 5,4 %
всех частных фирм, 80 % промышленных компаний в обрабаты¬
вающей промышленности и 15,8 % фирм в электротехнике. Про¬
должительность оплачиваемых ежегодных отпусков варьируется в
зависимости от отрасли народного хозяйства, размеров предприя¬
тия, а также продолжительности непрерывного стажа работника.
Средняя продолжительность отпуска работников с одногодичным
стажем составляет 7 дней, с 10-летним—15,8 дня, с 20-летним —
20 дней. Степень использования отпусков, по данным обследова¬
ния, проведенного в 1981 г. министерством труда Японии, не до¬
стигает и 62 % [3, с. 7].
Социально-экономические сдвиги, происшедшие в Японии в по¬
слевоенный период, способствовали формированию новой структу¬
ры потребностей японских трудящихся. Существенное увеличение
под прямым воздействием научно-технического прогресса удельно¬
го веса людей, занятых наемным трудом, в том числе входящих в
те или иные отряды рабочего класса, влечет за собой изменение
системы ценностей и в конечном итоге политических предпочтений.
Научно-технический прогресс привел в Японии к определенно¬
му улучшению условий воспроизводства наемной рабочей силы.
Однако эти улучшения касаются лишь самых необходимых сторон
жизни (питание, одежда, товары длительного пользования, услуги,
профессионально-техническое образование) и почти не затраги¬
вают многих других, не менее важных элементов, оказывающих
непосредственное влияние на уровень жизни трудящихся (жилищ¬
ные условия, транспортное обслуживание, социальное страхование
и медицинское обслуживание, состояние окружающей среды
и т. д.). В результате возникла диспропорция между удовлетво¬
ренными и исторически необходимыми потребностями японского
пролетариата.
Вместе с тем рост доходов и связанное с ним улучшение жизни
населения способствовали в условиях буржуазной Японии значи¬
тельному усилению потребительских настроений, постепенному от¬
ходу от традиционных ценностных ориентаций на бережливость и
аскетизм, а также явному подрыву ориентации на группу, коллек¬
тив, к развитию индивидуализации.
Тяготение к индивидуализации вызывает, естественно, усиление
внимания к частной жизни во всех ее проявлениях. Приоритет
3 Заказ № 897
33
частной жизни перед общественной является одной из основных
тенденций трансформации сознания японцев в последние годы.
Однако при этом не следует забывать, что в Японии центром част¬
ной жизни продолжает оставаться семья в значительно большей
степени, чем личность.
Согласно различным опросам общественного мнения, проведен¬
ным в стране в послевоенные голы установлено, что основные ин¬
тересы современного японца сконцентрированы вокруг его семьи.
В сегодняшней Японии господствуют идеалы «майхомусюги»—
идеалы любви к дому и семейной жизни. Процент японцев, кото¬
рые больше всего желают, чтобы «семья жила вместе в добром здра¬
вии и любви», никогда на протяжении 50—70-х годов не падал ни¬
же 60. На вопрос: «Что для вас важнее всего?» — наиболее частый
ответ: «Моя семья и дети» [50, с. 214—216].
О том, что в сознании рабочего класса также превалирует эта
тенденция, свидетельствуют проведенные в 70-х годах профсоюз¬
ные обследования сознания организованных рабочих. Так, во вре¬
мя обследования 1976 г. на вопрос: «Является ли в настоящее вре¬
мя для вас совершенствование собственной жизни первостепенной
задачей?» — 36,4% опрашиваемых ответили «да», 33,3 % —«скорее
да, чем нет», 7,4 % — «скорее нет, чем да», 5,4 % — «нет», 13,3 %'—
«не могу сказать», 3,9 % — «не знаю» [28, с. 7]. Таким образом, по¬
чти 70 % рабочих высказались за идеалы «майхомусюги».
Вызванные кардинальными сдвигами в структуре японского об¬
щества серьезные изменения в избирательном корпусе — увеличе¬
ние численности пролетарских масс, сокращение доли сельских из¬
бирателей, традиционно являющихся опорой консерваторов, повы¬
шение удельного веса наемных средних слоев, существенно отли¬
чающихся от мелкобуржуазных групп как по образу жизни и цен¬
ностным ориентациям, так и по политическим предпочтениям,—
определили новые тенденции в электоральном поведении японско¬
го народа. Итоги парламентских выборов в Японии в послевоен¬
ный период свидетельствуют о явном сдвиге избирательного кор¬
пуса влево (несмотря на ряд колебаний), о развитии антикапита-
листических тенденций в психологии трудящихся масс.
Литература
1. Вага куни-но кэнкю кайхацу тоси-но гэндзё (Современное состояние капи¬
таловложений в развитие исследований в Японии). Токио, 1978.
1а. «Гэндай кэйдзай>. 1981, № 43.
2. «Дзэнъэй>. 1980, № 9.
3. «Дэнси». 1981, т. 21, № 12.
4. «Дэнси когё гэппо». 1982, т. 24, № 3.
5. «Дэнси когё нэнкан», 1980.
6. Инаба Сэйуэмон. Робо*го дзидай-но хаттэн (Развитие эпохи роботов).
Токио, 1982.
7. «Кагаку гидзюцу гэппо». 1975, № 3.
8. «Кагаку гидзюцу хакусё», 1970, 1972, 1973, 1977, 1978, 1980.
9. «Кацуё родо токэй», 1970.
10. «Кикай-но кэнкю». 1981, т. 33, № 7.
34
11. «Кобунси». 1982, т. 31, № 2.
12. «Комэй». 1978, № 7 (209).
13. «Кэйдзай», 1980—1982.
14. «Кэйдзай ёран», 1971, 1980.
15. «Кэйдзай токэй ёран», 1982.
16. «Кэйдзай токэй нэмпо», 1970.
17. «Кэйдзай токэй нэнкан>, 1976, 1982.
18. «Кэйдзай хёрон», 1967, 1977.
19 Нидзю иссэйки-э-но сэпряку. Кики до корикрэру на (Стратегия к XX! в.
Как преодолеть кризис). Токио, 1978.
20. Нитта Сюндзо. Тэнкан суру нихон кэйдзай (Японская экономика в пе¬
реломный момент). Токио, 1974.
21. «Нихон кэйдзай кэнкю сэнта кайхо>, 1976, 1980.
22. «Нихон кэйдзай токэй», 1970.
23. «Нихон родо кёкай дзасси», 1980, 1981.
24. «Нихон родо нэнкан», 1970, 1973, 1978, 1980, 1981.
25. «Нихон токэй гэппо». 1981, № 243.
26. «Нихон токэй нэнкан», 1970, 1978, 1980.
27. «Нихон-но токэй», 1980.
28. «Родо мондай». 1977, № 2 (232).
28а. «Нэнрё оёби нэнсё», 1983, т. 50, № 6.
29. «Родо токэй ёран», 1970, 1977, 1979, 1980, 1982.
30. «Родо токэй тёса гэппо», 1980—1983.
31. «Сёва годзюгонэн кокусэй тёса хококу» (Общенациональная перепись
1980 г.). Токио, 1981.
32. Сёва годзюнэн кокусэй тёса хококу (Общенациональная перепись населе¬
ния 1975 г.). Токио, 1976.
33. Сёва ёндзюгонэн кокусэй тёса хококу (Общенациональная перепись 1970 г.).
Токио, 1971.
34. Сёва ёндзюнэн кокусэй тёса хококу (Общенациональная перепись населения
1965 г.). Токио, 1966.
35. «Сосэй то како». 1981, т. 22, № 250.
36. «Сякай кагаку кэнкю». 1980, т. 32, № 3.
37. «Тоё кэйдзай». 1980, № 4195.
38. Хатидзю нэндай-но цусан сэйсаку бидзён (Направления политики министер¬
ства внешней торговли и промышленности Японии на 80-е годы). Токио,
1980.
39. «Business Week». 1981, December.
40. Country Labor Profile: Japan. Wash., 1978.
41. «Electronics», 04 01.1979.
42. The Future of Labor Problems in Japan. Tokyo, 1977.
43. «Industria». 1982, vol. 12, № 2.
44. «The Industrial Robot». 1979, vol. 6, № 3.
45. Ishida Takeshi. Japanese Society. N. Y., 1971.
46. «Japan Labor Bulletin», 1979, 1982.
47. «Machinery Market». 1980, vol. 41, № 35.
48. Nippon 1978/79. Tokyo, 1979.
49. «Nouvel Observateur». 20.10.1980.
50. «Public Opinion Quarterly». 1977, vol. 41, № 2.
51. «Rice University Studies». 1970, vol. 56, № 4.
52. The Science and Technology Policy of Japan. Tokyo, 1974.
53. «Statistical Handbook of Japan», 1974.
54. «Yearbook of Labour Statistics», 1981.
3*
М. Н. Корнилов
О ТИПОЛОГИИ ЯПОНСКОЙ КУЛЬТУРЫ
(японская культура в теориях «Нихондзин рон»
и «Нихон бунка рон»)
В конце 60-х — начале 70-х годов Япония переживала бум, на¬
звание которого, вероятно, покажется читателю неожиданным, осо¬
бенно когда он встретит его в сочетании со словом «теория»,—
«бум теорий „Нихондзин рон“» («теорий о японцах»), или в ином
наименовании «бум теорий „Нихон бунка рон“» («теорий о япон¬
ской культуре»). (В зарубежном японоведении этот бум получил
много наименований, например «бум национальной интроспекции»,
«бум национального самоанализа», «поиски национальной идентич¬
ности», «бум Нихон рон» и пр.) В эти годы на книжном рынке
появилось много сочинений о японцах, оригинальности их образа
мышления и поведения, материальной и духовной культуры. Лите¬
ратура пользовалась большим спросом у читателей. В 70-е годы
волна бума то немного спадала, то поднималась вновь, но в общем
интерес японцев к своей культурной традиции скорее повышался,
чем падал, свидетельством чему могут служить результаты прове¬
денных в 1973 и 1978 гг. обследований японского национального
характера, зарегистрировавшие тенденцию «возвращения к тради¬
ционным ценностям» [9, с. 18].
Впрочем, интерес японцев к самим себе, к своеобразию нацио¬
нальной культуры, достигший таких значительных размеров в ми¬
нувшее десятилетие, был достаточно высоким уже давно. По край¬
ней мере в течение последнего столетия отражение его мы нахо¬
дим на страницах научных и популярных изданий.
.О масштабах интереса японцев к своей национальной самобыт¬
ности можно судить как по большому количеству выходивших
ежегодно книг и статей и обилию дискуссий на эту тему, так и по
свидетельствам японских и иностранных наблюдателей и ученых,
утверждавших, что такого живого интереса к своей культуре и та¬
кого желания писать о себе, как у японцев, нет ни у одного во¬
сточного [27, с. 8] и западного [15, сч 71] народа. Известный япон¬
ский ученый, один из организаторов и руководителей обследова¬
ний японского национального характера, Хаяси Тикио отмечает,
что «расцвет „Нихондзин рон“, начавшийся в Японии по крайней
мере со времени бакумацу (последние годы токугавского сёгуната
1853—1867 гг.— М. /С), иначе говоря, со времени распространения
в стране западной цивилизации, вероятно, не имеет себе аналогий
ни в одной другой стране мира» [25, с. 2]. А американские иссле¬
дователи — социопсихолог Дж. ДеВос [30] и социолог Р. Белла —
даже дерзнули приписать японцам чувство «национального нар¬
циссизма» [26, с. 47].
Чем же все это можно объяснить? Думается, что при ответе на
данный вопрос нужно провести разграничительную линию между
36
двумя уровнями интереса — культурным и идеологическим. На
первом уровне интерес стимулируется стремлением этнической
общности к осознанию собственной идентичности и к постижению
возможностей реализации своих культурных ресурсов. Это созна¬
ние единого национального «мы» особенно велико в тех странах,
где этническая и культурная гомогенность весьма значительна.
Чувство национального единства в критические моменты истории
народа заметно обостряется.
Но в то же время интерес этнической общности к себе и к своей
культуре в классовых обществах неоднороден, поскольку в нем пе¬
реплетаются интересы различных социальных групп. Однако идео¬
логически выразить их в форме общенациональных стремится
в первую очередь господствующий класс, в буржуазном общест¬
ве—буржуазия, которая выступает в соответствии со своим поло¬
жением и как «его господствующая духовная сила» [2, с. 45]. Ин¬
тересы буржуазии отражаются и в теоретическом обобщении ею
опыта национального культурного развития, где они выступают в
виде национальных ценностей. На тех этапах истории, когда бур¬
жуазии принадлежит ведущая роль в общественном развитии, ее
взгляд на эти ценности в значительной мере диалектичен, посколь¬
ку национальная культура (особенно в таких странах, как Япо¬
ния, где процесс формирования нации и национальной культуры
завершился еще на добуржуазном этапе развития) рассматривает¬
ся ею с двух позиций: как с точки зрения борьбы с косностью ста¬
рого, мешающего и препятствующего утверждению позиций самой
буржуазии, так и с точки зрения использования культурных ресур¬
сов для мобилизации национальной поддержки своих целей и ин¬
тересов.
Эти позиции нашли свое яркое выражение в теориях «Ни¬
хондзин рон» и «Нихон бунка рон» на начальном этапе их разви¬
тия. Во второй половине прошлого века японская буржуазия после
революции Мэйдзи (1867—1868) стала играть в обществе веду¬
щую роль и возглавила борьбу за национальное возрождение и пе¬
ресмотр неравных договоров с западными странами. Об этом сви¬
детельствуют две работы Миякэ Сэцурэй «Правдивый, добрый и
красивый японец» [17] и «Лживый, злой и страшный японец» [16].
Но в дальнейшем, с укреплением положения японской буржуазии
и с превращением Японии в империалистическую державу, бумы
«Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон», столь типичные для по¬
следних ста лет истории страны, не были одновременно такими же
двойственными по своему характеру, как на первом этапе. Бумы
всегда сопутствовали критическим моментам в жизни японского
буржуазного общества: будь то кризисы «национальных пораже¬
ний», имевших, к примеру, место после второй мировой войны,
будь то духовные кризисы «подъема националистических настрое¬
ний», как это было после победы в русско-японской войне 1904—
1905 гг. Но на всех этапах своей истории бумы идеологически вы¬
ражали интересы национальной буржуазии, чье тяготение к кон¬
серватизму в критических точках и «взлета» и «падения» широко
известно. В эти моменты ее цель — укрепление своих позиций в
обществе за счет консолидации «национального единства» на ос¬
нове желательного ей пересмотра «культурной традиции».
Характерной чертой последнего бума, начавшегося в конце 60-х
годов, на гребне волны экономического подъема, и продолжавше¬
гося в кризисные 70-е годы, было сочетание мелкобуржуазной
эйфории и романтизма старых теорий «Нихонлзии рон» и «Нихон
бунка рон» с социально-технологическим прагматизмом, родив¬
шимся на почве пристального внимания западных стран к опыту
управления в японских компаниях.
Прагматический подход к японской культуре как одному из ос¬
новных факторов успеха Японии в конкурентной борьбе с Западом
стал популярен не только среди японских, но и среди западных
ученых. Интерес к Японии на Западе был велик и раньше, но если
прежде он подогревался «загадочностью», «необъяснимостью»
культуры страны, конкурирующей с западными державами, то в
наши дни этот интерес переходит и в область практики.
Появившаяся еще во время первых «бумов» антитеза «япон¬
ское — западное» присутствует во всех культурологических иссле¬
дованиях о Японии. Она является не только исследовательским
лейтмотивом, но и методологическим императивом, предписываю¬
щим необходимость применения совершенно новых, отличных от
существующих в современной науке методов изучения и анализа
культуры. Так, Исайя Бен-Дасан противопоставляет «мир евкли¬
довой геометрии» Запада «миру неевклидовой геометрии» Японии,
полагая, что «прикладывать к неевклидову миру евклидовы зако¬
ны— значит выставлять себя на посмешище...» [7, с. 120]. Япон¬
ский историк Аида Юдзи, сравнив культурную историю Японии и
Западной Европы и обнаружив много сходного, все же замечает,
что представления японцев и европейцев «совершенно противопо¬
ложны во всем — по способу их выражения, по реакции на окру¬
жающий мир» [4, с. 19] —и поэтому можно говорить о существо¬
вании «в человеческом восприятии мира двух абсолютно противо¬
положных позиций» [4, с. 103]. Для характеристики японской
культуры неприемлемы «европоцентристские» концепции и теории,
поскольку в Японии западный человек сталкивается не с новой си¬
стемой идей, а с другим миром [29]. Основываясь на этом, иногда
делаются предложения о создании особой, японской научной мет¬
рики, которая позволила бы не по западным стандартам, а по
«японской системе мер» оценивать, «что хорошо» и «что плохо».
На разных этапах истории буржуазной общественной мысли в
послемэйдзийской Японии антитеза «японское — западное» приоб¬
ретала различный оценочный колорит: во времена оживления на¬
ционалистических настроений «японское» получало все преимуще¬
ства перед «западным», во времена подъема и роста буржуазно¬
демократических тенденций в обществе (как, например, в после¬
военные годы) стрелка весов клонилась в сторону «западного»:
наследие традиционной культуры чаще всего оценивалось крити¬
38
чески, в нем прежде всего выделялись «отсталые», «архаические»,
«пережиточные», «феодальные» элементы. Конфронтация «япон¬
ского» и «западного» прослеживается как в культурологических,
так и этнопсихологических исследованиях. Японский социопсихо¬
лог Минами Хироси даже называет историю «Нихондзин рон»
«историей противоборства и баланса теории о достоинствах япон¬
цев сравнительно с западными народами» [15, с. 72].
Если в прошлом в противопоставлении японской и западной
культур первую нередко рассматривали как «периферийную» отно¬
сительно китайской, указывали на японскую культурную «отста¬
лость», «провинциализм» и «имитаторство», то в наши дни говорят
только о ее уникальности. В сфере культурологического анализа
Японии часто противостоит не только Запад, но и другие страны.
Например, австралийский ученый профессор университета Дзёти
в Токио Г. Кларк утверждает, что образ мышления китайцев и си¬
стема китайских культурных ценностей по своей универсалистской
направленности очень близки западным, а Япония представляет
собой «абсолютно иной, своеобразный мир» [14, с. 132]< Для аме¬
риканского философа Ч. Мура японская культурная традиция
«наиболее загадочная и парадоксальная из всех великих традиций,
и отчасти именно поэтому она являет собой более любопытный
интеллектуальный и культурный вызов, дает более уникальные и
интересные предположения и вызывает более провоцирующие
реакции, чем какая-либо другая великая традиция Азии» [39,
с. 304]. Японская культура заключает в себе «больше вызовов ор¬
тодоксальным точкам зрения Востока и Запада, чем все остальные
великие культурные традиции» [39, с. 304].
Пафос культурной уникальности и исключительности Японии
появляется в теориях «Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон» не
только на основе сравнительного анализа, но и вследствие реляти¬
вистского подхода их творцов к пониманию культуры. Как извест¬
но, релятивисты считают каждую культуру гомеостатичной, само¬
достаточной и утверждают, что любое общество именно через свою
культуру ищет и находит для себя ценности.
В то же время «уникальность» очень часто трактуется односто¬
ронне, поскольку право на нее признается не за всеми культурами,
а исключительно за японской, в то время как прочие рассматри¬
ваются с точки зрения общности их принципов и структур или еди¬
ной тенденции к развитию. Но эта общность и единство связаны
не столько с историко-формационным типом культур, сколько
с единым типом культурного этоса или с общими закономерностя¬
ми динамики этих этосов и социокультурных структур. Так,
Г. Кларк считает, что в японском обществе и культуре до конца
прошлого века преобладали партикуляристские ориентации, затем
страна начала усваивать универсалистские принципы и сегодня
пришла к «точке» почти гармоничного сочетания партикуляризма
и универсализма. Но эту «точку» Япония, по его мнению, не перей¬
дет [13, с. 40]. В то же время и индийская и китайская культуры
уже давно и структурно и культурно являются универсалистскими,
39
а страны Запада относительно недавно (200—250 лет назад) со¬
вершили переход к универсализму.
Однако в обоих случаях — и в том, когда признается, что Япо¬
ния, как и другие общества и культуры, развивается по своей внут¬
ренней логике, и в том, когда только ей присваивается право на
«уникальность»,— культурологи-японоведы не считают необходи¬
мым акцентировать свое внимание на историко-формационном ти¬
пе как важном структурном уровне для понимания динамики раз¬
вития японской культуры и ее типологии.
В литературе «Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон» японская
культура предстает перед читателем как историческая целост¬
ность, развитие которой определяется ее собственным контекстом,
а не общими для всего человечества закономерностями, склады¬
вающимися на основе взаимодействия базиса и надстройки.
В данной статье автор остановится только на двух уровнях ти¬
пологических характеристик японской культуры, представленных
в литературе «Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон»: общей типо¬
логии и анализа субъекта культуры, т. е. на понимании места и
роли человека и личности в японской культуре.
В культурных типологиях общего уровня, выявляющих основ¬
ной характер культуры, ее этос, мы не найдем прямого единоду¬
шия японских и западных культурологов-японоведов. И дело не
только в том, что они несут на себе печать специальных научных
интересов их авторов, но еще и в том, что история оставила на
них свой значительный след. Так, например, случилось с предло¬
женной американским культурантропологом Р. Бенедикт класси¬
фикацией японской культуры как «культуры стыда» и западной
(американской) как «культуры вины». Незадолго до окончания
второй мировой войны она написала книгу «Хризантема и меч»
[27], работа над которой велась ею по заданию американских
военных. Пытаясь объяснить преданность японцев социально пред¬
писанным ролям и их высокую озабоченность исполнением долга
и обязанностей («он» и «гири»), она пришла к выводу, что в отли¬
чие от американцев, мотивирующих свое моральное и этическое
поведение чувством вины, японцы руководствуются чувством сты¬
да. «Мы не включаем,— писала Р. Бенедикт,— острое личное огор¬
чение, сопутствующее стыду, в нашу фундаментальную систему
морали. Японцы поступают так... Стыд в японской этике обладает
такой же силой власти, как „чистая совесть", „бытие с богом" и
„избавление от грехов" в западной этике» [27, с. 224].
В основе «культуры стыда» — реакция на критику других
и боязнь внешних санкций; ее можно считать экстравертной «куль¬
турой внешних переживаний». В «культуре вины» поведение чело¬
века оценивается им самим на основе универсалистских ценностей,
усвоенных и ставших затем нормой для его внутренней оценки
своего поведения и переживаний.
Предложенная Р. Бенедикт типология вызвала бурную реак¬
цию, не утихающую до сих пор. Ее обвинили в «христианской за¬
носчивости» и «высокомерии», поскольку «культуру вины» она по¬
40
ставила выше «культуры стыда». Особенно остро Бенедикт крити¬
ковали за неверное понимание ею природы стыда и вины, их
иерархии и направленности в японской культуре. Даже культурно¬
релятивистские ориентации некоторых из полемистов не могли
удержать их от своеобразного «вторжения» элементов эволюцио¬
низма во взгляды на соотношение этих двух типов культур.
Если поначалу буржуазно-демократическая критика Японии
приняла классификацию Р. Бенедикт как свидетельство отсталости
страны, то затем, с ростом ее статуса в капиталистическом мире,
появились попытки переоценки, и прежде всего они коснулись во¬
проса об иерархии стыда и вины и их природы. Некоторые иссле¬
дователи, например Дои Такэо [10, с. 50—58], Кимура Бин [12,
с. 75—78], Мори Микисабуро [19], утверждали, что исходные по¬
зиции типологии Р. Бенедикт неверны, поскольку основаны на ве-
стернизаторском подходе к изучению японской культуры и лично¬
сти японца. А социопсихолог Дж. ДеВос [30], пытаясь объяснить
ориентацию японцев на достижения и считая невозможным ее су-
ществованйе при «культуре стыда», даже предложил иную версию:
рассматривать японскую культуру как «культуру вины», только
с той разницей, что «поле переживания вины» складывается здесь
между полюсами не индивидуалистических и универсалистских
ориентаций, а партикуляристских и групповых ценностей. По его
мнению, «чувство вины, развившееся в процессе базисных межлич¬
ностных отношений с родителями, составляет значительно, более
сильный мотив» [30, с. 144] в поведении японца, чем забота о сты¬
де. Объектом переживания вины для японца является не бог, как
это имеет место у западного человека, а мать. В Японии семья
(иэ) исполняет функцию, аналогичную церкви в христианских
странах. В общем, ДеВос попытался найти эквивалент «проте¬
стантской этики» в условиях японского общества.
Предложенная Р. Бенедикт типология стала как бы теми мост¬
ками, от которых отталкивались все послевоенные теории «Ни-
хондзин рон» и «Нихон бунка рон». Полемика вокруг нее постави¬
ла много вопросов как о японском культурном своеобразии, так и
о различных концепциях культурного и общественного развития,
имевших большую популярность, особенно в западных странах.
И в первую очередь под сомнение были поставлены и многие евро¬
поцентристские теории культуры, и вестернизаторские модели раз¬
вития современного буржуазного общества.
При всей оживленности дискуссии о «культурах стыда и вины»
среди ее участников нет особых разногласий относительно типоло¬
гии культурных этосов, лежащих в их основе. Почти все (кроме
ДеВоса) согласны с тем, что «культура стыда» покоится'на парти-
куляристско-ситуационалистском этосе, а «культура вйнй» — на
универсалистско-логическом. Понятие «этос» определяет* основной
характер культуры, ее главный принцип, реализуемый как в систе¬
ме культурных ценностей, так и в нормативном поведении ее; но¬
сителей. Существует почти полное единодушие среди зарубежных
исследователей, признающих японский культурный этос партику-
41
ляристско-ситуационалистским. Японский социопсихолог Хамагути
Эсюн пишет: «Фактически партикуляризм-ситуационализм и со¬
ставляет японский культурный этос» »[24, с. 32]. Об этом же —
правда, на языке своей научной специализации — заявляют и дру¬
гие авторы. Философ Накамура Хадзимэ отмечает, что японский
«образ мышления, сконцентрированный на текучем и привлекаю¬
щем к себе внимание характере наблюдаемы^ явлений, рассмат
ривает феноменальный мир сам по себе как Абсолют и отказы¬
вается признать что-либо, существующее помимо этого феноме¬
нального мира и выше его» [42, с. 350]. Американский философ
Ч. Мур [39, с. 290] и японский религиовед Кисимото Хидэо [34,
с. 112] называют основной чертой японской культуры ее ради¬
кальный эмпиризм. А итальянский культурантрополог Ф. Мараини
по рассмотрении различных концепций «Нихондзин рон» и «Нихон
бунка рон» приходит к выводу: «Традиционная японская мысль,
когда она имеет дело с проблемами абсолюта, онтологической ос¬
новой бытия, фундаментальной природой окружающих нас вещей,
дает простой, прямой и ясный ответ: конечная реаль¬
ность— это здесь. Не только здесь, но здесь и сейчас...»
[38, с. 632].
В общем, характерной особенностью японской культуры как
на поведенческом, так и на мировоззренческом уровне признается
ориентация на эмпирический контекст и ситуацию, на сферу непо¬
средственного опыта в их постоянном движении и изменении.
Японцы приемлют мир в его реальности, непосредственности и це¬
лостности. При «радикальном эмпиризме» интеллектуальные, тео¬
ретические и аналитические подходы к интерпретации мира пред¬
ставляются неестественными и лишенными ценности. «Позитивное
акцентирование опыта,— отмечает Ч. Мур,— естественно, сводит
до минимума значение интеллектуального исследования и анализа
жизни и опыта... Точность, определенность, прямой логический ана¬
лиз и истолкование, любого рода непосредственная конфронтация
находятся вне их правил. Косвенность, намек, увертка или уклон¬
чивость, улыбка вместо логического аргумента, эмоции вместо
объективного объяснения, вежливый утвердительный ответ вместо
откровенного или вызывающего оппозицию, символизм во многих
аспектах жизни, искусства и литературы — все это яркие приме¬
ры» [39, с. 290] японской ориентации на сферу непосредственного
опыта, на отношения в этой сфере, на контекстуальное восприятие
мира. Японский исследователь Хасэгава Нёдзэкан считает даже
возможным называть японскую цивилизацию «цивилизацией по¬
вседневной жизни» [32, с. 27].
Точно так же определяет основной характер японской цивили¬
зации и К- Лауэр [36, с. 451—464]. Он отмечает, что в отличие от
Китая, в традиционной культуре которого в понимании социально¬
го времени преобладала ориентация на прошлое, в японской куль¬
туре время воспринималось как реальный процесс. Японцы акцен¬
тировали внимание скорее на «экзистенциальном, чем на метафи¬
зическом, времени» [36, с. 457]. Буддисты в Японии искали и ищут
42
нирвану «здесь» и «сейчас». Японцы живут в настоящем и настоя¬
щим. Таким восприятием времени Лауэр объясняет динамизм
японской культуры, ее способность к быстрой модернизации.
Ориентация на «здесь» и «сейчас» характерна не только для
восприятия времени, но и для пространственных представлений
в традиционной японской культуре. Японский культуролог-компа¬
ративист Тономура Наохико считает, что для них типична гори¬
зонтальная ориентация и что с этой ориентацией связан центро¬
стремительный по своему характеру стиль жизни [23], т. е. и про¬
странство, и стиль жизни в общем концентрируются на земном и
локальном уровнях.
Партикуляристско-ситуационалистский этос японской культуры
ярко проявился в том, что «природа и общество воспринимались
в ней в их эмпирической непосредственности так, как они пред¬
ставляются чувствам человека. Неопределенность, включающая
обширное разнообразие и тонкие оттенки, является поэтому по¬
стоянным атрибутом природы и общества...» [33, с. 262].
Как свидетельствует история японской культуры, даже универ¬
салистские идеи и концепции (например, буддийские), будучи пе¬
ресажены на японскую почву, приобретали здесь «партикулярист-
скую окраску» и трансформировались согласно «посюсторонним»,
«земным» интересам и ориентациям японцев — носителей партику-
ляристско-ситуационалистского этоса.
Этот тип этоса нашел свое выражение не только в системе куль¬
турных ценностей, но и в поведенческой мотивации: она опреде¬
ляется не общественными или групповыми нормами, а избираемы¬
ми в соответствии с ситуацией стандартами поведения. Если ос¬
новными чертами японской культуры на мировоззренческом уров¬
не признаются: 1) принятие мира действительности; 2) склонность
к выделению отдельного социального звена и 3) нерационалисти¬
ческие тенденции в мышлении [41, с. 143—144], то на поведенче¬
ском уровне партикуляристско-ситуационалистский этос, по мне¬
нию Хамагути Эсюна, выражается в том, что действующее лицо
в качестве исходного пункта для действия определяет свой ранг,
или свою роль, или свои особые отношения с другим и затем стре¬
мится к конкретной реальности в этих отношениях. В то же время
для поддержания их реальности человек прилагает все усилия,
чтобы соответствовать месту и ситуации, в которых он оказался
[24, с. 33]. Такая установка в принципе отличается от универса¬
листско-логической, которая руководствуется принятыми нормами
и законами. Поведение японца меняется в соответствии с меняю¬
щейся ситуацией, оно варьируется в рамках определенных стан¬
дартов, причем делается это очень эластично.
Японский ученый Нагасима Нобухиро в соответствии с норма¬
тивными представлениями о типологии японской и западной куль¬
тур выделяет ряд основных черт той и другой, определяя их в тер¬
минах партикуляристских ориентаций первой и универсалист¬
ских— второй. Приведем таблицу, которую нам предлагает Нагаси¬
ма Набухиро.
43
Характерные черты японской и западной культур
Западная культура
Объективная
Аналитическая
Логическая
Противоречивая
Точная
Безличная
Дальновидная
Общественно мыслящая
Предпочитающая контракт
Уважающая частный мир
Пастушеская (по происхождению)
Культура плотоядных народов
Монотеистическая
Абсолютная
Дуалистическая
Интеллектуальная
Бессердечная
Аргументационная
Лишенная чувствительности
Строгая
Механическая
Мстительная
Культура далеких отношений
Безжалостная
Эгоцентричная
Экспансионистски мыслящая
Жесткая
Нетерпимая
Конкурентная
Эксклюзивная
Японская культура
Субъективная
Синтетическая
Нелогическая
Непротиворечива я
Неопределенная
Личная
Недальновидная
Фракционно мыслящая
Предпочитающая нечеткое соглашение
Вторгающаяся в частный мир
Земледельческая (по происхождению)
Культура народа, питающегося рисом
Анимистическая
Релятивная
Менее категоричная
Эмоциональная
Добросердечная
Гармоничная
Внимательная к другим
Гибкая
Человечная
Снисходительная
Культура тесных отношений
Допускающая жалость
Конформистская
Миролюбивая
Милосердная
Терпимая
Предпочитающая кооперацию
Инклюзивная
[40. с. 94}
Здесь в оппозиции типических черт западная культура пред¬
ставлена как общее понятие, охватывающее разные культуры За¬
падной Европы и Америки и игнорирующее их историческую дина¬
мику и социальную неоднородность, столь же статично и истори¬
чески и социально недифференцированно выглядит в этой типо¬
логии и японская культура. Автор идет от стереотипных представ¬
лений, сложившихся в зарубежной культурологии в прошлом и
противопоставлявших «жесткий» мир буржуазной цивилизации
Запада «тесному и теплому» миру архаического Востока. Но «ро¬
мантический взгляд» на японскую культуру, в значительной мере
характерный для старых сторонников партикуляристской концеп¬
ции, не мог объяснить ни японскому, ни западному читателю до¬
статочно высокий динамизм развития Японии в 60—70-е годы. Для
этого нужна была новая интерпретация.
В новом варианте партикуляристско-ситуационалистский этос
предстал в контекстуалистской теории, получившей большую попу¬
лярность в Японии во второй половине 70-х годов. Теория эта по¬
явилась на свет в тот период, когда капиталистический мир пере¬
живал острый экономический кризис. Он совпал с общим кризи¬
сом буржуазной системы ценностей, с ростом на Западе интереса
44*
к «контркультуре» и к альтернативным моделям развития. По¬
скольку Японии сравнительно легче, чем западным странам, уда¬
лось справиться с последствиями экономического кризиса и даже
повести энергичное наступление на рынки ведущих капиталисти¬
ческих стран, в японской печати этот кризис был интерпретирован
как «болезнь западной цивилизации», а главным виновником при¬
знан индивидуализм.
В этих условиях японская буржуазия, отказавшись от установ¬
ки на модернизацию по западному образцу, и в первую очередь от
западного индивидуализма, решила обратиться к пересмотру зна¬
чения и роли национальных культурных ресурсов. Этот пересмотр
был представлен в докладе Комиссии по изучению политических
проблем при кабинете премьер-министра Охира, составленном в
1980 г. и получившем название «Эпоха культуры» [6]. В этом до¬
кладе за японскими социокультурными традициями признавалась
важнейшая роль в послевоенных достижениях страны и содержал¬
ся призыв к возрождению национальной системы культурных цен¬
ностей. Однако еще за несколько лет до появления этого полити¬
ческого документа японские культурологи приступили к пересмот¬
ру основных положений различных теорий «Нихондзин рон»
и «Нихон бунка рон». Результатом этого и было появление теории
контекстуализма. Хотя пафос теории имеет преимущественно со¬
циокультурную направленность, как и у большинства теорий тако¬
го рода, она рассматривает и более широкие аспекты культуры,
связанные, в частности, со спецификой когнитивных процессов.
И прежде всего особенно активно интерпретируются роль субъек¬
та культуры и структура его мировосприятия, чему в прошлом уде¬
лялось мало внимания. В теориях контекстуализма мировосприя¬
тие японца и сама специфика японской культуры рассматривают¬
ся не по линии «архаическое — современное», а по линии «экстра¬
вертной — интравертной», «экстенсивной — интенсивной» направ¬
ленности их. Хотя процесс познания у японцев на первоначальном
этапе идет теми же путями, что и у представителей большинства
других культур,— выделение отдельных объектов из окружающе¬
го мира и их классификация,— но в анализе целого по частям и
связывающим эти части отношениям, а также в интеграции эле¬
ментов в более обширное целое японская культура значительно
отличается от других. «Процесс познания у японцев,— отмечает
один из теоретиков контекстуализма, профессор Токийского уни¬
верситета Кумон Сюмпэй,— в большинстве случаев идет от целого
к его частям. Для них понять что-то — это разделить его
на части» [35, с. 9]. В японском языке глаголы со значением
«быть понятным» (вакару) и «разделять» (вакарэру) восходят
к одному корню. Такое представление о процессе понимания есть
выражение холистского (целостного) в основе своей мировосприя¬
тия японцев. Но за этим холистским восприятием следует анали¬
тический процесс. В отличие от японского западный процесс по¬
знания идет от частного к целому: сначала схватываются отдель¬
ные элементы, а затем они складываются в единое целое. Поэтому
45
природу японского ума в общем можно назвать «холистской» и
«аналитической», а западного — «понимающей».
Японцы могут мыслить дуалистически или плюралистически,
используя для этого аналитические способности своего ума, они
сознают возможность конфликта между «целым» и «частями» и
признают противоположность между «субъектом» и «объектом»,
«формой» и «содержанием», «сознанием» и «подсознанием», «я» и
«ты» и т. д. «Однако японцы,— отмечает Кумон Сюмпэй,—склон¬
ны смотреть на эти дуалистические компоненты не как на конф¬
ликтующие, а как на дополняющие. Очень часто граница между
двумя полюсами неясна и дуалистические компоненты пронизы¬
вают друг друга и взаимопереплетаются» [35, с. 9].
Структура японского мышления отличается целостностью, но-
его нельзя назвать синтетическим, поскольку основано оно не на
стремлении к синтезу тезиса и антитезиса, а непосредственно на
целостном восприятии мира с постоянным ощущением контекста —
айдагара — воспринимаемого объекта и пониманием его места в
системе координат этого контекста. Подтверждением холистского
характера японского мировосприятия может служить и организа¬
ция структуры предложения в японском языке. Оно начинается
с упоминания самого общего, затем говорящий переходит к част¬
ностям, выражающим отдельные предметы, находящиеся в про¬
странстве рассказа, и заключает предложение субъективной оцен¬
кой сказанного, которая выражается соответствующей глагольной
формой. При такой структуре предложения собеседник до конца
не знает истинного отношения говорящего к предмету, его настоя¬
щих намерений и мнения, последний же может в заключительный
момент переставить все акценты в предложении и подать свой
взгляд в ином виде, т. е. говорящий постоянно ориентируется на
подвижный целостный контекст и старается соответствовать ему.
Но, будучи холистами, японцы не доверяют силе аналитическо¬
го разума и абстрактного анализа, хотя и умеют пользоваться
ими. Контекстуалистское мышление позволяет им четко понимать
ограниченные возможности силы аналитического подхода к объек¬
ту. «Японец все, что нужно изучить аналитически, схватывает или
понимает как целое, но не умом... а интуицией... Объект изуче¬
ния— это нечто конкретное, нечто подлинно реальное, включаю¬
щее в себя бесконечное множество аспектов, компонентов и
свойств, так что просто невозможно для ограниченных способно¬
стей человеческого ума познать их все полностью. Иначе говоря,
слова, обозначающие понятия, созданные умом в процессе позна¬
ния, не могут полностью передать реально существующее целое»
[35, с. 14]. Поэтому для японцев концептуальные конструкции вто¬
ричны и несущественны. Японцев можно назвать реалистами
и прагматиками, поскольку они не доверяют полностью логосу,
принципам или законам, считая их искусственными созданиями че¬
ловеческой жизни. Лишь в тех случаях, когда японцы хотят отка¬
заться от конструктивных и гармоничных отношений с другими,
они обращаются к рациональному поведению.
46
В общем, в контекстуалистской теории японская культура обре¬
тает, если так можно сказать, логику тесных отношений, опреде¬
ляемую большой интенсивностью и непостоянством контекста,
а также его эмпирической самодостаточностью.
Контекстуальное мышление находит свое выражение в самых
различных формах культуры. Французский ученый О. Берк с точ¬
ки зрения понимания культуры как формы организации простран¬
ства рассматривает типические черты японской культуры в их ма¬
териальном, ментальном и социальном выражении. Он считает, что
«общество создает пространство, которым оно само является, и
это пространство есть условие его существования как общества»
[28, с. 21] и что организация этого пространства основывается на
аналогичных механизмах. Интенсивность эксплуатации физическо¬
го пространства, заселенного человеком, соответствует интенсив¬
ной концентрации внимания на контексте в сфере социальной ор¬
ганизации и в области ментального восприятия. Поэтому в япон¬
ской культуре приоритет отдается внутреннему пространству (ути)
перед внешним (сото), локоцентризму, а не эгоцентризму, интра¬
версии. Относительное игнорирование субъекта, очевидно неизбеж¬
ное в условиях интенсивного контекста, проявляется прежде всего
в его адаптируемости к нему, что нашло свое выражение в таких
аспектах японской культуры, как слабая объективация, эмпатия
субъекта и объекта, непредикативность, топологическая ситуацион-
ность личности, редкое использование личных местоимений, невы¬
сокая оценка созданного и высокая—естественного. Подтвержде¬
нием контекстуального восприятия субъекта может служить также
и предпочтение, отдаваемое в японской культуре ситуационному
перед универсальным, частному перед общим, конкретному перед
абстрактным, локальному перед глобальным, случайности перед
определенностью.
Эти формы культурных предпочтений прослеживаются не толь¬
ко на поведенческом уровне, но и в материальной организации
пространства, где перспектива и прямоугольные координаты це¬
нятся не так высоко, как асимметрия, локоцентрический топогенез,
рассматривающий место само по себе, без всяких внешних меток
и ориентиров, превалирование плоскостей (внутренняя логика про¬
странства) над линиями (внешняя логика пространства). Асим¬
метрия и локоцентризм не признают одномерного взгляда на про¬
странство и время, в представлении о них чередуются субъектив¬
ность и объективность, центр постоянно смещается. Отсутствие
стабильных меток пространства и времени повышает значение те¬
кучести, непрерывного движения. В японской культуре выше це¬
нится сам процесс, движение, чем предназначение. Акцентирова¬
ние движения и становления, нонсубстанциализм способствова¬
ли повышению значения формы, но не сущности, роли, но не лич¬
ности, а также превращению функции «лица» и «взгляда» в детер¬
минирующую в социальных отношениях.
Высокое значение, придаваемое в японской культуре естествен¬
ному и случайному, находит свое выражение в превосходстве фе¬
47
номенального в его внутренней и непередаваемой логике над ин¬
тегрирующей логикой, помещающей субъекта в мир. Поэтому
предпочтение отдается не предикативной или причинной последо¬
вательности, а наложению и аналогиям; в культуре более высоко,
чем связность и последовательность, ценится прерывность и син¬
хрония. Движение рассматривается как чередование ситуаций са¬
мих по себе в их единовременностщ без особого выделения начала
и конца. В эстетике этот взгляд отражен в категории «ма», в язы¬
ке— в относительно слабой вербализации, в архитектуре — в от¬
казе от перспективы, анфилад, больших осей. Интенсификация че¬
ловеческой деятельности тесно связана с формализацией в обла¬
сти знаковых систем, в семиосфере. Формализация сотворенного и
ассимиляция культуры с природой отразились во всех аспектах от¬
ношения социального к материальному. Социальное пространство
всегда отождествляется с его рамкой: дом — это семья, земля —
это община.
В результате этого социальные элементы прочно внедряются в
свою локальную среду, группа особенно энергично идентифицирует
себя относительно своих соседей, что составляет реальную основу
для японского группоцентризма. Предпочтение, отдаваемое внут¬
реннему пространству перед внешним, вместе с нивелировкой
субъекта способствовали развитию интенсивного определения про¬
странства, рассматриваемого как коллективно организованное и
контрастное внешнему. При таком понимании пространства оно
неизбежно включает две следующие черты: гомогенность внутрен¬
него пространства и его полный контраст внешнему. Гомогенность
затрудняет совместимость на общественном уровне различных со¬
циальных элементов как индивидов. Японцы идентифицируют себя
относительно своего соседа и в соответствии с этим определяют
характер собственного поведения, но им сложно руководствоваться
общими критериями. Значительная горизонтальная несовмести¬
мость преодолевается за счет замкнутости каждой группы в самой
себе на основном уровне и ее открытостью на других. Эта откры¬
тость функциональна, с одной стороны, благодаря восходящей
идентификации (индивида — со своей группой, одной группы —
с другой, более высокой по рангу и т. д. вплоть до национальной
общности), а с другой — благодаря нисходящей идентификации
(культуры с природой, эмпатии старшего относительно младше¬
го). Горизонтальная несовместимость социальных элементов спо¬
собствует превращению посредничества в сущность социальных
отношений. В социальном и ментальном пространствах соединение
достигается путем перехода в гомогенное пространство семиосфе-
ры: ячеистость групп и их материальных рамок преодолевается за
счет гомогенности знаковой системы, питающей склонность к фор¬
мализму.
Наряду с относительно широким определением японского куль¬
турного этоса как системы, сложившейся в рамках общего взаимо¬
действия человека с материальной и социальной средой, в литера¬
туре «Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон» можно встретить и по-
48
пытки более активного выделения социокультурного пласта как
особо значимой части его. Так, И. Бен-Дасан утверждает, что в ос¬
нове японской культуры и ее «латентной религии» (так называемой
«Нихонкё») лежат «гуманизм» и «человечность». Они порождены
столь тесным опытом человеческих отношений, что не нуждаются
в формальном выражении и кодировании, их не фиксируют ни
в «заповедях», ни в сводах законов. Для японцев «человечность»
(нингэнсэй) представляет собой первичную реальность, ей отдает¬
ся приоритет над всем остальным, в то время как таким символи¬
ческим репрезентациям, как законы, слова, разум, отводится вто¬
ричная роль; поэтому японская поведенческая логика руковод¬
ствуется «законом по ту сторону закона», «словом по ту сторону
слова», «разумом по ту сторону разума», т. е. не столько текстом,
сколько подтекстом [7, с. 105—107]. Эти неписаные правила
и принципы должны соответствовать обстоятельствам человече¬
ской жизни и в то же время требуют интуитивного, невербального*
взаимопонимания и коммуникации.
Если интерпретация И. Бен-Дасаном японского культурного»
этоса основана скорее на личных впечатлениях и опыте, то предло¬
женная американским социоантропологом Такиэ Сугияма Леброй
типологическая характеристика его как «социально-релятивистско¬
го» [37, с. 9] родилась на базе использования метода интеракцион¬
ного анализа. Лебра считает, что характерными чертами японской
культуры являются необычайно высокая социальная озабоченность
и интеракционный релятивизм. Первая предполагает, что из трех,
основных категорий объектов человеческого поведения — социаль¬
ных, физических и символических — японцев более всего интере¬
суют социальные объекты, другие две категории приемлются ими
только через призму интереса к первой. Эта ориентация на со¬
циальные объекты связана, по мнению американского антрополо¬
га, с отсутствием у Японии опыта войн с внешними врагами (ос¬
новная причина), поскольку именно в условиях таких войн' моби¬
лизуется интерес к физическим и символическим объектам. В куль¬
турах с ориентацией на физические и символические объекты влия¬
ние всегда носит односторонний характер и направлено из центра
на периферию. Эту направленность, характерную для многих куль¬
тур Запада и Востока, в том числе и для китайской, Лебра назы¬
вает «односторонним детерминизмом» [37, с. 7]. В культурах, ак¬
центирующих значимость социальных объектов, субъект всегда
ориентируется на действия своего социального объекта и их воз¬
можное влияние на его поведение в дальнейшем. Активизация це¬
почки связи может быть здесь приписана ни самому субъекту, ни
его партнеру, взятым порознь, а только им обоим вместе. И тот и
другой сознают свою взаимосвязь и взаимовлияние. На такого ро¬
да отношениях и базируется интеракционный релятивизм, состав¬
ляющий отличительную черту японской культуры.
Если односторонний детерминизм порождает стремление к диф¬
ференциации, к отделению одного элемента от другого, субъекта
от объекта, «духа» от «плоти», «истинного» от «ложного», «плохо-
4 Заказ № 897 49
го» от «хорошего» и т. д., то интеракционный релятивизм игнори¬
рует такие различия и связывает вещи воедино, а не рассматри¬
вает их дискретно. Интеракционно-релятивистское поведение
включает ситуационную варьируемость, комплексность и соблю¬
дение общего баланса среди всех соответствующих данному дейст¬
вию факторов. Вещь в целом зависима. «Социальная озабочен¬
ность» и интеракционный релятивизм предполагают друг друга и
в совокупности образуют японский культурный этос, определяемый
Леброй как социально-релятивистский [37, с. 9]. Социальный ре¬
лятивизм составляет не только поведенческую основу японцев, но
и базу для традиционных мировоззренческих установок. Если в за¬
падной культуре личность расчленяется на душу и плоть, или на
божественную и дьявольскую половины, ведущие друг с другом
борьбу, то в японской культуре с социально-релятивистским это-
сом такое расчленение немыслимо: человек приемлется здесь це¬
лостно, как естественное единство. «Колебания западного челове¬
ка между неистовой безбожной агрессией и виноватым благочести¬
вым смирением кажутся японцу натянутыми и бессмысленными»
[37, с. 18].
Вследствие этого на Западе, особенно в его интеллектуальной
истории, рациональность приобрела особое значение. «Можно ска¬
зать,— отмечает Лебра,— что развитие западной цивилизации —
это процесс роста рационализации, во время которого человек об¬
рел свободу от эмоциональной иррациональности... В Японии же
рациональность не получила такого высокого статуса, но и эмо¬
циональность не деградировала до уровня иррациональности... Ра¬
циональность и эмоциональность не представляются японскому
уму взаимоисключающими» [37, с. 18—19].
Основными нормативными компонентами социального реляти¬
визма являются: 1) принадлежность к референтной группе (преж¬
де всего к институциональной «рамке»), 2) эмпатия — омоияри;
3) ориентация на зависимость; 4) забота о занятии собственного
места; 5) взаимность.
Как видно из приведенных примеров типологии общего уровня,
в них преобладает одномерный взгляд на культуру независимо oj
того, о какой идет речь — о японской или западной. Как постоянны
их этосы, так постоянны и неизменны их черты и характеристики.
Но при всем том постоянство имеет разные точки, от которых идет
его отсчет: если на Запад глядят с башни «современных ценно¬
стей», то на Японию — с башни «традиции». Однако сама «тради¬
ция» по мере роста экономического и политического статуса Япо¬
нии как бы меняет свои масштабы и высоту: если в прошлом
«культура стыда» считалась показателем отсталости и многие
японцы признавали, что «иметь культуру стыда — настоящий стыд»
[11, с. 69], то в наши дни с башни «контекстуализма» (айдагара-
сюги) Япония предстает перед миром как «образцовое общество»,
чьи культура и традиционные ценности ориентированы не в прош¬
лое, а в будущее. В новых культурологических концепциях япон¬
ская культура выглядит более рациональной, более аналитической
ЛО
и более индивидуалистической, чем в прежних, ее ориентация на?
контекст признается весьма функциональной в современных усло¬
виях.
На субъективном уровне предметом типологического анализа
становятся человек и личность и их понимание и восприятие в кон¬
тексте исследуемой культуры. Значительные расхождения во
взглядах на человека в японской и западной культурах были от
мечены давно как японскими, так и западными учеными. В вышед¬
шей еще в 1934 г. книге «Этика как учение о человеке» философ
Вацудзи Тэцуро отмечал, что слово «нингэн», передающее понятие
«человек» в японском языке, имеет смысл и значение, совершенно
отличные от латинского homo и древнегреческого ’avftponoc, по¬
скольку оно выражает не индивидуальность, а человека, сущест¬
вующего в отношениях с другими людьми, в человеческом контек¬
сте [8, с. 13]. Такое же понимание человека дает и семантический
анализ слова «хито». В общем, закрепленное в лексике представ¬
ление об онтологической сущности человека позволяет сделать вы¬
вод, что японская культура воспринимала ее как «бытие с имма¬
нентно присущим ему сознанием отношений с другими, т. е. бытие
человека, живущего среди людей» [24, с. 53]. Если в западной
культуре человек приемлется как индивидуалистически мыслящая,
автономная личность, обладающая своим почти неизменным по¬
стоянством, то в японской, как и в других дальневосточных куль¬
турах, отмечает японский социопсихолог Хамагути Эсюн, агрегат¬
ным состоянием человека считаются взаимозависимость и взаимо¬
помощь [24, с. 51]. В этом смысле «японский взгляд на человека
имеет много общего со взглядами народов Восточной Азии, но
значительно отличается от западного» [24, с. 52].
Отраженное в японском языке понимание социальной природы
человека и неразрывной связи людей в среде их жизни и деятель¬
ности свидетельствует о контекстуальной направленности миро¬
восприятия, рассматривающего человека именно с точки зрения
его погруженности в контекст и органического единства с ним. Но
погруженность в среду не ограничивается только рамками со¬
циального мира, она естественна и для традиционных представле¬
ний японцев о месте человека в природном мире. В японской куль¬
туре человек воспринимается и осмысливается в естественном
единстве его экзистенциального многообразия. Накамура Хадзимэ
замечает по этому поводу: «Насколько японцы склонны принимать,
внешний и объективный мир таким, каков он есть, настолько же
они склонны принимать естественные влечения и чувства человека
таковыми, каковы они есть, и не стараются подавить их или бо¬
роться с ними» [42, с. 372]. В традиционных взглядах на человека
он предстает как целое, не разделенное на плоть и душу существо.
И в этом отличие характерного для японской культуры взгляда на
человека от сложившегося понимания о нем у народов Запада.
Представления о человеке в единстве его с социальным кон¬
текстом и в его естественной целостности сложились в условиях
земледельческой (рисосеющей) культуры и были закреплены сна¬
4*
5U
чала в синтоизме, а затем с принятием буддизма перенесены в не¬
го, причем в последнем, особенно в дзэн-буддизме, они наслоились
на характерное для него признание недифференцированности
субъекта и объекта. Ф. Мараини вообще утверждает, что японский
антропологизм основан на синтоистском витализме и что «концеп¬
ция человека в японской мысли, в сущности, позитивная и оптими¬
стическая» [38, с. 660]. Синтоистское мировоззрение пронизано
сознанием естественной связи человеческого и божественного и
реализации этой связи в земной жизни, оно рассматривает жизнь
на земле как «благо», а не как «наказание за грехи», поскольку
рождение человека — это эманация ками (синтоистского божест¬
ва) в земной мир. Синто отвергает постоянные и универсальные
моральные законы и ценности, оно призывает к чистоте, искрен¬
ности и верности своей человеческой природе, что уже само по се¬
бе должно обеспечить человеку благо. По синтоистским взглядам,
«зла» нет, есть только «нечистое», которое нужно и можно испра¬
вить, поскольку оно является лишь отклонением от человеческой
.природы. С распространением махаянистского буддизма в Японии
характерный для синтоизма оптимистический взгляд на человека
и человеческую природу не был вытеснен, напротив, под его влия¬
нием буддийская антропология в Японии приобрела оптимистиче¬
скую окраску.
В общем, в японской культурной традиции человек принимался
таким, каков он есть, однако его существование мыслилось только
в рамках социального контекста.
На основе таких представлений о человеке сложился и взгляд
на личность в японской культуре. Характерными для него чертами
являются слабо выраженное представление о границе между «эго»
:и «другим», большая зависимость личности, ее желание адаптиро¬
ваться, неуверенность в себе и ориентированность на группу. По
мнению японского исследователя Мори Дзёдзи, тип личности, сло¬
жившийся в японской культуре, можно назвать «мягкой лич¬
ностью», или, в его метафорических терминах, моделью личности
«яйцо без скорлупы», этому типу личности противостоит типичная
для западных культур «твердая личность» (модель «яйцо в скор¬
лупе») [18, с. 43—45]. Как первый, так и второй тип личности об¬
ладает своими достоинствами и своими недостатками (в частности,
первый тип отличают такие «слабые» черты, как зависимость,
отсутствие принципиальности, группизм, и в то же время он обла¬
дает целым рядом сильных черт — эластичностью, упругостью,
медленной разрушаемостью личности и ее социальной направлен¬
ностью). Предложенная Мори модель личности японца родилась
в ответ на сложившийся в литературе взгляд, согласно которому у
японцев нет индивидуальности. Если еще совсем недавно главные
акценты в интерпретации характерного для японской культуры
типа личности приходились на ее зависимость и отсутствие у нее
самостоятельности в принятии решений [5, с. 23], то сегодня акцен¬
ты ставят на других качествах, подчеркивая прежде всего такие
черты, как эластичность, гибкость и оперативность. В Японии, от-
■мечает профессор университета Дзёти Синода Юдзиро, нет «инди¬
видуальности одного человека», вместо этого «индивидуальность
существует в группе, и поэтому индивидуальность отдельного че¬
ловека скрыта» [21, с. 204—205].
В современных исследованиях внимание японоведов нередко
сосредоточено на психических аспектах необычайно высокой вов-
лсчснности личности в «группу» и па природе ее ориентации на
зависимость. Известный японский психиатр Дои Такэо определяет
эти качества японской ментальностью амаэ, которая как бы со¬
ставляет психологический грим японца [10]. Главное в амаэ—
«благожелательное отношение к зависимости», «желание быть лю¬
бимым», «потребность в благосклонном и снисходительном отно¬
шении». Дои чисто фрейдистски определяет истоки этой психоло¬
гии, связывая ее со стремлением к восстановлению утраченной
связи между ребенком и его матерью, но, отмечает японский пси¬
хиатр, «сказать, что ментальность амаэ детская, отнюдь не озна¬
чает, что она не имеет ценности. Она не только не лишена ценнос¬
ти, но ее влияние как движущей силы многих японских культур¬
ных ценностей засвидетельствовано всей историей Японии вплоть
до наших дней» [10, с. 93]. Однако такая интерпретация психоло¬
гии амаэ вызвала протест у другого японского психиатра — Киму¬
ра Бин, утверждавшего, что понимание Дои личности японца ос¬
новано на западных представлениях, рассматривающих «я» как
автономную идентичность личности, в то время как японское дзи¬
бун («я») не обладает таким самосознанием. Если переводить
дзибун буквально, то это слово означает «моя доля», «моя часть»,
т. е. включает в себя нечто большее, чем просто индивид, посколь¬
ку подразумевает более обширное пространство, частью которого
является личная доля индивида. «Короче говоря, дзибун означает
не абстрактную сущность, интернализованную самой личностью, а
скорее реальность, обнаруживаемую личностью каждый раз в ее
внешних слоях, конкретно в отношениях человека с другими, и оп¬
ределяемую ею как ее доля» [12, с. 154]. Такое понимание личнос¬
ти в японской культуре отличается от западного, где оно наиболее
полно передано латинским словом individuum, в буквальном пере¬
воде означающем «неделимый». Именно сознание себя как дзибун
позволяет японцу чувствовать острую потребность в амаэ.
До конца 70-х годов в литературе «Нихондзин рон» и «Нихон
бунка рон» проблема идентичности личности рассматривалась пре¬
имущественно с точки зрения двух полюсов — индивидуалистичес¬
кой или коллективистской личности. Причем во всех случаях, ког¬
да речь шла о японском группизме, положение личности в значи¬
тельной мере оценивалось по стандартам ее коллективистской
идентичности. В общем, характерным для японской культуры ти¬
пом личности признавали группистско-коллективистскую. Но пос¬
кольку в современных буржуазных теориях эффективность такого
типа идентичности считается не соответствующей требованиям со¬
временного капиталистического производства, а социальное зна¬
чение индивидуализма было дискредитировано во время кризиса
53
70-х годов, особенно остро захватившего страны Запада и истол¬
кованного как кризис западного индивидуализма, для объяснения
экономических достижений Японии и ее конкурентных успехов бы¬
ла предложена новая модель культурно обусловленной идентич¬
ности личности, объяснявшая высокий уровень трудовой мотива¬
ции японцев — контекстуализм (кандзинсюги [24, с. 75] или айда-
гарасюги [20]). Контекстуализм практикуется нс индивидуалисти¬
ческой, но контекстуалистской личностью, которая признает свое
существование прежде всего в отношениях с другими людьми. «В
отличие от индивидуалиста и коллективиста контекстуалист —
личность с комплексной эгововлеченностью». Он определяет или
идентифицирует себя в терминах социальных отношений или кон¬
текста, к которому он принадлежит, и в терминах своего личного
«я». Идентичность контекстуалиста поэтому представляет собой
комбинацию идентичности двух родов — контекстуальную и инди¬
видуальную [35, с. 18]. У контекстуалистской личности не отсутст¬
вует «я», несмотря на то что она всегда принимает в расчет других и
прилагает все усилия для сохранения хороших отношений. Она ори¬
ентирует свое поведение с отсылочной точки, расположенной на сто¬
роне других (модель поведения outside-in), т. е. личность действует
согласно тому, что от нее ожидают другие. Ее поведенческий кри¬
терий не постоянен, а подвижен, сама личность подобна древне¬
греческому богу Протею.
Контекстуалистская идентичность может быть разделена на две
части: на идентичность принадлежности (сёдзоку) и идентичность
доли (бун). Чтобы идентифицировать себя, контексту а листу нуж¬
но уяснить, каков контекст (т. е. какая семья, деревня, компания}
его принадлежности. Затем он должен определить свой статус, или
свою нишу, в этом контексте [35, с. 18].
Если основными атрибутами индивидуализма являются эго¬
центризм, опора на собственные силы и взгляд на межличностные
отношения как на средство реализации индивидуалистических це¬
лей и потребностей, то основными атрибутами контекстуализма и
контекстуалистской личности следует считать взаимозависимость,
опору на взаимопомощь и взгляд на межличностные отношения
как на цель самое по себе [24, с. 79—80]. Для контекстуализма
характерно такое качество, как совместная автономия. Теоретики
контекстуализма указывают на то, что в японском языке нет аб¬
солютного личного местоимения «я», как в индоевропейских язы¬
ках, «я» японца релятивно и меняется в зависимости от контекста
[22, с. 195—197].
Именно контекстуалистской идентичностью, при которой лич¬
ность обладает высокой способностью действовать в межличност¬
ных отношениях, и энергетической поведенческой автономией объ¬
ясняется эффективность современной японской экономической ор¬
ганизации, и, более того, этот тип идентичности преподносится дру¬
гим странам «как оригинальный мягкий товар в области социаль¬
ной технологии» [31, с. 55]. В этом утверждении обнаруживается
новая направленность в «Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон»:
54
поворот от идеи «уникальности» к идее «японизации», которая
должна заменить «вестернизацию» как модель развития современ¬
ного буржуазного общества.
Нужно отметить, что литература «Нихондзин рон» и «Нихон
бунка рон» посвящена большой и интересной проблеме — пробле¬
ме японской национальной культуры как формы выражения ду¬
ховного и поведенческого опыта исторически сложившейся нацио¬
нальной общности. Безусловно, значение этой проблемы важно
для понимания как прошлого Японии, так и ее настоящего и бу¬
дущего. И в то же время, поскольку японская культура составля¬
ет часть общечеловеческой, знание о ней и о специфике ее само¬
бытности должно дать много для понимания истории и культуры
всего человечества, общего и особенного в судьбах отдельных на¬
родов, вплетенных в «живую ткань» мировой культуры.
Однако уровень, на котором эти проблемы решаются в теориях
«Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон», выглядит в общем неубе¬
дительным и с методологической и с идеологической точек зрения.
Если говорить о методологической стороне, то следует отметить
некоторые существенные недостатки в подходе культурологов-япо¬
новедов.
Во-первых, многие из них игнорируют историческую динамику
культуры (идет ли речь о японской, или западной, или китайской
культуре, тип их культуры исторически постоянен). Национальная
культура предстает как статичная целостность.
Во-вторых, если в теориях «Нихондзин рон» и «Нихон бунка
рон» культура и обладает динамикой развития, то это — внутрен¬
нее самодостаточное движение, никоим образом не связанное с
общими тенденциями человечества, с его историко-формационным
развитием.
В-третьих, культура понимается вне законов взаимодействия
базиса и надстройки.
В-четвертых, диалектика отношений субкультурных уровней иг¬
норируется, культура едина для всех классов, слоев и групп.
В-пятых, в силу понимания культуры как статичного и само¬
достаточного феномена ее типические черты и характеристики
экстраполируются.
В-шестых, неадекватное использование методов различных на¬
ук (лингвистики, психологии и др.) для объяснения социальных
явлений позволяет полностью включить их в сферу культуры.
В подходе авторов «Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон» к
интерпретации культуры остро чувствуется та особенность буржу¬
азного сознания, о которой К. Маркс писал: «Буржуазное общество
есть наиболее развитая и наиболее многообразная историческая
организация производства. Поэтому категории, выражающие его
отношения, понимание его структуры, дают вместе с тем возмож¬
ность заглянуть в структуру и производственные отношения всех
тех погибших форм общества, из обломков и элементов которых
оно было построено. Некоторые еще не преодоленные остатки этих
обломков и элементов продолжают влачить существование внутри
55
буржуазного общества, а то, что в прежних формах общества име¬
лось лишь в виде намека, развилось здесь до полного значения
и т. д. ...Так называемое историческое развитие покоится вообще
на том, что последняя по времени форма рассматривает предыду¬
щие формы как ступени к самой себе и всегда понимает их одно¬
сторонне, ибо лишь весьма редко и только при совершенно опре¬
деленных условиях она бывает способна к самокритике...» fl.
с. 42—43].
В теориях «Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон» это односто¬
роннее понимание накладывается на идеологическую основу, кото¬
рая явно заметна и на методологическом уровне.
Представление о японской культурной традиции как о ступени
к своим собственным ценностям и идеалам, прямое перенесение
ее в современность, игнорирование диалектики развития и тех сто¬
рон национальной истории и культуры, которые противоречат ее
ценностям (например, отказ от признания классового характера
японского общества и засвидетельствованных историей страны
многочисленных классовых и социальных конфликтов и противо¬
речий, исключение из числа национальных культурных ресурсов
идеологии и универсалистских ценностей), отражают в общем
буржуазный характер теорий «Нихондзин рон» и «Нихон
бунка рон». Именно этим характером объясняется и включение ос¬
новных положений теорий в официальную консервативную прог¬
рамму «Эпоха культуры».
И в то же время именно потому, что «в каждой национальной
культуре» есть «две национальные культуры» [3, с. 129], позиции
теоретиков «Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон» интересны тем,
что в них отражены взгляды одной из этих двух культур на общую
национальную культуру и в этих взглядах присутствуют те два
уровня интереса к национальной самобытности, о которых мы го¬
ворили вначале, — культурный и идеологический.
Литература
1. Маркс К. Экономические рукописи 1857—1859 годов (первоначальный ва¬
риант «Капитала»). — К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения. Изд. 2-е.
Т. 46. Ч. 1.
2. Маркс К. и Энгельс Ф. Немецкая идеология— Сочинения. Изд. 2-е. Т. 3.
3. Ленин В. И. Критические заметки по национальному вопросу.— Полное соб¬
рание сочинений. Т. 24.
4. Аида Юдзи. Нихондзин-но исики кодзо (Структура сознания японцев).
Токио, 1970.
5. Араки Хироюки. Нихондзин-но кодо ёсики. Тарицу то сюдан-но ронри
(Стиль поведения японца. Отсутствие самостоятельности в принятии реше¬
ний и групповая логика). Токио, 1974.
6. Бунка-но дзидай. Охира сори-но сэйсаку кэнкюкай хококу (Эпоха культуры.
Отчет научно-исследовательской комиссии по изучению политических проб¬
лем при кабинете премьер-министра М. Охира). Вып. 1. Токио,- 1980.
7. Бэн ДасанИдзая. Нихондзин то юдаядзин (Японцы и евреи). Токио,.
1971.
8. Вацудзи Тэцуро. Нингэн-но гаку тоситэ-но рииригаку (Этика как уче¬
ние о человеке). Токио, 1934.
56
9. Дайён Нихондзин-но кокуминсэй. Токэй сури кэнкю дзё. Кокуминсэй тёса
иинкай хэн (Японский национальный характер. Комитет по изучению нацио¬
нального характера при Институте статистической математики). Т. 4. Токио,
1982.
10. До и Такэо. Амаэ-но кодзо (Структура амаэ). Токио, 1974.
11. Итикава Коити. Нихондзин рон-но сякай синриси-но кокороми (Опыт
социально-психологической интерпретации истории «Нихондзин рон»).— «Хи-
тоцубаси ронсо». Токио, 1979, т. 81, № 2.
12. Кимура Би н. Хито то хито то-по айда (То, что находится между людьми).
Токио, 1972.
13. Кларк Грэгори. Сякай-но барансу га уму сэйтё ёрёку (Рожденные со¬
циальным балансом резервы роста). — «Нихон кэйдзай кэнкю сэнта кайхо».
Токио, 1979, № 355.
14. Кларк Грэгори, Ямамото Ситихэй. Мотто дзибун дзисин-о сиру
тамэ-ни таттэ сиё (Приложим больше усилий, чтобы познать самих себя).—
«Сюкан Асахи». Токио, 1977, т. 82, № 22/3071.
15. Минами Хироси. Нихондзин-но синри то сэйкацу (Психология и жизнь
японцев). Токио, 1980.
16. Миякэ Сэцурэй. Гиакусю нихондзин (Лживый, злой и страшный япо¬
нец). Токио, 1891.
17. Миякэ Сэцурэй. Синдзэмби нихондзин (Правдивый, добрый и красивый
японец). Токио, 1891.
18. Мори Дзёдзи. Нихондзин «Каранаси тамаго»-но дзигадзо (Японцы.
«Яйцо без скорлупы» — культурный автопортрет). Токио, 1977.
19. Мори Микисабуро. «На» то «хадзи»-но бунка (Культура «репутации»
и «стыда»). Токио, 1971.
20. Мураками Ясусукэ, Кумон Сюмпэй, Сато Сэйдзабуро.
Буммэй тоситэ-но иэ сякай (Общество иэ как цивилизация). Токио, 1979.
21. Синода Юдзиро. Хокори то Нихондзин (Чувство гордости у японцев).
Токио, 1980.
22. Судзуки Такао. Гэнго то сякай (Язык и общество).— Гэнго. Токио, 1967.
23. То номура Наохико. Нихон буммэй-но гэнкодзо (Первоначальные
структуры японской цивилизации). Токио, 1975.
24. Хамагути Эсюн. «Нихонрасиса»-но сайхаккэн (Новая трактовка своеоб¬
разия японской культуры). Токио, 1977.
25. X а я с и Т и к и о. Нихондзин-но кокоро ва каватта ка? (Изменилась ли душа
японца?). — «Нихондзин кэнкю». Токио, 1976, № 1.
26. В е 11 a h R. Japan’s cultural identity: Some reflections on the Work of Wat-
suji Tetsuro.— Japan: Enduring scholarship. Sei. from the «Far Eastern
quarterly». «The journal of Asian studies», 1941—1971, Tucson (Ariz.), 1972,
vol. 2.
27. Benedict R. The chrysanthemum and the sword: Patterns of Japanese cul¬
ture. Boston, Cambridge, 1946.
28. В e r q u e A. Vivre 1’espace au Japan. P., 1982.
29. В e i r i M. Motivational forces in Japanese life.— Japanese employee. Tokyo,
1969.
30. D e V о s G. A. Socialization for achievement: Essays on the cultural psychology
of the Japanese. Berkeley etc., 1973.
31. Hamaguchi Esyun. The «Japanese disease» or Japanization?—«Japan
echo». Tokyo, 1981, vol. 8, № 2.
32. Hasegawa Nyozekan. The Japanese character. A cultural profile. Tokyo
etc., 1982.
33. Kawashima Takeyoshi. The status of individual in the notion of law,
right and social order in Japan.— The Japenese mind. Tokyo, 1973.
34. Kishimoto Hideo. Some Japanese cultural traits and religions.— The Ja¬
panese mind. Tokyo, 1973.
35. Kumon S h u m p e i. Some principles governing the thought and behavior of
Japanists (contextualists).— Journal of the Japanese studies. Seattle, 1982,
vol. 8, № 1.
36. Lauer К. H. Temporality and social change: The case of 19th century China
and Japan.— «Sociol. quarterly». Columbia. 1973, vol. 14, № 4.
57
37. Lebra T. S. Japanese patterns of behavior. Honolulu, 1976.
38. M a r a i n i F. Japan and the future: some suggestions from Nihonjinron li¬
terature.— Rivista internazionale di scienze economiche e commerciali. Milano,
1975, a. 22, № 7-8.
39. Moore Ch. A. Editor’s supplement: the enigmatic Japanese mind.— The Ja¬
panese mind. Tokyo, 1973.
40. Nagashima Nobuhiro. A reversed world: or is it?—Modes of thought:
Essays on thinking in Western and non-Western societies. L., 1973.
41. Nakamura Hajime. Basic features of the legal, political and economic
thought of Japan.— The Japanese mind. Tokyo, 1973.
42. Nakamura Hajime. The ways of thinking of eastern peoples: India, Chi¬
na, Tibet, Japan. Honolulu, 1964.
II. Распространение культуры
в обществе
Б. М. Фирсов
СРЕДСТВА МАССОВОЙ КОММУНИКАЦИИ ЯПОНИИ
В КОНТЕКСТЕ РАСПРОСТРАНЕНИЯ
КУЛЬТУРЫ И ИНФОРМАЦИИ
Телевидение, радио и печать Японии по справедливости счита¬
ют одними из самых развитых в мире. В настоящей статье мы
не будем затрагивать историю их возникновения и роста. Эти во¬
просы подробно рассмотрены в коллективной монографии «Печать,
радио и телевидение Японии», опубликованной в 1974 г. [1].
Куда более интересной кажется попытка оценить нынешнюю со¬
циальную роль системы средств массовой коммуникации (МК),
способность этой системы удерживать население страны в рам¬
ках господствующей идеологии и культуры.
Задача такого рода является достаточно сложной, и потому
здесь речь пойдет не столько об универсальных показателях и
характеристиках влияния средств МК на сознание и поведение
японской аудитории, сколько о содержательных выводах и наблю¬
дениях, помогающих понять закономерности распространения ин¬
формации и культуры с помощью этих средств. Особый акцент
будет сделан на телевидении, которое, как известно, активно втор¬
гается в жизнь любого современного общества, японского в том
числе. Наконец, в изложении темы и проблематики статьи мы ча¬
ще всего будем пользоваться источниками, которые сами япон¬
ские исследователи — социологи массовой коммуникации адресу¬
ют зарубежным ученым и специалистам, а не научной обществен¬
ности и журналистам телевидения, радио и прессы своей страны.
Наверняка при этом какая-то часть информации и аргументов
окажется недоступной «неяпонскому» читателю, но таковы объек¬
тивные условия, с которыми нельзя не считаться.
1. Массовая информация как элемент
непосредственной среды обитания
Бурное развитие техники передачи и приема слова, звука,
изображения, свидетелями которого мы являемся в последние
десятилетия, привело к тому, что пространственные и временные
59
барьеры на пути распространения общедоступной, массовой радио¬
телевизионной и газетно-журнальной информации заметно снизи¬
лись. Ликвидация значительной части этих барьеров превратила
массовую информацию в неотъемлемую, органическую часть не¬
посредственной среды обитания, в важнейшее условие жизнедея¬
тельности человека и ее воспроизводства. Пример сегодняшней
Японии — наглядное и убедительное тому свидетельство.
Таблица 1
Динамика изменения многопрограммности
телевидения Японии*, %
Число телеприемников, принимавших...
Год
две
три
четыре
пять
шесть
семь и бо¬
программы
программы
программы
программ
программ
лее про¬
грамм
всего
1965
4
27
14
13
16
26
100
1970
3
12
23
12
16
34
100
1975
3
2
20
11
20
44
100
1981
3
1
15
8
22
51
100
♦ [24, с. 120]
Первые передачи японского телевидения начались в 1953 г.
Темпы роста телевидения превзошли все ожидания. Уже через
10 лет телевизионные программы могли принимать 84 % населения
страны [10, с. 32—40]. Развитие приемной сети происходило наря¬
ду с развитием сети передающих станций. Усилиями Эн-Эйч-Кей
(радиотелевещательная корпорация, поддерживаемая правительст¬
вом Японии) и организаций так называемого «независимого»
(коммерческого) телевидения, а начиная с середины 60-х годов
еще и стараниями местных муниципальных органов была созда¬
на всеохватная система телевидения. Ее особенность состоит не
только в том, что практически все население Японии может смот¬
реть телевизионные передачи. Ведущее качество системы — нара¬
стающая интенсивность потоков телевизионной информации. Это
качество может быть измерено несколькими способами. Первый
из них — число программ, которые передаются в данной местно¬
сти (город, префектура, населенный пункт) и могут приниматься
на домашние телевизоры. Табл. 1 показывает, что поток телеин¬
формации в последние годы непрерывно возрастал. В наиболее
типичном случае житель Японии 80-х годов проживает на терри¬
тории, где возможен прием шести, семи и более телевизионных
программ. Второй измеритель — среднесуточная длительность «те¬
левизионного облучения». Для телевидения Эн-Эйч-Кей этот пока¬
затель составил в 1979 г. 17 часов 30 минут (общая программа) и
18 часов (учебная программа) [25, с. 6]. Аналогичные показате¬
ли для некоторых коммерческих телекомпаний еще выше: режим
их работы приближается к круглосуточному.
60
Таблица 2
Динамика изменений числа телевизоров
в семьях японского населения,*
% к общему числу вемей
1965 г.
1970 г.
1975 г.
1981 г.
Доля семей, обеспеченных теле¬
визионными приемниками . .
В том числе:
93
98
98
99
одним приемником
84
61
45
37
двумя приемниками ....
8
29
37
37
тремя и более приемниками
2
8
15
25
♦ [24, с. 122]
Возникает вопрос: в какой мере предложение в сфере телеви¬
дения соответствует спросу на него? Мера такого соответствия
должна быть оценена как высокая. С годами, о чем речь пойдет
далее, аудитория Японии втягивается в процесс телесмотрения,
ее образ жизни становится все более телецентричным. В
итоге, несмотря на постоянный рост «предложения», спрос оказы¬
вается во многом неудовлетворенным. Национальное обследо¬
вание, проведенное Институтом исследований общественного мне¬
ния Эн-Эйч-Кей в 1980 г., показало, что не менее одной шестой
части общенациональной аудитории считает количество трансли¬
руемых программ недостаточным; прямые антагонисты — люди,
чувствующие, что число программ уже превысило пороговое зна¬
чение, составляют около 9 % опрошенных; три четверти аудито¬
рии думают, что число программ является близким к норме [24,
с. 120—121].
Еще один признак усиливающейся телецентричности образа
жизни — рост числа телевизоров в расчете на одну семью. Про¬
цесс первичного насыщения телеприемниками закончился к сере¬
дине 60-х годов. Затем последовала волна приобретения вторых
телевизоров, а в начале 70-х годов — третьих (табл. 2). Расшире¬
ние масштабов семейной телесобственности не имеет однознач¬
ного объяснения. Здесь определенным образом сказалось развитие
цветного телевидения, увеличение выпуска портативных транзистор¬
ных телеприемников, производство телевизоров, способных прини¬
мать сигналы в диапазонах УКВ. Но технический прогресс не
всегда является независимой переменной. Его содержание, на¬
правленность в сильной мере управляются потребностями обще¬
ства в разнообразной социально-культурной информации и осо¬
знанием новых способов их удовлетворения.
Последствия интенсивной «телевизации» японской семьи трудно*
переоценить. Речь идет о том, что возникают необходимые и до¬
статочные условия для индивидуального использования телеви-
61
дения. Появление в доме второго, третьего приемника не разру¬
шает правил телесмотрения, особенно ритуализированных в япон¬
ских семьях, чей образ жизни несет на себе сильное влияние
традиционной культуры. Авторитет и власть членов семьи, кому
ранее принадлежало высокое право первенствовать в выборе теле¬
программ, остаются при этом незыблемыми. Однако теперь уже
могут быть реализованы запросы и удовлетворены интересы дру¬
гих членов семьи. Данные опросов свидетельствуют: чем больше
телевизоров в семье, тем выше вероятность регулярного приема
передач общеобразовательного и учебного телевидения. При на¬
личии одного приемника эти программы смотрят немногим более
одной пятой семей, а при трех телевизорах — не менее одной тре¬
ти [24, с. 124]. Говоря иначе, стандарты массового потребления на¬
чинают ощутимо дополняться моделями специализированного,
направленного использования телевидения. Средство массовой
коммуникации превращается в инструмент информационного об¬
служивания относительно ограниченных по своей численности
групп и слоев населения.
На рост телецентричности жизни японского населения указы¬
вают количество и качество контактов с телевидением. По дан¬
ным опроса, проводившегося Эн-Эйч-Кей летом 1980 г., каждые
три жителя из четырех совершают телеритуал ежедневно [22, с. 2].
Что касается абсолютных объемов времени, то в расчете на одно-
то жителя Японии старше 10 лет телесмотрение составляет: 3 ча¬
са 17 минут в будни, 3 часа 29 минут в субботние и 4 часа 05 ми¬
нут в воскресные дни [19, с. 108]. Эти данные относятся к 1980 г.
и получены на основе специального исследования бюджетов вре¬
мени населения страны, организуемого один раз в пять лет. Ана¬
лиз аналогичных показателей за длительный период показывает,
•что объем телесмотрения, достигнув некоторого предела, стабили¬
зируется по абсолютному значению. Затраты времени на телесмот¬
рение становятся неизменными и в относительном измерении.
Названная тенденция иллюстрируется в табл. 3 и 4 на примерах
структуры бюджетов времени взрослого мужского и женского
населения.
Анализируя картины наступления телевидения на различные
занятия японской аудитории, менее всего стоит задерживаться
на фактах, лежащих на поверхности. Избежим этого соблазна и
мы, отключив внимание читателей от тривиальных выводов и за¬
мечаний. Например, трюизмом следует считать факт, согласно
которому на телевидение уходит не менее 40 % времени, прово¬
димого среднестатистическим японцем дома в состоянии бодрст¬
вования, а также и то, что те же затраты времени прочно заняли
третье место среди других важнейших видов жизнедеятельности,
уступив первое и второе места сну и работе (труду).
Заслуживают обсуждения скрытые механизмы врастания теле¬
видения в повседневную жизнь, и прежде всего та громадная внут¬
ренняя (часто неотвратимо действующая) сила, с которой оно на¬
чинает накладываться на другие занятия, комбинироваться с ни-
62
Таблица 3
Суточный бюджет времени взрослого мужского населения Японии*
Вид деятельности
Будни
(час., мин.)
Суббота
(час., мин)
Воскресенье
(час., мин)
1970 г.
1975 г.
1930 г.
ь
1975 г.
1980 г.
1970 г.
1975 г.
1980 г.
Сон
8.04
8.06
8.02
8.00
8.07
8.08
8.42
8.58
8.59
Еда
1.31
1.30
1.33
1.30
1.32
1.34
1.33
1.34
1.38
Уход за собой . . • ...
0.58
0.59
0.59
0.56
0.57
0.59
0.55
0.55
0.57
Работа
7.54
7.15
7.19
7.28
5.56
5.56
4.16
2.46
2.38
Домашний труд
0.28
0.27
0.29
0.28
0.42
0.37
0.52
1.11
1.08
Общение
0.42
0.40
0.38
0.49
0.53
1.00
1.11
1.15
1.23
Бездеятельный отдых . . .
0.36
0.47
0.42
0.39
0.47
0.41
0.43
0.45
0.45
Активные занятия в сво¬
бодное время
0.29
0.36
0.35
0.52
1.00
1.02
1.45
2.00
1.41
Перемещения
0.51
0.59
1.06
0.51
0.59
1.08
0.35
0.40
0.51
Чтение газет, журналов,
книг
Радиослушание
0.40
Q.44
0.48
0.36
0.46
0.48
0,42
0.46
0.55
0.35
0.43
0.45
0.31
0.42
0.43
0.30
0.33
0.31
Телесмотрение
2.47
2.58
2.57
2.41
3.25
3.17
3.37
4.13
4.17
♦ [19, с. 95]. Данные получены на основе общенационального обследования
бюджетов времени в 1980 г. (см. выше). При их обработке учитывалось, что в
одни и те же промежутки времени могли совершаться два и более видов де¬
ятельности (например, совмещение радиослушания и работы по дому, теле¬
смотрения и общения и т. д.), каждый из которых отмечался респондентом в
дневнике как самостоятельный. По этой причине общая сумма суточных зат¬
рат времени превышает 24 часа.
ми и даже регулировать их. Около половины (44 %) времени, про¬
водимого у экрана, так или иначе совмещается с разными видами
деятельности. Наряду с этим растет число самих видов деятель¬
ности: работа по дому, прием пищи, уход за детьми, радиослуша¬
ние, общение с другими членами семьи. Телевизионное изобра¬
жение с нарастающим ритмом вторгается в повседневную жизнь
японских телезрителей и в этом смысле встраивается в их окруже¬
ние, превращается в неустранимый элемент среды. Постоянство
присутствия телевидения является одним из важных источников
осознания его незаменимости. Этот существенный психологический
феномен ощутимо дает о себе знать в раннем возрасте и усили¬
вается по мере естественной смены фаз жизненного цикла.
Было бы уместным проиллюстрировать тезис о врастании теле¬
видения в образ жизни японского населения таким примером. В
1980 г. Институт исследований общественного мнения Эн-Эйч-Кей
провел по единой методике опрос среди японского населения (вы¬
борка 2544 человека) и населения США (1680 человек) [9]. В
числе нескольких десятков вопросов, затрагивавших самые раз¬
личные стороны отношения людей к общественной, семейной, ин¬
дивидуальной жизни и к ее сегодняшним (реальным и предпочи-
63
Таблица 4
Суточный бюджет времени взрослого женского населения- Японии*
Вид деятельности
Будни
(час., мин.)
Суббота
(час., мин.)
Воскресенье
(час., мин.)
1970 г.
1975 г.
1
19ВО г.
1970 г.
1975 г.
1980 г.
1970 г.
1975 г.
•1 0851
Сон
7.42
7.36
7.36
7.42
7.44
7.42
8.20
8.27
8.28
Еда
1.37
1.37
1.38
1.38
1.41
1.40
1.41
1.43
1.44
Уход за собой
1.03
1.15
1.06
1.03
1.07
1.06
1.00
1.03
1.04
Работа
4.00
3.46
3.43
4.02
3.04
3.04
2.24
1.43
1.30
Домашний труд
5.26
5.18
5.16
5.12
5.32
5.19
5.11
5.27
5.19
Общение, контакты ....
0.40
0.42
0.42
0.45
0.48
0.53
1.04
1.12
1.11
Бездеятельный отдых . .
Активные занятия в сво¬
0.38
0.40
0.40
0.38
0.46
0.40
0.40
0.42
0.41
бодное время
0.22
0.27
0.33
0.28
0.27
0.37
0.53
0.46
0.53
Перемещения
Чтение газет, журналов,
0.24
0.28
0.36
0.22
0.29
0.39
0.19
0.25
0.34
книг
0.22
0. 24
0.31
0.18
0.28
0.31
0.18
0.23
0.28
Радиослушание
0.26
0.33
0.41
0.22
0.32
0.36
0.17
0.26
0.26
Телесмотрение ......
3.46
4.02
3.59
3.39
4.18
3.53
3.58
4.21
4.09
* [19, с. 96]; см. примеч. к табл. 3.
таемым) условиям, был предусмотрен прожективный тест. Рес¬
пондентам предлагалась некоторая воображаемая ситуация, и их
просили сказать, как бы они в этой ситуации себя повели. Тест-
вопрос задавался в следующей форме. «Вообразите,— говорил ин¬
тервьюер,— что на период два-три месяца вам придется покинуть
привычную для вас жизненную обстановку, например уехать куда-
нибудь. В этих условиях вам предлагается взять только одну вещь
(предмет) из числа тех, которые указаны в карточке, и обхо¬
диться все время без остальных. Что именно в таком случае вы
предпочтете забрать с собой?» Приведем распределение ответов
(в процентах к общему числу опрошенных японцев и американ¬
цев соответственно):
Вариант ответа
Япония
США
Холодильник . . . .
. 13,4
41,0
Автомобиль
. 14,6
38,9
Газета .......
. 22,8
5,6
Телефон
. 15,8
9,0
Телевизор
. 30,5- ,
' 3,7
Не знаю
. 2,9
1,8
Итак, телецентричность японского образа жизни, или способ
организации повседневной деятельности (досуг, внутрисемейное
общение и др.) «вокруг телесмотрения», налицо. Но, заключая
раздел, хотелось бы избежать слишком упрощенного, одномерно¬
го представления об этом явлении. Его наиболее сущностная сто-
64
рона — постоянная, ежедневно совершаемая идеологическая обра¬
ботка аудитории. Телевидение в данном случае следует восприни¬
мать не как «пассивный» ретранслятор аудиовизуальной инфор¬
мации, но как важнейшую часть информационно-пропагандист¬
ского комплекса буржуазного государства. Стоит подчеркнуть, что
с помощью телевидения пропагандируются и внедряются в массо¬
вое сознание многосложные сочетания знаний, духовных ценно¬
стей и социальных норм, отражающих мировоззрение и интере¬
сы правящих классов Японии.
Еще один короткий пример. Политические опросы обществен¬
ного мнения свидетельствуют, что ныне 86 % японцев высказыва¬
ются в поддержку «сил самообороны», тогда как еще три десятка
лет назад, в 1952 г., эти идеи поддерживало 42 % [4, с. 168]. Ука¬
занный сдвиг в сознании необходимо приписать воздействию из¬
давна и тщательно организуемой пропагандистской кампании, це¬
лью которой является возрождение духа милитаризма.
Основная функция буржуазных средств массовой информации
всегда состояла в защите капиталистического строя. Курс на ми¬
литаризацию Японии, на усиление японо-американского военного
и экономического союза, открыто провозглашаемый и демонстри¬
руемый нынешним правительством, естественно, приводит к рез¬
кой политизации деятельности этих средств. Апология капитализ¬
ма и его доктрин заметно усиливается. Роль японского телеви¬
дения в этом процессе велика, и она будет постоянно возрастать.
2. Дрейф массовой коммуникации в сторону
коммерческой культуры
Пытаясь, далее, диагностировать социальные качества интен¬
сивных телевизионных контактов, обратимся к структуре телеви¬
зионных программ. Что может извлечь телезритель из содержа¬
ния передач? Отвлекаясь временно от определенных социально¬
культурных различий, которые существуют между телевидением
Эн-Эйч-Кей и коммерческими телекомпаниями, приведем данные
об общих соотношениях основных типов телепрограмм. Если при¬
нять за 100 % длительность передач, транслируемых в течение
недели всеми телестанциями, то в этом потоке передачи новостей
займут" 11 % недельного объема времени, передачи развлекатель¬
ного характера — 46 %. а культурно-образовательные программы—
38 %; оставшиеся 5 % времени принадлежат рекламе, объявле-
ниям и прочим передачам1.
Итак, со стороны «предложения» японское телевидение носит
в принципе развлекательный характер. Разумеется, ряд программ
нельзя назвать монофункциональными. «Чистое» развлечение весь¬
ма сложным образом комбинируется с возможностью эмоцио¬
нальной разрядки, отдыха, мелодраматического переживания,
идентификации со звездами телеэкрана («квазиобщение»). В раз¬
влекательные программы, несомненно, могут встраиваться какие-
5 Заказ № 897
65
то рациональные элементы и т. д. Однако, каким бы широким.ни
казался этот функциональный диапазон, содержание большинст¬
ва передач генетически восходит к стандартам буржуазной мас¬
совой культуры, погоне за популярностью у зрителя на основе об¬
легченного восприятия и следования невысоким эстетическим за¬
просам массовой публики.
Длительное время исследователи японского телевидения с
большой степенью единодушия фиксировали его успех у этой
Таблица 5
Соотношение затрат времени на просмотр
основных типов телепрограмм*
(для всех телестанций местности Канто,
% к объему недельных затрат времени на телевидение)
Тип телепрограмм
1972 г.
1975 г.
1977 г.
1979 г.
1981 г.
Новости
17
17
16
15
16
Развлекательные програм¬
мы
64
60
60
60
64
Культурно-образователь¬
ные программы
16
18
17
18
19
Прочие программы ....
3
5
7
7
1
* [24, с. 128]. Расчеты произведены на основе повторных
недельных обследований 900 респондентов в возрасте стар¬
ше семи лет.
публики, игнорируя возможность отрицательных социальных по¬
следствий. Ныне настал час возмездия. Оно пришло со стороны
массовой телевизионной аудитории, которая своим реальным по¬
ведением подтвердила, что нынешняя структура телепрограмм со¬
ответствует, так сказать, ее базовым социально-культурным запро¬
сам и потребностям. Выше шла речь о «предложении» — структу¬
ре основных типов передаваемых телепрограмм. Приведем теперь
данные о «спросе».
Из табл. 5 видно, что наибольшим успехом у потребителя
пользуются телеразвлечения, на них расходуется 60—64 % не¬
дельного ресурса времени, посвящаемого телевидению. Сущест¬
венно ниже затраты времени на просмотр культурно-образователь¬
ных программ (16—19%). Тенденция выглядит как весьма устой¬
чивая: на протяжении последних десяти лет колебания спроса
были незначительными. Поделив удельные веса разных типов те-
лепрограмхм в потоках передаваемой и принимаемой информации,
нетрудно увидеть, что фактические запросы на развлечения оказы¬
ваются выше «квоты», установленной для них телевидением исхо¬
дя из принципов программной политики. Соотношение спрос —
предложение для развлекательной части телевещания составляет
1,3, а для просветительской части — 0,5. Картина популярности
жанров телепередач закрепляет этот вывод (табл. 6).
66
Таблица 6
Популярность различных телепередач*,
% к числу опрошенных
Вид телепередачи
Новости, обозрение новостей . . . . • ...
Прогнозы и бюллетени погоды ... • . . .
Квизы (конкурсы с участием публики) . . .
Программы йпонской и зарубежной популяр¬
ной эстрадной музыки ..
Профессиональный бейсбол
Детективные пьесы
Драматические пьесы на семейно-бытовые
темы
Костюмированные представления
Борьба сумо
Комедии, варьете
Исторические пьесы
Народные песни и музыка
Передачи на политические, экономические и
социальные темы
Кинофильмы
Эстрадные обозрения (шоу)
Спортивные передачи (исключая бейсбол и
борьбу сумо> .
Хобби и другие практические передачи . .
Комментарии
Прямые трансляции концертов и представле¬
ний
Мультфильмы
Культурно-образовательные передачи . . .
Музыкальные конкурсы
Классическая музыка
Лекции по профессиям
Доля по¬
стоянных
зрителей
77 ’
41
47-2.
42-3
41 - ч
40 - <, • ь
40 о >
39
37
30
27
27
24
23
22
21
21
20
15
14
11
11
5
5
* [23, с. 4]. Таблица составлена на основе распреде¬
ления ответов на вопрос: какие виды телепередач вы
смотрите наиболее часто? Общее число опрошенных
(1981 г.) составило 4038 человек (в возрасте 16 лет и
старше).
В качестве еще одного аргумента, подтверждающего основа¬
тельный сдвиг интересов и запросов аудитории в сторону развле¬
кательности, можно сослаться на рейтинги2 конкретных передач.
В список 20 наиболее популярных передач Эн-Эйч-Кей (за выче¬
том ряда выпусков и обзоров новостей, транслируемых в часы
пик, и бюллетеней погоды) входят:
Рейтинг, %
Телевизионный сериал «Фотостудия»
Состязания эстрадных певцов-любителей . . . .
Рэндзо (игра интеллектуалов) • .
Исторические телепьесы
Смех на сцене (варьете)
Альбом природы (видовая передача)
Варьете в полдень
16,4
15,2
16,9
14,2
15,5
15,2
10,3
5*
67
Читателя не должна смущать относительно небольшая величи¬
на рейтингов. На протяжении суток зрители распределяются
среди нескольких конкурирующих каналов. В определенном смыс¬
ле можно говорить о социально-культурной конкуренции Эн-Эйч-
Кей, когда она пытается противопоставить свои культурные стан¬
дарты программам коммерческих станций, далеким, по общему
признанию, от эталонов нравственного и эстетического совершен-
Таблица 7
Оценки развлекательности, информационной полезности
и незаменимости различных средств
массовой коммуникации*,
% к общему числу опрошенных
Развлека- Информа- Незаме-
тельность нионная нимость
полезность
Телевидение
Газеты ....
Магнито- и грамзаписи
Книги
Радио
Кинофильмы, спектакли . . . .
Журналы (включая еженедельни¬
ки)
Другие массовые источники со¬
циально-культурной информа¬
ции
54
10
10
8
7
5
2
37
42
1
6
6
1
5
38
39
3
7
6
1
1
5
Всего .. . 100 100 100
♦ [23, с. 2]. По данным общенационального обследования
населения Японии.
ства. Более откровенный, рыночный характер носит соперничест¬
во коммерческих телесетей. По названным причинам рейтинг, до¬
стигающий значения 20—25 %, является признаком очень высо¬
кой популярности программы в условиях состязаний шести-семи
каналов. Но все же в данном случае важными кажутся не столь¬
ко пики зрительского интереса и внимания, сколько реальные за¬
просы аудитории, в конечном счете формируемые культурой и
идеологией современного японского капитализма. В каждом об¬
ществе телевидение отвечает задачам этого общества, его пред¬
ставлению о месте и роли человека в мире. Отсюда и тот неуклон¬
но совершающийся дрейф телевидения в сторону коммерческого
«маскульта», дрейф, участниками которого вместе с телевидением
являются кино, театр, радио, индустрия магнито- и грамзаписи
(табл. 7).
В процессе этого движения относительно неизменными остают¬
ся функции газет. В их деятельности и в восприятии этой деятель¬
ности аудиторией явно преобладают рациональные мотивы. Од¬
ев
нако, вглядываясь в статистику распределения ответов, нельзя не
увидеть своеобразие функциональных эквивалентов массовой
книжной продукции, нельзя не обратить внимание и на ту отно¬
сительно скромную познавательную роль, которую выполняют (по
оценкам опрошенных) журналы и другая массовая печатная про¬
дукция в сопоставлении с аналогичной ролью телевидения. На
оценках книг как источников традиционных разнообразных сведе¬
ний об окружающем мире серьезно сказывается деинтеллектуали¬
зация содержания литературы, адресуемой широкому читателю.
Что касается журнальных изданий, то весьма симптоматичной
кажется невысокая оценка их значимости при сопоставлении с
другими средствами массовой информации.
Конечно же, данные, на которые хмы ссылаемся, имеют ва¬
риации, обусловленные возрастом, образованием, социальным и
профессиональным положением опрошенных. Например, совре¬
менная молодежь в возрасте 16—19 лет в поисках ежедневных раз¬
влечений в большей степени опирается на грампластинки и магни¬
тозапись, чем на телевидение; люди средних возрастов (и особен¬
но их социально продвинутая часть) во всех смыслах больше по¬
лагаются на текстовые, чем на аудиовизуальные, источники ин¬
формации. Но это является скорее исключением, чем правилом.
Установка на развлекательность как императив развития систе¬
мы средств МК реализована в условиях японского буржуазного
общества. Успех реализации такого рода в данном случае нали¬
цо, если опираться на суждения и представления широкой пуб¬
лики.
Когда целью общества является не удовлетворение высших
потребностей человека, а извлечение прибыли и эксплуатация, то
создаются объективные условия для упрощенных, но устойчивых
апелляций к чувствам и сознанию аудитории, чье духовное раз¬
витие искусственно сдерживается политикой намеренного развле-
кательства. Массовая развлекательная «телекультура» Японии об¬
ращается в типичном случае к наиболее консервативным, отста¬
лым состояниям и реакциям массовой публики. Аудитория должна
жить так же, как она жила, ее не следует выводить из состояния
пассивности и принудительно загнанной внутрь скуки. Щекочущее
возбуждение становится заменителем глубоких нравственных и
эстетических переживаний. Отсюда прямой путь к совращению
аудитории. Удовлетворение народного вкуса и его эксплуатация во
имя выгоды и сохранения отношений капиталистического общест¬
ва противоположны по своему социальному смыслу.
3. Компенсаторные меры:
роль драматического телевещания
Что же столь сильно привязало японцев к телевидению? В чис¬
ле первостепенных причин следует назвать его экономическую и
физическую доступность, возможность пользоваться телевидением
69
в условиях дома, цементируя в определенном смысле семью и
внутрисемейные отношения. Есть еще и вторая группа факторов.
Это близость языка и выразительных форм телевидения некото¬
рым видам традиционной японской культуры. Еще задолго до на¬
ступления «телеэры» в Японии были популярны театр теней и кар¬
тины, высвечиваемые на поверхности горящих фонарей. Это, воз¬
можно, способствовало развитию зрительного воображения, визу¬
альной культуры и облегчало внедрение сначало кино, а затем и
телевидения в повседневную жизнь японского населения. Более
того, традиции японской национальной культуры оказали сильное
влияние на развитие новых видов аудиовизуального искусства,
придав ему своеобразный характер и обеспечив тем самым преем¬
ственность культур старой и современной Японии. Можно без
преувеличения сказать, что драматическое телевещание, напри¬
мер, являет собой образец синтеза подобного рода 3. Его можно в
равной мере рассматривать и как форму современной культурной
жизни, и как «резервацию» для традиционной культуры, сохраня¬
ющей все присущие ей исконные черты. Этот вид вещания занима¬
ет значительное место в общем потоке телевизионных передач.
Свыше одной четверти вещательного времени отводится драма¬
тическим (и драматизированным) передачам самых различных
жанров и направлений. Среди них заметно выделяются и играют
вполне определенную идеологическую, просветительскую и воспи¬
тательную роль спектакли на семейно-бытовые темы (сёмингэки),
исторические драмы и так называемые драмы «на мечах» (кэнгэ-
ки, или тямбара). Не вызывает сомнения, что с помощью этих
жанров осуществляется удержание зрителей в системе господству¬
ющих социальных ценностей, укрепляется и развивается основа
японского национального характера (как альтернатива любому
иностранному влиянию, даже если оно исходит от самых близких
капиталистических партнеров, например от США).
По определению японских исследователей, семейно-бытовые
драмы (букв, домашние драмы) являются художественным ото¬
бражением самых различных событий, возникающих в жизни ор¬
динарной японской семьи [18, с. 2—3J. Драмы этого вида посвя¬
щаются отношениям супругов, супругов и их родителей, пробле¬
мам «отцов и детей», связям семьи с ее непосредственным (напри¬
мер, соседским) окружением. Действие концентрируется, как пра¬
вило, в границах семейного или околосемейного круга и не выхо¬
дит в социальный космос. Среди действующих лиц преобладают
«добрые» и «хорошие» люди, поступки которых в добавление к
этой исходной позиции окрашиваются в тона незлобивого, слег¬
ка комедийного юмора или легкой, безобидной иронии. Эти добро¬
желательные по своей интенции и целям «теледейства» трансли¬
руются обычно вечером, в часы, когда большинство японских те¬
лезрителей находятся дома и могут смотреть телепередачи. Этими
обстоятельствами как бы повышается эффект терапии реальных
семейных отношений, осуществляемой с помощью данного вида
телепередач.
70
Предлагаемые модели семейной жизни и поведения в семье ча¬
сто ограничиваются внутренними связями членов семейного клана
и конфликтами чувств и отношений, которые не всякий раз пере¬
носятся во внешний по отношению к семье мир. Контент-анализ
фиксирует в сюжетах семейных телепьес любовь, тоску, ухажива¬
ния, свадебные кульминации супружеских чувств, позиции муж¬
ского превосходства над женщиной, соперничество, измены, нераз-
деленность и безответность любви, разводы, вспышки вражды,
разногласия между семьями мужа и жены, одиночество старых
дев и холостяков и т. д. (см. [18, прил. 1]). И все же, несмот¬
ря на кажущееся разнообразие конфликтов, основу сюжетов теле¬
пьес составляют демонстрация гармонии отношений между ро¬
дителями и детьми (70 % пьес), теплота и сердечность чувств и
привязанностей, царящие в «телесемьях» (около 70 % спектак¬
лей).
Такова логическая доминанта высвечивания семейной жиз¬
ни изнутри. Что касается связей «телесемьи» с внешним миром,
то они являются большей частью иллюстративными или крайне
обедненными. Семейно-бытовые спектакли нельзя назвать лишен¬
ными социальной окраски, но они редко соприкасаются с ключе¬
выми вопросами реального образа жизни, с макросоциальными и
макроэкономическими проблемами современного японского обще¬
ства (табл. 8).
Имеются и другие особенности, которые подчеркивают ряд
принципиальных различий между реальным миром и квазиреаль¬
ностью экрана [18, с. 4—5]. Скажем, действие семейных драм раз¬
ворачивается по преимуществу в условиях дома. Это принципиаль¬
но сужает диапазон, размеры социального пространства, в кото¬
ром могло бы происходить развитие сюжета. Труд занимает весь¬
ма скромное место. Вплоть до конца 70-х годов место действия,
если речь шла о намерениях авторов телепьес показать своих
персонажей в трудовых ситуациях, ограничивалось домашними
условиями. Случаи, когда бы волей автора герои семейно-бытовых
пьес появлялись на рабочем месте за пределами дома, были
крайне редкими. На телевизионном экране практически отсутство¬
вали события из жизни крестьян и рыбаков. Действие семейно¬
бытовых драм происходило в основном в семьях мелких и сред¬
них служащих, реже — рабочих.
Наиболее заметно эти сдвиги обнаруживались при анализе
главных действующих лиц семейных телепьес (см. [18, прил. 1]).
Например, женщины — героини телепостановок главным образом
были представителями высокооплачиваемых профессий (модель¬
ерши, медицинские сестры, художники по дизайну, эстрадные пе¬
вицы) или же прибыльных сфер бизнеса (владелицы и управи¬
тельницы в барах и ресторанах, гостиницах, магазинах). В незна¬
чительной степени героини таких пьес выступали в роли наемных
рабочих или мелких служащих. Аналогичные закономерности дей¬
ствовали и тогда, когда героями семейно-бытовых телепьес явля¬
лись мужчины.
71
Та блица 8
Отраженность актуальных общественных проблем
в содержании драматического телевещания Японии
(по результатам контент-аналйза одной недели телевещания) *
Драматические
спектакли на
семейно-быто¬
вые темы
(13 постано¬
вок)
Серьезная
драма (19 по¬
становок)
всего
(32 110-
С1анов-
ки)
Сюжетные ситуации, характеризующие ду¬
ховные проблемы и образ жизни в целом
(всего)
5
14
19
В том числе:
независимый от общепринятого образ
жизни
1
9
10
поиски своего стиля жизни
1
1
2
скептическое отношение к реальности
1
1
2
судьба героя, которая делает других лю¬
дей несчастными
0
2
2
Сюжетные ситуации, связанные с отклонени¬
ем от общепринятой морали (всего) . . .
3
3
6
В том числе:
бесчестье
2
2
4
другие пороки
1
1
2
Сюжетные ситуации, отражающие макросо-
циальные и макроэкономические проблемы
японской жизни (всего)
3
12
15
В том числе:
внутреняя жизнь кругов большого биз¬
неса •
0
5
5
поиски работы
I
1
2
конкуренция, соперничество в сфере пред¬
принимательства
0
3
3
налоговая политика, развитие образова¬
ния и т. п
0
1
1
другие проблемы
2
2
4
♦ [18, при/. 1]
Весьма гибко телевидение поступает тогда, когда речь захо¬
дит о жизненном уровне героев: здесь обнаруживается стремление
сделать так, чтобы действие не протекало в обстановке ничем не
прикрытой роскоши и богатства или, напротив, в условиях крича¬
щей нищеты. Главные действующие лица волей авторов и поста¬
новщиков телепьес помещаются в условия жизни среднего клас¬
са. Еще один существенный элемент — мироощущение персона¬
жей. Герои, как правило, счастливы. Персонажи, потерпевшие
жизненные крушения, отсутствуют или появляются на экране весь¬
ма редко. Этот вывод касается в равной мере как героинь, так и
мужчин-героев.
Итак, персонажи, тяготеющие к среднему классу, в основном
удовлетворены конкретными жизненными обстоятельствами; они
скорее активны, чем пассивны; в большей степени альтруисты, чем
72
эгоисты; однако склонны полагаться на себя и рассчитывать на
собственные силы, а не на помощь других людей — такими пред¬
стают перед японскими телезрителями герои и героини семейно¬
бытовых теледрам. Не станем далее углубляться в иные семейно-
возрастные, психологические или социологические характеристики
этих персонажей. Перейдем к выводам. Создатели семейных драм
в принципе достигают пели, которую ставят перед собой. Аудито¬
рия в своей массе (женская и мужская части, каждая по-своему)
воспринимает телекартины семейной жизни весьма одобрительно.
Униформизм типажей не распознается ею до конца. Самое глав¬
ное— зритель не восстает против того, что своим содержанием
пьесы навязывают ему стереотипы архаических, феодальных
взглядов на место и роль женщины в семейной и общественной
жизни, препятствуя росту самосознания женщин.
Эта жесткая и консервативная позиция до сих пор разделя¬
ется большинством японского населения, что может быть проил¬
люстрировано еще одной обстоятельной ссылкой на результаты оп¬
роса населения Японии и США [9]. Посмотрим, как распределя¬
ются ответы на суждения и вопросы, касающиеся положения!
женщины в семье (в процентах к общему числу опрошенных
японцев и американцев соответственно).
Суждение: «Если му>£ и жена в чем-то расходятся между со¬
бой, то окончательное решение должно принадлежать мужу».
Ответ
Япония США
Согласен 49,2 19,0
Скорее согласен, чем не согласен 27,3 18,2
Скорее не согласен, чем согласен 11,5 16,1
Не согласен 10,0 44,4
Не знаю (затрудняюсь дать ответ) 2,0 2,3
Суждение: «Если муж и жена имеют работу за пределами жи¬
лища, то заботы по уходу за домом должны в равной степени ло¬
житься на каждого из них».
Ответ Япония США
Согласен 25,1 73,7
Скорее согласен, чем не согласен 27,1 15,5
Скорее не согласен, чем согласен 21,9 3,8
Не согласен 23,5 6,5
Не знаю (затрудняюсь дать ответ) 2,4 0,5
Вопросы: «Что вы думаете о природных интеллектуальных раз¬
личиях между мужчинами и женщинами? Чьи способности к суж¬
дению о фактах действительности и их анализу вы /Оцениваете
выше?»
Ответ Япония США
Способности мужчин выше 59,8 18,8
Способности женщин выше 1,6 5,2
Различий между способностями мужчин и
женщин нет 36,6 72,1
Не знаю (затрудняюсь дать ответ) 2,0 3,9
73
Установка семейно-бытовых телепьес на роль и положение жен¬
щины находится в согласии с точками зрения, выраженными япон¬
ским населением при сравнительном изучении общественного мне¬
ния в Японии и США.
Еще одна базовая ценность японской жизни — чувство принад¬
лежности к нации и непосредственной причастности к ее истори¬
ческому прошлому — весьма активно стимулируется телевидени¬
ем с помощью постановок, охватывающих своими сюжетами пе¬
риоды, события, героику дофеодальной и феодальной Японии.
Сюжеты исторических драм (именно о них пойдет далее речь)
посвящаются реальным персонажам, реальным людям, жившим в
эпоху феодальных войн, принадлежавшим к избранной элите и
умножавшим своей деятельностью славу и величие тех времен
[17, с. 60].
Наряду с такого рода телепостановками самостоятельное зна¬
чение приобретают так называемые «драмы на мечах». Их дейст¬
вие также развертывается в феодальную эпоху. Однако в отличие
от исторических пьес сюжеты и герои «драм на мечах» (самураи-
воины, якудза, или вооруженные странники) являются продуктом
авторской фантазии, хотя и основанной на историческом материа¬
ле, но произвольно воспринятом и переработанном в угоду стерео¬
типу жанра. По мнению одного из японских исследователей, ге¬
роев «драм на мечах» отличает прежде всего высокое мастерство
и искусство владения оружием. Вместе с тем они одиноки, разо¬
чарованы жизнью. Главная их черта — нетерпимость к злу, неспра¬
ведливости и всяческим их проявлениям, с которыми героям по
воле авторов телепьес приходится постоянно сталкиваться и бо¬
роться [17, с. 60]. Мораль пьес, естественно, состоит в. том, что
добро, творимое главными героями, вознаграждается, а пороки,
против которых они сражаются, в конечном счете получают осуж¬
дение и примерно наказываются.
Исторические драмы впервые появились в программах Эн-Эйч-
Кей в 1963 г. и с того времени сохраняют постоянную прописку
в структуре телевещания. Их трансляция производится каждое
воскресенье в самое удобное для населения страны время — от
20 часов до 20 часов 45 минут, когда дома находится не менее
80 % жителей страны [17, с. 63]. Любопытно, что правила трансля¬
ции исторических пьес, вернее, исторических сериалов учитывают
особенности не только недельного и суточного ритма жизни насе¬
ления, но и сезонного. Цикл трансляции очередной серии равен
году. Она начинается в январе и заканчивается в декабре. Этим
обеспечивается связь с традиционным правилом, согласно которо¬
му особыми периодами жизни японцев являются первые и по¬
следние дни года.
Как уже говорилось, своим содержанием собственно историче¬
ские пьесы восходят к различным периодам средневековья. По¬
скольку многие особенности и каноны современной японской жиз¬
ни возникли и получили распространение в эти времена, главным
образом в период династии Токугава, постольку исторические дра¬
74
мы рассматриваются как способ утверждения и развития опреде¬
ленных черт японского национального характера и национальной
психологии.
Драмы трагедийны. Герои погибают в страданиях. Считается,
что законы их жизни опираются на общие для разных культур
мифологические корни: чудотворное появление героя, непризна¬
ние его людьми, сверхъестественная сила, которой он обладает,
победы в борьбе со злом, склонность считать себя выше других,
которая становится источником его падения, крах героя в глазах
окружающих, смерть как результат предательства или акт само¬
пожертвования и др. [17, с. 64—66]. В любом случае существенный
акцент действия — уход героя из жизни. Смерть персонажей,
имена которых хорошо известны аудитории, является кульмина¬
цией сюжета и переживается зрителями как особый феномен. Ис¬
следования свидетельствуют, что даже тогда, когда главное со¬
бытие, кульминация в развитии характера или судьбы героя при¬
ходятся на середину действия, аудитория привычно досматривает
драму до конца, будучи озабоченной трагическим исходом, со¬
вершившимся у нее на глазах. Примечательны и другие реакции,
фиксируемые в исследованиях. Если сюжет всей серии остается во
многом не раскрытым в начале, то зрители в своих письмах и
звонках просят «не убивать героя». Этим они обнаруживают свое
предчувствие смерти главного персонажа, навеянное трагически¬
ми нотами и оттенками действия и логикой развития событий, ко¬
торые возникают перед их воображением на телеэкране.
Вне всякого сомнения, в исторические повествования заклады¬
вается не только открытое (манифестируемое) содержание, но и
скрытый (латентный) смысл. Последний часто апеллирует к боль¬
шому числу догматов и символов веры, не утративших своего
значения и закрепившихся в глубинах обыденного сознания.
В документах Эн-Эйч-Кей содержится наряду со статистикой
причин смерти героев исторических телепьес любопытная ссылка
[17, с. 67]. Персонажи нескольких теледрам, содержание которых
изучалось особенно тщательно, вначале добиваются материально¬
го и всякого иного благополучия, затем умирают, но так, что под
влиянием внутреннего душевного разлада не успевают назначить
себе наследников. Действие не оставляет в покое родственников
умершего. Вслед за ним разоряется и семья. Ситуации, при ко¬
торых люди, добившиеся жизненного успеха, быстро терпят крах,
импонируют публике, и вовсе не случайно. Резкие повороты в
судьбах персонажей, связанные с утратой накопленного богатст¬
ва, соответствуют идее буддизма о зыбкости, неустойчивости
всего земного, из чего следует: человек должен воспринимать зем¬
ные блага как преходящие и обязан уметь, не теряя достоинства,
переживать утраты вещей.
Еще один существенный акцент в содержании исторических
телепьес — неразделенная или несчастная любовь. Эта судьба
ожидает, как правило, женские персонажи. Барьеры и препятст¬
вия, которые возникают на пути естественного стремления геро¬
75
инь к личному счастью, как правило, связываются с обстоятельст¬
вами, типичными для феодальной эпохи. В ту пору, свидетельст¬
вует история, самураи часто использовали своих дочерей как сред¬
ство для достижения политических целей. Браки по родительско¬
му расчету и выгоде мешали любви и безоблачному счастью. Еще
одна причина страданий героинь — жесткая социальная дифферен¬
циация, разделение общества во времена самураев. В иерархии
социальных отношений им принадлежало первое место; второе
место занимали крестьяне, третье — ремесленники, четвертое—•
купцы. Законы эпохи не позволяли самураям искать избранниц
сердца за пределами своего класса. Апелляции к такого рода мо¬
тивам также популярны в массах японской публики.
Определенная близость образов и стереотипов исторических
телепьес умонастроениям и взглядам зрительской массы (и здесь
надо бы отдать должное мастерству создателей телепередач, чут¬
ко прислушивающихся к пульсу аудитории, следящих за баромет¬
ром ее настроений) имеет еще одно важное следствие. Значи¬
тельная часть зрителей (до 40%, по данным массовых опросов)
идентифицируют, отождествляют себя с персонажами пьес и их
судьбами, руководствуются их жизненным кредо при решении
своих повседневных проблем [17, с. 67—68]. Так общественная
и индивидуальная этика «экранного мира» переходит в практиче¬
скую этику аудитории. Нельзя сказать, что при этом зрителям
удается находить исчерпывающие универсальные решения: слиш¬
ком далеко время и велика социальная дистанция, отделяющие
феодальную Японию от Японии наших дней. Но факт остается
фактом: исторические телепьесы своим содержанием, своей сти¬
листикой и формой, особенностями образного, символического
языка воздействуют на сознание аудитории, стимулируют ее вооб¬
ражение, влияют на ее поступки, поведение и взгляды.
Историческое повествование как жанр не является чем-то но¬
вым в японской культуре. К нему часто обращались бива-хоси, или
странствующие певцы, театр Кабуки, профессиональные сказители,
литераторы в ранние периоды японской истории. То же можно ска¬
зать и о содержании, сюжетах повествований. Они издавна были
известны широким слоям населения и разными способами пере¬
давались из поколения в поколение, закрепляясь в памяти. Сле¬
довательно, основные духовные ценности и символы, которыми
ныне так удачно распоряжается японское телевидение, давно во¬
шли в сознание нации на основе разных способов и средств, с по¬
мощью различных институтов культуры, воспитания, религии.
В числе других жанров драматического телевещания заслужи¬
вают внимания спектакли, содержание которых концентрируется
вокруг проблем, близких по своему характеру современным зри¬
телям. Сюжет таких спектаклей может быть вымышленным или
взятым из реальной действительности (например, биографическая
пьеса по мотивам жизни конкретного человека—ученого, писате¬
ля, мореплавателя). Стоит заметить, что пьесы о современности
выступают как дополнение к спектаклям основного репертуара
76
(семейные драмы, исторические пьесы), выполняющим, так ска¬
зать, функцию лидеров телепроката. В терминологии японского
телевидения пьесы о современности образуют блок программ, объ¬
единяемых названием «серьезная драма». Особенности их содер¬
жания определяют и время трансляции. Временной пояс для
«серьезной драмы» установлен в интервале 21—23 часа, когда зна¬
чительная часть аудитории (в первую очередь люди, составляю¬
щие низшие страты населения,— рабочие, мелкие служащие,
крестьяне) отключается от телевизионных экранов и меняет ре¬
жим бодрствования на сон. Статистика обследования бюджетов
свободного времени свидетельствует о следующей закономерности:
в 21 час спит около 12 % населения, в 22 часа — 21, в 22 часа
30 минут — 40, а в 23 часа — около 60 % взрослого населения (в
возрасте от 16 лет и старше) [19, с. 97—98]. Таким образом, если
острые и актуальные социальные проблемы и выдвигаются худо¬
жественным телевещанием, то они воспринимаются аудиторией,
которая существенно отличается от потенциально возможной как
по своей численности, так и по своему составу.
Мы видим, что телевизионные спектакли весьма основательно
различаются по выполняемым функциям. Семейно-бытовые теле¬
пьесы и исторические телеспектакли выполняют скорее всего со¬
циально терапевтическую функцию. Первые сглаживают конфлик¬
ты, окружая сферу семейно-бытовых отношений и жизни семьи
ореолом добронамеренности, гармонии внутренних связей, приб¬
лижая ее по своим канонам, правилам и стандартам к бытию
среднего японского жителя. Вторые — в одних случаях взывают к
национальной исключительности, в других — бесхитростно предла¬
гают и закрепляют общедоступные образцы практической этики,
распространяют модели общественно одобряемого поведения, до¬
стойные, с точки зрения авторов телепьес, массового подражания.
«Серьезная драма» не обходит ряд вопросов общественной жиз¬
ни, но делает это весьма сдержанно, заботясь о балансе общест¬
венных настроений. Этим во многом достигается удержание ауди¬
тории в поле притяжения господствующих норм идеологии, куль¬
туры и морали.
4. Телевидение и радио на службе
образования и просвещения
Обучение и просвещение широких слоев публики с помощью
радиотелевизионных средств имеет в Японии свои глубокие тра¬
диции и весьма интересную историю [5, с. 45—46]. Первые обра¬
зовательные передачи (в форме радиокурсов) вышли в эфир в
1925 г. Десять лет спустя, в 1935 г., было положено начало
школьному радиовещанию, в 1953 г. — школьному телевещанию.
Особо заметную роль в развитии учебно-образовательных функ¬
ций радио и телевидения сыграла корпорация Эн-Эйч-Кей. Роль
коммерческого радио и телевидения оказалась куда более скром¬
77
ной, несмотря на попытки обойти своего главного конкурента.
Отдельные коммерческие телесети пытались вплоть до 1974 г.
организовывать трансляцию школьных передач в масштабе всей
страны, однако эти попытки были приостановлены. Среди много¬
численных спонсоров коммерческих телепередач не нашлось лиц
и организаций, желающих тратить деньги на «ниве народного
просвещения». Правда, в конце 70 х годов в пяти префектурах
местные власти начали пользоваться услугами коммерческих те¬
лестанций в целях развития школьного и профессионального обу¬
чения, но их начинания не получили поддержки в других местах.
По названным причинам наш анализ будет связан с деятельно¬
стью Эн-Эйч-Кей.
Прежде всего функции японского учебно-образовательного те¬
левидения и радио надо понимать весьма широко. К данному
классу теле- и радиовещания относятся с равным основанием пе¬
редачи (программы), выполняющие прямые обучающие или ин¬
структивные функции, и передачи (программы), ставящие своей
целью обогатить представления, расширить кругозор, сообщить
аудитории определенный круг полезных сведений. Полифункцио¬
нальность является первой ведущей характеристикой данного вида
радиотелевещания. Вторая черта — многоадресность. Передачи,
как мы увидим ниже, готовятся и транслируются для различных
слоев населения. При этом само понятие адресата учебно-образо¬
вательных передач не является жестким, закрепленным. Усилия¬
ми создателей учебно-образовательных передач в аудиторию по¬
стоянно вовлекаются все новые и новые массы радиослушателей
и телезрителей. Наконец, третья характеристика — многожанро-
вость, при которой получают равные права документализм, дидак¬
тические приемы, логически строгое, последовательное изложение
разделов программы обучения (предмета, дисциплины), широко
используются выразительные возможности и средства театра, ки¬
но, музыки, живописи и др.
Широта подхода к функциям учебно-образовательного телеви¬
дения объясняет, почему эти функции выполняют не только спе¬
циальные каналы (программы), но и каналы (программы) общего
назначения, включая канал, по которому передаются радиопрог¬
раммы Эн-Эйч-Кей на волнах с частотной модуляцией (ЧМ).
Габл. 9 иллюстрирует, насколько мощными являются потоки соб¬
ственно учебной и образовательной (культурно-образовательной)
информации, распространяемой радио и телевидением Эн-Эйч-
Кей.
Качественную сторону обучения с помощью радио и телеви¬
дения и некоторые показатели его эффективности (точнее сказать,
общественной полезности) целесообразно рассмотреть на приме¬
ре программ, адресуемых двум ведущим слоям аудитории — де¬
тям в возрасте от 3 до 18 лет (телевидение и радио для школ)
и взрослому населению (заочные радиотелевизионные курсы).
Подчеркнем в этой связи особенности школьного образования,
как такового. Обучение в школах начинается с шести лет и яв-
78
Длительность трансляции культурно-образорительных и учебных передач
по различным каналам радио и телевидения Эн-Эйч-Кей*
(в расчете на одну неделю)*
* [25, с. 6—8]. Данные относятся к 1Г79 г. и могут быть без изменений распространены на начало 80-х годов. В это
время суточная продолжительность работы отдельных каналов составляла: ТВ-1—17 часов 30 мин (в том числе 1 час 30 ми¬
нут местных телепередач); ТВ-2—18 часов: Р-1—19 часов (в том числе 2 часа местных радиопередач); Р-2—18 часов 30
минут; ЧМ радио —18 часов (в том числе 1 час 50 минут местных передач).
79
ляется всеобщим и бесплатным (начальная школа с шестилетним
обучением плюс три года занятий в младшей ступени средней
школы). Значительная часть учащихся (свыше 90%) продолжа¬
ет очно и заочно учиться во второй (старшей) ступени средней
школы. За последние годы получила развитие сеть муниципаль¬
ных и частных детских дошкольных учреждений. В конце 70-х го¬
дов детскими садами было охвачено около 70 °/о детей в возрасте
пяти лет.
Здесь сказывается инерция демократической реформы образо¬
вания, осуществленной сразу же после выхода Японии из второй
мировой войны. Мы используем слово «инерция» не случайно, по¬
скольку начиная со второй половины 60-х годов возобладали тен¬
денции обратного свойства: заметно усилился контроль со сторо¬
ны правительства за процессом образования и воспитания моло¬
дого поколения, а вместе с ним и стремление соединить идеоло¬
гическую основу обучения молодежи с политикой государства.
Контроль довольно строг. Он обеспечивает унификацию началь¬
ного и среднего образования на основе единых учебников, распре¬
деляемых по всей стране бесплатно. Нельзя не видеть, что имен¬
но в этом состоит главное условие, позволяющее внести в про¬
цесс воспитания нужные дозы идей милитаризма и японского на¬
ционализма.
Еще одна особенность — налаженная система подготовки учи¬
телей. Квалификационные требования к учительству весьма вы¬
соки. Они же выступают как гарант соблюдения единых требова¬
ний к учащимся и процессу обучения во всех учебных заведениях,
которые находятся под контролем государства.
Эти особенности серьезно повлияли на организацию учебно¬
образовательных передач и на их содержание. Трансляция прог¬
рамм осуществляется в общенациональном масштабе и на основе
использования приемной сети (табл. 10). Как режим трансляции,
так и содержание передач согласованы с учебным и воспитатель¬
ным процессами.
Выше говорилось, что передачи радио и телевидения имеют
серийный характер. Количество серий, а следовательно, и их пред¬
метный диапазон непрерывно расширяются. В конце 70-х годов
серийность выражалась такими показателями: число учебных и
общеобразовательных радиосерий составляло 41 (22 часа 50 ми¬
нут в неделю), число телесерий — 59 (36 часов 15 минут в неде¬
лю). Распределение серий по каналам представлено в табл. 11.
Начиная с 1977 г. все телевизионные передачи этого типа трансли¬
ровались в цвете.
Какие учебно-воспитательные функции выполняет этот поток
информации? В чем состоят преимущества массового обучения де¬
тей дошкольного и школьного возраста с помощью радиотелеви¬
зионных средств? Ответы на эти вопросы сами японские специали¬
сты и исследователи резюмируют следующим образом [6, с. 15—
22]. Данным типом радиотелевизионного вещания (с учетом его
масштабов и общенациональной организации):
80
Таблица 10
Показатели технического оснащения и использования
коллективной приемной сети для программ
учебно-образовательного радио и телевидения
(по данным на конец 1979 г.) *
Показатель
Дет¬
ский
сад ।
Начальная Неполная
Полная
средняя
Школа за¬
очного
об у че!’ и я
1 школа |
1
средняя
школа
Оборудованы телевизорами, %
93,7
99,7
96,2
95,3
84,4
В том числе цветными ....
Оборудованы радиоприемниками,
87,8
96,8
87,3
83,8
74,4
%
Среднее число телевизоров (в
81.3
89,6
92,3
93,3
88,6
расчете на одно учреждение)
4,7
13,2
6,8
6,6
2,7
В том числе цветных
Оборудованы аппаратурой для
3,9
7,6
4,1
4,3
2,0
видеозаписи, %
В том числе для цветной видео¬
16,7
42,0
59,6
88,0
67,1
записи, %
Среднее число аппаратов для
видеозаписи (в расчете на од¬
13,1
29,5
46,0
67,0 '
55,4
но учреждение)
В том числе аппаратов для
1,5
1,6
2,3
2,4
1,5
цветной видеозаписи ....
Используют радиопередачи в
1,4
1,5
1,9
1,8
1,3
обучении и воспитании, % , .
Используют телепередачи в обу¬
19,6
30,2
38,2
40,5
22,8
чении и воспитании, % . . . .
Общее число учебных учрежде¬
80,7
95,1
52,8
54,9
33,6
ний
13 804
24 697
10 953
4681
1379
♦ [6; 7, с. 1—17; 14]. Приведено относительное количество детских садов
и школ, которые используют передачи данной серии еженедельно или как
минимум половину всех передач данной серии, транслирующихся в течение
учебного года.
1) возбуждается интерес к обучению, стимулируются вообра¬
жение и умственные способности детской и школьной аудитории;
2) готовится почва для восприятия и понимания обществен¬
ной жизни;
3) развивается логическое мышление, ускоренным способом
связываются разрозненные жизненные впечатления и факты дей¬
ствительности;
4) образуется канал для постоянного обновления статистиче¬
ских, фактических данных и информации, включаемых в содержа¬
ние школьных учебников и требующих быстрого обновления под
влиянием социальных изменений;
5) существенно корректируется в лучшую сторону процесс ов¬
ладения иностранными языками (стереотипы и стандарты чтения,
произношения, интонационная основа), а также прививаются и
закрепляются навыки пения, игры на музыкальных инструментах,
стимулируется музыкальное восприятие в целом;
6
Заказ № 897
81
Таблица 11
Распределение серий учебных передач Эн-Эйч-Кей
по каналам, телевидения, радио и адресатам*,
час. и мин.
Какал трансляции
Детский
сад
(3—6 лет)
Начальная
школа
(6—12 лет)
Неполная
средняя шко¬
ла (12—15 лет)
Полная
средняя
школа
15— !,ч лет 1
Школа для
физически и
умственно
неполноцен¬
ных детей
Радио:
число серий
6
16
8
11
—
длительность транс¬
ляции
2.45
8.30
3.30
8.05
—
Телевидение:
число серий
6
25
17
9
2
длительность транс¬
ляции
4.15
13.10
13.10
4.20
1.20
* [6, с. 6]. Данные не учитывают время повторных трансляций отдельных
серий.
6) расширяется диапазон знакомства с образцами, эталонами
мирового и национального искусства и закладываются .основы его
правильного с точки зрения законов эстетики понимания;
7) формируется отношение к основным ценностям и нормати¬
вам социальной жизни и к проблемам, которые возникают в не¬
посредственном, прежде всего семейном, окружении детей и сре¬
ди сверстников4;
8) направляется процесс овладения современным японским
(литературным и разговорным) языком, а также совершенству¬
ются навыки межличностного общения, устной речи и ораторско¬
го искусства;
9) повышается качество самого процесса обучения за счет
высокого профессионального стандарта теле- и радиоуроков, стро¬
го выдерживаемого на всех этапах создания и трансляции радио¬
телевизионных передач;
10) развиваются навыки общей аудиовизуальной культуры и
способности к пониманию ее современных средств и языка, что
па более продвинутых стадиях жизненного цикла и социализации
помогает выпускникам школ более эффективно усваивать програм¬
мы различных институтов перманентного (непрерывного) образо¬
вания.
Подчеркнем еще раз, что реализация указанных преимуществ
является во многом результатом функционирования единой обще¬
национальной системы учебно-образовательного радио и телеви¬
дения. Система эта не только координируется и управляется «из
центра» на базе тщательно разработанной программной полити¬
ки, но и имеет налаженную обратную связь. Еще в 1950 г. в Япо¬
нии была создана Всеяпонская учительская федерация (сокр.
Дзэмпорэн) с целью содействовать использованию радио и теле-
82
видения для развития образования в стране, осуществлять необ¬
ходимые исследования и изучать мнение учительства относитель¬
но возможных путей совершенствования радиотелевизионного обу¬
чения детей и школьников. К концу 70-х годов свыше 80 % дет¬
ских садов и школ являлись коллективными членами этой феде¬
рации. Сильное развитие получили исследования эффективности
радиотелевизионного обучения (на базе Института радиотелевизи¬
онной культуры Эн-Эйч-Кей и тесного сотрудничества института с
федерацией, школами и детскими учреждениями).
Своими характеристическими особенностями обладают заоч¬
ные радиотелевизионные курсы для взрослых. В преддверии 80-х
годов они имели следующую структуру [11, с. 75—76, 106—108]:
1) курсы по программе колледжей (раздельно для студен¬
тов и более широкой взрослой аудитории): социология, право, ли¬
тература, история, психология, экономика и др. (всего 10 дисцип¬
лин};
2) курсы по программе старшей ступени средней школы (для
заочников и более широкой взрослой аудитории): японский язык,
математика, физика, химия, этика, физическое воспитание, музы¬
ка, экономика, основы домашнего хозяйства и др. (всего 23 пред¬
мета) ;
3) фундаментальные и элементарные курсы английского язы¬
ка, элементарные курсы французского, русского, китайского, ис¬
панского, немецкого языков (для учащихся разных категорий и
более широкой взрослой аудитории);
4) инструктивные и технические курсы (для взрослых): осно¬
вы телевизионной техники и вычислительной техники, архитекту¬
ра и строительство, ремонт автомобилей, школа сельского хозяй¬
ства;
5) курсы по интересам для взрослой аудитории: классы гита¬
ры, флейты, фортепьяно, скрипки, энциклопедия для женщин, обу¬
чение национальной игре го и др.
Этим курсам посвящалась значительная часть вещательного
времени: 60 часов в неделю (44 телепередачи) по ТВ-1 и ТВ-2 и
66 часов 20 минут в неделю по Р-2 (32 радиопередачи). По отно¬
шению ко всему объему телевизионного вещания Эн-Эйч-Кей
(см. табл. 9) доля телекурсов составляет 25 %, а доля радиокур¬
сов в сопоставлении с общим объемом радиопередач (включая
передачи ЧМ радио)—немногим менее 15%. Еще одна сущест¬
венная деталь — синхронизация трансляции радиотелевизионных
курсов с изданием учебных пособий, буклетов и иной учебно-вспо¬
могательной литературы, при помощи которой производится за¬
крепление содержания передач. Учебные пособия за умеренную
плату распространяются специальной службой Эн-Эйч-Кей по
всей стране, что заметно повышает эффективность учебно-образо¬
вательного вещания, стабилизирует отношения с широкими слоя¬
ми японской аудитории. По данным опросов общественного мне¬
ния, рейтинги наиболее популярных радиотелекурсов не являют¬
ся слишком высокими. Их значения не превосходят 1—2%. Одна¬
6*
83
ко аудитория в названных случаях отличается стабильностью сво¬
его состава. Сюда, как правило, входят телезрители или радиослу¬
шатели, нашедшие в программах телевидения и радио необходи¬
мое, интересующее их содержание. Впрочем, и в количественном
отношении размеры аудитории не выглядят мизерными, если при¬
нять во внимание общую численность населения страны на конец
70-х годов--120 млн. человек.
В социологии массовой коммуникации принято помимо аудито¬
рии конкретных передач, так называемой реальной аудитории,
оценивать количество людей, смотрящих (слушающих) в течение
определенного времени передачи данного жанра, типа и т. д. Та¬
кую аудиторию называют актуальной. Воспользовавшись этими
терминами, сошлемся еще на один факт. Мы видели, что реаль¬
ная аудитория учебно-образовательных программ (курсов для
взрослых) сравнительно невелика по отношению ко всему взрос¬
лому населению. Расчеты показывают, что актуальная аудитория,
взятая за период пять лет, достигает 30—40 % [П, с. 79—80].
Следовательно, не менее одной трети взрослого населения Японии
в течение пяти лет смотрят и слушают с разной степенью регу¬
лярности и постоянства учебно-образовательные программы
Эн-Эйч-Кей.
Во всех официальных изданиях и документах Эн-Эйч-Кей под¬
черкивается, что учебные и образовательные передачи транслиру¬
ются на основе юридической независимости от министерства про¬
свещения Японии. Полагаем, что дело не в юридических тонкостях
и формулировках. Возможно даже, что организационная автоно¬
мия дает известные преимущества для создателей программ, для
проявления их творческого потенциала. Речь идет о генетической
связи с обществом и его устремлениями. Такого рода жесткая со¬
циальная связь не подлежит сомнению. Потому и программная
политика в полной мере опирается на социально-политические це¬
ли государства и особенности капиталистических общественных
отношений. Именно эта связь, а не нормативно-юридические ак¬
ты предопределяет тематическую направленность учебно-образо¬
вательных передач телевидения и радио, управляет механизмом, с
помощью которого ведущие ценности японского буржуазного об¬
щества вносятся в сознание нации.
Ныне японская школа находится в стадии перестройки. Одно
из направлений образовательных реформ — активизация, усиление
подготовки молодого поколения к ревностному служению идеалам
капиталистической Японии. Здесь уместно напомнить, что так
называемое моральное воспитание было изъято в 1947 г., по¬
скольку «исторически являлось прямой опорой реакции, национа¬
лизма и милитаризма» [4, с. 226]. Но не прошло и двадцати лет,
как оно вновь стало органической частью программ начальной
и средней школы. Символы японской милитаристской доктрины и
идеи японского национализма обрели вторую жизнь. Время пока¬
жет, насколько удастся прогрессивным силам японского общест¬
ва преодолеть это тяжелое наследие прошлого. Однако причаст¬
84
ность прессы, телевидения, радио к возрождению реваншизма до¬
казать не так уж трудно. Изменения школьных учебников, пере¬
смотры программ, в особенности курсов японской истории, имеют
прямое отношение к любому каналу массовой коммуникации, лю¬
бой программе, чего бы она ни касалась — информации, развле¬
чения или просвещения.
5. Возвращаясь к научно-техническому прогрессу
Мы начали статью со ссылок на научно-техническую револю¬
цию, благодаря которой потоки разнообразной печатной и аудио¬
визуальной информации стали незаменимым элементом повсе¬
дневной жизни современного человека. Японский опыт в области
развития новых средств массовой и специализированной коммуни¬
кации на основе использования вычислительной техники, линий
передачи информации на большие расстояния, а также техники
индивидуальной записи и воспроизведения изображения, этот опыт
побуждает нас вновь обратиться к факторам технического прог¬
ресса. Речь идет о разработке и создании информационных комп¬
лексов— видеоинформационных систем, способных в режиме диа¬
лога обслуживать самый широкий спектр информационных запро¬
сов и потребностей [2, с. 144—149]. Отвлекаясь от инженерной
стороны дела, подчеркнем два важных для нас обстоятельства.
Первое: информация, обращающаяся в таких системах, носит уни¬
версальный характер. Второе: пользователями систем являются не
столько узкие специалисты или учреждения, сколько семья и ин¬
дивид. Говоря иначе, синтез кибернетики и телесвязи (через те¬
лефон, телевизор, спутник) создает предпосылки и условия для
принципиального обогащения коллективной, групповой, индиви¬
дуальной информационной деятельности и для расширения сфе¬
ры социального общения. И хотя развитие систем не вышло за
пределы поиска и эксперимента, все же стоит заметить, что в их
контурах видятся черты информационной технологии, которыми
будут широко пользоваться рядовые жители грядущего века. Без
таких систем трудно представить завтрашний день, перспективы
развития системы средств массовой коммуникации в Японии.
Первая японская видеоинформационная система коллективно¬
го пользования (в литературе эта система обозначается как
Coaxial Cable Information System) была создана в середине 70-х
годов в г. Тама, расположенном к юго-западу от Токио [2, с. 40—
42; 20; 21]. С помощью коаксиального кабеля к ней было подклю¬
чено около одной тысячи квартир (домовладений), жителям кото¬
рых были созданы комфортабельные информационные условия.
Помимо возможности принимать в улучшенном качестве програм¬
мы токийского телевидения им предоставили около десятка новых
информационных телеуслуг (местные новости и объявления, рас¬
писание всех видов транспорта, медицинские консультации, ком¬
мерческая реклама и другие прагматические сведения). Ряд жи¬
85
лищ были оснащены опытными установками для факсимильного-
воспроизведения газетной информации. Еще одно новшеств? —
аппаратура односторонней телефонной связи с местной студией
позволяла запрашивать диктора местной телестудии или учителя,
ведущего учебную телепередачу. В оценке полезности новой тех¬
ники и возможностей для ее более широкого использования прини¬
мали участие пользователи этой видепинформационной системы—
жители Тама, а также большое число экспертов.
Выводы этих обследований далеко не однозначны. В количест¬
венном отношении выбор программ и дискретных утилитарных
сведений заметно возрос. Качественные сдвиги менее ощутимы —
во многом из-за того, что местное (муниципальное) телевидение
еще несет на себе печать «любительства». В равной мере труд¬
но говорить о принципиальных изменениях алгоритмов пользова¬
ния различными источниками аудиовизуальной информации или
о заметном увеличении затрат времени на массовую коммуника¬
цию [3, с. 38—39].
Однако в одном отношении сдвиг оказался существенным. Ви¬
деосистема в Тама облегчила ориентацию горожан в разнообраз¬
ных ситуациях повседневной жизни.
Напомним, что современный человек поставлен в условия, ко¬
гда ему приходится принимать ежедневно возрастающее во вре¬
мени количество решений. Эта «необходимость» имеет принуди¬
тельный характер (под воздействием ритмизации труда и других-
сфер жизнедеятельности). Невозможность перенести то или иное
решение на другое время (или вовсе его отложить) лишний раз
подчеркивает «необходимость» беспрепятственного доступа к све¬
дениям, с помощью которых само решение только и может быть
принято.
Развитием принципов универсального информационного об¬
служивания, составляющих основу социально-технических экспери¬
ментов в Тама, является видеоинформационная система в г. Ико-
ма (префектура Нара) [12; 13; 15]. С помощью ЭВМ, оптических
волноводов и другой техники создания, хранения, передачи и при¬
ема разнообразной аудиовизуальной информации эта- система (в
литературе она обозначается как Hi-OVIS — Higashi — Icoma
Optical Visual System) обеспечивает четыре комплекса услуг: ре¬
трансляцию по оптическому кабелю (волноводу) телевизионных
передач из Осака и других городов, а также возможность их
повторного показа; подготовку и передачу программ местного
(муниципального) телевещания на базе широкого участия самого
населения; передачу и прием текстовой и графической информации
широкого назначения; передачу и прием по запросу видеоинфор¬
мации с помощью видеотеки коллективного пользования. Еще од¬
но важное преимущество системы в Нкома — двусторонняя связь
по звуку и изображению между домами абонентов (их число со¬
ставляет 170) и местной студией, которую правильнее было бы
называть местным видеоцентром. В контур системы входят пере¬
движные телестанции, трансляционные пункты во всех органах
86
и учреждениях местного самоуправления (мэрия, полиция, госпи¬
таль, школа, редакция газеты и т. д.).
В качестве вывода скажем следующее. Система в значительной
степени обогащает информационную основу для большого числа
ежедневно совершаемых видов жизнедеятельности в самых раз¬
личных сферах быта, отдыха, обогащает внутрисемейные, межлич¬
ностные отношения, типичные для жителей данного города. Об
этом свидетельствуют как запросы абонентов, тщательно изучав¬
шиеся’вскоре после начала эксперимента (1978 г.), так и их мне¬
ния (1980 г.), сложившиеся в результате длительной эксплуатации
тех источников информации, которые система смогла предоста¬
вить. Говоря об ожиданиях, связанных с экспериментом, подчерк¬
нем их широту. В них отражались желания узнать историю про¬
винции Ямато вслед за знакомством с историей г. Икома; обмени¬
ваться мнениями о прочитанных книгах на основе техники для
двусторонней коммуникации; получать советы опытных женщин о
том, как воспитывать детей и ухаживать за ними; учиться домо¬
водству, садоводству и полезным ремеслам, искусству каллигра¬
фии, уходу за цветами; видеть на экране заседания муниципалите¬
та; учить детей иностранным языкам; получать грамотные меди¬
цинские консультации от врачей и советы по лечению больных и
профилактике заболеваний; приобретать навыки программирования
и пользования мини-компьютерами, электронными калькулятора¬
ми; участвовать с помощью телетехники в турнирах и состязани¬
ях (например, играть в го); постоянно смотреть телепрограммы,
посредством которых можно было преодолевать конфликты
старого и молодого поколений и облегчать взаимопонимание меж¬
ду ними; смотреть видеофильмы о традиционном и современном
искусстве и культуре Японии и др. [13, с. 46—48].
Значительная часть этих запросов прямо или косвенно (пол¬
ностью или частично) была удовлетворена. На протяжении пер¬
вых стадий эксперимента абоненты получали 150 различных видов
информации с помощью 26 каналов (в их числе канЖш для ре¬
трансляции двух программ Эн-Эйч-Кей, девяти программ коммер¬
ческих телесетей, одной местной телепрограммы; семь каналов для
передачи слайдов и текстовой информации по запросам; семь ка¬
налов для трансляции видеофильмов по запросам). Еще три ка¬
нала были резервными. Тщательные зондажи мнений свидетельст¬
вуют о том, что система устойчиво рассматривается ее пользова¬
телями как средство диалога, двусторонней коммуникации между
жителями города и видеоцентром, выступающим в независимой
роли и в роли посредника между населением и органами местно¬
го управления (так думают 46 % респондентов). Считают, что
система является важным источником местной информации,
53,7 % респондентов, историко-краеведческих сведений—39,4 %, ме¬
дицинских знаний и практических сведений по вопросам здоро¬
вья— 36,4 %. Весьма значимыми являются доли абонентов, по
мнению которых система в Икома содействует распространению
культурной информации и повышению культурно-образовательного
87
уровня и кругозора (34,3%); выполняет роль средства для раз¬
вития интересов (хобби) и приобретения практических навыков
(33,4 %); активизирует участие в делах общины (32,8%); прино¬
сит несомненную пользу в обучении и образовании детей (21,5 %);
наконец, развивает контакты между жителями, особенно в непо¬
средственном, соседском окружении (приобретение новых зна¬
комств, появление тем и предметов для разговоров, повышение
взаимной внимательности, обмен приветствиями при встречах на
улице и др.), на что указывает не менее одной трети респондентов
[13, с. 49—51].
Было бы наивно думать, что новая техника в состоянии ради¬
кально изменить базовые социально-культурные установки, но
сдвиги в позитивную сторону налицо. Они указывают на возмож¬
ность возникновения новых информационных отношений, на рас¬
ширение их структуры и предметной направленности.
Сходные задачи решает еще одна информационная система,
получающая ныне распространение в Японии, но базирующаяся
на использовании ЭВМ технологии и телефонных линий (в Япо¬
нии эта система получила название «Кэптэн» — CAPTAIN — Cha¬
racter and Pattern Telephone Access Information Net¬
work System). Система позволяет (с помощью специального адап¬
тера) представлять запрошенные из информационного банка дан¬
ные на экране обычного телевизионного приемника [8; 16]. Сво¬
им происхождением она обязана аналогичным устройствам, по¬
явившимся в конце 70-х годов в Великобритании («Престел»),
Франции («Телетел»). Однако японский вариант является семио¬
тически более богатым: на экране телевизора можно видеть не
только буквенно-цифровые данные, но и графические изображе¬
ния, а также иероглифы. Функции системы достаточно широки:
она может выдавать по запросам, индивидуальных и коллектив¬
ных абонентов «последние новости» из самых различных сфер об¬
щественной жизни (международные отношения, внутренняя поли¬
тика, бизнее и др.); справочно-энциклопедические данные; прави¬
тельственную и юридическую информацию; социальную и эконо¬
мическую статистику; библиографические сведения, историко-ар¬
хивную информацию, данные о состоянии окружающей среды,
прогнозы и бюллетени погоды и т. д. Простота доступа и обра¬
щения к информации делает систему весьма эффективным и пер¬
спективным средством массового информационного обслуживания.
Таковы новшества, которые входят в жизнь современного япон¬
ского общества и которые уже на ранних стадиях пользуются весь¬
ма широкой и серьезной поддержкой правительства, а также
ряда частных фирм и корпораций. Стоимость этих экспериментов
следует признать весьма высокой. Эксперименты в Тама оценива¬
ются в 1,5 млрд, иен, в Икома — не менее чем в 5 млрд., опыты с
системой «Кэптэн» — в 3 млрд, иен [2, с. 42—45]. При этом ин¬
дивидуальный пользователь не несет никаких затрат. Его непо¬
средственное участие в эксперименте «обменивается» на оборудо¬
вание, монтируемое в доме: пульты для обращения к видеоинфор¬
88
мации, линии видеотелефонной связи, кабели, микрофоны, переда¬
ющие камеры и т. д. Часто эти комплекты новой техники стоят до¬
статочно дорого. Так, стоимость оборудования одной квартиры
(домовладения) в Икома составляла около 1 млн. иен. Однако
японские специалисты считают затраты оправданными, посколь¬
ку речь идет о развитии информационной инфраструктуры для
ближайшего и более отдаленного будущего. В среднем от 10 до
20 лет требуется для того, чтобы изобретение в сфере массовой
коммуникации достигло широких слоев населения.
Поиски эффективных социально-технических решений имеют
под собой весьма твердую, экономическую в первую очередь, под¬
оплеку. Обострение конкурентной борьбы, необходимость стимули¬
рования индивидуального и общественного спроса на образцы но¬
вой техники толкают японских предпринимателей на весьма реши¬
тельные действия. Стоит сказать и о том, что чисто экономиче¬
ские факторы и погоня за прибылью порой довольно часто маскиру¬
ются разного рода теориями. В основе этих социально-философ¬
ских построений лежат многолетние попытки вывести информаци¬
онные процессы из подчинения главным императивам социально-
экономического развития. Имеющие в Японии популярность идеи
так называемого информационного общества построены на пред¬
посылке, согласно которой различия социально-классовые должны
постепенно заменяться различиями информационными. Такая точ¬
ка зрения позволяет «не видеть» влияния рынка, капиталистиче¬
ских отношений, классовой структуры и особенностей политиче¬
ской власти на производство и распределение информации в об¬
ществе. Отсюда и иллюзии относительно равнозначности, универ¬
сальности последствий научно-технического прогресса в разных
общественных системах, или эйфория перед могуществом совре¬
менной техники и технологии.
В реальности развитие новой техники массовой информации
сопровождается социальными противоречиями. Не только доступ
к источникам информации, но и потребность в ней зависит от по¬
ложения человека, группы, к которой он принадлежит, в системе
общественного производства. Непосредственные участники смелых
по своей мысли социально-технических экспериментов в городах
Тама и Икома — люди, представляющие «продвинутые» слои япон¬
ского общества (высокооплачиваемые служащие, дельцы и пред¬
приниматели «средней руки», их жены, дети — школьники и сту¬
денты, небольшая группа заслуженных горожан, составленная из
лиц старшего поколения), более образованные и более обеспечен¬
ные в материальном отношении, чем остальная масса населения.
Их социально-культурные привилегии оказывают прямое воздей¬
ствие на содержание и структуру информационных запросов, на
мотивацию использования новой техники. Аудитория, более де¬
мократическая по своему составу, в меньшей степени отвечает
целям экспериментов. Пока труд выступает в качестве средства
простого воспроизводства рабочей силы, до той поры сохраняют¬
ся ограничения, связанные с замедленным ростом социокультур-
89
них потребностей. Едва ли не с фатальной неизбежностью значи¬
тельная часть трудящегося населения Японии погружается в пото¬
ки усредненной массовой культуры. Ее относительно неразвитая
субкультура является ложной функцией «подтасованного предло¬
жения», она же выступает в качестве барьера на пути духовного
развития и обогащения человека.
Примечания
1 Подсчеты произведены на базе программ Эн-Эйч-Кей и пяти коммерческих
телестанций, транслируемых и принимаемых в местности Канто, вблизи от Токио.
Результаты можно считать типическими для японского телевидения конца 70-х
и начала 80-х годов [24, с. 129].
2 Рейтингами называются индексы, характеризующие доли, части аудитории,,
смотревшей те или иные телепрограммы. Рейтинг выражается в процентах и ус¬
танавливается на основе выборочных опросов телезрителей.
3 Жанры телевещания были сначала освоены японским кино и благодаря ему
завоевали высокую популярность у аудитории. Телевидение сумело найти путь
их усиленной эксплуатации (подробнее см. Генс И. Многосерийный телефильм
Японии.— Многосерийный телефильм. М., 1976, с. 210—223).
4 Это достигается путем организации соответствующих дискуссий после про¬
смотра или прослушивания передач. Существенно подчеркнуть, что предмет дис¬
куссий непрерывно усложняется. Если в начальных классах обсуждаются правила
повседневного поведения, то в старших классах с помощью радио и телевидения
выносятся на обсуждение проблемы, связанные с международной политикой, вы¬
бором специальности, профессиональной и гражданской этикой, сексуальными от¬
ношениями и др.
Литература
1. Лазарев А. М., Полякова Н. А., Смирнов Б. В. Печать, радио и
телевидение Японии. М., 1974.
2. Массовая коммуникация в условиях научно-технической революции. Под ред.
Б. М. Фирсова. Л., 1981.
3 Фирсов Б. М. Пути развития средств массовой коммуникации. Л., 1977.
4. Япония наших дней (справочное издание). М., 1983.
5. Akiyama Т. School Broadcasting in Japan.— Studies of Broadcasting.
№ 12. NHK. Tokyo, 1976.
6. Akiyama T., Imaizumi S. School Broadcasting in Japan. NHK. Tokyo,
1979 (mimeo).
7. Akiyama T., Imaizumi S. Utilization of School Broadcasting in Japan.
NHK. Tokyo, 1979 (mimeo).
8. CAPTAIN. The ?4inistry of Posts and Telecommunications. Tokyo, 1979.
9. The Comparative Japan — Survey U.S. Summary of Results. NHK. Tokyo, 1981
(mimeo).
10. Fujita ke A., Okamoto S., Ishikawa S. Toward Socio-Cultural History
of Broadcasting Technology in Japan.— Studies of Broadcasting. № 12. NHK.
Tokyo, 1976.
11. Fujioka H. Course Programs and Adult Learning in Japan.—Studies of
Broadcasting. № 12, NHK. Tokyo, 1976.
12. Hi-OVIS Project Hardware/Software Experiments. July 1978 — March 1979
(Interim Report). Visual Information System Development Association. Tokyo,
1979.
13. Hi-OVIS Project Hardware/Software Experiments. July 1978 — March 1980
(Evaluation Report). Visual Information System Development Association. To¬
kyo, 1981.
90
14. Imaizumi S. English Language Education and Broadcasting in Japan. NHK.
Tokyo, 1980 (mimeo).
15. Kawahata M. Hi-OVIS Project — Towards Future Optical Information So¬
ciety.— Studies of Broadcasting. № 16. NHK. Tokyo, 1980.
16. Komatsubara H. Japanese Newspapers Look at New Medta Technolo¬
gies.—In: Studies of Broadcasting. No. 17. NHK. Tokyo, 1981.
17. Makita T. Television Drama and Japanese Culture — With special emphasis
on the historical drama.— Studies of Broadcasting. № 10. NHK. Tokyo, 1974.
18. M a г a m a t s u Y. The Image of Women in Japanese Television Dramas. NHK.
Tokyo, 1979 (mimeo).
19. Nakanishi N. A Report on the «How Do People Spend Their Time Survey»
in 1980.—Studies of Broadcasting, № 18. NHK. Tokyo, 1982.
20. Report on Tama CCIS Experiment Project in Japan. Ministry of Posts and
Telecommunications. Tokyo, 1978 (mimeo).
21. Tadokoro I. New Towns and an Advanced Cable TV System — the back¬
ground and achievements of a Japanese experimental project.— Studies of
Broadcasting. № 14, NHK. Tokyo, 1978.
22. Television and Radio Audiences in Japan. NHK. Tokyo, 1980 (mimeo).
23. Televiewing Behavior of the Japanese. NHK. Tokyo, 1980 (mimeo).
24. Yoshida J. Japanese TV Audiences as Seen from Surveys.—Studies of Broad¬
casting. No. 18. Tokyo, 1982.
25. Японская широковещательная корпорация Эн-Эйч-Кей.— Эн-Эйч-Кей. Токио,
1979 (мимео, на рус. яз.).
E. M. Дьяконова
ТЕКСТ И ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ТЕКСТА.
ПСИХОЛОГИЯ и СОЦИОЛОГИЯ ЧТЕНИЯ в ЯПОНИИ
В последние годы в Японии были изданы многочисленные ис¬
следования, в которых к изучению теории литературы привлекает¬
ся методика смежных дисциплин: семиотики, психологии, социоло¬
гии и т. д. Возникновение феномена «массового читателя» — явле¬
ние, которого'раньше японская культура не знала,— поставило пе¬
ред японскими литературоведами задачу исследовать теоретиче¬
ские проблемы коммуникативного характера литературы и нацио¬
нальной специфики восприятия художественных произведений.
Цель настоящей работы — дать представление о последних дости-
жениях в области изучения соотношения «автор — произведение —
читатель» японской литературной критикой, оперирующей не толь-
ко литературоведческими понятиями. Японцы, авторы этой серии
трудов, испытывают во многом влияние европейских и американ¬
ских ученых старшего поколения — социологов Р£ Брауна, Л. Вей¬
са, X. Блюмера и представителей современной герменевтической
школы литературоведения (Г. Гадамера, В. Изера, X. Р. Нусса,
С. Фиша и др.) и школы рецептивной эстетики, главное для кото¬
рых— проблема восприятия текста читателем, его интерпретация,
комментирование (что традиционно интересовало и японскую ли¬
тературную критику, развивавшуюся с X в. по линии комментиро¬
вания), его связь с читателем и последующее влияние читателя на
текст (коммуникация) *. Ученые перенесли внимание с собст-
венно и исключительно текста (это было свойственно представи¬
телям новой критики, структуралистам, говорившим: .такикак текст
обладает имманентной ценностью, то его нужно рассматривать
отдельно от"автора и читателя" «как брошь независимо от~ювели-
ра») на восприятие этого текста^.
Современной японской критике свойствен повышенный интерес
к читателю; появились работы герменевтического характера, изу¬
чающие взаимоотношения «текст — читатель» или «текст — чита¬
тель— интерпретация». Между двумя полюсами — ценностью ли¬
тературного произведения и его пониманием (этот термин употреб¬
ляется, в литературно-философском смысле)—простирается поле
возможных интерпретаций [12, с. 486], которые варьируются в за¬
висимости от разнообразных факторов — социальных, психологи*
ческих, исторических. Следует учитывать, что в любом «понима¬
нии» участвуют предшествующие интерпретации, особенно это от¬
носится к литературным памятникам, к классической литературе,
мировой и национальной. Произведения рассматриваются через
призму восприятия их читателем, в частности массовым, поскольку
* Коммуникация, по Гадамеру, внутренне присущий слову и высказыванию
конституирующий признак сознания, который состоит в направленности на дру¬
гое сознание.
92
в представлении ученых «новой волны» произведение существует и
реализуется только в акте восприятия и интерпретации; в пони¬
мании адептов герменевтического подхода к изучению литературы
в соотношении «автор — произведение — читатель», где все три
«участника» связаны неуловимой нитью взаимной коммуникации,
чрезвычайно высока роль читателя [10, с. 229—244].
Читателю в истории японской литературы традиционно отводи¬
лась большая и значительная роль: в классических жанрах (моно¬
гатари, хайку, танка и др.) велик был расчет на читательскую ап-_
перцепцию. Читатель должен мгновенно улавливать цепь ассоциа¬
ций. задуманных писателем или поэтом, разбираться в сложной
системе канонизированных образов, знать японскую и китайскую
философию, историю, мифологию — словом, быть ^моиосири —
«знающим, обладающим знанием вещей». Комментарии, неотъем¬
лемая часть классического текста, также были адресованы читате¬
лю, создавая дополнительный смысл, раскрывая в подробностях
детали произведения, воссоздавая аллюзии. Комментарии были
как бы продолжением текста, целиком обращенного к читателю.
Канонические жанры японской литературы, существующие и сего¬
дня, при строгой клишированности, формальности допускают и
самую широкую для читателя свободу интерпретаций. Для лично¬
сти читателя были характерны просветленное отношение к произ¬
ведению и соучастие в творческом акте. Кроме того, читая, напри¬
мер, антологии, в которых были собраны наиболее выдающиеся
произведения, иногда за несколько веков, он проходил школу вы¬
сокого вкуса. Тем естественнее японскими учеными-филологами
была воспринята идея о значительности роли читателя в художе¬
ственном творчестве.
Стремясь исследовать «массового читателя» Японии, опреде¬
лить его природу, характер, интересы, коммуникативные возмож¬
ности, японский психолог, .социолог и литературный критик .Цуд¬
зимура Акира [8, с. 284J предпринял анализ бестселлеров, froAy-‘
чивших в послевоенной Японии наибольшее признание^ во шедших
в «бэсуто тэн» — «лучшую десятку книг года» —с 1945 по 1979 г.,
всего 340 произведений. Его труды представляют интерес, посколь¬
ку в связи с изучением бестселлеров он провел параллельный ана:
лиз общественного мнения и газет, при этом счел необходимым
включить в рассмотрение вопрос~р^социальном, культурном и эт¬
нопсихологическом своеобразии Японии. Научный анализ художе¬
ственного произведения, по мнению Цудзимура Акира, имеет своей
составной частью статистический метод, и ученый проводит его с
наибольшей последовательностью? Статистическому анализу не¬
подвластен «эстетический код», того или иного произведения, ко-
торый диктуется всей национальной эстетической системой и соб¬
ственно этой системе принадлежит^О—70-е годы ознаменовались
возникновением так называемых бумов «Нихондзин рон», когда
появились многочисленные исследования и эссе о сущности «япон-
скдтд»_Тдбщества, культурьГ и~ТТд?Г; эти бумы известны дод на¬
именованием «бумы Национальной интроспекции», «поиски нацио-.
нальной идентичности». Интерес к национальной культуре и лите¬
ратуре, всегда в. большой степени присущий японцам, претерпел
некоторую эволюцию в послевоенные годы в связи с изменением
внутреннего самоощущения японцев, с формированием нового ти¬
па «массового сознания».
Цудзимура Акира, например, считает, чтосознание по своему
характеру может быть «поверхностным» и «неуверенным» ^йл1?
«глубоким» неуверенным в себе», и демонстрирует, что первый
тип сознания ориентирован в большой мере на газеты, а второй —
на книги, в частности на бестселлеры [8, с. 30—56]. В первое
послевоенное десятилетие высоко ценились книги, в которых со¬
держались какие-либо положительные утверждения, необходимые
читателям для решения их проблем в настоящем.
Феномен бестселлеров важен дЛя выяснения психологии япон¬
цев, ее эволюции. По мнению Цудзимура Акира, необходимо со¬
здать систему критериев, с_ их помощью исследовало бы оцени¬
вать бестселлеры. Однако такая система еще не создана. Главное,
считает критик? на что обращает внимание читающая публика,—
содержание кни г ^художественной форт^ отводится более скром -
ная роль в оценке произведения. Он приводит .статистический ана¬
лиз тем Жанров (1иГ всех анализируемых бестселлеров.
Наибольшее внимание читателя привлекают темы: «любовь и
смерть», «смех», «образование», «Япония и японцы», «война и
страх», «неуверенность ~в себе», «традиции», «молодежь», «ста¬
рость».
I Исследователь выделяет в списках бестселлеров классическую
литературу, новую литературу (романы), сочинения по филосо¬
фии и религии, по обществоведению, истории (исторические рома¬
ны), психологии (научные труды, эссе), естествознанию, литера¬
турную критику. Цудзимура Акира отводит несколько страниц ма-
тематическим подсчетам изменений, происшедших в интересах
японцев по отношению к тем или иным темам и жанрам. Сразу
после войны популярными стали классическая литература и фи¬
лософия; например, собрание сочинений классиков японской ли.те-
тгатуры XX в. Нацумэ Сосэки и Акутагава Рюноскэ вошли в «бэ-
суто тэн» соответственно в 1946, 1947, 1948 и 1953 гг. Наиболее'
ранний”бестселлер по философии принадлежит перу Мицуки Киёси
(«Философские записи» — «Тэцугаку ното», 1946). Интерес к про¬
изведениям «серьезного» толка, по-видимому, связан с необходи¬
мостью для людей той эпохи «возвратиться к корням», обрести
уверенность в себе, которую они справедливо искали среди незыб¬
лемых ценностей национальной культуры; наконец, война, особен¬
но трагический ее исход для. Японии поколебали самые основы
традиционного японского мировоззрения, поставили новые слож¬
ные вопросы бытия, решйть которые должна была помочь «серьез¬
ная» литература.,
В самом конце 40-х и в 50-е годы наибольшим успехом поль¬
зовались переводы из западноевропейских и русской литератур.
В лучшую прсятку двяряаа входил роман Достоевского «Преступ¬
94
ление и наказание» (в 1948 г. и новый перевод в 1963 г.), .что Цуд-
зимура связывает с «чувством стыДа и вины», охватившим япон-
цев в послевоенную эпоху. Среди «лучших книг» этого времени
«Унесенные ветром» Митчел, «Жан-Кристоф» Р. Роллана, «.Война
и мир» Л. Толстого^
50-е годы ознаменовались интересом к внутрисемейным вопро-
.сдм, к взаимоотношению мужчины и женщины. Этот интерес от¬
разил необходимость изменений, улучшения отношений в семье,
особенно в традиционной японской семъе^иэ, которая подверга¬
лась решительной ломке в эти годы( В 60ге годы интерес к зару¬
бежной литературе несколько понижается: поднялась новая волна
интереса прежде всего к «японскому» — к философии, религии,
общественной мысли. Это эТюха экономического бума, она породи¬
ла стремление осмыслить экономические и социальные процессы и
связанные с ними социальный й моральный кризисы. Пара¬
доксально, но бурное*развитие материальной культуры, науки и
техники связано в представлении исследователя с темами «^суве¬
ренности в себе, тревоги и судебного преследования» в литерату¬
ре. Для сочинений — х уд оже^ венных и нехудожественных — с фи¬
лософской ориентацией 70-е годы характерна установка на
интуитивизм как способ познания мира: интуитивное противопо¬
ставляется рациональному, алогическое — логическому, эстетиче¬
ское— научному. Сам тип японского мышления трактуется (на¬
пример, в работах по этнопсихологии) как «бесконфликтный»,
причем «круг чтения» дает этому достаточно веское подтверж¬
дение.
Исторические сочинения и романы во все послевоенные годы
входили в десятку лучших книг, что критик объясняет читатель¬
ской ностальгией по прошлому Японии. Это отражает возросший
интерес японцев к самопознанию как проявление особенности на¬
ционального характера. В 60-е годы «японцы с еще большим пы¬
лом обратились к себе, к оценкам самих себя в историческом пла¬
не» [8, с. 137].
«Любовь и смерть» — вечная тема и западного и восточного ис¬
кусства, однако в атмосфере духовного трагизма в послевоенной
Японии тема эта приобрела особое звучание. Автор книги анали¬
зирует названия бестселлеров на эту тему и находит, что они по¬
строены по одной схеме; он предпринимает классификацию сюже¬
тов избранных им произведений, которые, по его мнению, подчи¬
нены независимо от своих художественных достоинств одним зако¬
нам. Несчастливая любовь, смерть от неизлечимой болезни (луче¬
вой, чахотки), разрушение родного дома, сиротство — в этом пере¬
числении без труда прочитывается послевоенное настроение Япо¬
нии, испытавшей ужас атомной бомбардировки, трагедию военно¬
го поражения, оккупации.
Все, что «трогает сердца», всегда было популярно среди япон¬
цев, художественный эффект достигался в таких произведениях
глубоким проникновением в сферу человеческих чувств. Цудзиму-
ра усматривает в этом влияние традиции национальной поэзии,,
95
драмы, прозы, сильной и в настоящее время; японская классиче¬
ская поэзия—это почти целиком лирика чувств. Из произведений
западной литературы в лучшие книги вошли «Дневник Анны
Франк» (1953) и «История любви» Сигала (1971). Из лучших
японских романов Цудзимура называет «Дневник молодой жизни»
(«Вакаи иноти-но никки») Оосима Митико (премия 1964 г.) и днев¬
ник «Слушай голос океана» («Кикэ ватацуми-но коэ), вошедшие
в сборник «Дневники погибших студентов» («Нихон сэмбоцу га-
кусэй-но сюки», 1950). Из юмористических произведений, во все
времена занимавших первые места в списках бестселлеров, иссле¬
дователь выделяет уникальную «Энциклопедию национального
юмора» («Кокуго вараи дзитэн», 1964), составленную Гундзи То¬
сио, который сумел, на взгляд исследователя, безошибочно уга¬
дать присущие японцам особенности восприятия смешного в окру¬
жающем мире.
Исследователи массовой литературы связывают появление бе¬
стселлеров на разнообразные темы с событиями, происходившими
в стране, с ростом национального дохода и прочими экономиче¬
скими и общественными факторами. Выводы Цудзимура Акира по
этому поводу изложены в специальной таблице [9, с. 51—53], на
ней учтено, на какие события и как быстро откликались литерато¬
ры— создатели массовой литературы. Как правило, в течение года
наиболее крупные международные и внутренние события получа¬
ли отражение в популярных литературных сочинениях (заключе¬
ние «договора безопасности», война во Вьетнаме, «дело Локхид»
и т. д.).
Какие же качества делают бестселлеры привлекательными для
широких кругов читателеиГ какая литер^лурно-интерлретацидниа"я
работа происхолит_в сознании читателя?
Вопросы массовой культуры, в частности литературы, и их вос¬
приятие тесно связаны с самим понятием массы, в толковании
которого современными исследователями, японскими и западны¬
ми, существуют разночтения, варианты и противоречия. В главе
«Психология масс. Методика исследования» Цудзимура Акира за¬
дался вопросом, что такое массы, что такое психология масс и"как
она влияет на литературное творчество через механизм выбора
бестселлеров. Ученый анализирует структуру массового сознания
в современном мире и как оно соотносится с индивидуальным со¬
знанием. Автор книги предпринимает изучение индивидуального
сознания на глубинном уровне, применяя сложную систему тестов,
выявляя литературные и общекультурные вкусы, отношение к га¬
зетам, журналам, общественному мнению и т. д. Психология ин¬
дивидуумов понимается им как реакция на противоречия и слож¬
ности жизни, как выработка методов для регулирования разногла¬
сий, причем эти методы создаются индивидуально, но в контексте
национального мировоззрения, национальной культуры и литера¬
туры, имеющей традиционно важное значение в жизни японцев.
При изучении психологических процессов исследователь стал¬
кивается с разнообразными вопросами взаимоотношений внутри
96
социальных профессиональных групп, классов. Объединение инди¬
видуальностей в массу происходит опосредованно, через группы,
и психология социума в условиях специфически «контекстуально¬
го» японского мышления тоже должна быть учтена при анализе
литературных оценок.
Ученый представляет себе это следующим образом:
। МАССЫ 1
ГРУППЫ ГРУППЫ
•! ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ
При объединении индивидуальностей (дзико) в группы (сю-
дан) происходит некоторая деперсонализация, т. е. наступает со¬
стояние отчужденности от самого себя, как бы потеря чувства
собственной личности. На следующем уровне — объединения групп
в массы (тайсю) —степень деперсонализации еще более повыша¬
ется за счет потери некоторых индивидуальных черт и приобрете¬
ния новых, чисто массовых. Индивидуальные литературные вкусы
и пристрастия могут быть поглощены массовыми склонностями,
которые более устойчивы, анонимны и носят всеобщий характер.
Для полного понимания психологии индивидуумов необходим ис¬
торический подход, т. е. изучение психологии на фоне хода ис¬
тории.
Отношения «индивидуум — группа» в Японии, по единодушно¬
му мнению ученых, отличаются от западных. Для японца группа,
ее вкусы, интересы необычайно важны, у него четко выражено
стремление «быть как все»: группа вЗольшей степени, чем на За-j
паде, влияет на поведение и мировоззрение японцев. Японцы npo-i
являют неординарное единодушие в выборе «лучших книг года».ж
В работе известного специалиста по вопросам этнопсихологии
Мияги Отоя «Характер японцев» [6, с. 158—226] отмечено, что
сфера общения, например, японских земледельцев была очень
ограниченна и это обусловило формирование у них «локального
характера» (сознание «моя деревня»), за пределы которого совре¬
менный японец и сейчас не в состоянии вырваться. Зато внутри
группы взаимопонимание было полным — Мияги Отоя называет
его «молчаливой коммуникацией». Тесные групповые и близкород¬
ственные связи помешали, по мнению многих ученых, формирова¬
нию независимой личности; в японцах побеждало стремление
«быть как все» (в пределах группы). Литературные вкусы группы,
таким образом, превалируют над индивидуальными, а при объедй-
нении групп в массы эти вкусы поднимаются еще на одну ступень
нивелирования и отдаления от скрытых индивидуальных пристра¬
стий. По мере объединения во все более крупные образования уро-1
вень литературного вкуса падает по сравнению с индивидуальным, I
однако он очень точно отражает процессы, происходящие в груп¬
пах. Коммуникативная психология на уровне «’индивидуум — груп¬
па— масса» и есть, по сути дела, массовая психология. В то же
7 Заказ № 897
97
время в каждом отдельном случае феномен массовой психологии
требует дифференцированного подхода.
Термин «массы» носит тройственный характер, содержит внут¬
реннее противоречие: массы может означать «народ» (минею) с
положительным оттенком, «тайею» — собственно массы (с нейт¬
ральным оттенком) или в случае «толпа» (гун) — с отрицатель¬
ным. На разнородность этих терминов, имеющих международный
характер, повлияла политика. Сложность категории mass pheno¬
mena, выдвинутой в 40—50-е годы известными психологами и со¬
циологами Р. Брауном, Л. Вайсом, X. Блюмером, принуждает
Цудзимура Акира дифференцировать типы коллективов по сле¬
дующим параметрам? размеры (комната, зал, необозримо боль¬
шое количество), степень «конгрегации» (т. е. общности интере¬
сов), поляризации (т. е. имеется в виду характеристика физиче¬
ского присутствия в одном месте), а также идентификация (ха¬
рактер взаимоотношений группы и индивидуумов, степень отожде¬
ствления последнего с группой). Цудзимура Акира анализирует
группы с точки зрения, во-первых, интерпретации событий и явле¬
ний членами сообществ и, во-вторых, интенсивности процессов'
коммуникации внутри группы, и привлекает для анализа самые раз¬
личные сообщества людей: читатели одной и той же книги, семья,
зрители на сеансе в кино и т. д. В группе японец чувствует себя
увереннее, чем в одиночестве, его «вписанность» в традицию орга¬
ничнее, литературные вкусы устойчивее; группа сама формирует
склонность к тем или иным литературным формам, жанрам, те-
^мамГ а в конечном итогё~б«1ределяет культурные и психологические
черты характера. Многими исследователями отмечалось неумение
и нежеланйё~яцанцев принимать индивидуальные решения, пола¬
гаясь в этом главным образом на суждение группы.
Говоря о читателе, исследователи создают определенный его
образ — образ- «идеального или информированного читателя», яв¬
ляющегося компетентным носителем языка, в совершенстве вла-'1
деющего семантическим знанием лексических рядов, символики,
ассоциаций, идиом и т. д., обладающего литературным вкусом.
Автор, создавая литературный текст, рассчитывает именно на та-
кого читателя, однако может быть бесконечное число отступлений
от образа «идеального читателя», причем и сам этот образ пре¬
терпевает с годами существенную эволюцию: читателю предъяв¬
ляются все новые требования. Возможен случай, когда писатель
представляет себе искаженный образ читателя и протестует против
произвола читательского вкуса, не имеющего объективного обос¬
нования, а лишь субъективисШсие пристрастия [11, с. 140—181
'Восприятие и суждения отдельного человека вместе с тем форми¬
руются автоматически в ответ на заложенные в" тексте знаковые
системы: сюжет, образы, метафоры, мораль, художественные до¬
стоинства и многое другое — это лишь производная от комплекса
взглядов социальной или иной группы, к которой он принадлежит.
1В связи с этим возникло и понятие сверхчитателя, отдельного ин¬
дивидуума, лишенного субъективности, прямо выражающего лите¬
98
ратурное мнение группы,— это некий общий собирательный образ.
Возможно и появление так называемого «метачитателя» — таким в
истории японской литературы был Масаока Сики, увидевший в
угасающих в эпоху Мэйдзи классических жанрах поэзии (танка и
хайку) то, чего не видели в них другие, заново прочитавший про¬
изведения этих жанров в целом и возродивший их.
В статье «Японская культура и коммуникация» Цудзимура
Акира поднимает тему «Взаимное согласие и массовая коммуни¬
кация» и, опираясь на мнение известных ученых Востока и Запа¬
да, исследователей современной культуры (Р. Бенедикт, Аида
Юдзи, Судзуки Сюдзи, Г. Кларка и др.), пишет, что в основе со¬
знания японца лежит не логика, а интуиция, ему свойствен не ло¬
гический, а интуитивный способ познания мира, причем интуиция
понимается как непосредственное восприятие без сознательного
рассуждения, что легко проследить на примере классической и
современной японской литературы, в которой интуитивному спо¬
собу восприятия отводится необычайно большая роль. Многие
художественные приемы понуждают читателя .продолжать текст за
его рамки, додумывать, воображать, создавать новую, внетексто¬
вую реальность (игра слов, ассоциативный подтекст, ёдзё — букв,
«избыточное чувство», какэкотоба — прием, основанный на высо¬
кой степени омонимии японского языка, и многое другое). Выдаю¬
щийся японский писатель Танидзаки Дзюнъитиро говорит устами
одного из своих героев (в романе «Некоторые любят насекомых» —
«Тадэ куу муси», 1928—1929): «Не лучше ли намекнуть на собы¬
тия, чем говорить о них прямо». В._я1понекой эстетике велико
стремление к намеку, по ее законам туманная луна прекрасней яр¬
кой, неясный силуэт женщины или даже ее почеркговорят об этой
женщине больше, чем ее самый точный портрет. ^Пристрастие пи¬
сателей к кажущейся неясности, туманности ныне расшифровыва-
ется как стремление к'смысловой многозначности, многослойности,
свойственной XX в. "Система намеков,' в которой японский чита¬
тель, хорошо знакомый с культурным контекстом эпохи, свободно
ориентируется, порождает разнообразные интерпретации текста,
индивидуальные, групповые, массовые. Эта существенная часть
классического искусства была воспринята современными литера¬
тор а мй, те а т р а л ьн ы м и деятеля м и и т. д., как традиционалистами,
так и новаторами.
Интерпретирующая деятельность группы, связующая индиви¬
дуумы и массы, представляется исследователю наиболее плодо¬
творной для изучения при помощи сложных перекрещиваю¬
щихся текстов. Сложность выделения группы состоит, например,
в том, что японцы часто трактуют понятие группы расширительно:
группа — это может быть семья, колледж, фирма, страна [3, с. 37—
40]. При перенесении «научного внимания» с собственно текстов-
на форму их восприятия Цудзимура Акира, например, обращается
к изучению влияния на интерпретацию литературы общественного
мнения и газет, в частности на существующий разрыв между га¬
зетами и общественным мнением в оценке произведений искусства.
7*
99
Изучение психологии общества, массы, группы должно прохо¬
дить с учетом влияния на эту психологию произведений искусства,
главным образом литературы. Массы состоят из множества безы¬
мянных индивидуумов, бесчисленное множество людей поглощают
разнообразную «культурную информацию»: читают газеты и жур¬
налы, а из литературных произведений—преимущественно бест¬
селлеры, смотрят и слушают теле- и радиодрамы, воспринимают
одни и те же образы, однако «отправители» образов часто не зна¬
ют реакции «получателей культурной информации»; смыслы этих
текстов далеко выходят за пределы того, что имел в виду их со¬
здатель, или вообще изменяются, т. е. возможные варианты ин¬
терпретаций скрыты от адресантов. Существует несколько участ¬
ников создания литературного текста; между рассказчиком, героя¬
ми произведения и воспринимающей массой устанавливается взаи¬
модействие, направленное и в сторону читателя, и в сторону ав¬
тора, причем интерпретация может, быть самой неожиданной, а с
течением времени стать и непредсказуемой. Текст как бы содер¬
жит в себе несколько интерпретаторских возможностей, некоторые
из них не учитываются и самим автором; перед читателем встает
проблема выбора информации, почерпнутой из литературных про¬
изведений, и ее обработки в связи с психологическими, социаль¬
ными и прочими особенностями индивидуума. В процессе рецеп¬
ции и интерпретации в поле зрения оказывается общественное
мнение, мнение группы, связь с предшествующей традицией, когда
смысл того или иного действия или явления предвосхищается чи¬
тателем, а иногда и некоторая идентификация читателя с героями
произведений (особенно теледрам) и т. д. Социологи Г. Горер и
Д. Херинг^чьи исследования издавались в" Японии, считали, что
отдельный член сообщества или группы может и не подчиняться
этому сообществу и в качестве, например, временного члена груп¬
пы не играть в ней’существенной роли. Характерные черты массы,
стихийно выбирающей наиболее адекватные ее нынешнему состоя¬
нию книги,б£стселлеры,—-это 1) множественность^ 2) аноним¬
ность, 3) недостаточность взаимодействия между отдельными чле¬
нами. 4) структурность.
Кэнда Мунэскэ в «Истории японского послевоенного бестсел¬
лера» [4, с. 68—82] пишет, что следует различать массы (тайсю),
публику и общественность (коею); в последнем сообществе взаи¬
модействие его членов сильнее, цели более резко очерчены, более
конкретны. Характер группы колеблется и в зависимости от места
в пространстве: на площади — это толпа, в зале — аудитория; в
статье [4] анализируется большая по своим размерам группа —
читатели бестселлеров. Общественность — это духовное сообщест¬
во, объединенное некоей идеей, причем физически оно может быть
разъединено, рассредоточено в пространстве. Таким образом, фи¬
зические параметры понятия коею не учитываются. Коею — это
нечто противоположное личностному, индивидуальному (ситэки,
кодзинтэки). Массовая культура, литература, так называемые
средства массовой коммуникации (масукоми)—телевидение, ра¬
100
дио, кино, газеты, бестселлеры — факторы, существенно влияющие
на жизнь современных людей, их психологию, причем роль этих
факторов возрастает. В таком контексте возникает и «массовый
характер» (тайсютэки сэйкаку), формируются массовые отноше¬
ния (тайсютэки канкэй). Все это породило широко обсуждавшие¬
ся японскими учеными [1, с. 216; 7, с. 265] вопросы национального
характера, в становлении которого исследователи большую роль
отводят литературе, пронизавшей жизнь каждого японца. При
этом учитывается, что термин «национальный, или массовый, ха¬
рактер» шире термина «индивидуальный характер». Националь¬
ный характер для японцев — это скорее характер группы, запечат¬
ленный в индивидууме. Механизм перехода/ массовых черт в ин¬
дивидуальные требует специального изучения, но это вопрос бу¬
дущего.
Многие исследователи считают, что национальный характер —
это нечто, не изменяющееся на протяжении длительного времени;
психологические особенности составляют определенный постоян¬
ный образ (имэдж); напротив, психология масс может подвергать¬
ся изменениям на протяжении сравнительно коротких промежут¬
ков времени под влиянием политических, социальных и прочих
факторов. В Японии национальный характер складывался на про¬
тяжении нескольких эпох под значительным влиянием искусства и
литературы. Литературу и характер можно представить себе как
систему сообщающихся сосудов: литература влияет на националь¬
ный характер, но и национальный характер формирует словесность
и возможности ее интерпретации. Основы национального характе¬
ра были заложены уже в средневековье, дальнейшее развитие они
получили в эпоху Мэйдзи (1867—1912), когда страна после трех¬
сотлетней изоляции была открыта для западных влияний и евро¬
пейская литература покорила японцев.
Следует, однако, заметить, что и в произведениях классической
литературы, и в сочинениях многих писателей XX в. национальные
черты смазаны, в характерах героев скорее проявляются всеобщие
человеческие черты либо резко индивидуальные, оригинальные,
они-то собственно и составляют для авторов главный объект изу¬
чения; национальный характер в значительной степени «раство¬
рен» в индивидуальности героя. Массовой же литературе в боль¬
шей степени свойственно моделирование характеров, ситуаций,
причем это моделирование происходит в контексте уже сущест¬
вующих моделей массовой культуры. Из массовых литературных
изданий можно «извлечь» серьезную характеристику психологии
масс — от обратного, поскольку культурные массовые модели, по¬
рожденные сознанием масс, будучи воплощены в художественном
произведении, получившем широкое распространение, обретают но¬
вый импульс и вновь возвращаются к массам. На материале бест¬
селлеров можно провести классификацию людей, живущих в со¬
временном мире, событий, чувств, образа мыслей и многого дру¬
гого. Такие модели поведения, образа мыслей и даже чувств, в
свою очередь, формируют мировоззрение современного японца.
101
Эти же модели влияют на выбор последующих бестселлеров по ти¬
пу «обратной связи».
Социологи и психологи разработали систему тестов по выявле¬
нию оценок массовым читателем произведений литературы, причем
учитывались разнообразные параметры: содержание, стиль, темы.
При выборе лучших книг массовый читатель обращает преимуще¬
ственное внимание на содержание, что отмечалось многими иссле¬
дователями. Однако учитывается и стиль как способ употребления
языка с учетом эстетического кода национальной культуры. Вмес¬
те^ тем, например, филолог, автор книги «Литература и стиль»
Исогай Хидэо [2, с. 321] понимает стиль и как проявление инди¬
видуальности, отклонение от языковых норм. Ученый ссылается на
мнение немецкого лингвиста В. Зандерса, который писал, что
стиль — это результат сознательного выбора из имеющихся в рас¬
поряжении писателя различных языковых возможностей. Такие
возможности в японском языке необычайно широки: стилистиче¬
ские приемы во всем их многообразии были разработаны еще в
средневековье, каждый крупный писатель создавал свой индиви¬
дуальный языковой и стилевой мир, или же такой мир возникал
в пределах одного жанра.
Многие литературные критики полагают, что массовая культу¬
ру или литература (в особенности теледрама или телероман [5],
один из наиболее популярных массовых жанров) воздействует на
внешний, обращенный вовне, сравнительно узкий уровень сознания
японцев, тогда как произведения классической литературы, при¬
надлежащие тысячелетней традиции,— на более глубокие и широ¬
кие, индивидуальные и закрытые уровни сознания.
Восприятие и интерпретация произведения литературы проис¬
ходят в некоторой точке, где скрестились система ценностей япон¬
ской культуры, вырабатывавшаяся на протяжении нескольких ве¬
ков, а также ценности современной эпохи; определяющим факто¬
ром понимания и толкования текста должен в итоге стать индиви¬
дуальный вкус читателя, производная от его духовной и социаль¬
ной жизни, а также жизни его ближайшего окружения. Читатель
создает свой мир внутри другого мира — литературного текста.
Этот собственный мир и стал предметом упорного научного вни¬
мания, однако законы его еще только постигаются.
Литература
1. Аида Юдзи. Нихондзин-но исики кодзо (Структура сознания японцев).
Токио, 1970.
2. Исогай Хидэо. Бунгакурон то бунтайрон (Литература и стиль). Токио,
1980.
3. К у р а к у Г. Сякай-но барансу га уму сэйтё ёрёку Г. Кларк (Резервы роста,
рожденные социальным балансом).— «Нихон кэйдзай кэнкю сэнта кайхо»
(«Вестник центра по изучению японской экономики»). Токио, 1979, № 335.
4. К э н д а Мунэскэ. Бэстосэра-но сэнго нихон си (История японского по¬
слевоенного бестселлера).— «Син нихон бунгаку», 1980, № 1.
5. Макита Тэцую. Итидайки. Надзо. Хорю. Сэнсо. Си.— Тэрэби сёсэцу
(Судьба нашего поколения. Семья. Тайна. Путешествия. Война. Смерть.—
Телероман).—«Ходзо бунка». 1977. № 5.
102
6. Мияги Отоя. Нихондзин-но сэйкаку (Характер японцев). — Амэрикадзин
то нихондзин. Мияги Отоя якутё (Американцы и японцы. Под ред. Мияги
Отоя). Токио, 1976.
7. Сэнъиси Момору, Тояма Кёко. Хико нихондзин рон (Сравнитель¬
ное исследование японцев). Токио, 1973.
8. Цудзимура Акира. Нихон буйка то комюниккэсён (Японская культура
и коммуникация).— «Асахи нэнкан» («Ежегодник Асахи»). Токио, 1978.
9. Цудзимура Акира. Сэнго нихон тайсю синри. Симбун, ёрон, бэстосэра
(Психология масс в послевоенной Японии. — Газеты, общественное мнение,
бестселлеры). Токио, 1981.
10. Diltey W. The rise of hermeneutics.—«New literary history». 1972, vol. 3,
№ 2.
11. Fish S. Literature in the reader: affective stylistics.— «New literary history».
1970, vol. 2, № 1.
12. G a da mer G. Wahrheit und Methode: Grundzuge einer philosophischen Her-
meneutik.—Tubingen: Mohr, 1960.
Е. В. Завадская
ИСКУССТВО КНИГИ КАК ЗНАК КУЛЬТУРЫ
(художественный облик современной японской книги)
Возникновение и формирование эстетического феномена япон¬
ской книги предстает как обобщающий символ особенности япон¬
ской культуры, связанной с активным творческим восприятием ду¬
ховного опыта других народов. В структуре современной японской
книги, в ее художественном образе получили воплощение основ¬
ные принципы традиционной национальной эстетики. Вместе с тем
культура Японии, одной из самых технически развитых стран ми¬
ра, в целом плодотворно воспринимает и опыт европейской духов¬
ной традиции.
В этом диалоге Японии с Западом одно из первых мест, есте¬
ственно, занимает книга. Современные японские мастера книжного
дела во многом уже обрели ту меру в сочетании «своего» и «чу¬
жого», которая делает облик книги собственно японским и одно¬
временно соответствующим самым высоким нормам мирового
книжного искусства.
Попытаемся, базируясь в основном на материале недавних вы¬
ставок «Современная японская книга», в Центральном Доме ли¬
тераторов и на Международной книжной ярмарке в Москве, про¬
анализировать ее художественный образ. Актуальность такого
анализа в последние годы перестала быть чисто теоретической,
она приобрела особый практический интерес, так как ряд япон¬
ских издательств начали сотрудничество с советскими книгоизда¬
телями. Крупные издательские фирмы Японии, входящие в ассо¬
циацию издателей,— «Иванами», «Коданся», «Таконся» и многие
другие — постоянные участники московских международных вы¬
ставок-ярмарок, которые способствуют укреплению деловых свя¬
зей СССР и Японии. Ярким примером является содружество из¬
дательской фирмы «Ниссо тосё» и издательства «Прогресс», а так¬
же японского издательства «Наука» и советских издательств
«Прогресс» и «Педагогика».
Художественное решение современной японской книги во мно¬
гом связано с традиционной книжной культурой. Отличие япон¬
ской книги от европейской сразу же бросается в глаза: с нашей
точки зрения, она открывается с конца, текст читается справа на¬
лево, не по горизонтали, а по вертикальным строчкам и состоит из
иероглифов, а не из букв. В японской книге создается особое ху¬
дожественное • пространство, необычна в нашем понимании и
структура ее в целом. Об особенностях восточной книги, в част¬
ности японской, очень точно писал В. А. Фаворский: «Если бы мы
имели, например, перед собой китайскую книгу, которая исполь¬
зует бумагу только с одной стороны, ее можно рассматривать как
свиток, сложенный гармошкой и сшитый в корешке... и, таким об¬
разом, правая страница не имела бы никаких преимуществ перед
104
левой» [4]. И в современной японской книге четко проступают
структурные нормы традиционной книжки-свитка. В европейской
книге именно правые страницы встречают нас в лицо, ведут в глу¬
бину книги, начиная с титула, в японской же, наоборот, такую
активную роль выполняют в большей мере левые страницы. Пока¬
зательна в этом отношении книга Сэнсуй Сёдзи «Японская книга:
с древности до наших дней», выпущенная издательством «Бидзю-
цу Сюппанся» в 1978 г. Она заключена в декорированный карто¬
наж. Разворотный форзац и асимметрично построенный титул
(надпись слегка сдвинута влево) усиливают горизонтальные тяги,
направляют ассоциации к старым книгам-свиткам. «Малая все¬
ленная книги» предстает как микромир, соотнесенный с макро¬
структурой всей японской культуры. Как эстетический , феномен
книгу можно уподобить знаменитым японским садам и искусству
икебаны, в которых смоделированы три основных первоначала:
небо, земля и человек. Условно говоря, небесные, земные и чело¬
веческие черты предопределяют в ней пропорциональные отноше¬
ния, гармонию света и тьмы, характер линий, меру пустого и за¬
полненного пространства.
Японские исследователи видят своеобразие метода философст¬
вования японцев в том, что это прежде всего вхождение в предмет
[6]. Отсюда — отличительная черта японской культуры, ее созер¬
цательность, эстетизация поведения и быта, умение вглядываться
в предмет, любоваться им. Художественный образ японской книги,
складывающийся на почве общей эстетики вещи, зависит от того,
как его решают: иногда он подобен изощренно выделанному юве¬
лирному изделию, иногда словно «развеществлен», упрощен до
примитива. На выставке, например, были представлены изысканно
украшенные издания по искусству вышивки и простые, сдержан¬
ные— о монохромной живописи. Японец ценит книгу не только
потому, что она содержит текст и иллюстрации. Для него книга —
это красивая вещь. В интерьере она выступает наряду с компози¬
цией икебаны, антикварной бронзой и керамикой, в роли посред¬
ника в контакте людей [3, с. 37—40] .
Графическая (иероглифическая) модель мира, сочетающая изо¬
бразительные элементы с абстрактными символами, отражает на¬
правленность сознания на внелогические формы познания. «Иерог¬
лифы сами по себе не только приучали к образному мышлению,
они располагали, так сказать, к дискретному мышлению, к сосре¬
доточенности на одном, ибо в одном знаке заключена полнота со¬
держания»,— отмечает Т. П. Григорьева [1, с. 5].
«Иероглифическая вселенная» и «иероглифическое мышление»
(по определению акад. В. М. Алексеева) —естественная почва ис¬
кусства книги в Японии. Культура письменного текста, благогове¬
ние перед письменным знаком были присущи японской культуре
с древности. Книга, сама ее предметность, ее книжная «плоть»
воспринималась как святыня.
Художественный образ японской книги определяется в большей
мере выразительностью цвета и фактуры бумаги— колористиче-
405
ским богатством оттенков цвета туши и чистоты тона красок, мно¬
гообразием каллиграфических стилей (условно говоря, шрифтов),
своеобразием брошюровки. Достоинство бумаги оценивается не
отвлеченно, а сообразно с тем, какая замышлялась книга, т. е. за¬
висит от вида, сорта бумаги и ее соответствия художественному
замыслу книги в целом.
В Японии выпускают специальные декоративные сорта бумаги.
Глубокое понимание художественной выразительности бумаги, ко¬
торое воспитано в японце многовековой книжной традицией, поз¬
воляет воспринимать не только фактуру и цвет, но и звук. Красо¬
та шелеста страниц оказывается тоже одним из признаков хоро¬
шей книги.
Книга, как известно, представляет собой единство слова и
предметности, она наделяет слово плотью, создает особую прост¬
ранственно-временную среду его пребывания.
Специфическую выразительность наборной полосе в японской
книге придает сочетание четкой иероглифики со знаками японской
слоговой азбуки хирагана и катакана. Примером такой вырази¬
тельности может служить разворот в книге Исаму Канадзи «Принц
Сётоку Тайси», выпущенной издательством «Сюндзюся» в
1981 г.
Издаются книги и в традиционной брошюровке: вырезаются по
нужному формату листы бумаги, потом каждый лист в отдельно¬
сти складывается по вертикали пополам, затем все листы склады¬
ваются в стопку обрезами к корешку; два листа более плотной
бумаги служат обложкой. В двух-трех сантиметрах от края дела¬
ются по вертикали книги три или более проколов через все листы,
через полученные отверстия продергивают крепкую крученую нить
и концы ее связывают. Обложку обрезают вровень с листами кни¬
ги. Одну или несколько таких книг обычно заключают в картонаж.
Для их оформления используются обложка, форзац и карто¬
наж. А переплет и суперобложка, которые пришли в японскую
книгу из Европы, используют в основном в изданиях в латинской
графике, предназначенных главным образом для иностранцев.
Разворот в японской книге играет определяющую роль. Цент¬
ральная его ось не препятствует движению взгляда по развороту
в отличие от европейского книжного блока, ибо эта ось бывает
скрыта при пользовании книгой: японскую книгу держат за коре¬
шок таким образом, что корешковая зона полей оказывается не¬
видимой. Соотношение наборной полосы и полей в искусстве япон¬
ской книги выработано в ходе длительной традиции. Поскольку
процесс чтения принципиально отличен от европейского, то и со¬
отношение полей в ней иное: верхнее поле больше нижнего,
оно нередко становится изобразительным полем. Корешковое по¬
ле очень узкое.
Высокая культура организации книги, великолепная печать от¬
личают многие книги, изданные совместно японскими и западными
издательствами. В них с особой очевидностью проявляется гармо¬
ничное единство национальных и европейских принципов книжного
106
искусства. Прекрасным образцом такого издания является книга
«Васи. Мир японской бумаги», выпущенная совместно американ¬
скими и японскими издателями в 1980 г. Ее отличает многообра¬
зие фактур: рыхлая, тонированная бумага для форзаца, ярко-бе¬
лая, гладкая для фотоиллюстраций и типа верже для текста. В
серьезном исследовании о японской бумаге плотный набор текста
«облегчен» легкими рисунками тушью, идущими по верхнему по¬
лю страницы, как это часто бывает в старой японской книге. Кни¬
га же в целом имеет переплет и супер, она большая, внушительно
тяжелая, такого типа издания не было в японской традиционной
книжности, тогда как массивные, большого формата книги неред¬
ко можно видеть среди дорогих европейских изданий.
В японской книге найдено внутреннее равновесие, создающее
целостный ансамбль при различных видах набора. Основной, до¬
полнительный и справочно-вспомогательный тексты живут на стра¬
нице японской книги в естественном единстве, которое вырабаты¬
валось в течение столетий. Мастерами используются, условно го¬
воря, различные кегли, но в большей степени, чем в Европе,
японцы тяготеют к крупным шрифтам, при которых каждая стро¬
ка текста, даже каждый знак четко выделены в блоке текста, как
сделано это, например, в изданиях «Японские религии» (Токио,
1980), «Религии мира» (Токио, 1981).
Поскольку в традиционной японской книге нет отступа для
абзаца, особое значение приобретает выключка строк. Верхняя
граница текста не нарушается, тогда как нижняя строится свобод¬
но. Горизонталь и вертикаль страницы соотносятся иначе, чем в
европейской,— свитковые, горизонтальные связи столь сильны
именно потому, что текст располагается вертикальными линиями
строк.
К так называемым «особым страницам» относятся титульный
лист, авантитул, шмуцтитул, начальная и концевая полосы. Титул
строится как одна полоса, титульного разворота японская книга
практически не знает. Одинарный титул со свободной оборотной
стороной предопределяет смысловое и пространственное построе¬
ние книги. Она редко строится по центральной оси. «Воздух» ти¬
тула — один из важнейших элементов его общего композиционно¬
го решения. Авантитул обычно представляет собой лист без текста
не очень выразительной по фактуре и цвету бумаги.
Познавательная иллюстрация имеет глубокие традиции, свя¬
занные особенно тесно со старыми книгами по фармакологии, в
которых иллюстрации являлись одновременно первоклассными ху¬
дожественными произведениями. Художественно-образные иллюст¬
рации в японской книге строго подчинены назначению данного из¬
дания и соотнесены с читательской категорией, к которой адресо¬
вана книга. Самая распространенная форма — это разворот.
Художник прекрасно соотносит изображение и поля, изображения
и разного рода тексты. Поля обладают в японской книге в одних
случаях свойствами плоскости, в других — качествами простран¬
ства.
107
Рубрикация в японской книге тщательно разработана, подзаго¬
ловки находятся в строгом соответствии внутри обработанной ве¬
ками графической системы. Шмуцтитулов практически нет, назва¬
ние раздела, части, главы дается шапкой, оно отделено от текста
достаточным пространством. Японские мастера часто используют
«немую» рубрикацию, отводя роль рубрикаторов паузам-пробелам.
Внутритекстовые выделения и акцентовки даются по-разному:
увеличением размера кегля выделяемого письменного знака, уси¬
лением жирности, интенсивности цвета туши.
Как и в нашем книжном искусстве, многие общие художествен¬
ные проблемы решаются японскими книжниками в области дет¬
ской книги, поэтому она является своеобразным камертоном чис¬
тоты художественного стиля и своего рода моделью для искусства
книги в целом. Метафорическая условность, игровое начало, пред¬
метность и вещественность книги, слитность изображения и слова,
наглядность^ внятность и простота — вот основные и непременные
свойства детской книги, как таковой. В книге для детей работает
плеяда: ярких, самобытных художников: Мицумаса Анно, Ватана¬
бэ Сабуро, Сёгава Есива. На выставке было представлено не¬
сколько типов книг о природе, выпускаемых издательством «Гак-
кэн», для детей разного возраста. Яркие рисованные книги для
ребят шести-восьми лет, книги, построенные на основе монтажа
цветных;фотографий с небольшим пояснительным текстом, для де¬
сятилетних и, наконец, серия «Природа под микроскопом» для
школьников: двенадцати-четырнадцати лет, в которой книги имеют
сложную организацию основных и дополнительных материалов,
как иллюстративных, так и текстовых. Так, в книге «Мир расте¬
ний» из этой серии в лучших традициях старой японской книги
решен разворот: пояснительный текст включен в изобразительную
композицию, фрагменты растений, увеличенные под микроскопом,
словно фантастические плоды, размещены на распространенной по
всей поверхности листа кроне дерева. Композиция рассчитана на
несколько уровней «прочтения»: восприятие общего декоративного
образа растений, затем ознакомление с пояснительным текстом и
на основе его комментария пристальное вглядывание в детали. Та¬
кое тесное общение с книжной страницей воспитывалось длитель¬
ной японской традицией.
Разворот в книге из серии «Наука для детей» (Токио, 1981)
решен иначе. В нем уже ощутимы связи с приемами европейской,
в частности советской, книги: принципы фотомонтажа, глубинного
пространственного построения, соединение документальности и об¬
разности.
Острое чувство функциональности книги, понимание ее как
удобной в чтении и красивой вещи, высокая требовательность к
визуальной ясности текста и иллюстраций и, наконец, знание осо¬
бого характера художественного пространства книги отличают
японских мастеров художественного конструирования и оформле¬
ния книги. Лучшие произведения современного книжного искусст¬
ва Японии не раз получали высокое признание на международных
108
выставках. Современная японская книга учит понимать книгу как
сложное и гармоничное целое.
Превращение оригинала, т. е. в известном смысле «вещи в се¬
бе», в книгу (в «вещь для всех») есть, по сути, общественное бы¬
тие текста, или книжное его бытие. Книга аккумулирует основные
свойства культуры, и современная японская книга, книга времени
интеграции, строится по нормам «интегрального дизайна». Инст¬
рукторы книги стремятся сделать ее наиболее эффективной в ус¬
ловиях культуры, отмеченной знаком интеграции.
Книга как эстетический феномен содержит в себе имманентно
два начала — оригинал и его воспроизведение, и это предопреде¬
ляет ее основные свойства как особой формы языка культуры. Со¬
здание книжного образа оригинала предстает как творческая дея¬
тельность, близкая по сути искусству перевода, театральной
режиссуре и музыкальному исполнительству, так как она является
воплощением «прочтения» и тем самым интерпретации оригинала.
Кроме того, книга выступает как особая форма трансляции
культуры, и тем самым книжное искусство выполняет две основ¬
ные функции современной культуры — коммуникативную и инфор¬
мационную. Иными словами, в книге соотносятся личность и мир
(«я» и «другие»), часть и целое. Своеобразие художественного
облика японской книги проявляется прежде всего в том, как она
бывает организована, чтобы стать эффективным средством инфор¬
мации й посредником между людьми.
Конструирование книги в Японии выступает в известном смыс¬
ле в роли модели современного творчества в целом, которое отли¬
чает единство научного и поэтически-образного мышления. Извест¬
ная оппозиция сторонников продуманной конструкции или спон¬
танной импровизации, характерная для японского книжного ис¬
кусства первой половины нашего столетия, ушла в прошлое. Если
сравнить книги, создаваемые в наши дни, с изданиями 50-х годов,
то первые предстанут как подобие естественного сада, а вторые
напомнят обнаженную структуру регулярных парков. Теперь япон¬
ские мастера книги стремятся так построить и организовать кни¬
гу, чтобы создалось впечатление, будто она «родилась», а не со¬
здана. Они стараются спрятать, а не демонстрировать свое искус¬
ство. Полиграфическое совершенство книги в условиях НТР осо¬
знается как естественное свойство культуры, оно перестало удив¬
лять, стало привычным.
Все нарастающий книжный бум делает потребителя книги, с
одной стороны, всеядным, с другой же — взыскательным и чутким.
Художники адресуются все больше не к неофиту, а к знатоку и
любителю книги. Связи читателя с книгой изо дня в день услож¬
няются: книга чаще выступает посредником не между «я» и «он»,
а в более глубокой форме «я» — «я» (по определению Ю. М. Лот¬
мана) [2, с. 228]. Книга не просто несет внешнюю информацию,
она содержит «текст» внутренних исканий читателя.
Японские мастера книги знают границы языкового высказыва¬
ния, знают, как много остается за словам, вокруг которого обра¬
10fr
зуется аура молчания-она-то и есть область искусства книги.
Стремясь преодолеть разрыв между словесным и зрительным об¬
разом, японские мастера книги претворяют каллиграфические
принципы в книжном образе текста, следуют принципу симультан-
ности, создают «шрифтовую декламацию».
Серия, серийная форма организации производства, науки и
культуры стали отличительным знаком современного книжного
дела в Японии.
Новейшая технология открыла перед японскими дизайнерами
практически неисчерпаемые возможности, так как она сняла мно¬
гие технические ограничения, содействовала ломке привычных та¬
бу в книжном искусстве. Необходимо отметить, что современная
японская полиграфия не столько воспроизводит работу художни¬
ка, сколько сама ее производит. Художник чаще всего минует
круги полиграфического цикла, а имеет дело непосредственно с
оттиском. Поэтому важнейшими свойствами современного худож¬
ника становятся способность к импровизации, быстрота реакции,
прозрение результатов — в клавиатуре.
Всестороннее знание производства — основа подлинного мас¬
терства дизайнера книги.
Как и в других сферах производства, в книжном деле совре¬
менной Японии господствует ужесточенная типизация, стремление
к выработке фирменного стиля. Разумеется, эта тенденция имеет
прежде всего коммерческие мотивы, однако строгая организация
материала внутри единой серии или одного издательства заклю¬
чена в природе книжного искусства и имеет глубокие националь¬
ные традиции. Поэтому свобода и оригинальность творчества
лучших мастеров книжного дела предстают как осознанная необ¬
ходимость типизации книги.
Книжная продукция Японии на международных выставках-яр¬
марках (например, в Лейпциге) дает прекрасный урок создания
книги разного профиля. Но особенно ценны ее открытия в альбом¬
но-иллюстративной и детской книге. Животворные тенденции гра¬
фики школы укиё-э (XVIII в.), органичное единство станковой
гравюры и книжной иллюстрации в искусстве Хокусая и Утамаро
восприняты современными японскими дизайнерами книги. В евро¬
пейской же книжной традиции станковое и книжное искусства
были связаны менее тесно и органично. Поэтому проблемы рас-
книживанпя иллюстрации, недостаточно естественное включение
иллюстраций (пусть самих по себе и прекрасных) в блок книги,
по мнению специалистов, являются своего рода камнем преткнове¬
ния при создании современного книжного ансамбля. В японском
книжном деле разработана тончайшая издательская типология
художественной и детской литературы, точно выражена жанровая
специфика книги (например, массовое или уникальное издание) и
этим определяется характер иллюстрирования книги.
При издании книг наблюдается плодотворное сотрудничество
иллюстратора и оформителя. Их работы демонстрируют разнооб¬
разные методы и приемы интеграции графической иллюстрации,
11
типографики, рисованного шрифта, каллиграфии и других элемен¬
тов книжного ансамбля.
Недавно в (1983 г.) крупнейшее японское издательство «Ива¬
нами сётэн» выпустило отдельной книгой «Слово о полку Игоре¬
ве» на японском языке в переводе известного исследователя рус¬
ской литературы проф. Кимура Сёити. Образ книги решается в
духе киноэстетики Куросавы, на основе которой прославленный
режиссер ставит русскую классику. В таких фильмах и книгах
раскрывается мировое значение русской культуры, таким образом,
и «Идиот» Ф. М. Достоевского, и «Слово» становятся понятны
каждому народу, в данном случае японскому. А. С. Пушкин
утверждал, что постижение собственной культуры невозможно без
знания культуры других народов и стран. В наш век гениальная
догадка поэта стала общепризнанной истиной. Думается, что зна¬
ние японской книжной культуры будет способствовать совершен¬
ствованию нашего книжного дела и, в свою очередь, духовный
опыт русской культуры поможет японцам понять не только вели¬
кого соседа, но, что самое главное, и самих себя. В современной
культурологии именно так ставится проблема самоописания куль¬
туры: только в диалоге с другими культурами [5].
Литература
1. Григорьева Т. П. Японская художественная традиция. М., 1979.
2. Лотман Ю. М. О двух моделях коммуникации в системе культуры.— «Тру¬
ды по знаковым системам». Вып. 6. Тарту, 1973.
3. Пронников В. А.. Ладанов И. Д. Японцы (этнографические очерки).
М., 1983.
4. Фаворский В. А. О графике как основе книжного искусства.— Искусство
книги. Вып. 2. М., 1961.
5. Японское общество и культура. Вып. 1( (аналитический обзор). М., 1983.
6. Аида Юдзи. Нихондзин-но исики кодзо (Структура сознания японцев).
Токио, 1970.
III. Общественное сознание
С. В. Чугров
СТЕРЕОТИПЫ В ОБЩЕСТВЕННОМ СОЗНАНИИ ЯПОНИИ
Изучение общественного сознания углубляет наши представле¬
ния о тенденциях развития всего общества, раскрывает субъектив¬
ные причины тех или иных событий.
Особый интерес представляет общественное сознание современ¬
ной Японии. Огромные социальные и экономические сдвиги в пос¬
левоенный период, мощный экономический рывок страны принесли
с собой не только усложнение, пестроту социальных отношений и
связей, в которые приходится вступать членам социума, но и свое¬
образную реакцию на это усложнение — стандартизацию социаль¬
ных ценностей, усреднение моделей поведения и т. д.
Такой процесс облегчает управление общественным мнением
как выражением общественного сознания. Благодаря организаци¬
онным формам, общественное мнение не только в Японии, но и во
всем капиталистическом мире стало в наше время большой силой,
которую не могут игнорировать власть предержащие. С другой
стороны, организационная податливость общественного мнения
оборачивается возможностью контроля над ним со стороны поли¬
тической власти. Достаточно ярко охарактеризовал эту уязвимость
общественного сознания в век научно-технического прогресса
А. Швейцер: «Несамостоятельность современного человека по от¬
ношению к обществу принимает такой характер, что он уже почти
перестает жить собственной духовной жизнью... Общество распо¬
лагает им по своему усмотрению. От него человек получает, как
готовый товар, убеждения — национальные, политические, рели¬
гиозные,— которыми затем живет» [10, с. 48].
Появление фиксированных стандартов в общественном созна¬
нии принято называть «стереотипизацией». Стереотипы — неотъ¬
емлемая часть буржуазной социальной психологии. Создатель тео¬
рии стереотипизации У. Липпман отмечал: «Неудивительно, что
любое посягательство на стереотип представляется покушением на
основы нашего бытия» [28, с. 85]. Стереотипы не только появи¬
лись в результате социально-исторической эволюции человечества,
но и в известном смысле влияют на нее. Стереотипизация мышле¬
ния, естественно, существовала на всех этапах развития общест¬
ва. Но лишь за несколько последних десятилетий, когда общество
112
перегружено информацией, когда коммуникационные процессы
бесконечно расширили каналы поступления информации, особенно
активно действует принцип «экономии мышления» и стереотипы
получают качественно новое значение, став регулятивным меха¬
низмом.
Что же такое стереотип? Советская социально-психологическая
школа, сложившаяся в 1960-х годах, исходит в исследовании сте¬
реотипов из марксистско-ленинской теории отражения. В. Л. Ядов
кратко определил стереотипы как «чувственно окрашенные со¬
циальные образы» [11, с. 70]. А. К. Уледов, оставаясь в рамках
приведенного определения, под стереотипами подразумевает «со¬
циальные эмоционально окрашенные образы людей и явлений»
[9, с. 196]. У Г. М. Кондратенко стереотипы предстают в виде
«всеобъемлющих, упрощенных, связанных с эмоциями и некрити¬
чески воспринимаемых образов. Эти образы упрощенно и пред¬
метно олицетворяют собой те или иные идеи, понятия или обоб¬
щения, переводя их в плоскость чувств и эмоций, превращаются в;
,,символы”» [2, с. 58]. Активный характер стереотипов как эле¬
ментов социальной регуляции подчеркивает определение, согласно
которому стереотип есть образ, «предельно фиксированный, не до¬
пускающий малейшего сомнения в его истинности, побуждающий
к строго однозначному действию» [7, с. 289].
Стереотип — своеобразная информативная единица и может
выражаться в знаковой форме. Эта объективизация стереотипов,
наиболее полно представлена в сфере формирования общественно¬
го мнения, в которой мысленным стереотипам часто соответствуют
нормированные обороты речи — языковые стереотипы. В практиче¬
ских целях под стереотипами удобно понимать различного рода
стандарты и клише, но методологически было бы ошибочным при¬
писывать синтезирующие свойства образа знакам: отнюдь не ин¬
вариантность формы следует считать генерализирующим призна¬
ком стереотипа. Знаки отличаются кодовым характером. Обра¬
зы— это целостные представления. Стереотипы же суть усеченные
образы, схематичное отражение образов, единообразное отношение
к ним. Стереотип есть норма отношения к норме, т. е. вторичная
норма.
Столь пространные рассуждения о природе стереотипов и ци¬
тирование различных дефиниций понадобились здесь по той при¬
чине, что у социологов еще не сложилось единого, четко сформу¬
лированного определения. Разные исследователи подчеркивают
различные стороны этого сложного феномена.
Японская социально-психологическая школа уделяет много вни¬
мания изучению стереотипизации, но в своих исследованиях япон¬
ские ученые целиком опираются на разработки американской шко¬
лы, рассматривающей стереотипы как концентрированное выраже¬
ние установки. «Стереотипы,— утверждают японские исследовате¬
ли,— являются орудием оправдания враждебных чувств по отно¬
шению к определенным явлениям... Стереотипы используются с
агитационной целью в политической пропаганде. Избитым прие¬
ма
8 Заказ № 897
мом политической агитации являются негативная стереотипизация
путем указания на слабость позиций и немногочисленность против¬
ников или же создания определенного образа противника путем
использования существующих стереотипов» [20, с. 130]. Как мы
видим, подчеркивается опять-таки регуляционная (причем отчет¬
ливо негативная) роль стереотипов, которые создаются как в не¬
посредственном контакте личности с окружающей социальной сре¬
дой, так и в коммуникативном процессе.
Стереотипы не оторваны от действительности, а используют
ее в качестве базы и подкрепляются внешними социальными фак¬
торами. Например, стереотип «отца-императора» в Японии был
подкреплен торжественностью празднования в общенациональных
масштабах столетия революции Мэйдзи и восстановлением празд¬
ника «дня основания государства». В то же время опорой стерео¬
типов являются связи несущественные, поверхностные, но абсолю¬
тизированные путем подавления логического и акцентирования
чувственно-оценочного момента, и в этом ложность стереотипов.
Они нацелены на субъективное, эмоциональное, восприятие дейст¬
вительности, часто эксплуатируют предрассудки, страх, снобизм.
Любое образное высказывание становится стереотипом, если те¬
ряет сопутствующие объяснения, толкования, когда понятие от¬
рывается от логической цепочки доказательств, существует неза¬
висимо от нее, закрепляется в сознании и абстрагируется.
Японское общественное сознание представляет прекрасный ма¬
териал для изучения стереотипов. Специфические социально-исто¬
рические условия в стране на протяжении столетий создавали бла¬
годатную почву для возникновения, укрепления и распространения
явления стереотипизации. Японское общество отличается уни¬
кальным сочетанием чисто восточных традиционных ценностей и
социальных институтов Запада. Эти два условия, действуя кумуля¬
тивно, обеспечивают особую устойчивость стереотипов в современ¬
ной Японии.
Проиллюстрируем это примером появления и функционирова¬
ния одного из наиболее устойчивых стереотипов — «особой спло¬
ченности, монолитности японской нации». В знаковой форме он
может выражаться, например, так: «вся нация—одно сердце»
(«иккоку иссин»). Сила этого стереотипа обусловлена рядом объ¬
ективных и субъективных факторов.
Важными объективными факторами возникновения идеи «мо¬
нолитности японской нации» можно считать обособленное геогра¬
фическое положение Японии и длительную историческую изоля¬
цию страны.
Отдаленность от материка явилась одной из существеннейших
причин того, что на протяжении почти двух тысячелетий Япония
не подвергалась оккупации или расчленению. Естественная изоля¬
ция страны во многом обусловила неуспех попыток военного втор¬
жения монгольских племен в 1274 и 1281 гг. Естественная изоля¬
ция была дополнена искусственной. Как известно, в XVII в. япон¬
ские сёгуны стали сознательно ограничивать контакты с внешним
Я14
миром, проводя политику самоизоляции. В общественном сознании
укрепился сильный «изоляционистский комплекс» — традиция,
оценки своего окружения скозь призму японоцентристских пред¬
ставлений. Этот комплекс подкрепляется таким важным фактором,
как этническая однородность населения страны, национальные^
меньшинства которой (корейцы, китайцы и др.) составляют мень¬
ше 1 %. Известное влияние на общественное сознание оказывает
и компактное размещение населения на территории страны.
На историко-географические факторы наслаивается собственно*
социальный фактор—в виде влияния на структуру общественных:
связей социального института «иэ» — «семьи-клана», включающего
смысл непрерывности поколений в прошлом, настоящем и буду¬
щем [20, с. 5]. Копируя семейные отношения, система вассалитета
регламентировала права и обязанности членов общества на всех
ступенях социальной иерархии, приводила к самоидентификации
индивида с «иэ». На этих принципах сложилась система взаимо¬
отношений между государством и всеми его подданными: государ.-
ство выступало в роли идеального сюзерена. Жесткая структура
социальных связей, организованная наподобие пирамиды, получи¬
ла соответствующее отражение в общественном сознании в виде-
стереотипа «монолитности».
«Эта дисциплина, где блистали самые сокровенные добродете¬
ли японцев — лояльность, верность, гармония отношений между
сюзереном и подданными, отцом и сыном, мужем и женой — и ко¬
торая отражала в целом фундаментальный порядок мироздания,
удовлетворяла тысячелетнюю тягу японцев к „иерархии”»,— пишет
французский японовед Р. Шарль в книге «Япония встречается с-
Западом» [23, с. 50]. На наш взгляд, это утверждение исследова¬
теля весьма красочно отражает некоторые черты общественного
сознания японцев, однако грешит не только гиперболизацией, но и
неточностью. Очевидно, нельзя говорить категорично об имманент¬
ной тяге японцев к иерархии и другим стереотипизированным цен¬
ностям как якобы искони присущей народу. Она появилась лишь,
исторически, в результате воздействия системы социальных отно¬
шений.
Институт патриархальной семьи, закреплявший групповую
психологию, долгое время был орудием социально-психологиче¬
ского воздействия правящей элиты на все общество. «Дух семьи»
господствовал на всех уровнях иерархии и создавал закостенелую
схему, регламентирующую все нюансы общественных связей. Клас¬
совые отношения, типичные для буржуазного общества, не унич¬
тожили базу групповых стереотипов, а интегрировались в нее, об¬
разовав причудливое сочетание горизонтальных и вертикальных
отношений. Именно в период между революцией Мэйдзи и пора¬
жением Японии во второй мировой войне закрепился лозунг, под¬
держивающий стереотип «монолитности нации», — «единство мо¬
нарха и подданных» («кунсин илтай»). Квинтэссенция групповой
идеологии — это так называемое «государственное устройство»
(кокутай), подразумевавшее комплекс понятий — верховное прав¬
8*
115;
ление наследственного монарха, патерналистская система отноше¬
ний сюзерена и вассала (оябун — кобун), принцип «государство —
одна большая семья».
Ломка структуры общественных связей после второй мировой
войны не привела к разрушению до основания социального фунда¬
мента групповой идеологии. На уровне основной ячейки общест¬
ва—семьи — до сих пор сохраняются остатки культа «мужского
гигантизма», т. е. подчинения воле мужчины — главы семьи. На
уровне классовых отношений наблюдается угасание патернализма,
но в сознании трудящихся иллюзия «семейного предприятия» еще
не изжита до конца. Если политическое господство буржуазии до
второй мировой войны опиралось на господство военной клики
(гумбацу) и семейных концернов (дзайбацу), то сейчас по этало¬
нам патернализма строятся .различного толка политические клики
(хабацу). Клановая атмосфера характерна для клубов, политиче¬
ской элиты, для «университетских клик» (гакубацу). Измена лиде¬
ру по-прежнему ^рассматривается как моральное преступление.
Японские ученые, анализируя социальную структуру страны, при¬
знают, что «такого рода отношения повеления и подчинения были
и остаются традиционной японской моделью поведения» [27, с. 73].
Разумеется, наиболее полно эта модель присуща политической
элите. Ее консерватизм, представляющий собой питательную поч¬
ву для стереотипизации, дополняется особой верностью иерархи¬
ческим принципам, которая вошла в плоть и кровь правящего со¬
словия со времен раннего средневековья. Еще в 603 г. принц Сё-
току ввел систему придворных рангов по образцу китайского дво¬
ра. С 701 г. эта система практически не изменилась, разделяя
всех чиновников на восемь рангов, а каждый из рангов на две сту¬
пеньки— старший (сё) и младший (дзю). Подобная система не¬
сколько напоминает российскую «Табель о рангах», но в отличие
от нее просуществовала гораздо дольше, наложив отпечаток на
общественное .сознание японцев. Около 450 тыс. человек в стране
имели придворные ранги к концу второй мировой войны. Упразд-
пенная после поражения Японии система была восстановлена в
1964 г., с тем лишь отличием, что ранги стали присваиваться по¬
смертно. (По статистическим данным на 1977 г., посмертно полу¬
чило придворные ранги более 70 тыс. человек [29, р. 26].)
Политическая элита использует специфическое сочетание гори
зонтальной и вертикальной структур общественных отношений,
геронтократическую систему оплаты труда для закрепления свое¬
образной иерархии во всей социальной системе Японии, ртказывая
в поддержке индивидуализму, который распространен на Западе.
Метод найма служащих по рекомендации прямо восходит к кла¬
новым обычаям дореволюционного периода. Не изжита и тради¬
ция приема на работу выходцев из того же района (города, села),
что и контрагент.
Поскольку промышленный патернализм оказывал положитель¬
ное воздействие на экономический рост послевоенной Японии, с
первыми успехами страны на мировых рынках обозначилось об¬
1 13
ратное влияние бурного развития экономики на область социаль¬
ных взаимоотношений. Прогресс стал фетишизироваться правящи¬
ми кругами и выступать в роли идеи-стимула «объединения уси¬
лий нации». Стереотипы «промышленного сознания» (кигё исики),
«духа любви к компании» ,(айся сэйсин), субординация по патер¬
налистскому принципу на уровне производственных единиц — это
одна из предпосылок перенося патерналистской идеологии, парти-
куляристских ценностей на государственный уровень. Как отме¬
чают прогрессивные японские ученые, «на образ государства не¬
посредственно накладывается образ патриархальной семьи» [13,
с. 307]. Проецируя патриархально-семейные отношения на более
высокий общественный уровень, политическая элита Японии пыта¬
ется представить народ страны в виде единой семьи, пропаганди¬
рует «классовый мир, «монолитность нации».
Социально-историческая основа стереотипа «монолитности на¬
ции» дополняется идейно-историческими и социально-психологиче¬
скими факторами.
К «единой нации» апеллирует синтоизм. Такие мировые рели¬
гии, как христианство, буддизм или ислам, опираются на перво¬
начальное откровение пророка всему человечеству. Божества син¬
тоизма «создали» не человечество вообще, а лишь японцев, син¬
тоизм обращается только к японской нации. «Синтоизм дал не
только основу эмоциональной, художественной, религиозной и ин¬
теллектуальной жизни японцев, но и фундаментальное чувство
единства, которым обладает японский народ, — пишет известный
исследователь японской идеологии Т. Берри. — Он дал ему теорию
политического правления и даже чувство исторической судьбы»
[22, с. 80].
Стереотип «монолитности нации» уже заложен в древних пись¬
менных хрониках — «Кодзики» (712 г.) и «Нихонсёки» (720 г.),—
содержащих мифы о сотворении богами Японских островов и со¬
здании первого японского государства в 660 г. до н. э. Лингвист и
историк Кодо Сакураи, анализируя древние тексты, пишет, что
прямой потомок богини Аматэрасу, Дзимму-тэнно, действительно
стал «первым императором, основавшим новую империю Ямато»
[19, с. 20]. Элементы мифологии и в сегодняшней Японии имеют
непосредственное отношение к стереотипизации. Приведем лишь
один пример. В синтоистской космогонии особое место занимает
миф о передаче богом ветра Сусаноо богине солнца Аматэрасу
волшебного меча, обнаруженного им в хвосте убитого восьмигла¬
вого дракона Ямато-но-ороки. Этот меч является одной из трех
священных регалий императорской фамилии вместе с зеркалом и
яшмовыми подвесками, представляющими своего рода «фетиши,
символизирующие наследие предков» [18, с. 163]. В 1930-е годы
пропаганда милитаристской Японии широко использовала миф о
Сусаноо и его мече в качестве символа доблести и непобедимости.
Здесь невольно напрашивается аналогия с известным приемом геб¬
бельсовской пропаганды, взявшей на вооружение образ мифиче¬
ского героя средневерхнегерманских саг Зигфрида и его волшеб¬
117
ный меч в качестве стереотипа «истинного арийца» и непобедимо¬
го оружия.
Своеобразное влияние на формирование стереотипизированных
представлений в общественном сознании японцев оказали идеоло¬
гия буддизма и основанная на нем мораль средневекового саму-
райства, нашедшая свое отражение в кодексе чести «бусидо».
Вплоть до конца второй мировой войны, по свидетельству истори¬
ка Токё Кимура, кодекс чести был повсеместно распространен «в
качестве важного способа формирования человеческой личности»
[15, с. 52]. Как известно, основу этого кодекса составляют прин¬
ципы верности сюзерену, чувства долга, мужества и скромности,
вплоть до самоуничижения. Принцип бездумного, беспрекословно¬
го подчинения нормам в течение достаточно длинного историче¬
ского периода был важным условием стереотипизации мышления.
В идеологии «бусидо» заложена основа стереотипа «единства на¬
ции». Гипертрофированный характер этот стереотип принял в за¬
ключительный период второй мировой войны в лозунге «личная
смерть — долг перед обществом» («мэсси хоко»). И в сегодняшней
Японии стереотипизированное представление о «долге перед обще¬
ством» занимает заметное место в общественном сознании япон¬
цев.
Хотя самоидентификация с группами искони, еще на уровне
архетипов, присуща человеческому мышлению, именно зарождение
капиталистических отношений <в Японии привело к обострению
национального сознания и как следствие к появлению стереотипа
«монолитности нации». В годы борьбы за «реставрацию Мэйдзи»
знаковым выражением ,этого стереотипа был лозунг «уважение к
императору, изгнание варваров» («сонно дзёи»). С этим лозунгом
соперничал лозунг «уважение к императору, открытие страны»
(«сонно кайкоку»). Поскольку приверженцы «изгнания варваров»
не могли отрицать достижения западной науки, появился «компро¬
миссный» лозунг «японский дух — ученость европейская» («сэйсай
яматодамасии»), который означал, ,что страна достигнет наиболь¬
ших успехов, сочетая достижения западной науки и техники с тра¬
диционной моралью и «психической силой» японской нации. Этот
лозунг уже давно исчез, но адекватное ему стереотипизированное
представление существует и поныне.
Наиболее воинствующую форму лозунг «монолитности нации»
получил накануне второй мировой войны. В качестве теоретиче¬
ского обоснования стали выдвигаться различные реакционные
концепции «японской исключительности». Концепция «превосход¬
ства японской нации» была разработана философами-идеалистами
Киотоской школы, прежде всего основателем «философии мировой
истории» Китаро Нисида и его ближайшим последователем Хад¬
зимэ Танабэ. Концентрированное выражение «японизм» обрел в
концепции «сферы совместного процветания» Ивао Кояма, кото¬
рый утверждал, что лишь «японский дух» обладает «исторической
экзистенцией», и отказывал в моральной энергии другим нациям.
Философ Киёси Мики призывал к объединению стран Дальнего
118
Востока под эгидой Японии на основе «восточного гуманизма» и
особой «моральной энергии» японской нации. Масааки Косака в
своем мистическом учении выводил понятие «японская нация» из
реакционной концепции «земли и крови», подразумевая под этим
«землю Ямато» и «чистоту крови Ямато».
Американский японовед Лабарре отмечает: «Как и нацисты в
подобных ситуациях, японцы оказались в полном недоумении и
тупике, увидев, что другие народы не приемлют их доктрин и гос¬
подства, тогда как мотивы цивилизации на основе небесных пред¬
определений Аматэрасу-омиками казались такими чистыми и са¬
моочевидными» [26, с. 339]. Различного толка теоретические и
мистические «обоснования» лозунга «монолитности нации», пре¬
ломляясь в общественном сознании, образовали стойкие стереоти¬
пы шовинистического характера. Несмотря на поражение воинст¬
вующего национализма, остатки этих стереотипизированных пред¬
ставлений продолжают оказывать влияние на определенные круги
японского общества.
Социальная и идейная подоплека стереотипа «монолитности на¬
ции» в Японии крепко сцементирована традиционализмом, кото¬
рый играет роль сильного коммуникативного фактора. «Традиции
как особый способ передачи информации вызывают у людей опре¬
деленные психические импульсы, которые со временем приводят
к формированию соответствующих стереотипов, особенно в сфере
поступков, нравственных оценок и эмоций, создавая тем самым
вполне ощутимую социально-психологическую общность в рамках
данной группы, этноса, цивилизации»,— отмечает советский иссле¬
дователь Г. Салтыков [8, с. 5]. К этому, по существу, верному по¬
ложению следует лишь добавить, что традиции, являясь концент¬
рированным выражением исторического опыта народа, несут в
себе элементы стереотипов, а не только формируют их «со време¬
нем». Уважение к традициям в Японии вкладывается в душу ре¬
бенка с помощью опять же традиционных методов социализации.
Познавая окружающий мир, ребенок не вникает в смысл тради¬
ций, а получает готовые схемы и модели поведения, которые лишь
потом — со временем — наполняются для него содержанием.
Некоторые историки объясняют «монолитность нации» особой
склонностью народа «к почитанию японских традиций и нацио¬
нальной истории» [14, с. 57]. Сейчас трудно найти нации, которые
сохранили бы в неприкосновенности систему обрядов и традиций:
в эпоху научно-технического прогресса большинство народов воль¬
но или невольно расстается с патриархальными нравами. Подоб¬
ный процесс характерен и для Японии. Но в этой стране, как час¬
то отмечается исследователями, научно-технический прогресс со¬
провождается бережным отношением к традициям и к националь¬
ной культуре. Причем по своей природе это явление отличается
от модного на Западе среди интеллигенции «увлечения стариной».
Общественное сознание в Японии, хотя и не избежало веяний мо¬
ды, все же, очевидно, относится к традициям как к неотъемлемой
части повседневной жизни. Конечно, можно спорить, насколько
119
серьезно и искренне японцы участвуют в церемонии «умиротворе¬
ния земли» («дзитинсай») при закладке центра ядерных исследо¬
ваний или завода по производству промышленных роботов. Дело
даже не в отношении к обрядам, а в следовании им.
Традиции выступают в роли сплачивающего, ритуального на¬
чала, которое помогает без раздумий следовать установленным
стереотипам поведения. Не лишено интереса замечание проф.
Хидэтоси Като: «Японцы чувствуют себя скованно, если у них от¬
сутствуют четкие социальные ориентации в различных ситуациях.
Они хотят иметь единые и идеальные типы во всем» [27, с. 66].
С точки зрения теории стереотипизации заслуживают несом¬
ненного интереса выводы ряда ученых об ориентации японцев на
исполнение ролевых функций, а не на раскрытие индивидуально¬
сти, о склонности к конформизму. Большинство исследователей
сходятся на том, что японское общество требует от индивидуума
подчинения принципам гармонии в группе. Традиция нивелирова¬
ния различных точек зрения в условиях выработки компромиссно¬
го решения (принцип консенсуса) представляет собой идеальную
почву для внедрения стереотипов. Если эти принципы перенести
с уровня личность — группа на уровень общественного сознания
нации в целом, то станет понятно, что стереотипы вообще и сте¬
реотип «монолитности нации» в частности обладают глубокими
корнями в психологии. Соединение естественно-географических,
социальных, идейно-исторических, социально-психологических фак¬
торов привело к насыщенности стереотипами общественного созна¬
ния Японии.
В эпоху научно-технического прогресса рядовой японец уже не
в силах самостоятельно обработать и усвоить нарастающий поток
информации. Но восточные представления о достоинстве личности
мешают этому же рядовому японцу признаться окружающим в
своей некомпетентности, и, чтобы «не потерять лицо», он вынуж¬
ден полагаться на стереотипы как своего рода ориентиры в ско¬
пище фактов, цифр, оценок, мнений, утверждений, предположений,
ценностей, установок. Стереотипы-ориентиры позволяют японцу
сверять свои оценки с «эталоном» и благодаря этому избежать
скованности, обрести уверенность в своих поступках. Более того,
стереотипизация воспроизводит самое себя: человек, следуя «ори¬
ентирам», отбрасывает в сторону все новое и непонятное, крепче
фиксирует стереотипы в сознании. В результате стереотипы, уже
закрепившиеся в сознании, еще больше абсолютизируются, затвер¬
девают. Моральные ценности обретают извращенный смысл; на¬
пример, стереотип «монолитности нации» из патриотического пре¬
вращается в националистический.
Подчиняясь стереотипизации, личность теряет представление об
истинных ценностях, вступает в иллюзорный мир упрощенных ис¬
тин: «экономия мышления» оборачивается усугублением отчужде¬
ния личности. Мировоззрение современных японцев социолог Ми-
цунобу Сугияма рассматривает как символический мир, скопиро¬
ванный мир, который существует относительно самостоятельно от
120
окружающей нас «истинной среды, действительности». «Проще го¬
воря,— утверждает социолог в статье „Почему слова теряют
смысл?”,— эта самостоятельно существующая символическая сре¬
да является одним из основных факторов стереотипизации и опро¬
щения повседневной жизни» [21, с. 74].
Дискуссия, которую журнал «Тюо корон» начал уже около де¬
сяти лет назад, со всей очевидностью обнажила разрыв между
исконным, действительным смыслом слов и выражаемыми ими по¬
нятиями. Создан, как говорил выдающийся советский литературо¬
вед М. М. Бахтин, «замкнутый кругозор», порожденный стереоти¬
пами в виде застывших выражений и пропагандистских клише.
Проблему знаковой интерпретации стереотипов нельзя обойти
вниманием, вспомним хотя бы красноречивую формулу Хайдегге¬
ра «Язык — это дом бытия» (die Sprache ist das Haus des
Seins). He вдаваясь в детали чисто лингвистического характера,
отметим некоторые особенности стереотипов общественного созна¬
ния японцев.
Японские стереотипы чрезвычайно лаконичны. Эта предельная
сжатость достигается благодаря ценному качеству иероглифиче¬
ской письменности — возможности опускания служебных слов и
словообразующих грамматических частиц. Таким образом, стерео¬
тип превращается в одно слитное понятие, обладающее, подобно
сжатой пружине, большой энергией. Причем чтение иероглифов по
китаизированной системе придает им внутренний ритм и чекан¬
ность, не свойственные разговорному японскому языку.
Лаконизм достигается также путем опускания некоторых зна¬
чащих слов, которые всегда легко восстановить. Например, стерео¬
тип «мэсси хоко», означающий беззаветное служение родине, пе¬
реводится следующим образом: «личная смерть — выполнение об¬
щественного долга». При переводе стереотипы весьма проигрыва¬
ют в компактности, становятся многословными, теряют свой «по¬
лифонический характер».
«Японский газетный язык, как и весь письменный японский
язык, обладает богатейшими возможностями экспрессии благодаря
„иероглифическим" словам китайского происхождения — „канго”.
В японском письменном языке возможно такое уникальное явле¬
ние, как „полифонический текст”, написанный иероглифами, кото¬
рые при искусном разложении могут быть прочтены не только так,
как положено,— книжными китайскими чтениями, но и исконными,
более свойственными разговорной речи японскими словами. Таким
образом, создается два канала: один — зрительный, который в си¬
лу идеографичности иероглифа сообщает смысл, другой — звуча¬
щий разговорной речью, что дает особую образность и прелесть
восприятия»,— пишет С. В. Неверов [6, с. 103].
Японские стереотипы в высшей степени образны, их основной
стилистический прием — метафора. Это в первую очередь относит¬
ся к традиционным стереотипам, многие из которых несут боль¬
шой эмоциональный заряд и поэтому обладают большим пропа¬
гандистским воздействием. Так, стереотип, возникший до второй
121
мировой войны, «все нации — под один кров» («хакко итиу») бук¬
вально переводится очень образно: «восемь углов под одной кры¬
шей». Следует по достоинству оценить и использование скрытого
смысла иероглифов в сочетаниях. Так, в стереотипе «сто миллио¬
нов погибают славной смертью» («итиоку гёкусай»), возникшем
перед поражением Японии в войне, выражение «итиоку» означает
«сто миллионов» (т. е. всю нацию), «гёкусай» («славная смерть»)
состоит из иероглафа «гёку» — драгоценный камень, яшма, который
часто используется в значении «императорский», и иероглифа
«сай», означающего «быть разбитым», «быть измельченным». Не¬
трудно представить себе семантическую емкость подобного стерео¬
типа и его образность.
Японские стереотипы обязаны своей яркостью изначальной об¬
разности иероглифических знаковых систем, ибо каждый иероглиф
в своей основе — идеограмма. При визуальном восприятии иерог¬
лифические стереотипы воздействуют несколько иначе, чем знаки
фонетического письма [3, с. 138]. Например, слова «тэнно», «тэн-
си» традиционно воспринимаются и переводятся как «император»,
однако для японцев всегда остается значение буквального пере¬
вода— «сын неба». Слово «сококу» — «родина» в изначальном
смысле иероглифов означает «страна предков». В качестве одного
из древнейших стереотипов можно привести образное выражение
«хэйка-но сэкиси» — «верноподданные его величества», в котором
слово «сэкиси» означает буквально «младенец», «малое дитя».
Лозунг «уважение к императору, изгнание варваров» при тради¬
ционном переводе — «власть императору, изгнание — иноземцам»
[1, с. 136] также теряет образность. Иными словами, многие япон¬
ские стереотипы в русском переводе не обладают важнейшим
признаком — образностью.
Японские стереотипы декларативны и абстрактны, как, напри¬
мер, стереотип «рай справедливого правления» («одо ракудо»).
Отсутствие конкретности весьма расширяет сферу использования
стереотипов.
Эта черта стереотипов восходит, на наш взгляд, к традициям
дзэн-буддизма, согласно которым инструментом общения являют¬
ся не слова, а сокровенный смысл понятий. Двусмысленность или
многозначность слов, по мнению буддистов, облегчает познание
внутреннего богатства понятия.
Исследователи религиозно-этического направления в филосо¬
фии считают, что сущность явлений скрывается в «душе слова»
(«котодама»), передающей «вибрирующий ритм космического разу¬
ма» [24, с. 55]. Например, по утверждению японского теолога-на¬
ционалиста Тикао Фудзисава слово «человек» («хито») представ¬
ляет собой единство трансцендентного («хи» — «солнце») и имма¬
нентного («то» — «земля»). В действительности можно говорить
об использовании пропагандистами специфики японского языка,
предоставляющего широкое поле для экспериментирования в об¬
ласти семантических ассоциаций в силу распространенности омо¬
нимии и возможности расчленения иероглифов на смысловые эле¬
122
менты. Все это создает многозначность и «туманность» стереоти¬
пов, которые при индивидуальном восприятии оставляют большой
простор для «додумывания», для вкладывания нового смысла в
старую форму.
Многие старые лозунги-стереотипы с изменением исторических
условий семантически видоизменились, были приспособлены к
восприятию современными японцами. Стереотип «превосходства
японского духа» получил другое содержание — укрепление пози¬
ций Японии на мировых рынках. Националистический журнал
«Ниппон-но угоки» следующим образом толкует один из старей¬
ших стереотипов — «уважение к императору, изгнание варваров»:
«,,Уважение к императору” (утверждение традиций японской ду¬
ховной культуры) есть основной принцип, корень; „изгнание вар¬
варов” означает антикоммунизм, а „сострадание императору”
имеет смысл страстной мольбы защитить духовные традиции им¬
ператорской страны Японии» [16, с. 44].
Японская пропаганда использует не только стереотипы, воз¬
никшие в Японии, но и различного рода «ярлыки», созданные за¬
падной буржуазной прессой. Например, апробированное во всех
буржуазных странах выражение «красная опасность».
Стереотипизация используется в качестве метода социального
регулирования через средства массовой информации. Не исчезли
со страниц газет и журналов лозунги «национальное единство»
(«кёкоку итти»), «национальная мораль» («кокумин дотоку»),
«исконные ценности» («корай какаку»). В прессе часто можно
найти противопоставление «тонкости духовной организации япон¬
цев» «бездушному материализму Запада». В значении «исконная
Япония» пресса нередко употребляет слово «Такамагахара» —
древнее название местности, где, по преданию, было основано пер¬
вое японское государство.
Политическая элита страны с помощью средств массовой ин¬
формации стремится сформировать и закрепить комплекс целена¬
правленных -установок, который бы обеспечил ей возможность то¬
тального контроля над массами. Стратегия манипулирования об¬
щественным мнением применяется с целью приобщить массы к ти¬
пу поведения, выгодному коммуникаторам. Довоенный лозунг
«рай справедливого правления», потеряв свою лексическую форму,
по-прежнему сохранил свою суть. Журналист Т. Мурауэ в статье
«Критика новой либеральной экономики», опубликованной в жур¬
нале «Тюо корон», пишет: «Нынешнее японское общество пред¬
ставляет собой социальный рай, которому нет равного во всем
мире. Какой социальный показатель ни взять—низкий уровень
инфляции, безработицы, преступности, налогообложения, оно вы¬
годно выделяется среди всех других стран современного мира...
Япония, насколько может, отворачивается от остального мира, по¬
грузившись в комфорт» [21, 1982, № 12].
Здесь нет смысла подробно опровергать мнение журналиста о
японском «социальном рае». Налицо пропагандистский характер
этого заявления, направленный на формирование стереотипа. Ко
123
времени публикации статьи Т. Мурауэ ясно обозначился рост
инфляции, безработицы, преступности, налогов. Японские социо¬
логи с тревогой стали говорить о «разложении личности» и «росте
неуверенности» [25].
Перед средствами массовой информации встала задача внед¬
рения в общественное мнение установки на прочную функциональ¬
ную зависимость личности от общества, на создание у японцев
иллюзии «прочной духовной связи» с обществом. По своей сути
эта линия является продолжением и модификацией стереотипа
«монолитности нации». Достаточно ясно такая пропагандистская
стратегия раскрывается в статье журналиста К. Мацумото о «но¬
вом фундаментализме»: «Из-за чувства неуверенности повышается
степень зависимости человека от государства. Так же как у инди¬
видуума в подобной ситуации растет желание укрепить духовную
близость с матерью, у народа крепнет стремление к укреплению
связи с государством» [12, с. 65]. Опять знакомая концепция «се¬
мейного государства», построение социальных связей по принципу
«оябун — кобун» («родители — дети»)! Приведенная цитата сви¬
детельствует, что принцип патернализма, хотя и сдавший свои по¬
зиции в сфере производства, остался на уровне общественного со¬
знания;
Использование западной модели для развития промышленности
и социальных отношений ускорило темпы экономического роста
Японии, но и вызвало духовный кризис в японском общественном
сознании. Этот моральный и социальный кризис, представляющий
собой реакцию на несправедливое распределение социальных благ,
отчуждение личности и загрязнение окружающей среды, которые
стали особенно заметны в условиях экономического бума, поро¬
дил стремление к «возвращению к исконно японскому мировос¬
приятию».
Как это ни парадоксально, научно-технический прогресс в спе¬
цифических условиях японского общества частично вызвал воз¬
рождение старых стереотипов, основанных на интуитивном позна¬
нии мира, стремление к японскому варианту «социальной бесконф¬
ликтности и гармонии», т. е., по сути дела, возвращение к пресло¬
вутому лозунгу «монолитности нации». «Исконно японское» груп¬
повое сознание и партикуляристские ценности стали постепенно
занимать место индивидуализма и универсализма западного тол¬
ка, которые успели уже пустить корни в общественном сознании.
Конечно, «исконно японские» ценности не смогли полностью вы¬
теснить западный индивидуализм.
Укрепление за последние полтора-два десятилетия стереотипа
«монолитности нации» означает внедрение в общественное созна¬
ние иллюзии отсутствия классовых противоречий, принадлежно¬
сти к замкнутой социально-этнической общности, иллюзии, кото¬
рая приводит к самоидентификации потребителей информации
(широкие массы) с ее источником (контролируемым политической
элитой аппаратом пропаганды). Стереотипы в качестве средств
внушения (суггестии) не находят перед собой барьеров в общест¬
124
венном сознании, поскольку «суггестия в чистом виде тождествен¬
на полному доверию к внушаемому действию» [5, с. 14].
Японская пресса пытается поддерживать в общественном со¬
знании иллюзию своей независимости и с этой целью публикует
материалы с критикой правительства и правящей партии. Но это
лишь дань либерализму западного образца. Японская политиче¬
ская элита превратила средства массовой информации во влия¬
тельный пропагандистский канал обработки общественного мне¬
ния в выгодном для себя направлении. Анализ структуры пропа¬
гандистского аппарата Японии убедительно доказывает, что пра¬
вительственные учреждения влияют на характер подачи материа¬
лов в прессе.
«Критикуя правительство, буржуазная печать, и в особенности
,,большая пресса”, в то же время тайно поддерживает теснейший
контакт с правительством, которое требует от журналистов по¬
пуляризации своей политики»,— пишет авторитетный историк
И. А. Латышев [4, с. 148].
Один из традиционных методов внедрения стереотипа в обще¬
ственное сознание — метод дискуссии. Суть его в следующем:
специалисты в различных областях культуры и экономики с раз¬
личными убеждениями обсуждают по телевидению или на страни¬
цах прессы любую острую политическую проблему. В ходе сво¬
бодного обмена мнениями высказываются подчас диаметрально
противоположные суждения, однако затем происходит постепенное
нивелирование точек зрения. Участники дискуссии приходят к
«единодушному мнению», а у потребителя информации остается
ощущение, что истина родилась в споре. Так незаметно внедряет¬
ся в общественное сознание политический стереотип, который впо¬
следствии подкрепляется новыми «порциями» пропагандистского
воздействия. На первом этапе кампании ставится цель внедрить
смутные побуждения, затем — придать им ясную форму.
Важнейшая цель средств массовой информации — поддержи¬
вать функциональную действенность стереотипа «промышленного*
сознания», чтобы деловой мир страны мог получать сверхприбыли
за счет нематериальных стимулов. На уровне пропаганды «про¬
мышленного сознания» ставится задача формирования у индиви¬
дов ощущения принадлежности к единому производственному
коллективу, а на уровне «национального сознания» целью являет¬
ся отождествление личности с «единой нацией». По мнению япон¬
ских социологов, эта кампания направлена на укрепление «гар¬
монии» и «бесконфликтности» в обществе, устранение классовых
коллизий.
На уровне формирования «международного сознания» правя¬
щая элита страны добивается от нации одобрения экспансионист¬
ского экономического курса и стремления к увеличению политиче¬
ского веса Японии на мировой арене.
В целом необходимо сделать вывод о широком распростране¬
нии стереотипных представлений и ценностных ориентаций в япон¬
ском обществе, которые в данном случае и на данном этапе отве-
125
•чают императиву ускоренного экономического развития и гибкому
функционированию социальной системы. Особенность Японии за¬
ключается в том, что она позже других ведущих капиталистиче¬
ских стран вступила в эпоху научно-технического прогресса. Япон¬
ская правящая элита в известной мере сумела не только заимст¬
вовать наиболее эффективные методы социального управления из
опыта других стран, но — и это главное — приспособить к задачам
регуляции общественных отношений национальную специфику и
особенности структуры общества.
Высшие эшелоны японской бюрократии сознательно культиви¬
руют и совершенствуют политические и социокультурные институ¬
ты, которые восходят к «старой Японии». Эти институты не могли
бы существовать в век научно-технического прогресса, если бы их
не подогнали целенаправленно к требованиям современности. Од¬
но из ведущих мест в механизме социального управления зани¬
мают стереотипы мышления, используемые для стабилизации и
консолидации различных социальных групп и для обеспечения об¬
щенационального консенсуса.
Правящая элита страны настойчиво стремится окружить себя
ореолом общественного уважения и доверия. Следует признать,
что для значительной части населения Японии авторитет управлен¬
ческой верхушки остается относительно высоким, что находит от¬
ражение во многих опросах общественного мнения. Элита изощ¬
ренно насаждает в массах иллюзии эгалитаризма и участия насе¬
ления в процессе государственного управления, всячески пропа¬
гандируя принципы «национального консенсуса» и политические
традиции страны, умело оперируя лозунгами «гармоничного» и
«бесконфликтного общества».
Стереотип «[монолитности нации» направлен на снижение на¬
кала классовых противоречий, на отвлечение трудящихся от задач
социального переустройства. Следует отметить, что рядового
японца стремятся убедить в необходимости жертвенности и полной
самоотдачи в работе ради «общества», ради «нации». Ему вну¬
шают, что лишь таким путем можно прийти к процветанию госу¬
дарства. На деле же результат этих пропагандистских усилий —
обогащение монополий.
Кампания, направленная на формирование «национального со¬
гласия» в японском обществе, не увенчалась успехом. Об этом
свидетельствуют сохранение социальных противоречий в стране,
рост недовольства масс внутренней и внешней политикой правя¬
щих кругов.
Не выдерживает испытания действительностью и стереотип
«японской модели бескризисного развития» государства, якобы
избавленного от пороков западной цивилизации. Кризисные симп¬
томы в экономическом развитии, нарастание трудностей в сбыте
японской продукции на мировых рынках развенчивают стереотип¬
ное представление о Японии как примере «эластичного перехода к
постиндустриальному обществу». Эти сдвиги находят отражение
и в общественном сознании в виде стремления к реализму и поли¬
126
тической трезвости. (Так, по данным на март 1985 г., лишь 3 %,
японцев одобряют военную политику правительства.)
«Уникальность японской модели социальных отношений», есте¬
ственно, не может отменить действие фундаментальных законов
общественного развития. Следует полагать, что еще до окончания
нынешнего десятилетия Японии придется столкнуться с серьезным
нарастанием внутренних противоречий, с дифференциацией обще¬
ственного сознания и с ломкой сложившихся стереотипов.
Литература
1. Большой японско-русский словарь. Т. 2. М., 1970.
2. «Вестник Московского университета». 1968, сер. 11, № 1.
3. История и психология. М., 1971.
4. «Краткие сообщения Института народов Азии». М., 1964.
5. П о р ш н е в Б. Ф. Контрсуггестия и история.— История и психология. М.г
1971.
6. Психологические проблемы массовой коммуникации. М., 1975.
7. Психологические проблемы социальной регуляции поведения. М., 1976.
8. Роль традиций в истории и культуре Китая. М., 1972.
9. У ледов А. К. Общественное мнение советского общества. М., 1963.
10. Швейцер А. Культура и этика. М., 1973.
11. Ядов В. А. Идеология как форма духовной деятельности общества. Л.г
1961.
12. «Асахи дзянару». 15.04.1983.
13. Какудзидай то нингэн (Ядерная эпоха и человек). Киото, 1975.
14. Икэда Сатоси. Нихон-но уёку (Японские правые). Токио. 1970.
15. Кимура Токё. Нихон насёнаридзуму сирон (История японского нацио¬
нализма). Токио, 1973.
16. «Ниппон-но угоки». 1969, № 10.
17. Нитибэй канкэй кэнкю (Исследование японо-американских отношений). Т. 1,
Токио, 1970.
18. Сайго Нобуцуна. Кодзики кэнкю (Исследование «Кодзики»). Токио,
1973.
19. Сакураи Ко до. Кодзики синва дэ ва най («Кодзики» — это не мифы).
Токио, 1970.
20. Сякайгаку ёго дзитэн (Словарь социологических терминов). Токио, 1972.
21. «Тюо корон». 1975, 1982.
22. Approaches to Asian Civilisations. N. Y.— L., 1964.
23. Charles R. Le Japon au rendez-vous de 1’Occident. P., 1966.
24. Fujisawa Ch. Concrete Universality of the Japanese Way of Thinking. Kyo¬
to, 1958.
25. «Japan Times», 02.07.1980.
26. Japanese Character and Culture. Tuscon, 1962.
27. Japanese Popular Culture. Westport (Conn.), 1973.
28. L i p p m a n W. Public Opinion. New-York — Toronto, 1965.
29. Takane M. The Political Elite in Japan. Berkeley (S. F.), 198L
Г. Е. Светлов
СИНТО В ЖИЗНИ ЯПОНСКОГО ОБЩЕСТВА
Религия и по сей день занимает заметное место в жизни как
■японского общества в целом, так и его индивидуальных членов.
Многочисленные обряды, являющиеся обязательным элементом
повседневной жизни японцев, связаны по своему происхождению
с религией, а отправление их практически немыслимо вне рамок
культовых учреждений или по крайней мере без участия служи¬
телей культа. Вместе с тем сам характер японского общества как
общества эксплуатации с его социальным неравенством, бессили¬
ем людей перед неумолимыми законами рыночной экономики, же¬
стокой конкуренцией, неуверенностью в завтрашнем дне создает
благодатную питательную среду не только для сохранения устой¬
чивых религиозных предрассудков в сознании людей, но и для
воспроизводства религиозной идеологии в новых формах, отра¬
жающих процесс ее активного приспособления к меняющимся
условиям жизни.
Говоря о роли религии в жизни японского общества в целом,
нельзя не согласиться с высказываниями советских авторов
В. А. Пронникова и И. Д. Ладанова о том, что «религия в Японии
осуществляет вполне определенную регулятивную функцию, фор¬
мируя у людей серию устойчивых национальных стереотипов»,
что «регулятивная функция религии в Японии ничуть не слабее,
а, может быть, даже сильнее, чем на Западе» [2, с. 89—90].
Это высказывание применимо к синто — национальной религии
японского народа,— пожалуй, в большей степени, чем к любой
другой религиозной традиции из числа распространенных в Япо¬
нии. Объясняется это тем, что синто, будучи религией со всеми
присущими ей атрибутами, в то же время занимает специфическое
место как в представлении индивидуума, так и в религиозной
практике целых общественных коллективов. Разнообразная лите¬
ратура, японская и зарубежная, опросы общественного мнения,
наконец, многолетние личные наблюдения автора свидетельствуют
о том, что японцы в массе своей воспринимают синто не как рели¬
гию, а как обычай или, лучше сказать, как нечто, составляющее
неразрывную часть их естественного окружения, среды, в которой
юни живут и действуют. Иными словами, в их представлениях
синто связывается с чувством принадлежности ко всему японско¬
му. «Для миллионов японцев,— отмечает один из исследователей
японской религии, — синто означает... аморфный способ „ощущения
себя японцем"» [17, с. 65]. По словам другого религиоведа, «сред¬
ний японец сегодня рассматривает синто не столько как религию
в строгом смысле слова, а скорее как идеологию типично япон¬
скую, основанную на традиционной японской культуре» [12, с. 26].
Чтобы понять специфику такого подхода, следует хотя бы в общих
чертах остановиться на вопросе формирования и развития синто.
128
Синто сложился в древности на базе примитивных религиоз¬
ных представлений японского народа, впитав в себя эти представ¬
ления, превратив их в свою составную часть. Большое место среди
верований древности занимали культы природы, реликты которых
сохранились и по сей день, особенно в сельских местностях, в ви¬
де отдельных священных скал, камней, источников, водопадов,
деревьев и т. п., наделяемых местными жителями сверхъестествен¬
ными свойствами. Многие черты современного синто восходят к
эпохе, когда в результате проникновения в середине I тысячеле¬
тия до н. э. поливного рисосеяния из материковой Азии в Японии
стали возникать земледельческие общины. В силу специфики по¬
ливного рисосеяния труд в каждой из таких общин носил коллек¬
тивный характер. Совместная работа являлась главным условием
не только обеспечения богатого урожая, но и выживания вообще.
Естественно поэтому, что основное содержание религии той эпохи,
ставшей прототипом синто, составлял коллективный обряд, обслу¬
живавший средствами магии производственные нужды членов зем¬
ледельческой общины. Наиболее яркое проявление этой характер¬
ной особенности древней религии японцев, унаследованной со¬
временным синто, мы и по сей день находим в праздниках ма-
цури.
Наряду с одухотворением предметов и явлений природы боль¬
шое место в религиозных представлениях японцев древности за¬
нимал культ предков. Духи усопших рассматривались ими как
силы, которые могли не только творить добро, но и насылать на
людей всевозможные беды и несчастья. Задача обрядности, свя¬
занной с культом усопших, состояла в том, чтобы задобрить их и
превратить в своих покровителей. Каждая семья поклонялась
прежде всего духам своих предков, и эта традиция сохранилась
вплоть до наших дней. И сегодня во многих японских домах мож¬
но увидеть миниатюрные синтоистские алтари камидана с уста¬
новленными в них деревянными табличками, на которых начерта¬
ны имена предков семьи. Эти деревянные таблички служат глав¬
ным объектом домашнего синтоистского культа.
Культ предков не ограничивался рамками семьи. Возникнове¬
ние земледельческих общин, члены которых были тесно связаны
друг с другом, вызвало к жизни культ предка — покровителя об¬
щины. Так возникла концепция удзигами, которого первоначаль¬
но рассматривали как божество — прародителя определенного ро¬
да или клана, а затем, по мере ослабления кровнородственных
связей и одновременного укрепления связей соседских, земляче¬
ских,— как духа-покровителя той или иной местности, опять-таки
восходившего к основателю наиболее влиятельного в этой местно¬
сти рода. Мура тиндзю — божества-покровители деревни на протя¬
жении веков были наиболее популярными божествами синто. При
этом в процессе формирования культа мура тиндзю происходила
контаминация их с многочисленными природными божествами, от
которых они заимствовали различные «чудотворные» способности,
повышая тем самым свой престиж в глазах верующих.
9 Заказ № 897
129
По мере возникновения на территории Японии государственных
образований их правители стремились навязать культ своих удзи-
гами всем жителям подвластной им территории. Естественно, что
такой же линии придерживались и правители сложившегося в
IV—V вв. централизованного японского государства, объявившие
свою прародительницу, солнечную богиню Аматэрасу, верховным
божеством всего японского народа. При этом правитель страны,,
которого с VII в. стали именовать тэнно — императором, одновре¬
менно выполнял роль первосвященника культа Аматэрасу, что
еще более повышало его политический престиж. Считалось, что
император в процессе отправления религиозного обряда вступает
в общение с верховным божеством и затем действует согласно его
воле. Так утверждалось представление об императоре как об ара-
хитогами — богочеловеке, особая сущность которого вытекает из
его божественного происхождения и его роли как главного испол¬
нителя обряда в честь верховного божества. Иными словами, скла¬
дывался культ императора как развитие культа предков в общего¬
сударственном масштабе.
С культом предков, удельный вес которого в религиозной прак¬
тике синто исключительно высок, непосредственно связано специ¬
фическое отношение населения страны к этой религиозной тради¬
ции, нами выше охарактеризованной как «аморфный способ ощу¬
щения себя японцем». В самом деле, в представлениях древних
японцев божество-покровитель общины являлось предком только
членов этой общины, а потому было связано интимным образом с
ними, и ни с кем больше. Как мы могли уже убедиться, по мере
складывания японской государственности рамки такого представ¬
ления были раздвинуты до масштабов всей страны: божественный
предок царствующего дома был объявлен божеством-покровите¬
лем всего народа. Это, в свою очередь, и обусловило неразрывную
связь синто с японской нацией: каждый японец, хочет он того или
нет, каких бы религиозных взглядов он ни придерживался, уже в
силу самого факта происхождения является синтоистом. Неяпо-
нец не может быть синтоистом. Для этого ему нужно стать япон¬
цем, т. е. быть ассимилированным японцами, как это случилось,
например, с коренным населением Хоккайдо—айну или же с оби¬
тателями о-вов Рюкю.
Насаждение синтоистского культа в колониях Японии и вре¬
менно захваченных ею странах Юго-Восточной Азии в годы второй
мировой войны являлось составной частью ассимиляторской по¬
литики японского империализма. Таким образом, синто по своей
сути глубоко националистичен.
Сложившийся первоначально как культ земледельческой об¬
щины, синто развивался на базе активного взаимодействия с за¬
имствованиями из материковой Азии — буддизмом, религиозным
даосизмом и конфуцианством. В частности, догмы синто, его об¬
рядность формировались на основе синтеза с буддизмом и космо¬
гонической концепцией позитивного и негативного начал (инъ-ян),
составляющей важную часть религиозного даосизма. В течение
ГО
длительного времени синто занимал подчиненное буддизму поло¬
жение. Божества синто были объявлены воплощениями будд и бод-
хисатв, изображения которых стали объектами поклонения в ря¬
де синтоистских святилищ. Во многих святилищах обряды отправ¬
лялись буддийскими священниками. Буддизм, казалось, полностью
поглотил синто.
Но несмотря на столь высокую степень, какой достиг синто-
буддийский синкретизм, синто сохранил свой оригинальный харак¬
тер как национальной религии, отличающей его и от буддизма,
и от других иностранных заимствований. Идеологи японского на¬
ционализма неизменно ссылаются на это обстоятельство как на
одно из проявлений необычайной мощи национального ду-
х а, способного не только выстоять перед любым чужеземным
влиянием, не только преодолеть его, но в конечном итоге я no-
fl из иро в ать чужеземные заимствования, превратив их в со¬
ставную часть собственной традиции. Дело, однако, не в мистиче¬
ской силе национального духа, а в ряде объективных
факторов формирования и истории развития синто.
Необычайная стойкость религиозных представлений, сложивших¬
ся в рамках древней земледельческой общины и ставших прототи¬
пом синто, определялась прежде всего застойным характером от¬
ношений внутри этой общины, причиной чего, в свою очередь,
является сам характер поливного рисосеяния. Вот почему многие
формы обрядности, возникшие в те отдаленные времена, сохра¬
нились вплоть до наших дней. Не менее важным явилось и то
обстоятельство, что буддийское влияние, сколь бы сильным оно ни
было, по существу, не затронуло основы основ синтоистской рели¬
гии — культа предков. Более того, если говорить о культе предков
на семейном уровне, заимствования из буддизма, привнесшие но¬
вые формы обрядности (в частности, домашний буддийский ал¬
тарь — буцудан с табличками, на которых начертаны посмертные
имена усопших предков семьи), лишь способствовали консервации
этой формы самого важного для синто культа. Буддийские заим¬
ствования в силу самого своего характера оказались не в состоя¬
нии заменить общинный культ божеств-покровителей. Этому с са¬
мого начала способствовали функциональные различия между ни¬
ми. Культ местных удзигами, играющий столь большую роль в
синто в целом, как уже отмечалось, был связан в первую очередь
с производственными нуждами общинников. В силу этого обстоя¬
тельства именно в первую очередь на базе синто сложились впо¬
следствии многочисленные культы земных благ. Синто, таким об¬
разом, с самого начала процесса взаимодействия с буддизмом
оставлял этому вероучению возможность удовлетворить потреб¬
ность верующего в заботе о его душе. Синто и буддизм в данном
случае как бы дополнили друг друга. Это, в свою очередь, объяс¬
няет сосуществование на протяжении почти полутора тысяч лет
синто и буддизма в одном и том же индивидууме, необычайную
веротерпимость японцев, их склонность к синкретизму в области
религии, к одновременному исповеданию двух и более вероучений
9*
131
и особенно к участию в обрядности различных религиозных тра¬
диций.
Буддийское влияние не затронуло культа предков в общегосу¬
дарственном масштабе, культа божественных предков импе¬
ратора. Наоборот, заимствования из буддизма и особенно из кон¬
фуцианства были широко использованы для его упрочения.
В культе божественных предков - императора уже на ран¬
них этапах истории страны нашла свое проявление связь синто с
политикой. Свидетельством тому служат древнейшие японские
письменные памятники — летописно-мифологические своды «Код¬
зики» (712 г.) и «Нихон сёки» (720 г.). Мифологическая часть ука¬
занных памятников — это не просто собрание легенд и преданий,
зафиксированных в том виде, в каком они были услышаны их со¬
ставителями. Как справедливо отмечает исследователь истории
общественной мысли Японии Накамура Хадзимэ, эти легенды при¬
водятся в «Кодзики» и «Нихон сёки» «не для того, чтобы проде¬
монстрировать величие божеств, которым поклонялись древние, а,
наоборот, с единственной целью — обосновать божественный ха¬
рактер императора» [14, с. 469].
Тенденциозность в подборе мифов, содержащихся в «Кодзики»
и «Никон сёки», очевидна. Центральное место среди них занимает
миф о сошествии на землю внука Аматэрасу — Ниниги, которому
божественная бабушка повелела править Поднебесной. От Нини¬
ги и ведут свое происхождение японские императоры. Так был
зафиксирован сакральный характер генеалогии правящей дина¬
стии. Исследования японских ученых последнего времени показы¬
вают, что миф о сошествии Ниниги — относительно позднего про¬
исхождения. Сопоставление его с некоторыми событиями япон¬
ской истории, в частности с дворцовыми интригами конца VII —
начала VIII в., обнаруживает их удивительное сходство, позволяет
сделать вывод о стремлении императрицы Тэммэй (708—714) у
в правление которой было завершено составление «Кодзики»,
обосновать ссылками на этот миф законность намерения пе¬
редать трон своему внуку [10].
С тех пор на разных этапах истории правители Японии пыта¬
лись использовать — подчас небезуспешно — синтоистскую мифо¬
логию для обоснования собственных политических амбиций, не
имевших ничего общего ни с религиозными чувствами японского
народа, ни тем более с его жизненными интересами. При этом
ссылками на мифы синто обосновывалось не только божест¬
венное происхождение императорской династии, но и уни¬
кальный характер японской нации в целом.
Уже в XIII в. синтоистские теологи сделали первую теоретиче¬
скую попытку обосновать тезис о божественности японского госу¬
дарства. В XIV в. концепция, объявлявшая Японию «страной бо¬
гов», получила развитие в работах Китабатакэ Тикафуса (1292—
1354). Его взгляды в последующие столетия постоянно брались
на вооружение теми, кто ставил задачей поднять престиж импера¬
тора, обосновать идею превосходства японской нации над други¬
13°
ми народами. Итогом любого построения идеологов периода сёгу¬
ната Токугава, стремившихся использовать синто в целях укреп¬
ления устоев современного им феодального общества или же ре-
витализации его путем возвращения к системе прямого импера¬
торского правления, было подчеркивание культа императора. Эта
идея присутствует в писаниях и синтоистских теологов, и привер¬
женцев различных концепций синто-конфуцианского синкретизма
(Хаяси Радзан, Ямадзаки Ансай и др.), и идеологов неоконф}циан-
ской «школы Мито» (Фудзита Юкоку, Айдзава Сэсисай, Фудзита
Токо), и сторонников так называемой национальной школы, рато¬
вавших за возрождение синто в его «чистом» виде (Мотоори Но-
ринага, Хирата Ацутанэ).
Указанные идеи нашли свое логическое завершение в государ¬
ственном синто — религиозно-политической системе, созданной
правящими кругами Японии после незавершенной буржуазной ре¬
волюции 1867—1868 гг. и просуществовавшей вплоть до пораже¬
ния Японии во второй мировой войне. Синто был провозглашен
государственным культом, обязательным для всех японцев без ис¬
ключения, независимо от их вероисповедания. Главным объектом
этого культа стал живой человек — обожествленный император.
Обрядность государственного синто была подчинена задаче воз¬
величения монархического режима, культивирования безусловного
почитания императора и его божественных предков. Концеп¬
ция уникальности японской нации, апологетики Японии как
«страны богов» вылилась в теоретическое оправдание п р а-
в а японцев господствовать над другими народами.
Государственный синто играл роль идеологического орудия
господства монархического буржуазно-помещичьего государства
над японским народом. Это господство было тем более эффектив¬
ным, что государственный синто рядился в одежды традиционных
религиозных представлений японцев, искусно приспосабливал эти
представления к интересам апологетики императорской власти,
освящая ими преступления японского империализма.
Многие японские прогрессивные ученые, анализируя систему
государственного синто, проводят мысль о том, что правящие кру¬
ги страны, поставив синто на службу своим политическим инте¬
ресам, по существу, пошли по пути создания новой религии, игно¬
рируя при этом многовековые традиции множества святилищ,
практически ничем не связанных между собой. Отчасти с этим
нельзя не согласиться. В работах Мураками Сигэёси, Фудзитани
Тосио, Тамамуро Фумио и других авторов приводятся многочислен¬
ные факты, свидетельствующие о том, как власти навязывали на¬
роду культ императора, как при этом насильственно изменялось
содержание обрядности синтоистских святилищ, ликвидирова¬
лись многие из них, а формы обрядности, связанные с этими свя¬
тилищами, оказались навсегда утраченными [6; 7; 8].
Есть, однако, и другая сторона этого вопроса. Специфические
особенности синто, в первую очередь преобладание обрядности в
религиозной практике и слабо разработанная догматика, всегда
133
предоставляли идеальные возможности тем, кто пытался напол¬
нить обрядовую оболочку синто нужным им содержанием. Этими
возможностями ловко воспользовались идеологи государственно¬
го синто. Вместе с тем синтоистская идеология в том виде, в ка¬
ком она сложилась ко времени возникновения государственного
синто (представления о неразрывной связи между ками и японца¬
ми, о Японии как «стране богов», о божественных предках импера¬
тора, занимающих особое место в мифологии синю, и т. п.), явля¬
ется благодатной почвой для построения самых реакционных кон¬
цепций с целью обоснования и тезиса об исключительном
положении императорского дома в Японии, и идеи об уникаль¬
ном характере японской нации, дающей ей право претендовать
на господство над другими народами. В период формирования го¬
сударственного синто правящие круги Японии отнюдь не лома-
л и сложившиеся традиционные представления, а искусно приспо¬
сабливали их к своим политическим нуждам.
В этом смысле особенно показателен культ императора, став¬
ший основой государственного синто. Этот культ возник отнюдь не
на пустом месте. Концепция сыновней почтительности была выве¬
дена за рамки отдельной семьи, расширена до всеяпонских мас¬
штабов. Вся японская нация была объявлена одной большой
семьей, в роли главы которой выступал император, правивший в
силу сакральной генеалогии. Это не противоречило традицион¬
ным представлениям японцев, привыкших оказывать должное поч¬
тение главе и предкам основной семьи в группе родственных се¬
мей, на которой в течение веков базировалась общественная
структура Японии. Таким образом, культ предков был сведен к
культу божественных предков императора, а традиционное почи¬
тание, оказывавшееся основной семье и ее главе членами боковых
семей, концепция сыновней почтительности были возведены в ка¬
тегорию государственной морали и в конечном итоге сублимиро¬
вались в идее верноподданничества и незыблемого авторитета
императора.
Столь же искусно был использован идеологами государствен¬
ного синто и специфический подход населения к синто. Отноше¬
ние к этой религиозной традиции как к н е р е л и г и и явилось од¬
ним из факторов, позволивших навязать догмы государственного
синто всему народу в качестве обязательного культа, своего рода
надрелигии.
Специфика синто, позволившая в свое время превратить его в
государственную религию, сохраняется и по сей день. А это зна¬
чит, что синто и сейчас остается базой для регенерации самых ре¬
акционных тенденций в области идеологии. Об этом свидетельству¬
ет вся послевоенная история синто.
Поражение Японии во второй мировой войне покончило с госу¬
дарственным синто. Конституция 1947 г. провозгласила свободу
религии, отделение религии от государства. Синтоистские святили¬
ща были лишены привилегий, которыми они пользовались по срав¬
нению с культовыми учреждениями других религий. Была создана
134
Ассоциация синтоистских святилищ, существующая и ныне нарав¬
не с другими религиозными объединениями.
В первые послевоенные годы синтоистские святилища были в
жалком состоянии. Число их посетителей резко сократилось. Зна¬
чительно уменьшился приток пожертвований. Священнослужители
в поисках средств к существованию вынуждены были искать по¬
бочные заработки в качестве служащих муниципальных учрежде¬
ний, учителей и т. п. В обстановке подъема демократического дви¬
жения синтоистским святилищам, которые на протяжении десяти¬
летий функционировали как важная составная часть идеологиче¬
ского аппарата японского милитаристского государства, на первых
порах нелегко было восстановить свою популярность. Только с на¬
чала 50-х годов они стали постепенно оправляться от того удара,
который был им нанесен в результате поражения Японии в войне.
Возросло число посетителей святилищ, нормализация экономиче¬
ской жизни обусловила увеличение пожертвований на их нужды со
стороны прихожан. Большую роль в этом играли сохранившиеся
еще с довоенного времени объединения населения по территори¬
альному признаку—квартальные ассоциации и так называемые
соседские группы (тонари гуми), члены которых автоматически
причислялись к прихожанам (удзико) святилища, находившегося в
том или ином городском квартале или сельском поселении. Управ¬
ление святилищами, организация различных синтоистских празд¬
неств практически перешли в руки руководства этих объединений,
которое сплошь и рядом состоит из наиболее консервативных эле¬
ментов города и деревни: мелких и средних предпринимателей, ла¬
вочников, сельских богатеев — людей, всем укладом жизни и дея¬
тельности своей тяготеющих к сохранению традиционных ценно¬
стей и представлений. В политическом плане эти группы населе¬
ния в массе своей составляли и по сей день составляют опору пра¬
вящей Либерально-демократической партии. А это, в свою оче¬
редь, определяет и политическую ориентацию Ассоциации синто¬
истских святилищ, поддерживающей наиболее консервативные си¬
лы внутри правящей ЛДП.
Большие изменения, происшедшие в жизни японского общества
за последние три десятилетия, в частности форсированная урбани¬
зация страны и как результат этого отток значительной массы
сельских жителей из деревень в крупные промышленные центры,
не могли не оказать влияние на положение синтоистских культо¬
вых учреждений. Эти изменения крайне негативно сказались на
многих деревенских святилищах, культ которых базировался на
сельской общине, слабевшей год от года из-за ухода в города са¬
мой активной части ее членов — молодежи и оттого, что главы
многих еще остававшихся в деревне семей, по существу, порыва¬
ли с сельским хозяйством, нанимаясь на промышленные предприя¬
тия. Хотя это необязательно было связано с уходом из деревни:
многие заводы и фабрики сооружались в сельскохозяйственных
районах, степень участия этих людей в делах общины резко
сокращалась. Переселившиеся в города недавние выходцы из де¬
135
ревни, разумеется, сохраняли связи с родными местами, посещали
их в праздничные дни, особенно в дни праздника Бон — поминове¬
ния душ усопших, однако с течением времени такие посещения не¬
избежно становятся менее регулярными, что ведет к ослаблению
их связей с местными божествами-покровителями.
Даже в тех сельскохозяйственных районах, откуда отток насе¬
ления был не столь катастрофическим, узы между членами общи¬
ны также захметно ослабли. Б течение веков главным фактором,
скреплявшим эти узы, был фактор экономический: каждый член
деревенской общины зависел от своих родственников и соседей,
поскольку характер работы в поливном рисоводстве требовал од¬
новременного применения труда многих лиц. По мере внедрения
различных видов сельскохозяйственной техники значение этого
фактора стало падать.
Наряду с этим происходили и неизбежные изменения в отно¬
шении крестьян к обрядности местных синтоистских святилищ.
С глубокой древности из поколения в поколение крестьяне видели
в обрядах местного святилища чуть ли не главное средство обес¬
печения богатого урожая, предохранения его от многих бед, кото¬
рые могли погубить плоды их нелегкого труда. Местному божеству
молились о том, чтобы оно послало долгожданный дождь или же
отвратило от крестьянских полей разрушительный тайфун, защити¬
ло их от вредителей, уберегло урожай от слишком ранних холо¬
дов и т. д. Разумеется, и ныне случаются засушливые годы, и ле¬
то подчас бывает недостаточно теплым, и никто еще не в состоя¬
нии изменить направление движения мощных тайфунов. Тем не
менее широкое распространение научных методов ведения сель¬
ского хозяйства, улучшение ирригационной системы, применение
ядохимикатов для борьбы с сельскохозяйственными вредителями
способствовали значительному снижению удельного веса элемен¬
тов случайности в сельскохозяйственном производстве. Только по
одной этой причине многие обряды местных святилищ утратили
свое былое значение и сохранились лишь как неизбежная дань
традиции.
Ослабление сельской общины подрывало материальную базу
деревенских святилищ. Пожертвования в пользу святилищ замет¬
но сократились, а в иных случаях прекратились вовсе. В резуль¬
тате многие деревенские святилища пришли в упадок, иные ока¬
зались совсем заброшенными.
Не менее негативное влияние оказали происшедшие в после¬
военные годы изменения и на мелкие святилища в городах. В силу
своего замкнутого характера, ориентации на лиц, связанных по
своему происхождению с местными удзигами, организации прихо¬
жан этих святилищ не сумели воспользоваться резким увеличе¬
нием городского населения для расширения их массовой базы.
В значительной массе своей переселившиеся в города выходцы из
деревни становились адептами различных групп новых социаль¬
но-религиозных движений, которые именно за их счет в 50-х и
особенно в 60-х годах значительно расширили свои ряды. Попав в
136
большой капиталистический город, юноша или девушка оказыва¬
лись почти в полном одиночестве. Потребность в принадлежности
к коллективу, стремление избавиться от гнетущего чувства отчуж¬
денности зачастую толкали их в объятия проповедников новых
социально-религиозных движений, которые в этот период развер¬
нули активную деятельность по ловле душ. Люди, ставшие адеп¬
тами новых социально-религиозных движений, особенно Сока
гаккай, отличающегося своей нетерпимостью к другим религиям,
во многих случаях оказывались потерянными для синтоистских
святилищ.
Вместе с тем большие перемещения населения способствовали
размыванию организаций прихожан местных святилищ, ослабле¬
нию чувства принадлежности к общине, центром которой был
местный удзигами. В крупных городах и районах новой застройки
редко можно увидеть синтоистские святилища. Они концентриру¬
ются в старых городских кварталах, где население более или ме¬
нее остается постоянным. Как правило, это районы, населенные
представителями мелкой буржуазии — владельцами небольших
мастерских, лавочниками, рестораторами и т. п. Именно они иг¬
рают, как уже отмечалось, решающую роль в квартальных ассо¬
циациях и организациях прихожан, в ведении которых находятся
святилища. Они выступают и главными организаторами регуляр¬
ных празднеств святилищ. При этом празднества, которые своими
красочными и экзотическими обрядами привлекают большое чис¬
ло людей, особенно молодежи, широко используются в чисто ком¬
мерческих целях. В дни праздника, о котором население прилегаю¬
щих к святилищу кварталов извещается заблаговременно, откры¬
вают все магазины и лавки, идет бойкая торговля с лотков, мно¬
гие залежалые товары реализуются по сниженным ценам, к удов¬
летворению продавцов и покупателей, ибо никто не считает воз¬
можным уйти с праздника, не приобретя какую-нибудь вещь, ко¬
торая и значительное время спустя будет ассоциироваться с вос¬
поминанием об этом событии. Таким образом, и сам праздник в
значительной мере превращается в коммерческое мероприятие,
в котором религиозный элемент оказывается отодвинутым на зад¬
ний план, уступив место отношению к этому событию скорее как
к чисто развлекательному. В значительной мере сказанное можно
отнести и к празднествам деревенских святилищ, которые, особен¬
но в глазах сторонних наблюдателей, во все большей степени при¬
обретают характер обычаев и традиций.
В то время как местные святилища приходили в упадок, свя¬
тилища, пользующиеся репутацией центров культа земных благ,
наоборот, укрепляли свою материальную базу, расширяли влия¬
ние на население, приобретали все большую популярность. Солид¬
ным источником доходов для них служит продажа разного рода
амулетов, которыми они торгуют круглый год. Во всех 47 префек¬
турах страны имеется по нескольку популярных святилищ, каждое
из которых «специализируется» на том или ином виде благ, от¬
пускаемых любому, кто этого пожелает. Амулеты, приобретенные
137
в одних святилищах, «гарантируют» процветание в делах, в дру¬
гих — «помогают» излечиться от болезней, в третьих — «обеспе¬
чивают» гармонию супружеских отношений, в четвертых — «пре¬
дохраняют» от дорожных аварий. Ввиду быстрого роста автомо¬
бильного парка и напряженной ситуации на дорогах Японии пос¬
ледний вид «услуг» пользуется повышенным спросом: редко в ка¬
кой префектуре не встретишь святилища, амулеты которого «га¬
рантируют» безопасность движения. Есть святилища, посещение
которых «помогает» сделать служебную карьеру, «обеспечивает»
благополучные роды и воспитание подрастающего поколения,
«предохраняет» от ограбления, кораблекрушения, «гарантирует»
успешную сдачу экзаменов в любое учебное заведение, удачный
брак и т. п. Имеются святилища и с более узкой «специализацией».
Так, паломничество в Уэсуги дзиндзя в префектуре Ямагата обес¬
печивает «обязательную» победу на выборах. Амулеты Сома на-
камура дзиндзя в префектуре Фукусима «помогают» излечить бо¬
лезни не только людей, но и лошадей. А Касима дзингу в префек¬
туре Ибараки и по сей день считается святилищем, «гарантирую¬
щим» военную удачу.
Список «услуг», предоставляемых наиболее популярными свя¬
тилищами, свидетельствует о том, что духовенство этих культовых
учреждений старается идти в ногу со временем, откликаясь в пер¬
вую очередь на проблемы, которые являются особенно актуаль¬
ными в жизни современного японца. Иные святилища и по сей
день «специализируются» на «обеспечении» богатого урожая,
удачного лова, покровительствуя разного рода сельскохозяйствен¬
ным работам. Но по мере снижения роли сельского хозяйства в
экономике страны эти их функции отходят на задний план, усту¬
пая место «благам», пользующимся повышенным «спросом».
Характерно, что в списках святилищ такого рода постоянно
фигурируют святилища, связанные с культом императора. Это
прежде всего Мэйдзи в Токио, Ацута в Нагоя, Касивара близ На¬
ра и, конечно же, обитель «божественной» прародительницы импе¬
раторов Исэ дзингу. В глазах части населения связь с император¬
ским домом по-прежнему повышает престиж указанных святилищ,
заставляет людей верить, что отпускаемые ими «блага» обладают
особой эффективностью.
Процесс поляризации среди святилищ, выражающийся в росте
популярности и укреплении материальной базы относительно не¬
большого числа их, пользующихся репутацией «источников» зем¬
ных благ, и прогрессирующем упадке святилищ, связанных с мест¬
ными общинными культами, является своеобразным отражением
основных тенденций социально-экономического развития совре¬
менной Японии. Процесс этот необратим, как необратимо и даль¬
нейшее ослабление местных сельских общин, составляющих базу
святилищ удзигами.
Поляризация среди синтоистских святилищ отражается и в
распределении между ними духовенства. Всего в стране насчиты¬
вается около 80 тыс. синтоистских святилищ, на эти последние
138
приходится лишь 18,5 тыс. священнослужителей, т. е. в среднем
один священник на 4,5 святилища [9]. Цифра эта сама по себе
еще ни о чем не говорит. В то время как в крупных святили¬
щах, особенно в тех, которые связаны с императорским домом,
может быть по нескольку десятков священнослужителей и проче¬
го персонала, во многих случаях один священник обслуживает
10 и даже 20 мелких святилищ [13, с. 22]. В иных случаях обряды
в святилищах выполняют не профессиональные священнослужите¬
ли, а представители местных квартальных ассоциаций или органи¬
заций прихожан.
Синтоистское духовенство, которое обслуживает святилища,
входящие в Ассоциацию синтоистских святилищ, составляет незна¬
чительное меньшинство в более чем 600-тысячной армии служи¬
телей культа в современной Японии. Однако лишь 20% из них —
это лица, для которых отправление синтоистских обрядов служит
единственным источником существования. Четыре пятых синто¬
истских священников сочетают служение ками с работой в каче¬
стве учителей, муниципальных служащих, занятиями мелким
предпринимательством. Сами руководители Ассоциации синтоист¬
ских святилищ признают, что профессия священнослужителя син¬
то не пользуется популярностью [13, с. 22]. Выпускники двух син¬
тоистских университетов — Кокугакуин в Токио и Когаккан в
Исэ — предпочитают занятия теоретическими исследованиями в
области синтоистской теологии непосредственному служению бо¬
жествам синто.
Несмотря на эти негативные для синто явления, святилища в
силу уже рассмотренных причин сохраняют солидную массовую
базу. По оценкам японских религиоведов, лица, поддерживающие
более или именее постоянные связи со святилищами, составляют
одну треть населения в городах и четыре пятых сельских жите¬
лей [5, с. 21]. Это не так уж мало. Вместе с тем приведенные
данные свидетельствуют о том, что по сей день деревня остается,
главным оплотом синтоистских святилищ. В свою очередь, эта
означает, что по мере сокращения сельского населения — а этот
процесс идет, хотя и не столь быстрыми темпами, как в 60-х и
первой половине 70-х годов,— массовая база святилищ, главным
образом тех из них, которые посвящены божествам-покровителям
данной деревни или квартала, будет сокращаться.
Несмотря на эти тенденции, обрядность синто продолжает за¬
нимать достаточно большое место в повседневной жизни боль¬
шинства японцев. В ходе обследования, проведенного газетой
«Асахи» в 1981 г., 62% опрошенных сообщили, что дома у них
имеются миниатюрные синтоистские алтари — камидана, 56 % со¬
вершают хацумодэ — первое посещение святилища в новом году,
, 55 % имеют приобретенные в святилищах амулеты — о-мамори,
а 76 % в то или иное время покупали там же отпечатанные на бу¬
мажных полосках предсказания судьбы — о-микудзи [3].
Синтоистская обрядность сопровождает самые примечательные
события в жизни японцев, даже многих из тех, кто в обычное вре¬
139
мя не поддерживает постоянных контактов со святилищами. Вот
наиболее характерные примеры.
На 32-й день после рождения мальчика (на 33-й, если речь
идет о девочке) мать несет ребенка в местное синтоистское свя¬
тилище. Хацу-миямаири (первое посещение святилища), как назы¬
вается этот обряд, символизирует собою приобщение вступившего
в этот мир к числу прихожан святилища. Мальчику исполняется
пять лет. 15 ноября родители одевают его во все самое лучшее и ве¬
дут в святилище, дабы просить ками покровительствовать ребенку
в будущем. В святилище собирается множество нарядно одетых
мальчиков, а также девочек в возрасте трех и семи лет. Отсюда и
название обряда — сити-го-сан (семь, пять и три). Ребенок стано¬
вится старше. Когда наступает время очередного мацури, он вме¬
сте с другими ребятами, одетыми в подобающие случаю традици¬
онные кимоно, участвует в веселом шествии с паланкином — о-ми¬
коси. Воспоминания об этом, как и о посещении святилища в день
сити-го-сан, остаются в душе человека как воспоминания о самых
светлых и радостных днях детства.
Идут годы. Приходит время поступления в колледж или уни¬
верситет. Конкурс очень большой. В жизни нашего молодого че¬
ловека наступает период, который в Японии называют «экзамена¬
ционным адом». Заниматься приходится много, но полной уверен¬
ности в успехе нет. В эти дни на деревьях, растущих в пределах
святилищ, посвященных Тэндзин — божеству знания, можно уви¬
деть множество подвешенных на ветвях деревянных табличек
эма. Они приобретаются в святилище, и молодые люди пишут на
обратной стороне каждой из них обращение к божеству с прось¬
бой помочь выдержать «экзаменационный ад». Разумеется, эма
служат не только для этой цели. Такая форма общения с божест¬
вом используется в самых различных случаях: когда просят по¬
мощи божества в обеспечении успеха в делах, излечения от тяж¬
кого недуга, в устройстве удачного брака, восстановлении мира
в семье и т. п.
Нашему молодому человеку удалось поступить в университет,
а по его окончании — получить место в частной компании или го¬
сударственном учреждении. Проходит еще несколько лет, и насту¬
пает время свадьбы. Большинство свадеб и по сей день устраива¬
ется либо в синтоистском святилище, либо в специальных залах
для свадебных церемоний, но опять-таки с участием синтоистско¬
го священника. Если молодая семья состоятельна настолько, что¬
бы позволить себе иметь собственный дом, строительство послед¬
него также сопровождается несколькими синтоистскими церемо¬
ниями. При закладке любого здания отправляется обряд дзитин-
сай — церемония успокоения земли. После того как каркас здания
воздвигнут и начинается укладка крыши, проводится мунэагэ-си-
ки — церемония завершения сборки каркаса нового дома. Оконча¬
ние строительства также отмечается соответствующим обрядом.
На протяжении своей жизни человек еще не раз будет обра¬
щаться к помощи синтоистских божеств. В святилище приходят,
140
чтобы подвергнуться обряду очищения — охараи с целью добить-
<я успеха в предпринимательской деятельности, на политическом
поприще, в спортивных соревнованиях. Практически ни одна про¬
мышленная, торговая или транспортная компания не начинает
своей деятельности без соответствующей синтоистской церемонии.
При этом охараи может быть подвергнут не только человек, но и
литомибиль., и станок, и любой другой предмет.
Лишь немногие из участников этих церемоний придают значе¬
ние их религиозному характеру. Синтоистскую обрядность они вос¬
принимают в первую очередь как неизбежную дань традиции.
И тем не менее никто не приступит к сооружению здания, если
не будет исполнен обряд дзитинсай. Редко можно встретить води¬
теля такси или грузовика, у которого в машине не было бы аму¬
лета, «оберегающего» от дорожных аварий. Разумеется, строи¬
тельный рабочий прекрасно понимает, что главная гарантия от
несчастных случаев — это соблюдение техники безопасности, а
для водителя не секрет, что основным условием предупреждения
аварий является скрупулезное выполнение правил дорожного дви¬
жения. И все же традиции, предрассудки, уходящие корнями в те
давние времена, когда человек чувствовал себя беспомощным пе¬
ред грозными и непонятными явлениями природы, действуют без¬
отказно. В свою очередь, соблюдение традиции служит важнейшим
фактором, создающим материальную базу святилищ.
Это наглядно проявляется во время хацумодэ, когда число по¬
сетителей святилищ достигает своего пика. Немного статистики.
Например, за первые три дня 1985 г. синтоистские святилища и
«буддийские храмы посетило около 82 млн. человек, т. е. свыше
двух третей населения Японии. Не менее 70 % этого числа прихо¬
дится на святилища. Наибольший приток посетителей наблюдает¬
ся в особенно популярных святилищах, расположенных в крупных
городах. Так, святилище Мэйдзи в Токио посетило свыше 3,8 млн.
человек, Сумиёси в Осака — около 3 млн., Фусими в Киото —
свыше 2,8 млн., Ацута в Нагоя — 2 млн. 260 тыс. и т. п. [16].
Хацумодэ начинается в ночь с 31 декабря на 1 января. Это
ночное шествие представляет собой весьма впечатляющее зрели¬
ще. Люди идут сплошным потоком по слабо освещенным аллеям,
ведущим к главным постройкам святилища. Перед его главным
строением временно сооружается невысокий барьер, пространство
между строением и барьером застилается большими полотнищами
белой материи. Сюда устремляется толпа. Уже несколько часов
спустя после начала хацумодэ белые полотнища оказываются
покрытыми толстым слоем монет, которые бросают участники об¬
ряда. Среди пожертвований нередко можно увидеть и бумажные
купюры, подчас крупного достоинства. Пробившись поближе к
барьеру и бросив — чаще всего через головы стоящих впереди —
горсть монет, человек дважды хлопает в ладоши, чтобы привлечь
внимание ками, и на несколько секунд замирает в молитвенной
позе со сложенными ладонями и закрытыми глазами. Но этим
дань традиции не ограничивается. Изложив свои просьбы ками,
141
участник хацумодэ направляется к одному из многочисленных ки¬
осков, в которых продаются различные амулеты, эма, о-микудзи
и т. п. Никто не уходит с пустыми руками, и деньги рекой текут
в карманы синтоистского духовенства.
Широко распространено мнение, что хацумодэ, как и мацури и
многие другие обряды синто, привлекает людей в первую очередь
как развлечение, что большинство участников этого обряда не ис¬
пытывают особого религиозного чувства. Увеличение числа участ¬
ников хацумодэ в последние годы объясняют экономическими за¬
труднениями, ростом цен, что не позволяет большинству рабочих
и служащих крупных городских центров выезжать в праздничные
новогодние дни за город. Видимо, в подобных рассуждениях есть
доля истины. И все же нельзя не обратить внимание на то обстоя¬
тельство, что именно жители крупных городов, где, пожалуй, нет
недостатка в развлечениях, с готовностью отдают свои деньги
синтоистскому духовенству и тратят время в короткие празднич¬
ные дни на участие в синтоистских обрядах. И если даже для
определенной категории людей участие, например, в хацумодэ это
не более чем праздничное времяпрепровождение, весьма примеча¬
тельно, что оно связано с посещением святилища синто. Видимо,
дело не столько в необходимости развлечения, сколько в пустив¬
шей глубокие корни традиции, в потребности в обряде, которая
наиболее полно удовлетворяется обрядностью синтоистских святи¬
лищ. Должно быть, хацумодэ и другие празднества, скажем мацу¬
ри, привлекают, особенно молодого человека, также и потому, что,
по крайней мере хотя и на короткое время, они объединяют участ¬
ника церемонии с массой других людей. А это очень важно в ин¬
дивидуалистическом по своей природе буржуазном обществе, ха¬
рактеризующемся усиливающимся отчуждением личности.
Из всего изложенного выше вытекает вполне определенный вы¬
вод о роли, которую синтоистские святилища и синто в целом
продолжают играть в общем потоке религиозной жизни Японии.
Синто, пишет советский исследователь С. А. Арутюнов, «выступа¬
ет прежде всего как система обрядов, активно приспосабливаю¬
щихся и проникающих во все поры общества», и остается для
большинства людей «организатором обрядов, оформляющих важ¬
ные жизненные события, украшающих и заполняющих довольно
скучную и серую картину, повседневной жизни» [1, с. 15]. Это об¬
стоятельство определяет известные симпатии большого числа япон¬
цев к синто, обусловливает их тесную связь с указанной религиоз¬
ной традицией, сколь бы формальной и внешней во многих случа¬
ях такая связь ни была. Вместе с тем именно эти факторы опре¬
деляют то, что значительная часть населения Японии по сей день
остается восприимчивой к идеям, протаскиваемым современными
апологетами синто в обоснование попыток консервативных сил
вернуть былые привилегии этой религии, возродить хотя бы час¬
тично религиозно-политическую систему государственного синто.
Здесь следует обратить внимание на одно весьма существенное
обстоятельство. Стремление вернуть синто его былые привилегии
142
далеко не ограничивается синтоистским духовенством, тоскующим
по старым добрым временам. Это стремление характерно в пер¬
вую очередь для достаточно широкого круга политических сил
Японии, начиная с деятелей откровенно правой и ультранациона¬
листической ориентации и кончая значительной частью правящей
ЛДП. Его разделяют отчасти в деловых кругах страны, а также
среди националистически настроенной интеллигенции. Иными сло¬
вами, движение за возвращение синто его былых привилегий носит
ярко выраженную политическую окраску. Более того, как показы¬
вает история послевоенной Японии, указанное движение ширится
по мере усиления реакционных и милитаристских тенденций в
японской политике. Все это говорит о том, что синто в силу ряда
его специфических особенностей рассматривается консервативны¬
ми силами как важное идеологическое оружие, необходимое для
обеспечения целей японской монополистической буржуазии как
внутри страны, так и за ее пределами.
В последние годы идеологи японской финансовой олигархии
настойчиво пропагандируют тезисы об особом характере япон¬
ского общества, в основе которого, по их утверждениям, лежат спе¬
цифические межличностные отношения, вытекающие из кровных и
земляческих связей между людьми. Утверждается, что это обще¬
ство лишено классовых противоречий и представляет собой уни¬
кальное общество-семью. Протаскиваются теорийки о с пе¬
ни ф и к е японской культуры, японского взгляда на вещи, осо¬
бой ценностной ориентации японцев, делающей их не по¬
хожими ни на один из других народов земли. Нетрудно убедиться
в том, что перед нами — выступающие в несколько подновленной
и модернизированной в соответствии с веяниями времени форме
все те же идеи о пресловутой уникальности японской нации,
об обществе-семье во главе с отцом-императором,
которые составляли основу догм государственного синто.
Современные теоретики японского монополистического капита¬
ла преследуют цель утверждения идеологии классового сотрудни¬
чества, «гармонии» труда и капитала и в то же время культиви¬
рования шовинистических настроений, внедрения в сознание масс
опасных представлений о превосходстве японцев над всеми дру¬
гими народами. Но ведь именно эти цели ставили милитаристские
правители довоенной Японии посредством распространения догм
государственного синто. Что же касается тех, кто в наше время
пытается возродить государственный синто, то их взгляды не толь¬
ко не противоречат построениям современных идеологов япон¬
ской монополистической буржуазии, но и «достойно» их дополня¬
ют, будучи ориентированы на те слои населения, которые сохраня¬
ют тесную связь с синтоистской обрядностью. Более того, в ряде
случаев имеет место практически полное совпадение их взглядов
и задач.
Так, с точки зрения интересов монополистической буржуазии
чрезвычайную важность приобретает задача сплочения нации в
единое гармоничное целое, лишенное классовых противоречий об¬
143
щество, члены которого являлись бы послушными исполнителями
воли господствующего класса. Решению этой задачи полностью от¬
вечает выдвигаемый современными апологетами синто тезис
о «сплочении народа под эгидой императора». Не случайно сторон¬
ники возрождения религиозно-политической системы государствен¬
ного синто столь большие усилия тратят на насаждение культа
императора, в частности утверждение его религиозного престижа.
Хот# согласно ныне действующей конституции отправление импе¬
ратором синтоистских обрядов, посещение им святилища Исэ —
обители его божественной прародительницы Аматэрасу —
являются исключительно его частным делом, эти акции преподно¬
сятся буржуазными средствами массовой информации таким обра¬
зом, чтобы внедрять представления об императоре как о главе син¬
тоистского религиозного культа. Отсюда вытекает требование о на¬
делении императора функциями главы государства, поскольку его
политическая власть всегда зиждилась на религиозном престиже.
В этих целях консервативные силы в 1979 г. добились закрепле¬
ния в законодательном порядке системы летосчисления по годам
правления императоров, этого анахронизма, сохранившегося в на¬
ши дни только в Японии. Как отмечал прогрессивный японский
историк Иноуэ Киёси, это сделано для того, чтобы «народ не мыс¬
лил своего существования в отрыве от императора» [4, с. 73].
То, что правящие круги Японии в стремлении обеспечить спло¬
чение народа в интересах монополистической буржуазии вынуж¬
дены прибегать к попыткам ревитализации такого анахронизма,
как институт императорской власти, свидетельствует о духовной
нищете буржуазии, об отсутствии у нее идеалов, которые могли
бы привлечь широкие массы народа. Вместе с тем это говорит
и о сохранении роли догм государственного синто как оружия в
идеологической борьбе.
С пропагандой культа императора тесно связаны шаги, направ¬
ленные на восстановление представлений об уникальном ха¬
рактере японской государственности. Одним из таких шагов
явилось фактическое восстановление в 1966 г. главного праздника
государственного синто — кигэнсэцу (День основания Японской
империи). Восстановление кигэнсэцу — теперь этот праздник име¬
нуется Днем основания государства,— по существу, означает офи¬
циальное признание синтоистского мифа, согласно которому япон¬
ское государство было создано в 660 г. до н. э. легендарным им¬
ператором Дзимму. Начиная с 1967 г. по инициативе синтоистских
и ряда правых организаций ежегодно в День основания государ¬
ства проводятся мероприятия с участием членов правительства и
депутатов парламента от правящей партии. С каждым годом в хо¬
де этих мероприятий все шире используется синтоистская обряд¬
ность, публичные высказывания их участников проникнуты аполо¬
гетикой уникального характера японской истории, восхвале¬
нием тезиса «восемь углов под одной крышей», который японские
милитаристы в свое время использовали для оправдания своей
захватнической политики. Инициаторы указанных мероприятий
144
все настойчивее выдвигают требование о придании им официаль¬
ного характера, что явилось бы еще одним нарушением ныне дей¬
ствующей конституции Японии, провозгласившей принцип отделе¬
ния религии от государства.
Со времени фактического восстановления кигэнсэцу активизи¬
ровались попытки внедрения синтоистской мифологии, в частно¬
сти мифа о происхождении японского государства, в народное об¬
разование за счет вытеснения научного объяснения фактов древ¬
ней истории Японии. В учебных пособиях исподволь стали прово¬
диться концепции об уникальности японской нации.
На протяжении ряда последних лет движение за возрождение
государственного синто фокусируется в основном в требованиях
консервативных сил передать под государственную опеку святи¬
лище Ясукуни, в котором обожествлено свыше двух миллионов
японцев, погибших в агрессивных войнах, развязанных правите¬
лями милитаристской Японии со времени незавершенной буржуаз¬
ной революции 1867—1868 гг. Попытки «огосударствления» святи¬
лища Ясукуни встречают наиболее решительное сопротивление со
стороны демократических сил Японии, в результате чего они до
сих пор не увенчались успехом. Столь решительная оппозиция
указанным попыткам объясняется тем, что проблема Ясукуни вы¬
ходит далеко за чисто конституционные рамки (передача святи¬
лища под опеку государства явилась бы вопиющим нарушением
основного закона Японии), является неотъемлемой частью более
широкой проблемы милитаризации Японии, вокруг которой в на¬
стоящее время идет острая борьба между реакцией и демократи¬
ческими силами.
Дело в том, что святилище Ясукуни, будучи своего рода пан¬
теоном погибших в империалистических и захватнических войнах,
в годы, предшествовавшие поражению Японии во второй миро¬
вой войне, активно использовалось правителями страны для под¬
нятия «боевого духа» населения, для того, чтобы побудить каж¬
дого японца быть готовым в любое время отдать жизнь по прика¬
зу «божественного императора». Так, по меткому выражению од¬
ного японского журналиста, святилище Ясукуни выполняло роль
«поразительно дешевого орудия мобилизации рекрутов» [15].
В наши дни это святилище, в котором наряду с сотнями тысяч ря¬
довых солдат, ставших жертвами агрессивной политики японского
империализма, «обожествлены» и военные преступники, пригово¬
ренные Токийским военным трибуналом к смертной казни, про¬
должает оставаться одним из главных центров милитаристской
пропаганды и реваншизма в стране. «Почему правящая ЛДП так
настаивает на „национализации” Ясукуни? — писала в августе
1981 г. газета „Майнити дейли ньюс”. — Во-первых, для того, что¬
бы оправдать прошлые войны, а во-вторых, чтобы подготовиться
к следующей войне. Гарантируя обожествление в Японии погиб¬
ших воинов, партия стремится побудить людей вновь пойти на
войну» [15]. Иными словами, передача Ясукуни под опеку госу¬
дарства преследует цель форсировать милитаризацию Японии.
Ю Заказ № 897
145
Именно на это обстоятельство обращают в первую очередь
внимание демократические силы Японии, стремящиеся пресечь
любые попытки восстановить в какой бы то ни было форме госу¬
дарственный характер святилища Ясукуни. Их выступления по
этому вопросу, как правило, увязываются с резкой критикой ми¬
литаристских тенденций в политике правящих кругов Японии. При
этом курс консервативных сил на «огосударствление» Ясукуни
справедливо квалифицируется ими как одно из звеньев политики,
направленной на идеологическую подготовку ремилитаризации и
превращение Японии в крупную военную державу.
Борьба с происками реакции по вопросу о Ясукуни проходит
в весьма сложной идеологической обстановке. Демократическим
силам приходится считаться с тем обстоятельством, что значи¬
тельная часть японской общественности склоняется к поддержке
требования о передаче Ясукуни под опеку государства. В ходе од¬
ного из опросов общественного мнения свыше 63 % опрошенных
высказались в пользу этого [15]. В поддержку требования о пе¬
редаче Ясукуни под опеку государства приняты резолюции мно¬
гими местными муниципалитетами страны.
В чем причина этого? Дело, видимо, не только в том, что пра¬
вительство, правящая ЛДП, буржуазные органы массовой инфор¬
мации намеренно держат народ в неведении относительно юриди¬
ческой стороны вопроса, всячески затушевывая то, что передача
Ясукуни под опеку государства, придание официального характе¬
ра посещениям святилища государственными деятелями противо¬
речат конституции страны. Гораздо важнее то, что в данном слу¬
чае правящие круги искусно эксплуатируют в своих политических
интересах приверженность значительной части населения глубоко
укоренившимся традициям и религиозным представлениям. Ведь
консервативные политиканы апеллируют в первую очередь к чув¬
ствам людей, потерявших своих родных и близких на полях сра¬
жений второй мировой войны. Эти люди не видят ничего дурного
в намерениях государства взять под свою опеку святилище, по¬
священное духам их родственников. Точно так же не видят они
ничего предосудительного и в том, что (опять-таки в нарушение
конституции) в ряде мест муниципальные власти восстанавливают
старые и воздвигают новые «памятники верноподданным воинам»,
которые, будучи религиозными сооружениями (около них прово¬
дятся религиозные обряды поминовения погибших на войне), в то
же время активно используются для милитаристской пропаганды.
В отношении рядового японца к указанным вопросам на первый
план выступает приверженность культу предков, необходимость
должного почитания усопших, тем более если речь идет о близких
€MV людях.
Неудивительно поэтому, что курс на передачу Ясукуни под опе¬
ку государства пользуется всесторонней поддержкой Японской ас¬
социации осиротевших семей — массовой общественной организа¬
ции. При этом правящая ЛДП, демонстрируя свое рвение в дан¬
ном вопросе, не только стремится компенсировать недостаток вни¬
146
мания правительства к действительным материальным нуждам
семей, потерявших на войне своих кормильцев, но и использует
их для укрепления собственных политических позиций: во время
избирательных кампаний отделения японской Ассоциации осиро¬
тевших семей во всех 47 префектурах страны настолько активно
выступают в поддержку кандидатов от правящей ЛДП, что сами
руководители партии характеризуют ассоциацию как наиболее па¬
дежную опору ЛДП на выборах [11].
Сложная обстановка, в которой ведется борьба с происками
реакции по вопросу как о Ясукуни, так и движения за возрожде¬
ние государственного синто в целом, определяет тактику демокра¬
тических сил. Большое внимание уделяется разъяснительной рабо¬
те среди населения, которая проводится, однако, таким образом,
чтобы не задеть религиозные чувства людей и, наоборот, проде¬
монстрировать уважение к традициям, к которым население со¬
храняет устойчивую приверженность. Упор делается на разобла¬
чении попыток реакции использовать эти традиции и религиозные
убеждения для достижения своих низменных целей.
В целом выступления демократических сил в защиту свободы
совести, против возрождения государственного синто увязывают¬
ся с задачами общедемократического и антивоенного движения,
с борьбой в защиту ныне действующей конституции, за сохранение
демократических завоеваний в системе образования, против мили¬
таризации страны, ее дальнейшего вовлечения в глобальную стра¬
тегию империализма США. Именно под этими лозунгами проводят¬
ся практически все массовые мероприятия в рамках движения по
противодействию проискам реакции в области религии.
Таким образом, острие борьбы в защиту свободы совести, про¬
тив восстановления былых привилегий синто направлено в пер¬
вую очередь против реакционной политики правительства, пред¬
ставляющего интересы финансовой олигархии. Это понятно, ибо,
до тех пор пока в Японии существуют силы, нуждающиеся в вос¬
становлении хотя бы в какой-то мере прерогатив и культа импера¬
тора как своего рода центра сплочения нации для достижения це¬
лей правящих кругов, пока правящие круги страны считают необ¬
ходимым внедрять в умы людей идеи великодержавного шовиниз¬
ма и превосходства японской нации над другими народами, оправ¬
дывать прошлые преступления японской военщины и создавать
идеологическую атмосферу для вовлечения японского народа в но¬
вую военную авантюру, апеллирование реакции к синтоистским ду¬
ховным «ценностям» неизбежно.
Литература
1. Арутюнов С. А. Современный синтоизм.— Религия и мифология народов
Восточной и Южной Азии. М., 1970.
2. Пронников В. А., Ладанов И. Д. Японцы. М., 1983.
3. «Асахи симбун», 05.05.1981.
10*
147
4. Иноуэ Киёси. «Гэнго»— кара мита тэнносэй (Императорская система с
точки зрения проблемы «гэнго»).— Минсю-но нака-но тэнносэй (Император¬
ская система в сознании народных масс). Токио, 1979.
5. Мураками Сигэёси. Гэндай Нихон-но сюкё мондай (Проблемы религии
современной Японии). Токио, 1979.
6. Мураками Сигэёси. Кокка синто (Государственный синто). Токио.
1970.
7. Т а м а м у р о Фумио. Синбуцу бунри (Разделение синто и буддизма). То¬
кио, 1977.
8. Фудзита ни Тосио. Синто синко то минею тэнносэй (Синтоистская ре¬
лигия, народные массы и императорская система). Токио, 1980.
9. Сюкё нэнкан. Сёва 53 нэнкан (Религиозный ежегодник 1978 г.). Токио, 1979.
10. У м э х а р а Т а к э с и. Мото Кодзики то Какиномото Хитомаро (Первоначаль¬
ный вариант «Записей о делах древности» и Какиномото Хитомаро).—«Тюо
корон». Токио, март 1983.
11. «Asahi Evening News», 07.08.1981.
12. Basabe Fernando F. Religious Attitudes of Japanese Men. Tokyo, 1968.
13. Bulletin, № 1. Nanzan Institute for Religion and Culture, Nagoya, 1977.
14. Nakamura Hajime. The Way of Thinking of Eastern Peoples. Tokyo,
1960.
15. «Mainichi Daily News», 11.08.1981.
16. «Japan Times», 05.01.1985.
17. Spae Joseph J. Shinto Man. Tokyo, 1972.
С. Б. Маркарян, Э. В. Молодякова
ТРАДИЦИИ В ЯПОНСКИХ ПРАЗДНИКАХ
В духовной жизни народов большое место занимают обычаи,
обряды, праздники и другие национальные традиции. Вопрос о
роли и месте традиционных форм культуры является в настоящее
время весьма актуальным как с точки зрения научно-теоретиче¬
ской, так и с точки зрения повседневной жизни. Сейчас, когда
практически все народы включены в орбиту международных свя¬
зей, вопрос соотношения традиций и инноваций приобретает все
большее значение.
Для Японии характерно сосуществование, взаимопроникнове¬
ние традиционных устоев, опирающихся на многолетний (а иног¬
да и вековой) опыт, и новых направлений, вызванных к жизни из¬
менившимися условиями существования. Даже в экономике, этой
наиболее подвижной сфере развития общества,— а современная
Япония показала «чудеса» модернизации и вышла на второе мес¬
то в капиталистическом мире — в ряде случаев новое тесно пере¬
плетается со старым.
Особенно огромную роль играют традиции в культурной жиз¬
ни страны. Именно в этой области развития общества в наиболь¬
шей степени наблюдается бережное отношение к традиционным
формам. Быстро воспринимая новые веяния культуры, Япония в
то же время не отказывается от прежних, часто веками проверен¬
ных традиций, а переваривает новое, опираясь на эти традиции.
Диалектическое взаимодействие старого и нового, традиций и ин¬
новаций ведет к созданию новой традиции, отражающей самораз¬
витие культуры. Традиции воплощают в себе историческую и этни¬
ческую память нации, и сохранение их — путь к сохранению куль¬
турного наследия народа.
Ярким проявлением бережного отношения японцев к тради¬
ционной культуре служит сохранение и культивирование нацио¬
нальных праздников, этого важного элемента этнического свое¬
образия нации. Праздники — одна из наиболее устойчивых форм
японской духовной культуры, где, как правило, традиция превали¬
рует над инновацией. Именно поэтому в данной статье делается
попытка дать историко-этнографическое освещение этого сложно¬
го явления.
Праздники — путь к пониманию многих аспектов духовной
жизни народа. Праздник — это не просто торжество, красочное
карнавальное шествие, танцы, песни, повод повеселиться и уйти
от забот повседневной жизни, а сама история и культура народа.
Праздники также несут большую идеологическую нагрузку, до
сих пор являясь одним из орудий воспитания молодежи в духе
национальных традиций и японского национализма. Подъем на¬
ционального самосознания, интереса к сохранению культурного на¬
следия, который, естественно, возникает в период быстрого про¬
149
никновения инноваций, дает возможность правящим кругам Япо¬
нии использовать эту тенденцию бережного отношения к тради¬
циям для подогревания националистических настроений в имею¬
щей место благоприятной для этого обстановке бурного экономи¬
ческого развития страны.
Вряд ли найдется в мире страна, столь богатая праздниками,
как Япония, где почти па каждый день календаря приходится ка¬
кое-нибудь торжество. С давних пор в храмах, и в больших, из¬
вестных, и в маленьких, деревенских, в густонаселенных городах
и в отдаленных районах отмечаются разного рода торжества,
фестивали, ярмарки. Любопытно, что современность с ее урбани¬
зацией, с ее бешеными темпами не так уж сильно и потеснила эти
празднества.
На протяжении многовековой истории страны праздники всег¬
да опирались на традиции, но при этом они меняли свои формы,
приспосабливаясь к условиям времени. Например, когда синтоист¬
ские верования подверглись буддийскому влиянию, то в результа¬
те возник синкретизм буддизма и синтоизма, что привело к изме¬
нению обрядовой стороны праздников, в некоторых местных обы¬
чаях и обрядах что-то изменилось или совсем исчезло, особенно
это касается городов; в глухих же сельских районах, в частности
на севере и северо-востоке Японии, пока еще сильны старые тра¬
диции. Но так или иначе, праздник всегда был готов измениться,
чтобы идти в ногу со временем. В одних случаях возникал синтез
традиций и инноваций, в других имело место их мирное сосущест¬
вование.
Традиции переплетались с современностью. В наши дни жите¬
ли Токио, одного из современнейших городов мира, не видят ниче¬
го особенного в том, чтобы поехать на метро, на автомашине в
парки Уэно, Мэйдзи и другие места полюбоваться цветущей саку¬
рой, растущей перед пагодой, храмом. Никого не удивляют удары
барабана, возвещающие о какой-то процессии в тот момент, когда
люди едут через центр города на работу в набитой битком
электричке.
Японцы отмечают самые разнообразные праздники, которые
для них всегда радостное событие. Большинство традиционных
праздников пронизано религиозным духом, корни которого ле¬
жат в пантеистическом прошлом японской национальной рели¬
гии— синтоизма (синто — «путь богов»), когда природный объект
персонифицировался — считался святым или был обожествлен,
когда превратности природы приписывались могуществу богов.
Возможно, это связано с тем, что «отношение японской религии
к миру как к конечной реальности содержит зерно двух различ¬
ных направлений веры и поклонения: одно обращено к природе
как к загадочному источнику всей жизни и щедрому дарителю изо¬
билия, другое — к сонму предков, присутствие которых продолжа¬
ет ощущаться в этом материальном мире» [4, с. 14]. И не случай¬
но, должно быть, японские праздники проводятся главным обра¬
зом на базе синтоистских храмов-святилищ, число которых дости¬
150
гает в стране 80 тыс. Не случайно и то, что в основе многих япон¬
ских праздников лежат три основных обрядовых элемента: сель¬
скохозяйственные работы, поклонение обожествленным силам при¬
роды и культ предков. Поводами для возникновения отдельных
праздников служили посадка или уборка риса, преодоление сти¬
хийных бедствий (наводнений, засух, болезней), основание храма
в честь какого-нибудь великого деятеля и т. д.
Традиционные праздники в Японии имеют многовековую исто¬
рию. Например, праздник Аой 1 существует с VI в., Гион2 —
с IX в., Тэндзин 3 — с X в., а обряды, связанные с крестьянским
трудом, восходят к глубокой древности.
Праздники возникали в разных слоях японского общества: од¬
ни — при дворе (Аой, Гион, Бон 4, Дзидай 5), другие — среди воин¬
ского сословия (Сэннин гёрэцу6), некоторые были созданы торгов¬
цами и ремесленниками (Ябуири7), но большинство все же свя¬
зано с сельскохозяйственными работами крестьян (праздники вы¬
садки рассады, урожая и пр.). Однако по мере своего развития
праздник выходил за рамки того социального слоя, где он был
основан. Постепенно происходило взаимодействие и взаимопро¬
никновение культурных ценностей различных общностей, и рож¬
далась общенациональная традиция праздников.
По ареалам проведения традиционных праздников их можно
разделить на общенациональные и местные. Примером первых
служат Танабата8, Праздник мальчиков, Праздник девочек.
К числу местных праздников относятся и известные всей стране
Гион (в Киото), Сэннин гёрэцу (в Никко), Тэндзин (в Осака),
а также посвященные какому-то «своему» божеству или событию,
о которых знают лишь жители данной деревни, небольшого посе¬
ления, города.
Японские ученые склонны делить праздники по временам го¬
да —на весенние, летние, осенние и зимние, особо выделяя празд¬
ник Нового года (см., например, [9, с. 127—145; 10]). «Сезон¬
ность» — соотнесенность жизни с природным циклом — обнаружи¬
вается как один из ведущих эстетических принципов и в других
областях культуры (вспомним традиционное «сезонное» деление
японских средневековых поэтических сборников).
Представляется интересным сгруппировать праздники исходя
из их происхождения и содержания. Можно выделить, например,
группы праздников, связанных с избавлением от стихийных бед¬
ствий и болезней, с сельскохозяйственными работами, с любова¬
нием природой, с культом предков, с семьей.
По-японски праздник — мацури, что значит также «почита¬
ние», «поклонение», «служба», «культ»; в древности этим терми¬
ном обозначались все действия, направленные на умиротворение
богов (подношение даров, в том числе съедобных, танцы, музыка,
исполняемые в их честь, и т. п.). Первоначально мацури был свя¬
зан лишь с синтоистским культом, а по мере взаимопроникновения
синтоизма и буддизма и появления синто-буддийских храмов (на¬
пример, храма Тосёгу в Никко) слово «мацури» получило более
151
широкое применение, а позже его стали употреблять по отно¬
шению ко всякого рода праздникам, не только религиозным.
Вначале мацури был торжественным религиозным обрядом.
Трансформация такого обряда в определенного рода развлечение
произошла, по данным японских хроник, в средние века (XIV—
XV вв.), когда праздники стали выходить за рамки храмов, на
городские улицы. С той поры для большей пышности и торжест¬
венности мацури организуются процессии со священными палан¬
кинами, оформленными в виде храмов (микоси), платформами-ко¬
лесницами (хоко, яма), танцами и песнями. Эта парадная сторо¬
на праздников в более поздние времена стала доминирующей.
Отзвуком религиозной обрядности в наше время (хотя не ис¬
ключено, что кто-то из наших современников участвует в праздни¬
ках сугубо из религиозных соображений) является соблюдение во
многих традиционных праздниках ритуала «приема» божества,
«общения» с ним и его «проводов».
Для встречи божества делаются определенные приготовления.
Наводится порядок в деревне и храме, а место, где будет нахо¬
диться само божество, огораживается священной веревкой — си-
мэнава. На алтаре или на священном месте в храме ставятся ри¬
туальная пища и другие подношения божеству. Знаком, что к прие¬
му божества все готово, могут служить белые флаги с написан¬
ными на них названием храма или именем божества, и просто по¬
лосы белой бумаги, прикрепленные к вершине длинного шеста,
а также ветви сосны и бамбука у входа в дом или учреждение
(как, например, во время новогоднего праздника) или же яркое
украшение улиц (как в праздник Танабата).
Активные участники праздника (не зрители!) подвергаются ри¬
туальному очищению (мидзугори) — моются в холодной воде (не¬
зависимо от времени года). О начале праздника возвещает бара¬
банный бой.
Так называемое общение с божеством и есть сам праздник во
всем его многообразии. Это может быть и многочасовое молчание
в темноте, и шумные, безудержные танцы, песни, и молитвы, и ве¬
селые пирушки. Существует поверье, что праздничная трапеза
вместе с божеством повышает калорийность пищи и придает боль¬
шую силу участникам праздника. Неотъемлемой частью практиче¬
ски всех празднеств является употребление сакэ — рисовой водки.
Это или стилизованная дегустация, участники которой одеты в спе¬
циальные белые одежды, или бесшабашные возлияния в местах
проведения праздников.
Обязательной частью традиционных праздников являются раз¬
нообразные театрализованные представления, музыка, танцы, со¬
ревнования, карнавальные шествия.
Музыка и танец сопутствовали религиозным праздникам с древ¬
нейших времен, о чем повествуют мифы. Театрализованные пред¬
ставления при храмах ведут свое начало с VII—VIII вв.; их уст¬
раивали во время религиозных праздников с целью привлечения
верующих [3, с. 7—13].
152
В одних праздниках ключевым моментом может быть ритуаль¬
ная церемония внутри храма, в других — красочное шествие, когда
по улицам проносят микоси из цветного картона и бумаги, их раз¬
меры и вес варьируются в зависимости от места проведения празд¬
ника. Считается, что на время проведения праздника в микоси
переселяется дух божества храма. Они украшены моделями ворот
синтоистских храмов (тории), колокольчиками и шелковыми шпу¬
рами. Наверху микоси помещается изображение птицы-феникс.
Переносные храмы устанавливаются на брусья; их несут мужчины
в ритуальной одежде — коротких белых штанах и короткой куртке,^
иногда просто в набедренных повязках; лбы их повязаны платком,
свернутым жгутом (хатимаки) 9.
Шествие микоси сопровождается ударами барабанов (тайко),
которые как эхо повторяют топот ног носильщиков, а также под¬
бадривающими криками: «Вассёй!» (восклицание типа «Раз-два,
взяли!»). После окончания шествия микоси водворяются в главный
храм.
Другим частым атрибутом многих праздников являются уже
упомянутые платформы-колесницы, процессии которых — цент¬
ральная часть праздника. В зависимости от содержания праздника
платформы бывают нескольких видов: стилизованные под алебар¬
ды башни; паланкины в виде коробок; колесницы, наверху кото¬
рых установлены большие барабаны. Платформы-колесницы бога¬
то украшены резьбой, парчой, цветами, мечами и разными атрибу¬
тами религиозного назначения. На них располагаются «легендар¬
ные герои» японской истории, а также музыканты. Колесницы
иногда достигают высоты двухэтажного дома. Некоторые из них
тянут канатами, другие толкают. Каждую колесницу сопровожда¬
ет свита — группа мужчин, одетых в старинные костюмы. После
окончания праздника колесницы разбирают; хранят их в специ¬
альных помещениях до следующего фестиваля. В настоящее вре¬
мя такие платформы-колесницы изготавливаются заводским спо¬
собом.
Каждый праздник заканчивается «проводами» божества. Подо¬
плекой этого ритуала является необходимость «избавиться» от бо¬
жества, чтобы не развлекать его целый год, а работать. Иногда
обряд «избавления» сопровождается церемониальным огнем, ри¬
туальными танцами (например, с обнаженными мечами для «вы¬
проваживания заупрямившегося божества») или просто уборкой
храма.
Японские традиции как в древности, так и в наши дни посто¬
янно обновляются в своеобразной и иногда неожиданной мане¬
ре— включением чужеродных элементов из поверий, ритуалов,
обрядов, церемоний, имеющих отношение к культурам других на¬
родов.
У китайцев японская аристократия позаимствовала многие
праздники, которые затем органично вошли в быт народа, напри¬
мер Новый год, День мальчиков, Танабата. Действующими лица¬
ми японских праздничных представлений вот уже более тысячеле¬
153
тия являются китайские легендарные персонажи — львы и дра¬
коны.
Некоторые японские обычаи включают в себя элементы трех
культур—японской, китайской и индийской. Так, в дни праздно¬
вания Нового года, вечером второго дня, под подушку принято
класть бумажную картинку с изображением сидящих в лодке
«семи богов удачи» (ситифукудзин) — элемент пантеона китай¬
ских, японских и индийских богов. По обеим сторонам рисунка на¬
писан стих-перевертыш «Как приятен звук лодки, качающейся на
волнах, когда вы проснулись после глубокого сна!» (см. [10,
с. 34]). Считается, что соблюдение такого ритуала принесет
счастье в наступившем году.
Японцы охотно используют и предметы материальной культу¬
ры других народов. Известно, что передвижные платформы-колес¬
ницы украшаются не только чисто японскими предметами, но и
фламандскими гобеленами XVI в. с изображением древних тевтон¬
ских рыцарей и прекрасных дам, китайскими и персидскими шел¬
ками. Это необычное на первый взгляд явление, видимо, можно
объяснить желанием устроителей придать фестивальным шествиям
большую пышность и красочность.
В наши дни в традиционные праздники часто вставляются раз¬
личные элементы американских шоу. Например, древнейший
праздник Танабата в г. Хирацука (префектура Канагава) прово¬
дится на современный лад — с «мисс Танабата», оркестром поли¬
ции или американских войск, конкурсом фотографов и другими
атрибутами современных шоу. На празднике Тэндзин в Осака в
1963 г. фестивальное шествие возглавлял военный оркестр армии
США.
В настоящее время в Японии получило широкое распростране¬
ние празднование рождества с его неизменными спутниками — ел¬
кой, Дедом Морозом, свечами и пр. В течение всей предновогод¬
ней недели японцы дарят друг другу подарки и ходят в гости.
Кто знает, возможно, через какое-то время и рождество укоренит¬
ся в быту как традиционный японский праздник... «К тому же
Санта Клаус... очень похож на модернизированный голливудский
вариант богов Дайкоку, Эбису, Хотэй 10 или любого из многочис¬
ленных веселых древних божеств, которые несут на плечах мешки
подарков» (см. [4, с. 96]). Безусловно, популярность рождества во
многом обязана и рекламе, которая захватила не только различ¬
ные торговые учреждения, но и улицы.
Дух коммерции проник и в японские традиционные праздники.
Речь идет не только о бесчисленных лотках торговцев, выстраи¬
вающихся на подступах к храмам, и не о возможности заработать
на продаже ритуальных кукол и пищи — все это сопутствовало*
праздникам с давних пор. Праздники начали использоваться и в
рекламных целях. Например, такие атрибуты, как лодки в празд¬
ник Тэндзин или специально сконструированные фонари в дни
фестиваля Гион, теперь непременно пестрят рекламой пива, сакэ
или современной бытовой техники.
154
Традиционные японские праздники вовлекают в свою орбиту
массу людей всех возрастов — от детей до стариков. Это неотъем¬
лемая часть жизни японского народа. «Для японца, в особенности
живущего в сельской местности, .свой храм, его ритуалы, его еже¬
годные красочные праздники стали необходимой частью жизни,
которой следовали его отцы и деды и которой следует он сам, не
прилагая к этому никаких умственных усилий, а просто поступая
так, как заведено, как поступают все — родственники и соседи»,—
пишут известные специалисты в области японской духовной жиз¬
ни С. А. Арутюнов и Г. Е. Светлов [1, с. 15].
Японцы с удовольствием участвуют в праздниках, в их подго¬
товке и проведении, хотя это и требует больших физических и фи¬
нансовых затрат. Всегда имеются желающие нести тяжелые мико¬
си, толкать хоко или разводить костры в праздник Бон. Незави¬
симо от профессии и образования они относятся весьма добросо¬
вестно к своим обязанностям, уборку, украшение храмов и улиц
выполняют с большим усердием. Сборка и хранение праздничных
колесниц возлагаются на группы в 60—70 семей. Строительство же
самих колесниц осуществляется за счет пожертвований и бесплат¬
ного труда умельцев.
Энтузиасты этого дела передают свое мастерство в пе¬
нии и танцах подрастающему поколению. Многие праздники про¬
ходят с активным участием детей, одобряемым и поощряемым их
родителями, с удовольствием наблюдающими, как одетые в кос¬
тюмы взрослых носильщиков паланкинов мальчики несут свои иг¬
рушечные микоси.
Во время праздников царит особая атмосфера. Все участники
праздников делятся на «активных», которые принимают непосред¬
ственное участие в подготовке и проведении фестивалей — несут
микоси, стоят на колесницах, танцуют, поют и т. д., и «пассив¬
ных» — зрителей, которые толпами стоят вдоль улиц, ожидая, по¬
ка пронесут микоси или прокатят колесницу. Но и те и другие
производят впечатление ненормальных людей. Они надевают
экстравагантные костюмы, раскрашивают свои лица или надева¬
ют маски, прыгают, изгибаются и выкрикивают бессвязные слова,
т. е. ведут себя так, за что в обычное время их могли бы аресто¬
вать как нарушителей общественного порядка. Но атмосфера
праздника такова, что и зрители, и блюстители закона, которые
присоединяются к этим сумасшедшим с энтузиазмом и ликовани¬
ем,— все одинаково вовлечены в веселье [9, с. 98].
В Японии существует даже особое понятие «праздничный шум»
(«мацури саваги»), И это не просто шум, он несет на себе опре¬
деленную ритуальную нагрузку, то особое «воодушевление», ко¬
торое нельзя увидеть в будние дни.
Японцам, как известно, присущи особая сдержанность, само¬
контроль, умение сохранять спокойствие. «Но стоит переступить
определенный порог, отметку, температуру, как наступает взрыв,
происходит неожиданное превращение нимба спокойного утренне¬
го света в угрожающую корону неистового пламени. Это может
155
случиться во время работы, игры, в спорте, в любви» [4, с. 70].
Это полностью относится и к праздникам.
А теперь несколько этнографических зарисовок.
Одним из крупнейших японских традиционных праздников яв¬
ляется Гион. Он связан с прекращением эпидемии чумы в Киото
в 869 г. История гласит, что в тот год чума унесла огромное число
жителей и император повелел отправиться гонцу в храм Ясака,
расположенный в квартале Гион и посвященный богу Сусаноо,
брату богини солнца Аматэрасу (главная богиня японского син¬
тоистского пантеона), с указом установить перед храмом 66 ноже¬
видных алебард — по числу провинций Японии — в качестве ору¬
жия против чумы. И болезнь отступила. Благодарные жители Кио¬
то увековечили этот ритуал в празднике под названием Гион. Он
отмечается в июле месяце (см. [7, с. 147; 8, с. 244—245]).
В настоящее время главное место в празднике занимают про¬
цессии двух типов колесниц — с башнями, имитирующими алебар¬
ды (хоко), и с конструкциями в виде коробок, в которых, по по¬
верьям, в древности находились лекарства, исцеляющие от чумы
(яма). Каждая такая колесница — и хоко и яма — имеет свою те¬
му и свое убранство, отражающие культуру разных эпох. 2 июля,
вечером, бросается жребий, по которому устанавливается порядок
участия колесниц в процессии. Представляется интересным опи¬
сать их в деталях.
Хоко состоят из деревянных балок, легко подгоняемых друг к
другу и соединяемых канатами из рисовой соломы. Они устанав¬
ливаются на четырех огромных деревянных колесах. Высота ко¬
лесниц достигает 7 м. Они не раскрашены, но во время парада их
покроют парчой, гобеленами, шелками и другими украшениями.
На верхушку башни набрасывается ярко-красная материя — так,
чтобы она напоминала фантастическую коническую шляпу. Пото¬
лок колесницы — черный, лакированный. Каждую хоко сопровож¬
дает группа мужчин, одетых в старинные костюмы, украшения ко¬
торых идентичны украшениям хоко: у одних — это листья клена,
у других — стилизованные цветы сакуры. На передней части ко¬
лесницы, впереди башни, стоят двое мужчин; в одной руке они
держат канаты из рисовой соломы, а в другой — белые опахала
с красным кругом, который символизирует богиню солнца. Под
ритмичные удары барабана они поднимают, поворачивают и опус¬
кают опахала. На втором этаже, или балконе, располагаются му¬
зыканты, под аккомпанемент музыки которых группа людей та¬
щит колесницу. На крыше восседают двое мужчин, которые при¬
лагают большие усилия, чтобы не свалиться с огромной высоты
при движении и особенно при поворотах колесницы. Они бросают
в толпу тимаки — пучки соломы, завернутые в бамбуковые листья
(раньше вместо соломы завертывался сладкий рис). Считается, ес¬
ли кто-нибудь поймает тимаки, то ему обеспечено здоровье на це¬
лый год.
Колесницы яма меньше хоко по размерам и похожи на микоси,
хотя отличаются от последних своими украшениями. На яма либо
156
располагается дюжина и более человек, либо устанавливаются
куклы, изображающие героев японского народного эпоса.
16 июля из храма Ясака выносят микоси и совершают риту¬
альное омовение на мосту Сидзё через р. Камо. Вечером из этого
же храма выносят шесты с зажженными на них фонарями, которые
закрепляют на хоко. Эти фонари придают колесницам вид ярко
освещенных больших судов, плывущих в ночи. Улицы города также
украшаются и освещаются специальными фонарями, установлен¬
ными на конструкциях, напоминающих по форме яма.
Мальчик-паж (тиго) открывает праздничное шествие, совер¬
шаемое в течение двух дней— 17 и 24 июля. В первый день в нем
принимает участие 20 хоко и яма, во второй — 9. Перед началом
парада на колесницы водружаются «священные сокровища», после
чего они занимают свои места в процессии. Шествие стараются
пропускать по улицам, где нет линий электропередачи, а там, где
они есть, их снимают.
Киотоский Гион стал прототипом для многих праздников в
стране; в других местах сохраняется часто и название Гион.
Одним из самых ярких праздников в Японии является Бон. Он
пришел в страну в середине VI в., вместе с буддизмом, и первона¬
чально отмечался лишь аристократией. Затем, по мере распрост¬
ранения буддизма, стал популярен и среди других слоев населе¬
ния. Бон удачно сочетался с японскими традиционными верова¬
ниями о возвращении духов предков и воссоединении их с живы¬
ми. Постепенно он теряет свое сугубо религиозное значение и, как
и многие праздники, становится светским [6, с. 138—139; 7, с. 28,
387, 601; 12, с. 61, 521].
Бон отмечается в течение нескольких дней: в Западной Япо¬
нии— в середине июля, в Восточной — в середине августа, ибо в
эти дни, согласно поверьям, души умерших посещают живых. Во¬
время праздника друзья обмениваются подарками, рабочим часто
дают в последний день праздника выходной, а многие приурочи¬
вают свои отпуска к этой поре, чтобы посетить родные места и по¬
общаться как с духами своих предков, так и с живыми родствен¬
никами. К этим же дням, как и под Новый год, рабочим и служа¬
щим выплачивают премиальные, так называемые бонусы.
Несмотря на то что Бон — день поминовения умерших, отме¬
чается этот праздник весело, красочно и шумно. С ним связано
много обрядов, церемоний и ритуалов. И хотя детали его проведе¬
ния разнятся в зависимости от места проведения, общие черты
везде одинаковы.
Накануне праздника тщательно убираются дома. Для гостей
готовится особое угощение. Перед домашним алтарем расстилает¬
ся небольшая циновка, на которую кладут поминальные таблички
(ихан), ставят еду для душ умерших. Японцы идут на кладбища.
Могилы украшаются ветками сакаки и ко я маки (по синтоистской
религии, священные деревья), на них кладут также моти (рисо¬
вые лепешки), фрукты и зажигают курения. Устраиваются яр¬
марки, на которых можно купить украшения для праздника, ла¬
1'7’
комства, а у многочисленных прорицателей — «узнать» свою
судьбу.
Перед наступлением дня праздника зажигается несчетное ко¬
личество фонариков — на кладбищах, перед домами, на улицах,
в парках, которые «освещают» душам умерших путь домой. А в
горных местностях люди идут на кладбища, неся вместо фонарей
березовые факелы. Возможно, именно из-за обилия освещения
Бон иногда называют Праздником фонарей, хотя последние яв¬
ляются атрибутом многих традиционных праздников.
В последний день праздника Бон опять зажигаются фонари,
чтобы указать душам умерших путь назад. Очень интересен и ро¬
мантичен обряд спуска на воду маленьких квадратных бумажных
фонариков на деревянных подставках, внутри которых зажжена
небольшая свечка. На стенках фонариков написаны слова молит¬
вы, а иногда и имена умерших. Эта церемония совершается везде,
где есть вода: на реках, прудах, озерах и даже в море. Особенно
красочна она в Мацусима, одном из красивейших мест на Тихо¬
океанском побережье Японии (префектура Мияги). Здесь плыву¬
щие цепочки горящих фонарей причудливо извиваются, повторяя
замысловатые изгибы бухт.
Как варианты прощальных огней особой популярностью поль¬
зуются костры на горах вокруг Киото, разложенные в форме раз¬
личных иероглифов, означающих понятия «большой», «корабль»,
«сутра лотоса», «тории». Красные огни на фоне темных гор пред¬
ставляют собой незабываемое зрелище. Этот обычай, по преданиям,
прослеживается с периода Муромати (XIV — XVI вв.), но в пись¬
менных источниках (в хронике храма Кинкакудзи) впервые упо¬
минается с 1637 г.
Самой веселой частью праздника являются танцы — бон-одо¬
ри, которые сопровождают его с XV в. Во время праздника Бон
танцуют молодые и старые, мужчины и женщины, родители и де¬
ти, перед буддийскими и синтоистскими храмами, на площадях,
улицах, в парках, на берегу моря и т. п. Бон-одори — это ритми¬
ческий танец, в котором участвующие то принимают изящные по¬
зы наподобие живых статуй, то раскачиваются в такт, то кружат¬
ся во все убыстряющемся темпе, прихлопывая в ладоши. Танцы
сопровождаются пением и ударами барабана. Песни и танцы бес¬
прерывно сменяют друг друга. Певцы и танцоры поистине неуто¬
мимы. Особенно интересно наблюдать бон-одори в сельской мест¬
ности.
Если просмотреть календарь японских праздников, то броса¬
ется в глаза, что практически на каждый месяц года приходится
праздник, в какой-то мере связанный с сельскохозяйственными ра¬
ботами. Большинство таких праздников имеет отношение к выра¬
щиванию риса — высадке на поля рассады и уборке урожая.
Обычно они принимают форму сельскохозяйственных обрядов, со¬
держащих моление об урожае или благодарность за него. Часто
это пышные и красочные зрелища или театрализованные пред¬
ставления.
158
Такого рода сельскохозяйственные обряды можно встретить у
многих народов Юго-Восточной Азии, выращивающих рис. Осо¬
бенностью Японии является обрядовая церемония высадки расса¬
ды риса в снег. Она, по мнению Хидэо Хага, подчеркивает тот
факт, что усилиями японского крестьянина эта южная культура вы¬
ращивается в северных районах. В качестве «рисовой рассады»
используются пучки из соломы или сосновых иголок.
Многие новогодние праздники, проводящиеся в середине янва¬
ря, также связаны с церемонией возделывания риса. Эти церемо¬
нии продолжаются и в феврале и в марте, до начала полевых ра¬
бот. Называют их обычно та-ути или та-асоби. (возделывание по¬
лей, праздник на полях), но во многих районах можно встретить и'
другие названия [2, с. 101, 229—233].
Хотя большинство подобных праздников проводится в сельских
районах, при местных храмах, некоторые та-асоби можно увидеть
даже в Токио. Например, при храме Китано (в районе Итабаси)
ежегодно в ночь на 11 февраля совершается следующая церемо¬
ния: на священном участке храма, огороженном веревкой симэна-
ва, появляется 10 мужчин в белых одеждах, двое из них изобра¬
жают весь процесс выращивания риса, у одних на голове маска
быка, другие в «костюмах» льва и лошади. Супружеская пара
имитирует в танце половой акт как символ плодородия. Затем по¬
является божество полей. Вся церемония сопровождается пением
и заканчивается, когда божество покидает священное место (см.
[9, с. 132]).
Эти церемонии, имеющие религиозную основу, ныне практиче¬
ски превратились в обычные зрелища. Именно такие обряды по¬
служили основой классических японских театральных представ¬
лений Но и кёгэн [3, с. 12—52].
Примером церемониальной посадки риса является праздник,
проводимый в июне на полях, принадлежащих храму Исэ (пре¬
фектура Миэ). Во время этого праздника шесть девочек от 12 до
16 лет выстраиваются в ряд на рисовом поле. Они одеты в ослепи¬
тельно белые кимоно, рукава которых завязаны яркими красными
бантами, на головах у них соломенные шляпы. За ними стоят во¬
семь юношей, которые держат в руках рассаду риса и передают
ее девушкам. На краю поля, в лодке, сидят шесть других девушек,
которые играют на барабанах и поют. Под этот аккомпанемент
и совершается высадка рассады. Церемония занимает полдня [9,.
с. 114].
Праздники урожая проводятся и символически: до уборки риса,,
чтобы она прошла успешно, и после — в благодарность за хоро¬
ший урожай. Например, праздник урожая в префектуре Исикава
проводится до уборки риса. В древний храм Кумакабуто, располо¬
женный на п-ове Ното, приносят микоси из 19 подчиненных ему
храмов, расположенных в различных деревнях. Красочная процес¬
сия, включающая кроме носильщиков микоси 30 человек, несущих*
20-метровые шесты с ярко-красными полотнищами, знаменосцев
с флагами, на которых написаны названия храмов, человека в
159*
одежде бога земли Сарудахико и барабанщиков, направляется на
площадку, окруженную золотым морем рисовых колосьев. Здесь
шесты с красными полотнищами опускают до земли и быстро под¬
нимают вверх, имитируя рост риса [9, с. 71].
Праздник десятой ночи, или Праздник пугала (какаси), в пре¬
фектуре Нагано отмечается после уборки урожая. Пугало, счи¬
тающееся божеством полей и являющееся центральной фигурой
на празднике урожая, переносят с поля в храм или проносят по
улицам. Олицетворением пугала иногда служат установленные во
дворе крестьянских домов ручные мельницы, на которых навеша¬
ны лопаты, мотыги, серпы и другие сельскохозяйственные орудия.
Этим крестьяне выражают свою благодарность божеству за хоро¬
ший урожай (см. [9, с. 141 —142]).
К семейным праздникам можно отнести Праздник мальчиков
и Праздник девочек. Их происхождение уходит корнями в далекое
прошлое и имеет несколько версий.
Праздник мальчиков отмечается 5 мая. Он возник в Китае в
период ханьской династии (III в. до н. э.— III в. н. э.); во время
этого праздника собирали целебные травы и из полыни делали ри¬
туальных кукол, для того чтобы отвести болезни и несчастья. Да¬
та праздника вначале не была фиксированной ни в Китае, ни в
первый период его празднования в Японии. Лишь со времени ре¬
форм Тайка (645 г.) он стал отмечаться 5-го дня 5-го месяца (по
лунному календарю). В письменных японских источниках он впер¬
вые был упомянут в 839 г. [7, с. 405; 8, с. 477—478].
По одной из версий, праздник стал называться «Танго-но сэк-
.ку» (танго — букв, первый день лошади11) потому, что лошадь
символизирует храбрость, смелость, мужество, т. с. все те качест¬
ва, которыми должен обладать мальчик. В этот день проводились
конные соревнования, стрельба из лука всадников и пр.
Второе название — «Сёбу-но сэкку» — появилось в период На¬
ра (VIII в.) и означало праздник ириса. Ирис — цветок, которо¬
му приписывают магические тонизирующие свойства. Кроме того,
оно звучало как слово «успех», хотя и писалось другими иерогли¬
фами. Листья ириса, форма которых напоминает самурайский
меч, рассыпали у входа в дом, чтобы отогнать несчастья. Офици¬
альные лица в старину надевали парики из листьев ириса. В на¬
чале XVII в. появилась игра в пучки ириса: мальчики соревно¬
вались, кто громче хлестнет по земле этим пучком. Затем появил¬
ся обычай готовить ванну из листьев ириса, так называемую сё-
бу-ю. Существует поверье, что такая ванна, обладая профилакти¬
ческими свойствами, предотвращает болезни. По этой же причине
листья ириса крошат и в сакэ.
Праздник мальчиков связывали также с обычаем защиты по¬
лей в период цветения от насекомых, для чего выставлялись на по¬
ля яркие флаги и пугала. В период Токугава (1603—1867) в эти
дни стали устраивать выступления воинов, которые демонстриро¬
вали боевую удаль. Военные правители страны использовали этот
♦обычай для воспитания у подрастающего поколения самурайского
160
духа. Все слои общества отмечали этот праздник: в домах устраи¬
вались выставки фигур воинов и их вооружений, а ныне можно
видеть и изящно сделанные модели и макеты японских судов, ло¬
док, гостиничных зданий, разного рода игрушки, в семьях же по¬
богаче — мечи с изукрашенными рукоятками и ножнами, шелко¬
вые знамена с фамильными гербами.
По традиции, возникшей в XVIII в., и ныне принято устанавли¬
вать шест, к которому прикрепляются ярко раскрашенные бу¬
мажные или матерчатые карпы, по одному на каждого мальчика
в семье. Эти рыбы «плещутся» на ветру, и создается впечатление,
что они плывут против течения. Карпы «парят» над деревнями,
поселками, городами в течение нескольких недель. Карп служит
примером стойкости, смелости, упорства в достижении цели. Та¬
ким образом, первоначальная идея праздника — вырастить маль¬
чика в семье сильным, здоровым и удачливым — сохраняется и
сейчас.
После второй мировой войны 5 мая был объявлен нерабочим
днем и празднуется как День детей, но все атрибуты Праздника
мальчиков остались прежними.
Праздник девочек отмечается 3 марта (раньше — в 3-й день
3-го месяца). Он также имеет несколько названий: «Дзёси-но сэк-
ку», где слово «дзёси» означает «первый день змеи»; «Хина мацу-
ри»— Праздник кукол; «Момо-но сэкку» — Праздник цветения
персика. В настоящее время обычно употребляется название «Хи¬
на мацури» [10, с. 71—79].
В прежние времена во время цветения персиковых деревьев
существовал обычай отправляться семьями за город, любоваться
цветущими деревьями; по ряду версий, именно в 1-й день змеи
3-го месяца совершался ритуал избавления от болезней и несча¬
стий путем перенесения их на фигурки бумажных кукол, которых
бросали в реку или сжигали. В более поздние годы кукол начали
делать уже из глины, а не из бумаги, и не выбрасывали их, а хра¬
нили дома. Куклы в древней Японии представляли богов или лю¬
дей, они служили защитой от телесных недугов и стихийных бедст¬
вий. Видимо, в связи с этим и сегодня еще в сельской мест¬
ности можно увидеть соломенных кукол, засунутых в рисовый
стог, прикрепленных под крышей дома, выставленных у въезда в
деревню.
С XVII в. появилась традиция устраивать в домах, где есть
девочки, выставки кукол и игрушечной домашней утвари. Подчас
это были произведения искусства, передающиеся из поколения в
поколение. Иногда набор кукол и кукольных принадлежностей
являлся значительной частью приданого невесты.
В настоящее время в домах, где отмечают «Хина мацури»,
3 марта устанавливают подставку, состоящую из трех, пяти или
семи ступеней и покрытую ярко-красной материей. На верхней
ступеньке размещаются куклы Дайрисама, представляющие импе¬
ратора и императрицу, одетых в сверкающие костюмы из парчи.
На следующих полках располагаются куклы в костюмах придвор-
11 Заказ № 897
161
ных, музыкантов, пажей, стражников. Перед куклами ставятся ла¬
кированные обеденные сервизы и другая домашняя утварь, а так¬
же специальные угощения. Разумеется, наборы атрибутов для
праздника разнятся в зависимости от достатка семьи. Такие вы¬
ставки длятся около месяца, а затем все тщательно упаковывается
и хранится до следующего года.
Существует также обычай украшать выставки цветами перси¬
ка, так как они символизируют наиболее приятные черты харак¬
тера и облика девочки — нежность, мягкость, грацию, женствен¬
ность, что служит залогом счастья в замужестве.
Во время обоих праздников, как мальчиков, так и девочек, го¬
товятся специальные угощения. Это также время более тесного,
чем обычно, общения в семье и с друзьями.
Рассмотренный этнографический материал свидетельствует о
серьезном отношении японцев к своему прошлому, к своему куль¬
турному наследию. Праздники, обычаи и обряды, с ними связан¬
ные, тщательно соблюдаемые японским народом, развивают ху¬
дожественный вкус, любовь к природе, способствуют воспитанию
подрастающего поколения в духе уважения к истории страны и к
ее традициям, ведут к сплочению каждой семьи, отдельных кол¬
лективов, всей нации. Эти факторы весьма умело используются
правящими кругами страны для пропаганды национализма, «япон¬
ского духа» и «исключительности японской нации». В настоящее
время, как и в прошлом, проведение традиционных праздников
поддерживается политикой правительства. В них принимают уча¬
стие городские власти, представители правительственных кругов,
демонстрируя таким образом единство власти и народа. Офици¬
альная пропаганда использует древние традиции с целью возро¬
дить и духовные «ценности» националистического прошлого, на¬
вязать массам националистическое толкование древних преданий,
которые отражают дух народа и поэтому близки каждому
японцу.
Ярким примером подобных манипуляций с народными верова¬
ниями может служить возрождение празднования дня основания
империи, а также шумные пропагандистские кампании в день рож¬
дения императора [5, с. 223—225]. Оба эти праздника возведены
в ранг государственных и являются нерабочими днями. Так старое
оружие националистической идеологии используется в новых усло¬
виях.
Против этого активно выступают демократические силы стра¬
ны, встречая широкую поддержку прогрессивной общественности.
В результате упорной борьбы японские трудящиеся завоевали пра¬
во открыто и широко отмечать праздник 1 Мая и Международный
женский день, которые прочно заняли свое место среди японских,
праздников.
162
Примечания
1 Аой — название цветка. Праздник возник в ознаменование прекращения на¬
воднения в районе Киото.
2 Гион — квартал в г. Киото. Праздник отмечается в связи с прекращением
эпидемии чумы.
3 Тэндзин — посмертное имя Сугавара Митидзанэ (IX в.), поэта, ученого,
каллиграфа, которому посвящен храм Тэммангу в г. Осака. Празднуется в связи
с окончанием засухи.
4 Бон — день поминовения усопших.
5 Парад веков. Основан в XIX в. в ознаменование реставрации Мэйдзи.
6 Сэннин гёрэцу — процессия тысячи лиц, отмечается с XVII в. в связи со
•смертью Токугава Иэясу — известного военного правителя.
7 Ябуири— отпускной день для прислуги и подмастерьев.
8 Танабата — Семь вечеров, или Праздник звезд. Восходит к китайской сказ¬
ке о звездах Волопас и Ткачиха (Альтаир и Вега). Отмечается с VIII в.
9 Хатимаки широко распространены в повседневной жизни, их повязывают
рабочие и крестьяне, чтобы во время работы пот не попадал в глаза.
10 Дайкоку, Эбису, Хотэй — боги богатства, удачи, великодушия.
11 Речь идет о днях по лунному календарю.
Литература
1. Арутюнов С. А., Светлов Г. Е. Старые и новые боги Японии. М., 1968.
2. Глускина А. Е. Заметки о японской литературе и театре. М.» 1979.
3. Гришелева Л. Д. Театр современной Японии. М., 1977.
4. Мараини Ф. Япония. Образы и традиции (пер. с англ.). М., 1980.
5. Япония. Ежегодник, 1980. М., 1981.
6. Идзумодзи Есикадзу. Киото. Осака, 1978.
7. Нихон фудзокуси дзитэн (Энциклопедия по истории японских обычаев). То¬
кио, 1979.
8. Нэндзю гёдзи дзитэн (Энциклопедия обрядов и праздников). Токио, 1959.
9. Хага Хидэо. Нихон но мацури (Японские праздники). Осака, 1965.
10. Хигути Киёюки. Мацури то нихондзин (Праздники и японцы). Токио»
1978.
11. Hideo Haga. Japanese Festivals. Osaka, 1981.
12. We Japanese. Yokohama, 1950.
11*
IV. Проблемы урбанизации
и архитектура
В. Л. Глазычев
ПОЭТИКА ЯПОНСКОЙ АРХИТЕКТУРЫ
Следуя С. С. Аверинцеву [1, с. 3], но применительно к архитек¬
туре, а не к словесности, под поэтикой мы будем иметь в виду не
научную теорию творчества, но рабочие установки японских архи¬
текторов, поддающиеся реконструкции через анализ построек, про¬
ектов и текстов. Именно эти рабочие установки, взятые в комп¬
лексе, наилучшим образом характеризуют в архитектуре тот сплав
материала и конструктивных приемов его обработки, который по¬
зволяет с первого взгляда отличить один национальный тип архи¬
тектурного мышления от другого.
Есть архитектурные конвенции, безразличные к локальному
характеру культуры: античная ордерная система, ампир, модерн,
конца XIX в. Приобретая характер строгой системы, эти конвен¬
ции распространялись необычайно легко, и лишь очень тонкий
анализ способен выявить локальные вариации их воплощения.
Всю первую половину нашего века несколько талантливых масте¬
ров (Ле Корбюзье в первую очередь) пытались создать архитек¬
турное «эсперанто», тогда как другие (А. Гауди, Э. Мендельсон,
К. Малевич) выстраивали сугубо персональные системы поэтики,
которым ни научить, ни научиться невозможно. В отношении к
этим западным явлениям феномен японской архитектуры новей¬
шего времени надежно сберегает свою уникальность.
Большинство из тех, кто, бывая в Японии, не ищет специально
примечательные современные постройки, как правило, не имеет
отрефлексированного представления о роли современной японской
архитектуры и — нередко — о ее существовании. Возникая в лаби¬
ринте Большого Токио, в средних и малых городах, сегодняшняя
японская архитектура будто прячется от глаз. Это объясняется
тем, что в Японии не возникло ничего, что в европейском смысле
подразумевается под городским ансамблем.
Оставим в стороне хорошо известные суждения вроде того, что
японская строительная традиция странным образом совпала с
идеалами так называемой современной архитектуры (функциона¬
лизм), будучи изначально каркасной, сборно-разборной, модуль¬
ной (модулем площади является циновка татами), «правдивой»
164
(четкое выявление конструктивной схемы во внешнем облике, ис¬
пользование материалов в их естественном состоянии) и т. п. Три¬
виальность не уменьшает правдоподобности таких наблюдений,
которыми пестрят книги о японской архитектуре, написанные не-
японцами, и статьи, написанные японцами для неяпонцев. Более
существенно, однако, попытаться ответить на два нетривиальных,
взаимообусловленных вопроса. В чем действительно архитектура
Японии конца XX в. сохраняет связь с традицией? В чем специфи¬
ческий вклад японцев в общемировой процесс развития современ¬
ной архитектуры?
Для того чтобы приблизиться к ответу на оба вопроса, нам
необходимо максимально доступным образом освободиться от
встроенного в нашу культуру понимания архитектуры и в мини¬
мальной степени привносить в исследуемый феномен чуждые его
натуре правила интерпретации. Это требует от нас предварительно
очертить основные шаги становления новейшей японской архитек¬
туры, чтобы затем попытаться увидеть в ней качества архитекту¬
ры традиционной.
Шок переоценки ценностей, связанный с революцией Мэйдзи,
далеко не сразу мог как-то проявиться в архитектуре, которая
везде и всегда существенно запаздывает относительно более мо¬
бильных средств выражения. Лишь по рисункам «посланцев за
прогрессом», которые, враз утратив привычное мастерство компо¬
зиции, пытались предельно точно изобразить увиденное в Европе,
мы можем как-то ощутить трудность постижения пространствен¬
ной концепции «варваров». Некоторое представление о трудности
понимания центральной перспективы в классическом европейском
искусстве для профессионального японского художника XIX в.
дают, скажем, замечания столь замечательного мастера цветной
гравюры, как Хиросигэ: «Если разобраться в основах живописи
Запада... смотреть на их картины не так просто. Есть правила и
рассматривания... Японским и китайским способом живописи нель¬
зя передать натуру. Это потому, что, рисуя круглый предмет,
японцы и китайцы пишут просто круг и считают его за шар» [3,
с. 176].
Если сложности понимания были в живописи, где сохранялась,
во всяком случае, та же двухмерность самого изображения на
листе бумаги, то в архитектуре следовало постичь качественно
иной способ построения трехмерного пространства, выросший на
Западе из перспективного построения в живописи. Освоение затор¬
маживалось еще и тем, что разительное несходство стереотипов
быта во всех его проявлениях не создавало оснований для при¬
своения новых образцов с той легкостью, какая характеризовала
узкофункциональные сферы деятельности вроде военного дела.
Вполне естественно, что в архитектуре общекультурный императив
«понять и освоить» проявлялся первоначально лишь в тех случа¬
ях, когда речь шла о совершенно новом типе сооружения вроде
железнодорожного вокзала, который оказывалось решительно не¬
возможно строить как классическую «станцию» на Токайдо.
165
Увлеченность всем европейским на переломе XIX и XX столе¬
тий в архитектуре оборачивалась попытками создать японские ва¬
риации на темы «ар-нуво», попытками тем более странными, что
стилистика «ар-нуво» формировалась во многом под влиянием
японской графики. Как бывает нередко, понадобился очарован¬
ный местной традицией иноземец, чтобы японская архитектура
могла вступить в фазу ускоренного самосознания. Строительство
И мп ср на л-отеля в Токио, осуществленное Ф. Л. Райтом в 1916
1922 гг., продемонстрировало две важные вещи. Во-первых, то,
что существо западной архитектуры заключается не в интригую¬
щем непривычностью декоре, а в формировании системы конструк¬
ций для осуществления пространственной программы. Во-вторых,
то, что иноземец оказывается в состоянии, не имитируя внешних
форм, понять нечто из смысла пространственных переживаний,
(свойственных местной, японской культуре.
Однако Райт, с юности очарованный совершенством японской
‘строительной традиции (он месяцами изучал дом, выстроенный
японцами на Чикагской выставке 1893 г.) и конгениальный этой
традиции в собственном творчестве, оказался слишком уж «сво¬
им», чтобы стать образцом для молодых японских архитекторов.
После того как международный съезд архитекторов собрался в
Киото (1927 г.), началось паломничество в Европу, прежде всего
к Ле Корбюзье, четкие, резкие и страстные книги которого вызва¬
ли дразнящий интерес своей необычностью.
Маэкава Кунио и Ямамото Сакакура, в 30-е годы работавшие
в парижской мастерской Ле Корбюзье, привозят в Японию «свя¬
той Грааль» функционализма — «пять принципов современной ар¬
хитектуры» (каркас и свободная планировка этажей; ленточные
горизонтальные окна; незастроенный первый этаж; легкая навес¬
ная стена; используемая плоская кровля). Уже после войны по
проектной схеме Ле Корбюзье его японские ассистенты возводят в
Токио Музей нового западного искусства — осуществление идеи
«растущего музея», не нашедшей тогда воплощения в Европе.
Бурное промышленное развитие страны, строительный бум по¬
слевоенного восстановления городов создавали едва ли не идеаль¬
ные возможности для распространения функционалистских схем в
архитектуре промышленных комплексов, банковских, конторских
и немногочисленных еще общественных сооружений. Можно ли
найти в постройках 50-х годов нечто специфическое для Японии?
На первый взгляд нет, но при более внимательном изучении про¬
ступают некоторые черты, отсутствующие в европейских или аме¬
риканских прототипах.
Так, распространение в строительстве монолитного бетона соп¬
ровождалось и распространением приема, чрезвычайно созвучного
местному чувству фактурности материала: сохранение на поверх¬
ности бетонной стены отпечатка досок опалубки. В европейской
архитектуре, однако, использовалась доска, как таковая,— япон¬
ские архитекторы начинают подбирать рисунок волокна так, что¬
бы в бетоне отпечатался характер дерева конкретных пород.
166
В отделке плоскостей фасадов европейские архитекторы активно
использовали стеклянный бой и мелкие камушки, как таковые..
В панелях Музея нового западного искусства мелкая морская;
галька оказалась подобрана по размеру, цвету и тону. В после¬
военной европейской архитектуре использовалась укладка бетон¬
ных плит на площадках перед зданиями по прямоугольной сетке,
что казалось достаточно выразительным контрастом к мертвой
поверхности асфальта. Японские архитекторы и каменщики непре¬
менно находили необходимым ввести как минимум три рисунка
замостки в полном соответствии с каноническими стилями: стро¬
гим, официальным «син» (букв, «истинный»), полуофициальным
«ко» (букв, «прогулка») и свободным «куса» (букв, «трава»,
т. е. как травинка растет).
Все это, однако, только отдельные черты. Самоопределение но¬
вой японской архитектуры начинается с 50-х годов, когда перед
архитектором возникает специфический круг задач, сопряженных
с гражданским строительством. Это формирование нового типа
общественного здания — префектуры, образ которой должен был
демонстрировать новую, демократическую Японию. Это также:
потребность решить проблему разрастания и срастания городов;
за счет многоэтажного жилищного строительства.
Последовательные шаги решения первой задачи можно четко*
проследить на работах Тангэ Кэндзо, имя которого на два десяти¬
летия стало обозначением японской школы в современной миро¬
вой архитектуре. Здание Токийской ратуши (1952—1957) могло бы
быть полностью описано в категориях абстрагированного «между¬
народного стиля», если бы не одна деталь решения: сооружений
поднимается над скульптурно-пластичной массой облицованного
камнем стилобата. В административном здании префектуры Ку-
раёси жесткость «международного стиля» проступает еще со всей
энергичностью в организации плана и фасадов. Однако в прори¬
совке столбов, балок, перил специфическая сдержанная бруталь¬
ность: столбы толще, чем следовало бы по «канону», балки выше,,
поручни мощнее.
Еще год проектных поисков (в архитектуре важнее год проек¬
тирования, чем завершения постройки), и в административном
здании префектуры Кагава (1955—1956) Тангэ находит наконец
первый вариант формулы новой японской архитектуры. Вместо то¬
го чтобы «выводить» образ здания из его функционального назна¬
чения, как следовало из доктрины, вместо того чтобы разыгры¬
вать вариацию на тему Ле Корбюзье или Миса ван дер Роэ, как
следовало бы из устоявшейся уже практики воплощения доктри¬
ны, Тангэ резко «упрощает» задачу. Архитектор избирает первооб¬
разом для фасада нового здания сложный, изысканный ритм кон¬
сольных балок, поддерживающих ярусы пагоды Дайгодзи в Киото.
Нет, разумеется, Тангэ не воспроизводит рисунок образца бук¬
вально. Он словно вытягивает из него структуру, скелетную схе¬
матизацию, сохраняет композиционный строй членений прототипа
и воссоздает его в плоти нового материала — бетона. План соору¬
167
жения впервые теряет геометрическую жесткость, обретая живость
сложноуравновешенной асимметрии в логике так называемого
эстетического треугольника (тэн-ти-нин — ступенчатое восхожде¬
ние от земли к небу). Существенное место в общем решении комп¬
лекса занимает вольная интерпретация легко опознаваемой струк¬
туры классического «сухого сада». Тангэ, словно рывком сбрасы¬
вая оцепенение, высвобождается от власти обаяния европейских
авторитетов.
Архитектор задает себе вопрос: «Можно ли в японской истории
найти путь к той иконоборческой энергии, которая необходима,
чтобы превратить традицию в нечто новое?» И отвечает: «Чтобы
превратить традицию в нечто созидательное, ее нужно подверг¬
нуть отрицанию и в известном смысле разрушить» [7, с. 148].
Тангэ явно имел в виду разрушение омертвляющей канонизации
традиций, и его «иконоборческая энергия» обернулась стремлени¬
ем вчувствоваться в традиционную форму, понять и постичь ее.
Начиная с префектуры Кагава, в японской архитектуре постепенно
развивается специфический вариант того, что Л. М. Баткин удач¬
но назвал «вхождением в права наследства» [2, с. 177]. Памятни¬
ки прошлого (вилла Кацура, храм Киёмидзу-дэра и десятки дру¬
гих) оказываются не стилистическими фигурами, подлежащими
обедненному воспроизведению по частям, а источником архитек¬
турной идеи в полном смысле слова.
Существенно иначе складывается судьба героических попыток
создать современное японское жилище — найти для все еще глу¬
боко традиционного семейного быта пространственную оболочку
в такой ситуации, которая решительно не согласовывалась бы со
стереотипом. Апогей этих устремлений приходится на конец 50-х
годов, и вслед за периодом активных экспериментов быстро после¬
довало разочарование. Кикутакэ Киёнори строит в Иокогаме
(1956 г.) жилой дом Тоногая, в котором десятки традиционных по
планировке домиков (но в бетоне) надстроены друг над другом,
а между этими «этажерками» оказываются зажаты блоки лестнич¬
ных клеток и туалеты европейского типа.
Планировка квартир организована в модульной системе «та¬
тами», перегородки сделаны раздвижными, окна с мелкоячеисты¬
ми переплетами точно воспроизводят рисунок традиционных сёд-
зи — деревянных решеток, затянутых бумагой. Искусственность
этой пространственной конструкции проступала для всех с оче¬
видностью: отсутствие контакта с садом и улицей, выход на лест¬
ничную клетку, эстетически чуждую интерьеру, сводят на нет
изобразительную «японскость» квартир.
Несколько более сложной была попытка Маэкава Кунио пере¬
нести на японскую почву идею жилого дома комплекса Ле Кор¬
бюзье (реализован в Марселе и повторно в Западном Берлине).
Строя в токийском районе Харуми, Маэкава, так же как и Кику¬
такэ, устанавливает друг на друга традиционные по структуре
жилища, однако устройство широкого балкона-лоджии при каж¬
дой квартире придало ей собственное «внешнее» пространство.
168
В доме Маэкава квартиры не выходят непосредственно на лест¬
ничную клетку: небольшой лестничный марш традиционного типа
выводит из квартиры вверх или вниз на галерею, идущую вдоль
дома. Эта галерея соединяет лестничные блоки, расположенные
на торцах всего здания. Таким образом, наряду с иллюзией сада
перед отдельным домиком создана и иллюзия переулка, на кото¬
рый обращены отдельные домики-квартиры.
Пространственная конструкция Маэкава остроумна, в ней, как
представляется, достигнут максимум возможного в поиске компро¬
мисса между традицией и новым западным стандартом. К на¬
стоящему моменту коллизия традиции и стандарта нашла свое
решение — внеархитектурным образом. По мере распространения
западного стереотипа, наиболее ярко проявляющегося в смене
меблировки, посуды и домашних машин, все большее число япон¬
цев полностью адаптируется к международному стандарту жили¬
ща. Процесс, начавшийся в одежде или канцелярских принадлеж¬
ностях, не мог раньше или позже не «снять» неразрешимость за¬
дачи, над которой бились архитекторы-новаторы. Средний много¬
квартирный жилой дом сегодняшней Японии практически тож¬
дествен такому же дому любой части света (мелкие отличия в
планировке квартир сохраняются, но они уже не имеют принци¬
пиального значения).
Этос борьбы за экономическое первенство и соответствующая
ему радикализация модернистского сознания не могли, естествен¬
но, не затронуть архитектуру. К концу 50-х годов японские архи¬
текторы начинают освобождаться от чувства вторичности своей
работы по отношению к ведущим архитектурным центрам Запада.
Уже в 1959 г. в конкурсном проекте здания Всемирной организа¬
ции здравоохранения в Женеве Тангэ Кэндзо и его ассистенты
выдвигают ряд оригинальных градостроительных идей, полностью
выявившихся в проекте «Токио-60» и конкурсном проекте восста¬
новления югославского города Скопье.
«Токио-60 — концептуальное проектное предложение, совер¬
шенно самостоятельная программа решения проблем нехватки зем¬
ли за счет создания огромного городского района в Токийском за¬
ливе. Литературное обоснование проектных моделей представляло
собой развернутую теоретическую концепцию «метаболизма» как
сути и смысла архитектуры, оперирующей категориями роста,
преобразования, метаморфозы. Проектные рисунки, фотографии с
макетов, воспроизводящие структуру традиционного жилого дома
в гигантских жилых домах, теоретическая программа обошли
страницы журналов всего мира. Тангэ выдвигается в число десяти
ведущих архитекторов, вслед за чем начинается период его пре¬
подавательской работы в США.
Славу Тангэ Кэндзо закрепляет постройка олимпийского спор¬
тивного комплекса Еёги в Токио (1961 —1964). «Японскость» ха¬
рактера Еёги не- поддается однозначному словесному выражению,
но ощущается всеми в удивительной слитности конструктивного и
пластического решений, изящной легкости начертания планов,
169
в полуопознаваемости традиционных декоративных мотивов. Нако¬
нец, следует постройка центра прессы и радио в Кофу. И Тангэ,
и международная профессиональная пресса увидели в здании-
комплексе прообраз «города будущего»: многоярусные мосты на
мощных столбах, оставляющие нетронутой землю внизу. Ту же те¬
му Тангэ сумел развить в токийском здании компании «Сидзуо¬
ка» (1966—1967).
Всемирная выставка ЭКСПО-70 в Осака закрепила позицию
новой японской архитектуры уже тем, что в многочисленных па¬
вильонах японских фирм и государственных организаций можно
было увидеть натурное воплощение идей и футурологических за¬
тей, которые в Европе и США оставались по преимуществу в ри¬
сунках. Начиная с форм башни ЭКСПО и кончая павильоном
электропромышленности, шатрами фирмы «Сумитомо» и много¬
цветными пневмоконструкциями павильона «Мицуи», японская
архитектура заявляла о своих претензиях в преддверии будущего
столетия. В еще большей степени радикализм воплощения архи¬
тектурных «изобретений» проявился на выставке «Окинава-74».
Однако рекламность ЭКСПО, идеологическая функция, которую
несли экстравагантные формы и конструкции павильонов, отнюдь
не исчерпывают собой содержания суперсовременной ноты в раз¬
витии архитектуры на островах.
Частичным воплощением идей, заложенных в «Токио-60» Тан¬
гэ, стало сооружение искусственных островов Кобэ-порт и Рокко,
в которых сделана попытка воплотить идеи «экосити» (экологи¬
ческого города), на западе остающиеся предметом теоретических
дискуссий в рамках программ ЮНЕСКО «Человек и биосфера».
В 1972 г. Курокава Кисё завершает строительство комплекса На¬
катан в Токио. Как и постройка Тангэ в Кофу, это здание-символ
в не меньшей степени, чем здание-машина для жилья: 140 поме¬
щений, которые трудно назвать квартирами (выражение «жилая
ячейка» соответствует им идеально), как скворечники, облепили
две башни вертикальных коммуникаций. Каждая из жилых ячеек
содержит одну комнату с встроенными ванной, стереосистемой и
ЭВМ, подключенной к единой информационной сети: знак жизни,
сросшейся с бизнесом до неразличимости.
Можно ли говорить о какой-то «японскости» зданий в Кофу
или Токио, павильонов ЭКСПО и других построек, перечисление
которых не дало бы нам новой информации? Представляется, что
можно — в том прежде всего смысле, что сама жажда суперсовре¬
менности, изобразительность выражения «большого рывка» впол¬
не, на наш взгляд, соответствуют известному с начала революции
Мэйдзи сочетанию комплекса неполноценности с комплексом ис¬
ключительности. Некоторая надрывность зданий-демонстраций,
зданий-лозунгов, зданий-иллюстраций явно отображает специфи¬
ческую рьяность провинциализма. Эта линия, проступающая в
современной японской архитектуре то сильнее, то слабее, точно
отражает тот оттенок истеричности, который фиксируют литера¬
тура, изобразительное искусство, кинематограф. Это не должно,
170
Однако, мешать нам видеть упорство и жизнеспособность второй
линии, обозначенной впервые в здании’префектуры Кагава: осоз¬
нанное стремление найти в современных архитектурных формах
выражение гармонии колеблющегося, но неразрушаемого равно¬
весия, исполненного внутренней напряженности покоя.
Попытки японских архитекторов войти в первый ряд архитек¬
турного «авангарда» редко приводят к убеждающим результатам
(дом «54 окна» Пени Кацухиро, к примеру), и это естественно, так
как эстетическая программа «постмодернизма» 70-х годов пред¬
полагает, что зрителю хорошо известны те исторические штампы,
с которыми играет архитектор, призывая зрителя включиться в
игру. Так, Чарльз Мур в «Пьяцца Италиа» (Новый Орлеан) пе¬
ререзает изысканные коринфские колонны пояском из неоновых,
трубок, а Ганс Холлейн (центр туризма в Вене) воспроизводит &
интерьере медные пальмы Королевского павильона в Брайтоне’
(Англия, 1820-е годы). Для японца игра на темы европейской,
классики—слишком непривычное занятие, тогда как игра на темы
собственной классики наталкивается на психологический барьеру
непреодоленной причастности к ней.
В тех случаях, когда современный японский архитектор поль¬
зуется сугубо абстрактными формами для развертывания образ¬
ной мелодии на тему классического покоя с легким оттенком
внутренней напряженности, результаты оказываются столь совер¬
шенными, что немедленно получают резонанс. Так, построенное в;
1976 г. здание банка «Фудзи» в Киото по первому впечатлению
представляет собой лишь последовательное воплощение в архи¬
тектуре так называемого минимал-арта, ярко проявившегося в>
скульптуре 60-х годов, т. е. с нормальным для архитектуры деся¬
тилетним запаздыванием. Это здание — строгая призма, в кото¬
рой высечено призматическое же пространство внутреннего двора,
перекрытого поверху «плитой» конференц-залов. При вниматель¬
ном рассмотрении обнаруживаются тонкие слои художественного
решения.
Так, облицовка наружных стен полированным серым гра¬
нитом оказывается лишь началом темы игры фактур гранита, про¬
веденной последовательно и безошибочно по вкусу. Открытый на
две сходящиеся на угол улицы внутренний двор лишь поначалу
может показаться типичной «плаза» американских построек пос¬
ледних десятилетий: архитектор организует тонкое динамическое:
равновесие открытости и закрытости пространства, материально¬
сти и нематериальности ограждающих поверхностей. Найти: ана¬
лог изяществу простоты этого решения в мировой архитектуре
прошедшего десятилетия трудно.
Итак, две ведущие линии: акцентировка нетрадиционное™, фу-
туристичность; переживание глубинной общекультурной традиции,
и попытки ее воссоздания в современных формах.
Было бы несправедливо игнорировать обособленные попытки
изобразительного традиционализма, живучесть которых подпиты1-
вается устойчивостью религиозных объединений. Так, в конце:
171
70-х годов в префектуре Сидзуока возникает гигантское, на 6000
молящихся, святилище Сёхондо храма Тайсэкидзи (архитектор
Екояма Кимио). Его главный зал является почти буквальным
пространственно-конструктивным изображением герба секты, поч¬
ти классического бумажного журавлика в железобетоне. Резуль¬
тат, как всегда в подобных случаях в любой стране мира, гран¬
диозно жалок.
Наш сжатый до схемы очерк событий в новой японской архи¬
тектуре служит лишь одной цели — быть фактическим основанием
для нескольких суждений общего характера. Для попытки ответа
на вопрос: что же традиционно в новейшей архитектуре Японии?—
необходимо отказаться от указующего жеста. Перечисление обо¬
собленных признаков нецелесообразно уже потому, что весьма
близкие ^признаки обнаружатся в других региональных ветвях сов¬
ременной мировой архитектуры (латиноамериканская, скандинав¬
ская).
Разумно, по-видимому, отказаться от оперирования множест¬
вом факторов и интерпретаций, скрытых за словами «японская
архитектура», расщепив это множество по простейшему основа¬
нию. Поскольку нас интересуют здесь не результаты деятельности
архитектора, как таковые, но творческое мышление, порождающее
именно такие результаты, резонно обратиться к ключевым поня¬
тиям деятельности — принципам, методам, средствам. Нам не ну¬
жно специально обсуждать объект, ибо он у архитектурной дея¬
тельности всегда и везде постоянен — пространственный каркас
для жизнедеятельности людей, каркас среды. Нет нужды останав¬
ливаться на инструментарии, поскольку в течение многих деся¬
тилетий методические нормы профессиональной работы архитек¬
тора универсальны: нормативный язык графических моделей, про¬
странственного макетирования, расчетов, организация проектных
групп и пр.
Речь идет о профессиональной творческой деятельности, в вы¬
сокой степени рационалистической по природе своего объекта, по¬
этому неразумно преувеличивать роль иррационального «тузем¬
ного» начала в архитектуре. Таковое скорее находит выражение в
изобразительном или исполнительском искусстве. Архитектура —
наиболее, наверное, сайентизированное из всех умений, баланси¬
рующих на трех «китах»: наука, искусство, техника. Уже поэто¬
му напрасно искать какое-то существенное отличие в природе ме¬
тода решения профессиональных задач в японской архитектуре.
Функционализм—даже при весьма расширительном толковании
слова «функция» — по-прежнему господствует в основе архитек¬
турного проектирования. Более того, изменчивость наполнения
функции сооружений конкретным содержанием заложена в самой
сути функционального подхода, и он не меняется оттого, к при¬
меру, что представление о минимальном пространстве жизне¬
обеспечения связано в Японии с меньшими размерными харак¬
теристиками, чем в Европе или в США. Методическая организа¬
ция процесса постановки, развертывания и решения задачи для
172
данного места и времени универсальна и потому безразлична к
локальным особенностям.
Иное дело — средства деятельности и ее принципы. Архитектор
данного времени и в данном месте отбирает из арсенала вообще
известных ему методов и средств только «правильные», со¬
относя эту «правильность» с зыбким в контурах, но определенным
по смыслу миром идеала. Речь идет тем самым об истолковании
условий задачи и целей творчества, о понимании его объекта. По¬
нимание, истолкование, со своей стороны, в отличие от чисто ком¬
позиторской работы на листе бумаги остро нуждаются в словах.
Не зная, в каких понятиях архитектор осмысляет свою деятель¬
ность, мы обречены подменять присущее ему понимание задачи
нашими собственными реконструкциями на основе наших впечат¬
лений от результатов решения.
Думается, что в осмыслении современной японской архитекту¬
ры можно провести корректную аналогию с судьбами обыденного
языка. Разрастаясь за счет огромного корпуса европейских заим¬
ствований, язык сохраняет свою природу. В мире высокой культу¬
ры, к которому следует отнести архитектурное мышление в чистых
его проявлениях, в Японии наблюдается скорее удвоение словаря,
чем его деформация, скорее разрастание тезауруса деятельности,
чем вытеснение традиционных понятий новыми заимствованиями.
Именно этот процесс наблюдаем через анализ текстов по поводу
архитектурного творчества: с добавлением нового понятия старое
не только сохраняется, но как бы заново высвечивает свой смысл.
Любопытно в этом отношении специфическое раздвоение речи
в архитектурных изданиях. На «экспорт» по-английски издается
журнал «Джэпэн аркитект», демонстрирующий причастность япон¬
ских архитекторов к международному «клубу» профессиональных
достижений. Внутри страны наибольшим престижем пользуется
журнал «Кэнтику бунка» («Культура архитектуры» — название,
не имеющее аналога среди 80 основных архитектурных журналов
мира). Первый журнал в значительной мере рекламен, второй
носит характер специфического методического семинара, и в «эк¬
спортном» издании слово «архитектор» — фиксация профессиональ¬
ной принадлежности в ее сугубо универсальном, международном
содержании; в издании на внутренний рынок «архитектор» озна¬
чает носителя определенного типа мышления, склонного к отчуж¬
денному самоанализу.
В той мере, в какой автору удалось ознакомиться с литерату¬
рой по архитектуре, издаваемой японцами по-английски и по-япон¬
ски, различия проступают в любой мелочи, в любой детали. В ан¬
глоязычной литературе преобладает позиция наблюдателя, не
склонного участвовать в международных дискуссиях. В японских
изданиях мировая архитектура подвергается анализу в жестких
выражениях, каких не встретишь на страницах «Джэпэн арки¬
тект». В первом круге изданий результат деятельности архитектора
представляется в чистом виде, технически строго или сопровож¬
дается пространным комментарием несколько возвышенной тональ¬
173
ности; во втором — на первый план выступает серьезная интеллек¬
туальная работа по оттачиванию смысла в интерпретации зада¬
чи, объекта и цели, по разработке методических правил деятель¬
ности.
Мы могли бы воспользоваться произвольно взятыми примера¬
ми, но, так как о Тангэ Кэндзо говорилось выше особенно много,
обратимся к его текстам, опубликованным по-английски, и тек¬
стам его учеников-метаболистов в книге «Г1ихон-но тоси-кукан»
(«Пространство японского города»), изданной под редакцией
Тангэ.
В английском тексте статьи Тангэ, адресованной международ¬
ному кругу читателей, мы находим следующие характерные фраг¬
менты: «Традиция Японии — это не традиция архитектурной ве¬
щественности, несущей первичную реальность, но традиция, кото¬
рая осуществляется в нематериальных формах жизни. Типичный
пример — святилище в Исэ...»; «...как мне кажется, отношение
японцев к зданию заключает глубоко укоренившееся мнение о
временном, предварительном характере любых построек, а не
идею их постоянного сохранения. Я думаю, что японцы — единст¬
венные, кому нравятся бараки...»; «Индивидуалистичность, или,
говоря иначе, антиобщественный, антисоциальный характер, вы¬
ражается и в облике города или отдельных зданий...» [5, с. 27].
Тангэ выводил формулу специфичности японской архитектуры:
нематериальность и «индивидуалистичность» (ватакуси-сэй), т. е.
отсутствие желания связывать постройки в некоторое объемлю¬
щее их целое. У нас нет оснований подозревать Тангэ в созна¬
тельном желании затемнить смысл определений: автор статьи
ориентируется на усредненное сознание читателя и не находит
нужным вводить уточнения. В тексте названной книги близкий сю¬
жет рассматривается существенно иначе:
«В предшествующих параграфах уже были частично затрону¬
ты субъективность, неустановленность японского пространства,
его символизм. Однако уловить нечто характерное в городском
пространстве нашей страны не удастся, если в решении этой проб¬
лемы не обратиться к понятию „кайвай”... Кварталы или улица
ограничивают пространство топографически, но эти слова не да¬
ют представления об осуществляемой в топографически очер¬
ченных границах деятельности... Кайвай — это совокупность от¬
дельных поступков отдельных людей, их совокупное поведение, или,
иными словами, совокупность действий, вызываемых нагромож¬
дением объектов. И если мы определили пространство как кай¬
вай, это означает, что оно может быть представлено как соедине¬
ние жизненного опыта индивидов в определенные образы или фи¬
гуры...» [4, с. 44].
Здесь, кажется, удается прикоснуться к действительной пробле¬
матике мучительного поиска связи между глубинным «своим» и
безличным «всеобщим». Именно в таком поиске слова и его смы¬
сла происходит воскрешение традиции как живого начала в остро¬
современной работе. Заметим, что идея кайвай стала ведущей в
174
концепции метаболизма и в соответствовавшей ей эксперименталь¬
ной проектной практике на тему «город будущего». Есть еще одна
особенность: в книге, написанной японцами для японцев, все ос¬
новные понятия дублированы в английских эквивалентах — по-ви-
димому, во избежание многосмысленности восприятия иероглифи¬
ческой записи. При этом, хотя словарно понятию «кайвай» наибо¬
лее точно соответствует английское «нейборхуд» («соседство»), ав¬
торы пишут «эктивити спейс» — «пространство активности», прида¬
вая известному понятию отчетливо зауженный, оттеночный
смысл.
Архитектура как область творческой работы настолько стара,
что в любой культуре она успела обрасти мощным тезаурусом, в
котором совмещены понятия сугубо специальные и понятия, ко¬
торые архитектура делит с обыденным языком (через него — с
другими видами профессионализма), придавая им особый смысл.
За последние полвека развития японской архитектуры можно про¬
следить любопытный процесс перестройки ее тезауруса. Сначала,
как и в любой области профессионализма, это простое добавление
групп понятий, записываемых знаками катаканы: функция, кон¬
струкция, сеть, система и т. п. Следующая стадия — это рефлек¬
сивное осмысление заимствований в их соотнесении с аналогичны¬
ми им понятиями родного языка.
В результате долгой и нелегкой работы слово-заимствование
по преимуществу оказывается не просто дополнением, но агентом
активной перестройки, подобно магниту, перестраивающему рас¬
пределение железных опилок на листе бумаги. Так, если к восьми
понятиям, характеризующим виды зрительно воспринимаемой
формы (кэйсики — форма внутренняя, кэйтэй — форма внешняя,
ката — форма-структура, кодзо — форма внутренняя/внешняя
и т. д.), добавляется заимствование «форуму» («форма»), то это не
расширение «пакета» понятий, а его переструктурирование. Кон¬
кретности множества известных форм начинает соответствовать
то родовое понятие, та абстракция, которой ранее язык «не знал»;
■если не знал язык, то не знали и архитекторы.
Книга, на которую мы ссылаемся, любопытна тем, что авто¬
ры-японцы для читателя-японца разыгрывают непростую лингви¬
стическую игру в профессиональное самопознание. Неудивительно,
что подобный пласт напряженной работы мысли не проникает на
страницы изданий, обращенных вовне. Приведем характерный
пример понятий дублирования, о котором уже шла речь выше:
вот ряд понятий, характеризующих типы пространственных форм:
«сумитигай» (букв, «неравноугольность») —английский эквива¬
лент «индентед спейс» («зубчатое пространство»), не передающий
оттеночного смысла обязательной неравности «зубьев», будь то
планировка берега, границы участка, дорожки; «хидзуми» (букв,
«изгиб», «искривление») — английский эквивалент «дефлектед
лайн» («вогнутая кривая»), вносящий оттеночный смысл, какого
не имеет японский глагол «хидзуму»; «сумикакэ» (букв. «нечет¬
кость углов»)—эквивалент «анпараллел систем» («сбитый, де¬
175
формированный параллелизм»), вновь уточняющий графическое
содержание понятия; «икэдори» (букв, «захватывающий в плен») —
эквивалент «борроуинг спейс» («беря пространства взаймы»)
и т. д.
Создается впечатление, что введение английских словосочета¬
ний играет роль контрольного средства, помогающего уточнить
смысл передаваемого содержания как подлежащего визуализации,
зрительному представлению. Это впечатление подтверждается тем,
что английские эквиваленты в значительном количестве случаев
представляют собой совершенно искусственные с точки зрения
нормы английского языка конструкции.
Мы привели несколько элементов сложного ядра конструктов
методологического характера, направленных на выработку
средств понимания того, что можно было бы назвать японским ин¬
вариантом архитектурного мышления. Способ введения методо¬
логических конструктов такого рода нетождествен универсальной
традиции логических дефиниций. Перед нами не определение, а,
как правило, «показательство», демонстрация через аналогию.
Вот, к примеру, как вводится понятие «арарэ» [букв, «град» или
«мелкие кубики (чего-либо)»]:
«Когда мы уподобляем какую-то ситуацию осыпавшимся цве¬
там, то говорим „ракка”; когда сравниваем нечто с пустой рако¬
виной на морском берегу, говорим „исокай”; когда разбрасываем
нечто подобное рассыпающимся горошинам, говорим „мамэмаки”»
[4, с. 48]. Итак, «арарэ» («град») появляется через слова, озна¬
чающие осыпавшиеся цветы, раковину на взморье (т. е. оставлен¬
ную волной, попавшую в случайное место), ритуальное разбра¬
сывание бобов в канун смены времен года. Одновременно слову
«арарэ» придан английский эквивалент «бай-чанс систем», т. е.
«спонтанная система», сознательное использование случайности в
размещении элементов пространственной композиции.
Важно, что всю эту работу проделывают отнюдь не лингвисты,
не историки, а практикующие архитекторы, полностью владеющие
современным расчетно-моделирующим аппаратом проектирова¬
ния,— это им оказывается необходимо. Думается (и это очень
важно), что в такой «кружной» логике самоосмысления коренит¬
ся огромный заряд иности японской архитектуры, ощущаемый вся¬
ким специалистом из «внешнего» мира. В самом деле, прочтем
дальнейшее, логизированное уже определение той же «арарэ»:
«Это такая россыпь элементов в не ограниченном извне про¬
странстве, когда под влиянием активности людей и предметов воз¬
никает определенный, представимый порядок, который можно вы¬
разить вовне» [4, с. 48].
Можно ли в современной мировой архитектуре найти нечто
аналогичное приведенному рассуждению? Безусловно. Но мы об¬
наруживаем подобное лишь в субъективных толкованиях собст¬
венной, очень персональной работы у нескольких художников в
архитектуре: Ф. Л. Райта, Миса ван дер Роэ, Казимира Малеви¬
ча ...Там это разрозненные штрихи, обрывки мыслей по поводу
176
конкретных проектных работ. Ничего подобного «Нихон-но тоси-
кукан», являющемуся почти учебником, нам не удается обнаружить
б неяпонской архитектурной литературе. Можно рискнуть утверж¬
дением, что, полностью освоив тезаурус своих западных коллегк
японские архитекторы, подбирая понятийный аппарат рациональ¬
ного осмысления реальной своей традиции, сделали крупный шаг
вперед — к сложности, без которой поэзии трудно существовать
в современных архитектурных формах.
Воспользуемся еще несколькими примерами из той же книги,,
итобы как-то передать «стереоскопичность» мыслительной рабо¬
ты сегодняшних японских архитекторов. Так, в развертывании
смысла операционального понятия «кубоми» (букв, «углубление»,
«впадина»), относящегося к одному из элементов пространствен¬
ной композиции, авторы замечают: «Судя по всему, путешествен¬
ники обращали на это внимание, поскольку мотив „кубоми” посто¬
янно появляется в „Панорамах достопримечательностей”. Так, про¬
странственная ниша образована дощатым помостом перед храмом
Дзёхацу в районе Тюяма за воротами, через „аёй” (двойную кри¬
птомерию) и „мёто” (двойную сосну), просматривается одновре¬
менно видимое и скрытое главное здание храма, крытое соломой».
[4, с. 53].
В простом на первый взгляд фрагменте текста отчетливо про¬
ступает специфическая одновременность восприятия: постройки
далекого прошлого воспринимаются столь же современными, как
и сегодняшние. Разумеется, в архитектуре Японии существует ус¬
ловное разделение сооружений на памятники и непамятники, но
оно куда менее существенно и резко, чем в западной культуре, где
между ними пролегает отчетливая граница. Все, что наполняет
пространство и формирует просвет в массе, воспринимаемый гла¬
зом, уже только поэтому существует как бы одновременно, одно¬
моментно. Второе, что бросается в глаза: пространственной фор¬
ме типа «кубоми» в западной архитектуре довольно точно соответ¬
ствует так называемый курдонер. Курдонер носит, однако, харак¬
тер специально организованного просцениума перед главным фа¬
садом здания, подчеркивая, что, зрелищно принадлежа улице,
сооружение социально отчуждено от нее. «Кубоми» создает воз¬
можность хотя бы на шаг удалиться от мирской суеты улицы,
формирует систему полупрозрачных «ширм», в которых конструк¬
ции, сотворенные человеком, и конструкции природы, сотворенные
ею при помощи человека, приравнены друг к другу.
«Савари» — букв, «помеха», «препятствие» (через английский:
эквивалент — символическая зрительная остановка). «Смысл „са¬
вари” заключается в том, чтобы установить особую связь: не
все знать и не все видеть!» [4, с. 56].
«Нихон-но тоси-кукан» — весьма радикальная демонстрация
действительной традиционности японской архитектуры: в книге под
редакцией создателя ряда футуристических проектов нет, за иск¬
лючением предисловия, примеров из сегодняшней практики. Если
сравнить эту книгу с работами Ф. Л. Райта, наиболее «японского»
19 Заказ № 897
из западных архитекторов, различие проступает со всей резкостью.
.Для Райта архитектура значит развитие, прогресс, и, скажем, рабо¬
ты Микеланджело отметаются им напрочь как «неистинные». Если
сопоставить ту же книгу с текстами современных постмодернистов
(см. [6]), для которых прошлое архитектуры выступает как кла¬
довая форм, поддающихся произвольному комбинированию, раз¬
личие не уменьшается: для радикалов «своей» традиции не су¬
ществует. Для авторов же рассматриваемой книги время суще¬
ствует прежде всего в микромасштабе циклических смен сезо¬
нов, смен активности людей, а слово «развитие» для них имеет
не совсем тривиальный в архитектуре смысл: развитие понимания
•окружающего, развитие способности постигать среду.
Интерпретируя очередную рабочую абстракцию — «нусуми»
(букв, «воровство»), авторы пишут следующее: «Понятие „нусу¬
ми” первоначально означало нечто, сохраняемое украдкой, в тай¬
не. Здесь, начиная трактовать его несколько иначе, мы употреб¬
ляем „нусуми” для обозначения имитации окружения через один
его элемент, использования лишь фрагмента композиции для соз¬
дания такой имитации. Первый пример подобной трактовки слова
можно обнаружить в „Записках из кельи” („Камо-но тёмэй”):
„Можно было видеть, как, уступая шаг за шагом, корабль заса¬
сывался (нусуму) песком и лессом”. Вторым примером пусть слу¬
жит выражение „хима о нусуми” — „кража времени” [4, с. 57].
Вновь введение понятия через «показательство», в котором ис¬
торическое время несущественно. «Композиционные элементы нуж¬
даются в постоянной замене и обновлении. Необходимо, чтобы
элементы разных эпох всегда сосуществовали в реальном прост¬
ранстве нашего окружения. Когда преобразование формы проис¬
ходит в одном только направлении и этим обеспечивается единст¬
во облика целого, то такое освоение интервалов между обособ¬
ленными элементами представляет собой „нусуми”» [4, с. 57].
Любопытно: второй фрагмент, следующий в тексте непосред¬
ственно за первым, мог бы в принципе быть написан кем-то из
радикальных эклектиков постмодернизма. Однако, для того чтобы
сн мог быть действительно им написан, оказывается совершенно
необходим и первый фрагмент текста, который за пределами Япо^
нии сегодня маловероятен.
Иными словами, мы рискуем утверждать, что круг мышления
сегодняшнего японского архитектора полнее, а правила работы
при постановке и решении задач, глубина рефлексии по поводу
решения задачи изощреннее, чем это можно найти в современной
международной архитектуре. Разумеется, мы имеем в виду высший
уровень профессионального мастерства. При подчеркивании инди¬
видуальной ценности архитектурной формы мышление японского
архитектора оказывается более объективированным в культурном
смысле, чем мышление его западных коллег, отразившееся в кон¬
цептуальных текстах. Не столь удивительно поэтому, что в прак¬
тике современной японской архитектуры мы обнаруживаем де¬
сять-двенадцать фактур одного материала там, где в европейских
178
или американских постройках их три-четыре. Не удивляет, что
обработка пространственной композиции в определенном ключе
отличается на Японских островах меньшей схематичностью и боль-
шей свободой от самодовлеющего геометризма, чем в междуна¬
родной архитектуре. Нет приблизительности, нет манеры «круп¬
ного мазка» или навязчивой литературности архитектурного за¬
мысла, столь характерных для Европы и США.
Наибольшим реальным достижением японской архитектуры се¬
годня является доказанная ею способность распространить осмыс¬
ленность деталировки композиции, характерной, скажем, для кро¬
шечного «сухого сада», на решение крупного архитектурного ком¬
плекса. Наибольшим интеллектуальным достижением этой архи¬
тектуры представляется ее способность продлить в настоящее
синкретичность «архаического» сознания, коей была отмечена дея¬
тельность далекого прошлого Европы, которую удавалось персо¬
нально возрождать в своей работе Ф. Л. Райту или А. Гауди.
Удивительная живучесть понятия «саби», означающего не
только ржавчину и патину, закрепляющую в форме след ее прош¬
лого, но также изящество и красоту, содержит в себе, пожалуй,,
«формулу» уникальности японской архитектуры сегодня. Именно
эта уникальность и является наибольшим вкладом Японии в эво¬
люцию архитектуры современного мира.
Литература
1. Аверинцев С. С. Поэтика ранневизантийской литературы. М., 1977.
2. Баткин Л. М. Итальянские гуманисты: стиль жизни, стиль мышления. М’.,
1978:
3. Мастера искусства об искусстве. Т. 4. М., 1971.
4. Нихон-но тоси-кукан (Пространство японского города). Под ред. К. Тангэ.
Токио, 1969.
5. «Japan Architect», 1959, № 2.
6. J е neks С. The Language of Post-Modern Architecture. L. Academy, 1981.
7. Tange K. Urbanization and the Japanese Culture.— Change and Continuity;
in Japanese Culture. Tokio, 1965.
Г. Б. Навлицкая
ПРОБЛЕМЫ РАЗВИТИЯ ПОСЛЕВОЕННОГО
ЯПОНСКОГО ГОРОДА
Развитие послевоенного японского города отражает сложные,
неоднозначные и длительные процессы. Первые годы после капиту¬
ляции главной целью городского строительства было в кратчайшие
сроки обеспечить возможно более значительное количество лю¬
дей крышей над головой.
Лишь с конца 50-х годов можно говорить о начальном этапе
планового строительства в японском городе. Однако уже в 50-е
годы встал вопрос: каким быть городу, как совместить требова¬
ние времени — многоэтажное строительство и природные усло¬
вия— зону высокой сейсмичности, традиционный деревянный го¬
род со сложившимся в веках стереотипом жизни и потребность
в крупных промышленных и жилых сооружениях западных стан¬
дартов? Формирование физической структуры (морфологии)
города шло в основном по пути стихийного совмещения традицион¬
ной застройки с создававшимся обычно в центре «деловым» рай¬
оном (нетрадиционное строительство) и хаотическим размещением
многочисленных фабрик и заводов.
В конце 50-х и в 60-х годах японские архитекторы построили
(особенно в центральной части страны) немало интересных и
значительных сооружений, представлявших серьезные достижения
в развитии не только японской, но и мировой архитектуры. Весь¬
ма важно было то, что отмеченные высоким техническим и эсте¬
тическим уровнем сооружения обнаруживали логичное и гармо¬
ничное соединение канонов традиционного наследия и интернаци¬
ональных достижений архитектуры. Результат длительного поиска
этого синтеза обрел зримые черты.
Но как бы ни были велики достижения архитектуры, она не
могла стать радикальным средством разрешения все усложняв¬
шихся городских коллизий — хронического жилищного кризиса,
усугубленного чрезмерной концентрацией населения, трудностей
транспортного обслуживания в условиях растущего города, нако¬
нец, экологического загрязнения.
Известным рубежом в развитии города стали Олимпийские иг¬
ры 1964 г., положившие начало длительному периоду кардиналь¬
ной реконструкции столицы и системы коммуникаций района Кан-
то. Выбор Токио как места проведения Олимпийских игр поста¬
вил вопрос о немедленной реконструкции города, получившего в
наследие от феодального периода хаотичность традиционной за¬
стройки (многочисленные опустошительные пожары смели перво¬
начальное четко организованное размещение деревянных квар¬
талов) .
Уже вскоре после буржуазной революции 1868 г. запутанная
сеть узких улиц Токио стала плохо справляться с транспортной
нагрузкой. Сложившаяся морфология и градостроительные прин-
180
ципы феодального городского образования не соответствовали по¬
требностям развивающегося капиталистического города. Предвоен¬
ные годы, когда почти не выделялись средства на жилищное стро¬
ительство, а также уничтожение почти одной трети застройки во
время второй мировой войны усугубили и без того сложную ситу¬
ацию самого крупного города страны. Проводить Олимпийские
игры практически было невозможно без кардинального и быст¬
рого решения транспортной проблемы (хотя бы ее основных уз¬
лов), без широкого строительства гостиниц и отелей, особенно в
связи с ожидавшимся наплывом туристов. Были внесены значи¬
тельные изменения в строительную практику: снят запрет на пре¬
вышение установленной особым законом высоты строящихся зда¬
ний (31 м), и этим дан ход многоэтажному и высотному строи¬
тельству: в столице поднялось первое в Японии семнадцатиэтаж¬
ное сооружение — гостиница «Нью-Отани».
Перестройку города осуществляли целыми районами, выдержав
изнурительную борьбу с владельцами частных участков (были
выделены государственные ассигнования для выкупа земли).
Реконструкция связывалась со строительством Олимпийского
центра, с созданием крупных диагональных магистралей. К сен¬
тябрю 1964 г. в плотной деревянной застройке были пробиты 22
магистрали, над городом поднялись на бетонных опорах 5 скоро¬
стных автострад. Аэродром Ханэда был соединен со столицей мо¬
норельсовой дорогой, доставляющей пассажиров за 15 минут
вместо полутора часов, как было прежде. Монорельсовая дорога
стала фактически началом плана перестройки транспортной сис¬
темы в центральной части страны.
Второе событие, сыгравшее значительную роль в судьбах япон¬
ского города,— проведение в Осака международной выставки
ЭКСПО-70. Значение выставки для Японии было огромным. Мно¬
го говорилось о том, что ЭКСПО-70 дала толчок широкому гра¬
достроительству и архитектурному обновлению всего Кинки, зна¬
чительно изменила лицо огромного центрального района. Но не
менее серьезное значение, а может быть, одно из важнейших име¬
ли социальные последствия ЭКСПО-70. Главной в этом была
реакция японца на основную идею выставки — город будущего,
воплощенный в конкретные материальные формы экспозиционных
объектов.
Десятилетие, предшествовавшее выставке, явилось для Япо¬
нии периодом высоких темпов экономического роста и бурного
развития урбанизации. Строительство тысяч предприятий, протя¬
нувшихся на десятки километров индустриальных комплексов, за¬
хлестнуло города, и прежде всего Тихоокеанскую зону — террито¬
рию от Токио до Осака. Очень скоро города начали задыхаться от
перенаселенности, дыма, валившего из фабричных труб, выхлоп¬
ных газов, копоти и грязи, толстым слоем ложившихся на город¬
ские крыши и съедавших зелень парков и бульваров. Кварталы
буквально сотрясались от бесконечного грохота и рева транс¬
портных потоков, до отказа заполнивших узкие улицы. Проседала
181
земля под тяжестью бесчисленных предприятий, к тому же спо¬
собствующих дальнейшему опусканию почвы вследствие выкачи¬
вания воды для промышленных нужд, образовались оползни,
разрушавшие заводы и фабрики, мосты и жилые здания, отрав¬
ляли воздух городские свалки. Все эти явления—отрицательные по¬
следствия деятельности человека — были объединены в емкое
понятие «когай», ставшее важнейшим объектом борьбы прогрес¬
сивных сил.
Еще ранее, в начале 60-х годов, с предложениями, которые
прозвучали как долгожданная формула выхода города из кри¬
зисного состояния, выступила группа архитекторов-метаболистов.
Суть выдвинутой ими теории заключалась в системной архитек¬
турной организации города в целом и каждого входящего в не¬
го отдельно взятого сооружения. Градостроительное содержание
концепции — системность пространственной организации горо¬
да, так же как ее архитектурная часть, опиралась на аналогию,
которую эти архитекторы видели в законах органического мира.
Циклическая последовательность стадий его развития, как они
считали, свойственна и человеческому обществу.
Символическим воплощением теории метаболистов была «рас¬
тущая структура» с ее принципом незавершенности. В градостро¬
ительном контексте «растущая структура» представляла систему
коммуникаций, несколько параллельных магистралей, образую¬
щих своеобразный «ствол», «ось общественной жизни», на кото¬
рую как бы нанизывались звенья транспортного сообщения менее
крупного значения.
Концепция метаболизма ориентировалась на активное исполь¬
зование достижений западной архитектуры, в том числе рациона¬
листических приемов в архитектурных решениях, а также принци¬
па многофункциональности в использовании сооружений, что, а
свою очередь, диктовало широкое обращение к новейшим техни¬
ческим достижениям. Ориентация на постоянное изменение «роста»
всего организма (города и сооружения) объединяла в единую сис¬
тему элементы постоянные и нестационарные, меняющиеся в со¬
ответствии с потребностями общества.
В то же время откровенный техницизм «растущей структуры»
обнаруживал очевидную обращенность к традиционному принци¬
пу соединения завершенности архитектурной композиции и ее
постоянной готовности к дальнейшему развитию. Примером этого*
служит «текущее пространство» интерьера японского национально¬
го дома, постоянно меняющееся при помощи ширм, фусума (раз¬
двигающиеся перегородки) и сёдзи (раздвигающиеся стены), а
также и промежуточное пространство внутренних двориков, эн-
гава (веранды), гармонически соединяющее внешние и внутрен¬
ние объемы здания. На градостроительном уровне это обязатель¬
ная смена храмовых сооружений через 20 лет, наконец, сама сто¬
ечно-балочная конструкция национального дома, рассчитанная на
возможно быстрое возрождение в специфических природно-кли¬
матических условиях Японии (частые землетрясения, тайфуны).
182
Однако градостроительные претензии метаболистов не учиты¬
вали специфики развития градостроительства в условиях хаотич¬
ности капиталистической экономики. Метаболистическое «дерево»
с мощным «стволом», образованным транспортными артериями,
казалось им панацеей от всех бед, формулой социальных и фи¬
зических параметров городского образования, созданием системы,
с помощью которой можно преобразовать хаос, приступить к ле¬
чению «больного» города. Естественным и логичным выглядело
то, что именно транспортные коллизии были положены в основу
разрешения комплекса городских проблем. Провозглашение гря¬
дущего городского образования как грандиозного мегалополиса и
оптимистический лозунг К. Тангэ «Не бояться города и идти ему
навстречу» представлялись вполне закономерными.
В 1960 г. К. Тангэ опубликовал основанный на метаболисти-
ческой концепции «План перестройки Токио». Однако этот план
строительства города в бухте, предполагавший разрешить жи¬
лищную проблему путем переселения сюда 5 млн. (из 10 млн.)
жителей, в силу своей необычайной грандиозности мог рассмат¬
риваться только как весьма отдаленная социальная и градострои¬
тельная перспектива. Несмотря на, казалось бы, найденное сое¬
динение высокой технизированности в градостроительной систе¬
ме с подчеркнутой традиционностью материальных структур, во¬
площающих специфически японское образное мировосприятие
(блоки кварталов располагались в косых, наклонных стенах гро¬
мадных конструкций, напоминающих древние японские жилища),
наиболее близкими к осуществлению оказались не те части про¬
екта, которые давали кардинальное решение основных, прежде
всего социальных, городских проблем, а техническая сторона про¬
ектирования, предполагающая локальные, гораздо меньшие по
объему осушительные работы в бухте и возведение искусственных
островов на сваях.
Не хватало территорий для дальнейшего расширения промыш¬
ленного комплекса в Тихоокеанской зоне, поэтому уже в середи¬
не 60-х годов в Осакской и Токийской бухтах, в заливах Кобэ и
Нагоя стали создаваться искусственные территории для промыш¬
ленных целей, размещения новых предприятий, и, следовательно,
в силу продолжающегося загрязнения шло усугубление и без то¬
го кризисной экологической ситуации.
Линия скоростной железной дороги — Синкансэн — единствен¬
ное, что из всей грандиозной системы метаболистического «дере¬
ва» в «Плане перестройки Токио» нашло конкретное воплощение
в строительстве 60-х годов. Однако эта дорога, рассматривающая¬
ся как первая линия метро будущего грандиозного, девяносто¬
миллионного мегалополиса Токайдо, была лишь одной нитью из
проектируемого мощного «ствола» параллельных транспортных
магистралей, который должен был стать организующим началом
в бесформенном и бескрайнем городском массиве. Пусть даже
технически совершенное решение важного, но локального транс¬
портного вопроса не давало рецепта уничтожения социальных
183
коллизий городского образования. Конечно, связь между важней¬
шими районами страны улучшилась. Кроме того, проведение ли¬
нии суперэкспресса стало началом строительства целой систе¬
мы скоростных шоссе — Томэй, Мэйсин, Хансин и др., однако не
явилось ни обещанным спасительным методом разрешения кри¬
зисной ситуации, ни методом формирования нового, свободного от
прежних недостатков города.
Словом, то, что провозглашалось прогрессивным и естествен¬
ным, —динамическое и бескрайнее разрастание большого города
в действительности оказалось утопической посылкой, а не ориен¬
тацией на жизненную реальность. Впрочем, «План перестройки
Токио» сразу не встретил однозначного отношения и в кругах
архитектурной общественности. Немало было среди нее и таких
представителей, которые оценивали его лишь как экстравагант¬
ный проект талантливого архитектора.
Десятилетие, прошедшее со времени опубликования плана, не
дало подтверждения тому, что К. Тангэ казалось правомерным,—
росту города как самоценности и его оптимистическому движе¬
нию к девяностомиллионному мегалополису. Более того, кризис
городского образования, особенно в Тихоокеанском промышлен¬
ном поясе, усилился. Загрязнение окружающей среды возросло
настолько, что в июле 1970 г. произошло событие неординарного
значения не только для Японии, но и для всего мира: сильнейшее
заражение воздуха 1 в Токио и в окрестностях столицы привело к
отравлению нескольких тысяч человек. Япония оказалась первой
страной в мире, вступившей в так называемую вторую стадию за¬
грязнения окружающей среды, когда уже возникают необратимые
явления в человеческом организме.
Это событие можно поставить в один ряд с таким трагическим
испытанием, перенесенным японцами впервые в истории челове¬
чества, как атомная бомбардировка. А то, что подобное бедствие
было следствием кризисного состояния города, вызывало пре¬
дельно обостренный интерес к проектам будущего города.
Таков был своеобразный социально-психологический «анам¬
нез», с которым японец пришел на ЭКСПО-70.
Выставку посетило огромное количество людей. Вся Япония
словно стронулась с места: ехали с детьми и стариками со всех
концов страны, везли инвалидов в колясках, приводили слепых,
которым подробно рассказывали об экспозиции.
Жители Японских островов всегда отличались большой мо¬
бильностью, так же как и стремлением к знаниям и любознатель¬
ностью: даже школьные программы предполагают обязательные
экскурсии по стране и знакомство с природой, с важнейшими
культурно-историческими памятниками, составляющими гордость
нации. Так что неиссякаемому потоку жителей страны — устрои¬
тельницы выставки не приходилось поражаться. Удивительной бы¬
ла их реакция на экспозицию, ошеломившая представителей мно¬
гих иностранных. павильонов. Экспозиция, задуманная как бест¬
селлер, которая, по всем расчетам, должна вызвать максимальное
184
внимание, привлекала всех... но не японцев. Скользнув равнодуш¬
ным взглядом, они проходили мимо и надолго застывали перед са¬
мыми обычными, «промежуточными», с точки зрения персонала
выставки, объектами экспозиции.
Почему так происходило? Что было интересно для них в маке¬
тах деревянных коттеджей Франции и Англии, фотографиях и
цветных слайдах различных кварталов, скверов, улиц городов
Австралии, Канады, Италии? Что могло привлекать в безыс¬
кусной картине семейных выездов на природу, праздничных шест¬
вий, обыденного труда на фермах, на промышленных предпри¬
ятиях?
Однако было ясно, что внимание к этим камерным уголкам
экспозиции не случайно, а скорее целенаправленно. Японец не
только подолгу рассматривал, но, видимо, что-то вычислял, прики¬
дывал, сопоставлял. Потом, уже после закрытия выставки, стало
очевидным, что самое большое внимание уделялось тому, как жи¬
вет, как ощущает себя человек в урбанизированном мире с его
стремительным насыщением техникой и ускорением темпов жизни.
Экспозиции разных стран оценивались с точки зрения основ¬
ных стародавних принципов национального мировосприятия: че¬
ловек и созданный им мир, человек и природа, мироздание.
Сверкающий, ошеломляющий город будущего2 правил свое
шумное торжество. В то же время в грохоте музыки, в театрали¬
зованной феерии японец осуществлял незаметную работу: шла
проверка профессиональных концепций и социальных установок,
всего того, что предлагалось ему в качестве урбанистического бу¬
дущего. Наглядность городских структур и, что более важно, ори¬
ентиров грядущего образа жизни рождала все возрастающее отри¬
цание этого города, его холодной, механистической, бездушной
сущности.
С древности для мышления японца было характерно восприя¬
тие города как организованной и развивающейся системы посе¬
ления. Кроме того, как отдельные сооружения, так и городская
застройка в целом имели не только чисто практическое значение,
они являли собой знак, символ, воплощающий определенный
смысл, эмоциональную и философскую нагрузку. В древности и
раннем средневековье город выражал универсальные космогони¬
ческие принципы, четкая система его структуры совпадала с
построением буддийской иконы мандала — своеобразной схемой
вселенной. Средневековый город с находящимся в центре фео¬
дальным замком символически отражал представления как о ми¬
ре, так и об общественной иерархии.
Воплощение мировоззренческого смысла японец искал и в об¬
лике павильонов — в сложных сооружениях, представленных как
город будущего. Выводы, к которым приходил он после знаком¬
ства с этими безжизненными, «машинными» сооружениями, были
неутешительны. Новый город отрицал все характерное не только
для традиционного строительства, но и для всего образа жизни
японца. Нарушение взаимоотношений человека и природы, прин¬
185
ципа гуманистичности в строительстве, создание города, лишен¬
ного протяженности во времени,— вот что в восприятии японца
стало знаком, символом новой городской системы.
Метаболистические концепции не оказали серьезного влияния
на градостроительную практику Японии.
В 70-е годы своеобразным символом будущего в урбанизации
страны стал Осака — Осака, а не Токио, который в это время,
как столица, оказался в лучших условиях, чем Осака и Нагоя —
центры огромных промышленных зон (Кансайской и Тюкё).
В Токио выводятся за пределы города промышленные пред¬
приятия, учебные и научные институты и учреждения, создаются
парки, намывные зеленые зоны и зоны отдыха в бухте. Столица
(после критической ситуации 1970 г. в области загрязнения среды)
оказалась по сравнению с Осака в известной мере в обстановке
повышенного внимания.
Крупный индустриальный и в то же время многофункциональ¬
ный центр, Осака демонстрирует сегодня однозначную перспекти¬
ву развития, картину будущего для городов, перешагнувших полу¬
миллионную отметку в количественных показателях населения.
Если градообразующие факторы для подобных городов в каждом
отдельном случае, возможно, и будут различны, то общее разви¬
тие морфологии, формирование чисто архитектурного облика в том
или ином объеме, вероятнее всего, будут воспроизводить харак¬
терные черты крупнейшего города страны.
Осака показывает сегодня активное развитие процесса синте¬
за культур, в том числе существование и взаимодействие таких
явлений в культуре, как интернациональные, национальные и ре¬
гиональные. Это четко проявляется как в формообразовании со¬
временной архитектуры города, так и в общей стилевой характе¬
ристике строительства последних лет.
На развитие японского жилого и культового строительства в
древности оказало влияние зодчество соседних стран — Китая, Ко¬
реи, стран Юго-Восточной Азии. Японская строительная традиция
чрезвычайно активно вбирала региональные влияния и перера¬
батывала, переплавляла их в процессе социального опыта поко¬
лений. В данном случае, как это вообще типично для истории ми¬
ровой культуры, при соприкосновении разных национальных
культур в рамках одного историко-культурного региона не проис¬
ходило слома самобытной системы средств и приемов художест¬
венной выразительности. Влияние материковой культуры не уни¬
чтожило национального своеобразия японской строительной тради¬
ции, не привело к смене профессиональных средств.
Иное происходит сейчас. Характер контактов между различ¬
ными историко-культурными регионами стал настолько динамич¬
ным и всеобъемлющим, что нередко говорят об унификации явле¬
ний культуры в мировом масштабе (архитектурных форм, орга¬
низации предметной среды и ее отдельных элементов и т. д.).
Интернациональное сосуществует в культуре стран Востока, всту¬
пает во взаимодействие как с региональным, так и с национальным.
186
Правда, необходимо учитывать, что в этом сложном процессе,
особенно в формировании города и его архитектурного облика,
все более обнаруживается влияние технических, индустриальных
средств.
«Помимо этнических традиций,— пишет известный советский
японист С. А. Арутюнов,— в еще более широком плане существу¬
ют традиции регионально-эпохальные... На протяжении двух по¬
следних веков одной из важнейших традиций такого рода была
все более широко распространяющаяся ориентация на урбаниза¬
цию и индустриализацию всех сторон жизни, охватывающих как
производство, так и потребление» [1, с. 99].
Индустриальный облик Осака стал своеобразным наглядным
примером смены знаковой системы японского города. Значитель¬
ную часть застройки городского образования, имеющего многове¬
ковую историю, выросшего в районе формирования богатейших
культурных традиций, представляют сооружения интернациональ¬
ного облика. Это прежде всего относится (как и в других крупных
городах Японии) к центральным районам. Влияние прежней худо¬
жественной системы в облике города явно проявляется только в
декоре — яркой, пестрой, сугубо традиционной, несмотря на со¬
временность технического исполнения, рекламе. Храмы, культурно¬
исторические памятники (Осакский замок и др.) все больше на¬
чинают представлять лишь отдельные вкрапления в многоэтажную
застройку. Массив двухэтажных деревянных домов активно за¬
меняется «данти» (микрорайоны) с многоэтажными бетонно¬
блочными зданиями «апато». Окраинные районы (соединенные ре¬
гулярным сообщением с центром) все шире начинают занимать
«оазисы» частного индивидуального строительства, рассчитанно¬
го на высокообеспеченные слои населения. Здесь традиционный
двухэтажный дом строится из нетрадиционных материалов и
оснащен новейшими техническими достижениями.
Меняется и торговый район: шумный, пестрый в старом городе,
как правило, многофункциональный (торгово-увеселительный),
он приобрел большую, чем раньше, мобильность — многоэтажные,
солидные «депато» (универмаги) размещаются и в центральной
части города, и на окраинах, в микрорайонах, занимают огром¬
ные площади в подземных и наземных торгово-зрелищных
кварталах.
Конечно, при этом нельзя забывать, что доминирование архи¬
тектуры интернационального облика отражает большие перемены,
происшедшие в общемировом строительстве. Значительные изме¬
нения претерпели как технология строительства, конструкции и
материалы, так и в целом архитектурное проектирование отдель¬
ного здания и города, в котором значительную роль стали играть
научно-рационалистические приемы. То, что раньше рассматрива¬
лось как чисто технические средства, теперь стало закономерным
явлением, частью художественной культуры, нередко очень ярко
•и образно интерпретирующей национальное своеобразие традици¬
онного строительного наследия.
187
Лучшие варианты реконструкции центра Осака и строительст¬
во городов-спутников, таких, как Порт-таун, Тоёнака, Сэнри, го¬
родов соседней с Осака префектуры Хёго, возведенных на искус¬
ственных территориях (Асия, Порт-Айленд и Рокко-Лэнд), а также
городов — спутников Токио ориентированы на интернациональную
систему организации жилых зон. Это — многоэтажное строитель¬
ство из нетрадиционных материалов, объединение зданий — жи¬
лых и общественного назначения — в микрорайоны, расположение
многоэтажных корпусов в свободной планировке, стандартная для
подобного градостроительного решения транспортная схема, увя¬
занная с общегородскими коммуникациями. Происходит изме¬
нение основных характеристик городской структуры, идет очевид¬
ное движение к смене своеобразного генетического фонда и кода
города.
Архитекторы Запада обычно отмечают отсутствие архитектур¬
ного и стилевого единства, градостроительной целостности в фор¬
мировании японского городского образования. Действительно, это
замечание справедливо для конца XIX в., а также первого деся¬
тилетия после второй мировой войны, когда бесплановое размеще¬
ние в застройке промышленных предприятий и многоэтажных зда¬
ний западного облика привело к слому традиционной морфоло¬
гии города.
Пространственная организация, первичный план средневеково¬
го города (прежде всего призамкового), как правило, точно опре¬
делялись природно-климатическими условиями и топографией
местности. В то же время город имел четкие структуру и архи¬
тектурную организацию и был, как говорится, точным слепком
социального среза общества. Карты средневековых городов, изо¬
бражения последних на ширмах, ксилография направления укиё-э
с колоритными сценами городской жизни представляют средневе¬
ковый город как компактное, соразмерное человеку и его жизни
поселение. Пространством социальной активности в этом городе
была не столько улица (хотя при отсутствии площадей она игра¬
ла большую роль), сколько территория квартала — вместилище
специфических систем социальных связей (соседские общины, раз¬
нообразные организации, большие семьи и т. д.).
Однако историческая эволюция, особенно развитие индустриа¬
лизации и урбанизации, привела к многочисленным и карди¬
нальным изменениям в микромире города, в том числе и его гра¬
доформирующих факторов.
Послевоенный город оказался перед рядом трудноразрешимых
практически проблем. Тысячи промышленных предприятий, вос¬
станавливавшихся и строившихся после войны, и традиционный, по
существу, сохранивший феодальную структуру город, строительст¬
во на западный манер и бескрайние деревянные кварталы — каж¬
дый из этих важнейших «слагаемых» требовал как своего особо¬
го места, так и объединения в единое целое.
Начатое в 50-х годах XX в. возведение отдельных ^обществен¬
ных сооружений вне всякой связи с городской средой отражало
188
условия послевоенной Японии (не хватало средств, не было градо¬
строительных планов и т. д.), в то же время оно выражало пря¬
мое влияние общемировой архитектурной практики строитель¬
ства единичных и уникальных сооружений. Появление микроми¬
ра этих сооружений — общественных центров, ратуш, спортивных
сооружений и музеев — не означало трансформации городской
системы и создания единого архитектурного целого.
Именно это — перестройку городов, попытку градостроитель¬
ными и архитектурными средствами разрешить комплекс сложней¬
ших социальных проблем капиталистического города — предпола¬
гал «План перестройки Токио» К. Тангэ.
Десятилетие, прошедшее с опубликования «Плана перестрой¬
ки Токио», и представленная на ЭКСПО-70 реально действую¬
щая модель метаболистического города выявили ложность мета-
болистических посылок, психологическое неприятие «города-меха¬
низма», «города-монстра» и привели в конечном счете к отказу
от мегалополиса как основной перспективы урбанизационного
развития страны.
Середина 70-х годов была отмечена широким строительством
городов-спутников, реконструкцией обширных районов крупней¬
ших городов (прежде всего Токио и Осака). И на страницах
западной печати появились утверждения, что коллизия, возникшая
на японской почве, и прежде всего в японском городе, в результа¬
те сложного многопланового взаимодействия культур Востока и
Запада, обрела основу разрешения или даже практически разре¬
шена внеархитектурными, по сути дела, средствами. Закономер¬
ные потребности развивающегося современного города высоко¬
развитой индустриальной страны сделали необходимым как мно¬
гоэтажное строительство, в том числе и жилое, так и интернацио¬
нальные стандарты быта. Таким образом, признаются необходи¬
мость и правомерность смены модели города.
В действительности процессы, характерные для современного'
японского города, гораздо сложнее. Прежде всего большим горо¬
дом не исчерпываются объемность и многоплановость урбаниза¬
ции. Есть еще города средние и малые, которые по характеру со¬
циальной и физической структуры в большинстве своем традици¬
онны.
Но и притом, что западное строительство начинает занимать
все более значительное место и идет изменение морфологии горо¬
да, вряд ли приемлемо видеть в этом завершение диалога между
традиционным и интернациональным в культуре, тем бо¬
лее признание победы последнего. Японцам свойственно бережное
отношение к культурному наследию, ко всему укладу жизни, пре¬
емственность, традиционность характерна и для сферы общест¬
венной жизни. Психологический стереотип организации жилища
одинаков как у японца, живущего в крошечной квартирке «апа¬
то», так и у жителя многокомнатных кооперативных квартир или
частных — в национальном стиле — особняков, усовершенствован¬
ных техническими достижениями века. Основа различия здесь
189е
классовая, а не в том, что западные стандарты завоевали большую
предпочтительность.
Многое в строительстве, в том числе в тщательно спланиро¬
ванных городах-спутниках, оказывается не соответствующим при¬
вычным жизненным стереотипам японца. Недостатки городов-
спутников в полной мере проявились и на японской земле. Нару¬
шение демографической картины (молодые семьи, отсутствие
стариков), как и на Западе, привело к тому, что здесь особенно
массовые масштабы приобрело распространение «детей-ключников»
(кагико), в ожидании возвращения родителей с работы гуляющих
с ключом на шее.
Не менее серьезными последствиями стали разрушение соци¬
альных связей, свойственных прежнему японскому городу, паде¬
ние социальной активности в новых городских образованиях. Мик¬
росреда разнообразных соседских организаций, характерными чер¬
тами которых являлись взаимопомощь, социальный контроль и
групповая дисциплина, сменилась современными (но удивитель¬
ными для Японии) взаимоотношениями в многоквартирном доме,
где нередко соседи по лестничной клетке не знакомы друг с
другом.
В первые послевоенные годы правительственная политика со¬
действовала распаду большой феодальной семьи «иэ» и возник¬
новению малых, нуклеарных семей, состоящих из двух поколений
(дети и родители). Восстановление экономики, широкое промыш¬
ленное строительство требовали огромного количества рабочих рук,
и миграция «вторых и третьих» сыновей из крестьянских семей в
город соответствовала направлению государственной политики. Но
за прошедший с тех пор период социальные установки правитель¬
ственных программ кардинально изменились. Ориентация на се¬
мью из трех поколений стала очевидной и отражается в ряде
разнообразных документов.
Так, в материалах Совета долгосрочного планирования при То¬
кийском муниципалитете, представленных на рассмотрение мэра
С. Судзуки в процессе обсуждения плана развития столицы в
августе 1981 г., говорится о необходимости «переоценки роли
семьи и возрастающем ее значении». Отмечается, что в условиях
продолжающегося увеличения количества нуклеарных семей за¬
бота о стариках и воспитание детей, т. е. те функции, которые
раньше выполняла феодальная семья, «теперь перекладываются
на социальные организации» [10, с. 2]. В рекомендациях муници¬
палитета от 29 сентября 1982 г. по жилищному строительству в
столичной зоне подчеркивается приоритет в финансировании тех
проектов (прежде всего частного характера), которые рассчита¬
ны на размещение семей, состоящих из трех поколений [10, с. 2].
Кроме того, разнообразные, в том числе и статистические, ма¬
териалы последних лет отражают определенное направление госу¬
дарственной политики — интенсификацию социального контроля,
расширение его сферы и функциональной направленности через
восстановление всеохватывающей сферы неформальных контактов,
190
возрождение в новых условиях традиционных социальных струк¬
тур, характерных для японского города.
Функционирование современного сложного общественного про¬
изводства впрямую связано с дееспособностью рабочей силы, за¬
висит от уровня ее квалификации и мобильности. Но увеличение
прибылей монополистического капитала оплачивается все возра¬
стающим расходованием сил работающего. В последние десятиле¬
тия фирмы уже не довольствуются разнообразными возможностя¬
ми модернизации производства, обеспечивающей неуклонный
рост прибавочной стоимости через дальнейшее усиление интенси¬
фикации труда. В механизм стимулирования трудовой активности
включается использование творческого потенциала личности. Есте¬
ственное желание человека хорошо работать и получать от этого-
удовольствие, потребность в творческом труде, даже настроение,,
психический настрой работника рассматриваются компаниями
как возможности для реализации программы всемерного исполь¬
зования умственных и физических резервов персонала. Все боль¬
шее значение при этом придается воспитанию трудящихся в нуж¬
ном предпринимателям духе посредством реконструкции традици¬
онных типов неформальных связей и сообществ, межличностных
отношений в производственном процессе.
Государственная политика в области образования и воспита¬
ния японца, использование религиозных воззрений, целый комп¬
лекс теорий (об особом «коллективизме» японцев, «семейных» от¬
ношениях на предприятиях, о «ценности жизни», о «самоусовер¬
шенствовании» и т. д.) призваны сегодня содействовать не только
стабильности капиталистического строя, но и непрерывному повы¬
шению производительности труда.
Огромное внимание, уделяемое данной проблеме правящими
кругами страны, объясняется прежде всего тем, что в последние
10—15 лет под влиянием буржуазного Запада, а также меняющих¬
ся условий жизни происходит болезненная и все ускоряющаяся
ломка традиций практически во всех сферах общественного бытия.
Это находит свое выражение и в усилении индивидуалистских, по¬
требительских настроений, обнаруживающихся в ходе опросов на¬
селения, и в изменении семейных отношений японцев, морали и*
нравственности молодежи, разрушении традиционных соседских
связей и т. д. В определенной степени подобные перемены оказы¬
вают сдерживающее воздействие на трудовую отдачу трудящихся,
часть которых не видит, как прежде, главного смысла жизни ис¬
ключительно в работе.
Попытка конструирования на традиционных принципах некое¬
го «социального содружества», «социальной гармонии» (ва) от¬
четливо просматривается и в проектах структуры города. Так,
в планах реконструкции старых городов и строительства новых
микрорайонов и городов-спутников значительная роль в органи¬
зации единого социально-психологического климата района отво¬
дится прежде всего разнообразным общественным организациям.
В первые послевоенные десятилетия государственная политика раз-
I9U
решения жилищного кризиса в процессе переселения жителей ста¬
рых, деревянных кварталов приводила в существенной мере к сти¬
хийному складыванию социального состава новых районов. В
последние годы активное стремление препятствовать возникнове¬
нию социальной разобщенности в новых районах привело к попыт¬
кам реконструкции на современной основе традиционных форм
физической и социальной организации японского города и дерев¬
ни. К подобным примерам можно отнести ориентацию на восста¬
новление в той или иной степени структуры средневекового го¬
родского образования с социально активной территорией квар¬
тала. При этом акцент переносится, естественно, не на чистое вос¬
производство старой морфологической схемы, а на реставрацию
тех моментов системы расселения, которые должны (как предпо¬
лагается) обеспечить максимальное возрождение соседских связей.
Подобный пример сегодня — проект восстановления в новых
городах компактного жилого блока-квартала, который разрушает¬
ся схемой микрорайонов со свободной планировкой. Шесть двух¬
трехэтажных домов (по три напротив друг друга) образуют
замкнутую систему (муко сан рёдонари), фактически вое*
станавливающую практику создания «соседства» — пространств со-
циальной активности (кайвай), характерных для старого города.
Неформальным, межличностным отношениям отводится значи¬
тельная роль в организации жизненной практики внутрикварталь¬
ной единицы. Предполагается, например, что в системе «муко
сан рёдонари» можно воспроизвести практику воспитания молодо¬
го поколения («всем миром»), характерную для большой фео¬
дальной семьи «иэ»: в новых городских общностях несколько се¬
мейных пар поочередно могут присматривать за детьми. Немало¬
важен здесь расчет и на то, что в коллективной атмосфере
будет успешнее проходить социализация ребенка. Фактически
речь идет о возникшей необходимости внесения определенных кор¬
рективов в воспитание молодежи, формирования новых стереоти¬
пов социального поведения (проявление еще большей лояльности,
не только приверженности группе, но и полной идентификации с
целями и задачами государственной политики). Существует рас¬
чет на то, что одинаковые требования, идентичная система идеа¬
лов и мотиваций при постоянном социальном контроле в жизнен¬
ной практике должны привести к формированию личностей, спо¬
собных и готовых осуществлять определенный, нужный государ¬
ству тип этических связей между индивидом и обществом.
На примере проектов новой морфологии города это ориента¬
ция на воспитание молодого поколения с отсутствием аутсайде¬
ров, лиц, стоящих на социальной обочине, вне системы закрепле¬
ния неразрывными связями с группой и групповым мышлением.
В разнообразных научных исследованиях последних лет —
демографических, экономических, социологических — активное
внимание уделяется эволюции и месту в культурном комплексе
традиционного жилища японца. Крестьянский дом (минка), имею¬
щий разный в соответствии с районом распространения облик,
192
стал предметом исследования архитекторов (см. [8]) и социоло¬
гов, пытающихся извлечь как из его архитектурно-конструктив¬
ной схемы, так и из социальной практики все рациональное и
приемлемое для быта урбанизированной Японии. Японское жили¬
ще— постоянная экспозиция в Государственном этнографическом
музее в Осака — используется для разработки проектов прост¬
ранственной организации разнообразных видов новой застройки.
Основные черты замкнутой усадьбы, характерной для префек¬
туры Нара (ямато мунэ дзукури) и юго-запада страны (футаму-
нэ дзукури), с разными вариантами расположения зданий основ¬
ной и боковой ветвей семьи (хонкэ и бункэ) можно узнать в про¬
ектах мало- и среднеэтажного строительства в новых кварталах го¬
родов из «ожерелья» Осака — Такасэ, Амагасаки, Ако, Ниси-
ваки. Особое внимание привлек крестьянский дом (минка), харак¬
терный для горных районов Тояма (кацусё дзукури). Исследует¬
ся не только конструктивная схема огромного, фактически четы¬
рехэтажного сооружения, вмещавшего нередко до 40 человек,
но и вся пространственная организация территории, осуществляв¬
шаяся обычно с предельной рациональностью. Тяжелым трудом
отвоеванная у гор земля чрезвычайно ценилась, и большая ее
часть использовалась для земледелия. Поэтому вся большая се¬
мья располагалась здесь, в отличие от равнинной усадьбы, в од¬
ном доме. С точки зрения современных потребностей представля¬
ет интерес и анализируется и внутренняя организация такой
усадьбы. В частности, социальная значимость распределения по¬
этажного пространства между главной и боковыми семьями, диф¬
ференциация в использовании площади исследуются как отраже¬
ние сложившихся стереотипов традиционной социальной практики.
Немаловажный интерес представляет также анализ формиро¬
вания и действия своеобразного механизма связей и контактов, ме¬
ханизма соединительно-психологической совместимости, обеспечи¬
вающей функционирование такой значительной по размеру соци¬
ально-экономической общности в весьма ограниченных пространст¬
венных рамках.
К экспериментам с использованием традиции можно отнести
и строительство Цукуба — научного центра вблизи столицы, где
разноэтажные здания институтов (современные сооружения из же¬
лезобетона) объединены традиционной садовой архитектурой, а
торговый центр построен с учетом структуры и общего характера
традиционного торгового района. Разнообразные типы простран¬
ственной организации, характерные для традиционного городско¬
го образования, используются при реконструкции провинциальных
городов вокруг Осака и Кобэ, таких, как Масай, Такасаго, Тоёока,
Какогава, Каваниси и др.
Можно предположить, что подобные поиски вариантов форми¬
рования нового города (кстати, не всегда удачные) будут расши¬
ряться, но уже сейчас очевидно, что основа их — обращение к на¬
циональному культурному наследию, к «копилке» традиционных
ценностей нации.
13 Заказ № В97
193
В развитии современного японского города, в формировании его
топографии немалую роль играет активное использование техниче¬
ских достижений. В первую очередь это относится к созданию ис¬
кусственных территорий — осушению мелководных частей при¬
брежной морской зоны или частей озер, например Хатирогата на.
севере Хонсю.
Широкие работы по искусственному наращиванию морского
побережья, осушению прибрежных частей заливов дали значи¬
тельные результаты уже к концу 60-х годов. В середине же 70-х
годов общая береговая протяженность так называемых артифика-
ционных территорий (намытых и на сваях) достигла внушительной
цифры —10710 км. Это составляет почти половину (41,4%) всей
прибрежной зоны страны (26 539 км).
Еще более контрастна цифровая картина подобных работ для
Осака. Все естественное побережье Осакской бухты к началу
70-х годов составляло около 2,5 км, в то же время протяженность
рукотворного была 118,4 км. При этом полностью искусственная
территория на сваях составляла 97,4 км.
По процентному соотношению естественного и искусственного
побережья Осака занимает уникальное место в стране: нет другой
такой префектуры, где бы протяженность естественного побережья
занимала 2,1 %, а искусственно созданного — 97,9%. В бухте Исэ
природный берег составляет 7,9%, а артификационный — 92,1 %,
Токийская бухта имеет соответствующую пропорцию—10,5 и
89,5 %, побережье Фукуока — 10,1 и 89,9 % [4, с. 19].
Однако все это не решает городских проблем современной Япо¬
нии, тем более что свыше 70 % артификационных территорий ис¬
пользуется для размещения промышленности. В то же время, не¬
смотря на активную роль архитектуры в изменении топографии го¬
рода, не архитектурные поиски, как бы интересны или разнообраз¬
ны они ни были (от функционалистских сооружений до экспери¬
ментов постмодернистского направления конца 70-х годов), оп¬
ределяют судьбы современного города. Определяющую роль игра¬
ет характер разрешения целого комплекса социальных проблем
на уровне разных планов городского образования.
Изменение генетического фонда города оказывается напрямую
связанным с социальными последствиями градостроительной по¬
литики. Жизнь японца в многоэтажных «апато» стала объектом
исследования целого ряда представителей современной японской
художественной литературы. Возникла «литература многоквартир¬
ных домов», обнаруживающая определенную негативную реакцию
на многоэтажные бетонные «апато» и «данти», показывающая
своеобразный слом эмоциональной системы, связанной с традици¬
онными стереотипами жизненной практики.
Современное жилое и общественное строительство выявляет
новые тенденции как в развитии общегородской структуры, так и
в интерпретации жилой и производственной сфер.
В 1972 г. по проекту архитектора Курокава в центре Токио1
был построен жилой дом «Накагин» — две железобетонные башни-
194
шахты (система обслуживающих коммуникаций) с навешенными
на них однокомнатными жилыми ячейками. Сто сорок подобных
«скворечен» с габаритами 4,2X2,6X2,5 м были изготовлены на за¬
воде вместе со встроенной мебелью и технической «начинкой» —
теле-, видео- и стереосистемами и ЭВМ, выведенной на общеин¬
формационную сеть. Архитектурный и художественный образ «На¬
катин» вызывает противоречивые чувства Нельзя не увидеть свое¬
образную красоту метаболистической «растущей» структуры, под¬
черкнутую современность форм и в то же время традиционную
ориентированность на незавершенность, так же как и несомнен¬
ную экономичность здания в использовании дорогостоящей город¬
ской территории. При этом очевидно и другое — механистическая
бездушность здания. Словно собранное из кубиков детского кон¬
структора, оно воспринимается всего лишь как рационалистический
прием проектирования, подчеркивающий откровенную технизиро-
ванность форм. Это тем более очевидно, что для японца нацио¬
нальный дом всегда связан с эмоциональным осознанием его не
только как части мира, природы, но и как сферы, оправданной
социально-психологически.
«Накагин» нередко оценивается как экстравагантный архитек¬
турный эксперимент и как дорогое развлечение для состоятель¬
ных столичных жителей, которые могут позволить себе купить вто¬
рое жилище.
В действительности его значение более весомо. В развитии по¬
слевоенного города, в формировании его архитектурного облика
было несколько этапов, своеобразным символическим выражением
которых стали отдельные сооружения. Таким в 50-х годах было
здание «Харуми» в токийском районе Минато, положившее нача¬
ло широкому бетонно-блочному строительству многоэтажных «апа-
то»; в 60-е годы — здание Центра средств массовых коммуника¬
ций в г. Кофу (префектура Яманаси) — воплощение метаболисти¬
ческой концепции.
«Накагин» тоже символ. Символ 70—80-х годов, который, одна¬
ко, требует не столько архитектурной (в постмодернизме последне¬
го десятилетия немало оригинальных примеров), сколько социаль¬
ной оценки. «Электронные жилища» «Накагин» — это наметка,
первый пробный шаг к «информационному обществу», претенци¬
озно рекламируемой «технотронной эре» Японии, очевидная схема
•социального стереотипа будущего города.
Трудно представить всю широту и непредугаданность социаль¬
ных последствий научно-технической революции в Японии. Элект¬
ронный «Накагин», где жизнь человека закодирована в жилище
в качестве компонента функциональной программы,— определен¬
ная информация об этом. Это своеобразная проекция города с
морфологией, предполагающей надомное производство, с возмож¬
ным разрешением многих городских проблем, в том числе и транс¬
портной, но и с жесткой заданностью жизненного цикла человека,
своеобразной «заячеенностью» общества, где строго определено
место каждого.
13*
195
Такими, по существу, видятся город и общество авторам раз¬
личных проспектов, прогнозов, появляющихся в японской печати
и, как правило, представляющих попытку предугадать последствия
широкого развития электронной технологии и автоматизации про¬
изводства.
Один из подобных прогнозов — «День из жизни Судзуки» [8а,
с. 437—444] в беллетризованной форме представляет жизнь се¬
мьи японского служащего в городе конца XX в («технопни»).
Прогноз был подготовлен в Совете промышленной структуры —
совещательном органе при министерстве внешней торговли и
промышленности.
Авторы уделили большое внимание прогнозированию техниче¬
ского уровня общества. «Технопия» 1990 г.— город с широко раз¬
витой на земле и в пространстве транспортной сетью, с пересече¬
нием коммуникаций на нескольких уровнях. Здесь и обширная ви-
деотелевизионная система, электронная служба в жилищах, в том
числе домашние компьютеры, помогающие вести семейное хозяй¬
ство и предоставляющие необъятные возможности использования
различных информационных служб.
Однако наиболее интересной частью прогноза является попыт¬
ка представить социальные последствия развития «информацион¬
ного общества». Анализ прогноза со всей очевидностью показы¬
вает, что его авторы считают неизбежным (и не скрывают этого)
установление при помощи разнообразных электронных систем
(в том числе и домашнего компьютера) самого широкого контро¬
ля над обществом, когда заданная программа жизни и деятельно¬
сти человека представляется как, прежде всего, обеспечение без¬
упречного функционирования рабочей силы, безотказно действую¬
щей части единого социального механизма.
Что касается сегодняшнего дня, то город с точки зрения как
условий жизни и трудовой деятельности человека, так и состояния
экологической среды оказался на грани острейших социальных
противоречий и трудностей. Многомиллионный город, тем более
мегалополис, с огромным скоплением населения, загрязнением сре¬
ды, все возрастающим социально-психологическим прессингом ур¬
банизации в значительной мере становится угрозой нормальному
воспроизводству рабочей силы.
Город как жизненная среда трудовых ресурсов в 70 — 80-х го¬
дах стал объектом пристального внимания правящих кругов.
В конце 70-х годов был опубликован «План экономического
развития на 1979—1985 гг.», в котором значительное место уде¬
лено перспективам развития городов. В нем впервые появляется
термин «тэйдзюкэн», который комментируется составителями как
«интегрированная территория». «Тэйдзюкэн» — это проект декон¬
центрации агломераций, создание противовесов им в виде актив¬
но и автономно развивающихся региональных зон.
И хотя в тексте документа подчеркивается, что адекватного
перевода термина «тэйдзюкэн» с японского на западные языки не
существует, в действительности эта идея далеко не нова и не мо¬
196
жет претендовать на отражение каких-то особых условий, свойст¬
венных лишь Японии.
Она нашла воплощение в градостроительных программах за¬
падных стран, в частности Англии, Франции, Италии, уже в пер¬
вое десятилетие после окончания второй мировой войны. Возник¬
новение же идеи «новых городов» относится к еще более раннему
периоду — концу XIX в., когда английским архитектором Г. Эбени-
зером был выдвинут проект строительства «городов-садов». Соз¬
данные в различных странах мира за послевоенные десятилетия
«новые города» предназначены, как правило, для обеспечения
активного развития вновь осваиваемых территорий или же призва¬
ны служить разгрузке крупных городских агломераций. Реализа¬
ция плана Большого Лондона П. Аберкромби подтверждает это.
Создание «новых городов» в радиусе примерно 30—50 км от Лон¬
дона, а также активизация развития средних и малых городов,
в особенности значительно удаленных от крупных промышленных
центров, проектирование французскими архитекторами провинци¬
альных метрополий (например, района Лиона — Сент-Этьена как
противовес мощной Парижской агломерации)—фактически пря¬
мые предшественники идеи «интегрированной территории» — «тэй-
дзюкэн».
В основе предложений японских органов планирования — комп¬
лексное развитие каждой префектуры с ориентацией на ее исто¬
рическое своеобразие, специфику экономических и демографиче¬
ских процессов.
Это расчет и на обеспечение занятости в пределах префектуры
и, следовательно, сокращение миграционного оттока из нее. Пред¬
полагается, что активизация жизни префектуры создаст целую
иерархию городских центров различного функционального назна¬
чения, в которых будут осуществлены как историческая преемст¬
венность в формировании города, так и разработка приемов и ме¬
тодов сохранения сложившейся среды. «Тэйдзюкэн» — очевидный
отказ от перспективы стремительного движения к грандиозному
мегалополису и попытка на базе среднего и малого городского
образования сохранить традиционный город.
Идея «тэйдзюкэн» возникла вследствие необходимости прекра¬
тить расширение агломераций, прежде всего на огромной терри¬
тории от Токио до Осака, где сосредоточено 80 % населения стра¬
ны. Этому должны согласно плану содействовать интенсификация
урбанизационного процесса на периферии и создание в резуль¬
тате этого новых региональных зон, концентрирующих индустрию
и соответственно население. Причем важным условием реализа¬
ции плана «тэйдзюкэн» является очевидная ориентация промыш¬
ленности провинциальной Японии на развитие наукоемкого, «чис¬
того» производства, позволяющего избежать деформации экологи¬
ческой среды.
Анализ показывает, что в одной своей части план противоре¬
чит реальным процессам, наблюдающимся в развитии японского
города в последние десятилетия, а в другой — соответствует им.
197
Опыт предыдущих планов свидетельствует об ограниченных
возможностях государственного регулирования экономики в усло¬
виях господства монополистического капитала. Поэтому можно
предположить, что планируемые меры по ограничению расширения
промышленных агломераций вряд ли окажутся достаточно эффек¬
тивными, особенно если учесть реалии сегодняшнего дня. Так,
префектура Ямагата, «лицо» которой формирует разнообразное
традиционное производство, оказалась в последние годы вследст¬
вие начавшегося здесь строительства предприятий химической
промышленности на пороге возникающей промышленной зоны.
Район Нара — Нагоя — сложившаяся с древности сокровищница
культурно-исторических ценностей нации — в последнее десятиле¬
тие превратился в огромную промышленную агломерацию с на¬
селением более 8 млн. человек. Район Кинки постепенно превра¬
щается в единый урбанизированный массив с двумя центрами тя¬
готения— Осака и Кобэ. По данным переписи населения 1975 г.
[3, с. 118], в Осакской префектуре остались всего два населенных
пункта, имеющие статус «мура» (деревня). Но практически и Хи-
гасиносэ-мура с населением свыше 7 тыс. человек, и Тихаяакасака-
мура с населением 5 тыс. человек не представляют сегодня «де¬
ревню» в ее классическом виде (не менее 60 % занятых в сель¬
скохозяйственном производстве). Судьба их аналогична другим
«мура» и «мати», развивающимся в зоне тяготения агломерации.
Эволюция подобных населенных пунктов связана с ориентацией на
развитие агропромышленного комплекса и, как правило, дальней¬
шее превращение в городское образование, профиль, функциональ¬
ный характер которого определяют центр агломерации. Этому со-'
действует Закон о формировании городов (1980 г.), позволяю¬
щий объединять несколько населенных пунктов (он узаконивает
естественно идущий процесс).
Статистические материалы последних десятилетий, и прежде
всего переписи [2; 3; 7], обнаруживают активно идущий урбани¬
зационный процесс в центральной части Японии. Расширение аг¬
ломерации захватывает и создает здесь все новые территории с
высокой плотностью населения3.
Так, согласно переписным обследованиям, в 1960 г. 81,4 % на¬
селения Осакской префектуры проживало в районах повышен¬
ной плотности (в городах — 85 %), в 1970 г. в таких районах было
сконцентрировано 90,1 % населения префектуры, а в 1975 г. — поч¬
ти 93 % [2, с. 123; 3, с. 118—119].
Переписи 1975 и 1980 гг. показывают также новую тенденцию—
начавшийся с первой половины 70-х годов процесс оттока населе¬
ния из большого города в близлежащие города агломерации. Уже
в 1970 г. подобная ситуация была отмечена в Тоёнака — на севе¬
ро-западной окраине Осака. Он был запланирован как город с
150—200-тысячным населением. Большой объем жилищного строи¬
тельства, размещение здесь разнообразных предприятий и фирм и
научно-исследовательских институтов привели к широкому пере¬
селению сюда жителей Осака. Сейчас Тоёнака «вырвался» из про¬
198
ектируемых рамок идеального города-спутника, обнаружив неза¬
планированный количественный прирост и критическое увеличение
плотности населения.
Таким образом, вопреки принимаемым мерам расширение аг¬
ломераций в Центральной Японии продолжается (как это видно
на примере Осакской префектуры). Вместе с тем в урбанизаци¬
онный процесс все активнее вовлекаются и периферийные районы,
т. е. фактически в определенной своей части прообраз «тэйдзю-
кэн» существует уже в реальности еще до конкретного воплоще¬
ния параметров плана в жизнь. И важно подчеркнуть, что декон¬
центрации огромных агломераций при этом не наблюдается. Ины¬
ми словами, создание «интегрированных территорий» не может
привести к исчезновению агломераций, особенно в Центральной
Японии, на что рассчитывают авторы плана.
В то же время неизбежность распространения на новые районы
стереотипов социальной жизни и морфологической структуры про¬
мышленных зон вполне очевидна. Кроме того, можно полагать,
что большой город, складывавшийся в течение длительного време¬
ни как центр культуры и активной социальной жизни, не поте¬
ряет ни своей социальной притягательности (по крайней мере в
обозримом будущем), ни политической и экономической значимо¬
сти в масштабе всей страны.
Но если перспективы крупного города вырисовываются сейчас
с достаточной ясностью, то не менее очевидным является и тот
факт, что в развитии урбанизационного процесса, так же как и
в общих судьбах страны, сейчас самую серьезную роль начинаю!
играть средний и малый города.
Перспективы развития этих городских образований в значи¬
тельной мере определяются действием градоформирующих факто¬
ров политического характера. В программе формирования «тэйд-
зюкэн» фактически самое значительное место занимает создание
технополисов4 — сравнительно небольших промышленных райо¬
нов, концентрирующих (уже сейчас или в будущем) самые совре¬
менные отрасли промышленности: атомную, космическую, элект¬
ронную, оптическую, производства средств автоматизации, сис¬
тем управления и контроля, новейшей фармакологии, химических
и керамических изделий с высокой степенью обработки, биотехно¬
логию и мекатронику (включая робототехнику). Выделено 19 рай¬
онов, где складываются будущие технополисы5.
В японской прессе получил широкое распространение термин
«матидзукури» (создание городов), отражающий процесс форми¬
рования технополисов. В каждом отдельном случае очевидна ори¬
ентация на местные условия, но вместе с тем уже проявились и
общие тенденции: центрами тяготения в районе, как правило,
оказываются местные крупные города — префектуральные или
торгово-промышленные центры. Опорой же формирования техно¬
полиса становятся мелкие, средние города и деревни. Например,
технополис в префектуре Вакаяма включает десять «мати» и не¬
сколько «мура», технополис в префектуре Хёго формируется на ос¬
199
нове четырех крупных городов, двадцати одного «мати» и не¬
скольких деревень. Кардинально меняется судьба этой группы го¬
родов: размещение в них наукоемкого производства, научно-иссле¬
довательских институтов, широкое развитие инфраструктуры при¬
водят к значительному изменению как морфологии района, где
они образуются, так и его социального состава.
Идет уничтожение традиционной системы расселения. Образ
цом становится застройка городов — спутников Токио, Осака, Ко¬
бэ с многоэтажным строительством и современными планировоч¬
ными решениями. Традиционное здесь вводится лишь в виде от¬
дельных вкраплений: коммерческих сооружений, зданий сферы ус¬
луг, а также дорогих индивидуальных домов в национальном сти¬
ле с новейшей технической оснащенностью.
Программа формирования «тэйдзюкэн»— это не только декон¬
центрация агломераций, но и фактически параметры будущего
среднего и малого городов. Однако реализация программы, осо¬
бенно в связи с обширными и конкретными планами организации
технополисов, выявляет противоречивую перспективу: не столько
рассасывание сложившихся агломераций, сколько их «выращива¬
ние» в новых районах. Попыткам противопоставить стихийному,
неуправляемому расползанию индустриальных районов их пла¬
новое размещение противодействует распространение промышлен¬
ных массивов и стереотипов деловой и жизненной практики урба¬
низированных территорий в глубинные районы страны, как
правило во многом еще сохранившие специфику традиционного
морфологического и социального укладов.
В этих условиях именно осуществление правительственных
программ урбанизации будет определять как в общем процессе,
так и в каждом отдельном случае, насколько среднее и малое го¬
родское образование сумеет сохранить традиционный характер
(социальную структуру и морфологию).
Примечания
1 Так называемый фотохимический смог.
2 Автор и главный архитектор ЭКСПО-70 проектировал выставку как ре¬
ально функционирующую модель будущего урбанизированного мира. Город бу¬
дущего представляли разнообразные, как правило, сугубо индустриального слож¬
ного облика структуры павильонов, а также система транспортного обслужива¬
ния, наглядно демонстрирующая метаболистическое «дерево».
3 В 1960 г. статистические органы Японии предложили для более точного
выявления процесса урбанизации выделить территории с высокой плотностью:
DID с плотностью свыше 5 тыс. человек на 1 кв. км и Q-DID — с плотностью
свыше 4 тыс. человек на 1 кв.км.
4 Идея создания технополисов возникла в 1980 г., осуществление ее рассчи¬
тано на 80—90-е годы нашего столетия и начало XXI в.
5 Хакодатэ, Аомори, Акита, Уцуномия, Тояма, Нагаока, Хамамацу, Вакая¬
ма, Химэдзи, Окаяма, Убэ, Такамацу, Курэ, Кумамато, Курумэ, Фукуока, Мияд¬
заки, Оита и Кагосима [6, с. 23].
200
Литература
1. Арутюнов С. А. Обычай, ритуал, традиция.— «Советская этнография».
1981, № 2.
2. Дзинко сосу. Соно ити дзэнкоку хэн (Перепись населения. Т. 1). Токио, 1964.
3. Кокусэй тёса хококу. Дайитихэн: дзинко сосу (Общенациональная перепись
населения. Т. 1. Население). Токио, 1977.
4. Осака. Токио, 1973.
5. Осакафу-но рэкиси. Кобэкэн-но рэкиси. Токёто-но рэкиси. Кэнрэкиси сиридзу
(История префектур Осака, Кобэ и Токио. Серия «История префектур»). То¬
кио, 1973.
6. «Санге ритти». 1982, № 7.
7. Тюсюцу сокухо сюкэй кэкка. Соно ни тодофукэнхэн (Общенациональная пе¬
репись 1980 г. Срочная публикация результатов переписи. Ч. 2). Токио, 1980.
8. «Japan Architect», 1980—1982.
8а. «Japan Quarterly». 1982, vol. 29, Хе 4.
9. «Newsweek». 1973, vol. 82, № 7.
10. «Tokyo Municipal News». 1982, vol. 32, № 3.
V. Язык и письменность
Е. В. Маевский
МОГУТ ли японцы ГОВОРИТЬ, КАК ПИШУТ,
И ПИСАТЬ, КАК ГОВОРЯТ?
Вначале было слово, потом — слово и рисунок, потом рисунок
превратился в слово, и тем самым слово обрело две формы: слы¬
шимую и видимую. Так, в самых общих чертах, можно предста¬
вить себе процесс развития письма — от пиктографии, в которой
устный и письменный варианты одного и того же сообщения изо¬
морфны лишь на уровне самых крупных блоков; через логогра-
фию (иероглифику), где этот изоморфизм нисходит до уровня
слова и морфемы; и, наконец, к фонографии (слоговому и буквен¬
ному письму), когда речь и письмо сближаются настолько, что
появляются основания считать их просто одной и той же формой,
воплощенной в разных субстанциях. Это последнее состояние
обычно представляется нам конечной станцией орфографического
прогресса. Рассуждают примерно так: полная фонетизация пись¬
ма, во-первых, оптимизирует структуру письменного языка, упо¬
добляя ее структуре устного (которая заведомо предполагается
коммуникативно оптимальной), а во-вторых, предельно упрощает
правила перевода устных сообщений в письменные и обратно.
Следовательно, делается вывод, к фонетизации письма необходи¬
мо всемерно стремиться.
Японский опыт в этом смысле уникален. Япония — едва ли
не единственная страна в мире, построившая высокоразвитое ин¬
дустриальное общество в условиях сохранения сложнейшей лого¬
графической системы письма и намеренная сохранять эту систему
в дальнейшем. В остальных государствах дальневосточного куль¬
турного мира от иероглифов либо отказались (как в КНДР), ли¬
бо решили отказаться в будущем, хотя бы и неопределенном (как
в КНР), а те островки китайской культуры, где иероглифика пол¬
ностью удержала свои позиции (например, Тайвань и китайские
общины в ряде стран Юго-Восточной Азии), в целом значительно
отстают от Японии по уровню технологического и культурного
развития.
Спору нет, за последнее столетие в общественно-языковой
практике Японии произошли огромные перемены, и стремление
к сближению форм устного и письменного общения играло в этих
202
переменах большую роль. В начале XX в. движение за «единство
речи и письма» (гэмбун итти) привело к своеобразной «граммати¬
ческой реформе»: классическая литературная грамматика (бунго)
была вытеснена современной разговорной (ко:го) в важнейших
(а позже и во всех) сферах письменной коммуникации. В середи¬
не века в ходе послевоенных демократических преобразований
была осуществлена многоаспектная орфографическая реформа,
продолжившая дело гэмбун итти.
Следующим шагом на этом пути был бы переход к фонетиче¬
скому письму. Голоса в пользу такого перехода раздавались в Япо¬
нии давно. Какое-то время казалось, что иероглифика медленно,
но верно выходит из употребления, ибо ее постепенно и безболез¬
ненно сменяет национальная слоговая азбука кана. В конце
60-х годов проф. Ясумото Битэн приводил данные, свидетельствую¬
щие о том, что доля иероглифов в японских литературных текстах
с течением времени падает, а доля каны соответственно возраста¬
ет, и предсказывал — правда, полушутя,— что к 2190 г. иероглифы
исчезнут вообще [2, с. 136]. Однако в дальнейшем стало ясно, что
эти прогнозы не соответствуют действительности. Японская орфо¬
графия стабилизировалась и даже вернулась немного назад. Так,
если узаконенный в 1946 г. иероглифический лимит «То:ё:кандзи»
насчитывал всего 1850 знаков, то принятый 35 лет спустя,
в 1981 г., новый лимит «Дзё:е:кандзи» расширил стандартный
набор иероглифов до 1945 знаков. Таким образом, целых
95 иероглифов (около 5 % общего количества знаков лимита!) бы¬
ли на полных правах официально возвращены в обиход (а факти¬
чески никогда и не уходили оттуда).
Чем объяснить такое торжество' консерватизма? Почему идеал
полного «единства речи и письма» (т. е. фонетизации письма, до¬
веденной до предела) оказался для Японии непривлекательным?
Тут мало сослаться на всегдашнюю приверженность японцев
к традициям и даже на все более заметное усиление консерватив¬
ных тенденций в духовной жизни японской нации. Традицион¬
ность и консерватизм скорее сами нуждаются в объяснении. И ес¬
ли в пользу сохранения японской системы письма в ее нынешнем
виде выдвигается множество разнообразных аргументов, хотя бы
и чисто эмоциональных, то мы обязаны задуматься: не основаны
ли эти аргументы на каких-то вполне объективных лингвистиче¬
ских свойствах этой системы, на ее, может быть, и не вполне
осознаваемых, но ясно ощущаемых носителями языка достоин¬
ствах, которые в ходе дальнейших орфографических реформ могли
бы оказаться утраченными?
Думается, что таких достоинств, в общем, два. *!
Во-первых, иероглифами японец может выразить больше, чем
фонетическим письмом.
Во-вторых, иероглифами он передаст свои мысли быстрее.
Первый из этих тезисов сформулирован нарочито заостренно.
Мы далеки от намерения утверждать, что иероглиф несет какую-
то информацию особого рода, которую принципиально не способ¬
203
ны выразить кана или латиница (хотя заметим, что в японской
литературе, да и в быту довольно распространена иероглифиче¬
ская игра слов, основанная на использовании внутренней струк¬
туры иероглифов и не воспроизводимая средствами фонетического
письма. Вспомним также о художественных традициях китайско-
японской каллиграфии). Здесь нам хотелось бы подчеркнуть дру¬
гое: самая обычная информация, заключенная в японском пись¬
менном тексте, может быть частично утеряна, если мы устраним
иероглифы, заменив общепринятую орфографию на фонетическую.
Хорошо известно, что тексты на японском языке, ясные и недву¬
смысленные в письменном виде, часто оказываются малопонятны¬
ми на слух, а тем самым, разумеется, и в фонетической записи.
Объясняется это, как неоднократно отмечалось, высоким уровнем
развития омонимии, точнее, омофонии, т. е. совпадения разных
слов по звучанию при сохранении их различия по написанию.
Специалисты единодушно констатируют, что «омонимы в совре¬
менном японском языке являются серьезным препятствием в пе¬
редаче информации» [1, с. 45].
Наиболее ярко процесс развития омофонии проявился в сфере
канго, т. е. слов из корней китайского происхождения. Как из¬
вестно, канго занимают в японском лексиконе большое и важное
место. В частности, они являются основой научной терминологии
и номенклатуры, сформировавшейся в Японии главным образом
в конце прошлого — начале нынешнего века и играющей важную
роль в современном «языковом существовании» нации. Между
тем в своем устном, звуковом воплощении очень многие канго
коммуникативно неполноценны.
Уже при беглом знакомстве с канго европейцу бросается
в глаза их необычная краткость. Если в сфере ваго (исконно
японских слов) преобладают двусложные корни, то в сфере кан¬
го— односложные; во всяком случае, на выбор второго слога
здесь налагаются сильные ограничения. Канго значительно короче
слов той же семантики в европейских языках. Ср. яп. дэнка и рус.
электрификация, яп. дэнтю: и рус. гальванопластика, яп. дэнъи
тэкитэй и рус. потенциометрическое титрование. Сопоставление
250 случайно выбранных японских терминов-какао из «Японско-
русского политехнического словаря» [7] с их русскими перевод¬
ными эквивалентами показало, что по числу фонем японские сло¬
ва короче русских в среднем в 1,55—1,80 раза1. Следует под¬
черкнуть, что речь идет не об отдельных словах — порой соотно¬
шение бывает и обратным, ср. трехсложное японское ансо.он и
односложное русское фон (в радиосвязи),— а именно о массовой
закономерности.
Отчасти эта разница в длине японских и русских терминов
связана с тем, что переводным эквивалентам вообще свойственно
быть длиннее исходных слов, отчасти с тем, что определенная
грамматическая информация в русском языке выражается в са¬
мом слове, требуя себе часть его длины, а в японском — за пре¬
делами слова. Но одними этими причинами вряд ли можно объяс¬
204
нить столь значительное различие между двумя языками. Впро¬
чем, может быть, это не японские слова аномально кратки, а рус¬
ские слишком длинны? Мы провели такое же обследование на
материале 250 терминов из аналогичного японско-английского
словаря [9] и убедились, что японская терминология на базе ки¬
тайских корней отличается краткостью также и в сравнении
с английской: средняя длина японских слов оказалась меньше
в 1,25—1,45 раза. Таким образом, даже если допустить, что рус¬
ская терминология отклоняется от какого-то «стандарта» или «се¬
редины» в сторону большей длины, то японская лексика соответ¬
ствующего содержания — по крайней мере та ее часть, которая
восходит к китайскому языку, — тоже скорее всего представляет
собой отклонение, только в другую сторону — к полюсу краткости.
Правда, синтагматическая краткость (малое число единиц
в тексте) может компенсироваться парадигматической сложностью
(большим числом единиц в системе). Во французском языке слова
основного словарного фонда значительно короче своих латинских
этимонов, но это отчасти искупается тем, что разных фонем (осо¬
бенно гласных) во французском языке больше, чем в латыни;
фонем в слове меньше, но каждая из них выбирается из более об¬
ширного набора и в силу этого несет больше информации, благо¬
даря чему общее количество передаваемой словом информации
остается неизменным. Однако в японском языке дело обстоит ина¬
че: инвентарь японских фонем и возможности их сочетания отно¬
сительно бедны. Так что краткость канго — это краткость настоя¬
щая, ее не компенсирует ничто.
Было бы, однако, опрометчиво делать из этого вывод, что
японский язык экономнее других языков, т. е. что ему каким-то
чудодейственным образом удается передавать информацию с той
же эффективностью, но с меньшими затратами. Да, затраты дей¬
ствительно меньше, но зато и эффективность не так высока: удоб¬
ная краткость канго оплачена тем, что среди них необычно много
омофонов. Так, дэнка — это не только ’электрификация’, но и
"электрический заряд’, ко:до — это и ’высота’, и ’твердость’, и ’яр¬
кость’, а также, кстати, ’код’ (в последнем случае перед нами уже
не канго, а заимствование из английского языка). Пишутся все
эти слова по-разному, но звучат одинаково, что может вызывать
путаницу при устном общении.
Такое положение существовало не всегда и сложилось в ре¬
зультате длительного исторического развития. Рассмотрим это
на примере какого-нибудь длинного ряда омофонов. Так, в япон¬
ских словарях мы найдем не менее 50 слов, одинаково звучащих
ко:сё:, из которых многие имеют не только один и тот же фонем¬
ный состав, но и общее музыкальное ударение, т. е. являются
полными омофонами. Если иероглифы, образующие эти слова, про¬
честь по-китайски, то омофонов среди них почти не окажется
(это относится даже к современному китайскому произношению,
а значит, заведомо справедливо в отношении более разнообразно¬
го произношения той эпохи, когда китайские корни впервые про¬
20S
никли в японский язык). Если, опираясь на старую японскую сло¬
говую орфографию, установить, как звучали бы эти слова в так
называемый старояпонский период развития языка (IX—XII вв.)„
то обнаружится, что какая-то часть их совпала бы по звучанию,,
но о совпадении всех слов этого списка в ту пору не могло быть,
и речи: те конвергенции фонем, которыми обусловлено это совпа¬
дение, завершились не раньше середины новояпонского периода
(XVII—XIX вв.). Этот процесс развития омофонии наглядно пред¬
ставлен следующей ниже таблицей.
Возникновение омофонов среди канго
Знамени? слова
Иероглифическое
написание
Китайское произ¬
ношение
Старояпон¬
ское произ¬
ношение
(. ©времен¬
ное японское
произношение
’чтение вслух’
коу сун
коусёу
коусяу
ко: сё:
’устные показания*
□ SiF
коу ЧЖЭН
’нотариальное за¬
свидетельствова¬
ние’
nlE
гун чжэн
’официальное про¬
возглашение’
гун чэн
’производственная
травма’
гун шан
’узаконенная
проституция’
гун чан
’ремесленник’
ZEE
гун цзян
’искусник’
I5E
ЦЯО ЦЗЯН
каусяу
’награждение’
син шан
’переговоры’
1
цзяо шэ
каусе у
’залежи (руды)’
1
куан чуан |
। кваусяу
’освещение’ |
Ttra 1
гуан чжао |
кваусеу
Пример ясно показывает, что омофония подобного типа — это
явление чисто японское, и притом недавнее. В частности, ее нель¬
зя считать наследием китайского языка. В современном стандарт¬
ном китайском языке число разных слогов, или, что почти то же,,
число разнозвучащих морфем, составляет немногим меньше 1400
(с учетом различия в тоне); в современном японском языке раз¬
нозвучащих морфем китайского происхождения (разных «онных
чтений» иероглифов) насчитывается всего около 300 (правда,,
здесь не учитывается разница в словесном музыкальном ударе¬
нии, однако ударение играет в японском языке несравненно мень¬
шую смыслоразличительную роль, чем тон в китайском). Следо¬
вательно, японская омофония гораздо значительнее китайской
уже на уровне одиночных морфем, а потому она широко охватила
в отличие от китайской также и уровень биномов — устойчивых
двуморфемных сочетаний.
206
В европейских языках не существует ничего хотя бы отдален¬
но похожего на те масштабы омофонии, которые наблюдаются
.в сфере японских канго. В русском языке подобная ситуация мог¬
ла бы сложиться разве только при условии, что не меньше поло¬
вины словаря занимали бы сложносокращенные слова типа ком¬
сомол, комбат, комбед, где ком- означает то ’коммунистический’
(союз молодежи), то ’командир’ (батальона), то ’комитет’ (бед¬
ноты); ср. также комкон—(а) ’комиссия по контактам’, б) 'ко¬
миссия по контролю’ (окказиональная аббревиатура из повести
А. и Б. Стругацких «Жук в муравейнике»).
Конечно, омонимы есть во всех языках мира, и неизбежность
их появления объясняется самим устройством естественного язы¬
ка [11, с. 88—93]. Однако язык терпит омонимию лишь в тех пре¬
делах, в которых она не слишком мешает общению. Как только
масштабы омонимии превышают некую критическую величину,
вступают в действие различные компенсаторные лексические про¬
цессы, уменьшающие вероятность столкновения омонимов; напри¬
мер, один из членов или оба члена омонимической пары могут
•быть заменены ясно различающимися по звучанию синонимами,
хотя бы и более длинными. Интересы слушающего восстанавли¬
ваются, пусть и за счет интересов говорящего. Почему же такие
компенсаторные лексические процессы не произошли в японском
языке, вернее, почему они не достигли тех масштабов, которые
могли бы удержать омофонию в границах, приемлемых для нор¬
мальной коммуникации?
Да потому, что канго — слова иероглифические, основная их
масса возникла и употреблялась (а во многом и поныне употреб¬
ляется) в специфической сфере книжной учености, где начертание
было главной и единственно существенной формой бытования
знака, а звучание играло сугубо второстепенную, вспомогательную
роль. Образование неологизмов сводилось к подбору и комбина¬
ции иероглифов нужной семантики; устное воплощение таких
иероглифических слов рассматривалось как нечто производное от
их написания, как «чтение» данных иероглифов, и проблема удо¬
бопонятности этих устных вариантов канго никого не занимала.
Так было в средние века, когда складывался основной фонд кан¬
го; так было и в эпоху Мэйдзи, в конце XIX в., когда на основе
этого фонда началось массовое формирование современной тер¬
минологии и номенклатуры. На письме же никакой омонимии
не возникало, ибо китайский письменный язык настойчиво изгоняет
омонимию даже там, где она, казалось бы, не принесет особого
вреда, и омофоны-канго, как правило, пишутся разными иерогли¬
фами. Таким образом, существование иероглифики косвенно спо¬
собствовало развитию омофонии [3, с. 285; 13, с. 12—13].
В статье «Критика семантической теории иероглифов», сыграв¬
шей в свое время положительную роль в становлении отечествен¬
ной науки о письме, А. Н. Соколов резко критиковал высказыва¬
ния ряда японских лингвистов о канго как о словах, «лишенных
самостоятельного лексического значения и принимающих значение
207
того иероглифа, которым эти слова на письме обозначаются» [5].
Существование слов без значения, конечно, никто всерьез при¬
знать не согласится, но бессмыслицу можно рассматривать как
логический предел развития омонимии, и японские теоретики
в главном, безусловно, были правы: этой крайней формулиров¬
кой они, по-видимому, просто хотели обратить внимание читате¬
лей на тот несомненный факт, что канго, как правило, малопонят¬
ны на слух.
Таким образом, фонетизация японского письма (установле¬
ние полного «единства речи и письма» за счет приближения пись¬
ма к речи) сделала бы невозможной нормальную коммуникацию,
серьезно затруднила бы письменное общение на любые отвлечен¬
ные темы, т. е. имела бы далеко идущие и самые деструктивные
социальные последствия. Избежать этого можно было бы тремя
способами.
Способ первый — искусственно восстановить архаическое зву¬
чание канго, иначе говоря, добиться «единства речи и письма» за
счет приближения речи к письму. Строго говоря, ничего невоз¬
можного в этом нет, но такая программа отталкивает своей
неестественностью и, насколько нам известно, никогда всерьез
не обсуждалась.
Способ второй — в короткий срок (а значит, опять-таки в выс¬
шей степени искусственным образом) осуществить те компенса¬
торные лексические процессы, которые позволят избавиться от
омонимии, заменить все плохо различимые слова хорошо разли¬
чимыми, т. е. обеспечить искомое «единство» за счет создания
некоей «новой речи» и изоморфного ей нового письма. Эта прог¬
рамма была выдвинута в эпоху послевоенной орфографической
реформы, но за прошедшие три с половиной десятилетия принесла
более чем скромные плоды [4, с. 96—112]. Правда, в порядке ее
реализации публиковались даже научные сочинения, где обычная
терминология была заменена новой, «омофонобезопасной» [8].
Однако сколько-нибудь внушительного продолжения у этой ини¬
циативы не оказалось. Видимо, попытки массового внедрения но¬
вой лексики такого рода создают эффект стилистической снижен¬
ное™ и вызывают отрицательную психологическую реакцию. Та¬
кие инфантильные лингвистические термины, как катати-тан/ъи
’единица формы’, бэцукатати ’другая форма’ вместо обычных
кэйтайсо ’морфема’, бэцуикэй ’алломорф’, а тем более до:нака
’туловище’ и сириппо ’хвост’ взамен традиционных гокан ’корень’
и гоби ’окончание’ [8, с. 131—132], конечно же, не могут вызвать
ничего, кроме чувства неловкости и протеста. В устной комму¬
никации японцы находят способы обходиться без слов, непонят¬
ных на слух. На этот счет существуют специальные инструкции
и справочная литература для работников радио и телевидения,
ведется большая работа по упорядочению новых терминов, при¬
званная обеспечить их понятность. Но в текстах, рассчитанных на
зрительное восприятие, в значительной мере продолжают действо¬
вать прежние, глубоко укоренившиеся лексические нормы.
208
Вот это и есть третий способ избежать неприятных последствий?
чрезмерного сближения речи и письма: оставить все как есть.
Молчаливо признать, что канго («ханьские слова») немыслимы
без кандзи («ханьских знаков», т. е. иероглифов), и отказаться
от стремления к полному «единству речи и письма», примирившись
с отсутствием удобств, которые оно обещает. Судя по все¬
му, именно этот путь и предпочитает на сегодняшний день
японская нация.
Собственно, на этом можно было бы закончить. У читателя
осталось бы впечатление, что японцам несколько не повезло
(имеется в виду малопригодность канго для устного общения),
хотя, возможно, они отчасти сами в этом виноваты (разве можно
было в свое время увлекаться изобретением терминов, не думая
о том, как они будут звучать, скажем, по радио?), но теперь они,,
не осмеливаясь на радикальные преобразования (т. е. полную
перелицовку языка), все же достойно справляются со своими хро¬
ническими трудностями благодаря присущей им терпеливости,
трудолюбию и техническому гению (да, японская грамота труднее
прочих, зато какие отличные учебные пособия к услугам япон¬
ских школьников, пришедших ее изучать!).
Думается, однако, что хотя все это и правда, но это еще
не вся правда и что если мы взглянем на японскую систему пись¬
ма с чуть менее европоцентристских позиций, то нам приоткроет¬
ся еще одна ее сторона, и как знать, может быть, то, что мы сочли
исторической ущербностью японцев, обернется при таком подходе
их преимуществом. Речь идет о втором достоинстве иероглифики,.
упомянутом в начале статьи,— о том, что иероглифы лучше фо¬
нетических алфавитов используют зрительный канал передачи ин¬
формации.
Желательность «единства речи и письма», облегчение перевода
одного в другое — важный, но все же относительно периферийный
фактор развития системы языка. Если говорить о факторах фун¬
даментальных, то, с одной стороны, структура языка как в устном,,
так и в письменном варианте определяется свойствами мысли,,
а с другой — каждый из двух вариантов языка формируется в со¬
ответствии с особенностями собственного канала связи — звуково¬
го либо зрительного. Но речь прошла огромный путь бессозна¬
тельного развития, не подвергаясь влиянию письма, в то время
как письмо постоянно подстраивалось под речь все более созна¬
тельными усилиями людей. Поэтому звучащее слово в общем
и целом гораздо лучше отвечает свойствам голоса и слуха, чем
писаное слово — свойствам руки и зрения. Звучащее слово с са¬
мого начала приспособлено для развертывания во времени (одно¬
мерном и направленном); рисунок столь же естественно разверты¬
вается на плоскости (двухмерной и лишенной направлений); писа¬
ное же слово есть компромисс между звучащим словом и рисун¬
ком: составные части отдельного письменного знака объединяются
в плоскостную фигуру, но сами знаки — во временную цепочку,,
и, для того чтобы все-таки уложить эту цепочку на плоскости,.
14 Заказ № 897
209
приходится прибегать к искусственному приему — текст разрыва¬
ют на строки и располагают их одну под другой.
Интересно, однако, что соотношение временных и простран¬
ственных свойств у письменных знаков разного типа неодинаково.
В русской букве больше времени, меньше пространства; в китай¬
ском иероглифе больше пространства, меньше времени. Буква
графически проще иероглифа, но буквенные цепочки длиннее
иероглифических. Поэтому текст на русском языке содержит боль¬
ше строк, чем тот же самый текст на японском, и строки эти
тоньше.
Зрительный канал передачи информации, по-видимому, лучше
всего работает при условии, что изображение воспринимается
сразу, целиком. При необходимости поэлементной развертки вос¬
приятие замедляется, канал используется с меньшей эффектив¬
ностью. Многочисленные исследования показывают, что лишь не¬
опытный читатель последовательно пробегает глазами каждую
букву. В процессе обучения грамоте мы приучаемся к одновре¬
менному восприятию целых слов и словосочетаний. Быстрое же
чтение представляет собой сложный психологический процесс, при
котором зрение, как правило, захватывает целый фрагмент стра¬
ницы, обширное пятно, распространяющееся сразу на несколько
строк [10, с. 12—14]. Йероглифика более приспособлена к такому
«чтению пятнами» в силу самой своей графической природы,
и можно предполагать, что при прочих равных условиях чтение
иероглифического текста должно занимать меньше времени, чем
чтение буквенного (подразумевается, конечно, чтение про себя,
а не вслух). С этой точки зрения структура письменного языка,
максимально точно имитирующая структуру устного (что бывает
при фонетическом письме), отнюдь не оптимальна.
Идеально эффективной, очевидно, была бы такая система пись¬
ма, которая позволяла бы нам симультанно воспринимать весь
текст как единый образ. «Можно представить себе способ печа¬
ти,— пишет английский исследователь,— при котором страница
находится достаточно далеко, чтобы целиком быть в поле зрения,
и шрифт достаточно велик, чтобы легко читаться. Почему бы при
таких условиях мы не могли (или по крайней мере не способны
были научиться) воспринимать всю страницу (или если бы уда¬
лось разработать подходящую технику печати, то и все произве¬
дение) с одного взгляда, как гештальт, без всякой развертки?»
[12, с. 412]. Нет сомнения, что подобная гипотетическая система
письма давала бы огромный выигрыш в скорости чтения (не про¬
исходит ли, кстати, нечто подобное при восприятии живописных
композиций на литературные сюжеты?).
Эта эффектная идея вряд ли когда-нибудь будет осуществле¬
на в полном объеме, поскольку для этого пришлось бы перевести
из линейной формы в двухмерную не только лексику, но и синтак¬
сис, не только слова, но и предложения, а это означало бы корен¬
ную перестройку всего человеческого языка, выходящую далеко
за рамки смены «способа печати». Однако если предложения-
7210
гештальты проблематичны, то слова-гештальты есть психологиче¬
ская реальность и китайская иероглифика обеспечивает для их
восприятия лучшие условия, чем любое другое письмо.
Говоря о достоинствах иероглифов, мы не должны закрывать-
глаза и на их недостатки, которые давно и хорошо известны.
Прежде всего иероглифы трудно заучивать. Принято считать, что
в этом отношении дальневосточный культурный мир находится
в невыгодном положении по сравнению с европейским. Однако это
неравенство сильно преувеличено — не потому, что иероглифы
учить легко, а потому, что учиться любой европейской грамоте
тоже очень трудно, хотя обычно мы этого не осознаем. При фоне¬
тическом письме звуковая и зрительная формы слова предсказы¬
вают друг друга, при логографическом — нет. Поэтому фонетиче¬
ская грамота действительно легче, но только поэтому. Ведь она:
не избавляет нас от необходимости запоминать зрительную форму
каждого слова; просто при овладении иероглификой эта задача
решается в значительной мере сознательными усилиями, а при
обучении чтению и письму на европейских языках — чаще всего
исподволь. Но по существу и здесь и там перед нами трудности
одной природы, и вопреки распространенной иллюзии при фонети¬
ческом письме «беглое чтение, когда глаз воспринимает, а мозг
опознает не отдельные буквы, а значение целого слова или даже
группы слов в строке, требует почти таких же продолжительных
упражнений, как и освоение иероглифического письма» [6, с. 37].
Есть и еще один вполне справедливый упрек, который приня¬
то адресовать иероглифике: это трудоемкость процессов и слож¬
ность технических устройств, необходимых для ее воспроизведе¬
ния. Сегодня, в эпоху линотипа и пишущей машинки, мы заботим¬
ся не столько о быстроте и легкости чтения, сколько о скорости
и дешевизне печати. Однако не исключено, что на завтрашнем
уровне технического прогресса, в условиях повсеместного распро¬
странения компьютеров, дисплеев и иной, неслыханной ныне тех¬
ники, трудности иероглифической печати перейдут в разряд лег¬
копреодолимых. Тогда-то и выступят на первый план проблемы
оптимизации читательского восприятия, станут более очевидными
достоинства пространственного письма, и, может быть, мы еще
оценим дальновидность японцев, не пожелавших с ним расстаться.
А то, что идеал «единства речи и письма» останется неосуще¬
ствленным,— может быть, это не так уж и страшно?
Примечание
1 Приводим две цифры, поскольку фонемный состав японских слов можно
определять по-разному: первая цифра отражает «щедрый» вариант транскрип¬
ции, при котором японские слова выглядят максимально длинными (например,,
долгие гласные рассматриваются как двойные, палатализованные согласные —
как йотированные и т. п.); вторая цифра — «скупой» вариант, представляющий
их предельно короткими (в частности, долгие гласные и палатализованные со¬
гласные интерпретируются как одиночные фонемы).
14*
21В
Литература
1. Корчагина Т. И. Некоторые вопросы исследования реакции японского
языка на омонимию.— Вопросы японской филологии. Вып. 3. М., 1975.
2. Лаврентьев Б. П. Реальные масштабы употребления иероглифики в со¬
временном японском письме.— «Ученые записки Московского государствен¬
ного института международных отношений (Вопросы языка и литературы
восточных языков) >. Вып. 6. М., 1971.
3. Маевский Е. В. Устно-письменное двуязычие японцев.— Сборник докла¬
дов I Всесоюзной научной конференции молодых востоковедов. Тбилиси.
1973 год. Тб., 1981.
4. Неверов С. В. Сопоставительный анализ языковых особенностей массовой
коммуникации на материале японского и русского языков.— Психолингвисти¬
ческие проблемы массовой коммуникации. М., 1974.
5. Соколов А. Н. Критика семантической теории иероглифов (на материале
современного японского письма).— «Сборник трудов по языкознанию», № 4,
М., 1960.
'6 . Цукерман В. А. Слух, зрение, человек.— «Химия и жизниь». 1979, № 12.
7. Японско-русский политехнический словарь. М., 1976.
8. Iwakura Tomozane. Gengogaku eno tebiki. Tokyo, 1968.
9. Japanese-English technical terms dictionary. Wash., 1947.
10. Карг A., Schiller W. Gestalt und Funktion der Typographie. Lpz., 1980.
11. Karcevskij S. Du dualisme asymetrique du signe linguistique.— «Travaux
du cercle linguistique de Prague». 1. Prague, 1929.
12. Lepschy Giulio C. Simultaneity in speech and writing.—Studies in gene¬
ral and Oriental linguistics. Presented to Shiro Hattori. Tokyo, 1970.
13. Tanakadate A. Japanese writing and the Romazi Movement. L., 1920.
В. М. Алпатов
АНГЛОЯЗЫЧНЫЕ ЗАИМСТВОВАНИЯ В ЯПОНСКОМ ЯЗЫКЕ
И АМЕРИКАНИЗАЦИЯ ЯПОНСКОЙ МАССОВОЙ КУЛЬТУРЫ
При выяснении вопроса о культурном влиянии одного народа
на другой часто очень показательными являются языковые дан¬
ные. Как правило, культурное (в самом широком понимании) воз¬
действие сопровождается процессом языкового воздействия. Пос¬
леднее прежде всего проявляется в проникновении лексических
заимствований в язык народа, испытывающего культурное влия¬
ние, хотя при достаточно сильном культурном влиянии процесс
языкового воздействия может захватить не только лексику, но
и другие уровни языковой системы. При этом влияние одного язы¬
ка на другой может по-разному проявляться в различных функ¬
циональных стилях языка, что до определенной степени отражает
особенности культурного влияния. Поэтому исследование лексиче¬
ского состава современного японского языка с учетом его распре¬
деления по функциональным стилям может дать материал для
изучения культурной ситуации в Японии.
Лексику японского языка принято делить на три класса: искон¬
ную (ваго) *, состоящую из морфем китайского происхождения
(канго) и заимствованную в течение последних четырех столетий,
главным образом из европейских языков (гайрайго). Различие
этих классов проявляется не только в лексике, но и на других
уровнях языковой системы (см. нашу работу [1]). В частности,
гайрайго обычно четко отграничиваются от других единиц по
■своим фонологическим и морфонологическим особенностям, а на
письме выделяются тем, что записываются одной из слоговых
-азбук — катаканой, в основном применяемой для этих целей2 (см.
работу С. В. Неверова [2] ).
По своему происхождению и времени заимствования гайрайго
могут быть прежде всего разделены на два класса. Первый
класс — лексемы, заимствованные до второй мировой войны. Ко¬
личественно они составляют меньшинство гайрайго, но обладают
в целом большей частотностью. В их число входят заимствования
из различных языков, преимущественно европейских. Как прави¬
ло, они не характеризуются четкой принадлежностью к опреде¬
ленному функциональному стилю, многие из них относятся к об¬
щеупотребительной лексике. Второй класс, численно значительно
более обширный,— заимствования последних десятилетий. Почти
все из них — заимствования из английского языка в его американ¬
ском варианте. Лексика из других языков в настоящее время в ос¬
новном проникает в японский язык через английский, что сказы¬
вается на фонетическом облике данных слов в японском языке.
Далее мы будем говорить об американизмах в японском языке,
не разграничивая среди них исконно английскую по происхожде¬
нию и заимствованную в английском языке лексику. В отличие
213
от заимствований более раннего времени эти заимствования, как
правило, стилистически маркированы, о чем мы будем говорить
ниже.
Если брать современный японский язык в целом, то гайрайго
не занимают в нем большого места. По данным японского Госу¬
дарственного научно-исследовательского института родного язы¬
ка, во второй половине 50-х годов среди всех слов, употребляемых
в учебниках, гайрайго составляли 6%, в журналах — 9,8, в газе¬
тах— 12%. С учетом повторяемости этот процент еще меньше,
что свидетельствует о низкой частотности гайрайго: в журналах
они составляли 2,9%, в газетах — 4% (см. [7, с. 120; 10, с. 114—
115; 11, с. 138]) 3. Такие же данные приводятся и в японских ис¬
следованиях последних лет; очевидно, процент гайрайго в системе
и в текстах существенно не изменился. Возможно, он даже не¬
сколько уменьшился; в частности, отмечают значительное умень¬
шение количества гайрайго в текстах телевизионных новостей при
сохранении общего количества употребляемых гайрайго [8].
Однако таковы средние цифры. Надо учитывать, что язык га¬
зеты или журнала неоднороден. Как правило, в одном и том же
газетном или журнальном номере содержатся тексты, относящие¬
ся к разным функциональным стилям: информационному, публи¬
цистическому, рекламному и т. д.4; различаются и предметные
области текстов. Все это существенно сказывается на употребле¬
нии гайрайго, в особенности американизмов. При этом обнару¬
живаются некоторые закономерности.
Возьмем в качестве примера наугад выбранный номер газеты
«Асахи-симбун» за 26 августа 1982 г. (если бы мы взяли любой
другой номер этой или другой буржуазной японской газеты, до¬
статочно разнообразной по тематике, картина была бы той же).
В значительной части статей данного номера число гайрайго
крайне невелико: оно близко к упомянутой цифре 4 % или даже
ниже. Это относится к информационным и публицистическим
статьям на внутриполитические и внутреннеэкономические темы,
к статьям, посвященным традиционным областям японской куль¬
туры, к отрывкам из литературных произведений. Так, в передо¬
вой статье «Мнение правительства в настоящее время» из 137 зна¬
менательных лексем5 лишь одна — гайрайго : ру:то ’путь’; в статье
о встрече премьер-министра Судзуки и министра финансов Вата¬
набэ из 219 лексем нет ни одной гайрайго; в статье о перспекти¬
вах урожая риса в Японии из 230 лексем одна гайрайго — бурок-
ку ’блок’.
Выше процент гайрайго в текстах, посвященных международ¬
ным проблемам, он составляет обычно 10—20 % лексики. Однако
это увеличение происходит почти исключительно за счет собствен¬
ных имен. Так, в статье о посещении Хиросимы генеральным сек¬
ретарем ООН Пересом де Куэльяром из 182 лексем 20 гайрайго,
среди которых 18 собственных имен; в статье об отставке минист¬
ра экономики Аргентины из 68 слов 9 гайрайго, в том числе 8 соб¬
ственных имен; в большой статье, посвященной событиям в Ли¬
214
ване, из 410 лексем 82 гайрайго (20%)» в том числе 65 собствен¬
ных имен, а из 17 остальных 12 составляет одна и та же лексема
гэрира ’партизаны’.
Заметно увеличивается количество гайрайго в текстах, посвя¬
щенных спорту, и в различного характера рекламе. Например,
в репортаже о волейбольном матче между женскими командами
Японии и КНР из 160 лексем 21 гайрайго, среди которых нет ни
одного собственного имени. В рекламе кредитной компании из
57 лексем 16 гайрайго.
В том же номере газеты имеются тексты с очень большим
количеством гайрайго, преимущественно американизмов. В инфор¬
мации об эстрадной телепередаче из 35 лексем 13 гайрайго (в их
числе лишь одно собственное имя). Сама передача называется
мю:дзику-фэа-82 ’музыкальная ярмарка-82’. В тексте о ней упо¬
требляются такие американизмы, как айдору ’идол’ (об эстрадном
певце), опунингу ’открытие’ (эстрадного представления), мэдорэ
’попурри’, перечисляемые названия номеров программы также
в основном представляют собой американизмы, где сохраняется
даже артикль the (в японской транскрипции дза). Наибольшее
количество гайрайго содержит реклама автомобилей фирмы «Тоё¬
та»: из 109 лексем 54 гайрайго (примерно половина). Целые фра¬
зы этого текста состоят из одних американизмов. Например, заго¬
ловок имеет такой вид: Дза дайнамикку эри:то new ма:ку II ’Ди¬
намичная элитная новая марка 1Г. Кроме цифры, которая может
читаться по-английски и по-японски, здесь только американизмы,
сохранен даже английский артикль, a new («новый») просто пред¬
ставлено в английском написании. Встречающиеся в тексте слова
иного происхождения иногда подаются как гайрайго; например,
название японской фирмы «Тоёта» (ваго по происхождению) пи¬
шется катаканой.
Такие тексты далеко не единичны. Огромным количеством
американизмов, как мы уже отмечали, характеризуются проспек¬
ты различных фирм, реклама товаров, инструкции к бытовым при¬
борам, программы иностранных кинофильмов, литература, посвя¬
щенная спорту, и т. д.6. Приведем некоторые примеры. В проспек¬
те туристского центра «Фудзими-рандо»7 перечисляется 21 вид
имеющихся там аттракционов и развлечений, из них лишь 3 на¬
званы ваго или канго3, остальные названия — гайрайго [рифуто
’подъемник (на гору)’, пу.ру ’бассейн’, ро\ра\-сукэ:то ’роликовые
коньки’, айсу-сукэ:то ’катание на коньках по льду’, уо:та-э:су ’вод¬
ный ас’, бэби:-горуфу ’детский гольф’, а:тиэри: ’артиллерия’,бо\рин-
гУ ’кегли’ и т. д.]. В рекламах фотолабораторий вся лексика, свя¬
занная с фотоделом, за исключением сясин ’фотография’, ’отпеча¬
ток’, английского происхождения; ср. встречающиеся в одном
небольшом тексте: нэга ’негатив’, пуринто ’отпечаток’, риба:сару
’повторный’ (отпечаток), сайдзу ’размер’, фотоконкэсуто ’фото¬
конкурс’, инсутанто ’моментальный’ (снимок), кябинэ ’кабинет¬
ный (размер), камэра ’фотоаппарат’9. В рекламах иностранных
кинофильмов в настоящее время их названия не переводятся,
215
а непосредственно заимствуются: Пуробидэнсу ’Провидение^
Нэ.му о дза гэ:му ’Название игры’.
По мнению А. Хориути, автора одного из исследований, тек¬
сты подобного типа, где американизмы занимают очень большое
место, нельзя в полной мере отнести ни к японскому, ни к англий¬
скому языку: здесь сочетается английская лексика, подвергшаяся:
частичной фонетической адаптации, с ее грамматическим оформ¬
лением по правилам японского языка [14]. Эти тексты четко от¬
мечены: по тематике они относятся к сфере потребления, что
справедливо указывает А. Хориути; с функциональной точки зре¬
ния они связаны с прямым воздействием на неопределенное мно¬
жество читателей. Именно эти два момента, прежде всего первый,
являются определяющими для выделения текстов с большим ко¬
личеством американизмов. Предметные области их содержания са¬
ми по себе не имеют значения, а противопоставление «японский —
неяпонский» имеет значение лишь частично.
Например, инструкции к бытовым приборам и реклама любого*
рода бытовой техники, в том числе электронной, как уже говори¬
лось, характеризуются большим числом американизмов. В то же
время научные тексты по радиоэлектронике не содержат большо¬
го числа гайрайго, в них преобладают термины-канго. Такое раз¬
личие четко отражено в «Японско-русском словаре по радиоэлек¬
тронике» [4]. В нем большую часть лексики, особенно среди
сложных терминов, составляют канго. Как правило, эта лексика
распространена в текстах, рассчитанных на ученых или инжене¬
ров; ср.: хабитё: ’длина хвоста’ (сигнала), мусонсицу-байсицу
’среда без потерь’, сайдо-дзо\фукуки ’вторичный усилитель’, сим-
пуку-хэнтё-ёкуацу-фукухансо:ха ’подавленная амплитудно-модули-
рованная поднесущая’. Однако лексика, которая может встретить¬
ся и в текстах, рассчитанных на потребителей электронной техни¬
ки, обычно заимствуется из английского: тэ:пу-рэко:да ’магнито¬
фон’, райн ’строка (растра)’, антэна ’антенна’, кэ\буру ’кабель’.
Таким образом, различие здесь не в самой предметной области
(радиоэлектроника), а в подходе к ней (исследование или техни¬
ческая эксплуатация — потребление).
Противопоставление «японский — неяпонский», безусловно,
важно: гайрайго, как правило, связаны с явлениями, которые вос¬
принимаются как неисконные. Однако далеко не всегда это проти¬
вопоставление оказывается значимым. Выше уже говорилось, что
в статьях на внешнеполитические темы гайрайго почти исключи¬
тельно сводятся к собственным именам; то же относится и к ра¬
дио- и телепередачам. Это характерно и для многих текстов иного
рода. Например, в титрах к английскому кинофильму «Гамлет»
помимо собственных имен типа Хамурэтто Тамлет’, Дэмма\ку ’Да¬
ния’ гайрайго нет.
Таким образом, в большинстве своем гайрайго обозначают не
просто предметы и явления из чужой для Японии культуры,
а предметы и явления, имеющие отношение к американской мас¬
совой культуре, преимущественно связанной со сферой потребле¬
216
ния. В этой сфере Япония все более ориентируется на США, наи¬
более престижным здесь считается все американское, а задачей
рекламы японских товаров является убедить потребителей в том,
что они не уступают по качеству американским (ср. приводившую¬
ся выше рекламу автомобилей «Тоёта»), что находит отражение
и в языке. Хотя во многих случаях здесь обозначаются понятия,
которые имеют и иные способы обозначения (ваго и/или канго),
американизм предпочитается, так как он ассоциируется с амери¬
канским эталоном массовой культуры. Прочая английская лекси¬
ка, не связанная со сферой потребления, обычно не переходит
в японский язык. Этот процесс хорошо виден на примере много¬
значных английских слов: в отличие от английского ring японское
рингу означает не кольцо вообще, а лишь кольцо, надеваемое на
палец (в частности, обручальное); в то же время термин «кольцо
Сатурна» имеет японский эквивалент досэй-но ва. Упоминавшееся
выше рандо не имеет значения «земля», «страна», как английское
land, а значит ’парк для отдыха с аттракционами’. Большинство
американизмов — это существительные, названия конкретных
предметов, но за последнее время увеличилось количество заим¬
ствованной лексики иного рода, в частности прилагательных,
а также глаголов, образованных от американизмов с помощью
вспомогательного глагола суру (см. об этом [11, с. 142—143]).
Как правило, это прилагательные и глаголы, которые используют¬
ся в английском языке в связи со сферой потребления: прилага¬
тельные эрэганто ’элегантный’, дайнамикку ’динамичный’, кинику
’уникальный’, сикку ’шикарный’, хансаму ’красивый’, модан ’совре¬
менный’, глаголы са:бису-суру ’обслуживать’, сута:то-суру ’старто¬
вать’, ри:до~суру ’лидировать’ (примеры из работы Ура Томоко
[11]). Заимствуются и некоторые служебные слова: предлог up
(яп. аппу), определенный артикль the (дза). Таким образом, обыч¬
ная точка зрения о том, что гайрайго используются в основном
в области конкретных наименований (см., например, [9, с. 41 —
47]), в настоящее время справедлива уже не вполне: в опреде¬
ленных стилях языка они используются в любых областях.
Широкое употребление американизмов в текстах, направлен¬
ных на пропаганду американской массовой культуры, приводит
к их проникновению в речь людей, ориентирующихся на стандар¬
ты этой культуры. Особенно это касается молодежи. Например,
в исследовании языка диск-жокеев, выступавших в телепрограм¬
мах, было зафиксировано большое количество гайрайго [5, с. 18—
19]. Отмечается, что влияние английского языка (в том числе
фонетическое) в наибольшей степени чувствуется у эстрадных
певцов (см. [15]). Вообще, употребление гайрайго растет в языке
молодежи не только в крупных городах, но и в небольших и даже
в деревне: по данным Государственного научно-исследовательско¬
го института родного языка в Японии, и здесь современные гай¬
райго типа мини-сука:то ’мини-юбка’ или его сокращение мини
знает 100% населения в возрасте 20—24 лет; среди лиц старшего
возраста этот процент понижается [13, с. 36].
217
Влияние английского языка на японский наиболее заметно
в лексике, однако оно может проявляться и в других областях.
Этот вопрос требует дополнительной разработки, и мы не можем
здесь подробно на нем остановиться. Приведем лишь один пример
из области синтаксиса. Обычно особенностью японского пассива
считается его редкое употребление в случае неодушевленных
участников в отличие от пассива европейских языков. Однако су¬
ществуют примеры такого употребления, что иногда объясняется
влиянием английского языка. Имеются данные о том, что такое
употребление стилистически маркировано: указывают, что странно
звучит фраза Соно суси ва табэрарэта ’Эти суси съедены’ и вовсе
невозможно сказать *Сакана ва нэко-ни табэрарэмасита ’Рыба
съедена кошкой’, однако очень распространены предложения ти¬
па Бо:ру-га нагэрарэта ’Мяч (в бейсболе) брошен’ (см. [12,
с. 44]).
Итак, перестройка японского быта, ориентация на стереотипы
американской массовой культуры, распространение в японском
обществе идеологии, связанной с культом потребления, оказывают
влияние и на японский язык — это особенно проявляется в языке
молодежи. Однако американизация массовой культуры не озна¬
чает американизации японской культуры, как таковой, что тоже
следует из японского языка. Он обладает развитой системой функ¬
циональных стилей, развитой терминологией, для него, как пра¬
вило, нет проблемы нехватки собственных языковых средств для
обозначения новых понятий. Удобный способ образования куль¬
турной лексики в японском языке представляет создание сложных
лексем-канго. Эти лексемы компактны, прозрачны по своей струк¬
туре; словообразовательные возможности морфем-канго неограни¬
ченны; поэтому канго играют и в настоящее время ведущую роль
в культурной лексике японского языка, несмотря на то что их
функционирование имеет и недостаток, связанный с большой
омофонией (анализ роли канго в японском языке см. в книге
С. В. Неверова [3, с. 12—13, 17—20]).
Как мы уже отмечали, в большинстве функциональных стилей
японского языка американизмы и гайрайго в целом не занимают
большого места. Проникновение излишнего количества заимство¬
ваний часто вызывает протест. Это показывают, в частности, ре¬
зультаты опросов телезрителей, произведенных государственной
телекомпанией NHK. В большинстве случаев использование в те¬
лепередачах слишком большого числа гайрайго оценивается отри¬
цательно; в частности, зрители высказываются против употребле¬
ния таких ненужных гайрайго, как мэмба: ’член’, гэ:то ’во¬
рота’ см. [6, с. 46—47]). Результаты опросов, видимо, учиты¬
ваются при подготовке передач; ср. приведенные выше данные
о сокращении в них гайрайго.
Влияние английского языка на японский является существен¬
ным лишь в определенной сфере,, и данные языка показывают, что
именно в этой сфере американизация японской культуры наибо¬
лее значительна.
218
Примечания
1 Среди ваго есть и древние заимствования, но для современного язчка
юни неотличимы от исконной лексики.
2 Лишь очень немногие давно заимствованные гайрайго вроде табако ‘та¬
бак’ могут иметь и иероглифическое написание. Кроме гайрайго в обычных
текстах катаканой пишутся главным образом ономатопоэтические слова, меж¬
дометия, реже — названия животных и растений (лишь те из них, которые не
пишутся употребительными иероглифами). Об использовании катаканы в сти¬
листических целях см. ниже.
3 Следует отметить, что при этих исследованиях подсчитываются не сло¬
воформы, а так называемые го, не всегда с ними совпадающие; в частности,
отдельно подсчитывается большинство аффиксов, среди которых нет гайрайго.
Подсчет словоформ вряд ли изменил бы первые цифры, но несколько увеличил
бы процент гайрайго с учетом повторяемости.
4 Мы не претендуем на строгое выделение функциональных стилей.
5 Здесь и далее мы учитываем лишь знаменательные лексемы и не рас¬
сматриваем служебные слова.
6 Это не относится к рекламе товаров в национальном японском стиле, на¬
пример кимоно, проспектам музеев национального искусства, литературе по
национальным видам спорта вроде сумо и т. д.
7 Само название представляет собой сочетание ваго фудзими ‘1згляд на
-Фудзи’ и американизма рандо из land.
8 Это канранся 'колесо обозрения’, отоги-но курума ‘сказочная машина’,
утю'.сэн ’космический корабль’.
9 Показательно, что лексема сясинки ‘фотоаппарат’ была полностью вытес¬
нена американизмом камэра. Сейчас сясинки сохраняется лишь как название
старомодного пластиночного аппарата.
Литература
1. Алпатов В. М. Об исконной и заимствованных подсистемах в системе
японского языка.— «Вопросы языкознания». 1976, № 6.
2. Н е в е р о в С. В. Иноязычные слова в общественно-языковой практике со¬
временной Японии. Канд. дис. М.. 1966.
3. Неверов С. В. Общественно-языковая практика современной Японии. М.,
1982.
4. Японско-русский словарь по радиоэлектронике. М., 1981.
5. Асаи Синкэй. Дисуку-дзёкки-бангуми-но котоба. — «Бункэн-гэппо:». 1978,
№ 11.
6. «Бункэн-гэппо:». 1977, № 12.
7. Гои-кэику, соно-найё:то хо:хо: Токио, 1964.
8. И с и н о Хироси. Тэрэби-ню:су-но котоба-ни цуйтэ.—«Бункэн-гэппо:». 1979,
№ 7.
9. Мориока Кэндзи. Гои-кайдзо.— «Гэнго-сэйкацу». 1972, № 12.
10. Морита Есиюки. Нихонго-но до:си-ни цуйтэ. — «Ко:дза-нихонго:-кё:ик\г».
1978, № 13.
И. Ура Томоко. Нихонго-ни окэру гайрайго-но гэнго-о тадзунэтэ.— «Гэнго-
гаку-ронсо». 1972, № 12.
12. Фурусава Цу нэк о, Ногути Рэйко. Нихонго-но «дзюсин»-но ата-
эката.—«ILT News». 1974, № 55—56.
13. Эгава Киёси. Цуруокаси-ни окэру гэнго-сэйкацу-тё:са-2.—1973. № 12.
14. Horiuchi A. Department Store Ads and Japanised English.— «Studies in
Descriptive and Applied Linguistics». Vol. II, 1963.
15. Matsuno K. The syllabic /wo/ in Present-day Japanese.—«Онсэй-гаккай-
хэйхо:». 1973, № 144.
VI. Литература
В. А. Гришина
О НЕКОТОРЫХ ТЕНДЕНЦИЯХ РАЗВИТИЯ
ЯПОНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
СЕРЕДИНЫ 50—60-х ГОДОВ XX в.
(творчество «третьих новых»)
Японская литература второй половины XX в.— заманчивый
объект для литературоведения: обилие писательских имен, мно¬
жество ярких дарований, сложный процесс усвоения или отрица¬
ния западных ценностей, проблемы возникновения, расцвета и рас¬
пада литературных группировок и школ. Примечательно, что появ¬
ление на литературном небосклоне нового поколения писателей
в значительной степени определяет ведущую тенденцию развития
литературы на последующие годы. Видимо, следует признать, что
творческая молодежь, наделенная острым чувством современно¬
сти, эмоционально и точно воспринимающая действительность, бо¬
лее чутко улавливает те веяния, которые едва намечаются в об¬
щественном развитии, но которым предстоит стать опреде¬
ляющими.
Одним из примеров подобного рода может служить творчество
группы писателей, получивших наименование «третьи новые»
(«дайсан-но синдзин»). К «третьим новым» принято относить
Ясуока Сётаро, Есиюки Дзюнноскэ, Кодзима Нобуо, Сёно Дзюн-
дзо, Эндо Сюсаку, Агава Хироюки, Ханава Хидэо, Кояма Киёси,
Такэда Сигэтаро, Соно Аяко, Миура Сюмон. Иногда в эту группу
включают также Симао Тосио и Хасэгава Сиро, чье творчество
близко и к предшествующей «послевоенной группе» («сэнго-ха»).
«Третьи новые» пришли в литературу в середине 50-х годов.
Это было время, когда после заключения Сан-Францисского мир¬
ного договора Япония освободилась от оккупации американской
армией и когда США развернули агрессию против Корейской На¬
родно-Демократической Республики. Корейская война стала пово¬
ротным моментом в послевоенной истории Японии. Нажившись
на военных спецзаказах, страна сумела от разрухи перейти к вы¬
соким темпам промышленного роста. Довоенный уровень промыш¬
ленного производства к середине 50-х годов был превышен в 2 ра¬
за. Начиналась эпоха НТР.
220
На эти же годы приходится зарождение и интенсивное разви¬
тие индустрии средств массовой информации. Именно тогда сло¬
во «масукоми» («массовая информация») вошло в разговорный
обиход японцев. С 1 февраля 1953 г. начала регулярные телепе¬
редачи радиовещательная корпорация Эн-Эйч-Кей— и поныне са¬
мая мощная телекомпания в стране. Став самостоятельной от¬
раслью индустрии, издательское дело привело к резкому увеличе¬
нию числа периодических изданий, стремительному росту тиражей.
Литературные журналы [в 1955 г. «Бунгакукай» («Литературный
мир»), в 1958 г. «Гундзо» («Портреты»), в 1962 г. «Бунгэй»
(«Художественная литература»)] один за другим учреждают пре¬
мии для начинающих писателей. Это диктовалось насущной по¬
требностью в притоке новых творческих сил в литературу.
В общественно-политической жизни Японии курс на демокра¬
тизацию сменился ремилитаризацией — появились «войска само¬
обороны», оживилась деятельность распущенных ранее профа¬
шистских и милитаристских организаций, вышли на свободу воен¬
ные преступники. По стране прокатилась волна репрессий против
демократических сил («инцидент Первого мая»), была проведена
так называемая «чистка красных»: коммунисты и активисты ра¬
бочего движения подверглись массовым увольнениям.
Вместе с поворотом к стабильности и материальному благопо¬
лучию, который наступил после годов хаоса и разрухи, обнаружи¬
лись тенденции возврата к традиционализму. В войну и в период
послевоенной разрухи жизнь нации протекала в экстремальных
условиях, теперь же возникло чувство возвращения «старого доб¬
рого» довоенного времени, и это мироощущение нашло выражение
в творчестве молодых писателей, «третьих новых», которые исполь¬
зовали существовавшие прежде литературные методы и художест¬
венные жанры (эгороман, натуралистическое описание и
т. п.).
«Третьи новые» обрели широкую известность благодаря пре¬
мии имени Акутагава, присуждаемой дважды в год за удачный
литературный дебют. В 1953 г. ее получил Ясуока Сётаро за по¬
вести «Дурная компания» («Варуй накама») и «Мрачная ра¬
дость» («Инкина таносими»), в первом полугодии 1954 г. этой
премией был отмечен Ёсиюки Дзюнноскэ за новеллу «Внезапный
дождь» («Сюу»), во втором — ее разделили Кодзима Нобуо за
повесть «Американская школа» («Амэрикан скуру») и Сено
Дзюндзо за новеллу «Пейзаж с бассейном» («Пуру сайдо кокэй»),
в 1955 г. был награжден премией Эндо Сюсаку за повесть «Белый
человек» («Сирой хито»). Каждый из названных писателей, несом¬
ненно, обладал творческой индивидуальностью, однако в их про¬
изведениях было нечто общее (стиль, тематика, тип героя), что
позволило критике объединить их в одну группу. Критик Ямамото
Кэнкити назвал ее «третьей новой», однако, как писал в своих
воспоминаниях Кодзима Нобуо, самим писателям пришлось не
душе такое наименование. Вероятно, поэтому близкий к ним
критик Хаттори Итару в обстоятельной статье «Писатели ..нового*
22b
поколения» («Синсэйдай-но саккатати»), опубликованной в 1954г.
в первом номере журнала «Киндай бунгаку» («Современная ли¬
тература»), не воспользовался этим названием, хотя писательская
группа действительно принадлежала к третьему поколению, при¬
шедшему в литературу в послевоенные годы. Первыми и вторыми
считались в зависимости от возраста и времени вступления в ли¬
тературу писатели группы «сэнго-ха». Тем не менее молодые ли¬
тераторы были названы не «третьей группой „сэнго-ха”», а
«третьими новыми». Слово «новый» должно было не просто кон¬
статировать, что в литературу пришло новое поколение. Оно ука¬
зывало также на то, что это поколение существенно отличается
от своих предшественников, и оно по-новому смотрит на мир и от¬
ражает его.
По возрасту «третьи новые» были ненамного моложе писате¬
лей «сэнго-ха». А Симао и Кодзима были ровесниками последних,
и в их жизненном опыте было много общего. Юность большинства
«третьих новых», равно как и их предшественников, прошла в го¬
ды войны, а Ясуока, Кодзима и< Симао успели побывать на фрон¬
те. Однако «третьи новые» ощущали себя людьми иного поколе¬
ния. «Писатель Хотта старше меня всего на три года,— писал
Ясуока Сётаро,— но у меня такое ощущение, что мир его юности
и моей — это два совершенно разных мира. Так, мне, Сено, Ёсию¬
ки... каждому по определенной причине был просто необходим
собственный пусть очень маленький, но свой внутренний мир,
который мы создавали в процессе духовного формирования...
и не испытывали потребности во внешнем». Отметим, что Ясуока
не только указывает на различие общественных условий, при ко¬
торых происходило становление мировоззрения двух поколений
писателей, но и констатирует узость, замкнутость кругозора, а так¬
же сосредоточенность на внутреннем мире этих будущих пи¬
сателей. Разница в возрасте, казалось бы совсем незначительная
(три-пять лет), оказалась достаточно существенной для форми¬
рования мировоззрения двух литературных поколений. Большин¬
ство писателей «сэнго-ха» в ранней юности, в предвоенные годы,
так или иначе соприкоснулись с революционным движением. В по¬
ру войны некоторые из них даже находились под надзором поли¬
ции как неблагонадежные. Расцвет творчества представителей
«сэнго-ха» совпал со временем демократизации страны и подъема
общественно-революционного движения. Это не могло не сказать¬
ся на ведущей направленности их творчества — повышенном вни¬
мании к серьезным социальным проблемам. Переоценка историче¬
ского опыта, осмысление пережитого в годы войны, принесшей
немало страданий японскому народу, показ трагических судеб
тех, для кого «пограничная ситуация» была обыденным явлением,
ответственность за развязывание агрессивной войны — такие проб¬
лемы и темы поднимались писателями «сэнго-ха». И хотя они ис¬
следовались нередко с позиций философии экзистенциализма, об¬
ретшего большую популярность в те годы, масштабность постав¬
ленных этими писателями социальных проблем несомненна. (Кон¬
222
статируя этот факт, оговоримся, что имеем в виду в первую
очередь творчество таких представителей «сэнго-ха», как Нома
Хироси, Оока Сёхэй, Умэдзаки Харуо, Хотта Есиэ.)
Становление мировоззрения «третьих новых» происходило тог¬
да, когда уже померкли отблески революционных 20—30-х годов,
когда торжествовала реакция. Оставшиеся в живых революционе¬
ры были загнаны в глубокое подполье. И то поколение, из кото¬
рого вышли «третьи новые», не имело возможности соприкоснуть¬
ся с революционными идеями. Судя по словам Эндо Сюсаку, он
ни о марксизме, ни о пролетарском литературном движении ниче¬
го не знал, и, как это видно из приведенного выше воспоминания
Ясуока Сётаро, юность большинства «третьих новых» проходила
в узком мирке, чрезвычайно далеком от социальных проблем дей¬
ствительности. В атмосфере ими же самими созданного этого «ма¬
ленького мира» черпали они материал для размышлений и твор¬
ческих поисков. «Всех их объединяло отвращение к политике
и всякой идеологии,— пишет Мацубара Синъити, автор главы
о „третьих новых” в книге „Литература эпохи Сёва”.— В их про¬
изведениях крайне редко встречались метафизическая абстракт¬
ность и умозрительные рассуждения. Они старательно и охотно
воссоздавали свои жизненные впечатления, раскрывающие их тем¬
перамент и тонкую, чувствительную натуру. Они придавали боль¬
шее значение художественному мастерству, чем масштабности по¬
ставленных проблем. Они мастерски возродили стиль эгоромана,
и по сравнению с писателями „сэнго-ха”, для которых идеалом
был социальный роман, их творческая манера в целом выглядит
старомодной» [6, с. 291].
Критик Хаттори Итару выделяет следующие отличительные
черты в творчестве «третьих новых»: 1) преобладание стиля «би-
дер-мейер», 2) оппозиция писателям «сэнго-ха», 3) опора на объ¬
ективную реальность, 4) близость к традициям эгоромана, 5) сла¬
бо выраженный критицизм, 6) аполитичность [5, с. 640]. Герма¬
нист по образованию, Хаттори для характеристики творческой
манеры «третьих новых» счел подходящим термин «бидер-мейер»,.
применяемый для обозначения одного из стилей в немецкой жи¬
вописи, архитектуре и прикладном искусстве. Этим критик, несом¬
ненно, хотел подчеркнуть черты интимности, камерности, прису¬
щие стилю «третьих новых». Хаттори считает, что ограниченность
их кругозора проявилась и в технике письма, и в использованном
материале, выбор которого был обусловлен их «мелкобуржуазной
душой, прикованной к мелочам» [5, с. 640]. Критик объясняет это
«мелкобуржуазным» характером самой эпохи. Явно симпатизи¬
рующий «третьим новым», Хаттори все-таки дал им довольно
негативную оценку, хотя нельзя не признать ее обоснованность.
Подобная оценка вначале разделялась большинством критиков,
однако годы спустя о «третьих новых» стали отзываться более
одобрительно. Это можно объяснить появлением новых тенденций
в литературном процессе, скорректировавших оценки критиков,
(известно, что все познается в сравнении).
223
Действительно, творчество «третьих новых», появившихся на
.литературной арене сразу же вслед за писателями «сэнго-ха», вы¬
глядело на фоне произведений своих предшественников аполитич¬
ным, что вызвало упреки прогрессивной критики. Но следующее
поколение, пришедшее в литературу после «третьих новых» и на¬
чавшее свой творческий путь в эпоху НТР, было еще более соци¬
ально индифферентным, еще более погруженным в мир самоощу¬
щений. Недаром оно было названо «найко-но сэдай», т. е. «поко¬
лением обращенных в себя». (Здесь имеется в виду не вся япон¬
ская литература той поры, а лишь одна из линий ее развития.)
Это и заставило критиков пересмотреть свое отношение к «треть¬
им новым», попытаться выявить критическое начало в их творче¬
стве. Стимулом для такого рода анализа послужили произведе¬
ния Ясуока Сётаро, Кодзима Нобуо, Эндо Сюсаку и других пред¬
ставителей этой группы, в которых, несомненно, наличествовала
критическая оценка японской действительности.
Попробуем и мы, в свою очередь, разобраться в идейно-худо¬
жественных особенностях творчества наиболее типичных предста¬
вителей «третьих новых», среди которых мы отметим Ясуока
Сётаро.
Ясуока Сётаро (род. в 1920 г.) после окончания средней шко¬
лы в течение трех лет проваливался на вступительных экзаменах
в университет и лишь в 1941 г. поступил в университет Кэйо, где
он учился на филологическом факультете, специализируясь по
английской литературе. Так что заниматься литературой Ясуока
начал еще в студенческие годы. Война помешала ему закончить
университет: в 1944 г. он был призван в армию и вскоре отправ¬
лен в Маньчжурию. Еели бы Ясуока не заболел и не попал в гос¬
питаль, то, вероятно, разделил бы участь своих однополчан, ко¬
торые были посланы на Филиппины и все там погибли. Это под¬
спудное чувство вины перед погибшими боевыми друзьями звучит
в его повести «Дезертирство» («Тонсо», 1956). В 1945 г., незадол¬
го до окончания войны, Ясуока заболел кариесом позвоночника
и потому был эвакуирован в тыл, в Японию. Первые десять лет
после окончания войны были самыми трудными в жизни Ясуока,
это были годы борьбы с материальными лишениями, болезнью,
которая окончательно отступила только в 1954 г.
И переживания, связанные с неудачными попытками поступ¬
ления в вуз, и тяготы послевоенного времени не прошли бесследно
для становления Ясуока как писателя. В первых же своих произ¬
ведениях он попытался осмыслить и описать их. Повести и новел-
.лы «Хрустальные башмачки» («Гарасу-но куцу», 1951), «Увлече¬
ние» («Айган», 1952), «Как и прежде» («Аимокакаварадзу»,
1959), «Листья густо зеленеют» («Аоба сигэрэру», 1958) доста¬
точно автобиографичны, и мы без особого труда угадываем лич¬
ность самого автора в его героях. Именно эти произведения, где
внимание автора сосредоточено на собственном внутреннем мире
и где окружающая его жизнь показана лишь сквозь призму своего
«я», дали основание критикам расценивать Ясуока как писателя
1224
камерного, подчеркнуто психологического, а его книги — как об¬
разцы эгобеллетристики.
Активно литературным творчеством Ясуока занимается с
1951 г. Первым произведением, положительно оцененным крити¬
кой и выдвинутым на соискание литературной премии имени Аку-
тагава, была новелла «Хрустальные башмачки», однако эту пре¬
мию он получил год спустя за повесть «Дурная компания» («Ва-
руй накама») и новеллу «Мрачное удовольствие» («Инки-на та-
носими»).
Для первых произведений Ясуока характерно -внимание к ощу¬
щениям и настроениям, общим для людей, чья юность прошла
в годы войны. Так, в повести «Дезертирство», написанной, несом¬
ненно, на материале того, что писателю пришлось испытать в по¬
ру военной службы в Маньчжурии и скитаний по госпиталям,
автор делает героем своего произведения некоего нескладного
и безалаберного солдата, не унывающего в своем жалком поло¬
жении. Притворяясь наивными, ёрничающими простаками, герои
Ясуока, слабые «маленькие люди», несут в душах горечь и боль,
по-своему протестуя против нелепостей войны. Вообще, все произ¬
ведения Ясуока, по крайней мере раннего периода, повествуют
о «слабых». «Слабый» — человек, который никак не может осво¬
иться в обществе или в среде, приспособиться к существующим
порядкам. За что он ни берется, результат обычно нулевой или
ничтожный. Все у него идет вкривь и вкось. «Слабый» неиз¬
бежно оказывается аутсайдером, «посторонним» в обществе.
Его социальная активность проявляется крайне редко, а попытки
«слабого» критиковать общество выражаются в каких-нибудь не¬
лепых выходках, эпатирующих публику.
О таких «слабых» людях написана повесть «Дурная компания».
Главный герой, от лица которого ведется повествование,— сту¬
дент подготовительного отделения университета; в свои «послед¬
ние летние каникулы» он «наполовину потому, чтобы убить вре¬
мя», начинает посещать курсы французского языка в районе Кан¬
да. Здесь он знакомится с Фудзии Комахико, студентом из Киото.
Эта фраза: «...наполовину потому, чтобы убить время» — не слу¬
чайна. Она объясняет побудительные мотивы всех поступков
главного героя. Чем же он занимается вместе со своим новоиспе¬
ченным другом? То они вдвоем отправляются в ресторан, а после
обеда поджигают пальму в кадке и в поднявшемся переполохе
скрываются, не заплатив по счету. То с помощью зеркальца под¬
глядывают за моющейся женщиной в ванной комнате соседнего
дома. То воруют чайные ложечки из столовой, расположенной на
задворках Гиндзы. Их поступки нелепы с точки зрения здравого
смысла. Но с точки зрения «слабых» людей, неудачников, эти
поступки являются формой протеста. Ведь герои «Дурной компа¬
нии» живут в мире, где их постоянно порицают ни за что. Они
живут в разладе с самими собой, с обществом, со своей эпохой.
В отличие от изображенной Оэ Кэндзабуро «опоздавшей молоде¬
жи», одурманенной милитаристским воспитанием и переживаю-
15 Заказ № 897
225
щей мучительную ломку своего сознания после капитуляции Япо¬
нии, та молодежь, что предстает в повести Ясуока, вовсе не рвет¬
ся на фронт сложить головы за императора; наоборот, находясь
еще в тылу, молодые люди стараются найти хоть какие-то развле¬
чения и тем самым спастись от гнета удушливой атмосферы воен¬
ных лет. Подробно описывая негативные эмоции своих героев,
направленные на разрушение не принимающей их действительно¬
сти, автор сумел создать впечатляющий портрет «потерянного по¬
коления» своей эпохи.
Психологическое состояние, сходное с умонастроением героев
«Дурной компании», переживает герой повести «В пламени»
(«Хоно-но нака», 1955), созданной в те же годы другим интерес¬
ным представителем «третьих новых» — Ёсиюки Дзюнноскэ (род.
в 1924 г.). Для молодого человека, героя этой повести, бесконеч¬
но тянется унылая череда дней, а ночами он не спит из-за воз¬
душных налетов. Герой живет в ожидании, что скоро и его угонят
на войну, где он непременно погибнет. Каждый прожитый им
день — это последний предсмертный день. И такое состояние само
по себе означает выпадение его из обычного уклада нормальной
человеческой жизни: «Я просыпался всегда от шума, раздававше¬
гося над самым ухом,— это был или вой сирены, или топот ног
людей, бегущих по мостовой за оградой. Кругом полный мрак,
и только иногда сквозь щели в ставнях просачивался лунный свет
или были видны вспышки зажигательных бомб. Так было позд¬
ней весной 1945 года, в самом конце тихоокеанской войны. Неред¬
ко я задавал себе вопрос, чего мне хочется больше всего. Разные
ответы теснились в моей голове, но всегда, как по условному
рефлексу, всплывал один и тот же ответ: „Вечером лечь в постель,
а открыв глаза, увидеть — уже утро! Хочется пережить такое со¬
стояние!” То, что все помыслы моей души устремлены к этой
труднодостижимой и в то же время такой обыденной вещи, гово¬
рит о полной изможденности моего тела... Вместе с тем этот ответ
означал, что мне хотелось бы встретить тот день, когда не будет
войны. Я размышлял: войне придет конец. Но тогда, когда окон¬
чится война, меня, наверное, уже не будет на свете. Я живу, дви¬
гаюсь, но жизнь без войны... Она представлялась мне чересчур
прекрасной и призрачно туманной, мысль о ней вызывала боль
в сердце, и я всячески старался об этом не думать». Таким обра¬
зом, реалистически рисуя будни военной поры, Есиюки тем самым
пытается выразить остроту проблемы «человек и война». «В пла-
’ мени» — одно из немногих произведений Есиюки, в котором про¬
звучали антивоенные мотивы.
Начинал же Есиюки свой путь в литературе как бытописа¬
тель. В его ранних произведениях — новеллах «Внезапный дождь»
(«Сюу», 1954) и «Комната проститутки» («Сёфу-но хэя», 1956),
повести «Улица ярких красок» («Гэнсёку-номати», 1958)—пред¬
ставлен причудливый быт и своеобразные нравы расцвеченной яр¬
кими фонарями улицы, по обеим сторонам которой тянутся пуб¬
личные дома. Действие в указанных произведениях происходит
226
в первые послевоенные годы. Этот мир рисуется, как правило,
через восприятие молодого человека, завсегдатая «веселых» заве¬
дений. Следует отметить, что автор с незаурядным мастерством
и большой осведомленностью воссоздает сверкающий внешне,
а в глубине таящий множество человеческих трагедий мир. Ёсию¬
ки умело показывает (недаром он снискал славу знатока женской
души) различные типы характеров обитательниц «улицы ярких
красок», точно передаст всю сложность и противоречивость душев¬
ного состояния человека, очутившегося на перекрестке жизнен¬
ного пути. Одни слетаются на яркие огни в надежде скопить
немного денег и быстро вернуться на родину, как та наивная
девушка, которая приехала из провинции, района Тохоку, в на¬
дежде, что сможет легко осуществить свою мечту и вырваться
из этого порочного мира («Улица ярких красок»). Другие, вроде
Ранко из той же повести, словно родились и выросли здесь, орга¬
нически слились с этим миром и иной жизни не хотят. Третьи,
подобно главной героине «Улицы ярких красок» Акэми, оказались
в «заведении» в силу печальных жизненных обстоятельств. Она,
девушка из добропорядочного семейства, потеряла во время вой¬
ны всех родных и вынуждена торговать собой, чтобы не умереть
с голоду. Живя здесь, Акэми старалась не поддаться разлагаю¬
щему влиянию своего окружения, однако оказалась не в силах
порвать с этим миром. Ей представилась возможность благополуч¬
но выйти замуж за обеспеченного вдовца, но после долгих разду¬
мий она отказалась от этого брака по расчету и осталась жить
в публичном доме. Автор подводит читателя к мысли, что мир
Акэми честнее, а может быть, даже и человечнее, чем тот, что про¬
стирается за пределами «веселого» квартала, где купля и прода¬
жа происходят откровенно и открыто. Там тоже совершаются
сделки. Например, сослуживец главного героя из новеллы «Вне¬
запный дождь» выгодно женился на дочке своего начальника,
только в обычном мире эта торговля прикрыта покровом респек¬
табельности. Этот мотив, намеченный в новелле «Внезапный
дождь»,' за которую Ёсиюки получил премию имени Акутагава,
звучит, но уже более отчетливо в повести «Улица ярких красок».
В дальнейшем, после издания закона о запрещении проститу¬
ции, когда публичные дома были закрыты, Ёсиюки перешел
к изображению перипетий семейной жизни. Его роман «Девушки
по вызову» («Кору тару», 1962) воссоздает семейный быт японцев
эпохи экономического бума. Однако и в изображении этого быта
Ёсиюки акцентирует внимание не на социальных, а скорее на пси¬
хофизиологических аспектах семейных отношений.
Пристрастие писателя к изображению интимных сторон чело¬
веческой жизни, продемонстрированное им в ранних произведе¬
ниях, находит свое развитие в произведениях 60-х годов — «Расте¬
ния на песке» («Суна-но уэ-но сёкубуцугун», 1963), «Мрачная
комната» («Ансицу», 1969). В них Ёсиюки уделяет большое вни¬
мание проблеме секса, нередко показывает различные патологи¬
ческие отклонения — садизм, мазохизм. Советский читатель о твор-
15*
227
ческой манере писателя может судить по его новелле, переведен¬
ной на русский язык, «Неожиданное происшествие» («Фуи-но
дэкигото», 1965), в которой излюбленная * тема писателя также
выявлена достаточно ясно [3].
Упорное стремление Есиюки придерживаться узких рамок по¬
вседневности роднит его с группой «третьих новых».
Поглощенность бытом, погружение в обыденность еще более
свойственны Сёно Дзюндзо (род. в 1921 г.), получившему призна¬
ние в литературном мире после публикации новеллы «Пейзаж
с бассейном». Эта новелла вводит нас в мир вполне обычной, до¬
статочно респектабельной японской семьи. Спокойно и безмятежно
течет ее жизнь. Глава семьи — служащий фирмы, жена всецело
полагается на мужа и вот уже в течение пятнадцати лет зани¬
мается лишь ведением хозяйства и воспитанием детей. Ровное, но
холодное отношение жены, монотонная и гнетущая служба, непо¬
нятный страх, тоска по иной, подлинной жизни, по полнокровным
человеческим отношениям в конце концов толкают главного героя
новеллы на путь измены. И вот добропорядочный семьянин заво¬
дит любовницу, растрачивает казенные деньги и оказывается
уволенным из-за этого с работы. Рушится маленький мирок семей¬
ного счастья, что совершенно ошеломляет ничего не подозревав¬
шую жену героя. Она впервые задумывается над их жизнью
и обнаруживает, что за все пятнадцать лет супружеского «счастья»
никогда не пыталась заглянуть в душу мужа. Только теперь она
осознает, сколь зыбким было это «счастье», сколь отчужденной
была их жизнь, и хочет наладить с мужем контакт. Финал новел¬
лы вызывает ощущение тревоги и грусти. Герой начинает вновь
регулярно уходить по утрам из дома, якобы на службу — пусть
так думают соседи,— а на самом деле на поиски новой работы.
Но вакансий все нет и нет...
Сёно Дзюндзо, как правило, сосредоточен на изображении по¬
вседневных человеческих отношений. Его роман «Вечерние обла¬
ка» («Юбэ-но кумо», 1964), в котором главный герой как мудрый
глава семейства умеет искусно улаживать семейные дела, чрева¬
тые различными осложнениями, получил хвалебные отзывы кри¬
тики, упрекнувшей, правда, писателя за несколько поверхностное
изображение действительности. Упреки критиков в аполитичности
«третьих новых» и в недостаточно критическом осмыслении окру¬
жающей жизни в первую очередь могут быть отнесены к Сёно
Дзюндзо. Критик Хаттори Итару в статье «Ущербная личность,
неполноценный человек, и все же гражданин. От „третьих новых”
к „четвертым”» (1955) об отличительных особенностях этой груп¬
пы пишет: «Они не верят ни в реальный мир, ни в абсолютные
идеи, ни в собственный возвышенный дух. Они считают себя
людьми невыдающимися, а внутреннее „я” их заурядно и незна¬
чительно. Однако они не делают глубокомысленного и многозна¬
чительного выражения лица, подобно большинству создателей
„эгороманов”». Данное высказывание очень метко схватывает на¬
правление творчества «третьих новых». Для последующей эволю¬
228
ции таких писателей, как Сёно и Ясуока, характерен переход от
неприятия и высмеивания действительности с позиции «отщепен¬
ца» (которую критик Хаттори характеризует как позицию чело¬
века с комплексом неполноценности, ущербной личности) на
позицию «сильных мира сего», приверженцев современного по¬
рядка.
На наш взгляд, более подробно следует остановиться на твор¬
честве интереснейшего писателя Кодзима Нобуо (род. в 1915 г.).
По возрасту Кодзима старше всех писателей «третьих новых», он
ровесник Нома Хироси, принадлежавшего к «сэнго-ха». Правда,
Нома заявил о себе сразу же после войны — публикацией повести
«Темная картина» («Курай э», 1946), а Кодзима Нобуо пришел
в литературу значительно позже. По окончании Токийского уни¬
верситета, где Кодзима учился на отделении английской литера¬
туры, он был призван в армию и послан в Китай. После войны
он довольно долгое время работал преподавателем английского
языка. Признание писателю принесла новелла «Винтовка»
(«Сёдзю») [2], опубликованная в декабре 1952 г. в журнале
«Синтё» («Новое течение»). И Нома и Кодзима в своем творче¬
стве исследовали проблемы «человек — армия», «человек на вой¬
не». Однако каждый из них решал эти проблемы по-своему: Но¬
ма— методом характерной для всей литературы «сэнго-ха» пря¬
мой, резкой критики пороков общественного устройства, в частно¬
сти порядков японской армии (роман «Зона пустоты» — «Синку
титай», 1952), где герои Нома, как правило, сильные личности,
обладающие способностью выживания даже в нечеловеческих ус¬
ловиях (солдат Кидани из «Зоны пустоты», Китаяма из новеллы
«Красная луна на лице» — «Као-но нака-но акай цуки»). Героя¬
ми же Кодзима стали «слабые», «маленькие» люди. Часто безза¬
щитные, с сознанием собственной неполноценности, они олицетво¬
ряют собой слабость, которая для писателя, чья юность совпала
с годами разгула фашизма с его культом торжествующей силы,
была гарантией человечности. Сопротивление «слабых» окружению
выражается в нежелании, а точнее, в неспособности меняться,
быть сильными и жестокими, что в конце концов приводит или
к физической гибели, или к распаду личности. Трагедию одного
из таких заурядных, «слабых» людей с тонким психологизмом
показывает Кодзима в новелле «Винтовка».
Призванный в армию, «маленький человек» (повествование ве¬
дется от первого лица, герой, по существу, безымянен, мы знаем
только, что женщина, с которой он был знаком, называла его лас¬
ково-уменьшительно Син-тян) вырван темными силами войны из
привычной обстановки. В душе солдата пока еще теплятся воспо¬
минания о мирной жизни, о незначительных, но таких необходи¬
мых радостях. Герой «Винтовки» бесконечно перебирает в памяти
сладостные мгновения короткой любви к замужней беременной
женщине. Герой так и не добился обладания женщиной, не ре¬
шившейся нарушить верность мужу, угнанному на фронт, но глав¬
ное то, что он пережил острое чувство любви.
229»
Женщина не случайно показана автором беременной. Это
символ самой жизни, прикоснуться к которой, постичь которую
пытается герой.
В армии солдат становится обладателем винтовки, и вот на
нее переносится его неутоленная любовь к женщине. Герой как
бы одухотворяет винтовку, нежно ухаживает за ней. Писатель
находит удачные краски, подробно описывая отношение солдата
к «возлюбленной», очеловеченной винтовке, наделенной автором
чертами живой женщины: «Вот круглая, как оспина, щербина
справа, внизу, вот чуть повыше царапина, похожая на
шрам; вот слева, недалеко от шейки приклада, трещинка... на¬
рост, напоминающий крупную родинку...»
Переживания солдата очень характерны: «Когда я сжимал
руками винтовку, я убеждался, что существую. Казалось, что
именно в эти минуты жизнь вливается в меня. Винтовка напоми¬
нала мне талию женщины, и я с тоской стискивал ее руками».
И далее: «Винтовка стала моей любимой женщиной... Когда я це¬
лился в мишень, мне чудилось, что я слышу шепот женских губ».
Это трепетное отношение, привязанность к своей винтовке по¬
могают герою стать лучшим стрелком в роте. До поры до време¬
ни солдат как-то не задумывается над тем, что столь нежно ле¬
леемый им предмет — орудие убийства. Винтовка помогает ему
легко переносить тяготы солдатских будней, с радостью выпол¬
нять тяжелые солдатские обязанности. «Я люблю работать, вся¬
кая работа доставляет мне удовольствие»,— говорит он о своем
труде солдата. Но труд — не главное в солдатской жизни. Глав¬
ное— это искусство убивать, убивать жизнь. Солдат, выполняя
приказ ротного командира, принимает участие в расстреле китай¬
ских военнопленных, среди которых оказалась беременная жен¬
щина. Ему жаль китаянку, к тому же обликом похожую на его
любимую, но он обязан исполнить приказ — «убить!». Убить
не просто врага, целясь издалека, скажем из траншеи, а убить
беременную женщину в упор, глядя в ее обращенные с мольбой
глаза. «Я... не чувствовал себя. Меня больше не было. Я превра¬
тился в механизм, я стал инструментом,— вспоминает те страш¬
ные мгновения герой „Винтовки”.— Когда я исполнил приказ, ко
мне подошел Оя, и я по привычке вытянулся перед командиром,
докладывая об исполнении задания». И наступает расплата: «Я со¬
вершенно опустошен... Все теперь стало чужим. И оружие, и об¬
мундирование, и товарищи, и даже родные края!.. Все мне теперь
стало безразлично».
Бессмысленная жестокость неумолимо убивает в солдате че¬
ловека. Некоторые предпочитают умереть, чем перестать быть че¬
ловеком. «И заметь,— многозначительно говорит солдату коман¬
дир,— здесь каждый год кто-нибудь кончает с собой!» Солдату,
герою рассказа, собственная смерть тоже представляется желан¬
ным избавлением: «Я закричал: „Пристрелите меня!”»
Но страшные будни войны продолжаются, превращая солдат
в тупых, неодушевленных исполнителей чужой воли. Описывая их,
230
Кодзима постепенно лишает солдат человеческих черт и называет
их уже не солдатами, а ходячими винтовками: «Гуськом, по од¬
ному, вольным строем, каждая на свой лад, пробирались винтов¬
ки с медными колпачками на дулах в горы».
У героя остались лишь отчаяние и ненависть к винтовке — ору¬
дию сил зла: «Меня душила злоба против моей винтовки, которая
подло обманула меня; помимо моей воли она сначала стреляла,
а потом колола свою жертву... Проклятие!»
«Маленький человек» сломлен окончательно. И если герой
Кодзима не гибнет физически, то он гибнет духовно, как лич¬
ность. «Что было потом, я не помню. Когда кончилась война, мне
оставалось еще 17 лет провести в заключении в военной тюрьме.
Рассказывали, что в ту ночь я зажег солому и хотел спалить
винтовку. Заставший меня за этим занятием Оя бросился на меня
со штыком наперевес. Обороняясь, я схватил свою винтовку. Слу¬
чайно она оказалась на предохранителе. Во время возни мой па¬
лец попал на спусковой крючок, раздался выстрел. Пуля угодила
Оя в живот, а он штыком ранил меня в плечо».
Страстная ненависть Кодзима к чудовищным силам войны про¬
низывает весь рассказ. Затянутые в водоворот кровавой бойни,
гибнут его герои. «Нет!» — войне, «Нет!» — антигуманным силам,
обессмысливающим человеческое существование, уничтожающим
все подлинно человеческое в природе,— таков пафос горького
и правдивого рассказа талантливого японского писателя. Посвя¬
щенный простому «маленькому человеку», попавшему, однако,
в необычные обстоятельства, он, несомненно, написан в манере
«третьих новых». Тем не менее ярко выраженная антивоенная на¬
правленность рассказа, обличительные ноты, звучащие в нем,
роднят его с произведениями писателей «сэнго-ха», особенно с ро¬
маном Нома Хироси «Чувство крушения» («Хокай канкаку»,
1948), также показывающим разрушение человеческой личности
под воздействием порядков, процветающих в императорской,
армии.
Тема «маленького человека» звучит и в повести Кодзима-
«Американская школа» («Амэрикан скуру»). Действие повести
происходит в первые послевоенные годы, когда находившаяся под
американской оккупацией страна еще не оправилась от пораже¬
ния в войне. Кодзима описывает посещение американской школы
японцами — учителями английского языка. Герой «Американской
школы», нескладный растяпа Иса, также попадает в число экскур¬
сантов, но Иса отнюдь не в восторге от этого. Общение с амери¬
канцами доставляет робкому учителю, недостаточно хорошо знаю¬
щему английский язык, неслыханные мучения. Изображая их,
Кодзима дает полную волю своему остроумию, потешаясь над ге¬
роем и намеренно ставя его в нелепые ситуации.
И выбор героя — «маленького человека», и грустно-ирониче¬
ское, а порой и сатирическое отношение к нему со стороны писа¬
теля невольно вызывают в памяти бессмертные произведения
Н. В. Гоголя. Заметим, кстати, что Кодзима не раз в своих рабо¬
231
тах подчеркивал свое преклонение перед гением русского сатири¬
ка. И хотя сатирический тон в общем не характерен для большин¬
ства произведений «третьих новых», «Американская школа» пред¬
ставляет собой прекрасный образец социально-бытовой сатиры.
Уничтожающий смех пронизывает всю повесть Кодзима. Так,
с едким сарказмом изображает писатель некоего учителя Ямада.
На первый взгляд Ямада — антипод Иса. Он активно стремится
к лидерству, старается побольше общаться с властями — как
японскими, так и американскими. Бывший командир роты, Яма¬
да — жесткий и волевой человек, «сильная личность». Ему трудно
расстаться с привычкой отдавать приказы. Однако этот «герой»,
еще недавно, во время войны, рубивший головы пленным амери¬
канцам, теперь, после поражения, как и Иса, заискивает перед
новыми властями. И неважно, что последним руководит чистый
етрах, а первым — желание сделать карьеру. Оба они — так назы¬
ваемые «средние японцы», представители тех самых социальных
слоев (интеллигенция, мелкие буржуа, служащие), которые, как
показала мировая история, более всех склонны к конформизму,
соглашательству. Поэтому при чтении «Американской школы»
трудно бывает избавиться от ощущения неподдельной горечи авто¬
ра, остро переживающего унижение национального достоинства
народа.
Надо сказать, что тему послевоенных взаимоотношений амери¬
канцев и японцев, связанную с бесправным положением по¬
следних, затронули в своем творчестве многие писатели Японии.
Конечно, они давали этим отношениям разную трактовку, по-раз¬
ному описывая американцев. Например, писатель Оэ Кэндза-
буро в новелле «Люди-бараны» («Нингэн-хицудзи», 1958), изобра¬
зил их грубыми, наглыми насильниками, потехи ради издеваю¬
щимися над мирными жителями. Однако и здесь гнев писателя
был обращен не столько на американских солдат, унижающих
пассажиров автобусов, сколько на японцев — за их покорность
:и равнодушие: видя наглые выходки американских солдат, они
отворачиваются, смотрят в окно и делают вид, будто ничего
не происходит. В повести Кодзима американцы предстают в основ¬
ном вполне приятными и благодушными людьми, снисходительно
относящимися к «японским друзьям». Кодзима смеется не над
американцами, а над японцами. И смех писателя горек. Потому
что его герои фактически оказываются антигероями. Ни один из
них, кроме доброжелательной и скромной учительницы Митико,
не симпатичен автору. Даже Иса своей заурядностью, малодуши¬
ем вызывает иронию. Да, Иса — «добрый малый», «маленький
человек», но это не личность. И если симпатии Кодзима к «ма¬
ленькому человеку» — герою «Винтовки» не вызывают никаких
сомнений, то героя «Американской школы» он иронично высмеи¬
вает.
«Американская школа» осталась единственным сатирическим
произведением Кодзима, хотя иронии не были чужды и последую¬
щие его произведения. В них писатель продолжил разработку те¬
232
мы «маленького человека», погрузившись в мир проблем «сред¬
него японца».
Одним из значительных достижений Кодзима стала повесть»
«Семейный круг» («Хоё кадзоку») [1], вышедшая в свет в 1965 г.
в журнале «Гундзо». Это — небольшое по объему, но очень емкое,
в идейно-содержательном плане произведение. Анализ психологии,
человеческих взаимоотношений (столь характерный для «третьих
новых»), проблемы взаимосвязи культур, традиций и современ¬
ности, проблемы любви и одиночества жителей больших горо¬
дов— диапазон затрагиваемых автором вопросов достаточно ши¬
рок. Но главная тема «Семейного круга» — отчуждение, тоталь¬
ное отчуждение, существующее между людьми капиталистическо¬
го общества, где все уровни социальных связей охвачены неизле¬
чимыми метастазами антигуманизма. Об этом со щемящей болью-
поведал Кодзима в своей повести. «Вместе со мною ты рос, вместе
мы были мальчиками, с тобою я ел, с тобою спал, и вот твое
тело стало не только твоим и мое не только моим» — слова Уитме¬
на далеко не случайно звучат в прологе повести (цит. по [1])~
Они как бы символизируют мечты о человеческой любви, о есте¬
ственности и гармоничности людских отношений. Кодзима жаждет
человечности, жаждет духовности. Но действительность Японии;
эпохи высоких темпов экономического развития порождает разоб¬
щенность и одиночество.
Тема отчуждения становится одной из самых актуальных,
в японской литературе 60-х годов. О ней одновременно заговорили;
писатели разных групп и направлений. Не остались индифферент¬
ными к ней и представители «третьих новых»; в частности, в твор¬
честве Кодзима Нобуо тема трагического одиночества звучит осо¬
бенно пронзительно. В 60-е годы Япония переживала промышлен¬
ный бум. Научно-техническая революция влекла за собой опреде¬
ленное повышение материальных жизненных стандартов. Нсь
наряду с этим происходит воцарение слепого эгоизма, бездухов¬
ности, а в конечном счете — равнодушие. «Кризис капиталистиче¬
ского способа производства вызывает углубляющийся кризис все¬
го буржуазного духа, в том числе нравственно-психологический
его декаданс. Он оказывает прямое губительное воздействие на
сознание мелкой буржуазии, интеллигенции, учащейся молоде¬
жи»— эти слова советского философа А. М. Титаренко вполне:
применимы к капиталистической Японии, сталкивающейся со все¬
ми присущими западным странам социальными проблемами. Тя¬
жесть положения усугубляется еще и тем, что утверждение запад¬
ных норм и ценностей жизни сопровождается ломкой националь¬
ных, испытанных и сформированных веками традиций, в том чис¬
ле и в семейной сфере.
Основные сюжетные коллизии повести Кодзима Нобуо «Семей¬
ный круг» вызваны взаимоотношениями семейной пары — препо¬
давателя зарубежной литературы и «специалиста по проблемам:
семьи» Мива Сюнскэ и его жены Токико. Подробно, со свойст¬
венным всем «третьим новым» погружением в бытовые детали
233»
описывает Кодзима проблемы семьи Мива. По сути дела, он ана¬
лизирует сложный и часто мучительный процесс становления но¬
вых семейных отношений в Японии, где по окончании второй ми¬
ровой войны они имели полуфеодальную окраску. Семья старого
типа, в которой царил безусловный авторитет мужчины, главы
дома, уходит в прошлое. Но приходящая ей на смену мини-ячейка
буржуазного общества, подверженная всем болезням капитали¬
стической системы, еще очень далека от совершенства. Одиноче¬
ство социальное, отсутствие сочувствия и взаимопонимания в об¬
ществе, неуверенность в будущем переносятся и в семью. Она пе¬
рестает быть надежной крепостью, где японец может укрыться от
жизненных бурь, черпать силы для того, чтобы тянуть мучительную
лямку повседневности. Отсюда семейные скандалы, отчуждение,
измены.
Семейные неурядицы пришли и в дом Мива. Обитатели этого
дома живут в разобщенном мире, и сами они обречены на разоб¬
щенность. У мужа с женой нелады в сексуальной сфере. Жена бе¬
рет в любовники молодого американского военнослужащего
Джорджа. У мужа, как потом выясняется, тоже имеется связь на
стороне. Супруги люто ненавидят друг друга: «Оба они словно об¬
росли острыми шипами, которые болезненно впивались в тела суп¬
ругов».
Чувство любви как бы выносится за рамки семьи. Герои пы¬
таются найти его «на стороне», с тем чтобы хоть как-то скрасить
свое существование. Это поиски самоутверждения вне семейного
круга. Однако такие поиски обречены на неудачу. Ведь в глуби¬
не души несчастные супруги любят друг друга. По-настоящему
им никто не нужен, кроме них самих. «Тот мужчина, Джордж,
был ты. А ты был Джорджем»,— говорит мужу Токико, когда они
вместе стараются разобраться в перипетиях своей запутанной
жизни. «Она (любовница.— В. Г.) мне совсем не нравилась. Ле¬
жа с ней, я думал только о тебе»,— в свою очередь, признается
жене Сюнскэ. Но, увы, неестественное общество порождает неесте¬
ственные связи. Обществу и людям, несовершенным и неестествен¬
ным, Кодзима противопоставляет гармоническую природу. «Цве¬
тет индийская сирень. Прилетела стайка воробьев, они усердно
клюют что-то. В вазе распускаются кувшинки. За живой изго¬
родью бродят две собаки... Интересно, когда цветы опыляются,
чувствуют они радость? Испытывают наслаждение, подобно муж¬
чине и женщине, слитым в крепком объятии? Наверняка,— с за¬
вистью думает Сюнскэ.— Конечно, даже ком земли и камень, на¬
верно, по-своему счастливы. Что же тогда они — Токико, отвернув¬
шаяся от него в постели, и он? Кто же я?..» — мучается Сюнскэ.
Но отчужденная социальная действительность не дает ответа
на вопрос о смысле бытия, не предлагает выхода из тупиковой
ситуации. Семейный уклад японцев непрерывно разрушается.
Отказавшись от старых этических и бытовых традиций японской
семьи, герои как бы отказываются и от самой национальной
культуры. Однако утрата традиций, национальных корней мстит
234
за себя. Нельзя безоговорочно, без разбора принимать чужую
цивилизацию, чужую культуру. Нельзя презирать собственные
истоки, как это делает Токико, пренебрежительно бросающая фра¬
зу: «Да что и -говорить, все эти дешевые домишки (читай: патриар¬
хальный уклад Японии.— В. Г.)—остатки доживающей свой век
японской культуры».
Что же приходит на смену прежнему быту? Стремительные
ритмы индустриального общества эпохи НТР, «крысиные гонки»
за материальным благополучием, власть чистогана, утилитаризм
и прагматизм в человеческих отношениях и опять же отчужден¬
ность. Кодзима вводит в повесть характерный персонаж, олице¬
творяющий собой тип личности, порожденный условиями амери¬
канизирующейся Японии и успешно приспособившийся к ним. Им
является некий Ямагиси, у которого «американское смешано
с японским, и он выбирает из этого то, что удобно ему в данный
момент». Ясно, что Ямагиси неприятен автору. Симпатии Кодзима
на стороне «чувствительных и нерешительных» (предполагается:
душевных, гуманных японцев). «Иностранцы,— рассуждает Ми¬
ва,— совсем другое дело... То, что мы видели за границей, вносит
разлад в привычные понятия о браке и отрицательно сказывается
на наших семьях».
Герои Кодзима интуитивно чувствуют чуждость и фальшь от¬
ношений, воцаряющихся под напором рекламируемого американ¬
ского стандарта жизни. Не случайно Мива Сюнскэ, вроде бы ло¬
яльно воспринимающий «американских друзей», «неожиданно для
себя самого» кричит: «Убирайся домой, янки! Убирайся домой»
янки!» Это крик души, бессильный протест Сюнскэ-японца, Сюн-
скэ-семьянина против Джорджа-американца, представителя без¬
душной цивилизации, разрушителя семьи Сюнскэ.
Символом формирования «новой жизни», «новой семьи»,
«современных отношений» становится в повести строительство но¬
вого дома, комфортабельного, в западном стиле, которое затева¬
ют супруги Мива в надежде на оздоровление семейного климата.
Ценой больших усилий и материальных затрат они воздвигают
этот дом. И что же? В рационально спланированном, начиненном
новейшей техникой и удобствами доме не чувствуется уюта. Чле¬
ны семьи в кем становятся еще более разобщенными. Дом нс при¬
носит счастья, не способствует сближению супругов.
Сближает их смертельная болезнь Токико. Перед лицом на¬
двигающейся смерти очищаются отношения в семье Мива. «Они
ждали своей очереди в больнице, тесно прижавшись друг к дру¬
гу». Наступает прозрение Токико: «Подумать только, что я в жиз¬
ни натворила из-за пустого тщеславия. Глупо!» Больная раком
Токико попадает в больницу. Она судорожно цепляется за жизнь,
делает дорогие подарки медперсоналу, соседям по палате. Здесь
не только стремление больной хоть как-то задобрить неумолимый
рок, обмануть судьбу, но и (верно подмеченное автором жизнен¬
ное явление) пробуждение доброты, щедрости, когда над челове¬
ком нависает тень смерти.
235
Прозревает и муж Токико. Горьким, но справедливым упреком
звучат для него слова лечащего врача жены: «Дом — дело второ¬
степенное... Я смотрю на вас, и мне кажется, что для вас дом пре¬
выше всего... Будь вы повнимательнее, не запустили бы настолько
болезнь... Помните, что вы потеряли три месяца...»
Время от времени больную Токико отпускают домой. Токико
начинает ценить мужа. Их угасшая любовь вспыхивает с новой
силой. Приходит радость физического общения: «Никогда еще
тело жены так не жаждало его ласк, оно взывало к нему, было
нежным и податливым. Раньше в минуты близости Токико, каза¬
лось, пересиливала себя. Сейчас все было иначе». Любовь, трога¬
тельная нежность к жене переполняют все существо Сюнскэ.
Возврат героев к полноценным супружеским отношениям демон¬
стрирует как бы их возврат к естественности, к настоящей жизни.
Смысл жизни — в естественности, а счастье — в близости к приро¬
де. Кодзима не раз подчеркивает, что природное, естественное го-
(раздо предпочтительнее для человека, нежели искусственные сур¬
рогаты технической суперцивилизации эпохи НТР. Так возникает
тема сада, где растут прекрасные деревья и цветы и где гуляет
свежий ветер. Разве его можно заменить кондиционером!
Жизнь Токико быстро угасает. Отчаявшийся Сюнскэ в переры¬
вах между посещениями жены бесцельно слоняется по улицам
огромного города. Он пытается хоть с кем-нибудь поделиться сво¬
им горем: «Моя жена больна. Очень тяжело!.. Сейчас я ищу помо¬
щи. Мы все друзья. Множество неустроенных, страдающих людей.
Но, пожалуйста, не считайте меня просто прохожим. Я — человек
и хочу подружиться с вами, вот я взываю к вам». А город одино¬
ких сердец, разобщенных людей, замкнутых в скорлупах собствен¬
ных забот, остается глухим к его мольбам.
В финале повести Токико умирает, и Сюнскэ остается один
на один с жестоким и чуждым миром. Семья Мива продолжает
распадаться: сын покидает дом, дочь тоже намерена это сделать.
«Мы все должны помогать друг другу. Иначе пропадем». В этих
словах, вложенных Кодзима в уста его героя, заключена главная
мысль писателя, протестующего против бесчеловечности буржуаз¬
ного общества, которое он обличает в своем талантливом произ¬
ведении.
Итак, многие произведения «третьих новых», написанные в ав¬
тобиографическом жанре «повестей о себе», рассказывают о не¬
устойчивости семейных связей, свидетельствующей о нестабиль¬
ности жизни в капиталистическом обществе. Но, как пишет То-
сидзава Юкио, для «третьих новых» такое общество является
лишь безликим «механизмом», гигантской машиной, противосто¬
ять которой чрезвычайно трудно. Именно поэтому «третьи новые»
вновь и вновь обращаются к так называемым «мелким темам»,
среди которых важное место занимает тема семьи. Именно поэто¬
му авторы уходят от социальных проблем крупного масштаба,
что еще более характерно для творчества уже упоминавшейся
нами группы писателей-интровертов, продолжающих развивать
236
многие тенденции, намеченные «третьими новыми». Впрочем, их
бегство от «механизма» зашло совсем далеко — в область глубин¬
ных пластов человеческой психики. В отличие от «третьих новых»,
чье творчество в целом имеет реалистическую окраску с элемен¬
тами натурализма, у писателей-интровертов преобладают элемен¬
ты модернизма. Соответственно действительность в их произве¬
дениях предстает более абсурдной, чем у их предшественников.
Литература
1. Современная японская повесть. М., 1980.
2. Японская новелла. 1945—1960. М., 1961.
3. Японская новелла. 1960—1970. М., 1972.
4. «Кокубунгаку» («Родная литература»). 1972, № 2.
5. Одагири Хидэо. Гэндай бунгаку си (История современной литературы).
Т. 2. Токио, 1975.
6. Сёва-но бунгаку (Литература эпохи Сёва). Токио, 1972.
О. В. Еремина
СОЦИАЛЬНЫЕ МОТИВЫ
В ТВОРЧЕСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ
«ПОКОЛЕНИЯ ОБРАЩЕННЫХ В СЕБЯ»
В начале 70-х годов в японском литературоведении появился
термин «найко-но сэдай» — «интровертное поколение», или «поко¬
ление обращенных в себя». Так называли писателей Фуруи Есики-
ти, Гото Мэйсэй, Курой Сэндзи, Абэ Акира, Огава Кунио, Сакага¬
ми Хироси, Kara Отохико и некоторых других. Люди зрелого воз¬
раста— всем им было за тридцать, а некоторые уже перешагнули
сорокалетний рубеж своей жизни,— они не являлись новичками и
в литературе. Однако именно в начале 70-х годов в их творчестве
проявились черты, позволившие объединить этих различных писа¬
телей в одну группу.
Правда, мнения японских критиков разошлись по вопросу о
том, что же считать определяющим признаком «поколения обра¬
щенных в себя». Так, Одагири Хидэо, который впервые употребил
термин «найко-но сэдай» на страницах газеты «Токио симбун» в
1971 г., вкладывал в него негативный смысл, подчеркивая равно¬
душие «обращенных в себя» к социальным проблемам. По его
мнению, они «с головой ушли в изучение тревог и нереальностей
своего внутреннего мира и повседневности» [1, с. 376], обманув¬
шись мнимым процветанием японского общества.
Другой критик, Акияма Сюн, уверен, что «обращенным в себя»
удалось раскрыть сущность современной японской действительно¬
сти. Правда, полагает Акияма, в нынешнем буржуазном обществе
основной враждебной человеку силой оказывается «повседнев¬
ность» (нитидзёсэй), т. е. бесконечная череда ничем не отличаю¬
щихся друг от друга дней. Подобные рассуждения заставляют
вспомнить о модернистской «абсурдности бытия». В соответствии
с этой концепцией Акияма судит и о «поколении обращенных в се¬
бя». «Бессмысленный человек бессмысленно существует в бес¬
смысленном обществе»—таков, считает Акияма, основной тезис
«обращенных в себя», и в этом якобы и заключена их «близость к
современной жизни», поскольку герои произведений «найко-но сэ¬
дай» — «мы сами, отрезанные от людей, от действительности, от
природы, даже от самой жизни, помещенные поодиночке на белую
поверхность непостижимого существования» [1, с. 377].
И хотя Акияма Сюн игнорирует реальные социальные кон¬
фликты современного капитализма, его утверждение об «отрезанно¬
сти от людей, от действительности» героев книг «обращенных в
себя» наводит на мысль о том, что эти писатели поднимают по
меньшей мере одну социальную проблему — проблему отчуждения
’(впрочем, у Акияма она оказывается центральной проблемой ка¬
питалистического общества). Из этого следует, что творчество
«обращенных в себя» не настолько асоциально, как это считает
Одагири Хидэо.
238
В данной статье сделана попытка проверить правильность на¬
шего предположения на материале произведений лишь нескольких
«обращенных в себя» писателей — Гото Мэйсэй, Фуруи Есикити,
Курой Сэндзи, Абэ Акира, Сакагами Хироси. В их повестях и рас¬
сказах, вышедших в свет в конце 60-х — начале 70-х годов, не на¬
шли отражения острейшие политические битвы, сотрясавшие
Японию в то время: студенческие волнения в 1968—1969 гг., обще¬
народные выступления против политики кабинета Сато, за подлин¬
ное возвращение японскому народу Окинавы, массовые демонст¬
рации в защиту Вьетнама, борющегося против американского аг¬
рессора. «Обращенные в себя» обходят молчанием, и серьезные
социально-экономические проблемы, которые в 60-е годы, годы
ускоренного развития японской экономики, не нашли своего раз¬
решения, но обрели еще большую остроту в начале 70-х годов,
когда обнаружились первые признаки окончания «эры процвета¬
ния»: с одной стороны, выросли розничные цены, плата за жилье,
налоги, с другой — снизились ассигнования на социальное обеспе¬
чение.
Однако утверждать, что социальная проблематика полностью
отсутствует в творчестве «обращенных в себя», нельзя. Но реша¬
ется она в весьма узком общественном контексте — чаще всего на¬
званные выше авторы ограничивают ее рамками семьи.
Гото Мэйсэй, Фуруи Есикити и Курой Сэндзи рисуют внешне
ничем не примечательную семейную, бытовую жизнь среднего го¬
рожанина. Действие развертывается обычно за стенами одной
квартиры, состав действующих лиц минимальный: муж, жена,
иногда ребенок. Несомненно, впрочем, что для этих писателей
семья, дом — олицетворение всего современного общества. Их ин¬
тересует не быт сам по себе, а противоречия всего общества, со¬
бранные как в фокусе в отдельной семье. Правда, «обращенным в
себя» не удалось в полной мере уловить и отразить все конфликты
своего времени, но и те проблемы, которые они исследуют, заслу¬
живают пристального внимания.
В 1970 г. Гото Мэйсэй опубликовал несколько произведений
(«Отчет, который не мог быть написан», «Что?», «Кто?», «Сосе¬
ди»), объединенных одним героем — не названным по имени чело¬
веком. На примере его лишенной смысла жизни писатель пока¬
зывает, к каким последствиям ведет отчуждение и самоотчужде-
ние человека от жизни, от других людей. Вопросы «что?» (нани?)
и «кто?» (дарэ?), вынесенные в названия двух рассказов Гото
Мэйсэй, могут быть адресованы в первую очередь к герою этих
произведений, (который не знает ни кто он, ни для чего живет.
В рассказе «Соседи» («Риндзин») герой помимо квартиры, в
которой он живет с женой и детьми, снимает комнату в другом
доме, где проводит день за днем погруженный в дремоту. Героя
раздражают жена, соседи, весь мир. Даже когда в комнату вры¬
вается перепуганная супруга с сообщением о пропаже их малень¬
кой дочери, он негодует не на неизвестного похитителя, а на жену,
которая так некстати его разбудила. При этом автор дает понять,
239
что герой, самоотчуждаясь от общества, от людей, стремится отго¬
родиться от жестокости этого мира. Он считает, что судьба каж¬
дого человека—сначала быть слабым и беззащитным ребенком, э
потом сильным взрослым, агрессором, враждебным всему слабому.
В конце концов «пробуждение» героя все-таки наступает. Он на¬
чинает понимать, что ему, «как и дозорному на сторожевой баш¬
не, нельзя погружаться в сон». Осознать это герою помогает плач
ребенка, доносящийся из комнаты соседей,— призыв о помощи
беззащитного существа.
Мир, в котором живет и от которого самоотчуждается герой
рассказов Гото Мэйсэй, обретает довольно точные контуры в его
повести «Отчет, который не мог быть написан» («Какарэнай хо-
коку»).
«Мужчина — не более чем один из жителей многоквартирного
дома Р. Само собой, многоквартирный дом Р. принадлежит пре¬
фектуре Р. Следовательно, мужчина — житель префектуры Р.» [3,
с. 106]. Пожалуй, характеристика главного героя повести этим и
исчерпывается. До конца повести так и остается неясным, добр
мужчина или зол, как относится он к жене и детям, что любит и
что ненавидит. Он — типичный «средний человек» общества стан¬
дарта, один из многих ему подобных, живущих в одинаковых
квартирах и ограниченных одинаковым весьма узким кругом мыс¬
лей и чувств, которые придают им сходство с автоматами.
Основа человеческих отношений в этом мире — равнодушие или
даже взаимная враждебность: «Каким гротеском является жизнь
семей, чужаками громоздящихся одна над другой. Пожалуй, люди
могут даже возненавидеть друг друга только оттого, что живут,
громоздясь один над другим» [3, с. ИЗ]. Но как ни страшен этот
мир, самоотчуждение от него — не выход из тупика, оно оборачи¬
вается саморазрушением человека — к такому выводу подводит
читателя Гото Мэйсэй.
В какой-то момент может показаться, что писатель готов при¬
знать своего героя счастливым. Что еще нужно человеку, как не
крепкие стены дома, которые могут спасти его от наводнения,,
землетрясения и даже пожара, если он случится в соседней квар¬
тире. Иначе говоря, зачем вообще человеку нужны другие люди?
Но самоизоляция от внешнего мира, попытка спастись от бед
в одиночку, отгородиться от чужих несчастий оборачивается угро¬
зой жизни человека в тех случаях, когда ему нужна помощь дру¬
гих. Так, если в квартире случится пожар, он не перекинется к со¬
седям: бетонные стены крепки. Но если с -мебелью сгорит и вся
семья, об этом могут узнать не скоро, потому что никому нет дела
до того, что происходит за стенкой.
Однако существуют и более серьезные, грозящие всему чело¬
вечеству «пожары», в тушении которых решил не участвовать ге¬
рой повести. Опасность не исчезает от одного желания забыть о
ней. Да и забыть трудно. Недаром мужчина испытывает смутную
тревогу перед каким-то грозным «нападением извне», которое не¬
возможно предугадать. Без сомнения, это не стихийное, а вызван¬
240
ное людьми бедствие: может быть, ядовитый смог, а может бытьг
и ядерная война.
Самоотчуждение пагубно сказывается и на психике человека.
Понять это герою повести помогает странный случай. Он получает
задание от префектурального управления написать доклад на тему
«Что представляет собой дом, в котором вы живете?». Исследуя
дом, мужчина, по сути дела, изучает самого себя. Это не просто
фраза. Почему героя так занимают трещины на потолке? Почему
он так встревожен появлением в квартире безобидных мошек и
озабочен поисками щели, через которую они проникают в помеще¬
ние? Не потому ли, что эта «щель» существует в его сознании,,
психике? Вряд ли нормальный человек обратит внимание на по¬
добные мелочи — они могут насторожить или напугать лишь того,,
чье сознание ущербно.
Что же происходит с героем повести? Для автора он, по сути,
существо биологическое, почти неодушевленное. К такому выводу
он приводит и самого героя, который начинает понимать, что он
мало чем отличается от раздавленной мошки, ставшей невидимой
для взгляда, превратившейся в ничто.
В 1970 г. вышли в свет две повести другого писателя, относи¬
мого японской критикой к «обращенным в себя»,— Фуруи Есикити.
За одну из них — «Еко»— автор получил в 1971 г. премию имени
Акутагава. Это повесть о любви молодого человека к душевно-
больной красавице Еко, о любви, которая спасает девушку от
окончательного погружения в себя. Возможно, присуждение пове¬
сти высшей литературной премии Японии объясняется достоинст¬
вами стиля, мастерством Фуруи Есикити. Но можно предполо¬
жить, что тема любви, понимаемой как спасение от одиночества,
приобрела особое звучание на общем фоне бездуховной жизни:
общества, все более отчуждающего людей друг от друга.
В другой повести — «Наедине с женой» («Цумагоми»)—Фу¬
руи Есикити, подобно Гото Мэйсэй, пристально вглядывается в
повседневную жизнь своих героев и находит в ней свидетельство,
неблагополучия всего общества.
Молодой служащий заболевает и вынужден целую неделю про--
вести наедине с женой. Теперь у него есть время для прогулки в
так называемой «роще» из нескольких деревьев, окруженной оди¬
наковыми строениями. «Зажатый между ними свободный клочок
земли, кажется, ожидает своей участи: быть уже завтра вытеснен¬
ным типовыми дешевыми постройками...» [4, с. 48]. Есть время и
присмотреться к собственной квартире: «...лежа на постели, ви¬
дишь чистую раковину из нержавеющей стали и платяной шкаф.
Педантично спланированное жилье, где не оставили ни сантимет¬
ра неиспользованного пространства. Потолок — из гладко обстру¬
ганных досок, и, хотя виден рисунок древесины, он ничуть не ка¬
жется живым» [4, с. 61].
Это описание квартиры героя, так же -как у Гото Мэйсэй, инте¬
ресно не столько само по себе, сколько как символ жизни совре¬
менного урбанизированного капиталистического общества, жизни.
16 Заказ № 897
211
бездушно рационализированной и функционализированной. Здесь
супружеские отношения сводятся к простому сожительству, семья
-становится фикцией.
Когда супруги только начинали совместную жизнь, их связы¬
вали отношения, которые нельзя назвать иначе, как биологически¬
ми. В тот период они не расстались лишь из опасения, как бы их,
слишком привыкших друг к другу людей, в случае разрыва не
стали мучить кошмары от мысли, что «от них отделилось что-то
постыдное и путешествует само по себе». Со временем их отноше¬
ния приняли вроде бы более пристойный характер. Они стали
жить, как тысячи других семей (муж каждое утро отправлялся на
работу, жена занималась хозяйством), не задумываясь, что же их
в конце концов связывает. Между тем в семье уже нет тесных эко¬
номических, правовых, религиозных уз, которые объединяли людей
в старое, патриархальное время. Если ;муж еще сохраняет роль
«добытчика», то жена потеряла авторитет хозяйки дома, посколь¬
ку ее функции сведены к минимуму: «Ни детей нет, ни состояния,
которым можно было бы распоряжаться,— одна ежемесячная зар¬
плата; ни духов предков, которым нужно поклоняться» [4, с. 62].
Не случайно молодая женщина старается заполнить бесконечно
однообразное время домашней работой, зачастую бессмысленной.
Вот она вечером ни с того ни с сего затевает уборку: «Она чуть ли
не с выражением сожаления в глазах... начала поднимать разло¬
женные на полу вещи и, вытирая их от пыли, укладывать в шкаф»
[4, с. 82]. А сожаление вызвано одной причиной — сознанием ско¬
рого конца работы и перспективой опять оказаться лицом к лицу
с тягостным бездействием.
Писатель видит основные причины сложившегося ненормаль¬
ного положения в самих основах городской жизни, ускоренный
ритм которой не оставляет места чувствам и лишает человека воз¬
можности внимательнее приглядеться к другим людям, почувство¬
вать потребность в их существовании. И не случайно лишь во вре¬
мя вынужденной «передышки» от этого привычного ритма, в пору
болезни, когда особенно нужны человеческие участие и помощь,
герой повести вдруг ощутил необходимость присутствия рядом же¬
ны, ее заботы о нем и понял, как она одинока.
Жизнь современного городского жителя у Фуруи Есикити так
же лишена человеческого тепла, как у Гото Мэйсэй, но в отличие
от последнего Фуруи Есикити еще пытается найти ей альтерна¬
тиву.
Два мира сталкиваются в повести — мир современности, горо¬
да, и мир деревни, старины вообще. Олицетворением второго, уже
почти исчезнувшего мира являются соседи героя — молодые рабо¬
чие, недавние выходцы из деревни. Этот мир бесхитростен, порою
грубоват, но он же и естествен и добр. Недаром к соседям тянет¬
ся измученная одиночеством жена героя.
К миру старины принадлежит и полубезумная, похожая на
древнюю колдунью старуха проповедница. Очевидно, не зная, что
имеет дело с супругами, старуха пристает то к жене, то к мужу
242
со странными речами: жене советует не отчаиваться, если умрет
муж, обратить свои помыслы к религии, а мужа уговаривает бро¬
сить разгульную жизнь и найти себе достойную спутницу, словно
он не женат и не отличается примерным поведением. Посмеиваясь
над старухой, герой все же ощущает смутное беспокойство: не
увидела ли она в его семейной жизни что-то неблагополучное? По
сути, старуха оказывается права, не посчитав их членами одной
семьи. Именно ее поучения заставляют героя задуматься над свои¬
ми отношениями с женой.
Первая встреча героя повести с проповедницей была не совсем
обычной. Ему, еще не оправившемуся от болезни и страдающему
головокружениями, она издали показалась прекрасной молодой
женщиной. Какой смысл вкладывает писатель в это «превраще¬
ние», становится ясно из последнего эпизода повести, показываю¬
щего рождение истинного чувства героя к жене.
Этот душевный переворот передан через восприятие героем го¬
лоса старухи: «Чудилось, что тихий голос, не способный, казалось,
разбудить спящего человека, именно своей потаенностыо прони¬
кал в сон страждущего. Голос до дрожи напрягавшей ослабевшие
связки старухи звучал вначале немелодично, но постепенно напол¬
нился силой и, преодолев границы возраста, стал нежным и жен¬
ственным» [4, с. 91].
Этот голос олицетворяет красоту, нежность, доброту, человеч¬
ность, исчезающие в современном японском обществе. Теперь мы
понимаем, что символом тех же свойств был и прекрасный приз¬
рак, увиденный героем в начале повести.
Фуруи Есикити можно упрекнуть за идеализацию старины и не¬
доверие к цивилизации, как таковой, но объективно эта пронизан¬
ная тоской по человечности повесть воспринимается как критика
конкретной, капиталистической действительности.
Писатель Курой Сэндзи в начале 70-х годов практически все
свои произведения посвятил современной японской семье, о чем
свидетельствуют названия некоторых из них: «Шаткая семья»
(«Юрэру иэ»), «Едущая семья» («Хасиру кадзоку»). Типично «се¬
мейной» можно считать повесть этого автора «Насекомые» («Му¬
си»), опубликованную в 1970 г.
Герой повести «Насекомые», так же как «мужчина» из «Отче¬
та, который не мог быть написан» Гото Мэйсэй, чрезмерно озабо¬
чен неожиданно появившимися на кухне -мошками. Он даже поку¬
пает специальную литературу и погружается в изучение жизни
насекомых. В конце концов мошки начинают внушать герою такой
ужас, что он в беспамятстве размахивает мухобойкой, уже не раз¬
мышляя об их происхождении. Никчемная борьба с мошками
подчеркивает бессмысленность, бесцельность жизни героя. Именно
такой становится жизнь человека одинокого, лишенного полноцен¬
ных связей с внешним миром.
Писатель ничего не говорит об отношениях своего героя с об¬
ществом, но само умолчание о них — лучшее доказательство того,
что общество для героя не существует. Особое беспокойство вы¬
16*
243
зывает у Курой Сэндзи распад связей традиционных, ассоциирую¬
щихся у него, как и у Фуруи Есикити, со стариной.
Во-первых, автор ратует за единение человека с природой. Не
случайно он вводит эпизод из детства героя. Он поймал в саду
жабу и тем рассердил бабушку, считавшую ее хозяйкой дома. Ге¬
рою представляется, что у бабушки и жабы было некое взаимо¬
понимание и это земноводное само собой оказалось «под рукой»
у бабушки, подобно ее курительной трубке с длинным черенком и
деревянной подушечке-валику, которую она подкладывала под
голову во время дневного сна.
Во-вторых, Курой Сэндзи задумывается о связях между члена¬
ми семьи, рода. Раньше эти связи не прерывались даже со
смертью человека. Для матери героя, например, еще безусловна
необходимость регулярно навещать могилы умерших родичей, а
вот жене его этот обычай кажется ненужным и крайне неприят¬
ным, зато ничего кощунственного она не видит в красочной рекла¬
ме модернизированного кладбища, приглашающей человека уже
при жизни побеспокоиться о собственной могиле. Писатель явно
отрицательно относится к холодной рационализации всей жизни
общества, к нарушению подлинно человеческих связей между
людьми, связей, в основе которых лежит живое чувство. И пото¬
му-то самые светлые эпизоды повести пронизаны именно этим теп¬
лым чувством.
Неожиданно для самого себя герой повести «Насекомые» при¬
ходит на родовое кладбище, и вдруг его охватывает давно не ис¬
пытываемое им чувство удовлетворения. Отрешась от суетных
мыслей, он жадно вдыхает знакомый с детства запах камфорного
дерева, склонившегося над могилой, гладит холодный могильный
камень. И тут же он с особой теплотой думает о жене, до этого
вызывавшей в нем раздражение. Герой впервые почувствовал це¬
лостность окружающего мира и свое слияние с ним.
В другой раз, тоже неожиданно, устанавливается взаимопони¬
мание между супругами. Стремясь подчеркнуть его интуитивно¬
чувственный характер, писатель прибегает к опосредованному опи¬
санию: герою показалось, что он понял, о чем сейчас думает его
жена, ощутил, как в глубине ее тела рождается нечто, невырази¬
мое словами. У героя это «нечто» ассоциируется с созревающим
ночью плодом черного дерева, с прилетающей его клевать птичкой
с нежным сердечком в груди, с мягким гнездышком, где птичка
сладко засыпает, вернувшись перед рассветом.
Лишь на миг бессмысленность, хаотичность жизни оказывают¬
ся побежденными, да и то не потому, что искореняется их дейст¬
вительная причина, заключающаяся в общей дегуманизации обще¬
ства (не «разумными» средствами). Просто на какое-то время воз¬
обладало интуитивно-чувственное начало, произошла некоторая
переориентация сознания героя.
Похоже, однако, что и сам писатель не особенно верит в воз¬
можность подобного решения такой серьезной проблемы. Недаром
через минуту после того, как, казалось, супруги вступают в новую,
244
светлую фазу своей совместной жизни, герой опять погружается в
хаос. Из кухни доносится шорох. Это снова закопошились насеко¬
мые, снова предстоит борьба с ними.
Два других писателя из «поколения обращенных в себя» — Абэ
Акира и Сакагами Хироси, так же как Гото Мэйсэй, Фуруи Еси-
кити и Курой Сэндзи, на материале семейных, бытовых отношений
поднимают проблемы, затрагивающие все общество. Но есть в их
творчестве особенности, позволяющие провести грань между эти¬
ми писателями и создателями произведений о городской семье.
Абэ Акира и Сакагами Хироси — авторы автобиографических
произведений. Это определяет особенности их творчества. В отли¬
чие от Гото, Фуруи и Курой, которые растворяются в своем от¬
чужденном, обезличенном герое и, стремясь высказываться только
от его имени, тщательно зашифровывают собственные мысли (от¬
сюда возникают значительные трудности для понимания замысла
автора), Абэ Акира и Сакагами Хироси не усложняют язык своих
произведений и довольно часто открыто говорят от своего имени.
Правда, при этом надо учитывать, что произведения Абэ Аки¬
ра и Сакагами Хироси следует рассматривать, с одной стороны, в
комплексе, в тесной взаимосвязи, а с другой — с учетом фактов
биографии писателей. Тогда в ином рассказе или повести, на пер¬
вый взгляд раскрывающих сугубо бытовые, семейные проблемы,
можно выявить социальное звучание.
В творчестве Абэ Акира и Сакагами Хироси особое место заня¬
ла война. В рассказе «Тысячелетие» («Сэннэн»), опубликованном
в 1972 г., Абэ Акира пишет о своем детстве, о довоенных годах
как о времени, когда «у него действительно все было», имея в ви¬
ду нормальную семейную жизнь. Война все перевернула. Отец Абэ
был капитаном военно-морского флота. В годы войны его превоз¬
носили как героя, но после поражения Японии он стал для окру¬
жающих военным преступником. Сын остро воспринял эти пере¬
мены. Для него вернувшийся с войны отец был «бродячей соба¬
кой», «голодной крысой», «паразитом, которого надо поскорее
истребить».
Повзрослев, Абэ понял, что общество, осудившее его отца, само
далеко от идеала. Идеология, мораль этого общества оказались
для него неприемлемыми. «Для меня нет места в этом реальном
обществе» — к такому выводу пришел писатель.
Неустойчивость существования человека в первые послевоен¬
ные десятилетия Абэ Акира зачастую передает через изображение
сложных, запутанных семейных отношений — не только с отцом,
но и со слабоумным старшим братом, который погиб вскоре после
войны при невыясненных обстоятельствах. Его образ преследует
Абэ. Он появляется в самом раннем произведении писателя —
«Детская комната» («Кодомо хэя»),— получившем в 1962 г. пер¬
вую премию журнала «Бунгакукай» («Литературный мир»). А в
1970 г. в рассказе «Западный берег Кугэнума» («Кугэнума ниси-
кайган») из сборника «Великий день» («Дайнару хи») Абэ Акира
настолько ярко описывает своего брата, что это позволяет Сакага-
245
ми Хироси заметить: «Меня охватило странное чувство, как только
я представил себе: а что, если вдруг слабоумный старший брат,
мучивший героя, не погиб вскоре после войны, а дожил до 40 лет,
то есть до сегодняшнего дня? Иначе говоря, я вообразил себе, что
послевоенное общество продолжает существовать, не изменяясь»
[2, с. 212].
Это очень меткое замечание. Призраки прошлого преследуют
человека потому, что и в сегодняшнем обществе он по-прежнему,
как и в послевоенном, сталкивается с лишающими его душевного
равновесия проблемами.
Во враждебном обществе Абэ пытается обрести устойчивость,
возвращаясь к тому, что, казалось бы, уже было им утрачено. Он
стремится опереться на связи с родными местами, отцом, матерью,
детьми, хотя иной раз испытывает противоречивые чувства. Так,
в рассказе «Западный берег Кугэнума» писатель восклицает: «Это
все же моя родина. Как же я ее люблю и как ненавижу!» [2,
с. 214].
Свою связь с отцом Абэ ощутил лишь тогда, когда тот умирал
от рака. «Почему только сейчас, после тридцати с лишним лет
совместного существования, мне кажется, что моя жизнь с отцом
только началась?» — пишет он в повести «Отдых командира»
(«Сирэй-но кюка», 1970). За этими словами трагедия целого по¬
коления японцев, семьи которых были разрушены, разобще¬
ны войной. Так тема «отцов и детей» приобретает социальное
звучание.
В 1973 г. в журнале «Гундзо» был опубликован цикл рассказов
Абэ Акира. В нем также прослеживается критическая социальная
струя. Рассказ «Кошка» («Нэко») —о любви и сострадании писа¬
теля ко всему слабому, требующему защиты, будь то маленький
сын, больной друг или домашняя кошка. Много лет назад пи¬
сатель завел по совету сослуживца Кудзуми двух сиамских кошек.
Приобретение оказалось не из удачных. Кошки доставляли массу
хлопот. И все же Абэ продолжал ухаживать за ними, баловать,
как когда-то баловал маленького сына. Неожиданно Кудзуми
сходит с ума. Абэ сочувствует одинокому, слабому, беззащитному
человеку. Может быть, некоторые черты, свойственные Кудзуми,
присущи и ему самому? И писатель даже замечает, что ни с кем
из бывших сослуживцев, кроме Кудзуми, он не поддерживает от¬
ношений. Кудзуми часто звонит ему из больницы, задает вроде бы
пустяковые вопросы, но за ними скрывается его мучительное оди¬
ночество. Иногда Кудзуми спрашивает о кошках, и писатель не в
силах сказать, что кошки давно погибли. Год за годом он обманы¬
вает больного, не решаясь причинить ему боль.
В рассказе «Велосипед» («Дзитэнся») Абэ обвиняет уже все
общество в негуманном отношении к слабым. Люди выбрасывают
на свалку ставшие ненужными холодильники, телевизоры, велоси¬
педы. К местам сбора утиля по определенным дням устремляются
толпы тех, кто спешит распрощаться с устаревшими вещами. Пи¬
сателя поражает то, что в основном выкидывают не сломанные, а
246
морально устаревшие вещи. Причем делают это без видимого
сожаления, с радостным выражением на лицах. Такие свалки осо¬
бенно чудовищны в Японии—стране, где налет старины всегда
ценился, придавал вещам своеобразное очарование.
И точно так же как от ненужных вещей, люди избавляются от
надоевших домашних животных, даже породистых собак. Отъез¬
жают на машине подальше и выкидывают их прямо из окна. Так
появляются, как с горечью пишет Абэ, «стаи четвероногого бродя¬
чего хлама». Но ведь так поступают не только с животными. Пи¬
сатель напоминает, как фашисты отбирали людей «ненужных»,
«отсталых» и сжигали их в печах концлагерей. Абэ Акира с болью
и возмущением пишет о бомбежке Хиросимы, детоубийствах и от¬
казе в помощи старикам. Для него все это — зло по отношению к
слабому.
Как в жизни, так и в творчестве Абэ Акира обнаруживается
много общего с писателем Сакатами Хироси. Сакагами пишет:
«Когда я был во втором или третьем классе младшей школы, меня
часто бил преподаватель военной подготовки. Обжигающая поще¬
чиной ладонь подлетала, откуда я .меньше всего ее ожидал, и при¬
ступ стыда вместе с пониманием того, что я получил пощечину,
возникали несколькими секундами позже. В этих нескольких се¬
кундах был, пожалуй, весь я. Военное и послевоенное общество
были такими пощечинами, мы их получили, но это не означает,
что мы воспринимали их как пощечины» [2, с. 212].
Таким оглушенным, не разбирающимся в водовороте событий,
не сознающим пока всего масштаба трагедии, какой стала для
японского народа война, и предстает автобиографический герой
произведений Сакагами, рассказывающих о послевоенном време¬
ни. Это неудивительно: ведь Сакагами был тогда ребенком.
В 1973 г. была опубликована повесть Сакагами Хироси «Зим¬
ний день» («Фую-но хи»), в которой послевоенная действитель¬
ность показана глазами ребенка. Отец мальчика, героя повести, не
может оставить место работы и вынужден жить отдельно от семьи.
Все заботы о доме взвалены на мать, которая из сил выбивается,
чтобы не дать детям умереть с голоду. Цель ее жизни—сделать
своих сыновей образованными людьми. Но у старшего сына нет
желания стать «порядочным человеком», а младший мечтает
быть... Тарзаном! Его восхищает фильм о Тарзане: «Чем глупее
н фантастичнее были справедливость и счастье в лесной чаще, тем
больше захватывала меня и не отпускала жизнь Тарзана»,— вспо¬
минает герой повести [5, с. 117].
Тягу к идеалу, пусть самому нереальному, рождает «фан¬
тастичность» окружающей мальчика жизни в сожженном, разру¬
шенном Токио. Взгляд ребенка скользит лишь по поверхности
этой жизни, однако то, что попадает в поле его зрения, говорит о
глубине человеческой трагедии. Мальчик нередко замечает на ули¬
цах Токио душевнобольных. Сакагами подводит, таким образом,
читателя к мысли, что на грань сумасшествия людей приводила и
послевоенная разруха, и доходящая до шока растерянность, вы¬
247
званная поражением Японии во второй мировой войне и утратой
прежней системы ценностей.
Однако наиболее отчетливо в повести «Зимний день» показано,
как вызванные войной бедствия, сложная обстановка послевоенно¬
го времени рождают неблагополучие в семьях, ослабляют связи
между мужьями и женами, родителями и детьми. Еще в 1959 г. в
рассказе «Однажды осенью» («Ару аки-но дэкигото») Сакагами
писал, что после войны он сделал вывод: «Семья и связи между
людьми — фикция», а поняв это, обнаружил, что теряет устойчи¬
вость: «Мое существование, мое „я” оказались под угрозой» [1,
с. 393].
Распад семейных связей приводит к губительным последст¬
виям. А для Сакагами Хироси это не просто разрыв с родителями,
но и разлад с обществом. Вместе с тем именно враждебное отно¬
шение к обществу .подрывает доверие к родителям, ослабляет кон¬
такт с ними. Правомерность такого вывода подтверждает сборник
«Голос зеленщика» («Ясайури-но коэ», 1969).
Героев всех шести рассказов, входящих в сборник «Голос зе¬
ленщика», неприязнь к родителям заставила уйти из дому. Роди¬
тели же совсем неплохо относятся к детям, они продолжают со¬
держать их, навещают, когда те поселяются отдельно. Родители
явно стремятся сохранить с детьми нормальные отношения.
Как же сам герой объясняет свою неприязнь к родителям? Для
него они — представители мира взрослых, а значит, и враждебного-
ему общества, от которого герой себя сознательно отчуждает: «О
таких вещах, как общество, порождающее отчуждение человека и
тревогу молодежи, поставленной в условия социального хаоса, он
думал только как о чем-то перепорученном другим» [2, с. 205—
206].
Вряд ли заслуживает одобрения позиция самоустранения из
жизни общества, хотя ее можно понять и объяснить. Очевидно,
восприятие молодостью войны как грозного стихийного бедствия
вылилось в .представление о неуправляемости общественных сил,
об их неподвластности человеку. Герой рассказа «Голос зеленщи¬
ка» из одноименного сборника объясняет инертность своего поко¬
ления фатальной верой в неизбежность мировых катастроф, обре¬
кающих на гибель все начинания человека: «Мы принадлежим к
поколению, живущему в пору между общественными потрясения¬
ми, следующими одно за другим, как камни в мостовой, к поколе¬
нию, не способному отстаивать идеалы и приносить добро» [2,
с. 205].
Социальные мотивы в творчестве Сакагами Хироси, несомнен¬
но, присутствуют. Об этом свидетельствуют антивоенная направ¬
ленность ряда его произведений, резкая критика буржуазного об¬
щества, порождающего «тревоги» и «отчуждение» человека. Проб¬
лема «отцов и детей», распада семейных связей ставится Сакага¬
ми в зависимость от состояния общества.
Но Сакагами Хироси не ищет действенных способов изменения
жизни. Лишь иногда у него звучит светлая нотка. Это случается,
248
когда враждебность к родителям уступает место голосу крови. В
рассказе «Любимое» («Айсуру моно») из сборника «Голос зелен¬
щика» герой, отвергнув подарки, которые принесла ему мать, в то
же время думает, глядя на ее удаляющуюся фигуру: «Подобно
тому как я не могу не думать о матери, я бы хотел, чтобы и она
думала обо мне, как бы далеко и долго мы ни были с ней в раз¬
луке» [2, с. 206].
Подводя итог, хочется отметить следующее. Все произведения,
о которых шла речь, позволяют сделать вывод о большом внут¬
реннем родстве их создателей. В бытовой, семейной жизни героев
этих «обращенных в себя» писателей находят отражение реальные
проблемы буржуазного общества: дегуманизация, отчуждение, де¬
персонификация, распад личности.
Сильной стороной творчества Гото Мэйсэй, Фуруи Есикити,
Курой Сэндзи, Абэ Акира и Сакагами Хироси можно считать уме¬
ние раскрыть негативные стороны современного японского обще¬
ства. Если иногда героем их произведений становится «бессмыс¬
ленный человек, бессмысленно живущий в бессмысленном месте»,
то это не означает простую констатацию факта, не означает также
и примирения с действительностью. Это — ее обличение.
Но объединяет писателей и другое. Никто из них не видит эф¬
фективных способов решения поставленных ими проблем. Конеч¬
но, человек может наладить семейные отношения, избавиться от
одиночества в семье. Однако будет ли это означать избавление от
одиночества во враждебном ему обществе? В этом смысле Одаги-
ри Хидэо имел определенные основания назвать писателей «обра¬
щенными в себя». Не случайно он противопоставил им создателей
«литературы действия», которые на рубеже 60—70-х годов высту¬
пали за активно гражданственную позицию писателя в обществе,
за постановку в литературе острых политических проблем. Назо¬
вем их имена: Такахаси Кадзуми, Кайко Такэси, Ода Макото, Си¬
бата Сё и др. Создатели «литературы действия» печатались в жур¬
налах «Нингэн тоситэ» («Я человек»), «Хэнкё» («Границы»),
«Бунгакутэки татиба» («Литературная позиция»).
Литература
1. Сэнго нихон бунгаку си (История послевоенной японской литературы). Токио.
1978.
2. «Бунгэй». 1979, № 5.
3. «Бунгэй». 1979, № 8.
4. «Гундзо». 1970. № И.
5. «Гундзо». 1973. № 3
Г. Б. Дуткина
НТР: КОРНИ «НОВОГО МИФА»
(о проблематике и некоторых особенностях
современной японской фантастики)
Известный писатель Хоси Синъити, отвечая на вопрос о состоя¬
нии современной японской литературы, сказал: «Сейчас в Японии
процветает только научная фантастика. „Основная" литература
все больше приходит в упадок, и лишь у научной фантастики, при¬
том что ряды читателей неуклонно редеют, растет число привер¬
женцев. Появляются все новые молодые одаренные авторы, горя¬
чие энтузиасты своего дела. Кто, кроме писателей-фантастов, мо¬
жет похвастать толпами неистовых поклонников, литературными
клубами, насчитывающими не одну сотню человек? Может быть,
в будущем научная фантастика поглотит всю современную литера¬
туру...» (нит. по [9]).
Писатель-фантаст, склонный к гиперболизации, Хоси Синъити,
возможно, сгустил краски. Однако при всей спорности подобного
предсказания над ним стоит задуматься. Хоси обратил внимание
на одно из характерных явлений нашего времени.
В научной фантастике Япония отстала от Запада почти на
столетие. Первые научно-фантастические произведения «японского
образца» появились лишь в 50-е годы XX в. Но и после этого
в течение нескольких лет научная фантастика продолжала оста¬
ваться на положении падчерицы: критики не принимали ее
всерьез, научно-фантастические произведения не включались в-
списки кандидатов на почетные литературные премии. Однако
постепенно фантастика укоренилась в японской литературе.
В 60-е годы стали издаваться научно-фантастические ежемесяч¬
ники; в 1970 г. в Японии состоялся Первый международный сим¬
позиум по научной фантастике, а в 1978 г. литературный ежегод¬
ник «Бунгэй нэнкан», издаваемый Ассоциацией японских писате¬
лей, впервые посвятил научной фантастике специальный раздел,
и не случайно. Предыдущий, 1977 год явился для японской фан¬
тастики знаменательным: словно по мановению волшебной палоч¬
ки замарашка превратилась в принцессу — научно-фантастическая
продукция заполонила книжные прилавки, кино, телевидение.
Трудно сказать, почему это случилось именно в 1977 г. Лите¬
ратуровед Ямано Коити пытался объяснить бум научной фанта¬
стики Японии явлениями чисто внешнего порядка, в частности за¬
хватывающими успехами человека в космосе, вызвавшими поваль¬
ное увлечение космической «авантюрой», и считал фантастику не
более чем литературной модой, даже не выделяя ее в самостоя¬
тельный жанр [4, 1978]. Но версия Ямано оказалась слишком
простой и прямолинейной. Время внесло в нее свои коррективы.
В «Нихон SF нэнкан» (1982 г.), научно-фантастическом еже¬
годнике, выпущенном Обществом по изучению зарубежной науч-
250
ной фантастики (Кайгай SF кэнкюкай)
, приводятся
любопытные
данные:
1978 г.
1979 г.
1980 г.
Японские оригинальные научно-фанта¬
86
142
стические произведения
87
(37)*
(56)
(59)
Переводные, научно-фантасгические
произведения
116
172
214
(24)
(14)
(22)
Итого в наименованиях
203
258
356
(61)
(70)
(8Ь
Цифры ошеломляют: 356 наименований в одном только 1980 г.;
почти ежедневно — новое научно-фантастическое произведение!
Даже если принять во внимание, что в таблицу механически
включено все — вплоть до сценариев мультипликационных филь¬
мов— и что подчас в современной литературе вообще невозможно
провести грань между фантастикой и не фантастикой...
Авторы множатся с невероятной быстротой. Ежегодно появ¬
ляется с десяток новых имен; в иные, особо «урожайные» годы
маститые авторы успевают выпускать по нескольку сборников.
Подобные темпы не могут не сказаться на качестве литературы,
на что и сетует критика: значительная часть современной япон¬
ской фантастики — бесхитростное, а порой и бульварное чтиво.
Однако потребитель — японский читатель — поглощает букваль¬
но все.
Откуда такой жадный интерес к фантастике? Ясно, что изуче¬
ние комплекса проблем, связанных с современной научно-фанта¬
стической литературой, помогло бы не только рельефнее увидеть
процессы японской действительности, но и понять тенденции ее
развития, ибо фантастика, сконцентрировавшая в себе проблемы
современного мира,— это выступающая над поверхностью часть
огромного айсберга явлений, рожденных новой эпохой — эпохой
НТР.
Научная фантастика ворвалась в Японию на гребне научно-
технической революции, начало которой принято относить ко вто¬
рой половине 50-х годов XX в. За короткий срок Япония превра¬
тилась в государство с высочайшим уровнем автоматизации и ки¬
бернетизации производства и вышла на передовые рубежи науки
и техники. Интенсивное экономическое развитие привело к со¬
циальным и социально-психологическим сдвигам; все это послу¬
жило толчком для появления новой, отвечающей требованиям вре¬
мени литературы. Но возникла она не на пустом месте. Семена
* Скобками отмечены переиздания [4, 1982, с. 125].
251
научной фантастики, занесенные в Японию с Запада, упали на
благодатную почву: японцы были подготовлены к ее восприятию
всей историей литературы.
«Фантастические» традиции японской литературы уходят кор¬
нями в глубокую древность. Достаточно вспомнить волшебные по¬
вести— «Повесть о старике Такэтори» («Такэтори моногатари»,
конец IX — начало X в.) и «Повесть о прекрасной Отикубо» («Оти-
кубо моногатари», вторая половина X в.); религиозные легенды,
предания и рассказы о чудесном, вошедшие в «Японские записи
о чудесах и удивительных происшествиях» («Нихон рёики», VIII в.),
в «Собрание повестей о ныне уже минувшем» («Кондзяку моно¬
гатари сю», XII в.) и в «Повествование, собранное в Удзи»
(«Удзисюи моногатари», XIII в.). Вершина средневековой япон¬
ской фантастики — жанр кайдан («повествование об ужасном»),
блистательным примером которого является произведение Уэда
Акинари «Рассказы о дожде и луне» («Угэцу моногатари»), дати¬
руемое 1768 г. И разве можно не упомянуть о Хирага Гэннай и его
«Жизнеописании весельчака Сидокэна» («Фурю сидокэндэн»,
1763) — забавном фантастическом путешествии в вымышленные
страны; об авантюрно-фантастическом романе Такидзава (Кёку-
гэй) Бакина «История восьми псов из Сатоми» («Нансо Сатоми
хаккэндэн», 1814—1841)?
Рискованно сравнивать разные, независимые друг от друга
культуры, но все же можно сказать, что фантастика в Японии во
многом шла тем же путем, что и на Западе,— от волшебной сказки
через фантастику религиозную к роману о привидениях — и оста¬
новилась на рубеже XX в., у той черты, где нужен был новый
рывок, чтобы подняться на более высокий виток спирали, к фанта¬
стике научной. Но, продолжая крутиться по замкнутому кругу
фольклорных сюжетов и рассказов о привидениях, сделать этого
рывка она не смогла: для появления Жюль Вернов и Уэллсов
необходима научно-техническая база. У Японии же, долгое время
полностью «закрытой» для западного влияния и еще не избавив¬
шейся от пережитков феодальной системы, условий для зарожде¬
ния отечественной научно-фантастической литературы не было.
Научную фантастику в Японии создала НТР, она же дала ей мас¬
сового читателя.
Прогнозы японских фантастов, как правило, не отличаются
оптимизмом.
...Мир погрузился в хаос и мрак. В пустоши превратились поля.
Ощетинились колючей проволокой враждебные, молчаливые де¬
ревни. Обезлюдели, пришли в упадок города — центры цивилиза¬
ции. Черный ветер голодной смерти подхватил, понес, закружил по
дорогам Японии мертвую пыль ушедших веков, прах разрушенной
прежней жизни. Ненависть и вражда, ужас и страх воцарились
в стране — они стали вершителями человеческих судеб. Нежность,
любовь, доброта — что они теперь? Кусок хлеба, миска похлебки —
252
вот сокровище, вот единственное богатство, за которое стоит про¬
лить свою и чужую кровь...
Рассказ, живописующий столь мрачную картину, носит симво¬
лическое название — «Выход в завтра» [8]. День завтрашний
рождается из дня сегодняшнего. Станислав Лем говорил: «Науч¬
ная фантастика совсем не пророческая литература, как иные оши¬
бочно думают... Фантастика скорее похожа на гигантскую и могу¬
щественную лупу, в которую мы рассматриваем тенденции разви¬
тия— социальные, моральные, философские» (см. [1, с. 132]).
Рисуя картину будущего, японские писатели-фантасты неизбежно
приходят к Японии настоящего.
Палитра современной японской фантастики многоцветна и раз¬
нообразна. В ней представлены и традиционная «техническая»
фантастика жюль-верновского толка, и авантюрная — о путешест¬
виях в далекие и загадочные космические миры; утратившая «науч¬
ность» фантастика историческая; сказочная; абсурда; «фэнтэзи»
и фантастика комического гротеска. Многочисленны писатели-фан¬
тасты, многие из которых получили признание не только на родине,
но и за рубежом: патриарх японской фантастики Комацу Сакё;
Хоси Синъити — мастер сёто-сёто (от англ, short — «короткий»),
короткой новеллы; Абэ Кобо, сочетающий в своем творчестве реа¬
лизм и фантастику; Маюмура Таку, изображающий в фантастиче¬
ских произведениях мир современного «маленького человека»; зна¬
менитый мрачным юмором Ясутака Цуцуй, успешно работающий
и в жанре детектива; Тоёта Арицунэ, Хираи Кадзумаса, Ямада
Масанори, Хаммура Рё, Танака Кодзи, Камбэ Мусаси и другие
молодые, но уже завоевавшие популярность писатели. К сожале¬
нию, в рамках одной статьи невозможно объять все многообразие'
направлений и авторов. Поэтому мы ограничимся лишь той частью
современной японской фантастики, которая представляется нам
наиболее интересной и отвечающей заглавию данной работы,—
антиутопией, являющей собой критическое рассмотрение научно-
технического прогресса. В качестве примеров-иллюстраций мы вы¬
брали произведения двух писателей, принадлежащих к разным
поколениям,— Комацу Сакё и Танака Кодзи,— где жанр антиуто¬
пии представлен наиболее наглядно.
Одна из особенностей НТР в Японии связана с ее подража¬
тельным характером. Заимствуя научно-технические достижения
других стран, японцы сумели приспособить новинки к местным
условиям. Сказанное в полной мере можно отнести и к научно-
фантастической литературе. Западные писатели-фантасты —
А. Азимов, А. Кларк, Р. Брэдбери, К. Воннегут, Д. Уиндэм, Р. Шек-
ли и др. оказали огромное влияние на развитие японской фанта¬
стики. Но особенно много она восприняла — как в проблематике,
так и в методах художественной выразительности — от англо-аме¬
риканской «новой волны», течения, сложившегося в 60—70-е годы
XX в. Для представителей «новой волны», например Б. Олдиса,
Дж. Г. Болларда, С. Р. Дилени, весьма характерны эсхатологиче¬
ские мотивы, технофобия, антиутопичность, абсолютизация насилия
и жестокости, мрачная безысходность. И японскую антиутопию
можно было бы счесть калькой с западной «новой волны», не
приобрети она в процессе адаптации свои, специфически япон¬
ские черты.
...В мире наступает голод. Резкое похолодание на земном шаре
приводит к чудовищным недородам. Катастрофу завершает достиг¬
шее критической точки загрязнение окружающей среды: плотный
слой промышленного смога не пропускает на землю солнечные
лучи, а ядовитая пленка, покрывшая Мировой океан, душит в нем
все живое. Непомерно разросшееся человечество погибает от голо¬
да. Первой жертвой оказалась Япония, не создавшая своих запа¬
сов сырья и продовольствия. Все попытки стабилизировать поло¬
жение терпят крах...
Подобная картина конца света чрезвычайно типична для япон¬
ской антиутопии. Сюжет гибели человечества в результате эколо¬
гического, энергетического кризисов или «демографического взры¬
ва» кочует из рассказа в рассказ, из сборника в сборник. И дата
указана, вполне конкретная и «до жути» близкая: конец XX в.
Недалек тот день, когда человек уничтожит последнего, чудом уце¬
левшего на земле слона (рассказ «Последнее сафари») [9], выло¬
вит последнюю рыбину (рассказ «Последний каньон») [7]; не толь¬
ко замусорит и обезобразит землю, но и растащит на «сувениры»
луну; промчится мода на лунные камни — и в небе останется ви¬
сеть уродливый, жалкий огрызок (рассказ «Бум сувениров») [5]...
Оскудеют мировые житницы, разрушатся города, матери в муках
будут рожать детей-уродов (рассказы «Выход в завтра», «Наша
пустошь», «Девочка, которая пришла в мою деревню», «Новая де¬
ревня» [8], «Эльдорадо XXI века» [9]).
Удивительный факт: не атомная бомба, не страх перед ядер-
ной катастрофой владеют умами японских фантастов — разруше¬
ние окружающей среды, на первый взгляд зло менее чудовищное.
Это в стране, пережившей трагедию атомной бомбардировки!
И еще: поражает «заземленность», максимальная приближенность
к настоящему, к сегодняшнему дню. Конкретность — враг фанта¬
зии. Чем конкретнее прогноз, тем большая вероятность ошибки.
Видимо, японские писатели-фантасты сознательно используют по¬
добный прием, создавая рассказы-предупреждения. При скучен¬
ности городов и высокой сконцентрированности промышленных
предприятий в зоне Тихоокеанского побережья темпы деградации
биосферы в Японии таковы, что фантасты вправе строить самые
мрачные предположения.
Обратимся к фактам. Словом «когай», состоящим из двух
иероглифов, включающих понятия «общественный» и «вред», япон¬
цы обозначают загрязнение воздуха дымом, отравление сточными
водами морей и рек, заражение химикатами и ядовитыми отхо-
254
дами производства почвы, а значит, и продуктов сельского хозяй¬
ства. Действительно, все это — непоправимый «общественный
вред», наносимый жизни и здоровью японцев. Несмотря на приня¬
тые в 1965 г. Закон о контроле за дымом и в 1958 г. Закон о про¬
мышленных сточных водах [3], загрязнение окружающей среды
продолжало возрастать. У японцев еще не изгладилось воспоми¬
нание о 18 июля 1970 г., когда «белый», фотохимический смог,
опустившийся на Токио, привел к многочисленным жертвам. Это
был первый, но далеко не последний случай. А какую печальную
известность обрела во всем мире крохотная рыбацкая деревушка
Минамата, подарившая название новой болезни века!
В 1952 г. фабрика удобрений, построенная в Минамата, пере¬
шла на производство кислоты. Отходы сливались прямо в море —
благо оно было, под боком. Через год от непонятной болезни стали
умирать люди. Смертность была выше, чем при эпидемии холеры.
Официально было объявлено, что люди погибают от грязи и не¬
доедания. Однако вскоре у морского побережья были обнаружены
мертвые рыбы, трупы кошек и собак. Лабораторные исследования
воды показали, что причина заболевания—содержащиеся в отхо¬
дах фабрики органические соединения ртути. И только в 1968 г.
японское правительство было вынуждено признать факт существо¬
вания болезни Минамата.
Несмотря на жесткие меры, направленные против загрязнения
окружающей среды, число преступлений, связанных с указанным
выше законом, сокращается крайне медленно. Лиц, обвинявшихся
в преступлении по загрязнению окружающей среды, чьи дела рас¬
сматривались прокуратурой, в 1979 г. было зарегистрировано 6605,
в 1980 г.— 6440, а в 1981 г.— 6232 [10, с. 44]. И так ли уж фанта¬
стичен рассказ Танака Кодзи «Новая деревня» [8], описывающий
общину отверженных — патологических уродов, живущих среди
болот Хоккайдо? Гиганты и карлики, люди с двумя головами,
альбиносы с багровыми, сверкающими, точно рубины, глазами и
полупрозрачной кожей, сквозь которую просвечивают контуры ко¬
стей и кровеносные сосуды,— все они жертвы загрязнения окру¬
жающей среды, жертвы «когай». Вредоносные вещества, годами
копившиеся в человеческом организме, вызвали нарушение в гене¬
тическом коде и привели к появлению огромного количества
мутантов...
И все же нехватка продовольствия, топливно-энергетический
кризис и даже загрязнение окружающей среды — это проблемы,
лежащие на поверхности. Не менее важен глубинный, скрытый
пласт перемен, вызванных НТР.
...Шесть дней в неделю — до одури, до изнеможения — работает
человек, а на седьмой садится в машину и мчится вперед по шоссе,
упиваясь скоростью, мимолетной свободой и иллюзией внезапно
обретенной цели. Полиция пытается навести порядок, но в ответ
на это вспыхивает бунт. Безумие перекидывается на машины —
и вот носятся по городу, объятому пламенем, автомобили, ломая
255
•и круша все, встречающееся на их пути (рассказы «Гонка», «По¬
следние из „гоночного племени4*» [8]).
Подобный бунт — закономерная реакция на научно-техниче¬
скую революцию, по сути дела, уродливая попытка идентифици¬
ровать себя в новых условиях. НТР подарила человечеству ма¬
шину, способную заменить человека. Анонимность труда, утрата
индивидуальности, стирание самосознания личности, принесение
индивида в жертву коллективу, угроза замены мыслящего чело¬
века роботом и превращение в робота человека — хрестоматийный
набор тем современной научной фантастики. Однако в трактовке
проблемы «человек и НТР» в японской фантастической литерату¬
ре есть некоторые особенности. Для японца, традиционно ориен¬
тированного на коллектив, на социальную общность, свято соблю¬
дающего преданность группе и старшему, делающего акцент не
на социальных правах, а на долге, и привыкшего к подчинению
интересов личности интересам коллектива, самым страшным яви¬
лась не деперсонализация, не утрата неповторимой индивидуаль¬
ности личности в эпоху НТР, а неотвратимый распад под воздей¬
ствием НТР привычных взаимосвязей, традиционной структуры
социальных звеньев. Атомизация японского общества, разрушение
иэ и образование нуклеарной семьи, изживание патриархальных
отношений в деревне и личностных отношений на производстве,
ранее во многом построенных на принципах патернализма, ведут
к «выпадению» личности из привычной структуры, к потере психо¬
логического равновесия, утрате ориентации в новом социальном
контексте, к отчуждению «по-японски». Японские фантасты лишь
гиперболизировали, предельно заострили этот процесс, протекаю¬
щий и в наши дни. Именно растерянность, страх, одиночество
в огромном, чужом и непривычном мире — лейтмотив японской
антиутопии. И, может быть, бунт, изображенный в рассказе Тана¬
ка Кодзи «Гонка»,— своего рода попытка обрести разрушенную
.общность, единство, взломать глухую стену отчуждения...
Человека, вырванного НТР из естественной человеческой среды,
интересно описывает Комацу Сакё в рассказе «Сексуальный ро¬
бот» [5].
...Всю жизнь, с самого детства, героя окружают роботы: робот-
няня, робот-прислуга, робот-кухарка. Роботы готовят ему еду,
чистят и подают одежду. И даже в постели каждый вечер его ждет
робот — сексуальный проигрыватель. Поставишь нужную кассету —
и искусственная кукла оживает, превращаясь в женщину на лю¬
бой вкус в соответствии с заданной программой. Но однажды
судьба сталкивает героя рассказа с двумя реальными, во плоти
и крови, женщинами. Они проходят рядом, совсем близко — и все
же бесконечно далеко. Некоммуникабельность современного чело¬
века мешает им найти пути к сближению. Первая кончает само¬
убийством прямо у него на глазах. Но юноша успевает почувст¬
вовать и запомнить исходящий от нее резкий запах пота — запах
живого женского тела. Вторая, диктор телевидения, которую он
случайно встречает в кафе, оказывается неспособной к элементар¬
:.256
ному человеческому общению: она привыкла говорить только
в микрофон. В ее безупречном на телеэкране лице он вдруг заме¬
чает недостатки. Этот мимолетный, в сущности, так и не состояв¬
шийся контакт с Человеком рождает в душе героя неутолимый
сенсорный и физиологический голод. Воспоминания о живых жен¬
щинах сводят его с ума. Кажется, еще чуть-чуть — и треснет скор¬
лупа отчуждения. Но когда вместо робота он неожиданно обнару¬
живает в постели женщину, ту самую, чей образ не давал ему
покоя, наступает психологический шок. Он с отвращением отвер¬
гает возможность общения с живым существом. Отчуждение сде¬
лалось нормой существования.
Танака Кодзи тоже пытается найти решение вопроса единства
и одиночества в морально-этическом плане. Рассказ «А ты видел
летающую тарелку?» [8] интересен своей подчеркнутой аллего¬
ричностью.
...Юноша никак не мог увидеть летающую тарелку. Все видели,
а он — нет. В обществе, где у каждого была своя, индивидуальная
летающая тарелка, подобно ангелу-хранителю сопровождавшая че¬
ловека всю его жизнь, такие, как он, считались изгоями. От юно¬
ши отвернулись друзья, ушла возлюбленная. А в один прекрасный
день собралась толпа и принялась травить его, точно бешеную
собаку. От неминуемой гибели молодого человека спасают двое
незнакомцев, оказавшихся учеными. Они открывают ему истину:
ненормален не он, а подавляющее большинство человечества,
охваченного массовым психозом — «тарелкоманией». Ему предла¬
гают выбор: либо он войдет в элиту, которая будет властвовать
над миром, внушая свою волю через искусственные лжетарелки,
либо его подвергнут насильственному разрушению памяти. «Луч¬
ше быть куклой, чем кукловодом»,— решает герой, и... над ним
зависает долгожданная, сверкающая, многоцветная — его!— та¬
релка...
Символично само название рассказа: «А ты видел летающую
тарелку?». Это вопрос, обращенный к читателю. Мостик, соеди¬
няющий вымышленное будущее с реальным настоящим. И этот
ход не случаен. Острота проблемы выбора, порождающая край¬
нюю психологическую напряженность, тоже порождение эпохи
НТР.
Под влиянием НТР резко возрастают так называемые социо¬
генные потребности человека — потребность в общении, само¬
утверждении, общественном признании, поиске смысла жизни
и т. д. Зачастую индивид приходит в затруднение перед «фактом
выбора объекта, предмета, цели и средств удовлетворения своих
потребностей» [3, с. 69], предпочитая в напряженной ситуации
отказ от выбора. Сама экстремальность ситуации может иметь для
человека, особенно с лабильной психикой, роковые последствия,
привести к деформации личности.
Безусловно, быть куклой честнее (да и проще), чем «куклово¬
дом». Но так ли уж безобидны в рассказе сами куклы? С кем ты?
Автор оставляет вопрос без ответа. Однако в других новеллах он
17 Заказ № 897
257
предлагает третий, в сущности, бесперспективный путь — уход от
тех и от других.
При известной заданности, стереотипности японского мышле¬
ния инициатива выбора может оказаться источником особенно
мучительного душевного дискомфорта, избавиться от которого
можно лишь путем отказа от самого выбора. Вождь мутантов
в рассказе Танака Кодзи «Новая деревня» говорит: «Это не об¬
щество отвергло нас. Это мы отвергли общество». Именно тако¬
во решение проблемы единства и одиночества многих (и не толь¬
ко фантастических!) произведений современной японской лите¬
ратуры.
Вопрос взаимоотношения человека с «кукловодом», иначе гово¬
ря, с государством — один из центральных в японской антиутопии.
Тоталитаризм — основополагающая черта государства будущего,
ростки которого проклюнулись уже в настоящем,— не может не-
вызывать беспокойства писателей-фантастов.
...Государство решает и определяет все, вплоть до права на
жизнь. Жизнь даруется самым жизнестойким и одаренным.
Остальные подлежат уничтожению. Для этого по всей стране рас¬
пыляется вирус гриппа, заканчивающегося летальным исходом. От
смерти спасти может только вакцина, но вакцинация проводится
в специальных лагерях, высоко в горах. Добраться туда, а значит,
и выжить могут сильнейшие (рассказ «Убей сфинкса») [9]. Власть
узурпируют то интеллектуальная элита (рассказ «Новая деревня»)
[8], то монополистические концерны (повесть «Эльдорадо XXI ве¬
ка») [9]. Причем все преступления творятся «во благо» челове¬
ка— для улучшения рода.
Выживает сильнейший, а значит, властвует закон джунглей.
Происходит девальвация извечных человеческих ценностей. Дегра¬
дация общества завершается деградацией личности. Бунт одиночек,
беспомощен, пассивное противопоставление бессмысленно.
Печален итог рассказа «Выход в завтра», с которого мы нача¬
ли разговор о современной японской фантастике: вчерашний доб¬
ропорядочный горожанин, пройдя через страдания и смерть близ¬
ких, познав отчаяние и голод, приходит к мысли, что «выход
в завтра» существует только один: чтобы выжить, надо уметь быть,
беспощадным,— и отправляется грабить и убивать.
В подобном контексте странным диссонансом звучит рассказ
Танака Кодзи «Космическое древо» [6].
...В префектуре Ибараки выросло странное дерево. Оно росло
не по дням, а по часам, достигнув за несколько месяцев 2500 мет¬
ров. Тень, отбрасываемая его кроной, накрывала площадь 20 квад¬
ратных километров. Огромный зеленый зонт... Дерево пилили, рас¬
стреливали, жгли, но оно обладало поистине фантастической живу¬
честью. Дерево залечивало свои раны, продолжая расти ввысь
и вширь.
Могучие корни дерева иссушили окрестные поля, разрушили
дома, промышленные предприятия, коммуникации. Ущерб, причи¬
ненный им экономике, оказался большим, нежели от землетрясе¬
258
ния. Но странное дело: дерево почему-то притягивало к себе лю¬
дей. Сначала под его сень пришли хиппи. Но постепенно число
привлеченных космическим чудом становилось все больше. При¬
бывали новые толпы, с семьями и детьми: добропорядочные граж¬
дане— служащие, ученые, чиновники... Даже комиссия, занимав¬
шаяся изучением феномена, прекратила свое существование: все
ее члены ушли к Нему, не устояв против магических чар. Люди
целыми днями лежали в тени, вдыхая божественный аромат цве¬
тов, приносящий покой и умиротворение. Пришедшим дерево да¬
рило не одну благодать — оно спасало от голода: цветы превра¬
щались в плоды, падавшие как манна небесная к ногам страж¬
дущих и голодных.
Рассказ заканчивается мажорной нотой: престарелый ученый,
от лица которого ведется повествование, сделав последнюю запись
в дневнике, уходит из обезлюдевшего Токио к Нему — Великому
Святому, дарующему и защищающему жизнь. Уходит, чтобы об¬
рести нирвану.
Космическое древо выросло из семечка не случайно. Тем более
не случайно выросло оно именно в Японии: священное дерево фусо
{кит. фусан), согласно преданию, росло там, где восходит солнце.
Так же — Фусо — именовалась сама Япония, Страна восходящего
солнца.
Что это — просто сюжетный ход? Механическое перенесение
древнего мифа на современную почву? Дань литературной моде?
Нет. Возврат к мифу на новом витке спирали исполнен для авто¬
ра сокровенного, глубинного смысла. Arbor mundi, древо миро¬
вое,— характерный для мифопоэтического сознания образ, вопло¬
щающий универсальную концепцию мира. У разных народов кос¬
мическое древо именовалось по-разному — «древо жизни», «древо
плодородия»,— трансформируясь порой в axis mundi, «ось мира»,
мировой столп и т. д. Но у всех мировое древо являлось структур¬
ной основой, отделявшей мир космического от мира хаотического.
Именно здесь следует искать «корни» выращенного писателем
дерева.
Распадается общество, останавливается производство, рушится
цивилизация... Что это — антиутопия? Конечно. Но, разрушая го¬
рода, древо щадит Природу; разрушая общество, дарит мир Чело¬
веку. Утопия? Пожалуй.
Так что же все-таки — утопия или антиутопия? И то, и другое.
Антиутопическая утопия, да простит нам читатель невольную тав¬
тологию. Современная цивилизация — порождение НТР — абсолют¬
ное зло. Космическое древо — абсолютное добро. Добро побеждает
зло. Добро уничтожает чуждый нарост на теле Природы во имя
сохранения Природы. Древо освобождает человеческую душу —
спасает от ужаса разобщенности, порожденной все тем же абсо¬
лютным злом — научно-технической революцией. Оно возвращает
японцу утраченную общность, объединяя всех под своей кроной
в некую огромную, единую, идеальную семью. Недаром один из
героев рассказа говорит: «Здесь я обрел друзей...» Что это, как не
17*
259
отделение мрака от света, мира космического от мира хаотиче¬
ского? Вырываясь из хаоса цивилизации, человек достигает гармо¬
нии. Очищение от скверны. Регресс оборачивается прогрессом.
В наш век НТР любая утопия еще более утопична, чем когда
бы то ни было. Утопия заведомо обречена: история лишила ее
права на существование. И рассказ «Космическое древо», есте¬
ственно, читатель не воспримет всерьез. Но задумается, потому что
любопытная особенность новеллы Танака Кодзи состоит в том, что
эту утопию, отвергающую НТР, породили именно НТР и обуслов¬
ленные ею социально-психологические сдвиги.
Итак, современная японская фантастика. Многое осталось за
рамками статьи, многое требует тщательного, скрупулезного изу¬
чения. К сожалению, эта область современной японской литерату¬
ры пока остается белым пятном. К сожалению, потому что совре¬
менная фантастика из-за своего подчеркнуто опережающего харак¬
тера может рассматриваться как специфическое исследование,
позволяющее делать определенные прогнозы на будущее.
Подводя черту, можно сказать: японская научная фантастика,
пройдя за четверть века тот путь, на который западной фантасти¬
ке потребовалось почти столетие, превратилась в массовую лите¬
ратуру, влияющую на сознание миллионов читателей. И тут не¬
вольно хочется еще раз вернуться к тем вопросам, на которые мы
пытались найти ответ в статье.
Почему так бурно проросли на японской почве семена запад¬
ной научной фантастики? Почему так быстро окрепло и начало
плодоносить древо японской научно-фантастической литературы?
Очевидно, на этот вопрос нет однозначного ответа. Должно быть,
причиной тому не одни литературно-исторические традиции и не
только общность закономерностей научно-технической революции,
справедливых для всех стран и народов. И хотя извечно, со вре¬
мен Апокалипсиса, существовал и существует болезненный инте¬
рес к судьбам мира и человека, восприимчивость и интерес япон¬
цев к научной фантастике носят специфический характер. Особен¬
ности национальной психологии японцев — вот то «окошко», черев
которое возможно было бы рассмотреть проблему «изнутри».
Научную фантастику подчас называют «новым мифом», изо¬
бражающим реальный мир лишь в аллегорической форме. Именно
нынешняя фантастика приближается к мифу, его установке на
достоверность. Иными словами, это определенный возврат к мифу
на новой основе. Может быть, именно потому она так превосход¬
но «уложилась» в рамки японского «мифологического» восприятия
жизни, воспитанного на многовековых традициях синто? А может
быть, причину следует искать в специфике японского мышления,
которую ряд исследователей, в том числе профессор философии
Гавайского университета Чарльз Мур, определяют как «эклек¬
тизм», «практическая направленность», выражающаяся в склонно¬
сти японцев к адаптации чужой культуры вообще (см. [12])?
260
Стоит обратить внимание и на «теорию любопытства», принад¬
лежащую Цуруми Кадзуко, профессору Токийского университета
Дзёти, специалисту в области социологии и социальной психоло¬
гии. Она считает любопытство одной из основных эмоциональных
особенностей, лежащих в основе японского национального харак¬
тера, и связывает его с важнейшей чертой японской культуры —
способностью японцев к бесконечному усвоению чужого опыта [И].
Японская научная фантастика — литература еще молодая.
И как любая литература, она в непрерывном развитии, черпая от
жизни и воздействуя на нее. У нее есть друзья и враги. Ее можно
признавать или отвергать, но изучать необходимо: это звено, со¬
единяющее прошлое, настоящее и будущее Японии.
Литература
1. Андреев К. Четыре будущих Станислава Лема.—С. Лем. Высокий замок.
М., 1969.
2. Навлицкая Г. Бамбуковый город. М., 1975.
3. Научно-техническая революция и социальная психология. Академия наук
СССР. Советская социологическая ассоциация. М., 1981.
4. Бунгэй нэнкан (Ежегодник по литературе и искусству). Токио, 1978, 1981.,
1982.
5. Комацу Сакё. Асу-но асу-но юмэ-но хатэ (Завтра больше не приснит¬
ся). Токио, 1972.
6. Танака Кодзи. Гэнгё-но сима (Остров русалок). Токио, 1978.
7. Танака Кодзи. Кёдзю-но сима (Остров чудовищ). Токио, 1982.
8. Танака Кодзи, Кими ва эмбан о мита ка? (А ты видел летающую та¬
релку?). Токио, 1976.
9. Танака Кодзи. Суфинкусу о коросэ (Убей сфинкса). Токио, 1982.
10. Хандзай хакусё (Белая книга по преступности). Токио. 1982.
11. Цуруми Кадзуко. Кокисин то нихондзин. Тадзю кодзо сякай-но рирон
(Любопытство и японцы. Теория общества с многослойной структурой). То¬
кио, 1978.
12. Moore Ch. A. Editor’s supplement: the enigmatic Japanese mind.— The Ja¬
panese mind. Essentials of Japanese philosophy and culture. Ed. by Ch. A. Moo¬
re. Tokyo, 1973.
JL Л. Громковская
ДОКУМЕНТАЛИЗМ ЯПОНСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
И ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ТРАДИЦИЯ
В 1982 г. японская критика отметила феноменальный успех
книги Эмото Такэки, профессионального бейсболиста, поведавшего
о превратностях своей спортивной карьеры. Чтобы удовлетворить
читательский спрос, потребовалось издать книгу Эмото тиражом
2 млн. 200 тыс. экз. Цифра поразительная, если учесть, что обыч¬
ный, так называемый пробный тираж в Японии — 2—3 тыс. Немно¬
го отстал по тиражу — 1 млн. 900 тыс. — роман Моримура Сэйити
«Ненасытность дьявола» — строго документальное повествование
об опытах по применению бактериологического оружия, проводи¬
мых японцами на военнопленных в Маньчжурии в 1940-х годах.
Третье место принадлежит автобиографической книге телевизион¬
ного диктора Куроянаги Тэцуко, изданной тиражом 1 млн.
200 тыс. экз.
Бум документалистики очевиден. Весьма примечательно, что к
документу обратился Моримура — модный, необычайно плодови¬
тый автор, снискавший шумную славу на поприще массовой литера¬
туры. Моримура хорошо знает пути к коммерческому успеху, его
внимание к документалистике — верное свидетельство конъюнк¬
турное™ жанра.
Тенденция документализации затронула и художественную ли¬
тературу. Случается, что художественный текст выглядит как науч¬
ный или юридический. Так, история Такано Фумико, фабричной
работницы, изложенная в рассказе Есикаи Нацуко «Вступая в
жизнь» (см. [15]) в форме судебного разбирательства, может слу¬
жить пособием для изучения методов борьбы профсоюзов с пред¬
принимателями. Рассказ изобилует информацией документального
характера: «Недавно руководству профсоюза стало известно, что
США используют в войне против Вьетнама мини-телевизоры, соз¬
данные фирмой „Шайн“. Во Вьетнам было уже отправлено около
миллиона телевизоров, кроме того, по спецзаказу отправлялись ме¬
гафоны, транзисторные приемники, радиоаппаратура, германиевые
транзисторы и диоды, конденсаторы, трансформаторы и прочие ра¬
диотехнические детали». История современной японской литерату¬
ры знает примеры такого рода. Тенденция документализации была
характерна для течения пролетарской литературы в 30-е годы. На¬
пример, в рассказе «Сахар» Накано Сигэхару, одного из видней¬
ших представителей пролетарской литературы, находим экскурс,
достойный занять место на страницах школьного учебника: «Са¬
харный тростник, из которого вырабатывают сахар, рос когда-то в
окрестностях реки Ганг. Отсюда он распространился на восток: в
Китай, Японию, на Полинезийские острова — и на запад: в Сирию,
в Египет и на острова Средиземного моря. Из Испании он переко¬
чевал в Южную и Северную Америку, дошел до Явы. Там, где
появлялся сахарный тростник, возникали колонии.
262
Теперь его плантации раскинуты по всему земному шару. Япон¬
ский сахар вырабатывался из тайваньского тростника. С 1903 по
1926 год производство сахара на тайваньских плантациях увели¬
чилось почти в десять раз» [12, с. 39].
Подобные отступления были нормой пролетарской литературы,
поскольку она ставила перед собой вполне определенную просве¬
тительскую задачу, стремясь быть в прямом смысле слова руко¬
водством к действию для народных масс. Об этой особенности про¬
летарской литературы говорит Р. Ким: «В те годы беллетристика,
стихи, даже виньетки носили прикладной характер, ибо рассказы
большей частью представляли собой беллетризованное описание
очередного события на фронте революционной борьбы, стихи — к
ним тут же прилагались ноты — писались для того, чтобы их рас¬
певали на следующей демонстрации...» [8, с. 71]. Несомненно, де¬
мократическая литература Японии в наши дни наследует эту тра¬
дицию, однако аналогичные явления характерны и для произве¬
дений, далеких от демократической направленности. Так, в нашу¬
мевшем романе Мураками Рю «Бескрайняя полупрозрачная синь»,
рисующем будни компании молодых наркоманов, достоверно, до
мельчайших деталей, описываются способы достижения наркоти¬
ческого опьянения, словно позаимствованные из пособия по судеб¬
ной медицине. Подобные прмеры легко умножить. Полицейским
протоколом начинается рассказ Нагаи Тацуо «За пеленой дождя»
[18, с. 173]: «19-го числа, в 2 часа пополудни, в доме безработно¬
го Сэндзо Ота, проживавшего в городе Ф. префектуры Канагава,
были найдены мертвыми в своих постелях...» Сведения наукооб¬
разного характера постоянно включает в свои романы Абэ Кобо:
«Плотность коэффициента мимики особенно высока в треугольни¬
ке, ограниченном кончиком носа и углами губ. Затем она посте¬
пенно уменьшается в такой последовательности: участок между
ртом и скулами, участки под глазами и, наконец, у переносицы.
Самым низким коэффициентом обладает лоб. Таким образом ми¬
мическая функция концентрируется в нижней части лица, в первую
очередь вокруг губ» [1, с. 51]. В рассказе Исикава Тацудзо «Свое
лицо» неоднократно цитируется уголовный кодекс: «235-я статья
его гласит: „Лицо, похитившее чужую собственность, обвиняется
в хищении и подвергается лишению свободы сроком до десяти
лет“» [18, с. 65]. Цитатами из газетных статей, объявлений пестрит
рассказ Кита Морио «Желтый корабль», а в рассказе «Оживший
страх» Накамура Синъитиро широко использованы выдержки из
газет, книг, юридических документов [18].
Документализация литературы — явление, характерное не толь¬
ко для Японии. Повсеместно резко возросший интерес к докумен¬
ту — примета наших дней. Примета, бросающаяся в глаза. Крити¬
ки и ученые отмечают, что «литература факта» — очерк, биогра¬
фия, мемуары — пользуется небывалой популярностью, что «лите¬
ратура вымысла» (романы, повести, пьесы) не просто основывает¬
ся на действительных событиях (это было и прежде), но сама
художественная ткань ее густо насыщается подлинными протоко¬
263
лами и стенограммами, архивными выписками и медицинскими
справками, цитатами из энциклопедий, словарей и других научных
изданий. Излюбленным приемом стала стилизация под документ,
благодаря чему в названиях произведений то и дело встречаются
слова «запись», «хроника», «репортаж».
Считается установленным, что документализация литературы
сопутствует высокому уровню развития науки и техники: «Усилен¬
ная тяга к документу, вне всякого сомнения, факт, связанный с ха¬
рактером эпохи — эпохи высокоразвитой техники и пристального
научного поиска» [6, с. 32]. Этот вывод подкрепляется наблюде¬
нием об универсальности явления: «В странах социалистических
документализм возникает прежде всего там, где индустриальное
развитие, а следовательно, и развитие техническое поднялись до
более высокого уровня» [6, с. 22].
Документализация вызывает большой интерес исследователей,
круг вопросов, поднимаемых в этой связи, разнообразен. Для япон¬
ских литературоведов, например, немаловажной оказалась проб¬
лема авторства чисто документальных жанров, проблема так на¬
зываемых «писателей-призраков» (ghost-writers), литературных
обработчиков, вступающих в сделку с теми непрофессиональными
авторами — спортсменами, артистами, — чье имя стоит на об¬
ложке.
Нам кажется, что наиболее существен, принципиально важен
вопрос о причинах связи документализации с научно-техническим
прогрессом. Здесь единое мнение пока не выработано. Исследова¬
тели сходятся лишь в том, что этого однозначного ответа не суще¬
ствует. Говорят, время предъявляет к литературе новые требова¬
ния аутентичности и убедительности, говорят о современной трез¬
вости, которая видит в документе свободу от иллюзий, о том, что
искушенный читатель, самостоятельно осмысляя факты, все более
становится соучастником акта творчества и все менее нуждается
в посредничестве интерпретатора-писателя, и о том, что в созна¬
ние проникает научный стиль мышления. Заслуживает внимания
суждение, относимое, правда, только к писателям Запада: многие
из них, по мнению советского исследователя А. Карельского, при¬
шли к убеждению, что мир принципиально непознаваем в художе¬
ственных образах, что художественный вымысел иссяк [7].
Каждый из приведенных аргументов справедлив и характери¬
зует явление с той или иной стороны, но ни один не объясняет его
в целом. Найти обобщающий ответ означает, в сущности, выде¬
лить тенденцию, которая лежит в основе документализации как со¬
циального феномена. Близкой к исчерпывающей нам кажется фор¬
мула: «В документе нуждаются тогда, когда факт невероятнее
вымысла» [17, с. 7]. Отсюда становится понятным, почему доку¬
мент оказался столь прочно связан именно с нашей эпохой, с
XX в., который не только превратил понятия «атом» и «космос» в
расхожие житейские слова, но и «принес катастрофическое напря¬
жение и полярное сгущение человеческих свойств: явились „кон¬
ченые", но совершенно лишенные внешнего демонизма злодеи и
264
стойкие, лишенные внешней решимости гуманисты, фантастически
выросло могущество гигантских, созданных человеком безличных
сил — и вместе с ними обострилась личная ответственность чело¬
века...» [14, с. 92]. Понятно также, почему «взрыв» документалис¬
тики сопровождает осмысление опыта минувшей войны: зловещая
фантастичность, трагическая запредельность таких ситуаций, как
атомная бомбардировка или лагеря смерти, невероятнее вымысла.
За пределами воображения остаются и высочайшие взлеты челове¬
ческого духа, примеры которых дала действительность военных
лет. «Нет ничего поразительнее и безумнее, нежели действительная
жизнь» — с этими словами Гофмана, великого авторитета в том,
что касается вымысла, нельзя не согласиться.
Разумеется, нынешний триумф документа имеет не только со¬
циальные, но и литературные корни. Во все времена литература
была призвана отражать жизнь. Естественно, от эпохи к эпохе ме¬
нялись представления о «правде жизни», как менялись и способы
приближения к ней, но стремление достоверно воспроизвести дей¬
ствительность оставалось постоянным. Намерение правдиво воссоз¬
дать в художественных образах то, что происходит в жизни, дек¬
ларируют представители большинства направлений и школ на са¬
мых различных этапах развития литературы. Еще Аристотель в
своей «Поэтике» говорил о поэзии как искусстве подражания, вос¬
произведения и считал, что поэт обязан поведать миру о том, что
могло бы случиться, т. е. о возможном — по вероятности или по
необходимости.
Подражать природе призывает Буало в «Поэтическом искус¬
стве», этом катехизисе классицизма. Знаменитую «Исповедь» —
произведение во всех отношениях программное — сентименталист
Руссо начинает заявлением: «Я хочу показать своим собратьям од¬
ного человека во всей правде его природы». Даже романтизм в
момент рождения провозглашал одним из принципов творческого
метода необходимость отражать мир широко, возражая против ре¬
гламентированности классического искусства. Видимо, излишне
вспоминать в этом ряду о методе реализма в силу самоочевидно¬
сти вопроса, поскольку реализм есть искусство, «стремящееся к
наглядности, к созданию иллюзии действительности» [10, с. 137],
Новые возможности достоверного отображения действительно¬
сти открывались с каждой очередной ступенью развития знания, в
некоторые периоды они использовались литературой особенно ин¬
тенсивно. Примером тому служит ренессансный реализм, но наи¬
более показателен в этом отношении натурализм — направление,
которое самим своим возникновением обязано фундаментальным
открытиям в области естественных наук в XIX в. Теоретик и по¬
борник натурализма, Эмиль Золя писал: «Целый мир открылся на¬
шим взорам, ученые обратились к документам, к эксперименту...
Так возникло великое натуралистическое направление» [4, т. 25,
с. 13]. Любопытно отметить, что Золя, чье романное творчество
вряд ли когда-либо воспринималось как документальное, сетовал
на само слово «роман», поскольку «в применении к книгам писа¬
2 п
телей-натуралистов оно ровно ничего не выражает. С этим словом
связано представление о сказке, о вымысле, о фантазии, что никак
не вяжется с теми точными протоколами, которые мы ведем» Г4,
т. 24, с. 42].
Трактуя натурализм не столько как литературную школу,
сколько как метод, Золя утверждал: «Натуралистическое направ¬
ление, если угодно, существовало во все времена. Но наконец-то
оно попало в благоприятную для него эпоху, оно победоносно ши¬
рится, потому что человеческий разум вступил в эпоху необходи¬
мой зрелости». Сознавая, однако, что современный ему уровень
не предел зрелости разума, Золя предрекал: «Натурализм кладет
мацало очень большому направлению, которое, развиваясь на про¬
тяжении веков, будет совершенствоваться...» [4, т. 25, с. 14]. Нель¬
зя не заметить, что документализация литературы в наши дни есть,
в сущности, подтверждение наблюденной писателем тенденции, хо¬
тя безапелляционность этого пророчества и выглядит сегодня не¬
сколько наивной.
Все изложенное выше относится к современной японской лите¬
ратуре в полной мере, поскольку, пройдя за минувшее столетие ус¬
коренным темпом этапы, аналогичные в основных чертах этапам
развития литератур Европы, она ныне является неотъемлемой
частью общемирового литературного потока. Бум документализа-
ции в Японии, так же как и в других странах, сопутствует научно-
технической революции, и нет оснований считать, что причины этой
связи иные, чем те, о которых шла речь. Существует, однако, об¬
стоятельство, мимо которого пройти нельзя. Обращает на себя вни¬
мание, что во все периоды своей истории японская словесность
стойко сохраняет характерную особенность, близкую к тому, что
ныне называют документализацией художественной литературы:
одной из принципиальных черт ее метода была и остается скрупу¬
лезная датированность разного рода — временная, пространствен¬
ная, социальная и т. п. Так, называя средневековый эпос «Повесть
о Тайра» (XIII в.) произведением несомненно литературным, акад.
Н. И. Конрад замечает: «Один из японских историков литературы
говорит, что все эти имена собственные нагромождены здесь в та¬
ком количестве и с таким тщанием, как будто мы имеем перед со¬
бой не „повесть0, но послужной список или чиновную генеалогию».
Отмечает Н. И. Конрад и «длиннейшие выписки из документов,
которыми уснащен весь текст», и «большие отступления или встав¬
ки, подробно рассказывающие историю отдельных лиц и учреж¬
дений (в частности, храмов), упоминаемых в тексте», и «деталь¬
нейшие описания всяких церемоний, имеющих весьма мало отно¬
шения к общему ходу повествования», и «вставки и справки из
китайской историографической литературы, иногда настолько зна¬
чительные по объему, что заслоняют собой основной рассказ, по
связи с которым они приведены» [9, с. 220].
Можно было бы предположить, что подобная информационная
перегруженность документального характера продиктована близо¬
стью эпоса к исторической хронике, но точно такую же глубокую
266
заинтересованность и осведомленность автора в генеалогии, рангах,
дворцовых церемониях мы обнаруживаем и в лирической «Непро¬
шеной повести» Нидзё (XIV в.). Вот, например, описание пира^
устроенного по случаю выздоровления матери императора: «Перед
обоими государями поставили расписные лаковые подносы с деся¬
тью отделениями, в которых лежал вареный рис и разные яства.
Такие же подносы подали всем гостям. Госпожа Омияин получила
подарки — алую и лиловую ткань, свернутую наподобие лютни, и
пеструю ткань, сложенную в виде цитры. Государю Камэяме под¬
несли многопластинчатый гонг на деревянной раме, только вместо
металлических пластин к раме подвесили свернутые четырехуголь¬
ником лиловые ткани, от темного до бледно-сиреневого оттенка, а
жезл для удара был сделан из ароматического дерева, инкрусти¬
рованного кусочками горного хрусталя. Женщинам — дамам гос¬
пожи Омияин — поднесли дорогую бумагу „митиноку“, ткани и
прочие изделия, придав им самую неожиданную форму, мужчи¬
нам — нарядную кожаную конскую сбрую, тисненую замшу. По¬
дарков была целая груда!» [13, с. 391—392]. С редким знанием
деталей дано и описание туалета придворной дамы: «Я надела
темно-красное косодэ, желтое на светло-зеленом исподе верхнее
одеяние, голубую парадную накидку, блестящее алое длинное ки¬
моно, шаровары-хакама из шелка-сырца и к этому еще тройное
узорчатое алое косодэ и двойное одеяние из китайской парчи»
[13, с. 337].
Столь тщательное воспроизведение предметов, оттенков цвета
одежды скорее всего предписывалось средневековой этикой, осно¬
ванной на строгой социальной иерархии. Небезынтересно в этой
связи свидетельство переводчика на японский язык «Анны Каре¬
ниной», обратившегося к Л. Толстому с письмом: «Мучит меня
один вопрос, без которого нельзя двинуть работу ни на шаг впе¬
ред. А именно: кто старше — Анна Каренина или Степан Аркадье¬
вич? Вопрос, по-вашему, т. е. для русских, вообще праздный, н©
для нас, японцев, напротив, далеко не маловажный. Дело в том,
что у нас нет отдельных слов, выражающих общее понятие „брат"
или „сестра"... Притом младшие братья и сестры при разговорах
со старшими обращаются с последними как-то повежливее, чего,
кажется, не бывает в России» (цит. по [16]). В письме четко отра¬
жены требования конфуцианской этики, основанной на почитании
старшего.
Однако вряд ли ссылкой на этические установления японцев
можно до конца объяснить явно выраженную привержен¬
ность к дневниковому жанру, благодаря чему «большой удельньгё
вес дневниковой и эссеистической литературы в общем наследии
составляет одну из черт японской классики» [2, с. 352].
Псевдодокументальная информационная избыточность свойст¬
венна и средневековым буддийским легендам, где даже в жанро¬
вое обозначение произведения, входившее в название, как правило,
включалось слово «запись» («ки»). В данном случае избыточность
информации, являющаяся частью творческого замысла, объясняет¬
267
ся как непременное качество всякого сакрализованного текста
[19, с. 8—9].
Средневековая японская литература явно ориентирована на до¬
кументированность, будь то подлинный документ или стилизация
под него. Любопытно, что Мори Огай (1862—1922), стилизуя под
старину свои исторические повести, в первую очередь использует
прием строгой документированности, касающейся места, времени
действия, биографических данных, при описании действующих лиц:
«Возле самого Эдоского замка, слева от ворот Отэмон, находит¬
ся главная усадьба Сакаи Утаноками Тадамицу, хозяина замка
Химэдзи, что в провинции Харима уезда Сикитогори. Обычно в ее
казначейской палате по ночам несли вахту два самурая. Двадцать
шестого декабря 4-го года Тэмпо дежурил старший казначей Яма¬
мото Санъэмон, пятидесяти пяти лет. Один он оказался потому,
что младший казначей, которому полагалось находиться при нем,
захворал. Шел час Зайца...» [11, с. 189—190].
Стилизация под документ как художественный принцип харак¬
терна и для тех произведений Танидзаки Дзюнъитиро (1886—
1965), где речь идет о давно прошедшем. Так, рассказ «История
Сюнкин» построен как повествование о слепой музыкантше с по¬
стоянным цитированием «подлинного» ее жизнеописания — «не¬
большой книжечки, попавшей в руки автору»: «Модзуя Кото, из¬
вестная под именем Сюнкин, родилась в семье осакского аптекаря
в квартале Досё-мати. Скончалась в 14-й день десятой луны 19-го
года Мэйдзи и похоронена в буддийском храме, принадлежавшем
секте Дзёдо. Храм расположен в Осака, в квартале Ситадэра»
[5, с. 43].
Современная литература Японии тяготеет к документальности,
как и всякая другая литература индустриально развитого обще¬
ства. Вместе с тем избыточность детализации, информационная пе¬
регруженность, датированность разного рода, служащая уточне¬
нию положения человека в мире, — непременные традиционные
черты японской словесности. Облик японского художественного
текста и сегодня определяется в значительной мере этими тради¬
ционными чертами. Возможно, их наличие в какой-то мере способ¬
ствовало расцвету документалистики, подготовило его в психоло¬
гическом отношении: документализация не воспринималась как
нечто новое, необычное, несвойственное художественной лите¬
ратуре.
Как правило, в переводе не ощущаются некоторые особенности
специфически японской логики построения текста, поскольку для
неяпонца они не только не важны, но кажутся досадной помехой,
излишеством, не имеющим ни смыслового, ни эстетического оправ¬
дания, а в силу этого опускаются при редактировании. Приведем
примеры. Упоминая о том, что герой рассказа поранил руку, ав¬
тор-японец считает нужным сообщить: «С внутренней стороны
второго сустава среднего пальца левой руки сочилась кровь». Ни¬
какого дальнейшего развития эти уточнения не получают, они не
влияют на движение действия, но на протяжении всего рассказа
268
.автор неукоснительно упоминает о том, что поранена именно ле¬
вая рука. В другом рассказе речь идет о выносной витрине мелоч¬
ной лавки: «На тротуаре перед лавчонкой помещался четырех¬
угольный стеклянный ящик». Слово «четырехугольный» кажется
лишним, ибо то, что ящик имеет четыре угла, само собой разумеет¬
ся. Если бы ящик был, скажем, шестиугольным, уточнение было бы
необходимо, чтобы подчеркнуть необычность его формы.
Неоправданная, на наш взгляд, перегруженность деталями,
нормальная для японского художественного текста, составляет од¬
ну из определяющих черт его своеобразия. В поисках истоков, на¬
циональных корней этого своеобразия мы неизбежно приходим к
необходимости выявления архетипической основы японской лите¬
ратуры. Безусловно, справедливо утверждение: «Характерные чер¬
ты японской художественной образности, сама логика и законо¬
мерности построения художественного образа должны изучаться
не только путем выяснения поэтологических традиций и особеннос¬
тей каждой литературной эпохи и не только с учетом привнесения
•буддийских, конфуцианских, христианских и т. д. влияний. Необ¬
ходимо, по-видимому, представлять себе ту национальную архети¬
пическую подоснову, которая всегда ощущалась и продолжает ощу¬
щаться литературой, несмотря на то что в нынешних условиях ар¬
хаический пласт отчасти стерт и уж давно перекрыт разного рода
наслоениями» [3, с. 159]. Попытка выявления этого архетипиче¬
ского пласта привела к древним синтоистским текстам, где «творя¬
щая, активная, действенная сила принадлежит прежде всего назы¬
ваемому имени — собственному и нарицательному» [3, с. 175]. На-
зывательность и перечислительность — эти древние и распростра¬
ненные особенности текста — приобрели в Японии такое значение,
что, несмотря на известную «стертость», они ощутимы и в совре¬
менной литературе.
В рамках статьи очертания проблемы лишь намечены, но, ви¬
димо, следует признать, что бум документализации не только от¬
ражает характер современной эпохи, но и органически связан с на¬
циональной эстетической традицией, берущей начало в глубокой
древности.
Литература
1. Абэ Кобо. Чужое лицо. Сожженная карта. Человек-ящик. М., 1982.
2. Горегляд В. Н. Дневники и эссе в японской литературе X—XIII вв. М.,
1975.
3. Ермакова Л. М. Синтоистский образ мира и вопросы поэтики классиче¬
ской японской литературы.— Восточная поэтика. М., 1983.
4. 3 о л я Э. Собрание сочинений в 26-ти томах. М.
5. И была любовь, и была ненависть. Сборник рассказов японских писателей
XX в. М., 1975.
6. Ивашева В. В. На пороге XXI века. М., 1979.
7. Карельский А. О документальной прозе.— «Современная художествен¬
ная литература за рубежом». 1970, № 6.
8. Ким Р. Н. Три дома напротив соседних два. М.— Л., 1934.
*9. Конрад Н. И. Очерки японской литературы. М., 1973.
269
10. Лихачев Д. С. Поэтика древнерусской литературы. Л., 1971.
11. Мори Ога й. Месть в Годзиингахара.—И в а и о в а Г. Д. Мори Огай. М.„
1982.
12. Накано Сигэхару. Пляшущий мужчина. Повесть и рассказы. М., 1970.
13. Нидзё. Непрошеная повесть.— «Восточный альманах». Вып. 10. М., 1982.
14. Палиевский П. В. Пути реализма. Литература и теория. М..
15. Сокровенное желание. Рассказы современных демократических
Японии 1955—1980 гг. М., 1984.
16. Ш и ф м а н А. И. Лев Толстой и Восток. М., 1960.
17. Янская И., Кардин В. Пределы достоверности. М., 1982.
18. Японская новелла. 1960—1970. М., 1972.
19. Японские легенды о чудесах. М., 1984.
1974.
писателей
20. Бунгэй нэнкан (Ежегодник по литературе и искусству). Токио, 1981, 1982»
1983.
VII. Искусство
Н. Г. Апарина
К ВОПРОСУ О ТЕАТРАЛЬНОЙ ТРАДИЦИИ
В УСЛОВИЯХ СОВРЕМЕННОЙ ЯПОНИИ
(театр Но 60—70-х годов)
После второй мировой войны японское театральное искусство
вступило в новую эпоху своего существования. Эта новая веха осо¬
бенно четко обозначилась в 60-е годы, когда стало ясно, что япон¬
ский театр разделяет судьбы европейского театра второй половины
XX столетия, что он в определенном смысле «театр века науки»
(выражение Б. Брехта). В первую очередь это относится к театру
европейского типа, возникшему в Японии на волне европеизации
страны и теперь являющему собой целый художественный мир,
обширный и многообразный. Этот театр имеет уже и свои «акаде¬
мические» труппы (Мингэй, Бунгакудза, Хайюдза), и необычайно
пестрое студийное движение (подробно см. [2; 3]). По смелости
экспериментов он порою превосходит наиболее радикально настро¬
енные европейские театральные коллективы и не только ставит
новейшую западную драматургию, но и создает свою в русле ново¬
модных течений. Этот театр освоил классическую театральную тра¬
дицию России и Запада, основал собственный демократический
театр, реалистический театр, театр авангарда, психодраму, эпиче¬
ский театр, театр абсурда и театр жестокости. Его режиссура овла¬
дела как описательными формами современного сценического ис¬
кусства, так и условно-обобщенными. Этот театр остро восприни¬
мает новизну, крайне импульсивен и открыт жизни. Он выражает
свой век с его необычайно стремительными ритмами.
Принято считать, что театру европейского типа в Японии про¬
тивостоит театр традиционный, классический, сохраняемый со вре¬
мен средневековья, — это прежде всего театры Но, Кабуки, Бунра¬
ку Принято думать, что традиционные театры соблюдают свой
особый внутритеатральный уклад и свою художественную стилис¬
тику в незыблемом виде и времени они неподвластны. Но это не
совсем так. Безусловно, традиционный театр есть классика, нечто
глубокое, вечное, устойчивое в противовес беспредельно экспери¬
ментирующему современному искусству. Это, однако, не означает,
что он не подвержен влияниям времени. Современная жизнь «яз¬
вит» и традиционный театр, ибо сценическое искусство сиюминут¬
271
но, его невозможно погрузить в летаргический «музейный» сон.
Оно творится живыми актерами и зрителями — всегда детьми сво¬
его времени и своей эпохи. Театр — искусство динамичное'по са¬
мой природе. Когда же мы противопоставляем традиционное и со¬
временное театральное искусство Японии, то мы оказываемся в
плену расхожего, поверхностного мнения. Если посмотреть на те¬
атральную жизнь Японии изнутри, то правильнее было бы харак¬
теризовать ее современный театральный процесс как единый, в хо¬
де которого происходит взаимное проникновение традиционного и
современного. Тем не менее и стереотип восприятия Японии как
страны, где научно-технический прогресс XX в. превосходно ужи¬
вается с древневосточной экзотикой, возник не случайно и несет
в себе зерно истины. Ведь не кто иной, как сами японцы, постоян¬
но подчеркивают перед всем миром бытование в их культурной,
экономической, повседневной и даже политической жизни извест¬
ного сочетания: сверхдревность — ультрасовременность. Именно в
этом ракурсе выставляется страна перед иностранными туристами:
нам демонстрируют чудеса промышленного прогресса и одновре¬
менно окружают традиционными искусством и бытом, учтивыми
на старинный манер гидами. Стало быть, такими хотели бы про¬
слыть японцы в глазах всех народов — нацией вполне восточной,
но и вполне европейской. Так неукоснительно и твердо выполняет¬
ся старый идеал, провозглашенный в стране еще при первом сопри¬
косновении с Западом: «западная наука — японская мораль».
Общеизвестно, что Япония — единственная из стран Востока на¬
равне с Западом, теперь уже кое в чем даже и опережая его, пе¬
реживает эпоху научно-технической революции. Совершенно оче¬
видно, что главная причина успеха Японии на этом пути заключе¬
на не только в экономических и политических предпосылках, но и
в народной индивидуальности японцев. Опытно постигаемый нами
образ всякого народа не поддается строгому научному определе¬
нию; его невозможно исчерпывающе выразить. В данном случае
для понимания существа дела, кажется, важно помнить о той не¬
обычайной познавательной активности, которая рас¬
крылась в японском народе, в его истории. Думается, можно утвер¬
ждать, что буддизм, завезенный в Японию из Кореи в VI в., рас¬
пространился в ней в свое время не менее стремительно (если де¬
лать коррективы на историческое время), чем научно-технические
знания XX в. Однако для пробуждения познавательной активно¬
сти в полной силе ее японскому народу необходимо уверовать в
своевременность и полезность для него того идеала, который ему
предложен.
В XX в., особенно после второй мировой войны, японцами все¬
цело овладевает идея научно-технического прогресса как основы
всей жизни. Эта идея становится почти идолом японского общест¬
ва, почти новой религией, и все национальные силы брошены на
служение ей и претворение ее в жизнь. Можно сказать, что тоталь¬
ный прагматизм захватил японскую нацию и во второй половине
XX в. явил свое почти предельное выражение. Безусловно, приоб-
272
щение японцев к техническому прогрессу при всей их вере в него
не свершилось бы, не обладай эта нация всем известным трудолю¬
бием, упорством и расположенностью к техническим знаниям и
изобретательству. Скажем, на поприще театральной техники япон¬
цы опередили Запад, первыми изобретя и использовав поворотный
круг в театре Кабуки (1758 г). Куклы театра Бунраку — это, об¬
разно говоря, первые в мире роботы — до такой степени тонок и
точен «механизм» их устройства, до такой степени они послушны
кукловоду.
Но научно-техническая революция, в которую свято уверовали
японцы, оказалась чревата драматическими последствиями. Она
принесла с собой стандартизацию и нивелирование условий труда
и быта, чрезвычайно узкую специализацию трудовой деятельности^
ее разделение на множество частных функций, в которых индивиду
трудно увидеть проявление собственной целостности, повышение
удельного веса техники и распространение в связи с этим безлич¬
ного рационализма даже уже как стиля мышления. Эти процессы,
общие для всех стран, вовлеченных в НТР, были очень скоро осоз¬
наны японцами как дегуманизирующие человеческую личность.
Научно-техническая революция радикально воздействовала и
на состояние японского искусства. Она породила его новые формы:
электронную музыку, телевидение, дизайн, художественную фото¬
графию; преобразовала кинематограф и принесла новые техниче¬
ские устройства в театр. Научно-техническая революция позволила
безгранично тиражировать искусство, необычайно способствуя
в условиях современной Японии возникновению массовой потреби¬
тельской буржуазной культуры. Научно-техническая революция
оказала и внутреннее воздействие на искусство, неукоснительно ра¬
ционализируя его. В театр пришел интеллектуальный зритель-ана¬
литик: знаточество стало преобладать над непосредственным эсте¬
тическим переживанием и почти вытеснять его в ценителе искус¬
ства. На первое место выдвинулся тип интеллектуального актера
и режиссера, постоянно пребывающих в эксперименте и превра¬
щающих театр в своеобразную лабораторию психологических опы¬
тов. В Японии, как и на Западе, осуществилось пророчество Брехта
о том, что «театр века науки в состоянии превратить диалектику
в наслаждение» [1, с. 211].
В театре прочно утвердилась новая эстетика «века науки» —
вызывающая условность, жесткие и стремительные ритмы, дух ро¬
зыгрыша, пародии и скептицизма, непременное использование всех
средств синтетического театра.
В таких условиях отношение к классике, традиционному театру,
в частности к театру Но, сделалось двоящимся, драматургиче¬
ским. Классика стала особенно остро восприниматься как здоровое
начало в искусстве времени, наделенное гуманностью, должное ос¬
таваться устойчивым и напоминать человеку о его высоком нравст¬
венном предназначении. Японские театральные критики, которые
видят в классическом театре силу, противодействующую беспо¬
щадному прагматизму современной жизни, обыкновенно подчерки-
18 Заказ № 897
27Я
вают и выделяют его облагораживающее этико-эстетическое воз¬
действие на личность: «Погружение в напряженную целостность
театра Но является одним из замечательных путей к реальному и
непосредственному переживанию существа человека, возвращением
к человеку» [4, с. 147]. Такая позиция породила охранительные
течения в рядах защитников традиционного театра. Сторонники
этого взгляда выступают против осовременивания театра Но, за
сохранение канонического спектакля во всех его компонентах,
против втягивания его в систему коммерческих зрелищ. Другой по¬
люс критики горячо поддерживает новаторские начинания, прово¬
димые в этом театре уже с 60-х годов, и стремление некоторых ак¬
теров выразить дух времени и через традиционное искусство. Для
такой критики, склонной узаконить медленную эволюцию, длящу¬
юся уже более двадцати лет в театре Но, характерным можно счи¬
тать следующее высказывание крупнейшего театрального критика
Маруока Дайдзи: «Бытует мнение, что театр Но катится вниз по
наклонной. Но это не скольжение вниз, а перемены — перемена
качества, перемена формы» [6, 1978, с. 81]. Само разделение те¬
атральной критики на два противоположных лагеря говорит о том,
что традиционный театр Но стал полем борьбы идей в современ¬
ном японском искусстве, что его существование в условиях модер¬
низированной Японии сложно и противоречиво. Вопрос о театре
Но как традиционном искусстве, живущем в современном мире,
сопряжен с глобальными теоретическими проблемами, касающи¬
мися соотношения традиционного художественного мышления и со¬
временного рационалистического сознания, патриотизма и нацио¬
нализма, консерватизма и новаторства в искусстве. В рамках од¬
ной статьи невозможно осветить все эти вопросы или воссоздать
всю полноту состояния нынешнего театра Но, и потому мы остано¬
вимся лишь на двух конкретных проблемах: современный зритель
театра Но и изменения в его внутритеатральном укладе. Рассмот¬
рение данных тем послужит ясной иллюстрацией к вопросу о втор¬
жении современности в «обители» традиционного театра 2.
В годы второй мировой войны многие актеры погибли от голода
и бомбежек, деятельность театров Но была приостановлена, да и
все помещения, в которых давались публичные спектакли, были
разрушены. Первым после войны было восстановлено в 1950 г. зда¬
ние театра Но на Суйдобаси (Суйдобаси ногакудо), принадлежа¬
щее школе Хосё. Вслед за тем активизируется деятельность всех
школ Но, все чаще даются представления для широкой публики.
Оживление творческой активности Но в 50-е годы происходило на
фоне общего оживления культурной жизни страны. Это время (до
1960 г.) историки театра Но относят к годам послевоенного восста¬
новления [4, 1966, с. 2].
В начале 60-х годов в русле всеобщего обращения к полузабы¬
тым и исконно японским формам искусства возникает и повышен¬
ный интерес к театру Но как носителю древней национальной сце¬
нической традиции. Этот интерес оказался удивительно устойчи¬
вым, более того, проявил тенденцию к неуклонному росту. С той
поры и по сегодняшний день спектакли Но устраиваются не только»
в дни календарных или храмовых праздников, они даются по не¬
скольку раз в неделю в Токио, Осака, Киото и Нагоя. А в послед¬
ние годы стали практиковаться праздничные представления в честь,
знаменательных дат из истории театра Но. Актеры Но ежегодно:
участвуют также в традиционных японских фестивалях искусств..
Спектакли Но можно теперь посмотреть не только в театре. Их
можно увидеть по телевидению, послушать по радио. За последние
годы выпущено огромное количество пластинок с записями Но и.
фарсами (кёгэн). В 1966 г. было завершено 70-томное издание пьес
Но с прилагаемыми к каждому тому гибкими грампластинками —
исполнением пьес выдающимися актерами.
Спектакли организуются главным образом школами Но, иногда’,
газетными издательствами: устраиваются и частные представления
по инициативе отдельных актеров. Большинство спектаклей финан¬
сируется многочисленными обществами актеров, знатоков и люби¬
телей театра Но. На сегодняшний день в Японии существует 54
общественные организации, которые способствуют развитию Но
[5, с. 63—65]. Это новая форма взаимодействия театра Но с об¬
щественностью, не практиковавшаяся в другие эпохи его сущест¬
вования (скажем, в эпоху Эдо актеры Но имели рисовый паек и:
находились на полном содержании правящего сословия). Общества,
любителей составляют преобладающее число организаций, патро¬
нирующих театр Но. Под любителями подразумеваются не прос¬
то знатоки и завсегдатаи Но. К ним прежде всего принадлежат лю¬
ди, которые обучаются искусству распевания драм или танцев Но.
Этот обычай практического приобщения к театру Но, идущий от
XVII столетия, возродился с особой силой в настоящее время.
О размахе любительства можно судить хотя бы по таким цифрам:
самое немногочисленное общество любителей — Общество друзей
театра Но (Ногаку томо-но кай), существующее с 1972 г., — насчи¬
тывает две тысячи членов!
Все профессиональные актеры театра Но, имеющие не менее
чем 30-летний опыт непрерывной сценической деятельности, объ¬
единяются в ассоциацию Ногаку кёкай. Численность ассоциации
значительно возросла за последние годы. В 1965 г. в ней состояло
1219 профессиональных актеров Но, а в 1980 г. — уже 1412. Кроме
этой основной актерской организации существуют и другие обще¬
ства профессиональных исполнителей Но. Так, в 1957 г. было соз¬
дано Общество японского театра Но (Нихон ногакукай), высту¬
пившее с лозунгом сохранения духовной культуры нации. Тогда
оно насчитывало 40 членов, сейчас в нем 201 человек. Молодые
актеры нередко образуют свои творческие содружества, которые
обычно действуют при школах Но, например Общество исследова¬
телей (Кэнкюкай) при школе Кандзэ, Общество Умэвака (Умэва-
какай) при школе Умэвака.
Изложенные выше факты свидетельствуют о большом разма¬
хе деятельности театра Но в нынешней Японии. Необходимо отме¬
тить, что спектакли Кабуки и Бунраку также вызывают живейший
Г 75.
18*
интерес у современного зрителя. И эти театры переживают пору
бурной сценической деятельности. Япония, как и весь Восток, ос¬
тается верна себе в своей тяге к зрелищам. Традиционный театр в
целом и театр Но в частности находятся сейчас в состоянии свое¬
образного процветания.
Почему своеобразного? Расцвет как вершина, высшее проявле¬
ние жанра не характеризует сегодняшний театр Но, так как он
не имеет более совершенных по сравнению с предыдущими этапа¬
ми своей истории достижений в области драматургии, исполнитель¬
ского искусства или теории. Это именно процветание в смысле при¬
общения к театру Но широкого круга зрителей, что и привело к
оживлению его деятельности в таких масштабах, которые создают
впечатление наступившего нового «золотого века» традиционного
искусства. Однако пристальное внимание к средневековому театру
Но в современных условиях приводит к определенным трудностям
в его внутренней жизни: к нарушению традиций преемственности
в актерских семьях, к кризису старых обычаев и др. Этот факт
констатируется в обзорной статье «Театрального ежегодника» за
1972 г. [6, с. 87].
Как уже отмечалось, в театре Но широкое распространение
сейчас получило любительство — овладение искусством танца Но,
распевания драм людьми разных возрастов, профессий, социаль¬
ных групп и пола. (В число любителей входят не только мужчи¬
ны, но и женщины — новое веяние в Но, возникшее в послевоенное
время.) Обучение происходит под руководством профессионально¬
го актера за определенную плату, составляющую основную статью
дохода большинства актеров Но. Стимулом к такого рода заняти¬
ям служит стремление любителей приобщиться к непревзойденным
образцам национальной поэтической и театральной традиции.
Любительство приобрело большой размах в 60-е годы, когда
стали практиковаться любительские спектакли. Ежемесячно каж¬
дая школа на своей сцене дает ученические спектакли, которые
называются «цукинами-но Но» — «ежемесячный спектакль» (сло¬
во «цукинами» значит еще и «банальный»). Эти спектакли финан¬
сируются учениками-любителями. Они могут быть поставлены си¬
лами одних любителей либо с участием профессиональных актеров.
Утреннее представление начинается, как это принято в театре
Но, в одиннадцать часов утра и заканчивается в четыре часа по¬
полудни; вечернее — продолжается с пяти до девяти вечера. На
любительские спектакли вход бесплатный. (В театре Но введена
строгая градация стоимости билетов в зависимости от того, кто за¬
нят в спектакле. Когда выступает особо выдающийся актер, биле¬
ты стоят вдвое дороже, чем на обычное представление.)
На любительских спектаклях царит особенная, «рабочая» ат¬
мосфера, потому что «соучастники» представления — главным об¬
разом ученики: они же зрители, они же и актеры. Спектакль для
них — итог определенного периода занятий. Все сидящие в зале
держат в руках раскрытые книги — тексты пьес с интонационны¬
ми разметками. Некоторые потихоньку поют пьесу вместе с высту¬
276
пающими на сцене, другие время от времени переговариваются, об¬
суждая игру; только что бывшие на сцене исполнители входят в
зал и рассаживаются на свободные места, становясь зрителями.
Спектакль, как правило, состоит из отрывков: поются отдельные
эпизоды из драм, исполняются танцы. Любители выступают в на¬
циональной одежде, без театральных костюмов и масок. Обычно
за весь спектакль только в самом его конце одна пьеса бывает
сыграна полностью в костюмах и масках. Иногда любительские
спектакли ставятся по всем правилам современного Но: играются
целиком три драмы, между ними — фарсы.
На любительских спектаклях не всегда придерживаются кано¬
нических правил постановки. Хор вместо восьми человек может
состоять из четырех, при этом, если актер-помощник (кокэн) от¬
сутствует, то его функции выполняет один из хористов. На одном
из любительских спектаклей, виденных автором этой статьи (5 мая
1975 г. в училище семьи Умэвака в Токио), роль актера-помощни¬
ка исполнял сам учитель — Умэвака Масатоси. Он внимательно
следил за действиями своих подопечных, сидя прямо на сцене, у
задней стены, как и полагается кокэн, и время от времени подхо^-
дил поправить костюм на исполнителе главной роли или в полный
голос суфлировал.
Нужно сказать, что общий исполнительский уровень самодея¬
тельного искусства очень высок: любители точно следуют правилам
распевания, хорошо усваивают трудные позы, танцевальные дви¬
жения. В их игре нет произвола. И тем не менее ни один из лю¬
бителей не может хоть в какой-то мере сравниться по мастерству с
профессиональным актером, ибо степень его технического мастер¬
ства в театре Но необычайно высока. Любители не в состоянии
сыграть спектакль в каноническом ритме, очень медленном, и иг¬
рают вдвое быстрее, чем принято в Но. Им недостает физической
натренированности, чтобы длительное время сохранить определен¬
ную позу: одних покачивает, у других от напряжения тело сводят
короткие судороги. Любители, играющие без маски и обязанные
по законам Но сохранять бесстрастное и неподвижное лицо на
протяжении спектакля, вдруг начинают заметно моргать или смот¬
реть в зал, с откровенным любопытством выискивая среди зрите¬
лей знакомых. Любителям не хватает главного — умения всецело
сосредоточиться на игре.
Любительский спектакль стремится повторить классическую
интерпретацию драмы, однако ему это не удается из-за ускорен¬
ного ритма исполнения драмы, из-за женских голосов и техниче¬
ских недоработок. Но никто и не ждет от любителей идеальной
игры, ведь их спектакли существуют для узкого круга — прежде
всего для самих любителей, для их учителей, родственников и дру¬
зей. По духу это своего рода домашние спектакли. Ни сами люби¬
тели, ни завсегдатаи Но и не приравнивают эти представления к
выступлениям профессиональных актеров. Несовершенство люби¬
тельского спектакля не ставит при этом под сомнение оправдан¬
ность любительства в театре Но.
277
Более того, любительство как явление выступает необходимым
условием полнокровной жизни театра Но, в значительной мере
уберегает его от формального, безжизненного существования. Театр
Но во всем своем -сложном философско-религиозном объеме недо¬
ступен современному японцу без специальной подготовки. Несве¬
дущий зритель в лучшем случае будет восхищен красотой зрели¬
ща и совершенством актерской игры. Зал театра Но не может быть
заполнен случайными зрителями, как они не предполагаются в опе¬
ре или на симфоническом концерте. Любители в широком смысле
слова составляют основное ядро зрительской аудитории современ¬
ного театра Но. Профессиональные актеры, обучая своему искус¬
ству любителей, по сути, формируют и воспитывают своих зрите¬
лей. И в этом смысле взаимоотношения между актерами Но и зри¬
тельным залом самые тесные.
Кроме того, из среды любителей иногда выходят выдающиеся
исполнители, что чрезвычайно ценно, так как при широком распро¬
странении театра Но остро ощущается недостаток профессиональ¬
ных актеров на амплуа кёгэн, вторых актеров (ваки) и хористов.
Явление парадоксальное, но закономерное. До 60-х годов школы
Но не воспитывали актеров из детей неактерских семей. Дети са¬
мих актеров не всегда остаются теперь в театре и нередко идут да¬
же на разрыв с родителями ради того, чтобы иметь возможность
заняться другой профессией. Сейчас в школы берут мальчиков со-
стороны, однако мало кто из родителей решается отдать своего
ребенка в школу Но. Во-первых, в Японии укоренилось мнение,,
что актер традиционного театра может быть воспитан только в по¬
томственной актерской семье. Во-вторых, профессия актера не су¬
лит больших благ, а отдать шести-десятилетнего мальчика в шко¬
лу Но фактически означает расстаться с ребенком, поскольку он
должен будет постоянно жить в доме учителя. Чаще всего именно
любитель, горячо преданный Но, тесно связанный с какой-то од¬
ной школой, принимает решение сделать из сына профессиональ¬
ного актера и отдает его в руки своего учителя.
Так любительство в сфере Но выступает явлением значитель¬
ным и во многом необходимым: любители — это лучшие зрители те¬
атра Но и потенциальные профессиональные актеры. Они же пла¬
той за обучение и меценатством материально поддерживают шко¬
лы, не получающие пока государственных дотаций. Однако следу¬
ет знать, что любитель — это качественно новый психологический
тип зрителя, который был неведом традиционному театру в сред¬
ние века. Любитель приходит на спектакль как ученик, исследо¬
ватель и знаток; им движет страсть к аналитическому познанию
искусства Но ради практического его усвоения, а эстетическое пе¬
реживание любителя неотделимо от чувства удовлетворения, ко¬
торое он испытывает от сознания того, что понимает и видит все
тонкости этого искусства. Любитель знаком с трактатами Дзэ-
ами (XV в.), в которых сформулированы основные законы актер¬
ского искусства и которые до 10-х годов XX в. считались тайными
текстами и хранились в рукописном виде в школах Но. Современ¬
278
ный рационалистический взгляд на действительность, таким обра¬
зом, отражается и на отношениях между актером и зрителем в
традиционном театре. Элемент «чуда» творения искусства почти
•отсутствует («редкостное, дивное» — в категориях Дзэами); он вы¬
тесняется взаимными «лабораторными» опытами зрителя и актера.
При все возрастающем распространении любительства у ны¬
нешнего театра возникает ряд проблем, прежде всего проблема
репертуара. Как известно, репертуар любого театра в значитель¬
ной степени регулируется вкусами зрителей, и театр Но не состав¬
ляет исключения: репертуар Но ориентирован на его главного зри¬
теля — любителей. Ученики-любители охотно посещают спектакли,
в программу которых включены разученные ими пьесы. Очень
часто на афишах появляются одни и те же названия, в силу того
что любителю интересно только знакомое, в результате чего из
репертуара на годы исчезают многие шедевры драматургии Но. Со¬
временный театр Но располагает более чем двумястами пьесами
и имеет возможность показывать их. Обширный репертуар позво¬
ляет актерам давать в сезон лишь однажды одну и ту же пьесу.
Тем не менее дело обстоит иначе. Так, японские ученые подсчи¬
тали, что за период с 1949 по 1960 г. драма «Бэнкэй.на корабле»
(«Фуна Бэнкэй») была сыграна школой Кандзэ 208 раз, а такой
шедевр, как «Эгути», — всего 35 раз [7, с. 52]. Безусловно, акте¬
ры могут направлять вкусы своих учеников, обучая их пению забы¬
тых или мало представляемых пьес. Но сложность в том, что в
репертуаре театра Но есть множество пьес, которые любители не
в состоянии распеть, так как они требуют высокого исполнитель¬
ского мастерства, недосягаемого в условиях любительства.
Некоторые японские исследователи высказывают серьезные
опасения по поводу «женского засилья» в среде любителей, кото¬
рое грозит переброситься в профессиональную сферу. Причем они
связывают эту тенденцию с процессом «феминизации современного
общества» [4, с. 169]. В настоящее время уже многие профессио¬
нальные актеры обучают искусству Но своих дочерей, с раннего
возраста привлекают их к участию в спектаклях на детских ролях,
без текста. Хотя история Но знает прецеденты существования жен¬
ских трупп, однако в своей устоявшейся, конечной эстетике это
мужской театр. Наличие женских голосов неизбежно создаст мно¬
гообразие тембрового звучания спектакля, что привнесет в театр
Но чуждую ему оперность.
И, наконец, с распространением любительства непосредственно
связана еще одна проблема. Речь идет об унификации манеры рас¬
певания драм. В настоящее время в специальных изданиях текстов
драм для любителей даются очень подробные разъяснения о том,
как исполнять драмы. В интересах любителей выпускается огром¬
ное количество пластинок, причем в грамзаписях точно воспроиз¬
водится размеченная в «учебнике» манера исполнения. Професси¬
ональные актеры, стремясь предоставить любителю возможность
лишний раз прослушать «урок», даже в живом исполнении придер¬
живаются ученической манеры пения. Эта тенденция свести пение
279
в Но к хрестоматийному трафарету развивает в современном пев¬
ческом стиле Но маньеризм: актеры начинают вычурно изощрять¬
ся в подчеркивании «заезженных» интонаций.
И все же, несмотря на ряд серь'езных проблем, возникших в
театре Но в связи с широким распространением любительства, мож¬
но считать, что любительство играет положительную роль в фор¬
мировании зрительской аудитории в современном театре Но. А
все указанные отрицательные последствия любительства, может
быть, более легко устранимы, чем, скажем, те проблемы, что су¬
ществуют на сегодняшний день в мире профессиональных акте¬
ров Но.
До наступления эпохи Сёва (с 1925 г. по настоящее время) ак¬
теры Но выступали только в дни больших календарных или хра¬
мовых праздников, и каждая труппа тщательнейшим образом го¬
товилась к этим представлениям, неся ответственность перед об¬
ществом за качество спектакля, ибо плохая игра актеров омрачала
торжество, навлекая, по средневековым представлениям, гнев бо¬
гов. В среднем актеры появлялись на сцене один и очень редко
два раза в месяц. Большую часть жизни они посвящали занятиям»
изучению поэзии. Полное погружение в занятия закономерно для
театра Но: ведь специфика спектакля такова, что актер, создавая
образ, должен вложить в игру всю свою творческую энергию. В си¬
лу этого и современный актер может достичь вершин мастерства
только при условии прекрасной физической и психической подго¬
товки и полного подчинения своей жизни театру.
Значительные изменения в общественном и экономическом ук¬
ладе в послевоенное время оказали влияние на образ жизни ак¬
тера Но, на его мироощущение. Естественно, изменился и харак¬
тер актерского творчества, что особенно проявилось в 70-е годы.
Повышенный интерес к спектаклям Но привел к тому, что уже с
50-х годов школы Но начали работать по режиму театров европей¬
ского типа, по театральным сезонам с короткими каникулами. Как
отмечалось выше, спектакли даются в настоящее время по не¬
скольку раз в неделю каждой школой. Это повлекло за собой чрез¬
мерную загруженность актеров; у них практически не остается
времени на сосредоточенные занятия и уединенные размышления»
которые имеют определяющее значение в творчестве актера Но.
В нынешних молодых актерах вырабатывается зачастую поверх¬
ностное отношение к роли, к искусству в целом. Многие совре¬
менные актеры дальше чисто технического усвоения мастерства не¬
редко не могут продвинуться. За безупречной техникой (которой
актер достигает и теперь и без которой просто нет театра Но) мо¬
жет ничего не стоять, в то время как безупречная техника должна
быть наполнена внутренней напряженностью и духовной энергией.
Вспомним, что закон исполнительского искусства, сформулирован¬
ный Дзэами, гласит: «Десять долей душевного движения, семь до¬
лей внешнего выражения». Актер Но поставлен современным об¬
ществом в такие условия, при которых он не может накопить необ¬
ходимые «десять долей душевного движения», а тот, кто воспиты¬
280
вает в себе духовную энергию, достигает этого в результате колос¬
сального личного волевого усилия.
Чрезмерная занятость актера в спектаклях, уроки с любителя¬
ми отнимают столько сил и времени, что нередко актер не распо¬
лагает даже достаточным временем на подготовку и обдумывание
очередной роли. «Идеально, по-моему, два дня в неделю препода¬
вать, два дня целиком посвящать собственным занятиям, а на сце¬
ну выходить в оставшиеся дни. На деле, однако, так никогда не
получается. Иногда я выступаю дважды в день в разных местах.
В январе имею 30 и более выходов», — высказывается известный
фарсер Номура Мансаку [6, 1972, с. 101]. Позволим себе привести
яркое высказывание на этот счет одного из лучших актеров 70-х го¬
дов— Кандзэ Хисао (1925—1978): «Я выступаю довольно часто —
от 16 до 20 раз в году. Три выступления в неделю — для меня
вещь невозможная. В Но важнейший элемент спектакля — внутрен¬
нее воодушевление актера, и привычка выступать — самая страш¬
ная вещь. Когда актер каждый день предстает перед публикой, его
воодушевление пропадает, да и зрители привыкают к Но... Чтобы
подготовить большую роль в таких пьесах, как „Тэйка“, напри¬
мер, требуется несколько месяцев. Только месяц уходит у меня на
обдумывание, на размышления над пьесой. Поскольку постоянно
перевариваешь и вынашиваешь в себе пьесу, приходишь в такое
состояние, когда лишь о ней и говоришь. И тогда окружающие на¬
чинают думать: „Да, похоже, он спятил!“ Так постепенно стано¬
вишься человеком, которого будешь играть... В Но есть, например,
такие танцы, как дзё-но май. Этот танец требует максимальной
психической сосредоточенности. Длится он примерно 15 минут...
И в эту так называемую 15-минутную паузу совершаешь движения
безумно медленные, лишенные конкретного содержания. Для того
чтобы достичь в этом танце совершенства, в самом тебе должно
что-то противоречить обыденным меркам. Это состояние не прос¬
то „сживание с ролью44. Это состояние я назвал бы „перерождением44
(„хэнсин44). Если даже танец дзё-но май исполняется не очень
искусно, публика не скучает. Вот когда актер исполняет танец по
наитию (ими-наку) и зритель воспринимает его интуитивно, тогда
можно понять истинный смысл Но, а представление считать удач¬
ным. Чтобы достигнуть такой высокой степени игры, нужна огром¬
ная психическая и физическая натренированность. И я считаю,
что традиция наследования в театре Но в ее подлинном значе¬
нии — это как раз преемственности такой техники и психического
состояния, с помощью которых достигается подобная божественная
сила выражения» [6, 1972, с. 102—103]. Кандзэ Хисао прибегает к
традиционному профессиональному языку театра Но, однако это не
мешает нам уяснить суть его высказывания — актер должен прой¬
ти период глубокого осмысления роли.
Занятость каждодневной работой по обучению любителей, час¬
тые выходы на сцену приводят к тому, что многие актеры, не вы¬
держивая такой нагрузки или не удовлетворяясь результатами
своего творчества, покидают сцену и целиком посвящают себя пре¬
281
подаванию. Серьезные опасения вызывает и то, что в «рутинные»,
ежедневные спектакли вовлечены молодежь и дети, у которых ра¬
но появляется усталость, возникает равнодушное отношение к ак¬
терскому труду. Проблема занятости может быть решена самим
актером, как это сделал Кандзэ Хисао. Но далеко не каждый мо¬
жет позволить себе сделать выбор, ибо сразу же будет постав¬
лен перед лицом экономических трудностей.
Самое тяжелое последствие перегрузок актеров — снижение об¬
щего среднего уровня мастерства (даже по сравнению с предвоен¬
ным периодом). Актеры послевоенного времени рождения еще не
набрали силы и вызывают законную тревогу у критиков и исследо¬
вателей театра Но. И дело не только в их чрезмерной занятости
в спектаклях. Это поколение иного склада, чем довоенное. Они
начали рано выступать на сцене в больших ролях, обретая успех
и веру в собственные возможности раньше обретения подлинного
мастерства. Кроме того, современное молодое поколение из потом¬
ственных актерских семей отказывается безропотно следовать тра¬
диционному укладу жизни школ. С конца 60-х годов все громче
раздаются голоса молодых актеров о том, что нужно упразднить
«устаревшую феодальную систему иэмото», уничтожить градацию
семей по амплуа, не позволять главе школы вмешиваться в лич¬
ную жизнь актеров. Ясно, что в системе воспитания актеров, в сти¬
ле отношений в театре Но есть свои омертвевшие элементы, но
упразднить эту систему не так-то просто. Целесообразно ли вообще
отказываться от системы иэмото? Возможно ли без ущерба для ху¬
дожественной стороны театра Но менять традиционные принципы
обучения и отношений в школах? По всем этим вопросам ведутся
горячие споры в среде актеров, ученых, зрителей. Японские иссле¬
дователи считали в 1968 г., что споры «носят чисто журналистский
характер», что на деле система иэмото незыблема [6, 1968, с. 142].
Однако в 1972 г. встречаются высказывания о том, что «наступило
время, когда система иэмото утратила свою реальную силу» [6,
1972, с. 107]. А с середины 70-х годов выступления против систе¬
мы иэмото в среде актеров стали совершенно открытыми.
Обращаясь к вопросу о системе иэмото в театре Но, необходи¬
мо помнить о том, что в условиях высокоразвитого буржуазного
общества сама система претерпела значительные качественные из¬
менения. В послевоенное время, особенно за последние годы, она
приобрела черты административно-экономической контролирую¬
щей организации. В эпоху Эдо, когда была учреждена система
иэмото, театр Но находился в ведении государства и глава актер¬
ского дома — иэмото — нес личную ответственность перед властями
за обеспечение преемственности традиции. Демократизация страны
после революции Мэйдзи 1868 г., отмена иерархических регламеш
таций конфуцианского толка привели к изменению отношений и в
школах Но. Семьи актеров на других амплуа (кроме амплуа перво¬
го актера — ситэ) выделились в самостоятельные школы со своим
иэмото, и эта их суверенность сохраняется и в настоящее время..
Пять ведущих школ Но (Кандзэ, Хссё, Конго, Кита, Компару)
282
имеют теперь лишь актеров на амплуа ситэ и объединяются на
спектакли с актерами других амплуа по договоренности. Эти шко¬
лы сильно выросли численно, что оставило свой отпечаток на от¬
ношениях между актерами. Школы ныне напоминают учреждения,
а актеры — служащих: задушевность, доверительность, подлинная
духовная близость как результат непосредственного каждодневно¬
го общения актера с главой школы стали почти невозможны в ус¬
ловиях укрупненных школ. Главы школ, в свою очередь, осуществ¬
ляют собственное влияние, прибегая к методам администрирования
и экономического контроля. Они увеличили личные доходы, объ¬
явив себя единственными обладателями права на издания утаи-
бон — текстов пьес с интонационными разметками для любителей.
Все актеры подразделяются на ранги (по степени мастерства), ко¬
торые присваивает им иэмото. В зависимости от ранга актер полу¬
чает право на определенное число учеников-любителей. Актер не
может создать собственную школу или труппу и выступать со спек¬
таклями без согласования вопроса с главной школой. Пополнение
репертуара, житейские дела — все подвержено контролю иэмото.
Нужно сказать, что жесткие регламентации системы иэмото
распространяются прежде всего на молодых, начинающих актеров.
К тридцатипятилетнему возрасту актер приобретает определенную
творческую свободу, достигая известности и экономической неза¬
висимости. Профессиональные актеры, члены ассоциации, имеют
право организовывать спектакли на собственные средства (только
школа Хосё запрещает подобные постановки). Профессиональные
актеры, вышедшие из среды любителей, в меньшей мере обреме¬
нены системой — им предоставляются особый, ускоренный вариант
обучения, экономические привилегии и полная личная самостоя¬
тельность. Тем не менее объективно система иэмото стала в зна¬
чительной степени бюрократическим организмом, и об этом ясно
свидетельствуют случаи открытого отмежевания от нее ряда ра¬
дикально настроенных актеров. Известна, например, яркая твор¬
ческая судьба актера Кандзэ Хисао, провозгласившего ценность
эксперимента и новаторства в традиционном театре .
Кандзэ Хисао — сын знаменитого актера Кандзэ Касэцу
(1884—1959). Когда пришло время и можно было вступить в Ас¬
социацию театра Но, Кандзэ Хисао отказался стать ее членом,
объявив себя свободным от иерархических отношений в Но. В ту
пору он уже пользовался огромной известностью и был отмечен
как один из самых выдающихся актеров своего поколения, что да¬
ло ему полную независимость и во многом определило возмож¬
ность подобного революционного в условиях системы иэмото по¬
ступка. Кандзэ Хисао одновременно с блистательными выступлени¬
ями в традиционных спектаклях осуществлял режиссерскую дея¬
тельность в труппах театра европейского типа. Он организовал
актерское общество «Тайное содружество» («Мё-но кай»), в кото¬
рое вошли актеры Но, кёгэн, а также актеры и режиссеры син¬
гэки. Силами этого общества Кандзэ Хисао поставил трагедию
Софокла «Царь Эдип» (1971), две пьесы современного японского
283
драматурга Накадзима Ацуси — «Записки о луне над горной вер¬
шиной» («Сангэцуки», 1974) и «Слово знаменитости» («Мэйдзин-
дэн», 1974).
Молодежь из потомственных актерских семей также нередка
идет на открытый бунт против системы иэмото. Так, наиболее воз¬
мущенная часть молодежи школы Кандзэ в 1970 г. организовала
Союз учащихся школы Кандзэ (Кандзэрю гакусэй рэммэй) и вы¬
ступила с лозунгом «Долой систему иэмото!». Союз объявил, что
будет ставить пьесы в интерпретации той школы, которая, по их
мнению, наилучшим образом справилась с той или иной пьесой.
В мае 1970 г. они, например, сыграли драму «Тэйка» в традиции
школы Компару. Душой союза является брат Кандзэ Хисао — Кан¬
дзэ Сакао, который долгое время учился под руководством близ¬
кого ему по творческому складу Гото Токудзо, актера школы Ки¬
та, пробовал свои силы в театрах европейского типа (сингэку),
в кино. На его имя наложено табу в мире профессиональных ак¬
теров, его судьба упорно обходится молчанием в изданиях школ.
Нередкие теперь примеры открытого протеста против отдельных
норм или всей системы иэмото в целом убеждают в том, что на¬
стало время произвести разумное преобразование этой системы.
Однако никто толком не представляет, каким образом конкретно
и в какой мере осуществлять нововведения. Безусловно также, что*
традиционный авторитет звания иэмото продолжает сохранять свок>
силу.
Показательны высказывания Кандзэ Хисао о системе иэмо¬
то — они отражают умонастроения большинства актеров среднего
и молодого поколения: «Я считаю, что необходимо предоставить
людям право самим решать, нужна или не нужна каждому лично
система иэмото. И если человек не хочет ей подчиниться, нельзя
запретить ему быть актером, когда у него есть в этом потреб¬
ность» [6, 1972, с. 95].. И далее: «Если же говорить об идеальном
варианте, то у нас должно быть создано нечто вроде балетных или
театральных училищ, существующих в Советском Союзе, во Фран¬
ции. В них дети могли бы обучаться с раннего возраста, движи¬
мые лишь желанием исполнять Но, а не привязанные рождением
к какой-то одной школе раз и навсегда. Каждый ребенок будет
прикреплен к определенному учителю и постепенно, шаг за шагом
станет осваивать под его руководством мастерство. Происхожде¬
ние и родословная не должны приниматься в расчет. Если такое
училище появится, то родится и новый тип актера, он создаст но¬
вое, свойственное своему времени отношение к театру Но, создаст
новый театр Но» [6, 1972, с. 112]. По существу, Кандзэ Хисао
предлагал обернуться назад, ко временам Канъами и Дзэами,
когда актерский цех представлял собой содружество единомышлен¬
ников, братьев не по крови, а по ремеслу, когда лучший актер и
глава труппы назывался «Но-но дайю» («великий муж Но»). Ны¬
нешняя система иэмото, во многом утратившая дух художествен¬
ного цеха, уже не может легко вернуться к свободной организа¬
ции актеров по труппам, ибо это затрудняется в современных уело-
284
виях практическими проблемами экономического характера, не го¬
воря уже о трудностях преодоления укоренившихся за века пред¬
ставлений о нормах поведения и взаимоотношениях в среде ак¬
теров Но. Кем будет финансироваться училище, о котором мечтал
Кандзэ Хисао? На какие средства будут организовываться спек¬
такли? Многие японские ученые считают, что начинать решение
этой проблемы необходимо с создания национального театра Но.
Выше уже говорилось, что современный театр Но высокопро¬
фессиональный, что число актеров непрерывно растет. Однако рост
рядов актеров происходит главным образом за счет притока мо¬
лодежи на амплуа первого актера — ситэ. Критическая ситуация
сложилась на сегодняшний день с актерами на вторых ролях, му¬
зыкантами, фарсерами — кёгэн. Обратимся к цифрам. На 1980 г.
в Ассоциации театра Но насчитывалось 1412 членов. Среди них
1052 актера ситэ и только 66 — ваки, 94 — кёгэн, 51—флейтист,
а музыкантов на барабанах коцудзуми, оцудзуми, тайко — 62, 49,
38 человек соответственно [6, 1980, с. 91]. В Киото в 1974 г. было
всего два актера ваки, лишь пять ударников на барабане тайко
[6, 1975, с. 96]. Безусловно, что система иэмото во многом усугуб¬
ляет создавшееся положение. До ее возникновения были нередки
случаи, когда первый актер брался за роли ваки, владел музы¬
кальными инструментами. Известно, что выдающийся актер и
драматург XV в. Нобумицу наряду с главными ролями великолеп¬
но исполнял роли ваки, был прекрасным ударником на барабане
тайко. С момента учреждения системы иэмото дети из потомствен¬
ных актерских семей с рождения обречены на амплуа, в котором
выступает отец, выступал дед. Среди нынешней молодежи попу¬
лярно лишь амплуа ситэ, которое объективно более интересно. Кро¬
ме того, немаловажную роль в глазах современных молодых лю¬
дей играет момент престижа, известности, благополучия, которые
приносит с собой успех на поприще первого актера. Не последняя
роль экономического фактора приводит к тому, что самый боль¬
шой приток детей на амплуа ситэ наблюдается в наиболее процве¬
тающие школы — Кандзэ и Хосё. В результате в настоящее время
в школе Кандзэ 693 актера, а в школе Кита всего 49.
В этой тенденции обучаться в ведущих школах сказывается -
свойственное японцам преклонение перед признанным в веках ав¬
торитетом в сфере традиционного искусства. Ведь и школа Кита
дала Японии немало выдающихся имен, однако дети из семей ак¬
теров этой школы или школ Компару и Конго имеют меньше перс¬
пектив на будущее, чем дети из школ Кандзэ и Хосё. Об этой осо¬
бенности рангового восприятия традиционного искусства в совре¬
менной Японии пишет Масуда Сёдзо: «Вновь возродился дух ра¬
болепия перед силой и авторитетом, он в крови у японцев. Но, ка¬
залось, этот дух испарился в обыденных отношениях между людьми
в условиях современной рационализированной жизни. В области
занятий и увлечений личности авторитет, напротив, начал играть
огромную роль» [4, с. 164]. Некоторые критики, например Маруо-
ка Дайдзи, пытаются утверждать, что современный спектакль в
28S
-театре Но играется как ансамблевый и уже не существует деле¬
ния актеров на амплуа. «Все амплуа важны, — утверждает кри¬
тик, — и ваки — это второй ситэ, а кёгэн — это третий ситэ»
[6, 1978, с. 107]. Однако подобный психологический перелом про¬
изошел в умах лишь очень немногих.
Согласно внутренним правилам школы ученик не должен ме¬
нять учителя, поэтому каждый отец стремится отдать своего ре¬
бенка в ученики к главе школы — только в этом случае он может
быть спокоен за будущее сына. Критерии художественного порядка
для многих утратили силу, и эта тенденция пристроить ребенка
повыгоднее приобрела настолько откровенный характер, что теперь
установлено правило: в ученики к иэмото берутся дети только с
выдающимися задатками.
В 1954 г. в Токио под давлением общественности было создано
Общество по воспитанию актеров Но (Ногаку ёсэйкай), которое
существует по сей день. Оно финансируется Государственным уп¬
равлением по делам культуры, однако ежегодная сумма, отпускае¬
мая на содержание общества, мизерна по сравнению с теми сред¬
ствами, которые затрачиваются государством на воспитание акте¬
ров Кабуки и Бунраку. Это общество готовит актеров четырех амп¬
луа— ситэ, ваки, кёгэн и музыкантов. В нем'преподают представи¬
тели всех школ. В силу того что каждая школа утверждает себя
путем «раздувания» тех незначительных стилистических различий,
которые исторически сложились и продолжают существовать, в ней
нет необходимой для процесса обучения атмосферы единства и со¬
гласия. Даже актеры, которые преподают в обществе, не приво¬
дят сюда своих детей, предпочитая заниматься с ними в домашних
условиях. И хотя в стенах общества уже воспитано немало профес¬
сиональных актеров высокого уровня, это скорее заслуга самих об¬
учающихся и их непосредственных учителей, а не общества, как та¬
кового, которое почти лишено средств и в котором царит дух меж¬
доусобной вражды и недоверия.
С 1975 г. в Токийском институте искусств на отделении нацио¬
нальной музыки организованы группы по воспитанию актеров ва¬
ки и кёгэн.
Все перечисленные меры, предпринятые общественностью и дея¬
телями театра Но по продолжению профессиональной исполни¬
тельской традиции, не решают до конца серьезных проблем воспи¬
тания молодых актерских кадров. Мир профессиональных актеров
Но переживает переломный период в своей истории. Актеры старой
школы, взращенные системой иэмото и преданные ей, постепенно
сходят со сцены, молодое и среднее поколение, преклоняясь перед
мастерством своих учителей, не приемлет их образа жизни, стиля
взаимоотношений, стремится отыскать новые, сообразные своему
времени и умонастроениям пути. Мы наблюдаем сейчас разрыв
поколений в театре Но: наступил момент отрицания старой тради¬
ции воспитания, качественно новая еще не утвердила себя. Какой
будет эта новая традиция и произойдут ли коренные преобразова¬
ния системы иэмото в ближайшие годы, предсказать крайне труд¬
^86
но. Как уже отмечалось, пока что многие в Японии считают, что
роль продолжателя высокой профессиональной традиции в Но мо¬
жет сыграть в условиях современности только Государственный на¬
циональный театр Но.
Широко известно, что в 1966 г. в Токио состоялось торжествен¬
ное открытие первого в истории Японии Национального театра, в
котором с тех пор периодически даются спектакли Кабуки и Бун¬
раку. В Национальном театре нет ни труппы, ни сцены для спек¬
таклей Но. Такое положение сложилось в силу привычного пред¬
ставления о том, что театр Но — искусство клановое, могущее су¬
ществовать лишь в узких рамках школ Но. Однако в 70-е годы
пошатнувшийся авторитет системы иэмото остро поставил пробле¬
му воспитания актеров. Создание национального театра Но как го¬
сударственного учреждения поможет решить эту задачу и ряд дру¬
гих, не менее важных, например о приобретении масок, музыкаль¬
ных инструментов, костюмов. В настоящее время маски и инстру¬
менты настолько дороги, что актеры не имеют средств на приоб¬
ретение крайне необходимых им орудий творчества. Маски неред¬
ко попадают в частные коллекции и оседают мертвым грузом в бо¬
гатых домах ценителей старины.
С 1970 г. в японской прессе и периодических изданиях по те¬
атральному искусству началось обсуждение вопроса о создании
второго национального театра, который представлял бы театр Но.
Эта кампания в печати закончилась тем, что в 1974 г. в Комитете
по делам театральной культуры была создана специальная комис¬
сия, которой было поручено изучить проблему и вынести решение
о целесообразности или нецелесообразности учреждения второго
национального театра. Комиссия состояла из 25 человек (11 из
них — старейшие актеры Но). В 1978 г. сообщалось, что установ¬
лена контрольная цифра расходов и под строительство отведено
место в Токио. В 1982 г. Государственный национальный театр Но
дал свой первый спектакль. В какой мере'этот театр решит набо¬
левшие проблемы, покажет время.
Примечания
1 Сразу оговоримся, что речь идет строго о театре. Сказанное нами не ка¬
сается театрализованных ритуалов и религиозных действ, которые не могут не
быть законсервированы в своих формах (но со стороны восприятия законсер¬
вировать невозможно даже ритуал и мистерию). Противоречивость современного
существования театра Но состоит в том, что исторически он складывался как
мистерия, ритуал и церемония, обладал только этими функциями на протяжении
шести столетий, вплоть до начала XX в., когда наметилось постепенное превра¬
щение мистерии Но в репертуарный театр. В качестве театра мы знаем это ис¬
кусство в настоящее время. Отголоски его мистериальности мы прослеживаем с
особой отчетливостью в так называемых канонических постановках.
2 Об экспериментальных спектаклях театра Но, о его новой драматургии и
тенденции к зарождению в нем режиссерского спектакля в противовес канони¬
ческому см. статью Н. Апариной «Современный театр Но: пути развития» («На¬
роды Азии и Африки». 1978, № 2, с. 141—148).
287
Литература
1. Брехт Б. Театр. Т. 5 (2). М., 1965.
2. Гришелева Л. Д. Театр современной Японии. М., 1977.
3. Сато Киоко. Современный драматический театр Японии. М., 1973.
4. Масуда Сёдзо. Но-но хёгэн (Поэтика театра Но). Токио, 1966.
5. Ногаку тэтё (Справочник театра Но). Токио, 1966.
6. «Энгэки нэмпо» («Театральный ежегодник»). Токио, 1966, 1968, Г972, 1975,
1978, 1980.
7. Keene D. No: the Classical Theatre of Japan. Tokyo, 1967.
И. Ю. Генс
БРОСИВШИЕ ВЫЗОВ
(японские кинорежиссеры 60—70-х годов)
На рубеже 60-х годов в японскую кинематографию пришел но¬
вый отряд кинематографистов. Их объединяли ощущение необхо¬
димости социального и духовного обновления общества, антибур¬
жуазная направленность, страстный антивоенный настрой и реши¬
тельное неприятие традиционного мышления в искусстве. Появле¬
ние новых творческих сил было своеобразным художественным вы¬
ражением широкого социального движения молодежи, пестрого по
своим лозунгам, но единодушного в одном — в яростном протесте
против сложившихся норм жизни, истеблишмента и войны.
В послевоенной Японии в социологической литературе появился
термин «послевоенное поколение». Он применялся по отношению
к тем, кто были школьниками в пору войны и вступали в жизнь
в конце 40-х годов. Эти молодые люди столкнулись с необходи¬
мостью пересмотреть в наиболее восприимчивом и чувствительном
к переменам возрасте, казалось бы, незыблемые истины, внушен¬
ные им на протяжении всей их пока короткой жизни: о войне как
о высшем проявлении моральной и жизненной силы нации, об осо¬
бой миссии японского народа в Азии, об идее беспрекословной по¬
корности священной воле императора. И потому подростки, вос¬
питанные в атмосфере шовинистического угара, восприняли пора¬
жение Японии в войне как чудовищную катастрофу. У них воз¬
никло убеждение, что старшее поколение их предало. Зыбкость
и изменчивость послевоенной действительности с ее неустроенно¬
стью и голодом, с пестротой духовной и идеологической жизни
обостряли это ощущение обманутости, которое перерастало в чув¬
ство раздражения и злости. Начавшееся в 1948 г. наступление на
демократические права народа, усилившееся в связи с войной в
Корее, и вызванное этим к жизни широкое движение борьбы за
мир, обретшее в 1953—1954 гг. общенациональный размах, созда¬
ли тот социально-политический климат, в котором формировалось
сознание молодого поколения.
Особое значение в установлении гражданских позиций после¬
военной молодежи имела общенародная борьба против японо-аме¬
риканского «договора безопасности», конца 50-х годов. Молодежь
находилась в первых рядах движения, объединившего самые раз¬
ные социальные группы и политические партии. Примеры ее ак¬
тивности бесчисленны. И несмотря на это, договор был ратифици¬
рован еще на один срок. Тем не менее этот период истории поро¬
дил особый настрой, ставший важной вехой послевоенного духов¬
ного развития нации. Для молодого поколения месяцы борьбы
превратились в зримый урок гражданственности. Однако беском¬
промиссная молодежь тяжело восприняла печальный итог борьбы.
Ее надежды и ожидания вступили в противоречие с действитель¬
ностью.
19 Заказ № 897
289
Но вот Япония, казалось раздавленная военным поражением,,
стала понемногу выдвигаться в одну из ведущих индустриальных
держав мира. На глазах молодежи начала разворачиваться жес¬
токая борьба за обогащение. Экономический бум придал ей еще
большую остроту. И хотя в этой схватке за капитал успех был на
стороне единиц, тем не менее доходы трудящихся проявили тенден¬
цию к некоторому росту, главным образом благодаря организо¬
ванной и боевой активности объединений пролетариата, предприни¬
мающих ежегодно могучие «весенние наступления» на позиции
капитала.
Все эти факторы породили большие перемены в социальном и
нравственном бытии молодежи. Дух неприятия старого, проявляв¬
шийся в предыдущий период в прямых гражданских выступлениях,,
обрел ныне сферу реализации в литературе и искусстве. Вырази¬
телями этих перемен в кинематографе и стали молодые режиссе¬
ры, дебютировавшие на пороге 1960 г. Обстановка в японской ки¬
ноиндустрии оказалась для них благоприятной.
Плеяда выдающихся режиссеров — Мидзогути Кэндзи, Одзу
Ясудзиро, Куросава Акира, — окрасивших своим талантом кино¬
искусство 50-х годов, завоевала международное признание япон¬
скому фильму и способствовала росту престижа японского кино
во всем мире. Это дало добавочный импульс процветанию кино¬
промышленности. Последнее и позволило влиться в кинопроизвод¬
ство многочисленному отряду творческой молодежи.
Новая режиссура не поддалась настроению благоденствия,
распространяемому правящими кругами среди населения. За внеш¬
ним процветанием она угадывала глубокое неблагополучие. Ведь
«экономическое чудо» не принесло людям счастья. Она болезненно
переживала социальную неустроенность, коррупцию, разъедающую
правящие круги страны, дискриминацию национальных мень¬
шинств, возрождение милитаристских настроений. Видела, как
промышленный расцвет способствовал гибели уникальной природы
Японских островов; ее тревожило массированное наступление аме¬
риканского образа жизни. Молодые кинематографисты жаждали
справедливости, с присущим юношеству пылом они хотели немед¬
ленно покончить с социальным злом, не считаясь с препятствия¬
ми. Коренные противоречия современного буржуазного общест¬
ва — вот основная причина молодежного протеста, ее воинствен¬
ного настроя.
Режиссеры «послевоенного поколения» стали искать ответ на
свои духовные запросы не в запятнавшем себя, по их мнению, ми¬
ровоззрении отцов, а в различных философских школах современ¬
ности. Порожденные социальными и политическими катаклизма¬
ми военных и послевоенных лет, чувство отчаяния, нигилизм и тра¬
гическое мироощущение привели молодую творческую интеллиген¬
цию к экзистенциализму. Отход от еще недавно провозглашенных
демократических идеалов, чувство утраты нравственных связей с
прошлым породили и более крайние, анархистские формы отрица¬
ния морали, отказа от всех норм нравственности. Под воздействи¬
290
ем идей «левого фрейдизма», получивших довольно широкое рас¬
пространение среди учащейся молодежи, в произведения молодых
проникли секс и жестокость.
Молодая режиссура росла и развивалась отнюдь не в замкну¬
том пространстве национальных границ. Режиссеры-дебютанты
воспринимали кинематографический опыт других народов, черпали
они и из богатейшего колодца советского революционного кинема¬
тографа, в первую очередь у Эйзенштейна, Пудовкина, Вертова.
Открытия итальянского неореализма, французской «новой волны»,
послевоенного кино Польши также оказали влияние на их эстети¬
ческую и идейную программу. Однако новая режиссура не стала
подражательной, эпигонской. Молодых кинематографистов сформи¬
ровала прежде всего японская действительность.
Центральной проблемой новой режиссуры стал человек сегод¬
няшней Японии, его отчаянный поиск идеалов демократии и гума¬
низма. Она поставила перед собой задачу разобраться в том, кто
такой современный японец, чем является для него родина, нужны
ли ему моральные и духовные ценности прошлого. Путь ответа на
эти вопросы был долог и мучителен.
Первые фильмы новой режиссуры были плодом мгновенной ре¬
акции на перемены в духовной жизни молодежи. В них возник но¬
вый герой— недовольный, раздраженный, протестующий. В сущно¬
сти, новое поколение кинематографистов вывело на экране самих
себя, ибо героем их фильмов-дебютов был мятежный, страдающий,
изверившийся в вечных ценностях молодой человек.
В фильме Осима Нагиса «История жестокой юности» («Сэйсюн
дзанкоку моногатари», 1960) отразились идейные и эстетические
воззрения «бунтующей молодежи», осознавшей вдруг себя в ради¬
кальной оппозиции «буржуазному миру» своих отцов. Этика этого
поколения проявлялась в неуважении к авторитетам, в граждан¬
ском неповиновении, в отказе признать святость брака и ценность
целомудрия, в цинизме и жестокости.
В фильме «Высохшее озеро» («Кавайта мидзууми», 1960) Си¬
нода Масахиро с особой остротой показана атмосфера напряжен¬
ных месяцев борьбы молодежи против «договора безопасности».
Герой фильма — студент, типичный представитель левого экстре¬
мизма, озлобленный и неуравновешенный. Он смешон и страшен
одновременно. Его обуревает желание убивать, все равно кого.
Он мыслит себя «маленьким Гитлером», портрет которого висит в
его комнате; всячески подражает он своему кумиру, носит усы ще¬
точкой, постоянно слушает Вагнера. И подобно героям других
фильмов «новой волны», терпит крах.
Находятся на распутье и герои «Бездельников» («Рокудэнаси»,
1960) режиссера Есида Есисигэ: праздность и бездуховность при¬
водят их к преступлению.
Все три названные картины объединены общей для них испо¬
ведальной интонацией. Это был первый, спонтанный ответ на во¬
просы, поставленные перед собой новой режиссурой. В поражении,
к которому приходили герои первых фильмов молодых режиссе¬
19*
291
ров, ощущалось предчувствие краха политических идей, которым
поклонялась левацки настроенная молодежь.
Подвергнуты «левацким» настроениям и герои острополитиче¬
ского фильма Осима Нагиса «Ночь и туман Японии» («Нихон-но
ёру то кири», 1960). К постановке этой ленты Осима подтолкнуло
поражение общественного движения против ратификации «догово¬
ра безопасности». Режиссер фильма смело поднимал политические
проблемы, беспощадно критиковал за внутреннюю слабость сту¬
денческую борьбу, клеймил недостатки деятельности различных
группировок, независимо от их политической ориентации. В спо¬
рах, возникших на экране, явственно слышались отголоски анар¬
хиствующей позиции самого автора, отрицавшего в ту пору все
политические доктрины. В этой ленте Осима на первый план вы¬
двинулась лишь слабо намеченная в предыдущих работах мысль
о том, что растоптанные идеалы оборачиваются ненасытной жаж¬
дой разрушения, что они приводят к насилию и жестокости.
В «Кладбище солнца» («Тайо-но хакаба», 1960), одной из ран¬
них работ Осима, показан мрачный мир обитателей лачуг, мир ни¬
щеты, где господствует один закон — жестокости и силы. Осима
воссоздал среду, в которой может выжить только сильный человек
и без совести. Этот фильм, как и другие ранние работы режиссе¬
ров «новой волны Офуна» (так прозвали дебютантов, работавших
на студии «Офуна» компании «Сётику»), обозначил веху в станов¬
лении «кровавого» натурализма в благостной интерпретации моло¬
дежной темы японского кино той поры. Мотивы насилия и жесто¬
кости, устойчиво утвердившиеся в искусстве «послевоенного по¬
коления» с первых же его шагов, с годами углубились и дошли до
крайности, утверждая, что жестокость — это суть человеческого
существования.
Иной предстала и женщина в фильмах режиссеров этой гене¬
рации. Известно, что конфуцианство вкупе с религией предписыва¬
ли японской женщине послушание, смирение, покорность судьбе.
Такой она и вошла в искусство и литературу. Феминистическая
традиция в кино нашла свое воплощение во многих фильмах: это
были пронизанные печалью и грустью «фильмы о матерях», «филь¬
мы о женах», предсказывающие трагический исход любовных от¬
ношений, о «несчастливых женщинах», жертвующих собой ради
любимого.
Показательны в этом отношении работы Имамура Сохэй, корен¬
ным образом переосмыслившего трактовку женских образов в ки¬
но. Имамура обратился к суровой реальности сегодняшнего дня,,
где женщина, чтобы выжить, должна вести напряженную борьбу.
Уже в первых работах режиссера, преодолевая унижение, отбрасы¬
вая моральные принципы и запреты, женщина вступает в схватку
с мужчиной и нередко выходит победительницей из этой жизненной
битвы. Имамура выявил умение женщин приспосабливаться к са¬
мым трудным обстоятельствам. По концепции Имамура, жизнеспо¬
собность женщины заложена в ней самой природой, это, как по¬
лагает режиссер, инстинкт, то, что помогает всему живому выжить.
292
Насекомым, наделенным неистребимым инстинктом жизни, упо¬
добляет Имамура женщин. А своих героинь ищет в среде прими¬
тивной, лишенной образования, культуры, свободной от груза со¬
временной цивилизации. Вспомним героиню фильма «Японское
насекомое» («Ниппон контюки», 1963) Томэ, Садако из «Красной
жажды убийства» («Акай сацуй», 1964), Акадза Эцуко из «После¬
военной истории Японии. Жизнь мадам Онборо» («Ниппон сэнго-
си. Мадаму Онборо-но сэйкацу», 1970). Режиссер не оправдывает
и не осуждает их. Но лишь показывает породившие таких жен¬
щин социальные условия. Вот почему женская тема в творчестве
Имамура приобретает столь большое художественное значение.
К новой трактовке женского образа обратился и режиссер Ха¬
ни Сусуму. Он столь же решительно, как и Имамура, разрушает
устоявшиеся в кино сентиментальные штампы. В центре его вни¬
мания современные женщины, для которых конфуцианское пови¬
новение перестало быть идеалом. Строго придерживаясь правды
жизни, Хани показывает, как труден путь к новому, как еще да¬
леки его современницы от полного внутреннего раскрепощения.
В фильме «Наполненная жизнь» («Митасарета сэйкацу», 1962)
режиссер показывает процесс осознания женщиной своего места в
жизни, ее стремление к независимости и поиск путей к ней. Более
углубленно эта тема разработана им в ленте «Она и он» («Канод-
зё то карэ», 1963). Выбрав героиней женщину заурядную, расска¬
зывая о ее семейной жизни, о ее полной зависимости от мужа, Ха¬
ни показывает, сколь глубоко заложены в женской психике тради¬
ционные предписания поведения.
Хани реалист. Он не утверждает, что путь к новому скор и ле¬
гок. Перемены, происходящие в поведении героини, едва ощутимы
и по-детски наивны, как, например, ее новая, современная при¬
ческа. В фильме «Она и он» Хани пытается также понять, почему
люди, достигшие определенного уровня благополучия, погрязают
в равнодушии, становятся безразличными к страданиям других.
Режиссер вскрывает корни этого эгоизма: преуспевающий меща¬
нин стремится отгородиться от того, что могло бы нарушить его
душевный комфорт.
Но существовала еще одна возможность ответить на главный
вопрос, мучивший «послевоенное поколение», — обратиться в дале¬
кое прошлое. Именно здесь, во врожденных инстинктах, в не замут¬
ненном культурой и современной цивилизацией сознании, пытались
режиссеры нащупать человеческую сущность людей. В их творче¬
стве проявилась тенденция, присущая многим деятелям искусства
и литературы постиндустриального общества: искать спасения от
хаоса и безумия современной жизни в забытых уголках страны,
где еще сохранилась «старая Япония».
Стремление понять, что есть человек в своем естественном со¬
стоянии, существует ли голос крови, что такое родина, приняло
мифологические формы в фильме Имамура Сохэй «Глубокая жаж¬
да богов» («Камигами-но фукаки ёкубо», 1968). На маленьком
острове живет семья Футори. Глава семьи — староста небольшой
293
общины островитян. Он присвоил себе право на близость с любой
из ее обитательниц, в том числе и с женщинами собственной семьи.
Сюда, на этот отрезанный от внешнего мира клочок земли, где лю¬
ди живут в полной гармонии с природой, подступает современная
цивилизация: на острове собираются построить завод для обработ¬
ки сахарного тростника. Фильм интересен тем, что в нем режиссер
сумел отразить жизнь в натуре, сумел показать, как первобытные
устои сочетаются с кричащими явлениями американизированной
цивилизации. Режиссер выразил на экране свой внутренний про¬
тест против сегодняшней действительности, но он не восстает про¬
тив первобытных устоев жизни, а как бы идеализирует их. Пози¬
ция Имамура неоднозначна и противоречива. Говоря о цельности,
жизнеспособности примитивных натур, он вместе с тем показывает,
к каким чудовищным последствиям приводит этот примитивизм,
извращенный современными социальными условиями. Имамура хо¬
тел бы уйти в полуиллюзорный, полуфантастический мир архаики,
но в то же время он понимает его обреченность перед лицом на¬
ступающей цивилизации.
Столкновение цивилизации и «естественного» человека — пред¬
мет исследования еще одного режиссера — Тэсигахара Хироси.
Приверженец экзистенциализма, он, однако, остро ставит вопрос
о судьбе отдельной личности сегодня, внутренне сопротивляясь
чувству безнадежности, к которому вело это философское течение.
Тэсигахара Хироси испытывал настоятельную потребность по¬
бедить одиночество и отчаяние, обрести для человека цель и
смысл жизни.
Дорога режиссера в искусстве тесно связана с творчеством пи¬
сателя Абэ Кобо. Стирание личности в бесконечно стандартизован¬
ном материальном и духовном мире, поиски человеком своей
идентичности и проблема «человек и общество» — вот круг вопро¬
сов, занимавший больше всего Абэ и Тэсигахара.
Фильмы Тэсигахара, являясь способом философского осмысле¬
ния действительности, представляют собой своеобразные притчи, в
которых подлинность отдельных жизненных наблюдений обретает
глубокое метафорическое звучание. Никогда не теряя конкретно¬
жизненной основы, выводя ее в наиболее всеобщих, универсальных
образах, режиссер умело сочетает реалистическую жизненность с
философским обобщением.
В своей первой игровой ленте «Ловушка» («Отосиана», 1962),
посвященной профсоюзной борьбе в шахтерском районе Кюсю,
Тэсигахара пытался совместить правдивое, почти документальное
отображение жизни с приемами сюрреалистического искусства.
В результате действительно имевшие место события забастовоч¬
ной борьбы шахтеров, раскол внутри профсоюза, убийство шах¬
тера (наемный убийца ошибочно принимает этого шахтера за пред¬
седателя профсоюза) подаются сквозь призму символики, создавая
причудливый и ирреальный мир.
Уже в начальных кадрах картины «Ловушка» проступает ха¬
рактерная для всего творчества режиссера особенность: любой
294
эпизод, выхваченный из контекста фильма, отдельный кадр, деталь
соответствуют принципу реального отражения действительности, но
вместе с тем эта реальность воспринимается как фантасмагория,
рождая сложные, многозначные метафоры.
Прославил Тэсигахара фильм «Женщина в песках» («Суна-но
онна», 1964). В этом произведении писатель и режиссер затронули
основные проблемы современного искусства — человек и общест¬
во, свобода и личность, общество и прогресс. Но главной оказа¬
лась тема становления личности, которая обрела смысл существо¬
вания. В «Женщине в песках» три действующих лица — мужчина,
попавший в песчаную «ловушку», женщина, пытающаяся его удер¬
жать рядом с собой, и песок. В фильме самый острый вопрос со¬
временности — о свободе личности — решается однозначно. Ведь
с точки зрения экзистенциалистов, подлинная свобода человека
есть свобода от общества. А герой «Женщины в песках» обретает
чувство свободы тогда, когда связывает свою судьбу с судьбой»
других людей, с жителями деревушки, для которых он станет
необходимым. Человек свободен, если он сам решает свою судьбу.
Не подчинение силе и обстоятельствам на дне песчаной ямы, а
жизнь, тесно связанная с судьбой других людей, их благополучи¬
ем, не отчуждение от общества, а слитность с ним — к этим выво¬
дам приводит философская притча Тэсигахара.
И в следующей совместной работе двух мастеров, в фильме
«Чужое лицо» («Танин-но као», 1966), режиссер недвусмысленно'
высказывается о свободе личности, не существующей вне челове¬
ческих связей, привязанностей.
Безнадежности и отчаянию человека, затерянного в громаде
современного капиталистического города, в фильмах Тэсигахара
противостоят постоянные поиски выхода из этой ситуации, тяга к
социальному протесту и антивоенный пафос.
Но не только вопрос о современнике мучил режиссуру нового-
поколения. Настойчиво и последовательно она отражала на экра¬
не болевые точки япойской действительности, и в первую очередь
такие, о каких киноискусство до сих пор умалчивало, например об
особо острой для нравственного и социального климата страны
проблеме дискриминации корейского меньшинства.
Впервые как самостоятельная сюжетная линия эта проблема
прозвучала в фильме Ураяма Кириро «Город, где льют чугун»
(«Купора-но ару мати», 1962), пронизанном симпатией к корейцам,
испытывающим тяготы жизни на чужбине.
Особое внимание уделил положению корейских рабочих режис¬
сер Кумаи Кэй в фильме «Солнце над Куробэ» («Куробэ-но тайё»,
1965), отражающем события, связанные со строительством боль¬
шой дамбы в японских Альпах.
Поднимал этот вопрос и Осима Нагиса в картине «Смертная
казнь через повешение» («Косикэй», 1968). Корейская проблема —
одна из центральных в этом сложном по форме фильме, но, рас¬
смотренная с позиций левацкого экстремизма, она не нашла в этой
работе ясного решения.
295
Значительно более отчетливо режиссура послевоенного поколе¬
ния выразилась в отношении другой проблемы — присутствия на
японской территории американских военных баз. Она вылилась в
их творчестве в формах яростного антиамериканизма. Заметим, что
в этом молодые кинематографисты не были оригинальными:
еще в начале 50-х годов сдерживаемая в годы оккупации нена¬
висть к американцам, к их образу жизни, к военному присутствию
на территории Японии «хлынула» на экран. Однако если в те го¬
ды пафос антиамериканских фильмов был связан с присутствием
американских военных баз в Японии, то теперь — с влиянием аме¬
риканского образа жизни на молодежь страны, на ее нравственные
устои.
В качестве примера можно привести фильм Имамура Сохэй
«Свиньи и броненосцы» («Бута то сэнкан», 1961) — наиболее зна¬
чительную из его ранних работ и одновременно наиболее личност¬
ную. В ней ярко отразилось смятение Имамура, вызванное пораже¬
нием Японии в войне. В картине «Свиньи и броненосцы» эти юно¬
шеские, а потому и особенно глубокие впечатления скрестились с
настроениями передовой интеллигенции, сплотившейся в борьбе
против «договора безопасности», против морального и духовного
зла, наносимого японскому народу зависимостью от политическо¬
го курса Соединенных Штатов Америки. В фильме причудливо со¬
четалась строгая документальность со сложной символикой, свой¬
ственной творчеству Имамура. В нем показана жизнь маленького
портового городка, в котором расположена американская военно-
морская часть. Герой фильма, искренний, честный, но несколько
инфантильный Кинта, сталкивается с мрачным, преступным и по¬
рочным миром. Мысль фильма обнажена: присутствие военных ко¬
раблей в порту растлевает души, пагубно влияет на жизненные и
нравственные устои молодежи. И только с образом девушки, чуть
было не оказавшейся на панели, связывает Имамура надежду на
будущее. Силой характера и твердостью духа она противостоит
целой галерее женских образов, созданных режиссером.
Можно назвать одну из ранних работ режиссера Кумаи Кэй —
«Цепь японских островов» («Нихон рэтто», 1965). Это политиче¬
ский фильм, поставленный в свободной форме, но имеющий и тра¬
диционные жанровые приметы. Основой фильма послужил случай
исчезновения в городке Канагава американского сержанта. Автор
картины воссоздал перипетии острой политической борьбы, развер¬
нувшейся в послевоенной Японии. Если Имамура в «Свиньях и
броненосцах» говорил о моральных последствиях чужеземного при¬
сутствия в Японии, то Кумаи — о прямом вмешательстве амери¬
канцев во внутренние дела страны, об их соучастии в преступных;
действиях японской реакционной верхушки.
Антиамериканизмом была пронизана и экранизация повести
Иноуэ Мицухару «Комья земли» («Ти-но мурэ», 1970), осущест¬
вленная режиссером Кумаи. В ней раскрыта изнанка японского
процветания, показаны не только физические страдания людей, пе¬
реживших атомную бомбардировку, но и их моральные муки, со¬
х95
циальная отверженность, нежелание приверженцев «общества бла¬
годенствия» проявить сочувствие к их судьбе.
Лента «Комья земли» насыщена острыми эпизодами, часто
символичными. Таков кадр, где под щитом, на котором по-англий¬
ски выведено: «Японцам вход запрещен», умирает молодой пар¬
нишка, избитый в бессмысленной драке, вспыхнувшей между оди¬
наково бесправными, униженными людьми. Столь же выразитель¬
но монтажное сопоставление кадров, запечатлевших американские
военные корабли и череду лиц, изуродованных шрамами, — послед¬
ствия атомной катастрофы.
И все же молодая режиссура умела проводить границу между
проамериканской политикой собственного правительства, между
действиями американских войск, размещенных на японской терри¬
тории, и американским народом. Вспомним хотя бы фильм Тэсига-
хара Хироси «Летние солдаты» («Summer Soldiers», 1972) — о
жизни американских солдат, дезертировавших с фронтов вьетнам¬
ской войны. Этот странный по своим формальным качествам
фильм производит дилетантское впечатление. Сценарий был напи¬
сан в импровизационной манере, снимались в картине непрофес¬
сионалы.
Но прежде всего вызывает недоумение режиссерская концепция
фильма: явно симпатизируя и сочувствуя американцам, осмелив¬
шимся дезертировать, Тэсигахара показывает (тоже с сочувстви¬
ем), как, находясь в подполье и пользуясь покровительством япон¬
ских семейств (их по цепочке передавали из одной семьи в другую),
бывшие американские солдаты думают главным образом о том,
как найти женщину, дабы удовлетворить потребности своей плоти.
И тем не менее постановка фильма, направленного против агрес¬
сивной войны, которую американцы вели во Вьетнаме, — явление,
вполне закономерное для режиссуры послевоенного поколения. Ан¬
тивоенная тема прошла через многие фильмы молодых кинемато¬
графистов, хотя трудно назвать картины наподобие «Летних сол¬
дат», непосредственно ей посвященные.
Так, в интересном фильме режиссера Тэсигахара «Чужое лицо»,
в котором поднята проблема одиночества человека в современном
буржуазном обществе, ненависть к войне проходит как побочный,
но очень важный мотив. Он связан с трагической судьбой девуш¬
ки, чье некогда прекрасное лицо изрезано шрамами: она пережила
трагедию Хиросимы.
Мастера новой режиссуры, поднимая острые, актуальные проб¬
лемы современности, решали их в зависимости не только от поли¬
тической платформы, но и от эстетических пристрастий, которые
проявлялись в их творчестве в самых крайних формах.
В связи с новой проблематикой и непривычным для японского
кино жизненным материалом, в связи с новой трактовкой тем и
ситуаций молодые режиссеры в поисках новых и обогащения тра¬
диционных форм предприняли активную атаку на сложившуюся
стилистику отечественного кино. Взамен принятой в японском ки¬
ноискусстве линейной драматургии они использовали антиповест-
297
вовательную конструкцию фильма, применяли сложные драматур¬
гические построения. Крайности, к которым это приводило, затруд¬
няли подчас восприятие главной мысли. Однако энергичный мон¬
таж, длинные проезды подвижной и выразительной камеры — все
эти попытки разнообразить грамматику кинематографического язы¬
ка, его синтаксис принесли свои плоды, отразились на общем cocJ
тоянии киноискусства страны.
В этом отрицании всего традиционного молодым поколением ре¬
жиссеров выразился их яростный протест против пронизанной кон¬
формизмом буржуазной культуры. Именно с ним был связан культ
разрушения и насилия, проникший в японские фильмы. В них об¬
наружилось тяготение к диссонансу — не к гармонии, а к шоку, но
не к просветлению и очищению, а к хаосу, заменившему отчетли¬
вую отточенность формы и пластическую ясность образа. Так соз¬
давалось искусство, близкое к той культуре наркотиков, секса и
поп-искусства, которая рождалась в горящих огнями лабиринтах
улиц района Синдзюку, этого средоточия мира развлечений в То¬
кио.
Эта новая контркультура, складывавшаяся в основном в среде
молодежи, наложила свою печать на многие произведения режис¬
суры «послевоенного поколения». Особенно ярко проявилась она в
творчестве Осима второй половины 60-х годов. В фильмах «Демон,
появляющийся среди белого дня» («Хакутю-но торима», 1966), «Ис¬
следование свода непристойных песен Японии» («Нихон сюнкако»,
1967), «Дневник вора из Синдзюку» («Синдзюку доробо-но никки»,
1969), «История, рассказанная после токийской войны» («Токио
сэнсо сэнго хива», 1970) и в некоторых других Осима давал волю
импровизации, забывал о необходимости строгого следования сце¬
нарию, а иногда работал и вовсе без него, сталкивал в фильмах
документально снятую реальность и иллюзию, строил сложные ус¬
ловные структуры. Подчас он проявлял полное равнодушие к ки¬
нематографической форме, специально затуманивая и запутывая
повествование. Эти работы представляли собой кинематографиче¬
ский коллаж духовного мира молодого поколения, в котором на
первое место стали выдвигаться вопросы политики и секса.
Те же тенденции можно проследить и в творчестве Есида Есиси-
гэ. Начав, как и другие его сверстники, с тревожных, нервных лент
о собственном поколении, он очень скоро углубился в сложную за-
шифрованность интеллектуальных исканий. Интересно, что наибо¬
лее значительное его произведение называется «Эрос+жестокое
убийство» («Эрос+гякусацу», 1969). Именно секс и жестокость яв¬
ляются теми двумя полюсами, на которых стало возводиться здание
нового кино Японии. Есида, подпав, как и многие другие режиссе¬
ры, под воздействие идей «левого фрейдизма», считал, что разру¬
шение патриархальной сексуальной морали будет способствовать
обновлению человеческого общества, что «сексуальная революция»
приведет к освобождению человека.
Уже в первых работах Есида заметен напряженный поиск фор¬
мы. Например, в мелодраме «Горячие источники Акицу» («Акицу
298
онсэн», 1962) режиссер обращается к не сразу прочитываемым ме¬
тафорам, тяготеет к пустынным кадрам (критика заговорила о
влиянии итальянского режиссера Микеланджело Антониони). В
этом фильме господствует белый цвет. Высветленный белый фон в
дальнейшем станет стилистической приметой фильмов Есида. Ре¬
жиссер творил холодную, отчужденную действительность, не укра¬
шенную теплом человеческих чувств и отношений. Затем его по¬
черк заметно усложняется: кадры становятся тягуче длинными,
монтажные сопоставления — случайными. Теперь в фильмах гла¬
венствуют странные ракурсы, отрывочность и случайность диало¬
гов, нарочитая скованность актерского исполнения. Все это скон¬
центрировалось в картине «Эрос+жестокое убийство» — о жизни
видного анархиста начала века Осуги Сакаэ, о его политических
взглядах. Он проповедовал свободную любовь и был в сложных
взаимоотношениях с тремя женщинами. История Осуги перепле¬
тается с нашим временем. В той части фильма, где действие углуб¬
лено в современность, режиссер не только создает обобщенный,
портрет молодого поколения, но в перекличке мироощущения двух:
поколений стремится наметить основные нравственные проблемы*
ожидающие сегодня своего решения. В фильме «Эрос + жестокое
убийство» показана нынешняя молодежь — она холодна, эмоцио¬
нально бесцветна, полностью разъединена, не умеет и не желает
найти путь друг к другу.
В фильме нашли отражение предшествующие формальные ис¬
кания режиссера. Кадры стали белыми. Цветовая условность со¬
четалась с нарочито театральной исполнительской манерой. Фигу¬
ры персонажей в черных кимоно с графичной четкостью выступа¬
ют на фоне белого. Они превратились в иероглифы, набросанные
по белому свитку умелой рукой каллиграфа. Зримая отчужденность
населяющих фильм людей подчеркивалась загадочным и зашифро¬
ванным диалогом, скрещивающим события прошлого с сегодняш¬
ним днем, воображаемое с реальным.
Лозунг, призывающий к сексуальной свободе, слышен и в филь¬
мах режиссера Хани Сусуму, начавшего свой путь в искусстве с
пронизанных целомудрием работ, связанных с внутренним миром
ребенка. Со временем почерк режиссера становится жестче. Суро¬
вое детство воссоздано в «Скверных мальчишках» («Фурё сёнэн»,
1961); в этом фильме прослеживались психологические и социаль¬
ные истоки детской преступности. В ленте «Дети, взявшись за ру¬
ки» («Тэ-о цунагу кора», 1964) режиссер показал, как отсутствие
любви, незнание позитивных ценностей разрушают душу ребенка.
Несмотря на остроту и новизну поставленных в них проблем, ре¬
жиссер решал их традиционными средствами киноязыка. Но уже к
концу 60-х годов на творчество этого режиссера время налагает
свою печать: в фильмах Хани Сусуму начинают утверждаться секс
и насилие.
В фильме «Ад первой любви» («Хацукой дзигокухэн», 1968) он
исследует психологию незрелых молодых людей, выросших в об¬
становке сексуальной свободы. Хотя Хани и продолжал развивать
29Q
свою главную тему — восприятие нового, пути человека от незна¬
ния к знанию, он делал это уже на новом жизненном материале,
вводил своих героев в новую среду. Он сталкивал в этой работе
жизненный опыт героев и их незнание, человеческую чистоту и ис¬
порченность. Эротическая ситуация специально не смаковалась ре¬
жиссером, но, как только его герои вступали в контакт с внешним
миром, они натыкались на порок и жестокость. В сущности, и этот
фильм — продолжение постоянной темы Хани: движение героя от
невинности к опыту по пути самопознания и реализации себя как
личности. И все же измена самому себе, отступление от углублен¬
ного исследования собственного мира наказали режиссера. «Ад
первой любви» знаменовал собой начало тяжелого внутреннего
кризиса, из которого Хани фактически выбраться не удалось.
Однако, как бы настойчиво молодая режиссура ни отрицала
традицию, отказываясь от преемственности в искусстве, влияние
всего лучшего и ценного, что создано народным гением в прошлом,
уничтожить невозможно. Осознанно или неосознанно, но со вре¬
менем новое поколение кинематографистов стало возвращаться к
традиции. И это было не повторением утвердившейся в искусстве
национальной системы художественного мышления, а ее развити¬
ем, новаторским продолжением. От полного отрицания преемст¬
венности к восприятию традиции на новом витке спирали — таков
путь многих режиссеров этого поколения.
В их число вошел и, казалось, самый непримиримый сокруши¬
тель старых ценностей — Осима Нагиса, которому также в силу
устойчивости японской культурной традиции не удалось добиться
ее тотальной ломки. Вспомним его лучшие фильмы — «Мальчик»
(«Сёнэн», 1968) и «Церемония» («Гисики», 1971).
«Церемония» — одна из наиболее значительных лент режиссе¬
ра. В ней скрестились все главные темы творчества Осима Наги¬
са, подводится итог пережитому целым поколением, сознательная
жизнь которого протекала в послевоенное время. Осима вывел на
экране богатый и могущественный клан Сакурада, наполненный
страданиями и кипящий от страстей. На примере этой семьи ре¬
жиссер показал, как преломились главные события послевоенной
истории на судьбах его современников, дал объемный портрет сво¬
их соотечественников. Но именно в этом фильме возврат от аван¬
гардистских поисков к традиционной стилистике ощущается наи¬
более полно. Конечно, трудно сравнивать эту ленту с картинами,
поставленными Одзу Ясудзиро, Нарусэ Микио — режиссерами,
снявшими «крупным планом» японскую семью, жившую, строго
придерживаясь традиции. Осима же воссоздал смятенное общест¬
во, не знающее, куда идти дальше, потерявшее чувство историче¬
ской перспективы. Однако при всей новизне трактовки семейного
образа жизни по своей стилистике «Церемония» начала сближать¬
ся с принципами, выдвинутыми традиционным киноискусством.
Но если обращение Осима к традиции все же внешнее, пласти¬
ческое (он главным образом опирается на японскую традицион¬
ную живопись), то Синода Масахиро к традиционному материалу
300'
и к традиционным образам шел из глубины. И в этой связи сле¬
дует упомянуть его шедевр «Самоубийство влюбленных на Остро¬
ве небесных сетей» («Синдзю тэнно Амидзима», 1960). Этот
фильм — экранизация пьесы великого драматурга средневековья
Тикамацу Мондзаэмона, написанной им для кукольного театра
Дзёрури. Синода с его увлечением изобразительностью сумел ре¬
шить труднейшую задачу — сочетать условную стилистику средне¬
векового театра с языком современного киноискусства.
Для отображения реальной действительности, в которой живут
герои фильма, автор использует приемы кукольного театра, где
действуют кукловоды в черном — курого, по театральной тради¬
ции как бы считающиеся невидимыми. Курого в этом фильме ак¬
тивные участники трагедии. Они представляют собой рок. Вместо
реального бытового фона персонажи действуют в декорациях, сос¬
тавленных из больших щитов с увеличенными на них рисунками
ведущих художников абстрактной каллиграфии. Так воссоздается
странная, отчужденная среда, но наделенная подлинными челове¬
ческими чувствами.
Синода обратился к традиционному театру не только ради ре¬
шения проблемы формального порядка. В условной поэтике сред¬
невекового театра он усмотрел возможность выразить с наиболь¬
шей полнотой свою концепцию мира и человека. Для него, воинст¬
венно настроенного против буржуазных ценностей, был важен и
сам жизненный материал пьесы Тикамацу, и отношение средневе¬
кового драматурга к складывавшейся новой городской культуре.
Он считал, что искусство Тикамацу «появилось в эпоху, которая в
значительной мере напоминает нашу, ибо она столь же преиспол¬
нена отчаяния». Однако режиссер сосредоточился не столько на
реализации заявленной им идейной концепции, сколько на увлек¬
шем его эксперименте по сочетанию стилистики театра с реаль¬
ностью кинематографа. Он блестяще решил эту формальную зада¬
чу, однако современное содержание было им утеряно.
В этом отношении материал прошлого, поднятый им в фильме
«Молчание» («Тиммоку», 1971), экранизация романа Эндо Сюсаку,
прозвучал более современно. Синода обратился к далекой истории,
когда португальские миссионеры начали проповедовать в Японии
христианство и столкнулись две культуры — японская и западно¬
европейская. На событиях этого времени режиссер исследует проб¬
лему отказа от убеждений и причины нравственного падения чело¬
века. Его волнуют прежде всего два вопроса: можно ли требовать
от человека мученической смерти во имя идеи? Можно ли осуж¬
дать того, кто, не выдержав физических страданий, предпочел жал¬
кую жизнь «героической» смерти? Фильм не дает ответа на эти во¬
просы. Но утверждает, сколь ужасно и беспощадно время, ставя¬
щее людей перед дилеммой: мученическая смерть, или жизнь, куп¬
ленная ценой нравственного падения.
Синода удалось вскрыть корни жестокости в прошлом своей
страны, увидеть ее исторический путь, залитый кровью и запят¬
нанный насилием. То, что Осима Нагиса сумел выразить, обраща¬
301
ясь к современности, но разрушая привычный язык японского
фильма, Синода осуществил, привлекая материал прошлого и ис¬
пользуя для фундамента фильма традиционный театр и националь¬
ную школу живописи.
Понадобились годы поисков, ошибок, провалов, чтобы отдель¬
ные представители «бунтующего поколения» смогли отречься от
исповедуемой ими «религии отрицания».
Но среди режиссеров «послевоенного поколения» был один, ко¬
торый с первых же шагов в искусстве пытался доказать, что, не от¬
рываясь от национальной художественной традиции, можно также
честно говорить о проблемах, волнующих его современников.
Человеческая солидарность — вот главная тема творчества это¬
го единственного в своем роде режиссера — Ямада Едзи. «Лучше
игнорировать плохое и воспевать хорошее. Может быть, люди ста¬
нут лучше» — это его слова. Они могли бы навести на мысль о
наивности режиссера, о его социальной глухоте. Однако фильмы
Ямада свидетельствуют о том, что этот режиссер способен зорко
вглядываться в окружающее, тонко подмечать наиболее характер¬
ное в современниках и глубоко анализировать острые конфликты и
противоречия, терзающие его родину сегодня.
В противоположность своим сверстникам Ямада не стремился
противопоставлять старое новому или отрицать сложившуюся тра¬
дицию. Ему вообще чужда конфликтность в постановке какого-ли¬
бо вопроса. Свое кредо он сформулировал так: «Я хочу, чтобы ис¬
кусство отражало в человеке одно лишь хорошее».
Для фильмов Ямада характерны реализм в трактовке образов и
событий, понимание происходящих в стране социальных процес¬
сов, сочувствие к трудовому человеку. Ямада уловил насущную
потребность широкой аудитории в герое, почти исчезнувшем с эк¬
рана, — простом человеке, не потерявшем себя под бременем ин¬
дустриального бума и всеохватывающего прагматизма. Уже в пер¬
вых комедиях режиссер возродил сочный, грубоватый, типичный
для обитателей городских окраин юмор, народный и традиционный
в своей основе. Наиболее отчетливо он прозвучал в комедийных
сериях с участием актера Хана Хадзимэ, а также ставшей необы¬
чайно популярной комедии «Мужчине живется трудно», постанов¬
ка тридцати двух серий которой растянулась на четырнадцать лет.
Центральное действующее лицо этой серии — нелепый, добродуш¬
ный, влюбчивый чудак Курума Торадзиро, прозванный Тора-саном,
всегда готовый помочь ближнему — и тогда, когда его помощь
требуется, и тогда, когда никто его об этом не просит. Эта сепия
фильмов сыграла особую роль в творческой биографии режиссера.
Она укрепила его позицию на студии и позволила время от време¬
ни ставить то, к чему он тянулся всей душой. Так были поставлен
ны «Семья» («Кадзоку», 1970), «Родина» («Кокё», 1972), «Едино¬
мышленники» («Харакара», 1975). Первые две ленты — традици¬
онные сёмингэки, т. е. фильмы, бытописующие обыденную жизнь
семьи. В «Семье» Ямада концентрирует свое внимание на социаль¬
ном конфликте, связанном с острой безработицей, от которой стра¬
302
дают шахтеры. Во втором — «Родина» — невозможность прокор¬
мить семью заставляет героев картины покинуть в поисках рабо¬
ты родные места, маленький островок Внутреннего моря. В «Еди¬
номышленниках» подняты проблемы ухода молодежи из села и
взаимосвязанный с ней вопрос культурной жизни деревни.
Глубокая демократичность авторского мировосприятия, подлин¬
но народный юмор, свойственный произведениям Ямада, выделяют
его фильмы в общем потоке мрачных и жестоких лент, составляю¬
щих кинопродукцию страны.
Известно, что режиссерам, пытавшимся выбиться из стандарт¬
ного потока кинопродукции, отразить реальную действительность,
ее жгучие проблемы, приходилось трудно. Удачи добивались глав¬
ным образом те, кто сумел вырваться из крупных компаний и
встать на путь независимого кинопроизводства. Но, как мы уже го¬
ворили, обращаясь к социальным и политическим конфликтам эпо¬
хи, режиссеры подчас доводили этот материал до зрителя в услож¬
ненной, зашифрованной форме либо оглушали аудиторию безна¬
дежностью жизненных концепций.
Однако будем справедливы: Ямада не одинок. Не все предста¬
вители «послевоенного поколения» одинаково мрачно смотрят на
сегодняшний мир. Среди них есть молодые люди, преисполненные
веры в силу и возможности человека. Эта гуманистическая вера
сближает их с «движением независимого кинопроизводства» — «до-
курицу-про», вписавшим особую страницу в историю послевоенно¬
го кино Японии.
«Докурицу-про» родилось в начале 50-х годов, когда вследствие
трудовых конфликтов на студии «Тохо», одной из компаний
«большой шестерки», уволили ряд видных деятелей прогрессивного
кино. Уволенные создали свои небольшие компании, сколотили не¬
зависимую прокатную сеть и стали выпускать фильмы, сыгравшие
большую роль в становлении послевоенного демократического ки¬
ноискусства страны. В «движении независимых» участвовали вы¬
дающиеся мастера послевоенного кино — Ямамото Сацуо, Имаи Та¬
даси, Синдо Канэто. Не выдержав конкуренции с «большой шес¬
теркой», «движение независимых» к началу 60-х годов организаци¬
онно распалось. Однако их трудная борьба за остросоциальный,
политически актуальный фильм была подхвачена некоторыми ре¬
жиссерами «послевоенного поколения». Судьба каждого из них
так или иначе связана с «независимыми».
Упомянутый выше автор фильмов «Цепь японских островов» и
«Комья земли» Кумаи Кэй был их прямым учеником. Он дебюти¬
ровал лентой «Инцидент в банке Тэйгин. Смертник» («Тэйгин дзи-
кэн. Сикэйсю», 1964). Кумаи пытался воплотить на экране то, что
он понимал под словом «реализм», — не столько жизненную дос¬
товерность, сколько документированность событий, фактографич-
ность. В фильме были воссозданы действительные события — пре¬
ступление, совершенное в 1948 г. в провинциальном банке: преступ¬
ник, отравив всех служащих, скрылся со всеми наличными деньга¬
ми. Но Кумаи остался в плену документа. Он старательно исполь¬
303
зовал уже отработанные искусством «независимых» приемы вос¬
произведения фактов недавней истории: включение хроникальных
кадров, титры, вводящие время и место события, стоп-кадры, фик¬
сирующие внимание на значительных эпизодах данного события.
Однако за фактами потерялась судьба конкретного человека. Ре¬
жиссер сосредоточил внимание на мелких подробностях расследо¬
вания, а главный идейный стержень картины — борьба обвиненно¬
го в преступлении, им не совершенном, за восстановление истины
в них растворилась.
Оптимизм и надежда на будущее прозвучали в фильмах Урая-
ма Кириро, также близкого к течению «независимых». Юных геро¬
инь его фильмов «Город, где льют чугун» и «Испорченная девчон¬
ка» («Хико сёдзё», 1963) не сломили жизненные трудности, их бу¬
дущее видится не в мрачных тонах.
Оптимистический настрой характерен и для фильмов режиссера
Морикава Токихиса, пришедшего в кино из телевидения. Его три¬
логия «Молодые люди» («Вакамонотати», 1967— 1970) воспроиз¬
водит события жизни типичной рабочей семьи. В ней раскрывается
целый пласт народной жизни, показывается рост самосознания мо¬
лодежи, поднимаются вопросы необходимости участия в рабочем и
студенческом движении, проблемы нравственного и духовного ста¬
новления.
Кинематографический цикл о «молодых людях», открытый со¬
циологическим исследованием жизни одной рабочей семьи, со вре¬
менем получил развитие, рассматривая все глубже вопросы нрав¬
ственности, совести, духовного бытия. Значение работ Морикава
для становления «нового» киноискусства Японии в том, что он пер¬
вый дал ответы на мучившие молодую режиссуру вопросы с твер¬
дых марксистских позиций. Цикл фильмов о «молодых людях» ока¬
зался важным звеном в ряду кинопроизведений, возродивших к
концу 60-х годов «движение независимых».
Система капиталистического кинопроизводства создавала особые
затруднения для режиссеров этой, казалось, самой здоровой духом
и идейно крепкой группы режиссеров. Целых шесть лет не получал
возможности постановки Ураяма Кириро. Лишь в 1969 г. он нако¬
нец экранизировал роман Эндо Сюсаку «Женщина, которую я бро¬
сил» («Ватакуси-га сутэта онна»), где, как и в предыдущих рабо¬
тах этого режиссера-постановщика, нашел отражение эмоциональ¬
но-нравственный мир автора. Однако как он изменился! Его герои,
разочаровавшись в японском «экономическом чуде», пытаются все¬
ми силами приспособиться к сегодняшнему дню, иногда ценой пре¬
дательства.
Шесть лет спустя Ураяма экранизирует бестселлер преуспеваю¬
щего беллетриста Ицуки Хироюки «Врата молодости» («Сэйсюн-но
мон», 1975— 1976). Но в этой дилогии уже не ощущается твердой
идейной убежденности режиссера. Ураяма пошел по пути кинобел¬
летристики: в этих двух фильмах проблемы, волнующие его сов¬
ременников, присутствуют лишь как знаки времени, затронуты по¬
верхностно, несерьезно.
304
Такой же поворот в начале 70-х годов совершил Кумаи Кэй. Он
перешел к созданию лент, показывающих идеальную, «красивую»
любовь, опирающуюся на традиционные взаимоотношения. Первая
же из них — фильм «Река терпения» («Синобугава», 1972) — име¬
ла грандиозный кассовый успех. Целомудренная история любви
прекрасной девушки, выросшей в квартале5 публичных домов, и
не менее прекрасного, благородного студента завершается счастли¬
вым концом. Как разительно отличается эта картина и от предыду¬
щих творений режиссера, и от насыщенного кровью и откровенной
эротикой кинопотока, заполонившего в 70-е годы японский экран.
И Кумаи, отбросив сомнения, окрыленный шумным успехом, решил
и далее эксплуатировать жанр мелодрамы. Он поставил их нес¬
колько, но прежний Кумаи угадывается лишь в одной из них — в
фильме «Сандакан, публичный дом № 8. Тоска по родине» («Сан-
дакан. Хатибаммэ сёкан. Бокё», 1974). В нем режиссер попытался
поднять важные социальные проблемы, используя для этого ро¬
мантическую любовную драму. В конце концов Кумаи Кэй не вы¬
держал трудностей, связанных с коммерциализацией киноиндуст¬
рии, пошел на поводу у маловзыскательного массового зрителя, по¬
требителя «захватывающего» фильма.
В такой эволюции была своя логика. Вчерашние бунтари с гор¬
лами перестали удовлетворяться нигилистическим отрицанием. Они
начинали ценить повседневность, забытые традиционные ценности,
утраченный покой. Их отношение к миру стало более терпимым.
Но от жизненной мудрости до конформизма один шаг. Многие ре¬
жиссеры постепенно обретали для себя место в лоне буржуазной
«массовой культуры».
Надо учитывать и то обстоятельство, что работать им приходи¬
лось в условиях все углублявшегося кризиса японской киноиндуст¬
рии. Отсюда и появление последних фильмов Кэй Кумаи, в кото¬
рых самые благородные, прогрессивные намерения режиссера по¬
тонули в канонической форме мелодрамы, а также последних лент
Ураяма Кириро, где суровую действительность, правдиво воссоз¬
данную им в его первых картинах, окрасили беллетристическая
легкость и «утешительство».
«Заболеванием консерватизмом» можно объяснить и появление
фильмов Осима Нагиса «Коррида любви» («Ай-но коррида», 1976)
и «Призрак любви» («Ай-но борэй», 1978), где любовь разруши¬
тельна, дисгармонична и неумолимо ведет к смерти. И что бы ни
говорил Осима, пытаясь оправдать постановку этих крайне откро¬
венно сексуальных фильмов, как бы ни утверждал, что их пред-/
назначение — наступление на буржуазную мораль, эти ленты сви¬
детельствуют о глубоком разладе художника и его героев с совре¬
менным миром.
Сдавая шаг за шагом творческие позиции, барахтаясь в финан¬
совых трудностях, связанных с их собственными небольшими про¬
изводственными фирмами, судьба режиссеров этого поколения кру¬
то изменилась. Большинство из них перешли на телевидение. Има¬
мура Сохэй на долгие годы отошел от практической деятельности,
20 Заказ № 897
305
став преподавателем в основанной им же Специальной школе те¬
левизионных фильмов Иокогамы, готовящей работников кино и те¬
левидения. Тэсигахара Хироси покинул кинематограф (и, видимо,
навсегда). Ныне он возглавляет основанную его покойным отцом
школу икебана «Согэцу».
Правда, время от времени некоторым из этих режиссеров уда¬
ется вновь поработать в кино. Так, Осима Нагиса поставил в 1982 г.
фильм «Счастливое рождество на фронте» («Сэндзё merry Christ¬
mas»); Имамура Сохэй выпустил в 1979 г. фильм «Месть остается
нам» («Фукусюсуру-ва варэ-ни ару»), а в 1983 г. в Канне получил
Золотую пальмовую ветвь за фильм «Сказ о горе Нараяма» («На-
раяма бусико»).
По-прежнему верны музе кино Ямада Едзи, Синода Масахиро,
Ураяма Кириро и Кумаи Кэй, но удержаться им в «большом кино»
становится все сложнее.
Но как ни трудно складывалась судьба этих режиссеров в ис¬
кусстве, сколь ни противоречивым был их путь, за два десятилетия
они сумели ярко и полно отразить свое время. В режиссерах «пос¬
левоенного поколения» укоренилась неутомимая способность от¬
крывать новое и для себя и для зрителей, которым они в конечном
счете служили. Глубокая убежденность в общественной значимо¬
сти своего труда является важной чертой их творческого облика.
По словам талантливого дебютанта, постановщика фильма «Мут¬
ная река» (1981) Огури Кохэй, представителя поколения, пришед¬
шего на смену «послевоенному», главное, чему их научили режис¬
серы «послевоенного поколения», «это осознание значимости про¬
фессии кинорежиссера как важного средства для серьезного диа¬
лога с нашими современниками».
Однако многие новые темы, мотивы, жизненный материал, от¬
крытия в области киноязыка, введенные молодой кинорежиссурой
в свои фильмы, оказались подхваченными коммерческим кинема¬
тографом, который с ловкостью манипулятора стал приспосабли¬
вать их для собственных целей. В итоге в том печальном облике,
который к 80-м годам обрело японское киноискусство с его пропо¬
ведью насилия, сексуальной свободы, ярым национализмом, в ка¬
кой-то мере вина косвенно лежит и на представителях режиссуры
«послевоенного поколения».
Сегодня в кино пришли новые режиссеры. Они оказались лицом
к лицу с изменившейся киноаудиторией, состоящей из 20-летних
юнцов, жаждущих «сильных ощущений», эротики и насилия. Их
жизненные идеалы воплощены в лозунгах «жить по своему вкусу»
или «жить без забот».
Сумеют ли молодые творческие силы сегодня найти путь к серд¬
цу этой молодежи и, не потакая ее вкусам, ввести ее в мир своих
тревог и надежд, как это в свое время сделали режиссеры «послево¬
енного времени», покажет будущее.
Л. М. Ермакова
КУЛЬТУРНЫЕ ТРАДИЦИИ ЯПОНЦЕВ И XX ВЕК
Проходя путь капиталистического развития ускоренными тем¬
пами, Япония, как и другие страны в сходной фазе движения, сох¬
раняет многие элементы из культурного фонда прежних форм об¬
щества. В ряде случаев это связано с тем, что культурное обнов¬
ление отстает от скорости индустриально-экономической модерни¬
зации, некоторые же традиционные черты и свойства культуры,
адаптированные к изменившимся условиям, напротив, оказывают¬
ся функциональны и даже получают особые привилегии развития:
одни — в силу сознательного отбора, осуществляемого идеологиче¬
ским аппаратом, другие — в силу способности содействовать про¬
цессам психологической адаптации общества, вступившего в новый
этап социально-экономического развития.
Цель настоящей статьи — показать некоторые традиционные
элементы японской культуры, пока сохраняющие свою значимость
и, более того, играющие существенную роль в процессах социо¬
культурной адаптации и формировании облика культуры нынеш¬
ней Японии. При этом согласно принятому направлению советских
культурологических исследований предполагается «анализ куль¬
турных явлений в совокупности, без механического расчленения их
на прогрессивные и реакционные, поскольку ни одна закономер¬
ность никогда не выражается полностью в единичном факте» [1,
с. 4].
В современный период, характеризуемый в буржуазном мире
сциентистской окраской движений культуры, различные виды прак¬
тической деятельности оказываются ориентированы главным об’
разом на критерии объективности и экономической целесообразно¬
сти, при этом происходит утрата не связанных с такими критерия¬
ми форм сознания, распад чувства целого. Западные авторы выра¬
жают тревогу по поводу нарастающего эмоционального обеднения
человека, разрушения исторической памяти, утраты самоидентич¬
ности, потери вещей и отношений, дающих смысл и вкус жизни.
Политические, социальные, этнические и моральные конфликты
разрушают ощущение человеческой общности.
Наметилось резкое обособление разных областей знания, и кац
следствие этого углубление специализации; концептуальное и тер¬
минологическое разграничение дисциплин привело к расчленению
и расшатыванию связей внутри эпистемологической вселенной,
Наряду с этим отмечается возрастание потребности в интегри¬
рующих явлениях и тенденциях — в качестве примера можно при¬
вести интенсивность и глубину межкультурного обмена; в сфере
науки — осознание необходимости метаязыка, обслуживающего
различные области знания и познания с разработкой соответствую¬
щей терминологии и, может быть, с частичной перестройкой исхода
ных понятий и т. д. В современных условиях неудивительным пред¬
ставляется и обращение ряда художников, философов, ученых
20*
307
XX в. к мифопоэтическим истокам собственной культуры: потреб¬
ность в новом синтезе вызывает в них стремление обратиться ко
временам преданалитической целостности и соответствия архаиче¬
ского мира и мировоззрения.
Если говорить о Японии, то здесь сложился определенный стиль
культуры, связанный со специфическим историческим опытом, осо¬
бенностями сочетания природной среды и культурных свойств даль¬
невосточного региона в целом. В рамках этого стиля был, по-ви-
димому, выработан такой способ передачи и наследования куль¬
турных механизмов, который поддерживает в случае заимствова¬
ний сравнительно высокий уровень адаптации и выживаемости
традиционного.
Проходя фазы капиталистического развития ускоренными тем¬
пами, Япония не успела утратить некоторые особенности межлич¬
ностных отношений и ментальных структур, которые обычно свой¬
ственны более ранним культурным стадиям. В частности, как от¬
мечают некоторые исследователи, магическое чувство взаимосвязи
всего со всем было лишь секуляризовано в японской культуре, но
не заменено парадигмой коренного различия субъекта и объекта,
притом что японскому мировоззрению изначально присуща опре¬
деленная «посюсторонность», размытость границ сакрального и
профанного.
Восприятие мира в его единстве и целостности стадиально при¬
суще каждому народу, и рано или поздно это получает соответст¬
вующее концептуальное оформление. В японской культуре это
свойство восприятия мира надолго сохранило особое значение.
Проводя разницу между объектом и субъектом, причиной и следст¬
вием и т. д. в духе привычной для европейца логики, японцы, по
мнению культурологов различных направлений, зачастую рассмат¬
ривают их не как противоположности, а как взаимодополнения, пе¬
реходящие друг в друга наподобие даосской модели инь-ян. Веро¬
ятнее всего, эта особенность, получившая развитие еще в японской
древности, связана с древней китайской мыслью. В комментариях
Сётоку-тайси к первым трем буддийским сутрам, переведенным на
японский язык, различаются четыре вида связи причины и
следствия, при этом следствие оказывается то однородным причи¬
не («тот, кто праведен и искренен, совершает праведные и искрен¬
ние деяния»), то полностью совпадающим с ней («если не убивать,
то это может стать причиной долгой жизни»). Следы подобного
мироосмысления, когда причина и следствие не так резко противо¬
поставляются, как в западном культурном круге, сохраняются, на¬
до полагать, в менталитете нынешнего японца.
Говоря о целостности мировосприятия — важной и постоянной
особенности функционирования культурных механизмов адаптации,
заметим, что новое рассматривается не как противоположное ста¬
рому и исключающее его, а как органичное прибавление — часть,;
прорастающая в целое.
Совпадение традиционных и удержавшихся в японской культу¬
ре компонентов с чертами развитых цивилизаций современности
308
можно обнаружить в различных сферах. Например, «теперешнее
отношение ко времени характеризуется... тем, что время в большой
мере гипостазировалось и овеществилось в человеческом сознании:
время можно экономить, беречь или расходовать, подобно деньгам...
его можно выигрывать и проигрывать... Сложился своего рода культ
времени» [2, с. 160].
Нечто подобное отмечают многие исследователи, говоря об обо¬
стренном чувстве времени, присущем японской культуре. Иногда
его объясняют стремительностью и явностью смены времен года,
иногда — ограниченностью пространства островной страны. Возмож¬
но, сказалось и традиционное восприятие времени по сезонам, до сих
пор существенное для национального мироощущения; в сочетании
линейности и цикличности времени переживается каждый момент
в его сиюминутности, окрашивающей и ритуально-мифологическое
время. «Японцы, — считает Накамура Хадзимэ, — создали уникаль¬
ную философию времени». Так, передавая буддийскую, собствен¬
но говоря, дзэнскую терминологию и неосознанно перетолковывая
ее в духе синтоистского мировосприятия, японский мыслитель
XIII в. Догэн, который комментировал чаньский текст Яо-шаня, ут¬
верждал, что «время уже и есть сущее и все сущее — это время»
[7, с. 97]. (Правда, заметим, что такая особенность восприятия
времени присуща и другим культурам на определенных этапах раз¬
вития, например культуре средневековой Европы.)
К числу архаических компонентов культуры, также осознавае¬
мых в современных цивилизациях мира как насущная необходи¬
мость, относится и тяготение к слитности с естественным миром,
связанное с языческим восприятием природы, анимистическими
тенденциями.
Отождествление человеческого и природного рядов еще в эпоху
перехода от древности к средневековью сказывалось на способе
осмысления культурно-социальных феноменов. Так, согласно япон¬
ским летописям, знатные люди именовались «ки» («деревья»), бо¬
ги— «хасира» («столбы»), простой народ — «аохитокуса» («зеле¬
ная человеческая трава»). Архаическое отождествление по мере
развития классификации мира, вычленения социального из природ¬
ного приобретает функцию соположения и уподобления, но при
этом под действием японских культурных механизмов адаптации,
сохраняющих многое из старого и способных сочетать с ним почти
любое новое; это отождествление, уже став мыслительной метафо¬
рой, еще сохранило свою прежнюю концептуальную основу. Среди
архаических метафор выбирают современные японцы названия для
объектов, рожденных новой технологической эрой, и в этцх назва¬
ниях чаще всего преобладают имена явлений природы; вспомним
хотя бы названия суперэкспрессов — «кодама» («эхо»), «цубамэ»
(«ласточка») и т. д.
Примечательно, что сами эти имена с точки зрения этимологии
нередко образованы принципиально иначе, чем лексический ряд,
обозначающий природные явления в европейских языках. Разные
виды ветра и дождя в европейских культурах описываются чаще
309
всего с позиции индивидуума, воспринимающего органами чувств
их качества и интенсивность, — вроде ливень, изморось, вихрь,
drizzle, storm, Platzregen. Японские существительные этого ряда
чаще отдают предпочтение объективной характеристике времени
или места образования стихий, не соотносясь с особенностями их
восприятия человеком и передавая, так сказать, онтологическую
информацию: «харусамэ» — дождь ранней весны, «ороси» — ветер,
дующий с гор, «самидарэ» — дождь поздней весны и др. Европей¬
ская культура в паре «человек — явление природы» подчеркивает
центральное место человека во вселенной. Вместе с тем в традици¬
онной японской культуре сама субстанция языка выражает непри¬
ятие антропоцентристской модели мира и утверждение языческой
идеи саморавного космоса. Может быть, из этого различия рожда¬
ется наклонность западной культуры к антропоморфизации назва¬
ний или в отдельных случаях очертаний технологических феноме¬
нов (скажем, называние компьютеров человеческими именами).
Восточный же человек не столько множит свои подобия, сколько
старается воспроизвести или имитировать в искусственной среде,
ее структуре и наполнении элементы и свойства природной среды.
Речь идет, разумеется, не об абсолютных расхождениях, а о пре¬
имущественных предпочтениях.
Отсутствие резкой дисгармонической противопоставленности
человека и мира имеет специфические последствия для культуры
в разных ее сферах, в частности в архитектуре (см. статью В. Л.
Глазычева в данном сборнике): при распространении в строитель¬
стве монолитного бетона, например, японские архитекторы разли¬
чают виды рисунков волокна для опалубки, чтобы в бетоне отпе¬
чатался характер дерева той или иной породы. Мелкая морская
галька при отделке плоскостей фасадов подбирается по размеру,
цвету и тону. При возведении гигантского строительного комплек¬
са воспроизводится композиция классического «сухого сада» и т. д.
Таким образом, в технический контекст органично вписываются де¬
тали и свойства природных объектов.
Традиционная связь жизни японца, в том числе и горожанина,
с природными и сезонными ритмами не только признается, но и
поддерживается в современном японском обществе, в частности,
как показывает в своей статье Б. М. Фирсов (см. в данном сборни¬
ке) с помощью средств массовой коммуникации; например, протя¬
женные исторические драмы и сериалы транслируются с учетом
природных циклов и особо отмеченных точек — вроде первых и
последних дней года и т. п.
Возможно, что отчасти с «отсутствием» противопоставленности,
а стало быть, резких разграничений человеческого и природного
связаны и некоторые характерные особенности разных видов япон¬
ской словесности.
Правомерно предположить, что в приемах и тропах классиче¬
ской танка заложена ранняя космологическая классификация и ес¬
тественная для носителей культуры система ассоциаций природ¬
ных явлений с социальными факторами. Например, зачины «ута¬
310
макура» и «макура-котоба», а также понятия, объединяемые по ти¬
пу связи «энго» («связанные ассоциациями слова»), скажем «вес¬
на— туманная дымка — поле», до сих пор сохраняющиеся в каче¬
стве традиционных приемов, являют свидетельства осмысления,
группировки и соотнесения природных и социальных феноменов. То
же можно сказать о механизме омонимической метафоры «какэко-
тоба», чаще всего обладающей двумя значениями, относящимися к
двум разным рядам — природному и человеческому, например:
«мацу» — «сосна» и «ждать», «юки» — «снег» и «уходить», «иро» —
«цвет» и «любовь» и т. п. Особенно показательны в этом смысле
те случаи, когда танка посылается адресату вместе с каким-либо
растением и без такового вообще не может быть понята, ибо оно
и его части с помощью омонимов и «энго» обыгрываются в стихе(,
создавая второй и главный для поэта личный смысл. Важно то,
что часто выражение этого смысла вовсе не требует привлечения
природно-метафорического ряда, однако без него, без параллелиз¬
ма природного и человеческого стихотворение воспринимается как
поэтически и мировоззренчески неполноценное.
Связь творений человеческого духа с окружающим миром не
менее ярко, хотя и по-иному проявляется в поэзии хокку, где основ¬
ной философско-поэтический смысл заведомо постигаем вне стихо¬
творных рамок, продлен во вселенную и служит целям ее открытия
и познания.
Или обратимся к современной психологической прозе, например
литературе интровертов, отчасти унаследовавших традиции эгоро¬
мана, или представителей поколения «третьих новых». В произве¬
дениях этого ряда нередко наблюдается известная аморфность
композиции и сюжетики; безусловно, аморфностью это явление
можно назвать, лишь исходя из расхожей европоцентристской
точки зрения. Отсутствие ярко выраженных кульминации и развяз¬
ки, эффектных концовок приводит к тому, что образец японской
словесности в определенном смысле оказывается лишен четкой гра¬
ницы, которая отделяла бы текст от мира и тем самым превращала
бы его в обособленный микрокосм; ценность такого произведения
японской прозы в другом: оно не представляет собой модели мира,
а само является его частью и эта часть словно продлевается в мир,
тяготея к остальным частям целого.
Таким образом, продолжение, если не завершение текста снова
оказывается где-то вне его, причем оно не может быть угадано по¬
средством текстовых данных. В этом явлении сказывается и дей¬
ствие фактора целостности мировосприятия японцем. Несомненно,
отношение к этому фактору имеет и такая характерная для япон-\
ского искусства черта, как принципиальная асимметрия сада кам¬
ней, бонсай и т. д.
В асимметрии помимо отказа от равномерной делимости на час¬
ти, возможно, проявляется также неприятие японцами статических,
застывших форм, вообще некая нелюбовь к тяжеловесной «пра¬
вильности». Не «правильность» или равновесность в природе, а
асимметричный переход от одной пластической позиции к другой,
311
форма в момент изменения или же размытость очертаний и просту
ранственных планов отличают японскую живопись, декоративно¬
прикладное искусство, расписную керамику. Может быть, с этой
«нелюбовью» связывается и отсутствие в традиционной живописи
законов перспективы в ее европейском понимании, единственной
точки зрения художника и соответственно зрителя. Во временном
аспекте картины воплощается идея изменчивости, изображаемое не
«позирует» перед художником, поэтому в кратком запечатленном
мгновении подразумевается прошлое и будущее его движения.
Приверженность к «здесь» и «теперь», посюсторонность, возведен¬
ная и в мировоззренческий и в эпистемологический принцип, став
в искусстве методом и инструментом художественного познания
мира, приводит к формированию той черты японской культуры, ко¬
торую можно назвать эффектом суженного зрения. Компенсацией
этой «кадровости» восприятия, или, иначе говоря, ее преимущест¬
вом, становится особый вид временных и пластических преобразо¬
ваний, подчас даже гипертрофирующих незафиксированность форм,
их изменение и сдвиг, заставляющих увидеть в отдельном, малом
и неделимом часть общего движения пространства и времени.
Асимметрия и динамика формы, обеспечивая целостность этого
«отдельного», одновременно предполагают и существование такого
контекста или среды, где возможно воплощение формы, предшест¬
вовавшей запечатленному переходу или же формы, следующей
за ним.
Пожалуй, рассуждая об асимметрии, можно далее предполо¬
жить, что организация классической танка в 5 — 7 — 5 — 7 — 7
слогов тоже выражает стремление к неделимости единого на части
симметричные и равноправные (в то время как в европейской поэ¬
зии в общем наблюдается тяготение к симметрии, разумеется при¬
ближенной). Невозможным также оказывается симметричное де¬
ление внутри каждой строки танка, таким образом, целостность
стиха обеспечивается с помощью не только традиционных поэтиче¬
ских приемов, исключающих (как, например, «какэкотоба») одно¬
значное деление стиха, но и асимметричной силлабической струк¬
турой, восходящей к мифологическому времени. Идея цельности,
бесконечного эха частей выражается впоследствии в коллективном:
составлении цепочек «рэнга», где поэтический контекст канона сов¬
падает с социальным — фольклорная анонимность возрождается в
виде коллективного авторства, и поэт — участник цепочек пятисти¬
ший представляет собой лишь часть, но это не «часть вместо цело¬
го», которая вмещает и замещает целое, а часть, не функционирую¬
щая без остальных, создающая целое совокупно с другими, ей
асимметричными и с ней сопоставимыми. Подтверждение этому
можно отыскать в различных сферах японской культуры.
Нечто подобное наблюдается и в области глубинной этнопсихо¬
логии. То, что становится в Европе трагедией самовыражающейся
личности — «каждая отдельная личность изъявляет волю, неогра¬
ниченно взывает ко всеобщему, но стеснена и предназначена в
жизни к частному» (Гёте), —для японца закон естественный и
312
универсальный, здесь личность воспринимается как часть социо-
природного универсума. Известно, что в японском языке содержит¬
ся сравнительно много разных местоимений «я», выражающих раз¬
личные ролевые функции, которые может исполнять личность (на¬
помним, что на Западе ролевая концепция означает, как правило,
утверждение социальных ярлыков, грозящих расщеплением лично¬
сти). В Японии же одно из распространенных понятий «я» — «дзи-
бун», что значит «собственная, данному человеку принадлежащая
доля целого». Строго говоря, «я» в понимании ego, ich и т. п. в
японском языке отсутствует и всякое японское «я» требует кон¬
текстуальных пояснений, а само его употребление — социальная
условность, описываемая этикетом. Это явление — признак некото¬
рой «условности» самой личности, стремящейся соответствовать
ожиданиям окружающих. Подобная «условность» для европейско¬
го типа личности могла означать инфантилизм, однако в Японии,
становясь социокультурной установкой, она превращается в соци¬
альный фактор. Традиционное осознание своей роли и своей «час¬
ти» тормозит формирование так называемой «толпы одиноких», за¬
полонившей жизнь и искусство западного мира, оказавшегося пе¬
ред угрозой стирания самосознания личности, массовизации интел¬
лектуального труда, возможностью замены почти любой творче¬
ской индивидуальности. В Японии пафос значения «ба» — отдель¬
ного места каждого человека — наделяется пропагандой идеальны¬
ми свойствами, и эта пропаганда апеллирует как раз к традицион¬
ным стереотипам самоидентичности и ролевого поведения.
Интересно, что японские ученые середины XIX в., уже изучив¬
шие американское и европейское юридическое право, тем не менее
испытывали значительные трудности в переводе правовой термино¬
логии. Например, obligation («обязанность») переводилась как
«гиму», хотя это слово обозначает то, что должен делать каждый
и что ему запрещено исходя из его статуса. Ни в японском, ни в
китайском языке не было слова, адекватного термину right («пра¬
во»), и тогда был создан новый термин «кэнри», составленный из
двух слов — «кэнрёку» («власть») и «риэки» («польза»). Это оз-f
начает, что старая Япония не знала четкого разделения между
правами и обязанностями. А понятие свободы было, видимо, вооб¬
ще несвойственно культуре и оказалось введено в понятийный ап¬
парат посредством слова «дзию», наделенного оттенками значения
«произвол», «своенравие», «своеволие», т. е. действия, осуждаемого
с точки зрения морали [4, с. 33].
Права, обязанности и свобода соединялись у японца в понятии
«гири», которое, по-видимому, есть не только верность вассала сю¬
зерену, но и определенная связь сюзерена с вассалом. Чувство при¬
надлежности к группе, которой раньше была деревня, теперь пере¬
несено на фирму, компанию, старающуюся сделать отношения че¬
ловека с фирмой пожизненными, и японцы, когда они представля¬
ют себя кому-либо, то называют свое место работы, а не профес¬
сию. Водитель грузовика, например, не скажет, что он шофер, но
непременно отметит, в какой компании он работает.
313
Отождествление себя с социумом выражается и в традиционном
языковом отказе от самоидентификации. Так, мать, обращаясь к
старшему сыну, не употребит местоимения первого лица, а назо¬
вет себя мама, его самого — старшим братом, отождествляя себя
со своими детьми. Антииндивидуализм во всех сферах жизни при¬
водит к определенному конформизму, формирует ориентацию на
установки и психологию группы, стремление быть на вторых ро¬
лях.
Неуверенность в собственной правоте, апелляция к собеседни¬
ку для выработки окончательного суждения заложены и в модаль¬
ностях японских глаголов, не допускающих резкого и категорично¬
го высказывания собственного мнения; это свойство японского язы¬
ка послужило основой для многих культурологических диагнозов,
и оно заслуживает упоминания. Важные решения должны выно¬
ситься сообща — концепция, восходящая к первому параграфу уло¬
жения Сётоку-тайси: «Согласие превыше всего. Первый долг — из¬
бегать несогласия». Параграф 17 гласит: «Решать важные вопро¬
сы не должен один человек... Советуйся со многими, чтобы достичь
правильного решения» (напомним, что выбор пути, по которому
надлежит следовать правителям Японии, согласно мифологическо¬
му своду «Кодзики», происходит во время совета богов: Аматэрасу
и Такамимусуби на берегу реки Ама-но ясу-но кава «восемь мно¬
жеств богов собрали божественным сбором» [5, с. 113].
Стремление к сглаживанию острых углов прослеживается в
межличностных отношениях японцев и в настоящее время. Стати¬
стика свидетельствует о склонности японских судов разрешать де¬
ла не посредством разбора спорных вопросов по существу, а пу¬
тем примирения истца и ответчика. Но многие конфликтные явле¬
ния попросту не выносятся за пределы семьи; например, в Японии
часто скрывают в домашних стенах душевнобольных родственни¬
ков. Несчастья и беды утаивают: к ним относятся как к скверне,
которой надо стыдиться и которую не следует предавать огласке, —
убеждение, идущее еще от синтоистских верований. Однако при
этом личностные кризисы все же развиваются и обостряются, не¬
смотря на стремление объявить их несуществующими. Расшатыва¬
ние ряда традиционных социальных институтов происходит, хотя,
пожалуй, сейчас еще трудно утверждать, каковы будут динамика
и результаты размывания традиционных межличностных отноше¬
ний.
Особенно существенной для Японии нынешнего дня представля¬
ется проблема науки и научного познания.
Какими же особенностями в условиях традиционного мировоз¬
зрения, оказавшегося в контексте разнообразных инноваций, наде¬
лено научное мышление японцев?
Начнем с того, что японские мифы в основном описательны, кос¬
мография в них преобладает над космологией. Позже, придержи¬
ваясь синтоистского принципа магического тождества слова и ве¬
щи, абсолютизирования феноменального мира, японская мысле-
деятельность по преимуществу воплощала философию в этике и в
314
особенности в эстетике, поэтому заимствованные религиозно-фило¬
софские концепции быстро приобретали специфически националь¬
ный характер. Сам факт тенденции к совпадению предметного ря¬
да с онтологическим приводил к тому, что инструментом научного’
познания становились скорее разум и интуиция, чем аналитические
усилия абстрагирующего интеллекта. Оперирование абстракциями
затруднялось конкретно-чувственным характером мировосприятия.
Вместе с тем такой тип отношения к миру в чем-то и облегчал
процесс усвоения и присвоения чужого нового, ибо не требовал ра¬
дикальных перестроек на уровне, условно говоря, эйдологическом.
После того как мировоззренческие бури более или менее стихали,
обнаруживалось, что новое нашло себе прочное место и даже не¬
которым парадоксальным образом установило связи со старым, не¬
смотря на их несовместимость, казавшуюся прежде разительной.
Так, общеизвестно, что в период проникновения буддизма оказа¬
лось не только возможным, но и плодотворным отождествление
синтоистского и буддийского пантеонов и утверждение, что Будда
явился в Японию, «свет свой смягчив», в виде синтоистских бо¬
жеств ками. Нечто подобное повторилось в начале XIX в., в разгар
увлечения европейской наукой, когда «ученые национальной шко¬
лы», проводя знак равенства между Солнцем и «божеством, пра¬
вящим Центром небес» («Амэ-но минака-нуси-но ками»), заявля¬
ли, что теория Коперника — один из самых древних догматов син¬
тоизма [3, с. 95].
То же и в других, более обыденных сферах: не исключено, на¬
пример, что распространенность до недавнего времени японских
счетов «соробан» — еще в 60-е годы японские служащие с ними не
расставались, а первые упоминания о них встречаются в средне¬
вековье — послужила определенным психологическим фактором,
стимулировавшим нынешнюю компьютеризацию японской промыш¬
ленности и обыденной жизни.
Возможно далее, что разработанность деталей поведения в меж¬
личностных отношениях, ощущение принадлежности к группе кос¬
венно способствовали расцвету средств массовой коммуникации в
Японии сегодняшнего дня.
По сравнению с практическим, конкретно-чувственным и пред¬
метным перестройка образа мира и личностного самосознания идет
значительно медленнее. (Интересно, что до сих пор японские рыба¬
ки, выходя в море на траулере, оснащенном по последнему слову
современной техники, подносят дары фунадама — духу-хранителю
корабля — зеркальце, губную помаду, расческу; этому духу, по-ви-
димому, приписывается женский пол. После окончания лова в пор¬
ту фунадама получает в виде приношения рыбу и рис.)
Можно, пожалуй, сказать, что при всей революционности преоб¬
разований, которую принесло с собой новое время, японцы сохра¬
няли пропорцию ксенофобии и любознательности, позволявшую
удержать многое из архаических черт мышления и мироотношения.
В IX в. эта пропорция с отклонениями, но удерживалась с по¬
мощью лозунга «китайские знания — японская душа», в эпоху
315
Мэйдзи — «восточная этика — западные знания». И сейчас наряду
с погоней за всем ультрасовременным западным, в особенности
американским, вновь возник интерес к национальному самосозна¬
нию и интроспекции, бум различных теорий «Нихондзин рон», трак¬
тующих специфические стороны «японской души».
Пожалуй, многие важные скачки в развитии духовной и мате¬
риальной культуры японского народа были связаны с заимствова¬
ниями из культур других народов. Вероятно и то, чтогостровной
характер японской истории, способствовавший изоляционистской
политике страны, в сочетании с иными факторами, отчасти изло¬
женными выше, привел к особому способу функционирования ме¬
ханизмов «культурного любопытства», адаптации нового и переда¬
чи наследующим поколениям традиционного, сращенного с усво¬
енным чужим.
Многое из наследия японского прошлого и в самом деле оказа¬
лось способным на этапе ускоренного развития сглаживать соци¬
альные неврозы и личностные кризисы. Те же самые особенности
уже начинают в некоторых сферах превращаться в род затрудне¬
ния; так, коллективистский дух нередко мешает выработке ориги¬
нальных творческих концепций в ряде областей науки, противоре¬
чит открытой дискуссионности; высокая способность к творческим
разработкам в рамках готовых и заимствованных моделей оказы¬
вается неравнозначна умению создавать собственные новые, между
тем логика развития уже начинает требовать этого.
Итальянский антрополог Фоско Мараини в 1975 г. писал: «В
Японии в ближайшем будущем следует ожидать появления все
большего числа признаков глубокой и существенной японизации
всего импортированного с Запада в области материальной, куль¬
турной и духовной жизни» [6, с. 680]. С этим можно спорить или
соглашаться или и то и другое сразу, однако, как гласит японская
пословица, «говорить о будущем — дьявола тешить». Или же, как
это формулируется в футурологии: чем конкретнее и точнее прог¬
ноз, тем менее он достоверен.
Литература
1. Гришелева Л. Д., Чегодарь Н. И. Культура послевоенной Японии. М.»
1981.
2. Гуревич А. Я- Представления о времени в средневековой Европе.—-Исто¬
рия и психология. М., 1971.
3. Кин Д. Японцы открывают Европу. 1720—1830. М., 1972.
4. Цунэо Инако. Современное право Японии. М.. 1981.
5. Кодзики, Норито — Нихон котэн бунгаку тайкэй (Собрание памятников япон¬
ской классической литературы). Токио, 1970.
6. М а г a i и i F. Japan and the future; some suggestions from ninonjin ron li¬
terature.— «Riv. intern, di scienze econ. e commer». Milano, 1975, a. 22, № 7—8.
7. Nakamura Hajime. A History of the Development of Japanese Thought
Vol. 1. Tokyo, 1967.
СОДЕРЖАНИЕ
От редколлегии 3
I. Культура и общество в эпоху
научно-технической революции
Ю. И. Березина. Особенности и социальные последствия научно-тех¬
нического прогресса в Японии 9е
М. Н. Корнилов. О типологии японской культуры (японская культура
в теориях «Нихондзин рон» и «Нихон бунка рон») ЗБ
II. Распространение культуры в обществе
Б. М. Фирсов. Средства массовой коммуникации Японии в контексте
распространения культуры и информации ' . . . 59
Е. М. Дьяконова. Текст и интерпретация текста. Психология и со¬
циология чтения в Японии 92
Е. IT 3 а в а д с к а я“ Искусство книги как знак культуры (художествен¬
ный облик современной японской книги) 104
III. Общественное сознание
С. В. Чу гр о в. Стереотипы в общественном сознании Японии . . . 112
Г. Е. Светлов. Синто в жизни японского общества 128-
С. Б. Маркарян, Э. В. Молодякова. Традиции в японских
праздниках 149
IV. Проблемы урбанизации и архитектура
В. Л. Глазычев. Поэтика японской архитектуры 164
Г. Б. Н а в л и ц к а я. Проблемы развития послевоенного японского города 180*
V. Язык и письменность
Е. В. Маевский. Могут ли японцы говорить, как пишут, и писать, как
говорят? 202*
В. М. Алпатов. Англоязычные заимствования в японском языке и аме¬
риканизация японской массовой культуры 213
VI. Литература
В. А. Гришина. О некоторых тенденциях развития японской литера¬
туры середины 50—60-х годов XX в. (творчество «третьих новых») 2201
О. В. Еремина. Социальные мотивы в творчестве писателей «поколения
обращенных в себя» 238'
Г. Б. Дуткина. НТР: корни «нового мифа» (о проблематике и некото¬
рых особенностях современной японской фантастики) 250
Л. Л. Громковская. Документализм японской литературы и худо¬
жественная традиция 262
VII. Искусство
Н. Г. А н а р и н а. К вопросу о театральной традиции в условиях совре¬
менной Японии (театр Но 60—70-х годов) 271
И. Ю. Генс. Бросившие вызов (японские кинорежиссеры 60—70-х годов) 289
Л. М. Ермакова. Культурные традиции японцев и XX век . . . 307
317
CONTENTS
Editors’ Note . . 3
I. Culture and Society Under Scientific
and Technological Revolution
Yu. I. Berezina. Features and Social Consequences of Scientific and
Technological Progress in Japan 9
M. N. Kornilov. On Typology of Japanese Culture (Japanese Culture
in Nihonzin Ron and Nihon Bunka Ron Theories) 36
II. Dissemination of Culture in Society
В. M. Firsov. Japanese Mass Media in the Context of Culture and In¬
formation Dissemination 59
E. M. Dyakonova. Text and Text Interpretation. Psyhology and Sociology
of Reading in Japan 92
E. V. Zavadskaya. Book Art as Manifestation of Culture (Artistic Ma¬
ke-up of Books) 104
III. Social Consciousness
*S. V. Chugrov. Stereotypes in Japanese Social Consciousness . . . 112
G. E. Svetlov. Shinto’s Role in Japanese Society 128
S. B. Markaryan, E. V. Molodyakova. Traditions in Japanese
Festivals 149
IV. Urbanization Problems and Architecture
V. L. Glazychev. Poetics of Japanese Architecture 164
G. B. N a v 1 i t s к a у a. Development Problems of Postwar Japanese Town 180
V. Language and Writing
E. V. Mayevsky. Can Japanese Speak as They Write and Write as They
Speak? 202
V. M. Alpatov. English Borrowings in Japanese Language and America¬
nization of Japanese Mass Culture 213
VI. Literature
V. A. Grishina. Some Development Trends in Japanese Literature of mid-
1950s-60s (Creativity of the “Third New”) 220
Ю. V. Yeremina. Social Motives in Works by “Introspective Generation” 238
G. B. D utkina. Scientific and Technological Revolution: Roots of New
Myth (Subjects and Some Features of Modern Japanese Science Fiction) 250
L. L. G г о m к о v s к a у a. Documentalism of Japanese Literature and Ar¬
tistic Tradition ... 262
VIL Arts
M. H. A n a r i n a. On Theatre Tradition in Modern Japan (No Theatre in
1960s-70s) ... 289
I. Yu. Gens. The Challengers (Japanese Film Producers of 1960s-70s) 289
IL. M. Yermakova. Cultural Traditions of Japanese and the 20th Century 307
Япония:
культура и общество
в эпоху
научно-технической
революции
Утверждено к печати
Институтом востоковедения
Академии наук СССР
Редакторы Р. Ф. Мажокина, М. А. Унке,
И. А. Штутина
Младший редактор Г. А. Бурова
Художник Е. В. Маевский
Художественный редактор Э. Л. Эрман
Технический редактор 3. С. Теплякова
Корректоры Л. И. Письман и
А. В. Шандер
ИБ № 15241
Сдано в набор 08.01.85. Подписано к пе¬
чати 13.09.85. А-03955. Формат 60Х901Ле.
Бумага типографская № 2. Гарнитура ли¬
тературная. Печать высокая. Усл. п.
л. 20,0. Усл. кр.-отт. 20,25. Уч.-изд. л. 23,03.
Тираж 6800 экз. Изд. № 5786. Зак. 897..
Цена 1 р. 40 к.
Ордена Трудового Красного Знамени
издательство Наука»
Главная редакция восточной литературы
103031, Москва К-31, ул. Жданова, 12,1.
Набрано в московской типографии № 13
ПО «Периодика» ВО «Союзполиграфпром»
Государственного комитета СССР
по делам издательств, полиграфии
и книжной торговли
107005, Москва Б-5, Денисовский пер., 30
Отпечатано в 3-й типографии издательства
«Наука»
107143, Москва Б-143, Открытое шоссе, 28.
В Главной редакции восточной
литературы издательства «Наука»
Готовится к изданию
Чегодарь Н. И.
ЧЕЛОВЕК и ОБЩЕСТВО
В ПОСЛЕВОЕННОЙ ЛИТЕРАТУРЕ ЯПОНИИ.
Книга посвящена выявлению основных тенден¬
ций литературного процесса послевоенной Японии,
рассматриваемых в тесной связи с изменением со¬
циально-политической обстановки в стране. Смена
отдельных этапов в развитии литературного процес¬
са прослеживается на эволюции образа литератур¬
ного героя и характера связанной с ним конфликт¬
ной ситуации, а также на отборе жизненного ма¬
териала и изменении круга проблем, затрагивае¬
мых в послевоенной японской литературе.
Заказы на книги принимаются всеми магазинами книго¬
торгов и «Академкниги», а также по адресу: 117464, Моск¬
ва В-464, Мичуринский проспект, 12, магазин № 3 («Книга —
почтой») «Академкниги»
1 p. 40 h