л

Сиб., В. О., Большой пр., д. в

D

(„Литературная Книжная Лавка")

ФР.

НИЦШЕ

^ 4Д
M/S

ИЗДАТЕЛЬСТВО И КНИЖНЫЙ СКЛАДЪ
Иэданія 1906 и 1907 г г •

«

Д е ^

4)

А Р

в

Д

^ ™ \

р С .

К

т г й ?

У Р С а

ДИТЦХРЦСШШШЪ

*

Всэрож-

5) 80ÄÄFI:M HRИ Ч�Н
Ы- *
2

««

Опытъ критики кристіанства

7І г ™ , : '
ПРВДРДзоаѣтныя г ѣ с н и . 1 p.
7) Г И П П І У С Ъ , 3 . H. (Мережковская). Ляый м е н * . Четквртаякнкс.
кіа> * «««ги
разсказовъ. 2 р
Н о Г „ 2 Т ,
„ ш
"
Й Т к в д г а ра30газ°'ьянъ0н8аЪСѣвврѣ02!Р,ГИ

1

и а ъ

в Т ^ т ? Сазонова
судебнымъ іригаіоро™ 2 5 к
14

13)

к

' "

C n ,

™

e , M t

и
І и к р ь !
м Л
М Е Р Е Ж К О В С К І Й , Д. В П г
с„утнин„,е

щ

Подъ редакціей Д. Я

Ä
«""олненное

и

Ефименко

~ Ж Ж

и з

\—Шоенъ. 30 к.

г

,

П

у

ш

т

Г р я д у щ і й Х а м ъ . 1 р.

"

• 15) М Е Т Е Р Л И Н К Ъ , М О Р И С Ъ

еойи Д А,.»«

вирою. 2 P . - T ™ Î H

И

Переводъ В. R. Ф п е р о в о й

И нрѳсть-

М И З Н И

NL.»

Ä ' a

16) МОГИЛЯНСКІЙ,
18) М О Г И Л Я Н С Н і й

М

Соч^ен™ЙвГ°ЛЮЧ1И'1Р'

fef

S3'

»"«Н

ИСП0

™™""ИТ.

. „. У о Г : : : др^. „ з

п

»

"

е р в а я

2

®

ts
«г<
t*

З.Векх^.
гелІег?аГ

Оьиллюотраці
50 ,

Г о с у д а р с т в е н н а я Дума. 1 р

С.-ПЕТЕР

Изда

' М. В.
1907

•$

...

•
'

Б У Р Г Ъ

ГІирожкова

Предисловіе
Эта книга принадлежитъ немногимъ.

Можетъ

быть, никто изъ этихъ немногихъ еще и не существуете

Ими могутъ' быть тѣ, кто понимаетъ

моего Заратустру: какъ могъ бы я смѣшаться съ
тѣми, у

кого лишь

сегодня

открываются

уши?

Только послѣ-завтра принадлежитъ мнѣ. Иные люди
родятся posthum.
Условія, при которыхъ меня понимаютъ и тогда
уже понимаютъ съ необходимостью

— я знаю ихъ

слишкомъ хорошо. Надо быть честнымъ въ интеллектуальныхъ вещахъ до жестокости, чтобы только
вынести мою серьезность, мою страсть. Надо имѣть
Гг»вудми»тмика* \
\ ірд«на Ленин» I
й і ш ш и е в м
».и.ЛЕНИНА]

привычку жить на горахъ — видѣть подъ собою
жалкую болтовню современной политики и національнаго эгоизма. Надо сдѣлаться равнодушнымъ,
никогда не спрашивать, приносить ли истина пользу
или становится рокомъ для личности... Пристрастіе
силы къ вопросамъ, на которые сегодня ни у кого

ТипографіяФ. ВАЙСВЕРГА И П. ГЕРШУНИНА, Екатерининскій кан.,№71-

нѣтъ мужества; мужество къ запретному; предна-

значеніе

къ

лабиринту.

Опытъ

изъ

семи одино-

ч е с т в ъ . Новыя уши для новой музыки. Новые глаза
для самаго дальняго.

Новая с о в ѣ с т ь

для истинъ,

которыя оставались до сихъ поръ нѣмыми. И воля
к ъ экономіи высокаго стиля: сплачивать свою силу
свое вдохновеніе.

Уваженіе къ себѣ; любовь к ъ себѣ;

безусловная свобода относительно себя...
И т а к ъ , только это—мои читатели, мои настоящіе читатели, мои предопредѣленные читатели: что
за дѣло до остального?

Остальное—лишь

человѣ-

чество. Надо с т а т ь выше человѣчества силой, высотой души—-презрѣніемъ...
Фридрихъ

Ницше

1
Обратимся къ себѣ. Мы гипербореи—мы достаточно
хорошо знаемъ, какъ далеко въ сторонѣ мы живемъ
•отъ другихъ. „Ни землей, ни водой ты не найдешь пути
къ гипербореямъ", такъ понималъ насъ еще Пиндаръ.
По ту сторону сѣвера, льда, смерти—наша жизнь, наше
•счастье. Мы открыли счастье, мы знаемъ путь, мы нашли
выходъ изъ дѣлыхъ тысячелѣтій лабиринта. Кто-же, какъ
ле мы, нашелъ его?
Неужели современный человѣкъ?
— „Я не знаю, куда дѣваться; я все, что не знаетъ,
куда дѣваться",—вздыхаетъ современный человѣкъ. Этой
•современностью болѣли мы, мы болѣли лѣнивымъ миромъ, трусливымъ компромиссомъ, всей добродѣтельной
нечистоплотностью современныхъ „да" и „нѣтъ". Эта
терпимость, largeur сердца, которая все „извиняетъ",
потому что все „понимаетъ", дѣйствуетъ на насъ, какъ
сирокко. Лучше жить среди льдовъ, чѣмъ подъ теплыми
вѣяніями современныхъ добродѣтелей. Мы были достаточно смѣлы, мы не щадили ни себя, ни другихъ, но
мы долго не знали, куда намъ направить нашу смѣт
лость. Мы были мрачны, насъ называли фаталистами.
Нашимъ фатумомъ было:—полнота, напряженіе, накоплеліе силъ. Мы жаждали молніи и дѣлъ, мы оставались
вдали отъ счастья немощныхъ, отъ „смиренія". Грозовыя
-тучи вокругъ, мракъ внутри насъ: мы не имѣли пути;

формула нашего счастья: одно „да", одно „нѣтъ", одна
прямая линія, одна цѣль.
2
Что хорошо?—Все, что повышаетъ въ человѣкѣ чувство власти, волю къ власти, самую власть.
Что дурно? Все, что происходить изъ слабости.
Что есть счастье?—Чувство растущей власти, чувство'
преодолѣваемаго противодѣйствія.
Не удовлетворенность, но стремленіе къ власти, не
миръ вообще, но война, не добродѣтель, но полнота
способностей (virtu въ стилѣ Renaissance, т. е. добродѣтель, свободная отъ морали).
Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положеніе нашей любви къ человѣку. И имъ должно ещепомочь въ этомъ. •
Что вреднѣе всякаго порока?—Дѣятельное состраданіе ко всѣмъ неудачникамъ и слабымъ—христіанство..

Человѣчество не представляетъ собою развитія къ
лучшемуг или къ сильнѣйшему,-или - высшему, какъ въ
~ э т с г ж сихъ поръ вѣрягьг ^Прогрессъ а есть" лишь современная идея, инаічГяворя,' фальшивая идея. Тепе-рёшнш европеецъ по своей цѣнности глубоко ниже
европейца эпохи возрождения, поступательное развитіе
рѣшительно не представляетъ собою какой-либо необходимости повышения, усиленія.
Совсѣмъ въ иномъ смыслѣ, въ единичныхъ случаяхъ
на различныхъ территоріяхъ земного шара и среди различныхъ культуръ, удается проявленіе того, что фактически представляетъ ^юбою высшій типъ, что по отнрІненію къ цѣлому чел о
тву „.пае дотавля£хъ_-р.о дъ.
~ сверхъ-человѣка. Такія счастливыя случайности .всегда.
бывалиЧГ всегда"мбгутъ "быть возможны. И при, благо"пріятныхъ обстоятельствахъ такими удачниками могутъ
быть цѣлыя поколѣнія, племена, народы.

3
Моя проблема не въ томъ, какъ завершаетъ собою
человѣчество послѣдовательный рядъ смѣняющихСя существъ (человѣкъ—это коней,ъ), но какой типъ человѣка.
слѣдуетъ воспитать, какой типъ желателенъ, какъ болѣе цѣнный, болѣе достойный жизни, будущности.
Этотъ болѣе цѣнный типъ уже существовалъ нерѣдко,. !
но лишь какъ счастливая случайность, какъ исключе- і
ніе,—и никогда какъ нѣчто преднамѣренное. Наобо- '
ротъ,—его боялись болѣе всего; до сихъ поръ онъ внушалъ почти ужасъ, и изъ страха передъ нимъ желали,,
воспитывали и достигали
человѣка противоположнаятипа: типа домашняя животная, стадная животная,/|
больного животнаго—христіанина.

/

5
Не слѣдуетъ украшать и наряжать христіанство: оно
объявило смертельную войну этому высшему типу, оно
отреклось отъ всѣхъ основныхъ инстинктовъ этого типа;
изъ этихъ инстинктовъ оно добыло понятіе зла, злого
человѣка: сильный человѣкъ сдѣлался негоднымъ человѣкомъ, „отверженцемъ". Христіанспю_ .взяло сторону
всѣхъ слабыхъ, униженныхъТ^удачниковъ, оно создало
"идеалъ изъ противо^^і^^мтинктамъ
поддержания
аільн0^жизниТон0._внесло порчу в ъ ..самый разумъ духовно-сильныхъ натуръ, такъ какъ оно научило ихъ
--чувствовать вШшіяТдуховныя"^цѣііностикакъ грѣховныя,
""--веДущГя къ заблужденію, какъ шкугиенія. Вотъ примѣръ,

вызывающій глубочайшее сожалѣніе: гибель Паскаля,
который вѣрилъ въ то, что причиной гибели его разума былъ первородный грѣхъ, между тѣмъ, какъ ею
было лишь христіанство.

Мучительное, страшное зрѣлище представилось мнѣ:
я отдернулъ завѣсу съ испорченности человѣка. Въ моихъ устахъ это слово свободно, по крайней мѣрѣ, отъ
одного подозрѣнія: будто-бы оно заключаегъ въ себѣ
моральное обвиненіе. Слово это—я желалъ-бы подчеркнуть это еще разъ—лишено моральнаго смысла, и притомъ въ такой степени, что испорченность эта какъ
разъ ощущается мною сильнѣе всего именно тамъ, гдѣ
до сихъ поръ наиболѣе сознательно стремились къ
„добродѣтели", къ „божественности". Я понимаю испорченность, какъ объ этомъ можно уже догадаться, въ
смыслѣ décadence: я утверждаю, что всѣ цѣнности, къ
которымъ въ настоящее время человѣчество стремится,
какъ къ наивысшимъ—есть цѣнности décadence.
Я называю животное—родъ, индивидуумъ—испор-;
ченнымъ, когда оно теряетъ свои инстинкты, когда оно
выбираетъ, когда оно предпочитаетъ то, что ему вредн о . Исторія „высокихъ чувствъ", „идеаловъ человѣчества"—можетъ быть именно мнѣ нужно ею заняться—
была-бы почти только выясненіемъ того, почему человѣкъ такъ испорченъ. Сама жизнь цѣнится мною, какъ
инстинктъ роста, устойчивости,"ішШленіУсйлъ, власти:
гдѣ недостаетъ воли къ власти, . тамъ 'упадок». >Гутрдрждаю'ГЧТО всШъ*"вьісшимъ цѣнностямъ человѣчества неДРСтает^З^ШГІі^
гіІШШщ}'
" господствуютъ"'ценности упадка, нигилистическія цѣн4нОсти:
*—
.

Христіанство называютъ религіей состраданія. Состраданіе противоположно тоническимъ аффектамъ, повышающимъ энергію жизненнаго чувства; оно дѣйствуетъ
угнетающимъ образомъ. Черезъ состраданіе теряется
сила. Состраданіемъ еще увеличивается и усложняется
убыль въ силѣ, наносимая жизни страданіемъ. Само
страданіе дѣлается заразительнымъ черезъ состраданіе;
при извѣстныхъ обстоятельствахъ получается при посредствѣ состраданія такая величина ущерба жизни и
жизненной энергіи, которая находится въ нелѣпо преувеличенномъ отношеніи къ величинѣ причины (какъ,
напр., смерть Назорея). Вотъ первая , точка зрѣнія, но
есть еще и болѣе важная. Если измѣрять состраданіе
цѣнностью реакцій, который оно обыкновенно вызы" V ваетъ, то опасность его для жизни еще яснѣе. Состра-j
) д даніе вообще противорѣчитъ ^ к о н у развитія, которыйі
рживаетъ то, что должно
^ ТІОТйбнуть, Оно встаетъ на защиту„въ. пользу обездоленныхъ Föcyx<денІшхтГжизнью. Поддерживая въ жизни
неудачное всякаго рода, оно дѣлаетъ саму жизнь
мрачною и-возбуждающето сомнѣніе. Осмѣлились назвать
состраданіе^0"бр0дѣтелью (въ кіжЖои'благородной
морали оно считается слабостью); пошли еще дальше: сдѣлали изъ него добродѣтель по преимуществу, почву и
источникъ всѣхъ добродѣтелей, конечно, лишь съ точки
зрѣнія нигилистической философіи, которая пишетъ на
своемъ щитѣ отрицаніе жизни—и это надо всегда имѣть
въ виду. Шопенгауэръ былъ .правъ: состраданіе отрицаетъ жизнь, оно дѣлаетъ ее болѣе достойной отрицанія,—-сострадам
этотъ угнетающій и заразительный инстинктъ уничто-

Цѣинош жизни: .умндаая бѣдствіе и
охраняя все бѣдствующее, оно является главнымъ орудіемъ décadence'a—состраданіе увлекаетъ въ „ничто" Не
говорятъ „ничто": говорятъ вмѣсто этого „по ту сторону", или „Богъ", или истинная жизнь, или нирвана,
спасеніе, блаженство... Эта невинная риторика изъ области релипозно-нравственной идіосинкразіи оказывается
гораздо менѣе невинной, когда поймешь, какая тенденЦія облекается здѣсь въ мантію возвышенныхъ словъ,
тенденція, враждебная жизни. Шопенгауэръ былъ вра^
jjggg^bjsasig;

Аристотель, какъ извѣстно, видѣлъ въ)
сбстраданіи болѣзненное и опасное состояніе, при которомъ недурно кое-когда прибѣгать къ слабительному;
онъ понималъ трагедію—какъ слабительное. Исходя изъ
инстинкта жизни, можно-бы было въ самомъ дѣлѣ поискать средство удалить хирургическимъ путемъ такое
болѣзненное и опасное скопленіе состраданія, какое
представляетъ случай съ Шопенгауэромъ (и, къ сожалѣнію, все наше литературное и артистическое décadence
отъ С.-Петербурга до Парижа, отъ Толстого до Вагнёра...).
Нѣтъ ничего болѣе нездороваго среди нашей нездоровой современности какъ христіанское состраданіе. Здѣсь
быть врачемъ, здѣсъ быть неумолимымъ, здѣсъ дѣйствовать ножемъ, — это надлежитъ намъ, это нагиъ родъ
любви къ человѣку, съ которой живемъ мы—философы,
мы—гипербореи!..

пеооходимо сказать, когі мы считаемъ своей противоположностью: теологовъ и все, что отъ плоти и крови
теологовъ,—всю нашу философію.
Нужно вблизи увидѣть роковое, больше того—нужно
пережить его на себѣ, почти дойти до гибели, чтобы съ

яимъ уже не шутить болѣе (свободомысліе нашихъ
господъ
моихъ
тлазахъ есть шутка; имъ не достаетъ страсти въ этихъ
вещахъ, они не страдаютъ ими).
Отрава идетъ гораздо далѣе, чѣмъ думаютъ: я нашелъ присущій теологамъ инстинктъ высокомѣрія всюду,
эгдѣтеперь чувствуютъ сеоя „идESTÎÏÏCTÀміРѴгдѣ, ссылаясь
:на высшее происхожденіе, мнятъ себя въ правѣ отно•ситься къ дѣйствительности какъ къ чему-то чуждому,
и смотрѣть на нее свысока. Идеалистъсовершенно такъ,
какъ и жрецъ, всѣ великі$Пюнятія держитъ въ рукѣ
''только" въ рукѣ); онъ играетъ ими съ благосклоняымъ презрѣніемъ къ „разуму", „чувству", „чести",
"" „ благо денствію", „наукѣ"; на все это онъ смотритъ
сверху внизъГ какъ на вредный и соблазнительныя силы,
н'адъ которыми паритъ „духъ" въ самодовлѣющей чи. стотѣ: какъ будто жизнь до сихъ поръ не вредила себѣ
; цѣломудріемъ, бѣдностью, однимъ словомъ,—святостью "
•^тораздоболѣе, чѣмъ всякими ужасами и пороками. Чи' ••бтый духъ—есть чистая ложь. Пока жрецъ, этотъ отрицатель, клеветникъ, отравитель жизни по призванію,
•считается еще человѣкомъ высшей породы,—нѣтъ отвѣта
на вопросъ: что есть истина?
_ Разъ сознательный защитникъ отрицанія жизни
является заступникомъ " „истины", тімъ" самымъ^ истина
" ставится вверхъ ногами!""""

3D

Этому инстинкту теолога объявляю я войну: всюду
находилъ я слѣды его. У кого въ жилахъ течетъ кровь
^'теолога, тотъ съ самаго начала не можетъ относиться
ко всѣмъ вещамъ прямо и честно. Развивающійся от- ^
•сюда. паѳосъ называется вѣра, т. е. закрываніё разъ на- \
-івШЖТіёрё^^Ш^ШСГТлазъ, чтобьі не страдать отъ зрѣ- !
-Д...ІІІ1-

—

.........

святость, добрую
^ ^ І ^ ^ і ь і в а ю т ъ съ фальшивымъ взглядомъ;—освящая собственное міровоззрѣніе термитами „Богъ«, „спас е т е " , „вѣчность",,, не д о п у с к у
иное отношеніе къ міру претендовало на цѣнность. Вездѣоткапьівалъ я инсганктЬ тШЛбГаТ^
распространенная и самая сокровенная форма лжи, какая
только существуетъ на землѣ.
Все, что ощущаетъ теологъ, какъ истинное, то должнобыть ложнымъ: въ этомъ мы почти имѣемъ критерій.
истины. Его глубочайшій инстинктъ самосохраненія запрещает^ чтобы реальность въ какомъ-бы то ни-былоотношеніи пользовалась почетомъ или хотя-бы простозаявляла о себѣ. Поскольку простирается вліяніе теологовъ, постольку извращается оцѣнка,-необходимо*
подмѣниваются понятія „истинный" и „ложный": что.
болѣе всего вредитъ жизни, то здѣсь называется „истин' н ы м ъ " . что ее возвышаетъ, поднимаетъ, утверждаетъ,
оправдываетъ и доставляетъ ей торжество, то называется,
^ложнымъ". Если случается, что теологи, путемъ воз4
Дѣиствш на „совѣсть" государей (или народовъ), про-1
тягиваюгь руку къ
то мы не сомнѣваемся, чтособственно каждый разъ тутъ происходитъ: воля къ.
концу, нигилистическая
воля хочетъ власти..^
—
10
Нѣмцамъ сразу понятны мои слова, что кровь теологовъ испортила философію. Протестантскій пасторъ—
дѣдушка нѣмецкой философіи, самъ протестантизмъ ея
peccatum originale. Вотъ опредѣленіе протестантизма:,
половинчатое искалѣченіе христіанства—« разума... Д о статочно сказать слово „тюбингенская школа", чтобы

сдѣлалось яснымъ, что нѣмецкая философія въ основаніи
своемъ—коварная теологія... Швабы—лучшіе лжецы въ
Германіи,—они лгутъ невинно. Откуда то ликованіе при
лоявленіи Канта, которое охватило весь нѣмецкій ученый міръ, состоящій на три четверти изъ сыновей пасторовъ и учителей? Откуда убѣжденіе нѣмцевъ, еще и '/
до сихъ поръ находящее свой отзвукъ, что съ Кантомъ /
начался поворотъ къ лучшему? Инстинктъ теолога въ I
нѣмецкомъ ученомъ угадалъ, что теперь снова сдѣлалось — возможными.. Открылась лазейка къ старому р
идеалу; понятіе „истинный міръ°, понятіе о морали, какъ !
сущности міра (два злостнѣйшія заблужденія, какія j
только существуютъ)—эти два понятія, благодаря хитро- '
умному скептицизму, если не доказываются, то болѣе I
не опровергаются... Разумъ, право разума сюда не до- !
стигаетъ... Изъ реальности сдѣлали „видимость", изъ ""
совершенно вымышленнаго міра, міра сущаго, сдѣлали
реальность... Успѣхъ Канта есть лишь успѣхъ теолога.
Кантъ, подобно Лютеру, подобно Лейбницу, былъ лишнимъ тормазомъ для недостаточно твердой на ногахъ
нѣмецкой честности.

11

Еще одно слово противъ Канта, какъ моралиста.
Добродѣтель должна быть нагиимъ изобрѣтеніемъ, наТией самой личноІГзащитой и потребностью.во всякомъ
йномъ смы слІГТжа тол ько" лйшь~ опасность Что не обусловливаетъ нашу жизнь, то вредитъ ей: добродѣтель
только изъ'"чувства уі&жёнія
по
какъ" хбт¥лъ этого "Кантъ", в р е д н а " Добродѣтель",
„долгъ", „добро само въ себѣ", доброе съ характеромъ
безличности и всеобщности—все это выдумки, въ кото- ,
рыхъ выражается упадокъ, крайнее обезсиленіе жизни,'fl

'' г

кенигсбергскій китаизмъ. Самые глубокіе законы сохраненія и роста повелѣваютъ какъ разъ обратное: чтобы
каждый находилъ себѣ сяою^добродѣтель, свой категорически императивъ. Народъ идетъ къ гибели, если
онъ смѣшиваетъ свой долгъ съ понятіемъ долга вообще..
Ничто не разрушаетъ такъ глубоко, такъ захватывающе,
какъ всякій „безличный* долгъ, всякая жертва молоху
абстракціи. Развѣ не чувствуется категорическій императйвъ Канта,' 'какъ опасный для жизни!.. Только инстинктъ теолога взялъ èro подъ защиту!
Поступокъ, къ которому вынуждаетъ инстинктъ
жизни, доказательство своей правильности имѣетъ въ
чувствѣ удовольствія, имъ вызываемому а тотъ нигилистъ съ христіански-догматическимъ нутромъ принимаетъ удовольствіе за опроверженіе. Что дѣйствуетъ
разрушительнѣе того, если заставить человѣка работать,
думать, чувствовать безъ внутренней необходимости,
безъ глубокаго личнаго выбора, безъ удовольствія? какъ
автомата „долга"? Это какъ разъ рецептъ къ décadence'y,
даже къ идіотизму... Кантъ сдѣлался идіотомъ.
И это былъ современникъ Гете\ Этотъ роковой паукъ
считался нѣмецкимъ философомъ! Считается еще и теперь! Я остерегаюсь высказать, что думаю я о нѣмцахъ...
Развѣ не видѣлъ Кантъ во французской революціи перехода неорганической формы государства въ органическую? Развѣ не задавался онъ вопросомъ, нѣтъ-ли
такого явленія, которое совершенно не можетъ быть
объяснено иначе, какъ моральнымъ настроеніемъ человѣчества, такъ чтобы имъ разъ навсегда была доказана
„тенденция человѣчества къ добру"? Отвѣгь Канта: „это
революція". Ошибочный инстинктъ въ общемъ и въ
частности, противоприродное какъ инстинктъ, нѣмецкій
décadence, какъ философія—вот,ъ что такое Кантъ!

12
Если оставить въ сторонѣ пару скептиковъ, представителей порядочности въ исторіи философіи, то остальное все не удовлетворяетъ первымъ требованіямъ интеллектуальной честности. Всѣ эти великіе мечтатели, вмѣстѣ
взятые, всѣ они поступаютъ, какъ женщины: „прекрасныя; чувства" принимаютъ они за аргументы,^душевное
воздыханіе" за вдохновеніе божества, убѣжденіе за критеріумъ истины. Въ концѣ концовъ еще Кантъ въ нѣмецкой невинности пытался пріобщить къ наукѣ эту
форму разложенія, этотъ недостатокъ интеллектуальной
совѣсти, подъ видомъ понятія „практическій разумъ".
Онъ нарочно изобрѣлъ разумъ для того случая, когда 1
о разумѣ не можетъ быть и рѣчи, когда именно мораль 1
провозглашаетъ свое возвышенное требованье: „ты дол- j
женъ". Принимая во вниманіе, что почти у всѣхъ народовъ философъ есть только дальнѣйшее развитіе жреческаго типа, нечего удивляться его фальшивости передъ
самимъ собой, этому наслѣдію жреца. Если имѣешь священныя задачи вродѣ исправленія, спасенія, искупленія
человѣчества, если носишь въ груди божество, считаешь
себя выразителемъ по-ту-сторонняго императива, то, облеченный въ такую миссію, ставишь себя уже внѣ всѣхъ
чисто раціональныхъ оцѣнокъ, — самъ, освященный подобной задачей, изображаешь типъ высшаго порядка!
Что за дѣло жрецу до науки! Онъ стоить слишкомъ
высоко для этого!
И этотъ жрецъ до сихъ поръ господствовалз!*
Онъ опредѣлялъ понятіе „истинный" и „не истинный"!..
13
Оцѣнимъ въ должной мѣрѣ то, что мы сами, мы,
свободные умы, уже есть „переоцѣнка всѣхъ цѣнностей",

воплощенный кличъ войны и побѣды надъ всѣми старыми понятіями объ „истинномъ" и „неистинномъ".
Самое цѣнное въ' интеллектуальномъ отношеніи отыскивается позднѣе всего. Но самое цѣнное это методы.
Всѣ методы, всѣ предпосылки нашей теперешней научности, встрѣчали глубочайшее презрѣніе въ теченіе
тысячелѣтій; изъ-за нихъ иные исключались изъ общества „честныхъ" людей, считались „врагами Бога", презирающими истину, „одержимыми". Научныя склонности
человѣка дѣлали изъ него парію. Весь паѳосъ человѣчества,—его понятіе о томъ, что должно быть истиной,
чѣмъ должно быть служеніе истинѣ—все было противъ
насъ: каждое „ты долженъ" было до сихъ поръ направлено противъ насъ... Предметы нашихъ занятій, самыя
занятія, весь родъ нашъ—тихій, осмотрительный, недовѣрчивый —все казалось совершенно недостойнымъ и
заслуживающимъ презрѣнія.
Въ концѣ концовъ, съ извѣстной долей справедливости можно-бы было спросить себя: не эстетическійли вкусъ удерживалъ человѣчество въ столь длительной слѣпотѣ? Оно требовало отъ истины жuвonucнaгo',
эффекта, оно требовало и отъ познающаго, чтобы онъ
сильно дѣйствовалъ на чувство. Наша скромность дольше
всего претила его вкусу. О, какъ они это угадали, эти
божьи индюки!
14

Намъ пришлось переучиваться. Во всемъ мы сдѣлались скромнѣе. Мы болѣе не произволимъ человѣка отъ
„духа", отъ"7божества", мы отодвин^й~ёго' въ ряды
живбтІшхъГ"МіГсЖаемъerö'Ä
ляется его духовность. Съ другой стороны, мы устраняемъ отъ себя тщеславное чувство','' которог'"'й "'ЗДѣсь

могло бы проявиться: что человѣкъ есть^велцкая скры"тая цѣль развиты "животнаго міра. Онъ совсѣмъ не вѣнецъ т'вореЖ
на "равной ступешГ совершенства^
это, йьГ ?
ТЖрЖдаейЪ—еще-болнше:"челО
if
тельно, есть самое неудачное животное, самое болѣзненное, уклонившееся отъ своихъ инстинктовъ самымъ,опаснымъ для себя образомъ,- но, конечно, со всѣмъ
этимъ и самое интереснтьйшее\
Что касается животныхъ, то съ достойною уваженія
смѣлостью Декартъ впервые рискнулъ высказать мысль,
что животное можно понимать какъ machina-, вся наша
физіологія старается доказать это положеніе. Развивая
логически эту мысль, мы не исключаемъ и человѣка,
какъ это дѣлалъ еще Декартъ: современный понятія о
человѣкѣ развиваются именно въ механическомъ направлен іи. Прежде придавали человѣку качество высшаго
порядка,—„свободную волю": теперь мы отняли у него
даже волю въ томъ смыслѣ,—что подъ. волей нельзя
уже болѣе подразумѣвать силу. Старое слово „воля"
служитъ только для того, чтобы обозначить родъ индивидуальной реакціи, которая необходимо слѣдуетъ за
извѣстнымъ количествомъ частью противорѣчащихъ,
частью согласующихся раздраженій: воля болѣе не „дѣйствуетъ", болѣе не „двигаетъ"...
Прежде видѣли въ сознаніи человѣка, въ „духѣ",
доказательство его высшаго происхожденія, его божественности; ему совѣтовали, если онъ хотѣлъ быть совершеннымъ, втянуть, подобно черепахѣ, въ себя свои
чувства, прекратить общеніе съ земнымъ, скинуть земную оболочку: тогда отъ него должно было остаться
главное—„чистый духъ". На счетъ этого мы теперь уже
лучше соображаемъ: какъ разъ именно сознаніе, „духъ",
мы считаемъ симптомомъ относительнаго несовершен-

ства организма, какъ-бы попыткой, какъ-бы усиліемъ,
при которомъ безполезно тратится много нервной силы;—
мы отрицаемъ, чтобы что-нибудь могло быть совершеннымъ, разъ оно дѣлается сознательно. „Чистый духъ"
есть чистая глупость: если мы сбросимъ со счета нервную систему и чувства, „смертную оболочку«, то мы
обсчитаемся—вотъ и все.
15
Ни мораль ни религія не соприкасаются въ христіанствѣ ни съ какой точкой дѣйствительности, Чисто воображаемый причины („Богь", „душа", „я", „духъ",
„свободная воля",—или даже „несвободная"); чисто воображаемыя дѣйствія („грѣхъ", „искупленіе", „милость",
„наказаніе", „прощеніе грѣха"). Общеніе съ воображаемыми существами („Богъ", „духи", „души"); воображаемая наука о природѣ (антропоцентрическая; полное
отсутствіе понятія объ естественныхъ причинахъ);'воображаемая психологія (явное непониманіе самого себя,
толкованіе пріятныхъ или непріятныхъ всѣмъ общихъ
чувствъ,—какъ, напримѣръ, извѣстныхъ состояній симпа-|і
тическаго нерва, — при помощи символическаго языка
религіозно-моральной и діосинкразіи,—„раскаяніе", „угрызеніе совѣсти", „искушеніе діавола", „близость божества"); воображаемая телеологія(„царствобожіе'\
„страшный судъ", „вѣчная жизнь").
$?тот ^^iPJb-Jä^STjuxT^^^
_ отличзещине въ
, ,°Ю . Ш й Ь З у ^ О З С Ь и М І ч т о тюслѣдній
отражаешь дѣйствительность, тогда . какъ™ервый изобезцѣниваетъ, отрицаете Дюлько_прсле
того, какъ понятіе „природа" было противопоставлено
понятію „Богъ", слово я природный", „естественный"
должно было сдѣлаться синонимомъ „недостойный"—
корень всего этого міра фикцій лежитъ въ ненависти
СВ

.

къ естественному (дѣйствительность!); этотъ міръ есть
'^выражешеі^у
И этимъ~все объясняетсяГУІ^ТЖйнственно есть основан!«-отречься отъ действительности, оклеветавши ее?—
Узтого.' Кто" отъ нея страдаётъ. Но страдать отъ действительности это значить самому быть неудачной действительностью... Перевесь чувства неудовольствія надъ
чувствомъ удовольствія есть причина этой фиктивной
морали и религіи. а такой перевесь даетъ содержаніе
j)opMyfle...décadenc.e'a.
16
Къ такому заключенію вынуждаетъ критика христіанскаго понятія о Боге.
Народъ, который еще верить въ самого себя, имеетъ
также и своего собственнаго Бога. Въ немъ онъ чтитъ
условія, благодаря которымъ онъ поднялся,—свои добродетели. Его самоудовлетворенность, его чувство власти
отражается для него въ существе, которое можно за это
благодарить. Кто богатъ—хочетъ давать; гордый народъ
нуждается въ божестве, чтобы жертвовать... Религія при
такихъ предпосылкахъ является выраженіемъ благодарности. Народъ, благодарный за свое существованіе, нуждается для выраженія этой благодарности въ божестве.
Такое божество должно иметь силу приносить пользу
или вредъ, быть другомъ или недругомъ: ему удивляются какъ въ добре, такъ и въ зле. Противуестественная кастрація божества въ божество только добра была-;
бы здѣсь совсемъ нежелательна. Въ зломъ божестве
такъ же нуждаются, какъ и въ добромъ: ведь и собственное существованіе не есть лишь даръ снисходительности и дружескаго расположенія къ человеку...
Какой смыслъ въ божестве, которое не знаетъни гнева,
J M мести, ни зависти, ни насмеітіки, ни хитрости, ни на-

силія? которому, быть можетъ, никогда не былъ зиакомъ
Иривбдящій въ восхищеніе пылъ побѣды и уничтоженія?
Такое божество было-бы йнепонятно: къ чему оно?
Конечно, если народъ погибаетъ, если онъ чувствуетъ, что окончательно исчезаетъ его вѣра въ будущее,
его надежда на свободу, если покорность начинаетъ
входить въ его сознаніе, какъ первая полезность, если
добродѣтели подчиненія являются необходимыми условіями его поддержанія, то и его божество должно также измѣниться. Оно дѣлается теперь пронырливымъ,
боязливымъ, скромнымъ, совѣтуетъ „душевный миръ",'
воздержаніе отъ ненависти, осторожность, „любовь къ
другу и недругу". Оно постоянно морализируетъ, оно
I находить прибѣжище въ каждой частной добродѣтели,
! становится божествомъ для отдѣльнаго человѣка, становится частнымъ лицомъ, космополитомъ. Нѣкогда боГжество представляло собою народъ, мощь народа, все
аггресивное и жаждущее власти въ душѣ народа: теперь
I оно только лишь благое божество... По истин^для боговъ нѣтъ иной альтернативы: или они есть__воля къ
власти ~й тогда они "бываютъ національными божествами—гіли-же они есть безсиліё "къ "власти—-и тогда
они" по необходимости'"'дѣлаются добрыми. I j
17
Гдѣ понижается воля къ власти въ какой-бы-то нибыло формѣ, тамъ всякій разъ происходить также[и физіологическое пониженіе, движеніе назадъ, décadence.
Божество décadence'a, кастрированное въ сильнѣйшихъ
своихъ мужескихъ добродѣтеляхъ и влеченіяхъ, дѣлается теперь по необходимости богомъ физіологически вырождающихся, богомъ слабыхъ. Сами себя они не называютъ слабыми, они называютъ себя „добрыми",..

Понятно безъ дальнѣйшихъ намековъ, въ какіе моменты
исторіи впервые дѣлается возможной дуалистическая
фикція добраго и злого бога. Руководствуясь однимъ
и тѣмъ-же инстинктомъ, порабощенные низводятъ своего бога до „добраго въ самомъ себѣ", и вмѣстѣ съ
тѣмъ лишаютъ бога своихъ поработителей его добрыхъ
качествъ; они мстятъ своимъ господамъ тѣмъ, что ихъ
бога обращаютъ въ черта.
Добрый богъ, равно какъ и чертъ,—то и другое произведете décadence'a.
Какъ можно еще въ настоящее время такъ поддаваться простотѣ христіанскихъ теологовъ, чтобы вмѣстѣ
съ ними декретировать, что дальнѣйшее развитіе пон я т о богѣ отъ „бога Израиля", отъ бога народа, къ
христіанскому богу, къ вмѣстилищу всякаго добра,—
чтобы это былъ прогрессъ*)
Но самъ Ренанъ дѣлаетъ это. Какъ будто Ренанъ
имѣетъ право на простоту! А между тѣмъ противоположное бросается въ глаза. Если изъ понятія о божествѣ удалены всѣ предпосылки повышающейся жизни,
все сильное, смѣлое, повелѣвающее, гордое, если оно
опускается шагъ за шагомъ до символа посоха для
уставшихъ, якоря спасенія для всѣхъ утопающихъ, если
оно становится богомъ бѣдныхъ людей, богомъ грѣшниковъ, богомъ больныхъ par excellence, и предикатъ
„спаситель", „избавитель" дѣлается какъ-бы божескимъ
предикатомъ вообще: то, о чемъ говорить подобное превращение, подобное низведеніе божественнаго?
-Конечно, „царство божіе" тѣмъ самымъ увеличилось.
. Прежде богъ зналъ только свой народъ, свой „избранный" народъ. Между тѣмъ онъ пошелъ, какъ и народъ
его, на чужбину, началъ странствовать, и съ тѣхъ поръ
онъ уже нигдѣ не оставался въ покоѣ, пока наконецъ
не сдѣлался всюду туземцемъ—великій космополитъ,—
2

пока не перетянулъ онъ на свою сторону „великое
число" и половину земли. Но богъ „великаго числа",
демократъ между богами, не смотря на это не сдѣлался
гордымъ богомъ язычниковъ; онъ остался іудеемъ, онъ
остался богомъ закоулка, богомъ всѣхъ темныхъ угловъ
и мѣстъ, всѣхъ нездоровыхъ жилищъ цѣлаго міра!..
Царство его міра всегда было царствомъ преисподней,
госпиталемъ, царствомъ souterrain, царствомъ Гетто... И
самъ онъ, такой блѣдный, такой слабый, такой décadent... Даже самые блѣдные изъ блѣдныхъ, господа метафизики, альбиносы понятія, стали надъ нимъ господами. Метафизики опутывали его своей пряжей до тѣхъ
поръ, пока онъ самъ, загипнотизированный ихъ движеніями, не сдѣлался паукомъ, самъ не сдѣлался метафизикомъ. Теперь онъ уже прялъ міръ изъ самого себя—
sub specie Спинозы—теперь онъ самъ преображался,
все утончаясь и блѣднѣя; онъ сталъ „идеаломъ", сталъ.
,чистымъ духомъ", сталъ „абсолютомъ", сталъ „вещью
в ъ себѣ"... Паденіе божества:
богъ сталъ „вещью въ
себѣ"...

обожествляющій „ничто , освящающщ волю къ „ н и ч т о 4 * 1 —
— —
19

религіозной одаренности, не говоря ™

0

Г

Я К -«» " - Г

tes
л . » . . , « . .

-

=

18
Христіанское понятіе о божествѣ (богъ, какъ богъ
больныхъ, богъ, какъ паукъ, богъ, какъ духъ)—это понятіе есть одно изъ самыхъ извращеннѣйшихъ понятій
о божествѣ, какія только существовали на землѣ; быть
можетъ,оно является даже измѣрителемъ той глубины,
до которой можетъ опуститься типъ божества в ъ его
нисходящемъ развитіи. Богъ, выродившійся шМомшворѣчье съ жизнью, вмѣсто того,чтобы быть ея просв^тлеі ^ м ъ и вѣчііымъ ёя у тве рщеніемъ! Б о гъ, объяв ляю щій
"войну жизни, п£и^одѣ, волѣ къ жизні^ Б о г ъ ^ к а к ъ ^ ^ "муЖ всякой клеветы на „по-с^-стороннее", для- всякой

вк^Г

20

n

Осуждая христіанство, я не х о т ѣ і ъ й Л к а з а ^
справедливость по отношенію къ n n n r r Z
которая даже прев
ихъ послѣдователей: по отношенік, к ъ б у д д и з м
принадлежать къ нигилистическимъ р е ^ г і я Г
кітикъ х ^ і і
~ *

Р
о

ИХЪ
л

ж

УЖе
е

н

МОЖНО
ъ

сравыиватъ,

б ы т ь глубок

Буддизмъ въ сто разъ реальнѣе

°

не
Не

"

Ofi*
как!

и за это
р-ь

христіанства,-онъ
2*

представляетъ собою наслѣдіе объективной и холодной
постановки проблемъ, онъ является послѣ философскаго движенія, продолжавшагося сотни лѣтъ; съ понятіемъ „богъ" уже было покончено, когда онъ явился.
Буддизмъ есть единственная истинно позитивная
религія, встрѣчающаяся въ исторіи; даже въ своей теоріи
познанія (строгомъ феноменализмѣ) онъ не")говорить
„борьба протйвъ г р 1 х а * 7 ^ Г " с ъ 1 і о л н ы м ъ признаніемъ
дѣйствительности, онъ говорить: „борьба протйвъ страданія". Самообманъ моральныхъ понятій онъ оставляетъ
уже позади^Сё^я^—и ъъ^этомъ его глубокое' отличіе отъ
христіанства—онъ стоить, выражаясь моимъ языкомъ,
по ту сторону добра и зла.

1

Вотъ два физіологическихъ факта, г на к о щ щ х ъ
онъ м к о ^ Г Ш Ш ь т ^ І в І виду: п е р в о е г г ^ е 'увеличенная раздражительность, выражающаяся въ утонченной чувствительности къ боли,£ второе — усиленная
духовная жизнь, слишкомъ долгое пребываніе въ области понятій и логическихъ процедуръ, ведущее къ тому,
что инстинктъ личности, ко вреду для себя, уступаетъ
мѣсто „безличному" (оба состоянія, по опыту извѣсгныя,
-по крайней мѣрѣ,~йкоторьшъ изъ мойхъ читателей—
„объективным^ подобно мнѣ самому). На основѣ этихъ
физіологическихъ условій возникло с о с т о я н і е ^ | ^ с ш ;
протйвъ него то_и выступилъ со своей гигіеной Будда.
Онъ предписываетъ жизнь на свѣжемъ воздухѣ, въ
странствованіяхъ; умѣренность и выборъ въ пищѣ, осторожность относительно всѣхъ spirituosa; предусмотри- §
тельность также по отношенію ко всѣмъ аффектамъ,
вызывающимъ разлитіе желчи, разгорячающимъ кровь:
никакихъ заботъ ни о себѣ, ни о другихъ. Онъ требуетъ представленій успокаивающихъ или развеселяющихъ—онъ изобрѣтаетъ средства отучить себя отъ другихъ. Онъ "понимаетъ доброту, "''доброжелательное на- .

I
!
I
і
]

ссроеніе какъ требованіе
зцороъьпЩолитваисключается,
равно какъ и аскетизмъ\ никакого категорического императива, никакого принужденія
вообще, даже внутри монастырской общины (откуда всегда возможенъ выходъ).
Все это было-бы средствами къ усиленію преувеличенной
раздражительности. Поэтому именно онъ не требуетъ никакой борьбы съ тѣми, KTojmane думаетъ; его ученіе сильнее всего вооружается протйвъ чувства мести, отвращешя»
ressentiment (—„не путемъ вражды кончается вражда"—
трогательный припѣвъ всего буддизма). И это съ полнымъ правомъ: именно эти аффекты были-бы вполнѣ
нездоровы
по отношенію къ главной,
діэтетической,
цѣли. Если онъ встрѣчаетъ духовное утомленіе, которое
выражается"'"'въ слишкомъ большой "„объективности"
(т. е. въ ослаблеши. индивидуальнаго интереса, в ъ потере „ эгоизма и \ онъ съ нимъ борется тѣмъ, что^ придаёшь даже и вполнѣ духовнымъ интересамъ строго
личный характерът'Въ ученіи Будды ' эг(шзір... дѣлается
"обязаннбстью. „Необходимо одноТ~какъ тебгь освободиться отъ страдан1Йй,—это ' положенГе регулируетъ и
ограничиваетъ всю духовную діэту (быть можетъ,
слѣдуетъ вспомнить того аѳинянина, который также
объявлялъ войну чистой „научности", а именно Сократа,
поднявшаго личный эгоизмъ въ область моральныхъ
проблемъ).

Чрезвычайно мягкій климатъ, кротость и либеральность въ нравахъ, отСутствіе милитаризма,—вотъ условія, предрасполагающія къ буддизму; равно какъ и то,
чтобы очагомъ движенія были высшія и даже ученыя
сословія. Ясность духа, спокойствіе, отсутствіе желаній,
какъ высшая цѣль, — вотъ чего хотятъ и чего дости-

гаютъ. Буддизмъ не есть религія, въ которой лишь
стремятся къ совершенству: совершенное здѣсь есть
нормальный случай.
Въ христіанствѣ инстинкты подчиненныхъ и угнетенныхъ выступаютъ на первый планъ: именно низшія сословія ищутъ въ немъ спасенія. Казуистика грѣха, самокритика, инквизиція совѣсти практикуются здѣсь какъ
занятіе, какъ средство противъ скуки; здѣсь постоянно:
(путемъ молитвы) поддерживается пылъ по отношенію
къ могущественному
существу, называемому „Богъ";
высшее считается здѣсь какъ недостижимое, какъ даръ,
какъ „милость".
Въ христіанствѣ недостаетъ также откровенности:
темное мѣсто, закоулокъ—это въ его духѣ. Тѣло здѣсь
/ презирается, пшена отвергается, какъ чувственность;
церковь отвращается даже отъ чистоплотности (первымъ мѣропріятіемъ христіанъ послѣ изгнанія Мавровъ
было закрытіе общественныхъ бань, каковыхъ только
въ Кордовѣ было до двухсотъ семидесяти). Христіанство
есть въ извѣстномъ смыслѣ жестокость _къ ,себѣ„,и друfpïbV'ненависть къ иначе-думающимъ, воля къ преслѣдованію. .Мрачныя"и ' волнующія представленія здѣсь на.
"'"переднемъ планѣ. Состоянія, ^отррыхъ домогаются и
отмѣчаютъ высокими именами—это эпилепсоидныя состоянія. Діэта приспособлена къ_тому,_„чтрбы покровительствовать болѣзненнымъ явленіямъ и крайне раздра\жать нервы. Христіанство есть смертельная вражда къ
господамъ земли, къ знатнымъ, и вмѣстѣ съ тѣмъ скрытое, тайное соперничество съ ними (имъ предоставляютъ
вплоть", себѣ хотятъ только „душу"). Христианство—это
ненависть къ уму, гордости, мужеству, свободѣ; это—
распущенность ума; христіанство есть ненависть к ъ
чувствамъ, къ радостямъ чувствъ, къ радости вообще...

22
Когда христіанство покинуло свою первоначальную
почву, т.-е. низшія сословія, поддонки античнаго міра,
когда оно вышло на поиски власти, очутилось среди
варварскихъ н а р о д о в ъ - с ъ тѣхъ поръ оно не могло уже
болѣе разсчитывать на утомленныхъ людей, но ему
предстояло имѣть дѣло съ людьми внутренне-одичавшими и терзающими другъ друга — людьми сильными,
но неудачниками. Недовольство собою, страданіе отъ
самого себя не имѣюгь здѣсь характера чрезмѣрнои
раздражительности и воспріимчивости къ боли, какъ у
буддиста, a скорѣе наоборотъ, - черезчуръ сильное
стремленіе къ причиненію боли, къразрѣшенш внутренняго напряженія путемъ враждебныхъ поступковъ и
представленій. Христіанству нужны были варварскія понятія и оцѣнки, чтобы господствовать надъ варварами:
такова жертва первенца, причащеніе в ъ видѣ питія
крови, презрѣніе духа и культуры, всевозможный,—чувственныя и сверхчувственныя—пытки, пышность культа.
Буддизмъ религІя для позднихъ людей, для добрыхъ,
нѣжныхъ расъ, достигшихъ высшей степени духовности,
которыя слишкомъ, воспріимчивы къ боли (Европа
далеко еще не созрѣла для него); онъ есть возвратъ
' ихъ къ миру и веселости, къ діэтѣ духа, къ извѣстному
закаливанью тѣла. Христіанство хочетъ пріобрѣсти господство надъ дикимп звѣрями; средствомъ его для этого
является—сдѣлать ихъ больными. Дѣлать слабымъ—это
христіанскій рецептъ къ прирученію, къ „цивилизаціи".
Буддизмъ есть религія цивилизаціи, приведшей къ усталости, близящейся къ концу, христіанство еще не застаетъ такой цивилизаціи,—при благонріятныхъ обстоятельствахъ оно само ее установляетъ.

23
Буддизмъ, повторяю еще разъ, въ сто разъ холоднѣе,
правдивѣе, объективнѣе. Онъ не нуждается въ томъ,
чтобы своему страданію, своей болѣзненности придать
видъ приличія, толкуя его какъ грѣхъ, — онъ просто
говоритъ то, что думаетъ: „я страдаю". Для варвара,
напротивъ, страданіе само по себѣ есть нѣчто неприличное: онъ нуждается въ извѣстномъ истолкованіи,
чтобы самому себѣ признаться, что онъ страдаетъ (его
инстинктъ прежде всего указываетъ ему на то, чтобы
отрицать страданіе, скрывая его). Слово „діаволъ" явилось здѣсь благодѣяніемъ: въ немъ имѣли на лицо могущественнаго и сильнаго врага: можно было не стыдиться страданія отъ такого врага.
Христіанство имѣетъ въ основаніи нѣсколько тонкостей, принадлежащихъ востоку.^'
Прежде всего оно знаетъ, что само по себѣ безразлично, истинно-ли то или другое, но въ высшей степени
важно, поскольку вѣрятъ, что оно-истинно. Истина и
•ѣра, что извѣстная вещь истинна,—это два міра с о в с ѣ м ъ "
"ТУтдѣльныхъ, поwîTnpbmïeôn^^
тому-и^другои^Тёдутъ '"пути ' въ оснЬв¥~:''совершенно
различные. Знать это—значить на востокѣ быть почти
мудрецомъ: такъ понимаютъ это брамины, такъ пони- *
маетъ Платонъ, такъ же каждый ученикъ эзотерической
мудрости. Если, напримѣръ, счастье заключается въ томъ,
чтобы вѣрить въ спасеніе отъ грѣха, то для этого нѣтъ
необходимости въ предположены, чтобы человѣкъ былъ
грѣшенъ, но только, чтобы онъ чувствовалъ себя грѣшнымъ. Но если вообще прежде всего необходима вѣра,
то разумъ, познаніе, изслѣдованіе необходимо дискредитировать: путь къ истинѣ дѣлается запрещенным.s
путемъ.

Сильная надежда
есть гораздо большій жизненный
етимулъ, чѣмъ какое-бы то ни было действительно наступившее счастье. Страдающихъ можно поддержать
надеждой, которая не можетъ быть опровергнута действительностью, которая не устраняется осуществленіемъ:
надеждой на по-ту-стороннее. (Именно благодаря этой
способности поддерживать несчастныхъ надежда считалась у грековъ зломъ, изо всѣхъ золъ единственно коварнымъ зломъ: это зло осталось въ ящикѣ Пандоры).
Чтобы была возможна любовь, богъ долженъ быть личностью; чтобы могли при этомъ заговорить самые низmie инстинкты, богъ долженъ быть молодъ. Чтобы
воспламенить женщинъ, надо было выдвинуть на первый планъ прекраснаго святого, для мужчинъ—Марію.
Все это при предположены, что христіанство' будетъ
господствовать тамъ, гдѣ понятіе культа уже определилось культомъ Афродиты или Адониса. Требованіе
цѣломудрія усиливаетъ внутренній пылъ религіознаго
инстинкта—оно дѣлаетъ культъ горячѣе, мечтательнѣе,
душевнѣе.
Любовь есть такое состояніе, когда человѣкъ по
большей части видитъ вещи не такими, каковы онѣ
есть. Здѣсь господствуетъ сила иллюзіи, одновременно
преображающая и услаждающая. При любви можно перенести болѣе всего, можно вытерпѣть все, необходимо
изобрѣсти религію, которая была-бы преисполнена любви,
съ любовью можно перейти черезъ . самое плохое въ
жизни: его уже болѣе не замѣчаешь совсѣд ъ. Вотъ что
можно сказать о трехъ христіанскихъ добродѣтеляхъ:
вѣрѣ, надеждѣ, любви; я говорю, что всѣ три изобрѣтены христіанскою хитростью.
Буддизмъ слишкомъ зрѣлъ и къ тому-же слишкомъ
позитивенъ для того, чтобы прибѣгать къ подобнымъ
хитростямъ.

24
Я здѣсь только коснусь проблемы
происхожденіЛ
христианства. Первое положеніе къ ея рѣшенію гласитъ:
христіанство можно понять единственно въ связи съ той
почвой, на которой оно выросло,—оно не есть движет е , враждебное іудейскому инстинкту, оно есть его последовательное развитіе, силлогизмъ въ его логической
цепи, внушающей ужасъ. По формуле искупителя:
„спасеніе идетъ отъ іудеевъ".
Второе
положеніе гласитъ: психологическій типъ
Галилеянина еще доступенъ распознаванію, но быть
пригоднымъ для того, для чего онъ употреблялся, т. е.
быть типомъ спасителя человечества, онъ могъ лишь
при полномъ своемъ вырожденіи (которое одновременно
есть искалѣченіе и переполненіе чуждыми ему чертами).
Евреи—это самый замечательный народъ міровой
исторіи, потому что они, поставленные передъ вопросомъ быть или не быть, съ внушающей ужасъ сознательностью предпочли быть какою-бы то ни было ценою: и этою ценою было радикальное извращеніе
всей
природы, всякой естественности, всякой реальности,
всего внутренняго міра, равно какъ и внешняго. Они '
оградили себя отъ всѣхъ условій, въ которыхъ до сихъ
поръ народъ могь и долженъ былъ жить, они создали
изъ себя понятіе противоположности
естественными
условіямъ, непоправимымъ образомъ обратили они по
порядку религію, культъ, мораль, исторію, психологію
въ противоречіе къ естественнымъ цѣнностямъ этихъ
понятій. Подобное явленіе встречаемъ мы еще разъ (и
въ несравненно преувеличенныхъ пропорціяхъ, хотя это
только копія): христіанская церковь по сравненію съ
„народомъ святыхъ" не можетъ претендовать на оригинальность. Евреи вместѣ съ этимъ самый роковой на-

родъ всемирной исторіи: своими дальнейшими вліяніями
они настолько извратили человечество, что еще теперь
христіанинъ можетъ чувствовать себя анти-іудеемъ, не
понимая того, что онъ есть последній логическій выводъ
юдаизма.
Въ „Генеалогіи морали" я впервые представилъ психологическую противоположность понятій благородной
морали и морали—ressentiment, выводя последнюю изъ
отрицанія первой: но эта последняя и есть всецело
іудейско-христіанская мораль. Чтобы сказать „нетъ"
всему, что представляетъ на земле восходящее движеніе
жизни, удачу, силу, красоту, самоутвержденіе,—инстинктъ
ressentiment, сделавшійся геніемъ, долженъ былъ изобрести себе другой міръ, съ точки зренія котораго это
утвержденіе жизни являлось зломъ, недостойнымъ само
по себѣ. По психологической проверке еврейскій народъ есть народъ самой упорнейшей жизненной силы;
поставленный въ невозможныя условія, онъ добровольно,
изъ глубокаго и мудраго самосохраненія, беретъ сторону всехъ инстинктовъ décadence—не потому, что они
имъ владеютъ, но потому, что въ нихъ онъ угадалъ
ту силу, посредствомъ которой онъ можетъ отстоять
себя противъ „міра". Евреи—это отраженіе всехъ décadents: они съумѣли изображать
ихъ до иллюзіи, съ
актерскимъ геніемъ до поп plus ultra, съумели поставить себя во главе всехъ движеній décadence (какъ
христіанство Павла), чтобы изъ нихъ создать нѣчто
более сильное, чѣмъ всякое иное движеніе, утверждающее жизнь. Для той человеческой породы, которая въ
іудействе и христіанстве домогается власти, т. е. для
жреческой породы—décadence есть только средство: эта
порода людей имѣетъ свой жизненный интересъ въ томъ,
чтобы сдѣлать человѣчество больнымъ, чтобы понятія
„добрый" и „злой", „истинный" и „ложный" извратить

въ опасномъ для жизни смыслѣ, являющемся клеветою
на міръ.
25
Исторія Израиля неоцѣнима, какъ типичное изображеніе того процесса, посредствомъ котораго естественный цѢнности лишались всякой естественности: я отмѣчаю этотъ процессъ пятью фактами. Первоначально, во
времена царей, и Израиль стоялъ ко всѣмъ вещамъ въ
ііравильномъ, т. е. естественномъ, отношеніи. Его Іегова
былъ выраженіемъ сознанія власти, радости, надежды
на себя: въ немъ ожидали побѣды и спасенія, съ нимъ
довѣряли природѣ, что она даетъ то, въ чемъ нуждается
народъ, и прежде всего дождь. Іегова богъ Израиля и,
следовательно,
богъ справедливости: такова логика всякаго народа, который обладаетъ силою и съ чистой совѣсгью пользуется ею. В ъ празднествахъ выражаются
обѣ эти стороны самоутвержденія народа: онъ благодаренъ за великія судьбы, которыя его возвышаютъ,
онъ благодаренъ за круговую смѣну временъ года, за
всю свою удачу въ скотоводствѣ и земледѣліи.
Это положеніе долго оставалось идеаломъ уже и
послѣ того, какъ ему былъ положенъ печальный конецъ,
анархіей внутри, ассиріянами извнѣ. Но народъ выше
всего цѣнилъ образъ царя—хорошаго солдата и вмѣстѣ
съ тѣмъ строгаго судью: такъ понималъ это прежде
всего Исайя—этотъ типичный пророкъ (т. е. критикъ и
сатирикъ момента).
Но надежда не осуществлялась. Старый богъ ничего
болѣе не могъ изъ того, что могъ онъ ранѣе. Отъ него
должны были-бы отказаться. Что-же случилось?
Измѣнили понятіе о немъ, — это понятіе
лишили
естественности; этой цѣной его удержали.
Іегова—богъ „справедливости"—бот* не составляетs

единства съ Израилемъ, онъ не служитъ выраженіемъ
народнаго самосознанія: онъ только условный богъ.
Понятіе о немъ сдѣлалось орудіемъ въ рукахъ жрецовъ—
агитаторовъ, которые теперь истолковывали всякое счастье, какъ награду, всякое несчастье, какъ наказаніе за
непослушаніе противъ бога, какъ „грѣхъ": извращенная
манера мнимаго „нравственнаго міропорядка", посредствомъ котораго разъ навсегда извращаются естественныя понятія „причина" и „дѣйствіе". Теперь, когда еъ
наградой и наказаніемъ, изгнана была изъ міра естественная причинность, явилась потребность въ противоестественной причинности; отсюда слѣдуетъ вся дальнѣйшая противоестественность. Богъ, который
требуетъ—
вмѣсто бога,, который помогает^ совѣтуетъ, который
въ основѣ является словомъ для всякаго счастливаго
вдохновенія мужества и самодовѣрія... мораль не является
уже болѣе выраженіемъ условій, необходимыхъ для
жизни и роста народа, его глубочайшаго инстинкта
жизни, но, сдѣлавшись абстрактною, становится противоположностью жизни, — мораль какъ коренное извращеніе фантазіи, „дурной глазъ по отношенію къ міру.
Что такое еврейская, что такое христіанская мораль?
Случай, лишенный своей невинности, несчастіе, оскверненное понятіемъ „грѣха", благосостояніе, какъ опасность, какъ „искушеніе", физіологически плохое самочувствіе, отравляемое угрызеніемъ совѣсти.

26
ГІонятіе о Богѣ извращено; понят іе о морали извращено: но на этомъ не остановилось еврейское жречество. Можно было обойтись и безъ всей исторіи Израиля: прочь ее... Эти жрецы устроили чудо изъ искаженія, документальнымъ доказательствомъ котораго

•является передъ нами добрая часть библіи: прошлое
собственнаго народа они перенесли въ религію съ полнымъ надругательствомъ надъ всякимъ преданіемъ,
надъ всякой исторической действительностью, иначе
говоря, сделали изъ этого прошлаго безсмысленный
механизмъ спасенія, соединивши вину противъ Іеговы
-съ наказаніемъ, благочестіе съ наградой. Этотъ позорнѣйшій актъ историческаго йзвращенія мы чувствовали
бы гораздо болѣзненнее, если бы тысячелѣтнее церковное истолкованіе исторіи не притупило насъ къ требованіямъ честности in historicis. А церкви вторили философы: ложь „нравственна™ міропорядка" проходить
черезъ все развитіе даже новейшей философіи. Что
означаетъ „нравственный міропорядокъ"? То что разъ
навсегда существуетъ божья воля на то, что человекъ
можетъ делать и чего не можетъ, что ценность народа
и отдельной личности измеряется тѣмъ, какъ много или
мало онъ повинуется божьей воле; что въ судьбахъ
народа и отдельной личности воля божія оказывается
господствующей,
т. е. наказывающей и награждающей,
сообразно со степенью послушанія. Действительность
на мѣсто этой жалкой лжи гласитъ: тотъ человекъ—
\ паразитъ, который преуспеваетъ на счетъ всего здороІваго въ жизни, т. е. жрецъ, злоупотребляетъ именемъ
бога: такое положеніе вещей, при которомъ жрецъ
опредѣляетъ цѣнности, онъ называетъ „царствомъ божіимъ"; средство, при помощи котораго достигается или
поддерживается такое состояніе, онъ называетъ „волей
божіей"; съ хладнокровнымъ цинизмомъ меряетъ онъ
народы, , времена, отдѣльныя личности мѣркою полезности или вреда для власти жрецовъ. В ъ самомъ дѣле:
в ъ рукахъ еврейскихъ жрецовъ. великое время исторіи
Израиля сделалось временемъ упадка; изгнаніе, продолжительное несчастіе, обратилось въ вѣчное наказаніе за

прошлый великія времена, за т е времена, когда жрецъ
еще былъ ничемъ. Изъ сильныхъ, свободныхъ, удачныхъ образовъ исторіи они сделали, сообразуясь съ
потребностями, жалкихъ уродовъ или „безбожниковъ";
психологію всякаго великаго событія они упростили
идіотской формулой „послушанія или непослушанія
богу". Еще шагъ далее: „божья воля", т. е. условіе для
поддерживанія власти жреца, должно быть известно,—
для этой цели необходимо „откровеніе". Выражаясь более понятно: является необходимость в ъ великомъ литературномъ извращеніи—открывается „священное писаше;" оно делается публичнымъ со всей іерархической
помпой, съ покаянными днями, съ воплями горести о
„грехахъ". „Воля божія" уже давно известна: вся беда
в ъ томъ, что чуждаются „священнаго писанія". Уже
Моисей открылъ „волю божію". Что же произошло?
Разъ навсегда, со строгостью, съ педантизмомъ, формулировалъ жрецъ, что хочетъ онъ иметь, „въ чемъ божья воля", вплоть до большихъ и малыхъ податей, который должны были платить ему {не были забыты и
самые вкусные куски мяса, такъ какъ жрецъ есть пожиратель бифштексовъ). И съ т е х ъ поръ вся жизн> такъ
устраивается, что нигде нельзя обойтись безъ жреца;
во всѣхъ естественныхъ событіяхъ жизни—при рожденіи, браке, болѣзни, смерти, не говоря о жертвѣ („трапезе")—является священный паразитъ, чтобы лишить
все это естественности, „освятить" ихъ, выражаясь его
языкомъ. Ибо нужно же понять это: всякій естественный
обычай, всякое естественное учрежденіе (государство,
судоустройство, бракъ, попеченіе о бѣдныхъ и больныхъ), всякое требованіе, исходящее отъ инстинкта
жизни,—короче, все, что имеетъ свою цѣну в ъ самомъ
себѣ, черезъ паразитизмъ жреца (или „нравственный
міропорядокъ") въ основе своей лишается цѣнности, и

даже болѣе того: въ дополненіе требуется санкція, необходима сообщающая цѣнность сила, которая, отрицая
природу, сама создаетъ цѣнность.
Жрецъ обезцѣниваетъ природу, лишаетъ ее святости. этой цѣной онъ существуетъ вообще. Неповиновеніе богу, т. е. жрецу, т. е. „закону", получаетъ теперь имя „грѣха"; средствами для „примиренія съ богомъ", само собой, являются такія средства, которыя
основательнѣе обезпечиваютъ подчиненіе жрецу: одинъ
жрецъ „спасаетъ". Въ каждомъ жречески организованномъ общесгвѣ психологически неизбѣжными дѣлают.ся
„грѣхи": они факторы власти, жрецъ живетъ грѣхами,
для него необходимо, чтобы „грѣшили". Высшее положеніе: „Богъ прощаетъ тому, кто раскаивается": по
просту говоря, кто подчиняется
жрецу.
27
На такой-то ложной почвѣ, гдѣ все естественное,
всякая естественная цѣнность, всякая реальность; возбуждала противъ себя глубочайшіе инстинкты господствующаго класса, выросло христіанство, самая острая
форма вражды къ '.реальности, какая только до сихъ
поръ существовала. „Святой народъ", удержавшій для
всего только жреческія оцѣнки, только жреческія слова,
и съ ужасающей'! послѣдовательностью заклеймившій
все, что на землѣ представляло еще силу, словами „нечестивый", „міръ", „грѣхъ",—этотъ народъ выдвинулъ
для своего инстинкта послѣднюю формулу, ^которая въ
своей логикѣ доходила до самоотрицанія: въ лицѣ христіанства онъ отрицалъ послѣднюю форму реальности—
онъ отрицалъ „святой народъ", „избранный народъ"»
самую іудейскую реальность. Замѣчательное явленіе: маленькое мятежное движеніе, окрещенное именемъ Іи суса

изъ Назарета, еще разъ представляетъ собою іудейскій
инстинктъ, иначе говоря, жреческій инстинктъ, который
не переноситъ уже болѣе жреца, какъ реальность, который изобрѣтаетъ еще боліье отвлеченную
форму бытія, еще менѣе реальное представленіе о мірѣ, чѣмъ
то, которое обусловливается учрежденіемъ церкви. Хри'стіанство отрицаешь церковь.
Я не понимаю, противъ чего иного могло направляться
:возстаніе, зачинщикомъ котораго, по справедливости или
яю недоразумѣнію, считается Іисусъ, если это не было воз•станіемъ противъ еврейской церкви, принимая церковь
в ъ томъ смыслѣ, какой дается этому слову теперь. Это
•было возстаніемъ противъ „добрыхъ и справедливыхъ",
противъ „святыхъ Израиля", противъ общественной
іерархіи,—не противъ ихъ испорченности, но противъ
касты, привилегіи, порядка, формулы, это было невѣріе въ „высшихъ людей", это было отрицаніе всего,
•что было жрецомъ и теологомъ. Но іерархія, которая
всѣмъ этимъ хотя бы на одно мгновеніе подвергалась
•сомнѣнію, была той сваей, на которой еще продолжалъ
удерживаться посреди „воды" іудейскій народъ, съ трудомъ достигнутая послѣдняя возможность уцѣлѣть, ге.sidium его обособленнаго политическая существованія:
нападеніе на нее было нападеніемъ на глубочайшій инстинктъ народа, на самую упорную народную волю къ
жизни, которая когда-либо существовала на землѣ.
Этотъ святой анархистъ, вызвавшій на противодѣй-ствіе господствующему порядку низшій народъ, народъ
изгнанныхъ и „грѣшниковъ", паріевъ внутри еврейства,
рѣчами, которыя, если вѣрить Евангелію, еще и теперь
могли бы довести до Сибири,—онъ былъ политическимъ
преступникомъ, поскольку таковой возможенъ въ обяцествѣ, до абсурда неполитическомъ. Это привело его
ш крестъ: доказательствомъ можетъ служить надпись
з

на крестѣ. Онъ умеръ за свою вину,—нѣтъ никакого
основанія утверждать, какъ бы часто это ни дѣлали,.
что онъ умеръ за вину другихъ.

28
Совсѣмъ иной вопросъ, сознавалъ ли онъ вообще
этотъ антагонизмъ или лишь другіе въ немъ его чувствовали. Здѣсь я впервые касаюсь проблемы
психологт
Спасителя. Я признаюсь, что мало книгь читаю съ такими затрудненіями, какъ евангелія. Эти затрудненія не
тѣ, в ъ разъясненіи которыхъ ученая любознательностьнѣмедкаго духа праздновала свой самый незабвенный
тріумфъ. Далеко то время, когда и я, подобно всякому
молодому ученому, съ благоразумной медлительностьюутонченнаго филолога смаковалъ произведете несравненнаго Штрауса. Тогда мнѣ было 20 лѣтъ: теперь я
слишкомъ серьезенъ для этого. Какое мнѣ дѣло до
противорѣчій „преданія"? Какъ можно вообще назвать
„преданіемъ" легенду о святыхъ? Исторіи святыхъ этосамая двухсмысленная литература, какая вообще толькосуществуетъ: примѣнять научные методы тамъ, гдѣ отсутствую™ какіе-либо документы, представляется мнѣсъ самаго начала дѣломъ совершенно безнадежнымъ,.
ученымъ праздномысліемъ.

Что касается меня, то мнѣ интересенъ психологическій
типъ Спасителя. Онъ могъ бы даже удержаться в ъ
евангеліяхъ, вопреки евангеліямъ, какъ бы его ни калѣчили и какими-бы чуждыми чертами его ни надѣляли:
такъ удержался типъ Франциска Ассизскаго въ легендахъ о немъ, вопреки этимъ легендамъ. Истина не в ъ

томъ, что онъ сдѣлалъ, что сказалъ, какъ онъ собственно
умеръ; но важенъ вопросъ, можно ли представить его
типъ, даются ли преданіемъ черты для его представленія. Я знаю попытку вычитать изъ евангелія даже исторію „души"; это представляется мнѣ доказательствомъ
психологическаго легкомыслія, достойнаго презрѣнія.
Господинъ Ренанъ, этотъ гаеръ in psychologies, для
объясненія типа Іисуса далъ два самыхъ неумѣстныхъ
понятія, какія только возможно: понятіе геній и поня^
тіе герой („héros"). Но что только можно назвать не-j
евангельскимъ, такъ это именно понятіе герой. Какъ
разъ все противоположное борьбѣ, противоположное
самочувствію борца, является здѣсь какъ инстинктъ:
неспособность къ противодѣйствію дѣлается здѣсь мораль ю ( „ не" п р оти R ь с я злому"—глубочайшее слово евангелія, его ключъ въ извѣстномъ смыслѣ); блаженство
въ мирѣ, въ кротости, в ъ неспособности быть врагомъ.
Что такое „благовѣстіе"? — Найдена истинная жизнь,
вѣчная жизнь — она не только обѣщается, но она
тутъ, она es васъ\ какъ жизнь въ любви, въ любви
безъ уступки и исключенія, безъ разстоянія (ohne
Distanz,), Каждый есть дитя Божіе—Іисусъ ни на что не
имѣетъ притязанія для себя одного,—какъ дитя божіе,
каждый равенъ каждому. И изъ Іисуса дѣлать героя!
А что за недоразумѣніе со словомъ „геній"! Все наше
понятіе о „духѣ", цѣликомъ культурное понятіе, — в ъ
томъ мірѣ, въ которомъ живетъ Іисусъ, не имѣетъ никакого смысла. Говоря со строгостью психолога, здѣсь
было бы у мѣста совершенно иное слово... Мы знаемъ
состояніе болѣзненной раздражительности чувства осязанія, которое производи™ содроганіе при всякоѴь дотрогиваніи, при всякомъ прикосновеніи твердаго предмета. Представимъ подобный физіологическій habitus
в ъ его послѣднемъ логическомъ выраженіи, какъ инз*

стинктъ ненависти противъ всякой реальности, какъ
бѣгство въ „непостижимое", въ „необъяснимое", какъ
отвращеніе отъ всякой формулы, отъ всякаго понятія,
связаннаго съ временемъ и пространствомъ, отъ всего,
что твердо, что есть обычаи, учрежденія, церковь, какъ
постоянное пребываніе въ мірѣ, который не соприкасается болѣе ни съ какимъ родомъ реальности, въ мірѣ
лишь „внутреннемъ", „истинномъ", „вѣчномъ". Царство божіе внутри васъ.
30
Инстинктивная
ненависть противъ реальности: это
есть слѣдствіе крайней чувствительности къ страданію
и раздраженію, избѣгающей вообще всякаго прикосновенія, потому что оно ощущается ею слишкомъ глубоко.
Инстинктивное
отрѣшеніе отъ всякаго
нерасположенія, отъ всякой вражды, отъ всіьхъ границъ и разстояній въ чувстве', слѣдствіе крайней чувствительности
къ страданію и раздраженно, которая всякое противодѣйствіе, всякую необходимость противодѣйствія ощущаетъ, какъ нѣчто невыносимое (т. е. какъ вредное,
какъ отрицаемое инстинктомъ самосохраненія), блаженство же свое (удовольствіе) видитъ въ томъ, чтобы ничему и никому не оказывать противодѣйствія—ни злу,
ни злому,—любовь, какъ единственная, какъ послѣдняя
возможность жизни.
Это двѣ физіологическія
реальности,
на которыхъ,
изъ которыхъ выросло ученіе спасенія. Я называю ихъ
высшимъ развитіемъ гедонизма, на вполнѣ болѣзненной
основѣ. Близко родственнымъ ему, хотя съ большимъ
придаткомъ греческой жизненности и нервной силы,
является эпикуреизмъ, языческое ученіе спасенія. Эпикуръ типичный décadent, впервые признанный таковымъ
мною. Боязнь боли, даже безконечно-малаго въ боли,

не можетъ имѣть иного конца, какъ только въ
любви.
31

религги

»

Я предвосхитилъ свой отвѣтъ на проблему. Предпосылкой для него является то, что типъ Спасителя мы
получили только въ сильномъ искаженіи. Это искаженіе
само по себѣ очень правдоподобно. Такой типъ по многимъ основаніямъ не могъ остаться чистымъ, цѣльнымъ, свободнымъ отъ примѣсей. На немъ должна была
оставить слѣды и среда, въ которой вращался этотъ
чуждый образъ, еще болѣе исторія, судьба первой христіанской обшины: она обогатила этотъ типъ такими
чертами, который - дѣлаются понятными только в ъ цѣУляхъ_бо Р ьбы или пропаганды. Тотъ странный и больной
лйіръ, въ который "вводить" насъ евангелія — міръ какъбы изъ одного русскаго романа, гдѣ сходятся отбросы
общества, нервное страданіе и „ребячество" идіота—
этотъ міръ долженъ былъ при всѣхъ обстоятельствахъ
сдѣлать типъ болѣе грубымъ; въ особенности первые
ученики, чтобы хотя что-нибудь понять, переводили
это бытіе, расплывающееся въ символическомъ и непонятномъ, на языкъ собственной грубости, — для нихъ
типъ существовалъ только послѣ того, какъ онъ отлился
въ болѣе знакомый формы... Пророкъ Мессія, будущій
судья, учитель морали, чудотворецъ, Іоаннъ Креститель,—
вотъ сколько было обстоятельству чтобы извратить
типъ. Наконецъ не будемъ низко оцѣнивать proprium всякаго великаго почитанія, въ особенности,
сектантскаго почитанія: оно сглаживаетъ оригинальныя,
часто мучительно-чуждыя, черты и идіосинкразіи въ почитаемомъ существѣ—оно даже ихъ не видитъ. Можно
было бы пожалѣть, что вблизи этого интереснѣйшаго
изъ декадентовъ не жилъ какой нибудь Достоевскій,

т. е. кто либо, кто съумѣлъ-бы почувствовать захватывающее очарованіе подобнаго смѣшенія возвышеннаго,
больного и дѣтскаго."' Еще одна точка зрѣнія: типъ могъ
бы, какъ типъ décadence, фактически совмѣщать въсебѣ
многое и противоречивое: такая возможность не исключается вполне. Однако, все говоритъ противъ этого
именно преданіе должно было бы въ этомъ случае
быть вполне вернымъ и объективнымъ—а все заставляешь предполагать противоположное. Обнаруживается
зіяющее противоречіе между проповедникомъ на горахъ,
морѣ и лугахъ, появленіе котораго также пріятно
поражаетъ, какъ появленіе Будды, хотя не на индійской почвѣ, и темъ фанатикомъ нападенія, смертельнымъ врагомъ теологовъ и жрецовъ, котораго злость
Ренана прославила, какъ „великаго учителя ироніи". Я
самъ не сомневаюсь въ томъ, что обильная мера желчи
(и даже esprit) перелилась въ типъ учителя изъ возбуждённа™ состоянія христіанской пропаганды: достаточно
известна беззастенчивость всехъ сектаторовъ, которые
создаютъ себе апологію изъ своего учителя. Когда первой общине нуженъ былъ судящій, сварливый, гневающійся, злостный, хитрый теологъ противъ теолога,
она создала себе по своимъ потребностямъ своего
„бога": безъ колебанія она вложила въ его уста т е
вполне не евангельскія понятія, безъ которыхъ она не
могла обойтись, каковы: „будущее пришествіе", „страшный судъ", всякій родъ ожиданія и обещанія.
32
Еще разъ говорю, что я противъ того, чтобы въ типъ
спасителя вносить фанатизмъ: слово imperieux, которое
употребилъ Ренанъ, одно уничтожаетъ типъ. „Благовеcrie" и есть именно благая весть о томъ, что уже не

.существуешь более противоречій; царство небесное принадлежитъ дѣтямъ; вера, которая здесь заявляетъ о
себе, не приобретается завоеваніемъ, она тушь, она
означаетъ возвращеніе къ детству въ области психическаго. Подобные случаи замедленной зрелости и
недоразвитого организма, какъ следствія дегенераціи,
извѣстны по-крайней-мере физіологамъ. Такая вѣра не
гневается, не порицаетъ, не обороняетъ себя: она не
приноситъ „мечъ", она не предчувствуешь, насколько
она можетъ сделаться началомъ разъединяющимъ. Она
не нуждается въ доказательствахъ ни чудомъ, ни наградой и обещаніемъ, ни даже писаніемъ: она сама всякое
мгновеніе есть свое чудо, своя награда, свое доказательство, свое „царство божіе". Эта вера даже не формулируешь себя, она живешь, она отвращается отъ формулъ. Конечно, случайность среды, языка, образованія
определяешь кругъ понятій: первое" христіанство владеешь только іудейско-семитическими понятіями (сюда
относится еда и питье при причастьи, которыми такъ
.злоупотребляешь церковь, какъ всемъ еврейскимъ). Но
пусть остерегаются видѣть здесь что-нибудь более,
чемъ языкъ знаковъ, семіотику, поводъ для. притчи.
Ни одно слово этого анти-реалиста не должно приниматься буквально,—вотъ предварительное условіе для
того, чтобы онъ вообще могъ говорить. Между индусами онъ пользовался бы понятіями Санкхьи, среди китайцевъ понятіями Лаотце, и при этомъ не чувствовалъ
бы никакой разницы.
Можно бы было съ некоторой терпимостью къ выраженію назвать Іисуса „свободнымъ духомъ"—для него
не существуетъ ничего определенна™: слово убиваетъ,
все, что определенно, то убиваешь. Понятіе „жизни",
опытъ „жизни", какой ему единственно доступенъ, противится у него всякаго рода слову, формуле, закону,

А

вѣрѣ, догмѣ. Онъ говорить только о самомъ внутреннемъ: „жизнь", или „истина", или „свѣтъ"—это его словодля выраженія самаго внутренняго; все остальное, вся
реальность, вся природа, даже языкъ, имѣетъ для него-j'
только цѣнность знака, притчи.
Здѣсь нельзя ошибаться на счетъ того, какъ великъ
соблазнъ, который лежитъ въ христіанскомъ, точнѣе
сказать, въ церковномъ предразсудкѣ: такая символика,
par excellence стоитъ внѣ всякой религіи, всѣхъ понятій
культа, всякой исторіи, естествовѣдѣнія, мірового опыта,
познанія, политики, психологіи, внѣ всякихъ книгъ, внѣ
• искусства,—его „знаніе" есть полное непониманіе того г
что есть что-нибудь подобное. О культурѣ онъ не
знаетъ даже и по наслышкѣ, ему нѣтъ нужды бороться:
противъ нея, онъ ее не отрицаетъ... Тоже самое по отношенію къ государству, ко всему гражданскому порядку
и обществу, къ труду, къ войнѣ,—онъ никогда не имѣлъ
основанія отрицать „міръ"; онъ никогда не предчувствовалъ церковная понятія „міръ"... Отрицаніе дляі
него есть нѣчто совершенно невозможное.
Подобнымъ жеобразомънѣтъидіалектики, нѣтъ представленія о томъ, что вѣру, „истину" можно доказать
доводами (его доказательства—это внутренній „свѣтъ",
внутреннее чувство удовольствія и самоутвержденія—
только „доказательства силы"). Такое ученіе также не
можетъ противорѣчить, оно не постигаетъ, что существуютъ, что могутъ существовать другія ученія, оно не
t умѣетъ представить себѣ противоположное разсужденіе.
Гдѣ-бы оно ни встрѣтилось съ нимъ, оно будетъ печалиться съ самымъ глубокимъ сочувствіемъ о „слѣпотѣ"—
ибо оно само видитъ „свѣтъ"—но не сдѣлаетъ никакого
возраженія.

33
Во всей психологіи „евангелія" отсутствуетъ понятіе
вины и наказанія; равно какъ и понятіе награды. „Грѣхъ",
все, чѣмъ опредѣляется разстояніе между богомъ и человѣкомъ, уничтоженъ,—это и есть „благовѣстіе". Блаженство не обѣщается, оно не связывается съ какиминибудь условіями: оно есть единственная
реальность;
остальное—символъ, чтобы говорить о немъ.,
Слѣдствіе подобная состоянія проявляется въ новой
практикѣ, собственно въ евангельской практикѣ. Не
„вѣра" отличаетъ христианина. Христіанинъ дѣйствуетъ,
онъ отличается иными образомъ дѣйствій. Ни словомъ
ни въ сердцѣ своемъ "онъ не противодѣйствуетъ тому,
кто обнаруживаетъ зло по отношенію къ нему. Онъ не
дѣлаетъ различія между чужимъ и своимъ, между іудеемъ
и не-іудеемъ („ближній" въ собственномъ смыслѣ слова
есть іудей, единовѣрецъ). Онъ ни противъ кого не гнѣвается, никого не презираетъ. Онъ не появляется на
судѣ, ни другимъ не позволяетъ себя привлекать („не
клясться"). Онъ ни при какихъ обстоятельствахъ не разведется съ женой, даже въ случаѣ доказанной невѣрности ея.
Все въ основѣ одно и то-же, все—слѣдствіе одного
инстинкта.
Жизнь Спасителя была ни что иное, какъ эта практика, ничѣмъ инымъ была также и его смерть. Онъ не
нуждался болѣе ни въ какихъ формулахъ, ни въ какомъ
обрядѣ для обхожденія съ богомъ, ни даже въ молитвѣ.
Онъ всецѣло отрѣшился отъ іудейскаго ученія раскаянія и примиренія; онъ знаетъ, что это есть единственная
жизненная практика, съ которой можно себя чувствовать
I „божественнымъ", „блаженнымъ", „евангелическимъ",
во всякое время быть какъ „дитя божіе". Не раскаяніе,

Государственна*
ордена Ленина

ШЛШЕИА СССР

В. И. Л Е Н И Н А

не „молитва о прощеніи" пути къ богу: одна евангельская практика ведетъ къ богу, она и есть „богг\
То, съ чѣмъ покончило евангеліе, это было іудейство въ понятіяхъ „грѣхъ", „прощеніе грѣха", „вѣра",
„спасеніе черезъ веру",—все іудейское ученіе церкви
отрицалось „благовѣстіемъ".
Глубокій инстинктъ, какъ должно жить, чтобы чувствовать себя на „небесахъѴ чтобы чувствовать себя
„вѣчнымъ", между тѣмъ какъ при всякомъ иномъ поведеніи совсѣмъ нельзя чувствовать себя „на небесахъ"—
это единственно и есть психологическая реальность
„спасенія".
Новое поведеніе, но не новая вѣра.//
34
Если я что-нибудь понимаю въ этомъ великомъ
символистѣ, такъ это то, что только
внутреннія
реальности онъ ггринималъ какъ реальности, какъ „истины",—что остальное все, естественное, временное, пространственное, историческое, онъ понималъ лишь какъ
символъ, лишь какъ поводъ для притчи. Понятіе „сынъ
человеческій" не есть конкретная личность, принадлежащая исторіи, что-нибудь единичное, единственное, но
„вечная" действительность, психологическій символъ,
освобожденный отъ понятія времени. То-же самое, но
въ еще более высокомъ смысле, можно сказать и о богѣ
этого типичнаго символика, о „царстве божіемъ", о
„царстве небесномъ", о „сыновности бога". Ничего
нетъ болѣе не христіанскаго, какъ церковныя грубыяѴ',
понятія о боге, какъ личности, о грядущемъ „царствѣ :
божіемъ", о по-ту-стороннемъ „царствѣ небесномъ", о
„сыне божіемъ", второмъ лицгь св. Троицы. Все это есть
ничто иное, какъ всемірно-историческій цинизмъ въ пору-

ганіи символа... А между темъ очевидно, чтб затрагивается
символами „отецъ" и „сынъ",—допускаю, что очевидно
не для каждаго: словомъ „сынъ" выражается вступленіе
въ чувство общаго просветленія (блаженство); словомъ
„отецъ-—само это чувство, чувство вечности, чувство
совершенства.
Мнѣ стыдно вспомнить, что сделала церковь изъ этого
символизма: не поставила-ли она на пороге христіанской „веры" исторію Амфитріона? *). И еще сверхъ того
догму о „непорочномъ зачатіи".—Но этимъ она опорочила
зачатіе...
„Царство небесное" есть состояніе сердца, а не чтолибо, что „выше земли" или приходить „после смерти".
Въ евангеліи не достаешь целаго понятія естественной
смерти: смерть не моешь, не переходъ, ея нетъ, ибо
она принадлежитъ къ совершенно иному, только кажущемуся, міру, имеющему лишь символическое значеніе. „Часъ смерти" не есть христіанское понятіе. „Часъ",
время, физическая жизнь и ея кризисы, совсемъ не существуешь для учителя „благовестія"... „Царство божіе"
не есть что-либо, что можно ожидать; оно не имеешь
„вчера" и не имеешь „послезавтра", оно не приходить
черезъ „тысячу летъ"—это есть опытъ сердца; оно
повсюду, оно нигде...
35
Этотъ „благовѣстникъ" умеръ, какъ и жилъ, какъ и
училъ—не для „спасенія людей", но чтобы показать, какъ
нужно жить. То, что оставилъ онъ въ наследство человечеству, есть практика, его поведеніе передъ судьями,
палачами, обвинителями и всякаго рода клеветой и насмешкой—его поведеніе на крестѣ. Онъ не сопротиАмфитріонъ—миѳическая личность обманутаго мужа.

вляется, не защищаетъ своего права, онъ не дѣлаетъ
ни шагу, чтобы отвратить отъ себя самую крайнюю
опасность, болѣе того—онъ вызываетъ ее... И онъ молитъ, онъ страдаетъ, онъ любитъ съ тѣми, въ тѣхъ,
которые дѣлаютъ ему зло... Не защищаться, не гнѣваться, не привлекать къ отвѣтственности... Но также
не противиться злому,—любитъ его.
36
Только мы, свободные умы, имѣемъ подготовку, что
бы понять то, чего не понимали 19 вѣковъ,—мы имѣемъ
правдивость, обратившуюся въ инстинктъ и страсть и
объявляющую войну „святой лжи" еще болѣе, чѣмъ
всякой иной лжи... Люди, были несказанно далеки отъ
нашего нейтралитета, полнаго любви и предусмотрительности, отъ той дисциплины духа, при помощи которой
единственно стало возможнымъугадыванье столь чуждыхъ,
столь тонкихъ вещей: во всѣ иныя времена люди с ъ
безстыднымъ эгоизмомъ желали только своей выгоды:
воздвигли церковь въ противоположность евангелію.
Кто искалъ бы знаменій того, что позади великой
игры міровъ скрытъ лерстъ какого-то насмѣшливаго
божества, тотъ нашелъ бы не малое доказательство
въ томъ чудовигцномъ вопросителъномъ знакѣ, который
зовется христіанствомъ. Что человѣчество преклоняется
передъ противоположностью того, что было происхожденіемъ, смысломъ, правомъ евангелія, что оно в ъ понятіи
„церковь" признало за святое какъ разъ то, что „благовѣстникъ" чувствовалъ стоящимъ ниже себя, позади
себя—напрасно искать большаго проявления всемгрноисторической ироніи.
37
Нашъ вѣкъ гордится своимъ историческимъ смы-]
сломъ; какъ можно было повѣрить такой безсмыслицѣ,

что въ началѣ христіанства стоить грубая басня о чудотворцѣ и Спасителѣ,—и что все духовное и символическое есть только позднѣйшее развитіе? Наоборотъ:
исторія христіанства—и именно отъ смерти накрестѣ—
есть исторія постепенно углубляющагося грубаго непо-{|
ниманія первоначалънаго символизма. Съ распространеніемъ христіанства на болѣе широкія и грубыя массы,
которымъ дѣлались все болѣе и болѣе чужды источники
христіанства,—становилось все необходимѣе дѣлать христіанство вулъгарнымъ, варварскими,—оно поглотило въ
себя ученія и обряды всѣхъ тайныхъ культовъ imperium
Romanum, всевозможную безсмыслицу больного разума.
Судьба христіанства лежитъ въ необходимости сдѣлать
самую вѣру такой-же болѣзненной, низменной и вульгарной, какъ были болѣзненны, низменны и вульгарны
потребности, которыя оно должно было удовлетворять.
Вольное варварство суммируется наконецъ въ силу въ
видѣ церкви, этой формы смертельно-враждебной всякой правдивости, всякой высотѣ души, всякой дисциплинѣ духа, всякой свободно-настроенной и благожелательной гуманности,
Христіанскія цѣнности—аристократическія цѣнности.
Только мы, освободившіеся умы, снова возстановили эту
величайшую изъ противоположностей, какая только когда
либо существовала между цѣнностями.
38
Здѣсь я не могу подавить вздоха. Бываютъ дни,
когда меня схватываетъ чувство черной, самой черной
меланхоліи—это презрѣніе къ человѣку. Чтобы не оставить
никакого сомнѣнія въ томъ, что я презираю, кого я
презираю,—это теперешняго человѣка, человѣка, которому я роковымъ образомъ являюсь современникомъ.

Теперешній человѣкъ—я задыхаюсь въ его нечистомъ
дыханіи... По отношенію къ прошедшему я, какъ и всѣ
познающіе, обладаю большой терпимостью, такъ сказать великодушными
самопринужденіемъ: съ мрачной
осмотрительностью прохожу я черезъ міръ, въ теченіе
цѣлыхъ тысячелѣтій представляющій собою сумасшедшій домъ, называется-ли этотъ міръ „христіанствомъ",
„христіанской вѣрой", или „христіанской церковью",—
я остерегаюсь дѣлать человѣчество отрѣтственнымъ за
его душевныя болѣзни. Но чувство мое возмущается,
отвращается, какъ только я вступаю въ новѣйшее время,
въ наше время. Наше время есть время знамя...
Что
нѣкогда было только болѣзненнымъ, теперь сдѣлалось
неприличнымъ—неприлично теперь быть христіаниномъ.
Вотъ тутъ-то и начинается мое отвращеніе.
Я осматриваюсь в.округъ: не осталось болѣе ни одного
слова изъ того, что нѣкогда называлось „истина", мы
не можемъ стерпѣть, если жрецъ даже только выговариваетъ слово „истина". Даже при самомъ скромномъ
притязаніи на честность, должно теперь признать, что
теологъ, жрецъ, папа, съ каждымъ положеніемъ, которое онъ высказываетъ, не только заблуждается, но
лжетъ; что ему нѣтъ уже болѣе свободы лгать по „невинности", по „незнанію". Жрецъ знаетъ такъ-же хорошо, какъ и всякій, что нѣтъ никакого „бога", никакого „грѣшника", никакого „Спасителя",—что „свободная воля", „нравственный міропорядокъ" есть ложь: серьезность, глубокое самопреодолѣніе духа никому болѣене позволяешь
не знать этого... Все понятія церкви
извѣстны за то, что они есть, т. е. за самую злостную!
фальшь, какая только возможна, съ цѣлью
обезценить
природу, естественный цѣнности, самъ жрецъ признанъ
таковымъ, каковъ онъ есть, т. е. какъ опаснѣйшій родъ '
паразита, какъ настоящій ядовитый паукъ, отравитель

жизни... Мы знаемъ, наша совѣсть знаетъ теперь, какова вообще цѣна тѣхъ роковыхъ изобрѣтеній жрецовъ
и церкви, для чего служили эти изобрѣтенія, при помощи которыхъ человѣчество достигло того состояния
рукоблудства, видъ котораго внушаетъ отвращеніе: понятія „по-ту-сторону", „страшный судъ", „безсмертіе
души", сама „душа", —это орудія пытки, это системы
жестокостей, при помощи которыхъ жрецъ сдѣлался
господиномъ и остался таковымъ... Каждый это знаетъ:
и не смотря на это, все остается по старому. Куда
дѣвались остатки чувства приличія, уваженія самихъ
себя, когда даже наши государственные люди, в ъ другихъ отношеніяхъ очень беззастѣнчивые люди и фактически насквозь противники христіанства, еще и теперь называютъ себя христіанами и идутъ къ причастью? Государь во главѣ полковъ являясь въ своемъ;
великолѣпіи, выраженіемъ эгоизма и высокомѣрія своего народа, признаетъ безъ всякаго стыда себя христіаниномъ!.. Но тогда кого-же отрицаетъ христіанство?
что называетъ оно „міромъ? Солдата, судью, патріота,
все что защищается, что держится за свою честь, g j o
ищетъ своей выгоды, что имѣетъ гордость...
Всякая
практика каждаго момента, всякій инстинктъ, всякая
оцѣнка, переходящая въ дѣло, все это теперь антихристіанское; какимъ выродкомъ фальшивости долженъ
быть современный человѣкъ, если онъ, не смотря на это,
не стыдится еще называться христіаниномъ!..
•

39

)

Я возвращаюсь, я разсказываю истинную исторію
христианства.
Уже слово „христіанство" есть недоразумѣніе, — в ъ
сущности былъ только одинъ христіанинъ, и онъ умеръ

на крестѣ. „Евангеліе" умерло на крестѣ. То, что съ
этого мгновенія называется „евангеліемъ", было уже
противоположностью его жизни: „дурная впстъ", dysangelium. До безсмыслицы лживо въ „вѣрѣ" видѣть примѣту христіанина, хотя-бы то было вѣра въ сласеніе
черезъ Христа; христіанской можетъ быть только христіанская практика,
т. е. такая жизнь, какою жилъ
тотъ, кто умеръ на крестѣ... Еще теперь возможна такая жизнь, для извѣстныхъ людей даже необходима:
истинное, первоначальное христіанство возможно во всѣ
времена. Не вѣрить, но дѣлать, а прежде B G e r o многаго
«гдѣлать, иное бытге... Состоянія сознанія, когда вѣришь
или считаешь что-нибудь за истинное — каждый психологъ знаетъ это—такія состоянія совершенно незначительны по сравненію съ цѣнностыо инстинктовъ: строго
говоря, все понятіе духовной причинности ложно. Сводить христіанское настроеніе лишь на признаніе истины,
на голое состояніе сознанія—это значитъ отрицать христіанство. На самомъ дгьлѣ вовсе не было
христіанъ.
„Христіанинъ", то, что въ теченіе двухъ тысячелѣтій .
называется христіаниномъ, есть психологическій самообманъ. Если смотрѣть прямѣе, то въ немъ господ-!
ствовали, вопреки всякой вѣрѣ, только инстинкты—и
что за инстинкты!
Вѣра была во всѣ времена, какъ '
у Лютера, только мантіей, предлогомъ, завѣсой, за которой инстинкты разыгрывали свою, игру,—благоразумная слѣпота относительно господства извѣстныхъ инстинктовъ. „Вѣра"—я уже называлъ ее собственно христіанскимъ благоразуміемъ— всегда говорили о „вѣрѣ", действовали по инстинкту... Въ мірѣ представленій христіанина нѣтъ ничего, что хотя-бы только касалось дѣйствительности: напротивъ, въ корнѣ христианства мы.
признали единственнымъ
дѣятельнымъ элементомъ
инстинктивную ненависть ко всякой действительности.

Что изъ этого слѣдуетъ? То, что здѣсь in psychologicis
заблужденіе является кореннымъ, т. е. существенно-опредѣляющимъ, т. е. самой субстанціей. Удалимъ понятіе,
поставимъ на мѣсто его реальность, и все христіанство
низвергается въ ничто!
Если смотрѣть съ высоты, то это самый странный
изъ вс-ѣхъ фактовъ: эта религія, не только обусловлен-'
ная заблужденіями, но и до геніальности изобретательная во вредныхъ, .отравляющихъ жизнь и сердце за-,
блужденіяхъ, эта религія остается зрѣлищемъ для бо-1
говъ, для тѣхъ божествъ, которыя вмѣстѣ съ тѣмъ и
философы, и съ которыми я, напримѣръ, встречался
въ знаменитыхъ діалогахъ на Наксосѣ. Въ то мгновеніе, когда отступаетъ отъ нихъ отвращеніе (и отъ
насъ также!), они проникаются благодарностью за зрелище христіанина: жалкая, маленькая звѣзда, называемая землей, быть можетъ, только ради этого забавнаго
случая заслуживаетъ божественнаго взгляда, божественнаго участія... Не будемъ-же низко цѣнить христианина;
христіанинъ, фальшивый до невинности, высоко поднимается надъ обезьяной, по отношенію къ христианину
знаменитая теорія происхожденія—только учтивость.
40
Судьба евангелія была рѣшена смертью, оно было
распято на „крестѣ". Только смерть, эта неожиданная
позорная смерть, только крестъ, который вообще предназначался лишь для canaille—только этотъ ужаснѣйшій
парадоксъ поставилъ учениковъ передъ настоящей загадкой: „кто онъ былъ? что это было?"
Потрясенное и до глубины оскорбленное чувство,
подозрѣніе, что такая смерть можетъ быть опроверженіемъ ихъ дѣла/ страшный вопросительный знакъ „по4

чему именно такъ?—такое состояніе слишкомъ понятно.
Здѣсь все должно было быть необходимо, все должно
было имѣть смыслъ, разумъ, высшій разумъ; любовь
ученика не признаетъ случайности. Теперь только разверзлась пропасть: „кто его убилъ? кто былъ его естественнымъ врагомъ?"—этотъ вопросъ блеснулъ, какъ
молнія. Отвѣтъ: господствующее іудейство, его высшее
сословіе. Съ этого мгновенья почувствовали въ себѣ
возмущеніе противъ порядка, въ слѣдъ за тѣмъ поняли
и Іисуса, какъ возмущеніе противъ порядка. До этихъ
поръ въ его образѣ не доставало этой черты—воинственной, отрицающей словомъ и дѣломъ; даже болѣе,
въ немъ было обратное этому. Очевидно, маленькая община именно не поняла главнаго, символическаго въ
такомъ способѣ смерти, свободу, превосходство надъ
всякимъ чувствомъ мстительности... (ressentiment)): признакъ того, какъ мало вообще они его понимали. Самъ
Іисусъ ничего не могъ пожелать въ своей смерти, какъ
только открыто дать сильнѣйшій опытъ,
доказательство своего ученія. Но его ученики были далеки отъ
того, чтобы простить эту смерть,—что было бы въ
высшей степени по-евангельски,—или отдать себя такой-же смерти съ нѣжнымъ и мягкимъ спокойствіемъ
души... Всплыло наверхъ какъ разъ въ высшей степени не евангельское чувство, чувство мести. Сдѣлалось
невозможнымъ, чтобы дѣло окончилось съ этой смертью:
явилась нужда въ „ возмездіи", въ „судѣ" (и однако что
можетъ быть болѣе неевангельскимъ, какъ „возмездіе,
„наказаніе", „судъ"). Еще разъ явилось~на переднемъ
планѣ популярное ожиданіе мессіи; историческій моментъ
былъ уловленъ: „царство божіе" наступить, чтобы судить его враговъ... Но этимъ все сдѣлалось непонятнымъ:
„царство божіе", какъ заключительный актъ, какъ обѣщаніе! Евангеліе было именно бытіе, исполненіе, дѣй-

•ствителъностъ этого царствія. Именно такая смерть
была какъ разъ такимъ „царствомъ божіимъ". Теперь
только включили въ типъ учителя все презрѣніе и горечь къ фарисеямъ и теологамъ, и этимъ сдѣлали изъ
•него фарисея и теолога. Съ другой стороны, необузданное прославленіе этихъ совершенно выскочившихъ изъ
колеи душъ [не выдерживало болѣе того евангельскаго
утвержденія равенства всѣхъ какъ дѣтей божіихъ, которому училъ Іисусъ: местью ихъ было неумѣренно
поднять Іисуса, отдѣлить его отъ себя: совершенно
такъ, какъ нѣкогда іудеи изъ мести къ своимъ врагамъ
отдѣлились отъ своего бога и подняли его на высоту.
Одинъ богъ и одинъ сынъ божій: оба порожденія ressentiment...
41
И вотъ теперь всплыла абсурдная проблема: „какъ
могъ богъ допустить это!" На это поврежденный разумъ
маленькой общины далъ такой-же поистинѣ ужасный по
своей абсурдности отвѣтъ: богъ отдалъ своего сына
для искупленія грѣховъ, какъ жертву. Такъ разомъ покончили съ евангеліемъ! Очистительная
жертва, и
притомъ въ самой отвратительной, въ самой варварской
формѣ, жертва невиннымъ за грѣхй виновныхъ! Какое
страшное язычество!
Іисусъ уничтожилъ даже самое понятіе „вины", онъ
совершенно отрицалъ пропасть между богомъ и человѣкомъ, онъ жизнью своей представилъ это единство бога
и человѣка, какъ свое „благовѣстіе"... А не какъ преимущество!
Съ этого времени шагъ за шагомъ въ типъ Спасителя внѣдряется ученіе о судѣ и второмъ пришествіи,
ученіе о смерти, какъ жертвенной смерти, ученіе о во-скресеніи, съ которымъ воруется у евангелія все поня4*

тіе „блаженства", единственная его реальность, в ъ
пользу состоянія послѣ смерти!.. Павелъ со всей наглостью раввина, которая такъ ему присуща, далъ этому
пониманію, этой распущенности мысли, такое логическое
выраженіе; „если Христосъ не воскресъ, то вѣра наша
тщетна".
'"
—
— • ...-•.
И разомъ изъ евангелія сдѣлалось самое презрѣнное
изъ всѣхъ неисполнимыхъ обѣщаній, — безстыдное уче- |
ніе о личномъ безсмертіи... Павелъ училъ о немъ дажеі
какъ о наградѣ.
<] „ ,
42
Г*.M < А
Теперь уже видно, чему положила конецъ смерть на
крестѣ: новому, самобытному стремленію къ буддистскому
спокойствію, къ дѣйствите льному, а не только обѣщанному счастью на земли,. Ибо—какъ я уже указывалъ—
основнымъ различіемъ между обѣими религіями-—décadence остается то, что буддизмъ не обѣщаетъ, но исполняем, христианство же обѣщаетъ все, но не исполняешь
ничего.
. За „благой вѣстыо" послѣдовала по пятамъ вѣсть
самая скверная: проповѣдь Павла. Въ Павлѣ воплотился
типъ, противоположный „благовѣстнику", геній въ ненависти, въ видѣніяхъ ненависти, въ неумолимой логикѣ ненависти. Чего только не принесъ этотъ dysangelist въ жертву своей ненависти! Прежде всего Спасителя: онъ распялъ его на своемъ крестѣ. Жизнь, примѣръ,
ученіе, смерть, смыслъ и право всего евангелія- ничего
болѣе не осталось, когда этотъ фалыииво-монетчикъ
путемъ ненависти постигъ, въ чемъ единственно онъ
нуждается. Не въ реальности, не въ исторической истин а . . И еще разъ жреческій инстинктъ іудея учинилъ
то же великое преступленіе надъ и с т о р і е й о н ъ просто
вычеркнулъ вчера, позавчера христіанства, онъ изобрѣлъ.

исторію перваго христганства.
Даже болѣе: онъ еще
разъ извратилъ исторію Израиля, чтобы представить ее,
какъ предварительную исторію для своего дѣла; всѣ пророки говорили о его Спасителѣ. Церковь извратила
позже даже исторію человѣчества, обративъ ее въ предварительную исторію христіанства... Типъ Спасителя,
ученіе, практика, смерть, смыслъ смерти, даже то, что
было послѣ смерти—ничто не осталось неприкосновенным^ ничто не осталось даже напоминающимъ дѣйствительность. Павелъ просто переложилъ центръ тяжести
всего того бытія за это бытіе—въ ложь о „воскресшемъ"
Іисусѣ. Въ сущности, ему не нужна была жизнь Спасителя—ему нужна была смерть на крестѣ и кое-что еще.../
По-истинѣ, глупо было бы со стороны психолога довѣрять Павлу, который имѣлъ свою родину въ главномъ
центрѣ стоическаго просвѣщенія, когда онъ приводилъ
за доказательство
второй жизни Спасителя галлюцинацію, или довѣрять хотя-бы даже его разсказу, что онъ
имѣлъ эту галлюцинацію: Павелъ хотѣлъ цѣли, следовательно, онъ хотѣлъ и средства./ Во что не вѣрилъ онъ
самъ, въ то вѣрили тѣ идіоты, среди которыхъ онъ
сѣялъ свое ученіе.
Его потребностью была власть\ при помощи Павла
еще разъ жрецъ захотѣлъ добиться власти,—ему нужны
были только понятія, ученія, символы, которыми гипнотизируютъ массы, образую™ стада. Что единственно
заимствовалъ позже Магометъ у христіанства? Изобрѣтеніе Павла, его средство къ жреческой тираніи, къ
образованію стада: вѣру въ безсмертіе, т. е. ученіе о
„судѣ".

Когда жизненный центръ тяжести перенося™ изъ
жизни въ „по-ту-стороннее"—въ ничто, то тѣмъ самымъ

вообще лишаютъ жизнь центра тяжести. Великая ложь
о личномъ безсмертіи разрушаетъ всякій разумъ, всякую естественность въ инстинктахъ; все, что есть въ
инстинктахъ благодѣтельнаго, что способствуетъ жизни,
ручается за будущее,—возбуждаетъ теперь недовѣріе..
Жить такъ, чтобы не было болѣе смысла жить—это
становится теперь смысломъ жизни... Къ чему духъ общественности, къ чему еще благодарность за происхожденіе и предковъ, къ чему работать вмѣстѣ, къ чему
довѣрять, къ чему способствовать общему благу и имѣть
его въ виду? Все это „соблазны", все это отклоненія отъ
„истиннаго пути" — „единое есть на потребу"... Чтобы
каждый, какъ „безсмертная душа", былъ равенъ каждому, чтобы въ совокупности всего живущаго спасеніе
каждой отдѣльной единицы с.мѣ-ло претендовать на вѣчность, чтобы маленькіе святоши и полусумасшедшіб
смѣли воображать, что ради ихъ постоянно нарушаются законы природы, такое беззастѣнчивое возведешь
всякаго рода эгоизма въ безконечное, въ безстыдное,'
надо клеймить презрѣніемъ въ полной мѣрѣ. И однакоже христіанство обязано своей побѣдой именно этому
жалкому тщеславію отдѣльной личности, — какъ разъ
этимъ самымъ оно обратило къ себѣ всѣхъ неудачни> ковъ, настроенныхъ враждебно къ жизни, потерпѣвшихъ
жрушеніе, всѣ отребья и отбросы человѣчества. „Спасет е души"—точно выражаясь, „міръ вращается вокругъ
меня". Ядъ ученія „равныя права для всѣхъ" христіанство посѣяло самымъ основательнымъ образомъ. Изъ
самыхъ тайныхъ уголковъ дурныхъ инстинктовъ христіанство создало смертельную вражду ко всякому чувству
благоговѣнія и почтительнаго разстоянія между человѣкомъ и человѣкомъ, которое является необходимымъ
условіемъ для всякаго повышенія и роста культуры,—
изъ ressentiment массъ оно выковало главное орудіе про-

тивъ насъ, противъ всего благороднаго, радостнаго, велико душнаго на землѣ, противъ нашего счастья на землѣ...
„Безсмертіе", признаваемое за каждымъ Петромъ и
ГІавломъ, было до сего времени величайшимъ и злостнѣйшимъ посягательствомъ на аристократію человѣчества.
И не будемъ низко цѣнить то роковое вліяніе, которое отъ христіанства пробралось въ политикуі Никто
теперь не имѣетъ болѣе мужества заявлять объ особыхъ правахъ, о правахъ господства, о чувствѣ почтения къ себѣ, къ другому, нѣтъ болѣе паѳоса разстоянія... Наша политика болѣетъ этимъ недостаткомъ мужества.
Аристократизмъ настроенія ложью о равенствѣ душъ
погребенъ окончательно; и если вѣра въ „право большинства" дѣлаетъ революціи и будетъ ихъ дѣлать, то
нельзя сомнѣваться въ томъ, что это христіанство, христіанскія міровыя рѣшенія, который каждая революція
только переводить въ кровь и преступленіе! Христіанство есть возстаніе всего ползающаго по землѣ противъ
того, что надъ ней возвышается: евангеліе „низшихъ"
дѣлаетъ низшими.

Евангелія неоцѣнимы, какъ свидѣтельства уже неудержимаго разложенія внутри первыхъ общинъ. То,
что позже Павелъ съ логическимъ цинизмомъ раввина
довелъ до конца, было лишь процессомъ распаденія,
начавшагося со смертью Спасителя.
При чтеніи этихъ евангелій нужно быть какъ можно
болѣе осторожнымъ; за каждымъ словомъ встрѣчается
затрудненіе. Я признаю,—и меня въ этомъ поддержать—
что именно благодаря этому для психолога они доставляютъ первостепенное удовольствіе,—какъ
противо-

положносмь всякой наивной испорченности, какъ утонченность par excellence, — какъ виртуозность въ психологической испорченности. Евангелія ручаются сами
за себя. Библія вообще стоить внѣ сравненія. Чтобы
не потеряться здѣсь совершенно^ прежде всего нужно
помнить, что ты среди евреевъІИгра въ „святое", достигшая здѣсь такой геніальности, какой не достигала
она нигдѣ въ другомъ мѣстѣ—ни въ книгахъ, ни среди'
людей,^фальшивость въ словахъ и жестахъ, какъ ис-;
кусство—это не есть случайность какой-нибудь единичной І
одаренности, какой-нибудь исключительной натуры. Это,
принадлежность расы. Въ христіанствѣ, какъ искусствѣ
свято лгать, все іудейство, вся наистрожайшая много-1
вѣковая іудейская практика и техника, доходятъ до
крайнихъ предѣловъ мастерства. Христіанинъ этотъ ultima ratio лжи, есть іудей во второй, даже третьей степени. Основная воля, направляемая только на то, чтобы
обращаться съ такими понятіями, символами, тѣлодвиженіями, которые доказываются изъ практики жреца,
инстинктивное уклоненіе отъ всякой другой практики,
отъ перспективъ всякаго иного рода ^оцѣнокъ и полезностей—это не только традиція, это наслѣдственность:
лишь какъ наслѣдственное дѣйствуетъ оно, какъ природа. Все человѣчество, даже лучшія головы лучшихъ
временъ (исключая одного, который, можетъ быть, единственный—не человѣкъ) позволяли себя обманывать.
Евангеліе читали какъ книгу невинности... ни малѣйшаго указанія на то, съ какимъ мастерствомъ ведется
здѣсь игра. Конечно, если бы мы видѣли ихъ, даже
хотя бы мимоходомъ, всѣхъ этихъ удивительныхъ лицемѣровъ и фокусниковъ—святыхъ, то было бы съ ними
покончено—и именно потому, что я не читаю ни одного
слова безъ того, чтобы не видѣть ихъ жестовъ, я и
покончилъ съ ними... Я не выношу по отноше-

нію къ нимъ извѣстнаго способа смотрѣть снизу
вверхъ. Къ счастью, книги для большинства есть только
литература.
Нельзя позволять вводить себя въ заблуждёніе: „не судите", говорятъ они, но сами посылаютъ
въ адъ все, что стоитъ у нйхъ на пути. Вручая судъ
Богу, они судятъ сами; прославляя Бога, они прославляютъ самихъ себя; требуя тѣхъ добродѣтелей, которыя какъ разъ имъ свойственны,—даже болѣе, которыя
имъ необходимы, чтобы вообще не пойти ко дну,—они
придаютъ себѣ величественный видъ борьбы за добродѣтель, борьбы за господство добродѣтели. „Мы живемъ, мы умираемъ, мы жертвуемъ собою за благо"
(„истина", „свѣтъ", „царство божіе"): въ дѣйствительности же они дѣлаютъ то, чего не могутъ не дѣлать.
Сидя въ углу, ежась какъ кротъ, живя въ тѣни, какъ
пр изракъ,—они создаютъ себѣ изъ этого обязанность:
по обязанности жизнь ихъ является какъ смиреніе, какъ
смиреніе она есть лишнее доказательство благочестія...
Ахъ, этотъ смиренный, цѣломудренный, мягкосердый
родъ лжи! — „За насъ должна свидѣтельствовать сама
добродѣтель"... Читайте евангелія, какъ книги соблазна
при посредствѣ морали: эти маленькіе люди конфискуютъ мораль,—они знаютъ, какъ нужно обращаться
съ моралью. Люди всего лучше водятся за носъ моралью. Реальность заключается въ томъ, что здѣсь самое сознательное самомнѣніе избранниковъ разыгрываетъ скромность: себя, „общину", „добрыхъ и справедливыхъ" разъ навсегда поставили на одну сторону, на
сторону „истины", а все остальное, „міръ", на другую...
Это былъ самый роковой родъ маніи величія, какой
когда-либо до сихъ поръ существовалъ на землѣ: маленькіе выродки хвастуновъ и лжецовъ стали употреблять понятія „богъ", „истина", „свѣтъ", „духъ", „любовь", „мудрость", „жизнь", какъ синонимы самихъ

себя, чтобы этимъ отграничить отъ себя „міръ"; еврейчики въ квадратѣ, зрѣлые для любого сумасшедшаго
дома, поставили себя въ центръ всѣхъ цѣнностей, какъ
будто бы христіанинъ былъ смысломъ, солью, мѣрой, а
также послѣднимъ судомъ всего остального. Вся дальнѣйшая судьба предопредѣлилась тѣмъ, что въ мірѣ
уже существовалъ родственный по расѣ видъ маніи величія, — Іудейскій: коль скоро разверзлась пропасть
между іудеемъ и іудейскимъ христіаниномъ, послѣднему
не оставалось никакого иного выбора, какъ ту же процедуру самоподдержанія, которую внушалъ іудейскій
инстинктъ, обратить противъ самихъ іудеевъ въ то
время, какъ іудеи обращали ее до сихъ поръ только
противъ всего не-іудейскаго. Христіанинъ есть тотъ же
еврей, только „болѣе свободна™" исповѣданія.
45
Я дамъ нѣсколько примѣровъ того, что зэсѣло въ
голову этихъ маленькихъ людей, что вложили они въ
уста своему учителю: это настоящее признаніе „прекрасныхъ дущъ".
„И если кто не примешь васъ и не будетъ слушать
васъ, —выходя оттуда, отрясите прахъ отъ ногъ вашихъ во свидетельство на нихъ. Истинно говорю вамъ,
отраднѣе будетъ Содому и Гоморрѣ въ день суда, нежели тому городу" (Маркъ 6, И)—Какъ это по-евангельски!..
„А кто соблазнить одного изъ малыхъ сихъ, вѣрующихъ въ Меня, тому лучше было бы, если бы цовѣсили ему жерновый камень на шею и бросили въ море"
(Маркъ 9, 42).—Какъ это по-евангельски!
„И если глазъ твой соблазняетъ тебя, вырви его:
лучше тебѣ съ однимъ глазомъ войти въ Царствіе Бо-

жіе, нежели съ двумя глазами быть ввержену въ геену
огненную, гдѣ червь ихъ не умираетъ и огонь не угасаешь" (Маркъ 9, 47).—Не глазъ только здѣсь подразумѣвается...
„И сказалъ имъ: истинно говорю ьамъ: есть нѣкоторые изъ стоящихъ здѣсь, которые не вкусятъ смерти,
какъ уже увидятъ Царствіе Божіе, пришедшее въ силѣ"
(Маркъ 9, 1).—-Хорошо солгалъ, левъ.
„Кто хочетъ идти за мною, отвергнись себя, и возьми
крестъ свой и слѣдуй за мною. Ибо..." {Примѣчаніе
психолога.
Христіанская мораль опровергается этимъ
„ибо": опровергать ея „основы"—это по-христіански).
Маркъ 8, 34.
„Не судите, да не судимы будете. Какою мѣрою
мѣрите, такою и вамъ будутъ мѣрить (Матѳ. 7, 1)".—
Какое понятіе о справедливости, о „праведномъ судіи!.."
„Ибо, если вы будете любить любящихъ васъ, какая
вамъ награда? Не то же-ли дѣлаютъ и мытари? И если
вы приветствуете только братьевъ вашихъ, что особенна™ дѣлаете? Не такъ же-ли поступаютъ и мытари?"
(Матѳ. 5, 46).—Принципъ „христіанской любви": она
хочетъ быть въ концѣ концовъ хорошо оплаченной...
„А если не будете прощать людямъ согрѣшеній ихъ,
то и Отецъ вашъ не простить вамъ согрѣшеній вашихъ" (Матѳ. 6, 15).—Очень компрометируетъ вышеназванна™ „Отца"...
„Ищите же прежде Царства Божія и правды Его, и
это все приложится вамъ" (Матѳ. 6, 33).—Все это: т. е.
пища, одежда, всѣ насущныя потребности жизни. Заблужденге,.
скромно выражаясь... Незадолго передъ
этимъ Богъ является портнымъ, по крайней мѣрѣ, въ
извѣстныхъ случаяхъ...
„Возрадуйтесь въ тот.ъ день и возвеселитесь, ибо

велика ваша награда на небесахъ. Такъ поступали съ
пророками отцы ихъ" (Лука, 6, 23).— Безстыдные, они
сравниваютъ себя уже съ пророками!..
„Развѣ не знаете, что вы храмъ Божій, и духъ Божій
живетъ въ васъ? Если кто разорить храмъ Божій, того
покараешь Богъ, ибо храмъ Божій святъ; а этотъ храмъ—
вы" (ГІавелъ I къ Корине. 3, 16). Для подобнаго нѣтъ
достаточной мѣры презрѣнія...
„Развѣ не знаете, что святые будутъ судить міръ?
Если же вами будетъ судимъ міръ, то неужели вы недостойны судить маловажный дѣла?" (Павелъ I къ Корине. 6, 2). Къ сожалѣнію, не только рѣчь сумасшедшаго... Этотъ ужасный лжецъ продолжаетъ: „развѣ не
знаете, что мы будемъ судить ангеловъ, не тѣмъ-ли болѣе дѣла житейскія!"..
„Не обратилъ-ли Богъ мудрость міра сего въ безуміе? Ибо когда міръ своею мудростію не позналъ Бога
въ премудрости Божіей, то благоугодно было Богу юродствомъ проповѣди спасти вѣрующихъ... не много изъ
васъ призвано мудрыхъ по плоти, не много сильныхъ,
не много благородныхъ. Но Богъ избралъ немудрое міра,
чтобы посрамить мудрыхъ, и немощное міра избралъ
Богъ, чтобы посрамить сильное; и незнатное міра и
уничиженное и ничего не значущее избралъ Богъ, чтобы
упразднить значущее, для того, чтобы никакая плоть
не хвалилась передъ Богомъ (Павелъ I къ Корине. 1,
20 и далѣе). Чтобы понять это мѣсто—перворазрядное
свидѣтельство для психологіи всякой морали паріевъ,
нужно прочесть первый отдѣлъ моей „Генеалогіи морали^ тамъ впервые выведена на свѣтъ противоположность аристократической
морали и морали паріевъ, родившейся изъ ressentiment и безсильной мести. Павелъ
былъ величайшимъ изъ всѣхъ апостоловъ мести..

Что изъ этого слѣдуегъ? То, что хорошо дѣлаютъ, р
если надѣваютъ перчатки при чтеніи Новаго Завѣта.
Близость такой массы нечистоплотности почти вынуждаетъ къ этому. Мы такъ же мало желали бы общенія съ „первыми христіанами", какъ и съ польскими /
евреями,—не потому, чтобы мы имѣли что-нибудь противъ нихъ: тѣ и другіе нехорошо пахнуть.
Напрасно высматривалъ я въ Новомъ Завѣтѣ хотябы одну симпатичную черту: тамъ нѣтъ ничего, что
можно бы было назвать свободнымъ, добрымъ, откровеннымъ, честнымъ. Человѣчность не сдѣлала здѣсь
еще и своего перваго шага,—не достаетъ инстинктовъ
чистоплотности...
Въ Новомъ Завѣтѣ только дурные
инстинкты, и даже нѣтъ мужества къ этимъ дурнымъ
инстинктамъ. Все трусость, все въ немъ закрываніе
глазъ и самообманъ. Всякая книга кажется чистоплотной, если ее читать вслѣдъ за Новымъ Завѣтомъ; такъ
напримѣръ непосредственно послѣ Павла я читалъ
съ восхищеніемъ того прелестнаго, задорнаго насмѣшника Петронія, о которомъ можно было бы сказать тоже, что Доменико Боккачіо написалъ герцогу Парма о
Цезарѣ Борджіа: ,,è tutto festo"—безсмертно здоровый,
безсмертно веселый и удачливый..' Эти маленькіе ханжи
просчитываются какъ разъ въ главномъ. Они нападаютъ,
но все то, на что они нападаютъ, этимъ самымъ получаешь отличіе. На кого нападаетъ „первый христіанинъ",
тотъ не бываетъ этимъ замаранъ... Напротивъ: есть нѣ-ч
которая честь имѣть противъ себя „первыхъ христіанъ".
Читая Новый Завѣтъ, отдаешь предпочтеніе всему, что
онъ третируетъ, не говоря уже о „мудрости сего міра",
которую дерзкій хвастунъ напрасно пытается посрамить

„глупой проповѣдью"... Даже фарисеи и книжники выигрываютъ отъ такихъ противниковъ: должно же быть
въ нихъ что-нибудь цѣнное, если ихътакъ неприлично
ненавидятъ. Лицемѣріе, вотъ упрекъ, который смели
бросить первые христіане!
Достаточно того, что это были
привиллегированные,—
ненависть паріевъ не нуждается въ другихъ основаніяхъ.
„Первый христіанинъ"—я боюсь, что и „послѣдній",
котораго можетъ быть я еще переживу — по самымъ
низменнымъ инстинктамъ есть бунтовщикъ протйвъ
всего привилегированнаго, •— онъ живетъ, онъ борется
всегда за „равныя права!*.. Если приглядѣться, то онъ
не имѣетъ иного выбора... Если хотятъ быть для своей
личности „избранниками Бога", или „храмомъ Божіимъ",
или „судьею ангеловъ", то всякій другой принципъ выбора, напримѣръ, принципъ правдивости, ума, мужественности и гордости, красоты и свободы сердца, попросту „міра",—-есть уже зло само въ себе...
Мораль:
каждое слово въ устахъ „перваго христіанина" есть
ложь, каждый поступокъ, совершаемый имъ, есть инстинктивная ложь, — всѣ его цѣнности, всѣ его цѣли
вредны, но кого онъ ненавидитъ, что онъ ненавидитъ,
то имѣетъ ценность. Христіанинъ, христіанскій жрецъ
въ особенности, есть критеріумъ для ценностей. Нужно
ли говорить еще, что во всемъ Новомъ Завѣтѣ встрѣчается только единственная фигура, достойная уваженія?
Пилатъ, римскій правитель. Онъ не можетъ принудить
себя къ тому, чтобы принять въ серьезъ споръ іудеевъ.
Однимъ евреемъ больше или меньше—что за важность?..
Благородная насмѣшка римлянина, передъ которымъ
происходить безстыдное злоупотребленіе словомъ „истина", обогатила Новый Завѣтъ новымъ выраженіемъ,
которое имѣетъ цѣну, которое само по себѣ есть его
критика, его отрицаніе: „что есть истина!"..

47
Не то отличаетъ насъ отъ другихъ, что мы не находимъ бога ни въ исторіи, ни въ природѣ, ни за природой, но то, что мы почитаемое за бога чувствуемъ не
какъ „божественное", но какъ жалкое, абсурдное, вредное—не какъ заблужденіе только, но какъ преступленіе
относительно жизни... Мы отрицаемъ бога, какъ бога...
Если бы намъ доказали этого бога христіанъ, мы еще
менѣе съумѣли бы повѣрить въ него.
По формулѣ: deus qualem Paulus creavit, dei negatio.
Религія, которая, подобно христіанству, не, соприкасается съ действительностью ни въ одномъ пунктѣ,
которая падаетъ тотчасъ, коль скоро действительность
предъявить свои права хоть въ" одномъ пункте,—по
справедливости должна быть смертельно враждебна
„мудрости " міра1"Г другимтсловами,"naymj— для нея будутъ хороши всѣ средства, которыми можно отравить,
"оклеветать, обезславить
дисциплину духа, ясность и
строгость въ вопросахъ совѣсти, духовное благородство
и свободу. „Вѣра и ,какъ императивъ, есть veto протйвъ
науки, in praxi ложь во что бы то ни стало... Павелъ
понялъ, что ложь, что „вѣра" была необходима: церковь позже поняла Павла.
Тотъ „Богъ", котораго изобрѣлъ Павелъ, богъ, который „позоритъ мудрость міра" (т. е. собственно двухъ
великихъ враговъ всякаго суевѣрія, филологію и медицину), это по-истинѣ только смѣлое решеніе
самого
Павла, назвать „богомъ" свою собственную волю, thora,—
это архи-іудейство. Павелъ хочешь позорить „мудрость
міра"; его враги это хорошіе филологи и врачи александрійской выучки,—имъ объявляетъ онъ войну. Действительно, филологъ и врачъ не .можетъ не. быть въ
то же время и антихристіаниномъ. Филологъ смотритъ

позади „священныхъ книгъ, врачъ позади физіологической\
негодности типичнаго христіаиина. Врачъ говорить: 1
„неизлѣчимый", филологъ: „шарлатанъ"...
48

Поняли ли собственно знаменитую исторію, которая
помѣщена вначалѣ библіи,—исторію объ адскомъ страхѣ
бога передъ наукой?.. Ее не поняли. Эта жреческая
книга par excellence начинается, какъ и слѣдовало ожидать, великимъ внутреннимъ затрудненіемъ жреца: онъ
имѣетъ только одну великую опасность, слѣдоѳательно,
богъ имѣетъ только одну великую опасность.
Древній богъ, духъ всецѣло, настоящій верховный
жрецъ, истинное совершенство, прогуливается въ своемъ
саду: бѣда только, что онъ скучаетъ. Противъ скуки
дажи и боги борются напрасно. Что-же онъ дѣлаетъ?
Онъ изобрѣтаетъ человѣка: человѣкъ занимателенъ....
Но что это? и человѣкъ также скучаетъ. Безгранично
милосердіе божіе къ тому единственному бѣдствію, отъ
котораго не свободенъ ни одинъ рай: богъ тотчасъ-же
создалъ еще и другихъ животныхъ. Первый промахъ
бога: человѣкъ не нашелъ животныхъ занимательными,—
онъ господствовалъ надъ ними, онъ не пожелалъ быть
„животнымъ".
Вслѣдствіе этого богъ создалъ женщину. И дѣйствительно, со скукой было покончено,—но съ другимъ
еще нѣтъ. Женщина была вторымъ промахомъ бога.
„Женщина по своему существу змѣя, Нега",—это
знаетъ всякій жрецъ; „отъ женщины происходитъ въ
мірѣ всякое несчастіе,"—это также знаетъ всякій жрецъ/
„Следовательно, отъ нея идетъ также и наука"... Только
черезъ женщину человѣкъ научился вкушать отъ древа
познанія.

Что-же случилось? Древняго бога охватилъ адскій
страхъ. Самъ человѣкъ сдѣлался величайшими промахомъ бога, онъ создалъ въ немъ себѣ соперника: наука
дѣлаетъ равны.ш богу,—приходитъ конецъ жрецамъ и
богамъ, когда человѣкъ начинаетъ познавать науку.
Мораль: наука есть нѣчто запрещенное само въ себѣ,
она одна запрещена. Наука это первый грѣхъ, зерно
всѣхъ грѣховъ, наслѣдственный грѣхъ. Только это одно
и есть мораль.
„Ты не долженъ познавать"; остальное все вытекаетъ изъ этого.
Адскій страхъ не препятствуетъ богу быть благоразумнымъ. Какъ защищаться
отъ науки? это сдѣлалось надолго его главной проблемой. Отвѣтъ: прочь человѣка изъ рая! Счастье, праздность наводить на мысли..
Человѣкъ не долженъ думать.
И „жрецъ an sich" изобрѣтаетъ нужду, смерть, беременность съ ея опасностью для жизни, всякаго рода
бѣдствіе, старость, тяготу жизни, а прежде всего болѣзнъ—все вѣрныя средства въ борьбѣ съ наукой!
Нужда не позволяетъ человѣку думать... И все-таки!
ужасно! Дѣло познанія воздвигается, возвышаясь до небесъ, затемняя боговъ,—что дѣлать?
Древній богъ изобрѣтаетъ войну, онъ разъединяетъ
народы, онъ дѣлаетъ такъ, что люди взаимно истребляютъ другъ друга (—жрецамъ всегда была необходима)/
война...) Война наряду съ другимъ великая помѣха
наукѣ!
НевѣроятноІ Познаніе, эмансипація отъ жреца даже
возрастаетъ, несмотря на войну,
И вотъ послѣднее рѣшеніе приходитъ древнему
богу: „человѣкъ позналъ науку —ничто не помогаешь,
нужно его утопить!"...

49
Я понять. Начало библіи срдержитъ всю психологію
жреца.
Жрецъ знаетъ только одну великую опасность: науку—здоровое понятІе о причинѣ и дѣйствіи. Но наука
въ цѣломъ преуспѣваетъ только при счастливыхъ обстоятельствахъ: нужно имѣть избытокъ времени и духа,
чтобы „познавать"... Следовательно,
нужно человѣка'
сдѣлать несчастнымъ: это всегда было логикой жреца.
Можно уже угадать, что, сообразно съ этой логикой,
только теперь явилось въ мірѣ: „грѣхъ"... Понятіе о
винѣ и наказаніи, весь „нравственный міропорядокъ"
изобрѣтенъ противъ науки, противъ освобождения человѣка отъ жреца.., Человѣкъ не долженъ смотрѣть
внѣ себя, онъ долженъ смотрѣть внутрь себя: онъ не
долженъ смотрѣть на вещи умно и предусмотрительно,
какъ изучающій; онъ вообще совсѣмъ не долженъ смотрѣть: онъ долженъ страдать... И онъ долженъ такъ
страдать, чтобы ему всегда былъ необходима жрецъ.//
Прочь врачи! Нуженъ Спаситель.
Чтобы разрушить въ человѣкѣ чувство причинности,
изобрѣтаются понятія о винѣ и наказаніи, включая учет е о „милости", объ „искупленІи", о „прощеніи" (насквозь лживыя понятія безъ всякой психологической
реальности): все это покушеніе на понятія причины и
дѣйствія!
И покушеніе не при помощи кулака или ножа, или
откровенности въ любви и ненависти! Но изъ самыхъ
трусливыхъ, самыхъ хитрыхъ, самыхъ низменныхъ инстинктовъ! Покушеніе жреца! Покушеніе паразита! Вампиризмъ блѣдныхъ подземныхъ кровопійцъ!.. Если естественныя слѣдствія перестаютъ быть естественными,
но мыслятся какъ обусловленный призрачными поня-

тіями суевѣрія („богъ", „духъ", „душа"), какъ „моральный" слѣдствія, какъ награда, наказаніе, намекъ, средство воспитанія,—этимъ уничтожаются необходимый '
условія къ познанію—надъ человѣчествомъ
совершается
величайшее, преступяеніе.
I
Грѣхъ—эта форма самооскверненія человѣка par
excellence, какъ уже было сказано, изобрѣтенъ для того,
чтобы сдѣлать невозможной науку, культуру, всякое
возвышеніе и облагороженіе человѣка: жрецъ господ-{
1
ствустъ, благодаря изобрѣтенію грѣха.
50
Я не пройду здѣсь молчаніемъ психологіи „вѣры",
„вѣрующихъ", именно, для пользы самихъ вѣрующихъ.
Если теперь еще нѣтъ недостатка въ такихъ, которые
не знаютъ, насколько неприлично быть „вѣрующимъ",
или что это служить признакомъ décadence, искалѣченной воли къ жизни, то завтра они уже будутъ знать
это. Мой голосъ достигаетъ и тугихъ на ухо.
Кажется, если только я понимаю, у христіанъ существуетъ критерій истины, который называется „доказательство отъ благодати". „Вѣра дѣлаетъ блаженнымъ": следовательно,
она истинна.
Можно-бы было здѣсь возразить, что блаженство
здѣсь не доказывается, а только цобѣщается; блаженство обусловливается „вѣрой": долженъ сдѣлаться блаженнымъ, потому что вѣришь... Но чѣмъ доказывается,
что дѣйствительно наступаетъ то, что жрецъ обѣщаетъ
вѣрующему, какъ ,.по-ту-стороннее", недоступное для
всякаго контроля?
Такимъ образомъ мнимое „доказательство отъ благодати" въ основѣ есть опять-таки только вѣра въ то, что

явится дѣйствіе, обѣщанное вѣрой. По формулѣ: „я
вѣрю, что вѣра дѣлаетгь блаженнымъ,--следовательно,
она истинна".
Но мы подошли къ концу... Это „слѣдовательно" было
бы absurdum, какъ критерій истины.
Но если мы предположимъ, съ иѣкоторой снисходительностью, что доставление блаженства доказывается
вѣрой {не только какъ желаемое, не только какъ нѣчто
обѣщаемое//подозрительными устами жреца): то все-же
было-ли блаженство—выражаясь технически, удовольствіе—когда-нибудь доказательствомъ истины? Такъ
мало, что оно почти даетъ доказательство противоположная; во всякомъ случаѣ, если чувство удовольствія
вмѣшивается въ обсужденіе вопроса: что есть истина?
то является огромное подозрѣніе относительно истины.
„Удовольствіе", какъ доказательство, есть только доказательство „удовольствія"—не болѣе. Откуда имѣемъ
мы право утверждать, что именно истинныя сужденія
доставляютъ болѣе удовольствія, чѣмъ ложныя, и что,
въ силу предустановленной гармоніи, они необходимо
влекутъ за собой пріятныя чувства?
Опытъ всѣхъ строгихъ и глубокихъ умовъ учитъ
насъ обратному. Каждый шагъ въ сторону истины надо
было отвоевывать, нужно было за него пожертвовать
всѣмъ, чѣмъ питается наше сердце, наша любовь, наше,
довѣріе къ жизни. Для этого нужно величіе души. Служеніе истинѣ есть самое суровое служеніе./(
Что значить быть честпымъ въ духовныхъ вещахъ?
Быть строгимъ къ своему сердцу, презирать „прекрасный чувства", изъ всякаго „да" и „нѣтъ" дѣлать вопросы совѣсти!
i
Вѣрадѣлаетъ блаженнымъ: следовательно, она лжетъ!.^

51
Что вѣра при обстоятельствахъ дѣлаетъ блаженнымъ,
что блаженство изъ неподвижной идеи еще не дѣлаетъ
истинной идеи, что вѣра не двигаетъ горами, но ско. рѣе нагромождаешь горы, гдѣ ихъ совсѣмъ нѣтъ,—это
/въ достаточной мѣрѣ можно выяснить, пройдясь по
/;' сумасшедшему дому.
Конечно, не жрецу, ибо жрецъ изъ инстинкта отрицаетъ, что болѣзнь есть болѣзнь, что сумасшедшій домъ
есть сумасшедшій домъ. Христіанство нуждается въ
болѣзни почти въ такой-же мѣрѣ, какъ Греція нуждалась въ избыткѣ здоровья; дѣлать больнымъ—это
собственно задняя мысль всей той системы, которую
церковь предлагаетъ въ видахъ спасенія. И сама церковь—не есть ли она въ послѣднемъ идеалѣ католическій сумасшедшій домъ?
И сама земля вообще не сумасшедшій-ли домъ?
Религіозный человѣкъ, какимъ его хочешь церковь,—
есть типичный décadent; время, когда религіозный кризисъ
господствуетъ надъ народомъ, всегда отмѣчается нервными эпидеміями; „внутренній міръ" религіознаго человѣка
такъ похожъ на внутренній міръ страдающихъ гиперостезіей и истощенныхъ, что ихъ можно смѣшать другъ съ
другомъ. „Высшія состоянія", который христіанство навязало человѣчеству, какъ цѣнность всѣхъ цѣнностей,—
это эпилептоидныя формы. Церковь причислила къ лику
евятыхъ только сумасшедшихъ или великихъ обманщиковъ in majoren dei honorem... Я позволилъ себѣ однажды весь христіанскій training раскаянія и спасенія
(который теперь лучше всего можно изучить въ Англіи)
о.тмѣтить, какъ методическое воспитываемую folie circulaire, само собой разумѣется, на почвѣ къ тому уже
подготовленной, т. е. глубоко болѣзненной. Не всякій

можетъ сдѣлаться христіаниномъ: въ христіанство не|
„обращаются",—для этого должно сдѣлаться больнымъ.Л
Мы, другіе, имѣющіе мужество къ здоровью и также
къ презрѣнію, какъ можемъ мы не презирать религію.
которая учила пренебрегать тѣломъ! которая не хочетъ
освободиться отъ предразсудка о душѣ, которая изъ
недостаточнаго питанія дѣлаетъ „заслугу"! которая борется со здоровымъ, какъ съ врагомъ, діаволомъ,
искушеніемъ! которая убѣдила себя, что можно влачить „совершенную душу" въ тѣлѣ, подобномъ трупу,
и при этомъ имѣла надобность создать себѣ новое
понятіе о „совершенствѣ", нѣчто блѣдное, болѣзненное,
идіотски-мечтательное, такъ называемую „святость".
Святость—это только рядъ симптомовъ обѣдневшаго,
изнервничавшагося, неисцелимо испорченнаго тѣла!..
Христіанское движеніе, какъ европейское движеніе,
съ самаго начала есть соединенное движеніе всего
негоднаго и вырождающагося, которое съ христіанствомъ хочетъ пріобрѣсти власть. Христіанское движете не выражаетъ упадка расы, но оно есть аггрегатъ,
образовавшійся изъ тяготѣющихъ другъ къ другу
формъ décadance'a. Не развращенность древности, благородной древности,сдѣлала возможнымъ христіанство, какъ
это думаютъ. Ученый идіотизмъ, который и теперь
еще утверждаетъ нѣчто подобное, заслуживаетъ самаго
рѣзкаго опроверженія. Въ то время, какъ христіанизировались во всей имперіи больные, испорченные
слои паріевъ, существовалъ какъ разъ
противоположный- типъ, благородство въ самомъ его красивомъ и
зрѣломъ образѣ. Но численность получила господство;
демократизмъ христіанскихъ инстинктовъ побѣдилъ...
Христіанство не было національнымъ, не обусловливалось расой. Оно обращалось ко всѣмъ обездоленнымъ жизнью, оно имѣло своихъ союзниковъ повсюду.

Христианство направило инстинктъ больныхъ протйвъ
здоровыхъ, протйвъ здоровья. Все удачливое, гордое,
смѣлое, красота прежде всего, болѣзненно поражаетъ
его слухъ и зрѣніе. Еще разъ вспоминаю я неоцѣнимыя
слова Павла: „Богъ избралъ немощное міра, немудрое
міра, незнатное міра, уничиженное міра": это была та
формула, In hoc signo которой побѣдилъ décadance.
Богъ на кресте—неужели еще до сихъ поръ не понять ужасный смыслъ этого символа?
Все, что страдаетъ, что на крестѣ,— божественно...
Мы всѣ на крестѣ, слѣдовательно, мы божественны...
Мы одни божественны... Христіанство было побѣдой,
болѣе благородное
погибло въ немъ, до настоящаго
времени христіанство было величайшимъ несчастіемъ
человѣчества.
52
Христіанство стоить въ противорѣчіи также со
всякой духовной удачливостью, оно нуждается только
въ больномъ разумѣ, какъ христіанскомъ разумѣ, оно
беретъ сторону всякаго скудоумія, оно изрекаетъ прок л я т протйвъ „духа", протйвъ superbia здороваго
духа. Такъ какъ болѣзнь относится къ сущности христіанства, то и типически-христіанское состояніе, „вѣра"—
должно быть также формой болѣзни, всѣ прямые честные, научные пути къ познанію должны быть также
отвергаемы церковью какъ пути запрещенные^ Сомнѣніе
есть уже грѣхъ... Совершенное отсутствіе психологической чистоплотности, обнаруживающееся во взглядѣ,
есть проявленіе décadance'a. Можно наблюдать на истерическихъ женщинахъ и на рахитическихъ дѣтяхъ,
какъ правильно выраженіемъ décadance'a является фальшивость по инстинкту, удовольствіе лгать, чтобы лгать,'
неспособность къ прямымъ взглядамъ и поступкамъ/

„Вѣрой" называется иежеланіе знать истину. Ханжа,
жрецъ обоихъ половъ, фалынивъ, потому что онъ боленъ: его инстинктъ требуешь того, чтобы истина нигдѣ
и ни въ чемъ не предъявляла своихъ правъ... Что дѣлаетъ больнымъ, есть благо, что исходить изъ полноты,
изъ избытка, изъ власти, то зло, —такъ чувствуетъ
вѣрующій. Непроизвольность во лжи—по этому признаку я угадываю каждаго теолога по призванію.
Другой признакъ теолога это его неспособность къ
филологіи.
Подъ филологіей здѣсь нужно подразумѣвать искусство хорошо читать, конечно, въ очень широкомъ смыслѣ слова, искусство вычитывать факты, не
искажая ихъ толкованіями, не теряя осторожности,
терпѣнія, тонкости въ стремленіи къ пониманію. Филологія какъ ephexis въ толковании: идетъ ли дѣло о
книгахъ, о газетныхъ новостяхъ, о судьбахъ и состояніи
погоды, — не говоря о „спасеніи души"... Теологъ,
все равно въ Берлинѣ илиРимѣ, толкуетъ-ли онъ „писаніе" или переживаніе, какъ, напр.,
побѣду отечественнаго войска въ высшемъ освѣщеніи псалмовъ
Давида, всегда настолько смѣлъ, что филологъ при
этомъ готовъ лѣзть на стѣну. Да и что ему дѣлать,
когда ханжи и иныя коровы изъ Швабіи свою жалкую f
сѣрую жизнь, свое затхлое существованіе, съ помощью
„перста Божія" обращаютъ въ „чудо милости", промыселъ", „спасеніе"! Самая скромная доза ума, чтобы не
сказать приличія,
должна была-бы привести этихъ
толкователей къ тому, чтобы они убѣдились, сколько
вполнѣ ребяческаго и недостойнаго въ подобномъ
злоупотребленіи божественнымъ перстомъ. Съ такойже малой дозой истиннаго благочестія мы должны бы
были признать вполнѣ абсурднымъ такого бога, который лѣчитъ насъ отъ насморка, или заставляетъ насъ
лѣзть въ экипажъ въ тотъ моментъ, когда разражается

большой дождь, и если-бы онъ даже существовалъ,
его слѣдовало бы упразднить. Богъ, какъ слуга, какъ
почтальонъ, какъ календарь,—въ сущности, это только
слово для обозначенія всякаго рода глупѣйшихъ случайностей. „Божественное провидѣніе", въ которое теперь еще вѣритъ приблизительно каждый третій человѣкъ „образованной" Германіи, было бы такимъ возраженіемъ противъ бога, сильнѣе котораго нельзя и придумать. И во всякомъ случаѣ оно есть возраженіе противъ нѣмцевъ!..
53
Что мученичество можетъ служить доказательствомъ
истины чего-либо,—въ этомъ такъ мало правды, что я
готовъ отрицать, чтобы мученикъ вообще имѣлъ какоенибудь отношеніе къ истинѣ. Уже въ тонѣ, которымъ
мученикъ навязываетъ міру то, что считаетъ онъ истиннымъ, выражается такая низкая степень интеллектуальной честности, такая тупость въ вопросѣ объ истинѣ,что онъ никогда не нуждается въ опроверженіи. Исти-|
на не есть что-нибудь такое, что могъ бы имѣть одинъ;
а не имѣть другой: такъ могли думать объ истинѣ
только мужики или апостолы изъ мужиковъ въ родѣ
Лютера. Можно быть увѣреннымъ, что сообразно со
степенью совѣстливости въ вопросахъ духа, все болѣе
увеличивается скромность, осторожность относительно
этихъ вещей. Знать немногое, а все остальное осторожно
отстранять для того, чтобы познавать дальше... „Истина",
какъ это слово понимаетъ пророкъ, каждый сектантъ,
каждый свободный духъ, каждый соціалистъ, каждый
церковникъ,—есть полное доказательство того, что здѣсь
не сдѣлано еще и начала той дисциплины духа и самопреодолѣнія, которое необходимо для отысканія самой
крошечной истины.

Смерти мучениковъ, мимоходомъ говоря, были большимъ несчастіемъ въ исторіи: они соблазняли. Умозаключеніе всѣхъ идіотовъ, включая сюда женщинъ и
простонародье, таково, что то дѣло, за которое ктонибудь идетъ на смерть (или даже которое порождаетъ
эпидемію стремленія къ смерти, какъ это было съ
первымъ христіанствомъ), имѣетъ за себя что-нибудь,—
такое умозаключеніе было огромнымъ тормазомъ изслѣдованію, духу изслѣдованія и осмотрительности. Мученики вредили истинѣ. Даже и въ настоящее время достаточно только жестокости въ преслѣдованіи, чтобы
создать почтенное имя "само-по-себѣ безразличному сектантству.
Какъ? развѣ измѣняется вещь въ своей цѣнности
только отъ того, что за нее кто-нибудь кладетъ свою
жизнь?
Заблужденіе, сдѣлавшееся почтеннымъ, есть заблужденіе, обладающее лишнимъ очарованіемъ соблазна: не
думаете-ли вы, господа теологи, что мы дадимъ вамъ
поводъ сдѣлаться мучениками изъ-за вашей лжи?
Опровергаюсь вещь, кладя ее почтительно на ледъ;
такъ-же опровергаютъ и теологовъ. Всемірно-исторической глупостью всѣхъ преслѣдователей и было именно
то, что они придавали дѣлу своихъ противниковъ видъ
почтенности, одаряя ее блескомъ мученичества. Д о с и х ъ )
поръ женщина стоить на колѣняхъ передъ заблужде-|
ніемъ, потому что ей сказали, что кто-то за него умерт^
на крестѣ. Разве же кресте
аргументе?
Но относительно всего этого только одинъ сказалъ
то слово, въ которомъ нуждались въ продолженіи тысячелѣтій,—это Заратустра.
Кровавыми знаками писали они на пути, которымъ
они шли, и глупость ихъ учила, что кровыо доказывается истина.

Но кровь самый плохой свидѣтель истины; ядъ крови
обращаетъ самое чистое ученіе въ безуміе и ненависть.
И если кто-нибудь идетъ за свое ученіе въ огонь—
что доказываетъ это! Болѣе истины въ томъ, что изъ
собственнаго пожара выходить собственное ученіе
(VI, 134).
54
Пусть не заблуждаются: великіе умы—скептики. Заратустра скептикъ. Крѣпость, свобода,
вытекагощія изъ
духовной силы и ея избытка, доказываются
скептицизмомъ. Люди убѣжденія совсѣмъ не входятъ въ разсмотрѣніе всего основнаго въ цѣнностяхъ. Убѣжденіе-Д
это тюрьма. При немъ не видишь достаточно далеко
вокругъ, не видишь подъ собой: а между тѣмъ, чтобы
осмѣлиться говорить о цѣнностяхъ, нужно оставить позади себя сотни убѣжденій. Духъ, который хочетъ великаго, который хочетъ также имѣть и средства для
этого великаго, по необходимости будетъ скептикъ.
Свобода отъ всякаго рода убѣжденій это сила, это
способность смотрѣть свободно... Великая страсть, основаніе и сила бытія духа еще яснѣе, еще деспотичнѣе,
чѣмъ самъ духъ, пользуется всецѣло его интеллектомъ;
она заставляетъ его поступать, не сомнѣваясь; она
даетъ ему мужество даже къ недозволенны мъ средствамъ; она разрешаете
ему при извѣстныхъ обстоятельствахъ и убѣжденія. Убѣжденіе, какъ средство:
многаго можно достигнуть только при посредствѣ убѣжденія. Великая страсть можетъ пользоваться убѣжденіями, можетъ ихъ использовать, но она не подчиняется
имъ,—она считаетъ себя суверенной.
Наоборотъ: потребность въ вѣрѣ, въ какомъ нибудь безусловномъ „да" или „нѣтъ", въ Карлейль-измѣ,
если позволительно такъ выразиться,—есть потребность

слабости. Человѣкъ вѣры, „вѣрующій" всякаго рода, по
необходимости человѣкъ зависимый—такой, который не
можетъ ставить себя цѣлыо и вообще не можетъ отъ
себя ставить цѣли. „Вѣрующій" принадлежитъ не себѣ,
онъ можетъ быть только средствомъ, онъ долженъ быть
использованъ, онъ нуждается въ комъ-нибудь, кто бы
его использовалъ. Его инстинктъ чтитъ выше всего мораль самоотвержен!*} все склоняетъ его къ ней: его
благоразуміе, его опытъ, его тщеславіе. Всякаго рода
вѣра есть сама выраженіе само-отверженія, само-отчужденія .. Пусть взвѣсятъ, какъ необходимо большинству что-нибудь регулирующее, что связывало бы ихъ
и укрѣпляло внѣшнимъ образомъ, какъ принужден^
какъ рабство въ высшемъ значеніи этого слова,-единственное и послѣднее условіе, при которомъ преуспѣіваетъ слабый волею человѣкъ, особенно женщина: тогда!
Іпоймутъ, что такое убѣжденіе, „вѣра". Человѣкъ убѣжденія имѣетъ въ этомъ убѣжденіи свою опору. Не
видѣть многаго, ни въ чемъ не быть непосредственнымъ быть насквозь пропитаннымъ духомъ партш,
имѣть строгую и неуклонную оптику относительно всѣхъ
иѣнностей — все это обусловливаетъ вообще существованіе такого рода людей. Но этимъ самымъ этотъ родъ
становится противоположностью, антагонистомъ правдивости,-истины... Вѣрующему нѣтъ свободы О Т Н О С И Т Ь С Я по совѣсти къ вопросу объ „истинномъ" и „неистинномъ": сдѣлайся онъ честнымъ въ этомъ пунктѣ,
это тотчасъ повело бы его къ гибели. Патологическая,
обусловленность его оптики изъ убѣжденнаго человѣка
дѣлаетъ фанатика-Саванаролу, Лютера. Руссо, Робеспьера, Сенъ-Симона,—типъ, противоположный сильному,
освободившемуся духу. Но величавая внѣшность этихъ
бояъныхъ умовъ, этихъ умствеиныхъ эпилептиковъ, действуешь на массу,-фанатики живописны; человѣчество

предпочитаетъ смотрѣть
воды.

на жесты,

чѣмъ слушать до-

55
Еще одинъ шагъ въ психологію убѣжденія, „вѣры".
Давно уже меня интересовалъ вопросъ, не являются-ли!
убѣжденія болѣе опасными врагами истины, чѣмъ ложь /
(„Человѣческое
слишкомъ человѣческое"
афоризмы'
54 и 483). На этотъ разъ я ставлю рѣшающій вопросъ:
существуетъ-ли вообще противоположеніе между ложью
И убѣжденіемъ?
Весь міръ вѣритъ въ это; но чему только не веришь весь міръ!
Всякое убѣжденіе имѣетъ свою исторію, свои предварительныя формы, свои попытки и заблужденія: оно
становится убѣжденіемъ послѣ того, какъ долгое время
не было имъ и какъ еще болѣе долгое время едва имъ
было. Какъ? неужели и подъ этими эмбріональными
формами убѣжденія не могла скрываться ложь?
Иногда необходима только перемѣна личностей: въ
сынѣ дѣлается убѣжденіемъ то, что въ отцѣ было
еще ложью.
Ложью я называю: не желать видѣть того, что видятъ, не желать видѣть такъ, какъ видятъ: не важно
при свидѣтеляхъ или безъ свидѣтелей ложь имѣетъ
мѣсто. Самый обыкновенный родъ лжи тотъ, когда
обманываютъ самихъ себя; обманъ другихъ есть уже
исключительный случай относительно.
Въ настоящее время это «е-желаніе видѣть того, что
видятъ, и нежеланіе видѣть такъ, какъ видятъ, есть
почти первое условіе для всѣхъ людей партіи въ какомъ-бы то ни-было смыслѣ: человѣкъ партіи по необходимости лжецъ. Нѣмецкая исторіографія, напримѣръ,
убѣждена, что Римъ былъ деспотизмомъ, что германцы

Z Z »

о

™

инстинктивно всѣ партіи, равно какъ

и „ѣмецкіе историки, и з р е к а ю т . великія слова морали,
И нѣмецкіе исіор
,
и
п р о д о л ж а е т . суще-

^ о Г ь

и « и/якато рода ч1ловѣкъРпартіи нуждается

S r Z i ï Z * * :
« исповѣдуемъ его веред,
всѣмъ міромъ, мы живем, и умираем, за него почте

ВЪ

*

—

Г

/

"

- у с т . антисе-

митовТ напротив., господа, Антисемит, совсѣм. не
бѵдетъ о т . того приличнѣе, что оиъ лжет, по принципу,
^ о е и ы которые в . т а к и х , вещах, тоньше и.очень хоf o L „ о — т . возраженіе, которое л е ж и т . м г ь п о ^ ,

SRJT^«

-

ПУНКТ�ЕГО

• человѣку не предоста

цѣиностей находятся по ту сторону ^
" Ц я е
аѵма
Коснуться границ, р а з у м а - в о т . это прежде
всего и есть философія... Для чего д а л . Б о г . человѣку
откровеніе? ?азвѣ оиъ сдѣлалъ что-нибудь лишнее.
Человек, не можш.
знать сам. собою, чтс> есть.добро
И что зло, поэтому научил, его Богъ своей волѣ Мораль,
Ж ПРИ. не лжет. - в . тѣхъ вещах., о которых, говоряРтТ жрецы нѣ'т. вопросов, о б . „истинном, и ложном." эти вещи совсѣмъ не позволяют, лгать. Ибо
™06Ы лгать, нужно быть в.состояніи рѣшать, что здѣсь

истинно. Но этого также человѣкъ не можетъ; жрецъ
въ этомъ только орудіе Бога.
Такой жреческій силлогизмъ не является только еврейскимъ или христіанскимъ: право на ложь и на благоразуміе „откровенія" принадлежи™ жрецу въ его типѣ,
будь то жрецы décadence'a или жрецы язычества. (Язычники—это всѣ тѣ изъ относящихся къ жизни положительно, для которыхъ богъ служить выраженіемъ великаго „да" по отношенію ко всѣмъ вещамъ).
„Законъ", „воля божія", „священная книга", „боговдохыовеніе",
все это только слова для обозначеніяі
условій, При которыхъ жрецъ идетъ къ власти, кото-І
рыми оиъ поддерживаетъ свою власть,—эти понятія ле-'
жатъ въ основаніи всѣхъ жреческихъ организацій, всѣхъ
жреческихъ и жреческо-философскихъ проявленій господства. „Святая ложь" обща Конфуцію, книгѣ законовъ Ману, Магомету, христіанской церкви; въ ней нѣтъ
недостатка и у Платона. „Истина здѣсь"—эти слова, гдѣ
бы то они ни слышались, означаютъ: „жрецъ лжетъ". /
56
Въ концѣ концовъ, мы подходимъ къ тому, съ какою
целью лгутъ. Что въ христіанствѣ не достаетъ „святыхъ" цѣлей, это мое возраженіе протйвъ его средствъ.
У него только Ьурныя цѣли: отравленіе, оклеветаніе,
отрицаніе жизни, презрѣніе тѣла, уничиженіе и само]
оскверненіе человѣка черезъ понятіе грѣха, — слѣдоваі
тельно, также дурны и его средства.
Совершенно съ противоположнымъ чувствомъ я читаю книгу законовъ Ману, произведете, несравненное
въ духовномъ отношеніи; даже позвать его вмѣстѣ съ
библіей было бы грѣхомъ протйвъ духа. И понятно,
: почему: она имѣетъ за собой,
„въ себѣ" дѣйствитель-

ную философію, а не только зловонное іудейство съего
раввинизмомъ и суевѣріями, наоборотъ, она кое-что даетъ
даже самому избалованному психологу. Нельзя забывать главнаго,—это основнаго различія этой книги отъ
всякаго рода библіи: знатныя сословія, философы и воины при ея помощи накладываютъ руку на массы: повсюду благородный цѣнности, чувство совершенства,
утвержденіе жизни, торжествующее чувство благосостоянія поотношенію късебѣ и къ жизни, солнечный свѣтъ
разлить на всей книгѣ. Всѣ вещи, на которыя христианство испускаетъ свою бездонную пошлость, какъ
напр., рожденіе, женщина, бракъ, здѣсь трактуются серьезно, съ почтеніемъ, любовью и довѣріемъ. Какъ можно
давать въ руки дѣтей или женщинъ книгу, которая co-j
держитъ такія гнусныя слова: „во избѣжаніе блуда каждый имѣй свою жену, и каждая имѣй своего мужа...
лучше вступить въ бракъ, нежели разжигаться?" И
можно-ли быть христіаниномъ-j коль скоро понятіемъ
объ immaculata conceptio самое происхожденіе человѣка
охристіанивается, т. е. загрязняется?..
Я не знаю ни
одной книги, гдѣ о женщцнѣ сказано-бы было такъ
много нѣжныхъ и благожелательныхъ вещей, какъ въ
книгѣ законовъ Ману; эти старые сѣдобородые святые
обладаютъ такимъ искусствомъ вѣжливости по отношенію къ женщинамъ, какъ можетъ быть никто другой. „Уста женщины" —говорится въ одномъ мѣстѣ—
„грудь дѣвушки, молитва ребенка, дымъ жертвы всегда
чисты". Въдругомъ мѣстѣ: „нѣтъ ничего болѣе чистаго,
какъ свѣтъ солнца, тѣнь коровы, воздухъ, вода, огонь
и дыханіе дѣвушки". Далѣе слѣдуетъ, быть можетъ,
святая ложь: всѣ отверстия тѣла выше пупа —чисты,
всѣ ниже лежащія—нечисты; только у дѣвушки все тѣло
ЧИСТО.

57
Если ЦУЬЛЬ христіанства сопоставить съ цѣлью книги
законовъ Ману, если наилучшимъ образомъ освѣтить
эту величайшую противоположность цѣлей, то нечести
вость христіанскихъ средствъ можно поймать in flagranti
Критикъ христианства не можетъ избѣжать того чтобы
не выставить христіанства заслуживающимъ презрѢнія
іакая книга законовъ, какъ Ману, имѣетъ такоеже происхожденіе, какъ и всякая хорошая книга законовъ: она резюмируетъ опытъ, благоразуміе, экспериментальную мораль столѣтій, она собою заключаешь
но не творить ничего. Предпосылки къ кодификаціи
такого рода является то, что средства создать авторитетъ истинѣ, медленно и дорогой цѣной завоеванной
совершенно различны отъ тѣхъ средствъ, которыми она'
доказывается. Книга законовъ никогда не говорить о
пользѣ, объ основаніяхъ, о казуистикѣ въ предварительной исторіи закона: именно, благодаря этому она
лишилась бы того императивнаго тона, того „ты долженъ", которое является необходимымъ условіемъ для
повиновенія. Въ этомъ-то и заключается проблема

I

На извѣстномъ пунктѣ развитія народа его глубокій
всеобхватывающій опытъ,-сообразно съ которымъ онъ
Оолженъ, т. е. собственно говоря, можете жить-является
законченнымъ. Его цѣль идетъ къ тому, чтобы собрать
возможно полную и богатую жатву съ временъ эксперимента и отрицательна™ опыта. Слѣдовательно, прежде
всего теперь нужно остерегаться дальнѣйшагоэкспериментированья, дальнѣйшей эволюціи цѣнностей, уходящаго
въ безконечность изслѣдованія, выбора, критики цѣнностей. Всему этому противоставляется двойная стѣна:
во 1-хъ, откровеніе, т. е. утвержденіе, что разумъ тѣхъ
законовъ не человѣческаго происхожденія, что онъ не
6

есть результатъ медленнаго изысканія, сопровождаемаго
ошибками, но, какъ имѣющій божественное происхожденіе, онъ былъ только сообщенъ уже въ совершенномъ
видѣ, безъ исторіи, какъ даръ, какъ чудо... Затѣмъ традиція, т. е. утвержденіе, что законъ уже съ древнѣйшихъ временъ существовалъ, что в ъ этомъ сомнѣваться
.было бы нечестиво и преступно по отношенію къ пред- г
камъ. Авторитетъ закона покоится на тезисахъ: Богъ '
это далъ, предки это пережили.
Высшій разумъ подобнаго процесса заключается въ
намѣреніи оттѣснить шагъ за шагомъ сознаніе отъ жизни,
признаваемой за правильную (т. е. доказанную огромны мъ и тонко просѣяннымъ опытомъ), чтобы достигнуть
такимъ образомъ полнаго автоматизма инстинкта,—это
есть предпосылки ко всякаго рода мастерству, ко всякаго рода совершенству въ искусствѣ жизни. Составить
книгу законовъ по образцу Ману, это значить признать
за народомъ мастера, признать, что онъ можетъ претендовать на обладаніе высшимъ искусствомъ жизни. Для
этого она должна быть создана безсознательно: въ этомъ
цѣль всякой священной лжи.
Порядокъ касте, высшій господствующій законъ, есть
только санкція естественнаго порядка, естественная законность перваго ранга, надъ которой не имѣетъ силы
никакой произволъ, никакая „современная идея". Въ каждомъ здоровомъ обществѣ выступаютъ, обусловливая
другъ друга, три физіологически различныхъ іипа, изъ
которыхъ каждый имѣетъ свою собственную гйгіену,
свою собственную область труда, особый родъ чувства
совершенства и мастерства. Природа, а не законъ Ману,
отдѣляетъ однихъ—по преимуществу сильныхъ духомъ,
другихъ—по преимуществу сильныхъ мускулами и темпераментомъ, и третьихъ, не выдающихся ни тѣмъ, ни
другимъ—посредственныхъ: послѣдніе, какъ большин-

ство, первые, какъ исключеніе. Высшая каста—я называю
ее кастой немногихъ—имѣетъ, к^къ совершенная, также
и преимущества немногихъ: это значить—быть представителями на землѣ счастья, красоты, доброты. Только
наиболѣе одаренные духовно люди имѣютъ разрѣшеніе
на красоту, на прекрасное; только у нихъ доброта не
•есть слабость. Pulchrum est paucorum hominum: доброе
есть преимущество. Ничто такъ мало не подходить къ
нимъ, какъ дурныя манеры, или пессимистическій взглядъ,
глазъ, который все видитъ въ дурномъ свѣтѣ, или даже
•негодованіе на общую картину міра. Негодованіе это
преимущество паріевъ; также и пессимизмъ. „Міръ со-.
.вершененъи~ такъ говорить инстинктъ духовно-одаренныхъ, инстинктъ, утверждающій жизнь: „несовершенство,
все, что стоить ниже насъ, разстояніе, паѳосъ разстоянія, сами паріи,—все принадлежитъ къ этому совершенству". Духовно-одаренные, какъ самые сильные, находятъ
свое счастье тамъ, гдѣ другіе нашли бы свою погибель,
в ъ лабиринтѣ, въ жестокости къ себѣ и другимъ, въ
исканіяхъ; ихъ удовольствіе—это самолринужденіе; аскетизмъ дѣлается у нихъ природой, потребностью, инстинктомъ. Трудную.задачу считаютъ они привилегіей; играть,
тяжестями, которыя могутъ раздавить другихъ,—это ихъ і
отдыхъ. Познаніе для нихъ форма подвижничества.
Этотъ родъ людей болѣе всѣхъ достоинъ почтенія:
это не исключаетъ тогл. ч т 0 о н и самые веселые, радушные люди. Они гос1.с А ствуютъ не потому, что хотятъ,
но потому, что они существуютъ; имъ не предоставлена
свобода быть вторыми.
Вторые: это стражи права, опекуны порядка и безопасности, это благородные воины, это прежде всего ко<
роль, какъ высшая формула воина, судьи и хранителя
закона. Вторые это исполнители сильныхъ духомъ, ихъ
ближайшая среда, то, что беретъ на себя все грубое въ
6+

господстве, ихъ свита, ихъ правая рука, ихъ лучшіе
ученики.
Во всемъ, повторяю, нѣтъ ничего произвольна™, ничего „дѣланнаго"; все, что не такъ, то сделано, — природа тамъ опозорена... Порядокъ кастъ, герархія, только
формулируешь высшій законъ самой жизни; раздѣленіе
трехъ типовъ необходимо для поддержанія общества,
для того, чтобы сдѣлать возможнымъ высшіе и наивысшие типы, —(неравенство правъ есть только условіе къ
тому, чтобы вообще существовали права.j Право есть
привилегія. Преимущество каждаго въ особенностяхъ
его бытія. Не будемъ низко оцѣнивать преимущества
посредственныхъ.
Жизнь, по мѣрѣ возвышёнія, всегда становится суровее,—увеличивается холодъ, увеличивается ответственность. Высокая культура это пирамида: она можетъ стоять
только на широкомъ основаніи, она имѣетъ, какъ предпосылку, прежде всего сильную и здоровую посредственность. Ремесло, торговля, земледѣліе, наука, большая
часть искусствъ, однимъ словомъ все, что содержится
в ъ понятіи спеціальной деятельности, согласуется только
съ посредственнымъ — въ возможностяхъ и желаніяхъ;
подобному нетъ мѣста среди исключеній, относящійся
сюда инстинктъ одинаково противорѣчилъ бы какъ аристократизму, такъ и анархизму. Чтобы имѣть общественную полезность, быть колесомъ, функціей, для этого
должно быть естественное призваніе: не общество, а родъ
счастья,
къ которому способно только большинство,,
дѣлаетъ.изъ нихъ интеллигентныя машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство въ одномъ, специальность - это естественный
инстинктъ. Было бы совершенно недостойно более глуб о к а я духа въ посредственности самой по себѣ видеть
нѣчто отрицательное. Она есть первая необходимость

для того, чтобы существовали исключенія: ею обусловливается высокая культура. Если исключительный человекъ относится къ посредственнымъ бережнѣе, чемъ
къ себе и себѣ подобнымъ, то это для него не вежливость лишь, но просто его обязанность... Кого болѣе
всего я ненавижу между теперешней чернью? Чернь социалистическую, проповедниковъ царства паріевъ, которые со своимъ маленькимъ бытіемъ хоронятъ инстинктъ,
удовольствіе, чувство удовлетворенности рабочаго,—которые делаютъ его завистливымъ, учатъ его мести...
Нетъ несправедливости в ъ неравныхъ правахъ, несправедливость в ъ притязаніи на „равныя" права... Что дурно?
Но я уже сказалъ это: все, что происходить изъ слабости, изъ зависти, изъ мести.
Анархистъ и христіанинъ одного происхожденія.
58
Конечно, есть различіе, съ какою целью лгутъ: для
того ли, чтобы поддерживать, или чтобы
разрушать.
Сравнимъ христіанина и анархиста: ихъ цѣль, ихъ инстинктъ ведетъ только къ разрушенію. Доказательство
этого положенія можно вычитать изъ исторіи: она представляешь его съ ужасающей ясностью. Мы только что
познакомились съ религіознымъ законодательствомъ,
цѣлью котораго было „увековечить" великую организацію общества — высшее условіе для того, чтобы преуспевала жизнь; христіанство нашло свою миссію в ъ
томъ, чтобы положить конецъ такой организаціи, потому
что въ ней преуспѣваетъ жизнь. Съ давно прошедшихъ
временъ эксперимента и неуверенности, разумъ долженъ
былъ отложить тамъ свои плоды для дальнѣйшаго пользованія, и собранная жатва была такъ обильна, такъ совершенна, какъ только возможно: здесь, наоборотъ, жатва-

была отравлена мракомъ... То, что составляло аеге реrennius,— imperium Romanum, самая грандіозная форма
оргаиизаціи при труднѣйшихъ условіяхъ, такая форма,
какая до сихъ поръ могла быть только достигнута, въ^
сравнении съ которой все прошедшее и послѣдующее
есть только кустарничество, тупость, диллентантизмъ,—
изъ всего этого, тѣ святые анархисты сдѣлали себѣ „благочестие" съ цѣлью разрушить „міръ", т. е. imperium
Romanum, такъ, чтобы не осталось камня на камнѣ, пока
германцы и прочій сбродъ не сдѣлались надъ ними господами... Христіанинъ и анархистъ: оба décadents, оба
неспособны дѣйствов.ать иначе, какъ только разлагая,.
I отравляя, угнетая, высасывая кровь, оба—инстинктъ смер; тельной ненависти противъ всего, что возвышается, что
I велико, что имѣетъ прочность, что обѣщаетъ жизни будущность... Христианство было вампиромъ imperium Ro\manum; тьмою погубило оно огромное дѣло.римлянъ—
приготовить почву для великой культуры, требующей
времени.
Неужели все еще этого не понимаютъ? Извѣстная
намъ Римская имперія, съ которой мы лучше всего знакомимся изъ исторіи римскихъ провинцій, это замѣчательнѣйшее художественное произведете великаго стиля,
было лишь началомъ, его строеніе было разсчитано на
тысячелѣтія,—никогда до сихъ поръ не только не строили такъ, но даже не мечтали о томъ. чтобы строить
настолько sub specie aeterni.
Эта организація была достаточно крѣпка, чтобы выдержать скверныхъ императоровъ: случайность личностей
не должна и.мѣть значенія въ подобныхъ вещахъ—первый принципъ всякой великой архитектуры. Но она не
могла устоять противъ самаго разрушительнаго вида
разложенія—противъ Христа. Этотъ потайной червь, который во мракѣ, туманѣ и двусмысленности вкрался

въ каждую отдѣльную личность и изъ каждаго высосалъ серьезное отношеніе къистинѣ, вообще инстинктъ
къ реальности; эта трусливая, феминистская и слащавая
банда, шагъ за шагомъ отчуждая „души" отъ этого
грандіознаго строительства, отчуждала тѣ высокоцѣнныя, тѣ мужественно-благородный натуры, которыя чувствовали дѣло Рима, какъ свое собственное дѣло, какъ
свою собственную гордость. Пронырство лицемѣровъ,
скрытный сборища, такія мрачныя понятія, какъ адъ,
какъ жертва невиннаго, какъ unio mystica въ питіи крови,
и прежде всего медленно раздуваемый огонь мести,
мести паріевъ—вотъ что стало господствовать надъ Римомъ, тотъ родъ религіи, которому уже Эпикуръ объявилъ войну въ его зародышевой формѣ. Читайте Лукреція, чтобы понять, съ чѣмъ боролся Эпикуръ, не съ
язычествомъ, но съ „христіанствомъ", я хочу сказать
съ порчей душъ черезъ понятія вины, наказания и безсмертія.
Онъ боролся съ тайными культами, со всѣмъ скрытымъ христіанствомъ,—отрицать безсмертіе было тогда
уже истиннымъ освобожденіемъ.
И Эпикуръ побѣдилъ, всякій достойный уваженія духъ
въ римскомъ государствѣ былъ эпикурейцемъ: и вотъ
явился Павелъ... Павелъ, сдѣлавшійся плотью и геніемъ
гнѣва паріевъ противъ Рима, противъ „міра", жидъ,
вѣчный жидъ par excellence... Онъ угадалъ, что при помощи маленькаго сектаторскаго христіанскаго движенія
можно зажечь „міровой пожаръ" въ сторонѣ отъ іудейства,
что при помощи символа „Богъ на крестѣ" можно суммировать въ одну чудовищную власть все, лежащее внизу,
все втайнѣ мятежное, все наслѣдіе анархической пропаганды въ имперіи. „Спасеніе приходитъ отъ іудеевъ".
Христианство, какъ формула, чтобы превзойти всякаго рода тайные культы, напр., Озириса, великой ма-

тери, Митры, и чтобы суммировать ихъ,—въ этой догадкѣ и заключается геній Павла. Въ этомъ отношеніи
инстинктъ его былъ такъ вѣренъ, что онъ, безпощадно
насилуя истину, вкладывалъ въ уста Спасителю своего
изобрѣтенія тѣ представленія религій паріевъ, при помощи которыхъ затемнялось сознаніе; онъ дѣлалъ изъ
него нѣчто такое, что было понятно и жрецу Митры...
И вотъ передъ нами моментъ въ Дамаскѣ: онъ понялъ,
что ему необходима вѣра въ безсмертіе, чтобы обезцѣнить „міръ", что понятіе „адъ" даетъ господство
надъРимомъ,что „по-ту-стороннее"
умергцвляетъжизнь...
„Nihilist und Christ"—это риѳмуется, и не только риѳмуется.
59
Вся работа античнаго міра напрасна: у меня нѣтъ
словъ, чтобы выразить всю чудовищность этого.
И принимая въ соображеніе, что эта работа была
только предварительной работой, что его могучимъ самосознаніемъ былъ заложенъ лишь фундаментъ къ работѣ тысячелѣтій—весь смыслъ античнаго міра напрасенъ!.. Къ чему греки? къ чему римляне? Тамъ были
уже всѣ предпосылки къ научной культурѣ, всѣ научные методы, было твердо поставлено великое несравненное искусство хорошо читать,—эта предпосылка къ
традиціи культуры, къ единству науки; естествознаніе
въ союзѣ съ математикой и механикой было на наилучшемъ пути, — пониманіе фактовъ, послѣднее и самое
цѣнное изъ всѣхъ пониманій, имѣло свои школы, имѣло
уже столѣтія традицій! Понятно-ли это? Все существенное было найдено, чтобы можно было приступить къ
/работѣ: методы, повторяю 10 разъ, это и есть самое
§ ! существенное, a вмѣстѣ съ тѣмъ и самое трудное, .то,
чему упорнѣе всего противятся привычки и лѣность.

Всѣ дурные христіанскіе инстинкты мы имѣемъ еще воплощенными въ себѣ, и нужно было огромное самопринужденіе, чтобы завоевать свободный взглядъ на реальность, осмотрительность въ дѣйствіи, терпѣніе и
серьезность въ самомалѣйшемъ, всю честность познанія,—и все это уже было тамъі было уже болѣе чѣмъ
два тысячелѣтія передъ этимъі Прибавьте сюда еще
тонкій тактъ и вкусъ! Не какъ дрессировка мозга! Не
какъ „нѣмецкое" образованіе съ вульгарными манерами! Но какъ тѣло, какъ жесты, какъ инстинктъ,—
однимъ словомъ, какъ реальность! Все напрасно! Изъ
мрака вѣковъ мы вынесли одно воспоминаніе!
Греки! Римляне! Благородство инстинкта, вкусъ, ме-1
тодическое изслѣдованіе, геній организаціи и~управленія, вѣра, воля къ будущемуТлюдей7~вёликое утвёржденіе всѣхъ вещей, воплотив шихся въ imperium Roman um
и очевидныхъ для всѣхъ чувствъ, великій стиль, сдѣлавшійся не только искусствомъ, но реальностью, истиной,
жизнью...
И все это скрыто отъ насъ не черезъ какую-нибудь
катастрофу! Не растоптано германцами или иными косолапыми! Но уничтожено хитрыми, тайными, невидимыми малокровными вампирами! Не побѣждено—только
высосано! Скрытая мстительность, маленькая зависть
стали господами! Разомъ поднялось наверхъ все жалкое, страдающее само по себѣ, охваченное дурными
чувствами, весь душевный міръ гетто.
Нужно только почитать какого-нибудь христіанскаго
агитатора, напр., св. Августина, чтобы понять, чтобы
почувствовать обоняніемъ, какія нечистоплотныя существа выступили тогда наверхъ. Совершенно обманулись
бы, если-бы предположили недостатокъ ума у вождей христіанскаго движенія: о, они умны, умны до святости,
эти господа отцы церкви! У нихъ не достаетъ совсѣмъ

иного. Природа ими пренебрегла,—она забыла удѣлить
имъ хотя скромную дозу честныхъ, приличныхъ, чисто-.
пАотныхъ инстинктовъ... Между нами будь сказано, это
не мужчины... Если Исламъ презираетъ христіанство, то
онъ тысячу разъ правъ: предпосылка Ислама — мужчины...
60
Христіанство погубило жатву античной культуры,
позднѣе оно погубило жатву культуры Ислама. Чудный
мавританскій культурный міръ Испании, въ сущности
болѣе намъ родственный, болѣе говорящій нашимъ чувствамъ и вкусу, чѣмъ Римъ и Греція, былъ растоптанъ
( _ я н е говорю, какими ногами). Почему? потому что
онъ обязанъ своимъ происхожденіемъ благороднымъ
мужественнымъ инстинктамъ, потому что онъ утверждалъ жизнь также и въ ея мавританскихъ утонченно стяхъ... Крестовые рыцари позже уничтожали то, передъ чѣмъ имъ приличнѣе было бы лежать во прахѣ—
культуру, сравнительно съ которой даже нашъ 19-й
вѣкъ является очень бѣднымъ, очень „запоздавшимъ".
Конечно, они хотѣли добычи: востокъ былъ богатъ...
Однако, смущаться нечего. Крестовые походы были
только пиратствомъ высшаго порядка, не болѣе того!
Нѣмецкое дворянство, въ основѣ своей—дворянство викинговъ, было, такимъ образомъ, въ своей стихіи: церковь знала слишкомъ хорошо, какъ ей быть съ нѣмецкимъ дворянствомъ... Нѣмецкое дворянство—всегдашніе
„привратники" церкви, всегда на службѣ у всѣхъ дурныхъ инстинктовъ церкви, но на хорошемъ жалованьѣ...
Какъ разъ церковь, съ помощью нѣмецкихъ мечей, нѣмецкой крови и мужества, вела смертельную войну со
всѣмъ благороднымъ на землѣ! На этомъ пункгѣ является много больныхъ вопросовъ. Нѣмецкаго дворянства

нѣтъ въ исторіи высшей культуры, и можно догадаться
почти почему: христіанство, алкоголь — два великихъ.
средства разложенія... Не можетъ быть выбора между
Исламомъ и христіанствомъ, такъ же, какъ между арабомъ
и іудеемъ. Рѣшеніе дано, и нѣтъ никому свободы выбирать. Или мы паріи или не паріи... Война съ Римомъ
на ножахъі Миръ, дружба съ Исламомъ! такъ чувствовалъ, такъ поступалъ тотъ великій свободный духъ,
геній среди нѣмецкихъ императоровъ, Фридрихъ второй... Какъ? неужели, чтобы прилично чувствовать,
нѣмцу нужно быть геніемъ, свободнымъ духомъ? Я не
понимаю, какъ нѣмецъ могъ когда-нибудь чувствовать
по -христіански.
61
Здѣсь необходимо коснуться воспоминаній, еще въ
сто разъ болѣе мучительныхъ для нѣмцевъ. Нѣмцы лишили Европу послѣдней великой культурной жатвы,
которую могла собрать Европа—культуры Renaissance.
Понимаютъ ли наконецъ, хотятъ ли понимать, что такое
было Renaissance? Переоцѣнка христіанскихъ цѣнностей,
попытка доставить побѣду противоположнымъ цѣнностямъ, благороднымъ цѣнностямъ, при помощи всѣхъ
средствъ, инстинктовъ, всего генія. До сихъ поръ была
только эта великая война, до сихъ поръ не было постановки вопросовъ болѣе рѣшительной, чѣмъ постановка Renaissance'a,—мой вопросъ, есть ея вопросъ: никогда нападеніе не было проведено болѣе основательно,
прямо, болѣе строго по всему фронту и въ центрѣ! Напасть въ самомъ рѣшающемъ мѣстѣ, въ самомъ главнѣйшемъ пунктѣ христіанства, здѣсь возвести натронъ
благородный цѣнности, я хочу сказать, возвести ихъ въ
инстинкты и глубокія потребности и желанія, тамъ возсѣдающихъ. Я вижу передъ собой возможность совер-

шенно неземного очарованія и прелести красокъ: мнѣ
кажется, что она блеститъ всѣмъ трепетомъ утонченной
красоты, что въ ней искусство дѣйствуетъ такъ божественно, что напрасно мы искали бы втеченіе тысячелѣтій второй такой возможности; я вижу зрѣлище столь
полное смысла и вмѣстѣ съ тѣмъ столь удивительно
пародоксальное, что всѣ божества Олимпа имѣлй-бы
въ немъ поводъ къ безсмертному смѣху—Цезарь Б орджіа папа... Понимаютъ ли меня? Это была-бы побѣда,
которой въ настоящій моментъ добиваюсь только я
одинъ: тѣмъ самымъ христіанство было уничтожено!
Но что случилось? Нѣмецкій монахъ Лютеръ пришелъ въ Римъ. Этотъ монахъ, со всѣми мстительными
инстинктами обездоленнаго жреца, поднялъ возмущеніе
въ Римѣ противъ Renaissance'a... Вмѣсто того, чтобы съ
глубокой благодарностью понять то чудовищное, что
произошло—побѣду надъ христіанствомъ въ его центрѣ,
его ненависть извлекла изъ этого зрѣлища только себѣ
пищу. Религіозный человѣкъ думаетъ только о себѣ.
Лютеръ видѣлъ порчу папства, въ то время какъ давалось въ руки противоположное: уже не старая порча,
не первородный грѣхъ, не христіанство сидѣло на папскомъ престолѣ! Но жизнь! Но тріумфъ жизни! Но великое утвержденіе всѣмъ высокимъ, прекраснымъ, дерзновеннымъ видамъ! А Лютеръ снова возстановилъ церковь: онъ ухватился за нее... Renaissance—явленіе безъ
смысла, вѣчное напрасно.
Ахъ, эти нѣмцы, чего они уже намъ стоили! .Напрасно—это всегда было дѣломъ нѣмцевъ.
Реформація —Лейбницъ, Кантъ и такъ называемая
нѣмецкая философія, войны за „свободу", имперія—всякій разъ обращается въ тщету то, что уже было,
чего нельзя уже вернуть назадъ... Сознаюсь, что это
мои враги, эти нѣмцы: я презираю въ нихъ всякаго рода

нечистоплотность понятія и оцѣнки, трусость передъ
каждымъ честнымъ да и нѣтъ. Почти тысячи лѣтъ тому
назадъ они все сбили и перепутали, къ чему только
касались своими пальцами, они имѣютъ на своей совѣсти всѣ половинчатости, которыми больна Европа,
они имѣютъ также на совѣсти' самый нечистоплотный
родъ христіанства, какой только есть, самый неисцѣлимый, самый неопровержимый—протестантазмъ... Если
не справятся окончательно съ христіанствомъ, то нѣмцы
будутъ въ этомъ виноваты.
62
Этимъ я оканчиваю и высказываю мой приговоръ.
Я осуждаю христианство и выдвигаю противъ христіанской церкви страшнѣйшія изъ всѣхъ обвиненій, какія
только когда-нибудь бывали на устахъ обвинителя. По
моему, это есть высшее изъ всѣхъ мыслимыхъ извращеній, оно имѣло волю къ послѣднему извращенію, какое только было возможно. Христіанская церковь ничего не оставила нетронутымъ въ своей порчѣ, она обезцѣнила всякую цѣнность, изъ всякой истины она сдѣлала ложь, изъ всего честнаго душевную низость. Осмѣливаются еще мнѣ говорить объ ея гуманитарныхъ
благословеніяхъ! Удалить какое-нибудь бѣдствіе—это
шло глубоко въ разрѣзъ съ ея пользой; она жила бѣдствіями, она создавала бѣдствія, чтобы себя увѣковѣчить... Червь грѣха, напр.: такимъ бѣдствіемъ впервые
церковь обогатила человѣчество! „Равенство душъ передъ Богомъ", эта фальшь, этотъ предлогъ для rancunes всѣхъ низменно настроенныхъ, это взрывчатое вещество мысли, которое сдѣлалось наконецъ революціей,
современной идеей и принципомъ упадка всего общественна™ порядка,—это есть христіанскій динамитъ...

„ Гуманитар ныя" благословенія христіанства! Изъ humanitas извлечь противорѣчіе самому себѣ, искусство самооскверненія, волю ко лжи во что-бы то ни стало, отвращеніе, презрѣніе ко всѣмъ хорошимъ и честнымъ
инстинктамъ! Вотъ что такое, по моему, благословенія
христіанства!
Паразитизмъ, какъ единственная практика церкви,
высасывающая всю кровь, всю любовь, всю надежду
на жизнь своимъ идеаломъ блѣдной немочи и „святости"; по-ту-стороннее какъ воля къ отрицанію всякой
реальности; крестъ, какъ знакъ принадлежности къ самому страшному заговору, какіе когда-либо бывали,—
заговору противъ здоровья, красоты, удачливости, смѣлости, духа, противъ душевной доброты, противъ самой жизни...
Это вѣчное обвиненіе противъ христіанства я хочу
написать на всѣхъ стѣнахъ, гдѣ только онѣ есть, — я
имѣю буквы, чтобы слѣпые ихъ видѣли... Я называю
христіанство великимъ проклятіемъ, великой внутренней порчей, великимъ инстинктомъ мести, для котораго
никакое средство не будетъ достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, - я называю его безсмертнымъ, позорнымъ пятномъ человѣчества.
И вотъ считаютъ время съ того dies nefastus, когда
начался этотъ' рокъ, съ первого дня христіанства!
Почему-бы

лучше не съ послѣдняго?—Не

няго?
Переоцѣнка всѣхъ цѣнностей.
к о н Е ц ъ

съсегодняш-