Университетская
библиотека
Редакционная коллегия:
Л. Г. Андреев (председатель), А. К. Авеличев,
С. С. Лмитриев, Я. Н. Засурский, А. Ч. Козаржевский, Ю. С. Кукушкин, В. И. Кулешов,
В. В. Кусков, А. И. Метченко,
П. А. Николаев, В. И. Семанов,
А. 	А. Тахо-Годи
Издательство Московского университета
1981


МЕМУАРЫ
ДЕКАБРИСТОВ
Северное общество
Составление, общая редакция, вступительная статья и комментарии проф. В. А. Федорова
Издательство Московского университета
1981


-£=*ТАЕТСЯ ПО ПОСТАНОВЛЕНИЮ •г : * к - ifOHHO-ИЗДАТЕЛЬСКОГО СОВЕТА Г1СКОГОУНИВЕРСИТЕТА
Фвшгтор исторических наук В. А. Дьяков
Мемуары декабристов. Северное общество. М., Изд-во Моек, ун-та, 1981, 400 с.
с ил.
В настоящее издание «Мемуары декабристов» включены воспоминания видных деятелей Северного общества и участников восстания 14 декабря 1825 г. С. П. Трубецкого, Е. П. Оболенского, А. М. Муравьева, В. И- Штейнгеля, H. Р. Цебрикова, М. С. Лунина, H. М. Муравьева. Мемуары содержат важные сведения об общественно- политической жизни России после Отечественной войны 1812 г., о возникновении декабристского движения, создании и деятельности тайных декабристских обществ, о восстании декабристов, следствии и суде над ними, о событиях каторги и ссылки декабристов. Издание предваряется вступительной статьей и сопровождено биографическими справками о декабристах-мемуаристах, научным комментарием и именным указателем.
10604—178
М БЗ 7—5—80 4700000000
077(02)—81
© Издательство Московского университета, 1981 г.


В. А. ФЕДОРОВ МЕМУАРЫ ДЕКАБРИСТОВ
Мемуарное наследие декабристов весьма значительно. Известно свыше 30 декабристских «воспоминаний», «записок» и других сочинений мемуарного характера. Мемуары декабристов отличаются исключительной многогранностью содержания. Они рассказывают и о самом движении первенцев свободы, и об эпохе в целом. В них — неповторимый колорит, мозаика взглядов, идейная борьба интереснейшего периода русской истории. В силу своеобразия жанра мемуары декабристов включают такие сведения, которые отсутствуют в других исторических материалах — в официальных документах, на страницах тогдашней печати. Во всяком сочинении декабристской мемуарной литературы ярко отражаются личность самого мемуариста, его гражданские симпатии, связи с ближайшим окружением. И здесь важно подчеркнуть, что декабристские воспоминания и записки — плод творчества передовых деятелей русского общественного движения и культуры.
Многие из декабристских мемуаров (например, И. И. Горбачевского, И. Д. Якушкина, Бестужевых и др.) неоднократно издавались и переиздавались как до революции, так и в советскую эпоху. Однако в настоящее время подавляющее большинство декабристских воспоминаний является библиографической редкостью. Между тем потребность в такого рода источниках и литературных памятниках постоянно возрастает. Это связано и с общим развитием советской исторической науки, и с неизменно растущим интересом широкого читателя к прошлому нашей Родины.
В настоящее издание включены мемуары видных декабристов, принадлежащих к Северному обществу: С. П. Трубецкого, Е. П. Оболенского, А. М. Муравьева, В. И. Штейнгеля, H. Р. Цебрикова, М. С. Лунина и H. М. Муравьева.
С. П. Трубецкой, Е. П. Оболенский, М. С. Лунин и H. М. Муравьев стояли у истоков декабристского движения. Они явились основателями и руководителями ранних декабристских
5


организаций — Союза спасения и Союза благоденствия. С. П. Трубецкой, Е. П. Оболенский и H. М. Муравьев входили позднее в руководящий орган Северного общества—Верховную думу.
На совещаниях декабристов накануне 14 декабря, где разрабатывался план восстания, активнейшая роль принадлежала С. П. Трубецкому, Е. П. Оболенскому, В. И. Штейнгелю. В день восстания особым мужеством и энергией отличились Оболенский, Цебриков и А. М. Муравьев. И потому совершенно закономерно, что в воспоминаниях этих героев освободительного движения запечатлена вся десятилетняя история декабризма — от возникновения первой тайной организации до момента открытого выступления против самодержавия в 1825 г. Имена Трубецкого, Оболенского, Штейнгеля, Цебрикова, Лунина, А. М. и H. М. Муравьевых непрестанно звучали на заседаниях Следственной комиссии. Каждого из них постигла «высочайшая» кара, каждый из них отмечен беспощадной царской местью, официальным приговором. И потому закономерно на страницах этих воспоминаний оживают: суровая летопись декабристского заточения в Петропавловской крепости, события каторги декабристов и их сибирской ссылки.
Совершенно закономерен и характерный для публикуемых декабристских воспоминаний сплав личного, биографического содержания с судьбами историческими и государственными.
Крупный исторический период с конца ХУШ в. и до последней трети XIX в., по общей ленинской характеристике, есть «эпоха подъема буржуазии, эпоха буржуазнодемократических движений вообще, буржуазно-национальных в частности, эпоха быстрой ломки переживших себя феодально- абсолютистских учреждений» V И движение декабристов по сущности своей отражало коренные потребности социально- экономического развития России, когда в условиях разложения и кризиса крепостничества возникла необходимость ликвидации феодально-абсолютистских порядков и проведения буржуазнодемократических преобразований. Декабристы выступили на исторической арене в эпоху решительных катаклизмов, их время несло свои «неслыханные перемены, невиданные мятежи»: наполеоновские врйны, революции в разных странах Европы, национально-освободительные восстания в Греции и в латиноамериканских колониях. «Нынешний век,— писал в своих показаниях на следствии П. И. Пестель,— ознаменовывается революционными мыслями. От одного конца Европы до другого видно везде одно и то же, от Португалии до России, не исключая ни единого  11 	Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 26, с. 143.


государства, даже Англии и Турции, сих двух противуположно- стей. То же самое зрелище представляет и вся Америка. Дух преобразования застав \яет, так сказать, везде умы клокотать»2.
Исторические и социально-политические закономерности выступления декабристов ни в коем случае не должны затушевывать исключительность, своеобразие их движения в целом, ту печать избранничества, которая легла на их судьбы. Учитывая, с одной стороны, «дворянский» характер «революционности» декабристов, с другой стороны, нельзя забывать о том, что с протестом против крепостничества, феодальных институтов и произвола самодержавия выступила небольшая часть передового дворянства—«лучшие люди из дворян», по определению
В. 	И. Ленина3. В целом же русское дворянство оставалось крепостнически настроенным и верным престолу консервативным сословием и в реально-жизненном плане представляло собой «...бесчисленное количество «пьяных офицеров, забияк, картежных игроков, героев ярмарок, псарей, драчунов, секунов, сераль- ников», да прекраснодушных Маниловых»4. Великая заслуга декабристов заключалась в том, что они смогли подняться выше своих классовых интересов, презреть сословные привилегии и пойти «сознательно на явную гибель»5 во имя высоких и благородных идеалов.
Русская культура, в самом широком смысле этого понятия, не только была духовной и нравственной почвой для декабристов, но она непосредственно воплощалась в них и ими была возведена на новую ступень. Репутация образованнейших людей своего времени, закрепленная за декабристами, не «легенда» и не «поздний приговор потомков». Эта репутация сложилась при них и была естественным началом того авторитета и влияния, которыми они обладали среди своих современников. Многие из декабристов учились в Московском и Петербургском университетах, Царскосельском лицее — лучших учебных заведениях того времени, в чьих стенах царил дух «вольномыслия»; слушали частные курсы у передовых профессоров. Неразрывно связаны с историей декабристского движения имена А. С. Пушкина и
А. 	С. Грибоедова; среди самих декабристов было немало известных писателей, поэтов, ,, ученых, художников (К. Ф. Рылеев,
А. 	И. Одоевский, А. А. Бестужев-Марлинский, Н. А. Бестужев, Ф. П. Толстой).
2 Восстание декабристов. Материалы, т. IV. М.— Л., 1927, с. 105.
3 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 23, с. 398.
4 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 21, с. 255.
5 Там же.
7


Декабристы называли себя «детьми 1812 года», не раз подчеркивали, что 1812 год явился исходным моментом их движения. Среди участников Отечественной войны 1812 г.— более ста будущих декабристов; 65 человек из тех, кого в 1825 г. поименуют «государственными преступниками», насмерть сражались с врагом на поле Бородина. Известно, что победа русского народа в Отечественной войне 1812 г. имела не только военное значение, но оказала огромное воздействие на все стороны социальной, политической и культурной жизни страны, способствовала росту национального самосознания, дала могучий толчок развитию передовой общественной мысли в России. Именно война 1812 г. глубоко и остро поставила перед будущими декабристами вопрос о судьбах родины, путях ее развития, выявила огромные возможности русского народа, который, как верили декабристы, освободив страну от иноземного нашествия, рано или поздно должен был найти в себе силы для освобождения и от внутренней тирании — сбросить ярмо крепостного рабства.
Авторы мемуаров, публикуемых в настоящем издании, были участниками войны 1812 г. и заграничных походов русской армии в 1813—1814 гг. Война сблизила их с русским солдатом, со всем русским народом, а заграничные походы, в которых перед ними открылась жизнь наиболее развитых европейских стран, обогатили их новыми впечатлениями, новыми идеями и жизненным опытом.
Все это оказалось в гармоничном созвучии с теми, главными в движении декабристов, освободительными идеями, источником которых был прежде всего патриотизм. Патриотический подъем в Отечественной войне 1812 г.— важнейший фактор формирования идеологии декабристов. Горячие патриоты Родины, декабристы раньше других поняли, что крепостничество и самодержавный политический произвол — главные причины бед и отсталости России. И ликвидация крепостного строя и самодержавия рассматривалась ими не в свете обретения абстрактного блага и справедливости, а в первую очередь как конкретная и глубоко патриотическая задача «спасения» России.
Сразу же по возвращении русской армии из заграничных походов 1813—1814 гг. среди гвардейских офицеров возникают объединения, так называемые «артели», которые формально создавались как «бытовые», но на деле явились идейными содружествами. Так, в конце 1814 г. возникает «Священная артель», в которую вошли братья Александр Николаевич и Михаил Николаевич Муравьевы, Иван Бурцов, Павел Колошин, лицеисты Иван Пущин, Владимир Вальховский и Вильгельм Кюхельбекер. В 1815 г. сложилась «артель Семеновского полка».


Узнав о существовании этих артелей, Александр I заявил, что они ему «не нравятся», и приказал их «прекратить». На основе названных артелей в начале 1816 г. возникает первая тайная политическая организация декабристов — Союз спасения или Союз истинных и верных сынов отечества, инициатором создания которого был 23-летний полковник Генерального штаба
А. 	Н. Муравьев. Главной целью общества, в которое вошли Трубецкой, Якушкин, H. М. Муравьев и др., было прежде всего «отстранение иностранцев в управлении государством» и освобождение крестьян. Однако борьба против крепостничества логически приводила членов общества и к необходимости борьбы против самодержавия — главного защитника крепостного права, хотя ликвидация самодержавной власти мыслилась первоначально в форме ограничения власти монарха конституцией. Впоследствии к Союзу спасения примкнул П. И. Пестель, который в начале 1817 г. написал устав («статут») общества. Первая тайная декабристская организация была еще узкой и замкнутой группой, даже к моменту роспуска в конце 1817 г. численность ее не превышала 30 человек. Во внутреннем обиходе организации сказывалось влияние масонского ритуала — и не случайно, так как многие члены Союза спасения состояли в масонских ложах.
Важным событием в истории декабризма стал так называемый «Московский заговор» осенью 1817 г. Между членами тайного общества вспыхнула острая полемика в связи с намерением совершить покушение на Александра I, тем самым положив начало государственному перевороту. После продолжительных и горячих споров сторонников и противников цареубийства мысль о покушении на царя была оставлена. Но в ходе полемики слабость первой декабристской организации стала очевидной для всех ее участников. Союз спасения был распущен. Спустя примерно два-три месяца после его роспуска в январе 1818 г. в Москве была создана новая декабристская организация — Союз благоденствия. В продолжение двух-трех месяцев в период между роспуском Союза спасения и возникновением Союза благоденствия действовало «промежуточное», полулегальное по своему характеру, «Военное общество», состоявшее из гвардейской молодежи. Вскоре большинство его членов вошли в Союз благоденствия.
За время своего трехлетнего существования (1818—1821 гг.) Союз благоденствия сделал крупный шаг в разработке организационно-тактических принципов и программных положений декабризма. Это была в сравнении с Союзом спасения уже относительно широкая организация (свыше 200 членов), с детально разработанным уставом — «Зеленой книгой», с обширной программой записанных в этом уставе конкретных действий.
9


Декабристы решили начать с формирования передового общественного мнения в стране, которое расценивалось прежде всего как важное условие предстоящего революционного переворота; в связи с этим предусматривалось создание различных легальных и полулегальных благотворительных, просветительских и литературных обществ и «управ». Собственно говоря, передовое общественное мнение в России как таковое уже существовало. Деятельность Союза благоденствия проходила в обстановке общественного подъема внутри страны и революционного брожения в Европе. В тогдашних периодических русских изданиях «Сыне Отечества», «Вестнике Европы», «Духе журналов» публиковались статьи о французской, английской и американской конституциях, подробно излагалось содержание этих конституций. Появились книги А. П. Куницына «Право естественное» и К. И. Арсеньева «Начертание статистики Российского государства», в которых открыто проводились антикрепостнические идеи. Это было время общего оживления либеральнооппозиционного движения. Так что поставленная декабристами задача формирования передового общественного мнения преломлялась, по сути, как задача по «овладению общественным мнением», его дальнейшему развитию и направлению в духе тайного общества. По мысли декабристов, передовое общественное мнение призвано было еще и до революционного переворота оказывать давление на правительство. Декабристской программой предполагалось, чтобы члены тайного общества стремились занять как можно больше постов и в военной службе, и в правительственных учреждениях. Устав тайного общества прямо обязывал его членов принимать активное участие в общественно- политической жизни страны. Через сеть легальных и полулегальных обществ и «управ» Союз благоденствия действительно оказался тесно связанным с прогрессивными кругами в России и, более того, фактически и идейно превратился в руководящий центр революционного и либерально-оппозиционного течений в стране. В журналах и альманахах члены Союза благоденствия выступали в защиту передовой науки и литературы, они издавали свои литературные альманахи и публиковали собственные ученые труды, они защищали обиженных и несправедливо осужденных, выкупали из крепостной неволи талантливых самоучек, оказывали помощь голодающим крестьянам (например, в Смоленской губернии), «гремели» в салонах против крепостного права, палочных наказаний, аракчеевских военных поселений, некоторые члены общества (М. Ф. Орлов и В. Ф. Раевский) вели прямую антиправительственную пропаганду в армии.
Пройдет несколько лет, и Следственный комитет не станет много интересоваться деятельностью ранних декабристских орга¬
10


низаций; главной целью следствия будет — выяснить детали разрабатывавшихся декабристами планов «бунта» и «цареубийства». К тому же большинство из привлеченных к суду декабристов (92 из 121) стали членами тайного общества после роспуска Союза благоденствия в 1821 г. и уже в силу этого не могли дать каких-либо показаний о ранних декабристских организациях. Естественно, мы находим в следственном материале мало данных по истории ранних декабристских обществ; и потому особое значение приобретают свидетельства о ранних декабристских организациях, содержащиеся в мемуарах самих декабристов.
1820—1821 гг. стали переломными в истории декабризма. Восстание в 1819 г. в'Чугуевских военных поселениях, выступление в 1820 г. гвардейского Семеновского полка против крепостнических порядков в армии и жестокая расправа царизма с восставшими военными поселянами и семеновскими солдатами произвели глубокое впечатление на декабристов. Об этом декабристы позднее говорили на следствии, об этом они много пишут в своих мемуарах. В январе 1820 г. разразилась революция в Испании, в июле того же года — в Неаполитанском королевстве, в августе — в Португалии, в марте 1821 г.— в Пьемонте, летом 1821 г. началось восстание в Греции. «Что ни почта, то революция»,— писал в своем дневнике декабрист Н. И. Тургенев6. Все эти события способствовали кристаллизации и росту в рамках тайного общества революционно настроенной группы его членов, которые не хотели теперь удовлетвориться пропагандистско-просветительской деятельностью по «созданию общественного мнения» и требовали более решительных действий. «Граждане! Тут не слабые меры нужны, но решительный и внезапный удар!» — обращался к членам тайного общества декабрист
В. 	Ф. Раевский7. С другой стороны, эти же события настораживали и пугали умеренно настроенных, колеблющихся членов тайного общества, которые стали постепенно отходить от движения и покидать общество.
Собравшийся в январе 1821 г. в Москве съезд руководителей Союза благоденствия принял решение: ввиду обострившихся разногласий в тайном обществе, объявить Союз распущенным. На самом деле это решение не означало прекращение деятельности тайного общества. Формальное объявление о роспуске Союза благоденствия преследовало цель освободиться от ненадежных и колеблющихся попутчиков, а также от Пестеля и его единомышленников. Руководство Союза благоденствия (а оно состояло из «умеренных») боялось усиливавшегося влияния Пестеля на дела
6 Тургенев Н. И. Дневники и письма, т. III. Пг., 1921, с. 226.
7 Базанов В. Г. Владимир Федосеевич Раевский. М., 1949, с. 109.
11


общества. Вместе с тем решение о роспуске Союза благоденствия должно было погасить подозрения правительства, которое уже успело получить донос о существовании тайного общества. Московский съезд принял также решение об образовании новой, более законспирированной организации, создание «управ» которой было поручено — в Москве И. А. Фонвизину, в Петербурге Н. И. Тургеневу, в Смоленске И. Д. Якушкину и в Тульчине И. Г. Бурцову.
Однако ни один из названных четырех участников Московского съезда не создал такой «управы». Более того, на юге России декабристы во главе с Пестелем отказались признать постановление Московского съезда о роспуске тайного общества и приняли свое решение «общество продолжать». В марте 1821 г. возникло Южное общество, которое рассматривало себя как продолжение Союза благоденствия. В то же время в Петербурге по инициативе H. М. Муравьева было положено начало Северному обществу, получившему свое окончательное организационное устройство в 1822 г.
После 1821 г. деятельность вновь образованных декабристских тайных обществ проходила уже в атмосфере усиления внутренней и международной реакции, причем в самой России наступление реакционного правительственного курса обозначилось во всех направлениях. Рядом официальных постановлений расширялась сфера крепостнических отношений в русской деревне. Усилились гонения на просвещение и печать. Цензура беспощадно преследовала всякую свободную мысль. В 1821 г. подверглись разгрому Казанский и Петербургский университеты, передовые профессора были уволены, против них возбудили судебное дело. В связи с волнением в лейб-гвардии Семеновском полку в 1820 г. и брожением в других гвардейских и армейских частях в 1821 г. была введена тайная полиция — специально для слежки за умонастроениями военных. В 1822 г. последовал указ о запрещении масонских лож и других тайных обществ. У всех военных и гражданских чинов была взята подписка о непринадлежности к масонским и другим тайным обществам.
Темные силы брали верх на международной арене. В 1820 г. руководители держав Священного союза приняли решение о «праве вмешательства» во внутренние дела других государств для подавления революционного движения. В силу этого «права» австрийские войска в марте — апреле 1821 г. подавили революции в Неаполе и Пьемонте, а в 1823 г. французские войска— испанскую революцию и восстановили в Испании власть «законного» монарха. Следуя «принципам легитимизма», Александр I отказался помочь грекам, восставшим против турецкого ига.
12


С 1823 г. в движении декабризма наступает качественно новый этап: составляются и меняются варианты конституционных декабристских проектов, разрабатываются конкретные планы вооруженного восстания, укрепляются связи между Северным и Южным обществами, развертывается агитационная работа среди солдат. Южное общество входит в контакт с Польским патриотическим обществом, открывает и присоединяет к себе Общество соединенных славян. Растет численный состав тайных обществ: в них вливаются новые силы — преимущественно передовая военная молодежь, готовая к решительным действиям. В 1823 г. в члены Северного общества был принят К. Ф. Рылеев, которому суждено было в дальнейшем играть ведущую роль среди декабристов. Яркий образ этого мужественного борца, поэта предстает перед читателем в воспоминаниях Е. П. Оболенского и В. И. Штейнгеля — последние были лично близки к Рылееву и до конца жизни хранили о нем благодарную память. На страницах декабристских воспоминаний, предлагаемых в настоящем издании, содержатся драгоценные сведения об обстановке междуцарствия, сложившейся после смерти Александра I, совещаниях на квартире Рылеева, наконец, о самом восстании в день 14 декабря на Сенатской площади.
Восстание 14 декабря 1825 г.— кульминационное событие и итог движения декабристов. Оно было подготовлено всей десят^ летней историей становления и развития тайных обществ. Придавая громадное значение самому факту открытого революционного выступления, В. И. Ленин именно этим событием датирует начало истории русского революционноосвободительного движения. «В 1825 году,— писал он,— Россия впервые видела революционное движение против царизма...»8. Нужно подчеркнуть, что восстание произошло в Петербурге — столице Российской империи, «средоточии властей», по определению декабристов. Большинству из авторов публикуемых здесь воспоминаний в этом событии принадлежала значительная роль, или заранее определенная, или фактически «сыгранная» 14 декабря. Незадолго до этого дня С. П. Трубецкой был назначен «диктатором», а Е. П. Оболенский — начальником штаба восстания. С. П. Трубецкой и В. И. Шгейнгель вместе с К. Ф. Рылеевым разработали важнейший программный документ восстания «Манифест к русскому народу». Манифест объявлял «уничтожение бывшего правления», то есть самодержавия, «уничтожение права собственности, распространяющегося на людей» (что означало ликвидацию крепостного рабства), отмену рекрутчины, телесных наказаний, военных поселений, сложение с народа
8 	Ленин В. И. Поли. собр. соч., т, 30, с. 315.
13


подушных податей и недоимок, уравнение в правах всех сословий, введение выборного принципа при образовании центральных и местных органов власти, преобразование суда и введение других демократических свобод: «свободное тиснение», «свободное отправление богослужения всем верам», свободу занятий и пр. В Манифесте далее объявлялось о создании революционного «Временного правления», которое должно было провести в жизнь возвещенные Манифестом свободы и преобразования и осуществить подготовку к выборам в учредительное собрание («Верховный собор»), с тем, чтобы последнее и решило вопрос о форме правления в России9.
Восстание декабристов потерпело поражение. И это поражение обусловлено прежде всего причинами объективного характера. Несмотря на отдельные выступления крестьян, солдат, военных поселян, достаточно широкого массового движения, на которое революционеры могли бы опереться, в то время не существовало. Поэтому с протестом против феодальноабсолютистского строя выступило «...ничтожное меньшинство дворян, бессильных без" поддержки народа» 10  11. «Узок круг этих революционеров,— писал В. И. Ленин.— Страшно далеки они от народа» п. И здесь, на основе известных ленинских положений, взятых во всем их внутреннем единстве, следует подчеркнуть, что не только декабристы были «далеки» от народа, но и сам народ был «далек» от революционеров. «Крепостная Россия,— писал об этой эпохе Ленин,— забита и неподвижна»12. «В ту пору, при крепостном праве, о выделении рабочего класса из общей массы крепостного, бесправного, «низшего», «черного» сословия не могло быть и речи»13. К объективным причинам, способствующим поражению декабристов, следует отнести и неблагоприятную ситуацию, сложившуюся после 1821 г. внутри и вне страны: спад либерально-оппозиционных настроений и разгул деспотизма в России, поражение революций и временное торжество реакции в западноевропейских странах.
Спустя многие десятилетия после разгрома декабристов, анализируя опыт другой битвы за свободу, уроки Декабрьского восстания 1905 г. в Москве, Ленин указывал на огромное значение субъективного фактора, необходимого для успеха любого восстания: смелости, решительности, а главное — наступательности действий восставших, то есть умения
9 	Восстание декабристов. Материалы, т. I. М.— Л., 1925, с. 107—108.
10 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 23, с. 398.
11 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 21, с. 261.
12 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 23, с. 398.
13 Ленин В. И. Поли. собр. соч., г. 25, с. 93.
14


владеть «искусством восстания»14 Опираясь на эту ленинскую мысль, нужно признать, что фатальной неизбежности неудачи декабристов в день 14 декабря 1825 г. не было. Еще в самом начале восстания они имели полную возможность захватить Петропавловскую крепость, Зимний дворец, Сенат и другие правительственные учреждения, арестовать царскую семью (что, кстати, и предусматривалось в разработанном накануне плане восстания). Однако руководящее ядро декабристов не сумело воспользоваться первоначальной растерянностью правительства, общим ропотом в войсках столичного гарнизона при приведении их к новой присяге. Восставшие действовали нерешительно, выжидали, придерживаясь оборонительной тактики; к тому же «диктатор» С. П. Трубецкой не явился на площадь. В результате инициатива оказалась в руках Николая: ему удалось собрать войска, вчетверо превосходящие силы восставших, и сравнительно легко подавить восстание.
Декабристы потерпели поражение, но «...их дело не пропало» 15. В. И. Ленин, говоря о «великом самопожертвовании» русских революционеров, в том числе декабристов, указывал, что «...эти жертвы пали не напрасно», что «...они способствовали — прямо или косвенно — последующему революционному воспитанию русского народа» 16. «Пушки Исаакиевской площади разбудили целое поколение»,— скажет А. И. Герцен17  18. Глубоко жизненные лозунги и традиции декабристов были подхвачены, развиты и обогащены последующими поколениями русских революционеров.
Восстание декабристов — важное звено в общеевропейском революционном процессе XIX в. «Именно восстанием декабристов,— пишет известный советский декабристовед академик М. В. Нечкина,— крепостная самодержавная Россия вступила во
1 о
всемирное революционное движение» .
Сразу же после разгрома восстания царское самодержавие обрушилось на декабристов со всей беспощадностью. Массовые аресты начались уже вечером 14 декабря 1825 г. Правительство распдлагало полученными через доносчиков и провокаторов сведениями о многих* членах тайных обществ. Начавшиеся допросы выявили много новых имен. Всего к следствию по делу декабристов было привлечено 579 человек (включая и 11
14 См.: Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 13, с. 374.
15 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 21, с. 261.
16 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 30, с. 315.
17 Герцен А. И. Собрание сочинений в 30-ти томах, т. 13. М., 1958, с. 140.
18 	Нечкина М. В. Декабристы во всемирно-историческом процессе.— «Вопросы истории», 1975, № 12, с. II.
15


доносчиков). Это был невиданный для России широкий политический процесс.
Страницы декабристских воспоминаний, посвященные следствию, обладают особой ценностью—и не только благодаря достоверности и подробности повествования. Именно здесь мы сталкиваемся с такими важными фактами, которые по понятным причинам отсутствуют в обширном официальном делопроизводстве Следственной комиссии. Так, например, из мемуаров
С. 	П. Трубецкого мы узнаем о сверхсекретном расследовании, проведенном по личному распоряжению Николая I, помимо и без уведомления Следственной комиссии, особо доверенным царским сановником А. X. Бенкендорфом,— Николай хотел знать, в какой степени мог быть или был причастен к декабристскому заговору известный государственный деятель М. М. Сперанский. Мемуары декабристов свидетельствуют о том, что не все допросы, проходившие в Следственной комиссии, фиксировались в следственных делах декабристов, в журналах этой комиссии и докладных записках, адресуемых ею царю. Из «Записок» Штей- нгеля мы узнаем об эпизоде, когда испуганные члены Следственной комиссии попросили его, арестанта, переписать слишком «дерзкие» показания. По сути, только из декабристских мемуаров мы узнаем о содержании допросов, которые производил лично сам Николай I. Мемуары ярко рисуют поведение царя и членов Следственной комиссии. Все декабристы отмечают инквизиторский характер следствия: провокационные вопросы, шантаж, запугивание. Сам высочайший следователь и тюремщик декабристов, Николай I на одних кричал и топал ногами, грозил смертью, других уговаривал, обещая полное прощение за «откровенные» показания, третьих стыдил, четвертым старался внушить, что он и есть тот правитель, который стремится к благу России. Отправляя арестованных в казематы Петропавловской крепости, он в соответствии с важностью «преступника» и поведением его на допросах в сопроводительных записках коменданту крепости предписывал, кого как содержать («содержать хорошо», «содержать строго», «содержать наистрожайше», «не иначе содержать, как злодея» и т.д.). 22 декабриста за свое упорство на следствии по личному приказу царя были закованы в кандалы и содержались в них по нескольку месяцев. Царь старался повлиять на состояние и поведение декабристов, несколько улучшая или, наоборот, усугубляя и без того тяжелые условия крепостного заточения; он умело действовал не только «кнутом», но и «пряником», разрешая иногда арестованным писать письма к родным и даже иметь с ними свидания. У царизма вообще был вековой опыт сыска и дознания, испытанные средства и способы, чтобы добиться от подследственного
16


признания, «раскаяния», оговора других. Столкнувшись с мощной репрессивной машиной самодержавия, многие декабристы не смогли проявить достаточной стойкости: некоторые из них пали духом, «каялись», молили о пощаде. «Хрупкая дворянская революционность,— пишет академик М. В. Нечкина,—легко надламывалась перед лицом победы царизма, общего разгрома движения, полной гибели планов и массовых арестов участников... Тайная организация выявила себя восстанием и была целиком обнаружена, захвачена и брошена в Петропавловскую крепость, не оставив после себя таких организованных элементов своего движения, которые могли бы возродить его после разгрома»19. И все же распространенное представление о том, что декабристы на следствии якобы выдавали все и вся, несправедливо. И официальные материалы следствия, и мемуары декабристов свидетельствуют о напряженной борьбе узников со следователями. Многие декабристы стремились скрыть важные факты своей деятельности в тайном обществе, отзывались «незнанием», «забывчивостью» и т.п. Известно немало примеров стойкости и настоящего героизма декабристов, проявленных на следствии,— стоит обратиться к мемуарам H. Р. Цебрикова, М. С. Лунина,
В. 	И. Штейнгеля. Значительно меньше, чем о следствии, декабристы говорят в своих воспоминаниях о деятельности Верховного уголовного суда. И это не случайно — ведь декабристы до самого момента объявления им приговора не знали, что над ними вершился суд. Им не только не было объявлено о предании их суду, но от них тщательно скрывали этот факт. «Он [суд.— В. Ф.] судил и осудил нас, не видав нас и нас не выслушав»,— пишет в своих воспоминаниях А. М. Муравьев (см. с. 134 наст. изд.). Когда 12 июля 1826 г. декабристов вели из казематов в зал комендантского дома Петропавловской крепости для объявления им приговора, они удивленно спрашивали друг друга: «Как, разве нас судили?» Им отвечали: «Уже судили» (см. с. 232—233 наст, изд.). Сами судьи, заседавшие 40 дней (с 3 июня по 12 июля), увидели в полном составе подсудимых декабристов только в момент объявления им приговора. В сущности говоря, суда как такового над декабристами и не было, была лишь инсценировка суда. В процессе декабристов не были соблюдены даже «нормы» старого, феодального судопроизводства: не было судебных заседаний с допросами подсудимых, вызова свидетелей, предъявления подсудимым обвинений. Очевидно, что Верховный уголовный суд над декабристами был учрежден не для рассмотрения дела по существу и вынесения по нему самостоятельного, не зависящего от власти, решения, а для определения меры наказания, которая
19 	Нечкина М. В. Движение декабристов, т. I. М., 1955, с. 397, 399.
2—Мемуары декабристов
17


тоже, впрочем, уже заранее была предрешена самодержавной властью. Все «судебное разбирательство» свелось к процедуре вызова подсудимых в Ревизионную комиссию (комиссию для проверки материалов предварительного следствия)* где один из членов комиссии показывал, не выпуская из своих рук, подсудимому его дело и спрашивал: его ли рукой подписаны показания, добровольно ли они подписаны, давались ли ему очные ставки? После этого подсудимый должен был удостоверить своей подписью следующую, заранее приготовленную стандартную «подписку»: «Ответы на допросы комиссии, мне в присутствии показанные, за моею подписью и составлены добровольно, равно утверждаю, что мне даны были очные ставки и оные подписаны мною собственноручно». Эти памятные «автографы» декабристов хранятся ныне в ЦГАОР СССР (ф. 48, д. 454, ч. 2; л. 10—подписка С. Г1. Трубецкого, л. 12 — Е. П. Оболенского, л. 13—H. М. Муравьева, л. 28—H. Р. Цебрикова, л. 33—
М. С. Лунина, л. 38—В. И. Штейнгеля, л. 48 — А. М. Муравьева).
Лицемерная комедия, разыгранная по царскому сценарию в Ревизионной комиссии, детально засвидетельствована в воспоминаниях Трубецкого, Оболенского и Штейнгеля. В мемуарах Трубецкого, кстати, содержится интереснейшее сведение, характеризующее деятельность этой Комиссии, сведение, до сих пор, к сожалению, не подтвержденное другими документами: «Некоторые лица из подсудимых объявили [в Ревизионной комиссии.—
В. 	Ф. ], что их ответы были вынуждены насильственными мерами, голодом, заковыванием в железо и т. п. Послан был к ним священник упрашивать их, чтобы они взяли назад это показание, и Он успел в этом» (см. с. 62 наст. изд.).
Из преданных Верховному суду декабристов (всего 121 человек) пятеро (П. И. Пестель, К. Ф. Рылеев, С. И. Муравьев- Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин и П.,Г. Каховский) были поставлены «вне разрядов» й приговорены «к смертной казни четвертованием», 31 подсудимый (в том числе С. П. Трубецкой, Е. П. Оболенский и H. М. Муравьев)—«к смертной казни отсечением головы», остальные — к различным срокам каторжных работ и ссылке, к разжалованию в солдаты. Затем четвертование «милостиво» было заменено повешением (Николай I не соглашался Лни на какую казнь, с пролитием крови сопряженную»), а «отсечение головы» — пожизненной каторгой. К различным срокам наказания приговорили 45 декабристов военные суды в Могилеве и Белостоке. Более 120 декабристов понесли различные наказания без суда, в административном порядке, по личному указанию Николая I: они были заключены в крепости на разные сроки—от полу года до четырех лет, разжалованы в солдаты, высланы, отданы под надзор полиции.
18


Расправа над декабристами поразила своей жестокостью современников и вызвала большой общественный резонанс. Передовая Россия глубоко сочувствовала осужденным и восхищалась их самоотверженным подвигом. Замечателен эпизод, рассказанный А, М. Муравьевым в его воспоминаниях: «В Костроме, пока меняли свежих лошадей, какой-то молодой человек, оттолкнув наших стражей, ворвался в комнату, где мы находились, и сказал: «Господа, мужайтесь, вы страдаете за самое прекрасное, самое благородное дело! Даже в Сибири вы найдете сочувствие!» (см. с. 138 наст. изд.).
Восстанием 1825 г. завершается движение декабристов как политичсч кое деяние, но декабризм как идеология продолжает существовать и после поражения восстания. Более того, после 1825 г. на каторге и в ссылке декабристами была проделана огромная работа по подведению «итогов» и осмыслению опыта своего «дела», его сильных и слабых сторон. Это нашло свое отражение в многочисленных мемуарах, письмах и публицистических произведениях декабристов, созданных в сибирский период. По сути, их мемуары и публицистика явились продолжением той борьбы за свободу и справедливость, которую они вели с середины 10-х годов. В этой связи особенно выделяются рассчитанные на широкое распространение яркие политические письма М. С. Лунина, его записки «Взгляд на Русское Тайное Общество с 1816 до 1826 года», «Разбор Донесения, представленного российскому императору Тайной комиссией в 1826 году», «Общественное движение в России в нынешнее царствование». Создание подобных сочинений прямо входило в лунинскую программу «действий наступательных» против царизма. Декабристы, поставленные самодержавием вне политического бытия, не изменили своим идеалам. И царизму, несмотря на все усилия, не удалось изолировать декабристов от передовой России. Связанные с Родиной тысячью нитей, декабристы оставались в курсе событий, происходящих в России и за рубежом.
Поражение 1825 г. не погасило просветительский энтузиазм декабристов. Не менее, чем раньше, они были убеждены в том, что просвещение народа — важнейшее условие политического освобождения и достижения социального «благоденствия». Недаром поэт-декабрист Одоевский писал: «И просвещенный наш народ сберется под святое знамя». Ярким рассказом- иллюстрацией просветительской деятельности декабристов могут служить публикуемые здесь воспоминания Е. П. Оболенского о жизни и подвижничестве И. Д. Якушкина в годы ссылки в Ялуторовске.
Из числа осужденных Верховным уголовным судом только 43 декабриста дожили до амнистии 1856 г. Манифест 26 августа
2
19


1856 г., возвращавший декабристов из сибирской ссылки, не давал им полного «прощения». Им запрещалось проживать в Москве и Петербурге, за ними устанавливался секретный полицейский надзор. С большим трудом и после многочисленных ходатайств некоторым из декабристов удавалось добиться разрешения проживать в «обеих столицах» и снятия полицейского надзора. Но и позже они находились «на подозрении» у местных властей.
Большинство вернувшихся из ссылки декабристов нашли в себе силы активно включиться в общественно-политическую деятельность. Не стала исключением и судьба тех из них, которые выступают как авторы воспоминаний, публикуемых в настоящем томе. Е. П. Оболенский принимает участие в работе Калужского губернского комитета по крестьянскому делу, В. И. Штейнгель выступает в печати с публицистическими статьями, H. Р. Цебриков становится корреспондентом Герцена.
Первые страницы декабристских мемуаров начали складываться, как правило, в 30—40-е годы, но в целом основной комплекс мемуаров декабристов был написан позднее, в течение 50—60-х годов. Создание этих мемуаров отвечало запросам передовых общественных кругов того времени, среди которых необычайно возрос интерес к первому поколению русских революционеров. Этот интерес еще более усилился с возвращением из ссылки живых героев декабристского движения. Однако публикация декабристских мемуаров в самой России, даже после смерти Николая I и амнистии декабристов, была долгое время невозможна: декабристская тема продолжала еще оставаться «запретной» в печати. Поэтому первые публикации декабристских мемуаров были осуществлены за границей русской политической эмиграцией. Первым издателем декабристских мемуаров был А. И. Герцен. Мемуары декабристов и воспоминания о декабристах появились в «Полярной звезде» и в «Колоколе», а в 1862—1863 гг. «Записки декабристов» в трех выпусках были напечатаны Герценом отдельным изданием. В это издание вошли мемуары С. П. Трубецкого, И. Д. Якушкина, Е. П. Оболенского, И. И. Пущина, Бестужевых и др. Заметим, что многие мемуары увидели свет благодаря содействию младшего сына И. Д. Якушкина Евгения Ивановича Якушкина, который побуждал некоторых декабристов (например, Е. П. Оболенского и И. И. Пущина) писать свои воспоминания и пересылал их потом А. И. Герцену. В начале 60-х годов некоторые из опубликованных Герценом декабристских мемуаров были переизданы за рубежом русским политэмигрантом князем П. В. Долгоруковым на страницах его газеты «Будущность» и отдельными выпусками.
20


С начала 70-х годов материалы о декабристах публикуются в России. Особая заслуга в этих публикациях, и в первую очередь в издании мемуарного наследия декабристов, принадлежит редакторам и издателям: «Русского архива» — П. И. Бартеневу и «Русской старины» — М. И. Семевскому. Хотя запрет на декабристскую тему с этого времени был снят, однако в тогдашних цензурных условиях далеко не все можно было писать о декабристах. Поэтому мемуары умерших декабристов выходили со значительными пропусками и в соответствующей «обработке» издателей. Оставшиеся в живых декабристы вынуждены были в своих мемуарах о многом умалчивать и избегать «резких» оценок. И все же публикация декабристских мемуаров в то время приобрела важное общественное звучание. Выход их в свет вызывал горячий отклик со стороны современников и товарищей декабристов. Изданные мемуары становились живым стимулом к созданию новых записей декабристов-мемуаристов, между последними рождалась деловая полемика, в результате которой уточнялись многие данные.
Вплоть до 1905 г., когда исследователи впервые получили возможность ознакомиться со следственным материалом по делу декабристов, декабристские мемуары служили не только основным, но едва ли не единственным источником для изучения движения декабристов. Разумеется, и после, уже в советское время, когда исследователи получили широкий доступ к секретным материалам делопроизводства Следственной комиссии и Верховного уголовного суда над декабристами, мемуары декабристов не утратили своего громадного значения как ценнейший источник, свидетельствующий о целой эпохе, освободительном движении и его героях.
После Великой Октябрьской революции, в 20—30-е годы, благодаря усилиям советских историков (М. В. Нечкина, Б. Е. Сыроечковский, С. Я. Штрайх, С. Н. Чернов и др.) в специальных сборниках и отдельными книгами были изданы многие декабристские мемуары. Отдельными изданиями вышли, например, мемуары И. Д. Якушкина, А. М. Муравьева, М. И. Муравь- ева-Апостола, И. И. Пущина, А. В. Поджио, И. И. Горбачевского, Н. И.Лорера, Бестужевых. Ценным вкладом в декабристове- дение явилось осуществленное А. В. Предтеченским, С. Я. Гессеном, С. Я. Штрайхом и П. А. Садовниковым издание мемуарного наследия декабристов «Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов» (т. 1, М.—Л., 1931; т. 2, 1933). Здесь обрели новую публикацию сверенные с архивными подлинниками и списками мемуары А. М. Муравьева, А. В. Поджио, H. Р. Цебрикова, прозвучали записки мемуарного характера О. В. Горского, Г. С. Батенькова, Ф. Ф. Вадковского, П. И. Фа-
21


ленберга. Мемуарам в этом сборнике сопутствуют обширные исследовательские статьи о декабристах-мемуаристах и ценные комментарии. Публикация декабристских мемуаров продолжалась и в последующие десятилетия. В 1951 г. вышли новые, научно прокомментированные, академические издания: «Воспоминания Бестужевых», «Записки, статьи и письма декабриста И. Д. Якушкина»* а в 1963 г.— «Записки и письма» декабриста И. И. Горбачевского. В 1955 г. в сборнике «Декабристы. Новые материалы» впервые изданы мемуарные записи декабристов В. С. Толстого и А. Н. Муравьева. Отрывки из воспоминаний декабристов о пребывании их в сибирской ссылке напечатаны в последнее время в сборнике «Декабристы в Сибири» (т. Г. Иркутск, 1973). Вместе с тем необходимость продолжения работы по дальнейшему изданию и переизданию мемуарного наследия декабристов не вызывает сомнений.
Настоящее издание «Мемуаров декабристов» рассчитано и на специалиста, и на широкого читателя, интересующегося историей революционного движения и общественной мысли. Это — научное издание мемуаров. Помимо публикации полного текста воспоминаний, здесь дается подробный научный комментарий к тексту, биографические справки о каждом декабристе- мемуаристе, справки источниковедческого характера о мемуарах, именной указатель. В комментарий включены новые архивные сведения, обнаруженные самим составителем в процессе исследовательской работы; в них также учтена по возможности отечественная декабристоведческая литература. Текст декабристских мемуаров воспроизводится в нашем издании или по их архивным подлинникам, или, в случае отсутствия таковых, по последним, наиболее полным и уточненным изданиям.


ЗАПИСКИ
С. П. ТРУБЕЦКОГО


I
ПИСЬМО К ДЕТЯМ
Со времени вступления дома Романовых на российский престол малая только часть государей наследовала его спокойно по праву своего рождения; но большая часть перемен царствований была следствием насилия или обмана. Ни которое из них, однако же, не было сопровождено такими происшествиями, которыми ознаменовано было начало нынешнего царствования. Торжественный суд произнес свой приговор над участвовавшими в них. При всем том, однако же, многие обстоятельства остались не известными народу; они или не открыты Следственной комиссией1, или скрыты правительством с намерением2.
История со временем откроет все тайные обстоятельства дела, но цель этих записок не есть то, чтобы они могли служить материалами для будущего историка России. Я их оставляю детям моим для того, чтобы они знали, почему они родились и взросли в Сибири и почему не наследовали тех прав состояния, которые принадлежали их родителям. Видя в малолетстве своем родителей своих в состоянии, отличном от прочих людей, они не могли давать себе отчета в причинах, поставивших их в это состояние. Когда же придут в возраст, то будут слышать различные суждения о них и будут в недоумении, что самим думать. Быв свидетелями правильной и благочестивой жизни родителей своих, им может в возрасте их прийти мысль укорить провидение в несправедливости, а правительство в угнетении невинности. Молодые их умы не в состоянии будут согласить мысль, внушенную им в воспитании, что все в мире случается по благой воле провидения. Они могут в уме своем оспаривать эту благость; и такой образ мыслей с их стороны был бы для них верхом несчастия, а потому необходимо для них прочесть в сих записках, что именно привело их отца в то положение, в котором они видели его во время своей юности, и тем убедиться, что истинное благо и справедливое провидение предает человека той судьбе, которую он сам себе устроил.
25


II
ПИСЬМО К НЕИЗВЕСТНОМУ
Ты же, друг мой, который знал и любил меня в так называемые счастливые лета моей жизни, который, я уверен, сохранил и поднесь истинную ко мне дружбу, хотя она со времени нашей разлуки ничем не могла измениться, ты имеешь полное право на всю мою доверенность. Тебе в этих записках откроются без малейшего укрывательства все чувства, руководившие мною в тех обстоятельствах, которые истинная моя к тебе дружба заставляла меня оставить для тебя тайною. Ты знаешь, что никогда не слыхал от меня слова, которое могло бы поставить тебя в затруднение решить между дружбою, между нами бывшею, и тем, что ты почитал долгом своим как гражданина. Ты был слишком дорог для меня, чтобы я захотел подвергать тебя моей опасности в политической жизни, которой я сам подвергался. И я уверен, что в сердце своем отдаешь мне полную справедливость, хотя, может быть, и приходила тебе иногда мысль, что, имея и в этом к тебе доверенность, я избегнул бы судьбы, меня постигшей. С младенчества моего вкоренена в сердце моем уверенность, что промысл божий ведет человека ко благу, как бы путь, которым он идет, ни казался тяжел и несчастлив. Эта уверенность не уменьшилась, но укрепилась еще с тех пор, когда обстоятельства моей жизни приняли оборот, для всякого постороннего зрителя несчастный. В течение этого времени я имел случай познать всю благость вышнего промысла и научился благословлять его за все посылаемое счастие и несчастие. Я убежден, что если бы я не испытал жестокой превратности судьбы и шел бы без препятствий блестящим путем, мне предстоявшим, то со временем сделался бы недостоин милостей божиих и утратил бы истинное достоинство человека. Как же я благословляю десницу божию, проведшую меня по терновому пути и тем очистившую сердце мое от страстей, мною рбладавших, показавшую мне, в чем заключается истинное достоинство человека и цель человеческой жизни, а между тем наградившую меня и на земном поприще ни с каким другим не сравненным счастием семейной жизни и неотъемлемым духовным благрм, спокойной совестью.
[ЗАПИСКИ]
По окончании Отечественной войны имя императора Александра гремело во всем просвещенном мире, народы и государи, пораженные его великодушием, предавали судьбу свою его воле, Россия гордилась им и ожидала от него новой для себя судьбы. Он объявил Манифестом благодарность свою войску и всем сословиям народа русского, вознесшего его на высочайшую степень славы; обещал, утвердив спокойствие
26


всеобщим миром в Европе, заняться устройством внутреннего благоденствия вверенного провидением держав его пространного государства3.
Некоторые молодые люди, бывшие за отечество и царя своего на поле чести, хотели быть верной дружиной вождя своего и на поприще мира. Они дали друг другу обещание словом и делом содействовать государю своему во всех начертаниях его для блага своего народа. Их было мало, но они уверены были, что круг их ежедневно будет увеличиваться, что другие, им подобные, не захотят ограничиться славою военных подвигов и пожелают оказать усердие свое и любовь к отечеству не одним исполнением возложенных службою обязанностей, но посвящением всех средств и способностей своих на содействие общему благу во всех его видах.
От поступающих в это маленькое общество требовалось: 1-е, строгое исполнение обязанностей по службе; 2-е, честное, благородное и безукоризненное поведение в частной жизни; 3-е, подкрепление словом всех мер и предположений государя к общему благу; 4-е, разглашение похвальных дел и обсуждение злоупотребления лиц по их должностям. Действие общества должно было основываться на том рассуждении, что многие из правительственных лиц и частных людей будут восставать против некоторых намерений императора (как, например, было касательно свободы крестьян), и, следовательно, как бы ни был слаб голос тех, которые стали бы их оправдывать, но беспрерывное склонение в обществе разговора на известный предмет и оправдание его убедит многих, даст силу правительству привести в исполнение свое благое намерение. Сначала молодые люди ограничивались только разговорами между собою. Еще неизвестно было, что именно государь намерен был сделать, но в уверенности, что он искренно желает устроить благо России, решено было дать форму обществу и определить порядок действий, которыми намерены были поддерживать и подкреплять предположения государя. 9 февраля 1816 года Пестель, Никита Муравьев, Сергей Шипов и Трубецкой положили основание обществу4. К ним пристали Александр Николаевич Муравьев, Николай Новиков (бывший правителем канцелярии у кн. Репнина5), Илья Бибиков, князь Илья Долгорукий, Федор Николаевич Глинка, Сергей и Матвей Муравьевы- Апостолы, князь Павел Петрович Лопухин и Якушкин. Пестелю, Долгорукову и Трубецкому поручено было написать устав общества, последний занялся правилами принятия членов и порядком действий их в обществе; Долгорукий —целью общества и занятиями его для ее достижения; Пестель —формою принятия и внутренним образованием. Он имел пристрастие к формам масонским и хотел, чтобы некоторые подобные были введены для торжественности. При первом общем заседании для прочтения и утверждения устава Пестель поселил в некоторых членах некоторую недоверчивость к себе; в прочитанном им вступлении он сказал, что Франция блаженствовала под управлением комитета общественной безопасности. Восстание против этого было
27


всеобщее, и оно оставило невыгодное для него впечатление, которое никогда не могло истребиться и которое навсегда поселило к нему недоверчивость.
Масонские формы, введенные в заседаниях и в принятии членов, затрудняли действие общества и вводили какую-то таинственность, которая была в противности с характером большей части членов6, Они хотели действия явного и открытого, хотя и положено было не разглашать намерения, в котором они соединились, чтобы не вооружить против себя неблагонамеренных. Общих собраний не требовалось, но только частные свидания для сообщения предметов, требовавших распространения сведений о них в публике. И потому положено было чрез непродолжительное время изменить в этом отношении устав, как признанный неудобным в приложении. Пестель скоро по учреждении общества должен был уехать в Митаву — корпусную квартиру генерала Витгенштейна7, у которого он был адъютантом. В течение 1817 года часть гвардии отправлялась в Москву, куда выезжал двор8. Члены, число которых умножилось в это время, были также рассеяны, и только немногие оставались в Петербурге. Между тем император Александр приступил к исполнению двух своих мыслей: 1-е, был составлен проект для освобождения крестьян эстляндских9, и явно начали говорить, что он намерен дать свободу всем крестьянам помещичьим; 2-е, другой проект, переданный графом Аракчеевым10, был учреждение военных поселений, из которого мы поняли слова благодарности манифеста императора по окончании войны с французами, в котором он в награду войску обещал оседлость. Первый проект должен был иметь противниками почти всех помещиков, требовалось неусыпное действие членов для поддержания его и направления общего убеждения в необходимости этой меры. Должно было представить помещикам, что рано или поздно крестьяне будут свободны, что гораздо полезнее помещикам самим их освободить, потому что тогда они могут заключить с ними выгодные для себя условия, что если помещики будут упорствовать и не согласятся добровольно, то крестьяне могут вырвать у них себе свободу, и тогда отечество может быть на краю бездны. С восстанием крестьян неминуемо соединены будут ужасы, которых никакое воображение представить себе не может, и государство сделается жертвою раздоров и может быть добычею честолюбцев; наконец может распасться на части и из одного сильного государства обратиться в разные слабые. Вся слава и сила России может погибнуть, если не навсегда, то на многие века. Члены общества были молодые люди, не имевшие еще собственных поместьев; они не могли дать примера согражданам освобождения собственных крестьян, и потому им предстоял один только способ действия — убеждение словом. Второй проект—учреждение военных поселений для всей армии, был такое дело, которого дальнейшие последствия могли укрываться и от взоров самых проницательных мужей, опытнейших в государственном управлении.
28


Ему было положено начало еще в 1811 году, поселением Елецкого полка в Могилевской губернии. Но в 1812 году поселение было разрушено вторжением неприятеля, и невозможно было из малого кратковременного опыта судить, в какой степени могло быть полезно или вредно это учреждение для государства. Гр. Аракчеев не уклонялся от исполнения возложенного на него поручения, но, однако, начал тем, что представил возражения и предлагал вместо военных для солдат поселений сократить срок службы нижним чинам, определив вместо 25-летнего срока 8-летний. Государь был убежден в пользе своего предначертания, и исполнение начато. Оно встретило всем известное сопротивление в крестьянах тех селений, в которых положено ему начало. Жестокими мерами и некоторыми уступками преодолено было упорствб крестьян12. Долго члены общества собирали сведения об этом предмете, слушали о нем рассуждения, наводили на него речь и старались исследовать его во всех отношениях, прежде нежели решились составить о нем собственное мнение. Наконец остановились на том, что новое образование армии усилит ее, образует хороших солдат, приучив их с малолетства к исправлению воинской службы, доставит возможность содержать войско с меньшим отягощением народа и уничтожить частые рекрутские наборы. Но что, с другой стороны, оно образует в государстве особую касту, которая, не имея с народом почти ничего общего, может сделаться орудием его угнетения, что эта каста, составляя собою силу, которой в государстве ничто противустоять не может, сама будет в повиновении безусловном нескольких лиц или одного хитрого честолюбца. Сверх того ненавистный начальник может быть причиною восстания вверенной ему части, и какая возможность к усмирению озлобленных, имеющих средства к отпору силы силою? Кто может поручиться, что небольшое даже неудовольствие не породит бунта, который, вспыхнув в одном полку, быстро распространится в целом округе поселения? И можно ли предвидеть, чем кончится таковое восстание многих полков вместе? Эти опасения подкреплены были восстанием, начавшимся в поселениях: Новгородском гренадерском, Бугском и Чугуевском уланском. Жестокие меры, употребленные против жителей мирных селений, из которых хотели сделать военных поселенцев, возбудили всеобщее негодование. Исполнители гр. Аракчеев и Витт13 сделались предметами всеобщего омерзения, и имя самого императора не осталось без нарекания. Трудно было поверить, что ему неизвестны оставались варварские действия этих двух человек, и это подавало невыгодное мнение о его сердце и нраве. Государь выехал не прямо в Москву, но чрез западные губернии и Малороссию. Кажется, что цель этой поездки была приготовить мысли жителей этих губерний к свободе крестьян. Первое начало положено было уже в Эстляндии, за которою должны были следовать Курляндия и Лифляндия. Псковская губерния была присоединена к генерал- губернаторству маркиза Паулуччи14, и потому полагали, что освобождение русских крестьян начнется с этой губернии. В речи своей к
29


малороссийским дворянам государь объявил о своем намерении, но в сердцах их не нашел сочувствия. Сопротивление изъявилось в ответных речах губернского предводителя полтавского Ширкова и черниговского. Это кажется поколебало твердость государя, ибо в Москве он удержался - от выражения своей мысли касательно этого предмета. Должно думать, что он, однако же, желал искренно его исполнения, но между тем он хотел от дворянства единственно повиновения своей воле, а не содействия. Доказательством тому служит следующее: члены общества собрали подписку на освобождение крестьян. Из числа известных лиц подписали согласие свое и обещание исполнить на правилах, какие составлены будут: гг. Кочубей и Строгонов, князь Меньшиков, г. Ил.В. Васильчи- ков15. Последний, подписав, доложил о том государю, который изъявил свое неудовольствие и приказал уничтожить подписку. В следующем обстоятельстве еще более является нежелание его, чтобы дворянство содействовало ему. Может быть он не отвергнул бы личного содействия поодиночке, но решительно не хотел, чтобы оно обнаруживалось совокупным действием. В приезд в Вильну он приказал тамошнему генерал- губернатору Римскому-Корсакову приготовить дворянство вверенных ему губерний к принятию монаршей воли. Корсаков нашел в губернском предводителе дворянства графе Платере готового сотрудника. На выборах 1818 года граф Платер сообщил дворянам волю государя, и подготовленные им, они приняли ее с восторгом, ввели бывших при них лакеев и кучеров в залу собрания и с наполненными бокалами шампанского поздравили их с будущим освобождением. Корсаков был тогда в Москве, и государь, узнав о происшествии, в жестоких словах изъявил на него гнев свой за нескромное действие и за то, что он в такое время оставил губернию свою. Это было после сопротивления, оказанного государю в Малороссии; тогда же в Москве ходила рукопись харьковского помещика Каразина, восстававшего всею силою своего красноречия против свободы крестьян и сравнивавшего состояние имевших счастие быть под его игом с состоянием свободных, у которых не будет собственности и которым можно сказать: «И та земля, в которую положат труп твой, не твоя!» 16. В другой рукописи к[нязь] Ник.Гр.Вяземский, свояк графа Кочубея и предводитель калужского дворянства, требовал поместнических собраний17. Член общества А. Н. Муравьев написал возражение на обе рукописи и, пропустив их по древней столице, представил список своего сочинения государю чрез кн. П. М. Волконского. Его величество, прочтя, сказал: «Дурак! Не в свое дело вмешался!»18.
Такие действия государя казались обществу не согласующимися с тою любовию к народу и желанием устроить его благоденствие, которое оно в нем предполагало.
Сомнение, что он ищет больше своей личной славы,, нежели блага подданных, уже вкралось в сердца членов общества сделавшимся им прежде известным откровенным разговором наедине государя с князем Лопухиным. Пред самым отъездом своим из Петербурга государь ему
30


объявил, что он непременно желает освободить крестьян от зависимости помещиков, и на представление князя о трудностях исполнения и сопротивлении, которое будет оказано дворянством, сказал: «Если дворяне будут противиться, я уеду со всей своей фамилией в Варшаву и оттуда пришлю указ». Когда эти слова были переданы некоторым членам общества, бывшим в Москве, то в первую минуту мысль о том, каким ужасам безначалия могла подвергнуться Россия от такого поступка, так сильно поразила одного из членов общества, что он выразил готовность, если бы государь показал себя таким врагом отечества, принести его в жертву, не щадя собственной жизни 19. Эти слова тем замечательны, что они чрез восемь лет после послужили поводом к приговору в каторжную работу того, кто их произнес, и тех, при ком они были сказаны. Члены общества, огорченные поступком государя и обманутые в своих надеждах, не могли, однако же, расстаться с мыслью, что, .действуя соединенными силами, они много могут сделать для пользы своего отечества. Число готовых содействовать ежедневно увеличивалось, оставалось ясно определить порядок действия и начала, на которых он должен был быть основан. Пример прусского Тугендбунда20 доказал, что усилия людей, имеющих одинаковую цель, не остаются втуне. Дух кротости, любви к отечеству и благонамерения, которые одушевляли членов, должен был выразиться во всех их занятиях; самое неблагонамеренное разыскание не должно было найти в этом уставе ничего такого, что бы могло подать повод к обвинению членов в себялюбии или в действии опасном для спокойствия отечества. Большая часть членов общества находилась в Москве, и в числе их почти все основатели. Они избрали четырех членов, которым поручено было составление нового устава. Это были: М. Н. Муравьев, кн. П. Долгорукий, Никита Муравьев и кн. Трубецкой. Они исполнили поручение, и новый устав был вполне одобрен и принят. Общество названо по предмету своей цели Союзом Благоденствия21, и эпиграф его означал твердое намерение членов посвятить всю свою жизнь исполнению этой цели. Его составляли слова спасителя: «Никто же, возложа руку свою на рало и зря вспять, управлен есть в царствие божие». Члены разделились по предметам своих занятий или службы. Каждый по своей части обязан был приобресть познания, могущие сделать его полезнейшим гражданином, и сведения, потребные для действия общества, которое само оставалось неизменно первоначальному своему назначению, т. е. к поддержанию всех тех мер правительства, от которых возможно ожидать хороших для благосостояния государства последствий, ко осуждению всех тех, которые не соответствуют этой цели, преследование всех чиновников, от самых высших до самых низших, за злоупотребления [по]должности и за несправедливости; исправление, по силе своей и возможности, всех несправедливостей, оказываемых лицам, и защита их; разглашение благородных и полезных действий людей должностных и граждан; распространение убеждения в необходимости освобождения крестьян, приобретение и распространение
31


политических сведений по части государственного устройства, законодательства, судопроизводства и пр., распространение чувства любви к отечеству и ненависти к несправедливости и угнетению. Общее действие членов согласовалось с этими правилами, и сверх того каждый из них принимал обязанность освободить своих крестьян, когда поступят к нему во владение. Действие общества обнимало в своем предмете все сословия государства и все стороны управления, и потому должно было определить каждому члену круг его действий, для сего члены разделялись на четыре разряда по отраслям. Каждая отрасль состояла из управ, которых все члены действовали по предмету своей отрасли. Управа управлялась председателем, который представлял предметы действия, члены сообщали сведения и доносили о своих действиях. Каждый член мог заводить вспомогательную управу. Цель вспомогательных управ была приготовить членов для союза. Все управы состояли под ведением Коренного Совета, который состоял из двадцати четырех членов22. В Коренном Совете избирались председатель и блюститель. Последний соединял в себе общий надзор над всем действием и не дозволял ни в чем отступать от духа, цели и порядка действия, определенного по уставу Союза Благоденствия. Он же сверял все списки устава союза и скреплял их своею подписью. Ему подведомствены были блюстители управ, назначаемые в управы от Коренного Совета, из его членов. Вспомогательные управы не имели блюстителей особых, но блюститель той управы, которой член завел управу, имел над ней надзор. Сверх наблюдения за действием каждого члена и за его поведением как члена союза блюститель управы собирал сведения о лицах, которые предполагались к принятию в союз. Он должен был стараться познакомиться с ними лично, чтобы короче их узнать и испытать, и только по его представлению мог быть принят новый член. Блюститель управы хранил список устава, он дава/ -его прочитывать тому лицу, которое предложено было к принятию, и б|Лл с него подписку, что он не будет никому сообщать о прочтенном, когда же прочитавший соглашался вступать в союз, то давал другую подписку на вступление. Блюстители управ препровождали все подписки к блюстителю Коренного Совета и должны были часто с ним видеться для сообщения ему о всех действиях и для совещания.
Члены Союза Благоденствия понимали, что действия их на отечество не могут быть полезными, если они не будут иметь верных и подробных сведений о состоянии его и не приобретут познаний в науках, имеющих целью усовершенствование гражданского быта государств. И потому приобретение этих необходимых сведений и познаний поставлялось в непременную обязанность всем членам союза. Уже и прежде того некоторые из членов приговорили профессора для чтения курса политической экономии23; после нескольких уроков профессор просил позволения одному своему приятелю быть в числе слушателей. Тем, к кому он имел доверенность, признался, что мнимый приятель прислан от полиции. Вскоре государь потребовал сведений от полковых командиров о тех
32


офицерах, которые слушали курс, и по хорошем о них отзыве нашел очень странным это необыкновенное явление и несколько раз повторял слова: «Это странно! Очень странно! Отчего они вздумали учиться?»
Сначала действия Союза Благоденствия пошли быстро. Управы образовались в Москве, в разных губерниях. В Петербурге между военными, гражданскими и неслужащими. Были и вспомогательные управы24. В течение первого года некоторые из лиц Коренного Совета выбыли из столицы, между ними и блюститель его Трубецкой, на место его был избран Долгорукий. Вскоре после приехал в Петербург Пестель, который все был при графе Витгенштейне, тогда уже главнокомандующем 2-й армии. Он находил, что действие Союза Благоденствия медленно и вообще не в том духе, в котором, по его мнению, должно действовать. Сообщив, что не принял устава, продолжал свое действие согласно первому уставу. Многие члены возмущены были его рассуждениями, и общее действие охладело и лишилось единства. Положен был общий съезд в Москве, и там согласиться не могли25. Между тем происшествия, случившиеся в лейб-гвардии Семеновском полку, и распределение всех членов в разные полки довершили расстройство союза26. Члены боялись собираться, чтобы не навести подозрения, многие испугались до того, что прекратили всякую связь с другими членами. Мало осталось верных сделанному обещанию при учреждении общества. В гаком состоянии нашел Трубецкой общество по двухлетнем отсутствии из отечества. Первым делом его было соединиться с теми, которые оставались верными Союзу. Их было в столице только несколько человек27. В непродолжительном, однако же, времени число их увеличилось. Пестель опять приехал, упрекал в бездействии, представлял деятельность членов на юге, предлагал соединение управления под руководством трех директоров из которых два на юге и один в Петербурге, представлял но сходимость изменения образа действия, как весьма медленного и отдаляющего цель неопределенно. По его мнению, цель должна быть насильственное изменение образа правления, как скоро общество соединит довольно членов, чтобы быть в силе это исполнить; правление должно перейти в руки общества до тех пор, пока все начала нового образа правления будут введены. Проект предполагаемых им постановлений написан им был под названием «Русской Правды» 28. Открыто было общество между поляками, с которыми вступили в сношение; оно требовало отделения Польши, на которое давалось предварительно согласие, хотя и не в том размере, в каком требовали поляки29. В частных свиданиях Пестель убедил некоторых членов в справедливости некоторых из своих рассуждений. Эти члены поддерживали его и в общих собраниях, но Никита Муравьев и Трубецкой восставали против всех предположений Пестеля и, поддержанные большею частью членов, обратили опять на свою сторону тех, которые пристали было к Пестелю. Пестель уехал недовольный, однако же обещал сообщить Трубецкому о своих действиях и не предпринимать ничего решительного без согласия
3 — Мемуары декабристов
33


Северного общества. Доверенность к Пестелю была сильно поколеблена, и петербургские члены видели необходимость бдительным оком следить за действиями его и Южного общества, которого члены были в совершенном у него повиновении. О бывших прениях и несогласии петербургского общества с Южным было сообщено Сергею Муравьеву на юге, и ему поручено наблюдение и противудействие. Вскоре открылась возможность усилить это наблюдение и подкрепить противудействие распространением основных правил Союза Благоденствия в тех местах, где проповедовались другие.
Князь Щербатов, назначенный командиром 4-го корпуса, предложил Трубецкому место дежурного штаб-офицера. Приехав в Киев*, Трубецкой нашел, что Южное общество во всем отклонилось от правил Союза30. Некоторые только старые члены оставались ему верными, но лишены были способа действовать^ Внимание Трубецкого обращено было на то, чтобы воспрепятствовать распространению правил Южного общества в йолках 4-го корпуса, соединить старых членов и дать им средства к действию по прежде принятым началам и отвратить членов Южного общества от мнений Пестеля. Одним из первых предметов было также войти в сношение с польским обществом и убедить его ясными доказательствами, что Польша существовать не может отдельно от России и что не отделения они должны искать, но, напротив, присоединения к России и гех частей Польши, которые составляют владения Австрии и Пруссии. Время не дозволило привести в исполнение этой последней части статьи, но все прочие обещали увенчаться успехом.
Между тем Южное общество в недрах своих скрывало изменников. Образ действия Пестеля возбуждал не любовь к отечеству, но страсти, с нею несовместимые. Квартирмейстер его полка Майборода, принятый им в члены, промотав в Москве часть полковых денег и боясь ответственности, написал донос о существовании и намерении Южного общества и успел препроводить его в Таганрог к государю31. Шервуд, вольноопределяющийся унтер-офицер Нежинского конноегерского полка, принятый Вадковским, был им послан с разными бумагами к Пестелю, но посредством графа Витта нашел путь к государю, которому и передал бумаги в Таганроге32. Какие меры принял государь или хотел принять, остались обществу неизвестными. Петербургское общество оставалось под управлением Никиты Муравьева, Рылеева, князя Оболенского и
* Может быть, удалившись от столицы, Трубецкой ^сделал ошибку. Он оставил управление общества членам, которые имели менее опытности и, будучи моложе, увлекались иногда своею горячностью, и действие которых не могло производиться в том кругу, в котором мог действовать Трубецкой. Сверх того, тесная связь с некоторыми из членов отсутствием его прервалась. Но опасения, которые поселял юг, были такого рода, что признавалось необходимым отделить туда такого члена, который, имея достаточный вес в обществе, имел и силу, привести Южное отделение к тем благодетельным началам, на которых основан был Союз и по которым продолжал действовать на севере.
34


Пущина. Последний оставил артиллерию и определен судьей надворного суда в Москве. Он находил, что в этом звании он более принесет пользы отечеству, нежели в звании артиллерийского офицера. В столицу приехал из Грузии Якубович; он был не раз оскорблен по службе; отличная репутация его в Кавказском корпусе не привлекла на него внимания государя. Якубович если не в сердце, но на словах питал к нему сильную ненависть и часто в сообществе с военными говорил о непременном намерении отомстить за претерпленные оскорбления. Были члены, которые изъявили мысль, что если Якубович исполнит свое намерение^ то общество должно последствиями воспользоваться. Другие, также приняв слова Якубовича за истину, говорили, что надобно воспрепятствовать ему в исполнении. Никита Муравьев, который должен был отлучиться из Петербурга, известил письмом об этих обстоятельствах Трубецкого и просил его содействия на обуздание Якубовича. Другие члены уведомили также обо всем Трубецкого, который поспешил в столицу, увидел Якубовича, убедился из слов его, что выражение ненависти его преувеличено и что он не способен ни на какое злодеяние33.
В это время неожиданное известие поразило столицу: государь был при смерти, через два дня пришло известие о его кончине34. За одним событием должно было последовать другое, не менее важное. К владычеству Александра привыкли; мысль о наследнике пугала всех, геАм более, что покрыто было неизвестностью, кто будет этим наследником. При всех своих недостатках Александр почитался лучше своих братьев. Его озарял блеск славы, приобретенной борьбой с Наполеоном, величайшим гением своего времени. Великодушие его в победе, кротость к побежденным, отсутствие тщеславия не изгладились из памяти людей,, хотя доверенность к нему народов и была поколеблена. Хотя а Европе и укоряли его в неисполнении тех обещаний, которые даны были народам в 1812 году и потом повторены торжественно на Венском конгрессе35, хотя он и в собственном отечестве своем не оправдал тех ожиданий и надежд, которые породили слова его; хотя он был привязан крепко к мысли о своем самодержавии и, довольный приобретенною славою, не радел о благоденствии своих подданных, словом сказать, обленился; хотя ко всему этому должно прибавить черты деспотизма против многих лиц и гонение на те идеи, совершенствования, которые сам прежде старался распространять, и хотя даже он подвергся обвинению в чувстве презрения к народу, но при всем том смерть его почиталась истинным несчастием. Может быть всякая перемена владетельного мща в деспотическом правлении наводит страх. К недостаткам деспота, когда они не великие пороки, привыкнут, а перемена самовластительного правителя наводит невольную боязнь. Как бы то ни было, но страх господствовал в сердцах всех тех, кто не был приближен к тому или другому из двух лиц, которые могли наследовать престол. Константин не оставил по себе хорошей памяти в столице. Надеялись, однако же, что лета изменили его,
3*
35


и эта надежда подкреплялась вестями из царства Польского. Николай известен был только грубым обхождением с офицерами и жестокостью с солдатами вверенной ему гвардейской дивизии. Двор хотел Николая, и придворные говорили, что с ним ничто не переменится, все останется как было, а Константину потому уже неприлично быть императором русским, что он женат на польке; как допустить, чтобы простая польская дворянка поставлена выше княгинь из домов королевских?36 4
Великий князь Николай Павлович в тот день, как узнал об опасной болезни государя, собрал к себе вечером князей Лопухина и Куракина и графа Милорадовича37, представил им возможность упразднения престола и свои на оный права. Граф Милорадович решительно отказал ему в содействии, опираясь на невозможность заставить присягнуть войско и народ иначе, как законному наследнику. Хотя некоторым лицам и известно обещание Константина при его женитьбе отказаться от наследия престола, но это обещание сделано частно, и император Александр не объявлял после себя никого наследником. Воля же его, изъявленная в запечатанной бумаге38, не может служить законом, потому что русский государь не может располагать наследством престола по духовной39. Если Константин не захочет принять престола, то он должен сделать это манифестом от своего лица, и тогда Николай будет законным наследником. Но должно начать тем, чтобы тотчас по смерти государя присягнуть Константину. Совещание продолжалось до двух часов ночи. Великий князь доказывал свои права, но граф Милорадович признать их не хотел и отказал в своем содействии. На том и разошлись.
Я приехал во дворец, когда уже заздравный молебен был внезапно прекращен по случаю приезда курьера с известием о смерти государя. Я вошел обыкновенным малым входом, известным под именем комендантской лестницы, и был крайне удивлен, войдя в первую комнату, которая отделяет церковь от внутреннего караула, найти в ней графа Милорадовича, отдающего приказания коменданту Башуцкому40 разослать в тот же час плац-адъютантов по всем караулам с приказанием привести немедленно караулы к присяге. Это распоряжение было сделано графом до совещания Государственного Совета. Я вошел в залу собрания Совета и здесь с некоторыми другими лицами, адъютантами обоих князей — Николая и Михаила, Годейном и Кавелиным, ожидал, какое постановление сделано будет Советом. Приносят бархатную подушку, на которой стоит маленький ковчежец золотой или позолоченный; узнаем, что несут духовное завещание покойного императора. Князь Александр Николаевич Голицын41 при открытии заседания сказал, что покойный государь император оставил завещание с тем, чтобы оно было прочтено тотчас после его смерти, прежде приступления к новой присяге или к какому-либо действию. Граф Милорадович тотчас отвечал на эту речь, сказав, что в отношении престолонаследия государь по существующим в России законам не может располагать ею по духовному завещанию, что из уважения к лицу покойного можно прочесть духовное завещание его,
36


но исполнения по нему не может быть. Затем приказано было прочесть завещание, и когда оно было прочтено, то адмирал Николай Семенович Мордвинов42 встал и сказал: «Теперь пойдемте присягать императору Константину Павловичу». Все встали и пошли сначала в покои великого князя Николая для объявления ему решения, принятого Советом. Мы поспешили в комнаты, через которые должно было проходить великому князю, и я видел его, как он бледный, шатающийся на ногах проходил в покои матери своей императрицы Марии Федоровны. Оттуда уже прошли прямо в большую церковь, мы в свою очередь отправились туда же. В комнате, где стоит обыкновенно внутренний караул, бывший в тот день 1-го взвода роты его величества лейб-гвардии Преображенского полка, стоял аналой с крестом и евангелием. Солдаты спросили, что это значит? «Присяга»,— отвечали им; они все в один голос: «Какая присяга?»—«Новому государю».— «У нас есть государь».— «Скончался».— «Мы не слыхали, что он и болен был». Пришел комендант Башуцкий и стал им рассказывать, что известно было о болезни и смерти государя. Тогда головной человек вышел вперед и начал те же возражения, прибавив, что они не могут присягать новому государю, когда есть у них давно царствующий, и верить о смерти его не могут, не слыхав даже о болезни. Дежурный генерал штаба его величества Потапов пришел на помощь коменданту, подтвердил его слова и начал уговаривать людей принять требуемую присягу. Солдаты настаивали упорно на своем отказе. Между тем великий князь Николай Павлович и члены Государственного Совета успели уже присягнуть в церкви, и Николай вышел к упорствующему караулу и подтвердил слова генералов и объявил, что он сам уже только что присягнул новому государю Константину Павловичу. Волнение'утихло, и солдаты присягнули.
Просмотрев все эти происшествия в Зимнем дворце, я поехал в Сенат, чтобы узнать, что там делается. Сенаторы уже разъехались, я нашел только двух обер-прокуроров Александра Васильевича Кочубея и Семена Григорьевича Краснокутского43. Они с негодованием рассказывали мне, что сенаторы присягнули по одному словесному приказанию, переданному от министра юстиции44. А на вопрос мой о конверте с духовным завещанием Александра, отвечали, что министр велел прислать его к себе. Из этого рассказа ясно оказывается, что судьбами отечества располагал один граф Милорадович. Чрез несколько дней после того, когда стало известно, что Константин не принимает данной присяги и между тем отказывается и ехать сам в Петербург и издать от себя манифест о своем отречении, граф, проходя в своих комнатах, остановился пред портретом Константина и, обратившись к сопровождавшему его полковнику Федору Николаевичу Глинке, сказал: «Я надеялся на него, а он губит Россию». Из этого обстоятельства можно еще заключить, что графу неизвестным осталось торжественное объявление Константина Павловича, напечатанное в книге о восшествии на престол в приложениях под № 3-м. Если б это объявление не было скрыто, а было объявлено
37


всенародно, то не было бы никакого повода в сопротивлении в принятии присяги Николаю и не было бы возмущения в столице45.
В этот самый день, когда принесена была присяга новому императору Константину Павловичу, т. е. 27 ноября, великий князь Николай Павлович просил к себе действительного статского советника Федора Петровича Опочинина. Этот человек был некогда адъютантом Константина Павловича, потом перешел в гражданскую службу, которую по неприятностям оставил, и проживал в Петербурге довольно уединенно в кругу небольшого числа своих хороших знакомых. Он постоянно сохранял благосклонное к себе расположение Константина Павловича и даже дружбу его; жил в городе в Мраморном дворце, принадлежавшем цесаревичу, а летом в его же Стрельнинском дворце. Не было в Петербурге человека, который был бы ближе его к Константину Павловичу. Его и избрал великий князь Николай посредником между собою и братом и ему поручил ходатайство об уступке ему престола, напомнив его высочеству, что он сам добровольно, без всякого принуждения отрекся от наследства. В ночь на 30-е Опочинин уехал, но встретил дорогою ехавшего из Варшавы великого князя Михаила Павловича, возвратился с ним обратно в столицу. Опочинин рассказывал мне, что Константин, получив известие из Таганрога о смерти Александра, заперся на целый день в комнате, никого не принимал, никакого приказания не отдавал и ничего о кончине государя не было объявлено в Варшаве. Опочинин был снова отправлен с прибавлением просьбы, чтобы Константин прислал формальное и торжественное отречение, по которому Николай мог бы беспрепятственно вступить на престол. Граф Милорадович постоянно настаивал на том, чтобы это было исполнено, если б Константин сам не захотел приехать в Петербург и лично передать престол брату. Опочинин поехаЛ с намерением употребить все средства, чтоб уговорить Константина приехать в столицу империи, и даже имел надежду, что слова его подействуют достаточно, чтоб заставить Константина принять царство. Он вспомнил, что когда Константин писал письмо к Александру по настоянию его величества в 1817 году46, то он сказал Федору Петровичу, что имеет уверенность, что не переживет своего брата. Жена Опочинина Дарья Михайловна, дочь фельдмаршала князя М. И. Смоленского-Кутузова, не разделяла надежд своего мужа и говорила мне, что она уверена, что Константин не примет престола, что он всегда говаривал: «Меня задушат, как задушили отца». Опочинин, уезжая, знал неприязненное расположение войска и народа к великим князьям и как охотно все присягнули Константину, говоря, что ему служить можно, а братьям нельзя; и потому понимал необходимость торжественного отречения Константина и считал надежнейшим, чтоб он сделал это не одним печатным манифестом, но личным своим отречением пред войском лейб-гвардии и народом в столице.
Здесь оканчиваются мои сведения о течении переговоров Николая с Константином, исключая того, что в ответ на все свои домогательства
38


Николай получил от Константина собственноручную записку, в которой он в самых неприличных выражениях и даже неблагопристойных писал, что он знать ничего не хочет, что делается в Петербурге, и чтобы делали, что хотят и как хотят. Так мне было рассказано, и это подтверждается рассказом барона Корфа, когда он говорит, что последнее письмо Константина было написано в таких выражениях, что нельзя было его обнародовать, хотя после и прилагает в прибавлениях какое-то письмо, в котором ничего подобного не заключается47. Вследствие этого публика справедливо обвиняла Константина в неуважении и к себе, и к народу и в отсутствии малейшего чувства любви к отечеству; а публика была обманута сокрытием воззвания, в котором он объясняет причины, побуждающие его не принимать присяги, и приглашает народ присягнуть Николаю. Эго воззвание осталось бы неизвестным, если б не было напечатано в приложениях к книге, изданной бароном Корфом48.
Время междуцарствия продолжалось ровно две недели4*1. Никакой другой случай не мог быть благоприятнее для приведения в исполнение намерения тайного общества, если б оно было довольно сильно; но члены его были рассеяны по большому пространству Российской империи. Столица, где должно было происходить главное действие, заключала небольшое число членов. Несмотря на го, бывшие в ней члены положили воспользоваться предстоящим случаем, особенно когда в мыслящей публике поселилось ожидание, что Константин Павлович не примет следующего ему наследия престола. Причины, побудившие их воспользоваться предстоящим случаем, были следующие: 1) в России никогда не бывало, чтобы законный наследник престола добровольно ог него отказывался, и должно было предполагать, что с трудом поверят этому отказу, 2) молодых великих князей не любили, особенно военные50. Только некоторая часть двора предпочитала иметь императором Николая. Придворные дамы находили, что для них низко будет иметь незначительного рода польку императрицей, 3) во всех домах, принадлежащих к знатнейшему обществу столицы, изъявлялось негодование на странное положение, в котором находилось государство. Это негодование не смело выразиться речами дерзкими или решительными, но выражалось насмешками. Были заклады, кому достанется престол. Спрашивали, продадутся или нет бараны? Смеялись над тем, что от Сената послан был к императору Константину с объявлением о принесённой ему присяге чиновник, бывший за обер-прокурорским столом как картёжный игрок, хорошо предугадавший карты, и это обстоятельство применяли с насмешками к тогдашнему случаю, 4) наконец, члены тайного общества уверены были в содействии некоторых из высших сановников государства, которые, опасаясь действовать явно, когда ещё общество не оказало своей силы, являли себя готовыми пристать, как скоро увидели бы, что достаточная военная сила может поддержать их.
Первое действие тайного общества было увериться, что все его члены будут равно усердно содействовать общей его цели. Но здесь
39


оказалось то же, что обыкновенно оказывается во всех человеческих делах. Многие члены вступили в общество, когда ещё конечное его действие представлялось в неизвестной дали. Будучи его членами, они знали, что будут всегда поддержаны им и что это могло способствовать их возвышению. Теперь, когда они уже достигли известной степени и когда открывались новые обстоятельства, они не видели пользы для себя действовать сообразно видам тайного общества, где члены не имели никакой личной цели, жертвовали собою единственно для блага отечества, и не представляющего никаких личных выгод ни одному из своих членов. Многие*, бывшие ревностными членами в молодости, охладели с летами. Теперь предстояло действие решительное, которое, с одной стороны, в случае успеха не представляло личных выгод, с другой стороны, в случае неуспеха грозило гибелью. Выгоднее было поддержать имеющего надежду получить престол и повергнуть себя и все свои способности и средства пред стопами того, от кого можно было надеяться награды и которому все предположения обещали успех.
Общество видело себя ослабленным чрез отступление таких членов, которые непременно сделали бы значительный перевес по власти, которую чины, занимаемые ими в рядах гвардии, предоставили в их руки. Но в то же время оно видело, что большая часть офицеров гвардии не верила возможности отречения Константина. Нелюбовь их к молодым великим князьям явно оказывалась в их разговорах, и те, которым общество открыло свои намерения, с восторгом оказали готовность действовать под его руководством. Все эти офицеры были люди молодые, никто из них не был чином выше ротного командира. Надобно было найти известного гвардейским солдатам штаб-офицера для замещения передававшихся на сторону власти баталионных и полковых командиров. Этот начальник штаба нужен был только для самого первого начала. Был в столице полковник Булатов, который недавно перешел из лейб-гвардии Гренадерского полка в армию. Его помнили и любили гренадеры, и этот был один из полков, на который более надеялись. Булатов согласился принять начальство над войсками, которые соберутся на сборном месте.
Между тем стало известно, что император Константин сам не едет и не хочет дать от себя манифеста о своем отречении и передаче престола
* Многие из оставшихся в России членов общества занимали после и ныне еще занимают важные должности в государстве: Граббе Г. А. командовал на кавказской линии дивизией, Гурко заменил его и после был начальником штаба Кавказского корпуса, ныне гож запасных войск, князь Михаил Горчаков начальником штабов действующей армии, Николай Николаевич Муравьев командовал корпусом, Михаил Николаевич Муравьев сенатор, Петро Колошин начальник департамента, Илья Бибиков при великом князе Михаиле Павловиче, Кавелин военный генерал-губернатор в Петербурге, Л. В. Перовский министр внутренних дел, князь Меньшиков, член общества русских рыцарей, начальник штаба морского, Валъховский начальник штаба в Грузии, Литке наставник великого князя Константина Николаевича. Не помню других, менее значительные должности занимавших, также не считаем Шипова, Ростовцева, Моллера, изменивших обществу, и князя Долгорукова, отступившего из страха51.
40


Николаю Павловичу. Обстоятельство очень затруднительное для последнего. Надобно было издать манифест от собственного лица, но каким образом убедить в истине отречения и на каком праве основать свое вступление? Не будет ли оно иметь исех признаков похищения? Издать манифест именем Сената было бы действие самое законное и самое народное, потому что народ привык все указы получать из Сената. Находили, однако, что это было бы предоставить такую власть Сенату, которая принадлежит одному только императору, и такой пример мог бы служить на будущее время поводом Сенату распоряжаться и самою властью по своему усмотрению.
В таких обстоятельствах решились издать манифест от лица императора, принимающего престол, и обнародовать письмо Константина Павловича к покойному императору; начать присягу с военной силы и обязать гвардейских полковых командиров под личною ответственностию, если они не сумеют преодолеть ожидаемого упорства подчиненных им полков. Граф Милорадович, убедивший Николая в необходимости предоставить престол законному наследнику, видя странное действие Константина, решился теперь содействовать к преодолению препятствий о провозглашении Николая императором.
Тайное общество, хорошо извещенное о всех действиях великого князя и всего военного начальства, а также о мыслях офицеров и нижних чинов, проявлявшихся из разговоров, распорядило действия свои сообразно этим сведениям. Оно знало, что трудно будет, или даже совсем невозможно, уверить всех нижних чинов и даже многих офицеров, чтобы Константин Павлович произвольно отказался от престола; даже в народе признавали законным наследником не Николая, а Михаила, как родившегося в то время, как отец их был императором52. Одна привычка к безусловному повиновению и насильство могло [так в тексте—сост.] заставить солдат присягнуть по требованию их начальников, и так как начальники полков большею частию были нелюбимы подчинёнными и не имели их доверенности, то легко было поколебать их повиновение. Действительно, когда поутру 14 декабря выведены были в полках люди для присяги, то вообще они оказали недоумение и нерешительность, которая при первых словах офицеров, изъявивших сомнение касательно законности требуемой присяги, обратилось [так в тексте—сост.] в явное лпорство.
Русский солдат так, однако же, привык к слепому повиновению, что большая часть начальников успела удержать своих подчиненных. Но Стюрлер33, бывший более всех прочих нелюбим, и Карцев, не имевший никакого уважения подчиненных, не могли удержать вверенных их начальству04. Известно, что высшее начальство военное привыкло почитать русского солдата болваном, который поворачивается и идет туда, куда его направит начальник. Однако же граф Милорадович, собиравший в продолжение всего времени междуцарствия сведения о духе и расположении солдат и офицеров, убедился, что нелегко будет заставить
41


присягнуть посредством манифеста, изданного от того лица, которое желает воссесть на престол. Граф тщетно добивался, чтобы этот манифест был издан гем императором, которому присягнули они, только в Этаком случае обещал, что порядок в столице не будет нарушен. Сомнения графа поколебали уверенность Николая, тем более, что он, с своей стороны, от приверженцев своих был предварен о расположении гвардии и о существовании тайного общества, намеревавшегося воспользоваться этим расположением.
В ночь с 13 на 14 число полковой командир Преображенского полка старался привлечь свой полк на сторону Николая Павловича55. Это казалось тем более необходимо, что гренадерский взвод роты его величества изъявлял уже наклонность к сомнению в бытность свою во внутреннем карауле в день присяги. Кроме обещаний роздана была большая сумма денег из артельных, и поутру, когда выведен был 1-й батальон и Николай Павлович, подъехав, спросил рядовых, хотят ли они его своим государем, они отвечали утвердительно. Тогда он приказал зарядить ружья и идти за ним. Происшествия 14-го числа и последующих дней известны*. Казематов Петропавловской крепости не достало для помещения всех арестованных, взятых в столице и привезенных со всех сторон обширной Российской империи. Военное сопротивление преодолено, и вся знать, все государственные чины и верховные правительственные места безусловно признали воссевшего на российский престол. Никто не осмелился изъявить мнения, что неправильность принятия в
* Пока все это происходило в столице, на всем пространстве России присягали в верности новому государю, одному вслед за другим, так что во многих местах были споры в церкви. Военные, получившие прежде приказы о присяге Николаю, оспаривали храмы у гражданских, которые в то же время присягали Константину. Но привычка к безусловному повиновению властям, какие бы они ни были, не допускала до дальнейших беспорядков. В 3-м только корпусе произошло возмущение, которое должно было потушить оружием.56. Оно произошло следующим образом: в составе этого корпуса независимо от тайного общества, известного в отчете следственного комитета под именем Южного, существовало другое, под именем Славянского. Оно имело свое образование, особый образ действий, особую цель; большею частью было составлено из обер-офицеров. На маневрах корпуса, бывших осенью 1825 года, оно было открыто Бестужевым-Рюминым и вошло с ним в некоторые сношения, но осталось неизвестным тайному обществу57. Когда получено было приказание об арестовании членов тайного общества на юге, в армии находившихся, то между прочими приказано было арестовать Черниговского пехотного полка подполковника Сергея Муравь- ева-Апостола. Он в этот день был в корпусной квартире и уехал оттуда в полк, в город Васильков. Полковой командир Гербель58 был также в корпусной квартире и получил приказание арестовать Мураньена-Лпостола, поехал в Васильков для исполнения поручения. В полку это уже известно было; в нем некоторые офицеры принадлежали к Славянскому обществу. Роты собрались для присяги. Командовавший одною гюручик Сухинов остановился на дороге, где должны были проезжать Муравьев и Гербель, и, остановив обоих, не дозволил последнему привести в исполнение данного приказания. Между тем извещенные ротные командиры привели близь стоявшие роты, и когда полковник Гербель хотел вновь приступить к исполнению своего поручения, нанесли ему шпагами многие раны, а Муравьева принудили принять команду над полком, который весь скоро собрался59.
42


новые руки скипетра могла быть причиною бывшего сопротивления. Все приписано было злонамерению тайного общества, и члены его, а также и прочие лица, участвовавшие в происшествии сих дней, преданы суду как злоумышленники и ослушники законной власти.
Все нижние чины, схваченные на месте битвы, были заключены в Петропавловской крепости60. Все прочие лица приводились во дворец, и новый император сам всех допрашивал. На многих гнев его выражался ругательством. Князь Оболенский был приведен со связанными руками, император обругал его и, обратившись к стоящим генералам, сказал: «Вы не можете вообразить, что я терпел от него». Князь Оболенский был старшим адъютантом в дежурстве гвардейской пехоты, а Николай Павлович, как великий князь, командовал одной из дивизий гвардейской пехоты. Многие верноподанные сами поспешили привозить к императору ближайших своих родственников, не дожидаясь, чтобы приказано было их взять. Так, Д. С. Ланской не дозволил родному племяннику жены своей князю Одоевскому никакой попытки к избежанию ожидавшей его участи и, не дав ему отдохнуть, ни перекусить, повел во дворец. Супруга Ланского наследовала две тысячи душ от князя Одоевского по произнесению над ним приговора. Однако же были лица, оказавшие сострадание и человеколюбие. Капитан-лейтенант Николай Бестужев, укрываясь от преследования, вошел в незнакомый ему дом и, пройдя ряд пустых комнат, очутился в кабинете одного знатного пожилого человека. Удивленный неожиданным явлением N спросил Бестужева, чего он хочет? и узнав от него, что он скрывается и голоден, запер его в кабинете, сам принес ему закусить, предложил денег и сказал, что скрыть у себя не может, потому что имеет сына в гвардии, который непременно его выдаст, но проводит его сам из дому скрытно. Во время разговора услышали в ближайшей комнате голос сына, возвратившегося с несколькими друзьями офицерами и резко изъявлявшего свое мнение против лиц, действовавших в сей день. Старик немедля вывел Бестужева, который успел уехать в Кронштадт61. Многие бежавшие с площади нижние чины и офицеры скрывались в доме тещи моей, и он был окружен с обеих сторон. Сестра тещи моей княгиня Белосельская предложила ей ночлег в своем доме, а сестра жены моей графиня Лебцельтерн предложила в своем жене моей и мне. Это после причтено мне было в намерение укрыться в доме иностранного посланника62. Ночью с 14-го на 15-е число граф Лебцельтерн приходит меня будить и говорит, что император меня требует. Я, одевшись, вошел к нему в кабинет и нашел у него графа Нессельрода63 в полном мундире, шурина его графа Александра] Гурьева, который пришел из любопытства и с которым мы разменялись пожатием руки, и флигель-адъютанта князя Андрея Михайловича Голицына, который объявил мне, что император меня требует. Я сел с ним в сани, и когда приехали во дворец, он в прихожей сказал мне, что император приказал ему потребовать от меня шпагу; я отдал, и он повел меня в генерал-адъютантскую комнату, а сам
43


пошел доложить. У каждой двери стояло по трое часовых. Везде около дворца и по улицам, к нему ведущим, стояло войско и разведены были огни.
Меня позвали. Император пришел ко мне навстречу в полной форме и ленте и, подняв указательный палец правой руки против моего лба, сказал: «Что было в этой голове, когда вы с вашим именем, с вашей фамилией вошли в такое дело? Гвардии полковник князь Трубецкой!.. Как вам не стыдно быть вместе с такою дрянью, ваша участь будет ужасная»,— и, обратившись к генералу Толю, сказал: «Прочтите». Толь выбрал из бумаг, лежащих на столе, один лист и прочел в нем показание, что бывшее происшествие есть дело тайного общества, которое, кроме членов в Петербурге, имеет еще отрасль в 4-м корпусе, и что дежурный штаб-офицер этого корпуса лейб-гвардии Преображенского полка полковник князь Трубецкой, находящийся теперь в Петербурге, может дать полное сведение о помянутом обществе. Когда он прочел, император спросил: «Это Пущина?»—Толь: «Пущина»64.
Я.— Государь! Пущин ошибается...
Толь.— А! Вы думаете, это Пущина. А где Пущин живет? — Я видел почерк не Пущина, но подумал, что, повторив имя его, может быть назовут мне показателя. На вопрос Толя отвечал: «Не знаю».
Толь.— У отца ли он теперь?
Я.— Не знаю.
Толь.— Я всегда говорил покойному государю, ваше величество, что 4-й корпус — гнездо тайных обществ и почти все полковые командиры к нему принадлежат, но государю не угодно было верить.
Я.— Ваше превосходительство имеете очень неверные сведения.
Толь.— Уж вы не говорите,— я это знаю.
Я.— Последствия докажут, что ваше превосходительство ошибаетесь. В 4-м корпусе нет тайного общества, я за это отвечаю.
Император прервал наш спор, подав мне лист бумаги, и сказал: «пишите показание», и показал место на диване, на котором сидел и с которого встал теперь. Прежде, нежели я сел, император начал опять разговор.— Какая фамилия! князь Трубецкой, гвардии полковник и в каком деле! Какая милая жена! Вы погубили вашу жену! Есть у вас дети?
Я.—Нет.
Император.— Вы счастливы, что у вас нет детей! Ваша участь будет ужасная! Ужасная!
И, продолжав некоторое время в этом тоне, заключил: «пишите, что знаете»,— и ушел в кабинет.
Я остался один. Видел себя в положении очень трудном, не хотел скрывать принадлежности моей к тайному обществу, что и не привело бы ни к чему доброму, потому что ясно было из прочтенного мне и многих исписанных разными почерками листов, что более известно, нежели бы я желал. Между тем я не хотел иметь возможность упрекать себя, что я кого бы то ни было назвал. И потому я в своем ответе написал, что
44


принадлежу к тайному обществу, которое имело целию улучшение правительства, что обстоятельства, последовавшие за смертию государя, казались обществу благоприятными к исполнению намерений его и что оно, предприняв действия, избрало меця диктатором, но что я, наконец, \видя, что более нужно мое имя, нежели лицо и распоряжения, удалился от участия. Этой уверткой я надеялся устранить дальнейшие вопросы, к которым не был приготовлен. Пока я писал, вышел Михаил Павлович и подошел ко мне, постоял против меня, и я против него не более минуты, и вышел. Между тем приходили другие лица, которых расспрашивал Толь и которых потом выводили. Входил и император для допросов и \*ходил обратно. Когда я окончил писать, подал лист вошедшему Толю, он унес его к императору. Несколько погодя Голь позвал меня в другой кабинет. Я едва переступил дверь, император навстречу в сильном гневе: -Эк! что на себя нагородили, а того, что надобно, не сказали», и скорыми шагахми отойдя к столу, взял на нем четвертку листа, поспешно подошел ко мне и показал: «Это что? Это ваша рука?»
Я.— Моя.
Император (крича).— Вы знаете, что могу вас сейчас расстрелять!
Я (сложив руки и также громко).— Расстреляйте, государь! Вы имеете право.
Император (также громко).— Не хочу. Я хочу, чтоб судьба ваша была ужасная!
Выпихнув меня своим подходом в передний кабинет, повторял то же несколько раз, понижая голос. Отдал Толю бумаги и велел приложить к делу, а мне опять начал говорить о моем роде, о достоинствах моей жены и ужасной судьбе, которая меня ожидает, и уже все это жалобным голосом. Наконец, подведя меня к тому столу, на котором я писал, и подав мне лоскут бумаги, сказал: «пишите к вашей жене». Я сел, он стоял, я начал писать: «Друг мой, будь спокойна и молись богу!.». Император прервал ; «Что тут много писать! напишите только: «Я буду жив и здоров». Я написал: «Государь стоит возле меня и велит писать, что я жив и здоров!» Я подал ему. Он прочел и сказал: «Я жив и здоров буду, припишите, «буду» вверху». Я исполнил. Он взял и велел идти мне за Толем, Толь, выведя меня, передал тому же князю Голицыну, который меня привез и который теперь взял конвой кавалергардов, отвез меня в Петропавловскую крепость и передал коменданту Сукину. Шубу мою во дворце украли, и мне саперный полковник дал свою шинель на вате доехать до крепости.
Здесь я несколько часов дожидался сначала в зале, потом в домовой церкви до тех пор, пока отвели меня в номер 7-й Алексеевского равелина. В церкви я горячо помолился, особенно при мысли, что может быть я более никогда уже не буду в храме божием. Когда меня привели в назначенный номер равелина, велели раздеться и, оставя на мне только рубашку, портки и чулки, подали халат и короткие туфли, которые через несколько дней переменили на изорванные. Окно мое не было замазано подобно другим окнам; причины тому я никогда не мог узнать. Окошко в
45


дверях, завешанное снаружи, давало возможность видеть меня во всякое время, а мне воспрещено видеть, что делается в коридоре. На ночь горела на окне лампада, которую зажигали, как скоро погасала. Мебель состояла из жесткой очень постели, маленького столика, стула и судна. Вечером подавали свечу и щипцы с обломанным кончиком. Ножей и вилок не давали, посуда была оловянная. Чрез несколько дней жена моя принесла мне белья и мне давали его в перемену. Осматривали пристально, чтоб не было ничего остроконечного, даже булавки. Пищу давали: поутру — чай с белой булкой, обедать — суп или щи, говядину и кашу или картофель, вечером — чай и ужин. В течение первых не менее как шести недель по ночам будили нас громким стуком в коридоре, на вопросы о стуке не давали ответа, и вообще все вопросы оставались без ответа или ответ был: не знаю, не слыхал и т. п. В течение дня и вечером прислужники подкрадывались тихонько в валенках или в чем подобном, чтобы не было слышно их 'шагов, и украдкой подсматривали в дверное окно. Случалось сначала довольно часто слышать и деревяшку коменданта, сопровождавшую ноги, обутые в сапоги, и шпоры и голоса, между которыми многие полагали похожий на голос императора. Однажды я довольно внятно слышал, как Сукин с уважением отвечал на вопросы и называл номера и сидящих в них.
17-го вечером пришел за мной плац-адъютант и принесли мне мой мундир. Я оделся и меня отвели в дом коменданта, где нашел генерала Левашова65. Дорогой я, будучи в одном мундире, жестоко озяб, и, кажется, Левашов принял дрожь за трусость, потому что он спросил меня: отчего я дрожу? Сказав мне по-французски, что он прислан от императора расспросить меня, он прибавил: АЬ! шоп Prince, vous avez fait bien du mal à la Russie, vous l’avez reculée de cinquante ans!» [Ах, князь! Вы наделали много зла России, вы ее отбросили на пятьдесят лет назад! (фр.).— Сост.]. Потом он стал спрашивать меня о составе и образовании Южного общества. На ответ мой, что я не могу ему дать никаких о том сведений, потому что сам их не имею, он мне прочел многие подробности, из которых я увидел, что известен весь состав и все лица. Я не знал, что Майборода сделал свой донос.
«Вы, генерал, гораздо больше знаете, чем я, почти все, что вы мне читали, для меня ново».
Он.—-Это не может быть, вы только не хотите сказать.
Я.— Если бы я желал, то ничего не могу вам сказать, потому что ничего этого не знаю.
Он.— Вы были на юге и вы виделись с Пестелем?
Я.— Нет, я Пестеля не видал уже несколько лет. Могу ли я об нем теперь спросить?
Он.— Он арестован. Если хотите мне отвечать, то вы можете писать прямо к государю.
Спросив меня, принадлежит ли к обществу полковник И. М. Бибиков, и получив отрицательный ответ, генерал Левашов меня отпустил.
46


Мне показалось, что генерал Левашов не очень поверил утверждению моему о непринадлежности Бибикова к тайному обществу, и потому, возвратившись в номер, я спросил чистый лист почтовой бумаги, перо, чернильницу и написал к Левашову письмо, в Котором положительно ч тверждал, что Бибиков не принадлежит к тайному обществу и ничего не знал о существовании его, ни о 14 числе. В один из следующих дней пришел ко мне смотритель равелина с большим конвертом в руке и спросил меня, писал ли я к государю? На отрицательный мой ответ сказал, что кто-то писал из равелина и что, вероятно, он ошибся номером, и вышел.
23-го приходит за мной плац-адъютант. Я оделся, меня позвали в дом коменданта. Войдя в комнату, я нашел сидящих за столом: в голове — военного министра Татищева, по правую руку — великого князя Михаила Павловича, по левую — князя Александра] Николаевича] Голицына, возле них генерал-адъютанта Голенищева-Кутузова, Бенкендорфа, Левашова, флигель-адъютанта полковника Адлерберга и 5-го класса Боровкова. Начались вопросы о 14-м числе, о целях его и средствах достижения цели. Я отвечал, что цель была доставить России правильное правление, воспользовавшись обстоятельствами, небывалыми в России, что мы уверены были, что войска не поверят манифесту, который не будет издан от лица государя, которому присягнули, и упорство войска принести присягу хотели обратить к произведению в законоположение тех перемен, которые избавили бы отечество наше на будущее время от переворотов, подобных французской революции, что когда бы сопротивление оказалось бы довольно сильно, то, вероятно, власть вступила бы с нами в переговоры, и тогда мы могли бы отечеству своему доставить то, чего желали.
Великий князь.— Кто вступил бы с вами в переговоры?
Я.— Государь.
Великий князь (с гневом).— С вами? С бунтовщиками? Это дело иностранное. На площади был князь Шварценберг от австрийского посольства.
Я.— Мы не допустили бы никакого иностранного вмешательства в наше дело. Оно должно быть совершенно русское.
Великий князь.— Как зовут секретаря графа Лебцельтерна?
Я.— Их несколько.
Великий князь.— Son secrétaire particulier? [Его личный секретарь? (фр.).— Сост.].
Я.— Я не знаю его имя.
Великий князь.— Как вы не знаете? Slumlauer [Слюмлауэр.— Сост.].
Я.— Он не частный секретарь, он секретарь посольства.
Великий князь.— Все равно.
Продержав меня довольно долго, отпустили. Выходя в другую комнату, я увидел, что поспешно накрыли, кому-то небольшого, роста голову мешком, чтоб я не узнал. 24-го вечером опять требовали меня, и я нашел собрание. Сегодня вопросы были многочисленнее: два, три
47


человека спрашивали разные вещи в одно время с насмешками, колкостями, почти ругательствами, один против другого наперерыв. Между прочим после разных вопросов о разговорах и совещаниях между членами до 14-го числа Бенкендорф спросил: «Когда все было положено между вами, вы, возвратившись, все поверили княгине, вашей жене?»
Я.— Нет, генерал, я жене моей ничего не поверял, она не более знала, как и вы.
Бенкендорф.— Почему же не доверить, это очень натурально. Когда любишь жену, то очень натурально поверить ей свои тайны.
Я.— Я не понимаю, какое вы имеете понятие о супружеской любви, когда полагаете, что можно поверить жене такую тайну, которой познание может подвергнуть ее опасности.
Бенкендорф.— Да что ж тут удивительного? C’est très naturel, que vous avez confié à votre femme les projets, qui vous occupaient, et il n’y a rien là qui doive étonner. C’est fort simple, si vous n’avez pas tout dit à la princesse, vous deviez nécessairement lui confier, au moins, quelque chose [Очень натурально, что вы посвятили свою жену в проекты, которыми вы были заняты, и нечему здесь удивляться. Очень просто, если вы не все сказали княгине, вы несомненно должны были по крайней мере во что-нибудь да посвятить (фр.).— Сост.].
При каждом вопросе Бенкендорфа мое негодование возрастало и теперь возросло до высочайшей степени: «Je ne sais pas, Général, comment vous aimez votre femme, mais ce que je sais moi, c’est que si jamais j’avais confié, à ma femme un secret, dont la connaissance aurait pu seulement la compromettre je ne serais considéré comme un infâme» [Я не знаю, генерал, как вы любите свою жену, но кажется мне, что если бы когда-либо я посвятил мою жену в секреты, которые могли бы ее скомпрометировать, я счел бы себя бесчестным (фр.).— Сост.].
Левашов, который сидел последний ко мне и возле Бенкендорфа, поспешил теперь прервать разговор и, обратясь к нему, сказал: «Ecoutez Benkendorff, s’est très-probable que le prince n’a voulu rien confier à sa femme et qu’elle n’a rien sû» [Послушайте, Бенкендорф, вполне вероятно, что князь ни во что не посвящал свою жену, и она не знает ни о чем (фр.).—Сост.].
Я наконец сказал: «Господа, я не могу отвечать всем вместе; каждый спрашивает разное, извольте спрашивать меня по порядку, и тогда я буду отвечать».
Генерал-адъютант Голенищев-Кутузов. (С громким хохотом).— Нет, этак лучше—скорей собьется.
Я.— Надеюсь, что вашему превосходительству не доставлю этого удовольствия. Я повторяю, что не могу отвечать, когда меня так спрашивают, как теперь. Все говорят вместе наперерыв. Напали на меня, как на бешеную собаку. Вы требуете ответа о бывшем за несколько тому лет, можно ли все припомнить в одну минуту? Если вам угодно иметь все от меня ответы, задайте мне писаные вопросы, и тогда я буду отвечать.
48


Почти все.— Вот еще! Отвечайте словесно.
Я.—Я не могу отвечать.
Великий князь.—Требование князя Трубецкого справедливо. Задайте ему письменные вопросы и пошлите их к нему, чтоб он письменно ответил.
Члены согласились. Все встали. Князь Голицын подошел ко мне и сказал: «Государь вами очень недоволен. Вы не хотите отвечать ничего. Государю ваши ответы не нужны для узнания дела, все уже известно. Он желает видеть только вашу откровенность и что вы чувствуете милости его, не заставьте принять с вами неприятных для вас мер».
Я.—Я уже сказал государю в первый день все, что касается моего участия, и готов пополнить все, что угодно будет еще спросить, но согласитесь, ваше сиятельство, что я не могу быть доносчиком.
Подошел военный министр и плачущим тоном стал уговаривать меня, чтобы я все открыл. Наконец меня отпустили, продержав очень долго. Я пришел в свой нумер в совершенном изнеможении и стал харкать кровью. На другой день рождества Христова я был болен. Прислали вопросные пункты, на которые отвечал. Не помню, в какой день, получил запросы о письме, посланном чрез Свистунова в Москву к Степ. Мих. Семенову66. Отвечал, что уведомлял его о происшествиях, бывших в Петербурге. Потом получил запрос, кем Семенов принят в общество? Отвечал, что не знаю. Вечером требуют меня в комитет. После разных вопросов о знакомстве с Семеновым и о принадлежности его к обществу, на которые вопросы я отвечал, что полагал его членом, но утвердительно сказать не могу, чтоб он был им, говорят, чтобы я обернулся, и спрашивают, узнаю ли я Семенова? Я обернулся и увидел его за собою. Повторяют вопрос, этот ли Семенов принадлежал к обществу? На повторенный ответ мой, что утвердительно сказать не могу, принадлежит ли он к обществу, Семенов возразил: «Как же, князь, вы знаете, что я не принадлежал к обществу, вы меня в тайное общество не принимали, и с тех пор, как я уехал из Петербурга, вы знаете, где я был и что там я не мог быть принят никем».
Я.— Г. Семенов говорит правду, я его не принимал и не знаю, чтобы кто-либо другой его принял.
Вопрос.— Вы писали к г. Семенову чрез Свистунова; вы писали к нему как к члену тайного общества?
Я.— Что я писал к г. Семенову, я мог писать и всякому другому знакомому человеку, хотя бы он и не был членом тайного общества.
Вопрос.— Но ведь вы полагали г. Семенова членом тайного общества и писали к нему чрез Свистунова в Москву и даже прежде с ним переписывались?
Я.— Наша переписка касалась единственно личных дел г. Семенова.
Семенов.— Князь Трубецкой знает, что когда мы виделись с ним в последний раз, я не был членом тайного общества, это он может подтвердить; с тех пор я жил три года вдали от всех знакомых.
4 — Мемуары декабристов
49


Генерал Левашов (обращаясь к комитету).— Князь Трубецкой не хочет доказать, что г. Семенов принадлежит к тайному обществу, и я знаю, почему, г. Семенов принял его брата, а князь Трубецкой боится, чтобы г. Семенов этого не объявил, когда он докажет ему, что он член тайного общества.
Я.— Предположение генерала Левашова несправедливо, ни один из моих братьев не принадлежит к обществу.
Левашов.— Ваш брат, который служит в Кавалергардском полку, член тайного общества67.
Я.— Неправда.
Левашов (к комитету).— г. Семенов воспитывал меньшого брата князя Трубецкого и принял его в тайное общество.
Я.— Неправда. Брат мой, о котором говорит генерал Левашов, не принадлежит к тайному обществу, и ни один из моих братьев не знал о существовании тайного общества, г. Семенов приезжал из Москвы с моею мачехою и жил с полгода у нее в доме, занимаясь с меньшим моим братом: если бы был тогда г. Семенов членом общества, то не мог бы принять моего брата, которому было не более 15-ти лет. Тогда г. Семенов не был членом общества, а после того он брата моего не видал.
После этого Семенов доказывал, что не мог принадлежать к тайному обществу, опираясь более на том, что он был в разлуке с членами его, и на том, что из всех он был более знаком со мною и что кроме меня никто по этой причине не мог бы его принять, а что я его не принимал, в этом он ссылается на меня, и вообще все свои ссылки на меня делал так ловко, что я должен был,по справедливости все подтвердить. Наконец меня отпустили, оставив Семенова. В другой раз призвали меня также вечером в комитет, который я нашел на этот раз полнее прежнего.
Тут сидели кроме прежних виденных мною лиц генералы Дибич и Потапов68. Во все время говорил и допрашивал Дибич один. Пред комитетом стоял Батенков69. Требовали, чтобы я доказал, что Батенков принадлежит к тайному обществу, и говорили, что 19-ть есть на то показаний. Я отозвался, что доказать о принадлежности Батенкова не могу, потому что не знаю, чтобы кто его когда принял, и сам никогда не говорил с ним об обществе. Что я с ним очень мало был знаком, что раз я разговаривал с ним пред 14 числом о странных обстоятельствах, в которых было тогда наше отечество, и этот разговор оправдывался бывшими тогда обстоятельствами, и не нужно было принадлежать к тайному обществу, чтоб разговаривать о таком предмете, который так много всех занимал.
Сидя в своем номере равелина, я дивился, что не имею никаких вопросов о членах общества на юге. Раз только получил я бумагу, в которой было сказано, что полковник Пестель показывает одно обстоятельство, на которое требовали моего объяснения, и более никогда не упоминали ни о ком из южных членов. Я не знал ни доносов Майбороды, Шервуда и Витта, ни восстания Черниговского полка и не мог разгадать
50


такого молчания. Должен был, однако же, заключить, что комитет имеет сведения важнее тех. которые бы мог ожидать от меня. До масленицы я не получал никаких почти вопросов, исключая о принадлежности некоторых членов и о том, кем и когда они были приняты. На эти вопросы отзывался незнанием. Наконец, в начале поста, на второй неделе, пришел за мною плац-адъютант, и в комнате, в которой собирался комитет, я нашел генерала Чернышева и полковника Адлер- берга70. Первый держал в руках тетрадь в несколько листов, по которой предлагал мне различные вопросы, большею частию нелепые, по показанию будто бы многих членов общества,— о пребывании моем за границей, действии там и знакомстве. Адлерберг в это время рисовал на бумаге, пред ним лежащей, и как мне многие сказывали, это было вообще его занятие во время допросов. Чернышев допрашивал с какою-то насмешливостью. Продержав довольно долго, отпустили. На другой день я получил огромную тетрадь, в которой спрашивались различные подробности о действии пред 14-м числом и о предположенном действии этого числа. Большею частию допросные пункты были нелепы, между ними был: «Кто вызвался нанести удар, по моему предположению, царствующему императору?» На этот вопрос должно было бы просто отвечать, что этого никогда не было и что никто не вызывался, что было истинно. Но я прежде, нежели отвечать на него, вздумал намекнуть об нем в письме к жене моей. Я каждый вечер посылал к ней письма чрез плац-адъютанта. На другой день поутру плац-адъютант принес мне письмо назад, сказав, что велено мне сказать, что не нужно подобных вещей писать, что они могут огорчить жену мою. Тогда я в Ответе на допрос написал: «Что такого ужасного допроса комитет, вероятно, не с делал бы мне, если бы кто-либо того не показал, а потому могут показателя спросить, чтобы он назвал того, кто вызвался, а я сам никого не знаю».
Рассуждение, которому я следовал, сделав такой ответ, было ложно, оно основывалось на уверенности, что комитет и все действия его ничто более, как комедия, что участь моя и всех прочих со мной содержащихся давно уже решена в уме императора и что, как бы дело ни пошло, мне суждено сгнить в крепостном заключении, и потому если император будет по моим ответам заключать, что я упорствую в запирательстве, то заключение мое будет строже. Оттого я вздумал, не отвергая решительно показания, заставить обратиться к показателю, который не в состоянии будет поддержать своего показания, назвав небывалое лицо. Я,кажется, в предположении своем кругом ошибся. На прочие вопросы я отвечал подробно, когда касалось это собственных моих предположений или действий, стараясь избегать утверждения показаний на другие лица. При всем том вырвались у меня неосторожные слова на лейтенанта Морского Гвардейского экипажа Арбузова71. Их нельзя уже было вымарать, ни изорвать, потому что листы, которые давались на ответы, были занумерованы, но, к счастию, он заперся в том, что я на него показал, и когда
4
51


спросили вновь моего подтверждения, я имел возможность поправить свою ошибку и отпереться от слов моих.
Чрез несколько дней после сего пришел ко мне священник. Он уже раз был у меня и, как мне казалось, ко мне хотел подладиться, но не довольно ловко, и я остался в сомнении относительно его мыслей и намерений. Теперь, казалось, мне представился случай узнать и те и другие и то, прямо ли он действует или хитрит. Для этого я ему рассказал о вопросе касательно лица императора и о моем на него ответе. По впечатлению, которое это на него сделало, я заключил, что он человек с хорошими чувствами. Он просил меня, чтоб я всякую ложь отвергал решительно, потом спросил меня, не хочу ли я принять исповеди, и на согласие мое сказал, что будет ко мне для принятия ее. Я, однако же, ожидал его несколько недель, и он пришел тогда, когда я перестал его ожидать. С искренним чувством моего недостоинства приступил я к причащению крови и тела Христова, и чистая радость овладела в эту минуту душою моею, и упование на милость божию твердо вкоренилось в сердце моем. Исповедь моя, кажется, привязала ко мне священника; он меня полюбил и с этой поры довольно часто меня навещал. Он убедился, что все то, что он слышал про меня, была ложь, и что я мог ошибаться на пути добра, но зла никогда на уме не имел, и что находили нужным приписать мне злые умыслы для того, чтобы оправдать ту степень приговора, которому намерены были меня подвергнуть.
В течение этого времени я не получал никаких запросов, и меня комитет ничем не тревожил. Ног 28 чйсла марта, после обеда, отворяют дверь моего номера, и входит генерал-адъютант Бенкендорф, высылает офицера и после незначащих замечаний о сырости моего жилища садится на стул и просит меня сесть. Я сел на кровать.
Он.— Je suis venu chez vous de la part de sa Majesté l’Empereur, vous devez considérer comme, si Vous parliez avec l’Empereur lui-même. Je ne suis qu’un intermediaire nécessaire. L’Empereur comme de raison ne peut pas venir vous voir lui-même; il ne peut pas venir ici, il serait inconvenable, qu’il vous fasse appeler chez lui; il faut donc qu’il y ait un intermediaire entre lui et vous. La conversation, qui aura lieu entre vous et moi, doit donc être un secret pour tout le monde, comme si elle avait lieu entre l’Empereur et vous. Sa Majesté a de grandes bontés pour vous et elle attende un témoignage de votre reconnaissance.
Я.— Général, je suis très reconnaissant à sa Majesté pour toutes ses bontés dont voici le témoignage (показывая на кипу бумаг и писем жениных, лежавшую у меня на столе, и которые я получал ежедневно).
Он.— Qu’est-ce que c’est que cela! Il ne s’agit pas de cela. Rappelez vous, que vous êtes entre la vie et la mort...
Я.— Je le sais très bien, Général, que je suis plus près de la dernière.
Oh.— Hé bien! Vous ne savez pas, ce que l’Empereur fait pour vous. On peut être bon, on peut être clément mais il y a une mesure à tout. La loi donne un pouvoir absolu à l’Empereur, cependant il y a des choses qu’il ne
52


devrait pas faire, et je ne crains pas de dire, qu’il outrepasse même son droit de faire grâce en votre faveur. Mais il faut aussi, que de votre côté, vous lui donniez une preuve de votre reconnaissance. Je vous répété de nouveau, que tout, ce que vous me direz ne sera connu, que de la personne de l’Empereur et, que je ne suis que le canal, par lequel vos paroles devront passer.
Я.— Je vous ai déjà dit, Général, que je suis très reconnaissant à sa Majesté pour la bonté, qu’elle a eu de me permettre de correspondre avec ma femme, et je voudrais savoir, comment je puis lui en témoigner ma reconnaissance.
Oh.— L’Empereur voudrait savoir quelles sont les relations, que vous avez eu avec M-r Speransky?
Я.—Je n’ai eu aucune relation particulière avec M-r Speransky.
Oh.— Permettéz, je dois vous dire de la part de sa Majesté l’Empereur, qu’il vous certifie, par ma bouche, que tout ce que vous me direz sur M-r Speransky, restera un secret entre lui et vous; qu’il n’en arrivera rien à M-r Speransky, il est audessus de cela. On a besoin de lui, mais l’Empereur veut seulement savoir, quel degré de confiance il doit lui accorder?
Я.— Général, je ne puis rien vous citer de mes relations avec M-r Speransky, excepté les relations, qu’on a ordinairement en société.
Oh.— Mais vous avez raconté à quelqu’un une conversation, que vous avez eu avec M-r Speransky; vous l’avez même consulté sur la constitution à donner a la Russie?
Я.— C’est faux, Général, on a induit sa Majesté en erreur.
Oh.—Je dois vous répéter de nouveau, que vous n’avez rien à craindre pour M-r Speransky, c’est l’Empereur, qui vous le dit lui-même et vous devez une profonde reconnaissance à sa Majesté, parce que vous ne pouvez même pas vous représenter ce qu’il fait pour vous. Je vous dis encore une fois, qu’il outrepasse toutes les lois divines et humaines en votre faveur. L’Empereur ne désire autre chose, que vous lui prouviez votre reconnaissance par votre sincérité.
Я.—Je voudrais bien prouver ma reconnaissance par tout ce qui est en mon pouvoir, mais, je ne puis calomnier personne. Je ne puis pas dire, ce qui n’a jamais été. L’Empereur ne peut pas attendre de moi, que j’invente une conversation, qui n’a pas en lien. Et même, si je pouvais avoir cette faiblesse, faudrait-il encore, que je prouve, que j’ai eu cette conversation.
Oh.— L’Empereur sait, que vous l’avez racontée à une personne et c’est de cette même personne, que l’Empereur le tient?
Я.—Je puis vous assurer, Général, que cette personne en a menti à l’Empereur!
Oh.— Prenez garde, prince Troubetzkoy, vous savez, que vous êtes entre la vie et la mort!
Я.— Не! Général, je le sais bien, mais je ne puis dire un mensonge et je dis, que la personne, qui a eu l’effronterie de dire à l’Empereur, que je lui ai parlé d’une prétendue conversation avec M-r Speransky, en a menti, et je le prouverai en face à cette personne. Que l’Empereur veuille bien me faire
53


donner une confrontation avec cette personne, et je lui prouverai qu’elle en a menti.
Oh.— C’est impossible. On ne peut pas vous donner une confrontation avec elle.
Я.— Si vous voulez me la nommer, Général, je vous prouverai, qu’elle en a menti.
Oh.— Je ne puis vous nommer personne,— tâchez de vous en rappeler vous même.
Я.— Il est impossible, Général, que je me rappelle avoir dit à quelqu’un quelque chose, que je n’ai jamais dit!
[Он (Бенкендорф).— Я пришел к вам от имени его величества. Вы должны представить себе, что говорите с самим императором. В этом случае я только необходимый посредник. Очень естественно, что император сам не может прийти сюда; вас позвать к себе для него было бы неприлично; следовательно, между вами и им будет посредник. Разговор наш останется тайной для всего света, как будто бы он происходил между вами и самим государем. Его величество очень снисходителен к вам и ожидает от вас доказательства вашей благодарности.
Я.— Генерал, я очень благодарен его величеству за его снисходительность, и вот доказательство ее (показывая на кипу бумаг и писем жениных, лежавшую у меня на столе, и которые я получал ежедневно).
Он.— Да что это!., дело не в том,— помните, что вы находитесь между жизнью и смертью.
Я.—Я знаю, что нахожусь ближе к последней.
Он.— Хорошо! Вы не знаете, что государь делает для вас. Можно быть добрым, можно быть милосердным, но всему есть границы. Закон предоставляет императору неограниченную власть, однако есть вещи, которых ему не следовало бы делать, и я осмеливаюсь сказать, что он превышает свое право, милуя вас. Но нужно, чтоб и с своей стороны вы ему доказали свою благодарность. Опять повторяю вам, что все сообщенное вами будет известно одному только государю; я только посредник, чрез которого ваши слова предадутся ему.
Я.— Я уже сказал вам, что очень благодарен государю за позволение переписываться с моей женой. Мне бы очень хотелось знать, каким образом я могу показать свою признательность.
Он.— Государь хочет знать, в чем состояли ваши сношения со Сперанским72.
Я.—У меня не было с ним особенных сношений.
Он.— Позвольте, я должен вам сказать от имени его величества, что все собщенное вами о Сперанском останется тайной между им и вами. Ваше показание не повредит Сперанскому, он выше этого. Он необходим, но государь хочет только знать, до какой степени он может доверять Сперанскому.
Я.— Генерал, я ничего не могу вам сообщить особенного о моих отношениях к Сперанскому, кроме обыкновенных светских отношений.
54


Он,— Но вы рассказывали кому-то о вашем разговоре с Сперанским. Вы даже советовались с ним о будущей конституции России.
Я.— Это несправедливо, генерал, его величество ввели в заблуждение.
Он.— Я опять должен вам напомнить, что вам нечего бояться за Сперанского. Сам государь уверяет вас в этом, а вы обязаны ему большою благодарностью, вы не можете себе представить, что он делает для вас. Опять говорю вам, что он преступает относительно вас все божеские и человеческие законы. Государь хочет, чтоб вы вашей откровенностью доказали ему свою признательность.
Я.— Мне бы очень хотелось доказать мою признательность всем, что только находится в моей власти, но не могу же я клеветать на кого бы то ни было; не могу же я говорить то, чего никогда не случалось. Государь не может надеяться, чтоб я выдумал разговор, которого вовсе не происходило. Да если бы я и был достаточно слаб для этого, надо еще доказать, что я имел этот разговор.
Он.— Да вы рассказали кому-то об нем.
Я.— Нет, генерал, я не мог рассказать разговор, которого не было.
Он.— Берегитесь, князь Трубецкой, вы знаете, что вы находитесь между жизнью и смертью.
Я.— Знаю, но не могу же я сказать ложь, и я должен повторить вам, что лицо, имевшее дерзость сообщить государю о каком-то разговоре моем с Сперанским, солгало, и я докажу это на очной ставке. Пусть государь сведет меня с этим лицом, и я докажу, что оно солгало.
Он.— Это невозможно, вам нельзя дать очную ставку с этим лицом.
Я.— Назовите мне его, и я докажу, что оно солгало.
Он.— Я не могу никого называть, вспомните сами.
Я.— Совершенно невозможно, генерал, вспомнить о разговоре, которого никогда не было (фр.—Сост.)].
В этом роде разговор продолжался еще долгое время, сначала по-французски, потом по-русски. Генерал Бенкендорф — стараясь меня уговорить рассказать мой разговор со Сперанским, а я — требуя очной ставки с доносчиком. Наконец он ушел, потребовав от меня, чтобы я написал сей же час к нему все, что я знаю о Сперанском, и сказал мне, что он будет ожидать моего письма в крепости. По уходе его от меня я думал, что напишу; наконец решился написать разговор о Сперанском, Магницком и Баранове73, который был у меня с Батенковым и Рылеевым, и, запечатав, отправил тут же в Собственные руки Бенкендорфа.
Этот разговор я рассказал после исповеди священнику, который б свою очередь рассказал мне, что 29 или 30 числа марта возили полковника Батенкова во дворец. Долго думав о том, кто бы мог сказать такую вещь императору, он наконец уверял меня, что это не из крепости вынесено, что наверно, кто сказал, тот вне крепости. Тогда я подумал, что это должно быть генерал Шипов, к которому теперь должен обратиться.
55


По смерти императора Александра я поехал к Шипову и мы вдвоем разговаривали о тогдашних обстоятельствах. Он сожалел, что брата его не было в городе, который со 2-м Преображенским баталионом стоял вне города, как и все 2-е баталионы гвардейских полков. Сергей Шипов говорил, что желает устроить так, чтобы можно было нам втроем поговорить. Через несколько дней я поехал к нему опять. Мне показалось, что он хочет избежать разговора, потому что он просил меня прослушать его проект о фурштатских баталионах74. Я скоро прекратил чтение огромной тетради, сказав ему, что можем заняться важнейшим и поговорить о предметах, которые теперь ближе касаются нас. Он положил свою тетрадь, и мы снова стали говорить о тогдашних обстоятельствах и делать различные предположения о будущем императоре. Наконец он сказал: «Большое несчастие будет, если Константин будет императором».
Я.— Почему ты так судишь?
Он.— Он варвар.
Я.— Но Николай человек жестокий.
Он.— Какая разница. Этот человек просвещенный, а тот варвар.
Я.— Константин теперь не молод. С тех [пор], как он в Варшаве, он ведет себя совсем иначе, нежели вел себя в Петербурге. Говорят, жена его очень смягчила его нрав и почти совсем его переменила.
Он.— Нет, как можно сравнить его с Николаем. Этот человек просвещенный, европейский, а тот злой варвар.
Я.—Ты, может быть, ближе знаешь Николая, нежели я, можешь лучше о нем судить. Я вижу, что Константину солдаты присягнули с готовностью, может быть оттого, что они его не знают. Десять лет он в отсутствии, а меньших братьев они ненавидят и очень худо об них относятся. Если Константин откажется от престола, то трудно будет заставить солдат присягнуть Николаю. Ты можешь сам судить по тому, что было во внутреннем карауле в день присяги. У нас это новое, чтоб император, которому присягнули, отказался от престола. Каким образом заставить поверить солдат такому небывалому примеру? Особенно, если Константин не приедет и лично не объявит солдатам, что он передает престол меньшему брату, то я не знаю, что из этого будет?
Он.— Я отвечаю за свой полк, я могу заставить своих солдат присягнуть, кому хочу.
Я.— Из всех полковых командиров ты, верно, один можешь это сказать; к прочим, кажется, люди не имеют такой доверенности.
Он.— Меня солдаты послушают. Я первый узнаю, если Константин откажется, мне тотчас пришлют сказать из Аничковского дворца. Я тотчас приведу свой полк к присяге, я отвечал за него, я дал слово.
Я.— Но можешь ли ты знать, что тебе скажут истину. Кажется, что очень желают царствовать, и в таком случае разве не могут прислать тебе сказать, что Константин отказался, и обмануть тебя. Ты приведешь полк к присяге, а окажется, что Константин не отказался. Что ты будешь тогда
56


делать? Ты несешь свою голову на плаху. Эти слова поразили Шипова. Он отскочил от меня, потом спросил: «Трубецкой, что же делать?»
Я продолжал: «Если даже Константин и откажется, то можем ли мы полагать, что все спокойно кончится? Ненависть солдат, дурное мнение, которое вообще все имеют о Николае, разве не может возродить сопротивления и не от одних солдат?»
Он.— А разве есть что? Разве говорят о чем?
Я.— Я не знаю, но все может быть.
Он.— Трубецкой, у тебя много знакомых. Ты многих знаешь в Совете и в Сенате; если есть что, если о чем поговаривают в Сенате и Совете, то, пожалуйста, уведомляй меня.
Из продолжавшегося разговора я видел, что Шипов предавался совсем на сторону Николая и не с тем требует сведений, чтобы действовать на наших видах. Это для нас была большая потеря, потому что Шипов был всегда членом, на которого полагались, и очень дружен с Пестелем. Он был полковой командир и не только по словам его, но и по слухам был любим в полку. И хотя, быть может, слишком много приписывал себе власти над своими подчиненными, но без сомнения мог иметь довольно влияния на умы их и, следовательно, сделать большой перевес на ту сторону, которую примет.
Долго думал я о разговоре с Бенкендорфом. Необычная милость, объявленная им мне от императора, приводила меня в недоумение. Неужели я так ошибся в его нраве, говорил я сам себе, полагая его человеком жестоким, не имеющим ни доброты сердечной, ни великодушия, желающим власти единственно для удовлетворения своего властолюбия, нисколько не для того, чтобы иметь возможность устроить благо подданных и владеть сердцами их посредством кротости и милосердия? Грубо, очень грубо ошибся я в нем, даже и тогда, если милосердие, которое он оказать хочет нам, проистекает более из ума, нежели из сердца. Что должен я заключить для себя из сказанного Бенкендорфом? Что меня и всех задержанных выпустят по окончании следствия, всех восстановят в прежних правах и достоинствах? А я думал, что меня запрут и я никогда не вырвусь из Алексеевского равелина. Когда меня водили в комитет к коменданту или в баню, я всегда рассматривал и изыскивал средства уйти, если определено будет мне вечное здесь заключение. Тяжела мысль быть вечно обязанным благодарностью человеку, о котором я имел такое худое мнение. А если он будет в рассуждении меня так великодушен, каковым представлял его Бенкендорф, то я обязан буду посвятить ему все остальные дни моей жизни. Эта мысль бродила некоторое время в голове моей и тревожила меня; наконец я успокоился, убедив себя, что дело несбыточное, чтоб все так легко могло кончиться, как казалось из речей Бенкендорфа.
На 6-й неделе поста, не помню в какой день, а кажется в четверг, приходит за мной плац-адъютант в необычайное время, скоро после обеда, и приносит мой мундир, приглашает меня одеться с видом
57


каким-то приятным*, как бы для предварения моего, что выход мой не принесет мне ничего, кроме удовольствия, и ведет меня в дом коменданта, Вхожу в комнату, и в объятия мои бросается сестра. Она несколько дней уже имела позволение видеть меня, но лед на Неве препятствовал переехать в крепость. Ныне это было возможно, и она воспользовалась позволением, выпрошенным ею лично, когда откланивалась императрице, намереваясь отъехать в Москву. Сестра рада была меня видеть, между тем была грустна, хотя старалась скрывать грусть свою иод улыбкою. Разговор наш не мог быть свободен, потому что комендант, генерал Сукин, во все время сидел возле нас за столом, на котором угощал нас чаем. Несколько раз за ним приходили, но он отлучаться не хотел. Наконец доложили ему, что приехал от государя генерал-адъютант, кажется, Левашов, он и тогда сказал, что ему не время. Приехавший генерал пошел ходить по крепости, потом возвратился и опять требовал свидания. Сукин велел его позвать, и сам, дойдя до дверей комнаты, сказал ему одно слово, поспешил на своей деревяшке возвратиться к занимаемому им месту. Сестра только успела в это время спросить меня, замешан ли я в покушении на жизнь императора? Я отвечал, что нет, но что, кажется, есть намерение меня замешать. Она отерла слезу, но сказать более ничего не могла, потому что комендант сидел уже на своем месте прежде, нежели я договорил ответ.
Я после узнал от жены моей, что ему велено было записать и представить весь наш разговор. Сестра это знала и потому не смела говорить того, что бы хотела. Пришло время расстаться нам, и со стороны сестры не обошлось без слез, мне также было грустно. Мы не надеялись больше видеться, она через несколько дней уехала в Москву. Я тогда не знал, что добрая сестра моя выпросила еще обещание свидания со мною жене моей.
Несколько дней я провел довольно спокойно в каземате, вспоминая свидание с сестрою. На страстной неделе, в два различные дня, я имел еще удовольствие получить вопросные пункты такого рода, ответы на кои должны были служить к облегчению судьбы тех лиц, кого они касались. Такой случай представлялся в первый раз и, следовательно, был для меня очень отраден. В одном вопросе спрашивали, почему я просил Рылеева, чтобы не сообщал он полковнику Глинке о наших намерениях? В другом, что князь Оболенский ссылается на меня, что когда в 1823 году приезжал Пестель в Петербург и своими рассуждениями увлек его к признанию необходимости республиканского правления в России, то я отвратил его от этих мыслей, доказав ему, что республику не иначе можно учредить, как истреблением императорского дома, чрез
* За несколько дней до того этот же плац-адъютант принес мне кусочек просфорки от имени моей сестры. Когда я развернул ее, он наклонился и с большим вниманием искал долго на полу. С удивлением я увидел, что он старательно отыскивал булавку, которой была заколота бумажка.
58


какое действие общество неминуемо поселило бы к себе омерзение и привело бы в ужас весь народ.
В понедельник на святой неделе я имел неожиданное счастье обнять мою жену. Я не знал, что сестре моей было обещано позволение жене увидеться со мною. Нелегко изобразить чувства наши при этом свидании. Казалось, все несчастия были забыты, все лишения, все страдания, все беспокойства исчезли. Добрый верный друг мой, она ожидала с твердостью всего худшего для меня, но давно уже решилась, что если только я останусь жив, разделить участь мою со мной, и не показала ни малейшей слабости. Она молилась, чтобы бог сохранил мою жизнь и дал мне силы перенести с твердостью теперешнее и будущее положение мое. Наше свидание было подобно свиданию моему с сестрой, в присутствии коменданта, который как будто бы для того, чтобы дать нам более свободы, притворился спящим в своих креслах. До сих пор я не имел никакой надежды увидеть когда-нибудь жену мою, но это свидание заставило меня надеяться, что мы опять будем когда-нибудь вместе, и потому может быть час разлуки не так показался мне тягостен, как должно было ожидать. Воспоминание о проведенных вместе часах сладостно занимало меня многие дни. Я благодарил бога от глубины души за то, что он милостью своею так поддержал ее и в чувствах внутренних и в наружном виде. Ничего отчаянного, убитого не было ни в лице ее, ни в одежде, во всем соблюдено пристойное достоинство. Вид ее и разговор с нею укрепил во .мне упование на бога, и я с тех пор покорился воле провидения, предавшись всеми моими чувствами с полною покорностью всему, что ему угодно будет мне послать в будущности. Спокойствие мое было прервано, 8-го мая призывали меня поутру к допросу. Я нашел одного Чернышева и Адлерберга, который по обыкновению рисовал и чертил на листе, пред ним лежащем. Чернышев с язвительной, показалось мне, улыбкою объявил мне, что ответы мои на большой допрос в феврале, казавшиеся подробными и удовлетворительными, оказались пустыми (т. е. комитет был ими недоволен, потому что они никого не запутывали). Он мне сделал много вопросов, по большей части вздорных. Если это было с показаний некоторых из подсудимых, то должно быть таких, которые не имели со мною никакого знакомства и знали меня только по дальним слухам, так оно действительно и было. Некоторые слухи, которые были обо мне в Обществе Славян75, вовсе не бывшем мне известным и о существовании которого я не имел никакого сведения, были предложены мне как показания членов, и ни в чем не было не только истины, но и тени справедливости. Несмотря на то, от меня потребовали письменных ответов, которые я и дал, получив на другой день письменные вопросы, из которых, однако же, многие, сделанные мне словесно, были исключены. Напирали, однако же, на намерение цареубийства. В этом случае я сослался на записку мою, которую в ночь с 14-го на 15-е я видел в руках императора и из которой ясно было видно, какие были мои намерения. В ней ничего похожего на
59


такой умысел не было, напротив, определено было вступить в переговоры с Николаем Павловичем и вступление на престол подвергнуть решению общего собрания доверенных людей всех сословий государства, собранных призывом Сената. Следовательно, мы не принимали на себя никакой власти.
До сих пор я не имел ни с кем очных ставок. Наконец меня позвали, и я увидел себя пред Бриггеном76, которого полагал за границей. Меня спрашивали до того, от кого я слышал о ненависти к покойному государю Якубовича и о намерении его принести жизнь его в жертву этому чувству, основанному на личном мщении. Я имел неосторожность отвечать, что от полковника Бриггена. Меня заставили это при нем повторить, и, вероятно, это было причиною осуждения его на один год каторжной работы. Из слов Бриггена я увидел, что ему ставят в вину познание этого обстоятельства, но мне уже нельзя было отпереться, потому что не мне одному было известно, что Бригген это рассказывал. С лейтенантом Арбузовым я был счастливее. В допросе о нем вырвались у меня его слова: «Если будут в нас стрелять, то мы пушки отобьем». Наученный примером бывшего с Бриггеном, я отказался от этого показания, объявив, что если я показал это на Арбузова, то это неправда. Арбузов говорил мне после, что слышал мои слова, потому что ожидал возле в комнате очной ставки со мною.
В день преполовения77 меня отвели поутру дорогою очень кружной в нижнюю комнату комендантского дома, где я просидел до вечера в ожидании, но отпустили, не дав ни с кем очной ставки. С этого дня пошло в комитете очищение очными ставками всех сомнительных пунктов, и я имел очную ставку с Рылеевым по многим пунктам, по которым показания наши были несходны. Между прочим, были такие, в которых дело шло об общем действии, и когда я не признал рассказ Рылеева справедливым, то он дал мне почувствовать, что, выгораживая себя, сваливаю на него. Разумеется, мой ответ был, что я не только ничего своего не хочу свалить на него, но что я соглашаюсь заранее со всем тем, что он скажет о моем действии, и что я на свой счет ничего не скрыл и более сказал, нежели он может сказать. Вид Рылеева сделал на меня печальное впечатление, он был бледен чрезвычайно и очень похудел, вероятно, мой вид сделал на него подобное же впечатление. Но его вид так поразил меня, что я сделал то, чего бы не должен был, а именно: я по некотором оспаривании показаний его мнения о других лицах [так в тексте—Сост.] не стал упорствовать и согласился, что он говорил то, чего я от него не слыхал, как и теперь в том уверен, и что может быть подвергло строжайшему осуждению эти лица. По соглашении предмета, по которому у нас была очная ставка, князь А. Н. Голицын вступил с Рылеевым и со мною в частный разговор и продолжал его некоторое время в таком виде, как будто бы мы были в гостиной, даже с приятным видом и улыбкой, так что, вопреки всем дотоле бывшим убеждениям, пришла мне мысль, что, вероятно, князю Голицыну изве¬
60


стно, что дело наше не так худо кончится, что религиозный человек, каким он издавна почитался, не мог бы так весело разговаривать и почти шутить с людьми, обреченными на смерть. Разговор же князя Голицына касался различных предположений Рылеева, Пестеля, моих относительно временного правления в случае, если бы попытка удалась. Он разбирал эти различные предположения, говорил о Сперанском, Мордвинове, Ермолове как о лицах, которых мы предполагали облечь временною верховною властью78. Рассуждал о составе пестелевой директории, шутил, что Пестель, находя, что образ моих мыслей не сходен с его, не хотел иметь меня членом своей директории и оттого назначил мне министерство внутренних дел, а Сергею Шипову министерство военных сил, и, расспрашивая нас по этим предметам, рассуждал о лучшем, по его мнению, составе верховной власти, о различных мерах, которыми могла быть установлена конституция, и развивал суждения свои об этих предметах, словом, он меня удивил несказанно. Я долго рассуждал о неизъяснимом для меня поведении князя Голицына и старался объяснить его себе. Между тем Рылеев имел свидание с женою и после того имел случай уведомить меня о том запиской и сообщить мне, что жена его сама лично выпросила у императора свидание с мужем и просила ему помилование, получила соизволение на первую просьбу, а на вторую была успокоена словами: «Никто не будет обижен». Потом опять чрез несколько дней Рылеев сообщил мне, что многие лица, особенно из сенаторов, требуют нашего осуждения, но что Сперанский и Кочубей настаивают у императора на милости, к которой он очень склонен. Я не очень всем надеждам, которые, казалось, Рылеев имеет, доверял; но стали вкрадываться опять сомнения во мне, что я может быть очень несправедлив против Николая Павловича, полагая его человеком жестоким.
Последний запрос, который был мне принесен из комитета, был следующий: в 1820 году, когда Пестель приезжал в Петербург, то многие собрания были у полковника Сергея Шипова и полковника Глинки и на них рассуждали об образе правления, который предполагается учредить в России—все единогласно, исключая полковника Глинки, согласились на том, что правлению следует быть республиканскому, причем Н. Тургенев сказал: «Le président sans phrases» [Президент без дальних толков (фр.).—Сост.]. Меня спрашивали, точно ли сказал это Тургенев? Мне легко было ответить, что я был за границей и не moi знать происходившего в то время79. Вероятно, ответы мои, каковы бы ни были, ни в каком случае не изменили бы моего приговора. Я всегда был уверен, что он изречен заранее, и, кажется, в том не ошибся. Слова, сказанные мне самим императором, в том меня убедили. Но я думаю, что я не должен был допустить эгой мысли овладеть столько мною, чтобы заставить меня с некоторою беспечностью отвечать на несправедливые обвинения. В последнюю половину моего заключения в равелине я совершенно покорился воле провидения и в твердом уповании на бога рассуждал, что я себя своею защитою не спасу, и чем будет она слабее, тем милость
61


господня в случае моего спасения явится яснее. Эта мысль почти всегда владела мною, когда я должен был писать ответы. Под влиянием ее я теперь отвечал только на сделанный мне вопрос касательно другого лица и не хотел опровергать несправедливости, которая была уже, как было видно из смысла бумаги, принята как дело решенное, но на счёт которого от меня не требовалось и прежде никакого сведения, так что я удивился, увидев, что я признан в том виновным. Рылеев, узнав, что я получил запрос, прислал меня спросить, о чем дело? Я его уведомил, и он отвечал, что оно ему известно.
Наконец начал проникать ко мне в тюрьму слух, что дело наше не кончится комитетом, но что нас будут судить в Сенате. Солдаты, между тем, стерегшие нас, уверяли, что все хорошо для нас кончится, что в бывшем 14 декабря происшествии сам император с главными лицами виноват и ему нельзя нас наказать.
5-го июля подали мне мой мундир и повели в комендантский дом. В комнате, в которую ввели меня, я нашел новые лица, сидевшие за круглым столом. Посредине граф Головкин, по правую руку его князь
С. 	Н. Салтыков, а перед ним лежала толстая связка бумаг, по левую руку графа сенатор Баранов и Бенкендорф немного от всех поодаль. Сенатор Баранов спросил меня: «Ответы, писанные вами в комитет, все ли писаны собственною рукою?» Князь Салтыков молча показал на кипу, пред ним лежавшую. Я отвечал, что я свои ответы все писал сам своею рукою.
Баранов.— Итак, не угодно ли вам будет это подписать.
Написали записочку, которую мне подал Бенкендорф с особенною учтивостью, встал и принес мне стул. Я сел и подписал поданную записку, которая заключала сказанный мною ответ, и меня тотчас отпустили80. Некоторые лица из подсудимых объявили, что ответы их были вынуждены насильственными мерами, голодом, заковыванием в железо и т. п. Послан был к ним священник упрашивать их, чтоб они взяли назад это показание, и он успел в этом*1.
После этого дня я оставался в ожидании суда, как вдруг 10-го числа пришли за мной рано поутру и повели меня в комендантский дом82. Я нашел его наполненным часовыми, а в комнате, в которую меня ввели, Артамона Муравьева и князя Барятинского. Я удивился, увидя себя в их обществе, ибо полагал, что ничего не имею с ними общего; за мной вслед вошли два брата Борисовых83, которых я ни лиц, ни имен, ни участия не знал. Удивление мое возросло. Муравьев, как скоро увидел меня, сказал мне: «Как я счастлив, что я с тобою».
Я.— А я нисколько не радуюсь твоему счастию.
Муравьев.— Это значит, что моя судьба лучше, нежели я ожидал.
Я.— А я думаю, что ты жестоко ошибаешься.
Муравьев.— Нет, и я тебе скажу, почему. Государь писал твоей жене, что он участь твою облегчит. Я знаю от жены, которая получила, еще будучи в Ахтырке, письмо от графини Самойловой, которая ей это писала.
62


Я.— Я не верю, чтоб это была правда.
Муравьев.— Я тебя уверяю, что это точно было.
Тут я спросил Муравьева, кто были те лица, о которых я не имел никакого понятия. Он мне отвечал, что не знает. Барятинский сказал мне после, что Борисовы, но это мне ничего не разъяснило. Я дивился, что я не вижу никого из тех, с которыми ожидал быть. Наконец пришел князь Оболенский, и я увидел, что комната возле нас наполнилась разными мундирами. Между тем в нашу вошли еще лица, мне неизвестные, но ни Рылеева, ни Пестеля не было.
Вдруг входит священник, я к нему подошел, он меня отвел к окошку. Я его спросил, что все это значит? Он отвечал, что нам будут читать приговор и что мы осуждены на работу. Я изъявил ему удивление, что не вижу Рылеева, Пестеля и других, кроме Оболенского. Он сказал: «Не пугайтесь того, что я вам скажу. Они будут приговорены к смертной казни и даже их поведут, но они будут помилованы. Я хотел вас предупредить».
Меня обступили, хотели знать, что сказал ушедший священник. Между тем все назначенные в эту комнату собрались. Это были, кроме меня и пятерых вышепоименованных, еще майор Спиридов, Бечасный, Якушкин, Якубович и Вадковский. Спустя некоторое время нас повели, и я, к удивлению своему, увидел себя поставленным пред многочисленным собранием важнейших государственных чинов. В большом зале комендантского дома был поставлен покоем огромный стол. За ним сидели члены Совета, сенаторы, митрополиты и разные первых чинов люди, не принадлежавшие к сим государственным местам. Всем не достало места за столом, многие были сзади в глубине комнаты. Торжественно прочли каждому из нас, начиная с меня, сентенцию Верховного уголовного суда (так названного). Все мы были приговорены им к отсечению головы, которая казнь императором уменьшена и заменена осуждением вечно в каторжную работу. Мне суждено было переходить от удивления к удивлению. Я не знал, что есть суд надо мною, теперь узнал, что он осудил меня. Я думал, что если будут судить меня, то особой комиссией или в Сенате, теперь узнал, что установлен для этого Верховный уголовный суд из Синода, Совета, Сената и присоединенных к ним различных особ. Я думал, что меня осудят за участие в бунте, меня осудили за цареубийство84. Я готов был спросить, какого царя я убил или хотел убить?
Нас отвели уже не в те казематы, где мы прежде сидели, но в Кронверкскую куртину. Мне достался номер 23-й, пять шагов в длину и три в ширину. Во всю длину проходила сквозь окно над головами железная труба из печи, стоявшей в глубине каземата, от которого был отгорожен мой номер. Скоро услышал я вокруг себя человеческие голоса и некоторые знакомые, потом из-за перегородки возле меня вопросы соседа, желавшего знать, кто в его соседстве? Я не могу выразить, какое чувство радости овладело мною при этом слухе и оттого, что я наконец
63


могу разговаривать с подобными себе. Я узнал, что сосед мой — Веденяпин, приговоренный на поселение в Сибирь85. Мы разговаривали до глубокой ночи. Надобно, однако же, было лечь спать, но я не мог иметь отдыха: крупные блохи заели меня, и только в 4-м часу от сильной усталости я мог заснуть ненадолго. Нас разбудили, велели одеваться. Мы услышали шум у наших окон, звук цепей людей проходящих. После узнали, что это были пять наших товарищей, осужденных на смерть, которых заранее вывели к приготовленной для них виселице. Сосед мой предостерегал меня, чтобы я не надевал орденов и не застегивал мундирного воротника на крючки, потому что он узнал от служителя, что их будут с нас срывать. Я не хотел последовать его совету. Когда рассвело, нас вывели и поставили посреди солдат Павловского полка, которые окружили со всех сторон. Здесь я увидел многих, кого не ожидал: Александра Николаевича Муравьева, Лунина, Фонвизина, Крас- нокутского и других. Последний сказал мне: «Вероятно, тебя много спрашивали обо мне, потому что я во всем на тебя ссылался?» Ни в одной бумаге, ниже словесно, меня об нем никто не спрашивал, и я Полагал, что он даже не арестован; помина о нем не было, равно как и о других вышепоименованных. Когда свели всех нас вместе, то начали выкликать для разделения по роду службы. Я был поставлен сам-семь, и мы семеро были проведены пред знамена лейб-гвардии Семеновского полка. После барабанного боя нам прочли вновь сентенцию и профос86 начал ломать над моею головою шпагу (мне прежде велено было встать на колени). Во весь опор прискакал генерал и кричал: «Что делаете? » С меня забыли сорвать мундир. Подскакавший был Шипов87. Я обратился к нему, и мой вид произвел на него действие медузиной головы. Он замолчал и стремглав ускакал. Вид знамен того полка, в котором я некогда служил, возбудил во мне воспоминания моей службы в нем, Кульма88, за который даны были знамена; я их видел в руках людей, не имевших на них права, тогда как заслужившие были в гонении и рассеяны по всей армии89. Эта мысль возбудила во мне сильное чувство негодования. Довольно трудно было профосу сорвать с меня мундир, он так хорошо был застегнут, должно было изорвать его в клочки. Шпагу также не подпилили и, ломая ее, довольно больно ушибли мне голову. Все наши доспехи сложены были в костры и зажжены, а нас одели в полосатые халаты и отвели обратно в казематы. Мы заметили столбы на валу одного бастиона кронверка. Это была виселица, которая еще не имела перекладины, и в нашем отделении казни товарищей мы видеть не могли, ибо прежде вошли в крепость. Народу было немного. Я уже в своем номере узнал от соседа своего, что наших товарищей повесили, о чем он узнал от прислуживавшего унтер-офицера. Я верить не хотел, но пришедший священник подтвердил эту весть. Рассказывал о их смерти, которая его тронула до глубины души. Он теперь и после не мог говорить о них без глубокого умиления. Особенно о Рылееве, Муравьеве и Пестеле, последний просил его благословения, хотя был другого
64


исповедания90. У двух первых оборвались веревки91, и Чернышев закричал, чтоб скорее повторили над ними казнь. Священник сказывал мне, что он ежеминутно ожидал гонца о помиловании и, к крайнему своему удивлению, тщетно. Мысль о казни товарищей заставила меня забыть свое положение, и я ни о чем ином не мог думать. Принесли мне письмо от жены, которая уведомляла меня, что она вслед за мной едет в Сибирь. Тогда я понял многое, что мне темно было в ее письмах. Она давно к тому готовилась, но страшилась, чтоб я не был осужден на смерть. Она знала, что многие требовали моей казни и нескольких других, за мною следовавших. Говорят, что Николай Павлович не согласился на нее; может быть он хотел сдержать то, что заставил меня именем своим написать к жене моей: «что я буду жив»*. На следующий день, т. е. в четверг, духовник пришел причастить св.тайн. В пятницу 12-го виделся с женою моею у коменданта92. С нею приехала моя теща, оба мои брата. Этого свидания описать нельзя. Жена впилась в меня, братья бросились в ноги и обнимали колена, и теперь при воспоминании их любви слезы навертываются на глаза. Теща была также очень нежна и много плакала.
Я возвратился в свою тюрьму в большом волнении; часть ночи не спал — писал письмо, которое хотел отдать жене при первом свидании, другую часть — от блох; наконец изнеможение навело сон. Поутру встал, стал разговаривать с соседом, как вдруг кровь хлынула горлом и пошла как из кувшина. Поспешно прибежал лекарь, дал мне всю нужную помощь. Кровь остановилась, волнение продолжалось, но не столь сильное; слабость овладела всем телом. В понедельник меня перевели в № 3-й Невской куртины; мне было жаль расстаться с соседом и с голосами, знакомыми вокруг меня, но я был слишком слаб и сам не мог принимать участия в разговорах. В четверг встал я с постели и мог сделать несколько шагов по комнате довольно большой. В пятницу старались укрепить мои силы пищею и лекарством, которым лекарь снабдил меня в запас. Вечером велели приготовиться к отъезду и уложить присланное платье, белье и пр. и ночью повели в дом коменданта. Я здесь встретился с Волконским и Борисовыми, с которыми должен был вместе ехать. Камердинер Сукина провел меня в кабинет своего господина, который сказал мне, что хочет проститься со мною; отдал мне поклон от Маврина93 и сказал мне, что я найду в Пелле94 жену мою, которая туда же отправилась, что в крепости он не мог мне дать с нею другого свидания. Потом вышед к нам, объявил, что император приказал отвезти нас в Сибирь в каторжную работу закованными. Нам надели кандалы и посадили в телеги с жандармами. В Пелле я нашел жену мою и брата Александра, княгиню М. Н. Волконскую с сыном.
* 15 генералов, в числе которых были Головин и Башуцкий, ездили просить государя, чтобы большее число было осуждено на смерть.
5 — Мемуары декабристов
65


Жена сказала мне, что она завтра же за мною выезжает; мы пробыли вместе два часа и расстались. Свежий воздух укрепил меня, и, невзирая на скорую езду и тряску кибитки, я приехал в Иркутск совершенно здоровый.
Заключение
Отчет, напечатанный правительством по окончании следствия, произведенного составленным на то тайным комитетом, представил тогдашнее действие тайного общества как какое-то безрассудное злоумышление людей порочных и развратных, сумасбродно желавших только произвести в отечестве смуты и не имевших никакой благородной цели, кроме ниспровержения существовавших властей и водворения в отечестве безначалия.
ПРИБАВЛЕНИЕ К ЗАПИСКАМ КН[ЯЗЯ]
С[ЕРГЕЯ] ЩЕТРОВИЧА]
Т[РУБЕЦКОГО]
Россия стояла на высочайшей степени славы. Последняя война породнила ее с Европою. Успехи образования в этой части света имели более нежели отголосок в России. Тесная связь, соединявшая европейские государства и укрепленная Священным союзом, заключенным сильнейшими государствами, обещавшими всем народам усовершенствование государственных постановлений, сообразно степени того просвещения, которое в последние годы развилось в Европе, признание ими представительного правления за необходимость века, введение его во Франции, в некоторых частях Германии и в царстве Польском, доказывавшее, что оно не есть принадлежность одной Англии, все это заставляло полагать, что и обширнейшая Российская империя не всегда будет управляема на существовавших тогда началах. Император Александр не раз выражал убеждение свое в превосходстве представительного правления над самодержавным. Он ввел его в царстве Польском, обещал распространить его и на польские губернии, прежде к империи присоединенные, еще ранее оставив в Финляндии прежний образ правления95. Наконец дал свободу крестьянам губерний: Выборгской, Эстляндской, Лифляндской и Курляндской96. Россияне имели право надеяться, что не одним завоеванным ими народам суждено пользоваться правами свободы, недоступной для одних русских. Государь в речи своей сейму царства Польского не помянул о России 97, вероятно, полагая ее еще не созревшею к принятию представительного правления, следова¬
66


тельно, требовалось приготовить к тому собственно русских, сделать их способными к принятию его и к понятию истины, что все граждане, какого бы сословия они ни были, имеют равное право на одинаковое покровительство законов, что закон должен быть не изъявлением воли одного лица или даже и многих лиц, но выражением потребности для сохранения общественного порядка в лучшем его виде. Тридцать лет протекло с начала французской революции. Ужасы ее, причины их, последствия, деспотизм Наполеона, порабощение народов были предметом внимания мыслящих людей. Подобные события при сходных обстоятельствах могли повториться во всякой другой стране. Язва крепостного состояния крестьян располагает Россию к большим бедствиям в случае внутренних беспокойств, как был тому пример во время Пугачева, нежели всякое другое европейское государство. Развитие промышленной образованности, не соединенное с развитием нравственного в той же степени просвещения, могло заставить крепостных с нетерпением сносить свое состояние, тем более, что слухи о желании государя дать свободу крестьянам должны были представить помещиков как единственное препятствие к получению ее. Поставить Россию на ту степень просвещения, на которую она имела право по политическому своему положению в европейском мире, и охранить ее от бедствий, могущих ее постигнуть при крутом перевороте, которого никакое правительство ни предвидеть, ни остановить не в состоянии и который может быть последствием одного только несовершенства финансовой системы, в то время, когда потребности государства увеличились,— вот цель, которая представлялась обществу, и к ней должны были стремиться его усилия. Для выполнения нужно было исследовать, в чем состояли недостатки ее правления и откуда они происходили. Выполнить ее казалось возможным не иным путем, как воспитанием, так сказать, народа. Россия представляла обширное государство, составленное из частей разнородных. Разные части, разные поколения, ее обитающие, имели различные права, различные законы, различную веру. Состояние высшего класса, т. е. дворянства, почти во всех частях одинаково, но состояние низшего, простого народа весьма различное. В Финляндии свобода, в народах магометанской веры и идолопоклоннических—также, в прибалтийских губерниях только что она возникла, в царстве Польском существовала в законах, но не на самом деле; одни только христиане, и то большею частию православные, подчинены необузданной воле помещиков. Крестьяне казенные, великороссийские, и украинские, так называемые казаки, одни из русских не несут помещичьего ига, но и не пользуются правами свободных состояний. Положение крепостных крестьян также неровное: одни оброчные, другие пахотные, третьи фабричные, четвертые и то, и другое, и третье вместе. Никакая мера, никакой закон не определяют повинности. Помещик налагает ее по произволу. Из оброчных сажает на пашню, если ему рассудится, или, отрывая от земли, заводит фабрику. Несчастные жители арендных имений98 и даже многих помещиков в
5*
67


Белоруссии, Литве и польской У крайне живут почти круглый год месячной дачею, не имея ничего собственного. Пьянство—одна отрада их, и от него лучший доход помещика. Государственные доходы основаны на безнравственности народа, правосудие продажное, взятки — должный доход чиновника.
Вот зло, с которым должно было вступить в борьбу, и чрез его только истребление можно было надеяться водворить в отечестве благосостояние. Этот подвиг общество поставило себе обязанностию, и устав долженствовал быть составлен так, чтобы вел к выполнению его. Достигло ли того общество сочинением его, есть вопрос, который я решить не берусь, но думаю, что если вполне не достигло, то, по крайней мере, не удалилось от предмета своей цели. Вас [илий] Андр [еевич] Жуковский, которому он был впоследствии предложен для чтения, возвращая его, сказал, что устав заключает в себе мысль такую благодетельную и такую высокую, для выполнения которой требуется много добродетели, и что он счастливым бы себя почел, если бы мог убедить себя, что в состоянии выполнить его требование, но что, к несчастию, он не чувствует в себе достаточно к тому силы".
Предположение, что обнародованным завещанием Александра можно было всех заставить присягнуть 27 ноября назначенному им наследнику Николаю, не полагаю правильным.
Уверен, что в большей части России чиновники, дворянство и другие сословия присягнули бы назначенному наследнику, получив о том указ Сената, но это они сделали бы по привычке исполнять то, что предписано. Их можно было бы погнать к присяге, как загоняют баранов в хлев, но не так легко было заставить присягнуть армию, а гвардию, считаю, вовсе было бы невозможно к тому принудить. Кто служил в полках, тот знает, что русский солдат судит о всяком приказании, которое дает ему начальник. Он повинуется беспрекословно всему тому, что воинский устав от него требует, но когда требование выходит из предела воинских узаконений, то сейчас встречается сопротивление. Обольстить русского солдата нельзя никакими обещаниями, он, подобно народу, не имеет никакой веры в правительство, а терять ему нечего. Офицеры при всей своей необразованности знают, что войско составляет силу правительства и имеет наклонности к безусловному повиновению. Первое сопротивление и самое опасное оказалось бы в гвардии. Если бы гвардия состояла из какого-нибудь небольшого числа полков, то может быть можно было бы отклонить их от верности своему долгу какими- нибудь существенными выгодами, например дать солдатам большое жалованье, сократить срок службы, обеспечить достаточною пенсиею по отставке, облегчить самую службу, но в том составе, в котором находилась гвардия, невозможно было и подумать сделать подобные обещания, никто не поверил бы, что они могут быть выполнены. Корпус офицеров также слишком многочислен, чтобы можно было его купить такими приманками. В числе командующих войсками генералов, конечно,
68


можно было, может быть, многих заставить забыть обязанности свои пред отечеством, но они были бы бессильны против корпуса офицеров и солдат. Александра если бы и не любили гвардейцы, то привыкли в течение 25-летнего царствования ему повиноваться, и много было еще в гвардии солдат, служивших во время войны с французами и видевших царя, разделявшего с ними военные опасности, и я верю, что воля его, изустно им произнесенная, была бы для них священна, но объявление по смерти духовного его завещания непременно бы было сочтено подлогом.
Константин также был слишком известен гвардии, чтобы можно было его обойти. Он в уме каждого был законным наследником в случае кончины своего брата. Какая власть в государстве осмелилась бы отлучить его от престола, который ему приходился по праву наследства, чтимого всем народом? Высшая правительственная власть—Сенат, он передает высочайшие указы для исполнения, он обнародывает новые законы, он важен во мнении гражданских чинов и неслужащих сословий, но войско знает его только по имени, он для войска ровно ничего и не имеет к нему никакого отношения, армия знала только высочайшие приказы, объявляемые начальником штаба его императорского величества, Сенат не мог бы указом своим извратить право престолонаследия. Чего не могло бы сделать первое правительственное место в государстве, то еще менее мог сделать великий князь, который по закону не имел никакого права наследовать при жизни старшего брата. Такое притязание имело бы вид похищения. По всем этим причинам почитаю предположение о возможности заставить 27 ноября присягнуть Николаю несбыточною мечтою.
К несчастию, общественное устройство России еще до сих пор таково, что военная сила одна, без содействия народа, может не только располагать престолом, но изменить образ правления. Достаточно заговора нескольких полковых командиров, чтобы возобновить явления, подобные тем, которые возвели на престол большую часть царствовавших в прошедшем веке особ. Благодаря промыслу ныне просвещение распространило понятие, что подобные дворцовые перевороты не ведут ни к чему доброму, что лицо, сосредоточивающее в себе власть, не сильно устроить благоденствие народа в теперешнем его быту, но что только усовершенствованный образ государственного устройства может со временем искоренить злоупотребления и притеснения, неразлучные с самодержавием. Лицо, им облеченное, какой бы оно ни горело горячей любовью к отечеству, не в состоянии поселить этого чувства в людях, которым оно по необходимости должно уделять часть своей власти.
Нынешнее государственное устройство не может всегда существовать, и горе, если оно изменится чрез восстание народа. Обстоятельства, сопровождавшие восшествие на престол ныне царствующего государя, были самые благоприятные для введения нового порядка в государственном устройстве без опасного участия народного. Но высшие государственные сановники или не постигли того, или не желали его введения.
69


Сопротивление, которого по духу, овладевшему тогда гвардейским войском, должны были ожидать, не имея благодетельного направления, должно было разрешиться беспорядочным бунтом. Тайное общество взяло на себя обратить его к лучшей цели.
Солдаты гвардейских полков, как уже сказано, не ожидали никакой перемены в престолонаследии. Они с уверенностию ожидали приезда императора, которому присягнули. Подсылаемые в полки люди с распу- щением слуха о возможности отречения Константина были солдатами дурно приняты.
Разведование, произведенное офицерами, принадлежащими к тайному обществу или содействовавшими ему, убедило их, что солдаты не будут согласны дать новую присягу и что только изустное объявление Константина, что он передает брату престол, может уверить их в истинном отречении его. Полки, из которых имели известия, были: Измайловский, Егерский, Лейб-Гренадерский, Финляндский, Московский, Морской экипаж и частью артиллерия; сверх того,Преображенский очень был не расположен к Николаю Павловичу. План действия был основан на упорстве солдат остаться верными императору, которому присягнули, в чем общество и не ошиблось, и составлен был следующим образом. Как скоро собраны будут полки для новой присяги и солдаты окажут сопротивление и не захотят или будут колебаться дать ее, то офицеры будут стараться вывести их со дворов, на которых они собраны будут. Первый полк с барабанным боем должен идти к другому, который к нему пристанет. Таким образом, надеялись иметь не только те полки, на которые рассчитывали, но увлечь и другие. Лейб-Гренадерский должен был прямо идти к арсеналу и занять его. Собранным полкам собраться на площади Петровской и заставить Сенат издать манифест, в котором прописаны будут чрезвычайные обстоятельства, в которых находилась Россия, и для разрешения которых назначаются в назначенный срок выбранные люди от всех сословий для утверждения, за кем остаться престолу и на каких основаниях. Между тем Сенат должен был утвердить временное правление, пока не будет утвержден новый император общим собором выбранных людей. Общество намеревалось предложить в временное правление Мордвинова, Сперанского и Ермолова. Срок службы военной для рядовых сократить до 15-ти лет. Временное правление должно составить проект государственного уложения, в котором главные пункты должны быть: учреждение представительного правления по образцу европейских государств и освобождение крестьян от крепостной зависимости. По обнародовании Сенатом манифеста100 войско должно было выступить из города, притянув 2-е баталионы, и расположиться в окрестностях. Это было условие, на котором обещано чрез Батенкова содействие некоторых членов Государственного совета, которые требовали, чтобы их имена остались неизвестными. Но, однако же, никто из этих лиц не возвысил своего голоса в эти дни, в которые отозвался бы ему сильный отголосок. Недостаток ли духа, или любви к
70


отечеству, или попечение о собственных выгодах замкнули уста? Только никто не смел выразить мысли о возможности и надобности улучшить государственные постановления. Негодование высшего круга столицы на странное положение, в котором находилось государство, изъявлялось одними плоскими насмешками. Другие классы общества молча ожидали окончания междуцарствия. Они понимали свою незначительность, хотя, впрочем, более склонны к Константину, но только потому, что предполагали в пожилом человеке более опытности, нежели в молодом, который до тех пор занимался единственно фронтовой службой.
Народ был вообще равнодушен. Одни военные искренно желали, чтоб Константин остался императором. Им молодые великие князья надоели. Гвардейские офицеры ожидали с нетерпением приезда своего государя, и солдаты, ничего не зная о происходившем, не ожидали никакой перемены и уверены были, что государь скоро к ним приедет. Можно утвердительно сказать, что эта уверенность солдат была причиною спокойствия столицы в эти дни, и этим обязаны бывшему военному губернатору графу Милорадовичу, с самого начала и до конца сохранившему присутствие духа, хладнокровную и твердую деятельность. Он был единственным виновником присяги законному наследнику и устранения духовного завещания покойного государя; убедил великого князя Николая покориться власти закона и терпеливо ожидать отречения Константина. Меры, принятые им, содержали в спокойствии гвардию, а народ в неизвестности о происходивших переворотах и о том, что готовится какое-либо необыкновенное событие. Он смело принял на себя одного всю власть, которая заключалась в высших государственных местах, и полную ответственность за спокойствие не только одной столицы, но всего государства. Убежденному им великому князю Николаю Павловичу нельзя также не отдать той справедливости, что он при всем своем желании престола, побуждаемый сверх того голосом придворных, умел, однако же, владеть собою и подчиниться с покорностью закону.Престол и самодержавие имеет столько прелести, что редкий на месте Николая стал бы ожидать его терпеливо от благоволения другого. Константин, конечно, изъявил прежде, что он отказывается от престола, и теперь, что не хочет власти, но все это было тогда, когда еще власть не была в его руках, а теперь, когда вся обширная империя присягнула ему в верности, можно ли было ручаться, что он останется столько же равнодушным к власти? Он имел бы достаточно извинений для принятия престола, на который возведен был без предварительного согласия в исполнение государственных законов о первородстве. Умеренность Николая в этих обстоятельствах тем замечательнее, что на противное поведение с его стороны поощрял его голос придворных и молчание всех без исключения важнейших сановников государства, а удержан был одним графом Милорадовичем. Как легко было великому князю заставить Государственный совет и правительствующий Сенат исполнить его волю, является из последовавших ранее и позже происшествий. В первом собрании Совета,
71


где было объявлено известие о смерти Александра, один только голос Милорадовича был слышен, прочие члены безмолвно приступили к его мнению. Сенат также покорился его воле. Когда Константин упорно отказался в присылке манифеста о своем отречении, не принял даже посланных с объявлением ему о принесенной всеми сословиями присяге, ни Совет, ни Сенат не помыслили о том, что одно только высшее правительственное место имеет власть, объяснив народу все случившееся, удостоверить его в истине отречения Константина и несомненном вследствие того праве Николая на престол, что всякий иной образ восшествия Николая должен иметь пред народом вид похищения. Если не робость виною этого молчания, то оно доказывает совершенное незнание в государственных сановниках политических прав. Николай оказанным уважением законов заслужил признательность отечества, и если бы он до конца сохранил то же поведение и не издал бы манифеста от своего имени, то он восшел бы на престол спокойно. Но здесь уже боязнь унизить самодержавную власть взяла верх над всяким другим рассуждением.
Между тем тайное общество, следившее неусыпно за всеми происшествиями и хорошо извещенное о всех малейших обстоятельствах, определило в предположении воцарения Константина приостановить свое действие и ограничиться на некоторое время наблюдением, какой ход примут дела при новом императоре. Когда же начали сомневаться в принятии престола Константином и, узнав о духе войска, убедились, что восшествие на престол Николая не может последовать без сопротивления, то стали помышлять о том, чтобы извлечь из этого обстоятельства всю ту пользу для России, которую действие общества до тех пор могло обещать ей только в неопределенной отдаленности. Оно могло действовать в единственном предположении, что Константин не издаст от собственного лица манифеста о своем отречении, иначе восстание было бы неповиновением законной власти и должно было бы действовать на военную силу обольщением. В случае даже совершенной удачи невозможно было предвидеть, к какому концу это приведет, и нельзя было надеяться, чтобы порядок и спокойствие сохранились в государстве. Общество знало, что Сенату не будет предоставлено издание манифеста, а что сам он не осмелится взять это на себя, но безусловно исполнит то, что повелено будет. Давно он уже перестал считать себя первым государственным местом, хотя и считался таковым в народе. Выше его уже были Комитет министров и Совет. В последнем скорее можно было найти людей, способных взвесить всю важность настоящих обстоятельств. Большой наклонности от них к Николаю Павловичу не должно было ожидать, а скорее должно было полагать, что они предпочитают Константина, ибо в противном случае они поддержали бы князя Голицына и подали бы мнение, что следует исполнить духовную, но этого никто не сделал. Нельзя было полагать, чтобы кто из них решился выразить такое мнение, которое, не будучи поддержано прочими члена¬
72


ми, непременно подвергло бы подавшего немилости будущего государя. Следовательно, не должно было ожидать никакого начинания от высших государственных мест или лиц, и обществу осталось действовать собственными силами. Оно чувствовало себя слишком слабым для того.
Столица, где должно было все решиться, заключала в себе небольшое только число членов, прочие были рассеяны по всему пространству обширной Российской империи. Некоторые были за границей: Тургенев, Бибиков, Перовский. Несмотря на то, обстоятельства казались так благоприятными, что они решились испытать свои силы и подвергнуться всем личным бедствиям, в которые неудача должна была погрузить их. Они давно уже обрекли себя служению отечеству и презрели страх бесславия. Общество не имело опоры в старших чинах гвардии. 2-е баталионы полков стояли не в городе, но в окрестностях, а баталионные командиры лейб-гвардии Финляндского полка, бывшие членами общества, отказали в своем содействии. Семеновского полка командир Шипов признался Трубецкому, что он давно дал слово великому князю Николаю привести свой полк к присяге, как скоро получит от него приказание. К членам из обер-офицеров присоединились все те, которые отозвались несогласными дать присягу новому императору, если Константин не объявит о том изустно пред войском или изданным от себя манифестом. Многим из таковых даже не было известно о существовании общества, и они действовали просто по убеждению долга.
Сколь человек ни бывает привязан к жизни, но он готов рисковать ею за всякую безделицу. Везде, где какая-нибудь страсть овладеет рассудком, человек жертвует ею, хотя в обыкновенных обстоятельствах дорожит очень бытием своим. Но во всех почти случаях за такую жертву он ожидает какого-нибудь вознаграждения и сверх того есть какая- нибудь надежда на счастливый случай. Когда же дело идет на то, чтоб хладнокровно предаться опасности, утратить жизнь и сверх того подвергнуться может быть бесславию и позорной смерти, то недостаточно одной врожденной храбрости. Человек, дорожащий честью, не иначе решится на такой поступок, как в полном убеждении, что прошедшая жизнь его и возложенные на него обязанности требуют этой великой от него жертвы. Члены общества, решившись исполнить то, что почитали своим долгом и на что обрекли себя при вступлении в общество, не убоялись позора. Они не имели в виду для себя никаких личных выгод, не мыслили о богатстве, почестях и власти. Они все это предоставляли людям, не принадлежащим к их обществу, но таким, которых считали способными по истинному достоинству или по мнению, которым пользовались, привести в исполнение то, чего они всем сердцем и всею душою желали: поставить Россию в такое положение, которое упрочило бы благо государства и оградило его от переворотов, подобных французской революции, и которые, к несчастию, продолжают еще угрожать ей в будущности. Словом, члены тайного общества Союза Благоденствия101 решились принести в жертву отечеству жизнь, честь, достояние и все
73


преимущества, какими пользовались,— все, что имели, без всякого возмездия.
Члены собирались у Рылеева и у других сообщников 102, и Рылеев пришел объявить Трубецкому, что его избрали диктатором. Трубецкой, найдя в Петербурге очень немногих из членов, ему знакомых, хотел прежде узнать, кто поступил в члены со времени его отсутствия и какими средствами общество может располагать103. Для этого собирались по вечерам у Рылеева, и оказалось, что прибавилось только из молодежи, имевшей мало веса, а те из старших членов, которые могли иметь влияние на части войск, им подчиненные, отказались действовать. Таким образом, единственное средство действовать было воспользоваться упорством солдат, если, как утверждали офицеры разных полков, они его окажут. В случае приезда Константина старшие члены положили между собою просить его о принятии короны и потом стараться приобресть его доверенность и воспользоваться ею для ограничения власти будущего наследника. Скоро, однако же, убедились, что приезд Константина сомнителен, и должно было подумать о том, как дело привести в исполнение другим образом. Трубецкой предложил, чтобы первый полк, который откажется от присяги, был выведен из казарм и шел с барабанным боем к казармам ближнего полка, поднявши который, оба вместе продолжают шествие далее к другим соседним полкам. Таким образом, он надеялся, что один полк будет увлечен другим, и почти все соберутся в одну значительную массу, к которой примкнут и баталионы полков, находившихся вне города. Чтоб Лейб-гренадерский полк овладел арсеналом, а Финляндский — Петропавловской крепостью. Предложение Трубецкого не отвергнули, но многие из горячих членов положили, что надобно идти на Сенатскую площадь с тем* чтобы заставить сенаторов, как сказано выше, издать манифест. Над войсками, которые соберутся на площади, принять начальство полковнику Булатову. Рылеев, может быть, думал, что Трубецкой обидится выбором, когда он пришел ему это объявить, прибавив: «Вас гвардия не знает, а Булатова знают солдаты всех полков, и он очень любим» 104.
Утром 14-го числа, когда все полки выведены были для прочтения нового манифеста и принесения новой присяги, солдаты почти всех полков изъявили недоверчивость, как то было предвидено не одними членами общества, но непосредственным начальством, которое старалось узнать дух солдат. Но они большею частию настаивали на отрицательном упорстве, только Московский, Гренадерский и Морской экипаж последовали за некоторыми из своих офицеров. Предположение общества не было выполнено, и вышедшие полки прямо сошлись каждый сам по себе пред Сенатом. В других полках не было офицеров, которые достаточно пользовались бы доверенностью солдат, и люди хотя уперлись в повиновении требованиям высших властей, но полки простояли смирно во фронте и не пристали к действовавшим, хотя после и признались, что очень желали присоединиться. Всегда и везде в подобных случаях
74


нужно, чтобы кто-нибудь дал толчок и тем вывел из бездействия.
Граф Милорадович хотел уговорить возмутившихся покориться, но один из членов общества, из неслужащих, Каховский105, выстрелил в него из пистолета и ранил смертельно. Два митрополита присланы были увещевать войско, но их просили удалиться . Атаки конной гвардии были безуспешны. Наконец, несколько выстрелов картечью рассеяли непокорных. Артиллеристы не хотели палить, и один из их офицеров сам должен был приложить фитиль к первому орудию107.
Рассеянное войско разбрелось по дворам домов в окружности Сената, и утром 15 числа все было захвачено и препровождено в Петропавловскую крепость. Туда же отправлены все офицеры и другие лица, взятые на площади или после арестованные, но прежде все, кроме нижних чинов, представляемы были во дворец, где Николай Павлович сам их допрашивал. Последствия содержания их в крепости, исследования тайного комитета, Верховный уголовный суд, наряженный из трех высших государственных сословий — Синода, Совета и Сената, к которым присоединены были еще особые лица, и который судил, не призвав пред себя подсудимых, и приговор, произнесенный им, всем известны108.
Сколько же в последовавшей на него резолюции царствующий император последовал собственному побуждению и сколько в оном принадлежит влиянию чуждому, вероятно, навсегда останется тайной. Известно следующее:
1) Императрица Мария Федоровна получила, как сама сказывала (между прочим, Карамзиной, жене историографа), в Москве от Николая Павловича письмо, в котором он ее успокаивал и обещал, что по приговору не будет пролито крови.
2) 9 июля вечером поздно, накануне объявления осужденным высочайше утвержденного приговора, Опочинин был у императора в Красном Селе, и он сказал ему, что в своей конфирмации он удивит всех своим милосердием.
3) Упрашивали, чтоб смертный приговор утвержден был над 9-ю человеками (9-й был князь Оболенский, на которого особенно злились), стоявшими в голове списка осужденных109. В числе их 6-м был Трубецкой, которому Николай Павлович, по сделанном 15-го декабря у себя в кабинете допросе и пред отправлением в крепость, подав четвертку листа бумаги, приказал написать к жене, что он жив и здоров будет, и когда Трубецкой ограничился одними словами «жив и здоров», то он повторил приказание написать «буду».


ВОСПОМИНАНИЯ Е.П. ОБОЛЕНСКОГО


ВОСПОМИНАНИЕ О КОНДРАТИИ ФЕДОРОВИЧЕ РЫЛЕЕВЕ
Начало моего знакомства с Кондратием Федоровичем Рылеевым было началом искренней, горячей к нему дружбы. Наверное не помню, но кажется мне—это было в начале 1822 года, т. е. вскоре по возвращении гвардейского корпуса из Бешенковичейт. е. после предполагаемого, похода за границу против революционных движений в Италии2. Кондра- тий Федорович только что в то время издал Войнаровского и готовил к печати свои Думы, Имя его было известно между литераторами, а свободолюбивое направление его мыслей обратило на него внимание членов тайного общества. Иван Иванович Пущин первый, кажется, познакомился с ним и, оценив личные его достоинства, принял его прямо во вторую степень членов Союза — в число «убежденных», без разрешения Верховной Думы3. Это отступление от правил было одобрено и оправдалось вполне Кондратием Федоровичем.
Сблизившись с Кондратием Федоровичем, с первых дней знакомства, не могу не сказать, что я вверился ему всем сердцем и нашел в нем ту взаимную доверенность, которая так драгоценна во всяком возрасте человеческом, но наиболее ценится во дни молодости, где силы души ищут простора, ищут обширнейшего круга деятельности. Это стремление удовлетворялось отчасти вступлением в члены тайного общества. Союз Благоденствия,— так оно называлось4,—удовлетворял всем благородным стремлениям тех, которые искали в жизни не одних удовольствий, но истинной нравственной пользы, собственной и всех ближних. Трудно было устоять против обаяний Союза, которого цель была: нравственное усовершенствование каждого из членов, обоюдная помощь для достижения цели, умственное образование как орудие для разумного понимания всего, что являет общество в гражданском устройстве и нравственном направлении, наконец, направление современного общества, посредством личного действия каждого члена в своем особенном кругу, к разрешению важнейших вопросов, как политических общих, так и современных, тем влиянием, которое мог иметь член, и личным своим образованием и тем нравственным характером, которые в нем предполагались. В дали туманной, недосягаемой, виднелась окончательная цель—политическое преобразование отечества,— когда все брошенные семена созреют и
79


образование общее сделается доступным для массы народа. Нетрудно было усвоить Кондратию Федоровичу все эти начала, при его пылкой, поэтической душе и восприимчивой натуре. Он с первого шага ринулся на открытое ему поприще и всего себя отдал той высокой идее, которую себе усвоил.
Скажу несколько слов о его наружности и первоначальной службе. Роста он был среднего; черты лица его составляли довольно правильный овал, в котором ни одна черта резко не обозначалась пред другою. Волосы у него были черные, слегка завитые, глаза темные, с выражением думы, и часто блестящие при одушевленной беседе; голова, немного наклоненная вперед, при мерной поступи показывала, что мысль его всегда была занята тою внутреннею жизнию, которая, выражаясь в вдохновенной песне, когда приходила минута вдохновения, в другие времена искала осуществления той идеи, которая была побудительным началом всей его деятельности.
Образование он получил в 1-м, кажется, кадетском корпусе и начал службу в артиллерии. В беседах с ним я слышал от него, что его молодость была бурная, но подробностей об этом периоде его жизни я не слыхал, и мне не случалось даже быть знакомым с его товарищами по службе в этом периоде его жизни на военном поприще. Он женился рано, по любви, и, кажется, не с полным одобрением его старушки- матери, Настасьи Федоровны Рылеевой, жившей в малой деревушке в 60-ти верстах от Петербурга около села Рождествена. Жена его Наталья Михайловна любила его с увлечением, маленькая дочка Настенька, тогда еще четырех или пяти лет, маленькая, смугленькая и живая, одушевляла своим присутствием его домашнюю жизнь.
Во время моего первого знакомства с Кондратием Федоровичем он давно уже оставил военное поприще и служил с Иваном Ивановичем Пущиным в С.-Петербургской Уголовной палате. И последний также оставил военную службу и променял мундир конногвардейской артиллерии на скромную службу в Уголовной палате, надеясь на этом поприще оказать существенную пользу и своим примером побудить и других принять на себя обязанности, от которых дворянство устранялось, предпочитая блестящие эполеты той пользе, которую они могли бы принести, внося в низшие судебные инстанции тот благородный образ мыслей, те чистые побуждения, которые украшают человека и в частной жизни, и на общественном поприще, составляют надежную опору всех слабых и беззащитных, которые всегда и везде составляют большинство и коих страдания и нужды едва слышны меньшинству богатых и сильных. Впоследствии Кондратий Федорович оставил Уголовную палату и, приняв место правителя дел Американской компании, занял скромную квартиру в доме Компании5. Как поэт он пользовался знакомством и дружбою многих литераторов. У Николая Ивановича Греча6 собиралась в то время раз в неделю вся литературная семья. Кондратий Федорович был одним из постоянных его собеседников. В особенности же был он
80


дружен с Александром Александровичем Бестужевым7, бывшим в то время адъютантом при герцоге Александре Вюртембергском. Бестужев тогда уже начал свое литературное поприще повестями, которое по живости слога и картинности рассказа было им так хорошо оправдано. Кондратий Федорович принял его в члены Общества. В то же время вступил в Союз и брат его капитан-лейтенант Николай Александрович Бестужев, не менее даровитый и талантливый. Он был начальником Артиллерийского музея. Тогда же принят был и меньшой их брат Петр, служивший в артиллерии8. Впоследствии же присоединился к Обществу и четвертый брат, Михаил Александрович, перешедший из флота в лейб-гвардии Московский полк. Все они были в дружеских и семейных связях с Кондратием Федоровичем. Тут же должно вспомнить и Александра Осиповича Корниловича9, офицера гвардейского генерального штаба, который усердно и с любовью трудился над памятниками петровского времени и изложил плоды своих трудов в простом рассказе, возбудившем общее сочувствие к изложенному им предмету10. И у Кондратия Федоровича нередко собирались и литературные собрания, и многие из близких его знакомых и друзей. Тут, кроме вышеименованных, бывали: Кюхельбекер, Вильгельм Карлович, товарищ Ивана Ивановича Пущина по лицею, Фаддей Венедиктович Булгарин, Федор Николаевич Глинка, Орест Сомов, Никита Михайлович Муравьев, князь Сергей Петрович Трубецкой, князь Александр Иванович Одоевский и многие другие, которых имен не упомню. Беседа была оживлена предметами и чисто литературными, но нередко она переходила на живые общественные вопросы того времени, по общему направлению большинства лиц дружеского собрания. Наталья Михайловна как хозяйка дома была внимательна ко всем и скромным своим обращением внушала к себе общее уважение. Общественная деятельность Кондратия Федоровича по занимаемому им месту правителя дел Американской компании заслуживала бы особенного рассмотрения по той пользе, которую он принес Компании и своею деятельностию, и, без сомнения, более существенными другими заслугами потому, что не прошло и двух лет со времени вступления его в должность, правление Компании выразило ему свою благодарность подарком ему енотовой шубы, оцененной в то время в семьсот рублей.
Из множества дел, которыми он тогда был озабочен, помню, что в особенности его тревожила вынужденная, в силу трактата с Северо- Американским Союзом, передача северо-американцам основанной нами в Калифорнии колонии Росс11, которая в то время начала уже процветать и приносить Компании существенные выгоды, впоследствии же могла бы нам служить твердой опорой для участия в богатых золотых приисках, столь прославившихся впоследствии. По случаю этой важной для Американской компании меры Кондратий Федорович как правитель дел вступил в сношения с важными государственными сановниками и впоследствии времени всегда пользовался их расположением. Наиболее
6 — Мемуары декабристов
81


же благосклонности оказывали ему Михаил Михайлович Сперанский и Николай Семенович Мордвинов.
В этом периоде времени, т. е. в конце 1823 года или в начале 1824 года, прибыл в Петербург Павел Иванович Пестель, имевший поручение от членов Южного общества войти в сношения с членами Северного, дабы условиться на счет совокупного действия всех членов Союза: этот приезд имел решительное влияние на Кондратия Федоровича 12. Здесь нужно и потому обратить внимание на замечательную личность Павла Ивановича Пестеля. Не имев случая сблизиться с ним, я могу только высказать то впечатление, которое он на меня произвел. Павел Иванович был в то время полковником и начальником Вятского пехотного полка. Роста небольшого, с приятными чертами лица, Павел Иванович отличался умом необыкновенным, ясным взглядом на предметы самые отвлеченные и редким даром слова, увлекательно действующим на того, кому он доверял свои задушевные мысли. В Южном обществе он пользовался общим доверием и был избран, с самого основания общества, в члены Верховной думы. Его взгляд на действия общества и настоящую цель оного соответствовал его умственному направлению, которое требовало во всем ясности, определенной цели и действий, направленных к достижению этой цели. Русская Правда, им написанная, составляла программу, им предлагаемую для политического государственного устройства. Цель его поездки в Петербург состояла в том, чтобы согласить Северное общество на действия, сообразные с действиями Южного. Членами Верховной думы в Петербурге в то время были: князь Трубецкой, Никита Михайлович Муравьев и я. На первом совещании с нами Павел Иванович с обычным увлекательным даром слова объяснил нам, что неопределенность цели и средств к достижению оной давала обществу характер столь неопределенный, что действия каждого члена отдельно терялись в напрасных усилиях, между тем как, быв направлены к определенной и ясно признанной цели, могли бы служить к скорейшему достижению оной. Эта мысль была для нас не новою: давно уже в совещаниях наших она была обсуживаема и составляла предмет думы каждого из нас, но не была еще облечена в определенную форму. Предложение Павла Ивановича представляло эту форму и было привлекательно как плод долгих личных соображений ума светлого и в особенности украшенного его убедительным даром слова. Трудно было устоять против такой обаятельной силы личности, как Павел Иванович. Но при всем достоинстве его ума и убедительности слова каждый из нас чувствовал, что, единожды приняв предложение Павла Ивановича, каждый должен отказаться от собственного убеждения и, подчинившись ему, идти по пути, указанному им. Кроме того, мы не могли дать решительного ответа, не предложив его сначала членам общества, наиболее облеченным доверием общим. Многие из них были в отсутствии, и потому мы отложили решительный ответ до того времени, когда представится возможность сообщить предложение тем, которых доверен¬
82


ность нас поставила на занимаемое нами место. Между тем Павел Иванович, познакомившись чрез нас с Кондратием Федоровичем, сблизился с ним и, открыв ему свои задушевные мысли, привлек его к собственному воззрению на цель общества и на средства к достижению оной. Кажется, это сближение имело решительное влияние на дальнейшие политические действия Рылеева. Вскоре после отъезда Павла Ивановича Пестеля князь Сергей Петрович Трубецкой был назначен дежурным штаб-офицером IV-ro пехотного корпуса, которого главная квартира находилась в Киеве. На его место был избран членом Думы Кондратий Федорович.
К этому же времени, т. е. к половине 1824 года, должно отнести грустное событие, в коем Рылеев принимал участие как свидетель и которое грустно отозвалось в обществе того времени. Это была дуэль между офицерами лейб-гвардии Семеновского полка Черновым и лейб-гв. гусарского Новосильцовым. Оба были юноши с небольшим 20-ти лет, но каждый из них был поставлен на двух, почти противоположных, ступенях общества. Новосильцов — потомок Орловых, по богатству, родству и связям принадлежал к высшей аристократии. Чернов, сын бедной помещицы Аграфены Ивановны Черновой, жившей вблизи села Рождествена в маленькой своей деревушке, принадлежал к разряду тех офицеров, которые, получив образование в кадетском корпусе, выходят в армию. Переводом своим в гвардию он был обязан новому составу л.-гв. Семеновского полка, в который вошло по целому баталиону из полков: императора австрийского, короля прусского и графа Аракчеева13. Между тем у Аграфены Ивановны Черновой была дочь замечательной красоты. Не помню, по какому случаю Новосильцов познакомился с Аграфеной Ивановной, был поражен красотою ее дочери и после немногих недель знакомства решился просить ее руки. Согласие матери и дочери было полное. Новосильцов и по личным достоинствам, и по наружности мог и должен был произвести сильное впечатление на девицу, жившую вдали от высшего, блестящего света. Получив согласие ее матери, Новосильцов обращался с девицей Черновой как с нареченной невестой, ездил с нею один в кабриолете по ближайшим окрестностям и в обращении с нею находился на той степени сближения, которая допускается только жениху с невестой. В порыве первых дней любви и очарования он забыл, что у него есть мать, строгая Екатерина Петровна, кавалерственная дама, рожденная графиня Орлова, без согласия которой он не мог и думать о женитьбе. Скоро, однако ж, он опомнился, написал к матери и, как можно было ожидать, получил решительный отказ и строгое приказание немедленно прекратить всякие сношения с невестой и семейством. Разочарование ли в любви, или боязнь гнева матери, или другая скрытая причина, но только Новосильцов по получении письма не долго думал, простился с невестой, с обещанием возвратиться скоро, и с того времени прекратил с нею все сношения. Кондратий Федорович был связан узами родства с семейством Черновых. Чрез брата невесты он знал все
6
83


отношения Новосильцова к его сестре. После долгих ожиданий, в надежде, что Новосильцов обратится к нареченной невесте, видя, наконец, что он совершенно ее забыл и, видимо, ею пренебрегает, Чернов, после соглашения с Рылеевым, обратился к нему сначала письменно, а потом и лично с требованием, чтобы Новосильцов объяснил причины своего поведения в отношении его сестры. Ответ был сначала уклончивый, потом с обеих сторон было сказано, может быть, несколько оскорбительных слов, и, наконец, назначена была дуэль по вызову Чернова, переданному Новосильцову Кондратием Федоровичем. День назначен, противники сошлись, шаги размерены, сигнал подан, оба обратились лицом друг к другу, оба спустили курки, и оба пали, смертельно раненные, обоих отвезли приближенные в свои квартиры — Чернова в скромную офицерскую квартиру Семеновского полка, Новосильцова в дом родственников. Кондратий Федорович отвез Чернова и не отходил от его страдальческого ложа. Близкая смерть положила конец вражде противников. Каждый из них горячо заботился о состоянии другого. Врачи не давали надежды ни тому, ни другому. Еще день, много два, и неизбежная смерть должна была кончить юную жизнь каждого из них. Оба приготовились к смертному часу. По близкой дружбе с Кондратием Федоровичем я и многие другие приходили к Чернову, чтобы выразить ему сочувствие к поступку его благородному, в котором он, вступаясь за честь сестры, пал жертвою того грустного предрассудка, который велит кровью омыть запятнанную честь. Предрассудок общий, чуждый духа христианского! Им ни честь не восстановляется и ничто не разрешается, но удовлетворяется только общественное мнение, которое с недоверчивостью смотрит на того, кто решается не подчиниться общему закону. Свежо еще у меня в памяти мое грустное посещение. Вхожу в небольшую переднюю, меня встретил Кондратий Федорович. Он вошел к страдальцу и сказал о моем приходе; я вошел и, признаюсь, совершенно потерялся от сильного чувства, возбужденного видом юноши, так рано обреченного на смерть; кажется, я взял его руку и спросил: «Как он себя чувствует?» На вопрос ответа не было, но последовал другой, который меня смутил. Много лестных слов, не заслуженных мною (я лично не был знаком с Черновым), сказал мне умирающий. В избытке сердечной теплоты, молча пожал я ему руку, сказал ему то, что сердцем выговаривалось в этот торжественный час, хотел его обнять, но не смел коснуться его, чтобы не потревожить его раны, и ушел в грустном раздумье. За мною вошел Александр Иванович Якубович, один из кавказских героев, раненный пулею в лоб, приехавший в Петербург для излечения от раны, выдержавший операцию черепной кости и громко прославленный во многих кругах за его смелый, отважный характер, за многие доблестные качества, свидетельствованные боевою кавказскою жизнию. Он был членом Общества. По обыкновению Александр Иванович сказал Чернову речь; ответ Чернова был скромен в отношении к себе, но он умел сказать Якубовичу то слово, которое коснулось тонкой струны боевого сердца
84


нашего кавказца. Он вышел от него со слезою на глазах, и мы молча пожали друг другу руки. Скоро не стало Чернова, с миром высшим отошел он в вечность. В то же время не стало и Новосильцова. Мать и родные услаждали его последние минуты. В печальной колеснице, в сопровождении близких отвезли его гроб в родовой склеп куда-то далеко от Петербурга. Мать Чернова не знала о горестной судьбе возлюбленного сына. Кажется, он не желал, чтобы сообщили ей и в особенности сестре то грустное событие, которого исход был так близок и так неизбежен. Многие и многие собрались утром назначенного для похорон дня ко гробу безмолвного уже Чернова. Товарищи вынесли его и понесли в церковь. Длинной вереницей тянулись и знакомые и незнакомые, пришедшие воздать последний долг умершему юноше. Трудно сказать, какое множество провожало гроб до Смоленского кладбища. Все, что мыслило, чувствовало, соединилось тут в безмолвной процессии и безмолвно выразило сочувствие к тому, кто собою выразил идею общую, каждым сознаваемую и сознательно и бессознательно, идею о защите слабого против сильного, скромного против гордого14. Так здесь мыслят на земле, с земными помыслами! Высший суд, испытующий сердца, может быть видит иначе; может быть, там, на небесах, давно уже соединил узами общей, вечной любви тех, которые здесь примириться не могли.
Во второй половине 1824-го года родилась у Кондратия Федоровича мысль издания альманаха на 1825 год с целью обратить предприятие литературное в коммерческое. Цель Кондратия Федоровича и товарища в его предприятии Александра Александровича Бестужева состояла в том, чтобы дать вознаграждение труду литературному более существенное, нежели то, которое получали до того времени люди, посвятившие себя занятиям умственным. Часто их единственная награда состояла в том, что они видели свое имя, напечатанное в издаваемом журнале; сами же они, приобретя славу и известность, терпели голод и холод и существовали или от получаемого жалованья, или от собственных доходов с имений, или капиталов. Предприятие удалось. Все литераторы того времени согласились получить вознаграждение за статьи, отданные в альманах, в том числе находился и Александр Сергеевич Пушкин. Изданная в 1825-м году «Полярная звезда» имела огромный успех и вознаградила издателей не только за первоначальные издержки, но и доставила им чистой прибыли от 1500 до 2000 рублей15.
Таким образом начался 1825 год, который встречен был нами с улыбкою радости и надежды. Я встретил его дома, в семье родной. Получив 28-дневный отпуск, я воспользовался им, чтобы возобновить прерванные сношения со многими из членов общества, переехавшими по обязанностям службы в Москву. Исполнив эту цель моей поездки и утешившись ласками престарелого родителя и милых сестер, я возвратился в конце января в Петербург. Я нашел Кондратия Федоровича еще занятого изданием альманаха, а по делам общества все находилось в каком-то затишье. Многие из первоначальных членов находились вдали
85


от Петербурга: Николай Иванович Тургенев был за границей, Яков Николаевич Толстой там же, Иван Иванович Пущин переехал в Москву, кн. Сергей Петрович Трубецкой был в Киеве, Михайло Михайлович Нарышкин был также в Москве. Таким образом, наличное число членов общества в Петербурге было весьма ограничено. Вновь принятые были еще слишком молоды и неопытны, чтобы вполне развить собою цель и намерения общества, и потому они могли только приготовляться к будущей деятельности чрез постоянное взаимное сближение и обоюдный обмен мыслей и чувств в известные, периодически назначенные, дни для частных совещаний. Так незаметно протекал 1825 год. Помню из этого времени появление Каховского, бывшего офицера лейб-гренадерского полка, вышедшего в отставку по неудовольствию командира полка и приехавшего в Петербург по каким-то семейным делам. Кондратий Федорович был с ним знаком, узнал его короче и, находя в нем душу пылкую, принял его в члены общества. Лично я его мало знал, но, по отзыву Кондратия Федоровича, знаю, что он высоко ценил его душевные качества. Он видел в нем второго Занда16. Знаю также, что Рылеев ему много помогал в средствах к жизни и не щадил для него своего кошелька.
К этому времени, т. е. к началу осени 1825 г[ода], вследствие ли темного, неразгаданного предчувствия, или вследствие дум, постоянно обращенных на один и тот же предмет, возникло во мне сомнение, довольно важное для внутреннего моего спокойствия. Я его сообщил Кондратию Федоровичу. Оно состояло в следующем: я спрашивал самого себя—имеем ли мы право как частные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населения нашего отечества, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения на государственное устройство налагать почти насильно на тех, которые, может быть, довольствуясь настоящим, не ищут лучшего; если же ищут и стремятся к лучшему, то ищут и стремятся к нему путем исторического развития? Эта мысль долго не давала мне покоя в минуты и часы досуга, когда мысль проходит процесс самоиспытания. Может быть, она родилась во мне вследствие слова, данного нами Павлу Ивановичу Пестелю, и решения, принятого нами, воспользоваться или переменою царствования, или другим важным политическим событием для исполнения окончательной цели Союза, т. е. для государственного переворота теми средствами, которые будут готовы к тому времени.
Сообщив свою думу Кондратию Федоровичу, я нашел в нем жаркого противника моему воззрению. Его возражения были справедливы. Он говорил, что идеи не подлежат законам большинства или меньшинства, что они свободно рождаются и свободно развиваются в каждом мыслящем существе, далее, что они сообщительны, и если клонятся к пользе общей, если они не порождения чувства себялюбивого и своекорыстного, то суть только выражения несколькими лицами того, что большинство чувствует, но не может еще выразить. Вот почему он полагал себя вправе
86


говорить и действовать в смысле цели Союза как выражения идеи общей, еще не выраженной большинством, в полной уверенности, что едва эти идеи сообщатся большинству, оно их примет и утвердит полным своим одобрением. Доказательством сочувствия большинства он приводил бесчисленные примеры общего и частного неудовольствия на притеснения, несправедливости, и частные и проистекающие от высшей власти; наконец, приводил примеры свободолюбивых идей, развившихся почти самобытно в некоторых лицах как купеческого, так и мещанского сословия, с которыми он бывал в личных сношениях. Чувствуя и ценя справедливость его возражений, я понимал, однако же, что если идеи истины, свободы, правосудия составляют необходимую принадлежность всякого мыслящего существа и потому доступны и понятны каждому, то форма их выражения или выражение их в поступке подлежит некоторым общим законам, которые должны быть выражением одной общей идеи. Бедняк по чувству справедливости может сказать богатому: удели мне часть своего богатства. Но если он, получив отказ, решится по тому же чувству правды отнять у него эту часть силою, то своим поступком он нарушит самую идею справедливости, которая в нем возникла при чувстве своей бедности. Я понимал также, что государственное устройство есть выражение или осуществление идей свободы, истины и правды, но форма государственного устройства зависит не от теоретического воззрения, а от исторического развития народа, глубоко лежащего в общем сознании, в общем народном сочувствии. Я смутно понимал также, что кроме законов уголовных, гражданских и государственных как выражений идей свободы, истины и правды в государственном устройстве должно быть выражение идеи любви высшей, связующей всех в одну общую семью. Ее выражение есть церковь. Много и долго спорили мы с Кондратием Федоровичем, или лучше сказать обменивались мыслями, чувствами и воззрениями. Ежедневно в продолжение месяца или более или он заезжал ко мне, или я приходил к нему, и в беседе друг с другом проводили мы часы и расставались, когда уже утомлялись от долгой и поздней беседы. В этих ежедневных беседах вопросы были и философские и религиозные. Но после многих отступлений Рылеев приходил к теме, заданной мною сначала. Я видел, что он понимал ее как охлаждение с моей стороны к делу общества, и потому его усилия клонились к тому, чтобы не допускать меня до охлаждения.
Между тем в тайнах высших судеб приготовлялось событие грустное, о котором никто из нас не помышлял и которое поразило нас, как поражает громовый удар при безоблачном небе. Император Александр Павлович приготовлялся к путешествию на юг. Много слухов было тогда о причинах его путешествия. Между прочим, говорили, что он готовил себе место успокоения от царственных трудов в Таганроге, где ему приготовляли дворец и где он думал с добродетельной супругой Елизаветой Алексеевной после отречения от престола поселиться в глубоком уединении и посвятить остаток дней покою и тишине. Много
87


признаков утомления от царственных трудов и глубокого потрясения лучших сил души давно уже видимо было не только тем, которые были близки к его особе, но и нам, занимавшим места низшие в правительственной иерархии. Раскассирование старого Семеновского полка, наиболее им любимого, первое потрясло его веру в преданность к его особе тех полков гвардии, в любви которых он был наиболее уверен. Нельзя сомневаться в том, что он был убежден, что причина явного неповиновения полка не заключалась единственно в мелких притеснениях полковника Шварца, в его неумении обращаться с солдатами, в его желании унизить дух солдат и офицеров, но в действии тайного общества, коего членами он полагал многих офицеров старого Семеновского полка17. В этом он ошибался.
Сколько мне известно, из офицеров, бывших в то время при полку, членом общества и одним из первых его основателей был Сергей Иванович Муравьев-Апостол 18. Кроме его я не знал никого. Следствие, которое было сделано, не раскрыло ничего, кроме всем известного обращения полковника Шварца с солдатами и офицерами и противодействия сих последних тем благородным обращением с вверенными им нижними чинами, которое само собою, без всякого возмутительного начала, являло солдатам полковника Шварца в весьма невыгодном свете. С того времени можно было заметить, как вкралось недоверие в сердце императора к любимому им войску. Многие думали и говорили, что в нем преобладала фронтомания. С этим мнением я не совершенно согласен. Я весьма понимаю то возвышенное чувство, которое ощущает всякий военный при виде прекрасного войска, каким была и всегда будет гвардия, стройно движущаяся по мановению начальника. Тут соединяется и стройность движений, и тишина, и та самоуверенность каждого, движущегося безмолвно в этом строю, которая являет собою невидимую, несокрушимую силу и бодрость душевную, составляющие украшения человека. Это чувство мог разделять и разделял император Александр при виде своего войска. На ежедневных его посещениях развода, в манеже, он искал не отличного фрунтового образования, но тот дух, коим одушевлялось войско. Подъезжая к фронту и ожидая ответа на сердечный привет «здорово, ребята», он в одушевленном «здравия желаем, ваше императорское величество», слышал или голос полной любви неподдельной, или какой-то полу холодный ответ, который болезненно отзывался в его любящей душе. Он был счастлив, если слышал первый, и всем был доволен. Тогда и министры принимались с докладами, и их доклады всегда счастливо проходили, и учение развода, хотя и с ошибками, сходило с рук очень хорошо. Это настроение в особенности заметно стало в последние годы его жизни. Помню весьма хорошо последний петергофский праздник 1825 года. Император, проезжая по парку, встретил рядового л[ейб]-гв[ардии] Финляндского полка, который, нечаянно увидев государя, выезжавшего из-за кустов, стал во фронт по солдатскому обычаю и, не дожидаясь царского привета, громко и
88


одушевленно воскликнул: «Здравия желаю, ваше императорское величество». Государь спросил его имя и велел немедленно произвесть в унтер-офицеры. Заслуга рядового состояла единственно в чувстве, которое он умел выразить. Из этого примера можно видеть, как высоко ценил это чувство император Александр.
Довольно трудно выразить, но нетрудно понять и почувствовать тому, кто сам служил и находился в близких отношениях с солдатами, сколько истины в этих натурах, еще не испорченных воспитанием светским, не изнеженных роскошью. Взяв каждого отдельно, можно найти в нем и лукавство, весьма естественное в подчиненном, который в начальнике видит не своего друга, но по большей части судью или безответственного начальника. Но в строю в то время, когда ничто не возмущает его чистых побуждений, его голос есть голос истины, выражаемой всегда ее неподдельным одушевлением к тому лицу, которое заслужило его доверие. Тут видно и чувство народное, выраженное просто, но явственно слышимое теми, которые прислушиваются к нему. Так понимал я императора Александра в его ежедневных отношениях к любимому им войску19.
Но обратимся к его поездке в Таганрог и к первому известию о его болезненном состоянии после поездки в Крым. Кто мог помышлять при легких припадках лихорадки крымской, что болезнь опасна и поведет к скорому концу? Телеграфов тогда еще не существовало, и потому мы спокойно ожидали дальнейших известий, которые, однако ж, не замедлили прийти с характером угрожающим. Тогда начались молебствия в церквах о здравии государя, и, кажется, во время второго молебствия в Зимнем дворце пришло известие о его смерти, и молебствие обратилось в торжественную панихиду. Вслед затем провозглашен был императором Константин Павлович, и на другой день вся гвардия и все верховные власти принесли ему присягу.
Накануне присяги все наличные члены общества собрались у Кондра- тия Федоровича. Все единогласно решили, что ни противиться восшествию на престол, ни предпринять что-либо решительное в столь короткое время было невозможно. Сверх того, положено было вместе с появлением нового императора действия общества на время прекратить20. Грустно мы разошлись по своим домам, чувствуя, что надолго, а может быть и навсегда отдалилось осуществление лучшей мечты нашей жизни! На другой же день весть пришла о возможном отречении от престола нового императора. Тогда же сделалось известным и завещание покойного21, и вероятное вступление на престол великого князя Николая Павловича. Из Москвы прискакал к нам Иван Иванович Пущин разделить с нами и горе и радость. Тут все пришло в движение, и вновь надежда на успех блеснула во всех сердцах. Не стану рассказывать о ежедневных наших совещаниях, о деятельности Кондратия Федоровича, который, вопреки болезненному состоянию (у него открылась в это время жаба), употреблял всю силу духа на исполнение предначертанного
89


намерения — воспользоваться переменою царствования для государственного переворота.
Действия общества и каждого из членов обнародованы в докладе комиссии и сентенции Верховного уголовного суда2 . Не стану отрицать истины, выраженной фактами, но по совести могу и должен сказать, что и в горячечном бреду человек говорит то, чего после не помышляет. Так и тут. Все, что было сказано в минуты, когда воображение, увлекаемое сильно-восторженным чувством, выговаривало в порыве увлечения, не может и не должно быть принято за истину. Но Верховный суд не мог быть тайным свидетелем того, что происходило на совещаниях, не мог вникать в нравственное состояние каждого. Он произносил приговор над фактом, а факт был неопровержим! Покроем завесою прошедшее!
Настал день 14-го декабря. Рано утром я был у Кондратия Федоровича; он давно уже бодрствовал. Условившись о действиях дальнейших, я отправился к себе домой по обязанностям службы. Прибыв на площадь вместе с приходом Московского полка23, я нашел Кондратия Федоровича там. Он надел солдатскую суму и перевязь и готовился стать в ряды солдатские. Но вскоре нужно было ему отправиться в лейб-гренадерский полк для ускорения его прихода. Он отправился по назначению, исполнил поручение, но с тех пор я уже его не видал. 'Много перечувствовалось в этот знаменательный день, многое осталось запечатленным в сердечной памяти чертами неизгладимыми. Суд над этим днем и над действиями общества в этот день давно уже произнесен. Кто из нас может отрицать, что мы употребили во зло доверенность к нам войска, что мы увлекли за собою людей простых, которые чтили законную присягу, ими принятую так недавно? Я и многие со мною изъявляли мнение против этой меры, но необходимость близкая, неотвратимая, заставила отказаться от нравственного убеждения в пользу действия, к которому готовилось общество в продолжение стольких лет. Не стану говорить о возможности успеха, едва ли кто из нас мог быть в этом убежден! Каждый надеялся на случай благоприятный, на неожиданную помощь, на то, что называется счастливою звездою; но, при всей вероятности успеха, каждый чувствовал, что обязан обществу исполнить данное слово, обязан исполнить свое назначение, и с этими чувствами, этими убеждениями в неотразимой необходимости действовать каждый стал в ряды. Действия каждого известны. Не стану отвергать той степени виновности, которую я принял на свою долю. Она тяжело легла на душу. Но есть высший Судия и высший Примиритель. Первый строже всех земных судей. Но в его суде неотвратимом есть и примирение вечное. Его покрывает суд. Первое не произнесет приговора, доколе последнее не истощит всех средств любви совершенной, полной, к примирению вечному. Слава Ему Единому.
15-го декабря я был уже в Алексеевском равелине24. После долгого, томительного дня наконец я остался один. Это первое отрадное чувство, которое я испытал в этот долгий, мучительный день. И Рылеев был там
90


же, но я этого не знал. Моя комната была отделена от всех прочих номеров, ее называли офицерскою. Особый часовой стоял на страже у моих дверей. Немая прислуга, немые приставники — все покрывалось мраком неизвестности. Но из вопросов комиссии я должен был убедиться, что и Рылеев разделяет общую участь. Первая весть мною от него получена была следующая строфа:
Прими, прими Святый Евгений Дань благодарного певца,
И слово пламенных хвалений,
И слезы каплющи с лица.
Отныне день твой до могилы Пребудет свят в душе моей.
В тот день твой соименник милый Освобожден был от цепей.
21 генваря 1826 года
При чтении этих немногих строк радость моя была неизъяснима. Теплая душа Рылеева не переставала любить горячо, искренно; много отрады было в этом чувстве. Я не мог отвечать ему, я не имел искусства уберечь перо, чернила и бумагу; последняя всегда была номерована; перо, чернильница — в одном экземпляре; ни посудки для чернила, ни места, куда бы спрятать, все так было открыто в моей комнате, что я не находил возможности спрятать что-нибудь.
Что скажу я о днях, проведенных в заключении, под гнетом воспоминаний, еще свежих, страстей,, еще не утихших, вопросов комиссии, непрестанно возобновляемых, опасений за близких сердцу, страха одним лишним словом в ответе не прибавить лишнего горя тому, до кого коснется это слово? Все это было в первый период заключения. Постепенно вопросы сделались реже, личный вызов в комиссию прекратился, тишина водворялась постепенно в душе, новый свет проникал в нее, озарял ее в самых темных ее изгибах, где хранится тот итог жизни мыслящей, чувствующей, который составился со дней немыслящей юности до времени мыслящего мужа. С чем сравню этот свет и как достойно восхвалю его? Слабый образ его есть восходящее солнце, которое, восходя из невидимой глубины небесной, освещает сначала верхи гор и едва заметными лучами касается долины; постепенно возвышаясь, лучи его делаются постепенно ярче, постепенно ими освещаются и все горы, и ярче и теплее освещаются долины, где растения нежные постепенно привыкают к его живительной теплоте и открывают его лучам свои сомкнутые чашечки, вдыхая в себя живительную силу. Так и свет евангельской истины осветил сначала те черты жизни и характера, которые резко обозначались в глубине самопознания. Постепенно проникая все далее, свет евангельский лучами живительными, лучами теплыми любви вечной, полной, совершенной, озарял, согревал, оживлял все то, что в самосознании способно было принять его свет, вдохнуть в себя его
91


теплоту, раскрыться для принятия его живительной теплоты, его живительной силы. Таким образом протекали дни за днями, недели за неделями. Открылась весна, наступило начало лета, и нам, узникам, позволено было пользоваться воздухом в малом саду, устроенном внутри Алексеевского равелина. Часы прогулки распределялись поровну на всех узников: их было много, и потому не всякий день каждый пользовался этим удовольствием. Раз добрый наш сторож приносит два кленовых листа и осторожно кладет их в глубину комнаты, в дальний угол, куда не проникал глаз часового. Он уходит—я спешу к заветному углу, поднимаю листы и читаю:
Мне тошно здесь, как на чужбине;
Когда я сброшу жизнь мою?
Кто даст ми криле голубине?
И полещу и почию.
Весь мир как смрадная могила:
Душа от тела рвется вон.
Творец! Ты мне прибежище и сила!
Вонми мой вопль, услышь мой стон!
Приникни на мое моленье,
Вонми смирению души,
Пошли друзьям моим спасенье,
А мне даруй грехов прощенье И дух от тела разреши!25
Кто поймет сочувствие душ, то невидимое соприкосновение, которое внезапно объемлет душу, когда нечто родное, близкое коснется ее, тот поймет и то, что я почувствовал при чтении этих строк. То, что мыслил, чувствовал Кондратий Федорович, сделалось моим, его болезнь сделалась моею, его уныние усвоилось мне, его вопиющий голос вполне отразился в моей душе! К кому же мог я обратиться с новою моею скорбию, как не к тому, к которому давно уже обращались все мои чувства, все тайные помыслы моей души? Я молился, и кто может изъяснить тайну молитвы? Если можно уподобить видимое невидимому, то скажу: цветок, раскрывший свою чашечку лучам солнечным, едва вопьет их в себя, как издает благоухание, которое слышно всем, приблизившимся к цветку. Неужели это благоухание, издаваемое цветком, не впивается лучом, которым оно было вызвано? Но если оно впивается лучом, то им же возносится к тому источнику, от коего получило начало! Так уподобляя видимое невидимому— и сила любви вечной, коснувшись души, вызывает молитву, как благоухание, возносимое тому, от кого получило начало! Кончилась молитва. У меня была толстая игла и несколько клочков серой оберточной бумаги. Я накалывал долго в возможно сжатой речи все то, что просилось под непокорное орудие моего письма, и, потрудившись около двух дней, успокоился душой и передал свою записку тому же доброму сторожу Никите Нефедьевичу. Ответ не замедлил. Вот он:
92


«Любезный друг! Какой бесценный дар прислал ты мне! Сей дар чрез тебя, как чрез ближайшего моего друга, прислал мне сам спаситель, которого давно уже душа моя исповедует. Я ему вчера молился со слезами. О, какая была эта молитва, какие были эти слезы и благодарности, и обетов, и сокрушения, и желаний за тебя, за моих друзей, за моих врагов, за государя, за мою добрую жену, за мою бедную малютку— словом, за весь мир! Давно ли ты, любезный друг, так мыслишь? Скажи мне: чужое ли оно или твое? Ежели эта река жизни излилась из твоей души, то чаще ею животвори твоего друга. Чужое оно или твое, но оно уже мое, так как и твое, если и чужое. Вспомни брожение ума моего около двойственности духа и вещества». Радость моя была велика при получении этих драгоценных строк, но она была неполная, до получения следующих строф, писанных также на кленовых листах:
О, милый друг, как внятен голос твой,
Как утешителен и сладок!
Он возвратил душе моей покой И мысли смутные привел в порядок.
Спасителю, сей истине верховной,
Мы всецело подчинить должны
От полноты своей души
И мир вещественный и мир духовный.
Для смертного ужасен подвиг сей,
Но он к бессмертию стезя прямая,
И, благовествуя, речет о ней Сама нам истина святая!
Блажен, кого Отец наш изберет,
Кто истины здесь будет проповедник,
Тому венец, того блаженство ждет,
Тот царствия небесного наследник!
Блажен, кто ведает, что бог един,
И мир, и истина, и благо наше;
Блажен, чей дух над плотью властелин,
Кто твердо шествует к Христовой чаше.
Прямый мудрец: он жребий свой вознес,
Он предпочел небесное земному,
И, как Петра, ведет его Христос По треволнению мирскому!
Душою чист и сердцем прав
Пред кончиною подвижник постоянный;
Как Моисей с горы Навав Узрит он край обетованный!26
Это была последняя, лебединая, песнь Рылеева. С того времени он замолк, и кленовые листы не являлись уже в заветном углу моей комнаты.
93


Между тем Верховный суд оканчивал порученное ему дело. Нас приводили, показывали подписанные нами показания. Я не знал, для чего меня спрашивают; не знал, что вместо следствия Верховный суд уже окончательно решил нашу участь; видел мои показания, отвечал, что признаю их за свои27. Скоро настал день 9-го июля. Нас собрали в залы Комендантского дома. Радость была велика при встрече с друзьями, с коими так давно мы жили в разлуке. Напрасно, однако же, я искал Рылеева и прочих четверых. Смутно я понимал, что они избраны из среды нас для чего-то высшего, нежели что предстояло нам. Вошли мы в залу. Знакомые и незнакомые лица сидели в парадных мундирах и безмолвно смотрели на нас. Обер-прокурор громко прочел сентенции каждого из нас. Я выслушал свой приговор как-то равнодушно. В эти минуты нет времени на размышление; и будущность, нам предстоявшая, коснувшись слуха, не представляла никакого ясного понятия о ее истинном значении. Мы вышли, и нас повели обратно не в прежний Алексеевский равелин. Мне предназначили пребывание в Кронверкской куртине. В длинном и широком коридоре указали мне дверь. Я взошел в маленькую комнату, дощатой перегородкой отделенную от соседнего номера. Я удивился близкому соседству, от которого отвык в продолжение шести месяцев. Вечером на другой день приходит к нам постоянный собеседник, постоянный утешитель, который с первых дней заключения свято исполнял свой долг как священник, как духовный отец, как единственный друг заключенных, Петр Николаевич Мысловский, протоиерей Казанского собора. Он зашел к каждому, чтобы по возможности приготовить к предстоящему исполнению приговора28. Зная его скромность в отношении тех предметов, которые не входили в прямую его обязанность как священника, я не смел спросить его снача\а о предстоящей участи пятерых, отделенных от нас и избранных к высшему испытанию.
Наконец, перед уходом я решился спросить: что же будет с ними? Когда он прямо отвечать не мог, он отвечал всегда загадочно. Его последние слова в этот день были: Конфирмация-декорация. Я понял, что испытание будет, но что оно кончится помилованием. И он был в этом убежден. И он надеялся. Надежды не сбылись.
Вот последнее предсмертное письмо Кондратия Федоровича к его жене29: «Бог и государь решили участь мою. Я должен умереть и умереть смертию позорною. Да будет его воля святая. Милый друг, предайся и ты воле всемогущего, и он утешит тебя. За душу мою молись богу. Он услышит молитвы твои. Не ропщи ни на кого, ни на государя. Это было бы безрассудно. Нам ли постигнуть непостижимые судьбы Непостижимого. Я ни разу не возроптал во все время моего заключения, и за то дух святый утешил меня. Подивись, мой друг, в сию минуту, когда я занят только тобой и нашею малюткою, я нахожусь в таком утешительном спокойствии, что не могу выразить тебе. О мой друг! Как спасительно быть христианином. Благодарю моего создателя, что он меня просветил и
94


что я умираю во Христе, что и дает мне спокойствие, что Отец не оставит ни тебя, ни нашей малютки. Ради бога не предавайся отчаянию: ищи утешения во времени. Я просил священника, чтобы он посещал тебя. Слушай советы его и поручи ему молиться о моей душе. Отдай ему одну из золотых табакерок в знак признательности, или лучше сказать на память, потому что возблагодарить его может один бог за те благодеяния, которые он оказал мне своими беседами. Не оставайся здесь долго, старайся кончить скорее дела свои, отправляйся к почтеннейшей матушке и проси ее, чтобы она простила меня, равно всех проси о том же. К. И. и детям ее кланяйся низко и скажи им, чтобы они не роптали на меня за М. П.30, не я его вовлек в общую беду, он сам это засвидетельствует.
Я хотел просить свидания с тобою, но раздумал, боясь, чтобы не расстроить тебя. Молю бога за тебя, за Настеньку и за бедную сестру31 и буду ночь молиться. Ç рассветом будет ко мне священник, мой друг и благодетель, и причастит меня. Настеньку благословляю мысленно нерукотворенным образом спасителя и поручаю всех вас святому покровительству живого бога. Прошу тебя более всего заботиться о ее воспитании; я желал бы, чтобы она была воспитана при теб^е. Старайся перелить в нее твои христианские чувства, и она будет счастлива, несмотря ни на какие превратности в жизни; а когда будет иметь мужа, то осчастливит его, как ты, мой милый, мой добрый, неоцененный друг, осчастливила меня в продолжение 8-ми лет. Могу ли я, мой друг, благодарить тебя словами? Они не могут выразить чувств моих. Бог тебя вознаградит за все! Почтеннейшей Прасковье Васильевне32 душевная, искренняя и усерднейшая моя благодарность. Прощай! Ве;лят одеваться. Да будет его святая воля! У меня осталось здесь 530 р. Может быть отдадут тебе33.
Твой искренний друг Копдратий Рылеев.»
Настала полночь. Священник со святыми дарами вышел от Кондратия Федоровича, вышел и от Сергея Ивановича Муравьева-Апостола, вышел и от Петра Каховского и от Михаила Бестужева-Рюмина. Пастор напутствовал Павла Ивановича Пестеля.
Я не спал, нам велено было одеваться; я слышал шаги, слышал шепот, но не понимал их значения. Прошло несколько времени, слышу звук цепей. Дверь отворилась на противоположной стороне коридора, цепи тяжело зазвенели. Слышу протяжный голос друга неизменного, Кондратия Федоровича Рылеева: «простите, простите, братья\», и мерные шаги удалились к концу коридора. Я бросился к окошку; начинало светать; вижу взвод павловских гренадеров и знакомого мне поручика Пильмана; вижу всех пятерых, окруженных гренадерами с примкнутыми штыками. Знак подали, и они удалились. И нам сказано было выходить. И нас повели те же гренадеры, и мы пришли на эспланаду 34 перед крепостью. Все гвардейские полки были в строю. Вдали я видел пять виселиц, видел пятерых избранников, медленно приближающихся к
95


роковому месту. Еще в ушах моих звенели слова «Конфирмация- декорация», еще надежда не оставляла меня. С нами скоро кончили: переломили шпаги, скинули мундиры и бросили в огонь; потом, надев халаты, тем же путем повели обратно в ту же крепость. Я опять занял тот же номер в Кронверкской куртине.
Избранные жертвы были готовы. Священник Петр Мысловский был с ними. Он подходил к Кондратию Федоровичу и говорил слово увещательное. Рылеев взял его руку, поднес к сердцу и говорит: «Слышишь, отец, оно не бьется сильнее прежнего». Все пятеро взошли на место казни, и казнь совершилась...35
Так пали пять жертв, избранных среди нас, как жертвы искупительные за грех общий, как готовые спелые грозди, они упали на землю. Но не земля их приняла, а отец небесный, который нашел их достойными небесных своих обителей. Они отошли в вечность, предочищенные от всего земного в горниле скорбей и внутренних и внешних, и, приняв смерть, приняли вместе с нею и венец мученический, который не отымется от них во веки. Слава господу богу!
Е. Оболенский.
Ялуторовск
апреля 10-го 1856-го года.
ВОСПОМИНАНИЯ О 1826-м И 1827-м ГОДАХ КНЯЗЯ ЕВГЕНИЯ ПЕТРОВИЧА ОБОЛЕНСКОГО
21-го июля 1826 года вечером мне принесли в мой номер Кронверкской куртины, где я находился, серую куртку и такие же панталоны из самого грубого солдатского сукна и возвестили, что мы должны готовиться к отправлению в путь. Накануне этого дня я имел свидание с меньшими братьями, пажами, и, простившись с ними, просил их прислать мне необходимое платье и белье. Они исполнили мое желание: вероятно, нашли готовый сюртук с брюками и вместе с бельем уложили в небольшой чемодан и отправили ко мне: все это я получил и, удивляясь новому наряду, который мне принесли, спросил у плац-майора: «Зачем же мне послали партикулярное платье, если хотят, чтобы я носил серую куртку»? Ответ мне был, что это отдается на мою волю и что я могу воспользоваться казенным платьем, если этого сам пожелаю. Но так как мне приказано было приготовиться к дороге, то я, пораздумав, что у меня не было ни одной копейки в кармане и что—в дальней стороне и в
96


дальнюю дорогу — единственный мой сюртук потерпит совершенное истребление, я решился надеть казенную амуницию, которая хотя на вид не хороша, но весьма была удобна по ширине ее размеров, и стал дожидаться времени отправления. Вскоре после полуночи меня повели в Комендантский дом: взойдя в комнату, вижу Александра Ивановича Якубовича в таком же наряде, как и я. Вслед за ним вошел Артамон Захарович Муравьев — бывший командир Ахтырского гусарского полка и Василий Львович Давыдов — отставной лейб-гусар. Артамон Захарович был одет щегольски, в длинном сюртуке и со всем изяществом, которое доставляет искусство портного, щедро награжденного. Его добрая жена Вера Алексеевна заботилась о нем. Василия Львовича я увидел тогда в первый раз: невелик ростом, но довольно тучный, с глазами живыми и выразительными, в саркастической его улыбке заметно было и направление ума, и вместе с тем некоторое добродушие, которое невольно располагало к нему тех, кто ближе с ним был знаком. На Василии Львовиче был надет фрак Буту, первого портного, остальной наряд соответствовал изящной отделке лучшего портного. Мы молча пожали друг другу руки. Якубович не мог удержаться от восклицания, когда увидел меня с отросшей бородой и в странном моем наряде. «Ну, Оболенский! — сказал он, подводя меня к зеркалу,— если я похож на Стеньку Разина, то неминуемо ты должен быть похож на Ваньку Каина». Вскоре дверь распахнулась, и комендант крепости, генерал от инфантерии Сукин, громко сказал: «По высочайшему повелению вас велено отправить в Сибирь закованными». Выслушав повеление, я обратился к нему и сказал, что, не имея при себе ни одной копейки денег, я прошу его об одной милости, чтобы мне возвратили золотые часы, довольно ценные, которые были у меня отобраны, когда привезли в крепость. Выслушав меня, генерал приказал плац-адъютанту Трусову немедленно принести мои часы и возвратить мне. Это было исполнено; вскоре потом принесли тяжелые ножные цепи, нас заковали, сдали фельдъегерю Седову при четырех жандармах, и мы вышли, чтобы отправиться в дальний путь. Провожая нас, крепостной плац-майор Егор Михайлович Подушкин подходит ко мне и таинственно пожимает мне руку, я отвечал ему тем же пожатием, и тут слышу едва внятный его шепот: «Возьмите, это от вашего брата». Тут я чувствую, что в руке моей деньги, молча пожал ему руку и внутренне благодарил бога за неожиданную помощь. У подъезда стояли четыре тройки: на одну из них посадили меня, невольное грустное чувство обнимало душу. Вдруг вижу—на мою телегу вскочил Козлов, адъютант военного министра Татищева, посланный им, чтобы быть свидетелем нашего отправления; мы с ним были мало знакомы. Он обласкал меня, как брат родной, и слезы, потоком лиясь из его глаз, свидетельствовали о глубоком чувстве, коим он был проникнут; отрадно мне было видеть сочувствие в таком человеке, с которым я едва был знаком. Тройки помчали нас с рассветом дня через Петербург в Шлиссельбургскую заставу, и мы остановились для перемены лошадей на
7 — Мемуары декабристов
97


первой станции... где нас ожидала жена [Артамона Захаровича] Муравьева для прощания с мужем. Не более часа пробыли они вместе, лошадей переменили, и скоро мы миновали Новую Ладогу и с обычной быстротой ехали все далее и далее.
Путевые впечатления совершенно изгладились из моей памяти; быстрая и беспокойная езда, новость положения — все вместе не дозволяло обращать внимания на внешние предметы. Мы останавливались в гостиницах; Артамон Захарович был общим казначеем и щедро платил за наше угощение; посторонних лиц до нас не допускали; наша отрада была в беседе друг с другом. Из путевых впечатлений наиболее в памяти сохранился въезд в Нижний, который совершился во время открытия ярмарки; тысячи народа толпились на площади, когда мы медленно проезжали чрез площадь к гостинице. Общее чувство к нам выразилось единственно безмолвным созерцанием наших колесниц с жандармами и нашего наряда с ножными украшениями. В Нижнем я купил необходимую для меня шинель и некоторые другие вещи, мне нужные, и из 150 рублей, полученных мною от Егора Михайловича [Подушкина], немного оставалось у меня в наличности. Мы продолжали путь по большому сибирскому тракту и в конце августа были мы в Иркутске36.
Генерал-губернатор Лавинский находился в отсутствии; нас принял исправляющий его должность статский советник Гирлов; с нами он обошелся ласково и, поговорив с участием с каждым из нас, вышел из залы; вместе с ним вышли и другие, но оставался чиновник, нам тогда неизвестный (это был советник какой-то палаты Вахрушев ). Во время нашей беседы с губернатором он смотрел на нас с видимым участием; наконец, когда старшие чиновники удалились, он подходит ко мне; слезы у него были на глазах; едва внятным голосом от душевного волнения он говорит мне: «Не откажите мне ради бога, примите»—и в руку кладет мне 25 руб. Я не знал, что мне делать, говорю ему шепотом: «Не беспокойтесь, у меня деньги есть, я не нуждаюсь»; вновь те же слова: «Ради бога, примите». Много говорить и рассуждать было невозможно: и свидетели и боязнь обнаружить ту малую сумму, которая у меня хранилась, все вместе заставило меня взять деньги, молча пожать руку и шепотом сказать: «Никогда вас не забуду». То же самое он сделал и с прочими товарищами, получил те же ответы, но неотступно говорил то же: «Ради бога, примите» — и принуждал принять. До нашего конечного назначения на заводы нам отвели квартиру у частного пристава Затопля- ева. Полицмейстер в то время был Андрей Иванович Пирожков, градским головой был Ефим Андреевич Кузнецов, впоследствии столько прославившийся богатыми золотыми приисками, но еще больше общественною благотворительностию. Много внимания и участия оказали нам, как Ефим Андреевич, так и прочие чиновники и купечество, и по возможности старались нас успокоить и развлечь во время краткого пребывания нашего в квартире г. Затопляева, который сам, равно как и Андрей Иванович Пирожков, никаким словом и никаким поступком не
98


оскорбили в нас того чувства собственного достоинства, которое неизменно нами сохранялось. Недолго пользовались мы радушным гостеприимством; нас назначили — меня и Якубовича — в соляной завод, находящийся в 60-ти верстах от Иркутска, под названием Усолье; Муравьева и Давыдова в Александровский винокуренный завод. Мы расстались с надеждою вновь увидеться при благоприятнейших обстоятельствах. С Якубовичем прибыли мы к месту нового назначения 30 августа. Вслед за нами приехали в Иркутск: Трубецкой, Волконский и два брата Борисовых, Петр Иванович и Андрей Иванович; первые двое были посланы в Николаевский, а последние два в Александровский винокуренный завод.
По прибытии на завод нас приняли в заводской конторе, отобрали деньги, бывшие при нас, и отвели квартиру у вдовы, у которой мы поселились в единственной ее горнице, сама же она жила в избе. Начальника соляного завода, горного полковника Крюкова, в то время не было в заводе, и потому никакого особого распоряжения об нас сделано не было, и мы пользовались свободой, хотя ограниченной полицейским надзором, но не стесняемой никакими формальными ограничениями; время от времени нас посещал заводской полицмейстер урядник Скуратов, единственное лицо, с которым мы имели официальные сношения. С простым народом, населяющим завод, наши отношения ограничивались покупкою припасов и платою за простые услуги, нам оказываемые. Полицейский невидимый надзор непрерывно наблюдал за нами, и часто среди вечерней беседы вдвоем с Якубовичем мы слышали осторожные шаги приближающегося к запертым ставням агента полиции, и глаз его, сквозь ставенную щель, нередко был нами замечаем. Но вопреки всем полицейским мерам скоро до нас дошла весть, что княгиня Трубецкая приехала в Иркутск. Нельзя было сомневаться в верности известия, потому что никто не знал в Усолье о существовании княгини и потому выдумать известие о ее прибытии было бы невозможно. Это было, кажется, недели через две после нашего прибытия на завод. К этому времени прибыл давно ожидаемый горный начальник Крюков, который должен был окончательно распорядиться о назначении нас на заводскую работу. На другое утро после его прибытия нас позвали к нему. Заводская полиция отдалила от его дома всех посторонних лиц, и к нему во время этого свидания никого не впускали. Он нас принял не только ласково, но с таким вниманием, которое глубоко нас тронуло. После первых обычных приветствий разговор наш принял то направление полуоткровенное и не стеснительное для нас, которое ему умел дать образованный, хозяин; вскоре затем вошла в гостиную его дочь с подносом в руке, на котором мы увидели кофе, приготовленный ее собственными руками. Хозяин отрекомендовал нас дочери, и мы с удовольствием выпили приготовленный ею прекрасный кофе. Впоследствии мы узнали, что даже прислуга была выслана из дома, чтобы никто из посторонних не мог донести о внимании, которое нам оказал начальник завода. Отпуская нас, полковник объявил, что назначит нам
1*
99


работу только для формы, что мы можем быть спокойными и никакого притеснения опасаться не должны. Мы возвратились домой, довольные и покойные на счет будущности, нас ожидающей. Невольно иногда тревожила нас мысль, что нас могут употребить в ту же работу, которую несли простые ссыльно-каторжные. Я видел сам, как они возвращались с работы покрытые с головы до ног соляными кристаллами, которые высыхали на волосах, на одежде, на бороде — они работали без рубашек— и каждая пара работников должна была вылить из соляного источника в соляную варницу известное число ушатов соленой влаги. На другой день после свидания с начальником урядник Скуратов приносит нам два казенные топора и объявляет, что мы назначены в дровосеки и что нам будет отведено место, где мы должны рубить дрова в количестве, назначенном для каждого работника по заводскому положению: это было сказано вслух, шепотом же он объявил, что мы можем ходить туда для прогулки и что наш урок будет исполнен без нашего содействия. В тот же день нам указали назначенное нам место для рубки дров вблизи от завода, и мы возвратились домой, довольные прогулкой и назначением. Между тем мысль об открытии сношений с княгиней Трубецкой меня не покидала: я был уверен, что она даст мне какое-нибудь известие о старике-отце, но как исполнить намерение при бдительном надзоре полиции — было весьма затруднительно. Встав рано поутру, в день, назначенный для начала работы, и напившись чаю, я простился с Якубовичем, который был болен воспалением глаз, подпоясал шинель, заткнул за пояс данный мне торор и отправился на назначенное нам место. Прибыв в лес, я рассудил, что лучше приняться за работу, нежели праздно проводить время. Сверх того, зная опасения полковника Крюкова на доносы и не желая ввести его в ответственность за лишнее к нам снисхождение, я храбро взялся за топор и начал рубить деревья, сколько у меня было силы и уменья. Много я трудился, пока свалил первое дерево, и, наработавшись до поту лица, весело возвратился домой в полной уверенности, что исполнил долг благодарности в отношении к внимательному начальнику. Между тем во время моей прогулки в лес заметил я человека, одетого порядочно нарядно, в крытом сукном полушубке, с чертами лица довольно замечательными и с выражением какого-то особенного сочувствия, когда он мне сделал обычный свой привет. Вечером того же дня вижу его вновь недалеко от нашего дома, и мне показалось, что он делает мне таинственные знаки: мое внимание было обращено на таинственного незнакомца. На другой день, выйдя на работу, я вновь увидел его на моем пути, и тот же таинственный знак указал мне на лес, куда я направил мой путь; начав работу, я начал забывать мою встречу, но вижу, как он пробирается сквозь чащу в уединённое место и знаком, едва заметным, манит меня туда: недолго я думал и пошел за ним. Мой незнакомец встречает меня таинственными, но торжественными словами: «Мы давно знаем о вашем прибытии, в пророчестве Иезекииля, в такой-то главе, о вас сказано, и мы вас
100


ожидали; наших здесь немного; надейтесь на нас, мы вас не выдадим». Из его слов я видел сектатора, но ни место свидания, ни время не позволили мне его разуверить в его заблуждении. Лесная дорога, через которую проезжали крестьяне, была недалеко. Я уже слышал скрип телеги невдалеке; не теряя времени, я ему сказал: «Ты ошибаешься, мой друг, но если хочешь сослужить мне даровую службу, то исполни. Берешься ли доставить письмо к княгине Трубецкой в Иркутск, за труды не могу я тебе заплатить, у меня денег нет?» Недолго он думал. «Будьте покойны,— сказал он мне,— завтра в сумерки я буду на таком-то месте, принесите мне письмо — оно будет доставлено». Так мы расстались, я догадывался потом, что мой незнакомый знакомец принадлежал к секте духоборцев37; посоветовавшись с Якубовичем, я решился написать письмо и в назначенное время отнес к моему приятелю, он его взял и в ту же ночь отправился в Иркутск, верно исполнил поручение и через два дня принёс письмо от княгини Трубецкой, которая уведомляла о своем прибытии, доставила успокоительные известия о родных и обещала вторичное письмо пред отъездом в Николаевский завод к мужу; чрез поверенного Ефима Андреевича Кузнецова письмо было вскоре получено, и мы нашли в нем пятьсот рублей, коими княгиня делилась с нами. Тогда же предложила она нам писать к родным, с обещанием доставить наше письмо чрез секретаря ее отца, который сопутствовал ей до Иркутска и должен был возвратиться обратно в Петербург. Случай благоприятный был драгоценен для нас, и мы воспользовались, сердечно благодаря Екатерину Ивановну за ее дружеское внимание.
Но время коснуться замечательной личности, каковою была княгиня Екатерина Ивановна, рожденная графиня Лаваль. Ее отец со времени [французской] революции поселился у нас, женившись на Александре Григорьевне Козицкой, получил вместе с ее рукою богатое наследство, которое придавало его дому тот блеск, в котором роскошь служит только украшением и необходимою принадлежностью и высокого образования и изящного вкуса. Воспитанная среди роскоши, в своем аристократическом кругу Екатерина Ивановна с малолетства видела себя предметом внимания и попечения как отца, который ее нежно любил, так и матери и прочих родных. Кажется, в 1820 году она находилась в Париже с матерью, когда князь Сергей Петрович Трубецкой приехал туда же, провожая больную свою двоюродную сестру княгиню Куракину; познакомившись с графиней Лаваль, он скоро сблизился с Екатериной Ивановной, предложил ей руку и сердце и таким образом устроилась их судьба, которая впоследствии так резко очертила высокий характер Екатерины Ивановны и среди всех превратностей судьбы устроила их семейное счастие на таких прочных основаниях, которых ничто не могло поколебать впоследствии. По сношениям общества я был близок с князем Сергеем Петровичем; в 1821 году я в первый раз увидел Екатерину Ивановну, и с того времени дружба к ней и глубокое уважение не изменялись, по, с каждым годом все более и более развиваясь, приняли
101


тот характер, который теперь, когда ее нет уже между нами, когда она уже приняла высшую награду от единого истинного ценителя всей нашей жизни, остались начертанные чертами, [так в тексте—Сост.] неизгладимыми там, где все лучшее переходит с нами в иной мир. Событие 14-го декабря и отправление в Сибирь князя Сергея Петровича служили только поводом к развитию тех сил души, коими одарена была Екатерина Ивановна и которые она так прекрасно умела употребить для достижения высокой цели исполнения супружеского долга в отношении к тому, с коим соединена была узами любви вечной, ничем не разрушимой; она просила как высшей милости следовать за мужем и разделять его участь и получила высочайшее дозволение и, вопреки настоянию матери, которая не хотела ее отпускать, отправилась в дальний путь, в сопровождении секретаря графа Лаваля француза M-r Vaucher; не доезжая ста или более верст до Красноярска, карета ее сломалась, починить ее было невозможно; княгиня не долго думала, села в перекладную телегу и таким образом доехала до Красноярска, откуда она послала тарантас, ею купленный, за своим спутником, который не мог выдержать тележной езды и остановился на станции. Соединившись временно с мужем в Николаевском заводе, она с того времени никогда не покидала нас и была во все времй нашей общей жизни нашим ангелом-хранителем. Трудно выразить то, чем были для нас дамы, спутницы своих мужей; по справедливости их можно назвать сестрами милосердия, которые имели о нас попечение, как близкие родные, коих присутствие везде и всегда вливало в нас бодрость, душевную силу, а утешение, коим мы обязаны им, словами изъяснить невозможно.
Вслед за княгинею Трубецкой приехала и княгиня Мария Николаевна Волконская, дочь знаменитого в отечественных войнах Николая Николаевича Раевского38. В то время, о котором я говорю, ее не было ещё в Иркутске. Но обратимся к прерванному рассказу. Дни наши в заводе текли однообразно: каждый день утром мы шли с Якубовичем на обычную работу, и я наконец достиг в рубке дров того навыка, что мог уже нарубить V4 сажени в день; в третьем часу мы возвращались домой, обедали сытно, хотя и не роскошно, а вечер проводили или в беседе друг с другом, или играли в шахматы. Сравнительно с тем, чего я ожидал, мы были так покойны, что я решительно не верил, чтобы наше положение не изменилось к худшему. Мой товарищ был мнения противного и находился в твердом убеждении, что вместе с коронацией, назначенной на 22-го августа, последует манифест о нашем возвращении39. Каждый из нас отстаивал свое мнение, и беседы наши оживлялись как рассказами товарища о кавказской боевой его жизни, так и воспоминаниями о недавнем происшедшем. Таким образом протекали дни, как вдруг вечером 5-го октября, в то время, когда мы играли в шахматы, входит урядник Скуратов и объявляет нам, чтобы мы собирались в дорогу и что нас велено представить в Иркутск. Первая мысль товарища была, что манифест прислан с фельдъегерем и что нас зовут в Иркутск, чтобы
102


объявить высочайшую милость. Я молчал, но думал противное и начал укладывать все, что можно было поместить в наши чемоданы, одним словом все, что не принадлежало к домашней кухонной утвари. Мой товарищ решительно не хотел брагь ничего с собою в полной уверенности, что он скоро на возвратном пути легче и удобнее может заехать в Усолье и взять с собою все то, что ему покажется нужным для обратного пути. Молча я сделал свое дело: уложил наши чемоданы, но никак не мог уговорить товарища взять медных 25 руб., которые остались на руках хозяйки до предполагаемого нашего возвращения.
Тройки прибыли; при каждом из нас посадили по два казака, на третьей тройке урядник Скуратов нас провожал. Я указал молча Якубовичу на наш конвой, но он махнул рукой и, говоря «вот услышишь, тогда поверишь», сел на передовую тройку и поскакал. Таким образом продолжали мы путь до Иркутска. На перевозке тройка Якубовича была первая. Переехав на другой берег, он махал мне белым платком. Тронулась наша тройка. Это было в самую заутреню 6-го октября. Мы въезжаем в город. Якубович не перестает мне махать белым платком; наконец, едем далее, проезжаем весь город, нигде не останавливаясь: белый платок перестал развеваться; выезжаем, наконец, за город и на четвертой версте видим здание, окруженное войском. Тут были и казаки и пехота, часовые расставлены везде. Это были казармы казачьего войска. Въезжаем во двор; Александр] Ив[анович] Якубович соскочил с телеги, его встречает Андрей Иванович Пирожков. Недолго задумывался наш кавказец. «Помилуйте, Андрей Иванович,— говорит он ему,—у вас здесь собрана и пехота и кавалерия, где же ваша артиллерия?» Андрей Иванович не мог не улыбнуться, но молча протянул нам руку, провел в верхний покой, где мы нашли князей Трубецкого и Волконского; тут мы узнали истинную причину нашего приезда: нас отправляли в Нерчинские рудники/ Нас угостили чаем, завтраком, а между тем тройки для дальнейшего нашего отправления были уже готовы. В это время, смотря в окошко, вижу неизвестную мне даму, которая, въехав во двор, соскочила с дрожек и что-то расспрашивает у окружавших ее казаков. Я знал от Сергея Петровича, что Катерина Ивановна в Иркутске, и догадывался, что неизвестная мне дама спрашивает о нем. Поспешно сбежав с лестницы, я подбежал к ней: это была княжна Шаховская, приехавшая с сестрой, женой Александра Николаевича Муравьева, посланного на жительство в город Верхнеудинск40. Первый ее вопрос был: «Здесь ли Сергей Петрович?» На ответ утвердительный она мне сказала: «Катерина Ивановна едет вслед за мною, она непременно хочет видеть мужа перед отъездом, скажите это ему». Но начальство не хотело допускать этого свидания и торопило нас к отъезду; мы медлили, сколько могли, но, наконец, принуждены были сесть в назначенные нам повозки. Лошади тронулись, в это время вижу Катерину Ивановну, которая приехала на извозчике и успела соскочить и закричать мужу; в мгновение ока Сергей Петрович соскочил с повозки и был в объятиях жены; долго
103


продолжалось это нежное объятие, слезы текли из глаз обоих. Полицмейстер суетился около них, просил их расстаться друг с другом: напрасны были его просьбы. Его слова касались их слуха, но смысл их для них был непонятен. Наконец, однако ж, последнее «прости» было сказано, и вновь тройки умчали нас с удвоенною быстротою. Княгиня Трубецкая осталась в неизвестности об участи мужа. Никто не хотел ей сказать истины об окончательном назначении нашем; но твердо решившись следовать за мужем и разделять его участь, какою бы она ни была горькою и тягостною, княгиня обратилась к начальству с требованием, чтобы ей дозволено было следовать за мужем и разделить с ним его участь. Долго томили ее разными уклончивыми ответами. В это время приехала в Иркутск княгиня Мария Николаевна Волконская, и обе соединились в одной мысли соединиться с мужьями и действовали в одном и том же решительном духе, не отступая ни перед угрозами, ни перед убеждениями. Наконец, им предоставили положение о женах ссыльно-каторжных и о правилах, на которых они допускаются на заводы. Во-первых, они должны отказаться от пользования теми правами, которые принадлежали им по званию и состоянию. Во-вторых, они не могут ни получать, ни отправлять писем и денег иначе, как через заводское начальство. Далее, свидание с мужьями дозволяется им только по воле того же начальства и в том месте, которое им же будет определено. Изустно же прибавляли к этим правилам, что заводское начальство могло даже требовать от них и личной прислуги, как-то мытья полов и тому подобное. Прочитав условия, Катерина Ивановна и Мария Николаевна не усомнились утвердить их своими подписями, и, таким образом, начальство было наконец вынуждено дать свое согласие и дозволить им беспрепятственно следовать за мужьями в Нерчинские рудники.
Пока длились эти переговоры, мы уже давно переехали через Байкал на двухмачтовом судне «Ермак». Когда мы еще были на берегу, к нам присоединились и прочие товарищи: Муравьев, Давыдов и два брата Борисовых. Таким образом, на восьми тройках от Писольского монастыря помчали нас по большому Нерчинскому тракту при двух казачьих офицерах; при нас был хорунжий Чаусов, сын атамана Иркутского казачьего войска, при второй партии хорунжий Черепанов, оба люди добрые, не притязательные, которые исполняли свой долг и были твердо убеждены, что мы не введем их в ответственность никаким необузданным поступком. Казаки, нас сопровождавшие, как все добрые русские люди, были готовы оказать нам во всякое время всякую помощь и всякую услугу. Из путевых впечатлений наиболее врезался мне в память приезд наш поздно вечером к берегу реки за Верхнеудинском. Тут был перевоз, и мы остались ночевать. Поставили самовар, и мы начали пить чай. В это время входит к нам в избу молодой парень, хорошо одетый, и чистым русским наречием говорит нам: «Дедушка просит вас принять его хлеб-соль». С этими словами он вносит к нам корзину с чистым белым
104


хлебом, с булками, сухарями; все было так чисто, хорошо, вкусно, что мы немало удивились, увидя в таком дальнем краю такую роскошь; поблагодарив юношу, мы просили его передать нашу благодарность его почтенному деду и просили его посетить нас, если это его не затруднит. Через час приехал к нам и старец, и мы долго и приятно беседовали с ним; он называл себя коренным сибиряком, т. е. его предки поселились тут с первых времен населения Забайкальского края; трудом земледельческим и промышленностию звериной ловли приобрели они то благосостояние, коим он ныне пользовался. Простившись с ним, мы еще долго беседовали о старце и о том крае, который он с такою любовью нам описывал. За этим первым впечатлением следовало другое, не менее приятное, хотя в другом роде: это была остановка в селе Бианкине, где нас принял и угостил купец Кондинский. Его обед и угощение были роскошны. Радушие хозяев было полное: они желали угостить нас баней, но мы не могли оставаться долго у них, чтобы не ввести в ответственность офицеров, и потому, простившись с хозяевами и поблагодарив за угощение, мы отправились в дальний путь. Во время этого краткого переезда по селениям, принадлежавшим к Нерчинским заводам, меня поразила картина, довольно необыкновенная в это время года, где мороз доходит до 10-ти и более градусов: это были дети разных возрастов, которые в полдень стояли кучками около избы без всякой одежды, как мать родила, и грелись на солнце. Зрелище такой бедности давало понятие о благосостоянии заводских крестьян. Скоро мы прибыли к месту нашего назначения — на Благодатский рудник,— и тройки наши остановились у казармы, приготовленной для нашего жилища41. Это было строение 7-ми сажен длины 5-ти аршин ширины; в нем были две избы, первая с входа назначалась для караульных солдат, вторая для нас; в нашей избе, со входа в левую сторону, находилась огромная русская печь; направо вдоль всей избы устроены были три чулана, отделенные друг от друга дощатыми перегородками; к противоположной стене от двери была устроена третья комната, наскоро сколоченная из досок. К трем первым чуланам вели две ступени и у каждого чулана навешена дверь. Размер первых двух чуланов был: с правой стороны 3 аршина с небольшим длины и аршина два ширины. Размер последнего чулана — длина та же, но ширина аршина четыре. Скоро мы разместились. Давыдов и Якубович заняли каждый по особому чулану, Трубецкой и я поместились вместе в третьем чулане. Трубецкой имел свою дощатую кровать в длину, моя кровать была устроена так, что половина моего туловища находилась над кроватью Трубецкого, а другая примыкала к двери; Волконский занял противоположную сторону против Трубецкого. Муравьев и двое Борисовых поместились подобным образом в своей дощатой комнате. Караул наш состоял из горного унтер-офицера и трех рядовых, которые бессменно сторожили нас во время нашего пребывания в Благодатском руднике. Караул был внутренний, те же караульные готовили нам кушанье, ставили самовар, служили нам и скоро полюбили
105


нас и были нам полезнейшими помощниками. Нас принял управляющий рудником, горный инженер, которого фамилию я не запомнил42.
Нам дали отдохнуть дня три, отобрали бывшие при нас деньги и распорядились таким образом, чтобы мы из выдаваемых нам денег могли закупать всю нужную нам провизию, а в издержанных деньгах отдавали бы отчет. Денег оказалось весьма мало: всякий отдавал из своих денег что хотел, и никто не требовал большего против того, что было нами показано. В течение этих трех дней приехал и начальник Нерчинских заводов обер-берг-гауптман Тимофей Степанович Бурнашев взглянуть на нас; на словах он был довольно груб, но в его распоряжениях видно было желание облегчить наше положение, не обременяя нас излишнею работою. Скоро настало время наших работ; накануне нам было объявлено, чтобы мы приготовились с ранним утром к предстоявшему труду. На другой день в 5 часов пришли к нашим казармам штейгер с рабочими, назначенными нам в товарищи; началась перекличка: «Трубецкой?» Ответ: «Я». «Ефим Васильев?» — и Трубецкой пошел с Ефимом Васильевым. «Оболенский?» — «Я». «Николай Белов?»—и двое мы пошли тем же путем. Таким образом всех нас распределили по разным шахтам; дали каждой паре по сальной свече, мне дали в руку кирку, товарищу молот, и мы спустились в шахты и пришли на место работы. Работа была нетягостна: под землею вообще довольно тепло, но нужно было согреться, я брал молот и скоро согревался. В одиннадцать часов звонок возвещал окончание работы, и мы возвращались в свою казарму; тогда начинались приготовления к обеду. Артельщиком нами был выбран Якубович как самый опытный по военно-кухонной части. Вообще мы пользовались полной свободой внутри нашей казармы, двери были открыты, мы обедали, пили чай и ужинали вместе. Большое утешение было для нас то, что мы были вместе; тот же круг, в котором мы привыкли в продолжение стольких лет меняться мыслями и чувствами, перенесен был из петербургских палат в нашу убогую казарму; все более и более мы сближались, и общее горе скрепило еще более узы дружбы, нас соединявшей. Одна неизвестность о том, увенчается ли успехом твердое намерение княгинь Трубецкой и Волконской соединиться с мужьями, волновала нас в первые недели после нашего приезда. Но вскоре и это недоумение разрешилось; обе прибыли благополучно и обе заняли небольшую избу в руднике, в полуверсте от наших казарм. Скоро назначено было свидание нашим дамам в самой казарме. Время свидания могло продлиться час. Первая пришла Катерина Ивановна; мы вышли с Волконским к соседям товарищам; свидание кончилось сменою Марии Николаевны, которая в том же номере беседовала с мужем определенное время. Прибытие этих двух высоких женщин, русских по сердцу, высоких по характеру, благодетельно подействовало на нас всех; с их прибытием у нас составилась семья. Общие чувства обратились к ним, и их первою заботою были мы же; своими руками они шили нам то, что им казалось необходимым для каждого из нас, остальное покупалось ими в
106


лавках; одним словом, то, что сердце женское угадывает по инстинкту любви, этого источника всего высокого, было ими угадано и исполнено; с их прибытием и связь наша с родными, с близкими сердцу, получила то начало, которое потом уже не прекращалось по их родственной попечительное™ доставлять и родным нашим те известия, которые могли их утешить при совершенной неизвестности о нашей участи. Но как исчислить все то, чем мы были обязаны в продолжение стольких лет, которые ими посвящены были попечению о своих мужьях, а вместе с ними и об нас? Как не вспомнить и импровизированные блюда, которые приносились нам в нашу казарму Благодатского рудника — плоды трудов княгинь Трубецкой и Волконской, в которых их теоретическое знание кухонного искусства было подчинено совершенному неведению применения теории к практике? Но мы были в восторге, и нам все казалось так вкусным, что едва ли хлеб, испеченный рукою княгини Трубецкой, не показался бы нам вкуснее лучшего произведения любого первого петербургского булочника. Как не вспомнить и ежедневных их посещений нашей казармы в первом или во втором часу, в те дни, в которые не позволено было иметь личного свидания с мужьями? Издали мы видели их приближение, им выносили два стула, они садились против единственного окна нашего чулана и тут проводили час и более в немой беседе с мужьями. Иногда они приходили вместе, иногда каждая назначала себе час свидания и приходила отдельно. Мороз доходил до 20-ти градусов, закутанные в шубы, они сидели, доколе мороз не леденил их членов. Помню, как однажды, глядя на Катерину Ивановну, я замечаю, что она прижимает свои ножки, видимо, страдая от стужи; я сообщил свое замечание Сергею Петровичу; он посмотрел на ботинки и, увидев, что она надела старые, уже довольно поношенные, обещался пожурить ее за то, что она в такой сильный мороз не надела своих новых теплых ботинок, а вышла в старых, истертых. На другой день было свидание, следствие было произведено, и оказалось, что действительно новые ботинки существуют, но что их нельзя было надеть, потому что ленты, коими они прикреплялись, были отпороты для того, чтобы употребить на шапочку из тафты, которую мне сшила княгиня для работы под землею, где шапочка оберегала мне голову от руды, коею наполнялись мои волосы при каждом сотрясении от ударов молотом.
Скоро, однако ж, при ежедневных наших трудах под землею последовало распоряжение, которое вывело нас из обычного, спокойного нашего положения и было причиною сильной тревоги, которая отозвалась в сердцах наших хранительниц. К нам назначили особого горного офицера, молодого Рика, вероятно, для ближайшего надзора над нами; мы не предвидели никакого изменения в нашем положении, но по окончании обеда или вечернего чая получаем приказание от г. Рика идти в наши чуланы с тем, чтобы во все время, кроме работ, быть там запертыми и не сметь оттуда выходить ни для обеда, ни для ужина; и то и другое, равно как и чай, мы должны были получать от сторожей,
107


которые должны были разносить нам пищу по нашим чуланам. Мы показали г. Рику наши чуланы, сказали ему, что невозможно будет нам вынести душного незлокачественного воздуха, если мы будем заперты в продолжение 18-ти часов, что никакое здоровье не может выдержать этого неестественного положения. Никакие убеждения не могли под#й- ствовать на г. Рика. Он подумал, что наши слова означают нашу решимость не повиноваться его распоряжению, и закричал солдатам: «Гоните их!» И действительно, солдаты были готовы к исполнению приказания, но они знали нас, и потому мы взошли в свои казематы, беспрекословно повинуясь отданному приказанию, а солдаты молча смотрели на нас. Когда г. Рик удалился, мы начали рассуждать между собою, на что следует решиться. То, что мы говорили г. Рику, было полным нашим убеждением; нам казалось, и действительно, было невозможно выдержать злокачественность воздуха в том малом пространстве, в котором мы находились, где другого положения мы не могли иметь, кроме сидячего и лежачего. Трубецкой, когда вставал, должен был нагнуться, потому что головой он касался потолка. Долго рассуждая, не знаю, кому из нас пришла мысль не принимать пищи до тех пор, пока условия наши не изменятся. Единогласно решено было привести это предложение в исполнение; с того же вечера мы отказались от предложенного ужина; на другой день вышли на работу, не напившись чаю; возвратившись, отказались от обеда и, таким образом, провели первые сутки без пищи, не принимали даже воды, которую нам предлагали. На другие сутки повторилось то же самое. Не помню, в этот ли второй или на третий день нашего добровольного поста нас на работу не вызывали43, но объявили, что ожидают начальника, г. Бурнашева. Мы приготовились к бурной встрече; часу в двенадцатом (чистого понедельника) видим ефрейтора и двух рядовых с примкнутыми штыками, которые подходят к нашим казармам; вызвали Трубецкого и Волконского, мы простились, не зная, что будет с ними; неизвестность будущего невольно тревожила нас. Сижу у окошка — это было, кажется, в январе (феврале),— мороз сильный; вижу на дороге стоят княгини Трубецкая и Волконская; обе ожидали мужей, которые должны были пройти мимо них. Но голос их едва доходил до слуха мужей; это было видно по тому, что и та и другая умоляющими жестами дополняли то, что выговорить не могли. Со страхом и трепетом ждали мы возвращения товарищей; видим, их ведут обратно; я перекрестился. Настала наша очередь с Якубовичем; йз слов Трубецкого мы могли только понять, что Тимофей Степанович был грозен. Мы взошли, не стану говорить о грубости его выражений, она была естественна в нем, его угрозы плетей, кнута и прочего составляли часть его монолога; его обвинение, что мы затеяли бунт и что бунтовать он нам не позволит. Наш ответ был весьма краток и прост: что если он называет бунтом непринятие нами пищи, то пусть вспомнит, что во все время нашего пребывания в Благодатском руднике мы ни разу ни в чем не преступали тех приказаний, которые нам были даны, что мы были
108


совершенно довольны его распоряжениями до того времени, как г. Рик стеснил одну-единственную, невинную свободу, коей мы пользовались, и что неестественно желать пищи, находясь в таком тесном пространстве, в каком мы помещались. Нас отпустили немного смягченным голосом, но никакой надежды на изменение не подавали. После нас пошли тем же порядком и прочие товарищи. Слышали то же самое, говорили то же и возвратились так же. К обеду наши чуланы были отперты, и все пошло прежним порядком. Невольною горячею молитвою почтил я окончание этого эпизода нашей нерчинской жизни. В нашей решимости рассуждения не было, инстинктивно предложение сделано, принято также и приведено в исполнение. Но успех увенчал наше желание освободиться от положения тягостного, которого мы, может быть, не вынесли бы...
Наши работы продолжались тем же порядком, и единственное изменение, которое произошло в порядке наших дней, состояло в том, что мужья получили дозволение иметь свидание с женами в их квартире44, куда их провожал конвойный, который становился на часы во все время свидания. Это изменение весьма было приятно для наших дам.
Настала весна, и мы получили позволение делать прогулки при конвое, в свободные дни от работ, по богатым лугам, орошаемым Аргунью. Сначала мы удалялись не более двух или трех верст от нашей казармы, но постепенно, приобретая все более и более смелости, мы, наконец, доходили до самой Аргуни, которая была от нас на расстоянии девяти верст. Богатая флора этого края обратила на себя наше общее внимание и возбудила удивление к красотам сибирской природы, так щедро рассыпанным и так мало еще известным в то время. Два брата Борисовых, любители естественных наук, наиболее занимались как собиранием цветов, так и зоологическими изысканиями; они набрали множество букашек разных пород красоты необыкновенной, хранили и берегли их и впоследствии составили довольно порядочную коллекцию насекомых, которая была предметом любопытства любителей естественных наук. Вскоре, однако ж, произошла перемена в работе назначенной, но эта перемена вместо облегчения увеличила бремя тягости, на нас лежавшей. Приехал чиновник из Иркутска узнать лично от каждого из нас, не расстроено ли наше здоровье работою под землею и не предпочтем ли мы работу на чистом воздухе? Мы единогласно утверждали, что работа под землею нам вовсе не тягостна и что мы ее предпочитаем работе на чистом воздухе, потому что в последней мы были бы подвержены всем переменам в воздухе, т. е. дождю и проч., и что здоровье наше ничем не пострадало от подземного воздуха. Наши представления не были уважены, и на другой день мы были высланы на новую работу, нам назначенную; часть причин, по которой мы предпочитали подземную работу, нами не была высказана; но мы понимали, что тягость, на нас лежавшая, увеличится.
В подземной работе нам не было назначено урочного труда; мы работали, сколько хотели, и отдыхали так же; сверх того работа
109


оканчивалась в одиннадцать часов дня, в остальное время мы пользовались полной свободой. Но как объяснить и то сочувствие, которое мы находили под землею, в тех ссыльнокаторжных, которые не вдали от нас заняты были одинаковою с нами работою, но коих труды были втрое тягостнее? Они были в ножных цепях и на них лежали все тяжести подземного рудокопства. Они проводили шахты в местах новых розысков, устраивали галереи, которые должны были поддерживаться столбами и соединенными арками; как люди способные, они употреблялись и в плотничную работу, и хорошо и плотно устраивали подземные ходы; они же выкачивали воду, которая накапливалась от времени до времени в местах, назначенных для розысков; они же относили руду, ими и нами добытую, к колодцу, откуда она подымалась вверх и относилась в назначенное место. Встречаясь с нами, эти люди, закаленные, по- видимому, в преступлениях, показывали нам немое, но весьма явственное сочувствие. Не раз случалось, когда я выходил из-под земли на чистый воздух подышать им на некоторое время, едва завидит меня один из них, Орлов, знаменитый разбойник, красивый, плотный, плечистый, который силою был истинный богатырь, как даст знать своим товарищам и тут же начнет он своим зычным серебристым голосом заунывную русскую песню, которая чем-то родным, близким отзывалась сердцу знакомыми звуками. Не случайно запевал он песню; нет, он ею высказывал то, чего не мог выговорить словом. Не со мною одним, но и с товарищами многие из них делали то же, и не раз в порыве усердия брали наши молоты и в десять минут оканчивали работу, которую мы и в час не могли бы исполнить. Все это делалось без надежды возмездия. За нами надзирали, а мы могли только в коротких словах выразить, что мы их понимаем и оценяем их усердие. Но конец подземной работе был положен, и мы вышли на новый труд, нам назначенный. Работа была урочная; рудораз- борщики, обыкновенно подростки горных служителей, разбивали руду и отделяли годную к плавке от негодной; мы не могли заняться этим трудом, который требовал большого навыка в умении различать и сортировать руду по ее большей или меньшей годности. Итак, нам дали, каждой паре, по носилкам, и урочная наша работа состояла в том, что мы должны были перенести 30 носилок, по пяти пудов в каждой, с места рудоразбора в другое, общее складочное место. Переход был шагов в двести. Началась работа; не все могли исполнять урок; те, которые были посильнее, заменяли товарищей, и, таким образом, урок исполнялся; в одиннадцать часов звонок возвещал конец трудам, но в час-другой звонок вновь призывал на тот же труд, который оканчивался в пять или шесть часов вечера. Таким образом, по новому распоряжению и время труда и тягость его увеличены почти вдвое; наши прогулки к Аргуни были менее заманчивы; мы рады были отдыху в те дни, когда позволено было отдыхать. Но при всем том наше положение было довольно сносное, и тягость работы заменялась свободою, которою мы пользовались внутри нашей казармы, и утешениями от наших утешительниц,
110


которые не раз были свидетельницами наших трудов и дружеской беседой облегчали их тяжесть. Но скоро и это положение должно было измениться. Не помню, в июле или начале августа45, нас известили, что вновь назначенный комендант Лепарский46 приехал на Нерчинские заводы и на другой день будет нас осматривать. Многие из товарищей лично были с ним знакомы; командуя Северским конноегерским полком, он был известен как кроткий, снисходительный начальник и вообще был любим и сослуживцами и подчиненными. Мы с удовольствием ожидали его прибытия. Действительно, на другой день он прибыл к нам в сопровождении г. Бурнашева, был ласков и учтив со всеми и, расставаясь с нами, оставил нам надежду на улучшение нашего положения. Ожидания не сбылись: в тот же день нас повели • в ближайшую кузницу и там заковали нас в ножные цепи47. В то же время отрядили к нам особый воинский караул из двенадцати казаков при унтер-офицере, и новый порядок устроился в надзоре за нами. Горный чиновник и горный начальник боялись оказать нам снисхождение, о котором могли довести до сведения коменданта; казаки, бывшие при нас, боялись такого же доноса от горного начальства. Таким образом, обе власти, наблюдая одна за другою, были в равных отношениях к нам. Впрочем, выбор казаков был так хорошо сделан, что мы не могли довольно налюбоваться этим молодым, славным поколением. Все они были люди грамотные, большая часть кончили курс уездного училища и удивляли нас и разнородными познаниями, и развитием умственным, которое трудно было ожидать в таком дальнем краю, о коем весьма редко носились слухи, и то как о месте диком, где и люди и природа находились в первоначальной своей грубости. Здесь мы увидели совершенно противное. Наши казаки скоро полюбили нас, и их жажда знания, которое они хотели почерпнуть из беседы с нами, нас радовала и удивляла. Некоторые из них достигли впоследствии офицерских чинов и вообще отличались добрым поведением, которое начальство умело ценить и наградить. Впрочем, кроме тяжести наших цепей, все осталось в прежнем порядке; работы были те же, но прогулка в свободное время прекратилась, и трудно было бы иметь желание прогулки при ножных цепях48. Незаметно проходили таким образом дни и недели. Наши хранительницы не переставали нас утешать и беседами и постоянным вниманием, и тою чистою дружбою, которая на все, к чему коснется, налагает свою печать и освящает все. В течение этого времени новый острог, который был построен в Чите, наполнялся товарищами, которые привозимы были туда из разных крепостей, в коих они временно содержались. Скоро и до нас дошла очередь присоединиться к ним. Не помню, в октябре или ноябре, вновь сели мы в приготовленные повозки. Наши казаки сопровождали нас и вновь помчали нас по прежнему Нерчинскому тракту. Скоро и Читинский острог показался вдали, все ближе и ближе рассматривали мы наше будущее помещение. Высокий тын окружал его; мы остановились у ворот; нас принял плац-майор Осип Адамович Лепарский, часовые дали
111


свободный путь, мы бросились в объятия друзей: Пущин, Нарышкин, Фон-Визин были тут. Нас распределили по четырем комнатам, в которых помещались прочие товарищи; шум от цепей заглушал всякую речь, но вскоре свыклись мы и с этим шумом...
Расспросам, беседам не было конца в первые дни нашего прибытия. Постепенно сближение по одинаковому направлению мыслей и чувств теснее сблизило некоторых. Общее чувство расположения ко всем не изменилось, но оттенки этого чувства в личных отношениях, невольно сближая одних, теснее связывали их между собою. Эти отношения сохранились и ныне теми, у коих не изглаживается дружба, основанная на полном обоюдном доверии, на духе, руководящем теми, поступки коих составляют только отражение того вечного источника любви, коим они одарены щедрою рукою того, кто есть высшая и совершеннейшая любовь.
Заключаю мой рассказ полным благодарным воспоминанием тринадцати лет, проведенных мною в тесном пространстве с товарищами заключения, сначала в Читинском остроге, потом в Петровском заводе49.
Политический характер «Союза благоденствия» кончился, но нравственная печать, им положенная на каждого из членов его, сохранилась неизменно и положила основание того взаимного уважения, того нравственного чувства, коим все одушевлялось во взаимных и близких отношениях между собою.
Взаимное уважение было основано не на светских приличиях и не на привычке, приобретенной светским образованием, но на стремлении каждого ко всему, что носит печать истины и правды. Юноши, бывшие тут, возмужали под влиянием этого нравственного направления и сохранили впоследствии тот же самый неизменный характер. Рассеянные по всем краям Сибири, каждый сохранил свое личное достоинство и приобрел уважение тех, с коими он находился в близких отношениях. Не могу иначе окончить этих строк, как благодарственною молитвою единому промыслителю о нас, единому доброму сеятелю всех добрых семян, единому виновнику всякого добра. Ему единому да будут слава и благодарение!
Е. Оболенский
г. Ялуторовск. 7-го мая 1856 г.


ВОСПОМИНАНИЕ
ОБ ИВАНЕ ДМИТРИЕВИЧЕ
ЯКУШКИНЕ
Наше знакомство началось с 1827 года, в начале которого, как мне помнится, он привезен был в Читинский острог50, где мы размещались, в числе ста человек или немного менее, в четырех довольно больших комнатах, с большим двором, внутри частокола. Довольно холодный при первом знакомстве, он не привлекал к себе тою наружною ласкою, которая иногда скрывает сердце холодное, но влечет невольно к тому, который желает нравиться. В нем этого желания не было: он умел любить и любил искренно, верно, горячо; но никогда не хотел ничем наружным высказать внутреннее чувство; эту черту характера он сохранил до конца своей жизни.
Находясь между столькими людьми, в тесном пространстве, весьма естественно, что все общество разделилось на несколько кружков, составленных большею частию из тех лиц, которых дружеские связи начались с юношеских лет. Но общая идея, общее стремление к одной и той же цели давали каждому лицу тот живой интерес, возбуждали то сочувствие, которое составляло из стольких лиц одну общую семью. Это чувствовалось в ежедневных близких сношениях, в невольных столкновениях друг с другом и отражалось в каждом более или менее отчетливо. В этой большей семье, где юноши 18- и 20-летние ежечасно находились в столкновении с людьми пожилыми, которые могли бы быть их отцами, ни одного разу не случилось видеть или слышать не только личное оскорбление, но даже нарушение того приличия, которое в кругу людей образованных составляет одно из необходимых условий жизни общественной. Мирно текла наша жизнь, среди шума желез, которыми скованы были наши ноги. Не без пользы протекло это время для Ивана Дмитриевича: он умел возбудить в юношах, бывших с нами, желание усовершенствоваться в познаниях, ими приобретенных, и помогал им по возможности и советом и наставлением. Часто по целым часам хаживал он с юным Одоевским51 и возбуждал его к той поэтической деятельности, к которой он стремился.
В 1830 году мы совершили 600-верстный поход и переведены были в Петровский завод, где размещены были каждый в отдельном номере, т. е. комнате, в которой было 9 шагов по диагонали в длину и 6 шагов в ширину; каждые пять номеров с общим коридором составляли отделение. Не помню, с самого ли начала, или впоследствии, но мы с Иваном Дмитриевичем занимали две оконечные комнаты; я занимал 12-й, а он 16-й номер в том же коридоре. Здесь мы провели 9 лет52. Каждый из нас избрал род занятий, сообразный с его умственным направлением, и отдельная жизнь каждого не лишала нас того единства в общем, которое
8 — Мемуары декабристов
11S


постоянно продолжалось и продолжается доселе. Иван Дмитриевич занялся сначала математикой, потом естественными науками. Здесь родилась у него мысль о упрощении способа чертить географические карты, здесь составил он свои многотрудные таблицы, где долгота и широта мест переложены по новому его способу, с градусов на версты и сажени.
Наши сношения в течение этого времени были теснее, ближе. Жизнь под одной кровлей, ежедневный общий чай, обед и невольное сближение в одном и том же коридоре, беседы о предметах, более или менее близких сердцу каждого из нас, произвели тот обмен мыслей и чувств, который утвердил довольно полное и короткое знакомство с личностью каждого из нас. О предметах, близких его сердцу,— о молодой жене, о детях53 — он редко говорил и не любил, чтобы заводили о них речь; йо иногда сам невольно высказывал тайну сердца. Таким образом, выслушал я от него о первом воспитании Вячеслава, о том, каким образом он с малолетства старался ему внушить идею о правах собственности, каким образом, отдавая ему полную волю делать со своими игрушками все, что ему бы ни вздумалось, он наглядно убеждал его, что если он не касается его собственности — игрушек, то и он с своей стороны не должен касаться того, что ему принадлежит, т. е. что лежит на его письменном столе и тому подобное. Многое он говорил о жизни семейной, и часто разговор его заставлял задуматься и искать во внутренней его жизни разгадки психического настроения, по которому он поступал в важных случаях жизни. Таким образом, доселе остался для меня неразгаданным один случай в его жизни, который замечательно характеризует его личность.
Он мне говорил, что вскоре после того, как он вышел в отставку из старого Семеновского полка54, он временно жил в Москве и жил (сколько мне помнится, но не ручаюсь за верность фамилии) у старого своего товарища по полку кн.Щербатова. Тут он сблизился с его сестрой и полюбил ее от всего сердца. Любовь была взаимная. Брат был в восторге, надеясь видеть счастье двух существ, равно им любимых. Казалось, что близкое счастье должно было увенчать первую чистую любовь нашего Ивана Дмитриевича, который хранил свято чистоту своего девства, вопреки всем соблазнам и обольщениям как столичной, так и заграничной жизни. Но он решил иначе: рассмотрев глубоко свое новое чувство, он нашел, что оно слишком волнует его; он принял свое состояние, как принимает больной горячечный бред, который сознает, что не имеет силы от него оторваться,— одним словом, он решил, что этого не должно быть,— и затем уехал и тем окончил первый истинный роман его юношеской жизни55.
Тогда он уже принадлежал Тайному Обществу, и вскоре по его поручению ездил на юг, был у Пестеля, у Бурцова, был в Киеве, со всеми толковал, во всех возбуждал ревность к одной цели и приглашал на общее совещание в Москве. В это время, кажется, познакомился он и сблизился с Александром Сергеевичем Пушкиным и понял его высокую
114


личность как поэта. Знаменательный съезд в Москве избранных членов Тайного Общества с юга и с севера, наконец, состоялся56. Вы знаете из собственных его слов о предмете совещания, которое должно было положить твердое основание и цели союза и средств к достижению цели. Иван Дмитриевич перестал, видимо, принадлежать Тайному Обществу: он не шутил ни своим словом, ни своей речью,— и потому отступил, когда увидел, что его решимость принята как прекрасный вызов самоотвержения, но что он напрасно высказал себя.
Между тем, видимо, отстранив себя лично от Тайного Общества, он не переставал ревностно содействовать его целям. Но он находил пищу своей деятельности и любви к добру везде, где случай открывался действовать с некоторой пользой. Таким образом, голод, свирепствовавший в 20-м и 21-м годах в Смоленской, Витебской и Могилевской губерниях, вызвал его деятельность на пользу страждущих ближних. Собранная сумма от благотворителей была вручена ему, и он в сотовариществе с М. Н. Муравьевым57 (или с другими, не помню) ездил к голодным братьям и раздавал им пищу или деньги на покупку пищи.
Многое и многое вспоминается и теперь из его бесед, и с любовью переносится мысль к его характеру — любящему, но с тою твердостью правил и убеждений, которыми он неумолимо показывал себя сам в самых близких отношениях его в жизни. Зная близкую его привязанность к кн.Трубецкой, к Наталье Дмитриевне [Фонвизиной], к Александре Григорьевне Муравьевой, зная, как близко к сердцу он принимал всякое горе их, всякую болезнь, и видев не один раз, сколько бессонных ночей он проводил у их изголовья, когда мужья их изнемогали от усталости,— как разгадать, почему он не позволил Настасье Васильевне приехать к нему и разделить с ним горе и радость?58 Тут замечательна полнота убеждения, которая вынудила его пожертвовать и счастием своим и счастием жены—для пользы Вячеслава и Евгения. Он уверен был, что воспитание и любовь матери — первые и лучшие проводники всех личных чувств. Чувство высокое, самоотвержение полное! Если я коснулся близкого вам предмета — то это единственно потому, что, уважая чувство высокое, невольно воздаю ему дань полного уважения.
Но довольно о том, что вам известно лучше, нежели мне.
Мы расстались на неопределенное время. Со времени моего выезда из Петровского завода и моего поселения в Итанце — весть об нем только изредка доходила до меня через Трубецких, с которыми он изредка переписывался. В начале 1842 г[ода], переезжая из Итанцы в Туринск для соединения с Пущиным, я заехал в Ялуторовск и нашел его [Якушкина.— Сост.] занятым устройством первого приходского училища для мальчиков. Дело было новое, но он с обычною своею ревностью занялся делом и наконец привел к концу. С радостию встретились мы после долгой разлуки и на этом свидании решили наш переезд из Туринска в Ялуторовск. В 1843-м году исполнилось общее желание, и мы соединились в ялуторовскую дружную семью.
8
115


Теперь перейду к устройству двух училищ, которые наиболее занимали полезную деятельность Ивана Дмитриевича во все время пребывания его в Ялуторовске.
Желание истинное быть полезным—вот первое и лучшее основание, положенное Иваном Дмитриевичем для созданных им училищ. Но на этом основании нужно было много трудов для преодоления многих препятствий в исполнении. Первым помощником Ивана Дмитриевича был почетный и многоуважаемый протоиерей Степан Яковлевич Знаменский. Сблизившись с ним, Иван Дмитриевич нашел в нем истинного ценителя его доброго намерения, готового и словом и делом быть ему помощником. С этой надежной опорой он начал изыскивать способы к осуществлению своего намерения.
В Ялуторовске находился тогда купец Иван Петрович Медведев, человек предприимчивый, который завел первую стеклянную фабрику в 17 верстах от Ялуторовска. Его жена Ольга Ивановна (впоследствии Басаргина) привлекала к себе всех тех, которые умели ценить ее сердечную доброту. Иван Дмитриевич пользовался расположением Ивана Петровича, который не мог не уважать в нем и его образованность, и то высшее общественное положение, которое давало его слову тот вес, от которого зависел успех предпринимаемого им дела. Иван Петрович сам предложил свое содействие для устройства училища и на свой счет перевез строение из Коптюля59, которое можно было обратить в здание училища. Не сомневаясь более в успехе, протоиерей наш сделал представление по своему начальству об устройстве приходского училища, и вскоре последовало архипастырское благословение на сооружение здания внутри церковной ограды ялуторовского соборного храма и на открытие приходского училища, где кроме детей крестьян, мещан и купцов г. Ялуторовска могли приготовляться к семинарскому учению и дети священно-церковно-служителей ялуторовского духовного ведомства.
Скоро доброе и полезное дело было приведено к желаемому концу. Дом выстроен, и все здание приспособлено к помещению училища по ланкастерской методе60. Явились деньги, явились помощники, и в 184[2] году училище открыто. Тогда началась та неутомимая и усидчивая деятельность Ивана Дмитриевича, которая была выражением не только его доброго желания быть полезным, но и той твердой воли и того постоянства в достижении цели, без которых ни что истинно полезное никогда не совершалось. В Ялуторовске о методе взаимного обучения никто не имел понятия. Надобно было все создать — и учителей и учеников. Дети купцов, мещан и даже священников недоверчиво смотрели на училище, в котором ученики размещались по полукружиям и обучали друг друга по таблицам. Скоро, однако же, первые препятствия были преодолены. Первые таблицы Греча61 оказались в скором времени недостаточными для изучения тех предметов, которые должны были входить в курс учения. Постепенное распространение учебных предметов потребовало новых таблиц, которые были изготовляемы Иваном Дмит¬
116


риевичем. Таким образом, постепенно составил он таблицы первой и второй части грамматики — с тетрадями вопросов для старших в круге или для монитеров. Затем следовали таблицы первой и второй части арифметики. Для изучения географии им же начерчен глобус по новейшим географическим исследованиям; глобус имел в диаметре едва ли не 3/4 аршина. Под его руководством составлены были первые части латинской и греческой грамматики — для детей духовного ведомства, которые готовились в семинарию. Вслед за тем составлены Иваном Дмитриевичем таблицы русской истории, протоиереем Знаменским составлены таблицы для катехизического учения и потом для толкования литургии62 и, наконец, таблицы для священной истории. Постепенно расширяя круг познания учеников, Иван Дмитриевич присоединил к математическому классу первые четыре правила по алгебраическим знакам с решением уравнений первой степени и, наконец,— черчение всех математических фигур и вычисление простых машин, т. е. рычага, клина, и блока и зубчатого колеса.
Нельзя было не удивляться его постоянному усердию и ревности к усовершенствованию и преуспеянию училища. Ежедневно в продолжение 12-ти или 13-ти лет приходил он в училище в начале 9-го часа утра и оставался там до 12-го. После обеда Фот же урок продолжался от 2 до четырех [часов]. Неутомимо преследуя избранную им цель, он никогда не уклонялся от обязанностей, им на себя наложенных, и хотя дьякон и соборный причетник, им приготовленные, могли бы его заменить, он никогда не доверял им дело обучения; он не надеялся в них найти ту нравственную силу, ту ревность, которые необходимы для успешного достижения цели. В этом он не ошибался. Едва ли кто мог идти не только наравне с ним, но и следовать за ним было весьма трудно.
Не утомившись долгими трудами, Иван Дмитриевич задумал устроить подобное училище для девиц. После нескольких переговоров и совещаний с людьми благомыслящими открылись способы к осуществлению желания — явилась сумма, в Коптюле куплен сарай и перевезен в город. Работа закипела, и в 1846 году открыто училище для девиц, под покровом и содействием того же достойного протоиерея Степана Яковлевича Знаменского. В этом училище девицы, кроме обыкновенного учения: грамматики, священной истории и истории российской, географии и арифметики, занимались три раза в неделю рукоделием, вышиванием и проч. Эти работы, усовершенствуясь постепенно, послужили впоследствии к умножению способов школы. Продажа изделий воспитанниц доставляла ежегодно около 100 и более рублей серебром ежегодного дохода.
Между тем общество купеческое и мещанское г. Ялуторовска, видя несомненную пользу, приносимую училищами, решилось пожертвовать для поддержания оных частью суммы из городских доходов, и, таким образом, с 18[46] года ежегодно в пользу училищ определялось до 200 р[ублей] сер[ебром], из которых в вознаграждение за труды старшие
117


учителя стали получать до 70 р[ублей] сер[ебром] в год жалованья, младшие же получали соразмерную с их трудами плату. Таким образом, устройство училищ получило твердое основание, и есть надежда, что и в будущем времени они будут рассадниками, откуда уездное училище получает ежегодно лучших учеников. Девицы же после двухлетнего курса получат то образование, которое в кругу семейном послужит им для обучения детей и первоначального развития их способностей. Неоднократно быв на экзаменах девиц, я был удивлен орфографическою правильностию их письма под диктовку, ясностию изложения в сочинениях на заданные темы, довольно трудные, напр., ответ на вопрос: «Изложите в кратком обзоре главные действия Петра Великого». Ученица, которая в полчаса времени сделала этот обзор, изложила и поездку за границу, и шведскую войну, и полтавскую битву, и войну турецкую, и основание Петербурга. Все было упомянуто языком ясным,— по возрасту девицы — довольно точным и верным. Нельзя было не удивляться их географическим познаниям: по немому глобусу девицы, кончавшие курс, также свободно называли все главные реки, города, заливы и горы китайского и японского государств, как и всех прочих частей света .
Заключу мои воспоминания словом сердечной искренней благодарности и любви чистой к памяти достойного Ивана Дмитриевича.
В жизни каждого нравственно развитого и образованного человека в большей или меньшей степени отражается и дух времени, в котором он живет, и сознание нравственных требований того общества, среди которого он живет. В Иване Дмитриевиче, как одном из первых основателей Союза Благоденствия, дух времени отразился в деятельном участии, которое он принял в составлении Тайного Общества. Почему в то время тайна была одним из условий для действий нравственных, имевших первоначальною целью не ниспровержение существовавшего порядка вещей, но единственно улучшение нравственное всех слоев общества посредством развития — и умственного и нравственного — и распространение идей истины и правды, заглушаемых большею частию своекорыстными видами лиц правительственных, глубоким невежеством управляемых и общим равнодушием ко благу общему? Почему, повторяю, тайна была одним из необходимых условий для действия членов Общества? Другого ответа не нахожу, кроме одного — это было в духе времени. Но и дух времени имел свою законную причину. Ни одно общество, ни одно правительство не сознавало и не могло сознавать того зла, которое таилось и в учреждениях, но еще более в совокупности и взаимной связи всех правительственных лиц, во взаимных их отношениях и, наконец, в их отношениях к массе общества — к управляемым. Это сознание недоступно лицам правительственным, потому что их правительственные действия никем не контролируемы,— но, напротив, переходя от высшего лица к низшим, постепенно искажаются согласно с нравственною и умственною степенью тех лиц, через которые они
118


проходят, касаясь, наконец, всею своею тяжестью массы народа, которая одна и может судить по личному болезненному или благотворному ощущению о той массе зла или добра, которая пала на нее с высших степеней управления.
Но народ в совокупности не имеет ясного понятия о том, что он чувствует—добро или зло. В массе его ощущений он чувствует то, что относится до него лично,— и совокупность этих ощущений, более или менее ясных, составляет то, что мы называем общим народным голосом, но еще не мнением народным, выражение которого требует большего или меньшего ясного понимания и суждения и умственного развития, не всегда доступного массе. Но сознание нравственных требований народа, ощущаемое более или менее ясно во всех слоях общества, должно было найти себе орган, и, как мне кажется, оно нашло его отчасти в членах Тайного Общества, примыкавших одной своей стороной к народу, а другой — к сословию правительственному. По сочувствию оно отражало нужды и требования народные; по общественному положению оно прикасалось к правительственным лицам. Если бы сочувствие, им сознаваемое и ощущаемое, могло бы быть передано лицам правительственным, тогда не было бы нужды в тайне, но этого не было и не могло быть. Вот почему Тайное Общество было необходимо как выражение более или менее ясное того, что в народе было ощущаемо и чувствуемо. Не скажу, чтобы в числе правительственных не было лиц с направлением благородным, с желанием добра. Многие из них чувствовали зло, желали его искоренить; но оно пустило столь глубокие корни, что, исторгая один из них, должно бы потрясти все общественное здание. Вот почему и правительственные лица, покоряясь злу неизбежному и замечая его проявления, карали только то, которое видимо являлось на свет божий. Итак, одно проявление зла, т. е. его цвет, было истребляемо, но большею частию в то время, когда оно успевало уже семенами оплодотворить окружавшую его землю. Что же оставалось делать людям, более или менее сознавшим зло, которое проявлялось вокруг них и в них самих и которое росло беспрепятственно с каждым днем? Они должны были теснее соединиться между собою и, в сомкнутом своем круге, развивая по возможности семена добра, стать наконец твердым оплотом в защиту истины и правды. С постепенным расширением их собственных понятий расширялся и круг их действия. Долго он не принимал того характера политического единства, который впоследствии послужил им в укоризну и осуждение. Но и тут надобно сказать, что и политический характер, принятый Обществом, подчинялся нравственному, принятому в основание Общества.
Но обращусь к Ивану Дмитриевичу. Если можно назвать кого- нибудь, кто осуществил своею жизнью нравственную цель и идею Общества, то, без сомнения, его имя всегда будет на первом плане. Едва вступил он в управление имением, как мысль об освобождении крестьян если не была приведена в исполнение, то единственно потому, что
119


встретила неодолимое препятствие в П[етербур]ге, где требовали для исполнения такие условия, которых невозможно было исполнить. Но в нем готовность и решимость была полная64. Если вспомним все течения его жизни, то увидим, что он преследовал везде одну и ту же идею — идею пользы и добра, которую осуществил в училищах, невидимо же — в беседах, в жизни нравственной, в преследовании порока и всего того, что составляет нравственное искажение общества. Не быв облечен властию, он мог противопоставить пороку одно слово, но оно имело силу, подкрепляемую примером жизни нравственной и деятельной на пользу общую.
Итак, да почиет над тобою мир божий, и святое его благословение да вознаградит тебя за любовь к братьям твоим, которую ты хранил до конца твоей жизни.
Е. Оболенский


ЗАПИСКИ А.М.МУРАВЬЕВА
«Мой журнал»


МОЙ ЖУРНАЛ
Моей жене. Тебе, дорогая спутница моей жизни, нашим детям должен я рассказать о моей жизни. Читая эти строки, они будут знать, что их ссыльный отец пострадал за прекрасное и благородное дело и с мужеством носил оковы за свободу своей родины.
После краткого и несчастливого царствования Павла вступление на трон России Александра было приветствовано единодушными и искренними восторженными возгласами. Никогда еще большие чаяния не возлагались у нас на наследника власти. Спешили забыть безумное царствование. Все надеялись на ученика Ла-Гарпа и Муравьева1.
Муравьев (Михаил Никитич), член многих ученых академий, по окончании воспитания Александра сделался сенатором, статс-секретарем, товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского университета. С характером благородным и возвышенным он сочетал любовь к изящной словесности. Умер он в Петербурге 29 июля 1807 года. Он написал много трудов, составленных для его ученика. В начале своего царствования Александр был преисполнен великодушными решениями. Он положил конец ужасам, нелепым притеснениям предыдущего царствования. Он положил себе задачей заставить забыть вопиющие несправедливости своего отца. Слова его, как и его поступки, дышали добротой, желанием сделаться любимым. Рабство, власть безудержная были противны душе его, еще здравой. Ответ г-же де Сталь2 доказывает это: «Во всяком случае — я только счастливая случайность». Александр писал 13 января 1813 года князю Чарторыйскому (Адаму): «По мере того как военные результаты будут развертываться, Вы увидите, до какой степени интересы вашей страны дороги для меня. Что же касается до форм [правления.— Сост.], то наиболее свободные — это те, которые я всегда предпочитаю»3. В своем воззвании к немцам, изданном в Варшаве 13 февраля 1813 г[ода], Александр заявил: «Если, по остатку малодушия, они [государи.— Сост.] будут настаивать на своей гибельной системе покорности, то нужно, чтобы глас народа изучил бы их и чтобы князья, которые ввергают в позор и несчастие своих подданных, были увлечены послед¬
123


ними к мщению и славе». 27 марта 1818 года на открытии сейма в Варшаве он сказал представителям Польши: «Порядок, бывший в вашей стране, позволил немедленно установить тот, который я вам даровал, прилагая на практике принцип свободных учреждений, не переставав* ших быть предметом моих забот, и спасительное действие каковых я надеюсь с помощию божией распространить на все области, провидением вверенные моим попечениям»4. Эти слова были восприняты с жадно* стию. Занятый всецело Европой, бросаясь с одного конгресса на другой, находясь вполне под влиянием Меттерниха, он отрекся от своих благородных и великодушных предположений.
Польша получила конституцию, а Россия в награду за свои героические усилия в 1812 году получила—военные поселения! Правда, глава государства в 1812 г[оду] спокойно пребывал в С.-Петербурге. Я вспоминаю, как мой брат говорил по этому поводу Блудову5, разыгрывавшему тогда роль отъявленного либерала: «Надо сознаться, что император — человек чрезвычайно храбрый, он не потерял в 1812 г[оду] надежды, что Россия будет освобождена, так как это единственный, сколько мне известно, русский, который спокойно оставался тогда в
С.-Петербурге». Он освободил крестьян Прибалтийских провинций6 и произнес по поводу этого освобождения депутатам от лифляндского дворянства следующие памятные слова: «Вы почувствовали, что одни только свободные начала могут быть основой счастью народов». А когда русские крепостные прибегали к защите от притеснений помещиков — военная экзекуция была ответом, который они получали.
Основатель Священного союза, он осудил себя, вопреки симпатиям русских, на глухоту к воплям отчаяния восточной церкви, на то, чтобы быть беспристрастным зрителем зверств, совершаемых мусульманским фанатизмом над нашими единоверцами. Предавшись мистицизму, говоря о религии по всякому поводу, он совершенно лишил собственности и свободы тех своих подданных, из которых он образовал военные поселения. Ужасные сцены имели место в Чугуеве, где отцы благословляли детей своих, решившихся пренебречь мучениями, и проклинали тех, кто падал духом при виде пыток. По восьмидесяти человек зараз гибли от жестоких наказаний шпицрутенами—дивизии пехоты явились туда, чтобы выполнить обязанности палача7.
Забыв совсем свой долг перед Россией, Александр в конце своего царствования предоставил все отрасли управления страной известному Аракчееву, который сам был поглощен недостойной страстью8. Этот наперсник, враждебный всякому прогрессу, подбирает подчиненных, достойных его. Цензура, с своей стороны, стала бессмысленной, ввозу книг из-за границы препятствовали всеми способами. Профессора наших университетов были преданы под инквизиторскую власть9. Совершались неслыханные несправедливости. По простому доносу подлого шпиона заключали в крепость или ссылали в отдаленные гарнизоны и даже в Сибирь. Полковник Бок10, поддерживавший в течение долгого времени
124


переписку с Александром, был заключен в Шлиссельбургскую крепость (где умер безумным) за то, что в одном письме напомнил, что царь отрекся от своих первоначальных настроений. Малисон и Кир11, двое детей, за мнимый проступок против дисциплины в Виленском университете чахнут годами в Сибири. Молоденький граф Плятер за школьническую проделку в Виленском университете был отдан в солдаты, равно как и многие из его товарищей12. Его мать умоляла императора и, чтобы растрогать последнего, сказала, что ее сыну только 14 лет. «Сударыня, он может быть флейтистом!» Арест офицеров старого Семеновского полка: полковника Ивана Вадковского, полковника Дмитрия Ермолаева, подполковника Николая Кашкарова и подполковника Льва Щербатова13, которые содержались секретно в Витебске с 1821 по 1826 год. Все четверо были невиновны — виноваты были командующий бригадой великий князь Михаил и полковник Шварц.
Бессилие законов, которые не были собраны и которых никто не мог знать, лихоимство, продажность чиновников — вот печальное зрелище, представляемое Россией.
• Чтобы понравиться властелину, нужно быть иностранцем или носить иностранную фамилию. Наши генералы, оказавшие стране услуги в 1812 году, Раевский, Ермолов и прочие, были в пренебрежении или держались под подозрением.
Последние годы своей жизни Александр стал добычей безотчетной меланхолии: болезнь, которую бог иногда посылает земным владыкам, чтобы пригнести их скорбью, этим величественным уроком равенства.
Для поездки своей в Таганрог он приказал проложить дорого стоящую стране дорогу: она дала ему возможность миновать города.
Так кончилось царствование, относительно которого полагали, что оно предназначается составить счастие России.
Тайное общество
Тайное общество получило начало в 1816 году. Первым, кто обрек себя в жертву для блага отечества, были: полковники — Муравьев (Александр Николаевич]), Пестель (Пав. Ив.), капитаны — князь Сергей Трубецкой, Никита Муравьев, два брата Сергей и Матвей Муравьевы- Апостолы. К ним присоединились вскоре: подполковник Михаил Лунин, капитан Якушкин, генерал Михаил Орлов, генерал князь Лопухин, статский советник Николай Тургенев, князь Илья Долгорукий, капитаны Бурцов, Муравьев (Михаил Николаевич]), Перовский (Лев Александрович]), братья Шиповы, Бибиков (Илья Гавр.), Пущин (Ив. Ив.), Семенов (Степан Мих.), полковник Глинка (Федор Николаевич]), Кавелин, полковник Граббе, Токарев.
125


Это общество приняло сначала название «Союз Спасения» или «Верных сынов отечества». Впоследствии, по выработке своего устава, оно приняло название «Союза Общественного Благоденствия» или «Зеленой книги». Вот его программа: уничтожение рабства, равенство граждан перед законом, гласность в государственных делах, гласность судопроизводства, уничтожение винной монополии, уничтожение военных поселений, улучшение участи защитников отечества, установление предела мх службы, уменьшенной с 25 лет, улучшение участи членов нашего клира, в мирное время уменьшение численности нашей армии.
В 1820 году в Москве был собран под председательством Н. Тургенева съезд14. На нем присутствовали депутаты: Якушкин, два брата Фон-Визины, Михаил Муравьев, генерал Орлов, Бурцов, полковники Граббе и Комаров, капитан Охотников, полковник Глинка. В результате этого собрания Тайное общество было объявлено распущенным; но это было сделано для того, чтобы преобразовать его более действительным образом — и в особенности — чтобы устранить бесполезных членов, которыми оно изобиловало. На деле же оно продолжалось. Тайное общество было реорганизовано, и чтобы захватить больше мест для своей деятельности, было разделено на Северное и Южное. В Северном диктатором назначили Никиту Муравьева. В 1823 году его помощниками были сделаны князья Трубецкой и Оболенский. После отъезда Трубецкого в Тверь15 на его место был избран Кондратий Рылеев. С этого момента Северное общество приобрело много членов: братья Бестужевы (Ник[олай], Александр, Михаил Александровичи) — Александр был известен в нашей литературе под именем Марлинского,— Михаил Нарышкин, Сутгоф, Панов, князь Александр Одоевский, Вильгельм Кюхельбекер, флота капитан Торсон, много офицеров Главного штаба, почти полностью офицеры Гвардейского флотского экипажа, много офицеров Московского полка, Гренадерского корпуса, Измайловского, Конной Гвардии, до 15 офицеров Кавалергардского полка, много офицеров артиллерии и гвардейских саперов.
Никита составил проект монархической конституции, которая, подобно конституции Северо-Американских Соединенных Штатов, предоставляла особе государя ограниченную власть. Он предпринял составление «Катехизиса свободного человека», который был закопчен С. Муравьевым-Апостолом 1б. Александр] Бестужев писал песни, которые производили впечатление. Кондратий Рылеев, эта пламенная душа, сложил поэму «Войнаровский», «Исповедь Наливапки», где предсказал участь свою и своих благородных товарищей. Члены Северного общества разделялись на «Убежденных» и «Соединенных»1'. На происходивших периодически собраниях сообщалось относительно успехов общества, рассуждали о мероприятиях, о наборе новых членов, извещали о новых злоупотреблениях, совершенных правительством. Нередко Н. Муравьев, с благородным и выразительным лицом, задумчивой и нежной улыбкой, в беседе, полной непередаваемого очарования, спорил о своем проекте
126


конституции, изъясняя конституцию Соединенных Штатов Северной Америки. С раннего возраста своего он проявлял самые блестящие способности, любовь к науке, приятный характер, восторженный патриотизм. Моя добрая и почтенная матушка после смерти нашего отца, которого она обожала, удалилась в Москву, чтобы посвятить себя исключительно воспитанию своих детей. Мой брат был на семь лет старше меня. Лето памятного 1812 года мы проживали на даче в окрестностях Москвы.
Успехи, одержанные над нами врагом, отступление нашей армии до сердца России раздирали душу моего брата. Он ежедневно досаждал матушке, чтобы добиться от нее дозволения поступить на военную службу. Он стал грустным, молчаливым, потерял сон. Матушка, хотя и встревоженная его состоянием, не могла дать ему столь желанное разрешение по причине его здоровья, которое у него в детстве было слабое. Матушка не допускала, что он сможет перенести лишения утомительного похода. Однажды утром, когда мы собрались за чайным столом, моего брата не оказалось. Его ищут повсюду. День проходит в томительной тревоге. Брат скрылся рано утром, чтобы присоединиться к нашей армии, приближавшейся к стенам Москвы. Он прошел несколько десятков верст, когда его задержали крестьяне. Без паспорта, хорошо одетый — и у него находят карту театра войны и бумагу, на которой написано расположение армий противников! С ним обращаются худо, его связывают; возвращенный в Москву, он брошен в городскую тюрьму. Генерал-губернатор граф Ростопчин призывает его, подвергает его допросу. Удивленный таким патриотизмом в таких столь молодых годах, он отсылает его к матери, поздравляя ее, что у нее есть сын, воодушевленный столь благородными и столь возвышенными чувствами. Я был очень молод, но эта трогательная сцена возвращения, объятия, слезы матушки — живы и по сие время в моей памяти.
Блестящее образование, полученное моим братом, позволило ему быть выпущенным в качестве офицера в Главный штаб. Он проделал с отличием походы 1813, 1814 и 1815 годов. Возвратясь в лоно своей семьи, он возобновляет свои занятия, ведет уединенную жизнь. Пишет биографию Суворова, которая была напечатана в известном тогда журнале «Сын Отечества»18. Он предполагал написать критику на «Историю» Карамзина, но только коснулся темы: науки политические стали единственным предметом его размышлений.
Южное общество также продолжает дело. Полковник Пестель и генерал-интендант второй армии Юшневский (Алек[сей] Петрович) возглавляли в Тульчинской директории, подразделявшейся на две управы: Васильковскую и Каменскую. Они управлялись: первая — С. Муравьевым, который присоединил к себе впоследствии Михаила Бестужева-Рюмина, вторая — Василием Давыдовым, братом знаменитого генерала Раевского, и князем Волконским (Серг. Григ.). Полковник Пестель и С. Муравьев были стержнем, на котором вращался весь мятеж Южного общества. Они
127


привлекали многочисленных последователей и действовали энергично. Большая часть членов слепо верила в них. Пестель был адъютантом генерал-аншефа графа Витгенштейна, командующего второй армией, который подчинялся его влиянию, влиянию человека необыкновенного. Подполковник С. Муравьев был человек замечательный по своему уму, своей доброте, своим знаниям и энергичности своего характера. Солдаты обожали его. Он знал искусство заставить любить себя всех, кто имел счастье быть близким к нему. Даже тюремщики говорили о нем с уважением. Достойный офицер «старого» и прекрасного Семеновского полка, один только он имел силу удержать свою роту19.
Южное общество разделилось на «членов» и на «бояр»20. Полковник Пестель разработал проект республиканской конституции под названием «Русская Правда». К Южному обществу было присоединено Бестужевым- Рюминым, молодым человеком, полным энтузиазма и большой живости ума, преданным другом С. Муравьева (что говорит в его пользу), Общество соединенных славян21. Поручик артиллерии Борисов в Следственной комиссии принял на себя основание этого общества. «Соединенные славяне» были многочисленны. Существование Тайного общества в продолжение десяти лет при самовластном и подозрительном правительстве есть нечто исключительное. В последние годы царствования Александра оно начинало заставлять чувствовать свое влияние на общественное мнение. Развивались идеи, что самодержавие — вещь чудовищная, беззаконная, что пользование им — выше силы одного «человека, что только один господь может быть всемогущим, так как его мудрость, его справедливость, его благость во всем безусловно равны его мощи. Мысль о конституционном правлении имела сторонников.
Ошибки и погрешности неизбежны в таком огромном предприятии. Они были многочисленны. Необходимо было то укрощать слишком пламенное рвение, то подстегивать медлительность, иногда умерять беспокойство.
Тайное общество имело двух предателей. Один — англичанин Шервуд, другой русский — Майборода22, который был офицером-казначеем в полку Пестеля. Майборода получал взятки. Оба они донесли о своем нахождении в Обществе. Они получили награды, и царь велел присоединить к имени Шервуда прозвище «Верного». Шервуд принужден был покинуть Гвардейский драгунский полк, так как офицеры не приняли его в товарищи. Майборода также прозябал, презираемый всеми порядочными людьми. Это были те два лица, которые передали Александру список членов Тайного общества, найденный в Таганроге после его смерти.
Ставший вакантным трон, отречение Константина, принесение двух различных присяг и отчасти плохое мнение, которое имели о великом князе Николае, вызвали день 14 декабря и восстание на юге.
Грубое обращение великого князя Николая сделало его ненавистным среди солдат, так как случалось, он бил их собственными руками. Он
128


восстановил также офицеров дерзостями и злопамятным характером. Его воспитание велось очень небрежно. На собраниях 12 и 13 декабря 1825 года члены Тайного общества, находившиеся в Петербурге, предвидели неудачу дня 14 декабря. Ростовцев, один из членов, отправился предупредить из личных соображений великого князя Николая о готовящемся в день 14 декабря. Мы знали это. Но давно уже члены Тайного общества в сердце своем принесли жизнь свою в жертву отечеству. В чаянии верной погибели имелось в виду произвести лишь торжественное выступление против самодержавия и указать нации, что в течение десяти лет мы беспрерывно имели одну только мысль, одно желание — свободу страны!
14 декабря 1825 года, утром, в день восшествия на престол Николая, три полка гвардии в сопровождении значительной толпы народа отправляются на Сенатскую площадь23. Акт протеста совершен. Отзвук этого протеста слышен еще до сих пор. Ибо таков порядок вещей: свобода рождается среди бурь, она устанавливается с трудом, одно только время выявляет ее благодеяние.
Слишком преувеличили хвалу спокойствию и хладнокровию, выказанным будто бы Николаем в этот день. Часто он терял голову, и чрезвычайная бледность его лица выдавала душевное волнение. Он обязан этой репутацией малому согласию в повстанческих действиях и в особенности картечи и ружейной стрельбе, которые он не поколебался употребить против своих подданных.
Вследствие доноса Ростовцева учинили присягу в гвардейских полках порознь и в различные часы, что уничтожило единодушие в восстании. 15 декабря 1825 года начались аресты. Какими красками описать отвратительный вид, который представлял царь и его дворец в эти часы, посвященные мести?! Можно было видеть офицеров в полной форме с связанными за спиной руками, с оковами на ногах, являвшихся так перед новым императором! А он, с угрозами и проклятиями на устах, допрашивал их, даруя прощение, которое не выполнил. Толпа царедворцев рукоплескала словам своего господина: «Вы подлецы, бездельники...» Он находил в своем окружении прекрасную помощь своим мстительным инстинктам. Очень немногие из придворных сохранили достоинство. Среди них, однако, был один, который осмелился подойти к арестованным с той симпатией, какую несчастие внушает отважному сердцу: это был флигель-адъютант императора граф Самойлов24.
Мой арест
19 декабря, в субботу вечером, я был арестован в доме матери, в возрасте 22 лет, командиром Кавалергардского полка графом Степаном Апраксиным25. С большим трудом получил я разрешение сказать доброй матушке:«Прости навек!» Когда я с моими товарищами по полку
9—Мемуары декабристов
129


Анненковым и Арцыбашевым был приведен во дворец, император, взяв нас под руки, начал наш допрос, несколько сдерживаясь; затем, повышая голос все более и более, он говорил нам уже с угрозами. Он приказал Левашеву записывать ответы на вопросы, которые тот должен был задавать. Через полчаса император вернулся к нам и в присутствии начальника Главного штаба гвардии Нейдгардта, командира гвардейского корпуса Воинова и графа Апраксина даровал нам прощение, но объяснил, что мы проведем шесть месяцев в крепости — Анненков в Выборге, Арцыбашев в Нарве, я в Ревеле. Его генералы, так же как и присутствовавшие царедворцы, с готовностию целовали руки императора, приказывая нам сделать то же. Император, видя наше колебание, отступил на несколько шагов и объявил, что ему не нужны наши благодарности. Царедворцы стали выражать свое негодование против нас. Моя матушка сохранила собственноручную записку вдовствующей императрицы, где ей было положительно подтверждено мое помилование. Увы, бедная мать, она была жестоко обманута.
Выйдя из кабинета императора, мы были отведены под конвоем в тюрьму, наспех приготовленную в самом дворце, а оттуда отвезены с фельдъегерями в места нашего назначения. Я оставался в Ревельской крепости до первого мая. Я обязан выполнить долг сердца по отношению к полковнику Шерману, который был плац-майором в Ревеле. Этот превосходный человек как родственник заботился обо мне, давая мне книги, карандаши—одним словом, не .заставляя меня нуждаться ни в чем. Его достойная жена посылала мне фрукты, осыпая меня такими знаками внимания, на которые способны одни только женщины. Первого мая фельдъегерь явился за мной. Через 24 часа я был в С.-Петербургской крепости. Полковник Шерман проводил меня несколько верст на лошади. Мы обнялись, мы расстались друзьями.
С.-Петербургская крепость
С.-Петербургская крепость, напротив дворца царя, есть отвратительный памятник самодержавия, как фатальный знак, что они не могут существовать один без другого. Привычка видеть перед глазами казематы, где стонут жертвы самовластия, должна в конце концов непременно притупить сочувствие к страданиям ближнего. Великий боже! Настанет ли день, когда поймут, что люди не сотворены для того, чтобы быть игрушкой нескольких привилегированных фамилий? Когда свет гласности воссияет у нас, все беззаконие, скрытое этими стенами, вызовет содрогание!
Казематов не хватало из-за большого числа жертв. Помещения, служившие казармами гарнизону, были преобразованы в тюрьму. Оконные стекла, покрытые слоем мела на клею, препятствовали проникновению в эти логова живительным лучам солнца. В длинных комнатах этих
ISO


казарм устроили из бревен клетки, расположенные таким образом, чтобы не позволить никакого сообщения между ними. Узник не мог сделать более трех или четырех шагов по диагонали своего каземата. Труба из кованого железа проходила через некоторые из этих клеток; они не были достаточно высоки, чтобы жара от этих труб не была бы чувствительна, что являлось истинной пыткой для арестованного.
Мы прибываем, минуем подъездные мосты крепости, останавливаемся у дверей комендантского дома. Фельдъегерь сдает меня на руки плац-майору, который, не говоря ни слова, ведет меня в грязную, сырую, мрачную и тесную камеру. Поломанный стол, мерзкий одер-кровать и железная цепь, один конец которой был вделан в стену, составляли ее меблировку. После путешествия в 360 верст, совершенного с необычайной быстротой, после четырехмесячного заключения я был изнурен усталостью. По уходе плац-майора я, не раздеваясь, бросился на ужасный одер и услышал, как задвигали засовы двух дверей, закрывавших мою камеру.
Вот я один, отрезанный от жизни! Я проводил часы лежа, в думах о матушке, о брате, который, как я знал, был заключен в той же крепости, что и я. Слезы брызнули из моих глаз. Я молился богу, и молитва меня облегчила. Чувство радости проникло в мою душу. Я испытывал чувство гордости, что разделяю судьбу моего чудного брата. Ободрившись, я встаю. Хожу по своей камере. Вдруг вновь слышу скрип дверных запоров. Плац-майор появляется, зовет меня к коменданту С.- Петербургской крепости, генералу Сукину, старому инвалиду, которого я знал с детства. Он принимает меня, сидя за своим столом, делает вид, что не узнает, спрашивает мое имя. Я отвечаю, что зовут меня Муравьев, офицер Кавалергардского полка. На это он имеет учтивость сказать мне:«Я всегда скорблю о памяти вашего почтенного батюшки, который в вашем лице имеет отверженца». Я вскипаю от этих язвительных слов, но чувство жалости тотчас овладевает мной при виде несчастного старика, оскотинившегося в пресмыкательстве до способности оставаться равнодушным к страданиям того, кто не разделяет его мнения.
После такого свидания я возвращаюсь в свой каземат, но на этот раз я счастлив, что нахожусь один.
Я остаюсь в каземате без движения, лишенный света, без питания в продолжение восьми дней. По утрам тюремщик в сопровождении часового приносил мне хлеб и воду.
Однажды утром мои двери открылись в неурочный час. Это был генерал Сту калов *ь, которого я также знавал раньше. Он вел себя галантным человеком: со слезами на глазах вздохнул, увидев меня, спросил о состоянии моего здоровья, затем — когда я покинул Ревель, есть ли у меня известия о матушке —и оставил меня... Император посылал раз в месяц одного из своих генерал-адъютантов посещать узников, приказывая им говорить, что он принимает живое участие в их судьбе. Под видом подобной внимательности скрывался умысел выве¬
9*
131


дать убеждения заключенных и в то же время отвести глаза нашим бедным родственникам.
Пища была отвратительная. Деньги, назначенные для нашего содержания, воровали чиновники и — во главе их—старый плац-майор. Часть заключенных находилась на хлебе и воде. У многих на ногах и руках были оковы. Сам император по докладу Следственного комитета предписывал этот диетический режим, так же как и увеличение тяжести заключения. Пытки нравственные были применены. Заключенные получали иногда раздирающие душу и сердце письма от своих несчастных родственников, которые, будучи обмануты внешними любезностями, воздавали громкую хвалу великодушию того, кто его никогда не проявлял. Священнику было поручено приносить утешение религии и особенно вызывать на признание. Когда он познакомился с нами ближе, он нам поведал о заблуждении, в которое был введен на наш счет. Кровавая развязка, закончившая наш процесс, его поразила и вызвала с его стороны живейшее негодование. Многие из узников лежали больные, многие потеряли рассудок, некоторые покушались на свою жизнь. Полковник Булатов уморил себя голодом27.
Следственный комитет
Этот Комитет был составлен из военного министра28, неспособного старика, который занимал кресло председателя, великого князя Михаила, бывшего судьей и стороной в своем собственном деле, генерала Дибича, пруссака, который, как и многие иностранцы-авантюристы, пользовался благоволением царя, генерала Кутузова, с.-петербургского генерал- губернатора, князя Голицына, экс-министра духовных дел, генералов Потапова, Левашева и Чернышева. Флигель-адъютант полковник Адлер- берг присутствовал там, чтобы делать заметки, которые он ежедневно передавал своему повелителю.
Этот инквизиционный трибунал собирался в доме коменданта (^-Петербургской крепости. Вначале его заседания происходили в час пополуночи; когда же стали спешить окончить наш процесс, то заседания имели место и днем и ночью. Когда эти заседания были ночными, изнуренного недостатком пищи и страданием узника заставляли являться перед своими судьями. Плац-майор или один из плац-адъютантов отправлялись за заключенным в его каземат, перед выходом набрасывали ему на лицо покрывало и, взяв за руку, молча провожали через коридоры и переходы крепости. Только в ярко освещенной зале, где находился Комитет, покрывало спадало. Придворные в блестящей форме, не давая времени опомниться, задавали вопросы, от которых зависели жизнь или смерть, требуя быстрых и категорических ответов о фактах, совершенно не известных допрашиваемому лицу. Если оно хранило молчание, последнее являлось новым преступлением, которое добивало.
132


У Комитета были в качестве руководящих нитей в подробностях столь сложного дела два доноса, Шервуда и Майбороды, а также бумаги, захваченные во время посещения с целью обыска квартир обвиняемых.
Именно таким путем попал в их руки проект конституции моего брата. Более затруднительно было захватить конституционный проект Пестеля, который имел осторожность зарыть в землю в неизвестном месте труд, стоивший ему стольких лет жизни. Благодаря Майбороде Комитет получил указание на это место. Лачинов, один из членов Южного общества, спрятавший проект, был разжалован в солдаты29. Этот «Секретный комитет» (так он назывался) был инквизиторским трибуналом, без уважения, без человеческого внимания, без тени правосудия или беспристрастия — и при глубоком неведении законов. Когда мысль сделать как можно скорее заданную работу им овладела целиком, он свалил в кучу виноватых и невиновных, чтобы заслужить похвалу за свою быстроту. Все эти царедворцы, не имея другой цели для своего существования, кроме снискания благоволения своего господина, не допускали возможности политических убеждений иных, чем у них—и это были наши судьи! Среди них особенным озлоблением против нас выделялись Чернышев и Левашев; им обоим по преимуществу и было назначено быть нашими допросчиками. Все средства казались для них хороши. Они предъявляли ложные показания, прибегали к угрозам очных ставок, которых затем не производили. Чаще всего они уверяли пленника, что его преданный друг во всем им признался. Обвиняемый, затравленный, терзаемый без пощады и милосердия, в смятении давал свою подпись. Когда же его друга вводили в зал заседаний, то не мог ни в чем признаться, так как ничего не было. Обвиняемые бросались друг другу в объятия, к великому веселию членов Комитета. Между тем смертный приговор осужденным был уже подписан. Полковник Главного штаба Фаленберг, потрясенный нравственно заключением, дошел до обвинения в умысле, которого никогда не имел; его Друг, князь Барятинский, доказал ему это перед Комитетом кратко и последовательно. Комитет, не обратив внимания на умственное расстройство Фален- берга, воздал громкую хвалу его раскаянию и... осудил его!30 Один офицер Гвардейского экипажа, едва достигший 19 лет, Дивов31, которого тюрьма и жестокое обращение также расстроили умственно, обвинял себя в том, что в заключении он только и видит один сон, как закалывает императора кинжалом. У Комитета хватило бесстыдства сделать из этого пункт обвинения против него. Я привожу только наиболее выдающиеся факты. Случалось, что эти господа из Комитета говорили наивно-весело: «Признавайтесь скорее — вы заставляете нас ждать, наш обед простынет».
Особенной задачей Комитета было представить нас цареубийцами: этим бросался намек хулы в настроение толпы, которая слушает, а не рассуждает.
Полковник Лунин, известный своим умом и энергичным характером,
133


на вопрос о цареубийстве отвечал: «Господа, Тайное общество никогда не имело целью цареубийства, так как его цель более благородна и возвышенна. Но, впрочем, как вы знаете, эта мысль не представляет ничего нового в России — примеры совсем свежи!» Двое из членов Комитета Татищев и Кутузов были замешаны в кровавой смерти Павла. Ответ попал в цель, и Комитет остался в замешательстве.
Комитет изо всех сил добивался, чтобы Никита Муравьев дал показание, что Северное общество желало республики. Выведенный из терпения таким ожесточением, Никита Муравьев отвечал: «Мой проект конституции, который у вас в руках,— монархический, но если вам угодно это знать — познание укрепило во мне первоначальное направление моих политических убеждений, и ныне я громко заявляю: сердцем и убеждением я республиканец!»
Арестованного по возвращении его в каземат тотчас же посещал священник. Члены, мало скомпрометированные, забавлялись и мистици- ровали Комитет. Среди них капитан Горский на вопрос о мотивах, побудивших его вступить в члены Тайного общества, ответил: «Единственно следуя моде» 32. Случались, наконец, и комические сцены. Майор Раевский33, человек блестящего ума, говоря о немцах, заставил Дибича подпрыгнуть в своем кресле. Князь Шаховской не признался ни в чем и тем не менее был осужден в ссылку34. Полковник Граббе3d, известный благородством своего характера, весьма заслуженный офицер, будучи спрошен Чернышевым, заявил отвод против него, объяснив, что во время кампании 1814 года в одном деле, которое он имел с неприятелем, он тщательно звал Чернышева с его отрядом присоединиться к нему и что Чернышев, не пожелавший разделить опасности, был оскорблен им, Граббе, грубыми словами.
Граф Захар Чернышев был осужден единственно потому, что его судья носил ту же фамилию, что и он. Дед графа Захара учредил огромный майорат, на который генерал Чернышев, член Комитета, без малейшего намека на родство с фельдмаршалом, основателем майората, имел наглость претендовать на владение имуществом семьи, которая была ему во всех отношениях чуждой36.
Много лиц, сильно скомпрометированных, не были даже допрошены. Генерал Шипов, бывший интимным другом Пестеля, Александр Шипов, князь Лопухин, князь Илья Долгорукий, который был директором Северного общества, граф Витгенштейн, флигель-адъютант М. Орлов был арестован, заключен в С.-Петербургскую крепость и освобожден37. Следственный комитет, назначенный 17 декабря 1825 года, немедленно открыл свои заседания, каковые и закончиу\ 30 мая 1826 года. Он передал все дело Верховному суду, который повел его со всей возможной поспешностью, так как он судил и осудил, не видав нас и нас не выслушав.
Приговор был приведен в исполнение менее чем через 24 часа после того, как он нам был прочтен.
134


Приговор
Утром 12 июля 1826 года придворные кареты, эскортируемые эскадроном кавалергардов, доставили в дом коменданта крепости Верховный суд. Нас собрали в разных комнатах по категориям, потом приказали войти в длинную комнату, где наши судьи, которых мы увидели в первый раз, заседали вокруг стола в виде подковы. Это было самое забавное из собраний, какое можно только себе представить. Государственный секретарь38 прочел звучным голосом обвинительный приговор. После этого, окруженные солдатами, мы были возвращены в казематы.
Ночь удобна для преступления, в два часа утра 13 июля приговор был приведен в исполнение. Несмотря на тайну, которою хотели окружить его, к казни на площадь собралось много народа. Мы имели счастье увидеться друг с другом во второй раз в течение 24 часов. Обнимались. Я бросился в объятия брата; увидев меня, он воскликнул: «И тебя также, мой дорогой Александр, они осудили погибнуть вместе с нами?!»
Нас ввели в каре, образованное войсками на- площади, окружающей крепость. Она была покрыта гвардейскими полками. На одном из бастионов видна была возвышающаяся виселица, снабженная пятью веревками с затяжными петлями. Сняли форму с тех из нас, которые ее носили, бросили ее в огонь, сломали шпаги над нашими головами. Одетые в больничные халаты, мы были отведены в тюрьму. В то время как мы покидали площадь, казнили наших пятерых мучеников.
Они искупили преступление, наиболее ненавистное для толпы: быть проводниками новых идей. Их казнили жестоко. Двое из этих благородных жертв, С. Муравьев и К. Рылеев, когда доска была выбита, упали с большой высоты и разбились39. Их снова повесили совсем изуродованными. Новые Иуды, те, кто составлял Следственный комитет, получили титулы и награды; это была цена крови. Тела наших пяти мучеников были тайно преданы земле на одном из островов Невы40.
Во время производства казни фельдъегеря мчались в Царское Село, император Николай поджидал совершения рокового акта, чтобы лечь в постель и уснуть. Один бедный поручик, солдатский сын, георгиевский кавалер, отказался исполнить приказание сопровождать на казнь пятерых, присужденных к смерти. «Я служил с честью,— сказал этот человек с благородным сердцем,— и не хочу на склоне лет стать палачом людей, коих уважаю». Граф Зубов, кавалергардский полковник, отказался идти во главе своего эскадрона, чтобы присутствовать при наказании. «Это мои товарищи, и я не пойду»,— был его ответ41. После приговора я был помещен в Алексеевском равелине. Спустя несколько дней туда привели некоторых товарищей, я был снова переведен в импровизированные казематы.
135


Блудов, которого сделали графом, был редактором отчета о нашем деле42. Это литературное произведение, где факты были искажены, имело одну лишь цель — выставить нас глупцами и злодеями. Несмотря на все старания, вложенные в редактирование памфлета, Блудов не смог преуспеть [в этом]: несколько изданий были тотчас расхватаны—так сильна была жажда узнать о столь новом у нас деле. Правительство увидело необходимым запретить публикацию «Донесения Следственного комитета». Несколько месяцев перед тем Блудов играл роль ультралиберала, произнося в городских салонах зажигательные стихи Пушкина. Он был назначен секретарем Следственного комитета. Помню, за несколько дней до 14-го, у матушки было собрание, где присутствовали Карамзин (Н.), граф Плятер и этот самый Блудов. Говорили о событиях дня. «Что очень удивительно,— сказал Блудов,— так это то, что вот уже целый месяц, как мы существуем без государя, и однако все идет так же хорошо или по* крайней мере так же плохо, как раньше».
Во время производства следствия государь услышал много истин, которые остались бы ему неизвестными. Страна обязана Тайному обществу опубликованием «Свода» наших законов, солдаты — уменьшением службы, бывшей 25 лет. Наказание шпицрутенами, практиковавшееся без всякой меры, ныне ограничено43. Поэтому мы можем утешаться в нашей гибели тем, что выполнили свое назначение в этом мире скорби и испытаний. Мученики полезны для новых людей. Всякая преследуемая истина есть сила, которая накопляется, есть подготовляемый день торжества.
Сибирь
11 декабря 1826 г.44, в одиннадцать часов вечера, когда двери казематов и ворота крепости были уже закрыты, плац-майор и плац- адъютанты собрали в одну из комнат комендантского дома четырех политических заключенных: капитана Главного штаба Никиту Муравьева, его брата Александра, лейтенанта конной гвардии Анненкова45 и капитан-лейтенанта морской гвардии Торсона. Мы бросились в объятия друг к другу. Год заключения в каземате изменил нас до неузнаваемости. Через несколько мгновений явился старый комендант, объявивший нам злобным голосом, что по приказу его августейшего повелителя на нас наложат оковы для следования в Сибирь*. Плац-майор с насмешливым видом принес мешок, содержащий цепи. Мой брат ожидал, глубоко
* Несмотря на закон от 18 июля 1802 г[ода] (Свод законов. Книга I. Законы о состояниях), который гласит: «Каждый благородный гарантирован от телесных наказаний, как будучи под судом, так и после его осуждения (этот закон подтвержден Николаем I 22 декабря 1827 г.), запрещается отправлять благородных, осужденных в ссылку и лишенных дворянства, в оковах». Оковы, согласно другой статье этого закона, причислены к телесным
136


задумавшись, когда их надевали на меня. С шумом, необычайным для нас, спустились мы по лестнице дома коменданта, сопровождаемые фельдъегерем и жандармами. Каждый из нас сел вместе с жандармом в отдельную почтовую кибитку. Быстро мы проехали город Петербург, в котором каждый оставил неутешную семью. Господь утешитель дал нам силы, чтобы поддерживать в нашем бедственном положении сознание благородного и прекрасного дела, во имя которого мы страдали, и спокойствие души, так необходимое нам в нашем положении. Мы не чувствовали ни холода, ни тряски ужасной повозки, в которой мы ехали впервые в своей жизни, и с гордостью несли незаслуженные оковы. Я был молод и счастлив разделить участь свою с участью моего благородного брата. Что-то поэтическое было в моем положении. Я смог это понять.
В полуверсте от смены почтовых лошадей фельдъегерь велел остановить наши кибитки и сам отправился во весь опор на почтовую станцию, откуда скоро возвратился со свежими лошадьми. Фельдъегерь действовал по приказаниям, которые были ему даны. Подозревали, что бедная наша матушка будет поджидать нас на станции, чтобы сказать нам последнее «прости». Действительно, матушка, жена брата Александрина и ее сестра графиня Софи Чернышева ожидали нас в станционном доме. Моя матушка умоляла фельдъегеря позволить обнять нас в последний раз, предлагала ему за это 500 руб., но ничего не смогла сделать. Фельдъегерь сказал, что за исполнением полученных им приказаний следят. Лошади запряжены, мы помчались галопом. Вот так-то случилось, что мы проехали мимо матушки, жены брата и графини Софи Чернышевой, которые кричали нам «прощайте»! Этот крик нежной матери, покинутой супруги и ее сестры разрывал наше сердце и очень долго слышался в наших ушах. Впоследствии мы узнали от жандармов, что матушка, догадываясь о нашем отправлении, приезжала в крепость задолго до того, как отъезд имел место. Комендант ей поклялся, что мы уже отправлены, но, подозревая коменданта во лжи, она поехала на первую станцию. В России ложь—характерная особенность власть имущих: все лгут—от верховного суверена до самого последнего его подданного.
Из боязни привлечь внимание населения похитические преступники были отправлены в разные сроки и различными путями. Наш пролегал через Ярославль, Кострому, Вятку, Екатеринбург, Омск. Никому не позволялось приближаться к нам. В оковах мы сделали эти 6500 верст за 24 дня. Величайшая скорость была предписана. Нам не позволялось отдохнуть, не принимая во внимание плачевное состояние нашего здоровья. Мы были без гроша.
наказаниям. Отсюда видно, насколько строго исполняется у нас закон теми, которые обязаны его соблюдать. Не проходит почти дня, чтобы бедных поляков не отправляли в Сибирь в ножных кандалах. И наконец, осужденные за участие в политическом обществе в 1849 году были отправлены в Нерчинск в цепях46.
137


Надо отдать должное доброму русскому народу. Он был уверен, что мы страдаем за его дело. Он угадывал наши мысли, и, может быть, сладкие слова свободы и раскрепощения дошли до него. Несмотря на наши оковы, нас повсюду встречали чрезвычайно сердечно. Когда фельдъегерь находил это возможным, нас кормили, не желая получать платы от представителя власти. По прибытии в Тихвин, недалеко от С.-Петербурга, народ с обнаженными головами желал нам счастливого пути, несмотря на меры воздействия со стороны фельдъегеря. То же самое происходило в Ярославле. В Костроме, пока меняли свежих лошадей, какой-то молодой человек, оттолкнув наших стражей, ворвался в комнату, где мы находились, и сказал: «Господа, мужайтесь, вы страдаете за самое прекрасное, самое благородное дело! Даже в Сибири вы найдете сочувствие!» Фельдъегерь помешал ему дальше говорить. Благородный молодой человек! Как нам были приятны твои слова!
Разлученные с нашими родителями, с нашими друзьями, потеряв все, что обеспечивало приятную жизнь, в оковах, страдая от холода, от тряски, видя в перспективе каторжные работы, мы не теряли бодрости. Наше положение внушало уважение самому фельдъегерю. Мы сделали около 600 верст в почтовой повозке. Затем, когда установилась зимняя дорога, пересели в сани. По близости от Омска мороз стал жестоким — 40 градусов (ниже нуля по Реомюру). Наш товарищ Анненков сильнее нас страдал от холода —он был без шубы. В Омске ему купили теплую оленью шубу.
Из всех неприятностей, которые мы имели в пути, наиболее тягостно оыло переносить необходимость быть молчаливыми свидетелями варварского поведения нашего фельдъегеря. Он осыпал ударами ямщика, порывался вырвать ему бороду. В особенности, когда ему приходилось платить за почтовые прогоны, перед нами разыгрывалось грустное зрелище подобных зверств. Верный привычкам наших чиновников, он стремился сохранить себе деньги, которые ему были даны на почтовые прогоны. Стоимость прогонов на двенадцать лошадей от Петербурга до Иркутска составляла более 2000 рублей. Бедные лошади дохли от усталости. В продолжение всего пути мы отдыхали только два раза по нескольку часов. Первый —по причине довольно тяжелого нездоровья Анненкова, во второй раз—в связи с тем, что мой брат упал в обморок по приезде на одну из станций. Часто сани переворачивались, и мы волочились по снегу с цепями на ногах. По счастливой случайности мы не были ни ранены, ни изувечены при такой гонке. Нужен известный навык носить цепи, не раня себя. По прошествии некоторого времени мы носили их с изяществом.
Наконец, после перенесенных в пути лишений мы прибыли в Иркутск, изнуренные усталостью и больные.
Часто на нашем пути мы встречали партии каторжников, которых гнали в Сибирь пешком на каторгу. Эскортируемые солдатами, они были в кандалах, страшно изнурены и нуждались во всем. За несчастными
138


часто следовали их жены и дети. Это было тяжелое зрелище. Тяжело представить себе, что им предстояло пройти тысячу верст, чтобы поселиться в бедной Сибири. Знающий судебную процедуру в России может быть уверен, что среди преступников всегда немало находится бедных людей, часто осужденных невинно. Полагают, что главный источник большинства преступлений в России — кабаки, которые для государства — главный источник доходов, и что именно государство способствует таковым преступлениям. Это ужасно.
Нередко мы встречали и партии ссыльных. С ними обращались с такой же суровостью, хотя на них не было кандалов. Большая часть этих несчастных представляла собой крепостных, по капризу своего господина отправленных на поселение. Нередко сам крепостной, чтобы избавиться от своего господина-тирана, совершает кражу и делает ему сознательно грубости. Господа ссылают этих несчастных часто без каких-либо юридических формальностей. В России каждый нерусский свободен. Если русский привезет с собою негра в Россию, негр становится свободным. Даже женщина, купленная в Азии и привезенная ее господином в Россию, становится свободной. Только в России имеющий -привилегию» быть закрепощенным и испытывать весь ужас этого положения может быть продан, заложен, проигран в карты, как раб. Русские господа часто имеют любовниц из своих крепостных, и дети, рождающиеся от этих связей, остаются крепостными. Существуют большие любители охоты, которые заставляют крестьянок своей деревни кормить грудью щенят. Нельзя не думать без слез об участи русских рабов, ибо речь идет не об единичных случаях описанного, а о многих сотнях.
Эти бедные ссыльные, как только прибывают в Сибирь на поселение, становятся свободными. Часто бывает, когда благодаря своему доброму поведению и настойчивости многие из них устраиваются довольно сносно. Некоторые из них становятся богатыми. Но, к несчастью, правительство нисколько не заботится об устройстве ссыльных, так что очень много бедных людей проводит жизнь в пьянстве и кончает ее в крайней нищете.
Тобольск — место сбора ссыльных и каторжных. В этом городе их распределяют на каторгу на разные рудники и заводы Сибири либо расселяют (ссыльных) по всей Сибири. Общее число этих несчастных достигает до 10000 человек ежегодно.
К счастью, в Сибири нет крепостного права. На всем обширном пространстве этого края насчитывается не более 1000 душ, имеющих несчастье принадлежать своим господам.


Иркутск
В первых числах января 1827 года прибыли мы в Иркутскую тюрьму. После того как нас провели через много длинных дворов, нам досталась мрачная, пустая и грязная комната, в которой вся мебель состояла из стола и походной кровати. Двери заперты на засовы, часовые помещены у дверей — мы провели ночь, дрожа от холода. Мы там оставались в течение многих недель и страдали от голода. Нам нанес визит гражданский губернатор Иркутска Цейдлер, который первый сообщил нам вести о наших родных, так как уже успел получить от них письма. Под большим секретом он сказал нам, что мы отправимся в Читу, маленький городок на другом берегу Байкала, в 800 верстах от Иркутска—по дороге в Нерчинск, что генерал Лепарский назначен комендантом места нашего окончательного заключения и что через некоторое время мы все будем соединены вместе.
Во время нашего пребывания в Иркутской тюрьме нас ежедневно посещал наш начальник тюрьмы, но лучше мы себя от этого не чувствовали; мы страдали буквально от голода. Все события заключения запечатлелись в памяти. Я никогда не забуду того дня, когда один из наших часовых вздохнул, что заставило нас вступить с ним в разговор. Это был ветеран «старого» Семеновского полка, осужденный за участие в восстании этого славного полка служить всю жизнь. Он нам рассказывал со слезами на глазах о нашем кузене Сергее Муравьеве-Апостоле, который был его ротным командиром, а также о многих других офицерах своего полка, которые принадлежали к нашему Тайному обществу...


ПРИЛОЖЕНИЕ
Е. И. Якушкин
Замечания на «Записки» («Mon Journal ») А. М. Муравьева
Записки эти принадлежат собственно не А[лександр]у, а брату его Н[иките]. Еще в Петровском заводе Н[икита] вздумал составить подробные записки о Т[айном] обществе, и, чтобы они не попались в руки правительства, он писал их в форме отдельных заметок на полях книг. Библиотека Никиты Муравьева досталась его брату Александру, который собрал из книг заметки брата и назвал их «Mon Journal»; вот почему в истории своей жизни он почти ничего не говорит о себе. В рассказе его встречаются ошибки, которых избежать ему было невозможно, так как заметки его брата были отрывочны, а сам он был мало знаком с делами Общества. Ему было 12 лет, когда составилось Общество, и 20 лет, когда он был принят членом; значения в Обществе он не имел никакого: он был слишком молод и не имел в то время ни твердых убеждений, ни образования. При составлении Записок (в 1852-1853 гг.) он не мог получить никаких сведений об Обществе от своих товарищей, пото[му] что сосланные в Тобольск, где жил и он, или принадлежали к Южному обществу, или так же мало были знакомы с делами Общества, как и он, за исключением Штейнгеля, который не мог сообщить ничего верного, и Семенова, служившего прежде в Москве и не принимавшего большого участия в Обществе. Этот журнал любопытен только потому, что в нем высказаны убеждения А[лександ]ра после 27-летней ссылки.
Рассказ об основании и основателях Общества не совсем верен; программа Общества взята отчасти из Записок Никиты Муравьева »La société occulte» [Тайное общество (фр.).— Сост.].
В выписке этой, которую я видел в подлиннике и которая состоит из 20 или 30 строк, Н[икита] старался показать, что все порядочное, содеянное императором] Николаем, взято из программы Общества. Эти требования были высказаны Обществом, но не все составили его программу, и, кроме того, многие требования, более важные, вовсе не упомянуты.
Общество разделилось на Северное и Южное (в 1821 г.) не потому, что, разделившись, оно могло расширить круг деятельности, а потому, что Бурцов, вернувшись в Тульчин из Москвы, объявил там, что на
141


Московском съезде все депутаты решили уничтожщъ Общество. Бурцов завидовал Пестелю, который стоял во главе всей молодежи, принадлежавшей к Обществу. Он хотел занять место Пестеля, для этого он объявил, что Общество уничтожено, и сам начал набирать членов, не говоря ничего Пестелю, которого он хотел лишить таким образом всякого влияния. Но хитрость эта не удалась. Пестель ответил Бурдову, что уничтожить Общество никто не имеет права и что на юге оно будет существовать, как прежде. Вот почему образовалось два общества: Северное и Южное.
Конституция, написанная Никитою Муравьевым, как он сам сознавался впоследствии, не имела практического смысла, вследствие незнакомства с бытом русского народа и незнания существовавших законов... Это был проект конституционной монархии. Депутаты должны были выбираться изо всех сословий без различия, но выборы ограничивались цензом. Депутатом мог быть только тот, кто платил не менее 60 руб. подати. Таким образом, депутатами могли быть только купцы, потому что мещане и крестьяне платят менее, а дворянство и духовенство ничего не платят (система податей не была изменена в конституции). И в настоящее время часто слышишь споры о самых простых и существенных определениях закона. До издания Свода [законов] законы еще менее были известны. Н. Муравьев точно так же не знал быта русского народа, как и большая часть его товарищей.
Николай Тургенев объявил в первом издании «Опыта о налогах»1, что деньги, вырученные от продажи книги, назначаются для выкупа крепостных крестьян, посаженных в тюрьму за долги, между тем как крепостные не могли сидеть в тюрьме за долги, по закону им можно было дать взаймы не более 5 рублей. Один только Пестель отличался глубоким практическим смыслом, как говорят все знавшие его и читавшие его «Русскую Правду». Это был труд совершенно самостоятельный. Между тем, как прочие считали необходимым сильно ограничить власть правительства, даже республиканского, он в «Русской Правде» давал правительству сильную власть. Однажды в Тульчине он прочел свой проект Киселеву; Киселеву проект понравился, но он заметил, что не худо было бы ограничить еще больше исполнительную власть. Судя по всем рассказам людей, читавших «Русскую Правду», главные основания Управления государственных крестьян взяты оттуда2. «Русская Правда» была написана в республиканском и чисто демократическом духе.
Пестеля нельзя ставить на ряду с остальными членами Общества; об нем все говорят как о гениальном человеке. Рассказывают, что когда за границей он находился при Канцелярии императора Александра, ему поручено было написать какую-то бумагу к Мет[т]ерниху. Мет[т]ерних при первом свидании с Александром поздравил его с новым секретарем и сказал, что он тотчас же узнал, что бумагу написал новый человек, и что он никогда не читал бумаги, столь хорошо написанной. Ни у кого из членов не было столь определенных и твердых убеждений и такой веры
142


в будущее. На средства он не был разборчив; солдаты его не любили; всякий раз, когда император или великие князья назначали смотр, он жестоко наказывал солдат3. При учреждении военных поселений он хотел перейти туда на службу и обещал, что у него скоро возмутятся. Он должен был оставить это намерение, потому что дела Общества требовали его присутствия в Тульчине. Он не изменил своему характеру до конца,— когда Северное общество стало действовать очень нерешительно, тогда он объявил, что если их дело откроется, то он не даст никому спастись, что чем больше будет жертв, тем больше будет пользы — и он сдержал свое слово. В Следственной комиссии он указал прямо на всех участвовавших в Обществе, и если повесили только 5 человек, а не 500, то в этом Пестель нисколько не виноват, с своей стороны он сделал для этого все, что мог.
Все, что говорится в «Записках» про Никиту Муравьева, совершенно справедливо. Это был человек высокообразованный и чрезвычайно скромный; любовь и уважение к науке он сохранил до самой смерти. Рассказ о том, как он бежал из Москвы в 12-м году, я слышал с некоторыми иными подробностями от моего отца, И. Д. Якушкина, который был с ним чрезвычайно дружен и слышал об этом от него самого. В 1812 году Никита Муравьев долго упрашивал мать, чтобы она позволила ему поступить в военную службу, но мать не решалась отпустить его, так как ему шел только 15-й год и он был очень слабого здоровья. Между тем стали доходить слухи, что мы принуждены отступать перед неприятелем и что французы все подвигаются к Москве. Никита Муравьев начал задумываться, перестал есть, спать и, наконец, решился идти в армию без позволения матери. Рано утром он ушел по Смоленской дороге, одетый в курточку, захватив с собою карту Московской губернии. Он прошел 30 верст, расспрашивая, как пройти к армии. Эти расспросы и его одежда возбудили подозрение в крестьянах; его схватили, стали обыскивать, и когда нашли при нем карту, то совершенно убедились, что он французский шпион. На нем разорвали платье, приколотили его и повезли в Москву.
Между тем в доме его матери никто не знал, куда он делся, долго искали его у знакомых; гувернер его француз, вероятно, догадался, что он ушел на войну, отправился к Смоленской дороге и встретил толпу мужиков, которые везли его воспитанника. Никита Муравьев, увидав гувернера, стал было звать его к себе по-французски. «De grâce ne me parlez pas, vous vous perdrez» [Ради бога, не говорите со мной, вы погибнете! (фр*)‘—CocmJ,—закричал ему тот и скрылся в толпе. Разумеется, это убедило еще больше, что Никита Муравьев шпион. Сам Ростопчин принял было его сначала за шпиона и написал к Екатерине Федоровне Муравьевой, его матери, письмо, где с сожалением извещал ее, что сын обесчестил себя и ее, так как хотел перейти к французам. Разумеется, Муравьева поспешила объяснить Ростопчину, что сын ее бежал, чтобы сражаться против французов, что он давно уже просился в армию. Ростопчин поздравил ее
143


тогда с таким патриотом сыном и уговорил определить его в военную службу.
Похвала Сергею Муравьеву нисколько не преувеличена. Это был действительно замечательный человек, но его нельзя поставить наряду с Пестелем. Сергей Муравьев был человек чрезвычайно добрый; солдаты его чрезвычайно любили. Но М. Бестужев-Рюмин вовсе не стоит того отзыва, который сделан о нем в «Журнале» А. Муравьева. Замечательны отношения Бестужева к Сергею Муравьеву. Бестужев был пустой малый и весьма недалекий человек; все товарищи над ним постоянно смеялись,— Сергей Муравьев больше других. «Я не узнаю тебя, брат,— сказал ему однажды Матвей Ив. Муравьев,—позволяя такие насмешки над Бестужевым, ты унижаешь себя, и чем виноват он, что родился дураком». После этих слов брата Сергей Муравьев стал совершенно иначе обращаться с Бестужевым, он стал заискивать его дружбы и всячески старался загладить свое прежнее обращение с ним. Бестужев к нему привязался, и он также потом очень полюбил Бестужева.
Борисов никогда не сознавался в том, что им был составлен устав Общества соединенных славян. Сколько мне известно, только он один никого не назвал при допросе Следственной] комиссии4. Образование Общества славян — замечательное явление. Оно показывает, как была сильна потребность в составлении тайных обществ. Борисов был человек, не получивший никакого образования, но с большим желанием образоваться. Когда он был с своей батареей в Польше, то ему пришлось остановиться в таком помещичьем доме, где была огромная библиотека, наполненная большею частью писателями 18[-го] столетия. Он выучился сам собою французскому языку и прочитал все французские книги. В След[ственной] комиссии и после, даже в ссылке в Сибири, он говорил, что когда был в отпуску в Петербурге, в одной гостинице с ним остановился один какой-то офицер; они познакомились; офицер этот, уезжая из Петербурга, заходил проститься к Борисову. По отъезде этого офицера, имени которого он не помнит, он нашел у себя на столе тетрадь с уставом тайного общества, который ему чрезвычайно понравился, и он тотчас стал набирать членов. Пребывание в Польше при этом отозвалось, цель Общества славян была не уничтожение деспотизма в России, а освобождение от деспотизма всех славян; в уставе видно также и влияние писателей 18[-го] века, в нем говорится об основании города, в котором славяне посадят на трон Богиню Просвещения. Соединенные славяне были большею частию люди без образования, но с непоколебимыми убеждениями, они готовы были идти на все за свои убеждения. Очень жаль, что о Борисове (и вообще об Обществе славян) мало известно, но все, что известно об нем, возбуждает к нему глубокую симпатию. Два года Общество славян существовало совершенно отдельно от других обществ, и даже не зная о их существовании. Только в 1825 году Бестужев-Рюмин совершенно случайно узнал об этом обществе и
144


предложил ему присоединиться к Южному, что и было принято. Когда, наконец, наступило время действовать, то Славяне показали, что они способнее к делу всех прочих членов.
В «Журнале» позабыт еще третий изменник (названы только Шервуд и Майборода). Названный в донесении Следственной] комиссии агент графа Витта (чуть ли не Комаров?)5. Шервуд пропал без вести, а Майборода зарезался.
В рассказе о 14 декабря в «Журнале» не сказано, что Анненков, Александр Муравьев (кажется, тоже и Арцыбашев) стояли с Кавалергардским полком на площади против своих товарищей. Впрочем, это не спасло их. Через 5 дней они были арестованы своим полковым командиром Апраксиным и привезены во дворец. Сначала император стал упрекать их за то, что они были членами Тайного общества, но потом объявил им, что их прощает и что они должны только просидеть с полгода в крепости. Левашев стал показывать им знаками, чтобы они поцеловали у императора руку, но сначала знаков они этих не поняли, а потом не знали, как приступить к этому обряду; наконец Анненков сложил обе ладони вместе, нагнулся и сделал шаг к императору. «Я этого не требую»,—сказал император.
У Екатерины Федоровны Муравьевой сохранилось письмо императрицы Марии Федоровны, которым последняя извещала ее, что сын ее Александр прощен. Анненков был послан в Выборг, Александр Муравьев в Ревель, Арцыбашев в Нарву. Но следствию, когда открылось, что Анненков и Муравьев виновнее, чем думали прежде, то их перевели в Петропавловскую крепость. Виновны они были только разговорами. Их судили и присудили сослать в Сибирь, в каторжные работы; но так как не было еще готово помещение для декабристов, то их держали в крепости до 11 декабря 1826 г[ода]. Александр и Никита Муравьевы, Анненков и Торсон были в одно время отправлены в Сибирь (каждый на отдельной телеге и в кандалах). Анненков ехал в шинели и в холодной фуражке.
Рассказ про Фаленберга неверен в «Журнале» А. Муравьева. Фаленберг был болен и содержался в сухопутном госпитале. Он только что женился и рвался на свободу; когда Раевского выпустили, он нашел случай видеться с Фаленбергом и сказать ему, что он признался и что его освободили, и что он и ему советует сделать то же. Фаленберг, уверенный совершенно, что его выпустят, если он признается, стал не только признаваться во всем, но и наговаривать на себя. Когда его спросили, не знает ли он чего об умысле цареубийства, он объявил, что сам имел мысль убить царя и что говорил об этом Барятинскому. На очной ставке Барятинский доказал Фаленбергу, что он говорит вздор; несмотря на это, Фаленберга сослали; жена его вышла замуж за другого6.
10 — Мемуары декабристов
145


Эти замечания написаны мною в 1854 году. Все сообщенные в них факты записаны главным образом со слов моего отца И. Д. Якушкина; то, что записано не с его слов, было ему прочтено — и верность фактов была подтверждена. Замечательно, что все декабристы без исключения, с которыми я говорил о Пестеле, высказывали об нем одно и то же мнение относительно высоты его ума и твердости его убеждений.
Е. Якушкин.


ЗАПИСКИ
В.И.ШТЕЙНГЕЛЯ
10*


Часть I
I
Цель «Записок«.—Дед и отец Штейнгеля.—Жизнь барона Ивана Штейнге- ля в Анитах-Байрейте1.—Поступление его в русскую службу.— Служба в Пермской провинции.—Женитьба.—Рождение Владимира Ивановича Штейнгеля.—Переход барона И. Штейнгеля на службу в Сибирь капитан- исправником в Нижнекамчатск.—Городничий Орленков, судья Кох, капитан Шмалев.—Английская экспедиция, Шелехов.—Областной начальник Козлов-Угренин.—Экспедиция Лаперуза.—Лессепс.—Разрыв с Козловым.— Насильственные поступки и притеснения прапорщика Хабарова.— Экспедиция Биллингса.—Бедственное положение семьи Штейнгелей.— Судьба Шелеховых.
Жизнь каждого человека, рассмотренная наблюдательным оком, есть наставление, а жизнь отца может назваться истинным поучением для детей. Если он благоразумен и добродетелен, поучение годится для подражания; если порочен — для предостережения от подобных пороков. Итак, внимайте, милые дети, долженствующие в свете носить имя мое и сохранять оное от пятна, дабы тень моя, по смерти, могла столь же любоваться вами, как теперь утешаюсь я вашею невинностью.
Отец мой, как я сам от него слышал изустно, был сын первого министра маркграфа Аншпах-Байрейтского, барона ф[он]-Штейнгеля *, происходящего от древней германской фамилии, получившей дворянство при императоре Оттоне I Великом2, стало быть—в десятом веке. Это я сказал не для того, чтобы возбудить в вас кичливость на счет происхождения; вы увидите вскоре, что в сем отношении гордиться вам нечем, да и не советую. Воспитывался отец мой в Лейпцигском университете. Желание родителя его было образовать его для гражданской службы; оно и исполнилось: он всему тому научился, что на поприще гражданском знать нужно. Сверх познаний в правах, истории и словесности он знал отлично металлургию, химию и физику. Металлургия и химия имели впоследствии великое влияние на обстоятельства жизни его.
* Он был действительный тайный советник и кавалер Красного Орла.
149


Окончив воспитание, отец мой возвратился к родителю в Аншпах- Байрейт. Обрадованный старик пожелал представить его маркграфу. Итак, в назначенный день послал его к гофмаршалу, который должен был его представить принцу. Отец мой, идучи дорогою, вспомнил или знал уже, что это был день рождения маркграфа, и потому сочинил в мыслях приличное поздравление в стихах. Герцогу он и стихи его так понравились, что он приказал пригласить его к маршальскому столу и поздравить поручиком гвардии. Отец мой, от природы склонный более к военной службе, был тем чрезвычайно обрадован, но его родитель думал и чувствовал иначе. Едва узнал он о происшедшем, как воспылал на него гневом, укоряя, что он, верно, сам дал повод, а может быть, и просил об определении на военную службу. Сердца и гнев, однако ж, тем кончились, что старик сшил сыну своему мундир и повел его к маркграфу благодарить. Моему отцу было тогда не с большим 20 лет, и он в военном мундире зажил, как свойственно молодому, пылкому и рассеянному человеку. Это были красные дни его, но, увы, продолжались весьма недолго.
В 1770 году возгорелась война у России с турками 3. Румянцов4 вскоре наполнил славою побед своих Европу. Имя его было уже в Пруссии известно со времени Семилетней войны \ Отец мой, видя, что в гвардии своего маркграфа он не много познакомится с военным делом, а еще менее может приобресть военной славы, воспламенился желанием служить под знаменами кагульского героя. Все убеждения, угрозы, просьбы и заклинания со стороны его родителя остались тщетны: он дышал войною-—и в следующем году явился в стане Румянцова с рекомендательными письмами от имперского фельдмаршала Лассия, с коих у меня хранятся копии. Батюшка меня уверял, что от маркграфа было письмо и к самой императрице, но что в этом пользы, вы это увидите.
Граф Румянцов, приняв отца моего весьма благосклонно, предоставил ему на волю выбрать для себя полк какой хочет. Отец мой, как не знавший русского языка, по необходимости должен был выбрать полк, в котором более было иностранных офицеров — и этот полк был Астраханский карабинерный под командою князя Шаховского*. Граф Румянцов сам не советовал ему вступать в сей полк, потому что он был в отдельном корпусе графа Салтыкова6, которого он не жаловал, но отец мой настоял в этом—и вот источник всех его несчастий!
Во все продолжение войны с турками 1772, 1773 и 1774 годов отец мой служил с отличием и храбростию, так что был особенно рекомендован от графа Салтыкова в реляции к императрице. В последнем же году при бывшем в Бухаресте конгрессе7 находился, по способности своей, в свите нашего министра Обрезкова8. В следующем, 1775 году, находясь в
* Действительное определение его в службу по указу государственной военной коллегии корнетом случилось 26-го мая 1772 года.
150


Польше, был и при истреблении или разрушении так называемой Запорожской Сечи9. В сражениях он получил две контузии, но ни одной награды, ибо граф Румянцов, по предосудительной слабости, имея недоброжелательство к графу Ив. П. Салтыкову, не испросил у монархини наград тем, кои отличались под начальством последнего.
1776 и 1777-й годы отец мой провел в Малороссии. В первом из сих годов случилось расформирование карабинерных полков, и при сем случае отец мой поступил в Кинбурнский драгунский полк, с пожалованием ему следующего подпоручьего чина.
В 1778 году он ездил в Москву за амунициею, которую в следующем году доставил исправно на Кубань.
В следующем, 1780 году, по собственному его желанию, отправлен он был от полка с курьером в С-Петербург с секретным донесением военной коллегии; но главная цель его была выхлопотать себе справедливо заслуженную награду, которой лишила его распря военачальников.
Все, однако ж, старания его о сем по прибытии в столицу были тщетны. Как иностранец, он не знал, что без случая и без денег в то время, как, может быть, и во всякое другое, мудрено было дождаться заслуженной одною честию справедливости. Это приводило его в отчаяние. С одной стороны, отец его, огорченный столь долговременною разлукою, настоятельно требовал его возвращения; с другой — возвратиться без всякой награды воспрещало честолюбие и боязнь, что на него будут указывать пальцами те самые товарищи, кои смеялись над его рыцарством тогда, как он предпринял поездку в Россию.
Между тем, живя в Петербурге, он познакомился с известным того времени поэтом Александром Петровичем Сумароковым 10, который ввел его в дом к генерал-поручику Евгению Петровичу Кашкину11. Сей известный по своим качествам муж назначен был императрицею к открытию Пермской губернии. Узнав способности моего отца и его обстоятельства, он предложил ему ехать с ним, обещая, что он вознаградит там все то, чего здесь тщетно стал бы доискиваться. Отец мой просил еще времени на размышление, как Кашкин доложил уже о нем государыне и испросил ее на определение моего отца в свою свиту соизволение. Однажды поутру, как отец мой вошел к Кашкину, сей встретил его сими словами: «Поздравляю, г.барон. Государыня мне вас подарила». Что оставалось делать, как не благодарить^ При сем случае дан отцу моему чин поручика, и с ним он очутился под Уральским хребтом, вместо того, что отец его ожидал в Байрейте. Сие самое удаление вопреки отцовской воле навлекло на него не только гнев, но и самое проклятие отца; старик не хотел более о нем слышать, ниже признавать за своего сына. При смерти только своей он снял эту клятву с головы его; но опыт доказал, что это уже было поздно. Отец мой испил всю чашу зол за непослушание родителю своему и суетное последование гласу честолюбия. Разительный пример! Дети, обратите на него ваше внимание!
151


Вскоре по прибытии в Пермскую провинцию в 1781 году* отец мой, находясь в Екатеринбурге у приема рекрут, ознакомился с тою, которая дала мне от него жизнь. Это было весьма щекотливое обстоятельство в жизни отца моего, и потому мне не удалось узнать подробно об оном. Итак, я расскажу, сколько знаю. Отцу моему была отведена квартира у купца Разумова. Не знаю и того, был ли он жив в то время; знаю только то, что отцу моему с первого взгляда понравилась хозяйская дочь, молодая, проворная, но скромная девушка, воспитанная в простоте естественной, свойственно времени и месту своего рождения и своему званию. Отец мой по пылкости своей, которая была ему врожденною и во многих случаях причиняла ему впоследствии зло, забыв сердечные связи, сделанные в Германии и потом в России с девицами благороднорожденными и воспитанными, до того влюбился в сию девицу, что, увидя при всех стараниях своих непреклонность ее к непозволенной с ним связи, решился иметь ее своею женою. При сем случае оказался другой искатель ее руки, с коим доходило у них до дуэли, и отец мой, по военной теории, сделал, наконец, похищение своей любезной и потом обвенчался с нею.
В том же году, получив совершенное увольнение от военной службы, он в чине поручика был определен, по открытии уже Пермского наместничества, в город Обву1^ капитан-исправником, а потом ему же вверена была и должность городничего. Здесь первым плодом любви и брака его с девицею Варварою Марковною Разумовою были два близнеца**, коим при крещении даны имена Стефана и Феодора. Они оба, вскоре после священного обряда, скончались. А потом в 1783 г., апреля 13-го дня, в великий четверг, в 4 часа утра, в том же городе Обве, родился я — отец ваш. Меня воспринимал от купели заочно 17-го числа советник пермского губернского правления коллежский советник Владимир Андреевич Тунцельман, в честь которого и мне дано имя Владимир. По матери, согласно с законом империи, я должен был принятым быть в лоно греко-российской церкви, несмотря на то, что отец мой был лютеранского закона. Спустя шесть недель по рождении моем провидение показало родителям моим, что я рожден для жизни и к чему-либо предназначен особенному. Я лежал спеленатый на постели, а батюшка с упомянутым казначеем у близь стоящего стола занимались привинчиванием кремней к заряженным уже пистолетам. От неосторожного казначея последовал выстрел, и весь заряд дробью попал в стену выше меня не более как на два пальца. Можно представить себе страх отца и матери и потом радость и удивление их!
В Перми с открытия наместничества губернатором был Иван Варфоломеевич Ламб, известный потом в царствование императора
* Губерния открыта 12-го числа декабря 1781 года, отец мой исправлял при сем случае должность церемониймейстера.
** Они родились 23-го числа декабря в 4 часа утра. Восприемниками были бедные люди,—так сказано в записке отца моего.
152


Павла I вице-президент военной коллегии. Он весьма любил отца моего и называл даже его другом, в чем свидетельствуют оставшиеся в бумагах отца моего собственноручные его письма, кои вы сами можете со временем увидеть. Сие милостливое и дружеское расположение губернатора было причиною, что отец мой решился из Обвы последовать за Ламбом, когда он назначен был к открытию Иркутского наместничества губернатором же. Сие случилось вскоре по моем рождении, и меня грудным младенцем привезли в Иркутск*. Мать сама, по счастию, была моею кормилицею. При назначении в Иркутск отцу моему дали чин коллежского асессора. Сей чин, а паче расположение губернатора, известного со стороны благородного образа мыслей и правил, льстили, конечно, его честолюбию и обещали ему много; но увы! отец мой не мыслил о нравоучении, которое находим в священном писании: «Не надейся на князи и на сына человеческие, в них бо несть спасение».
Впрочем, конечно, отец мой, отчужденный своим отцом от места рождения, а новым союзом брачным от блистательных знакомств и связей в российских столицах, искал сам сего удаления, чтоб время отсутствия изгладило его из памяти тех, к сердцам коих он был близок и кои имели полное право осыпать его упреками. Бумаги отца моего свидетельствуют, что он в сие время именно решился остаться вечно в подданстве России.
С открытием Иркутской губернии долженствовали открыться также в Охотске область, а в Камчатском полуострове город Нижнекамчатск. Так как сей отдаленный край весьма еще мало был известен, то правительство, желая иметь о нем лучшее сведение, имело нужду в чиновнике, имеющем отличные сведения, который бы решился туда ехать. В сем отношении Ламб обратил внимание на отца моего и уговорил его (несмотря на то, что он в сию неизвестность должен был, так сказать, влачить жену с грудным ребенком) туда отправиться в качестве капитан-исправника Нижнекамчатской округи. Отправление наше из Иркутска последовало в начале мая месяца 1784 года.
По Охотской дороге, по коей надобно было проехать 1014 верст, меня везла матушка около себя в берестяном коробе, обыкновенно там тунтаем именуемом, который в таком случае привязывался с боку к седлу, и на нем делается сверху лучка для прикрытия покрывалом от овода и мошек, коих там бездна. В сем-то экипаже отец ваш, милые мои дети, по первому году от рождения путешествовал по одной из самых труднейших дорог, какие только есть в свете. В Охотск прибыли 1-го числа августа.
Окончив сию дорогу, из Охотска отец мой отправился через Охотское море на морском судне в Большерецк, куда прибыв 11-го сентября, вскоре вступил в отправление своей должности, приняв ее там от бывшего там после известного майора Бема надворного советника
* В Иркутск прибыл отец мой 31-го сентября 1783 года, в 7 часов вечера.
153


Рейникина, который, наружно притворившись доброжелателем его, сделал ему между тем множество неприятностей.
В это же время городничим в Нижнекамчатск назначен был коллежский асессор Орлен ков, а в Охотске был временным начальником уездный судья коллежский асессор Кох, про коего и при мне жители охотские, спустя 20 лет, твердили две пословицы: «Кох не бог, а все его боятся» и <<У нас в Охотске со одной стороны море, с другой горе; на небе бог, а на земле Кох — куда денешься?» Обе достаточны, чтоб дать понятие о сем человеке. Когда будет кстати, я расскажу вам, мои милые, его историю для примера, чтоб вы видели, как преследует небесное правосудие, когда отказываются от сего земные законы. Настоящим областным в Охотске начальником был определен полковник Григорий Александрович Козлов-Угренин. Его портрет опишу вам в своем месте. Орленков был человек грубый, без воспитания; прочие подчиненные чиновники из отставных камер-лакеев, почтальонов, курьеров и тому подобных людей. К сим причесть должно бывшего до того частным командиром в Тигиле13 капитана Шмалева, преемника потом отца моего, о невежестве коего можете судить из того, что он решился в Тигильской крепости сжечь одну камчадалку-старуху в срубе живую за колдовство, в коем ее подозревали. В мою бытность в Камчатке я еще находил людей, кои помнили сию историю и рассказывали за чудо, что при сем случае выползали из пламени разные гады и страшилища* и что в тот год, по предсказанию волшебницы, был от безрыбицы великий голод. Сей достойный варварских времен поступок, совершенный в царствование премудрой и человеколюбивой императрицы, сошел Шма- леву с рук даром. Глупцам часто сие удается. Поживете, то и сами в этом удостоверитесь.
Из сего изображения людей, коих отец мой имел несчастие сделаться сослуживцем, можете сами легко себе представить, какую роль досталось ему играть. Он не имел ничего с ними общего: по природе благородный германец, по воспитанию вежливый, просвещенный муж, по религии лютеранин, по языку немец, по душе честный человек, по сердцу пылкий, не в меру чувствительный и храбрый воин, мог ли он нравиться толпе безнравственных невежд, приехавших в Камчатку с единственною целию обогатиться и пожить на счет безгласных и угнетенных ее жителей. Вскоре увидели, что по правоте своей он встал на сторону беззащитных камчадал и отказался от их сообщества и правил. Ссора с первым Орлен новым не замедлила возникнуть. Он как городничий сделался начальником всех отдаленных казачьих команд, рассеянных по разным местечкам, и под сим предлогом выдавал себя за настоящего начальника Камчатки и вселял в камчадал, чтоб его одного слушали и почитали и боялись. Началась переписка. Отец мой, как иностранец, не знавший
* Вероятно, сам Шмалев с сообщниками сделал столь сумасбродное разглашение легковерным и напутанным чародейством жителям.
154


русского языка, должен был положиться на тамошних же писарей полуграмотных, кои были, вероятно, по духу его противников; а когда сам писал, то, не обинуясь, называл их ворами, грабителями и подлецами. Вот уже и преступление, как против закона, так и против Правил общежития! Распря с Рейникиным при первой с ним встрече удержала его в Болынерецке и воспрепятствовала ему быть при открытии суда в Нижнекамчатске, коего он был начальником. Это сочтено тоже преступлением и послужило к обвинению его в неповиновении и беспорядках.
Скучное и многими неприятностями исполненное отправление должности исправника отцом моим продолжалось до 1786 года. В сем году он по крайней мере имел то удовольствие, что принимал англичан, прибывших в Петропавловскую гавань на корабле «Ларк» с капитаном Петерсом, который доставил ему письмо от Кантонской компании с предложением торговли с Камчаткой. Относительно этого сделаны были чрез отца моего взаимные переговоры с известным Шелеховым 14. Отец мой утешался сим случаем немало. Он надеялся быть орудием к улучшению бедного положения того края и к доставлению отечеству новой торговой отрасли и тем отличить себя. Все вышло пусто.
Явился на сцену сам областной начальник, о коем я сказал выше, Козлов-Угренин. Прибыв в Охогск в 1785 году; он принял от Коха начальство и тотчас вознамерился лично обозреть Камчатку. По наступлении зимы он предпринял путь вокруг Пензинского и Гижигинского заливов. Но прежде надобно представить вам его портрет. Вообразите малорослого человека, которого всякий француз с первого взгляда назвал бы: “voila un bout d’homme!”[вот коротышка (фр.).— Сост.] с большими выкатившимися глазами, на коих коварство и злоба положили печать свою, с язвительною улыбкою на лице, скороговорящего, вспыльчивого, часто пьяного, дерзкого до безумия, следовательно, и высокомерного до нестерпимости. Вот тогдашний Козлов-Угренин, погубивший отца моего. Я видал его гораздо после уже в унизительном положении, как то расскажу вам в своем месте. Неприятели отца моего отнеслись к нему с жалобами, исполненными, конечно, низким ласкательством и раболепством. Мудрено ли, что человек таких свойств взял тотчас сторону их против честного и благородно себя чувствующего германца. Приехав в каменный Коряцкий острожек, он прислал к отцу моему увещательное предписание, убеждая его к миролюбию, как будто посланное еще из Охотска. И в то же самое время представил о нем генерал-губернатору как о самом вредном и беспорядочном человеке. Не дождавшись еще разрешения, тотчас по приезде в Нижнекамчатск он отрешил отца моего от должности, поручив оную угоднику своему Шмалеву, о котором я выше вам упомянул, предписав при том, чтоб Шмалев, возя отца моего по округе, производил исследование по разным на него жалобам, сделанным по их наущению. Между тем отец мой оставался в Машурском острожке, где купил у таена 15 дом. С этого времени я начал помнить себя и все то, что потом поважнее с нами случилось.
155


Сделав сие распоряжение, Козлов тем удобнее поехал вокруг всей Камчатки с огромною своею свитою, занимая у камчадал более ста собак, отчего много их передохло. Такой вояж Козлова назвали камчадалы собачьего оспою, гибельнее которой они ничего не знали. Сам Козлов ехал в превеличайшем возке с своею любовницею, женою унтер-офицера Секерина, для коей оставил жену свою в Якутске*. От сей Секериной были у него две дочери, с коими я нашел ее в Камчатке, ибо он ее там бросил. Из Нижнекамчатска Козлов плыл по реке Камчатке до Верхне- камчатска на нарочно устроенной яхте, которую тянули на себе бедные камчадалы от зари до зари, в поте лица своего, между тем как сей камчатский капрал пьянствовал и веселился с своею любезною. Мог ли отец мой смотреть на это равнодушно!
В августе месяце 1787 года пришли в Петропавловскую гавань корабль и фрегат, составлявшие известную экспедицию Лаперуза**16. Козлов не допустил отца моего видеться с французами и тем нанес ему чувствительнейшую обиду. Что может быть мучительнее положения, в котором он тогда находился! Живя в отдаленности пустынной, где люди были для него вреднее самих зверей, слышать о приходе на малое время просвещеннейших иностранцев и быть лишенным возможности видеться с ними, и кем притом? — злейшим и сильным врагом своим. Лаперуз, отбыв из Камчатки, оставил тут Лессепса с депешами королю своему. Лессепс, который был сыном французского консула в Петербурге, знал хорошо русский язык и потому в качестве переводчика, единственно для Камчатки и чтоб мог проследовать чрез Россию, взят был Лаперузом. Сей самый Лессепс издал описание Камчатки и своего путешествия, исполненное бесстыдной лжи, которое у нас, по переводе на русский язык, шесть раз уже было напечатано18. Таково действие пристрастия и вкуса! Лессепс после заступил место своего отца; а когда Наполеон громил Россию, то сей вскормленник ее был при нем, а потом пропал без вести. Козлов, как можно себе вообразить, осыпал Лессепса ласками и угодливостью. Проезжая по Камчатке, он истощал все, чтоб доставить удовольствие чувственности достойного своего гостя. Попойки, вечеринки, ночные похищения, насильства и тому подобные действия оставили надолго по себе память в Камчатке о Козлове и Лессепсе. Лессепс зато и после не забыл старого друга. Когда Козлов после суда был освобожден и вывезен из Иркутска генералом Лебедевым и находился в самом бедном, в свою очередь, положении, то Лессепс чрез бывшего при нашем дворе французского посланника Коленкура19 добился того, что Наполеон писал о нем государю и испросил, чтоб ему за прием Лаперуза дана пенсия по смерть. Ах! Если б монархи могли знать, по каким связям испрашиваются
* С женою у него был после процесс, ибо он промотал блудно все ее имение, которое было значительно. Ее все там хвалили: она была женщина воспитанная, но совершенно мужем убитая.
** Суда Лаперуза прибыли 25 августа и оставались здесь до 19 сентября. См.: С гиб не в, раб. цит., т. IV, стр. 34 17.
156


у них награды! Лессепс расстался с Козловым перед каменным острож- kôm, в коем коряки сбирались убить Козлова, и он, убоявшись сего, не решился тогда ехать, что и Лессепс описывает в своем путешествии, но только с самохвальством, смеха достойным. Он, например, говорит, что по прибытии его к корякам все окружили его с ножами, но он, не теряя духа, сказал им, что он иностранец и едет по должности. При слове «должность», восклицает Лессепс, у всех опустились руки!.. Вопрос: на каком языке он мог так убедительно разговаривать с коряками, что они разнежились?., и это читают и этому верят.
Лессепс как француз, видевшись с отцом моим в Машуре, обласкал его и уверил в истинном своем участии и п^сле бросил несколько ласкательных слов об отце моем в своем сочинении. Но когда отец мой, положась на его ласковость, писал к нему после и, вероятно, жаловался на Козлова, то он ему отвечал прямо по-французски: „Monsieur le baron, j’ose prendre a caution votre amitié pour moi, que vous ne me refuserez point d’oublier dans notre future correspondance le nom de M-r Kosloff et les détails de vos griefs envers lui. Cela ne sert qu’a aigrir d’avantage et j’ai entrepris de travailler à votre tranquillité”* [Господин барон, осмеливаюсь воспользоваться как ручательством вашей ко мне дружбой, что вы не откажетесь не упоминать в вашей предстоящей корреспонденции имя господина Козлова и все подробности ваших на него жалоб. Иначе это вам бы повредило, я же позабочусь о вашем спокойствии (фр.).— Сост.].
Козлов, оставляя Камчатку, предписал выслать отца моего из Машурского острожка в Тигиль для выезда из Камчатки, и отец мой принужден был, бросив дому с великою трудностью выехать из оного; но он отправился в Петропавловскую гавань, где прежде остановился в казенном доме. Однако вскоре во время зимы частный командир прапорщик Хабаров, из сибирских казаков, достойный подчиненный Шмалева, выжил его из сего дома. Я помню, как это случилось. Ночью, когда все спали, услышали крик «пожар» и «спасайтесь». Кто что мог накинуть, бежали вон и бросали из окошка вещи; между тем ворвавшиеся в дом люди сломали все печи, так что оставаться уже в сем доме было невозможно. Итак, перебрались в самую тесную избушку к одному камчадалу, на так называемую кошку, т. е. на самый берег залива.
Хабаров же велел тотчас поправить печи и сам перебрался жить в сей дом. Этим наглый сей человек не удовольствовался; он после пьяный с ватагою казаков хаживал мимо наших окошек и, проходя, вслух говаривал: «Вон конура немецкой собаки». Сами судите, сколько надобно благородному человеку духа, чтоб выносить подобные поношения от подлого и самого низкого бездельника, который после и карьер свой тем кончил, что с каторжными обрабатывал Алданскую дорогу и, тех обокрав, попался под суд. Летом 1789 года сказали батюшке, что Хабаров получил на его имя письма и держит у себя. Лишаться утешения
* Письмо писано из Верхнекамчатска от 21 января 1788 г.
157


прочесть хоть строчку умную и дельную или дружескую в положении отца моего ему показалось уже верхом мучений; и так, не сказав нам ни слова, он накинул на себя свой белый плащ и, спрятав под полу саблю, вышел с нею и пошел прямо к Хабарову. Вскоре пришли нам сказать, что Хабаров бьет его. Мать и я при ней пустились в отчаянии бежать туда и нашли, что батюшка в передней комнате, полудышащий, лежит на полу, связанный казаками. Вопли отчаянные матери моей и мои если не устрашили, то наскучили злодею, и он велел его с нами отпустить. Мать умоляла отца, чтоб он оставил неуместную свою горячность. Мы узнали после, что Хабаров, увидя, что отец мой подходит к его дому, стал его из окошка ругать и дразнить. Отец мой тогда в азарте вошел в переднюю, но вдруг, когда он хотел броситься к Хабарову, тайно расставленные по углам казаки бросились на него с ружьями, и один, ударив его прикладом в грудь, свалил его с ног. Между тем отец, желая наказать Хабарова саблею, замахнулся на него с плеча и, задев за матицу20 концом сабли, отломил оный и повредил несколько руку подсунувшему под удар казаку*. После сего случая мать моя неусыпно старалась смотреть за всеми шагами батюшки и никуда его одного не пускала. В сем мучительном положении, без жалованья, без всякой услуги, так что отец мой сам рубил дрова и топил печи, прожили мы в Петропавловской гавани до следующего 1790 года. Между тем осенью 1789 года пришел сюда известный капитан Биллингс с капитанами Сарычевым и Галлом**, на фрегате «Слава России»***. С прибытием его возродилась некоторая надежда, быть, по крайней мере, под защитою людей благородных. Отец мой и мать отдохнули несколько в приятном их обращении, и мне как ребенку отменно любопытно было видеть корабль и все к оному принадлежности. Немало также утешил меня бывший с Биллингсом механик Иосиф Эдварс своею книжкою, которая при каждом скором обращении листов показывала новые фигуры. Такие книжки , я видал после у фокусников, но уже без забавы и удивления. Надобно вам сказать, что в это время было нас уже двое. В 1788 году 5 июня родился брат, которого наименовали Петром, я был его восприемником. По второму году он начал говорить и ходить и был чрезвычайно боек, понятлив и остер. Матушка внушила ему, что он русский и что немцем быть не желает, и даже говаривала отцу: «Ты — немец, собака!» Такое начало в воспитании немного обещало доброго, и каково было смотреть
* Сабля осталась б руках Хабарова и. представлена была по начальству. Суд, смотрящий на действие, а не на причину, нашел в этом поступке ужасное преступление.
** С ними был еще капитан Беринг, добрый человек, но слишком придерживался правил старых моряков — всегда был пьян.
*** Во время зимовки Биллингса в Петропавловской гавани было построено там другое судно «Черный Орел», спущенное на воду 31 мая 1791 года. По окончании экспедиции Биллингса «Черный Орел» ушел в Охотск, а «Слава России» осталась в Петропавловской гавани без употребления и 27 марта 1801 г. затонула на глубине 3 саж., со всеми припасами и материалами. См.: Сгибнев, ор. cit., т. IV, стр. 140.
158


умному отцу, но кто виноват! За всем тем отец его любил весьма нежно и называл единственным утешением, напротив, я уже был нелюбимый сынок.
Должно упомянуть здесь о самом Биллингсе. Он как наемник не' столько думал о выполнении воли монаршей и о пользах отечества, сколько о своеугодливости. Он еще в Якутск привез с собою какую-то любовницу, матросскую жену, истратил для нее пропасть и по ее рекомендации раздавал якутским князькам медали. Эта матросская жена вышла тогда же, обогатившись, за бывшего в Якутске чиновника Горновского, родного брама того, который был при Потемкине, и много помогла ему по Иркутской губернии выйти в люди. С прибытием экспедиции в Камчатку началось явное бабничанье: вечеринки, попойки, зверские представления и пр. Денег они убивали пропасть, а пользы на грош не наделали. Перед отбытием их из Охотска получено было повеление об остановке экспедиции, но Кох * взялся услужить в этом случае. «Слава России» была уже на рейде, а «Доброе Намерение», другой фрегат, был еще на реке. Привоз упомянутого повеления заставил поспешить выводом на рейд второго фрегата, несмотря на противную зыбь и маловетрие, вследствие чего прибило его к берегу и начало бить так, что принуждены были срубить мачты, и хотя весьма бы при следующей полной воде, как то мне по знанию местного положения известно, можно было спасти самый фрегат, но мешкать уже не смели; итак, несмотря на представления Галла, командира сего фрегата, в ту же ночь выгрузили его, обмазали еще смолою и зажгли, так что к утру ничего не осталось. Команду с сего судна поместили на «Славу России» и через несколько дней ушли, заставив Коха отрапортовать, что повеление их не застало**. Если б экспедиция была обращена, то, во-первых, труден был бы отчет в передержанных суммах и не получили бы по два чина, о коих Биллингс имел секретные повеления у себя. Этого, конечно, никто из бывших в экспедиции не написал и не сказывал; но кто же любит грехи свои рассказывать? Но истина, знать вам это должно, не веки остается под спудом, и весьма часто или вообще скрытое для современников открывается для потомства. Известно, как щедро наградила императрица английского мичмана Биллингса. Он кончил жизнь русским барином в Крыму и бригадиром. А все его достоинство состояло в том, что он был в вояже с Куком21, но Кук возил с собою и свиней...***. Мне этот Бил7\ингс особенно как-то гнусен. Я и маленький смотрел на него с отвращением. Теперь могу обсуживать, что он должен был быть самый гнусный человек. Судите по следующему поступку. Ему известно было несчастное, можно сказать, ужасное, бедственное положение отца моего. Он притворился принимающим живейшее участие в нас. Между тем, не
* Комендант Охотска совестный судья Кох.
** Все это я слышал от достоверных из жителей охотских после.
*** За выписку Биллингса правительство обязано послу (Сем[ену] Романовичу]) гр. Воронцову22, который многих подобных определил в наш флот.
159


помню, под каким предлогом, убедил он отца моего, чтоб он поехал наперед в Тигиль, где зимовало судно, а матушка бы отправилась зимнею дорогою. Отлучив таким образом мужа от жены, он стал ежедневно учащать посещения к моей матери и, наконец, наглость свою простер до того, что заступление за отца моего пред императрицею и вообще освобождение из Камчатки предложил ей купить ценою ее бесчестия, прикрывая сии скотские и преступные чувствования видом страстной любви своей. С омерзением и горькими слезами о! я помню эту минуту, мать моя отвергла сие гнусное предложение. Тогда злодей переменил тон в извинение и удивление добродетели, которую он не перестает почитать в моей матери никогда, и тогда в знак памяти предложил в подарок золотые часы; но когда матушка их отвергла, он дерзко повесил их на стенной гвоздь и скрылся. Отец мой, как бы .предчувствуя ков23, возвратился с дороги обратно, и когда матушка рассказала ему, каким образом Биллингс оставил ей часы, то батюшка пришел в бешенство, но Биллингса, если не ошибаюсь, не было уже в гавани, и делать было нечего. Однако ж батюшка тотчас отослал к нему часы при письме, о содержании коего легко можно судить всякому, кто знает, что должен чувствовать благородный человек к тому, который, будучи в чести и пользуясь несчастием бессильного, ищет его бесчестия.
Здесь должен я отдать справедливость благородным чувствованиям Март[ына] Ивановича] Соура*, который много утешал матушку в ее скорби и давал ей полезные советы, с честию сообразные, вместо того, что Биллингс думал сделать из него в сем деле посредника. Должен сказать и то еще, что при всех вакханальных пиршествах Биллингса никто столько не отличался кротостию и благонравием, как нынешний вице-адмирал Таврило Андреевич Сарычев, и если б не он, то экспедиция сия столько же бы принесла славы и пользы России, сколько Калигулин известный поход против Британии славен был для Рима24.
Зимою на 1790 год мы переехали по тигильскому берегу в Тигиль- скую крепость. Тут в ожидании лета отдали меня учиться читать часослов и псалтырь к безграмотному дьячку, который казался мне тогда великим мудрецом. И между тем я резвился с простыми казачьими и камчадальскими ребятишками, перенимая их наречия и навыки. Здесь однажды чуть было не лишился я жизни, подавившись черносливною косточкою, и спасением обязан я смелости и усилию, с каким матушка с братниною нянькою трудились от страху колотить меня по спине и по затылку. Косточка выскочила из горла с кровью, и я закричал к их сердечной радости и успокоению: ибо сколько было меня жаль, а не менее того опасались внезапного прихода батюшки, который и от меньших гораздо причин удобно очень раздражался и гнев свой матушке иногда задавал весьма неприятным образом чувствовать. Сей случай долго потом таили от отца моего.
* Он был секретарем у Биллингса и после, формально разбранившись с ним, был отослан в Иркутск.
160


II
Переезд Штейнгелей из Камчатки в . Иркутск.—Генерал-губернатор Яко- бий.—Жизнь в Иркутске.— Вице-губернатор Михайлов.— Губернатор Нагель.— Отправление Владимира Штейнгеля в Петербург и определение его в Морской корпус.— Процесс Штейнгеля-отца в Иркутске.— Попытка его бежать в Петербург.—Увольнение Нагеля по вступлении на престол императора Павла.— Военный губернатор Аеццано.— Окончание процесса Штейнгеля-отца по восшествии на престол Александра I.— Покровительство барона Николаи.—Внезапная смерть Штейнгеля- отца.— Переселение семьи на жительство в Пермь.
Наконец, настало лето. Из Тигиля отправилось судно, принадлежавшее известному покровителю Кадьяка купцу Шелихову. Должно было решиться на нем ехать в Охотск, ибо другого не было. Судно сие было под зависимостью родного брата Шелихова Василия. Каков он был, можете судить из того, что за несколько лет пред тем старший брат вешал его на нок (конец) реи и больно сек публично линьками за участие в намерении отравить его ядом. Это было в Охотске в правление Коха. Я слышал сей анекдот в бытность мою после в Охотске от самовидца Евстр. Деларова, который был директором Американской компании, и от некоторых других особ. Вот что мне рассказывали: Шелихов, отправясь в Америку в 80-х годах, оставил жену свою в Охотске. Тут она не замедлила вступить в связь с одним из чиновников (забыл его фамилию), и так как между тем рассеяли, может быть, они же сами по Охотску верные слухи, что Шелихов, вышед из Америки в Камчатку, умер, то жена его готовилась выйти за того чиновника замуж, чему и брат Василий способствовал. Но вдруг, вовсе некстати, получено письмо, что Шелихов жив и вслед за оным едет из Камчатки в Охотск. В сем-то критическом положении жена решилась по приезде его отравить. Но предуведомленный Шелихов едва приехал, как все искусно разыскал, обличил их обоих, жену и брата, чрез своих рабочих публично наказал. Сего не довольно, он хотел, по выезде в Иркутск, предать жену уголовному суду и настоять, чтоб ее высекли кнутом. Но в сем случае Баранов, известный потом правитель Америки25, бывший тогда приказчиком, убедил его пощадить свое имя и простить виновницу. Может быть, сие происшествие, которое не могло укрыться от иркутской публики, было причиною, что внезапная смерть Шелихова, последовавшая в Иркутске в 1795 году, была многими приписываема искусству жены его, которая потом, ознаменовав себя распутством, кончила жизнь несчастным образом, будучи доведена до крайности одним своим обожателем. Таков всегда бывает конец порока. Если богатство и случай прикрывают его пред людьми, то пред провидением ничто укрыться не может*. К наибольшей неприятности отца моего, в это же время и на
* Шелихов Григорий Иванович, известный «землепроходец». Рыльский мещанин,
11 —Мемуары декабристов 161


том же судне отправился и смертельный враг его Орленков, который и сам, при всей подлости своей пред Козловым-Угрениным, не мог удержаться на месте и был сменен. Но так как он по характеру своему ближе был к Шелихову, нежели отец мой, то ему дали место в каюте, а нам отвели под палубою на балласте. Я помню, что во время самого плавания часто доходило до ужасного с обеих сторон ожесточения и брани. Наши и матушкины слезы едва могли удерживать батюшку. Впрочем, злодеи, смеясь над его бессилием, нарочно его дразнили. Плавание на сем дурном галиоте26 было очень продолжительно. Провизия наша издержалась, воду стали давать по порциям, словом, мы терпели и голод и жажду.4 Наконец, говоря выражением тамошних старых мореходов, перехватили землю верст за сорок к востоку от Охотска и тут заштилевали. Отец мой решился, чтоб скорее удалиться от всех неприятностей, идти в Охотск пешком. Итак, по просьбе его нас высадили на берег, и мы, т. е. батюшка, матушка с братом Петром за плечами, девка камчадалка Акулина и один казак, пустились в путь по дикому берегу, обитаемому медведями, на волю божию. Сделав переход более двадцати верст, мы пришли к речке Мариканке, чрез которую тщетно искав броду, решились ночевать под чистым небом, будучи измучены усталостью. Поутру на самом рассвете мы услышали человеческие голоса, и тотчас батюшка побежал осмотреть, откуда они происходили. Радость наша была неописанна, когда узнали, что это была байдара, посланная от Григория Ивановича Шелихова к судну, на коей и на нашу долю послано было несколько булок, чаю и сахару. По просьбе батюшки переправили на байдаре через речку, и мы, утолив жажду и подкрепив силы чаем, пустились к Охотску, куда прибыли поздно по вечеру на Тунгусскую кошку, с которой при спорной воде27 переправились через устье Охоты в город и, остановясь в отведенной квартире, принесли богу благодарение.
В Охотске начальство опять Кох, ибо проказы Козлова-Угренина, о коих слух и самые жалобы на него дошли до начальства, заставили перевести его поближе, и потому по возвращении из Камчатки сделан он был начальником в Якутскую область. И тут пробыл он недолго. Вскоре принуждены были его отрешить и как за старые, так и новые беспутства предать в Иркутске суду. Примечания достойно, что два раза предписывали ему сдать команду, но он не слушался; в третий раз послали нарочного, если не ошибаюсь, коменданта Штевена, который сменил его силою. Точно так же силою сменен после и мой главный злодей Бухарин, о коем я в своем месте расскажу вам. Итак, в Якутске нечего было опасаться.
родился в 1747 году, отправился в молодых годах в Сибирь, а с 1776 года начал пускать свои суда в Тихий океан. Он несколько раз просил об учреждении норм компании, но только после его смерти (он умер в 1795) была учреждена столь известная «Российско- американская компания».
162


В Охотске мы прожили столько, сколько нужно было, дабы нанять лошадей и изготовить вьюки. Мы отправились в сопровождении одного казака и одного или двух проводников из якутов. Брат Петр занял мое прежнее место около матушки, а меня посадили особо на лошадь, которая была поменее и посмирнее других. Пока я не привык, то казак вел мою лошадь под уздцы, а потом я уже сам ехал. Дорогу сию совершили мы благополучно. Один только неприятный случай мне очень памятен. Однажды поутру наехали мы на бадарак, так называют якуты грязное, тинистое место. Казака послали вперед попробовать: его лошадь увязла, и пока все глядели на него, а батюшка поехал вокруг, моя лошадь по привычке идти за Казаковой бросилась туда же, так что я не успел ее сдержать, тем более, что завтракал в это время, кусая булку. Как скоро лошадь моя увязла обеими передними ногами, то и начала биться, выдергивая то одну, то другую ногу. От сего неправильного трясения лошади сперва полетели из рук моих булки, а потом и я упал боком в грязь на левую сторону лошади и так, что лицо мое пришлось возле самой ноги лошади, которая легко могла меня убить и втоптать в грязь, но вся беда кончилась тем, что она задела мне копытом за рот, не тронув, впрочем, зубов, так, однако ж, что от удара и опухоли рот мой покривился на левую сторону, и я с неделю был криворотым. Ни от чего я так не плакал потом, как от воображения, что навсегда таким останусь. Можно представить, в каком положении было сердце матери и отца, пока они видели меня в грязи подле ног бьющейся лошади. Проворству казака и якутов единственно обязан я спасением.
По прибытии в Якутск, где батюшка не располагался остаться до зимней дороги, или [по] особенной нежности к брату Петру, а может быть и по предчувствию, поспешили привить ему оспу. Я помню, что у него было несколько оспинок на руках, на груди и на спине, и вообще опыт сей благополучно кончился. Меня же не думали предохранять, да и некогда было. Так отправились осенним путем на тамошних лодках вверх по реке Лене. Однако же едва отплыли за сто верст, как начались морозы, пошла мезга, или льдяное масло, по реке, и мы принуждены были, остановясь на Синей станции,28 ожидать зимней дороги.
Вдруг, к пущему огорчению, у девки нашей камчадалки, которую звали Акулиною, оказалась оспа. Ее тотчас отделили от нас и положили в баню. Однако ж она не выдержала болезни и умерла. Прежде еще ее смерти я занемог оспою, самою крупною, самою жестокою. Все тело без изъятия, не исключая подошв, было покрыто оспинами величиною с горошину. Матушка, не знаю, по какому правилу, веря симпатическим средствам, обвела меня около глаз три раза золотым кольцом с молитвою, и подлинно, глаза остались неприкосновенными. Мне не давали никакого лекарства; но только когда оспа назрела и начался нестерпимый зуд, то батюшка, подогревая на ложке простое горячее вино, давал мне в руку губку, и я, обмакивая ее в теплое вино, примачивал те места, где особенно чувствовал зуд. Сим одним средством избавился я от рябовато-
11
163


сти и от сей оспы так хорошо отделался, что при определении моем в корпус директор Мендель, смотря на меня в лорнет, долго не хотел верить усиленной клятве моей, что на мне была оспа. Едва я стал оправляться, как, к великому изумлению родителей, с братом Петром оказались припадки, свойственные началу оспы. Во время жара он начал кидаться и бредить. «Вынесите меня отсюда, мне здесь страшно, я здесь умру»,— говорил сей чудный ребенок слезно утешающим его родителям, не имея, конечно, понятия о смерти. Любя его, батюшка решился тотчас перебраться из дома, который один только и был в сем селении, в якутскую юрту, и, может быть, этим только ускорили потерю того, что удержать всячески старались. Надо себе представить, что такое якутская юр га. Строение, сделанное из жердей, обмазанных глиною и коровьим калом, вокруг коего низкие внутри лавки, а в середине глиняный камин, чувалом именуемый, в котором для тепла огонь должен гореть беспрестанно, полу нет, голая земля, дверь одна прямо на улицу, окошки пузырные или ледяные. Можете судить, какое успокоение в сем неопрятном и вонючем здании, при беспрестанном сквозном ветре из дверей в камин, можно было дать ребенку, страдающему оспою и самою жестокою. Это был горестный опыт, что прививная по тогдашнему способу оспа не предохранила от второй оспы натуральной. Оспа на брате Петре была столь крупна и повсеместна, что наконец слилась совершенно и представила из него безобразный труп. Глаза его от материи совсем заплыли. Я был свидетелем редкой материнской нежности. Без малейшей брезгливости матушка высасывала гной из глаз его и очищала оные языком до того, что он мог различать предметы. Тогда ему предлагали вопросы: видит ли отца, брата? — в чем они? — где? и удовлетворительные ответы восхищали родителей несказанно. Но, увы! наконец, при всех усилиях матушки, оказалось, что братец лишился зрения. Наступила роковая ночь. Братец стал бредить и кидаться. К пущему страданию его руки у него были связаны, ибо он царапался. «Съест меня, съест меня,—твердил он беспрестанно,— фу, какой ветер, затворите дверь», хотя никто их не растворял; «съест меня, съест меня!» — принимался он паки повторять, терзая сердца предстоящих ему отца и матери. Напоследок, в самую полночь предсказание сбылось, неумолимая смерть съела его. Он закрыл навеки вежды свои. Нет, тщетно хотел бы я изобразить вам то ужасное зрелище, которое в сию минуту7 происходило при бесчувственном трупе брата моего. Скажу вам только, что матушка с воплями отчаяния старалась вложить душу в охладевший прах сына своими объятиями и поцелуями. Батюшка то в ужаснейшем молчании становился на колени пред богом и просил, казалось, крепости к перенесению сего удара, то вдруг вскакивал в неистовстве, бил себя в грудь, рвал волосы и, воздымая сжатые кулаки, произносил ужаснейшую хулу против самого бога, желая, казалось, сразиться с самим небом. Мне было тогда 7 лет. Как ни молод я был, но картина сия глубоко вкоренилась в моей памяти и до гроба ее не забуду. Сколько, однако ж, ни терзались, все вопли
164


остались тщетными, мертвые не оживают. Братца похоронили рядом с Акулиною около существовавшей там часовни. В проезд мой в 1806 году через Синюю станцию я оставил деньги и заказал сделать над ним крест с надписью. Здесь заклинаю вас, дети, если я того сделать не успею, закажите, кто из вас будет в состоянии, сделать чугунный памятник, на коем в краткой надписи изобразите сие печальное происшествие и отправьте на Синюю станцию, чтоб поставили над гробом брата моего, о коем я не перестаю сожалеть и теперь. Я очень помню, что матушка в огорчении своем говорила мне: «Лучше бы тебя бог прибрал», или: «Что? рад ты теперь, что кроме тебя некого любить?» Я не понимал тогда сущности сих слов, а теперь нередко завидую участи брата и согласно с матушкою часто говорю сам в себе: лучше бы меня бог прибрал. Но господь нас не слушает, а творит по своему изволению, что святой воле его угодно. Из сего происшествия можно представить вам разительное нравоучение, как несправедливо пред богом оказывать одному сыну пристрастную любовь против другого. Много подобных примеров бывает, но родители не исправляются. Благодарю бога, дети, что я ни за кого из вас не чувствую упрека в сердце своем. Я вас всех равно люблю. Не знаю, что будет после, когда вы, придя в возраст, будете отличаться характером, поведением,умом, познаниями. Это вы увидите и потолкуете между собою, когда меня не будет, над моею могилою.
Оставив на Синей станции столь драгоценный залог, мы пустились к Иркутску зимним путем и прибыли туда в декабре. В Иркутске уже ни Дамба, столь хорошо расположенного к отцу моему и столь много обещавшего ему, ни Якобия не было; на месте первого был губернатором Михаил Михайлович Арсеньев, а правящим должность генерал- губернатора был Иван Алферьевич Пиль. Звание наместников уже уничтожилось, может быть оттого, что, представляя царские портреты, они дозволять себе начали царское самовластие. Якобий жил в Иркутске истинно по-царски. По тогдашнему времени он проживал там несметную сумму — 35 тысяч рублей в год; одной прислуги было 75 человек. В Иркутске долго не могли забыть его праздников. Якобий сменен по доносам и предан был суду Сената. В числе доносчиков был секретарь его, выкравший его бумаги. Якобий после был оправдан императрицею. При сем случае состоялся известный высочайший указ, начинающийся сими словами: «Читано пред нами,—говорит императрица,—несколько тысяч листов под названием Иркутские дела, в котором мы ничего не нашли, кроме гнусной ябеды и сплетен и проч.». Якобий потом еще служил в царствование Павла I по военной части. Дамб при сем государе был возведен на степень вице-президента военной коллегии и пользовался отличною милостию государя, но, забыв отца моего, он не помог ему в его несчастий.
С прибытия отца моего в Иркутск он должен был явиться к суду в уголовную палату. По незнанию русского языка он должен был сыскать себе наставника и защитника. В этом он положился на одного поляка
165


Градковского, который ложною дружбою ввел его в новые беды и продал его неприятелям.
Между тем отец мой начал жить порядочно. Общество его составляли отличные в Иркутске люди, как-тосоветник Дитмар, который вскоре потом умер, Дрозман, доктор Шеллер, штаб-лекарь Краг, профессор Лаксман, Фаберт и прочие, коих не помню. Мы жили в доме купца Сибирякова, близь набережной, в приходе Харлампия. В этом доме вскоре после нового 1791 года, именно января 12 числа, родилась моя милая сестра Татиана Ивановна. Я очень помню, что когда матушка уже мучилась ею, и я начал плакать, то батюшка вывел меня в сени и тут со мною стоял, прислушиваясь к дверям. Когда же услышан был крик младенца, то батюшка вскричал: «а! дочь!» — отворил двери и бросился к матушке, вскоре и мне показали сестрицу. Я не мог понять, как батюшка, стоя за дверью, мог узнать, что родилась сестрица, а не братец.
Отец мой, сокрушаясь, что не может начать моего воспитания лучшим образом, отдал меня в губернскую школу, куда и ходил я целый почти год. Помню, что учение мне не весьма нравилось, и я часто, идучи в школу, ходил не прямо, а околицею. Однако ж при случившимся экзамене я говорил в первом классе речь, которой, конечно, и сам не понимал, и, получив приз — книжку за прилежание, был переведен во 2-й класс, где преподавали учение о должностях человека и гражданина, которым учили наизусть, как попугаев.
В лето 1791 года губернатор Арсеньев окончил жизнь и погребен в церкви Тихвинской божией матери. Отец мой с прочими нес гроб его при сей церемонии. Мне очень памятно, как меня поднесли к нему проститься, и я, поцеловав его, отшатнулся весьма порывисто назад из боязни, чтоб он меня не укусил.
У Арсеньева осталось большое семейство. Вице-губернатор Андрей Сидорович Михайлов был его зять и вместе с семейством своего тестя расположился оставить Иркутск. Он был весьма честный добродетельный человек, и отец мой столько нашел в нем, что он дал ему честное слово взять меня с собою для определения в корпус в С.-Петербург.
На место Арсеньева назначен в Иркутск губернатором генерал- майор Нагель, находившийся тогда в Кяхте для постановления нового договора с китайцами о торговле и для открытия оной с назначенным директором таможни надворным советником Вонифатьевым, сделавшимся потом чрез 19 лет моим тестем. Можно ли было тогда провидеть моим родителям, что будущая супруга моя находится в Кяхте на первом году жизни!
Я очень помню, как в октябре или ноябре месяце в Иркутске встречали Нагеля с великою церемониею на Крестовской горе. Отец мой по дружеской с ним до того переписке ожидал для себя много добра: вышло напротив. Губернатор Нагель был уже не простой Нагель. Между тем, как батюшка мой, наскучив медленностию, с какою приступали к его делу, решился по научению своих же приятелй послать просьбу в Сенат,
166


то генерал-губернатор Пиль весьма за сие на него рассердился, как скоро те же приятели перенесли ему, что сделал отец мой. Я очень помню, как однажды накануне какого-то праздника прислали отца моего звать к столу, а как на другой день он явился, то адъютант Пиля, публично подошел к нему, просил извинения, что его позвали ошибкою. Отец мой вынужден был с досадою возвратиться домой и понял, что это означало гнев великого сатрапа. И подлинно, с тех пор Пиль его не принимал. Нагель, узнав сии отношения отца моего с Пилем, принял его также сухо, и потом оба причинили ему множество огорчений и даже тиранств, как то вскоре вы увидите.
По первому зимнему пути Андрей Сидорович готов был выехать, и так меня снарядили в дорогу. Не понимая тогда, что мне делают единственное благодеяние, какое только родители в тогдашнем их положении могли мне оказать, я горько плакал при каждом напоминании о разлуке, а когда настал час оной, то насилу могли отлучить меня от матери. Батюшку мне не так было жаль. Дорогою мало-помалу я утешился. Меня снарядили очень хорошо и, можно сказать, богато; роспись всего отпущенного со мною у меня еще цела, и вы ее можете увидеть.
По прибытии в Москву мы остановились в доме Арсеньевой на Малой Ордынке в приходе Екатерины Великомученицы. Взяли масленицу тут и на первой неделе поста говели в упомянутой церкви. К святой мы переехали в С.-Петербург и остановились на Васильевском острову в 10-й, помнится, линии. Я очень помню, что заутреню в первый день пасхи мы слушали в полковой деревянной церкви, которая была в 13-й линии и давно уже сломана; а к обедне я ушел один в церковь Андрея Первозванного, где служил архиерей, и меня за сие самовольство порядочно побранили. Впрочем, почтенный мой благодетель Андрей Сидорович и супруга его Александра Михайловна поступали со мною, как с сыном, без малейшего различия с своею дочерью. Ко мне приставлен был дядька гусар (они тогда были в моде), который весьма усердно за мною смотрел, чесал мне каждое утро голову, примачивая квасом, заплетал косу, заставлял молиться богу и посылал к ручкам моих благодетелей.
Еще я помню из тогдашнего времени, что благодетели мои весьма сердились, по крайней мере показывали то, что сердятся на меня за неупотребление вовсе за столом хлеба. И в самом деле меня не иначе, как силою, могли принудить есть хлеб. Может быть младенческое воспитание в бесхлебной Камчатке на молоке и рыбе тому причиною. Надобно еще к удивлению вашему сказать, что я до шестого года возраста не переставал сосать груди. Не знаю, для чего матушка моя это попускала.
Меня хотели» сначала определить в артиллерийский корпус, но в том не успели. Но как директор Морского корпуса Иван Логгинович Голенищев-Кутузов был Андрею Сидоровичу свойственник, и притом во флоте капитаном был двоюродный дядя мой, то и решились определить меня в Морской корпус, хотя мне очень не хотелось в оный. Не помню, кто-то в Москве, рассказывая мне про воспитание и приволье для кадет в
167


сухопутном корпусе, при графе Ангальте действительно бывшее, воспламенил юную мою голову в пользу сего корпуса. Мне страшно хотелось быть армейским. Свидетельство, взятое в Иркутске о моем рождении, оказалось недостаточным, и потому списывались с дядею моим, который находился в Ревеле. Он прислал другое от эстляндского дворянства. Так, наконец, перевезли меня в Кронштадт в июле месяце. Кадеты были уже в лагере. Меня поручили тогдашнему капитану, вскоре сделавшемуся майором, Максиму Петровичу Коробке. Я жил у него в доме и в лагерях в особой палатке вместе с его племянниками Николаем Коробкою и Тимофеем Яновским, с коими очень подружились. До августа я считался волонтером, а 14-го августа 1792 года поступил в комплект в 3-ю кадетскую роту к капитану Петру Васильевичу Чичагову29, который, будучи сын знаменитого адмирала, не занимался вовсе ротою, оставя ее на попечение капитана-поручика Александра Петровича Кропотова. Прежде нежели представлю я вам любопытное описание тогдашнего корпуса и нашего вообще воспитания, я обращусь к положению, в каком находился отец мой в Иркутске во время моего пребывания в корпусе, и расскажу вам, как сей несчастнейший из людей и вместе с тем достойнейший лучшей участи окончил поприще жизни своей.
По отправлении моем отец мой, видя, что, несмотря на подтверждение, сделанное от правительствующего Сената по его просьбе о скорейшем решении дела его в палате уголовного суда, не было никакого по оному движения, писал в Сенат другую просьбу об увольнении его в Петербург на 4 месяца*. Между тем, видно, что в ожидании разрешения летом 1792 года он отправил матушку с дочерью в Екатеринбург. Надежда его осталась тщетна. Тогда по совету ближних друзей и, как то сам батюшка в оправданиях своих после показывал, по совету самого губернатора Нагеля он предпринял гибельное намерение уехать из Иркутска самовольно, для чего и решился составить фальшивую подорожную. Мысль его была та, что, добравшись до Петербурга, он может упасть к престолу и просить правосудия. Увы! едва доехал он до первого города Нижнеудинска, как и был, может быть, по предуведомлению, оподозрен, взят под стражу и возвращен в Иркутск. Это случилось зимою 1793 года. Правящий должность генерал-губернатора предписал судить его за сей поступок. Между тем уже без всякого снисхождения и уважения к благородному рождению его и чину начали содержать его на главной гауптвахте, где позволяли делать с ним разного рода наглости, а когда он выходил из терпения и приходил в отчаянное бешенство, тогда, называя его сумасшедшим, обременяли цепями и допускали солдат бить его, кому как и сколько вздумалось. В следующем 1794 году Пиль сделал представление Сенату, что отец мой, по близости гауптвахты к его дому,
* Побудительною причиною он поставил кончину отца своего и полученное им от родственников из Германии уведомление, что после него осталось имение, из которого и ему часть следует.
168


бешенством своим причиняет ему беспокойство, и потому сей любящий спокойствие и столь человеколюбивый правитель наместничества просил Сенат о разрешении судьбы моего отца или о дозволении выслать его туда, куда будет указано.
Между сим временем, видно желая решительно погубить отца моего, вознамерились сделать его сумасшедшим по форме; итак, по поручению губернского правления один из советников оного с штаб-лекарем Поддубным* имели за его действиями наблюдение и потом подписали свидетельство, что он совершенно лишился ума. К этому добавили, что и в лютеранской кирке видел его сам Пиль делающим разные кривлянья и телодвижения, не свойственные человеку с здравым рассудком.
При таких пособиях наконец дело палатою решено. По десяти обвинительным пунктам отец мой законами приговорен по лишении всех чинов и дворянства к смертной казни... Рука моя трепещет, начергывая сей бесчеловечный приговор низких и гнусных исполнителей воли самовластных владык тамошнего отдаленного края, готовых для угождения начальству на всякую мерзость, на всякое неистовство... О! я весьма хорошо знал их и потому не могу не ожесточаться, что невинность в лице моего отца облечена была сими порочными тварями во вретище порока, которое самим им более было прилично. Разве гем одним утешиться, что и сам Иисус Христос, божественный образ высочайшей добродетели, пострадал как злодей от рук невежд и злодеев. Но в одном ли этом пути провидения непостижимы для нас смертных!
Представя приговор сей Сенату, Пиль в мнении своем объяснил, что он, признавая отца моего лишившимся ума и не желая отяготить участь наказанного самою судьбою, предает жребий его на уважение правительствующего Сената.
Сие верховное вместилище правосудия сделало заключение, что хотя вместо смертной казни отец мой подлежал телесному наказанию... о правах дворянства тогда уже говорить не смели40* а по случаю изданного 1793 года сентября 2 дня после замирения с Оттоманскою имнернею милостивого манифеста31, только следовал к одной ссылке в работу без наказания; но как признан генерал-губернатором и губернатором в помешательстве ума, то и содержать его по лишении чинов и дворянства в Иркутской губернии, как о сумасшедших в законах предписано.
Сей приговор был поднесен императору Павлу I, издавшему вскоре по восшествии на престол строгое повеление о скорейшем решении дел, и сей государь, не будучи ни с какой стороны уведомлен об истинном положении дела отца моего, утвердил сей приговор 1797 года ноября в
* Сей Поддубный, по природе грубый малороссиянин и по воспитанию сущий невежда, не лучше и в знании медицины, был после главным оператором в Иркутске. Мне случилось обедать с ним у архиерея Вениамина, и когда я, доведя материю, упомянул, что он был в числе обвинителей отца моего, то он, не замешавшись, отвечал: «Что делать, наше дело невольное: велят подписывать, то и подписываешь!!».
169


21 день, начертав державною своею рукою: «Быть по сему»,— и последний удар свершен.
Отец мой, желая в сем несчастий обратить на себя хоть сколько- нибудь внимание высшего правительства, написав на немецком диалекте проект о лучшем устройстве Камчатки, могущей приносить государству знатный доход, писал к тогдашнему генерал-прокурору князю Александру Борисовичу Куракину, чтоб он исходатайствовал ему дозволение явиться с сим проектом в Петербург, но сей по рождению только вельможа, занимавшийся более откупами, нежели зависящею от него судьбою многих честных, но несчастных людей, сделал ему вежливый отказ, что он до решения дела его в 5-м департаменте правительствующего Сената поступить на это не может, а просит, чтобы он прислал мысли свои на бумаге.
Впрочем, Куракина в бесчувственности сей к несчастиям ближнего и винить нельзя. [Ни] бывший друг отца моего Дамб, ни брат его двоюродный генерал-майор Штейнгель, сделавшийся потом графом, не хоте чи или не могли для него ничего сделать. Я не говорю уже о другом брате, который был капитаном флота, он ничего сам по себе предпринять не мог. Он писал даже ко мне, в корпусе еще бывшему, чтобы я лично просил о несчастном отце моем государя или Куракина, и упрекал меня в бездействии и неимении сыновней любви. Он не хотел тогда сообразить, что отлучаться из корпуса весьма трудно, а беспокоить государя почтено бы было преступлением. Впрочем, мне было тогда 14 лет от роду, и что я мог рассудить, что предпринять обдуманно, когда они все [не] решались действовать как должно истинным родным. Барон Николаи, который после оказал свое расположение к отцу моему как к своему двоюродному же брату по матери и который тогда пользовался отличною милостию императора, был у него библиотекарем, тоже не предпринял тогда ничего в его пользу. Видно, надобно было, чтоб отец мой, вступивший в Россию в нарушение прещений родителя своего, был в ней на сей раз жертвою всех зол, оставленною от бога и людей.
Супруга одна не покинула его в сем несчастий и тем дала ему утешиться, что он для несчастий своих, коих не мог тогда предвидеть, женился весьма счастливо. Много ли жен, кои с мужьями своими решались переносить все бедствия и тогда, когда имели законное право без укоризны оставлять их!
Матушка, как скоро узнала о последствиях батюшкина побега из Иркутска, то и поспешила возвратиться в оный. Тут часто своими слезами, своими мольбами испрашивала она временную отцу моему с вободу из-под стражи, которой вскоре злодеи его под каким-либо предлогом паки лишали. При сих случаях, когда вооруженные люди приходили брать насильно отца моего на гауптвахту, матушка в отчаянии, в беспамятстве, то умоляя извергов на коленях, то угрожая им казнию божиею, бросалась с воплями на самую улицу и за ним следовала; малолетняя дочь бегала за нею. Дом оставался пуст, а полицейские
170


служители очищали все, что лежало поплоше, и делились с начальством. Батюшка и матушка уверяли меня, что весьма много вещей узнавали у бывшего тогда городничего Кондратова, который не имел не только никакого в участи моего отца сострадания, но, кажется, утешался его несчастием. После вы увидите нечто странное при самой кончине Кондратова, которую опишу я вам в своем месте. Когда судьба отца моего решилась, и он увидел себя освободившимся от рук своих мучителей, кои один по одному по вступлении на престол Павла I-го из своих мест выбыли, то, пользуясь правом свободно жить в Иркутске, он купил себе маленький домик на Морской улице против самого верстного столба. Я нарочно сие описываю, дабы вы, если кому случится быть в Иркутске, знали, где дед ваш томился в несчастий и бедности.
Здесь приобретенные прежде отцом моим познания в экономии принесли ему пользу. Он делал различные настойки и водки и сеял табак, а матушка пекла пряники отличного вкуса, и, продавая то и другое, тем себя и семейство свое содержали. При сем бедном положении богу угодно было, чтоб они имели еще двух дочерей. 1795 года ноября 24-го родилась Екатерина и 1798 года января 6-го Мария. После содержание семейства несколько облегчилось принятою отцом моим на себя должности эконома в клубе, который завели в Иркутске в 1801 году, уже по кончине Павла I, не терпевшего подобных заведений. Я застал отца моего в сем положении, когда в 1802 году, проезжая Иркутск, имел счастие прижать его, матушку и сестриц к моему сердцу после 10-летней разлуки. Я никогда не забуду, с каким чувством сказал он мне о доме своем: «Вот, любезный сын, я имел соболью шубу, которая меня одного грела, я ее продал за 700 рублей и купил другую, которая нас теперь всех греет».
Я уже сказал вам, что неприятели моего отца один по одному выбыли из Иркутска. Пиль тотчас по вступлении на престол Павла I уволен, временно занял его место Нагель, но и сей, по какому-то на него доносу, чрез фельдъегеря вызван в Петербург, куда он ехал с трепетом, а еще более вострепетал, когда надобно было предстать пред грозного царя. Он ошибся, однако ж, его вместо наказания ожидало счастие в чертогах царских. При первом взгляде на него Павел, любивший щеголять памятью, признал в нем знакомые черты одного известного ему некогда гусара. «Не ты ли тот Нагель,— вскричал монарх,— который столько-то лет назад служил в таком-то полку, когда я смотрел его?» — «Я»,— отвечал трепещущий губернатор, ожидая приговора. — «А! обними меня, друг мой, о! я тебя знаю, ты честный служивый, тебя оболгали мне, но я тебя награжу»,— и тут же пожаловал ему орден Александра Невского, чин генерал-лейтенанта и место военного губернатора в Риге, если не ошибаюсь.
После Нагеля приехал в Иркутск военным губернатором (ибо генерал-губернаторы повсеместно были уничтожены) с линии Омской генерал, которого фамилию я забыл, но он был недолго. Его сменил,
171


бывший до того у города Архангельска, генерал от инфантерии Борис Борисович Леццано. Сей был истинный друг несчастных. В его правление все гонения пресеклись от местного начальства, и в незабвенную хвалу ему приписать должно, что в жестокое, можно сказать, царствование Павла, имея неограниченную власть, он не сделал ни одного несчастного. По восшествии вожделенного от всех Александра на престол представился Леццано случай удовлетворить вполне влечению своего сердца.
В 1801 году по высочайшему повелению составлена была нарочная в С.-Петербурге комиссия для пересмотра старых уголовных дел и для облегчения участи всех тех, кои в предыдущее царствование подпали несчасгию. А как во времена Павла о многих несчастных не имели и сведения, куда они посланы, то указом Сената повелено местным начальствам о всех, по суду или без суда наказанных и сосланных, доставить сведения. В это время многие сотни несчастных получили свободу и прежнее достояние. В том числе и моему отцу, по высочайшей конфирмации доклада упомянутой комиссии, в 21-й день августа 1802 года возвращены чины, дворянство и свобода возвратиться к своим родственникам Почему он и выехал из Иркутска по первому зимнему пути того же года в свите генерала Шпренгпортена, осматривавшего тогда Сибирь. По приезде в Петербург он подал государю просьбу на французском языке с описанием всех своих бедствий, которую вы найдете в его бумагах, и по ходатайству барона Андрея Львовича Николай высочайшим указом мая 22-го дня 1803 года дарован ему пенсион по смерть, состоящий из 400 рублей в год. С сим пенсионом барон Николаи принял его управителем своих отчин, пожалованных ему покойным государем в Тамбовской губернии Моршанской округи. Итак, в июне месяце 1803 года переехал он в главное поместье барона Николаи село Кулики, куда последовала за ним и матушка, оставя одну Танюшку, старшую дочь свою, у барона Николаи, который содержал ее вместо дочери и этому обязана она, что одна из всего семейства приобрела немецкий язык.
Вскоре по прибытии в Кулики провидение обрадовало родителей моих рождением сына Павла, но он жил весьма недолго и был предтечею в вечность отца моего. Весной 1804 года в одну ненастную ночь случился пожар. Отец мой поспешил на оный сам, не взяв в рассуждении одежды никакой предосторожности; бежав же по улице, он упал в яму, приуготовленную для мешания извести и наполненную водою. Освободясь из нее, во время пожара, то от нестерпимого жара, то от дождя и ветра, так себя расстроил, что получил на другой день горячку. Сперва казалось, что она облегчится, но какое-то неудовольствие расстроило его паки, и он, не имея никакого медицинского пособия, но будучи пользуем одною матушкою по наставлениям разных старух, наконец кончил бедственную жизнь свою 14-го мая и погребен по греко-российскому обряду около церкви упомянутого села.
172


По сие время не удалось мне быть на его могиле, и если вопреки желаний моих не удастся и на будущее время жизни моей ни самому быть, ни памятник пристойный над ним соорудить, то возлагаю эго на обязанность вашу, любезнейшие дети мои: утешьте тень деда вашего и вместе успокойте тень отца своего, коего священный долг вы тогда приведете в исполнение.
Матушка по смерти своего супруга имела неосторожность сжечь некоторые его бумаги, не знаю, по какой причине. В том числе истребила и вексель на 4 тыс. рублей, присланный ему бароном Николаи для получения по нем денег. Это обстоятельство расстроило ее с бароном. При всем том, однако, сей почтенный человек, из признательности покойному за хорошее управление и умножение доходов его, исходатайствовал матушке моей по смерть половинный пенсион батюшки, предложил ей дом и услугу по смерть ее, равно как и принимал на свое попечение воспитание ее дочерей, но она не только от сего отказалась, но и Танюшку, к крайнему огорчению барона и его супруги, не соглашалась у них оставить. Взяла ее и удалилась в Пермь, где купила домик, похожий на хижину, и в нем поселилась. Я слышал от нее, что сей совет дал ей граф Штейнгель, сказав о предложении барона Николаи: «Лучше щей горшок, да сам большой!» Не мое дело судить поступок в сем случае матери моей: но нельзя равнодушно принимать оный из любви к сестрам, кои по таковому ее, на честолюбии основанному действию, лишились воспитания, к которому предстоял самый благоприятней случай.
III
В. И. Штейнгель в Морском корпусе.— Система воспитания в нем.— Обучение.— Производство в гардемарины.— Поход к Ревелю.— Барон И. Ф. Штейнгель.—Летняя кампания 1796 г.— «Главное дежурство».— Восшествие на престол императора Павла и перевод корпуса из Кронштадта в Петербург.— Реформы, произведенные императором Павлом во флоте.
Теперь послушайте, дети, собственную мою историю. Она будет для вас любопытна и поучительна, ибо я без закрышки представлю вам все сделанные мною ошибки, все свои недостатки, глупости и несчастия, а притом и распоряжение судьбы, которая, вопреки всем моим желаниям, давала мне всегда неожиданное направление. Повествуя о себе, я буду говорить и о современных обстоятельствах, от коих мое положение могло зависеть.
Выше я уже сказал, каким образом определили меня в Морской корпус. Директором корпуса был тогда адмирал Иван Логгинович
173


Голенищев-Кутузов, который жил безвыездно в Петербурге и оставлял корпус на попечение подполковника. Это был флота капитан первого ранга Николай Степанович Федоров, человек грубый, необразованный, не имевший понятия ни о важности, ни о способах воспитания детей. Он наблюдал только свои счеты с гофмейстером корпуса Жуковым, а на него глядя, и капитаны большею частию держались того же правила. Содержание кадет было самое бедное. Многие были оборваны и босы. Учителя все кой-какие бедняки и частию пьяницы, к которым кадеты не могли питать иного чувства, кроме презрения. В ученьи не было никакой методы, старались долбить одну математику по Эвклиду, а о словесности и других изящных науках вообще не помышляли. Способ исправления состоял в истинном тиранстве. Капитаны, казалось, хвастались друг перед другом, кто из них бесчеловечнее и безжалостнее сечет кадет. Каждую субботу подавались ленивые сотнями, и в дежурной комнате целый день вопль не прекращался. Один прием наказания приводил сердца несчастных детей в трепет. Подавалась скамейка, на которую двое дюжих барабанщиков растягивали виновного и держали за руки и за ноги, а двое со стороны изо всей силы били розгами, так что кровь текла ручьями и тело раздиралось в куски. Нередко отсчитывали до 600 ударов и более, до того, что несчастного мученика относили прямо в лазарет. Что же от этого? Между кадетами замечательна была вообще грубость, чувства во многих низкие и невежественные. В это время делались заговоры, чтоб побить такого-то офицера или учителя; пили вино, посылали за ним в кабаки кадет же и проч. Не говорю уже о других студных мерзостях. Вот доказательство, что тирания и в воспитании не делает людей лучшими.
Другой род наказания был пустая, т. е. тюрьма смрадная, гнусная, возле самого нужного места, где водились ужасные крысы, и туда-то безрассудные воспитатели юношества сажали нередко на несколько суток 12- или 13-летнего юношу и морили на хлебе и воде. Самые учители в классах били учеников линейкою по голове, ставили голыми коленями на дресву и даже на горох; после сего удивительно ли, что кадеты сих гнусных мучителей ненавидели и презирали и нередко соглашались при выходе из классов вечерних, пользуясь темнотою, делать им взаимно разные пакости.
Зимою в комнатах кадетских стекла были во многих выбиты, дров отпускалось мало, и чтоб избавиться от холода, кадеты по ночам лазили через забор в адмиралтейство и оттуда крали бревна, дрова или что попадалось, но если заставали в сем упражнении, наказывали за сие самым бесчеловечным образом. Может быть, это тиранство одну только ту выгоду приносило, что между кадетами была связь чрезвычайная. Случалось, что одного пойманного в шалости какой-либо замучивали до последнего изнеможения, добиваясь, кто с ним был, и не могли иного ответа исторгнуть, кроме «не знаю». Зато такой герой награждался признательностию и дружбою им спасенных. С этой стороны воспитание можно было назвать спартанским. Нередко по-спартански и кормили.
174


Кадеты потому очень отличали тех капитанов, кои строго наблюдали за исправностию стола. В мою бытность в одном столе за ужином пожаловались капитану Быченскому, что каша с салом; удостоверившись в справедливости жалобы, он тут же приказал позвать Михайлыча—так вообще звали главного кухмистера—и велел бить его палками и вместе с тем мазать ему рожу тою кашею. Как ни глупо и ни смешно было такое зрелище во время стола благородных детей, но кадеты не смели смеяться, ибо Быченский был сущий зверь и кровопийца, он и жизнь кончил, сойдя с ума; таких-то давали нам наставников в царствование премудрой северной Семирамиды!
Была еще одна особенность в нашем корпусе — это господство гардемаринов и особенно старших в камерах над кадетами. Первые употребляли последних в услугу, как сущих своих дворовых людей: я сам, бывши кадетом, подавал старшему умываться, снимал сапоги, чистил платье, перестилал постель и помыкался на посылках с записочками... Иногда в зимнюю ночь босиком по галерее бежишь и не оглядываешься. Боже избави ослушаться! — прибьют до полусмерти. И все это, конечно, от призору наставников. Зато какая радость, какое счастие, когда произведут в гардемарины: тогда из крепостных становишься уже сам барином, и все повинуется!
Подполковник Федоров недолго был при мне в корпусе, место его заступил в 1794 году Петр Кондратьевич Карцов, потом сделавшийся директором, человек честный, добрый, но также суровый и о воспитании прямом не лучшее понятие имевший. При нем, однако ж, не только порядок, но и самый образ учения принял другой совсем вид. В последнем отношении сделалась важная перемена: вместо Эвклидовых стихов, кои учили наизусть по три года, особливо пятую книгу, предприняли преподавать математику по курсу Безу, начиная с арифметики, а не с геометрии, как прежде.
Я был в числе первых, кои начали учиться по новой методе. Меня записали в класс к Романову, учителю, знающему свое дело и прилежному. При начале я было сделался болен и опасно — корью с пробудным кашлем и болью глаз. Несмотря, что я был девятилетний ребенок, мне в один день отворили кровь и поставили две мушки на грудь и на затылок. Вышедши из лазарета, я нашел, что в классе читают уже деление, и меня хотели почесть отставшим, чтобы записать в другой класс; но с помощью приобретенного знания еще в губернской иркутской школе о четырех правилах арифметики, хотя без десятичных долей, я мог выдержать экзамен, остался в этом классе и вскоре сделался в нем первым и любимым учеником Романова. Понятие и память у меня были так хороши, что я не вел совсем записок, и учитель хотя выговаривал, но после уже не стал принуждать к оным. Зато я уже не прилежал нигде более. Языкам учился тупо. Немецкий даже ненавидел, может быть, по внушению с детства и потому, что когда меня кто-либо из товарищей по фамилии думает дразнить немцем, то с торжественным удовольствием бывало возражал:
175


«Врешь ты, я по-немецки и не говорю совсем». Географии, истории, грамматике и рисованию учили кое-как, заставляли твердить наизусть то, чего не понимали; таков был и успех!
При таком образе ученья я на третий год кончил кадетский корпус и 1795 года мая 9-го дня по экзамену произведен в гардемарины, будучи 12 лет. Тогда флот назначался в Англию с вице-адмиралом Ханыковым, носившим всеобщее прозвание «душеньки», ибо он имел привычку всех так называть. Гардемаринов назначали желающих: я мог быть в числе их, но по молодости и невежеству побоялся дальнего вояжа и чрез это потерял против товарищей, ибо те на следующий же год произведены в офицеры. Мы пошли в поход до Ревеля на трех кораблях. Я был на «Сысое Великом» у капитана Потапа Петровича Лялина, который славен был во всем Кронштадте своею глупостию и распутными дочерьми. Странное дело, этот корабль, конечно, по предрассудкам славился именем несчастного, и в самом деле, когда стали мы перетягиваться на дальний рейд, свалились с кораблем32 «Максимом Исповедником» и сломали у себя фор-брам-стеньгу; а когда уже снялись с якоря, то вскоре, именно у Толбухина маяка, принуждены были за противным ветром бросить якорь; а потом по снятии с якоря изломали шпиль, и должно было за ним посылать в Кронштадт. Во многих вещах бывает так, что суеверие и предрассудки глупцов как бы нарочно подтверждаются опытами. Впрочем, мы благополучно пришли в Ревель. Здесь я в первый раз увидел дядю своего Ивана Федоровича Штейнгеля, к которому и перевели меня на корабль «Прохор». Отсюда с рейда мы ходили понедельно в крейсерство двумя кораблями для обучения гардемарин практике, не далее Дагерорта. А осенью наш корабль за ветхостию с двумя фрегатами назначен был в Кронштадт, почему всех гардемарин и разместили на сии суда.
Дядя мой имел в Ревеле за Рижскою горою мызу с большим огородом, и как оный по тогдашнему обычаю обрабатывали матросы, то и дразнили прохоровскую команду капустниками; а самого дядю называли коляскою, ибо он, имея кривые ноги, ходя, как бы катился. Имел еще ту странность, что всем, даже матросам, говорил учтиво: «Вы-с» и ко всякому почти слову прибавлял эпитет своей вежливости «-с». Так, например, когда случалось наказать матроса, то он, выйдя на шканцы и потирая руками,— это тоже была его привычка—говорил: «Иван Ива- нов-с, извольте раздеваться-с, вас надобно-с посечь: вы вчера-с были пьяны-с»,—и подлинно, бывало, учтивым образом отпорет. Бывало наказуемый молится:—Помилосердствуйте, не буду!..
— Не будете пить-с,— приговаривал мой дядя,— не станут бить-с. Прибавьте ему-с!
Дядя мой был малого роста, а жена его Афимья Антоновна, из фамилии Бистром, вдвое его выше и пресварливая; нередко ему доставалось от нее до слез. Офицеры нам рассказывали, что раз в воскресный день они пришли его с праздником поздравить, и вдруг
176


после шума увидели, что он выбегает с растрепанными волосами в зал, преследуемый женою, вооруженною голиком33. Последняя унялась кричать и спряталась, а дядя, приосанясь, нашелся сказать:
— Господа!... извините-с, мы немножко сегодня с женою-с поразыг- рались.
У него было тогда трое детей. Старшая дочь Луиза в двенадцать лет имела уже все ужимки кокетки, ибо чувствовала, что недурна собою.
Все сии обстоятельства вместе, а не менее и незнание немецкого языка и непривычка к немецким обычаям, не привязали моего к ним сердца, хотя, впрочем, дядя мой довольно был человек добрый и ласкал меня; даже на корабле приглашал обедать и обыкновенно, щупая у меня брюхо и лоб, шутя приговаривал:
— Вы мало кушали-с...
По возвращении из похода написали меня в гардемаринские классы и, между прочим, учиться навигации и астрономии у Балаболкина. Это была сущая балаболка, маленькая кривошея с пискливым и плаксивым голосом... и мы все, бывало, передразнивали его, кричали за ним: «Вот, вот истинный путь корабля!» Вообще дурно делают блюстители воспитания, когда поставляют учителей, имеющих телесные и нравственные недостатки. От нашего Балаболкина нередко чесноком припахивало. Я и в этом классе был из первых — и уверен, что если бы попался с сих лет на руки к какому-либо почтенному профессору математики, то мог бы со временем быть в сем роде наук человеком отличным; но судьба, или лучше сказать небрежение тех, коим власть вверила назидание над юными питомцами, расположили все иначе.
К маю будущего 1796 года я окончил навигацию, но в других классах успех был не лучше прежнего, и если не был в числе ленивых, то оттого только, что был смирен и покорен учителям. Между прочими науками преподавание артиллерии и фортификации, предметов столь важных, было самое плохое: в том и другом классе, не сказав, что такое артиллерия, что фортификация, заставляли в первом не чертить, но скопировать чертеж пушки, а во втором по старому плану Вобана34 учить одни названия полигонов, бастионов, куртины и проч.
Для кампании я был написан на корабль «Изяслав> 66-пушечный, на котором капитаном был Шепинг *. Эскадра под командою контр- адмирала Скуратова, прозванного нежным адмиралом, долженствовала соединиться с эскадрою вице-адмирала Мусина-Пушкина и под его начальством производить все лето для обучения молодых офицеров, гардемарин и служителей маневры.
Во всю кампанию ничего важного не случилось. Для примера, как должно молодым людям осторожным быть в словах, не лишнее будет,
* Сей Шепинг охотник был до бостона. В 1798 году, шедши от города Архангельска к берегам Англии, он умер на корабле скоропостижно, сыграв накануне 13 в сюрах. Это происшествие сделалось между морскими бостонистами анекдотом и пословицею.
12 — М емуары декабристов
177


если расскажу вам случившееся у нас на корабле. В это время, не знаю, по какому-то непонятному правилу, на флот посылали духовных большею частию пьяных и развратных, в наказание. Итак, можно сказать вообще к священникам не было никакого уважения, и нередко молодые офицеры и гардемарины строили над ними разные насмешки и пакости. У нас на корабле было, однако ж, из сего правила исключение: к нам попался иеромонах очень скромный, трезвый и дело свое знающий; за всем тем, однако ж, офицеры по привычке не очень его уважали. Однажды двое мичманов Давыдов и Богданов повздорили из-за карт — таково всегда или часто бывает следствие игры—и один другому сказал, в кают- компании при иеромонахе, как бог, на него глядя, не взбесится. Иеромонах вступился за сию дерзость, в минуту пошел к капитану и пожаловался со всею важностию и настоятельностию своего сана. Капитану ничего не оставалось, как уважить такую жалобу. Он приказал собрать всех офицеров в кают-компанию и велел пред виновным прочесть клерку (корабельному секретарю) артикул, повелевающий за богохульство прожигать язык каленым железом, и потом до того умел настращать виновных, что они с искренними слезами раскаяния принуждены были просить священника простить их, и тот, наконец, прослезившись, произнес с важностию: «Бог простит»,— тем эта драма на сей раз и кончилась, иначе капитан обязан был бы представить к начальству, и шалуны могли бы пострадать жестоко. Из сего примера вы можете видеть и то, что всегда от человека зависит поддержать тот сан, который он на себе носит, как бы оный в общем мнении ни был уронен.
По возвращении осенью в корпус я как двухкампанец сделался уже из старших гардемарин и, несмотря на то, что по малости роста едва мог таскать тесак, был назначен на ротное и даже на главное дежурство, ибо капитан Кропотов меня любил и восхищался, что у него такой крошечный главный сержант. Между тем сделалось производство по корпусу в урядники—и меня обошли, ибо я по язычным классам оставался в нижних, то есть учил, или лучше сказать твердил, без всякого понятия грамматику наизусть. Мне казалось чрезвычайною несправедливостью, что произвели некоторых в чиновные — так в корпусе назывались капралы, унтер-офицеры и сержанты — таких, кои по математическим классам учились гораздо хуже меня. Одному из таких, Ростопчину по фамилии, я не хотел оказывать уважения и даже сделал над ним насмешку—говоря корпусным языком — подразнил его; он пожаловался дежурному поручику Новокщенову и сей чуть-чуть не наказал меня розгами; но меня спасло чистосердечное признание и раскаяние; притом же Новокщенов знал Ростопчина за шалуна, и как был вспыльчив, то вскоре, сжалившись надо мною, обратил весь свой гнев на принесшего жалобу. Это был единственный случай, что я был приведен к дежурному офицеру как виноватый и находился, так сказать, накануне розог.
Чтобы не скрыть от вас ничего, что относилось к моему тогдашнему воспитанию, я должен вам сказать, что такое значило у нас стоять на
178


главном. В главное дежурство в каждую субботу на целую неделю вперед назначался капитан, капитан-поручик или поручик и подпоручик. Капитан назначал с собою из своей роты главного сержанта из чиновных или из гардемарин. Должность главного сержанта состояла в том, что он получал от ротных дежурных ежедневно сведения о числе наличных в ротах кадет и по оным, делая общее счисление, подносил с вечера подписывать капитану сведение, сколько испечь к завтрашнему дню булок; он смотрел за исправностью кухни вообще; должен был наблюдать за порядком во время стола: именно, чтобы всем достало места, и потом, чтобы все серебро было со стола собрано; он же наблюдал за тишиною в классах. Что ж из этого выходило? Один от одного, как бы по наследству, перенимали прописывать лишние булки, из которых хлебник пек особые для сержанта хлебы, и потом сушили сухари; сверх того, как всякий ротный дежурный прибавлял число порций, то главный, обыкновенно, отпуская булки в роты, удерживал по нескольку как бы в процент и потом рассылал от себя своим приятелям, с кем дружнее, чрез своего любимого кадета. А чтобы в кухне не всякое лыко в строку, то Михайлыч (кухмистер), который воровал преисправно, давал сержанту сахар, изюм, чернослив и стряпал к его столу, который всегда был после кадетского стола, торты или другое пирожное. Короче, это была первая школа, как, служа, наживаться, кривить душою и грабить; ибо кто был смелее, дерзостнее обманывал своего капитана и более снисходил плуту Михайлычу, у того более после главного дежурства оставалось. Впрочем, главный сержант был важное лицо в отношении к кадетам, не разбирая, кто какой роты, он над всеми имел власть. По детству своему я очень утешался этою важностию и часто больших повес драл за уши; но как не мог иных дрставать, то приказывал нагибаться, и мне повиновались. С этой стороны дисциплина была в самом высоком градусе.
Между тем как мы таким образом учились в кронштадтском корпусе, в России произошла важнейшая перемена: 7-го числа ноября ввечеру нас собрали после классов в церковь и прочитали манифест о последовавшей накануне кончине императрицы Екатерины и о восшествии на престол Павла I35. Не далее как через три дня получено было сведение, что корпус наш переводится в Петербург, ибо сей государь, будучи наследником и генерал-адмиралом, знал положение корпуса и всегда с неудовольствием смотрел на то, что он в Кронштадте совсем не у места.
Вдруг последовало новое обмундирование корпуса, стали готовиться к перевезению кадет, и было уже всем не до ученья. Прежде, нежели я опишу вам наше переселение, скажу в нескольких словах о том положении, в каком флот и морская служба, равно и самый Кронштадт в последнее время царствования Екатерины находились.
Число кораблей хотя значительно было, ибо, помнится, считалось до 40 линейных кораблей в Кронштадте и Ревеле, но они большею частию были ветхие, дурной конструкции, с таким же вооружением, и не обшивались медью, от чего большею частию ходили дурно. Капитаны
12*
179


любили бражничать. Офицеры и матросы были мало практикованы; работы на кораблях производились медленно и с великим шумом. Далеко, бывало, слышно, когда корабль снимается с якоря: «шуми, шуми, ребята!» — была любимая команда вахтенного лейтенанта, кома вертели шпильЗб. С рифами возились по получасу. Офицеры любили тоже куликать, и вообще людей образованных было весьма мало. Мундир на офйцерах был белый с зелеными лацканами, а матросский зеленый камзол еще покроя времен Петра I. Форма не строго наблюдалась. Часто случалось встречать офицеров в мундире, в пестром нижнем платье, с розовым галстуком и в круглой шляпе. Едучи куда-либо, особенно капитаны, любили иметь за собою вестового, который обыкновенно нес шпагу и плащ: тогда носили большею часгию белые плащи. В порту был во всем недостаток, и воровство было непомерное, как в адмиралтействе, так и на кораблях. Кронштадт утопал в непроходимой грязи; крепостные валы представляли развалину, станки пушечные оказывались рассыпавшимися, пушки с раковинами, гарнизон — карикатура на войска; одним словом, эта часть вообще находилась в самом запущенном состоянии. Со вступлением Павла на престол все переменилось. В этом отношении строгость его принесла великую пользу.
Примечательные распоряжения Павла I по флоту состояли в следующем:
1) Мундиры даны зеленые с белым воротником и вместо башмаков сапоги.
2) Флот разделен на три дивизии по трем флагам, кои велено было и подымать на кораблях.
3) Синий и красный флаги были с гюйсами37 в углу, а не с белым флагом, как при Петре и ныне.
Часть II
Исповедная старца, иже мертв бе и оживе
I
Морской корпус при императоре Павле.—Производство Штейнгеля в мичманы.—Участие его в кампании 1799 года.—Ожидание войны России с Англией.— Мысль о защите Камчатки.—Командировка Штейнгеля в Сибирь при капитане Башуцком.—Ссыльный Ивашкин, крестник Петра Великого.—Экспедиция Крузенштерна.—Ссора Штейнгеля с командиром Бухариным.—Посланник Резанов и его покровительство Штейнгелю.—
180


Ссора Резанова с Крузенштерном.—Губернатор Трескин.— Кн. В. Н. Горчаков и судьба его при императорах Павле и Александре.—Участь Бухаригш.—Поездка Штейнгеля в Петербург и свидание с Пестелем.— Женитьба Штейнгеля на Вонифатъевой, рождение дочери Юлии - - Петербург.
Воспитанник Морского корпуса 1790-х годов» На учебную скамейку сел рядом с Беллинсгаузеном38 как бы для выражения судеб противоположных. С 1795 года гардемарин. В 1796-м году на кронштадтском рейде, когда выстрелы возвещали о рождении «матушке» внука39, радовался ребячески на шканцах корабля «Изяслав». О Массильоне40 еще не слыхивал; не знал текста «Се лежит сей на восстание и на падение многих во Израиле».
Не стало «матушки», воцарился Павел Петрович, и переменилось с первых дней положение кадет Морского корпуса. Чрез месяц половина их была уже в Петербурге, и ничего похожего на спартанское не осталось, хотя соединили с греками. Государь отечески занялся заброшенными. Посещения были часты и внезапны. Заботливость гласная, разительная. «Логин! не обманываешь ли ты меня, Всегда ли у тебя так хорошо?» — спросил государь однажды нашего генерала Кутузова во всеуслышание, пробуя хлеб в столовой зале.
Два года еще в этой новой жизни корпуса оставался я по малолетству и малому росту, завидуя моим товарищам. Юность не размышляет о пользе, а польза была явная; в это время началось преподавание высшей математики и теории кораблевождения. Преподавателем был незабвенный кротостию и добротою Платон Яковлевич Гамалея, у которого самый строгий выговор заключался в словах: «Экой ты, бгатец, печай- ной». Я у него был первым в классе и после, из старших унтер-офицеров, первым вышел и по выпуску.
Мичманом поступил на плененный у шведов корабль «Эмгётен», постройки знаменитого в свое время Чапмана41. Командиром корабля был благороднейший и просвещеннейший из капитанов того времени Н. А. Игнатьев, убитый впоследствии под Тенедосом42. Корабль состоял в эскадре, назначенной с десантом к берегам Голландии43. Она вверена была только что выпущенному из крепости контр-адмиралу Чичагову. Едва успели в Гельдере44 высадить десант, надобно было принять его обратно. В это время я был при перевозке на английские суда раненых. Когда я шел у носилок тяжело раненного капитана Цвиленева, с холма из кучки офицеров послышался голос: «Этого куда? Он и дня не переживет». Судьба прошептала: «Будет генералом!»—и, конечно, не ошибалась. «Эмгётен» отвез десант в Портсмут. На нем были фанагорий- цы, дышавшие духом Суворова!Шефа их Жеребцова убили, им дан Мамаев, которого я застал в корпусе каптенармусом, отбиравшим у кадет белье. При входе на Спитгедский рейд46 выходил с него стопушечный
181


корабль Queen Charlotte под флагом адмирала Кейта, чтоб сгореть в Ливерпульском рейде. На нем погиб русский волонтер Куличкин.
В зиму на 1800 год исправлялись от порта. При приемке материалов я был дядькою над шкипером. Эти господа тогда имели привилегию быть ненадежными. Капитан замечал и любовался расторопностию и живо- стию офицера, офицер увлекался благородством своего капитана. Минуло 58 лет с того времени и еще живо помнится, как этот капитан с умным навислым челом, ходя по шканцам и принюхивая свой râpé, с гордостию говорил: «Варвары, гальетчики, срамят только флот!» Сарказм относился к смуглерам.
Юность впечатлительна: я усвоил на всю жизнь это надменное отвращение от всего унизительного. А это худой проводник к счастию!
Возвратились в Россию, объявлена Англии война47. В позднюю осень наложено было эмбарго на английские купеческие суда в Кронштадте. Все экипажи с них перевезены в Ораниенбаум, со всеми возможными «Goddamn» [«Черт возьми» (анг.)—Сост.] с их стороны.
Катастрофою 1801 года и переговором Чичагова с Нельсоном чаша крови прошла мимо48. Приуготовленная защита стала ненужною, восторженное ожидание сразиться с Джеками, как тогда выражались, миновалось, и я поступил на вновь строящийся корабль «Смелый». Но вскоре предпочел пуститься в Камчатку, без поощрения, без наград, даже без удвоенного жалованья. Благо представился случай. Интересен повод к этому случаю.
В 1799 году объявлена была война Испании49. Родилась мысль о беззащитности наших восточных берегов. Послан из Иркутска Сомова полк для занятия Камчатки, Охотска, Гижиги и Удского острога. Из С.-Петербурга отправлен капитан Бухарин в Охотский порт для приуго- товления транспортов. Сомов привез в Камчатку тифозную горячку, которая уменьшила малое население ее наполовину. Несчастие редко бывает без повторения, чтоб не забывалось: в это же время погибло компанейское судно «Феникс» с первым кадьякским архиереем Иоасафом и со всею его свитою. Для защиты восточных берегов с моря предписано было вооружить оставшийся от биллингсовой экспедиции корвет «Слава России», если еще годится. Для этого понадобились разного рода мастеровые и художники. Адмиралтейство отправило их с капитаном Л. Башуцким. Я был к нему прикомандирован и от Москвы вел передовую партию. Путь назначен через Вятку, Пермь и Тобольск. Адмиралтейство не могло в других губерниях делать денежных ассигнований.
В лето 1802 года прибыли в Охотск, в старый Охотск, в котором кроме адмиралтейских и компанейских строений существовало не более 100 домов и помнилась еще поговорка: «В нашем Охотске с одной стороны море, с другой горе, на небе бог, а на земле Кох, куда денешься!» В этом приморском захолустье были тогда: вице-адмирал Фомин — главным командиром на праве военного губернатора, полков¬
182


ник Пирожков — начальником порта и полный штат уездного города с городничим из поляков. Сколько элементов для взаимной ненависти и ссор — на первый случай — от нечего делать. В это же время подъехал новый комендант Камчатки Кошелев, намеренный гонитель тогдашних агентов Российско-Американской компании, считавшей 4-й год своего существования. Башуцкий сменил Бухарина; благоволя более к штурманам, он дал мне самый плохой из транспортов. После дивились, как можно было на нем сделать рейс в Болынерецк.
В Камчатке в то время было интересное лицо, любимое всеми камчадалами, под именем Матвеича; это Ивашкин, крестник Петра Великого. Офицер гвардии Анны Иоанновны, которого она благословляла на брак и которого потом, при восшествии на престол Елисаветы, высекли кнутом с ужасным вырезанием ноздрей. Лет 20 он прожил в Якутске и 40 в Камчатке. Я вскоре познакомился с этим интересным мучеником. Грешно было бы пройти молчанием анекдот, им рассказанный. Во время коронации Анны Иоанновны, когда государыня из Успенского собора пришла в Грановитую палату, которой внутренность старец описал с удивительною точностию, и поместилась на троне, вся свита установилась на свои места, то вдруг государыня встала и с важностию сошла со ступеней трона. Все изумились, в церемониале этого указано не было. Она прямо подошла к князю Василию Лукичу Долгорукову, взяла его за нос—«нос был большой, батюшка»,— пояснил старец,—и повела его около среднего столба, которым поддерживаются своды. Обведя кругом и остановясь против портрета Грозного, она спросила:
— Князь Василий Лукич, ты знаешь, чей это портрет?
— Знаю, матушка государыня!
— Чей он?
— Царя Ивана Васильевича, матушка.
— Ну, так знай же и то, что хотя я баба, да такая же буду, как он: вас семеро дураков сбиралось водить меня за нос50, я тебя прежде провела, убирайся сейчас же в свою деревню, и чтоб духом твоим не пахло!
Старец знал и последствия.
Этого Матвеича в следующем году предписано мне было взять и доставить в Охотск. Он был прощен с возвращением чина и с дозволением выехать в Россию. Но ему было уже 96 лет, он ослеп и не захотел расстаться с Камчаткою, через год еще его уже не существовало.
В 1805 году мне был вверен новый транспорт «Охотск» и предписано доставить в Петропавловскую гавань провизию для корвета «Надежда», долженствующего возвратиться из Японии.
Вместе с тем посылались и депеши к капитану Крузенштерну51 со включением ему первого ордена св. Анны 2-й степени. В этот раз я был самым радостным вестником, как об этом упомянуто и в путешествии Крузенштерна, хотя не во всем верно.
183


Посланника я уже не застал. В качестве уполномоченного Российско- Американской компании он поспешил отправиться на ее корабле в Ситку, только что покоренную Барановым52, при помощи «Невы», другого корабля из кругосветной экспедиции. Моряки с обычною откровенностию рассказали всю подробность драмы, разыгранной здесь пред отправлением в Японию, которая осталась безгласною и впоследствии стоила жизни достославнейшему офицеру Петру Трофимовичу Головачеву.
Вышед из Петропавловской гавани 5-го сентября, я встретил ужасный шторм, продолжавшийся 17 дней.
Прошед первым Курильским проливом и встретив постоянный NW уже со снегом, я вынужден был войти в реку Воровскую, в которую никогда суда казенные не заходили. В острожке считалось только 12 изб, и здесь надо было провести зиму. По счастию, я взял с собою одного сироту Олесова, штурманского сына, которому в Охотске прочитал весь кадетский курс, а здесь окончил навигацию и астрономию. Этот сирота был после сам командиром судна и погиб; но перед погибелью своею успел порадовать своего благодетеля в несчастий, доставив ему доказательство, что сохранил благородные чувства. По наступлении зимы, я немедленно отправил депеши Крузенштерну в Охотск; там между тем произошла перемена в управлении; Бухарин возвратился единственным начальником порта и всей приморской страны. Полагая, что он сохранил ко мне то расположение, с каким расстался, я написал к нему письмо и очень свободно передал все, что слышал насчет Резанова*. Как же жестоко ошибся я!
Возвратясь в 1806 году в Охотск, я нашел в Бухарине высокомерного начальника, от которого все кричало — и служебное и частное. Первые жаловались на жестокости, вторые — на притеснения и грабительство. Я вспомнил тогда своего благородного капитана и его слова.
Обойденный в С.-Петербурге при производстве в лейтенанты моих товарищей, я подал начальнику порта рапорт, в котором просил экзамена. Бухарин отвечал: «Начальство знает, когда вам дать экзамен». Оскорбленный этим явным притеснением, я наговорил ему лично грубостей, более соответственных своему о нем понятию, нежели дисциплине. Бухарин в это время взял тон человека удивленного и сожалеющего, повторяя: «Успокойтесь, успокойтесь, никто не думал вас притеснять. Подите и ожидайте предписания». Очень хорошо понял я значение этого незлобия. Пришед к себе и в себя, я ждал насильственной меры и всю ночь провел в приуготовлении лишить себя жизни. Господь помиловал! С наступлением утра мне принесли пакет, распечатал в трепете и действительно нашел предписание сдать транспорт и команду и отправиться в Иркутск, «где вы можете на меня жаловаться»,— сказано было в
* Камергер Резанов, зять Шелихова, был корреспондентом Российско-Американской компании.
184


заключение. Я пал на колени и со слезами возблагодарил бога; но не прежде поверил, что это не сон, как когда уже увидал себя трясущимся на якутской лошади и услышал громкое «ход, ход!» якута по дороге в Якутск.
После узнал я, что по отъезде моем Бухарин сказал своим офицерам: «Обрадовался Штейнгель, что выехал! В железах привезут, матрос будет и умрет под линьками!» Так говорил в нем дух злобы, но освобождением моим судьба готовила избавление края от него самого.
Впрочем, со стороны Бухарина это была не простая угроза; он донес министру, что я своевольно зазимовал в Камчатке и ввел казну в убыток, и просил меня предать суду. Министр готов был удовлетворить его желание, но государь повелел «арестовать на месяц, со внесением в послужной список». Сердце царево в руце божией — время креста не приспело еще.
Застав в Якутске Резанова, я, подстрекаемый любопытством видеть человека, аккредитованного важными поручениями, которого мне представляли более смешным и ничтожным, нежели уважения достойным, поспешил к нему явиться. К удивлению своему я встретил ласковый прием, с уверением, что много наслышан обо мне и рад познакомиться.
Удивление превратилось в полное замешательство, когда Резанов подал мне мое собственное письмо, писанное к Бухарину, наполненное сарказмами. Это был разительный рок! Я едва был в состоянии разговаривать: «Ваше превосходительство не должны ни удивляться, ни сетовать на меня, я не имел чести вас знать и передал то, что мне говорили люди, которым не мог не верить». «Очень знаю,— прервал Резанов,— нарочно взял письмо из рук вашего недоброжелателя, чтобы лишить его возможности вам вредить. Я дал ему слово доставить его министру ; и вот оно в руках ваших. Надеюсь, что вы перемените обо мне мысли». Таким благородным и столь обязательным для меня поступком он совершенно обворожил меня. Взаимно Резанов до того меня полюбил, что в Иркутске заставил меня почти всякий день быть у себя: удостоил меня полной своей доверенности по отчетам правительству и компании и открыл мне все, что писал в так называемой им «Синей книге». С тем вместе он ввел меня к генерал-губернатору, ходатайствовал у него о моей защите и дал совет подать генерал-губернатору просьбу, что я и сделал. Этого мало, он написал в главное правление Российско-Американской компании, чтобы выпросили меня у министра в свою службу. Он дал мне слово, что возьмет меня с собою в Нью-Йорк для сопутствования ему через Орегон в Калифорнию, в порт Сан-Франциско, где намерен был жениться на дочери коменданта. Провидение распорядилось иначе — он умер в Красноярске.
История Резанова слишком замечательна, чтобы пройти ее молчанием, даже при самой намеренной краткости рассказа. Он так много претерпел во время пути до Камчатки, что по приходе в Авачинскую губу, вышед на шканцы, в первый раз после шестимесячного затворниче¬
185


ства, в своей камергерской форме, он перекрестился и громко сказал: «Благодаря бога, наконец я под защитой законов моего отечества». Съехав на берег, он тотчас же отправил гонца в Нижнекамчатск к коменданту, требуя вооруженной помощи и аудитора для составления военной комиссии. Комендант генерал-майор Кошелев, который уже ожидал прибытия полномочного посла к японскому двору, поторопился явиться с ротою, не забыл и аудитора. Крузенштерн как умный и далеко незлобивый человек тотчас увидел, к чему это поведет, и потому не замедлил рассказать коменданту историю ссоры и убедил его войти в посредничество. Комендант не отказал и успел помирить и тем спасти капитана корвета от неприятных последствий, а экспедицию от бесславия. Лицо, обвиненное в первоначальном поводе к смутам, отправлено берегом обратно и возвратилось в Петербург, по выражению Чацкого, «алеутом»53, а в свиту посла комендант выбрал своего адъютанта, родного своего брата и лучшего из своих офицеров, капитана Федорова. Таким образом, посол решился опять сесть на корвет и отправиться в Нагасаки. С грустию, а нельзя не упомянуть, что из этого мира непосредственно произошла причина смерти вовсе ни в чем невинного офицера и одного из самых благородных моряков того времени — лейтенанта Головачева, о котором уже упоминалось выше; Резанов, жалуясь на все общество офицеров, выставил коменданту только одного Головачева, которого поведение не только не мог упрекнуть, но даже выхвалял особенно. С этой минуты на Головачева напала ипохондрия, он вообразил, что его товарищи могут заподозрить его в ласкательстве; ипохондрия развилась до такой степени, что на возвратном пути в Петербург он застрелился. Прах его остался на острове св. Елены, который через 10 лет потом принял на берега свои знаменитого смутника всей Европы54.
Обращаюсь к себе. По отъезде Резанова вскоре отправился и генерал-губернатор в Тобольск. Он уже и не возвращался. Умный и деятельнейший чуть ли не из всех тогдашних губернаторов, Трескин остался полным деятелем, с неограниченною доверенностию Пестеля55, и в отношении к нему был истинный factotum. Я имел случай вскоре обратить на себя его внимание.
Вот этот случай.
По отъезде Резанова из Охотска лейтенант Хвостов, командир компанейского корабля, на котором Резанов прибыл из Новоархангель- ска, по данной ему прежде инструкции отправился в губу Айнива для свидания с Давыдовым, командиром тендера «Авось», и там разорили японское селение, как им было предписано в инструкции, хотя потом изменено, но не определительно. Когда они пришли в Охотский порт, Бухарин решился арестовать их. Они бежали из-под ареста в Якутск и с разрешения генерал-губернатора приехали в Иркутск. Губернатор, заметив превосходство Давыдова пред Хвостовым в образовании, потребовал от него сведений о нашей Америке и Камчатке. Удовлетворив его
186


желание в отношении к первой, относительно второй Давыдов указал на меня как более о ней сведущего. Доставленные мною сведения понравились и доставили мне свободный доступ в кабинет его превосходительства. В губернии, и ещё сибирской, это имеет своё значение, до возбуждения зависти.
В этот период времени мне довелось видеть решительный пример превратности судьбы, повторившейся после над губернатором и над самим мною. Я встретил тут в звании посельщика Василия Горчакова, бывшего военного губернатора в Ревеле. Князь Василий Николаевич Горчаков—любимец Павла I, который так гремел в 1800 году, когда мы, возвратясь из Англии, высаживали войска в Ревеле. Вот как он сам рассказал мне свою интересную историю. Однажды, как он распоряжался, какой дать бал, что он делал часто, прискакал вдруг фельдъегерь с повелением немедленно отправиться на Дон и произвесть исследование о произведенной там казни над двумя братьями Грузиновыми. Собравшись тотчас в дорогу, он решился заехать в Гатчино, где государь тогда находился, чтобы принять изустно его наставления. Как скоро явился во дворец, тотчас его позвали в кабинет; только что он вошел в двери, как государь, ожидавший его у самой двери с левой стороны, схватив его за руки и подведя к образу, сказал: «Вот тебе матерь божия свидетельница, я не виновен, защити меня». Дело было в том, как государь объяснял ему, что Грузиновы судились за оскорбление величества, и наказной атаман Репин и, кажется, Денисов (настоящий) представили дело прямо к государю, когда бы следовало представить в аудиториат,6. Государь, заглянув в приговор, чтобы вразумить их, с негодованием написал карандашом «поступить по законам» и велел возвратить им* на их счет. Те по недоумению и по недоверию к войсковому прокурору, который их останавливал, сочли за утверждение сентенции, назначили на утро казнь, отрубили головы и донесли государю.
Князь Горчаков разыскал все как следует; атаманы были выключены из службы; третьему оставшемуся брату Грузиновых было пожаловано 1000 душ, а князь Горчаков назначен инспектором всей кавалерии. В этом его положении новый государь вступил на престол и отверз врата за границу. Князь Горчаков вздумал этим воспользоваться. Деньги были, попросился, отпустили; приехал в С.-Петербург, проигрался; занимал у богатой тещи, та отказала, решился рискнуть. У него оставались векселя на банкирские дома в Европе по должности интенданта корпуса принца Конде в 1799 году57. Он предъявил один первый банкиру Ливио, если не ошибаюсь, в 60 тысяч, получил их и отправился. Но вскоре по ответу того дома, на который вексель был адресован, узнали, что эта сумма выплачена была по второму векселю и, следовательно, в предъявлении первого была явная фальшь. Тотчас послали арестовать и в Кенигсберге достигли, привезли в крепость, предали суду и, хотя, по словам его, в числе судей были обыгравшие его, осудили к лишению чинов и в ссылку на поселение. Он был поселен в Тунке58 и тут не потерялся: выучился
187


по-монгольски, приобрел доверие бурят и на их имя содержал Кругоморскую дорогу, а после вошел в особенное расположение и самого губернатора, у которого был как бы церемониймейстером; никакой праздник не совершался без Василия Николаевича. За всем тем он кончил дни в Тунке.
Учащая посещать губернатора, однажды при входе в кабинет его я застал у него градского голову. «А кстати!—сказал Трескин,— а мы с Михаилом Ивановичем только что говорили о твоем приятеле!»
— О каком приятеле, ваше превосходительство?
— Ну, о Бухарине. Вот Михаил Иванович говорит, купцы боятся ехать в Охотск. Но что с ним делать? Мы с Иваном Борисовичем (Пестель) решились бы сменить его, да он, пожалуй, окажет непослушание.
— Помилуйте,— отвечал я,— можно ли допустить его до возможности ослушаться.
— Право,— сказал губернатор с полунасмешливым удивлением и присовокупил: — впрочем, это мы только так говорим, а я бы желал, чтобы ты накидал свои мысли, как бы ты думал его сменить.
На другой же день губернатор имел в руках своих удовлетворительный проект. Я ничего не ожидал, но чрез два месяца губернатор потребовал меня к себе и сказал: «Ну, я хотел было тебя самого отправить сменить Бухарина, но Иван Борисович справедливо заметил, что у вас ззаимная вражда, а как назначенный сменить его должен быть и презусом59 следственной над ним комиссии, то правительству нельзя будет дать веры его действиям; поэтому велено оставить тебя на месте Бабаева начальником здешнего адмиралтейства, а его послать в Охотск». Так это и было сделано. Бухарин был взят в постели, сменен, предан <7ДУ-
После, в С.-Петербурге, в семилетнее содержание его на гауптвахтах, как ни старались выжидать возможности подвесть его под манифест, должны были сослать его в Сибирь. Комиссия в Охотске нашла представление Бухарина обо мне несправедливым и во всем меня оправдала. По представлению генерал-губернатора последовало высочайшее повеление: арест из послужного списка исключить.
Несмотря на мое мичманское ничтожество, мне удалось, однако же, привесть иркутское адмиралтейство и команду в совершенно новый вид, с тем вместе и заготовления для Охотского порта вывесть из-под несовместного влияния казенной палаты. Это обратило на меня общее внимание. Бойкая губернаторша, которая была так важна, что некоторым дамам, и особенно купеческого сословия, давала целовать руки, звала меня байкальским адмиралом.
Сделавшись больна после родов, она желала, чтобы я проводил ее сам на дальние Кутомарские минеральные холодные воды в Нерчинском округе. Это доставило мне возможность видеть весь Забайкальский край и Кяхту. Знакомство в этой последней с директором таможни повело к
188


сватовству на такой невесте, в руке которой было отказано сыну генерал-губернатора Селифонтова. Я успел вскоре понравиться честному, хотя очень странному старику, 25 лет управлявшему нашею кяхтинскою торговлею и стяжавшему от всех имя «батюшки». Это был действительный статский советник Вонифатьев.
В это время Бабаев возвратился из Охотска, а я переведен в балтийский флот. Надо было ехать. Губернатор вошел в мое положение и помог мне, дав письмо к генерал-губернатору Пестелю. Эту поездку я совершил в одной повозке с возвращавшимся из Америки лейтенантом Бергом, бывшим у меня на сговоре в Кяхте. В проезд чрез Тверь я имел счастие представиться блаженной памяти великой княгине Екатерине Павловне, которая удостоила меня в своем кабинете многими расспросами о Сибири и Камчатке. Потом я представлялся и его императорскому высочеству принцу Ольденбургскому и мог ли тогда воображать, что сын этой августейшей четы, тогда еще не бывший на свете, через 50 с лишним лет будет благословлять образом моего сына.
Когда в С.-Петербурге явился я к Пестелю и подал ему письмо, то прием был самый неблагоприятный, но, начав читать, генерал-губернатор несколько раз окидывал меня взором, и, наконец, прочитав, опустил руку с письмом и сказал: «Вы согласитесь, я ведь вас совсем не знал, теперь Николай Иванович пишет о вас так много хорошего, что я совершенно в ваших повелениях, что угодно, чтобы я для вас сделал, я все сделаю».
Определение к нему по особым поручениям и отправление обратно в Иркутск было полным оправданием этой истинно милостивой фразы.
Возвратясь в Иркутск, я поспешил за Байкал и переехал через него, на удивление всех, 24—25-го апреля, переночевав на льду, состоявшем из иголок. Лед сломало в тот же вечер. Итак, от сговора до свадьбы я проехал 1В тысяч верст. Настояния тестя при женитьбе заставили меня оставить морскую службу. На пути в С.-Петербург беременность жены задержала в Перми, тут родилась дочь Юлия.
В конце 1811 года великолепная комета, наводившая тревожное ожидание на все умы, светила на северо-западе. Безотчетные страхи оправдались войною ужасною.
II
Поступление Штейпгеля в петербургское ополчение в 1812 г.—Доктор Морген.—Под Данцигом.— «Записки о петербургском ополчении».— Архимандрит Филарет, впоследствии митрополит московский.— Назначение Тормасова главнокомандующим в Москве вместо Ростопчина.— Назначение Штейнгеля его адъютантом.—Беспорядки в канцелярии Ростопчина.—Московская цензура для книги Новикова.—Деятельность
189


Штейнгеля.—Поездка в Петербург и представление графу Аракчееву.— Полицеймейстер Шульгин.—Возобновление Кремля.—Пребывание в Москве императора Александра Павловича в 1816 г.
В С.-Петербурге дядя мой, финляндский генерал-губернатор граф Штейнгель отрекомендовал меня министру внутренних дел Козодавлеву; таким образом, место для новой службы было обеспечено, но ясно понимаемый долг указал другой путь. Беременная жена, малолетняя дочь не могли остановить; я явился в ряды защитников отечества и поступил штаб-офицером в 4-ю дружину с.-петербургского ополчения, которой начальником был назначен генерал-майор Кошелев, бывший камчатский комендант, только что выпущенный из ордонанс-гауза60. Граф Михаил Илларионович Кутузов, у которого он во время знаменитого посольства в Константинополь61 был адъютантом, оказал ему свое покровительство. По прежним нашим отношениям я не мог быть приятен Кошелеву и претерпел немало неудовольствия. Нельзя было уничтожить, так сбыли с рук с похвалами, и я оставлен был в Юрбурге за плац-майора; здесь занемог и, перевезенный в Тильзит, едва не лишился жизни. Человеколюбивое искусство доктора, достопочтенного 73-летнего старца Моргена, который имел счастие в 1807 году оказывать медицинское пособие Александру и Наполеону, спасло меня. Однажды, когда я выразил ему сожаление свое, что его часто беспокоят призванием к больным, даже в окрестности, он отвечал, возведя глаза и указуя рукою на небо: »Meine Ruhe ist da!» !» [Мое успокоение там! (нем.).— Сост.].—Это Meine Ruhe до смерти не истребится из памяти. По выздоровлении я явился под Данциг и был командирован по переформировании новгородского ополчения дежурным штаб-офицером.
По заключении предварительных условий о сдаче Данцига дежурный генерал Вельяминов нуждался в человеке, который бы мог из годового журнала осады составить поспешно краткую записку для представления государю императору; ему указали на меня, и я исполнил поручение это ранее срока к полному удовольствию генерала. Мне обещали награду — я попросил только увольнения к семейству. В сравнении с другим штаб-офицером дружины, которого мало употребляли и еще менее уважили, мне следовал бы чин подполковника, но наградили вторично орденом Владимира 4-й ст[епени] с бантом. За службу под Данцигом вообще был представлен к прусскому ордену, но нужно было искательство в штабе, я не искал, но поспешил удалиться и возвратился в С.-Петербург, посланный курьером в комитет ополчения. Так кончилась моя служба, вызванная бедствием отечества. Если я не вынес всех наград, на которые имел право, то их заменило обращенное на себя внимание достойнейшего из генералов Ивана Матвеича Бегичева, который впоследствии удостоивал меня самых дружественных отношений. Дочь
190


его, супруга генерал-адъютанта Колзакова62, знает об этих отношениях.
Исполнив, таким образом, обязанность свою пред отечеством, я, чтобы сохранить память о службе самого ополчения, написал «Записки о С.-Петербургском ополчении»63, которые были поднесены государю, и я удостоен был награды перстнем. Впоследствии один из генералов в своих «Военных письмах» наименовал меня «русским Ксенофонтом»64: но это было испрашивание благосклонности к его отцу, служившему в Москве председателем гражданской палаты. Таким образом, когда ополчение возвратилось в числе 4 тыс. из 15 в С.-Петербург, я опять был поставлен в положение искателя места. Сенатор Хитрово ревизовал пред тем Вологодскую губернию и открыл немало злоупотреблений; директор Российско-Американской компании Булдаков, с которым я познакомился при посредстве Резанова, убедил меня просить место полицеймейстера в Великом Устюге, где сам он был бы главным гражданином. Тогда места эти зависели от министра полиции, которым был Сергей Козьмич Вязмитинов65. Директор канцелярии министра— Политковский66, отец несчастного Монтекристо,—был свояк Булдакова и с удовольствием взялся за дело; познакомил меня лично с новым вологодским губернатором Винтером, который, приняв мою просьбу, уехал, с тем, чтобы по вступлении в должность представить. Вместо представления он написал директору письмо, в котором извещал, что настоящий полицеймейстер «подходит» под милостивый манифест, то, как прикажет, сменить его или нет для барона Штейнгеля. Вопрос этот Политковский предоставил разрешению самого претендента на место и получил в ответ: «Я никогда не строил своего счастия на счет ближнего. Видно не судьба». Директор обнял меня, бог знает за что. В это время я не раз бывал у митрополита Амвросия (Подобедова), которому был свойственником по жене. Однажды, сидя с ним в гостиной на софе и разговаривая о прошедшей войне, я в первый раз увидел Филарета, который на неоднократные приглашения митрополита: «садись, отец архимандрит»,—отвечал низкими поклонами и не допустил себя усадить. Прошло 8 лет, и я видел торжественное шествие из Казанского собора в Успенский в Москве, при звоне всех колоколов и при стечении народа, бросающегося целовать полы его мантии. Факт поучительный в подтверждение евангельской истины «смиряяся — вознесется».
В том же 1814 году генерал Тормасов был назначен главнокомандующим в Москву. Действия графа Ростопчина по возвращении его в разоренную столицу требовали этого, они возбудили почти общий ропот6'. При этом слишком памятна еще была смерть неповинного купца Верещагина, преданного им на растерзание черни (он указал на него разъяренному народу, как на изменника, распространяющего прокламации Наполеона) только для того, чтобы самому, пользуясь этим временным занятием черни, можно было с заднего крыльца сесть на лошадь и ускакать из Москвы в момент почти вступления в нее неприятеля. Этим фактом он лишил себя народной привязанности.
191


Назначение Тормасова было не без повода. Он находился в числе депутатов, подносил государю титул «Благословенного». Тогда еще в особой аудиенции государь сказал ему: «Александр Петрович, ты на меня сердишься за то, что я армию твою отдал Чичагову; я думал, что он, как личный враг Наполеона68, будет действовать с полной энергией, я ошибся». Тормасов отвечал на это: «Государь, и я никогда другом Наполеона не был». «Знаю,— прибавил государь,— я виноват, но постараюсь загладить это». Проходил уже месяц после этого назначения, как я вспомнил, что генерал Тормасов — дядя полковника Порошина, которого дружбу приобрел я на поле сражения.
Это тотчас подало мне мысль написать следующую записку: «Любезный друг, дядя твой назначен главнокомандующим в Москву. Если люди моего разбора на что-либо могут быть ему надобны, надеюсь, ты меня порекомендуешь». Порошин отвечал: «Сам бог вложил тебе эту мысль, сейчас еду, спешу, лечу, говорю за тебя, как за друга, как за брата, как сам за себя, жди извещения».
Не скоро, однако же, удалось ему говорить с дядей. Чрез неделю наконец я должен был представиться. Расспросив, где и как служил, чем занимался, генерал сделал вопрос: «Есть ли у вас какие аттестаты?»
— Никаких,— отвечал я с живостью,— как я ни молод (мне был 32-й год), но успел заметить, что никто столько не хлопочет об аттестатах, как люди пустые, которые сами себя ничем рекомендовать не могут.— Ответ приметно понравился. Чрез три дня я сидел уже с генералом в его карете в качестве его адъютанта, состоящего по кавалерии. Военный министр тогда имел право давать на это разрешение. Октября 4-го прибыли мы в древнюю столицу-страдалицу на сущее пепелище. В самый день приезда было мне поручено принять военную канцелярию. Ею — кто бы поверил!— у знаменитого в свое время и громкого графа Ростопчина заведовал человек, переряженный из аудиторов — тогдашних аудиторов— в мундире л.-гв. Преображенского полка и такой, что стыдно было пробыть с ним столько времени, сколько необходимо было для подписи длинных рапортов. И этот человек мог играть судьбою людей! Я застал подготовленное решение по военному делу, по которому несколько провиантских чиновников приговаривались к лишению чинов и ссылке. Они судились по бездоказательному доносу, будто бы хлеб, доставленный на барках и показанный разграбленным, вовсе не был доставлен. Рассмотрев дело и не видев никаких ясных доводов к подтверждению доноса, я спросил аудитора, на каком основании допустил он такое решение. В ответ получил: «На это была воля вашего предместника».— «Стало быть, если у меня нет воли губить людей, так можно и спасти?» — «Как прикажете». Ужаснувшись такого факта, я тотчас доложил это дело генералу, и осужденные были спасены от ссылки, но приговорены к неопределению впредь к подобным должностям.
Провидение жестоко взыскало за такую волю. Сын этого капитана гвардии, бывший в тогдашнем Дворянском полку, задушил больного
192


своего деда по матери, чтобы воспользоваться деньгами, которые заметил у него под подушкою. И это был его единственный сын!
Гражданскою канцеляриею при графе Ростопчине управлял человек* образованный, с отличными способностями, сын сенатора Рунича, но Тормасову не понравился. Рунич первый заметил это и просил увольнения. Генерал определил на его место чиновника Сесаревского, привезенного с собою по рекомендации сенатора Ланского, тоже со способностями и человека честного. Впоследствии он был обер-прокурором Сената; но и этот не мог угодить Тормасову. Определив его на другое место, сверх всякого всех чаяния Тормасов поручил и эту канцелярию мне. Этим он поставил своего адъютанта в такое значение по Москве, в каком до него никто не был и после него, вероятно, никто не будет. Это случилось в мае 1815 года.
Во всей бюрократии заговорили: «Сам кавалерист и канцелярию поручил кавалеристу, будет толк». Мне предстояла задача доказать нелепость этого суждения; я принялся действовать и учиться. Канцелярия главнокомандующего была полный хаос. Дела как были второпях забраны, увезены и обратно привезены, так и лежали брошенными. За текущими бумагами никто не хотел за них взяться. Между чиновниками не было никакой дисциплины; в канцелярии курили трубки,—сигар еще не знали — расхаживали и посвистывали. Один секретарь, князь, к тому же с московскою значительностию, имевший особую часть просительскую, ясно старался уронить Сесаревского в глазах прочих своим неуважением, не воображая, что этим унижает самое место. Я положил всему этому тотчас же конец. В самое короткое время все приняло совершенно новый, благоприличный вид. Дела разобраны, архив приведен в порядок; высочайшие повеления, раскиданные с небрежением, подобраны, переплетены в сафьян и положены в нарочно устроенный ковчег. В этом собрании особенно замечателен первый собственноручный рескрипт Павла I, данный на имя Измайлова, тогда главнокомандующего Москвы. Вот его содержание: «Михаил Михайлович! Объяви княгине Дашковой69, чтобы она, помянув событие 1762 года70, немедленно из Москвы выехала и впредь бы в нее не въезжала. Пребываю впрочем...» Другую достопримечательность, найденную при этом разборе дел, составляли также разбросанные копии с писем некоторых, известных в последние годы царствования Екатерины II масонов и мартинистов71 из-за границы и из внутренних губерний, которые были списываемы в московском почтамте и представляемы почт-директором Пестелем, после бывшим генерал- губернатором Сибири, главнокомандующему князю Прозоровскому. Эти- то самые копии послужили Прозоровскому к возбуждению подозрения в императрице, и она указывала арестовать Новикова72 с прочими и произвесть исследование. Все это довольно подробно описано в неизданных записках Ивана Владимировича Лопухина, очень интересных*. Все
* Ныне они уже изданы в полном виде73.
13 — Мемуары декабристов
193


эти копии с «покорнейшими» донесениями о них Пестеля переплетены в особый in folio.
Нельзя умолчать об одном куриозном анекдоте, характеризующем все подобные преследования. Для разбора всех книг и сочинений, отобранных большею частию у Новикова, а также и у других, составлена была комиссия. В ней был членом Гейм Иван Андреевич, составитель немецкого лексикона, которого жаловала императрица Мария Федоровна, и он-то рассказывал, что у них происходило тут сущее auto da fe. Чуть книга казалась сомнительною, ее бросали в камин; этим более распоряжался заведующий от духовной стороны архимандрит. Однажды разбиравший книги сказал:
— Вот эта духовного содержания, как прикажете?
— Кидай ее туда же,— вскричал отец архимандрит,— вместе была, так и она дьявольщины наблошнилась.
По приведении всех дел канцелярии в порядок и самой канцелярии в полное благоустройство я употребил особое старание, чтобы не было повода к хождению по подаваемым просьбам. Я достиг исполнения самого скорого к удовлетворению всякого, кто имел дело до канцелярии, а кто тогда не имел до нее дела? — это обратило внимание публики. Всем было очевидно, какими малыми средствами и с каким ограниченным числом сотрудников это сделано.
Похвалы сыпались отовсюду. Этого мало, я успевал во всех торжественных выездах сопутствовать генералу. В 1815 году, когда было молебствие в Успенском соборе о победе под Ватерлоо, длинную реляцию о ней читал я во всеуслышание полного собора и в присутствии всех знаменитостей, так что сам преосвященный Августин отозвался, что чтеца такого не запомнит.
Между тем я занимался проектом обстройки столицы и правилами вспоможения разоренным. Все это вчерне написано было моею рукою. Когда все было готово, генерал Тормасов поехал в С.-Петербург в сопровождении одного меня, пригласил только с собою председателя комиссии строений князя Цицианова.
После личных представлений государю генералом Тормасовым в кабинете Зимнего дворца планов и проекта на другой день я получил от графа Аракчеева пригласительную записку «явиться к нему завтра поутру в шесть часов». Доложив об этом своему генералу, в этот же вечер я сверил свои часы с часами графа и наутро, за четверть часа до срока, был в его аванзале. Граф не заставил дожидаться. Выйдя, подошел близко и начал так: «Здравствуйте, г. барон, вы с Александром Петровичем приехали сюда с проектами. Государь мне их передал, чтобы я рассмотрел вместе с ним. Так доложи же ты своему Александру Петровичу — как ему угодно: я ли к нему приеду или (возвыся голос) он ко мне пожалует?» И потом с некоторою фамильярностию присовокупил: «А всего, братец, лучше, как бы он тебя ко мне прислал, так мы бы с тобою в полчаса это дело кончили». Последних слов я, конечно, своему генералу не передал, а
194


на первую фразу Тормасов отозвался значительною улыбкою: «Ну, братец, само собою разумеется, что я к нему поеду».
Так и сделалось. За ломберным столом граф посадил Тормасова против себя, а меня с бумагами просил сесть с третьей стороны. Таким образом, я имел честь прочитать все пред этим глубоковнимательным судьею. Граф слушал, подперши наклоненную к столу голову обеими руками, и по временам, быстрым взглядом на меня, требовал объяснения о том, что казалось ему, по неизвестной местности, не совсем ясным. Я объяснял смело, нисколько не боясь того, который в то время многим казался страшным*.
Проект и планы получили высочайшее одобрение, и генерал Тормасов возвратился к деятельному выполнению всех предположений.
Распущенность московской полиции заставила графа Тормасова переменить обер-полицеймейстера Ивашкина. Этого места искал известный самому государю и всею Москвою любимый полицеймейстер Волков, бывший потом московским комендантом. Тормасов находил одно препятствием, что он был мягок и имел связи в Москве, а потому колебался. Но в Петербурге явился к нему генерал Шульгин с письмом от цесаревича, у которого был некогда адъютантом. Такого представительства Тормасов не мог не уважить, хотя был предваряем неодобрительными отзывами; определил его и вскоре дорого заплатил за эту погрешность. Справедливость требует сказать, что во всем, касающемся до материальной стороны, и наружности, Шульгин привел полицию и пожарную команду в лучший, стройный вид, в каком она едва ли бывала. Москва быстро возникала из пепла и украшалась лучше прежнего. Кремль возобновился во всем его величии. Двухэтажный дворец надстроен был стоячими брусьями и обложен тонкою кирпичною стеною; в промежутках для устранения сырости насыпан был толченый уголь; внутри околочено войлоками и оштукатурено под мрамор. Иван Великий снова закрасовался своею главою, к колоколу его прибавили 500 пудов. Никольская башня, на которой так чудесно сохранился после взрыва ее образ святителя и чудотворца Николая, возобновлена с некоторою переделкою. Верно снятый вид ее в руине должен быть между вещами, оставшимися от преосвященного Августина.
Около стены, с восточной стороны по Неглинной, вместо рва со всякою нечистотою явился сад и благоухание.р В начале августа (1816) возвещено было прибытие государя. Князь Волконский сообщил, что его величество прибудет ночью и желает, чтобы в Кремле никого, ни самой полиции не было и чтобы военный генерал-губернатор один с адъютантом встретил его величество на Красном крыльце.
Государь прибыл в самую полночь, генерал Тормасов в сопровождении меня принял его при выходе из экипажа. На низкий поклон
* В это время редко произносили его фамилию, но называли только имя и отчество или просто «граф».
13*
195


генерала государь отвечал приветом: «Здравствуй, Александр Петрович, здоров ли?»,— быстро взошел по лестнице и, приняв рапорт, тотчас отпустил нас.
На другой день государь был в Успенском соборе у обедни.
По возвращении во дворец государь сказал Тормасову: «Ваш Августин мастер служить! мастер служить! Я Платона видел, он и его перещеголял!»
Затем изъявил благодарность свою Тормасову и при этом случае рассказал ему, как недоволен министром внутренних дел Козодавлевым за перевод и печатание в «Северной Почте» речи, сказанной на варшавском сейме74, промолвя: «Все хотят мешаться в политические дела».
В тот же день представлялось дворянство и потом купечество. Государь, обращаясь к градскому голове, спросил: «Точно ли они довольны новым начальником?» — и, услышав утвердительный ответ, выраженный с приметно искренним чувством, присовокупил: «Очень рад, очень рад; это мой выбор!»
Вообще государь, по возобновлении Москвы, изумлен был успехами ее возобновления, и в день своего тезоименитства 30-го августа оказал многие милости: Тормасов возведен в графское достоинство, Августин получил орден св. Александра Невского, Шульгину пожалована бриллиантовая звезда св. Анны, мне чин подполковника. На третий день я представлялся графу Аракчееву. После первого приветствия граф, взяв со стола бумагу, сказал: «Вот, г. барон, государь велел тебе это показать, чтобы ты видел, до какой степени он внимателен. Посмотри, здесь у тебя в итоге неверность». Это была ведомость о возобновленных и вновь выстроенных домах, которую граф Тормасов считал сначала ненужною к рапорту о благосостоянии столицы и вдруг перед самым отъездом во дворец потребовал: второпях писарь вместо 69 в итоге поставил 96. Я не мог скрыть, сколь прискорбно было для меня это замечание, и граф очень милостиво присовокупил: «Оно ничего, братец, неважно. Государь не гневается, но тебе это сказано для того, чтобы впредь был осторожнее».
В это пребывание государя в Москве некоторые случаи достойны особого замечания. Некто содержатель косметического магазина Ро- зенштраух, после бывший в Одессе лютеранским пастором, очень уважаемым, тотчас по приезде государя подал просьбу военному генерал- губернатору о дозволении ознаменовать 30-е августа открытием масонской ложи. По докладе об этом государь изволил отозваться: «Я формально позволения на это не даю. У меня в Петербурге на это смотрят так (государь взглянул сквозь пальцы). Впрочем, опыт удостоверил, что тут зла никакого нет. Это совершенно от вас зависит». И ложа была открыта под фирмою «Тройственный рог изобилия» (из трех рогов составлялась буква А). Я был приглашаем ко вступлению в нее, но отказался более по той причине, что имел случай видеть вблизи все ничтожество лиц, по масонерии значительных.
196


После 30-го августа графиня Орлова дала бал. Она была убеждена, что государь будет у нее ужинать и некоторым уже объявила о том за тайну. Великолепно накрытый стол под померанцевыми деревьями свидетельствовал, что она верила этому особенному своему счастию, особенно потому, что государь никогда нигде не ужинал. И в этот раз он не намерен был остаться; поэтому предварил Тормасова, чтобы во время мазурки экипаж его был у подъезда. Тормасов сообщил тайну одному мне и велел внимательно следить за движениями его величества. Государь настоятельно убедил Милорадовича протанцевать мазурку vis-à-vis с великим князем Николаем Павловичем. Круг составился в шесть пар. Великий князь начинал и как кончил очень скромно свой тур, Милорадо- вич выступил со всеми ухватками молодого поляка. Круг зрителей стеснился, особенно дамы и девицы тянулись на цыпочках видеть па, выделываемые графом Милорадовичем, В это время государь обвел взором своим весь круг и, заметя, что на него никто не смотрит, сделал шаг назад, быстро свел двух флигель-адъютантов, стоявших за ним, пред себя, и повернувшись, большими скорыми шагами незаметно вышел из зала. Я тотчас тронул Тормасова, который тоже глядел на предмет всеобщего внимания, и мы вдвоем едва успели, следя за государем, проводить его к коляске. Милорадович отплясал, и тогда только заметили, что государя уже нет. Удивление и шепот были общие. Хозяйка и Милорадович заметно были сконфужены. Уезжая домой, Тормасов сказал мне: «Порядочным же шутом выставился Милорадович».
— Что же ему прикажете делать,— заметил я,— после столь сильного убеждения государя!
— Лета давали ему возможность отклонить убеждение,—сказал Тормасов.
Москва об этом поговорила, и тем все кончилось.
Графу Тормасову самому хотелось угостить государя, но на приглашение государь отвечал: «Я готов у тебя быть, но запросто, чтобы кроме моих и твоих никого не было». Таким образом я удостоился быть за одним столом с государем в числе шестнадцати особ.
Великий князь75 отправился прежде этого в южные провинции; в тогдашнее путешествие его по России его высочеству минуло 20 лет.
Пред самым отбытием государя в Московском Сенате случилась неприятность. По одному тяжебному делу перемешали в департаменте голоса, и государь повелел обер-секретаря Руссова предать строжайшему суду76.
Несмотря на это, однако же, оставляя Москву, государь изъявил Тормасову полное свое удовольствие и благодарность, обещая посетить и на будущий год.
В чиновничьем мире бывает нередко странное проявление: кто упал, особливо с некоторой высоты, к тому вместо сострадания возбуждается в других какой-то род ненависти; его стараются попридавить и из него повыдавить. Так случилось и с Руссовым: в уголовной палате его
197


приговорили к лишению чинов и ссылке на поселение. Рассмотрев дело, я увидел, что это было сделано с вопиющею натяжкою. Его судили более за неподатливость и резкие ответы, так что палата оказалась и претендате- лем и судьей. Я все это объяснил в докладной записке, и граф Тормасов представил Сенату, что, не соглашаясь с решением, полагает Руссова отставить и впредь к подобным должностям не определять. Дело было тотчас же отослано в Сенат. Чрез два дня, при выходе из канцелярии с портфелем, я встретил человека с владимирским крестом в почтительном ожидании.— «Что вам угодно?» — Чиновник отвечал: «Судьба моя у вас в руках, я — Руссов».— «Ошибаетесь, судьба ваша в руках правительствующего Сената». Руссов побледнел, как полотно. «Успокойтесь,— сказал я ему,— подите справьтесь и вы будете, надеюсь, вполне довольны». Чрез два года потом я встретился с ним в С.-Петербурге в доме князя Одоевского, отца известного поэта, и не узнал его; но он бросился ко мне на шею с восклицанием «избавитель мой!» и насказал мне, ничего уже не значившему, много отрадного77.
III
Срытие в Кремле собора Николы Голстунского и постройка экзерцирга- уза78.— Отношения к Штейнгелю московского общества.— Прибытие в Москву императора Александра в 1817 году.— Интриги Шульгина.— Увольнение Штейнгеля от службы при Тормасове.— Комитет об отмене кнута.— H. Н. Новосильцев.— Отношения Штейнгеля к Аракчееву.— Записки Штейнгеля по законодательным вопросам—«Биография графа Тормасова».— Немилость к Штейнгелю императора Александра Павловича.— Частные занятия Штейнгеля в Тамбове, Астрахани и Москве.
По отбытии государя мы с новою горячностию принялись за окончательное обновление Кремля и устройство Москвы. На кремлевской площади оставался старый собор, называемый «Николы Голстунского», похожий на «Спаса на Бору» , также вросший в землю. Его по * почтительной древности предположено было обнести благовидною галереею по примеру домика Петра Великого; но полученное известие, что с государем прибудет и прусский король, подало мысль: собор сломать, а площадь очистить для парадов. Граф послал меня переговорить об этом важном предмете с Августином. Преосвященный в полном значении слова вспылил, наговорил опрометчиво тьму оскорбительнейших для графа выражений, но, как со всеми вспыльчивыми бывает, постепенно стих и решил так: «Скажите графу, что я согласен, но только с тем, чтобы он дал мне честное слово, что, приступив к ломке по наступлении ночи, к утру не только сломают, но очистят и разровняют все место так, чтобы знака не оставалось, где был собор. Я знаю Москву: начни ломать
198


обыкновенным образом, толков не оберешься. Надо удивить иеожнданно- стию, и все замолчат. Между тем я сделаю процессию: торжественно перенесу всю утварь во вновь отделанную церковь под колокольней Ивана Великого и вместе с тем освящу ее».
Довольный таким результатом переговоров, граф сказал: «О, что до этого, я наряжу целый полк: он может быть уверен, что за ночь не останется ни камешка». При первом свидании с преосвященным граф выразил ему особую благодарность. Преосвященный понял, что я был скромен и не все передал графу, и с этой поры стал оказывать мне особенное внимание, говоря другим: «Это честный человек». Голетунский собор действительно исчез в одну ночь.
Этому не менее дивились, как и созданию в 6 месяцев гигантского экзерциргауза, со стропилами, поддерживающими потолок в 23 сажени шириною.
Тут вся честь принадлежала двум инженер-генералам: Бетанкуру и Карбоньеру.
В этой, можно сказать, изумительной деятельности я получил значительную известность и уважение. Генерал-адъютант—и что главное— человек высоких достоинств граф Павел Александрович Строгонов и супруга его Софья Владимировна, друг императрицы Елисаветы Алексеевны, удостоивали писать ко мне, высококлассные личности Москвы первые протягивали мне руку. Но всего замечательнее было частое сношение с А. И. Нейдгардтом80, который был дежурным штаб- офицером 6-го корпуса и очень часто посещал канцелярию военного генерал-губернатора. Всякий раз в этих случаях, подходя с необыкновенными комплиментами, он просил извинить его, что отвлекает меня от дела, беспокоя своими посещениями. Мог ли я, в упоении тогдашней своей значительности, вообразить, что этот так сладко приветливый господин есть будущий главнокомандующий Кавказского корпуса, а чествуемый, я — государственный колодник! И я не готовился на черный день; не запасался ни покровительством сильных, ни материальными средствами. По чувствам, какие природа вложила в грудь мою и какие таятся еще, после столь сильного затушения, я не мог входить ни в какие низкие сделки с людьми мелкодушными. Мне говорили, что Шульгин хвалится «сшибить меня»,— я пренебрег, и как пал!
В 1817 году государь прибыл в Москву уже с большою свитою, предварив приезд прусского короля. Шульгин, размещавший по квартирам свиту, всем, кому только мог и имел случай говорить, рассказывал, что «не Тормасов в Москве генерал-губернатор, а барон Штейнгель, который сел на него верхом и делает черт знает что!» Эта тривиальная, столь неопределительная фраза была первым подкопом. Все хотели видеть, что это за Штейнгель, против которого так кричит обер полицеймейстер; очень понятно, что это принято за «недаром». Обыкновенно тот кажется правым, чей крик ближе к ушам нашим. Я действительно был противен Шульгину потому, что для ограждения городских,
199


тогда очень скудных доходов мешал его выгодам от фуража для пожарной команды, ремонта лошадей и т. п. Чтобы ясно видеть, между прочим, значение Шульгина у Тормасова, приведу следующий случай.
Государь, проезжая вечером мимо Тверского бульвара, заметил, что в числе работающих арестантов находился один без рубашки, и потому изволил заметить Тормасову, что «на работу посылать можно, но надо же и человечество помнить».
Это было в суровую осень. Граф, передав это мне, сказал: «Так напиши же ты обер-йолицеймейстеру, чтобы сделать тюремному смотрителю строжайший выговор и чтобы впредь этого не было». Так и было написано. Через неделю в одно утро по окончании доклада граф подал мне бумагу, говоря: «На, братец, да напиши ты этому дураку, что нельзя же нам государя-то отдавать под следствие». Бумага была рапорт Шульгина о том, что он произвел строжайшее следствие о том, кто был без рубашки, и оказалось, что никого не было. Вместо сознания это последнее предписание возбудило еще более ненависть Шульгина; интрига усилилась; говор чрез князя П. М. Волконского дошел до слуха государя и невозвратимо погубил меня в его мнении.
К этому нужно еще прибавить, что я не мог нравиться аристократическому кругу, для угодливости которого надо нередко делать не так, как повелевают долг и совесть. Довольно привести два факта. Генерал Апраксин сам забегал ко мне и оставил карточку. На другой день поступила от него просьба, чтобы законфисковать весь пригнанный по реке Москве лес у лесного торговца, который, вероятно, поссорился с его управляющим. Граф Тормасов тотчас увидал, что это значило бы отстраивающуюся Москву лишить главного материала, и отказал.
Один из самых значительных сенаторов того времени Алябьев самою лестною манерою завлек меня в свое знакомство, и что же? Чрез несколько времени я получил письмо: сенатор просит обратить особое внимание на подсудимого, которого дело из уголовной палаты поступило к генерал-губернатору. Я сам рассмотрел это дело и убедился, что клиент его высокопревосходительства—отъявленный мошенник; с этого времени, разумеется, нога моя не была у Алябьева. Так знакомство мое в высшем кругу ограничивалось Иваном Ивановичем Дмитриевым81, известным поэтом и бывшим министром юстиции; сенатором Львовым82, бывшим адъютантом князя Таврического, и графинею Бролио.
Инженер-генерал Карбоньер, удостоивший меня своею дружбою, не принадлежал к аристократическому кругу; он был слишком дельным для этого. Итак, неудивительно, что, наконец, достигли того, что и самого графа Тормасова вооружили против его усердного работника, уверив, что тот выдает себя везде за factotum’a.
Заметив перемену, я тотчас же просил увольнения «с состоянием по кавалерии» и получил его немедленно.
Сдав канцелярию в три дня в полной исправности, я написал письмо к графу Тормасову, которое начинается так: «Сиятельнейший граф! —
200


справедливо ли со мною поступлено, да с>дит бог сердцеведец; я управлял делами канцелярии рукою непогрешительною, и если я погрешил, то одним только, что при настоящем присутствии государя не успел отдать справедливости моим сотрудникам, и потому, зная вашу правоту, представляю список с означением, по совести, способностей каждого, и кто чего достоин».
Всем исходатайствованы награды без малейшей отмены.
После этого я старался не встречаться с графом, хотя являлся в Благородном собрании с открытыми на всех глазами.
Я не остался и без дела: занялся сочинением «Опыта о времесчисле- нии», написал «Рассуждение о наказаниях», узнав о тайном комитете, составленном с целью трактовать об отмене кнута83. Председателем комитета был граф Аракчеев, человек, ославившийся своею жестокостию; первым по нем членом — министр юстиции князь Лобанов-Ростовский, некогда славный полковник, державшийся строго правила «девять забей—десятого поставь». Затем граф Тормасов, H. Н. Новосильцев84, А. Н. Голицын, сенатор Плотников (известный в Москве под прозванием «Плохандрос», но он женат был на Архаровой) и председатель комиссии строений князь Цицианов. Правителем дел назначен Марченко85.
Предложили два вопроса: 1) можно ли отменить кнут? и 2) чем заменить его в таком случае? При отрицательном решении 1-го вопроса 2-й сам собою уничтожился. Предложили 3-й, что же бы такое сделать, чтобы удовлетворить желание государя: «чем-либо в этом роде ознаменовать посещение им Москвы»; придумали отменить рвание ноздрей как меру предупреждения побегов, которая при существовании этапов и внутренней стражи оказывается ненужною. В этом смысле написан доклад, высочайше утвержден и дан указ Сенату*. Только что он вышел, в московской уголовной палате готовилось осуждение преступника к торговой казни. Секретарь, соображая, что при определении наказания кнутом всегда упоминалось «с постановлением знаков», и находя меру также столько предохранительною, как и рвание ноздрей, обратился с вопросом к присутствию: клеймить или не клеймить? Присутствие затруднилось, послали за прокурором, прокурор также не решился отвечать положительно; созвали на совет всех председателей, признали необходимым остановиться приговором и представить вопрос на разрешение правительствующего Сената. Сенат разрешил: по справке, как в указе сказано только об одной отмене рвания ноздрей, то и продолжать клеймить.
Таким образом, самое благодушное намерение государя, которого исполнение было бы лучшим памятником его царствования, не только обратилось в ничто, но даже не помешало совершенно противному проявлению впоследствии.
* Указ издан в Москве 25 декабря 1825 года, опубликован от I департамента Сената в январе 1818 под заголовком «О нервании и о невырывании ноздрей у преступников».
201


Между тем, узнав от Новосильцева, в чем секрет, я написал «О наказаниях вообще», и это через него было поднесено государю и после в канцелярию графа Аракчеева с надписью «читал». Из этой пьесы появилось только: эшафот, телега и священник, но совсем не в том виде.
В этом случае Новосильцев просил государя отдать ему меня как человека со способностями для дела, ему порученного, а именно: приспособления английских институций к России. Государь сказал: «Да, знаю, у тебя один Байков 12 тысяч берет за то, что хорошо шампанское пьет, но Штейнгеля тебе взять будет неловко: он только что расстался с неудовольствием с графом Тормасовым».
В конце следующего 1818 года в Петербурге я был обнадежен графом Аракчеевым, что он возьмет меня к себе, и потому я должен был переехать из Москвы. В то же время по поводу записки о наказаниях я написал о законах, касающихся до гражданственности в России. Вывод был тот, что если в звании простого гражданина родился человек с самыми честнейшими наклонностями, то нехотя разочтет, что лучше быть бездельником. Эта пьеса была поднесена графу Аракчееву и породила в нем холодность. В октябре месяце он возвратил ее при следующей записке: «Граф Аракчеев благодарит барона Штейнгеля за доставленные ему бумаги, которые при сем возвращает по ненадобию в оных. 19-го октября 1819 года».
Тогда же я написал рассуждение о законах, относящихся до богохульства. Повод был замечательный — в бытность мою еще правителем канцелярии на Рогожской улице мещанин, придерживающийся раскола, встретился с дьячком, и оба в подгуле. «Эк! ты нализался,— сказал последний,— вот ужо-те Дмитрий-то Ростовский!»86—«Убирайся ты, с своим...». Дьячок не вынес, нанес заушение, ответ был такой же; на драку явился квартальный, и отсюда преступление первой степени! Уголовная палата осудила высечь кнутом и сослать вечно в каторгу. А раскольник-то был бедный отец пятерых детей.
При докладе граф Тормасов ужаснулся, признав такое решение жестоким, и решил доложить государю. Государь был того же мнения, но ирисов оку пил: «Это обстоятельство щекотливое, надо бы узнать, как думает об этом Августин». Граф, передавая это мне, прибавил: «Поезжай же ты к своему приятелю и потолкуй с ним»; он всегда шутил над знакомством моим l преосвященным. Августин тоже содрогнулся и велел сказать графу: «Пусть пришлют его к нам на покаяние, мы его исправим». Когда я уже выходил от него, преосвященный вскричал вслед: «Постойте, постойте, Владимир Иванович, вот еще что скажите графу: я такой веры, что если бы сам спаситель был в живых, он первый был бы ходатаем за этого несчастного». На другой же день было доложено государю и объявлено высочайшее повеление Сенату: освободить от наказания, предав духовному покаянию. Рассуждение это было написано с полною энергиею, с целью убеждения, что существующий закон, от
202


которого содрогнулась рука, долженствовавшая утвердить приговор, отвратный сердцу монарха и не одобряемый духовною властью, не имеет и тени христианской мысли в основании. Оно было через Тургенева87 доставлено князю Голицыну—тогда министру духовных дел и, как все возникающее снизу, осталось без внимания, тем более, что истина представлялась от человека опального, а в логике Нафанаила сказано: «От Назарета может ли что добро быти?»
В 1819 году скончался граф Тормасов; я напечатал в журнале «Сын Отечества» его биографию, которая после внесена в «Жизнь российских полководцев» и в которой, не прибегая к постыдной и низкой лести, я отдал полную справедливость благородному характеру графа88.
Между тем как в Петербурге граф Аракчеев повторял «потерпите, потерпите», директор департамента министерства финансов Дружинин предложил мне занять место директора варшавской таможни по новому только что вышедшему положению. Я отвечал: «Что же вы хотите, чтобы государь принял это за явное доказательство наклонности к корыстолюбию?»— «О, нет,—отвечал Дружинин,—это управление будет состоять под непосредственным наблюдением цесаревича89, и потому предполагается, что никто с мыслями корысти не решится вступить в эту должность». Я согласился, мы поехали к министру графу Гурьеву. Граф обласкал как нельзя более и требовал только, чтобы я вышел из военной службы, говоря: «Я бы сам подал доклад, но государь не желает, чтобы мы брали военных прямо». По этому поводу я подал в отставку для определения к статским делам. По настоянию министра о поспешении я уже готов был ехать в Варшаву, как вдруг государь назначил на это место Бибикова. На похвальный отзыв обо мне министра государь сказал: «Я в нем отказал Новосильцеву, позволь и тебе отказать». Тогда я обратился к князю Голицыну и просил его предстательства о том, чтобы государь оказал милость, повелев объявить мне мою вину и принять от меня оправдание. В этом смысле с согласия князя я сам написал к государю через статс-секретаря Кикина письмо, которое оканчивалось следующими словами:
«Государь! благочестивейшие предки вашего величества имели обычай на святую пасху отпускать вины самым злейшим преступникам; неужели вы, государь, коего свет прославляет христианские добродетели и человеколюбие, в сии святые и великие дни откажете в одной справедливости невинному и не восхотите в мнении вашем возвратить доброе имя тому, который был и умрет честным и ревностным вашего императорского величества верноподданным».
В великую пятницу, когда князь Голицын, кончив доклад, заговорил обо мне, государь прервал его и выразился так: «А, кстати, он ко мне пишет, вот его письмо, призови его к себе и скажи ему, что напрасно он тебя цитует: не твое дело входить в посредство, это не по твоей части, до тебя не касается, и что, впрочем, я сам лучше тебя знаю». Князь, передавая эти слова, присовокупил: «Крайне жаль, но должен вам
203


сказать, что вы так очернены в мнении государя, что мой вам совет о службе и не помышлять».
Не только я был поражен таким результатом, но и любящий меня г. Карбоньер — не менее. По его участию я принужден был принять управление частным винокуренным заводом в Тульской губернии. С делом я ознакомился тотчас, но отношение к казенной палате показалось невыносимо. Тогда операция винной продажи производилась от казны. Больше года я не мог пробыть; возвратясь в Москву, я получил приглашение от астраханского губернатора Попова «помочь ему» в отношениях его к генерал-губернатору Ермолову90; я поехал и тут познакомился со многими новыми предметами. В течение 8-ми месяцев я занимался делами у губернатора, написал представления: об управлении калмыками, о рыболовной экспедиции, о тюленьей ловле. Между прочим, с ужасом узнал, что армяне, имеющие права дворян, покупают на Макарьевской ярмарке крепостных людей и перепродают их, разбивая семейства, в рабство к трухменцам 91. Я решился написать об этом прямо государю. Впоследствии продажа людей без земли была строго воспрещена.
Увидя, что желание губернатора иметь меня сотрудником не могло через г. Ермолова осуществиться, я возвратился в Москву. Здесь по предварительному данному от университета дозволению на право завести пансион я было и приступил к этому, но тогдашний поставщик армии Варгин предложил заняться его делами на очень выгодных для меня условиях, и я согласился.
IV
Знакомство с Рылеевым.— Кончина императора Александра Павловича.— Действия тайного общества.— Сношения Штейнгеля с Рылеевым.— Я. И. Ростовцев.— 14-е декабря.—Арест Штейнгеля.— Беседа с ним императора Николая.— Пребывание в Петропавловской крепости.—
Допросы.— Граф Татищев и Кутузов.— Сентенция Верховного суда.— Заключение в Свартгольме.— Ссылка в Сибирь.— Милости императора Николая.— П. Д. Горчаков.— Генерал Анненков.— Коронация Александра II и освобождение Штейнгеля.— Письмо его к императору Александру II.— Переезд в Петербург и жизнь в нем.
С 1823 года началась для меня роковая эпоха, именно когда вышел замечательный альманах «Полярная звезда» В первой книжке этого альманаха, между прочим, помещен был перевод Рылеева сатиры Ювенала «На временщика». Очевидно, эта статья намекала на графа Аракчеева, а потому выходка оказалась очень смелою и сильно выставляла поэта- переводчика92. Летом этого года надобно было мне по делам Варгина
204


быть в Петербурге. В книжном магазине Слёнина, совершившего небывалое в России дело — покупку права на второе издание «Истории Государства Российского» Карамзина за 75 тысяч, когда еще первое издание не разошлось, я спросил у Слёнина, бывает ли у него в магазине Рылеев; при утвердительном ответе он прибавил: а он о вас недавно спрашивал, не будете ли вы сюда.— Это как? — и вдруг входит незнакомый человек, в котором Слёнин представляет мне Кондратов Федоровича Рылеева.
После первых взаимных приветствий я сказал ему: «Что мне было интересно узнать вас, это не должно вас удивлять, но чем я мог вас заинтересовать—отгадать не могу».— «Очень просто, я пишу Война- ровского93, сцена близь Якутска, а как вы были там, то мне хотелось попросить вас послушать то место поэмы и сказать, нет ли погрешностей против местности».
Я отвечал «с удовольствием», и тотчас же Рылеев пригласил к себе на вечер и совершенно обворожил меня собою, так что мы расстались друзьями.
На другой год, приехав в Петербург, я остановился в доме Российско-Американской компании в квартире директора Прокофьева и нашел Рылеева правителем дел компании. Это еще более нас сблизило, особенно когда надобно было заняться делом директоров Крамера и Северина, чуть было не доведших компанию до банкротства.
Однажды Рылеев пригласил меня с ним отобедать в гостинице под фирмою «Лондон» на балконе, который по удалению от сообщества он называл Америкою.
Обедали вдвоем, вскоре от компанейских дел перешли к общему тогдашнему ходу вещей в государстве. Перебирая случаи неурядицы и злоупотреблений, я первый с экстазом произнес: «И никто не видит, неужели нет людей, которых бы интересовало общее благо!» Рылеев привскочил, схватил меня за руку и с самым энергичным взглядом, удушливо, сказал: «Есть люди! Целое общество! Хочешь ли быть в числе их?» Меня обдало холодом, я тотчас же почувствовал, что поступил опрометчиво, и, однако же, не медля нимало, отвечал: «Любезный друг, я уже не мальчик, мне 42-й год; прежде чем отвечать на этот вопрос, мне нужно знать, что это за люди, какая цель общества; апрантивом [учеником (фр.)—Сост.] мне быть уже неприлично».— «Я не могу теперь сказать тебе,— отвечал Рылеев,— но поговорю с директорами, тогда скажу». На этом пресекся разговор и не возобновлялся до самого отъезда моего. При прощании Рылеев сказал: «Директора наши в Красном Селе, я не успел ни с кем видеться, а вот тебе письмо к моему другу Ивану Ивановичу Пущину, тебе будет приятно познакомиться с ним, и он тебе все откроет». И действительно, познакомиться с Пущиным было для меня чрезвычайно приятно, но об обществе я узнал только, что оно образовалось с целью действовать против злоупотреблений и невежества, и что они с Рылеевым с этою целью оставили военную службу и служили в
205


С.-Петербургской уголовной палате волонтерами для научения порядка дел, и с этою же целью он теперь надворный судья. Что же касается до общества, оно разделилось на два: Северное и Южное, по разногласию, и на этот раз в совершенном бездействии. Более я и не любопытствовал94.
В следующем (1825) году я привез в Петербург трех сыновей для определения, двух (Ростислава и Николая) в пансион Муральта, а третьего (Всеволода) в Морской корпус. Окончив это, я готов был уже возвратиться в Москву, как вдруг 27-го ноября утром явился ко мне Рылеев, живший в нижнем этаже дома Российско-Американской компании, и объявил, что в 4 часа утра приехал курьер с известием, что государь опасно болен и едва ли жив, что весь синклит собирается в Александро-Невскую лавру для молебствия о здравии и что он поедет узнать, что будет
В 11 часов он вошел ко мне в комнату со словами: «Ну, все кончено, государь не существует. Только что пропели херувимскую 9\ начальник гвардейского штаба Нейдгардт подошел к великому князю Николаю Павловичу, шепнул ему что-то на ухо, великий князь потихоньку вышел, и все за ним поехали во дворец. Теперь присягают Константину».
На другой же день, как скоро присяга огласилась совершенно, я написал жене: «Я хотел уже выезжать, но вдруг весть о кончине государя, и на престоле Константин. Ты знаешь мои отношения к людям, к нему близким, и потому не удивишься, что решился остаться».
В этом вся причина погибели. Думал дождаться почестей — выждал лишение всего! Наступили 17 дней тайных обоюдных маневров. С одной стороны, под наружностию скорого ожидания прибытия нового императора распоряжения под рукой о готовности переменить присягу, с другой — все, что принадлежало к тайному обществу и дремало в совершенной апатии, вдруг встрепенулось и приняло за motto [девиз (лат.).— Сост.] — «теперь или никогда».
Любопытство всех и каждого было напряжено в высшей степени. И как Рылеев имел обо всем точные сведения, то очень естественно, что каждый день, поутру и ввечеру, заходил к нему с вопросом: «Ну, что у вас делается?»
Из того, что я слышал, я мог только заключить о брожении умов молодых людей между гвардейцами и о возгласах, без всякого положительного плана и обдуманности, и имел сильный повод заключить, что это одна болтовня, экстаз. Я никогда ни в каком совещании не был и ни с кем, кроме Рылеева и, в последний вечер, Ростовцева, ни слова не говорил и не мог говорить по той простой причине, что никого не знал. В эти дни все казались единомышленниками. За обедом у директора Российско-Американской компании 12-го числа декабря, где присутствовал сенатор гр. Хвостов и, между прочим, Греч и Булгарин, что было говорено, того теперь, конечно, последние не сознйют после нападения на «злоумышленников».
В эту суматоху я один только раз имел возможность поговорить с
206


Рылеевым и тут высказал ему свое мнение, что в России республика невозможна, и революция с этим намерением будет гибельна, что в одной Москве 90 т[ысяч] одних дворовых, готовых взяться за ножи, и что первыми жертвами тогда будут их бабушки, тетушки и сестры. Если же непременно хотят перемены порядка, то лучше признать царствующею императрицею Елизавету Алексеевну, и подкрепил эту мысль всеми доводами, которых он не мог опровергнуть. Чтобы более его убедить в этой идее, я вызвался написать проект манифеста в этом смысле96. Все это осталось втуне. Рылеев так завлекся, что уже отступить назад не мог. Утром 14-го числа Ростовцев принес ему описание своего поступка и сказал: «Делай со мною что хочешь, я не мог иначе поступить». Рылеев был озлоблен на него чрезвычайно и при свидании со мною тотчас после его посещения передал мне о случившемся, показал записку Ростовцева и с сердцем проговорил: «Его надо убить для примера». Я постарался, однако же, его успокоить и упросил ничего против Ростовцева не предпринимать. «Ну, пусть его живет!» — сказал Рылеев с тоном более презрительным, нежели злобным. Сверх того, Рылеев рассказал мне, что Каховский по какому-то отчаянию вызвался быть режисидом [цареубийцей (фр.).— Сост.] и что если прямо не присягнули Николаю Павловичу, то причиною тому Милорадович, который предупредил великого князя, что не отвечает за спокойствие столицы по той ненависти, какую к нему питает гвардия. До Милорадовича не доходило ничего, о чем шпионы доносили тайной полиции; напротив, Рылеев был во всем предупреждаем. Кроме того, я был свидетелем, как капитан Репин97 давал отчет за Финляндский полк, что большая часть готовы действовать, но Моллер98 просил на его баталион не надеяться. До самой ночи 13-го и даже поутру 14-го декабря нельзя было ожидать чего-либо. В крике Московского полка неслась по Гороховому проспекту буря — и площадь обагрилась кровью. Я был зрителем, как и многие; тут я узнал, что Ростовцев, избитый прикладами, увезен домой; тотчас отправился к нему и был свидетелем посещения присланных от государя флигель-адъютанта и доктора.
Рылеев в тот же вечер был арестован. Я думал быть в совершенной безопасности, присягнул государю в церкви Вознесения, 20-го декабря выехал из Петербурга, 23-го был в Москве. 3-го января 1826 года ранним утром меня арестовали и 6-го в 5 часов утра привезли в Петербург прямо во дворец99.
Здесь началось с того, что дежурный генерал-адъютант Чернышев оскорбил меня своею грубостью и угрозами. Из другой комнаты, где заметно, что спал и только одевался, он закричал скалозубовским басом: «Что вы там задумали! — мы все знаем.— Отведите его в фельдъегерскую» .
Трудно описать, до какой степени наглость эта возмутила дух мой. Меня перевели в большую комнату, где дежурный фельдъегерь побрякивал шпорами. Тут должен я был просидеть до 6-го часа вечера и съесть
207


только ломтик белого хлеба с икрою. В б часов вечера был представлен к допросу генерал-адъютанта Левашева и потом удостоился видеть самого государя*. «Штейнгель, и вы тут?» — сказал он.— «Я только был знаком с Рылеевым»,— отвечал я.— «Как, ты родня графу Штейнгелю?» — «Племянник его, и ни мыслями, ни чувствами не участвовал в революционных замыслах, и мог ли участвовать, имея кучу детей!» — «Дети ничего не значат,— прервал государь,— твои дети будут мои дети! Так ты знал о их замыслах?» — «Знал, государь, от Рылеева».— «Знал и не сказал — не стыдно ли?» — «Государь, я не мог и мысли допустить дать кому-нибудь право назвать меня подлецом!» — «А теперь как тебя назовут?» — спросил государь саркастически, гневным тоном. Я нерешительно взглянул в глаза государя и потупил взор. «Ну, прошу не прогневаться, ты видишь, что и мое положение незавидно»,— сказал государь с ощутительною угрозою в голосе и повелел отвести в крепость.
Одно воспоминание об этой минуте чрез столько лет приводит в трепет. «Твои дети будут мои дети» и это «прошу не прогневаться» — казались мне смертным приговором. С этой минуты я был уже не в нормальном положении. Здесь кстати рассказать замечательное явление в психологическом отношении.
Ввечеру на второй или третий день по заключении, ходя из угла в угол каземата с напряженным духом, я испытывал себя, в состоянии ли я умереть на эшафоте с полным присутствием духа, и проследил весь процесс. Казнив себя таким образом, я лег и заснул. Мне представилось во сне, что меня с прочими везут из-за Байкала на тройках, и по въезде на бугор Никольской пристани увидел я, что из первого дома ко мне бежит с распростертыми объятиями Загоскин 10°, который, бросившись ко мне, вскричал: «Ты возвратился, друг любезный».
Очень естественно, что сон этот я принял за следствие расстроенного воображения и, готовясь на смерть, решился недешево отдать свою жизнь. Эта мысль возродила дерзновенье.
Потребовав бумаги, на что дано было право, я написал государю в собственные руки очень обширное письмо, содержащее краткий, но резкий очерк минувшего царствования, с разделением его на три эпохи: филантропии, военную и мистицизма101; тут, между прочим, я некоторым образом предсказал случившееся после в военном поселении102.
В самых ответах моих я уже не соблюдал никакой осторожности; так, например, в дополнительном ответе, приведя все доказательства, что меня можно по справедливости обвинить в том только, что, бывши неожиданно против воли депозитором [хранителем (фр.).— Сост.] чужой тайны, не сделался доносчиком, каких всегда презирают даже те самые, в чью пользу доносят, я заключил: «Вы, милостивые государи, которые должны произвесть надо мною суд по совести, приведите на память этой’ самой совести события 1801 года с 11-го на 12-е марта103.
Итак, были и будут вечно обстоятельства выше всех человеческих законов, постановлений и обязанностей».
208


В других ответах, писанных против вопросных пунктов, сознаваясь, почему не был сторонником великого князя, написал такие вещи, которые казались слишком дерзновенными; был призван в комитет, и там последний, сидящий с левой стороны, член генерал-адъютант П. В. Кутузов закричал: «Как вы смели, милостивый государь, писать такие мерзости про государя?» — «Такого доброго, милосердного»,—
присовокупил президент, военный министр Татищев протяжно жалостным тоном, как бы желая дать понять, зачем так раздражать против себя. Татищев знал, что мне известны обстоятельства, которых открытие могло бы быть очень неприятно. В другой раз, когда меня отвели в ближнюю комнату для очной ставки с Семеновым104, Татищев вышел за мною и ласково убеждал не опасаться, уверяя, что всячески старается спасти меня. Я взглянул на него с горькою недоверчивостью и действительно словам его нисколько не верил, имея прежде с ним некоторые столкновения. Что касается до Кутузова, восклицание его не могло не показаться мне бесстыдством: я знал, что этот теперешний судья возмутителей был некогда в сонме пьяных режисидов,105 а потому спокойно отвечал: «Я не имел ни малейшего намерения оскорблять государя; но вы сами требовали во всем полного и чистосердечного сознания, а потому я написал, что заставляло меня предпочтительно желать царствования Елизаветы Алексеевны».— «Так вы можете это переменить,— подхватил кротко Бенкендорф,— ведь нам надобно это присовокупить к делу».— «Очень охотно»,— отвечал я.— «Ну, так мы пришлем вам переписанные вопросы, напишите те же ответы, выпустив все оскорбительное».— «Угодно, чтобы и о Елизавете Алексеевне не упоминать?» — «Нет, это можете оставить».. Так и сделано.
Утверждаю с клятвою, что до самого объявления сентенции не знал и не воображал, что над нами есть суд. Когда Верховный суд отрядил членов для опроса содержащихся в крепости: 1) точно ли ответы подписаны собственною рукою каждого и 2) не имеют ли каких претензий,— приглашение от плац-адъютанта было сделано тою же фразою: «Сегодня пожалуйте в комитет».
Войдя, я увидел другую комнату, другие лица, но что это значило, не мог догадаться, имея хорошие понятия о судопроизводстве, даже и тогда, когда позвали в комитет, когда надо было выслушать пред целым сонмом Верховного суда, что осужден на 20 лет в каторжную работу. Точно так же был я поражен удивлением, когда вместо Сибири отвезли в Финляндию и засадили в крепость Свартгольм, взорванную потом (в Крымскую войну) англичанами.
Здесь меня ввели в 1 N9 секретного дома; это был низкий каземат 8 шагов длины и 6 ширины, с двумя железными дверьми и маленьким окошком с железною решеткою. «Это ваше место»,— проговорил черство офицер-смотритель и с шумом запер двери запорами и ключом. Это была самая ужаснейшая минута во всей жизни. Мне вообразилось, что тут определено умереть. Я упал перед окошечком на колени и молился на
14—Мемуары декабристов
209


свет создателю света с таким чувством, с каким никогда не молился. Слезы текли ручьем, сердце облегчилось, я встал и в ту же минуту услышал, что двери темницы отворяются. Смотритель вошел и ласково просил извинения, что ничего не приготовлено, но все будет. С тем вместе спросил: «Не прикажете ли что? Нам велено пристойно содержать вас». Сагсего duro [строгое заключение (лат.).— Сост.] продолжалось до февраля месяца 1827 г. (с июля 1826 г.) до приезда генерал-губернатора Финляндии Закревского. Он приказал допускать к общему обеду, к прогулке поодиночке, в баню. Положение облегчилось. В июне того же года, заковав в железы, отправили в Сибирь с фельдъегерем. Генерал- губернатор Восточной Сибири Лавинский106 велел садить привозимых в острог с убийцами и ворами. Преосвященный Михаил в один воскресный день нарочно служил в острожной церкви, чтобы подать слово утешения несчастным и благословить просфорою. Наконец, все собраны в Читу. Тут узнали об особенном внимании государя, оказанным назначением генерала Лепарского комендантом для наблюдения за государственными преступниками. Это оказался человек и умный и благороднейший. По его представлению 30-го августа 1828 года сняты с ног кандалы. В 1830 году перешли пешком 100 Верст в Петровский завод и помещены в потемки вновь выстроенного для нас каземата107. Лепарский исходатайствовал тотчас свет: прорубили окна. Здесь составили свои правила и жили, как в монастыре, занимаясь науками.
По истечении 10 лет, в 1836 году, меня перевели поселенцем в село Елань, в 67 верстах от Иркутска108. Пораженный мыслию, что при первой болезни без помощи могу умереть, воспользовался разрешением писать своеручно* и написал графу Бенкендорфу письмо, в котором просил его исходатайствовать у государя две милости, чтобы государь простил меня как человек человека, что это потребность души на час смертный, и чтобы повелел перевесть меня в г. Ишим для сближения с родными. Чрез генерал-губернатора воспоследовало высочайшее соизволение 109.
В бытность в Ишиме оказана была новая высочайшая милость по письму моему к статс-секретарю Мордвинову определением последней дочери моей в московский Екатерининский институт пансионеркою государя. Затем после бывшего в Ишиме пожара, в котором чуть не сгорел, перевели меня в г. Тобольск110.
Новый губернатор Ладыжинский, знавший меня по Москве, обласкал меня особенно и потом просил заняться преподаванием его малолетней дочери необходимых элементарных уроков. Когда в 1842 году возмутились в смежных уездах Пермской губернии крестьяне и начались
* До этого времени за ссыльных писали жены некоторых их них, жившие там, как, например, Трубецкая, Юшневская; все письма с начала До самого возвращения в Петербург присылались через III отделение собственной его величества канцелярии.
210


неистовства, приводящие в содрогание, и даже произвели беспокойства и брожение умов в трех пограничных уездах111, Ладыжинский просил меня написать к народу остерегательную прокламацию народным, вразумительным языком и потом еще две кратких, но сильных. Они подействовали. Генерал-губернатору Западной Сибири князю П. Д. Горчакову не понравилось, что удержание спокойствия стали приписывать губернатору, и как прокламации были составлены мною, то он предписал отослать меня в г. Тару112, сообщив графу Бенкендорфу, что Штейнгель занимается редакциею бумаг у губернатора и потому имеет влияние на управление губернии, что он находит неприличным.
Пораженный при всем своем несчастий этим оскорблением со стороны сильного, я написал графу Бенкендорфу и неумеренно выставил, какие чувства могут быть внушаемы подобными нападками. Чрез начальника штаба жандармов мне прямо сделано замечание и напоминание, чтобы впредь был осторожнее. По вступлении графа Орлова в управление III отделением собственной его величества канцелярии я написал к нему и просил возвращения в Тобольск. Не получив даже отзыва, повторил просьбу энергическим образом; последовал ответ, что не буду удовлетворен, пока не переменю свой беспокойный нрав и пока не получу одобрения от начальства113.
В этом положении наехал ревизовать Западную Сибирь генерал- адъютант Анненков. Я написал к нему в Тобольск, и когда он проезжал через Тару, был у него и по поводу вопроса его о причине замеченной им медленности по всем делам написал ему полный возможно удовлетворительный ответ. Хотя последствий по ответу никаких явно не было, но меня перевели в Тобольск114.
Наконец за тяжкими и горестными событиями для России последовал благодатный мир и светлое коронование Александра II, ас ним и неожиданное, невоображаемое возвращение из 30-тилетней ссылки. Для немногих оставшихся в живых изгнанников радость была полная, но и тут не без отравы.
Выезд в столицы запрещен!
Благородный сын, инспектор лицея 115, прислал тотчас же 300 руб, и приглашение ехать в Тверь, где назначил свидание. Сердце отца не могло размышлять. Старик 74 лет, несмотря на осень и беспутицу, воспользовался оказиею и решился быть спутником молодого гвардейского офицера, возвращавшегося в Петербург из отпуска. Пред самым отъездом написал письмо государю, излил свои благодарные чувства и между прочим со слезами пали на бумагу прямо из сердца следующие слова:
«Дозвольте видеть Москву. Сердцем и трудами я участвовал в воссоздании ее из пепла и в осушении слез у разоренных и бедных. Без укора совести, с открытыми глазами, могу глядеть на отблеск ее золотых маковиц. В Москве я сердцем считал выстрелы, возвещавшие благодатное рождение ваше. В Москве прах моих детей и близких родных.
14*
211


Снимите прещение, которого источник, я это глубоко чувствую, не в божественной благости высокого духа вашего.
В Петербурге жена, дети мои, все родные — и 30 тяжких лет разлуки.
Государь, отверзите только этой мысли высокое сердце ваше!»
Ответа не воспоследовало! До сих пор не позволю себе думать, чтобы строки эти имели счастие быть прочтенными самим государем и не тронули его сердца.
Достигнув Москвы 24-го октября 1856 года, я остановился за заставою и написал к графу Закревскому116 письмо о дозволении въехать и пробыть два дня в Москве для приготовления к отправлению по железной дороге в Тверь. Письмо возвращено с резолюциею: «Дозволяю въехать и пробыть два дня». Я употребил эти два дня на посещение митрополита и преосвященного Евгения. Первого знал с 1814 года еще архимандритом, второго пожелал видеть во славе, какую тот оставил о себе в Тобольске. С тем вместе поклонился праху бывшего моего начальника, так легко некогда меня предавшего, и подал поминание о душе его. В Твери действительно встретил и прижал к сердцу двух сыновей, оставшихся из шести: один полковник и инспектор лицея, другой поручик л.-гв. Гатчинского полка. Между тем успел познакомиться с достопочтенным архимандритом Платоном, настоятелем Желтикова Успенского монастыря, где почивают мощи св. Арсения, архиепископа тверского.
Дети перевезли меня для ожидания разрешения на въезд в С.- Петербург в Колпино, где оставался до 27-го ноября, пока по ходатайству попечителя лицея его императорского высочества принца Ольденбургского не последовало высочайшее соизволение жить с семейством. Замечательно, что въехал в С.-Петербург в тот самый день, с которого за 32 года начались мое несчастие и страданья, т. е. в который получено было известие о кончине государя Александра I.
Въехав в столицу, прямо от заставы поспешил к могиле своего друга адмирала Рикорда и сотворил поклонение мощам св. Александра Невского. На другой день помолился чудотворной иконе Нерукотворенного Спасителя в домике Петра Великого. На третий поспешил поклониться праху блаженной памяти государя Николая I; сердце сжалось, обильные слезы с тихим рыданием облегчили грудь: казалось, и из гроба повторил государь: «Давно простил тебя!»
Все это не помешало, однако же, начальнику III отделения (князю Долгорукову) счесть нужным призвать к себе 74-летнего старца и пристращать его нотациею, чтобы вел себя осторожнее. Старик сообразовался с тою ролью, которую на него этим фактом налагали еще раз: не высказал ни малейшего признака оскорбления, но не мог не почувствовать полного сожаления...
Вскоре нашли, что неприлично и неуместно жить мне в лицее. Сват мой вице-адмирал Анжу приютил меня на своей квартире.
Итак, я снова попал в положение, столь же странное, как и тяжкое,
212


тяжкое до того, что едва ли не тяжелее ссылочного. Одно, что мирит с ним, это мысль, что господу не угодно в этом мире вполне облегчить несомый крест.
Это требует пояснения.
Вызванным из Сибири, как из гроба, нам сказано только «грядите вон», но не прибавлено «разрешить им узы». Возвращено достоинство родовое, но с ограничением свободы, с оставлением признака кары, отвержения и напоминания для всех и каждого: «это был преступник». Всему должен быть предел, даже ненависти и мщению. Провидение как бы нарочно оставило немногих зажиться в страдании, чтобы вызвать проявление христианского полного примирения и прощения; вместо того, что проявилось: лицо, приговоренное Верховным судом, каков бы суд это ни был, к лишению живота, не послушавшее ни правительства, ни закона, оставшееся спокойно за границею (Тургенев), получило все почести, а те, которые были во власти и страдали 30 лет, признаны не стоящими этого возвращения и все-таки опасными, потому что по сие время находятся под присмотром полиции117.
Часть III
Мы немощны, вы же крепцы, вы славни, мы же бесчестни.— Гоними терпим... Якбже отреби миру быхом
(Корн., гл.4, cm. 10, 12, 13)U8.
Мореплаватель, отчужденный от всего близкого сердцу, долго переносит бури, долго борется с волнами, долго питается надеждою возвращения и вдруг видит себя затертым в льдяные громады, холодно возвещающие смерть! Тогда он хватает лоскут бумаги, пишет несколько слов, вверяет их пустой хрупкой бутылке, кидает наудачу в море и гибнет с последнею отрадною мыслью: «узнают, как мы погибли!» Кто с благородною душою будет столь жестокосерд, чтобы в этой отрадной мысли отказать погибающим в «житейском море, воздвигаемом напастей бурею»?!. Кто осудит страдальцев, если бросят наудачу несколько слов в океан времени с последнею надеждою: «авось перехватят внуки!» Доверенность к лучшим качествам людей ответила отрицательно на эти вопросы и поощрила не уносить в могилу нераскрытой истины. Но, прежде чем увлечься одобрением, мы сделали себе вопрос: событие, погубившее нас, стоит ли раскрытия в нем стороны, задернутой обвинителями, и можем ли мы это предпринять с уверенностью, что устоим против соблазна приправлять истину желчью? Вот наш ответ. Если в отвратительном эпизоде из царствования Екатерины Великой, известном
213


под именем «Пугачевщины», первый русский поэт нашего времени отыскивал истину и выдал из-под своего пера отдельную историю о сущем злодее119, с сожалением, что не мог проникнуть в запечатанное дело о нем, то катастрофа 1825 года, которая, изумив Россию и Европу, погубила многих, по сознанию самих следователей,—лучшей участи достойных людей,— и вместе с тем заставила правительство энергически взяться за дело государственного благоустройства, конечно, заслуживает, чтобы дойти до потомства в полном свете, при котором можно бы было рассмотреть истину. Кто не сожалеет теперь о таинственностях в явлении самозванцев, в низложении и страдании митрополита Арсения 12°, в замыслах Мировича121, и во многих других случаях, раскрываемых в нашей истории иностранцами, может быть, не всегда верно и уже, конечно, односторонне!
Много лет пролетело уже с того незапамятного времени. Много важнейших событий совершилось на сцене политического мира. Идеи изменились. Девятнадцатый век охарактеризовался. Во всем прогресс — в открытиях, в усовершенствованиях, в сближениях народов. Пред сим стремлением к общению, к общему миру, исчезает время и расстояние. При этих разительных проявлениях,— тогда как после многих потрясений и переворотов в политическом мире никто не смеет еще верить в прочность настоящего,— Россия стояла и стоит неколеблемо, возвышая гордое чело над всеми превратностями с полным убеждением, что всегда во всем и всюду пребудет торжествующею. Государь ее внушил общее уважение и доверенность к своему твердому характеру: его чтят и боятся. Это Агамемнон122 в сонме державных! В это время допустить поползновение запятнать славу, кинуть тень на блеск царствования было бы мыслию пигмейскою, жалкою, презрения достойною, мыслию, которая была бы недостойна креста, столь долговременно несомого с благоговением. Кто здравомыслящий не знает, что в смутных и внезапных обстоятельствах люди не имеют времени обдумывать своих поступков и действуют по первым впечатлениям, по исключительному влечению — одним торжеством над противниками доказать свою правоту. Всякий взаимный упрек в этом был бы несправедливостию, незнанием природы человеческой. Так размышляя, мы можем и смеем добросовестно, без всякого намеренного оскорбления, представить в настоящем свете то событие, от которого одни лишились поносно жизни, другие сделались живыми мертвецами для отечества. А они думали любить его более других! Заблуждались—нет спора; но судьба их достойна по крайней мере любопытства, участия, сострадания. И вот бросаем цидулку в океан будущности.
Прежде чем приступим к повествованию о декабрьской катастрофе 1825 года, взглянем несколько назад.
Не будем говорить о существовании в России тайного общества, о нем уже есть обосторонние рассказы. Начнем прямо с обстоятельства, непосредственно касающегося до нашего предмета, обстоятельства, поро¬
214


дившего те семнадцать дней, которые в Петербурге последовали за известием о кончине Александра 1-го и могут по сущей истине называться в истории dies nefasti [смутные дни (ит.).— Сост.1.
Когда цесаревич Константин, влюбившись в дочь польского шамбе- ляна123 Иоанну Грудзинскую, впоследствии княгиню Лович, просил у императора дозволения на брак с нею, издан был закон, которым дети, происходящие от морганатического брака члена императорской фамилии, лишаются всех прав, присвоенных законным детям lîM.
Нельзя не остановиться на странности этого презрения к неравным бракам в династии, которой родоначальник, или выдаваемый за родоначальника125, был женат на барской барышне, дочери дворянина- землепашца, но эта бедняжка счастливица произвела на свет мудрого Алексия!126 И когда, в свою очередь, этот Алексий женился на бедной сиротке127, и та родила беспримерного из царей гениального Петра; наконец, когда в самом Петре приписывают то величие, что женился на неизвестной—женщине или девице, не решено, и не только женился, оставил ее обладательницею империи!.. Но не одна эта странность показала, что противоречие в понятиях и действиях неразлучно с человеческим родом. Вслед за изданием упомянутого закона дано было на испрашиваемый брак соизволение императора и огорченной императрицы матери с условием — отказаться от права на престол. Пылкий Константин согласился и в 1823 году, в бытность в Петербурге, подписал отречение*. Что он это сделал не совсем охотно, догадывались по тому, что 1-го июля, быв на бале у великого князя Николая Павловича, он внезапно скрылся и в ту же ночь уехал в Варшаву. Для высшего круга и даже для Английского клуба в Москве это не было тайной. Потихоньку толковали немало. Кстати упомянуть об одном рассказе покойного профессора Мерзлякова129 для доказательства, собственно, как могут ошибаться самые приближенные к тем лицам, которых провидение избирает орудием своих определений. Когда разнесся этот слух в Москве, говорил Алексей Федорович, случилось у меня быть Жуковскому, я его спросил: «Скажи, пожалуй, ты близкий человек, чего нам ждать от этой перемены?» — «Суди сам,— отвечал Василий Андреевич,— я никогда не видал книги в руках, единственное занятие: фрунт и солдаты». Вообще в это время великий князь130 не имел приверженцев. Строгая справедливость, которую ставим себе в закон, сколько она доступна человеку, велит сказать, что нельзя ни укорять, ни винить в этом великого князя. Покойный государь Александр I был подозрителен, имея тоже к тому сильный повод. Приобресть любовь, особливо войск, было бы со стороны великого князя более, нежели политическою ошибкою.
Чтобы факт отречения цесаревича облечь в законную форму, тогда же составлен в тайне манифест о престолонаследии на случай смерти
* Это отречение—сколок с отречения Петра III. Можно было бы, конечно, составить свое, без унижения себя перед светом.
215


императора. К нему присоединены подлинное письмо цесаревича, которым просил дозволения отказаться от своих прав в пользу брата, и копия с ответа императора, изъявляющего на то высочайшее согласие. Все эти документы в запечатанном конверте положены в Государственном совете, а другой экземпляр в московском Успенском соборе, с повелением вскрыть по смерти .
Заметим мимоходом, что с этого события начались разные происшествия, которые причиняли особую ажитацию [возбуждение (фр,).— Сост.] в умах. Ссылка Лабзина132, победа Фотия над Библейским обществом133, дуэль Чернова с Новосильцовым, и в особенном великолепии похорон первого — ответ оскорбленного плебеизма ш. Затем ужасное наводнение, которое напоминало бывшее в год рождения императора и потрясло дух государя, так что из трех проектов рескрипта военному генерал- губернатору о пособии разоренным он выбрал написанный Батеньковым в духе христианского смирения. Наконец, смерть дочери Марьи Антоновны135, сборы императора в Крым, и с больною императрицею, самый отъезд, сопровождаемый разными предзнаменованиями, убиение Настасьи Минкиной в Грузине, поразившее первого государственного человека, оставленного почти правителем государства, так что он бросил все и уехал из столицы, исполненный мести136... Все это было чем-то необыкновенным, зловещим! Можно себе представить, в каком напряжении были умы, когда разнеслось: «государь болен!» Фельдъегери от начальника главного штаба Дибича приезжали каждодневно. Публика в Петербурге не подозревала еще об опасности, как вдруг великий князь из своего Аничковского дворца перешел в Зимний дворец и занял комнаты императора со всеми формами охранения караулом. Это заставило уже подозревать нечто необыкновенное. Вдруг 27-го ноября раннею повесткою Совет, Сенат и весь генералитет приглашены были к обедне и молебну о здравии его императорского величества в Александровскую лавру. Это значило, что в 4 часа утра прискакавший фельдъегерь привез известие, что в жизни государя императора отчаялись. Обедню совершал митрополит, и только начали херувимскую песнь, к великому князю подошел начальник гвардейского корпуса Нейдгардт — шепнул чего-то, и его величество тотчас потихоньку вышел, а за ним и все отправились во дворец. Тут узнали, что другой курьер привез роковую весть: «Государь скончался!»* Преднамеренный молебен должен был замениться панихидой. Граф Милорадович как военный генерал- губернатор имел роковую неосторожность сказать великому князю, что он не ручается за спокойствие столицы, если не будет объявлена присяга его высочеству, примолвя: «Вы сами изволите знать, вас не любят». Великий князь тотчас предложил присягнуть цесаревичу. Но князь
* 19-го ноября — ровно через 12 месяцев и 12 дней после вещего наводнения. Вообще замечено, что в жизни Александра, столь славной, число 12 имело какое-то роковое значение.
216


Лопухин доложил его высочеству, что надобно прежде исполнить свой долг — выполнить волю покойного государя и распечатать хранящийся в Совете пакет. Великий князь согласился, и все члены Совета с ним отправились в присутствие. Пакет был распечатан, манифест с приложениями прочтены, и все обратились к великому князю с изъявлением готовности признать его своим государем и принесть ему присягу. «Нет, нет,— отвечал великий князь,— я не готов, я не могу, я не хочу взять на совесть свою лишить старшего брата его права. Я уступаю ему и первый присягну». Князь Лопухин хотел еще убеждать, но адмирал Мордвинов сказал: «Мы исполнили свою обязанность, признали своим государем его высочество, но его высочество повелевает присягать цесаревичу, мы должны повиноваться». Все согласились. Великий князь взял за плечо военного министра137 и со словами: «Пойдем, пойдем» повел его в церковь. Все присягнули императору Константину.
От Сената был издан тотчас указ, повелевающий на основании постановления об императорской фамилии присягнуть старшему брату покойного императора, и гвардия в тот же день присягнула очень охотно. Во все концы империи разосланы были курьеры, а в Варшаву отправлен обер-прокурор Никитин, известный Петербургу более в качестве игрока. Начались толки, разглагольствования, встрепенулись и зашевелились члены тайного общества. Разномыслие с Южным обществом их было охладило. Они оставались до этого в бездействии. Отвлеченные службою и частными делами, они как бы оставили всякое помышление о цели, к которой стремились. С самого первого вечера квартира незабвенного благородного автора Дум и Войпаровского К. Ф. Рылеева* в доме Российской Американской компании, в главном правлении которой он был правителем дел, сделалась центром всех сношений, известий и совещаний. Чрез полковника Ф.Н. Глинку138 бывшего при графе Милорадовиче и заведовавшего секретною частию, могли знать все, что делало со своей стороны правительство по распоряжениям великого князя, который в столице был представителем высочайшей власти defacto[ фактически (лат.).—Сост.].
На другой же день после присяги во многих магазинах на Невском проспекте допущена была выставка на продажу литографированных портретов «Константина I-го императора и самодержца всероссийского». Пред ними толпились прохожие, обращая более внимания на физиономию, напоминающую Павла I-го. Между искренними не было недостатка в сарказмах. Для успокоения столицы дня через четыре выдали афишу, что государыня императрица получила письмо от государя императора, в котором его величество обещает вскоре прибыть в столицу. Чрез несколько дней в изданной афише было сказано, что его в[ысочест]во в[еликий] к[нязь] Михаил Павлович отправился навстречу государю императору. Между тем, как занимали таким образом внимание публики
* Имя этого человека, который был восторжен любовию к отечеству, не должно быть забыто в России. Память его 21 сентября.
217


новым императором, экстра-почта, приходившая ежедневно из Варшавы в контору Мраморного дворца, принадлежавшего цесаревичу, была от заставы препровождаема в Зимний дворец и тут вскрываема. Хотели из частных писем знать, что там делается. Приказано было солдат не выпускать из казарм, даже в баню, и наблюдать строго, чтобы не было никаких разговоров между ними. Полковым и баталионным командирам лично было сказано, чтобы на случай отказа цесаревича приуготовили людей к перемене присяги. Обещано генерал-адъютантство и флигель- адъютантство. Все это известно было у Рылеева и, следовательно, всем членам тайного общества. Он уже не дремал и старался каждого одушевить собою. Брошенное им слово «теперь или никогда», казалось, воспламенило всех. Нельзя было не понять важности и благоприятства настоящего момента. Некоторые молодые люди — а их была большая часть—с энтузиазмом готовы были на все. Не то встретил Рылеев от тех, которые были постарее и починовнее; они увлеклись приманкою и расчетами. Несмотря на это, надеялись через ротных командиров и офицеров иметь на своей стороне значительную часть гвардейских полков и даже артиллерию. Александр Бестужев, известный Марлин- ский—адъютант принца Александра Вюртембергского, отвечал за Московский полк, лейтенант Арбузов — за Гвардейский экипаж.
Один из непринадлежащих к обществу, но знавший о нем с 1824 года, хотя и неопределенно|Д9, по одной дружеской доверенности Рылеева, представлял ему, что в России революция в республиканском духе еще невозможна: она повлекла бы за собою ужасы. В одной Москве из 250 т[ысяч] тогдашних жителей 90 т[ысяч] было крепостных людей, готовых взяться за ножи и пуститься во все неистовства. Поэтому он советовал, если хотят сделать что-нибудь в пользу политической свободы, которой тогда, казалось, жаждали, то лучше всего прибегнуть к революции дворцовой и провозгласить императрицею Елизавету. Наследников у нее не было, близкий к ней человек Лонгинов образовался в Англии 14°, и самое женское царствование хранилось в памяти народной с похвалами.
Рылеев не опровергал, но, дыша свободою, рвался к ниспровержению, как он говорил, ненавистного, оскорбительного для человечества деспотизма. Далеко уже то время, более четверти века кануло в вечность, не место пристрастию и увлечению, должно говорить истину, одну неумолимую истину. К несчастию*, под рукою у Рылеева находился человек чем-то очень огорченный, одинокий, мрачный, готовый на обречение — одним словом, Каховский Он сам предложил себя на случай надобности в сеиды [в исполнители.— Сост.]. В разгар страстей размышлению не место. Рылеев объявил это другим членам общества—и из них некоторые ужаснулись самой мыслив
* Точно к несчастию, потому что отсюда родилось обвинение в преднамеренном злоумышлении на жизнь царской фамилии при восстании, о чем в существе никто не помышлял.
218


Ростовцев, младший брат из трех служивших в л.-гв. Егерском полку, адъютант генерала Бистрома, командира гвардейского корпуса*, облагодетельствованный великим князем, в порыве благородного сердца решился предупредить его высочество. Это было нелегко. Доступ во дворец был затруднен. Вот как он сделал. Он написал великому князю письмо, поехал с ним во дворец и при входе объявил, что послан к его высочеству от генерала Бистрома. Допущенный в кабинет, подав письмо, он просил прощения, что смел обмануть его высочество, что письмо не от генерала, а от него самого. В нем написал, что существует замысел на жизнь его высочества, но что он «не подлец» и умоляет не требовать указания лиц. Великий князь на это сказал, что знать их не хочет, пожал ему руку и обещал не забыть его благородного поступка. По крайней мере все это так описывал сам Ростовцев на листе, с которым рано поутру 13-го декабря явился к Рылееву. Принося повинную, он промолвил: «Делай со мной что хочешь». Рылеев вознегодовал сильно и в первом пылу хотел предложить, чтоб его убить, тот же, который возражал против аристократических идей, успел его утишить и урезонить так, что он сказал: «Ну, че[рт] с ним, пусть живет!»** Но возвратимся к главному ходу 17-тидневного Константина 1-го.
В субботу 11-го декабря141 стало уже известно, что цесаревич не принял ни Никитина, ни донесения Сената***. В письме к великому князю Николаю Павловичу он подтвердил свое отречение. В Совете придумали издать манифест от нового императора Николая I-го непосредственно. Написать его было поручено Сперанскому. В следующий день, в воскресенье 12-го числа, как в день рождения и потому памяти покойного Александра, манифест был подписан, но все думали хранить тайну. В понедельник провозились в Сенате с напечатанием манифеста, а во дворце с распоряжениями на завтрашний день, назначенный для обнародования и приведения к присяге. Между тем в совещаниях тайного общества, из которых одно было у князя Оболенского, составлен был план инсуррекции [восстания (лат.),— Сост.]. Войска, готовые восстать, должны были идти к Сенату. Полагали, что он будет в собрании и,
* Это Яков Иванович, нынешний генерал-адъютант, начальник штаба военноучебных заведений. Он был тогда один из восторженных обожателей свободы. Написал трагедию Пожарский, исполненную смелыми выражениями пламенной любви к отечеству, и не скрывал если не ненависти, то презрения к тогдашнему порядку вещей в России.
** Когда 14-го числа выразилось возмущение, Ростовцев, посланный от генерала в Финляндский полк, имел неосторожность проходить между Сенатом и колонною инсургентов, кто-то закричал: «Изменник!» На него бросились и избили прикладами до беспамятства. Его положили на извозчичьи сани и велели отвезти в егерские казармы. Но на Обуховом мосту он очнулся и приказал отвезти себя на квартиру, куда вскоре явился лейб-медик и флигель-адъютант с приветствиями матери, что имеет таких благородных детей. Сам Ростовцев сомневается в значении своего поступка, по крайней мере, то выражали его слова, сказанные им посетившему его приятелю.
*** По Петербургу передавалась фраза его: «Что они, дурачье.., вербовать что ли вздумали в цари».
219


окруженный штыками, согласится провозгласить временное правительство. Для предводительства инсуррекции избрали князя Трубецкого, бывшего дежурным штаб-офицером четвертого корпуса.
В столице носилось какое-то мрачное предчувствие. Самая таинственность явной хлопотливости с обеих сторон пугала всех и каждого. Встречающиеся на тротуарах и бульварах вместо приветствия говорили: «Ну, что будет завтра?»
В воскресенье 12-го числа у директора Российско-Американской компании был обед, на котором присутствовали многие литераторы, в том числе Греч, Булгарин, Марлинский, сенатор граф Д. И. Хвостов142. Шумный разговор оживлял общество, особенно к концу стола, когда все (присутствовавшие) поразгорячились от клико «V.S.P. под звездочкой», которое тогда считалось лучшим. Греч и Булгарин ораторствовали более прочих; остроты сыпались со всех сторон и в самом либеральном духе. Даже граф Хвостов, заметив, что указывают на него, из предосторожности кричал: «Не опасайтесь! Не опасайтесь! Я либерал, я либерал сам». Хотя большая часть знали уже о предстоящей перемене владык, но говорили гадательно, придерживаясь за «может быть». И когда кто-то сказал: «А что, если император вдруг явится!» — Булгарин вскричал: «Как ему явиться, тень мадам Араужо остановит его на заставе» *. Из всего, что тут было говорено, просвечивала явно общая мысль, общее чувство — нехотение оставаться под тем же деспотизмом. В тот же вечер у Рылеева, который уже знал о заготовлении манифеста, было собрание многих членов, которые беспрестанно приходили и уходили, чтобы узнать, на что решились директоры. Всем объявлено, что сборное место—площадь перед Сенатом и что явится диктатор в лице князя Трубецкого для распоряжения. На другой день 13-го числа повторилось
* Это была самая гнусная история, омрачившая начало царствования Александра. Араужо был придворный ювелир, жена которого славилась красотою. Константин- цесаревич, пленясь ею, чрез посредников сделал ей оскорбительное предложение. Она отвечала явным презрением. Летом 1803 года в один день под вечер за ней приехала карета будто бы от ее больной родственницы. Когда она сошла и села в карету, ее схватили, зажали ей рот и отвезли в Мраморный дворец. Там были приготовлены конногвардейцы... Она потом отвезена была к своему крыльцу, и когда на звон колокольчика вышли ее принять, кареты уже не было. Несчастная Араужо бросилась почти без чувств, могла только сказать: «Я обесчещена!» — и умерла. На крик мужа сбежалось множество: свидетельство было огромное! На другой же день весь Петербург узнал об этом. Произошел общий ропот. От имени государя, огорченного в высшей степени, прибито было ко всем будкам столицы на 24 часа объявление, которым приглашались все, кто знает хотя бы малейшее обстоятельство из этого гнусного происшествия, прямо к императору, с уверением в обеспечении от всякого преследования сильных. Это объявлено при ведомостях обеих столиц, разослано было во все концы империи. Составлена была комиссия под председательством старца гр. Татищева, который всячески отказывался, но уговорили, и, наконец, дело повернули так, что по подозрению генерала Боура, любимца Константина, выключили из службы, Араужо дали денег и велели выехать за границу, а наконец, и Боур через полтора года в Аустерлицкой кампании был опять принят. Но Константин с того времени получил название «покровитель разврата».
220


почти то же. Беспрестанно приходили из полков с известиями и уверениями о готовности восстать за свободу, но тут же узнали: на Финляндский полк и артиллерию надежда сомнительна. В этот же вечер был поздний ужин у богатого купца Сапожникова, зятя Ростовцева. Хозяин, угащивая шампанским, не обинуясь говорил: «Выпьем! неизвестно, будем ли завтра живы!» Так были уже уверены, что не обойдется без восстания.
Наконец настало роковое 14-е декабря — число замечательное: оно вычеканено на медалях, с какими распущены депутаты народного собрания для составления законов в 1767 году при Екатерине II143. Это было сумрачное декабрьское петербургское утро, с 8° мороза. До девяти часов весь правительствующий Сенат был уже во дворце. Тут и во всех полках гвардии производилась присяга. Беспрестанно скакали гонцы во дворец с донесениями, где как шло дело. Казалось, все тихо. Некоторые таинственные лица показывались на Сенатской площади в приметном беспокойствии. Одному, знавшему о распоряжении общества и проходившему через площадь против Сената, встретился издатель «Сына Отечества» и «Северной Пчелы» г. Греч. К вопросу: «Что ж, будет ли что?» он присовокупил фразу отъявленного карбонария. Обстоятельство не важное, но оно характеризует застольных демагогов; он и Булгарин сделались усердными поносителями погибших за то, что их не компрометировали. Вскоре после этой встречи часов в 10 на Гороховом проспекте вдруг раздался барабанный бой и часто повторяемое «ура!» Колонна Московского полка с знаменем, предводимая штабс-капитаном Щепиным- Ростовским и двумя Бестужевыми 144, вышла на Адмиралтейскую площадь и повернула к Сенату, где построилась в каре. Вскоре к ней быстро примкнул Гвардейский экипаж, увлеченный Арбузовым, и потом бата- лион лейб-гренадеров, приведенный адъютантом Пановым* и поручиком Сутгофом. Сбежалось много простого народа и тотчас разобрали поленницу дров, которая стояла у заплота, окружающего постройки Исаакиев- ского собора. Адмиралтейский бульвар наполнился зрителями. Тотчас уже стало известно, что этот выход на площадь ознаменовался кровопролитием. Князь Щепин-Ростовский, любимый в Московском полку, хотя и не принадлежавший явно к обществу, но недовольный и знавший, что готовится восстание против великого князя Николая, успел внушить солдатам, что их обманывают, что они обязаны защищать присягу, принесенную Константину, и потому должны идти к Сенату. Генералы Шеншин и Фредерикс и полковник Хвощинский хотели их переуверить и остановить. Он зарубил первых и ранил одного унтер-офицера и одного гренадера, хотевшего не дать знамя и тем увлечь солдат145. По счастию, они остались живы.
* Панов убедил лейб-гренадеров, после уже присяги, следовать за ним, сказав им, что «наши» не присягают и заняли дворец. Он действительно повел их ко дворцу, но, увидя, что на дворе уже лейб-егеря, примкнул к московцам.
221


Первою жертвою пал вскоре граф Милорадович, невредимый в стольких боях. Едва успели инсургенты построиться в каре, как [он] показался скачущим из дворца в парных санях, стоя, в одном мундире и в голубой ленте. Слышно было с бульвара, как он, держась левою рукою за плечо кучера и показывая правою, приказывал ему: «Объезжай церковь и направо к казармам». Не прошло трех минут, как он вернулся верхом перед каре* и стал убеждать солдат повиноваться и присягнуть новому императору. Вдруг раздался выстрел, граф замотался, шляпа слетела с него, он припал к луке, и в таком положении лошадь донесла его до квартиры того офицера, кому принадлежала. Увещая солдат с самонадеянностью старого отца-командира, граф говорил, что сам охотно желал, чтобы Константин был императором **, но что же делать, если он отказался; уверял их, что он сам видел новое отречение, и уговаривал поверить ему. Один из членов тайного общества князь Оболенский, видя, что такая речь может подействовать, выйдя из каре, убеждал графа отъехать прочь, иначе угрожал опасностию. Заметя, что граф не обращает на него внимания, он нанес ему штыком легкую рану в бок. В это время граф сделал вольт-фас147, а Каховский выпустил в него из пистолета роковую пулю, накануне вылитую***. Когда у казармы сняли его с лошади и внесли в упомянутую квартиру офицера, он имел последнее утешение прочитать собственноручную записку нового своего государя с изъявлением сожаления — и в 4 часу дня его уже не существовало.
Тут выразилась вполне важность восстания, которою ноги инсургентов, так сказать, приковались к занимаемому ими месту. Не имея сил идти вперед, они увидели, что нет уже спасения назади. Жребий был брошен. Диктатор к ним не явился. В каре было разногласие. Оставалось одно: стоять, обороняться и ждать развязки от судьбы. Они это сделали.
Между тем по повелениям нового императора мгновенно собрались колонны верных войск ко дворцу. Государь, не взирая на уверения императрицы, ни на представления усердных предостерегателей, вышел сам, держа на руках 7-милетнего наследника престола148, и вверил его охранению преображенцев. Эта сцена произвела полный эффект: восторг в войсках и приятное, многообещающее изумление в столице. Государь сел потом на белого коня и выехал перед первый взвод, подвинул колонны от экзерциргауза до бульвара. Его величавое, хотя несколько
* Он взял первую лошадь, которая стояла у квартиры одного из конногвардейских офицеров оседланною.
** Можно было верить, что граф говорил искренно. Он был чрезмерно расточителен и всегда в долгу, несмотря на частые денежные награды от государя, а щедрость Константина была всем известна. Граф мог ожидать, что при нем заживет еще расточительнее 146 г
*** Известна была всей армии поговорка графа: «Бог мой! на меня пуля не вылита!»,— которую он всегда повторял, когда предостерегали от опасности в сражениях или удивлялись в салонах, что не был ни разу ранен.
222


мрачное, спокойствие обратило тогда же всеобщее внимание. В это время инсургенты минутно были польщены приближением Финляндского полка, симпатии которого еще доверяли. Полк этот шел по Исаакиевско- му мосту. Его вели к прочим, присягнувшим, но командир 1-го взвода барон Розен, придя за половину моста, скомандовал стой!149 Полк весь остановился, и ничто уже до конца драмы сдвинуть его не могло. Та только часть, что не взошла на мост, перешла по льду на Английскую набережную и тут примкнула к войскам, обошедшим инсургентов со стороны Крюкова канала.
Вскоре, после того как государь выехал на Адмиралтейскую площадь, к нему подошел с военным респектом статный драгунский офицер, которого чело было под шляпою повязано черным платком*  **, и после нескольких слов пошел в каре, но скоро возвратился ни с чем. Он вызвался уговорить бунтовщиков и получил один оскорбительный упрек. Тут же по повелению государя был арестован и понес общую участь осужденных. После его подъезжал к инсургентам генерал Воинов150, в которого Вильгельм Кюхельбекер, поэт, издатель журнала «Мнемозина», бывший тогда в каре, сделал выстрел из пистолета и тем заставил его удалиться. К лейб-гренадерам явился полк[овник] Стюрлер151, и тот же Каховский ранил его из пистолета. Наконец подъезжал сам вел[икий] кн[язь] Михаил — и тоже без успеха. Ему отвечали, что хотят наконец царствования законов. И с этим поднятый на него пистолет рукою того же Кюхельбекера заставил его удалиться. Пистолет был уже и заряжен.
После этой неудачи из временно устроенной в адмиралтейских зданиях Исаакиевской церкви вышел Серафим — митрополит в полном облачении, со крестом в преднесении хоругвей. Подошед к каре, он начал увещание. К нему вышел другой Кюхельбекер152, брат того, который заставил удалиться вел[икого] князя Михаила Павловича. Моряк и лютеранин, он не знал высоких титлов нашего православного смирения и потому сказал просто, но с убеждением: «Отойдите, батюшка, не ваше дело вмешиваться в это дело». Митрополит обратил свое шествие к Адмиралтейству153. Сперанский, смотревший на это из дворца, сказал с ним стоявшему обер-прокурору Краснокутскому: «И эта штука не удалась!» Краснокутский сам был членом тайного общества и после умер в изгнании*. Обстоятельство это, сколь ни малозначащее, раскрывает, однако ж, тогдашнее расположение духа Сперанского. Оно и не могло быть инаково: с одной стороны, воспоминание претерпенного невинно154, с другой — недоверие к будущему.
* Это был Якубович, приехавший с Кавказа, имевший дар слова и рассказами о геройских своих подвигах умевший заинтересовать петербургские салоны. Он не скрывал между либералами своего неудовольствия и ненависти личной к покойному государю и в 17-тидневный период члены тайн[ого] общества] убеждены были, что при возможности «он себя покажет».
** Над прахом его стоит мраморный памятник с скромною надписью: «Сестра страдальцу брату». Он погребен на Тобольском кладбище близь церкви.
223


Когда таким образом совершился весь процесс укрощения мирными средствами, приступили к действию оружия. Генерал Орлов с полною неустрашимостью дважды пускался со своими конногвардейцами в атаку, но пелотонный огонь155 опрокидывал нападения. Не победя каре, он, однако ж, завоевал этим целое фиктивное графство156. Государь, передвигая медленно свои колонны, находился уже ближе середины Адмиралтейства. На северо-восточном углу Адмиралтейского бульвара появилась ultima ratio [последний довод (лат.). - Сост.] — орудия гвардейской артиллерии. Командующий ими генер[ал] Сухозанет157 подъехал к каре и кричал, чтобы положили ружья, иначе будет стрелять картечью. В него самого прицелились ружьем, но из каре послышался презрительно повелительный голос: «Не троньте этого..., он не стоит пули»*  **. Это, естественно, оскорбило его до чрезвычайности. Отскакав к батарее, он приказал сделать залп холостыми зарядами: не подействовало! Тогда засвистали картечи; тут все дрогнуло и рассыпалось в разные стороны, кроме павших. Можно было этим уже и ограничиться, но Сухозанет сделал еще несколько выстрелов вдоль узкого Галерного переулка и поперек Невы к Академии художеств, куда бежали более из толпы любопытных!
Так обагрилось кровию и это восшествие на престол. В окраине царствования Александра стали вечными терминами ненаказанность допущенного гнусного злодеяния и беспощадная кара вынужденного благородного восстания — явного и с полным самоотвержением158.
Войска были распущены. Исаакиевская и Петровская площади обставлены кадетами. Разложены были многие огни, цри свете которых всю ночь убирали раненых и убитых и обмывали с площади пролитую кровь. Но со страниц неумолимой истории пятна этого рода невыводи- мы. Все делалось в тайне, и подлинное число лишившихся жизни и раненых осталось неизвестным159. Молва, как обыкновенно, присвояла право на преувеличение. Тела бросали в проруби; утверждали, что многие утоплены полуживыми 160.
В тот же вечер произведены арестования многих. Из первых взяты: Рылеев, кн. Оболенский и двое Бестужевых161. Все они посажены в крепость. Большая часть в последующие дни арестованных приводимы были во дворец, иные даже с связанными руками, и лично представлены императору, что и подало повод Николаю Бестужеву** сказать впоследствии одному из дежурных генерал-адъютантов, что из дворца сделали съезжую.
* Эти слова были показаны после при допросах в комитете, с членами которого Сухозанет разделял уже честь носить ген[ерал]-адъют[антский] аксельбант. Этого мало, он был после главным директором кадетских корпусов и президентом Военной академии. Впрочем, надо отдать справедливость: он лишился ноги в польскую кампанию.
** Ему удалось сначала скрыться и убежать в Кронштадт, где он некоторое время проживал на Толбухином маяке между преданными ему матросами162.
224


На другое утро после кровавой драмы издана была прокламация, в которой описано происшествие, с обращением всего ужасного, отвратительного, преступного и даже безбожного на сторону побежденных. Сказано было тут, что в восставших и воспротивящихся присяге были все люди с отвратительными лицами163. И где же при вражде, когда всякое здравомыслие устраняется, бывает иначе? Мы видели пример тому разительный: самое просвещеннейшее правительство Европы — английское унизилось до того, что противника своего, гениального героя т9 которого будут чтить в отдаленнейших веках, дозволило изображать на дне ночных горшков, чтобы возбуждать озлобление и презрение народа. В 1807 году русский святейший Синод в изданном увещании народу говорил о Наполеоне: «Это тварь, сожженная своею собственною совестию, от которой и благость божия отступила»,— а чрез несколько месяцев Александр должен был обняться с этой тварью... и потом разыгрывать роль друга! (Вопрос: кого обманывают во всех подобных случаях? ответ самый верный: самих себя, для того, что и обманутое невежество очень скоро в таких случаях переуверяется и платит за обман потерею уважения и доверия).
Начались аресты в обеих столицах. На юге они уже производились вследствие доноса Майбороды и Шервуда*165.
Тотчас же был назначен комитет 166 для раскрытия тайных обществ вообще, под председательством военного министра, из генерал- адъютантов, в том числе и вел[икого] кн[язя] Михаила Павловича. Всего замечательнее, что тут же заседал и генерал-адъютант Кутузов Павел Васильевич, участвовавший в ночной экспедиции гр[афа] фон-дер-Палена против Михайловского замка167. С гражданской стороны был в нем один только кн. Александр] Николаевич] Голицын, главноначальствующий тогда над почтовым департаментом. Тут же заседал, не как член, но как соглядатай, новый флигель-адъютант Адлерберг, имевший обязанность по окончании присутствия доносить императору, что и как в комитете происходило. Для разобрания и рассмотрения всех отобранных при арестовании бумаг была составлена особая комиссия, в которую военный министр Татищев и граф уже назначил не без особенных видов своего комиссариатского чиновника Боровкова**, впоследствии сенатора169.
Между тем как это происходило в столице, весть о возмущении 14 декабря на юге, в Василькове, была поводом к восстанию Черниговского пехотного полка, в котором багалионным командиром был Муравьев- Апостол, один из благороднейших людей армии. Окруженные гусарами, они должны были уступить силе. Муравьев-Апостол был ранен, меньшой
* Последний получил придаточное прозвание «Верный», но и с ним не мог быть терпим в обществе офицеров. Майборода тоже исчез в презрении.
** Министр знал, что у одного из арестованных могли быть взяты бумаги, касающиеся до его общей с кригс-комиссаром Путятою тайны 168. Раскрытие ее тогда могло бы быть для него гибельно. После дело обделалось порядочно.
15 — Мемуары декабристов
22S


брат его застрелился 170. Арестованные пленники отправлены в Петербург, где комитет был уже в полном действии.
Монарх, задернув этот комитет с его действиями непроницаемою для публики завесою крепостного, всегда страшного секрета, предоставил себе непосредственное право быть полным распорядителем судьбы тех, на кого розыск укажет пальцем.. Это, конечно, не язык бироновских времен, но, при направлении мстительного преследования, всегда столько же страшный. Жертвы скоро свозились отовсюду. Многих привозили прямо во дворец, где генерал-адъютант гр. Левашев снимал первый допрос и носил докладывать по нем государю. К некоторым монарх выходил сам. Гнев еще преобладал в нем; укоризны, сарказмы напоминали слова царя-пророка: «Прощение царево подобно рыканию льва»—и заставляли сожалеть о забытии продолжения этих слов: «яко трава злаку, тако тихость есть». Судя по важности прикосновения, привезенный арестант отсылался с фельдъегерем или в дом генерального штаба, где были отведены особые комнаты, или прямо к коменданту Петропавловской крепости, которым был тогда самый черствый человек генер[ал]- адъютант Сукин 171. Плац-майор отводил жертву в каземат и, совершив в назначенном для нее номере обряд раздевания и облачения в затрапезный халат, оставлял несчастного всей тяжести первых, быстро переходных и столь ужасных впечатлений. Дом генерального штаба некоторым образом походил тогда на чистилище, а крепость представляла тартар Данте. Всякому ввозимому, конечно, мечталась также ужасная мысль, какая выражена поэтом в «Lasciate ogni speranza voi ch’entrate!» [Оставьте всякую надежду входящие сюда (ш.).— Сост.]. Таким образом, крепость вскоре наполнилась так, что недоставало места. Прибавили номеров пригородкою временных, из брусьев сырого леса. Занят был даже секретный Алек- сеевский равелин, в садике которого похоронена несчастная принцесса Тараканова, дочь Елизаветы I, похищенная в Ливорно гр. Орловым-Чесменским и утонувшая во время наводнения в 1777
172
году17J.
Слуги нового властителя всегда бывают чрезмерно усердны в угодливость порывам гнева его — и рвать готовы. В XIX веке комитет генер[ал]-адъютантов, вмещавший царского брата, принял обряд инквизиции! Присутствие в доме коменданта открывалось ночью. К допросам вводили под покрывалом, накидывая на лицо платок. По приводе в передний зал сажали за ширмы, поставленные в двух углах, со словами: «теперь можете открыться». В этом ожидании за ширмами было слышно, как расхаживали по залу плац-адъютанты, жандармы, аудиторы, вообще — вся военная субалтерия; стучали шпорами, рассказывали анекдоты дня, театральные замечания и хохотали, показывая полное безучастие к страдальцам. Может быть, так было и приказано; а никакой приказ подобными людьми так хорошо не исполняется. Пишущий это чрез 27 лет с трепетным сердцем вспоминает, как в один из таких сеансов мог видеть чрез замеченную в ширмах дырочку, что из-за других
226


ширм вывели за руку товарища страдания с завязанными назад руками и с наножным железным прутом, так что он мог едва двигаться. Едва ли то был не Рылеев. Когда надобно было весть в присутствие, плац-майор опять накидывал на голову и вводил за руку, как слепого! При этом царствовала глубокая тишина. Когда введенного останавливали, раздавался бас «откройтесь», и приведенный видел себя пред самым столом этого ареопага.
Думали поражать важностию заседающего сонма и производили впечатление совсем тому противное. Надо отдать справедливость, не употребляли пыток, какими славилась омерзительной памяти «тайная канцелярия» с ее Шешковскими173. Прибавьте к этому помещение некоторых в смрадных нечистых «номерах», наполненных всякого рода насекомыми. В них страдальца отделяла одна брусная, со сквозными пазами, перегородка от инвалидов, на ночь тоже запираемых, так что он должен был слышать мерзости, и скажите, что это не пытка. Каков был это способ дознания так называемой истины, можно судить по тому, что один из содержащихся, полковник Булатов, убил себя, разбивши голову об стену 17\ другой думал лишить себя жизни, глотая мелкие осколки разбитого стекла.
Когда таким образом из одних готовили род гекатефонии175 тени Александра, других спасали по уважениям фамильным, даже с сокрытием их прикосновенности176. Отсюда вышло то, что 20-летние прапорщики, 18-тилетние мичманы явились ужасными государственными злодеями, дышавшими цареубийством, ниспровержением престола, а люди уже солидные, участвовавшие обдуманно, оказались невинными и отпущены без огласки, одни из дворца, другие из штаба, третьи даже из крепости, просидевшие в ней до окончания процесса*.
Упомянем случай, разительно доказывающий, как эти тайные, выну- дительные меры к исторжению сознания могут губить людей невинных. Подполковник штаба 2-й армии Фаленберг был арестован, когда только что успел жениться. Жена его была больна в это время. Чтобы ее не убить, арестование было произведено со всею предосторожностию. Он мог уверить больную, что уезжает в Бессарабию и вскоре возвратится. Всю дорогу мучила его одна мысль: «Что станет с нею, если узнает?» По доставлении его во дворец и по снятии допроса, как мало замешанного, его посадили в штаб вместе с полковником Харьковского драгунского полка Кончеяловым177. Терзаемому разлукой дни казались месяцами. Наконец, его уже предваряли о признаках скорого освобождения, как вдруг к Кончеялову пришел восторженный полковник Раевский, только что выпущенный из под ареста. Заметив третье лицо в комнате: «кто с ним?»—Узнав, что это по жене его родственник, которого он лично не знал, Раевский подошел к нему с рекомендацией и между прочим в
* Не именуем никого. И в числе погибших не было недостатка аристократических фамилий. Прибавок не облегчил бы их участи.
15
227


утешение имел неосторожность сказать, что государь чрезмерно милостив! «Требуется одно только искреннее сознание, и что бы вы ни сделали, смело признайтесь, и тотчас будете выпущены». Самого себя притом поставил примером. Расстроенная голова Фаленберга закружилась от такого легкого способа отделаться скорее и лететь к обожаемой своей половине*. В тот же вечер он написал гр. Левашеву записку, что «желает признаться». Его позвали. Он показал, что знал о преднамеренном цареубийстве от кн. Барятинского. Его тотчас же отправили в крепость. В комитете чрез несколько мучительных дней дали ему очную ставку.
Князь Барятинский с жаром убеждал его, что никогда ничего подобного ему не говорил. Фаленберг, не понимая его благонамеренности, с сердцем выговорил ему: «Что же вы хотите меня представить лжецом1» — и кн[язь] Барятинский вынужден был сказать: «Ну, как хотите, по крайней мере я не помню». Видя, что и тут признание нисколько никого не жалобит, он объявил коменданту истину, что ничего ни о каком цареубийстве не знал и не слыхал до самого издания объявления и показал на себя вздор, чтобы только скорее освободиться. Но уже поздно: ему не поверили и ответили осуждением на 15 лет в каторжную работу178.
Другие обвинения достигались не лучшими средствами. То убеждали показывать все, что знают, обольщая милосердием государя, то восста- новляли одного против другого, объявляя, будто бы тот показывает в его обвинение, то уверяли, что все уже знают и только хотят видеть степень искренности сознания, то, наконец, как и выше уже замечено, вымогали сознание угрозами и самою жестокостию. Отчего после и вышло, что некоторые из тех, которых принуждены были признать невинными и выпустить, понесли уже наказание держанием в железах, что по закону считается наказанием телесным. Поэтому их все-таки удалили, и под надзор полиции, чтобы не встречать укора. Как хотеть после этого, чтобы верили святости законов! Так всякое отступление от правого пути и беспристрастия порождает нравственную уродливость. Некоторые посредством услужливости плац-майора могли иметь предостережение и совет родных и знать, что с ними хотят делать, но другие, с предубеждением в характере нового государя, явно предоставившего себе распорядиться их судьбою, были оставлены при своем раздражительном положении совершенно самим себе, которым никто не отвечал ни на один вопрос, ни одним словом, близки были к отчаянию, увлеченные мыслию не даром по крайней мере отдать жизнь свою, писали дерзкие ответы и тем еще более раздражали против себя. Общий всем задавался вопрос: «Что вас заставило восстать против правительства?» — и давал повод каждому высказывать все, что мог, в осуждение существовавшего порядка
* Эта половина, отделенная впоследствии законом, вскоре сделалась половиною другого.
228


и лиц, игравших судьбою России *. Дано было право писать из казематов в собственные руки государя. Некоторые воспользовались им. Один писал беглый очерк всего минувшего царствования 18°, разделяя его на три периода: филантропический, марциальный [т. е: военный.— Сост.] и мистический. Особенно представил в последнем обманутое ожидание России после ее великодушных и огромных пожертвований «за веру и царя». Коснулся поселений, рабства и скандалезного перехода от библе- изма к мистицизму, к так называемому православию в лице Фотия! Читано ли это, произвело ли какое-либо действие и какое? Это известно держащему в длани сердца царей. Люди читают в одних последующих событиях. Другой, бывший адъютант морского министра капитан- лейтенант Торсон представил все недостатки и злоупотребления по флоту18 Это представление рассмотрено после особым комитетом и настоящее положение флота и портов свидетельствуют, как оно было полезно. Самый разбор законченных бумаг, конечно, не во всем остался бесполезным. Идея почетного гражданства едва ли не оттуда возникла182. Последующее издание законов есть следствие сильно представленного беззакония. Одним словом, обреченные на жертву, по крайней мере, как умели, старались погибнуть с пользою для отечества. Отстрадал, они перемрут в утешительной надежде, что потомство отдаст им хотя эту справедливость.
Таким образом, инквизиционные действия комитета продолжались до июня месяца. Заключенные в казематы дважды слышали над собою ужасный гром и треск, с каким опущены в землю смертные останки венценосных супругов 183, которых жизнь вся была подтверждением той истины, что от царского венца часто распадается брачный и что слезы, проливаемые втайне на порфиру, столько же, если не более, горьки, как и проливаемые на рубище.
По окончании следствия поднесен был его величеству от комитета доклад, составленный под редакциею ст[атс]-секретаря Блудова184. Он вышел точно таким, каким непременно должен выйти всякий
* Один написал такую выходку, что его призвали в комитет и заставили переменить свое показание. «Как вы смели писать такие мерзости против государя? Нам к делу невозможно присовокупить этого!» — загремел один из членов комитета—и это был именно один из сикеров [т. е. убийц.— Сост.] 1801 года. Узник ответил кратко: «Вы требовали во всем искреннего признания, я исполнил ваше желание, а если вам угодно, я это выпущу».— «Ну, так выпустите же,—сказали, понизив гон,— вам пришлют переписанные вопросы; но это все-таки мы должны показать государю»,—и не возвратили. Тот же самый в одном дополнительном показании сделал несколько доводов виновности своей в том только одном, что знал происходившее в последние дни у Рылеева и не донес о том, заключив так: «Вы, мм. гг., которые должны произвести надо мною суд по совести, приведите, прошу вас, на память этой самой совести событие 1801 года марта на 12 число, вспомните, что и сам покойный государь знал ужасную тайну фон-дер-Палена и не объявил' ее государю — родителю своему. И так были и будут всегда обстоятельства выше всех человеческих постановлений и обязанностей». Но, конечно, этому всему он обязан, что осужден «вечно» в каторжную работу179.
229


обвинительный акт, когда обвиняемые заперты и безгласны и когда обвинители в видах обеспечения будущности интересованы представить дело сколь возможно презрительно ужасным и с тем вместе хотят облечь свои действия искусною тканею лжей, с отливами яркого беспристрастия. За докладом тотчас последовал указ о назначении Верховного уголовного суда над «государственными преступниками». Он составлен из членов Государственного совета, святейшего Синода и правительствующего Сената, с исключением некоторых и прибавлением других ,85. Заседание было открыто в правительствующем Сенате. Первый вопрос по выслуша- нии высочайшего указа и доклада комитета был о том: «Призывать ли подсудимых к подтвердительному допросу, как то велит законный судебный порядок?» Большинство голосов решило этот вопрос отрицательно, поставя побудительною причиною «затруднение». Признано достаточным назначить из членов комиссию, которая бы опросила подсудимых в самой крепости186. При этой явной несправедливости достопочтенный старец адмирал Александр! Семенович] Шишков подал голос*, которым отказался от присутствия и от участия в осуждении обреченных предварительно на жертву187. Действительно, когда в том же комендантском доме, только в другой комнате, избранная комиссия открыла заседание, никто из содержащихся не знал и даже не подозревал, что уже состоит под судом страшным **. Плац-адъютанты извещали каждого обыкновенною формою: «Вас просят в комитет сегодня». При входе всякий поражался изменением большей части лиц. На месте Татищева сидел гр. Головкин, вместо кн. Голицына кн. Куракин и т. д. Из членов комитета находился один гр. Бенкендорф188. Первый вопрос при показании тетради с прежними вопросами был: «Вы ли это писали?» Затем спрашивали: «Подтверждаете ли все, показанное вами?» — и, наконец, заключали предложением: «Вот подписка, заготовленная в этом смысле, прочтите и подпишите!» Всякий исполнил, не понимая, для чего все это требуется. На вопрос: «Что это значит?» — плац-адъютанты отвечали: «Государю угодно поверить беспристрастие действий комитета». Отобрав таким образом подписки, Верховный суд приступил к приговору, в котором разделил подсудимых на 11 категорий или разрядов за исключением пятерых, обреченных на мучительную смерть «колесованием!» 189 Из этих разрядов 1-й осужден был на отсечение головы, очевидно, с предварительным уверением, что они не подвергнутся этой казни. Изрубить 30 человек, как капусту, было бы, конечно, нечто необычайное для XIX-го века. Последним, т. е. 31-м, к этому разряду причислен бывший статс-секретарь Тургенев существенно за то только, что из Англии не явился к оправданию. Прочие разряды, до 7 включительно, осуждены в каторжную работу, от вечной до 4-х лет, затем 8
* Носился слух, что на голос этот отзыв монарха состоял в словах: «Вздор старого враля».
** Ежели кто-либо мог знать, как выше замечено, чрез родных, то очень немногие.
230


и 9 разряды к ссылке в Сибирь, 10 и 11 — в солдаты с выслугою, и последний притом с сохранением дворянства. Всех осужденных по разрядам было 115 человек. Члены Синода изъявили на приговор свое согласие, но как духовные уклонились от подписания190. Что же бы прибавило это подписание? Дело в том, что таков дан пример архиереями, бывшими при осуждении царевича Алексея Петровича191. Как тогда, так и теперь, кого думали убедить этим замечанием пилатовского умытия рук? Конечно, не господа,сказавшего: «Не хочу смерти грешника».
В подлинном докладе Верховный суд позволил себе убедительный довод, что государь, если б и желал, не должен щадить осужденных им на смерть192.
Высочайший указ, с последовавшею конфирмациею, подписан 10 июля, в день воспоминания Кучук-Кайнарджийского мира193, в который церковь празднует положение ризы господней. Но риза небесного страдальца не напомнила, что он молился о раздравших ее. В высочайшей конфирмации, изложенной в 13 пунктах этого указа, приговор найден существу дела и силе законов сообразным, но чтоб силу законов и долг правосудия согласить с «чувствами милосердия», признано за благо определенные преступникам казни и наказания смягчить ограничениями. Это смягчение выразилось в следующем:
Первому разряду дарована жизнь с заменой, для 25-ти человек вечною каторжною работою, а для 6-ти человек, по уважению совершенного и чистосердечного раскаяния, и для одного в том числе, по ходатайству вел. кн. Михаила*, каторжною работою на 20 лет.
Второму разряду отменено положение головы на плаху, а двоим, именно братьям Бестужевым, назначена каторжная работа вечно, 14-ти другим — на 20 лет и одному, подполковнику] Норову,— на 15 лет и потом на поселение.
Третьему разряду вечность каторжной работы ограничена 20-ю годами и стала сравнена со вторым разрядом.
Четвертому разряду из 25 лет каторжной работы сбавлено три года.
Из пятого разряда двум, сбавлено два года, одному — именно мичману Бодиско 2-му каторжная работа заменена крепостью и двоим не явлено никакого смягчения.
Из шестого разряда одному отставному полк[овнику] Александру Муравьеву, по уважению совершенного и искреннего раскаяния **, оказано почти полное помилование избавлением от [каторжной] работы и лишения чинов и ссылкою только на житье в Сибирь, другому сбавлен один год работы.
* Для Вильгельма Кюхельбекера, который прицеливался в великого князя.
** Боговдохновенный царь-пророк сказал: «Подойду к человеку и сердце человека глубоко». Но распоряжающимся судьбою людей очень легко себя уверить, что имеют божеское свойство проницать в сокровенные изгибы сердец, и самую совесть людей.
231


Седьмого разряда 13 человекам сбавлено два года работы и двум — старику артиллерии полковнику Берстелю и подпор[учику] гр. Булгари, по уважению молодости лет, работа каторжная замена крепостною, тоже с убавлением двух лет.
Для осьмого разряда утвержден приговор Верховного суда, кроме лейт[енанта] Бодиско 1-го, которого повелено написать в матросы.
Для девятого разряда ссылка в Сибирь заменена написанием в солдаты в дальние гарнизоны.
Десятому и одиннадцатому разрядам не оказано никакого изменения. Напротив, об одном сказано: «Поручика Цебрикова, по важности вредного примера, поданного им присутствием его в толпе бунтовщиков в виду его полка, как недостойного благородного имени, разжаловать в солдаты без выслуги и с лишением дворянства».
Судьба несчастных, обреченных на смерть, в последнем, XIII пункте, предана решению Верховного уголовного суда и «тому окончательному постановлению, какое в сем суде о них состоится» 194.
На другой же день, 11 числа, Верх[овный] уголовный] суд постановленным протоколом, «сообразуясь с высокомонаршим милосердием, по представленной ему власти, приговорил вместо мучительной смертной казни четвертованием: Павла Пестеля, Кондратия Рылеева, Сергея Муравьева- Апостола, Бестужева-Рюмина и Петра Каховского—повесить\» 19 .
На следующий день, 12 июля Верх[овный] уголовный] суд открыл последнее заседание свое в Сенате, решившись предварительно не призывать осужденных для объявления в Сенате, но самому поехать для этого в крепость. Когда все собрались, митрополит краткою речью представил важность настоящего действия, предложил испытать: «Все ли чисты в совести своей?», потому что еще есть время обратиться к милосердию монарха. По утвердительном ответе он сказал: «Ну, так помолимся!» Встали, ознаменовались крестом и поехали процессионально длинною вереницею карет в крепость в сопровождении двух жандармских эскадронов. В среднем салоне комендантского дома было уже все приготовлено к открытию заседания. Во глубине комнаты столы, накрытые красным сукном, были расставлены покоем, внутри которого поставлен особый небольшой стол для обер-секретаря и пульнет19® для министра юстиции. Этим высшим блюстителем правосудия тогда был известный горячкою, доходившею иногда до бешенства, кн. Дм. Ив. Лобанов- Ростовский, отличный полковник екатерининского времени, когда держались относительно выправки рекрут известного правила «девять забей, десятого поставь».
По открытии заседания из всех казематов вывели затворников и провели чрез задний двор и заднее крыльцо в дом коменданта.
Такое для большей части разобщенных узников свидание произвело самое сильное, радостное впечатление. Обнимались, целовались, как воскресшие, спрашивая друг друга: «Что это значит?» Знавшие объясняли, что будут объявлять сентенцию. «Как, разве нас судили?» — «Уже
232


судили!» — был ответ. Но первое впечатление так преобладало, что этим никто так сильно не поразился. Все видели по крайней мере конец мучительному заточению. Ведомых на поражение разместили по комнатам, следуя порядку разрядов. Потом начали вводить одними дверями в присутствие и по прочтении сентенции и конфирмации обер-секретарем выпускали в другие. Тут в ближайшей комнате стояли священник протоиерей Петр Мысловский, общий увещатель и духовник, с ним лекарь и два цирульника с препаратами кровопускания. Их человеколюбивой помощи ни для кого не потребовалось: все были выше понесенного удара. Во время прочтения сентенции в членах Верх[овного] суда не было заметно никакого сострадания, одно любопытство. Некоторые с искривлением лорнетовали и вообще смотрели, как на зверей. Легко понять, какое чувство возбуждалось этим в осужденных. Один, именно подполковник] Лунин, многих этих господ знавший близко, крутя усы, громко усмехнулся, когда прочли осуждение на 20 лет в каторжную работу*. По объявлении сентенции всех развели уже по другим казематам.
В ночь на 13-е число на гласисе крепости устроили виселицу и осужденных моряков отправили в Кронштадт. В 2 часа ночи в крепости и около нее было уже полное движение. Всех узников вывели на двор и разместили в два каре: в одно—принадлежавших к гвардейским полкам, в другое — прочих. В то же время выводимые полки гвардии строились вокруг эспланады. Утро было мрачное, туманное. Разложены костры огня около мест, назначенных для каре. В 3 часа осужденных вывели на экзекуцию. Во втором каре исполнили ее над всеми вместе; из первого выводили по полкам, кто к которому принадлежал. Срывая эполеты и мундиры, бросали в огонь. Таким образом, оборванным странно было видеть между себя одного, оставшегося с орденами. Это был полковник Александр Николаевич Муравьев. Помилованного государем забыли пощадить от вывода на экзекуцию **. Когда второе каре уводили обратно в крепость, раздался в нем хохот. Это после приписали бесчувственности, ожесточению; ничего [этого] не было: предмет смеха был Якубович в высокой офицерской шляпе с султаном, в ботфортах и затрапезном коротеньком до колен халате, выступающий с комическою важностию.
Пять жертв, с которыми не допустили и пред объявлением сентенции никому видеться, провели по фронту войск с надписями на груди
* Лунин по выпуске из Петропавловского забайкальского каземата жил под Иркутском в Урике, но за написанное им для иностранных газет повествование о деле тайного общества и перехваченное отвезен был в Нерчинский Акатуевский рудник и там кончил жизнь свою197.
** Он был послан на житье в Киренчу 198, переведен потом в Верхнеудинск. После был полицеймейстером и председателем губернского правления в Иркутске. Затем в сей последней должности в Тобольском губернском правлении управлял некоторое время губерниею.
233


«злодеи, цареубийцы» 1". Под виселицами с ними простился и благословил их напутствовавший их протоиерей Мысловский. Пестель подошел к нему последний и сказал: «Хотя я и лютеранин, батюшка, но такой же христианин, благоочовите и меня». Когда по наложении покрывал и петель отняли помост и страдальцы всею тяжестью своею повисли, трое — Муравьев, Бестужев и Каховский — оборвались200. Сейчас подскакал один из генералов, крича «скорей! скорей!» Между тем Муравьев успел сказать: «Боже мой! и повесить порядочно в России не умеют!» Надо отдать полную справедливость духовнику—мы назвали его выше,— что он от этой казни унес глубокое чувство уважения к страдальцам. Он после, без боязни, не обинуясь, говорил и писал своим друзьям, что они умерли как святые, дорожил данными от них вещами на память и до кончины своей поминал и молил о упокоении душ их пред престолом божиим. Тела погибших в следующую ночь тайно отвезены на остров Голодай и там зарыты скрытно. Так совершилась казнь несчастных жертв.
Во время всей этой процессии чрез каждые полчаса отправлялись в Царское Село, где находился государь, фельдъегери с извещением, что совершается все «благополучно». И в этот же самый вечер офицеры кавалергардского полка дали праздник на Елагином острову своему новому шефу — царствующей императрице, с великолепным фейерверком. Быть может, хотели показать, что несчастные недостойны ни участия, ни сожаления, и думали треском потешных огней заглушить стенание и плач глубоко огорченных родных.
Чтобы это событие представить народу сколь возможно важным и ужасным, а принесенных в жертву лишить всякого сострадания, Синоду поручено было составить особый молебен и «святейший» издал брошюру под названием сиговым201: «Последование благодарственного молебного пения ко господу богу, даровавшему свою помощь благочестивейшему государю нашему императору Николаю Павловичу на испровержение крамолы, угрожавшия междоусобием и бедствиями государству Всероссийскому. В синодальной типографии 1826 года».
В последней эктении202 этого молебна вот какие слова обращены были ко всеведущему, испытующему сердца и утробы богу: «Еще молимся о еже прияти господу спасителю нашему исповедание и благодарение нас недостойных рабов своих, яко от неиствующия крамолы, злоумышлявшия на испровержение веры православный и престола и на разорение царства Российского, явил есть нам заступление и спасение свое» *.
* Это властоугодливое и мало с истиною и духом соображенное сочинение невольно напоминает другое, именно: «Увещание от святейшего Синода к православным христианам», в начале 1807 года изданное, с повелением читать по воскресным дням вместо проповеди. В нем сказано было о Наполеоне: «Это тварь, сожженная собственною своею совестью, от которого и благость божия отступила! И желает он с помощию помощников злодейства своего иудеев похитить священное имя Мессии и проч.» И что ж? Во многих местах России после такого чтения в воскресенье—в понедельник получили с курьером
234


Такой молебен вскоре был отправлен пред народом гвардейского корпуса на Исаакиевской площади, а также в Москве и всей России.
Этим священно-торжественным актом совершилась разыгранная официально пред народом и пред современным светом драма кары тайного общества в России. В таком виде попала она и в «Annuaire Historique».203 За скальпель истины возьмется будущий век.
Невольно представляется вопрос: при всех тех обстоятельствах, в каких внезапная смерть Александра застала Россию, могла ли не быть эта ужасная драма? Не желаем вовсе быть чьим-либо обвинителем, понимаем очень, что нет сильнее деспотизма, с каким владычествуют обстоятельства или самые гениальные умы сбиваются с прямого пути, самые мягкие сердца пробуждаются к жестокости, прославляемая добродетель творит злодеяния. За всем тем мы по совести пред богом думаем сказать истину, ответив на этот вопрос положительно.
Правда, существование тайного общества было уже открыто двумя доносами в устрашающем виде; начались уже на юге аресты, но в столице самой возмутительные элементы были в совершенной инерции; и они остались бы в ней, если б не дано было ни повода, ни времени к возбуждению, к совещаниям, к замыслам.
Присяга у нас, по всеобщему признанию, невыполнима. Все это знают и говорят, что она не согласна ни с религиозными понятиями, ни с законами, ни с общественною нравственностию, ни с духом народным. За всем тем она существует со времен Петра, и переменить ее почитается, по-видимому, таким же святотатственным помышлением, как перестроить Успенский собор. По такому понятию о святости присяги Государственный совет и сам великий князь пред тению Александра и пред Россиею имели священную обязанность тотчас исполнить завещанный акт, как скоро вскрыли и прочли его. 27 ноября все присягнуло бы «назначенному» наследнику Александра по точному смыслу присяги, повторяемой 24 года. Вступивши на престол, новому государю с самого первого дня также было бы легко обаять всех милостями и надеждами, как и после кровавой катастрофы — и еще легче, гораздо легче!.. Все тогда разобщилось бы, все бы распалось, что было как-нибудь способно к противодействию.
Этого не сделали, дозволили себе, с одной стороны, отрицая, с другой — угодливо рассуждая, не исполнить воли своего усопшего монарха и даже затаить самый акт, в котором она изъявлена. Правительствующий Сенат заставили провозгласить Константина, по закону Павла 1-го204, как бы назначения не существовало. От этой первой неправоты пролегла дорога к кровавой развязке.
Цесаревич не поступил так, как следовало бы поступить при
официальное известие, что «их величества» императоры на Немане обнимались и обменялись орденами, следовательно... Но тщетно провидение дает уроки тем, которые святое установление бога истины, мира и любви обращают в орудие политики, всегда лживой и мстительной.
235


уважении к своему отечеству, буде не к Сенату. Должно было принять донесение Сената и отречься от престола манифестом от своего имени, поблагодарив Россию за преданность и разрешив ее от принесенной присяги. По строптивости характера, очень естественно, что мысль эта не могла быть объята ни умом, ни сердцем его*.
Затем оставалось поправить это по крайней мере предоставлением Сенату же вывести Россию из заблуждения. Он должен был указом же обвестить ее обо всем происшедшем, разрешить от принесенной присяги и повелеть по манифесту Александра I-го присягнуть назначенному наследнику как уже законному государю. В обоих этих случаях манифест с возгласом «божию милостию мы, Николай Первый» не мог бы никому показаться внезапным проявлением скрытой интриги и вторжением в права Константина I-го, начавшего царствовать в умах как солдат, ему преданных, так и народа, хотя очень равнодушного. Тогда Московский полк трудно было бы, при сопротивлении генералов и полковников, увлечь двум штабс-капитанам, князю Щепину и Бестужеву, которыми существенно все возбуждено, все поднято, что явилось на площади **. Но сделанного не сделанным сам господь не сделает! — А причины его попущений не постижимы для ума смертных.
С нашею близорукостью можем сказать, что России нужны были жертвы этого рода, чтобы в глазах Европы перестать казаться варварскою и сколько-нибудь возвыситься в мнении своих обладателей, высказав, что она начинает всматриваться и понимать, что ее теснит.
С другой стороны, история убеждает нас, что из бедственных и кровавых событий вырождаются всегда благие последствия; новые силы, новая деятельность. Кто не видит теперь, как энергиею своего характера и многими знаменитыми делами, соделавшими самое царствование приснопамятным, монарх России возвысил ее до страшно колоссальной высоты, на которую «с трудом взирают очи»... А что еще будет? Завеса непроницаема!
Обратимся к нашему сказанию. Ожидали осужденные, что их так же, как обыкновенных преступников, без пощады вышлют в ссылку по этапам и что потому должны будут явиться еще на позор в губернское правление. Этого не случилось: обозначилась промыслительная рука самодержца. Восьмерых из 1-го разряда*** тотчас отправили в Нерчин-
* Один из подсудимых не упустил в ответе своем сказать: «Бедная Россия до того кажется презренною, что цесаревич не удостоил и спасибо ей сказать за присягу».
** Участие князя Щепина-Ростовского в предварительных совещаниях ничем не доказано. Он твердо стоял в том, что защищал присягу по долгу.
*** Кн. Трубецкого, кн. Оболенского, двух братьев Борисовых, Якубовича, Давыдова, Артамона Муравьева и кн. Волконского.
236


ские рудники с фельдъегерем и жандармами, закованных в железа. Прочих разослали: назначенных в каторжную работу — по разным крепостям в Финляндию, в Шлиссельбург* и даже в Ревель, других—по назначению в Сибирь на поселение и на Кавказ. Выезд из крепости совершался ночью. В железа при этом не заковывали. За двумя из ссыльных, отвезенных первыми, последовали великодушно их супруги кн[ягини] Трубецкая и Волконская. Хотя подвиг не беспримерный, но не менее высокий! Предоставляем себе возвратиться к этому предмету.
Вообще пред отправлением из крепости дозволяемо было родным видеться и проститься в присутствии коменданта. Легко понять, как это присутствие было тягостно для разлучающихся навеки! Один отец семейства после благословения детей и прощания с супругою с глубоко растерзанным сердцем сошел с комендантского крыльца, сопровождаемый штыком. Обернувшись на восклицание «прости!», он увидел, что жена и дети вышли на крыльцо и плача смотрят ему вслед. С середины двора он закричал им твердым голосом: «Не скорбите... я теперь вещь, могут меня перекладывать, куда хотят; могут колотить даже, но помните, что самого апостола Павла трижды били палками, а мы ему молимся». Никто не остановил его, так как самые привычные к грубостям были разжалоблены подобными сценами. Если были с одной стороны примеры равнодушия и угодливой жестокости, не менее были же и с другой проявления скрытого участия и сострадания. Из некоторых примеров вот один с благородною матерью семейства, о которой сейчас была речь. Она приехала нарочно из Москвы и наняла с намерением домик на Большом проспекте. Узнав на третий день после прощания, что мужа ее увезли,— куда, неизвестно,— она возвратилась домой и села в слезах у растворенного окна. Вдруг пролетевшая мимо ее головы бумажка падает на пол среди комнаты. Она вскакивает, подымает ее и читает имя одной из крепостей финляндских. Бросается к окошку, сострадательное существо уже скрылось — но, конечно, не от взора вечности.
Когда отправление из крепости прекратилось**—и говор, возбужденный поразившею всех развязкою, умолк. Государь выехал в древнюю столицу для восприятия священного коронования и миропомазания. Первою встречею там была эпиграмма насчет происходившей казни, и приуготовление к венчанию на царство должно было начаться арестованием нескольких молодых людей и огорчением нескольких семейств. В
* Много стонов со взятья этой крепости Петром вознеслось к вечному правосудию. Много политических жертв исчезло тут втайне. Тут лишен жизни царственный мученик Иоанн, сын Антона Ульриха205, которого именем около двух лет (1740—1742) управлялась Россия и которого православная церковь не удостоила даже христианского поминовения, поминая разгульного и осужденного царевича Алексея!..206 Когда новые узники были привезены, выпустили оставшихся от александрова царствования, в том числе Бока и Медокса 207.
** Почти все принадлежавшие к 1 и 2 разрядам были оставлены в Петропавловской крепости, но распустили слух, что всех вывезли.
237


университете оказались семена либерализма, и несколько студентов отправлены тоже в финляндские крепости208.
По совершении коронации в изданном милостивом манифесте не забыты были и осужденные Верховным уголовным судом. Вечная каторжная работа ограничена временностию 20 лет, 20-тилетняя сокращена в 15 и постепенно последний 6-летний срок превратился в годовой. Умеренность в этой милости вознаграждена другою, вовсе нового небывалого рода: государь проявил идею отеческого назидания над теми, которых принес в жертву первой своей идее — необходимой, строгой, устрашающей каре. Он не допустил смешать их с злодеями, предначертав особенный ход для определенного им наказанияш К исполнению своей благотворной мысли государь назначил ген[ерал]-майора Лепарского, человека, лично ему известного. Лепарский полковником командовал его конноегерским полком (Севским). С этим назначением Лепарский был наименован комендантом Нерчинских заводов с 20 т[ысячами] жалованья, с тем, чтобы удержанием половины в 6 лет мог уплатить 60000 рублей, одолженных им по сдаче полка*. Ему в штаб приданы были плац-майор Лепарский же, его племянник, и два плац-адъютанта— Куломзин, гоже его племянник по сестре, и Розенберг. Впоследствии из Иркутска прикомандированы шт[аб]-лекарь Ильинский и свящ[енник] Петр Громов. Снабженный особенною инструкциею, генерал Лепарский тотчас же отправился в Нерчинский край для приуготовления особых казематов, где найдет удобным.
По обозрении Нерчинского края Лепарский избрал для временного приюта осужденных Читу—село при впадении реки Читы в Ингоду, где находилось депо заводское и заводской комиссионер**. Тут скуплены были места и некоторые дома. В одном из них по обнесению его тыном тотчас же устроена временная тюрьма, получившая после название малого каземата. И в то же время начато новое здание в 4-х отделениях для большого каземата. Это приуготовленное устройство было причиною томительного задержания осужденных в крепостях. Говорим «томительного» потому, что неизвестность причины видимого изменения назначенной по приговору ссылки заставляла узников почитать себя навсегда заключенными, или, говоря другими словами, погребенными заживо. Но как скоро малый каземат в Чите был готов, все задержанные в Петропавловской крепости были той же осенью отправлены за Байкал.
Содержание в финляндских крепостях продолжалось гораздо долее и до декабря месяца 1826 г. было самое строгое. Не выпускали не только пользоваться воздухом, но даже в баню. Каждый был заперт в полном
* Лепарский рассказывал, что этим долгом он обязан был исполнению частых, как он выражался, прихотей по постройке новой амуниции и даже новых мундиров210.
** Чита называлась прежде Читинским острогом. Останки острога, то есть старинного укрепления, в 1826 г. еще существовали. В Читинский острог привозились асе тяжести для заводов из Верхнеудинска гужом, а отсюда сплавлялись на лодках и плотах.
238


смысле в сагсего. Но после обозрения всех заключенных финляндским генерал-губернатором Закревским положение их во многом изменилось. Дозволено было прогуливаться поодиночке по валу, видеться друг с другом в казематах и разрешено водить в баню. Вообще личное обращение гене[рал]-губ[ернатора] было очень успокоительное, по оказанному вниманию и особенной вежливости, в совершенный контраст с принятою формою в официальных предписаниях, где узников называли просто «каторжными»*, тогда как в инструкциях предписано было соблюдать в обращении вежливость.
В исходе июня 1827 года начались последовательные отправления из крепостей в Читу с фельдъегерями и жандармами. При отправлении предписано было заковывать в железа**.
Обыкновенно возили по три человека, в разных повозках.
Тракт был назначен на Ярославль, Кострому, Вятку и Пермь. На станциях запрещено было пускать с кем-либо видеться. Но к чести низшего слоя исполнителей в России надобно сказать, что их сердца всегда мягче суровости их высших распорядителей. Убийцы, отъявленные злодеи везде находят сострадание в народе и помощь. Это отличная, истинно религиозная черта в народе. Отчасти тут мешается недоверие к осуждению и сознание в ненадежности собственного ограждения от подобной участи при существовании пословицы: «С тюрьмой да с сумой не ссорься!» Диво ли, что благородные страдальцы всюду встречали участие!
ПИСЬМА В. И. ШТЕЙНГЕЛЯ
НА ИМЯ НИКОЛАЯ I
Письмо первое
Августейший монарх, всемилостивейший государь! Из мрачной темницы моей, возносясь духом любви к отечеству, духом верноподданнического к вашему императорскому величеству усердия, припадаю ко священным стопам вашим.
* Коменданту Свартгольмской крепости написано было, что такая-то графиня, супруга генерала от инфантерии, пришлет чай и сахар и некоторые вещи для «каторжного» ее однофамильца, которые предписывается доставить с распискою. И это «по секрету». Как бы, казалось, не заметить уродливости такого столкновения в выражениях и бесполезности!
** В Свартгольмской крепости комендант подполковник — имя этого благородного человека достойно остаться в памяти — Карл Федорович Бракель — при отправлении 1-й партии, читая выведенным из секретного дома узникам полученное им повеление, при словах «заковать в железа» зарыдал, так что они принуждены были его утешать, высказывая все свое равнодушие и готовность на всякое оскорбление.
239


Умоляю ваше величество благом многих миллионов людей, коих вы нареклись отцом, умоляю собственною вашею славою и самою безопасностью: не презрите моих наблюдений и сведений; удостойте прочесть все нижеследующее до последней строки прежде, нежели произнесете строгий суд о свойстве и самой цели настоящего подвига. Дерзаю представить обнаженную истину: она должна быть доступна престолу мудрого монарха, восприявшего бразды правления с намерением жить для отечества.
В высочайшем манифесте о восшествии вашем на престол, как бы в утешение народа, сказано, что ваше царствование будет продолжением предыдущего211. О, государь! Ужели сокрыто от вас, что эта самая мысль страшила всех и что одна токмо уверенность в непременной перемене порядка вещей говорила в пользу цесаревича?212
Истина, не подверженная ни малейшему возражению, что в бозе почивший государь, брат ваш, обладал в совершенстве даром привлекать к себе сердца тех, кои имели счастие с ним встречаться, и что его поведение в звании наследника, его действия и намерения в начале царствования, твердость его при всеобщем бедствии 1812 года, его кротость в блеске последующей за тем славы, человеколюбие его во время последнего наводнения, равно как и многие другие, известные свету и народу в особенности случаи, в коих явил он высокие свойства души своей, соделали особу его любезною и священной для россиян- современников. Но по непостижимому для нас противоречию, которое к изумлению грядущих веков, может быть, объяснит одна токмо беспристрастная история, царствование его — если разуметь под словом сим правление — было во многих отношениях для России пагубно, под конец же тягостно для всех состояний, даже до последнего изнеможения. Противоречие сие поставило средний и нижний класс народа в недоумение: государь всюду являлся ангелом и сопровождался радушными восклицаниями, но в то же время от распоряжений правительства именем его разливалось повсюду неудовольствие и ропот. Народ приписывал сие лицам: то Сперанскому, то Гурьеву213, то Аракчееву и вообще думал: «Министры обманывают доброго нашего государя; где ему, батюшке, все знать». Но те, кои просвещеннее, смотрели и рассуждали иначе. Результат общий: государь, встреченный на престоле со всеобщим вожделением, с единодушною, искреннею, беспримерною радостью, сопровожден во гроб едва ли не всеобщим равнодушием.
О, государь! Если это с моей стороны дерзновение, то в совести моей вопиющий глас убеждает меня, что оно в миллион раз полезнее вашему отечеству, моему всемилостивейшему монарху, нежели та лесть, которою если и возносят владык земных до небес, то для того только, чтоб они не видели, что на управляемой ими земле Делается.
Не смею без особого соизволения изобразить вашему величеству в историческом порядке весь ход дел в последнее царствование; но цель, меня одушевляющая, заставляет сказать хотя ту только истину, что
240


правительство отличалось непостоянством и в управлении государством не было никакого положительного, твердого плана. Сначала был период либерализма и филантропии; потом — период мистицизма и, наконец, противных мнений и действий тому и другому. Вначале дано всему новое направление учреждением министерств: министры были в силе и доверенности. Чрез шесть лет разряд министерств изменился: с учреждением Совета в новом его образовании создано министерство полиции. Сила министров уступила силе государственного секретаря. Министерство коммерции уничтожено214. Отсутствие государя дало повод к учреждению комитета господ министров, а затем смерть Вязмитинова произвела новую перемену в разряде министерств. Министерство полиции уничтожено и сделано вновь министерство духовных дел в соединении с просвещением, но и то на несколько лет215. При первых министрах много предначато полезного, по крайней мере обнаружено явное намерение готовить государство к восприятию конституционных начал. После Тильзитского мира прибытие Коленкура ко двору216 и вышепомянутая перемена в министерстве пресекли деятельность правительства. Оно до самого 1812 года, видимо, тяготилось прихотливым деспотизмом Наполеона. Влияние Сперанского на дела ознаменовалось учреждением комиссии погашения долгов, началом изобретения новых налогов, обложением купцов усугубленною податью с капиталов, установлением торговых книг, учреждением о торгующих крестьянах, которым подорван кредит внутренней торговли217, и новым образованием Комиссии составления законов, которая до сих пор издала гражданское и уголовное уложение, и оба не могли быть приведены в действие218. В 1810 и в 1811 году приметно уже было неудовольствие против правительства. Указ 1809 года о непроизвожении в чины гражданских чиновников 9 и 6 классов без экзамена, которым многие заслуженные и опытные люди оскорблены были, много развивал сие неудовольствие219. 1812 год соединил всех к одной цели — защите отечества и престола.
Настал вожделенный мир! Монарх, от всех благословенный, возвратился ко всеобщей радости. Все, казалось, обещало эпоху, от которой начнется период внутреннего благоустройства. Ожидание не сбылось. Роздано несколько миллионов Москве, Смоленску и частью некоторым уездным городам сих губерний; но сим пособием воспользовались не столько совершенно разорившиеся, сколько имущие; ибо оно раздавалось в виде ссуды под залог недвижимости. Если Москва отрясла так скоро пепл с главы своей и вознеслась в новом велелепии, то не столько помогла тому сия помощь, сколько состояние внутренней коммерции и промышленности, оживотворенных тарифом 1810 года, который издан был при увещевательном манифесте, чтобы все обращали капиталы свои не в пищу чужеземной роскоши, но в пользу отечества. Внезапно сей самый тариф в 1816 году изменен в пользу Австрии, Польши и Пруссии изданием нового тарифа на 12 лет. Коммерсанты могли, по крайней мере, располагать свои спекуляции на сие императорским словом определенное
16—Мемуары декабристоп
241


время; но и в этом ошиблись: в 1819 году последовало новое всеобщее разрешение ввоза иностранных товаров, коими вскоре наводнили Россию. Многие купцы обанкрутились, фабриканты вконец разорились, а народ чрез то лишился способов к пропитанию и оплачиванию податей. Вскоре увидели ошибку, исправили ее тарифом 1823 года, но причиненный вред невозвратен 220. Знатные суммы серебра и золота, вошедшие чрез одесский порт при выгодной хлебной торговле 1815, 1816 и 1817 годов, исчезли мгновенно и не возвращались. Наконец, последовало новое дополнительное постановление о гильдиях221, за коим изданы еще многие дополнения и пояснения, за тем всем местные начальства принуждены были представлять о невозможности его выполнить: ибо у бедных мещан, и особенно у жителей малых городов, отнят последний способ к пропитанию. Таким образом, коммерция наша находится в паралитическом состоянии, тогда как у всех других держав преуспевает и процветает, особенно во Франции, которая в 1815 году едва ли не в лучшем состоянии была, нежели Россия.
К крайнему изумлению всех действия министерства финансов в последние 10 лет были, можно сказать, ужасны. В 1814 году правительство убедило откупщиков винных при главном посредстве Гурьева и Пестеля 222 сделать весьма важную наддачу. Естественным сего следствием была несостоятельность, и они вконец разорены, особенно Злобин, оказавший многие отечеству услуги223, и Перетц. В преследовании сих откупщиков и потом поставщиков провиантских были случаи, что они представляли к расчету свои в казну претензии; но министр предписывал: «с них взыскивать, а им предоставить ведаться особо». Распоряжение, имеющее характер полного насилия и несправедливости. С откупщиками многие разорились. Уничтожив откупы, министерство финансов ввело новый образ винной продажи — источник чрезмерно гибельного народного разврата и разорения. Нарушены некоторые коренные права, унижено звание вице-губернатора, дотоле весьма-весьма почтенное, явлен пример соблазна для чиновников, ибо способы наживаться стали предпочитать понятиям о чести, и те, кои при начале считали за уничижение надзирать за питейными домами, увидя, что на сих людей обращается внимание министра и вместе с обогащением даются чины и кресты, стали искателями сего рода службы. Размножены повсюду трактиры, герберги224, харчевни, портерные лавочки, питейные домы, временные выставки, из коих некоторые с биллиардами, с музыкой и с другими разными для черни приманками. Возвышена на вино цена; для винопродавцов установлены стеснительные и разорительные для них правила, зато злоупотребления устранены от надзора полиции, вице- губернаторам даны предписания стараться как можно о большей распродаже вина под опасением ответственности (?!). И с такими мерами первые годы принесли точно прибыль, но вскоре оказалось, что она была временная, ибо в последние годы уже не добираются многие миллионы.
242


Когда таким образом, с одной стороны, народ поощрялся пропивать потовым трудом наживаемые деньги, с другой — умножена подать с паспортов, возвышена цена на первую потребность — на соль — и приняты строжайшие меры ко взысканию недоимок; предписано за недоимку помещиков отдавать под опеку, а с казенных крестьян взыскивать, хотя бы то было с пожертвованием последнего их имущества. Начали у них продавать последний скот, лошадей и самые домы, а так как с таких обобранных взять уже нечего, то постановлено правилом в отвращение недоимок за неимущих взыскивать с обществ. В некоторых губерниях «выбить, выколотить недоимку» сделалось техническим словом. Между тем в одних губерниях, как-то: в Белорусской, Псковской, Тверской, Вологодской и Ярославской по нескольку лет был неурожай, и помещики, не получая дохода, кормили крестьян, в других — напротив, как в Тамбовской, Пензенской и Симбирской, хлеб был нипочем от неимения сбыта, и деревни тоже не давали дохода. Обстоятельства сии уподобляют Россию тому состоянию, в котором была Франция во времена Генриха III,когда сборщики податей обирали последнее у бедных земледельцев 225. О, государь, извольте послать доверенную особу инкогнито, в виде частного человека—и вы откроете, может быть, гораздо горестнейшее состояние народа, нежели каковым я его представляю. Беспрестанные выгоны крестьян для делания дорог, часто в страдную пору, довершили их разорение, и притом от частых перемен в плане и от непрочной работы повинность сия сделалась бесконечною, между тем как в академическом календаре, в хронологическом показании печатается: «От издания манифеста, коим народ навсегда освобождается от делания дорог, столько-то лет!» 226.
Умножая доходы крайними мерами, хотя три года тому назад сделано по всем министерствам сокращение расходов, но сколько еще есть предметов, на которые делаются напрасные издержки. Сколько чиновников, едва имеющих занятие, получают большие оклады в двух и трех местах, сколько таких же получают пенсионы. По одному комиссариату около трех миллионов расходуется в год на циновки, веревки, вообще на укупорку и развозку вещей от комиссии до местопребывания полков, тогда как одним распоряжением в рассуждении сей доставки вещей можно сей расход уничтожить.
По флоту такая же экономия. По адмиралтейскому регламенту Петра Великого, едва корабль заложится на стапеле, должно раздать по всем мастерствам пропорции, дабы ко дню спуска все принадлежности к вооружению оного были в готовности. Во все министерство маркиза де Траверзе227 сего не наблюдалось; корабли ежегодно строились, отводились в Кронштадт и нередко гнили, не сделав ни одной кампании; и теперь более четырех или пяти кораблей нельзя выслать в море: ибо мачты для сего переставляют с одного корабля на другой; прочие, хотя число их немалое, не имеют вооружения. И так переводится последний лес, тратятся деньги, а флота нет. Но в царствование блаженной памяти
16*
243


родителя вашего, в 1797 году, выходило 27 кораблей, всем снабженных, а в 1801 году против англичан готовилось 45 вымпелов! Можно сказать, что прекраснейшее и любезнейшее творение Великого Петра маркиз де Траверзе уничтожил совершенно. Теперь, на случай войны, некого и не с чем выслать в море. Кроме вновь принятого Синявина228 и контр- адмирала Рожнова 229—ни одного адмирала* несколько капитанов и весьма немного офицеров из тех, кои были в экспедициях. Между тем у соседнего государства сия часть в совершенной исправности всегда была и теперь существует230.
По части управления губерний во все 25 лет не сделано ничего особенного к улучшению. Едва в 1822 году дозволено генерал- губернатору Балашеву производить опыт преобразования. Начатый без сведения Сената опыт сей принимается обывателями с негодованием на новые тягости и на умножение инстанций, а о пользе, какая из того произойти имеет, никто еще не говорит231. Подобным образом жалуются и на преобразование Сибири 232, где в обширном, но весьма малонаселенном крае, в котором бы приличнее сокращать администрацию, прибавлена лишняя губерния и дан образ управления совещательноаристократический, не свойственный монархическому.
К сему присовокупить остается недостатки в судопроизводстве вообще. Бесконечное продолжение тяжебных дел апелляциями и обращением паки в нижние инстанции, неправосудие и повсеместное злоупотребление. Последнее было строго преследуемо, но от полумер осталось неисцеу\ьным. Посылались сенаторы, производили расследование, тысячами отдавали бедных чиновников под суд и определяли новых, а те принимались за то же, только смелее, ибо обыкновенно поступали на места с протекциею. Сколько и теперь есть губернаторов, состоящих под бесконечным судом.
В царствование великой бабки вашей, государь, была по всем частям наблюдаема подготовка людей, столь многополезная: чиновники хотя медленно, но верно доходили от низших степеней до вышней, каждый по своей части; оттого были опытны и дельны. В предшедшее вашему царствованию сего вовсе не наблюдалось: всякий, при министре служащий или нашедший покровительство, ко всему считался годным. Так и дела шли. Известно, что Великая Екатерина с полковничьего чина начинала обращать особенное на людей внимание, и те, кои не имели отличных дарований и способностей, не шли далее бригадиров в отставку. В последнее время каждому, продолжающему службу, особенно военную, дорога к высшим степеням сделалась отверстою. В одной губернии был губернатор, выслужившийся из фельдфебелей, и в губернии поступал, как в роте. Не мог он, конечно, долго быть терпим, но жители губернии не менее от того страдали.
Вообще гражданская часть—сей краеугольный камень в здании государственного благоденствия — была в некоторой как бы опале. Государь, блаженной памяти, изволил видеть зло, но, считая его
244


неисцельным, ограничивался тем, что не скрывал своего отвращения. Энгельгардт233, имевший счастие часто разговаривать с государем, сказывал мне, что однажды при случае, как его величество любовался устройством войск, он осмелился заметить, что время приняться за устройство гражданской части, но государь, взяв его за руку и пожав крепко, с слезящимися глазами произнес: «Ах! Я это очень, очень чувствую, но ты видишь: кем я возьмусь!» Если это истина, что за (истинное) благоустройство государства в России монарху некем взяться, то посудите, всемилостивейший государь, в каком ужасном положении наше любезное отечество, коего судьба восприята вами на рамо свое. Вашему гению предлежит, подобно Петру, Екатерине, найти людей, вложить в них душу и соделать сопричастниками будущей вашей славы. Да пройдет она до позднейшего потомства!
Насильственная система так называемого водворения поселений принята была с изумлением и ропотом, как то и вашему величеству должно быть весьма известно, и не могло быть иначе. После тяжкой Отечественной войны, в которой все состояния, участвуя, оказали равное усердие и верность престолу и отечеству, когда всякий ожидал в мире вожделенного спокойствия, внезапно войти в селения, военною рукою взять домы мирных земледельцев, все, дедами и самими ими нажитое, да и их самих в общий состав нового воинства—едва ли история представляет что-либо тому подобное. К сему присовокупить должно вынужденную уступку и покупку соседственных земель и поместий: ибо одна несправедливость естественно рождает другую. Возникли: с одной стороны, отчаянное сопротивление, особенно на юге, с другой — строгие меры укрощения234. Всей России сделались известны сцены, которых никто не мог полагать возможными в царствование государя, толико кроткого, человеколюбивого! Общее недоумение разрешалось одним лицом графа Аракчеева. Оно во всех подобных действиях служило экраном для особы монарха.
Цель поселений объявлена после — освобождение России от тяжкой рекрутской повинности. Осмеливаюсь, государь, представить, что уменьшение срока службы по примеру Пруссии до 8 или до 12 лет удовлетворило бы сей цели справедливее, прочнее и безопаснее: ибо тогда через 25 лет во всей России разлился бы дух военный, и крестьяне столь же бы легко стали расставаться с детьми, как дворяне, кои прежде также отпускали как на смерть, а теперь охотно везут. Возвратившиеся в семейство могли бы жениться, заниматься крестьянским бытом и, наживая детей, воспитывали бы их заранее быть солдатами, сами были бы готовые ландверы.
Мысль о поселении войск не новая. Бурхард Миних235 предоставлял императрице Анне Иоанновне проект о заселении границ турецких, польских и шведских войсками с тем, чтобы они приучались к тому роду войны, который с сими неприятелями приличен. Поселение на границе может быть действительно оплотом, но внутри государст¬
245


ва—другие следствия возможны. При разных мнениях о сем иностранцев известен краткий отзыв Веллингтона256, я слышал его из уст графа Ростопчина: «Видно, что русское правительство не боится штыков!».
По сим кратким очеркам различных действий правительства в отношении хозяйственного управления и настоящего положения государства следующие черты представляются главными в характеристике правления; правительство считало все прежнее худым, многое начинало вновь, отменяло и вообще ничего не докончило, все расстроив. Правительство отделяло себя от государства и, казалось, верило, что оно может быть богато и сильно, хотя все сословия государственные, и особенно народ, в изнеможении. Правительство имело, кажется, правилом, что развратным и бедным народом легче и надежнее управлять, нежели имеющим гражданские добродетели и в довольстве живущим, а потому не прислушивалось к народному мнению, не входило в его нужды: повелевало и требовало безусловного повиновения, хотя бы от того все разорилось. В сем отношении правительство дозволяло себе даже спекуляции — последняя распродажа квитанций рекрутских — разительный тому пример. Должно ли после сего удивляться, что правительство потеряло народную доверенность и сердечное уважение и возбудило единодушное, общее желание перемены в порядке вещей?
Всемилостивейший государь! Раскрыв пред взором вашим по крайнему моему разумению причины неудовольствия против правительства, я осмеливаюсь, приступив к настоящей моей цели, представить истинный источник обнаружившегося при восшествии вашем на престол злоумышления.
Деятельное просвещение России началось при Екатерине Великой. Один частный человек, Новиков, с обществом своим, старавшимся о распространении чтения полезных книг и для сего имевшим свою типографию, сделал едва ли не более, нежели все училища. Молодые люди с талантами посылались на счет сего общества вояжировать и, действительно, многие обязаны стали ему последующею своею известностью. Открылась революция, масонские общества сделались подозрительными, и Новиков пострадал. Блаженной памяти ваш августейший родитель даровал ему и сотоварищам его свободу. Из сего рассадника люди первые явились на сцене, когда при начале царствования в бозе почившего государя открылось вожделенное намерение его просветить Россию и уничтожить в ней рабское состояние. По учреждении министерств взяты были быстрые меры к распространению образования: учреждены новые университеты, умножены училища, преобразованы гимназии; ослаблена цензура предоставлением оной гражданским губернаторам и управам благочиния в столицах, поощрены переводы печатанием с высочайшего дозволения книг, дающих понятие о новых идеях относительно основания государственного блага; так, напечатаны: конституция Англии де Лольма, творения Монтескье, Бентама и других; с
246


тем вместе явились: Пифагорово путешествие, Антенорово путешествие, Фоблаз и кум Матвей, непосредственно развивающие другие понятия и развращающие нравы 237.
При таком начале просвещения государь изволил прекратить раздачу крестьян в крепостное состояние. Незабвенный рескрипт его к его королевскому высочеству герцогу Вюртембергскому по случаю утверждения аренды на 50 лет сделался известным всем 238. Потом открыто новое состояние свободных хлебопашцев 239. Некоторые вельможи отпустили в оное целые селенья. Изданы указы поощрительные к отыскиванию из крепостного состояния свободы, несколько раз после повторенные. Наконец, составлены правила для перехода крестьян помещичьих в свободное состояние в остзейских провинциях, повсюду распубликованные240. Присоединение Псковской губернии к округу сих губерний подало повод к заключению, что на ней сделается первый опыт приложения сих правил к великороссийским губерниям.
Во время влияния на дела Сперанского для образования духовного юношества приняты новые правила, учреждены новые духовные академии и комитет училищ. Для преподавания курса богословия выписан был известный профессор Феслер из Германии, но по протесту против программы его, поданному от архиепископа Феофилакта, допущен до преподавания не был; но тем не менее новообразованное духовенство восприяло не тот уже дух, который виден был прежде. В последние годы методу учения паки переменили на старую.
Общее бедствие 1812 года наклонило умы и сердца к набожности. Отселе начался период мистицизма. Началось издание «Сионского вестника», удостоенное потом высочайшей награды. Явились сочинения Штиллинга, внушающие мысль о ненадобности духовенства и наружных обрядов церкви; потом переводы сочинений г[оспо]жи Гион, Детуша и проч., из коих многие напечатаны на казенное иждивение, и переводчики или издатели удостоены от монарха наградами. Открылось Библейское общество241. Магницкий при открытии отделения оного в Симбирске сказал весьма [соблазнительную речь, и она была напечатана во всех публичных листах, как образцовая, хотя имела вид более тонкой сатиры, нежели истинной набожности. Библейские заседания представили картину истинного Толерана242.
Издание Нового завета, святое Евангелие, которое во мнении народа казалось неприкосновенным для мирян, сделалось ручною книгою. Перевод сего Завета подал повод к различным волнующим умы толкам насчет несходства. Так, например, в послании к коринфянам VII главы в 21 стихе славянский текст говорит: «Раб ли призван был еси; да не радиши: но аще и можеши свободен быти, больше поработи себя». Напротив, русский: «Рабом ли ты призван, не беспокойся, но ежели можешь сделаться свободным, тем больше воспользуйся» 243. Чем ближе такой перевод к еврейскому тексту, тем не менее он подрывает народное доверие к одной из священнейших книг, чтимых в церкви, и доверие
247


чрез два почти века неприкосновенное. Какой притом соблазн для раскольников !
Между тем, как все сие происходило, вышнее заведение для образования юношества—Царскосельский лицей дал несколько выпусков. Оказались таланты в словесности, но свободомыслие, внушенное в высочайшей степени, поставило их в совершенную противуположность со всем тем, что они должны были встретить в отечестве своем при вступлении в свет. Тот же самый дух разлит на всех, кои образовались в университетах, в университетских и частных пансионах, в училище иезуитов и во всех других заведениях, кроме корпусов. Отличительные свойства вновь образованных людей, с некоторым исключением, суть: непризнавание ничего святым, нетерпение подчиненности, неуважение к летам, желание независимости, скорое стремление к наслаждениям жизни, скучание всем и бесполезность ко всему настоящему. Им кажется, что для ума их в России тесно и нет ничего достойного их деятельности, потому многие, чтоб быть чем-нибудь, ищут только считаться при ком-нибудь.
Должно ли после сего удивляться, что честолюбие и предприимчивость некоторых неопытных людей захотели воспользоваться таким расположением умов и обстоятельств и основать тайное общество, подражая прусским и германским. Существование масонских лож тому долженствовало еще более способствовать. Правительство не подозревало их. В 1816 году, 30 августа, в Москве открыта была ложа с высочайшего соизволения. Государь изволил сказать графу Тормасову: «Я не даю явного позволения, но смотрю сквозь пальцы; опытом дознано, что в них ничего нет вредного, и потому предоставляю на твою волю» 244.
В речи своей на Варшавском сейме государь изволил упомянуть, что готовит для России подобное состояние245. Речь была напечатана в русских публичных листах и польстила надежде либералов. Внезапно происшествия в Испании и Пиемонте с современным восстанием греков произвели решительный перелом в намерении государя, как между тем воспламенили умы в мечтателях о свободе России246.
Греки оставлены своей судьбе 247; связь единоверства, восемь веков нерушимо существовавшая, которой всегда страшилась Порта и опасалась Европа, вдруг разрушена. Греки, в России находящиеся, и особенно в Москве, шепотом произносили жалобу свою и сообщали свои идеи о несправедливости поступка с ними. Оттого радость их при объявлении цесаревича императором была чрезвычайна. Они отыскали медали, выбитые на рождение его высочества с изображением церкви Софии; видели уже себя обладателями Царьграда, и вдруг восхитительная надежда их исчезла248. Унылось видна на лице их.
Внезапное уничтожение масонских лож 249 послужило к тайному огорчению многих. Между тем, по ходу просвещения, хотя цензура постепенно делалась строже, но в то же время явился феномен небывалый в России — девятый том «Истории Российского Государства», смелыми
248


резкими чертами изобразивший все ужасы неограниченного самовластия и одного из великих царей открыто наименовавший тираном, какому подобных мало представляет история!250 Непостижимо, каким образом в то самое время, как строжайшая цензура внимательно привязывалась к словам, ничего не значащим, как-то: ангельская красота, рок и пр., пропускались статьи, подобные «Волынскому», «Исповеди Наливайки», «Разбойникам-братьям»251 и пр. Пред самым восшествием вашим на престол в 22 № «Северного архива» показалась статья о избрании Годунова на царство292, а с 27 ноября по 14 декабря в одном из магазинов выставлялись портреты Риеги и Квироги 253. Все сие не есть ли действие одного и того же духа?
Происшествие с переводом сочинения пастора Госнара дало повод к немалому волнению умов234. Удаление князя Голицына от министерства просвещения и уничтожение министерства духовных дел сделалось эпохою низложения мистицизма и библеизма255. Представилось соблазнительное торжество известного Фотия, представляющего святого ревнителя церкви и в то же время обирающего именитую свою покаянницу256. Обнародован оскорбительный для князя Голицына рескрипт к новому министру просвещения по случаю дозволения напечатать книгу Станеви- ча, за пропущение коей прежде пострадал духовный цензор Иннокентий257; между тем как читавшие книгу сию в публике уверяют, что она ни той, ни другой чести не заслуживает. Объявлено запрещение и конфискация тех книг, кои прежде напечатаны с высочайшего дозволения. Приостановлен даже катехизис архиепископа Филарета, на заглавном листе коего означено было, что он святейшим Синодом рассмотрен и одобрен и напечатан по высочайшему соизволению. Надобно было видеть действие такого запрещения: в два, три дня в Москве выкуплены все экземпляры за тройную цену, с такою жадностью все желали знать, что мог написать архипастырь, добродетельною жизниею славящийся, противное духу христианской религии. В это же время последовали два указа насчет священников и духовенства вообще: первый, распубликованный чрез гражданских губернаторов, чтобы миряне не поили допьяна священников, и второй, данный святейшему Синоду, чтобы отличить жен и дочерей священно- и церковнослужителей особым одеянием258. Тот и другой оскорбили духовенство и сделали оное предметом разных сарказ- мов в публике. Если все это делалось без скрытой пружины, то, по крайней мере, производило одно действие: возбуждало умы против правительства и поощряло к желанию чего-либо лучшего.
Достопочтенный министр просвещения между тем в речи своей открыл намерение правительства остановить успехи превратного просвещения— новый повод к неудовольствию свободомыслящих. Еще продолжались о сем различные мнения публики, как вдруг происшествие в Грузине представило глазам ее новую катастрофу, не менее всех поразившую259. Брожение умов и ожидание предшествовало важнейшему событию.
249


О, государь! Удостойте сообразить все вышеизложенное, и вы изволите увидеть и убедиться, что истинный корень республиканских порывов сокрывается в самом воспитании и образовании, которые в течение 24 лет само правительство давало юношеству. Оно само питало их, как млеком, либеральными идеями; между тем как, вступая на деятельное поприще жизни, они на каждом шагу встречали повод к достижению той цели, к которой ведет подобное образование. Преследовать теперь за свободомыслие—не то ли будет значить, что бить слепого, у которого трудною операциею сняты катаракты и которому показан свет, за то, что различает предметы.
Когда вы изволите быть в Москве, то увидите в миниатюре изображение российского юношества, возросшего в 19 веке: это училище, учрежденное обществом сельского домоводства для помещичьих крестьянских детей. Директор сего училища, почтенный профессор Павлов 260, назидая за их воспитанием, обходится с ними со всей деликатностью и к тому же приучает их во взаимном обхождении. Между тем с преподаванием наук, развивающих высокие понятия, возвышающих душу, они делаются людьми выше своего состояния — и зачем все это? Чтобы по окончании курса отдать помещику, который при первом капризе сего образованного юношу может по обыкновению послать на конюшню для телесного наказания? Не есть ли это то же, что точить на себя нож ожесточения?
Всемилостивейший государь! Сколько бы ни оказалось членов тайного общества или ведавших про оное, сколько бы многих по сему преследованию ни лишили свободы, все еще останется гораздо множай- шее число людей, разделяющих те же идеи и чувствования. Россия так уж просвещена, что лавочные сидельцы читают уже газеты, а в газетах пишут, что говорят в палате депутатов в Париже. Не первая мысль: «Почему мы не можем рассуждать о наших правах и собственности?» — родится в голове каждого. Большая часть профессоров, литераторов, журналистов должны душевно принадлежать к желателям конституционного правления: ибо свобода тиснения сопряжена с личною их выгодою. Книгопродавцы тоже, купцы тоже. Наконец, все те, кои бывали в иностранных государствах, а иные и образовались там; все те, кои служили в гвардии и теперь служат, не того ли же образа мыслей? Кто из молодых людей, несколько образованных, не читал и не увлекался сочинениями Пушкина, дышащими свободою, кто не цитировал басни Дениса Давыдова: «Голова и ноги!»261. Может быть, в числе тех, кои имеют счастие окружать вашу особу, есть таковые. О, государь, чтобы истребить корень свободомыслия, нет другого средства, как истребить целое поколение людей, кои родились и образовались в последнее царствование. Но если сие невозможно, то остается одно—препобедить сердца милосердием и увлечь умы решительными явными приемами к будущему благоденствию государства.
В сем отношении дозвольте обратить высочайшее внимание вашего
250


величества на два коренные устава России, кои производят неприметный, но действительный вред: Табель о рангах и Городовое положение. По первой быстро умножается класс личного, беспоместного дворянства, подобного польской шляхте, которое, всякий труд и ремесло считая низким, живет различными изворотами и вообще составляет род людей, который при переворотах может надеяться что-нибудь выиграть, а потерять ничего не может. Недавно в Москве один такой чиновник посажен был во временную тюрьму по взысканию—за повышение чина. По Городовому положению собственно гражданами наших городов почитаются одни купцы и мещане, с такою притом особенностью в отношении к первым, какой едва ли есть что-либо подобное в других государствах, а именно тою, что права, облагораживающие особу гражданина, даны не лицу, а капиталу262. От этого происходит двоякое следствие: богатый, честный купец невинно разорился. Потеря богатства есть само по себе несчастие великое; но закон вместо утешения угнетает его паче отъятием самых прав, отличавших его от низкого класса. С другой стороны, будь гражданин Сократ добродетелью, и он подвержен всем тягостям низкого звания, если небогат; будь, напротив, заявленный в бесчестных правилах—и, объявя капитал, он получает права, равняющие его дворянину, самым приездом ко двору. Поистине гибельный соблазн для гражданской добродетели, а без нее никакое государство не может быть истинно благополучным.
Государь! Вы восприяли скипетр России в самых затруднительней- ших обстоятельствах, но вместе с тем сколько предстоит вам предметов на пути к истинной неувядаемой славе, к немерцающему бессмертию! Воскресите для России в особе своей благодушного Генриха IV, которого желание — видеть в воскресный день курицу в супе каждого крестьянина— пребудет прочнейшим памятником в сердцах позднейшего потомства. Великий Генрих263 принял Францию в бедственнейшем положении; но пожелал видеть ее счастливою, избрал честного Сюлли264,— и в десять лет все изменило вид свой. Вам подобно предстоит: даровать духовенству нравственное образование, подкрепить упавшее и 24-летним займом вконец разоряемое дворянство, воскресить коммерцию и промышленность незыблемыми уставами, водворить правосудие учреждением лучшего судопроизводства, преобразовать города введением гражданских прав, подобных другим просвещенным государствам, дать другое, постепенное для всех состояний просвещение юношеству, улучшить состояние земледельцев, уничтожить уничижительную для нации продажу людей — о легком к сему средстве я имел счастие представить покойному государю, воскресить флот, поощрить к мореплаванию честных людей, к чему призывают Гаити и Америка265; но мне ли исчислить все те отрасли государственного блага, которые от вас должны произрасти, процвесть и дать плод!
Августейший монарх! В последнем порыве любви к отечеству дерзнул я, не желая уподобиться евангельскому рабу, сокрывшему талант
251


свой в землю, представить вашему величеству все то, что мне, по бытности моей при делах и по обращению в среднем состоянии, известно относительно настоящего положения России, которую я имел случай видеть от Камчатки до Польши, от Петербурга до Астрахани. Я исполнил сие, сколько то растерзанное горестью сердце и необходимость писать прямо набело мне дозволили. Имев счастие прочитать благость во взорах ваших, я скорблю об одном, что вы, государь, не сердцевидец. О, если бы вы изволили видеть, какими чувствами исполнена душа моя — может быть, удостоили бы меня вашим состраданием!.. Но да совершится воля неисповедимого в путях своих провидения! С благоговением повергаюсь ко священным стопам вашим, всемилостивейший государь!
Вашего императорского величества верноподданный барон Владимир Иванов сын Штейнгель, отставной подполковник, заключенный в Петропавловской крепости.
Генваря 11 дня, 1826 года.
Письмо второе
Августейший монарх, всемилостивейший государь!
Когда я имел величайшее в жизни моей несчастие — в качестве преступника предстоять взору вашему, тогда ваше величество удостоили мне сказать: «И мое положение незавидно!» Незабвенные слова сии, услышанные из уст обладателя полсвета, поразили меня до глубины сердца, сделали безмолвным и заставили непрестанно размышлять о них.
Так, государь! Вам оставлено государство в изнеможении, с развращенными нравами, со внутренним расстройством, с истощающимися доходами, с преувеличенными расходами, с внешними долгами — и при всем том ни единого мужа у кормила государственного, который бы с известным глубоким умом, с характером твердым, соединяя полное и безошибочное сведение о своем отечестве, питал к нему любовь, себялюбие превозмогающую,—словом, ни одного мужа, на котором бы могла возлечь высочайшая доверенность в великом деле государственного управления. Если присовокупить к сему разлившийся неспокойный дух с неудовольствием против правительства прежнего, с родившеюся из того недоверчивостью к будущему, и, наконец, самую необходимость, в коей вы нашлись опечалить многие семейства в обеих столицах, то, действительно, положение ваше, государь, весьма затруднительно. Но если на все сие изволите устремить внимательный взор с другой стороны, коль богатый узрите источник для величия и славы! Какое обилие случаев к приобретению сердец народа! Коль краткий и коль верный путь в храм бессмертия! Великий Фридерик266 был нелюбим, и от него не ожидали ничего, когда царствовал еще его отец, но, сделавшись государем, он стал кумиром своего народа—и теперь живет в сердцах пруссаков. Ему, однако ж, стоило это великих воинских подвигов и
252


многого пролития крови, но вам, государь, это стоит одной решительной твердости в намерении вашем жить для отечества, то есть сделать его благополучным гражданскими учреждениями.
Великий прапрадед ваш, в несчастной Нарвской баталии267 потеряв артиллерию, впал в немалое сердца сокрушение и весьма недоумевал, какими средствами вознаградить толь великую потерю. Один нетрезвый подьячий в Новгороде осмелился подать сетующему монарху мысль перелить колокола в пушки. Бессмертный гений не только не оскорбился дерзновением, не только не возгнушался советом, но еще поцеловал ничтожного человека сего в голову и сказал: «Камень, его же не брегоша зиждущий, той бысть во главу угла» 268. Не презрите и вы, государь, мыслью, которую, может быть, само небо, призирающее на чистоту моих чувствований, мне вперяет.
Между тем как не время еще делать какие-либо перемены в прежнем порядке правительства, ниже издавать милостивого манифеста, дух томительной неизвестности, разлившись по всей России, производит самое неблагоприятное на сердца народа впечатление. В ожидании, что будет, власти пребывают в некотором онемении, а публика и народ внемлют пустым рассказам, догадкам, суесловию. При таком повсеместном смятении было бы весьма полезно издание такого манифеста, который бы, не содержа никаких существенных милостей, показался бы всем и был бы принят за великое благодеяние.
Сущность сего манифеста должна состоять в том, чтобы ваше величество повелели всем гражданским губернаторам и начальникам областей — в столицах токмо военным генерал-губернаторам — в течение трех месяцев со дня получения манифеста заняться собранием и составлением верных и точных сведений о настоящем положении купечества, мещанства и крестьян, кроме помещичьих, относительно торговли, промышленности, оплачивания податей и отправления земских повинностей. В сведениях сих должно быть ясно представлено: не препятствует ли что явно благосостоянию их, не отягощаются ли они выше всякой возможности и не разоряются ли паче, нежели преуспевают в достоянии своем, а потому необходимо, чтобы собирание сих сведений о градских обывателях происходило от самих градских голов, а о крестьянах — чрез нарочных чиновников. Подобные сведения о дворянах и помещичьих крестьянах должны быть составлены губернскими дворянскими предводителями по собрании от уездных предводителей — и как сии последние, так и начальниками губерний и областей составленные должны быть не позже означенного срока представлены вашему величеству непосредственно в собственные руки, под опасением притом подвергнуться праведному вашему негодованию, если сокрыта будет какая-либо истина и после дознается другими сторонними путями.
Всемилостивейший государь! Дерзаю удостоверять ваше величество, что подобный манифест произведет самое сильное и самое благоприятнейшее для вас действие, особливо, когда украшен будет приличными и
253


душу умилять способными выражениями. Все умы обратятся на сей предмет; все займутся своею пользою; сердца исполнятся приятной надеждой и повлекутся к монарху с возрождающейся любовью. Самое то, государь, что вы изволите повелеть представить сведения те в собственные руки» мимо министров, к которым, убеждаюсь совестию сказать монарху моему истину, ни просвещенная публика, ни народ не имеют ни внутреннего уважения, ни доверия; самое то послужит вящим для народа убеждением, что вы действительно намерены кратчайшими путями узнать истинные его нужды и заняться его благосостоянием. Между тем ваше величество изволите заняться отданием последнего долга священному праху в бозе почившего государя и потом приуготовлением к вашей коронации, которую, если бы и не предварили настоящим милостивым манифестом, то и тогда первопрестольная Москва изыдет уже в сретение ваше с чувствами непритворной преданности.
Нет сомнения, что в представленных сведениях ваше величество изволите найти много излишнего, неточного, неудовлетворительного; но вместе с тем довольно будет и самой истины, из которой возможно будет извлечь нечто целое для будущих соображений. Притом вы изволите увидеть способности и справедливость ваших губернаторов и дворянских предводителей.
Августейший монарх! Если мысль сия, которую чистейшее усердие мое к вашему величеству из мрачной темницы моей повергает ко священным стопам вашим, будет вам благоугодна, то дозвольте всемилостивейше, чтобы я представил вам и самый проект вышепомянутого манифеста.
Государь! Я не рожден с чувствами, свойственными злодеям, и в течение всей моей жизни всегда гнушался злом и ненавидел всякую ложь и неправду, а потом [у] с неограниченною доверенностью в настоящем бедствии моем предал себя благоизволению бога сердцеведца и вашему милосердию. С величайшим терпением ожидая решения общей участи, я не имею в предмете преклонить ваше величество на исключительное ко мне и к несчастному семейству моему сострадание. Одно чистейшее желание возвышает дух мой до толикого дерзновения, что осмелился обеспокоить ваше величество представлением моей мысли: оно состоит в том, чтобы вы поспешили восцарствовать в сердцах народа и, сооружа в них незыблемый престол свой, спасли бы любезнейшее отечество наше от бедствия и возвеличили бы Россию. Она того достойна!
С глубочайшим благоговением повергаюсь к августейшим стопам вашим, всемилостивейший государь!
Вашего императорского величества верноподданный барон Владимир Иванов сын Штейнгель, отставной подполковник, содержащийся в Петропавловской крепости.
Генваря 29 дня, 1826 года.
254


ПРИЛОЖЕНИЕ
Записи С. П. Трубецкого
(на «Записки» В. И. Штейнгеля)
Дни, протекшие между известием о кончине импер[атора] Александра 1-го и восшествием на престол Николая, описаны были тотчас многими иностранцами и потом рассказаны самим Николаем, что видно из книги, напечатанной бароном Корфом под заглавием «Восшествие на престол императора Николая 1-го».
Сущность рассказо(в как в этой книге, так и во всех иностранных тогдашнего времени одна и та же, т. е. что в[еликий] к[нязь] Ник[олай] Щавлович] употребил все зависевшие от него средства, чтобы побудить старшего своего брата цесаревича Константина] Щавловича] принять принадлежащее ему наследие, но все усилия его остались тщетными, и он вынужден был сесть на царство.
Сверх того, бар[он] Корф говорит, что Ник[олай] Пав[лович] вовсе не знал ничего о духовном завещании, которым Александр] Щавлович] назначил его своим преемником.
Не входя [ни] в разбор всех этих повествований, ни источников, откуда они почерпнуты, расскажу просто, что слышал своими собственными ушами и видел своими собственными глазами в это столь замечательное и тревожное время, положа зшее начало царствованию, которое, в продолжение тридцати лет ослепляя Россию на счет ее силы и могущества, окончилось унижением, от которого она отвыкла и которому верить не могла1.
В Петербурге жил тогда частным человеком действительный] с[татский] с[оветник] Федор Петрович Опочинин. Он был некогда адъютантом цесаревича и по выходе в отставку остался его другом. Помещение имел с семейством в Мраморном дворце, а летом в Стрельнинском. Сближившись с Ф[едором] Щетровичем] и его женой за границей, я оставался с ними в самых коротких отношениях. Они жили, ограничиваясь малым кругом тесного знакомства. Приехав в первых числах ноября 1825 на короткое время в Петербург, я с ними виделся почти ежедневно. Когда я приехал к нему 26-го ноября, он рассказал мне, что в[еликий] к[нязь] Николай Павлович, как скоро получил
255


известие о болезни императора Александра Павловича, пригласил к себе председателя Государственного совета князя Петра Васильевича Лопухина, члена Государственного] сов[ета] князя Александра Борисовича Куракина и военного генерал-губернатора С.-Петербургского графа Михаила Андреевича Милорадовича и представлял им, что в случае кончины императора он по праву, уступленному братом его Константином Павловичем, и по завещанию Александра должен наследовать престол, от которого цесаревич отказался при вступлении в брак с польской девицей Грудзинской, княгиней Лович. Гр[аф] Милорадович решительно возразил, что в[еликий] к[нязь] Николай не может вступить на престол, что законы не дозволяют государю располагать престолом по духовному завещанию, что воля Александра об изменении престолонаследия оставалась до сих пор тайною для народа, так как и отречение цесаревича, что Александр не объявил воли своей всенародно, что во всем государстве признается наследником Константин Павлович, что если покойному государю угодно было, чтоб наследовал после него в[еликий] к[нязь] Николай, то он должен был при жизни своей объявить его наследником, и что, наконец, ни народ, ни войска не согласятся на нарушение прав законного наследника и припишут дело измене, тем более, что и государь и законный наследник в отсутствии, и гвардия решительно откажется принести присягу Николаю в таких обстоятельствах, и от того неминуемо последует возмущение в столице, которого нечем будет утушить. Совещание продолжалось до 2-х часов ночи.
Странно, что Корф пишет в своей книге, что гр[аф] Милорадович приехал к в[еликому] к[нязю] с известием о болезни императора] Александра вечером 25 ноября. Накануне были именины моей жены, у меня было вечером довольно много гостей, между прочим Рылеев. Он сказал мне первый, что есть известие из Таганрога, что Александр отчаянно болен. 25-го я должен был выехать из Петербурга, и я остался единственно для того, чтоб знать, чем разрешится болезнь.
27-го числа поутру я поехал во дворец и взошел по известной, так называемой комендантской, лестнице и был крайне удивлен, нашедши в комнате, отделяющей церковь от внутреннего пехотного караула, графа Милорадовича, отдававшего тихо, но так, чтобы я мог слышать, приказание коменданту Башуцкому разослать плац-адъютантов по караулам с приказанием привесть их к присяге. На расспросы мои о случившемся узнаю, что был молебен по случаю курьера, привезшего известие, что императору лучше, и что во время молебна другой фельдъегерь привез известие о его кончине; почему молебен был прекращен недоконченный и ожидается собрание членов Государственного совета. Побеседовав несколько с Годеиным и Кавелиным, адъютантами Ник[олая] Павловича], о случившемся, я пошел в зал, прилежащий тому, где Совет собирался; там собралось также несколько любопытных, от которых я узнал, что к[нязь] А. Н. Голицын, сопровождаемый несколькими другими
256


лицами (кем именно, не упомню), пронес на малиновой бархатной подушке золотой или позолоченный ковчежец, в котором хранилось духовное завещание покойного государя, что когда открыто было заседание, то к[нязь] Голицын объявил членам, что есть, как известно им, завещание Александра] I-го, на котором собственною его рукою написано: «Хранить в Государственном] Совете впредь до моего востребования, а в случае моей кончины раскрыть, прежде всякого другого действия, в чрезвычайном Собрании». На объявление к[нязя] Голицына гр[аф] Милорадович отвечал, что в знак уважения к памяти покойного императора должно исполнить его волю, но что касается до престолонаследия, то духовное завещание, не обнародованное при жизни императора и оставшееся до кончины его государственною тайною, не может иметь никакого влияния на изменение положительного закона государственного о наследстве, что законным наследником есть и остается старший по покойном государе брат цесаревич Константин] Павл[ович], и он по праву уже есть император.
По принесении завещания оно было вскрыто и прочтено; тогда адмирал Мордвинов, вставая, сказал: «Теперь пойдемте присягать новому императору Константину Павловичу». Члены Совета отправились все вместе в покои в[еликого] к[нязя] Николая Павловича, и мы все любопытствовавшие поспешили в комнаты, чрез которые нужно было пройти в[еликому] князю к императрице вдовствующей, и видели, как он подошел к ней. Оттуда я прошел к большой церкви. Здесь новая открылась сцена: в комнату, занимаемую внутренним караулом, бывшим от роты е[го] вел[ичеств]а л[ейб]-г[вардии] Преображенского полка гренадерского взвода, поставлен был налой с крестом и евангелием. Солдаты спросили, что это значило, и на ответ, что будут приводить к присяге, они спросили: «К какой присяге?» Им отвечали: «Новому государю». Тогда поднялся ропот, и головной сказал, что у них есть государь и они присягать другому не будут; им объясняли, что государь скончался; они отвечали, что не слыхали, чтоб он был болен. Комендант Башуцкий и потом дежурный генерал Потапов напрасные делали усилия уговорить их и уверить их в истине, они слушать ничего не хотели до тех пор, как в[еликий] к[нязь] Николай, вышед из церкви, не рассказал им о болезни и смерти государя, прибавил, что он сам только что сей час принес присягу новому императору Константину Павловичу. Тогда спокойствие восстановилось, и караул молча присягнул.
Когда я все это просмотрел во дворце, то поехал узнать, что происходило в Сенате. Нашел Сенат уже пустым. Сенаторы все разъехались, оставались только обер-прокуроры Александр Васильевич Кочубей и Семен Григорьевич Краснокутский.
Они с негодованием мне рассказали, что сенаторы присягнули по словесному приказанию министра юстиции. А на вопрос мой о хранящемся конверте с списком духовного завещания отвечали, что по спросу, что с ним делать, министр приказал его прислать к нему.
17 — Мемуары декабристов
257


Через несколько дней после, разговаривая со мною, сенатор Иван Матвеевич Муравьев-Апостол рассказал мне, что и он в этот день, сидя в присутствии возле товарища своего Митусова, начал было говорить об этом конверте, на что Миту сов отвечал: «Это Сибирью пахнет».
27 ноября, когда я приехал к Ф. П. Опочинину, я его не застал дома, а жена его Дарья Михайловна (дочь фельдмаршала к[нязя] Смоленского) сказала мне, что за ним прислал Николай Павлович. Я долго ждал его возвращения, наконец, когда он приехал, то сказал нам, что в[еликий] к[нязь] посылает его в Варшаву и что он выедет, как скоро получит письма от в[еликого] к[нязя] Николая. Рано вечером я еще раз заехал к нему; его опять потребовал в[еликий] к[нязь] и просил неотступно собраться поскорее. Между тем он еще ожидал некоторых писем от императорской] фамилии и, получивши их, поздно уже ночью выехал. Он выразил мне в разговоре, что надеется, что Константин] Щавлович] не откажется от наследства, вспоминая, что когда дело шло об его отречении, то он всегда говаривал, что без всякого сомнения император проживет долее его. Опочинин встретил на пути в[еликого] к[нязя] Мих[аила] Павловича] и возвратился в Петербург 28-го вечером; на другой день снова уехал с новыми письмами. Уезжая, он сказал, что употребит все усилия, чтоб уговорить Константина приехать в Петербург. После его отъезда Дарья Мих[айловна] уже говорила мне о своем убеждении, что Константин] откажется от престола, что он часто говаривал, что если б он был императором, то его задушили бы, как задушили отца.
Мой рассказ совершенно противуречит всему, что было писано иностранцами и что повторено в предшествующей статье; он столь же мало согласуется с книгой, изданной г. Модестом Корфом. Но если он неверен в тех местах, где я рассказываю только слышанное, то за это я ответственности брать на себя не могу; я рассказал, что слышал от человека, имевшего все средства знать истину, а обманывать ему меня не было никакой надобности. Что же касается до виденного и слышанного мною самим, то в нем я ничего, кроме истины, не передаю. Почему виденное и слышанное мною не согласовано с тем, что я читаю, это решать не мое дело. Верю очень, что в[еликий] к[нязь] Николай мог заставить себя провозгласить императором от членов Совета, Сената и двора, хотя многие его и не желали, но робость противников его в выражении их мыслей заставляет меня оставаться в уверенности, что никто из них не осмелился бы явно противуречить. Сверх того, надобно признаться, что и Константин был не такая находка, для которой нашлось бы много охотников порисковать своею безопасностию. Один граф Милорадович смел бестрепетно высказывать свои убеждения и
258


противиться всякому незаконному поползновению. Он держал в своих руках судьбу России и спас столицу от общего и всенародного возмущения, которое непременно бы вспыхнуло, если б тотчас после кончины Александра потребована была присяга Николаю. Если Николай добровольно покорился убеждениям графа, и то заслужил признательность отечества; но если б он захотел силою добыть престол, то не сомневаюсь, что не нашел бы в графе Милорадовиче себе сообщника. Граф, узнав уже из писем Константина к Николаю, которые были (как Корф признается) так написаны, что их нельзя было напечатать, граф, говорю, увидев из этих писем, что Константин не принял присяги, все еще сдерживал нетерпеливых и домогался правильного отречения от престола.
•
Для предводительства инсуррекции [восстания (лат.).— Сост.] избрали кн. Трубецкого, бывшего деж[урным] шт[аб]-оф[ицером] гвардейского корпуса.
Трубецкой был деж[урный] шт[аб]-оф[ицер] 4-го армейского корпуса, которого штаб-квартира была в Киеве. С 1819-го года он оставил гвардейскую службу и приехал в Петербург всего на несколько дней. Остался долее только потому, что получено было известие об опасной болезни императора и чтоб дождаться дальнейших известий. Будучи незнаком гвардейским офицерам и солдатам, он не мог быть избран начальствовать, и за отказом некоторых полковых командиров из членов общества выбор пал на полковника Булатова, который только что назначен был командиром армейского полка из баталионных командиров лейб-Гренадерского. Он, как говорили, был любим солдатами.
В примечании о побуждениях гр[афа] М[илорадовича], заставлявших его желать, чтоб царствовал Константин, взнесено на графа незаслуженное им подозрение корыстолюбивых надежд. Это непростительно в отношении человека, действовавшего в это критическое время прямо и благородно. Конечно, граф мог ожидать, что если дело, как слишком видимо было, должно кончиться воцарением Николая, то этот не простит ему оказанной оппозиции. Мнение же высказанное, что известная щедрость Константина] могла быть побуждением гр[афа] М[илорадовича] стоять за Константина] в надежде зажить еще расточительнее, вовсе не заслуживает никакого уважения, тем более, что никогда К[онстантина] не считали таким щедролюбивым.
259


До подписания сен гем щи и человек пятнадцать генералов ездили просить императора, чтоб ие щадил виновных и предал бы их смертной казни, В особенности просили, чтоб князь Оболенский не был пощажен. Этим поступком хвалился генерал Головин пред племянницею своей жены Н. Д. Фонвизиной, и на замечание ее, что набожный человек, каким он себя выдавал, не должен был этого делать, он отвечал: «Кровью очищается земля».
В примечании о Лунине сказано, что он отвезен в Акатуевский рудник «за написанное им для иностранных газет и перехваченное повествование о деле тайного общества». Это несправедливо.
Лунин был в постоянной переписке с сестрою своею Ек. С. Уваровой. В письмах своих он постоянно рассуждал о разных правительством предпринимаемых мерах и распоряжениях и не щадил лиц, занимавших высшие правительственные места, не задевая, впрочем, нисколько высочайшей особы, а, напротив, подсылая ей иногда фимиам. Несмотря на то, ему запрещено было предписанием от III Отделения писать в продолжение целого года—«за неуместные рассуждения и самохвальство». Когда год запрещения минул, Лунин написал снова письмо к сестре и вложил его в конверт на имя гр[афа] Бенкендорфа, шефа жандармов, при письме к нему, в котором изъяснял, что он по незнанию, что именно могло не нравиться правительству в прежних его письмах, может снова навлечь на себя опалу, почему просит графа взять на себя труд лично просматривать его письма. Это письмо к Бенкендорфу] он написал по-французски в самых вежливых выражениях.
Разумеется, ответа он не получил никакого и продолжал с тех пор писать еженедельно к своей сестре. Письма были такого же содержания, как и те, по которым последовало запрещение. Между этими письмами некоторые имели общий интерес и были переведены на русский язык. Тетрадку, таким образом собранную, дал Громницкий читать одному казачьему офицеру Черепанову, который дал также ее для прочтения чиновнику особых поручений при г.-г. Руперте Успенскому; другие говорят, что У[спенскому] не давал ее Черепанов, но что Успенский ее утащил. Дело в том, что когда она попалась последнему в руки, то он сделал на Лунина донос Руперту, бывшему тогда в Петербурге. Руперт доложил через Бенкендорфа императору, и Лунин был схвачен внезапно и увезен в заточение в казарму, назначавшуюся прежде для всех осужденных Верх[овным] уголовным] судом в Акатуевском руднике.
Лунин нисколько не удивился новому своему аресту; он всегда ожидал, что его снова засадят в тюрьму, и всегда говорил, что он должен в тюрьме окончить свою жизнь, хоть, впрочем, он очень любил свободно
260
\


скитаться с ружьем по лесам и проводил большую часть своей жизни на охоте. Однажды я был у него на святках,.и он спросил меня, что по мнению моему последует ему за его письма к сестре? Я отвечал, что уже четыре месяца прошло, как он возобновил переписку, и если до сих пор не было никаких последствий, то, вероятно, никаких не будет и вперед. Это его рассердило; он стал доказывать, что этого быть не может и что непременно его запрут в тюрьму, что он должен в тюрьме окончить жизнь свою.
Руперт, возвратясь в Иркутск, стыдился несколько своего поступка с Луниным и старался отвлечь от себя нарекание в подлости своего поступка, рассказывая, что он будто бы не мог скрыть доноса Успенского* и что Ник[олай] Пав[лович] сначала дал повеление расстрелять Лунина, но что будто бы он (Руперт) представил тогда государю, что Лунин помешан в уме, и тем спас его от казни. Как бы то ни было, но Лунина взяли и увезли, пошло следствие о распространении его писем. Громниц- кий, переводивший некоторые из них и сообщавший их некоторым из своих знакомых, был посажен в ордонанс-гауз; хотели к делу приплесть Никиту Муравьева по родству его и приязни с Луниным, полагая, что он был участником в сочинении некоторых из писем, и матери его Екатерине Федоровне много стоило выгородить сына своего. Через полгода освободили и Громницкого. Само собою разумеется, что Успенский награжден был владимирским крестом.
Лунин был усердный католик. Когда он принял католицизм и что его к тому побудило, осталось неизвестным для самых близких к нему. Только эпоху этому полагали мы время пребывания его в Варшаве. Он был в молодости своей большим дуэлистом и был отставлен из кавалергардов за дуэль2. Отец рассердился на него и прекратил ему содержание. Лунин уехал в Париж и там жил некоторое время, давая уроки на фортепьяно. Возвратясь в Россию, он написал письмо к цесаревичу. Константин] Щавлович] его не любил прежде и всегда гнал, но доверенность, с которой Лунин обратился к нему, понравилась, он принял его в один из уланских полков Литовского корпуса ротмистром (двумя чинами ниже того, который он имел). После того Константин] Щавлович] перевел его в один из гвардейских полков в Варшаву, и Лунин сделался его любимцем. Когда пришло приказание арестовать Лунина, цесаревич призвал его и сказал ему, что он его не даст, что в Петербурге его повесят, и сказал ему, что он дает ему месяц сроку, которым он может воспользоваться. Лунин не захотел избежать готовящейся ему участи и по вторичному требованию был отправлен в Петербург.
Как ревностный католик он исполнял все обряды и требования
* Успенский был любовником жены Руперта, который это знал очень хорошо и держал его очень близко к себе.
261


римской церкви. Ежедневно читал римский молитвенник. Сестра прислала ему большое бронзовое распятие, и в Петровских казематах был у него сооружен алтарь, который после перешел с ним и на поселение и потом в Акатуй; занимался изучением латинского языка и переводом творений св. Августина, а в Акатуе принялся за греческий язык. Он всегда имел деньги, не любил давать взаймы, но нуждающимся помогал. Не хотел никогда иметь ничего общего с товарищами своего заключения и жил всегда особняком. В отношении обид говорил, что должно все прощать, но ничего не забывать. Самые близкие друзья его сознавали, что в поступках его много участвует тщеславие, но им одним нельзя объяснить важнейших его действий, тут побудительная причина скрывалась в каком-нибудь более сильном чувстве. Тщеславие не может заставить человека желать окончить век свой в каземате тюрьмы; тогда как религиозные понятия могут возбудить желание мученичества. И я полагаю, что в Лунине было что-нибудь подобное.
Лунин имел довольно значительное имение. Отец оставил ему в наследство около 2 т. душ. Пред [осуждением было каждому предложено написать завещание. Лунин своим завещанием передавал свое имение своему двоюродному брату, также Лунину, с тем, чтоб он крестьян этих отпустил на волю. Сестра Лунина оспорила духовное завещание, и крестьяне отданы были ей. Скоро после того муж ее Уваров пропал без вести. Осталось сомнение, что он, мучимый совестью, что побудил жену свою к такому поступку, прекратил свою жизнь.  ••
Протоиерей Казанского собора Петр Николаевич Мысловский заменил при заключении в крепости протоиерея Петропавловского собора Стахия. Сначала от[ец] Петр был, видимо, неприязненно настроен против арестованных, но когда в течение великого поста он от большей части из них принял исповедь, расположение его совершенно изменилось, он сделался их другом, пользовался всеми предоставлявшимися случаями посещать их, предостерегал к осторожности в ответах, доставлял сведения о семействах и, словом, вел себя в отношении всех, которые принимали его с благорасположением, как истинный служитель алтаря, исполненный христианского милосердия. В день сентенции, когда собираемы были осужденные для выслушивания ее, он успел предупредить некоторых, опасаясь, чтоб при объявлении смертной казни не упали иные духом. Он казался совершенно уверенным, что смертный приговор, утвержденный для первых пятерых, не будет исполнен, а будет дарована им жизнь под виселицей. В тот день и в тот самый час, когда служили молебен на Петровской площади в благодарность за «ниспровержение
262


крамолы», от[ец] Петр отказался присутствовать на нем и служил панихиду в Казанском соборе по пяти страдальцам.
До самой кончины своей он сохранял свое благорасположение к изгнанникам и по временам писал к некоторым из них в Сибирь письма3.
«Цесаревич не поступил так, как следовало бы поступить при уважении к своему отечеству, буде не к Сенату». Так все мыслили о цесаревиче и имели на то полное право, потому что ничего более не знали, как только то, что он не принял посланных от Сената. Но обвинения на Константина оказались несправедливыми, с тех пор как вышла в печати книга «Восшествие на престол императора Николая 1-го». Письма цесаревича к Николаю, к князьям Лопухину и Лобанову- Ростовскому, с приложением торжественного объявления к народу, совершенно его оправдывают. Почему это торжественное объявление не было обнародовано? Его достаточно было, чтоб предупредить не только восстание 14-го декабря и на юге, но и всякое противудействие.
Несправедливо показание, будто бы осужденных Верх[овным] уголовным] судом не велено было смешивать с каторжными, осужденными за злодеяния. Напротив, все бывшие в Нерчинских рудниках были высылаемы на работы с прочими ссыльнокаторжными и не теми, которые жили на свободе, но с теми, которые за сделанные ими в бытность уже в каторге новые преступления содержались в оковах. Так, Трубецкой всегда посылаем был на работу в рудники в сообществе гремевшего некогда в Енисейской губернии разбойничьего атамана Орлова4.


ИЗ ЗАПИСОК ДЕКАБРИСТА Н.Р. ЦЕБРИКОВА


ВОСПОМИНАНИЯ О КРОНВЕРКСКОЙ КУРТИНЕ
В С.-Петербурге, в Петропавловской гранитной крепости, Кронверкской куртине предстоит очень важная роль в истории. Там содержались наши пять Мучеников!1 В настоящее время ров Кронверкской куртины, в котором повешены были наши пять Мучеников, перекопан и проведена вода с Невы, а гласис, прилегавший к Кронверкскому рву, срыт и на нем разведен английский парк, выстроен огромный арсенал, обведенный кругом бастионом, с выставленными вперед отдельными редутами, и вместо рвов, отделяющихся от парка, везде широкая канава, наполненная водой.
Когда я был в начале января 1826 года приведен в казематы этой куртины, то еще в них плотники пристраивали к каждому окну по крошечной комнате, четыре шага в диаметре, так что в каждом каземате под сводом было три комнаты или три номера: один был пристроен трапецией к окну шестиаршинной стены — ко внешней стороне крепости и два номера к окнам внутренней. На каждом таком своде стоят по пушке на гнилых лафетах и платформах.
В первом номере этой куртины содержался тогда Кондратий Рылеев, впоследствии переведенный оттуда; а на место его был посажен покойный Михайло Орлов, брат теперешнего председателя Государственного совета князя Алексея Орлова.
Раз мне принесли обед, и как нас кормили весьма мерзко и аппетит совсем не проявлялся на эти кушанья, то в ожидании его я принялся рассматривать оловянные тарелки, и на одной из них я нашел на обороте очень четко написанные гвоздем последние стихи Рылеева:
Тюрьма мне в честь, не в укоризну,
За дело правое я в ней,
И мне ль стыдиться сих цепей,
Когда ношу их за Отчизну2.
Подобные железы не замедлили и мне надеть; и в них я находился три месяца и девятнадцать дней! В высочайшем указе сказано было, что за грубость к великому князю Михаилу Павловичу, который на меня
267


кричал с уродцем Дибичем и еще в живых находящимся Адлербергом, когда меня привели пред Тайный комитет, впоследствии переименованный в Следственную комиссию3. Что мне было отвечать перед этими витязями? Я молчал, а требовали показаний. Право, было бы мне не легче, если бы еще пострадали со мной другие (некоторые единственно остались нетронутыми оттого, что я сознавал очень неблагоразумным и малодушным всякое подобное показание. Эти господа в день 14 декабря были у Репина: Базин, Гольтгоер и Очкин4. В настоящее время первые два — генералы, а последний — статский советник и второй редактор «С.-Петербургских ведомостей»). Решившись умереть за правое дело России и зная, что от поступившего на трон Николая нельзя было ожидать помилования, я предоставил свою судьбу на волю божию.
Меня всего только раз и приводили в тайный комитет и, надев железные наручники, не трогали до самого апреля, в конце которого сняли с меня железы и обрили бороду, потребовали к коменданту и ввели в комнату для очных ставок, где сидели два генерал-адъютанта: Бенкендорф и Чернышев. Первый был очень тих со мной, а последний как змия, так бы кажется и бросился на меня. Я увидел, что меня хотят обвинить не логически разумными показаниями людей, со мной запутанных по одному и тому же происшествию, и, главное, Чернышев видел во мне человека, ускользающего от наказания, которое он заготовил каждому, и при замечании ему, мною сделанному, что бывшие на очных ставках эти господа — между собою родные братья — Беляевы, а третий мичман Дивов с ними всегда жил и был дружен, как родной брат, и что матросы, взятые во дворец великого князя Михаила Павловича, и подавно не могут быть законными свидетелями, как покровительствуемые и обласканные его высочеством5, вдруг Чернышев разразился бранью на меня, что из меня следовало бы жилы тянуть. Конечно, опять мне оставалось молчать, как и в первый раз в тайном комитете. На лице же Бенкендорфа я заметил, что он не разделял с Чернышевым подобного мнения — мои жилы тянуть,— и Бенкендорф во все время очных ставок со мною молчал, а Чернышев продолжал шипеть!!!
Кстати передать современникам, что в это время тогда был в крепости плац-майором полковник Егор Михайлович Подушкин, которого вся наружность чрезвычайно как походила на того палача, раз мною виденного рано утром, когда я стоял в карауле на Сенной площади, проехавшего мимо на роспусках6 на конную площадь с своею жертвою и одним будочником. Подушкин, всегда поддержанный порядочною дозою водки, имел всегда красное лицо, всегда звериное. Он всегда был готов воспользоваться чужою собственностию, считая арестантов, как отпетых, и злоупотреблениям его не было конца, чему мог свидетельствовать стол наш, наисквернейший, какой только мог быть. Подавали грешневую кашу-размазню и всегда с прегорьким, зеленым, русским маслом. Щи из гнилой или мерзлой капусты. Через несколько лет потом плац-майор
268


Подушкин, взяв с одного поляка семьдесят тысяч рублей ассигнациями, чтоб передать письмо другому поляку, готовившемуся с ним на очную ставку, был за это удален из крепости. Знал ли обо всех злоупотреблениях Подушкина ветеран, комендант Сукин, этого полагать нельзя, потому что Сукин в то время пользовался репутациею честного человека. Но я полагаю, что у Сукина голова, и без того очень не мудрая, кругом вертелась от ежедневного прилива прибывающих арестантов в крепость; почему в помощь Сукину, никогда не посещавшему казематы, наряжались тогда новенькие с иголочки генерал-адъютанты: Стрекалов, Мартынов, тоже очень разумные измайловские головы, только даром в наши казематы отворявшие двери', так что после их посещений ровно ничего в нашем столе не переменилось. Зная, что это были за люди, мы никогда ни на что не жаловались им на наших тюремщиков. Питались одним чаем пополам с зверобоем и булкою.
Заточение наше, впрочем, смягчалось нашим обществом в казематах: внутренние деревянные стены, выстроенные из сырого леса, от железных печей высохли и дали огромные трещины, тотчас заросшие претолстою паутиною. Мы не могли видеть соседа своего, разговаривали хотя тихо, но все было нам слышно, проходящая же крепостная полиция не могла нас никак подслушать. Иной раз горьки были минуты заточения, еще того горше была неизвестность участи — и потом горькие мысли о судьбе России, в жертву которой столько благородно мыслящих себя принесли, со всею преданностию и с таким самоотвержением8. Воображение ни минуты не покидало рисовать будущее России в самых мрачных красках. Ведь оно сбылось, оправдалось тридцатилетним стоном России! и как оправдалось! в самых громадных размерах потерь, скрываемых до сих пор молчанием скованного слова! Это тридцатилетнее царствование Николая с его дикою политикою ничего не могло и принести, кроме несчастия России!! Поезжайте во внутренние губернии — и вы встретите бедность крестьян, возмущающую душу, надрывающую сердце!..
Наконец наступило 12 июля 1826 года — день объявления приговора Верховного уголовного суда, которому в караул наряжен был для большей важности целый эскадрон кавалергардов, мимо которых я проходил с невозмутимым спокойствием, заметив на многих умилительные лица, в которых бы всякий видел сожаление и сочувствие к нам этих солдат! Иначе и не могло быть! По большей части они были малороссияне, близкие соседи чугуевцев, испытавших все тиранство графа Аракчеева в военных поселениях. Старики казаки с кагульскими медалями9 за свои права и привилегии спокойно шли на смерть сквозь строй зеленой улицы!10
Оказалось, что по приговору было одиннадцать категорий, которых бы столько и не выдумали сами немцы — и, боже мой, за какие обвинения! Где же обещания, данные Николаем Веллингтону, что он удивит Европу, конечно, милосердием11—и удивил (сначала qu’il а commancé, son régné comme tyran) [что он начал свое царствование как
269


тиран (фр.).— Cocm.], поставив пять виселиц, с гнилыми веревками, на которых надобно было по два раза умирать.
Возвратившись из Верховно-уголовного суда, где каждого из нас осудили, как хотели, и где Блудов, верный значению своей фамилии, блудил, заблудился, запутался и смастерил одиннадцать категорий приговора12, отличающегося особенной кровожадностию, если подвергнуть строго юридическому анализу. Меня обратно из Верховно-уголовного суда повели в ту же Кронверкскую куртину. Проходя по коридору, я поднимал занавесочки стекол дверей. Мое внимание остановилось на князе Трубецком, снявшем с себя в последний раз свой мундир, развешанный на стуле. Бледный-пребледный был князь в это время, весь погруженный в думу. Не знаю, что у него в его душе происходило? Несбывшиеся ли его убеждения, стремления и верования или о постигшем несчастий думал он с самого утра 14 декабря?.. Честный, прямой, благородный человек должен всегда соразмерять свои способности и свои нравственные силы, и особенно г таком святом деле, как восстание за правое дело в России!
Меня посадили в номер с окошком на ров Кронверкской куртины, в одном каземате с Пестелем и Каховским. По правую сторону, рядом со мной, в другом каземате находился Сергей Апостол-Муравьев, а против него Бестужев-Рюмин и Измайловского полка подпоручик Фок, самый последний 11-й категории.
Разгорячившись и расшумевшись на пристрастный Верховный уголовный суд за объявленную мне сентенцию, я был тотчас спрошен Каховским, кто я такой? — И потом ответом было, что он осужден на смерть с тем равнодушием, которое тотчас же поселило во мне к нему глубокое уважение — равнодушие к смерти, не покидавшее его во все время! Каховский прибавил, с большим чувством сожаления, что он имел несчастие убить Милорадовича.
Пестель говорил очень тихо. Он был после болезни, испытавши все возможные истязания и пытки времен первого христианства! Два кровавых рубца на голове были свидетелями этих пыток! Полагать должно, что железный обруч, крепко свинченный на голове, с двумя вдавленными глубокими желобами, оставил на голове его свои глубокие два кровавые рубца. Еще до сих пор в живых супруг Евдокии, писавшей о млеке пречистой девы; он был на очной ставке с Пестелем перед его смертию, видел эти глубокие два кровавые рубца на голове Пестеля!...13
В разговорах Пестеля с Каховским также проглядывало такое же равнодушие к смерти. Пестель просил меня кланяться его старику отцу и, впрочем, очень утешившемуся вместе с другим своим сыном надетым на него флигель-адъютантским аксельбантом!15
Вероятно, еще помнят, что повешенного Пестеля отец очень долго был военным генерал-губернатором Сибири, из Петербурга управлявшим в то время, когда злоупотребления и взяточничество были в Сибири в
270


громадных размерах! Неужели отец повешенного Пестеля совершенно был неповинен в грабеже иркутского губернатора Трескина16 и прочих чиновников, ужасных разбойников того времени в Сибири? Сперанский, ревизуя Сибирь, ужасался проделкам чиновничества, вместе с находящимся еще в живых, состоявшим при нем Батенковым17, продержанным за участие в Тайном обществе Николаем двадцать лет в Петропавловской крепости, в Алексеевском равелине, и только в 1845 году отправлен он был на поселение в Сибирь! Двадцать лет заточения: ужасно как бесчеловечно! В этом Алексеевском равелине убит Петром I сын его царевич Алексей, и при Екатерине II во время наводнения утонула заключенная княжна Тараканова, которая обманом графа Алексея Орлова была перевезена из Италии18.
Молодому человеку Бестужеву-Рюмину было всего 18 лет19, и ему, конечно, было простительно взгрустнуть об покидаемой жизни. Бестужев-Рюмин был приговорен к смерти. Он даже заплакал, разговаривая с Сергеем Муравьевым-Апостолом, который с стоицизмом древнего римлянина уговаривал его не предаваться отчаянию, а встретить смерть с твердостию, не унижая себя перед толпой, которая будет окружать его, встретить смерть как Мученику за правое дело России, утомленной деспотизмом, и в последнюю минуту иметь в памяти справедливый приговор потомства!!!
Шум от беспрестанной ходьбы по коридору не давал мне все слова ясно слышать Сергея Муравьева-Апостола, но твердый его голос и вообще веденный с Бестужевым-Рюминым его поучительный разговор, заключавший одно наставление и никакого особенного утешения, кроме справедливого отдаленного приговора потомства, был поразительно нов для всех слушавших, и в особенности для меня, готового, кажется, броситься Муравьеву на шею и просить его продолжать разговор, которого слова и до сих пор иногда мне слышатся20.
Моя ссылка в отдаленные сибирские гарнизоны и вся картина безвыходного положения несчастного русского солдата21, равняющегося Мученику, казались мне смертию, каждый день витавшею вокруг меня; а чтоб быть лишену совершенно жизни, надобно было быть в первой категории, приговорившей всех в этой категории весьма повесить, тогда как и десятая категория, в которой я находился, также приговаривала к смерти мученическою жизнию солдата. Николай уже с первого раза становился мастером распределения мученических наказаний не до смерти!
В семь часов вечера того же 12 июля пришли служители алтарей22 приготовить наших Мучеников к смерти. В восемь часов им принесли саваны и цепи, грустно со стуком прозвеневшие. Потом все затихло. Усталость, изнеможение и душевные волнения этого дня всех прочих заставили притихнуть, и эта торжественная тишина, только прерываемая беспрестанными повторениями плац-майора и плац-адъютанта не говорить с приговоренными к смерти, была поразительно величественна.
271


Солдаты, прислуживавшие в номерах, чтоб не прерывать эту тишину, ходили на цыпочках. Они плакали.
В два часа ночи в последний раз прозвенели цепи. Пятерых Мучеников повели вешать в ров Кронверкской куртины. Сергей Муравь- ев-Апостол дорогою сказал громко провожавшему священнику, что вы ведете пять разбойников на Голгофу — и «которые,— отвечал священник,— будут одесную Отца». Рылеев, подходя к виселице, произнес: «Рылеев умирает как злодей, да помянет его Россия!»
Лейб-гвардии Павловского полка Степанов со взводом, построенным в каре, вел их на виселицу. Капитан Степанов впоследствии был полковым командиром гренадерского Екатеринославского полка, а потом командиром лейб-гвардии Измайловского, отличался жестокостию с нижними чинами и тем нравился Николаю, был его фаворитом23. Но тогда же говорили в крепости, что веревки, на которых Рылеев и Бестужев-Рюмин висели, оборвались, и их сызнова в другой раз повесили. Были ли эти веревки гнилые или от неумения палачей это произошло, но во всяком случае этими двумя Мучениками была встречена ужасная смерть, когда кем-либо испытанная! Нельзя без особенного содрогания вспомнить об этой ужасной пытке, превзошедшей все возможные казни!
В 3 часа ночи24 вывели всех узников из крепости на площадь, где жгли их мундиры и ломали шпаги над головами перед выстроенными гвардейского корпуса первыми гренадерскими ротами и лейб- эскадронами, лицом пред деревянною церковью Троицы. Перед каждою гвардейскою дивизиею был выстроен каре, в котором находились осужденные офицеры той дивизии. Их было всего три, и четвертый, особенно большой каре, в котором заключались все остальные, и между ними Михаил Лунин, который по окончании чтения сентенции, обратясь ко всем прочим, громко сказал: ”Messieurs, la belle sentence doit être arrosé" [Господа, прекрасный приговор следует оросить (фр.).— Сот.]25 и преспокойно исполнил сказанное. Прекрасно было бы, если б это увидел генерал-адъютант Чернышев, командовавший под командою генерал- губернатора Кутузова этим парадом аутодафе, не преминувший бы в посланной с фельдъегерем в Царское Село записке доноса об нашем равнодушии непременно упомянуть и об выходке Лунина.
Михаил Иванович [Сергеевич.— Сост.] Лунин, одна из тех личностей без страха26, был любим и уважаем покойным цесаревичем Константином Павловичем. После уже 14 декабря, в Варшаве, Лунин приходит проситься к цесаревичу съездить на силезскую границу поохотиться на медведей.— «Но ты поедешь и не вернешься».— «Честное слово, ваше высочество».— «Скажите Куруте27, чтоб написал билет». Курута не соглашается дать билет и бежит к цесаревичу. «Помилуйте, ваше высочество, мы ждем с часу на час, что из Петербурга пришлют за Луниным, как это можно отпускать?» — «Послушай, Курута,— отвечает цесаревич,—я не лягу спать с Луниным и не посоветую тебе лечь с ним, он зарежет, но
272


когда Лунин дает честное слово, он его сдержит». И действительно, Лунин возвратился в Варшаву тогда, когда другие сутки из Петербурга его уже ждал фельдъегерь28. Когда в Следственной комиссии стали допрашивать его, что он говорил об истреблении царской фамилии, он отвечал, что никогда не говорил, но думал об этом. Лунин говорил, что он непременно пошлет две тысячи рублей в Рим, чтоб папа торжественно отслужил панихиду по цесаревичу за то, что он приказал по взятии его под арест кормить его гончих и борзых. C’est une générosité de se part [C его стороны это было благородство (фр.).— Сост.].
Над первым Якушкиным профос-палач изломал над головою так шпагу, что всю ее окровавил. Александр Муравьев и Оржитский, над которыми не ломали шпаг, до того испугались ловкости профоса, что Оржитский бросился к полицмейстеру Чихачеву напомнить ему, что таким образом совершенно не ломают шпаг так близко над головой, и, показал Чихачеву, что все сабли и шпаги были надпилены и что гораздо выше головы их надо ломать, чтоб никак не задеть головы, как это сделано с головой Якушкина; и сам Оржитский пошел было показать невинному полицмейстеру Чихачеву, командовавшему этим большим каре, как следовало бы ломать шпаги.
Генерал-адъютант Чернышев большой каре приказал подвести к виселицам. Тогда Федор Вадковский закричал: “On veut nous rendre témoins de l’execution de nos camarades. Ce serait une indignité infâme de rester témoins impossibles d’une pareille chose. Arrachons les fusils aux soldats, et jettons nous en avant” [Нас хотят заставить быть свидетелями казни наших товарищей. Постыдно быть безучастными свидетелями этого зрелища. Вырвем ружья у солдат и бросимся вперед (фр.).— Сост.]. Множество голосов отвечало: ”Oui, oui, faisons-ca, faisons-ca“ [Да, да, да, сделаем это, сделаем это (фр>).— Сост.], но Чернышев и при нем находившиеся, услышав это, вдруг большой каре повернули и скомандовали идти в крепость. Чернышев показал необыкновенную ревность на экзекуции этим маневром. Усердие его, можно полагать, непременно превышало всякое данное ему наставление Николаем. Адская мысль подвести любоваться виселицами, на которых уже висели Мученики, принадлежит собственно Чернышеву, а не Николаю. Тиверий29 еще был новичком в новом своем ремесле подобных вещей.
Чернышев в самое время экзекуций сожжения мундиров, ломания шпаг послал к Николаю фельдъегеря с запискою, доносившей о нашем равнодушии к новому своему положению, прибавив, что некоторые смеялись30, так что об этом равнодушии продолжали долго говорить в Петербурге и очень обвиняли нас. Конечно, каждый из нас помнил, что не наказания делают стыд, а преступления...
Нам31 хорошо было видно, что на Троицком мосту довольно много было дам, из которых очень многие плакали. Это были жены и родственники пострадавших; но, как всякая, экзекуция была очень рано утром, и публика совершенно не знала об ней, то ее и было очень
18 — Мемуары декабристов
273


немного в сравнении с тем числом публики, которой следовало быть, когда бы было распубликовано и извещено день и час этого самодержавного торжества32.
Вот последние стихи Сергея Муравьева-Апостола, переданные мне после его смерти:
Je passerai sur cette terre,
Toujours reveur et solitaire,
Sans que personne m’aie connu.
Ce n’est qu’a la fin de ma carrière.
Que par un grand trait de lumière.
On verra ce qu’on a perd.
[Я пройду по этой земле, задумчивый и одинокий, непонятый никем.
Лишь в мой последний час мир, внезапно озаренный, узнает, кого лишился он (фр).— Сост)].
ЕРМОЛОВ
Я прибыл в Тифлис в 1827 году 2 февраля. В то время еще был главнокомандующим Алексей Петрович Ермолов, ожидавший смены и уже потерявший свою популярность: про него говорили тогда, что он только либерал-прапорщик; но он мог бы играть ролю Валленштейна33, если бы в нем было поболее добродетелей патриота, если б он при обстановке своей того времени и какого-то трепетного ожидания от него людей, ему преданных и вообще всех благородно мыслящих, не ограничился бы каким-то непонятным равнодушием, увлекшим его в бездейственность, за которую вместо благодарности Николая навлек на себя гонение сменой бездарного Паскевича при посредничестве начальника штаба уродца Дибича, немца, не любившего Россию34.
Ермолов мог предупредить арестование стольких лиц и казнь пяти Мучеников, мог бы дать России Конституцию, взяв с Кавказа дивизию пехоты, две батареи артиллерии и две тысячи казаков, пройдя прямо на Петербург. Тотчас же он имел бы прекрасный корпус легкой кавалерии донцов, с их артиллерией, сколько бы он захотел. Донцы были недовольны правительством и особенно Чернышевым35. Они до одного все восстали бы. А об 2-й армии и об чугуевских казаках и говорить нечего. Она вся была готова, лишь бы девизом восстания было освобождение крестьян от помещиков, десятилетняя военная служба, и чтобы казна шла на нужды народа, а не пустую политику самодержца-деспота.
274


Помещики-дворяне не смели бы пикнуть и все до одного присоединились бы к грозной армии, ведомой любимым полководцем.
Это было бы торжественное шествие здравого ума, добра и будущего благополучия России. При русском сметливом уме солдаты и крестьяне тотчас бы сметили, что это война чисто была бы за них. А равенство перед законом сильного и слабого, начальника и подчиненного, управляющего и крестьянина—скрепили бы также тотчас дело, за татарско- немецким деспотизмом остановленное не поднятым.
Но Ермолов, еще раз повторяю, имея настольною книгою Тацита36 и Комментарии на Цезаря, ничего в них не вычитал, был всегда только интригант и никогда не был патриотом. Он уже принадлежит приговору истории, как принадлежит истории 14-ое декабря, Следственная комиссия, суд Верховного уголовного суда, его приговор, казнь, каторга, ссылка и сам Николай. Ермолов ничем не может оправдываться. Ни готовившейся Персией ворваться в наши пределы, потому что он хорошо знал эту Персию, в которой он был полномочным посланником, и в веденном им журнале так правильно ее описавши. Ничто, ничто не может его оправдывать.
Войска персидские, сарвазы и их кизил-бащи37 представляют собою самых ничтожных солдат, которым ротные командиры, султаны их, продают в долг водку, вычитывая потом из их жалования и всякий раз их обсчитывая, отчего ротный командир султан нелюбим, неуважаем и никогда, если б и был храбр, в чем можно усомниться, как в персиянине- духанщике, никогда не увлечет сарваза ни на какую отважную атаку. И персидская война 1827 года представляет тому пример, кроме сражения 13 сентября 1826 г. под Елизаветполем, где некоторое время сарвазы держали линию и тотчас же обратились в бегство, как только увидали, что резервы их побежали от ненарочно направленных выстрелов нашей артиллерии, которой наши новоприбывшие офицеры, незнакомые с своими орудиями, целили в 1-ю линию, а попали в резервы. Без всякой команды наши солдатики бросились на персиян, а Паскевич все еще не решался атаковать этих жалких персиян... Чистое солдатское дело и первое Паскевича за Кавказом, и то не ему принадлежало, а русским солдатам, еще не угнетенным Паскевичем и унизительной николаевской дисциплиной...
Известный в Грузии генерал Котляревский почти с одним грузинским полком бил персиян. Для Николая и бездарного Паскевича персияне казались не теми, чем казались Ермолову. Николаю нужно было после 14 декабря еще более жертв от проклятого климата, чем доказывается план кампании Персии, избранный летом. А Паскевичу денег и наградит Николая.
Следующий рассказ об Ермолове лучше всего выскажет его патриотические чувства долга сына отечества.
В 1812 году Ермолов под Тарутиным был у Кутузова-Смоленского начальником штаба, и Ахшарумов в своей «Истории похода 1812 года»
18
275


называет Ермолова щитом России. Военных способностей от Ермолова, конечно, никто отнять не может. Сам Кутузов говорил, что у него есть два генерала: один хочет, да не может—Коновницын, а другой может, да не хочет — Ермолов...
Под Тарутиным Ермолов всякий день кутил. В один день во время кутежа Ермолов получает от Кутузова конверт. Не распечатывая, он кладет его в боковой карман и забывает об нем. Между тем в этом конверте находился приказ главнокомандующего Кутузова—на известном пункте, в известное время сосредоточить войска для нападения на короля Неаполитанского Мюрата. Кутузов приезжает и не находит ни одного солдата. Посылает за Ермоловым, запирает дверь и начинает ругать его по-матерно, кричит: «Я тебя в 24 часа расстреляю, непременно в 24 часа». Ермолов молчит и не находит слов к оправданию.
Мне об этом рассказывал в Тамбове покойный генерал Ушаков, бывший под Тарутиным адъютантом Кутузова, и как большая часть адъютантов, подслушивал у дверей, в чем Ушаков и не запирается38.
ОФИЦЕР ДАШКЕВИЧ
Офицер Дашкевич, находившийся в 1851 году в военной службе, всем и каждому показывал свой формулярный список, в который ему внесено, что он был разжалован в солдаты и сослан на Кавказ за неприличную связь с известной красавицей-испанкой Лоло Монтес, любовницей умного и образованного короля баварского, без памяти в нее влюбившегося и переносящего все ее капризы и неверность, и при всем том обирающей его конституционное величество, которое совсем не так богато, чтобы удовлетворять всем ее непомерным прихотям.
Лоло Монтес понравился какой-то великолепный бриллиантовый браслет в тридцать тысяч рублей. Она просит купить короля, который сначала отказывается, находя очень дорогим. Но потом, когда она плачет, стонет, делается больной, кусая губы свои в кровь, король наконец соглашается из той же любви, которой вероломная красавица Андалузии никогда к нему не чувствовала.
У ней в то же самое время, в другой комнате, спрятан был молоденький, с рожицей херувимчика, Дашкевич, впоследствии времени выпровоженный королем, над конституционным величеством которого сжалилось самодержавное величество и сослало служить Дашкевича на Кавказ.
Можно быть уверенным, что король баварский далек был от подобного мщения. Но зато Николай не мог переварить этой дерзости своего подданного, осмелившегося полюбить любовницу короля баварского, которого он думал покровительствовать как всякого немецкого принца, со всем тем, как король баварский никак не думал о покровительстве русского царя.
276


АННА ФЕДОРОВНА РЫЛЕЕВА
1858 года, 3 декабря, в среду, в 8 часов вечера, скончалась Анна Федоровна Рылеева39, сестра покойного Кондратия Федоровича Рылеева, на Петербургской стороне, на большой Никольской улице, в доме священника Одоевского, в квартире дворника. После казни брата она должна была переменить свою фамилию Рылеевой на фамилию «Крыловой» для того, чтобы давать уроки во французском и немецком языках и на фортепьяно и тем имела существование свое; но, сделавшись больною, она впала в нищету, и помощь к ней пришла в то время, когда хроническая болезнь рака и водяная развились до того, что она не могла уже вставать с постели.
Я в первый раз посетил Анну Федоровну Рылееву за неделю до ее смерти, к которой она с большим равнодушием готовилась. Она страдала, но могла еще говорить очень покойно. Комната у нее была у дворника в избе, отделявшаяся перегородкой без двери. Забухшая сырая дверь избы стуком своим причиняла ей особенное невыносимое страдание, после которого она стонала. Я ей напомнил о себе. Она очень хорошо вспомнила меня. Пенял ей, что она могла бы уже четыре года называться не Крыловой, а своею фамилиею, называться сестрою повешенного Кондратия Рылеева, имя которого всеми благородно мыслящими людьми произносилось с большим чувством благоговения. Могла бы встретить помощь четыре года тому назад как сестра Рылеева, закрывшаяся фамилией Крыловой... На краю могилы восторженные чувства ее к брату сохранились, она цитировала стихи его из «Наливайки»; когда она вспомнила, что по милости гнилой веревки брат ее должен был два раза умирать — она зарыдала!! Я был до того расстроен, что чуть было с ней сам не зарыдал. Слезы так и текли у меня. Больше оставаться не был в состоянии. Благодаря бога мы оставались только вдвоем. Какая-то родственница Федосья Ивановна Малютина вышла сварить саго40 Рылеевой. Из Никольской до Большого проспекта, до квартиры Малютиной, целая верста...
На другой день моего посещения порученное мне пособие... было возвращено г-жею Малютиной по приказанию Александра Михайловича Рылеева41, и больная, как видно, боялась со мной говорить. Через три дня ее не стало. На похоронах ее я не был, хотя и оставлен был мною адрес у г-жи Малютиной, отозвавшейся мне, что флиг[ель]-адъютант Алек. Мих. Рылеев не хотел давать знать знакомым, чтобы на похоронах было меньше народа и меньше огласки, что хоронят сестру повешенного Рылеева.


ЗАПИСКИ
М.С.ЛУНИНА


РАЗБОР ДОНЕСЕНИЯ, ПРЕДСТАВЛЕННОГО РОССИЙСКОМУ ИМПЕРАТОРУ
Тайной Комиссией в 1826 году
Тайная следственная комиссия, учрежденная в С.-Петербурге 26(14) декабря 1825 г.1, обнародовала сведения, собранные ею о тайном союзе и о славянском обществе. Доклад сей достиг своей цели: ему последовали казнь и ссылка обвиненных. Но истина, необходимая для всех человеков и для всякого времени, налагает на нас обязанность возразить на некоторые из обвинений, находящихся в сем донесении, обратившемся в исторический документ (а).
Три главные причины в совокупности влияли на действия2 комиссии, несмотря на старание и рвение, с которыми она стремилась исполнить важный труд, ей порученный. Первая причина заключается в отсутствии начал, в несовершенстве обрядов судопроизводства и в несообразности самого законоположения (Ь). Обвиненные, из коих многие допрошены лично государем, содержались под строгим заключением сперва в императорском дворце, а потом в казематах Петропавловской крепости. Они не могли ожидать ни заступления законоведца, ни охранительных обрядов уголовного производства, ибо таковое желание их вменялось им в число преступлений; спокойствие духа было им необходимо для соображения ответов, а все средства употреблены были, чтобы раздражать и волновать их. В полночь внезапно отпирались двери темниц; на узника набрасывали покрывало; безмолвно вели его через коридоры, дворы и проходы крепостные. Когда снимали покрывало, он находился уже в зале присутствия, перед членами тайной комиссии. Члены предлагали вопросы на жизнь или смерть; требовали ответов мгновенных и обстоятельных; обещали именем государя помилование за
(a) Члены тайной комиссии: председатель — военный министр Татищев; члены: великий князь Михаил, действительный] тайный советник князь Александр Голицын, генерал Голенищев-Кутузов, Чернышев, Бенкендорф, Левашев, Потапов; секретарь Блудов.
(b) «Обряд производства уголовных дел установлен общими законами; но в делах высших государственных преступлений общий уголовный обряд не мог быть достаточен. Посему ваше императорское величество, при самом составлении суда, соизволили преподать ему дополнительные правила, на общем порядке судопроизводства основанные и для успешного движения сего дела необходимые». Доклад Верх[овного] Уголовного] Суда 1826. Свод Угол[овных] Законов, т. 15, стр. 363, стр. 1229; Указы 1645, 1726, 1734, 1762 и др. годов.
281


откровенность, отвергали оправдания, объявляя, что оные будут допущены впоследствии перед судом; вымышляли показания; отказывали иногда в очных ставках и часто, увлеченные своим рвением, прибегали к угрозам и поношениям, чтобы вынудить показание или признание на других. Кто молчал, или по неведению происшествий, или от опасения погубить невинных, того в темнице лишали света, изнуряли голодом, обременяли цепями. Врачу поручено было удостоверяться, сколько осужденный мог вынести телесных страданий. Священник тревожил его дух, дабы исторгнуть и огласить его исповедь. Многие из узников были поражены помешательством ума; двое в цвете лет померли в казематах (с). Так, признания, служившие основанием допросу, не всегда были добровольны, [как утверждает комиссия в своем донесении] (1, 2); иные по расчету основывались на обещанном прощении; другие были только мнимыми откровениями (внушенными желанием послужить делу конституции) или отклоняли ответственность, угрожавшую многим, на одно или несколько лиц. Наконец, некоторые признания, подтверждая вещи несбыточные, изобличали только смущение и душевные страдания заключенных. Показания узников, вследствие той же причины, неопределенны, несвязны и часто нелепы (d). Некоторые из членов союза и без чуждого влияния, желая говорить истину, содействовали заблуждению, приступая к многосложным происшествиям и к началам отвлеченным, которые превышали их понятия. В этом мраке комиссия должна была полагаться на слабый мерцающий свет, который доставляли ей навет и доносы трех лазутчиков, единственных законных уличителей в деле тайного союза (е). Вторая причина заблуждений, вкравшихся в доклад, есть недостаток письменных свидетельств, которые состояли только из «Зеленой книги», из двух предначертаний конституций, литературного отрывка под названием «Разговор любопытный»(î, частных писем и песен. Первый из сих документов — отрывок устава тайного союза, не дающий полного понятия об устройстве оного; вторые суть опыты конституционного законодательства, предпринятые для возбуждения изысканий по сей отрасли нравственных наук; последние не заслуживают того, чтобы остановить наше внимание в столь важном деле.
Наконец, третья причина заключается в политических соображениях, понудивших комиссию исключить или изменить некоторые обстоятельства и обратиться к страстям толпы, чтобы поколебать в общем мнении людей, коих влияние и за тюремными затворами казалось опасным.
(c) Сходившие с ума: Батенков, Матвей Муравьев-Апосгол. Андреевич, Фурман, Враницкий, Фаленберг, Фохт и др. Умершие: Поливанов, Булатов3.
(d) Свидетельство: обреченный отряд на гибель, чтобы всех погубить; таинственный и всемирный Орден Восстановления; мысль явиться на придворном бале с духовым ружьем: создать родовую аристократию; проект вывезти из Европы, будто для основания республиканских правительств, в другие части света всех людей беспокойных, которые желают перемен и смятений и т. д. (стр. 6, 25, 34, 35, 42)4.
(e) Переметчик: Майборода, лазутчики: Шервуд, граф Витт, Бошняк5.
282


Частное и взаимное действие сих причин изобличается едва ли не во всех вопросах, нам предлежащих; оно объясняет, каким образом комиссия могла быть омраченною или почему она утаила настоящий свой образ мыслей. Комиссия приписывает основание тайного союза духу подражания, быстрое его развитие — обыкновенным филантропическим и патриотическим мыслям, помещенным в его уставе, побуждениям слепой дружбы и доверия, влиянию моды, боязни казаться смешным, суетному любопытству и даже видам личной корысти, что способствовало поочередно к умножению членов. Явное противоречие проистекает из такого воззрения. Допустить это начало и эти побуждения — ни этот союз, ни члены оного не заслуживают внимания правительства. Однако ж, правительство нашлось принужденным вступить в состязание с союзом, воздвигать оплоты противу его потока, сойти в ристалище, чтобы бороться грудью с частными лицами. Надлежит сознаться, что тайный союз не отдельное явление и не новое для России. Он связуется с политическими сообществами, которые одно за другим, в продолжение более века, возникали с тем, чтобы изменять формы самодержавия; он отличается от свощс предшественников только большим развитием конституционных начал. Он только вид того общественного преобразования, которое уже издавна совершается у нас и к торжеству которого все русские содействуют, как сподвижники, так и противники оного. Происшествия, среди которых возник и распространился тайный союз, долженствовали благоприятствовать его успехам. Упорная борьба против соединенных сил Европы совокупила народ для защиты своего достояния, которое одни меры правительства не в состоянии уже были охранять. Вслед за отпором внешнего врага совокупностью народных сил общее внимание естественно обратилось на внутреннее устройство края. Война без цели, мир без пользы, суетные конгрессы, сокровенные договоры, управление, преданное иноземцам, общее лихоимство, неустройство в законодательстве, опустошенные области и в пепел превращенная столица вопияли за отечество (f). Озарилась необходимость посредничества в устройстве гражданском, подобно тому, которое решило участь брани. Мыслящие восстали на умственный подвиг, толпы восставали на рукопашный бой. Не станем судить тех, коих дело еще не совершено, дабы в свою очередь не осудили нас те, которые воспользуются их трудами.
Тайный союз обвиняют в том, что в продолжение десяти лет он постоянно стремился к изменению отечественных постановлений и к водворению нового устройства, основанного на системе представительной. В самом деле, таково было erô назначение. Союз постиг необходимость коренного преобразования, ибо народы, подчиненные самодержавию, должны или исчезнуть, или обновиться (g). Он положил начало
(f) Походы 1813, 1814, 1815 годов. Мир Парижский. Конгрессы: Венский, Ахенский, Троппауский, Лайбахский, Веронский и др.7
(g) Римляне, Англичане.
283


преобразованию, открыв новые источники просвещения и вруча народу новые средства к могуществу. Право союза основывалось на самом свойстве живительных начал, им провозглашенных, на потребностях народа, которые надлежало удовлетворить, на данных, установленных народами, находящимися во главе общественной иерархии8 (h). Право союза опиралось также на обетах власти, которых гласное изъявление имеет силу закона в самодержавном правлении. «Я намерен даровать благотворное конституционное правление всем народам, Провидением мне вверенным». (Речь императора Александра на Варшавском сейме). Это изречение вождя народного, провозглашенное во всеуслышание Европы, придает законность трудам тайного союза и утверждает его право на незыблемом основании. Он предупредил только государя в его великодушном подвиге возбуждением умов: впоследствии он содействовал его видам, вызывая полезные применения в законах, понятиях, обычаях и нравах. Это согласие между двумя столь различными властями, кажется, не сокрылось от внимания комиссии, равно как и последствия сего явления. Поэтому, умалчивая о началах нового устройства, о предначертанных средствах его постепенного введения и утверждения, комиссия говорит, что тайный союз намеревался подчинить Россию республиканскому правлению. Но слова, которые она приводит, свидетельствуют противное: «Конституционные понятия, более сходные с монархическими, обнаружились в основателях (стр. 11): даже тогда, когда республиканские мысли брали верх, члены говорили, что если император Александр сам дарует России хорошие законы, то они будут его верными приверженцами и оберегателями» (стр. 11); «Республиканское правление с президентом очень хорошо, но главное всегда зависит от устройства представительства» (стр. 12). Перейдем от слов к поступкам. Один из конституционных проектов писан в монархическом духе. Накануне восстания 14 (26) декабря члены союза решили, чтобы из всех губерний созваны были представители; чтобы представители Царства Польского были также созваны для постановления мер к сохранению единства державы (стр. 45, 46). Вот очевидное доказательство, что тайный союз никогда не имел странной мысли водворить образ правления по своему произволу. Союз обсуждал и раскрывал все политические соображения, дабы увеличить массу специальных9 познаний и облегчить рассудительный выбор во время свое; но он не думал право неотъемлемое у народа присвоить себе, ни даже иметь влияние на его выбор, ибо, означая республиканское правление как наименее сложное, он не скрывал его невыгод и недостатков. Один меч налагает законы, и эти законы существуют, доколе меч не возвратится в ножны. Члены тайного союза не имели, без сомнения, ни желания, ни средств покорить своих соотечественников, а здание, которое они воздвигали, долженствовало простоять не один день, ибо его обломки противятся еще бурям, высятся над
(h) 	Англичане, Французы.
284


уровнем отечественных постановлений, наподобие пирамид, для указания будущим поколениям стези на политическом поприще.
В числе важных соображений, обративших на себя внимание тайного союза, находились и будущие отношения народа к государю. Союз обязан был предвидеть изменения, которые переворот существующего порядка или даже обыкновенный ход происшествий рано или поздно долженствовали произвести в сих отношениях. Ему следовало придумать способы укрощать порывы, обычные в те дни брожения и смут, когда народ требует отчета за прошедшее и возобновляет свой договор на будущее10. Тайный союз имел особенно в виду охранять Россию от междоусобных браней и от судебных убийств, ознаменовавших летописи двух великих народов11. При обсуждении таковых вопросов, в частных разговорах или настоящих совещаниях, некоторые члены могли излагать неправильные мнения или даже предаваться порыву страстей. На этих-то явлениях комиссии приписываются тайному союзу предположения о цареубийстве. Надлежит, однако ж, взять в уважение, что союз, не имея понудительной власти, не мог подлежать ответственности за временные отклонения некоторых его членов. Притом главные действователи принуждены были иногда для виду уступать страстям, возникающим в союзе, чтобы направлять его к высокой цели своей. Справедливо ли будет за случайно изъявленные некоторыми членами мнения винить союз, как мы обвиняем конвент и английский парламент, рассуждавшие о цареубийстве? Ограничимся некоторыми замечаниями. Тайный союз не мог ни одобрять, ни желать дворцовых революций12, ибо таковые предприятия даже под руководством преемников престола (i) не приносят у нас никакой пользы и несовместны с началами, которые союз огласил и в которых заключалось все его могущество. Союз стремился водворить в отечестве владычество законов, дабы навсегда отстранить необходимость прибегать к средству, противному и справедливости и разуму. Обвинение в помысле на цареубийство основано лишь на отдельных изречениях, случайных разговорах и на мечтаниях расстроенных умов. Это искусное сплетение доставило докладу мимолетную занимательность мелодрамы, способствовало обратить умы вспять и отвлекло общее внимание от откровений будущего. Некоторые из значительных членов союза были отстранены от следствия, не названы в докладе и прощены под предлогом молодости и раскаяния. Власть имеет право облегчать наказания и даже помиловать; но величие законов и общественная совесть требуют предварительно судебного приговора. Благодарность за неожиданное снисхождение доставила орудие против остальных сочленов. Трудно допустить, чтобы члены почтеннейших семейств в России, чтобы люди, отличавшиеся постоянным доверием сограждан и одобрением правительства, исторгнувшие уважение даже среди уничижений и страданий, которыми их отягощала раздражительная власть, трудно поверить,
(i) 	Екатерина I, Елизавета, Петр III, Иоанн VI, Павел I и др.
285


чтобы таковые люди помышляли только об убийстве и безначалии. Из трех приведенных комиссиею письменных свидетельств: письмо к польскому обществу не было отправлено по незначительности содержания, остальные два — опровержение мысли о цареубийстве (стран. 6, 19, 20)13. Декабря 14 (26-го), когда смятенные войска проникли во внутренность дворца и когда государь находился один среди толпы, не сделано было покушения на его жизнь: ибо люди, обрекшиеся на смерть, покорствовали правилам тайного союза. Скажем в заключение, что само правительство не верило сему обвинению: оно бы не допустило, чтобы брат государя явился истцом и судьею в собственном деле.
Другое важное обвинение тяготеет над Южным обществом. Тайная комиссия утверждает, что оно намерено было расчленить империю14, что оно условилось с польским обществом отдать Польше некоторые возвращенные от нее области и что вследствие этого договора правитель Южного общества сочинил карту, на которой означены новые границы (стран. 27). Не нам опровергать сие обвинение; это дело совершил уже Варшавский следственный комитет15, на который ссылается тайная комиссия. Комитет16 утверждает, что члены обоих обществ ни в чем не могли согласиться, не заключили никакого окончательного договора, и что между ними не было и рассуждения о присоединенных к России областях (Донесение Варшавского следственного комитета, стр. 44— 65)17. Когда две комиссии, облеченные одинаковою властью, действуя в одном духе и соглашаясь во всем, противоречат друг другу в одном только событии, то должно заключить, что его не бывало. Славянское общество имело первоначально в виду соединить общим союзом славянские племена, рассеянные по Европе. Оно присоединилось к Южному обществу, ибо нашло, что сие последнее благоприятствовало соединению образованием могущественного средоточия. Оно бы не слилось с Южным обществом, если бы не увидело в оном начала разделения и раздробления, противоположные своей цели. Наконец, тайный союз, повсюду исполненный одинаковым духом, в час решительный помыслил созвать представителей Царства Польского для принятия мер к сохранению единства державы (стран. 45).
Вместо того чтобы изложить обе конституции, составлявшие одно из главных обвинений, комиссия довольствуется только замечанием: конституция Никиты Муравьева разделяла Россию на независимые области, соединенные общим союзом. Она не заметила, что независимость областей не согласуется с монархическим правлением, утвержденным сею конституциею, и упускает из виду не без цели, что областные собрания не облечены державною властью. Областные собрания среди совокупленных губерний, ведая только распоряжениями и расправами местными, содействовали единству управления державного. Эта конституция не только не стесняла исполнительной 18 власти, но доставляла ей свободу действия, необходимую для общей пользы; поручала ей соблюдение державных выгод; признавала ее необходимое участие в законодательной власти и
286


надзор за общим ходом судопроизводства. Отделяя ветви управления, она избавляла только исполнительную власть от посредничества между частными лицами, предоставленного самостоятельной судебной власти. Таким образом, прекратилось бы смешение властей, столь гибельное в нашем общественном устройстве (стран. 18). Комиссия величается, что она открыла конституцию Пестеля (Русскую Правду), зарытую близ неизвестной деревушки (стран. 56). Но она совершила сей подвиг, дабы вернее укрыть Русскую Правду от народа, предав ее забвению архивов. О конституции Пестеля в донесении сказано несколько слов в примечании, изобличающих более осмотрительность членов комиссии, нежели заблуждения сочинителя. Мы разделяем затруднение членов, обвинявших, когда не было вины, обращавших в преступление то, что послужило впоследствии руководством правительству, скрывающих то, что надлежало огласить.
Восстание 14 (26-го) декабря было только неминуемым следствием предшествующих событий. Известясь о кончине императора Александра, Государственный совет не привел в исполнение завещания покойного государя, находившегося в пакете, который ему поручено было охранять, и поспешил19 провозгласить императором великого князя Константина, без предварительного удостоверения в его согласий, на что требовалось несколько дней промедления. Народ присягнул новому государю на основании указа, изданного тремя высшими сословиями империи20. За сим вслед другой манифест объявил, что новый государь подписал отречение от престола втайне, тому уже несколько лет, что он возобновил сие отречение в двух частных письмах к членам своего семейства и что вследствие этих писем Россия должна признать меньшого брата его и произнести новую присягу в противность первой21. Таковая поспешность и изменчивость в делах толикой важности возбудили недоверчивость и неудовольствие во всех сословиях народа. Северное общество находилось тогда под влиянием правителей ревностных и деятельных, но не успевших еще приобрести опытности в делах (j). Волнение, которое они замечали, и ропот.,^ отовсюду к ним доходивший, наконец, и на них подействовали. Им пришла мысль, что наступил час решительный, дающий право изменить образ действия, постоянно сохраненный в продолжение десяти лет, и прибегнуть к силе оружия. После многих прений на шумных совещаниях это мнение было утверждено большинством голосов. Дух тайного союза мгновенно заменился духом восстания. Но столь внезапный переход должен был взволновать и смутить все понятия. Члены, увлеченные внезапными страстями22 на новое и для них незнакомое поприще, не могли согласиться ни между собою, ни с новыми ежечасно прибывающими сподвижниками. От сего—несвязность предпринятого предначертания для военных действий, недостаток порядка и
(j) 	Кн. Оболенский, Рылеев и Александр Бестужев, временно, вместо Никиты Муравьева, находившегося во внутренних губерниях России.
287


единства в исполнении, вымыслы для возбуждения солдат раздраженных, но не созревших для действия, отсутствие распоряжений в решительное мгновение. Во все продолжение восстания не видно следа предначертания; войска отказываются от требуемой присяги, сходятся на означенной площади, отражают частные нападения, проводят часы в ожидании. Во мнении толпы это неудачный порыв; для мыслящего это шаг на политическом поприще. По неизменному закону нравственного мира, истина требует боренья: боренье началось; требует крови: кровь пролита. Впрочем, комиссия довершила начатое. Обнародовав начала предполагаемого преобразования 23, она без ведома своего содействовала успеху конституционного дела столько же, как соединенные усилия тайного общества, не располагавшего столь могущественнейшими средствами гласности.
Донесение комиссии исполнено подробностей, которые не имеют прямого отношения к главному предмету. Личные ощущения членов, взаимные их сношения, их мечтания, путешествия и разные обстоятельства частной жизни занимают много места. Даже шутки и суетные остроты помещены в творении, которое вело к пролитию крови (к). Мы не станем всего опровергать: основания потрясены, здание должно разрушиться. Заметим, однако ж, что комиссия умалчивает об освобождении крестьян, долженствовавшем возвратить гражданские права нескольким миллионам наших соотечественников. Она ничего не говорит о новом уложении, [об устройстве судебной власти], об исправлении судопроизводства, [о преобразовании войска], об уничтожении военных поселений, о свободе торговли и промышленности, об оказании помощи угнетенной Греции и о других правительственных мерах, коих поочередно требовало, и отчасти достигло, свободное изъявление совокупной воли частных лиц. Эти упущения скрывают от России важную часть трудов тайного союза и препятствуют полному уразумению его учреждений. Причина этих упущений находится в условиях, стеснивших действия комиссии. Приступая к этим вопросам, она бы возбудила народное участие, которое надлежало подавить; она бы говорила в пользу учреждения, которое надлежало разрушить. Тому же побуждению приписать должно уверения комиссии, что этот великий политический союз был обыкновенным только заговором против государства. Достаточно заметить, что заговор не длится десять лет сряду, что заговорщики не занимаются сочинением книг, дабы действовать словом, восторжествовать убеждением, что им не приходит на мысль испрашивать согласия у власти, которую намереваются ниспровергнуть; наконец, что заговорщики не остаются неподвижно каждый на своем месте, [когда их намерения открыты], когда наполняются темницы и начались истязания. История всех народов и времен не представляет сему примера. К тому же
(к) 	Тигр (стр. 6), Рубикон (стр. 43), фамилии не иголки (стр. 44), довольно велик (стр. 49)24 и др.
288


правительство знало о существовании тайного союза: в бумагах покойного императора отысканы сочинения одного из его членов25. Всем известно, и это, без сомнения, никто не отважится оспаривать, что покойный государь часто говаривал о тайном союзе и называл поименно главных двигателей оного. Итак, в продолжение десяти лет или правительство было заодно с заговором, или оно не смело его уничтожить. И того и другого допустить невозможно.
Однако ж комиссия отбросила политические расчеты и следовала внушению чувств возвышенных, когда она с уважением отозвалась о первых пяти мучениках конституционного дела. Рылеев, виновник 14-го декабря, искупляет невольное увлечение глубокомысленным, можно сказать, пророческим, изречением: «Если кто заслужил смерть, необходимую, может быть, для будущего блага России,— это я». Твердое поведение Каховского в продолжение восстания изображено верно и беспристрастно; но не замечено одно, что он тогда только прибегнул к оружию для защиты сподвижников, когда просьбы и увещания его остались бесполезными. Бестужев-Рюмин в докладе ярко выделяется своею неутомимою деятельностью. Он извещает о существовании Польского общества, открывает Соединенных славян, исполняет важные поручения, рассуждает в думах, принимает новых членов, представляет письменные предначертания, сражается в рядах восставших26. Ему было только 22 года от роду во время казни. Комиссия дает нам точное понятие о характере Сергея Муравьева-Апостола, изображая, как полк, которым не он начальствовал и в коем находилось не более двух или трех членов, берется за оружие, узнав о его заключении, исторгает его из плена и идет на верную гибель, чтобы разделить его участь. Вот в каких словах комиссия выражается о Пестеле2': «Влияние его редко оспариваемо близкими к нему сообщниками; он удалял слабосердых, представляя им опасности и трудности предприятия; некоторые из главных действователей видели в нем более сходства с Наполеоном, нежели с Вашингтоном 28; он был в Южном обществе не только правителем, но полным властелином, как свидетельствует самый ход происшествий. Большая часть членов слепо ему верила; иные, не знав его конституции, хотели всем жертвовать для введения предположенного в ней образа правления» (стран. 14, 16, 17, 25, 26). Излагая с таковым беспристрастием различные свойства сих политических лиц, комиссия, кажется, предчувствовала29, что Верховный уголовный суд не будет иметь досуга ни допрашивать (1), ни слушать оправдание, ни даже удостовериться в тождестве лиц, что немедля приступит к приговору на смерть, заменяя топор палача веревкою. Неусыпный надзор правительства над их сподвижниками в пустынях Сибири свидетельствует о их политической важности, о симпатиях
(1) 	«Суд избрал последний путь (не допрашизать) по числу подсудимых—более удобный». Доклад Верховного] Уголовного] Суда 1826 г.
19—Мемуары декабристов
289


народа, которыми они постоянно пользуются, и о том, что конституционные понятия, оглашенные ими под угрозою смертною, усиливаются и распространяются в недрах нашей обширной державы.
ВЗГЛЯД НА РУССКОЕ ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО С 1816 ДО 1826 ГОДА
Тайное общество принадлежит Истории.Правительство сказало правду, «что дело его было делом всей России, что оно располагало судьбою народов и правительств» (Ман[ифест) 13 июля 1826 года; Донесение Следственной] Ком[иссии], стр. 21). Общество озаряет наши летописи, как союз Рюнимедский бытописания Великобритании30. Тайное 10- тилетнее существование31 доказывает, что Т. О. руководилось мудростию и было по сердцу народу. В этот период, среди опасностей и препятствий, совершилась главная часть его работ. Действуя умственною силою на совокупность народную, оно успело исправить мысли, чувства и даже страсти32 к цели коренного преобразования правительства. Существенные вопросы конституционного порядка были установлены и так объяснены, что решение их в будущности, более или менее отдаленной, стало неизбежным. Т. О. было глашатаем выгод народных, требуя: чтобы существующие законы, неизвестные даже в судилищах, где вершились по оным приговоры, были собраны, возобновлены на основаниях здравого рассудка и обнародованы33; чтобы гласность заменяла обычную тайну в делах государственных, которая затрудняет движение их и укрывает от правительства и общественников злоупотребления властей; чтобы суд и расправа производились без проволочки, изустно, всенародно и без задержки; управление подчинялось бы не своенравию лиц, а правилам неизменным; чтобы дарования без различия сословий призывались содействовать общему благу; а назначение чиновников утверждалось бы по указанию общественному для отдаления лихоимцев и невежд; чтобы назначение поборов и употребление сумм общественных были всем известны; доходы с винных откупов, основанные на развращении и разорении низших сословий, были бы заменены другим налогом; участь защитников отечества была бы обеспечена, число войск уменьшено, срок службы военной сокращен и плата солдату соразмерно нуждам его умножена; чтобы военные поселения, коих цель несбыточна, учреждение беззаконно, были уничтожены к предотвращению ужасов, там совершенных, и пролитой крови; чтобы торговля и промышленность были избавлены от учреждений самопроизвольных и обветшалых подразделений, затрудняющих их действия; чтобы духовенство, обеспеченное в
290


содержании, не зависело от прихожан и соответствовало своему служению.
Зрелость гражданственности ускорила новые стихии, которые Т. О. излило в область мысли. Оно рассеяло едва ли ни общий предрассудок, о невозможности другого, кроме существующего, порядка и убедило народ, что раболепство пред лицами должно замениться повиновением закону. Т. О. постоянно доказывало выгоды взаимного поручительства, по которому дело одного лица становится делом всех; важность суда присяжных в делах гражданских и уголовных и тесную связь такого учреждения с свободою края; крайнюю потребность гласности установить как право и требовать от каждого как обязанность; вред от различия сословий, порождающий зависть и вражду и дробящий людей, вместо того, чтобы совокупить их. Существующему порядку противопоставлен был законный, обеспечены пределы, положенные Провидением всякой человеческой власти; нравственность, разум и справедливость, общая польза—различные отблески одной и той же истины. Т. О. ожидало, что образование совокупности народной доставит внутри Порядок и Правосудие, силу и уважение извне. Для достижения этой цели Т. О. обращалось ко всем сословиям и говорило языком, для всех понятным. Временные и разнообразные порывы правительства на поприще Народного Просвещения изменились действием простым, безмездным, основанным на немногих началах, которые должны были — по неточности или по истине, в них заключенной,— остаться без последствий или овладеть будущностью34.
Т. О. ходатайствовало за Греков, оставленных почти всеми европейскими державами; оно доказало, что восстановление Польши в виде Королевства, примкнутого к России, противно выгодам обеих земель; оно протестовало против рабства и торга Русскими, противных законам Божиим и человеческим. Наконец, своим учреждением и совокупностью видов оно доказало, что система самодержавия уже не соответствовала настоящему состоянию России, что основанное на законах Разума и справедливости Правительство одно может доставить ей права на знаменитость среди народов просвещенных.
Эпохи переходные, неизвестные в таинственном шествии народов к цели общественного устройства, являют случаи, в которых действия лиц политических, какого бы сословия они ни были, должны необходимо выходить из ряда обыкновенного, пробуждать Правительства и народы, усыпленные постоянным влиянием ложного устройства и предрассудков, наложенных веками. Когда эти люди принадлежат высшим сословиям состава общественного, тогда действия их есть обязанность и средство употребления умственных способностей платить за выгоды, которые доставляют им совокупные усилия низших сословий35. Они пробивают новые пути к совершенствованию настоящих36 поколений; направляют усилия народа к предметам общественным; совокупляют действия умов второстепенных, лишенных возможности плодотворить взаимно; восста-
291


новляют борение частей, необходимое для стройности целого, и сами облекаются власгию по праву и делу, по духу возрождения, который животворит их, и по нравственному влиянию, которое имеют они на своих сограждан. Их мысли оплодотворяют страны, на которые изливаются, с такою же силою, как набеги завоевателей опустошают их; ибо зло и добро причиняются обществу от нескольких лиц. Они отрекаются от жизни и тем свидетельствуют правдивость своего послания, истину своих начал и законность своей власти. Все эти условия соединились в составных стихиях Т. О., в свойстве видов его и в образе действий.
Нравственное влияние, произведенное разлитием этих идей, было так сильно, что император Александр обязался даровать конституцию Русским, когда они в состоянии будут оценить пользу оной (Варш[авский] сейм 1818 г. 15 марта). Т. О. с признательностью и доверием к Верховной власти приняло это обещание как политическое данное, которое освещало намерение Т. О., внушало ему новую ревность. Оно соединило и употребило все свои средства, чтобы исполнение этой мысли не зависело от пожизненного расположения37 и приготовляло Россию: познавать, чувствовать и быть достойного блага свободы. Эти работы были так важны, что Т. О. даже после своего разрушения проявляется в сущности каждого правительственного постановления и в каждом замечательном событии последнего десятилетия.
В исполинском предприятии, которое, по сознанию самого правительства, должно было изумить даже тех, которые его постигли,— ошибки были неизбежны (Донесение] Следственной] Ком[иссии], стр. 5). Их было много. В недрах общества вскоре ощутился недостаток понудительной силы, которая соразмерила бы общее движение. Слабое вначале небольшим числом своих основателей, оно впоследствии подверглось важнейшему неудобству по множеству своих голосов. Взращенные в дремотной гражданственности, основанной на бездействии ума, им трудно было удерживаться на высоте своего призвания. Прибегли к различным вымыслам, чтобы обуздывать неосмотрительную ревность одних, подстрекать медлительность других, успокаивать опасение остальных, сохранять согласие между всеми. Единство действий рушилось. Т. О. разрушилось на Северное и Южное, по обширности края, понудившего учредить два средоточия действий. Первому повредило влияние новых членов, которым поручено было временное управление дел. Последнее с распространением деятельности увеличило затруднительность своего положения, присоединив Т. О. Славян и вступив в сношения с Польским Обществом, которого виды отчасти различествовали и требовали проти- вудействия. Между тем измена втайне подрывала основание здания. Тогда же смерть императора Александра, два отречения, две присяги, последовательные и противоречащие, тайное завещание, отысканное в архивах, взволновали, расстроили умы и породили происшествие 14 декабря в Петербурге и отважное движение одного полка на юге.
Враждебная партия искусно воспользовалась ошибками. Она состо¬
292


яла из дворян, которые боялись лишиться своих прав и рабов, и из чиновников-иностранцев, которые боялись лишиться своего жалованья. Водители партии поняли, что конституционный порядок есть новое вино, которое не держится в старых мехах, что с падением самодержавия они принуждены будут оставить места, сложить чины и ордена, как актеры после неудачной драмы. Ничего не упустили к отклонению удара. Правительство уверили, что целью Т. О. было цареубийство и безначалие. Эту мысль распространили в сословии малообразованных, которые верят всему, что напечатано, и между духовенством, которое верит всему, что приказано. Но торжествующая партия, в свою очередь, увлеклась ошибкою, свойственною всем партиям: неумеренностью при успехе. Более 600 были схвачены и брошены в казематы38. Во время следствия, производимого Тайною комиссиею по правилам, составленным наобум, некоторых из заключенных содержали в цепях, в темноте, томили голодом; других смущали священники, имевшие поручение выведать тайны на исповеди и обнаружить; иных расстроили слезами обманутых семейств; почти всех обольстили коварным обещанием всепрощения. Составили Верховный уголовный суд из военных, сенаторов, моряков и попов. Это судилище основалось на донесении Тайной комиссии и, рассматривая не личные дела обвиняемых, но дела, совокупленные в разряды, приговорило: пятерых к четвертованию, 31 к отсечению голов, 112 к работе в рудники и 9-х в солдаты39, не допросив и даже не видав заключенных. Спешили кончить данное поручение, потому что приближались праздники коронации. Правительство заменило смертную казнь 31, назначив им вечную работу в сибирских рудниках с заключением в казематы (на них были надеты оковы; они были лишены воздуха и света, предоставлены произволу низших служащих, подчинены управлению грубых людей, сограждан которых они хотели освободить, как первые христиане, которых подвергали оскорблениям перед тем, как предать диким зверям); а Верх[овный] уголовный] суд, которому предоставлена была участь 5-х, нашел милосердие в том, что заменил колесо виселицею (Протокол Суда, июля 11-го, 1826 года). Приговор выполнили украдкою, на гласисе крепости40, где был призрак суда, и под прикрытием внезапно собранных войск. Неумение или смятение палачей продлило мучение осужденных: трое выпали из слабо затянутой петли, были разбиты, окровавлены, вновь повешены. Они умерли спокойно в твердой уверенности, что смерть их была необходима как свидетельство истины их слов. Родным запретили взять тела повешенных: ночью кинули их в яму, засыпали негашеной известью и на другой день всенародно благодарили Бога за то, что пролили кровь. Водители партии, достигнув соучастия Правительства в таком деле, заняли частные места в управлении41.
Но деятельность господствующей партии поглощается, по-видимому, частными мерами и наименованиями и изменениями42
Она старается сделать правительство самодержавнее, чем оно есть, а народ — народнее, чем он есть. Власть, на все дерзавшая, всего страшит¬
293


ся. Общее движение ее — не что иное, как постепенное отступление, под прикрытием корпуса жандармов, пред духом Т. О., который охватывает ее со всех сторон. Отделилась от людей, но не отделяется от их идей43. Желания нового поколения стремятся к сибирским пустыням, где славные изгнанники светят во мраке, которым стараются их затмить. Их жизнь в заточении постоянно свидетельствует об истине их начал. Их слово так сильно, что запрещают выражать его даже в простых письмах к родным. У них отняли все: звание, имущество, отечество, здоровье, свободу, но не могли отнять у них любовь народную. Она обнаруживается благоговением, которым окружают их огорченные семейства; религиозным чувством, которое питают к женам, разделяющим заточение мужей своих; ревностью, с которой собирают письмена, где обнаруживается животворящий дух изгнанников. На время могут затмить ум Русских, но никогда —их народное чувство.
ОБЩЕСТВЕННОЕ ДВИЖЕНИЕ В РОССИИ В НЫНЕШНЕЕ ЦАРСТВОВАНИЕ. 1840
15 лет нынешнего царствования составляют период, достаточно долгий и достаточно богатый событиями, чтобы определить влияние, которое он должен иметь на судьбы народа. Россия принесла большие жертвы за это время и перенесла бедствия, напоминающие темные эпохи ее истории. Эти факты, важные сами по себе, заслуживают нашего особенного внимания ввиду их существования одновременно с выявлением новых принципов среди старого порядка вещей. Почти все вступления на российский престол, начиная с Петра 1, отмечены дворцовыми революциями, совершенными в тени в частных интересах. А восшествие на престол императора Николая, наоборот, ознаменовалось событием, носящим характер публичного протеста против произвола, с каким распоряжаются судьбой государства посредством секретных завещаний и отречений втихомолку; против непристойного навязывания народу двух клятв — последовательных и противоречивых; против обращения с народом как с семейной собственностью. Восстание 26/14 декабря как факт имеет мало последствий, но как принцип — имеет огромное значение. Это первое официальное выражение народной воли в пользу представительной системы и конституционных идей, распространенных русским Тайным обществом. Правительство под влиянием самодержавномонархической партии, давно домогавшейся уничтожения общества, воспользовалось случаем для ареста большинства его членов, как участвовавших в восстании 26/14 декабря, так и не участвовавших в нем, чтобы подвергнуть тех и других в одинаковой мере изгнанию. Желая бороться с ними тем же оружием, которым они пользовались в течение десяти лет,
294


правительство объявило, что суд над ними будет публичным, что каждый будет выслушан по поводу своего дела и что им будут предоставлены все способы защиты в соответствии с существующими законами44. Но вскоре увидели, что обещали больше, чем могли выполнить. Эта гласность и гарантия в судебной процедуре противоречили учреждениям той эпохи и были несовместимы с интересами самодержавия в деле подобного рода. Подсудимые содержались в строгом одиночестве, некоторые в кандалах, с нарушением существующих законов; тайной комиссии было поручено вести их процесс—ее уполномочили применять пытки, чтоб добиться признания. Верховный уголовный суд поспешно выносил приговоры при закрытых дверях, не допрашивая привлеченных по месяцам, и вызывал их лишь для того, чтоб объявить им смертные приговоры, ссылку, каторжные работы и другие наказания, присужденные по категориям. Даже казнь их была совершена втихомолку, под покровом мрака, без ведома жителей столицы, обманутых относительно места и времени, и под защитой вооруженной силы, вызванной внезапно.
Таким образом, удалось все скрыть и ограничиться одним напечатанием Донесения тайной комиссии, в котором нет свидетельств, необходимых для подтверждения истины, и которое носит отпечаток тех потемок, в которых оно составлялось (а).
Необходимо было обратить внимание на этот государственный переворот, так как он послужил исходным пунктом для целой серии более или менее важных событий, составляющих фон картины, которую мы развернем. Он оказывает таинственное влияние на все царствование, определив его характер и заранее наметив направление. Турецкая война была объявлена под предлогом оскорбления русского флага46, а в действительности в целях придания новой власти престижа военной победы. Обе кампании этой войны, из которых первая велась под руководством самого императора, сводятся к следующим фактам. В 1828 г. неудачный штурм Браилова и сдача этого пункта; блокада Шумлы всей армией, снятая вследствие частичного поражения при Эски-Стамбуле: разгром двух полков императорской гвардии с потерей знамен и пушек под Варной; взятие этой крепости в результате трехмесячной осады; отмененная вследствие безрезультатной бомбардировки осада Сили- стрии47. В 1829 г. битва при Кулевче, сопровождаемая месяцем бездействия; столкновения при Андосе и Селимне и поход на Адрианополь, занятый без сопротивления; наконец, взятие Силистрии после тридцатидневного сидения в открытых траншеях48. Между тем в армии объявилась чума и настолько разредила ряды ее, что превратила ее в неполные кадры, вернее — в части всякого рода оружия. Кавалерия, лишенная лошадей, вернулась пешком со сбруей на плечах; артиллерии пришлось оставить часть своего снаряжения либо переправить его морем; пехота, изнуренная, поредевшая, дезорганизованная усталостью и
(а) 	См. «Раэбор донесения тайной комиссии». Париж, 1840 г.45.
295,


болезнью, представляла по возвращении домой лишь грустное зрелище передвижного госпиталя. Мелочное тщеславие военной прогулки в окрестности Византии и деньги, заплаченные турками, являются лишь слабым вознаграждением за потерю этой славной армии49. Спустя два грда она была еле способна защитить границу от польских партизанов50.
Походы в Персию и Азиатскую Турцию были проделаны Кавказской армией в более благоприятных условиях. Эти походы являются мастерскими военными комбинациями, блестящими военными подвигами и в результате сопровождались приобретением областей Эриванской, Нахичеванской и Ахалцыхской51. По единодушному свидетельству главнокомандующего, офицеров и солдат этой армии, три члена Тайного общества, которым правительство доверило военное командование, сильно содействовали успеху этих трех походов. Один из них умер в строю52, совершив чудеса храбрости во главе своего отряда (Ь).
К этому времени неизвестное ныне бедствие—холера—
распространилось по империи, производя в течение трех лет опустошения среди народных масс. Санитарные меры, которые правительство приняло вначале для пресечения этого бедствия, послужили только к ухудшению дела или же к созданию новых бед, столь же серьезных, и прерывали сообщения. Пришлось сместить министра внутренних дел, которому была поручена забота об этих санитарных мероприятиях, вследствие безрассудного рвения и зловредной деятельности, проявленных им в этом деле (с).
Во время этих опустошений вспыхнули бунты в разных местах: в Старой Руссе, в Севастополе и в Санкт-Петербурге53. Всюду проливалась кровь и чернью и военными судами.
Варшавское восстание 54 сменило внутренние бунты. Все силы империи были направлены на Польшу, чтоб усмирить область, обращенную в королевство. Но полная бездарность начальника, поставленного во главе русской армии увеличила, по крайней мере на время, шансы сопротивления этой области. Он нашел способ затянуть на четыре месяца войну, которая могла быть окончена в три недели, и истребить треть армии ненужными походами, унизительными поражениями, бесцельными битвами и оборонительными боями (d).
Правительство вынуждено было, наконец, сместить этого главнокомандующего, которого Тайное общество охарактеризовало как бездарность и который именно поэтому принял деятельное участие в его разрушении (е).
Его преемник, выдвинутый общественным мнением, после преобра-
(b) Генералы: Николай Муравьев, Николай Раевский, Иван Бурдов.
(c) Генерал Закревский.
(d) См. акты, опубликованные правительством: Geschichte des polnischen Aufstandes. Smitts. Berlin, 1839.
(e) Фельдмаршал Дибич, виновник первых арестов и представитель правительства в Следственной комиссии по делу Тайного общества.
296


зования армии, перешел Вислу и закончил войну одним ударом56. Потери нашей армии, заново набранной, во второй раз были громадны. Но не только смерть наших соотечественников оплакиваем мы в этой несчастной войне. Меч был поднят против народа одного с нами происхождения, введенного в заблуждение обманчивыми обещаниями в предшествующее царствование; и братья истребляли друг друга на полях битв. Борьба с оружием в руках прекратилась, борьба посредством угнетения и доносов, равно невыгодная правительству, ведущему ее, и народу, от имени которого она ведется, продолжается путем призрачных амнистий, репрессивных мер, насильственного вероотступничества, конфискаций, военных судов и пыток всякого рода. Эти злоупотребления — дела рук лишь части из нас, как раз той, которая высказывалась против Тайного общества. Она одна творит зло и извлекает из него выгоду; но позор справедливо падает на всех, ибо мы отвечаем как друг за друга, так и за правительство. Тот, кто допускает и подлым молчанием поощряет грабеж и убийство, столь же виновен, как и тот, кто совершает их.
Годы 1833, 1834 и 1840 будут отмечены трауром в наших летописях из-за голода, почти всеобщего, поразившего страну и обличающего ряд основных пороков в общественной экономике. Тысячи жертв погибли и погибают еще каждый день в длительных мучениях голода, в своих лачугах, среди многочисленного класса кормильцев и защитников государства, на который народное бедствие падает всей своей тяжестью. В каждом бедствии есть момент, когда массы приходят в движение. В нескольких губерниях крестьяне при виде полей, выжженных ко времени сбора, павшей скотины, гибнущих семей разгромили помещиков, подожгли собственные жилища и покинули землю, которую они напрасно поливали своим потом. Эти выступления были вызваны отчасти запоздалыми, неполными или ошибочными мероприятиями правительства. Очевидно, что оно не сумело предвидеть то, что уже раз случилось в России, хотя и очень давно; что оно не позаботилось наполнить общественные магазины, организовать посреднические склады зерна, пробудить разум крестьян, приобщая их к общественной жизни, и установить более тесную связь между различными частями нашей обширной страны. Если нам возразят, что не хватило денег, мы ответим, что увеселительный дворец или театральная зала стоят столько же и, может быть, больше, чем торговые пути или пароход; что растрачены миллионы на постройку и украшение временных дорог, служивших лишь для приятных прогулок; что истощают средства страны в мирное время на содержание огромного военного аппарата, оказывающегося недостаточным в военное время. Когда разразилось бедствие, правительство ограничилось раздачей хлеба в некоторых губерниях мужской части населения, не заботясь о женщинах и детях; оно разрешило ввоз зерна, совершенно бесполезный для центральных губерний вследствие трудности или, вернее, невозможности транспорта; оно предоставило помещикам денежную ссуду, призрачную ввиду ее ничтожности; оно разрешило продолжать выделку из хлеба
297


водки, которая, истощая последние силы страны, повергла в разврат и легкомыслие население, истребляемое голодом. Наконец, оно усугубило бедствие, скрывая настоящее положение вещей и вводя в заблуждение общественное мнение ложными надеждами, ибо такие мероприятия, как помощь, пожертвования и совместные усилия частных лиц в пользу голодных масс, парализовались или направлялись в противоположную сторону этими недобросовестными приемами.
Время от времени большие пожары зловеще освещали эту серию бедствий — общественных и частных. В 1832 г. Тула была уничтожена огнем со своими церквами, памятниками, оружейными заводами и складами. В том же году города Кременчуг и Елисаветград исчезли под грудами пепла. В 1838 г. царский дворец сгорел дотла57.
Чума объявилась в Одессе в 1838 г. В следующем году отряд в пять тысяч человек в сопровождении двенадцати тысяч верблюдов и всего необходимого снаряжения был отправлен из Оренбурга к берегам Каспийского моря, чтобы положить конец бандитизму хивинцев. Этой силы было более чем достаточно, чтобы обеспечить покорение их страны. Но, еще не достигнув границ государства, без боев и даже без встречи с противником, армия потеряла половину своего состава, лишилась своих верблюдов, заблудилась в снегах и была совершенно дезорганизована из-за самонадеянности начальника, которому ее доверили (f).
Тем не менее разорительная, смертоносная война, заполнившая три предыдущие царствования и оправдывающаяся лишь политическими соображениями, продолжается без перерыва на Кавказе58. Несмотря на значительные силы, брошенные в эту войну с начала нынешнего царствования, не достигнуто никакого положительного результата. Центральная часть обширной территории, вдающейся в пределы империи, всегда находится во власти каких-нибудь полудиких народцев, которых не могли ни победить силой оружия, ни покорить более действительными средствами цивилизации. Эти орды нападают на наши одинокие посты, истребляют наши войска по частям, затрудняют сообщение и производят свои набеги в глубь наших пограничных провинций. Обычно медлительность военных операций в этих краях приписывают трудностям местности, изрезанной горными цепями и сетью бурных потоков, нездоровому климату и воинственному нраву туземцев. Но неровности почвы не считаются более препятствиями при современном состоянии военных наук; климат, в котором растет виноград, хлопок, шелковица, марена, кошениль, шафран и сахарный тростник, не может быть вредным для человека; наконец, бедные туземцы, которых стараются изобразить в 'таких мрачных красках, лишь слабые, разрозненные орды, лишенные союзников, невежественные в военном искусстве, не обладающие ни крепостями, ни армией, ни пушками. Не естественнее ли приписать гнусное ведение этой войны той же причине, которая всюду более или
(f) 	Перовский, оренбургский генерал-губернатор.
298


менее тормозит успехи правительства? Пришлось переменить подряд нескольких главнокомандующих вследствие их небрежности или явной бездарности. Один из них был лишен командования и переведен в сенат за кражи и взятки, которые он имел слабость допустить, если, конечно, не пользовался ими лично (g).
Никто из них, за исключением победителя Эривани60, не заслужил общественного доверия, так как не проявил военных или административных способностей. У правительства нет людей, потому что у него самого нет принципов. Отметим, что частичными успехами, достигнутыми недавно, оно обязано двум членам Тайного общества, служащим в Кавказской армии (h).
Рекрутчина поглотила в течение этих пятнадцати лет свыше миллиона человек. Косвенные налоги возросли вследствие обложения табака и выпуска бумажных денег. Внешняя торговля продолжает находиться в руках иностранцев. Государственный долг перевалил за миллиард рублей, что заставляет нас передать его будущим поколениям как пагубную наследственную болезнь.
Ясно, что общественное благополучие не могло развиться под тяжестью столь бедственных условий, что оно неизбежно должно было падать в течение этого периода, несмотря на новые ресурсы, которые представляет Сибирь, широким потоком вливающая в оборот свое золото, и что Россия, ослабленная болезнями и голодом, измученная бунтами и восстаниями, изнуренная бесплодными войнами, обнищавшая вследствие новых налогов и придавленная долгами, все время возрастающими, в смысле материального благополучия находится в худшем состоянии, чем в прошлое царствование. Кинем взгляд на ее состояние политическое и моральное, чтобы установить, в какой степени усердными заботами правительству удалось вылечить ее раны, восстановить ее потери и утешить ее горести.
В начале нынешнего царствования дело Тайного общества бросило яркий луч на истинные нужды страны и на прогрессивное развитие культуры. Общественное мнение и народное сочувствие были на стороне власти, освобожденной на миг от условий, изолирующих ее от народа при самодержавном режиме. Она могла убедиться, что конституционные идеи глубоко проникли в умы, что умственная и моральная деятельность уже стеснены в рамках нынешнего режима и что общим желанием русских является введение представительной системы, торжественно возвещенной и обещанной в предыдущее царствование (i).
Эти указания не остались безрезультатными. Правительство, свирепствуя против членов Тайного общества, отдало ему дань, достойную его высокой миссии, усвоив и развив некоторые из его основных идей. Оно потребовало собрания и опубликования существующих законов как
(g) Генерал Розен, известный своими поражениями в польской кампании59.
(h) Генералы Граббе, Раевский.
(i) Речь его величества императора Александра в варшавском сейме в 1818 году.
299


первого условия порядка и общественной безопасности. Эта задача, которая не могла быть выполнена в предыдущие царствования, за 126 лет, была закончена благодаря заботам правительства в течение восьми лет61. Но Тайное общество одновременно имело в виду рациональную классификацию этих законов, их окончательную обработку, их пополнение и их объединение в утвержденном своде сообразно нуждам государства и соответственно успехам современной цивилизации. На эту существенную черту его плана, к несчастью, не было обращено внимания. Составители свода законов, быть может, стремясь как можно скорее закончить свою работу, а может быть, за неимением специальных сведений, ограничились текстуальным воспроизведением запыленных документов, загромождавших архивы, сваливая в одну кучу законы, декреты, приказы, манифесты, дипломатические акты, временные правила и даже простые циркуляры.Из этой несвязной массы они составили свод законов, где, но их же признанию, они не придерживались другого правила, кроме выбора из двух противоречивых законов более позднего (к).
Этот свод ежегодно увеличивается несколькими томами, объединяющими поправки и новеллы, вставленные в различные части свода, соответственно с этим возрастают путаница и беспорядок.
Напрасно было бы искать в этом общем своде положение об императорской канцелярии, о жандармском корпусе, о ломбарде с соответствующими учреждениями, зависящими от него, а также циркуляры и частные повеления.
Тем не менее опубликование текста законов и всего этого свода даже в таком виде принесло свою пользу.
Оно вывело на свет то, что было скрыто; оно объясняет и оправдывает многие официальные акты невозможностью улучшить их при нынешних законах: оно констатирует до очевидности безусловную необходимость радикальной реформы в области гражданской и политической и, наконец, оно предлагает нам объединить наши усилия для легального осуществления этой важной революции. Кажется, на правительство повлияли эти соображения при опубликовании свода, могущего ускорить, но ничуть не урегулировать ход событий (1).
Реформа армии была произведена главным образом согласно плану Пестеля. Он предлагал содержать в мирное время только корпуса войск, уничтожив дорого стоящие учреждения армий и их главных штабов. Он указал и доказал необходимость увеличить число батальонов и эскадронов пехотных и кавалерийских полков, уменьшив число последних; сократить срок военной службы, увеличить жа\ованье солдатам и офицерам; сократить число нестроевых, уничтожить денщиков, обеспе-
(k) «Исторический обзор создания свода русских законов, № ... стр. 106»62.
(l) Периодические благодарности департаментов правительствующего сената за количество процессов, разобранных в течение месяца.
300


чить судьбу инвалидов и их семей приличным содержанием; ввести публичную отчетность в финансовые операции армии, дабы предупредить кражи и хищения, и г. п. и т. п. (т).
Эти идеи были в общем приняты с более или менее значительными изменениями63, которые можно рассматривать как необходимый переход к окончательному осуществлению его плана реформ. Наши солдаты, узнав о происхождении перемен, благие последствия которых они испытывают, сохранят память о том, кто, разделив их труды и пролив свою кровь на поле битвы, посвятил свои заботы тому, чтобы утвердить их благополучие и их успехи (п).
Создание военного флота, присоединение к Лондонскому договору64 и морское сражение при Наварине65, явившееся следствием его, связаны с движением, поднятым Тайным обществом в пользу греков и восточных дел. Его требования свободы торговли и промышленности вызвали некоторые полезные распоряжения, касающиеся торговых обществ, патентов на изобретения, содержания фабрик, авторского права, закладных обязательств, торговых банков, размежевания общественных земель и т. п.
Наряду с этими мерами, указанными или вызванными Тайным обществом, мы находим целую серию самостоятельных актов правительства или же внушенных сторонниками самодержавия, находящимися во главе управления. Достаточно указать главные из этих актов, соответственно распределив их по трем следующим начальникам ведомств:
I. Учреждение собственной его величества канцелярии, вне общей организации, разделенной на несколько отделений, одно из которых ведает секретные дела. Учреждение корпуса жандармов с секретным положением: с явной целью наблюдать за правительственными чиновниками, шпионить за общественным мнением, за частными лицами и вмешиваться в семейные дела. Создание министерства двора и уделов, увеличивающего доходы помещиков, прикрепляя крестьян к земле. Учреждение министерства государственных имуществ, управляющего государственными крестьянами, включая и кочевников. Номинальное переустройство прежних военных поселений и учреждение новых в разных частях империи06.
Восстановление под другим названием почетных граждан, упраздненных в предыдущее царствование67. Меры, направленные к денационализации жителей царства Польского: упразднение польской конституции и армии, литовского корпуса, батальонов великого княжества Финляндского, генерального штаба и других учреждений, созданных в предыдущее царствование; объединение знаков отличия номинального царства Польского с имперскими, их подразделение на несколько классов
(т) «Организация вооруженных сил», сочинение Пестеля, взятое вместе с другими бумагами при его аресте и также изъятое из обращения.
(п) Пестель был тяжело ранен в Бородинской битве.
301


и создание новых почетных отличий в виде медалей, крестов, жезлов, пряжек и т. п. Разделение империи на два района с целью ввести периодический и частичный набор, не исключающий набора постоянного и общ^гх)68.
И. Обмен нескольких тысяч удельных крестьян на равное число государственных крестьян 69, находящихся в более благоприятных условиях. Преобразование чувашского племени, доставшегося уделам. Прекращение двух русских журналов и нескольких польских ввиду их либерального направления; закрытие двух университетов по той же причине и основание третьего70, который пришлось тотчас же закрыть и преобразовать. Перевод членов Тайного общества из читинской тюрьмы в петровскую и несколько фиктивных амнистий по отношению к ним71. Звания графов и князей, поместья, денежные дары и майораты, розданные сторонникам самодержавия. Закрытие нескольких католических церквей и монастырей под предлогом их бесполезности. Ограничения, относящиеся к поездкам за границу, и запрещение воспитывать там детей. Сооружение разных памятников, чтобы занять умы и отвлечь мысли от будущего. Постройка трех укрепленных пунктов и двух крепостей, полезность которых для защиты страны сомнительна (о).
III. Созыв военных судов для разбора политических дел; применение пыток в этих судах, чтобы вырвать признания; виселицы, расстрелы, ссылки, конфискации и всякие другие наказания, примененные по приговорам этих судов. Католические и униатские священники, преследуемые из-за веры; женщины, заточенные в монастыри и сосланные в Сибирь за политические преступления. Дети, отнятые у родителей, чтобы воспитать и приучить их к пассивному повиновению в правительственных школах. Вознаграждение родителей, вероломно нарушающих доверие своих детей, предавая их вербовщикам-офицерам или судам по политическим делам.
Совокупность актов, из которых мы перечислили только незначительную часть, составляет материал для нескольких добавочных томов к своду русских законов. Но так как они все одного характера, то, кажется, можно, не удаляясь от истины, поместить их вместе с временными мерами, скользящими по поверхности общественного строя, не изменяя его основ. Уже некоторые из этих мер появились и были подтверждены высочайшей волей в виде проектов и опытов на ограниченное время. Было бы, значит, излишним разбирать их подробно. Порожденные ими учреждения не успеют принести ни того добра, которого ждут от них созидатели, ни того зла, которое их противники предсказывают, ибо они будут изменены или уничтожены в следующее царствование, как случилось почти со всеми учреждениями предыдущих царствований. Куда девались боярская дума, земский собор, тайный совет, тайная канцелярия, коллегии и столько других палат, которые по очереди управляли
(о) Киев». Брест, Ивантород, крепости: Варшава и Вильна.
302


Россией? Едва находят следы их в литературе. Императорскую канцелярию, корпус жандармов, новые министерства и военные суды ждет та же участь. С тех пор как Тайное общество ввело новые понятия в социальную экономику, самодержавие не имеет уже больше в России характера невозмутимости и молчаливости, решительности и неизменности, который отличает его в Австрии. Оно, наоборот, неспокойно и многоречиво, точно оно нуждается в общественном мнении, чтобы властвовать; нерешительное и переменчивое до бесконечности в своих внешних формах, оно как бы предчувствует свою недолговечность. Среди его призрачных творений один свод русских законов уцелеет, чтобы свидетельствовать о невежестве эпохи, о страданиях народа и о бесплодных усилиях правительства.
Состояние финансов ускользает от нашего расследования под густым туманом, окутывающим их при самодержавном режиме. Мы платим, но не знаем, куда деваются наши деньги. Мы даже точно не знаем, сколько мы платим, так как продажность судей и взяточничество администраторов отнимают от нас столько же, если не больше, чем само правительство. Тем более, что сегодня мы платим столько-то, а завтра нас могут заставить вдвое. Эти естественные размышления все более и более распространяются в массе и влияют на ее мораль, отрывая ее от режима, который не имеет возможности или желания обеспечить собственность. Мы ограничимся указанием, что водочная монополия, составляющая главный доход государственной казны, является налогом одновременно тягостным и несправедливым, так как она способствует разорению и растлению народных масс, развращая и само правительство, заставляя его потакать мелким помещикам72 для нарушения собственных законов; что отношение металлического рубля к бумажному, установленное произвольно и объявленное неизменным, противоречит основным понятиям политической экономии; что проект выкупа ассигнаций и отдачи их в залог под звонкую монету, разумный в основе, несомненно, поколеблет эту произвольную котировку по мере выкупа ассигнаций и снова посеет смуту в деловых сферах, разве только этот выкуп будет произведен в широком масштабе, что кажется невыполнимо. Несомненно, что необходимо было срочно положить конец этому ажиотажу с ассигнациями, ибо и серебряные и бумажные деньги номинально повысились в цене, но различным образом в каждой местности, вследствие чего не было больше возможности сговориться; но, кажется, правительство поддалось соображениям фискальным и не проявило той выдержки и осторожности, которые требовались для столь важной операции73.
Другой вопрос, столь же важный,— о рабстве крестьян — остается открытым. Несколько миллионов наших братьев, лишенных гражданских прав, продаваемых оптом и в розницу наравне с вещами, не нашли до сего дня сочувствия нигде, кроме Тайного общества.
Оно одно поняло их бедственное положение и учло последствия этого, оно одно протянуло им руку помощи среди всеобщего невнимания
303


и угнетения. Ни помещики, ни правительство,— хотя Тайное общество и обратило их внимание на вопиющую несправедливость рабства и на неминуемую опасность, проистекающую из всякой несправедливости,— ничего не сделали для облегчения судьбы крестьян и предотвращения грозы, собирающейся над их головами. Когда разразится беда, у них не окажется никаких других средств, кроме военной силы, как и во время польского восстания. Но эта сила, действительная иногда против чужеземцев, может оказаться тщетной и ничтожной против русских. Кроме того, еще вопрос, согласятся ли наши солдаты, хоть и приученные к повиновению, обратить штыки против своих братьев. Луч сознания, который подтолкнет крестьян отстаивать свои законные права, сможет равно проникнуть и в солдатскую массу и из слепого орудия власти превратить их в благородного союзника угнетенных. Следовательно, необходимо правительству подумать о мерах уравнения своих подданных перед законом, а помещикам, в свою очередь, помочь этому акту справедливости последовательными уступками, дабы предотвратить волнение масс, редко полезное для них самих и всегда роковое для тех, кем оно вызвано.
Внешняя политика составляет единственно светлую точку, успокаивающую разум, усталый от обнаруженных во. мраке злоупотреблений и ошибок. Император Николай, избегая вмешиваться по примеру своего предшественника в дела, не касающиеся непосредственно России, почти всегда предписывает свою волю в случаях, близко касающихся России (р).
Он неизменно соблюдал правило вести одновременно лишь одну войну, за исключением Кавказской войны, завещанной ему и которую он не мог ни прервать, ни прекратить по причинам, указанным выше. Договоры Лондонский, Туркманчайский и Адрианопольский75 доказывают осторожность и умеренность; ноты по поводу польских дел показывают, что в жизненных вопросах вмешательство иностранных кабинетов ограничивается лишь дипломатическими фразами. Этой системе, принятой императором во внешних делах, и настойчивости его характера Россия обязана своей новой позицией по отношению к европейским державам. Но влияние сторонников самодержавия заметно даже в делах, успех которых интересует одинаково все партии. Верные устарелым предрассудкам самодержавия, они сумели подавить народные симпатии и воздвигнуть новый барьер между государем и его народом, окружая дипломатические акты туманом, скрывающим их от общества. Лишь из иностранных газет русские узнают об условиях договоров, заключенных от их имени. Лишь по приездам и по отъездам послов они могут догадываться о характере и результате переговоров, интересующих всю страну. Природный инстинкт заставляет эту партию скрывать даже те вещи, которые от гласности только выиграли бы,— из страха раскрыть то, что ей необходимо скрыть.
(р) Намеки на непризнание Священного союза, отказ от договора в Э-ля-Шапель74).
304


На моральном состоянии страны неизбежно должен был отразиться характер попятного движения, который эта партия успела придать делам. Общественная мысль, остановленная в своем развитии тяжелым воздействием грубой силы, спряталась в самое себя, чтобы снова проверить принципы, вызвавшие такую сильную оппозицию, и чтобы вскрыть настоящие побуждения их противников. Эта умственная работа не останется бесплодной, но она потребует много времени и может разжечь страсти, заблуждения которых компрометируют самые благородные дела. Между тем недостатки политической организации отражаются в нравах, обычаях, наклонностях и привычках. Рабство, утвержденное законами, является обильным источником безнравственности для всех классов населения; отсутствие гласности поощряет и развивает вытекающие отсюда под разными видами беспорядки, обеспечивая им безнаказанность; наконец, смешение властей неверно направляет умы, нарушая законы морали, которые должны регулировать семейные и общественные отношения. Все лекарства, примененные к общественному организму, которые не в состоянии будут непосредственно удалить эти главные причины болезни, будут лишь напрасным шарлатанством, более способным ухудшить болезнь, скрывая ее, чем радикально излечить ее. Воспитанием нового поколения обычно пренебрегали; молодежь следует своим личным склонностям за неимением достаточно важной цели, чтобы стоило посвятить ей жизнь. За этот период не появилось ни одного сколько-нибудь значительного литературного или научного произведения. Поэзия повесила свою лиру на вавилонские ивы76; периодические издания выражают лишь ложь или лесть, столь же вредную для власти, терпящей ее. Министерство народного просвещения, теряя из виду свою настоящую цель, заключающуюся в распространении положительных знаний, стремится национализировать страну, поддержав ь учение, не заслуживающее человеческой поддержки, и превратить даже науки в столпы самодержавия77. Отсюда—невежество, составляющее отличительную черту настоящей эпохи. В сущности ничего не изменилось. То же молчание в Государственном совете, то же взяточничество в правительствующем Сенате, то же идолопоклонство в Синоде Народ и правительство одинаково страдают, потому что устранили моральную власть, единственно могущую служить посредником, чтобы сговориться и посоветоваться о взаимных интересах.
Если бы из глубин сибирских пустынь наши ссыльные могли возвысить свой голос, они были бы вправе сказать руководителям правящей партии: «Что сделали вы для блага народа в течение этих пятнадцати лет? Вы взялись продолжать предыдущее царствование, при котором началось освобождение крестьян, была дарована конституция полякам и торжественно дано обещание представительной системы для русских: крестьяне не освобождены, поляки лишены их конституции и русские обмануты в их самых дорогих надеждах. Вы обязались выслушать и развивать все мысли об улучшениях, изложенные законно, но вы
20—Мемуары декабристов
305


сделали их выявление невозможным, окружив свободу печати новыми ограничениями, препятствуя сношениям с Европой и парализуя воздействие цивилизующих элементов влиянием ретроградных систем. Мы исповедовали культ закона, вы исповедуете культ личности, сохраняя в церквах одежды государей как реликвии нового рода78. Вы взялись очистить Россию от заразы либеральных идей и окунули ее в бездну невоздержанности, в пороки шпионства и мрак невежества. Вы погасили рукой палача умы, которые освещали и руководили развитием общественного движения, и что вы поставили на их место? Мы, в свою очередь, вызываем вас на суд современников и потомства: отвечайте!»
Общественные бедствия являются предупреждениями, которые провидение дает царям и народам, чтобы просветить их относительно их взаимных обязательств. Те, что Россия испытала и от которых до сих пор страдает, не пройдут бесследно и бесполезно. Надо надеяться, что последние годы этого царствования, которое согласно естественному ходу вещей уже завершило большую часть своего течения, будут отмечены откровенным и искренним возвращением к основным принципам, которых прогрессивное движение нации властно требует и которых нельзя заменить словами и формулами. Моральная гарантия этой счастливой перемены имеется в выдающихся добродетелях монарха и в его пламенной заботе о счастии своих подданных. Тот, кто мог отказываться от престола из уважения к правам первородства, наверно сумеет отказаться от интересов одной партии на пользу общего блага79. Но, с другой стороны, законное сотрудничество людей, облеченных умственным авторитетом, равно необходимо для достижения этой цели. Они должны выражать нужды и желания масс, мыслями которых они управляют, ибо массы эти не имеют других органов, чтобы требовать должной им справедливости; они обязаны приносить к подножию престола истину, не могущую дойти через уста окружающих его шпионов и придворных; они должны совершать это духовное священнодействие, рискуя жизнью, следуя примеру их предшественников в политической деятельности80.
306


« ИСТОРИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ ХОДА ОБЩЕСТВА» Н.М. МУРАВЬЕВА


«ИСТОРИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ ХОДА ОБЩЕСТВА»
H. М. МУРАВЬЕВА
В продолжении 1816 года Александр Муравьев 1 предложил мне составить общество, имеющее целью введение в России монархического представительного правления2. По сему случаю пригласил он к себе Сергея и Матвея Муравьевых-Апостол[ов], Якушкина и меня. После многих совещаний дело разошлось без всяких последствий. Якушкин чрез непродолжительное время перешел в армию и поступил в полк генерала Фонвизина1, который, быв еще тогда полковником, находился с полком в Черниговской губернии и вскоре с оным перешел в Москву. В это время познакомился я с Пестелем и, найдя в нем те же мысли, сблизил его с Александром Муравьевым, который в го же время вступил в связь с князем Трубецким. Пестель взялся написать устав общества, которое и возымело свое начало в феврале 1817-го года под именем Союза Спасения4. Союз сей состоял из трех степеней: братий, мужей и бояр. Из третьей степени избирались, сколько помню, ежемесячно старейшины. Обряды приема долженствовали быть торжественные. Вступающий давал клятву сохранить в тайне все, что ему скажут, если оно не будет согласно с его мнением; по вступлении давал другую клятву. Каждая степень и даже старейшины имели свою клятву. Чрез несколько дней Пестель приобрел обществу кн. Лопухина5 в качестве боярина. Копия с устава была доставлена в Москву к Якушкину в твердом уверении, что он немедленно вступит в бояре без прекословия. Устроив общество, Пестель уехал в Митаву, и Александр Муравьев заступил место старейшины. Генерал Михайло Орлов находился тогда в П[етер]б[урге]. Они открылись друг другу потому, что каждый из них стал уговаривать один другого вступить в свое общество. Переговоры сии кончились тем, что они обещали не препятствовать один другому, идя к одной цели, и оказывать себе взаимные пособия6. Нашему обществу стал известен один г[енерал] Орлов — его обществу один Александр Муравьев.
Сей последний желал приобрести обществу брата своего Михаила7, Бурцова и Петра Колошина. Но они не иначе согласились войти, как с тем, чтобы сей устав, проповедующий насилие и основанный на клятвах, был отменен и чтобы общество ограничилось медленным действием на мнение. Итак, Союз Спасения рушился после трех или четырех месяцев
309


существования. Все формы оного были уничтожены, и бесконечные прения возникли, какое дать устройство обществу. Между тем Михайло Муравьев и Петр Колошин были переведены на службу в Москву. Большая часть членов [общества] также вскоре пошла в Москву в отряде войск Гвардейского корпуса8.
В то же время в Москве Якушкин, получа устав Союза Спасения, нашел его не сообразным с своим образом мыслей, согласовавшимся с мыслями Михайлы Муравьева. Особливо вознегодовал он против клятв и слепого повиновения, которых устав сей требовал от первых двух степеней к воле бояр и от самих бояр — решению большинства голосов. Он показал устав сей г[енералу] Фонвизину, который разделил его образ мыслей. По прибытии в Москву начались споры, какую дать форму обществу и какую цель определить его занятиям. Еще в П[етер]б[урге] кн. Лопухин доставил книжку немецкого журнала «Freywillige Blâtter», в которой находился устав Тугендбунда9 в том самом виде, как оный, по сказанию сего журнала, был представлен в 1808 году на утверждение королю прусскому. Петр Колошин перевел его на русский язык. Устав сей весьма понравился Михайле Муравьеву, Фонвизину и Якушкину, которые настаивали чтобы оный применить к состоянию России и народному характеру, на что другие члены не соглашались, так что Михайло Муравьев и Петр Колошин оставили общество. В это время пришло к Якушкину письмо от князя Трубецкого из П[етер]б[урга], в котором он извещал его, что государь император решился отделить польские губернии от России и, зная, что таковое предприятие не может исполниться без сопротивления, едет со всею царствующею фамилиею в Варшаву, из коей издаст манифест о вольности крепостных людей и крестьян. Что тогда народ примется за оружие противу дворян, и во время сего всеобщего смятения польские губернии будут присоединены к новому царству. Такое нелепое известие произвело чрезвычайное действие. Якушкин, который несколько лет уже мучился несчастною страстью и которого друзья его уже несколько раз спасали от собственных рук, представил себе, что смерть его может быть полезна России. Убийца не должен жить, говорил он, я вижу, что судьба меня избрала жертвою, я убью царя и сам застрелюсь. Г[енерал] Фонвизин и Сергей Муравьев- Апостол взяли у него письмо, прочли, нашли обвинение нелепым, говорили, что это все горячка и убедили Якушкина дождаться объяснений к[нязя] Трубецкого. Вследствие сего он был призван в Москву; стали его допрашивать, он не мог привести никаких доказательств достоверности сих ужасных предположений, и таким образом отвращены были все последствия, которые могло бы иметь сие письмо10.
Через несколько лет после этого Якушкин преодолел страсть свою11, женился на другой особе, оставил общество совершенно и ведет теперь жизнь самую уединенную в деревне, занимаясь своим семейством и хозяйством.
Члены, успокоившись, занялись переделыванием устава Тугендбунда.
310


Работа сия продолжалась около четырех месяцев. Она была поручена Михайле Муравьеву, к[нязю] Трубецкому и мне. Но так как моя часть не ответствовала прочим, то поручено было Петру Колошину ее переделать.
Пока работа сия производилась, Александр Муравьев завел Военное общество, которое было довольно многочисленно и разделялось на две управы, но по окончании нового устава общество сие было распущено и члены оного поступили в новый Союз Благоденствия12.
Союз сей, который обнимал все отрасли человеческих занятий, увеличивался весьма скоро потому, что правила, изложенные в его уставе, были основаны на правилах чистейшей нравственности и деятельной любви к человечеству. Многие члены предлагали поднести его правительству и испросить от оного утверждения. Но оный не мог существовать по множеству занятий и трудов, которых он требовал от каждого члена.
Члены, оставшиеся в П[етер]б[урге], вступили также в Союз Благоденствия. Между тем г[енерал] Орлов не успел в своем намерении составить общество. Представитель его в П[етер]б[урге] Николай Тургенев вступил в С[оюз] Бл[агоденствия], и он сам последовал сему примеру в Москве, где принял его Александр Муравьев, вышедший в отставку и поселившийся там.
Пестель, как я уже выше упомянул, не признал новый Союз и действовал отдельно, прежде в Митаве, а потом в Тульчине. В 1819 году Александр Муравьев вышел из общества и прислал в Петербург все книги Устава, у него находившиеся.
Вскоре после того оба Фонвизины13 приехали в П[етер]б[ург] с предложением сделать съезд уполномоченных от всех отраслей Союза в Москве, дабы обдумать, есть ли способ дать ход обществу, а в случае невозможности распустить оное. Из П[етер]б[урга] поехали Н, Тургенев и полковник Глинка. Собрание, сколько мне известно, состояло из обоих Фонвизиных, генерала Орлова, полковников Граббе, Глинки и Н. Тургенева 14.
Не помню, был ли Бурцов на оном или нет.
Съезд сей имел последствием разрушение Союза, коего книги были везде истреблены, и много членов вышло совершенно из общества, как-то: Михайло Муравьев, Петр Колошин и Якушкин.
Сие происходило, сколько припомню, весною 1820-го года15.
Что происходило в Петербурге в продолжение сего года, мне мало известно потому, что я проводил лето на даче с матерью, и, будучи в отставке, не имел предлога ездить в город. Князь Трубецкой уехал за границу, Матвей Муравьев в Москве еще сделан был адъютантом князя Репнина, Бурцов также в конце 1819-го года оставил Петербург и поехал в Тульчин16. Оставался из старых членов один Сергей Муравьев- Апостол, который не имел управы. Конец же лета и осень я провел в путешествии. С Оболенским я был тогда еще мало знаком. И потому показания мои могут быть неверными, и я могу без всякого дурного
311


намерения поместить в число членов людей, не участвовавших уже более ни в каких действиях. Имена же их известны к[нязю] Оболенскому и господину] Семенову, который с возвращения Союза Благоденствия в Петербург служил сообщением между всеми управами.
Я уже упомянул выше о моем путешествии в Крым и заезде в Тульчин 17.
Возвратился я в П[етер]б[ург] в конце ноября 1820-го года. Общество все еще не воскресало. В апреле или мае 1821-го года выступила гвардия в поход, и уже не осталось в П[етер]б[урге] ни одного члена. Осенью 1821-го года я вступил в службу и поехал в главную квартиру Гвардейского корпуса, находившуюся в Минске. Там я начал писать проект Конституции, которую не успел довести до совершенного окончания, как принужденным нашелся ее истребитьш.
Будучи в Минске, я видел одного только члена нашего общества полковника Нарышкина и, будучи посылай весною 1822 в Лиды для сочинения дислокации Павловскому полку, видел князя Оболенского.
Между тем общество лишилось Лунина, который в начале 1822-го I ода вступил в службу19, поехал в Литовский корпус и с тех пор прервал все сношения с ним, и князя Лопухина, который уехал в Тверь и не участвовал более ни в каких занятиях наших, так что, бывши в П[етер]б[урге] в 1824-м году, он избегал даже встречи членов общества.
Наконец, осенью 1822-го года составилось опять общество, которое лишилось вскоре потом Павла Колошина, который, уехав в Москву, бросил общество20, pi егерского офицера Горсткина, который последовал его примеру. Полковник Шипов с 1823-го года также отчуждился от общества. Егерские офицеры Норов и Челищев и измайловский Капнист также оставили общество21. В 1824-м году Пестель приехал в Петербург. По причине болезни жены моей я не мог его видеть более недели. Между тем происходило собрание главнейших членов22, в котором были: члены Думы к[нязь] Трубецрюй и к[нязь] Оболенский и члены Н. Тургенев, Рылеев, Матвей Муравьев-Апостол и Семенов, кажется. Пестель жаловался на недеятельность Северного общества, на недостаток единства в действиях, на различие устройств на Севере и Юге и на недостаток положительных начал. На Юге были бояре, у нас pix не было. И потому он предлагал соединить оба общества в одно, признать боярами главных северных членов, признать в обоих обществах одних и тех же начальников, дела решать большинством голосов бояр и обязать бояр и прочих членов слепо исполнять решение большинства голосов. Сие предложение было принято, и Пестель посетил меня. Не сходясь с ним в сих правилах, я предложил другое соображение, в котором изложил невозможность слить в одно два общества, отделенные таким большим пространством и притом разделенных мнением [так в тексте—Сост.]. В Северном обществе всякий имел свое мнение, в Южном, сколько мне было известно по приезжающим из оного, не было никакого противуречия мнениям Пестеля. Итак, большинство голосов всегда бы было выражением одной
312


его воли. Притом он не определял, сколько именно он мог иметь бояр, и предоставлял себе право вместе с своими боярами принимать новых. К тому же я объявил, что никогда не соглашусь слепо повиноваться большинству голосов, когда решение их будет противно моей совести, и предоставляю себе право выйти из общества во всяком случае. Причины сии подействовали, и Пестель согласился на следующее определение: оставить оба общества в их настоящем положении, сколько помню, до 1826-го года, а тогда собрать уполномоченных от обоих обществ, которые бы уже согласились в началах и избрали бы вместе общих правителей для всего общества. С тех пор сношения Северного общества с Пестелем изменились, и он в пребывание свое не оказывал уже никакой доверенности главным его членам. Обещал прислать свою Конституцию и не прислал и вообще не входил ни в какие подробности насчет устройства Южного общества и его действий. Князь Волконский, который приезжал уже после него, не имел никаких поручений от него, а только приветствовал членов Думы и хвалил согласие обоих обществ.
В мае месяце прошлого года (1825) Рылеев принял Якубовича, который по вступлении своем объявил ему, что он намерен покуситься на жизнь императора во время маневров! Узнав о том от к[нязя] Оболенского, мы вместе с ним и Рылеевым положили во что бы то ни стало не допускать его до исполнения сего намерения. Вскоре узнал я от Оболенского, что Рылеев уговорил Якубовича, как то ему поручено было, что Якубович дал ему слово не предпринимать сего, но что откладывал сие не более как на год23. В таковых обстоятельствах Дума решилась требовать совета главнейших членов всего общества. Приехав в Москву, я посетил Пущина, Нарышкина, Семенова и Митькова, который только что возвратился из чужих краев и подал в отставку по причине болезни. Павел Колошин и Горсткин, как я узнал от Пущина, Семенова и Нарышкина, совершенно отстранились от дел общества и потому не участвовали в совещании. Я пригласил также г[енерала] Фонвизина, который жил в своей деревне под Клином, приехать в Москву. Я представил им все дело и назвал Якубовича. Все сии члены полагали не допускать его до исполнения сего намерения. Г[енерал] Фонвизин сказал, что хотя он уверен в душе своей, что Якубович не исполнит сие, но что долг наш ему в том воспрепятствовать. Сверх того, прибавил он, общество, по моему мнению, может сделать одну только хорошую вещь—разойтись и посоветовать своим членам заняться исполнением своих семейных обязанностей. Полковник Нарышкин24, который был отпущен на 28 дней в свое имение в Крым, обещался проездом заехать в Южную Думу и уведомить ее также о том, дабы испросить ее советов, каким образом предупредить сие, не подвергая опасности существования общества.
Я заезжал также к г[енералу] Орлову25, который с первых слов, видя, что я говорю с ним как с сочленом, отвечал мне: вы знаете ли, что я не принадлежу уже более вам и не знаю даже, из кого состоит теперь
313


общество ваше? Я отвечал ему: несмотря на то, Северная Дума желает иметь ваше мнение,— и рассказал ему все обстоятельство, не называя, однако ж, никого. Г[енерал] Орлов был также мнения, что не должно его допускать никаким образом до исполнения сего намерения.
После того я поехал к жене, которая находилась у своих родителей в орловской деревне, куда я прибыл ноября 15. С тех пор мне более ничего не известно. В деревне сей получил я декабря 20-го дня повеление московского генерал-губернатора явиться в Москву, куда прибыл декабря 23-го дня в 8 часов утра и немедленно явился к нему26.


СТАТЬИ И КОММЕНТАРИИ
ЗАПИСКИ С. П. ТРУБЕЦКОГО
Сергей Петрович Трубецкой вошел в историю движения декабристов как один из основателей первых декабристских обществ — Союза спасения и Союза благоденствия, как один из организаторов и руководителей Северного общества и «диктатор 14-го декабря». Родился он в 1790 г. в старинной княжеской семье.
Сначала С. П. Трубецкой учился дома. Его учителями были англичанин-дядька, немецкий пастор, французский эмигрант и преподаватели местной Нижегородской гимназии. «На семнадцатом году моего возраста,— показывал Трубецкой на следствии,— отец повез меня в Москву, где я ходил слушать некоторые лекции в университет, и приходил на дом к нам учитель математики и фортификации» (Восстание декабристов. Материалы, т. I. М.—Л., 1925, с. 8). Впоследствии Трубецкой слушал лекции по статистике и политэкономии у известного профессора К. Германа, а будучи в Париже, «слушал почти всех известных профессоров по нескольку раз» (там же, с. 8).
Военную службу С. П. Трубецкой начал в чине подпрапорщика лейб-гвардии Семеновского полка, спустя два года он был произведен в прапорщики, а в 1812, г. в подпоручики. В составе Семеновского полка Трубецкой прошел Отечественную войну 1812 г., был в заграничном походе русской армии в 1813—1814 гг., участвовал почти во всех крупных сражениях этих лет: в 1812 г.— при Бородине и Малоярославце, в 1813 г.— при Люцене, Бауцене, Кульме и, наконец, Лейпциге, где был тяжело ранен ядром в ногу.
В феврале 1816 г. С. П. Трубецкой вместе с А. Н. Муравьевым и H. М. Муравьевым, И. Д. Якушкиным и братьями С. И. и М. И. Муравьевыми-Апостолами создает первую декабристскую организацию — Союз спасения. В начале 1817 г. совместное П. И. Пестелем он составляет устав этой организации.
Однако уже в конце 1817 г. Союз спасения был распущен; со всей очевидностью обнаружились его слабость и необходимость создания нового тайного общества на иных началах. В январе 1818 г. С. П. Трубецкой принимает активное участие в создании новой, более широкой по своему составу декабристской организации—Союза благоденствия. И опять, теперь уже вместе с H. М. Муравьевым и М. Н. Муравьевым, Трубецкой работает над уставом организации—«Зеленой книгой». Летом 1819 г. Трубецкой выезжает за границу для лечения раны. К моменту его возвращения из-за границы (1821 г.) Союз благоденствия перестает существовать, но Трубецкой энергично стремится «соединиться с теми, которые оставались верными Союзу». Вместе с H. М. Муравьевым и Е. П. Оболенским он создает Северное общество и сам становится членом его руководящего органа— Верховной думы.
С. П. Трубецкой принадлежал к умеренному течению декабристского движения: он стоял за монархию, ограниченную конституцией, выступал за освобождение крестьян только с небольшим наделом. Эти меры, по его мнению, должны были предотвратить «пугачевщину», которая, он считал, могла привести к фактическому распаду России. «Сергей Трубецкой,— пишет академик М. В. Нечкина,— принимал деятельное участие на каждом этапе тайного общества. Однако он мало участвовал в творчестве идей, чаще всего
315


брал на себя организационную работу. Он был крайне осторожен, боялся смелой мысли, массовое движение пугало его, а предположение, что кто-нибудь сочтет его «Маратом» или «Робеспьером», приводило в ужас. Начиная с первой декабристской организации, он боролся с радикальным течением; в дальнейшем он «увенчает» эту борьбу своей неявкой на площадь в день восстания 14 декабря 1825 г.» (Нечкина М. В. Декабристы. М., 1975, с. 26). В конце декабря 1824 г. С. П. Трубецкой, уже полковник Генерального штаба, был переведен в Киев и назначен на должность дежурного штаб-офицера при 4-м пехотном корпусе. Здесь, на Украине, Трубецкой, будучи последовательным противником республиканской программы Пестеля и его плана цареубийства, стремится нейтрализовать влияние Пестеля на дела тайного общества.
Осенью 1825 г. Трубецкой возвращается в Петербург. Тут его застают известия о болезни, а затем — смерти Александра 1. Трубецкой принимает самое деятельное участие в совещаниях руководства Северного общества, разрабатывавшего план восстания. За несколько дней до 14-го декабря на совещании у Е. П. Оболенского Трубецкой единодушно был избран «диктатором» воссгания. «В пособие ему» (т. е. его' помощниками) были назначены полковник А. М. Булатов и капитан А. И. Якубович. Начальником штаба воссгания был назначен Е. П. Оболенский. «С того дня Трубецкой был уже полновластный начальник наш,— показывал на следствии Рылеев,— он или сам, или через меня, или чрез Оболенского делал распоряжения» (Восстание декабристов. Материалы, т. I, с. 64, 160). Сам Трубецкой предлагал следующий план: первый полк, который откажется от присяги новому царю (предполагалось «сначала вывести Измайловский полк как один из коренных гвардейских»), «вести к ближнем) полку, на который надеются, и когда тот пристанет, то идти к следующему и так далее». Когда все или большая часть гвардейских полков будут собраны вместе, то весш их к Сенату и потребовать от него, чтобы он издал всенародно Манифест о созыве в столицу «в самоскорейшем времени» депутатов из каждой губернии от каждого сословия по одному. Это «депутатское собрание поставит законоположение для управления государством на будущее время». До созыва «депутатского Собрания» учреждается «Временное правление», из 2—3-х членов Государственного совета и одного члена тайного общества в качестве «правителя дел»*, предполагалось пригласить и представителей от царства Польского «для постановления мер к сохранению единства державы». В Манифесте должны были быть провозглашены «равные гражданские права всем сословиям» («не произнося, однако ж, слова вольности для крестьян, чтоб тем не сделать возмущении»— освобождение крестьян должно было осуществить депутатское Собрание) и должно было быть объявлено об уменьшении срока солдатской службы. Рылеев возражал против того, «чтобы полки шли один к другому». В ходе обсуждения было принято предложение Рылеева вести первые же восставшие полки прямо на Сенатскую площадь. 12 декабря Оболенский отдал приказ Трубецкого членам тайного общества возмутить свои полки в день их переприсяги и вести на Сенатскую площадь. Рылеев и Трубецкой взялись написать «Манифест к русскому народу»; преамбулу к «Манифесту» было поручено написать В. И. Штеингелю.
Настало утро 14 декабря 1825 г. Разработанный план восстания начал рушиться с самого начала. Далеко не все гвардейские полки, на которые рассчитывали декабристы, удалось собрать на Сенатской площади. Не были захвачены, как эго планировалось, Зимний дворец и Петропавловская крепость. Каховский и Якубович отказались выполнить поручение Рылеева убить Николая I. Но самое главное—«диктатор» восстания С. П. Трубецкой не явился на площадь, и восставшие оказались без руководителя. Рылеев искал его повсюду, но не мог найти. «Эта неявка сыграла значительную роль в поражении восстания»,— пишет академик М. В Нечкина. Сами декабристы справедливо расценивали такое поведение Трубецкого как «измену». Случившееся нельзя однозначно объяснять «трусостью»—Трубецкой не раз доказал свое мужество и храбрость на полях сражений. Причина, скорее, в том, что в самый последний момент он потерял веру в успех восстания. Колебания Трубецкого, заметные уже накануне восстания, еще более усилились в самый день 14 декабря. Находясь в канцелярии Генерального штаба, терзаемый сомнениями. Трубецкой выходит, чтобы посмотреть, сколько войск собралось на площади, и, поняв, что у восставших слишком мало сил, не решается возглавить восстание.
316


15 	декабря Трубецкой был арестован; на следствии он дал подробные показания о деятельности тайных обществ с самого момента их возникновения, назвал до 70-ти имен декабристов.
Как «один из первейших членов общества» С. П. Трубецкой открывал список «перворазрядников», осужденных Верховным уголовным судом «к смертной казни отсечением головы». По конфирмации 10 июля 1826 г. смертная казнь Трубецком) была заменена пожизненной каторгой, срок которой по коронационному манифесту 22 августа 1826 г. сокращался до 20 лет, с последующим пожизненным поселением в Сибири. В 1832 г. срок каторги Трубецкому был сокращен до 15 лет, а по указу 14 декабря 1835 г.— до 13 лет. Каторгу Трубецкой отбывал сначала в Нерчинских рудниках, а затем на Петровском заводе. В 1839 г., по окончании срока каторги, Трубецкой с семьей поселился в с. Оёк Иркутской губернии.
По амнистии 22 августа 1856 г. Трубецкой был восстановлен в правах дворянства, но без княжеского титула, которым по указу 30 августа 1856 г. могли пользоваться его дети. Вернувшийся в Европейскую Россию, Трубецкой сначала жил у старшей дочери в Киеве, а в октябре 1858 г. переехал в Одессу. В августе 1859 г. Трубецкой поселился в Москве, где и умер 22 ноября 1860 г.
* * *
Рукопись «Записок» С. П. Трубецкого хранится в ЦГАОР СССР, в фонде Трубецких (ф. 1143, on. 1, д. 7, л. 1—209). Она состоит из чернового автографа (л. 2—153) и написанного писарским почерком белового варианта (л. 154-—209). Перед оригиналом рукописи на отдельном листе сделана запись чернилами: «Сии Записки писаны в 1844—5 годах» (л. 1).
Впервые «Записки» С. П. Трубецкого были опубликованы А. И. Герценом в сборнике «Записки декабристов» (вып. 2—3. Лондон, 1863). Впоследствии они вышли отдельными изданияхми в 1874 и 1875 гг. в Лейпциге и в 1903 г. в Берлине; в отрывках они были напечатаны Г. А. Куклиным в «Материалах к изучению истории революционного движения в России» (т. 1. Женева, 1905) и М. В. Довнар-Запольским в «Мемуарах декабристов» (Киев, 1906), а также во «Всемирном вестнике» (1906, № 1). Наиболее полная публикация «Записок» Трубецкого была осуществлена его дочерьми (см.: «Записки князя С. П. Трубецкого». Изд. его дочерей. Спб., 1906). В настоящем издании «Записки» Трубецкого воспроизводятся по их архивному тексту.
* *
*
1 Допросы декабристов начались уже в ночь с 14 на 15 декабря 1825 г. 17 декабря 1825 г. начал, свою работу «Высочайше учрежденный тайный комитет для изыскания соучастников злоумышленного общества» под председательством военного министра А. И. Татищева. В Комитет вошли петербургский генерал-губернатор П. В. Голенищев- Кутузов, генерал-адъютанты В. В. Левашов, А. Н. Потапов и А. X. Бенкендорф (будущий шеф жандармов), бывший министр духовных дел и народного просвещения А. Н. Голицын и брат царя великий князь Михаил Павлович. Правителем дел Следственного комитета был назначен А. Д. Боровков. 2 января 1826 г. в комитет были введены генерал-адъютанты А. И. Чернышев, И. И. Дибич и В. Ф. Адлерберг. 14 января 1826 г. Следственный комитет приказано не именовать «тайным», хотя следствие велось сугубо секретно. 26 мая 1826 г. он был переименован в Следственную комиссию. Следственный комитет (комиссия) работал ровно паи ода — до 17 июня 1826 г. и за это время провел 147 заседаний.— 25.
- 30 мая 1826 г. Следственная комиссия представила Николаю I доклад (в литературе доклад фигурирует как «Донесение»), составленный Д. Н. Блудовым. В докладе Следствен¬
317


ной комиссии излагалась правительственная версия о деле декабристов как явлении, «принесенном к нам извне», а сами декабристы изображались как «кучка заговорщиков и цареубийц». Поскольку доклад Следственной комиссии предназначался для опубликования (опубликован 12 июня 1826 г.) и перевода на иностранные языки (переведен на французский, немецкий, английский и испанский языки), то из текста доклада по распоряжению Николая I были изъяты основные программные положения декабристов. И. И. Дибич, передавая волю царя, писал председателю Следственной комиссии: «Предлагается, исключив из доклада, представить государю императору в особенном приложении: 1) об убавке срока службы солдатам, 2) о разделении земель, 3) освобождении крестьян, 4) о намерении возмутить военных поселян, 5) о государственных лицах» (ЦГАОР СССР, ф. 48, д. 1, л. 17). Только много лет спустя секретное приложение к докладу Следственной комиссии было опубликовано П. И. Бартеневым в журнале «Русский архив» (№ 3, 1875, с. 434—438).— 25
3 Трубецкой имеет в виду составленный А. С. Шишковым специальный царский манифест, обнародованный 30 августа (ст. ст.) 1814 г.— в день тезоименитства Александра I. Официально манифест именовался: «О установлении празднества декабря 25 в воспоминание избавления церкви и державы Российския от нашествия галлов и с ними двадесяти язык» (ПСЗ, т. 32, № 25669). Манифест возвещал о ежегодном торжественном чествовании дня избавления России от неприятельского нашествия, о даровании духовенству наперстно- го креста, дворянству и воинству особых медалей, а купечеству — «благоволения и благодарности». В манифесте «не забыто» было и русское крестьянство. Текст гласил: «Крестьяне, верный наш народ—да получит мзду свою от бога». Впрочем, Александр 1 обещал манифестом крестьянам и мещанам, что в продолжение некоторого времени не будут производиться рекрутские наборы (см.: Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование, т. I. Спб., 1897, с. 256).— 27
4 Более подробные сведения об основании первой декабристской организации— Союзе спасения С. П. Трубецкой приводит в своих показаниях на следствии: «Первое начатие общество приняло здесь в Петербурге в 1816-м 9-го февраля. Сочлены оного были тогда Александр Муравьев, я, Никита Муравьев, Павел и Владимир Пестели, к[нязь] Лопухин, генерал Шипов и брат его, полковник, к[нязь] Долгорукий, адъютант его высочества, и Сергей Муравьев-Апостол. Предмет оного общества был еще не определен, но старались увеличить сочленов елико возможно, имея в предмете выбирать оных с качествами душевными и с нравственностью твердою... Члены между собою обязывались обратить все свое старание противиться беззаконным действиям чиновников, приводя оные в известность» (Восстание декабристов. Материалы, т. I, с. 9).— 27
5 Николай Григорьевич Репнин (1779—1845)—генерал-адъютант, член Государственного совета. В 1818 г., будучи малороссийским генерал-губернатором, напечатал в «Духе журналов» статью, в которой советовал помещикам Полтавской и Черниговской губерний дать своим крестьянам то положение, какое было введено в остзейских губерниях (об этом см. ниже Трубецкой, прим. 9). Его статья вызвала недовольство Александра I. Редактор журнала получил выговор.— 27
6 Первая тайная организация Союз спасения строилась по типу масонской ложи и использовала масонскую обрядность в заседаниях общества и при принятии в него новых членов. Общество делилось на три степени — «боляр», «мужей» и «братий». Руководстве обществом находилось в руках лиц первой (высшей) степени—«боляр», составлявших «Совет боляр» или «Думу». «Мужи» могли знать больше, чем открывалось «братьям», но не должны были знать многого из того, что было известно «болярам». «Брат» мог стать «мужем», а «муж» перейти в степень «боляр». Устав общества требовал слепого повиновения «мужей» и «братий» «болярам». При вступлении в общество вновь принимаемый дава.-- торжественную клятву, произносимую на кресте и Евангелии, быть верным обществу и не разглашать его тайн. Текст клятвы «содержал страшные угрозы нарушителю клятвы, грозя ему даже смертью от яда или кинжала в случае измены обществу» (см.: Нечкина М. В Движение декабристов, т. 1. М., 1955, с. 160—162).— 28
7 Петр Христианович Витгенштейн (1768—1842) — граф, фельдмаршал. Во врем» Отечественной войны 1812 г. командовал корпусом, прикрывавшим Петербург. Пос.е
318


смерти М. И. Кутузова 27 апреля 1813 г. в Бунцлау был назначен главнокомандующим русскими и прусскими войсками.— 28
8 	В августе 1817 г. царский двор вместе с гвардией (2 пехотных и 2 кавалерийских сводных полка) выехал в Москву для торжественного празднования 5-летия победы в Отечественной войне 1812 г. В составе гвардии в Москве оказались почти все члены Союза спасения.— 28
у Проект освобождения крепостных крестьян в Эстляндской губернии был составлен местным дворянским собранием в 1811 г. 23 мая 1816 г. он был утвержден Александром I и получил силу закона. Согласно «Положению об эстляндских крестьянах 23 мая 1816 г.» крестьяне получали личную свободу, но без земли, которая провозглашалась собственностью помещика. Крестьянин получал право заключать договоры о покупке или аренде земельного участка и найме на работу, оставаясь в полной экономической зависимости от помещика. Ограничивалась свобода передвижения крестьян и выхода из мирского общества, устанавливался «переходный» период в 14 лет, в течение которого помещик в значительной мере сохранял свою власть над бывшими своими крепостными крестьянами. Это «Положение» 25 августа 1817 г. было распространено на Курляндскую и 26 марта 1819 г. на Лифляндскую губернии.— 28
10 Алексей Андреевич Аракчеев (1769—1834) — генерал от артиллерии, инспектор всей пехоты и кавалерии, главный начальник над военными поселениями, с 1808 г.— военный министр, всесильный временщик при Александре I в период усиления реакционного курса самодержавия в 1815—1825 гг., получившего название «аракчеевщины».— 28
11 В 1809 г. Александр I поручил Аракчееву составить проект устройства военных поселений. Согласно этому проекту, составленному в 1810 г. и утвержденному царем, из гражданского ведомства (от Министерства финансов, которому были подчинены казенные крестьяне) передавались в ведение Военного министерства территории с поселенными на них крестьянами. Первое военное поселение было создано в 1810—1811 гг. в Могилевской губернии, где был поселен Елецкий полк и откуда часть жителей была выселена в Новороссийскую губернию. «Коренное население волости» составил батальон семейных солдат. У них разместили остальных холостых солдат в качестве военных батраков, получавших от «солдат-хозяев» вместо платы полное свое содержание. В связи с начавшейся войной в 1812 г. Елецкий полк был отправлен в поход, и мысль о военных поселениях на время была оставлена.
В 1816 г. военные поселения стали создаваться вновь, уже на иных началах. На этот раз было принято все коренное население обращать в военных поселян, которые назывались «поселянами-хозяевами», а к ним поселять солдат, составлявших так называемые «действующие» батальоны или эскадроны. И «поселяне-хозяева» и солдаты «действующих» поселенных частей одновременно должны были заниматься и земледелием и военной службой. Мальчиков с 7-летнего возраста (военных кантонистов) одевали в военную форму и обучали военному делу. В 1817 г. на этих началах военные поселения были введены в Новгородской, Херсонской и Слободско-Украинской (позже называвшейся Харьковской) губерниях. К 1825 г. на положение военных поселян было переведено 375 тыс. душ мужского пола государственных крестьян и казаков.— 28
12 Речь идет о сопротивлении крестьян и казаков введению военных поселений в 1817—1818 гг. В мае 1817 г. вспыхнули волнения крестьян Высоцкой, а в сентябре того же года Холынской волостей Новгородской губернии. На подавление волнений был послан батальон Перновского полка с артиллерией. Декабрист И. Д. Якушкин пишет в своих воспоминаниях: «В Новгородской губернии казенные крестьяне тех волостей, которые были назначены под первые военные поселения, чуя чутьем русского человека для себя беду, возмутились. Гр[аф] Аракчеев привел против них артиллерию; по ним стреляли, их рубили, многих прогнали сквозь строй, и бедные люди должны были покориться... Император Александр, в Европе покоритель и почти корифей либералов, в России был не только жестоким, но, что хуже того,— бессмысленным деспотом» (Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М.—Л., 1951, с. 14—15).
Особенно упорное сопротивление введению военных поселений оказало украинское
319


казачество. Когда генерал-майор И. О. Витт приступил к устройству военных поселений в Херсоне кой губернии по р. Бугу, то восстали все казачьи станицы, предназначенные под военные поселения. В восстании, начавшемся в июне 1817 г., участвовали даже женщины и дети. На подавление его было послано два полка; главные «зачинщики» (93 человека) были преданы военному суду, 74 из них приговорены к смертной казни, замененной наказанием «сквозь строй». Осенью 1817 г. значительные выступления против введения военных поселений происходили среди казаков и крестьян Змиевского и Волчанского уездов Слободско-Украинской губернии. Волнения продолжались до весны 1818 г., когда к ним присоединились крестьяне Изюмского уезда той же губернии (см.: Федоров В. А. Борьба крестьян России против военных поселений (1810—1818).— «Вопросы истории», 1952, №11, с. 116—120). Очевидцы этих событий оставили описание потрясающих сцен отчаянного сопротивления украинских казаков обращению их в военных поселян и жестокой расправы, учиненной карателями. По свидетельству декабриста А. П. Арбузова, «одна малороссиянка» бросила под орудийные колеса своего ребенка, чтобы ему впоследствии не служить в военных поселениях (Восстание декабристов. Материалы, т. II. М.—Л., 1926, с. 267). «Можно было видеть,— писал декабрист Н. И. Тургенев,—старых солдат, покрытых ранами во время службы, которые упорно сопротивлялись, умирая под пытками, просили их сыновей, свидетелей их агонии, сопротивляться, когда до них дойдет очередь пострадать; можно было видеть матерей, бросающих своих трудных детей под ноги кавалерии, предназначенной для усмирения, крича, что пусть лучше им быть раздавленными, чем страдать в этом новом рабстве» (Тургенев Н. И. Россия и русские, кн. 1. Спб., 1908, с. 238—239).
Летом 1819 г. вспыхнуло крупное восстание военных поселян в Чугуеве. До образования военных поселений здесь проживали казаки Чугуевского уланского полка, основанного в 1749 г. Они получили особые права и привилегии: свои полковые земли, казенный паек, освобождение от податей. При образовании здесь в 1817 г. военных поселений и обращении казаков в военных поселян, все эти права и привилегии были у них отняты, а пользование землей сильно урезано. Сверх того, казачество попало в тяжелейшие условия аракчеевских военных поселений. Непосредственным поводом к восстанию явилось требование начальства заготовить для казенных лошадей 103 тыс. пудов сена, однако само выступление готовилось уже заранее: поселяне собирали сходки, составляли «приговоры письменные» о нежелании быть военными поселянами. Восстание началось 27 июня 1819 г. и в течение последующих 5-ти дней охватило весь округ Чугуевского военного поселения. 2 августа 1819 г. восстание перекинулось в соседний округ Таганрогского уланского полка, где восставшие предъявили начальству требование, что «хотят быть на прежнем положении, как до поселения было». 11 августа на подавление восстания в Харьков прибыл сам Аракчеев. С помощью двух дивизий карательных войск и артиллерии к середине августа 1819 г. восстание чугуевских военных поселян было подавлено. 363 человека были преданы военному суду, который приговорил 273 человека к смертной казни (после замененной наказанием «сквозь строй»), остальных к различным телесным наказаниям. Кровавая расправа продолжалась с 18 до 28 августа 1819 г. Половина наказанных была забита насмерть. За участие в восстании были высечены розгами 29 женщин. Ссылке в Сибирь, разжалованию в солдаты, с последующим полицейским надзором, подверглись 69 офицеров Чугуевского полка, обвиненных в причастности к восстанию или просто в «попустительстве». Карательные войска оставались здесь вплоть до ноября 1819 г. (см.: Федоров В. А. Восстание военных поселян в Чугуеве в 1819 г.— «Исторические записки», т. 52. М., 1955). Жестокая расправа над Чугуевскими военными поселянами вызвала взрыв негодования у всех передовых людей России. «В 1819-м году и в 1820-м много говорили, и не одни мы, о жестоком усмирении чугуевцев»,— показывал на следствии декабрист А. В. Поджио (Восстание декабристов. Документы, т. XI. М., 1954, с. 38).—29
13 Иван Осипович Витт (1781 —1849)—генерал от кавалерии, начальник южных военных поселений.—29
14 Псковская губерния была присоединена к генерал-губернаторству маркиза Паулуччи...— Маркиз Филипп Паулуччи (1779—1849)—генерал-губернатор лифляндский и курляндский
320


Псковская губерния была присоединена к его генерал-губернаторству в 1817 г. Считали, что в связи с этим присоединением на Псковскую губернию будет распространено «Положение о крестьянах» Эстляндской, Лифляндской и Курляндской губерний 1816— 1819 гг. (см. Трубецкой, прим. 9). Однако эти надежды не оправдались.— 29
15 Виктор Павлович Кочубей (1768—1834)—граф, впоследствии князь, министр внутренних дел и председатель Государственного совета; Григорий Александрович Строганов (1769—1857)—граф, член Государственного совета; Александр Сергеевич Меньшиков (1787—1869)—князь, генерал-адъютант, адмирал, морской министр, член Государственного совета; Илларион Васильевич Вастъчихов (1774—1847)—князь, генерал-адъютант, председатель Государственного совета и Комитета министров.— 30
16 Виктор Назарович Каразин (1773—1842)—основатель Харьковского университета и его почетный член, статский советник. В записке «Мнение одного украинского помещика, выраженное после беседы с своими собратиями об указе 23 мая и об эстляндских постановлениях» он выступал против безземельного освобождения крестьян в Эстляндии, утверждая, что «земля есть собственность народа наравне с помещиками» и что «помещики были всегда только распорядителями земли» (см. эту записку в «Сборнике материалов, извлеченных из архива его императорского величества канцелярии», т. VII. Спб., 1905, с. 148). Эта записка, разошедшаяся в свое время во многих списках, была хорошо известна декабристам. В 1820 г. Каразин хлопотал об устройстве общества «Добрых помещиков» или «Друзей отчизны» для «улучшения участи поселян».
«И та земля, в которую положат труп твой, не твоя» — библейское изречение.— 30
17 В 1818 г. калужский губернский предводитель дворянства князь Н. Г. Вяземский составил записку по поводу обращения малороссийского губернатора Н. Г. Репнина к дворянам Полтавской и Черниговской губерний (см. о нем выше, Трубецкой, прим. 5). Вяземский предлагал учредить в одной из столиц собрание избранных представителей («уполномоченных») от дворянства, являющееся совещательным органом при царе («общий совет всего царства»). В «Совет» должны были войти наряду с губернскими предводителями дворянства и избранные от каждой губернии дворянские депутаты (см.: СемевскийВ. И. Политические и общественные идеи декабристов. Спб., 1909, с. 62).— 30
18 Александр Николаевич Муравьев (1791 —1863)—член Союза спасения и Союза благоденствия. Вместе с другими декабристами был осужден и сослан в Сибирь. В 1856—1861 гг.— нижегородский губернатор.
В 1818 г. А. Н. Муравьев написал «Возражение» на записки В. Н. Каразина и Н. Г. Вяземского, где он протестовал против крепостного права в России, но не предлагал конкретной программы его ликвидации. Эта записка и вызвала приведенную С. П. Трубецким реплику Александра I (Данная записка А. Н. Муравьева опубликована в «Чтениях в Обществе истории и древностей российских», т. III. М., 1859, с. 43—50).— 30
19 Речь идет о «Московском заговоре» декабристов осенью 1817 г. Поводом к нему явилось письмо С. П. Трубецкого из Петербурга в Москву членам Союза спасения. С. П. Трубецкой сообщал, что Александр I имел секретный разговор с кн. П. П. Лопухиным о своем намерении восстановить Польшу под своим владычеством в границах 1772 г. и отторгнуть от России Правобережную Украину и Белоруссию, которые декабристы рассматривали как исконно русские земли. Далее Трубецкой сообщал о намерении Александра I освободить крестьян в этих присоединяемых к Польше землях, а для предупреждения волнений крестьян в остальных губерниях России создать кордон из военных поселений. Как сообщает в своих воешминаниях И. Д. Якушкин, до декабристов в это время дошли известия о жестокой расправе над новгородскими крестьянами, сопротивлявшимися введению военных поселений. А. Н. Муравьев потребовал «начинать немедленно действие». Возник план цареубийства. На цареубийство вызвались Якушкин, Никита и Артамон Муравьевы. Споры длились 5 или б дней, однако в итоге большинство членов тайного общества высказались против цареубийства (см.: Нечкина М. В. Движение декабристов, т. 1, с. 176—179).— 31
20 Тугендбунд, Tugendbund — Союз добродетели (нем.). Полное его название — «Общество развития общественных добродетелей, или Нравственно-научный союз». Тугендбунд создан в апреле 1808 г. в Кенигсберге как тайная организация либерального
21—Мемуары декабристов
321


дворянства, чиновников и буржуазной интеллигенции. По существу это была скорее не политическая, а нравственно-филантропическая организация, которая стремилась к патриотическому воспитанию народа после разгрома Наполеоном Пруссии в 1806 г. Под давГлением Наполеона указом прусского короля Фридриха-Вильгельма III 31 декабря 1809 г. Тугендбунд был распущен. Устав Тугендбунда и его деятельность привлекали внимание декабристов в период существования ранних декабристских обществ.—31
21 Новая декабристская организация — Союз благоденствия — возникла в январе 1818 г. в Москве. Устав, о котором здесь говорит С. П. Трубецкой, был написан М. Н. Муравьевым и Петром Колошиным, при участии Никиты Муравьева и С. П. Трубецкого. Это была собственно первая часть устава, получившая название «Зеленой книги» (по цвету переплета, в который был заключен устав), где были изложены тактические и организационные принципы Союза благоденствия. Многое в этом уставе было заимствовано из устава немецкого Тугендбунда. Именно эта первая часть устава Союза благоденствия в 1822 г. была представлена Александру I А. И. Чернышевым. Вторая часть устава Союза благоденствия («сокровенная») была составлена позже. Она заключала в себе конечные программные цели общества. Эта часть не сохранилась, и поэтому в разное время возникали сомнения в ее существовании. Однако показания ряда декабристов свидетельствуют, что вторая часть устава Союза благоденствия, написанная вчерне и поэтому не получившая еще силу программного документа, принятого обществом, все же существовала. Так, А. Н. Муравьев показывал на следствии: «Вторая часть устава «Зеленой книги» сочинена была в Москве на весьма отдаленный случай умножения общества. Подлинного экземпляра не было и быть не могло, потому что она не была утверждена и даже не всем известно ее содержание. Черновой экземпляр был у князя Сергея Трубецкого... о сей второй части я не упомянул в первом моем показании потому, что она не была утверждена, ни принята обществом, а была в виде проекта, в котором можно было делать перемены и даже совсем уничтожить. Она не была прошнурована, как первая часть, и при ней не было ни печати, ни подписи» (Восстание декабристов. Материалы, т. II, с. 24). О существовании второй части «Зеленой книги» утвердительно говорил М. И. Муравьев-Апостол. «Вторая часть «Зеленой книги»,— читаем мы в его показаниях,— была составлена в 1818 году в Москве Александром Муравьевым, Бурцевым, Никитою Муравьевым. Она более клонилась к распространению мыслей о представительном правлении. Подлинный список хранился у Александра Муравьева» (Восстание декабристов. Материалы, т. IX. М., 1950, с. 244). Существование второй части «Зеленой книги» подтверждено Е. П. Оболенским (Восстание декабристов. Материалы, т. I, с. 252). Спрошенный об этом на следствии, С. П. Трубецкой показал, что в бытность его в Москве вторая часть «Зеленой книги» еще не была написана, «и занимались ли члены во время моего отсутствия сочинением сей второй части или определили ее написать, осталось мне неизвестным» (Восстание декабристов. Материалы, т. I, с. 86).— 31
22 Руководящий орган Союза благоденствия — Коренной совет состоял не из 24-х членов, как пишет С. П. Трубецкой, а из 29-ти. Приводим содержащийся в деле № 28, фонда 48 ЦГАОР СССР (л. 13—14) список членов Коренного совета Союза благоденствия: «1. Фонвизин, генерал-майор. 2. Фонвизин, отставной полковник. 3. Александр Муравьев. 4. Князь С. Трубецкой. 5. Илья Долгоруков. 6. Иван Шипов. 7. Федор Глинка. 8. Бурцов. 9. Михайло Муравьев. 10. Сергей Муравьев-Апостол. 11. Матвей Муравьев-Апостол. 12. Никита Муравьев. 13. Лунин. 14. Якушкин. 15. Пестель. 16. Михайло Орлов. 17. Граббе. 18. Фон дер Бригген. 19. Николай Тургенев. 20. Федор Толстой. 21. Семенов, титулярный советник. 22. Павел Колошин. 23. Князь Федор Шаховской. 24. Новиков. 25. Колошин Петр. 26. Грибовский. 27. Шипов, генерал-майор. 28. Семенов [Алексей.— Состп.], служивший в лейб-егерском полку, а ныне надворный советник. 29. Князь Лопухин» (данный список опубликован в кн.: Нечкина М. В. Движение декабристов, т. I, с. 206—207). В указанном составе Коренного совета 22 человека—члены первой декабристской организации Союза спасения. По замыслу основателей Союза благоденствия Коренной совет должен был состоять из 30 человек. Каждый из них обязан был либо учредить, либо возглавить ячейку (управу) Союза благоденствия.— 32
23 Речь идет о профессоре Карле Федоровиче Германе (1767—1838), который с 1817 г. читал декабристам частный курс политэкономии. К. Ф. Герман приехал в Россию в 1795 г.
322


С 1805 г.— адъюнкт политэкономии и статистики в Российской Академии наук. С 1806 г.— занимал кафедру статистики в Петербургском педагогическом институте (с 1819 г.— университет). Позже состоял начальником Статистического отдела Мини стерства внутренних дел.— 32
24 Со времени образования Союза благоденствия в Москве были созданы две управы, которые возглавили А. Н. Муравьев и Ф. П. Шаховской. В Петербурге были созданы управы в Московском, Егерском, Измайловском и Конногвардейском полках. В провинции управы возникли в Тульчине, Кишиневе, Смоленске, Нижнем Новгороде и других городах. Всего образовалось свыше 10-ти управ Союза благоденствия. Кроме того, возникли и «побочные» управы, среди которых хорошо известна «Зеленая лампа» Никиты Всеволжско- го, куда входил и А. С. Пушкин.— 33
25 Возникшие разногласия между сторонниками умеренного и радикального течений в Союзе благоденсгвия, усиление реакции в стране, не позволявшее обществу действовать в духе первой части устава «Зеленой книги» («создание общественного мнения» путем пропаганды), обусловили необходимость созыва съезда руководителей Союза благоденствия. Съезд, о котором здесь говорит С. П. Трубецкой, собрался в ^Москве, в январе 1821 г. Работа съезда, которым руководили Н. И. Тургенев и М. А. Фонвизин, продолжалась три недели. В это время декабристам стало известно, что правительство через доносчиков извещено о существовании общества. После долгих и острых споров было принято решение о формальном роспуске Союза благоденствия.— 33
26 Волнение гвардейского Семеновского полка в 1820 г. было первым открытым выступлением солдатской массы против крепостнических порядков в русской армии. Оно вызвало широкий общественный резонанс. Непосредственной причиной волнения явилось усиление гнета в армии после Отечественной войны 1812 г., выразившееся в насаждении палочной дисциплины и изнуряющей муштры. Эти «новые» порядки особенно болезненно были восприняты солдатами лейб-гвардии Семеновского полка («первого полка России»), находившегося в привилегированном положении (шефом полка был сам Александр I). В полку служили многие декабристы (И. Д. Якушкин, С. П. Трубецкой, Ф. П. Шаховской, М. П. Бестужев-Рюмин, С. И. и М. И. Муравьевы-Апостолы, А. И. Тютчев и др.), которые отменили телесные наказания в своих подразделениях и словом и делом проповедовали вежливое обращение с солдатами. В апреле 1820 г. командиром полка вместо известного своим гуманным духом генерала Я. А. Потемкина был назначен по рекомендации Аракчеева жестокий солдафон полковник Ф. Е. Шварц, которому было дано указание «подтянуть полк».
Вечером 16 октября первая гренадерская («государева») рота самовольно вышла «на перекличку» и от имени всего полка предъявила требования «сменить Шварца», уничтожить в полку муштру и тяжелые телесные наказания. Утром 17 октября корпусное начальство обманом завело роту в манеж, где уже заранее был приготовлен вооруженный конвой, и под этим конвоем ее отправили в казематы Петропавловской крепости. Весть об аресте «головной роты», которая «о правде просила», всколыхнула весь Семеновский полк. В ночь с 17 на 18 октября начались волнения во всех трех батальонах полка (в полку насчитывалось около 4 тыс. солдат и офицеров). В 4 часа утра 18 октября полк, преодолев сопротивление своих командиров, «уговаривавших» солдат «к порядку», собрался на полковом дворе и потребовал от прибывших в полк начальника штаба гвардейского корпуса А. X. Бенкендорфа, командира корпуса И. В. Васильчикова и генерал-губернатора Петербурга М. А. Милорадовича вернуть из-под ареста «государеву роту» сместить ненавистного Шварца и изменить жестокий режим в полку. Попытки «уговорить» семеновских солдат оказались тщетными. Перепуганное начальство подняло на ноги почти весь столичный гарнизон: конную артиллерию, конную гвардию и пехоту, снабдив их боевыми патронами. Из-под Петербурга были срочно вызваны драгунский и уланский полки. Войска блокировали казармы Семеновского полка, окружили саму Петропавловскую крепость, дабы воспрепятствовать возможной попытке семеновцев силой освободить «головную роту» полка. Угрожая применить силу, начальство потребовало, чтобы семеновцы вернулщъ в казармы. Солдаты, я свою очередь, выдвинули ультиматум: либо освободить «головную роту», либо соединить с ней в крепости весь полк. Когда начальство согласилось на второе, то весь полк, со
21 *
323


словами «где голова, там и ноги», отправился в Петропавловскую крепость. Шли они спокойно, без оружия, конвоируемые казаками и сопровождаемые до самой крепости толпами простых людей.
Волнение Семеновского полка 16—18 октября 1820 г. вызвало сильную тревогу в правительственных и военных кругах. Декабрист Ф. Н. Глинка, бывший в то время одним из адъютантов М. А. Милорадовича, показывал позже на следствии по делу тайного общества: «Мы тогда жили точно на биваках — все меры для охранности города были взяты. Через каждые полчаса, сквозь всю ночь, являлись квартальные, через каждый час частные пристава привозили донесения изустные и письменные... отправляли курьеров, беспрестанно рассылали жандармов, и тревога была страшная» (см.: Нечкина М. В. Движение декабристов, т. 1, с. 310). Под воздействием выступления Семеновского полка началось брожение в других гвардейских полках столичного гарнизона. В казармах Преображенского полка была обнаружена прокламация, адресованная «к преображенцам» якобы от солдат Семеновского полка. Прокламация носила ярко выраженный антикрепостнический и антицаристский характер. В ней звучал призыв к преображен цам: идти «на выручку Семеновцев». Автор прокламации остался неизвестным, несмотря на тщательное расследование. Волнение Семеновского полка произвело большое возбуждение и среди населения столицы, которое открыто выражало свое сочувствие семеновцам.
2 ноября 1820 г. Александр I, находившийся в это время на конгрессе Священного союза в Троппау, издал приказ о расформировании Семеновского полка и раскассирова- нии солдат и офицеров его по различным армейским полкам. Солдатам запрещено было давать отставку по окончании установленного срока службы, за офицерами был установлен секретный полицейский надзор. Взамен мятежного Семеновского полка был сформирован новый. Над солдатами 1-го батальона была наряжена военно-судная комиссия. Военный суд приговорил 9 «зачинщиков» прогнать сквозь строй через 1000 человек 6 раз и затем сослать «навечно» на каторгу (в рудники). 276 человек были отправлены в Оренбургский и 172 — в Сибирский корпуса, 35 —на Кавказ и 400 человек были распределены по полкам 3-го армейского корпуса, расквартированного на Правобережной Украине; впоследствии декабристы, члены Южного общества, привлекли этих бывших семеновцев для агитации среди других солдат корпуса.
За причастность к волнению Семеновского полка были преданы военному суду офицеры эюго полка: капитаны И. Ф. Бадковский и И. И. Кашкаров, майор И. Д. Щербатов и вышедший в отставку полковник Д. П. Ермолаев. 27 февраля 1827 г. Николай I приказал отправить Вадковского и Кашкарова в Отдельный Кавказский корпус, предварительно «выдержав их в крепости»: первого — два с половиной года и второго — два года. Щербатова и Ермолаева Николай I повелел «лиша чинов и орденов» определить рядовыми в тот же Отдельный Кавказский корпус «впредь до выслуги». Суду был предан и полковник Шварц («за неумение поведением своим удержать полк в должном повиновении»). Однако он фактически не понес никакого наказания: он лишь был отставлен от службы, но вскоре по ходатайству Аракчеева был принят тем же чином в военные поселения. Затем уже в 1850 г. Шварц в чине генерал-майора снова был предан суду, на этот раз за жестокое обращение с солдатами.
«Семеновская история» имеет довольно значительную литературу. Впервые наиболее подробно она была описана В. И. Семевским (см.: Семевский В. И. Волнение в Семеновском полку в 1820 году.—«Былое», 1907, № 1 — 3). Последнее исследование этого события см. в кн.: Федоров В. А. Солдатское движение в годы декабристов. 1816—1825. М., 1963, с. 72—161.— 33
27 По возвращении из-за границы в 1822 г. С. II. Трубецкой нашел в Петербурге следующих членов тайного общества: H. М. Муравьева, Н. И. Тургенева, Е. П. Оболенского и Ф. Н. Глинку.— 33
28 Речь идет о петербургских совещаниях П. И. Пестеля с руководством Северного общества весной 1824 г. Этим совещаниям предшествовала посылка Пестелем весной 1823 г. членов Южного общества В. Л. Давыдова и А. П. Барятинского в Петербург с ясной целью— «упрекнуть Северное общество в его бездействии» и потребовать от него «решительного ответа» в содействии Южному обществу. На состоявшихся переговорах в
324


1824 г. Пестеля с Е. П. Оболенским, H. М. Муравьевым, Н. И. Тургеневым, К. Ф. Рылеевым руководство обоих обществ (Северного и Южного) пришло к соглашению об объединении обществ и совместном выступлении-в 1826 г. Был согласован в принципе план этого выступления, а также было решено подготовить общий программный документ.— 33
29 	В январе 1823 г. во время съезда руководителей управ Южного общества в Киеве М. П. Бестужев-Рюмин и С. И. Муравьев-Апостол (руководители Васильковской управы Южного общества) узнали от польского помещика отставного генерал-майора графа А. Ходкевича о существовании Польского патриотического общества (возникло в 1821 г.). Об этом было сообщено П. И. Пестелю. Переговоры между Южным и Польским патриотическим обществами начались в январе 1824 г. в Киеве. Здесь состоялось три встречи между видным деятелем Польского патриотического общества полковником С. Крыжановским и руководителями Васильковской управы. Переговоры были санкционированы П. И. Пестелем, который определил исходные позиции и задачи этих переговоров: установление дружеских связей между русским и польским народами, гарантия независимости Польши, взаимное содействие на случай внешней войны, «одинаковый образ правления», установление тесных связей между русским и польским тайными обществами. Хотя окончательное соглашение заключено не было, переговоры 1824 г. явились важным шагом по пути установления русско-польского революционного союза. В январе 1825 г. эти переговоры возобновились (на 4-м съезде Южного общества в Киеве). Со стороны южан переговоры на этот раз вели II. И. Пестель и С. Г. Волконский, со стороны поляков — присланный в Киев представитель руководства Польского патриотического общества А. С. Яблоновский. Была достигнута договоренность о совместном выступлении в восстании поляков и русских, поляки брали на себя обязательство арестовать (а при необходимости и убить) наместника царя в Варшаве цесаревича Константина и нейтрализовать Литовский корпус, которым командовал Константин, информировать членов Южного общества о всех связях польских обществ с тайными обществами других европейских стран. Возникшие в ходе переговоров спорные вопросы, касающиеся установления границ будущей Польши (поляки требовали признания границ, существовавших до второго раздела Польши) и ее будущего государственного устройства, решено было обсудить на следующей встрече, намеченной на январь 1826 г. (см. об этом: Медведская Л. А. Южное общество декабристов и Польское патриотическое общество.— В кн.: Очерки из истории движения декабристов. М., 1954, с. 276—320; Ольшанский П. Н. Декабристы и польское национально-освободительное движение. М., 1959).— 33
310 С. П. Трубецкой был назначен дежурным штаб-офицером при 4-м пехотном корпусе, стоявшем в Киеве, 22 декабря 1824 г.— 34
31 	Аркадин Иванович Майборода (ум. в 1844) — капитан Вятского пехотного полка, затем лейб-гвардии Гренадерского. Член Южного общества. Пользовался доверием П. И. Пестеля. В ноябре 1825 г. подал донос Александру I на Южное общество и П. И. Пестеля. В доносе назвал 46 имен членов тайного общества. Донос через начальника Главного штаба И. И. Дибича был передан уже Николаю I накануне восстания декабристов. На основании этого доноса начались массовые аресты декабристов.— 34
32 	Иван Васильевич Шервуд (1798—1867)—сын выписанного Павлом I из Англии механика, унтер-офицер 3-го Уланского полка (в чугуевских военных поселениях), затем унтер-офицер и прапорщик лейб-гвардии Драгунского полка. Летом 1825 г. в имении декабриста В. Л. Давыдова Каменке сблизился с членом Южного общества Ф. Ф. Вадков- ским, от которого узнал о существовании тайного общества. В июле 1825 г. подал через Аракчеева Александру I донос на Южное общество. За предательство декабристов 5 июля 1826 г, был удостоен официального прозвища Шервуд-Верный, затем был произведен в полковники. Позднее приобрел известность своими нечистоплотными аферами, обманами, вымогательством, воровством, так что, наконец, в 1844 г. «за злостные доносы» его заключили в Шлиссельбургскую крепость, из которой он был освобожден в 1851 г. и отдан под надзор полиции. До конца жизни (ум. в 1867 г.) получал денежное пособие от правительства (см. о нем: Троцкий И. М. Жизнь Шервуда-Верного. М., 1931; Терне т М. Н. История царской тюрьмы, т. 2. М., 1951, § 56 «Предатель декабристов Шервуд-Верный в заточении», с. 423-426).— 34
325


33 Александр Иванович Якубович (1792—1845) — активный участник восстания 14 декабря 1825 г., капитан Нижегородского драгунского полка. Осужден Верховным уголовным судом на смертную казнь («отсечением головы»), замененную пожизненной каторгой (позже срок каторги был для него сокращен сначала до 20, затем до 13 лет). В 1817 г. за участие в качестве секунданта в дуэли Завадовского с Шереметевым, имевшей смертельный исход, Якубович был сослан Александром I в действующую армию на Кавказ. Оскорбленный переводом из гвардии в армию А. И. Якубович долго вынашивал план отмщения Александру I. А. И. Якубович не состоял в тайном обществе, но был весьма близок со многими его членами. Прибыв в 1825 г. в Петербург, он предложил тайному обществу поручить ему совершить убийство Александра I. К. Ф. Рылеев показывал на следствии: «Задолго до приезда в Петербург Якубовича я уже слышал о нем. Тогда в публике много говорили о его подвигах против горцев и о его решительном характере. По приезде его сюда мы скоро сошлись и я с первого свидания возымел намерение принять его в члены общества, почему при первом удобном случае и открылся ему. Он сказал мне: Господа! признаюсь, я не люблю никаких тайных обществ. По моему мнению, один решительный человек полезнее всех карбонариев и масонов. Я знаю, с кем я говорю, и потому не буду таиться. Я жестоко оскорблен царем. Вы, может, слышали.— Тут, вынув из бокового кармана полуистлевший приказ по гвардии и подавая оный мне, он продолжал все с большим и большим жаром.— Вот пилюля, которую я восемь лет ношу у ретивого, восемь лет жажду мщения.— Сорвавши повязку с головы, так что показалась кровь, он сказал: — Эту рану можно было залечить на Кавказе без ваших Арентов и Буяльских [известных в то время врачей.— Сост.], но я этого не захотел и обрадовался случаю хоть с гнилым черепом добраться до оскорбителя. И наконец, я здесь, и уверен, что ему не ускользнуть от меня. Тогда пользуйтесь случаем, делайте, что хотите!» (Восстание декабристов. Материалы, т. I, с. 181). Руководству Северного общества с трудом удалось уговорить Якубовича отложить акт цареубийства до более благоприятного для тайного общества момента. Узнав о смерти Александра I в Таганроге, Якубович был в отчаянии. Рассматривая цареубийство как акт личной мести оскорбившему его Александру I, Якубович отказался от предложения Рылеева убить Николая I в день восстания.— 35
34 Александр I прибыл в Таганрог вместе с императрицей Елизаветой Алексеевной 15 октября 1825 г. 18 октября начальник южных военных поселений Витт доложил ему о доносе Шервуда на тайное общество, и царь приказал продолжать вести дальнейшее наблюдение над тайным обществом. Из предпринятой поездки в Симферополь, Севастополь, Бахчисарай и другие города Александр I возвратился в Таганрог 7 ноября, уже будучи больным. Смерть наступила 19 ноября. Известие о болезни Александра I пришло в Варшаву к Константину 19 ноября, в Петербург к Николаю — 25 ноября, о смерти царя в Варшаве стало известно 25, а в Петербурге — 27 ноября.— 35
35 Венский конгресс держав — победительниц в войне с Наполеоном открылся в конце сентября 1814 г. Конгресс заседал до июня 1815 г. На нем была установлена система новых государственных границ, провозглашены восстановление и укрепление на престолах прежних феодальных династий (принцип «легитимизма»). Реальным политическим итогом Венского конгресса явилось подписание тремя государями акта о создании «Священного союза», целью которого было поддержание неприкосновенности границ и подавление революционных и национально-освободительных движений. Здесь же Трубецкой имеет в виду либеральные демагогические обещания Александра I, прозвучавшие во многих его выступлениях, в том числе относящихся и ко времени Венского конгресса.— 35
36 ...простая польская дворянка...—Иоанна Грудзинская (Жанетта Антоновна княгиня Лович, 1795—1831), морганатическая жена (с 1820 г.) цесаревича Константина Павловича.— 36
37 Михаил Андреевич Милорадович (1771 —1825) — генерал от инфантерии, участник и герой Отечественной войны 1812 г., петербургский генерал-губернатор. Смертельно ранен декабристом П. Г. Каховским в день восстания 14 декабря 1825 г.— 36
38 «Воля» Александра I, «изъявленная в запечатанной бумаге».— В 1820 г., в связи с заключением морганатического брака цесаревича Константина с Иоанной Грудзинской, Александр I предъявил Константину требование отказаться от прав на российский престол.
326


14 января 1822 г. Константин подписал официальное отречение от своих прав на престол Российской империи. 2 февраля 1822 г. последовал рескрипт Александра I о «согласии» на отречение Константина, а 16 августа 1823 г. Александр I составил манифест, в котором, ссылаясь на письмо Константина от 14 января 1822 г., передавал права на престол Николаю Павловичу. Все указанные официальные акты хранились в глубокой тайне. Манифест от 16 августа 1823 г. был положен на хранение в Успенском соборе Московского Кремля, а три копии его, заверенные подписью Александра I, сданы на хранение в Синод, Сенат и Государственный совет. В случае смерти Александра I надлежало в экстренных заседаниях Синода, Сената и Государственного совета открыть пакеты с этим манифестом «прежде всякого другого действия». С. П. Трубецкой имеет в виду именно этот секретный манифест от 16 августа 1823 г. Содержание его было заранее известно Николаю.— 36
39 ...русский государь не может располагать наследством престола по духовной.—Лишение цесаревича Константина прав на российский престол и передача этих прав Николаю Павловичу рассматривались М. А. Милорадовичем как нарушение изданного в 1797 г. Павлом 1 закона о престолонаследии («Общего акта» и «Учреждения об императорской фамилии»).— 36
40 Павел Яковлевич Башуцкий (1771 —1836) — генерал-лейтенант, комендант Зимнего дворца.— 36
41 Александр Николаевич Голицын (1773—1842) — член Государственного совета, в 1817 —1824 гг.— министр просвещения и исповеданий, затем главноуправляющий почтового департамента, обер-прокурор Синода. Известен как реакционер и обскурант. Был членом Следственного комитета по делу декабристов.— 36
42 Николай Семенович Мордвинов (1754—1845) — адмирал, председатель департамента государственной экономии в Государственном совете. С 1834 г.— граф, председатель департамента гражданских и духовных дел в Государственном совете. Известен своими умеренными либеральными взглядами. Декабристы намечали ввести его в состав Временного революционного правительства. Был членом Верховного уголовного суда над декабристами, открыто выступил против применения к ним смертной казни.— 37
43 Семен Григорьевич Краснокутский (1788 ?—1840) — обер-прокурор Сената. Участвовал в Бородинской битве и взятии Парижа. Член Южного общества декабристов. Осужден Верховным уголовным судом к пожизненной ссылке в Сибирь. По конфирмации 10 июля 1826 г. срок ссылки сокращен до 20 лет. Умер в Тобольске.— 37
44 ...министра юстиции.—Дмитрий Иванович Лобанов-Ростовский (1758—1838) — князь, генерал от инфантерии, член Государственного совета; был впоследствии генерал- прокурором Верховного уголовного суда над декабристами.— 37
45 С. Г1. Трубецкой ссылается на опубликованное в книге М. А. Корфа «Восшествие на престол императора Николая I» (Спб., 1857, с. 217—226) «торжественное объявление» цесаревича Константина «любезным своим соотчичам» от 3 декабря 1825 г., в котором он говорит об обстоятельствах, не позволяющих ему принять российский престол. «Торжественное объявление» носило частный характер и не могло быть использовано Николаем Павловичем в качестве официального акта отречения Константина от своих прав на престол.— 38
46 Письмо Константина Павловича с отказом от российского престола, написанное по настоянию Александра I, относится не к 1817 г., как пишет С. П. Трубецкой, а к 1822 г. (14 января) (см. выше, Трубецкой, прим. 38).— 38
47 Речь идет о письме Константина к Николаю Павловичу, опубликованном (без указания даты) в названной книге М. А. Корфа (с. 215—216).— 39
48 См. напечатанный в приложениях к названной книге М. А. Корфа рескрипт Константина Павловича от 3 декабря 1825 г. на имя председателя Государственного совета кн. П. В. Лопухина (с. 207—210).— 39
49 Время междуцарствия продолжалось ровно две недели.—Точнее, с 27 ноября по 13 декабря 1825 г.— 39
50 ...молодых великих князей не любили, особенно военные.—Великие князья Николай и Михаил (первый был командиром 2-й, а второй—1-й гвардейских дивизий) своей
327


грубостью и жестокостью вызвали ненависть к ним со стороны вверенных их командованию солдат и офицеров гвардейских частей.— 39
51 Павел Христофорович Граббе (у Трубецкого ошибочно—Г. А.) (1789—1875) — член Союза благоденствия. Был арестован и привлечен к следствию. Содержался в Динабургской крепости 4 месяца. Возвращен на службу в Северский конноегерский полк в чине полковника с установлением над ним полицейского надзора. С 1837 г.— генерал-лейтенант и командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории. В начале 50-х годов — наказной атаман Войска Донского, член Государственного совета. В 1866 г. возведен в графское достоинство. Владимир Иосифович Гурко (1795—1852)—-член Союза благоденствия. Следственная комиссия собирала о нем сведения. В 1828 г.— генерал-майор и командир 11-й пехотной дивизии, впоследствии генерал от инфантерии и начальник резервных и запасных войск. Михаил Дмитриевич Горчаков (1793—1861) — князь, генерал- адъютант. Следственный комитет по делу декабристов собирал о нем сведения. Николай Николаевич Муравьев-Карский (1794—1866)—член Союза спасения. В 1817 г. отошел от тайного общества. Впоследствии генерал от инфантерии и наместник Кавказа. Петр Иванович Колошип (1794—1849) — член Союза спасения и Союза благоденствия. Привлекался к следствию по делу декабристов, но был освобожден с установлением над ним полицейского надзора. С 1829 г.— член департамента Уделов, а с 1832 г.— вице-директор Комиссариатского департамента, с 1841 г.—член совета министра государственных иму- ществ. Илья Гаврилович Бибиков (1794—1867) — член Союза спасения и Союза благоденствия. Привлекался к следствию по делу декабристов, но после расследования освобожден. С 1849 г.— генерал-адъютант, с 1852 г.— генерал от артиллерии. В 1850—1855 гг.— начальник Северо-Западного края. Александр Александрович Кавелин (1793—1850) — член Союза благоденствия. Следственный комитет по делу декабристов собирал о нем сведения. С 1827 г.— генерал-майор свиты е. в. и директор Пажеского корпуса. С 1831 г.— генерал- адъютант, с 1833 г.— генерал-лейтенант, состоял при наследнике престола Александре Николаевиче (будущем Александре II), с 1842 г.— генерал от инфантерии; позже сенатор и петербургский генерал-губернатор. Лев Александрович Перовский (у Трубецкого ошибочно— А. В.) (1792—1856) — член Союза спасения и Союза благоденствия. Следственный комитет собирал о нем сведения. В 1828—1840 гг.— вице-президент департамента Уделов, с 1840 г.—товарищ министра Уделов и одновременно (в 1841 —1852 гг.) министр внутренних дел. С 1849 г.— граф и министр Уделов, генерал от инфантерии, генерал-адъютант и камергер. В 1852—1856 гг.— управляющий Академией художеств. Александр Сергеевич Меньшиков—см. о нём Трубецкой, прим. 15. Иван Павлович Шипов (1793—1845) — член Союза благоденствия. Следственный комитет собирал о нем сведения. В 1826 г. был назначен командиром сводного гвардейского полка из солдат Московского и лейб- гренадерского, участвовавших в восстании 14 декабря 1825 г. и отправленных в действующую армию на Кавказ. Генерал-майор с 1828 г. Яков Иванович Ростовцев (1803—1860) — был близок к руководству Северного общества декабристов, но не являлся членом тайного общества. Накануне восстания сообщил Николаю I о готовящемся выступлении. С 1833 г.— полковник, с 1841 г.— генерал-майор, с 1849 г.— генерал- адъютант, с 1850 г.— генерал-лейтенант, член Государственного совета. С 1857 г.— член Главного комитета по крестьянскому делу и в 1858 г.— председатель Редакционных комиссий по подготовке проекта освобождения крестьян, генерал от инфантерии. Александр Федорович Моллер (1796—1862) — член Северного общества. Следственный комитет собирал о нем сведения. С 1831 г.— генерал-майор, с 1841 г.— командир 3-й гвардейской пехотной дивизии и с 1855 г.— помощник командира Отдельного корпуса внутренней стражи, генерал от инфантерии. Илья Андреевич Долгоруков (1797—1848) — член Союза спасения и Союза благоденствия, князь, адъютант вел. кн. Михаила Павловича. Следственный комитет собирал о нем сведения. С 1843 г.— генерал-майор, с 1844 г.— генерал- лейтенант.— 40
52 ...даже в народе признавали законным наследником не Николая, а Михаила, как родившегося в то время, как отец их был императором.— Павел I вступил на престол 5 ноября 1796 г. Николай Павлович родился 26 июня 1796 г., а Михаил Павлович в 1798 г.— 41
53 Николай Карлович Стюрлер (?—1825) — полковник, командир лейб-гвардии Фин¬
328


ляндского полка. Убит в день восстания 14 декабря 1825 г. восставшими на Сенатской площади.— 41
54 О настроении войск в Петербурге утром 14 декабря 1825 г., о настойчивых попытках некоторых командиров остановить брожение и заставить солдат и офицеров присягнуть согласно официальному распорядку, наконец, о событиях в лейб-гвардии Гренадерском полку см.: Н емки на М. В. Восстание 14 декабря 1825 г. М., 1951, с. 131—140.— 41
55 Полковым командиром лейб-гвардии Преображенского полка был генерал-майор Николай Александрович Исленьев (1785—1851). Он первым привел батальон своего полка к Николаю I в день восстания.— 42
56 Речь идет о восстании Черниговского полка 29 декабря 1825—3 января 1826 г., которое возглавил С. И, Муравьев-Апостол.— 42
57 Речь идет об Обществе соединенных славян (см. далее, Трубецкой, прим. 75). Общество было открыто не М. П. Бестужевым-Рюминым, как пишет С. П. Трубецкой, а С. И. Муравьевым-Апостолом через своего сослуживца и друга по старому Семеновскому полку члена Общества соединенных славян А. И. Тютчева во время летних лагерей 1825 г. в местечке Лещине. М. П. Бестужев-Рюмин вел дальнейшие переговоры о слиянии Общества соединенных славян с Южным обществом.— 42
58 Имеется в виду командир Черниговского пехотного полка полковник Густав Иванович Гебель.— 42
59 Во время попытки Гебеля арестовать М. И. и С. И. Муравьевых-Апостолов последние были освобождены подоспевшими членами тайного общества И. И. Сухиновмм. А. Д. Кузьминым, М. А. Щепилло и В. Н. Соловьевым. Это явилось началом восстания Черниговского полка. Полковник Гебель в этот момент был серьезно ранен, но ем\ удалось вырваться из рук восставших.— 42
60 На месте восстания было арестовано и отправлено в казематы Петропавловской крепости 370 солдат лейб-гвардии Московского полка, 277 — лейб-гвардии Гренадерс кого и 62 матроса гвардейского Морского экипажа—всего 709 человек (см.: Габаец Г. С. Гвардия в декабрьские дни 1825 года, в приложении к кн.: Пресняков А. Е. И декабря 1825 года. М.—Л., 1926, с. 191).— 43
61 После того как восставшие были рассеяны картечью, Николай Бестужев действительно укрылся в одном из ближайших к Сенатской площади переулков в доме А. Я. Ляшевича-Бородулина. Затем он перебрался к себе домой на Васильевский остров. Наскоро простившись с матерью и сестрой, он по льду пешком направился в Кронштадт, чтобы оттуда бежать за границу, но в ночь на 15 декабря был разыскан в с. Косном и препровожден в Петербург под конвоем унтер-офицера и трех солдат (см.. Барановская М. Ю. Декабрист Николай Бестужев. М., 1954, с. 78—81).— 43
62 С. П. Трубецкой был арестован в ночь с 14 на 15 декабря 1825 г. в доме австрийского посла графа Лебцельтерна, который приходился родственником Трубецкому по его жене (жены Трубецкого и Лебцельтерна были родными сестрами, урожденными графинями Лаваль).— 43
63 Карл Васильевич Нессельроде (1780—1862) — граф, государственный канцлер, впоследствии министр иностранных дел России.— 43
64 Имеется в виду Иван Иванович Пущин (1798—1859) — видный деятель декабристского движения, друг А, С. Пушкина. Здесь С. П. Трубецкой разоблачает шантаж следователей, их стремление обманом уверить его в том, что Пущин дал на него показания, на самом деле Путин был арестован на два дня позже устроенного Трубецкому допроса.— 44
65 Василий Васильевич Левашов (1783—1848) — генерал-адъютант, член Следственного комитета по делу декабристов; снимал первые допросы с арестованных декабристов 14—17 декабря 1825 г.— 46
66 Речь идет о письме С. П. Трубецкого, послужившем причиною так называемого «Московского заговора» декабристов (см. Трубецкой, прим. 19).— 49
67 Брат С. П. Трубецкого Петр Петрович Трубецкой (1793—1840) — член Союза благоденствия, полковник артиллерии, с 1823 г.—в отставке. С 1824 г.— статский сове! ник. Отошел от общества в 1821 г. О его членсгве в тайном обществе на следствии говорили
329


И. Бурцов, Н. Муравьев, Е. Оболенский и И. Пущин. Сам П. Г1. Трубецкой к следствию нс привлекался: «высочайше повелено оставить [его] без внимания». Позже II. П. Трубецкой служил по таможенной части.— 50
68 Иван Иванович Дибич (1785—1831), с 1827 г.— граф Забалканский—генерал- адъютант, начальник Главного штаба, член Следственного комитета по делу декабристов. Алексей Николаевич Потапов (1780—1846)—дежурный генерал Главного штаба, командир конноегерского полка, член Следственного комитета по делу декабристов.— 50
69 Гавриил Степанович Батеньков (1793 — 1863) — подполковник корпуса инженеров путей сообщения. По службе в Особом Сибирском Комитете в 1816—1823 гг. сблизился с М. М. Сперанским; с 1823 г. служил в качестве члена Главного совета при начальнике военных поселений (Аракчееве). Член Северного общества декабристов. Вероятно, через Батенькова члены тайного общества вели переговоры со Сперанским об участии последнего во Временном революционном правительстве (см. Трубецкой, прим. 78), хотя данный факт следствие не раскрыло. Верховный уголовный суд приговорил Батенькова к пожизненной каторге, замененной по конфирмации 20-летними каторжными работами с последующим поселением в Сибири. После приговора Батеньков был отправлен в Свартгольмскую крепость, в 1827 г. переведен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости, где находился до января 1846 г. 31 января 1846 г. последовало повеление Николая I отправить Батенькова на жительство в Томск, с учреждением над ним строгого полицейского надзора. После амнистии 1856 г. Батеньков вернулся в Европейскую Россию, поселился в Калуге. Умер в с. Петрищеве Белевского уезда Тульской губ. в 1863 г.— 50
70 Александр Иванович Чернышев (1785—1857) — впоследствии военный министр, член Следственного комитета по делу декабристов. Владимир Федорович Адлерберг (1790—1884) — граф, генерал-адъютант, член Следственного комитета по делу декабристов.— 51
71 Антон Петрович Арбузов (1798—1843) — член Северного общества и активный участник восстания 14 декабря 1825 г. Осужден Верховным уголовным судом к смертной казни «отсечением головы», замененной пожизненной каторгой. Позднее срок каторги сокращен до 20, затем до 15, и 13 лет, с последующим поселением в Сибири. Умер в с. Назаровском Енисейской губернии.— 51
72 Михаил Михайлович Сперанский (1772 —1839) — видный государственный деятель, автор составленного по поручению Александра I проекта государственных преобразований «Введение к уложению государственных законов» (1809). С именем Сперанского связаны учреждение Государственного совета (1810), преобразование министерств (1811) и издание ряда законодательных актов, вызвавших недовольство дворянства. В 1812 г. Сперанский был обвинен в «измене» и сослан под надзор полиции сначала в Нижний Новгород, затем в Пермь. В 1816 г. был назначен пензенским губернатором. Став сибирским генерал- губернатором (1819 г.), провел в Сибири реформу административного упиавления (1822 г.). В 1821 г. был возвращен в Петербург и назначен членом Государственного совета и управляющим Комиссией составления законов. Был связан со многими декабристами. Члены Северного общества намечали включить Сперанского в состав Временного революционного правительства (см. об этом Трубецкой, прим. 78). Сперанский был включен в состав Верховного уголовного суда над декабристами и играл в работе суда весьма значительную роль: им были составлены все документы об учреждении суда и программа его занятий, определены разряды подсудимых по степени их виновности, подведены «юридические нормы» под суровые приговоры декабристам. С ) 826 г. практически руководил кодификацией законов, которой занималось II отделение с. е. и. в. канцелярии во главе с проф. М. А. Балугьянским. Под руководством Сперанского было составлено первое «Полное собрание законов Российской империи» (т. 1—45. Спб., 1830) и «Свод законов» (т. 1—-15. Спб., 1832). Об отношении Сперанского к декабристам см.. Голицын Н. В. Сперанский в Верховном уголовном суде над декабристами.— «Русский исторический журнал», 1917, кн. I; Семенова А. В. М М. Сперанский и декабристы.— «Исторические записки», г. 102. М., 1978; Нечкина М В. Движение декабристов, т. 2. М., 1955, с. 400—405.— 54
73 Михаил Леонтьевич Магницкий (1778 —1835) — попечитель Казанского учебного
330


округа, известный обскурант. В итоге произведенной им «ревизии» Казанского университета в 1819 г. были уволены 11 «неблагонадежных» профессоров. Им была проведена «реформа» в университете, в результате которой «религиозные начала» насаждались как обязательные основы даже в преподавании точных наук. Дмитрий Осипович Баранов (1773—1835) — сенатор, член Верховного уголовного суда над декабристами. Накануне восстания декабристы рассчитывали на него как на кандидата в члены Временного правительства.— 55
74 Фурштат (воен.) — старинное название обозных частей. До 1864 г. в России существовали особые фурштатские команды, батальоны, бригады.— 56
75 Декабристская тайная организация — Общество соединенных славян — возникла в 1823 г. в г. Нов оград-Волынске. Основателями Общества были братья Петр Иванович и Андрей Иванович Борисовы, офицеры 8-й артиллерийской бригады, и сосланный за участие в польском революционном движении шляхтич Юлиан Люблинский. Ими были составлены Устав, Правила и Клятва Общества, являвшиеся его основными документами. Программа Общества заключалась в создании федерации 10 демократических славянских республик, ликвидации крепостного права и самодержавия, в проведении широких демократических преобразований. До осени 1825 г., когда Общество соединенных славян соединилось с Южным, оно насчитывало не более 10—12 членов. К концу 1825 г. в Обществе соединенных славян было уже более 50 человек (История Общества соединенных славян подробно исследована в работе М. В. Нечкиной «Движение декабристов» (т. 2, гл. XIV) и в ее специальной монографии «Общество соединенных славян» (М.-Л., 1927).— 59
76 Александр Федорович Бригген (1793—1859) — член Союза благоденствия и Северного общества. Осужден к 4-летней каторге и последующей пожизненной ссылке. Очная ставка с Бриггеном, о которой здесь пишет Трубецкой, имела место 12 мая 1826 г. (Восстание декабристов. Документы, т. XIV. М., 1976, с. 442—443).— 60
77 ...день преполовения—среда на третьей неделе после пасхи.
78 Идея Временного революционного правительства возникла у декабристов в 1820 г. Декабристы предполагали ввести в состав этого правительства наиболее авторитетных государственных деятелей того времени, известных своими передовыми взглядами. Накануне восстания уже были намечены следующие кандидатуры членов правительства: М. М. Сперанский, H. С. Мордвинов, П. Д. Киселев и А. П. Ермолов. В состав Временного революционного правительства предполагалось ввести и одного из членов тайного общества (наиболее вероятной кандидатурой был Г. С. Батеньков). Временное революционное правительство, как его задумывали члены Северного общества, должно было действовать в течение трех месяцев, до проведения выборов в Учредительное собрание, которое и должно было обнародовать конституцию и определить форму правления в будущей России. Хотя в показаниях многих декабристов неоднократно указывались имена названных государственных деятелей, на содействие которых надеялись члены тайного общества, однако прямых данных о переговорах декабристов с кандидатами во Временное революционное правительство Следственный комитет собрать не смог. Как явствует из публикуемых здесь «Записок» С. П. Трубецкого, Николай I через А. X. Бенкендорфа (втайне от Следственного комитета) пытался выяснить, насколько связаны были декабристы с М. М. Сперанским. Были ли в распоряжении Николая I какие-либо определенные сведения о причастности Сперанского, Мордвинова, Киселева и Ермолова к планам и замыслам декабристов, установить трудно. Заслуживает внимания свидетельство правителя дел Следственного комитета (человека, несомненно, компетентного) А. Д. Боровкова о сверхсекретном расследовании этого вопроса и об уничтожении впоследствии материалов этого расследования (А. Д. Боровков и его автобиографические записки.— «Русская старина», 1898, № 11, с. 350).— 61
79 Петербургское совещание руководителей Союза благоденствия на квартире Ф. Н. Глинки состоялось в январе 1820 г. В своем выступлении П. И. Пестель говорил о выгодах и невыгодах республиканского образа правления и в заключение сделал вывод о необходимости ввести в России республику. При поименном голосовании все участники совещания высказались за республику.
Николай Иванович Тургенев (1789—1871) — видный деятель декабристского движе¬
331


ния, член Союза благоденствия и Северного общества. Служил в чине действительного статского советника (с 1816 г.) помощником статс-секретаря Государственного совета и (с 1819 г,) управляющим 3-м отделением канцелярии Министерства финансов. В 1818 г. опубликовал книгу «Опыт теории налогов». С 1824 г. находился r заграничном отпуске (в Англии), почему судился Верховным уголовным судом заочно. Приговорен к «смертной казни отсечением головы», замененной пожизненной каторгой. В эмиграции жил в Лондоне и в Париже. В 1847 г. в Париже издал свою известную книгу «Россия и русские», кроме того, напечатал ряд статей о текущей политике и по крестьянскому вопросу. После вступления на престол Александра II обратился к нему 4 июля 1856 г. за разрешением воспользоваться своими прежними правами и вернуться с семьей в Россию. По акту амнистии декабристов от 26 августа 1856 г. Тургеневу разрешено было с семьей (сыном и дочерью) вернуться в Россию. В 1857 г. получил разрешение вновь выехать за границу. Умер в 1871 г. на своей вилле близ Парижа, погребен в Париже на кладбище Пер-Лашез.— 61
80 Трубецкой ошибается в дате. Ревизионная комиссия Верховного уголовного суда, на которую была возложена «ревизия» (проверка) материалов предварительного следствия над декабристами, проводила свою работу не «5-го июля», а 8—9 июня 1826 г.— 62
81 Сведения Трубецкого о том, будто бы некоторые подсудимые заявили, что их ответы были «вынуждены насильственными мерами, голодом, заковыванием в железо и т. п.», пока не подтверждаются другими документами. По материалам процесса декабристов со всей определенностью устанавливается следующий факт. Пятеро допрошенных в Ревизионной комиссии подсудимых (Г. С. Батеньков, Б. А. Бодиско, H. Н. Оржицкий, H, С. Бобрищев-Пушкцн и В. К. Кюхельбекер) заявили, что они хотят дать дополнительные показания в свое оправдание. Такие дополнительные показания действительно были переданы (через Бенкендорфа) в Следственную комиссию. Однако впоследствии они не были приняты во внимание.— 62
82 Трубецкой ошибается в дате. Верховный уголовный суд собрал подсудимых в комендантском доме Петропавловской крепости для объявления им приговора не 10, а 12 июля 1826 г. (Протокол Верховного суда.— ЦГАОР СССР, ф. 48, д. 454, ч. 3, л. 308—309).— 62
83 ...два брата Борисовых—т. е. Петр Иванович и Андрей Иванович.— 62
84 Трубецкой был осужден к смертной казни «отсечением головы». Текст приговора Трубецкому гласил: «В 1825 году умышлял на цареубийство и соглашался с предложением других; предлагал лишение свободы императора и императорской фамилии при занятии дворца; управлял Северным Тайным обществом, имевшим целию бунг, и согласился именоваться главою и предводителем воинского мятежа, хотя в нем лично и не действовал» (Декабристы и тайные общества в России. М., 1906, с. 88).— 63
85 Аполлон Васильевич Веденяпин (1801 —1859) — член Общества соединенных славян. Верховным уголовным судом осужден к бессрочной ссылке. После амнистии 1856 г. восстановлен в правах потомственного дворянина и поселился в Тамбовской губернии.— 64
86 Профос—солдат или унтер-офицер, ведающий надзором за арестованными и исполнением наказаний над приговоренными, военно-полицейский служитель.— 64
87 Подскакавший был Шипов.—Иван Павлович Шипов, гвардейский полковник (см. о нем Трубецкой, прим. 51).
88 Битва при Кульме произошла 17 (29) августа 1813 г. Здесь союзные войска России и Пруссии одержали одну из побед над французской армией. Особенную стойкость в сражении проявили русские войска; за эту битву лейб-гвардии Семеновский полк получил <кульмские знамена», а наиболее отличившиеся офицеры и солдаты «кульмские кресты».— 64
89 ...заслужившие были в гонении и рассеяны по всей армии.—Имеются в виду раскассированные по различным армейским полкам солдаты взбунтовавшегося в 1820 г. Семеновского полка.— 64
90 ...последний просил его благослоёения, хотя был другого исповедания.—Пестель был лютеранином. Протоиерей Казанского собора П. Н. Мысловский утверждал, что Пестель отверг напутствие своего пастора и в последний момент обратился к нему, Мысловскому, с
332


просьбой «дать свое благословение» (Из записной книжки протоиерея П. Н. Мысловско- го.— «Русский архив», 1905, № 9).— 65
91 У двух первых оборвались веревки...—т. е. у К. Ф. Рылеева и С. И. Муравьева- Апостола. Петербургский генерал-губернатор П. В. Голенищев-Кутузов в своем донесении Николаю I об исполнении смертной казни над пятью декабристами сообщал также и о «сорвавшемся» Каховском («Былое», 1906, кн. 3, с. 232). Это наиболее точное свидетельство распорядителя смертной казни. О числе сорвавшихся и о фамилиях сорвавшихся в источниках приводятся самые разноречивые сведения.— 65
92 В пятницу 12-го виделся с женою моею у коменданта.—Свидание С. П. Трубецкого с Екатериной Ивановной Трубецкой состоялось 14 июля 1826 г.— 65
93 Семен Филиппович Маврин (1772—1850)—сенатор.— 66
94 Пелла—почтовая станция под Петербургом.— 66
95 ...оставив в Финляндии прежний образ правления.—Финляндия была присоединена к России в 1809 г. в результате русско-шведской войны 1808—1809 гг. По решению сейма в Борго, состоявшегося в 1809 г., в состав Российской империи входило автономное Великое Княжество Финляндское, его главой становился российский император, с принятием титула «великий князь финляндский». Русского царя представлял генерал-губернатор, который одновременно являлся и председателем Правительственного Совета (с 1816 г. Сейма), В 1811 г. к Финляндии была присоединена Выборгская губерния.— 67
96 О крестьянской реформе в Эстляндской, Лифляндской и Курляндской губерниях— см. Трубецкой, прим. 9.— 67
97 Здесь Трубецкой подразумевает обращенную к польскому сейму речь Александра I (15 марта 1818 г.); Александр не «помянул» Россию непосредственно, но он явно имел в виду именно Россию в своей речи. «Образование, существовавшее в вашем крае,— говорил он депутатам сейма,—дозволяло мне ввести немедленно то, которое я вам даровал, руководствуясь правилами законно свободных учреждений, бывших непрестанно предметом моих помышлений, и которых спасительное влияние надеюсь я при помощи божией распространить и на все страны, провидением попечению моему вверенные. Таким образом, вы мне подали средство явить моему отечеству то, что я уже с давних лет ему приуготовляю и чем оно воспользуется, когда начала столь важного дела достигнут* надлежащей зрелости» (Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование, т. IV. Спб., 1898, с. 86).— 67
98 Несчастные жители арендных имений...—В западных губерниях казенные крестьяне отдавались в аренду (посессию) частным лицам-арендаторам (посессорам), которые, чтобы выколотить как можно больше из крестьян своего временного, арендного владения, вводили тяжелую барщину и налагали непосильные оброки. Естественно, положение крестьян таких имений было еще более тяжким, чем крестьян помещичьих.— 68
99 Известный русский поэт Василий Андреевич Жуковский был близок со многими декабристами, но не разделял их убеждений. Здесь речь идет об уставе Союза благоденствия «Зеленой книге», с которой декабрисгы познакомили Жуковского.— 68
юо речь идет о «Манифесте к русскому народу», написанном Трубецким, Рылеевым и Штейнгелем. Декабристы предполагали заставить Сенат обнародовать его в день восстания. Конспект манифеста был обнаружен в бумагах Трубецкого и содержится в его следственном деле (Восстание декабристов. Материалы, т. I, с. 65—66).— 71
101 Хотя Союз благоденствия был формально распущен в 1821 г., но для многих декабристов (в том числе и для Пестеля и Трубецкого) Северное и Южное общества существовали именно как «продолжение Союза благоденствия».— 74
102 Члены собирались у Рылеева и у других сообщников.—Имеются в виду собрания декабристов на квартире Рылеева, а также у Оболенского и других членов Северного общества накануне восстания.— 74
103 С. П. Трубецкой не был в Петербурге с января по ноябрь 1825 г.— 74
104 Александр Михайлович Булатов (1793—1826) — командир 12-го Егерского полка, участник Отечественной войны 1812 г. Член Северного общества. Накануне восстания члены тайного общества предложили Булатову стать помощником диктатора восстания С. П. Трубецкого. Весь день 14 декабря Булатов находился в разъездах около Сенатской
333


площади. Вечером 14 декабря добровольно явился в Зимний дворец под арест. Содержался в Петропавловской крепости, откуда с воспалением мозга был направлен в Петербургский военный госпиталь, где и умер в ночь на 19 января 1826 г.— 74
105 ...из неслужащих, Каховский...—Известный декабрист Петр Григорьевич Каховский (1797—1826) вышел в отставку по болезни в 1821 г.— 75
106 Два митрополита присланы были увещевать войско...—митрополит новгородский и петербургский Серафим и митрополит киевский и галицкий Евгений. Это была последняя попытка Николая I «уговорить» восставших. Попытка окончилась полной неудачей. Восставшие потребовали от митрополитов не вмешиваться не в свое дело и удалиться. На вопрос придворных к вернувшемуся в Зимний дворец Серафиму: «Чем нас утешите? Что там делается?»,— тот ответил: «Обругали и прочь отослали» (см.: Нечкина М. В. День 14 декабря 1825 года. М., 1975, с. 236).— 75
107 Артиллеристы не хотели палить, и один из их офицеров сам должен был приложить фитиль к первому орудию.—Когда Николай 1 отдал приказ стрелять, то после команды: «Пальба орудиями по порядку, правый фланг, начинай, первая пли!» — выстрела не последовало. Солдат-артиллерист (имя его неизвестно) не решился вложить запал. «Свои, ваше благородие»,— ответил он подбежавшему офицеру Бакунину, который повторил команду царя. Бакунин выхватил у солдата пальник и сам сделал первый выстрел (см.: Нечкина М. В. День 14 декабря..., с. 317).— 75
108 Верховный уголовный суд «для суждения злоумышленников, открывшихся 14 декабря 1825 г.», был учрежден манифестом Николая I 1 июня 1826 г. в составе 72 человек: 18 членов Государственного совета, 36 — Сената, 3 — Синода и 15 высших военных и гражданских чинов. Верховный уголовный суд над декабристами был составлен из особо доверенных и приближенных к царю лиц, представителей титулованной знати и высшей бюрократии. В своем большинстве суд состоял из столпов реакции, людей, угодничавших перед царем и ревностно исполнявших его волю. Приговор, вынесенный декабристам 5 июля и утвержденный с некоторым смягчением мер наказания Николаем 1 10 июля 1826 г., был опубликован в тогдашней официальной прессе, а впоследствии вошел в «Полное собрание законов Российской империи» (Собр. 2-е, т. 1, № 465).— 75
109 9 человек, стоявшие «в голове списка осужденных»,—П. И. Пестель, К. Ф. Рылеев,
С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, П. Г. Каховский, С. П. Трубецкой,
Е. П. Оболенский, М. И. Муравьев-Апостол, П. И. Борисов. Е. П. Оболенский был не 9-м, как пишет Трубецкой, а 7-м в этом списке.— 75
ВОСПОМИНАНИЯ Е. П. ОБОЛЕНСКОГО
Видный деятель декабристского движения князь Евгений Петрович Оболенский родился в 1796 г. в богатой и знатной семье. Его детские и юношеские годы в значительной мере посвящены образованию и отмечены активным духовным ростом. «Домашнее воспитание мое,— писал он в показаниях Следственному комитету,—имело предметом в особенности изучение языков французского, немецкого и английского, общие понятия истории и географии, в особенности же занимался я математическими науками» (Восстание декабристов. Материалы, т. I. с. 226). Впоследствии он особенно интересовался «науками политическими»: самостоятельно изучал древнюю и новую историю, политическую экономию и право, в 1819 г. слушал лекции по политэкономии у профессора А. П. Куницына, читал французских публицистов. «Свободный образ мыслей», как он писал далее в своих показаниях, «укоренялся» в нем и «духом времени», и «наблюдением происшествий, ознаменовавших последние годы революциями различного рода».
В 1814 г. Е. П. Оболенский, по желанию его отца, поступил на службу в гвардейскую артиллерию юнкером; через три года в чине подпоручика он переведен в лейб-гвардии Павловский полк, а в начале 1824 г.— поручиком в лейб-гвардии Финляндский полк.
В 1818 г. Е. П. Оболенский был принят в Союз благоденствия. Он входил в состав
334


управы Измайловского полка, которая называлась «обществом в Измайловском полку». Вместе с H. М. Муравьевым, С. П. Трубецким, И. И. Пущиным и М. М. Нарышкиным Оболенский участвует в создании Северного общества в Петербурге и входит в состав руководства—Верховную Думу.
В 1824 г. по решению Думы он ведет переговоры с П. И. Пестелем о воссоединении Северного и Южного обществ, причем сам Е. П. Оболенский — ревностный, сторонник такого объединения, недаром он вступает в активное обсуждение этой проблемы и с другими видными членами Южного общества С. Г. Волконским, М. И. Муравьевым- Апостолом, А. В. Поджио. Примечательно, что Оболенский поддерживал Пестеля и разделял идеи его «Русской Правды». В 1825 г. Оболенский едет в Москву, собирает там всех наличных членов тайного общества «для возбуждения деятельности», учреждает из них управу под председательством И. И. Пущина.
Е. П. Оболенский — один из самых активных участников восстания 14 декабря 1825 г. («главный виновник возмущения 14 декабря», как аттестует его Следственный комитет). Его голос звучит на всех совещаниях на квартире Рылеева, за несколько дней перед 14 декабря он избирается начальником штаба восстания. 12 декабря на своей квартире Оболенский собирает «депутатов» (членов общества) от Кавалергардского, Московского, Измайловского, Гренадерского гвардейских полков и от конной гвардии, и вместе с присутствовавшим на этом собрании Рылеевым разрабатывает детали «начатия действия 14 декабря». Е. П. Оболенский в числе первых явился на Сенатскую площадь. Решительный в своих действиях, он ранит штыком генерал-губернатора М. А. Милорадовича, пытавшегося уговорить «мятежных» солдат, и останавливает ударом сабли полковника л.-г. Гренадерского полка Н. К. Стюрлера, который поспешил на Сенатскую площадь, чтобы воспрепятствовать своему полку присоединиться к восставшим. За час до разгрома восстания Е. П. Оболенский был избран командующим восставших войск вместо неявившегося на площадь «диктатора» восстания С. П. Трубецкого. Оболенский трижды пытался собрать военный совет, но было уже поздно: в начале пятого часа вечера залпы картечи рассеяли восставших.
На следствии Оболенский держался с достоинством, хотя и дал подробные показания о своем участии в тайном обществе и о подготовке восстания, назвал многих членов общества. Верховный уголовный суд отнес Оболенского к первому разряду и приговорил «к смертной казни отсечением головы». Главные обвинительные пункты против Оболенского состояли в следующем: «Участвовал в умысле на цареубийство одобрением выбора лица, к тому предназначенного; по разрушении Союза Благоденствия установил вместе с другими Тайное Северное общество; управлял оным и принял на себя приуготовлять сочинения для содействия цели общества; приуготовлял главные средства к мятежу; лично действовал в оном оружием с пролитием крови, ранив штыком графа Милорадовича; возбуждал других и принял на себя в мятеже начальство» (Декабристы и тайные общества. М., 1906, с. 87). По царской конфирмации 10 июля 1826 г. смертная казнь Оболенскому была заменена пожизненной каторгой, срок которой по манифесту 22 августа 1826 г. был сокращен до 20 лет, с последующим пожизненным поселением в Сибири.
21 	июля 1826 г. Оболенский в первой партии осужденных в кандалах был отправлен на каторгу. Иркутск, Нерчинские рудники, наконец, Петровский завод — эти вехи «государственного преступника» Е. П. Оболенского совпадают с жизненными дорогами многих других декабристов. После окончания каторжных работ на Петровском заводе (1839 г.) Оболенский вышел на поселение. Последним местом поселения Оболенского был г. Ялуторовск Тобольской губернии, где он прожил вплоть до амнистии 1856 г. Возвратившись в Европейскую Россию, Е. П. Оболенский поселяется в Калуге, где принимает деятельное участие в открывшемся в 1858 г. Калужском губернском комитете, разрабатывавшем проект освобождения крестьян. Л. Б. Добринская в статье «Декабрист Евгений Оболенский после сибирской ссылки» убедительно доказала, что Е. П. Оболенский после амнистии не был тем «умиротворенным» и «благонадежным старцем», «примиренным» с самодержавием, каким его порою изображала литература прошлого; до конца своей жизни сохранил прежние революционные убеждения (Освободительное движение в России, вып. 2. Саратов. 1971, с. 33—54). Умер Е. П. Оболенский 26 февраля 1865 г. в Калуге.
335


* Л *
Е. И. Оболенский написал свои воспоминания в 1856 г. н г. Ялуторовске. Воспоминания были написаны по просьбе сына И. Д. Якушкина Евгения Ивановича, который в 1855 г. ездил в Сибирь для свидания с отцом, жившим на поселении вместе с Е. П. Оболенским. Как сообщал Е. И. Якушкин в своем письме жене из Сибири в конце 1855 г., однажды во время беседы он обратился к Е. П. Оболенскому: «У меня есть до вас просьба, Евгений Петрович. Вы сами говорите, что Рылеев был замечательный человек — вы знаете, что об нем, креме близких ему людей, никто почти ничего не знает. Что вам стоит записать об нем все, что припомните? Я на это смотрю как на вашу обязанность,— никто, может быть, не был к нему ближе, чем вы, последние его слова уже в каземате были обращены к вам; кому же, как не вам заботиться, чтобы о нем сохранилась память!» Далее Е. И. Якушкин писал: «Оболенский обещал написать об Рылееве; не знаю, сдержит ли свое обещание, впрочем, надеюсь, что не обманет» (Письма Е. И. Якушкина жене из Сибири. 1855.— В кн.: Декабристы на поселении. Из архива Якушкиных. М., 1926, с. 37). Е. П. Оболенский сдержал свое слово: 6 апреля 1856 г. он написал «Воспоминание о Кондратии Федоровиче Рылееве», а через месяц — 7 мая «Воспоминание о 1827—1828 гг.». Позднее, после смерти И. Д. Якушкина, им были написаны «Воспоминания о И. Д. Якушкине». Воспоминания Оболенского о Рылееве и о сибирской ссылке были переданы Е. И. Якушкиным А. И. Герцену. В 1861 г. они опубликованы А. И. Герценом в 4-м томе «Русского заграничного сборника» в Лондоне и П. В. Долгоруковым в журнале «Будущность» (№ 9—12. Париж, 1861) без указания имени автора. В 1862 г. в г. Наумбурге на русском и французском языках эти воспоминания Оболенского вышли отдельными изданиями. В России впервые воспоминания Оболенского в сокращенном виде были опубликованы Г1. И. Бартеневым в сборнике «Девятнадцатый век» (сборник 1-й. М., 1872, с. 312—322) под названием «Воспоминания о К. Ф. Рылееве князя Е. П Оболенского». В 1875 г. воспоминания Оболенского о Рылееве дважды публиковались: в «Материалах для биографии К. Ф. Рылеева» и в 7-м томе «Собрания материалов для истории возрождения России». Воспоминания Е. П. Оболенского о Рылееве и о сибирской ссылке (и полностью и в сокращенном виде, по различным спискам и в различных редакциях) неоднократно издавались и в начале 900-х годов — в журналах: «Вера и разум», 1899, № 22—23; 1900, № 1; «Исторический вестник», 1901, № 5; «Всемирный вестник», 1905, № 7; в сборниках: Общественные движения в России в первую половину XIX века, т. I. Спб., 1905; В ссылке и заключении. Воспоминания декабристов. М., 1908; в Полном собрании сочинений К. Ф. Рылеева (т. 2. М., 1907). Воспоминания Е. II. Оболенского о К. Ф. Рылееве опубликованы также в сб. «Писатели^ декабристы в воспоминаниях современников». М., 1980, т. 2, с. 97—110.
Воспоминания Е. И. Оболенского об И. Д. Якушкине впервые были опубликованы Е. Е. Якушкиным в сб. «Декабристы и их время» (М., 1928, т. 1, с. 192—198), позднее в кн. «Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина» (М.— Л., 1951, с. 486—493).
В настоящем издании воспоминания Е. П. Оболенского о К. Ф. Рылееве и о сибирской ссылке публикуются по оригиналам, хранящимся в ЦГАОР СССР, в фонде Якушкиных,— ф. № 279, д. 289, л. 1 —14 («Воспоминание о Кондратии Федоровиче Рылееве»), и в фонде Трубецких.— ф. № 1143, д. 38, л. 1 —18 («Воспоминание о 1827 и 1828 гг.»). Воспоминания об И. Д. Якушкине воспроизводятся с публикации, содержащейся в кн. «Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина», изд. 1951 г.
* * *
1 Бешенковичи—местечко в Минской губернии.— 79
2 В июле 1820 г. началось восстание в Неаполитанском королевстве, а в марте 1821 г. вспыхнула революция в Пьемонте. Александр I предложил австрийскому императору свои войска для подавления революционного движения в Италии. Предложение сначала было принято, и русские войска получили приказ двинуться в Галицию, а оттуда направиться в Италию. «Итальянский поход» русских войск в 1821 г. преследовал также цель «проветрить
336


вольный дух» в армии после возмущения в Семеновском полку в 1820 г. Однако Австрия в тот момент сама справилась с национально-освободительным движением в Италии. В марте 1821 г. австрийские войска разгромили революционную армию Неаполя, а в апреле того же года была подавлена и революция в Пьемонте. Таким образом, отпадала необходимость в экспедиции русских войск в Италию. В 1822 г. русский гвардейский корпус был возвращен в Петербург.— 79
3 Рылеев был принят в тайное общество И. И. Пущиным сразу же в высший разряд его членов—«убежденных», а затем был введен в состав Верховной думы, руководящего органа Северного общества, в который поначалу входили H. М. Муравьев, С. П. Трубецкой и Е. П. Оболенский. В своих показаниях И. И. Пущин сообщает, что познакомился с Рылеевым в начале 1823 г. по совместной службе в Петербургской Уголовной палате. «Узнав его хорошо в короткое время, принял в члены общества и просил деятельности в принятии других»,— показывал Пущин (Восстание декабристов. Материалы, т. 11, с. 210). Сам Рылеев в своих показаниях поясняет, что Пущин не только принял его в члены общества, но и «объявил» ему, что «избран в Думу на место Трубецкого», уехавшего к тому времени в Киев (Восстание декабристов. Материалы, т. 1, с. 153—154).— 79
4 Для Оболенского, как и для многих декабристов, Северное и Южное общества— естественное «продолжение» Союза благоденствия (см. Трубецкой, прим. 101).— 79
5 Российско-Американская компания—русская купеческая торговая компания, учрежденная 8 июля 1799 г. из частных купеческих компаний (Шелихова, Голикова и Мыльникова) в Северной Америке (на Аляске и Алеутских островах). Компания получила монопольное право заниматься на этой территории различного рода промыслами, добывать полезные ископаемые, организовывать экспедиции и вести торговлю с соседними странами. После продажи Россией Аляски США в 1867 г. была ликвидирована (в 1868 г.). В 1800 г. правление компании было переведено из Иркутска в Петербург. Рылеев занял должность правителя дел компании в 1824 г. В 1824—1825 гг. дом правления компании, где находилась квартира Рылеева (Мойка, 72), служил местом собраний декабристов.— 80
6 Николай Иванович Греч (1787—1867) — реакционный журналист и публицист, редактор журнала «Сын отечества» и газеты «Северная пчела». Одно время был близок к декабристам. Впоследствии получил известность своими доносами в 111 отделение на Пушкина, Белинского и других прогрессивных писателей.— 80
7 Александр Александрович Бестужев (Бестужев-Марлинский) (1797—1837)—известный писатель, друг Пушкина, Грибоедова, Рылеева и Вяземского. Сотрудничал в журналах: «Сын отечества», «Северный архив» и «Невский зритель». В 1823—1825 гг. вместе с Рылеевым издавал альманах «Полярная звезда». Был принят в Северное общество Рылеевым в 1825 г. незадолго до восстания. Активный участник восстания 14 декабря 1825 г. В ночь на 15 декабря добровольно явился в Зимний дворец под арест. После первого допроса по приказу Николая I был посажен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости и закован в кандалы, поскольку подозревался в убийстве генерал- губернатора М. А. Милорадовича. Верховный уголовный суд приговорил его к «смертной казни отсечением головы». По царской конфирмации смертная казнь была заменена 20-летней каторгой с последующим пожизненным поселением в Сибири. После вынесения приговора А. А. Бестужев был отправлен в крепость Роченсальм, затем в Якутск; в 1829 г. переведен рядовым на Кавказ, где был убит во время сражения с горцами.— 8Î
8 Николай Александрович (1802—1855) и Петр Александрович (1804—1840) Бестужевы— младшие братья А. А. Бестужева, активные участники восстания 14 декабря 1825 г. Николай Александрович был осужден Верховным уголовным судом к пожизненной каторге. Николай I оставил приговор суда в силе. Позже срок каторги был сокращен до 20 лет. Н. А. Бестужев умер в Селенгинске. Известен как талантливый художник (портретист и пейзажист) и историк русского флота. Его брат Петр, мичман гвардейского экипажа, «по молодости лет» Верховным уголовным судом был осужден «лишь» к разжалованию в солдаты. После приговора суда—отправлен на Кавказ. В связи с ранением в 1829 г. ему было разрешено поселиться в имении матери с. Сольцы близ Петербурга. Заболевшего расстройством рассудка, П. А. Бестужева поместили в петербургскую больницу Всех Скорбящих, где он и умер.— 8Î
22 — Мемуары декабристов
337


9 Александр Осипович Корнилович (1800—1834) — штабс-капитан гвардейского Генерального штаба, член Южного общества. Верховным уголовным судом осужден к 15-летней каторге с последующим пожизненным поселением в Сибири. В 1827 г., когда Корнилович отбывал каторгу в Чите, на него в ПТ отделение поступил донос Ф. Булгарина о том, что будто бы Корнилович, производя архивные изыскания в архиве Министерства иностранных дел, передавал содержание секретных государственных актов австрийскому правительству. Корнилович срочно с фельдъегерем был привезен в Петербург для допроса. Однако следствие выявило необоснованность обвинения Корниловича в шпионаже. Николай I приказал оставить Корниловича в Петропавловской крепости, где он и содержался до 1832 г. В крепости Корниловичу было разрешено писать о «недостатках государственного устройства». До 1832 г. он подал ряд проектов-записок. В ноябре 1832 г. Корнилович был отправлен в действующую армию на Кавказ, где 30 августа 1834 г. умер от лихорадки.— 81
10 Е. П. Оболенский имеет в виду «Карманную книжку для любителей отечественной истории», изданную Корниловичем в 1824 г. (2-е изд. 1825 г.). Здесь были помещены следующие рассказы Корниловича о Петровской эпохе: «О частной жизни императора Петра I», «Об увеселениях русского двора при Петре I», «О первых балах в России» и «О частной жизни русских при Петре I». Впоследствии эти статьи изданы в сборнике «Нравы русских при Петре Великом» (Спб., 1901), затем в сб. «А. О. Корнилович. Сочинения. Письма» (М — Л., 1957, с. 149 — 200).— 81
п Русский форт Росс был основан в Северной Калифорнии в 1809 г.; в 1841 г. форт упразднен.— 81
12 Имеются в виду петербургские совещания П. И. Пестеля с руководством Северного общества весной 1824 г. (см. об этом с. 33 наст, изд., а также Трубецкой, прим. 28).— 82
13 Речь идет о приказе Александра I 2 ноября 1820 г. о раскассировании мятежного Семеновского полка по разным армейским полкам и о сформировании нового состава этого полка. Новый состав Семеновского полка после раскассирования в 1820 г. мятежных семеновцев по разным армейским подразделениям был сформирован из трех батальонов армейских полков: имени императора австрийского, короля прусского и графа Аракчеева.— 83
14 Похороны К. П. Чернова состоялись 27 сентября 1825 г. и вылились в настоящую общественную демонстрацию против всесилия аристократии. Демонстрация была организована К. Ф. Рылеевым и его друзьями. За гробом Чернова шли тысячи людей. 10 тыс. рублей было собрано на памятник Чернову. Возмущение передовых людей Петербурга против аристократии выразил К. Ф. Рылеев в своем агитационном стихотворении «На смерть Чернова» (Полное собрание сочинений К. Ф. Рылеева, т. I, М.. 1906, с. 178).— 85
15 Вышло три выпуска альманаха «Полярная звезда», издаваемого К. Ф. Рылеевым и
А. 	А. Бестужевым (Марлинским): 1-й — в 1823 г., 2-й — в 1824 и 3-й — в 1825 г.— 85
16 В 1819 г. в г. Мангейме студент Карл Занд заколол кинжалом агента Священного союза в немецких государствах и издателя реакционных журналов А. Коцебу, который ко всему прочему составлял для русского правительства секретные отчеты о настроениях немецкого студенчества. Занд был схвачен на месте покушения, предан суду и 20 мая 4820 г, казнен. В декабристских кругах поступок Занда вызвал горячее одобрение. Сознательное приятие зандовской мести звучит и в стихотворении А. С. Пушкина «Кинжал» (1821 г.). Каховский сам писал о своем большом сочувствии к Занду.— 86
17 Александр 1 был действительно убежден, что выступление Семеновского полка в 1820 г. было инспирировано тайным обществом. 2 ноября 1820 г. он писал Аракчееву: «Никто на свете меня не убедит, чтобы сие происшествие было вымышлено солдатами или происходило единственно, как показывают, от жестокого обращения с оными полковника Шварца. Он был всегда известен за хорошего и исправного офицера и командовал с честию полком. Отчего же сделаться ему варваром? По моему убеждению тут кроются другие причины. Внушение, кажется, было не военное, ибо военный умел бы их заставить взяться за ружье, чего ни^то из них не сделал, даже тесака не взял... Признаюсь, что я его приписываю тайным обществам» («Русский архив», 1870, № 1, с. 63). О бунте в Семеновском полку см. Трубецкой, прим. 26.— 88
18 С. И. Муравьев-Апостол служил в Семеновском полку с 1813 по 1820 г., сначала
338


поручиком, затем капитаном и командиром 3-й фузелерной роты 1-го батальона полка. Из членов тайного общества в этом полку служили: М. И. Муравьев-Апостол, А. И. Тютчев, И. Д. Якушкин, Ф. П. Шаховской, С. П. Трубецкой, В. А. Римский-Корсаков, М. Г1. Бестужев-Рюмин.— 88
19 Оболенский явно идеализирует отношение к войску Александра I, с благословения которого насаждалась в армии отупляющая муштра и применялись жестокие телесные наказания к солдатам.— 89
20 ...положено бъио вместе с появлением нового императора действия общества на время прекратить.— И. Д. Якушкин в статье «Четырнадцатое декабря» пишет: «В тот день, когда присягнули Сенат, Государственный совет и вся столица Константину Павловичу, члены Главной думы кн. Трубецкой, Оболенский и Рылеев собрались у последнего. На этом совещании был также Александр Бестужев — адъютант принца Виртембергского. Зная, что новый император — заклятый враг всему тому, что хоть сколько-нибудь отзывается свободой мысли, они условились на некоторое время прекратить все действия между членами Тайного общества, находившимися тогда в Петербурге» (Записки, статьи, письма декабриста И. Д. Якушкина. М., 1951, с. 144). Это же подтверждает и С. II. Трубецкой в своем показании от 4 мая 1826 г.: «О том, чтобы уничтожить общество, если государь цесаревич примет корону, положено было между мной и Рылеевым» (Восстание декабристов. Материалы, т. 1, с. 97).— 89
21 О завещании Александра 1 от 16 августа 1823 г. о назначении Николая Павловича наследником престола см. Трубецкой, прим. 38.— 89
22 Речь идет о Докладе Следственной комиссии от 30 мая 1826 г,, приговоре Верховного уголовного суда от 5 июля и указе-конфирмации приговора Николаем I от 10 июля 1826 г.— 90
23 Из 2440 солдат лейб-гвардии Московского полка декабристы, офицеры этого полка, М. Бестужев и Д. Щепин-Ростовский привели на Сенатскую площадь 671 человека. Они прибыли на площадь около 11 час утра.— 90
24 Е. П. Оболенский был арестован 15 декабря 1825 г. После первого допроса, снятого с него В. В. Левашовым, был отправлен в Алексеевский равелин Петропавловской крепости со следующей сопроводительной запиской Николая I коменданту крепости Сукину: «Оболенского посадить под строжайший арест, без всякого сообщения». По распоряжению Николая I 17 декабря Оболенский был закован в ручные кандалы; «раскован» 1 февраля 1826 г.— 90
25 Текст этого стихотворения см.: К. Ф. Рылеев. Полное собрание сочинений. М.— Л., 1934, с. 267.— 92
26 В оригинале «Воспоминания о Кондратии Федоровиче Рылееве» Е. П. Оболенского строки:
«Мы всецело подчинить должны От полноты своей души» —
зачеркнуты с пометой «Зачеркнуто Рылеевым». Далее, другим почерком, вставлены две Новые строфы. После слов «И мир вещественный и мир духовный» следует:
«И плоть и кровь преграды вам поставит,
Вас будут гнать и предавать,
Осмеивать и дерзостно бесславить,
Торжественно вас будут убивать...»
После слов «Тот царствия небесного наследник!» стоит:
«Как радостно, о друг любезный мой,
Внимаю я толь сладкому глаголу,
И, как орел, на небо рвусь душой,
Но тотчас увлекаюсь долу»
(ЦГАОР СССР, ф. 279, on. 1, д. 289, л. 12). См. публикацию этого стихотворения в кн., К. Ф. Рылеев. Полное собрание сочинений. М.— Л., 1934, с. 267—268.— 93
27 Оболенский был призван в Ревизионную комиссию Верховного уголовного суда 8 июня 1826 г.— 94
28 Здесь явные ошибки памяти у Оболенского: объявление приговора состоялось не 9, а 12 июля, исполнение приговора — утром 13 июля 1826 г.— 94
29 А. И. Герцен в разборе книги М. А. Корфа «Восшествие на престол императора
22*
339


Николая I» писал: «Жена Рылеева сама говорила, что она никакого такого письма не получала и что Рылеев никогда не писал его» (14 декабря 1825 г. и император Николай. Лондон, 1858, с. 247). Однако это утверждение Герцена неосновательно. В академическом Полном собрании сочинений К. Ф. Рылеева (М.—Л., 1934, с. 518—519) опубликовано факсимиле подлинника этого письма.— 94
30 К. И. и М. П. — Екатерина Ивановна Малютина и ее сын, декабрист Михаил Петрович Малютин, родственники Рылеева.— 95
31 Речь идет о сестре К. Ф. Рылеева Анне Федоровне Рылеевой (см. о ней очерк H. Р. Цебрикова «Анна Федоровна Рылеева», публикуемый в данном издании).— 95
32 Речь идет о Прасковье Васильевне Тевяшовой — теще Рылеева.— 95
33 Деньги были переданы H. М. Рылеевой комендантом А. Сукиным 26 июля 1826 г.— 95
34 Эспланада—незастроенное свободное пространство между крепостью и ближайшими сооружениями.
35 Казнь К. Ф. Рылеева, Г1. И. Пестеля, С. И. Муравьева-Апостола, М. П. Бестужева- Рюмина и П. Г. Каховского совершилась ранним утром 13 июля 1825 г. Описание казни см.: Русский архив», 1881, № 2; «Древняя и новая Россия», 1880, № 3; «Красная нива», 1925, JVj 53; «Исторический вестник», 1904, № 1.— 96
зь Е. П. Оболенский прибыл в Иркутск 27 августа 1826 г.— 98
37 Духоборы—религиозная секта, возникшая в России в XVIII в.— 101
38 Николай Николаевич Раевский (1771 —1829) — генерал от кавалерии, герой Отечественной войны 1812 г., отец декабристов А. Н. и H. Н. Раевских.— 102
39 22 августа 1826 г., в день коронации Николая I, был издан манифест, которым было объявлено только некоторое сокращение сроков наказания осужденным декабристам.— 102
40 Александр Николаевич Муравьев был переведен из Якутска в Верхнеудинск в декабре 1826 г.— 103
41 Партия арестантов, в составе которой был Е. П. Оболенский, прибыла на Благодатский рудник Пергинского завода 25 октября 1826 г.—105
42 Имеется в виду Семен Иванович Смолянинов.— 106
43 Против этих слов в оригинале примечание С. П. Трубецкого: «По случаю последних дней масленицы работы не было. Пост наш продолжался 5 дней».— 108
44 Против этих слов в оригинале примечание С. П. Трубецкого: «Это разрешение последовало только в Чите и то в 1829 г.».— 109
45 Против этих слов в оригинале примечание С. П. Трубецкого: «В феврале 1827 года»-— 111
46 Станислав Романович Лепарский (1754—1837) — генерал-лейтенант, комендант Нер- чинских рудников и Петровского завода. С. Р. Лепарского характеризуют как честного и гуманного человека декабристы Н. В. Басаргин, А. П. Беляев, М. А. и Н. А. Бестужевы,
В. 	Л. Давыдов, А. В. Ентальцев, А. О. Корнилович, Н. И. Лорер, А. 3. Муравьев, А. Е. Розен, П. Н. Свистунов, А. Ф. Фролов, А. И. Якубович, И. Д, Якушкин. Отрицательную оценку дает ему Д. И. Завалишин.—111
47 Против этих слов в оригинале примечание М. Н. Волконской: «Несправедливо: л застала мужа в цепях еще в феврале, он был в них с самого приезда в рудник». Далее приписка С. П. Трубецкого: «Заковали в цепи 8 февраля. Кн. Трубецкую пустили в рудник только 10 февр. Кн. Волконская приехала 12-го».— 111
48 Против этих слов в оригинале примечание С. П. Трубецкого: «Ошибочно: Прогулки были именно в кандалах и начались весною 1827, когда приставлен был для надзора поручик Рязанов, заменивший горн. инж. Рика».— 111
49 Е. П. Оболенский вышел на поселение 10 июля 1839 г. Поселен в с. Итанце Верхнеудинского округа Иркутской губернии.— 112
50 И. Д. Якушкин был отправлен из крепости Роченсальм 6 октября 1827 г. и прибыл в Читу 24 декабря 1827 г., а не «в начале» 1827 года, как ошибочно указывает Оболенский.— 113
51 Александр Иванович Одоевский (1802—1839) — член Северного общества, участник восстания 14 декабря 1825 г. Верховным уголовным судом приговорен к 12 годам
340


каторжных работ с последующим пожизненным поселением в Сибири. Известный поэт, автор ответа на «Послание в Сибирь» А. С. Пушкина.— 113
52 И. Д. Якушкин провел на Петровском заводе не 9, а 5 с половиной лет.— ИЗ
53 Жена И. Д. Якушкина—Анастасия Дмитриевна, урожденная Шереметева (1807— 1847); дети—Вячеслав (1824—1861) и Евгений (1826—1905).— 114
54 И. Д. Якушкин вышел в отставку в чине капитана в 1818 г. и поселился в своем имении—с. Жуково Вяземского уезда Смоленской губернии.— 114
53 Речь идет об отношениях И. Д. Якушкина с сестрой его сослуживца по Семеновскому полку И. Д. Щербатова. В опубликованной переписке Якушкина с Щербатовым (Записки, статьи, письма декабриста Й. Д. Якушкина, с. 202—235) эти отношения предстают в ином свете, нежели в описании Е. П. Оболенского.—114
56 Имеется в виду Московский съезд руководства Союза благоденствия в январе 1821 г. См. о нем Трубецкой, прим. 25.~ 115
57 Михаил Николаевич Муравьев (1796—1866):—один из основателей ранних декабристских организаций—Союза спасения и Союза благоденствия, позже отошел от общества. Привлекался к следствию по делу декабристов, но был освобожден с «оправдательным аттестатом». Впоследствии — председатель департамента Уделов, министр государственных имуществ, виленский, гродненский, ковенский и минский генерал-губернатор, командующий войсками Виленского военного округа, граф, председатель Следственной комиссии по делу Каракозова. За жестокое подавление польского восстания в 1863 г. получил прозвище «вешателя».— 115
58 	В августе 1826 г. при встрече с женой в Парголове И. Д. Якушкин условился с нею, что она с детьми последует за ним в Сибирь. Однако царь поначалу всячески препятствовал А. В. Якушкиной осуществить это намерение, а когда, наконец, «милостиво» разрешил ей ехать, то сопроводил свое разрешение категоричной оговоркой — А. В. Якушкина должна была оставить в России малолетних детей. Якушкина соглашалась ехать одна, поручив детей попечению своей матери—H. Н. Шереметевой. Но этому воспротивился сам И. Д. Якушкин, не желавший подвергать жену тяжелейшим испытаниям. Якушкин просил ее не разлучаться с детьми, ибо, как писал он впоследствии, «только она одна могла дать истинное направление воспитанию наших сыновей». Позднее, в 1831 г., Якушкин дал согласие на приезд жены без детей, так как они к этому времени подросли и, по его мнению, могли быть оставлены на попечении бабушки. Но 3 апреля 1832 г. на докладе Бенкендорфа по соответствующей просьбе А. В. Якушкиной Николай I наложил окончательную резолюцию: «Отклонить под благовидным предлогом». Бенкендорф точно выполнил августейшую волю. Его ответ А. В. Якушкиной гласит: «Государь император по всеподданнейшему моему докладу о желании вашем отправиться в Сибирь к вашему мужу высочайше повелел мне соизволить уведомить вас, что сначала дозволено было всем женам государственных преступников следовать в Сибирь за своими мужьями, но как сим дозволением вы в свое время не воспользовались, то не можете оного ныне получить, ибо вы нужны теперь для ваших детей и должны для них пожертвовать желанием видеться с вашим мужем» (Порох В. И. К истории отправки декабриста Ивана Дмитриевича Якушкина в Сибирь.— В кн.: В сердцах отечества сынов. Декабристы в Сибири. Иркутск. 1975, с. 235—239).— 115
59 Ксптюль—село Туринского округа Тобольской губернии.— 116
60 Ланкастерская метода—система взаимного обучения, когда старшие учащиеся школы под наблюдением учителей обучают младших чтению, письму и счету. Ланкастерская система обучения возникла в Англии в XVIII в. В России впервые применена в армии. Широко использовалась декабристами (например, В. Ф. Раевским).— 116
61 ...таблицы Греча,..— Имеются в виду учебные пособия (прописи, таблицы), изданные Н. И. Гречем специально для обучения грамоте по ланкастерской системе.— 116
62 Литургия—обедня с торжественным богослужением и причастием.— 117
63 В материалах фонда Якушкиных сохранился документ—«Сведение об ялуторовских приходских училищах»* В нем указано, что училище по ланкастерской системе обучения д\я мальчиков было открыто И. Д. Якушкиным 7 августа 1842 г., для девочек— 1 июля 1846 г. В обоих училищах преподавались: чтение по славянской и гражданской
341


печати, письмо, начала арифметики, «краткий катехизис и краткая священная история», российская грамматика* география и российская история. В школе для мальчиков, сверх того, сам И. Д. Якушкин пре подавал «начала алгебры, геометрии и механики», а также «1-ю часть как латинской, так и греческой грамматики». С 1846 г. школы получали пособие «от городских доходов» в размере 200 руб. в год. С 1842 по 1856 г. в школу для мальчиков поступило 594 ученика, окончил курс 531, в школу для девочек поступило 240, окончили 192 (ЦГАОР СССР, ф. 279, д. 6J3, л. 9—10). Специальная статья об этих школах И. Д. Якушкина опубликована H. М Дружининым (Декабрист И. Д. Якушкин и его ланкастерская школа.— В кн.: В сердцах отечества сынов, (с. 140—198). Интересны об этом воспоминания М. С. Знаменского (Иван Дмитриевич Якушкин. По неизданным материалам.— В кн.: Сибирский сборник, кн. 3. Спб., 1886).— 118
64 	В 1819 г. И. Д. Якушкин направил письмо министру внутренних дел О. П. Козо- давлеву, в котором выражал желание освободить своих крестьян с. Жукова С моленской губернии в числе 120 душ мужского пола. Якушкин предоставлял им свободу с их усадебной оседлостью, без какого-либо выкупа, но без полевых наделов, с тем, чтобы этими наделами крестьяне впоследствии пользовались на правах аренды. Такое предложение о безземельном освобождении, сделанное крестьянам на сходе, встретило с их стороны противодействие: они предпочитали скорее оставаться крепостными, но с землей, чем свободными без земли. Якушкин продолжал хлопоты о безземельном освобождении своих крестьян. Его просьба была отклонена на гом основании, что она противоречила указу о вольных хлебопашцах 20 февраля 1803 г., согласно которому помещики имели право отпускать крестьян на волю по обоюдному с ними согласию, но обязательно с землей за соответствующий выкуп (см. об этом: Записки, статьи и письма декабриста И.Д. Якушкина, с. 27 — 29, 463—467; Нечкина М. В. Движение декабристов, т. 1, с 236—237).— 120
ЗАПИСКИ А. М. МУРАВЬЕВА.
«Мой журнал»
Александр Михайлович Муравьев, родившийся в 1802 г., был младшим братом видного деятеля декабристского движения Никиты Муравьева. Оба брата получили блестящее домашнее образование — для их воспитания были приглашены лучшие учителя. Впоследствии А. М. Муравьев слушал курсы лекций у передовых профессоров, усиленно занимался самообразованием, проявляя особый интерес к произведениям французских просветителей. «Уже в детстве внушал мне свободный образ мыслей мой тогдашний дядька швейцарец Бидо,— показывал А. М. Муравьев на следствии.— Возмужав, я был прельщен, читая Ж.-Ж. Руссо, Вольтера, Монтескье, Мирабо, Сея, Бентама, Франклина, Мюллера, Герена «Жизнь Вашингтона» и пр., стихотворения Шиллера, Гете, Кернера, Байрона, Де ла Виня... Слушал я у проф. Раупаха пред отъездом его курс истории, еще немного спустя слушал я курс истории и статистики у проф. Германа» (Восстание декабристов. Документы, т. XIV, с. 395). В возрасте 17 (или 18) лет А. М. Муравьев был принят в Союз благоденствия М. С. Луниным. По-видимому, деятельного участия в тайном обществе А. М. Муравьев в то время не принимал. В 1824 г. он был вновь принят в Северное общество приехавшим в Петербург М. И. Муравьевым-Апостолом, который познакомил А. М. Муравьева с Е. П. Оболенским. С П. Трубецким и М. М. Нарышкиным. Вскоре А. М. Муравьев установил тесные друже* ие связи с К. Ф. Рылеевым, П. И. Пестелем, А. И. Одоевским,
С. 	Г. Волконским А. И. Якубовичем и другими членами северной и южной организаций декабристов. С этого времени молодой корнет Кавалергардского полка А. М. Муравьев принимает самое активное участие в делах Северного общества: он присутствует на многих совещаниях общества, знает о всех его планах (в том числе и о замысле цареубийства), знакомится с конституционным проектом своего старшего брата Никиты, причем полностью разделяет его конституционно-монархические принципы, наконец, пропагандирует идеи тайного общества и но поручению Верховной думы Северного общества, получив право принимать в общество новых членов, принимает в 1825 г. офицеров-кавалергардов
342


А. Н Вяземского, А. С. Горожанского, А. А. Суворова, 3. Г. Чернышева, поручика Преображенского полка Н. В. Шереметева и корнета гусарского полка Григория Колошина. Е. П. Оболенский поручает ему сбор денег на нужды общества, а также рекомендует разведать, не существует ли тайного общества «между важными особами». Накануне 14 декабря А. М. Муравьев участвует в конспиративных- совещаниях у Рылеева, где разрабатывается конкретный план восстания: служит «связным», непосредственно собиравшим членов общества на эти совещания. В день восстания 14 декабря 1825 г. А. М. Муравьев предлагает Горожанскому ехать мимо караула конной гвардии и артиллерии и агитировать солдат против присяги Николаю I, а во время присяги кавалергардов уговаривает их не присягать Николаю. После разгрома- восстания А. М. Муравьев спешит на квартиру к корнету Вадковскому в Новую Деревню и сжигает компрометирующие бумаги. Арестованный 19 декабря 1825 г. своим полковым командиром С. Ф. Апраксиным А. М. Муравьев предстал пред Николаем I, который лично Допрашивал его и повелел затем доставить Муравьева в Ревельскую крепость.
Верховный уголовный суд приговорил А. М. Муравьева к лишению чинов и дворянства и ссылке в каторжные работы на 15 лет за то, что он «знал об умысле на цареубийство и участвовал в умысле бунта принятием поручений и привлечением товарищей». По конфирмации 10 июля 1826 г. срок каторжных работ ему был сокращен до 12 лет, а по манифесту 22 августа 1826 г.— до 8 лет. с дальнейшим пожизненным поселением в Сибири. В декабре 1826 г. А. М. Муравьев вместе с братом Никитой был отправлен на каторгу, которую первоначально отбывал вместе с другими декабристами в Нерчинских рудниках, а с 1830 г.— на Петровском заводе. Указом 1832 г. А. М. Муравьев был освобожден от каторжных работ, но, не желая расставаться со старшим братом, добровольно остался на Петровском' заводе. Когда в 1835 г. кончился срок каторжных работ и для Никиты Муравьева, оба брата вместе с декабристом доктором Христианом Вольфом вышли на поселение в с. Урик (в 17 верстах от Иркутска). В 1837 г. А. М. Муравьев был определен канцелярским служителем в Тобольское губернское правление; в том же году он женился на жившей в семье декабриста С. Г. Волконского гувернантке Жозефине Адамовне Брахман. В сентябре 1853 г. А. М. Муравьев получил разрешение переехать в Курск, но воспользоваться им он уже не смог. 14 ноября 1853 г. А. М. Муравьев умер в Тобольске.
* * *
Мемуары А. М. Муравьева под названием «Мой журнал» адресованы его жене Жозефине Адамовне. П. А. Садиков считает, что в своей последней редакции эти мемуары были написаны А. М. Муравьевым в 1852—1853 гг. (Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов, т. I. М.— Л., 1931, с. 114). Мемуары написаны на французском языке. На французском же языке они были впервые опубликованы в 1902 г. Теодором ИГиманом в книге «Die Erdmordung Pauls und Thronbesteigung Nicolas I». Berlin, 1902, S. 161-181. Первый русский перевод Мемуаров был сделан С. Я. Штрайхом с этого издания и опубликован им в 1922 г. (Декабрист А. М. Муравьев. Записки. Перевод, предисловие и примечания С. Я. Штрайха. Г1тг., изд-во «Былое», 1922). Новый перевод мемуаров А. М. Муравьева с французского, опубликованный П. А. Садиковым в сб. «Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов» (т. I, с. 117—135) был сделан с копии, хранящейся в Архиве Академии наук СССР (в Ленинграде, ф. Н. Ф. Дубровина, ед. хр. № 321). Эту копию в 1895 г. передал Н. Ф. Дубровину Е. И. Якушкин, вместе со своими «Замечаниями на Записки А. М. Муравьева». Другой список мемуаров А. М. Муравьева был передан его внучкой Н. В. Вачнадзе в библиотеку Тифлисского университета. Последний список имеет некоторые разночтения со списком, хранящимся в фонде Н. Ф. Дубровина. В 1936 г. эти разночтения и дополнения < и обликов ал в русском переводе М. Полиевктов (см.: Полиевктов М. Записки декабриста \. М. Муравьева в библиотеке Тифлисского университета.— «Труды Тифлисского университета», 1936, т. I, с. 348—354).
В 1966 г. проживавшая в Италии дальняя родственница потомков А. М. Муравьева М. Н. Клопотовская передала во Флоренции советскому консулу хранившиеся у нее письма
343


А. М. Муравьева и заключительные части его мемуаров «Сибирь» и «Иркутск» (см.: Буряков В. А. Рукописи декабриста А. М. Муравьева.— «Советские архивы», 1970, № 3; Алексеев В. А. Принадлежит Родине.— «Москва», 1971, JNfe 8). Поступившие из Италии рукописи А. М. Муравьева переданы в ЦГАОР СССР и в настоящее время находятся в фонде Муравьевых (ф. 1153).
В предлагаемом издании первая часть мемуаров А. М. Муравьева («Тайное общество», «С.-Петербургская крепость» и «Следственный комитет») воспроизводится по последней публикации П. А. Садикова, вторая («Сибирь» и «Иркутск») — в нашем переводе с французского оригинала, хранящегося в ЦГАОР СССР (ф. 1153, д. 323, л. 1 —17).
* * *
1 Фридрих Цезарь Ла-Гарп (1754—1838)—швейцарский государственный деятель и публицист, исповедовал республиканские убеждения. Был вызван Екатериной II в Россию для воспитания великих князей Александра и Константина. Михаил Никитич Муравьев (1757—1807) — отец декабристов Александра и Никиты Муравьевых, видный общественный деятель и публицист, воспитатель великих князей Александра и Константина, впоследствии товарищ министра просвещения и попечитель Московского университета.— 123
2 А.-Л-Ж де Сталь (1766—1817) — известная французская писательница. Ее встреча с Александром I состоялась осенью 1812 г.— 123
3 Адам Адамович Чарторижский (1770—1861) — польский вельможа, один из «молодых друзей» Александра I, министр иностранных дел России (1804—1806). Полный текст письма Александра I к Чарторижскому от 13 января 1813 г., которое цитирует А. М. Муравьев, опубликован в «Мемуарах князя Адама Чарторижского», т. 2. М., 1913, с. 280— 284.— 123
4 Об этой речи Александра I говорится в воспоминаниях многих декабристов.— 124
ъ Дмитрий Николаевич Блудов (1785—1864) — впоследствии автор «Донесения» Следственной комиссии по делу декабристов, министр внутренних дел и министр юстиции.— 124
6 Имеется в виду крестьянская реформа в Эстляндии, Лифляндии и Курляндии в 1816—1819 гг. (см. об этом Трубецкой, прим. 9).— 124
7 О подавлении восстания военных поселян в Чугуеве в июле — августе 1819 г. см. Трубецкой, прим. 12.— 124
8 Предметом «недостойной страсти» Аракчеева была Настастья Минкина, «домоправительница» в с. Грузине (см. о ней ниже, Штейнгель, прим. 136).— 124
9 Профессора наших университетов были преданы под инквизиторскую власть.— Речь идет об увольнении в 1819 г. по требованию мракобеса М. Л. Магницкого, бывшего попечителем Казанского учебного округа, 11 профессоров Казанского университета и о привлечении в 1821 г. к судебной ответственности за «непризнание законности верховной власти» профессоров Петербургского университета К. А. Арсеньева, А. И. Галича, К. И. Германа, А. П. Куницына и Эрнста Раупаха, (см. об этом: Сухомлинов М. И. Исследования и статьи по русской литературе и просвещению, т. 1. Спб., 1889).— 124
10 Тимофей Эбергард Бок—лифляндский конституционалист. В 1818 г. представил Александру I записку, в которой выступал за «созвание общего сейма всего русского дворянства, как неделимого целого, для принятия мер, которые наложили бы предел беспорядочному управлению», т. е. за создание представительного дворянского органа при русском монархе. Александр I приказал заточить Бока в Шлиссельбургскую крепость, откуда он был выпущен в 1828 г. с полным расстройством рассудка (см.: Семевский В. И. Политические и общественные идеи декабристов. Спб., 1909, с. 63—65).— 124
11 Молесон (а не Малисон, как в тексте)—сын директора пятиклассного училища в г. Кейданы (в Литве). В 1823 г. вместе с Тиром (а не Киром, как в тексте Муравьева) и другими своими товарищами распространял антиправительственные прокламации. Юноши были преданы военному суду в Вильне. Молесон и Тир были сосланы на каторгу в Нерчинские рудники, прочие подверглись публичным телесным наказаниям. Кейданская
344


школа в 1824 г. была закрыта (см. об этом: Семевский В. И. Политические и общественные идеи декабристов, с. 187).— 125
,2 Дело молодого графа Плятера связано не с Виленским университетом, а с Виленской гимназией. В день 3 мая 1823 г. ученик 5-го класса гимназии Плятер вместе с тремя товарищами написал на классной доске: «Да здравствует конституция 3 мая [1794 г.— Сост.] как приятное воспоминание для нас соотечественников, но некому о ней вспомнить». Виленский военный губернатор Римский-Корсаков донес об этом Константину Павловичу. В Вильну был прислан для расследования Новосильцев. 15-летний Плятер и трое его товарищей были сданы в солдаты (см. об этом: Семевский В. И. Политические и общественные идеи декабристов, с, 186; Штрайх С. Я. Записки декабриста А. М. Муравьева.— В кн.: Декабрист А. М. Муравьев. Записки, с. 31).—125
13 О волнении в Семеновском полку и привлечении к суду как причастных к волнению И. Вадковского, Н. Кашкарова, Д. Ермолаева и Ивана (а не Льва, как ошибочно указывает А. М. Муравьев) Щербатова см. Трубецкой, прим. 26.— 125
14 Московский съезд Союза благоденствия собрался не «в 1820 году», а в январе 1821 г.— 126
15 С. П. Трубецкой выехал не в Тверь, а в Киев.— 126
16 «Катехизис свободного человека» (он назывался также «Любопытный разговор») был
написан H. М. Муравьевым в марте 1822 г. А. М. Муравьев ошибочно считает, что С. И. Муравьев-Апостол «закончил» катехизис Н. Муравьева. В действительности
С. И. Муравьев-Апостол совместно с М. П. Бестужевым-Рюминым составил в декабре 1825 г. в момент восстания Черниговского полка другой — «Православный катехизис». «Православный катехизис» был прочитан восставшим солдатам, несколько его экземпляров попали в Киев.— 126
17 Северное общество декабристов получило свое окончательное устройство в 1822 г., по возвращении гвардии в Петербург. Члены общества делились на «убежденных», которым была известна «сокровенная» цель общества, и «соединенных» — вновь принятых.— 126
18 «Сын Отечества»—журнал, издаваемый Н. И. Гречем с 1812 г. А. М Муравьев имеет в виду опубликованное в трех книжках этого журнала за 1816 год сочинение Никиты Муравьева «Рассуждение о жизнеописаниях Суворова», которое представляет собой критический разбор русских и иностранных биографий А. В. Суворова, написанных в начале XIX в.— 127
19 ...один только он имел силу удержать свою роту.— С. И. Муравьев-Апостол был командиром 3-й фузелерной роты Семеновского полка. В действительности его попытки удержать свою роту от присоединения к остальным восставшим ротам Семеновского полка 17 октября 1820 г. оказались безуспешными.— 128
20 Южное общество получило свое организационное устройство в 1821 г. Общество состояло из верхнего слоя — «бояр» и «членов». Существовала еще группа «сочувствующих»— кандидатов, из числа которых принимали в тайное общество.— 128
21 Об Обществе соединенных славян—см. Трубецкой, прим. 75.— 128
22 О предателях декабристов Шервуде и Майбороде см. Трубецкой, прим. 31, 32. А. М. Муравьев пишет, что «тайное общество имело двух предателей». Предателей и доносителей на тайное общество было больше: к их числу надо присовокупить Ронова, Грибовского, Ростовцева, Перетца, Бошняка.— 128
23 14 декабря 1825 г. на Сенатскую площадь были выведены: 671 солдат лейб-гвардии Московского, 1250 — лейб-гвардии Гренадерского и 1100 матросов гвардейского Морского экипажа — всего около 3 тыс. человек при 30 офицерах-декабристах.— 129
24 Александр Николаевич Самойлов—граф, флигель-адъютант Николая I.— 129
25 Степан Федорович Апраксин (1792—1862) — полковник, флигель-адъютант, граф, командир лейб-гвардии Кавалергардского полка.— 129
26 ...генерал Стукалов—А. М. Муравьев здесь имеет в виду состоявшего при Николае I генерал-майора Степана Степановича Стрекалова (1782—1856)—командира лейб-гвардии Измайловского полка.— 131
27 О судьбе декабриста А. М. Булатова — см. Трубецкой, прим. 104.— 132
345


28 Речь идет об Александре Ивановиче Татищеве.— 132
29 Евгений Емельянович Лачинов (1799—1875) — член Южного общества декабристов. Судился военно-судной комиссией в Тирасполе и решением суда 26 октября 1826 г. сослан рядовым на Кавказ. Во время вступления в тайное общество Лачинов был посвящен в тайну «Русской Правды» Пестеля. Он знал о том, что «Русская Правда» была зарыта Н. Ф. Заикиным в придорожной канаве около д. Кирнасовки.. Показания Лачинова, как и некоторых других декабристов, дали возможность Следственной Комиссии обнаружить «Русскую Правду».—133
30 О П. И. Фаленберге — см. далее, Штейнгель, прим. 178.— 133
31 Василий Абрамович Дивов (1803—1842) — мичман гвардейского Морского экипажа, член Северного общества декабристов, участник восстания 14 декабря 1825 г. Приговорен к пожизненной каторге, срок которой по царской конфирмации был сокращен до 20 лет. Содержался в крепостной работе в Бобруйске, по отбытии крепостных каторжных работ в 1839 г. определен рядовым в Черноморский линейный батальон, а через два года—в Кавказский саперный батальон. В момент следствия Дивову было 23 года, а не «19 лет», как указывает Муравьев.— 133
32 Осип Викентьевич Горский (1766—1849) — отставной статский советник. К тайному обществу не принадлежал, но находился в рядах восставших в день восстания 14 декабря 1825 г. с оружием в руках. В ночь на 15 декабря 1825 г. был арестован, однако Следственный комитет не смог собрать достаточных улик против Горского. Тем не менее Горский был предан Верховному уголовному суду. При рассмотрении дела Горского, который не вошел ни в один разряд подсудимых, мнения членов суда разделились. Одни настаивали на том, чтобы вменить Горскому в наказание содержание его в заключении, другие требовали лишить его чинов и дворянства и сослать в Сибирь. В конечном счете суд не вынес никакого приговора Горскому, постановив представить это на усмотрение царя. 5 марта 1827 г. О. В. Горский по личному распоряжению Николая I прямо из госпиталя был сослан в Березов иод надзор полиции. Приведенное А. М. Муравьевым признание Горского, что он вступил в тайное общество «единствешо следуя моде», отсутствует как в показаниях Горского, так и в «Журналах» и «Докладных записках» Следственного комитета.—134
33 ...майор Раевский...— Речь идет о Владимире Федосеевиче Раевском, майоре 32-го Егерского полка.— 134
34 Декабрист Федор Петрович Шаховской был в числе немногих, отказавшихся признать себя виновными (отказались признать себя виновными также О. В. Горский, H. Р. Цебриков и Н. И. Тургенев, приславший из Лондона «оправдательную записку»). Ф. П. Шаховской был осужден на пожизненную ссылку, срок которой по царской конфирмации был сокращен до 20 лет. В связи с психическим заболеванием был переведен в тюрьму Суздальского Спас-Ефимиевского монастыря, где умер в 1829 г.— 134
35 Павел Христофорович Граббе (1789—1875) — член Союза благоденствия (см. о нем Трубецкой, прим. 51).— 134
36 Член Следственного комитета А. И. Чернышев претендовал на богатый майорат Чернышевых (14 тыс. душ мужского пола крестьян), единственным наследником которого являлся находившийся под следствием 3. Г. Чернышев. В связи с этим А. И. Чернышев был особенно ревностен в деле своего «кузена» 3. Г. Чернышева.— 134
37 Иван (А. М. Муравьев называет ошибочно его Александром) Павлович и Сергей Павлович Шиповы были членами Союза спасения и Союза благоденствия. Следственный комитет собирал о них сведения, но непосредственно к следствию они не привлекались. Ротмистр Кавалергардского полка Лев Петрович Витгенштейн (старший сын фельдмаршала П. X. Витгенштейна) — член Союза благоденствия. Был арестован, но после расследования освобожден с «оправдательным аттестатом». Илья Андреевич Долгорукий (Долгоруков) — член Союза спасения и Союза благоденствия, к следствию не привлекался, хотя Следственный комитет и собирал о нем сведения. Называя его «директором Северного общества», А. М. Муравьев скорее всего имеет ь виду то, что И. Долгорукий был блюстителем Союза благоденствия.
О 	М. Ф. Орлове — см. далее, H. М. Муравьев, прим. 6.—134
346


38 Точнее, обер-секретарь Верховного уголовного суда — Ф. П. Журавлев.— 135
39 Сорвались с виселицы трое — Рылеев, Каховский и Муравьев-Апостол.— 135
40 В ночь с 13 на 14 июля 1826 г. тела пяти казненных декабристов были увезены на о. Голодай (ныне о. Декабристов), где были тайно зарыты.— 135
41 Александр Николаевич Зубов (1797 —1875) — полковник Кавалергардского полка, граф, племянник известного екатерининского вельможи П. А. Зубова. Снискал своим отказом присутствовать на казни декабристов монаршую ненависть. В январе 1827 г. уволен из военной службы. Николай I не давал ему хода и на гражданской службе.— 135
42 Имеется в виду «Донесение Следственной комиссии» от 30 мая 1826 г., написанное Д. Н. Блудовым (см. Трубецкой, прим. 2).— 136
43 Имеется в виду издание М. М. Сперанским в 1832 г. «Свода законов Российской империи» (в 15-ти томах). А. М. Муравьев ошибается, утверждая, что 25-летний срок солдатской службы при Николае 1 был сокращен, а «наказание шпицрутенами» «ограничено».— 136
44 Братья Александр и Никита Муравьевы были отправлены в Сибирь не 11, а 10 декабря 1826 г.—136
45 Иван Александрович Анненков (1802 —1878) — член Южного общества декабристов. Осужден по 2-му разряду к пожизненной каторге, срок которой по царской конфирмации был сокращен до 20 лет. Освобожден от каторжной работы в 1835 г. и отправлен на поселение в с. Вельское Иркутской губернии, откуда переведен в г. Туринск Тобольской губернии.— 136
46 Имеются в виду сосланные в декабре 1849 г. на каторгу в Сибирь члены кружка М. В. Буташевича-Петрашевского (петрашевцы).— 137
Е. И. Якушкин.
ЗАМЕЧАНИЯ НА «ЗАПИСКИ» (MON JOURNAL) А. М. МУРАВЬЕВА
«Замечания» Е. И. Якушкина на «Записки» А. М. Муравьева были написаны Е. И. Якушки- ным в 1854 г. и проверены его отцом И. Д. Якушкиным. Впервые они были опубликованы в журнале «Былое» за 1924 г. (№ 25, с. 272—277), вторично—П. А. Садиковым в сборнике «Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов» (т. I, с. 137—142) по списку, хранящемуся в архиве Н. Ф. Дубровина (в составе Архива Академии наук СССР в .Ленинграде, ед. хр. 109). Третья публикация — в «Записках, статьях, письмах декабриста И. Д. Якушкина». М., 1951. В настоящем издании «Замечания» Е. И. Якушкина на
«Записки» А. М. Муравьева воспроизводятся с оригинала, хранящегося в фонде Якушкиных в ЦГАОР СССР (ф. 279, д. 414, л. 2—5).
* * *
1 «Опыт теории налогов. Сочинение Николая Тургенева», Спб., 1818; 2-е изд.— Спб., 1819; 3-е изд.—М., 1937.— 142.
2 Имеется в виду проведенная в 1837—1841 гг. П. Д. Киселевым реформа государственной деревни. Утверждение, что легшие в основу этой реформы принципы управления государственной деревней заимствованы из «Русской Правды» П. И. Пестеля, ошибочно.— 142.
3 Это мнение Е. И. Якушкина о П. И. Пестеле несправедливо. Обратимся к показаниям самого Пестеля, касающимся порядков, введенных им в Вятском полку. 22 декабря 1825 г. П. И. Пестель на допросе показывал: «С нижних чинов я сначала многого требовать не мог, ибо не были они выучены и не были в том виноваты. Надобно было дать им способ
347


сделаться сведущими, а потом уже требовать и взыскивать». Он занялся их обучением. Солдаты «оказали успехи, но недостаточные, и закоренелая леность все еще оставалась в действии,— писал, далее, Пестель в своих показаниях.—Сие понудило меня обратиться к строгости, испытав все средства терпения и поучения и убедившись, что одна строгость может искоренить давнишнюю лень и сильное нерадение. Успех оправдал мое соображение. Вот причины, понудившие меня переменить прежнее мое снисходительное обращение на строгое» (Восстание декабристов. Материалы, т. IV. М.—Л., 1927, с. 50—51). Своим строгим, но справедливым отношением к подчиненным Пестель оставил по себе хорошую память в Вятском полку. В одном агентурном донесении сообщалось: «Все нижние чины и офицеры жалеют Пестеля, бывшего их командира, говоря, что им хорошо с ним было, да и еще чего-то лучшего ожидали, и стоит только вспомнить кому из военных Пестеля, то вдруг всякий со вздохом тяжким и слезами отвечает, что такого командира не было и не будет» («Русский архив», 1905, № 6, с. 309).— 143
4 П. И. Борисов на первом допросе 15 января 1826 г. в Житомире действительно не назвал никого. «Решиться назвать их (членов общества.— Сост.) я не могу, ибо сам вовлек в сие несчастное положение и внушил им сии мысли»,— заявлял он (Восстание декабристов. Материалы, т. V. М.—Л., 1926, с. 466). 21 января он назвал уже трех членов общества, а 13 февраля, под давлением улик, дал подробные показания о самом обществе и назвал многих его членов, впрочем, бывших уже известными Следственному комитету (там же, с. 30—41).— 144
5 Третьим доносчиком на Южное общество был агент Витта украинский помещик А. К. Бошняк, а не Комаров.— 145
6 О П. И. Фаленберге см. далее, Штейнгель, прим. 178.
ЗАПИСКИ В. И. ШТЕИНГЕЛЯ
Владимир Иванович Штейнгель—один из самых старших по возрасту среди декабристов. Он родился в 1783 г. в городке Обва в семье капитан-исправника Иоганна Штейнгеля — выходца из небольшого немецкого княжества Аншпах-Байрейт. В своих воспоминаниях В. И. Штейнгель подробно рассказывает о своем раннем детстве, о судьбе отца, который еще в 1770 г. поступил на русскую службу, участвовал в русско-турецкой войне 1768—1774 гг., а затем, оказавшись на небольших административных должностях, стал беззащитной жертвой царящего произвола и преследований местной продажной администрации.
В 1792 г. В. И. Штейнгель определен в Морской кадетский корпус, находившийся тогда в Кронштадте. В. И. Штейнгель отлично учился, был «первым по успехам». По окончании кадетского корпуса в 1799 г. он произведен в мичманы и назначен в Балтийский флот. В начале 1802 г. В. И. Штейнгель, как следует из его послужного списка, был «переведен в морскую команду, в Охотском порте находящуюся», а в декабре 1806 г. «из сей команды поступил в Иркутскую морскую команду»; на следующий год он уже «определен командиром оной» в чине лейтенанта. В ноябре 1809 г. Штейнгель вновь переведен в Балтийский флот; но уже в феврале 1810 г. «командирован к сибирскому генерал-губернатору по особым поручениям в Иркутск». В декабре 1810 г. в чине капитан-лейтенанта Штейнгель выходит в отставку, по официальной формулировке—«за болезнию», как говорится в его послужном списке. В том же году Штейнгель женится на дочери директора Кяхтинской таможни Вонифатьева и в 1811 г. переселяется в Петербург. Здесь по протекции своего дяди финляндского генерал-губернатора Фаддея Федоровича Штейнгеля В. И. Штейнгель поступает на службу в Министерство внутренних дел.
Грянула «гроза двенадцатого года». Штейнгель добровольно поступает штаб-офицером в Петербургское ополчение и вместе с ополчением проходит весь путь войны 1812 г., участвует в заграничных походах русской армии в 1813—1814 гг., в его военной
348


биографии — взятие Полоцка 6 октября 1812 г., осада Данцига в 1813 г., побежденный Париж.
В сентябре 1814 г. В. И. Штейнгель был назначен адъютантом и правителем дел гражданской и военной канцелярий при московском главнокомандующем и генерал- губернаторе гр. А. П. Тормасове. В этой своей роли Штейнгель энергично работает над составлением проекта застройки Москвы (от которой после пожара 1812 г. осталось «Сущее пепелище»), занимается «вспоможением разоренным» и т. д. Несомненны его заслуги в деле восстановления исторических памятников Кремля и возрождения столицы, к чему были привлечены известные архитекторы той эпохи О. И. Бове, Ф. К. Соколов и А. А. Бетанкур. Однако в 1817 г. Штейнгель вынужден был уйти в отставку из-за интриг московского обер-полицеймейстера А. С. Шульгина, который рассеивал слухи и писал доносы о том, что Штейнгель «успел обогатиться в Москве» и «во зло употреблял доверенность своего начальника» А. П. Тормасова. Александр I поверил этой злостной клевете, и для Штейнгеля наступило время опалы и невзгод. Оставшись, по сути, без средств и обремененный большим семейством, Штейнгель вынужден заняться частными делами. Он управляет винокуренным заводом в Тульской губернии, исполняет обязанности личного секретаря у астраханского губернатора, пребывает на службе у поставщика припасов для армии Варгина.
Но и в эти годы Штейнгель стремится быть полезным «страждущему человечеству» и много времени и сил отдает составлению различных проектов социальных и экономических реформ, которые настойчиво предлагает вниманию правительства. В записке «Нечто о наказаниях», переданной через Новосильцева Александру I, Штейнгель резко выступил против телесных наказаний.
В 1817 г. через Н. И. Тургенева Штейнгель подал министру просвещения и духовных дел А. Н. Голицыну записку «Рассуждения о законах, относящихся до богохульства», где указывал на чрезмерную жестокость законов против «богохульства» и обосновывал необходимость их смягчения. Записка не имела никаких результатов (она опубликована в кн.: Декабристы. Поэзия, драматургия, проза, публицистика, литературная критика. М.— Л., 1951). В том же 1817 г. В. И. Штейнгель представил записки — А. А. Аракчееву: «Некоторые мысли и замечания относительно законных постановлений о гражданстве и купечестве в России» и H. С. Мордвинову: «Рассуждения о причинах упадка торговли». В первой записке, воспринятой Аракчеевым с неудовольствием, Штейнгель выступил против цензового начала Городового положения 1785 г., по которому «все права даны деньгам, а не лицам, и всякий бесчестный богач предпочтен честнейшему бедняку». Анализируя причины бедственного положения основной части городского населения, Штейнгель намечал план создания в России «настоящего гражданства» (городского общества). В противоположность Аракчееву H. С. Мордвинов заинтересовался запиской Штейнгеля о торговле, беседовал даже с самим автором ее, затем передал записку министру финансов Д. А. Гурьеву, но тот оставил ее без внимания, и она затерялась в архивах министерства.
В 1823 г. в виде «всеподданнейшего письма» Штейнгель представил Александру 1 записку «О легкой возможности уничтожить существующий в России торг людьми», в которой ставился вопрос о постепенном освобождении крестьян, и в первую очередь о немедленной отмене торговли крепостными. Этой записке Штейнгель придавал особое значение, но и она не возымела успеха (эта записка опубликована в кн.: Декабристы. Поэзия, драматургия, проза, публицистика, литературная критика. М.—Л., 1951).
Штейнгель увлекается в эти годы и литературно-публицистической деятельностью, пишет ученые трактаты. Так, в 1819 г. в Петербурге им был издан «Опыт полного исследования начал и правил хронологического и месяцесловного счисления старого и нового стиля», получивший положительную оценку специалистов. В «Вестнике Европы» (1822, ч. 124, № 16) он опубликовал исторический трактат «О причинах и времени установления крестного хода в Новодевичий монастырь».
В 1823 г. В. И. Штейнгель познакомился с К. Ф. Рылеевым. Как рассказывает Штейнгель в своих воспоминаниях, Рылеев, писавший в то время поэму «Войнаровский», хотел, чтобы Штейнгель, хорошо знавший Сибирь, был его консультантом. Но конечно, не только эти «практические» мотивы руководили Рылеевым, который уже в то время являлся одним
349


из вождей Северного общества и стремился к привлечению в общество новых членов. Рылеев знал, что И1тейнгелъ—человек исключительной честности, непримиримый ко всяким проявлениям произвола и беззакония, горячий патриот. В 1824 г. Рылеев принял Штейнгеля в тайное общество и открыл ему цель общества—введение конституции, сообщил о существовании Южного общества и его республиканской программе, предложил «в Москве приобресть членов между купечеством», познакомил с И. И. Пущиным. Штейнгель явился внимательным Читателем и критиком конституции Н. Муравьева (на полях текста конституции сохранились 34 замечания Штейнгеля).
Отличаясь от большинства более молодых декабристов богатым жизненным опытом, Штейнгель, подобно другим деятелям декабристского движения, жил в постоянной жажде знаний, в атмосфере высокой духовной культуры. Он интересовался сочинениями юридического и политического характера, читал «многие духовные сочинения», много времени уделял изучению литературы и истории. «С самой юности чувствовал жадность к приобретению познаний и потому читал все, что только попадалось»,— показывал Штейнгель на следствии. «Ничто так не озарило ума моего, как прилежное чтение истории с размышлениями и соображениями. Одни сто лет от Петра Великого до Александра I сколько содержат в себе поучительных событий к утверждению в том, что называется свободомыслием» (Восстание декабристов. Документы, т. XIV. с. 177). Будучи адъютантом Тормасова, Штейнгель знакомится в московском архиве с неопубликованным следственным делом Н. И. Новикова и с перлюстрированной перепиской членов новиковского кружка; он читает в списке «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, распространяемые в списках стихотворения А. С. Пушкина, «Горе от ума» А. С. Грибоедова, внимательно изучает произведения Руссо, Гельвеция, Вольтера и других французских авторов. Однако многообразные жизненные впечатления Штейнгеля утверждали его в «свободомыслии» не менее, нежели прочитанные книги. На вопрос следователей, что «особенно побудило» его к вступлению в тайное общество, Штейнгель отвечал: «Имел возможность узнать Россию и приглядеться ко всему, что препятствует благосостоянию народному» (Восстание декабристов. Документы, т. XIV, с. 156). Таким образом, Штейнгель пришел к декабристам человеком со сложившимися твердыми взглядами и убеждениями, и само вступление в тайное общество было для него фактом закономерным («с удовольствием услышал о существовании общества» — показывает он на следствии).
В. И. Штейнгель принимал самое деятельное участие в подготовке восстания 14 декабря 1825 г. Приехав в конце сентября 1825 г. в Петербург, как он объяснял следователям, для определения в учебные заведения троих своих сыновей, Штейнгель встретился с Рылеевым, который сообщил ему, что дела тайного общества идут успешно и что уже разработан план выступления даже без расчета на смену царей на престоле. На следующий день после получения известия о смерти Александра I Шгейнгель на квартире Рылеева вместе с другими членами тайного общества обсуждает план убийства Константина Павловича. Участники совещания говорили, что «если общество здесь [в Петербурге.— Сост.] не успеет, то истребить царствующую фамилию в Москве в день коронации». При этом Штейнгель внес «поправку»: «лучше перед тем днем захватить их всех у всенощной, в церкви Спаса за золотой решеткой» (Восстание декабристов. Документы, т. XIV, с. 172 — 175). Впоследствии Штейнгель ежедневно присутствует на совещаниях у Рылеева. Когда стало известно об отречении Константина Павловича от престола, был выработан окончательный план выступления войск на Сенатской площади с объявлением через Сенат манифеста к русскому народу. Штейнгелю было поручено написать введение к этому манифесту, составленному Рылеевым и Трубецким. Вероятно, как полагает М. В. Нечкина, помимо введения Штейнгель составил и свой самостоятельный вариант «Манифеста к русскому народу» (см.: Нечкина М. В. День 14 декабря 1825 года. М., 1975, с. 46). Утром 14 декабря Штейнгель читает написанные страницы манифеста Рылееву. На одном из совещаний у Рылеева перед 14 декабря Штейнгель предлагал возвести на престол жену Александра I Елизавету Алексеевну и теперь, к решающему моменту, он даже подготовил приказ по войскам: «Храбрые воины! Император Александр I скончался, оставя Россию в бедственном положении. В завещании своем наследие престола он предоставил вел. князю Николаю Павловичу, но вел. князь отказался, объявив себя к тому не готовым, и первый
350


присягнул императору Константину. Ныне же получено известие, что и цесаревич решительно отказывается. Итак, они не хотят. Они не умеют быть отцами народа; но мы не совсем осиротели: нам осталась мать в Елисавете. Виват — Елисавета Вторая и Отечество!» (Восстание декабристов. Документы, т. XIV, с. 168). Штейнгель полагал, что при сохранении внешних форм монархии власть Елизаветы Алексеевны, ограниченная конституцией, будет чисто номинальной, и впоследствии «Елисавета» сама может отказаться от престола в пользу республики. В день 14 декабря Штейнгель находился на Сенатской площади, хотя и не в рядах восставших. По-видимому, это был своеобразный «инспекционный выход» Штейнгеля из квартиры Рылеева, с тем, чтобы следить за ходом восстания. В 7 часов вечера 14 декабря Штейнгель присутствует на последнем совещании на квартире Рылеева. В течение последующих пяти дней он остается в Петербурге, 20 декабря выезжает в Москву, где сообщает члену московской организации Северного общества С. М. Семенову подробности о восстании. Арестованный в Москве Штейнгель привезен в Петербург и доставлен прямо в Зимний дворец, где его допрашивал Николай I. 11 января 1826 г. из крепости Штейнгель направил царю письмо, которое, по его собственному определению, представляло собой «краткий, но резкий очерк минувшего царствования», а по сути дела являлось обвинительным актом самодержавию. 29 января 1826 г. он направляет царю новое письмо — продолжение предыдущего (оба письма приводятся в настоящем издании).
Верховный уголовный суд приговорил В. И. Штейнгеля к пожизненной каторге за то, что он «знал об умысле на цареубийство и лишение свободы [царской семьи.— Сост.] с согласием на последнее; принадлежал к тайному обществу с знанием цели и участвовал в приготовлении к мятежу планами, советами, сочинением манифеста и приказа войскам» (Декабристы и тайные общества в России. М., 1906, с. 88). По царской конфирмации 10 июля 1826 г. срок каторжных работ Штейнгелю сокращался до 20 лет, а по манифесту от 22 августа 1826 г.— до 15 лет, с последующим пожизненным поселением в Сибири.
25 	июля 1826 г. Штейнгель был помещен в крепость Свартгольм на Аландских островах. Кроме него здесь содержались осужденные на каторгу декабристы Г. С. Батень- ков, В. А. Бечасный, И. С. Повало-Швейковский, Н. А. Панов и А. Н. Сутгоф. В условиях строгого одиночного заключения Штейнгель содержался около года. В июне 1827 г. его, закованндго в кандалы, отправили с фельдъегерем в Сибирь. Осенью того же года Штейнгель соединился с остальными 84 ссыльнокаторжными декабристами в Читинском остроге, а летом 1830 г. вместе с ними был переведен на Петровский завод, где и отбывал каторгу, срок которой был сокращен указом 8 ноября 1832 г. до 10 лет.
В 1834 г. Штейнгель написал для А. П. Ермолова очерк по истории управления Сибирью за 1765—1819 гг. В 1859 г. этот замечательный очерк, рассказывающий о злоупотреблениях сибирской администрации, под названием «Записка о Сибири В. И. Штейнгеля», был опубликован А. И. Герценом в «Историческом сборнике Вольной русской типографии в Лондоне» (вып. I, с. 79—100). В России очерк был опубликован в «Историческом вестнике» (№ 8 за 1884 г.) под названием «Сибирские сатрапы». На Петровском заводе Штейнгель написал или, вернее, «записал» историю политического ссыльного по делу об Оренбургском тайном обществе В. П. Колесникова и дал рукописи название «Записки несчастного, содержащие путешествие в Сибирь по канату. 1826— 1827 гг., написанные со слов Василия Павловича Колесникова в Петровском заводе Сибири в 1835 году». Эти записки были опубликованы А. И. Герценом в Лондоне в 7-й кн. -Полярной звезды» в 1861 г. под названием «Колесников и его товарищи в Оренбурге». В России впервые они частично напечатаны в газете «Век» (1861, № 12), затем в журнале -Заря» (1869, Ко 4—5), под названием «Этапы и полуэтапы»; полностью опубликованы в 1881 г. в «Русской старине» (т. 32), а позднее (1914 г.) изданы Г1. Е. Щеголевым отдельной книгой.
По указу 14 декабря 1835 г. срок каторжных работ для Штейнгеля был прекращен и его перевели на поселение в с. Елань в 67 верстах от Иркутска. Имея ничтожное «денежное пособие» (57 руб. 14 коп. сер. в год), Штейнгель решил заняться литературным трудом. Через генерал-губернатора Восточной Сибири С. Б. Броневского он направил для публикации в «Северной пчеле» статью «Нечто о неверностях, проявляющихся в русских сочинениях и журнальных статьях о России». Статья по заведенному порядку была
351


передана шефу жандармов А. X, Бенкендорфу. Тот ответил, что считает «неудобным дозволять государственным преступникам посылать сочинения для напечатания в журналах, ибо сие поставит их в сношения, несоответственные их положению» (Семевский В. И. Барон Владимир Иванович Штейнгель.— В кн.: Общественные движения в России в первую половину XIX века, т. I. Спб., 1905, с. 310). Статья была похоронена в архивах III отделения.
В марте 1837 г. в ответ на свое ходатайство Штейнгель получил разрешение на поселение в г. Ишиме Тобольской губернии, а в 1840 г., после неоднократных и настойчивых просьб, добился перевода в Тобольск. Однако слухи о его близости с тобольским губернатором М. В. Ладыженским, который, действительно, был давним знакомым Штейнгеля, дошли до генерал-губернатора Западной Сибири П. О. Горчакова, и Штейнгель был переведен в небольшой уездный городок Тару, где пробыл 8 лет. Только когда Горчаков был сменен, Штейнгелю удалось добиться возвращения в Тобольск, где он оставался вплоть до амнистии 1856 г.
Находясь на поселении в Ишиме, Таре и Тобольске, Штейнгель написал ряд статей, которые ему удалось опубликовать в тогдашних журналах: «Статистическое описание Ишимского округа Тобольской губернии» в «Журнале Министерства внутренних дел», т. 2, без имени автора, а также за подписью «Тридечный» в журнале «Маяк» — «Старина морская и заморская» (1840, ч. 10), «Отрывок из путешествия ляха Ширмы» (1841, ч. 13), автобиографические заметки «Что прежде было и что теперь» (1843, ч. 18).
По манифесту 26 августа 1856 г. В. И. Штейнгелю были возвращены все права состояния (дворянское достоинство и титул барона), разрешалось вернуться в Европейскую Россию, однако ему, как и другим возвращенным из ссылки декабристам, запрещался въезд «в обе столицы» (Москву и Петербург), кроме* того, все «амнистированные» продолжали оставаться под полицейским надзором. На прошение Штейнгеля Александру II о разрешении поселиться в Петербурге, где были его семья и близкие, и приезжать в Москву, где были похоронены его дети, ответа не последовало. Только в ноябре 1856 г. по ходатайству попечителя Александровского (бывшего Царскосельского) лицея герцога Ольденбургского (родственника царя) Штейнгелю разрешено было проживание в Петербурге вместе со своей семьей, полицейский же надзор над ним оставался до 1858 г.
В последние годы жизни В. И. Штейнгель продолжал живо интересоваться политическими событиями, и прежде всего ходом подготовки крестьянской и других реформ. В газетах «Санкт-Петербургские ведомости» и «Северная пчела», в журнале «Морской сборник» он опубликовал серию статей о русских поселениях в Америке, о Российско- Американской компании, об А. А. Аракчееве. Умер В. И. Штейнгель 20 сентября 1862 г. в Петербурге. На его похоронах были писатели и историки H. X. Вессель, П. Л. Лавров, И. И. Шишкин, Д. М. Хмыров, М. И. Семевский, В. Р. Зотов. Гроб несли на руках до конца Троицкого моста. Поравнявшись с Петропавловской крепостью, около места казни декабристов, Лавров и другие потребовали остановить процессию и «отслужить литию» (краткую панихиду), где готовились выступить с речами, и хотя сын Штейнгеля, инспектор Лицея полковник В. В. Штейнгель не допустил этого, в III отделение поступили агентурные сведения об этой «манифестации» и «манифестантах», а шеф III отделения В. А. Долгоруков представил о сем «всеподданнейший доклад».
* * *
Автограф «Записок» В. И. Штейнгеля не сохранился. В настоящем издании они воспроизводятся по наиболее полной их публикации, подготовленной Г1. Е. Щеголевым (Общественные движения в России в первую половину XIX века, т. I. Спб., 1905, с. 325—474). Эта публикация представляет собой две своеобразные «редакции» «Записок». Первая состоит из двух частей; причем 1-я часть (главы 1—3-я) написана, как полагает П. Е. Щеголев, около 1819 года со слов отца Штейнгеля и по документам семейного архива. 2-я часть (главы 4 — 7-я)—уже по возвращении Штейнгеля из Сибири. В основу 2-й части, несомненно, легли и дневниковые записи Штейнгеля, которые он вел в Сибири. Вторая
352


редакция (или 3-я часть «Записок» по публикации П. Е. Щеголева), посвященная самому восстанию 14 декабря 1825 г., следствию и суду над декабристами, представлена П. Е. Щеголеву Е. И. Якушкиным и ранее никогда не публиковалась (состоявшая из двух частей первая редакция публиковалась в «Историческом вестнике», 1900, № 3—5). Вторая редакция, которую имел в своем распоряжении П. Е. Щеголев, представляла собой писарскую копию с «Записок»; включающую поправки и замечания С. П. Трубецкого. Эти замечания Трубецкого в нашем* издании приводятся в качестве приложения к «Запискам» Штейнгеля и в комментариях к ним.
К «Запискам» В. И. Штейнгеля органически примыкают два его письма, посланные 11 и 29 января 1826 г. из Петропавловской крепости Николаю I. Они являются важными документами, характеризующими мировоззрение и политические позиции Штейнгеля. Содержание первого письма (от 11 января 1826 г.) впоследствии вошло в «Свод мнений членов злоумышленного общества о внутреннем состоянии России в царствование императора Александра I» (этот документ имеет и другое название «Свод показаний членов злоумышленного общества о внутреннем состоянии государства»). «Свод» был составлен по распоряжению Николая 1 правителем дел Следственного комитета по делу декабристов
А. 	Д. Боровковым (представлен Николаю I 6 февраля 1827 г.). Письмо от 11 января 1826 г. публиковалось неоднократно: в 1-м выпуске «Исторического сборника» А. И. Герцена (1859, с. 101 —125), в «Русской старине» (1898, № 9, с. 331—362), в «Русском архиве» (1895, № 2, с. 161 —176), в кн.: Общественные движения в России в первую половину XIX века (Спб., 1905, с. 475—495) и «Из писем и показаний декабристов. Критика современного состояния России и планы будущего устройства», под ред. А. К. Бороздина (Спб., 1906, с. 55—72). Последняя публикация писем Штейнгеля от 11 и 29 января 1826 г., осуществленная по их подлинникам, находящимся в следственном деле Штейнгеля, дана в кн.: Восстание декабристов. Документы, T- XIV. с. 181 —193. В нашем издании они воспроизводятся с этой публикации.
* * *
1 Атипах-Байрейт—столица небольшого немецкого княжества Аншпах (Анспах) в Баварии.— 149
2 Оттон I Великий (912—973)—основатель «Священной Римской империи германской нации», император с 962 г. Вел успешную борьбу с римскими папами.—149
3 В 1770 году возгорелась война у России с турками.— Штейнгель ошибается в дате. Первая русско-турецкая война при Екатерине II началась в 1768 г. и завершилась в 1774 г. Кучук-Кайнарджийским миром.—150
4 Петр Александрович Румянцев (Задунайский) (1725—1796) — генерал-фельдмаршал, выдающийся русский полководец, командующий- русской армией в русско-турецкой войне 1768—1774 гг.— 150
5 Семилетняя война (1756—1763) — война между Австрией, Францией, Швецией, Саксонией, Испанией и Россией, с одной стороны, и Пруссией, Англией и Португалией—с другой. В ходе Семилетней войны русская армия одержала ряд побед в сражениях с прусскими войсками (прежде всего при Цорндорфе в 1758 г. и Кунерсдорфе в 1759 г.), в 1760 г. русская армия вошла в Берлин. Смерть императрицы Елизаветы Петровны в декабре 1761 г. и вступление на престол Петра III, фанатичного поклонника Фридриха II, спасли Пруссию от полного разгрома. В мае 1762 г. между Россией и Пруссией был заключен мир, по которому Россия возвращала Пруссии все завоеванные территории и становилась союзницей.—150
6 Иван Петрович Салтыков (1730—1805)—фельдмаршал, московский генерал- губернатор.— 150
7 Имеется в виду конгресс, на котором шли мирные переговоры между представителями России и Турции: открывшийся 27 июля в Фонтанах, конгресс был перенесен затем в Бухарест.—150
8 Александр Михайлович Обрезков—русский дипломат, резидент в Константинополе.—150
23—Мемуары декабристов
353


9 По окончании русско-турецкой войны 1768—1774 гг. и подавлении в 1775 г. Крестьянской войны под предводительством Е. И. Пугачева Екатерина II приступила к ликвидации Запорожской Сечи. Запорожская Сечь была окружена войсками, и казаки принуждены были сдаться. Их земли были розданы русским помещикам, а сами казаки были либо закрепощены, либо обращены в казенных крестьян; часть казаков бежала.— 151
10 Александр Петрович Сумароков (1717—1777) — известный русский поэт, баснописец и драматург, представитель классицистического направления.— 151
11 Евгений Петрович Кашкин (1737 —1796)—генерал-поручик, позже — генерал-аншеф. В 1780 г.— тобольский и пермский генерал-губернатор, в 1788 г.— правитель Московского и Вологодского, а в 1793—1796 гг. Тульского и Калужского наместничеств.— 151
12 Обва—небольшой город в Пермской губернии.— 152
13 Тигилъ—небольшая крепость на Камчатке.— 154
14 Григорий Иванович Шелехов (Шелихов) (1747—1795) — русский мореплаватель, исследователь острова Кадьяк и Алеутских островов; в 1784 г. основал первое русское поселение на о. Кадьяк. Позже исследовал западное побережье Аляски и Курильские острова. Энергичный предприниматель, Шелехов организовал русскую купеческую компанию по зверобойному промыслу на Дальнем Востоке.—155
15 Таен (тойон) — титул представителя феодализирующейся якутской знати, богатого владельца скота и угодий.— 155
16 Жан Франсуа Лаперуз (1741 —1788) — французский мореплаватель; в 1785—1788 гг. совершил кругосветное путешествие, во время которого исследовал острова Тихого океана. Погиб при кораблекрушении v Соломоновых островов.— 156
17 Здесь и далее (с. 158 наст, изд.) Штейнгель ссылается на книгу Сгибнева «Исторический очерк главных событий в Камчатке», т. 1—4. Спб., 1809.—156
18 Жан-Батист Лессепс (1766—1838)—сопровождал известного французского мореплавателя Лаперуза в путешествии в 1785—1787 гг. Собрал о Камчатке материалы, изданные им в Париже в 1790 г. В 1793 г. был консулом в Петербурге, а в 1802—1812 гг.— главным комиссаром по торговым связям с Россией.—156
19 Арман Огюстен Луи Коленкур (1773—1827) — французский генерал, в 1807—1811 гг.— посол в России, участник похода Наполеона в Россию в 1812 г., министр внутренних дел при Наполеоне в 1813—1814 и 1815 гг.— 156
20 Матица—центральный брус, который держит потолок избы.— 158
21 Джеймс Кук (1728—1779) — известный английский мореплаватель, совершил три кругосветных путешествия, открыл Гавайские острова, исследовал восточную часть Австралии. Убит в столкновении с туземцами на Гавайских островах.— 159
22 Семен Романович Воронцов (1744—1832)—русский дипломат, граф, посол в Англии.— 159
23 ...предчувствуя ков...—предчувствуя козни.— 160
24 Гай Калигула—римский император в 37—41 гг. Прославился жестокостью и сумасбродством. Штейнгель ошибается, он имеет в виду поход, совершенный при императоре Тиверии, преемнике Калигулы.— 160
25 Алексей Андреевич Баранов (1746—1819) — основатель и первый правитель русских владений в Северной Америке.— 161
26 Галиот—небольшое старинное парусное судно.— 162
27 Спорная вода—прилив.— 162
28 Синяя Станция—небольшое поселение близ Охотска.— 163
29 Петр Васильевич Чичагов (1767—1849) — сын известного адмирала Василия Яковлевича Чичагова. Во время русско-шведской войны 1788—1790 гг. П. В. Чичагов командовал линейным кораблем. С 1799 г. командовал Балтийским флотом: руководил доставкой русского десантного корпуса в Голландию. В 1802—1811 гг.— министр морских сил, с 1807 г.— адмирал, с 1812 г.— командующий дунайской армией и главный начальник Черноморского флота.— 168
30 В 1797 г. Павел I в нарушение Манифеста о «вольности дворянства» 1762 г. ввел телесные наказания для дворян.— 169
51 	Речь идет о манифесте 12 июля 1793 г. «О принесении господу богу торжественного
354


благодарения о прекращении войны между Россией и Портою» (ПСЗ, т. 25, JS» 19034). Манифест относился к русско-турецкой войне 1787—1791 гг.— 169
32 ...свалились с кораблем... — т. с. столкнулись.— 176
33 Голик— веник.—■ 177
34 Себастьен Вобан (1633—1707) — маршал Франции, реформатор военноинженерного искусства; построил более 300 крепостей и руководил многими операциями по осаде крепостей. По планам Вобана строились военные укрепления в других европейских государствах.— 177
35 Екатерина II умерла 5 ноября 1796 г.— 179
36 Имеется в виду шпиль кабесгана, на который наматывается якорная цепь.— 180
37 Гюйс—флаг, поднимаемый на носу корабля во время якорной стоянки.— 180
38 Фаддей Фаддеевич Беллинсгаузен (1779—1852) — известный русский мореплаватель. В 1819—1821 гг. возглавил кругосветную экспедицию; открыватель Антарктиды.— 181
39 ...возвещали о рождении «матушке» внука. — Имеется в виду рождение великого князя Николая Павловича — будущего императора Николая I.— 181
40 О Массипъоне еще не слыхивал... — Жан Батист Массилъон (1663—1743) — французский проповедник при дворе Людовика XIV, член Французской Академии. Обличал пороки современного ему общества. Известен как выдающийся оратор. Штейнгель, видимо, хочет сказать, что в эти юные годы он был далек от гражданских и политических страстей, не задумывался о несовершенстве общественных нравов.— 181
41 Фредерик Хенрик Чапман (1721 —1808) — знаменитый инженер-кораблестроитель в Швеции, англичанин по происхождению; создатель новых моделей морских кораблей, адмирал.— 181
42 Битва у о. Тенедос произошла в марте 1807 г.; русская эскадра адмирала Д. Н. Сенявина одержала победу над турецким флотом под командованием Сеида Али- паши.— 181
43 Штейнгель имеет в виду экспедицию к берегам Голландии и Англии в 1799—1800 гг., в которой он принимал участие в чине мичмана.— 181
44 Гельдер—порт в Голландии.— 181
45 Речь идет о солдатах Фанагорийского полка, которым в свое время командовал А. В. Суворов.— 181
46 Спитгейтский рейд—в Англии. Штейнгель описывает события русской морской экспедиции в Англию в 1800 г.— 181
47 Фактическим объявлением войны Англии считается подписанный 4—6 декабря 1800 г. направленный прошв Англии союзный договор между Россией, Пруссией, Швецией и Данией.—182
48 Имеются в виду убийство Павла I в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. и переговоры о мире между представителями России и Англии — II. В. Чичаговым и адмиралом Нельсоном.— 182
49 В августе 1796 г. Франция принудила Испанию подписать кабальный договор в
Сан-Ильдефонсо, по которому между обеими державами заключался наступательный и оборонительный союз. Как союзница Франции Испания в 1797 г. оказывается вовлеченной в войну с Англией, а позднее вступает в конфликт с Россией, которая с 1798 г. находится с Францией в состоянии войны. Этот конфликт в 1799 г. привел к разрыву дипломатических отношений. Штейнгель конкретно имеет в виду манифест Павла I от 15 июля 1799 г. «Об объявлении войны Испании и о наложении секвестра во всех портах на купеческие испанские суда» (ПСЗ, т. 25, № 19034).— 182 '
50 Анна Иоанновна (1693—1740) — русская императрица (1730—1740).
..вас семеро дураков сбиралось водить меня за нос...— Речь идет о так называемых «верховни- ках»—членах Верховного тайного совета, заставивших Анну Иоанновну при вступлении ее на русский престол подписать «кондиции» (условия), ограничивавшие самодержавную власть. Решающая роль в Верховном тайном совете принадлежала двум знатным фамилиями-Долгоруким и Голицыным. Маневр «верховников» окончился неудачей. Почувствовав поддержку в дворянских кругах, Анна порвала только что подписанные кондиции.— 183
23*
355


51 Иван Федорович Крузенштерн (1770—1845) — русский мореплаватель, адмирал. Совершил в 1803—1806 гг. кругосветное путешествие, во время которого открыл многие острова в Тихом океане.— 183
52 А. А. Баранов высадился на Ситке в 1799 г. В 1804 г. он здесь основал поселок Новоархангельский.— 184
53 «Вернулся алеутом»—слова одного из персонажей комедии Грибоедова «Горе от ума» — Репетилова. Грибоедов имел в виду судьбу известного аристократа—самодура Толстого-Американца.—186
54 Имеется в виду Наполеон, сосланный на остров Св. Елены в 1815 г. и умерший там 5 мая 1821 г.—186
55 Николай Иванович Трескин (1763—1842) — иркутский губернатор. В 1819 г. вместе с генерал-губернатором Сибири И. Б. Пестелем (отцом декабриста П. И. Пестеля) смещен с должности за взяточничество и злоупотребления властью.—186
56 Аудишориат—управление военно-судной частью в русской армии.— 187
57 Луи Жозеф Конде (1736—1818) — командующий армией французских эмигрантов- контрреволюционеров. Находился на русской службе в 1797—1799 гг. В 1801 г. его армия была распущена, после чего он обосновался в Англии, где находился вплоть до реставрации Бурбонов во Франции в 1814 г.— 187
58 Тунка—село-острог на р. Тунке в Иркутской губернии.— 187
59 Презус—председатель военного суда.— 188
60 Ордонанс-гауэ—комендантское управление, в котором учреждена комиссия военного суда, для решения дел о военных служащих, не состоявших в какой-либо команде или находившихся вдали от своей воинской части.— 190
61 Торжественное посольство М. И. Кутузова в Константинополь состоялось вскоре после заключения Ясского мира (1791 г.), подписанного по окончании русско-турецкой войны.— 190
62 Павел Андреевич Колзаков (1779—1864)—участник русско-шведской войны (1808— 1809) и Отечественной войны 1812 г., адъютант великого князя Константина Павловича, адмирал.— 191
63 Имеется в виду книга В. И. Штейнгеля «Записки касательно составления и самого похода Санкт-Петербургского ополчения против врагов Отечества в 1812-м и 1813-м годах», ч. 1—2. Спб., 1814—1815.— 191
64 Ксенофонт (ок. 430—ок. 355 до н. э)—древнегреческий писатель. Участвовал во многих военных походах. Ему принадлежит одно из первых мемуарных произведений европейской литературы «Анабасис», где красочно описывается военная экспедиция Кира Младшего и отступление греческого отряда.— 191
65 Сергей Кузьмич Вязьмитинов (Вязмитинов) (1749—1819) — генерал от инфантерии, с 1802 г.— министр военно-сухопутных сил, с 1812 г.— министр полиции, с 1816 г.— петербургский генерал-губернатор.—191
66 Николай Романович Политковский—известен как переводчик сочинений Адама Смитам— 191
67 Александр Петрович Тормасов (1752—1819) — генерал от кавалерии, участник Отечественной войны 1812 г. и заграничных походов русской армии 1813—1814 гг., исполнял обязанность главнокомандующего русской армией в 1813 г., генерал-губернатор Москвы в 1814—1819 гг.
Действия графа Ростопчина [...] возбудили почти общий ропот.— Демагог, бездарный царский сановник, Федор Васильевич Ростопчин, будучи генерал-губернатором Москвы в 1812 г., практически ничего не сделал для защиты столицы. Он не прислал Кутузову обещанные резервы к моменту Бородинского сражения. Растерянность и преступная халатность Ростопчина привели к тому, что в Москве были оставлены богатейшие запасы, громадное количество воинского снаряжения, которые помешал использовать неприятелю московский пожар.— 191 шь
68 он [Чичагов.— Состп.] как личный враг Наполеона...— Намек на неудачу П. В. Чичагова, который в 1812 г., обманутый ловким маневром Наполеона, не смог помешать французскому полководцу при переправе через Березину.— 192
356


69 Екатерина Романовна Дашкова (1743—1810) — княгиня, приближенная Екатерины II, в 1783—1796 гг.— директор Петербургской Академии наук и президент Российской Академии.— 193
70 Речь идет о дворцовом перевороте 28 июня 1762 г., в результате которого Екатерина II овладела русским престолом, свергнув своего мужа Петра III; последний вскоре был убит братьями Орловыми. Е. Р. Дашкова приняла активное участие в перевороте 1762 г.— 193
71 Мартинисты—мистическая секта, основанная в XVIII в. Мартинесом Паскалисом. Члены ее считали себя способными видеть сверхъестественные явления.— 193
72 Николай Иванович Новиков (1744—1818) — известный русский издатель и просветитель. Арест Новикова, о котором упоминает Штейнгель, был произведен по личному чказу Екатерины II в 1792 г. Новиков содержался в Шлиссельбургской крепости. В 1796 г. был освобожден Павлом I.— 193
73 Иван Владимирович Лопухин (1756—1816) — тайный советник, сенатор, известный масон. Штейнгель имеет в виду его «Записки о некоторых обстоятельствах жизни и службы действительного тайного советника сенатора И. В. Лопухина, сочиненные им самим». Записки были изданы в 1860 г. дважды, в Лондоне и в России («Чтения в императорском обществе истории и древностей российских», кн. 2—3).— 193
74 Возможна ошибка памяти у Штейнгеля. Скорее всего речь идет об известном выступлении Александра I при открытии польского сейма в Варшаве в марте 1818 г. Александр I действительно был недоволен публикацией этой речи в русской печати. Однако у Штейнгеля эти события приурочены к приезду Александра I в Москву в 1816 г .— 196
75 Великий князь—Николай Павлович.— 197
76 ...перемешали в департаменте голоса...— Штейнгель имеет в виду неправильно произведенный подсчет голосов по одному тяжебному делу, рассматривавшемуся в Московском отделении Сената, за что и пострадал обер-секретарь Сената С. В. Руссов.—197
77 С. В. Руссов был предан суду по указанному делу в мае 1815 г. В сентябре того же года московская уголовная палата постановила: «Руссова, ... лиша ордена святого князя Владимира, чинов и дворянства, написать в солдаты, а более предать в благорассмотрение правительствующего Сената». По представлению московского главнокомандующего
A. П. Тормасова (представление было написано В. И. Штейнгелем), внесенному в Государственный совет и утвержденному в ноябре 1816 г., царь решил ограничиться только отставкой С. В. Руссова (см. об этом примечание П. Е. Щеголева к воспоминаниям
B. И. Штейнгеля в кн.: Общественные движения в России в первую половину XIX века, т. I. Спб., 1905, с. 399).— 198
78 Экзерцир-гауз—крытое помещение для военных упражнений в холодную и ненастную погоду. Здесь идет речь о постройке в 1817 г. архитектором Бетанкуром известного здания Манежа (теперь Центральный выставочный зал).— 198
79 «Спас на Бору»—старинный кремлевский собор XIV в., не сохранившийся до наших дней.— 198
80 Александр Иванович Нейдгардт (1784—1845) — генерал от инфантерии, военный писатель.— 199
81 Иван Иванович Дмитриев (1760—1837) — известный писатель, поэт, баснописец; в начале XIX в. занимал пост министра юстиции.— 200
82 Павел Юрьевич Львов (1770—1825)—сенатор, писатель и переводчик, член Российской Академии наук, автор сочинения «Нума Помпилий Александру I, монарху России».— 200
83 Речь идет о статье В. И. Штейнгеля «Нечто о наказаниях» (опубликована в «Сборнике исторических материалов, извлеченных из архива I отделения е. и. в. собственной канцелярии», вып. 1. Спб., 1876). Эта записка была подана Штейнгелем в 1817 г. в правительственный комитет, обсуждавший вопрос об отмене наказания кнутом. В записке Штейнгель выступал вообще против применения телесных наказаний, а наказание кнутом называл «варварским» и «человечеству противным». Он доказывал моральный вред телесных наказаний и их бесполезность в деле борьбы с преступностью.— 201
357


84 Николай Николаевич Новосильцев (1761 —1836) — действительный тайный советник, председатель Государственного совета.— 201
85 Василий Романович Марченко (1782—1840)—действительный тайный советник, государственный секретарь.— 201
88 	Дмитрий Ростовский (1651 —1709) — митрополит Ростовский, русский церковный деятель, писатель и проповедник; под его наблюдением было осуществлено многотомное издание житий святых — «Четьи-Минеи» (месячное чтение).— 202
87 Декабрист Николай Иванович Тургенев был в то время помощником статс- секретаря Государственного совета.— 203
88 Штейнгель имеет в виду свое сочинение «Краткое известие о жизни, характере и самой кончине бывшего московского генерал-губернатора графа Александра Петровича Тормасова», опубликованное в «Сыне отечества», 1820, ч. 59, № 11, с. 49—66.— 203
89 «...цесаревича»—т. е. великого князя Константина Павловича.— 203
90 Алексей Петрович Ермолов (1772—1861) — известный русский военный и государственный деятель, генерал от артиллерии, генерал-губернатор Кавказа в 1817—1826 гг., член Государственного совета.— 204
91 Трухменцы—так называли тогда туркменов, население среднеазиатских ханств.—
204
92 Сатира К. Ф. Рылеева «К временщику» была опубликована в «Невском зрителе» (1820, № 10). Сатира была направлена против всесильного временщика А. А. Аракчеева. Современники поражались смелости автора и со страхом ждали для поэта жестокой кары, но Аракчеев предпочел не узнать себя в этой сатире.— 204
93 Речь идет о поэме К. Ф. Рылеева «Войнаровский», в которой проповедовались идеи свободы и протеста против тирании.—205
94 На допросе об обстоятельствах принятия его в Северное общество К. Ф. Рылеевым Штейнгель рассказывал: «В 1824 году узнал я в Петербурге Господина] Рылеева, который открыл мне, что есть тайное общество, занимающееся улучшением настоящего образа вещей, что есть комитет управляющий, но членов оного мне не открыл, уверяя, что сие совершенно противно первым правилам общества» (Восстание декабристов. Документы, т. XIV, с. 150). Утверждение Штейнгеля в его записках о том, что он «более не любопытствовал», неверно. Из его следственного дела видно, что он настойчиво добивался раскрытия ему сокровенной цели общества, сведений о его членах. Рылеев, отсылая его к И. И. Пущину, говорил: «Он тебе все расскажет» (там же, с. 157). Пущин давал ему читать текст конституции, сочиненной Никитой Муравьевым.— 206
95 Херувимская—торжественное церковное песнопение во время всенощной службы.—
206
96 Речь идет о «Манифесте к русскому народу», который было поручено составить
С. 	П. Трубецкому, К. Ф. Рылееву и В. И. Штейнгелю и который предполагалось объявить от имени Сената народу в день восстания. На вопрос Следственного комитета Штейнгелю 8 марта 1826 г. о содержании Манифеста Штейнгель отвечал: «Настоящих выражений и оборотов, даже самих, какие я тогда поместил в Манифест, не помню. Могу только припомнить, что изложил вышеизъясненную мысль (о том, что покойный государь оставил престол Николаю Павловичу, но он сам отказался и присягнул цесаревичу, сказав, что не готов к понесению такового бремени; с ним единодушно присягнула вся Россия, но цесаревич отрекся, пренебрег присягу всех россиян и даже не удостоился поблагодарить за усердие) и между прочим сказал, что когда оба великие князья не хотят быть отцами народа, то осталось ему самому избрать себе правителя, и что потому Сенат назначает до собрания депутатов Временное правительство из таких-то, о которых, впрочем, не было со мною говорено». Идея провозглашения русской государыней Елизаветы Алексеевны нашла свое отражение в подготовленном Штейнгелем приказе для войск—см. с. 350 наст. изд.
Узнав утром 14 декабря, что большая часть гвардии уже присягнула новому царю (Николаю 1), Штейнгель, как он далее показывает на следствии, заявил: «Итак, теперь это уже не нужно» (т. е. надобность в манифесте отпала),— и вопреки просьбе Рылеева «не рвать» манифеста—этот документ уничтожил (Восстание декабристов. Документы, т. XÏV, с. 163).— 207
358


97 Николай Петрович Репин (1796—1831) — член Южного и Северного обществ; Верховным уголовным судом приговорен к 10 годам каторжных работ с последующим пожизненным поселением в Сибири. Каторгу отбывал в Чите. После вышел на поселение в Верхоленск, где погиб во время пожара.— 207
98 О Моллере—см. Трубецкой, прим. 51.— 207
99 Об участии В. И. Штейнгеля в тайном обществе Следственному комитету стало известно 26 декабря 1825 г. из показаний А. А. Бестужева. 30 декабря был отдан приказ об аресте Штейнгеля. Штейнгель был арестован 2 января 1826 г. в Москве, 6 января привезен в Петербург и первоначально допрошен в Зимнем дворце самим Николаем I, который отдал распоряжение коменданту Петропавловской крепости Сукину посадить Штейнгеля «под строгий арест». Штейнгель был помещен в каземат № 7 Никольской куртины Петропавловской крепости (Восстание декабристов. Документы, т. XIV, с. 467).— 207
юо Михаил Николаевич Загоскин (1789—1852) — русский писатель-романист, автор известных романов «Юрий Милославский» и «Рославлев», друг В. И. Штейнгеля.— 208
101 Речь идет о письме В. И. Штейнгеля Николаю I, написанном 11 января 1826 г. в Петропавловской крепости. Публикуется в данном издании, с. 239—252.— 208
102 ...я некоторым образом предсказал случившееся после в военном поселении.— Речь идет о восстании военных поселян в Новгородской губернии в июле 1831 г. Восстанием были охвачены округа военных поселений с числом жителей 120 тыс. человек. «Бунт в Новгороде важнее, чем бунт в Литве [т. е. польское восстание 1830—1831 гг.— Сост.], ибо последствия могли быть страшные»,— писал после Николай I, который сам выезжал к восставшим новгородским военным поселянам, когда восстание уже было подавлено крупными воинскими силами. Суду было предано 3960 участников восстания, 129 из них на месте были забиты насмерть. Правительство под влиянием этого восстания вынуждено было ликвидировать военные поселения в Новгородской губернии и перевести военных поселян на положение государственных крестьян (подробное описание этого восстания см. в кн.: Евстафьев П. II. Восстание военных поселян Новгородской губернии в 1831 г. М., 1934).— 208
103 Здесь В. И. Штейнгель намекает на убийство Павла I заговорщиками в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. Среди убийц Павла I был и член Следственного комитета по делу декабристов — П. В. Голенищев-Кутузов.— 208
104 Степан Михайлович Семенов (1789—1852)—эскпедитор гражданского отделения канцелярии московского военного губернатора, член Союза благоденствия и Северного общества декабристов. Был арестован и допрашивался в Следственном комитете, но к судебной ответственности не привлекался. После четырехмесячного содержания в крепости Семенов был сослан в Сибирь в распоряжение генерал-губернатора Западной Сибири под надзор полиции. Умер в Тобольске. Протокола очной ставки Штейнгеля с Семеновым в деле Штейнгеля нет.— 209
105 Имеются в виду убийцы Павла I; режисид—цареубийца, от фр. régicide.— 209
106 Александр Степанович Лавинский (1776—1844) — генерал-губернатор Восточной Сибири в 1822—1833 гг.— 210
107 К осени 1830 г. было закончено строительство тюрьмы для декабристов при чугуноплавильном Петровском заводе в Забайкалье. Переход декабристов из Читы в Петровск-Забайкальский продолжался 46 дней (с 7 августа по 23 сентября 1830 г.) и подробно описан самим В. И. Штейнгелем в «Дневнике достопамятного нашего путешествия из Читы в Петровский завод 1830 года» (Декабристы. Неизданные материалы. Под ред. Б. Л. Модзалевского и Ю. Г. Оксмана. М., 1925, с. 133—148). В. И. Штейнгель ошибочно пишет, что они «перешли пешком 100 верст». В действительности декабристы преодолели от Читы до Петровска расстояние в 600 верст.— 210
108 В. И. Штейнгель был переведен на поселение в с. Елань Иркутской губернии 14 октября 1835 г.— 210
109 По ходатайству Штейнгеля он был переведен в г. Ишим Тобольской губернии 25 декабря 1836 г.— 210
110 Штейнгель был переведен в Тобольск 7 марта 1840 г.— 210
359


111 Речь идет о восстании в апреле-мае 1842 г. в Камышловском, Екатеринбургском, Ирбитском и Шадринском уездах Пермской губернии государственных крестьян, отказавшихся подчиняться новому управлению в государственной деревне, введенному реформой П. Д. Киселева в 1841 г. Восстание было подавлено войсками с применением артиллерии.— 211
112 Тара—город на р. Иртыше. В. И. Штейнгель был переведен в Тару по распоряжению генерал-губернатора Западной Сибири Горчакова в июле 1843 г.— 211
113 В. И. Штейнгель возбудил ходатайство перед шефом жандармов А. Ф. Орловым о своем переводе из Тары в Тобольск, в январе 1845 г.; Орлов нашел возвращение Штейнгеля в Тобольск «неуместным».— 211
114 В. И. Штейнгель добился своего возвращения в Тобольск в 1851 г.; здесь он и проживал до амнистии 26 августа 1856 г,— 211
П5 Четвертый сын В. И. Штейнгеля, Вячеслав Владимирович (1823—1897)—генерал от инфантерии, инспектор Александровского лицея.— 211
116 Арсений Андреевич Закревский (1783—1865)—московский генерал-губернатор в 1848—1859 ГТ.— 212
117 В. И. Штейнгель был освобожден от полицейского надзора только 12 декабря 1858 г.— 213
118 Штейнгель приводит слова апостола Павла из послания к коринфянам.— 213
119 Имеется в виду «История Пугачевского бунта» А. С. Пушкина.— 214
120 Арсений Мацеевич (1697—1773)—митрополит Ростовский. Протестовал против предпринятой Екатериной II секуляризации церковных земель, был в 1763 г. судим и сослан é Селенгинск, затем возвращен в 1773 г. и умер в заключении в Ревельской крепости.— 214
121 Василий Яковлевич Мирович (1740—1764)—поручик Смоленского пехотного полка. 5 июля 1764 г. предпринял неудачную попытку освободить из Шлиссельбургской крепости свергнутого в 1741 г. императора Иоанна Антоновича (см. о нем далее, Штейнгель, прим. 205). В решающий момент узник был убит охранявшими его офицерами Власьевым и Чевкиным, действовавшими согласно данной Екатериной II секретной инструкции. Заговор Мировича провалился. 15 сентября 1764 г. Мирович был обезглавлен в Петербурге. Солдаты, участвовавшие в его предприятии, были прогнаны сквозь строй и разосланы по отдаленным гарнизонам.— 214
122 Агамемнон—легендарный царь Аргоса, предводитель ахейского войска во время Троянской войны. Воспет в «Илиаде» Гомера.— 214
123 Шамбеллян— канцлер.— 215
124 Имеется в виду манифест от 20 марта 1820 г. о расторжении брака цесаревича Константина Павловича с великой княгиней Анной Федоровной (бывшей немецкой принцессой Юлианой Саксен-Кобургской), удалившейся на родину еще в 1801 г. Манифест включал в себя важное «добавление» к «Учреждению об императорской фамилии», изданному в 1797 г. Павлом I: «Лицо императорской фамилии, вступившее в брак с лицом, не принадлежащим к царствующему или владетельному дому, не передает другому прав, принадлежащих членам императорской фамилии, и дети от такого брака не имеют права на наследование престола». Таким образом, Константин Павлович, вступивший в морганатический брак с Иоанной ГрудзинскоЙ 20 мая 1820 г. (на брак было дано разрешение Александра I), формально (согласно указанному «добавлению») сохранял право на российский престол, но это право отнималось у его морганатической жены и детей, которые могли родиться от этого брака. В 1822 г. Александр I принудил Константина Павловича отказаться и от его собственных прав на российский престол в пользу брата Николая Павловича (см. об этом выше, Трубецкой, прим. 38).— 215
125 Имеется в виду Михаил Федорович Романов (1597—1645) — русский царь в 1613—1645 гг.—215
126 Имеется в виду Алексей Михайлович Романов (1629—1676) — русский царь в 1645—1676 гг.—215
127 Речь идет о Наталье Нарышкиной—второй жене царя Алексея Михайловича.— 215
360


128 Речь идет о Марте Скавронской, принявшей имя Екатерины Алексеевны (1684— 1727), второй жене Петра 1, русской императрице в 1725—1727 гг.— 215
129 Алексей Федорович Мерзляков (1778—1830) — русский поэт, критик и переводчик, профессор Московского университета.— 215
130 ...великий князь—Николай Павлович.— 215
131 О завещании Александра I—см. Трубецкой, прим. 38.— 216
132 Александр Федорович Лабзин—вице-президент Академии художеств. Известен смелыми высказываниями против реакционных правительственных мер. В сентябре 1822 г. на заседании Академии художеств были предложены в почетные члены Аракчеев, гр. Гурьев и гр. Кочубей на том основании, что они «близки к государю». А. Ф. Лабзин в шутку предложил в почетные академики лейб-кучера Илью, который «еще ближе к государю и даже сидит впереди него». За эту выходку Лабзин был сослан в г. Сенгилей Симбирской губернии под «особенный надзор полиции», без права выезда. В 1825 г. Лабзин умер в Симбирске.— 216
133 ...победа Фотия над Библейским обществом...—Речь идет о факте, ярко отражающем тот дух деспотизма и репрессий, который царил в России в последние годы правления Александра I.
Библейское общество было основано в 1804 г. в Англии. В России его отделение было учреждено в 1812 г., деятельность общества осуществлялась во многих губерниях и уездах. Во главе его стоял министр духовных дел и просвещения кн. А. Н. Голицын. В контексте политической жизни тех лет общество не представляло собой реальной самостоятельной силы, вместе с тем на практике оно некоторым образом задевало прерогативы русской православной церкви. В 1824 г. в атмосфере мракобесия и реакции, по настоянию влиятельного при дворе архимандрита Фотия (см. о нем далее, Штейнгель, прим. 256), Библейское общество было закрыто (см. об этом: Пыпин À. Н. Российское библейское общество.— «Вестник Европы», 1868, № 8, 9, 11, 12).— 216
134 О дуэли Чернова с Новосильцовым см. с. 83—85, а также Оболенский, прим. 14.— 216
135 Дочь Марии Антоновны Нарышкиной (фаворитки Александра 1) София умерла 23 июня 1824 г. от чахотки. Смерть Софии Нарышкиной «была личной печалью государя» (см.: Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование, т. IV, с. 322—323).— 216
136 Настасья Федоровна Минкина—любовница Аракчеева. 10 сентября 1825 г. была убита в с. Грузине (имение Аракчеева под Новгородом) дворовыми, доведенными до отчаяния ее издевательствами и зверствами.— 216
137 ...военного министра—т. е. А. И. Татищева.— 217
138 Федор Николаевич Глинка (1786—1880) — адъютант М. А. Милорадовича, член Союза благоденствия; позже отошел от дел тайного общества. Привлекался к следствию по делу декабристов. Был сослан в Петрозаводск под надзор полиции.— 217
139 Здесь Штейнгель говорит о самом себе.— 218
140 Николай Михайлович Лонгинов (1775—1853)—действительный тайный советник, сенатор и член Государственного совета, приверженец английской государственной системы.— 218
141 11 декабря 1825 г. приходилось не на субботу, а на пятницу. У Штейнгеля и далее ошибочно воскресенье отнесено к 12 декабря.— 219
142 Фаддей Венедиктович Булгарин (1789—1859)—сын польского шляхтича, известный реакционный журналист и писатель николаевской эпохи, автор псевдоисторических «назидательных» романов и повестей, осведомитель III отделения. Вместе с Н. И. Гречем издавал газету «Северная пчела». Имя Булгарина нередко встречается в мемуарах декабристов. До 1825 г. Булгарин был связан со многими деятелями декабристского движения, сотрудничал в «Полярной звезде» К. Ф. Рылеева. Дмитрий Иванович Хвостов (1757—1835)—сенатор, граф, член Российской Академии наук. Известен как плодовитый и бездарный поэт. Издавал журнал «Друг просвещения».— 220
143 Имеется в виду «Комиссия для составления Уложения» (или «Уложенная комиссия»), созванная в 1767 г. в Москве. Комиссия состояла из 564 депутатов от всех сословий,
361


за исключением крепостных крестьян, В 1768 г. под предлогом начавшейся войны с Турцией была распущена.— 221
144 ...двумя Бестужевыми—имеются в виду братья Александр Александрович и Михаил Александрович Бестужевы.— 221
145 Д. А. Щепин-Ростовский не «зарубил», а только ранил саблей В. Н. Шеншина, П. А. Фредерикса и П. К. Хвощинского, пытавшихся воспрепятствовать выходу из казарм Московского полка; также сабельным ударом ранил Щепин-Ростовский не «унтер-офицера», а рядового Андрея Красовского, отнимавшего полковое знамя у знаменного офицера.— 221
К этому примечанию Штейнгеля С. П. Трубецкой приписал; «Грех так порочить славу человека, который в этом случае действовал беспристрастно и любил отечество».— 222
147 Вольт фас—крутой поворот на коне лицом к противнику.— 222
148 ...7-летнего наследника престола...—Речь идет о великом князе Александре Николаевиче, будущем императоре Александре II.— 222
149 Александр Евгеньевич Розен (1800—1884) — поручик лейб-гвардии Финляндского полка, член Северного общества. Командуя первым взводом этого полка, в день восстания 14 декабря 1825 г. воспрепятствовал продвижению полка через Исаакиевский мост для окружения восставших частей. Осужден на 10 лет каторги с пожизненным поселением в Сибири.— 223
150 Александр Иванович Воинов (1770—1832) — генерал от кавалерии, командующий гвардейским корпусом.— 223
151 Николай Карлович Стюрлер—см. Трубецкой, прим. 53.— 223
152 К нему вышел другой Кюхельбекер...— Имеется в виду Михаил Карлович Кюхельбекер (1798'—1859)—лейтенант гвардейского Морского экипажа, младший брат В. К. Кюхельбекера, член Северного общества и активный участник восстания 14 декабря 1825 г. Верховным уголовным судом приговорен к 10-летней каторге с последующей пожизненной ссылкой в Сибири. Позже срок каторги ему был сокращен до 5 лет. Умер в г. Баргузине Иркутской губернии.— 223
153 Как рассказывает дьякон Прохор Иванов, сопровождавший митрополита Серафима, когда их «со всех сторон окружила толпа с ружьями, тогда преосвященные с диаконами принуждены поспешно удалиться в разломанный забор, к Исаакиевскому собору, в сопровождении черни. Близ Синего моста оба митрополита сели на двух простых извозчиков, позади стали диаконы в стихарях, и таким образом возвратились в Зимний дворец» («Исторический вестник», 1905, № 1, с. 170).— 223
154 Здесь Штейнгель имеет в виду опалу Сперанского в 1812 г.— 223
155 ...Пелотонный огонь—огонь «плутонгами» (плутонг—воинское подразделение, соответствующее взводу). Здесь — залпы, производимые взводными шеренгами.— 224
156 Алексей Федорович Орлов (1786—1861)—младший брат декабриста М. Ф. Орлова; оказал большую услугу Николаю I в разгроме восстания 14 декабря 1825 г., за что в 1825 г. был возведен в графское достоинство. В 1844—1856 гг. А. Ф. Орлов—шеф жандармов, в 1856 г.— председатель Государственного совета. В 1856 г. возведён в княжеское достоинство.— 224
157 Иван Онуфриевич Сухозанет (1788—1861) — генерал-майор, начальник артиллерии гвардейского корпуса.— 224
158 Штейнгель вновь вспоминает убийство Павла I в ночь с 11 на 12 марта 1801 г. и подчеркивает, что царствование Александра I началось с цареубийства и завершилось восстанием 14 декабря 1825 г. В первом случае было «ненаказанное злодеяние», во втором—«беспощадная кара вынужденного, благородного восстания».— 224
159 По официальным данным, число жертв составило 80 человек. Сенатор П. Г. Дивов говорит о 200 убитых, очевидец восстания Л. П. Бутенев—о 300 убитых и раненых, чиновник Министерства юстиции С. Н. Корсаков насчитывает 1271 человека, погибшего в день восстания 14 декабря, в том числе 1 генерал, 1 штаб-офицер, 17 офицеров, 93 солдата Московского полка, 69 — Гренадерского, 103 матроса гвардейского Морского экипажа, 17 конногвардейцев, 39 — «во фраках и шинелях», 9—«женска пола«, 19 — «малолетних» и 903 — «черни» (О числе жертв 14 декабря 1825 г.— «Былое», 1907, кн. 3, с. 192—199; Канн
362


П. Я. О числе жертв 14 декабря 1825 г.— «История СССР», 1970, № 6, с. 114—115; Н емки на М. В. День 14 декабря 1825 года. М., 1975, с. 319—320)-—224
160 Н. К. Шильдер приводит следующее свидетельство из бумаг чиновника III отделения М. М. Попова: «По прекращении артиллерийского огня император Николай повелел обер-полицеймейстеру генералу Шульгину, чтобы трупы были убраны к утру. К сожалению, исполнители распорядились самым бесчеловечным образом. В ночь на Неве от Исаакиевского моста до Академии Художеств и далее к стороне от Васильевского острова сделано было множество прорубей, в которые опустили не только трупы, но, как утверждали, и многих раненых, лишенных возможности спастись от ожидавшей их участи. Те же из раненых, которые успели бежать, скрывали свои увечья, боясь открыться докторам, и умирали без медицинского пособия. Но этим дело не обошлось: полиция и помогавшие ей рабочие пусгились еще и грабить; с мертвых и раненых, которых опускали в прорубь, снимали платье и отбирали у них вещи; даже спасавшихся ловили и грабили. Когда в течение зимы но Неве начали добывать лед, то многие льдины вытаскивали с примерзшими к ним рукой, ногой или целым трупом. Тогда запретили рубку льда у берега Васильевского острова и назначили для этого другие места на Неве. Со вскрытием Невы трупы несчастных жертв декабрьского мятежа унесены были в море» (Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Его жизнь и царствование, т. 1. Спб., 1903, с. 516).— 224
161 ...двое Бестужевых— Александр Александрович и Михаил Александрович Бестужевы арестованы в ночь на 15 декабря 1825 г.— 224
162 О судьбе Николая Бестужева—см. Трубецкой, прим. 61.— 224
163 В. И. Штейнгель имеет в виду опубликованную в «Прибавлении» к Санкт- Петербургским ведомостям» (№100 от 15 декабря 1825 г.) «Реляцию о 14-м декабря 1825 года», в которой, между прочим, говорилось, что восставшими «начальствовали семь или восемь обер-офицеров, к коим присоединилось несколько человек гнусного вида во фраках... мятежники, пробыв четыре часа на площади, в большую часть сего времени со всех сторон открытой, не нашли себе других пособников, кроме немногих пьяных солдат и немногих же людей из черни, также пьяных» (Полный текст этой насквозь лживой официальной «Реляции» о восстании 14 декабря 1825 г. см.: Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Его жизнь и царствование, т. I, с. 635—638).— 225
164 Речь идет о Наполеоне I.— 225
165 о Майбороде и Шервуде — см. Трубецкой, прим. 31 и прим. 32.— 225
166 Тотчас же был назначен комитет...— Имеется в виду Тайный следственный комитет, учрежденный 17 декабря 1825 г. (см. о нем Трубецкой, прим. 1).— 225
167 в ночной экспедиции гр[афа] фон-дер Палена против Михайловского замка.— Петербургский генерал-губернатор П. А. Пален был руководителем заговора против Павла I, убитого в ночь с 11 на 12 марта 1801 г.— 225
168 Вероятно, речь идет о бумагах декабриста A. IL Юшневского, служившего по интендантскому ведомству.— 225
169 Александр Дмитриевич Боровков (1788—1856) — чиновник особых поручений при Военном министерстве, делопроизводитель в Следственном комитете по делу декабристов.— 225
170 Младший брат С. И. Муравьева-Апостола—Ипполит Иванович покончил с собой- сразу же после разгрома Черниговского полка в столкновении с правительственными войсками.— 226
171 Александр Яковлевич Сукин (1765—1837) — генерал От инфантерии, комендант Петропавловской крепости, сенатор и член Государственного совета.— 226
172 ... и утонувшая во время наводнения в 1777 году.— Штейнгель повторяет распространенную ошибку. Якобы утонувшая княжна Тараканова—известная авантюристка, называвшая себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны и графа А. Г. Разумовского. Ее действительное происхождение и подлинное имя до настоящего времени не установлены. В '1772 г. в Париже объявила себя претенденткой на российский престол. В 1775 г. А:. Г. Орлов обманом завлек ее на борт русского корабля, стоящего в Италии; она была арестована, доставлена в Россию и заключена в Петропавловскую крепость, где (по официальной версии) в том же году умерла от туберкулеза. Жертвой наводнения стала
363


совершенно другая женщина, которую молва позднее отождествила с неудачливой претенденткой на русскую корону.
Настоящая дочь Елизаветы Петровны и А. Г. Разумовского, известная под именем Августы Тимофеевны, родилась в 1744 г. Была отправлена Елизаветой Петровной за границу, по приказу Екатерины II в 1785 г. привезена в Россию и заключена в Ивановский монастырь, где жила в полном уединении. Умерла в 1810 г.— 226
173 Тайная канцелярия—орган следствия и суда по политическим делам—была учреждена Петром I в 1718 г. В 1726 г. была ликвидирована, но в 1731 г. восстановлена под названием «Канцелярии тайных розыскных дел». В 1762 г. взамен ее Екатерина II учредила «Тайную экспедицию», которая действовала до 1801 г. Долгое время возглавлял ее обер-секретарь С. С. Шешковский (в 1762—1793 гг.), прославившийся своей жестокостью.— 227
174 О смерти декабриста А. М. Булатова—см. Трубецкой, прим. 104.— 227
175 Гекатефония—жертвоприношение (греч.).— 227
176 Здесь намек на декабриста М. Ф. Орлова, который был освобожден от наказания благодаря заступничеству своего брата А. Ф. Орлова.— 227
177 Егор Александрович Кончеялов (Канчиялов) — полковник Харьковского драгунского полка. Был привлечен по делу декабристов и содержался в крепости. Умер в 1826 г. до окончания следствия.— 227
178 Об обещании А. П. Барятинскому посягнуть на жизнь императора П. П. Фален- берг сообщил в своем «Прибавлении к показанию», данному 30 января 1826 г. В. В. Левашову (Восстание декабристов. Документы, т. XI. М., 1954, с. 386—387). 13 апреля 1826 г. по этому вопросу дана была очная ставка А. П. Барятинскому и П. П. Фаленбергу. Приводим протокол этой очной ставки: «1826 года апреля 13-го дня, в присутствии высочайше учрежденного комитета дана очная ставка квартирмейстерской части подполковнику Фаленбергу с адъютантом главнокомандующего 2-ю армиею штабс-ротмистром князем Борятинским в том, что первый из них удостоверительно показывал, что при принятии его, Фаленберга, в тайное общество он дал Борятинскому безрассудно обещание посягнуть на жизнь блаженной памяти государя императора в случае, если бы государь не захотел утвердить благо народа установлением конституционного правления и дарованием ему вольностей, и что Борятинский точно при самом приеме его сим испытывал; а последний,— что он с Фаленберга таковой клятвы или обещания никогда не требовал и не давал, да и надобности к тому никакой не имел.
На очной же ставке утвердили: Полковник Фаленберг подтвердил выше изложенное свое показание. Князь Борятинский сознался, что показание подполковника Фаленберга справедливо» (Восстание декабристов. Материалы, т. X. М., 1953, с. 288—289). Как видим, Фаленберг не взваливал на себя напраслины, а Барятинский на очной ставке не отрицал того, что взял обещание с Фаленберга совершить покушение на Александра I.— 228
179 Штейнгель здесь рассказывает в третьем лице о своем поведении на допросе. «Один из сикеров 1801 года», т. е. один из убийц Павла I—уже упомянутый П. В. Голенищев-Кутузов.— 229
180 Штейнгель имеет в виду свое письмо Николаю I от Ц января 1826 г.—см. с. 239—252 наст, изд.— 229
181 Константин Петрович Торсон (1796—1851) — капитан-лейтенант гвардейского Морского экипажа, участник кругосветного путешествия Беллинсгаузена в 1819—1821 гг. Один из открытых экспедицией островов в Тихом океане был назван о. Торсона. Член Северного общества. Верховным уголовным судом приговорен к вечным каторжным работам, замененным 20-летней каторгой; затем срок каторги сокращен до 10 лет с последующим поселением в Сибири. В Петропавловской крепости ему было разрешено писать «о разных собранных им полезных сведениях касательно флота». Умер в Селенгин- ске.— 229
182 Указ 10 февраля 1832 г. вводил новую сословную категорию «почетных потомственных и личных граждан». Звание потомственного почетного гражданина присваивалось< купцам 1-й гильдии, пробывшим в ней более 20 лет или получившим орден, ученым и? художникам, имеющим соответствующие степени. Личное почетное гражданство присваива¬
364


лось детям церковнослужителей, а также окончившим высшие учебные заведения. Почетные граждане освобождались от рекрутской повинности, подушной подати и телесных наказаний.— 229
183 ...останки венценосных супругов—т. е. Александра I и его жены Елизаветы Алексеевны.— 229
184 Дмитрий Николаевич Блудов—см. о нем и о составленном под его редакцией «докладе», т. е. «Донесении Следственной комиссии» А. М. Муравьев, прим. 5 и Трубецкой, прим. 2—229
185 Об учреждении Верховного уголовного суда и его составе—см. Трубецкой, прим. 108.— 230
186 На заседании Верховного уголовного суда 7 июня 1826 г. был поставлен на обсуждение следующий вопрос: «Каким порядком признано будет произвести законом удостоверение в следствии, учиненном над государственными преступниками?» Здесь речь шла о том, призывать ли подсудимых в суд для допросов, иными словами, вести ли судебное расследование или ограничиться простым «удостоверением», т. е. ревизией произведенного Следственной комиссией предварительного следствия (с 17 декабря 1825 г. по 29 мая 1826 г.). Решено было ограничиться проверкой («ревизией») материалов этого предварительного следствия, для чего из состава суда 7 июня была избрана особая Ревизионная комиссия из 9 человек, которая была разделена «для ускорения дела» на «три отделения». Вся работа этих отделений Ревизионной комиссии 8—9 июня свелась к выполнению пустых формальностей (см. об этом с. 18 наст. изд.).— 230
187 Щтейнгель ошибается. А. С. Шишков подал представление не об освобождении его от участия «в осуждении обреченных», а против принятого судом 30 июня 1826 г. порядка «исчисления большинства» голосов членов суда, осуждающих подсудимого к той или иной мере наказания. Согласно принятому судом порядку исчисления, принималось за большинство голосов «большинство одного мнения». Это значило, что суд мог вынести приговор «большинством» в 20 и менее голосов из 72 членов суда, если эти 20 голосов составляли «большинство одного мнения», а остальные разбивались по другим «мнениям». Против такого порядка исчисления голосов и подал 5 июля свое возражение Шишков. Суд отверг это заявление на том основании, что приговоры подсудимым были уже вынесены. Тогда Шишков обратился со своим возражением против действий суда к Николаю I, но тот оставил «возражение» Шишкова без внимания.— 230
188 В состав Ревизионной комиссии Верховного суда, как известно, были введены члены Следственной комиссии А. X. Бенкендорф, В. В. Левашов и А. И. Чернышев. Это являлось прямым нарушением заявления Николая 1 в Манифесте от 1 июня 1826 г. о том, что в состав суда члены Следственной комиссии не будут введены.— 230
189 В разряды осужденных не попали П. И. Пестель, К. Ф. Рылеев, С. И. Муравьев- Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин, П. Г. Каховский, которые были поставлены «вне разрядов», и О. В. Горский—ему приговор был вынесен особо (см. о нем А. М. Муравьев, прим. 32.— 230
190 Трое духовных лиц, членов Верховного уголовного'суда, дали написанную ими под диктовку М. М. Сперанского следующую подписку: «1826 года, июля 5 дня нижеподписавшиеся святейшего Синода члены, слушав в Верховном уголовном суде следствие о государственных преступниках Пестеле, Рылееве и других их сообщниках, умышлявших на цареубийство и введение в России республиканского правления, и, видя собственное их во всем признание и совершенное обличение, согласуемся, что сии государственные преступники достойны жесточайшей казни, а следственно, какая будет сентенция, от оной не отрицаемся; но поелику мы духовного чина, то к подписанию сентенции приступить не можем. Серафим, митрополит Новгородский и Петербургский, Евгений, митрополит Киевский и Галицкий, Авраам, архиепископ Ярославский и Ростовский» (ЦГАОР СССР, ф. 48, д. 454, ч. 3, л. 230).—23 J
191 i..npu осуждении царевича Алексея Петровича.—Алексей Петрович (1690—1718)—сын Петра I и его первой жены Евдокии Лопухиной. Вокруг Алексея Петровича группировались противники преобразований Петра I, реакционное боярство и духовенство. В 1716 г. Алексей Петрович бежал в Венецию, но Петр добился его возвращения в Россию. Во время
365


следствия Алексей Петрович выдал своих сообщников, признался в существовании заговора против Петра, был осужден к смертной казни, но умер накануне ее (по другой версии—задушен) в тюрьме.— 231
192 В. И. Штсйнгель имеет в виду следующие слова из доклада Верховного уголовного суда: «И хотя милосердию, от самодержавной власти исходящему, закон не может положить никаких пределов, но Верховный уголовный суд приемлет дерзновение представить, что есть степени преступления, столь высокие и с общею безопасностию государства столь смежные, что самому милосердию они, кажется, должны быть недоступны» (ПСЗ, Собр. 2-е, т. 1, № 464).— 231
193 Кучук-Кайнарджийский мир с Турцией был подписан 10 июля 1774 г.— 231
194 XIII пункт указа-конфирмации Николая I от 10 июля 1826 г. гласил: «Наконец, участь преступников, здесь не поименованных, кои по тяжести их злодеяний поставлены вне разрядов и вне сравнения с другими, предаю решению Верховного уголовного суда и тому окончательному постановлению, какое о них в сем суде состоится» (ПСЗ, Собр. 2-е, т. 1, № 464).— 232
195 Точная формулировка окончательного приговора Верховного уголовного суда, вынесенного пяти осужденным «вне разрядов», такова: «Сообразуясь с высокомонаршим милосердием, в сем самом деле явленным смягчением казней и наказаний, прочим преступникам определенных, Верховный уголовный суд по высочайше предоставленной ему власти приговорили: вместо мучительной смертной казни четвертованием: Павлу Пестелю, Кондратию Рылееву, Сергею Муравьеву-Апостолу, Михаилу Бестужеву-Рюмину и Петру Каховскому приговором суда определенной, сих преступников за их тяжкие злодеяния повесить» (ПСЗ, Собр. 2-е, т. 1, № 464).— 232
196 Пульнет—пюпитр на одной ножке.— 232
197 Речь идет о записке М. С. Лунина «Взгляд на русское тайное общество с 1816 до 1826 года» (см. публикацию в настоящем издании, с. 290—294).— 233
198 Имеется в виду поселение на реке Киренче (приток Лены).— 233
199 О «позорных» надписях на груди осужденных пишет в своих воспоминаниях декабрист Н. И. Лорер.— 234
200 См. Трубецкой, прим. 91.— 234
201 ..лицевым—таковым.— 234
202 Эктения (ектения) — часть православного богослужения—моление, содержащее разные прошения и сопровождающееся пением церковного клира.— 234
203 «Annuaire historique universel, ou histoire politique pour l'an...”—«Исторический ежегодник», издаваемый (с 1818 по' 1859 г.) в Париже. В журнале публиковались официальные документы, касающиеся политики, дипломатии, финансов; статьи о литературе и искусстве.— 235
204 Имеется в виду «Учреждение об императорской фамилии», изданное Павлом 1 в ' 1797 г.— 235
205 Иоанн Антонович (1740—1764)—российский император с 17 октября 1740 по 25 ноября 1741 г. Сын Анны Леопольдовны (племянницы императрицы Анны Иоанновны) и Антона Ульриха Брауншвейгского. Низложен Елизаветой Петровной во время дворцового переворота и заключен в Шлиссельбургскую крепость. Убит при попытке В. Я. Мировича освободить его. О Мировиче—см. Штейнгель, прим. 121.— 237
206 Речь идет об Алексее Петровиче—см. выше, Штейнгель, прим. 191.— 237
207 Тимофей Эбергард Бок—см. о нем А. М. Муравьев, прим. 10.
Роман Медокс—известный авантюрист, находился в Шлиссельбургской крепости с 1813 по 1827 г. Позднее стал агентом III отделения, провокатором. Обманув надежды своих хозяев, в 1834 г. вновь был отправлен в крепость, где и оставался в заключении до 1856 г. (см.: Штрайх С. Я. Роман Медокс. Похождения русского авантюриста. М., 1930; Гернет М. Н. История царской тюрьмы, т. 2. М., 1951, с. 420—423).— 237
208 Здесь у Штейнгеля очевидное временное смещение событий. Коронация Николая I в Москве состоялась в 1826 г. Говоря же о «крамоле» в Московском университете и студентах, сосланных в финляндские крепости, Штейнгель имеет в виду кружок Михаила, Василия и Петра Критских в Московском университете, открытый полицией в августе
366


1827 г. Было арестовано 9 членов кружка. Николай I приказал расправиться с ними без суда. 6 человек были заключены в крепости: Петр Критский и Лушников в Свартгольм, Попов и Тюрин в Шлиссельбург, Михаил и Василий Критские в Соловецкий монастырь (см.: Нас он кина Л. И. Московский университет после восстания декабристов. М., 1972, с. 169—184).— 238
209 Против этих слов С. П. Трубецкой сделал примечание: «Первые восемь человек были отправлены в Нерчинские рудники, где работали вместе со всеми каторжными. Трубецкому постоянно доставалось ходить на работу с разбойничьим атаманом Орловым».— 238
210 К этому примечанию Штейнгеля С. II. Трубецкой сделал следующее пояснение: «Неправда, Лепарский всегда сам рассказывал, что этот долг он выплачивал за пожар, случившийся в селении, где квартировал его полк. Пожар произошел от неосторожности с самоваром, и с тех пор Лепарский не дозволял иметь у себя в доме самовара».— 238
211 Речь идет о манифесте Николая I от 12 декабря 1825 г. о восшествии на престол (ПСЗ, Собр. 2-е, т. 1, № 1). Манифест был написан М. М. Сперанским поздно вечером 12 декабря, подписан Николаем I утром 13 декабря, но Николай I пометил его 12-м декабря. К манифесту были приложены: письмо об отказе от наследования престола, написанное Константином Павловичем Александру I 14 января 1822 г., и завещание Александра I от 16 августа 1823 г. о передаче прав наследования на престол Николаю Павловичу. Штейнгель здесь имеет в виду прежде всего обещание Николая, данное в манифесте: «Следовать примеру оплакиваемого нами государя, да будет царствование наше токмо продолжением царствования его». В манифесте также говорилось: «Время вступления нашего на престол считать с 19 ноября 1825 года», т. е. со дня кончины Александра I.— 240
212 С воцарением Константина ждали перемен, и прежде всего в армии: уменьшения срока службы, смягчения суровой дисциплины, улучшения содержания.— 240
213 Дмитрий Александрович Гурьев (1751 —1825) — министр финансов при Александре I.— 240
214 Учреждение министерств последовало в 1802 г., а реорганизация министерств была произведена М. М. Сперанским в 1811 г. (т. е. через 9, а не через 6 лет, как ошибочно пишет Штейнгель). Государственный совет \6ыл учрежден 1 января 1810 г. Министерство полиции было образовано в 1811 г., и в том же году было упразднено Министерство коммерции.— 241
215 Министерство просвещения и духовных дел учреждено в 1817 г., преобразовано в Министерство просвещения в 1824 г.— 241
216 Тильзитский мир (и военный союз с Наполеоном) был заключен 7 июля 1807 г. Граф Арман де Коленкур—посол Франции в России в 1807—1811 гг.—см. Штейнгель, прим. 19.— 241
217 В связи с огромным дефицитом в государственном бюджете М. М. Сперанский проводит в 1811 г. ряд финансовых мероприятий: подушная подать была увеличена с 1 до 3 руб., оброк с государственных крестьян—с 2 до 3 руб., сбор с купеческих капиталов — на 3%; возросли косвенные налоги. Особое недовольство дворянства вызвало введение налога на дворянские имения (1% — с приносящих доход свыше 500 руб. и 10% — с имений, годовой доход которых превышал 18 тыс. руб.).— 241
218 Комиссия для составления законов под председательством графа П. В. Завадовско- го была учреждена еще 5 июня 1801 г.; новая комиссия под председательством М. М. Сперанского создана в 1817 г.— 241
219 Речь идет об изданном 6 августа 1809 г. по инициативе М. М. Сперанского указе, по которому чины с 8-го но 5-й классы должы были даваться только тем, кто имел аттестат об окончании университета или выдерживал экзамен по установленной программе.— 241
220 Таможенный тариф 1810 г. носил протекционистский характер: он резко повышал пошлины на ввозимые в Россию товары для ограждения русской промышленности от иностранной конкуренции. В противоположность ему тариф 1816 г. основывался на принципах свободной торговли: он снимал запрет с ввоза ряда иностранных промышленных товаров и резко понижал пошлины на ввозимое сырье, которое не вырабатывалось в
367


России. Тариф 1819 г. шел еще дальше в этом направлении, что привело к резкому наводнению русского рынка иностранными промышленными товарами. В силу необходимости в 1822 г. (а не 1823 г., как ошибочно указывает Штейнгель) правительством был учрежден новый протекционистский тариф.—-242
221 Имеется в виду так называемая гильдейская реформа министра финансов Е. Ф. Канкрина. Идя навстречу интересам гильдейского купечества, правительство по инициативе Канкрина издало 14 ноября 1824 г. (ПСЗ, т. 39, N2 30115) постановление, которым утверждались высокие пошлины на торговлю крестьян и мещан. Крестьянам вообще разрешалось вести в городах только мелочную торговлю. Против этой реформы, проведенной «для вреда промышленности и к соверщенному угнетению беднейших классов людей», протестовал П. И. Пестель в «Русской Правде».— 242
222 Имеются в виду Д. А. Гурьев, министр финансов (см. выше, Штейнгель, прим. 213), и отец декабриста П. И. Пестеля — Иван Борисович Пестель.— 242
223 Откупщик Злобин был одним из главных поставщиков припасов для русской армии в 1812 г.— 242
224 Герберги—род питейных заведений с отличительным изображением государственного герба у входа.— 242
223 Генрих III (1551—1589)—французский король (1574—1589), последний из династии Валуа. В 1589 г. убит монахом Клеманом за поддержку гугенотов. При Генрихе 111 вследствие бесконечных религиозных войн и тяжелых поборов Франция была разорена.— 243
226 Штейнгель имеет в виду изданный в России официальный манифест от 11 февраля 1812 г. об отмене дорожной повинности населения и о замене ее особым денежным сбором (ПСЗ, Собр. 1-е, т. 33, № 26477).— 243
227 Жан Франсуа де Траверсе (1754—1830) — эмигрировал из Франции в Россию. Русский морской министр в 1811 —1828 гг. и член Государственного совета.— 243
228 Дмитрий Николаевич Синявин (Сенявин) (1763—1831)—русский адмирал, участник русско-турецкой войны 1787—1791 гг. и средиземноморского похода под командованием Ушакова в 1798—1800 гг. В 1805—1807 гг. командовал военно-морскими силами России в Средиземном море.— 244
229 Петр Михайлович Рожнов (1763—1839)—контр-адмирал, кронштадтский военный губернатор.— 244
23° В. И. Штейнгель имеет в виду Швецию.— 244
231 Александр Дмитриевич Балашов (1770—1837) — петербургский генерал-
губернатор, впоследствии министр полиции. В 1822—1823 гг. в Рязанской, Тульской, Орловской, Воронежской и Тамбовской губерниях, в качестве опыта, Балашов образовал особые губернские советы, а в уездах—уездные советы, назначаемые из местных чиновников, учредил новую должность председателя губернского правления. Эти опыты по преобразованию местного управления не получили развития.— 244
232 Имеются в виду проведенные в 1822 г. реформы М. М. Сперанского в управлении Сибири, которые укрепили местную администрацию.— 244
233 Егор Антонович Энгельгардт (1775—1862) — писатель и педагог, с 1811 г.— директор Петербургского педагогического института, а в 1816—1823 гг.— Царскосельского лицея, помощник статс-секретаря Государственного совета.— 245
234 О сопротивлении крестьян и казаков введению военных поселений в 1817— 1818 гг.—см. Трубецкой, прим. 12.— 245
235 Бурхард Христофор Миних (1683—1767) — немец на русской службе, фельдмаршал при императрице Анне Иоанновне. В результате дворцового переворота в ноябре 1741 г. был сослан Елизаветой Петровной в Сибирь. Возвращен из ссылки Екатериной И.— 245
236 Артур Уэсли Веллингтон (1769—1852)—герцог, английский полководец, победитель Наполеона под Ватерлоо в 1815 г., премьер-министр Англии в 1828—1830 гг.— 246
237 Здесь имеются в виду: «Английская конституция» Делольма, «О духе законов» Шарля Луи Монтескье, сочинения английского писателя-экономиста Иеремии Бентама, «Путешествие Пифагора, знаменитого самосского философа, или картины древних славнейших народов» П. Марешаля (изд. в России в 1804—1810 гг.), «Антенорово путешествие в
368


Грецию и Азию, с приобщением сказаний о Египте» Этьена Франсуа де Лонтье (русск. изд.— Спб., 1803, в 5 частях, и Спб., 1814, в 3-х томах), романы французского писателя XVIII в. Луве де Кувре, главным героем в которых выступает развращенный молодой дворянин Фоблас, «Кум Матвей, или превратности человеческого ума», ч. 1—4. М., 1804.— 247
238 Эпизод, который имеет в виду Штейнгель, созвучен так называемому либеральному духу начального периода царствования Александра I. В 1802 г. на просьбу находившегося на русской службе герцога Вюртембергского о пожаловании ему имения с крестьянами Александр дал следующий ответ: «Русские крестьяне большею частью принадлежат помещикам; считаю излишним доказывать унижение и бедствие такого состояния. И потому я дал обет не увеличивать числа этих несчастных и принял за правило не давать никому в собственность крестьян. Имение, о котором Вы просите,. будет пожаловано в аренду вам и вашим наследникам, следовательно, Вы получите желаемое, но только с тем, чтобы крестьяне не могли быть продаваемы, подобно бессловесным животным» (Богданович М. И. История царствования императора Александра I и России в его время, т. I. Спб., 1869, с. 97—98).—247
239 Указ о свободных хлебопашцах, изданный 20 февраля 1803 г. (ПСЗ, т. 27, № 20620), предусматривал отпуск крестьян на волю с землей за выкуп (по желанию помещика и по соглашению с крестьянами). Практические результаты этого указа были невелики: во время царствования Александра I (до 1825 г.) на основании этого указа на волю было отпущено 47 тыс. крепостных душ муж. пола, а всего к 1858 г.—151895 крепостных душ, что составляло около 1,5% от общего числа помещичьих крестьян.— 247
240 Имеется в виду крестьянская реформа 1816—1819 гг. в Эстляндской, Лифляндской и' Курляндской губерниях,—см. об этом Трубецкой, прим. 9.— 247
241 См. Штейнгель, прим. 133.
242 Библейские заседания представили картину истинного Толерана.—Штейнгель стремится подчеркнуть атмосферу лжи и лицемерия, с самого начала воцарившуюся в Библейском обществе. Характерно, что речь при открытии отделения Библейского общества в Симбирске произнес М. Л. Магницкий, известный реакционер.— 247
243 Цитируемый Штейнгелем текст 1-го послания апостола Павла к коринфянам в переводе с церковнославянского должен звучать: «Рабом ли ты призван, не смущайся, но если и можешь сделаться свободным, то лучшим воспользуйся.» — 247
244 Речь идет об испрашивании А. П. Тормасовым у Александра I разрешения на открытие в Москве масонской ложи «Трех добродетелей».— 248
245 Имеется в виду речь Александра I, произнесенная при открытии польского сейма в Баршаве 15 марта 1818 г.—см. Трубецкой, прим. 97.— 248
246 Восстание в Испании началось 1 января 1820 г., в Пьемонте—10 марта 1821 г.; в начале того же 1821 г. восстала Греция. Эти события резко усилили реакционные стремления Александра I.— 248
247 Греки оставлены своей судьбе.— По отношению к греческому восстанию Александр I проводил поначалу двойственную политику: с одной стороны, его задачей было не допустить торжества турок, уничтожавших греческих повстанцев; с другой — выступить открыто в защиту греков означало подвергнуться обвинению со стороны других реакционных держав Европы в защите революционного восстания. Так как развитие революционного движения представляло главную опасность для царизма, общие интересы монархических держав в конце концов взяли верх: Александр I отказался от помощи восставшим грекам.— 248
248 Великий князь Константин Павлович предназначался на престол будущей «Константинопольской империи», которая должна была быть создана по так называемому «греческому» проекту Г. А. Потемкина, после изгнания турок из Европы. Само имя ему было дано в память императора Византийской империи Константина Великого. В связи с этими далеко идущими политическими планами в год рождения Константина Павловича была выбита памятная медаль.— 248
249 21 августа 1822 г. последовал рескрипт Александра I на имя министра внутренних дел В. П. Кочубея о закрытии всех тайных обществ (в том числе и масонских лож) в
24 — Мемуары декабристов
369


государстве. Рескрипт, несомненно, был вызван доносом на декабристское тайное общество в начале 1821 г. От военных и гражданских лиц были взяты подписки в том, что они ни к каким тайным обществам или масонским ложам впредь принадлежать не будут, с «изъяснением», если кто ранее принадлежал к масонской ложе или к другому тайному обществу. Характерно, что ни один из дававших подписку не указал, что он ранее находился в масонской ложе или в тайном обществе. Во время следствия по делу декабристов 21 апреля 1826 г. Николай 1 повелел «истребовать по всему государству вновь обязательства от всех находящихся на службе и отставных чиновников и неслужащих дворян в том, что они ни к каким тайным обществам, под каким бы они названием ни существовали, впредь принадлежать не будут, и если кто прежде к какому-либо из них когда бы то ни было принадлежал, то с подробным объяснением в обязательстве его—под каким названием существовало, какая была цель его и какие меры предполагаемо было употребить для достижения той цели». Рескрипт грозил строжайшим наказанием за сокрытие этих данных и по существу требовал доносительства на тайные общества (см.: Шильдер Н. К. Император Николай Первый. Его жизнь и царствование, т. I, с. 429— 430).— 248
250 в д_м Томе «Истории Государства Российского» H. М. Карамзина, вышедшем в 1818 г., особое внимание читающей публики вызвало яркое описание и осуждение опричного террора Ивана Грозного.—249
251 Имеются в виду поэмы К. Ф. Рылеева «Волынский» и «Исповедь Наливайки» и «Братья-разбойники» А. С. Пушкина.-— 249
252 Речь идет об опубликованных в «Северном архиве» (№ 21 за 1825 г.) «Записках о делах московских, веденных с 1598 г. Гримовским и представленных Сигизмунду III, королю польскому».— 249
253 Подполковник Рафаэль Риего (1785 —1823) и полковник Антонио Квирога (1784 — 1841) — вожди испанской революции 1820 г.— 249
254 Пастор Иоганн Госнер (1773—1858) — приехал в Петербург в 1820 г. В 1821 г. была издана его книга «Блаженство верующего, в сердце которого обитает Иисус Христос». При издании перевода второй книги Госнера «Дух жизни и учение Иисус Христова в Новом завете. Часть первая» (начало 1824 г.) ряд новых положений, включенных автором в русский перевод, как, например, «большая часть царей были люди злые» и пр., вызвал недовольство правительства. Книга была запрещена, а автор по распоряжению Александра I 25 апреля 1824 г. выслан из России. Госнер был официально обвинен в том, что «в толковании евангельских текстов везде под видом наставления внушал [...] правила, основанные на ложных умствованиях», в стремлении «к возмущению народа против православия и престола» (см.: Пыпин А. Н. Российское библейское общество.— «Вестник Европы», 1870, № 6, с. 269—270).— 249
255 Штейнгель совершенно справедливо придает факту отставки князя Голицына и упразднения «министерства духовных дел» общее значение и говорит об «эпохе» низложения мистицизма и библеизма. Эти конкретные акты правительства (наряду со многими другими) ясно говорили и о том, что его политический курс реакционен, и о том, что русский самодержец нисколько не стесняется в проведении такого курса.— 249
256 Архимандрит Фотий (П. Н. Спасский) (1792 —1838) — законоучитель в Алексан- дро-Невском духовном училище, затем в кадетском корпусе Петербурга. Благодаря поддержке своей поклонницы, влиятельной при дворе графини Анны Алексеевны Орловой - Чесменской (1785—1848), Аракчеева и А. Н. Голицына вошел в высшие круги петербургского общества. В 1822 г. был возведен в сан архимандрита, позже стал настоятелем Юрьевского монастыря. Ярый обскурант и изувер.
...обирающего именитую свою покаянницу...— Штейнгель намекает на то, что поклонница Фотия графиня А. А. Орлова-Чесменская передала ему значительную часть своего богатого наследства.— 249
257 Обнародован оскорбительный для князя Голицына рескрипт к новому министру просвещения по случаю дозволения напечатать книгу Станевича, за пропущеиие коей прежде пострадал духовный цензор Иннокентий.— Речь идет об указе от 17 ноября 1824 г., адресованном А. С. Шишкову — новому министру просвещения, сменившему А. Н. Голицына. Евстафий
370


Иванович Станевич (1755—1835) — писатель и переводчик с французского, опубликовал книгу «Беседа над гробом младенца о бессмертии души», направленную против мистических увлечений великосветского круга, которым покровительствовал и к которым был причастен сам Александр I. За публикацию книги духовный цензор ректор Петербургской духовной академии архимандрит Иннокентий был сослан в Оренбург, Станевич уволен со службы; его книга конфискована и сожжена (см. об этом: Шишков А. С. Записки, мнения и переписка адмирала А. С. Шишкова, т. 2, Берлин—Прага, 1870, с. 178—179).— 249
258 Имеются в виду: указ 13 апреля 1825 г. «О воздержании духовных лиц от нетрезвой жизни» (ПСЗ, Собр. 1-е, т. 40, № 30319) и разосланный » то же время циркуляр Синода (не вошедший в ПСЗ) о введении «особых одеяний жен и дочерей церковнослужителей».— 249
259 Штейнгель имеет в виду убийство в Грузине в 1825 г. любовницы Аракчеева Настасьи Минкиной—см. выше, Штейнгель, прим. 136.— 249
26° Михаил Григорьевич Павлов (1793—1840) — профессор Московского университета, директор училища Общества сельского домоводства для помещичьих крестьян.— 250.
261 Денис Васильевич Давыдов (1784—1839) — известный поэт и военный писатель, герой Отечественной войны 1812 г. Штейнгель имеет в виду его басню «Голова и Ноги», написанную в 1803 г. и распространявшуюся в списках (впервые опубликована в «Русской старине», 1872, т. 5). В этой басне Давыдов довольно прозрачно намекал на то, что -царское величество» («голову») можно и «об камень расшибить». Это «вольное сочинение», как указывает В. И. Штейнгель, способствовало «развитию либеральных понятий».— 250
262 «Табель о рангах»—один из важнейших документов Петра I (принят 24 января 1822 г.). Согласно ему вводилось 14 степеней (рангов) чиновников на гражданской и военной службе. 8-й класс (ранг) давал право на потомственное дворянство. При Николае I эта «сословная» граница была резко поднята. Право на получение дворянства предоставлял только 5-й класс.
«Жалованная грамота городам», принятая Екатериной II 21 апреля 1785 г., подразделяла все городское население по сословному и имущественному признакам на 6 разрядов. Степень участия в городском управлении была поставлена в зависимость от имущественного положения человека.— 251
263 Генрих IV (1553—1610) — французский король. (1589—1610)—251
264 ...избрал честного Сюлли...— Максимильен де Бетюн Сюлли (1560—1641) — канцлер, министр финансов и ближайший советник Генриха IV, крупный государственный деятель Франции. Улучшил финансовое положение страны, сильно расстроенное при предшественниках Генриха IV.— 251
265 ...к чему призывают Гаити и Америка.— Обращение к примеру Америки вполне органично для Штейнгеля. Война за независимость Северо-Американских Штатов, буржуазно-демократические тенденции в общественно-политической жизни молодого государства находили заметный отклик в идеологии прогрессивной дворянской интеллигенции. Примечательна апелляция Штейнгеля к историческому опыту Гаити, маленькой страны в западном полушарии. Здесь, в Сан-Доминго (название Гаити принято после 1804 г.) в конце XVIII в. одерживает победу освободительное движение под руководством Туссена Лувертюра. В июле 1801 г. на Гаити принята конституция, подтверждающая отмену рабства, ранее декретированную французским конвентом для подвластных Франции территорий, и устанавливающая равноправие всех граждан колонии перед законом. Были запрещены телесные наказания. В процессе зарождения и развития демократических начал в стране было упорядочено судопроизводство, для борьбы с злоупотреблениями введен институт правительственных комиссаров, осуществлявший функции, напоминающие функции современной прокуратуры, учрежден кассационный трибунал. Освобождение от рабства послужило мощным толчком развития негритянского искусства; гордостью нового государства стала армия (см.: Альперович М. С., Слезкин Л. Ю. Образование независимых государств в Латинской Америке. М., 1966, с. 37—58).— 251
266 Фридрих II Великий» (1712—1786) — король Пруссии (1740—1786). Значительно •.крепил положение Пруссии в Европе. С 1740 г. почти непрерывно вел захватнические
*
371


войны, увеличившие вдвое территорию Пруссии. Установил в Пруссии режим, который К. Маркс охарактеризовал как «смесь деспотизма, бюрократизма и феодализма» (Маркс К. и Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 743).— 252
267 Речь идет о неудачной для Петра I битве под Нарвой с войсками шведского короля Карла XII 19 ноября 1700 г.— 253
268 «Камень, его же не брегоша зиждущий, той бьгсть во главу угла».— «Камень, отвергнутый строителем, стал главою угла» (евангельское изречение).— 253
ЗАПИСИ С. П. ТРУБЕЦКОГО
(НА «ЗАПИСКИ» В. И. ШТЕЙНГЕЛЯ)
Текст «Записи» С. П. Трубецкого (на «Записки» В. И. Штейнгеля) воспроизводится по публикации H. М. Дружинина в сб.: Декабристы и их время. Т. 2, М., 1932
* * *
1 	В архиве Трубецких (ЦГАОР СССР, ф. 1143, д. 8) хранится список со следующей записи С. П. Трубецкого о книге М. А. Корфа: «В книге, изданной статс-секретарем бароном Корфом под заглавием «Восшествие на престол императора Николая 1-го», сказано, что великий князь [Николай Павлович.— Сост.] не только не знал намерения императора Александра назначить его своим наследником, но и не помышлял никогда, что престол должен был когда-либо сделаться его достоянием, что Константин не принял данной ему присяги.
Такое повествование должно показаться очень странным всем тем, кто знал, что Александр давно уже сделал завещание, которое хранилось в трех экземплярах: в московском Успенском соборе, Совете и в Правительствующем сенате. Публике петербургской очень было известно, что этим завещанием Николай назначался наследником престола, и, конечно, это знала не одна петербургская публика. Как же этого не знал великий князь, которого это всех более касалось?!
Можно одно утвердительно сказать, что это обстоятельство никого не беспокоило; Александр казался таким здоровым, обещал жить еще долго, и о преемнике его никто не беспокоился. Далее, в той же книге рассказывается, как братья уступали друг другу престол, что уже писано было во всех иностранных сочинениях, описывавших тогдашние события в России, и из которых, вероятно, почерпнул свой рассказ и сочинитель статьи, которой эпиграфом служат ст. 10, 12 и 13-й Второго послания апостола Павла к коринфянам.
Не стану разбирать всех этих повествований, а расскажу просто, что я слышал собственными ушами и видел собственными глазами в течение тревожных дней, когда еще и не было известно, какой выход будет из запутанного дела, завязавшегося смертью Александра...41 (л. 1). На этом рукопись обрывается.— 255
2 М. С. Лунин был уволен из Кавалергардского полка приказом Александра I от 14 сентября' 1815 г. H. Р. Цебриков, П. Н. Свистунов и сестра Лунина Е. С. Уварова свидетельствуют, что причиной отставки Лунина была его «дуэль с каким-то поляком». Биограф Лунина С. Б. Окунь приходит к выводу, что дуэль послужила формальным поводом к отставке Лунина: «Александр, у которого к этому времени сложилось вполне определенное впечатление о Лунине, ...просто решил избавиться от человека, все поведение которого свидетельствовало о его нежелании мириться с существующими порядками и все поступки которого носили характер открытого протеста» (Окунь С. Б. Декабрист М. С. Лунин, Л., 1962, с. 22).— 261
3 Мнения декабристов о Петре Николаевиче Мысловском, протоиерее Казанского собора, которому выпало быть духовником подсудимых, противоречивы. Е. П. Оболенский,
372


И. Д. Якушкин, Н. И. Лорер положительно отзываются о нем. П. Т. Муханов, Н. В. Басаргин, Д. И. Завалишин, М. С. Лунин подозревали его в шпионаже. В день своей коронации Николай I наградил Мысловского орденом св. Анны. С другой стороны, 14 июля 1826 г. Мысловский служил панихиду в Казанском соборе по казненным декабристам. В 40-е годы Мысловский поддерживал дружескую переписку с находившимся на поселении И. Д. Якуш- киным (см. эту переписку: ЦГАОР СССР, ф. 279, on. 1, д. 1282 и 1283).— 263
4 	После этих слов в оригинале следует приписка: «Заметки эти на записки Штейнгеля написаны по моей просьбе С. П. Трубецким в пятидесятых годах. Е. Якушкин».— 263
ИЗ ЗАПИСОК
ДЕКАБРИСТА H. Р. ЦЕБРИКОВА
Участник восстания 14 декабря 1825 г. Николай Романович Цебриков родился в 1800 г. Отец его—Роман Максимович Цебриков — по происхождению «из казачьих детей»; позднее в 1817 г. получил потомственное дворянство за выслугу. H. Р. Цебриков, как следует из его показаний Следственному комитету, был отдан в Горный кадетский корпус, «где получил начальные основания наук». В апреле 1817 г. Цебриков выпущен юнкером в лейб-гвардии артиллерийскую бригаду, а в октябре того же года переведен тем же чином в лейб-гвардии Финляндский полк, в этом полку, в январе 1825 г., H. Р. Цебриков был произведен в поручики. Начальство не жаловало Цебрикова за его «беспокойный характер». Цебриков не был членом тайного общества декабристов, однако хорошо знал многих из них и находился в курсе их планов и намерений. Накануне восстания он был на совещании членов общества у своего однополчанина поручика Н. П. Репина, а утром 14 декабря — у лейтенанта гвардейского Морского экипажа А. П. Арбузова, который передал ему ответственное поручение руководства Северного общества — поднять Финляндский полк. Цебриков поспешил исполнить поручение, но полк был уже выведен из своих казарм. На нанятом извозчике Цебриков добрался до Сенатской площади и присоединился к восставшим. На площади Цебриков вел себя весьма активно—«поощрял солдат к продолжению буйства». После разгрома восстания Цебриков приютил на квартире своего знакомого штаб-лекаря Н. Г. Смирнова Е. П. Оболенского; здесь вместе с Оболенским он и был арестован командиром Финляндского полка. На следствии Цебриков занял позицию полного отрицания выдвинутых против него обвинений. Он подчеркивал свою полную непричастность к тайному обществу; доказывал, что в рядах восставших оказался «случайно» (пришел туда «ради любопытства», а к восставшим матросам подходил «унимать, чтобы не стреляли»); утверждал, что якобы «случайно» встретил после разгрома восстания Оболенского, которого «призрел из жалости». При допросах Цебриков держал себя гордо и независимо. В журнале заседания Следственного комитета от 8 января 1826 г. записано: «Допрашивали поручика Финляндского полка Цебрикова, который оказал не только явное упорство в признании, но еще в выражениях употреблял дерзость, забыв должное уважение к месгу и лицам, составляющим присутствие» (Восстание декабристов. Материалы, т. II, с. 406). «Для обуздания Цебрикова от подобных поступков и возбуждения его к раскаянию» было решено «испросить высочайшее соизволение на закование его в ручные железа». Такое повеление Николая I было получено 9 января. «В железах» Цебриков находился до 30 апреля 1826 г.— 3 месяца 11 дней. Но, несмотря ни на что, он продолжал отрицать свою причастность к замыслам тайного общества, знакомство с его членами и свое участие в восстании. Он оставался при своих показаниях даже на очных ставках, устраиваемых ему с другими подследственными.
Верховный уголовный суд приговорил Цебрикова «к лишению токмо чинов, с написанием в солдаты с выслугою». Рассматривая приговор суда, Николай I ужесточил наказание Цебрикову—против фамилии Цебрикова в приговоре он написал: «По важности
373


дурного примера, им поданного в присутствии своего полка, при толпе бунтовщиков, и запирательстве и упорстве, недостоин благородного имени, а потому разжаловать в солдаты без выслуги» (ЦГАОР СССР, ф. 48, д. 464, л. 52). Указом 22 августа 1826 г. Николай 1 повелел определить Цебрикова «в полевые полки Кавказского корпуса до отличной выслуги» (Восстание декабристов. Материалы, т. VIII, М.-Л., 1925, с. 401). Цебриков был выслан в действующую армию на Кавказ в 1827 г.* за участие в боях награжден Георгием и произведен в унтер-офицеры, а позже в 1827 г.— в прапорщики. В 1840 г. Цебриков был уволен со службы с установлением над ним полицейского надзора. По выходе в отставку Цебриков несколько лет состоял на гражданской службе (в 1841 — 1843 гг. в Тамбовской палате государственных имуществ) и в качестве управляющего имениями.
До конца жизни сохранил H. Р. Цебриков свою непримиримость к самодержавию и к сословно-крепостническим порядкам. Он горячо любил А. И. Герцена и был корреспондентом герценовских изданий. Близко знавшие Цебрикова (А. П. Беляев, И. С. Тургенев, Ван дер Ховен) свидетельствуют о его благородстве и рыцарской честности.
Умер H. Р. Цебриков в 1866 г. в Петербурге.
Сохранилась лишь часть мемуарного наследия декабриста H. Р. Цебрикова: «Воспоминания о Кронверкской куртине», «Алексей Петрович Ермолов», «Офицер Дашкевич» и «Анна Федоровна Рылеева». Названные очерки, которые включены в настоящее издание, как полагает один из их прежних публикаторов С. Я. Гессен, были написаны Цебриковым в 1856—1858 гг., но, возможно, Цебриков начал писать их еще в 1844 г. (Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов, т. I, М.-Л., 1931, с. 254). Есть сведения и о том, что Цебриков приступил к написанию мемуаров еще во время своей службы на Кавказе и делал первые наброски «в огромной тетради». Тетрадь эту он передал своему- сослуживцу, сосланному на Кавказ декабристу В. М. Голицыну, а тот вскоре сжег ее, опасаясь, что она погубит автора и упоминавшихся в ней лиц («Русский вестник», 1889, № 7, с. 36—37). Первым законченным очерком, как считает С. Я. Гессен, были «Воспоминания о Кронверкской куртине», написанные Цебриковым в 40-х годах и отредактированные в конце 50-х для «Полярной звезды» А. И. Герцена. Для герценовских изданий были написаны и другие два очерка—«Анна Федоровна Рылеева» и «Алексей Петрович Ермолов». Цебриков намеревался продолжать свои мемуарные записки. В письме к Е. П. Оболенскому от 6 февраля 1859 г. он сообщает: «Что касается до возобновления описывать мои похождения на Кавказе и за Кавказом, то я надеюсь их Вам иногда посылать, как только будет возможность, которая в настоящее время почти невозможна за стечением разных неожиданных препятствий» (Воспоминания и рассказы деятелей тайных обществ 1820-х годов, т. I, с. 282).
Впервые записки H. Р. Цебрикова были опубликованы в 1861 г. А. И. Герценом в Лондоне, разумеется, без упоминания имени автора этих записок (Воспоминания о Кронверкской куртине.— «Полярная звезда», кн. б-я, с. 61 — 71; Анна Федоровна Рылеева.—Там же, с. 31—32; Алексей Петрович Ермолов.— «Исторический сборник Вольной русской типографии в Лондоне», кн. 2-я, с. 239—247.) Очерк «Анна Федоровна Рылеева» был в том же году напечатан и в 1-м томе «Библиотеки русских авторов» в Лейпциге. Записки H. Р. Цебрикова были изданы в 1874 г. в Лейпциге, в l-м томе «Собрания материалов для истории возрождения России», также без указания имени автора (с этого издания записки Цебрикова были перепечатаны «Новым временем», Париж, 1925, № 1400—1401). В 1931 г. в 1-м томе «Воспоминаний и рассказов деятелей тайных обществ 1820-х годов» появилась новая, более полная в сравнении с предшествующими публикация записок H. Р. Цебрикова, подготовленная С. Я. Гессеном. Публикация была осуществлена с рукописи, находящейся в Институте русской литературы и искусства (в бумагах М. И. Се- мевского) и представляющей собой писарскую копию записок H. Р. Цебрикова; автографы его записок пока не обнаружены. Гессен окончательно установил принадлежность этих записок H. Р. Цебрикову и впервые опубликовал его очерк «Офицер Дашкевич». «Воспоми¬
374


нания о Кронверкской куртине опубликованы в сборнике « Писатели-декабристы в воспоминаниях современников» (г. I, с. 240—249).
В настоящем издании записки H. Р. Цебрикова воспроизводятся с публикации С. Я. Гессена. В примечаниях учтены разночтения этой публикации с предыдущими изданиями.
* *
1 !..пять Мучеников — это П. И. Пестель, К. Ф. Рылеев, С. И. Муравьев-Апостол, М. П. Бестужев-Рюмин и П. Г. Каховский.— 267
2 Многие исследователи в разное время высказывали сомнение в принадлежности этих строк Рылееву. Во многих изданиях сочинений поэта стихи «Тюрьма мне в честь, не в укоризну...» значатся как приписываемые К. Ф. Рылееву.— 267
3 H. Р. Цебриков был вызван в Следственный комитет 8 января 1826 г., где «оказал тпорство и дерзость».— 268
4 Речь идет о состоявшемся накануне 14 декабря 1825 г. совещании у Н. П. Репина, на котором присутствовали И. А. Базин, А. Ф. Гольтгоер и А. Н. Очкин. Показания об этом совещании дали К. П. Оболенский и А. Е. Розен. Цебриков отказался назвать имена участвовавших в этом совещании (Восстание декабристов. Материалы, т.П, с. 313—315J.
Иван Алексеевич Базин (1802—1887) — подпоручик лейб-гвардии Финляндского полка. Следственный комитет собирал о нем сведения. Базин был возвращен в свой полк под надзор полиции.
Амплий Николаевич Очкин (1791—1865) — титулярный .советник. Привлекался к следствию по делу декабрисгов, но был освобожден с «оправдательным аттестатом». Александр Федорович Голыпгоер (1805—1870) — прапорщик лейб-гвардии Финляндского полка. Привлекался к следствию по делу декабристов, но освобожден от наказания.— 268
5 16 мая 1826 г. Цебрикову были даны две очные ставки с матросами Матвеем Федоровым и Сафоном Дорофеевым, а 19 мая три очные ставки — с братьями Александром Петровичем и Петром Петровичем Беляевыми, Василием Абрамовичем Дивовым и Репиным. Матросы Федоров и Дорофеев, братья Беляевы и Дивов показывали, что в день восстания Цебриков подавал команду восставшим матросам: «В каре противу кавалерии, к атаке стройся!», а Репин утверждал, что Цебриков накануне восстания был у него на квартире и говорил о намерении солдат и матросов не присягать. 19 мая была дана очная ставка Цебрикову с Оболенским, который показывал, что в день восстания Цебриков, подъехав к каре восставших, заявлял: «Не бойтесь, я партии Репина» (Восстание декабристов. Материалы, т. И, с. 340—341).— 268
ü Роспуски—сани без кузова для возки досок и бревен.— 268
7 Генерал-адьютанты С. С. Стрекалов (командир Измайловского полка) и П. П. Мартынов (командир 3-й гвардейской пехотной бригады) раз в шесть недель посещали казематы Петропавловской крепости.— 269
8 После слов «горькие мысли» в другом варианте следует: «об России столько благородно мыслящих себя принесли в жертву, со всею лгобовию преданных сыновей! Участь России уже решалась...» — 269
9 Кагульские медали—медали в память о победе над турками в битве при Кагуле 21 июля 1770 г.— 269
10 Речь идет о жестокой расправе в 1817 г. с бугскими казаками, не желавшими стать
военными поселянами,— см. Трубецкой, прим. 12.— 269 '
п Герцог Веллингтон прибыл в Петербург 18 февраля 1826 г. для переговоров с Николаем I по греческому вопросу. Николай I действительно говорил ему о том, что он «удивит мир своим благородством» (см. об этом: Розен А. Е. Записки декабриста. Спб., 1907, с. 122).— 269
12 	Подразделение подсудимых декабристов по степени «вины» на 11 разрядов было на самом деле осуществлено не Д. Н. Блудовым, а Разрядной комиссией Верховного уголовно¬
375


го суда, точнее, М. М. Сперанским, игравшим в этой комиссии решающую роль. Д. Н. Блудов, не входивший в состав суда, тоже подал свое мнение—о подразделении подсудимых на 5 разрядов (см. его записку об этом: ЦГАОР СССР, ф. 48, д. 463, ч. 2, л. 59).— 270
13 Факты истязаний Пестеля во время следствия (в частности, кровавые рубцы на его голове «от сдавления обручем») другими свидетельствами не подтверждаются. Кроме заковывания в ручные и ножные кандалы декабристов во время следствия никаким другим физическим пыткам не подвергали.— 270
14 Отец П. И. Пестеля Иван Борисович Пестель, бывший с 1805 по 1819 г. сибирским генерал-губернатором, отрешен в 1819 г. от должности за злоупотребления по службе; с 1823 г. после отставки жил в своем имении сельце Васильеве Смоленской губернии.— 270
15 Речь идет о младшем брате П. И. Пестеля Владимире Ивановиче Пестеле П798— 1865). На другой день после казни брата В. И. Пестель получил чин флигель-адъютанта (Николай I хотел этим жестом показать, что его гнев не распространяется на ближайших родственников Пестеля). В 1831 г. В. И. Пестель—уже генерал-майор, в 1839—1845 гг.— херсонский, а в 1845—1854 гг.-—таврический губернатор; с 1855 г.—сенатор (о В. И. Пестеле см.: Семенова А. В. Николай I и П. И. Пестель. •<Исторические записки», т. 96. М., 1975).— 270
16 Об Н. И. Трескине — см. выше Штейнгель, прим. 55. Трескин действительно вместе с И. Б. Пестелем чинил произвол и подобно ему славился казнокрадством, взяточничеством и т. п.— 271
17 Речь идет о деятельности Сперанского в Сибири в 1819—1821 гг. О Батенькове — см. Трубецкой, прим. 69.— 271
18 См. об этом Штейнгель, прим. 172.— 271
19 М. П. Бестужев-Рюмин родился в 1804 г., следовательно, ему в 1826 г. было не 18 лет, а 22 года.— 271
20 В другом варианте после слова «слышатся» следует: «Так были настроены мои чувства, что ссылка...» — 271
21 После слова «солдата» в другом варианте следует: и в нравственном и
физическом положении равняющегося...» — 271
22 ...пришли служители алтарей...—пастор Рейнбот, пришедший напутствовать П. И. Пестеля, и протоиерей Казанского собора, духовник декабристов П. Н. Мыслов- ский.— 271
23 В другом варианте абзац начинается словами: «Возвратившись с аутодафе мундиров и ломания шпаг, я видел еще из крайнего правого стекла половину крайней виселицы».— 272
24 В другом варианте: «в 4 часа ночи».— 272
25 В другом варианте после этих слов следует: «и, расстегнув бант, преспокойно начал орошать».— 272
26 В другом варианте вместо слов «личностей без страха» стоит: «один из рыцарей без страха и упрека».—272
27 Дмитрий Дмитриевич Куруша (1770—1838) — начальник штаба при Константине Павловиче, впоследствии владимирский губернатор.— 272
28 Об аресте М. С. Лунина—см, в биографическом очерке о нем, с. 379 наст, изд.— 273
29 Клавдий Тиверий (42 г. до н. э.— 37 г. н.э.) — римский император (14—37). Известен подозрительностью, лицемерием и жестокостью.— 273
30 В записке об исполнении смертной казни над пятью декабристами, посланной (И. И. Дибичем, а не Чернышевым, как пишет Цебриков) к Николаю I 13 июля 1826 г. с фельдъегерем Чаусовым, значилось: «Ваше величество! Фельдъегерь Чаусов доставит вам донесение генерала Кутузова об окончании исполнения приговора над злодеями, а вслед за ним прибудет генерал Чернышев, чтобы донесть вам о том же словесно и откланяться в то же время у вашего величества» (Сыроечковский Б. Е. Николай I и начальник его штаба в день казни декабристов.—«Красный архив», 1926, т. 17, с. 180). Таким образом, имело место устное, а не письменное донесение А. И. Чернышева об исполнении казни над декабристами.— 273
376


31 	После слова «нам» в другом варианте следует: «Молодььм глазам нашим, еще более поправившимся в заточении...» — 273
3i> Против этих слов на полях приписка неизвестного лица: «Поправившееся в тюрьме зрение обмануло молодого человека. Я сам был в тот день на Троицком мосту и смею ручаться, что ни одной дамы на нем не было, и никто не плакал, да и не смел плакать».— 274
33 ...играть ролю Валленштейна...— Альбрехт Валленштейн (1563—1634) — герцог, полководец германской императорской армии в Тридцатилетней войне 1618—1648 гг. Одержал ряд побед над датчанами и их союзниками — протестантскими немецкими князьями. Был обвинен в измене, отстранен от командования и убит своими офицерами.— 274
34 В публикации А. И. Герцена и Н. П. Огарева после слов «уродца Дибича, немца, не любившего Россию» следуют слова «посланного Николаем в Тифлис» и текст: «Зачем было Ермолову во все свое командование Кавказскими войсками особенно заботиться привязывать солдат к себе? Зачем походом, бывало, в Чечне Ермолов довольно долго оставался подле огня в кружку солдат балагурить и шутить с ними? Ермолов, впрочем, всегда был доступен солдату, и за то солдат его любил. Ермолов берег солдата и всегда готов был его защитить. Как часто Ермолов, приезжая на урочища штаб-квартиры полков, найдя неудовлетворительным полковой гошпиталь, выгонял командира из своего дома и отдавал его под полковой гошпиталь. Ермоловский солдат понимал Ермолова и сердцем и душой, и с таким солдатом чего нельзя сделать? У ермоловского солдата была уже идея о справедливости, чего тогда еще ни в одних войсках не было. Александр благословенный еще при жизни своей в I Армии у Сакена [Фабиан Вильгельмович Сакен (1752—1837) — граф, генерал-фельдмаршал, командующий I Армией.— Сост.] с немцами Ольдекопом и Дибичем уже давно ввели унизительную дисциплину, впоследствии доведенную в русских войсках при Николае до такого апофеоза! Ермолов также привязывал офицеров к себе, распространяя в них благородный дух. Сам раз за своего адъютанта, племянника своего, хотел идти к нему в секунданты. В командование Кавказским корпусом Ермолова всякая подлость, низость в самом начале подавлялись, а начальничьего идолопоклонства совсем не допускалось. Начальник его штаба Алексей Александрович Вельяминов был его другом, и что эти два человека могли бы сделать, если бы они не были в то же время страшными эгоистами, все-таки не сваривавши в желудке самодержавие и деспотизм, всегда столь ненавистный всем благомыслящим людям! Всех более других эти люди могли ожидать от Николая, что он их не потерпит как умных и способных генералов. Николаю нужен был такой, как Паскевич, его креатура, его вернейший раб, и вот в 1827 году в мае Паскевич повел русские войска в Персию, где от климату почти две трети погибли!
На другой или на третий день по приезде моем в Тифлис, где я остановился в квартире моего двоюродного брата, бывшего в то время адъютантом начальника штаба Вельяминова, того самого, который впоследствии во всю Персидскую войну, боясь Паскевича, боясь императора Николая, боялся меня принимать к себе, чтоб не навести негодование, меня плац-майор Дунаевский представлял Ермолову, принявшему меня сидя в своем кабинете со всею любезностию начальника. Ермолов перестал уже быть для меня чем-то необыкновенным, тем более, что на него я глядел как на человека, уже изменившего отечеству. Я разглядывал его, но не слушал! Он вздумал утешать, что отгадывает желание государя дать нам все средства к отличию.
Полтора года я выслужил рядовым и десять лет с половиною унгер-офицером — итого двенадцать лет, в кампаниях: Персидской и Турецкой; экспедициях: Лезгистанской, Аварской и Закубанской. Ермолов не знал, как видно, совершенно Николая... Нельзя пройти молчанием, как меня в тот же день представляли Паскевичу и как он принял меня. Паскевич, подбежав ко мне, накричал об сделанных милостях Николая, которые в его коронацию только в том и состояли, что из Сибирского корпуса гарнизонного Бийского баталлиона меня перевели в Кавказский корпус, в Ширванский полк, то есть меняли оловянные пуговицы на медные. Про Паскевича Ермолов говорил, что он пишет без запятых, а говорит с запятыми. Подбежав ко мне, Паскевич разинул рот и остановился, так что на маленьком со мною разговоре он останавливался раза три или четыре! Не бывать
377


добру от такого человека, который далеко от глаз Николая, разговаривая, криком наносит оскорбление человеку, и без того уже несчастному! Паскевич во всю свою жизнь был самый подлейший раб Николая! Только стоит его разобрать всю жизнь построже и посправедливее! U (Исторический сборник вольной русской типографии в Лондоне, кн. 2-я. Лондон, 1861, с. 241 —244).— 274
35 А. И. Чернышев (см. о нем, Трубецкой, прим. 70) в 1821 —1835 гг. был председателем комитета по устройству Донского казачьего войска и вызвал к себе общую ненависть жестокостью и деспотизмом.— 274
36 Корнелий Публий Тацит (56—117) — римский историк.— 275
37 ...сарвазы и их кизид-баши...— Кызыл-баши («красноголовые») и сарбазы («воины») — рядовые конных и пехотных частей иранской регулярной армии.— 275
38 Далее в публикации А. И. Герцена и Н. П. Огарева следует текст: «В Москве на бале у покойной графини Анны Алексеевны Орловой-Чесменской Ермолов в черном фраке и в белом жилете с Георгием 2 степени на шее, прислонившись в зале к одной из колонн, был окружен толпою удивлявшихся; но когда Ермолов уже надел опять мундир и должен был таскаться на все маневры и во все дворцы, на. него даже не смотрела и та толпа, которая всему бессознательно удивляется, на этот раз, впрочем, сознавая, что Ермолов бедный человек!» (Исторический сборник вольной русской типографии в Лондоне, кн. 2-я. Лондон, 1861, с. 247).— 276
39 Анна Федоровна Рылеева—сестра К. Ф. Рылеева (побочная дочь его отца). По смерти отца К. Ф. Рылеев принял на себя все заботы о сестре. После казни брата А. Ф. Рылеева оказалась без средств и жила в крайней нищете.— 277
40 Саго—крупа из картофельного или кукурузного крахмала.— 277
41 Александр Михайлович Рылеев — родственник К. Ф. Рылеева, позднее генерал- адъютант и фаворит Александра И.—277
ЗАПИСКИ М. С. ЛУНИНА
Михаил Сергеевич Лунин родился в 1787 г. (по другим данным — в 1788 г.), в семье отставного бригадира Сергея Михайловича Лунина, крупного помещика — владельца 1000 душ крепостных крестьян в имениях Тамбовской и Саратовской губерний. Он был (по матери) двоюродным братом декабристов Александра и Никиты Муравьевых. М. С. Лунин получил хорошее домашнее образование. Позднее, свободно владея французским, английским и немецким языками, Лунин усиленно занимался самообразованием, стараясь «более усовершенствоваться в политических предметах» (Восстание декабристов. Материалы, т. III. М.—Л., 1927, с. 127—128).
В 1803 г. М. С. Лунин поступил в военную службу юнкером в лейб-гвардии Егерский полк. С 1805 г. М. С. Лунин — корнет Кавалергардского полка, участвует в войне с Наполеоном. На его счету—сражения при Аустерлице (1805 г.) и Фридланде (1807 г.). В 1807 г. Лунин произведен в поручики, а в 1810 г.— в штаб-ротмистры. В составе Кавалергардского полка Лунин проделывает всю кампанию 1812 г., сражается под Смоленском, при Бородине и Малоярославце. За отличие он награжден золотой шпагой с надписью «За храбрость». Лунин участвует в заграничном походе русской армии в 1813—1814 гг. и во взятии Парижа. Отличающийся исключительной честностью и выдающейся храбростью, М. С. Лунин своими «дерзкими выходками» заслужил нелюбовь начальства. Вступаясь за честь полка, в 1814 г. он осмелился вызвать на дуэль самого великого князя Константина Павловича. В 1815 г. Лунин был уволен со службы и зиму 1815/16 года провел в Вильне. С рсени 1816 г. Лунин живет в Париже, где знакомится с Сен-Симоном, на которого производит столь большое впечатление, что известный французский социалист-утоп ист даже намеревался через Лунина распространять свои идеи в России. В 1817 г., в связи со смертью отца, Лунин возвращается в Россию. Вступив во
378


владение имением отца, Лунин составляет завещание об отпуске после своей смерти крестьян на волю без выкупа, с предоставлением им земли по 6 дес. на душу мужского пола. В завещании, далее, говорилось, что доходы от леса и суконной фабрики предназначаются для учреждаемых в имении вольного народного училища и богадельни для престарелых, правда, по второму завещанию, составленному в 1819 г., Лунин соглашался лишь на безземельное освобождение своих крестьян.
В 1816 г. Лунин вступает в Союз спасения, разрабатывает план цареубийства: «партия в масках» должна была ночью на Царскосельской дороге подстеречь Александра I и его свиту и поразить кинжалами. Впоследствии Пестель, задумав создать специальную группу цареубийц, предполагал «поручить ее Лунину». Позже Лунин — активный член Союза благоденствия. Он — участник известного Петербургского совещания на квартире Федора Глинки в январе 1820 г., где руководители Союза благоденствия единогласно высказались за республику; на последовавшем вскоре совещании у И. П. Шипова Лунин вместе с другими членами тайного общества обсуждает тактические вопросы, возникшие в связи с этим решением о введении в России республики. Еще ранее Лунин приобретает «литографический станок, новейшего в то время изобретения», для печатания материалов тайного общества (Восстание декабристов. Материалы, т. III, с. 120—121). Важная роль принадлежит Лунину в организации Северного общества.
В начале 1822 г. Лунин переезжает в Варшаву и вновь возвращается на военную службу. Сначала он служит в Польском уланском, затем в Гродненском гусарском полках, наконец, становится адъютантом наместника царя в Польше великого князя Константина Павловича, у которого и состоит на службе вплоть до своего ареста в апреле 1826 г.
После разгрома восстания 14 декабря 1825 г. в ходе расследования среди множества других имен прозвучало и имя Лунина как одного из активных членов тайного общества. В начале апреля 1826 г. из Петербурга в Варшаву был послан фельдъегерь для ареста Лунина (Лунин был арестован последним из декабристов). Однако уже в марте он призывался к допросу по делу о тайном обществе в Варшавский следственный комитет. 10 апреля Лунин в сопровождении фельдъегеря и двух казаков был отправлен в Петербург и 15 апреля доставлен в Главный штаб. В тот же день «Лунина высочайше повелено отправить в крепость немедленно». В ночь на 16 апреля Лунина поместили в Кронверкской куртине Петропавловской крепости.
Перед Следственным комитетом Лунин держал себя смело и независимо. Он решил не давать следователям компрометирующего материала ни о себе, ни о своих товарищах и прямо заявил Комитету: «Я поставил себе неизменным правилом никого не называть поименно» (Восстание декабристов. Материалы, т. III, с. 117). Не имея возможности отвергать очевидный факт своего участия в тайном обществе, Лунин доказывал, что • общество ограничивало свои действия нравственным влиянием на умы в пользу законносвободных учреждений, дарованных щедростью покойного императора Александра I» (Восстание декабристов. Материалы, т. 1, с. 320), что к созданию тайного общества побудила лишь «невозможность достигнуть сего политического изменения явно» (Восстание декабристов. Материалы, т. III, с. 116). Совещания на квартирах Глинки и Шипова в 1820 г. он представлял в виде частных, дружеских встреч, на которых не касались политических вопросов, а чтение и обсуждение политических проектов — как безобидные, не имевшие далеко идущих целей разговоры. Во всех остальных вопросах Лунин отзывался «незнанием» и «забывчивостью».
Верховный уголовный суд приговорил Лунина к пожизненной каторге. Ему вменялось в вину следующее: «Участвовал в умысле цареубийства согласием, в умысле бунта, принятием в Тайное общество членов и^заведением литографии для изданий сочинений общества» (Декабристы и тайные общества в России. М., 1906, с. 87). По конфирмации 10 июля 1826 г. срок каторги Лунину сокращался до 20 лет, а по манифесту 22 августа 1826 г.— до 15 лет с последующим пожизненным поселением в Сибири. Позднее по указу 1832 г. срок каторги Лунину был сокращен до 10 лет.
В конце августа 1826 г. Лунин отправлен в крепость Свеаборг, затем переведен в Выборгскую тюрьму. 11 апреля 1828 г. он был доставлен в Читинский острог, а в августе 1830 г. вместе с другими находившимися на каторге декабристами переведен на
379


Петровский завод. В 1836 г., по окончании срока каторжных работ, Лунин вышел на поселение в с. Урик (в 17 верстах от Иркутска).
В 1837 г., находясь в ссылке, Лунин предпринимает «действия наступательные» против самодержавия. Он составляет серию политических писем-памфлетов («Писем из Сибири»), формально адресованных его сестре Бибиковой, но, по сути, несомненно, рассчитанных на широкую общественность России. «Письма из Сибири» явились для Лунина подготовительным этапом к созданию комплекса произведений, посвященных истории тайного общества декабристов и общественного движения в России после восстания декабристов. Первым произведением в этой серии явился «Розыск исторический», написанный Луниным в начале 1838 г. Это—краткий исторический экскурс в прошлое России, долженствующий обрисовать исторические условия, подготовившие почву для возникновения освободительного движения в стране. В середине сентября
1838 г. Лунин завершил написание «Взгляда на Русское Тайное общество с 1816 до 1826 года», в котором в сжатом виде дан очерк по истории тайных декабристских обществ.
Особое значение имел написанный Луниным в ноябре 1839 г. «Разбор Донесения, представленного российскому императору Тайной комиссией в 1826 году», в котором не только дана критика лживого «Донесения» Следственной комиссии по делу декабристов, но и наиболее полно изложена лунинская оценка декабристского движения. Следственная комиссия в своем «Донесении» пыталась представить декабристов как злодеев-цареубийц, не имевших никакой почвы и поддержки в России, как людей, которые только и помышляли о смуте и безначалии, стремились расчленить Россию. Лунин опровергает и высмеивает такую «интерпретацию» декабризма. Он указывает на то, что «Донесение» комиссии, наполненное всевозможными вздорными деталями, тщательно обошло основные программные положения декабристов: уничтожение крепостного права и военных поселений, отмену сословных привилегий, введение свободы торговли и промышленности, реорганизацию армии и «исправление судопроизводства». Лунин подчеркивает, что восстание декабристов не имеет ничего общего с дворцовыми переворотами XVIII века, совершавшимися в тени и, главное, в частных интересах. Восстание 14 декабря 1825 г.—это публичный протест против произвола, ставящий целью не замену одного самодержца другим, а ликвидацию самодержавной власти. Это—акт борьбы против определенной политической системы, «против обращения с народом как с семейной собственностью». 1 декабря 1839 г. Лунин пишет сестре: «Тебе передадут при сем Разбор—французский текст и русский перевод. Я только что составил эту рукопись, чтобы опровергнуть памфлет, опубликованный и распространенный правительством в 1826 году» (Декабрист М. С. Лунин. Общественное движение в России. Письма из Сибири. М.—Л., 1926, с. 33). После «Разбора Донесения Тайной комиссии» Лунин хотел сразу же приступить к написанию «Разбора деятельности Верховного уголовного суда». В том же письме к сестре от 1 декабря
1839 г. он просил прислать ему все напечатанные правительством материалы о Верховном уголовном суде над декабристами, все газетные заметки и материалы об этом суде, опубликованные за границей, список членов суда, протоколы его заседаний, акты и другие официальные бумаги, он просит прислать сестру и те «устные рассказы», которые она сумеет собрать, «заставив болтать присутствующих на этом суде лиц... официальные и другие подробности казни, погребения трупов, публичных молебствий и последовавших за этим торжеств». «Эти документы мне нужны для работы о Верховном суде, которая составит одно целое с Разбором и Кратким обзором». Однако этот замысел Лунина остался нереализованным, так как он не получил необходимых ему материалов.
В 1840 г. Лунин написал очерк «Общественное движение в России в нынешнее царствование», который является «логическим продолжением произведений, посвященных Тайному обществу», (Окунь С. Б. Декабрист М. С. Лунин. Л., 1962, с. 207). В этом очерке Лунин поставил задачу проследить влияние тайного общества на дальнейшее развитие России. Это влияние, по его мнению, проявилось в трех «направлениях»: 1) правительство пошло на некоторые уступки—оно не могло не посчитаться с требованиями Тайного общества, которое буквально раскрыло правительству глаза на вопиющие безобразия в хозяйстве, администрации, в военном деле; 2) вместе с тем правительство, чтобы предотвратить новое революционное выступление в стране, усиливает репрессии против
380


новых идей и укрепляет сам репрессивный аппарат; 3) тайное общество декабристов дало толчок общественной инициативе (иначе говоря, пробудило к жизни новое поколение борцов за свободу).
В Иркутске сложился кружок переписчиков и распространителей политических писем и произведений Лунина; ссыльный декабрист Ф. П. Громницкий, учителя Журавлев (из иркутской гимназии) и Крюков (из кяхтинского училища), казачий офицер Черепанов. Служивший при иркутском губернаторе Руперте чиновник особых поручений Успенский, провокатор и карьерист, однажды увидел у Журавлева копию с рукописи Лунина «Взгляд на Русское Тайное общество», заполучил ее для прочтения, снял с нее копию и вместе с доносом переслал А. X. Бенкендорфу. Это явилось поводом к аресту Лунина и изъятию у него бумаг в ночь с 26 на 27 марта 1841 г. После краткого допроса Лунин был доставлен в Нерчинский острог, а оттуда сослан в Акатуй.— место самой тяжелой каторги, куда ссылали самых «безнадежных» и «неисправимых» преступников. Там 3 декабря 1845 г. Лунин скоропостижно скончался при загадочных обстоятельствах (по официальной версии—«от апоплексического удара»). Современники были убеждены в насильственной смерти Лунина. Отбывавший вместе с Луниным ссылку в Акатуе поляк В. Чаплинский утверждал, что Лунина задушили по приказу из Петербурга. И в наше время исследователи (например, Н. Я. Эйдельман и С. Б. Окунь) высказывают мнение, что это было политическое убийство.
* * *
«Взгляд на Русское Тайное общество с 1816 до 1826 года» впервые был опубликован А. И. Герценом в «Полярной звезде» (Лондон, 1859, кн. 5-я, е. 231—237). Впоследствии публикации были осуществлены в изданиях: «Тайное общество и 14 декабря 1825 г. в России» (Лейпциг, 1870, с. 1—8); «К истории декабристов» (Спб., 1906, с. 5—12); «Декабрист Михаил Сергеевич Лунин. Очерк его биографии, его завещание, письма из ссылки и политические статьи» (Птг., 1917, с. 12—19); «Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма». Ред. и прим. С. Я. Штрайха (Птг., 1923, с. 61—66); «Избранные социально- политические и философские произведения декабристбв» (т. III. М., 1951, с. 153—159); «Дум высокое стремленье». Декабристы в Сибири. (Иркутск, 1975, с. 64-69); в отрывках очерк Лунина напечатан Г. А. Куклиным в «Материалах к изучению истории революционного движения в России» (т. I. Женева, 1905, с. 200—205) и в «Записках декабриста А. Е. Розена» (Спб., 1907, с. 129—132).
«Разбор Донесения, представленного российскому императору Тайной комиссией в 1826 году» первоначально был также опубликован А. И. Герценом в «Полярной звезде» (Лондон, 1859, кн. 5-я, с. 53—79), но под названием «Разбор Донесения тайной следственной комиссии в 1826 году Никиты Муравьева». Здесь же Герцен сделал примечание: «Другими же эта превосходная статья приписывается Лунину». В «Записках декабристов» (вып. 2—3. Лондон, 1863, с. 101 —119) Герцен вновь воспроизводит «Разбор» под названием «Разбор Донесения тайной следственной комиссии государю императору в 1826, Никиты Муравьева и Лунина». Герцен полагал, что текст «Разбора» был написан Луниным, а примечания к нему—Н. Муравьевым. Впоследствии «Разбор» публиковался в изданиях: «Тайное общество и 14 декабря 1825 г. в России» (Лейпциг, 1870, с 204—219); «К истории декабристов» (Спб., 1906, с. 12—24); «Библиотека декабристов» (вып. 5, Спб., 1907, с. 1—24); «Декабрист Михаил Сергеевич Лунин. Очерк его биографии, его завещание, письма из ссылки и политические статьи» (Птг., 1917, с. 59—78); «Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма». Ред. и прим. С. Я. Штрайха (Птг., 1923, с. 67—77); в журнале «Всемирный вестник» (1905, № 12, с. 39—58); в отрывках «Разбор» опубликован Г. А. Куклиным в «Материалах к\изучению истории революционного движения в России» (т. I. Женева, 1905, с. 12—26); в «Записках декабриста Е. А. Розена» (Спб., 1907, с. 126—129); в кн. «Избранные социально-политические и философские произведения декабристов» (т. III. М., 1951, с. 160—162); «Дум высокое стремленье» (с. 69—70).
Статья «Общественное движение в России в нынешнее царствование» впервые опубликована в кн.: «Декабрист М. С. Лунин. Общественное движение в России. Письма из
381


Сибири». Ред. и прим. С. Я. Штрайха (М.— Л., 1926, с. 13—29). Впоследствии статья публиковалась в отрывках: в кн.: «Избранные социально-политические и философские произведения декабристов» (т. III. М., 1951, с. 163—167) и в кн.: «Дум высокое стремленье» (с. 70—73).
В настоящем издании «Взгляд на Русское Тайное общество» и «Разбор Донесения Тайной комиссии» воспроизводятся по публикации С. Я. Штрайха в кн.: «Декабрист М. С. Лунин. Сочинения и письма» (Птг., 1923). В примечаниях указаны разночтения с другими публикациями. Статья «Общественное движение в России в нынешнее царствование» воспроизводится по публикации С. Я. Штрайха в кн.: «Декабрист М. С. Лунин. Общественное движение в России. Письма из Сибири» (М.— Л., J926).
* * *
1 «Высочайше учрежденный тайный комитет для изыскания соучастников злоумышленного общества» начал действовать не 14, а 17 декабря 1825 г. Об этом Комитете и составленном им донесении от 30 мая 1826 г., которому посвящен «Разбор» М. С. Лунина— см. Трубецкой, прим. 1 и 2—281
2 В русском списке вместо слов «влияли на действия» значится: «вредили действиям».—
281
3 В действительности из названных Луниным психически заболели И. Ф. Фохт и А. Ф. Фурман. Утверждение Лунина о «сумасшествии» Г, С. Батейькова, М. И. Муравьева- Апостола, П. И. Фаленберга, В. И. Враницкого и Я. М. Андреевича не подтверждается документами.— 282
4 В качестве свидетельства справедливости своего утверждения Лунин ссылается на целый ряд декабристских замыслов и проектов, вызвавших пристальное внимание Следственной комиссии. Заметим, что эти проекты и замыслы возникали на разных стадиях развития декабризма и, естественно, обладали различной степенью серьезности и зрелости. Указывая конкретные страницы «Донесения Следственной комиссии», автор настоящего комментария основывается на «Донесении Следственной комиссии», изд. Главного штаба. Спб., 1826. Судя по ссылкам Лунина на страницы «Донесения», он пользовался иным изданием этого документа.
...обреченный отряд на гибель, чтобы всех погубить...—Здесь Лунин имеет в виду следующее : «Пестель, как показывает Матвей Муравьев, хотел набрать из молодых отчаянных людей так называемую cohorte perdue (обреченный на гибель отряд) и поручить начальство оного Лунину, чтоб всех изгубить (pour faire main basse sur tous). Пестель в этом не сознается» — см. с. 10, примечание 2-е «Донесения Следственной комиссии», изд. 1826 г.
...таинственный и всемирный Орден Восстановления..Речь идет о ссылке «Донесения Следственной комиссии» на показание Д. И. Завалишина о том, что «он, еще в малолетстве читая Священное писание, имел таинственные откровения, назначавшие его для восстановления истины, и что тогда же вздумал учредить Орден Восстановления». Завалишин показывал, и это отмечено в «Донесении...», что он будто бы даже сочинил «статуты сего ордена, наподобие мальтийских», и представлял их Александру 1, а последний похвалил его «усердие, но не принял плана». Далее Завалишин показывал, что, вступив в тайное общество, он сказал Рылееву, что «Орден Восстановления существует», и показал ему «статуты», но не те, которые представлял Александру I, а «другие и в другом духе», им же «нарочно для сего сочиненные» («Донесение Следственной комиссии», с. 53—54).
...мысль явиться па придворном бале с духовым, ружьем...—На с. 38—39 «Донесения...» (примечание 2-е) говорится о намерении Матвея Муравьева-АпостоЛа совершить покушение на Александра I и о том, что он подговаривал на это кавалергардов Ф. Ф. Вадковского, П. Н. Свистунова и А. 3 Муравьева. «Первый [Вадковский.— Сот.] думал для сего употребить бывшее у него духовое ружье; последний назначал день, когда его эскадрон будет в карауле». В «Донесении...» также значится: «Федор Вадковский предполагал между прочими способами для исполнения Повелений их Общества убить покойного императора
382


и всех членов августейшей фамилии на каком-нибудь большом придворном бале и тут же провозгласить установление республики».
...создать родовую аристократию...—Лунин имеет в виду показание Батенькова о создании «Временного правления» в составе «одной духовной особы», самого Г. С. Батенькова и С. П. Трубецкого, которое могло бы осуществлять регентство при малолетнем императоре Александре II (в 1825 г. ему было 7 лет). «Затем,— цитируется в «Донесении...» показание Батенькова,— мало-помалу утвердив себя, получив силу учреждением родовой аристократии и приобретенными чрез то связями, я действовал бы по обстоятельствам» («Донесение Следственной комиссии», с. 64; Восстание декабристов. Документы, т. XIV, с. 92).
...проект вывезти из Европы, будто для основания республиканских правительств, в другие части света всех людей беспокойных, которые желают перемен и смятений и т. д.—Об этом говорится в уже упомянутом показании Д. И. Завалишина («Донесение Следственной комиссии», с. 54). В связи с созданием «Вселенского Ордена Восстановления Истины» мыслилось, «для основания республиканских правительств вне Европы стараться вывезти из сей части света тех людей беспокойного ума, которые желают перемен и смятений» (показание Д. И. Завалишина см. также в кн.: Восстание декабристов. Материалы, т. III, с 275—277).— 282
5 Александр Карлович Бошняк—украинский помещик, отставной статский советник, доносил на декабристов — членов Южного общества. (О его доносе см.; «Красный архив», 1925, № 2(9), с. 195—225).— 282
6 Имеются в виду первая часть программы Союза благоденствия, «Зеленая книга», составленный в 1822 г. H. М. Муравьевым в форме вопросов и ответов («катехизиса») «Любопытный разговор» и два конституционных проекта декабристов — «Русская Правда» П. И. Пестеля и «Конституция» H. М. Муравьева.— 282
7 Имеются в виду: заключенный с Францией державами-победительницами (Россией, Англией, Пруссией и Австрией) 18(30) мая 1814 г. мир в Париже, конгрессы Священного союза: в 1815 г. в Вене, в сентябре — ноябре 1818 г. в Аахене, в октябре-ноябре 1820 г. в Троппау-Лайбахе и в октябре 1822 г. в Вероне.— 283
8 В русском списке вместо слов «во главе общественной иерархии» значится: «во главе всемирного семейства».— 284
9 В русском списке вместо слова «специальных»—«правительственных».— 284
10 ...возобновляет свой договор на будущее.— Здесь Лунин подразумевает учение Ж.- Ж. Руссо об общественном договоре между государями и народами.— 285
11 В русском списке добавлено еще: «Англии и Франции».— 285
li: В русском списке вместо слов «дворцовых революций»—«покушений на царствующие лица».— 285
13 	...письмо к польскому обществу не было отправлено...—В «Донесении Следственной комиссии» (с. 31) говорится: «В 1824 г. Бестужев писал в Варшаву (сие письмо не доставлено Волконским), требуя смерти государя цесаревича Константина Павловича от членов тайного польского общества, с коим он за несколько времени перед тем вступил в сношения и связи».
...остальные два—опровержение мысли о цареубийстве.—Лунин имеет в виду два документа. Первый — письмо П. И. Пестеля H. М. Муравьеву (1822 г.), где Пестель спрашивал последнего о числе членов, силе и успехах Северного общества, о готовности к возмущению («Донесение Следственной комиссии», с. 36—38). Второе — письмо
М. И. Муравьев а-Апостола брату Сергею от 3 ноября 1824 г., где значилось: «Дух в гвардии и вообще в войсках и народе совсем не тот, какой мы предполагали. Государь и великие князья любимы: они с властью имеют и способы привязывать к себе милостями; а мы что можем обещать вместо чинов, денег и спокойства? Метафизические рассуждения политиков и двадцатилетних прапорщиков в правители государства. Из петербургских умнейшие начинают видеть, что мы обманываемся и обманываем друг друга, твердя о наших силах; в Москве я нашел только двух членов, которые сказали мне: «Здесь ничего не делают, да и делать нечего» («Донесение Следственной комиссии», с. 38. См. также Декабрист М. И. Муравьев-Апостол. Воспоминания и письма. Птг., 1922, с. 81).— 286
383


14 В русском списке вместо слов «расчленить империю»—«располагать достоянием России».— 286
15 Следственный комитет в Варшаве занимался расследованием действий Польского патриотического общества с января по ноябрь 1826 г.— 286
16 В русском списке после слова «комитет» следует: «после 11-месячных разысканий».— 286
17 «Донесение Варшавского следственного комитета», Варшава, 1826.— 286
18 В русском списке после слова «исполнительной» следует: «императорской».— 286
19 В русском списке вместо слова «поспешил»—«предоставил правительствующему Сенату».— 287
20 В русском списке вместо слов «изданного тремя высшими сословиями империи» значится: «правительствующего Сената, и распоряжений святейшего Синода».— 287
21 Об обстоятельствах отречения Константина Павловича от прав наследования на российский престол и об издании манифеста 12 декабря 1825 г. о восшествии на престол Николая I—см. Трубецкой, прим. 38 и Штейнгель, прим. 211.— 287
22 В русском списке вместо слов «внезапными страстями»—«народными страстями».— 287
23 Речь идет об обнародовании 12 июня 1826 г. «Донесения Следственной комиссии» от 30 мая 1826 г.— 288
24 М. С. Лунин имеет в виду следующие ссылки в «Донесении Следственной комиссии»: «Князь Федор Шаховской, по словам того же Матвея Муравьева, изъявлял в сие время готовность на ужаснейшие преступления, и другой Муравьев, Сергей, не иначе называл его, как «тигр» (с. 11). «Александр Бестужев и Каховской показывали себя пламенными террористами, готовыми на ужаснейшие злодейства. Первый признается, что сказал: переступаю рубикон, а руби-кон значит—руби все, что попало» (с. 65). Когда Рылеев просил достать карту Петербурга и план Зимнего дворца, то Александр Бестужев отвечал ему: «Царская фамилия не иголка, не спрячется, когда дело дойдет до ареста» (с. 68). «Ввечеру 13-го числа, заметив, что на слова Рылеева о князе Трубецком—«не правда ли, что мы выбрали прекрасного начальника?» — Якубович отвечал, усмехнувшись: «Да! он довольно велик!» (с. 74).— 288
25 Имеется в виду донос на Союз благоденствия Александру I в начале 1821 г. члена Коренной управы этого общества М. К. Грибовского. Донос первоначально был передан А. X. Бенкендорфу, а через него поступил Александру I (Донос М. К. Грибовского см. в кн.: Ш иль дер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. Спб., 1898. т. IV, с. 204—215).— 289
26 В русском списке далее следуют слова: «когда оружие заменяет совет».— 289
27 В русском списке далее следуют слова: «который действовал одною умственною силою».— 289
28 Джордж Вашингтон (1732—1799) — выдающийся государственный деятель в истории Америки, главнокомандующий американской армией во время войны за независимость в Северной Америке 1775—1783, первый президент США. Отличаясь мужеством, стойкостью, наделенный даром полководца и администратора, Вашингтон пользовался популярностью в народных массах, борьба которых обусловила торжество революции; он сумел организовать их для победы в справедливой войне против колониального гнета Англии.— 289
29 В русском списке далее следуют слова: «что ее допрос заменит судебное следствие».— 289
30 В издании «Полярной звезды» вместо слов «Союз Рюнимедский бытописании Великобритании» значится: «подобно уложению Великой Хартии в летописях Британского королевства». Речь здесь идет о договоре, заключенном 15 июня 1215 г. между английским королем Иоанном Безземельным и восставшими против него баронами. Договор, заключенный в Рюнимеде (близ Виндзора), получил название «Великой хартии вольностей».—290
31 В издании «Полярной звезды» далее следуют слова: «при подозрительном и враждебном правительстве».— 290
32 В издании «Полярной звезды» далее следует: «различных сословий».— 290
384


33 Во французском варианте примечание Лунина на полях: «Обозрение исторических сведений об образовании Свода русских Законов, извлеченных из подлинных документов, хранящихся в архиве 2-го Отделения Собственной Его Величества канцелярии. 1833, с. 135—140».— 290
34 В издании «Полярной звезды» вместо фразы «Временные и разнообразные порывы правительства на поприще Народного Просвещения изменились действием простым, безмездным, основанным на немногих началах, которые должны были, по неточности или по истине, в них заключенной, остаться без последствий или овладеть будущностью»,— читаем: «Часто, но без последовательности повторявшиеся усилия правительства в деле просвещения были заменены упрощенной методой, не требующей издержек и основанной на небольшом числе правил, которые, смотря по тому, были ли ошибочны или верны, не имели бы вредных последствий или бы господствовали в будущем».— 291
35 В издании «Полярной звезды» последняя фраза звучит так: «Если такие люди вышли из верхних слоев, то гражданская деятельность становится для них долгом, который они платят употреблением умственных сил низшим сословиям за свое превосходство перед ними, купленное их трудом и усилиями».— 291
36 В издании «Полярной звезды» вместо слова «настоящих» значится: «возникающих».— 291
37 В издании «Полярной звезды» вместо слов «от пожизненного расположения» значится: «от временной воли лица».— 292
38 Более 600 были схвачены и брошены в казематы.— По данным «Списка находящихся под арестом по случаю происшествий 14 декабря 1825 г.» и «Списка находящихся под арестом и присмотром, кои не были допрашиваемы во дворце» (ЦГАОР СССР, ф. 963, д. 16, л. 1 — 7), всего было арестовано и привезено в Петербург по делу о восстании 14 декабря 1825 г. (не считая арестованных на юге России и в Варшаве, судившихся особыми провинциальными судами) 265 человек. Из них 207 — были посажены в казематы Петропавловской крепости, остальные 58 — в крепости Ревеля, Выборга, Свеаборга, на главные и полковые гауптвахты. Всего же к следствию по дел) декабристов было привлечено 579 человек. (Восстание декабристов. Материалы, т. VIII. с. 13).— 293
39 Верховный уголовный суд приговорил: 5 человек к «смертной казни четвертованием», 31 — «к смертной казни отсечением головы», 17 — к пожизненной каторге, 40 — к различным срокам каторжных работ (от 2 до 20 лет), с последующим пожизненным поселением в Сибири, 18 — к пожизненной ссылке в Сибирь и 9 — к разжалованию в солдаты (ПСЗ, Собр. 2-е, т. 1, № 465).— 293
40 Гласис—пологая насыпь перед наружным рвом крепости, укрепления. Казнь декабристов была совершена 13 июля 1826 г. на правом берегу протока, отделяющего Петропавловскую крепость от Петроградской стороны (близ теперешнего здания Артиллерийского музея).— 293
41 В издании «Полярной звезды» последняя фраза звучит так: «После этого государственного подвига его главные деятели, столь повредившие правительству, успели стать во главе правления».— 293
42 В издании «Полярной звезды» вместо слов «частными мерами, наименованиями и изменениями» значится: «одними полумерами и внешними изменениями».— 293
43 В издании «Полярной звезды» эта фраза звучит так: «От людей можно отделаться, но от их идей нельзя». В другом варианте: «Отделались от людей, но не от их идей».— 294
44 В Манифесте от 19 декабря 1825 г. (ПСЗ, Собр. 2-е, т. 1, № 6) так же, как и в манифесте от 1 июня 1826 г. об учреждении Верховного уголовного суда (ПСЗ, Собр. 2-е, т. 1, № 381)', говорится не о «публичности» суда и о предоставлении подсудимым «всех способов защиты», как ошибочно утверждает М. С. Лунин, а лишь о соблюдении «законности» и «справедливости нелицеприятной». Разумеется, и эти заверения правительства были лицемерными (и в этом М. С. Лунин глубоко прав).— 295
45 Хотя М. С. Лунин указывает здесь место и дату опубликования своего «Разбора Донесения тайной комиссии», но, как установил С, Я. Штрайх, «Разбор» при жизни Лунина нигде и никогда не был напечатан, правда, М. С. Лунин предпринимал попытки к его публикации. Сам факт написания «Разбора» на французском и английском языках
25 — Мемуары декабристов
385


свидетельствует о том, что Лунин намеревался широко осведомить европейскую общественность об истинных целях декабристского движения и разоблачить официальную фальсификацию дела декабристов в «Донесении Следственной комиссии». В письме к сестре от 13 декабря 1839 г. Лунин предлагает ей напечатать «Разбор» в Париже (Декабрист М. С. Лунин. Общественное движение. Письма из Сибири. М.-Л., 1926, с. 33). Однако это намерение ему осуществить не удалось.— 295
46 Речь идет о русско-турецкой войне 1828—1829 гг. Фактически инициатором
развязывания войны явилась Османская Турция. В конце декабря 1827 г. султан Махмуд II обратился к своим подданным с призывом быть готовыми «к священной войне с неверными», т. е. с Россией, которая в султанском воззвании обвинялась в организации восстания в Греции в 1821 г. Это воззвание, полученное в Петербурге в конце января 1828 г., было расценено как вызов на войну. В феврале 1828 г. Россия подписала Туркмакчай- ский мир с Ираном и 14(26) апреля 1828 г. выступила с декларацией и манифестом о начале войны с Турцией.— 295 *
47 ...неудачный штурм Браилова—крепости в Румынии на левом берегу Дуная—был предпринят 3(15) июня 1828 г. Штурм стоил русской армии 900 человек убитыми и 1950 человек ранеными. Крепость была взята 7(19) июня. Неудачная блокада Щумлы завершилась отводом русских войск от крепости 3(15) октября 1328 г. Частичное поражение при Эски-Стамбуле (на севере Болгарии) — неудача 3-го корпуса русской армии, 7(19) октября 1828 г. Осада Силистрии, на правом берегу Дуная, длилась с начала мая до конца июня 1828 г.— 295
48 Упомянутые Луниным сражения произошли: при Кулевче — 30 мая (11 июня) 1828 г.; при Андосе—14(26) августа 1829 г.; при Селимне—20 июля (1 августа) 1829 г.; у Силистрии—18(30) июня 1829 г.— 295
49 19(31) августа 1829 г. русские войска подошли к Адрианополю, находящемуся на подступах к Константинополю. Турция запросила мира. Мирный трактат был заключен 2(14) сентября 1829 г. в Адрианополе. По этому трактату Россия получала устье Дуная, Черноморское побережье Кавказа от Анапы до Сухуми, крепости Ахалцых и Ахалкалаки, право свободного прохода через проливы русских торговых судов; Турция признавала независимость Греции. Размер турецкой контрибуции России составлял 1500 тыс. голландских гульденов (Г1СЗ, Собр. 2-е, т. 4, № 3128) М. С. Лунин, безусловно, преуменьшает победные для России итоги войны 1828—1829 гг.— 296
50 Имеется в виду восстание в Польше в 1830—1831 гг.— 296
51 Эриваньское и Нахичеваньское ханства (Восточная Армения) были официально присоединены к России по Туркманчайскому миру с Ираном в 1828 г., Ахалцыхская область — по Адрианопольскому миру с Турцией в 1829 г.— 296
52 Один из них умер в строю...—Речь идет об И. Г. Бурцове. Привлеченный к следствию по делу декабристов и отбывший в 1827 г. наказание, Бурцов был отправлен на Кавказ в действующую армию, где сначала служил в Тифлисском, затем в Мингрельском пехотных полках. В 1828 г. назначен командиром Херсонского гренадерского полка, в апреле 1829 г. произведен в генерал-майоры. 23 июля 1829 г. был смертельно ранен в сражении с турками при Байбурте.— 296
53 М. С. Лунин имеет в виду «холерные бунты»: 3—7 июня 1830 г. в Севастополе, 11—29 июля 1831 г. в Новгородских военных поселениях и в июне 1831 г. в Петербурге (на Сенной площади).— 296
54 Речь идет о польском восстании 1830—1831 гг.— 296
55 Имеется в виду командующий русскими карательными войсками в Польше — И. И. Дибич.— 296
56 Преемником Дибича в «польской кампании» был назначен И. Ф. Паскевич (Эри- ванский), получивший вскоре за жестокое подавление восстания титул «князя Варшавского».— 297
57 Речь идет о пожаре в Зимнем дворце в 1839 г. (1838 г.—ошибочная дата).— 298
58 Под «разорительной смертоносной войной» Лунин подразумевает все те войны, которые вела Россия в последнюю греть XVIII в. й в первую четверть XIX в., в царствования Екатерины II, Павла I и Александра I.— 298
386


59 Генерал Розен, известный своими поражениями в польской кампании.— Григорий Владимирович Розен. (1781 —1841) — генерал-адъютант, участвовавший в подавлении польского восстания 1830—1831 гг.— 299
60 Речь идет о И. Ф. Паскевичё.— 299
61 Имеется в виду деятельность И отделения с.е.и.в. канцелярии по кодификации законов под председательством профессора Петербургского университета Балугьянского. Решающую роль в работе этого отделения играл М. М. Сперанский, который собрал начиная с Уложения царя Алексея Михайловича 1649 г. по 1825 г. свыше 30 тысяч законов и указов и в 1830 г. издал «Полное собрание законов Российской империи» в 45 томах (54 книгах). В 1832 г. им был издан 15-томный «Свод законов Российской империи», в котором в систематическом (предметном) порядке были помещены действующие законы.— 300
62 Речь идет об «Обозрении исторических сведений о Своде законов Российской империи» (Спб„ 1833), подготовленном и изданном М. М. Сперанским.— 300
вз М. С. Лунин, несомненно, преувеличивает влияние декабристов на законодательство и практическую деятельность Николая 1.— 301
64 Имеется в виду подписанная Россией, Англией и Францией 24 июня (6 июля) 1827 г. Лондонская конвенция по греческому вопросу. Конвенция предусматривала применение ряда принудительных мер (вплоть до военных действий) к Турции, если она в течение месяца не примет посредничества договаривающихся трех держав в «урегулировании греческого вопроса».— 301
65 Это сражение произошло 8(20) октября 1827 г. в бухте Наварино (западное побережье Греции); соединенная англо-франко-русская эскадра наголову разбила турецкоегипетский флот.— 301
66 Имеются в виду перевод новгородских военных поселян в разряд «пахотных солдат» (фактически на положение государственных крестьян) и вместе с тем расширение военных поселений на юге России. Окончательно военные поселения в России были отменены в 1857 г.— 301
fi7 М. С. Лунин ошибается, когда говорит об упразднении института почетного гражданства «в предыдущее царствование». О введении почетного гражданства — см. Штейнгель, прим. 182.— 301
6Й До 1831 г. рекрутские наборы проводились следующим образом:' вся Россия делилась на 5 «полос» (районов), в каждой из которых через 4 года на 5-й и набирались рекруты. С 1831 г. для проведения рекрутских наборов Россия была разделена на две полосы — западную и восточную. В мирное время рекрутские наборы проводились из расчета 7 рекрутов с 1 тыс. душ мужского пола, в один год—в западной полосе, на следующий год — в восточной. В военное время проводились общие, «чрезвычайные», наборы из расчета 10 рекрутов с 1 тыс. человек мужского населения.— 302
69 В 1835 г. был произведен обмен удельных имений на казенные; значительная часть государственных крестьян, в основном по Средней Волге, в Симбирской губернии, была передана в удельное ведомство.— 302
70 Речь идет о закрытии (1834 г.) «Московского телеграфа» Н. А. Полевого за критику промонархической и бездарной пьесы Н. В. Кукольника «Рука всевышнего отечество спасла» и «Телескопа» Н. И. Надеждина (1836 г.) за опубликование «Философического письма» П. Я. Чаадаева. В 1839 г. в связи с раскрытием заговора Шимона Конарского были закрыты Виленский и Дерптский университеты. ...основание третьего...—Имеется в виду открытие в 1834 г. Киевского университета.— 302
71 «Фиктивные», как говорит Лунин, «амнистии» были проведены 22 августа 1826 г., в связи с коронацией Николая I, в 1828 г., в связи со смертью императрицы Марии Федоровны (матери Николая I) и 8 ноября 1832 г. Эти «амнистии» несколько сокращали сроки каторжных работ декабристов или досрочно переводили с каторги на поселение;— 302
72 М. С. Лунин имеет в виду тяжелый косвенный налог на водку, сбор которого отдавался на откуп, и монопольное право дворян иметь винокуренные заводы.— 303
73 Имеется в виду денежная реформа, проведенная министром финансов Е. Ф. Кан-
">5 *
387


криным в 1839 г. Был установлен твердый курс обмена ассигнаций на серебряные рубли, из расчета 3 руб. 50 коп. ассигнациями за 1 серебряный рубль. Начался выпуск кредитных рублей, по своей стоимости приравненных к серебряным.— 303
74 М. С. Лунин подразумевает здесь примечательные факты и тенденции тогдашней исторической эпохи. В 1818 г. в Аахене (Э-ля-Шапелъ—французское название) состоялся конгресс Священного союза. Было принято решение о прекращении оккупации Франции союзными войсками и о включении ее в систему Священного союза. Вместе с тем была подтверждена готовность ведущих европейских монархов противостоять «смуте», в том числе и тем революционным волнениям, которые могли бы угрожать власти вернувшихся во Францию Бурбонов. Однако в 1830 г., когда произошли революции во Франции и Бельгии, Николай, после некоторых, попыток дипломатического зондажа в Вене, Берлине и др., отказался от инициативы крестового похода во имя восстановления прежнего общественно-политического статуса в этих странах. Так «не сработал» в исторической реальности важнейший принцип Священного союза. Практически Николай I отошел от духа и норм Священного союза в своей восточной политике. Несколькими годами ранее Александр I после некоторых колебаний отказал в помощи греческим повстанцам, так как поддержка всякого «возмущения» прямо противоречила консервативным основам Священного союза. Николай I решительно вернулся к греческому вопросу, и еро подход к комплексу греко-турецких и русско-турецких отношений определялся прежде всего тем значением, которое эти отношения имели для России.— 304
75 Имеются в виду договоры: Лондонский—1827 г.; Туркманчайский—1828 г. и Адрианопольский—1829 г. (см. выше, Лунин прим. 64, 51, 49).— 304
76 Лунин перефразирует выражение из псалма Давида «При реках Вавилона»: «На вербах посреди его повесили мы наши арфы...» — 305
77 Имеется в виду теория «официальной народности», основные принципы которой («самодержавие, православие, народность») были сформулированы в 1832 г. графом С. С. Уваровым (с 1833 г.— министр народного просвещения).— 305
78 Речь идет о коронационных одеяниях царей.— 306
79 М. С. Лунин имеет в виду Николая I.— 306
80 На обороте последней страницы рукописи М. С. Луниным сделана на французском языке надпись: «Моей Дражайшей Сестре, чтобы поступить с этим согласно предыдущим указаниям». Речь идет о попытке распространения данного сочинения.— 306
«ИСТОРИЧЕСКОЕ ОБОЗРЕНИЕ ХОДА ОБЩЕСТВА» H. М. МУРАВЬЕВА
Крупный деятель и один из главных идеологов декабристского движения, автор одного из двух основных конституционных проектов декабристов, Никита Михайлович Муравьев родился 19 августа 1795 г. в старинной дворянской семье. Отец его Михаил Никитич Муравьев, будучи сам высокообразованным человеком, публицистом и писателем, стал и для своего старшего сына Никиты первым учителем и преподавал ему древнюю историю и литературу. После смерти отца Н. Муравьев проходил курс домашнего обучения у иностранных гувернеров и приходящих учителей, «часто переменявшихся». По окончании домашнего образования Н. Муравьев поступил в Московский университет на физико- математическое отделение. «Поход 1812-го года прекратил мое учение»,— рассказывал Н. Муравьев на следствии. В 16-летнем возрасте он тайком убежал из дома, чтобы присоединиться к авангарду русской армии. (Об этом побеге Н. Муравьева в действующую армию подробно рассказывает в своих мемуарах его младший брат Александр.)
В июле 1813 г. H. М. Муравьев официально зачислен на службу в чине прапорщика. Вместе с русской армией он прошел всю кампанию 1813—1814 гг., участвовал в 'ряде
388


сражений, в том числе при Дрездене, Лейпциге, при взятии Гамбурга. В августе 1814 г. Н. Муравьев был переведен на службу в Гвардейский генеральный штаб и вернулся в Петербург. Весной 1815 г., когда возобновились военные действия союзных войск против возвратившегося с о. Эльбы Наполеона, Н. Муравьев был вызван в Вену, где находилась главная императорская квартира. Здесь его прикомандировали к дежурному генералу главного штаба русских войск А. А. Закревскому. В июне 1815 г., после поражения Наполеона под Ватерлоо и последующего его низложения, Н. Муравьев в свите офицеров главного штаба приезжает в Париж. Здесь он останавливается в доме бывшего наполеоновского посла в России А. Коленкура, где встречается с известными деятелями Французской революции 1789 г.— Бенжаменом Констаном, аббатом Сийесом, Анри Грегуаром. Н. Муравьев внимательно следит за бурными политическими событиями во Франции, находится в гуще культурной и политической жизни Парижа. В сентябре 1815 г. Н. Муравьев покидает Париж и, проехав всю Германию, полный разнообразными впечатлениями возвращается в Петербург.
Обстановка общественного подъема в России после 1815 г. пробудила у H. М. Муравьева, как и у многих будущих декабристов, особый интерес к политическим наукам. Вместе с П. И. Пестелем, И. Долгоруковым, Ф. Глинкой, братьями С. П. и И. П. Шиповыми Н. Муравьев слушает у проф. К. Германа его университетский курс политэкономии. Не ограничиваясь этими лекциями, он самостоятельно изучает обширную литературу по экономике, истории, правовым наукам. «Этот человек один стоил целой академии»,— писал о Н. Муравьеве впоследствии хорошо его знавший М. С. Лунин. В 1817 г. в «Военном журнале» (№ 6) появилась первая статья H. М. Муравьева «Опыт военного похода 1799-го года» — критический обзор жизнеописаний А. В. Суворова. В 1818 г. Н.М. Муравьев пишет большую критическую статью «Мысли об Истории Государства Российского H. М. Карамзина», предназначавшуюся для широкого обращения в рукописи. (Из-за своей антиабсолютистской направленности статья не могла быть тогда напечатана. Впервые опубликована в кн.: Декабристы-литераторы, т. 1. М., 1954.) Статью Н. Муравьев предварительно показал самому Карамзину, затем читал ее на собраниях молодежи, давал для прочтения широкому кругу знакомых. Ее читал и А. С. Пушкин, который назвал автора «умным и пылким человеком» (см.: Дружинин H. М. Декабрист Никита Муравьев. М., 1933, с. 107).
В начале 1816 г. H. М. Муравьев принял самое активное участие в создании первой тайной декабристской организации Союза спасения. В конце 1816 г. он вместе с другими обсуждает предложение М. С. Лунина о покушении на Александра I на Царскосельской дороге и, по-видимому, не высказывает против него принципиальных возражений. Когда осенью 1817 г. в Москве А. Н. Муравьев предложил немедленно перейти к действиям и прямо заговорил о покушении на жизнь царя, то встретил со стороны Н.М. Муравьева, как и многих других членов тайного общества, энергичную поддержку. В начале 1818 г. H. М. Муравьев — уже деятельный организатор Союза благоденствия и член комиссии по написанию устава этого тайного общества—«Зеленой книги» (кроме него в комиссию входили С. П. Трубецкой и М. Н. Муравьев). В январе 1820 г. H. М. Муравьев участвует в Петербургском совещании Союза благоденствия на квартире Федора Глинки, где вместе с другими высказывается за введение в России республики. На состоявшемся на другой день совещании на квартире Ивана Шипова Н. Муравьев выступил с «докладом», в котором говорил о необходимости совершить государственный переворот путем военного восстания и о неизбежности цареубийства.
В начале 1820 г. H. М. Муравьев выходит в отставку и вместе с М. С. Луниным уезжает на юг: посещает Одессу, Севастополь, Киев и другие города, встречается с П. И. Пестелем. После роспуска Союза благоденствия на Московском съезде в 1821 г. Н. Муравьев собирает в Петербурге ядро новой тайной организации — Северного общества, куда вводит П. П. Лопухина, М. С. Лунина, позже Н. И. Тургенева, Е. П. Оболенского и возвратившегося в 1821 г. из-за границы С. П. Трубецкого. H. М. Муравьев поддерживает постоянную переписку с П. И. Пестелем, и при образовании Южного общества Пестель вводит его в состав Директории — руководящего органа южан. В октябре 1821 г. H. М. Муравьев вновь принят на службу в Гвардейский генеральный штаб в чине
389


поручика- Зиму 1821/22 г. он проводит вместе с гвардией в Минске, где и разрабатывает первый вариант конституционного проекта. Уже в этом варианте своей Конституции H. М. Муравьев последовательно выступает против старого, феодального, сословного строя, оговаривает безусловное уничтожение крепостного права, старого суда, военных поселений, рекрутчины. В то же время в этом документе сказалась та эволюция «вправо», которую переживал в своих взглядах H. М. Муравьев. Теперь он стоит за сохранение монархии, и монарх, хотя и ограниченный в действиях конституцией, должен сохранить существенные прерогативы своей власти. Для получения активных гражданских прав Н. Муравьев устанавливал довольно высокий имущественный ценз, который практически исключал из активной политической жизни страны все трудовое население, кроме того, документом предусматривалось безземельное освобождение крестьян и сохранение в неприкосновенности помещичьего землевладения. На «поправение» Никиты Муравьева могло повлиять значительное изменение в его материальном состоянии. Семья Муравьевых с получением наследства после смерти деда, сенатора Ф. М. Колокольцева, стала обладательницей 90 тыс. дес. земли и почти 5000 душ. H. М. Муравьев, по словам H. М. Дружинина, «начал втягиваться в практическую деятельность землевладельца и воспринимать впечатления крепостного помещичьего хозяйства» (Дружинин H. М. Указ, соч., с. 126). Однако абсолютизировать значение этого фактора нельзя. На позицию H. М. Муравьева оказывали влияние и аристократические связи семьи, и давление усиливавшейся после 1821 г. внутри- и внешнеполитической реакции, и спад дворянского оппозиционного либерализма, и отход от движения многих друзей.
Принципы Конституции H. М. Муравьева (особенно безземельное освобождение крестьян и высокий имущественный ценз) подверглись резкой критике как со стороны П. И. Пестеля, так и со стороны многих членов Северного общества (К. Ф. Рылеева, В. И. Штейнгеля, К. П. Торсона). Под давлением этой критики H. М. Муравьев в последующих вариантах Конституции смягчает имущественный ценз, предусматривает, хотя и небольшое, наделение крестьян землей, фактически отказывается от принципа деления России на ряд автономных «держав».
В 1821 —1823 гг. влияние Никиты Муравьева в Северном обществе было весьма велико. С 1824 г. в Северном обществе за счет приема новых членов из среды гвардейской молодежи усиливается более радикальное течение. Эта гвардейская молодежь, или как ее называли, «рылеевская отрасль», постепенно заняла в Северном обществе ведущее место и во главе с Рылеевым подготовила и осуществила восстание 14 декабря 1825 г. В эти решающие дни Никиты Муравьева не было в Петербурге — он находился в четырехмесячном отпуске в имении родителей своей жены с. Тагине Орловской губернии. Здесь и дошли до него первые известия о разгроме восстания и начавшихся арестах. Имя Никиты Муравьева как одного из руководителей тайных обществ стало известно Николаю I еще 12 декабре 1825. г. из доноса Майбороды. В Орловскую губернию был послан нарочный жандармский офицер. Арестованного H. М. Муравьева вечером 26 декабря доставили в Петербург и сразу же привезли в Зимний дворец, где он предстал перед главным тюремщиком — Николаем I. После первого допроса Николай, приказал отправить Н. Муравьева в Петропавловскую крепость и «посадить под строжайший арест». К этому моменту Следственный комитет уже имел против него множество улик. Сам H. М. Муравьев в каземате Петропавловской крепости оказался в состоянии тяжелого душевного кризиса. В положении подследственного, он в ином свете оценивал свою деятельность в тайном обществе, терзался сознанием «гнусности своей вины», впал в религиозное настроение. Николай I ловко воздействовал на слабые стороны Н. Муравьева, чтобы вызвать его на откровенность. Он позволил H. М. Муравьеву переписку с женой и матерью, разрешил периодические свидания с ними, передачу вещей и книг, дал узнику хорошее содержание. И хотя Н. Муравьев не изливался в раскаянии, и даже, по словам H. М. Дружинина, «почти нигде он не лжет, но умело замалчивает и затушевывает события» (Дружинин H. М. Указ, соч., с. 250—251), тем не менее в его показаниях содержались важные сведения о тайном обществе. После обстоятельного допроса 5 января 1826 г. в присутствии Тайного комитета Н. Муравьев представил комитету записку «Историческое обозрение хода Общества» (эта записка и публикуется в настоящем издании).
390


Приговором Верховного уголовного суда H. М. Муравьев был осужден «к смертной казни отсечением головы». Ему вменялось в вину следующее: «Участвовал в умысле на цареубийство изъявлением согласия в двух особенных случаях, в 1817 и 1820 гг., и хотя впоследствии и изменил в сем отношении свой образ мыслей, однако предполагал изгнание императорской фамилии; участвовал вместе с другими в учреждении и управлении Тайного общества и в составлении планов и конституции» (Декабристы и тайные общества..., с. 87). Указом 10 июля 1826 г. Николай I повелел: «Капитана Никиту Муравьева по уважению совершенной откровенности и чистосердечного признания лишить чинов и дворянства, сослать в каторжную работу на 20 лет и потом на поселение» (ПСЗ, Собр. 2-е, т. 1, № 464).
11 	декабря 1826 г. Никита Муравьев вместе с братом Александром был отправлен на каторгу, а 2 января 1827 г. вслед за ним в Нерчинские рудники выехала А. Г. Муравьева, получившая после долгих ходатайств перед Николаем I право разделить участь своего мужа. В августе 1830 г. H. М. Муравьев вместе с другими декабристами переведен на Петровский завод. Здесь он был помещен в каземате вместе с братом Александром, М. С. Луниным и Ф. Ф. Ваковским. В 1832 г. на Петровском заводе умерла его жена Александра Григорьевна. Вскоре умерла и его дочь, родившаяся в Сибири. Младший брат Александр добился разрешения остаться вместе со старшим братом до окончания срока его каторги. Указом 14 декабря 1835 г. Никита Муравьев был освобожден от каторжных работ и «обращен на поселение» в с. Урик. Здесь он поселился вместе с братом Александром, М. С. Луниным и доктором Христианом Вольфом. На поселении H. М. Муравьев занимался сельским хозяйством. Он изучал новейшую агрономическую литературу, выписывал отборные семена, завел усовершенствованные сельскохозяйственные орудия, построил мельницу. Хозяйство H. М. Муравьева носило предпринимательский характер: в нем применялась наемная рабочая сила, а продукция даже реализовывалась на рынке. H. М. Муравьев получал множество книг и журналов, был в курсе всех политических событий в России и в Западной Европе, участвовал в составлении М. С. Луниным его политических трактатов. Есть сведения, что H. М. Муравьев на поселении сам писал политические сочинения и составлял мемуары, но сжег их в начале 1841 г. в связи с арестом М. С. Лунина.
Умер H. М. Муравьев в с. Урике 28 апреля 1843 г. на 48-м году жизни.-
«Историческое обозрение хода Общества» H. М. Муравьева воспроизводится в настоящем издании с публикации «Восстание декабристов. Материалы», т. I. М.-Л., 1925,
с. 305—309.
1 Речь идет об Александре Николаевиче Муравьеве — одном из основателей первой декабристской организации—Союз спасения (см. о нем Трубецкой, прим. 18).— 309
2 О возникновении Союза спасения — см. Трубецкой, прим. 4. Союз спасения своей первоначальной политической задачей .ставил создание представительного органа власти при сохранении монархии, ограниченной конституцией.— 309
3 Михаил Александрович Фонвизин (1788—1854) — отставной генерал-майор, член Союза благоденствбя и руководи1,ель одной из его московских управ. Верховный уголовный суд приговорил его к 15-летней каторге и последующей пожизненной ссылке в Сибири. По конфирмации приговора 10 июля 1826 г. срок каторги ему был сокращен до 12 лет, затем по манифесту 22 августа 1826 г.— до 8 лет. Каторгу отбывал в Нерчинске, а ссылку — в Вилюйске, Енисейске, Красноярске и Тобольске. В 1853 г. по ходатайству брата Ивана Александровича Фонвизина возвратился с женою на родину. Умер в имении брата с. Марьине, Бронницкого уезда.— 309
4 Союз спасения, основанный 9 февраля 1816 г., сначала представлял собой небольшой кружок (не более 10 членов). Окончательное свое устройство он обрел в начале 1817 г.,
391


когда был написан устав общества, а само общество получило новое название — «Общество истинных и верных сынов Отечества».— 309
5 Павел Петрович Лопухин (1788—1873) — генерал-майор, князь, член Союза спасения и один из основателей Союза благоденствия. Был арестован и привлечен к следствию по делу декабристов, но впоследствии освобожден с «оправдательным аттестатом».— 309
6 Речь идет о переговорах, которые вели в 1816 г. А. Н. Муравьев и М. Ф. Орлов о воссоединении основанного М. Ф. Орловым и М. А. Дмитриевым-Мамоновым (в 1814 г.) «Ордена русских рыцарей» с Союзом спасения. «Орден русских рыцарей» представлял собой, по определению М. В. Нечкиной, «тайную политическую организацию, преследующую цель государственного переворота». Его программа, написанная М. Ф. Орловым, именовалась «Пункты преподаваемого во внутреннем Ордене учения» и была, по своей сути, конституционным проектом аристократического характера. К «Ордену русских рыцарей» были привлечены Н. И. Тургенев, М. Н. Новиков (племянник Н. И. Новикова), М. И. Невзоров и Денис Давыдов. В результате упомянутых переговоров решено было не объединять организации, но каждая из них впредь должна была содействовать другой и не препятствовать своим членам вступать в другую организацию. «Орден русских рыцарей» просуществовал до 1817 г., а основные его члены влились в Союз спасения (см.: Нечкина М. В. Движение декабристов, т. I, с. 132—139).
Михаил Федорович Орлов (1788—1842) — один из наиболее ярких представителей декабристского движения. В 1801 г. причислен к коллегии иностранных дел. В 1805 г. перешел в Кавалергардский полк, участвовал в войне с Наполеоном в 1805 г., в Отечественной войне 1812 г., в заграничных походах 1813—1814 гг. Входил в состав Союза спасения и Союза благоденствия; руководитель Кишиневской организации, член литературного общества «Арзамас». Впоследствии отошел от тайного общества, но поддерживал связи с его членами. 28 декабря 1825 г. арестован. По докладу комиссии 15 июня 1826 г. высочайше повелено: «Продержав еще месяц под арестом, в первом приказе отставить от службы с тем, чтобы впредь никуда не определять; по окончании же срока отправить в деревню, где и жить безвыездно; местному начальству иметь за ним бдительный полицейский надзор» (Восстание декабристов. Материалы, т. VIII, с. 143). Благодаря заступничеству брата, А. Ф. Орлова, отделавшийся легким наказанием М. Ф. Орлов в 1831 г. получил разрешение на постоянное жительство в Москве.— 309
7 Имеется в виду Михаил Николаевич Муравьев (граф Виленский) — см. о нем Оболенский, прим. 57.— 309
8 Речь идет о походе гвардии вместе с царским двором в Москву в августе 1817 г. для празднования 5-летия освобождения Москвы от французов.— 310
9 О Тугендбунде—см. Трубецкой, прим. 20.— 310
10 Речь идет о письме С. П, Трубецкого к московским членам Союза спасения (сентябрь 1817 г.) и о фактах, получивших в декабристской истории название «Московского заговора»—см. Трубецкой, прим. 19.— 310
11 Речь идет об отношениях И. Д. Якушкина с сестрой И. Д. Щербатова—см. с. 114 наст, изд., Оболенский прим. 55.— 310
12 «Военное общество»—тайная организация, созданная осенью 1817 г. в Москве после роспуска Союза спасения. Его возглавили H. М. Муравьев и П. А. Катенин. Это «подготовительное», или, как его называют декабристоведы, «промежуточное», общество состояло целиком из военной, преимущественно гвардейской, молодежи и было призвано подготовить кадры для создававшейся после роспуска Союза спасения новой организации—Союза благоденствия. Общество просуществовало около трех месяцев—до начала 1818 г.— 311
13 ...оба Фонвизины—братья Михаил Александрович и Иван Александрович Фонвизины.— 311
14 Имеется в виду Московский съезд руководителей Союза благоденствия в январе 1821 г.— 311
15 Здесь H. М. Муравьев ошибается в дате состоявшегося Московского съезда руководителей Союза благоденствия.— 311
16 И. Г. Бурцов был назначен адъютантом начальника главного штаба 2-й армии в Тульчине П. Д. Киселева.— 311
392


17 H. М. Муравьев ссылается на свое показание от 5 января 1826 г., где он говорит: «В августе 1820-го года проездом в Одессу заехал я в Тульчин. Тогда Пестель принял меня в число председателей сего нового общества» (Восстание декабристов. Материалы, т. I, с. 299).— 312
18 Первый («минский») вариант конституции был написан H. М. Муравьевым в 1821 —1822 гг. Список с него был обнаружен в бумагах С. П. Трубецкого при аресте и приложен к его следственному делу (Восстание декабристов. Материалы, т. I, с. 108— 132).— 312
19 М. С. Лунин в 1822 г. поступил на службу в Гродненский гусарский полк.— 312
20 Павел Иванович Колошин (1799—1854) — титулярный советник, член Союза благоденствия, младший брат Петра Ивановича Колошина. Был арестован и привлечен к следствию по делу декабристов. Отставленный от службы, поселился в имении отца сельце Смольнове Покровского уезда Владимирской губернии, где находился под надзором полиции. Умер в Москве.— 312
21 Полковник Шипов...— О И. П. Шипове см. Трубецкой, прим. 51. Василий Сергеевич Норов (1793—1853) — отставной подполковник 18-го егерского полка, член Южного общества. Верховным уголовным судом приговорен к 15-летней каторге и последующей пожизненной ссылке в Сибири. Срок каторги по конфирмации 10 июля 1826 г. ему был сокращен до 10 лет. Каторгу отбывал в Бобруйске. В 1835 г. отправлен рядовым в Черноморский линейный батальон, а с 1838 г. ему было разрешено проживать в имении своего отца с. Надеждине Дмитровского уезда Московской губернии. Умер в Ревеле. Александр Александрович Челищев (1797—1881) — майор 16-го егерского полка, член Союза благоденствия; в делах тайного общества фактически участия не принимал. Следственный комитет собирал о нем сведения. А. А. Челищев избежал наказания, но некоторое время находился под полицейским надзором. Умер в своем имении в Медынском уезде Калужской губернии. Алексей Васильевич Капнист (1796—1867) — подполковник Воронежского пехотного полка, член Союза благоденствия. Состоял под арестом и привлекался к следствию по делу декабристов. 15 апреля 1826 г. освобожден, причем ему было засчитано как наказание нахождение в течение четырех месяцев под арестом. Отставлен от службы и отдан под надзор полиции. Умер в Миргороде.— 312
22 ...происходило собрание главнейших членов...— Речь идет о петербургских совещаниях руководителей Северного общества с П. И. Пестелем весной 1824 г. (см. об этих совещаниях Трубецкой, прим. 28).— 312
23 См. об этом Трубецкой, прим. 33.— 313
24 Михаил Михайлович Нарышкин (1795—1863) — полковник Тарутинского пехотного полка, член Союза благоденствия и Северного общества. Верховным уголовным судом приговорен к 12 годам каторжных работ и последующему пожизненному поселению в Сибири. Каторгу отбывал в Нерчинске. В 1832 г. вышел на поселение в г. Курган Тобольской губернии. В 1837 г. определен рядовым в Кавказский отдельный корпус. В 1844 г. уволен из службы в чине прапорщика и поселился в с. Высоком Тульской губернии, где находился под надзором полиции. Умер в Москве.— 313
25 Имеется в виду М. Ф. Орлов.— 313
26 H. М. Муравьев был арестован 20 декабря 1825 г. в имении графов Чернышевых (родителей его жены) в с. Тагине.— 314
393


ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ *
Августин (А. В. Виноградский) 194—196, 198, 202 Агамемнон 214
Адлерберг В. Ф. 47, 51, 59, 132, 225, 268 Александр I 26, 28, 35—38, 50, 67—69, 72, 87—89, 123—125, 128, 142, 161, 172, 181, 190, 198, 204, 212, 215, 216, 219, 220, 224, 227, 235, 236, 255—259, 263, 284, 287, 292, 299 Александр II 204, 211 Алексей Петрович, царевич 231, 237, 271 Алексей Михайлович, царь 215 Алябьев, сенатор 200 Амвросий (А. И. Подобедов) 191 Ангальт Ф. Е. 168 Андреевич Я. М. 282 Анжу, вице-адмирал 212 Анна Иоанновна, императрица 183, 245 Анненков И. А. 130, 136, 138, 145 Анненков, генерал-адъютант 204, 211 Апраксин С. Ф. 129, 130, 145, 200 Аракчеев А. А. 28, 29, 124, 190, 194, 196, 198, 201—204, 240, 245, 269 Араужо, придворный ювелир 220 Арбузов А. П. 51, 60, 218, 221 Арсений, митрополит 212, 214 Арсеньев М. М. 165, 166 Арсеньева А. М. 167 Арцыбашев Д. А. 130, 145 Ахшарумов, историк 275
Бабаев, «адмирал Чукотки» 188, 189
Базин И. А. 268
Байков, генерал 202
Балашев А. Д. 244
Баранов А. А. 161, 184
Баранов Д. О. 55, 62
Барятинский А. П. 62, 63, 133, 145, 228
■* Составлен В. А. Федоровым
Батеньков Г. С. 50, 55, 71, 216, 271, 282
Башуцкий П, Я. 36, 37, 65, 256, 257
Башуцкий Л. 180, 182, 183
Бегичев И. М. 190
Беллинсгаузен Ф. Ф. 182
Белов Н. 106
Бем М. Г. 153
Бенкендорф А. X. 47, 48, 52, 55, 57, 58, 62, 209—211, 230, 260, 268, 281 Бентам И, 246 Берстель А. К. 232
Бестужев А. А. 85, 126, 218, 220, 224, 231, 287
Бестужев М. А. 81, 126, 224, 231, 236 Бестужев Н. А. 43, 81, 126, 224 Бестужев П. А. 81
Бестужев-Рюмин М. П. 42, 127, 128, 144, 232, 234, 270—272, 289 Бетанкур А. А. 199 Бечасный (Бечаснов) В. А, 63 Бибиков И. Г. 125
Бибиков И. М. 27, 40, 46, 47, 73, 203
Биллингс, капитан 158—160
Бистром К. И. 219
Блудов Д. Н. 124, 136, 229, 270, 281
Богданов, мичман 178
Бодиско Б. А. 231
Бодиско М. А. 232
Бок Т. Э. 124, 237
Борисов А. И. 62, 63, 65, 99, 104, 105, 109, 236
Борисов П. И. 62, 63, 65, 99, 104, 105, 109, 128, 144, 236 Боровков А. Д. 47, 225 Боур, генерал 220 Бошняк А. К. 282 Бракель К. Ф. 239 Бригген А. Ф. 60
Булатов А. М. 40, 74, 132, 227, 259, 282 Булгари С. Н. 232
394


Булгарин Ф. В. 81, 206, 220, 221 Бурнашев T. С. 106, 108, 111 Бурцов И. Г. 114, 125, 126, 142, 296, 309, 311
Бухарин, чиновник 162, 180—186, 188
Вадковский И. Ф. 34
Вадковский Ф. Ф. 63, 273
Валленштейн А. 274
Варгин В, В. 204
Васильчиков И. В. 30, 125
Вахрушев Д. И. 98
Вашингтон Дж. 269, 289
Веденяпин А. В. 64
Веллингтон А. У. 246
Вениамин, иркутский архиерей 169
Верещагин, купец 191
Виртембергский (Вюртембергский) А. 81, 218, 247
Винтер, губернатор 191 Витгенштейн Л. П. 134 Витгенштейн П. X. 28, 33, 128 Витт И. О. 29, 34, 51, 145, 282 Вобан С. 177 Вельяминов А. А. 190 Воинов А. Л. 130, 223 Волков, полицмейстер 195 Волконская М. Н. 66, 102, 104—108, 237 Волконский Г1. М. 30, 195, 200 Волконский С. Г. 65, 99, 100, 103, 105 — 108, 127, 236, 313
Вольховский (Вальховский) В. Д. 40 Вонифатьев П. Д. 189 Вонифатьева А. П. (Штейнгель) 181 Воронцов С. М. 159 Враницкий В. И. 282 Вяземский Н. Г. 30 Вязмитинов С. К. 191, 241
Галл, капитан 158, 159 Гамалея П. Я. 181 Гебель Г. И. 42 Гейм И. А. 194 Генрих III 243 Генрих IV 251 Гион, писатель 247
Глинка Ф. Н. 27, 36, 37, 59, 61, 81, 125, 126, 217, 311 Годеин Н. П. 36, 256 Годунов Борис, царь 249 Голенищев-Кутузов И. Л. 167, 174, 181 Голенищев-Кутузов П. В. 47, 48, 132, 133, 209, 225, 272, 281 Голицын А. М. 43
Голицын А. Н. 36, 45, 47, 49, 61, 73. 132, 203, 225, 230, 249, 256, 257, 281 Головачев П. Т. 184, 186 Головин H. Н. 65, 260 Головкин Ю. А. 62, 230 Гольгоер (Голтгоер) А. Ф. 268 Горский О. В. 133 Горсткин П. И. 212, 313 Горчаков В. Н. 181, 187 Горчаков П. Д. 204, 211 Горчаков М. Д. 40 Госнер (Госнар) И. 249 Граббе П. X. 40, 125, 126, 133, 134, 298, 311
Громницкий (Громнитский) П. Ф. 260, 261 Греч Н. И. 80, 116, 206, 220, 221 Громов П. 238
Грудзинская Ж. А. (кн. Лович) 215, 216 Гурко В. И. 40 Гурьев А. 43, 203 Гурьев Д. А. 240, 242
Давыдов В. Л. 97, 99, 104, 127, 236
Давыдов Д. В. 250
Давыдов, мичман 178, 186, 187
Данте Алигьери 226
Дашкевич, офицер 276
Дашкова Е. Р. 193
Деларов Е. 161
Делольм Ж.-Л. 246
Детуш Ф. 247
Дибич И. И. 50. 132, 134, 216, 268, 274, 296
Дивов В. А. 133, 268 Дмитриев И. И. 200 Дмитрий Ростовский 202 Долгоруков В. Л. 183 Долгоруков И. А. 27, 40, 125, 134 Долгоруков Г1. А. 212 Долгоруков П. И. 31, 33 Дружинин И. 203
Евгений, митрополит 212 Екатерина I 285
Екатерина II 193, 212, 221, 243, 245, 246, 271
Екатерина Павловна, вел. кн. 189 Елизавета Алексеевна, императрица 87, 179, 199, 207, 209, 218 Елизавета Петровна, императрица 183, 226, 285
Ермолаев Д. И. 125
Ермолов А. П. 61, 71, 125, 204, 274, 275, 276
395


Жеребцов С. Н. 181 Жуковский В. А. 67, 215
Загоскин М. Н. 208 Закревский А. А. 210, 212, 239 Занд К. Л. 86 Затопляев 98 Злобин, откупщик 242 Знаменский С. Я. 116, 117 Зубов А. Н. 135
Иван IV 183
Иоанн VI (Антонович) 237, 285 Ивашкин И. М. 180, 183 Игнатьев Н. А. 181 Измайлов М. М. 193 Ильинский, штаб-лекарь 238 Иннокентий, духовный цензор 249 Иоасаф 182
Кавелин А. А. 36, 40, 125, 256 Калигула 160
Канчеялов (Кончеялов) Е. А. 227 Капнист А. В. 312 Каразин В. Н. 30 Карбоньер 199, 200, 204 Карамзин H. М. 127, 136, 205 Карцев, генерал 41 Карцов П. К. 175
Каховский П. Г. 75, 86, 95, 207, 218, 222, 223, 232, 234, 270, 289 Кашкаров Н. И. 125 Кашкин Е. П. 151 Квирога А. 249 Кейт, адмирал 182 Кикин, статс-секретарь 203 Кир (Тир), гимназист 125 Киселев П. Д. 142 Козицкая А. Г. 101
Козлов-Угренин Г. А. 149, 154—157, 162 Козодавлев О. П. 190, 196 Коленкур А. Д. 156, 241 Колзаков П. А. 191 Колошин П. И. 40, 309-312 Комаров Н. И. 126 Конде Л. Ж. 187 Коновницын П. П. 276 Константин Николаевич, вел. кн. 40 Константин Павлович, цесаревич 35, 37 — 42, 56, 57, 69—74, 89, 128, 206, 217 — 222, 235, 255—258, 261, 272, 287 Корнилович А. О. 81 Коробка М. Н. 168 Корф М. А. 39, 255, 256, 258, 259 Котляревский П. С. 275
Кох, судья 149, 154, 159, 161, 162, 182 Кочубей А. В. 37, 61, 257 Кочубей В. П. 30
Кошелев, генерал-майор 183, 186, 190 Крамер В. В. 205
Краснокутский С. Г. 37, 64, 223, 257
Кропотов А. II. 168, 178
Крузенштерн И. Ф. 180, 181, 183, 184, 186
Крюков, полковник 99, 100
Ксенофонт 191
Кузнецов Е. А. 98, 101
Кук Дж. 159
Куломзин, плац-адъютант 238 Куракин А. Б. 36, 170, 230, 256 Курута Д. Д. 272
Кутузов М. И. 38, 190, 204, 258, 276 Кюхельбекер В. К. 81, 126, 223, 231
Лабзин А. Ф. 216 Лаваль И. С. 102 Лавинский А. С. 98, 210 Лагарп Ф. Ц. 123 Ладыженский М. В. 210, 211 Ламб И. В. 152, 153, 165, 170 Ланской Д. С. 43, 193 Лаперуз Ж. Ф. 149, 156 Ласси (Лассий), фельдмаршал 150 Лачинов Е. А. 133 Лебцельтерн Л. 43, 47 Левашев (Левашов) В. В. 46—48, 50, 58, 130, 132, 133, 145, 208, 226, 228, 281 Лепарский О. А. 112, 238 Лепарский С. Р. 111, 140, 210, 238 Лессепс Ж.-Б. 149, 156, 157 Леццано (Лецано) Б. Б. 161, 172 Ливио, банкир 187 Литке Ф. П. 40
Лобанов-Ростовский Д. И. 201, 232, 263 Лонгинов H. М. 218 Лопухин И. В. 309—312 Лопухин П. В. 30, 36, 125, 133, 217, 256, 263
Лопухин П. П. 27
Лунин М. С. 64, 125, 134, 233, 260, 262, 272, 273, 312 Лунин Н. А. 262 Львов И. Ф. 200 Лялин П. П. 176
Маврин, поручик 65 Магницкий М. Л. 55, 247 Майборода А. И. 34, 50, 128, 133, 145, 225, 282
Мадисон (Молесон), гимназист 125 Малютина Ф. И. 277
396


Мария Федоровна, императрица 37, 75, 145, 194
Мартынов П. П. 269 Марченко В. Р. 201 Медведев И. П. 116 Медведева (Басаргина) О. И. 116 Медокс Р. 237 Меньшиков А. С. 30, 40 Мерзляков А. Ф. 215 Меттерних К. 124, 142 Милорадович М. А. 36—38, 41, 72, 75, 197, 207, 216, 217, 222, 256—259, 270 Миних Б. 245 Минкина А. Ф. 216 Мирович В. Я. 214 Митусов, сенатор 258 Митьков М. Ф. 313
Михаил Павлович, вел. кн. 36, 38, 40, 41, 45, 47, 125, 132, 217, 223, 225, 231, 258, 267, 268, 281
Михайлов А. С. 161, 166, 167 Моллер А. Ф. 40, 207 Монтескье Ш.-Л. 246 Мордвинов H. С. 37, 61, 71, 82, 257, 210 Муравьев А. 3. 97, 98, 236 Муравьев А. М. 131, 135, 136, 141, 144, 145
Муравьев А. Н. 27, 30, 64, 103, 125, 231,
233, 273, 309, 311 Муравьев Михаил Никитич 123 Муравьев Михаил Николаевич 125, 126,
309—311
Муравьев H. М. 27, 31, 33—35, 40, 81, 82, 99, 104, 105, 115, 125, 126, 133, 136, 141 — 143, 261, 285, 287, 309 Муравьев H. Н. 31, 40, 296 Муравьева А. Г. 62, 63, 115, 137 Муравьева В. А. 97 Муравьева Е. Ф. 143, 145, 261 Муравьев-Апостол И. М. 258 Муравьев-Апостол М. И. 27, 125, 144, 282, 309, 311, 312
Муравьев-Апостол С. И. 27, 34, 42, 65, 88, 95, 125—128, 135, 140, 144, 225, 232,
234, 270—272, 274, 287, 309—311 Мусин-Пушкин Б. В. 177 Мысловский П. Н. 94, 95, 233, 234, 261,
262, 263 Мюрат И. 276
Нагель Л. Г. 161, 166, 168, 171 Наполеон I 35, 67, 156, 190, 191, 225, 251, 287
Нарышкин М. М. 86, 112, 126, 312, 313 Нейдгардт А. И. 130, 199, 206, 216
Нельсон Г. 182 Нессельроде К. В. 43
Никитин, обер-прокурор Сената 217, 219 Николаи А. Л. 161, 170, 172, 173 Николай I 36—43, 56, 57, 60, 61, 65, 68—73, 75, 89, 128, 129, 135, 136, 141, 197, 204-207, 212, 215, 219, 221, 234, 236, 255—263, 269—276, 292, 304 Новиков М. И. 27 Новиков Н. И. 190, 193, 194, 246 Новосильцев Н. И. 216 Новосильцев H. Н. 197, 201 — 203 Новосильцева Е. П. 83 Новосильцов В. Д. 83—85 Норов В. С. 231, 312
Оболенский Е. П. 34, 43, 59, 63, 75, 126, 219, 222, 224, 236, 260, 287, 311—313 Обрезков А. М. 150 Одоевский А. И. 43, 81, 113, 126 Одоевский И. 198 Ольденбургский, принц 189, 212 Опочинин Ф. П. 38, 75, 255, 258 Опочинина Д. М. 38, 258 Оржицкий (Оржитский) H. Н. 273 Орленков, чиновник 149, 154, 162 Орлов А. Ф. 211, 224, 267 Орлов М. Ф. 125, 126, 134, 267, 309—314 Орлов, ссыльнокаторжный 110, 263 Орлова Е. П. 83, 197 Орлов-Чесменский А. Г. 226, 271 Оттон I 149 Охотников К. А. 126 Очкин А. Н. 268
Павел I 123, 134, 153, 161, 169, 171 — 173, 179—181, 187, 217, 235, 285 Павлов М. Г. 250 Пален П. А. 225, 229 Панов Н. А. 126, 221 Паскевич И. Ф. 274, 275 Паулуччи Ф. 29 Перетц, откупщик 242 Перовский Л. А. 40, 73, 125, 298 Пестель И. Б. 181, 186, 188, 189, 193, 194, 242, 270
Пестель П. И. 27, 28, 33, 34, 46, 50, 57, 59, 61, 63, 65, 82, 83, 85, 95, 114, 127, 128, 133, 134, 142, 143, 146, 232, 270, 271, 287, 289, 300, 301, 309—313 Петр I 118, 180, 183, 198, 212, 235, 215, 237, 243, 244, 245, 271, 294 Петр III 215, 285 Пиль И. А. 165, 167—169, 171
397


Пирожков А. И. 98, 103, 183 Платер (Плятер), граф 30, 136 Платон (Лёвшин) 196, 212 Плятер, гимназист 125 Поддубный, штаб-лекарь 169 Подушкин Е. М. 97, 98, 268, 269 Поливанов И. Ю. 282 Политковский H. Р. 191 Попов В. С. 204
Потапов А. Н. 37, 50, 132, 257, 281 Потемкин Г. А. 159 Прозоровский А. А. 193 Прокофьев 205 Пугачев Е. И. 67 Путята Н. В. 225 Пушкин А. С. 85, 114, 136, 250 Пущин И. И. 35, 44, 79—81, 86, 89, 112, 115, 125, 205, 313
Раевский H. Н. (старший) 227, 296
Раевский H. Н. (младший) 102, 125
Раевский А. Н. 145
Раевский В. Ф. 134
Разумов, купец 159
Разумов а (Штейнгель) В. М. 152
Резанов Н. П. 180, 184, 185, 191
Рейникин (Рейнке) Ф. 154, 155
Репин, наказной атаман 187, 207
Репин Н. П. 268
Репнин Н. Г. 27, 311
Риего Р. 249
Рик, горный инженер 107, 108
Рикорд П. И. 212
Римский-Корсаков А. М. 30
Рожнов Г1. М. 244
Розен А. Е. 223
Розен Г В. 299
Розенберг А. Г. 238
Ростовцев Я. И. 40, 129, 204, 206, 207, 219, 221
Ростопчин Ф. В. 127, 143, 144, 189—193, 246
Румянцев Н. П. 150, 151 Рунич Д. П. 193 Руперт В. Я. 260, 261 Руссов С. В. 197 —198 Рылеев А. М. 277
Рылеев К. Ф. 34, 59—63, 65, 74, 79—96, 126, 135, 204—208, 217—221, 277, 287, 289, 313
Рылеева А. Ф. 80, 277 Рылеева А. К. 80, 86 Рылеева H. М. 80, 81 Рылеева Н. Ф. 80
Салтыков И. П. 150, 151 Салтыков С. Н. 62 Самойлов А Н. 129 Сапожников А. П. 221 Сарычев Г. А. 158, 160 Свистунов П. Н. 49, 50 *
Северин А. И. 205
Седов, фельдъегерь 97
Сел «фонтов H. Н. 189
Семенов С. М. 49, 125, 141, 209, 312, 313
Сенявин (Синявин) Д. Н. 244
Скуратов, фельдъегерь 99—103
Скуратов, контр-адмирал 177
Слёнин И. В. 205
Сомов О. М. 81, 182
Сократ 251
Соур М. И. 160
Сперанский М. М 53, 55, 61, 71, 82, 219, 223, 240, 241, 247, 271 Спиридов М. М. 63 Сталь А.-Л.-Ж. де 123 Станевич Е. И. 249 Стахий, протоиерей 262 Степанов 272 Стрекалов С. С. 131, 269 Строгонов А. С. 30 Строгонов П. А. 199 Строгонова С. В. 199 Стюрлер Н. К. 41, 223 Суворов А. В. 127, 181 Сукин А. Я. 45, 46, 58, 65, 97, 131, 226, 262
Сумароков А. П. 151 Сутгоф А. Н. 126, 221 Сухозанет И. О. 224 Суханов И. И. 42 Сюлли М. 251
Тараканова, «княжна» 226, 271 Татищев А. И. 47, 97, 134, 204, 209, 220, 225, 230, 281 Тацит 275 Тевяшова П. В. 95 Тиверий (Тиберий) 273 Токарев А. А. 125 Толстой Я. Н. 86 Толь К. Ф. 44, 45 Тормасов А. П. 191—203, 248 Торсон К. П. 126, 136, 229 Траверсе И. И. 243, 244 Трескин Н. И. 181, 186, 188, 271 Трубецкая Е. И. 99, 100, 103, 104, 106, 108, 115, 210, 237 Трубецкой П. П. 65
Трубецкой С. П. 27, 31—35, 44, 49, 50,
398


53, 55, 57, 73. 74, 81—83, 86, 100—107. 125, 126, 220, 236, 255, 259, 263, 270. 309—311 Трусов С. И. 97 Тунцельман В. А. 152 Тургенев Н. И. 61, 73, 86, 125, 126, 142, 203, 212, 230, 312
Уваров Ф. А. 262 Уварова Е. С. 260 Успенский, чиновник 260, 261 Ушаков П. П. 276
Фаленберг П. И. 133, 145, 227, 228, 282
Федоров H. С. 174, 176, 186
Феофилакт. архиепископ 247
Филарет (В. М. Дроздов) 181, 189
Фок А. А. 270
Фонвизин И. А. 126. 311
Фонвизин М. А. 64, 112, 126, 309—313
Фонвизина Н. Д. 115, 260
Фотий (П. Н. Спасский) 216, 229, 249
Фохт И. Ф. 282
Фредерикс П. А. 221
Фридрих II 252
Фурман А. Ф. 282
Хабаров, прапорщик 149, 157, 158 Ханыков П. И. 176 Хвостов Д. И. 206, 220 Хвощинский П. К. 221 Хитрово С. П. 191
Цебриков H. Р. 232 Цезарь Гай Юлий 275 Цейдлер И. Б. 140 Цицианов, чиновник 194, 201
Чапман Ф. X. 181
Чарторыйский (Чарторижскйй) А. 123
Чаусов, хорунжий 104
Челищев А. И. 312
Черепанов, хорунжий 104, 260
Чернов К. П. 83, 84, 85
Чернова А. И. 83, 216
Чернышев А. И. 51, 59, 65, 132—134, 207.
268, 272—274 Чернышев 3. Г. 134 Чернышева С. Г. 137 Чихачев М. Ф. 273 Чичагов П. В. 168, 181, 182, 192
Шаховской И. Л. 150 Шаховской Ф. П. 134 Шварц Ф. Е. 88
Шг^мленберг, князь 47 В. И. 161
Аеъехов ^Шелихов) Г. И. 149, 155, 161, 162
Шояеен В. Н. 221
И. В. 34, 51, 128, 133, 225, 282 Шсйб^зский С. И. 227 Иаш И. Г1. 56, 64, 73, 125, 134 Ш^эс-ь С. И. 27, 40, 56, 57, 61, 125, 312 Вяхаюв А. С. 230 ПЬилс* В. 149, 154, 155, 157 Шпсснгзортен, генерал 172 ?5-2нгель В. И. 141, 149, 161, 173, 180, 1-5. 189, 190, 198, 199, 202, 204, 208, ?И. 252, 254, 255 Штгйнгель В. В. 206 Штг^нггль Е. И. 171 ®*7rtere.vb М. И. 171 ШтеЯНГелЬ Н. В. 206 Штеянтгль Павел И. 172 iü-еЁнгель Петр И. 159, 162, 163, 164 Штеете-чь С. И. 152 Штсяггге.чь Р. В. 206 Штейнгель Ф. И. 152 ШтТ. И. 166, 172, 173 Штгй-rtvb Ю. И. 181, 189 Штснкгель И. 161
Штсннгель И. Ф. 149, 170, 173, 176, 190, Î06
Згггллячг. писатель 247
Шпшм А. С. 190, 195, 196, 198, 199, 200
Шкашм-Рсстовский Д. А. 221, 236 Scjr"iT*>s А. Н. 114 Щетозтов И. Д. 34, 125
i 74. 175 И 159*
^-:г^«**г2рдт Е. А. 244
■Хгнеьский А. П. 127
feric-crZLe М К. 210
Я*гх.г * Яобий) Н. В. 161, 165 Х^-гГоенч л. И. 35, 60, 63, 84, 97, 99—101, !u_V 1-5. 106, 108. 125, 126, 223, 232, 2V*. Mi
Я>т.акан В. И. 114, 115 Як>жкнк Е И. 115
Ягг,~кин И. Д. 27, 63, 113—119, 143, 146, ♦73. 311
Японский Т. 168
SèLiUlLilier 47 Vacher 102
399


СОДЕРЖАНИЕ
В. А. Федоров. Мемуары декабристов 5 Записки С. П. Трубецкого 23
I Письмо к детям 25. II Письмо к неизвестному 26. [Записки] 26. Прибавление к запискам кн[язя] С[ергея] Щетровича] Т[рубецкого] 66.
Воспоминания Е. П. Оболенского 77
Воспоминание о Кондратии Федоровиче Рылееве 79. Воспоминания о 1826-м и 1827-м годах князя Евгения Петровича Оболенского 96. Воспоминание об Иване Дмитриевиче Якушкине 113 Записки А. М. Муравьева. «Moâ журнал» 121 Мой журнал 123.
Приложение 141
Записки В. И. Штейнгеля 147
Часть I 149. Часть II 180. Часть III 213. Письма В. И. Штейнгеля на имя Николая I 239.
Приложение 255
Из записок декабриста H. Р. Цебрикова 265
Воспоминания о Кронверкской куртине 267. Ермолов 274. Офицер Дашкевич 276. Анна Федоровна Рылеева 277 Записки М. С. Лунина 279
Разбор донесения, представленного российскому императору Тайной Комиссией в 1826 году 281. Взгляд на русское тайное общество с 1816 до 1826 года 290. Общественное движение в России в нынешнее царствование. 1840 294 «Историческое обозрение хода общества» H. М. Муравьева 307
«Историческое обозрение хода Общества» H. М. Муравьева 309 Комментарии 315
Именной указатель 394
МЕМУАРЫ ДЕКАБРИСТОВ
(СЕВЕРНОЕ ОБЩЕСТВО)
Зав. редакцией И. М. Сидорова. Научный редактор М. И. Шлаин. Редактор В. В. Велугина. Художники: И. С. Клейнард,Л. С. Новиков. Художественный редактор: Л. В. Мухина. Технический редактор: 3. С. Кондрашова. Корректоры Л. А. Костылева, Л. С. Клочкова. БЗ 7-5-80. ИБ № 874. Сдано в набор 21.03.80. Подписано к печати 21.01.81. Л-95816. Формат 70x90/16. Бумага типографская № 2. Гарнитура баскерниль. Офсетная печать. Уел. печ. л. 29,25. Уч. изд. л. 30,08. Тираж 100 000 экз. Зак. 1466. Изд. № 1028. Цена 2 р. 20 к. Издательство Московского университета. 103009, Москва, ул. Герцена, 5/7. Отпечатано с фотонабора ордена Октябрьской Революции и ордена Трудового Красного Знамени Первой Образцовой типографии им. А. А. Жданова. 113054, Москва, Валовая ул., 28 в полиграфкомбинате Государственного комитета Молдавской ССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Кишинев, ул. Т. Чорбы, 32 а, 1018 2