Вс. Иванов. 1950-е гг.


УЧРЕЖДЕНИЕ РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК ИНСТИТУТ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ им. А.М. ГОРЬКОГО
НЕИЗВЕСТНЫМ
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ
Материалы биографии и творчества
Москва ИМЛИ РАН
2010


Издание подготовлено и осуществлено при финансовой поддержке Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ),
№№ проектов 07-04-00512а, 10-04-16180д
Рецензенты:
кандидат филологических наук Е.Р Матевосян, кандидат филологических наук М.В. Скороходов
Редакционная коллегия:
О.В. Быстрова, А.Г. Гачева, акад. РАН Вяч.Вс. Иванов, чл.-корр. РАН Н.В. Корниенко,
Е.А. Папкова (отв. редактор),
С.И. Субботин, Л.В. Суматохина
Подготовка текста и комментарии:
И.Н. Арзамасцевой, М.Е. Бабичевой, О.В. Быстровой,
М.А. Котовой, Е.А. Мазановой, Е.А. Папковой, Л.В. Суматохиной,
Е.А. Тюриной, М.А. Черняк
Неизвестный Всеволод Иванов. Материалы биографии и творчества. Научное издание. — М.: ИМЛИ РАН, 2010. — 784 с., илл.
Первое научное издание произведений Вс. Иванова вводит в круг изучаемых и читаемых текстов неизвестные и малоизвестные произведения разных жанров, а также материалы, уточняющие творческую биографию писателя. Издание предполагает переосмыслить сложившиеся в исследовательской литературе некоторые односторонние и спорные концепции творческого наследия писателя, уточнить его место в истории русской литературы XX в. и заложить фундаментальные основы для его изучения. Большая часть материалов печатается впервые. Книга предназначена для филологов, историков литературы и всех интересующихся творчеством Вс. Иванова, русской литературой XX в.
© ИМЛИ РАН, 2010
© Иванов Вяч. Вс., Иванов А. Д., Калнынь Л. Э., Папкова Е. А. Тексты Вс. Иванова, 2010 © Коллектив исследователей. Составление, подгот. текста, примеч., статьи, 2010
ISBN 978-5-9208-0375-7


ВМЕСТО ВСТУПИТЕЛЬНОЙ СТАТЬИ
Мой отец, писатель Всеволод Иванов (1895-1963) при жизни смог напечатать только часть им написанного. В первое многотомное собрание сочинений, изданное к концу двадцатых годов, вошла большая часть того, что было опубликовано совсем еще молодым писателем после переезда в европейские центральные города России (предшествующие сочинения сибирского периода впервые издаются или перепечатываются в настоящем издании). Одну его вещь — «Бронепоезд 14-69», написанную еще в 1921 г., — продолжали переиздавать (часто с большими редакционными и цензурными искажениями советской поры, как и другие повторно переиздававшиеся вещи не только Иванова, но и его друзей по начальному времени), ставить в театре (хотя время от времени и запрещали — без этого не обходилась судьба ни одного сколько-нибудь значительного произведения тех лет), оставляли в школьных и университетских программах для изучения. Создаваемый этим условный образ классика советской литературы, посвященной гражданской войне, полностью надолго заслонил все остальное сделанное писателем. Никто не помнил самых сильных его рассказов, включенных в сборник конца 1920-х гг. «Тайное тайных», который был подвергнут в тогдашней официальной печати оглушительной критике.
Писатель не смог напечатать двух главных своих романов «Кремль» и «У», написанных на рубеже 1920-х и 1930-х гг. в гротескном стиле, вполне отличном от советской благополучной беллетристики того времени. Неизданным при жизни писателя оставалось и только благодаря энергии его вдовы — моей мамы Т.В. Ивановой (1900-1995) медленно доходило до издания в последние десятилетия советской власти вместе с этими двумя романами большинство других его оригинальных произведений, написанных во второй половине жизни. Среди них часть цикла фантастиче¬
ских рассказов, повести «Вулкан» (второй вариант, отличный от оставшегося неизданным предвоенного первого, вошедшего в наше собрание) и «Эдесская святыня». Все названные выше его произведения изданы посмертно, иногда неполно и отчасти с искажениями заглавий и текста; их издание прошло едва замеченным читателями и критикой. В последние годы жизни Всеволод Иванов часто не заканчивал или дробил на множество версий им начатое, иногда сопровождая наброски поясняющей запиской о том, что не кончает, потому что уже не верит в возможность публикации.
Подборка некоторых из никогда не издававшихся его сочинений, которая сейчас впервые собрана, составила этот том. Он не включает всех неизданных произведений, но дает представление об огромном архиве Всеволода Иванова.
Мне хотелось бы особенно обратить внимание читателей на то, с какой смелостью Всеволод Иванов в изображение современности и восстановленных им картин прошлого вносил неожиданные образы, порожденные его поэтическим воображением. Именно необычность стиля его вещей делала их неприемлемыми для советских редакторов и цензоров. Новый читатель, как мне думается, найдет в фантастическом реализме Всеволода Иванова черты, объединявшие его с другими авторами, сумевшими, как когда-то ему близкие Платонов и Булгаков, противостоять штампам официального мнимо реалистического советского искусства.
Жанры неизданных сочинений Иванова разнообразны. Читатель найдет здесь и разные неоконченные варианты фантастического романа «Сокровища Александра Македонского», и фантастический рассказ об ожившем сподвижнике Петра Великого Меншикове «Генералиссимус», и сказку для детей «Тайна голубой дачи».
Рядом с названными произведениями, где во всю мощь обнаружилась беспредельная


4
ширь ивановской фантазии, о буднях современной автору жизни и о русском прошлом повествуют неизданные пьесы — комедии «Алфавит» (написанная в двадцатые годы сатира на крупного советского чиновника и окружающих его жуликов и проходимцев) и «Синий в полоску», изображающая в сатирическом духе кошмарный быт жителей советского дома тридцатых годов; историческая по- луавантюрная драма о великом русском дипломате — лицейском товарище Пушкина Горчакове «Канцлер»; эпическая историческая пьеса по мотивам «Левши» Лескова, где главным героем стала восставшая толпа. В одном из вариантов пьесы на первом плане оказывается бунт (бессмысленный и беспощадный, по Пушкину). Иванов был, как его любимый поэт Хлебников, прежде всего бунтарем. Рамки советской государственности его тяготили. Всеволод Иванов совсем не был политическим писателем. Печатающиеся здесь (во многом впервые) его произведения, написанные во время Гражданской войны в Сибири, когда власть то и дело переходила от красных к белым и обратно, позволяют гадать о том, как рано он задумался над тщетностью попыток силой изменить ход истории. Ему с юности был близок духовидческий поиск, привлекший его к индийским мудрецам, к учению йоги и буддизму. В его ранней повести «Возвращение Будды» не только огромная статуя основателя учения должна вернуться в азиатские земли, откуда когда-то была увезена. В этой повести сделана попытка вернуться к тем основным ценностям понимания природы и человеческой жизни, которые были некогда доступны буддийской мудрости и связанной с нею классической китайской поэзии. В те годы настольной книгой для Всево¬
лода Иванова становится китайская «Поэма о поэте» Сы Кун Ту в переводе выдающегося нашего синолога академика В.М. Алексеева. Из нее взяты эпиграфы к повести о статуе Будды. Древнюю китайскую поэзию он и потом признавал величайшим достижением. Другой книгой, занимавшей почетное место в обширной собранной им философской библиотеке, было напечатанное еще в начале двадцатого века исследование академика Щер- батского о логике и теории познания по учению позднейших буддистов. Мне не хотелось бы изображать Иванова, всегда деятельного, путешественника и скитальца, книжником, ушедшим в собранные им изложения восточной мудрости. Сам он об этом рассказал, с присущим ему ироническим отдалением, в книге, где он — не столько буддист и поклонник йоги, сколько факир Бен Али Бей, тяжело зарабатывающий на жизнь, протыкая себя шпагами (он признавался мне, что часть трюков дорого далась, была мучительной). Он верен себе в таком смешении цирка и богоискательства, карнавала и мистики, самых удивительных фантазий и описаний тогдашнего чуть ли не средневекового кочевого быта. В этом слиянии противоположных черт российской жизни Всеволод Иванов показал себя как один из самых оригинальных писателей двадцатого века.
Разнообразие и мощь писательской фантазии поражает.
Размеры утраченного литературой из-за невозможности полностью реализовать удивительно своеобразные замыслы писателя угнетают.
Вячеслав Вс. Иванов


ОТ РЕДАКЦИИ
Книга «Неизвестный Всеволод Иванов: Материалы биографии и творчества» представляет малоизвестные и не публиковавшиеся ранее произведения писателя из личного архива семьи, а также материалы из других архивов. Издание призвдно существенно переосмыслить исследовательскую теоретико-литературную концепцию изучения творческого наследия Вс. Иванова — классика XX столетия и расширить представление о его литературной эпохе.
Автографы произведений Вс. Иванова предоставлены семьей писателя и публикуются впервые.
Тексты в данном издании распределены по жанрово-хронологическому принципу и охватывают период с 1915 по 1963 г.
Публикуемый в настоящем издании свод архивных материалов объединен редакцией в несколько больших разделов.
Первый раздел «Сибирский период творчества Всеволода Иванова 1915-1921 гг.» представляет уникальный пласт творческого наследия: стихотворения, самодельные сборники рассказов, отдельные рассказы, статьи, очерки, пьеса (публикация Е.А. Папковой). Это практически неизученная часть творческого наследия писателя. В раздел вошли все известные на сегодняшний день произведения Иванова указанного периода. Раздел предваряет статья Е.А. Папковой, которая носит биографический характер и вводит представленные тексты в контекст литературы начала XX века.
Творчеству Вс. Иванова 1920-1950-х гг. ранее были посвящены специальные работы, однако существующие исследовательские концепции представляются неполными без учета никогда не печатавшихся пьес, рассказов и повестей этого периода, вошедших в настоящее издание и составивших его второй раздел — «Проза и драматургия 1920-1950-х гг.». Он включает пьесы «Алфавит» и «Синий в полоску» (публикация Е.А. Тюриной), рассказы
1930-1940 гг. (публикация Е.А. Папковой и М.А. Котовой); повесть-сказку «Тайна Голубой дачи» 1934-1936 гг. (публикация И.Н. Арзамасцевой), повесть «Вулкан» (публикация Л.В. Суматохиной), пьесы «Канцлер», «Запевало», «Левша» (публикация М.Е. Бабичевой). Перед примечаниями дается развернутая вводная часть историко-литературного характера.
Третий раздел «Незавершенное» составили материалы к книге по теории литературы «Прямая речь» (публикация М.А. Котовой), роман «Сокровища Александра Македонского» (публикация О.В. Быстровой), рассказ «Генералиссимус» (публикация Л.В. Суматохиной). Тексты данного раздела представляют собой фрагменты незаконченных теоретиколитературных и художественных произведений Вс. Иванова 1940-1960-х гг., вводящие читателя в творческую лабораторию писателя. При подготовке к печати данных текстов редакция сочла необходимым каждому из них предпослать развернутую вступительную статью, в которой реконструируется общий авторский замысел не завершенного писателем произведения.
Четвертый раздел «Эпистолярное наследие» включает письма Вс. Иванова А.К. Во- ронскому периода 1922-1923 гг. (публикация М.А. Черняк), письма К.А. Федину 1920— 1960 гг. (публикация Е.А. Мазановой). Ответные письма адресатов не печатаются.
Завершает книгу послесловие сына писателя — Вяч.Вс. Иванова — «Всеволод Иванов — неведомый, полузабытый и известный», в котором материалы настоящего издания рассмотрены в контексте творчества Вс. Иванова и литературы XX столетия в целом.
К каждой публикации даны примечания, включающие в себя краткие или подробные сведения о тексте: характер публикуемого документа, указание на псевдоним, датировка с возможным уточнением, характеристи¬


6
ка сохранившихся редакций (или вариантов) и итоги их сопоставительного анализа, позволяющие говорить о творческой истории текста; отклики критики и реальный комментарий к текстам, представляющий собой краткие или подробные сведения об упоминаемых событиях и людях, в зависимости от контекста на усмотрение публикатора. Особо оговариваются факты цензурного вмешательства.
Повтор отдельных текстов при публикации рассказов, объединенных в сборники «Зеленое пламя», «Рассказы» и «Рогульки» из раздела «Сибирский период творчества Всеволода Иванова 1915-1921 гг.», сделан сознательно и связан с общей концепцией представления творческого наследия Вс. Иванова в полном объеме. Рассказы «Купоросный Федот», «Американский трюк» (другое заглавие — «Алхимед»), «Шантрапа», с незначительными стилистическими расхождениями, включались самим писателем в разные сборники. Предлагаемый в настоящем издании повтор названных текстов дает возможность увидеть первые самодельные сборники Вс. Иванова как единое целое и направлен на то, чтобы сохранить их композицию.
При публикации незавершенных произведений, над которыми Иванов работал на протяжении длительного времени (таких как « Сокровища Александра Македонского», «Генералиссимус»), а также писем, вычеркнутый писателем текст восстанавливается. Это дает возможность не только показать творческую историю текста в динамике, но и создать текстологический потенциал для последующих публикаций произведений Вс. Иванова.
Публикуемые письма располагаются в хронологическом порядке и имеют общую нумерацию. Текст писем воспроизводится со всеми авторскими пометами и приписками, сделанными в момент его написания; авторские подчеркивания в тексте отмечаются прямой чертой и при необходимости разъясняются в примечаниях. Сохраняется авторское написание собственных имен, даже если оно неправильное. Явные описки исправляются без объяснений, но существенные погрешности в тексте фиксируются с пометой: «Так в тексте». Перед текстом письма в центре курсивом дается редакторская дата в такой
последовательности: число, месяц, год, место написания — в одну строку. Имеющаяся авторская дата воспроизводится там и в той форме, где и как была проставлена в автографе. Ошибочная авторская дата сохраняется при публикации в тексте и оговаривается в примечаниях.
Авторская подпись дается отдельной строкой и курсивом.
Все произведения печатаются по правилам современной орфографии и пунктуации, за исключением особо оговоренных позиций, связанных с авторской концепцией и мировоззрением (напр.: Бог-бог и др.). Не унифицируется различное написание одних и тех же слов в разных частях текста, сохраняются своеобразные формы согласований, расстановки тире, равенства, запятых и иных знаков препинания. Описки автора исправляются без всякого объяснения, равно как и неправильно написанные географические названия.
При публикации рукописей принята следующая система обозначений:
слова и фразы, зачеркнутые автором, восстанавливаются в прямых скобках — [...];
слова, фразы, вписанные автором в процессе доработки текста, даются в тексте и оформляются курсивом;
слова, не дописанные автором, дописываются в ломаных скобках; в такие же скобки заключаются и редакторские конъектуры — <...>. В случае, когда объяснение вызывает сомнение у публикаторов, используется дополнение к принятому обозначению — <...?>;
неразборчиво написанные слова обозначаются сокращением: если не прочитано одно слово — <нрзб.> В случае если не прочитаны два слова или больше, тогда — <2 нрзб.>, <3 нрзб.> и т. д. с указанием соответствующего количества непрочитанных слов.
Иллюстративные материалы взяты из личного архива Вс. Иванова, а также предоставлены сотрудниками Музея А.М. Горького (Москва), Курганского областного краеведческого музея и Музея литературы и искусства им. Бу- хар Жырау (Павлодар).
Работа над книгой осуществлялась при финансовой поддержке РГНФ (проект № 07-04-00512а) сотрудниками ИМЛИ


7
РАН, МГИМО(У), МГУ, МПГУ, РГПУ им. А.И. Герцена, РГБ, Государственного музея К.А. Федина.
Авторский коллектив приносит глубокую благодарность чл.-корр. РАН Н.В. Корниенко и сотрудникам Отдела новейшей русской литературы и литературы русского зарубежья ИМЛИ РАН; С.М. Демкиной, директору Музея А.М. Горького (Москва); РЕ. Енгибаровой, директору Музея литературы и искусства им. Бухар Жырау г. Павлодара;
Э.А. Самсоновой, директору Курганского областного краеведческого музея; И.Э. Кабано¬
вой, директору Государственного музея К.А. Федина (Саратов); сотрудникам Государственного архива Омской области (директор О.Д. Пугачева), Архива Горького ИМЛИ РАН (заведующий Е.Р. Матевосян), ОР ИМЛИ (заведующий М.А. Айвазян), РО ИРЛИ (заведующий Т.С. Царькова), НИОР РГБ (заведующий В.Ф. Молчанов), ОР РНБ (заведующий М.Ю. Любимова), Государственного архива Курганской области (директор Н.В. Новикова), Российского Государственного архива литературы и искусства (заведующий Т.М. Горяева).


I
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА 1915-1921 гг.
Вступительная статья, подготовка текста и примечания ЕЛ. Папковой
Всеволод Вячеславович Иванов приложил много усилий, чтобы о сибирском периоде его жизни не вспоминали: не перепечатывал рассказы этого времени, снисходительно называя их слабыми, подчеркивал тот факт, что только после переезда из Сибири в Петроград благодаря М. Горькому и началась его деятельность как писателя. И началась «Партизанами», «Бронепоездом 14-69» и другими известными произведениями. Автобиографии и воспоминания Вс. Иванова, написанные и опубликованные им как в 1920-е гг., так и много позже, представляют его в 1915 г. мечтательным путешественником в Индию, в 1916-м — типографским рабочим, отстаивающим права трудящихся, а в 1918-м — автором социальной мелодрамы «Черный занавес» и лихим красногвардейцем, сражающимся с бе- лочехами1, и т. п. Написаны они, как комментировал сибирский писатель Б.Д. Четвериков, бывший рядом с Ивановым в 1917— 1920 гг., «забавно, весело, лихо <...>, в духе “Трех мушкетеров”»2. О своей ранней писательской деятельности в одной из таких статей, «О себе как об искусстве» (1924), Вс. Иванов вскользь замечает: «Пишу я с 1916 года, но мало печатал. Всю революцию не писал, разве статьи (очень глупые)»3.
Ответ на вопрос о причинах такого отношения писателя к собственному раннему творчеству надо искать в его биографии сибирского периода. Архивы Кургана и Омска — городов, где жил тогда Вс. Иванов; сибирские газеты того времени и сохранившиеся материалы личного архива представляют читателю один из важнейших периодов творчества писателя и открывают страницы
русской литературы предреволюционных и первых революционных лет, вдали от столиц жившей полнокровной и насыщенной жизнью.
Начало литературной деятельности Вс. Иванова можно датировать 1915 г. Все, что происходило в его биографии до этого, с большей или меньшей степенью правдоподобия описано в автобиографических романах — «Похождения факира» (1935) и «Мы идем в Индию» (1956-1959), а также в воспоминаниях «История моих книг» (1956).
Всеволод Вячеславович Иванов родился в 1895 г. (возможно, что в 1894 г. — мать писателя Ирина Семеновна Иванова, урожденная Савицкая, вспоминала, что это было в год коронации Николая II; сам Иванов, по его словам, впоследствии прибавил себе год, чтобы не идти на военную службу) в селе Лебяжьем Павлодарского уезда Семипалатинской губернии. Село находилось на Горькой линии — так назывался район казачьих поселков и станиц, основанных в XVIII в. вдоль Иртыша, который отделял русских от местного населения, главным образом киргизов (так в то время называли казахов). В начале 1900-х гг. семья переезжает в село Волчиха на Алтае, затем следуют Павлодар, Колывань, Барнаул и Томск. Сибирские просторы, казахстанские степи, традиции казачества и казахского народа, а также китайцев и японцев, причудливое соединение вер и обычаев старообрядцев, сектантов, шаманов — вся эта «азиатчина» найдет отражение в ранних произведениях Вс. Иванова и многое определит в его судьбе.
После обучения в сельской школе в Лебяжьем и церковно-приходской школе села


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
9
Волчиха, где одним из учителей был его отец, Вячеслав Алексеевич, молодой Иванов едет в Павлодар, где живет в семье дяди, Василия Ефимовича Петрова. В 1908-1909 гг. Иванов обучается в низшем сельскохозяйственном училище, затем работает в типографии наборщиком. Из Павлодара юноша отправляется в странствия по Сибири с цирком Коромысло- ва: зазывает зрителей, сочиняет антрэ — короткие сценки для клоунов, показывает фокусы, прокалывает себя булавками и подвешивает на них гирьки и т. п. Читает и изучает книги о магии, гипнозе и факирах. В результате чтения этих книг, а может быть, влекомый искони свойственному русскому человеку стремлением к «духовному Граду» Вс. Иванов принимает решение идти в Индию, которая представляется ему страной высших проявлений человеческого духа и свободы. Путь в Индию проходит через Семиречье, Семипалатинск, Тюмень, Челябинск, Курган, Екатеринбург, Ташкент, Бухару, многочисленные села, монастыри и раскольничьи скиты. В своих воспоминаниях и романах Иванов расскажет о профессиях, которые он сменил, странствуя в поисках Индии: был матросом, сортировщиком на изумрудных копях, землекопом на железной дороге, продавал купоны и выигрышные билеты и т. п. Наиболее постоянной и выгодной из них оказалась профессия наборщика. В «Истории моих книг» Иванов напишет, что не дало ему добраться до Индии отсутствие заграничного паспорта. Отчаявшись увидеть Индию, юноша возвращается в 1915 г. в Курган, и с этого года начинается его литературная биография.
В раннем творчестве Иванова довольно четко прослеживаются два периода. Первый приходится на 1915 — лето 1917 гг. Поселившись в Кургане, Иванов становится одним из шести наборщиков в типографии А.И. Коче- шева. Дом Кочешева, в подвале которого помещалась типография, где набиралась газета «Курганский вестник», в городе сохранился. Сохранилась и память о Кочешеве: помимо коммерческой и издательской деятельности, он был прекрасным фотографом — осталось более 500 его снимков дореволюционного Кургана. Сначала Иванов квартирует у своего приятеля, тоже наборщика, Алеши Жулисто- ва, затем переезжает в дом Марцинкевича
(Кладбищенская, 42), затем в дом Новикова — угол Дворянской и Гостинодворского переулка4. На Троицкой улице в доме 52 жил еще один курганский друг Иванова — крестьянский поэт-самоучка и мастер вывесок Кон- дратий Кузьмич Худяков. О нем Вс. Иванов впоследствии написал очерк для цикла «Портреты моих друзей» (1950-е гг.). Иванов, в ту пору семнадцатилетний молодой человек, подружился с Худяковым не то в 1912, не то в 1913 гг., когда впервые оказался в Кургане, но более близкие отношения сложились в 1915 г. и продолжались вплоть до смерти Худякова в 1920 г. В его доме собиралась литературная молодежь города. Документальных материалов об этом литературном кружке практически не сохранилось. Иванов называет в очерке только поэтессу Ларису Коровину. Это реальное лицо, о ней есть документальное свидетельство Г.Г. Уткова, брата курганского поэта 1910-х гг. Антона Безродного: «В те же годы примерно публиковалась в местной курганской газете Лариса Коровина, дочь священника Коровина, по профессии, кажется, сельская учительница. <...> Стихи были неплохие»5. Г.Г. Утков называет имена еще двух крестьянских поэтов, возможно, также бывавших у Худякова: Аркадия Филиппова и некоего Комо- горова — совсем еще мальчика из деревни Марковой Сычевской обл. Поэт И.П. Малютин, также живший тогда в Кургане и до 1960-х гг. оставшийся другом Вс. Иванова, писал ему 16 января 1952 г.: «И Курган город вспомянули. Дружбу мою большую с Кондратам Кузьмичом, который иногда засиживался у нас до другого дня (особенно, когда еще бывала Н. Аркадина, поэтесса), всю ночь читали да декламировали»6.
Вероятно, именно атмосфера этого кружка передана Вс. Ивановым в одном из первых произведений, напечатанном в курганской однодневной газете «День служащих» в феврале 1916 г. отрывке из повести «Мертвые петли» (такая повесть в творчестве Иванова нам неизвестна): «Сейчас пришел от одного товарища. У него собиралось так много хороших людей, так много говорили, было непринужденно и свободно. Кто хотел, тот приходил, молчал или говорил или курил, и уходил, не попрощавшись или забыв об этом...


10
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Иногда мне была приятна эта свобода.
А сегодня я ненавидел эту атмосферу приветов, рукопожатий, полузнакомых лиц, разговоров о том, о сем (когда собиралась большая компания), чересчур нагих признаний (когда было немного народа). Мне бы хотелось, чтобы их было меньше, гораздо меньше, совсем мало, но чтобы эти люди были одушевлены одной верой, объединены одним делом, за которое боролась бы их мысль и кипела кровь в жилах. Но ничего этого не было!»
Курганский кружок стал первой литературной группой в биографии Вс. Иванова, за ним последовали группа омских литераторов, затем — петроградские «Серапионовы братья». Рискнем высказать предположение, что «одной веры» молодому писателю не хватало ни в какой из них. Интересно посмотреть на круг чтения провинциальных литераторов по названной однодневной газете. В статье «Война, военная среда и ее быт в художественной литературе» дается указатель главнейших произведений по теме. Среди названных имен — Л.Н. Андреев,
B. 	Я. Брюсов, С.М. Городецкий, М. Горький, Б.К. Зайцев, В.В. Крестовский, А.И. Куприн, М.Ю. Лермонтов, В.И. Немирович-Данченко, Н.С. Лесков, А.Ф. Писемский, А.М. Ремизов, С.Н. Сергеев-Ценский, Л.Н. Толстой и другие, приведены также имена малороссийских, польских, шведских, французских, немецких, английских писателей7.
Поскольку в доме Худякова собирались преимущественно молодые поэты, много внимания уделялось стихам. Читали Н. Некрасова — любимого поэта самого Худякова, И.З. Сурикова, новокрестьянских поэтов Н.А. Клюева, С.А. Есенина, свои стихи. Учились и учили. О поэтических симпатиях молодого Вс. Иванова можно судить по такому факту его биографии: в 1917 г. он подарил К. К. Худякову сборник стихотворений
C. 	А. Есенина «Радуница» с надписью: «Кондратию Худякову для поминовения Вс. Иванова»8. В газете «День служащих» были напечатаны и стихи самого Вс. Иванова, к сожалению, страницы с ними не сохранились.
Библиографию произведений Иванова также открывают стихи: «Зимой» (Газета «При-
ишимье». Петропавловск. 1915. 29 ноябр.), «На Урале» (там же. 1916. 7 февр.). Позднее, в 1918-1919 гг., Иванов напишет венок сонетов, из которого пока найдено два — «Кто не дождался и погиб пред пламенем костра...» и «Чтоб твердою ногой вступить на скалы дум...» Как оценивали современники ранние стихотворные опыты молодого Вс. Иванова, мы не знаем. В поздних воспоминаниях поэта Л.Н. Мартынова, также начинавшего свой путь в Сибири, есть высказывание о «Самокладках киргизских» (напечатаны в журнале «Искусство». Омск. 1921. № 1): «... будущий маститый прозаик останется навсегда в моей памяти и как автор многих, многих неповторимо прекрасных стихотворений»9.
Помимо сложного религиозно-философского содержания стихотворений — кроме венка сонетов, назовем еще «Человек» и «Рождение», включенные Ивановым в самодельную книгу «Зеленое пламя», — они интересны своей ритмикой, в «Самокладках...» обогащенной за счет использования автором традиций народного казахского творчества. «Классический стих не давался мне. <...> У меня были свои собственные ритмы»10, — вспоминал позднее Вс. Иванов. Необычный подход к стихотворной строфике и ритмике позволил ему в 1919 г. в Омске сблизиться с футуристами, правда, не столько с поэтами — известно, что в марте 1919 г. в Омск приезжал Давид Бурлюк, устраивавший литературные вечера-диспуты «Грандиозары», — сколько с художниками, в частности с В.И. Уфимце- вым — одним из участников, литературно-художественной группы «Червонная тройка»11. Дружеские отношения с Уфимцевым продолжались до начала 1960-х гг.
Однако ведущим жанром в курганском творчестве Иванова становятся рассказы, а также то, что он в подзаголовке к сборнику «Зеленое пламя» определит как «сказки», — небольшие произведения, сочетающие жанровые признаки сказки, легенды и притчи. Часть этих текстов Иванов в 1917 г. объединит в самодельные сборники, аккуратно наклеив вырезки из газет, где они печатались, в общую тетрадь, а другие останутся в газетных подшивках 1915-1917 гг.
Два рассказа, стоящие у истоков творчества писателя — «В Святую ночь» (Народная


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
И
газета. Курган, 1915. 26 дек.) и «Защитник и подсудимый» (День служащих. Курган, 1916. 7 февр.), представляют две главные темы Вс. Иванова того времени — войны и деревни и раскрывают две грани дарования молодого писателя — реалистическую, бытовую, и условную, фантастическую* От спокойной, неторопливой, с вниманием к деталям, речи рассказчика в «Защитнике и подсудимом» резко отличается повествование в рассказе «В Святую ночь», исполненное совершенно в другой традиции: «Безграничной ширью разбросана дикая пустыня, и далеко врезаются в небо резкие полосы уходящего горизонта». Стоя на скале над рекой, несущей кровавые воды с полей Первой Мировой войны, Ангел Мира и Ангел Смерти ведут разговор о человеке. «К чему людям мир? Они не достойны его, они должны выстрадать спокойное счастье. <...> Человек неблагодарен, волнуемый темными желаниями, <...> нужно, чтобы оно было достигнуто слезами и рядом горьких испытаний...» —утверждает Ангел Смерти, и собеседнику нечего возразить ему. Удивительно, как в невеселых раздумьях двадцатилетнего Вс. Иванова о человеке прозвучат те же оценки, которые будут им высказаны в последнем незавершенном рассказе «Генералиссимус» (1962): «После этих двух войн, двух величайших преступлений, в которых повинны все мы, нельзя людей радовать чудом. Они подумают — прощены. Между тем за все, что они сделали, — в том числе и я, и Вы, — они должны перенести великие страдания, понять свою вину и тогда, может быть, могут быть прощены».
С темой человека связан еще один сюжет, берущий начало в Кургане, — взаимоотношения Иванова с А.М. Горьким. На протяжении 20 лет общения они будут неоднозначными. Сложная эволюция представлений о человеке, отношения к революции, к политике, к религии характерна для обоих писателей.
В 1916 г. начинающий Иванов посылает Горькому письмо, приложив к нему несколько рассказов, и получает ответ, потрясший всю типографию. Горький поддерживает Иванова в стремлении стать писателем, а рассказы «Дед Антон» и «На Иртыше» публикует во втором «Сборнике пролетарских писателей» (Пг., 1917). При этом уже в прозе этих
лет выявляется существенное различие во взглядах писателей, которое ярче всего обозначится в их отношении к человеку. Первый рассказ книги «Зеленое пламя», «Золото», композицией и пейзажными зарисовками отсылает к горьковским «Старухе Изергиль», «Песне о Соколе»: «Эх, мулла,- говорит Керим. — <....> Почему, ты спрашиваешь, мы чтим наши песни, почему любим наши сказания?» Но ответ дается отличный от Горького: «Потому, — скажу я тебе, — что каждое слово песен и сказаний омыто слезами и в песню обращено долгими страданиями». Об этом же напишет молодой Иванов и в письме Горькому 1916 г.: «Мне кажется, любовь к жизни и смысл ее можно понять через страдания. Разве есть другие пути?»12 Верный себе Горький скажет в ответном письме: «Знайте, что всем нам, знающим жизнь, кроме человека верить не во что»13. Однако именно веры в гордого человека никогда не будет у Иванова, хотя и он сам, и его герои будут искать истинную веру всегда и везде: на пашне, у шаманов, в раскольничьих скитах. В рассказе «Шантрапа» (1917) появляется ироническая аллюзия к программной для раннего Горького «Песне о Соколе»: на пустынной дороге, упустив осла с поклажей, бродячий артист Таежный с горечью восклицает: «И что же, куда теперь? “Безумству храбрых!..” Черт бы тебя драл!» Из всего написанного Горьким к 1917 г. молодой писатель цитирует только «безумство храбрых». В сатирическом рассказе «Спичка» (1919) ключевые горьковские слова вложены в уста бездарного сумасшедшего литератора Бочкова. Непроясненным остается и издевательский характер образа Горького в пьесе «Гордость Сибири Антон Сорокин» (1918). Особенно если вспомнить, что осенью 1917 г. Иванов вступает в Омске в группу «Новая жизнь» партии социал-демократов интернационалистов и вступает, как он впоследствии говорил сыну, из-за Горького, бывшего одним из редакторов-издателей газеты «Новая жизнь». Видимо, и тогда, и впоследствии было много совпадающего, в частности в оценке политических событий. Можно предположить, что ирония по поводу известного горьковского отношения к «культуре», которая, судя по тексту пьесы, вряд ли доступна сибирским писателям («Марш туда, в кону¬


12
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ру», — реплика Горького), вызвана общим карнавальным характером литературного кружка Сорокина. Не исключено, что и пьеса — результат шутовского коллективного творчества.
После разгрома Колчака в феврале 1920 г. Иванов вновь посылает Горькому письмо, а не получив ответа, — еще одно (ноябрь). Лейтмотив этих писем иной, чем в 1916 г., — просьба помочь выбраться в Петроград, чтобы работать, учиться. Чем бы ни руководствовался в это время Иванов, не исключено, что желанием поскорее покинуть Сибирь, где его мог ждать расстрел за работу в белой прессе, обещание «быть полезным» он выполнит.
Но в 1917 г. ведущие мотивы ивановских рассказов достаточно далеки от Горького. Одним из них станет мотив «родной земли». О земле в родной сибирской деревне мечтает ставший рабочим мужик Семен Платонов («Вертелыцик Семен», 1916). «И вот тогда, первый раз в жизни, мне захотелось поцеловать родную землю!» — восклицает рассказчик («Над Ледовитым океаном», 1917); «Нужно нежно отнестись к земле, ибо это мать ваша; но вы не сыны ее. И не может быть она матерью вам, потому что вы — люди-волки, люди — пасынки земли», — говорит завоевателю Ермаку старик Темирбей («Сон Ермака», 1917) и т. п.
Именно в ранних рассказах Вс. Иванова определилась эта важнейшая для него тема, которая тесно свяжет его с новокрестьянскими писателями — Н.А. Клюевым, С.А. Есениным, С.А. Клычковым — и которая в период создания книги «Тайное тайных» (1926) практически разведет с его учителем Горьким по вопросу о русской деревне. В упомянутом рассказе «Сон Ермака» прозвучит ивановское понимание истинного величия человека: оно не в гордости, а в покаянии и готовности человека к страданию и жертве. Раскаявшийся в убийстве старого киргиза, молящийся за свою душу и за свою родину Ермак (необычная вариация популярного сюжета о Ермаке в сибирской литературе), раздавший бедным деньги богатого хана мудрец, который говорит людям о добре и любви («Золото», 1916), отдавшая жизнь ради спасения ребенка маленькая букашка Нио («Нио», 1916); отрекшийся от своей миссии пророка Сын челове¬
ческий, смиренно помогающий строить жилища людей («Сын человеческий», 1917), и другие герои — вот, судя по всему, примеры истинного величия для молодого писателя.
В Кургане Вс. Иванов встречает Февральскую революцию 1917 г. Впоследствии он неоднократно писал о своей политической неграмотности в то время: «...в марте 1917 г., когда произошел переворот, представители двух партий, меньшевики и эсеры, в гор. Кургане предложили мне вступить в партию, то я, чтобы не обидеть знакомых, сразу вступил в обе партии, не видя между ними никакой разницы»14. К отсутствию разницы мы еще вернемся, а вот в политической безграмотности автора позволим себе усомниться. Используя сохранившиеся документальные материалы, главным образом из ГАКО, восстановим хронику политической жизни Сибири, и конкретно Кургана, 1917-1919 гг. и участия в ней Вс. Иванова.
На основе декрета Временного правительства Российской республики от 13 марта 1917 г. в разных уездах Сибири, в том числе и в Курганском, для руководства местными органами власти учреждается должность Уездного комиссара, в руках которого до выборов в Учредительное собрание сосредоточивается вся полнота власти. С 17 марта 1917 г. комиссар Курганского уезда М. Алексеев приступает к работе15. После установления в Сибири в декабре 1917 г. Советской власти должность упраздняется. Реально в Кургане это происходит в январе 1918 г. В ночь с 28. на 29 января в Томске проходит тайное заседание Сибирской Областной думы, где принимается декларация Временного Сибирского Правительства. В ней Совнарком объявлен «врагом народа», посягнувшим на Учредительное собрание, а большевики — «изменниками революции». Вместе с тем, по Декларации, временно сохраняется существование Советов как организаций, которые должны участвовать в работе Всероссийского и Все- сибирского Учредительного собрания16. Основную часть образованного Временного Сибирского правительства составляют со- циал-революционеры (эсеры). Председателем избран правый эсер П.Я. Дербер. Среди министров назовем имена, которые ветре-


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
13
тятся нам в текстах Иванова: В.М. Крутов- ский — народоволец, министр иностранных дел и А.Е. Новоселов — правый эсер, министр внутренних дел. В ночь с 25 на 26 мая 1918 г. в городах Мариинске и Новоникола- евске вспыхивает мятеж чехословацкого корпуса, поддержавшего Временное Сибирское Правительство, в результате восстания в этих и других городах Сибири свергается власть большевиков. В Кургане большевики продержатся до июня 1918 г., т. е. меньше полугола, затем власть переходит к Временному Сибирскому Правительству, а реально — к тому же Уездному комиссару. При этом Сибирское Правительство далеко не единственное самостоятельное Правительство на территории Сибири: Уральское Правительство действует в Екатеринбурге, Амурское — в Благовещенске, Комуч — в Самаре, Правительство генерала Хорвата — в Харбине, под названием Делового Кабинета Дальнего Востока; Второе Сибирское Правительство тоже в Харбине. Кроме того, Войсковые Правительства Уральского и Оренбургского казачьих войск и др. В сентябре 1918 г. вновь происходит смена власти в Сибири: оформляется Директория из пяти человек, назвавшая себя Временным Всероссийским Правительством. Наконец, в результате переворота 18 ноября 1918 г. власть переходит к адмиралу А.В. Колчаку, который объявляет себя Верховным Правителем России (Омское правительство). Советская власть возвращается в Омск после поражения колчаковской армии и ареста самого адмирала в январе 1920 г. Такова в общих чертах хронология политических событий.
Как же складывалась в это время жизнь Вс. Иванова? Утверждение, что в марте 1917 г. он вступил в две партии, требует конкретизации. Формально в Кургане в это время существовала партия социал-револю- ционеров, одним из членов которой был друг Иванова К. Худяков (газета «Земля и воля», печатный орган партии, стала выходить в Кургане с 20 августа), и партия социал-демократов (печатный орган — «Известия Курганского Совета рабочих и солдатских депутатов», затем — «Новый мир»). Вс. Иванов публиковал свои произведения в этих газетах. Во время выборов в
Курганскую городскую думу в мае 1917 г. две партии выступают как «Группа объединенных социалистов», и одним из кандидатов в списке числится Вс.Вяч. Иванов (№ 25) — типографский рабочий. Под № 32 выдвигается в Думу К. К. Худяков — ремесленник, живописец17. На выборах 1 июля 1917 г. оба кандидата проходят и становятся гласными Курганской городской думы. В программе «объединенных социалистов», помимо «самодержавия народа» взамен царского самодержавия, большое место занимает вопрос о земле, который решается, впрочем, не в интересах крестьян. Так, за подписью председателя Курганского уездного Крестьянского Союза и Совета крестьянских депутатов, бывшего члена 3-й Государственной думы прапорщика К. Петрова в первом номере газеты «Земля и воля» выходит обращение партии «К жителям деревни» и резолюция, призывающие «к объединению всего многомиллионного трудового населения». Однако при этом земля, хоть и не принадлежащая уже помещикам, все равно остается для крестьян недоступной: ее надо выкупать у государства за деньги18.
Насколько деятельным членом партий и гласным Думы был Вс. Иванов, сказать трудно — документальных материалов не сохранилось. В «Истории моих книг» он пишет, что на заседаниях больше молчал, и поэтому газета «Курганский вестник» назвала его «великим молчальником». Рискнем предположить, что не только молчал, но и делал. Известно, что Иванов был активным членом Курганского профессионального союза печатников. Участвовал в издании однодневной газеты «День печатника». Боролся с «контрреволюцией», о чем сохранились свидетельства. В газете «Земля и воля» от 26 августа напечатан протокол общего собрания членов профсоюза, на котором ставился вопрос об участниках инцидента в типографии «контрреволюционной газеты» «Курганское свободное слово» (газета кадетской партии «Народной свободы»). Судя по протоколу, группа типографских рабочих, в том числе и Иванов, затеяла драку и рассыпала набор газеты. Следствием этого, как сообщала «Земля и воля», было изгнание Иванова из Правления членов профсоюза19.


14
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Основываясь на воспоминаниях Вс. Иванова, авторы исследований о нем пишут, что после избрания делегатом на проходившую в Омске конференцию работников печатного дела Западной Сибири в июне 1917 г. писатель уже переезжает в Омск на постоянное место жительства, а инцидент с «Курганским свободным словом» (в «Истории моих книг» газета названа «Курганский вестник») как будто способствует этому На самом деле, вероятно, все происходило наоборот, а переезд в Омск произошел осенью 1917 г. Тогда же, видимо, Иванов начинает участвовать в работе омских социал-демократов интернационалистов (группа «Новая жизнь»). Документальных материалов о деятельности этой группы в Кургане и Омске сохранилось мало. Нам известен, в частности, тот факт, что еще один участник ее, курганец, Г. С. Бутаков, в 1935 г. был исключен из рядов ВКП(б) как «не изживший идеологию меньшевизма»20.
Что же заставляло писателя вступать в партийные ряды и каково было его отношение к упомянутым партиям?
С эсерами молодого Иванова на первых порах могли сближать утверждаемые ими идеи «народовластия», «мира без аннексий и контрибуций», осуждение «тяжелого кошмара войны»21, поддержка идеи Крестьянского союза и интересов деревни в целом, то есть главные лозунги — «Земля и воля!». «Рассеялся кошмар насилья и неволи... / Вставай плечом к плечу на славную борьбу, / И с кличем боевым — “За землю и за волю!” / Мы, стойкие, пойдем ковать себе судьбу», — писал в 1917 г. в партийной газете К. Худяков22. В некоторой степени Иванов мог разделять и областнические лозунги, которые, вопреки своим официальным декларациям, поддерживали эсеры, — вспомним его ностальгические легенды об ушедшей Сибири.
Однако, в отличие от своего товарища, Худякова, Вс. Иванов, как нам представляется, довольно скоро разочаровывается в возможности осуществить эти замечательные идеи на практике. Яркий пример тому — «Лирическая потрясающая трагедия, а может быть, и памфлет “Гордость Сибири Антон Сорокин”» (написана, судя по тексту, до колчаковского переворота в ноябре 1918 г.), где в комическом виде выведены и эсеры — «Рыбоподоб¬
ные люди с головами сирен, хвост золотой с надписью “Земля и воля” почти всегда в воде, в критические минуты закрывают хвостом глаза, отчего попадают не туда, куда нужно»; и социал-демократы — «Быки с головами Петра Великого, на рогах чемодан, на котором лежит пузо, указывающее им землю обетованную. Красный цвет их очень раздражает»; и Сибирское Правительство — «Воспитательная трава, употребляется как потогонное средство».
Листая страницы сибирских газет того времени, легко увидеть, что трагедия, или памфлет, Вс. Иванова, которая, кстати, отнюдь не свидетельствует о его политической безграмотности, неотделима от контекста тогдашней литературы и публицистики. В сибирской печати нередко появлялись произведения, созданные в подобном стилистическом ключе: пьеса-сказка «О матери России и ее дочери Революции», пьеса «Двойники», где Николай II и Николай III (Ульянов-Ленин) беседуют о будущем России, и др. Характерным примером может послужить небольшая политическая пьеса-памфлет «Враги», опубликованная в газете «Земля и воля» от 23 сентября 1917 г. (перепечатка из газеты «Дело народа») под псевдонимом «Диез». Многими своими чертами она напоминает пьесу Вс. Иванова «Гордость Сибири Антон Сорокин».
ВРАГИ
Действующие лица:
Свободная Россия.
Город
Деревня — ее дети.
(Громадное поле, над которым нависли мрачные свинцовые тучи. В центре — фигура Свободной России, зажимающей рукой громадную рану.)
Свободная Россия:
Я ранена... Струится кровь,
Но есть еще спасенье, —
Помочь мне может единенье И к воле гордая любовь.
Тогда мне не страшны враги.
Прочь, сумрак непогодный, —
И сильной и свободной Вновь буду я!... Но, чу, шаги... (Окутывается облаком густого тумана и временно становится невидимой. На поле с


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
15
двух разных концов въезжают два воза. На одном — город, на другом — деревня.)
Город:
(Перебирая гармошку и позвякивая колокольчиками.)
Как теперь у нас свобода, —
На прибавки стала мода.
(Мигая деревне.)
Ты, горга-мотыгорга, езжай сюда почаще, Ты, горга-мотыгорга, вози чего послаще.... Деревня (Подбочениваясь.):
Тож, подумаешь, фигура,
И сама я, чай, не дура!...
Ты, горга-мотыгорга, езжай сюда почаще, Ты, горга-мотыгорга, вози чего послаще. Город:
Ты, слышь, хлебушком богата, — Выручай-ка демократа...
Деревня:
Без дешевого без ситца Выручалки не случится...
Город и деревня спорят, требуя каждый свое: город — капусты, пшенички, масла, яичек, деревня — гвоздей, ниток, сахару, чаю, в конце концов ссорятся и разъезжаются, грозя друг другу. Заключительный монолог Свободной России:
Какой позор... Какое горе!..
Что я в кошмарном диком сне?
В своем ничтожном, низком споре Они забыли обо мне.
Душа полна безумной боли...
Где ж мой спаситель? Где же тот,
Кто в светлый край Земли и Воли Прямой дорогою пойдет,
На подвиг и на смерть готовый,
Отбросив мелочный расчет,
И за отчизну крест суровый Без колебанья понесет?!
(Тучи делаются все мрачней и мрачней. Зловеще сверкают молнии и тяжело раскатываются удары грома. Вблизи жадно каркают вороны.)
Занавес23.
Псевдоним «Диез» встречается также в газете от 11 ноября, им подписано стихотворение, из которого приведем лишь заключительные строки: «Спеши, мужичок терпеливый, / Все купишь, и пашни, и нивы, / Лишь нам голоса отдавай...»24 Сочувствие автора этого текста простому мужику, которого ду¬
рят честолюбивые политики, безусловно, сближает его с Вс. Ивановым, который и в ранних произведениях, и в партизанских повестях начала 1920-х гг., и в «Тайное тайных» будет защищать народную «правду» от «партийной».
В контексте тогдашней сибирской литературы можно рассмотреть и ранние антивоенные рассказы писателя. Так, рассказ Вс. Иванова «Ангел Мира», герой которого скорбит о «плачущей матери, потерявшей детей», об отце, «у которого убили единственного сына», о разоренных полях и жилищах, был напечатан в № 50 курганской «Народной газеты» за 1915 г. Следующий номер газеты публикует рассказ будущего друга и недруга писателя — Антона Сорокина «Слезы», в котором мать поет колыбельную раненому сыну-солдату, а также стихи К. Худякова «Рождественская ночь» с характерными строками:
Из серебра и хрусталя,
Огнями радуги пыля,
Горя нарядом голубым,
Стоит увенчанная ель...
Но, вспыхнув, взвился фимиамом Над нею белым клубом дым.
И, сыпля тысячью осколков,
Со звоном лопнула шрапнель,
Разя вокруг стальным фонтаном...
И вот на месте чудной елки —
Сучки, древесные осколки,
В клочках кровавая шинель...25 В первом самодельном сборнике Иванова «Зеленое пламя» (он представляет собой общую тетрадь, куда вклеены вырезки из газет 1916-1918 гг. с напечатанными рассказами молодого автора) вообще много следов влияния писателей, как предшественников (например, в рассказах «Писатель», «Черт», «Чайник» узнается стилевая манера А.П. Чехова), так и современников. Рассказ «Зеленое пламя» имеет посвящение А.С. Сорокину и, вероятно, сознательно, написан Ивановым в близкой стилистике, с присущей «королю сибирских писателей» подчас чрезмерной мрачной образностью. В первом рассказе книги «Золото» прочитывается главная тема Сорокина — власть денег, заглавие повторяет заглавие монодрамы Сорокина «Золото».
Практически все рассказы сборника «Зеленое пламя» являются осмыслением пережито¬


16
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
го Ивановым до Кургана. С реальной жизнью города и работой самого писателя тематически связан лишь рассказ «Две гранки», о типографском рабочем. Обратим внимание и в этом рассказе на авторскую иронию в адрес «народных заступников»: «Писали в статье пламенным слогом об “униженных и оскорбленных”, в каждой строке звучала великая гражданская скорбь и сочувствие».
В основном же рассказы и сказки Вс. Иванова 1916-1917 гг., как вошедшие в сборник, так и оставшиеся за его пределами, стали отражением событий и дум предыдущих периодов жизни писателя: детства («Алешка»), ухода из родительского дома («По Иртышу»), странствий по Алтаю и Сибири и встреч с доживающими свой век старыми шаманами («Рао», «На горе Йык»). В состав его также вошли обработанные Ивановым сибирские и восточные предания, легенды, сказки («Мысли как цветы», «Золото», цикл легенд «Об ушедшей Сибири»).
Завершая разговор о сборнике «Зеленое пламя», отметим, что, очевидно, собирался он автором постепенно. Сначала в общую тетрадь были вклеены вырезки из газет 1916— 1917 гг., и Вс. Иванов проставил на обложке эти даты, а затем в течение 1918 г. добавлял в книгу новые рассказы: «Чайник», «Алешка» и другие, а также стихи. Практически все они были напечатаны в газете «Согры» (о ней речь пойдет далее) под псевдонимами: Ваку- ла Кедров, Марк Ступин, Макс Жеекард, К. Тулупов. Псевдонимы были достаточно популярным явлением в тогдашней сибирской печати: на страницах газет встречались подписи: До-ре-ми, Шмель, Старожил, Неузнаваемый, Шерлок Холмс, уже упомянутый Диез и др. К. Худяков также подписывался различными именами: Сибиряк-Тобольский, Черный бор, Степной ворон. В 1950-е гг. Иванов давал этому такое объяснение: «Подписывали мы псевдонимами не потому, что хотели спрятать свою фамилию, а для того, чтобы некоторая таинственность прикрывала нас, а иногда казалось, что под псевдонимами нас скорее поймут. Да действительно, кто бы мог понять лирические стихи, <...> написанные владельцем вывесочной мастерской или наборщиком типографии...»26 Происхождение наиболее частого из употребляемых Ива¬
новым псевдонима — Тараканов — нам не известно. Можно лишь указать на тот факт, что в журнале «Сибирские записки» в 1916— 1917 гг. публиковались произведения Ивана Тараканова, созданные по мотивам киргизских народных сказаний, композиция (рассказ в рассказе) и стиль некоторых работ молодого Иванова отчасти близки им.
* * *
Второй период сибирской литературной жизни Вс. Иванова связан с Омском. Наиболее подробно, по всей видимости, о событиях своей биографии этого времени Иванов рассказал в письме, в отчаянии отправленном им И.В. Сталину в 1939 г: «Итак, в 1918 г., при наступлении чехов, я вступил вместе с членами с.-д.-интернационалистов в Красную гвардию и сражался до отхода советских войск из Омска. Меня забыли на охране пороховых складов. Я уехал в поселок, но вынужден был оттуда бежать, так как мой брат, случайно, убил отца, и казаки обвиняли меня в убийстве, так как мой отец был монархист, а про меня они знали, что я бывший красногвардеец. Я вернулся в Омск и поступил в типографию. Я долго мучался, ожидая ареста. Однажды, уже осенью 1919 года <...> меня на улице Омска встретил типографщик и редактор кадетской газеты в Кургане Татаринов, у которого я когда-то конфисковал типографию, схватил меня за руку и крикнул полицейского. Я ударил его слегка по уху, он упал. Я скрылся. Я пошел к своему знакомому, сибирскому писателю А. Сорокину, и тот предложил мне поступить в типографию “Вперед”, выпускавшую такую же, под тем же названием колчаковскую газетку. Я поступил туда, будучи представлен редактору как писатель-наборщик. Газетка выходила в количестве 500 экземпляров. <...> Словом, редактор попросил меня написать ему рассказ, затем статью. Я не хотел показывать ему, что я не хочу или что я бывший красный, да и, по совести говоря, я устал и замучился. К тому же и семейная моя жизнь была не сладка. Словом, я написал в эту газетку несколько статей, антисоветских и один или два рассказа. Позже в этой же типографии я сам набрал и напечатал книхску своих рассказов, но ни одной статьи и рассказа из тех, о которых я говорю, я не


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
17
включил <...> Больше за мной никаких антисоветских поступков не числится»27. К указанным Ивановым антисоветским поступкам можно добавить еще один. При отступлении армии Колчака из Омска Вс. Иванов, с женой, М.Н. Синицыной, и писателем Б.Д. Четвериковым, бежит из Омска в вагоне передвижной газеты «Вперед» вместе с отступающей армией, не дожидаясь победоносного вступления в него красных. Этот отъезд, равно как и предшествовавшая ему работа в газете «Вперед», и публикация своих произведений в других «белых» газетах — «Заря», «Дело Сибири», — вызывали при жизни писателя и продолжают вызывать до сих пор весьма разноречивые толкования. Практически сразу после переезда Иванова в Петроград, в 1922 г., А.С. Сорокин начинает отправлять в различные инстанции, в том числе и в газеты, разоблачительные письма, по сути доносы, в которых доказывает, что «Всеволод Иванов не сражался с колчаковцами, а был редактором передвижной колчаковской газеты “Вперед”. Здесь Иванов писал клеветнические статьи. (В своей биографии Иванов уверяет, что это был другой Иванов.) <Вс.Ник. Иванов действительно был в это время в Омске и публиковался в газете «Вперед». — Е. П> ... здесь написаны повести из подвигов Ижевских рабочих-белогвардейцев, “Бронепоезд”, “Фарфоровая избушка”, давшие Иванову всероссийскую известность»28. Б.Д. Четвериков, вместе с Ивановым работавший в типографии и бежавший из Омска, также опровергает то, как он в своих автобиографиях 1920-х гг. представлял свою роль в отступлении колчаковской армии: «Я от души смеялся, читая о невероятных приключениях моего дорогого факира. <...> Как он, будучи в полусознании, в тифозном жару, отбивался от типографских рабочих, угрожая им наганом. <...> Затем Всеволода схватил партизан-кержак и хотел пристрелить, но увлекся богословским спором о том, есть Бог или нет Бога. <...> Но и этим приключения не кончались. Всеволода арестовали в Новони- колаевске и повели на расстрел, но его спас “наборщик Николаев в буденовке с ярко- красной звездой”»29. Переживавший все события вместе с Ивановым Четвериков пишет: «Автобиографического здесь было мало. Мо¬
жет быть, совсем не было. Очень, правда, увлекательно, но все конечно, чистейший вымысел и творчество, кстати, мало отражавшее события в Сибири в дни колчаковщины». Добавив, что «читать это было неприятно», Четвериков, впрочем, тут же оправдывает автора: «У Всеволода, очевидно, были какие-то причины»30.
Сибирский писатель К.Н. Урманов так вспоминал отъезд Вс. Иванова из Омска: «Общий психоз, должно быть, подействовал и на Всеволода. Он тоже стал собираться на Восток. Его никто не гнал, не преследовал, да и там, у Тихого океана, его никто не ждал. Кому из них первому пришла эта сумасбродная мысль — Всеволоду или его маленькой жене Марии Николаевне? Бог весть! Собрались они быстро, потому что никакого “барахла”, по словам Всеволода, еще не успели накопить. Связали в один узел постель и белье, перевязали худенький чемоданчик веревочкой — и на вокзал. <...> Во всю длину зеленого вагона — крупная надпись белилами “Редакция газеты «Впе- ред»”.<...> Я смотрел на своих сумасбродных друзей, решивших кинуться в самую круговерть крушения и распада власти самозваного правителя, и чувство тревоги охватывало меня.
— Ну, куда вы едете, — спрашивал я в смятении. — Конец колчаковской авантюры уже виден. Красная Армия приближается к Омску. Разваливается все. Люди бегут, как от чумы... Одумайтесь!
— Я не люблю долго сидеть на одном месте, — отзывается Всеволод, — хотя отец у меня был учителем и не ходил в дальние путешествия...»31 «Истерическое отчаяние», «панические настроения», постепенно охватывавшие многих жителей сибирской столицы с лета 1919 г., передает периодика того времени: «Они <беженцы. — Е.П.> идут на все лишения, на все страдания, на гибель от эпидемии и случайных заболеваний, но они не идут <...> в ряды борцов за себя самих и своих близких. Они предпочитают бежать! <...> Бежит интеллигенция, всегда недовольная и вечно брюзжащая, бежит буржуазия и старой и новой формации, <...> бегут рабочие и крестьяне, без конца попадавшиеся на удочку политических авантюристов и пройдох»32.


18
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Что являлось причиной многих поступков Иванова в то время, мы, вероятно, никогда не узнаем. Страницы биографии писателя 1918-1919 гг. до конца еще не известны, да и, думается, вряд ли будут когда-нибудь полностью документированы.
Но все это было позже, а осенью 1917 г. молодой Вс. Иванов только знакомится с литературной жизнью большого сибирского города. «Жил он одно время, — вспоминал позднее еще один сибирский писатель, Г.Ф. Дружинин, — в какой-то заброшенной халупе над самым крутояром мутной Омки, в которой каждое лето тонуло много ребят. Не жилье у него было, а чулан. Низкие крошечные окна, голые стены, из мебели — стул, стол, кровать. Большой город лежал ниже, при слиянии Омки с могучим Иртышом. Здесь же была рабочая слободка, а рядом с нею — городские бойни. <...> Уже тогда он много писал, целые дни проводил за дощатым ненакрытым столом»33. «Познакомился здесь, — пишет Иванов в Курган К.К. Худякову, — во-первых, Павел Оленич Гнененко (отец очень талантливого сына, но сам очень не талантлив). Поэт. Рост — 3 аршина 14 вершков. Грудь 240 километров, рожа с русыми усами и лысым лбом — 1 арш. Чемпион Западной Сибири по выжиманию тяжестей, дальше не идет. Стихи его: помесь Микулы- Пахаря с Опацким и Пуришкевичем (читал Пуришкевича стихи?)
Во-вторых. Михаил Плотников. Верхняя губа короче нижней. Пенсне. Английский пробор. Синий пиджак и порты, в боковом кармане пиджака — алый кончик платка. Был в Америке, Англии и Германии, учился в университете. Умен, вдобавок мошенник! Читал свои рассказы: ДО: недоумевающие взгляды на мой, слишком скромный костюм. Недоверчивое молчание на выкрики А. Сорокина — “гений”. В начале чтения — малая доза внимания. ПОСЛЕ — A-а... Талант... и приглашение заходить в гости с обещанием хорошего угощения.
Был.
Ответствуй.
Всеволод и его Марья»34.
Марья — молодая актриса Мария Николаевна Синицина, ставшая осенью 1917 г. женой Вс. Иванова. Остальные упомянутые пер¬
сонажи представляют литературную среду Омска.
Благодаря изысканиям сибирских ученых и краеведов: Е.И. Беленького, В.П. Трушкина, П.П. Косенко, Л.А. Пудаловой, И.С. Девять- яровой, С.Н. Поварцова — нам довольно много известно о круге омских писателей 1917— 1920 гг., среди которых оказался Вс. Иванов. Своеобразным центром его был Антон Сорокин. «Александр Грин Сибири, — называл его впоследствии Вс. Иванов. — Крайне интересный человек, страстно влюбленный в литературу, обожавший всех, кто ею занимается»35. В доме Сорокина на Лермонтовской улице, 28 собирались писатели, поэты, художники. Кроме упомянутых в письме Вс. Иванова П.П. Оленича-Гнененко, его действительно «очень талантливого сына», поэта А.П. Оленича-Гнененко, и М.П. Плотникова — поэта и прозаика, печатавшегося с 1914 г. в сибирских газетах, назовем А.Е. Новоселова — писателя, автора блестящей повести о старообрядцах «Беловодье» (1917), опубликованной
А.М. Горьким в «Летописи», ученого-краеве- да, члена Западно-Сибирского географического общества, много времени отдавшего изучению традиций жизни народов Сибири; К.Н. Урманова (псевдоним — К. Тупиков), писавшего в то время поэтические рассказы и, как в 1918 г. Вс. Иванов, занимавшегося впоследствии обработкой алтайских сказок; талантливых поэтов: Г.А. Маслова, Ю.И. Со- пова, И.К. Славнина, И.П. Малютина, Г.А. Вяткина, П.Л. Драверта. По опубликованным письмам Вс. Иванова К.К. Худякову можно судить и о том, какое количество литературных журналов и газет, где писатели могли печататься, выходило в то время в городах Сибири. Вот лишь несколько названий журналов: «Сибирские записки» (Красноярск), «Сибирский рассвет» (Барнаул), «Возрождение» (Омск), «Искусство» (Омск), «Сибирский сборник» (Томск) и другие. «Как, однако, богатеет наша Сибирь литературой!»36 — с гордостью писал Иванов Худякову в феврале 1919 г.
При чтении писем Иванова Худякову создается впечатление, что в период с 1917 по 1919 гг., когда в Сибири менялись правительства, арестовывали и расстреливали людей, продолжалась война, молодых писателей, и


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
19
прежде всего Иванова, интересовала исключительно литература. Это и так, и не так.
На протяжении всего «сибирского периода» своей литературной деятельности Вс. Иванов постоянно занят не только написанием собственных литературных произведений, но и изданием стихотворений и рассказов своих друзей. Так, в 1916 г. он, рабочий типографии, набирает книгу стихов К.К. Худякова «Сибирь». Переехав в Омск, молодой писатель вновь стремится к издательской деятельности. Г.Ф. Дружинин вспоминал, что Иванов собирался «выпустить альманах молодых поэтов и писателей города. Подбил Антон Сорокин»37. Новый альманах предполагали назвать «Багульник»; не путать с журналом «Багульник», издававшимся в 1916-1917 гг. в Иркутске. Статьи Вс. Иванова 1918 г. показывают, насколько серьезно относился он к издательской деятельности. Весьма актуально звучит в статье «О кооперативном издательстве писателей-рабочих» насмешливый протест Иванова против бульварных журналов, где вместо «Великана Книги» выступает на сцену «пинкертоно-похабный Хам». В биографии Вс. Иванова предшественником этого задуманного в сентябре 1918 г. издательства был созданный им весной 1918 г. «Цех пролетарских писателей», выпустивший 15 апреля газету «Сог- ры». Вс. Иванову в этой газете принадлежал целый ряд публикаций: передовая статья, разъясняющая, в частности, смысл названия («Согры — молодая поросль на болоте...»), пьеса «Черный занавес», рассказы, стихи. Напечатаны в ней также были стихи К.К. Худякова, рассказы А. С. Сорокина38. Вышел только один номер газеты, затем ее запретили, как писал Вс. Иванов в «Истории моих книг», потому, что он не зарегистрировал свое издание в Совете. О следующем шаге на издательском пути, «Товариществе писателей-рабочих», Иванов писал К. К. Худякову в сентябре 1918 г.: «На первых порах мы будем выпускать небольшие брошюры 1, 2, 3 под одним общим заглавием “Пролетарская библиотека” или что-либо в этом роде»39. Товарищество создано не было. Скорее всего, литературе вновь помешала политика: в ноябре произошла очередная смена власти. После образования Омского правительства Вс. Иванов про¬
должает печататься в сибирских газетах, в основном это — «Заря» (Омск), «Дело Сибири» (Омск), «Земля и труд» (Курган), которые выходили при Колчаке и в целом поддерживали Верховного Правителя. Газета «Земля и труд», кстати, на протяжении всей первой половины 1919 г. имела постоянную рубрику «Борьба с большевиками». Газета «Дело Сибири», где была напечатана статья Иванова «Как я сотрудничал в “Женском журнале”», о полугодовой власти большевиков писала: «Своей политикой насилия, расстрелами, уничтожением гражданских свобод коммунисты наглядно показали, что они — не народная власть, не власть рабочих и крестьян, как они себя называют»40. Справедливости ради надо отметить, что и по отношению к Временному Сибирскому Правительству высказывались упреки в ограничении гражданских свобод и личной неприкосновенности.
Сибирский писатель К.Н. Урманов, который вел тогда в Омске подпольную работу, вспоминал, что тогда, в 1919 г., осуждал Иванова: «...мне казалось, что сотрудничать в белых газетах зазорно»41. Почему это не считал зазорным Вс. Иванов? Прежде чем осудить молодого писателя за политический цинизм, попытаемся представить себе обстановку в Сибири тех лет, когда совершенно не ясно было, какая власть все-таки восторжествует, и, главное, ни одно из правительств не показало себя действительно народным. К.Н. Урманов в рассказе о встрече с Ивановым в Омске «в разгар колчаковщины» так передавал его настроение в те дни. «Драка идет большая», — якобы сказал тогда Иванов, не стал слушать о разгроме восстания рабочих, а обратил внимание своего собеседника на другое: в город привезли икону Абалакской Божьей Матери, и ее вышли встречать верующие. А затем прочитал стихи:
По улицам пыль да ветер,
Да треск колокольного звона,
Одно только я заметил:
Пронесли чудотворную икону...»42 <стихи принадлежат Вс. Иванову. — Е. П>. Видимо, это представлялось молодому писателю важнее политики.
Представим себе также атмосферу литературного кружка А.С. Сорокина, с его «33 скандалами Колчаку» при колчаковской власти и


20
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
«Выставкой картин Короля сибирских писателей» при власти советской, когда ЧК Омска выразила протест против слова «король» и собиралась арестовать писателя. Фокусы, эпа- тажи — как, например, выпуск Сорокиным собственных денег (банкир — Вс. Иванов), присвоение себе звание «Кандидата Нобелевской премии» и т. п.43 — далеко не всегда носили характер шутовства, а являлись по сути формой отстаивания идеи: искусство выше и вне политики. Не случайно Иванов в Петрограде вступит в группу «Серапионовы братья», выдвинувшую в 1921 г. тот же принцип. Показательно, что в начале своей серапионов- ской деятельности Иванов писал Сорокину из Петрограда: «...Как бы я желал видеть Вас и как бы Вы были здесь у места»44. Такой высшей ценностью литература и предстает в пьесе Иванова «Гордость Сибири Антон Сорокин». Иронические характеристики автор дает всем: и друзьям, и недругам. Писатель Г.А. Вяткин, который «при важности министра» изъясняется «пискливо, как перепелка», вероятно, высмеян в связи с вполне конкретным событием. В архиве А.С. Сорокина в Омске хранится самодельная книга «Сибирские поэты и их произведения в автографах» с включенными в нее стихами И.К. Славнина, А.П. Оленича-Гне- ненко, К.К. Худякова, Ю.И. Сопова и рассказами-миниатюрами Вс. Иванова и А.С. Сорокина, которые писатели, очевидно, посылали в томский «Сибирский сборник». В книгу вложен ответ редакции, подписанный Г.А. Вяткиным: «Сожалею, редакционный комитет “Сибирского сборника” признал Ваши произведения непригодными»45. Ну как было не ответить! Обратим внимание, что создание подобных самодельных книг являлось, видимо, типичным (вынужденно типичным, в связи с отсутствием бумаги) для омской литературной среды в 1919 г.: автографы произведений сибирских поэтов вклеены в чистый журнал железнодорожного состава — бухгалтерскую книгу того ведомства, в котором служил А.С. Сорокин.
Впрочем, насмешливое перо Вс. Иванова не щадит и людей, к которым автор, как известно, относился с уважением: А.М. Горького, К.К. Худякова, А.Е. Новоселова. Все это вписывается в общую атмосферу игры, свое¬
образного циркового балагана, которую создавал своей манерой поведения А. С. Сорокин и которая всегда была близка Вс. Иванову. Не случайно одна из миниатюр Вс. Иванова в упомянутом сборнике подписана: «писатель- клоун»46.
Но в то же время даже в такой пародийный текст, как «Гордость Сибири Антон Сорокин», Ивановым включены слова, указывающие на то, что литература для него, может быть, и стояла выше политики, но никогда не стояла выше народной жизни. Характерно, что фразу: «За Иртышом трава не докошена, / А солнце жжет, — опасно...», — которая в черновом варианте вложена в уста К.К. Худякова, в основном тексте пьесы Вс. Иванов произносит сам (см. примечания к тексту пьесы в настоящем издании, с. 165). Вновь вспомним о том, что Вс. Иванова, показавшего в «Партизанах», «Бронепоезде 14-69», «Цветных ветрах» борьбу сибирских крестьян не столько за «Коммунию», сколько за землю, критика на протяжении всей первой половины 1920-х гг. относила к «новокрестьянским писателям», сближая его «мужицкий стиль» со стилем Есенина, Клюева, Чапыгина. Проблемы русской деревни, на протяжении первых десятилетий XX в. пережившей коренную ломку всех устоев и традиций, уже в начале творческого пути являлись предметом пристального, отнюдь не насмешливого внимания писателя.
Темы войны и деревни, с которыми войдет в литературу Вс. Иванов, будут продолжены им в Омский период творчества. Бесхитростный рассказ искалеченного на войне крестьянина Прошки Пронина о том, как его встретили в родной деревне, лег в основу сюжета очерка «Встреча». Финальные строки его воскрешают в памяти один из самых драматичных циклов стихотворений Н.А. Некрасова «На улице» (1850), где прохожий, повествователь, видя людское горе, «Богу поспешил молебствие принесть / За то, что у меня наследственное есть». На вставшую остро именно в XX в. проблему разрушения традиций, отрыва человека от его корней в эпоху исторических потрясений и бесчеловечного развития технического прогресса также откликнется молодой писатель в своих ранних рассказах: «Духмяные степи», «Клуа-Лао», «Отверни лицо твое».


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
21
Произведения 1918-1919 гг. тоже были объединены Вс. Ивановым в сборники «Рассказы» (1919) и «Рогульки» (1919). Сборник «Рассказы», как и «Зеленое пламя», представляет собой самодельную книгу с вклеенными в нее газетными вырезками. «Рогульки» стали первой печатной книгой автора. В передвижной типографии газеты «Вперед», помещавшейся в вагонах № 216 и 521 одного из поездов Дальневосточной Армии, друзья-наборщики без разрешения военной цензуры отпечатали для Вс. Иванова тридцать экземпляров книги. Почти все они были подарены писателем сибирским друзьям: А.С. Сорокину, П.Л. Драверту, К.Н. Урманову, Л.Н. Мартынову. Один отослан Горькому в Петроград. Несколько книг Иванов в 1921 г. привез с собой из Сибири. Серапионов брат и друг К.А. Федин вспоминал: «Я узнал Всеволода- писателя по книге маленьких рассказов — “Рогульки”, которую он сам набрал и напечатал в Сибири. Неожиданные и музыкальные по языку картины этих рассказов изображали, словно впервые открытую, далекую и как будто фантастическую страну, хотя описываемые люди, да и все детали, были чрезвычайно реальны»47. Несколько рассказов 1919 г. вошли в обе книжки: «Купоросный Федот», «Американский трюк» (в «Рогульках» — «В степи»), в тексты автором внесены исправления48.
Попытаемся в общих чертах определить место произведений Вс. Иванова 1915— 1920 гг. в контексте литературы Сибири того времени. Анализ содержания периодических изданий этих лет: журналов «Сибирские записки» (Красноярск), «Сибирский рассвет» (Барнаул), «Возрождение» (Омск), газет «Народная газета» (Курган), «Приишимье» (Петропавловск), «Земля и труд» (Курган), «Заря» (Омск) и других, где печатались произведения молодого Вс. Иванова (или куда он посылал их, а они не печатались), — дает основания выделить несколько направлений и ведущих тем в литературе Сибири рассматриваемого периода. В русле реалистической, психологической традиции развивалось творчество писателей, обращавшихся в прозе к жизни ссыльнопоселенцев Сибири: рассказы Л. С-ба«Ихуженет» (1917), П.Н. Низового «Час девятый» (1919), И.Г. Гольдберга
«Его путь» (1919), А.О. Никулина «Неуде- лов» (1919) и др. Быт, взаимоотношения и душевные переживания ссыльных революци- онеров-интеллигентов, широко представленные в этих рассказах, оказались совершенно чуждыми молодому Вс. Иванову. Напротив, внешняя и внутренняя жизнь людей из народа, прежде всего крестьян, реже — рабочих, уже в первых рассказах начинающего автора стоит на первом месте. Причем если в рассказах 1916-1918 гг.: «Защитник и подсудимый», «Вертелыцшс Семен», «Две гранки», «Дед Антон», «Алешка» — автора интересуют в большей степени социальные проблемы, в частности раскрестьянивание деревни, то в рассказах 1919 г.: «Купоросный Федот», «Ан- делушкино счастье», «Клуа-Лао» — ведущую роль играют психологические и философские аспекты. В центре этих рассказов — сложный внутренний мир — «тайное тайных» души простого человека. Эта тенденция в ранней прозе Вс. Иванова ставит его первые, во многом еще несовершенные произведения на особое место в сибирской литературе 1910-х гг. Современники Иванова в рассказах о мужиках: «Братья Верхотуровы» (1916) И.Г. Гольдберга, «У земли» (1917) В.М. Бахметьева, «Кузьма Хромой» (1917) П.Н. Дорохова, «Грех» (1919) П.Н. Низового, «Пронька» (1919) А. Олониченко и др. — по контрасту с поэтическими картинами величественной сибирской природы изображали сцены социального бесправия, угнетения крестьян, порождающего ответную злобу и жестокость в их сердцах. Вс. Иванов, с болью рассказавший в 1916-1918 гг. о бедности типографского рабочего («Две гранки»), тяжелой жизни солдатки («В зареве пожара»), к 1919 г. все чаще пишет о духовных исканиях человека — поисках Бога, истинной веры, праведной земли. Впоследствии этим вопросам будут посвящены его лучшие повести («Цветные ветра», 1921) и рассказы (книга «Тайное тайных»). Основания для такого поворота в творчестве молодого прозаика следует искать прежде всего во внутренном складе его души. Немало материала для размышлений над подобными вопросами давала и окружающая сибирская жизнь. В соответствии с представлениями старообрядцев, через Алтай, Бухтарминскую и Уймонскую долины, пролегал путь в леген¬


22
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
дарное Беловодье. Из сибирских писателей — современников Вс. Иванова — мотив поиска Беловодья наиболее ярко прозвучит у
А.Е. Новоселова в «Беловодье» (1917), очерках «У старообрядцев Алтая» (1913), Г. Д. Гребенщикова «Алтайская Русь» (1914). Сложное соединение христианских идей и языческих представлений древних народов, населявших «чернь» — алтайскую горную тайгу, давало основания для появления в начале XX в. новых религиозных движений. Значительное количество этнографических очерков в сибирской периодике того времени посвящено бурханизму. «...шаманизм явно отживал свой век. Назревала насущная потребность в новой вере», — писал в «Очерках Алтая» В.И. Верещагин, раскрывая истоки «могучего религиозного движения, 14 лет тому назад всколыхнувшего Алтай, — бурханизма, или ак-янг (белая вера), как его называли алтайцы»49. Ему посвящена повесть сибирского писателя А. Семенова «Белый бурхан» (1911). Упомянем также об обитателях гор — йыш-кизи, поклонявшихся Матери-Солнцу, о которых появлялись статьи в журнале «Сибирские записки»50. Йыш-кизи нередко становились персонажами стихотворений К.К. Худякова.
В религиозно-философском ключе раскрывалась молодым Вс. Ивановым и «инородческая» тема, едва ли не ведущая в сибирской литературе того времени. И вновь писатель практически проходит мимо социальных вопросов о тяжелом положении исконных народов Сибири, о сложных взимо- отношениях русских и инородцев и т. п., которым посвящены рассказы Г.Д. Гребенщикова («Пришельцы», 1912; «На Иртыше», 1914), М. Плотникова («Божьи олени», 1916; «На Оленьем холме», 1918) и других. В своих поэтических легендах «Об ушедшей Сибири» («Рао», «Нио», «Сон Ермака» и др.), философских сказках («Северные марева», «Мысли как цветы») Вс. Иванов размышляет о смысле жизни человека, его величии и ничтожестве, его стремлении жить в добре и любви («Рао») и о разъедающей душу ненависти («Ненависть»). В отличие от других сибирских авторов, обрабатывавших народный эпос (наиболее известна поэма М.П. Плотникова «Янгал-Маа», 1918), Вс. Иванов обращается с ним достаточно свободно, акцентируя в
сказаниях древних племен близкие ему размышления и вопросы. Показательны в этом отношении «Алтайские сказки», некоторые из которых были напечатаны в омском журнале «Возрождение» в 1918 г., где бог Кутай, сам сотворивший человека, не может понять, откуда у него в душе добро появилось («Когда расцветает сосна»).
Отдельная тема — взаимоотношения молодого писателя с сибирской областнической литературой и публицистикой предреволюционных и первых пореволюционных лет. Рупором областнических идей в 1916-1919 гг. являлся журнал «Сибирские записки», выходивший под редацией В.М. Крутовского. На его страницах было широко представлено будущее независимой промышленной Сибири. «По степени “насыщенности” кооперацией Сибирь, конечно, отстает от Европейской России, но по напряженности кооперативного строительства Сибирь может поспорить с любой российской губернией»51; «Новою эрою для сибирских городов надлежит, без сомнения, считать проведение великой сибирской магистрали. Ни один российский город не обнаружил такого стремительно-бурного роста, как города Сибири, в особенности из тех, которые расположены по линии железной дороги. Население Сибирского Чикаго — Новонико- лаевска возросло с 5 тысяч человек до 75 тысяч в 1915 году. <...> Население Омска с 37 тысяч в 1897 году возросло до 150 тысяч в 1915 году»52, — подобные высказывания были типичны для журнала. Во многом основаниями для великого будущего служили идеи о великом прошлом народов, населявших Сибирь в древности. Большое место на страницах журнала уделялось так называемой «алтайской гипотезе» — представлениям о том, что «Алтайская горная страна была прародиной сибирских народностей, разошедшихся затем в разные стороны»53. В статье «Енисейские остяки» этнограф Б.С. Семенов отмечал: «Этот народ считается остатками могучего племени, населявшего когда-то Сибирь до прихода монголов. Народ этот родствен северо-американским индейцам»54.
Не проходит мимо этих представлений и молодой Вс. Иванов. Но если мысли о великом прошлом Сибири находят у писателя явную поддержку, то на железнодорожное, ма¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
23
шинное и кооперативное будущее он смотрит с нескрываемым опасением. В ранних произведениях Вс. Иванова прошлое Сибири — «старые годы, когда Сибирь была могущественным царством народа, который теперь вымер и не оставил по себе следов» («Рао»), открыто противопоставлено ее настоящему — «...плачет кедр под топором чужеземца. <...> И грудь гор Абакана прорежут огненные телеги» («На горе Йык»). На фоне очевидного неприятия Ивановым технического прогресса и цивилизации («Машины поглотили у них <людей. — Е. П> истинно человеческое» — «Сын человеческий») ясно прослеживается в рассказах молодого автора мечта о другом, измененном мире, где не будет понапрасну литься кровь и «люди будут вечно помнить заветы любви» («Рао»). Этот рассказ откроет в творчестве писателя тему народного утопического идеала, воплощенного в рассказах и повестях 1920-х гг. в образах «Полой Арапии», города Верного, который, как говорят, ушел под землю, Белого острова и других.
Героями произведений молодого писателя нередко становились странники. Чаще всего это были бродячие актеры и цирковые артисты. Рассказы 1917-1919 гг.: «Шантрапа», «Американский трюк», «Дуэн-Хэ, борец из Тибета», «Гривенник» — сам Вс. Иванов впоследствии называл набросками для своих будущих романов «Похождения факира» и «Мы идем в Индию», где отразились его странствия в поисках Индии. В названных рассказах не указана цель, к которой стремятся герои, ясно лишь, что, кроме заработка, существует еще какая-то тоска, которая заставляет их покидать обжитые места. Показателен диалог актера Таежного и рабочего Арефия из рассказа «Шантрапа». У Арефия есть и дом, и дети, и хозяйство. «Зачем ищешь? <...> Почему все бросил?» — допытывается Таежный. «Так, взял и бросил», — следует неопределенный ответ. В отличие от персонажей названных произведений, герой одного из лучших сибирских рассказов — «Духмяные степи» (1919) — прямо называет себя «Взыскующим Града». С рассказа «Духмяные степи» будет развиваться в произведениях Иванова еще один сюжет русской литературы — возвращение на родину, который особенно ярко раскроется в рассказах писателя второй половины 1920-х гг.
О 	ранних рассказах Вс. Иванова Г.Ф. Дружинин позднее писал: «Они были удивительны по своему содержанию, эти его первые рассказы-миниатюры. Скорее — сказки-причуды, плод его необузданного воображения. Фантаст, он быстро набрасывал их на бумагу. Торопил свою сильную руку, сам улыбаясь их яркой, слепящей ткани. Все в них было молодо, свежо, феерично!»55 Однако общий эмоциональный тон ранних ивановских «причуд» чаще всего безрадостен. Начиная с одного из первых опубликованных текстов — фрагмента «Сумерки жизни» из задуманного крупного произведения — повести «Мертвые петли» (единственная и, видимо, неосуществившаяся попытка Вс. Иванова обратиться в это время к крупной форме; текст повести не обнаружен), и далее, в сказках, миниатюрах, зарисовках, звучат невеселые мысли молодого автора о тщетности надежд и бесплодности замыслов человека, направленных на утверждение добра. Не может остановить кровавую бойню войны Ангел Мира («В Святую ночь»), голубой цветок Рао бесконечно ждет своего певца («Рао»), не доходит до Бога молитва Ермака («Сон Ермака»), в отчаянии разрушает свою взлелеянную работу Федот («Купоросный Федот»), окончательно теряет разум боголюбивый, добрый Анделушка («Анделушкино счастье»), и т. д., и т. п. Подобных примеров множество. В рассказах и очерках, написанных в 1919 г., в пессимистических размышлениях Иванова появляется новая нота. В очерках «Отверни лицо твое», «Встреча», миниатюрах «Смерть человека», «Шимпанзе» появляется образ странника, чья маска иронического безразличия еще более подчеркивает трагизм описываемых событий.
Удивительным кажется, что, когда в 1921-1922 гг. приехавший в Петроград Вс. Иванов стал публиковать свои новые произведения, они поражали современников безудержной радостью бытия. «Широкая радость и упоенность жизнью освещает творчество молодого писателя»56, — отмечал
А.К. Воронский. «И тому, что жив, — радуюсь!»57 — это слова из опубликованной тогда автобиографии, написанные Ивановым, который пережил все страшные годы Гражданской войны в Сибири и оказался, наконец, в желанном Петрограде. Возможно, они прояс¬


24
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
няют ту атмосферу действительно радостного приятия мира, которой отмечены «Бронепоезд 14-69», «Цветные ветра» и которую критика 1920-х г. ошибочно приписала революционному оптимизму писателя-попутчика. Впоследствии, когда к середине 1920-х гг. «революционный период» сменится «черными, висельными рассказами» (слова критика 1920-х гг. К. Рыжикова) книги «Тайное тайных», а затем «иронией, которая часто переходит в гримасу, нам чуждую» (слова критика 1930-х гг. А.В. Ефремина), произойдет своеобразное возвращение Вс. Иванова к восприятию жизни и человека, характерному для его ранних произведений.
1919 	год, как нам представляется, был самым ярким и насыщенным в сибирском творчестве писателя. Следующим, 1920 г., можно датировать рассказы «Не успели» и, возможно, «Книга», опубликованные уже в Петрограде. Не исключено, что «Партизанские повести», которыми Иванов дебютировал в Петрограде, были начаты в 1920 г. в Сибири.
При бегстве из Омска, в самом конце
1919 г., Вс. Иванов заболевает тифом. На станции Ояш красногвардейский отряд поворачивает часть вагонов поезда обратно, в сторону Челябинска. Дальнейшее можно предположительно восстановить по воспоминаниям Б.Д. Четверикова: «В Новониколаевске, куда мы в конце концов все-таки добрались, нас зарегистрировали в профсоюзе печатников.
— Расстрелять бы вас надо, а не записывать в работники печати, — беззлобно и, так сказать, не агрессивно, а больше для порядка произнес усталый, видимо, не спавший уже много ночей коротко стриженный бобриком человек, пришлепывая на наши удостоверения печати.
— Хватит уже, — показал в сторону вокзала Потемкин, — наколотили. Кого-то и уберечь надо. Авось да сгодятся»58.
В набросках к автобиографии «25 лет (воспоминания)» этот этап пути очерчен Вс. Ивановым кратко, но выразительно: «Бегство. Зима. Первый приговор. Новоникола- евск. Второй приговор»59.
Окончательно беженцы оседают в начале
1920 г. в небольшом городе Татарске. Это время, до отъезда в Петроград, известно нам хуже всего: документальных материалов практиче¬
ски не сохранилось. Приведем письмо К.К. Худякову от 28 марта 1920 г.: «О впечатлениях, вынесенных из поездки по уезду, я не буду тебе говорить. Быт современной деревни, ее мысли и настроения ты, я полагаю, знаешь лучше меня. Недавно ставили здесь пьесу Б. Четверикова “Ихтиозавры”. Пьеса имела успех. Сейчас он заведует Внешкольным подотделом Отдела Народного образования, а я — секцией Народных Домов и клубов. Супружница моя служит в Народном Доме актрисой и, черт возьми, получает жалованье вдвое больше моего. Мы с Б. Четвериковым читаем лекции, участвуем, где можно, а тетради с твореньями мирно почивают на столах. Не знаю почему, но нет никакого желания писать, и настроение отнюдь не грустное, а так что-то. <...> Написать тебе о своих настроениях? Не впадая в лирический тон, придется написать немногое. Чувствую бодрость и веру в то, что возможность творчества новых, хотя бы малоценных произведений духа — возвратится. А вместе с нею цена жизни увеличится. Те уроки жизни, которые вкушаешь сейчас, — принесут, я думаю, колоссальную пользу»60.
Так все и произошло. Летом 1920 г. Иванов возвращается в Омск, работает в журнале «Красный путь» и газете «Советская Сибирь». А в феврале 1921 г. он уже в Петрограде. Начинается новый этап литературной деятельности.
* * *
В настоящем издании представлены практически все выявленные на сегодняшний день произведения Вс. Иванова 1915-1921 гг. Их шестьдесят восемь. Из них семь (рассказы «Бруя» и «Город ночью», пьеса «Гордость Сибири Антон Сорокин» и четыре стихотворения) печатаются впервые. Три рассказа («Клуа-Лао», «Духмяные степи» и «Рогульки»), с небольшими сокращениями, Иванов переиздал в 1924-1926 гг., остальные печатались только в сибирской периодике во второй половине 1910-х гг. Таким образом, сибирский период творчества писателя впервые представлен с максимальной полнотой. Из разных источников нам известно о существовании еще ряда текстов стихотворений, рассказов и пьес Иванова, которые пока не разысканы и, соответственно, не включены в настоящее издание.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
25
Публикуемые стихотворения Вс. Иванова в основном имеют печатные источники (газета «Приишимье», журнал «Искусство»), их авторство не вызывает сомнения. Нами не найдены стихи писателя «В грезах» и «Краски осени», опубликованные им в курганской газете «День служащих» (1916) и обозначенные в разделе «Содержание»: эти листы газеты утрачены. Несколько стихотворений Вс. Иванова обнаружено нами в архивах Санкт-Петербурга и Омска. Авторство стихотворения «Блещут очки от удовольствия...» из ГАОО (ф. 1073) устанавливается по почерку. О стихотворениях Иванова, не вошедших в настоящее издание, см.: Иванов Вяч. Вс. Всеволод Иванов неведомый, полузабытый и известный (наст. изд. с. 715-732).
В ЛА хранятся два самодельных сборника рассказов Вс. Иванова: «Зеленое пламя» (Курган-Омск, 1916-1917) и «Рассказы» (Омск, 1919), а также книга писателя «Рогульки» (Омск, 1919). Они приводятся в настоящем издании полностью с учетом внесенной в тексты авторской правки. Исправления были внесены Ивановым в то время, когда он составлял сборники, в 1917-1919 гг. Отдельно в разделе «Рассказы, очерки, статьи. 1915-1921 гг.» печатаются произведения писателя, выявленные в процессе систематического обследования сибирских газет и журналов указанного периода. В раздел не вошли рассказы «Ниелы», «Джатаки», «Незнаемая самоядь», упомянутые Вс. Ивановым в письме К.К. Худякову от 16 февраля 1919 г., но в печати, очевидно, не появившиеся. Тексты их нам не известны. Не включено в указанный раздел также названное в том же письме предисловие Вс. Иванова к сборнику рассказов и сказок А.С. Сорокина «Тююн-Боот» (1919), оттиск сборника хранится в ГАОО (ф. 1073). Практически полностью предисловие Вс. Иванова приведено в воспоминаниях К.Н. Урманова «Наша юность» (Сибирские огни. 1965. № 2. С. 163-164). В издание также не включены написанные, вероятно, в 1918 г. и напечатанные в журнале «Возрождение» (Омск, 1919. № 2-4) под общим заглавием «Мысли как цветы» четыре алтайские сказки: «Кургамыш — зеленый бог», «Как Аянгул согрешил», «Когда расцветает сосна», «Кызы- миль — зеленая река». Впоследствии, в
1921 	г., они (якобы впервые) были опубликованы в журнале «Красная новь» (1921. № 2) в составе цикла «Алтайские сказки», позднее неоднократно переиздавались, входили в собрания сочинений Иванова. Рассказ Иванова «Книга», написанный, возможно, еще в Сибири, но напечатанный уже в Петрограде в 1921 г. и с тех пор не переиздававшийся, публикуется в настоящем издании.
Из пьес Вс. Иванова сибирского периода в настоящем издании представлена одна — «Гордость Сибири —Антон Сорокин» (1918). Страницы газеты «Согры» (1918) с пьесой «Черный занавес» не сохранились. В соавторстве с Б.Д. Четвериковым в 1919-1920 гг. Ивановым была написана агитпьеса «Антанта» и, возможно, еще ряд пьес. Пьесы не разысканы.
Статьи Вс. Иванов начинает писать в 1916 г., регулярно посылая в петропавловскую газету «Приишимье» корреспонденции из Кургана «По краю», подписанные Вс. Савицкий (девичья фамилия матери писателя) и Всеволод-ов. Исследователи указывают на двенадцать таких статей-репортажей, посвященных разным событиям курганской жизни: открытию ремесленной школы, работе курсов маслоделия, продаже сахара, театральным постановкам и гастролям. В настоящее издание из этих статей включено четыре. В воспоминаниях Г.Ф. Дружинина упомянут очерк Вс. Иванова о положении на фронте борьбы с большевиками, написанный в результате поездки Иванова летом 1919 г. в числе журналистов, сопровождавших Верховного Правителя А.В. Колчака61. Однако К.Н. Урманов, упоминая ту же поездку на фронт, пишет: «Никакого литературного багажа Всеволод не привез с фронта»62. Нами очерк Вс. Иванова в газетах 1919 г. не выявлен. Также не разысканы пока «антисоветские статьи» и рассказы Вс. Иванова, которые он печатал в газете «Вперед» и о которых писал И.В. Сталину в 1939 г.63
1 См., например: Клейнборт Л. М. Очерки народной литературы. Л., 1924; Иванов Вс. Автобиография // На литературном посту. 1927. № 5-6. С. 57-63; Иванов Вс. История моих книг // Наш современник. 1957. № 3. С. 120-141.
2 Воспоминания Б.Д. Четверикова цит. по: Повар- цов С.Н. Биография, автобиография, жизнь (К портрету


26
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Всеволода Иванова) // Вопросы литературы. 2008. № 10-12. С. 183. Рукопись хранится в РО ИРЛИ.
3 Писатели об искусстве и о себе. М.—Л., 1924. С. 62.
4 Адрес Вс. Иванова в Кургане дается нами по: ГАКО. Ф. р852. On. 1. Д. 18. Л. 25.
5 ГАОПД. Ф. 6947. On. 1. Д. 34. Л. 24.
6 НИОРРГБ. Ф. 673. К. 44. Ед. хр. 31. Л. 9.
7 Однодневная газета «День служащих». Курган, 1916.19 февр. С. 2 // ГАКО. Ф. 4251к / 4365.
8 ОЛМ. 29/21. Л. 26-27.
9 Мартынов Л.Н. Черты сходства. М., 1982. С. 109.
10 Иванов Вс. Кондратий Худяков // СС. Т. 8. С. 274.
11 См. об этом: Девятьярова И.С. Дом писателя Антона Сорокина. Омск, 1999. С. 20-21; Уфимцев В.И. Говоря о себе. Л., 1973. С. 33.
12 Переписка. С. 7.
13 Там же. С. 10.
14 Дневники. С. 340.
15 ГАКО. Ф. р852. On. 1.
16 См. об этом: Шиловский М.В. Политические процессы в Сибири в период социальных катаклизмов 1917-1920 гг. Новосибирск, 2003. С. 184-186.
17 ГАКО. Ф. р852. On. 1. Д. 18. Л. 25 (об.).
18 Земля и воля. Курган, 1917. 20 авг. С. 1.
19 Земля и воля. 1917.26 авг. С. 3.
20 Курганский обл. краеведческий музей. Ф. 9. On. 1. Ед. хр. 66-71.
21 Земля и воля. Курган, 1917. 20 авг. С. 5.
22 Там же.
23 Земля и воля. Курган, 1917. 23 сент. С. 3.
24 Земля и воля. Курган, 1917.11 нояб. С. 2.
25 Народная газета. Курган, 1915. 26 дек. С. 696.
26 СС. Т. 8. С. 279-280.
21 Дневники. С. 339-340.
28 ГАОО. Ф. 1073. Оп. 1.Д. 364.
29 Цит. по: Поварцов С.Н. Указ. соч. С. 183-184.
30 Там же.
31 Урманов К. Наша юность // Сибирские огни. 1965. № 2. С. 168-169.
32 Сибирский рассвет. 1919. № 7. С. 130.
33 Простор. 1963. №11. С. 47.
34 СС. Т. 8. С. 576.
35 Копия письма Вс. Иванова С.А. Музалевскому от 30 янв. 1960 г. // ЛА.
36 СС. Т. 8. С. 578.
37 Простор. 1963. № И. С. 48.
38 См. о «Сограх»: Беленький Е.И. На всю жизнь // Судьбы, связанные с Омском. Омск, 1979. С. 181-184; Минокин М.В. // Литературное наследие Сибири. Т. 3. Новосибирск, 1974. С. 306.
39 СС. Т. 8. С. 577.
40 Дело Сибири. 1919.1 сент. С. 1.
41 Урманов КН. Наша юность. С. 165.
42 Там же.
43 Иванов Вс. Антон Сорокин // СС. Т. 8. С. 283-297.
44 ГАОО. Ф. 1073. On. 1. Д. 282. Л. 14.
45 Там же. Д. 367. Л. 1.
46 Там же. Д. 367. Л. 38 а.
47 Федин К.А. Горький среди нас. М., 1967. С. 61.
48 См. об этом: Беленький Е.И. Указ. соч. С. 190-194; Пудалова ЛА. Сибирские рассказы Всеволода Иванова (Становление жанра в раннем творчестве писателя): Дисс. канд. фил. наук. Иркутск, 1966. С. 155-159; 197-203.
49 Сибирский рассвет. 1919. № 3-4. С. 51-61.
50 Сибирские записки. 1916. № 3. С. 104.
51 Там же. №1. С. 142.
52 Там же. №2. С. 109.
53 Там же. 1918. №4. С. 23.
54 Сибирский рассвет. 1919. № 5. С. 101.
55 Простор. 1963. № 11. С. 48.
56 Воронский А.К. Искусство видеть мир. М., 1987. С. 205.
57 Литературные записки. Пг. 1922. № 3. С. 27. 58Поварцов СИ. Биография, автобиография, жизнь.
С. 179.
59 ЛА.
60 СС. Т. 8. С. 582.
61 Простор. 1963. № И. С. 49.
62 Урманов К.Н. Наша юность. С. 168.
63 Дневники. С. 339.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
27
СТИХОТВОРЕНИЯ
ЗИМОЙ
Как сегодня холодно! Серебристый иней нежный, Бархатистый, белоснежный Разукрасил все окно.
II
Кто не дождался и погиб пред пламенем костра, Тому размерных слов седеющие свитки,
Нам — грохот жизни. Пыль, клубящая кибитки, И тройка! Тройка! Ко вратам Великого Отца.
И в лесу мороз трескучий Гнет деревья и кусты И роняет с высоты Снег прозрачный и колючий.
Неба купол голубой, Завороженный и ясный,
И бездонный, и бесстрастный, Развернулся над землей.
Как легко! В душе мятежной Боль, тоску и горечь слез — Все сковал седой мороз Пеленою белоснежной. <1915>
НА УРАЛЕ
Я был один на угрюмых вершинах Диких морщинистых гор.
Низко клубились туманы в долинах, Тайнами кутая бор.
Бледно-лиловые сонные тени, —
Своды качались внизу,
Серые скалы — литые ступени —
Резали мутную мглу.
Белые призраки тихо роились В черных расщелинах скал,
Ввысь поднимались и грозно носились... Ветер их песней ласкал.
Мчались видения бешеным роем, Вихрем кружились во мгле...
Песнями хаоса — вечности боем Жизнь обещали мечте...
Я, одинокий, умру на вершинах,
Вниз никогда не сойду.
Змеи-туманы клубятся в долинах.
Здесь я товарищ орлу.
<1916>
Забудь свой посох, вяло утруждавший руки, Смиренность взгляда, поступь тихую отринь — Все там, на камнях пройденных пустынь Остались только ран на сердце плачущие муки.
Твой взор испуганно метнется — и поймет! — Лишь к достиженьям хмур — у входов водомет, У входов, заглушая мерный шага шум.
Звеня на солнце пеной брызг, чело увлажит Н путнику к верховьям рек вновь путь укажет, Чтоб твердою ногой вступить на скалы дум.
III
Чтоб твердою ногой вступить на скалы дум, Забыл ты все, себе лишь твердо веришь И знаешь сам, какою мерой меришь Чужих страстей несущийся самум.
О, страшный путь! Души минутные отвалы, Вы страшные, незримые, невемые никем —
В мгновенья тьмы. Когда — язык твой нем — Покоя тщетно ищет взор усталый.
Свои связуешь дни и мечущие ночи,
Чтоб там, в провалах тайных средоточий,
С блаженством познающего Творца
Увидеть то, чего для нас не пробил срок.
И, выполнив мучительный и сладостный урок, Предстать пред очи Мудрого Отца.
<1919—1920>
СНЕГА
Облаков лохматых бровь — Бровь камлающих шаманов. На снегах клянусь я вновь — Птице каменных туманов:
— Ты пришла, возврата нет, Видишь — месяц мудрый верит,


28
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Дней серебряный браслет Я на твой кидаю берег.
Месяц в латах — строгий страж — Сторожит у тундры душу,
Ты со мной, мой верный паж — Королевским <нрзб.>.
<1917—1920?>
* * *
Блещут очки от удовольствия, Рассказывает об вечере —
Были неудовольствия Там вчера.
Одному не хватило бутерброда И устроил скандал —
Говорил о свободе И так далее...
А потом — винопития,
Буржуи ругали Советы.
В небе же, веще — горд — Профилем царевича Димитрия —
Поднимался алой кометою Девятьсот двадцать первый год. <1917—1920?>
САМОКААДКИ КИРГИЗСКИЕ ТАРАЗЫ
Амулет твой на спине кафтана Отливает золотом.
Я приду рано, рано...
Горы улыбнутся из тумана. Упадет с дождем тяжелый гром:
— Трром... том... том!...
Холодеет утро пьяное,
Таразы бледнеют в небе.
— Ты наелась, моя румяная!
— Что захочешь, то и требуй!
От аула тянет дымом,
Иноходца не сдержать...
— На седло, моя кызымка!
— Трудно будет нас поймать.
— Эй, карачаны, сторонись!
Шире, шире, степь!
Мы помчались, понеслись —
— Тэпь... тэпь... тэп...
На курганы не смотри —
Они, старые, завидуют —
Вишь — как старики подмигивают!
— Э — э — э — й!
— Карачаны!...
Амулет твой синий-синий,
Я прижму горячею рукой...
ОЛЬГЕН - КУМЫС
— Дзы... дзы...
Подымается коромысло колодца. Подгони верблюдов, эй, бала:
Я кумыса напился вдоволь,
Я рыгаю.
— Алла!
Пусть верблюды, сколь желают, пьют.
— Пусть.
Мне весело!
Моему первенцу рубаху шьют.
Бабы радуются...
— Дзы... дзы...
Молодой кумыс голову кружит,
Вот угощу им муллу.
Он мне услужит,
Имя хорошее баланке даст,
Молитвой поможет.
— На добро как скажешь хулу!
— Дзы... дзы... дзы...
Верблюды, колыхая горбами,
Уходят довольные.
Высоко над ними
Беркуты режут небесное всполье.
— Чолым босын — путь добром,
В сытую степь.
Опять кумыс пьем,
Эй, бала!
той
— Эй, ударь, уянчи, в домбру!
Жилы крепкие на ней —
— Крепче бей, не жалей —
Спой нам песню про байгу!..
Ярок чий, расшитый шелком,
Блещет чищеный кумчан,
И разложен на подносе


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
29
Свежесваренный баран.
Кумысом полны турсуки,
Жарко в юрте, тесно в юрте...
В поле б выехать —
Кости выправить,
В скачке бешеной Позагнать бы лошадей!
— Э — э — эй!
— Добрый той,
— Сытый той!
— Пой, уянчи, пой!
Потеют скуластые лица,
Глаза влажнятся, и руки в жиру.
— Кунак! Дарю тебе кобылицу,
— Кобылицу — дороже жены!
— Завари, Кызымиль, китайского чаю, Больше клади — я угощаю!
— Пой, уянчи, пой!
— Добрый, сытый той!..
Желтый гай, расшитый шелком,
Точно снег, бела кошма.
На кошме красна кайма.
Речь утихла...
Песня смолкла... — Юрта спит. ...Встает луна, Сонная...
БАШМАЧКИ
- Э — эй — эй!
Не плачь, мать,
Еду в Урлютюп на ярмарку: Надо взять Кибисы Кызымиль,
Моей Кызымиль!..
- Э — эй — эй!..
Еду на ярмарку!
Кибисы — златые Стоят — сорок тысяч...
А поцелую ее цены нет! -Эй — эй!
Затяну крепче подпругу! Еду на ярмарку...
<1917—1920?>
САМОДЕЛЬНЫЕ СБОРНИКИ РАССКАЗОВ
ЗЕЛЕНОЕ ПЛАМЯ
ЗОЛОТО
Бледно-розовые блики на сонных струях речушки лениво трепещутся словно шепчут какую-то далекую и новую сказку. Тихо-тихо. Издалека от самого города донесся дикий вопль, режущий кишки. Потом опять все смолкло. С лугов плывет пьяный запах засыхающей скошенной травы, и щекочет ноздри бодрящая сырость, опрокинутая звездная бесконечность с косматой медведицей так гармонирует с тишью вечера. Померкнет одна звездочка — тогда, кажется, не хватит в этой картине чего-то большого и важного.
— Эх, мулла! — говорит Керим, и его фигура в истрепанном старом бешмете при алом свете костра приобретает какую-то несвойственную таинственность.- Любопытны вы, урус-мулла, как женщины, вы любопытны, да хранит вас Аллах! Почему, ты спрашиваешь, мы чтим наши песни, почему любим наши сказания? Потому — скажу я тебе, — что каж¬
дое слово песен и сказаний омыто слезами и в песню обращено долгими страданиями.
— Давно это было. Любили тогда ханы свой народ и заботились о нем. Проснулся хан Тефтик рано утром, не хочется ему лежать на мягких подушках — только хотел вскочить, как вспомнил вчерашнее. Едет он по базару и слышит: поют:
Пусть шайтан возьмет все злато,
Пусть прельщает им людей —
Мы же, бедные дувана,
Не имеем тех страстей.
Нас Аллах создал для блага,
И примером мы должны Научать людей лишь правде Чрез познание любви.
Не верил хан Тефтик никому и не верил, чтобы человек не любил золото. Знал хан Тефтик и не раз пробовал, что этим металлом можно купить все на свете, и вдруг есть, оказывает¬


30
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ся, люди, презирающие золото. Не верил хан и повелел, чтобы предстал Дели-дувана (дервиш) пред его грозные очи. Дели-дувана — тот, который так громко пел на базаре песню.
— Дели, я хочу помочь тебе. Ты голоден — я накормлю тебя. Ты голый — я одену тебя. Ты беден — я обогащу тебя.
И велел хан одеть, накормить — и когда он уходил, то хан, передав ему курицу, набитую золотом, молвил:
— Вот эта курица принесет тебе счастье, если ты вздумаешь ее разрезать.
На закате третьего дня хан Тефтик увидал Дели-дувана вновь голым и без денег. И поведали хану, что роздал Дели деньги и одежду — говоря, — что он привык ходить наг и бос.
Вновь приказал хан одеть и накормить его, и вновь на третий день увидел хан, что нет у Дели ничего, дарованного ханом Теф- тиком.
Удивился хан, но решил еще попробовать.
На другой день, когда народ еще не вставал, хан приказал поставить небольшие мешочки с золотом поперек дороги, по которой должен был пройти дервиш. Но шел дервиш Дели и шептал молитву, и не видел ничего вдали, кроме золотого полумесяца на минарете.
Но не было смыто сомнение хана, и не верил он. Вновь повелел хан Тефтик привести дервиша и, передавая горсть золота, сказал:
— Возьми эти деньги и трать их только на себя. Не смей раздавать их, не смей ослушаться меня — силен мой гнев будет для тебя.
И был весел хан, так как он думал, что купил то, что нельзя купить, — чистую душу человеческую.
Весел хан.
На закате третьего дня пришел дувана Дели к хану Тефтику и, целуя полу его шелкового халата, сказал:
— Зачем ты дал мне эти деньги? Как вихрь наших степей сушит влагу, засыпает живоводные источники, так деньги жгут мою душу. Как я буду говорить о добре, о любви — когда у меня есть золото, которым можно кормить целое семейство голодных в течение трех десятков дней? И слова мои возвращаются ко мне обратно одно за другим, такие безнадежно пустые, избитые и не трогающие сердца! Зачем ты дал мне это золото?
Понял хан и приказал дервишу раздать эти деньги бедным и идти с миром, ибо уверовал хан Тефтик, что не все можно купить!
— Видишь вон ту гору, урус-мулла, и черные знаки на гладком камне ее стен? Это не трещины, этими знаками приказал хан начертать песню в честь дувана Дели — но не разобрать этих знаков, не бери, урус-мулла, уль- кун-коз, потому давно это было, и забыли люди читать эти знаки.... А может быть, и совсем этого не было...
Замолчал Керим.
Ночь поднималась, подобно водной поверхности во время разлива, наконец достигла города, окутала старые крыши, задернула темной занавеской мерцавшую зарю на западе — и поползла по полю, тихая и важная.
И высоко-высоко над этой темной пеленой всплыл бледный месяц.
<1916>
РАО
Священные пики гор Абакана тонули в золоте заката. На землю надвигалась неясная мгла, щемящая сердце каким-то неуловимым предчувствием. Шаман Апо взглянул на небо, потом зорко и пытливо на меня и, медленно растягивая слова, сказал:
— Большой закат, великий час.
Я смолчал. Мне не хотелось говорить со старым шаманом, рассказывающим всегда такие грустные сказания, похожие на предсмертные судороги заколотого зверя. Да и в самом деле, не был ли этот Апо, маленький и дряхлый, предсмертной судорогой вымирающего племени шептов, задавленным <так в тексте> железными пальцами цивилизации.
— Большой закат, великий час, — снова забормотал он.
Из-за громадного кедра, прислонившегося к скале неподалеку от нас, вылетел вдруг лебедь и испуганно метнулся в сторону, увидев наш костер. Вот тут-то неясное чувство, волновавшее меня, вылилось в дикую и безобразную выходку — я схватил ружье и выстрелил. Далеко поплыло, словно качаясь в дремном воздухе, гулкое эхо. Неровно, метущимся ало-белым комком пал лебедь на зем¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
31
лю, крикнул жалобно и протяжно, будто жалуясь кому-то, и умер. Прошло немного времени, из-за горы ответил ему еще более жалобный крик, и потом над нами на север пронеслась с этими криками, похожими на вопли, стая лебедей... Но теперь стрелять мне совсем не хотелось.
— Зачем ты убил птицу? — спросил шаман, отвернувшись. — Вот они полетели к голубому цветку на черной скале...
— К какому цветку?
— Ты, заклейменный, жадный сын жадного народа. Голубой цветок не простит этого тебе, о человек с длинными волосами и глазами, как взгляды луны ночью в озеро Нара... Зачем ты убил?..
От косм Урала до бликов Абакана — вот где мои пути. Одинокий и печальный бродил я, и в месяц любви, в вечер, когда я убил лебедя, рассказал мне старый шаман Апо предание — мне, жадному человеку, — ибо поистине жаден тот, кто думает только о себе, о своей грусти, о своем одиночестве. Вот это предание.
Шел где-то здесь, по дремучей тайге, молодой мудрец Рао...
Было это в старые годы — когда Сибирь была могущественным царством народа, который теперь вымер и не оставил по себе следов. Находят порой у Иртыша скульптурные произведения — богов... Искусные руки ваяли эти статуи и — говорят старожилы, — что вымывает Иртыш их из засыпанных песком развалин городов «чуди» — неведомого народа.
Рао думал о тайнах природы, о том, будет ли человеку дано когда-нибудь обнять своей мыслью вселенную, знать ее, как тело свое.
Но вот блеснули чрез просветы сосен острые глыбы — и мудрец Рао остановился у подножья большой скалы — на вершине ее было гнездо орла. Орел чистил клювом перья—он только что растерзал зайчонка, и стальным оком озирал землю.
Рао поднял руки и воззвал:
— Великие духи неба и земли! Зачем вы создали меня, маленького и тщедушного, с большим сердцем, способным огнем своим сжечь вселенную? Зачем мне сердце, если я настолько мал и слаб, что не могу познать и видеть живущих на земле... Видеть землю
всю, и тогда мое сердце успокоится... Несправедливость, несправедливость!
— Разве нужно мудрецу видеть все на земле, чтобы познать цель жизни? — спросил орел у Рао.
— Душа — трепещет, а разум хочет осязать.
— Тогда я покажу тебе землю, — прокло- котал орел.
Он спустился к Рао, подхватил его когтями — и они взвысились.
Пред Рао пронеслись все красоты мира, все чудеса его, летели они над землей и видел Рао — злобу людскую: видел, как строили люди храмы богам и пот капал у них вместе с кровью от ударов бичей надсмотрщиков; видел, как добывали камни драгоценные на украшение одежды и сотнями гибли люди на дне моря; видел, как человек преследовал человека, животных и птиц и чаще по злобе и прихоти, нежели из-за нужды, лилась кровь...
Попросил Рао орла снизиться на землю.
— Ну что? — спросил орел, усевшись в гнездо.
Молчал Рао, но видел орел, как из глаз мудреца капали слезы... Маленькие чаши горечи, которые часто видел мудрец, не волновали его. Море горечи — заставило заплакать...
И снова воззвал Рао:
— Великие духи неба и земли! Дайте мне силу для того, чтобы пробудить людей, потому что жизни моей не хватит.- Люди скоро забудут все, и превратятся в обряды слова мои — кровь моя... И снова пойдет, как прежде.
И раздался гул, словно раскололась земля и зарыдала от боли... Появился дух гор — Ори, могущественный и бесподобный.
— Ты просил, Рао? И будет по молитве твоей!.. Я поведаю тебе тайное слово, которое заставит людей вечно помнить заветы любви — не забывать их... Оно сольет души людей воедино... Не будет каждый иметь свой храм — храм их будет один и много- миллионен... Огонь сердец их сольется в бушующее пламя — и это пламя прорежет небо такими лучами, которые поглотят солнце, как море поглощает корабль. И клич радости будет таким, который донесется до отдаленнейших созвездий, — до тех звезд — око человека коих не видит — и будет клич этот


32
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
знаком того, что тайное слово на земле произнесено... Но за это ты заплатишь своей жизнью. Придет человек — он будет способен сказать слово. — он передаст людям его в письмах, — так, что они никогда не забудут его, ибо слово это вечно... Придет певец, но ты, Рао, должен умереть.
И тихо сказал дух гор Рао тайное слово, и раздался опять грохот на земле, и качались до земли древние кедры, и рушились скалы... Так поведал дух гор мудрецу Рао тайное слово.
И выхватил Рао кинжал из-за пояса, вонзил его в сердце и мертвый пал на землю... И дул ветерок, целовал мудреца Рао за его любовь — и наклонилась маленькая желтенькая травка к белому лбу и уронила хрустальную росную слезинку, и качалась и трепетала листиками...
Горный дух прикрыл тело мудреца гигантской черной скалой — и скала стала для Рао гробницей. На скале тотчас же расцвел голубой цветок с золотым сердцем. И душа Рао переселилась в этот цветок.
Сказал дух гор:
— Будешь ты цвести, голубой цветок Рао, пока не придет певец и не сорвет его и с ним пойдет к людям, и цветок этот передаст ему тайное слово, которое я поведал тебе...
Прошли века... Исчез народ, родивший Рао... Исчезла тайга — стало ровное поле — ползла по нему, мимо черной скалы, большая дорога... День и ночь тянулись по ней караваны, брели люди — и никто не видел на вершине черной скалы голубой цветок. Люди смотрели вниз и не поднимали глаз к небу...
Однажды возроптал голубой цветок на горного духа. — «Забыл про меня горный дух», — подумал цветок.
Шел мимо в это время разбойник к городу — хотел он есть и пить — давно не удавалось ему никого ограбить. И когда поравнялся он с черной скалой — сказал ему голубой цветок:
— Остановись, путник! Взгляни вверх — я жду здесь давно своего певца, — но его нет, он не придет... Исчезло все: нет тайги — стало поле, мертвое, как смерть... И люди превратили горы в машины... И люди стали как машины... Возьми меня и иди к людям со мной. Может быть, дух гор сжалится над людьми и вдохнет в тебя огонь и душу певца...
Разбойник поднялся на скалу и увидел голубой цветок и решил, что за него можно будет купить и пищу, и вино, и любовь в городе... Он сорвал голубой цветок и, зажав его в грязной руке, пошел.
У города на берегу реки разбойник увидел мать, оплакивающую своего умершего сына; другой сын ее ползал близ и был уже на краю обрыва. — Мать же, не подозревая, что и последний сын ее может погибнуть, продолжала плакать.
Смешно стало разбойнику — как сейчас будет еще сильнее рыдать мать, когда увидит ребенка упавшим в воду. Он остановился и смеялся.
Ребенок протянул ручку и махнул по воздуху, ловя скользящую паутинку.
И вдруг вспомнил разбойник свою мать, своего брата —давно брошенных... Вспомнил, что и он когда-то ловил так же липкие серебряные паутинки в осеннем воздухе.
И отдал разбойник ребенку голубой цветок.
Рассмеялось дитя, встрепенулась мать — кинулась к ребенку и отдернула его от пропасти... А ребенок смеялся, глядя на большой голубой цветок с золотым сердечком... Обрывал ребенок лепестки, и падали они медленно в реку, как жертва богу любви...
И к городу шел по пыльной дороге голодный разбойник...
Так погиб голубой цветок.
Но дух гор, великий дух гор, сказал:
— Я сотворю вновь голубой цветок — больше погибшего в три раза — ибо любовь разбойника стоит двух сердец мудреца...
И сотворил дух гор новый голубой цветок — Рао, больше в три раза, и украсил им вновь черную скалу, как в тело мертвеца вдунул душу...
...И стоит черная скала и на ней голубой цветок — Рао, и ждет цветок своего певца, которому бы он поведал великое слово духа гор.
...На север летят птицы, на север — к голубому цветку, — поведать ему о жестокости людей и выплакать на его золотой груди свое горе... А он трепещет и бьется голубыми крыльями, и шепчет, и шепчет:
— Подождите, подождите
<1916>


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
33
СНЫ ОСЕНИ
Из жары окунулись мы прямо в темную прохладу бора. Идти легко — хотя перед этим чувствовали себя сильно уставшими. Длинным коридором тянулись громадные сосны, словно гигантские стрелы сорвались и вонзились, — с гремящей тетивы неведомого титана.
...Сбились с дороги — врезались в чащу. Шли по берегу какого-то болота, золотистым шелковым войлоком из листьев березы, местами хрустящим, как снег, серо-голубым мхом — и широкой просекой, по лохматым кочкам вышли к лесничеству.
На хрупкой, как игрушка, вышке — откуда наблюдают за пожарами в бору — повисли мы над хмурыми великанами — под ногами острели зеленые шлемы. Протяни, казалось, руку — и ладонь будут щекотать шершавые шишки. Кругом — только хвойная нива и по ней — зеленые цветочки берез.
И высоко, где-то в небе, парил орел. Курлыкали журавли, черной ниткой застыв в небе. Но будто <нрзб.> летал орел, и даже было слышно, как свистали его крылья.
Константин, бледный — у серых от дождя и ветров перил вышки — глядел вдаль. Тонкая фигура его воскресала сейчас древним жрецом, вставшим в предзакатный час на кровлю храма Солнца и молящимся какому- то неизвестному, но близкому Богу... А невнятный гул бора — была песнь народа, благословлявшего своего избранника на общение с тайной...
Тонули в курчавой траве у пруда.
Звенел топор... Всплескивали весла...
— Шр — шр — шр... — пела вода у шлюза.
А пруд был подернут серыми лепестками какого-то водоросля, казалось, покрытым серебряным одеялом и дремал.
Тянуло смолой и камышом.
Прямо — среди темной зелени — обрызганный алой кровью умирающего солнца, нечаянно убитого мечтателем вечером, — желтел треугольник осины.
Шли, где-то гремя боталами и похрапывая, кони.
Но было еще что-то, и вот хотелось охватить это неуловимое руками, прижать к груди
и потом вместе — вновь неслышно веять в прохладе вечера....
— Хочешь — расскажу я тебе сказку? — заговорил Константин. — Давно когда-то сидел на берегу этой маленькой речушки мечтатель, звали его Палладий. Был он поэт — большой поэт, и вот на берегу маленькой речушки он искал вдохновения, которое так долго не приходило к нему.
И тихо, сам с собой, начал говорить Палладий о надеждах умирающих, — о том, что он не знает — какую новую песнь спеть людям. И сам того не замечая — громко стал сетовать, что уйдет от мира и ничего не сделает.
Вдруг — всплеснула сонная струя. И пред ним в темном кольце омута появилась русалка. Бледное лицо, зеленые волосы и неуловимые, как марево, глаза. Казалось Палладию — отражалось в этих глазах и небо, и лес, и сама река — но все было изменно и ничего нельзя уловить.
— Ты не боишься, певец? Ты говоришь, что петь тебе не о чем? Хочешь, я буду рассказывать тебе наши сказки, а ты их перепоешь людям?
И стала рассказывать русалка — Ойляй- ли — о хрустальных дворцах Большого Водяного на дне омутов; о красоте лунных блесков в его садах и о других волшебствах водяного царства.
Палладий творил, и казалось людям, неведомый Дух спустился на землю и на развалинах человеческой мысли, в храмах Пошлости — запел про новые таинственные миры и разбросал пред людьми свиток волшебных молитв. <нрзб.> Она видела пред собой сказки еще волшебнее рассказываемых ею — так хорошели сказки от таланта Палладия. И то, что хотела Ойляйли своими сказками, — коварно увлечь Палладия на дно реки — то было теперь для нее невозможным. Она не хотела его смерти — русалка Ойляйли полюбила человека... И с каждым вечером больше и больше она любила его и дольше хотела быть с ним.
И когда люди назвали Палладия — Величайшим, то стал он звать с собой Ойляйли разделить с ним — славу.
Но качала головой Ойляйли, и жемчугом сыпались с ее зеленой короны водяные драгоценности.


34
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Большой Водяной не пускает меня, и страшна кара его, если я ослушаюсь... Нельзя мне, Палладий идти к тебе, нельзя...
И плакала Ойляйли, стихал бор. Не шумел — слушал удивленный — он первый раз, он первый раз видел, как плакала русалка.
Но вот однажды в лунную ночь не пришел в обычный час Палладий к Ойляйли. Металась по реке Ойляйли и звала:
— Палладий, Палладий!..
И только эхо стонало далеко-далеко, стонало страшно и тоскливо.
И на вторую ночь не пришел Палладий, а на третью ночь увидела Ойляйли на холме, у берега — шли двое, шли и целовались. Были то: Палладий и неизвестная красавица с туманными глазами, полюбившая его за серебряные сказки, которые он пел людям, любила она его, как сказку, одну минуту...
И не зная того, что вернулся бы к ней Палладий, в ревности и гневе бросилась Ойляйли к ним, забыла Великого Водяного — и замерла на берегу плакучей ивой!...
Вон там стоит ива, глядящая в темное зеркало реки. Это Ойляйли — и хочет броситься в воду, а не может... Грустно склонив ветви над водой, одиноко маячит, а в лунные белые ночи — когда блестят на дне хрустальные башни дворца Великого Водяного и видно самого царя таинственного мира — то содрогается вся от ужаса и плачет невидимыми слезами плакучая ива — Ойляйли...
...Замолчал Константин... Тихо, тихо... Казалось мне — в темные сумерки сидит рядом со мной вернувшийся к реке тот Палладий и рыдает о русалке — Ойляйли...
Но тихо, тихо...
<1916>
НЕНАВИСТЬ
Он любил людей.
Он подходил к каждому человеку и вместе плакал с ним о мире <нрзб.> жизни, — о человеческом горе и о том многом, чего даже и не знал сам.
Он не хотел этой любви! Он желал сбросить ее, как <нрзб.>. Он знал людей, видел их недостатки и хотел бы ненавидеть людей, но из его
уст вылетали слова любви, похожие на огонь. И люди называли его — «любвеобильным». И когда он плакал и рвал одежды свои и не мог освободиться от тоски — люди говорили: «Он плачет потому, что не может свершить большее для пользы людей, чем то, что он творит».
И он ушел от людей.
Он в самый алый час восхода встал на пути в неизвестную пустыню. Он стоял и думал о людях, и, как камни при кладке зданья, ровно и цепко падали мысли его, и хоронили они под собой ненависть, и воздвигался храм Любви.
Он распростер руки.
Он крикнул в пустыню:
— Ненависти мне, ненависти!
И сырой тучей ползло по пустыне слово — «ненависть» — и падало на землю тусклое и хмурое. Оно обняло кустарники и поле — и липло по черным ямам слизкой невидимкой.
— Ненависти мне, ненависти!
И вилось клубком змей проклятое слово, и потухали на нем золотые улыбки солнца, как в смерти — смех. И мутным саваном ползло оно на того, который вызвал большое слово.
А кто-то Великий и Невидимый прошептал:
— Иди!.. В закате четвертого дня на вершине горы Рок — найдешь камень ненависти... Иди!..
И он пошел.
Был первый день.
Он шел по долине. Вдали тонули в синем океане неба пальмы, похожие на гигантские опахала. Искрились серебряные лодочки облаков... Невидимым фимиамом кадили цветы... Кланялась пустыня зеленой бархатной дорогой... Где-то звенела струйка родника.. И птицы песнями провожали путника... Он не заметил, как уже черноокая девушка-ночь начала шептать дивные сказки...
— Ненависти, — громко просил он, — ненависти!
Был второй день. Он шел по долине, и серая трава плакала перед ним. Низко, грязными лоскутьями тащил ветер тучи над землей. Казалось, кто-то брел рядом с ним и стонал песни одиночества... И были где-то близко гнилые болота — дышала зараза зловонной волной.... Бесконечно тоскливо <нрзб.> кукушка... Воцарялись сумерки, а ночь шла, как гостья на похороны..


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
35
— Ненависти, — говорил он, — ненависти мне!..
Был третий день.
Он брел по долине. Серые скалы слизкими клыками кусали мертвое, холодное небо... Ветер хватал листья с кипарисов и кружил их по пустынной дороге. Желтые пески обнимали мутные скалы и засыпали деревья. И над умершим полем песков парили похожие на грязных мух птицы. — и когда низко скользили их крылья у земли — алели в тумане клювы и недвижно отражали смерть немигающие глаза...И раскидывал Кто-то новые желтые волны песков и тускло грустило над пустыней солнце... А ночь цеплялась за солнце — и каждый шаг ее похож был на вечность.
— Ненависти, — шептал он, — ненависти!..
Был четвертый день. Он устало подошел к
горе. И по скользким плитам гранита пополз наверх... Стояла буря, плакали белыми слезами метели, рвали тело холодные камни...
Он увидел своего отца — наклонившегося над пропастью. Смерть поднимала зубчатый кинжал... И ждал отец спасителя... Он же шептал:
— Ненависти мне, ненависти...
И полз. Видел — падал в пропасть отец, брызгали по мокрым камням мозги, и клочья кожи с седыми волосами бросил ветер путнику в лицо.
Он полз. Видел — замерзала его мать, и холодные полотнища снега стлались над нею и просила она — «спаси меня!»
Он же шептал:
— Ненависти мне, ненависти!
И ледяная глыба пала на труп его матери — и брызнула на его лохмотьях холодная кровь... И хохотала метель, хохотала дико и тоскливо. И вой, и плач, и хохот — вились перед ним белые признаки смерти...
Вершина!
На серебряном ковре снега — камень ненависти! Маленький черный камешек — ненависть.
Он метнулся — и зажал в руке долгожданное! И Кто-то сказал ему;
— Подойди к краю вершины.
И крылья ненависти бросили его. И увидел он перед собой черные муравейники людей — бездушные города, стлались над ними гиблые туманы злобы и похоти. Он стоял с
головой, полной мыслями — яркими, как молния, с сердцем — как пламя пожара... Висли мертвые туманы...
И вдруг воскликнул он:
— Теперь я вас ненавижу! И ненавижу так, что не хочу говорить вам о ненависти своей! — Гибните, обреченные!..
И далеко он кинул от себя камень ненависти....
Стоял на краю вершины горы <нрзб.> и видел людей — и вновь любил их, и вновь плакал — и жалость сжимала ему грудь мертвыми тисками.
И поднял он руки свои и вырвал глаза свои из орбит и бросил их в грязь — в пропасть — и стала грязь — золотом.
И пал на белый ковер, раскинув руки, похожий на большой черный крест...
Из глаз текли и тонули в снегу две алые струйки...
<1916>
СЕВЕРНЫЕ МАРЕВА I
«КЫЗДАРИ-КОЗ»
У Бокчалыка заболела дочь — царская дочь заболела. Сильно любил свою дочь и повелел послать во все концы света искать лекаря, который мог бы вылечить царскую дочь
Но не могли найти такого лекаря — тяжело была больна царская дочь. И боялись гнева Бокчалыка лекари, если бы царская дочь умерла, и они не вылечили ее.
Вдруг вызвался один из придворных хана лечить его дочь — красив был лекарь, и сильнее лекарств врачевали глаза молодого лекаря ханскую дочь.
Вылечил — но полюбили они друг друга.
«Ачили кон — акча-сын чок» — говорит пословица. Незнатного рода был его Кар, бедный — и не следовало любить ему дочь Бокчалыка.
...Приказал Бокчалык умертвить лекаря...
И десять дней на могиле лекаря плакала царская дочь — Козымиль — красавица, а на одиннадцатый день полюбила другого.
И на одиннадцатый день вырос маленький синий цветок на могиле лекаря, и назвали цветок тот — «Кыздари-Коз» — девичьи глаза.


36
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Весь Алаш — киргизский народ знает, что десять дней цветет синий цветок — «Кызда- ри-Коз», а на одиннадцатый день увядает...
II
ВЕЛИКАЯ РЕКА
Вдоль реки в алый закатный час шли старец и юноша. И были грустно веселы, словно на богатом и пышном пиру сверкнуло напоминание о тщете всего земного. Так было им весело-грустно...
Темнело...
Вдоль сонной реки в серые сумерки — шли старец и юноша. И были грустны — словно на богатый и пышный пир внесли зловонное тело мертвеца, и бросили пред пирующими. Так были оба грустны...
И стала ночь...
Вдоль невидимой реки в темные и мрачные минуты брели старик и юноша. И были оба исполнены страхом — словно на богатом и пышном пиру в кубках и блюдах они видели отраву; в песнях и танцах — радость о смерти их. Так было им страшно...
Настало утро!..
На берегу синей реки, озолоченной лучами солнца, умирал старик. Близ него мужественный и гордый стоял юноша, смелый, готовый в новый неведомый путь. Он начинал пить кубок жизни — тот кубок, который старик выпил...
И было имя той реки — Вечность.  IIIIII
Жили люди счастливо и не знали всего, что сейчас есть.
Призвал Аллах ангелов, пророков и дьявола и сказал:
— Найдите мне сердце, большее всех сердец человеческих. Найдите ум, какого нет ни у одного из людей, и злобу — величайшую злобу!..
Летали ангелы по земле и не могли найти сердца великого и явились к Аллаху и плакали:
— Нет сердца!
Ходили по земле пророки и не могли найти ума великого, способного охватить весь мир. Сказали грустно:
— Нет ума!
Носился по земле дьявол и не мог найти величайшей злобы. Явился к Аллаху:
— Нет злобы!
Спросил Аллах:
— Что нужно сделать, чтобы были величайшие сердца любви, ума и злобы?
Плакали ангелы и говорили:
— Нет страданий, нет любви.
Мудрые пророки говорили:
— Нет пути вперед и некуда приложить ум.
Хохотал — дьявол:
— Нет соперничества — нет злобы.
И Аллах молвил:
— Я хочу видеть величайшее, и оно будет!
Он собрал воедино мысли ангелов, пророков и дьявола и бросил на землю.
И стало золото!..
IV
Бежал по степи ветер. Видит, распластался на сухой траве орел.
— Почему ты здесь умираешь? Твое место на вершинах.
— Отцы мои, да, умерли на вершинах гордо. Я подумал, чем же мы можем гордиться. Тем, что выше всех взлетаем, но ведь не взметнуться же нам выше солнца, и я захотел умереть внизу, чтобы видали, как умирают орлы. Я вырвал свое сердце, да не чувствует оно того, чего не могут почувствовать прочие, и пал на землю. Умереть в пыли, но как орел!
Поцеловал горячо ветер орла и помчался рассказать на земле об орле, спустившемся с гор.
Шел мимо человек, увидал орла — вырвал перья у него, вставил себе в шляпу. Тело же бросил собаке, та не стала его есть, а стащила на помойную яму.
<1916—1917>
нио
Над головой хлюпает об воздух хрупкими крылышками стрекоза. Около мохнатого гриба повисла на коричневом сучке одинокая красная ягодка. По серому обрыву повисли зеленые зубчатые листочки костяники, а на краю ободранный нагой репейник, как старый нищий подслеповатыми глазами, щурится через дорожку с поверженным бледным тополем — на Туну...
Поверх блестящих искорок от воды, на зеленом обрыве противоположного берега, — врезается в небо телега, и лошади не


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
37
видно, кто там, но кажется: кто-то ласковый и добрый..
Хорошо!..
Вот взгляни, на ладони у Турка маленькая красная букашка, она плачет... Видишь, это слезы ее... Я расскажу, отчего она плачет...
...Когда-то не было здесь ровных, как скатерть, полей. По берегу Туны ползли земной дорогой леса — старые сосны, веселые пихты и похожие на ласточек ели... Люди не шли сюда, они не знали, что есть здесь река — боялись они тайги без воды — это соль для людей: немного можно, а много — конец.
Властвовал тайгой гордый Лесной Царь Таэ, древний, как и царство его. Подданными его были — звери, птицы и духи векового бора...
Вот здесь, на берегу, у сломанного куста смородины, жила маленькая некрасивая букашка, которую все преследовали и не любили. А большая черная ворона хотела даже ее съесть, но в тот день она была сыта. Она только ударила старой потрескавшейся ногой маленькую Нио, отчего у той долго болело тело...
И одинокая серая букашка вскарабкивалась на коричневый сморщившийся листок смородины — глядела оттуда на небо, на реку и радовалась, что можно и не запрещают букашке Нио любоваться на жизнь... А когда приходила ночь, то, засыпая, Нио думала о том, какие будут завтра облака, какое солнце и что споет соловей... Была довольна Нио, и хотелось ей только запеть немного, совсем немного, потом подняться высоко-высоко над темным бором, чтобы видеть все владения Лесного Царя и хвалить его могущество... Но только мечтала об этом Нио и никому не говорила этого — ведь только бы сильнее смеялись над ней...
А однажды увидела Нио, что пришли по берегу реки похожие на медведей белые животные — все подданные Таэ звали их людьми. Стали люди ронять старые сосны, жечь их небесной молнией, соединять друг с другом трупы их и делать гнезда.
Но часто садились они на берег реки у куста, на котором жила Нио, и тихо, печально говорили:
— Нас преследует несчастье...
Было их в этом гнезде трое: предводитель людей отец, мать и крошечная дочь с глазами, как небо, веселая, как березка...
А Нио знала, что это не горе и несчастье преследует их, а Таэ, старый Лесной Царь: не хотел он, чтобы были люди здесь, и посылал на них горячую молнию — жег тайгу, но окапывались люди широкими канавами, и огонь не мог съесть их жилищ. Тогда царь бросал ураган, но люди уходили в землю и ждали покоя... Говорил Таэ зло морозу... Седой старик приходил и сжимал ледяными руками избушки — только трещали стены их, но люди звали огонь, отбрасывал руки мороз, уходил в тайгу сердитый и смешной...
... Наступало лето, и снова люди вышли на землю, сосны бороздили владенья Лесного Царя древесными сучьями, убивали подданных его.
Однажды, когда люди сидели у куста смородины, Нио, глядя на них с ненавистью, думала: «Зачем они пришли сюда?» Она не любила их, потому что преклонялась пред мудростью Лесного Царя, ненавидевшего людей...
Вот маленькая девочка увидала на листочке маленькую Нио, захлопала в ладошки, и смех ее, как весенний ветерок, зашуршал по листьям.
— Мама, какая славная букашка!..
Нио оглянулась, думая, что это сказано не про нее, но вокруг никого не было... Тогда она обиделась: и здесь над нею смеются.
— Мама, дай мне ее, — и девочка протянула ручки к Нио.
— Нельзя, милая, — сказала мать, — эта букашка боится людей, и ты раздавишь ее. Смотри, какая она красивая, но не трогай ручкой.
И поняла Нио, что они не смеются, — она сразу полюбила людей. Ей первый раз приходилось слышать, что она красивая. Еще больше ей захотелось радостно смотреть на мир, еще сильнее славить могущество Таэ...
А ночью Лесной Царь сказал подданным:
— Люди не уходят из владений моих. Пусть ползет Черная змея и укусит дочь вождя людей, пусть умрет дочь его, тогда в горе опустятся руки людей, и я убью их!...
Сидела на сломанном листке смородины Нио и думала, как спасти маленькую добрую девочку... Вот она подошла, дочь вожака, села у куста и стала бросать в реку листья тополя и глядела, как, мигая, падали они лениво в Туну.


38
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
А из-под обрыва выползала черная змея... Тихо, тихо... И бросилась Нио прямо в глаз девочке. Испугалась девочка, схватилась за глаз... и убила Нио... и когда стала протирать глаза от слез, опустила взгляд на землю... — к ней, шипя, вилась черная змея... Вскрикнула и убежала дочь людей.
Так умерла Нио...
Узнал об этом Лесной Царь Таэ и обратился к подданным своим:
— Если маленькая букашка могла оказаться такой великодушной и пожертвовать собой за доброе слово, то не могут же быть люди злыми и неблагодарными...
И повелел Таэ не трогать людей и не вредить им... Царь обратился к великому духу Ори, чтобы наградил он Нио за доброе сердце. Воскресил дух Ори букашку Нио, дал ей бархатное красное одеяние и сказал:
— Будет исполнено желание твое... Лети и славь мир.
И высоко к солнцу взвилась красная букашка Нио, и песнь ее, тихая и сладкая, как сон весны, плыла над темным бором и далеко незримо таяла... Умиленный, кланялся бор маленькой букашке и гордо глядел в небо земным оком. Последний из последних Лесного Царя стал первым...
Но люди не были такими, как думал царь Таэ — жгли они без нужды тайгу, врывались в заповедные чащи, заполняли выжженные поляны неведомыми травами, убивали подданных Лесного Царя.
Вихрем носился по тайге Лесной Царь, рвал древние могучие сосны и метал их за облака, ломал громадные скалы, как щепы, рассыпались осколки гор... Гудела и стонала земля, но царь Таэ не мог успокоить свое сердце... Гигантские деревья и камни падали близ жилищ людей — и люди жались друг к другу и говорили, что сегодня большое ненастье.
Но ничего не мог сделать Лесной Царь, — большую силу уже имели люди. Уходил он тогда в глубь тайги, куда не ступала еще человеческая пята, охватывал руками оставшиеся сокровища и выл, страшным звериным воем выл...
И в гневе великий дух Ори сказал Нио:
— Ты обманула меня, и люди обманули меня... Отныне не будешь ты летать и петь, а
увидишь человека — будешь плакать... и еще не будешь иметь любви...
...Когда возьмешь красную букашку Нио, трепещет она прозрачными крылышками, хочет лететь и не может, хочет петь и не поет: только плачет Нио, что больше нельзя ей петь и летать и что любовь ее разрушили люди... <1916>
ХРОМОНОГИЙ
Матерый волк лениво вскарабкался на громадный сугроб у поваленной бураном гнилой сосны. Поджав хвост и вытянув облезшую старую морду, он металлически завыл в морозное пространство:
- У-у-у...у-у-у...
Бурая шерсть на хребте щетинится, он злится, сам не зная — на что...
- У-у-у... — однообразно ползет по белой равнине...
Маленькие, в снежных шапочках елочки, похожие на детей в зимних костюмах, суетливо шепчутся меж собой, посыпая землю серебряными пушинками... Большая лохматая сова бесшумно перелетела над ними, сердито сверкнув золотисто-изумрудным взглядом...
- У-а-у..у-у...
С той стороны, откуда поднимается солнце, видны желтые зрачки окон... Пахнет тем, по чему сразу узнает Хромоногий человека...
Вот замелькало перед ним:
«...Две зимы назад... ночь... холодная, осенняя... похрустывал ледок под осторожной пятой... крадется волк к деревне... шипит солома под когтями... на крыше пригона... Запах кисло-вязкой крови... собачий лай, дикий и боязливый... Как его шатнуло!.. Но он бежит, бежит... так ноет нога...»
...Две зимы назад... — вспоминает Хромоногий, лязгнув зубами — делает большой скачок по сугробу и еще более сердито тянет:
- У-у-у-
... Скоро он стал Хромоногим, и следы лап его теперь не совпадают — они троятся... Злобный стоит хромоногий пред деревней и, как вызов, бросает на желтые пятнышки окошек:
- У-а-у..у... у...
Страх для деревни стал теперь Хромоногий: и летом в стада, зимой в пригоны — врывается он неожиданно — и рвет, и режет скот.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
39
Теперь подошла пора, он задрал сейчас задремавшего зайчонка, и ему только сильнее еще захотелось есть... Сейчас он к деревне, к живому мясу...
И, легко подкидывая простреленную лапу, волк крадется... Только почему-то не по себе Хромоногому, и, бросая подушечки лап по насту, он чувствует, что жилы его передергиваются... Нехорошо сегодня старому Хромоногому, — да и чего бы ему бояться, и не страх это совсем, а вот будто бы голоден, страшно голоден, как тогда, — летом, когда не ел целую неделю... Нет, не то...
Спит деревня... Широко разбрасывая головой снег, Хромоногий роет отверстие в крыше пригона. Под нос попадает похожая на хвою колючая солома, и уже тянет из пригона живым... Досадливо хрустнула простреленная лапа. — кажется Хромоногому, словно дерево в бору обрушилось... А приятно, когда в трепещущей темноте под когтями задрожит тело и на холодных клыках повиснет горло... брызнет кровь в ухо... Вот... вот...
— Ауй-уй!.. аф!... — вдруг вспыхивает собака в ограде...
— А...уа... — совсем сердито отзываются другие.
Как метнулся Хромоногий! Не испугался он, нет — он другое почуял... Новый запах, который прежде не мог уловить, — несет тем, чем пахнул маленький тяжелый камешек, которым раздробило лапу Хромоногого... Новые люди явились — с длинными, черными, пустыми, — похожими на камыш, — стволами, из которых плюет огонь смертные камешки.
— Волк, ребята! — сильно кричит кто-то высокий. — А... угостим мы тебя теперь!.. Подрал?! Недалеко уйдешь — ночь лунная, да и собаки-то тоже знают свое... Сыпь, Пиль- ка, Полкан!..
— Га-ав..аф...ф... — задорно несется по равнине.
Бежит Хромоногий, широкой плотной грудью распластывая воздух... К тайге, только бы к тайге!!.
Вот мимо березки, из-под которой прошлым летом кинулся на заблудившуюся овцу... Удивленно смотрит березка на расширенные глаза, на заиндевевшую, пышущую жаром пасть...
— Только бы в тайгу!..
Тян...тян... — и за ними мчится на скользких длинных досках человек со смертью...
...Маленькое, замерзшее озерко... здесь у берега учила Хромоногого мать таскать добычу... Сюда он прибегал часто летом и, мотая сердито грязной мордой, лез в заплесневевшую воду... Было жарко, жужжали большие черные мухи... Из бору плыли запахи...
Скоро тайга, скоро!..
— Хх... — тяжело пышет Хромоногий и оглядывается на преследователей — они совсем недалеко. Сейчас в тайгу, а там его не поймаешь... Надо... надо...
...Обнялись две молоденькие сосеночки и улыбаются над чем-то лукаво... В их зеленые кудри луна запустила серебряные пальцы... Здесь недавно бился Хромоногий с своим соперником из-за подруги... Валялись, грызли друг друга, и когда Хромоногий прижал его к земле и потом выпустил чуть-чуть живого, то слышала ли когда тайга более торжественнопобедный вой?..
Мчится Хромоногий... Свободный бежит он и забыл совсем, что позади человек и злые собаки... Разве не у себя Хромоногий, разве не здесь отцы его ловили зайцев и сохатых, разве не здесь он, маленький еще, — слюнявый щенок, поймал около этого пня первую свою добычу — толстую, жирную мышь... Разве то, что он здесь прожил, можно отдать другим? Можно бежать от себя, от своего логовища?..
...И старый волк Хромоногий оборачивается и скачет дикими прыжками на своих преследователей... В глазах его — гнев и в клыках — велика злоба.
— Па-а-х!.. — ехидно встрескивает ружье...
Хромоногий прыгает на воздух, широко разбросив передние лапы, словно желая обнять врагов своих и в смертных тисках раздавить... Потом валится на снег... Большой коготь простреленной ноги попал на подвернувшийся сучок и глубоко впился...
...Последний раз кажется Хромоногому, что высоко, — до самых облаков он прыгнул... и падает оттуда... падает...
— Попался, язва, — длинный косматый парень устало пихнул ружьем труп Хромоногого, — недаром я приехал сюда!..
<1916>


40
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ПИСАТЕЛЬ
Старый, большой человек устало вышел из автомобиля. Заспанный швейцар услужливо распахнул дверь и снял с него дорогую шубу Высокий человек медленно поднялся по устланной коврами лестнице.
Он прошел в кабинет и задумчиво оглядел громадную комнату со сводчатым угрюмым потолком. Сквозь узкие окна ложились на стены и полы узорные лунные сабли. Он выключил электричество, и на него холодно взглянули блестящие дверцы книжных шкафов.
Этот человек — знаменитый писатель. Его книги в сотнях тысяч экземпляров расходятся по земному шару, и нет такой страны, где бы его не знали. Сейчас он приехал из ресторана, куда поклонники его таланта пригласили провести вечер. Ему и прежде нездоровилось, а тут, среди людей, глядящих на него изумленно и восторженно, — ему стало как-то неопределенно грустно, он ушел. Теперь, оглядывая комнату, он старался понять, зачем ему собственно нужно было уезжать.
Вдруг он увидал на столе длинный желтый конверт. Он его сразу узнал: только в таких конвертах посылал письма его старый друг — богатый книгоиздатель, выпустивший его первую книгу на гроши, полученные из- под залога единственной шубы. Теперь же он богат, очень богат.
Книгоиздатель писал ему, что он ждет давно обещанного рассказа для благотворительного издания. Издание уже заблаговременно все раскуплено — но к печатанию нельзя приступить — нет того, из-за чего распроданы неотпечатанные книги...
«Мы не хотели беспокоить, но Вы, очевидно, забыли», — говорит письмо.
— Нужно написать, — бормочет писатель и нервно грызет карандаш.
Но о чем писать, он не знает. Перед глазами мелькают картины, но ни на одной не останавливается его мысль... Он встает и ходит по кабинету.
— Ак...ак... — сонно считает маятник.
Старый писатель вспомнил, что у него
есть рассказы, написанные в молодости. Стоит лишь прочесть и переделать. Он достает из давно не раскрываемых ящиков стола запыленную, отцветшую тетрадку.
Вот она где, юность! На этих пожелтевших листах и сейчас горят полные отваги и любви к человечеству безумные слова, которые он так щедро бросал в те дни. И пред старым писателем несется прошлое... Вот он еще кузнец — держит заскорузлыми пальцами рук карандаш и выводит по бумаге неуклюжие, квадратные каракули, — соединяя их в слова и картины. И сам он, похожий на тот молот, которым плющил железо в кузнице, — верно и крепко бьет по цели. Суровый, дикий, он страстно, по-своему любил людей, искал в них хорошее, хоть маленькую капельку красоты.
Но за красоту он хватался грубыми лапами кузнеца, и она сжималась или дробилась, как ломаются крылья бабочки от неосторожных прикосновений.
И вот он стал знаменитым. И то, что люди называют славой, съело всю его жизнь, и только теперь он заметил, что то, про что он говорил в своих книгах, он не испытал... Теперь, просматривая старые рукописи, он задумался... И не то, что ему было жаль своего таланта, потраченного на бесплодность воплощения попыток бунтаря в книги, которые считались лучше из всех, написанных людьми, а было жаль того, что люди читали эти книги и не замечали лжи, ведь человек, писавший их, проповедовавший борьбу, не был сам бойцом, — неужели же люди видели в книгах отражение себя?
Острие его мыслей, желавших по привычке врезаться в начало, притупилось, и ему стало душно...
Он не мог рассортировать по обычаю своих мыслей и создать из них известную картину, и потому его жизнь представлялась ему какой-то бессмысленной...
Его охватила жажда, он, восьмидесятилетний старик, пил только воду. Но воды, против обыкновения, не было. И оттого, что не было воды, ему стало еще грустнее: «забыли» — пронеслось в его голове...
Он поднялся с кресла и пошел сам на кухню за водой. Проходя по длинной анфиладе комнат, он печально окидывал взглядом роскошные залы, никогда не слышавшие смеха...
Писатель тихо отворил дверь в кухню, и резкий переход от полумрака к свету больно резанул его больные глаза. Он остановился на пороге.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
41
Кучеренок Митька и сынишка повара Андрюшка играют в карты, в «двадцать одно».
— В банке пятак, — торжественно заявляет веснушчатый Андрюшка, собирая засаленные карты.
Писателю видно, как у сидящего к нему спиной Митьки высоко поднимаются от завистливого вздоха плечи.
— Получай... На сколько ты? — торопливо бросает Андрюшка.
— На две... — уныло тянет Митька. — Давай карту.
— На... Еще?..
— Давай.
— На... Ну?..
Митька глубокомысленно молчит, навалившись на стол и шаркая старым пимом об пол.
— Ну, что?
— На, берись! — решает Митька.
— Ладно... Девять... два да король — пятнадцать... А ну еще?., девятнадцать!.. Будя.
— Проиграл, — Митька опять вздыхает. — Дай-ка я побанкую — ты чо-то...
— На! — Андрюшка отдает карты. Игра продолжается.
Старому писателю вспоминается его детство в душной избушке городского караульного... Тогда так же бились с братишкой Пашкой в картишки, дрались, мирились, а теперь... Брат где-то спился и умер в участке, а он...
— На, берись! — искусственно басит Андрюшка.
Митька боязливо открывает полинялые грязные карты. Банк его — целое состояние — пятнадцать копеек.
— Двенадцать... Шестнадцать... Восемнадцать... — раздается в напряженной атмосфере. — Не знаю, брать ли?...
— Бери! — выпаливает вдруг писатель.
Ребятишки, выпучив глаза, онемели. Вечно угрюмый барин теперь ласково улыбается, но и улыбка его не может ободрить их, они испуганно жмутся.
— Боитесь? — спрашивает писатель. — Эх, поросята!
— Никто не боится, — угрюмо огрызается Андрюшка, — не орал бы, дак и ладно... А то все ушли — мы одни тут.
— Не знаете вы ничего, вам же подсказывал — еще карту нужно взять...
— Еще, — передразнивает Митька, — возьми-ка сам, когда у меня восемнадцать по банку идет ведь, Андрюшка... не буду брать.
— Бери, парень... — писатель присаживается у стола и смотрит лукаво на ребятишек, — отвечаю...
— Отвечаешь! Врешь, поди?
— Верно тебе говорю.
— Ну, ладно. На!.. Эх, сволочь, — перебрал — десятка!..
Писатель вынимает кошелек, но мелких у него нет.
— Обманул... — тянет разочарованно Митька. — Так и знал...
Наступает неловкое молчание.
— Вот что, — решает писатель, — принимайте меня в игру — а с тобой, брат, сквитаюсь... Рубль, пожалуй, найдется у вас разменять!..
— Я разменяю, — отзывается Андрюшка, — айда, бери карту. Как еще сквиташь-то?..
— На сколько тебе? — спрашивает у писателя Митька.
— На пятак.
Нанесла!.. Десять... два...
Игра идет очень оживленно, через полчаса писатель чувствует, что из кошелька порядочно убыло...
— Сыпь!.. — возбужденно кричит Андрюшка, кидая на стол выигранные деньги, — по банку!.. Давай!..
И еще через полчаса денег у писателя нет. Андрюшка банкует; прикрыв азартно деньги локтем, он спрашивает:
— На сколько тебе, деда?
— По банку.
— Ответ?
— Нет у меня тут. Потом принесу.
— Чо потом — давай сейчас — на кон.
— Нету, говорю.
— Не дам карту.
— Ты в залог ему чо-нибудь дай, — предлагает Митька.
— Ничего у меня нет.
— Давай пинжак! — кричит Андрюшка.
Писатель скидывает сюртук. Андрюшка
складывает в карман сюртука деньги, свертывает и кладет под себя.
— Так, деда, не отнимешь — коли проиграешь?.. Сколько тебе карт?
— Одну.


42
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Получай!
— Еще.
-На.
— Еще...
— Еще надо?
— ...Перебор...
Писатель сердито бросает карты и уходит из кухни под смех ребятишек.
Он идет без сюртука по темным роскошным залам и радостно смеется... Потом быстро вбегает в кабинет, кидает на стол лист бумаги и большими буквами выводит:
«Веселый день угрюмого человека».
Месяц спустя секретарь знаменитого писателя взволнованно вошел к нему в кабинет и, протягивая газету, сказал:
— Ваш единственный враг — критик Зу- мыслов — сдался.
-Как?
— Вот здесь: «Мы имели счастье прочесть одно из самых гениальнейших произведений человеческого духа — “Веселый день угрюмого человека”»...
Писатель рассмеялся.
Секретарь испуганно выронил газету из рук: за пятнадцать лет он первый раз услышал смех угрюмого сурового писателя... <1917>
СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
Я вошел в город во время большого пожара.
Огненные драконы лизали небо... Вились по ветру их дымные хвосты серыми клубами... Брызгался блестящий вихрь искр пьяной свободой... Огонь торжествующий, смелый, красивый и гордый — начало всего — огонь пожирал серые здания...
Люди безумно и жалко метались, плакали — тащили из одного места в другое имущество — для того, чтобы ему было удобнее сгореть!..
Я им сказал спокойно, совсем спокойно — среди криков и воплей. И они услышали тихое слово — ведь мгновения спокойствия только и можно остро почувствовать во время урагана:
— Разрушите эту улицу, и огонь потухнет...
Слово было простое, а они удивленно и странно глядели на меня и говорили:
— Он безумец!..
Да, я безумец — потому что не походил на них! И я повторил вновь прежнее... Повторил тихо, но настойчиво. Тогда они будто проснулись и поняли, и сказанное мной казалось им за придуманное ими — оно было так просто.
Они сделали, и пожар прекратился.
Они подошли ко мне после пожара, испуганно смотрели на меня — ибо они стали вновь люди, и гнилая змея каст поползла между ними вновь!
Был я в лохмотьях, и на ногах моих засохла кровь — я шел издалека.
Они спросили:
— Ты спас нас! Кто ты?
— Я тот, кого вы ждали. Я — жизнь! Я пришел из той страны, где редко закатывается солнце, когда приходит ночь — северные дивные мосты лучей покрывают небо! И ночь не бывает ночью. Я узнал, что вы день превратили в ночь и не поднимаете глаз к солнцу — и вот я пришел к вам... Я семью свою бросил, я родину бросил — и одинокий пришел сказать вам про солнце — прекрасное, лучезарное, волшебное, миллионоликое солнце!..
И как музыку тайн они слушали слова мои и кричали:
— Слава тебе, Пришедший, слава!..
Ввели меня в храмы свои, и я говорил про
солнце, про красоту мира, про красоту признаний вечности.
Меня окружали сотни друзей и тысячи женщин, искавших моей любви.
И вдруг я увидел, что они превратили меня в сказку, слушали и чрез минуту забывали. Это огорчило меня, и я сказал им:
— Уйдемте из городов, из каменных глыб — к солнцу!..
Но я еще не знал их; они думали только о покорении земли, о машинах и каждый винтик их знали. Рассматривали под микроскопом капельку воды — и видели там тысячи жизней — но вот себя не знали! Души своей не могли изучить... И машины поглотили у них истинно человеческое!..
Все покинули меня. Друзья пошли к другим пророкам, которые говорили, что зло и мрак — это и есть цель жизни, а любимая


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
43
женщина ушла к развратнику, потому что у него были деньги, а у меня их нет.
Я смеялся. У меня остался смех, который еще слушали. — здесь ведь никто не смеялся! Чтобы они хотя немного были веселы, я смеялся, а под одеждами рвал тело ногтями, дабы болью заглушить плач сердца...
— Он над нами смеется, — рычали они. — Уничтожить его!
Бросили меня в тюрьму. Было там слизко и сыро. Стены шептали ужасы. Однажды в день сторож бросал мне через окно кусок хлеба и бутылку воды.
Я ходил по каменному ящику и хоронил прошлое. Впереди ничего не было — только злоба... Она оплела мое тело крепкими невидимыми сетями и в глаза дышала серыми миражами, поднимала мою голову и гордо шептала:
— Забывай прошлое!..
Протекло время... я не знаю сколько! У ночи нет числа. Единственный час ее — смерть, единственная стрелка, указывающая на час, — забвение.
Я сгорбился, и на волосах моих был белый пепел, только в глазах стало зло.
Однажды зачем-то вошел тюремщик — я кинулся, я убил его. Как при еде иногда раздавливают голову цыпленка — только мозг брызгает, так и я раздавил эту плоскую, хищную голову. И в одеждах его, старый и хилый, вышел в город.
Я уходил на родину!
Я убегаю от людей — я так презираю их, а они идут за мной! Я перехожу на другую сторону улицы, но и тут, в уголках, я слышу шепот похоти и хихиканье. Тогда я свертываю в пустынную улицу, я рад, я избежал их — но впереди меня идут двое и громко разговаривают. О, когда же я убегу от них, когда? Город так велик.
И злоба давит меня — мне нужно убить кого-нибудь. Мне все равно кого — я вхожу в первые раскрытые двери, беру попавший под руки лом.
В бедной комнате на кровати больная мать. Маленькая девочка кормит с ложечки своего брата и подносит кашку матери. Она говорит:
— Я наелась, мама, и брат тоже... Ты покушай...
Я плачу — она ведь не ела сегодня — она сама еле жива.
Я целую грязную маленькую ножку, я целую все человечество, я спрашиваю:
— Почему у вас ночь, когда есть любовь?
Она говорит:
— Еще рано, и солнце не встало...
И смеется над глупым старым человеком, не знающим, почему ночь.
...Я выхожу на площадь. Я хочу говорить про красоту моей страны, хочу быть хотя сказкой, не клича на подвиг, но... не могу...
Каменные глыбы сожрали мою любовь к солнцу. Я не могу петь свет, потому что стал сыном тьмы.
Тогда мне говорят:
— Ты стар и хочешь есть. Ступай и помогай воздвигать жилища для людей!..
И я кладу каменные исполинские колыбели для младенцев человечества!..
<1917>
СОН ЕРМАКА
Холодная сентябрьская ночь накинула на землю край темной бархатной мантии... Чуть внятно сопит где-то по увалу скиталец- медведь, да волки издалека тянут голодную песню...
Алеют огоньки по корягам, мечутся желто-синие языки пламени... Спит лагерь Ермака... Лишь темными тенями, позвякивая пищалями, дремно бродят часовые...
Снится Ермаку странный сон.
Видит он: отпахнулся край узорной палатки. На безлунном небе, среди тысячи звезд, внезапно вспыхнула одна ярче всех звезд, и были остальные как бы венцом для нее. И расплавились в блеске ее все звезды, и царила она одна...
Золотыми лентами падали от нее на землю лучи...
Падали на грязь, и грязь становилась золотом. Вдруг лучи осветили человека. Человек был в звериной шкуре, накинутой на плечи, с луком и стрелами, он гнался за лосем. Увидев звезду, он пал на колени и поклонился ей... И луч озолотил его одежду и лук; он осветил сознание дикаря, с появлением света понявшего, что нельзя вечно бегать с луком и стрелами и бить лосей...


44
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
И бросил он оружие — оглянулся вокруг и увидел богатства земли... И появились у него невидимые железные чудовища — резал он ими землю... И рос он выше и выше, и не был это уже дикарь в звериной шкуре — это был кто-то светлый, и сильный, и гордый. Был он выше облаков, и молотом, больше всех гор, какие видел Ермак, бил в небо, ибо земля уже была покорна ему, и небо стонало и содрогалось и осыпало его голову слезами бриллиантами. А высоко над ним блестела золотая звезда... Вдруг из темноты, доселе незримые, выбежали косматые грязные люди с волчьими зубами в стальных шлемах — кинулись на звезду, рвали ее волчьими зубами, брызгала золотая кровь... И упала на землю золотая звезда, и была это девушка-красавица, умирала она, и в груди ее торчал громадный волчий зуб, похожий на кинжал.
А близ нее лежал в пыли большой, и гордый, и красивый человек, но был он теперь хуже, чем дикарь, был жалкий труп...
А в темноте облизывали кровавые губы люди, похожие на волков...
Проснулся Ермак и не мог понять сон свой...
Было уже утро. Сердитый вышел он за палатку встречать посла от недавно побежденного им хана Бурая.
— Что тебе нужно? — хмуро спросил Ермак у посла — «аксакала» Темирбея.
— Хан Бурай послал меня поклониться мудрому и храброму человеку, пришедшему в нашу глухую землю из далекой умной страны... Мы пришли к тебе с дружбой и дарами — много у нас земли, хватит и нам, и вам...
— Кто ты такой будешь у хана?- вновь спросил его Ермак.
— Я один из советников хана Бурая — Те- мирбей.
— Ты значит умен, если Хан послал тебя.
* * *
— Я видел сон, и если ты скажешь мне значение его — будет вечный мир между мной и вами... Слушай.
И рассказал Ермак Темирбею свой сон.
— Сумеешь ли ты объяснить его?
— Аллах велик, — отвечал Темирбей, и, может быть, благословит меня отгадать твой
сон, Ермак!.. Но все ли мне можно говорить, не рассердишься ли ты на неловкое слово?
— Говори, — воскликнул Ермак, — говори, старик! Не буду сердиться.
— Сон твой значит вот что, Ермак: дикарь — это народ сибирский, звезда — это то, что вместе с вашей силой и нашим умом, воспитанным на долгих размышлениях о Божьем мире, воплотилось в новый путь, по которому пошел народ сибирский. Народ сибирский породил нового человека, которого еще не видел мир. И этот человек — стал великаном...
Но жадны вы, «урус казак», и не сделаете того дела, на которое посланы; люди-волки — это вы...
Вы растерзаете вашу родину и нас затемните, и погибнет народ сибирский, не сделав великое. Нужно нежно отнестись к земле, ибо это мать ваша; но вы не сыны ее, и не может быть она матерью вам, потому что вы — люди-волки, люди — пасынки земли... Захватят землю вашу, отнятую от нас, чужеземцы, и вы будете рабами, как и мы сейчас... Я сказал.
— Нет! — воскликнул Ермак. — Ты лжешь, старик, ты глуп, как выжившая из ума собака!.. Взметнул Ермак меч и ударил Темирбея в сердце... Упал Темирбей на землю, зажимая старой рукой рану; капала из-под пальцев кровь и изумрудами дрожала на осенней траве. И тихо-тихо сказал Темирбей:
— За что ты ударил меня, Ермак? Кровь моя пала на тебя — невинная кровь, и в реке крови, которую ты пролил, эта кровь пойдет отдельным потоком... Пройдет этот поток по твоему мозгу огненной дорогой и прорежет твое сердце острее и больнее, чем твой меч прорезал мое, так как удар твой один, а моих ударов тысячи... И потоку тому имя —совесть... Будь проклят ты, и будь очищен ты, сгубивший народ наш и будущее наше... Проклят, проклят!..
Прошептал и умер...
Приказал Ермак бросить в Иртыш тело Темирбея.
...Утонул потом в Иртыше Ермак. Нашли его тело, выброшенное волнами на берег, татарские наездники, и бросили в пещеру-яму, и засыпали землей.
И лежал в пещере Ермак и думал, что прав был старый аксакал, и раскаялся перед ним Ермак, и попросил Бога, чтобы можно было


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
45
ему молиться за свою душу грешную... Встал на колени в пещере Ермак, и плакал, и молился. — и капали слезы, и вытекали из пещеры родником. — Сжег Ермак своими слезами все живое вокруг. — Были только холодные скалы и родник.
И плакал, плакал Ермак...
Пришел однажды маленький мальчик к роднику Ермака, стоял тут и смотрел на серые скалы и желтый песок... Сел на камушек и смотрел. И казалось, развертывалась перед ним душа этой пустыни, любил он ее, как мать, хотя и не ласковую, холодную и суровую, но мать. И открылись глаза ребенка на красоту, и часто приходил он к источнику.
И тут, где раскрылись глаза его на родную красоту, — поклялся он вечно любить свою родину Сибирь и пожертвовать собой для счастья ее. И тогда соединились слезы ребенка и слезы Ермака, вспыхнула зеленью вся поляна и оделась белыми коврами цветов...
И сказал Ермак:
— Наклонись к земле, мальчик! Простил меня Бог, и я посылаю тебя к людям с моим сном — поведай им о красоте родины их... Приедут чужеземцы - и будут рабами сыновья вольной Сибири... Захватят машины их, как захватывает медведь в мертвый обхват охотника. Возьми воды из источника моего — и будет с водой этой знамение людям... Я буду молиться здесь, чтобы ты дошел благополучно...
И рассказал Ермак сон свой мальчику, и пошел мальчик к людям, но, должно быть, не дошла до Бога молитва Ермака — заблудился мальчик в пути и сейчас бродит по тайге с душой, наполненной таинственным сном. <1917>
ПО ИРТЫШУ
За рекой далеко-сонно кудрявится ленточка дыма. От берега с блестящей гальки сорвалась чайка и исчезла в алмазных омутах воздуха. Тянет смородиной и черемухой.
Буран гребет лениво. Жарко! Бордовая сатинетовая рубаха присосалась к плечам — блестит от пота и грязи... Курчавые волосы на висках мокры.
Не знаю, кто этот Буран. Пришел к нам в Лебяжье месяца два тому назад — отрекомен¬
довался мне каким-то техником и живет. Роет на Вострой горе алебастр, продает и пропивает. Вот и все, что я про него знаю. И имени как будто нет — говорил мне раз пять свое имя, но каждый раз новое. Прозвали Бураном казаки его — врет здорово.
Теперь мы плавим учительницу из Ямы- шева, нашу хорошую знакомую, домой. До Ямышева сушей верст 20, а водой и все полсотни: вертит хвостом тут Иртыш. Но это пустяки — нам давно хотелось подальше прокатиться.
Мне давно нравится учительница. Буран на нее поэтому, как и на меня, смотрит с полу- презрением. Хотя, кажется... ничего у него не разберешь!
— Пристал, холера тебя возьми! — Буран опустил весла и отер рукавом пот. — Надо пораньше было — поперло в жару-то!..
— Сейчас хорошо, — учительница полуобернулась к Бурану. Видно, как около глаз побежали лукавые морщинки... — Почему вам не нравится?
— Погреби-ка ты, матушка, друго зачирикать!.. Вся природа-то в пятки влезет, — отрезывает Буран.
Учительница отворачивается. По-видимому, ей хочется сказать: «Зачем взяли?» Ведь мы сами предложили ей ехать.
От берега заковылял киргиз. Поил коня; треплется меж камышей лисий малахай. Серого иноходца бьют по бокам коричневые метелки камыша.
— Дело — ерш, — ворчит Буран. — Еще поди верст 30 осталось, да где у черта, больше. Эту язву, Черную косу, еще не проехали.
— Что ты ворчишь, — возражаю я, — и не ехал бы.
— Не еха-ал!!. А что буду в Лебяжьем делать? Твои братцы «кошмоеды» мне надоели — поглядел я на них, будет!
— Разве вы не казак? — спрашивает учительница.
— Я?! Да я ошалел ли чо ли, язви их в нос!.. Буду я из дворян города Семипалатинска. Учился сначала в гимназии, но из третьего класса вышибли меня. Потому поступил я в сельскохозяйственную школу в Павлодаре.
... Буран врет. Говорил он мне прежде, что ездил с какой-то экспедицией в Тибет и начал это путешествие с 8 лет. Ездил по Тибету


46
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
15 лет, знает тибетский язык и даже посвящен в чин ламы.
Учительница внимательно смотрит на Бурана. Кажется, в ее уме не вяжется вместе гимназия и эти плисовые приискательские шаровары и бордовая сатинетовая рубаха.
-- Кончил. И сделался техником сельского хозяйства. Отправили нас кобылку в степи изводить. Дали какой-то дряни — прыскай знай. Ладно. Прыскаем, и надоела, я вам скажу, мне эта волынка... Остановились мы раз в ауле у «бия» (волостной старшина), а дочка у него — кра-а-савица!!. Ну-с... — Буран выдержал паузу. — Полюбила она меня, и раз — по чертям, я с дрожек свои аппараты. Запрягаю свою троечку, да этак в ноченьку темную и подъезжаю к аулу... Выходит она, садимся — и понесла!.. Обнял за талию, речи любовные, и тут слышу: «Ста, ста! (держи)» Киргизья за мной с три черта! Я по лошадям! — Ну. А те измучены, конечно — т-т-пру!.. Вижу — дело плохо, соскакиваем с лошадей, пустили их — полетели! А мы — в камыши... А у тех, бритоголовых, собаки, оказывается... Слышу, крадутся... Раз!.. — Я тут одного-другого — ножом — и айда!.. Понес рвать!.. В камыши зачесался — не нашли немаканые!..
— А девушка? — взволнованно спрашивает учительница.
— Поймали ее, да потом — через неделю — сулемой отравилась. Померла...
Буран молчит. Учительница вся повернулась к нему; я наклоняюсь от руля к реке, будто хочу пить, гляжу на нее. Удивительно хороша она теперь.
— Как красиво... — шепчет она. Я не знаю, что красиво, но мысли она не доканчивает...
Буран начинает рассказывать про тибетское путешествие. Говорит он веско и отрывисто, словно колет лучину. Раз, два!
Лодка тихо плывет.
Сумерки замыкают землю в ночную горенку. За Черной Косой мелькают белые и красные баканы... Шныряют по волнам одноглазые водяные.
Из-за плеча курчавого бора выглядывает налившееся кровью око луны. Кажется, кто- то громадный встал одной ногой на правый берег, другой — на левый и чертит по воде серебряные каракули.
Мимо нас пыхтит и трепещется пароход, сплошь обрызганный молочными электрическими искорками.
— Ба-ат, на-бат!.. Восемь... Се-емь с по-ло- ви-ной... — тонет по черным логовищам ночи.
Иртыш морщинится.
— Че-ерти!.. Тише!.. — орет Буран.
Нас вздыбивает, как на качелях. Кусают лицо и шею водяные пульки.
— Туу-ту-туту... Туу-ту-туту... — поохивает пароход.
Нырнул в мрак...
И еще острее колет тишина. Вьются за лодкой бархатные тени, и хищные лапы кустов осторожно щупают нас, когда лодка скользит у берега...
Мне не хочется молчать... Мне кажется, что молчанием мы как будто соглашаемся на что-то необычное и страшное. Я начинаю говорить несвязно и долго.
Вижу, как Буран придвинулся к учительнице, и ее рука в его лапе. Тревожно колышется белая кофточка. Он басит тихо-тихо. Я не могу разобрать, но мне почему-то неинтересно. Я доволен даже, как будто то, что смущало меня, теперь открылось внезапно.
Буран посверкивает на меня. Смотрит долго и задумчиво. Что ему? И не походит он на себя — такой важный стал и тихий, как ночь.
...Мне опять чего-то жаль, как будто сон увижу страшный...
— У меня дома отец остался и мать, — говорю я и не знаю зачем, — на пригорке у самого Иртыша стоит у батьки дом... Да... Старик уже стал отец, домой бы пора ехать!..
— Ну и ехал бы! — внезапно прерывает меня Буран. Он встает на ноги — лодка тревожно качается. Голос у него дрожит, как будто кто настраивает скрипку. — Ну вас к черту! Тоску наводите только! Где она, боязнь-то, где? Ну?.. И ничего тут нету — езжай один, а я не хочу... Что мне тут с вами. Ночь да ночь, тоска меня берет, уйду я!.. Наврал я вам, что дворянин, сапожник я, а не дворянин! И на Тибете не был — кули в Омске таскал на баржи — вот мой Тибет! И в гимназии не учился — шпана я, а не техник! Сидите тут — любуйтесь, а мне чо? Ишь наводишь буркалы-то, думашь — отобью... Не лезь! Пошли вы к черту!..


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
47
Буран вдруг прыгает в воду Судорожно зыбнулась лодка. Буран уже далеко — фыркает...
— К черту!.. Ухожу...
Не зная зачем, я бросаюсь вслед за ним. Слышу, как вскрикивает учительница — и что она вскрикнула, когда бросился я, а не Буран — утешает меня...
Я выныриваю и плыву за Бураном... Брезентовые туфли намокли и пудовыми гирями прилипли к ногам. Нахлестывает вода. Силюсь не пить, но она, наливаясь, ползет — безвкусно-тяжелая...
— Бу-ура... — захлебываясь, кричу я. В уши бьет колоссальным молотом... И почему-то пахнет земляникой. И будто в синее прозрачное одеяло укутывают меня.
Больно рвануло волосы... И за пояс уцепился железный крюк...
Как спокойно!..
...Кажется, Буран говорит. Но так непохоже на него! Как ласково.
— Тоже благородство, подумаешь... А потом — я виноват был бы... Папиросы вымочил — чо курить-то будем! Балда великодушная!..
Лодка у берега коряжится.
Белая кофточка дрожит и плачет:
— Поедемте, страшно...
— Ладно, — Буран отряхивается, — еще уговаривайте, я и сам поеду. Толкни лодку-то, слышь! И как она умудрилась всадить ее в пе- сок-от. Ишь — да ну-у!!..
Лодка скачет.
Буран замер и гребет вовсю. От его спины ползет пар. Холодно.
Я сижу укутанный в шаль учительницы и начинаю потихоньку согреваться. Скоро сменю Бурана грести.
Как скоро отколдовалась ночь!
Секут небо кровавые мечи — клочья облаков, как пурпурные одежды, мечутся от утреннего ветра... Крякают утки далеко... Поползло чуть заметное кружево тумана. Дохнуло от какого-то аула дымом.
Щелкают огненные бичи по кустам — это красавец день гонит горбатую ведьму ночь...
В Ямышевом спят... Спускаем учительницу — и не идем к ней. Она не смотрит на нас и говорит, опустив глаза...
Пошла... Обернулась — благословила меня туманным взглядом и скрылась...
— Куда? — спрашиваю я.
— Теперь? — Буран надел фуражку. — Теперь? Давайте, спустимся вниз немножко, я знаю местечко одно там. Лодку оставим — ребята завтра ее с пароходом пригонят... А сами мы пехтурой домой... На, греби!..
Буран загнул руль и заорал:
Мой отец — Иртыш седой,
Моя мать — нужда слепая...
Ползло над рекой железное эхо.
<1917>
ЧЕРТ
Психиатр Носов сидел у себя в кабинете и правил корректуру выходящей на днях его новой книги, когда ему подали карточку. На тонком пергаменте дикими неразборчивыми штрихами было накидано: «Андрей Игнев». И не успев разглядеть странной карточки, он увидел перед собой Игнева. На высоком живом скелете была набросана широкая одежда, колыхающаяся какими-то пузырями при каждом шаге владельца. Желтая сухая кожа почти не прикрывала лицевых костей, и только глаза метались исступленно-жадным блеском.
Не ожидая приглашения, Игнев бросился в кресло и, вскидывая вверх длинные худые руки, заговорил:
— Вы меня извините.
Голос у него был такой же, как и глаза, метался и лип по углам, пугливо-мятежный.
— Вы писатель?
Носов кивнул головой.
— Писатель? Мне сказала сестра: «Здесь живет известный писатель». Она словно знала, что мне нужно. Я ищу человека! Настоящего человека... Вы понимаете? Я читал много, страшно много читал — а разве тот, кто проповедует добро, может делать и говорить худое? Который от сердца проповедует — ведь это сразу можно узнать?.. Да?.. Хотя писания, изливание мыслей — это мозг трепещется, он, пишущий, бьет письмом самого себя, литература — ложь, мертвая пляска теней... Тот, который не может бороться, пишет, и чем он сильнее трус в исступленной борьбе, тем он талантливее пишет, призывает на борьбу... Моллюски!.. Они убивают себя,


48
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
свою маленькую искорку жизни, и такие же трусы читают, и веруют, и... Но это не я говорю — это Он!
И прижимая руки к тонкой груди, Игнев ушел в кресло и замолчал.
— Кто он?- спокойно спросил психиатр.
— Он... Черт... Во мне Черт...
И выжидательно вытянул голову к Носову.
Психиатр не удивился. Он отодвинул в сторону корректуры, облокотившись на стол и серьезно глядя большими серыми глазами на Игнева, ожидал объяснений.
— Он давно у меня... Сидит вот тут, под этой костью. Маленький, слизкий... Я, наверное, не ошибусь, как утенок, вылупившийся из яйца. Такой! Я его в прошлом году в лесу — пить захотел, лужа на дороге — наклонился... Как сейчас помню: так вот прямо — блестящая от дождя колея черной дороги, а направо, налево по лесным зеленым струнам кто-то сурово и дико бил, и они гудели жалобно и угрюмо... И еще, когда наклонялся к луже, отразилось в ней облачко, круглое, с черными черточками, похожее на циферблат... Проглотил — и сразу узнал: Он!.. И потом началось... Я упрям; во что верил я, он опрокидывал нелепо, бессмысленно... Я не стал ему подчиняться — он не стал давать мне есть, он здесь в горле рогатки поставил, и я не могу.. Видите? Я с ним борюсь, но борьба —ведь это только стремление к слитности, чем дольше борьба, тем ближе цель, а чем ближе цель, тем цена ей меньше... Длительность борьбы создает компромиссы... И у меня сейчас два миропонимания, в мозгу вьются две змеи в двух стенах, черная и белая. — коридор, а в концах коридора — тьма... Жизнь — это восхождение на вершину горы Добра, и когда идет человек, ему падает под ноги зло и мешает идти, а тут нет ни добра, ни зла —одна бездельность, только Черт. Нет, значит, и жизни. Вы знаете, что это Черт? Нет! Черт — это веселие. Веселие есть удовольствие, сознание законченности, но не существует в мире законченности, и нет веселия — значит, есть только ложь!.. Самая красивая, миражная ложь, ведущая к гибели, и имя ее — веселие...
Он подтянул ноги к подбородку и, тихо выкрикивая фразы, продолжал говорить, шаря по воздуху у своих глаз рукой, будто срывал паутину.
— Он меня захотел напоить веселием, хотел отравить — но я... обманул его... Я не стал есть — и веселие, сознание сытой самодовольное™, исчезло. Ему осталось — ближе двигать две стены — черную и белую, а мне говорят — болезнь, спазмы в горле... Ха!.. Я ищу человека, который поверил бы мне!
— Верю! — отрывисто и сурово ответил Носов.
— Да? — обрадовался Игнев. — Ну вот видите, сестра ошиблась, она сказала: «Иди, он умный, он скажет: у тебя болезнь».
— Знаете, — обратился к нему психиатр, — признать тьму за тьму — не каждый сумеет, непременно найдут в ней или божественное, или адское. Ваш черт — есть просто черт и больше ничего. Тьму свет не прогоняет, это неправда, он глотает ее, остается только неприятный след, напоминание ужаса — остаток первобытных фетишных инстинктов. Неправда, что без причины нет следствия. Причина — только случайность, а случайность не может быть законом. Тьму можно лечить только большей тьмой, из темнейшей тьмы только может вспыхнуть свет, настоящий, беспричинный, а потому и божественный свет...
Игнев стоял перед психиатром и удовлетворенно кивал волосатой головой.
— Вы подождите, — весело крикнул Носов, — я сейчас.
Он повернулся на каблуках и выбежал в соседнюю комнату. Через минуту он вернулся с большой кружкой молока.
— Это только окончание ваших мыслей. Как вам это в голову не пришло — ведь так просто... Вы жить хотите?
— Да, но не с ним.
— Его не будет. Он уйдет потому, что умрет ваше тело, а если не захочет, чтобы победила ваша сила духа, то тело останется и вы не умрете. Но он уйдет. Пейте, да неужели вы испугаетесь, черт возьми!
-Я?!.
Игнев поднял кружку и, тяжело содрогаясь всем туловищем, выпил молоко.
— О! — весело воскликнул он. — Ушел, мыс...
И дернув как-то вбок головой, перевалился на ковер. Психиатр тонко улыбнулся и позвонил:


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
49
— Отнесите больного в палату № 17 и попросите к нему Святышева...
Спустя два месяца во время прогулки по городскому саду, Носова окликнул светский голос:
— Господин профессор!
Из пролетки глядело на него улыбающееся, как будто знакомое лицо.
— Не узнаете? Я Андрей Игнев, тот, с «чертом». Я должен извиниться, что наболтал вам глупостей. Я принял вас тогда за писателя, и как удачно вы провели операцию по выводке «черта». Ха-ха-ха!.. Я совершенно здоров... Вы когда...
Но психиатр повернулся и тихо пошел от озадаченного Игнева.
На другой день Носов заявил директору клиники, что уезжает в деревню и бросает практику.
— Почему?
И не глядя на директора, психиатр чуть слышно стал бросать по белой, высокой, светлой комнате лаборатории гибкие странные фразы:
— Не нужно лечить... Вечное познается только через страдание...
Чем больше тьмы, тем ближе свет.
Говорят, ввиду явных проявлений ненормальности, над имуществом и личностью уехавшего в деревню известного психиатра профессора Носова поползли опекуны.
<1917>
НАД ЛЕДОВИТЫМ ОКЕАНОМ
Ночью позлорадствовал мороз.
Утром мы скользили уплотнившимся настом по пустыне к Большой Скале над океаном.
Швырнула меня судьба под полярный круг, и я пристал здесь. Целыми неделями мечусь по безграничным снежным полям, охочусь и с Большой Скалы смотрю на океан. То, что осталось позади меня, кажется ненужным и бессмысленным. Вся тоска, мелочные заботы от глупых дрязг — все распылилось по пу¬
стыне. Странно! Когда-то я мечтал о самоубийстве — и мысли об этом веселят меня теперь более, чем все те веселые пьесы, смешные книги, которыми я там, где киснут люди, волновал свой мозг... Как хочется жить! Жить подобно зверю, подобно птице — не думая ни о каких законах и ограничениях.
Плывешь по снежному морю в бурю — чувствуешь себя пылинкой, атомом, и сознание этого создает удивительное спокойствие — то, чем старался казаться в городах, — умным, здесь не нужно, и цена собственного ничтожества дает мудрую ясность целей жизни.
— Ю-ю-у... — кричит Клуао и летит по снегу, похожий на толстую серую птицу. Блестят на солнце горбатые лыжи.
Скоро весна!
Пахнет чем-то неуловимо радостным.
Белые ризы витязя снега небрежно брошены, и их уже начинают пачкать черные пятна выступающих редко кое-где кочек земли. Со старой голубой божницы ласково улыбается святое солнышко.
Потягивается далеко океан, и слышно, как похрустывают вдали его ледяные кости.
* * *
— Великий дух холода не боится и не бежит от весны... — говорит Клуао. — Долго он царил здесь, и нравится ему...
С Большой Скалы разбросан пред взором необъятно широкий океан, уже сорвавший мягкое серебряное одеяло. Зеркалятся синие льды... У подножья скалы далеко внизу видно, как из узенькой ленточки полыньи выполз слизкий тюлень и немедленно заводил рылом по воздуху. Не хочется его беспокоить...
— Знаешь, русский, — оборачивается Клуао, широко белятся зубы, крысиная мордочка его морщится чем-то похожим на улыбку, — вот две зимы тому назад был тут еще один русский...
— Русский?..
— Я не говорил тебе — плохо, если расскажешь про хорошее — оно перейдет к тебе, и самому ничего не останется. А тут как увидел море, вкусное оно сейчас, как водка. — захотелось рассказать...
— Как он попал сюда?
— Не знаю, прибежал на люэк <нрзб.> (лыжи) и жил.


50
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Ну а имя его?..
— Не знаю... У вас все такие трудные имена, застревают в горле, будто щучья кость...
Э-э... Раз так же, как сейчас, сидим мы здесь — уже много было весны, и льды съели Меюо Гладкое море, как эти пузыри, — он тычет пальцем в мои очки, — говорит он мне: «Бежать хочу домой, Клуао. Землю свою хочу целовать»... Так он сказал. И хоть любил я этого человека, но тот, который хочет целовать свою землю, — большое сердце, и нельзя останавливать его. Я ответил: «Клуао пойдет провожать тебя». Мы шли по берегу Великого моря к стране пришельца. Шли длинные пять незакатов — и тут я сказал: «Прощай, меня ждет чум». Он попросил меня проводить его еще один незакат, и я согласился...
0...0...0... Мы шли в этот день нерастаявшей рекой... Мне было грустно, и я запел прощальную песню моего народа, я пел ее первую половину незаката, и слезы мои мешались с ручейками, точившими лед... Я плакал и брел, как олень в пургу, не видя пути... Вдруг я поскользнулся и пал в трещину — но все-таки успел ухватиться за осколок льда... Осколок трещал и хотел упасть вместе со мной в пропасть, и тогда пришелец бросил мне свой пояс и сказал со смехом: «Вылезай, Клуао!»- и помог мне выбраться... Он протянул мне руку, он стоял на краю трещины, и я видел — радостью блестели его глаза, будто небо сейчас, и тут он... — Клуао зажмурился и скорбно качнулся туловищем — ...тут он упал в пропасть... Поскользнулся и упал. Да, Дух Лови, злой дух, взял свою жертву, и лучше бы мне умереть, чем ему, желавшему целовать свою землю...
— О... о... о... — запел он:
Пришедший хотел спасти меня,
А Духу Лови он больше полюбился, —
Ибо духи любят доброе
И добрую жертву...
* * *
Низко пролетела неведомо как попавшая сюда большая черная птица...
Тяжелою силою дышит океан, и кажется он сейчас воплощенною мудростью — той мудростью, которую нельзя сказать, так как она познается в буре... Нельзя ее передать словами!..
В горизонт синим кружевом врезаются мощные ледяные горы — хрустальные корабли океана...
...И вот тогда, первый раз в жизни, мне захотелось поцеловать родную землю.
<1917>
НА ГОРЕ ЙЫК
Узенькая тропочка виляется кверху. На желтый песчаный половик налепились черные гальки и мелкая вихрястая травка. Мелкого кочетка, шарахнувшегося из-за скалы, проглотили мутные вздохи сумерек тайги.
Буран вскидывает кверху давно не бритый подбородок и недовольно вздыхает.
— Говорил: останемся в деревне, так — нет, поперло на ночь глядя! Когда теперь до ночевки дойдем — ну?..
— Успеем, — утешаю я его, хотя ноги, уставшие от длинного сегодняшнего перехода — словно из воды, так и чудится, что кости внутри шевелятся. — До ночи далеко, Буран.
— Да-ле-коП Всегда, как тебя, балду, послушаешь, значит — ночуй посередь дороги. И на кой я черт связался только с тобой?
Он останавливается, сердито плюется и, подумав немного, быстро карабкается, раскачиваясь длинным коряжистым телом, на сосну.
— Ни холеры не видать!
— А что тебе нужно?
— Чо? Да ты в самом деле на дороге ночевать хочешь?
— А хотя бы? — Усталость и от этого раздражение дергают меня, и мне хочется кого- нибудь подозлить...
— Облизьяна очкастая!.. У-у... — орет он для чего-то, махая сорванной курчавой лапой. — У..у... Кто есть??
— Те — есть... — смеется эхо.
— Ду-урак... — сердится Буран.
— Та-ак... — паясничает снова тайга.
Вечереет. Ласковое солнце игриво тронуло скромненькое белое облачко, оно испуганно отшатнулось и все зарделось, и еще прони- зает чем-то, так и хочется, закрыв глаза, побежать куда-нибудь, забыв об усталости.
Буран уселся верхом на опаленный молнией сук и что-то насвистывает. По-видимо- му, у него нет желания спуститься вниз, а за¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
51
тем его свист переходит в пение, и еще скоро — ползет по бору медный могучий бас:
Мамонька, родимая,
Забудь-ка про сынка...
Унылая песня так не гармонирует сильному бодрому голосу, что кажется, что Буран вкладывает в нее что-то новое и боевое.
— И-и-в!.. Га-у-у... — задребезжала вдруг, словно лопнуло что, недалеко собака.
— Васька, слышишь, язва?.. Жилье-е... — торжественно кричит Буран, кубарем скатывается с дерева, складывает неуклюжей трубой волосатые руки и, приседая от натуги, красный, загорелый, орет, орет так, что кажется — рев его щелкает его же по голове, а он увертывается.
— Эй-й, ба-рахоль-щи-щи-ки!..
— А-у-у... — с каким-то визгом берет собака.
Буран подхватывает сорванный при падении сук, и мы двигаемся.
Из-за пестрой дрянной юрты, похожей на сгнивший стог сена, выбачивается такая же пестрая, дрянная, скверно пахнущая собачонка и, трусливо подкорчив хвост с прилипшим комком белой глины, хрипло, недружелюбно тявкает.
— Кышь! Хозяин?..
Мы стоим и долго наблюдаем, как трепещется дверь под слабыми подталкиваниями.
— Подь ты к черту... — булькает Буран и хитро взглядывает на меня. — Дернуть?
— Не нужно.
— Бритоголовый, — убежденно говорит он и презрительно сплевывает, — ты ужо с ним изъяснись на двенадцати языках — я перед ним пень.
Дверь немного отщеливается — высовывается морщинистая старая голова, с маленьким, похожим на еловую шишку носом и воспаленно блестевшими агатами глаз.
— Ни кирек? — резко спрашивает старик.
— Мы бродяги, — отвечаю я, — устали и хотим есть. Можно отдохнуть?
— Русские — плохие люди; русские не любят шаманов, — бормочет голова.
— Нам все равно — мы устали...
— Я — шаман Турк, из колена Нубиса — да... Если желаете, войдите гостями. Русские свободные люди не трогают, не убивают старого шамана, да...
Мы с трудом оттягиваем перегнувшуюся дверь. В юрте почти темно; посредине шают головешки, в них задвинут медный чайник с белой жестяной ручкой. Шаман устало опускается на кошму, звякнув амулетами.
— Мне нечем угощать вас. Жены у меня нет, умерла, и теперь шаман не скоро поцелует жену молодую, да... И народ не уважает шаманов — прибежали «от арба», привезли новых жрецов с длинными волосами и одеждами, да... жрецы дали новых богов и водку, а старых богов съели...
Шаман уныло покачивается в полутьме, как под сердитым ветром скрипучее, гнилое дерево. Мне жалко его, но я не говорю ничего, у меня нет слов утешить старого жреца.
— Дух Тазылган бежал из Амыньской тайги... Захромал его буро-синегривый конь, шелковый чембыр отвалился и потонул в болоте... Горе нам, потерявшим веру... да...
Буран недовольно ворочается и ворчит:
— Раскаркался, все равно передохнете — Расея желторотая все перепашет. Спи, Васька, чем свет подниму. Курица есть — закусишь?
Я отказываюсь.
— Мне тоже что-то не до еды. Подвинься, — толкает Буран меня.
— Зачем ты, Турк, живешь здесь?
— Весь род наш был Кам, и сыну ли идти вне путей своих отцов? Когда еще было ханство Бросая, когда приходил серебряный человек из вашей страны, был первый шаман в те дни из нашего рода... да...
— Какой серебряный человек?
Шаман молчит, покачивается — он отвечает скорее своим мыслям, чем мне.
Ломкие изгибы сумерек пробираются по углам; сквозь щель двери видно — ложатся на тайгу багряные солнечные змеи; подчеркнуто вдумчиво шумят растрепавшиеся кедры; в широком воздухе трепещется неясное и близкое желание.
Шаман перестает раскачиваться и запевает дребезжащим голосом:
«Э-э-эй!.. От "обички" отпали сосцы, и дух, который питался через них, покинул старого Турка.... Голубые кони бросили шамана и не слушаются его, и дух, благословляющий их, ушел от Белого хребта гор Абакана, ушел от отдыха в тени березы с червонными листь¬


52
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ями. И подножие его — седые облака — застыли и пали на землю снегом.. Ой-ой..
Буран ворочается, но молчит.
Турк подтягивается ко мне, по кошме и, захватив мою руку горячими длинными пальцами, возбужденно, весь передергиваясь, говорит сначала еле-еле внятно, а потом все громче и громче:
— Ничего не осталось, ничего нет — сглодало железо ваших ружей нашу свободу, а духи скрылись... И никто, никто не верит уже старому шаману, а он слышит, как плачет кедр под топором чужеземца — и слезами ли растопить камни? И грудь гор Абакана прорежут огненные телеги, да... Ой-ой-ой...
И, внезапно откинувшись от меня, долго рассказывает что-то жалобное и унылое, но я не могу ничего у него разобрать, только жутко, и кажется, что вместе с шаманом плачет угрюмая тайга, а над нею склоняется, утешает ее древняя гора Йык — но слезами ли растопить камни?
Темнеет...
Серебряная лунная сабля проскользнула через дымовое отверстие и рассекла тьму в юрте; бело-бархатным кружевом окутана тайга.
Буран спит, упершись головой в ящик, его длинные ноги широко раскинуты, и одна даже покоится на куче золы очага. В углу — похожий на какого-то странного зверя дремлет закутанный в старые меха шаман. И во сне он раскачивается, невнятно бормочет.
Далеко где-то гукнул филин, потом тишина стала еще молитвеннее, строже; немного погодя скрылась луна, и юрту забилась таежная мгла... В углу завозилась собачонка и как- то недоумевающе пикнула...
* * *
Алая грива солнца лежит уже на вершине Йыка... День, торжественный, дикий горный день — начался...
Мы попили чаю, и Турк провожает нас, с трудом оттаскивая старческие ноги; весь он какой-то ослизлый, обглоданный, похожий на гнилой пень.
— Помню, — ворчит он, шаря глазами по траве, — приходили тут ваши люди, да со значками, разорвали землю и кровь выпили...
— Кровь?
— Кровь побежала, земляная кровь — отняли у нас землю — хотят пустить огненные телеги... И еще... — Турк, безнадежно махнув рукой, смолкает.
— Сколько тебе лет, дед? — спрашивает Буран, долго всматривавшийся в глаза шамана. Я перевожу Турку вопрос Бурана, шаман что-то говорит, но я, не поняв его, вновь переспрашиваю. Тут Турк взглядывает на меня — глаза у него воспаленно-черные и удивительно молодые, вся его фигура будто вспыхивает.
— Сколько? — не договорив, опять машет рукой.
— Чудной народ, — смеется Буран, — заблудились они на этом свете!..
Шаман вдруг наклоняется и срывает голубой цветочек.
— Возьми, русский, — говорит он мне, — возьми, и плача любви не будешь знать. Кыз- дари-Коз — это, да... У нас рассказывают: была у бакчалыка-царя дочь, красавица, любимая... И заболела. Ой, сколько было лекарей. Тысячи шаманов творили заклинания, а ничего не могли сделать. Но вдруг из рода Дону вызвался один юный шаман лечить дочь хана, и глаза его врачевали ее больше, чем все приказания шаманам великих камов. Вылечил, и полюбила она его, но он был беден и незнатен, и приказал хан умертвить шамана... Одиннадцать дней на могиле его плакала царевна, а на двенадцатый — расцвел голубой цветочек Кыздари-Коз. Одиннадцать дней плакала она, а на двенадцатый полюбила другого... одиннадцать дней цветет Кыздари-Коз, а на двенадцатый увядает...
Опять покостылял по тропинке шаман. Сердитым вздохом ветра отпахнуло бешмет — заблестело грязью старое тело.
Тропинка вдруг обрывается — у подножия начинается широкая дорога в тайгу, темно-зеленый коридор тонет в далекой синеве.
— Ну, айда! — вскрикивает возбужденно Буран. — Кош, аксакал! (прощай, старик).
— Кош, кош, да... — бормочет Турк, болтая седенькой бороденкой. — Беркуты вы, полетели и исчезли... Все наши ушли туда, — он указывает на дорогу, — к людским коробам — деньги утащили их... А я один остался — умирать здесь — не время мне продавать себя, да, Кутай, Кутай... И кони убежали, остался ша¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
53
ман один, да еще бубен святой — оба никому не нужные... Кош...
Мы начинаем спускаться со скалы на дорогу.
— Стой, — кричит Буран, — порадовать надо старика!.. Он вползает кверху, вынимает из котомки жареную курицу и подает шаману.
— Ал!.. А мы пойдем, — кош... прощай, душа!..
Турк вцепляется жадно руками и зубами в курицу. Взгляд у него дрожаще-пугливый, как у забитой собаки, он что-то мычит и потом отворачивается; он торопливо глотает мясо; видно, как вздрагивают плечи от напряжения.
Мы уходим.
А на скале маячит ветхий силуэт йыкско- го строгого коршуна...
<1916—1917?>
ЗЕЛЕНОЕ ПЛАМЯ
Черная гора — подножие ее было обернуто недвижным лесным плащом, взрывы ветра не колыхали складок его, будто великан завернулся и спокойно спит, но полуоткрытое холодное темное око, как мысли самоубийц. — зорко стережет...
Вот на эту Черную гору пришел, когда, не знаю, может быть, вчера, а может, и тысячу лет назад — Неизгладимый. Он высокий, обросший волосами и клыками кабана. На вершину, где еще не бывал человек, он вскарабкался легко-легко, как векша на трехлетнюю ель, он тут остановился и заревел подобно слону в дни любви. Он стоял хмурый и черный, как обломок горы, и ревел так, что начал качаться зеленый плащ, потому что рев тот — борьба за жизнь!..
Он хватал, кидал с горы камни — они с грохотом катились вниз, ломали лес, как град засохшую траву; падали в реки, и реки останавливались — стояли часами, пока сбиралась вода и не переходила плотин. И дрожала земля от криков-призывов борьбы за жизнь!..
А когда он спускался с горы в леса, то хватал из гнезд птенцов, а из нор зверенышей и тельца их дробил о пни.
Почему он пришел? Это страшная история, похожая на сказки ада. Но не от нее ли в сердце Неизгладимого остались боли, сосав¬
шие грудь трепещущим ядом, больнее яда сумасшедшей собаки, и никогда тут не засыхала рана...
И вот в радостный день при криках солнца ему стало грустно, и он спустился вниз. Неизгладимый шел хмурый и страшный, и казалось, идет на землю мрак и смерть, — и куда он кидал взгляды, замирали цветы и блекли травы. Он остановился у кедра, древнего, как гора, стоял, две борозды сжали лицо, изрезанное морщинами страданий. О чем думал Неизгладимый? Не о том ли, что по ночам заставляло его кричать вепрем и в ярости проклинать все, не об этом ли? Бесконечными лентами клубились мутные мысли...
К нему подошла маленькая девочка с золотыми волосами, бледным личиком и черными глазами.
— У страшного странника нет пищи? — спросила она. Неизгладимый ушел. Почему она спросила его о пище? Ему не нужно помощи. Разве не под ударами его лап падали с переломленными хребтами сохатые и горные козлы, что величиной с доброго быка?
Много расколола Черная гора туч, много песен ржавыми голосами проскрипела метель, а Неизгладимый не шел вниз. Он, закутанный в шкуры, лежал подобно валуну и терзал обломками камня тело груди своей, чтобы добраться до сердца. Когда заснут эти боли?..
Поймете ли, люди городов, муки животного, идущего по знакомой дороге, но чувствующего, что дорога уже не та?
Он вновь увидел маленькую девочку, детеныша человека, первую, пожалевшую его. Не потому ли он спустился с Черной горы, что взгляды девочки с золотыми волосами заставляли смолкать его раны? Он этого не знает, но алые жгуты злобы бьют его по глазам — на кого же эта злоба?
Неизгладимый часто стал ходить по зеленым полям долин, близ садов с виноградом и яблонями. И чем больше он ее видел, тем больше стихали боли в его груди, и однажды...
В холодный вечер Неизгладимый поднялся на гору, он хотел есть и спать, как барсук осенью. Он вскочил на площадку вершины, устланную шкурами растерзанных им животных. О кручь! <так в тексте>. Внизу темнели острые пики стальных скал, над ними парили


54
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
похожие на безобразных серых пауков грифы, вдали далеко мерцали желтые огоньки окон жилищ людей, и над всем этим плыло единое дыхание Неизгладимого. Пред ним лежал только что задранный зверь, дымилась кровь из большой раны, и Неизгладимый чувствовал, что не может припасть широкими губами к разорванной жиле и тянуть чрез клыки слизкое и теплое...
Знают ли люди городов, как в горах грохочет гром, как подают обвалы, как трещат ледники?..
Гнев Неизгладимого был похож на это. Не об уходящей ли власти над собой ревел он, не об уплывающей ли битве жизни?..
На другой день, такой солнечный и яркий, как глаза того человеческого детеныша, пожалевшего его, он спустился с Черной горы на пышные поля долин и убил девочку. Тело ее бросил в жилище отцов ее, и по полям и домам муравьев-людей затанцевал коварный старец огонь...
И опять с Черной горы катятся камни под торжествующий рев Неизгладимого, под рев, от которого бегут даже медведи по своим логовищам, как мыши от шепота листьев дубов...
<1916—1917?>
ОГОНЬКИ СИНИХ ФОНАРЕЙ
Небо было будто задернуто холщовым синим пологом, в него влепилась, как комок грязи, одинокая ворона; земля, изрезанная неправильными измятыми черными лентами, словно заплеванными слюной, похожа была на старую пьяную проститутку. Пробежал экипаж, лошади смешно и высоко задирали ноги, как бы боясь запачкать их; колокольчики тренькали гадко и отвратительно, казалось — слиты из грязи.
Этот человек, имя которого никто не желал знать, долго голодный ходил по городу, и никто не хотел ему помочь. Протянутую руку не замечали, а один пьяный толстый человек похлопал его по плечу, хотел достать монету, но карман был высоко, и вялые члены не повиновались; тогда он рассмеялся и плюнул ему в руку:
— Пошел, герой!.. — и очень веселый пошел дальше.
...Человек не знал, что ему делать, — голоден он был уже до того, что даже не чувствовал этого. Колоссальные улицы мирового города были знакомы ему, он родился и взрос в этих гранитных жилах, где клокотала бесцветная кровь, состоящая из людей, дерева и железа, — всего этого отравленного жадностью и себялюбием. ,
Слезы жалости над собой и еще над чем- то давно были выплаканы. Что же ему оставалось делать? Маленькому такому, тщедушному, похожему на тех бледных мокриц, что сотнями ползают в сырых углах жилищ бедноты.
— Проклятье жизни, — хотел крикнуть он, — проклятье!
Но возгласы его были бессмысленны и тусклы, как и вся его жизнь, и проклятие было похоже на кашель.
Попытка возвыситься не облегчила его, и он смолк.
Он пробрел еще несколько улиц, тупо глядя в землю, потом поднял тяжелые сухие веки и взглянул вверх. Мысли в голове были беспорядочные, свалявшиеся, как грязное белье, и когда он увидел низко нависшую над землей кубовую, низкими жмыхами тучу, — он будто увидел в ней отражение своих мыслей, и тут ему вспомнилось, что можно еще Замереть, Обрадованный, но более того обозленный, словно смертью своей он мог причинить кому-нибудь зло, — человек заторопился к реке.
Но темные жуткие громады воды испугали его больше смерти, и он пошел обратно. Он почувствовал, что уничтолсить себя не может!
На перекрестке у тускло мерцавших фонарей он остановился, и, когда с ним поравнялся высокий рослый человек, он подбежал и ударил его, подумав: «Он рассердится и убьет меня». — Но рослый человек испуганно крикнул:
— Грабят!..
И убежал.
Тогда это существо, имя которого никто не желал знать, упало на мокрый асфальт тротуара и поползло по нему, извиваясь от муки; оно хотело укусить землю, но зубы не доставали до слизкого камня...
Сверху шел дождь, и мокрый город походил на жабу...


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
55
Потом это существо, кажется, умерло от голода.
СОЛНЕЧНЫЕ ПЯТНА
Я рассказал это моему старому приятелю, он помолчал и задумчиво спросил:
— А почему мы смертью своей никогда не доставляем людям зла, а рожденьем часто?..
Я не ответил. Приятель подошел ближе и щелкнул меня пальцем в лоб:
— Не стоит задумываться над тем, что нельзя съесть. Давай выпьем за старое...
Мы раскупорили бутылку вина, того, что часто пивали в дни изгнания в кабачках Монмартра.
...К чему я это написал?
Да! День был тогда трескуче-светлый. <1916—1917?>
МЫСЛИ КАК ЦВЕТЫ (Сибирские сказки)
1
Бежал по степи ветер. Видит — распластался на сухой траве орел.
— Почему ты здесь умираешь? Твое место на вершинах.
— Да, отцы мои умерли гордо на вершинах. Но я подумал: чем же мы можем гордиться? Тем, что выше всех взлетаем, но ведь не взметнуться же нам выше солнца, и я захотел умереть внизу, чтобы видели, как умирают орлы.
Я вырвал свое сердце, да не чувствует оно того, чего не могут почувствовать прочие. И пал на землю. Умереть в пыли, но как орел.
Поцеловал горячо ветер орла и помчался рассказать на земле об орле, спустившемся с вершин.
А шел мимо человек, увидел орла, вырвал перья у него — вставил себе в шляпу. Тело же его бросил собаке, та же не стала его есть, а стащила в помойную яму.  IIII
Сидит седая ведьма Кучича у озера, за палец рыбу ловит, хитрая! Сунет палец в воду, рыба около вертится, а она ее — пшик! — и пронзит насквозь, а потом в рот.
Только видит — плывет по озеру Кара- бак — лебедь, глазами золотистыми на солнце сверкает, а шуба на нем как снег — белая- белая...
Кричит Кучича:
— Эй, Карабак! Плыви сюда, вместе рыбу ловить будем. Ты красивый, к тебе рыба подплывет, а я, видишь, худая-худая — рыба от меня бежит.
Глупый Карабак и поверь. Подплыл.
Кучича ему и советует:
— Ты, Карабак, голову сунь в воду — глаза у тебя ишь какие — рыба сейчас табуном бросится.
А только Карабак наклонился, Кучича ему в шею зубами — щелк!.. Забился Карабак, забился, застонал. Так и умер.
Узнал Ней-дух тайги: злое дело Кучича сделала, сказал:
— Вот тебе, Кучича, наказание: будешь ты синей травой — Уыз, ни зимой, ни летом смерти тебе не будет. На смех всему живущему — синяя будешь.
Вот, значит, почему, когда нечаянно опустится лебедь рядом с синей травой Уыз — забьется, застонет и скорей летит прочь... А Кучича синяя-синяя, как утопленник, к земле от стыда жмется.
<1918>
ЧЕЛОВЕК
Бледные лица,
Бледные взгляды калек.
Мысли — блудница В чаду утех.
О,человек!
Одна многотысячная рука,
Один свистящий зев.
Не потому ль, что ты так жаден — Так жалок.
И эта рука — не победителя.
А нищего?
Ты ль русалок Сотворил бледным умом?
О, 	скелет,
Поднявшийся из земли С хохотом:
— Мир, внемли!
<1918>


56
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
АЛЕШКА
Жил Алешка на краю города, в поселке, прозываемом Собачьей ямой. Отец у Алешки служил слесарем на заводе, мать домовничала, а Алешка — лодыря гонял. Шел ему уже десятый год, и начал Алешка думать, что уже взрослый он, и стал приглядываться к жизни внимательнее и увидел вдруг Алешка жизнь необычно интересную и красочную. Всяко жили люди — и плохо, и хорошо, и вот разбираться-то в этом казалось Алешке особенно занятно. И увидел Алешка, больно тяжко приходится отцу Алешкину — Семену, часто они по ночам с матерью говорили грустными голосами и часто всей семьей не обедали.
А тут пришла эта штука. Стали к Семену его товарищи приходить и переговариваться, упоминая слово — «кооперация». Повеселел Семен, начал даже смеяться, и в одну такую минуту спросил отца Алешка:
— Тятя! А кто она, коперасия?
— Она, парень, — улыбнулся отец, — очень нам поможет, хорошая она. Есть будет кое-что и одеться. Все хорошо будет...
И представилась кооперация Алешке вроде Степаниды-торговки, что на обжорке пельменями торговала. Обходительная женщина, справедливая, всегда Алешку пельменями угощала и никогда почти не ругалась.
Много думал по этому поводу Алешка и однажды решил: сапоги у него износились, каши просят, у тяти денег нету — новые купить. «Пойду я, — думает Алешка, — у Копе- расии сапоги попрошу. Тяте моему все дает, а мне неужели не даст одних сапог».
Выспросил у отца, где лавка кооперации находится, умылся, материной гребенкой волосы причесал и отправился. Еле открыл тяжелые двери, зашел, огляделся. Подошел к нему краснощекий приказчик:
— Тебе, мальчик, что?
— Здесь Кооперасия, — спросил Алешка.
— Здесь.
— Позови-ка ее сюды, — приказал Алешка, — мне сапоги надо.
Рассмеялся приказчик, рассмеялся и Алешка:
— Ей Богу, сапоги надо — каши просят.
Опять рассмеялись приказчики, а потом
начали убеждать Алешку, что сапог здесь без
денег не дают. Начал Алешка сердиться, ругаться начал — к чему голову морочить ему.
Но выгнали все-таки Алешку. Затаил злобу Алешка и решил сжечь лавку у приказчиков, спрятавших добрую тетку — Кооперацию.
Прибежал Алешка домой, взял у матери бутылку с керосином, спички взял и отправился поджигать.
Видит он —никого на базаре не видно, жаркий день, только вдали, на краю площади, на возу сена спит какой-то продавец. Оглянулся еще раз, да как брызнет на угол керосину, вынул потом спички, только хотел зажечь, а его вдруг кто-то за ухо:
— А... а?.. Стервец! Попался, лавку хотел поджечь, я тебя сразу узнал, что ты за фрукт.
Стоит краснощекий приказчик, за ухо Алешку держит и рассказывает сбежавшимся зевакам:
— Поджигателя поймал, господа... Вот, стервец. Приходит к нам в магазин...
Больно выпорол Семен Алешку, на полати потом загнал. Поздно ночью спустился с полатей Алешка, вышел на двор, темно, только звездочки чуть мигают. Тишина, а коновязь у крыльца — толстая коряжина, похожая на бабу, — страшная-страшная. И представилась эта коновязь Алешке кооперацией, схватил он близстоящую метлу, подскочил и начал хлестать ей по столбу, по кооперации.
— Вот тебе, язва!..
А потом опустился на землю и заревел. <1918>
РОЖДЕНИЕ Розовый кусок мяса,
Тоскливый плач.
Родились: слезы, ночи проклятий, Судороги сладострастья.
Сам себя опоясал Огнем. Сам палач.
Сам выкует Чашу, сам сердце Разрежет для Причастия.
Розовый кусок мяса,
С хрипами зверя,
Страшно это запястье —
Надежд и потерей!
<1918>


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
57
ЧАЙНИК
Трушков отошел от прилавка к окну, на свет. Здесь он поднес чайник к своему блеклому лицу и стал его внимательно рассматривать. Чайник был белый, тонкий, как бумага, с легкими золотистыми поясками и с грациозно изогнутой шейкой. В сердце Трушкова этот чайник сразу нашел какое-то укромное местечко, и он решил его купить.
— Сколько? — спросил Трушков у веснушчатого приказчика.
Приказчик склонил блестящую от помады голову и тонким фальцетом ответил:
— Семь пятьдесят.
Сумма эта показалась Трушкову не так большой, но ради приличия он помолчал и прежде чем согласиться решил еще раз осмотреть покупку.
— Дайте-ка взглянуть, — протянул он руку за чайником.
Но по дороге к окну случилось это проклятое несчастие: Трушков был близорук, и если прежде он так дешево отделался, то на этот раз он запнулся об мешок какого-то покупателя, качнулся туловищем, и чайник выпал из его рук.
— Тик-ик... — звякнуло об пол.
Трушков, покрасневший под взорами приказчиков и покупателей, уныло стоял близ черепков и несколько раз подряд спрашивал у приказчика:
— Есть еще такие? Есть?
На что каждый раз веснушчатый приказчик склонял голову и со вздохом отвечал:
— Последний!
Пришлось Трушкову заплатить семь рублей с полтиной за свою неловкость. Он сунул, не считая, сдачу в карман и вышел на улицу.
Дорогой ему все казалось, что он будто что потерял; он часто хватался рукой за карман и оглядывался. Но досадное чувство не проходило, и с того дня ему часто стала приходить в голову мысль о чайнике.
Он обошел все магазины, лавки, был даже в гостинице, однако чайника, такого, какой ему понравился, он не нашел. Тогда он послал письмо в магазин Мюр и Мерилиз в Москву с требованием чайника. Но этот чайник был уже не тот.
И этот сломанный чайник занял всю его хмурую жизнь. Ему казалось, что из того чай¬
ника и чай был бы вкуснее, и желудочные боли, которыми он теперь страдал, возможно, прошли бы.
Чай без любимого чайника опротивел ему, и он не стал его пить.
Своим сослуживцам он любил рассказывать, как однажды, навеселе, в пылу азарта, он перебил в магазине целый чайный прибор и как ему пришлось сидеть три месяца в тюрьме. Сослуживцы не верили Трушкову, но приличия ради не обижали — слушали внимательно и даже одобрительно смеялись.
Была масленица. Трушкова пригласили в гости его новые знакомые, Лопатины.
Обед, хороший и сытный, несмотря на дороговизну, развязал молчание.
Начался смех, мещанские остроты на современное положение и провинциальные сплетни. А когда хозяин неведомо откуда достал две бутылки коньяку — стало положительно весело.
Трушков подошел и, сидя рядом с хозяйкой, занимал ее своим немногочисленным запасом шуток. Хозяйка, поднимая тощие плечи, смеялась и хлопала его по руке.
— Господа, — сказал один из гостей, лысый человек, страдавший мигренью и имевший привычку часто проводить себе по лбу. — Позвольте поздравить вас с текущей масленицей, не широкой, но довольно узкой. Один из моментов этой масленицы, а именно теперешний, — прелестен, и мы искренне благодарим за это хозяина.
— Ура! — подхватили остальные.
Хозяин, потный и бледный от волнения,
встал, хотел сказать что-то, но поперхнулся словом и сел.
Разговоры продолжались.
Трушков слушал разговоры и водил глазами по столу, и вдруг взор его остановился на голубом чайнике, из которого хозяйская дочь наливала чай в стаканы. Трушков вспомнил свой безвременно погибший чайник и решил сказать о нем речь. Он оглянулся округ и крякнул. Гости воззрились на него, и он начал:
— Интересный случай, господа... Стою раз я в магазине: посуду покупаю. Наступает мне один господин на ногу и, бестия, не извиняется. Я ему: вы что, мол, милсдарь, дерево? Тот вместо ответа: хо! А я ему чайником во-о!..


58
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Трушков поднял брови и громко рассмеялся. Рассмеялись и присутствующие.
— Все перебил, всю посуду, покупателей, хозяина, приказчиков... Всех!
Трушков сделал рукой жест, долженствующий изобразить безграничность его подвига, и вдруг в человеке, сидящем против него, узнал того приказчика, при ком разбил чай¬
ник. 	Трушков еще раз внимательно поглядел на приказчика, поглядел и приказчик и тоже узнал злополучного покупателя. Оба приятно улыбнулись.
— Он знает. Спросите, — указал Трушков на приказчика и сел.
Гости с некоторым беспокойством обернулись к приказчику. Приказчик пригладил усы и тоненьким голоском сказал:
— Не совсем так... Чайник вы об пол разбили, факт, но чтобы нас бить — не видел.
Наступила очень неловкая тишина. Трушков отставил недопитый стакан, прищурил глаза и поднялся.
— Прощайте.
— Да что с вами? — обеспокоился хозяин.
Трушков уныло покачал головой:
— В доме, где меня оскорбляют, могут меня и ограбить. Ухожу.
Шел он по улице недовольный. В желудке бродила еще приятная теплота от коньяка, заставлявшая его время от времени идти не совсем твердо, но на душе его была пустыня. Чайник опять сделал скверно ему, и Трушков вздрагивал, неразборчиво бранился и плевался.
Дома ему долго не открывали, и это еще более взволновало его настроение.
В комнате своей он долго возился, просил хозяйку поставить ему самовар, но чаю ему не хотелось, он сидел за столом, рассказывая стоявшей против него хозяйке, как его обидели.
Хозяйка, сложив руки на животе, сокрушенно качала головой, моргала сонными глазами, но, мало интересуясь его рассказом, ушла к себе.
Трушков, обиженный, решил спать не на кровати, а на полу. Он кинул свое пальто, подушку на пол, погасил свечу и погрозил кому-то кулаком в пространство.
— Что — выкусил?
Во сне ему виделись драконы с головами, как чайники, и какие-то черные люди. Под
кроватью скреблись мыши, и на улице сиротливо стучала колотушка сторожа.
<1918>
ДВЕ ГРАНКИ
Наборщик Захаров не хотел идти в этот день на работу, но жена начала ворчать, и он пошел. Голова у него кружилась, а в виски словно кто шилом колол. Целый день ему нездоровилось. Под вечер ему стало совсем плохо. И когда он понес гранку с тремя полосами набора газеты, он столкнулся с наборщиком Гаруновым. В глаза его словно что горячее плеснуло, и он на одну секунду потерял сознание, качнулся — гранка выпала на пол, и набор рассыпался. Для чего-то он ухватился за Гарунова, и тот тоже выронил гранку с набором.
— Язвие! — выругался метранпаж и со злости бросил линейку об пол.- Из-за вас три часа лишних сидеть — кассы пустые, из чего набирать будем!
Пришел редактор, больной, желтолицый человек, посмотрел на сыпь, а так как он лечился у лучшего доктора, то был очень заинтересован в аккуратном выходе газеты — при хорошем сбыте, хорошо платили и ему, — поэтому он недовольно сощурил глаза и сказал заведующему:
— На три часа выход газеты запоздает, а «Звезда» выйдет вовремя. Две тысячи экземпляров мы потеряем розницы. Другой раз, так уж придется типографию переменить.
Извинения заведующего он не стал слушать и ушел.
Газетой в типографии дорожили. Заведующий убежал в контору, постоял там с минуту, тупо глядя на стены, составил себе в уме сердитую речь и побежал обратно в типографию распекать Захарова.
И на другой день Захарову нездоровилось, да ко всему еще товарищи обращали на него особенное внимание, подтрунивали над его неловкостью и над его жалким видом. Часов в десять Захарова стало тошнить, и он побежал к умывальнику: во рту была горечь, и болела голова. В это время проходил мимо смывки управляющий, только что узнавший, что проезжие артисты обманули его на с лишком сто рублей — уехали, не заплатив за афиши, — был зол и при виде Захарова вспомнил


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
59
свою вчерашнюю неприятность и свое унижение пред редактором, которого он считал за глупого человека, вспомнил и тут же решил рассчитать Захарова.
Захарова рассчитали. Была в то время в городе безработица, найти места было невозможно, помощи ждать неоткуда, и Захаров с горя пропил деньги.
Дома жена, узнав, что его рассчитали, — тихо ахнула и начала плакать. Все ужасы безработицы были слишком знакомы ей, а теперь еще более связывал руки и ноги полугодовалый ребенок, не говоря уже об остальных трех ребятишках. Вспомнила она, что и продать нечего, что и за квартиру не заплачено — и начала рыдать громче и громче, а когда увидела, как мимо проходившая соседка заглянула в окно и сделала жалобную мину, жена Захарова заголосила. Плач жены раздражал Захарова, пьяному ему казалось, что к нему сейчас все должны испытывать почтение, и он закричал:
— Молчи!
Жена не унималась, тогда он подошел к ней и ударил ее в грудь. Жена взмахнула худыми руками и с тоской в голосе крикнула ему:
— Ну, бей, ирод, бей!
Тут Захаров уже совсем разозлился и стал избивать жену. Сбежались квартирантки, начали толковать между собой; когда Захаров устал бить, они подошли и отняли его от жены.
И вот принялся Захаров за торговлю на барахолке; весь день носилась по рынку его, словно жеваная, фигура; суетился, ругался, но так как конкурентов было много, то выручать приходилось мало, а иной день почти и ничего. Домой, жене, он мало приносил, все больше с «горя» пропивал. С голоду да от квартирной сырости осенью двое ребятишек умерло, младшие самые. Вскоре и жена ушла неизвестно куда вместе с ребятишками — скрылась просто, надоели побои да неприятности.
Остался Захаров один. Пошел на барахолку, имеющийся свой товар продал по дешевке, кутнул и очутился в ночлежке.
Сначала ему было здесь неловко, потом привык и вскоре стал чувствовать себя лучше, чем дома: мало приходилось работать, мало заботиться о завтрашнем дне, а погово¬
рить, побеседовать было с кем. Товарищи его, такие же слизкие, мягкодушные люди, любили слушать и любили рассказывать, и особенно прекрасны были эти собеседования весной на крылечке ночлежки.
И вот однажды Захаров сидел на крыльце и слушал. Легоньким ветерком принесло к его ногам обрывок газеты. От нечего делать он наклонился и поднял обрывок. Взглянул на измятую бумажку и в столбце статьи узнал слог редактора, — нервный, с частыми вопросительными и восклицательными знаками.
— Хошь, — спросил он у товарищей, — статью прочитаю?
— Валяй, — отозвались они.
Захаров начал читать. Писали в статье пламенным слогом об «униженных и оскорбленных», в каждой строке звучала великая гражданская скорбь и сочувствие. Босяки прослушали внимательно, а когда Захаров рассказал про редактора, с гордостью подчеркнув, что когда-то редактор подал ему руку, босяки единогласно решили, что написано здорово и на простой народ внимание обращается.
— Умные люди, — сказал Захаров, — знают, что делают. Антипка, дай прикурить?
— Ей Богу, последнюю выкурил, — солгал Антипка.
<1917—1918?>
ШАНТРАПА
(Поев. Кондратию Худякову) Над буро-желтой степью стремится солнце в червленой яркой колеснице; лучистые кони до тех пор топчут шкуру степи, пока степь не распрострется в страхе, жалобно кинув пред ликом Владыки свои немногие дары.
Дыхание земли, тягостное, точно разложение, шестит грудь. Возле ног протяжными завертями стынут тусклые клубы праха.
Медлительно переваливается, трепля облезшими ушами и время от времени долго шаря шершавым языком в ноздрях, низенький толстый осел. Все пожитки, повешенные на него, запушены пылью, да и сам он весь серый, только глаза влажнятся.
— Василий! — выкрикивает Таежный, поблескивая отполированными травой опорками, — шагай сюда. Все-таки легче, чем по тому тесту.


60
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Таежный машет своей маленькой рукой пренебрежительно на тракт и еще глубже уходит в степь. Арефий впереди недовольно покрякивает, передергивает плечами, и тогда все инструменты за его спиной в грязной холщовой сумке металлически рокочут.
Идут они на Семипалатинск из Ленинска Большим трактом: типографский наборщик Василий, слесарь Арефий, актер Таежный и осел, прозванный Куяном за свой коротенький хвостик.
— Для груди, — уверенно, но кропотливо выискивая выражение, густо басит Арефий, сбивая босой облупившейся ногой слизкий черный грибок, — самое лучшее — бродить этак по простору. Объемисто округ, хорошо, и Бог будто тебе в уши шепчет ветрами степными запашистыми: «Стоимость твоя, человече, примерно — гриб, спихнутый тобой. Рос — ничего будто, а ткнули чуть — где ты, жизнь маленькая?» Да...
— Шагай, вам говорят, сюда! — Таежный машет с холма рыжим пучком «перекати- поле». — Осел без нас дорогу знает. Васька, айда...
— Идем? — устало спрашивает Василий у Арефия, тот же, сосредоточенно сдвинув густые брови и поглаживая четырехугольный подбородок, не глядя на наборщика, кидает:
— Для того дорога — ходить, а туда — ноги только исскользишь.
Степь и степь — на исполинском нищенском ее рубище незаметным пятнышком темнеет караван, сбоку, слева от тракта, виднеется нелепый, в духе саманных мазанок, большой намогильный киргизский памятник — жалкое творчество не менее жалкого номада.
Веет мятой. Обуглено вокруг все алчным солнцем: тут Пламень-птица уронила лимонно-пурпуровое перо, да ненасытный песок высосал золото, и как изветшалая тряпка теперь перо Пламень-птицы.
Таежный, упруго подпрыгивая по хрустящей костяной траве, похожий на черный резиновый мяч, напевая, двигается к Василию.
— Э-эх ты-ы, но-о-оченька-а... Резонанс, к сожалению отсутствует. Э-э.. не следует языки выбрасывать, а? Арефий, когда ты развя- нешь: к пяти потешным морщинам — приобщается паки одна, крупная, но кривая. Фа. Шорохи сегодня в степи, вы чувствуете, слов¬
но дряблые электрические разряды; горошек на холмах созрел. Скорблю: к потреблению воспрещен. Невдалеке деревня будет...
— И к чему врет, дурак — холодный нос, — наддает шагу слесарь.
— «Мой привал — речная ширь», — заливается Таежный. — Ар-рефий! Огорчаешь, ибо дорога мне ведома.
— Истина голая: глаз у тебя — собачий.
— Кроме шуток, сколько? — тщедушный и бледный Василий расслабленно бухает ногами по знойной земле. Утрами, когда Арефий бережно и любовно будит его, Василий, просыпаясь, продолжительно, с судорогами и хрипом кашляет, сжимая тонкими незагорелыми руками грудь.
— Далеко? Восемь верст. Сейчас вспомню точно: три года тому, в мае, проезжал, гастролировали. Там, за сусликовыми норками, были рощицы цветов, у них пряная пахучесть; дальше, ниже — заливные луга, обилие полевого луку, сочно...
Василий сует на тракт направляющегося в степь Куяна, осел, несогласно помахивая куцым хостом, заминается, глубокомысленно нюхает прорванное колено у Таежного и осторожно, словно по камням, трусит дальше.
* * *
За поселком волочут крыльями лохматые, точно филины, четрянницы; оттуда к озеру будто струится от них скупой мучной дух, на темную неподвижную воду сытые окна двухэтажных плотных домов кропят пламенеющие искры отблесков. Народ здесь насыщенный степными соками: устойчивый, резонный, чтит деньгу и любит разжалобиться.
Немота, лишь на пригонах непомерно резко блеет уединенная овца.
Арефий, внедрив за ворот рубахи руку, рассуждает:
— ...Ну, тае, пускаемся. День табельный, в воскресенье эти персоны, особенно из пьяных, щедры над нашим братом греготнуть, а в будни оттрезвонить. Господи!.. Да-а... Я начну с того угла за огородом; вы по главной идите, а как солнце на вечер, и вы на увал. Ждать буду.
Осел упирается и прядет ушами, когда слесарь задерживается у соседнего дома и голодным басом гудит:


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
61
— В-е-е-е-др-дра... та-а-а-зы-ы... по-о-чи- и-ня-я-я... те-е-т-ки!.. ба-а-а-бы-ы-ы!...
Таежный вытягивает из ветхого чехла такую же скрипку, настраивает, вздернув бровь и спустив углы губ. Василий стоит перед ним и утомленно любуется закостеневшим озером.
— Прелестно. Чем начнем?
— По мне все равно.
— Настоящий художник всегда терпелив. Таков и я. Иду с вами вот...
— Будет, надоел уж, — Василий морщится, продолговатое лицо его болезненно вытягивается, и актер, осуждающе скосив глаза, смолкает.
Они подходят к светло-коричневому расписному окну с палисадником. Василий, словно подчиняясь, вскидывает скрипку, и вот связка звуков властвует улицей.
Не плачь, не плачь, родимый мой,
Твой сын погиб на поле чести... — полновесно запевает Таежный, схватившись правой рукой за частокол, левой же помахивает в такт песне фуражкой. Колечки надломленных слов обрываются, падают и снова перекатываются безотрадною цепью.
Василий играет, не замечая сбежавшихся смуглых казаков и казачек. В раздумье он рассматривает заблудшее, похожее на гвоздик, облачко; наборщику скорбно, тянет уйти от толпы — и мрачнее, мрачнее звучит скрипка, желая будто заволховать облачко, а оно, внимая, тает светло-голубыми струйками.
Туда, на гладь родных озер,
Мне не уйти с тяжелой раной,
Где зеленеющий ковер
Покрыл суровые курганы...
Казаки, подперев подбородки руками, по- вздыхивают, косясь на забежавшего курчавого певца.
Низенький хромой казак в расстегнутой гимнастерке, подпоясанной чересседельником, в безбрежных шароварах с алыми лампасами, изумленно округлив раскосые киргизские глаза, подскакивает к Таежному и подымает руку, желая хлопнуть его по плечу, но передумывает и лихо подмачивается.
Вкопай в степи высокий крест
Вблизи сосны, разбитой бурей... — обрывает Таежный, артистически проводя рукой по лбу.
— Здорово, паря! — проявляет восхищение хромой казак, малость пыряя в бок актера, озирается округ и хохочет. — Где они насобачились! Валяй еще.
— За развлечение, господа публика, — Таежный выворачивает порыжевшую шляпу, — прошу.
В шляпу мигают монетки.
— Поухаристее, Васинька!
— Запузыривай, ребя, — надтреснуто шумит хромой казак, искривляя корявую физиономию, — плясовую!
«Ка-а-а...»
Обольщается поселок задорный вертеж песни.
Взгомонилось скопище.
Ка-алина малина,
Черная смо-ородина...
Хромой казак, вцепившись для пышности за свои поломанные уши, бьет плясовую:
— Сыпь, Аксинья — разбрось рот... У-у- ух! Расплачиваюсь: ломай, бей!..
«Калина, малина,
Черная смородина....»
— Ыт-ыт-ыт! — бухают подошвы по мураве.
— Ну и Семен! — галдят окружающие.
— Чувствительно поют, — замечает круглая, словно тыква, лавочница, вышедшая из своего лабаза с вывеской, точно запушенное снегом окно.
— Здорово, — соглашается старик в старом азяме, попыхивая из плоской китайской трубки.
— Ча, — хромой казак отфыркивается, затем швыряет из кисы деньги. — Хватай! Путно расшутили — айда ко мне кумыс дуть! Чо полоротничаете, галчата, кы-ышь!?
Ребятишки с визгом рассыпаются.
Хромой казак направляет Василия и Таежного в хату, тряся на ходу всколоченной головой.
— Чу-буки-и... отколь оглашенных приперло?
— В Семипалатинск двигаемся, актеры.
— Ловко, сучьи дети, ловко. Верно говорят: в городе из сотни один честный, по той причине: без рук, без ног. Потеха?- громко спрашивает он Василия. — Ты, паря, хилый, ненужный курдюк-от степь вберет. Она возьмет! Да... Это моя изба: мала, а жару много!


62
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Вали в горницу! Не робей, иди. А почто вы страшливы: ни шиша нет — и страшливы, конфузно. Шпана летучая? — не выжидая оппонирования, он раздраженно топает сапогами:
— Степанида! Достань, язва, кумысу: гости приползли. Оглохла ичоли ты, лихоманка?
— Нету, — отвечает из пригона зычный грудной голос, — опять ломаешься?
— Молчать, курва! Нету? Подождь, паря, зараз припру.
Хромой казак клином падает в дверь и скрывается.
Воровски оглядывает глазами стены, лавки и полки Таежный:
— Смазать бы что.
— Сдурел?
— Честно глупые живут.- Актер извлекает из печурки молоток и пар пять гвоздей.- Пригодятся. Груду залапить позволительно; сметят лишь.
Василий садится поодаль, под образа, и пока они пьют студеный, с вяжущим вкусом кумыс, его томит помысел: не усмотрел ли хозяин? Таежный коварно подмигивает казаку, медленно и путано повествует про что-то. Хромой казак прыскает со смеху.
— Верь забобонам!
После, поиграв у дома казака, они бредут к Арефию.
В желтой яме, похожей на блюдечко, — отсюда казаки вынимают песок для завалинок. — слесарь нагромоздил под чайник кизяку и камыша, а сам покоится в тени.
— Напелись, други? Я чаек изготовил, Ку- яна насытил, к сену у казачки подсыпался — ссудила малость.
— Утомился, — Василий раскидывается по нагретому песку.
— Точно по игре али пенье постоянно муторно, хуже чем грузная работа.
— Пили, ели — идем спать, — хохочет Таежный, — который же час?
— Пять, поди, Куян! Вот холера, вдругорядь в приколе заплутался.- Арефий, высоко взбрасывая долгие ноги, мчится распутывать осла.
— Сколько нам еще идти? — Василий щекочет былинкой носатого темно-фиолетового жука; жук раздосадовано топорщится, бьется о траву и спешит спрятаться.
— Ораву верст, завтра Кара-Аяк переваливаем. Опостылело?
— Крепок народ-от тут, — бормочет подошедший Арефий. — Как песок, сколько ни разжижай — ничего не вылепишь, и деньги- то тратят, когда форснуть засвербит.
Слесарь наточивает чаю, мочит в нем сахар и пьет, щуря зоркие голубые глаза.
Углубляясь в свои мысли, Василий обращается к Арефию:
— Дома тоже беспутица, лишь здесь очень однообразно: степь, степь, будто в типографии: буквы, буквы, иные крупные, иные мельче. Земли прорва, добрая, а они себе кусок приобретут, пресытятся, остальное гибнет. Досадно. Запустить в пустоши эти плуги и опрокинуть все пластом.
— Правда! Люблю.
«Свободен ветр, свободен я»... — вращая головой, вопит Таежный.
— Полый ты человек, Таежный, взболтанный. Снаружи прилипает груда, но вовнутрь, как в зеркало, не входит. Почему, спросим мы тебя, не входит? Не знаешь. Учился, а стал водку тянуть. Дарованье имеешь, а у забора сдохнешь. Почему? Нитей у тебя внутри нет здоровых; ражий ты человек, а гнилой. Другой, смотришь: мокрица, но дерзает, зубом берет; свое ведает. Ты вот: чо деять — мечтать только; внутри тебя уже веет; «не ладно, не ладно», на тот и на другой шаг зацепка. Потому-то ты и не соображаешь, потому и бухаешь, так пропадешь. Нонче, положим, обилие таких, но да они прочих не тормозят. — Арефий развязывает свою торбу.
— Ересь, — ухмыляется актер. — Я упорен, однако я трепещу грядущего. Страшно боюсь. Бу-ду-щее. Мне порой даже от страху потно делается. Там, впереди, ползет нечто грозное — старость... Пауков боюсь, мышей...
— Говорю: пень ты; с темя зришь: как сле- доват, кора свежая, дерево и дерево, а колом треснешь — перст да гниль. Для притчи расскажу тебе...
Слова точно головешки — ни тепла, ни света, дым и шаянье.
Воздух хмелен ленью. Застыли камыши; крутые, державного зеленого цвета, кочки; серебристые рыбалки и одинокий, лежащий на синем с розовыми купами облаков стекле озера дырявый, наполненный водой бат.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
63
Василий заполз в песчаную нишу, укрылся дырявым половиком, которым друзья обвертывают свои скудные пожитки, дремлет и наблюдает: Арефий массивной сапожной иголкой чинит рукав у своей ситцевой рубахи, выпятив выпуклый подбородок; он сейчас — подлинный дворовый пес, расположившийся на припеке пошарить блох; против него Таежный, срезывающий перочинным ножом ногти с ног, озабоченно созерцает свои миниатюрные, когда-то изящные ноги, преобразившиеся в неопрятные опухшие обрубки.
— Комедия, — резонирует Таежный, — какой бы дурак подумал: оперный артист Григорий Таежный — и эти два подозрительных экземпляра индивидуумов...
— Ты что ж, Гриша, не подозрителен? — отрывается Арефий от работы и смеется; смех у него искусственный, точно из горла выскакивают и валятся деревянные колесики.
— Твоя правда. И я таков. Впечатления не мешает освежить. Жаль, не существует знаменитой драмы: «Жизнь русского актера» — так я бы сыграл себя.
— Ты, слышь, во всяко время играшь. Я тебе говорю: душа твоя — лист белый, что начерчут, то и затянешь.
— Как затянуть, чтобы прошлое своим стало — понимаешь?
— Ищешь, значит, чужова?
— Ищу, а найду — неизбежно стащу. Своего у меня нет, зато у тебя есть — и отдай, и не смей иметь — мне нужнее!
— Та-а-ак... Коли не отдам?
— В рожу!
— Хм... дело... зеркальное, я тебе говорю, у тебя нутро.
— И буду искать. Подожди, — актер вскакивает на ноги и машет руками, — я ищу, однако ты-ы зачем бродишь? Ведь жена есть?
— Есть.
— И дети?
— Есть и дети.
— И дом?
— Дом тоже.
— Хозяйство?
— Честь честью.
— Зачем ищешь, ведь сам предложил: «возьмите», — ищешь?
— Чего же мне искать?
— Вро-ешь! Зачем же тогда? Почему все бросил?
— По-о-чему?!.. Так, взял и бросил.
— Хм... дело... зеркальное, я тебе скажу, у тя нутро... — передразнивает Таежный Аре- фия и демонстративно замолкает.
<1917>
КРАСНАЯ ЧУМА МИЛЛИАРД О, тиховейность твоих одежд!
О, 	радужное их убранство!
О, 	Смерть!
Алые пятна онемевших лиц.
<нрзб.> цветки в безглагольном
пространстве,
Травы выколотых глаз.
(Счастливы познавшие мглу!)
И эта голубая твердь!
Перед тем, как мне, последнему, умереть, Перед тем, как голос мой станет хрипом — Мне песню спеть Позволь
Об тебе, Великой.
С пурпуровым стягом!
(У нас
Тусклый мозг; ему ли расцветить хвалу?) Я вижу за изумрудным оврагом Белые маки,
Золотой подцелночник В зеленом забрале.
Даже
Нежен запах
От мух. От их
От метущихся мух
Серым столбом пред моим глазом.
Сердце мое — мир,
Опьяненный жизнью и ее счастьем. Владычица! Внемли:
Засыпающего,
Умирающего Не оскорбя участием.
Все жившее — бог.
Боги живут — умереть.
Все.
Все зрившие Порог В изнача Чертог,
Твой, о, Смерть!
Вей!
<1917—1918?>


64
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
УХОДЯЩИМ
Призраки в седовато-темных туманах! Великий город с душою схимника! <нрзб.> ...улицы непонятно родны и бесчувственны. <нрзб.> Из всех цветов, распустившихся в моем сердце, ты, Город, дал мне семя для прекраснейшего цветка. И не мои ли поцелуи горят на твоих струпьях, Город? Не мои ли слезы, светло-изумрудные слезы радости, на твоих мостовых отражают молочные огни каменных, похожих на скалы, причудливых домов? Голову мою накрыло какое-то теплое покрывало. В глаза неведомый художник кладет алые мазки. Это я знаю что. О, я хитрый, я многое вижу! Ты, ехидный и злой, еще думаешь меня обмануть? Как же? Сквозь все мое тело, к моему крошечному сердцу, как хромоногий ребенок, крадется твоя тайная мысль: «Уходи. Ты многое знаешь. Уходи».
РАСС
КУПОРОСНЫЙ ФЕДОТ
Пришли с войны солдаты. Стали рассказывать про пушки, автомобили да аэропланы. Казалась война одной кровавой громовой ямой, где нет места душе.
Подошел к солдатам Федот (лицом он был синий — потому и купоросным прозвали его) и с корчей какой-то просипел:
— Врите боле, стервы! У меня вон книжка есть — Миликтриса Кирьбитьевна. Там тебе и ковер-самолет и скатерть-самобранка. Так-то, хвороба. У вас с голодухи мрут, а?... В инако- ву пору-то, басче было...
И повернулся в лес, пни угаивать.
Дальше обычная причесть: самогонку гнали, пили. Баб избивали. Все в порядок входило.
Приходящему из тайги Федоту поведывали про жизнь городскую, обычаи нездешние.
Один солдат, руку переломанную показывая, сказал:
— Не веришь, купоросина, в людское летание. Черт гундосый, за тебя страдали, отдувались. Я с ароплана упал, руку сломал.
— Поди так хлещешь!
— Я! Эх, и язва ты-ы... Это ты себе врешь — душу свою обманываешь, сознаться себе неохота.
Да? И тебе не жаль меня? Ведь я ничто пред тобой, я всегда ползал у твоих ног, и жалобы мои, неподвижные желтые мертвецы, еле-еле доходили до слуха твоего. А ты шепчешь настойчиво: «Уходи». Куда я пойду? Ты сказал, и жилы мои наполнились льдом, и каждый нерв, как тысячезубая змея, жалил мне мозг. Прощай! Ты не отвечаешь, Город? Иду. Тропы мои из острых камней, оплетенных черными корнями деревьев. Пепельный диск солнца дает так немного света, что я часто запинаюсь и падаю. Одежда погрубела от крови. Я устал. Я остановился. Навстречу мне шел старец с белым пятном бороды на груди. «Скажи. — задыхаясь, спросил я его,— почему мне тяжело уходить?» — «Рожденный в страдании, ты <нрзб.>» Ушел я медленно <нрзб.> блестит солнце.
<1917—1918?>
К АЗЫ
— А Бог есть? — прищурил один глаз Федот.
— Ты к чему гнешь очки-то? — не понял солдат. — Не виляй...
— Нет, ты мне выклади — есь али нету.
— Ишь зажига, — поддался солдат. — Ну, есь.
— А есь — так пошто он тебе крыльев не дал. Ты бы и полетел. Значит нету надобы... И хропнулся.
— Дурак ты! — взъелся солдат. — Ты механику знаешь?
Федот ответил:
— Не-е...
— По причине такой и дураком растешь. Механика учит, как человеку ближе ко Богу быть и спасение свое в раю подготовить.
— Магия?
— Може и магия. Нет — не магия. Черта там нету. Этой механикой все и сотворено.
— Та-а... — протянул Федот, снимая с плеча берданку. — Летают?
— За милу душу.
— А как?
— Наподобие птицы. Хошь — картинку покажу?
Солдат достал из-под лавки, из замасленного вещевого мешка номер журнала с изображенным на нем аэропланом.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
65
— Мотри, челдония.
Федот повертел журнал в угловатых пальцах и пошел к двери.
— Куда ты, лешак? — спросил солдат. — Картинку-то чо попер?
Федот склонил голову и со стражбой в голосе сказал:
— Отдай мне. Надо.
Солдат залотошил руками, свертывая сигарку.
— Ну бери, я человек мирный..
Федот вышел за поскотину, остановился, тупо глядя на речку в полдневном блеске.
— Ой-ты, хлуп!.. — топнул об землю ногой Федот.
* * *
В согры ушел купоросный Федот. Не зная зачем, бродил среди влажной полутемноты, в хмельнике, смородиннике. Шуршала под ногой персть и тихо было, тихо.
А сердце ела и зло сосала мысль: «почему мир такой есь, что сказка. И даж руки люди ломают».
Со злостью сказал Федот:
— А чо — я хуже?
Постоял на одном месте, подумал и просипел:
— Не хуже, знамо. Дуракам Иванушкам Ковры-самолеты да Жар-птицы доставались... Я не дурак, брат.
Радостно, откуда-то изнутри, прозвенело:
— Ты, Федот, не дурак...
Осиял весь, шапку на затылок сдвинул и напрямик, ломая кусты, пошел из согры.
И заполнила его новая жизнь в каких-нибудь два часа. С утра — хмур, к паужину — весел. Чудеса бывают!
* * *
А скоро из тайги в деревню вести дошли о затее Купоросного Федота — неладной. Из жердей-де орясину нескладную строит, обтягивает палатками, даже материну станавину на хвост своей змеевидимой оказии испортил.
Подумали-подумали мужики да по воскресенью пошли на Федотово творенье смотреть.
И точно.
Стоит на елани бестелое, костятое чудище — не то птица, не то ящер. Из жердей да свежекедровика сбитое.
Округ сам Федот с топором да двустволкой ходит, да парнишка его Сенька, да собака Фурка.
Лицо Федотово гневностью обметано — «лешак понапер вас» — думает.
Мужики спрашивают:
— Ты чо, спятил?
— Не дуре вас, — пробурчал Федот.
— А чо рукомеслуешь-то?
— Ароплан, — говорит Федот.
Так все и покатились — у старосты со смеху ошкур лопнул.
— Талагай!..
— Батюшки! Ароплан...
И пошло по деревне:
— Ароплан Купоросный Федот ладит.
— Ароплан!
— Куды ему? За белкой по кедру гоняться.
— Ой, милота! Ой, улыба!..
Целым обществом ходили, журмя журили, отговаривали:
— Возьми, парняга, в голову: делается ароплан на заводах, людями век тому обучающимися. Дудочки на костие идут тонюсенькие, пленочки чуть морощатые, а ты жердины в руку толщиной влепил.
А Федот лицо косит да сиплым своим голосом отвечает:
— Завидки берут? Али зверь мудренее человека — а без науки большие ухватки знат. Вы мне тюрюрю не говорите. Полечу и никаких.
Отстали.
Почесь три месяца мужик бился — изо- млел весь и огородил такую штуку, аж самого дивеса дрожью пробирали.
Отойдет от работы, головой покачает да от удивления и ахнет:
— О-о-о...
* * *
В ту пору учителя нового в деревню определили: духом смирного, незатейливого, молчальника. Мужикам он понравился: не бряку- ша и под нос с расспросами не лезет.
Узнал первым делом учитель об самомня- щем дерзновении Федота. На другой день приезда и пришел к нему на стройку.
Обошел машину, пощупал жерди пальцами, носом воздух потянул и, тыча пальцем Федоту под сердце, отрывно бросил сухие слова:


66
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Полететь думаешь?
— Полечу, — твердо сказал Федот.
Взглянул хитрым серым глазом в лицо
Федоту учитель и растянул:
— Не полетишь.
— Пошто?
Учитель послушал, как шумит ветер в кедрах, отломил веточку пихты, помял ее в ладонях и швырнул оземь. Потом сказал просто и хорошо Федоту:
— Сердцем не вышел. Хлипок. Не полетишь.
* * *
И будто что вынули из груди Федота. Размяк сразу весь, словно угорел. Постоял, потоптался на месте.
Обедать пошел и не мог есть. Ослонила со всех сторон тоска, обдержания. Опять на стройку пошел..
Голову загнетала мысль: «хлипок, а?» И точно на послухах у кого эта мысль была, а теперь выскочила, заполнила все существо и сразу вера в себя и бодрость пропали.
Душно было — будто сердце — раскаленная каменка и брызнули на эту каменку водой...
И остекленивши сказал Федот:
— Их, оглух...
Скрипнул зубами, топор схватил и работу свою взлелеянную разрушил.
— На!.. Лопай..
А по вечеру напился самогонки, с гармошкой ходил по деревне, орал матерные песни. А позади шел сынишка, Сенька, дергал отца за пояс и пикал:
— Тя-тя... пойдем домой... тя-тя...
И ночью, когда все полегли спать, подошел Федот к школе и все окна выбил.
— Вылазь, сука!.. — сказал Федот с колом в руках у крыльца.- Вылазь!
Вышел учитель — в белой рубашке и белой фуражке и тихо, грустно сказал:
— Коли горит голова, — лучше не кричать.
И попросил закурить.
Непонятно и пугающе звучали его слова, вместо выстрелов, как ожидал Федот, вместо матерщины. Едкий и нездешне больной осадок на сердце пускали слова.
И не мог Федот придумать, как ему отсюда уйти без позора, без насмешки в будущем.
— Стерва ты, — сказал Федот, поворачиваясь, — стервой и подохнешь...
...Учитель вошел в комнату и, сморщив брови, хрустнул пальцами.
Сквозь разбитые окна врывался теплый августовский ветер.
<1919>
АНДЕАУШКИНО СЧАСТЬЕ I
Имя у него — Михаил, но Михаилом его никто не зовет.
Дали ему за набожность казаки кличку — Анделушка. Так и прилипло.
Лет ему девятнадцать, а походит он на парнишку. Маленький, щупленький, как пис- карь. Лицо оспой пощипанное, точно из наждака. И взгляд шальной, нездоровый.
Ходит он, зиму и лето, в лохмотчатом грязном халатишке, походкой подрыгивающей, передергивается, словно бы по крапиве. На работу по неразумию своему не способен. Да и говорит-то он плохо, неразборчиво, будто жует слова:
— Те-е-а!..
Хлеба, значит, просит.
Никто на него поэтому и внимания не обращает.
А растет Анделушка мечтателем и бого- любцем.
Боголюбство, положим, у них в роду, Дерюгиных. Старики древлей веры придерживались, двуперсто осенялись, так и дале уважение к древлему шло.
Вот и тетка Анделушкина, Фелисада Андреевна, большая богомольница, Анделушке без перемеж божественное учение вдалбливает. Про чудеса скрипучим старчечьим голосом повествует, темные строгие лики святых с вымученными глазами лобызать с трепетом научает.
Поселок наш далеко от городов. На реке пристани нет. Да и переходом редко сюда по Черному Иртышу подымаются. Потому — быстро течет Кара Иртыш, будто на свидание спешит темно-синий красавец.
Народ здесь крепкий, как старая посуда, душой косматый, заскорузлый. На слово — скуп, на новшество — тоже. И живем мы, как медведи, окромя пищи ничего не ведая до то¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
67
го, полагаю, момента, пока по лбу чем-нибудь не огреют. Тогда, может статься, что и скажем.
Лето.
Зной днем — тяжкий. Солнце так усердно обливает жаром поселок, будто сжечь хочет. И кажется — попади искра, со свистом сгорят вековые дома, срубленные из матерых сутунков. В един миг сгорят, как смолистая лучина.
И ветру нет. Спрятался там далеко, за горой Киик Бас (Лебяжья голова), белый арак- чин которой вдали виден. И хоть бы руку сюда протянул, пахнул бы свежим духом с полей, с реки. Легко вздохнуть дал бы.
Выйдет Анделушка за поселок, на яр.
Смотрит на мир, притулившись где-нибудь к серому камню. И как только такие гнойные крошечные глазенки красоту эту видеть могут.
А видят.
Внизу, под яром, сразу луг идет темно-зеленый, на нем, будто каменья, разбросаны цветы: красный исстюк, ярко-желтый дюнь- кач. А там бледно-серебряный подлесок тала идет. Еще дальше: синий дракон Кара-Иртыш чешуей блестит на солнце. А за ним — в светло-фиолетовом сиянии — горы. А среди их краса-красот Киик Бас-гора.
И среди неясных волн звуков забегает в уши Анделушки скрип в поселке киргизской арбы, похожей на треск ломающейся полыни. А то катится с яру камень. А то газырчах прямо, как по нитке, пролетит. Сильно протянет:
— Ви-и..
И в такие моменты глубоко-глубоко, нежно и сладостно поет душа Анделушкина. Жутко, не по себе становится — точно с колокольни под пасхальный звон вниз на землю глядит.
Встает он и подпрыгивающей своей походкой в иную сторону направляется.
Любит также Анделушка и беседы стариков вечерами.
Почасту заходят к Фелисаде Андреевне гости, женщина она всеми уважаемая, состоятельная.
Бывают: писарь поселковый Герасим Го- ныч, щеголь на городской фасон. Сосед Никанор Кузьмич Ворошинин, богатей и человек грубый на язык. Атаман Усов, хмурый, носящий всегда папаху. И еще кое-кто.
Да каждый день бывает о. Викентий, поселковый священник, сосланный в наш приход за пьянство. Любитель драк, охоты, хороший домохозяин. Казакам он вошел в честь, прозвище дали ему — поп Викент Четверг.
После чая выходят в ограду а там корчаги с горящим кизяком стоят — дымом гнус чтоб отгоняло.
С паузами, покуривая, беседу ведут.
Говорят все больше про домашность, разве когда сторож церковный Тальник придет, дмыхнет носом, про судьбу брякнет:
— Эх, мол, гвоздь тебе в нос, почему ты нас на путь не направишь. По писанию...
А тут же рядом матершину загнет. Не поймешь его.
Анделушка около беседующих меж бревен заползает. Глаза зажмуривает и, тихонько покачивая головой, слушает.
В темноте пахнет от бревен смолой, различными шумами плывут голоса, и приятно чувствовать себя невидимкой.
Впрочем, Анделушка и не вникает в смысл их речей. Изредка разве слово какое поймет. Он ждет, когда тетка начнет рассказывать о «писании».
Распускается в небе бледным цветком месяц. Ночь идет по земле. Земля потягивается и вздыхает сладким и сочным запахом.
И когда уже совсем темнеет и люди успокаиваются, — всего Анделушку охватывает оно, липкое и страшное. Виски его покрываются потом. Он раскрывает глаза и глубоко дышит, как губка воду, жадно впитывает дивную речь Фелисады Андреевны.
— Есть у нас, — однотонно, точно молитву, начинает она, — небылиса в роду така. Жил-был премудрый человек, по имени Паф- нутий. Жил он в наших краях ровно восемьдесят шесть лет. Молитвами, коленопреклонениями душу спасал. А узнал Бог Господь про то его спасение, говорит как тут архангелам: «Да иди-тке те вы во страну ту, ко премудрому старсу Пафнутию. Волю ему мою передайте, мол, угодно мне спасение твое, Пафнутий, да каку-таку награду возжелаешь, раб мой?» Да вот и полетели архангелы пречистые. Да через реки быстры. Да через море синее да через поле чистое к тому ли старсу Пафнутию. И говорят тут архангелы: «Уж ты ой еси, Пафнутий премудрый. Узнал Созда¬


68
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
тель про спасение твое и сказать тебе повелел: “Да иди-тке те вы во страну ту, ко премудрому старсу Пафнутию. Волю ему мою передайте: мол, угодно мне спасение твое, Пафнутий, каку-таку награду- подарок возжелаешь, раб мой?”» А и говорил тут старец Пафнутий архангелам тем: «Восемьдесят шесть лет спасался я, коленобиениями плоть свою умервщ- лял. Милостив Бог Господь грехи мои простил, да не все они замолены, не все они забвенны. Прошу я у Господа милости — грехи свои в книгу записать, в “Миниар-Писа- нии”. Скоро умру, знаю, недостоин предстать пред очи Создательские — чистые. Пусть люди за грехи мои молются, грехи тяжкие-ока- янные». И дал Господь Пафнутию-старцу книгу писать. А и черные грехи свои писал — в «Миниар-Писание» — кровью красной словеса окрашивались, молитвы чудные получились. А и красное-кровавые грехи свои писал — милостью божеской в синие-синие словеса молитв грехи окрашивались. Сорок дней и сорок ночей писал премудрый Пафну- тий-старец причудну книгу толщиной восемь досок вершковых, книгу ту «Миниар-Писание». И така в ней правда вмешшатся и...и...
Вбирает в себя воздух. Слушатели молчат.
— И того ради вникает кто в ее, матушку, весь мир к добру переделать сил возымет... А и ешшо значит...
И всегда на этом месте поп Викентий, человек непомерной толщины, пыхтя и отдуваясь, обзывает своих собеседников «двоедана- ми» за глупые россказни.
Фелисада Андреевна резко возражает.
Поп сердится и стучит кулаком об суту- жок.
Анделушка вылазит из-под бревен и бредет за ограду.
И
Анделушка иногда спрашивает у тетки, где находится «Писание». Тетка не понимает неразборчивого лепета, легонько шлепает сухой рукой по голове его. Медленно, точно прислушиваясь к чему-то подсказываемому, бранчливо говорит:
— Не пойму я тебя. Блажной ты, вот что.
Анделушка щупает свои жесткие волосы
и думает: «почему обманывает его тетка». Потом, вечером, Анделушка берет кусок хлеба,
съедает его. Ложится в уютно пахнущее сено на телеге и глядит вверх.
Короткая летняя ночь быстро течет, как вода в Иртыше. Сначала на востоке белая полоска свету далекого всплывает, точно темносинюю сталь неба серебрят. Затем огненная голова Киик Бас-горы легкой краской пойдет, словно бы стыдится, что первый солнечный луч на себя приняла. А тут:
— Гы-ы-ох!..
Гул в горах прокатится неведомо отчего. Должно быть, шайтан с ночью прощается.
И неоднократно ли повторяющееся теткино предание, другое ли что — только почти каждую ночь думает Анделушка о «Миниар- Писании» с золотисто-лазурными словами, доброй книге.
Знакомо, ласково около сердца холодеет. Туманные круги идут перед глазами, а небо ширится, колеблется, лентами огненными волшебными извивается.
Вскакивает Анделушка на колени. Молится. Стучит головой об дерево. Плачет.
От телеги пахнет дегтем. В доме тишина. Выпуклые тени по двору ложатся — от приго- нов, забора, как черные куски какой материи...
III
Как листья на дереве, дни выступают за днями.
Сухое, спокойное ткут одеяние лету.
Жаркие струи подлетают, обнимают голову, иссушают. Как олово, тяжела кровь в жилах.
На Петра и Павла рано ударил поп Викентий к вечерне — которые казачки огороды полить не успели. Хотел отслужить скорей да засветло на бахчи съездить.
Одеваясь, тетка Фелисада Андреевна серьезным голосом говорит Анделушке:
— Великий праздник завтра будет, Анделушка.
— А? — переспрашивает тот для уяснения.
Тетка недовольно морщится:
— Два. Чем слушаешь-то. Женить пора, а ты чурбан чурбаном. Богу молиться честь честью не умеешь.
Анделушка взглянул на ее изжелта-черное крапчатое платье и побежал надевать сапоги.
Не спеша, степенно сбираются казаки в церковь.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
69
Церковь — древняя. Медно-красная ее окраска облупилась. Всех прихожан она не вмещает, и они разливаются из дверей разноцветным потоком в ограде. На клиросе гнусавит писарь Герасим Гоныч, открывая черные порченные зубы. О. Викентий в бледно-зеленой ризе взмахивает волосами и солидно потрясает кадилом.
Молодяжник, увидя Анделушку, начинает дразниться:
— Када на небо полетишь?
— Сколько верст до святова осталось?
Анделушка поднимает плечи и наклоняет
голову. Так и в церковь входит. Поспешно крестится. Кладет земные поклоны Анделушка. Торопливо прикасается горячими пальцами к теплому крашеному полу церкви. Ловит неразборчивые слова попа и гнусение писаря. Шепотом вторит словам молитвы.
Казаки давно привыкли к Анделушке. Равнодушны на отбиваемые усердно Анде- лушкой поклоны. Равнодушно смотрят на восторженное, подергивающееся в судорогах его лицо. Равнодушно стоят, крестятся, оправляют чапаны, думают о своих делах.
От духоты, ладана и копоти свечей — больно застучало в Анделушкиной голове.
Вышел он в ограду.
Тальник, сторож церковный, в зеленом праздничном купе, заложив за губу носового, изумленно улыбаясь, говорит:
— Поп мне и брякни: береги, мол, церкву, особенно смотри, великое тут дело имеется... Во!..
— Како тако дело?
Тальник передвигает за губой табак, пристально взглядывает на спрашивающего и с видимым удовольствием продолжает:
— Тако, мол, что в церкви этой самой псал- тири царя Алексея хранятся... Во!.. Понимаешь, как загнул, разъязви его... По-моему, «Миниар-Писание» это! Ей-Богу! Ты только на книгу взгляни...
Никанор Кузьмич глядит на свои сапоги и высказывает недоверие:
— И все льет!
Тальник с тихой обидой в голосе отзывается:
— Не лью, по правде разговор идет. Вся истина там, грят. За котору стары люди страдали. Жглись.
— Потому и жглись, что неучи, — по обыкновению своему тихонько вставляет вышедший из церкви писарь.
Анделушка отходит.
Слова о древнем псалтире шипами вонзаются ему в мозг.
Знает он у тетки книгу, тоже древнюю, которую она бережет, как свои волосы. А эта еще должно дороже.
Анделушка протискивается вперед и обшаривает глазами алтарь, клиросы.
Вечерня подходит к концу.
И вдруг чтец Андрей, молодой рыжеволосый казак, похожий на распустившийся подсолнечник, доставая из-под столика октоих, уронил с полочки толстую зеленую в кожаном переплете с белыми крупными застежками книгу. Падением своим книга растворяет дверцы шкафика и катится на пол.
Анделушка подкрадывается сзади, закусив губы, смотрит через плечо Андреева. Книга раскрыта.
Красные и синие букашки строго взглядывают Анделушке в лицо со страниц ее.
Казак, чувствуя на шее горячее дыхание, оборачивается, видит изнеможенные Анде- лушкины глаза, вздрагивает и одергивает книгу.
«Она» — жарким сгустком ударяет в сознание Анделушки. И даже не это слово, и не слово совсем, а что-то дорогое, близкое, всеобъемлющее указало, пустило по всему его телу горячей струей: «это... здесь... она...»
Анделушка уходил из церкви подпрыгивая, размахивая руками, улыбаясь — с видом человека, нашедшего драгоценность.
IV
Совсем затосковал Анделушка.
Мысль о зеленой книге в кожаном переплете вошла в его голову, плотно поместилась там и уверенно и сильно давит стенки черепа.
Бродит, ищет он, не зная чего, и всегда в конце концов подходит к церкви.
Собаки со впалыми боками, поджав хвосты, виновато отбегают от помойки за сторожкой.
Сторож Тальник знает его. Анделушка до «этого» бывало один приходил молиться. Кряхтя надергивает старый на босые ноги рваные старые пимы и снимает с дверей


70
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
церкви винтовой замок, похожий на сплюснутое «о».
Поп Викентий хотя и находил — «для молитвы есть другое время», но особенно молениям Анделушкиным не препятствовал.
Теперь Анделушка совсем зачастил.
В церкви прохладно.
Анделушка подходит к царским вратам, падает на колени, бледнеет — (если можно назвать бледностью синеватый налет, покрывающий его лицо) и, не владея собой, выкрикивает как-то кусками:
— Вс!-по!-ди!
И говорит слова незнакомые, — и ему и миру, — чужие, радостные, успокаивающие.
А однажды он осмеливается.
Торопливо, с холодком в крови, входит на клирос к столику-шкафику. Дергает дверцы. Они с шумным вздохом открываются. Слабо видны лики икон на иконостасе. В церкви мирно и славно, как на берегу Иртыша. Пахнет краской от недавно окрашенного правого клироса.
Судорожно, трясущимися руками достает Анделушка «Писание». Неумело расстегивает скользкие, холодные застежки. Замирает. Как и первый раз строго взглядывают на него красные и синие букашки, будто говоря:
— Что тебе надобно?
Анделушка испуганно захлопывает книгу...
Но только на минуту. Снова достает тяжелую, закапанную воском книгу, развертывает и долго, тяжело дыша, смотрит. В груди его что-то тает, приятное и нежное
Тальник, прищурив один глаз, а другим, иссиня-серым, глядя Анделушке в рот, кашляя и сморкаясь в желтый с коричневыми каемками платок, нерешительно бубнит:
— Батюшка тебе велел сказать, что, мол, больше ты сюда не ходи. Потому за тобой собаки бегают, вчера одна чуть в церковь не забежала, на паперти была. Сам батюшка видел. Приманил.
Анделушка не испугался, а как-то весь осел, точно тесто на холоду. Он и раньше предчувствовал, а располагал, что может быть — и не прогонят.
Реденькие серые брови вползают кверху, глаза начинают часто мигать, а из круглого, как у стерляди, рта — течет слюна.
Видя испуг парня, Тальник сжаливается:
— Ну ладно уж. Седни да завтра сходи, пушу, а там и будет.
Вечером Анделушка сидит на берегу, царапает свой халатишко камнем и плачет.
На другой день в последний раз приходит он в церковь.
Раскрыл, как прежде, книгу.
Опять жалко стало. Пал на колени, бился головой об пол, плакал:
— Во!-по!-ди!.. Во!-по!-ди!..
Порывисто, как волк, наскочила мысль...
Мутная, палящая кровь ополоснула тело...
Знойным потоком прокатилась по лицу,
рукам и туловищу...
А потом забило холодной дрожью...
Не ощущая ничего затвердевшими внезапно руками, грубо вырывает Анделушка из книги плотный, жирно хрустящий лист.
Сует лист за пазуху и опрометью бежит к дверям.
С грохотом падает книга на пол, за ней валится столик.
Бледный, с розоватой пеной на углах губ, выскакивает Анделушка из церкви и бросается к огородам. Издали бегущий Анделушка похож на раненную в крылья птицу — руки у него длинные, при беге отстают от туловища и словно тащатся по земле.
Тальник сидит на крылечке и починяет рубаху.
При виде выскочившего из церкви Анде- лушки — Тальник удивился. Внимательно посмотрел вслед Анделушке и решил зайти в церковь:
— Блажной, парненко, диви што смирной. Кабы не запрокудел...
Из церкви Тальник выбегает с криком:
— Грабеж!
Поступок Анделушки поднял весь посе¬
лок. 	Удивляются:
— Какой парень смирной был...
— Черт попутал...
— Ой не говори, девка-матушка... Како не попутал...
От дома к дому бегут вздорные слова.
— Церковь Анделушка ограбил.
За Анделушкой сбирается погоня.
Поп Викентий — человек решительный. Когда к нему вбежал испуганный Тальник — Викентий схватил со стены берданку сына,


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
71
всунул в нее патрон и в сопровождении писаря, атамана и понятых — заторопился в церковь.
Анделушкино преступление сразу раскрылось.
Бросаются его разыскивать.
Фелисада Андреевна, узнав о событии, поджала губы и резким своим голосом заявляет:
— То и от его ожидай. Ладно во дворех что не натворил.
А сам вор сидит за Феклиным огородом на поваленном бурей тополе.
Впереди его луга, по лугу бродит белобокий теленок.
В руках своих Анделушка держит вырванный из книги листок. Лицо его восторженнодовольное и когда подкравшийся поп Викентий выходит из-за плетня и орет:
— Стой, хулиган! Грабитель!.. Святую книгу пакостит!..
Анделушка в эту минуту походит на зайца, бегущего по полю, которому внезапно сильно засвищут. Заяц приседает, таращит уши и глаза...
— Стой, говорю!.. Пакостник!..
Плотно прижав одной рукой к груди листок, бросается Анделушка лугом.
С легким свистом выскакивает из горла дыхание. За виски хватает точно раскаленными щипцами. А ноги холодные-холодные...
Анделушка не знает куда, зачем, почему... На него кричат, у него хотят отнять его счастье — он бежит... Торопится...
— Эй!.. Держи!...
— Ста!..
— Фю...фю...
— Сво-лочь!.. — ошалело мечутся крики.
Писарь запыхался, устал. Он вырывает
ружье у попа Викентия, прицеливается, нажимает собачку.
Анделушка падает.
Когда к нему подходят, он, посиневший, лежит без памяти. Листок плотно зажат у него в руке. Заряд попал Анделушке в ноги.
Поп Викентий тянет лист из руки. Рука разжимается.
— «Аще ли, же образа...» — читает поп, взглядывая на Анделушку. — И ечо тако ему церковь грабить? А?.. «Аще ли же образа, ка-
ко бывает, ищеши, довольно ти есть услыша- ти, яко Духом святым; имже образом и от Богородицы Духом Святым себе самому и в себе самом плоть Господь востави...» Да... штука... Красиво как переписано, лучше чем печатна... Как раньше болели об Боге-то... А теперь, ишь...
Анделушка не умер.
Только стал хромать. Лицо у него повело в одну сторону. Да последний рассудок потерял.
Фелисада Андреевна вздыхает:
— Божий человек...
А накормить часто забывает.
Сидит он теперь на полу, на кухне, грязный, обросший волосами и раскачиваясь, тянет:
— Э-э-э...э-э-э
Что он хочет сказать, никто не знает. <1919>
АМЕРИКАНСКИЙ ТРЮК (Аистки воспоминаний)
Бегаешь? Лжешь? Как тя на блохе <нрзб.>... Валяй!..
(«Шантрапа»)
У 	Васильева расшнуровался ботинок. Отстал он от каравана бродячего цирка.
Алхимед сел подле, у кустика таволги, утер вспотевшее лицо и сказал:
— А хозяин доволен — от вчерашнего сбора полсотни осталось.
Васильев глубоко не любит хозяина — толстого, с цыганским лицом, борца. Не любит его поминутного икания, масляных навыкате глаз и бессмысленной злобы к цирковым животным.
— Ну его к черту! Что о другом нечего тебе сказать?
Алхимед трогает ботинок товарища:
— Каши просит! А почему это из железа не делают щиблет или из дерева?
— Во Франции, говорят, носят из дерева, Алхимед.
Алхимед удивился.
— Во Франции? Ишь, косопузые. Они — хитрые. Наши небось не додумались.
— А лапти?


72
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Лапти? Верна. Лапти — те хитрее французских будут. И у наших дошлый народ, а вот американцы, те...
-Что?
— Те всех хитрее. Рик про их много рассказывает.
Рик — турнист, тощий хлипкий человек с бессмысленным взглядом.
— Рик в Америке был?
— Говорит, был.
-Ну?
— Может, и не был — тогда врет здорово. А рассказывает хорошо.
Васильев поднялся на ноги. Алхимед потянулся сладко.
— Соснуть бы!
— Не успел десяти верст пройти, а уж спать. Нам еще сегодня в станице играть нужно. Вставай, караван вон куда учесал.
Алхимед вскочил. Поднял голову и смотрит вслед каравану. Маленький, плотненький, весь серый от пыли, похож он на тарбагана. Настоящее имя его — Гришка Куропаткин, служат они вместе с Васильевым в «Цирке братьев Орц», Васильев на амплуа рыжего, Алхимед — партнером.
— Айда, — шагает он.
Огромная серая степь словно задыхалась от дыхания палящего тарантула — солнца. То тут, то там поднимались вихри, бешено крутящие сухие клубы пыли. Караван в степи, как репей на спине верблюда, скучно-ненужен.
— Американцы хитрые, как ястреба. — бормотал Алхимед. — Ко всему свою пормо- кательную <так в тексте> бумагу приложат.
— Ты что ж американцев хвалишь?
— У меня умно если и штаны последни украдут — похвалю. Я ум уважаю.
— Ты себя уважай.
— И себя уважаю. Кабы не уважал, давно бы задавился. Да.
— Ты вот об американцах говоришь — а сам устрой. Сейчас в станицу придем, там ярмарка.
— Ну, ярмарка?
— Сбор будет рублей сто, а ты вот сделай двести! И хозяину польза, и нам жалованья прибавят. Понял?
— Понял. — задумчиво говорит Алхимед и вдруг останавливается.- Володька! А ведь это верна!
— То-то и оно-то. Что ж остановился, пойдем.
— Иди, — говорит Алхимед. — Я подумаю. Ты это добро выкусил.
Васильев догнал караван.
Циркохозяин, в белом пиджаке и брюках, словно головеша в снегу, сидел на возу, грузно уперев ноги в передок телеги и кнутовищем бил лошадь.
— Вы что ж отдыхаете. — обернулся он к Васильеву. — Лучше бы антре повторили.
— Зрителей нет, — со злостью ответил Васильев.
Орц (по паспорту Катюшин) презрительно косит губы:
— Да-аа... Им-с нужны зрители... Драмати- ки, подумаешь: а сами трем свиньям щей не могут разлить! Сволота!
— Саша! — послышался из повозки скрипучий голос жены Орца. — Охота тебе со служащими разговаривать. Фруктовой хочешь?
— Теплая поди?
— Я, Саша, все время ее в ведре с простой водой держу. Холодная.
Орц протянул руку в повозку и вытащил кружку с пенистой водой.
— Ух! — отдувается он...
Васильев отходит от повозки и шагает к телеге, на которой лежит больной гармонист Сенька Пономарев.
— Сеня, — зовет Васильев.
С палатки, покрывающей телегу, поднимается испитое, желтое лицо с пересохшими, потрескавшимися губами.
— Как здоровье?
Голова Семена устало опускается на подушку:.
— Лихоманка трясет, холера ей в нос.
Васильева дергают за рубаху. Он оборачивается — Алхимед.
-Что?
Алхимед улыбается. Он умиленно-радостный, фигура словно танцует.
— Придумал.
— А ну тебя.
— Ты не махай, а пойдем-ка сюда.
Он тащит Васильева, под злым взглядом хозяина в сторону каравана и шепчет:
— Придумал. Первое в торговле что?
— Деньги.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
73
— Вот и видно, что дурак. Не деньги, а реклама. Верно?
— Дальше?
— Дальше — нам такую же рекламу надобно.
— Приедем вот в станицу, в тридцать колонок объявление в газету закажем.
— Зубы не скаль, а слушай. Реклама нужна большая, как в Америке.
— А это тебе не Америка, а Семиречье.
— Пустяки. Еще лучше, чем в Америке будет. Так. Значит, нужна реклама. А как ее добыть? Вот я и придумал.
-Ну?
— Нукай верблюду. Сейчас в станице яр- манка. Народу много. Казаков, конечно, а то- во боле киргиз. Казаки все придут, а киргиз не заманишь.
— Правда.
— Что? Действует? Дальше, нужно их выманить. А как? Никак.
— Да говори, — Васильев был увлечен.
Алхимед закрутил свои усики и закончил:
— Надобно трюком, по-американски. Одеваемся мы все в свои костюмы; бубны и прочую музыку в ход, крик. И въезжаем на яр- манку...
— А ведь это правда, мысль!
Алхимед рассмеялся и сказал:
— А ты мне — Америка!
Алхимед сообщил свой проект хозяину, тот сначала скептически поморщился, а вникнув, согласился. Начались сборы и хлопоты.
Не доезжая версты до поселка, караван остановился. Достали разноцветные, блестящие на солнце костюмы, краски. Настроили шарманку, приготовили бубны и барабаны...
— Что? — торжествовал Алхимед.
Караван остановился в краю улицы. Васильева послали разведчиком.
Васильев выглянул из-за угла высокого забора на площадь, где происходила ярмарка.
На ярмарке, по-видимому, было все население станицы. Среди наскоро сколоченных балаганов, палаток и просто на земле сидящих торговцев бродили в синих, желтых, кубовых, красных платьях казачки; мальчишки в новых рубахах, казаки в чистых чапанах и фуражках с красными околышами.
Переваливаясь, как утки, ходили киргизы в разноцветных бешметах.
Кричали торговцы и покупатели.
Ржали лошади. Блеяли овцы, мычали быки. Спокойно возвышались меланхолические морды верблюдов, хладнокровно оглядывающих ярмарочный гам.
Ярмарка блистала одним ярким, сочным пятном на сером поле песков.
И так же беспощадно и зло палило степь тарантул-солнце в багрово-пепельном ореоле.
— Пора! — позвал Васильев.
Караван подвинулся ближе. Васильев вскочил на телегу и взял в руки бубен. Рядом с ним с большим барабаном стоял Алхимед и блаженно улыбался.
— Въезжай! — скомандовал хозяин
— Бум! — ударил барабан.
— Брьль-м!.. Брльм!.. — подхватили бубны.
— Эй! Эй! — во всю силу легких завопили люди.
Несколько мгновений стояла тишина. Все живое глядело на них испуганно и недоумевающе.
— Бум! — опять ударил барабан.
— Алла! — послышался на ярмарке чей-то дрожащий тонкий голос.- Алла! Уй бай!
И внезапно, словно повинуясь этому крику, ринулись люди, скот с ярмарки. С криком бежали женщины, плакали детишки, тряслись на конях киргизы. По наложенным на площади товарам — по персикам, винограду, яблокам — топтались верблюды и лошади. Какой-то шаршавый осел вскочил в бердюк с маслом, раздавил его, поскользнулся и упал. Ревел, широко раскидывая пасть и тараща глаза.
— А а...а а...
Поднялась тучей пыль и, словно в кинематографе, в какие-нибудь пять минут ярмарка обезлюдела.
— Трюк... — забормотал Алхимед, шлепая губами - Трюк...
Все были подавлены и ошеломлены.
А через площадь уже шли атаман и казаки, подхваченные и унесенные с ярмарки общим ураганом. Шли, и видно было их раздражение, по размахиванью рук, по обрывкам разговора...


74
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Играть цирку, конечно, в этом поселке не разрешили.
Великую мзду, в виде шести четвертей водки, уплатил обществу циркохозяин.
Пьяный, матерно ругаясь, ходил он целый вечер по станице, искал виновников несчастья.
— Порежу!
Васильев и Алхимед сидели в камышах у озера и молчали.
Поутру хозяин выбросил им паспорта и крикнул:
— Проваливай, шпана!
— А жалованье? — спросил Васильев.
— Жалованье тебе, сволочь! — Орц ухватился за железный турник.
Они предпочли не разговаривать.
А на другой день Васильев и Алхимед нанялись в погонщики, в караван купца — киргиза Докая.
Опять шли степью, но уже от родной стороны, на юго-запад, к Китаю.
Жег ноги песок. Тоскливо ныло сердце.
— А если бы здесь колодцы нарыть? — прервал тишину Алхимед. — Сразу бы все переделать можно, а?
— Эй! — закричал нам киргиз. — Ни ка- райсни? Барыб чуберь! (Что смотришь? Гони!)
Они чухнули на лошадей.
<1918>
Говорили: в вечерних зорях Прошла тихо Покорная Дева. Лед уснувшего моря Горел небесным гневом.
Тяжело мои дышали олени,
Я ж усилий от них еще требовал. И примчались мы к Лене,
Но ее нигде не было.
И еще и еще мы бежали.
Злобно стучал зубами мороз.
В сердце отравы жало Впилось сотнями ос.
— Ты ее никогда не догонишь,
И олени умрут на бегу.
В белом чуме схоронишь Северную свою звезду.
Я не верил. И с собою споря, Гнал оленей порывами гнева. Знаю: в вечерних зорях Прошла Покорная Дева. <1919>
ГОРОД НОЧЬЮ
Ясно и отчетливо я запомнил первые мгновенья. Серые с мокрым коричневым налетом дома. Трещащие клавиши тротуаров, и промежутки меж домов, наполненные — я ясно чувствовал — свистящей одинокой мглой. Этот одинокий, неустанный и чуть слышный свист преследовал меня и словно подпевал. Чему, я и сам не догадывался.
я устал цепляться сердцем за каждый выступ человеческого присутствия (я иногда даже начинал любить эти пузатые и нелепые дома) и шел, вяло переступая ногами. Тело — такая страшная и непослушная машина — было непонятно покорно, и от этого, должно быть, хотелось и плакать и быть нежным. Между тем воздух строжал и дул размеренно и неустанно, но была в его движениях какая-то неуверенность, словно он боялся меня, и мне
становилось холодно
Три шага вперед и река. У ней есть имя, и она от этого как живая. Мне казалось иногда, что она сейчас скалит зубы (хотя бы и потому, что желтизну их ночью не видно), берег, как и все берега, в меру холмист, и под ногами моими песок — милый и молчаливый песок — я к нему сейчас испытываю большое уважение — он так спокойно лежит под ногами. А на небо я не гляжу — какое мне дело до того, что там делается вверху, я не думаю, не стараюсь думать. Про себя я говорю разные глупости и все потому, что мне страшно чувствовать за спиной присутствие города, его непонятное и молчаливое присутствие. Вы думаете, здесь люди, сгрудившиеся сотнями и тысячами, и собрались творить здесь добро? Не верю — они так зло смотрят на меня и на других. И потом их грязные и тесные жилища — при взгляде на них меня охватывает тоска: «И я такой же обреченный вместе с ними жить и


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
75
даже любить их». Я, не жалуясь, иду и делаю вид, что ничего не знаю, и все тоже делают вид, что это так и нужно и нисколько не страшно, и все смеются, и я громче всех. Но когда я остаюсь одиноким в городе, когда я во власти темных переулков и душа моя один сплошной длинный и темный переулок, и когда только свистяще скачут серые клавиши тротуаров и в страшном непонятном ужасе безличия кривятся дома, важничая важностью мертвецов, — как точно и умно рассказать тускнеющее сознание моего духа?  Может быть, сон, повторяющийся каждую ночь, пронзив бы ночь оцепенением обреченности, заставил бы меня полюбить день, — у меня таких снов нет, и я
не люблю ночи и дня
<1919>
ДУЭН-ХЭ - БОРЕЦ ИЗ ТИБЕТА
Приезжаю в Зейск.
Наличности — рублей десять; фрак для сцены; десяток афиш; два пустых чемодана.
Чемоданы набил бумажниками <так в тексте> — для солидности, взял извозчика и прикатил в «Центральные столичные номера».
На доске, где записываются приезжающие, приколол визитную карточку: «артист Петербургских театров Подгорный-Савицкий».
Лежу в номере день, другой. Изучаю рисунок обоев; в бесконечном количестве пью чай — вода в Зейске удивительно вкусная.
Скучно.
Городишко маленький, точно прыщик застарелый. Население староверческое — на забавы туго ходит. Что предпринять?
На третий день, к обеду так, приблизительно, (а солнце высоко пышет. Окна большие, светлые — даже дышать затруднительно от тепла — под ложечкой что-то щиплет) слышу: легонько в дверь постукивают.
«Кто бы это?» — думаю, а сам, натягивая ботинки на ноги, приглашаю:
— Входите.
Дверь приоткрывается немного, в щель просовывается улыбающаяся, черноусая, со вздернутым носом мордочка, и тоненький голосок спрашивает:
— А не помешаю?
По лицу видно: человек интересный да скука еще. С радостью отговариваюсь:
— Что вы? Не церемоньтесь. Влезайте.
Человечек, вошедши, одернул полы своего серого пиджака. С удовольствием взглянул на прекрасно разглаженные брюки, с полупоклоном представился:
— Антрепренер и артист Григорий Николаевич Чуманов.
Я подумал радостно — «не выручит ли сей муж?»
А муж сел на стул и, расправляя поля своей бледно-желтой панамы, продолжал:
— Случайно обрати внимание на доску, к великому удовольствию узрел вашу фамилию, которую, так сказать, многие знают в России.
Я покраснел от скромности:
— Неужели у меня там много должников?
— Помилуйте. Я не шучу.
Чуманов зашевелил усиками.
— И возымел я желание ознакомиться с вами и даже, буде возможно, чем и полезным быть.
— Спасибо. От полезного не отказываюсь.
— Похвально. Я также. Будем же мы ближе к делу.
«Выручит, черт», — пело у меня в голове.
Антрепренер подошел к висевшей на гвозде афише.
Прищурил глаза и прочел вслух:
— Подгорный-Савицкий: пение, декламация, похвально. Вот и выступайте.
— А какой вечер? Кто устраивает? Кто участвует?
— Не все ли вам равно. Сбор обеспечен. Главный гвоздь вечера — Дуэн-Хэ.
— Кто?
— Дуэн-Хэ, чемпион борец из Тибета.
— Борец? — изумился я.
— Ничего удивительного: Дуэн-Хэ ученик Далай Ламы, первый Шееня.
— Разве Далай Лама борец?
— Первоклассный любитель французской борьбы. В 1910 году Далай Лама присутствовал на упражнениях Дуэн-Хэ и подарил ему чин первого гуа. В 1912 году Далай Лама в обществе Шееня, сановник Ряо-Кау, Ди-Джи и Ко-Суи-Ги сказал Дуэн-Хэ: «мы очень довольны», подарил ему чин второго гуа с высшим правом ношения зеленого шарика на груди. В начале 1913 года...


76
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Позвольте, — прервал я Чуманова, — если Далай Лама так относится к Дуэн-Хэ, то мне, простому смертному, не приходится спорить. Реклама у вас богатая?
— Реклама! — самодовольно хлопнул себя по карману Чуманов. — Любуйтесь.
Он развернул пред моими глазами саженную афишу, исполненную в несколько красок.
— Одних клише с видами Тибета — шесть штук. С родственников Дуэн-Хэ — три. С его Яки — два.
— При чем же тут родственники и Як?
— Странно. Должны же зрители знать биографию того, кого они удостоятся видеть. В день представления пойдут по городу мальчики с плакатами, пустим герольдов. Отпечатаем небольшую однодневную газету...
Я был огорошен.
— Согласны вы?
— Согласен, — нерешительно промямлил я.
Антрепренер протянул руку:
— И великолепно! Все будет сделано. Представление в ближайшее воскресенье.
— А как бы мне увидеть Дуэн-Хэ?
— Увидите.
Чуманов взялся было за дверную ручку.
— Подождите, — остановил я его. — Как вы знаете меня?
— Кто же в России вас не знает. Я ведь русский, — с какой-то неуловимой гримаской сказал он уходя.
Я щелкнул пальцами:
«Не трудно в России известность составить. Всего как месяц псевдоним принял — как уже каждый антрепренер знает. Что значит талант!..
Ура, Подгорный-Савицкий!..»
* * *
Уездные городишки похожи на застоявшиеся лужицы. Будто вода как вода — и чиста, и ясна, ковырнешь лишь оттуда — и муть, и заверти, и даже паучки да букашки...
Так и в Зейске. Благодаря рекламе Чуманова: саженным афишам, газете и прочему — в тесных низеньких комнатках приказчичьго Клуба обрелись такие антики, что диву дался.
Согбенные, седобородые в <нрзб.>, старцы в черных, до пят казакинах. Древние иконописные старушки в низко повязанных бе- логорошчатых платочках. Плотные, румяные,
точно из калужского теста. Молодцы, стриженные под горшочек. Жеманные барышни в шляпках чуть ли не семнадцатого столетия.
Все сие гудело; шоркало ногами; сморкалось и почему-то издавало легкий запах нафталина.
В зрительном зало от вящего усердия пищал Зейский оркестр: две скрипки и контрабас с перевязанной щекой.
Чуманов продавал билеты Он выгибался кренделем над крошечным столиком кассы, вертелся во все стороны и довольным голоском твердил:
— Сичас... сичас...
При виде меня он отрывался от билетов, грозно воспрошая:
— А не пора ли нам начинать, уважаемый?
— Сейчас семь, начало же в восемь с половиной.
— Семь! Такая масса публики!.. Рано сбираются, рано...
Я хотел было идти гримироваться, когда увидел восемь или девять плечистых, хорошо одетых, бритых фигур, подошедших к Чумано- ву. Особая развязность походки, привьика говорить слишком громко и, наконец, следы подмалевки на лице — «актеры», — подумал я.
Один из них сказал:
— Можно видеть господина Чуманова?
— Я — Чуманов.
— Мы чемпионаты Зайкины, чемпионы мира, с которыми, как говорится у вас в афишах, едет бороться Дуан-Хэ.
На афишах —это действительно значилось. Чуманов, как мне показалось, слегка покраснел.
— Мы сюда приехали, в новый строящийся цирк.
Я вспомнил анонсы, расклеенные на улицах, об «небывалом открытии Гранд Цирка».
— Я — Зайкин и хотя незнаком с господином Дуан-Хэ и не знаю, куда он едет со мной бороться, однако надеюсь — вы разрешите нам присутствовать на вашем представлении?
Чуманов улыбнулся очень любезно.
— Пожалуйста. Вам билет?
— Не-ет... — с замешательством сказал борец, — я думаю, вы бесплатно.
— Бесплатно, извините, только в ад садят, — рассмеялся Чуманов.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
77
— Может, угодно билетик? Дуан-Хэ серьезный господин, контрамарок никому.
Борцы отошли, пошептались сердито:
— Давайте билеты.
После второго звонка Чуманов вбежал в уборную, утирая платком вспотевшее лицо, припляснул:
— Полный сбор, чуете? Триста.
Я спросил:
— Дуэн-Хэ приехал?
— А как же. Он давно здесь.
Я удивился:
— Скажите. Я не заметил. Что ж он так тихо?
— По-тибетски. У них люди, как кошки, неслышно ходят. И дернул же меня черт! — со злостью плюнул Чуманов.
— А что?
— Да этого лешака Зайкина вписать! Попала первая физиономия на зуб — и на! Тут еще канитель заведешь, разъязви его!
— Вы сибиряк?
— Господи, о каких глупостях человек думает! Гримируйтесь вы, пожалуйста, я сейчас третий звонок...
Он схватил шкатулку под мышку, заторопился.
Заверещал оркестр.
Белоголовый мальчуган потянул занавес. Я соорудил мечтательное лико, выходя на подмостки:
Разбирая поблекшие карточки.
Я одну орошаю слезой;
Гимназисточку в беленьком фартзшке.
Гимназисточку с русой косой....
За кулисами сдержанно ругался Чуманов.
Чадили желтые лампы — «молнии»; пахло керосином, людским запахом. Сердито сопели похожие на йоркширов туши борцов.
Вы, наверное, сделались дамочкой,
И какой-нибудь Митька босой
Называет вас «миленькой мамочкой»,
Гимназисточку с русой косой...
— Ну что? — скороговоркой спросил Чуманов, едва я спустился в уборную.
Одет он был в клетчатые клоунские широчайшие панталоны, шелковую рубашку и красную бархатную безрукавку. На голове толстым жгутом закручена ярко-зеленая чалма.
— Как публика встретила?
Я торопливо сказал:
— Что значит? Зачем вы так нелепо обрядились? Где Дуэн-Хэ?
Чуманов ткнул себя пальцем в грудь:
— Дуэн-Хэ — я. Неужели вы раньше не догадались?
Я понял все.
— Как вам не стыдно! Вы меня под кулаки подводите.
-Чем?
— А борцов вы видели?
-Ну?
— Изобьют. Да и публику нехорошо обманывать.
— Кто вам сообщал — нехорошо. Очень даже удобно. Ее, публику, всегда буду обманывать. Она для обмана и создана.
Я рассердился.
— Идите вы к черту с вашей философией. Домой я отправлюсь.
— Валяйте. Имейте только в виду — денег вам я не дам.
— То есть как так.
— Так.
— А моя квартира?
— Увы... Вы ведь не желаете публику обманывать, значит и сбора вам не нужно.
Чуманов, оттопырив нижнюю губу, легонько свистнул.
— Чубук! Лучше второй звонок подайте.
Я повиновался.
За сцену, к зрителям, выкатили тяжелые чугунные гири и пудов в пятнадцать-двадцать штангу.
Борцы, публика поднимали и, отходя обратно, с уважением говорили:
— Увесистая, холера!..
А я с грустью думал: «что он, этот чибак, с такими тяжестями сделает».
Пред третьим звонком Чуманов приказал:
— На сцену штангу! Гири! Железо! Подковы!
Я переспросил:
— Подковы?
— Ломать буду.
-Вы?
— А то кто?
Четверо рабочих вкатили штангу за кулисы.
Чрез минуту Чуманов вошел на сцену, держа в одной руке штангу, в другой три двухпудовые гири.


78
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— И силища у вас, — почтительно сказал я.
Чуманов сощурил глаза.
— Сила? Вы попробуйте.
Я, натужась, схватил штангу. Но поднял совсем легко.
— Во-от тут и...
В штанге было не больше десяти-пятнадцати фунтов.
Чуманов, придвинувшись к моему уху, зашептал:
— Штангу настоящую я фальшивой... Замена!.. У меня не чугун — глина, горшок! А гири я мокрой моченой бумагой обмазываю, а высохнет — на две половинки бумагу ножичком — ра-аз!.. Потом половинки бумажные склею, да лачком покрывается. Да голландской сажицей.
— А подковы?
— Подковки в уксуске каленые. Способец такой имеется. После ванночки они, как корочки хлебные, ломаются. И железные полосы также. Пятачки подпиливаю...
Обернувшись к рабочим, строго наказал:
— Вы как штангу да гири ко мне поближе подкатите — больше усердия выказывайте. Пыхтите, вздыхайте. Дескать, тяжело. Пять целковых на водку.
Рабочие усмехнулись:
— Ладно.
Я ушел к себе в уборную.
Из сада пахло черемухой. Луна еще не взошла, и в саду по аллеям плавала с неуловимыми шорохами пухлая, слепая тишина. Не хотелось думать. В утомленном мозгу бродили и незаметно таяли, как облако в летний день, безликие, бездушные мысли.
— 0-0-0-! — донесся густой волной радостный звериный рев толпы.
«Неужели пройдет?» — завертелось в голове.
Я пошел ближе к сцене.
Чуманов — Дуэн-Хэ оканчивал свой номер с гирями.
Держа в одной руке на отвесе две двухпудовые гири, он раскланивался.
Принимавшая этот фокус за чистую монету, публика разногласно вопила:
— О-о-о!..
— Э-э-э!..
— О-о-о!..
И даже хмурые борцы снисходительно хлопали в ладоши.
Дуэн-Хэ с чувством собственного достоинства поклонился.
Представление продолжалось.
Чуманов ломал железо, подковы, пятаки. Легко и покойно, словно камыш.
— О-о-о!.. — неистовствовала толпа.
Из зало на сцену доносилось возбужденное дыхание сотен потных людей. Чувствовалось, что эта сбитая, тесная куча людей несказанно довольна одним своим выродком, делавшим то, о чем они только слушали сказки.
— О-о-о!..
Дуэн-Хэ поклонился.
— Ш-ш-ш... — Начинался коронный номер вечера.
Дуэн-Хэ лег на два табурета. На один голову, на другой ноги. Изогнувшись туловищем, в легкий мост натянул руки, поднял с земли на воздух и пронес через голову к себе на грудь — двадцатипудовую штангу.
— А-а-а!.. — завился в зало удивленный шепот. — А-а-а...
Дуэн-Хэ проделал несколько фокусов со штангой и вдруг, забывшись, бросил штангу через голову обратно на пол.
— Ак!.. — легонько треснула штанга, распадаясь.
Покатились черные, со светло-коричневыми каемками черепки.
Чуманов схватил себя за волосы, неестественно закричал:
— Занавес! Стервы!.. За-на-вес!..
Я помню смутно дальнейшее...
Помню шум... рев... выскакиваю через окно, бегу по саду чрез кусты черемухи. Перемахиваю чрез забор, прямо в тележку извозчика...
В здании зазвенели стекла и была слышна яростная дикая брань...
Помню, я с испуганным извозчиком сломя голову гнали лошадь... к номерам...
А в номере...
В номере я, увы, заплакал... Горько, по-ребячьи...
* * *
На другой день у меня была головная боль и нестерпимо щипало сердце.
— Тот от... — постучали в дверь
— Войдите, — сказал я, подумав «полиция».


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
79
Но вошла не полиция. Дуэн-Хэ Чуманов.
— Здравствуйте, — повел он усиками. — Я вам часть принес. Шестьдесят целковых. Расчесть желаете?
-Нет.
Чуманов, скривив губы, погладил подбородок.
— А вас полиция ищет — удирайте. Борцы пожаловались. Еще недели на две засадят. Ауфвидерзейн!
Он еще повел усиками, шмыгая в дверь. <1919>
ГРИВЕННИК
Произошло это еще до войны.
Я и моя жена служили в «драматическо- комедийно-русско-украинской» труппе в одном из уездных городков, существовали от спектакля до спектакля: то авансами, то клочками гонорара.
Когда внезапно (хотя явление это далеко не внезапное, а обычное) скрылся наш антрепренер, захватив кассу, так же внезапно, как листья осенью (кстати, был конец сентября), рассыпались актеры.
— Подведем итог? — предложил я жене по приходе в комнату «меблированных со всеми удобствами номеров».
Жена обвела взглядом наш багаж и весьма красноречиво вздохнула:
— Одеяло — рубль. Парики и краски — два. А там — книги, белье да чемодан. Разве фрак твой продать?
— А я в чем играть буду?
— Тогда делай как хочешь. Я не знаю. А до станции восемьдесят верст. Еще не забудь — хозяину за две недели не плачено.
Жена опустилась на кровать и взгрустила.
Я прошелся несколько раз из угла в угол. Потом решился
— Айда — пешком! Экономия...
Удивительны женщины! Ведь в положении ничего не изменилось к лучшему, а жена развеселилась и даже что-то замурлыкала. Торопила:
— Айда!..
Да простит мне квартирохозяин (если он это читать будет), но обманул его с большим удовольствием. Ибо до тошноты опротивела мне его блиноподобная физиономия с напи¬
санным на ней убытком, с постными словами:
— Какие актеры жильцы!.. Маята!..
Одеяло и прочее имущество спустил в окно, сам туда же спустился. Жена вышла чрез коридор из дверей нашего номера, громко крикнув:
— Иду в клуб на репетицию!
Маленький степной городишко прошли в
несколько минут. Там дальше — степь.
Мы сильно торопились. Мелькнули последний раз крылья мельницы, кресты на соборной церкви и неизвестно для чего высокая каланча.
Люблю я степь осенью. Сухая, щетинистая, старая, как голодный волк. — кровью наливается она в часы восхода и заката И нигде, как только в ней одной и только осенью, можно познать красоту серого — огромного, всегда злого, всегда хмурого. Здесь нет мягких красок, нежных запахов — краска полыни, горькие запахи господствуют безраздельно и, пожалуй, вечно.
Шли не торопясь. — Наша собачонка, маленькая, не привыкшая к ходьбе, скоро устала и умильно поглядывала на наши руки.
— Что, Тайка, устала? — спрашивала жена и брала ее на руки. Собачонка старалась благодарно лизнуть жену в лицо.
Ночевали верстах в тридцати от города, у новоселов — хохлов.
Хитроватые переселенцы удивленно расспрашивали у нас:
— Хиба нема земли, що прийшла нужда бродити, як слепцы?
И еще больше удивлялись, узнав, что мы совсем и не имеем желания пахать землю. Тут я услышал, как вкусно произносится некоторыми слово:
— 3 з-эмля!..
Протяжно, любовно и с большим сердцем.
Укладываясь на сноп соломы, жена довольным голосом сказала:
— Хо-ро-шо!..
Но на другой день ничего хорошего не было.
Подул частый здесь северный ветер. Холодный, пронизывающий, поднимающий клубы удушливой, мелкой, как дым, пыли.
Заходили по небу обрывки темных туч, похожих на лоскутья.


80
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Дождь буде, — сказал переселенец, у которого мы ночевали - Гостюйте ще.
— Пойдем, — решили мы.
— А по дороге кто будет, — спросила жена.
— А будут нимци...
— Немцы? А какие?..
— Такия, що нимцы. Звистно. Колонисты...
Мы пошли.
Прошли верст десять.
Ветер налетал шквалами, заставляя вздрагивать от холода. Туча синяя с белым отливом заполоснула полнеба.
— Продрогла я, — сказала жена.- И Тайка замерзла.
Собачонка действительно дрожала, часто поднимала кверху черненький, точно шагреневый, носик и жалобно повизгивала.
Ветер стих, а через минуту пошел дробный дождь, называемый у нас «брозью». Заряжает он на пять-восемь дней.
Через час на дороге появилась грязь, платье на нас вымокло, очень потяжелело. Тяжел стал и багаж, который я тащил. Холод шел по костям, ноги еле волочили усталое тело, и нещадно ломило спину.
— Я, должно быть, простудилась — бок колет... А Тайка-то, смотри!
Собачонка отстала, сидела у куста таво- ложки, трясла облепленными глиной лапами. Увидев нашу остановку, снялась и подбежала с тихим визгом.
Жена взяла ее на руки и, с трудом передвигая ноги, пошла.
Так мы шли еще часа два.
Вдали, среди жирных скирд, стали видны саманные хаты колонистов.
— Немцы, — обрадовалась жена.
Прибавили шагу.
Лохматые сытые собаки с ленивым лаем наскочили на нас.
Мы подошли к главному строению с высоким крыльцом, с крышей в форме опрокинутого корыта.
Постояли, подождали. Никто не показывался.
— Эй, кто есть! — закричал я.
Ответили мне лишь лаем собаки, да Тайка
громко завизжала.
— Слушайте! — попробовала кричать жена.
Опять тот же результат.
Я поднял с земли глыбу глины и с силой бросил ее в дверь.
Через минуту за дверями послышались глухие шаги. Звякнул засов, и в дверях показалась человеческая фигура, толстая, брюхастая, с угловатой белобрысой головой и короткими пышными усами. Поправляя подтяжки, фигура спросила:
-Што?
— Разрешите обогреться, — сказал я.
— Опокрется? У меня харчовня? Нато свой. Свой опокретса...
— Вам хорошо философствовать, стоя под крышей. — не выдержала жена.- А мы закоченели, понимаете?
— О-о... — повел неодобрительно усами немец, — как ви разговаривать... Малатой Фрау!.. О-о...
Он опять пошевелил губами и закончил:
— Нато работать... Та-а...
— Мы работаем, но раз нет работы, понимаете?
— Ви работайте? — подтянул брюки немец. — Што ви работайте?
— Актеры, — со злостью сказал я.
— О-о... поет?
— И поет...
Немец покачал головой и сентенционно заметил:
— Такой холот, вы гуляет... А-я-яй... Можно сафсем захвораит... И поет не бутет... Да-а...
— Вот и пустите, черт вас возьми, — окончательно рассердился я. — Коли вам так жалко.
— Нато свой... — сказал немец и повернулся к нам спиной.
— Скотина! — выругался я.
Закрывающий двери немец вдруг остановился и сказал:
— Ви работать путет?
— Пожалуйста.
— Пусть поет... Мы за рапоту платим... Ми справетливы... О-о...
Мы с женой переглянулись, у обоих мелькнула мысль: «Споем, лишь бы пустил».
Я немного подвинулся ближе к крыльцу, откашлялся и запел знаменитую кантату Иоганна Брамса «Rinaldo».
В окнах показалось несколько любопытных лиц, из-за спины немца выглянула чья-то стриженая голова. Жена отвернулась.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
81
Пел я отвратительно. Слова падали скупо и бесцветно, словно в колодец. Моросил дождь, слабо дрожало небо, точно из серой паутины. За домом, у колодца, лаяли на нас собаки.
Я пропел.
— О-о... корошо — сказал немец. Достал кошелек, порылся в нем и протянул мне новенький блестящий гривенник.
Я отвернулся и пошел. Гривенник со звоном покатился по ступенькам.
Жена догнала меня уже на тракте. Поравнялась и показала на ладони новенький гривенник.
— Брось! — сказал я.
— Нет, зачем же? Ничто так не украшает жизнь, как воспоминания. Это, кажется, немецкая поговорка...
<1919>
рогульки
рогульки
Ленька с другими парнишками ходил на муравьи озера и вылавливал рогульки — водяные орехи со скорлупкой, похожей на маленькие рога.
Забрасывали в густо-синюю воду старые рогожи, ворошили ими неподвижную гладь. Вытаскивали обратно.
Остроугольные, чугунного цвета орехи цеплялись за рогожу; ловцы собирали их тысячами.
Было жарко. Пахло камышом, сочно блестели, точно лакированные, листья лопухов, и было приятно облегчить свою грудь радостным криком:
— Да-ва-а-й пистери-и-и!..
И когда издали, с Косой Горы доносился к поселку по Иртышу гулкий рев парохода, — Ленька брал корзину с рогульками и бежал на пристань.
Не столько занимала его торговля, сколько наблюдения над проносящейся мимо неизвестной жизнью. Выбегали на берег повара, веселые матросы, господа в куцых пиджаках, как у поповского сына, и барыни с какими-то неестественными голосами.
— Чимбары навыпуск носят, лешаки, — с завистью думал Ленька.
...Сегодня пароход пришел самый большой — «Андрей», белый-белый, как голова
сахару, и столько же таящий в себе прелестей, сколько и сахар.
Два пистеря рогулек сразу разобрали, на донышке осталось в одном.
Ленька решил:
— На пароход пойду. Вытурят — так пусть. А коли рогулек дать, может, и не вытурят.
На нижней палубе он бывал не раз — изучил ее достаточно.
— Наверх надо. Да там и нету поди никого, на берег уперлись...
И Ленька с пистерями в руках полез по железной лестнице.
Влез. В проходах никого не было. С берега Леньку не видели — был он на борту, обращенном к реке.
— Верно, никого нет, — проскользнуло у него в голове. — Дураки, с такого места в поселок пошли.
Ленька уселся на скамейку, оглядел решетки, перила, пол.
— Крашено все, а у нас только ставни красят.
Потом Ленька повернулся и пощупал окно, у которого сидел:
— Толсто. У нас в серкви такова нету.
Заглянул в салон и удивился:
— Вот, халипы, светы-та каки? А зеркала?
В салоне у пианино сидела маленькая
бледная девочка, читавшая зеленую книжку.
— Умная, — подумал Ленька, — книжки читает, не как те — по берегу шляются. Пойду, може рогульки последние возьмет.
И, набравшись смелости, шагнул в коридор.
С трепетно бьющимся сердцем взялся он за стеклянную ручку двери:
— Харю налупят али нет?
Бледная девочка оторвалась от книжки и с недоумением взглянула на веснушчатого белоголового мальчугана в синей дырявой рубашке, в коротких обмызганных штанишках, с корзинами в руках.
— Вам что? — спросила она. Ленька почесал живот и, фыркнув, ответил:
— А ничо.Так.
— Кого же вам?
— Никого. Рогулек може купишь?
Девочка подошла ближе и, заглянув в корзинку, брезгливо сказала:
— Какие нехорошие ягоды.


82
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Сама ты ягода, — обидевшись, передразнил Ленька, — не знаешь, так молчи. Орехи — рогульки, а не ягода.
— Орехи-и, — протянула девочка, — у меня денег нет, мне мамочка не дает.
Ленька внимательно оглядел ее еще один раз и подумал: «Врет, поди. Квелая какая, будто репа морожена».
— А ты бы слямзила, — предложил он.
— То есть как?
— Ну, поперла, потащила. Понимаешь?
— Ах, украсть! Нет, разве можно? Грешно.
— Маленьким воровать не грешно, — серьезно сообщил Ленька, — у меня баушка говорит.
— Бабушка твоя ничего не понимает, она неученая.
Ленька присвистнул легонько и уселся на стул.
— Баушка знает, она зубы заговариват, от лихоманки лечит. А ты — «неученая»! Брякнет тоже. Рогулек я тебе даром дам, бери.
— А как их брать?
— Сичас покажу.
Ленька взял со стола блестящий маленький ножичек и чугунное пресс-папье, наставил ножичек на орех и ударил.
— На-а, трескай. — протянул он девочке извлеченное из рогульки маленькое ядрышко. — Ну, ладно?
— Вкусно.
— Баско? Ну, я те ишшо поколю, успевай в рот клась.
Ленька сел на пол и стал усердно колоть рогульки. Девочка подумала немного и опустилась рядом. Они повели мирную беседу.
— Чо эта? — спросил, мотнув головой на пианино, Ленька.
— Пианино, музыка.
— А кто играет?
— Все.
— Все! Ишь. И ты умеешь?
Ленька с уважением поглядел на собеседницу.
— Заливашь? Поиграй, айда.
Девочка побежала к пианино и взяла несколько аккордов.
-Что?
— Валынка. У нас басче. Ка-ак малаляк- ник заиграт на гармошках, аж у ушах пищит. Ты на гармошке умешь?
— На гармошке? Нет.
— И гармошки нету. Чо таки вы за люди.
Ленька высморкался на пол и вытер унизанные ципками пальцы о портьеру.
— У те мать-та багата? — спросил он.
— Не знаю.
— Ну! А коров много у вас?
— Коров у нас нет.
— Врешь, поди. А лошади есь?
— Одна, папа на службу ездит.
— Бедные значит, — соболезнуя, сказал Ленька. — а пошто так живете? Вы откуда?
— Из города.
— Ишь. Все из города. Ты чо рогульки-то не ешь?
Девочка улыбнулась.
— Я сыта. Мне мама много запрещает есть.
— Ничо, ешь, я и твоей маме поколю. Всем хватит. Ешь.
— Ты почему такой грязный? — спросила девочка.
— Я то? Ничо ни грязнай... я раз десять в день купаюсь, кожа аж слупилась.
— В ванне купаешься?
— В Иртыше, а когда на Собачью Ямку ходим с парнишками. Только туда далеко: шесь верст. В эку жарынь не попрешься.
— Не боитесь?
— А чо бояться? Это ночью боязно, толды ведьмы бегают.
— Разве у вас есть ведьмы? — с испугом на лице спросила девочка.
— Сколь хошь.
— А ты видел?
Леньке не хотелось потерять авторитета, и он соврал:
— Видел.
— Когда? Расскажи.
Девочка схватила его за рукав и капризно хныкнула.
Ленька сказал:
— Ладно. А ты мне ножик отдашь?
— Какой?
— А которым рогульки колем.
— Он не мой, я бы отдала.
— Не твой, так я так возьму. Не разбрасывайся.
Ленька сунул ножичек за пазуху и стал рассказывать:
— Лонись, дедушка Калистрат да я на рыбалку поехали переметы ставить. Осетер шел,


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
83
прямо беда, как бревно. Напились мы с дедом чаю вечером и спать, ночь мисяшная-мисяш- ная, быдто днем. И видим мы, значит...
— Дальше, дальше! - торопила девочка.
— Видим мы, значит...
Но договорить ему не дали: дверь полуоткрылась, выглянула пышноволосая голова, и тонкий женский голос спросил:
— Ты что здесь делаешь, Нора?
— Разговариваю, — ответила девочка.
— С кем?
Сердце у Леньки сжалось, и он почувствовал пот на спине.
— С ним, с мальчиком.
Дама взглянула на Леньку и закричала как укушенная:
— Кто тут? Кто? Мария Павловна! Мария Павловна!
Вбежала другая женщина, помоложе.
— Почему вы ребенка одного оставили, Мария Павловна?
Мария Павловна растерялась и залепетала:
— Я... я... на минутку...
— Всыпят мне, — подумал Ленька, поддергивая штанишки.
— Ты что тут? А? Что? Где капитан, зовите сюда капитана...
— Рогульки... купите... — смущенно тряс для чего-то корзинку Ленька. — Рогульки...
Вбежал капитан, полный, черный, густобровый человек. Рыкающим голосом он рявкнул:
— Что тебе? Зачем вполз?
— Он отравил мою дочь какой-то гадостью... — волновалась дама. — Нужно доктора скорей. Доктора!
Капитан шлепнул Леньку по затылку. Корзинки у Леньки выпали, выскочил из-за пазухи украденный ножичек, зазвеневший по полу, а сам Ленька укатился под стол.
— Господи! Он еще и воришка. Ножичек украл, — кричала дама. — Капитан!
Капитан неуклюже засуетился:
— Я сейчас, ваше превосходительство.
Дальше пошло совсем плохо. Сбежался
народ. Леньку потащили из-под стола, он уцепился за скатерть, скатерть стащил — попадали со стола чашки, чайник.
— Чертенок, — стукал Леньку капитан жилистой рукой, — не ползи, куда не надо, не ползи...
— Дяденька, не буду... не буду... — кричал Ленька.
Под смех матросов, пассажиров и казаков выгнали его на берег.
Было ему стыдно, обидно, и сквозь слезы кричал он капитану:
— Пистери отдай, толстопузая кикимора.
Капитан погрозил шишковатым кулаком
и выбранился.
* * *
Больше Ленька не бывает на пароходах.
И когда к поселку подходит пароход, Ленька ложится на край яра, ест рогульки и бросает в воду скорлупы.
Уплывают, кружась, скорлупы.
Река блестит, спину греет солнце, водой пахнет.
С пронзительным ревом пробегают белые, опрятные пароходы, наполненные иной, не Ленькиной жизнью.
— Откуда их лешак прет? — думает Ленька. <1919>
КУПОРОСНЫЙ ФЕДОТ
Пришли с войны солдаты. Стали рассказывать про пушки, автомобили да аэропланы. Казалась война одной кровавой громовой ямой, где нет места душе.
Подошел к солдатам Федот (лицом он был синий — потому и купоросным прозвали его) и с корчей какой-то просипел:
— Врите боле, стервы! У меня вон книжка есть — Миликтриса Кирьбитьевна. Там тебе и ковер-самолет и скатерть-самобранка. Так-то, хвороба. У вас с голодухи мрут, а?.. В инакову пору-то, басче было...
И повернулся в лес, пни угаивать.
Дальше обьиная причесть: самогонку гнали, пили. Баб избивали. Все в порядок входило.
Приходящему из тайги Федоту поведывали про жизнь городскую, обычаи нездешние.
Один солдат, руку переломанную показывая, сказал:
— Не веришь, купоросина, в людское летание. Черт гундосый, за тебя страдали, отдувались. Я с ароплана упал, руку сломал.
— Поди так хлещешь!
— Я! Эх, и язва ты-ы... Это ты себе врешь — душу свою обманываешь, сознаться себе неохота.


84
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— А Бог есь? — прищурил один глаз Федот.
— Ты к чему гнешь очки-то? — не понял солдат. — Не виляй...
— Нет, ты мне выклади — есь али нету.
— Ишь зажига, — поддался солдат. — Ну, есь.
— А есь — так пошто он тебе крыльев не дал. Ты бы и полетел. Значит нету надобы... И хлопнулся.
— Дурак ты! — взъелся солдат. — Ты механику знаешь?
Федот ответил:
— Не-е...
— По причине такой и дураком растешь. Механика учит, как человеку ближе к Богу быть и спасение свое в раю подготовить.
— Магия?
— Може и магия. Нет — не магия. Черта там нету. Этой механикой все и сотворено.
— Та-а..- протянул Федот, снимая с плеча берданку. — Летают?
— За милу душу.
— А как?
— Наподобие птицы. Хошь — картинку покажу?
Солдат достал из-под лавки, из замасленного вещевого мешка номер журнала с изображенным на нем аэропланом.
— Мотри, челдония.
Федот повертел журнал в угловатых пальцах и пошел к двери.
— Куда ты, лешак? — спросил солдат. — Картинку-то чо попер?
Федот склонил голову и со стражбой в голосе сказал:
— Отдай мне. Нада.
Солдат залотошил руками, свертывая сигарку.
— Ну, бери, я человек мирный..
Федот вышел за поскотину, остановился, тупо глядя на речку в полдневном блеске.
— Ой ты, хлуп!..
Топнул оземь ногой Федот.
* * *
В согры ушел купоросный Федот. Не зная зачем, бродил среди влажной полутемноты, в хмельнике, смородиннике. Шуршала под ногой персть, сучочки, ломаясь под ногой, хрупали.
А сердце ела и зло сосала мысль: «почему мир такой есь, што сказка. И даж руки люди ломают».
Со злостью сказал Федот:
— А чо — я хуже?
Постоял на одном месте, подумал и просипел:
— Не хуже, знамо. Дуракам Иванушкам Ковры-самолеты да Жар-птицы доставались... Я не дурак, брат.
Радостно, откуда-то изнутри, прозвенело:
— Ты, Федот, не дурак...
Осиял весь, шапку на затылок сдвинул и напрямик, ломая кусты, пошел из согры.
И заполнила его новая жизнь в каких-нибудь два часа. С утра — хмур, к паужину — весел. Чудеса бывают!
* * *
А скоро из тайги в деревню вести дошли о затее Купоросного Федота, неладной. Из жердей-де орясину нескладную строит, обтягивает палатками, даже материну исподнюю на хвост своей змеевидимой оказии изрезал.
Подумали-подумали мужики да по воскресенью пошли на Федотово творенье смотреть.
И точно.
Стоит на елани бестелое, костятое чудище — не то птица, не то ящер. Из жердей да свежекедровика сбитое.
Округ сам Федот с топором да двустволкой ходит, да парнишка его Сенька, да собака Турко.
Лицо Федотово гневностью обметано — лешак понапер вас? — думает.
Мужики спрашивают:
— Ты чо, спятил?
— Не дуре вас, — пробурчал Федот.
— А чо рукомеслуешь-то?
— Ароплан, — говорит Федот.
Так все и покатились — у старосты со смеху гасник лопнул.
— Талагай!..
— Батюшки! Ароплан...
И пошло по деревне:
— Ароплан, взаболя, купоросной ладит.
— Ароплан!
— Куды ему? За белкой по кедру гоняться.
— Ой, милота! Ой, улыба!..
Целым обществом ходили, журмя журили, отговаривали:


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
85
— Возьми, парняга, в голову: делается аро- план на заводах, людями век тому обучающимися. Дудочки на костие идут тонюсенькие, пленочки чуть морощатые, а ты жердины в руку толщиной влепил.
А Федот лицо косит да сиплым своим голосом отвечает:
— Завидки берут? Али зверь мудренее человека — а без науки большие ухватки знат. Вы мне тюрюрю не городите. Полечу и никаких.
Отстали.
Почесь три месяца мужик бился — изо- млел весь и огородил такую штуку, аж самого дивеса дрожью пробирали.
Отойдет от работы, головой покачает да от удивления и ахнет:
— О-о-о...
* * *
В ту пору учителя нового в деревню определили: духом смирного, незатейливого, молчальника. Мужикам он понравился: не брякуша и под нос с расспросами не лезет.
Узнал первым делом учитель об самомня- щем дерзновении Федота. На другой день приезда и пришел к нему на стройку.
Обошел машину, пощупал жерди пальцами, носом воздух потянул и, тыча пальцем Федоту под сердце, отрывно бросил сухие слова:
— Полететь думаешь?
— Полечу, — твердо сказал Федот.
Взглянул хитрым серым глазом в лицо
Федоту учитель и растянул:
— Не полетишь.
— Пошто?
Учитель послушал, как шумит ветер в кедрах, отломил веточку пихты, помял ее в ладонях и швырнул прочь. Потом просто и душевно сказал Федоту:
— Сердцем не вышел. Хлипок. Не полетишь.
* * *
И будто что вынули из груди Федота. Размяк сразу весь, словно угорел. Постоял, потоптался на месте.
Обедать пошел и не мог есть. Ослонила со всех сторон тоска, обдержания. Опять на стройку ушел..
Голову загнетала мысль: «хлипок, а? куричье сердце?» И точно спрятана где была эта мысль, а теперь выскочила, заполнила все существо и сразу вера в себя и бодрость пропали.
Душно было, будто сердце — раскаленная каменка и брызнули на нее водой...
И остекленивши сказал Федот:
— Их, оглух...
Скрипнул зубами, топор схватил и работу свою взлелеянную разрушил.
— На!.. Лопай..
А по вечеру напился самогонки, с гармошкой ходил по деревне, орал матерные песни. А позади шел сынишка, Сенька, дергал отца за пояс и пикал:
— Тя-тя... пойдем домой... тя-тя..
И ночью, когда все полегли спать, подошел Федот к школе и все окна выбил.
— Вылазь, сука!.. — сказал Федот с колом в руках у крыльца. — Вылазь!
Вышел учитель — в белой рубахе и белой фуражке и тихо, грустно сказал:
— Коли горит голова, — лучше не кричать... А коли болит душа.
И попросил прикурить.
Непонятно и пугающе звучали его слова, вместо выстрелов, как ожидал Федот, вместо матерщины. Едкий и незнакомо больной осадок на сердце впускали слова.
И не мог Федот придумать, как ему отсюда уйти без позора, без насмешки впредь.
— Стерва ты. — сказал Федот, поворачиваясь, — стервой и подохнешь...
...Учитель вошел в комнату и, сдвинув брови, хрустнул пальцами.
Сквозь разбитые окна врывался теплый августовский ветер.
<1919>
джут
О, 	Тертень хитрый! Лошадь пала от джута, корова пала — одна, и две, и три. Весь скот пал. Был богат Тертень и стал беден. Так сказано в Коране — «Счастье ваше, как лист на дереве, недолговечно». Бисмилля.
А Тертень не унывал, хитрый был. Подтянул пояс туже, сделал веселое лицо и бодро сказал жене:
— Алифа! Не горюй — скоро деньги будут и хлеб будет... Хорошо будет.


86
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
И от будущей радости чмокнул губами.
Алифэ — все бабы глупы — с плачем, сорвав с головы чувлук, волосы показав, закричала:
— Ты! Подпруга седельная, молчи!
— Так, — строго сказал Тертень, — нельзя бабе кричать на мужа, как свинье смотреть на солнце.
— Не буду молчать, нечестивый. Дети с голода умирают почему? Скотина, подохла почему? Богу плохо молишься, сатанин сын ты, а не муж. Смотри — Кызымиль похудела, щеки, как береста, белые. Смотри!
Алифэ вытолкнула из угла старшую дочь, маленькую темноглазую Кызымиль.
— Смотри — ее ли называют барашком, на нее ли любуются парни, а? Тело уходит, хорошая невеста пропадает... А ты никуда не идешь, помощи не просишь.
Поцарапал спину Тертень, сказал с горечью:
— Куда пойдешь? Кого попросишь?
— Иди к мулле.
Не годится мужчине спорить с женщиной. Скучно стало Тертеню, а тут еще в животе сосет. Согласился.
— Ладно. Пойду к мулле — он добрый, а я хитрый. Может, обману.
* * *
Мулла сидел на кошме, чай пил. Выпьет чашку, рубаху до локтей засучит, полотенцем утрется, опять пьет.
— Аман-бы-сын? — поздоровался Тертень.
Мулла лениво ответил:
— Аман. Зачем пришел, Тертень?
Сердце сжало у Тертеня, еле выдавил:
— Умираю с голоду, мулла, может денег на курд дашь? Есть совсем нечего.
Мулла не удивился.
— A-а... Ко мне весь аул ходит —денег просит, на всех разве напасешься? Много роздал, а тебе ничего, Тертень, не осталось.
— Ишь... Спасибо, хоть другим помогли...
— Хочешь, Коран почитаю?
Вздохнул Тертень.
— Почитайте, — говорит.
Вытащил мулла толстую книгу, Коран, стал читать:
— Бисмилля! Достаточные и богатые, из вас да не зарекаются наделять родственников,
бедных, изгнанных из родины из-за Бога, но пусть будут добросердечны и ласковы. Не желаете ли и сами вы, чтобы Бог был благосерд к вам. Бог не взыскателен, милосерд.
Тертень прослушал, еще раз вздохнул, взял в руки малахай.
— Пошел? — спросил мулла.
-Да.
— Ну, с Богом. У Докая был?
— Нет. А зачем к нему?
— Там русский приехал, может, даст.
Тертень обрадовался.
— А я и не знал. Спасибо, мулла. Пойду.
— Ну, иди.
Вышел от муллы Тертень, пояс туже затянул на две дырочки. Заторопился к Докаю.
— Русские добрые... они выручат, а я хитрый.
* * *
Русский — толстый, брюхатый. Лицо лоснится, красное. Рубаха новая ситцевая ше- буршит, жилетка серая, а пиджак исчерна-си- ний, словно вечером вода в озере.
Ладно.
Спрашивает Тертеня:
— Тебе что?
Поклонился Тертень в пояс.
— Дай, русский, в долг.
Рыгнул купец.
— Прекрасно. А какое обеспечение дадите?
Понимает Тертень насмешку, сердце упало.
— Летом отработаю, купец. Знаешь, вся скотина подохла — и купить и продать нече- го.
Хохочет русский, брюхо трясется студнем, щеки прыгают, а глаза красные, как брусника, блестят:
— Отработает... Хо-хо-хо!.. Собачья лопатка!
Докай наклонился к русскому, зашептал на ухо что-то.
Купец слушал и пальцем поманил:
— Иди сюда, Тертень, садись рядом.
Тертень подошел, сел, радуется: «я хитрый, обману русского».
— У тебя что, дочь есть? — спрашивает русский. — Добра, говорят.
— Есть, — отвечает Тертень.
— Тащи ее сюды — пуд муки дам.
Тертень отшатнулся, шапку схватил.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
87
— Зачем смеется, русский.
Купец выругался.
— Не смеюсь, бритоголовый. Взаболь — тащи.
Тертень, не попрощавшись, выскочил вон.
Купец смеется вслед.
— При-и...э-э-й!..
* * *
Тертень когда рассказал дома обо всем — заревела Алифэ, баба глупая.
— О-о-ой... о-ой...
Тертень прислонился к стене, глядит тупо в угол, где сидят дети.
Думает: «умрут, на что хоронить буду?»
Так до ночи просидели, спать легли. Проснулись — есть еще больше хочется. Воды выпили, кору сосновую глодать стали — все работа зубам.
Кызымиль к вечеру сказала:
— Ый, апа, пойдем к русскому.
Сказала и к стене отвернулась...
* * *
Тертень притащил полпуда муки.
— Купец сказал, что поздно. Дал это...
Ладно.
Испекла Алифэ батыр, есть начали.
Торопятся, хватают.
— Кха... — плюнул Тертень. — Кха...
— Что ты?- спросила баба.
Тертень поморщился.
— В глотке что-то... Кха...
<1919>
ТРИ КОПЕЙКИ
Тетка Фелицата часто говорила мне:
— Береги копеечку на черный день, Ванька.
Сухие изжеванные губы осуждали:
— Говори не говори — ничо из тебя не выйдет. Не уберегешь...
Уберег бы, да копеечек-то у меня в ту пору счетом было три. Одна — с дыркой, нашел я ее у моста через Лебяжку; другая — зеленый кусочек изржавевшей меди, а третья, говорили, была фальшивая. И новая, и блестящая. Но года на ней не значилось.
Никто мои копейки не принимал. Стеречь их не приходилось. Так и лежали на божнице.
А сдеялась с ними сказка. Такая:
Заболел у тетки Фелицаты живот. Заболел здорово, даже позеленела вся.
— Ой, матушки, умираю! — закричала она и, со злостью огрев меня по шее, велела идти за бабкой.
Пришла бабка. Вспрыснула и напоила водой с семи икон, намазала руки чистым коровьим маслом и давай растирать теткин живот.
— Пройдет, — говорит.
Не проходит.
Выпила тетка хрену с водкой, сплюнула мне на сапоги и сказала:
— Накрой тулупом! Как рукой снимет.
Будто десять верст рысью пробежала —
так вспотела.
Не помогает.
— Достань, — говорит, — три твои копейки.
Жалко их, я и хмыкнул — а достал.
Наскоблила ножом она медных стружек, в
молоко всыпала и выпила.
Заурчало что-то там, запищало во внутрях и — прошло.
Вскочила тетка с голбца, чуть не плачет от радости.
— Излечилась, — говорит.
Завязала копейки в тряпочки, в сундук сунула.
— Тебе, — говорит, — дураку, где такую драгоценность сохранить.
В ту пору церковный староста, Николай Андреевич, головой мучался. Сам ничего, объемный, словно бы сметаной вскормлен, а голова трещит. Магрюн, фельдшер, сказал.
Узнал староста про исцеление, говорит:
— Нельзя ли, Фелицата Никитична, от благот твоих поизлечиться, в немощах есмь.
Тетка давай ему наскабливать.
А я в пригоне сижу, на сутунках, и такая меня злость берет. Больно мне жалко копейки, кабы знал их чудодейную силу, спрятал бы или еще что надумал...
Излечился Николай Андреевич.
Это меня и взорвало. Ушла тетка на поминки куда-то, — выкрал я одну копейку из сундучка (гвоздем открыл), искрошил половину.
Стал думать: «самому выпить или кого угостить». И решил — половину себе, половину корове. Хоть оба и здоровы, однако, думал я, мало ли что во внутрях бывает, может быть и болеем.


88
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Корове с хлебом дал. Съела и шаршавым языком руку лизнула.
Сам с водой выпил и лег на лавку. Лежу и жду.
Чувствую, как бы веселей становится и немного смешно даже.
Приходит тетка Фелицата.
— Ты чего, — говорит, — Ванька, на голб- чике валяешься. Ставь самовар.
Я и думаю: «я тебе даром копейку пил».
— Не пойду, — говорю.
Она в подпитии была — лупить меня не бросилась, а так, не крича, спрашивает:
— Ты сдурел?
Я вижу, дело клюнет, говорю спокойно:
— Вылечился.
— Ково вылечился?
— Копейку съел.
Вылупила глаза тетка и только, со страху, чуть губами шевелит:
— Всю?.. Всю?..
— Всю, — соврал я, — прямо зубами и съел.
Ну, вижу, тетка совсем ошалела. Трепыхает лошадью загнанной.
— И чо жа с табой, дитятко, сдеялось?
Ого, дитятко! Я, нахрабрившись, брякнул:
— Голубь у меня.
-Где?
— Где? В пузе?
— Живой?
— Воркует...
Ударилась бежать моя тетка из горницы да в поселок, кричит:
— Ванька облажил!..
Я тогда в сундучок, копейки-то остальные вытащил да в огород забросил.
Лег опять.
Народ собрался, я и объявил:
— Еще я две копейки съел, и ворона теперь зеленая у меня в пузе. Гарр!..
Как закричу.
Народ к дверям отходит.
Фелицата Никитишна запричитала:
— Царевич ты мой, Ванюшенька, чо мне с тобой делать, не знаю.
Я командую:
— Давай блины. Ворона просит.
И стало мне лучше, чем во сне. Кого ни попросишь — все, что твоей душеньке угодно.
Подрос, ворожить начал, девки за мной
забегали — ведун. Обвел я дочку Николая Андреича, да так, что тот:
— Женись только, ничего не пожалею...
Из голыша-то в состоятельного человека
обратился.
Весь уезд знает.
— У него, — толкуют, — ворона в брюхе — это все пронижет.
И тетка, куда ее денешь, дни свои у меня доживает.
Корова? Что корова. Как я про нее ничего не сказал, так ее и съели в нужду. Она ведь животная.
<1919>
ШАНТРАПА
Кондратию Худякову
Солнце испалило бурую шкуру степи.
Дыхание песков тягостно, точно запах разложения. У ног длинными завертями стынут тусклые клубы пыли.
Большой тракт из Семипалатинска на Ленсинск. Идут типографский наборщик Василий, слесарь Арефий, актер Саянный и осел, прозванный Куяном (заяц) за свой коротенький хвостик.
Перевальцем, трепля облезшими ушами и время от времени долго шаря языком в ноздрях, бредет ослик. Навьюченные пожитки запушены пылью, да и сам он весь серый, только влажные глаза блестят.
Саянный уходит от тракта в степь и зовет слесаря.
— Василий, шагай сюда.. Все-таки легче, чем по тому тесту.
Арефий отмалчивается, недовольно покрякивает, передергивает плечами — его инструменты в сумке на плече рокочут.
— Для тово и дорога, ходить, а там ноги исскользишь.
Им уже надоело ссориться, обвинять друг друга в лени, и они идут в одиночку, стараясь не глядеть друг на друга.
...На исполинском нищенском бешмете степи — серая заплата тракта и темный лоскуток — караван. Влево от тракта — большой намогильный киргизский памятник.
— Как им не жарко было строить, — кричит Саянный. — У меня глотка, словно голенище, сухая.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
89
Веет мятой.
Саянный брезгливо смотрит на тяжелую походку Арефия и, упруго подпрыгивая по хрустящей траве, напевая, подходит к Василию.
— «Э-эх ты-ы, но-о-оченька-а!..» Резонанс, Васюха, отсутствует, да и вода тоже. Но не будем унывать! А слесарь наш, когда развянет, морщинист делается. Фа! Шорохи сегодня в степи, вы чувствуете? Словно дряблые электрические разряды горошек на холмиках созрел. Скорблю, потреблять вредно. Скоро поселок!
— И чо мелет, дурак.
— «Мой привал речная ширь...» — пробует запеть Саянный. — Арефий, огорчаешь ты меня, называя лжецом, ибо дорога мне ведома.
— Правда, глаз у тебя собачий.
Тщедушный и больной Василий, расслабленно бухая ногами по горячей пыли, спрашивает:
— Кроме шуток, Саянный, далеко?
— Восемь верст. Сейчас точно вспомню. Три года тому, в мае, проезжали здесь, гастролировали. Там, за сусликовыми норками, были полотна цветов, у них такая пряная пахучесть, ниже — озеро, кажется, лизун есть... сочно...
— Нос у тебя\
— Говорю, собачий.
Василий толкает на тракт направляющегося в степь Куяна. Осел, недовольно помахивая остатком хвоста, заминается. Глубокомысленно нюхает рваные на колене штаны у Саянного и осторожно, словно по камням, трусит дальше.
* * *
За поселком волочут крылья лохматые ветреницы. И кажется, струится от них к озеру скупой мучной дух.
Народ здесь насыщенный степными соками — устойчивый, резонный, чтит деньгу и любит разжалобиться.
Немота. Лишь на пригонах непомерно резко блеет овца.
Арефий прежде чем войти в поселок говорит.
— Ну, тае, пускаемся. День табельный, воскресеньем эти персоны, особенно из пья¬
ных, щедры над нашим братом греготнуть, а в будни — оттрезвонить. Господи! Да-а... Я начну с того угла, за огородом. Вы по главной валяйте, а как солнце на вечер, и вы на увал. Ждать буду. Эх, жизнь, будь ты проклята!
...Осел упирается и прядет ушами, когда слесарь, задерживаясь у ворот, голодным басом выводит:
— Ве-е-едр-ра-а, та-а-а-зы... по-о-о-чи-ня- я... те-е-е-тки-и... ба-а-бы-ы!..
Саянный втягивает из ветхого чехла дрянную скрипку. Василий берет у него скрипку и настраивает.
— Прелестно. — говорит актер- Начнем?
— Можно.
— Нос чего?
— Мне безразлично.
— Нет, все-таки?
— Дорогой друг, ты хотя не любишь сентенции, но тем не менее...
— Начинай.
— Настоящий художник терпелив. Таков и я. Иду с вами вот... мучаюсь...
— Надоело ведь !
Василий морщится, продолговатое лицо его болезненно вытягивается, и актер, осуждающе скосив глаза, смолкает.
Они подходят к светло-коричневому расписному окну с палисадником.
Василий вскидывает скрипку, и — вот звуки властвуют улицей.
Не плачь, не плачь, родимый мой,
Твой сын погиб на поле чести...
— полновесно запевает Саянный.
Колечки надломленных слов обрываются, падают и снова катятся безотрадной цепью...
Василий играет сначала нехотя, потом воодушевляется и не замечает собравшихся казаков и казачек. В раздумье смотрит он на заблудшее, похожее на гвоздик, облачко. Наборщику скорбно, тянет уйти от толпы — и мрачнее, мрачнее поет скрипка, будто желая заволховать облачко, а оно, внимая, тает светло-голубыми струйками.
Туда, на гладь родных озер,
Мне не уйти с тяжелой раной...
Где зеленеющий ковер
Покрыл суровые курганы...
Казачки вздыхают, поглядывая на забредшего курчавого черноглазого певца.


90
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Язва\ — восхищается низенький хромой казак в гимнастерке с расстегнутым воротом.
Вкопай в лесу высокий крест
Вблизи сосны, разбитой буре-е-ей...
— обрывает Саянный, отирая рукой лоб.
— Здорово, паря!- громко проявляет восхищение хромой казак, оглядываясь вокруг и смеясь. — Где они насобачились? Валяй еще!..
Саянный снимает шляпу и говорит:
— За развлеченье, господа публика! Прошу.
В шляпу падают монетки.
— Поухаристее, Васинька!
— Запузыривай, ребя! — пьяным голосом орет хромой казак. — Плясову!..
Ка-а-а...
— обольщает поселок задорный вертеж песни.
Скопище взгомонилось.
Ка-а-ал-ина-а, ма-а-а-лина...
Че-ерна-ая смороди-ина-а!...
Хромой казак бьет плясовую.
— Сыпь, Аксинья, разбрось рот! У-у-ух! Расплачиваюсь, бей, ломай!
Калина, малина
Черная смородина!..
— Ык...ык... — топают ноги.
— Ловко\..
— Валяй]..
— Ну и Семен! — одобрительно галдят окружающие.
Круглая, точно тыква, лавочница, вышедшая из своего лабаза, вздохнув, громко говорит:
— Чувствительно поют.
— Здорово, — соглашается старик в старом азяме, попыхивая из плоской китайской трубки.
Хромой казак перестает танцевать, отфыркивается и швыряет из кисы деньги.
— Чжи! Хватай! Путно расшутили, айда ко мне кумыс дуть. Чо полоротничаете, галчата, кы-ышь?
Ребятишки с визгом разбегаются.
Хромой казак направляет Василия и Са- янного в избу.
— Чу-бу-ки-и... отколь оглашенных прет?
— В Семипалатинск двигаемся, актеры.
— Ловко, сучьи дети, ловко. Верно говорят — в городе у шпаны брюхо болит, в деревню глядит, там накормят. Потеха.
Казаки с хохотом говорят Василию:
— Ты, паря, хилай. Ненуждый курдюк-от степь вберет. Она возьмет! Да... Эта моя изба мала, а жару много. Вали в горницу, лакуд- ры]... Не робей, иди. А почто вы страшливы? Ни шиша нет, и — страшливы, конпузно, шпана летучая?
Он раздраженно топает сапогами.
— Степанида! Доставь, язва, кумысу — гости приползли. Оглохла ичоли ты, лихоманка?
— Нету, — отвечает из пригона зычный грудной голос. — Налакатса ни свет ни заря да ломатса]
— Заткнись, курва! Нету? Подождь, паря, зараз припру.
Хромой казак выскакивает за дверь.
Саянный воровски бросает взгляды на стены, лавки и пол.
— Смазать бы что-нибудь?
— Не нужно.
— Честно глупые живут, — говорит актер, извлекая из печурки молоток и пар пять гвоздей. — Пригодятся. Сметят лишь, а то груду кой-чего залапил бы.
Василий садится поодаль, под образа, и пока они пьют студеный, с вяжущим вкусом кумыс, его томит помысел: не усмотрел ли хозяин?
Саянный, коварно подмигивая наборщику, медленно и путано повествует что-то казаку.
Хромой казак прыскает со смеху:
— Верь забобонам!
После закуски, поиграв у дома казака, они бредут на увал.
В желтой песчаной яме, похожей на блюдечко, сидит в ватине Арефий. Под чайником пылает кизяк.
— Отпелись, дьяволы? Я чайник тут поставил, Куяна насытил — к сену у одной казачки подсыпался. Ссудила малость.
Василий с изнеможенным видом опускается на землю.
— Эх, устал...
— Точно по игре, али пение постоянно муторно, хуже чем грузная работа.
— Пили, ели — теперь спать хотим, — смеясь, говорит Саянный. — После честных трудов, ха-ха]..
— Вот, холера, лошак вдругорядь в приколе запутался!..


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
91
Арефий бежит распутывать осла.
— Сколько нам идти? — спрашивает наборщику Саянного.
— Ораву верст. Приблизительно перехода через три степь кончится. Кара-Аяк переваливать будем. Опостылело?
Подошедший Арефий бормочет:
— Крепок народ тут, как песок, сколь ни разжижай — ничего не вылепишь, и деньги-то тратят, когда форснуть засвербит. Дома бы сидел за столом, газету бы читал...
— Меньше пьянствовать нужно, — вставляет Саянный.
Слесарь наливает в кружку чаю, мочит в нем сахар и пьет, щуря зоркие голубые глаза.
— Дома бестолочь, здесь тоже, только и розни — водки нет...
— Милый мой Васинька, если бы ты имел художественное чутье, то увидел прекрасные картины природы, напоминающие местами лучшие страницы Купера или Брет Гарта...
— Завел волынку !
— «Свободен ветер, свободен я!..» — вопит Саянный.
— Полый ты человек, Саянный, взболтанный. Другой, мотри, мокрица, а дерзает, зубом берет, свое ведает. Ты вот — чо деять в мечтаньях имешь еще, а внутри тебя веет: «не ладно, не ладно», на тот и на другой шаг зацепка. Почему? Здоровых нитей в тебе нету.
— Сиречь дегенерат. Если сказать это, то обо всех нас.
— Мы по несчастью...
— Бутылочному?
— Говорю, пень ты! Дурак\
Разговаривающие смолкают.
Василий залезает в песчаную нишу, укрывается дырявым половиком и дремлет. Арефий чинит рукав своей ситцевой рубахи, против его Саянный, срезывая ножом ногти с ног, озабоченно созерцает свои миниатюрные, когда-то изящные ноги, преобразившиеся в неопрятные опухшие обрубки.
Саянный начинает резонировать:
— Комедия! Какой бы идиот подумал: оперный артист Григорий Саянный и эти два подозрительных экземпляра индивидуумов...
— Ты что ж, Саянный, не подозрительный?- говорит, отрываясь от починки, Арефий, смеясь своим сухим смехом.
— Твоя правда. И я таков. Освежить впечатлений не мешает. Жаль, не существует оперы «Жизнь русского актера», там бы я спел\
— Душа твоя — лист белый, что начерчут, то и тянешь...
— А ты что тянешь?
— Я, ничего. Самого себя за душу...
— Лжешь, лень тебя тянет, а не душа...
Арефий пренебрежительно дмыхает носом.
— Лень... понял этот...
* * *
Косохлест сеется.
Дорога тускло блестящая, точно влизана из тины. Ветер туго влачит над низменностью серые отрепья туч. Дышится сыростью.
Из-под дождя Кара-Аяк представляется неясными очертаниями гигантского носа на лице степи.
Видны подле лишайчатых скал темные заросли таволожника.
Куян, поникнув головой, преувеличенно мелко плетется.
— Прро-охлад-нно! — брюзжит Саянный. — Простудишься, голос потеряешь...
Наборщик устало улыбается и, брося галькой в уходящего слесаря, кричит:
— Арефий. Не горячись, дружно иди.
— Чо? Поторапливайтесь, язви вас. Расшевеливайте лошака-то, под вечер дело, застынем.
Саянный огрызается.
— Сам расшевели! Докучает, кикимора бесхвостая. П-ожалуйте-с поближе, ваше высочество, двуногое дерево! Без того мерзостно, жуть и еще...
— Что ж жуткого. Дождь, горы, холод — обыкновенные вещи.
— Дьявол вас задери, и смерть обыкновенная вещь, а умирать вам не хочется!
Саянный ежится, осиливая охватывающую дрожь.
Гроза усиливается.
— Ст...ст...ст... — дробно выбивают на камнях капли дождя.
— Ахы-ы-ы- сопит со свистом ветер.
— Таааа ахщ!.. — ударяет внезапно до того мощный гром, что Куян, содрогаясь всем телом, останавливается у самого гребня перева¬


92
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ла и таращит тупые глаза на камни, дорогу, людей.
— Ползи, балда!- горланит Саянный.
— А ты не кричи, без тебя гомону пропасть, надобно втихомолки, — говорит Аре- фий.
Василий, неудачно попытавшись направить вперед осла, вынимает из кармана мокрую горбушку хлеба и, суя ее Куяну в морду, говорит:
— Маршируй.
Актер негодует.
— Сдвинешь эту скотину... Ну-у!
Гроза переходит в бурю. Дождевое волокно соединяет небо и землю.
Путники долго пробуют сдвинуть упирающегося осла.
— К черту его. Холодно, дико, фу-у сторона! Идем одни.
— Нельзя, в тюку документы.
— Развяжем.
— Кабы сухо, ведь дождичек, Гришенька. Подталкивай его. Ну, ра-адимай!
Саянный истерически всплескивает руками.
— Да что же это такое? За что? Того гляди, пришибет чем-нибудь. Вот несчастье! Стаскивайте тюк, на себя возьмем.
— Будто упрешь, Гриша? Пускай даже утащим, но веревки-то надо развязать. Ножи, тоже к горю, в тюке, — веревки, братенек, мокры, разбухли вроде мертвеца в воде...
— Бу-удет...
— Хо-хо-хо... Ладно уж. Волочите, брате- ники, за узду, ну-у.
Арефий напрягается и тянет Куяна. Осел вначале сносит его усилия снисходительно, потом пятится.
Саянный ликует.
— Еще, еще! Штука одна в голову пришла. Тащи еще...
— На, по-лу-ча-ай...
Осел сдает назад.
— Прелестно. Зрите, коллеги, нижеследующий опыт. Ге-е-ей!
Саянный хватает осла за хвост и пятит, осел сперва фыркает, затем, мотая головой, лягает и, наконец, двигается вперед.
— Язва поперешная. Ловко ты!
Саянный самодовольно смеется.
Уже сумерки.
С площадки вершины при мигании молний рисуется вьющаяся мглистой жилкой тропа в долину.
Когда спадает дождь, верстах в пяти желтеют огни поселка.
Саянный, глубоко дыша, говорит:
— Передохнем малость. Потный весь.
— Эх, — вздыхает актер, потягиваясь, — в поселок явимся, чай. Ночлег и отдых!
Арефий плюется.
— Разевай рот шире! Как же, дадут.
Они хотели было двинуться, но следом за оглушительным перекатом грома осел Куян вдруг дрыгает задними ногами, актер от неожиданности выпускает повод, и осел исчезает во тьме.
— Шту-ука... тронулись... — смущенно бормочет Арефий.
Далеко слышно бренчит чайник.
Не говоря ни слова, они уныло направляются к поселку.
Когда отыскали атамана, Арефий оказался прав. Враждебный голос сонно крикнул в полуоткрытую створку:
— Паспарта, гришь, с лошаком убежали? Ну, колды поймашь, тоды и ползи, шантрапа!
Они останавливаются среди улицы. Саянный с тоской говорит:
— И что же, куда теперь? «Безумству храбрых...» Черт бы тебя драл!
— Затянул валынку!
— Одно, парнята, только в баню. Поблизости она должна, тепло там, попаримся, может. Жарь по задам! Курнуть бы в эку пору.
Они с бранью шарашутся огородами и пригонами, отбиваясь от собак, пугая скотину, наконец вваливаются в баню. Их обдает сухим запахом мыла и веников.
— Пропал Куяша, — жалобно говорит актер, располагаясь на полке.
— Найдем.
— Холеру в стул!
— Знобит, — жалуется Василий и кашляет.
Я* * Я«
С отвесного холма видны лишь шарообразные верхушки кустарников. Вкусно и емко стучит оврагом ручей. Тонко пахнет баяр- кой.
Саянный вопит во всю мочь:
— Куя-я-ян!..


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
93
— Уя-я — яно-о... — передразнивает эхо.
— Куя-ян! — медвежьей октавой гремит слесарь.
И его так же ломано злит эхо.
Через полчаса издали до них доносится игривый рев осла:
— А-о-а!..
— Обрелся, скиталец! Ура-а!
Саянный пробует исполнить какой-то экзотический танец.
Осел бродит по овражку и лениво пощипывает траву. Тючок сбился на бок, у раздавленного чайника жалобно торчит полуото- рванный носок.
— У, черт! — сердито говорит Арефий, пиная ногой осла.
* * *
У 	ворот постоялого двора сидят на коряге Арефий и Василий.
Саянный три дня назад, по приходе в город, увел продавать осла и еще не вернулся.
— Так, братеник, — говорит слесарь, поправляя вылезшую из сапога онучу.- Что делать, а?
— Григорий почему не идет?
Слесарь матерно бранится.
— Значит нельзя.
— Может, несчастье?
— С шантрапой какое несчастье? Все несчастье у ней — умереть неохота. Ну, скажем, продал, деньги пропил, надо же к товарищам идти, хоть и совестно.
— Искать его...
— А где найдешь? Расспросить некого. Фамилия-то его какая?
— Саянный.
— То прозвище, а ты фамилью, настоящую.
— Не знаю.
— Есть у человека стыд, а? Да я ему... — кричит слесарь, соскакивая с коряги и шагая в избу. — Айда!
— Куда?
— Скрипка его у нас. Замоем, пожрем.
— Много ли дадут?
— Много не много, а на обжорку сходим.
Они, грязные и оборванные, не глядя по
сторонам, торопливо шагают на барахолку, только время от времени, по старой профессиональной привычке, Василий окидывает
глазами витрины с объявлениями, узнает — какова работа.
Никто не обращает на них внимания, один раз лишь городовой лениво спрашивает:
— Куда вы?
Слесарь бойко по-солдатски отвечает:
— Из ночлежки, в кабак, за водкой!
Городовой хохочет им вслед.
— Загоготал, фараон. Пузо треснет... — ворчит слесарь, прибавляя шагу.
Василий окликает взволнованным голосом:
— Арефий?
-Что?
— Иди-ка сюда. Смотри.
Василий выводит его к витрине и тычет пальцем в афишу, где крупными буквами напечатано: «Сегодня первая гастроль вновь прибывшего оперного певца Григория Саян- ного».
Слесарь грозит кулаком.
— Ага, сволочь! С товарищами так поступать, а? Пошли к нему.
Василий хмурится.
— Стоит ли связываться?
Слесарь багровеет.
— С кобелем этим? Да не будь я Арефий Дунаев, коли свяжусь с ним. Отдадим скрипку, скажем: «Ты у нас украл, а мы не хочем твоего». Больше ничего.
— Все-таки неудобно.
— Наплевать. Айда.
Подходя к облупившемуся зданию театра, Василий предлагает, дабы не смущать швейцара видом двух оборванцев, идти ему, наборщику, одному и переговорить. Слесарь соглашается и ворчит:
— А нет его здесь — квартиру спроси.
Пока Василий сбивчиво и волнуясь говорит с подозрительно оглядывающим его швейцаром, слесарь неуклюжим пальцем трогает струну скрипки.
— Выу...выу... — вздыхает скрипка.
— Сейчас выйдет, — говорит Василий.
Тяжело ухает стеклянная дверь. Саянный,
вымытый, побритый, в новом костюме, выходит и оглядывается.
Из-за крыльца показывается сконфуженно улыбающийся Василий, за ним мрачный Арефий.
— Вы-ы? — говорит, поднимая накрашен¬


94
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ные брови, Саянный, берясь дрожащей рукой за медную ручку дверей.
Арефий насмешливо гудит:
— Мы-ы... Скрипку доставили...
Глаза у Саянного расширяются, и на лбу выступает испарина. Говорит он, точно ловит ртом каждое вылетевшее слово:
— Зачем... собственно... не стоило...
— Не сто-оило! Не-е стоило, говоришь? — орет Арефий. — А с нами шел, что пел? А по хлевам когда прятались, молоко из погребов таскали, то нужны были, а?
— Не буяньте... ради... полицию... — мямлит побледневший Саянный.
— Полицию? Мы скрипку твою принесли. Получай, стерва!
Арефий взмахивает скрипкой и с размаха опускает ее на голову Саянного.
Скрипка раскалывается в щепки.
— Пошли, Василий.
* * *
Вечером Саянный пел. Театр был переполнен, публика неистово аплодировала, развеселившийся антрепренер неутомимо повторял:
— Прекрасно, прекрасно. Прибавлю гонорару, господин Саянный.
А у барж, на Иртыше, Арефий рассказывал грузчикам свои похождения, путешествия по степи и про жулика-актера.
Грузчики особенно рассказу не верили, но слушали внимательно, один Василий после каждого боя часов на каланче подымал с рогожи голову и сонно говорил:
— Ложись, завтра чем свет на работу.
Баржи чуть покачивало, и насмешливо
скрипели их снасти. Костер потухал. Брезжило.
<1917>
КАУА-ААО
Справа и слева хоронили Тэю-реку от дурного глаза сосны. Солнце, дабы не скучала она, ласково грело ее. В горах злые и добрые духи непонятные песни шумели.
Тэя упруго и мощно волочила по каменной шкуре земли свое тело. Чешуей огненносиней играла. Дышала теплым да влажным духом.
Плот плыл осьмой день.
Кормовщик Федька Оглябя ругался:
— И чо, распроязви ее, за река така: бурлит, юлит, быдто баба потаскуха. А дела нету.
— Какова дела? — спрашивали ребята.
— Ни конца, ни краю, чисто присподня. Яй Богу! Бу да бу!
— Оно верна. Миста чудные.
— Чудней быть ли можно? Одна немакана нечисть из человеков водится.
Китаец Ван-Ли, качая желтой, точно спелая дыня <головой>, говорил, обнажая черные цинговые зубы:
— Нечиста нету... Псе чиста еси. Макана, немакана...
— Мяли, паря, твово не убудя, — твердо говорил Оглябя.
А Семен Беспалых, поглаживая рыжую и круглую, точно подсолнечник, бороду, опускался рядом с Ван-Ли, сочувственно спрашивая:
— Болит?
— Нисиво. Валила мала-мала еси. Нисиво.
Ван-Ли закрывал веками глаза.
— Скоро в город придем, Ванлин?
— Сыкыола, сапсем сыкыола.
— Та-ак...
Ван-Ли поправил на опухших ногах хлам, заменявший одеяло.
— Сывыора ехала можна — бога Клуа-Лао мешала. Брюхо большой бога, селдитай.
На лице Ван-Ли отразилась такая внутренняя душевная боль, что Беспалых сделалось не по себе. Он торопливо сказал:
— Будет тебе.
— A-а купса не селдитай, Оглябя не селдитай, — Клуа-Лао шибко селдитай. Плюет...
— Не ной ты!
— A-а! матлила: ползи! А! брюха большой, глаза — длоба! Матлила, Семена, матлила.
Беспалых подал бутылку.
— Пей лучше. Бога-то свово забудь.
В черных зрачках китайца, устремленных на горы, копошился страх.
Семен отвернулся.
— Пей, чубук.
* * *
Вечерело.
Канат, державший у берега плот, туго натянулся и глухо гудел.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
95
Тэя клокотала, омывая толстые, телесного цвета, сутунки плота. Кедром пахло.
— Робя, — орал Оглябя, — сатки чьи-та! Хазяина нету, бяри значит.
— Жарь!
— Айда в сатки!
Шумная ватага плотовщиков побежала к садкам. Оглябя, лохматый и кряжистый, скинув шаровары, полез в садки. Видно было, как вырывались из его рук тяжелые серые осетры.
— Не хочут, халипы!
— Сволочная рыбеха!..
Парни возбужденные, с матерками лезли в воду. За жабры, барахтаясь, вытаскивали на берег и ударом сука по голове усыпляли рыбу.
Ван-Ли с бесстрастным лицом, не мигая, смотрел на темные струи Тэи.
— Клуа-Лао — селдитай бога. Вота, смот- лила река — глаза его видна, хитлай глаза. Ты, говолила, Ван-Ли, сколо мало-мало умли надо.
Беспалых с недовольством сказал:
— Вуде, паря. Каки у те мысли-та, нельзя. Все умрем в свое, значит, время...
Ван-Ли прервал его:
— А?.. Вся умли. Ты думай — нато умли. Сичас думай, ланына не думай... Шибка думай. Клуа-Лао блюха большая, много года жила, вся человека знат. Пошто он мне говолила: Ван-Ли, умли! Паштыо?
— Планада, значит. Богу, конечно, видней.
— Нета. Зачем пришла на ево миста? Тэю — места бога Клуа-Лао. Она, бога, шибко селдитай стала... меня хватила за ноги. Стой, говолила, пошто на мое места пришла.
— Брось ты!
— Ушла, говолила, пошто? Дома халашо. Клуа-Лао пошла, лека Тэю пошла — плоха...
Беспалых понял страх китайца.
— Место худое, значит?
— Це-е...
— Вон оно чо. А я думал, ты так маишься. По родине, значит...
Китаец вытянул голову к реке. Жилы на его тонкой шее наполнились кровью.
— Матлила!..
Солнце закатилось. По небу ветер гнал громадные черные тучи, щелкал бич его по тайге, свистел в горах.
Чугунного цвета волны дробились о сутунки плота. На их гребнях играли отблески
разложенного на носу плота костра, точно красные злые глаза.
Плотогонщики разговаривали вполголоса, серьезно, должно быть, вспоминали родину
Ван-Ли спал, вытянув вдоль тела длинные сухие руки, он дышал неровно, часто вздрагивая.
Беспалых, согнувшись, опустив волосатую голову, стоял неподвижно, тупо глядя на воду. Видно было по его фигуре, по склоненной голове — какие-то мутные зовы слышала его душа...
* * *
С утра день был дождливый. Теплыми потоками обливало тайгу, реку, горы.
Оглябя ругался:
— Холерская жись! Кады конец-то будет? Одно да одно — прямо мутит.
— Табаку вот нету, вымок.
Оглябя, сплевывая, косился на говорившего.
— А ты не зуди. По харе дам.
— Сдачи не хошь?
— Петька, молчи ради Бога! Не трошь.
Ван-Ли умирал. Живот у него вздуло, одна
половина лица покрылась опухолью — глаз почти закрылся, а другой — неестественно расширенный, наполнял страх.
Когда Семен, наклонившись, спросил:
— Пить хошь? — губы китайца, зашевелившись, поползли, как два серых червяка, и Беспалых разобрал:
— Клуа-Лао... селдитай...
Семена точно щипнуло за сердце, он испуганно взглянул на реку.
Расширенный глаз китайца будто смеялся.
— Боишься?
Беспалых с тоской оглянулся.
Как и десять дней назад, плот, постукивая бревнами, плыл по той же сине-серой реке. Те же горы, тайга с бурными кедровниками. Опять на берегах ни души, опять в горах со злостью выл ветер.
Вздувалась от ветра река — огромный живот сердитого духа Клуа-Лао, а тут, на сутунках, умирал человек: распухшие черные ноги торчали из-под тряпок, похожие на куски гнилого в воде дерева.


96
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
* * *
Ван-Ли умер.
Плот причалили, чаю напились, потом Оглябя сказал:
— Надо парня-то похоронить, сколько ведь с ним вместе робили.
— Чо и говорю. Он, хоть и немаканай, од- нака коли похоронить и по-нашему, доволен будет. Потому, артельный парняга был.
Так решили: хоронить по-нашему.
Хлюст с Алешкой Чесноком взяли лопаты. Спросили у артели:
— Под кедрой могилу выроем?
— Канешна, под кедром, басчей.
— На кедре значит можно крест вытесать.
— Крест нельзя...
— Ну, чо-нибудь друго...
Могилу выкопали. На дно ее кинули пихтовых веток. На ветки положили тело китайца.
Оглябя снял картуз.
— Вечную память сначала споем три раза, ребята.
Спели.
Потом Хлюст прочитал, перевирая, «Отче наш» и «Верую».
— «Со святыми-и... у-у-упокой»... — затянул, крестясь, Оглябя.
«Со святыми-и... упо-окой...
Хри-исте-е... Бо-же-е...»
Семен кинул охапку пихтовых веток на тело Ван-Ли.
«Идеже не-ет ни-и печа-але-ей...
Ни во-оздыха-аний...»
В могилу посыпалась земля.
— Крест, значит, не ставить? — спросил Оглябя. — Надо каку-нибудь память се-таки доспеть. Сеныпа, ты не знаешь, чо у них на могилки-то ставят?
Беспалых ответил:
— Не спрашивал.
— Зря.
— Про бога он тут поминал, Клуа-Лао, который, значит, речной будет, сердитой. С большим брюхом, грит.
— Вон на кедре валяй. Кора гладкая.
Поглядели, как Беспалых вырезал на коре
некое подобие брюхатого человека. Перекрестились на восток.
— Царство небесное.
Плот отчалил.
* * *
Через три дня приплыли в Угребу — крохотный городишко, затерявшийся среди лесов.
Плот продали на лесной склад.
— В пивнушку? — улыбаясь, спросил Оглябя.
Все тоже заулыбались, а Хлюст хлопнул по плечу Оглябу.
— Тебе дорога знакома.
С непривычки скоро опьянели.
Во все горло песни пели. Обнимались, матерились.
Беспалых, с бутылкой в руках, взлохмаченный, бродил пьяным взглядом по лицам собутыльников.
— Паря! Говорит мне это самый Ванлинь- ка: мотри, мол, бог из воды ползет. Мотрю я, и верна!..
— Трезвой?
— Я та? Я завсегда трезвой! Мотрю, и верна: ползет за нашим плотом бог — зеленый, глаза красные, а пузо, как у змеи, серое и блестит. И думаю я: каюк тебе, Сенька!
— Струсил?
— Да-а... Сожрет тебя этот самый бог и никаких. Как китайца сожрал. Господи, говорю, помилуй! Да-а... А бог-то плывет и глазом красным, холера, в душу лезет.
-Ну?
Беспалых ударил по столу бутылкой. Бутылка разбилась, пиво потекло.
— А я... я...
Беспалых, склонившись на стол прямо локтями в пиво, заплакал.
— Я... я...
И заснул немного погодя.
<1919>
ДУХМЯНЫЕ СТЕПИ
Инженер Янусов, долго живший за границей, ехал домой в родную станицу. Из себя он был полный, с холодным бритым лицом иностранца. Разве выдающиеся скулы да птичья пленка у век — бигич указывали на нечто общее с этой степью.
— Бай! — сказал, повертывая к инженеру лунообразное желтое лицо, ямщик Алибей.
— Что? — недовольно спросил тот.
— Одна берта барамыс, онусон остановка делать можня. Мазарка видишь?


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
97
— Ну и что же?
— Там дувана Огюн живет. Трава хороший, вода хороший и спать комара нету
Инженеру не хотелось разговаривать, и он сказал.
— Хорошо. Ночевка так ночевка.
Обрадовано запрявший вожжами Алибей
закричал:
— Эй-й! Ка-не-ке-е!..
Лошади бодро ударили жилистыми ногами. Трашпанка покатилась быстрее.
Инженер, прищуря синие, начавшие слезиться глаза, опять глядел на серые телеграфные столбы, крепко убитый тракт, на горько пахнущую полынь за трактом.
Зачем-то вспомнилось, что часто бродил он по этому тракту мальчишкой, что здесь его родина и что позади, там, почти прошла его интересная красочная жизнь, а здесь ничто не изменилось. И было немножко обидно и странно равнодушно думалось, что едет по родным местам.
Инженер снял крупной красной рукой с седеющей бороды пыль.
— Неужели Огюска жив? — подумал безразлично он, и опять вошла мысль о предках- киргизах, покорных судьбе и первобытно-наивных.
Он сказал вслух:
— Зачем еду? Взыскующий Града или ипохондрия?
И как все много думающие о себе, о своих чувствах, — он имел привычку кусать губы и растирать пальцы.
Так и тут: он, покусывая губы и слегка хрустнув пальцами, сказал ямщику:
— Гони, скорей!
Алибей ударил кнутом правую пристяжную, лошадь мотнула головой и лягнулась.
— Не пьешь! — рассмеялся Алибей.
«Так и я, судьбу хочу лягнуть», — подумал Янусов, пытаясь изобразить на лице скептическую улыбку.
* * *
Алибей наломал у Иртыша сухого тальника и скипятил чайник. Чайник был емкий, почти ведерный. Алибей пил усердно, после каждой чашки громко крякал и одобрительно говорил:
— Чаксы.
И глядя на лежавшего под трашпанкой инженера, киргиз мысленно спрашивал: «по- што мало чаю пьет? Кажись, бай богатый, а чаю мало пьет».
Инженер закурил трубку и, дабы немного развеяться, спросил:
— Жив Огюс?
— Жив, иму чо. Всегда жив-ядренай старик — он сюда хотел прийти.
— Ты его видел?
— Тэк! Колодец-то у самой его зимовки. Разве бай не знает?
И опять с неохотой вспомнил инженер свои частые побеги мальчишкой сюда на рыбалку. Почему-то захотелось испить айрана.
— Айран есть у него?
— Айран копь, сейчас принесу.
Алибей с шумом втянул с блюдечка чай, положил в карман кусочек сахару и, поправляя аракчин, побежал к зимовкам.
— И... о... о... — заржали на лугу лошади.
Инженер взглянул вниз, под яр. Трава,
спаленная солнцем, отливала золотом с красными жилками. В светло-зеленых тальниках спрятался Иртыш, сверкало местами сквозь листву тала его тело.
«Водой хорошо пахнет», — подумал инженер и глубоко вобрал воздух.
Здесь, на яру, горячо дышал песок; огромен был синеватый, точно выцветший полог неба. Вспоминался Туркестан и Африка.
«Выкупаться бы», — прошло в голове, и тотчас же втеснилась длинная и вялая мысль о технической ошибке, допущенной прияте- лем-инженером. Янусов достал записную книжку.
— Аман, бай! — раздался сзади его голос, похожий на слабое дребезжание упавшей жестянки.
— ГЦикур, — ответил он сразу вынырнувшим из памяти словом. Не подымая взгляда, Янусов сказал: — Садись, чай пей.
Дувана поджал под себя ноги в рваных ичиках, провел ладонью по лицу и, указывая пальцем на книжку,' спросил:
— Пишешь?
Говорить приходилось по-киргизски. Янусов много забыл, нужно было восстанавливать в памяти, думать. Мысли разбегались, как суслики от лая собаки. Он отложил книжку, решив записать позднее.


98
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Огюс переспросил:
— Что чертишь?
Янусов вгляделся в его лицо, тусклые, с красными веками глаза; маленькую, вздрагивающую, словно голодный волк, фигуру и по- русски сказал:
— А для чего ты сто лет прожил?
— Ни-дей-сыз, — не понял его старик.
Инженер сказал по-киргизски:
— Пишу.
— Вижу, много бумаги истратил. А знаешь, вся бумага на земле одного слова Аллаха не стоит. А?
— Нет, — сказал инженер, пристально глядя в глаза Огюсу.
— Не знаешь? Разве ты беркут или мышь, которая думает только о пище? Не знаешь цены слова Аллахова? Цену тоски степной знаешь?
— Нет, — опять ответил инженер.
— Прошел ты, я знаю, большие каменные города и, как путник, видящий марево, не освежит гортани, так ты не напился там жизни. И в степь возвратился. Один путь сынам ее, и нет им троп к городам, как нет места комару на коже быка.
— Комар все же садится.
— Сядет, да с голоду подохнет. Вот зачем ты сюда приехал?
— Старые места еду повидать, родных...
Дувана взглянул недоверчиво.
— Хе! Собаке не откусить своего хвоста, это каждый баланка знает, а ты хочешь голову свою обмануть. Ты сердце свое пощупай да и скажи потом...
«Нет границы между умом и сумасшествием», — подумал инженер, набивая трубку.
Дувана помолчал, ковыряя палочкой песок, затем, указывая грязной рукой на могильный памятник, спросил:
— Видишь?
-Ну?
— Знаешь, кто там схоронен?
— Не знаю, — ответил инженер.
— Не знаешь? Если правда, не знаешь, — лучше бы на свет тебе не родиться.
— Кто же схоронен?
Голос у дуваны понизился, он запахнул бешмет и веско сказал:
— Предок твой — хан Кий-Оглы.
Инженер затянулся из трубки.
— Ого! Я и не слыхал о предках-ханах.
Огюс сказал срывающимся от негодования голосом:
— Ты-ы! Разве ты знаешь себя, свою душу, в которой частица души Кий-Оглы? Разве в тебе не та же кровь, что и во мне? Заплакала в тебе кровь Кий-Оглы, последнего хана из рода Ангеня, вот ты и пришел в степь. Принес ей новое слово, которого не знают даже самые старые шаманы Абаканских гор, чтобы не было джута, чтобы не было засухи, чтобы не умирали киргизы, как саранча, от сырости. Ушел ты из городов потому, что не могут они съесть человека, у которого кровь Кий-Оглы...
«Убеди такого, земля-де есть шар», — подумал инженер и смолчал.
— Иди сегодня, когда взойдет луна, на могилу Кий-Оглы, пробудь там и скажи тогда, соврал ли тебе дувана Огюс.
— Чарайды, — согласился инженер и по- русски добавил: — со скуки отчего не так.
* * *
Подыматься было трудно, тяжело дышалось и резало в глазах. Руки скользили по холодным камням стены, нащупывая путь — перил не было. Вверху, через отверстие, виднелись яркие августовские звезды.
— Уф! — шумно вздохнул инженер, поднявшись на площадку и высовывая голову в широкое, прорубленное в стене отверстие.
— Что значит старость — три сажени трудно взойти, а?
На западе дрожала тонкая, влажная, алая ленточка света. Темно-серым мутным пятном, необъятно широким лежали высохшие травы, пахло вечерними песками.
— Рр..ыги... — фыркали спутанные на лугу лошади. У трашпанки на яру желтелся огонек.
«По-первобытному — просто», — подумал с легкой грустью инженер, и ему захотелось выпить кумыса и поесть конины.
— Пути мои смутны, как сон... — вспомнил он слова какого-то персидского поэта.
В груди поднималось сложное чувство: смесь тоски и неопределенного желания, похожего на жажду.
И он сказал с недоумением вслух:
— Или дувана мне голову морочит?
Оранжевая ленточка на западе исчезла.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
99
Гуще сгустилась мгла.
Пахнуло травами — по-ночному странны и неожиданно терпки были их запахи.
И сильнее и значительнее наполнялся ощущениями каждый миг, каждая минута.
И с вздрагиванием инженер ощутил шорохи внизу, у входа в памятник.
— Крысы, — проскользнула мысль.
А манило громко что-нибудь крикнуть, дабы разбить растущее, неясное еще, но опасливое и по-детски неожиданное чувство.
— Тшы-ы... — зашумело легонько внизу.
Он сунул руку в карман, за спичками.
Спичек не было.
Инженер вслух выбранился:
— Черт тебя дери!...
Но то, предтеча, понял инженер, сильной, влекущей к жертвам мысли, — не уходило.
Стала вспоминаться здешняя жизнь, уклада старого, добродушного...
Мелькнули баушкины глаза — бледно старческие, с узким, как у кошки, зрачком и голос тихий, далекий:
«А пашни, батюшка, там без счету — дух- мяныя да тучныя, а в ночныя часы ходят без счету стени пучеглазыя да клыкастыя.
А продаст твою душу степь шайтану за стог сена... А, Петрунька?..»
Инженер вздохнул и сказал:
— Стени пучеглазыя да клакастыя!..
Хотел собрать разбегающиеся мысли в
крепкий колющийся комок, чтобы направить туда, куда хотел, и не мог.
На лбу и висках выступила обильная испарина. Концы пальцев ломило.
Инженер рассмеялся коротким, сиплым смехом и с недоумением ощутил после прилив в груди тоскливой струи.
Отовсюду — из степи, из камней памятника, из плещущего за лугом Иртыша — протягивались за чем-то спрятанным и забытым в его душу, ее, духмяной степи, мягкие и нежные пальцы.
И в мозгу уже страшным сгустком рождалась ужасная своей простотой мысль...
...Лицо же словно закрывали запашистым и милым платком. Будто в теплую приятную воду, как в младенчестве, опускали...
И подскочило опасение — голенькое, щупленькое, противненькое:
— Тебя взять хотят!
Инженер укусил губы и, с трудом выпуская буквы, сказал внесознательно:
— Угол падения равен...
И грузной рукой утер вспотевшие веки.
Знакомые слова растопили туманные образы степи духмяной. Становилось по-прежнему скучно, а мир пустел...
— Шалишь, — сказал Янусов.
А чем и кто — не добавил.
* * *
Ночью не спалось. Тупо болели виски, и ныло под ложечкой.
Инженер далеко до рассвета разбудил Алибея и приказал:
— Запрягай.
Алибей, сплюнув, поглядел на <нрзб.> и опять, накрываясь купой, ответил:
— Рана. Лошадь не наелся.
Янусов возвысил голос:
— Запрягай, скотина!
Алибей засуетился, бормоча:
— Чарайды, пошто матиришса? Сичас.
Когда лошади были запряжены и Алибей
повел их на тракт, инженер указал рукой.
— Туда...
— Назад? Нига? — спросил Алибей.
— Вези назад, не понимаешь, дурак!
— Панимам, как ни панимам, разви мы трава? Эый, куды!
Алибей с остервенением вытянул кнутом коренника.
Инженер подумал, как умеют себя держать англичане с туземцами — «не погрубишь», а потом, как бы оправдываясь, сказал:
— Кого я у вас, дикарей, тут не видел? Дернула нелегкая на родину поехать!
Он с удовольствием вспомнил свеженькое личико знакомой актрисы. Разгладил пышную «ассирийскую» бороду — предмет его гордости — и стал выбирать в уме, в какой бы из гостиниц города остановиться.
В трех верстах от становища инженер увидел идущего по тракту человека.
— Кто так рано?- спросил он.
— Огюс кизек собират.
Янусов сказал с неудовольствием:
— Намешал какой-то дряни в айран, ерунда грезилась. Гони.
— Э-э-эй-й...- затянул бесконечную само- кладку Алибей.


100
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Лошади распластали короткие ноги. Закачало трашпанку. Столбы замелькали.
Огюс остановился, хотел что-то сказать. Скинул мешок было...
Трашпанка прогремела мимо.
<1919>
ААХИМЕД
ИЗ РАССКАЗОВ ОБ УШЕДШЕЙ СИБИРИ
У Василия расшнуровался ботинок. Он отстал от каравана.
Алхимед сел подле, у кустика таволги, и сказал:
— А хозяин доволен — от вчерашнего сбора полсотни осталось.
Василий глубоко не любил циркохозяи- на — толстого, с цыганским лицом, борца.
— Ну его к дьяволу! Что о другом нечего тебе сказать?
Алхимед пощупал ботинок товарища:
— Каши просит! А почему из железа не делают или из дерева?
— Я читал — во Франции носят из дерева, Алхимед.
Алхимед удивился.
— Во Франции? Ишь, косопузые. Они — хитрые. Наши небось не додумались.
— А лапти?
— Лапти? Верна. Лапти — те хитрей французских будут. И у наших дошлый народ, а вот американцы, те...
-Что?
— Те всех хитрее. Рик про них много рассказывает.
Рик — турнист, тощий хлипкий человек с бессмысленным взглядом.
— Рик в Америке был?
— Говорит, был.
-Ну?
— Может, и не был — тогда врет здорово. А рассказывает хорошо.
Василий поднялся на ноги. Алхимед, сладко потягиваясь, сказал.
— Соснуть бы!
— Не успел десяти верст пройти, а уж спать. Нам еще сегодня в станице играть нужно. Вставай, караван вон куда учесал.
Алхимед вскочил и поглядел вслед каравану. Маленький, плотненький, весь серый от пыли, похож он был на тарбагана. Настоящее
имя его — Гришка Куропаткин, служили они вместе с Василием в «Цирке братьев Орц», Василий в роли рыжего, Алхимед — помощником.
— Айда, — сказал, шагая, Алхимед.
Степь словно задыхалась под взором палящего тарантула — солнца. То тут, то там поднимались вихри, бешено крутившие веретена пыли. Караван в степи, как репей на спине верблюда, забавно-важен.
— Американцы быстрые, что ястреба. — бормотал Алхимед.- Ко всему свою пормока- тельну бумагу приложат.
— Ты что ж американцев хвалишь?
— У меня умно если и штаны последни украдут — похвалю.
— Ты вот об американцах говоришь — а сам устрой. Сейчас в станицу приедем, там ярманка, народу...
— Ну, ярманка, ну, народу полно?
— Сбору будет рублей сто, а ты вот сделай двести! И хозяину польза, и нам жалованья прибавят. Понял?
— Понял, — задумчиво сказал Алхимед и вдруг остановился. — Васька! А ведь это верна!
— То-то и оно-то. Что ж остановился, айда.
— Иди, — говорит Алхимед. — Я помыслю. Ты это добро выкусил.
Василий догнал караван.
Циркохозяин, в белом пиджаке и таких же брюках, словно головня в снегу, сидел на возу, грузно уперев ноги в передок телеги, и яростно бил кнутовищем лошадь.
— Вы отдыхали?- язвительно спросил он Василия. — Лучше бы антре повторили.
— Зрителей нет, — с тихой злостью ответил Василий.
Орц (по паспорту Катюшин) презрительно скосил губы:
— Да-аа... Им-с нужны зрители... Драмати- ки, мнят, а сами трем свиньям щей не разольют! Сволота!
— Саша!- послышался из повозки скрипучий голос жены Орца. — Охота тебе со служащими разговаривать. Фруктовой хочешь?
— Теплая поди?
— Я, Саша, все время ее в ведре с простой водой держу.
Орц протянул руку в повозку и вытащил стакан пенистой влаги.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
101
Василий, глотая слюну, отошел и направился к телеге, с больным гармонистом Сенькой Пономаревым.
— Сенька! — позвал Василий.
С палатки, покрывающей телегу, поднялось выжженное болезнью лицо.
— Как здоровье?
— Сдохну скоро. Лихаманка измучила.
— Пройдет.
— Не пройдет, кабала, брат. Здесь наверняка бьет, не вырвешься. Э, черт с ней, на своей жизни поиграл на гармошке, хватит!
Василия дернули за рубаху. Он взглянул — пред ним умиленно радостный Алхимед.
— Что ты?
— Придумал, — ответил запыхавшийся от радости Алхимед.
— А ну тебя.
— Ты не махай, а иди-ка сюда.
Он отвел Василия в сторону от каравана и таинственно сказал:
— Придумал, брат. Первое в торговле что?
— Деньги.
— Вот и видно дурака... Не деньги, а реклама. Верно?
— Дальше?
— Дальше — нам такую же рекламу надо.
— Приедем вот в станицу, в пятьсот строк объявление в газету закажем.
— Зубы не скаль, а слушай. Реклама нужна большая, как в Америке.
— Здесь тебе не Америка, а Семиречье.
— Пустяки. Еще лучше, чем в Америке выйдет. Так-с. Значит, нужна реклама. Откуда ее добудешь? Вот я и придумал.
-Ну?
— Нукай верблюду. Сейчас в станице яр- манка. Народу много. Казаков, конешна, а то- во боле киргиз. Казаки все на представленье придут, а киргиз не заманишь.
— Верно.
— Что? Действует? Дальше, нужно их выманить. Как? Неизвестно.
Василий был увлечен.
— Да говори!
Алхимед завил усики и солидно сказал:
— Надобно трюком, по-американски. Надеваем мы все свои костюмы; бубны и прочую музыку в ход, крик пустим. И въезжаем на яр- манку... Каку еще рекламу чище?
— Правда, можно.
Алхимед рассмеялся и сказал:
— А ты мне — Америка!
Алхимед сообщил свою мысль хозяину, тот сначала поморщился, вникнув же, согласился. Начались сборы и хлопоты.
Не доезжая версты до поселка, караван остановился. Достали разноцветные, блестящие на солнце костюмы, реквизит. Настроили шарманку, приготовили бубны и барабаны...
— Что? — говорил, торжествуя, Алхимед.
* * *
Караван задержался на краю улицы. Василия послали разведчиком.
Василий выглянул из-за угла высокого амбара на площадь, где происходила ярмарка.
На ярмарке, по-видимому, было все население станицы. Среди наскоро сколоченных балаганов, палаток и просто на земле сидящих торговцев бродили в синих, желтых, кубовых и красных платьях казачки; мальчишки в новых рубахах, казаки в чистых чапанах и фуражках с красными околышами.
Переваливаясь, как утки, ходили киргизы в ярко-цветных бешметах.
Торговцы и покупатели кричали.
По-степному звонко ржали лошади, овцы блеяли, степенно мычали быки. Спокойно возвышались морды верблюдов, хладнокровно оглядывающих ярмарочный гам.
И так же беспощадно варило степь тарантул-солнце в багрово-пепельном нимбе.
— Пора! — позвал Василий.
Караван подвинулся ближе. Василий влез на телегу и взял в руки бубен. Рядом с большим барабаном стоял Алхимед, лицо его цвело.
— Выезжай! — скомандовал Орц.
— Бу-ум! — ударил барабан.
— Брьль-м!.. Брльм!.. — подхватили бубны.
Артисты во всю силу легких завопили.
И результат получился самый неожиданный..
Несколько мгновений был столбняк испуга. Жизнь билась только в глазах.
— Бум! — опять оглушающе ударил барабан.
— Алла! — послышался на ярмарке чей-то дрожащий тонкий голос. — Уй бай!
И внезапно, словно повинуясь этому крику, ринулись люди, скот с ярмарки. С криком


102
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
бежали женщины, детишки кричали, тряслись на конях киргизы. По наложенным на земле товарам — по персикам, винограду, яблокам — топтались верблюды и лошади. Шаршавый осел вскочил в бердюк с маслом, раздавил его, поскользнулся и упал. Ревел, широко разевая пасть и тараща глаза.
— А а...а а...
Встала тучей пыль.
Ярмарка обезлюдела.
— Трюк... трюк... — бормотал Алхимед.
Все артисты были ошеломлены.
А через площадь уже шли к ним атаман и казаки поселка, подхваченные и унесенные ураганом испуга. Шли, и видно было их раздражение, по размахиванью рук, по обрывкам разговора...
* * *
Играть, конечно, в поселке не разрешили.
Великую мзду, в виде шести четвертей водки, уплатил обществу циркохозяин.
Пьяный, матерно ругаясь, ходил он целый вечер по станице, искал виновников беды.
— Порежу!
Василий и Алхимед сидели в камышах и молчали.
Поутру хозяин выбросил им паспорта и крикнул:
— Проваливай, шпана!
— А жалованье? — спросил Васильев.
— Жалованье тебе, сволочь!
Орц ухватился за железный турник.
Они предпочли не разговаривать и ушли. <1919>
РАССКАЗЫ, СТАТЬИ, ОЧЕРКИ. 1915-1921 гг.
в святую ночь
Мне снился сон.
Серые, мрачные глыбы гранита. Скалы нагромождены друг на друга. Острые пики горных вершин и над ними хмурые тучи. Безграничной ширью разбросана дикая пустыня, и далеко врезаются в небо резкие полосы уходящего горизонта.
Бурно клокочет и бьется красными волнами река. Алые спирали расходятся и набегают, и, кажется, скользят в них усталые и грустные контуры лиц, полные тоски и муки. Над рекой угрюмо накренилась гигантская скала, — на ней две фигуры.
Высоко маячит в небе темный силуэт; лица в сером мраке не видно, только блестят огромные немигающие глаза и сверкает зеленый огонь в них. Из-под темного одеяния порой выскальзывает сухая рука и глухо хряпают позвонки. Это — Ангел Смерти.
Ниже стоит на камне, на краю скалы, прекрасный и кроткий Ангел Мира с пальмовой веткою в руке. Он скорбно глядит на реку.
— Видишь эту кровь, — грустно говорит он, — она твоя... Ты захотел, чтобы она текла. Но зачем? Разве не довольно... Разве недостаточно той крови, которая так льется... В эту святую ночь, когда родился Великий Искупитель, не нужно крови. О, прошу тебя, могущественный и суровый!
— Ха-ха-ха!... — злобно засмеялся Ангел Смерти. Глубоко в горах прокатился и замер отзвук. — Кровь! Умно сказано! Какая честь для меня, вечно проклинаемого. Вечно одинокого, слышать просьбу от Ангела Мира, — такого светлого... Ха-ха-ха! Нет — там кровь, там — огонь, там — стоны, — и пусть будет так. Я не могу... Я не хочу... Пусть будет так!
— О, останови, зачем тебе это! Пусть люди наслаждаются в тишине покоем. Разве тебе не жалко плачущей матери, потерявшей детей; разве тебе не жалко отца, у которого убили единственного сына; не жалко разоренных полей и жилищ? О, останови, зачем тебе это?
— Останови! — снова загремел голос. — К чему людям мир. Они не достойны его, они должны выстрадать спокойное счастье, если его дать им сразу — они не поймут его. Если поставить слепца перед картиной, то он поймет ее красоту? Человек неблагодарен; волнуемый темными желаниями, беспокойный, от самого избытка сил своих, он с пренебрежением ступает по цветам, которыми судьба украшает стезю его в мире; человек же, искушенный опытами, в самых горестях любит благодарить Небо со слезами за малейшую отраду. Счастье, так просто доставшееся, — легко и свободно — не будем прельщать его — ему нужно, чтобы оно было достигнуто слезами и рядом горьких испытаний — для


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
103
того, чтобы он больше его понял. Милосердие не должно останавливаться ради отдельных личностей. Люди слабые должны отпасть, и они сгинут, а люди, сильные духом, верой в борьбу и святость ее, — падут за общее дело. И вот на могилах героев битв воздвигнется знамя освобожденного человечества... Пусть будет так, зачем людям мир...
На сером граните блестели капли воды. Высоко в небе собирались тучи все темнее и темнее. Одиноко маячила на скале гигантская темная фигура. И контуры ее были так расплывчаты, что она казалась такой же тучей, как и на небе.
На камне, у обрыва, плакал кроткий Ангел Мира, и чистые слезы алмазными струйками прорезывали мутный сумрак.
А вдали, среди разбегающихся красных кругов, плыла упавшая в реку пальмовая ветка...
<1915>
ПО КРАЮ. КУРГАН <1>
В нашем городе — волна сценического увлечения и благотворительности. Сборы следуют за сборами, спектакли тоже, и все несмотря на то, что слишком часто это повторяется. Но все же отзывчивое общество, несмотря на однообразие вечеров, щедро раскрывает свои кошельки, и сборы и спектакли проходят великолепно.
Последними спектаклями были три постановки «Ревизора» учениками местных мужской и женской гимназий 18, 20 и 22 декабря с. г. Хотя любителей и не судят — но ввиду того, что «Ревизор» прошел три раза с аншлагом — да позволительно мне будет высказать несколько слов об исполнителях.
Если, повторяю, в материальном отношении спектакли были хороши, то в художественном оставляют желать лучшего, не говоря о костюмах, которые далеко не соответствовали, конечно, благодаря неопытности или недостатку средств. Многим не удался грим, например: препод. Г. Предеину трудно было дать более 25 лет в роли городничего; г. Витр, игравшую Анну Андреевну, благодаря молодому гриму можно было смешать с дочерью. Весь первый акт прошел очень вяло, и только со второго чувствовалось некоторое оживление;
тон во многих местах понижался до шепота, не считая «apparte», которого совсем не было слышно.
Во втором акте был хорош г. Петров — уч. 5 класса в роли Осипа, недурен препод. г. Анфилов в роли Хлестакова; он мог бы играть лучше, если бы держался естественнее и не шепелявил, а местами переходил на еврейский акцент. Приличен г. Шенц — уч. 4 кл., игравший почтмейстера. Особенно хороши были г-жи Витр и Торопова — уч. 7 кл., первая — в роли жены городничего, а вторая — ее дочери. Это две талантливейшие исполнительницы; игра их при всей неопытности и боязни сцены была артистическая. Об остальных говорить не приходится ни за, ни против.
Общая сумма сбора с трех постановок, поступившая в пользу местного комитета помощи жертвам войны — 989 руб. 52 к., за вычетом расходов, чистая прибыль выказалась около 700 руб.
<1916>
ЗАЩИТНИК И подсудимый
Окружной суд заседал.
Обвинялся Матвей Миронов, из деревни Студеной Ободранной волости, в том, что застрелил лошадь своего соседа Дмитрия Анисимова.
Стояла невыносимая жара. Из окон судебного зала видны были серые стены соседних домов. Публики не было, кроме двух свидетелей крестьян, неподвижно сидевших и слушавших с разинутым ртом.
Говорил пузатый адвокат, с большой лысиной в поношенном платье. Он впивался глазами в председателя и от время до времени вынимал руки из карманов и указывал на обвинителя. Он говорил с необыкновенным жаром, так как хотел всех оглушить и удивить. Но его голос, глухой и резкий, казалось, будто выходил из заржавленной трубы. Он взывал, он хрипел, он кричал во всю мочь, указывая на небо, закатывая глаза кверху, и после каждой фразы гордо выпрямлялся во весь свой рост, самодовольно потирая руки.
Но на апатичных и невозмутимых лицах судей видны были только терпение и равнодушие, не обещавшие никакой надежды.


104
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Мысли председателя витали вдалеке.
Один из судей рисовал лошадок, другой, имевший музыкальные наклонности, писал несколько нот и, делая вид, что прислушивается к речи, обводил их карандашом.
Обвиняемый Матвей Миронов, небольшого роста светлорусый крестьянин, сидел на своей скамье и, ничего не понимая в речи своего защитника, наблюдал за большой черной мухой, которая громко жужжала и билась у окна.
Когда адвокат замолчал, чтобы перевести дух, Матвей повернулся к судебному служителю и громко сказал:
— Слышь, брось муху-то за окошко, надоела поскуда.
Судьи с насмешкой и жалостью взглянули на него. Председатель позвонил и громким голосом обратился к обвиняемому:
— Матвей Миронов, вы должны понять, что ваше положение обвиняемого незавидное. Приличие требует, чтобы вы молчали.
— Ги...и... — сказал Матвей, указывая на окно, — улетела уже она.
Судьи опять усмехнулись. Адвокат строго посмотрел на своего клиента и продолжал:
— Да, господа судьи, как я уже говорил, надо принять во внимание все эти обстоятельства. Другими словами, надо понять психологию, решительный момент такого действия. Представьте себе: ночь... адски темную, сибирскую деревенскую ночь... В двух шагах ничего не видно. Мой клиент лежал на своем дворе или скорее у своего гумна и, пользуясь священным правом гражданина, охранял свои снопы и свою пшеницу. Там он отдыхал усталый от повседневного труда. Он все забыл, как говорил поэт (судьи переглядываются). Все, все... Свою жену, своих детей... Усталость превозмогла все. Но, вдруг, что случилось, господа? Что? Мне не хватает слов, чтобы выразить это. Человеческий язык слишком беден для этого... Да, вдруг мой клиент очнулся, посмотрел вокруг себя... Ужасно! Жизнь его висела на волоске. Пред ним стояло чудовище, страшное, уродливое чудовище, готовое... проглотить его. В своем испуге, вполне понятном, господа, мой клиент почти потерял сознание. Он дрожал от страха, не знал больше, где он находится, не осознавал, что с ним творится... Он схватил¬
ся за оружие и... п...у...ф...ф... он выстрелил. Чудовище упало, затем побежало в поле, наткнулось на сено и там же околело... Ну, я вас спрашиваю, господа, чем виноват этот несчастный человек, что чудовище оказалось лошадью некоего Дмитрия Анисимова. Лошадь, да скорее какая-то несчастная кляча, за которую и десять рублей не стоит дать. Но где же тут преступление? Где? Итак, господа судьи, обсудите и поразмыслите над этим. Имейте в виду два закона: закон Божеский, ежеминутно гласящий: «Защищайте себя от чудовищ и прежде всего защищайте вашу жизнь», и закон человеческий, который делит поступки на преступные и не преступные... Оба эти закона вполне оправдывают моего клиента.
Адвокат взором победителя посмотрел вокруг себя, вытер вспотевший лоб и, улыбаясь, уселся около своего клиента.
Судьи о чем-то зашептались. Председатель позвонил и позвал:
— Обвиняемый, Матвей Миронов.
— Здесь, — по-военному ответил Матвей и спокойно встал.
— Что можешь сказать об этом деле?
— Кто, я...
— Ты, ты, ведь я с тобой говорю!
— Я, видишь, оно... Конешно... так и есть...
— Да, что так и есть?
— Чо, да лошадь-то, — громко сказал Матвей, — скачет она ко мне в огород. Тыщу раз говорил я Митрию: «Запри твою лошадь, сожрут волки-то ее! Опять и убыток мне... Огород топчет чертова скотина!» Как только стемнеет... на через плетень — держи стерву! Раззорила она меня, ваше благородье! — Матвей отер пот грязным рукавом рубахи и продолжал — Не жалко мне травы-то, тыквы жалко. Тыква там росла! Здоровенная... во ка- ка! Терпел я, ох, как терпел, — а потом уж и говорю себе: постой, я те покажу, как топтать тыкву... Ну зарядил я ружье — жду. Поздно уже было — хотел спать идти; Акимыч на колокольне и часы бить перестал, уснул значит. Так на тебе, несется! Ваше благородье, вы как думаете? Видно этот проклятый дьявол работы не имел.
— А потом? — спросил председатель.
— Потом? Че потом? Поднял я ружье... повалился конь-то. Потом с женой сволокли


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
105
лошадь за деревню. Зарыли мы ее, там в сене, скрыть чтоб ее, лошадь-то...
Адвокат слышал, как клиент откровенно рассказывал о своем поступке и свел на нет его собственную версию. Он дрожал от злости. Потом он пытался взглядами заставить его замолчать, но, очевидно, Матвей совсем забыл о своем защитнике. Он смотрел только на председателя.
— Ну, а по-твоему сколько стоит эта лошадь? — спрашивает судья.
— Лошаденка-то славна, ваше благородье. Сотни две потянет, — ответил Матвей.
Адвокат бросил бумаги на стол и выбежал.
Суд отправился совещаться, а защитник позвал Матвея к себе в коридор и, дрожа от злости, крикнул ему:
— Животное ты! Не хотел если врать, — так для чего ж ты взял защитника!..
<1916>
СУМЕРКИ ЖИЗНИ (Отрывок из повести «Мертвые петли») Осень была дождливая.
День и ночь уныло текли по крышам мутные потоки. Весь мир представлялся мне сплошной ямой, сверху которой надвигалась серая мгла, в середине шел дождь, а внизу чернела мокрая грязная земля. Мне казалось, что если бы над моей головой вдруг засияло солнце и, свободное от туч, раскинулось голубое, чистое, бесконечное небо, на душе моей стало бы спокойней и легче. Но дождь не переставал лить, и громадные дымчатые облака неслись друг за другом, как кольца воздушной цепи, без начала и конца.
Сейчас пришел от одного товарища. У него собиралось так много хороших людей, так много говорили, было непринужденно и свободно. Кто хотел, тот приходил, молчал или говорил, ел или курил и уходил, не попрощавшись или забыв об этом....
Иногда мне была приятна эта свобода.
А сегодня я ненавидел эту атмосферу приветов, рукопожатий, полузнакомых лиц, разговоров о том, о сем (когда собиралась большая компания), чересчур нагих признаний (когда было немного народа). Мне бы хотелось, чтобы их было меньше, гораздо меньше,
совсем мало, но чтобы эти люди были одушевлены одной верой, объединены одним делом, за которое боролась бы их мысль и кипела бы кровь в жилах. Но ничего этого не было!
Когда я давал волю своей фантазии, она рисовала мне таких людей, но не живых, а в виде груды тел, образующих высокий костер, из середины которого подымалось и ширилось высоко вверх и по сторонам такое жгучее, блистающее, яркое пламя, какого никогда не создавал огонь. И это пламя прорезало окружающую тьму, и люди, ютившиеся было во мраке, протягивали руки к яркому свету и падали один за другим в общий костер... И на пепелище всесожжения зарождался новый, чистый, благоухающий мир...
Но это была фантазия...
Говорили много, но это злило меня.
И с губ моих готова была сорваться желчная речь, но мне помешали.
В дверь постучали, и вошел Иван Гребнев. Он был молод, и я читал в его душе, как в открытой книге. Кроме того, он был моим портретом в юности: в неизъяснимой грусти его глаз я ловил те же мысли, в робких движениях — те же муки несбывшихся надежд, которые когда-то наполняли и мое существо. Как и я, он бросался навстречу жизни, отдавая все сокровища светлого ума и горячего сердца, прося взамен одного: указать тот путь, по которому надо идти, тех людей, которые бы поддержали его и вместе с которыми он отдал бы свои силы на служение одному великому делу. И по мере того как ледяная пустыня развертывалась перед ним, суля ему скромное прозябание со дня на день пробивающегося человека, голова его опускалась все ниже и ниже.
Он сидел против меня; было что-то трагическое в тревожном блеске его глаз.
Завязался очень серьезный разговор на тему о смысле жизни.
— Я не вижу, в чем искать смысла жизни, — говорил один. - Для каждого человека существует прежде всего один стимул, одно предначертание: как можно больше благ, как можно меньше страданий. Обеспечив существование, он стремится к личному счастью, устроив которое он погружается в заботы о своих детях. Люди пьют, едят, умирают, оста¬


106
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
вляют детей, которые растут, работают, устраивают свое счастье, рождают детей, умирают... и так без конца. Так что смысл жизни — в самой жизни, если можно так выразиться.
— Постойте, — кротко заметил Дранев- ский, — если было бы точно так, как вы говорите, было бы еще недурно. Но в том-то и дело, что вы говорите о меньшинстве. Принадлежащие к нему действительно пьют, едят, устраивают личное счастье и оставляют наследников. А большинство? Большинство недоедает и недопивает, о личном счастье и помину нет, дети мрут как мухи... Так что смысл жизни не для всех одинаков, и для большинства он сводится к инстинкту самосохранения, — как бы не умереть.
— Ну да, это так, так что же делать? — воскликнул Гребнев.
— Что делать? Не знаю, — откровенно сознался Драневский. — А я вам вот что скажу: вы бы не были так грустны, если бы испытали то чудное чувство, которое зовется любовью.
— Как? Почему? — горячо заговорил Гребнев. — Это лишь красиво пишут...
— Ах, вот блестящая мысль, — подхватил Арсенев, — у нас есть школа молодых писателей. Вот они будят мысль мощью своего таланта...
— Нет, — покачал Гребнев головой, — не у писателей нужно искать программы жизни, они делают все, чтобы оттолкнуть от нее, фотографируют ее безнадежность и ничего, ничего не дают, чтобы привязать к ней или научить изменить ее... И каждый раз, когда я читаю Чехова, мне хочется умереть, — неожиданно и едва слышно прибавил он. Сдержанная страсть, клокотавшая в его голосе, тихом и сдавленном, как будто утомила его, и он замолчал.
Никто ничего не возразил ему.
Мне захотелось сказать Гребневу, что он не будет так грустен, если его любовь к людям найдет применение на деле, что дело есть, не надо отчаиваться, что великие замыслы принадлежат героям романов, а великие дела жизни творятся незаметно и исподволь, и каждый, в ком есть ум и совесть, может и должен принести пользу обществу. Но, как всегда, я сдержался. Он был так молод и здоров, жизнь его была впереди, и сильное любопытство, как справится он с теми страстными мыслями и
мечтами, которые жгли его мозг, — сковало мой порыв облегчить его одиночество.
Мы все простились молча и разошлись.
В ту ночь кашель и бессонница мучали меня без сожаления, и когда утром я услышал порывистый звонок в передней, то мысленно послал к черту явившегося гостя.
Без обычного стука Арсенев толкнул дверь и подошел вплотную к моей кровати. Побелевшими губами он произнес два слова:
— Гребнев застрелился...
Я вскочил и сел на кровати, держась обеими руками за грудь, разрывавшуюся от боли.
И в этом виноват я! Да ведь я виноват в том, что Гребнев застрелился. Я знал, что он страдает, и не помог ему. Я знал, что он стремится к деятельной жизни, к труду, великим делам, о которых читал в книгах, а вместо всего этого — бьется как в лесу, не находя тропинки, и задыхается в душной атмосфере обывательщины. Я знал все это и не облегчил его одиночества. Я не объяснил ему, что таких, как он, много, но они разбросаны по лицу земли, и сквозь непроходимые тропы им трудно протянуть друг другу руки; что вместе делать свое дело легче, но если нельзя, пусть работает один, — и один в поле воин! Я не объяснил ему всего этого, я не заживил недетских страданий этого ребенка и не предотвратил его отчаяния... Я не хотел лишить себя наслаждения созерцать, как бьется в муках юная душа, чтобы не пропустить момента, чтобы увидеть, к чему приведут его высокие мысли, что поглотит эти безграничные чувства. Я был холодным зрителем и потому виноват, как та бездушная толпа, о которую разбиваются пламенные стремления; нет, больше виноват, потому что толпа часто не сознает и не ведает, что творит, а я знал и понимал, почти предчувствовал — и я был его убийцей...
В тот день, когда его хоронили, над нами сияло такое бездонное бледно-голубое небо, таким ароматом напоен был воздух, что на всех лицах сквозь облако печали я читал невольное затаенное наслаждение томным днем осени.
И вместе с другими я вдыхал свежайший воздух; а он — лежал неподвижно со своим испуганным лицом и черной ранкой на виске.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
107
«Умер, умер!» — повторял я в уме, чтобы убедиться в том, что уже ничего нельзя сделать, чтобы вернуть ему жизнь... Когда опускали в могилу гроб, далеко из выси донесся призывный клич улетавших журавлей, словно гимн жизни. Тогда, неведомо откуда, нахлынула в мою душу волна такой веры, надежды и любви, так легко и свободно стала дышать моя грудь, что мне захотелось тотчас же рассказать им, этим собравшимся людям, отчего умер Гребнев, и заставить их с любовью протянуть друг другу руки и поклясться идти навстречу всем одиноким и страдающим.
«Братья, — готовился я сказать им, — братья! Он умер потому, что слишком горячо, слишком страстно любил людей. Он не знал, как помочь им, как применить свои силы. Братья, он был одинок, как и я. Да, как и я, потому что я всю жизнь был одинок. Так же, как и он, я надрывался в усилиях найти тот путь, по которому надо идти, но когда я нашел его, было уже поздно. Смертельный недуг сломал мое тело и загрыз мою душу. И я живу на земле гостем. Но он... он мог долго жить и много работать. Но все, кто его окружал, думали только о себе, о своих радостях и наслажде...
<1916>
ПО КРАЮ. КУРГАН
Тонем в грязи.
В городе — грязь, грязь, азиатчина.
На днях мне пришлось наблюдать следующий случай: по Станционной улице ехал извозчик, или вернее — полз. Заехал на середину улицы и остановился... Лошадь зашла в грязь по живот и, несмотря на понуканье, на побои — не могла сдвинуться с места. Тележка буквально вся утонула в грязи — извозчик стоял на сиденье и вопил о помощи! Но подступиться никак нельзя... Пробовали доску бросить, наступишь — тонет, солому — тоже... Извозчик соскочил с козел и ушел в грязь... по пояс. Кое-как распряг лошадь, залез на нее и выехал «на сушу».
Только ночью при помощи четырех ломовых лошадей вытащили тележку...
Если только на главных двух улицах, Троицкой и Дворянской, едва можно пройти, то в других — страх что делается!
Канавы не чистятся, тротуаров нет, мостки гнилые, и всюду — грязь, грязь...
Тонем!
СЕЛО ЛЕБЯЖЬЕ
Редкий, похожий на анекдот, факт.
Крестьянин В. Зудилин просил своего тестя крестьянина Н. Климова продать дом. Климов долго не соглашался. Но потом уступил при условии:
— Дом я тебе отдам вместе с усадьбой за 150 р. (стоит минимум 500 р.), только с домом бабу мою возьми...
В.Зудилин, удивленный, согласился купить тещу. Пошли в волостное правление, составили купчую, что «дом с усадебными постройками и тещей куплен за 150 руб.
В.И.Зудилиным у Н.А.Климова...» Дом перешел к Зудилину, а Климов, порвав с женой, поселился у одной солдатки...
20 	марта ночью к «квартире» Климова лихо подкатила, гремя бубенцами, тройка. На стук и вопрос хозяйки-солдатки: «Кто там?» — ямщик ответил: «Отворяй! Муж приехал...»
Климов перепуганный, неодетый, босиком выскочил в сени и, когда солдатка отворила дверь, впуская гостей, выскочил на улицу и бросился бежать к зятю...
Потом оказалось, что это была шутка односельчан...
Климов, захворавший с испугу, просил зятя отдать ему жену. Тот не соглашался.
Теперь Климов дело передал в суд. <1916>
ПО КРАЮ. КУРГАН <2>
С появлением травы понаплыли в наши медвежьи уголки различные «гастролеры». Не знаю, какими соображениями они руководствуются: обилием ли подножного корма, или климатическими условиями, способствующими шаганию «по способу апостолов», — но только факт: — гастролеров появилось много.
Пока лишь коснемся театральных гостей, как наиболее кричащих о себе, оставляя на следующий раз другую категорию любителей провинциальной веры в играющих на струне


108
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
легковерного обывателя к громким фразам и прочим «экивокам» столичных «художников»...
Кошельки некоторых сибиряков помнят, наверное, гастрольную поездку неведомых «трагиков» Н.В. Борецкого и В. Фильгабера с труппой в 5 человек (факт) по градам и весям Сибири с трагедией Софокла «Царь Эдип». И эти господа с труппой из 5 человек артистов ухитрились ставить в каждом городе и даже крупных селениях греческую трагедию. Не говоря о полной некомпетентности г.г. «трагиков» в постановке и передаче духа древнеклассической трагедии, не говоря о декорациях, хотя говорить, что «Шекспир играл в балаганах», не всегда уместно; не говоря даже о самих актерах, да и говорить-то о них не хочется. Костюмы и бутафория — «собственность» Н.В. Борецкого — были XX века. Какая же может быть тут трагедия? Было смешно и жаль великое произведение, искалеченное современными «художниками» сцены.
Теперь г. Борецкий явился в г. Курган с пьесой Дымова «Каин». Сбор был, но к концу второго акта половина зала пустовала... Очевидно, ни разу не репетированная пьеса шла с громадными натяжками, пропускались целые сцены, монологи говорились не теми лицами, которым нужно, — в конце концов появилось полное «смешенье языков» и хаос!
Вторым спектаклем был «Доктор-отравитель» Лысенко — Коныч. Широковещательные рекламы гласили, что «потрясающая драма» в эффектной постановке — «на сцене пожар (?), крушение колоннадной стены» и ворох других бульварно-аляповатых выкриков словаря царя-Кинемо. Как и следовало ожидать, спектакль прошел весьма плохо.
Что же нам делать с гастролерами?
Провинция, голодающая по разумным развлечениям, убивающая время в варке пива или в «подстрелке» рецептов на спирт и коньяк за неимением развлечений, и вот эта провинция, жадно ловящая каждое слово приезжих гостей, желающая учиться — получает требуху в приготовлении различных Борецких и Фильгаберов и т. п.
Публика наивна, но нельзя же доить ее поминутно, хотя бы и во имя «святого искусства», г. г. «художники»!
<1916>
ОТКУДА ПРИСХОДИТ ТАБАК
Однажды Магомет ходил по Меккской дороге, весь погруженный в мысли. Он не заметил, как наступил на змею, которая чуть не издыхала от жары. Магомет поднял ее и спас от смерти.
— Теперь, — сказала змея, — готовься к смерти, я сейчас укушу тебя.
— За что же? — удивленно спросил Магомет.
Змея отвечала:
— За то, что твое племя преследует мое; между нами — вечная борьба насмерть.
— Но как ты скоро забыла, что я только что спас тебе жизнь?
— На этом свете нет благодарности, — отвечала змея. — Как правда то, что Аллах существует, так ты должен сейчас умереть.
Магомет отвечал:
— Аллах велик, и я его Пророк. Его имя не произносится всуе. Если я не умру, то будет совершено святотатство. Уж лучше я умру, чем согрешить.
С этими словами Магомет протянул змее руку, которую та и укусила...
Тогда Магомет высосал ранку и сплюнул на землю. И на том месте выросло растение, которое в своих листьях заключало змеиный яд страдания Пророка и веру избранника! <1916>
ПО КРАЮ. КУРГАН <3.>
По Скобелевской ул. в д. М.И. Галяминой происходят несколько необычные вещи.
Нужно сказать, что владелица дома имеет мясную торговлю. Экономя — животные у нее колются на дворе, отбросы лежат тут же и гниют. На солнце сушится мясо, запах которого заставляет прохожих сворачивать на другую улицу. С наступлением же теплых сентябрьских дней к соседям г-жи Галяминой появляются с ее свалок громадные мухи, служащие, конечно, великолепным проводником заразы. Во избежание этих непрошеных гостей и ароматов соседские окна не открываются и дома не проветриваются.
Санитарная комиссия не заглядывает, по- видимому, «свои люди»... А полиция... не всякий хочет обращаться, да и не всякий надеется, что из обращения что-либо выйдет.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
109
Так дышит заразой целый квартал города.
Открыл свои действия «польский» цирк Б. Кальвайтис, хотя польского там только одно название. А на деле же это — настоящий ярмарочный балаган, — только и разницы, что играет военный оркестр. Три первые сбора — были полные. В дальнейшем с уверенностью можем сказать, что это едва ли повторится.
Функционируют два кинематографа, в одном подвизаются всякие «легкие» актеры: куплетисты, танцоры и т. п., другой же ставит «потрясающие» и «сильные» драмы, не желая простых и обыкновенных.
Закрылся сад Общ<ественного> Собр<ания>, усердно обиравший публику в течение лета — 80 к. за скромное удовольствие трамбовать три аллеи, но шли, потому что «скука».
Других, более ценных развлечений нет, — да и едва ли что и будет. Наши многочисленные общества ничем не выдают своего присутствия...
Остается Городская библиотека, но об этом пасынке Городского Общ<ественного> Управления более подробно — на другой раз. <1916>
ВЕРТЕАЬЩИК СЕМЕН
Семен Платонов служил вертелыциком в типографии. Дело простое: стой смену в 9 часов, верти колесо у машины, подноси формы, которые нужно печатать, смой их — когда отработают. Труд не хитрый, пустой — мальчишка справится, который посильнее.
А Семен вот и к этому делу не совсем подходил: больно уж тонок, длинен и хрупок, и его продолговатое белое лицо, с большим покатым лбом, с черной окладистой бородою, при носке форм так вытягивалось и перекашивалось, фигура так перегибалась, карие же круглые глаза смотрели так пугливо, трусливо и грустно, что глядеть на Семена было и тяжело и жалко!
Семен пришел к нам из-под Омска... Где-то там, в степях, затерялась его деревушка — там его изба, семья: — трое детей с молодухою. И Семену надо бы там быть, да не пришлось: по
весне жену схоронил — расход, осенью опять женился — в хозяйстве без бабы никак нельзя — вновь расход, а тут к ряду и лошадь пала — на это уже Семена не хватило, и он ушел на лошаденку деньги промыслить... Дело шло к зиме, оно хоть и война, — много и угнали, работа не набегала, осел Семен у нас.
Да и в городе нашем, известно, зимою — место глухое, время — тоже; народу разного находит много, хоть на сковороде его поджаривай, только работу давай. Месяца два он прошатался зря, — совсем обнищал. Перед Рождеством, наконец, выпало местечко, — как такое счастье привалило, Семен и сам не знает: у ворот типографии человек двадцать стояло, а вот выбрали его одного.
— Задавай паспорт, вертелыциком будешь... — сказал какой-то служащий, обращаясь к Семену. — Больше не требуется! — обернулся служащий к остальным.
Пошел Семен за ним.
— Получше будто народу нет, — на глисту какую польстился! — промычал кто-то из толпы вслед Семену.
Забыл Семен все напасти сразу. Сытость какую-то почувствовал и, возвратясь с работы, даже размечтался. «По весне, — обязательно, к себе домой на коняге прикачу... Да, чо там пешком идти! Нужно!.. Недалече от поселка лошадиная ярмарка бывает — закуплю... И айда!.. Жена-то, ничо, — хоть вторая, а бабешка — ласковая... парнишки, хоть дурни еще, а коняге обрадуются. Под озимь землю осилю поднять... навоз повывозим». И закрутились, не мешая друг другу, веселые думушки в Семеновой небольшой голове.
В типографию Семен попал большую... Вертелыциков на той машине, где он работал, было трое — он, значит, четвертым. Работа простая, но набиралось ее порядочно — только поспевай!.. С непривычки, что ли, а вначале как- то нудно было: от шума машин голова вроде того, что пухла, а и ходить промеж работающих машин боязно... Да это все пустяки, попривыкнуть недолго!.. Так и домой Семен отписал...
Дня через три товаршци-вертелыцики стали к Семену с могарычом приставать: спрыснуть надо-ть должность.
— Брага-то, Семен, хорошая!..
— Не пью я, роднинькие!.. — мямлил Семен.


110
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Не пьешь — и не пей, а нам поставь!..
— Я-то ничо, да шибко деньжонками поос- лаб...
— Поработаешь...
— Много, роднинькие, надо: и сибя надо поддержать, бабе кое-что отправить, по весне конягу надо купить... Без коняги... землю не поднять... раззор.
— Затянул!., неча мямлить-то... такое уж заведение... мы тоже ставили, до войны дело лучше было — и пили больше... нас не спрашивали: как, да чо ! Ставь, и вся тут.
Семен упорствовал, вертелыцики наседали, и для первого раза дали тычка два-три по Семеновой узкой, длинной спине.
Семен не осерчал: не тем занята была его голова, чтобы сердиться. Ему думается, что он на конской ярмарке... лошадей, лошадей- то!.. Встречаются односельчане. А этот серый всем вышел... немного стар... По рукам, что ли? Да как развяжет Семен узел у красного большого платка, которым шея повязана, да как достанет из узла три розовые бумажки, да одну синюю — ту, у которой угол оторван ма- ненько. «Уступить надо, парень. Давай с этой маленькой сдачи, надо ведь и жене и ребятишкам гостинец...» Семен уж посадил себя на лошадь. Никак, заднюю ногу немного волочит... А за этим поворотом и деревня будет видна... Эх!!!
— Последний спрос от нас: поставишь мо- гарыч?!.
— Я бы, роднинькие, и ничо... шибко деньжонками поослаб.
— Свинья ты!.. Ну ладно... попомни-и!!!
Вертелыцики отстали, но дело у Семена
как-то сразу не поладилось, прямо из рук повалилось. И выдался же ведь денек! Утром как-то нечаянно обронили тяжелую раму, и она концом прижала ногу Семену. Палец на ноге целый день ныл. После обеда, когда Семен с товарищем-вертелыциком нес из кладовой тюк бумаги, в дверях, как-то нечаянно, прижало ему руку. Семен вскрикнул, выпустил тюк, за что получил «долговязого дурака» от мимо проходящего мастера.
Перед концом смены вызвали Семена в контору... Толстый управляющий ругал Семена всячески, указывая ему на замаранную бумагу... Записали штраф и выгнали из конторы...
Семен растерялся и ничего не понимал... Далекая деревушка под Омском точно провалилась сквозь землю, не оставив о себе никакого воспоминания. Товарищи-вертелыдики сторонились Семена, промеж себя переговаривались и над чем-то посмеивались... В довершение всего, в темном переулке, когда Семен возвращался домой, на него напали неизвестные и сильно поколотили. Семен закрывал лицо руками и покорно подставлял спину и голову под удары...
Наутро он чувствовал недомогание, но на работу пошел, предварительно подвязав посиневший глаз красным платком. Вертелыцики посмеивались и предлагали Семену опохмелиться со вчерашнего.
— Вот твое «не пью, не пью, родненькие» — для приятелей пожалел, а сам нализался... Ужо опохмелим...
А большой длинноногий наборщик, похожий на журавля, увидав подвязанный глаз у Семена, запел, подплясывая и подщелкивая языком:
Серебром играет улочка...
Месяц плачет над рекой...
Мне у милой пивоварочки
Зубы вышибли клюкой!..
Семен робел и сторонился...
О 	деревне почти не думал. Звали опять в контору к управляющему... Управляющий шибко ругал Семена, называл его пьяницей, грозил расчетом, так как вертелыцики-де заявили, что Семен ленится, не помогает, отлынивает от работы.
Семен слушал и ничего не понимал, кроме того, что может потерять место, и это пугало его...
Вдруг слезы брызнули из глаз, и он, как ребенок, сбиваясь и путаясь, стал рассказывать управляющему о домогательствах товарищей и о том, как его вчера ночью избили.
— Пусть возьмут, чо я заработал, только напредки не мешали бы мне работать... Мне без работы никак нельзя... За мною нужда стоит... без меня семье-то, хозяйству раззор наступит...
Управляющий вызвал вертелыциков, ругал их и всех оштрафовал...
— Прослышу что — повыгоню! — сказал он в заключение.
Дело обошлось, принялись за работу. Потянулись однообразные дни, похожие на


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
111
большие белые листы бумаги, которую приходилось таскать — ничего-то на них нет, а что будет впереди — может, чепуха какая? Семен прихрабрился, и деревня опять стала властвовать над ним.
Вертелыцики были тоже «мужички» из ближайшей деревни, по праздникам ходили домой и частью еще жили мужицкими интересами. Семен прислушивался к их мужицким разговорам, сам кое-что вставлял, вообще интересовался мужицкими порядками в этой стороне.
Подходило Рождество... Праздновать будут дней пять. Семен шибко заскучал по дому; вспомнит что-нибудь, расскажет товарищам, вздохнет и уставится глазами в одну точку.
— Чо, скучашь по деревне? — спросил Семена старший из вертелыциков.
— Не всем дадено одинаково, — вот и скучно делается... Вы-то, вот, кажный праздник домой сбегаете, а мне... да чо говорить, пустое!..
— Даль действует... близко живешь — не замечаешь... А коли так уж тебя потянуло, пойдем ко мне, попраздничаем...
Эти слова ожгли Семена, но он посмотрел недоверчиво.
— Чо буркалы-то уставил? Сказано, значить, от сердца!..
— Вот чо, родненький, я и не сумлеваюсь... да все же за мной вина перед вами... Раз следовало с меня могарыч распить, так и разопьем... Зря тогда я всю эту волынку затеял... Простите, родненькие, ослабел... Чо с меня приходится — получайте... хошь сейчас...
— Ладно, ладно... Вот это по-хорошему, давно бы так!..
Поехали в деревню в розвальнях. Старый дедка приезжал с оказией, ну и зазвал подвезти парней... На выезд достали пива, «душного спирту» подлили... Ударил в голову серыми казанками дурман... Слизал он, как будто шершавым языком, то грязное и нечистое, что видели они, — и ровным и красивым стало окружающее. И еще казалось Семену, что зажгли у него в груди маленькую лампочку: бьется она почему-то о стенки и хочет улететь ввысь и Семена поднимает — и так-то ему весело становится.
— Тетка, кислушки доставай, гулям!.. Ты — ба-ба!!. — орал он на пивоварку.
Говорили любовно, по душам. Семен совсем расщедрился. Засиделись дольше, чем следует. Повалились в розвальни и поехали легкой трусцой.
Черной лентой при лунном сиянии длилась дорога... И высоко над ней был небесный путь, затканный золотыми огоньками душ умерших людей... И кто-то будто высокий и седой сел на далекий посеребренный темный ковер бора и свистал оттуда мертвым холодом...
Семен совсем размяк, лез к товарищам и нахваливал их.
— Ты не больно лиси... — мрачно вставил один из вертелыциков.
— Оставь! — неодобрительно прервал другой.
— Чо оставлять? Больно я боюсь его: наплевать мне ему в харю!..
— Зря болтаешь, раз нашей компании — обижать не след.
— Семену ты это напоминай, а не мне. Мо- гарыч-то могарычом, да и о штрафе забывать не надо: по его милости с каждого из нас по полтиннику содрали... От его подлещиванья полтинники не придут!..
Это случайное напоминание подействовало: пьяные тела зашевелились, замотали головами и зафыркали.
Слово за слово — и пошло. Дедка спокойно дремал с вожжами в руках...
— Чо на нево смотреть? Неужели да эту собаку в дом принимать! Бросай его из саней!
— Чо бросать?! Я и сам сойду. Хороши приятели — нечо сказать!.. — храбрился пьяный Семен.
— Сойду!.. У, идол!.. Много славы будет... Не прикажешь ли лошадь остановить!.. Нет — для тебя штуку чище устроим — пожалься потом... СттеррваП.
Подвязали под мышки Семену веревку, высадили из саней и погнали лошаденку... Семен бежал, падал и, наконец, ухватившись руками за задок саней, волочился по грязной дороге... Через полчаса все в дровнях спали, лошадь плелась шагом... Семен пришел в себя, поднялся, и осторожно сбросив с себя петлю, отстал от саней и пошел тихо к городу...
Подходя к дому, Семен заметил, что с одной ноги он потерял пим...
Происшедшее представлялось ему смутно, но чувствовал он себя очень хорошо... Пришел


112
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
в квартиру... Было поздно, и хозяин-сапожник открыл ему не скоро...
Ночью Семена разбудила ноющая боль в пальцах на руках и ногах... Потер немного, поохал и опять уснул... К утру пальцы на ногах не двигались, ныли и почернели... Сапожник, слушая бестолковый рассказ Семена, смотрел на пальцы, мял их, тер уксусом и порешил, что дело дрянь: кости промерзли.
— Иначе, дурень человек, и быть не может... Как держался за задок, кровь от пальцев отогнал, их и хватило морозом... Мороз лютый был. И с ноги пим потерял — тоже прохватило... И чудак же ты человек — выдумал с кем связаться! Чо же, думаешь, и у меня праздники — не праздники? Э — эх!..
«Пустое, пройдет» — думал Семен, рассматривая свои набухшие пальцы, смачивал их слюной и дул на них теплым дыханием...
Дня через четыре ногти полезли с пальцев... О работе и думать нечего, хотя пора бы и начать... Сапожник принялся врачевать: делал какие-то припарки, а гнойные места срезал своим широким коротким ножом. Семен стонал, сапожник ругал его бабой, и концы пальцев с сочащейся кровью опускал в чашку со снегом.
Семена все время лихорадило, он потерял аппетит, постоянно клонило ко сну, но не спалось, а мерещилась всякая всячина: то будто деревня горит, и его упавшей горячей крышей придавило; то будто вторая жена старшему сынишке ухватом голову разбила; то ему почудится, что он дома лежит на печи, а жена спит на лавке... Смотрит, Ромка рыжий к матери лезет, на четвереньках по избе ползет, а на Ромку из-за печки баран смотрит!.. Смотрит, да как лбом по ромкиному лбу треснет — и уж не баран это, а управляющий в типографии!.. Душно... Рожь, рожь-то какая — на одной соломинке по два, по пяти, по двадцати колосьев!!! Только коси? Эх, матушка, держись!.. Берет Семен косу, она упала, опять взял — выронил, нешто без пальцев косить можно!.. Холодным потом обдало Семена, он бросился на пол, схватил метлу и хочет ею косить, но скоро одумался, садится на лавку и грустно, грустно смотрит в пространство...
Через месяц Семен оправился. На пяти пальцах руки сапожник срезал по два сустава,
на трех пальцах — по одному, на ноге Семен потерял по одному суставу на трех пальцах... Концы пальцев стали грубеть, и Семен пошел в типографию.
Товарищи-вертелыцики бросились к Семену с приветствиями, но Семен, положив руки в карманы, посмотрел так строго, что те отошли. В конторе управляющий не сразу признал Семена, а когда узнал, то выругал его за то, что он так долго не приходил, и объявил, что теперь он не нужен, а паспорт и расчет может получить в главной конторе.
В главной конторе навели справки и сообщили Семену, что так как он долго не являлся, то его паспорт и деньги через полицию препроводили в волостное правление по месту его жительства.
— Как же теперь, значит... — мямлил Семен.
Конторщик что-то фыркнул и занялся своим делом.
— Поэтому так... — Семен еще хотел что- то сказать, но, не сказавши ни слова, вышел из конторы; запустил глубоко руки в карманы и, согнувшись, тихо-тихо побрел по улице...
...Серебряным одеянием кто-то окутал землю... прижимал к груди серые глыбы и плакал, и слезы его алмазами сверкали на белом бархате одеяния. И были ль то слезы радости, радости об измучившемся и нашедшем покой, или же слезы о горе, горе, творившем самого себя, — это было неведомо...
<1916>
В ЗАРЕВЕ ПОЖАРА
От поседелых березок тянутся на поляну смутные, курчавые тени...
— А-а-ах!! — внезапно рявкает далекое орудие... По лесу бежит шипучая трескотня...
Неприятель отступил. Вслед за ним победно плывут серые живые вздохи... Поляной прошел полк, и через некоторое время по морозному воздуху поползло медленно-дрожащее:
-У-а-ааП.
...Тихо пошатываясь, из лесу выходит отсталый солдат... Когда его ударило в грудь, он отделился от взвода и побрел, через силу, напрягаясь безумно — уйти!.. Все разгорячились... В ушах у него и сейчас поверх своих


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ИЗ
стонов, плавают эти хрипы озверевшего человека...
...По мучительно передергивающемуся лицу катятся большие капли пота... Он сворачивает с дороги, судорожно бороздя воздух скрюченными пальцами, словно за что-то хватаясь, потом вяло опускается на снег...
...Ах, как рвануло грудь!., больно, больно... Почему?.. Да... туда... домой... Наш город ... еще мальчишкой бегу... а тут... Так скоро слесарь... Хозяйство бы завести, Маша, лошадку — а?.. Не хочешь, мне все равно... А Митька, ишь, с полатей уставился, — чо, поди, ись хочешь?.. Дай ему, Маша...
В глазах солдата кроваво-красным пятном бегут недавние картины.
«...0 чем плакать то?.. Не я первый, не я последний — все идут... Ладно уж, как-нибудь справишься... Да постой, постой... Будет тебе, Маша, не всех же убивают...»
...Никого нет у тебя, Маша, одна ты теперь, письмо бы тебе написать... Нет, на этом заводе не буду работать, — плохо платят, лучше к Афромееву... Не то, не то... не... Маша!.. Митька!.. На... таш... Уберите книгу со стола, — мокрый!!. Отчего стены-то смеются?!. Тебе еше кого?! Зачем ты?!, пусти!., пу...
— ...сти!.. — хрипло вскрикивает умирающий... Он вздохнул последний раз, рванулся, от порыва качнулась березка, к которой он привалился... На измятое страданием лицо посыпались белые, пушистые поцелуи мороза...
* * *
В полутемной каморке холодно... Вместе с морозом, врывающимся сквозь крошечные потрескавшиеся оконца, носится еще кислоедкий запах детского белья и дешевого «татарского» мыла.
Маленькая лампочка уныло мигает, когда за стеной, по тротуару проходят торопливо тяжелой предпраздничной походкой довольные, сытые люди.
Сапожник Лаврентий уселся на кровати—на краешке старого ящика, покрытого дрянным, стеганым одеялом. Подергивая заскорузлыми пальцами седенькую бороденку, он деловито и серьезно говорит:
— Война, молодка, что твой, скажем, ком снега... Покатился он с горы, неведомо отчего, а може и недобрый человек пхнул... ну, и ка¬
тится себе, катится... А по дороге снежинки другие прилипают, глядишь, и ком растет...
Скрипнула калитка, кто-то быстро пробежал по хрумкающему снегу...
Каморку занимает солдатка Марья с тремя ребятишками. Одинока она, только приходит порой Лаврентий в гости, да, ведь, ему самому то некогда, старик уже, а работает — хлеб добывать надо... Навещает минутками.
— Ну, катится, катится, — а потом и трах!! Завалит, глядишь, деревню... а тут охать: несчастье!.. Ты как думаешь? — Лаврентий отрывает глаза от пола и взглядывает на Марью.
Не до разговоров Марье, — вспоминает она ушедшее, — а у бедняков одно оно и есть хорошее, — будто старая, изношенная шуба, — бросил, а потом бы и ее надел, да нету.
В прошлом году так хорошо было — не забрали еще тогда Алешу... Пришел с заводу... — Марья угрюмо отворачивается от Лаврентия и смотрит на печку, где Митька с Гринькой мастерят из лучинок какую-то мельницу. — Уж чо тут говорить... разговеться нечем...
— Ничо не поделашь, — увесисто бормочет Лаврентий, — пошла волынка... Значит тово, останавливать не приходится... Катись с комом вместе....
Марья мнет в голове свою сегодняшнюю мысль... Скучно и тоскливо, не слушая Лаврентия, и не для него, говорит:
— Руку третьего дня порезала, — бутылка лопнула.
— Где ты счас работашь?
— На фруктовом — у Заливина... Вчера на работу не ходила, болит рука-то, а седни пошла — мастер орет: «Чего, леший бы вас драл, разгуливаете? Паек — так места не жалко?» Высчитал два целковых из жалованья... Выгоню, грит, если прогулы будут. — Другие вон, посмазливее захотели — не пришли — ничо, а тут...
— Десять тебе пайка-то, что ли?
— Тринадцать...
— На тринадцать, да на семь гривен заводских в день — далеко не уедешь... Когда квартира без мала пятнадцать... Сволочи!.. — внезапно вскрикивает Лаврентий.
— Кто?..
— Мы! Подлый народ пошел, прокислый. Мы все сволочи!.. У самих на носу пупырек вскочил — к доктору бежим, а тут у человека


114
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
душа разваливается, а мы говорим работай!.. Законы надо, — насмешливо тянет он,— нет, тут сначала каждому по маске залепить, ткнуть его носом в грязь, как нагадившего щенка, понюхай, дескать!., поживи так вот, а потом законы. — Лаврентий, сердито посапывая, вытаскивает кисет и закуривает.
Марья вскакивает и бежит отворять дверь. Маленькая девочка, изгибаясь под тяжелыми ведрами, вкачивается в каморку... Тонкое коромысло почти покрывает худенькие плечики, из-под изорванного полушалка выглядывает преждевременно увядающее личико; на ней старый отцовский пиджак и Митькины пимы.
— Сюда, Наташинька, сюда... — Марья торопливо помогает дочери составлять ведра. — Замерзла поди, надо бы печку истопить, чуть теплая, да выстынет опять к утру-то, жги только без толку дрова.
— Рождество ведь завтра. На што уж я, и то накалил свою горницу, держись только... А тебе бы, Марья, надо ребятишек погреть, давай-ка, слышь, смекни... Ну, чо го- ревать-то?..
— Истоплю я...
— Верно!.. Ну, а я пойду — прощай, Семеновна.
— Сидите, куда же вы, Лаврентий Иваныч?..
— Наша жись, что гвозди в подметку вколачивать. Раз — и день, раз — и два!.. А набьешь... до полна — походят вместо тебя другие, на тебе же, значит... стараешься себе получше, повеселей, а все на других! Все думаешь, нельзя ли новых гвоздей в стару подметку вбить — вот и бьешь!.. И смазал бы я себя лаком завтра, если бы водка была; наваксился бы, а тут облизнись только!.. Счастливо, значит, оставаться!..
— Счастливо!..
Марья оглядывает каморку, тяжело вздыхает и, махнув рукой, бредет за дровами...
* * *
Оглашенный этот Митька! Дурит на печке с Гринькой — колодец доспел из лучин, а тот закатывается — уж больно чудно!
Замерзла Наташа, опять накинула пиджак, у печки стоит, греется, на смех Гринь¬
ки любуется. Маленький, толстенький такой, как самовар, славный парнишка спотел — блестит весь...
— Ха-ха-ха! — все ему теперь смешным, кажется. Ползет по трубе таракан, одно крыло полуотвалилось, болтается — потеха Гриньке!.. Непременно поймать надо — тянется Гринька, подкрадывается, а тот с трубы по печке на пол торопится... Нагибается Гринька — сейчас схватит его... А Митька еще лучше придумал — избушку, мыслит над ней... Наташа в кути возится... Тянется Гринька, тянется — да как сорвется с печи!..
Слышит Марья — не своим голосом вскрикнул ребенок, кинула дрова, без памяти ворвалась в избушку...
Лежит Гринька на полу — по лобику ползет тонкая струйка крови, а сам белый, что снег... Не дышит, кажется Марье, ребенок.
— Гриня... Гришинька!..
Берет Марья воду, взбрызнуть ребенка, не видит ковша — большие свинцовые круги мечутся пред глазами...
— Чо вы с ним наделали?.. Дитятко мое ненаглядное, убили тебя!..
...Застонал Гринька... Наташа теперь не вытерпела, — заплакала, а Митька тот давно в лучину головой уткнулся, реветь; страшно ему...
Укладывает ребенка Марья, перевязала ему голову полотенцем, снегом охладила, спать захотел несчастненький... И оттого-то должно быть, что всколыхнулось страхом сердце Марьино, как-то особенно сильно бедной и жалкой кажется эта каморка с мокрыми, прокоптелыми стенами, с полуразва- лившейся печью и горбатыми досками полатей...
— А...а...а!.. — плачет Гринька, тянется ручонками, норовит сорвать повязку, спеленавшую его голову.
— Спи, спи, Гриня... — уговаривает Марья, примостившись у ящика на табуретку.
Хило попыхивает лампа. Где-то под печкой затрещал сверчок.
— Спи... спи, Гриня... Го-ло-вушка пе-рес- та-нет... го-ло-ву-шка за-жи-вет...
...Забормотал во сне что-то Митька, стукнул кулачишками об полати... Засыпают все... завтра большой праздник... все засыпают...


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
115
* * *
Снится Марье сон:
Большая трава, росистая... Идут они в воскресенье с мужем гулять... Так и несет от реки чем-то сильным да крепким, так бы взял, закрыл глаза руками да побежал бы далеко-далеко... Важно покашливает Алексей, тоже наверно так думает, взглянет на Марью, улыбнется ласково в усы и прибавит шагу...
А впереди Митька бежит с хворостиной за стрелкой... Ишь куда удул! И Наташа с Гринькой за ним торопятся, а Гринька еле-еле переваливается, карапуз!..
Хорошо!..
Проходят мимо большого серебристого тополя... И вот поползли будто бы его ветки в поле так скоро, скоро, как живые... Стоит Марья с Алексеем — онемели от страха... Железные такие ветки, похожие на рычаги машин, — ползут ... Заняли все поле, серое оно стало, стальное...
А тут большой снежный ком медленно катится, похожий на матовую тучу... Ползет по этим железным лапам, давит их, ломает... Прямо на ребятишек, на Алексея, на Марью... Попал Алеша под него... и не стало...
Боязливо заметалась Марья, не пускают ее стальные лапы... А тут Гриня... машет ручонкой, пугливо зовет;
— Мама!
Бьется сердце у Марьи, ох, как бьется!.. Вдруг откуда ни возьмись — сапожник Лаврентий, указывает изуродованным, грязным пальцем на ком, а сам высокий, высокий — до неба... Чему-то смеется... протягивает краюшку ржаную...
Тянется Марья — голодная она, да не пускают лапы, хватают ее за горло, давят...
А Лаврентий ехидно ухмыляется, и лицо его похоже на каменные стены завода, сурово жадное, ухмыляется он и манит куском...
* * *
Весело перекликиваются колокола, поют о Рождении Светлого... День торжественный и чистый в серебряном одеянии шествует по земле...
А от улыбок солнца еще сырее и мрачнее хмурится каморка... И грязь, которую старалась Марья вчера убрать, — опять расползлась лысыми пятнами по стенам и полу.
Гринька умер.
Он лежит на столе с улыбочкой на полненьком личике, со сжатыми в кулачок пальчиками, кажется, вот-вот проснется и пропищит что-нибудь несвязное...
Лаврентий, недоумевающе размахивая короткими руками, топчется около стола, бормочет сразу осунувшейся и потемневшей Марье:
— У меня брат был, так тот не унывал. Сын умер — он взял напился, другой умер — тоже напился, а когда сам придумал умереть, говорит мне: «Пей за брата Василия!» Любил я его и пью!.. Добрые люди время считают по часам, по дням, а я по выпивкам, да вот теперь—фью! Отсчитался!..
Марья молчит, из-под упавших на лоб прядей жидких волос, сухо блестят воспаленные глаза... Она старается понять, про что говорит Лаврентий, но мысли разбегаются, как облачка перед бурей, уступая место страшному и темному.
Лаврентий, стараясь улыбнуться повеселее, подходит к Марье и ласково треплет ее по плечу:
— Пройдет это...
— Пройдет, — взметывается Марья, — пройдет? Пробили колом сердце — пройдет? Коли мне дышать нечем, коли мне еще на двоих смотреть надо, как они с голоду... Тоже пройдет?.. О-о-о!..
Она схватывается руками за голову и выбегает в ограду... Тут она испуганно озирается, словно не веря, что еще может быть такой ясный и добрый день... Она хочет что-то сказать, но в голове мутится, к колокольному звону примешиваются еще тысячи каких-то звуков, все путается и туманится...
Она вдруг обрывается на снег и рыдает, страшно рыдает, так, как может рыдать только мать!..
...А тем, которых не благословила смерть, — большой праздник.
<1916>
ПОЛУСОННЫЕ
На общем собрании общества «Народный Дом», учреждения строго демократического, меня удивило странное явление. Делала дело, говорила, строго судя, одна только группа передовых людей, тех людей, которых каждый по


116
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
пальцам перечтет, — группа, организовавшая несколько обществ. А демократии не было, а если и было несколько отдельных личностей, то они в дело создания своего учреждения внесли немного — подписи и членские взносы.
Мы не хотим, конечно, упрекнуть группу, организовавшую «Народный Дом», но ведь это только семя, а соки для успешного произрастания — в демократии.
А демократии не было.
Чем же это объяснить? Неужели тем, что нет у нас людей, способных на живую работу. Неужели все погрязли в болоте «календарно- сти» — да так и выползти не хотят?
Не верится! Если человек живет — значит, у него есть и силы, а раз есть силы, то почему бы их не приложить к тому, что может послужить на пользу другим?
Некоторым знаком, наверно, новый психологический тип — «общественный оратор» — этот человек, болтающий при каждом удобном и неудобном случае старые, избитые, давно всем известные истины, этот одержимый «сло- воязвием», мечтающий о многом господин с пестрым галстухом и прямым пробором дипломата. На общественной арене такие появились.
Так вот, мне хочется сказать, что мы больны противоположностью ему —если мы не умеем говорить, то мы умеем делать — но мы не можем, стесняемся предложить свои силы, и хорошее дело превращается в «канцелярщину» оттого, что созданное для демократии — ею не замечается.
Без свежих сил, способных внести живую струю в мертвые буквы устава, «Народный Дом» умрет! Мы должны прийти!
Возьмите общество приказчиков. Почему оно потухло и едва насчитывает несколько десятков членов, да разве оно одно? Процветает только общество потребителей. Но здесь, к сожалению, духовные интересы на заднем плане. А разве нет у нас еще обществ, живущих только на бумаге?
Нам, «богачам нищим», нужно протереть глаза, чтобы увидеть свет.
Нам нужно пробудиться!
Мы, рабочие, должны подойти и сказать:
— Здесь наше место, пустите нас, мы с молотом!
И будущее за нами!
<1917>
БИБЛИОГРАФИЯ.
«СИБИРСКИЕ ЗАПИСКИ»
Январь 1917 г. Красноярск. Всякий провинциальный журнал, в особенности это относится к так называемым «толстым», имеет очень расплывчатую физиономию. Объясняется это, конечно, тем, что провинция не имеет достаточно пишущих сил, могущих всесторонне и ярко осветить данную задачу, которая, кстати сказать, очень часто выбирается объемистая и трудная. Да и кроме того, лучшие литературные силы концентрируются в столицах. Смысл этой концентровки, безусловно, всем известен. «Сиб. Зап.» выбрали тот путь, что видим чрез стекла так наз. «областничества». Склонность к сепаратизму издавна существует в Сибири. Насколько удается успешная разработка и освещение этого вопроса — покажет будущее. Сейчас мы поговорим только о беллетристическом отделе, который, по нашему мнению, должен преследовать чисто художественную обрисовку жизни и быта прежде всего Сибири. Ведь пред нами колоссальные неиспользованные залежи того, что нужно «опоэтить», как говорил И. Северянин.
Неизбежным грехом каждого журнала являются стихи. «Грехом» потому, что часто у редакторов отсутствует нужный поэтический критерий для оценки стихотворений, и часто поэтому на страницах довольно солидных журналов появляются такие вещи, место которым, при самой снисходительной оценке, корзина. И в данном случае «Сиб. Зап.» подверглись этой печально-неизбежной «игре природы». Из десятка стихотворений, помещенных в книжке, имеют только относительную ценность стихи Вл. Пруссака, в особенности же выдержано «Слово о полку Игореве». Вот хотя бы такие строки:
Шумит ковыль над павшими полками;
Рабом князь Игорь уведен в полон
Трояновыми темными тропами!
Все же остальные стихи — «мускулатур- ная» работа, тем более жалкая, что в ней бездарно подчеркнуто сквозит «сибирская тенденция».
Из прозаических произведений хорошо, свежо написан рассказ Вл. Бахметьева «У земли», но, к сожалению, с совершенно старым


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
117
избитым сюжетом и опять-таки «областнически» тенденциозно: теснят переселенцы вольных сибиряков, а эти последние бьются за свою «землю»... И больше ни абзаца. Рассказ Исаака Г-г «Молитва Девы» — след влияния гражданственности на эстетику, в рассказе чувствуется некоторая подчеркнутость, утрировка и какой-то модернистически приподнятый тон, но в то же время большая правда, цену которой поднял автор очень удачными недомолвками и недописанными штрихами.
В общем же литературный отдел представлен бледно.
<1917>
ВОЙНА
И ОТРАЖЕНИЕ ЕЕ В ЧАСТУШКАХ Гигантский мертвый шаг человечества к гибели, как говорят пацифисты, и к лучшему будущему, как говорят идеологи войны, не мог не отразиться на поэзии нашей деревни — частушках. Из бездны страдания пытаются окрылиться при помощи хотя этой музыкальной силы, как частушка.
Деревенский парень идет по деревне и под гармошку поет:
У Матани у моей Много полотенцев...
У царя болына война Гонят ополченцев.
И женатый крестьянин подтягивает с грустью:
Нынче год какой тяжелый Стал германец воевать,
Мне, семейному молодчику,
Идти — не миновать...
Девушки, чувствуя близкие разлуки с милыми, уныло и тоскливо поют:
Брейте, брейте рекрутов,
Брейте по порядочку.
А моего-то милого Оставьте на поглядочку.
Снежки пали, снежки пали,
Пали да растаяли;
Лучше тятю бы забрали,
Милого оставили...
Некруты, некрутики,
Ломали в поле прутики,
Прутики остаточки Матанечки-солдаточки.
А рекрута, будущие солдаты:
Ты, Матаничка моя,
Молися Богу за меня,
От солдатчины останусь,
Возьму замуж за себя.
Ты, Матаничка, во полюшке Не встретила меня,
Ты не знаешь мово горюшка —
Забритый еду я!..
Думал, думал, не забреют,
Думал, мать не заревет,
Выхожу я из приемной - Мать с причетами ревет.
Думал, думал, не забреют,
Думал, я остануся.
Со своей Матаничкой В жизни не расстануся.
Провожая милого на войну, Матаня поет, и в голосе ее звенят слезы всех женщин России:
Я иду, иду болотиной,
Машу, машу рукой,
Чернобровый мой миленочек,
Возьми меня с собой!..
<1917>
ДЕД АНТОН
По Лебяжке чешуится рябь, будто тысячи рыбок скользят, бахвалясь серебряными плавничками. У берега, где зеленые облака тополей тонут в воде, — тихо. Туда почему-то не влизываются блестящие язычки ряби.
На яру нахмурился поселок. Серые шершавые крыши пригорбились к земле, как курицы от жары, — разинули ворота и изнывают ...
Минька сполз на пузе по горячему песку с яра к берегу и лежа смотрит — дед Антон робит парнишкам пароход. Миньке хочется подойти, — а если Петька-атаманов блямбу даст? Сердится, анадысь в бабки его обдул Минька, да всего-то три гнезда.
И доспел же Антон пароходище, чистой «Алкабек» с двумя трубами — здоровый. Когда будет Минька большой, — купит себе настоя¬


118
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
щий пароход, выкрасит его в голубой або в бордовый цвет, нагрузит — бабками, да привалит в Лебяжье; Петьке-атаманову — фигу, а не бабки покажет! И закружились тулупчиками с одуванчиками, что клюются в воздухе, разудалые мысли в лохматой Минькиной голове.
Антон — даром, что старик — узрел меж репьями Миньку:
— Ты, оглашенной, айда к нам!
— Не пойду!.. Петька-атаманов отлупит.
Но Минька уж знает, что теперь Петька
его не заденет, дед Антон не даст. Да и Петьке надо скорей видеть пароход на воде, поэтому он орет, струбачив облепленные ципками пальцы:
— Не трону, айда!..
И, чтобы сорвать свою злость совсем, пускает гальку по воде — считать блиночки.
— Слышь, парнята, теперь руль пригвоздим — и готово!
Антон козырнул на солнышко.
— А поужинать не время? Хе-хе-хе! Испугались! Да ладно, слышь, настримнежим — и пойдем... Давай-ка, Минька, вот тот гвоздь!..
Пароход начали спускать...
Минька с восторга на спине у Петьки рубаху всю располоснул: маленькая дырочка была, а как потянул — только затрещало!
Антон отодвинул ребятишек подальше и поглядел — хорошо!
— Деда! — Сенька-попенок дернул Антона за изодранную полу бешмета. — А как мы пускать его будем — уплывет ведь?
— Верно, парень! — Антон шлепнул легонько Сеньку по стриженой рыжей голове. — Сразу видать попа! Дуй, брат, к бабушке Фекле, да попроси у ней ниток, мы причалы сробим.
— Не даст...
— А ты скажи: матушка-попадья, дай ниток суровых, Антону, мол, бешмет починить надо. Даст, парень. А я погреюсь на солнышке...
...Дохнуло холодком. Солнышко нахмурилось на облачко, обнимавшее его, а потом опять засмеялось. Пригревает Антона на золотце песочка и выжигает будто у него с души все, что давно накопилось. И сердце быстрее постукивает, давно не щекотало так.
— Да-а, ребятки, — ласково тянет Антон, крепко швыркнув с ногтя нюхательнаго табаку. — Давно вот так не грелся на песочке. Все
дела! А каки-таки, спросят добры люди, дела у тя, Антон? А вот, братцы, не угодил на сыночка...
Миньке не занятно, как возится Петька- атаманов с толстопузым Митькой Сметаниным. Выпучил бельмешки на Антона:
— Не угодил, значит, и ступай старец во все четыре стороны. А то, что был отец атаманом в поселке, — ничо? А епутатом ездил к атаману отдела, когда у нас большую заимку киргизье оттягивало, — ничо? Да ведь я — все! Износились бродни, так, значит, под порог! Сы-но-чек!.. С молодости бился, как перец в ступе, — облягченье, думаю, под старость...
— Деда, а пошто у те в бороде солома?
— Солома? Соломой-то у тебя вот пока, брат, башка набита. А вот раз везем мы солому, расскажу я тебе, молод я был... Лежу на возу вверх брюхом, напеваю... Бах! И на те — на дороге, в грязи. Бастрик-то у меня крепко был подтянут, лопнул — и меня огурцом с воза-то! Подвязал я опять бастрик и пошел пешочком. Прошел версты две, только, думаю, залезть надо на воз, грязища была матерая! Смотрю, — на-те язви-те, — порфелише толстый на дороге лежит, чиновник какой-то ехал — и обронил... Ладно... У меня руки и ноги затряслись; открываю — а там денег-то! Тьма-тьмущая!.. Ну, думаю, счастье. Приехал домой, уж и не помню, как и распрег,— слышу, орут: «на сходку, атаман зовет»! Я этот порфель туда- сюда — положить вот нехорошо — украдут, думаю. Вот так тоже... Порешил на сходку с собой сносить, а потом и перепрячу... Прихожу— в Поселковом народу полно. А вижу, верно, чиновник стоит, потому летом у нас по тракту акромя чиновников никто и не ездит... Да... Стоит это, бледной, как алебастр, скажем, жженый. Так, — говорит, — братцы.. Потерял я деньги — восемь тышь. Спасите, скажите, что, дескать, когда я приехал к вам, денег у меня не было! Станичники тут галдеть—ахинею парень порет!.. Шум тут... А я и говорю: «Пропустите-ка братцы, Антона-то Пустынина». Выхожу, да и говорю: «Получай свои деньги»! Да-а... А нынче сделают так — жди! Лаврюш- ка, сыночек, отдал Докаю-киргизу делянку за- место двадцати рублей, по его бедности, за три — ну, так две недели и звонил!.. А ничо не поделашь — выкис народ...


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
119
Антон поднимается с песочка и горбатится вверх по яру.
— Деда, куда? — орет Минька. — А паро- ход-то?..
Вокруг поселка желтыми лопаточками зу- батятся дрова. Пристанний поселок, и дров тут навозят много — каждый пароход останавливается.
Пошаркивает Антон мимо радужных старых окон, мимо чистенькой часовенки, мимо школы, — к своему сынку Лаврентьюшке. Купцом сталь Лаврентьюшка, как отписал ему Антон свое имущество; все сдал ему, сам отдохнуть хотел.
— Бог на помочь, сыночек! — обнял любовно старыми глазами Антон пригоны новые, тесинами зубастыми обнесенные. — Давно не бывал я у тебя. Тянет вот на старости лет — на обогретое местечко-то.
— Спасибо, — отвечал Лаврентий, метнув черными зрачками на отца: что здесь старому надо, шел бы, умирал где-нибудь, а то ворчит, ходит. Но ничего этого не сказал, бросил оглоблю на пол — под руки подвернулась. — Иди на кухню, в горнице моют, тятя! Где был- то? По поселку болтают вон — отца, говорят, выгнал, шляешься, а я виноват.
— Да не сердись, Лаврентьюшка, гулял я. На Калистратовой заимке был, в гости ходил, — чо старому сдеятся — не думай.
Смолчал Лаврентий. Легко вскинулся на белого большого иноходца — даром, что как медведь мужик, — схватил укрючину и погнал в степь. Только пыль закурчавилась, да щепки от новой теснины полетели, когда хозяин проезжал; рассердился — треснул укрючиной.
Кажется Антону — все теперь хорошо, хоть и не ласково сын принял, — а «тятей» назвал. И куда это редко бывает! Опять-таки, хоть и на кухне — да ведь и сам Антон понимает, что стыдно такому идти в горницу — только наследишь. Ковыряет из старой миски Антон кашу и ворчит ласково, словно бы поет:
— Завтра непременно в баньку — попариться. Потом кожно будет и на рыбалку — ребятишкам пучек привезти, да и рогульки поспели, небось... Аль не поспели?.. Чудны эти парнишки: пароход смастерил — радости- то! Диви бы ладный, — а крюками моими много не сробишь...
Седой, старый, как и Антон, кот выполз из-под печки, уставился под лавку. Должно, мышь зачуял — буркалы как вонзил! — Ишь, ведь! — перестал Антон есть и ложку с кашей на скатерть положил даже.
А в кладовке, за дверью, — так-то слышно Антону— разговаривают:
— Какого хлеба-то отрезать старику?
— Дай — вон там заплесневели краюшки. Ладно с его... — трещит хозяйка работнице.
Ах, как будто расплавленным оловом плеснули на старое сердце!..
Шаркает опять Антон по селу, без шапки, да с испугом глядит на людей — кажется ему, показывают на него все пальцами:
— Вон он, Антон Пустынин, — пожалела сноха хлеба ему, краюшку плесневелую поднести захотела... Сам должен заботиться, сам!..
Вот галки, как Антоновы мысли, низко над землей кренятся... Черными пятнами уг- лят землю. Зачем он? И будто целые тучи их в голове Антона каркают о чем-то, что и понять сам не может... Прогнать бы их, да плетью висят старые руки...
— Самому нужно, самому!..
...Из-за попова дома выглядывает Минька с товарищами. Искали, искали дедку, — а он вон — идет... Хотели только приударить к нему — Антон проходит мимо лавки Поклевско- го — останавливается, с надрывом кричит:
— Григорий Иваныч!
Вышел Поклевский, встал на крыльце, поблескивая на солнце лаковыми сапогами:
— Антону Степанычу особенное! — Приглаживает вихор казацкий, недавно из службы вернулся. — Чем порадуете, уважаемый?
Научился в городе ласково с покупателями обращаться, хочет и в поселке дать форсу.
— Местечка нет ли у тя? — щупает бороду трясущимися руками Антон.
— Как вы сказали? — удивляется Поклевский и вихор не стал расправлять.
— В работники возьми!
-Вас?
Закатился Поклевский, мелко так — как горох сыплет... А потом басом:
— Хо-хо-хо!.. Да куда вас, простите за выражение, прошлогоднюю картошку!.. Аль опять на сынка рассердились?
— Тебе-то чо!


120
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— А какой вы работник! С рук кормить надо!..
Взметнулся Антон:
— А чо ты ржешь как кобыла на овес? Молокосос!
— Сволочь! — заорал Поклевский. — Чего пристаешь?
— Как над тобой не смеяться — грабитель! У твоего отца-то ведь ноздри рваные — шпана каторжанская! Богатство-то как нажил — в тайге бродяг стрелял? Не отцу твоему разве бродяги на голову накалённый котелок надернули? Уйди, старый черт!.. Холера... И понес...
Плюнул Антон и опять пошваркал по пыли старыми обутками.
— Деда? — выскочил из-за попова угла Минька. — А пошто ты ему ничо не сказал?
— С дураком грешить...
— Давай я ему окна вышибу? А ты ему ничо не говоришь — он тебя отколотил бы, деда, а?
— Нет, не стал бы.
— Схлыздил, деда! — Сенька удивленно взглянул на Антона и сам себе не поверил, что деда струсил — А пошто ты без картуза, деда?
— Айдате-ка, парняты, пароход пускайте — я приволокусь ужо!..
— Пойдем сичас! — Минька тянет за надорванную полу бешмета.
— К бабушке Фекле схожу, вот тогда и приду...
— Айда, Минька! — Сенька одернул рубаху и выковырнул из носа кусок грязи; ему обидно. — Чо кланяться-то? Хлызда!
— Хлызда! — заорал Минька и ударился к реке... Знал Антон, что скоро вернутся к нему ребятенки, а вот грустно стало... Последнюю ребяческую ласку отняли...
Бабушка Фекла варила болтушку. Виднелся из-под низко повязанного платочка только кончик носа, похожий на сваренную морковку. И вся-то она была как морковка.
— Долгонько, Антон Степаныч, не бывал! Загордился чо-то ты? А у нас Машу-то просватали — только ты молчи — тихонечко меж собой, мы уж никому и не говорим... Жени- шок-от из Ямышева, атаманов сынок, — работящий парень. На Николу Семенова покойного — царство ему небесное! — здорово походит — белоголовый такой!.. Белуха-то, Антон Степаныч, отелилась — я те как-ни¬
будь теленочка покажу... Темно счас — не разглядишь ведь...
Тоненькими винтиками полз дымок из- под таганки... И такими же винтиками длилась речь и таяла незаметно. Плели белое кружево — и окрашивались радужными красками, как старые оконца, нити прошлого... Будто бы кто-то тряхнул старым мешочком, и посыпались оттуда старые, но старикам новые монеты... И бережно перебирали их и на каждом пятнышке останавливались — скорее запоминались пятнышки. И пятнышки эти становились картиной — подойдет новый человек, скажет — смешно, а то и ничего не скажет, — потому что не поймет...
Засиделся Антон.
Уж и «казачье солнышко» захохотало из- за Иртыша... Выбросило тысячи языков и слизало пыль... Пала роса.
— Прощенья просим, — Антон кряхтит и отрывается от кошмы, — отдыхать пора... Эхе- хе!.. Косточки-то старые ломит по вечерам, а бывало в старинку по сотне верст валял на вершине — ничего не было.
— Отзывается теперь молодечество, — би- серит словами бабушка Фекла. — Укатали Сивку... И здоров же ты, Антон, в лагерях был. Сколько уж тебе?
— Много, — тянет Антон. — Уж и не вспомнить теперь — поди, за восьмой десяток!.. Пойду-ка я, Феклушка.
— Да куда?
— На Калистратову рыбалку, — сердито отбрасывает Антон.
— Постой-ка, Антон Степаныч. Вот ведь ты как — в самую середину попал, сейчас я! — Темным волчком бежит по ограде бабушка Фекла. — Машка, да где тя лешак таскат? Айда вон с Антоном Степанычем — он на Калистратову заимку идет — на мельницу ей, по пути тебе. Возьми-ка ее с собой — боится. Девка — как осиновый лист, муха пролетит — боится...
...Хрусталем закидала улочка. Прозрачные лунные копья вонзаются в черные ямы...
— Чо ты, домой-то не идешь? — звенит Машка, дугастые черные брови удивленно вскидываются. — Пошто ночью на рыбалку идешь?
Роняет Антон слова, как светлые лунные петельки, — тихо, нежно. Обидели его — так он будет ласковым:


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
121
— Жись вроде как дорога, девушка. Ну, надоест человеку идти — вон он и свернет на тропиночку, цветочек сорвать, або ягодку систь. Вот и я, как бы, значит, что ягодок захотел, — и поплелся на рыбалку... По старине у нас там с Калистратом! А у вас новшества... да... все новое хочут — у стариков-то щепкой в горле новое застревает ... А у молодых, ничо, проходит...
На углу гармошка повизгивает «матаню», и кто-то тонко и жалобно выводит:
Я иду, иду болотинкой,
Машу, машу рукой...
Чернобровый мой миленочек,
Возьми меня с собой!
— Парни хороводят. Да... а утром, чем свет, робить надо — эх, жись!..
В темноте у плетня поблескивают папироски. Слетают, будто, с папиросок какиие-то круглые, неразборчивые слова и тонут в сумерках.
Принимается ближе к Антону Маша, — озорники парни!
— Кто идет? — искусственно басят у плетня.
Антон узнал Поклевского.
— Деда Антон идет куда-то!..
— Антон! — обрадованно кричит Поклев- ский. — Ишь, старый козел, с кем это? А ну — стой!..
Вышли на дорогу.
— Не лезь, парняга, — ласково кидает Антон и хочет идти, но Поклевский закрючива- ет его за плечо, несет на Антона горячей волной махорки.
— Да ведь он с Машкой Феклиной, язви его в нос! Подцепил товарец, ишь, буфера-то распустила! — хватает Поклевский Машу за груди. — Ишь, сволочь — а, на старости лет! За поселок повел, собака старая...
— Ночевать к мамушке я пошла, а он провожать, — плачет Маша.
— Провожать!.. О-хо-хо!.. — ползет над старыми крышами.
— Не трогай, говорит, парень! Слышь — словно задергал жилы кто у Антона, и голос покрепчал. — Не лезь, дурачье!
— Еще закурдачил, стерва! На-а!..
Поклевский как-то странно изогнулся и
нырнул на Антона, и вдруг упал, зажимая лицо руками.
Он хныкал как ребенок:
— Уби-или!..
Закрыл будто кто-то горячей рукой глаза Антону — и мечет его из стороны в сторону... И кто-то стонет, а он мечется.
— За-шибу!.. — Молоды еще! А-а...
Васька Кучерявый отбежал к плетню, вырвал кол и подобрался сзади к Антону. Хрястнуло что-то.
«Как арбуз раскололи», — подумал Васька, оглянулся — все разбежались. Тогда и он шарахнулся по улице, крича.
— Кара-ул, Антона убили!..
* * *
Посредине дороги, как большая черная птица с белой головой, лежал дед Антон. Вблизи на оборванной поле бешмета валялся корявый кол...
— Уби-ли... — плакало по сонным огородам.
<1917>
КНИГА СВОБОДЫ
Он вышел из мерзлых подвалов города, из ямы, где жила беднота. Там, с миазмами грязи, принял он огонь творчества, и когда редко-редко тусклые пятна света прокрадывались в убогие жилища и жалобно бились на стенах и на полу, он на этих озерках света создавал пышные маревые дворцы и мечтал о несокрушимой правде жизни. И спокойствие — неизбежный вес, цена существования человеческого, приходило к нему.
Его заметили люди, чувствовавшие красоту, как подсолнечник солнце. Они дали ему те тайны, которые должен знать художник, отдающий свою душу человечеству. И потом говорили все с восторгом и удивлением:
— Гений!..
А было то время — кровавая тирания деспотов, поработивших народ. Люди гордые, не желавшие покориться и лежать в прахе, убивались, умирали в каменных мешках, сгнивали в ссылке... Столетиями ползло над измученной страной лохматое, жирное чудовище своевластия, пожирало лучшее и светлое.
И когда он, пришедший из тьмы, имя которому было Прощеный, открыл глаза свои и


122
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
увидел горе страны своей и слезы ее, — он воскликнул.
— Я замолкаю. Я напишу такую книгу, которая пробудит народ мой и сынов его благословит на подвиг!..
Прощеный ушел от людей, понимающих красоту, в подвалы города, тут, в полутьме грязных комнат, он искал вдохновения, и другу своему, вождю, который десятки лет собирал войско для восстания и не мог ничего сделать, рассказывал Прощеный мысли свои, и хмурый, похожий на серую каменную глыбу, революционер слушал и молчал, а потом вставал и говорил:
— Я приведу к тебе их, — им это нужно.
И в мрачную комнату приходили бедные
юноши и степенные старики, и просто люди, у которых не было лица, они сосредоточенно слушали пылкие речи Прощеного и скоро уходили, еще более хмурые, но с новым железным огоньком ненависти в страстно расширенных глазах. Они несли людям весть о грядущей красоте битвы за свободу, о чем-то безумно непонятном, но близком и желанном... И розовыми миражными картинами облетало ожидаемое темные углы жилищ, убитых жизнью, слухи ширились, обходили красной дрожью народ. Руки дрожали и хватались за оружие...
И тогда деспоты бросили Прощеного в тюрьму, в каторгу и ссылку. Но и в кандалах, среди мертвой пустыни, он говорил про грядущую месть и плыли его огненные слова по каменным сердцам убийц и продавшейся стражи — на свет, в жизнь...
А те, которые властвовали, незрячими глазами, как совы днем, глядели на жизнь и не видели ничего, а только рвали жадными клювами друг у друга добытое трудами сотен тысяч и миллионов народных рук. Судорожные от кровавого сладострастия, скользили когти их по народному телу, искали живое место, где не было ран!..
Но медленно, подобно водной массе во время разлива, росла поднятая страданием у загнанных и забитых — ненависть... Они, рабы, с засохшими от внутреннего жара губами, бродили среди каменных громад, воздвигнутых ими для господ своих, и ждали... Сух и тревожен был воздух, казалось, скользили в нем невидимые, соединяющие порабощенных молнии ненависти...
В то время Прощеного вернули из ссылки, — ему разрешили те, которые боялись света, явиться на родину, и схваченный еще юношей, — дряхлым стариком явился он заканчивать Книгу Свободы... И среди тех же стен, видевших его юношеские порывы, холодной зимней ночью разложил он на столе свои рукописи. Оканчивалась уже работа, и перед взором старого писателя Прощеного развертывались с юности взлелеянные картины свободной жизни.
Старик писал, а против его стола, на убогой койке спал ребенок женщины, которая умерла с голода в ссылке, и этого ребенка теперь воспитывал Прощеный, сам полуголодный и полуживой.
Было холодно, и белую бороду высунул по углам комнаты мороз.
Вдруг ребенок тоскливо заплакал. Старик бросился согревать ребенка, замерзающего от холода, тесным кольцом схватила жалость его сердце...
Было холодно...
Плакал ребенок — беспомощно и сиротливо...
И тогда человек, писавший всю жизнь Книгу Свободы, бросил в печь все свои рукописи, чтобы согреть жаром от огня ребенка. Глядел, как мигали желтые поцелуи пламенем по листам, над которыми плакала мысль, и радостно смеялся вместе с ребенком... А когда заснул ребенок, блаженно вскинув на грудь тоненькие ручки, словно прижимая к себе пришедшую теплоту, то вспомнил Прощеный народ, ожидавший Огненную Книгу Свободы, и мятущимся ужасом наполнилось его сердце, и тысячью игл закололи мозг проклятия будущего... И не выдержало старое сердце, — повалился на пол, у пылающего огня печи, Прощеный...
А в тот миг загремели выстрелы; то восставший, свободный народ захватил последнюю твердыню кровожадной власти —дворец Императора...
Радостно вбежавший с ликующей вестью свободы, старый вождь революционеров увидел только труп своего друга.
— Ты слышишь, мы победили!.. — крикнул Вождь и пал, плача, у ног трупа Прощеного.
Вдали грохотали радостные выстрелы, возвещающие победу народа, а тут чернел за¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
123
жатый в мертвой руке писателя обгоревший клочок бумаги с двумя только уцелевшими словами «Книга Свободы»...
<1917>
КАК Я СОТРУДНИЧАЛ В «ЖЕНСКОМ ЖУРНАЛЕ»
Литературный памфлет
В Омске вышел первый номер журнала «Женская жизнь» под редакцией А.Матвеева, при участии Принцессы Грезы. № журнала составлен умело и производит выгодное впечатление. (Из газет)
Ко мне пришел человек, великую душу которого за дерзкое мужество я бесконечно уважаю.
— К нам приехала Царевна Мечта, — не здороваясь, поспешно заявил он.
Я взглянул в окно и вздохнул:
— Погода, казалось бы, не должна располагать, и с чего бы это Вам, Антон Семенович, стихами заговорить?
Сорокин улыбнулся и серьезно возразил:
— Вы все шутите. Уверяю Вас: сегодня из Петрограда и Москвы приехала...
-Что?
Я взглянул в его беспокойно бегающие глаза и с грустью подумал: «Рехнулся, бедняга», — но, вспомнив, что сумасшедшим вредно возражать, покорно согласился.
— Вот как? Интересная? Где познакомились?
Сорокин махнул рукой: «Не надоедайте, дескать», — и продолжал:
— «Женский журнал» думаем издавать — послала меня Вас пригласить сотрудничать.
Я заставил себя любезно осклабиться и скромно возразил:
— Где уж мне сотрудничать. Давно не пишу. Спасибо — не забываете хоть Вы.
Глаза у Сорокина подозрительно забегали, и я поспешил сказать:
— Хотя, пожалуй... Что ж, разве писателей нет?
— Мало в Сибири писателей, — взгрустнул Сорокин. — Один гений — я, да и того
никто не печатает. Идиот, говорят. А, по-моему, просто завидуют. Идемте.
— Куда? — вздрогнул я.
— К Царевне. Она ждет, да не одна - их там много.
«Господи! — взмолился я мысленно, и на лбу у меня выступила холодная испарина. — Э -э... да была не была — авось вывернусь...»
— Здравствуйте, — поздоровалась со мной Царевна Мечта — плотный курчавый брюнет. — Очень рад. Антон Семенович об Вас много говорил.
Я с ненавистью взглянул на Сорокина и в душе послал его к черту.
В гостиной, кроме брюнета, называвшего себя Царевной Мечтой, было еще три субъекта — полная пожилая дама, полный пожилой господин и некто, похожий не то на дьякона, не то на псаломщика — в подряснике и длинных волосах.
Лица у всех были, как у большинства сумасшедших, угрюмо-сосредоточенные, с быстрыми скользящими взглядами.
Я присел.
Разговор шел о «Женском журнале».
— Женщина, — говорил Царевна Мечта, — как воздух, нуждается в своем журнале для объединения, для проведения в жизнь великих лозунгов равноправия.
— Но мне кажется, — попробовал возразить я, — раз равноправие, то к чему «Женский журнал»? Журналы для всех общи: и для...
— Как так! Вы не сочувствуете идее? — вскочила полная дама.
Ко мне обернулось несколько удивленных физиономий, я покраснел и чуть внятно пробормотал:
— Зачем же, вы... я это так... пошутил...
— Ну, то-то, — пробурчал Сорокин и решительно перешел к делу. — Знакомы ли Вы, Анриус, с распределением литературных обязанностей в нашем журнале?
— Н...нет... — ответил я.
— Дело обстоит так: отделами — воспитание и обучение детей и интимные беседы с читательницами — заведует Царевна Мечта.
Я облегченно вздохнул.
— Стихотворения, цветоводство, пчеловодство и скотоводство — гражд. Водопьянов.


124
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Господин в подряснике поклонился.
— Рукоделие, ручной труд, домашнее хозяйство и юмористика — гражд. Расстрига, — указал Сорокин на полного господина.
— Общественная и личная жизнь женщины, искусство рекламы, романы, повести — я, — не без гордости сказал Сорокин и продолжал, указывая на полную даму: — А это — издательница.
— Значит, — обрадовался я, — мне в журнале делать нечего!
Сорокин удивился.
— Почему? Нет. С общего согласия Вам оставлены отделы: красота — гигиена — здоровье — советы и указания по уходу за лицом, руками и телом. Рецепты изготовления косметических средств, модный отдел и кулинария.
Я почувствовал общую слабость тела и легкий озноб.
— Поз-з-звольте! — возопил я.- Что же я буду писать — хотя бы вот о кулинарии. Да я же ничего в ней не понимаю!
Царевна Мечта улыбнулся:
— А мы понимаем? Однако несем крест.
Сорокин возвел очи горе и умилился:
— О-о, у меня их несколько...
Опять мне в голову пришла мысль, что сумасшедшим возражать опасно, и я покорно согласился сотрудничать.
Через два дня состоялось собрание: читали материал для номера. Что читалось, не помню, ибо меня пробирала лихорадка в ожидании судьбы моей рукописи, над которой я трудился, не смыкая глаз, целую ночь.
— Слушаем, — благосклонно кивнул мне головой Антон Сорокин.
Я поспешил развернуть бумагу и с легкой дрожью в голосе прочел:
Рецепты для изготовления косметических средств.
Пудра. Всем, конечно, известно, что пудра теперь неимоверно поднялась в цене. Из-за границы привозят ее мало, а в России заводы из-за неимения сырья остановились. Хотя А. Сорокин и сообщает, что некоторые заводы вырабатывают пудру из убитых на войне человеческих тел, но мы этому мало верим. А. Сорокин — известный рекламист и в данном случае, наверное, солгал, дабы обратить на себя внимание. Мы предлагаем заменить
пудру домашними, недорого стоящими натуральными средствами. Лицо, желающее употреблять натуральную пудру, в ясный день берет топор, а буде самому тяжело нести оный, нанимает рабочего. Выбрав в близлежащем лесу березу, возраста от 3 до 10 лет, при помощи топора снимают с нее кору. Придя домой, кору сушат, разрезают на мелкие куски, и когда является надобность в пудре, натирают белой поверхностью коры лицо. Получившиеся при натирании легкие поранения можно заклеить пластырем, отнюдь не обращаясь к доктору.
Некоторое время было молчание, которое я поспешил прервать вопросом:
— Ну как?
— Вы что же это — серьезно? — спросил меня Водопьянов.
Я слегка обиделся:
— Шутить мне некогда.
— Видите, милейший Анриус, мысль недурная, но....- Царевна Мечта слегка замялся, — но... изложена она несколько легкомысленно.
— Я могу переправить...
— Нет, уж Вы лучше что-нибудь новое напишите, — предложил Сорокин.
— Не подойдет, значит, — печально констатировал я. — У меня еще есть кое-что.
— Читайте! — заторопили меня.
Уход за руками.
Как придать мягкость и белизну рукам. Способ этот, употребляемый в древней Финикии, состоит в следующем: руки жирно смазывают розовым маслом, посыпают мелко истолченной поваренной солью и затем на одну минуту опускают в сосуд с крепкой водкой. Получившимися соединениями с корнем выедаются грязь и опасные для жизни микробы, и руки приобретают навсегда надлежащий им вид.
— Та-ак, — протянул Сорокин. — А Вы сами пробовали?
— Вы что же меня за дурака считаете, — возразил я. — Пусть другие пробуют, у меня и без этого руки белые. Мое дело — советовать, а там пусть. Финикию я для шика пустил, а то слишком просто, не поверят.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
125
Они определенно хотели меня извести! И этот рецепт не подошел. Мне не хотелось их раздражать, и я поспешил уверить, что сегодня же напишу еще.
С этого дня начались мои мученья. Мне приходилось много писать, знакомиться, путем книг, с различными областями женской жизни, я не спал, плохо кушал — а эти графоманы никак не желали признать меня. Произведения мои браковались и летели в корзину, отказаться я боялся и писал еще и еще.
Доктора рекомендовали уехать мне на кумыс, но я знаю слишком хорошо моих мучителей, — они везде меня найдут. Я писал...
Притом эти графоманы, кажется, считают меня ненормальным. По крайней мере, когда я сегодня прочел им свое новое произведение — «Лучший способ приготовления впрок человеческих голов по-папуасски», они начали меня уверять, что лучше мне бросить сотрудничество в «Женском журнале».
— Вам вредно!..
— Вы отдохните!..
Как же!
Я уже заметил этот взгляд, который бросил Сорокин на мою рукопись, и его эту подлую усмешечку... Что? Впрок мою голову заготовить имеешь желание? Дудки-с! И откуда у сибиряков такая кровожадность? Несимпатичный народ.
Я дальше не могу.
Все равно гибнуть. Я иду и бросаюсь в реку.
— А! За каким чертом вы меня вытаскиваете? Пу-сти-теП!.. Вон Сорокин идет... Пустите!..
Нет, правда, свет не без добрых людей. На меня надели удобную длинную рубаху, посадили в отдельную комнату... Окна и двери в ней с решетками — славно, мои враги сюда не попадут. Наконец-то я могу не сотрудничать в «Женском журнале».
Смешно!
Они по воскресеньям подходят к дверям, смотрят и вздыхают:
— Как жаль! Какой талант...
Лицемерные троглодиты. А того не могут
понять, что их обманывают.
<1918>
О 	КООПЕРАТИВНОМ ИЗДАТЕЛЬСТВЕ ПИСАТЕЛЕЙ-РАБОЧИХ
Нам хочется сказать несколько слов об организующемся в г. Омске кооперативном издательстве писателей-рабочих. Развал промышленности поставил нас лицом к лицу с книжным голодом. Поднимающая голову реакция, конечно, таким соратником, как книжный голод, очень и очень довольна, от души желая, чтобы голод еще более увеличился и совершенно бы уничтожил книгу.
Реакция пускает на смену здоровой печати при помощи своих наемников, различных А. Матвеевых, Ант. Сорокиных и прочих, бульварные «Искры», «Словосветы» и «Женские жизни». Вместо книги выступает на сцену неестественно-искривленной физиономией пинкертоно-похабный Хам.
Конечно, такие гнилушки не загорятся пламенем и, напалив, скоро угаснут. Лишь бы не были они гнилушками былого Великана Книги.
Здоровую книгу необходимо возрождать и возрождать немедленно, возрождать всеми силами. Нужно помнить, что не только кулаком и топором пробивают дорогу, но и умом. Тем более нужна книга Сибири: оторванная благодаря происходящей кровавой мистерии от центров, Сибирь, с ее 30-миллионным населением, не имеет своих книгоиздательств (не считая, конечно, нескольких мародеров книги, вроде иркутских «Ирисов»). Не говоря уже о беллетристике, не издается почти ничего по вопросам кооперации, страхования рабочих, профессионального строительства и т. п.
Кому же следует заняться издательством? Спекулянтам от печати? Но они предпочитают «Искры» и прочее — хлопот меньше и политическое лико чернее, а это сейчас некоторым очень даже большой барыш приносит.
Труд этот должны исполнить те, кому более всех дорога, близка, кому более всех необходима книга, — демократия. Группа писателей-рабочих, организующая кооперативное издательство, нам кажется, становится на верный путь. Кирпичи для своего дома мы должны сделать своими руками, и только тогда будет прочен наш дом.
Не знаем, во что может вылиться благое начинание писателей-рабочих и насколько


126
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
сумеют справиться они с лежащими перед ними широкими культурными возможностями, но наша обязанность, товарищи пишущие рабочие, прийти на помощь к группе писателей, берущих на свои плечи тяжелую и трудную ношу.
<1918>
ОТВЕРНИ ЛИЦО ТВОЕ
— Когда попадешь ты, человек города, первый раз в степь Кара-Айны, остановись, взгляни в четыре стороны света, соверши свою молитву, если ты верующий, и вздохни глубоко-глубоко грудью, если ты лишен веры, потом закрой глаза твои и слушай. И когда семь ударов пробьет твое сердце — открой глаза, вперед иди, если можешь. Если сомнения, тоска или грусть пали на сердце твое — отверни лицо твое от степей Кара- Айны и ступай обратно к городам, — так говорил дувана Огюс, пришедший ко мне за подаянием.
И когда я пошел в степь Кара-Айны, я вспомнил слова твои, дувана Огюс.
Был почти вечер.
Окаймленный отцветающим терновником прямой песчаный тракт словно полит кровью. Солнце — громадное, багрово-красное, как гигантский мяч, — медленно падает в тонких кружевных облаках за горизонт. На одном из телеграфных столбов сидит хохлатый, жирный, хмурый беркут. Я подхожу к столбу — беркут неторопливо расправляет крылья и так же неторопливо перелетает на другой столб. От солнечных лучей крылья приобретают цвет запекшейся крови, летит он бесшумно, не оглядываясь, словно указывает дорогу. Он тяжело опускается на столб, глядит на солнце и, как будто подневольный, крутит головой. Я подхожу ближе. Беркут снимается. Так все дальше и дальше он летит, а я иду за ним....
А вокруг — пустыня... Бледно-желтые пески, колючий, с чуть слышным запахом, терновник у дороги. Небо скупое, далекое, густоголубое. Тишина.
Куда ведет он?
«Отверни лицо свое», — вспоминаю я.
Останавливаюсь. Силюсь еще что-то вспомнить. Какой-то красивый символ. За¬
был. Мне грустно, обидно. Пустыня Кара-Айны скучна, тосклива. Я поворачиваюсь, иду обратно. Шагаю быстро, думаю: «Беркут надо мной, наверное, смеется».
— Отверни лицо твое! — назойливо стучит в мозг...
* * *
Сегодня получил из станицы письмо. Дядя, большой шутник и рыболов, пишет: «А Огюска подох. За поселком в навозах нашли, скорчился, синий, как купорос. Замерз, должно. Их, бритоголовых, нынче беда сколько подохло с тифу и с голодухи. Да еще пришли граммофонных иголок, без них — могила. Шаляпина заведешь, а он, как дувана, воет. Досадно, ни шиша не поймешь»...
Что ж? И в граммофонном Шаляпине есть свой смысл, а вот какой смысл, что умер дувана Огюс.
Весь народ степей вымирает. Как мухи осенью. Толпами бродят у станиц и поселков, просят, голодные, больные, завернутые в рваные тряпки и овчины.
— Пан! Клеба!..
Подают редко, больше гонят. Во-первых, зараза, во-вторых — если и жив останется, пользы от бритоголового мало... «Землю коптят», — пишет мой дядюшка.
А летом — с каждой кочевкой меньше и меньше арбы волокут верблюды. Арбы ломаются, приходят в ветхость. Но что везти в них? Старые кошмы, похожие на кучи помета, — до того они износились, поломанные казаны и мешочек курда? Скоро все это можно будет утащить на себе.
— Трава — чок, нету. Скотина пропадать будет, мы пропадать будем, — качая головой, фатально говорит киргиз.
А по вечерам зимой, летом сбираются по несколько человек в юрты, прижимают руки к груди своей и медленно, тоскливыми голосами, повествуют про смерти. По углам мечутся в жару больные. В степи воют волки, — их теперь удивительно много. Об стены жилища бьются испуганные животные, храпят лошади. И медленными тихими голосами говорят люди о смерти.
О 	чем ином им говорить?
Лучше совсем ничего не говорить.
Смерть успокаивает.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
127
Придут в степь люди, бросят «от арбы», народ Ветхого Завета исчезнет. В степи будут иллюзионы, велосипеды и газеты. В прекрасно изданных книжках писатели будут рассказывать сказки о степи. Сказки будут модернизированы — читать их будет приятно и весело.
А сейчас?
Сейчас мы купим сигаретку и встанем в очередь за билетом на новую интересную пьесу.
— Отверни лицо твое! Уйди!
<1919>
МОЛЬ
Вчера шел Атаманской. Вдруг за спиной радостный возглас:
— Всеволод!
И в мою грудь упирается лайковая перчатка.
— Ты ли?
Вглядываюсь и узнаю — М., талантливый поэт.
— Я, — отвечаю.
— Бесконечно рад. Ты свободен? Да если и не свободен — пойдем ко мне.
С М. я не виделся лет пять.
— Пойдем, — соглашаюсь.
Дорогой, в минуту перерыва его бешеных вопросов обо мне, спрашиваю:
— Пишешь?
М. как-то странно сбоку взглянул на меня и улыбнулся:
— Пишу.
— Прочтешь? Я и сейчас помню твои эти строчки:
Уйди из серых, робких мест!
Мы так печальны, так убоги мы -
Не по плечам Твой тяжкий крест...
— Да... да... — с некоторой торопливостью прервал М. — Сюда.
Богато обставленная комната. Дорогая мебель, ковры.
— Давно здесь и надолго?
— Уезжаю сегодня же. Хорошо, что встретились, — отвечал М., доставая из саквояжа бутылку коньяку. — Первым долгом — по единой. Потом будем разговаривать.
— Не пью.
— Брось ты дурака ломать. Это прежде имело смысл, а теперь, когда жизнь человеческая оценивается в один ружейный патрон...
— Все равно не пью.
— Честное слово?
-Да.
— Коньяк испанский, имей в виду.
— Хоть с луны.
— Ты или идиот, или из-за границы приехал. Я один выпью.
Он налил полстакана и выпил.
— Ну хоть шоколад есть будешь?
— Буду.
Он пододвинул ко мне коробку шоколада и закурил сигару с каким-то острым запахом.
— А помнишь, — сказал я, — в монастырь с голодухи обедать бегали.
М. вынул золотые часы, поглядел и сказал:
— Будем беседовать. До поезда пять часов. Выпей, слушай. Про монастырь нечего вспоминать, о другом чем.
— Чем же ты сейчас занимаешься?
— Занимаюсь ненормальным наращением прибыли, или, проще, спекуляцией.
И видя мое удивление, снисходительно рассмеялся.
— Брось ты институтку корчить. Нужно запомнить твердо — стихами ничего, кроме неврастений, не забьешь. А жить нужно — путешествовать, много читать, даже работать.
— Стихи?
— Хоть и стихи. Или ты уверен, что поэт обязательно должен быть честен и не спекулянт. Ерунда. Поэт прежде всего должен быть богат, а честность ему совершенно не нужна.
— Откуда вы сейчас.
— Ты «вы» брось, а то я не буду разговаривать, а послушать меня интересно.
— Откуда ты сейчас.
— Сейчас со станции Манчжурия.
— Что делает там Семенов?
— Фу, какие ты задаешь стереотипные вопросы. Словно хроникер. Семенов, вернее «семеновцы», порют, пьянствуют. Торгуют железнодорожными билетами и прочее. Я тебе расскажу про иное, про спекуляцию, это много интереснее.
— Расскажи, как ты начал...
— «Как дошла ты до жизни такой...» — М. рассмеялся и хлебнул из стакана. — Это будет дальше. Несколько слов об станции Манчжурия. Небольшая, с маленький уездный городок. В каждом, помни, каждом, до-


128
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ме — лавка, магазин. Две улицы домов терпимости. Жители станции свои квартиры приспособили под постоялые дворы, берут за ночлег десять — пятнадцать рублей. В комнате спит, сколько влезет, спят на полу и на полатях. Каждый день приходит два поезда вагонов. Вагоны, как мешки с зерном, полны людьми... Серые лица (не умываются по две — три недели, спят на ногах), грязные одежды с запахом пота и каменного угля...
— Почему угля?
— Не знаю... Кажется, потому что теплушки топят углем, уголь сыпется по полу, на нем и спят. И у всех деньги, деньги. Много денег. Деньги наши американские и японские коммерсанты увозят за границу вагонами. Начинается пьянство. Водка — полтора рубля бутылка, коньяк — пять рублей. Разговаривают только о торговле, только о деньгах. Платят, не спрашивая цены. В карты проигрываются десятки тысяч.
— Так в одной Манчжурии?
— Нет, и в других «спекулятивных» центрах тоже, но не в таком широком размахе. Из других центров путь лежит через три таможни, а из Манчжурии — две. Где выгода?
— Дальше...
— Дальше... Про Клондайк?
— Это не Клондайк, а гробокопания.
— Как хотишь — я не обижусь. Буду рассказывать дальше. Мелкие спекулянты промышляют сигаретами. Например: кладут кусок чесучи, раскладывают рядами по чесуче сигареты, покрывают новым рядом чесучи и прошивают нитками. А потом обматывают вокруг талии.
— И что же?
— Великолепно провозят... Чуть пополнеет. Даже незаметно из пяти — семи кусков бязи платье на женщин шьют. Везут спирт. Везут все, что могут. Багаж разрешается при себе иметь тридцать фунтов — при входе в вагон кондуктору «на зубок» керенку и готово. Иначе в багаж.
— А багажом что же?
— Багаж идет месяц, два, три, а то и совсем не приходит. Крупные спекулянты, как, например, я, действуют не так. Отправить требуется, скажем, вагон. Сейчас — начальнику станции — десять тысяч. Вагон пошел. Но ты думаешь, этим все кончено. Далеко нет. Если
ты дал только начальнику станции, то через две версты на вагон наклеивает смазчик вот экую бумажку...
Он показал ладонь.
— Экую красную бумажку, на коей написано, что за сгоранием... уже не помню чего... вагон отцеплен... И вагон может простоять до морковкина заговенья. Необходимо смазать смазчика и прочих. И вот идешь и рельсы мажешь ассигнациями.
— Потом?
— Потом пригонишь сюда и деньги на бочку. А отсюда беру опий...
— Опий? Откуда в Омске опий?
— В Омске многое такое есть, что ты, милый, и не подозреваешь... Здесь опий — три сотни фунт, а там — тысяча... Смысл существования — лови за рога, иначе жизнь эти рога впустит тебе во внутренность. И берем, здорово берем — слышно даже, как дышит жизнь, как она, злая, трясется и смотрит на тебя черным загадочным зрачком...
Было грустно-грустно. Хотелось хватить себя чем-нибудь тяжелым по голове, чтобы забыть эту встречу, хотелось сказать что-то, но этот маленький, черненький, бритый говорил, говорил, словно обкладывал ватой, словно вталкивал в какой-то душный, грязный мешок.
— Обрати внимание еще на новую породу спекулянтов... эти...
Я встал и ушел.
<1919>
МИНИАТЮРЫ
1
ПОХОРОНЫ
Умер человек.
Обычный до жалости. Как капля воды, испаряющаяся на солнце, исчез.
В последнюю минуту его жизни в горле его стало что-то застревать, тяжелый и холодный камешек, он попытался выплюнуть это и умер.
Схоронили его так же просто, как и жил он: старый священник в черной рясе, страдающий одышкой, получил за труды три серебряных рубля и пошел с кладбища, думая об ожидавшем его сытном обеде.
Ушли немногие родственники. Через неделю—две они забудут его мысли, его страда¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
129
ющую душу так же, как и мы забыли об них, об их думах, горе.
На свеженасыпанный холмик уселись два серых воробья и стали чистить оперенье; кресты, точно засохшие деревья, распластали в воздухе руки; земля, насыщенная зноем, дышала душно, дурманяще. На дорожках, среди могил, росла полынь. А у его креста валялась недокуренная папироса. Вдоль ограды, обнимавшей кладбище, шли двое — молодые и веселые, часто смеялись; от города доносилось дребезжание извозчичьей пролетки.
Я сидел на скамейке рядом с его могилой и ничего не ждал, ничего не думал. Подошел вечер, накинувший на землю черный бархатный куколь. Неторопливо зазвонили к вечерне. Я поднялся со скамьи и пошел домой.
Умер человек.
2
ШИМПАНЗЕ
По песчаному берегу валялись опрокинутые свежевысмоленные лодки, издали походили они на блестящие раковины.
Горел город. Чрез окна пылавшего дома ползли ленты белого дыма, дым падал на синюю воду и, казалось, придавлял ее своей тяжестью — она гневно бурлила. По берегу беспорядочно было раскинуто имущество, выброшенное из горевших зданий, с другого берега летели сюда искры, и резало глаза отблеском солнца кинутое зеркало.
У старого плетня стояла железная клетка с шимпанзе. Обезьяна не помнила родных лесов, она родилась и выросла в городе. Теперь она была серая и дряблая от старости, но взгляд ее был еще властен и жесток. Она гордилась своими властелинами — людьми, так как поистине много она видела чудесного и необъяснимого.
Я странник, пришедший сюда с восходом и уходящий в сумраке. Что для меня горящий город? Костер, у которого можно обогреться? Но ведь теперь лето.
Я наблюдал, как умирала в глупом шимпанзе вера в людей, как морщилась его физиономия, стараясь втиснуть в мозг новые понятия: почему они дрожат, плачут, кругом изъявляют признаки страха. Когда совсем не боязно. За городом — поле, от пожара легко и
скоро можно уйти. Глупый шимпанзе, он не знал жадности. Взор зверя таял, зрачки тускнели, и члены шимпанзе вяло прижимались к железным прутьям клетки.
К шимпанзе подошел мальчик — хилый, горбатый урод — взглянул на обезьяну. Понял ее мученья и ударом ноги столкнул в реку клетку.
Шимпанзе утонул.
Уходил из города со мной вместе и мальчик. Хилый горбатый урод. Шагал расслабленно, устало и улыбался степному ветру. <1919>
ПИСЬМА ИЗ ОМСКА
Я помню Омск — три-четыре года назад.
Скучный, серый, пыльный. Кривые улицы, плоские домики — ближе к центру, в крепости, типа XVIII века. По-старомодному подслеповатые, неудобные.
Жизнь в нем текла чиновным регламентом. По-провинциальному тупо — обеды, убойные ужины, дикие попойки. На окраинах — гармошка, поножовщина, хулиган, лежащий в пыли на улице.
А теперь.
В кривые улицы, скучные неудобные домики влилась сочная, яркая жизнь. Город сыт жителями, можно сказать, не только по горло, но и выше. Жителей, по свидетелям, около восьмисот тысяч.
Квартирная нужда такая, что трудно и представить. Мне помнятся слова одного бежавшего из центральной России писателя, после трехмесячных поисков нашедшего свободную кухню:
— Ах, теперь я понял прелесть теплой кухни!
И в чаду от кухонной плиты с увлечением читал мне свои тонкие, нежные стихи.
На улицах много автомобилей. Мелькают чешские, японские, американские флажки. Хриплые свистки. Запах спирта. Холодные, неподвижные лица шоферов.
Улицы полны народом. Много солдат. В толпе бродят с любопытными огоньками в глазах канадцы. Хищнической, спокойной походкой мелькают спекулянты — богато одетые, бритые, с сигарами в руках и с такими взглядами, которые спрашивают:


130
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
— Сколько стоит?
Кафе, театры, танцевальные зала — переполнены. Преобладает приезжий элемент. Танцует, пьянствует, флиртует. Откровенно, до цинизма.
Мне кажется — это потому, что хотят забыть кошмарную Советскую Россию — ибо бежавшие преимущественно торговопро- мышленники, чиновенство и пр. Те, кто более всех пострадал, страдает от диктатуры пролетариата.
И временами кажется, что только о насыщении желудка, о плотном кармане думает кипящий жизнью Омск.
Журналы, правда немногие, правда неинтересные, казенно-трафаретные, не читают.
Из всех газет идет лучше, должно быть, «Наша заря» — неразборчивая в средствах, похожая на большой анекдот. «Заря» — академично-строга, проникнута от столбца до столбца кооперативным духом и обывателю скучна. «Сибирская речь» — орган омских кадет, ведется умело, знает вкус обывателя, но успехом почему-то не пользуется. Между прочим, в «Сиб<ирской> речи» беллетрист
С. 	Ауслендер печатает свой роман «Видения жизни» — роман с оттенком саморекламы во вкусе Антона Сорокина. Или С. Ауслендера пленили лавры «Сибирского гения»?
Но за столбцами газет, за этой толпой, в серых, скучных зданиях еще более ярким, чем на улицах, ключом бьет жизнь. Жизнь, двигающая рычагами той машины, которая нажимает стальную перчатку на Советскую Россию. Эта жизнь вдвое интереснее жизни толпы, и взглянуть на нее поближе необходимо.
<1919>
ВСТРЕЧА
В столовой было грязно, тускло и жарко. Пахло табаком и крепким людским потом.
В углу двое оборванцев играли в карты, а против моего столика сидела пьяная компания. Стол у них был уставлен бутылками с водкой.
Из всех лиц меня заинтересовало одно — лицо инвалида-слепца. Изжелта-серое, с черными подглазинами и, как у всех слепцов, спокойно-чуткое, не обезображенное обычными, так называемыми «выражениями». У слепого не хватало одной ноги и одной руки.
— Пей!.. Угощаю!.. — широко разевая рот с черными зубами, громче всех кричал слепой, сопровождая крик хохотом, матерной руганью и запивая его водкой прямо из бутылки.
Я ожидал услышать что-нибудь искусственное, напряженное в этом крике, неестественное в хохоте. Ведь мы так привыкли в жизни видеть трагедию.
Один из пьянствующих, заметив мой взгляд, пьяно улыбнувшись, сказал:
— Че зенки лупишь?
Я ответил:
— Любопытствую.
— Чужую водку, братан, не любопытствуют, а пьют. Хошь — иди.
Слепой рассмеялся.
— Иди!
— Незнакомый я вам человек, — сказал я, — неудобно.
— Ничего. Иди. Все равно кто-нибудь выпьет, знакомый ли, незнакомый.
Я подсел. Налив мне рюмку водки, гулявшие занялись своими разговорами.
Я спросил слепого:
— Товарищи что ли?
— Кто?
— А вот гуляют что.
— Денег у меня много, значит и товарищи. Вот и ты такой же, за водку можно найти сколько хошь.
— Я водку не пью.
-Ну?
— Серьезно.
— Та-ак... Зачем сел-то?
— Поговорить.
— Психопат, значит.
Я удивился:
— Это почему?
— У нас ротный так называл, кто водку не пьет и поговорить любит. Психопат!..
Слепой выпятил грудь, выпил водки и пальцем руки обтер мокрые губы.
— А что слово это значит.
— Не знаю. Матершина, должно, заграничная.
Слепой опять выпил водки, пожевал кусок колбасы и выплюнул его.
— Сучий хвост, а не колбаса! Стервы!..
Я сказал:
— Водку ты здорово глушишь.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
131
Слепец положил мне на плечо руку и, покачнувшись, протянул с тоской:
— Ску-у-шна...
— Почему?
— За три месяца — доктор грит — подохну я.
— Врет поди?
— Этот не соврет — человек честный, меня давно знат.
— Умирать неохота?
Слепой изумился:
— Во-о... Нашел тоже. А для чего жить-то? Со мной вот, — слепой сказал нецензурное слово, — не хочут ходить. Как падаль. Жить? Во-о... Ждать долго.
Не хотелось бередить рану, но спросил:
— И пьешь?
— Шесть тысяч за дом получил. Продал. Седни кончаю, вот.
— А потом?
— В приют. На даровщинку.
Слепой поднял вверх бороденку и весело заорал хриплым голосом:
— На-а ве-ерх вы-ы, то-о-ва-ри-щи, все-е- е по-о-о ме-е...
Затем спросил:
— Тебя как зовут та?
Я назвался.
— Та-ак... А меня Прошка, фамилия — Пронин, а зови Прошка. Потому окурок от меня остался, а не Пронин.
— Ладно, Прошка.
— Во-о... Вылакай стакашку на знакомство.
— Не буду.
— Черт с тобой! Па-ла-вой!
Компания запела какую-то похабную песню.
Я спросил Пронина:
— Где тебя так-то?
— Не слышу! Ори сильнее... — закричал слепой.
Я громко прокричал:
— Где поранили?
— Меня? У Мазурских озер. На позиции был?
-Нет.
— Ну и хорошо. Тогда тебе и не рассказать, не поймешь.
— Домашних никого нет?
Слепой подумал и тоном трезвого человека сказал:
— Домашних-то? Есть. Баба. Да ребятишек две штуки.
Пронин спокойно, тихо, чуть шевеля губами, рассказал. В его голосе не звенело ни одной драматической нотки, но чувствовалось, что слепой не лжет.
— Приехал домой, а баба визжит: «Мне такого гнуса не надо!» Она с австрийцем живет. Прекрасно, не надо, так не надо. Ребятишки, кричу, идите! Старший сынишка Петька-то подбежал ко мне да как харкнет в рыло. Нам, грит, такого отца не надо. Колоду, значит...
Пронин закурил папиросу.
— Потом что?
— Потом ничего. Оно и верно, народ они хозяйственный, справедливый. Крестьяне-то. Обуза я, а не человек. Поехал я в город, а тут к случаю тетка подохла, домишко ее я и унаследовал. Понял?
— Добрая тетка была?
— Сволочь. В белой горячке на плиту уселась. Ну и сдохла. Туда и дорога.
— Неудобно без ноги-то?
— Нет, ничего.
Слепой скривил лицо и выпил водку.
— Я ведь, братан, посейчас чую ногу отрезанную. Вот будто пальцем шевелишь, а то пятка зачешется.
Он засмеялся. Помню, таким же смехом смеялись мы в детстве, в деревне, вешая на тополе котелки. У всякого свое веселье!
Пронин стукнул костылем об пол и завопил:
— На-а ве-ерх вы-ы, то-ва-рищи!..
Все-е по-о-о ме-ста-ам...
Пьяная компания, обнявшись друг с другом, потная, краснолицая от выпитой водки, вытаращив осоловелые глаза, дико вопила:
— «На-а ве-ерх вы-ы...»
Один из оборванцев, игравших в карты, плясал трепака, в такт покрикивая:
— Двадцать одно!.. Двадцать одно!.. Тютю! Тю...
Через два часа я увидел Пронина опять. Шатаясь на своих костылях, он шел мимо постоялого двора. Хрипло пел:
«Эй, ша-ра-бан мой!
Ша-ра-банчик!
Эй!»
Поскользнувшись, он вдруг зашатался и как мешок повалился в водосточную канаву.


132
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Упал на отрезанную ногу и дико завопил:
— О-о-о...
Как серый камень глядело из канавы его желто-серое лицо с черным провалом рта:
— О-о-о...
Проходя мимо, я подумал: «Эх, славно быть зрячим!»
На секунду закрыл глаза и зашагал быстрее, ощущая сильное, бодрое тело.
Стыдно, вы скажете? Эгоизм?
Полноте. Не то ли самое подумаете вы, прочтя эти строки?
<1919>
СПИЧКА
В прихожей было полутемно. Бочков зажег спичку. Нашел при свете ее галошу, кинул горящую спичку в галошу и сунул туда ногу. Я взглянул в лицо Бочкова, напоминавшее арбуз, в котором любопытный покупатель сделал несколько проб. Лицо это ничего не выражало, кроме разве удовольствия, что теперь после заседания можно пойти домой, всхрапнуть.
— И что ж, — осведомился я, — не горит у вас?
— Где? — испуганно перебил меня Бочков.
Я указал на галошу:
— Да тут.
Бочков обрадовано хихикнул:
— A-а... Вот вы про что. Нет, никогда не загорит. А вы испугались?
— Не особенно. Если бы вы ко мне бросили.
Бочков, соболезнуя о моей тупости, рассмеялся уныло:
— Зачем же к вам? Чудак вы, ей Богу, чудак.
* * *
Мы шли молча.
— Послушайте, — обратился я к Бочкову, — меня интересует, зачем вы это сделали.
Опять я услышал его унылый смех:
— Тут секрет. Для вас я, пожалуй, скажу.
«Ага», — мысленно удивился я такой внезапной откровенности.
Бочков легонько тронул меня за плечо и с порывом сказал:
— Вы мне нравитесь, милый человек!
Я сконфузился.
— Что вы...
— Ей Богу. Потому-то я и хочу рассказать вам... Все великие люди отличались странностями...
— Однако порой дураки гораздо эксцентричнее великих людей.
Бочков удивился, но тотчас же успокоился:
— Разве? Положим, научно не обосновано это ваше утверждение. Я долго мучился над мыслью о своей странности и решил — спичку! Оригинально, не правда ли?
Я бессодержательно развел руками. Бочков истолковал мой жест по-своему.
— То-то. И вас проняло. У меня, понимаете ли, все знакомые спрашивают: «Для чего? Почему?»
— А вы?
— Молчу. Иногда улыбнусь, но молчу. Очень заинтересованы. Знаете, — с чувством сказал он, — но ваше мнение для меня — все!.. Вы были в Париже, Нью-Йорке* в обществе какие доклады читаете!.. Скажите мне, ради Бога, по душе: меня в Петроград не потребуют?
— Зачем?
— На выставку или для экспериментации как редкий индивид. А?
Я увидел при свете папироски томительно горевшие глаза Бочкова и, желая утешить его, пробормотал:
— Может быть, и увезут.
Бочков схватил меня за плечо:
— Отдельным поездом?
— Возможно, и отдельным.
Бочков снял руку и пошел еще тише.
В темноте слышалось его учащенное дыхание, и сверкавшая папироска освещала внезапно ставшее сухим лицо.
Я, дабы направить разговор в другую сторону, сказал:
— Интересно, долго протянется так у нас в обществе?
Бочков молча затянулся папироской.
— Надо переизбирать Правление. Вы как полагаете?
Бочков холодно отчеканил:
— Я не предполагаю, а предвидя — знаю. И для себя.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
133
Чрез минуту Бочков сердито швырнул папироску:
— Какие отвратительные папиросы! Дыра, но не город. Не понимаю, как вы здесь живете. С завтрашнего дня курю сигары. Хм... «Безумству храбрых поем мы песню!» Славно пишет Горький, метко. Есть талантишко.
На перекрестке он нехотя протянул два пальца, цедя сквозь зубы:
— Д...с...ви...данья... Может, увидимся? Гм...
Я остолбенел.
* * *
Прошла неделя.
Бочков пришел ко мне. Очень любезно поздоровавшись, сел.
— Вы ко мне почему не заходите? Нехорошо забывать старых друзей.
Я ответил хмуро:
— Некогда.
— Та-ак... И у меня дела, а вот наведываюсь. Не одобряю, государь мой, не одобряю.
Бочков мялся. С лица его не сбегала какая-то виновато скептическая улыбка.
В конце концов он не выдержал и заявил мне:
— А я умею уже пять спичек тушить. Смотрите.
Тут только я заметил, что Бочков сидел у меня в галошах.
Он, с манерами старого фокусника, зажег пять спичек и проделал ту же процедуру, что и в начале этого рассказа.
Бочков тоскливо осведомился:
— Каково?
Что скажешь такому, как не:
— Шедевр! Ловко вы.
— Ловко-то ловко, а из Петрограда ничего...
— Не сразу, — попробовал утешить я его.
Бочков возразил глухим голосом:
— Не-е сра-а-азу!.. Вам легко говорить, а вы в мою шкуру влезьте. Ночей не сплю.
— Кто ж мешает?
— A-а? Вам смешно... Ну да, вам смешно... Благодетели, подумаешь, отцы родные.
— Вы не волнуйтесь, — подошел я к нему.
Бочков зверем отскочил от меня, трагически потрясая руками:
— О, рутинеры!.. Гибните в своих углах. Я иду на вас с талантом!
И не подав мне руки, он быстро повернулся и вышел.
Я чувствовал движение чего-то непонятного и страшного.
* * *
Через две недели я увидел его у себя.
Лицо его осунулось, фигура сгорбилась.
— Я опять пришел к вам, — тихо сказал Бочков, качая головой, — беспокою поди? Ничего не поделаешь — меценатом нужно быть до конца.
— Позвольте же, — хотел я его прервать, но Бочков взвизгнул. Быстро подошел ко мне и, зловеще глядя в глаза, прошипел:
— Да? По-озвольте... Презренный!.. А это видели?
Он выхватил из кармана полную спичечную коробку, махнул ею пред моим носом, сразу всю зажег и, опустив в галошу, тотчас же загасил спички штиблетом.
— Что? — со злобой и слезами прокричал он, снимая галошу. — Что? Не нравится? А почему из Петрограда ничего нет? Твои козни, презренный! О-о-о! Но я буду мстить, жестоко мстить.
Он бросил в мою сторону обуглившиеся спички и, взволнованно размахивая галошей, ушел.
Я попросил не пускать его ко мне.
* * *
Мне пришлось читать в О-ве свой доклад.
После всех возразивших я увидел сухого, как хвощ, не похожего на себя Бочкова.
— Прошу слова, — сказал он.
В голове у меня в предчувствии чего-то необъяснимого пошло кругом все.
Бочков возопил диким голосом:
— Господа! Пред вами дегенерат и убийца. Он зарезал мой талант! Он обещал положить мне в ноги Петроград!.. Отправить меня в Лондон к английскому королю... Но он позавидовал мне!.. Он стал строить козни!.. И теперь я, оплеванный, оклеветанный, буду мстить ему, пока он не выведет меня на дорогу или не умрет!.. О-о-а!..
Я схватил свой доклад и обратился в паническое бегство.
Слышались исступленные крики Бочкова:
— Пустите меня, пустите!..


134
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
И мученье мое началось.
Он преследовал меня в садах, кинематографах, театрах — всюду, и однажды, когда я сидел в ресторане, он вошел и в дверях, указывая на меня пальцем, сказал:
— Ты-ы!..
Я побледнел, покраснел, бросился, но лакеи, думавшие, что я хотел скрыться от уплаты, схватили и жестоко измяли меня.
Я перестал выходить из дома.
Он приставал к жене, кухарке, няне, ребенку — пятилетнему мальчику. Зловеще выкатывая глаза, с криком в голосе говорил:
— Кончу. Мне все равно — жизнь загублена.
* * *
...Мы пятый день не выходим из дома.
Ворота на замке. Двери забаррикадированы шкафами, столами, стульями и кроватями.
Мы спим на полу и с голода жуем кожу.
Бочков день и ночь ходит на противоположной стороне против окон моей квартиры и грозит дубиной.
Я вижу в окно его тощую фигуру, и сердце мое полышет страхом.
— Господа!..
Мой рассказ, может быть, последний рассказ.
Может быть, мне уже ничего не написать, господа!
Может быть, я погибну от коварной руки злодея в расцвете моих сил!.. Да.
Настоящее письмо я опускаю в почтовый ящик со второго этажа — на ниточке. Окно высоко, ящик от меня далеко, голова моя кружится от слабости...
Может быть, я выпаду из окна?
— Жена, держи меня за полы сюртука!
Господа!..
Если я умру, то завещаю все свое имущество на богоугодные заведения. Книгу проф. Эристи (в зеленом переплете) «Как писать драмы» — сибирским национальным писателям... а жене...
Господа!..
Хе-хе-хе!.. Хо-хо-хо!..
Ха-ха-ха!..
Тю-ю-ю...
<1919>
НЕ УСПЕЛИ
I
Из казармы медленно, с неуклюжей важностью, на ходу застегивая ремень, вышел взводный, унтер-офицер Охряменко и, не глядя ни на кого, злым голосом крикнул: «Смирно-о!»
Оба приятеля, Калинин и Трунов, стоявшие рядом, выпрямились и замерли. Только взгляд их с беспокойством следил за начальством.
Охряменко окинул взвод угрюмым взором и направился к Трунову. Засунув два пальца за его пояс, унтер изо всех сил дернул его к себе. Трунов покачнулся, задвигался на месте, едва не выронил винтовку, но все-таки устоял на месте. Охряменко ткнул пальцем в грудь Трунова и вдруг свирепо заорал:
— Ах, ты, баба базарная! Разве так подпоясываются?! Ты здесь не в Питере и не на фабрике. Я тебе покажу!..
— Господин взводный, я...
— Что?! Разговаривать в строю?! Два часа под ружье и в воскресенье без отлучки.
На строевых занятиях Охряменко, невзлюбивший с первого взгляда Трунова за его независимый вид, за то, что он петроградец и за то, что к нему иногда приходили барышни и «прочая шваль», — придирался пуще прежнего. Только в обеденный перерыв наступал для Павла отдых от придирок взводного.
— Ну и собака же! Я думал, он меня съест нынче, — говорил за обедом Павел своему другу Калинину.
— Да, он нынче что-то особенно... Только ты, Павел, будь посдержанней, а то он тебя совсем замучит.
— Ладно, ладно, постараюсь. А под вин- товкой-то стоять придется.
II
Было занятие фехтовкой. Взводом командовал сам Охряменко. Люди бесконечное число раз проделывали надоевшие до одурения приемы: «на руку», «к бою товсь», «коли». Иногда, очевидно для собственного развлечения, Охряменко придумывал особенно хитроумные команды: «Вперед коли, назад коли, вперед прикладом бей, назад коли, закройся коли».


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
135
И горе было тем солдатам, которые ошибутся, забудут порядок скомандованных приемов или сделают не в такт. Их он вызывал вперед и заставлял до обессиления держать винтовку на выпаде.
Нынешний день во взводе что-то не ладилось, вдобавок было холодно, ветрено и снежно. Под конец занятий Охряменко по обычаю пристал к Трунову. Продержал его на выпаде, заставил проделать особенно головоломные приемы и, наконец, принялся ругаться.
— Баба питерская. И колоть-то не умеешь!
Трунов странно задрожал. Потом произошло что-то трудно передаваемое. Трунов взял на руку, произвел по всем правилам искусства выпад, и Охряменко, вскрикнув, повалился на снег...
На мгновение все окаменели. А потом взводный офицер, выхватив шашку, смешно бросился к Трунову.
— Арестовать. Застрелить...
III
Вечер. Еле-еле светит пятилинейная лампочка. На столе — чайник с кипятком и с чаем. Около собралась вся «аристократия» взвода: маршевый взводный, отделенные, вольноопределяющийся. Говорят о том, что произошло утром. И никто почти не осуждает поступка Трунова.
— Так нельзя поступать с людьми, — говорит маршевый взводный.
— Собаке собачья смерть, — басит отделенный.
Пришел от ротного командира вновь назначенный взводный.
— Ну, Трунова приговорили... Нынче утром и расстрел... Говорят, что нашему взводу придется...
— Я не буду стрелять, — вспылил кто-то.
— Пускай сами и расстреливают.
Остальные молчали. Никто не верил в силу протеста и даже в возможность, вероятность его. Страшная, безгранично-могучая власть тяготела над умами и думами всех этих насильно согнанных в душное, грязное помещение людей. Все чувствовали себя маленькими, слабенькими, безвольными в железных лапах власти...
Дневальный сообщил, что у ротного собрались все офицеры и еще «штатские какие-то».
Неизбежность убийства товарища становилась очевидной, обязательной.
Калинин, закутав шинелью голову, лежал на нарах. Его трясла лихорадка.
— Неужели мне придется убивать Павла?! Неужели?!
Посреди ночи внезапно, как удар грома, поразила всех команда:
— Первый взвод вставать! Одеваться и строиться! Живо!
Выстроились. Повели.
Калинин еле шел.
— Что делать? Как быть? Надо бежать...
И вдруг из какого-то переулка на солдат
хлынула толпа кричащих, возбужденных людей.
— Товарищи солдаты, — кричал какой-то невидимый в темноте рабочий. — Царь прогнан! Идите к нам, идите с нами!..
Какой-то невидимой силой Калинина выбросило из строя. Он что-то закричал и смешался с толпой.
Через несколько часов он увидел и обнял Трунова.
<1920
БРУЯ
I
Максим Егорыч встретил Стерку у школы. Стерка шел без шапки, мокрые сети болтались у него за плечами, обутки мягко ступали по сухой траве и только карие глаза беспокойно метались в редких веках, как два ерша в мереже.
Максим Егорыч очень уважал себя и через это был со всеми ласков.
— Здорово живешь, паря, — сказал он.
Стерка как будто обрадовался чему-то.
Поспешно вытянул кисет, завернул цигарку и ответил:
— Ничово, живу.
Помолчали, что и нужно перед хорошим разговором. Максим Егорыч поднял гнилую щепку и отбросил далеко прочь. Он был школьным попечителем и блюл порядок. Потом хозяйственным глазом оглядел новую, с большими окнами школу. За школой в кустах боярышника и голубовато-зеленого ши- пиш[ни]ка бегала шелудивая собака, поспешно и зло что-то вынюхивая. Максим


136
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Егорыч хотел крикнуть на нее, но было жарко — он сунул руки в карманы плисовых штанов и крякнул.
— Тэк-с.
Стерка затянулся, и его скуластое лицо с маленькими выцветшими усиками повеселело.
— Да-а... — сказал он, отставив ногу, высморкался.
Максим Егорыч взглянул на его покрытые белой грязью обутки и спросил:
— Бают, жениться хочешь?
Стерка плюнул на цигарку особенно громким харчком:
— Кто бает?
— Есь, люди.
— Пусви бают. Ни у кого займы денег не попрошу.
— Ни к тому говорю, паря. А что нащет того, кого брать думашь.
Стерка покрутил пальцами волосики усов и степенно ответил:
— Сурьезно не решил, выходит. Плипят- ствия есь.
— Какие?
Стерка хотел сказать что-то, отступил даже на шаг назад, а потом вдруг как-то ожесточенно промычал:
— Ммы-ы... Разные...
Максим Егорыч пошел дальше. Отойдя шага два, он обернулся и, глядя на мокрую спину Стерки, на влажные нити сетей, от которых шел легкий пар, проговорил тускловатым голосом:
— Я к тому, что Кульку свою думаю венчать. Так штобы расходу меньше. А то попа надо из станицы везти, лешак его знает, сколь сдерет.
— Взаболь Кульку-то отдавать хошь? — торопливо спросил Стерка. — За ково?...
Максим Егорыч с удовольствием ответил:
— Тут один подыскался. Из Лебяжьева, Гриньку атамана знашь?
-Ну-у?..
— Он самый и есть. Башковитый парень...  IIII
После паужина Стерка пошел смотреть переметы. С яру видны были на луговине у реки огороды и пригоны с джетаками. Огороды стерегли: высокие ряды тополя выросли из кольев плетней. На яру Стерке было жар¬
ко, через тонкие обутки грел ноги песок. И тогда Стерка по узенькой тропке, среди полыни спустился к пригонам. От джетаков пахло крепко слежавшейся соломой и навозом, а в огородах бойко, как молодые жеребята, перекликались казачки, звенели ведра, хлюпала вода. Стерка вспомнил Максима Егорыча и Кулю, и его взяла злость. Он с грохотом переложил весла с плеча на плечо.
— Вот стерва!..
И увидев, что в его лодке раздевались ребятишки, Стерка, бросая весла на песок, крикнул:
— Брысь, говорю!.. Нашли место купаться. Утопнете, эка быстрана-то, курдюк вам на голову!..
Ребятишки, затягивая гасник у штанов, побежали по берегу, прискакивая и нарочно взрывая ногами теплый, с мелкими гальками песок.
— Чур не мне воду греть!..
— Чур не мне!..
— Не мне!..
У лодки остался с прутиком в руках — самый маленький — Петыпа. Он был без штанов, в одной грязной ситцевой рубахе до колен, подолом этой рубахи он прикрывал прутик.
— Ты чо не идешь-то?.. — спросил его Стерка.
Петыпа швыркнул носом и уставился на отшлифованные схватки укрючин.
— А та-ак... — протянул он.
— У те чо под рубахой-то?
Петыпа отошел от Стерки и, отойдя, сказал:
— А пискари.
— Ишь ведь — тоже рыба. Наловил поди.
— Ага, дяденька.
-Чем?
Петыпа подумал и ответил:
— Лубахой.
И когда Стерка заскакивал в лодку, Петь- ша протянул:
— Меня возьми...
— Куда?
— К пелеметам.
Стерка рассмеялся.
— Садись, Петыпа.
Петыпа с размаху ударил пескарей об песок и торжественно навалился брюхом на борт.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
137
— У те — чо: чельви? — деловито спросил он, усаживаясь в нос лодки.
— Черви, тесто есть, — ответил Стерка, отпихиваясь веслом от берега.
Хлюпала вода с бечевки на дно лодки, из И<р>тыша на крючьях вытаскивал Стерка упруго трепыхающихся стерлядей и ленивых язей. Потом наживлял крючки: червями на стерлядь и тестом — на язя. Потом снимал веревку с бревна, прикрепленного к «кошке», и плыли к другому перемету.
Петына спустил ноги в теплую воду на дно лодки. Об пальцы и ступню терлись шершавыми спинами стерляди, Петыне хотелось взять их в руки, но боязно было Стерки.
А Стерка сердился. Визжали скрепы укрю- чин, ныряли языки весел в воду, и лодка, как молодая бабенка на именинах от стола к столу, шмыгала среди переметов.
За Косой Горой, как огромный бугай, проревел пароход и скоро, легко и деловито шлепая ладонями лопастей об воду — белый и сверкающий весь — сам не чуя себя — пронесся.
Лодку качнуло валом.
— Сорвет переметы, сатана, — сказал Стерка, пережидая качку.
Петына подтвердил:
— Не видит, ичоли.
Но Петыпе хотелось, чтоб пароход сорвал перемет или два даже и унес бы их. Потом они со Стеркой поехали бы догонять, разыскивать переметы, а потом Петына рассказал бы все в поселке и парнишки бы завидовали.
Петыпе хотелось разговаривать, но усы у Стерки топорщились и лицо у него было такое, словно поп задал ему подряд пять уроков Закона Божия. Петына потому вспоминал попа, что прошлую зиму отец прогнал его в школу и там поп учил их длинным и непонятным молитвам и говорить и петь, и он говорил, что нужно учиться и что рыбой живут одни дураки, а надо пахать землю.
Петына подумал про Стерку, что выходит Стерка-то дурак, и ему стало жалко его.
— Дяденька, — сказал Петына.
-Ну!
— Поп тебя дураком зовет.
— А идите вы оба к черту!
Помолчав, он спросил:
— Ты где слышал?
— В школе.
— Ишь чему учит, стерва. Вот я ему космы-то повыдеру.
Петыпа дмыхнул.
— Ты чего.
— Та-ак...
И когда они осмотрели последний перемет, Стерка спросил:
— Ты Кульку, Максима дочь-то знашь?
— Ага.
— Ступай, скажи, чтобы седни, ночью, к огороду... баушки Феклы пришла...
— Зачем?
— Скажи, мне надо.
Петына почесал брюхо и улыбнулся.
— А она мне не всыпет?..
— Сдурел, парень. С чего ей всыпать-то.
— Ладно. Скажу.
И, наклоняясь над горшком с тестом, Стерка сказал как-то не по-своему:
— Ты только не брякни кому.
Петыпа выпятил губы и с неудовольствием подумал: «видно, поп-то правду говорит. Тоже смозолил — брякни».
И когда подымались в гору, Петыпа, как равному, сказал Стерке:
— Дай рыбу-то. Понесу.
И прижимая к мокрому брюху трепещущихся в садке рыб, Петыпа чувствовал себя так, словно враз украл две сотни арбузов на бахчах у атамана.
III
Потрескивал плетень. По лопушнику кто-то шел, медленно и тяжело ступая. Слышно было ровное пыхтение. И оттого, что шел в темноте, дыхание слышалось совсем близко.
— Идет кто-то... — шепотом проговорила Куля и отодвинулась.
Стерка отошел от плетня, к вербе, и, как всегда бывает в темноте, голос его дрогнул:
— Кто там?..
— Надо... — добавил он тверже.
Плетень треснул сильнее. Под ногами затрещал валежник, захрустела солома. Стерка отошел еще и у плетня нащупал теплую и мягкую шерсть.
— Корова. — сказал он, возвращаясь к Куле. — Вот пастухи — всех коров, дьяволы, порастеряли. Никакой правды нету.


138
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Куля взяла кол плетня и потрясла. За го- ленищи Стерки с плетня посыпалась глина.
— Не балуй, — сказал он и взял ее за плечо.
Куля полным грудным голосом сказала:
— Пусти. Пойду я.
— Куда?
— Домой. Дома ждут. Я сказала — на джа- таки пойду, да вишь сколь с тобой... проговорила.
— А ничего так-таки не сказала.
Стерке было стыдно, что он постеснялся
сразу сказать, и теперь немного злился.
— Молчишь, вот.
— А чо тебе?
— Да вот об нашей жизни.
— Та-ак...
И в этих полуобрывающихся словах сразу поняли то, отчего Стерка прижал Кулю к себе так, что рука его скоро отяжелела.
— Пойдешь ко мне-то?
— А ты хочешь?
В голосе ее слышалось согласие.
— Сколь раз говорил.
— Сам знаешь...
— Отца не трусишь?
Куля помолчала, опять потрясла плетень:
— Жалко ево.
— Ну, иди к Гриньке атаманову.
И Стерку взяла злоба на Гриньку. Злоба эта сменилась радостью, когда Куля отвечала:
— А ну его! Косоногова.
И Стерка вспомнил, что ноги у Гриньки действительно косые, как у киргиза, и сам он низенький, узкоглазый и смешной.
— Сбаюсь вот...
-Ну?
— В Кумынию уйдешь.
— Таки же люди.
— Бают, бабы-то у них сообща и едят из одного казана.
— Стукают!... А ты верь.
Куля заговорила торопливо:
— А я не хочу, штобы у те други-то были... И быдто ребят-то у матери отымают да к немцам шлют в ученье. Вот и ты — либо бросишь, либо другую приведешь, а меня-то отдашь кому...
— Да ты чо, девка, спятила?
Стерка, комкая ее груди, говорил, перебивая ее:
— А ты плюнь. Либо Гринька сдришной, либо я... Отец-то за меня добром не отдаст,
так мы с тобой убегом.
— Венчаться.
— Теперь венчанье не признается. Ко атаману пойдем, гумагу напишет — и будешь ты мне жена.
Стерка почувствовал, как Куля затряслась вся, выскользнула, и уже от вербы ударил Стерку ее упругий голос.
— Хлобызда ты треклятая... Лихоманка тебя задери, а бесчестить меня не придется. На даровщинку хошь?..
— Кулька! — крикнул Стерка. — Халипа! Куда поперлась?
Легонько хрустнул валежник. Вздрогнул, словно проснувшийся внезапно человек, плетень. В речке плеснулась рыба или, быть может, глыба оторвалась от яра. Пахло аиром, черемухой, лопушником — запахи все вялые, сонные.
Стерка подождал. В темноте особенно как-то тяжело с думами, без работы. Привычные мысли разбежались, как мыши от кошки. В голове теплота какая-то, гладь, блеск.
— Вот буза!... Ну, едрит тебя в перец, дунула!...
Стерка с силой дернул колья плетня, так что стена огорода почти пригнулась к земле. Топнул ногой по стеклянно ломающимся прутикам и пошел домой.
IV
В станице говорили, что в советскую власть обратилась и Англичанка, и Персы. На Англичанку были злы и подсмеивались:
— Так ей, суке, и надо.
А про персов недоумевали:
— Они-то чо сдурели?
Старик Буран, когда-то бывший с генералом Анненковым в Персии, рассказывал:
— Сдришной народ! У них попы-то голопузыми ходят и босиком. От такого народа добра не жди. Он те в десять кумыний уйдет.
Потом говорили об разверстке скота. Что будут накладывать не по душам, как раньше, а только на богачей. А которые победнее, освобождаются. И это было всем обидно, даже бедным:
— Нешто мы побирушки, — говорили.
Стерка ждал Кульку, а она не приходила.
Прошел мимо двора Максима Егорыча. Оглядел большую ограду —чисто выметенную,


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
139
под навесом две жатвенных машины и веселого жеребца с желобком на спине. Жеребца с видимым удовольствием мыл работник Сек- сень, он перевязал петлю чембыря, поглядел искоса на Стерку и спросил:
— Тибэ пашто пришел, Стерка?
— Та-ак... — сказал Стерка и вынул кисет. — Курить хошь.
— Ни нада. Насавой есь, давай.
— Нету насавого.
Сексень пощупал редкие, как на щетке, волосы усов, хитро повел глазом и сказал протяжно:
— Кулька с отцом Лебяжье поехал.
-Ну.
— Женихаться скоро будут, говорит.
— А мне-то чо за дело?
И Стерка с серьезным лицом пошел к воротам.
Сексень крикнул ему:
— Ты, Стерка, скоро балыпавик пойдешь?
— А тебе чо?
Сексень хлопнул самодовольно себя по груди и сказал:
— Быз да большевик!..
— Иди ты, немаканой. Большевик! Нашелся!
Поп за венчанье брал корову, да в станицу к нему ехать, коли убегом, нужно было пару лошадей загнать. А троих самых лучших лошадей еще зимой угнали отступавшие колчаковцы, осталось еще три — одна кобыла была брюхата, а на двух недавно в <нрзб.> два раза подряд за дровами съездил — для гоньбы никак не годились. Потому-то Стерка и решил обвенчаться по-новому, а для этого надо было объявить себя еще большевиком. А черт их знает, может, в городе узнают и потребуют — записывайся в ку- мынию. Кумынии Стерка боялся, хоть и совсем не верил рассказам.
Вечером он сказал матери:
— В балыневики, мозгую, пойти.
Старуха ахнула так, что из рук ее чуть не
выпал чугун с кулагой.
— Да ты чо, господь с тобой, в уме ичоли?
— Честь честью.
— Да ты чо на старости лет меня изувечить хочешь, сынок.
— Почто?
— Кумынией-то пугашь?
— Не в Кумынию записываюсь, а в баль- шевики. Кумунист-то Троцкий, а Ленин — балыиевик.
Старуха мотнула головой и перекрестилась.
— Все они не маканы, сынок, все. Антихристы.
—А я запишусь, мать.
Старуха бросила ухват и перекрестилась:
— Дай-ка я тебя казанской водицей с уголька омою. Пройдет. Тебе чо мерещится- то?
Стерка прикрикнул:
— Будет тебе! Взаболь говорю. Пойду в болыпевицкую веру.
Старуха села на табурет и, часто сморкаясь в фартук, заплакала с причитаниями:
— На ково ты меня покидае-е-ешь... Сы- но-чек, ты-ы... мо-ой...
И к вечеру по поселку говорили, что Стерка Долгих перешел в большевики, и ребятишки говорили, что он поедет воевать с Кумынией.
V
Куле сказали за обедом об Стерке. Она не стала есть щарбу из язей, вышла из горницы, прошла чрез пригоны и там, за плетнем, над самым яром заплакала. В глазах у ней прыгала и блестела, как огромная, скучная змея, река; прыгал белый и жаркий, должно быть, песок. Лицо замокрело, и оттого стало еще сильнее жалко и себя, и Стерку, который, может быть, из большевиков перейдет в Кумынию, а там бог знает куда занесет он свою буйную головушку.
На берегу играли парнишки. Один маленький и пузатый — Петыпа, убегал, а остальные — пятеро догоняли и хлестали его таловыми прутьями по спине и по заднице.
Петыпа кричал:
— Чур, по харе не хлестаться!..
Остальные догоняли и перекликали друг
дружку:
— Лупи Стерку!..
— Крой болыневика-а!..
— Ура-а!..
На большой гальке сидел, поджав под себя лапы, старый поповский гусь. Он, наклонив голову, смотрел в небо, отряхивался, распускал крылья и опять взглядывал на небо.


140
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
От гальки ему, видимо, жарило живот, солнце пекло спину, от реки несло водой, и он довольным голосом гоготал:
— О-го-го...
Из тальников изредка подкрякивала тонко и разнеженно гусыня:
— Га-га-га...
Ребятишкам надоело играть, они побросали рубахи на землю и полезли в воду
А Куля все плакала, и ей казалось, что Стерка один и что ему никто не поможет и он запутается, сам не зная зачем и где и в чем — просто пропадет зря. Она вернулась в избу, достала со шкафа «полный письмовник», бумаги, чернил и ручку и, часто сморкаясь в нарочно вынутый из ящика платок, начала писать.
Стерке письмо принес Петына. Стерка шлепнул посланца по затылку и сказал:
— Приходи в воскресенье, на Желягу поплывем.
Затем разорвал письмо, расправил его на столе, выгнал из комнаты полотенцем мух, закурил и, низко наклоняясь к письму, прочел жирными буквами написанные строчки: «Дорогой и любезный мой названный, Степан Герасимович. Извещаю я тебя, что я жива и здорова и все домашние также. Отец мой сердитый хочет выдать за Гриньку атаманова, а сердце мое непрерывно рвется к тебе и ни за кого замуж мне выходить не хочется и не пойду, иначе обвенчает меня сыра-мать земля в чистом поле. Я на все согласна, только не злоупотребляй моей молодостью и жизнью. Твоя нежно любящая Куля. И еще думала — я думала, да и говорю — лучше мне на советское венчанье идти да к большевикам приписаться, чем к Гриньке атаманову идти, вот как. Метрики у меня есть, и можно обвенчаться скоро, а только мне страшно, и приходи ты седни к баушкину тыну, Стерка. А станичников — ну их к лешаку, пусть пальцем кажут».
Стерка затянулся, папироска вспыхнула огнем, Стерка стукнул подошвой сапога об пол и проговорил:
— Привосходно! Вот что значит, по-нашему.
На другой день Стерка надел новые сапоги, достал галоши, хотел тоже надеть, но подошва их, оказывается, прорвалась, и он отложил. Потом достал из ящика, обитого белой и
желтой жестью, полотняную рубаху, с расшитым голубым гарусом чесучовым воротником и грудью, намазал деревянным маслом волосы, достал все документы и сел выпрямившись, словно привязанный к доске, на лавку.
Мать вошла и недоумевающее заморгала глазами:
— Тебя седни какой праздник? Чо вырядился?
— Ладно, — степенно сказал Стерка. — Не гуди. Ты вот самовар поставь да скажи — атаман дома?
— Ну, дома. А тебе-то чо?
— Привосходно! Дело есть!..
Увидев проходящую мимо окна Кулю, вскочил и торопливо сказал матери:
— Ставь давай самовар да сахару достань. Да ты не горюй, ма-ать!..
Он хлопнул ее по плечу и весело выбежал. Старуха подумала, что Стерка пошел покупать что-нибудь, и заторопилась. Достала березовых углей, наспех потерла бока самовара золой, чтоб блестел, и начала раздувать огонь — спичек в поселке давно не было и огонь держали на шестке, в горшочке.
А Стерка в то время с Кулей пришли уже в Поселковое Правление. Как и везде, это была самая грязная и темная изба, всегда здесь пахло махоркой, овчинами, человечьим потом и еще чем-то острым, похожим на прокисшую капусту.
Атаман сидел в переднем углу и кроил из сыромятной кожи чересседельник. Писарь, тощий и с красными веками, как и все писаря, читал какую-то потрепанную, напечатанную на коричневой бумаге книжку.
— Чо те, Стерка, — спросил атаман, не отрываясь от работы.
Стерка кашлянул, протянул руку с бумагами и проговорил:
— Асматри, документы. Мои, значит, и ее.
Атаман положил ножик в сторону, погладил длинные усы, сплюнул:
— Писарь, — сказал он, — осмотри.
Писарь оглядел бумаги.
— В порядке. Да вам к чему?...
— Да вот, — сказал Стерка. — Заваруха такая. Выходит, что обвенчаться хочу.
-Ну?
— Вот и все.
— Ну а мы-то тут какой стороной.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
141
Стерка выпрямился, подтянул живот и быстро сказал:
— Так вот, того, венчай значит по советскому закону Так, по-болыпевицки, чтобы.
Атаман почесал ладонь об колено, посмотрел на писаря, писарь на жениха и невесту
— Постой, да как же это, паря, ты надумал- то, а?..
Атаман заерзал на месте и отложил в сторону сыромятину:
— Оказия!
— Венчай, как там написано, — сказал твердо Стерка, и ему было приятно видеть смущение атамана.
Писарь сказал:
— Инструкциев не получено. Нельзя тебя обвенчать, Стерка.
Стерка твердо сказал:
— Ты волынку-то не гони. Как я буду первый большевик по селу, то выходит законы мне больше известны, чем разным выходит...
Он хотел выругаться, но раздумал.
— А ты венчай и никаких.
— Вот едри ее капалку, — пробормотал атаман, потея от натуги придумать что-нибудь ладное, — на старости лет в попы попал. Може, в станицу, парень, съездишь.
— Ни поеду. Есть такой закон? Слышал?
— Иметься.
— Есь-то, есть, — подтвердил писарь. — Инструкциев нету. Вот валяй в станицу, там тебя и обвенчают честь честью, а мы тут какую вошь знам.
Стерка разозлился. Шея у него покраснела, а уши стали белые.
— Я вот тебе такую инструкцию по харе- то дам, и родных забудешь. Будешь ты венчать меня, али нет, стерва?
Куля дернула его за рукав:
— Не надо, Стерка!
Атаман поворчал, поругался и сказал:
— Пиши, кикимору им в нос! Пиши, писарь!..
Писарь сел и на четвертушке бумаги написал: «Удостоверение. Августа, 15 дня, 1920 года выдано настоящее удостоверение Талиц- ким Поселковым Управлением Семиярской станицы Семипалатинской области, казаку того же поселка Степану Герасимовичу Долгих в том, что он обвенчан в Талицком Поселковом Управлении с девицей Акулиной Мак¬
симовной Кислешовой, что подписью и приложением казенной печати удостоверяется. Председатель Поселкового Управления...»
— Постой, — сказал атаман. — Так, брат, не годится. Это что же выходит хуже немака- ных! Давай, ребята, я вас хоть благословлю.
Он взял с божницы маленькую, облупившуюся и уже неясную ликом иконку. Дунул на нее, оттер рукавом рубахи.
— Ну, Бог благослови! Счастливо!
— Цалуй, Стерка! — сказал он, протягивая иконку Стерке.
Стерка замялся.
— Да ты чо в бога не веруешь? Цалуй, стерва!..
Стерка перекрестился маленьким крестом и поцеловал. Куля заплакала, атаман утер слезу и сказал:
— Авось как-нибудь проживете. Ставь, писарь, штептель!
VI
Максим Егорыч созвал сход, кричал, ругался.
— Вы чо в Поселковом-то церковь открыли?.. Смеетесь надо мной, старики... Арестовать и никаких Стерку — не желаю я, чтоб моя дочь позор такой на душу взяла. Не-е желаю!..
Старики покричали тоже, а Буран, с бородой в зелень, прожевал:
— Раз таки законы пошли... мы ничего, выходит... Как речка быстро бежит... поверх идет бруя... блещет... на солнышке-то...
— Чего ты мне об бруе брякашь! — орал Максим Егорыч. — У меня дочери нет, а он — бруя!..
Покурили. Когда в избе стало нестерпимо душно, вышли в ограду. Здесь играл прохладный вечерний ветер, пахло сеном и смолой от наваленных бочек. Казаки сели на корточки и продолжали спорить об новых порядках, о том, что почти всех казачьих офицеров перебили и что офицеров будут теперь назначать из казаков; и что в Омске деньги ничего не стоют и что их совсем скоро отменят.
Максим Егорыч понял, что здесь ему ничего путного не добиться, и он вышел за ограду.
На другом конце улицы у Стеркиной избы что-то пели и кричали. Максим Егорыч пошел туда.


142
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Визжала гармоника, кто-то свистал и топал сапогами об землю.
— Молодяжник балует, — сказал проходивший казак, раскланиваясь с Максимом Егорычем. Он, должно быть, ничего не знал.
В избе нестройно, но весело пели девки, а в окошко видно было сидящих за столом Стерку и Кулю. Стерка держал в руке чашку с чаем и что-то, словно пьяный, говорил. Слов его не было слышно. Куля сидела, положив руки на стол и, часто мигая, смотрела на дверь, в темные сени. Максим Егорыч понял, что она ждала его, отца.
Максим Егорыч подошел к воротам, хотел повернуться и войти в двор к Стерке, но потом прошел мимо, сгорбившись, наклонив голову, словно на шее висела какая-то огромная тяжесть.
<1921>
КНИГА
Пришел Васька, пьяный и потный от удовольствия.
— Купил, брат, Библию, — сказал он, растягиваясь на кровати.
Библию, завернутую в газетную бумагу, он кинул на пол. Бумага треснула, и показался истертый кожаный переплет.
В комнате у нас было жарко — рядом находилась кухня. Там квартирная хозяйка, расползшаяся баба, по прозвищу Лохань, варила брюшину. Запах брюшины лез через дощатую перегородку, а через окно со двора несло навозом. Муж Лохани — чахоточный Ерема чистил конюшню.
Я только что пообедал, мне хотелось спать, а Васька, когда напивался, любил разговаривать — и меня взяла злость на него.
— На какого черта тебе Библия? — спросил я.
Васька, стягивая штиблет, сплюнул прямо на кровать и, не глядя на меня, задумчиво сказал:
— Говорят, парень, когда прочитаешь Библию, с ума сойдешь.
— Что ж из этого?
— Прочитаем. Интересно, как с ума сходят.
Он должно быть желал, чтобы и я так же был доволен.
— Ты с ума не сходил? — спросил он.
-Нет.
— Давай вместе сходить!
Я рассмеялся.
— Дурак ты, Петька, — кротко улыбнулся Васька, — чистый дурак. Ведь умными не родятся?
— Редко.
— Наукой доходят. А мы вот с тобой умны, а теперь давай, брат, дальше шагнем.
— Ложись ты лучше спать, — сказал я.
Васька погладил свои грязные ноги и ответил:
— Нет, я читать буду. У тебя воды нет?
— Зачем тебе воду?
— Я, брат, раз на народном чтении был, там одну речь поп читал — и все водой запивал. И такую ерунду пер — не иначе, дочитался. Ни черта не поймешь.
Рябое лицо Васьки построжало.
— Тащи воды, Петька!
Я принес ему ковш воды. Он пододвинул табуретку к кровати, поставил на нее ковш. И так как ему было лень наклоняться за книгой, то он ее стал поднимать ногами. Книга вырывалась и падала, и наконец Васька, подбросив ее в воздух, поймал коленями.
— Ага, сволочь! — сказал он, торжествуя.
Он разорвал газету, снял бечевку и пощупал ее пальцами.
— Штаны подтянуть можно. На, приложи!
Всегда, когда Васька напивался, он делался удивительно экономным. Васька с видимым удовольствием положил книгу к себе на колени и, хлебнув воды, сказал:
— С похмелья бы читать. Вода-то как раз подходит. Начинать что ли?
Чтение мне больше нравилось, чем беседа с пьяным Васькой. Я согласился.
Васька поднял тяжелую крышку и пощупал переплет.
— Кожа, — с почтением сказал он, — не даром рубль дал.
Он ткнул грязным пальцем в заглавие и прочел:
«Библия! Священная книга»... О, стерва! — восторженно крикнул он:
— Священная! Не фунт изюму. Знай Ваську Шишканова: священные книги читает.
Он расстегнул ворот рубахи и осоловелыми глазами посмотрел на меня.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
143
— «В начале ничего не было»...
Васька прислонился к стене и свистнул:
— Ну, это брат, дудки! То есть как так ничего не было? А кабаки откуда, а водка откуда?
— Это после пришло, — сказал я.
Васька ребром ладони провел по усам и
недоверчиво возразил:
— Ничего подобного! А какое ты право имеешь сказать, что ничего не было.
— Чудак ты, — сказал я: — ты читай дальше.
— Не хочу я дальше читать. Тут с одного слова с ума сойти можно. Ни-че-го! Ни штанов вот этих, ни штиблет и ни-че-го, едрит твою мать!
После долгих рассуждений Васька успокоился и продолжал читать. Читал он долго, растягивая слова и с умилением в голосе. Скоро на чтение пришла Лохань и, увидев у Васьки в руках Библию, остановилась у порога и начала слушать. Скоро она зашвыркала носом, и в глазах ее показались слезы. Плач Лохани еще больше воодушевил Ваську, и он начал читать громче и громче. После каждого стиха он протыкал пальцем место чтения в Библии и выпивал глоток воды, при этом усы, его щетинистые и жесткие, купались в воде. Он, напившись, фыркал, и капли воды капали на страницы. Васька обтирал их рукавом рубахи и продолжал читать.
Прочитав две главы, Васька решительно захлопнул книгу и сказал:
— Будя!
Повернув лицо к хозяйке, он вскинул брови и, широко разевая рот с мокрыми углами губ, сказал:
— Лохань! Дай по баночке!
В иное время Лохань выругала бы нас, но тут ее сердце, ущемленное чтением, смягчилось, и она буркнула:
— Ладно уж!
Мы выпили водки из зеленых стаканчиков, закусили огурцом, причем Лохань тоже выпила с нами и сказала:
— Хорошие вы ребята, только ни лешего из вас не будет — водку жрете почем зря.
Когда Лохань ушла, Васька сказал мне:
— Пойдем!
По-видимому, возбужденное состояние у него стихало. Я отказался.
— Пойдем, — настаивал он: — ей-Богу. Честь честью себя поведу.
Потом Васька перешел на угрозы и, так как мне надоело разговаривать, то я согласился. Васька взял Библию под мышку, и мы отправились.
Любимое место наших гуляний, когда мы были выпивши, была аллея на берегу речки. Солнце пропекало через картузы и по спине словно водили горячим утюгом. Листья тополей, покрытые пылью, походили на языки собак, высунутые от жары. Но на зеленых скамейках сидело много.
— Лягем прямо на траву, — сказал Васька.
Васька подложил под голову Библию и
растянулся. Когда он растягивался, у него лопнули штаны, и это привело его в плохое настроение.
— Сволочь на сволочи, — начал он ругаться.
— Что так?
Он злобно глядел в небо, царапая одной рукой лоб.
— Ты мне скажи, много людей Библию читает?
— Читают.
— Холеру в стуле. Никто не читает. А почему? Потому, что им с ума сходить неохота. Наша, мол, хата с краю! Жить хочется. У, мразь болотная! А какой-нибудь Васька Шишканов отдувайся за них. Читай, а потом с ума сходи! А если скажем, не пожелаю я читать.
— А ты не читай!
— И ты тоже — стерва такая же. А почему не читай? Имею я право с ума сходить или не имею?
— Твоя полная воля.
— Воля што? Воли брат ни у кого нету. Нет, ты мне скажи, имею я полное право сходить с ума?
— Имеешь.
— Ишь, как заговорил. А почему? Или потому, что ты аппетиту терять не хочешь?
Он сел и, пнув ногой Библию, сказал:
— Иди ты
— Зачем же покупать было?
Васька запустил руки в карманы и злобно посмотрел на меня.
— Не ваше дело. Пойдем!
Мы поднялись и пошли. Васька молчал. Так мы прошли половину аллеи, Васька пых¬


144
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
тел и плевался. Должно быть, у него болела голова.
Навстречу попадались гуляющие. Какая- то барынька в голубом платье указала своему мужу на Ваську и весело рассмеялась. Муж сделал серьезное лицо и что-то долго объяснял, наверное, что от хулиганов всего ждать можно и что лучше не трогать их.
Васька заметил это и еще раз сплюнул. Навстречу нам медленно шел с камышовой тросточкой благообразный старичок. На нем был чистый черный костюм и мягкая шляпа. Маленькая бородка и усики были точно наложены из ваты. И особенно удивлял его чистый и чрезвычайно опрятный носик. Старичок как-то сверху взглянул на нас и прошел, но тут Васька шагнул к нему и быстро сказал:
— Господин, а господин!
Старичок переложил тросточку в другую руку, и кусочки ватки над его глазами чуть зашевелились.
— Что угодно, братцы, — сказал он ласково. И он, кинув неясный взгляд на Библию, улыбнулся тоже ласково.
Васька провел глазами по его лицу, подошел ближе и быстро спросил:
— Вы, господин, Библию часто читаете?
Старичок отвернул свой удивительный
носик — от Васьки пахло — и ответил:
— Как придется. А вам что?
— Пойдем, — сказал я Ваське.
Васька оттолкнул меня локтем и, наклонившись к старичку, брызнув со слюной, выговорил:
— Сволочь ты!..
И отвернувшись, пошел.
У конца аллеи нас догнал, запыхавшись, городовой. Придерживая рукой шашку, он сказал:
— Эй, айда!
— Айда, — согласился Васька.
В участке околоточный выслушал городового, посмотрел в лицо Васьки и сказал:
— Вот, фрукт!
И заметив в руках его Библию, спросил:
— А это что? Дай-ка сюда!
Он раскрыл Библию и, ткнув ладонью в страницу, сказал:
— Библия. На что тебе сие? — спросил он Ваську. Слово «сие» он добавил, по-видимо¬
му, припомнив святое писание. И, не дождавшись ответа, приказал городовому:
— Проводи их!
Нас повели в камеру.
<1921>
ПЬЕСА
ГОРДОСТЬ СИБИРИ АНТОН СОРОКИН
Лирическая, потрясающая трагедия, а может быть, и памфлет
в вольных стихах Всеволода Иванова (по секрету, только для умных, трагедия написана по заказу Антона Сорокина в 1918 г.)
Ходящие, говорящие и поющие физиономии:
КОНДРАТИЙ ХУДЯКОВ - брюнет в темных очках, особенно пикантен в темноте. Сам говорит, что поэт, а прочие смертные утверждают: живописец вывесок. Наша фирма — Всеволод Иванов и Антон Сорокин — в лице двадцати пролетарских писателей «СОГРЫ» просит не верить: просто жулик, имея семь детей — стихи не попишешь.
СОЦИАЛ-РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ - рыбоподобные люди с головами сирен, хвост золотой с надписью «Земля и воля» почти всегда в воде, в критические минуты закрывают хвостом глаза, отчего попадают не туда, куда нужно.
СОЦИАЛ-ДЕМОКРАТЫ - быки с головами Петра Великого, на рогах чемодан, в котором лежит пузо, указывающее им землю обетованную. Красный цвет их очень раздражает.
МАКСИМ ГОРЬКИЙ — пророк с огненной глоткой и мозгом из персидских ковров. Мысли его, как осенние букеты цветов, без запаха. Любит лизать затылки у сопливых литераторов, склонен погрызть орешки культуры.
СИБИРСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО - беспитательная трава, употребляется как потогонное средство.
ОДЕТЫЙ В ТЮБЕТЕЙКУ И БЕШМЕТ — чрезвычайно хладнокровен, вроде как бы Будда, имеет глупость пофилософствовать.
ВЛАДИМИР ЭТТЕЛЬ — король без венца, за неимением королевства, занимается па- рикмахерством. Особенно удачно гримирует


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
145
Антона Сорокина «под умного». Жгучий брюнет с глазами цвета размоченного шарма.
СКУЛЬПТОР — автор памятника Антону Сорокину КУДА СПЕШАТ, памятник — нечто выдающееся: на сфинкса в задумчивой позе наступил Антон Сорокин и смотрит вдаль (смотри «Журнал журналов»).
КРУТОВСКИИ — редактор «Омского вестника», фигура напоминает «Некто в сером» Леонида Андреева, с той разницей: на носу черные очки, а в руках газетный лист.
ПРИНЦЕССА ГРЕЗА, ОН ЖЕ ГРОМОВ — ни одного волоска на голове. Много интимных писем женщин и девушек, когда он был Принцессой грезой, знаменосец Сибирских войск, совершенно безвреден. Рисует плакаты, автор распятия и вознесения Антона Сорокина.
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ — автор настоящей трагедии. Красивый, молодой человек античного типа, некоторая примесь инородческой крови, с запада он приобрел римский нос и величественность движений, с севера приобрел некоторую наклонность к полноте и азиатскую картинную непроницаемость. Постоянно на лице написано грозное величие, Антон Сорокин обещает вывести в знаменитости, вот тогда Вс. Тараканов (это для обмана псевдоним) будет стричь баронов.
ЗОЛОТО — старик в золотом балахоне — персонаж из монодрамы Антона Сорокина (Москва, издание 12 Орфенова), автор говорит, что заработал каменный дом. Не верится, почему же я, Всеволод Иванов, без штанов, а талант-то у меня больше, за Антона Сорокина печатался. Всеволод Вячеславович, посмот- рите-ка, это я писал или вы, не помню.
ОЛЕНИЧ ГНЕНЕНКО-ОТЕЦ - стихи пишет днем и ночью. Богатырь, несет правду и справедливость. Новый Диоген.
ОЛЕНИЧ ГНЕНЕНКО-СЫН-лучший поэт в Сибири, предпочитает сжигать стихи, а не печатать.
ГАЗЕТНЫЙ СОТРУДНИК - нечто неуловимое, принимающее различные формы с поспешностью кинематографа...
ТОЛПА ЧИТАТЕЛЕЙ — по мнению Антона Сорокина, почва, на которой растут книги и питаются писатели.
АНТОН СОРОКИН — главное действующее лицо. Гордость Сибири, кандидат на
премию Нобеля. Пишите, Всеволод, ничего не разберут, мое или ваше. Шекспир тоже был плагиатор, Бекон писал, а Шекспир подписывал. Островский тоже плагиатор; пьяница Горев писал, а Островский подписывал, пишите, потомство нас оценит.
ПАВЕЛ ДОРОХОВ — крестьянский писатель. С хитрым глазом.
АЛЕКСАНДР НОВОСЕЛОВ - враг Антона Сорокина, за рекламу, за то, что Антон Сорокин покончил жизнь самоубийством в Гамбурге и все-таки жив.
Гигантское зало, бесчисленное число колонн, колонны словно произведения Антона Сорокина. Ядовитый мрак соткан из речей Дербера. За столом строчит стихи Худяков, около ног семь алчных ртов, монотонно поющих: «Папа, хлеба, стихами кормить весьма трудно». В тюбетейке стоит за спиной поэта и ехидно улыбается. Тишина. Хор балалаек. Худяков снимает пенсне и откидывается на спинку кресла.
ХУДЯКОВ. Еще десятка два стягов — Седые космы кину шелком,
Земля и воля, Худяков,
Строчи-ка с толком!
(Гениально пишет.)
О, 	черт, хоть натянуть бы на пять гривен, Тяжел мой путь, как Фане торт испечь, Увы, кричит уже певен.
(Поет петух.)
ХОР (поет под балалайку).
Пиши, пиши, пиши,
Нужны тебе гроши,
Великие гроши.
Пиши, Кондрат, пиши.
ХУДЯКОВ. Нет, положительно мне не везет,
Рифм русокудрых замолк хоровод,
Кто бы мне, кто бы помог,
В даль вдохновенную кто бы увлек.
ХОР. Их вспомним, Их,
Лесистые берега,
Пылающие хвои,
Крылатые стога.
ХУДЯКОВ. Вот зеленые космы.
О, 	вдохновение пришло,
Смелое пение С уст потекло!
(Как ветер крутит листья осенью, так летят из-под его рук исписанные листы.)


146
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
В бездну буржуазию,
В бездну старый лес!
Леших, ведьм, оказию Дряхлую небес,
Сон или явь —
Может, дремлю,
Но ведь внемлю!
Как понять, я не знаю,
Опьянен,
Вправо, влево я катаюсь,
Иль то сон.
ХОР. Брось все, приди в себя. СИБИРСКОЕ ПРАВИТЕЛЬСТВО (важно выступает).
Левой — правой, левой — правой!
О, 	Худяков! Мы ли зрим тебя?
Служи-ка, паря, миру.
(По-сибирски сморкаются в кулак.)
Левой — правой, левой — правой! ХУДЯКОВ. Знаю, что дух мой внемлет Вам,
Кладу я в угол странный посох. (Появляются социал-революционеры.) Левой — правой, левой — правой! (Выстраиваются полукругом, закрывают глаза хвостами).
Земля и воля! Земля и воля —
Никаких гвоздей более,
Зори как маки пурпурные,
Там дарованье имеешь —
Жарь с нами, по морю бурному,
Иначе прахом истлеешь.
В дали туманные, синие,
В дали мы пустимся,
Видишь, великую скинию...
ХУДЯКОВ. Значит, не надо больше кукситься.
СОЦИАЛ-РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ. Нет, продолжай свой плач напевный,
Не надругай красы царевны. Показывается торжественная процессия. Впереди толпа читателей Антона Сорокина. Это особый вид идиотов, еще не изученных психиатрами. Впереди колесница с сибирскими писателями. Вяткин сидит с важностью министра. Рядом, по правую руку, — Новоселов, по левую — Драверт. Александр Оленич-Гнененко радостно улыбается. Вяткин с детским равнодушием и умильной улыбкой наблюдает быт фиолетового жучка, лапки и прочий инвентарь. Новоселов изу¬
чает жизнь, смотря в призменный бинокль Цейса.
Важно задрав кверху нос, входит Антон Сорокин — краса и гордость Великой Сибири.
АНТОН СОРОКИН. Я вижу Бахметьева, Гребенщикова, Шишкова,
Вяткина, Оленича, Плотникова, Новоселова,
Почему мне нет места на колеснице?
НОВОСЕЛОВ (величественно, как Зевс). Вы, Антон Сорокин, мертвец, вы покончили жизнь самоубийством в Гамбурге.
ВЯТКИН. Вы рекламист и плагиатор.
ЧИТАТЕЛИ. Тише! Тише, Антон Сорокин желает говорить
Антона Сорокина окружают парикмахер Эттель, молодой человек приятной наружности и бывший клоун братьев Орц Всеволод Иванов с женой своей Манечкой, Игорь Славши — поэт в стиле Игоря Северянина, Булатов — поэт из народа, Кондратий Тупиков, с наружностью сельского учителя, рыжая барышня, поэт Феоктистов, Мадзалевский и прочие неудачники.
АНТОН СОРОКИН. Настанет время, и мы сбросим вас с вашей колесницы, мы будем гордость Сибирской литературы, а вас заставим чистить отбросы жизни в хроникерских заметках.
ВЯТКИН. Вы нарушаете торжество.
АНТОН СОРОКИН (с видом человека из драмы Леонида Андреева «Жизнь человека», гордо).
Смелее, смелее, еще смелее, мы поборемся, я бросаю вызов, я плюю в твою чванскую гордую морду.
Эттель отходит к берегу Иртыша и усаживается под развесистой фиговой пальмой, прикрывшись одним из ее листьев.
АНТОН СОРОКИН (в позе Наполеона). Мои верные войска, веду вас на битву с глупостью человеческой. Настанет время — сбросим их с колесницы торжества. Помните. Ценны плоды ваших нив, но ничтожны труды ваши. Мы лучезарные дети Паллады, крепко скрепленные гневом. Посмотрите, Сибири леса и поля. Гордо кричите в их сонные уши. Это время, что время работы не стало.
Аплодисменты. Стаи уток с Иртыша проносятся брошенными камнями, свистя крыльями, и направляются к югу. На колесни¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
147
цу всходит Павел Дорохов, разглаживает бороду.
ДОРОХОВ. Безусловно, Антон Сорокин — жулик. Думая и живя на обмане. Доказательство этому — много улик, он лезет в доверие к нам, добрым и честным людям. Подобное наглое лицемерие всенародно необходимо осудить. Я кончил.
ЧУЖАК. В лице Антона Сорокина мы имеем душевно больного человека.
ГОЛОСА. Бойкот! Бойкот! Не печатать. РЕДАКТОР КРУТОВСКИЙ. Страницы «Омского вестника» в распоряжении Антона Сорокина.
РЕДАКТОР УШАКОВ. Страницы «При- ишимья» тоже.
РЕДАКТОР ПЛЯСУНОВ «Свободное слово» тоже.
АНТОН СОРОКИН (бросая пачку рукописей в сидящих в колеснице).
Не печатайте, но учитесь.
ГОЛОСА Нам учиться у кого, у Антона Сорокина, плагиатора и мародера.
АНТОН СОРОКИН Молчать! Я, рожденный простором, восстал. Все вдохновенным взором познал. Плач трав, вздох ветров — все воплотил. Я непобежденный боец. Вихрь для врагов. Певец всесотворенной жизни. Учитесь и молчите.
Вяткин беспомощно машет руками. Дра- верт пробует на зуб кристалл. Новоселов машет руками.
АНТОН СОРОКИН. От Петербурга до Китая,
От стен кремля до Рейна —
Везде следы родного Края Запечатлеет моя тень.
Скажут, прошел здесь Сорокин,
Скажут, меня он воспел.
ВЯТКИН (пискливо, как перепелка).
Здесь вдохновленные строки Слямзить у кого-то сумел.
АНТОН СОРОКИН. Медленно шел, терпеливо
Прямо, хотя неучтиво, как победитель идет.
ВЯТКИН. О, плагиатор,
Что он несет,
Простититатор,
Не место здесь,
Арестовать!
АНТОН СОРОКИН. В талант вера,
В вере добро,
Храбрости мера —
Меньшее зло.
ПЛОТНИКОВ. Разумею, только на севере благодать,
Молитвы староверов и томление, Научитесь этнографом стать,
И на это нужно учение.
(Ловит в воздухе стрекозу, вставляет монокль.)
ПЛОТНИКОВ. С уверенностью можно сказать: стрекоза —
Чудо природы, аэроплан в миниатюре.
По этому случаю поцелуемся, Новоселов, Не как-нибудь, а по-вагульски. (Целуются с Новоселовым по-вагульски, то есть носом об нос.)
ПЛОТНИКОВ. Возьмите вагулов, у них...
(Икает по-вагульски.)
У них ничтожное количество, приветствий,
Среди аулов нет ни стихов, ни Оскара Уальда...
Плотников непонятен, как паяц.
Вывод: да здравствуют Вагулы!
Или в морду пять яиц.
(Вставляет монокль, удивленный собственной философией.)
ПЛОТНИКОВ. Слово за Вами, Александр Новоселов,
НОВОСЕЛОВ. Солнце — воска ярого свеча,
Воздух томен, опьянителен,
Ко Спасителю молитва горяча,
Свет так жарок, бессомнителен,
Оглянись, народ Сибирский, хорошо По воздуху запах носится.
Травы, разные коренья Чарусы — хорошо, На Беловодье душа просится.
ПАВЕЛ ДОРОХОВ. Я здесь лишь скромно подтвержу,
Говорил, что Дейч.
Ведем мы новую межу,
Я кончил, Сил Андреич,
АЛЕКСАНДР ОЛЕНИЧ (взмахивая руками.)
О, троглодиты сухих пещер!
Ура, гори костер Из малахита.


148
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ДРАВЕРТ. Из малахита, талантливо, хорошо.
Малахит — это не фунт изюма,
Правда, глупы мы и бездарны,
Что же сделать, будем скупы,
Иногда коварны.
ПАВЕЛ ОЛЕНИЧ. Иногда немного двинем
По боку или в рыло.
ЧИТАТЕЛИ. Ура! Ура!
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ (бесстрастно). Спокойствие прекрасно.
За Иртышом травы не докошены,
А солнце жжет опасно,
А, буржуй,
Что — попал!
Чем угощал, то и жуй!
Танцует кек-уок. Появляется Максим Горький, лижет его в затылок, гладит по спине «Сборником пролетарских писателей».
МАКСИМ ГОРЬКИЙ. Ты куда на куль- туру — ША!
Марш туда, в конуру.
Прерия Сибири. Желтая иссохшая трава. Песчаные дюны. Иртыш. Стрекочет кузнечик. Александр Оленин издает боевой клич индейцев.
АЛЕКСАНДР ОЛЕНИЧ. Ни с места, сам Максим Горький
Изрек мудрые слова:
Дрожи и внемли,
Сибирь, убога и нема,
Но, вещий, знаю:
Засеют эти земли Еще благие семена,
Философия и Клюева творения Прочертят достойный след,
И даже (Скромно улыбаясь.),
Может быть, хотя берут сомнения,
Мой вдохновенный дерзкий бред (Мечтательно задумывается, по-древнерусски ковыряя нос.)
О, Калифорния! О, Нью-Йорк!
О, серые громады небоскребов!
О, Рим, Италия, Нюрнберг!
О, переплеты черные чугунных сводов В прекрасных замках дожей!
Над всем железный бич судьбы И стоны, кровь от пирамид подножий До сонных прерий Бараби.
(Революционно плюется, вскакивает на мустанга.)
Кажется, шум.
Это они. Пытки дум Воплощены.
Мерные гулы труб Тревожат даль,
Сжатые линии губ —
Кинжальная сталь
(Потрясая томагавком, скрывается за дюны.)
ДОРОХОВ. Таковы судьбы закона;
Где ножом, где мылом,
Вот Дейч говорил:
Надо нам прогрессу.
Это же верно, поглядите,
Здесь ни горы, ни лесу Отчего. Мы слишком глупы,
Мало книг читаем.
Мы будем злыми, будем скупы,
Все тогда узнаем,
НОВОСЕЛОВ. По-моему, Преступление человека
Зловещее нужно осудить.
ВЯТКИН. Выражаясь же более резче, Просто взять и умертвить. (Набрасываются на Антона Сорокина и душат.)
СКУЛЬПТОР. Что вы сделали?! Мертвым лежит Антон Сорокин,
Но художник из грязи создает шедевры, беру
Иртышскую глину и леплю памятник многострадальному Сибирскому писателю
Антону Сорокину.
Памятник готов.
СКУЛЬПТОР. Смотрите, сфинкс. Ногой наступил Антон Сорокин,
Смотрит вдаль, а там людишки больших городов.
Остановитесь! Куда спешите? А время бесконечно.
(Сидящие в колеснице хором.)
Копай, скульптор, копай.
Земля суха, а заступ туп,
Но не ленись, копай.
Нужен везде расчет.
Это драгоценный труп,
Бодро заступом ак-ак.
Стал трупом дурак,
Меру не знал,
Чудак. Ак-ак.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
149
Старших не почитал,
Варнак.
Позорно жил И не приобрел Деньзнак,
Чудак! Ак-ак.
С берега Иртыша медленно, как гора, двигается персонаж из монодрамы «Золото» Антона Сорокина. Сам старик Золото — нечто похожее на «некто серого» Леонида Андреева, только в золотом балахоне, с красными кровавыми рисунками человеческих рук, ладоней, пальцев.
ВЯТКИН. Пой, веселись!
Нет Антона Сорокина.
Трям-там-там трям-там-там —
Далеко поплывем!
Ляжем на отмель, уснем,
Ветер нам песню споет,
Далеко поплывем —
Туда, где не тает лед.
Звонко там песни споем. Хо-хо,
Далеко.
(Выпивает стакан, крякает уткой от восторга.)
ВЯТКИН. Читайте мои стихи, даже гимназистки
в Альбомы пишут.
ЗОЛОТО (металлическим голосом, подобно колоколу).
Брызги, грязные брызги —
Вся наша жизнь.
В грязных брызгах ничто не отражается, Бей веслом, бей —
Будет только пена,
Серая пена,
Серое небо,
Серые волны песков!
Бей, старик, бей Людей, как вшей.
Люди не сбросят оков,
Много оков у людей:
Серые мысли,
Серые думы,
Серый палач,
Кину перед глазами людишек Древний свой золотой плащ.
Серые цепи слов,
Серые кольца идей,
Грузны звоны оков —
Много цепей у людей.
СЛАВНИН (сквозь слезы).
Серые вороны зореньку ясную слопали. Со святыми упокой. (Плачет.)
Не получим мы покой С лютой злобой людской.
А не знаете ли, кому продать скелет Антона Сорокина? Не купит ли Западно-географическое общество?
ВЯТКИН. Падали не нужно!
СЛАВНИН. Позвольте, тогда щиблеты снять, продам на толкучке?
ВЯТКИН. Разрешаю.
СЛАВНИН. Эй, князь, сюда, сюда, продам старье!
ЧЕЛОВЕК В ТЮБЕТЕЙКЕ.
Какой хороший жизнь,
Здорова, хороша,
Псе идет, как нужно,
Псе нам хороша.
ДОРОХОВ. Не желая делать ему рекламы,
Умер делавший литературные панамы. (Игорь Славнин снимает щиблеты. Неожиданно Антон Сорокин вскакивает.)
СИДЯЩИЕ НА КОЛЕСНИЦЕ (со страхом).
Жив, жив!
АНТОН СОРОКИН. Эх, эх, вы, людишки. Меня, Антона Сорокина, убить
задумали. Да я жив, хам грядущий, почет и уважение
мне отныне, я ваш король писательский, слушайте
мой манифест.
Мы, милостью таланта король шестой державы, в газетном колпаке шут бен ецо. Кувыркаемся на подмостках мысли человеческой, лицо наше размалевано, и одеяние в тусклых блесках. Мы уходим к холодному городу давать наше представление: скулить, как побитый пес, делать веселой скучную морду и вздергивать малиновый нос.
Армия слов послушная у нас: прикажем — двинем полки, страницы - дивизии книг и против глупости человеческой.
А там, далеко за площадью, идут наши владения. Когда окончим представление, начнем лицезреть видения: зеленые парки, дворцы наших вассалов в цвету белой барки, вкушаем тоску в бокалах, а когда вечер смиренно улыбнется и придет темная ночь, мы


150
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
скажем: сегодня довольно, нашему сердцу холодно, нашему сердцу больно. На улице плач да ветер, да треск колокольного звона. Никто почти не заметил, наивные люди несли чудотворную икону. Две старушки, перекрестясь, справили полушалки, город, Ло- манческий князь, смотрит тоскливо и жалко. ПАВЕЛ ОЛЕНИЧ. Ура! Ура!
АНТОН СОРОКИН. Пусть я умер, но из гроба
Я явился, полон зла,
Ваша зависть, ваша злоба Для меня одна хвала.
Обманув, как всех, Хорона,
Стикс обратно переплыв,
Я, как старая ворона,
Стал на падаль похотлив.
ПАВЕЛ ОЛЕНИЧ. Ура! Ура!
АНТОН СОРОКИН. Я гений и талант,
Я умом глубже моря,
Силой крепче, чем атлант,
Я, лишь я литература Нашей северной страны.
Ваша критика лишь дура,
Все вы завистью полны.
Я Джек Лондон, вновь открытый,
Я Сибирский Элиот,
Достоевский я маститый И повыше я, чем Скотт.
Всеобъемлющ я, как боги,
Я бесценнейший сосуд,
Вы ж бездарны и убоги,
Вам ли класть меня под спуд?
Но напрасны все стремления.
Словно пробка из воды,
Вверх летят мои творения,
Чище снега и слюды.
ОКРУЖАЮЩИЕ. Ура! Ура! Да здравствует человек, который еще не
умер, да здравствует Антон Сорокин! АНТОН СОРОКИН. Вы, Сибирские таланты,
Вы, жемчужины и свет,
Вы умом, думой гиганты,
Вам слава и привет:
Станем рядом, и нашей славой Будет все озарено.
Так пишите — левой, правой,
Иного заодно.
Не жалейте Вы чернила,
Лейте их в ночной тиши,
Пусть покажет наша сила Силу пламенной души,
Пусть узнают во вселенной Имя наших неудач,
Так я речью вдохновенной Ободряю парнасских кляч.
Двугривенный в кармане —
Тайный клад,
Я клянуся на Коране Всех отправить в Петроград.
(Продолжительное молчание.) ВСЕВОЛОД ИВАНОВ. В Молчании познается вечность.
(Продолжительные аплодисменты.)
В аплодисментах познается гонорар. Колесница с писателями уезжает. На сцене Антон Сорокин, окруженный своими единомышленниками.
ЗАНАВЕС
<1918>


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
151
ПРИМЕЧАНИЯ
Стихотворения 1915—1921 гг.
ЗИМОЙ (с. 27) — Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1915. 29 ноябр. С. 2.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1915 г.
НА УРАЛЕ (с. 27) — Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916.7 февр. С. 2.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1916 г.
КТО НЕ ДОЖДАЛСЯ И ПОГИБ ПРЕД ПЛАМЕНЕМ КОСТРА...; ЧТОБ ТВЕРДОЮ НОГОЙ ВСТУПИТЬ НА СКАЛЫ ДУМ... (с. 27).
Печатается по А ( ОРРНБ. Ф. 1000. Собрание отдельных поступлений. Оп. 2. Ед. хр. 518), впервые.
Датируется 1919-1920 гг.
Композиция и рифмовка, а также цифры — номера стихотворений указывают на то, что Вс. Ивановым был написан или задуман венок сонетов. Другие стихотворения предполагаемого венка не сохранились.
СНЕГА (с. 27) - ГАОО. Ф. 1073. On. 1. Д. 628. Папка стихотворений разных авторов. Л. 63.
Печатается по А впервые.
Датируется: не ранее 1917 — не позднее 1920 гг.
Папка содержит стихотворения сибирских поэтов А.П. Оленича-Гнененко, П.Н. Васильева, Л.Н. Мартынова, Г.А. Маслова, И.К. Славнина периода 1918-1922 гг. На первом листе дата — 1928 г., вероятно, указывающая на время, когда папка была собрана.
С. 27. ...камлающих шаманов... — Камлание — ритуал, во время которого шаман, приходя в экстатическое состояние, общается с духами; сопровождается пением и ударами в бубен.
БЛЕЩУТ ОЧКИ ОТ УДОВОЛЬСТВИЯ (с. 28) -
Подпись: В. А.
Печатается по А (ГАОО. Ф. 1073. On. 1. Д. 282. Л. 12), впервые.
Датируется: не ранее 1917 — не позднее 1920 гг.
САМОКЛАДКИ КИРГИЗСКИЕ (с. 28) - Впервые: Журнал «Искусство». Омск, 1921. № 1. С. 10-12.
Печатается по тексту первой публикации.
Датируется: не ранее 1917 — не позднее 1920 гг.
С. 28. Таразы (казах.) — весы, название группы звезд.
Кызымка (казах.) — от «кыз», девушка.
Карачаны (казах.) - возможно, название рода.
Чолым босын (казах.) — искаженное «жолын бол- сын» — пожелание счастливого пути, в добрый путь.
Бала (казах.) — ребенок, мальчик.
Той (казах.) — пир, торжество, свадьба.
Уянчи (казах.) — искаженное «ойынши» — исполнитель, например, домбрист; певец.
Байга (казах.) — от «байге» — конные состязания на праздниках.
Чий (казах.) — кустарник типа камыша, из которого ткут паласы — напольные ковры.
Кумчан (казах.) — искаженное «кумган» — кувшин для воды, поливая из которого моют руки, совершают омовение перед молитвой.
С. 29. Турсук (казах.) — искаженное «торсык» — специальный мешок из шкуры для кумыса, молока, айрана.
Кибисы (казах.) — от «кебис» — мягкие сапоги.
САМОДЕЛЬНЫЕ СБОРНИКИ РАССКАЗОВ
ЗЕЛЕНОЕ ПЛАМЯ (с. 29) — Самодельный авторский сборник, состоит из рассказов, сказок и стихов Вс. Иванова, опубликованных в 1916-1918 гг. Хранится в ЛА.
Печатается по экземпляру из ЛА, с учетом последних авторских исправлений.
Рассказы и сказки сборника датируются по первым публикациям.
Самодельная книга представляет собой черную общую тетрадь с авторской пагинацией, куда вклеены вырезки из газет с текстами Иванова. Происхождение тетради связано с участием Вс. Иванова в проходившей в Омске в мае-июне 1917 г. конференции рабочих печатного дела Западной Сибири. В 1950-е гг. Иванов вспоминал: «Просматривая сейчас тетрадку, куда сорок лет назад были вклеены узкие газетные столбики моих первых рассказов, я обнаружил протокол заседания конференции, написанный моей рукой. Конференция избрала меня секретарем Западно-Сибирского бюро печатного дела» (История моих книг. С. 127). На обороте Л. 4 рукой


152
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Вс. Иванова перечислены участники конференции и записана часть чьей-то речи. На обороте Л. 3 крупными буквами написано слово «Дураки» и дважды подчеркнуто.
Рассказы и стихи в основном вырезаны из газет, некоторые тексты переписаны от руки (части рассказов «Рао», «Сны осени»). В вырезках зачеркнуты имя автора, город и год. В тексты в отдельных случаях внесена незначительная авторская правка, которая касается, главным образом, заглавий и посвящений.
ЗОЛОТО (с. 29) — Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916. 3 июля. С. 1.
Часть текста, содержащая песню Дели-дувана, отклеена и утрачена, текст восстановлен по газетной публикации. Рядом с вклеенным текстом на Л. 2 запись рукой писателя: «Глупость! Вс. Тараканов».
С. 29. Бешмет — стеганое татарское полукафтанье; стеганый, а иногда и суконный поддевок под кафтан; простой суконный кафтан с кожаной оторочкой, обшивкой на рукавах, у кисти, по краю полы ( Даль. 1:85).
Дувана (казах.) - от «диуана» — дервиш, мудрец; странник, скиталец, бродяга; блаженный, юродивый; шаман.
С. 30. Улькун-коз — бинокль (примечание в газетном тексте).
РАО (с. 30) — Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916.9 окт. С. 1-2. Подзаголовок: «Из сибирских легенд».
Текст рассказа до слов «Великие духи неба и земли!» в сборнике «Зеленое пламя» написан Ивановым от руки. Внесена незначительная правка стилистического характера.
С. 30. ...гор Абакана... — Абаканский хребет на юге Сибири. Длина около 300 км, средняя высота 1400-1700 м.
Шаман Апо — впоследствии — персонаж повести Вс. Иванова «Цветные ветра» (1922).
...племени тентов... — Возможно, от «шептун» (диал.) — знахарь, колдун.
С. 31. ... «чуди» — неведомого народа... — Чудь — древнерусское название остов, а также других финских племен к востоку от Онежского озера, по рекам Онега и Северная Двина.
СНЫ ОСЕНИ (с. 33) — Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916.25 сент. С. 1-2.
В вырезке зачеркнуто посвящение: «Поев. Эрбио Стробанс». По поводу этого посвящения Иванов вспоминал: «Так как близких друзей у меня почти не было, то я
посвящал свои произведения выдуманным друзьям. Вот передо мной лежит вырезка <...> рассказа “Сны осени”. Он посвящен несуществующему моему другу какому-то Эрбио Стробанс» (Иванов Вс. Антон Сорокин // СС. Т. 8. С. 294).
С. 33. Храм Солнца — древние обитатели горной алтайской тайги поклонялись Матери-Солнцу (см.: Сибирские записки. 1916. № 3. С. 104).
Шли где-то, гремя боталами и похрапывая, кони... — Ботало — деревянный звонок или род глухого колокольчика, побрякушки, согнутой из железного или медного листа, ботало привешивается к шее всякого скота для наслышки в лесу (Даль. 1:119).
НЕНАВИСТЬ (с. 34) — Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916. 22 окт. С. 1-2.
Посвящение: «Моему брату» в сборнике зачеркнуто.
СЕВЕРНЫЕ МАРЕВА (с. 35) — Публикация с таким заглавием не обнаружена. Небольшой цикл из четырех миниатюр составлен Ивановым из вырезок двух разных публикаций с изменением заглавий и нумерации текстов: цикла «Киргизские сказки» (Приишимье. 1916. 8 сент. С. 1), включавшего сказки «Откуда происходит табак», «Великая река», «Кыздари-Коз», и цикла «Северные миражи» (Степная речь. 1917. 10 февр. С. 2), включавшего две миниатюры: «Жили люди счастливо...» ( в газетной публикации — под № 1) и «Бежал по степи ветер» (№ 2). Сказку «Откуда происходит табак» Вс. Иванов не вклеил в «Зеленое пламя», в настоящем издании она печатается отдельно.
С. 35. Кыздари-Коз (казах.) — девичьи глаза.
НИО (с. 36) — Впервые: газ. «Степная речь». Петропавловск, 1916.25 дек. С. 2-3. Подзаголовок: «Из рассказов об ушедшей Сибири».
ХРОМОНОГИЙ (с. 38) - Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916. 25 дек. С. 3. Подзаголовок: «Рождественская новелла».
С. 38. Пригон - загон для скота (Даль. 3:408).
ПИСАТЕЛЬ (с. 40) - Впервые: газ. «Степная речь». Петропавловск, 1917.15 янв. С. 2-3. Подзаголовок- «Новелла».
СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ (с. 42) - Впервые: газ. «Степная речь». Петропавловск, 1917.1 янв. С. 2-3. Под¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
153
заголовок: «Из цикла “Злоявь”». Посвящение: «Поев. Ал. Меньшикову».
По предположению Л.А. Пудаловой, рассказ посвящен одному из издателей газеты «Ишимская степь» (после 1913 г. — «Приишимье»). (См. об этом: ПудаловаЛА. Сибирские рассказы Всеволода Иванова. Становление жанра рассказа в раннем творчестве писателя. Дисс. к.ф.н. Иркутск, 1966). Цикл «Злоявь» в творчестве Иванова нами не выявлен.
СТЕПНАЯ РЕЧЬ
Огненные драконы лизали небо....
...и огонь потухнет.
Ты спас нас.
...из каменных глыб.
И машины поглотили у них истинно человеческое.
В бедной комнате на кровати больная мать.
Ступай и помогай воздвигать жилища для людей.
И я кладу каменные исполинские колыбели для младенцев человечества!
СОН ЕРМАКА (с. 43) — Впервые: газ. «Степная речь». Петропавловск, 1917. 29 янв. С. 2-3. Подзаголовок: «Из легенд об умершей Сибири».
Тема походов Ермака широко представлена в сибирском фольклоре и литературе. В 1910-1920-е гг. к ней обращались хорошо знакомые Вс. Иванову сибирские писатели К. Худяков, К. Урманов и др.
С. 43. Увал — крутой склон, понижение почвы, скат, округлый уступ; коренной берег долины, по которому извивается русло реки. В Восточной Сибири северные склоны гор зовут сиверами, а южные — увалами (Даль. 4:460).
ПО ИРТЫШУ (с. 45) - Впервые: газ. «Степная речь». Петропавловск, 1917. 2 февр. С. 2-3.
Рассказ среди многих других был послан Вс. Ивановым из Сибири А.М. Горькому. 17 октября 1916 г. Горький писал Иванову: «“На Иртыше” — славная вещица, она будет напечатана во втором сборнике писателей-
А хранится в РО ИРЛИ. Ф. 185. Архив В.С. Миролю- бова. On. 1. Ед. хр. 1537. Вероятно, Вс. Иванов послал рассказ в 1916 или 1917 г. В.С.Миролюбову — редактору- издателю «Журнала для всех». Рассказ напечатан не был. Между двумя источниками существуют некоторые разночтения стилистического характера:
РОИРЛИ
... лизали холодное темное небо.
... и огонь уснет.
Ты что-то сказал нам...
...из каменных келий.
...истинно человеческое. Я хотел сорвать солнце и разделить между людьми, чтобы при каждом было его светило! Но разве у раба может быть светило — его светило головешка! А я думал!..
В убогой комнатке, на ветхой деревянной кровати — умирает мать.
Ступай работай.
Я иду, таскаю кирпичи, помогаю класть каменные колыбели.
пролетариев» (Переписка. С. 8.) Опубликован в «Сборнике пролетарских писателей» под редакцией А.М. Горького, А. Сереброва, А.П. Чапыгина. Пг., 1917. Под заглавием: «На Иртыше».
С. 46. Немаканые — некрещеные.
ЧЕРТ (с. 47) — Впервые: газ. «Степная речь». Петропавловск, 1917.23 февр. С. 2. Подзаголовок: «Новелла».
НАД ЛЕДОВИТЫМ ОКЕАНОМ (с. 49) - Впервые: «Народная газета». Курган, 1917. № 5-6. 11 февр. С. 125-127. Подзаголовок: «Эскиз». Посвящение: «Л.А. Поповой».
С. 50. Меюо — Солнце Дух (примечание в газетном тексте).
...пять незакатов... — приблизительно сутки (примечание в газетном тексте).


154
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
С. 50. ...шли в этот день нерастаявшей рекой... —
ледник (примечание в газетном тексте).
НА ГОРЕ ЙЫК (с. 50) — Выходные данные газетной вырезки не установлены.
Подзаголовок «Рассказ» в газетной вырезке зачеркнут автором.
С. 50. Йык — от «ыйк» (алт.) — наклонный предмет, гора.
Кочеток — петушок.
С. 51. Ни кирек? — Что нужно? (примечание в газетном тексте).
Шаять — гореть без пламени, тлеть (Даль. 4: 625).
От арба — железная дорога (примечание в газетном тексте).
Чембыр — от «чембур» — «одинокий повод уздечки, за который водят верхового коня, привязывают» (Даль. 4: 689).
От «обички» отпали сосцы, и дух, который питался через них, покинул старого Турка. — «Обич- ка» — от «обечайка» — основа шаманского бубна, делалась из лиственницы.
С. 52. ...прорежут огненные телеги... — железная дорога (примечание в газетном тексте).
...великих камов... — Кам — шаман.
Кутай (алт.) — от «Кудай» — Бог. Ср., например, в книге: Аносский сборник. Собрание сказок алтайцев с примечаниями Г.Н. Потанина. Омск, 1915: «Живущий наверху Кудай! Чем создавать, лучше бы ты не создавал меня» (С. 111).
ЗЕЛЕНОЕ ПЛАМЯ (с. 53) — Выходные данные газетной вырезки не установлены.
В тексте вырезки подряд следуют два рассказа: «Зеленое пламя», с посвящением «писателю Антону Сорокину» и рисунком Вл. Эттеля, и «Огоньки синих фонарей». Посвящение зачеркнуто автором.
ОГОНЬКИ СИНИХ ФОНАРЕЙ (с. 54) - Выход- ные данные газетной вырезки не установлены.
МЫСЛИ КАК ЦВЕТЫ (СИБИРСКИЕ СКАЗКИ) (с. 55) — Впервые: газ. «Согры». Омск, 1918. № 1.15 апр. Подпись: Никон Шатунов.
ЧЕЛОВЕК (с. 55) — Впервые: газ. «Согры». Омск, 1918. № 1.15 апр. Подпись: К. Тулупов.
АЛЕШКА (с. 56) — Впервые: газ. «Согры». Омск, 1918. № 1. 15 апр. Под заглавием: «Алешкина кооперация». Подзаголовок: «Рассказ».
С. 56. Кооперация — добровольное товарищество, содействующее своим членам в ведении хозяйства, промысла, мелкого производства, осуществляющее посреднические функции (сбыт продукции, транспортировка и т. п.). Весной 1918 г., когда писались рассказы для газеты «Согры», Вс. Иванов работал в типографии, где печатался журнал «Возрождение. Двухнедельный журнал общественной жизни, рабочей кооперации и литературы», всячески популяризирующий идеи кооперации. Рассказ Иванова читается как иронический отклик на один из лозунгов журнала:«Кооперация — дочь нужды и мать народного благосостояния» (Возрождение. 1918. № 2-4. С. 15).
РОЖДЕНИЕ (с. 56) - Впервые: газ. «Согры». Омск, 1918. № 1.15 апр. Подпись: К. Тулупов.
ЧАЙНИК (с. 57) - Согры. 1918. № 1. 15 апреля. Подпись: Вакула Кедров.
С. 57. Магазин Мюр и Мерилиз — английский торговый дом, которому принадлежал магазин на улице Петровка в Москве. Здание построено в 1906-1908 гг., после 1922 г. — ЦУМ (Центральный универмаг Москвы).
ДВЕ ГРАНКИ (с. 58) - Выходные данные газетной вырезки не установлены.
В сборник «Зеленое пламя» вклеена вырезка из газеты. Подпись: Вс. Иванов. В ГАОО хранится похожий на ивановский самодельный сборник рассказов, также представленных газетными вырезками (Ф. 1073. On. 1. Д. 512. «Сорокин А.С. Сибирский писатель. Сборник»). Главным образом, это рассказы Вс. Иванова: «Две гранки», «Анделушкино счастье», «Похороны», «Шимпанзе», «Гривенник» и др. с обрезанным именем автора, которые А.С. Сорокин выдавал за свои. Мистификация оказалась настолько удачной, что рассказ был включен и в-современное издание произведений А. Сорокина (см.: Сорокин А. Хохот желтого дьявола. Иркутск, 1987).
С. 58. Гранка — столбец набора с произвольным числом строк; корректурный оттиск, полученный от столбца набора; металлическая пластина с тремя бортиками для установки набора в полиграфии.
С. 58. Метранпаж — верстальщик, старший наборщик или руководитель группы наборщиков, верстающий


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
155
полосы (страницы) набора или контролирующий эту операцию.
ШАНТРАПА (с. 59) — Впервые: газ. «Согры». 1918. №1.15 апр. (без окончания).
Датируется 1917 г.
Рассказ упоминается в письме Вс. Иванова К. Худякову из Омска: «Сегодня послал в “Сиб<ирские> зап<иски> рассказ “Шантрапа”, посвященный тебе» (СС. Т. 8. С. 576). Дата письма точно не установлена, судя по содержанию, написано осенью 1917 г. В журнале рассказ опубликован не был.
С. 59. Заверть — вихрь, ветер и пыль столбом, круговой {Даль. 1:559).
С. 60. ...оселу прозванный Куяном за свой коро- телький хвостик. — От «куян» — заяц.
Четрянницы — ветряные мельницы.
День табельный... — От «табель» — роспись в графах. «Табельный праздник — включенный в число казенных» (Даль. 4:385).
Греготать — громко смеяться, ржать.
С. 61. <Не плачь, не плачь, родимый мой...» — источник песни не установлен.
Чересседельник — ремень, держащий оглобли (Даль. 4: 592).
Ка — алина, малина.../Черная смо-роди-ина!.. —
Один из вариантов народной песни, где упоминаются ягоды калина и малина. Ср. с аналогичными вариантами: «Калинушку с малинушкой водою залило...»; «Калинушка с малинушкой, лазоревый цвет!..»; «Калина с малиною / Рано в поле расцвели...» (см.: Киреевский П. Собрание русских народных песен. СПб., 2008).
Азям — крестьянский или казачий кафтан.
Ча! (кирг.) — будет.
Чубук — забияка.
С. 62. Забобоны — вздор, пустяки, враки; разгульный (о человеке) (Даль. 1:553).
Кизяк — сухой навоз для топлива.
Бат — остроносая лодка, неуклюжее, грубое корыто Даль. 1:54).
КРАСНАЯ ЧУМА МИЛЛИАРД (с. 63) - Выходные данные газетной вырезки не установлены. Без подписи.
УХОДЯЩИЙ (с. 64) — Выходные данные газетной вырезки не установлены. Подпись: Всеволод Иванов.
РАССКАЗЫ — Самодельный авторский сборник.
Рассказы датируются по первым публикациям.
Печатается по экземпляру из ЛА с учетом последней авторской правки.
На титульном листе типографским шрифтом набрано: «Всев. Тараканов. Рассказы. Омск, 1919 г.». Вторая страница книги оформлена так же. На остальные страницы с авторской пагинацией вклеены газетные вырезки с рассказами Иванова. Рукою автора в тексты рассказов внесены исправления карандашом и чернилами. В книгу вложены: два листа бумаги, на которых также типографским шрифтом набрано: «Всеволод Тараканов. По блоку» — вероятно, варианты обложки для предполагаемой книги рассказов (страницы пронумерованы простым карандашом — 22 и 23); напечатанный на машинке на листе в линейку рассказ «Город ночью» с подписью: Всеволод Иванов (Л. 24); лист малиновой бумаги со стихотворением «Говорили: в вечерних зорях...» (Л. 25); лист с фрагментом неизвестного произведения (Л. 36). В книгу также вложена газетная вырезка со стихами К. Худякова 1917 г. «К малютке» и «Не пришла».
КУПОРОСНЫЙ ФЕДОТ (с. 64) - Впервые: газ. «Земля и труд». Курган, 1919.7 апр. С. 3. Подпись: Вс. Та- раканов.
Включая рассказ в книгу «Рогульки», Вс. Иванов внес в текст некоторые исправления стилистического характера. В настоящем издании рассказ «Купоросный Федот» печатается также в составе сборника «Рогульки».
Одним из источников сюжета рассказа могла стать статья В. Зибера «Sic itur ad astra (Так идут к звездам)», опубликованная в журнале «Сибирские записки» в феврале 1919 г., в которой рассказывалась история некоего П. К. из села Александровского под Петроградом, строившего в своей мастерской аэроплан: «Не видя поддержки, не находя ни в ком сочувствия своему изобретению, он упал духом, потерял интерес ко всему. <...> Неумытый, небрежно одетый, он целые дни метался по селу с сучковатой палкой, когда его останавливали вопросом: “Куда идешь?” — он отвечал: “Ищу”. Бог весть чего искал этот помутившийся ум: правды ли в людях, средств ли для своего “Экипажа XX века” или, быть может, тех, чья рука в одну минуту разрушила плоды долгих дум, расчетов и трудов» (Сибирские записки. 1919. № 3-4. С. 84-86).
С. 64. Купоросный — (о человеке) сердитый, упрямый, брюзгливый, ворчливый (Даль. 2:221).
Миликтриса Кирбитьевна — Милитриса Кирбить- евна, персонаж русских народных сказок.
Угаивать — от «гай» — дубрава, роща, лес; иногда лес уже истреблен, остается одно название «гая» Даль. 1: 340). Здесь: корчевать.


156
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Причесть — возможно, от «причет» — присловье, поговорка.
Зажига — тот, кто подстрекает к чему-либо, зачинщик (Даль. 1:578).
С. 65. Челдония — от «челдон» — бродяга, беглый, каторжник; русский старожил Сибири; необразованный некультурный человек.
...со стражбой в голосе... — с мукой, страданием в голосе.
Хлуп — хвостец, кончик крестца у птицы (Даль. 4: 551). Слово из реплики Федота связано по смыслу с пословицей: «Глуп как хлуп» (См.: Пудалова Л А. У истоков раннего творчества Вс. Иванова // Всеволод Иванов. Труды межвузовской конференции, посвященной 70-ле- тию со дня рождения писателя. Омск, 1970. С. 75).
Согра — болотистая равнина, с кочкарником, ельником, вереском (Даль. 4: 259). Заглавие «Согры» Вс. Иванов выбрал для газеты, которую собирался издавать в Омске в 1918 г. совместно с А. Сорокиным.
Персть — пыль, прах (Даль. 3:102).
Паужин — перекуска между обедом и ужином, например за чаем (Даль. 3:25).
Орясина — жердь, дубина; очень высокий, неуклюжий и глуповатый человек; страшное уродливое лицо (Даль. 2:693).
Станавина — здесь: нижняя рубаха, юбка.
Елань — обширная прогалина, голая, открытая равнина, поляна (Даль. 1:518).
ЗАРЯ
...покуривая, беседу ведут. Мысли нелепые, хромые, увалами, перескакивают с ровного на ухабистое.
...чувствовать себя невидимкой. Говорят о разном: о сенах, рыбалке, переселенцах. Переселенцев едко и со смаком бранят.
...вышедший из церкви писарь. По случаю праздника на нем лаковые сапоги и чесучовый пиджак.
— А ты не брякай... без тебя знаем. — Никанор Кузьмич считает нужным вступиться за Тальника. — Очень раздражает Ворошилина белый пиджак писаря. Никанор Кузьмич заказал его писарю привезти при оказии из города. Привезти-то привез, лишь себе его оставил.
Писарь вломляется в амбицию.
-Чо?
Казаки вскакивают на ноги, краснеют, кричат, ругаются. Пахнет ссорой.
Сбегается народ.
Талагай — лентяй, шатун; неуч, невежа; сторонний чужой мужик, отличный по одежде.
Вы мне тюрюрю не говорите... — Л.А. Пудалова, анализируя стиль рассказа, комментирует так: «Тюрю- рюкать — насвистывать, напевать, петь пташкой; тюрю- люкать — играть на дудочке, сопелке. Есть также в словаре Даля слово “тюрить”, обозначающее “врать”, “путать”, “молоть”. “Тюрюря”, употребленная Вс. Ивановым, значит—лживое насвистывание, запутывающее человека, ловкая ложь» (Пудалова Л. Указ. соч. С. 83).
Почесь — почти.
Брякуша — врун, пустомеля (Даль. 1:134).
С. 66. Ослонять — окружать, обносить чем-либо (Даль. 2:299).
Послухи — смутные, неопределенные вести, слухи. В первом варианте рассказа было — «вести».
Оглух — связано по значению с «оглохнуть» и «ог- лумиться» — ошеломить, лишить сознания, памяти.
АНДЕЛУШКИНО СЧАСТЬЕ (с. 66) - Впервые: газ. «Заря». Омск, 1919. 26 янв. С. 2; 28 янв. С. 2; 29 янв. С. 2. Подпись: Вс. Иванов-Тараканов.
При подготовке книги «Рассказы» текст газетной вырезки исправлен: на Л. 10-15 — простым карандашом, на Л. 17-18 — фиолетовыми чернилами. Сокращены следующие фрагменты:
РАССКАЗЫ
...покуривая, беседу ведут.
...чувствовать себя невидимкой.
...вышедший из церкви писарь


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
157
С. 66. Лет ему девятнадцать, а походит он на парнишку. — В описании Анделушки отразился облик слабоумного младшего брата Вс. Иванова Палладия: «Ему уже девятнадцать лет, но он похож на ребенка. И тонкорук, и тонконог, с вздувшимся животом» (Цит. по: Клейнборт Л.М. Очерки народной литературы. Л., 1924. С. 243).
...древлей веры придерживались... — То есть были староверами.
Фелисада Андреевна — прототипом героини стала тетка Вс. Иванова, сестра его матери, Анфиса Семеновна (в романе «Похождения факира» — Фелицата Семеновна), в доме которой в г. Павлодаре жили в 1909-1910 гг. мать и сын Ивановы.
С. 67. Сутунок — чурбан, расколотое пополам бревно (Даль. 4:365).
Аракчин — у киргизов, казахов, персов — головной убор (шапочка типа тюбетейки), покрывающий самую верхушку бритой головы. Здесь: вершина.
Тал — кустарная ива, верба.
Газырчах (казах.). — возможно, от «каршига» — ястреб.
«Жил-был премудрый человек, по имени Паф- нутий ~ И така в ней правда вмешшатся и и... —
Истоки старообрядческой легенды о старце Пафнутии не выявлены.
С. 68. Двоедан — платящий дань двум государям, подданный двух владельцев. В Сибири раскольники назывались и звали себя двоеданами, потому что до 1782 г. платили двойную подать (Даль. 1:419).
На Петра и Павла... — христианский праздник святых первоверховных апостолов Петра и Павла, отмечается 12 июля.
С. 69. Чапан — верхняя крестьянская одежда из домотканого полотна (Даль. 1: 582).
Псалтири царя Алексея... — Алексей Михайлович (1629-1676) — царь из дома Романовых. Обладал мягким, добродушным и отзывчивым характером, что
ВОЗРОЖДЕНИЕ
Отстаю.
-Что?
— Пить у тебя нет ли?
— Есть вон в бутылке, жар у меня внутри — только и
пью.
— Последняя?
— Нет, еще есть. Пей.
По глазам вижу, что Семен лжет.
— Я пить не хочу. А так, справиться пришел —
определило его прозвище «Тишайший». При Алексее Михайловиче произошел раскол Русской православной церкви.
Октоих - богослужебная православная книга. Содержит тексты изменяемых молитвословий восьми гла- сов (особых напевов) на каждый день недели.
С. 70. Запрокудить — изгадить, напакостить (Даль. 1: 622).
С. 71. «Аще ли же образа...» — неточная цитата из Поучений Преп. Иоанна Дамаскина: «Тело есть воистину соединенное с Божеством, еже от Святые Девы начало восприя, не яко вознесшееся Тело с Небесе нисходит, но яко самый хлеб и вино претворяются в Тело и Кровь Божию. Аще ли же образа, како бывает, ищеши, довольно ти есть услышати, яко Духом Святым: имже образом и от Богородицы Духом Святым Себе Самому и в Себе Самом плоть Господь состави: ниже более что вем, но токмо яко Божие Слово истинное, действительное и всемощное есть, образ же неиспытанный» (Иоанн Дамаскин. Точное изложение православной веры. Кн. 4. Гл. 13).
АМЕРИКАНСКИЙ ТРЮК (с. 71) - журнал «Воз- рождение». Омск, 1918. № 5-6. С. 17-20.
Подзаголовок: «“По блоку”. Листки воспоминаний».
В переработанном виде под заглавием «В степи» вошел в книгу «Рогульки».
Два листа, на которых типографским шрифтом набран рассказ, вырваны из журнала, в верхней части первой страницы приклеена квадратная вырезка, судя по бумаге, из газеты, — с эпиграфом из рассказа Иванова «Шантрапа». В текст карандашом внесена правка. Первое лицо повествователя изменено на третье: «я» — на «Васильев». Остальные исправления по преимуществу проясняют отдельные моменты содержания или носят стилистический характер.
РАССКАЗЫ
Отстал он от каравана бродячего цирка.
-Что?
— Как здоровье?
Голова Семена устало опускается.


158
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Может, принести.
— Кроме хозяина ни у кого нет воды. У меня только. Голова Семена устало опускается на подушку.
...на юго-запад. На юго-запад, к Китаю.
Мы чухнули на лошадей. Они чухнули на лошадей.
Так я пошел в Китай.
Заглавие рассказа при внесении правки в книгу «Рогульки» вновь подверглось изменению: Вс. Иванов зачеркивает «В степи» и вписывает новый вариант — «Алхимед. Из рассказов об ушедшей Сибири и о ушедшем», а затем зачеркивает и «о ушедшем». При дальнейшей переработке рассказа, уже в середине 1920-х гг., заглавие было опять изменено на «Чудо актера Смирнова» и существенно переработан текст в целом; новая редакция напечатана: Огонек. 1924. № 7. С. 1.
С. 72. Тарбаган — млекопитающее рода сурков, живет в степи.
Орц — судя по тому, что фамилия циркохозяина упомянута и в пьесе «Гордость Сибири Антон Сорокин», можно предположить, что эта деталь носит автобиографический характер: Вс. Иванов во время своих странствий по Сибири работал в цирке Орца.
С. 73. Бердюк — от «бурдюк» — «козий мех, снятый и выделанный дудкой, целиком; в нем держат различные жидкости» (Даль. 1:142).
ГОВОРИЛИ: В ВЕЧЕРНИХ ЗОРЯХ... (с. 74) - Печатается впервые по неавторизованной машинописи.
ГОРОД НОЧЬЮ (с. 74) - Печатается впервые по А.
ДУЭН-ХЭ - БОРЕЦ ИЗ ТИБЕТА (с. 75) - Впервые: газ. «Земля и труд». Курган, 1919. № 121. 26 мая. С. 2. Подзаголовок: «“По блоку”. VII. Листки воспоминаний». Подпись: Всеволод Тараканов.
В переработанном виде и под заглавием «Дуэн- Хэ» опубликован: Красная газета. 1926. 7 авг.; 12 авг.; 15 авг.
Текст рассказа 1919 г. лег в основу рассказа 1925 г. «Последнее выступление факира» Напечатан: Прожектор. 1926. № 18. С. 11-14; № 19. С.11-15.
На полях рядом с вклеенной вырезкой из газеты в сборнике «Рассказы» от руки написано: «Оз. Балхаш, пески Кирей-Кум, озеро Алакуль».
С. 75. Подгорный-Савицкий — в псевдониме использована девичья фамилия матери Иванова.
С. 76. Казакин — верхняя женская и мужская одежда у украинцев и русских в XIX — нач. XX в., короткий кафтан, сшитый в талию со сборками сзади.
ГРИВЕННИК (с. 79) — Впервые: газ. «Земля и труд». Курган, 1919. № 96. И мая. С. 2. Подзаголовок: «“По блоку”. IV. Листки воспоминаний. Первые очерки были напечатаны в других сибирских изданиях». Подпись: Всеволод Тараканов.
РОГУЛЬКИ - Омск: Тип. Газеты «Вперед». Д. Армия. Вагоны № 216 и № 521.1919.
Датируется 1919 г.
Печатается по экземпляру, хранящемуся в ЛА, с учетом последних авторских исправлений.
В книгу вошли рассказы, напечатанные ранее в периодической печати («Купоросный Федот»), включенные Ивановым в самодельные сборники («Шантрапа», «В степи»), и новые произведения 1919 г. («Рогульки», «Джут», «Три копейки», «Клуа-Лао», «Духмяные степи»).
РОГУЛЬКИ (с. 81) — Впервые: Земля и труд. 1919. 20 апр. С. 2.
В переработанном виде опубликован: Огонек. 1924. N° 18. С. 3-6. Под заглавием: «Водяные орехи». Включался в сборник: Иванов Вс. Нежинские огурцы. М.; Л., 1926. С. 10-15. Под заглавием: «Рогулька».
С. 81. Пистери - от «пестер» — заплечный короб из бересты, лыка; корзинка, хозяйственная сумка из бересты, плетеный кошель.
Чимбары (сиб.) — от «чембары» — весьма просторные шаровары, кожаные или холщовые, надеваемые сверх чапана и тулупа.
Халины (сиб.) — болезни; «халепа тебя (его) задави!» — ругательство, выражающее пожелание любых неприятностей, прежде всего болезней.
С. 82. Баско — красиво, нарядно, щегольски, хорошо, добротно.
Лонись — в прошедшем году.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
159
КУПОРОСНЫЙ ФЕДОТ (с. 83) - В книгу «Рогульки» включен переработанный вариант. Текст, исправленный автором, выделен курсивом.
ДЖУТ (с. 85) — Впервые в книге «Рогульки».
Датируется 1919 г.
С. 85. Джут — зимняя бескормица скота в районах отгонного животноводства, вызванная обледенением пастбищ.
Бисмилля (араб.) — Во имя Аллаха. Среди мусульман слово используется очень широко.
С. 86. Чувлук (казах.) — от «жаулык» — платок.
Аман-бы-сын (казах.) — от «Амансын ба?» — здоров ли ты?
Курд — киргизский сыр, употребляемый вместо хлеба.
С. 87. Ый (казах.) — от «йя» - междометие, означает согласие.
Батыр (казах.) — от «патыр» — лепешка, тесто замешивается на соли, воде и дрожжах, печется на сковороде.
ТРИ КОПЕЙКИ (с. 87) - Впервые в книге «Рогульки».
С. 88. Голбчик — род примоста, загородки или чулана в крестьянской избе между печью и полатями; припечье со ступеньками для всхода на печь и на полати, дверцами, полочками внутри и лазом в подполье» {Даль. 1: 336).
ШАНТРАПА (с. 88) - Впервые: Согры. 1918. № 1. 15 апр. (без окончания). Впервые полностью в книге «Ро- 1ульки».
Датируется 1917 г.
При включении в книгу «Рогульки» рассказ был переработан. Исправленный текст выделен курсивом.
С. 89. Лизун — здесь: дикорастущий лук, растет около воды.
С. 90. Киса — мошна, карман; мешок, особенно кожаный, затяжной (Даль. 2:110).
Полоротничать — от «полоротый» — крикливый, шумный; невнимательный, рассеянный, придурковатый, глупый.
С. 91. ...страницы Купера или Брет Гарта... — Купер Джеймс Фенимор (1789-1851) — американский писатель. Наиболее известен своими историческими и приключенческими романами «Шпион» (1821), пенталогией о Кожаном чулке, в том числе «Последний из могикан» (1826), «Зверобой» (1841) и др.
Гарт Френсис Брет (1836-1902) — американский писатель-неоромантик, автор приключенческих и социальных романов, новелл, стихов.
С. 92. Боярка — от «боярка» — боярышник, ягода боярышника.
С. 93. Онуча — обвертка на ногу под сапоги или лапти Даль. 2: 673).
КЛУА-ЛАО (с. 94) — Впервые в книге «Рогульки».
В сокращенном виде опубликован: Огонек. 1924. № 47. 16 нояб. С. 8-9. Под заглавием: «Клуа-Лао, дух родины». Сделанные в рассказе сокращения в первую очередь коснулись его религиозной проблематики. Слово «Бог» везде заменено на «дух», сняты все упоминания о православном обряде похорон, эпизоды пения «Вечной памяти», чтения молитв «Отче наш» и «Верую» и т. п. Кроме естественных для «безбожных» 1920-х гг. идеологических сокращений, опущены фразы, видимо, по мнению редакторов, представлявшие плотогонщиков в неприглядном виде («Во все горло пели песни. Обнимались, матерились...» и др.). Сокращению подверглись также упоминание о тоске по родине («А я думал, ты так маишься. По родине, значит...») и фрагмент текста о смерти китайца («Как и десять дней назад ~ гнилого в воде дерева»), возможно, из-за излишней натуралистичности описания. Из добавленных в текст фрагментов стоит отметить лирическое отступление в духе избранной Ивановым стилистики начала 1920-х гг.:
«Чужая ты, далекая земля. И осетры невиданных размеров, плещущиеся бесстрашно в реках, как облака, и наполненные незнаемыми запахами камни!
Глубокая, не пройденная веслом, как эта река Тэя, наша жизнь!..»
С. 94. Распроязви — от «язвить» — ранить, оскорбить, причинять боль.
Беспалых — персонаж с такой фамилией появится в повести Вс. Иванова «Партизаны» (1921).
С. 96. «Верую» — начальное слово «Символа веры», одной из главных христианских молитв, содержащей краткое изложение основ православного вероучения.
«Со святыми-и у-у-упокой...» — В описании похорон китайца можно увидеть отдельные элементы церковного отпевания усопшего, в частности, во время отпевания после пения заупокойных тропарей следует молитвословие заупокойного канона с пением после 6-й песни: «Со святыми упокой...».


160
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
ДУХМЯНЫЕ СТЕПИ (с. 96) — Впервые в книге «Рогульки».
В сокращенном виде опубликован: Огонек, 1924. № 33.9 авг. С. 12-15. Под заглавием: «Родная земля».
В книге «Рогульки» первоначальное заглавие «Степь духмяная» исправлено Вс. Ивановым фиолетовыми чернилами на «Духмяные степи».
С. 96. Одна берта баромыс, онусон остановка делать можня... (казах.) — одну версту проедем, там остановиться можно.
Мазарка (казах.) — от «мазар», «мазарки» — могила, кладбище. Здесь: жилище.
С. 97. Взыскующий Града — ставшие устойчивым выражением слова из Послания ап. Павла: «Итак выйдем к Нему за стан, нося Его поругание; ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (Евр. 13:13-14).
Чаксы (казах.) — от «жаксы» — хорошо.
Айран — у татарских народов разболтанная простокваша для питья.
Айран копь (казах.) — от «коп» — много.
Аман (казах.) — здравствуй.
Щикур (казах.) — Слава Богу.
Ичики — азиатская сафьяновая обувь, полусапожки без подошв; носятся на босу ногу.
С. 98. Ни-дей-сыз (казах.) — что вы сказали?
Чарайды (казах.) — от «жарайды» - ладно, хорошо.
С. 99. Стени — тени, призраки. Л. Пудалова в своем исследовании отмечала: «...слово “стень” мне довелось слышать в речи Марии Николаевны Ухаловой, рожд. 1907 г., из г. Ялутовска (район Тюмени) <...>: «Это слово старинное, деревенское, чолдонское, слово из поговорок западно-сибирских. У нас, в Западной Сибири, около Тюмени, говорят: “Как стень”, — значит, как скилет, шки- лет или как тень. А еще это слово означает то, что кажется...» (Пудалова ЛА. Сибирские рассказы Вс. Иванова: Становление жанра в раннем творчестве писателя. Канд. дис. Иркутск, 1966. С. 107).
Купа — ватное стеганое пальто.
Нига (казах.) — от «неге» — почему.
Самокладка — народная песня.
АЛХИМЕД. ИЗ РАССКАЗОВ ОБ УШЕДШЕЙ СИБИРИ (с. 100) — В книгу «Рогульки» Вс. Иванов включил вариант, переработанный по сравнению со сборником «Рассказы».
РАССКАЗЫ, СТАТЬИ, ОЧЕРКИ. 1915-1921 гг.
В СВЯТУЮ НОЧЬ (с. 102) — Впервые: «Народная газета». Курган, 1915. № 50. 26 дек. С. 681.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1915 г.
ПО КРАЮ, КУРГАН <1.>, (с. 103) - Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916. 9 янв. С. 3. Подпись: Вс. Савицкий.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1916 г.
ЗАЩИТНИК И ПОДСУДИМЫЙ (с. 103) - Впервые: однодневная газета «День служащих» (общество взаимопомощи приказчиков). Курган, 1916.19 февраля. С. 5.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1916 г.
С. 103. ...мз деревни Студеной Ободранной волости... — Аллюзия к поэме Н.А. Некрасова «Кому на Руси жить хорошо...», где названия деревень «Заплатова, Ды- рявина, / Разутова, Знобишина, / Горелова, Неелова, / Неурожайка тож» и «Пустопорожней волости» указывают на нужду и бедственную жизнь народа.
СУМЕРКИ ЖИЗНИ (с. 105) - Впервые: однодневная газета «День служащих». Курган, 1916. 19 февр. С. 2. Подзаголовок: Отрывок из повести «Мертвые петли». Газета хранится в ГАКО Ед. хр. 4251 к / 4365. Страница с продолжением текста утрачена.
Печатается по первой публикации без окончания.
Датируется 1916 г.
С. 105. Иван Гребнев — видимо, персонаж вымышленный, как и остальные упомянутые в отрывке лица.
ПО КРАЮ. КУРГАН. СЕЛО ЛЕБЯЖЬЕ (с. 107) - Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916.6 апр. С. 2. Подпись: Всеволод Савицкий.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1916 г.
ПО КРАЮ. КУРГАН <2.> (с. 107) - Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916. 5 мая. С. 2. Подпись: Всеволод Савицкий.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1916 г.
С. 108. Софокл — древнегреческий поэт-драматург (ок. 496-406 до н. э.), один из создателей античной траге-


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
161
дии. «Эдип-царь» считается классическим образцом жанра трагедии.
ОТКУДА ПРОИСХОДИТ ТАБАК (с. 108) - Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916.8 сент. С. 3.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1916 г.
Вместе с рассказами Вс. Иванова «Великая река» и «Кыздари-Коз», опубликованными там же, образует цикл «Киргизские сказки». В отличие от двух указанных сказок, не включался Вс. Ивановым в самодельную книгу «Зеленое пламя».
ПО КРАЮ. КУРГАН <3.> (с. 108) - Впервые: газ. «Приишимье». Петропавловск, 1916. 21 сент. С. 2. Подпись: Всеволод-ов.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1916 г.
ВЕРТЕЛЫЦИК СЕМЕН (с. 109) - Впервые: «Народная газета». Курган, 1916. 20 окт. С. 845-848.
Печатается по первой публикации.
Датируется — 1916 г.
В основу рассказа положены события из биографии Вс. Иванова — работа в типографиях Павлодара (1910— 1912 гг.), где писатель, как и его герой, был вертелыци- ком печатной машины, и Кургана (1915-1917 гг.), в частности, в типографии А.И. Кочешева, где набирался «Курганский вестник» (См. Янко МД. Писатели Зауралья. Курган, 1960. С. 103-104).
С. 110. ...трирозовые бумажки, да одну синюю... —
Имеются в виду бумажные ассигнации: на красно-розовой бумаге печатались 10 рублей, на синей — 5 рублей.
«Серебром играет улочка...» — В текст этого рассказа и некоторых других, написанных в 1916-1917 гг., Вс. Иванов включал строки частушек тех лет. Об интересе писателя к этому жанру народной словесности свидетельствовала и его заметка «Война и отражение ее в частушках» (1917).
Напредки — впредь, в будущем (Даль. 2:455).
С. 111. Ударил в голову серыми казанками дурман... — «казанки» от «казаться» — представляться, принимать вид обманчивый или сомнительный Даль. 2:73).
Кислушка — брага, приготовленная с небольшим количеством сахара; напиток из кислого меда, настоянного на хмеле (Даль. 2:211).
В ЗАРЕВЕ ПОЖАРА (с. 112) — Впервые: «Народная газета». Курган, 1916. 25 дек. С. 1039-1043. Подзаголовок: «Эскиз».
Печатается по первой публикации.
Датируется 1916 г.
С. ИЗ. Разговеться — поесть после поста впервые скоромную пищу.
Паек — во время Первой мировой войны семьи, из которых кормильцы были взяты на войну, получали пособие от государства, по аналогии с солдатским пайком называемое пайком. Существовало даже слово «паечни- цы» — жены ратников Даль. 3:9).
Гривна — 10 копеек.
С. 114. Доспеть — сделать, смастерить (Даль. 1: 478).
С. 115. Снится Марье сон... — Первая часть сна героини, представляющая идиллическую картину семейного счастья, отсылает читателя к сну Дарьи из поэмы Н.А. Некрасова «Мороз, Красный нос» (1863): «И снится ей жаркое лето — / Не вся еще рожь свезена...» (ч. II, гл. XXXIII- XXXIV). Не исключено, что и финал рассказа, где «день торжественный и чистый в серебряном одеянии» контрастно противостоит описанию горя матери, восходит к заключительным строкам поэмы о смерти Дарьи: «...лес / В серебряно-матовый иней / Наряженный, полный чудес, / Влекущий неведомой тайной, / Глубоко бесстрастный...»
ПОЛУСОННЫЕ (с. 115) — Впервые: газ. «Степная речь». Петропавловск, 1917.9 янв. С. 2. Подпись: Вс. Пролетарий.
С. 115. Народные Дома — клубы для народа, создававшиеся в начале XX в. земствами, городскими думами, обществами грамотности или частными лицами с просветительскими целями.
Библиография. «СИБИРСКИЕ ЗАПИСКИ». Январь 1917 г. (с. 116) — Впервые: газ. «Степная речь». Петропавловск, 1917.15 февр. С. 3.
С. 116. «Сибирские записки» — литературный, научный и политический журнал областнического направления, издававшийся в Красноярске в 1916-1919 гг. под редакцией В.М. Крутовского. В журнале печатались сибирские писатели В.М. Бахметьев, Г.Д. Гребенщиков, И.Г. Гольдберг, Г.А. Вяткин, М.П. Плотников, А.Е. Новоселов, В.Я.Шишков и другие.
И. Северянин — наст, имя и фамилия Игорь Васильевич Лотарев (1887-1941), поэт, создатель течения «эгофутуризм».
Бахметьев — Бахметьев Владимир Матвеевич (1885-1963) - писатель. В 1908 г. сослан в Сибирь. Первые произведения появились в 1910-е гг. в сибирских га¬


162
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
зетах и журналах. С 1912 г. редактор журнала «Сибирская новь». Первые очерки Бахметьева «В горах Алтая» (1910) получили высокую оценку А.М. Горького. Религиозному движению бурханистов посвящены очерки «У последней воды» (1914). С 1921 г. жил в Москве.
С. 117. Исаак Г-г — Гольдберг Исаак Григорьевич (1884-1939) — писатель. Печататься начал в 1903 г. в газетах «Иркутские ведомости», «Сибирская жизнь», «Сибирская мысль». Редактировал газеты «Сибирь» и «Голос народа». Первая книга «Тунгусские рассказы» (1914) посвящена жизни, обычаям и быту эвенков. В 1920-е гг. автор произведений о Гражданской войне. В 1904-1920 гг. — член партии эсеров.
ВОЙНА И ОТРАЖЕНИЕ ЕЕ В ЧАСТУШКАХ (с. 117) — Впервые: газ. «Степная речь». Петропавловск, 1917. 23 февр. С. 3. В разделе: «Корреспонденции». Курганский уезд Тобольской губернии.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1917 г.
С. 117. Матаня — милая, милый. Так называется и песня-частушка, в которой поется о матане — милом.
Некруты — рекруты {Даль. 2:521).
ДЕД АНТОН (с. 117) — Впервые: «Сборник пролетарских писателей» (под ред. А.М. Горького, А. Сереброва, А.П. Чапыгина). Пг., 1917. С. 97-107.
Один из рассказов, посланных Вс. Ивановым из Сибири А.М. Горькому. Отправляя рассказ, Вс. Иванов писал: «Посылаю “Деда Антона”. Извиняюсь, если не понравится, — но я буду посылать не избранное, а все рядовое, дабы Вы могли указать мне худые стороны моего письма» (после 17/(30) октября 1916. СС. Т. 8. С. 531). В ответном письме приблизительно от 3 (16) февраля 1917 г. А.М. Горький сообщал: «Два Ваших рассказа будут напечатаны в “Сборнике произведений писателей-пролетариев” и уже сданы в типографию. <...> Вот что, сударь мой: Вы, несомненно, человек талантливый, Ваша способность к литературе вне спора. Но если Вы желаете не потерять себя, не растратиться по мелочам, без пользы, — Вы должны серьезно заняться самообразованием» (Переписка. С. 9).
С. 117. Яр — крутизна, обрывистый берег реки, озера.
Блямба — оплеуха, сильный удар кулаком (Даль. 1:
100).
Анадысь — на днях (Даль. 1:10).
...в бабки его обдул Минька, да всего-то три гнезда. — В игре в мяч бабка — это палка, колышек, воткну¬
тый в землю на некотором расстоянии от играющих для обозначения границы. Гнездо — четыре бабки.
С. 118. Струбачить — искаж.: «стобурчить» — поднять вверх.
Парнята — парень.
Настримнежим — от «стремень», «стремнина» — место бурного и стремительного течения воды в реке; или от «стремить» — устремлять, направлять {Даль. 4: 339). Здесь: пустить в реку с сильным течением, чтобы испробовать.
...был отец атаманом в поселке <...> ездил к атаману отдела... — Атаман — звание каждого выборного вождя, начальника, лидера в казачьих обществах. Первоначальное значение слова — «отец-витязь» или «отец мужей». Известны атаманы войсковые, походные, наказные, округов, поселков, хуторов, мелких отрядов.
Отделы — части казачьей области, по количеству населения способные выставить первоочередной полк. Атаманы отделов назначались из генералов-казаков. Вместе со своим Правлением они следили за общественным порядком, утверждали выборных столичных атаманов, контролировали их деятельность, ведали мобилизациями, учебными сборами и пр.
Бродни — высокие кожаные непромокаемые сапоги без каблуков {Даль. 1:129).
Бастрик — ремень, стяг, которым сено и солома притягиваются на возу {Даль. 1: 53).
Сходка — сход станичный, собрание представителей от казачьего населения станицы и от хуторов для решения важных хозяйственных и административных вопросов, участвуют в нем выборные, в зависимости от величины поселений - «десятидворные», «двадцати- дворные» или «тридцатидворные».
С. 119. Укрючина — жердь с веревкой, арканом или петлей на конце для поимки пасущихся коней {Даль. 4: 486).
Буркалы — глаза навыкате.
С. 120. Схлыздил — попятился, не устоял, струсил.
Болтушка — мучная каша. Этим же словом называют мелко нарезанную свекольную ботву, напаренную и заквашенную в квасе {Даль. 1:111).
Таган — железный обруч на ножках, под которым разводят огонь, ставя на него варево {Даль. 4:385).
«Казачье солнышко» — месяц. Казаки, как правило, начинали свои военные походы ночью.
С. 121. ...еще закурдычил... — от «закурдычить- ся» — загуляться.
КНИГА СВОБОДЫ (с. 121) — Впервые: газ. «Известия Курганского Совета рабочих и солдатских депутатов». Курган, 1917.19 марта. С. 1-2. Подзаголовок: Рассказ.


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
163
Печатается по первой публикации.
Датируется: 15 марта 1917 г. Дата проставлена в газете под текстом рассказа.
КАК Я СОТРУДНИЧАЛ В «ЖЕНСКОМ ЖУРНАЛЕ» (с. 123) — Впервые: газ. «Дело Сибири». Омск, 1918. 1 сент. С. 2-3. Подпись: Обри Анриус.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1918 г.
С. 123. Царевна Мечта — имеется в виду журналист Алексей Громов, печатавшийся в сибирских газетах и журналах под псевдонимом «Принцесса Греза». Под его редакцией в Омске в 1919 г. выходил журнал «Женская жизнь». В 1918-1919 гг. частый посетитель дома А.С. Сорокина.
Антон Семенович — Сорокин А.С. (1884-1928) — писатель. Печататься начал в начале 1900-х гг. в сибирских газетах и журналах. Наиболее известные произведения: «Золото» (1911), монодрама; сборник рассказов «Тююн-Боот» (1914), антивоенный памфлет «Хохот желтого дьявола» (1914). См. о нем вст. статью к разделу «Сибирский период творчества Всеволода Иванова. 1915-1921» в настоящем издании.
Анриус — псевдоним Вс. Иванова, под которым был опубликован памфлет.
О КООПЕРАТИВНОМ ИЗДАТЕЛЬСТВЕ ПИСА- ТЕЛЕЙ-РАБОЧИХ (с. 125) — Впервые: газ. «Дело Сибири». Омск, 1918.26 сент. С. 1.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1918 г.
С. 125. Пинкертоно-похабный Хам — от «пинкертоновщина» — бульварная детективная литература, приобретшая популярность в начале XX в. в Западной Европе и России. Название происходит от имени американского сыщика А. Пинкертона, организовавшего в 1900 г. сыскное агентство. Наиболее популярные герои — Пинкертон, Ник Картер.
ОТВЕРНИ ЛИЦО ТВОЕ (с. 126) - Впервые: газ. «Заря». Омск, 1919. 7 янв. С. 1. Подпись: Вс. Иванов-Тараканов.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1919 г.
С. 127. От арба — железная дорога (примечание в газетном тексте).
МОЛЬ (с. 127) — Впервые: газ. «Заря». Омск, 1919. 23 февр. С. 4. Подпись: Всев. Тараканов.
С. 127. Семенов Григорий Михайлович (1890- 1946) — генерал-лейтенант. В 1918-1920 гг. возглавил мятеж против Советской власти в Забайкалье. Базой «се- меновцев» в 1918-1919 г. была станция Маньчжурия Восточно-Китайской железной дороги. После переворота 18 ноября 1918 г. отказался признать А.В. Колчака Верховным правителем, прервал телеграфную связь Омска с востоком и задерживал грузы, идущие в Омск. В январе 1919 г. образовал правительство «Независимой Монголо-Бурятской республики». Когда Колчак послал войска против него из Иркутска, военным действиям воспротивилось японское командование, поддерживавшее Семенова и снабжавшее его вооружением. Только весной 1919 г. в период успехов большевиков, Семенов признал свое подчинение Колчаку. В январе 1920 г. А.В. Колчак вынужденно передал Семенову всю полноту военной и государственной власти.
МИНИАТЮРЫ (с. 128) — Впервые: газ. «Земля и труд». Курган, 1919. 24 февр. С. 3. Подпись: Вс. Иванов- Тараканов.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1919 г.
С. 129. Куколь — накидка, колпак, пришитый к вороту одежды, капюшон (Даль. 2:214).
ПИСЬМА ИЗ ОМСКА (с. 129) - Впервые: газ. «Земля и труд». Курган, 1919.22 марта. Напечатано под № 1. С. 3. Подпись: Всеволод Тараканов.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1919 г.
От слов «...диктатура пролетариата» до «И временами кажется...» в газете пропуск текста, вероятно вымаранного цензурой. После статьи примечание: «Продолжение следует». Следующее «Письмо из Омска», опубликованное в газете от 13 апреля, было подписано псевдонимом «НИК» и, скорее всего, написано другим человеком. Письмо начиналось следующими словами: «Вы выходите утром на Люблинский проспект, главную улицу молодой сибирской столицы. Какое движение! Подняв воротники, спешат в свои департаменты и министерства чиновники. Проходят, отбивая, отряды солдат. Мчатся автомобили со “знатными иностранцами”» (Земля и труд. 1919.13 апр. С. 2).
С. 130. «Наша заря» — ежедневная газета, орган демократической государственной мысли. Выходила в Омске в 1918-1919 гг.
«Заря» — газета правоэсеровского направления, издавалась в 1917-1919 гг. в Омске союзом «Возрождение».


164
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
«Сибирская речь» — газета Омского комитета партии «Народной сободы», выходила в 1917-1919 гг. в Омске под редакцией Е.К. Татаровой.
С. Ауслендер — Ауслендер Сергей Абрамович (1886-1943) — прозаик, поэт. Первая книга - сборник рассказов «Зеленые яблоки» (1908). В Сибири был в 1918-1919 гг., печатался в газете «Сибирская речь» (Омск), где опубликовал роман «Видения жизни» (1919). Автор биографии А.В. Колчака «Адмирал Колчак» (1919). В кругу омских писателей, куда входил Вс. Иванов, к С.А. Ауслендеру относились с недоверием. О его деятельности в Омске К.Н. Урманов писал: «Появились в городе новые для Сибири литературные имена. Столичный поэт Сергей Ауслендер, которого А. Сорокин называл “придворным”, написал биографию Колчака, и, по словам Сорокина, Колчак, в знак особой признательности, накинул на плечи стихотворца соболью шубу» (Сибирские огни. 1965. № 2. С. 164).
ВСТРЕЧА (с. 130) — Впервые: газ. «Земля и труд». Курган, 1919.12 июля. С. 2. В разделе: Маленький фельетон. Подпись: Всеволод Тараканов.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1919 г.
С. 131. «На верх вы, товарищи....»- — слова из известной песни «Памяти “Варяга“» (слова Е.М. Студен- ской), написанной между февралем и апрелем 1904 г. и посвященной подвигу команды русского крейсера «Варяг» во время русско-японской войны. В 1904 г. «Варяг» героически сражался у Чемульпо с японской эскадрой, ввиду угрозы захвата противником был затоплен командой.
...у Мазурских озер... — группа озер на северо- востоке Польши. Во время Первой мировой войны в районе Мазурских озер в 1914-1915 гг. происходили кровопролитные бои между русскими и германскими войсками.
«Эй, шарабан мой....»- — слова, ставшие припевом к популярной в 1918-1919 гг. в Сибири сатирической песенке о Колчаке: «Мундир английский, / Погон французский, / Табак японский — / Правитель Омский...»
СПИЧКА (с. 132) — Впервые: газ. «Земля и труд». Курган, 1919. 23 июля. С. 2. Подзаголовок: «Рассказ». Подпись: Вс. Тараканов.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1919 г.
НЕ УСПЕЛИ (с. 134) — Впервые: газ. «Боевая правда». Пг., 1920.7 марта. С. 4.
Печатается по первой публикации.
Датируется 1920 г.
БРУЯ (с. 135)
Печатается по А (ОР ШЛИ. P. 1. Оп. 11. Ед. хр. 17), впервые.
Датируется 25 января 1921 г. Дата проставлена на А.
Текст рассказа написан на листах большого формата — оборотах географических карт театра войны 1812 г. На Л. И проставлена дата и место написания рассказа: Омск. В текст Ивановым внесена небольшая правка стилистического характера: слово «ошкур» заменено на «гасник» (пояс), «лешак вам на голову» на «курдюк вам на голову», «не хочу» на «не нада» и т. п. Слова, взятые из казахского языка («быз да»), подчеркнуты в рукописи зеленым карандашом.
С. 135. Бруя — струя, рябь на воде, не от ветра, а от быстрого течения {Даль. 1:132).
Мережа — рыболовная сеть в полотнищах (Даль. 2: 319).
Шипишник — дикая роза (Даль. 4:633).
С. 136. Плис — бумажный бархат.
Джетак — бедняк; здесь: дома бедняков.
Гасник - пояс.
С. 137. Кошка — здесь: якорек о четырех, иногда о трех лапах; деревянный рабочий якорек с камнем (Даль. 2:182).
С. 138. Сбаить — сманить, переманить; сговорить (Даль. 4:140).
Ко атаману пойдем, гумагу напишет — и будешь ты мне жена. — В соответствии с принятым 9 февраля 1918 г. «Декретом о расторжении брака и о гражданском браке» церковный брак потерял юридическое значение. Акты гражданского состояния оформлялись местными органами советской власти — советами, поселковыми правлениями и др.
Хлобызда — повеса, шатун, бродяга (Даль. 4: 550).
Аир — болотное растение (Даль. T. 1: С. 7).
...в советскую власть обратилась и Англичанка, и Персы. — Реплика связана с ожидавшейся в 1918— 1921 гг. мировой революцией. В Англии, в ответ на ноту министра иностранных дел лорда Керзона от И июля 1920 г. правительству РСФСР с требованием прекратить наступление на Варшаву и угрозой вооруженного вмешательства Англии на стороне Польши, среди рабочего класса развернулось массовое рабочее движение. Нарко- миндел Г. Чичерин писал в Политбюро ЦК РКП(6) в августе 1920 г. о задаче «подсказать» английским рабочим новые «наступательные» лозунги, «требовать от английского правительства прямой помощи Советской России против Польши и против Врангеля» (см.: Коминтерн и


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
165
идея мировой революции. М., 1998. С. 192). В июне 1920 г. началось национально-освободительное движение в провинции Гилян в Иране (Персия), было создано временное революционное правительство Гилянской республики, просуществовавшее до осени 1921 г. 16 ноября 1920 г. И.В. Сталин в телеграмме в ЦК РКП(б) писал: «В Персии возможна лишь буржуазная революция, опирающаяся на средние классы, с лозунгом: изгнание англичан из Персии, образование единого республиканского персидского государства» (см.: Указ. соч. С. 145-149,215-216).
Генерал Анненков — Предположительно: Анненков Михаил Николаевич (1835-1899) — генерал от инфантерии; Анненков Иван Васильевич (1814-1887) — генерал-адъютант, генерал от кавалерии; Анненков Николай Николаевич (1797-1865) — генерал-адъютант, член Государственного Совета. О ком идет речь, не установлено.
Чембырь — от «чембур», третий одинокий повод уздечки, за который водят верхового коня, привязывают или дают валяться (Даль. 4:589).
С. 139. Быз да большевик!.. (казах.) — И мы большевики!
Взаболь — вправду, в самом деле.
Кулага — лакомое постное блюдо из теста (Даль. 2: 215).
Кумунист-то Троцкий, а Ленин — большевик. —
Троцкий (Бронштейн) Лев Давидович (1879-1940) — член Политбюро РКП(б) с марта 1918 г. по январь 1925 г., Председатель Высшего военного совета (Реввоенсовета) Советской России, нарком по военным делам. Смысл противопоставления имен связан с тем, что имя Троцкого в первые пореволюционные годы связывалось с Коммунистическим Интернационалом, созванным в Москве и ставшим на долгие годы штабом мировой революции. В.И. Ленин во время раскола РСДРП на Втором съезде в 1903 г. возглавил группу большевиков.
Щарба (сиб.) — уха.
С. 140. Письмовник — книга, содержащая правила и примеры для писем, бумаг, деловой и частной переписки (Даль, 3:114).
Тын — деревянный сплошной забор (Даль. 3:447).
Гарус — сученая белая или цветная шерстяная пряжа, шерсть для вышивания (Даль. 1:345).
Чересседельник — пояс, кушак (Даль. 4:593).
КНИГА (с. 142) — Впервые: журн. «Грядущее». Пг., 1921. № 7-8. С. 65-69.
Неавторизованная машинопись рассказа — НИОР РГБ. Ф. 673. К. 2. Ед. хр. 9. В текст вложен машинопис¬
ный лист — автограф: «Едва ли это был не первый рассказ, на который отозвалась критика: что-то хорошее написала М. Шагинян, и я был так доволен» (Л. 1). Скорее всего, писатель ошибается: в отзыве М. Шагинян (журн. «Жизнь искусства». Л., 1921. № 819. С. 5) упомянут рассказ Иванова «Глиняная шуба». Отзыв на рассказ «Книга» нами не обнаружен.
Печатается по первой публикации.
Датируется не позднее 1921 г.
ПЬЕСА
ГОРДОСТЬ СИБИРИ АНТОН СОРОКИН (с. 144) - ГАОО. Ф. 1073. On. 1. Д. 365.
Печатается по МК из ГАОО впервые.
Датируется 1918 г.
В ГАОО Ф. 1073. On. 1. Д. 380. Л. 289 сохранился рукописный автограф одной из сцен пьесы, не вошедшей в основной текст.
«От процессии возвращается Вс. Иванов под руку с К. Худяковым.
ВС. ИВАНОВ (бесстрастно).
Ну, что ж? Спокоен? Хорошо?
Спокойствие прекрасно.
К. ХУДЯКОВ (дергает его за рукав).
За Иртышом трава не докошена,
А солнце жжет, — опасно...
ВС. ИВАНОВ (нетерпеливо).
Отстань. Ну, пусть. Убыток. Ты-то что?
(Недовольно.)
Рисуй плакаты.
Пофилософствуй тут!...
Прощай.
К. ХУДЯКОВ
Куда?
ВС. ИВАНОВ
Не спрашивай! Напрасный труд.
Прощай, мой друг.
(Уходит в противоположную сторону процессии, через Уральский хребет).
В основном тексте реплика «За Иртышом травы не докошены, / А солнце жжет опасно...» принадлежит Вс. Иванову.
В фондах РГБ существует еще одно произведение с аналогичным заглавием — «Стихотворный памфлет: Гордость Сибири Антон Сорокин», автор — П. Гнедненко. Текст не датирован. Можно предположить, что он принадлежит перу того сибирского поэта, который в пьесе Вс. Иванова назван «Оленич Гнененко-отец», то есть П.П. Оленичу- Гнененко, и написан примерно в те же годы.
Тексту пьесы Вс. Иванова предпослано «Необходимое предисловие Антона Сорокина», судя по упомяну¬


166
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
тым в нем фактам написанное не ранее 1926 г.: «Всеволода Иванова мы все узнали только в 1921 году, когда он напечатал в “Красной нови” первую свою повесть “Партизаны”, потом с каждым новым произведением слава Всеволода Иванова, как писателя с выдающимся талантом, росла и росла с поспешностью зерна, упавшего в чернозем. Без причин ничего не бывает. Без определенной подготовки и труда, часто многолетнего, писателями не делаются. О прошлом Всеволода Иванова мы ничего не знаем (конечно, я говорю о вас, я-то знаю много, как мне <не> знать, когда я научил Всеволода Иванова втирать очки и отчасти писать хорошие рассказы за десять лет совместной работы). За границей там более культурные писатели: Братья Гонкуры, Эркман и Шатриан, — если работали вместе, то и радости писателя, славу и, главное, гонорар делили поровну, а у нас еще некультурность, выдвинулся один, так сейчас же и письмо: “Я прекращаю переписку с вами, Максим Горький и вся Русская литературная братия на побегушках у меня, сожалею, что я даром работал на вас, эксплуотатор вы”. Что же, ответ на такое письмо исторический. — Акулой литературной стали, мои произведения в своей переработке печатаете, хорошо, мы будем Ваши произведения за свои печатать, пусть критики там разбираются, кому принадлежит произведение: Антону Сорокину или Всеволоду Иванову. Человек я мстительный, благодаря мне вы стали писателем, я же вас сведу и на нет. Не буду утомлять читателя письмами, которыми мы любезно обменивались, скажу, что письма для талантливых писателей и для вас, читатели, позорные (мало вы знаете закулисную жизнь писателей). Итак, к делу: в 1918 году я важно сказал: “Сегодня вы напишите для меня рекламную вещь, можно памфлет или трагедию, сюжет я набросаю вам”. Смиренный ответ: “Хорошо, будет исполнено”, — сказал Всеволод Иванов. А в 1921-1925 с Всеволодом Ивановым так энергично не разговаривал и сам Воронский. Предлагаемая трагедия, а может, и памфлет, должна представлять для читателей весьма большой интерес: во-первых, Всеволод Иванов пишет свои искренние мысли о писателях Сибири, не думая, что его произведение будет печататься, обратите внимание, что Всеволод Иванов пишет о Максиме Горьком; во-вторых, произведение представляет интерес с чисто литературной точки зрения, мы не можем не сказать, что это художественно и талантливо, а между прочим не пожалеть автора, сколько приходится писателю написать всякой дряни, для того чтобы стать классиком, литературной акулой и дожить до того времени, когда весь отброс литературной акулы будет изучаться под микроскопом критиков. Я еще говорю так вежливо, а то могу сказать то, что читатели в негодовании бросят книгу. Сдерживаюсь, потому что читатель, нельзя же оскорб¬
лять читателя. Теперь для чего же я заказывал рекламные произведения, этот вопрос можете вы разрешить сами. Почему вам нужен шоколад Гала Петер, когда Крафта, одного качества, вам не нужен. Почему вы восхищаетесь рассказами Антона Сорокина, подписанными Всеволодом Ивановым, и почему вы прежде восхищались рассказами Всеволода Иванова, подписанными Антоном Сорокиным. Подумайте и вынесите обвинение самим себе, своей некультурности и непониманию в художественной литературе. АНТОН СОРОКИН. Омск».
С. 144. Кондратий Худяков — Худяков Кондратий Кузьмич (1886-1920) — крестьянский поэт-самоучка. Начиная с 1910-х гг. печатался в сибирских газетах и журналах. Стихотворения К. Худякова были напечатаны в «Сборнике пролетарских писателей» (Пг., 1917). См. о нем во вступительной статье к разделу «Сибирский период творчества Всеволода Иванова. 1915-1921» в настоящем издании.
Согры — газета, один номер которой был выпущен Вс. Ивановым в Омске 15 апреля 1918 г.
Сибирское правительство — Временное Правительство Автономной Сибири (Временное Сибирское правительство) во главе с П.Я. Дербером было создано на нелегальном заседании Сибирской Областной Думы 28-29 января 1918 г. В принятой тогда же Декларации большевики объявлялись «изменниками революции», главной целью деятельности правительства провозглашалось «возобновление работы Учредительного собрания, признающего автономию Сибири и других частей государства». В сентябре 1918 г. передало власть Временному Всероссийскому Правительству, или Директории, (подробнее см.: Шиловский М.В. Политические процессы в Сибири в период социальных катаклизмов. 1917-1920 гг. Новосибирск, 2003).
Владимир Эттель — художник-график, иллюстратор, плакатист. С 1914 г. посылал из Киева в Омск свои рисунки — иллюстрации к произведениям А.С. Сорокина для публикации в местных изданиях. В доме Сорокина появился в 1920 г. Тогда же стал преподавать графическое искусство в Художественно-промышленном институте Омска. Участвовал в издании журналов «Багульник» (Иркутск), «Искусство» (Омск).
С. 145. «Журнал журналов» — критический журнал, выходивший в Петербурге в 1915-1917 гг. под ред. И.М. Василевского (псевдоним: «Не-Буква»).
Крутовский — Крутовский Владимир Михайлович (1856-1939) — журналист, врач, педагог, издатель, общественный деятель. В 1903-1907 гг. редактор-издатель «Сибирских врачебных ведомостей». В 1916-1917 гг. издавал в Красноярске литературный, научный и полити¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
167
ческий журнал «Сибирские записки», выступавший под флагом областничества.
...напоминает «Некто в сером» Л. Андреева... — Андреев Леонид Николаевич (1871—1919) — писатель. «Некто в сером» — персонаж философской драмы Андреева «Жизнь Человека» (1907), олицетворяющий рок.
«Золото» — пьеса А.С. Сорокина (1911) — «стилизованная монодрама-примитив в 3-х актах».
Оленич-Гнененко — отец — Оленич-Гнененко Павел Павлович (1867-1942) — поэт, автор нескольких поэтических сборников.
Оленич-Гнененко — сын — Оленич-Гнененко Александр Павлович (1893-1963) — поэт. Во второй половине 1910-х гг. его стихи и поэмы печатались в сибирских газетах и журналах. Член партии большевиков с 1917 г. В 1918 г. был арестован в Омске, находился в тюрьме. Вс. Иванов продолжал общаться с ним и в последующие ' десятилетия, ему посвящена повесть «Партизаны» (1921). Автор воспоминаний «Суровые годы» (Сибирские огни. 1958. № 10), где речь идет и о Вс. Иванове. С 1920 г. сотрудничал в газете «Советская Сибирь», редактировал журнал «Искусство».
Бэкон писал, а Шекспир подписывал... — Реплика Сорокина отсылает к так называемому «шекспировскому вопросу» — проблеме авторства произведений английского писателя У. Шекспира (1564-1616), на протяжении нескольких столетий рассматривавшейся историками литературы. Одним из предполагаемых авторов называли видного английского мыслителя и философа Френсиса Бэкона (1561-1626). Подробнее см.: Джеймс Бренда, Рубистайн Уильям Д. Тайное станет явным: Шекспир без маски. М., 2008. С. 35-39.
Островский тоже плагиатор; пьяница Горев писал, а Островский подписывал. — Горев-Тарасен- ков Д.А. — актер, при участии которого А.Н. Островским делались наброски для комедии «Банкрот» (1849). В 1853 г. в литературных кругах Москвы распространялись слухи о том, что Островский не сам пишет свои пьесы. В декабре 1855 г. Горев-Тарасенков читал в различных домах и кружках свою комедию «Сплошь да рядом». Хотя пьеса успеха не имела, снова начали распространяться слухи о плагиате А.Н. Островского (статьи о плагиате в 1856 г. публиковали «Санкт-Петербургские ведомости» № 1, 12, 164, 165), принявшие характер организованной травли драматурга.
Павел Дорохов — Дорохов Павел Николаевич (1886-1942) — писатель. В 1910-е гг. печатал в сибирских журналах рассказы и очерки на крестьянские темы. Известен как автор романа «Колчаковщина» (1923) о Гражданской войне в Сибири.
Александр Новоселов — Новоселов Александр Ефремович (1884-1918) — ученый, этнограф, писатель, общественный деятель. В 1916-1917 гг. активно печатался в сибирской периодике. В мае-ноябре 1918 г. был министром внутренних дел Временного Сибирского Правительства. Известен как автор романа «Беловодье» (1917), повести «Мирская» (1918), очерков о Сибири и Алтайском крае.
...за то, что Антон Сорокин покончил жизнь самоубийством в Гамбурге и все-таки жив. — Один из рекламных «трюков» А.С. Сорокина. В середине 1910-х гг. он распустил слух о своем самоубийстве в немецком городе Гамбурге. К.Н. Урманов вспоминал: «В “Синем журнале” появился его портрет и краткое сообщение, что Антон Семенович Сорокин покончил жизнь самоубийством, не в силах примириться с мещанством, и еще что-то» (Урманов К. Наша юность // Сибирские огни. 1965. № 2. С. 160).
...из речей Цербера... — Дербер Петр Яковлевич (1884-1929) — общественный деятель, член партии эсеров, глава Временного Правительства Автономной Сибири.
С. 146. Видишь великую скинию... — Скиния — походная церковь израильтян до иерусалимского храма.
Вяткин — Вяткин Георгий Андреевич (1885-1941) - поэт, писатель, критик. Печататься начал с 1900-х гг. в газетах «Сибирская жизнь», «Сибирские вести», «Заря», «Русь», журналах «Сибирский наблюдатель», «Сибирские вопросы», «Сибирские записки». В 1917- 1918 гг. сотрудник многих сибирских газет и журналов. Первая книга стихов «Грезы Севера» (1907), затем — «Опечаленная радость» (1917), «Чаша любви» (1923).
Драверт — Драверт Петр Людовикович (1879— 1945) — ученый (минеролог, геолог, метеоритовед, географ, ботаник, археолог), автор около 700 научных работ, организатор и участник 50 экспедиций по Сибири, Уралу, Казахстану; поэт, библиофил. Первая поэтическая книга — «Песни и отзвуки» (1904), далее — «Ряды мгновений» (1908), «Под небом якутского края» (1911), «Стихотворения» (1913).
Гребенщиков — Гребенщиков Георгий Дмитриевич (1883-1964) — писатель. С 1906 г. в сибирской периодике печатались его рассказы и очерки. Первая книга — «Отголоски сибирских окраин» (1906). В 1908-1909 гг. редактор газеты «Омское слово», принимал участие в издании журнала «Молодая Сибирь» (1909), «Сибирская новь» (1910). В 1912-1913 гг. редактор газеты «Жизнь Алтая» (Барнаул). В 1914 г. издатель «Алтайского альманаха» (Пг.). Автор многих книг очерков и рассказов: «В просторах Сибири» (1913-1915), «Змей Горыныч» (1916), «Степь да небо» (1917), «В полях»


168
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
(1917), романа «Чураевы» (1917-1952). В 1920 г. эмигрировал за границу.
Шишков Вячеслав Яковлевич (1873-1945) — писатель. С 1894 по 1915 гг. жил в Сибири. Автор романов («Ватага», 1925; «Угрюм-река», 1933; «Емельян Пугачев», 1938-1945), рассказов и очерков о сибирской жизни.
Плотников (псевдоним М. Хелли) Михаил Павлович (1892-1938) — поэт и прозаик. С 1914 г. печатался в сибирской периодике. В 1918 г. в журнале «Сибирские записки» опубликована его поэма «Янгал-Маа», в основу которой положены эпические сказания народа манси.
Игорь Славнин — Славнин Игорь Кронидович (1898-1925) — поэт, журналист. Начал печататься с 1918 г. Стихи и статьи публиковались в газетах «Известия Западно-Сибирского и Омского советов», в 1920-1921 гг. — в газете «Красный стрелок», в 1925 г. — в альманахе «Перевал».
Кондратий Тупиков — псевдоним писателя Конд- ратия Никифоровича Урманова (1894-1976). В предреволюционные годы печатал рассказы и сказки в сибирской периодике, в том числе в газетах «Приишимье» и «Народная газета». Первая книга — «Половодье» (1924). Наиболее известные книги: «Ипатова релка» (1926), «Гнев» (1934), «Франц Суховерхов» (1939).
...поэт Феоктистов... — Феоктистов Николай Васильевич (1884-1949) — поэт, прозаик, фельетонист, сотрудник ряда сибирских газет и журналов: «Омский телеграф», «Омский вестник», «Дело Сибири», «Утро Сибири».
Модзалевский Игорь — поэт. В 1912 г. печатался в газете «Обская жизнь». В 1914 г. стихи были напечатаны в «Алтайском альманахе».
С. 147. «Приишимье» — сибирская газета, издавалась в Петропавловске в предреволюционные годы. Вс. Иванов напечатал в ней свое первое стихотворение «Зимой» (1915), в течение 1916 г. регулярно посылал из Кургана корреспонденции, которые публиковались в рубрике «По краю».
Чужак — (псевд.; наст. фам. — Насимович) Николай Федорович (1876-1937) — критик, публицист.
«Омский вестник» — газета, издавалась в Омске в 1909-1916 гг.
«Свободное слово» — возможно, имеется в виду газета кадетской партии «Курганское свободное слово», издававшаяся в 1910-е гг. в Кургане.
По-вагульски — от «вогулы» — прежнее название народа манси. Легендам и преданиям вогулов посвящена поэма М.П. Плотникова «Янгал-Маа», или «Тундра».
Оскара Уальда — Оскар Уайльд (1854-1900) — английский писатель, близкий к символистам. Автор лирических сказок, остросюжетных и ироничных новелл,
«светских» пьес. Наиболее известное произведение — роман «Портрет Дориана Грея» (1891).
Чаруса — топкое непроходимое болото. Одним из последних нереализованных замыслов А.Е. Новоселова стал автобиографический роман «Чаруса».
Беловодье —в соответствии с русскими утопическими легендами, возникшими в XVIII в. в среде старообрядцев, праведная обетованная земля, где сохраняется древлеправославная вера; по преданиям, располагалась на Востоке, в районе Тибета.
Дейч Лев Григорьевич (1855-1941) — политический деятель. В 1870-1880-е гг. участник народнического движения. Член групп «Земля и воля», «Черный передел», в 1883 — «Освобождение труда».
С. 148. Кек-уок — кэкуок (буквально — шествие с пирогом) — бальный и эстрадный танец, возник среди северо-американских негров во 2-й половине XIX в.
Сборник пролетарских писателей — выходил под редакцией А.М. Горького, А. Сереброва, А.П. Чапыгина. Первый номер вышел в 1914 г. Во втором «Сборнике пролетарских писателей» (Пг., 1917) были напечатаны рассказы Вс. Иванова, стихи К. Худякова.
Клюев Николай Алексеевич (1887-1937) — русский поэт. Личное знакомство Вс. Иванова с Н.А. Клюевым состоялось в апреле 1924 г., общение продолжалось вплоть до ареста Клюева в 1934 г.
С. 149. Варнак (сиб.) — каторжный.
Западно-географическое общество — один из одиннадцати отделов Императорского Русского географического общества (с 1917 по 1926 гг. — Русского географического общества). Учреждено было 6 (18) августа 1845 г. в Петербурге по инициативе крупнейших ученых: Ф.П. Литке, К.М. Бэра, Ф.П. Врангеля и др. Вело обширную экспедиционную, издательскую и просветительскую деятельность. Членом общества был А.Е. Новоселов.
Хам грядущий — правильно: «Грядущий Хам» - заглавие статьи Д.С. Мережковского 1906 г., в образе воплощен «грядущий на царство мещанин».
С. 150. На улице плач да ветер ~ Смотрит тоскливо и жалко. — Несколько измененный текст стихотворения Вс. Иванова 1918 г. Полный текст приводится в дневниковой записи от 3 марта 1943 г.: «...я вспомнил свои юношеские стихи. Написаны они под Блока, напечатаны были в одном номере газеты, единожды в жизни мною редактируемой, номере, который я сам набрал. <...> Пожалуй, запишу эти стихи из газеты “Согры”, а то опять забуду. На улице пыль и ветер, / И треск колокольного звона, / Одно только я заметил — / Пронесли Чудотворную икону. / Две старушки, перекрестясь, / Оправили полушалки. / Город наш, — нищенский князь, — / Смотрит печально и жалко» (Дневники. С. 278.) В стихо¬


СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
169
творении описан, вероятно, реальный факт, о котором вспоминал К. Урманов (см.: Урманов К.Н. Наша юность // Сибирские огни. 1965. № 2. С. 166). Упомянутая икона — Абалакская икона Божией Матери «Знамение» — самая почитаемая в Сибири икона. В 1636 г. вдовице Марии «в легком сне» явились две иконы, одной из которых и была икона Богоматери «Знамение». От иконы был голос, повелевший построить на Абалацком погосте церковь. Абалакская икона написана протодиаконом тобольского кафедрального собора Матфеем Мартыновым. В 1918 г. епископ Мефодий с адмиралом А.В. Колчаком увезли на теплоходе икону из Абалакского монастыря. Ее нынешнее местоположение не известно.
Джек Лондон — наст, имя Джон Гриффит (1876— 1916), американский писатель.
Элиот Джордж — наст, имя Мэри Анн Эванс (1819-1880), американская писательница.
Скотт — Вальтер Скотт (1771-1832) — английский писатель, основоположник английского исторического романа. Наиболее известные произведения: сборник обработанных народных баллад «Песни шотландской границы» (1802-1803), романы «Уэверли» (1814), «Роб Рой» (1818), «Айвенго» (1820), «Квентин Дорвард» (1823).


II
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг. ПЬЕСЫ 1920-1930-х гг.
Подготовка текста и примечания ЕЛ. Тюриной
АЛФАВИТ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Винный погреб. Посредине стол, покрытый бумагой, на столе самовар, три стакана, бублики в тарелке. Направо, подле подвального окна с толстыми решетками — большой диван, над диваном ковер и на ковре косо прибитая огромная сабля в человеческий рост. Прямо и налево — двери, прямо — видны ступеньки, видимо, выход на улицу, подле этих дверей три огромные бочки, которые, по-видимому, хозяйственная рука тщетно пыталась прикрыть простынями. Дверь налево в склад, несколько бутылок выкатилось к порогу. Корзинка с бельем стоит подле дивана.  I. * * * У,I.
Тер-Саркисян снимает с плеч Раисы пальто, старуха наливает чай. Раиса хмура и с ненавистью смотрит, как густой черный чай течет в стаканы.
ТЕР-САРКИСЯН. Плечики-то какие, так бы и выпил, а потом бы ими же и закусил. Ха-ха.
РАИСА. Дурак. Говорила, нужно было вещи отнести к знакомым. Что нам теперь фининспектор оставил? Плечи. При твоем обжорстве плечами не насытишься. Вытри губы. (Берет газету, садится к столу. К старухе.) Мне никто не звонил? (Кидает газету.)
У, черт, забыла, что и телефона нет. В театр пошла, (Тер-Саркисян идет к ковру и задумчиво останавливается против дедовской сабли.) думала в театре забыться. А там какая-то толстая еврейка с разбухшими веками, намазанными как будто на продажу, ходила под руку...
ТЕР-САРКИСЯН. Ходить под руку с ним каждая может, а уехать в автомобиле... в таком автомобиле и я... с удовольствием...
РАИСА. Ревнуй, ревнуй сколько угодно. Да. Чем я хуже той еврейки. Пока ничем. Почему она может спать с ним, а я не могу. Почему ты уставился на эту дурацкую саблю, которую даже и описывать не хотели.
ТЕР-САРКИСЯН. Саблей этой дед сто человек убил.
РАИСА. Дурак был твой дед, такой же, как и ты. (Садится к столу, берет газету.) Налейте мне чаю. (Читает). Агентство Гава- са сообщает... Тер-Саркисян, я хочу в Париж, я... (Раздается колокольный звон.)
ТЕР-САРКИСЯН. У нас в Тифлисе колокола лучше, заблаговестят — сразу на душе легче. Дед рассказывал: один колокол отливали, серебра мало, — он ручку серебряную с кинжала отдал. Выпить дед любил.
РАИСА. Толстая и гнусная еврейка. У меня муж был профессор истории. Я не могу спать на бочках. Я не могу слушать эти колокола. Кроме того, ко мне приедут родственники. Я не могу родственников класть на бочки.
ТЕР-САРКИСЯН. Выпьем с родственниками, все устроится, все будут довольны.
РАИСА. Все?
ТЕР-САРКИСЯН. Все. Безусловно, если среди родственников этих есть твой любовник.
РАИСА. Даже два. (Старухе.) Не наливайте мне, пожалуйста, густого чаю. (Тер- Саркисян вынимает из кармана яблоко и ест.) Яблоко ты жрешь без остатка с кожурой и семечками. Меня мутит от твоей нечистоплотности. Я сегодня с тобой спать не буду^.
ТЕР-САРКИСЯН. Пошутить нельзя. Ха- ха... (Идет к бочкам.) Если бы не пустые... мы бы...
РАИСА. Не трогайте бочки, Тер-Саркисян. Я хочу, чтоб хоть бочки в порядке были, если нельзя держать в порядке вашу голову.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
171
Садитесь вот здесь, против меня и слушайте. (Тер-Саркисян садится.) Завтра, Тер-Сарки- сян, вы поедите к Хаскину и скажете: моя жена, Раиса Семеновна, от меня уходит.
ТЕР-САРКИСЯН. Уходит. А к кому она уходит?
РАИСА. Уходит. Точка. Если вы, Хаскин, желаете меня спасти... (Звон стекла, железные прутья выскакивают из подоконника, и в комнату наполовину въезжает огромное автомобильное колесо. Раиса закрывает глаза рукой, Тер-Саркисян отскакивает к бочкам.)
ТЕР-САРКИСЯН. Раичка, Раичка, беги в комнату, черт их знает...
РАИСА. Стекла все выскочили, теперь не опасно. Пейте, Тер-Саркисян, свой чай, в остальном разберется правительство и я. (Берет газету.) Я иду спать в ту комнату. Когда колесо уберут, вы закройте досками окно и, пожалуйста, тише, к тому времени я засну. (Уходит.)
II.
В шубе, потрясая огромными рукавицами, вбегает в комнату шофер. Увидав бочки, он на бегу пробует их пальцами, у порога подхватывает бутылку, смотрит ее на свет, вторую, и раздраженно оборачивается к Тер-Саркисяну.
ШОФЕР. Чего у вас так темно и все бутылки пустые. Тоже погреб, прутьев настоящих вставить не можете. С такими прутьями, гражданин, только машины портить. А, ну, давайте диван-то отодвинем. Та-ак... (Задумчиво смотрит на колесо.) Здорово въехало. Часа три-четыре придется провозиться. И водки у вас нету.
ТЕР-САРКИСЯН. Склад пустой, гражданин.
ШОФЕР. Знаю, знаю. Да и в пустом складе, если порыться, то можно найти.
ТЕР-САРКИСЯН. Чья машина? Если пассажира сюда пригласить... Ха-ха.
ШОФЕР. Машина хорошая, да вот пассажир ни лешего не стоит. Ну, гражданин, не задерживайте. (Подкатывают бочки к окну и лезут.) Поддай плечом, поддай. Так. Еще.
ТЕР-САРКИСЯН. Сначала человека разобрать трудно...
ШОФЕР. Наддай еще, ну. Эх, да ты не пузом, а плечом. (Кричит в окне.) Гражданин, вы бы хоть из машины вылезли, не видите в окно въехали. Вот, влез, достал какую-то бумажку, крыло к носу ему подвело, а он... вылазьте, гра¬
жданин. Во всю жизнь такого пассажира не видал. Нынче ведь знаете, пассажир нервный: собаку раздавишь, так и то пищит. На прошлой неделе буржуй один подвернулся с тростью. Трость в клочья, а он встал, да еще папироску покурить просит...
III.
С записной книжкой в одной руке и с раскрытым портфелем в другой, входит Нижнок. Движения его медленны, преисполнены достоинства. Он одет в синее прорезиненное пальто поверх пышной бархатной толстовки. Золотые очки.
НИЖНОК. Я уже почти решил, почему в Хабаровском отделении небольшие накладные расходы. Внезапный толчок остановил мои мысли. (К Тер-Саркисяну.) В графе «а» значится...
ТЕР-САРКИСЯН (спрыгивает с бочки, с присущей ему общительностью жмет руку Нижноку). Сейчас, сейчас, гражданин, все устроится. Если б у меня не описал фининспектор все, мы бы выпили сейчас замечательного вина, которое любил мой дед. Мой дед иногда надевал свои очки и говорил мне (испытующе смотрит в глаза Нижнока.) ха- ха-ха... выпить только дуракам грешно.
НИЖНОК (смотрит в записную книжку). Да, да, я рад, что скоро меня ждут хабаровские представители с проектом моего мнения. Ведь, если о работе заторных чанов. Если вы врете в графе «а»...
ТЕР-САРКИСЯН. Ха-ха-ха... Никогда не врал.
НИЖНОК. Извините, в графе «а» врет вся Россия.
ТЕР-САРКИСЯН. Веселый вы человек.
НИЖНОК (подходит к бочке). Интересно бы вычислить, сколько в заторном чану бочек. (Задумчиво стуча пальцем по бочке.) В бочке сорок ведер, в ведре двадцать штофов.
ШОФЕР (раздраженно). Какой дурак нынче считает на штофы. Что вы, граждане, пустяками занимаетесь. Прошу вас давно помочь. (Нижнок и Тер-Саркисян лезут на бочку. Все кряхтят, толкая колесо.) А ну, еще, еще... Пошел, пошел... Еще, еще... (Колесо исчезает, но от напора бочка опрокидывается и трещит дно, и Нижнок проваливается в бочку, шофер и Тер-Саркисян скатываются.) Что ж


172
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
это такая за компания. Мало того, машину испортили, так еще пассажира в бочку воткнули. Нет, гражданин, без суда мне с вами видно не разделаться. (Тащат Нижнока из бочки.)
НИЖНОК (вылезая из бочки). Я, гражданин, зря ничего не делаю, у меня все вымерено и рассчитано. Я в новом пальто и в новой толстовке в бочку никогда не полезу. В бочке дно нужно делать твердое, чтобы оно не провалилось. Нонче пальто в какой цене ходит, знаете.
ТЕР-САРКИСЯН. Сами знаете, налоги...
ШОФЕР. А ты почисти. Надо ехать.
ТЕР-САРКИСЯН. Конечно, почищу. (Хватает щетку.)
Шофер, сонно зевая, затягивает шубу, в это время в голубом капоте появляется Раиса. Руки в рукавах шубы шофера бессильно замерли. Тер-Саркисян и Нижнок стоят к ней спиной.
IV.
РАИСА. Вон! Надоели, мне спать нужно.
ШОФЕР (снимает шубу). Извините, наскочил, заработался. Спать хочу, пассажира в бочку воткнул. (Скидывает шубу.) Я его, не беспокойтесь, сейчас почистить могу. Разве нам известно, что у этой бочки дно такое, когда московские улицы гнилей любого дна.
РАИСА (берет щетку у Тер-Саркисяна и начинает чистить Нижнока). Нужно чистить направо, а не налево. Налево только въедается грязь. (Нижнок начинает пожимать сладострастно плечами.)
ШОФЕР. Нет, уж дайте мне щетку.
ТЕР-САРКИСЯН. Да я что, не хозяин что ли, сам не могу почистить.
НИЖНОК. Ой, черти, щекотно, пальто протрете, тридцать рублей плочено (Оборачивается, хватает у Раисы щетку.) У вас щетка, да разве можно такими руками держать щетку и чистить это дрянное пальто. Пустяки какие. Что мы пальто не наживем? Разрешите представиться, извиняюсь за беспокойство, главный бухгалтер Сахаро- синдиката... (Смотрит на нее с беспокойством.) обождите... что-то неладно... да... мы...
РАИСА. Тереша, Терентий! (Смущенно хватает его за руку, Нижнок наклоняется поцеловать, но выпрямляется, жмет ей руку. Она трогает его плечи. Тер-Саркисян мрачно отходит в сторону. Шофер надевает пальто.)
Терентий, как же я вас не узнала. Раньше вы были с бакенбардами, трудно узнать. Теперь совсем денди. Давайте, я вас даже поцелую. (Обнимает и дважды целует его. Тер-Сарки- сян рассматривает карточки на диване.)
ТЕР-САРКИСЯН. Совсем не помню такой морды.
ШОФЕР (мрачно). Вот так всегда: возишь, возишь, а отдыхать другим приходится. Сейчас за водкой пошлет. Напиться что ли? Напьюсь, пропади она пропадом всякая любовь.
РАИСА. Ну, теперь сядем рядом, рассказывайте мне, что вы, как вы, что делаете... Судя по костюму... (Раиса, держа его за руку, разглядывает и тащит на диван.)
ТЕР-САРКИСЯН. Каждый день родственники новые. (К Шоферу.) Вам ехать не пора?
ШОФЕР. Куда нам спешить? (В окне показывается лицо беспризорного, он жует ломоть и бессмысленно наблюдает за разговаривающими.)
РАИСА. Как я рада вас видеть. Вы для меня живой кусок из моего прошлого. Сколько воспоминаний вспыхивает передо мной. Целая вереница очаровательных видений. Моя юность... Кстати о видениях. Я сегодня была в «Эрмитаже», там был ... (Наклоняется к его уху.) и с ней. Автомобиль — парижский, платье парижское, а сама просто толстая, бессовестно накрашенная толстая еврейка. (Раздается гудок автомобиля.)
ШОФЕР. Гражданин Нижнок, беспризорные с гудком балуются, могут угнать. Если за вином посылать, так давайте скорее.
НИЖНОК. За вином? .
ШОФЕР. А что мы всухую приехали разговаривать.
НИЖНОК. Конечно. Хотя я не пью. Факт, конечно, выше рассуждения — может быть вы съездите?
ШОФЕР. Не люблю я во время работы пить, да тут компания, трудно в такой компании не напиться. Давайте. (Берет деньги и уходит.)
ТЕР-САРКИСЯН. С такой цифрой я разговаривать не знаю как. Бу-ухгалтер.
V
ТЕР-САРКИСЯН (подходит к разговаривающим). Вам через окно не дует? Ха-ха! (Разговаривающие не обращают на него внимания.)


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
173
НИЖНОК. В прошлом у меня ничего не осталось. У меня только настоящее, Раиса Семеновна. Я как вашего муженька ливрею сбросил, бакенбарды сбрил, так нет Терентия. Даже имя думал переменить, да очень привык к своему имени, оставил. Это вам воспоминать при вашей прошлой обеспеченности... Капотик у вас аккуратный, и выглажен хорошо. Я в жизни аккуратность люблю, чтоб все было правильно. Однако... (Берет себя за голову.), однако я должен вам объяснить такую странную историю. Теперь я вам, Раиса Семеновна, могу объяснить, почему я вам всегда счета путал ваши.
РАИСА. Какой вы были смешной, Терентий, Терентий...
НИЖНОК. Терентий Степаныч Ниж- нок, главный бухгалтер Сахаро-синдиката. Теперь я могу объяснить. Как начну писать счет, да как вспомню, что ваши ручки, локотки... так у меня вместо цифр вода, вода... слезы может быть... я... (Растроганно.) я теперь ведь в славе... дай мне десять синдикатов, уничтожу, учту. И не только что слезинку, губой не поведу.
РАИСА. Боже, на какую ступень подняла вас революция. У вас автомобиль, вы учитываете синдикаты.
НИЖНОК (расправляя полы пиджака). Да, я достиг...
РАИСА. Вот хорошо. Я сейчас. (Встает и ищет фотографию.) Куда же фотографии девались? А, у тебя, Тер, дай их сюда.
ТЕР-САРКИСЯН. Какой это родственник?
РАИСА. Не мешай. Бабушка, ступайте спать. Да и ты иди.
ТЕР-САРКИСЯН. Я не хочу спать.
РАИСА. Но тебе все равно будет скучно.
ТЕР-САРКИСЯН. Мне не будет скучно. Я вас зарежу.
РАИСА. Дурак. (Идет к Нижноку.) Я вам сейчас родственников покажу. Они должны на днях приехать. Они все очень опытные люди. Вы их сможете пристроить, наверное.
НИЖНОК. Бывает, пристраиваем. Россия в способных людях нуждается.
РАИСА. Это Микеша, он инженер, каналы проводит. Очень способный.
НИЖНОК. Симпатичное лицо.
РАИСА. Это Абрам Маркович. Он... тоже
инженер, только вот какой, не знаю. Кажется, по сахарному делу.
НИЖНОК. Лицо симпатичное.
РАИСА. Ольга Петровна, учительница, очень способная. Эстер Григорьевна, тоже учительница.
НИЖНОК. Симпатичное лицо.
РАИСА. Няня. Вы ее может быть знаете. Муза. Липа.
НИЖНОК. Всех не упомнишь. Надо их всех записать.
ТЕР-САРКИСЯН (подходит, говорит с наигранным хохотом). Дядя.
НИЖНОК. Россия сейчас распустилась, копеечку считать не умеет. У меня каждая копеечка на счету, она никуда не ускользнет. Конечно, без хвастовства могу сказать, что достиг вершин высоких положений. Вначале, когда на курсах учился, подтяжки не на что было купить, а теперь могу где хотите организовать поле своих действий, как-то: Ком- трест, резинотрест, прозодежда.
ТЕР-САРКИСЯН. Я родился на Кавказе.
НИЖНОК. Для меня национальностей не существует, я всех могу учесть. (К Раисе.) Я погубил для счастья СССР тысячи людей, и мое сердце не дрогнуло. А помните, какой я при вас был растерянный. И вот, пальто мое чистили тоже много почтенных людей, но теперь (поводит плечами)...
ТЕР-САРКИСЯН. Я на Кавказе родился.
НИЖНОК. Не мешайте, пожалуйста, гражданин: я вас уже записал. Немедленно, как освободится вакансия.
ТЕР-САРКИСЯН. В моем роду, по кровной мести...
РАИСА. Отойди, от тебя колбасой пахнет.
НИЖНОК. Теперь я скажу вам решительно...
РАИСА. Какую широкую жизнь вы, наверное, ведете. Сколько у вас любовниц?
НИЖНОК. Любовниц держать невыгодно. И комнаты им трудно найти.
РАИСА. Вот мой муж.
НИЖНОК. Да. Симпатичное лицо. Профессор, значит, помер.
РАИСА. Три года назад.
НИЖНОК. Царство небесное. Однако мне надо идти.
РАИСА (усаживает его). Сидите. О муже не думайте. У нас отношения совершенно


174
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
свободные. Он мне ничего не запрещает. (Придвигается, кладет Нижноку ногу, придвигает Нижнока ногу.) Вы, наверное, изощрились в любви и на вас трудно угодить, у вас стали такие ленивые глаза. Вы нерасчетливы в любви, Терентий Степаныч.
НИЖНОК. Расчет — есть обдуманность. А без обдуманности как же. Последнее дело в любви — раздеваться, а ведь можешь и одежду перепортить.
РАИСА. Боже, что вы говорите, такие невозможные фразы. Ха-ха.
(Раиса и Нижнок смеются, Тер-Саркисян мрачно молчит.)
РАИСА. Терчик, тебе не смешно?
ТЕР-САРКИСЯН. Нет.
РАИСА. Ты спать не хочешь?
ТЕР-САРКИСЯН. Не хочу. Сейчас шофер вино привезет, ха-ха (Деревянно хохочет.)
(Пауза).
РАИСА. Тер, расскажи анекдот.
ТЕР-САРКИСЯН (мрачно). Какое сходство между птичкой и шведом?
РАИСА. Ну какое сходство?
ТЕР-САРКИСЯН. Еврей отвечает: птичка прыгает с фетки на фетку, а швед с шведки на шведку.
Молчание. Пауза. Нижнок подходит к окну, простирает руку. Пауза.
НИЖНОК. Мог ли я думать, что увижу вас, в этом миллионном городе, вас, Раиса Семеновна. Вы, которая озаряли мои дни в неволе и в ливрее. Теперь гудит Москва, как улей, и всем известно, вот на машине поехал Нижнок. Куда он поехал, где неладно стоят цифры. (Опять голова беспризорного. Беспризорный протягивает руку к голове Нижнока, шарит шапку, шапки нет, он тянет очки.) Подъехала машина и стоп, все остановились, а со следующей машиной руководителей в тюрьму везут. Вот такой Нижнок вас встретил. Сегодня мы выпьем, Раиса Семеновна... (Раиса берет его за руку и ведет к дивану, тесно прижимается к нему.)
РАИСА. Терчик, расскажи еще анекдот.
ТЕР-САРКИСЯН. Я не могу больше рассказывать анекдоты. Кто это брат, деверь? (Встает позади их на диван, снимает саблю.) Мне надоели родственники. (Тянет саблю.) Ишь, заржавела. Кто он? Любовник? (Задум¬
чиво.) Слава богу, не вытащил. У меня уже от сердца отлегло. (Хочет повесить саблю обратно, но гвоздь уже выпал, он тщетно ищет гвоздь.) Вот они, советские гвозди, не успеешь вбить, как уже выскочили. (Растерянно оглядывается.) Он и на самом деле вообразит, что я его убью.
НИЖНОК. Мне без очков неудобно. Куда мои очки девались? Я когда без очков, то мне кажется, что дело уже решенное и не нужно размышлять. А здесь все-таки посторонние.
РАИСА. Да зачем вам очки? А Терчик у меня веселый. Расскажите, что вы знаете о московской любви. Вы, наверное, сможете научить многим оттенкам страсти (Склоняется к нему.)
НИЖНОК. Но вот, видите, Раиса Семеновна, я бы опять счета не написал. (Оглядывается, видит колено Тера, упершееся ему в спину.) Видите, мне в спину колено упирается. Гражданин, ведь это ж не трамвай. Нет, без очков я ничего не могу соображать и мне хочется всегда гасить электричество (поднимает голову, видит саблю в испуганных руках Тера.) Послушайте, вы... муж., опустите, эту штуку... то есть уберите эту штуку... Это что за штука?
РАИСА. Тер.
ТЕР-САРКИСЯН (окончательно испуганный ее возгласом.) Да я... ничего... это дед...
НИЖНОК. Где мои очки? Тут сабли какие-то над головой, а я ничего не вижу. Послушайте... да она... (Подпрыгивает, хочет оттолкнуть саблю, но окончательно растерянный Тер, закрывший уже глаза и прислонившийся к стене, роняет саблю, и она падает на голову Нижнока. Нижнок повисает на руках у Раисы. Раиса визжит, вскакивает. Нижнок неподвижно лежит на диване.)
ТЕР-САРКИСЯН. Уголовщина, убил. (С уважением смотрит на свои руки.) Тупым концом убил. (Смотрит на Раису, упавшую на распростертого Нижнока.) Жалко? А мне вот не жалко. Да. Все-таки что ж мне делать без раисиного совета. Раичка. Раичка. Ничего мне не придумать, придется бежать. (Берет Раису на руки и убегает.)
Пауза. Звонок. Пауза. Входит сначала один кавказский родственник, седой старец с огромным мешком за плечами.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
175
VI.
СТАРЕЦ. Здесь живет Тер-Саркисян? Звонок звонит, а дверь отперта. Совсем другие обычаи, чем на Кавказе (Машет рукой.) Идите, дети, хозяина нет, но он скоро будет.
Один за другим входят двенадцать кавказских родственников. Они кладут мешки, чемоданы, вытирают лбы, оглядываются.
САМЫЙ МЛАДШИЙ ИЗ РОДСТВЕННИКОВ. Мамаша, но здесь лежит, кажется, мертвый.
МАМАША. А ты молчи. Не успел приехать, а уже осуждаешь своих родственников.
Пауза. Гудок. Вбегает шофер со связками и бутылками.
ШОФЕР (на родственников). Вы откуда- ва такие? На вас не хватит. (Смотрит на диван.) А пассажир-то уж нарезался. Вот так всегда: возишь, возишь, ездишь, ездишь, а отдыхают другие. Устал я, граждане.
КАРТИНА ВТОРАЯ
Провинциальный базар. На переднем плане, с правой стороны от зрителя, ряд телег с яблоками, арбузами и дынями. За возами видны только потные крупы коней. На возах или около возов крестьяне. Вяло толпятся покупатели. Налево, на холме, чайная «Красная дуга», и рядом видно крыльцо Исполкома, на котором с метлой в руке дремлет исполкомовский сторож Лупа. На ступенях чайной стоит пьяный мужик, не расстающийся с перилами, так как они служат ему опорой. Он бранится и задирается: прохожим скучно, они на мужика смотрят и с любопытством, и любовью. Перед чайной ряды лавок: с мануфактурой, обувью, посудой, готовым платьем. Посредине между возами и лавками огромная лужа. В ней плавает что-то пушистое: может быть, дохлая курица. Покупатели часто попадают в нее и со скукой, и в то же время с оживлением смотрят на свои испачканные сапоги. Но торговцы-лотошники привыкли, они ловко прыгают через лужу, и это доставляет им видимое удовольствие. За лужей, прямо на земле, свалены выше всего горы картофеля в мешках, часть рассыпана и попадает пешеходам под ноги. Базар окружают трехэтажные каменные дома, кое-где видно, что нижние этажи их заняты, но верхние пустуют, и ветер пронзительно свистит в них наподобие
эоловой арфы. При открытии занавеса раздается один за другим три огромных по силе свиста.
МУЖИК НА КАРТОФЕЛЕ (утомленно и безнадежно). Каму картофили? Вот карто- фили, граждане.
ПИРОЖНИК (с тоской глядя на пироги). Чего орешь? Кому твои картофли нужны, коли у меня ни одного пирожка за всю неделю не купили. Очень горячие пирожки, очень.
Свист. Все оборачиваются к домам.
МАЛЬЧИШКА-ЛОТОШНИК. Опять власьевский дом свистит.
ПИРОЖНИК. Не власьевский, а семеновский. Власьевский басом свистит, а этот дискантом, не слышишь?
МАЛЬЧИШКА-ЛОТОШНИК. А я тебе говорю, власьевский.
МУЖИК НА КАРТОФЕЛЕ. Будя вам шум разводить по базару, покупатель из-за вас не слышит. Картофли! Ну свистит, так пущай свистит, эка невидаль — дом со свистом, вот кабы с гармошкой, это действительно. (Свист.) Ишь, опять семеновские хоромы завалились. Семенов-то хозяин богобоязненный был, душа-то его к богу летит, нежно поет. Очень был тонкий человек.
ПИРОЖНИК. А я те говорю, это не семеновский, а власьевский.
МУЖИК НА КАРТОФЕЛЕ. Ты думаешь, я с тобой об заклад биться буду. Мне, брат, об заклад с тобой биться некогда. Мне, брат, торговать надо. Картофли, картофли! Неужто никто здесь картофли не ест? (Сонная вялость видна во всех движениях, мужик пристально всматривается и вдруг засыпает.)
Раиса идет в сопровождении прислуги Паши вдоль лужи. Ее белое и без того короткое платье беспомощно приподнято. По ту сторону лужи среди возов ходит Тер-Саркисян, он уныло щупает воза и наклоняет ухо к каждому продавцу. За ним следом щупленький человечек в сереньком москвошвеевском костюмчике и грязном канотье.
РАИСА. Никогда мне не перейти этой лужи (Смеется.), хотя бы по ту сторону Париж. Никогда бы не поверила, что на свете может быть такая грязь. И еще туфли белые одела.
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК. Позвольте, барышня, почистим.


176
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
РАИСА. Что?
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК (шепотом). Обопритесь на меня, говорю, я вам ботинки почищу.
РАИСА. Почему вы все тихо так говорите. И туфли не чистят, а мелом натирают.
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК. Все будет в наилучшем виде. Тьфу, тьфу. (Трет щетку о щетку.)
РАИСА. Опять шепчешь.
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК. Иначе никак нельзя, барышня. У нас в девятнадцатом году восстание было, так бомбардировка была, усмиряли стариков-то... после того все шепотом, и до сего времени с испугу все говорят. А как громко скажешь, так тебя за загривку...
РАИСА. А не перейти нельзя. (Смотрит на Тера.) Опять этот дурак что-нибудь напутает. (Мальчишке.) Хорошо, хорошо, после.
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК. Да что ж вы, барышня, торгуетесь. Будто вам не ботинки чистить, а в бане париться. Доверьтесь, все будет в лучшем виде. А то воображенья никакого от вашей фигуры нету. (Швыркает носом и проводит под носом кулаком.)
РАИСА (с хохотом). А руки. Нет, посмотрите, какие грязные у него руки. Что ж с испуга у вас и руки не моют с девятнадцатого года? Туфли только запачкаешь.
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК. Барышня, да господи, я сейчас на ваших глазах (Сует в лужу руки, полоскает их и вытирает о подол рубахи.) Ей-богу, почин. Во всем городу только председатель Малишев, да начальник милиции сапоги чистят, да и то через день, а остальные кто дегтем, а кто слюной. Вот и живи с ними.
МУЖИК НА КАРТОФЕЛЕ (внезапно проснувшись, кричит на весь базар). Картоф- ли, картофли... (Все оборачиваются.)
РАИСА (вздрагивает). Как напугал. Действительно, здесь разговаривать громко невозможно. (Тихо.) Тонет что ли?
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК (прильнув к туфлям). Наверное, тонет. День базарный, он картошку-то недалеко у лужи свалил, а в базарный день лошадей много, наша лошадь воду пить любит, очень нашим лошадям скучно, ну лужа-то и расширяется. (Раи¬
са делает вид, что не слышит.) В республику поступаете?
РАИСА (уверенно). Да.
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК (перестает чистить). Выходит, что правда, будто в нашем городе республику откроют. Говорят, будто тогда всем сапоги чистить будет приказано.
РАИСА. Будет. Чисти, болванчик. (Смотрит с презрением вокруг.) Тоже, республику... национальности нашлись...
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК. Как, изволили?
РАИСА. Чисти, чисти... Тишина-то какая.
БАБА (у мануфактурной лавки усиленно слюнит зажатую в руке тряпку и трет ею то один, то другой кусок ярких ситцев). Линяет, милостивец, линяет. Как хошь, линяет. С которого краю не потру.
ПРИКАЗЧИК (тихо, со скукой). Иди, иди, баба. Всю лавку до дыр перетерла. Тебя бы так потереть. (Зевает.) Вот еще республику хотят в уезде устроить, покажут вам, кого тереть нужно.
БАБА. Это ты о чем же, милай?
ПРИКАЗЧИК. Ладно, ладно, проходи. Растерлась. Тоже на таких теруний — республику. Ха!
РАИСА (тоскливо оглядывается по сторонам: никому нет дела до ее высоко обнаженной ножки. Паша с вожделением смотрит на мануфактурные лавки). Паша, ну хоть ты иди сюда. Фу, Паша, ты так хорошо сложена, а ходишь, выпятив живот. Ты посмотри на меня, как надо держаться. Ну, вытянись, как я тебе наказывала.
ПАША (прячет руки меж ног, хохочет). Я, барышня, не могу так...
РАИСА. А ты попробуй, ну!
ПАША (смешно оттягивая зад и выдвинув полную грудь идет к Раисе. Потом прыскает и сгибается вдвое). Ой, барышня, смехота. Умора. С места не сойти.
РАИСА. А это только потому, что не так поступаешь. Нужно убирать живот, а зад отпячивать не нужно. Вот давай, я тебе покажу еще. Так... (Раиса подходит к Паше. Мальчишка, увлеченный чисткой, скачет за ней. Раиса выпрямляет Пашу, поддерживает ее за спину и вдавливает ей живот.) Ну, иди.
ПАША. Ой, барышня, не могу, щекотно.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
177
Тер-Саркисян входит в сопровождении комиссионера.
КОМИССИОНЕР (шепотом). А может быть, к вашему сословию и нраву другой товар требовается? Целому карману бумажник завсегда найдется, конечно. Вот яблоко, это ли не товар? Товар первею- щий. Фрукт нежный, ароматный, стукнул его...
ТЕР-САРКИСЯН (вздрагивая). Чего?
Комиссионер испуганно отступает. Тер- Саркисян смотрит на него и тоже испуганно отступает. Комиссионер пятится еще. Тер- Саркисян тоже.
ПЬЯНЫЙ (у чайной, тоже шепотом). Все нутро... собаки выели... подняться не могу... Дайте взойтить, сволочи. Чего держите порядочного человека. Я же за республику выпил.
КОМИССИОНЕР (издали Теру). Вот и смотрите на них... Республики не было — пили, а республика — еще больше.
ТЕР-САРКИСЯН. Какая республика? (Отступает).
КОМИССИОНЕР. Ей право, не знаю. (Еще отступает.) Вон Лупа проснулся, сторож исполкомовский. (Лупа встает, потягивается). Сейчас корзинку возьмет и направится товарищу Малишеву, председателю исполкома, курицу на обед покупать. (Нежно.) Гражданин Лупа, не слышали, какую нам республику назначат?
ЛУПА (мимо с корзинкой в руке, самоуверенно). Немецкую.
КОМИССИОНЕР (еще отступает). Немецкую. (Испуганно скрывается.)
ТЕР-САРКИСЯН (смотрит по сторонам). Исчез. Такой шепотливый народ, двух слов громко не могут сказать. Все исчезают. Если б не мои недоразуменья, ха... я бы...
РАИСА (указывая глазами на мальчишку). Сапоги вам почистить не нужно?
ТЕР-САРКИСЯН. Приходится в двух разных комнатах спать, да еще какая-то Паша промеж дверей спит. У меня кровь, а не простыня в жилах.
РАИСА (настойчиво). Папаша, вам сапоги почистить не нужно?
ТЕР-САРКИСЯН. Зачем мне сапоги чистить? Еще кого-нибудь напугаешь. Мне душу надо почистить, да!
РАИСА. Папаша.
ТЕР-САРКИСЯН. Я тебе папаша...
РАИСА (смотрит на него пристально, он скисает, пробует поставить ногу к мальчишке на табуретку. Тот удивленно смотрит на сапог и, не поверив, убирает). Как ваши дела, папаша?
ТЕР-САРКИСЯН (устало, шепотом). Дела мои, деточка, плохи. Смеяться даже не могу. Вместо делов на базаре яблоки, да картофель, а я к вину привык, да к кукурузе.
РАИСА (медленно). Ах, да, к кукурузе.
ТЕР-САРКИСЯН (растерянно смотрит по сторонам). Сапоги почистить что ли? Пойду, куплю воз яблок.
РАИСА (переставляя ногу). Идиот. Должны же вы, наконец, найти себе достойное занятие, занять, наконец, вполне легальное место среди работников СССР. (Тер-Саркисян смотрит на нее сконфуженно.) Вы о комнатах изволите говорить, может быть, саблю свою желаете повесить в комнате на ковер. Смотреть на саблю и жрать... яблоки. Пойдите, купите воз яблок, пирогов напеките, пирогами меня заставьте торговать. Пирогов кому горячих, пирогов. Так? (Пауза.)
ТЕР-САРКИСЯН. Ничего в голове не имею. Зачем мне нужно было этого человека резать.
К возам приближается милиционер. Тер- Саркисян совершенно меняется в лице и уходит сначала за спину Раисы, а потом за Пашу.
МИЛИЦИОНЕР. Эй, дядя, билет на право торговли имеешь?
АРБУЗНИК (лезет в карман). Рази мы... да мы всегда...
МИЛИЦИОНЕР (внимательно прочитав бумажку, отходит к возу с яблоками). А ты, яблоки. (Мужик молча сыплет милиционеру мерку яблок, тот отходит с ворчанием.) А еще республику вам, билета купить не можете, служащего в грех вводите.
МУЖИК НА КАРТОФЕЛЕ. Картофли. (Засыпает.)
Свист в доме. Никто не оборачивается. Тер-Саркисян вздрагивает.
ТЕР-САРКИСЯН. Хорошо свистит. У нас в горах такого свиста не найдешь. Таким свистом торговать можно.


178
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
РАИСА. Скоро вам своими штанами торговать придется, дурак. Много у вас денег осталось?
Автомобильный гудок. Весь базар замирает.
МАЛЬЧИШКА-ЧИСТИЛЬЩИК (у ног Раисы). Комиссары в Богоявленный совхоз поехали. Машина-то... пыли та...
Все взоры устремляются влево, откуда слышен стук дрянной машины. Густой клуб пыли вкатывается на базар, бабий голос пронзительным голосом проносится по сцене: «Батюшки, остановились...»
ВСЕ. Остановились...
КОМИССИОНЕР (поспешно показывается среди возов, смотрит по сторонам). Действительно, остановились.
ТИХИЙ ГОЛОС С ВОЗОВ. Смотрят.
КОМИССИОНЕР. Действительно смотрят. Куда бы им смотреть? (Все головы на базаре медленно поворачиваются в сторону Тера и Раисы. Комиссионер вприпрыжку бежит к Теру, останавливается подле и ловит взоры автомобилистов. Издали шепотом.) Вон, тот сбоку-то, белый-то, товарищ Малишев. Впра- во-то: Поворотов, помощник прокурора... По- зади-то Семенчев, заместитель Малишева. (Замирает.)
ТИХИЙ ГОЛОС. Вниз смотрят.
ПРИКАЗЧИК ИЗ ЛАВКИ. Куда смотрят?
БАБА (в ужасе). В лужу, милай, прямо в лужу.
ДРУГАЯ БАБА. Страсти-то какие, может, утопленник?
ТЕР-САРКИСЯН (со страхом прячет лицо). В лужу ли?
КОМЙССИОНЕР. Сюда, прямо сюда!
ТЕР-САРКИСЯН. Как будто, да...
КОМИССИОНЕР. Разрешите намекнуть... (Палец его медленно останавливается сначала на мальчике-чистильщике, затем падает на скамеечку.)
И вдруг весь базар вздыхает и глядит на Раису. Ножка ее на скамеечке чистильщика вздрагивает и напрягается, и чистильщик со щетками неподвижно и восхищенно замирает над ней. Приказчик роняет восторженно кусок ситца, мужик на картофеле просыпается и радостно озирается неизвестно чему, и даже пьяный в дверях чайной отрезвел и смот¬
рит в лужу. Раиса подбирает платье, спускает ногу — топот ног слышен по базару — она медленно уходит вправо, и взоры всех, покинув комиссаровский автомобиль, уходят за ней. За ней гуськом: Паша, Тер, комиссионер Кролик, мальчишка со щетками в руках.
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Длинный сеновал в совхозе «Красная корова». Посредине сцены стол. На нем самовар, закуски. Налево на сене одеяло и неубранные простыни. Малишев, скатившись, должно быть, с сена на пол, лениво сидит на полу и одним глазом смотрит в портфель. С подушкой в руке, лохматый, взъерошенный входит Олешков- ский. Лупа, исполкомовский сторож, ленивый и заспанный, сбирает со стола.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Ты все в портфель смотришь? Привычка, брат. Я как-то по двенадцати часов в сутки спать привык.
ЛУПА. Невидаль. Люди и по суткам сплошь спят.
МАЛИШЕВ (стучит рукой по портфелю). Опять этот проклятый козел. Сколько мне заявлений об этом проклятом козле прочесть пришлось, сколько резолюций. Вот об этакой сволочи хорошая цитатка есть... (Олешковский и Лупа замирают благоговейно. Малишев ловит муху и раздраженно бьет ее о пол.) И никаких результатов. Третий год неизвестный козел по горе ходит, бодает людей, комсомольцу Игнатьеву штаны разорвал. (Решительно пишет.) Вот возьму и пущу его по земельному управлению.
ЛУПА. Козел, верна, ходит. Прямо сказать, совсем удивительный козел. (Зевает.) Жара-то, какая, господи.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Уж не пойти ли мне в погреб, на прохладу. А то тут с утра какой-то Воробейчик привязался, в восемь часов разбудил.
МАЛИШЕВ. Кто?^
ОЛЕШКОВСКИЙ. Воробейчик — это вроде фамилия, а собой как будто спекулянт.
МАЛИШЕВ. Еще спекулянтов мы не видали, добра такого. Жили и без них.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Походит, походит ко мне, авось и издохнет. У меня с ним разговоры длинные, с моих разговоров из воробья-то в осу превратишься.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
179
ЛУПА. Заседать-то где будете? Можно стол к печке доставить, сегодня за рекой сенокос начался, девки, небось, песни орать будут. Для аппетиту все лучше песня-то.
МАЛИШЕВ. Ну, еще к речке выдумаешь. Мы, слава богу, не помещики. (Подумав.) Впрочем, отнеси. Нет, отнеси обязательно к реке. О чем думать: ведь не дом меняем. Поставь в кусты, к речке. Утки прилетят. На реке.
ЛУПА. К кустам этим утки не летают, беспокойно очень в кустах.
МАЛИШЕВ. Ничего не соображаешь. А если у уток есть возможность в кустах гнезда разводить, тогда что? Ты ружье кстати захвати.
ЛУПА (пренебрежительно). Ружье. Из ружья прошлый раз товарищ Поворотов водку пил. Очень, сказывал, роскошный вид из ружья пить. Оно и заржавело.
МАЛИШЕВ. Балда. Капиталистические тенденции у них какие-то. Какой дурак из ружья пить будет? (Задумчиво.) Из обоих стволов пил или из одного?
ЛУПА. Из обоих.
МАЛИШЕВ. Любопытно. Если из обоих, то очень даже любопытно. Из одного-то и всякий дурак сможет. Надо бы...
ОЛЕШКОВСКИЙ. Утром без завтрака водку пить опасно.
МАЛИШЕВ (строго). А ты вместо того чтоб осуждать ответственных работников, почистил бы ружье. Да и почему ему с водки ржаветь? Ты, небось, взял в него воды и налил.
ЛУПА. Я зачем мне в него воду лить? Что он бокал?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Какой бы способ против спекулянтов придумать? Ишь подле реки к кустам пробирается. Что им по нашему городу пробираться, так нет еще, на совхоз приехали.
МАЛИШЕВ. Я их ликвидирую мигом.
ЛУПА. Ликвидируешь их. Вон у нас в город дачник приехал. Высокий в белых штанах, прямо Шамиль с бороды.
ОЛЕШКОВСКИЙ. За рекой живет. С дочерью. Фамилия у обоих Горюшкины. Уж и действительно Горюшкины.
МАЛИШЕВ. Ты откуда все знаешь? Не зря к нам спекулянты приехали. Что-то да есть в этом городе. Опять муха. (Ловит.) В этот город спекулянт зря не поедет.
ЛУПА. Действительно, найдешь дурака даром ехать. Главное в дачнике — белые шта¬
ны, прямо ужас производят в мужиках и девках. Надел белые штаны и ходит, как в подштанниках.
МАЛИШЕВ. В белых штанах теперь вся Европа ходит.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Чтобы это было одобрительно, не скажите: ни тебе прилечь, ни тебе сесть как следует. Сразу видно, просторов нету. Штаны должны быть цветные, чтобы в них все цвета путались.
ЛУПА. Дочь у него, действительно, цветная. Все происхожденье насквозь видно.
МАЛИШЕВ. Блондинка?
ЛУПА. Али уж Е.... донос писал (заглядывает в портфель.) Вот ведь, не успеешь дыхнуть водкой, скажем, а он донос, а если во всем прочем усумнился, беда. Хорошо, что я в Исполкоме служу, ни одного доноса не было. Так и написал, что блондинка, кофту-то указал, голубую, занятой он человек.
МАЛИШЕВ. А ты отойди. Ты что мне эту женщину подсовываешь? Может быть, они тебе взятку дали, чтоб ее красотой меня смутить? Меня, брат, этим не возьмешь, я, брат, стреляный воробей, у меня, брат...
ЛУПА. Ну, похвастался, и на меня донесли. (Заглядывает в портфель.) Али Г... донес. Яблоком ведь в прошлый раз его угощал.
ОЛЕШКОВСКИЙ. На яблоки урожай плох. На картошку урожай. (Задумчиво.) Куда бы мне спать пойти?
МАЛИШЕВ. Слушай, Лупа. Поди, Олеш- ковский тебе яблок корзину выдаст. Ты эту корзину возьмешь, записку я тебе напишу, или вернее, без записки... Бери корзину и говори (Становится в позу.)
В это время дикий вопль, и в сарай, размахивая сеткой для ловли бабочек, врывается Раиса. Она вскакивает в сено и кричит.
РАИСА. Спасите, спасите! (Олешковский, Малишев и Лупа закрывают ее своими телами. Пауза. Олешковский перекладывает подушки из-под одной руки под другую.)
РАИСА (за их спинами). Спасите, козел!
МАЛИШЕВ. Опять этот козел? Довольно козлов! Позор — спасать женщин от козлов. Вы, собственно, как очутились на территории колхоза?
РАИСА. Мы с отцом живем за рекой. Я пошла ловить бабочек. Из кустов вырвался козел. Я через реку по мосту, он за мной, я в


180
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
кусты, там знаете стол стоит, он и стол опрокинул. Сарай спас меня. Благодарю вас. (Крепко жмет руку Малышеву.)
МАЛИШЕВ. Пожалуйста, пожалуйста, гуляйте по совхозу сколько хотите. Это вчера я вас на базаре видел? Ботинки чистили?
РАИСА. Чистила, но я вас не видела.
МАЛИШЕВ (пауза). Я вам яблоков послал. (Смотрит на Олешковского, тот выходит, следом за ним Лупа.) Отец у вас в белых штанах ходит, спекулянт, а крестьяне смеются. (Берет ее за руку.) Пошли наверх.
РАИСА. У меня сердце бьется, устала бежать. Да и куда наверх?
МАЛИШЕВ (указывает наверх). Туда все ходят. Не беспокойся. Сено этого года мягкое. Я одеяло могу захватить. (Берет ее за руку. Раиса смотрит на него внимательно и вдруг спокойно ударяет его в подбородок. Пау- за.)Тзк. Лапа опытная, по глазу не бьет, на глазу синяк будет. (Хватает ее за бок.) Их, краля. (Раиса бьет его в глаз.) Ну, и в глаз всадила все-таки. Значит, есть характер. Как же это тебя с таким характером спекулянты подсылать могут? Должно быть, догадываются, что меня только на такой характер схватить можно. Папаша-то у тебя, должно быть, тертый дядя.
РАИСА. Отец у меня профессор.
МАЛИШЕВ. Профессор. Чего?
РАИСА. Химии.
МАЛИШЕВ. С которого года?
РАИСА. С девятьсот третьего.
МАЛИШЕВ. Сколько книг написал?
РАИСА. Три. «Основы бактериологической химии», «Последние опыты с кислотами», «Жизнь подземных...».
МАЛИШЕВ (недоумевающее). И все-то врет. (Садится.) Очень скучно мне, и я верю. (Задумчиво.) И что ж собой вы, девушка будете, оттого и козлов боитесь? (Раиса подходит ближе.) Будет драться, а то я, матушка, так тебе по мусалу заеду, весь профиль в сторону пойдет. (Отодвигаясь.) Садитесь рядом. По мусалу-то это я пошутил. В нашей стране девушки редкость. (Раиса садится рядом.) Профессор значит. Та-ак.
РАИСА. За что вас председателем исполкома выбрали?
МАЛИШЕВ. За абсолютную храбрость. Я все могу исполнить.
РАИСА. Как все?
МАЛИШЕВ. Все. (Пауза.) Только душе моей во мне ходить неудобно. Она ширины просит. Оттого мне скучно. А в нашем уезде все по инструкциям идет, а иначе бы я весь уезд вверх ногами перевернул. (Задумчиво.) Вот козла ни под какую инструкцию подвести не могу. Третий год по горе неизвестный козел скитается. За вами гнался, вы что, женщина беззащитная, а комсомольцу одному штаны порвал. Я его уж в наробраз пустил.
РАИСА. Кого?
МАЛИШЕВ. Ну, комсомольца, беспокоился очень из-за козла. Все, говорит, в республике налажено, а тут козел. Чуть в «Правду» не написал. (Нюхает.) Гарью пахнет.
РАИСА. Горит, кажется.
МАЛИШЕВ. Пускай горит. Все не выгорит. (Возвышенно.) У меня сердце пуще всех пожаров на земле. (Придвигается.) Надолго сюда? Папаша-то, видно, строгий, если из центра в таком виде приехали. (Тычет ее легонько в бок.) А насчет девушки, то все поди и врете? Девушкой-то поди и не пахнет. (Раиса вскакивает.)
ТУЛЯЕВ (входит быстрым гимнастическим шагом, он в трусиках, тюбетейке, с длинной черной бородой, под мышкой у него книга.) Сережка, я либо из партии уйду, либо разрешите мне мою жену избить. Ревностью извела, я книгу вынужден на ходу читать, дома не дает: для девок, говорит, умным делаешься. Уйду к цыганам от такой жизни.
МАЛИШЕВ. Я с ней сам поговорю. Знакомьтесь. Нарообраз Туляев, Товарищ Горюшкина — дочь профессора.
РАИСА. Порюшкина.
ТУЛЯЕВ. Слышал, слышал. (Указывает на сетку.) Это спорт новый?
РАИСА. Бабочек ловить. Сетка.
ТУЛЯЕВ. Слышал, слышал. У нас же преимущественно футбол, некоторые верхами развлекаются. Между прочим, Сергей, у дверей корова твою записную книжку ест. Которая в зеленом переплете.
МАЛИШЕВ. Так в ней же партийный билет. Что же ты не отнял?
ТУЛЯЕВ. В голову как-то не пришло. (Малышев выбегает.) Смелейший человек в республике, начитанность: все наизусть. Спортом бы ему только для совершенства и


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
181
гармонии личности. У нас все школы в спорте. Вырабатывают проект, в Наркомпрос пошлю: один день учиться, другой — спорту. Тело и душа. Душа и тело.
РАИСА. Очень умно. (Раздается выстрел. Раиса прислоняется к Туляеву, mom ее сначала прижимает, потом испуганно отталкивает.) Не пугайтесь, это он в корову.
МАЛИШЕВ (вбегает с револьвером в руке). Расхлябанность, ротозейство, полная апатия! Записную книжку вместе с партбилетом сожрала. Столичные газеты слопала. Сегодняшние, развернуть не успел. (За ним показывается Олешковский.) А вам только бы спать, товарищ Олешковский, а тут корова партбилет съела.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Если вы судите по подушке, Сергей Трофимыч, то подушку я с семи утра таскаю. Вы вот один, а за мной все утро какой-то Воробейчик ходит, мне подушку положить нет времени. А корова что, корова животное не размышляющее, ей бы только лопать. Крышки у книжки зеленые, удивительно было б не сожрать. А почему «Известия» съела не понимаю, разве теперь зеленой краской стали печатать? Давно не встречал. Перепугали корову только, коровы выстрелов не любят. Я уж пойду, Сергей Трофимыч, а то у нас, кажись, скирды с соломой загорелись. (Нюхает.) Гарью здорово пахнет. (Все нюхают.)
МАЛИШЕВ. Скирды, скирды. А как я теперь на пожар без партийного билета пойду, черт вас возьми. Нет, вы на него посмотрите: Олешковский, завхоз совхоза «Красная корова», хозяйственники: второй год лень подметки подтачать под сапоги. Поднимите ногу, товарищ Олешковский.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Что я вам кобель — ноги поднимать? А на пожар можете не ходить, я им скажу, Малишев идет, они поторопятся и потушат. Да и я, пожалуй, не пойду, без подметок, пожалуй, ногу еще искрой какой обжечь можно, а потом лечи, беспокойство... (Смотрит задумчиво на ноги.) Надо бы действительно притачать подметки-то.
За сценой крики: «Ведра, ведра тащи. 1де насос-то?». «В насосе ласточки поселились». «И верно, ласточки. Не трожь». «Авось ведрами обойдемся». Восторженный вопль мальчишки: «Их, и горит же». Голос Лупы: «Горит
что надо, каждый бы день так, вот бы тебе и сырости не было».
МАЛИШЕВ. Я человек культурный. Я без газет жить не могу. А если там разъяснение какое напечатано? Я партийный билет могу восстановить, а за газетами в город ехать придется, а как за экстренным делом поедешь, так и машина в песке застрянет и стоит три дня. А если в газетах уезд наш республикой объявлен?
ОЛЕШКОВСКИЙ. с чего ему республикой объявляться? В республике Совнарком должен быть, а какой же в нашем уезде Совнарком?
МАЛИШЕВ. Зачем к нам спекулянты съехались? Почему тебя спекулянт в семь утра разбудил?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Действительно, чудно! Зачем спекулянтам в наш уезд съезжаться, ране хоть кустари были, а теперь и те повымерли.
ТУЛЯЕВ. Да... беспокойно в городе. Проломная команда на стадион не вышла, перепились говорят. А почему?
МАЛИШЕВ (Олешковскому). Вы меня не запугаете... республика, так республика. Мне бы только инструкции получить.
РАИСА (пауза). Я газеты читала.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Значит, ерунда.
МАЛИШЕВ. Как это вы вперед меня газеты получили? Очень это странно.
Входят Семенчев и Шурыгин. Семенчев с портфелем, набитым до отказа, благоговейно смотрит на Малишева, в то же время торопливо просматривая какие-то бумажки. Раиса на него взглянула, он сконфузился. Шурыгин коренаст, приземист, упрямо свесив голову, стоит он уверенный во всей своей правоте и готовый отразить любое нападение. Пауза.
МАЛИШЕВ. Заместители мои. Семенчев и Шурыгин. Товарищ Семенчев, почему вы не выписываете газеты в двух экземплярах? Один экземпляр исчезает неизвестно куда. (Семенчев торопливо пишет бумагу, Шурыгин терпеливо и долго проверяет ее и подписывает, дает на подпись Малышеву.)
СЕМЕНЧЕВ. Вот и все устроено. Главное в деле — распорядительность.
ШУРЫГИН. Не распорядительность, а проверка и точность. (Пауза.)


182
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
МАЛИШЕВ. Не точность, а смелость и знание всех пунктов. Хорошо, что в газете ничего потрясающего нет, и в сообщении этого мы должны благодарить товарища Порюшки- ну, дочь профессора.
СЕМЕНЧЕВ (тихо Раисе). С такой смелостью ему бы областью управлять.
РАИСА. Как?
СЕМЕНЧЕВ (испуганно). Нет, я пошутил. Извиняюсь.
РАИСА. Я вам не говорила, что в газете нет ничего относящегося к вашему уезду.
МАЛИШЕВ. Ну так я вам говорю: там ничего нет.
РАИСА. Там сообщают, что Лбищенск из уездного центра решено преобразовать в... областной, кажется.
МАЛИШЕВ. И опять врет. Зачем нам областной центр? И какая это область будет? Что она будет производить, когда тут кроме картошки ничего не растет. Не обоснованный слух. (Пауза.) Чего молчите? (Раисе.) Брехня! Не верю. Идиотские шутки. Достать мне газету, во что бы то ни стало.
РАИСА. Можете мне поверить. Какая выгода мне врать. (Оглядывается беспомощно.) Я почти наизусть помню: «В целях приспособления общей работы Волги к центру республики... центру республики...»
МАЛИШЕВ (зажмурив глаза). Память-то какая, память, почище моей. (Продолжает.) «Признать необходимой реорганизацию Лби- щенского уезда в областной на следующих основаниях...» (Открывает глаза.) А?
РАИСА. ... А сплошной последующий план работы исполнения реорганизации...
МАЛИШЕВ. Лбищенского уезда как основного метода руководства... Эх, Семенчев, не записывай, пожалуйста, пропадем мы с тобой, пропадем на такой оказии. (Семенчев пишет, мотая головой.) Память-то, какая, память.
Восторженный вопль: «Батюшки, второй скирд занялся. Эк его разбирает». Спокойный голос: «И чего пышет — торопится, будто не сгорит». Опять вопль, крик: «Солома-то для пожара — самый лучший способ». «Что хаять, горит хорошо».
МАЛИШЕВ. А, не успели область открыть, а уже горим. Товарищ Шурыгин откуда такое разгильдяйство?
ШУРЫГИН. Сейчас. (В дверях громко кричит.) Эй, лопата, зови с луга народ. Бричка, куда? Выпрягайся. Лошадей из брички в насос. Ну... (Уходит.)
МАЛИШЕВ. Теперь все в порядке. Если Шурыгин начнет распоряжаться, тысячи пожаров сами со страху потухнут. Пошли.
РАИСА. Я домой пойду, мне пора.
МАЛИШЕВ. Успеете. Вы посмотрите, как я теперь действовать могу Если область, то и действовать надо по-областному. Я себя могу распространить.
Входит запыхавшийся Тер-Саркисян.
ТЕР-САРКИСЯН. Раиса, а я тебя искал.
МАЛИШЕВ. Отец. Очень рад. Профессор. Профессор химии. В случае необходимости двинем по производству. В трехдневный срок обязаны представить мне копию... копию своей жизни. Амба. В Лбищенском уезде со мной шутить можно, а в Лбищенской области не пошутишь. И чтоб без этих... меня на женское сердце не возьмешь, через мои руки за жизнь, может быть, тысячи женских сердец прошло. У меня, прежде всего работа, смелость и точное знание всех сведений по исполнению.
ТЕР-САРКИСЯН (оторопело смотрит вслед ушедшему Малишеву). Откуда ему известно про мою ревность? Что я барсук вонючий.
РАИСА. Хуже. Козел. (Тер оглядывается, пытается ее обнять, она вырывается, но он ее все-таки ловит. Входит Лупа с корзинкой, удивленно смотрит на обнявшуюся па- РУ,)
ЛУПА. Заседать-то будете, девки запели. (Тер испуганно оглядывается. Пауза.) Яблоки. Яблоки вам.
ТЕР-САРКИСЯН. Яблоки? (Берет яблоко, держит в руке и вдруг дико хохочет.) А яблоки к вину хорошо. Ха-а... Дед у меня всегда с вином ел яблоки. Ха-а... Не хотите? (Протягивает Лупе яблоко. Тот берет и тоже, стараясь попасть в тон, хохочет. Раиса подходит, закусывает яблоко и, нагло смеясь в рот Теру, тоже хохочет.)
КАРТИНА ЧЕТВЕРТАЯ
Поляна, заросшая травой, перед воротами завода. Покосившиеся железные ворота, подле сторожка. В длинной белой рубахе у сторож¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
183
ки неподвижно сидит сторож. Вечер. Пауза. Тихо крадется Олешковский.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Все с совхоза удрали, никого найти не могу. Восемь часов уже, мне спать пора, а я тут блокнот потерял. (Ищет.) Где тут в траве найти, тут и бревна не сыщешь. Дед, не видал ли какой синий блокнот. А? (Наклоняется и рассматривает старика.) A-а... У него на бороду рой пчелиный сел. Что? Сын в совхоз ушел. Но, но, руками-то очень не размахивай, еще спугнешь. Нет, уж лучше я уйду, а то тут эта девица что-то очень подозрительно на меня смотрит. Блокнот жалко, чистый главное. (Задумчиво.) Чистый- то, чистый, а с ним вот несчастья, да неудачи: область объявлена, девица явно женить хочет, рои на людей садятся. (Уходит.)
Малишев и Раиса.
МАЛИШЕВ. Места роскошные. Бросили бы свои причиндалы, на травку садитесь, посидите. (К старику.) Ты помер что ли? А? У него пчелы выроились на бороду. В нашей области пчел масса. Тучами иногда ходят. Сиди, сиди, у меня бороды нету, еще на рожу усядутся, никто потом по области не поверит, что пчелы, скажут с похмелья. (Раиса подставляет улей к бороде старика, борода уходит в улей, затем старик опускается на землю, а затем выпрямляется.) Постой, постой, что же это за блокнот? (За кустами крадучись идет Воробейник, услышав про блокнот, он прячется.) Блокнот и пустой, на счастье что ли?
СТОРОЖ (громовым басом). Чего здесь надо, чего шляетесь? Видишь, сторожу, а раз сторожу, проходить незачем, да еще с бабой. Иди, иди мимо. (Схватывает колотушку и бьет.) Кто вас знает, кто вы такие, может бандиты.
МАЛИШЕВ. Какой голосище! Назначу тебя на массовых праздниках пролетариат играть. Орать нельзя. Тебе пчел сняли, а ты орешь.
СТОРОЖ. Проходи.
МАЛИШЕВ. Молчать!
СТОРОЖ. Сам молчать! Кто ты такой, чтоб кричать? Я тут у завода двенадцать лет молчу. Проходи мимо народного достояния. (Бьет в доску.) Проходи, а то в набат ударю.
МАЛИШЕВ. На кого орешь, ты чувствуешь, на кого орешь?
СТОРОЖ. Я и на царя, может, орать могу...
РАИСА. А ульев-то у тебя дедушка сколько?
СТОРОЖ. Што? Ульев? Да. Ульев, милая, шестнадцать. Вот это, что ты сняла, семнадцатый будет. Только знаешь, пчелу рукой снимать нельзя. Пчела — зверь нежная, кожи человечьей не переносит. На пчелу-то всегда надо рукавицу надевать. Этот, сурприз-то, муж что ли твой?
РАИСА. Знакомый.
СТОРОЖ. Но, но. Знакомый. Знакомые, верно, всякие бывают.
МАЛИШЕВ. Что здесь кладбище? Это, Раиса Семеновна, староверческое кладбище, скрываясь от преследования...
СТОРОЖ. И не кладбище, а завод.
МАЛИШЕВ. Что за ерунда, какой здесь завод?
СТОРОЖ. Завод обыкновенный, паточный. Немец до войны строил, да вишь, не достроил. И машины привез, надо бы их из ящиков выкупоривать, а тут война. Так в ящиках и стоят, двенадцать лет. Ящик сплошь дубовый, ему что, он и сто лет простоит, а у меня вот ревматизма началась, потому что роса здесь ехидная, до кости проедает. Как война началась, мужики этот немецкий завод сжечь хотели, да вишь крутом лес, а лето-то засушливое, палу побоялись, лесу жалко, ну и отложили. В революцию опять вспомнили, буржуазный дескать завод, пришли, а теперь я им говорю: простите говорю, граждане, жечь не позволю, сожлсете, говорю, мне караулить нечего. А уж старик теперь, караулить привык, вот помру, тогда и жгите. Уговорил. Отложили. Теперь придут, разве что когда евреев бить начнут.
РАИСА. Евреев бить не будут.
СТОРОЖ. Сказывают, колесо не в ту сторону повернули. (Машет рукой.) А мне все равно: в ту ли, в эту ли сторону. (Указывает на ворота.) Роса вон ворота до петель проела, а они мне колесо. Может и колеса-то никакого нету. (Идет в сторожку.) Коли завод пойдете осматривать, по левой дорожке идите, по правой у меня улья стоят, да и трава там больно рьяно растет, а вчерась я там змея убил. Кто его знает: змей гад печальный возьмет, да и укусит.
МАЛИШЕВ. Что-то у меня в сердце перепуталось. Никак не могу завод этот в порядок поставить. (Держит задумчиво блокнот.) По¬


184
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
чему здесь эта книжка? Надеюсь, наши отношения с вами не перепутаны?
РАИСА. Как сказать. Запишите в блокнот на память: замужеством меня не прельстишь, замужеством теперь не убьешь. Женщину побеждают иными победами.
МАЛИШЕВ. Иными победами. Ничего понять не могу
ВОРОБЕЙЧИК. Граждане, извиняюсь.
МАЛИШЕВ. Чего вы требуете, гражданин?
ВОРОБЕЙЧИК. Ну много ли я могу требовать в этой стране. Я только требую, чтоб меня не кушали с головой. А сейчас я вас прошу сказать мне — действительно ли возрождается этот завод и на какой предмет выработки материалов он возрождается?
МАЛИШЕВ. Патока.
ВОРОБЕЙЧИК. Так здесь требуются мешки, и недаром значит я привез в этот город десять тысяч пар мешков. Извините, пожалуйста, за беспокойство. (Убегает.)
МАЛИШЕВ (вертит в руках блокнот). Самое главное в этих делах — абсолютная храбрость. Кажется, патока, а не сахар. Мне бы цитатку одну хоть насчет патоки, я бы показал.
Поворотов и Кулешов.
ПОВОРОТОВ (подвижный, жестикулирующий человек в длинном загнутом френче). Я таких разговоров перенести не могу, я задохнусь. За такие слова, товарищ Кулешов, горло вырвать мало.
КУЛЕШОВ (рассудительно). Почему не построить? Я заготовлю лес для авиационной промышленности, у меня Терехин — самый распорядительный и деятельный агент. Едет Терехин в лес, да боком свинью начальника милиции. Черт ее знает до чего нахальная свинья, колесом задел, а свинья беременная была, ну и скинула. Превосходно. Я вам свиные убытки возмещу, но для какой агитации вы Терехина в милиции вторую неделю держите? Я говорю, примите меры, а то товарищ Поворотов: приму, но сейчас вроде смутного времени в уезде, преобразования и <не>согласованность. Простите, возражаю я, вы хотя, товарищ Поворотов, и приходитесь товарищем прокурора, но почти дурак. На лес сезон...
ПОВОРОТОВ. Сам вы балда осиновая.
КУЛЕШОВ. На балду осина не употреб¬
ляется. Для балды желательно дуб употреблять, на худой конец...
МАЛИШЕВ. Чей этот блокнот? (Поворотов и Кулешов вздрагивают.)
КУЛЕШОВ. Так, знаете, напугать можно.
ПОВОРОТОВ. Вы должны извиниться, товарищ Малышев. Здесь вам не дети. Народ теперь нервный...
МАЛИШЕВ. Пустяки. Зачем вы пришли?
КУЛЕШОВ. У завода, знаете ли, по душам поговорить. Все-таки возвышенная материя.
МАЛИШЕВ. Хитро гнете, гражданин Кулешов, а не согнете. (Беспомощно смотрит на Раису.) А может, все врут. Тогда я при чем? (Громко.) Я все понимаю. Завод без меня возрождать. Без меня тайком в Москву планы посылать? Я, может быть, с Москвой по прямому проводу говорить буду.
КУЛЕШОВ. Возрождать, так возрождать. Только вы не горячитесь, я у вас много не возьму. Дайте-ка блокнот, запишем. (Берет блокнот.) Завод-то какой?
РАИСА. Паточный.
КУЛЕШОВ. Как? Паточный. Ничего не понимаю. Все в голове в таком порядке было, а тут патока. Тут же кругом леса, причем здесь патока. Фу ты говядина, ничего мне не разобраться. Патока. Сахар. Сахарное вино. Коньяк. Ничего не пойму. Пятнадцать переворотов не поглотило, а тут в патоке увяз.
ПОВОРОТОВ. Я организую. Я все организую. Как тут не понять. Патока — легко усвояемый продукт, весьма потребительный в сельском хозяйстве. Дайте запишу. (Берет блокнот.) Значит... постойте. Сельское хозяйство, как легко усвояемый продукт... нет... организованная патока. Подождите. Малишев, не давите мне на ногу, у меня ноги нервные, черт возьми. Итак...
МАЛИШЕВ (наклонившись к уху Кулешова). Редкая красавица, притом целомудренная, по врачебным обстоятельствам, говорит. Теперь вполне девица.
КУЛЕШОВ. Это что анекдот, что ли вы мне рассказываете? У меня, знаете, туман какой-то все-то еще.
МАЛИШЕВ. Не анекдот, а жизнь! Довольно с нас анекдотов. Я говорю вам по секрету, что, мол, какие чудеса происходят на земле — красавица, все революции прошла.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
185
КУЛЕШОВ. Действительно редкость. Такую жену даже в наше мятежное время выгодно иметь.
ПОВОРОТОВ. Вы это об чем?
МАЛИШЕВ (на ухо). Выгодно, говорю, иметь такого человека при себе, которому веришь.
ПОВОРОТОВ. Желал бы иметь такого человека.
Шурыгин.
МАЛИШЕВ. Опять горит. Зачем ты сюда явился?
ШУРЫГИН. Все прогорело давно. Ребята сюда идут, поздравлять с возрождением. Так куда мы тут столик, али бочку какую соорудим?
МАЛИШЕВ (хватает блокнот). Надо тезисы! Спешно тезисы. Ничего не выходит. (Шурыгину передает блокнот.) Пиши ты тезисы.
ШУРЫГИН (берет было карандаш, но останавливается). Устал что ли я на пожаре, ничего сообразить не могу.
КУЛЕШОВ (подходит к Раисе). Как же вам теперь себя хранить?
РАИСА. У меня отец.
КУЛЕШОВ. Отец, знаете ли, плохой хранитель Вам. Мужчина должен быть около вас опытный, с весом и проходами через все перевороты.
МАЛИШЕВ (оттаскивает его). Я тебе сам расскажу, что она думает делать.
ТУЛЯЕВ (быстрым гимнастическим шагом несется впереди). Товарищ Малишев, помимо завода, в городе, в затоне, пароход обнаружен, только что сведения сообщили мне.
МАЛИШЕВ. Вот уж здесь-то вы соврали. Пароход принадлежит военному ведомству, а я...
ТУЛЯЕВ. Много я вру, как же. Я и жене не вру. Военное ведомство отказалось. Чем, говорит, на таком пароходе ездить, лучше, говорит, топить уж груз прямо, и передало его наробразу — для просвещения прогулки устраивать. А нам печи-то в школах топить нечем — не то что пароходы. Вот мы его и вам отписали, он и обнаружился.
МАЛИШЕВ. Ну, мне все равно. Патока как патока. Будем на пароходе патоку возить. Пиши, Шурыгин.
ШУРЫГИН. Ничего не получается.
МАЛИШЕВ (вырывает блокнот). Ну, я сам! Действительно ничего. Ну, пошли в ворота, там у машин нажмешь что-нибудь из себя. Вот перед нами бы кузницу сейчас изобразить.
Уходят. Пауза. Слышно пение, голоса.
Олешковский с подушкой, за ним Воробейник.
ВОРОБЕЙНИК. Гражданин Олешковский, пожалуйста, не спешите, так как вам теперь из-за спешки большая невыгода попадет.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Спать хочу, не куплю ничего. Денег нету. Дайте спокойствия.
ВОРОБЕЙНИК. Выспитесь. Вот успокоитесь на пять коротких минут, выслушаете меня единолично, и вы будете спать спокойным сном младенца двух лет. Что денег у вас нет, то это неправда, так как вчера ваш совхоз получил порядочную сумму денег и не истратил ее еще как следует. Зачем вам тратить на ремонт, когда вы тихо и спокойно можете купить у меня десять тысяч мешков.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Зачем мне десять тысяч мешков?
ВОРОБЕЙНИК. Я вам не говорю, что они нужны, но это мешки хорошие, и стыдно такие мешки не покупать. А спокойствие вы получите, когда женитесь на этой тихой девушке, которая сегодня в бору била по щекам своего мудрого отца и убеждала его, что желает выйти за тихого человека Олешковского, который есть один не тиран.
ОЛЕШКОВСКИЙ. За меня выйти замуж?
ВОРОБЕЙНИК. Интересно было б знать, почему б нет? Вы человек смирный и не будете ее таскать по судам, чтоб разводиться. Вот вы купите мешки, отлично скроенные и превосходно пошитые мешки, в которых можно перевозить сотни лет железо, и они вытерпят.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Не куплю. Не женюсь.
ВОРОБЕЙНИК. Ну, не женись, она действительно может оказаться вас не достойной, но почему вам не купить мешки, не понимаю такого логизму? ^
ОЛЕШКОВСКИЙ. Пустите меня, идут.
ВОРОБЕЙНИК. Ну, пройдут мимо и порадуются, что завхоз их не спит и заботится об их пище или одежде. Вот вам ваш блокнот.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Не надо мне блокнота.


186
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ВОРОБЕЙНИК. Чего вам отказываться от собственного блокнота. Пишите.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Не буду. Слушайте, идите вы... (Берет блокнот, хочет уходить, но вдруг останавливается.) О чем мы это говорили?
ВОРОБЕЙНИК. Вы говорили, что надо писать в блокноте согласие на покупку десяти тысяч пар мешков для совхоза. Пишите себе и не сомневайтесь.
ОЛЕШКОВСКИЙ (пыхтит). Прямо замотал, черт. Все в голове кругом. Путаница какая-то. (Воробейник шепчет ему на ухо, он покорно пишет. Пауза. Воробейник заглядывает в блокнот. Пауза.)
ВОРОБЕЙНИК. Первая страница-то заполнена, не смею беспокоить — чем?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Заполнена, кажись.
ВОРОБЕЙНИК. Не смею беспокоить — чем? Вы мне вторую, вторую-то вырвите. (Прячет и исчезает.)
ОЛЕШКОВСКИЙ. На кой мне леший эти мешки? (Садится усталый. Мимо в завод проходят несколько человек.) Почему бы рою на человека садиться, а не на коня, например. Очень все перепутано на земле. Перепутано. (Пауза.)
Доносчик Еремин, длинный, с карандашом и листком бумаги в руке, прислушивается.
ЕРЕМИН. Перепутано. А мы все распутаем. С завода все удрали, донесем. Невинность храните, донесем. (Пишет.) Мне бы только в Москву пробраться, уж я бы поработал. Из двух миллионов жителей на полтора-то наверняка донести можно.
КАРТИНА ПЯТАЯ
Базар с противоположной стороны, показанной в предыдущий раз. Возы вдалеке, где- то блестит лужа — позднее солнце отражается в ней. Налево аптека. Внизу большое окно, в котором стоит большой синий шар, за ним виден прилавок, за кассой дремлет провизор. Во втором этаже узенькое окно, в котором горит уже оранжевый огонь. Балкон с цветочными горшками: здесь живет Раиса. Направо: узкая уличка с высоким деревянным тротуаром.
Малишев и Тер-Саркисян идут через базар под руку. Из переулка идет унылый Налкин.
МАЛИШЕВ. Пить вредно, мешает дея¬
тельности, разбивает энергию двигающихся центров.
ТЕР-САРКИСЯН. Хо-хо... А то бы выпили, зашли.
МАЛИШЕВ. Нет, надо спешить. У меня об кукурузе еще соображения накопились.
ТЕР-САРКИСЯН. Еще. Вот это здорово.
МАЛИШЕВ. Что здорово?
ТЕР-САРКИСЯН. Что еще.
МАЛИШЕВ. Налкин, здорово.
НАЛКИН. Здорово.
МАЛИШЕВ. Ты что такой скучный?
НАЛКИН. Жизнь такая скучная. Все деньги и деньги. А сердце трепещет по другим мечтаньям. Свету и солнца хочется.
МАЛИШЕВ. Больше двигаться нужно. Ритмы жизни мешать. Вот гуся поел, закусил, выпил, перемени ритм, полежи что ли. Или попляши.
НАЛКИН. Кто же после гуся пляшет? После гуся спать требуется.
ТЕР-САРКИСЯН. Если особенно запить, хорошо. (Хохочет.) На гуся много надо запиванья, он в широкой влаге плавать любит. (Все на него смотрят удивленно.) Да- да...
МАЛИШЕВ. Вы не знакомы, это у нас на паточном заводе технический директор, профессор по химии и патоке.
НАЛКИН. Разве у нас завод есть? Не слышал в нашем уезде что-то заводов.
МАЛИШЕВ. Ну вот ты что слышишь. (На ухо Теру.) Круглый дурак, но очень деловой человек, за это и держим. Вот тебе и деятельность: будешь помогать..* субсидировать что ли паточный завод. В самом деле, почему бы тебе не дать денег?
ТЕР-САРКИСЯН. Деньги в оборот побегут... как жеребцы. Ха-ха
НАЛКИН (уныло). Денег почему не дать, могу.
МАЛИШЕВ. Слушай, может быть, ты и сейчас дашь? (Налкин уныло смотрит на аптеку.) Ты чего на аптеку уставился?
НАЛКИН. Я думаю, какой чистый и опрятный цвет, какое целомудренное течение жизни, как все уютно и чуждо волнений обыденности. Здесь лечат тела (в сторону.), а выше лечат мятежные души.
МАЛИШЕВ. Это ты про аптеку что ли?
НАЛКИН. Про аптеку. Что ни говорите, а


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
187
я скажу прямо: да, я ценю целомудрие, потому что такому человеку доверить можно и разбираться долго в нем не нужно, а в людях неприятно разбираться, потому что происходят многие неприятности.
МАЛИШЕВ (на ухо Теру). О целомуд- рии-то как заливается. Ну, не говорил я вам, что дурак, а еще отделением Госбанка заведует. Денег-то даешь что ли?
НАЛКИН. Сколько вам денег требуется? (Смотрит в окна.)
МАЛИШЕВ. Ну, дай на первый раз десять тысяч, что ли.
ТЕР-САРКИСЯН. Десять тысяч — как одному коню седло, мало. Проси пятнадцать.
МАЛИШЕВ. Ну, дай пятнадцать.
НАЛКИН. Пятнадцать не дам. И десяти, пожалуй, не дам.
МАЛИШЕВ. Вот это уж глупости. Почему тебе не дать десяти? Что тебе на возрождение завода жалко десяти тысяч? Да я бы в банке сидел, я бы мильена не пожалел.
НАЛКИН. Так опрятнее. Пиши заявление соответствующее и пришли. Пока. (Сует руку. Малышев его задерживает.) Пусти, я пойду, погуляю, мне что-то скучно.
ТЕР-САРКИСЯН (берет его за другую руку). Вы бы в гости зашли. Дочь вспоминает вас, про платок говорит все, очень, говорит, вежливый как... ветерок... кавалер.
НАЛКИН. Страшно рад, страшно рад. Я зайду, я, знаете, при дамах в обществе других стесняюсь. Ваша дочь вполне достойная женщина. (Уходит.)
Малышев и Тер-Саркисян.
ТЕР-САРКИСЯН. Кукурузу теперь посадить только нужно, на посадку деньги есть. Авансы под посадку кукурузы можно давать. Зайдем на бутылку Кахетинского, товарищ Малишев.
МАЛИШЕВ. Глупости, глупости вам в голову вбивают. Никакого целомудрия на свете нету, это вы сами все придумали. Меня на этом не поймаешь. (Поворачивается на каблуках и уходит.)
ТЕР-САРКИСЯН (вслед). Не забудьте про заявление, завтра авансы будем под посев кУкУРУЗы раздавать. (Малишев убежал.) Ничего, ото всей игры выиграю я один, как Эльб- рус-гора, потому что на нее никто не подымался. Меня одного она любит, остальной
человек в ее руках как пешка или как маслодельный аппарат — сливки нальешь, потечет масло, воду нальешь, потечет... вода. Очень все понятно. (Уходит.)
Лупа с блокнотом.
ЛУПА. Суеверия происходят оттого, что люди ничего предвидеть не могут. Товарищ Олешковский говорит, что эта тетрадка может принести некоторые несчастья. Максим Максимыч человек хороший, а предвидеть не может. Какие от этой пустой тетради могут быть несчастия? Кто бы этот у меня несчастный подарок, наполненный суеверием, купил? (Стоит задумчиво. Свистит дом.) Ишь, свистит еще. А пора перестать, завод уж свистит. К чему бы это ему свистеть? К дождю что ли? Нет, надо думать к жаре, что у меня голова неясно существует.
Туляев выходит из переулка с футбольным мячом под мышкой.
ТУЛЯЕВ. Лупа.
ЛУПА. Я здесь, Елисей Петрович.
ТУЛЯЕВ. Ты что здесь делаешь?
ЛУПА. А вот тетрадку продаю.
ТУЛЯЕВ. Кто же тетрадку ночью продает, да еще в полуверсте от базара?
ЛУПА. Это не тетрадка, а блокнот. А потом подле аптеки продавать такую муру самое подходящее дело. Теперь почесть весь город по случаю прохождения своего в область, пьет мертвую и очень спокойно может направиться в аптеку подлечиться, али за каким иным делом, ну и задумают пописать.
ТУЛЯЕВ. Что ж тут писать у аптеки да еще ночью?
ЛУПА. За такие ихние я дела не отвечаю, мне бы только купили.
ТУЛЯЕВ. Лупа.
ЛУПА. Я, Елисей Петрович.
ТУЛЯЕВ. Ты мне дай листочек, я тебе записку напишу, а ты барышне, что над аптекой, вон в том балкончике, живет, и занеси. Получишь полтинник.
ЛУПА. Этой барышне? Нет, полтинник дешево. А к тому же она и не барышня.
ТУЛЯЕВ. Лупа, ты темный человек, не просвещенный и не новый. Тебе над целомудрием издеваться не к чему.
ЛУПА. Да я...


188
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ТУЛЯЕВ. Давай блокнот. Получишь семьдесят пять копеек.
ЛУПА. Положите хоть восемьдесят, не так стыдно пойти.
Туляев пишет, Лупа лениво смотрит по сторонам. На балкон выходит с лейкой Раиса, поливает цветы, она в белом платье.
ЛУПА Ишь ты, ночью цветы поливает. Ночью даже суки* которые устали, спят, не то что цветы. Цветам тоже отдохнуть надо, а то радуйся для вас, сволочи.
ТУЛЯЕВ. Ты не бормочи мне под ухо, сосредоточенности мешаешь.
ЛУПА. Зачем с мячиком-то ходите, будто дите.
ТУЛЯЕВ. Я тебе по секрету скажу Жена ревнива.
ЛУПА. Мяч-то при чем.
ТУЛЯЕВ. Все-таки, знаешь, объект не женского внимания.
ЛУПА. Понимаю. Я в молодости жену завсегда отчего-то полотенцем мокрым бил. Тоже, знаете, интересовался.
ТУЛЯЕВ. Неси.
Лупа уходит. Туляев отходит в тень. Раису кличут, она вбегает в аптеку, Лупа подает ей письмо, она кокетливо облокачивается на синий шар в окне и читает письмо.
РАИСА. «Любезная и дорогая...» так, так, знаю, знаю все... «как волнуется мое сердце, когда я пишу такие ответственные строки. Вы сильная и крепкая не только духом, но и телом, говорю прямо: будьте моей женой. Область расцветает, ей нужны спортсмены и сильные люди, мы можем развиться с вами до пределов человеческого развития, до чемпионизма, ободряя друг друга в вышеуказанном развитии. Если вы согласны, махните вашим прекрасным платком и поймите, как я ценю вашу сохраненную и бережно выношенную целость...» так, так... «в подарок могу вручить мяч, так как моей смелости не хватает для личного появления.
Если же думаете подумать, то поднесите руку ко лбу, а если раздумаете, то к сердцу, что будет обозначать разбитые мои мечты о единственной и неповторимой...» (Раиса быстро кладет руку на голову, подумав, кладет еще раз.)
ТУЛЯЕВ. Сердце лопнет, не могу. (Убегает.)
Раиса уходит, Лупа быстро возвращается.
ЛУПА. Елисей Петрович, Елисей Петрович. Утек. Ух, надо бы мне за полтинник согласиться, авось бы не надул. (Задумчиво.) А вот кто купит блокнот... блокнот...
КУЛЕШОВ (с портфелем и с собакой, на руке у него коврик для собаки). Куш, фингал. (Собака ложится.) А, Лупа, мне-то тебя и надо. Хм... (Задумчиво смотрит на него). Ты что здесь делал, небось этой шверманке письмишки от работничков таскал, она ведь хвостом вертит чисто мельница.
ЛУПА. Тетрадку вот продавал, товарищ Кулешов. Не купите ли тетрадку?
КУЛЕШОВ. А ну покажи. {Смотрит.) Поправная тетрадка, листов много не хватает, сколько просишь?
ЛУПА. Рупь, товарищ Кулешов.
КУЛЕШОВ. Не могу — дорого. Та-ак... (Смотрит в аптеку.) Для чего этому народу аптека, неизвестно. Лечатся только от пустяковых болезней, от насморка скажем, а в серьезную болезнь не верят. Та-ак. Лупа.
ЛУПА. Я здесь, Ермолай Тимофеич!
КУЛЕШОВ. Вот что, голубчик (пишет.), я тут деловую записку пишу, так ты отцу этой девочки передай, то есть я тут по забывчивости написал ей, ну так чтоб не переписывать, ей и передай. Получишь гривенник, так и быть.
ЛУПА. Полтинник.
КУЛЕШОВ Чеготы-ы...
ЛУПА. Несу, несу.
Кулешов стоит степенно. Опять та же игра, что и в прошлый раз.
РАИСА (читает). «Дорогая... Нет никакого расчету вам жить с непредприимчивым отцом в аптеке, где от запаха одних лекарств на всю жизнь может быть испорчен человек, который не будет в состоянии в дальнейшем делать дела. Много не предложу, но наше дело лесное верное, специальность твердая, уважаемая, которой и можете быть хозяйкой. Если “да” — кладите письмо в карман, если “нет” — рвите без остатку, если размышляете — очень было бы хорошо дотронулся этим письмом до щеки, чем и будет высказано вполне ваше невинное недоуме¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
189
ние в таких предприятиях». (Раиса быстро дотрагивается до щеки. Уходит.)
КУЛЕШОВ. Слава богу, и соблюла себя, и может в размышление впасть. Можно быть спокойным. (Кладет на пол блокнот и уходит.)
ЛУПА (входит). Фу ты господи, и даже Ермолай Тимофеич надул. (Берет блокнот.) Как можно теперь кому верить? Все тебя надувают, кто хочет. Что-то у меня сердце заныло. К дождю что ли? Нет, буду я теперь деньги вперед просить.
Поворотов поспешно вбегает.
ПОВОРОТОВ. Малишев здесь? Опять он вместо работы за девками бегает. Новый человек, бодрый, ясный, размышляющий и верит каким-то сказкам о ценности предрассудков, мечтает о мещанской жизни. Черт знает что. Я мог с такими людьми работать в уездном масштабе, но в областном. Ага. Лупа. Что это у тебя, блокнот. Ты что тоже доносами занимаешься. Прости, брат, но мне Вре- мин все глаза до дыр доносами протер. Дай-ка бумагу и ступай домой. Спать пора, а то ты тоже человек сомнительный, возьмешь и ограбишь кого, суди потом тебя, в прокуратуру таскать будут. Иди, иди. Впрочем, стой. Я Ма- лишева разыскивать не буду, ты записку ей передай, такую записку... Ладно, ладно, получишь соответственно. Как? Ты со мной, Лупа, пожалуйста, не спорь, я человек легко возбудимый. Пиши, я диктовать буду. Как неграмотный? Но... ведь это некультурно. В областном исполкоме сторож — и неграмотный. Ну, я сам... (Быстро пишет.) Вот: коротко и ясно: «Люблю, ждать не могу, могу с собой покончить». Очень красиво, очень возвышенно. «Жду ответа: да или нет, в противном случае»... Превосходно. Неси. А я пройду, прогуляюсь пока и выйду к балкону в нетронутые уста влепить поцелуйчик. Иди, иди, стоять нечего. Да, Лупа, ты прав: я пьян от любви. Были у меня животные чувства, но теперь не то, теперь у меня все сплошь духовное, Лупа.
Пьянству конец, баб долой, теперь у меня духовная жизнь. Я очень доволен. У меня жена, дети, семья на новых началах. Здорово. (Уходит.)
Раиса молча читает письмо, выходит на крыльцо аптеки, смотрит по сторонам. Тишина, унылый Лупа сидит на скамейке.
ЛУПА. Блокнот-то все тоньше, да тоньше, а ночь-то длинная. Чтой-то мне тоскливо, дамочка, дали бы мне на водку что ли.
РАИСА. Медленно работаете, вот и не успеваете получить. Надо быстро. И дамочкой вы называть меня не имеете права, в этом городе все мою невинность уважают. Вы должны уважать тоже принципы новых людей и меня в том числе. Пожалуйста, передайте По- воротову, что я подумаю. (Уходит.)
Олешковский, за ним Воробейник, два мужика.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Граждане, дайте мне отдохнуть. Мне надо еще домой на хутор ехать, а вы меня черт знает куда загнали. Батюшки, да это никак аптека.
ПЕРВЫЙ МУЖИК. И действительно аптека. Фу, даже в пот вдарило.
ВТОРОЙ МУЖИК. А тебе-то что?
ПЕРВЫЙ МУЖИК. А ты гляди, какой здоровый перепугался, нам, при нашей комплекции, прямо в гроб лезть.
ВТОРОЙ. И верно, страшно.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Она же здесь живет. Ну да, и Лупа на крыльце... с моим блокнотом. Ну, теперь женит, ей богу, женит. Граждане, разрешите мне уйти.
ВОРОБЕЙЧИК. И будто вы думаете всурьез, гражданин Олешковский, что мы можем держать вас, как будто вы у нас на привязи. В таком случае говорят: идите, пожалуйста, но вперед сделайте ваше дело. А нам от вас ничего не надо. Вы купили у меня для совхоза десять тысяч мешков, и мы спрашиваем вас вместе с представителями кустарной и низовой кооперации: почему вам не купить в эти десять тысяч мешков картофеля, тем более, что он дешевле дешевого. Мешки будут иметь красивый вид, и вашиамбары наполнятся.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Да вы поймите, что на всю зиму мне надо пятьдесят мешков картофеля, а не десять тысяч.
ВОРОБЕЙЧИК. Какие пустяки. Как будто он у вас убежит или высохнет в порошок. Он будет себе лежать десять лет или, может быть, двадцать.
ПЕРВЫЙ МУЖИК. Двадцать лет не пролежит.
ВТОРОЙ МУЖИК. Что правда, то правда, двадцати лет никак не пролежать.


190
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ВОРОБЕЙНИК. Такая чудная ночь, а вы заставляете нас терзать вас пустяковыми разговорами. (Слышен голос Раисы.)
ОЛЕШКОВСКИЙ. Ну и жизнь, знаете. Хорошо. Покупаю. Буду сидеть в тюрьме, но на собственной свадьбе. (Воробейник сует ему блокнот.) Опять этот несчастливый блокнот. Лупа, я ж тебе его отдал порвать.
ЛУПА. Продать я его хотел, а тут покупатель все не навертывается. На даровщинку все метят. У меня жизнь... тоже беспокойная.
СОЛОВЕЙЧИК (из улички). Гражданин Воробейчик, есть?
ВОРОБЕЙНИК. Что есть?
СОЛОВЕЙЧИК. Гражданин Налкин влюблен.
ВОРОБЕЙЧИК. Ну-у и...
СОЛОВЕЙЧИК. Не и, и не ну-у, а безусловно. В Госбанке дается аванс под кукурузу для паточного завода. Делайте по телеграфу сделку на Кавказе. Берите аванс. Берите, давайте вексель и учитывайте не менее быстро, ибо.
ВОРОБЕЙЧИК. Итак.
СОЛОВЕЙЧИК. Довольно итак, а надо действовать.
Первый мужик подталкивает другого, оба смотрят внимательно. Соловейчик и Воробейчик садятся друг против друга и пишут на коленях друг другу векселя.
СОЛОВЕЙЧИК. Гражданин Воробейчик на сколько вы мне даете вексель?
ВОРОБЕЙЧИК. А ну, скажем, гражданин Соловейчик, дам я вам на пятьсот рублей.
СОЛОВЕЙЧИК. Какие дела, на пятьсот рублей, пишем по полторы тысячи.
Налкин, задумчивый, сантиментальный, тихо напевает.
ВОРОБЕЙЧИК. Разрешите, товарищ Налкин, добавить к тому что мы говорили с вами только что и, насколько я мог понять, в смысле кукурузы, то вы не возражаете...
СОЛОВЕЙЧИК. Говорите прямо, что у вас мысли, как собаки на случке по задворкам. Хотя и ночь сейчас, гражданин Налкин, но...
НАЛКИН. Хорошо, деньги вам будут выплачены, не задерживайте с кукурузой. Вот записка. (Берет у Лупы блокнот и пишет. Соловейчик и Воробейчик исчезают. Лупа и Налкин задумчиво стоят и смотрят в небо.) Звезд-то сколько, не сочтешь.
ЛУПА. Звезд много, верна. Никак не предвидишь, зачем их так и много.
НАЛКИН. Для мечты, Лупа, для мечты. Смотрит ввысь, и душа твоя возвышается до необъятных пределов. Хочется сказать многое, многое о чистоте, наивности, об ясной душе. Ты любил когда, Лупа?
ЛУПА. Любил,... здорово любил.
НАЛКИН. Кого ж ты любил, расскажи хоть.
ЛУПА. Состоятельных людей любил... обходительных людей любил — тоже было время. Одно время варенье малиновое возлюбил, ну прямо по пять фунтов в день съедал.
НАЛКИН. Неужели по пять?
ЛУПА. Ну, не меньше трех. И вот ведь предвидел — кончится моя любовь. Говорю сам себе: ешь Лупа, ешь, стерва, надоест. Меня и тогда Лупой звали за точное разглядывание жизни.
НАЛКИН. А не хотелось тебе, Лупа, встретить чистое сердце. Тебе, прошедшему испытания всех сражений и революций. Поплакать на груди, тебя понимающей... (Мужики во время разговора, подобрав выброшенный спекулянтами вексель, рассматривают его, один из мужиков подставляет спину, а другой на его спине пишет, долго думая и кряхтя. Наконец написав, они робко подходят и суют вексель под нос Налкину.) Что такое... Тоже взаимный вексель. Но почему карандашом?
ПЕРВЫЙ МУЖИК. Чернил не было, да и ночь, как вы только и разбираетесь?
ВТОРОЙ МУЖИК. Даже стыдно в такую ночь разбираться.
НАЛКИН. Вексель я вам учту, только перепишите. Тоже кукурузу заготовлять? Я вам пока записку дам... Да, город оживляется, придется в банке сверхурочные ночные занятия ввест...(Пишет.) В жизни многое, Лупа, зависит от понимания сердец друг друга. Например, если тебе жена скажет: тебе варенья малинового, а тебе-то как раз и надо варенье малиновое. Заплакать можно.
ЛУПА (растроганно). И верна, прямо до слез пробираете...
Нижнок с чемоданом входит в круг фонаря. Вдруг свист дома, Нижнок приседает.
НИЖНОК. Что это, что?..
НАЛКИН. Успокойтесь, гражданин, это у нас дома свистят.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
191
НИЖНОК. Как же так дома свистят?
ЛУПА. От пьянства, гражданин. От пьянства и продолжительной скуки.
Соловейчик и Воробейник подходят, присматриваясь к Нижноку.
НИЖНОК. Не пойму этого города. Выходим с чемоданами к извозчикам, а они: вы не ревизоры, да, говорим, командированы из центра, ах, из центра, и нет извозчиков. Что, паточный завод всех извозчиков подкупил, что они людей склонных к ревизии возить не хотят? Мы такое дело тоже можем под цифру подвести.
СОЛОВЕЙЧИК И ВОРОБЕЙНИК
(в голос). А из центра.
НИЖНОК. Граждане, я ищу гостиницу.
ПЕРВЫЙ МУЖИК. Из центра. (Уходит.)
ВТОРОЙ МУЖИК. Не видали таких, деньги на вас трать. (Уходит.)
НИЖНОК. Где ж здесь гостиница, а кроме того, у меня товарищи на вокзале извозчиков ждут, я один вышел.
ВТОРОЙ МУЖИК (из тьмы). Твое счастье что один, всем-то вам бы ребра повынимали.
Все медленно уходят. Остаются один Лупа и Нижнок.
ЛУПА. Никакого вида вперед не имеют. Надолго приехали?
НИЖНОК. Видите ли, гражданин, я не люблю рассказывать, но правление Треста, получая доносы, направляет нас для расследования паточного завода и мы...
ЛУПА. Расследовать, милый, нечего, в таком деле, милай, мы сами превосходно разбираемся, всем городом значит. Кукурузу сеять вот для патоки будем, а из кукурузы той погоним эту самую патоку.
НИЖНОК. Какая ж на севере кукуруза? Кукуруза должна быть на Кавказе.
ЛУПА. Значит, на Кавказе разведем кукурузу, нам бы начать. А расследований нам не надо, да и сами расследователи вполне пред нами пресмыкаются. Двое вон приезжали третьего дня, завод еще и дыму не пустил, а они расследовать. Ну, на них напустили таких разговорчивых граждан наших, вот с теми гражданами и пьют третий день, а чем тот запой кончится, неизвестно. Ложитесь, гражданин, спать.
НИЖНОК. Спать мне негде.
ЛУПА. Не вступали бы в расследование, вот и спанье бы нашлось. Город наш в таком заводе давно нуждался. Векселек не дадите?
НИЖНОК. Почему векселек?
ЛУПА. Дружеской, мне. Я и учту авось. (Пауза).
НИЖНОК. Нет, я векселя не дам. (Пауза.)
ЛУПА. Ну, выходит, спокойной ночи.
НИЖНОК. Гражданин, гражданин. Ушел. Может быть, он сумасшедший, дать ему вексель. Опасно, а вдруг учтут, тогда мне самого себя расследовать придется. А как же я могу самого себя расследовать — не могу. Значит, я вексель дать могу. (Берет брошенный Лупой блокнот.) Если я дам на два месяца вексель, скажем на тысячу, нет, на тысячу мало, скажем на три, то... (Считает.) Двести пятьдесят семь, тридцать и пять сотых...
БАБА (с трубой самоварной). Дядя, где здесь векселя дают?
НИЖНОК. Никаких векселей нету здесь.
БАБА. А мой мужик только что по тому векселю деньги получил. Где-то здесь. (Уходит).
ПОП (с портфелем под мышкой). Простите, так сказать, за великое мое невежество и приставание к незнакомым людям. Вы мне ве- кселечек на день не можете написать? Все, знаете, пишут друг другу векселя и никто, знаете, не верит несчастному попу, что он может вышеуказанный вексель учесть. А ведь и у попа тоже и сердце, и ум имеются. Вы мне бумажку и я вам бумажку, у меня все заготовлено, у меня немного: сто семьдесят пять рублей.
НИЖНОК. Почему сто семьдесят пять рублей?
ПОП. Сынок, знаете, растет, сынку семнадцать лет, и никак не могу ему пролетарское происхождение в здешнем городе выправить. Я и то всем говорю, что сынка-то матушка в юности с кучером прижила, не верят, и будто солдат ее изнасиловал, так говорят — тем паче позор. Я его в другой город направлю, там такой пономарь есть, он очень ловко в пролетарское происхождение производит.
НИЖНОК. Я не здешний.
ПОП. Отлично. Переночуете у меня и напишите. У меня, знаете, тишина в доме, дети почтительные, уж мы вас как сына родного примем. Из Москвы значит?
НИЖНОК. Из Москвы.


192
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ПОП. По своим делам, а то знаете, все расследователи ездют. А что, спросили бы вы их, в нашем городе расследовать? В нашем городе и говорят-то шепотом, не то что дела там какие или возгласы возмущения.
НИЖНОК. Нет, я по своему делу.
Малышев.
МАЛЫШЕВ (с прутом в руке подходит к балкону). Раиса Горюшкина, лошадь подана.
Тишина. Поп тревожно тянет за руку Нижнока.
ПОП. Уйдемте подальше, это председатель. Тут теперь из уезда область организуют, такие строгости пошли. Блокнотик-то ваш?
НИЖНОК (шепотом). Нет, не мой.
ПОП. Ну и оставьте, бог с ним, раз не ваш, в этом городе насчет чужого строго. (Уходят).
МАЛЫШЕВ. Раиса Горюшкина, лошадь подана. (Пауза.) Ишь, черт, не отзывается. Лупа. Лупа.
ЛУПА. Ну вот я здесь. Я ведь едва не заснул, мне спать пора, я во сне много правды вижу. Вчера видал, как наш брандмейстер залез на каланчу и петухом орет. К чему бы это? Письмо что ли отнести?
МАЛЫШЕВ. Какое письмо?
ЛУПА. Да вот ей. Пишите, тут еще бумажка есть.
МАЛЫШЕВ. Что ж ей написать? Удивлю-ка я всех, сделаю ей совершенно официальное предложение.
Лупа уходит в аптеку.
МАЛЫШЕВ. Обрадуется, ведьма. Еще загордится, подумаешь тата, рожа да кожа взяла, а мне просто пошутить хочется. А, не идет. (Слышен тихий свист дома.) Загадаю: если любит и пойдет — три свистка, а не пойдет, один. Нет, лучше наоборот. (Слушает.) Раз. Два. (Слушает.) Как эту музыку понять?
КАРТИНА ШЕСТАЯ
Учреждение. Антресоли. Слева большие стеклянные двери, справа лесенка на антресоли, подле лесенки круглый стол, накрытый яркой скатертью, на скатерти блокнот, в который уставившись сидит подле стола на стуле Лупа. Неподалеку от него, в обширном кресле, Олешковский, с трубкой, дремлет. У стеклянных дверей толпа мещан, по правую сторону
толпы, — Соловейчик, по левую —Воробейчик. Посредине сцены Раиса наступает на Тер- Саркисяна. Тер-Саркисян от мук и пьянства облез и обрюзг. Он обладает обширным воображением, и ему стыдно, что дочь так может позорить отца.
РАИСА. Вы мне хотя и отец, но я и отца не пощажу
ТЕР-САРКИСЯН. Конечно, дело раньше всего. Так зачем вы мне двух расследователей спаивать дали?
РАИСА. Для спаивания не нужно двух недель. А две недели назад вы обязаны уехать на нашем пароходе в Саратов для подыскания места для кукурузных плантаций.
ТЕР-САРКИСЯН. На таком пароходе страшно ехать, да тут (Машет кругом рукой.) никто не верит, что пароход нам принадлежит. Не может, говорят, быть, чтоб такую дрянь взяли. От нее все отказывались.
ВОРОБЕЙЧИК. Извиняюсь... (Раиса строго на него взглядывает, он утихает.)
РАИСА. Сейчас справлюсь. (Оглядывается.) Лупа, позовите Семенчева.
ЛУПА. Сейчас. (Берет блокнот.) Усе я... мог вперед. Предвидеть, а вот что предвидеть не могу, не мог предвидеть. Объясните мне... чем владеет эта баба?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Ее владенья на меня не распространяются. Она, брат, пока над другими раздумывает.
ЛУПА. Взяли бы вы ваш блокнот от меня. Очень мне с ним неудобно.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Нет, ты уж походи, Лупа, поноси.
ЛУПА. Все мои правильные мысли блокнот этот съел, все предвиденье обстоятельств. В каких она (Указывает на Раису.) должностях здесь, что директор завода товарищ Шурыгин кругом молчит, а я, испол- комский сторож, неизвестно почему здесь пребываю, а?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Ты свои мысли, Лупа, очень не распространяй. У меня и без того на душе сонно.
Лупа уходит, Олешковский дремлет.
МОНТЕР (бойко). Прямой провод на Москву готов. Товарищ Малишев еще на квартиру ответвление заказали. Может интересуетесь поговорить?
РАИСА. После. (Оглядывается.) Опять


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
193
этот увалень спит. (Быстро подходит и схватывает за плечо Олешковского. Тот вскакивает и дико таращит глаза.) Какие вы там мешки скупили? Зачем вам мешки? Мешки необходимы для нашего завода.
ВОРОБЕЙЧИК (Соловейчику). Здесь вы маху дали, Абрам Григорьич.
СОЛОВЕЙЧИК. Но не мог же я предполагать, Григорий Абрамыч, что у вас так мало мешков и так много покупателей.
РАИСА. Их завтра доставите на пристань, и оттуда они пойдут в Саратов под кукурузу на наши кукурузные плантации.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Доставить можно бы, да нельзя.
РАИСА. Почему нельзя?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Нельзя. (Смотрит в пол.)
РАИСА. Завод готов к пуску Мы забрали на сто, на двести, не знаю, на сколько тысяч авансов, у нас штаты, мы в областном центре, нам надо вырабатывать патоку, но у нас нет сырья. В ваших мешках кукуруза спешно должна быть доставлена на завод.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Это верно.
РАИСА. Вы завтра же должны доставить мешки на пароход.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Нельзя. (Смотрит в пол.)
Семенчев с огромной папкой, мещане и Воробейник с Соловейчиком кидаются к нему.
СЕМЕНЧЕВ. Вы звали, Раиса Семеновна?
РАИСА. Послушайте, Семенчев, кому принадлежит пароход?
СЕМЕНЧЕВ. Неизвестно, Раиса Семеновна, совсем неизвестно. Все отказываются, никому, говорят, такую ерунду не надо, и никаких на него документов нету. На нем и капитан-то, кажись, без паспорта.
РАИСА. Позвать капитана. Как же это так: пароход, неизвестно кому принадлежащий. Но он ходит ведь?
СЕМЕНЧЕВ. Может, и ходит, а может, и не ходит, точно не известно. Только на нем комиссия была, так установила, что если его ломать, то он так заржавел, что его выгодней не ломать, дешевле обойдется. А со стороны все в порядке. Капитан говорит: дайте мне бумажку, я и поплыву и даже, говорит, могу на таком пароходе север¬
ный полюс открыть. А ему никто не верит и бумажки не дают.
РАИСА. Позвать капитана. (Лупа выходит через стеклянную дверь и кричит: «Позвать капитана». Голоса: «Позвать капитана».) Дать бумажку, пустить.
СЕМЕНЧЕВ. По течению он, может, и пойдет, а возвращаться дрова ведь, али каменный уголь нужны. А у нас денег нету.
РАИСА. Как нет денег? Третьего дня получили четыре тысячи.
СЕМЕНЧЕВ. Нет денег, Раиса Семеновна, штаты и непредвиденные расходы. Вот и прямой провод с Москвой, прямой провод в трест. А от этого по прямому проводу пустяки могут говорить.
РАИСА. А если нам нужно с Сахаро-Тре- стом об отчетах, скажем, разговаривать?
СЕМЕНЧЕВ. Вот я и говорю: нет денег.
ПЕРВЫЙ МЕЩАНИН. Векселя ваши, за дрова нам даденные, не учитывают.
ВТОРОЙ МЕЩАНИН. И за воду записочка не действует.
ТРЕТИЙ МЕЩАНИН. Машинное масло доставили, тоже ни копеечки не дали.
ЧЕТВЕРТЫЙ МЕЩАНИН. Шелку на занавеси отпускали. Можно за дрова не платить, а за шелк как же?
РАИСА. Я сейчас позвоню по телефону Налкину.
ВОРОБЕЙЧИК. Гражданин Налкин говорит: денег нету и не будет, и сняли трубку и прослезились. Мы тоже прослезились и пошли к вам для объяснений. Налкин на государственной службе может слезиться, а мы должны действовать.
РАИСА. Все устроится. Сейчас Малишев придет.
Человек в белом халате входит из задних дверейу над которыми надпись «Лаборатория», в руках у него трава, лицо торжествующее.
ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ ХАЛАТЕ. Все превосходно. Товарищ Порюшкин был прав, когда утверждал, что кукуруза великолепно может процветать в северном климате. Вот всходы, крепкие, сочные. Стебли будут упругие, резвые. Нам, Раиса Семеновна, необходимы только деньги, чтобы опыты выращивания перенести из лаборатории на широкую почву. Разрешите представить смету


194
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
РАИСА (указывает на дрешющего в кресле Олешковского). Вот от него требуйте денег. (Уходит в стеклянную дверь.)
ЧЕЛОВЕК В БЕЛОМ. Товарищ Олеш- ковский, товарищ Олешковский. (Тот храпит. Человек в белом оглядывается.)
СЕМЕНЧЕВ (на него замахивается). Бры-ысь... (Человек в белом испуганно скрывается.) Господи, до чего ж интеллигентного человека суматохой довести могут. Во всю жизнь не ругался, голоса не возвышал. (Уныло садится за стол. Мещане и спекулянты тихо по одному выходят за дверь.) Счастливец, он спит. Спи... спи, тебя ничто не возмутит. (Гладит Олешковского по голове. Ложится головой сам на стол и тоже дремлет, вскакивает.) Нет, надо идти. Нет у меня привычки в рабочее время спать. (Уходит наверх. Слышен стук пишущих машинок.)
Тер-Саркисян входит вдребезги пьяный. В одной руке у него бутылка водки, в другой круг колбасы.
ТЕР-САРКИСЯН. Очень все просто. Ха-ха. Купил бутылку водки и — трах. Если не могу разобраться иначе. Здравствуйте, Тер-Саркисян, как ты попал сюда? А я профессор. Скажи пожалуйста, какой гордый. Водки не хочешь. Нет, я вино пью и никогда пьяный не бываю. Пьяным быть хочешь? Очень хочу. Пей водку. Спасибо. (Пьет.) Закусывай колбасой. Спасибо. Очень пахучий колбаса. Спать хочешь, когда все спать хотят? Хочу. Спи как ягненок, и не будет тебе грустно и не будешь думать об своей блудливой жене и своей совести, которая плачет о трупе сгоряча зарубленного человека. Эх-х... (Машет рукой и дремлет.)
РАИСА (вбегает). Как же так, нет денег? Олешковский, Олешковский! Все спят. А... как же это так, нет денег и спят, ведь это ж невозможно. Я не могу одна быть. Мне должны помогать, одобрять. Как же это так, говорили, завод, завод, а денег нету. А Нал- кин даже трубку повесил. Он сердится, что я не могу решить, что ли? Но как я могу решать то, что у меня нет. Это совершенные чудаки. Лупа. Даже Лупа исчез. (Машет кулаком перед носом Олешковского.) Вот возьму и за тебя толстого дурака и выйду. Не хочешь? Тебе лень. Нет, надо выбирать. Ну,
хорошо, я выберу. Лупа, Лупа.
ЛУПА. Слушаюсь, Раиса Семеновна. (Держит блокнот в руке.)
РАИСА (быстро пишет). Вот это письмо отнеси Поворотову, ответа не нужно. Так, вот это письмо Туляеву, это который все прыгает, спортсмен. Только так передай, чтоб жена не видала, у него жена ревнивая. Впрочем, если и увидит, не важно. Одним доносом больше, одним меньше, все равно Максим Максимыч в это время десять доносов напишет. Это письмо... это... знаешь, такой все пыхтит. Это... Кому еще надо написать, не могу вспомнить. Одним словом, кого из ответственных встретишь, передай, я здесь на всякий случай фамилию неразборчиво написала. А это Малишеву.
Малишев, унылый, медленно входит через стеклянные двери.
ЛУПА (радостно). Да тут, Раиса Семеновна, больше и листков нету. Кончилось мое мученье. Я, конечно, человек вне суеверий, а все-таки блокнот этот с несчастьем был. Теперь я все предвидеть могу. Вон товарищ Малишев идет, сейчас он развеселится: мне такая его жизнь насквозь видна. (Радостно открывает двери Малишеву.)
МАЛИШЕВ. Здорово, Лупа. Ты что-то похудел.
ЛУПА. Да и вы осунулись...
МАЛИШЕВ. Ты, Лупа, поди папирос мне купи что ли.
Лупа уходит.
РАИСА. Я вам письмо написала.
МАЛИШЕВ. Дайте прочесть.
РАИСА. Зачем же, раз вы сами здесь.
МАЛИШЕВ. А если я свою храбрость потерял и мне по письмам легче себя понять.
РАИСА. Одним словом, мне с вами объясниться надо.
МАЛИШЕВ. Загнали вы меня в дым. Теперь мне даже объясняться стало страшно, а раньше только этим и жил. Никакой цитаты на свою теперешнюю жизнь подобрать не могу.
РАИСА. Напрасно Тера прогнала, он все- таки в таких делах больше разбирается. Я буду у вас сегодня вечером.
МАЛИШЕВ. В качестве жены, надеюсь?
РАИСА. Об этом еще рано.
МАЛИШЕВ. Что ж вы это меня целый


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
195
месяц в сомнениях водите. Я, знаете, с такого существования всю область могу взорвать.
РАИСА. Налкин денег не дает.
МАЛИШЕВ. Как же так, Налкин денег не дает? Обязан же.
РАИСА. Трубку повесил.
МАЛИШЕВ. Я все выясню... Не может быть, чтоб у него денег не было.
Налкин унылый, с папкой под мышкой.
НАЛКИН. Действительно, товарищ Ма- лишев, нету денег.
МАЛИШЕВ. Куда же девались деньги? Ведь говорили же, что в Госбанке в неограниченным количестве.
НАЛКИН. Все вышли, и больше не присылают.
МАЛИШЕВ. Как же они могут не присылать, если тебе нужны деньги?
РАИСА. По прямому проводу можно поговорить. У нас теперь прямой провод на Москву.
НАЛКИН. Тут прямой провод не поможет. У меня три недели, оказывается, жалованье не получали, а стесняются говорить, а я им стесняюсь сказать, что денег нету, да кассир болтун, все и высказал. Теперь вроде как бы мне под суд идти.
МАЛИШЕВ. Ну глупости, напишем письмо... или что там, денег вышлют, а завод к тому времени тронется, начнет работать.
РАИСА. Он бы тронулся, сырье надо, ку- курузу, а Олешковский все мешки куда-то запрятал, я не знаю, что он с ними сделал. Мы без мешков. У нас есть пароход, но мы не можем привезти кукурузу без мешков. И завод стоит без работы, а сегодня и завтра назначен прием рабочих на завод.
МАЛИШЕВ. Вот, Налкин, требуйте денег. Употребит.
НАЛКИН. Везде все забрано. Кооперативные деньги употреблены. Кустарные деньги употреблены. Частный капитал употреблен. (Складывает руки на животик.) Теперь, Раиса Семеновна, когда у меня ничего нет и когда я могу считать себя свободным и революционным, так сказать, мне бы хотелось поговорить с вами откровенно.
РАИСА (отводит его в сторону). Уведите Малишева, а то он ныть будет весь день. Действительно, свистулька какая-то, а не человек. Вечером... ну, все равно... приходите к
Малишеву, вечером... там поговорим.
НАЛКИН. В котором часу?
РАИСА. Ну... в восемь, что ли...
НАЛКИН (записывает). Хорошо, я буду в восемь. Малишев, пойдем, мне надо с вами поговорить.
МАЛИШЕВ. Да я сюда по делу пришел. У меня тоже жалованье в Исполкоме не плачено. Я думал... ну, патокой что ли заплатить... или вообще посовещаться.
НАЛКИН (берет его под руку). Пошли. Вы со своей экспансивностью похожи... на свистульку что ли. (Уводит. Малишев недоумевает над его решительностью.)
МАЛИШЕВ. Если бы я вас не знал за вежливого человека, я бы обиделся. Свистулька. Да вы никогда, кажется и людей-то за руку не брали.
Малишев и Налкин уходят.
РАИСА (одна, подходит к телефону). Поговорить с Москвой разве? Если бы там в Сахарном тресте был Нижнок. Господи, если бы там был Нижнок. На заводе давно бы вырабатывалась патока. Дети бедняков ели бы ее, густо намазывая на хлеб. Весь бы город богател. Бедный, бедный Нижнок. Ну что я могу, слабая женщина, сказать по телефону по прямому проводу с Москвой. Нет, надо было бы сразу мне выбрать из всех смелого и решительного человека. Сегодня... Кто же все-таки из них самый смелый... Как бы это узнать?
ШУРЫГИН (показывается вверху, на антресолях). Раиса Семеновна, а Раиса Семеновна. Почему у нас денег нету На дворе кричат.
РАИСА. Вы директор. Вы должны знать.
ШУРЫГИН Действительно, черт возьми, я директор. И не знаю. Как же это понять? (Задумчиво поворачивается. Стоит некоторое время. Уходит.)
РАИСА. Теперь будет неделю думать и все-таки не придумает, что он дурак. (Идет задумчиво вверх по лестнице.)
Нижнок запыхавшийся, в рваной рубашке, без галстуха. Испачканный пиджак и галстух в руках.
НИЖНОК. Граждане! Товарищи! Все спят должно быть. Ну насилу вырвался от этого попа. Вот ехидный поп. Фу, как голова болит. У него в водке непременно табак под¬


196
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
мешан. Как выпью десять рюмок, так вдрызг. Все мне каждая рюмка за пять кажется. Нет, и хоть и наша власть против религии, но тут при чем-то поп подмешан. Зачем ему меня три десять дней поить подряд? Не помню, обедал ли я хоть раз. Фу ты, как нехорошо... Голова кружится. Это, должно быть, от свежего воздуха. (Освобождает галстух.) Ну, теперь как будто легче. (Садится в кресло.) Теперь меня поп не найдет. Шалишь. На завод, брат, не полезешь со своей водкой. Для тебя, брат, завод, все равно что для черта алтарь. Дудки. (Ложится головой на стол и дремлет. Пауза.)
Тер-Саркисян громко на всю комнату икает.
ТЕР-САРКИСЯН (басом). Господи, спаси и помилуй. (И сам напугавшись своего возгласа, просыпается. Нижнок тоже просыпается. Оба смотрят друг на друга удивленно, и оба думают, что во сне.) Фу ты, удивительно.
НИЖНОК. Удивительно.
ТЕР-САРКИСЯН. Здравствуйте.
НИЖНОК. Здравствуйте.
ТЕР-САРКИСЯН. Ну, пока.
НИЖНОК. Пока. (Оба засыпают).
ОЛЕШКОВСКИЙ (гонит с носа муху, гонит долго, с упоением, еще во сне, но проснувшись, он гонится за ней ожесточенно. Поймал, хочет раздавить, но вдруг умиляется и пускает ее в окно). Лети, черт с тобой. (Удивленно смотрит на Нижнока.) Как же этот расследователь сюда попал? Подпоить его, что ли, да скучно. Пускай расследует. Все равно ничего не поймешь. Тут, брат, такого нагородили, что сто лет разбирать, не разберешь. А вот что этот профессор пьяный здесь дрыхнет, это нехорошо. Профессор, а профессор? Спит. Профессор? (Тормошит Тера, но безуспешно.) Неудобно. Зашел в первую же комнату, а технический директор лежит вдрызг пьяный. Придется утащить его, что ли. (Берет под мышки Тера.) Наверх тащить придется, в чулан, а то тоже на улицу неудобно. (Тащит.)
НИЖНОК. Какой отвратительный сон. Эта противная черная морда за последнее время что-то очень часто стала мне сниться. И хоть бы жена, а то почему-то он. Где-то теперь Раиса Семеновна, куда ее утащил рок несчастия с этим человеком. Нет, в ней чувствовался столичный дух, не то что здешние по¬
повские барышни в белых платьицах, с бантами, цветы поливают...
Олешковский, запыхавшийся, спускается вниз по лестнице.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Замотался. Не могу больше. Сдохну. Гражданин ревизор, пишите заявление.
НИЖНОК. Какое заявление?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Ишь ты, сразу стало непонятно. У нас все ревизоры так пишут. Вот, мол, приехал, прошу выдать прогонные, за квартиру, вообще все статьи. Для вас там особая ордерная книжка приготовлена. Волынки не будет, сразу в кассу пойдете.
НИЖНОК. Это что же — взятка?
ОЛЕШКОВСКИЙ. А я знаю, что это такое, если за две недели девять комиссий ревизионных было. А теперь весь город ревизорами наполнен, а у нас и проститутки-то все на счету, не говоря о прочих удовольствиях.
НИЖНОК. Я писать заявление не буду. Моя фамилия Нижнок.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Ну, уж извините, чтоб я вам заявления писал. Будет с меня, помучили. Я сегодня арестуюсь.
НИЖНОК. Странный вы человек.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Будешь с вашим братом странным, когда вы все из Москвы приезжаете и словно водку впервые в жизни видите. Не могу. (Садится.) Видит пустой блокнот. Вот он, с несчастьем-то, и тот весь исписан. Ну, что ж, сделаю последнее заявление устно.
НИЖНОК. Граждане, прошу допустить меня к управляющему директору. У меня документы из центра.
ОЛЕШКОВСКИЙ (машет рукой). Бросьте вы брехню. У всех у нас документы из центра, да и сами мы областной центр.
НИЖНОК. Впервые за годы революции попал в такое странное происшествие. Что же мне делать?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Гражданин, нельзя же так мучить людей, вы работать мешаете. Пишите заявление, получайте деньги и мирно поезжайте в Москву. Все так делают, и я бы так сделал, да вот все дела, дела...
Нижнок стоит смущенный. Входит Поворотов.
ОЛЕШКОВСКИЙ (оживленно). А... мне-


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 192(Ы950-х гг.
197
то вас и нужно. Я вам официально должен заявить: больше так не могу, арестуйте меня. Вы как товарищ прокурор должны действовать немедленно. Я на совхозовские деньги купил десять тысяч пар мешков. Мешки эти набил картошкой, а мне на зиму всего надо пятьдесят мешков. Уж лучше, я, знаете, в тюрьме отдохну, тут такая суматоха.
ПОВОРОТОВ. Десять тысяч? Действительно много. Хотя, знаете, засушить, в крахмал перегнать, будет значительно меньше. Продайте.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Никто не покупает. Вся область завалена картофелем. Нипочем.
ПОВОРОТОВ. Ну, вы... Очень вас, знаете, арестовывать не хочется. Хороший человек, и вдруг посажу вас. Может... отвезти на Кавказ, на кукурузу обменять.
ОЛЕШКОВСКИЙ. На Кавказе дешевле купить на месте и тогда обменивать.
ПОВОРОТОВ. Это идея. Да. Не знаю, как и быть. Арестовать вас, что ли? Видите ли, я получил чрезвычайно важное письмо, предстоит решительное объяснение. Я бы не хотел забивать мыслей. Может, вы до ночи обождете. Вы приходите вечером к Мали- шеву, у него... товарищеская вечеринка... там и оформим, а утречком мы их всех и удивим: Олешковский в тюрьму сел, вот охнут.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Вечером, так вечером. (Уходит.)
ПОВОРОТОВ (Нижноку). А вам что?
НИЖНОК. Я из ревизионной комиссии.
ПОВОРОТОВ. Заявление написали?
НИЖНОК. Нет.
ПОВОРОТОВ. Пишите скорей, пока в кассе деньги есть. Кажется, сегодня — тае.
НИЖНОК. Что тае?
ПОВОРОТОВ. На новые рельсы вступим. (На ухо.) Организатор возрождения завода за меня замуж выйдет. Ну, а я поверну.
НИЖНОК. Организатор.
Вверху показывается Тер-Саркисян.
ТЕР-САРКИСЯН. Почему такие гнусные сны стали сниться? Что я Гришка Отрепьев? Что Царевича Димитрия убил? Что должен мучиться. Вот пьют на севере, башка так трещит, как Волга трещит во время ледохода. Нет, не умеют так на Кавказе пить. Ха-ха-ха. Гражданин Поворотов, здравствуй.
Поворотов и Нижнок оборачиваются.
ТЕР-САРКИСЯН (оторопело). Прямо- как Волга, удивительно.
НИЖНОК. Подозреваю, что сон мой. Гражданин Тер-Саркисян, мне нужно... (Двигается к Теру. Тот с грохотом летит по ступенькам, подскакивает к Поворотову.)
ТЕР-САРКИСЯН. Поворотов, прокурор. Ты чего спокойно смотришь? До чего меня, человека, допоили. Посылай, Поворотов, за мной стражу, я всех могу теперь от непониманья порезать. (С грохотом выскакивает в стеклянные двери. Поворотов в изумлении идет за ним.)
НИЖНОК. Такое происшествие не подвести ни под какие цифры. Надо полагать, что я его видал не во сне, а наяву. Приходится рассчитывать, что Раиса Семеновна находится также в данном городе. А я... совершенно непонятно одет, пью с попами, вообще многое неудобно здесь.
ПОВОРОТОВ. Спятил директор. Побежал без шапки по улице. А такая жара и пыль. Нет, в жару пить водку не рекомендуется. Если только холодным со льда огурцом закусить, то может пройти бесследно. Арестовать вас что ли, гражданин?
НИЖНОК. По какому такому праву?
ПОВОРОТОВ. Что-то вы невеселый. Да и мне скучно стало, знаете. Не знаю, как и вечера дождусь. Пойду, может, действительно наш директор кому по дороге смажет, милиционеры, знаете, протоколы язвительные составляют, мы тут хохотали, хохотали над одним протоколом... (Уходит.)
НИЖНОК. Как же мне объяснить текущие события?
СЕМЕНЧЕВ (с ордерной книжкой в одной руке и с номером «Известий» в другой). Это вы, кажись, очередной ревизор будете? Распишитесь, пожалуйста. Вот здесь по марочке, на марочке месяц и число также поставьте. Так. Я за вами, знаете, в окошечко наблюдал. Очень вы, видимо, стеснительный человек, я вам и вынес деньги. Другие ревизоры, знаете, орут, что мало, говорит, выписали, да для шика еще чеки в банке просят. Я сам стеснительный человек и стеснительных людей уважаю. Вот тут у меня справочка есть, пятый день ношу, нашел, а огласить не могу, смелости не хватает.
НИЖНОК. А вы бы выпили?
СЕМЕНЧЕВ. Перечтите для порядка. Выпить? Да вы мне блестящую мысль дали.


198
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Только, знаете, меня тошнит немедленно, как выпью, и оттого говорить не могу.
НИЖНОК. Пейте спирт.
СЕМЕНЧЕВ. Действительно, спирт не пробовал. Со спирту не тошнит?
НИЖНОК. Нет.
СЕМЕНЧЕВ (уходя). Благодарю вас за совет. Счастливого пути вам.
НИЖНОК (держит в руках деньги). Как же это я деньги-то получил. И даже не знаю за что и под какую графу.
Раиса медленно входит.
НИЖНОК. Вас ли я вижу, Раиса Семеновна?
РАИСА. А, Нижнок! Здравствуйте! Вы мне очень нужны.
НИЖНОК. Вы даже не удивились, Раиса Семеновна, что я здесь, жив и здоров, тогда как вы меня оставили трупом.
РАИСА. Я очень занята, Нижнок. Вы меня должны выручить, вы гениальный человек.
НИЖНОК. Я встретил вашего мужа.
РАИСА. Он мне не муж теперь, а отец. Впрочем, это не так важно. Одним словом: паточный завод по моей инициативе готов к пуску. (Нижнок нежно берет ее за руку и смотрит ей в глаза.) Не хватает только сырья: кукурузы и каменного угля. Вы меня понимаете?
НИЖНОК (целуя ее руки). Как же, как...
РАИСА. Вы мне должны достать это сырье. Кроме того, Налкин пишет мне нежные письма и не дает денег из банка. Если вы мне сегодня не устроите, чтобы завод пошел, я выйду за самого... смелого что ли из них замуж.
НИЖНОК. Можно, можно. Пальчики-то какие, пальчики.
РАИСА. Нижнок, что мне делать, чтоб завод пошел? Завтра мы должны нанимать рабочих.
НИЖНОК. Завод не пойдет, уважаемая Раиса Семеновна.
РАИСА. Почему не пойдет? Я вас не спрашиваю, пойдет он или не пойдет. Вы мне должны сказать, где достать кукурузу и деньги на первые дни. Дальше движущиеся силы революции поведут его за собой, он должен сделать первый шаг.
НИЖНОК. Совершенно верно, Раиса Семеновна, но он не сделает первого шага.
РАИСА. Он должен сделать, черт возьми.
НИЖНОК. Он бы и сделал, если бы моя голова была в порядке. Но как я вас увидал, я опять потерял все ясные мысли и опять я жалкий раб.
РАИСА. Значит меня арестуют и посадят в тюрьму, Нижнок.
НИЖНОК. Веселых людей в тюрьму не садят, садят скучных. Увезти я вас увезу. Завод же, безусловно, гибнет, ничто его не спасет. А вам придется пойти за меня замуж.
РАИСА. Нет, не пойду.
НИЖНОК. Нет, теперь я буду упрямым. Долго я держал свою страсть при себе. (Идет к ней.)
РАИСА. Нет, я не сдвинусь с места.
НИЖНОК. Нет, я вас сдвину.
РАИСА. Отойдите от меня, Нижнок.
НИЖНОК. Нет, не отойду, а если отойду, так только с вами.
РАИСА. Я остаюсь. Я погибну, но не двинусь. Завод мой. (Смотрит в пол.) Ай, господи, ай. (Бежит с визгом.)
НИЖНОК. Что такое, что такое?
РАИСА. Таракан. Черный таракан. Давите его, давите.
НИЖНОК. Не могу раздавить, он мне противен, хотя и говорят, что приносит счастье.
Грохот. Входит Капитан «Железная нога» толстый, лысый.
КАПИТАН. Я жду ваших приказаний, граждане.
РАИСА. Каких приказаний?
КАПИТАН. Приказано явиться в Трест. Говорят, будет выдана бумажка, кому я принадлежу и какое мне назначение будет. Я два года жду назначения, граждане, никто не верит, что пароход в исправности, потому что на нем не было, говорят, комиссии.
РАИСА. Так это вы капитан «Железная нога»?
КАПИТАН. Так точно.
РАИСА. А знаете, капитан, я, пожалуй, выдам вам бумажку. Это прекрасно. У вас есть отдельные каюты?
КАПИТАН. Три. Две двухместных и одна на четырнадцать человек.
РАИСА. Прекрасно. Волга. Огни. Чарующие закаты. Буря. Нижнок, этот пароход будет принадлежать нашей любви. Возьмите


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
199
вон там бланки. Нет, нет, господи, какой вы неповоротливый, левее. Ну, убейте же вы этого таракана. Я не могу сойти.
КАПИТАН. С удовольствием бы, гражданка, но одна нога привязная и не берет в мелкую точку. Разрешите, я его сдую. (Дует.) Изволите видеть, в угол отлетел.
РАИСА. Все равно не могу сойти. Пишите, Нижнок, что пароход командируется в... Астрахань что ли, или нет, в Баку за кукурузой... пишите, длиннее. И вот вам печать. (Берет из кармана печать, на спине Нижнока подписывает.) Припасов, капитан, до Баку хватит?
КАПИТАН. До Баку неизвестно, гражданка, но до Астрахани наверняка.
НИЖНОК. Да, во теперь и не уважай женскую храбрость. А я вот и взятку взял, и счастье получил, и нет у меня смелости понять, чтобы подробно объяснить, что со мной происходит.
РАИСА. Дайте мне ваши руки, если не можете таракана раздавить. (Нижнок и Капитан берут ее на руки и выносят.)
КАРТИНА СЕДЬМАЯ
Низкие сводчатые палаты Лбищенскаго кремля. Разрисованы синим с золотом. Электрические лампочки под белыми эмалированными абажурами. Дверей нет, вправо и влево уходят сводчатые коридоры. Эхо. Направо, ближе к сцене, огромная тахта, крытая ярко- розовым, налево — стол, убранный водкой и вином. Розовая скатерть, вокруг венские стулья, в глубине сцены американское бюро, подле которого Монтер устанавливает телефонный аппарат. Около стола Лупа с огромной салфеткой в руках.
ЛУПА. Кому полагается самая большая салфетка?
МОНТЕР У кого желудок слаб, вина мало принимает. Вроде как бы женится товарищ Малишев?
ЛУПА. Трудно предвидеть, а вроде.
МОНТЕР. Желаю счастья, большие дела делает, образованный.
ЛУПА. Приходится. Пост ответственный. Ну, что — действует?
МОНТЕР. Вроде будто действует. Але. Действует, гражданин. Разрешите, рюмочку.
ЛУПА. Вначале дело, а потом рюмочку. Надо предвидеть, что пьяным дела не сдела¬
ешь. Пейте. (Наливает себе и Монтеру. Чокаются.)
МОНТЕР. Желаю счастья. Девица смелая, многими постами вертит. Весь город от той девицы в суматохе. Говорят, министрова воспитанница и через все опасности жизни пронесла полную свою сохранность для умного человека. А я вот бабу-то с тремя приплодами взял, так вот уж и бью ее зато через день. (Наливает.) Ваше здоровье.
ЛУПА. За такие дела, как не бить. Долго здравствовать. Предвижу я, однако, что и товарищ Малишев будет бить свою супругу не однажды...
МОНТЕР. Да что вы говорите, гражданин. Ведь этак вы меня здорово ободрить можете. Какие же у вас подозрения насчет этой девицы...
ЛУПА. А такие подозрения... (Наливает.)
Входит Малишев.
МАЛИШЕВ. Лупа, допей водку, да помоги мне тахту переставить.
МОНТЕР. За вашу удачу пьем, за сохранение природы.
МАЛИШЕВ. Спасибо. Провод на Москву действует?
МОНТЕР. Какие угодно слова можете говорить. (К Лупе). Очень вы меня, гражданин, ободрили, пойду выпью за ваше здоровье. Трудно человека презирать, а особенно женщину. У меня от такого презрения по три дня кулаки болят. До свиданья. (Уходит.)
МАЛИШЕВ (подходит к тахте, пробует пружины ногой, напевая).
Пойдем, пойдем, ангел милый,
Пойдем польку танцевать со мной.
Слышу, слышу, звуки польки,
Звуки польки неземной...
Крепкие пружины, до потолка взнестись можно. Сердце у меня болит, Лупа, какие-то таинственные слова написаны мне насчет испытания. А если у меня и без того абсолютная храбрость. Да, Лупа, феодальное чувство — вещь тяжелая.
ЛУПА. Неудобно, конечно.
МАЛИШЕВ. Что неудобно?
ЛУПА. Да кукурузы-то нету. Весь город смущен. Ходют и думают: откуда же нам кукурузы достать. На базаре два мужика подрались. Один говорит, вырастет кукуруза, а дру¬


200
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
гой нет. Да как говорит, ему один-то, как нет, когда нам под посев кукурузы авансы раздали. А так, говорит, нет, что мы на те авансы картошку опять посеяли. Ну, а тот ему в морду Беспокойное чувство. Верно.
МАЛИШЕВ. Ух, Лупа, я не об этом.
ЛУПА. Об остальном не беспокойтесь, вам, слава богу, не семьдесят лет, да и жена не верблюд.
МАЛИШЕВ. Нет в тебе, Лупа, никакой возвышенности.
Входит Олешковский.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Товарищ Малишев, я в милицию пойду жаловаться. Всегда ходил по тротуару спокойно и сегодня иду спокойно. Идет навстречу мне Туляев, расходиться стали, так, знаете, огибать друг друга, чтобы с досок в грязь не упасть. Вчера, между прочим, один из членов ревизионной комиссии с тротуара сорвался, упал, так едва не захлебнулся. А народ радуется, орет, так и надо, на другой раз не езди. Спасибо, нищий шел, не заинтересованный в городских делах, спас. Ну, так стали мы друг друга огибать, я его легонько толкнул. В другое время сказали бы «извините» или бы по лени молча разошлись. А тут он развертывается и хлоп меня в ухо — раз, два. Едва, знаете, на ногах устоял.
МАЛИШЕВ. Молодец. Смелый человек.
ОЛЕШКОВСКИЙ. и вы туда же. Так ведь и Туляев самому себе тоже закричал: молодец, смелый человек.
МАЛИШЕВ. Как же иначе.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Ну, знаете, с вами жить трудно. Хорошо, что сегодня я с вами последний день живу.
МАЛИШЕВ (торопливо). С кем же вы едете? И куда, товарищ Олешковский.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Да я не поеду, я и пешком с радостью дойду. В тюрьму сяду.
МАЛИШЕВ. А, в тюрьму. Так бы и сказали, а то волнуете попусту. От таких волнений, я тоже не могу за себя отвечать. Вы извиниться должны, товарищ Олешковский.
ОЛЕШКОВСКИЙ. в чем же мне извиняться, товарищ Малишев?
МАЛИШЕВ. В чем? Вы еще, небось, подозреваете, что я не смелый человек и не могу сказать вам в чем? Прошу извиниться.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Хоть бы скорей По¬
воротов приходил. Замучили вы меня, ночей не сплю.
МАЛИШЕВ. Вы мне перед глазами туманом не водите.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Хорошо, хорошо, извиняюсь.
МАЛИШЕВ. Прекрасно. Ваши извинения приняты. (Пауза.) Если спросит кто, не откажетесь же вы сказать, что я смелый человек.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Об этом меня и Туляев просил. Я и ему ответил: скажу.
МАЛИШЕВ. Выпьем водки что ли. (Пьют. Пауза.) Тахта у меня хорошая. Черемуховые листья внутри для запаха и сорок четыре пружины стальных.
ОЛЕШКОВСКИЙ. И цвет красивый. Смелый вы человек, товарищ Малишев. Хотя я, знаете, больше голубой цвет люблю.
Возня. Длинное эхо. Собачий лай. Лупа бежит навстречу и возвращается, держа в одной руке за ворот рубашки Кулешова и за карман толстовки Поворотова. Позади на ремне собака.
ПОВОРОТОВ. Я вам покажу, как меня собакой травить. Я сам на всех фронтах был. Я сам полки в атаку водил.
КУЛЕШОВ. Да никто вас собакой не травил. Что, если вы помощник прокурора, так вы можете на меня зверем смотреть. Я, знаете, человек спокойный, я, знаете, подле лесу работаю. У нас все дело на спокойствии. А если вы мне хоть глазами намекнете, что я, дескать, трус и никакой смелости во мне не существует. Я прямо как скажу, я рук марать не буду. Трезор, иси его, стерву. (Собака ворчит.)
ПОВОРОТОВ. Это я-то стерва? Я? Да я тебе, кровосос, наживающийся на советской авиации, я тебе сейчас кишки выпущу...
ОЛЕШКОВСКИЙ. Граждане, товарищи, уверяю вас, что вы все смелые люди. И вы, Малишев, тоже смелый человек, как вы их не усмирите. Они ж могут на меня полезть драться.
МАЛИШЕВ. Ребята, протяните друг другу руки. Мы все ведем такое трудное и ответственное дело, о котором сказано...
ПОВОРОТОВ. Довольно цитат. Хочу живой жизни. Воли в людях хочу, оживления. Да. Довольно с нас книг. Нужно устраивать жизнь вне догматических норм. Я скажу вам


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
201
сегодня сообщение, которое вас всех потрясет. Она....
ОЛЕШКОВСКИЙ. Выпьем пока по рюмочке. (Про себя.) Не думал я сегодня пить эту гадость, да придется. Но завтра конец. Не пью. (Подходит к Поворотову.) Вы как там, насчет ордерка, устроили?
ПОВОРОТОВ. Да ведь в кассе же денег нету. Последние ревизору Нижноку отдали.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Я не об этом. Я на- счет ордера в тюрьму, извините.
ПОВОРОТОВ. Фу ты, забыл, забыл. Я вам сейчас напишу записку. У меня, понимаете ли, в связи с последними переживаниями совершенно памяти не стало. (Пишет.) Рекомендую захватить постельное белье.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Простите, у меня еще просьба... а как вы думаете... чулки туда взять можно.
ПОВОРОТОВ. Какой вопрос. Конечно.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Нет, вы меня не поняли. Видите ли, я на ночь перед сном люблю чулки повязать. Так вот, спицы, знаете, шерсть, захватить можно?
ПОВОРОТОВ. Не знаю, право, не знаю, вам на месте справку дадут. Но, в общем, можете им передать, что не возражаю.
Олешковский хочет идти по коридору, но в это время по коридору бежит Туляев, наскакивает на Олешковского и вдруг кидается на него с кулаками.
ТУЛЯЕВ. Можете ли вы меня локтем в живот толкать, спрошу я вас? Я, как смелый и отвечающий за себя человек, отвечу: не смеете. В морду дам.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Товарищ Туляев, не мешайте мне в тюрьму идти. У меня, знаете, сердце слабое, я не могу переносить, если весь город из смелых людей состоит. Ведь это что ж, извините, прямо война...
ТУЛЯЕВ. То-то... Я царский режим перенес, контрреволюции видел — перенес, с женой десять лет страдал — перенес. А сегодня мое сердце лопнуло. Жену выгнал, на прошлом крест. Дайте я вас, Олешковский, поцелую. Надо быть не только смелым, но и уметь уважать своих противников. (Целует.)
ОЛЕШКОВСКИЙ. А я, знаете, все-таки пойду, мне, знаете, это все видеть утомительно. (Весело.) Мне, знаете, отдохнуть пора, вы меня извините.
ТУЛЯЕВ. Нет, мы с вами должны на брудершафт выпить. (Пытается обнять Олешковского за талию. Олешковский маленькими шажками идет с ним к столу.)
МАЛИШЕВ (громко). Кажется, я вас сегодня должен поразить. Дело в том...
Эхо. Тонкий визгливый голос. Собака лает на голос. Быстро бегущий Налкин, за ним Шурыгин.
НАЛКИН. Граждане, товарищи... простите за беспокойство, но в переулке меня поймал директор вашего завода товарищ Шурыгин и пристал. «Дай ему денег». Товарищи, мне самому приятно выдавать деньги и, вообще, приятно делать людям приятное. Но у меня нет денег.
МАЛИШЕВ. Это бандитизм, товарищи.
ГОЛОСА. Бандитизм.
ШУРЫГИН (угрюмо Налкину, не видя других). Дашь ты мне денег али не дашь?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Товарищи, несомненно, Шурыгин тоже смелый человек... (Шурыгин глядит на него одобрительно и кивает головой.) Но... в темном переулке требовать у человека денег.
НАЛКИН. Простите, что я вас перебиваю, но переулок был не темный, как раз рядом пожар происходил. Дело не в этом, и де- нег-то ведь он не для себя, а для завода просил.
МАЛИШЕВ. Ах, для завода. Да по какому праву вы смеете, товарищ Шурыгин, денег для завода так нахально просить? Мне пришла идея открыть завод, я и забочусь об деньгах. А на самом деле, почему вам не дать для завода денег? Что вы думаете, что у меня не хватит смелости сказать вам, что вы сволочь и вор?
ПОВОРОТОВ. Нет, уж я не так скажу. Не только вор, но и поджигатель.
НАЛКИН. Как поджигатель? Почему поджигатель?
МАЛИШЕВ (про себя). Этот действительно покрыл. Ну, погоди. (Вслух.) Какой он поджигатель, он все больше насчет мальчиков. Мальчиками интересуетесь, гражданин Налкин. Даете вы денег на завод или нет?
ШУРЫГИН (оттесненный). Вот и отодвинули. Надо бы мне его прямо за горло. Где теперь переорать.
ТУЛЯЕВ. Балда... Идиот...


202
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Вот сейчас пальба начнется. (Тихо отодвигается из-за стола и хочет идти, но Поворотов схватывает его за рукав.)
ПОВОРОТОВ. Нет, уж вы, Олеписов- ский, свидетелем будьте, чтоб потом разговоров не было, будто я трус. (Бросает Олешков- ского и бежит к орущей толпе.)
Развязно, мелкими шажками появляется Семенчев. Быстро подходит к Олешковскому, жмет ему руку.
СЕМЕНЧЕВ. Я вам чрезвычайно признателен. Вы меня, вы в меня вдохнули смелость. Я, видите ли, сегодня бутылку спирту выпил. И не разбавляя. И мне теперь плевать на всю область... (вытаскивает номер «Известий», кричит.) Да и никакой области нету. Эй, вы, черти. (Все удивленно смолкают.)
ПОВОРОТОВ. Да это никак Семенчев?
СЕМЕНЧЕВ. Я, лысый ты, гунявый черт. Это я, действительно, Семенчев. Докуда я перед тобой молчать должен. Я на всю область пью. Да и никакой области нету. Да... Я пять дней назад нашел «Известия», и там напечатано про вас, дураков и идиотов. Так напечатано: «признать,...», что вы сволочи и идиоты. Да, это я от себя говорю. Я, Семенчев. Я сорок семь лет молчал, а теперь не буду. Спасибо доброму человеку, говорит: пей спирт, с него не тошнит. Действительно (Икает.), не тошнит. «Признать... упразднить Лбищенск как уездный центр, превратив его в село... да, в село... приписав к области». А к какой области, я и не скажу. (В публику.) И вам не скажу. И место это из «Известий» ногтем выковыряю. И съем. (Жует.) Вот и съел. Думайте, что хотите. Может, вас к области... Войска Донского приписали. Мне на вас наплевать, я никого не боюсь. Мне смысл жизни открылся.
Пауза.
ПОВОРОТОВ. Ну, это он брешет.
СЕМЕНЧЕВ. Почитай сам. Трусишь, девочке поверил. Девочка-то сбрехнула, да и фьють... на пароходике поплыла, дальше свое счастье повезла, в другой Лбищенск. Граждане СССР, не встречали ли парохода под названием «Лебедь»? Он с синей трубой. На нем едет Раиса Семеновна. Ножкой, ах, какой ножкой дрыгает. Все наши Лбищенские вож¬
ди от ножки погибли. Граждане, нет ли у вас вождя свободного, пошлите его на пароход «Лебедь», она ждет.
МАЛИШЕВ. Почему «Лебедь»? «Лебедь» не может уйти.
СЕМЕНЧЕВ. Потому не мог уйти, что у вас смелости не было написать. А она... ножкой повела, а из-под ножки бумажка, за штемпелем и за... печатью. С гербом. С номером. Стопятьдесят миллионный номер. А?
ПОВОРОТОВ. Надо телеграмму. Остановить пароход.
СЕМЕНЧЕВ. А кому принадлежит пароход? Нет владельца. Никому он не принадлежит. Никто его не брал. И капитан на нем несчетное количество лет без паспорта жил. И фамилии у капитана нет, его зовут Капитан «Железная нога». Во, как здорово пущено. Кому пошлешь ты телеграмму, ты, дыня...
МАЛИШЕВ. Это... это он нашу смелость испытывает. Брехня. Семенчев, перестань. Ты только кандидат.
СЕМЕНЧЕВ. Это ты вот кандидат-то теперь. Денег-то нету, девочки-то нету, и смелость твоя через полчаса исчезнет. А я еще... шестнадцать часов пьян буду.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Граждане, нельзя ли мне пройти? Я для вас всех место приготовлю... тут знаете такой беспорядок начался.
МАЛИШЕВ. Прошу прекратить ваши издевательства. Сейчас она придет. Она мне написала. (Смотрит на часы.) Сейчас восемь часов. (Читает.) «Милый, смелый! От твоей решительности и смелости многое зависит... будет зависеть сегодня. Ты должен решиться...» Здесь многоточие. Но это не значит, что я не могу решиться. Я, черт возьми, могу. «Я буду у тебя ровно в восемь и там скажу громко, во всеуслышание...»
ПОВОРОТОВ. Так она и мне то же самое написала. (Достает записку.) «Милый, смелый... будь у Малишева в восемь, от тебя многое зависит...»
КУЛЕШОВ. Я у меня есть такая же записка.
ШУРЫГИН. Я свою записку потерял. Но приблизительно вы передаете точно.
ГОЛОСА. Как же так... Как же...
Грохот. Эхо. Вбегает растрепанный Тер- Саркисян.
ТЕР-САРКИСЯН (падает на колени).


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
203
Граждане судьи, судите меня, как хотите. Убивал человека, не убил. А потом страдал, страдал, а он живой. Приехал на ревизию, деньги последние в кассе взял, убежал, жену увез.
ГОЛОСА. Какую жену?
ПОВОРОТОВ. Вы же вдовы?
ТЕР-САРКИСЯН. Жену, Раису, Раичку увез.
НАЛКИН. Бедный, бедный старик помешался и дочь свою принимает за жену. Успокойтесь, друг мой, она вернется, и мы все успокоимся. Только она вам не жена, а дочь.
ТЕР-САРКИСЯН. Какая дочь. Я бухгалтера, думал, убил, бежал сюда. Она говорит, не могу твоей страсти переносить, хочу спать отдельно, пускай буду твоя дочь. А вы меня, несчастного человека, профессором назначили. Ничего я в кукурузе не понимаю, я же вином всегда торговал, а какое здесь вино, когда кругом такой недобросовестный народ.
ПОВОРОТОВ. Но надо что-то предпринимать. Ведь этак, товарищи, неудобно.
ТЕР-САРКИСЯН. Целый пароход имеет. Что ей теперь моя любовь.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Да, совершенно ясно, что мне теперь ее опасаться не стоит. Но, тем не менее, мне надо двигаться.
ТЕР-САРКИСЯН. На моторной лодке что ли с пулеметом бежать за ней. Ведь вы ж все ее любите.
КУЛЕШОВ. Тэк-с... выходит, что это, значит, дамочка и притом совершенно развитая. Тэк-с. Ну, я, допустим, агент частного капитала, скажем. Что же вы-то за собой смотрели, граждане. На кого зарились? На кого с языков слюна капала. Даже как-то за власть стыдно. (На собаку.) Трезор, пошли.
МАЛИШЕВ. Нет, вы подождите. Впрочем, чего же ждать? Кажется, все, как этот гражданин... все правильно рассказывает. Но только я...
ПОВОРОТОВ. Довольно цитат, не хочу цитат. Мне вот что подайте, мне...
Долгий телефонный звонок. Все оторопело смотрят на аппарат. Звонок прекращается. Пауза.
КУЛЕШОВ (тихо). Кажись, Москва звонит.
ВСЕ ШЕПОТОМ. Москва.
КТО-ТО ДИСКАНТОМ. Москва. Подойдите, Малишев, вам звонят.
МАЛИШЕВ (тихо и робко). Ну... зачем же мне, здесь народу много... Да я теперь какой же Малишев?
Опять звонок.
ГОЛОСА. Малишев, вам. Квартира ваша. Не до утра же будут звонить.
Малишев пытается идти, но не может.
МАЛИШЕВ. А что же я скажу? Мне сказать нечего.
СЕМЕНЧЕВ. Вот тебе уже и говорить нечего. Ты сидел и ничего не знал, а я, может, из- за девочки тоже страдал и потому вместе с Максим Максимычем доносик написал. Максим Максимыч-то глуп, он только фактики видит. А я этим фактикам-то систему и слог дал. Вот и подойду. Кто тут самый смелый человек, подходи, говорит Москва. (Подходит.) Алло. Слушает Лбищенск. У телефона Се- менчев, с завода Патока, так точно. Что, принять телефонограмму? Могу принять, отчего не принять. Я теперь, видите ли, человек общительный и смелый. (Берет из бюро бумагу и пишет. Пауза. Слышен треск в телефонной трубке и далекий, клочками резкий голос. Неподвижная картина. Олешковский только веселый — «Теперь-mo его никто не задержит», с фуражкой на голове, ждет, когда он может пойти своими тяжелыми шагами прочь.) Так. Пишу, пишу, слышу. Нет, зачем же повторять, я им хочу, знаете, потом сразу прочесть, они тут у аппарата, как гуси вокруг кормушки. Ждут. Ничего, отлично слышно, гражданин. Это вы, гражданин, не волнуйтесь, я-то не волнуюсь. Все. Спасибо. Принял Семенчев. Семенчев. Да. Пока.
Пауза. Семенчев показывает бумажку.
СЕМЕНЧЕВ. Тут так написано. Чтой-то это я все вам, граждане, сегодня все бумажки прочитываю. То вы мне читали, а теперь я вам сплошь шпарю. Вот что значит инициативу в руки взять. Одним словом. «Ввиду и вследствие значительнейших злоупотреблений на заводе “Патока” признать необходимым — сменить дирекцию, участников... тут все ваши фамилии стоят, я про всех писал, нет, и про вас Кулешов тоже написал, вы ведь... участников, одним словом, под суд и дело направить прокурору. А ввиду того, что на заводе в качестве сырья должна быть употребляться не кукуруза, а картофель и ввиду того, что среди явной распущенности


204
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
и дезорганизации, на сырье и заготовку его было обращено внимание только товарища, косвенно связанного с заводом и на свой риск и страх заготовившего десять тысяч мешков картофеля, выразить товарищу Олешковскому всемерную благодарность и поставить его впредь руководителем завода, соединив временно в его лице и техническую и коммерческую дирекцию. С подлинным верно, секретарь такой-то... Передал Сергеев, принял Семенчев. Вот и все.
Пауза.
ПОВОРОТОВ. Как-то странно все, непонятно.
МАЛИШЕВ. Я... я еще разъясню.
Олешковский подходит к Семетеву.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Вы уж, голубчик, мою смелость не испытывайте. (Читает.) В его лице коммерческую и техническую дирекцию. (Садится на стул.) Ну, как же можно так быстро. Ведь я уже всю жизнь наладил.
Грохот, мелкий, рассыпчатый. Лупа поспешно входит.
ЛУПА. Товарищ Малишев, козел с горы в кладовку ворвался и весь салат сожрал. Что ж это нам с козлом делать?
МАЛИШЕВ. Опять козел? Все тот же козел? (Оглядывается.) Да... действительно, козел... Вот и бутылки на столе стоят даже не откупоренные.
Опять грохот. Лупа устремляется в коридор. Показывается с чемоданами длинная процессия Кавказских родственников. Они выстраиваются в дверях, и самый старый из них продолжительно и со вкусом кашляет.
САМЫЙ СТАРЫЙ КАВКАЗСКИЙ
Примечания
Источники текста (хранятся в ЛА).
Комплексный текстологический анализ сохранившихся фрагментов источников текста, которые названы версиями, позволяет выявить несколько хронологических этапов работы писателя над пьесой. От разных версий комедии сохранились только фрагменты автографов и авторизованных машинописей, не дающие возможность установить, является тот или иной текст редакцией или вариантом пьесы:
план работы над пьесой — одна страница рукописного текста, написанного графитовым карандашом;
РОДСТВЕННИК. Граждане, Раичка писала нам, чтобы сюда приезжали, и выйдет, написала она, к вам смелый, и добрый, и решительный человек и устроит ваше счастье, и вы будете жить долго и спокойно и растечетесь во все стороны, как реки растекаются во время разлива, орошая нивы и луга и давая жить цветам и бабочкам. И еще увидите вы, писала она... (Он достает письмо.) Я прочту его вам, граждане, так как Раичка предупреждала, что она служит и дома не бывает часто, а вы должны ж знать, кого вы будете благодетельствовать. Извиняюсь (К Олешковскому.), не к вам ли относится это письмо...
ПОВОРОТОВ. К черту письма, какие там еще письма. Кто вы такие?
САМЫЙ СТАРЫЙ КАВКАЗСКИЙ РОДСТВЕННИК. Мы родственники ее. С Кавказа.
ПОВОРОТОВ. К черту родственников.
ГОЛОСА. Гони их, Лупа!
МАЛИШЕВ. Да. Действительно, родственники. Ах, ты. Ведь все ж было в чистоте, в порядке... как в алфавите, а теперь словно... козел все перепутал.
СЕМЕНЧЕВ. Ответа родственникам не будет. (К Олешковскому.) Мы с вами... самые смелые оказались. Руководители, так сказать, текущего момента. Приказаний никаких не будет?
Олешковский смотрит на него оторопело. Пауза.
ОЛЕШКОВСКИЙ. Вот что... Семенчев. Прикажи сейчас же купить... пятьдесят, нет сто тысяч мешков.
<1923—1926>
фрагмент первой версии пьесы — первая страница машинописи с правкой автора фиолетовой ручкой;
фрагмент второй версии пьесы — три машинописные страницы (4-я, 5-я и 6-я с авторской пагинацией) без правки автора;
фрагмент третий версии пьесы — одна страница (7-я по счету), переписанная неизвестным лицом фиолетовой ручкой на листах в клеточку — на оборотной стороне листа — 13-я страница четвертой версии пьесы;
фрагмент четвертой версии пьесы — рукопись, 10 страниц, написанные черной ручкой на листах в клеточку (с 7-й по 14-ю страницу авторской пагинации, две


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
205
страницы из другого действия — нумерация потеряна из- за обветшания краев листа бумаги);
фрагмент пятой версии пьесы — 5 страниц (с 7-й по 11-ю страницу авторской пагинации), написанных рукой автора черными чернилами на листах в клеточку;
фрагмент шестой версии пьесы - 13 страниц (с 22-й по 32-ю и с 36-й по 37-ю авторской пагинации) написаны фиолетовой ручкой на листах в клеточку;
фрагмент седьмой версии пьесы — 5 рукописных страниц (1-я — 5-я страница авторской пагинации), написанные фиолетовыми чернилами. Первая страница выполнена на бумаге в клеточку. Остальные страницы написаны на обороте страниц других версий пьесы: 2-я страница — на обороте листа первой версии пьесы, 3-я, 4-я и 5-я страницы — на обороте машинописи второй версии текста пьесы;
восьмая версия пьесы — авторизованная машинопись объемом 47 страниц. (С 1-й по 27-ю страницу фиолетовая лента пишущей машинки, с 28 по 47 — черная лента).
Кроме указанных текстов, сохранилась первая страница машинописи сцены из пьесы «Алфавит», фрагмент под названием «Отсель грозить мы будем шведу...», предназначавшийся для публикации. Фрагмент опубликован не был.
Печатается впервые по тексту AM.
Пьеса «Алфавит» при жизни автора не ставилась и не публиковалась.
Из авторской датировки следует, что пьеса была написана в 1925 г. Однако фактически рамки создания пьесы: с осени 1923 г. по ноябрь 1926 г. Об истории возникновения замысла пьесы ничего не известно.
В плане работы над пьесой Вс. Иванов так объясняет ее название: «“Алфавит” — где перепутались все буквы, перебились, стерлись и т.д. Пьеса нэпмановского периода. 1925 год». Идея пьесы: «Интересы деловые и жажда наслаждений так велика, что все стараются делать вид, что ничего не произошло, несмотря на все разоблачения». Первоначально в пьесе должны были действовать: «Две пары, связанные торговлей,
И два любовника у жен, тоже связанные торговлей, И еще одна любовница одного из мужей Адвокат, у жен мужей, устраивающий все эти дела». Предполагалось, что главными героями пьесы станут: «4 мужчины,
4 женщины,
Старик-купец,
Бывший министр».
В ходе создания пьесы сюжет и действующие лица претерпели изменения. В окончательном тексте уже нет двух пар, нет любовницы мужа и бывшего министра. Из
предполагаемых изначально четырех героинь осталась только одна — Раиса Семеновна.
Вс. Иванов работал над пьесой около трех лет. По фрагментам источников видно, что было восемь этапов работы над пьесой «Алфавит». Вероятнее всего, первая версия пьесы была написана осенью 1923 г. Об этом есть сведения в письме к К. А. Федину от 10 октября 1923 г. из Ялты: «Пишу пьесу и боюсь <...> Море стало холодным, купаться нельзя, — я окончу роман, схожу в горы и приеду в Питер» (СС. Т. 8. С. 589).
К моменту приезда в Ленинград пьеса была написана, о чем есть упоминание в письме Н.С. Тихонова к Л.Н. Лунцу от 2 февраля 1924 г.: «Всеволод Иванов приехал на днях сюда. 10-го уезжает в Китай. Держал себя сначала, как Чацкий, собирал кружок вокруг себя и говорил: вы все пресмыкаетесь! Вы все пыль —за И журналов можно всех купить и распластать — потом стал Хлестаковым и укладывает чемоданы. Отрастил баки, потолстел — пишет неровно: написал роман (“Северосталь”), повесть, шесть рассказов и пьесу-гротеск в 4-х действиях. Как тебе нравится эта производственная программа?» («Серапио- новы братья» в зеркалах переписки. М.: Аграф, 2004. С. 262). По всей видимости, речь идет о пьесе «Алфавит», т. к. в это время Вс. Иванов других пьес не писал.
Первая версия пьесы представляла «Комедию в 4-х действиях, 12-ти картинах». Первое действие 1-й картины называлось «Современные супруги». В отличие от окончательного текста вместо винного погреба, в котором произошел обыск и фининспектор изъял практически все, вплоть до телефона, — действие в первой версии пьесы разворачивается в квартире, куда приехали родственники с Кавказа.
«Московская квартира Тер-Саркисяна, уплотненная родственниками его жены. Одна большая комната, разделенная перегородкой. В первой половине кабинет: письменный стол, книжный шкаф, рояль, во второй — спальня. Приготовления к ночному отдыху семьи в двенадцать человек мужчин и женщин и к этому еще нескольких грудных ребят. Три женщины выгружают книжный шкаф и укладывают по полкам ребят. Взрослые укладываются: на рояле, на столе, на диване, на креслах, на стульях, на полу. Одна двуспальная кровать остается свободной, но в подножии ее невинно располагаются поперек кровати две юные молодые девушки. Старуха в халате, похожем на больничный, как сиделка, обходит всех, оправляя простыни и одеяла на спящих. Когда все укладываются, лежат под простынями и белыми одеялами, старуха убавляет свет — полное впечатление морга — распростертых мертвых, закоченелых тел. Когда открывается занавес, слышен только детский плач, когда все укладываются — полная, мертвая тишина. Старуха бре¬


206
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
дет к ночному столику у кровати, прибирается в нем и усаживается в кресло в изголовье кровати».
Если в окончательном тексте пьесы главный герой Терентий Нижнок случайно попал в квартиру к Раисе Семеновне: его машина врезалась в винный погреб, где она жила, то в первой версии «Алфавита» в начале первого действия он сам приходит в дом своей возлюбленной.
Машинопись имеет достаточное количество исправлений автора фиолетовой ручкой. Вписана фраза: «Две огромные винные бочки у дверей, над ними сабля». В предложении: «СТАРУХА (спросонья). Станция. Какая станция. Бердичев». «Бердичев» исправлен на «Винница?». В предложении «ДЕВИЦА (с кровати). Бабушка, бабушка, что вы не слышите — звонок». «Что вы не слышите» Вс. Иванов вычеркивает и вписывает «или вам в ухо кричать».
Автор исправил имя главной героини: Рашель Соломоновну на Раису Семеновну, сделав шесть замен.
После того как автор поправил первую машинопись, она была перепечатана. Сохранилось три страницы второй версии пьесы, из которых видно, что в первом явлении Старуха общается с Нижноком, который говорит: «Я Раису Семеновну многие годы разыскивал». Рассказывает о себе: «Расставшись в тысяча девятьсот восемнадцатом году с профессором Скоморовским... впрочем, это не важно. Одним словом, поступил я в конечном итоге в Сахаро- трест, где приобрел незабываемую славу, причем обо мне не только вся промышленная Москва знает или там какие другие столичные центры, а и из Англии раз бумажки прислали с надписью, пускай дескать Терентий Нижнок исследует...» Во 2-м явлении Старуха разговаривает с девицами — кавказскими родственницами, обсуждают приход Нижнока. В третьем явлении возвращаются из театра домой Раиса Семеновна с мужем Тер-Саркисяном.
Автор дает такую характеристику главной героине: «Раиса Семеновна, высокая, стройная со стремительной походкой, у нее беспокойные и в то же время властные движения. Когда она идет вместе с мужем, то становится понятным, почему она согласилась жить с этим толстым дурно пахнущим человеком. Она позволяет ему ревновать, но и то потому, чтоб можно было его укрощать. Она почти не слушает его и ничего от него не ждет. Муж ее страдает от ее родственников, а ей родственники нравятся хотя бы тем, что их можно устраивать, переставлять и как-то скрыто властвовать. Мы ее встречаем накануне тех дней, когда она, понимая, что бесцельно жить с мужем и подобным ему, хочет перейти в местности к людям, владеющим большим. Ее первый муж, у которого служил Нижнок, задержал ее переход своим благородством на несколько лет и эти несколько лет она сомневалась. Сейчас она вернулась из театра, там она видела женщину (го¬
раздо менее красивую, чем она, жирную с мешками под глазами, неумело смазанными плохой краской) и эта женщина умчалась на автомобиле, провожаемая знаменитым человеком и завистливыми взорами толпы».
Многие характеристики героини, написанные во второй версии пьесы в ремарках, перешли в окончательный текст «Алфавита», где в первом действии Раиса Семеновна просит Нижнока пристроить на работу ее родственников и с завистью и недоумением рассуждает вслух об успешной женщине, которую видела в театре.
Третья версия пьесы позволяет судить о том, что текст и содержание пьесы «Алфавит» неоднократно перерабатывались. Автограф переписан, по всей видимости, женой писателя А.П. Ивановой-Весниной. В отличие от окончательного варианта, где, убегая от козла, Раиса Семеновна случайно знакомится с Малишевым, в третьей версии «Алфавита» — Нижнок ее специально представляет комиссии и Малишеву, рекомендуя как: «Раису Семеновну... (Наклоняясь к ней.) Как ваша теперешняя фамилия? Некоторая заминка (Пауза.) Порюнпсину, бывшую в дореволюционное время женою (Раиса его одергивает, но он этого не замечает.) пролетарского профессора Скоморовского <...> а ныне, представляю вот, товарищи, инициаторшу этого прекрасного оборудованного предприятия».
Работа над пьесой шла с перерывами. Летом 1925 г. Вс. Иванов отдыхал на Волге, а осенью был в Батуми. Путешествия по этим местам косвенно нашли отражение в пьесе «Алфавит». Второе действие пьесы разворачивается в одном небольшом городе на берегу Волги. В пьесе к Раисе Семеновне приезжают многочисленные родственники с Кавказа, которых негде разместить. Тер-Сар- кисян родился на Кавказе.
К.А. Федину 9 октября 1925 г. писатель сообщает: «Сценарий пишу. Скучно и не особенно выгодно. Надо бы пьесу. Хотел, подражая Щеголеву и Толстому написать “Кирилл I” и вывести там К. Либк<нехта> и Р. Люкс<ембург>, говорят, непочтительно. А мне бы, кстати, сгодились. Шутки шутками, а пьесы, браток, надо писать. Потому литература кормит с напряжением. Журналы то есть» (ГМФ. № 35845). В письме к А.М. Горькому от 30 ноября 1925 г. Вс. Иванов сообщает: «Писатели — вдарили по кино и театру. Я грешным делом, пишу комедию тоже, но получается как-то не смешно. Прочел одному — он послушал, почесал за ухом и сказал — “да, тоскливо”» (СС. Т. 8. С. 546). Спустя полтора месяца, 19 декабря 1925 г., он сообщает К.А. Федину: «Начал писать пьесу, а потом загрустил и вместо комедии — перешел к драме» (СС. Т. 8. С. 593).
Перерабатывая пьесу в четвертый раз, Вс. Иванов вставляет модный в те времена пассаж об управдоме и квартирном вопросе, не вошедший в окончательный


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
207
текст. Старуха в разговоре с Тер-Саркисяном возмущается: «С управдомом нельзя разговаривать. Я намекаю, дайте площадь, а он нагло показывает подошву своего сапога и говорит: даже такой площади для вас не найдется. Поезжайте, говорит, обратно, — у вас на Кавказе гор много, и когда я ему сказала, что я вовсе не с Кавказа, так он представьте себе, даже рассердился и говорит — какие вы есть родственники, если приписаны к Кавказу, а, между прочим, выходит...»
Действие в четвертой версии текста, так же как и в первой, происходит в московской квартире, в которую приехали многочисленные кавказские родственники. В ранних версиях пьесы Тер-Саркисян вином не торговал: «С такой женой и так не везет в Москве. Вином торговать — налог не позволяет. Мне намекнуть стыдно, что я, Тер-Саркисян, имел подвалы, кукурузные и табачные плантации (Делает широкий жест,)... на тысячи верст. А теперь для такой женщины мясом в компании торговать? (Останавливается у бочки.) Шашку надо снять. (Грустно.) Мясной торговец. Мя-са!»
В первом действии Нижнок разыскал в адресном бюро адрес Раисы и пришел к ней домой. Они беседуют, вспоминают прежнюю жизнь, Нижнок рассказывает о том, «что достиг вершин высоких положений». Немного по-другому, но близко по смыслу к окончательному тексту написана картина, в которой Тер-Саркисян случайно ранит Нижнока саблей.
«Тем временем Нижнок, выпираемый с дивана упрямыми коленями спящего, оказывается совсем на краю дивана. Он скользит. Тер-Саркисян отрывается от зеркала и деревянными шагами идет к дивану. Останавливается подле и пыхтит. Нижнок подымает голову, видит над своей головой какую-то палку, хватается за нее, чтоб подтянуться — и сабля падает ему на голову. Раиса с криком вскакивает».
По сохранившемуся отрывку второй картины видно, что действие происходит на базаре в уездном городе. И по сюжету и по тексту картина практически идентична окончательному тексту «Алфавита».
От четвертой версии пьесы также сохранилось две страницы из второго действия. Из них узнаем, что Раиса Семеновна рассказывает Малишеву: «В газетах есть сообщение, что Лбищенск из уездного центра решено преобразовать в областной...» Узнав об этом, Малишев не удивляется, как в окончательном тексте, а размышляет следующим образом:
«Ничего удивительного. Я давно ждал. Давно пора. (Откашливается.). Когда я последний раз в Москве был, мне надо в Наркомпрос было ехать... к Луначарскому... (Пауза.). Остановился я на девичьем поле, от центра верст... пятнадцать... накануне бегал много, устал, проспал. Подхожу к остановке, в трамвае кондуктора нет.
В будочку зашел, разговаривает. Жду пять, семь минут. Время - деньги. Ну, я дернул за веревочку — трамвай и пошел. Так и поехали. У самого центра почти сняли. Протокол, конечно, разговоры, а я по телефону в Наркомпрос, а оттуда распоряжение: “Выпустить, за проявленную энергию!” Луначарский — наблюдательный человек».
Эта сцена не вошла в окончательный текст. Однако А.В. Луначарский в тексте возник не случайно. В 1925 г. в издательстве «Никитинские субботники» вышла книга рассказов Вс. Иванова с предисловием А.В. Луначарского.
Сохранившийся отрывок пятой версии пьесы позволяет судить, что писатель существенно переделал сцену, в которой Раиса Семеновна и Малишев находят паточный завод и разговаривают со сторожем. Если в окончательном тексте в этой сцене появляются Воробейчик, Поворотов, Кулешов, то в третьей версии пьесы их нет. Зато Раиса Семеновна долго разговаривает с Малише- вым, потом их находит Тер-Саркисян. Раиса рассказывает про то, как она познакомилась с Нижноком и он в нее влюбился. Этот отрывок, не вошедший в окончательный текст, много проясняет в характеристике Нижнока.
«Диким зверем каждый может быть, а вы вот человеком попробуйте быть. У меня была одна встреча с рабочим, с московского завода. Он сидел у ворот в праздник, отдыхал и щелкал семечки. Я случайно проходила мимо. Он сразу полюбил меня, но умственный кругозор наш был неодинаков, он решил подняться. Он стал изучать бухгалтерию. Над бухгалтерией смеются, но и там оказывается можно стать героем. В наш век учета, особенно. Он стал знаменитым бухгалтером... огромное жалованье... почет... наркомы приходили к нему в гости. И однажды, гуляя по балкону и думая обо мне, он упал с четвертого этажа и охромал. Мне и сейчас часто приходят мысли о нем, о человеческом благородстве...»
В процессе создания пьесы писатель существенно ее перерабатывал: вводил новых персонажей, переписывал диалоги и ремарки, многое исключал. Однако были такие фрагменты текста, которые оставались практически неизмененными. В частности, про паточный завод. В речи Сторожа о заводе поправлено и сокращено несколько слов.
«СТОРОЖ. Завод обыкновенный, паточный. Немец до войны строил, да вишь, не достроил. И машины привез, надо бы их из ящиков выкупоривать, а тут война. Так в ящиках и стоят, двенадцать лет. Ящик сплошь дубовый, ему что, он и сто лет простоит, а у меня вот ревматизма началась, потому что роса здесь ехидная, до кости проедает». Вместо «роса здесь ехидная», как стало в окончательном тексте, в пятой версии пьесы было «росы здесь лютые».
«Как война началась, мужики этот немецкий завод сжечь хотели, да вишь кругом лес, а лето-то засушливое, палу побоялись, лесу жалко, ну и отложили». В пятой


208
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
версии текста не было слов: «этот немецкий завод» и «а лето-то засушливое, палу побоялись».
«В революцию опять вспомнили, буржуазный дескать завод, пришли, а теперь я им говорю: простите говорю, граждане, жечь не позволю, сожжете, говорю, мне караулить нечего». Не было слов «буржуазный дескать завод». В пятой версии пьесы было «их отговорил», а в окончательном тексте: «я им говорю простите граждане, жечь не позволю».
«Я уж старик теперь, караулить привык, вот помру, тогда и жгите. Уговорил. Отложили. Теперь придут разве что когда евреев бить начнут». Вместо слов «Уговорил. Отложили» было «Опять отложили». Монолог сторожа заканчивался предложением: «Как там насчет евреев слышно», не вошедшим в окончательный текст пьесы.
Следующий этап работы над пьесой «Алфавит», по всей видимости, можно отнести к лету 1926 г. В письме к А.М. Горькому 25 августа писатель сообщает: «Написал я пьесу. Комедию,— да не знаю, как пойдет» (СС. Т. 8. С. 542). (В СС. письмо ошибочно датировано 1925 г., на самом деле 1926 г. — установлено по дате почтового штемпеля на конверте письма.)
От шестой версии пьесы — сохранилось четыре страницы 3-й картины. Действие происходит около аптеки. Есть другие неглавные персонажи, не упоминаемые в окончательном тексте. Многие сюжетные линии повторяются, только показаны в более сжатом виде. Раисе также писали письма видные мужчины города Лбищенска, а она выбирала, кто для нее наилучшая партия.
«Вот Поворотов, действительно слог... (Читает.) и никак нельзя понять, из кого из них прок будет — все перепутались. (Стирает пыль.) Разве Малишев, цитаты (Читает.) Не поймешь, выйдет из него толк или нет? Любовь должна начинаться издалека, когда человека видим, растет он или нет... ишь, брюхо как отрастил. Туляев может быть знаменитым в теннисе, но то ли боится (Читает записку.). Медков, мечтатель — а может быть и на мечтателей спрос будет... никак не пойму. Но они самое главное не говорят, о невинности... Хотя вот Лобинов, РКИ. Важное дело — прет прямо, привык к борьбе и вечно пьян, я уж с ним и встретиться боюсь, свалит, да еще нэпманом обзовет (Читает записку.). А, Нижнок, Нижнок, вот куда девался твой труп, твоя точность — вынимает фотографию, вот с кем бы можно было владеть Россией, он не промахнется, возьмет свое и жизнь будет прожита не зря. Ни отказы, ни трусость окружающих испугавшихся, я их поведу напролом — пьян — вытрезвлю, но своего добьюсь, завод пойдет (Приказывает.) отпустить первую партию бочек, немедленно, что бочек нет? В бидоны, бидонов нет, повезем, черт подери в цистернах...»
В шестой версии пьесы Раиса руководит конторой «Волга-патока», а Олешковский ведет переговоры о закупке мешков под картофель. Если в окончательном тексте Нижнок приезжает в Лбищинск в шестой картине и случайно попадает в квартиру к попу, то в шестой версии пьесы Нижнок появляется в третьей картине с проверкой «учесть Райконтору» и около аптеки сразу узнает Тер-Саркисяна:
«(Смотрит на Тер-Саркисяна.) Простите... Разве, что без бороды, но — он, по кулаку узнать можно, на правом пальце огромная бородавка (Щупает.) Действительно, бородавка. Гражданин, а гражданин, смотрит в книгу (Ищет блокнот.) гражданин Тер-Саркисян.
ТЕР-САРКИСЯН. А... а... не мешай, пожалуйста.
НИЖНОК. И голос его. Значит (Щупает портфель.) Черт, опять в голове ерунда началась. Гражданин Тер-Саркисян.
ТЕР-САРКИСЯН (просыпается). А? Что это, я? А? (Смотрит в ужасе на Нижнока.) Господи, аптека! (Вскакивает и в ужасе бежит в двери.)».
Увидев Тер-Саркисяна, Нижнок догадывается про Раису: «значит, она здесь». После этого Нижнок приходит в контору, еще не зная, что всем руководит Раиса, знакомится с отчетностью, делает заключение: «Возмутительные безобразия. Никакой отчетности. Огромные суммы уходят зря. Цифры не в порядке».
Нижнок предлагает Раисе бросить завод: «Уходит пароход и мы едем в Башкирию. Там попьем кумыса и я займусь подсчетами». Раиса колеблется: «Я не могу это дело бросить. У меня родственники на руках. Я квартиру начала обставлять».
В шестой версии пьесы есть много сцен, вошедших в окончательный текст. Например, сцена с тараканом, которого до смерти боится Раиса. Финал шестой версии пьесы «Алфавит» близок к окончательному:
«ОЛЕШКОВСКИЙ. У них завод говорят на учете значился. Завод-то не на кукурузе патоку вырабатывает, а на картофеле.
ГОЛОСА. Ну?
ОЛЕШКОВСКИЙ. Так вот об этом какая-то сволочь написала им, что я картофель заготовил, они меня за распорядительность и назначили теперь директором и заведующим райконторой. Это ж, что ж такое, а остальных говорят разберем».
В эпилоге шестой версии пьесы Малишев заключает: «Вот ведь все было в порядке, опрятно, чисто как алфавит, а тут — ничего не пойму, просто грязная лужа», а в окончательном тексте он произносит: «Ведь все ж было в чистоте, в порядке... как в алфавите, а теперь словно... козел все перепутал».


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
209
Писатель вновь вернулся к «Алфавиту», по всей видимости, осенью. В октябре 1926 г. писал К.А. Федину: «Милый Костя, — отвратительнейшая погода и отвратительнейшая моя пьеса, которая называется наконец-то “Алфавит” — вынуждают меня отдохнуть на эпистолярной форме творчества» (СС. Т. 8. С. 595).
Седьмая версия пьесы написана размашистым почерком. Первая картина близка к окончательному тексту. Раиса и Тер-Саркисян приходят домой из театра, сразу же в их квартиру въезжает автомобиль. Появляется Нижнок, которому чистят пальто. Он встречает Раису, они общаются, Тер-Саркисян берет саблю, и она падает на голову Нижно- ку. Фактически — это сцена повторяет окончательную, только в более сжатом виде, отсутствуют многие реплики.
Седьмая версия пьесы — это черновой автограф восьмой версии «Алфавита». Первая картина в окончательном тексте заняла 9 страниц машинописного теста, в то время как в седьмой версии — только 4 страницы текста от руки. При этом почерк писателя на этих 4 страницах очень крупный: помещается приблизительно 27 строк на больших листах, в то время как обычно Вс. Иванов писал 50-60 строк на таком же формате листа.
Окончательная версия текста была создана в ноябре 1926 г. В письме к К.А. Федину от 3 ноября писатель сообщает: «В начале недели окончательно сдаю в театр свою пьесу “Алфавит”. М.6., с ней приеду к Вам в Питер» (СС. Т. 8. С. 597).
Восьмая версия пьесы —это окончательный текст, авторизованная машинопись, в которой проявилась последняя творческая воля автора. Эту машинопись Вс. Иванов авторизовал: сам набрал на пишущей машинке. В отличие от многих писателей Вс. Иванов сам часто перепечатывал свои вещи, не прибегая каждый раз к услугам машинисток. В юности он работал типографским наборщиком в Сибири, и периодически сам печатал не только свои произведения, но и письма на пишущей машинке. В частности в одном из писем А.М. Горькому Вс. Иванов извиняется за то, что «пишу на машинке, ибо со дня на день почерк мой делается все отвратительней, и я лучше писание свое решил перешлепать, впрочем, и пишу на машинке я не лучше» (Переписка. С. 48).
О том, что автор сам напечатал текст «Алфавита», говорит отсутствие в машинописи характерных для машинистки пропусков на месте неразобранных или неправильно прочитанных слов. Неправильные слова забиты буквой — «Ш», как это обычно делал писатель.
«Алфавит» — это первая пьеса московского периода творчества Вс. Иванова. Хотя до приезда в Москву из Сибири, как указывает писатель в автобиографии, он написал 20-30 пьес и писал по два дня каждую, «Алфавит» — первый серьезный драматургический опыт писа¬
теля. У пьесы «Алфавит» еще нет должного оформления: не было сделано списка действующих лиц с описанием их характеристик.
Создание пьесы «Алфавит» пришлось на период формирования нового, советского театра. В середине 1920-х гг. возникла необходимость в пьесах на современные темы и в театр пришло молодое поколение драматургов: В.В. Маяковский, М.А. Булгаков, Вс. Иванов, Л.М. Леонов, Ю.К. Олеша, Н.Р. Эрдман, В.П. Катаев и другие.
Вс. Иванов в комедии «Алфавит» отразил практически все актуальные приметы времени, тенденции и сюжетные линии. Во-первых, нэпманство, и связанные с ним атрибуты: организация предприятия и последующее разоблачение героев-предпринимателей, взятие заема в банке, жажда наживы, совершение растрат государственных денег, инспекции с проверками, изъятие имущества у Тер-Саркисяна, продажа мешков спекулянтами Соловейчиком и Воробейчиком («современные» Бобчинский и Добчинский), приспособление разных социальных групп людей к новой действительности.
Во-вторых, Вс. Иванов показал одну из актуальнейших тем той поры — «новая» и «свободная женщина». Он вывел не активистку-комсомолку, у которой на первом месте забота о партии и деле революции, а женщину, которая жаждет красивой жизни и нравится мужчинам. Главная героиня Раиса Семеновна, несмотря на то, что находится замужем за Тер-Саркисяном, пытается найти более достойного мужчину, который обеспечил бы ей счастливое и богатое будущее. Она выбирает из лучших кандидатур: инспектор-бухгалтер Нижнок, руководитель области Малишев, спортсмен Туляев, помощник прокурора Поворотов, «агент частного капитала» Кулешов. Следует отметить, что это редкий случай, когда в произведениях писателя главной героиней является женщина. Крупные женские образы встречаются только в повести «Вулкан» и романе «Кремль».
За год до начала работы над комедией в Москве прошел успешный театральный сезон 1921-1922 гг., где были показаны пьесы зарубежных авторов. Наиболее востребованными у зрителей постановками стали «Великодушный рогоносец» В. Мейерхольда, «Принцесса Турандот» в постановке Е. Вахтангова и «Федра» в Камерном театре — все три пьесы развивали тему любви. В некотором роде, «Алфавит» — это тоже пьеса о любви, о новой любви в новых условиях жизни.
Немалое место в пьесах той поры отводится ситуации, в которой герой-коммунист теряет партбилет и это воспринимается как непоправимое событие (А.И. Завалишин «Партбилет», 1927; АН. Афиногенова в пьесе «Гляди в оба», 1927). В «Алфавите» у руководителя области Малишева корова вместе с другими


210
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
документами съела партбилет и герой это воспринимает как трагедию.
С середины 1920-х гг. драматурги начали изображать не только кристально честных и преданных делу партии коммунистов, но и предприимчивых коммунистов, которые используют служебное положение для карьерного роста и личного обогащения, таковым в «Алфавите» является Малишев.
Следует отметить, что Вс. Иванов откликался в пьесе на политические преобразования в стране. Сюжет с открытием паточного завода неслучаен. Во время написания пьесы провозглашается курс на индустриализацию страны, требовавший обновить оборудование на старых заводах и построить новые предприятия. Тему завода, как видно из сохранившихся отрывков ненапечатанного романа «Северосталь», Вс. Иванов пытался раскрыть и в этом большом своем произведении, создававшемся параллельно с написанием «Алфавита».
Злободневность комедии нацелена и на другую примету времени — переименование городов (Петроград-Ленинград) и преобразование областей. В 1924 и 1925 гг. шел активный процесс по образованию автономных областей Горно-Бадахшанской, Каракалпакской и др. Образовались Туркменская и Узбекская ССР. Нахичеванская, Чувашская и автономная область Немцев Поволжья вошли в состав АССР. В момент написания пьесы происходило национально-территориальное размежевание республик Средней Азии. Киргизская АССР (родина Вс. Иванова) была переименована в Казахскую АССР и т. п.
В финале пьесы Вс. Иванов применяет традиционный в драматургии ход — немая сцена, как у Н.В. Гоголя в «Ревизоре». Раздается звонок из Москвы и сообщается, что, реагируя на доносы граждан, проведено расследование и наказаны виновные в срыве производства завода «Патока». Также выясняется, что город Лбищенск никогда из уездного центра не преобразовывался в областной, а, наоборот, превращен в село. Таким образом, разрешается конфликт и восстанавливается нарушенный порядок.
Более подробно об особенностях пьесы «Алфавит» см. статью В.В. Иванова «Всеволод Иванов — неведомый, полузабытый и известный»: наст. изд. С. 715-732.
Пьеса «Алфавит» не была поставлена. Неизвестно, в какой театр предлагал Вс. Иванов пьесу и почему ему отказали.
После неудачи с постановкой Вс. Иванов готовил для публикации часть текста пьесы — фрагмент про паточный завод, который обнаружили сперва Соловейчик и Воробейчик, а потом, совершенно случайно, Раиса и Малишев. Отрывок из текста пьесы опубликован не был.
В окончательной версии пьесы роль спекулянтов Соловейчика и Воробейчика сведена к минимуму: Воробейчик продал Олешковскому десять тысяч мешков, а также Соловейчик и Воробейчик пишут друг другу на коленке векселя, чтобы получить в Госбанке аванс под кукурузу для паточного завода. Как видно из приведенного ниже отрывка, в промежуточных версиях «Алфавита» автор отводил этим персонажам более важное место. Воробейчика в отрывке зовут Матвей Мироныч, а в окончательном тексте пьесы — Абрам Григорьевич. Сторожа паточного завода в отрывке зовут Сократ Пузырьков, а в пьесе он безымянный персонаж.
Приведем сохранившийся отрывок полностью.
«Заросшая бурьяном поляна перед скривившимися стенами, ржавыми железными воротами завода. Подле ворот, поросшая мхом и грибами, сторожка. На завалинке сторожки в длинной белой рубахе неподвижный сторож Сократ Пузырьков. Яркий вечер. У ворот перед замком мечутся спекулянты Воробейчик и Соловейчик.
ВОРОБЕЙЧИК. Вы великолепный человек, Абрам Григорьич. Вы только одни можете найти так далеко спрятанный завод. Ни дорог к нему, ни карт. Ведь если б не советская власть, так это все равно, что мы с вами нашли Америку. Вы загляните в щелку.
СОЛОВЕЙЧИК (заглядывает). Ну, так заглянув в щелку, — многого не скажешь. Вы хоть и очень хороший человек, Матвей Мироныч, но у вас есть жилка легковерия. Почему же вам бы не подойти к этому неподвижному субъекту (Указывает на Сократа Пузырькова.) и не попросить его запросто: какую он хочет взятку, чтобы дать нам полные сведения о заводе, чтобы нам не давать на сторону взяток. К тому же вы смелый человек, Матвей Мироныч.
ВОРОБЕЙЧИК. Ну, я смелый тогда, когда на меня кричат. Тогда я думаю — сколько, судя по голосу, он хочет с меня получить. И я вам скажу, что больше всего требуют, которые кричат дискантом. Но как я могу подойти к такому молчаливому человеку и дать ему взятку. Хорошо, что если он окажется любезным и даст мне по морде, а если он этим не удовлетворится...
СОЛОВЕЙЧИК. Вы очень хороший и отзывчивый человек, Матвей Мироныч, но ваше легковерие разорит меня. Зачем ему бить вас по морде, какое это развлечение для вечера? Он очень мирный человек. Подойдите к нему и обратитесь запросто. Скажите так, что приехали два провинциала и хотят осмотреть заброшенный завод. Ну, экскурсия, скажите.
ВОРОБЕЙЧИК. Так он и поверит в экскурсию. Вы великолепный человек, Абрам Григорьич, почему бы вам не подойти к нему? К тому же у вас борода, а я брит и он примет меня за шутливого молодого человека.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
211
СОЛОВЕЙЧИК. Но услышав ваш голос, он никак не может принять вас за шутливого молодого человека. В тюрьме даже таким голосом не шутят.
ВОРОБЕЙЧИК. Рискните уж вы, Абрам Григорьич.
СОЛОВЕЙЧИК. Уверяю вас, Матвей Мироныч, никакого нет тут риску.
ВОРОБЕЙЧИК. Все же очень просто. Вы делаете шаг..
СОЛОВЕЙЧИК. Довольно в своей жизни делал я шагов. Сделайте уж вы шаг, Матвей Мироныч.
ВОРОБЕЙЧИК. Я вас очень уважаю, Абрам Григорьич, и мне не хочется вас огорчать...
СОЛОВЕЙЧИК. Мне тоже не хочется вас огорчать...
За сценой веселый смех Раисы. Немного спустя смех Малышева.
ВОРОБЕЙЧИК. Ну, говорил я: спешите, Абрам Григорьич, со взятками всегда спешить надо. Взятка такой элемент в нашем хозяйстве...
СОЛОВЕЙЧИК. Я вас в жизни никогда не упрекал, Матвей Мироныч, все же, если сюда придут с более практическими соображениями, я вынужден буду.
ВОРОБЕЙЧИК. Тсс... Надо прятаться: довольно идеологии.
Раиса и Малышев вбегают».
С. 170. Чем я хуже той еврейки. — Текст про еврейку, которую в театре увидела Раиса Семеновна и завидует ей и ее положению, встречается на самых первых этапах работы писателя над пьесой. В 1925 г. Вс. Иванов в письме к К. А. Федину, сетуя, что не умеет хорошо устраиваться в жизни, восклицает: «Господи, чтобы моей бабушке хоть на одну минуточку согрешить с евреем!» (СС. Т. 8. С. 591).
Агентство Гаваса — первое европейское информационное агентство «Гавас» было создано во Франции в 1835 г., правопреемником его после Второй мировой войны стал «Франс-Пресс».
С. 171. В графе «а»... — Графа, в которой указана национальность гражданина.
Заторный чан — сосуд, в котором происходит брожение зерна для добывания спирта.
С. 172. ...я сегодня была в «Эрмитаже...» — Имеется в виду театр в саду «Эрмитаж», находящийся в Каретном ряду.
Комтрест — трест коммунально-бытового обслуживания.
Резинотрест — трест предприятий по производству резиновых и каучуковых изделий: галош, шин, грелок, сосок и т.д.
Прозодежда — одежда, бесплатно выдававшаяся на производстве для охраны рабочих от повреждений и грязи.
С. 175. Эолова арфа — струнный музыкальный инструмент, состоящий из деревянного ящичка с несколькими натянутыми в нем струнами, которые устанавливались, как правило, на крышах домов и при дуновении ветра издавали своеобразные нежные звуки. Свое название арфа получила в честь бога ветра Эола.
...в сереньком москвошвеевском костюмчике ... — безликие, мешковатого фасона изделия фабрики «Моск- вошвей».
Канотье — соломенная мужская шляпа с круглыми полями, низкой плоской тульей и широкой черной лентой. Была популярна в начале XX в., ее носили на пикниках, лодочных прогулках.
С. 180. Мусал — скула, челюсть.
С. 181. Наркомпрос — Народный комиссариат просвещения, государственный орган СССР, контролирующий в 1920-1930-е гг. практически все культурно-гуманитарные сферы: образование, книгоиздательство, кино, театры, библиотеки, парки культуры и отдыха, охранял памятник архитектуры, занимался международными культурными связями.
Совнарком — Совет народных комиссаров, высший исполнительный и распорядительный орган государственной власти СССР, существовавший в 1917-1946 гг., впоследствии преобразованный в Совет министров.
С. 187. ...бутылку Кахетинского — сорт грузинского сухого столового вина.
С. 196. Прогонные — единовременные денежные пособия, выдаваемые из казны чиновникам, отправляющимся на службу из одной области в другую.
С. 202. ... упразднить Лбищенск как уездный центр, превратив его в село... да, в село... приписав к области. — Лбищенск — город, известный тем, что в нем погиб герой Гражданской войны В.И. Чапаев. В Лби- щенске разворачиваются события другой пьесы Вс. Иванова — «Бронепоезд 14-69». Лбищенск был селом, а в 1899 г. стал уездным городом Уральской области. Вс. Иванов посетил Лбищенск в середине 1920-х гг.


212
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
синий в полоску
Пьеса в трех действиях
Действующие лица
ОСИП ОСИПОВИЧ ПУТЕЕВ - всякое действие или поступок сопровождается весьма обстоятельным обсуждением мотивов. Бережливый, аккуратный, склонный к порядку, систематический в действиях, заранее высчитывает выгоды и невыгоды предстоящего поступка. Пространно обсуждает в разговорах как свои, так и чужие поступки. Поучает окружающих. Удачное копирование — «все как у людей». Постоянно заботясь о себе, он с пафосом повторяет избитые фразы о долге и самопожертвовании. Всем высказывает мнение об их характерах. В начале самодовольный и самоуверенный, затем в нем появляется преувеличенная предосторожность.
НАСТЕНЬКА — (радость, гнев, страх, надежда, удивление) — возникают легко, но легко и проходят. Любопытна. Любит обилие впечатлений, городскую жизнь, шумное общество. К обязанностям своим относится небрежно. Болтлива. Мотовство, расточительство, легкомысленное отношение к выполнению взятых на себя обязательств. Легкая праздная жизнь — на чужой счет. Чувственные потребности. Завидует удивительному аппетиту Сусанихи, но сама ест мало, хоть и старается, чтобы не похудеть.
ВАЛЯ — мечтатель. Болтун: о дружбе, о философии, о грандиозных проектах и предприятиях. К своему другу Путееву относится восторженно. Мечтает об удивительных штанах на трех подкладках, но у него полная непрактичность и неумение приспособиться. Осип Осипович ему все это высказывает.
МАРДАНЦЕВ ГЕОРГИЙ МАКСИМОВИЧ — постоянно настороже, замкнутый, угрюмый и нелюдимый. Насмешки со стороны окружающих усиливают до бесконечности его самолюбие, а у окружающих вызывая желание язвить, издеваться и мучительствовать. Мстителен и жесток. В отличие от насильников, грубооткровенных в своей борьбе против окружающих, он предпочитает прибегнуть к хитрости и обману. Он очень чувствителен, но осторожность и расчетливость заставляют его сдерживать свои чувственные влечения, не давая им полного простора. Трусливо-осторожный разврат, пьянство втихомолку.
ЛОШАКОВ ИВАН ХАРИТОНОВИЧ - он не отличается апатичным спокойствием и равнодушием к окружающим. Он робок, не уверен в себе, подавлен, испытывает сомнения и нерешительность, не способен к энергичному осуществлению желаний и полон подчиненности другим лицам. Мечтает о борьбе, но склонен к выпивке. Покорно и уныло идет он своим путем, не делая ни малейшей попытки хоть сколько-нибудь изменить свое печальное положение.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА — склонность к активному вмешательству в жизнь. В имущественных делах, в любовных похождениях — самоуверенность и смелость. Не способна к сколько-нибудь серьезному и систематическому труду. Деятельность ее беспорядочна и бестолкова, но все связанное с возбуждением и азартом влечет ее к себе неудержимо. Задирает всех, дерется. Тщеславна, самоуверенна, склонна к хвастовству. Будучи уличенной, она немедленно ускользает. Убеждена в том, что на возбуждении и азарте все можно сделать. Увлекается спортом, начинает раздевается, чтобы показать, на сколько похудела.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА - покорно деятельная, склонна к трудолюбию, подчиня- ется Наталье Николаевне — ровное спокойное настроение — кормит Наталью Николаевну. Исполнительница чужих приказаний, когда получила половину костюма, то вся изменилась: робкое желание, застенчива и конфузлива; всех боится, крупная фигура и хорошо развитые мускулы; слепое почитание и благоговение, она искренно преклоняется передо всеми, кто имеет какое-либо значение. Там, где Наталья Николаевна требует, она просит, где другие негодуют и борются — она подчиняется. Она довольствуется своей скромной участью и не яселает ничего большего. Она совершенно не интересуется развлечениями. Отсутствие эгоизма и их нетребовательность к другим делает их жалкими. Любит слегка выпить, одну-другую рюмочку.
СУСАНИХА — значительное развитие волевой энергии. Спокойна и сосредоточена. Упорно стремится к принятому решению: не работать. Расчетливая хитрость. Молчалива и малообщительна. Груба и требовательна. Решимость и бесстрашие: «проживу возле покойников». Холодная, расчетливая эгоистка,


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
213
она готова обмануть и сделать несчастным другого человека, если это только соответствует ее выгоде. Жестокость и склонность к насилиям, не в порыве гневного аффекта, а со спокойной самоуверенностью убийцы. Предлагает трахнуть поленом. Значительная физическая сила. Сидит в гробу с ножом и топором. — «Ишу покойника».
ГРУЗДЬ — апатичен. Слабое развитие чувства желания. Будучи возбужден, остывает очень скоро. Много спит, много ест. Равнодушная снисходительность: «Э, пройдет и это». Больше всего на свете любит покой. Если надо действовать, то крайняя нерешительность. Напряжение и беспокойство совершенно противоречат складу его характера. Он подчиняется, но с тем, чтобы от него не требовали слишком многого.
ТОРОС — с трудом дошла до решения, не легко усвоила образ действий, но усвоивши его, однообразно и неуклонно выполняет раз принятое решение, не отступая от него ни на шаг и педантично придерживаясь самых мельчайших подробностей. Формальная сторона — мелочность и педантизм... Ее раз отпустили, потому что она родом из Флоренции, она к обязанностям своим относится аккуратно и добросовестно, иногда даже в ущерб собственным интересам. Она склонна командовать, распоряжаться и делать наставления. Будучи сама исполнительной, она того же требует от других. Она отличается необыкновенным трудолюбием и невзыскательностью. У нее отсутствуют эстетические интересы. Скуповата.
ОЛЯ, ЛЕНА — дочери Груздя.
МАШИНИСТКА ДОМКОМА.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Комната как комната, пожалуй, более широка, чем длинна. И более темна, чем опрятна. Посредине комнаты — три громадных раскрытых чемодана. Путеев в дверях, радостный, провожает гостей. Опершись на его плечо, стоит и грустно смотрит на чемоданы Настенька — его невеста. В коридоре, сморкаясь и чихая, одеваются гости.  I.I.
ГОЛОСА УХОДЯЩИХ ГОСТЕЙ ИЗ КОРИДОРА. Джоконду, Джоконду-то не забудьте посмотреть.
— Что ему Джоконда на холсте...
ПЬЯНЫЙ ГОСТЬ В КОМНАТЕ. Конечно, там предполагают постельное белье не из холста, а из крепдешина.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС ИЗ КОРИДОРА. При невесте, ошалели, похабники.
МУЖСКОЙ ГОЛОС ИЗ КОРИДОРА. Я все-таки советую Джоконду.
ПЬЯНЫЙ ГОСТЬ. А я — виски.
ЖЕНСКИЙ ГОЛОС. Вот уж не понимаю: пить водку за границей.
ГОЛОВА ЖЕНЩИНЫ (высовывается). Я не прошу ни пудры, ни духов, мне зубочисток. Из Парижа.
МУЖСКОЙ ГОЛОС. Машинку, бритву точить. Вместе точить будем.
ПУТЕЕВ. Пожалуйста. Все дело в валюте: сколько дадут. Я, собственно, в Дрезден, но там и до Парижа недалеко.
(Гости и из коридора, и из комнаты уходят, выражая сочувствие, а в сущности зави- дуя.)
(Остаются Настенька и Путеев.)
НАСТЕНЬКА. Селедкин вон свою невесту возил, и не в Дрезден, а в Мексику.
ПУТЕЕВ. Так это было семь лет назад, и он спекулянтом был, а я — научный работник.
НАСТЕНЬКА. Какой вы научный работник! Научные работники все возвышенные, они женам драповые пальто везут, а вы даже чулок не обещаете.
ПУТЕЕВ. Все дело упирается в валюту. (Достает паспорт.) Это видали?
НАСТЕНЬКА. Кабы мой! А я на даче живи! Я и провожать не приду. A-то зубную щетку!
ПУТЕЕВ. Зависть. Вот она истинная любовь! Хочешь, узнаю о валюте, тогда и поговорим.
НАСТЕНЬКА. Себе-то костюм, небось, отхватишь.
ПУТЕЕВ. Просто удивительно, до чего глупая невеста. Какова же будет жена?
НАСТЕНЬКА. Ах, я вам не нравлюсь! Вы уже о Мадонне мечтаете! Отлично.
ПУТЕЕВ. Хорошо, давайте размер.
НАСТЕНЬКА. Какой размер?
ПУТЕЕВ. Какие тебе туфли привезти — из гиппопотамовой кожи. Пожалуйста. Вот три чемодана — в них все вместится.


214
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
НАСТЕНЬКА. Вы всерьез? Непременно на высоких каблуках. Обещать все обещают, а никто обещаний не исполняет.
ПУТЕЕВ. Кто же вам обещал?
НАСТЕНЬКА. Ах, я не об этом. Но вот вы даже и ревновать не способны. Нет, не пойду вас провожать. (Ушла.)
II.
ПУТЕЕВ. Ангельская душа, а все-таки завистлива. Собственно, расстаться бы надо при таком неуважении к науке. Жених едет в научную командировку, а она пристает с ботинками на высоких каблуках. Расстаться! Но, с другой стороны, о ком мечтать?! А тут льется мимо тебя толпа, а ты сидишь и думаешь о девушке с голубыми глазами. Впрочем, я и не знаю, какие у нее глаза? Надо будет перед отъездом посмотреть. (Подходит к окну.) Хорош, безусловно, наш Союз, особенно Крымское побережье, но и Европа тоже хороша. (Входит Валя.)
Окон-то там, окон и, небось, все мытые.
III.
ПУТЕЕВ. А, Валя, ты собрался.
ВАЛЯ. Собрался.
ПУТЕЕВ. Чего же ты грустный? У тебя тоже невеста есть?
ВАЛЯ. Есть.
ПУТЕЕВ. Валя! По секрету. Садись к чемоданам, будто перебираем.
ВАЛЯ. Чего их перебирать? Они ведь пустые.
ПУТЕЕВ. А все-таки насчет иностранок вдарим.
ВАЛЯ. Нет.
ПУТЕЕВ. Я тоже зарок дал. Но невесты- то тоже здесь плоховать не будут.
ВАЛЯ. Не будут.
ПУТЕЕВ. И все-таки, не хочешь?
ВАЛЯ. Не могу.
ПУТЕЕВ. Скажи пожалуйста, какие мистики есть. А я буду. Можешь и Настеньке рассказать, ей даже лестно будет, и твоей невесте будет лестно, что я такой. Я даже твою невесту могу отбить.
ВАЛЯ. Не отобьешь.
ПУТЕЕВ. Это почему? Я, брат, себе такой костюм отхвачу...
ВАЛЯ. И костюма не отхватишь.
ПУТЕЕВ (тревожно). Валюты мало дали?
ВАЛЯ. Совсем не дали.
ПУТЕЕВ. Ну ты шутки брось. Как я без валюты поеду?!
ВАЛЯ. А зачем тебе ехать?
ПУТЕЕВ (выхватив паспорт). А зачем это выдавать? Зачем паспорт заграничный мне выдали?
ВАЛЯ. Ошибка.
ПУТЕЕВ. За такие ошибки карают. Жестоко карают, Валя!
ВАЛЯ. Вот ты и покарай.
ПУТЕЕВ. И покараю. Но сколько-нибудь дали?
ВАЛЯ. Ничего не дали.
ПУТЕЕВ. Странно. Что же я без копейки поеду? Побираться я должен там что ли? Советский гражданин и побираться. Странное у них будет представление о советских гражданах. Что же они говорят?
ВАЛЯ. Говорят, что научная делегация, а три секретаря. Много.
ПУТЕЕВ. Много? Это три секретаря-то много? Просто даже как-то любопытно это слышать и постыдно для нашего Союза. Не три, а тринадцать надо посылать: важно не качество, а представительство, вот что бы ты должен был им сказать.
ВАЛЯ. Говорил.
ПУТЕЕВ. Но разве у тебя язык, разве ты можешь говорить?
ВАЛЯ. Кроме того, они сказали, что он и немецкого-то языка не знает.
ПУТЕЕВ. Кто это он?
ВАЛЯ. Он — это ты.
ПУТЕЕВ. Я не знаю немецкого языка?
ВАЛЯ. Не знаешь.
ПУТЕЕВ. Ты так-таки ничего им не саданул?
ВАЛЯ. А что я им могу садануть?
ПУТЕЕВ. У тебя просто злорадство какое-то. Просто ты мне позавидовал, что я в костюмах больше понимаю, чем ты. Ты всегда был злорадный. А ты-то знаешь немецкий язык?
ВАЛЯ. Ну какой же я злорадный?
ПУТЕЕВ. Вот теперь и радуешься, что приятель остался. Вид делаешь грустный, а глаза злорадные.
ВАЛЯ. Да нет. И глаза у меня не злорадные.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
215
ПУТЕЕВ. Нет, злорадные. Вообще ты гад.
ВАЛЯ (встает). Если я гад...
ПУТЕЕВ. У меня нежная душа, Валя. Очень нежная. Я хочу ходить в шерсти, мне надоела бумага. Словно я завернут в газету. Ну ладно. Поезжай. Злорадствуй. Бери мои чемоданы. Червонцы тебе для приобретения валюты нужны? Бери. Невесту бери. Все бери. Весь род твой злорадный. Я ваш род еще прищемлю. Пошел к чертовой матери — как по-немецки? А трамвай? А пиво?
ВАЛЯ. Чего мне злорадствовать, если меня тоже не пустили?
(Пауза. Молчание.)
ПУТЕЕВ. Выписка из протокола есть?
(Берет у Вали бумажку, читает. Захлопывает чемоданы и сует их под кровать, срывает галстук, воротничок.) Да, хороший ты человек, Валя, не обидчивый.
ВАЛЯ. Это верно.
ПУТЕЕВ. И семья у тебя хорошая. Я к вам сегодня обедать приду.
ВАЛЯ. Приходи.
ПУТЕЕВ. Только как мне быть-то? Я ведь костюм загнал. Червонцы на валюту готовил. Не могу же я в этом тряпье ходить. А, кроме того, у меня невеста. Она все может простить, но не то, что я в тряпье. И, кроме того, у меня гордость, Валя.
ВАЛЯ. Предрассудки.
ПУТЕЕВ. Тебе-то хорошо, ты осторожный, костюма не продал, а я загнал.
ВАЛЯ. А ну ее к черту, если откровенно говорить, так она — рожа.
ПУТЕЕВ. Чужая невеста — всегда рожа. Она, брат, гораздо нежнее стала, когда узнала, что у меня заграничный костюм будет. Отказаться от нее не могу: все презирать меня будут. И кто бы мог предположить, что дело упрется в тряпку.
ВАЛЯ. У меня дело сложнее. Невеста велела противо-средства привезти. И откуда у нее такие знания? Костюм, брат, заграничный и здесь достанем, а вот противо-средства...
ПУТЕЕВ. Где же здесь достать заграничный костюм?
ВАЛЯ (подводит его к окну). Видишь, сколько окон, и повсюду белье видно, а где белье — там и костюмы. Не может быть, чтобы в таком огромном доме не было костюмов.
ПУТЕЕВ. Немецкого языка не знаю? Хотел бы я знать — кто его знает? Просто связи отличные имеют. Черт знает, что за штаны. И в таких штанах я хотел ехать за границу, свиней пасти и то невозможно в таких штанах. Позор падает на советского гражданина, носящего такие штаны. А пиджак? Это мат для вытирания ног, а не пиджак. (Смотрит в окно.) Сколько этажей, сколько окон. Восемь этажей, восемь корпусов по двадцать пять окон. Это сорок четыре на двадцать пять. Ноль четыре в уме — двести сорок. Один в уме, черт знает, что получается. Тысяча двести окон. Не может быть, чтобы во всех тысячах двухстах окнах не было одного свободного заграничного костюма. (Считает деньги.) Кабы да их обменять на валюту! Я бы сказал: дайте мне самого лучшего английского трико. Синего в полоску. Пятьсот бы кусков выкинул передо мной приказчик. А теперь, где хватить? Чемоданы загнать что ли? Чемоданы как будто ничего. Пока родственники не нахлынули и обратно не отняли, — можно загнать. (Наклоняется.) Ой, треснуло что-то — потолок или штаны? Непременно штаны. (Раскрывает шкаф.) Вот хотел папашу перед отъездом порадовать, сюртучок ему из чистки принес, чтобы сына, вернувшегося из заграничной поездки, было в чем встретить. Нет, не выйдет из сюртука костюм. Если штаны? Но гадость — зеленые штаны и фиолетовый пиджак. Главное — деньги, а остальное подвернется. Если за чемоданы — сто, за шкаф — двести, — да за сюртук — что-нибудь... Скажу всем, просто запил от огорчения.
ВАЛЯ. Карл Маркс правильно сказал: в каждом доме есть деньги, надо уметь их достать. (Уходит.)
ПУТЕЕВ. Совестно распродавать, но, с другой стороны, как я сослуживцам свой провал объясню. Если ж достану костюм, можно будет сказать, что слетал самолетом на один день и вот вернулся в заграничном костюме, а иного багажа в самолет не взяли. Ведь если меня не пустили за границу, то кроме заграничного могут и обычный паспорт отобрать, но тут во многом способен помочь Домком. Я ничего никому не говорю, гуляю неделю на даче, появляюсь в заграничном костюме — и все дают обо мне самые рентабельные отзы¬


216
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
вы. Однако какой позор! Какие карьеры рушатся! (Рассматривает сюртук.)
IV.
МАРДАНЦЕВ. Вы не спите?
ПУТЕЕВ. Пожалуйте, пожалуйте, гражданин Марданцев.
МАРДАНЦЕВ. Удивительно, что у вас нет гордости. Все отъезжающие за границу удивительно горды. Я даже на Александровский вокзал специально ходил — проверял. Большая гордость!
ПУТЕЕВ. Глупые люди. Нашли чем гордиться. Социалистическим отечеством надо гордиться, а не заграницей.
МАРДАНЦЕВ. Что верно, то верно. Гордиться — оно всегда полезно. Вы не торопитесь? А то перед поездом всегда поспать полезно. Неизвестно, какие соседи попадут. Вдруг ноги пахнут, ну и простоишь целую ночь в коридоре.
ПУТЕЕВ. Нет, перед поездами я не имею привычки спать.
МАРДАНЦЕВ. Хорошее сукно-с. (Щупает.) Заграничное.
ПУТЕЕВ. Штанов не выйдет.
МАРДАНЦЕВ. Штанов действительно, не выйдет, но если не навыпуск, то и выйдут.
ПУТЕЕВ. Хорошо, у кого ноги короткие.
МАРДАНЦЕВ. Они иногда и короткие, да кривые-с. Да-с.
ПУТЕЕВ. Да-с. (Рассматривает сюртук.)
МАРДАНЦЕВ. Беспокойная наша жизнь.
ПУТЕЕВ. Опять клопы?
МАРДАНЦЕВ. Да и клопы, да и прочее. Вообще беспокоюсь. Я такой сызмальства. На все гляжу и беспокоюсь. Ворона сядет во двор, а я уж и беспокоюсь.
ПУТЕЕВ. Ворон или ворона?
МАРТАНЦЕВ. Да самая обыкновенная ворона.
ПУТЕЕВ. Чего же о вороне беспокоиться? Махнул на нее рукой, она и улетит.
МАРДАНЦЕВ. А если не улетит. Или что, хуже того, — руку при махании вывихнешь. И такие ведь случаи бывали.
ПУТЕЕВ. Неужели бывали? (Решительно встряхнув сюртуком.) Знаете что, Марданцев?
МАРДАНЦЕВ. Последнее время тоже беспокоюсь насчет паспорта.
ПУТЕЕВ. Тоже за границу?
МАРДАНЦЕВ. Где уж нам, хоть бы в Москве пожить. Вот вы заграничный, слышал, получили, естественно, что московский вам теперь обеспечен.
ПУТЕЕВ. Я думаю.
МАРДАНЦЕВ. Так я посоветоваться хочу. В Домкоме все уже дрожит и накануне склоки. У меня, собственно, никаких грехов нет, однако...
ПУТЕЕВ. Однако, не купите ли вы у меня этот сюртук? Но чтобы быстро.
МАРДАНЦЕВ. Это как же оценить?
ПУТЕЕВ. Цена ваша. Но быстро.
МАРДАНЦЕВ. А насчет помощи?
ПУТЕЕВ. Цена!
МАРДАНЦЕВ. Сто рублей.
ПУТЕЕВ. Э, была не была! Берите! Давайте деньги. Чемоданы еще не прихватите?
МАРДАНЦЕВ. Чемоданы? Нету денег. Честное слово, последние деньги отдал.
ПУТЕЕВ. Честное слово?
МАРДАНЦЕВ. Честное слово.
ПУТЕЕВ. А у вас никаких заграничных . вещей нету?
МАРДАНЦЕВ. Да что вы, что вы! (Роняет сюртук.) Что бы я, да валюту... Я в жизни-то ни одного доллара не видал, и какого они цвета, даже не знаю — кубового или оранжевого.
ПУТЕЕВ. У кого же могут быть заграничные вещи?
МАРДАНЦЕВ. У кого? Вы на меня строгостью не влияйте. Я беспокоюсь и все как есть забываю. У кого бы? Да у Лошакова, не иначе. Первый прохвост и склочник в доме. Из себя такой вроде чернильницы.
ПУТЕЕВ. Это в какой квартире?
МАРДАНЦЕВ. В 37-й. Второй корпус, подъезд четыре.
ПУТЕЕВ. Спасибо. (Хватает чемодан.) Поберегите вещи. (Бросает ему чемодан и убегает.)
МАРДАНЦЕВ (смотрит на приобретенный сюртук). Взятка, не иначе как взятка. Всучил я ему сто рублей, да такая вещь и десяти не стоит. (Ощупывает карманы сюртука.) Карманы как будто ничего. Мои-то продырявились. Опять же шелковые. Сестре подарю, шляпку сделает. Отличные карманы раньше шили.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
217
V.
ЛОШАКОВ. А хозяина нет как нет.
МАРДАНЦЕВ. Здравствуйте, гражданин Лошаков. А я-то Вас ищу.
ЛОШАКОВ. Чего бы это вам меня искать?
МАРДАНЦЕВ. Предложить вещь хотел. (На ухо.) Заграничная. Один разочарованный спец уезжал. Покинул.
ЛОШАКОВ (мнет сюртук). Может и была она когда-нибудь заграничная, ваша вещь, но теперь самая чухломская. Сколько?
МАРДАНЦЕВ. Свои люди — сочтемся.
ЛОШАКОВ. Я взяток не беру. Сколько?
МАРДАНЦЕВ. Женщины способны из него куртку сшить.
ЛОШАКОВ (возвращая сюртук). Что это за намеки?
МАРДАНЦЕВ. Я без намеков. Жена, говорю, куртку сошьет.
ЛОШАКОВ. Ну то-то. А то женщина какая-то. Четвертак хватит?
МАРДАНЦЕВ. Маловато.
ЛОШАКОВ. Пятерку набавлю.
МАРДАНЦЕВ. Тридцать пять.
ЛОШАКОВ. Тридцать два.
МАРДАНЦЕВ. Берите. (Завязывает сюртук в синий платок.)
ЛОШАКОВ. Черт знает настоящую его цену. Что-то смахивает на взятку. Но имейте в виду, я не поступлюсь принципиально ни в чем. Хозяин-то уехал что ли?
МАРДАНЦЕВ. Уехал.
ЛОШАКОВ. Ему что? У него теперь паспорт есть. А я с ним посоветоваться хотел. Все умные люди за границу уезжают, скоро и посоветоваться будет не с кем.
МАРДАНЦЕВ. О паспорте?
ЛОШАКОВ. Нет, о любви. Вот если женщину любишь, а женщина тебя нет, но постоянно говорит о загранице, как тут быть?
МАРДАНЦЕВ. Говорите и вы о загранице.
ЛОШАКОВ. А если я о ней ни черта не знаю. Ну кризис, а какой он из себя... Или искусство... У них, говорят, теперь зубы из не- бьющегося стекла вставляют. Ведь черт знает что такое, все во рту видно — рассмеяться нельзя. (Уходит, потрясая сюртуком.)
VI.
МАРДАНЦЕВ. Теперь ясно, что взятка. Шестьдесят восемь рублей дал я взяточку. Вот тебе и посоветовался насчет паспорта.
(Входит Путеев.)
ПУТЕЕВ. Не нашел я Лошакова.
МАРДАНЦЕВ. А он только что сюда заходил и в руках заграничную вещь держал. Наверное, взятка.
ПУТЕЕВ. Неужели же он взятки берет?
МАРДАНЦЕВ. И еще как
ПУТЕЕВ. Но если вещь заграничная, то и взятки значит из-за границы...
МАРДАНЦЕВ. Вот и надо его пришить. Почему он все время торчит в Домкоме: выпытывает сведения.
ПУТЕЕВ. Но какие же он сведения может выпытать? Здесь все жильцы мелкокалиберные.
МАРДАНЦЕВ. А вы? Если вам доверяют, если вам дают заграничный паспорт, если на вас тратят, извините, валюту, то уж этим самым вы — крупное лицо.
ПУТЕЕВ. Соображения ваши не лишены основания.
МАРДАНЦЕВ. Вас я понимаю, откуда у вас стремления к загранице, но он, черт его дери, подозрительный субъект.
ПУТЕЕВ. В Домкоме, говорите, сидит?
МАРДАНЦЕВ. Вот и сидит.
ПУТЕЕВ. А ведь ежели на него как следует навалиться, то он и за бесценок отдаст.
МАРДАНЦЕВ. Хотел бы я на него посмотреть, как он не отдаст.
ПУТЕЕВ. Может быть, у него и какие иные заграничные вещи, помимо костюма, имеются.
МАРДАНЦЕВ. Сплошь да рядом.
ПУТЕЕВ. А не заявиться ли нам в Домком?
МАРДАНЦЕВ. Давно пора. Вас ждут.
ПУТЕЕВ. Даже ждут.
МАРДАНЦЕВ. Позвольте, а как же не ждать? Единственный человек из всего четвертого корпуса получил заграничный паспорт. Не говоря уже о доверии, многие беспокоятся, получат ли они и обычные- то паспорта. Ваш совет будет им в самую точку.
ПУТЕЕВ. Но только совет. Только совет. Никаких официальных функций я на себя


218
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
никогда не брал. И не возьму. Умыться бы мне что ли перед этим.
МАРДАНЦЕВ. А почему не умыться?
Я всегда в беспокойных случаях умываюсь. (Уходя). Путееву взятку дал. Лошакову дал. А если сюртук хороший, то я взятку взял. Ой, Марданцев, худо, худо. (Ушел.)
ПУТЕЕВ (с намыленной шеей). Опять вода горячая пошла. Слушайте, вы... Ох, грустно, грустно. Что паспорт! Что слава! Сидеть бы в пивной, да пиво пить, а тут о черт знает какой чепухе думаешь. Нет, гордость человеческая — великое дело. А причем тут гордость, если вся жизнь человеческая разрушается из- за окаянного костюма? Шею еще намнут, я знаю, что такое Домком. Непременно намнут. Это звери, а не люди. Они меня просто заманивают. Табуретками дерутся каждый день. Весь пол в крови. Страшно. Тысяча двести окон. Подумать только, и почему непременно одно окно — Лошакова. Убьют меня, мама.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Домоуправление. Два стола, несколько стульев, разбежавшихся от стола, машинистка только встала за справкой, у нее уже утаскивают стул. Она говорит: «Граждане, соблюдайте тишину», берет стул и кидает его. Как только машинка застучит, все опять начинают разговаривать. У дверей с узелком останавливается Лошаков. Узелок держит, как портфель. Он влюбленными глазами смотрит на Татьяну Торос, но не решается к ней подойти. Она сидит на подоконнике, склонив глаза долу, и думает о чем- то далеком, один чулок у нее спустился на туфель, белесое лицо ее бессмысленно, но Лошакова, по-видимому, как раз и прельщает эта бессмысленность.  I.I.
МАРДАНЦЕВ (стоя посреди комнаты, громко). Кажись, устраивается. Путеев получил заграничный паспорт и в связи с этим...
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Невидаль какая!
МАРДАНЦЕВ. В связи с этим он даст нам кое-какие советы, но говорить будет совершенно неофициально. Однако, когда человек говорит неофициально, то это как раз официально, ибо, подчеркиваю, если он не официа¬
лен, то зачем ему говорить о своей неофици- альности. В наше время всякий неофициальный в области вне его семейной жизни молчит. Как вы думаете?
(Молчание. Марданцев проходит по комнате и смущенно осматривается.)
НАТАЛИЯ НИКОЛАЕВНА. Наскочил!
НАТАЛИЯ МИХАЙЛОВНА. Я тебе та- кую неофициальное^ покажу.
НАТАЛИЯ НИКОЛАЕВНА (схватывая Наталию Михайловну). Вы куда?
НАТАЛИЯ МИХАЙЛОВНА. А если действительно? (Они переглядываются так же, как и все остальные.) Зачем Марданцева упустили?
(Все шепчутся.)
II.
ТОРОС. А во Флоренции сейчас цветут розы.
ЛОШАКОВ (плюхается с ней рядом, сует ей сверток). Берите, только чтоб жене... (Сует письмо.) Здесь лучше изложено.
ТОРОС (берет сверток). Площадь залита солнцем. Стоят мраморные статуи. Весна.
ЛОШАКОВ. Я жены не боюсь, очень свободно, что я с ней даже разведусь, но пристала, как банный лист, нужно ей зеленую отделку для воротника, пришлось отрезать рукав.
ТОРОС (садится на сверток). Через реку мосты. На мостах, уставившись в воду, стоят люди. Они красотой похожи на статуи.
ЛОШАКОВ. Но вот разведешься, допустим, а жена с площади не уйдет, а ведь не у каждой любимой есть свободная площадь.
ТОРОС. Меня не манит, но обидно, что люди не думают о вечном.
ЛОШАКОВ. Что ж о нем постоянно ду- мать-то? Так как, на площадь принимаете? Вы что ж на суконце-то сели? Вы его пощупайте: триста двадцать дал.
ТОРОС. Я вас не люблю — говорит он ей. И женщина кидается в реку, на камни. И разбивается от любви — вот как могут любить.
ЛОШАКОВ. Чего вам далась Флоренция?!
ТОРОС. Книжка попалась. О соседку разбила примус, дали мне три дня. Вот и прочла. А так ведь и уединиться негде.
ЛОШАКОВ. Примус-то ваш был или со- седкин?
ТОРОС. Соседкин.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
219
ЛОШАКОВ. И штраф взяли?
ТОРОС. Семь с полтиной.
ЛОШАКОВ. Ну так как же, на площадь принимаете?
ТОРОС. Разведитесь сначала. Там такие картинки есть. И удивительнее всего, что это правда.
ЛОШАКОВ. Что правда?
ТОРОС. То, что вы ничего не понимаете и женитесь на мне только потому, что у меня жилплощадь. Я могу уступить вам площадь во Флоренции.
ЛОШАКОВ. Ложитесь на нее сами. Давайте обратно костюм.
ТОРОС. А я и письмо оглашу тоже.
ЛОШАКОВ. Я пошутил.
ТОРОС. Вы должны устроить так, чтобы я поехала с Путеевым во Флоренцию.
ЛОШАКОВ. Да ему не по пути.
ТОРОС. Для меня все ему должно быть по пути.
ЛОШАКОВ. Уж лучше оглашайте письмо.
ТОРОС. Если мне не дадут паспорта, то я всем покажу письмо. Из него будет видно, что вы находитесь со мной в связи.
ЛОШАКОВ. Устрою.
ТОРОС. Но на площади моей вам не жить. Слабый вы человек, легко поддаетесь на уговоры.
ЛОШАКОВ. А вы щупали мою слабость?
ТОРОС. О площади мечтаете? А колонны воздвигнуть не из чего. Я так и знала. Вот почему вас жена ненавидит.
ЛОШАКОВ. Это просто страшно. Такие разговоры...
ТОРОС. Дайте ножницы.
ЛОШАКОВ. Зачем?
ТОРОС. Отрежу себе рукав, а то еще кинетесь костюм обратно отнимать? (Отрезает рукав.)
ЛОШАКОВ. Я-то? Никогда! А насчет колонн вы зря столь опрометчиво выводите заключение. Я бы попросил вас отвернуться, не будь вы девушка, и пощупать. Материал — что надо.
ТОРОС. Пощупаем, а когда дело дойдет, так ничего и не стоит.
ЛОШАКОВ. Уж и страшны вы! Вот почему к вам на площадь не переселяются. Вы своими предварительными словами способны разрушить любую колонну. Забудьте об этом гово¬
рить: я вам откроюсь позже. Всегда надо говорить, что человек способен воздвигнуть колонну.
ТОРОС. Это любопытно.
ЛОШАКОВ. Не любопытно, а факт, но на мне его уже проверить нельзя. Проверяйте на другом. Я могу теперь относиться к вам только чисто отечески. (Отходит от нее.)
Вбегает Путеев. Все кидаются к нему, но делают вид, что мало заинтересованы в нем. Здороваются холодно, но как-то усиленно вежливо.
III.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Не показывайте вида, что в нем заинтересованы.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Знаю я вас. Вы первая так пожмете ему руку, что он сразу все поймет в свою пользу.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Ну, буду я ему еще руку подавать!
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. И я тоже.
(Обе подают руку одновременно, так что Путеев жмет две руки.)
ПУТЕЕВ (садясь возле Лошакова). Говорят, вы ко мне заходили, Иван Харитонович?
ЛОШАКОВ. Просто квартиры перепутал.
ПУТЕЕВ. А что это у вас за узелок был?
ЛОШАКОВ. Лепешки. Тетка лепешек испекла, и поскольку я голодный, то взял у нее.
ПУТЕЕВ. С чего же быть вам голодному?
ЛОШАКОВ. Времена сомнительные. Конечно, служу, но деньги коплю для будущего. Ведь не каждый паспорт получит.
ПУТЕЕВ. И хорошо, что не каждый.
ЛОШАКОВ. Шутите все.
ПУТЕЕВ. Да и вы не грустите.
ЛОШАКОВ. А вот и грущу.
ПУТЕЕВ. Незаметно.
ЛОШАКОВ. Почему же незаметно? (Горячась.) Нет, я вас спрашиваю?..
IV.
ГРУЗДЬ (подсаживается к Татьяне Торос). Тяжелая наша обязанность, я думаю, что нет более тяжелой службы, чем у представителей домоуправления.
ТОРОС. Бросьте.
ГРУЗДЬ. В такой ответственный момент я,


220
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
как капитан, должен спасти с тонущего корабля в первую очередь женщин.
ТОРОС. Старух спасают.
ГРУЗДЬ. Насчет старух запускают в приключенческих романах, а спасают всегда наиболее свежих и красивых.
ТОРОС. Ах, прекратим этот разговор. Опять среди колонн заблудимся.
ГРУЗДЬ. Каких колонн?
ТОРОС. Я вам отдаю это. (Дает ему сверток.) Это положите в вашу лодку, капитан.
ГРУЗДЬ. Извините, это вы мне возвращаете письма?
ТОРОС. Я никому не возвращаю писем. Здесь просто знак моего уважения к вам.
ГРУЗДЬ. Впервые вижу женщину, которая соглашается и заранее (Щупает сверток.) готовит подстилку. Но у меня нет площади.
ТОРОС. Была бы колонна, а площадь найдется.
ГРУЗДЬ. Какая колонна?
ТОРОС. Это вы первый заговорили о колонне. И чего вам всякие пакости в голову приходят?
ГРУЗДЬ. Какие колонны? У меня паспорта из головы не вылезают. То голубой, то синий. Я за себя не боюсь, я бессменно работаю в домоуправлении, с 1918 года. Но вот жена моя и, главное, родственники. Собственно, меня удивляет, почему у человека должны быть родственники?
ТОРОС. Вы меня вышибли своей колонной из Флоренции. Я так хорошо мечтала...
ГРУЗДЬ. По совести скажу, что Путеев негодяй и ему верить нельзя. Уже подозрительно то, что он получил паспорт. А главное, опирайтесь на меня. Он сколачивает свою группку. Я как вошел, понюхал, сразу увидал, что пахнет групповщиной. (Щупает сверток.) Сукно хорошее, но лежать в старости не все ли равно на чем. С милым и рай в шалаше, но и в шалаше подстилочка должна быть. Но и в шалаше есть колонны.
ТОРОС. Опять вы со своими колоннами.
ГРУЗДЬ. Они упадут и не заметишь.
ТОРОС. Любопытно, как же так и не заметишь?
ГРУЗДЬ. Что же касается Флоренции, то вы ей просто отвлекаете себя от мыслей о паспорте.
V.
ЛОШАКОВ. Почему же не заметно, что я грущу?
ПУТЕЕВ. Потому, что заметно, как вы занимаетесь устройством своих делишек.
ЛОШАКОВ. Каких же это таких? Где это видано?
ПУТЕЕВ. Да уж видно.
ЛОШАКОВ. Я занимаюсь только общественными делами.
ПУТЕЕВ. А сверток?
ЛОШАКОВ. Какой сверток?
ПУТЕЕВ. А тот, с которым вы в комнату ко мне заходили.
ЛОШАКОВ. Так, личное.
ПУТЕЕВ. По моей линии?
ЛОШАКОВ. То есть?
ПУТЕЕВ. Заграничное.
ЛОШАКОВ. Честное слово, не покупал, а получил в подарок. Просто, черт дернул. Дрянь такая, что дернул за рукав, он сам отскакивает.
ПУТЕЕВ. Зачем же рукава рвать, они сгодятся.
ЛОШАКОВ. Ну, кому они нужны теперь, такие рукава.
ПУТЕЕВ. Найдутся люди. В рукав многое всунуть можно. Продаете?
ЛОШАКОВ. Да нет же, не продаю. Вообще не до продажи, а хотя бы дослужить до смерти.
ПУТЕЕВ. А я бы купил.
ЛОШАКОВ. Зачем вам покупать, если вы за границу едете?
ПУТЕЕВ. А может быть,.я коллекцию собираю.
ЛОШАКОВ. За коллекции нонче тоже по головке не погладят.
ПУТЕЕВ. Или больному товарищу подарю.
ЛОШАКОВ. Не мучайте. Чего вы от меня хотите? Я вам все прошлое расскажу. Родился я в семье небогатых родителей, на реке Волге. Час за часом расскажу.
ПУТЕЕВ. Вот вы мне и расскажите, что произошло час тому назад.
ЛОШАКОВ. Неужели жена узнала?
ПУТЕЕВ. Еще нет, по-моему.
ЛОШАКОВ. Все скажу. Да, я ее люблю. Я ей подарил заграничную вещь, а она меня прогнала. Рыгаете, рыгаете, говорит она мне через нос. Подумаешь, а во Флоренции что


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
221
ли не рыгают. Но не будем называть фамилии.
ПУТЕЕВ. А я требую.
ЛОШАКОВ. Да я с ней не имел ничего общего.
ПУТЕЕВ. Фамилия?
ЛОШАКОВ. Ну ладно, скажу. Только тогда возьмите от нее вместе с этой вещью и мои письма.
ПУТЕЕВ. Кто она?
ЛОШАКОВ. Торос.
ПУТЕЕВ. Эта?
ЛОШАКОВ. Хороша?
ПУТЕЕВ. Как на чей вкус.
ЛОШАКОВ. Я люблю полных.
ПУТЕЕВ. У нее одна морда только полная, а все остальное одна видимость. Но как к ней подступиться? О чем она говорит?
ЛОШАКОВ. Да все о Флоренции и о колоннах.
ПУТЕЕВ. Попробую. (Отходит.)
ЛОШАКОВ. Если собственно, он достанет мое письмо, то это нельзя будет рассматривать, как взятку. Но все-таки надо же посоветоваться с Марданцевым. Как это все понять? Получу я паспорт или не получу. (Уходит.)  VI.VI.
ПУТЕЕВ (подсаживаясь к Татьяне Торос). Видите ли, заграница имеет чисто внешнее значение.
ТОРОС. Скажите пожалуйста!
ПУТЕЕВ. Вы такая грустная.
ТОРОС. Тоже скажете.
ПУТЕЕВ. А мне, собственно, поговорить бы с вами.
ТОРОС. Ну и говорите. Скажите какую- нибудь глупость.
ПУТЕЕВ. Если вы мне дадите руку.
ТОРОС. Никогда.
ПУТЕЕВ. Она тверда, как колонна.
ТОРОС. Никогда.
ПУТЕЕВ. Вы всегда такая мрачная и отрывистая.
ТОРОС. Никогда.
ПУТЕЕВ (встает).
ТОРОС. Садитесь.
ПУТЕЕВ. Вы своим поведением роняете меня как Самсон колонну. (Опять подсаживается.) Чего вы молчите? (Встает.)
ТОРОС. Садитесь.
VII.
ГРУЗДЬ (подошедшему к нему Марданцеву). С восемнадцатого года не брал взяток, а тут взял.
МАРДАНЦЕВ. От кош?
ГРУЗДЬ. От нее. (Указывает на Татьяну Торос.) Всучила. Ей же нельзя давать паспорт. Она на Сухаревке торговала.
МАРДАНЦЕВ. Ну, так я и знал. Да ты всех нас подведешь. Деньгами взял?
ГРУЗДЬ. Материалом.
МАРДАНЦЕВ. Еще хуже. Отдай ей обратно.
ГРУЗДЬ. Подумает, что я в чем-нибудь виновен, и не возьмет. Еще придерется. Советуешь тоже.
МАРДАНЦЕВ. Я думал натравить на нее обоих Наталий — Михайловну и Николаевну. Отдай им, тем самым привлечешь их в свою группку.
ГРУЗДЬ. А возьмут?
МАРДАНЦЕВ. Еще как возьмут. У них потом и клещами не вытащишь. Уж они-то к тебе припаяются.
ГРУЗДЬ. Это мысль. Меня волнует Путе- ев. Ни в одной склоке домовой не участвовал, берег силы, а теперь выбрал времечко и так садануть может, что не опомнишься. (К ним подходит Лошаков.)
ЛОШАКОВ. О чем беседа? Я, собственно, посоветоваться. Сдается, я украл, или, на худой конец, взял и дал взятку .
ГРУЗДЬ. Ты же самый честный из всего дома, по тебе все равнялись.
МАРДАНЦЕВ. А вы меня не разыгрываете? Что это за намеки.
VIII.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Опять на дворе грязь! Это безобразие пора прекратить!
ГРУЗДЬ (к машинистке). Дайте ножницы. (Отворачивается.) Это хорошо, что грязь, а мне, гражданки, как раз нужно с вами поговорить.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА и НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА (обе разом). И нам то- же.
ГРУЗДЬ. Можно ли у вас вырвать вещь, которая вам в руки попадет?
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Никогда.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Не было та- кого случая. Но там, в грязи застряла Сусани-


222
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ха, старуха, которая ходит по поминкам. Вот это страшно!
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Страшно, это определение суеверия. Просто неудобно.
ГРУЗДЬ. Я ее велю дворнику откопать, и она вылезет.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Вы сегодня удивительно любезны. А то я было хотела вам в рыло заехать. Меня ничто не волнует так, как эта старуха.
ГРУЗДЬ. Разрешите сделать вам подарок на двоих.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА и НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА (одновременно вцепляются в сверток).
ГРУЗДЬ. Да, воистину, у этих не вырвешь. Собственно, других делов у меня к вам нету.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Понимаю, мы, батюшка, будем вас перед всеми поддерживать и ничего о вашем прошлом никому не скажем.
ГРУЗДЬ. Да нет у меня никакого прошлого.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА: Ну, кабы не было, не дарили бы нам.
ГРУЗДЬ. Просто вещь бесполезная. Я и дарю вам на память. Просто приятно увидеть бодрых людей, подарить им и пущай пободрятся.
НАТАЛИЯ НИКОЛАЕВНА (щупает). Вещь хорошая. Но и прошлое должно быть хорошо.
ГРУЗДЬ. Да ничего нет у меня в прошлом.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Знаем, знаем. Целые возы возили продовольствия.
ГРУЗДЬ. Да не было никаких возов.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Группку сколачиваете.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА Можно под- держать.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Жена-то ваша воровала.
ГРУЗДЬ. Она по собственному желанию со службы ушла, чтобы иметь возможность за детьми ухаживать.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА Все покроем.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. И всем остальным скажем, чтобы покрывали.
ГРУЗДЬ. Да нечего покрывать.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА Да уж покроем.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Мы так организуем...
ГРУЗДЬ. Да нечего организовывать.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА Пошли.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Надо действовать.
ГРУЗДЬ. Вот влип. Надо же такое втемяшить себе в голову!
IX.
ТОРОС (Путееву). Садитесь. Чего вам от меня надо?
ПУТЕЕВ. Я согласен на все. Вы извели меня молчанием.
ТОРОС. Берете меня во Флоренцию?
ПУТЕЕВ. Я туда не еду.
ТОРОС. Врете.
ПУТЕЕВ. Факт.
ТОРОС. А паспорт заграничный есть.
ПУТЕЕВ. Есть.
ТОРОС. Значит, едете. Не способен человек, если он едет за границу, не заехать во Флоренцию.
ПУТЕЕВ. Допустим, так.
ТОРОС. А, уже допустим? Следовательно, берете меня?
ПУТЕЕВ. Ну беру.
ТОРОС. Руку. Теперь можете целиком считать меня своей! Милый.
ПУТЕЕВ. Так какого же черта, ты мне не говоришь — где у тебя эта заграничная вещь.
ТОРОС. Какая?
ПУТЕЕВ. Брось, брось.
ТОРОС. Не понимаю.
ПУТЕЕВ. Брось, говорю, чего шары-то пялишь? Ну, та, которую получила от Лошакова. Подарочки любите получать, а если любимый спросит о правде, так в кусты. Я попрошу тебя, Татьяна, прекратить все амуры, а разговоры о колонне просто даже неприличны.
ТОРОС. Я тебе ничего не говорила о колонне.
ПУТЕЕВ. Ах, не говорила? Где вещь?
ТОРОС. Я отдала ее Груздю. Он влиятельный человек в Домкоме. Я была одинока.
ПУТЕЕВ. Кот.
ТОРОС. Что?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
223
ПУТЕЕВ. Котище. Любовник. Содержишь его на свои средства. Позор! И я ее должен везти. Да на тебя вся Флоренция пальцем указывать будет.
ТОРОС. Ну уж и пальцами.
ПУТЕЕВ. Видали вы такой цинизм! Заграничные вещи дарит. Да ты понимаешь, что это уже уголовное преступление.
ТОРОС. Я могу с ним поговорить и взять обратно.
ПУТЕЕВ. Так он тебе и отдал. Много ты с ним наговоришь. Если он взял, значит у него были основания к тому, чтобы брать. Нет, нам не по пути во Флоренцию. Я возвращаю вам слово. Я с уголовными преступниками делов иметь не могу. Вы принимаете от одного и дарите другому любовнику. Посмотрите на себя в зеркало, да не в карманное, а во весь рост.
ТОРОС. Я ошеломлена. Пойду посмотрюсь. (Уходит.)
ПУТЕЕВ. Удивительно наглая женщина. В первый раз встречаю такую наглость. Но я ее хорошо отделал. И подумать только, мог бы такую во Флоренцию увезти.
X.
ГРУЗДЬ (ошеломленный, останавливается против Путеева). С восемнадцатого года здесь бессменно, но первый раз встретил Торос такой ошеломленной. Я бы сам не поверил, но может быть оттого, что сам ошеломлен... лишен сообразительности.
ПУТЕЕВ. Будем друзьями. Я желаю говорить с вами в открытую.
ГРУЗДЬ. Никаких групп. Отстаньте!
(Уходит. Путеев бежит за ним.)
XI.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА (пятясь). Черт ее знает, чего ей надо от нас.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Это просто удивительно.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Еще бы не удивительно.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Она ведь ходит только на поминки.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Надо оторвать полу.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Она сразу вцепилась.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Я никого не боюсь, а ее мне страшно.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Отдать ей?
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Продать! Я говорила вам: не берите у него.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Да я и сама предвидела, что он нас подводит.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Обратили внимание, какая у нее морда острая. Она сразу чувствует, где покойник. Я и без того себя плохо чувствовала.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА: А я тоже больна.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Вон на столе ножницы.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Барышня, одолжите ножницы.
МАШИНИСТКА. Заведите свои. Ах, ну и глаза у вас. (Всматривается.) Ну, уж так и быть — берите. Поверите ли, страшный спрос сегодня на ножницы.
Наталья Николаевна и Наталья Михайловна режут сюртук. Входит Сусаниха.
XII.
СУСАНИХА. Покойничком запахло. Чувствую, что есть покойничек, а куда обратиться — не знаю.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Уж ни к нам.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Проходите, проходите.
СУСАНИХА. Чего же вы оробели? И вы тихие женщины, и я тихая.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Мы вам решили подарок сделать.
СУСАНИХА. Не нужно мне никаких подарков.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Выйдет замечательная юбка.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Я скажу откровенно, у вас глаза узкие и нас они пугают. Мы вам отдадим эту вещь.
СУСАНИХА. Сколько?
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Даром.
СУСАНИХА. Сколько, я говорю? А то даром, даром, а потом сколько дадите. Лучше уж говорите сразу.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Сколько дадите?
СУСАНИХА. Десять рублей.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Берите!


224
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
СУСАНИХА. Небось, гнилье. Нет, не дам десяти рублей. Как есть гнилье.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Да триста стоит.
СУСАНИХА. Зачем же отдаете?
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Дурной глаз. Зная ваш дурной глаз, мы даем вам с тем, чтобы вы больше не совались нам на глаза. Понятно?
СУСАНИХА Нет.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Вы нам противны, омерзительны, у вас масляный нос, гнойные глазки, вообще вы гадость.
СУСАНИХА. Непонятно. Боитесь, небось, что я вам в паспорт нагажу. Так я ничего не скажу. Я ничего и не знаю. То есть я много знаю, но никому не скажу.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Да не боимся мы паспортов.
СУСАНИХА. Ой, врете. Зачем-то даже поссориться со мной хотите. Чтобы я лишнего про вас не сказала, а то вы ткнете в этот факт и скажете — все вранье, поссорились. Опираясь на факт моего вранья, вы хотите спастись, так что ли? Три рубля.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Давайте три рубля.
СУСАНИХА. Предупреждаю — не верну. Сегодня же в деревню отправлю. Если даже гнилье — сделают холщовую подкладку и будут носить.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Да нам все равно. Вы только дайте слово на нас не смотреть, а то уже были примеры. Мы уже ужасно пострадали от дурного глаза.
СУСАНИХА. Непонятно? Я по поминкам хожу потому, что продовольствие домой отправляю, а на поминках — единственное место, где кормят. Я на всех и смотрю, пока не наемся на три недели. У меня живот трехнедельный. Вот почему меня и боятся. (Ушла.)
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Кажется, мы с вами вещь зря отдали.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. А все вы.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Нет, вы.
XIII.
Вбегают Путеев и Валя.
ПУТЕЕВ. Надеюсь, она при вас?
ВАЛЯ. В чем дело, в чем дело, Ося?
ПУТЕЕВ. А в том, что она у них.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Что такое?
ПУТЕЕВ. Да, да, у вас. Груздь мне все сказал. Я пошел на все. Я уже не могу дольше терпеть, и это был последний ход.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Это еще что такое?
ПУТЕЕВ. Я прошу пощады. Он вам подарил. А я плачу деньги. У меня больной товарищ. Вот он.
ВАЛЯ. Да, я больной!
ПУТЕЕВ. Отдайте нам заграничную вещь. Очень возможно, что это контрабанда.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Ах ты гад.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Прохвост! Он еще смеет нас в контрабанде упрекать.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Твоя мамаша занималась контрабандой, а не я.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Вы обворовали ваше учреждение.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Бей его по носу.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Он смеет ме- ня упрекать в легкомысленном поведении?
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Дать бы ему в ухо, но так, чтобы подкрасться сзади.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Кипяточком бы хорошо его ошпарить сонного.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Углей бы ему в глотку горячих, прямо из печки.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Кочергой по хребту, и выбросить в темный переулок.
ПУТЕЕВ. Да побойтесь вы бога, когда я вас упрекал в легкомысленном поведении.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. А вот и упрекал!
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Он смеет мне предлагать содействие в получении паспорта. Я, дорогой мой, никогда содержанкой не была.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Кто это, по- твоему, содержал шинок?
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА Я содержала шинок?
ПУТЕЕВ. Гражданки, я просто в порядке дружеского обмена опытом. Я просто посоветоваться...
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Граждане, идите все сюда!
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Все слушайте, что они нам предложили.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
225
ВАЛЯ (отводя Путеева в сторону). Ося, примирись, что все уплыло. Теперь, если даже допустить, что Груздь не наврал, то и то разве у этих баб вырвешь. Сейчас непременно драка начнется.
ПУТЕЕВ. Я не люблю драк. Но ведь я же подошел к ним аккуратно, вежливо.
ВАЛЯ. Ни вежливо, ни невежливо от них не добудешь ничего. Конечно, если ты настаиваешь на костюме...
ПУТЕЕВ. Как же мне не настаивать. Я упал десять раз. Я свалился в известку. Я надавал черт знает каких советов. Я обещал увезти девушку за границу, а у меня... Можно тебе показать зад?
ВАЛЯ. Я и так верю.
ПУТЕЕВ. Ну вот видишь, как же я с таким задом в учреждение приду.
ВАЛЯ. Тебе придется умереть, Ося. У нас очень уважают мертвых.
ПУТЕЕВ. Но ведь это наверное очень больно.
ВАЛЯ. Возможно. Однако уйдем скорее, сюда валит толпа.
Уходят. Вваливаются жильцы, позванные Натальей Николаевной и Натальей Михайловной.
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
Декорация первого действия. У окна на большом столе обитый красным кумачом гроб.  I.I.
ВАЛЯ. Дорогие граждане, вот мы хороним Осипа Осиповича Путеева. Еще недавно, бодрый, жизнерадостный, он ходил между нами, еще недавно его веселый смех раздавался над всеми корпусами нашего дома, и никто, даже дети, не могли смеяться так, как смеялся он. А теперь хладный и бледный труп закрыл свои очи.
ПУТЕЕВ (поднимая крышку). Тускло! Тускло!..
ВАЛЯ. Чего тускло?
ПУТЕЕВ. Тускло говоришь.
ВАЛЯ. Найди другого, поярче. Черта ты лысого найдешь, а не оратора.
ПУТЕЕВ. Не умеешь — не берись.
ВАЛЯ. Странное дело! Ввязал меня в дурацкую затею, и еще недоволен моим оратор-
ствованием. Это только в твоем воспаленном мозгу возможно появление идеи, что если я скажу речь, то все заговорят затем о тебе хорошо.
ПУТЕЕВ. Всегда говорят хорошо...
ВАЛЯ. Вспомнят, как огорчали покойника.
ПУТЕЕВ. Всегда вспоминают.
ВАЛЯ. И вот странность, скажет кто-то, неизвестно кто, — а я еще не хотел ему продать одной заграничной вещи, о которой он очень старался.
ПУТЕЕВ. Вот здесь-то я и поднимаю крышку, сажусь и, показывая на сожалеющего пальцем, говорю — угу.
ВАЛЯ. А если он меня по морде.
ПУТЕЕВ. Отчего по морде?
ВАЛЯ. От испуга.
ПУТЕЕВ. Очень хорошо.
ВАЛЯ. Чего же хорошего?
ПУТЕЕВ. Этим-то ударом он и закрепит окончательно костюм за мной.
ВАЛЯ. Но костюм-то получишь ты? А морда-то моя.
ПУТЕЕВ. Мелочный ты, Валя. (Смотрит на стол.) Ты водки-то очищенной купил?
ВАЛЯ. Очищенной.
ПУТЕЕВ. Дай рюмочку.
ВАЛЯ. Ты и без того четыре выпил. Еще вот развезет тебя и заснешь в гробу. Закопают тебя. (Наливает и пьет.) Помянем тебя. (Пьет.) И нету Осипа Осиповича Путеева. (Пьет.)
ПУТЕЕВ. Ну вот вижу, что зарежешься. Слушай, ты и на самом деле способен меня закопать. Не пей эту рюмку. Дай мне.
ВАЛЯ (несет ему рюмку). А бутерброд с чем?
ПУТЕЕВ. Дай любимый.
ВАЛЯ. С икрой?
ПУТЕЕВ. Погуще, погуще мажь! Покойник любил икру. (Поднимает рюмку, задумывается.) Нет, Валя, не будет из тебя оратора. Ну что это за слова: вот мы хороним Осипа Осиповича Путеева? Ведь о дохлой кошке выражаются нежнее, чем ты о своем друге.
ВАЛЯ. Занял у меня 25 рублей на закуску. Конечно, если я тебе костюм не достану, ты мне их никогда не вернешь.
ПУТЕЕВ. Ведь были же ораторы, которые зажигали сердца. Я не говорю о Плевако, Ка- рабчевском или Кони, а вот возьми хотя бы


226
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
товарища Груздя. Разве он способен сказать: мы хороним. Что это такое хороним? Хороним, значит по-украински прячем. Что же ты прячешь? Серебряную ложку, подстаканник? И куда ты прячешь?
ВАЛЯ. Известно куда прячу.
ПУТЕЕВ. Вот и неизвестно. Даже твою голову неизвестно куда спрятать. (Пробует бутерброд.) Икра как будто ничего. А рюмоч- ку-то ты, брат, неполную налил. Придется тебе долить. (Пьет.)
(Входит Сусаниха с узелком. Обалдело останавливается. Путеев хотел было отдать рюмку Вале, но, увидав Сусаниху, с рюмкой в руке падает в гроб. Крышка захлопывается.)
II.
СУСАНИХА (роняя узел). Владычица богоматерь, да мне это отчего бы?
ВАЛЯ. Входите, бабушка, входите! Скоро гражданская панихида начнется.
СУСАНИХА. А покойник-то где же?
ВАЛЯ. Покойник и есть покойник. Он себе лежит, как и полагается покойнику.
СУСАНИХА. Водку вот пил.
ВАЛЯ. Это твои покойники водку пьют, а наши — нет.
СУСАНИХА. И мои - нет.
ВАЛЯ. Ну тогда катись.
СУСАНИХА. Я и уйду.
ВАЛЯ. Давно пора. А то уж очень ваша внешность заразительна.
СУСАНИХА. Чем же она заразительна?
ВАЛЯ. Плюнуть хочется.
Старуха уходит. Узел откатывается в угол.  III.III.
ПУТЕЕВ (приподнимая крышку). Ушла?
ВАЛЯ. А ну ее к богоматери. В корне противная старушонка.
ПУТЕЕВ. Валя, я тебя просил быть внимательнее к задачам, поставленным перед тобой.
ВАЛЯ. Я не понимаю твоей придирчивости.
ПУТЕЕВ. Все понятно. Затея эта твоя, и ты ее должен довести до конца.
ВАЛЯ. Моя затея?
ПУТЕЕВ. А то чья? Кто мне посоветовал купить гроб?
ВАЛЯ. Ты книжную полку хотел устроить, а досок нету. Вот я тебе и посоветовал: некоторые, мол, гроб покупают. Ты говоришь: какой гроб? — Лучше всего сосновый. Разобьешь на доски, сделаешь полки, а кумачом, которым обит, отделаешь какой-нибудь портрет. Я тебе советовал для книжных полок, а ты в него улегся.
ПУТЕЕВ. Валя! А если у этой старухи как раз и лежит костюм? Подумай, какая честь разбудить у этого сухаря сердце.
ВАЛЯ. Но ты ведь уже раз встал перед ней, а теперь твое вставание второй раз на нее не подействует.
ПУТЕЕВ. Безусловно, она не умрет. Тем более, все зависит теперь от тебя. Ты ее сейчас догони и убеди, что ей все почудилось, что из гроба, мол, запах тления идет. Вот ей и вдарило в голову.
ВАЛЯ. Черт знает, какую чепуху ты городишь. Но я пойду. Мне тебя жалко.
ПУТЕЕВ. Налей рюмку перед отходом.
ВАЛЯ. Но последнюю. (Наливает.) Я вот здесь отмечу. (Показывает на бутылку.) И если еще убудет водка, то я все брошу и уйду. Хотя мне и хочется выпить, так как ты на закуску потратился. (У дверей.) Осип! А ты лежи во что бы то ни стало! Если будешь вскакивать, уйду. (Ушел.)
IV.
ПУТЕЕВ (приподнимая крышку). Чекал- дыкнуть бы еще одну рюмку. (Прислушивается.) В коридоре пусто. Если к телефону вызывают, с почтением отвечают: ах, Осип Осипович умер. Что ни говори — хорошо быть покойником. (Спускает ногу.) Нет, я водки пить не буду, зачем травить Валю, а дерну-ка я коньячку.
(Скрипит дверь. Путеев валится в гроб, входит Настенька с крошечным веночком в руке. Грустная, поникшая подходит к гробу. Бережно кладет венок, грустно стоит у гроба.)
НАСТЕНЬКА. Валя, Валя! (.Никто не отзывается. Она восторженно повторяет.) Валя! Да что же вы меня одну у гроба оставили, довольно странно. Я не боюсь, но все-таки странные шутки. {Заглядывает в коридор.) Очень странно: никого. (Прохаживается по комнате, несколько раз проходит мимо стола, смотрит на закуски. Поворачивается на каблуках, быстро


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
227
наливает рюмку и пьет.) Страшно! (Пьет вторую рюмку.) Не помогает. (Пьет третью.)
ПУТЕЕВ (выглядывает в щель). И без закуски?
НАСТЕНЬКА. Как? (Испуганно поворачивается.) Как? (Наливает, пьет.) Все-таки Оська хоть был и трепач, но ничего. (С рюмкой подходит к гробу.) Ты был ничего, Ося! Вечная тебе память. А вот что помер, прежде чем за границей побывал, так это, безусловно, глупо. Этого я от тебя не ожидала. (Кладет на хлеб рыбу.)
ПУТЕЕВ (тихо). Рыба тухлая. Икра лучше.
НАСТЕНЬКА (наливая рюмку). Что лучше?
ПУТЕЕВ. Икра.
НАСТЕНЬКА. Ты мне потусторонних видений не наводи, а что икра лучше, это факт. За твое... успокоение, Ося. (Пьет.) А ты метафизику оставь: не так уж я пьяна, чтобы мне мерещилось. (Стучит по гробу.) Не горюй. Конечно, любить я тебя любила. И ты меня любил. Но вот мне известно, что Татьянку Торос с собой во Флоренцию приглашал. Это не дело. И что же думаешь, я у гроба буду умножать число твоих любовниц? Ты Груздю обещал на его девках жениться. А теперь решил заблаговременно умереть. Просто подлец ты, Осип Осипович, а не покойник. И надо с тобой поступать, как с подлецом. Скатерть сдернуть, что ли? А что мне проку, что посуду побью? (Ожесточенно наливает и пьет.) Подлец он всегда подлецом и останется. (Яростно шагает по комнате, натыкается на сверток.) Ага! Любовнице подарок приготовил, сукин кот. Нет-с, не получит твоя любовница. (Щупает.) И еще на шелковой подкладке закатил! Изрежу, а не получит. (Схватывает узел, убегает.)  V.V.
Входят жильцы.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Как быстро угасла молодая жизнь.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Со всеми может случиться.
ТОРОС. Он так любил Флоренцию.
МАРДАНЦЕВ. Отличный был человек.
ЛОШАКОВ. Плохого сказать нечего.
ГРУЗДЬ. Еще недавно говорил со мной о моих дочерях.
ОЛЯ. И я говорила о нем.
ЛЕНА. Всегда, когда ты всерьез начинаешь говорить о человеке, так он и умирает.
(Все останавливаются, смотрят жадно на стол.)
ПУТЕЕВ (тихо). Оратора еще нет, обождите.
ОЛЯ и ЛЕНА (вместе). Что такое?
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Оратора, говорят, нету, кто-то просит обождать.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Знаем, оратор придет.
МАРДАНЦЕВ. Очень возможно, что из Наркоминдела.
ЛОШАКОВ. Раз заграничный паспорт дали, так откуда же ему и прийти.
ГРУЗДЬ. Обождем.
(Пауза. Все делают еще шаг к столу.)
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Как быстро угасла молодая жизнь.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Со всеми может случиться.
ТОРОС. Он так любил Флоренцию.
МАРДАНЦЕВ. Отличный был человек.
ЛОШАКОВ. Плохого сказать нечего.
ГРУЗДЬ. Еще недавно говорил со мной о моих дочерях.
ОЛЯ. И я говорила о нем.
ЛЕНА. Всегда, когда ты начинаешь всерьез...
(Все делают еще шаг к столу.)
ПУТЕЕВ (тихо). Говорю, оратор...
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА (Груздю). Да чего вы пристали со своим оратором?
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Как будто мы никогда ничего не ели.
ГРУЗДЬ. Очень мне нужен ваш оратор. (Показывает на Лошакова.) Это он пристает с оратором.
ЛОШАКОВ. Я? Я терпеть не могу ораторов. (Показывает на Марданцева.) Вот кто мечтает быть оратором.
МАРДАНЦЕВ. Но не в данный момент. В данный момент покойничка помянули хорошим словом, можно и выпить. Или вы ораторов...
ТОРОС (перебивает). Он был великим оратором. (Указывает на гроб.) И разве это молчание не есть ли лучшее ораторское слово?
МАРДАНЦЕВ. Правильно. Вот и выпьем.


228
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
VI.
СУСАНИХА (вкатывается). Где мой сверток? (К Наталии Николаевне и Наталии Михайловне.) Я вам его никогда не отдам.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Позвольте, вы же дали слово не появляться.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. А мы-то вам поверили.
СУСАНИХА. Мне-то каждый поверит, не то что вам — лохудрам.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. А кто обещал? Сама лохудра. Куда мой сверток девала?
(Вбегает Валя.)
ВАЛЯ (к Сусанихе). Вы просто по забывчивости оставили его где-нибудь здесь.
СУСАНИХА. Да что вы мне, батюшка, все насчет забывчивости. Какая уж тут забывчивость. Вхожу, а покойник водку из стакана хлещет. Многое я видала, но такое... А вы мне все про забывчивость.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА и НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА (вместе). Вот уже и заговаривается, карга.
СУСАНИХА. Я карга? Я вот как сейчас вижу. (Подходит к столу, начинает пить и есть.)
ВСЕ. Очень любопытно.
СУСАНИХА. Еще бы не любопытно. Открываю дверь, а дверь, известно, не скрипит. (Кто-то из жильцов пробует, скрипит ли дверь.) Ставлю это ногу, нога у меня старческая, но я твердо помню, что ставлю левую. Я всегда к покойничку тихонько вхожу, потому что от быстрого хода или сотрясения от него больше запаха выделяется, что и мешает людям кушать. (Начавшие было есть жильцы, молча кладут куски. Одна Сусаниха пьет и ест.) А некоторые покойнички очень зло пахнут, просто кошкой какой-то отдают. Иная девушка чистая, нежная, а умерла, ну, прямо пакость. (Пьет.) Вхожу я и думаю, ой, какой опрятный покойничек, за такого покойничка и не стыдно выпить. Только это я...
ПУТЕЕВ (откидывая крышку). Ну просто хамство! Валя, что же ты молчишь? (Среди жильцов паника.)
ВАЛЯ. Попробуй, поговори при ней.
ПУТЕЕВ. А вот и поговорю. Бабушка, у тебя что это в свертке было?
СУСАНИХА. Да разное, батюшка.
ПУТЕЕВ. Но вещь?
СУСАНИХА. И какая еще.
ПУТЕЕВ. Носильная?
СУСАНИХА. Носильная, батюшка.
ПУТЕЕВ. Заграничная?
СУСАНИХА. Заграничная, батюшка.
ПУТЕЕВ. Она!
ВАЛЯ. Она!
ПУТЕЕВ. Ты!
СУСАНИХА. Чего это я-то?
ПУТЕЕВ. Да ты знаешь, какую ты вещь имела?
ВАЛЯ. Представляешь ты?
ПУТЕЕВ. Контрабанду.
СУСАНИХА. Контрабанду?
ПУТЕЕВ. Злостную.
СУСАНИХА. Уж и злостную.
ПУТЕЕВ. Ой, не отпирайся, старуха.
СУСАНИХА. Чего мне отпираться, если она не моя.
ПУТЕЕВ. Уж и не твоя.
СУСАНИХА. Известно (Показывая на Наталию Николаевну.), вот она дала.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Я!?
ПУТЕЕВ. Она?
СУСАНИХА. И расписку с меня взяли.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Подрезала проклятая старуха распиской.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Да, это мы.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Наш свер- ток. Наша вещь. Но мы от нее отказались.
ПУТЕЕВ. Носильная?
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Носильная.
ПУТЕЕВ. Заграничная?
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Заграничная.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Но только честное слово, виноваты не мы. Нам ее Груздь дал.
ПУТЕЕВ. Ну вот, от Груздя-то я не ожидал. Член Домкома, крупная фигура и вдруг...
ГРУЗДЬ. Не погубите! Видите, дети. Только отдам, женихи обратно приводят. Владейте, говорят: черт их знает, какие у них мозги. Я и сам не понимаю, какие у них мозги. Лошаков!
ЛОШАКОВ. Я здесь ни при чем...
Нутеев вцепляется в Лошакова.
VII.
Входит Настенька с узелком. Подзывает Валю.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
229
НАСТЕНЬКА. Вот вам. Отдаю. Скажите ему, если он хотел купить за гетры, так пусть других покупает. Я смогла из этого только гетры выкроить.
ВАЛЯ. Куда мне узелок? Здесь и без того драка.
НАСТЕНЬКА. Тогда идем в кино, Валя.
ВАЛЯ. А у меня нет ни гроша.
НАСТЕНЬКА. Скажите ему, что невеста вернулась. (Сует узелок.) Он вам деньги даст. А я вас люблю, Валя. Приходите ко мне с деньгами, я с вами и в кино, и в любое место.
ВАЛЯ. Почему не так.
НАСТЕНЬКА. Ты мне нравишься, Валя. У тебя... (Подходит к столу и пьет.) За твое здоровье. (Ставит стакан. Уходит.)
VIII.
ПУТЕЕВ. В какой обертке сверток?
ЛОШАКОВ. В желтой. Но совершенно не помню, кто мне его дал.
МАРДАНЦЕВ. Вот именно, кто тебе его дал? Еще меня контрабандистом назовешь.
ВАЛЯ (оттягивает Путеева). Давай то, что от двадцати пяти рублей осталось.
ПУТЕЕВ. Чего ты меня оторвал. Я только до сути добрался. Он был в желтой обертке. Совершенно верно, я сразу узнаю обертку.
ВАЛЯ (дает ему узел). Это?
ПУТЕЕВ (ошалело). Валя! Друг! Дай я тебя. (Целует Валю.) Вовек не забуду. Она! Она! И толстый какой узел-то.
ВАЛЯ. То-то, давай деньги — все, что остались.
ПУТЕЕВ. Честное слово, только пятнадцать осталось. Это тебе, небось, Марданцев подсунул, чтобы его в спекуляции не обвинили. Очень хитро придумано. Вот ты и без ораторского слова достал. Слушай, но мне хочется его примерить. А вдруг тесен.
ВАЛЯ. Да нет, как раз на тебя.
ПУТЕЕВ. Сколько же он просит?
ВАЛЯ. Уж об этом мы с ним договорились. Так, значит, больше пятнадцати нет? (Тянется к узелку.)
ПУТЕЕВ. Честное слово, нет.
ВАЛЯ. Ну давай пятнадцать. (Кладет деньги в карман и, крадучись, уходит )
IX.
МАРДАНЦЕВ. Он меня упрекает в конт- рабандизме.
ЛОШАКОВ. Все основания. Граждане, будьте свидетелями, я его обвиняю в контра- бандизме.
МАРДАНЦЕВ. Упрекнули?
ЛОШАКОВ. Да. И не отказываюсь.
МАРДАНЦЕВ. Так я теперь вот что вам скажу...
ПУТЕЕВ (перебивает его). Граждане, перестанем ссориться, все уладилось. Я уезжаю. Но вот мой совет: перестаньте ссориться. И хорошо, что вас пригласили сюда для этого примирения. Не было иного пути объединить вас, кроме как у гроба. И я вас позвал к гробу, хотя это, собственно, вовсе и не гроб, если его повернуть. (Ставят гроб, бьет его по покрышке, он поворачивается и получается книжная полка.) Так сказать, век живи и век учись. Ссоры вас погубят, и это самое главное в том, что я вам могу дать полезного в смысле совета перед моей поездкой за границу. Мне отрадно было видеть, что многие из моих пожеланий в смысле вашего оздоровления — удаются. Вот уже один товарищ опомнился. Бабушка, не налегайте на водку...
СУСАНИХА. Все слова, а где мой узелок?
ПУТЕЕВ. Я вам обещаю его найти. Не беспокойтесь. Вы получите свой эквивалент.
СУСАНИХА. Получишь с вас! Водочка- то вернее. (Пьет и ест, повернувшись спиной к Путееву. Потом с подносом и водкой подходит к книжным полкам.) Не люблю пустых гробов. (Укладывается вовнутрь.)
ПУТЕЕВ. Продолжаю: один товарищ опомнился. Вот эта вещь — первые следы нравственного примирения со всеми вами. От него польются лучи. Я рад, что оставляю наш дом на пути к нравственному примирению. Ведь что меня смущало перед поездкой за границу? Это главным образом то, что надо говорить правду, и если б меня спросили: действительно ли у вас в домах дикая склока, было бы нелепо, если бы я ответил: наоборот, тишина. А теперь я могу сказать: да, тишины еще нет, но есть признаки тишины, совместной солидарности и дружбы. И вот вам пример. Но естественно, что помимо предложения, которое я имею, я еще хочу, чтобы с меня еще взяли божескую цену. Зеркало!


230
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
МАРДАНЦЕВ. Нету зеркала.
ПУТЕЕВ. Попросите у соседей.
ГОЛОСА. Зовите соседей. Где соседи?
X.
ПУТЕЕВ. Да, зовите всех. Путеев примеряет. (Соседи тащат зеркало.)
ПУТЕЕВ. Держите его в дверях.
СОСЕДКА. У нас и ширмы есть. Хотите ширмы?
ПУТЕЕВ. Дайте и ширмы.
ПЬЯНЫЙ СОСЕД: Может, тебе жену мою на придачу отдать?
СОСЕДКА: Паша!
ПЬЯНЫЙ СОСЕД. Отдайте ему мою жену! Детей ему моих отдайте. Учреждение мое отдайте!
(Несколько человек тащат ширму.)
ПУТЕЕВ. Но предварительно, перед тем, как одеться, я развяжу этот узелок перед вами. Приятно, когда собрались такие редкие люди. Кого мне поцеловать?
ПЬЯНЫЙ СОСЕД. Поцелуй меня... в щеку...
СОСЕДКА. Паша!
ПЬЯНЫЙ. Поцелуй мою жену, детей! Мое учреждение!
ПУТЕЕВ. Удивительно милый у вас голос. (Развязывает узелок. Внутри сверток, завернутый в бумагу, за первой оболочкой бумаги опять сверток, завернутый в бумагу.) Ишь, как далеко! Собственно, зачем так много бумаги, можно подумать, что там внутри не костюм, а подтяжки. (Еще разворачивает бумагу.) Да что здесь склад бумаги? Вот! Удивительно тонкий материал.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Английский материал всегда тонкий, но ноский. Мой дед носил восемьдесят лет поддевку.
ПУТЕЕВ. Совершенно неправдоподобная тонкость. Я его почти на ладони держу.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Удиви- тельно.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Просто феноменально.
ПУТЕЕВ. Пуговицы и то гораздо тяжелее.
НАТАЛЬЯ МИХАЙЛОВНА. Теперь пу- говицы делают из алюминия, им невозможно быть тяжелее.
НАТАЛЬЯ НИКОЛАЕВНА. Однако, за¬
граничную вещь даже и распаковать нелегко.
ПЬЯНЫЙ. Да открывайте что ли.
ПУТЕЕВ. Странное у вас нетерпение, как будто вам носить?
ПЬЯНЫЙ. А если я перекуплю?
ПУТЕЕВ. Нет уж, за мной закреплено.
МАРДАНЦЕВ. За вами? А задаток?
ПУТЕЕВ. Дам.
МАРДАНЦЕВ. Не позволю без задатка.
ПУТЕЕВ. Честное слово, ничего нет. Верите ли, все деньги на валюту истратил.
МАРДАНЦЕВ. Чемоданы продайте.
ПУТЕЕВ. Кто их купит?
ПЬЯНЫЙ. Я куплю. Сколько тебе? Сто? Двести? (Хватает чемоданы.)
ПУТЕЕВ. Вот он чемоданы покупает.
МАРДАНЦЕВ. Пишите расписку.
ПУТЕЕВ (лихорадочно пишет). Задаток... обязуюсь... сколько?
МАРДАНЦЕВ. Что с вас взять-то?.. Пишите пятьдесят. Потом сторгуемся.
ПУТЕЕВ (развертывает последнюю бумагу). Итак... (Из его онемевших рук выпадают воротник и часть полы.) Это же мой...
МАРДАНЦЕВ. Да что я спекулянт что ли? Стал бы я вам продавать чужие вещи!
ПУТЕЕВ. Невероятно! Невозможно! Чтобы один только ворот остался. Куда же девалось остальное? Чего вылупились? Я о вас теперь такое за границей расскажу... Позор!
XI.
Входит красноармеец.
КРАСНОАРМЕЕЦ. Который у вас Путе- ев-то?
ПУТЕЕВ. Ведите. Пошли. Только мне и остается. Я погиб.
КРАСНОАРМЕЕЦ. Куда вести?
ПУТЕЕВ. Куда приказано.
КРАСНОАРМЕЕЦ. А разве туда водят?
ПУТЕЕВ. Ну везите.
КРАСНОАРМЕЕЦ. Да неужели возят?
ПУТЕЕВ. Ну тащите.
КРАСНОАРМЕЕЦ. Ну и не таскают. А подвезти можно, если перепившись. Очень я люблю пьяных, в них мягкость какая-то есть. (Берет Путеева под руку.) Вот, пиши.
ПУТЕЕВ. Здесь?
КРАСНОАРМЕЕЦ. Здесь, мякинная голова, ниже. Пиши. Число.
В обмен на заграничный паспорт — удо¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
231
стоверение личности получил. И фамилию. А вот тебе и прежний документ. Очень он у тебя измятый, ну да небось, если не грешен, обменяют, а если и не обменяют, — чего грустить?! Страна-то наша велика, в три жизни не объедешь. Прощения прошу. Очень я люблю пьяных людей. (Уходит.)
XII.
Все подходят по очереди к столу, выпивают, суют бутерброды в карман, расходятся. Остается один Путеев, у его ног — рукав сюртука. Возвращается Пьяный.
Примечания
Источники текста:
рукопись объемом 14 страниц (НИОР РГБ. Ф. 673. К. 22. Ед. хр. 2);
неавторизованная машинописная копия 55 страниц (ЛА).
Пьеса не ставилась и не публиковалась при жизни автора.
Печатается впервые — по тексту МК.
Об истории возникновения замысла пьесы «Синий в полоску» ничего не известно. О ней не найдено упоминаний в письмах, дневниках, воспоминаниях писателя и других материалах. Авторская датировка на автографе пьесы отсутствует. Датировать пьесу можно только по ее содержанию и фактам биографии Вс. Иванова.
Сюжет пьесы «Синий в полоску» построен на двух ключевых моментах: история с получением паспорта и визы для поездки главного героя в заграничную командировку, а также поиск заграничного костюма. Несмотря на то что главного героя пьесы Путеева нельзя отождествлять с Вс. Ивановым, ситуации с костюмом и путешествием за границу во многом автобиографичны.
Возможные хронологические границы создания пьесы: не раньше осени 1927 г. (после поездки писателя в Германию и Францию) и 1933 г. 27 декабря 1932 г. в Москве было подписано постановление № 57/1917 «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов» (Известия. 1932. № 358. 28 дек.), устанавливающее, что «все граждане Союза ССР в возрасте от 16 лет, постоянно проживающие в городах, рабочих поселках, работающие на транспорте, в совхозах и на новостройках, обязаны иметь паспорта» (См.: Попов В. Паспортная система советского крепостничества // Новый мир. М., 1996. № 1). «Сюжет с костюмом», обыгранный в пьесе «Синий в полоску», нашел воплощение и в романе
ПУТЕЕВ. Конец!
(Идет к гробу. Открывает крышку, видит Сусаниху с куском колбасы во рту. Он испуганно захлопывает крышку и, отскочив в сторону, наталкивается на пьяного.)
ПЬЯНЫЙ. Чего это ты? Чего пугаешься? Что ж меня не целуешь?
ПУТЕЕВ. Ты-то откуда?
ПЬЯНЫЙ. А я, брат, тебе в заместители готовлюсь. Я тебя не знаю, а готовлюсь. Мне все равно кого замещать: кого угодно замещу.
<1927—1933>
«У», где описываются поиски несуществующего костюма американского миллионера. В письме от 29 июля 1933 г. Вс. Иванов сообщил М.Л. Слонимскому: «Доканчиваю перепечатку романа “У”» (СС. Т. 8. С. 607). К сожалению, более точно датировать пьесу на сегодняшний день не удается.
Поездка Вс. Иванова в Берлин и Париж состоялась летом 1927 г. О посещении Европы Вс. Иванов начал всерьез задумываться в середине 1920-х гг. 9 октября 1925 г. в письме к К.А. Федину он интересуется: «...не хочешь ли со мной поехать, во-первых, по Германии, а потом — по Италии. Боюсь, что во Францию мы визы не достанем» (СС. Т. 8. С. 592).
Предчувствия Вс. Иванова относительно отказа в получении французской визы оправдались. Более того, у него возникли сложности с получением загранпаспорта, о чем он вспоминал в середине 1930-х гг.: «В прошлый раз, когда я собирался один ехать, так и то мне сначала отказали в паспорте, а затем уже выдали после некоторого ругательства моих друзей» (СС. Т. 8. С. 592).
Писатель Л.В. Никулин, который путешествовал вместе с Вс. Ивановым по Европе, так вспоминает об этом: «Мы же тогда не очень верили в эту поездку — формальности, анкеты, визы, валюта... Вот тут и проявил свой административный талант Андрюша Мали- шев, увлекая нас с собой, заставляя проделывать все формальности. Он доказывал Всеволоду: раз Борис Пильняк ездит за границу, то Всеволоду Иванову и подавно надо людей посмотреть и себя показать, тем более потому, что во Франции перевели и издали “Бронепоезд 14-69”. Но, разумеется, не эти доводы действовали на Всеволода Иванова, а интерес к Западу, к “святым камням”» (Воспоминания. С. 162-163).
Сложности с получением загранпаспорта и визы, с которыми столкнулся автор, нашли отражение в тексте


232
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
пьесы. Главному герою пьесы «Синий в полоску» Путее- ву выдали заграничный паспорт, но не дали визы. Осип Осипович Путеев на просьбы друзей в самом начале первого действия что-нибудь привезти им из Парижа, поправляет их: «Я, собственно, в Дрезден, но там и до Парижа недалеко». Путь Вс. Иванова в Париж тоже лежал через Германию.
В отличие от литературного героя Путеева Вс. Иванов все-таки смог посетить Германию. Более того, пока он был две недели в Берлине, ему удалось получить французскую визу. Гражданская жена А.М. Горького М.Ф. Андреева (заведующая киноотделом торгпредства в Берлине, до революции в России была актрисой, в годы Гражданской войны — комиссаром зрелищ в Петрограде) «указала нам некоего адвоката Залемана, который поможет нам получить французскую визу» (Воспоминания. С. 165).
К другому автобиографическому моменту в пьесе «Синий в полоску» можно отнести сюжет с костюмом. Еще до революции, работая в типографии, Вс. Иванов написал свой первый рассказ и отправил его А.М. Горькому. Получив от него одобрение и благословение, Вс. Иванов первым делом решил приобрести костюм:
«Но за сентябрьское жалованье 1916 года я держался крепко. Я чувствовал себя писателем и решил себя привести — внешне — в соответствующий тому вид. И не потому, что я считал, будто писатели должны ходить в таком костюме, а потому, что другого лучшего, я придумать не мог...» (Иванов Вс. Встречи с Максимом Горьким. М., 1947. С. 14).
Путеев намерен первым делом, когда попадет за границу, приобрести себе костюм: «Я, брат, себе такой костюм отхвачу...» Заграничный костюм словно сразу дает некое превосходство и большую значимость в глазах окружающих. Путеев уверен, что с помощью заграничного костюма можно завоевать практически любую женщину. Своему другу Вале он говорит: «Я даже твою невесту могу отбить».
Приехав в Берлин, Вс. Иванов тоже решил приодеться: «В Москве нам казалось, что мы одеты вполне прилично, но оказалось, что надо было одеться по- здешнему. В “Кадееве” — Кауфхауз-дес-Вестенс, чтобы не обращать на себя внимание, Всеволод купил себе широкие спортивные штаны, они заправлялись в шерстяные чулки, купил шляпу и сразу стал похожим на здешнего обывателя, похожим настолько, что к нему стали обращаться по-немецки» (Воспоминания. С. 164).
Получив отказ в выезде за границу, главный герой пьесы размышляет: «Только как мне быть-то? Я ведь костюм загнал. Червонцы на валюту готовил. Не могу же я в этом тряпье ходить. А, кроме того, у меня невеста. Она
все может простить, но не то, что я в тряпье. И, кроме того, у меня гордость, Валя».
Немного похожая ситуация с износившейся одеждой произошла и с автором пьесы. Приехав после Гражданской войны из Сибири в Петроград, Вс. Иванов на всех производил впечатление своим внешним видом. Впервые увидев Вс. Иванова, К.А. Федин заметил, что писатель был похож на «беглеца» (Федин К. Горький среди нас. М., 1944. С. 88).
По распоряжению А.М. Горького в Доме Ученых «получил Всеволод крепкие ботинки — две пары, достал деньги и купил большую шкуру белого медведя — такие шкуры клали в дореволюционное время на полу в богатых домах» (Воспоминания. С. И). Из шкуры писатель сшил шубу, а К.А. Федин подарил Вс. Иванову штаны.
Путеев, как и большинство советских граждан, мечтает о хорошей одежде: купить «самого лучшего английского трико. Синего в полоску». Другие герои пьесы тоже не прочь красиво и модно одеваться. Друг и коллега Путеева, научный работник Валя мечтает «об удивительных штанах на трех подкладках».
Узнав, что за границу не едет, Путеев пытается скрыть это обстоятельство от сослуживцев и окружающих: «Я ничего никому не говорю, гуляю неделю на даче, появляюсь в заграничном костюме — и все дают обо мне самые рентабельные отзывы. Однако, какой позор! Какие карьеры рушатся! (Рассматривает сюртук.)».
В комедии «Синий в полоску» Вс. Иванов отразил наиболее яркие детали эпохи. Например, поездка за границу и возможность приобретения иностранных вещей, которая рассматривалась драматургами той поры как некое искушение. А также интрига и ожидание получения загранпаспорта и визы, которые даются самым достойным и не вызывающим сомнения в благонадежности гражданам.
Действие советских пьес часто разворачивается в квартире или доме. Слово «квартира» все чаще заменяется определением «жилплощадь» или просто «площадь». Вс. Иванов в репликах героев играет словами «площадь», внося путаницу, то имея в виду площадь во Флоренции, то площадь в значении жилой площади, на которой прописан герой.
Введена в комедию актуальная тема домкома, которая часто обыгрывалась драматургами, начиная с М.А. Булгакова в «Зойкиной квартире» (1926). С темой жилплощади и домкома неразрывно связан мотив доносов одних соседей на других, основанных главным образом на прошлом героев, их деятельности до революции, а также личной жизни, что ярко и колоритно показал в комедии Вс. Иванов.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
233
Тема жилплощади и получения гражданами официальных документов была актуальна всегда, а после постановления 1932 г. о введении обязательных паспортов особенно. Теперь все жильцы дома боятся проверки, которая может выявить сомнительных с точки зрения советской власти людей, а также нелегально прибывших, работающих и проживающих в городе граждан.
Распространенным явлением в драматургии 1920-х — начала 1930-х гг. стало упоминание или цитирование теоретиков марксизма-ленинизма. Валя, друг Путеева, на свой манер пересказывает тезис Карла Маркса.
Еще одним ключевым мотивом в пьесе «Синий в полоску» стала инсценировка похорон Путеева, организованная самим героем для того, чтобы заполучить заграничный костюм. Прием «обманной» смерти использовался и другими драматургами, например, Подсекательников в «Самоубийце» Н.Р. Эрдмана (1927).
Финал многих советских пьес связан с приходом агентов ГПУ. В «Синем в полоску» действие заканчивается приходом некоего официального лица, обозначенного автором, как Красноармеец, который вручает Путееву удостоверение личности в обмен на загранпаспорт. И наконец, главная развязка связана с введением персонажа — Пьяный, который, готовится заместить Путеева и любого другого героя. Вс. Иванову, таким образом, удалось предугадать многочисленные замены, аресты и репрессии, ставшие массовым явлением в середине 1930-х гг. (Более подробно об особенностях пьесы «Синий в полоску» см. статью В.В. Иванова «Всеволод Иванов — неведомый, полузабытый и известный»: наст. изд. С. 715-732).
Сохранилось два варианта пьесы «Синий в полоску». Это довольно редкий случай в творчестве Вс. Иванов, когда пьеса имеет так мало источников текста. Сам автор признавался, что он переписывает свои произведения не менее трех раз. Супруга писателя, Т.В. Иванова, познакомившаяся с ним в 1927 г., о творческом процессе создания произведений Вс. Иванова свидетельствует: «Он очень редко писал, сидя за столом, разве только печатая на машинке. Чаще всего он писал, пристроив на коленке специальную фанерку с приклеенной к ней бумагой. .<...> Потом правил и сам перепечатывал на машинке. Опять правил и давал машинистке. Еще раз правил и часто начинал весь процесс — от карандаша к машинке и обратно, по многу раз кряду» (.Воспоминания. С. 380-381).
Однако пьеса «Синий в полоску», так же как и роман «У», в котором есть сюжет с костюмом, не переписывалась автором много раз. Т.В. Иванова сообщает: «Над романом “У” Всеволод Иванов начал вплотную работать в 1929 году. <...> Но надо отметить, что роман
“У” написан без обычного большого числа вариантов. Это произведение писалось автором легко — на одном дыхании. Поэтому позднее он и говорил, что роман был им написан “вчерне”» (Иванова Т. Писатель обгоняет время // Кремль. У. М., 1990. С. 516). Не исключено, что примерно с таким же авторским настроем писалась пьеса «Синий в полоску».
Автограф пьесы «Синий в полоску» — рукопись на 14 листах в клеточку. На первой странице имеется также надпись: «Две пьесы на одну тему.
1. Синий в полоску. 3 д.
2. Гараж. 1 действие» (Пьесы под названием «Гараж» в архиве писателя не обнаружено. Есть пьеса «Ключ от гаража», созданная в 1940-е гг.).
В первом варианте пьесы еще не прописаны диалоги, не всегда указаны имена персонажей перед репликами. Фамилия главного героя не Путеев, а Путейцев. Героиня Наталья Николаевна в первом варианте имеет фамилию Юрчина, а Наталья Михайловна была Кашанюковой Натальей Ивановной.
На первой станице первого варианта автор выписал для себя несколько опорных фраз-заготовок, которые потом были обыграны в тексте. Например, есть диалог:
« — Книжную полку хотел я устроить, а досок нету.
— Некоторые гроб покупают.
— Какой гроб
— Лучше всего сосновый. Разобьешь на доски, сделаешь полки, а кумачом, которым обит, отделать какой-нибудь портрет».
Этот диалог в переработанном виде нашел воплощение в первом варианте 3 действия пьесы:
«— Кто мне посоветовал купить гроб?
— Я тебе советовал для книжных полок, а ты в него улегся».
Работая над вторым вариантом текста повести, писатель переписал этот диалог:
«ПУТЕЕВ. А то чья? Кто мне посоветовал купить гроб?
ВАЛЯ. Ты книжную полку хотел устроить, а досок нету. Вот я тебе и посоветовал: некоторые, мол, гроб покупают. Ты говоришь: какой гроб? - Лучше всего сосновый. Разобьешь на доски, сделаешь полки, а кумачом, которым обит, отделаешь какой-нибудь портрет. Я тебе советовал для книжных полок, а ты в него улегся».
Во втором варианте пьесы «Синий в полоску» Вс. Иванов дописал ремарки, уточняющие повествование и появление персонажей. Должным образом оформил пьесу, вписал имена действующих лиц, которые ведут диалог. Правка автора в основном носит уточняющий характер.


234
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Так, Настенька в первом варианте говорит: «Все обещают, а никто не исполняет». Во втором варианте автор поправил: «Обещать все обещают, а никто обещаний не исполняет».
В диалог Путеева и Вали:
«ПУТЕЕВ. А все-таки насчет иностранок вдарим.
ВАЛЯ. Нет.
ПУТЕЕВ. Я тоже зарок дал. Они ведь тоже здесь плоховать не будут».
«Они ведь» автор поправил на «Но невесты-то», чтобы было понятнее.
Во втором варианте в монолог Путеева вписал фразу: «это слышать» и получилось: «Много? Это три секре- таря-то много? Просто даже как-то любопытно это слышать и постыдно для нашего Союза».
Перед обращением Путеева к Вале: «Поезжай. Злорадствуй. Бери мои чемоданы. Червонцы тебе для приобретения валюты нужны? Бери. Невесту бери. Все бери. Весь род твой злорадный...» - автор во втором варианте вставил предложение, которое выписал на первой странице рукописи первого варианта в качестве одной из фраз-заготовок: «У меня нежная душа, Валя. Очень нежная. Я хочу ходить в шерсти, мне надоела бумага. Словно я завернут в газету. Ну ладно».
О характере работы над текстом пьесы «Синий в полоску» можно судить по тому, как автор переделал финальную сцену.
В первом варианте было: «Подходят, поочередно, смотрят, выпивают, суют бутерброды в карман, расходятся. У ног его рукав пиджака». Во втором варианте автор уточняет: вместо «Подходят, поочередно» делает «Все подходят по очереди к столу». Предложение «У ног его рукав пиджака» заменяет «Остается один Путеев, у его ног —рукав сюртука». Вписывает ремарку «Возвращается Пьяный».
В первом варианте было:
«ПУТЕЕВ. Конец!
(Идет к гробу. Открывает крышку. Старуха с куском колбасы и водкой встает. Он испуганно захлопывает и отскакивает в сторону, наскакивает на пьяного.)».
Во втором варианте пьесы: « Старуха с куском колбасы и водкой встает» изменяет на «видит Сусаниху с куском колбасы во рту». Уточняет «захлопывает крышку». Вместо «наскакивает на пьяного» делает «наталкивается на пьяного».
В первом варианте было:
«ПЬЯНЫЙ. Чего ты? Кто же меня поцелует, что я покойник что ли.
ПУТЕЕВ. Да ты-то откуда?»
Во втором варианте в предложении: «Кто же меня поцелует, что я покойник что ли» писатель изменяет на:
«Чего пугаешься? Что жменя не целуешь?» В предложении: «Чего ты» вставляет «это»: «Чего это ты», а из вопроса «Да ты-то куда» убирает «да».
В последнюю фразу пьесы, которую говорит пьяный: «А я, брат, тебе в заместители готовлюсь. Я тебя не знаю, а готовлюсь. Мне все равно кого замещать: кого угодно» писатель во втором варианте вписал в конце слово «замещу» и стало: «кого угодно замещу».
Для какого театра Вс. Иванов писал пьесу «Синий в полоску» неизвестно.
С. 213. Джоконда — картина итальянского живописца Леонардо да Винчи (1452-1519) «Мона Лиза (La Gioconda)», созданная в 1514-1515 гг., хранится в музее Лувр в Париже.
Л.В. Никулин, путешествовавший за границу вместе с Вс. Ивановым в 1927 г. и посетивший Лувр, написал:
«Посмотрев на Джоконду, Всеволод снова сказал:
— Одной тайной меньше.
В Нотр-Дам, соборе Парижской Богоматери, он повторил те же слова, но разъяснил их:
— В уральской глуши, в Сибири, читая Гюго, я представлял себе собор Парижской Богоматери, это было мучительно, нужны были огромные усилья воображения, и все-таки и Венера Милосская, и Джоконда, и собор оставались для меня тайной. Теперь тайна за тайной открываются мне, и это радостно, и в то же время больно расставаться с мечтой» (Воспоминания. С. 166).
С. 214. ...и немецкого-то языка не знает. — Главный герой пьесы Путеев, как Вс. Иванов, не говорил по- немецки. Л.В. Никулин вспоминал о ситуации, в которую попадал Вс. Иванов в Берлине: «Он утверждал, что знает одно только немецкое слово “und” — “унд”, что значит “и”. На вопросы, с которыми к нему обращались немцы, он отвечал единственным односложным словом “унд”. И этим повергал немцев в столбняк» (Воспоминания. С. 164-165).
С. 215. Карл Маркс правильно сказал: в каждом доме есть деньги, надо уметь их достать. — Вольная интерпретация из работы «Капитал» немецкого философа и экономиста Карла Генриха Маркса (1818-1883), в которой анализируется сфера обращения товара и денег, где господствует закон стоимости.
С. 216. Александровский вокзал — старое название Белорусского вокзала в Москве.
С. 217. Кризис — имеются в виду кризисные явления в экономике европейских стран (особенно Германии и Франции) в середине 1920-х — начале 1930-х гг.
С. 218. Площадь залита солнцем. Стоят мраморные статуи. — Речь идет о площади Сеньории во Флоренции, на которой расположено одно из знаменитейших


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
235
произведений Микеланджело Буонарроти (1475- 1564) — статуя Давида (1502-1504). К площади Сеньории прилегает галерея Уффици. Вс. Иванов посетил Флоренцию вместе с семьей в феврале 1933 г. В письме к А.М. Горькому он благодарит его «за совет — заехать во Флоренцию. Оная Флоренция нам зело понравилась — до того, что жена моя в галереи Уффици даже прослезилась и есть с чего» (Переписка. С. 48).
С 220.... у меня паспорта из головы не вылезают. То голубой, то синий... — Внутренний паспорт гражданина СССР был сине-серого цвета, а заграничный — красного. До 27 декабря 1932 г., пока не было принято постановление «Об установлении единой паспортной системы по Союзу ССР и обязательной прописки паспортов», регулирующее несанкционированный приток населения в города, получение советского паспорта являлось не обязанностью, а правом граждан. Отсутствие у граждан внутреннего паспорта не влекло никаких правовых последствий. Основанием для прописки мог быть
любой документ: свидетельство о рождении, расчетная книжка, трудовая книжка, документ с места работы или членский билет профсоюза.
С. 221. ...роняете меня как Самсон колонну. — Сравнение с ветхозаветным героем Самсоном, который повалил колонны, подпирающие крышу дворца филистимлян, и погиб под обломками рухнувшего здания.
...на Сухаревке торговала... — Имеется в виду Сухаревский рынок в Москве, который нередко ассоциируется со спекуляцией и торговлей краденым.
С. 225. ...водки-то очищенной купил? — Речь идет о водке высшего сорта.
...Плевако, Карабчевском или Кони... — выдающиеся русские адвокаты, судебные ораторы Ф.Н. Плевако (1842-1908), Н.П. Карабчевский (1851-1925), А.Ф. Кони (1844- 1927).
С. 227. Наркоминдел — Народный комиссариат иностранных дел.


РАССКАЗЫ 1930-1940 гг.
Подготовка текстов и примечания ЕЛ. Патовой и МЛ. Котовой
МОСКОВСКИЕ НОЧИ
(Счастливые размышления о несчастий)
1. 	Ночь на Тверском бульваре
Я не страдаю бессонницей, я здоров, мне 36 лет и целы все зубы, я стараюсь быть оптимистом, но вот однажды я подумал, что все писатели делают какие-то необыкновенные вещи, я же — веду жизнь самую обыкновенную, не курю и стараюсь даже вина не пить, но поскольку я вижу, что все мои друзья изображают из себя гениев, то и я решил провести ночь необычно. Я тогда жил на Тверском бульваре и вот подумал, что ни одной ночи я не видал, чем утром занята и чем живет Москва. Нужно посмотреть ее трагическое лицо. Добрый мой доктор предложил мне провести ночь в институте им. Склифосовского, но я решил иначе. Для писателя важна не патология, а социология, — возразил я ему, и я говорил это искренне, так как мне надоели страдания, я устал от них, а впереди мне еще предстоит умереть, хотя я почти никогда не думаю о смерти, но умирать все равно неприятно. И вот я сел на Тверском бульваре потому, что думал — во-первых, там есть будка, в которую можно укрыться от бури, а во-вторых, недалеко Дом Герцена, с буфетом, торгующим до 2-х часов ночи, я там могу всегда укрыться, если замерзну или у меня внезапно откроется насморк.
Во всех рассказах я читал, как подходят и заговаривают. Но у меня, наверное, был такой испуганный вид и я так боялся, чтобы со мной не разговорились, что в течение ночи никто не подошел, а, наоборот, дойдя до моей скамейки, все как-то очень поспешно уходили от меня, даже с большей поспешностью, чем это требовалось обстоятельствами. Всякий, наверное, скажет, что, будь он на моем месте, так он бы плюнул на это дело и ушел бы, но мы всегда надеемся, и, кроме того, хоть мной и владел страх, чтобы со мной кто-ни¬
будь не заговорил, я этого ждал, хоть и знал, что будут рассказывать. Будут говорить ужасно банальные вещи: опишите, мол, какие бывают подхалимы и трепачи, или вот жена у него, а у нее любовник, или расскажет о качестве продукции.
Был, скажем, муж, и муж верил жене, а она ему изменила, или еще неинтереснее: была жена, которая абсолютно верила своему мужу, а, оказывается, он ей изменял.
Или, например, попросят описать историю собаки, которая не погибла, так как есть еще добрые люди в Москве, которые ее и кормят.
Я вспомнил, как муж желал изменить жене, а она его и сама уговаривала, иначе никак его из комнаты нельзя было выселить. Наконец, когда она ему изменила, он тоже привел новую жену, и их стало жить в комнате четверо, а у этих четверых разрослось семейство в восемнадцать человек, но один из них заболел брюшным тифом или оспой, тогда все разбежались.
Или еще случай: тоже из квартирных. Муж и жена развелись и провели мелом черту и чистили и мыли пол только до этой черты, так что образовалась некоторая гряда грязи, она постепенно толстела, уже можно было положить на нее жердь, а затем и ряд поленьев. Пыль с этих поленьев тоже не считали нужным стирать, в результате черта достигла человеческого роста, и санитарная комиссия, которая попала в эту комнату, пыталась найти истинную причину подобного безобразия. Нужно сказать, что председатель комиссии начал разыскивать причину метафизически и решил, что она лежит в уродливостях нашего быта, который необходимо сломать. Однако домоуправление отказывалось вывезти за свой счет вышеуказанную, ставшую далеко не метафизической черту, в которой к тому времени было пудов пятьдесят, и пол под ней стал издавать запах, да и жить не только в этой, но и в соседней комнате стало трудно. Естественно, что многие заинтересовались


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
237
тем, чтобы помирить поссорившегося мужа с женой. Так как я считаюсь самым здоровым человеком в нашем доме и, следовательно, могу безнаказанно выносить различные крики, то пригласили меня. Я стал разыскивать тот обруч, который скреплял раньше жизнь супругов. Ссора длилась уже три года. Необходимо было найти причины не только того, почему они поссорились и решили развестись три года назад, но и то, что препятствовало им помириться за эти три года.
Как многие, наверное, заметили, если им приходится ездить в трамвае, народ там ездит иногда крикливый и находит в этой своей крикливости удовольствие. Такие люди до известной степени напоминают детей. Я сам помню, что кричать в детстве мне было страшно приятно. Дело в том, что мой отец был сельским учителем, а все сельские учителя страдают самомнением, мой же отец воображал о себе больше других. Кое-какие основания гордиться он имел: был три раза в Петербурге и видел два моря: Балтийское, в Сестрорецке, и Каспийское, в Астрахани. Он утверждал, что Каспийское страшно соленое и что рыбу в Астрахани солят, опуская прямо в Волгу, а когда идет пароход по Каспию, то колеса скрипят, задевая за соль.
Так вот от гордости он требовал, чтобы ребята в классе соблюдали тишину, а я смотрел в его глаза, и так как мне было не больше полутора лет и меня, я знал, нельзя еще пороть, я старался орать изо всех сил. Он давал мне кусок сахару, длинные конфеты с кисточкой, по копейке за штуку. Я орал по малейшему поводу Чтобы доставить мне удовольствие, мне сшили — я всегда питал некоторое пристрастие к розовому цвету, родители заметили это, и сшили мне из розовой байки штаны. Это были прекрасные, теплые и легкие штаны, об утрате которых я и посейчас глубоко сожалею, но тогда я от них отказался. Я знал, что, прояви я радость, потеряю свою независимость, которую ревом поднимал на недосягаемую высоту Я и отказался. Я орал трое суток — и больше уже не выносил розового цвета. Я орал, когда всходило солнце, орал, когда оно спускалось, орал, когда растопляли печку и когда люди, приходившие по воскресеньям в гости, начинали врать и льстить друг другу. Я орал так все время, пока меня не от¬
дали в приют. Здесь оранье мне окончательно перестало помогать.
Но, однако, вернемся к тем старикам, которых мне поручили мирить. Дело в том, что я попал с ними в положение моего отца. Они решили сжить меня со свету. Они решили, что я, во-первых, справедлив. А во-вторых, стою над классами. Они приходили ко мне днем и ночью, орали на меня, и тогда я потребовал, чтобы они записали мне всю свою жизнь. Но, как начинающие писатели, они не были включены в снабжение бумагой, а писали они крупно, и всюду рыскали в поисках бумаги. Я нашел наконец причину их ссоры. Дело в том, что ее дочь пошла в 18-м году служить большевикам, не посоветовавшись с отчимом, а он хотя тоже служил, но служил с презрением, и не простил, что она искренне.
Здесь, мне кажется, совершенно необходимо сказать несколько слов о презрении и искренности. Дело в том, что один мой приятель, видный инженер Водной секции, вернее кооперации, которая обслуживает водников, рассказывал, что он презирал свое дело до тех пор, пока не почувствовал, что дело его — дрянь. Он был рослый человек, любил щи со свининой. В свое время, когда я имел смелость делить людей на мрачных и веселых, — я многое понимал в человеческой жизни, преимущественно посредством щей со свининой. Щи со свининой — пища тяжелая, трудносваримая, и веселый, легкий человек, накушавшись щей со свининой, оседает до того предела, когда его легкость уже не может навредить ни ему, ни его семье, ни обществу. Человек севера приобретает в щах нужный ему жар, человек юга, но я не желаю каламбурить, я вовсе не для того пришел на Тверской бульвар, — человек юга, наевшись и изумившись на свою способность, — холодеет, излишний жар с него спадает. Одним словом, щи со свининой не только пища и измеритель страстей, создатель условных, а отчасти и безусловных рефлексов. Итак, мой приятель, инженер Водной секции, возымел гордое желание отделиться от человечества. Ходят и до сего времени легенды, что пустынники жили в пещерах, спасались, прикрывая флагом религии свое презрение к миру. Я не знаю, где они подыскивали себе сухое и без клопов помещение, и вообще, если вдуматься, они были об¬


238
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ставлены лучше, нежели многие из наших современников, а это не шутка. Подумайте толы ко: звери их не ели, клопы, выходит, тоже не кусали, пищу им носили вороны или людишки из крепостных, чисток и анкет для них тоже не существовало, о стенгазетах и месткоме нечего и говорить, — нет, не видим мы трудностей в их подвижнической жизни. Итак, мой приятель, охваченный гордостью, решил уединиться. Он избрал такой путь: раз ошибся в чертеже, став конструктором, — там по этому чертежу отлили фигурки, и он прославился. Его загубили гордость и презрение к окружающим. Он не пожелал сознаться в случайности своей ошибки, черт его знает, он верил в подсознательное, многие ведь срезались на этом подсознательном. И вот —чем больше он делал ошибок в конструкциях, тем лучше они у него выходили. Он даже осмелился мстить заводу, а заводик маленький, снабжался чугуном в третью очередь. Они отливали по заказам Водной секции и вот взяли да употребили на какой-то срочный заказ сырье Водной секции, о чем должны были умолчать. И за это их умолчание мой приятель многим насолил, их с завода выгнали, но так как теперь это не страшно за отсутствием безработицы, они просто перешли на другое место, что тоже полезно для накопления жизненных впечатлений. Он пришел ко мне и выразил желание быть передо мной искренним. Нужно сказать, что я испугался. Даже мои друзья-приятели, напившись и желая быть искренними, все же врут, а когда трезвые, то будто бы искренние разговоры их вообще можно не слушать. Искренность зачастую понимают как желание сделать друг другу пакость.
Например, один художник встретил меня и сказал, что я отличный писатель, но — разрешите быть с вами искренним — дурной человек. Он очень огорчился, когда своей щекой познал мою длань, и дальше уже вполне искренне всем говорил, что В. Иванов — подлец. Вот и мои опасения касательно моего приятеля инженера оказались правильными. Я слушал его исповедь и мучительно думал — с какой целью он мне все это рассказывает, ведь есть люди более уважаемые, и письменные столы у них более грозные, чем у меня. Я не думаю, чтобы он желал завербовать меня к себе в помощники, нет, он до такого презрения
ко мне не дошел. От сердца моего отлегло, когда он сказал, что у вас, мол, в литературе с такой легкостью признаются в своих ошибках и каются, и все верят при этом своим ошибкам. Не можете ли вы мне посоветовать, как достигнуть подобного? Я смолчал, не поняв его язвительности, может быть, потому, что сам я только что собирался признать свои ошибки и заблуждения. Тогда он поделился со мной той блестящей идеей, которая осенила его мозг, питаемый щами со свининой. Он прочитал реферат изобретателям-конструкторам: «О вреде сознательных ошибок в бессознательных вредностях». Его охаяли, уволили, и он сам выразил желание поехать на север. Я его не одобрил, больше с ним не встречаюсь, и он, кажется, действительно уехал на север.
Однако пора сказать о старичках и об обруче, связующем их отношения. Найдя первую причину, по которой они ссорились, я подумал, что я с легкостью найду другие и таким образом смогу найти способ их помирить. Иного выхода у меня не было. Они сидели один в одном конце комнаты, другая в другом и, несомненно чувствуя известное удовольствие от своих воплей, кричали. Они завидовали мне и, хотя знали, что в моей квартире нет соседей, решили сами сделаться моими соседями. От этой мысли они страшно возгордились и даже стали публично утверждать, что они мои соседи. Причем на меня же еще и обижались и говорили всем, что я — слепой и не могу ни в чем разобраться, туда же еще суюсь. Кстати о слепых.
Один книжный центр недавно предложил мне написать сценарий о книге. Со сценариями мне вообще не везет. Профессиональные сценаристы, оттого что они околачиваются возле кино-фабрики, знают специфические слова и потому думают, что открыли какую-то тайну и что никто кроме них этой тайны не понимает. Я верю, что они открыли тайну, но тайна их не вылазит наружу. Я пишу сценарии просто, чтобы досадить сценаристам, доказать им, что такую ерунду, какую они пишут, могут написать и другие и даже в более быстрый срок. Причем я, как Толстой, хоть и не понимаю до сего времени, чем он руководствовался, когда не брал гонорара за свои книги, разве только что считал себя богом, но стыдился в этом признаться, — я беру всего лишь поло¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
239
вину гонорара. Сценаристы ужасно обижаются. Я придумал нечто. Мысль не очень свежая, но достойная других подобных мыслей. Я заставил слепого, ослепшего на войне от газов, прожить, скажем, до 1930 г. в деревне, где происходила классовая борьба, но он не принимал в ней участия, кроме того колхоз, организованный в его деревне в силу разных благоприятных обстоятельств расцвел и процвел. Парень получил письмо от друзей, с которыми расстался на фронте, они его приглашали посетить и осмотреть те достижения, которых они достигли. Парень слеп не только буквально, но и духовно — и вот благодаря тому, что он не может прочесть адреса, злые люди, которым он рассказывал до того свои злоключения, мстя ему за его доверчивость, завлекают его в уйму различных, — главным образом, издевательского рода, приключений.
Вполне компетентные люди во время прений по поводу моего сценария, отдавая должное моей выдумке и умению ее воплотить, заявили, что есть возможность появления протеста слепых по поводу картины, где слепой выведен в таком беспомощном и унизительном виде. Я пытался возразить, что слепой усилиями науки в конце концов прозревает, но они не поняли моего возражения.
Кстати об умении. Теперь, если нужно отказать, я говорю только о литературе: говорят, что вы проявили, мол, большое умение, но политически... Человек смотрит вытаращенными глазами и начинает немедленно осматривать свою душу, а так как в каждой душе — особенно литератора-писателя, который меньше всех способен, коли он истинный писатель, лукавить, — есть изъяны... продумайте свою работу — советуют ему еще со времен Аристотеля — и т. к. политическое свое мировоззрение писатель считает подкладкой творчества, если позволительно так выразиться, то он думает, что торопиться с политическим самоутверждением ему не следует, когда художественное еще не приведено в полный и долгожданный порядок. Тогда писатель считает нужным взять свою рукопись по возможности скорей со стола и по возможности скорей удалиться.
Так вот, сидя у себя на подоконнике, я вспомнил об умении и сказал старику:
— Я вспомнил изречение, что жизнь человека есть продолжение его детства.
Смысл этого изречения я и сам долго не понимал, но стал говорить им о прекрасном детстве. Не тут-то было: старик возразил мне, старуха обрушилась вначале на него, затем на меня, что и детство-то вы свели на нет и в детских книжках пишете о пятилетке.
Тут я понял с ужасом, что на них, как, например, на религиозных людей, доводы рассудка совершенно не действуют, понял я это — и мне стало страшно. Я совершенно сознательно был отдан нашей общественностью, которая с почтением относится к старости, во власть тех темных сторон жизни, которые раньше назывались провидением, затем инстинктами, затем подсознательным, а еще через десять лет будут называться как- нибудь по-другому.
Тогда я сказал:
- Хорошо, у меня есть знакомый рабфаковец, который рад поселиться на той черте вашей комнаты, которую вы признаете ничьей, ему абсолютно негде жить.
Я ему позвонил, он пришел, лег на черту, предварительно прочитав несколько стихов из «Илиады», очень уж он уважал классиков, чтобы доказать, что в нашей культуре есть известная преемственность, и заснул. Он — сажень в ширину, но низок собой. Старички глядели на него несколько смущенно, а затем я им сказал: вот вам его документ для прописки.
Когда парень ушел покушать — или, как он выражался, «затворожиться», производя этот глагол от слова «творог»... к каковому продукту он питал неодолимое стремление, и каждый свой обед он понимал только как порог к огромной миске с творогом, старички вынесли сор, отмыли черту и пришли пригласить меня к себе пить вечером чай, но только без этого субъекта.
Так я был спасен от опасности отдачи своей души темным бессознательным силам.
Но едва я распутался со всеми этими мыслями, как ночь уже прошла и я направился домой.
Нужно бы, собственно, добавить пастораль ну вроде того, что рабочий, трезвый и с книгой под мышкой — лучше всего, чтобы это был Маркс, Энгельс или, пожалуй, Гегель, ведет за руку востроглазого сынишку и, покупая ему у памятника Пушкину шар, говорит: «Смотри, сынок, вот поэт, замученный само¬


240
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
державием и от которого остались огненные строфы: «Не упусти шар, как мы не упускаем свою свободу». А сынишка твердым голосом ответит: «Я не отпущу, папочка». Я с совершенной наглостью должен сознаться, что ничего похожего не видал.
Люди, зевая, ежась и толкаясь, поглядывая на часы Страстного монастыря, где ныне музей Безбожника, шли на работу. Один меня даже толкнул и обозвал неодобрительным словом. — Эх ты, критик, — сказал я ему. Он подозвал милиционера. Милиционер долго размышлял — является ли слово «критик» ругательным, наконец спросил, служащий я или нет. Я ответил, что служащий, и он отпустил меня. Уходя, я слышал, как человек, обругавший меня, толкался и кричал всем «критики». Последний ломовой, торопясь, чтобы не влететь в штраф, завис на повороте, конь скользил по подмерзшей мостовой, а милиционер ругал его: «Эй ты, критик, бери правей, говорю тебе. Бери на тумбу!»
С этим багажом я и вернулся домой. <1931>
КОЛОНКА
В гор. Москве в Безбожном переулке жила Ольга Федоровна Власова, член Профсоюза с 1926 г. Она служила в пекарне кассиршей, была бела, румяна, и ее многие любили, а она никого. Влюбились в нее также и соседи по квартире: Ященко, лысый председатель ЖАКТА; Бакулич — ответственный работник с рыжей бородой влево и Осипов, инженер-электрик, красивый и нахальный. На все их заигрывания и по утрам и по вечерам она отвечала молчанием. Наконец, ей жить в квартире стало трудно. Жены и родственницы начали коситься, а некоторые и намекать просто на ее темное прошлое. Никакой темноты в ее прошлом не было, но все же она задумалась.
Однажды она пригласила подруг, и с большими колебаньями, смотря на ее осунувшееся лицо, они выведали у ней:
— Жить мне почти здесь невозможно, а переехать я не могу. Кроме того, э, я люблю ездить на трамвае мимо Сухаревой башни.
— Красивая возвышенность, — ответили ей подруги, сами думая, что она заботится о любовнике.
— Нужно мне от них избавиться.
— Высокие все люди, — сказали подруги. — Как бы не поскользнуться.
— Лучше поскользнуться, чем упасть в пропасть разврата, — ответила им Ольга Федоровна Власова, и подруги, уязвленные ее крупными знаньями, согласились с ней и со злости, съели у ней весь сахар, неосторожно выставленный к чаю.
Ольга Федоровна вызвала в коридор преджакта Ященко и сказала ему, что, мол, я согласна уступить вашим просьбам, но раньше докажите свою силу и возможности, доставьте мне на стол триста рублей для зимней шубы. Ященко обеспокоился: он еще не растрачивал денег и не знал к этому путей. Она указала ему на колонку в ванной. Ванная с медными застежками. Ванной из-за общего беспокойства любовного никто не пользуется, и кто же спросит у преджакта, куда девалась ванная. Осипову тоже велела развинтить, как инженеру-электрику, все гайки и вынести ванную в коридор, а если кто и накинется, Ященко слабосильный, но сильный волей, там инженер может сказать, что это с ним произошло от любви. Бакуличу выпала самая трудная часть, она сказала, что он может доказать свое мужское могущество через унижение, то есть залезть в колонку и в таком виде она его притащит к себе в комнату.
— Нелепо, — сказал Бакулич, — для ответственного работника лезть в колонку, да еще с портфелем. Я могу исполнить любое поручение, но чтоб это было связано с моим достоинством.
— У женщины всегда капризы на первом месте, — сказала Ольга Федоровна, и взгляд у нее засверкал решительностью.
— Я сам развинчивать? Никогда.
— Она будет развинчена.
Это была тревожная ночь. Все в квартире было тихо. Мерцал фонарь у ворот, и осенний ветер умело раскачивал его. Ольга Федоровна, решив, что ее обожатели струсили, тихо и сладко заснула, теперь зная, что они приставать не будут. Но крепче все<х> не спал инженер Осипов. Он ворочался с боку на бок и вздыхал, а сестра его страдала за его безнадежную любовь. Наконец он встал, и сестра обрадовалась, никогда он в полночь не вставал. Она поняла, зачем он встал, и крепко и радо¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
241
стно уснула, она была старая дева и мечтала о племянниках. Осипов тихонько прошел в ванную, зажег электричество, заткнул все щели, чтобы потоки света не проникали в коридор, и принялся отвинчивать, что можно отвинтить, и ломать то, что надобно было сломать, проклиная свою любовь. Разобрав, он все шире и дальше входил в азарт и понял, что он мог бы в таком разе разобрать всю квартиру, но опомнился, было уже поздно. Он вытащил ванную почти неслышно в коридор и здесь поставил у стенки, но, взглянув на нее, вдруг ужас осенил его. Он понял, что свершил вредительство. И чем он оторопелее смотрел на ванную, так усердно разрушенную, тем ему страшнее стало. Он напугался и побежал сообщить о своем преступлении кому следует. Он надел кое-как шапку и выбежал. За воротами по-прежнему осенний ветер раскачивал фонарь.
Бакулич страдал несварением желудка, но в эту ночь он тоже не спал. Ему вспомнилось недавнее его прошлое, такое великолепное и светлое, преисполненное отваги и диких подвигов в Кубанских степях, а теперь он боится в колонке пройти в девичью комнату. Он привстал в полной темноте на локоть и посмотрел на свою спящую жену. И в темноте он увидал ее и очень осудил, а осудивши, приподнялся на цыпочках, со спичкой в руках вышел в коридор. Спичка осветила ему прислоненную к печке колонку и открытую дверь. Он потихоньку прикрыл дверь, долго, почесывая гриву лысую, стоял возле колонки и думал: лезть ему в нее или нет. Он пальцем вымерял диаметр, как будто входило, колонка оказалась довольно солидной, он пощупал внутри. Внутри было сыро.
— Лазили и не в таких сыростях, в прошлом, — сказал он сам себе, дунул на спичку, чтобы не было стыдно, и влез. В колонке пахло нафталином и тиной. Вспомнилась ему ловля карасей сачком. Летний жаркий день. Он чихнул и тихонько казанком пальца постучал в колонку, как бы приглашая войти:
— Если вынула ванную, так чего же ее не втаскивать, я не в шубе сижу, — проворчал он с неудовольствием. — Пора бы и задуматься надо мной.
Ященко тревожился, пожалуй, крепче всех. Он был одинок и на многое злился в своей жизни. Влюбился он в Ольгу Федоровну боль¬
ше от злости, он знал, что ее и своей жизни не улучшить, но хотелось уничтожить румянец, совершенно не подходивший к квартире, и белизну тела, вредную уже потому, что это чужая белизна. Он лежал в одинокой комнате, погасив свет, тер свою лысину, и злиться ему в темноту было удобнее всего. Он лежал и думал и со злостью думал, что вот не пойдет он и не сделает лучше, а все-таки на соседней стройке, где не хватало много колонок, все-таки предложил купить, и там ему сказали, что может принести когда угодно, и указали такой путь. Прораб вел его по задворкам и все говорил, что здесь и в самую дикую темноту невозможно поскользнуться, что он страшно любит детей и самого любимого ребенка пронесет здесь, зажмурив глаза. По всему было ясно, что прораб готов принять ворованное и ждет эту колонку. Ященко около указанного О. Ф. часа услышал шорох и грохотанье и понял, что она осуществила ее мечту и вытащила колонку. И тогда его охватила злость на квартирантов, которые добро бы были перегружены работой, но спят как убитые, и, чтобы причинить злость квартирантам, он натянул не спеша сапоги, постучал каблуками, причесал свою лысую голову и вышел в коридор. Было темно. Он зажег электрическую лампочку, немало не стесняясь, схватил колонку и потащил.
Инженер-электрик поймал милиционера. Милиционер был сонный, и, когда он стал говорить ему про вредительство, он сказал, что это его не особенно касается, лучше бы, чтоб пациент ему вздохнул. Понюхал и сказал:
— Мадера. С последней мадеры у всех такая обвинительность.
Они шли двором и чем дальше шли, тем страшнее было инженеру-электрику. Милиционер спрашивал, когда же кончится грязь. Ему собственно пора домой, но он тоже соревнуется и готов перевыполнить задания. Вдруг, когда надо было поворачивать и шесть подъездов встало перед ними, они услышали грохот, и инженер-электрик Осипов увидал в дверях появившуюся колонку и медное оперение на ней. Он вскрикнул. Колонка остановилась. Инженер ударился бежать. Фонарь махнул над его спиной последний желтый пучок света. Милиционер отодвинул ногу, занесенную было до того, чтобы, переступив через лужу, встать перед шестью подъездами, и сказал:


242
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
— Мадера. — И пошел спокойно обратно. — Всегда вот так разбегаются.
Инженер-электрик вернулся. Колонка лежала пустая перед дверями. Он втащил ее обратно. Квартира спала. Он привинтил ее, и с первыми лучами солнца все было так же, разве что грязь, но она могла просочиться и сквозь потолок. Он лег спать.
Ольга Федоровна не спала. Она думала, кто же из них лучший. Они свершили подвиг, хотя и колонка стояла на месте. Она бы всех их полюбила, но они все трое отвернулись от нее. И они были правы. Она стала одинока. Наступила обычная семейная жизнь их троих, и румянец когда-нибудь исчез с великолепных щек Ольги Федоровны, которая так и не могла осмелиться разговаривать, потому что они хотя ей не мстили, но и не говорили. Страдание, какие ни будь у него причины, всегда остается страданием.
<1932>
ВРАТА АДА
Не делая многозначительного лица, что, дескать, знаешь тайны контрразведок государств, которых называют капиталистическими, хотя капиталы из него разбегаются уже как льдины весной, — скажем только, что контрразведчик Sisov «№ 2 or № 4» с подложным паспортом на имя доктора Курицына Александра Ивановича вышел на перрон московского вокзала. В руке он держал фибровый или что-то в этом роде чемоданчик самой добросовестной советской работы, со следами чайных стаканов на спинке и портфель с двумя замками, вместо одного из них зияла дыра, сквозь которую можно было разглядеть засаленную папку «К подписи».
Лицо у д-ра Курицына было заспанное, плохо бритое, с порезами, губы его дрябло повисли, и было по всему видно, что д-р и с удовольствием приехал в командировку в Москву, но с другой стороны, он смертельно устал. Вид у него был такой командировочный, что командировальней любого командировочного удостоверения.
И тем не менёе, Ерембетов и рыжий Ефим Загоруйко сразу узнали его. Даже не переглянувшись, они пошли к нему навстречу Один встал по правую, другой — по левую, и Заго¬
руйко, как обладатель внушительнейшего и в то же время нежного баритона, спросил:
— Чемоданы в багаже или закопали?
Что-то странное послышалось Курицыну
в голосе спрашивающего. Он посмотрел на рыжие брови и рыжевато-синие тени под глазами и соврал:
— В багаже.
— Сколько кило взрывчатого? — спросил Загоруйко.
— Откуда? Что я, с ума сошел.
— Не знаю, сошли ли вы все там с ума или частично, но вы везете сюда взрывчатое, как будто на остров Робинзона, — ответил Загоруйко, открывая дверцу машины.
Д-р Курицын поставил чемодан между ног. Загоруйко сел рядом с шофером и буркнул:
— Домой.
Затем он повернулся к д-ру и недовольно сказал:
— Я за капиталистический строй, но все- таки многое там нужно подновить. Хотя бы на основе моего опыта. Ну, скажите, пожалуйста, не узнай мы вас, вы бы поехали на вашу явку и, наверное, бы ехали сейчас по Москве в другой машине, чем эта.
— Я знаю, в чьей я машине еду, — посмеиваясь нервно, сказал Курицын. — И напрасно вы презираете капиталистический строй.
— Да? — вдруг обернувшись, спросил шо- фер.
У шофера были массивные, со столетни- цу, лицо и глаза, похожие на тарелки, наполненные борщом — такая там мутная краснота и что-то сметанистое: и вообще все это было довольно страшно, так что Курицын весь передернулся.
Они пересекли Красную площадь, спустились около Василия Блаженного на мост, и автомобиль помчался по Ордынке. Скоро Курицын увидал Серпуховскую площадь, башню радио, какой-то высокий забор завода с колючей проволокой. Молчали. Был февральский холодный вечер. Курицын хотя был и первый раз в Москве, но в школе его приучили к этим улицам. Он узнавал их.
Чтобы не было никаких сомнений, нужно сразу сказать, что Курицын был пошляк и пошляк из числа самых отвратительных пошляков — сентиментальный, он плакал на мелодрамах именно в том месте, где автор и актер


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
243
хотели вызвать слезы, считал, что только правительство Деладье, да он, А.И. Курицын, спасут Францию и что самое важное в мужчине — галстук, а в женщине — безупречный цвет лица, фигура не столь худая, сколь и не полная, и черные волосы с чуть уловимым золотистым оттенком. Вино он всегда пил полным бокалом, и женщина должна была производить, благодаря всем качествам, перечисленным выше, впечатление полного качества того и другого, не разбирая уже после того, как выпивал.
Он считался хорошим контрразведчиком. До того он был на балканских странах, и в Москву приехал впервые. И ему было обидно так глупо попасться. Но утешало то, что он ничего не сделал, — чемодан с взрывчатыми веществами он запрятал далеко; деньги — тоже. «Ну, дадут за приезд — лет пять, а там посмотрим, — думал он, — язык выучу получше, нравы».
— Однако вы далеко живете? — сказал он.
— Мы в заводском районе, спокойней, — ответил рыжий, закуривая папиросу — Как там у вас? Война еще не надоела?
— Как же она может надоесть, если не начиналась? — любезно ответил Курицын.
— Ухаживать за капризной женщиной часто больше надоедает, чем предстоящие удовольствия от нее, — сказал Загоруйко.
— С этим не могу не согласиться, — подтвердил д-р Курицын.
Помолчали. Разбитая и сильно окающая на ухабах машина подвезла их к двухэтажному домику. Курицын не взял своего чемодана, уже не считая его собственностью, но, увидав, что сопровождавшие тоже не берут, подумал: «странные у них нравы», — и взял. Пересекли двор с большим сугробом посредине, на котором были следы салазок и просто задов мальчишек, которые катались, видимо, на чем могли. Высокая, костлявая старуха колола дрова тяжелым топором на длинной рукоятке. Увидав вошедших, она тоненьким голосом сказала, что самовар на столе, а на плите разогреваются котлеты и что она скоро сама придет. Из сарая послышался собачий лай. Все было очень провинциально, и если б не круглая труба завода, возвышавшаяся за деревом в шапках снега, и какой-то особый московский вид ее, сущность которого и передать даже невозможно, трудно было бы и понять, как это все могло случиться в Москве.
Сели за стол. Загоруйко перекрестился на икону, расстегнул пиджак, под которым был толстый свитер, вынул большие серебряные часы и сказал:
— Как по батюшке-то?
— Александр Иваныч, — сказал д-р Курицын.
— Так вот, Александр Иваныч. Устали с дороги? Соснете? Или желаете сейчас побеседовать?
«В конце концов они очень приличные люди», — подумал Курицын, прихлебывая густой чай и чувствуя себя крайне уютно в этой тесной комнате, с иконами, с белой печью, с цветами на подоконниках, с обледенелыми стеклами, с которых медленно капала вода, с ходиками над его головой, с венскими стульями, и со старомодным эмалированным абажуром над электрической лампочкой.
— Я и сейчас могу побеседовать, — охотно отозвался Курицын, — только я не понимаю, зачем вы меня сюда привезли.
— А куда же нам вас везти?
— В учреждение.
— Все наше учреждение здесь.
Курицын посмотрел в глаза рыжему, положил еще в стакан сахару и вежливо улыбнулся:
— И не тесно?
— Тесно будет, когда здесь впоследствии музей организуют, — очень серьезно сказал рыжий. Он достал из ящика из-под столешницы половинку лимона, отрезал тоненький кружочек и положил его гостю в стакан; себе он отрезал только половинку ломтика, а остальным не дал ничего.
Вошел широколицый шофер. Он пожаловался, что бензин на исходе, отер тряпкой сапоги и достал из кармана несколько кренделей в бумаге, бросил их на тарелку, налил чаю и, закинув нога на ногу, в больших сапогах, стал торопливо пить чай. Обыденность, таинственность всего совершающегося стала тревожить Курицына. Как бы угадывая его мысли, рыжий сказал:
— Вот вы думаете, Александр Иваныч, что мы не ваши. А ловим вас. Зачем?
— Собственно вы поймали меня, и хотите вы узнать дополнительные сведения?
— Легче было бы проследить вас, чем хватать под руки на вокзале.
— Я мог скрыться.


244
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Шофер захохотал:
— От этого учреждения! В Москве!
— Однако, если вы настаиваете, что вы не из этого учреждения, то выходит все же, что я скрылся, — очень резонно сказал Курицын.
— Да, потому что мы вам помогли.
— Но ведь в общем, кроме чемоданов с бельем и книгами, в багаже у меня ничего нет.
— Это хорошо, — сказал рыжий, — тогда значит, вы опытный человек и мы будем с вами работать. Мы у вас не будем спрашивать ни явок, ни знакомств, ни прочего. Мы просто поставим вас на работу. Завтра потолкуем о вашей специальности.
— Я рад, — сказал Курицын, и впервые все это показалось ему реальным и в то же время, странно, потеряло свой уют. Вдобавок, шофер с широким лицом спросил, глядя на него своими огненными глазами:
— Вы подрывник? Или — убийца?
Курицын промолчал. Отвечать было нечего. Вошел четвертый. Разговор шел о религии. Арестовали епископа в Воронеже. Шофер стукнул кулаком по столу и сказал, что он же приказывал не брать офицеров в попы, а тем более в архиереи. С шофером обращались почтительно. Его фамилия была Журавлев. Стали курить, шофер набивал папиросы — «пятый номер» и ругал попов. Курицын решил прогуляться. Его никто не остановил, только рыжий предупредил, чтобы он шапку не надевал на ухо, а прямо — здесь никто шапок не носит на ухо.
Это была своеобразная компания. Тут были и отбывшие ссылку, и приехавшие по фальшивым документам контрреволюционеры, и просто жулики — но как и те, так и другие, устали от забот и хотели жить мирно. Их было немного на всю Москву, — и они по-своему гордились, что, пребывая в преступниках, они проводят такую чистку. Ерембетов и Загоруйко были следопытами, а Журавлев, тот, что с квадратным лицом, узнавал, где деньги, употреблял их, выхолащивал, а затем делал так, что жертва скрывалась или арестовывалась. Убивать не убивали, а, взяв деньги, делали такую обстановку, что жертве лучше всего убежать. Они убегали, а деньги оставались.
Когда Курицын вышел за ворота и в дверь вошла старуха с топором, разговор шел о том,
много ли агент привез денег и привез ли вообще:
— А если действительно у него ничего кроме этих чемоданов нету?
— Что же он с голыми руками?
— Достанем, припрятал.
— Вообще, эти становятся все реже и реже. Надо переходить на другую работу.
— А хорошо было года два. Помните того толстого, зубного врача.
— Двести сорок тысяч советскими и долларами — десять. Хорошо! — сказал мечтательный Ерембетов. — А в этом, я думаю, не больше пятидесяти.
— Пятьдесят тысяч и то деньги, — сказал Загоруйко, — и, посмеиваясь, спросил:
— А ты по чему его узнал?
— Просто интуиция.
— А я по шелковой нитке, заплата на рукаве зашита. Таких у нас ниток нет.
— Это не примета, он мог быть с Западной Украины или из актеров, они любят заграничное. А я вот по морде его вижу.
— Пусть погуляет, спустит жар.
Д-р А.И. Курицын тем временем шел задумчиво по «Канаве». Он прошел мимо пешеходного мостика. Зеленый домик очень миловидный. Вообще, жить можно, говорил он сам себе, шагая по городу. Легко рассуждать, когда видишь этот город, изучаешь по фотографиям, где даже дома раскрашены в цвет, — но раскрашено все-таки грубо. Их пропускали по коридору. Он видел панораму улиц. В некоторые дома даже входил, и вот теперь узнавал их. Особенно ему понравился один зеленый домик с мезонином. Старый генерал с одутловатыми пальцами, обучивший их московскому говору, и жена его, говорили, что здесь жил очень хлебосольный купец Испи- хов Игнаний Дмитрии. Какие огурцы! Какие соленые арбузы! А какие домашние колбасы! — вот такой толщины, — восклицал генерал, указывая на дверь.
Да, д-р А.И. Курицын явно спускал жар. В конце концов легко сказать, где-то там в столице, за широкими спинами полицейских, что взорвет Москву, а другое дело идти шаг за шагом по этому городу и видеть всю его мощь своими глазами! Словом, д-р А.И. Курицын, как и рассчитывали опытные жулики, струсил и решил отдать деньги им под тем или


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
245
иным предлогом, куда-нибудь уехать, покаяться, или вообще предпринять нечто такое, что мало интересовало предпринимателей.
В переулке, в двух кварталах от зеленого домика, он увидал плачущего мальчика в длинном, до пят пальто, с салазками на веревке. Так как мужественное решение д-ра Курицына заставило его подумать и о дальнейшем, то есть о семье, то естественно, он подумал, что у него когда-нибудь, лет через десять, будет такой же карапуз, д-р Курицын, и если обидят его, то понадобится узнать причины. И он спросил:
— О чем плачешь, мальчик? Как тебя зовут?
— Зовут Назаром, а плачу оттого, что не верю.
— Чему же ты не веришь?
— Не верю, чтоб меня можно столкнуть с салазков.
— А кто же ты такой?
— Я — танк «Красная Москва».
Д-р Курицын взял танк и за руку повел его домой. По дороге он узнал, что у танка есть сестра и зовут ее Женя, à мать зовут Елизавета Константиновна Шашунова, а покойного отца звали Фер Михайлович, и он был резчик по кости, делал кость «идеологически выдержанной». Ребенок так и сказал, что дало право д-ру Курицыну спросить с сожалением:
— Сколько же тебе лет?
— Семь, — ответил мальчик.
— Рановато говорить такие слова для этого возраста, — сказал д-р Курицын, на что ребенок ничего не ответил, так как подошли как раз к тому зеленому домику с мансардой.
Елизавета Константиновна Шашунова и ее дети, оказалось, и жили в этой мансарде. Елизавета Константиновна оказалась таких внушительных размеров, в отношении которых Курицын был так, как точка относится к фразе. Как мы говорили, он любил волосы черные, Елизавета Константиновна обрядила свою голову в латунь, — и все это, вместе взятое, и в конце концов противоречащее основным идеям Курицына, опрокинуло все его существо, и он как только переступил <нрзб.> какую-то долгую линию на сердце и что, если он не скажет всего, то он потеряет все. Дети заснули тот час же. В соседней комнате храпела, видимо, великорослая теща, — и храп этот даже казался д-ру Курицыну песней. Он сказал:
— Я хочу на вас жениться.
— Жениться скоро, да на длинное горе, — сказала Елизавета Константиновна приблизительно во втором часу ночи.
Должно сказать, что у ней было много претендентов, но, как ни странно, не было ни одного доктора, во-вторых, — этот умел долбить о любви как никто, так что все его выражения она знала не только от слова до слова, что, конечно, не трудно, но от интонации, и в то же время это не было бессмысленное зуб- ренье, как это было в предыдущих разговорах о любви, но видно было, что он мог добиться и наладить, что он захочет, и, наконец, это не был проказник, сидел смирно, не шалил, не спешил — и в то же время был удивительный! И, кроме того, было видно, что он прокаленный, — жар жизни проник насквозь, — человек и что-то он понимает и не калякает о пустяках. Кроме того, он, глядя на детишек, проронил каплю —и Елизавета Константиновна почувствовала, что сердце ее, как худая кровля, пропустила дождь, так его ласковые слова. Вот чем были вызваны ее предыдущие слова и ее последующее согласие на брак, — этак приблизительно к пяти часам утра, когда уже проснулась великовозрастная теща и, войдя в комнату, показала всем своим видом, что оно сбылось, ее ожидание, и то, что произошло, относится к подлинной древности человечества, т. е. к глупости, и если бывают проказы, то они страшны, как проказы.
— А теперь перейдем к денежному вопросу, — сказал д-р А.И. Курицын.
До трех часов ночи жулики еще верили, что д-р А.И. Курицын вернется и они извлекут из него деньги. К четырем — мнения раздвоились и спор перешел на личности. К пяти — <нрзб.> покинули и сказали, что уходят, а в сущности побежали выдавать компанию, а к полшесто- му — «троцкисты» и «правые» согласным шагом шли к воротам, где как раз их встретил автомобиль и один из попов, указывавший дорогу.
Через некоторое время все они встретились в Народном суде. Без особого удивления они увидали рядом с собой, на скамье подсудимых д-ра А.И. Курицына. Они даже почувствовали облегчение, так что их предсказания, что он побежит каяться, — оправдались. Они сели прямей, и каждый из мошенников


246
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
выбирал такие слова в оправдание, — уже давно готовые, — что они все-таки помогали суду ловить шпионов, будучи, так сказать, добровольцами, то, что по тем или иным причинам не было замечено соответствующими органами.
Их интересовало еще одно, — сколько же денег он с собой привез, и они с напряжением слушали вопрос председателя суда:
— Подсудимый, сколько же вы привезли денег?
— Шестьдесят семь тысяч советскими...
«Почти угадал», — с удовлетворением подумал Журавлев и тотчас же принял вину на себя, так как надо было хватать, — раз он такой трус, — этого шпика за горло и тянуть его за язык: — «Что-то я слаб становлюсь на психологию», — продолжал размышлять Журавлев, с отвращением и негодованием рассматривая лицо подсудимого и его костюм...
Но в дальнейшем Журавлев должен был признать, что он совсем не знает психологии. Вышла свидетельница Е.К. Шашунова, которая и рассказала, что она полюбила подсудимого с первого взгляда и всецело доверила ему, но когда тот сказал ей, откуда у него 67 тысяч советскими, она решила посоветоваться со своим старшим сыном.
— Сколько же лет вашему старшему сыну? — спросил председатель.
— Семь, — ответила свидетельница. — Я могла допустить, что он обманывает меня, но чтобы Назар мог спать на кроватке, купленной на его деньги, я не допускала и мысли.
— А как же Назар? — спросил председатель не без удовольствия, так как сам имел большую семью и питал к ней большое уважение.
— Назар оправдал мои ожидания. Он посоветовал мне арестовать этого подлеца...
И при последних словах она заплакала. Она все-таки еще любила этого человека. Да и сам подсудимый А.И. Курицын прослезился. Он не только любил ее, он уважал и в то же время понимал, что никогда не увидит ее. Все это дало ему повод сказать в последнем слове:
— Нас убеждали, что Москва — это врата ада. Но я увидел, что врата ада в моем сердце. И поэтому они широко распахнуты, и будет ужасный ветер, и я страдаю. Прошу снисхождения.
Образность речи его мало дошла — слушатели, подсудимый и суд — были безбожниками, и слово «ад» они понимали, как уже старинную метафору, так что так называемый д-р А.И. Курицын или Sisov «№ 2 or № 4» получил в аккурат ту самую статью, какую ему и следовало получить.
<1940>
ТРАМВАЙ
Спор о своих характерах у этих двух друзей поднимался часто, так что нам не трудно будет повторить его, тем более что неизменно спор этот переходил на примеры из профессий, которыми занимались друзья. Таким образом, есть возможность сказать кое-что и о том, чем они занимались.
— Для меня ваше отношение к жизни, Порфирий Федорович, совершенно непонятно, — говорил Конченко, соединяя ноги в такую линию, что складки брюк его были как нож, и вообще было непонятно, сидел ли он когда.
— Почему же это, Виктор, непонятно? Тогда, значит, непонятно и мое отношение к вам, с чем вы, несомненно, примириться не смогли бы. Вы просто обобщаете.
— Допустим, обобщаю. Но возьмем частность, Порфирий Федорович. Вот вы говорите, женаты?..
— Допустим...
— К сожалению, в женитьбе не может быть никаких допущений.. Здесь — да или нет. Итак, вы женаты и служите в аптеке. Заведуете даже. Но ведь это неряшливость!
— Почему неряшливость?
— Мы с вами знакомы много лет. И согласитесь, что иметь жену и не познакомить ее со мной, это же неряшливость. Я опасаюсь за больных, которым вы выдаете лекарства. Ведь вы вместо аспирина можете выдать черт знает какой яд!
— Я не выдаю лекарства.
— Но принимаете для аптеки по накладной?
— Принимаю, действительно.
Тогда Конченко восклицал уже в совершенном негодовании и в то же время ужасе:
— Но ведь вы яд можете принять по накладной.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
247
Здесь Порфирий Федорович Ермилов переходил на профессии, и не столько для обобщений, сколько чтоб уйти от разговора.
— Вам, архитекторам, можно быть тщательным человеком. Вы что, сдали дом, тщательно в нем все отделали, — и ушли. А жить- то ведь в нем не вам? Вот если б вас, Виктор, вместо архитектора сделать управдомом, вот тогда бы я посмотрел на вашу психологию.
Виктор Тимофеевич говорил:
— Пойдемте ко мне. Посмотрите. И пригласите вашу жену, Порфирий Федорович, наконец!
— Что ж, жену можно, — говорил Порфирий Федорович, но приходил всегда один.
В опрятной прихожей, с плакатиками, меняющимися каждую пятидневку, так как каждую Виктор Тимофеевич придумывал, что ему тщательно сохранить, и менял это мнение — от глаз до шнурков на ботинке, так как он был конкретным человеком и не понимал заповедей вообще. Скажем — «не убий!» — что же. Значит, и комара не убий, а как же быть с микробами и особенно вирусами? Итак, в опрятной прихожей, которая была превосходным вступлением в две комнаты и кухню, Виктор Тимофеевич неизменно восклицал:
— Опять без жены!
— Опять, — басом и неловко улыбаясь, говорил Порфирий Федорович. — У ней, знаете, Виктор, зуб ноет.
— Стыдно жаловаться на зубную боль, когда столько врачей и лечение бесплатное. И все это от вашей неряшливости. Я убежден, что жена у вас очень положительный человек и вы, Порфирий Федорович, ее замучили и она может кое-что рассказать про вас, что унизило бы вас как человека...
— Возможно, возможно, на следующий раз приведу, — говорил Порфирий Федорович, входя в столовую. — Между прочим, ко мне сегодня в аптеку минеральные воды завезли, и я отложил вам десять бутылок «Боржоми».
— Я никогда не пью «Боржом»! И что у вас за мания поить меня минеральной водой. Это вам для оздоровления необходимо покупаться в минеральной воде...
— Возможно, возможно, — бормотал Порфирий Федорович, пожимая руку Зое Васильевне и глядя, как всегда, на нее несколь¬
ко смущенно, как-то вбок, словно у ней видел прореху и он стеснялся сказать об этом.
Стол всегда был накрыт на четыре персоны, так как ожидали всегда жену Порфирия Федоровича. Сидели Виктор Тимофеевич, его близкая приятельница Зоя Васильевна и вот неуклюжий и невероятно неряшливый Порфирий Федорович. Виктор Тимофеевич давно уже дружил с Зоей и все собирался и все исследовал самым тщательным образом все уголки ее сердца, так что Порфирий Федорович, который обладал хорошей памятью, всегда несколько стеснялся того, что так много знает о ней.
— Да, вот женат! — торжественно говорил Виктор Тимофеевич, наливая бокалы. — Я ему завидую. Я предлагаю вначале выпить за отсутствующую жену его. За Веру Васильевну?
— За Веру, — несколько мрачно добавлял Порфирий Федорович и добавлял поспешно: — С удовольствием, в общем-то.
Вскоре, как и было везде, Виктор Тимофеевич завладевал разговором, — его всюду оттого избирали председателем. Так как, будучи председателем, он молчал, наслаждаясь мыслью, что от него зависит — дать возможность говорить, а не будь, он заговаривал бы всех. Он переходил вскоре от общих предметов, ко- торые-то не очень любил, к частности, и в частности, к тщательности, за которую он боролся и, как всегда выходило по его разговорам, побеждал. Он приводил возражения, тут же опровергал их, приводил несчастных людей, которые осмелились работать нетщательно, и тотчас же показывал ту бездну, в которую они падали немедленно, и через час жизнь казалась похожей на улицу в выходной день, по которой не едут автомобили, а идет он, Виктор Тимофеевич Конченко и гордо осматривается по сторонам: как все чисто, выбелено, и как все уважают даже то, что он, Конченко, идет посредине улицы с портфелем...
Здесь обычно Порфирий Федорович, обращаясь своим волосатым лицом, несмотря на бритье, говорил Зое Васильевне:
— Кстати, о жене...
Но обычно Виктор Тимофеевич не давал ему окончить фразы, восклицая:
— Кстати, мы выпьем за будущих жен человечества! — И обращал бокал в сторону Зои Васильевны.


248
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Зоя Васильевна была хохотушка, и это давало ей повод рассмеяться, потому что ей казалось, что жены будущего человечества идут стройной толпой, мерно и строго шагая, а позади толпы бежит Виктор Тимофеевич и заглядывает им в лицо, выбирая жену, и все они ему кажутся на одно лицо. Но, конечно, такой шутки в лицо Виктору Тимофеевичу никто бы не осмелился сказать, и когда он спрашивал ее:
— Какое вы вино предпочитаете? — намекая на то, не выпила ли она дома, она говорила смеясь:
— Представьте, Виктор Тимофеевич, водку.
— Но водка — яд. Я ее не держу.
— А зачем вам держать. Ее другие держат.
Виктор Тимофеевич некоторое время недоумевающее смотрел на Порфирия Федоровича. Тот улыбался. Тогда Виктор Тимофеевич, тщательно стирая недоумение со своего лица, смеясь, смотрел на часы. Стрелка их шла к 11-ти. Он глядел на Зою Васильевну:
— Ведь вы, кажется, рано ложитесь, Зоя Васильевна?
— Ничего, я посижу.
С этого момента, в особенности когда Зоя Васильевна прикасалась к бокалам, Виктор Тимофеевич весь внутренне начинал ерзать. На его лице ничего не отражалось, он не жалел вина, но так смотрел в лицо Зое Васильевне, что той действительно хотелось спать. Наконец он говорил:
— Какой удивительный цвет лица у вас, Зоя Васильевна? Он получается, несомненно, только в результате размеренной и здоровой жизни.
— А как вы думаете? — говорила, сердясь, Зоя Васильевна, вставая, так как знала, что теперь Виктор Тимофеевич начнет говорить о том, как он борется за то, чтобы строители, и архитекторы в частности, ложились спать вовремя. Дело в том, что Зоя Васильевна была инженером, хотя и не строителем, но близким к строительству — она имела отношение к тем железным балкам, которые перекрывают полы, на заводе, что-то вроде заведовала отливкой, и у ней были такие широкие плечи, — по моде, — все говорили — «много настегиваете», что она со страхом думала, куда же девать плечи, когда кончится мода. Итак, без четверти одиннадцать она уходила. Виктор Тимофеевич не провожал ее, так <как> считал, что бу¬
дущая жена, которой, по профессии ее, неизбежно много придется ходить и ездить, должна привыкать ходить одна, а то что ж такое — черт ее знает, кто ее будет провожать.
Как только дверь за Зоей Васильевной закрывалась, Виктор Тимофеевич наливал полные бокалы и говорил:
— Ну, вот хохочет! Я не буду говорить о ее положительных качествах, ты их знаешь и без меня. А — хохот. Представь, комиссия принимает дом, выстроенный мной. Мы на верхнем этаже. А внизу, по лестнице идет ко мне моя жена... со службы возвращается, и зашла... Идет и хохочет! По лестнице несется эхо. Черт знает, что такое! Комиссия может подумать, что кто-то смеется над моим домом!
— А мне нравится ее смех.
— Да и мне нравится. Вообще, кто в нашей стране против здорового смеха. Но важно смеяться вовремя, и я опасаюсь, что она не знает этого времени.
— Научишь.
— Единственно, что научу. Вообще, к науке она очень способный человек Меня что прельщает, — что она знает четыре языка.
— Четыре? Я не знал этого.
— Какие, — с гордостью сказал Виктор Тимофеевич, — французский, английский, немецкий и турецкий.
— А зачем ей турецкий?
— Вот это меня, Порфирий Федорович, тоже встревожило. Ну, немецкий — понимаю, ну, англо-французский — допускаю, но за каким чертом сменному инженеру прокатного цеха знать турецкий язык? Очень сомневаюсь, чтобы стали строить туркам металлургические заводы.
— Турецкий? — задумчиво повторил Порфирий.
Виктор Тимофеевич уставился на его задумчивость и воскликнул:
— Да ты чего стесняешься, ведь ты же обещал фото жены принести? Принес?
— Принес, — смущенно краснея, сказал Порфирий Федорович, и он подал фотографию.
Виктор Тимофеевич почти подпрыгнул:
— Красавица! Умница! По глазам вижу, положительный человек. Конечно, у Зои Васильевны масса положительных качеств, но завтра выходной...


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
249
— Выходной сегодня, — изумленно сказал Порфирий Федорович, потому что впервые в жизни Виктор Тимофеевич спутал дни.
Но, оказывается, Виктор Тимофеевич не спутал: у него случилось подряд, так как он сдал дом и не приступил ко второму — промежуток в лишний день, и он хотел его не оставлять неиспользованным. Это было бы неряшливо, если б он так небрежно относился к выходным дням, которые в то же время не выходные, не должны быть наполнены какой-то беспечной чепухой.
— Завтра выходной. Ты должен дать мне слово, что придешь со своей женой. Тебя ждет сюрприз. Мы с тобой друзья, Порфирий Федорович, много лет, но я никогда не брал с тебя честного слова. А теперь хочу взять. Даешь ты мне слово, что придешь завтра вечером в семь часов с женой?
— Даю, — сказал Порфирий Федорович и ушел, крайне смущенный до чрезвычайности, шлепая калошами по лестнице.
Виктор Тимофеевич не смеялся над смущением друга. Он понимал его. Конечно, быть неряшливым человеком — дело у нас не только трудное, но и невозможное. Оно даже нака- зуется. Именно, наказуется! Когда Виктор Тимофеевич воскликнул о сюрпризе, он подумал, что подарит шелк, который приготовил для Зои Васильевны, но как-то не мог решить — что он пошел бы ей до замужества или после.
Только это. Но сейчас, бегая по комнате и глядя на фотографию молодой женщины с чрезвычайно положительным лицом, красивым и в то же время строгим, он понял, что отдаст ей гораздо больше, чем шелк. Он отдаст самого себя! Зачем она нужна Порфирию Федоровичу. Ведь помимо неряшливости он еще и тиран. Ибо только тиран может быть женат три года, не только за эти года не привел жену, но даже и не познакомил! Виктор Тимофеевич был глубоко убежден, что она покинет его друга. В этом он нисколько не сомневался. Но надо сказать, что он смущался. Он не очень-то любил великодушные поступки, это отзывалось ребячеством, но здесь великодушие к угнетенной женщине самым странным образом сплеталось с подлостью по отношению к своему другу, который удручен и смущен уже сейчас, а кроме того, Зоя Васильевна! Тоже не будет очень хорошо! Но почему же нехорошо?
Ведь он, Виктор Тимофеевич, никогда и не намекал ей, что женится, и вообще никак не лез не только с объятиями, но даже и со словами. Были знакомые, прибор пустовал, а теперь будет четыре прибора. Если, конечно, Порфирий Федорович не обидится... Да, не обидится, он смущен и сейчас и поймет правоту своего друга...
Однако надо сказать, что хотя Виктор Тимофеевич и правильно определил чувство, выражающееся на лице Порфирия Федоровича, но он совсем по-иному понял это смущение. Дело в том, во-первых, что Порфирий Федорович не был женат, и все недоразумение произошло потому, что три года назад Виктор Тимофеевич так приставал к нему с расспросами об идеале жены, а Порфирий Федорович мало разбирался в человеческих идеалах и, чтобы отвязаться, сказал, что он женат. А во-вторых, фотография воображаемой жены была от пациентки, которая брала лекарства и положила на прилавок пакет с фотографиями. Порфирий Федорович с обычной для него неряшливостью, догнал ее и, так как лекарства были совсем несерьезные, и значит, ничего глубоко потрясающего в доме не происходило, рассказал ей, в чем дело. Заказчица была видно человек достаточно легкомысленный и смелый: она достала вечное перо и написала: «Милому и драгоценному Порфиру от нежно любимой пор- фироносицы», — и подала ему, и даже сказала свой телефон, добавив, что она не замужем и бывает дома перед выходными, ежедневно от 5 до без четверти семь. Все это смутило Порфирия Федоровича. Он не так-то был неряшлив, как думал его друг и как, к стыду сказать, видимо, подумала заказчица. Он действительно изучил языки, кроме того, знал он и кое-что другое, так как в юности ездил в восточные страны, продавал медикаменты, — собственно он уже давно занялся этим медицинским делом. Предложил даже вырабатывать какое-то лекарство от накожных болезней на Востоке, — словом, о нем сейчас вспомнили и сказали, что так как он знает восточные языки, то поедет с торговым представительством на Восток. А он почувствовал, что, несмотря на тридцать два года, молодость уже сильно прошла и ему не хочется покидать Москвы, и вообще, что он мало видел песка, камня и высокого неба? Он представил это высокое до головокружения не¬


250
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
бо, в которое смотришь, как в пропасть, и наше серое, домашнее обработанное небо под Москвой, которое почти задевает за трубы домов, а дым-то прямо уходит во всяком случае в тучу, как в дверь, и ему стало скучно. И еще вспомнились дымчатые глаза и ресницы, как края трубы, и защемило... Ух, тяжело... Вот что было в-третьих и в последних...
В этот и на другой день Виктор Тимофеевич думал об отношении к своему другу и в конце концов решил, что все-таки поступает правильно. Жена его не откажет. Да, наконец надо выяснить. Все эти размышления о своей тщательно продуманной жизни не мешали ему стоять в очереди за вином и даже вспомнить и пойти на Арбат и купить Кагору Узбек- вино, который необычайно хвалил за вкус весь город. В очереди, соблюдая тщательность, он поспорил, но в общем огрел не без удовольствия и тщательно подобранной руганью напиравшую позади старушку, вернулся домой к четырем, приготовил закуску и сам накрыл стол для четырех, позвонил Зое Васильевне, которая сказала, что придет с большим удовольствием, и подумал, что она будет страдать, но в таком тембре голоса так же трудно появиться трещине, как и в домах, за постройкой которых он наблюдает.
Открылась дверь. Вошел Порфирий Федорович с двумя бутылками шампанского. За ним шла Зоя Васильевна. Она несла одну. Виктор Тимофеевич выглянул на площадку.
— А где же твоя жена, Порфирий Федорович?
Необыкновенно смущенный Порфирий Федорович сказал:
— Да вот она.
-Где?
— Да Зоя Васильевна. Мы сегодня поженились.
Он весь даже вспотел от напряжения, а затем сказал:
— Конечно, поторопились, но тут-таки международная обстановка... и я объяснил насчет фотографии...
— Мы уже два года, как выяснилось, любили друг друга, — со смехом ставя бутылку шампанского на стол и показав зубы, которые блестели ярче пробок, покрытых фольгой, сказала Зоя Васильевна. — И он притом объяснился, что хочет ехать за границу, а туда не¬
женатому ехать нельзя, но мне тоже глупо — покидать производство, и чтобы уже окончательно запутать, мы и женились...
Они отодвинули пробку. Пробка, еще раз на свадьбе вечная пробка, полетела в потолок. Она наполнила бокалы и сказала:
— А ведь третий-то прибор опять ждет! — И захохотала.
Виктор Тимофеевич тщательно, чтобы не пролить ничего на скатерть, поторопился взять бокал. Конечно, он бы разобрался во всем, но время такое тесное и суетливое, как трамвай, что он сразу же, как забывает человек трамвайную толкотню, как выходит, постарался забыть все и, поднимая бокал, сказал:
— Я пью за новобрачных, но, по-моему, это неряшливость — отказываться совершить свадебную поездку за границу. Хотя бы это и был Ближний Восток.
<1940>
АНДРЕЙ КУЗЬМИЧ // МИНЕРВА И НЕПТУН
Еще несло снегом в лицо, когда возле вагона Андрея Кузьмича встретил его бывший секретарь, Терешкин. Поздоровавшись, он пошел рядом, смущенно глядя на каблуки собеседника. Андрей Кузьмич спросил, кто его послал — учреждение или ячейка. Он фистулой ответил:
— Зачем же. Я поехал в Наркомат будто, и решил встретить. Собственно, и официально встретить тоже следовало бы...
— Будто? — спросил Андрей Кузьмич. И Терешкин, поглядев на него, подумал, что за полтора года ссылки Андрей Кузьмич мало переменился — все так же торчат рыжие усы, седеющие сбоку, так же смотрят проницательно белесые глаза, и спина немножко сутулая, но указывающая, что человек сильный, крепкий. Вот только лицо как будто промерзло да ноги тяжелые, так что он ступает по земле, как по трапу. А для незнакомого человека можно было б подумать, что он вернулся из командировки.
От машины, предложенной секретарем, Андрей Кузьмич отказался. Тогда секретарь подал ему папку с отчетом предприятия за два года. — Может быть, ознакомитесь, — и спросил, глядя на каблуки:
— Когда на работу, Андрей Кузьмич?
— Завтра.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
251
Андрей Кузьмич посмотрел в его как бы прокопченное лицо и сказал: у — к ведь вы здорово изменились, Тереш- кин.
Терешкин когда-то в юности, ошибкой был зачислен во флот, из которого, через неделю, его перевели в обоз. Однако он считал и сейчас себя моряком и любил морские выражения. Открывая дверку машины, он сказал:
— Годы, Андрей Кузьмич. Пришвартовываемся на зиму...
И уехал.
Андрей Кузьмич постоял на крыльце вокзала; посмотрел с удовольствием на Комсомольскую площадь, вокзальную суету, трамваи, запах масла и бензина, — виадук — как черточка под главой — начинается новое; положил в чемоданчик папки, полученные от секретаря, и пошел Москвой пешком.
Он шел по Кривоколенному переулку. Уже виден был тусклый, одноэтажный дом, где он когда-то жил. С вокзала он хотел позвонить по телефону домой, но помешал неожиданно появившийся секретарь. И то, что секретарь ничего не сказал о семье... впрочем, это ничего и не говорило. Из болот Андрей Кузьмич писал, но на все три письма ему не ответили. «Навещу и уйду, — думал он, все уменьшая шаги. — Да, небось, они и <не> живут здесь?»
«А ведь сыну-то, — продолжал думать он, — Гришке, пора бы в армию. Но едва ли возьмут — враг народа отец. Впрочем, теперь я уже не враг. Значит возьмут». Андрей Кузьмич любил армию, ему нравились даже морские термины Терешкина. И представляя — нежное, постоянно мечтающее о непрестанном блаженстве людей, наслаждающееся умом, — лицо сына, Андрей Кузьмич вздохнул. Ах, Гриша! Постоянно-то ты смотришь задумчиво и умиленно, и хранишь с детства невинное и забавное лицо, которое разве увеличивалось в размере, но сохранило выражение детства.
Метель окончилась. Темно-оливковая туча скрылась далеко, за окраиной. Снесли на площади церковь, и площадь стала строже, и туча из-за нее хмурилась. Редкие снежинки кое-когда освежали его лицо. Переулок, ровный, синий, лежал перед ним нетронутый. И он вспомнил болота, возле которых жил долго и по которым шел, одинокий и чужой им. Фонари еще не зажигались. Он шел все мед¬
леннее, как будто взяв на плечи еще что-то более громоздкое.
Он видел перед собой мягкое и привлекательное лицо своей жены. Кажется, это было на третий или четвертый год рождения Гриши. Она подошла плавными движениями к креслу, — так как кровати не было, и он спал в двух плетеных креслах, составленных рядом. Одежда лежит на ней плавными складками, как на статуе. Ребенок спал. Жена встала на колени, чтобы ближе видеть его лицо, слышать его дыхание. Андрей Кузьмич сидел у стола. Он видел за ней ее братьев, рослых, отлично выбритых, в грубых коричневых пиджаках. Это были ткачи. Из-под лохматых бровей их сверкали умиленье и гордость. Было так же холодно и метельно, как сейчас. Квартирку тогда еще не штукатурили, он не был не только директоров фабрики, но даже не мастером, и толстые брев- " на создавали всему этому как бы позолоченную раму, а мороз в стекле сверкал серебром.
— Этому парню будет жить хорошо, — помнится, сказал тогда Андрей Кузьмич, на что старший из братьев, Никодим, суеверный и басистый, ответил:
— Пусть хлеб докрасуется, тогда и печь топи...
Из трубы шел дым. Что-то едкое и густое упало на его сердце. Он остановился. Он вспомнил, что в последний час он стоял в сенях. Он взял бечевку и искал колун, чтобы принести дров. Перед обедом, обычно, вернувшись со службы, он колол дрова на завтра. И веревка куда-то запропастилась. Он стоял, думал. В углу лежал колун, — большой топор с расплющенным обухом, на нем обычно Гришка выпрямлял гвозди, которые добывал из досок... И вот тогда-то постучали. Андрей Кузьмич пошел к двери, думая, что это Гриша, и поднял крючок...
Щелкнул крючок. Зажгли в сенях свет, он видел в окошечко под дверью. На лице Агнии Егоровны сверкнул такой восторг, что она на мгновение лишилась чувств, и он почти поднял ее, поддерживая за плечи, ввел в кухню, через которую проходили в комнаты. Она чистила рыбу. Руки ее были в чешуе. На все еще прекрасном лице ее не потух огонь молодости, казалось сейчас вошедший, но казалось, что еще мгновение и оно станет безжизненным. Так, последний раз на закате солнце освещает пейзаж необычайным светом, словно


252
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
в последний раз напоминая о красоте мира, чтобы сменить день ночью.
Он стоял у порога, сняв свою маленькую черную шапочку. Рыбы лежали в тазу, две из них были еще не вскрыты.
Все осталось по-прежнему — утварь в квартире была та же, только очень замшелось как-то, потускнело. Печь с потрескавшимися, словно покрытыми паутиной, изразцами, голубенькие обои в столовой, портьеры — орнамент мещанской жизни, м.б. употребляемый с излишней щедростью. Но мы вообще любим в жизни подобные украшения.
Он прошел в столовую. На диване здесь спал Гриша. На столике, возле телефона, лежал том Купера. Андрей Кузьмич взял книгу. «<нрзб.> на кратере», — прочел он и подумал, что этого романа он не читал. Агния Егоровна, плескавшаяся водой, вошла в комнату, вытирая руки и, видимо, забыв повесить полотенце.
— Это мама читает, — сказала она. — Теперь она со мной живет.
— Как она говорит, докроить жизнь осталось? — вспомнил Андрей Кузьмич.
Он смотрел поверх дивана. Здесь висела гравюра, в тусклой с тоненьким ободком раме. На лугу полунагие женщины, вооруженные луками, пиками, факелами, и мальчишки с повязанными глазами борются между собой. Направо получеловек с козьими ногами волочит за волосы одну из женщин. Налево, возле дерева, на котором висит щит с какой- то фигурой, высокая женщина с прямой осанкой направляет свое копье против мальчишек. Несколько других мальчишек беспокоят лежащую женщину
Странно эта гравюра попала к нему! Октябрь. Разбитый особняк, из которого бежали юнкера. Андрей Кузьмич врывается. На полу лежит вот это, пробитый в углу штыком рисунок. Он подобрал ее и сдал командиру. Через полчаса командира убили и он принял командование. Он понес картину, единственное, что осталось от разгрома, в райсовет. Там ему сказали, чтобы он принес ее завтра, т. к. сейчас не до картин. На другой день он разоружал офицеров в Подольске, через неделю бился где-то возле Харькова, а картина так и осталась стоять в сенях, покрытая пылью, пока года через два не достал ее. Но, когда он принес в Наро- браз, то с него спросили сопроводительные
документы, записали адрес, сказали, что пришлют, да так и не пришли. Он опять забыл про нее. Когда он вернулся с гражданской войны, кто-то повесил ее на стену.
И он стал разгадывать ее. Он учился. Когда он уже стал директором фабрики, он уже знал, что это не картина, а гравюра, что женщины полуголые называются нимфами, мальчишки-амурами, а что высокая женщина похожая на его жену, Агнию Егоровну, носит название Минерва, и что вся гравюра изображает борьбу страстей с целомудрием. Тяжелее всего было узнать Минерву. Это дочь Юпитера. Богиня войны и искусств. Минерва поспорила с Нептуном о том, кто из них лучше и полезнее может произвести вещи для человека. Нептун ударил трезубцем своим в землю. Вышел резвый конь, образ беспокойства и войны. Тогда ударила Минерва. Вышло масляничное дерево — знак мира. На шлеме ее сова, так как птица эта видит в темноте, знак мудрости...
— Ну, как же ты, Андрей Кузьмич, совсем? — спросила жена.
— Совсем.
— Что же произошло.
— Впутали в дело ложным обвинением, — ответил он кратко, и видно было, что больше он и не хочет и не интересно ему рассказывать, как отступающие солдаты не любят рассказывать о поражении.
Лампа из-под абажура бросила на стол изображение в виде серпа. Жена прошла на диван. Тускло светилось теперь мутное лицо ее. Казалось, глаза ее видят плохо и она еле- еле может отличить день от ночи.
— Горькохонько, — донеслось оттуда.
— Да, проморило: отец — перец, а мать — горчица, — ответил, ухмыльнувшись, Андрей Кузьмич, и что-то горючее, полынное наполнило его рот, и, чтобы утвердить свою жизнь, как откос берега сваями, он спросил: — Рассказывай, что ли...
Она наклонилась вперед. Свет осветил ее влажные, но какие-то мелководные, илистые глаза. Она говорила тихо, но это было <нрзб.> — расстояние, на каком слышен человеческий голос.
Он вспомнил дачу. Он идет к песчаному берегу. Женщина в белом платье расчесывает волосы. Это она. Колосья трубят победу. Подальше три мужских фигуры, мощных, высо¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
253
ких, выходят из реки. Упавшая с откоса осина с вывороченными корнями. Хотя лето, но листья на ней уже золотые. Поворачивается, — перед ним голубая река, падающая на сердце всегда неожиданностью, как выстрел из груди. Женщина резко поворачивается, когда он бежит. Это она. Он разбегается, падает в голубую реку, плывет. Как железные крючья, вложенные в кладку, укрепляют здание, так и его жизнь была стройна и великолепна!
— Камень плотнее губки, — сказал он, ухмыляясь, — золото — меди. А человек их всех плотней...
Однако слова его не были так крепки, как раньше, и она стала говорить медленно, словно вталкивая покатом какую-то тяжесть:
— Пролетовали, а дальше?..
Он промолчал и продолжал рассказывать несложную свою историю. Ну, вот, кое-как пролетовали... Сама она, Агния Егоровна, признаться, усумнилась в честности мужа...
— А Гриша?
— Гриши — нет. Он верил в тебя.
И она продолжала: сама она женщина оказалась наивная. Искала защиты. Почти все партийцы отвернулись, кое-кто помог, но не хотелось их дальше беспокоить. Но, так как Гриша верил, так и она хотела сберечь, если приедет, квартиру <не> отдать. Да и сыну нужна. И по тогдашнему ее пониманию, не было для нее важнее другого начальства, чем управдом. Он начал захаживать, стал говорить... Она взглянула на него страдающими глазами:
— Знаю, о чем говорят, — сказал, отвернувшись, Андрей Кузьмич.
— Да я его не таю, — сказала Агния Егоровна. — У него тоже жизнь была тяжелая: жена в чахотке, один ребенок малоумный, мальцы ошалелые. Я его и пожалела. Да и себя, зачем скрывать.
— Скрывать зачем же? — сказал Андрей Кузьмич.
Но управдома скоро сняли, так как он разрывался, и получилось так, что не мог бросить ребенка и чахоточной жены, видел ненависть Гриши, выпил что-то раза два крепко с горя, — его и уволили. Он уехал куда-то, возле Мытищ, да так и не появлялся. И она не искала его. Пришел второй управдом, старый, солидный человек и сказал, что разное болтают, но он опасается, что они превысили власть и ни¬
чего тот управдом с квартирой сделать не мог, и он сказал: «Не притеснял ли чем? Ведь во всем надо разобраться?» И ей стало так тяжело, что она упала на плечо этого седого человека и горько плакала. Старик погладил ее по голове и сказал, что ему жалко ее, и точно ему было жалко. С тех пор она его и не видала, разве когда надо за квартиру заплатить, ну уплатит, но как-то легче и светлей стало на дворе, хотя никаких особых деклараций старик и не произносил, да один раз зашел, попросил перепечатать на машинке, — она тогда работала в тресте, — первомайскую газету.
Она помолчала, подняла опять глаза. Они сверкнули по-прежнему, отблеском заката, и опять пришло тусклое лицо. Она утерла слезы.
— Надо все говорить, — повторила она и продолжала.
Началась война с белофиннами. Гриша служил в кооперативе, укладчиком. Он был очень доволен, когда его мобилизовали:
— Значит, я не сын врага народа? Настоящие враги народа расстреляли понапрасну отца. И честь отца будет восстановлена. Сын продолжит его дело...
Горячий парень.
— Да, парень горячий. Как же он, пишет?
— Давно не писал... — сказала Агния Егоровна и, положив руки на колени, посмотрела в сторону в окно.
Сердце у Андрея Кузьмича замерло необычайно. Все его мучения, которые так неясно и неоформленно ощущал он, теперь вдруг преобразились в такую мучительную боль в области сердца, что он встал и прошелся. Тошнота подступала к горлу. Агния Егоровна тоже встала, и, вот так, не замечая того, они ходили один по одну сторону стола, другой — по другую.
— Это он читает? — спросил он, наконец, взяв в руки книгу Купера.
— Нет. Книга-то его, но читает ее мама.
Как раз раздался звонок. Пришла мать.
Она испуганно, не снимая старомодной шляпки, заглянула в комнату и стала возиться на кухне. Агния Егоровна повернулась к Андрею Кузьмичу, пошевелила губами, и видно что хотела сказать, по губам можно понять — «надо говорить все». Он кивнул головой.
Она подошла к низенькому комоду, на котором стояло радио, давно, когда-то в детстве сконструированное Гришей, раскрыла и пода¬


254
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ла посылку. Это была нераскрытая посылка. Затем из-под посылки она достала пакет из грубой голубовато-синей бумаги. Адрес был написан расплывшимися чернилами. Бюро потерь военного комиссариата извещало о геройской гибели ГА. Кравцова в борьбе с белофиннами.
Андрей Кузьмич, тяжело ступая, подошел к окну и уставился на ледяной узор, который не таял. Он положил руку на стекло. Медленно узорчатая пелена приняла очертания его пальцев.
Жена вернулась на диван. Плескалась вода, должно быть, старушка чистила рыбу, стараясь не громко плескать. Тикали ходики в кухне, изредка прерываемые плеском воды.
Он вдруг повернулся:
— Вы что же не топили сегодня печей-то? Как у вас с дровами.
— Дрова есть. А мы топим попозже, чтоб утром вставать теплей.
Он пошел в сени, зажег лампу. Жена испуганно и тревожно шла за ним. Веревка висела
Примечания
1930-е годы проходят в творчестве Всеволода Иванова под знаком создают романа, который бы после критики, последовавшей за выходом его книги «Тайное тайных» в 1927 г. и завершившейся в 1930 г. признанием его творчества «чуждым социалистической революции» (Литературная энциклопедия. Т. 4. М., 1930. С. 402- 403), наконец сделал бы его «своим». Ни один из четырех романов, написанных в это десятилетие: «Путешествие в страну, которой еще нет» (1930), «У» (1931-1933), «Похождения факира» (1935), «Пархоменко» (1938), — не выполнил этой функции. «Я хожу, могу говорить речи, меня приветствуют <...>, издают, — и тем не менее чужой! Ужасно невыгодно для них, — и для меня. Лучше бы уж изъяли. Зачем гноить хороший материал» (Дневники. С. 164).
Произведения малых жанров в творчестве писателя в 1930-е гг. отходят на второй план. Их немного. В периодике, а затем в сборниках «Новые рассказы» (М., 1932), «Повести великих лет» (М., 1932) напечатаны три действительно новых рассказа: «Хроника могилы Тимура», «Четырехглазый» и «Логик». В 1933 г. в горьковском издании «Год XVI» Кн. 1 опубликован рассказ «Мельник», в 1935 г. в альманахе «30 дней» № 5 — «Странный случай в Теплом переулке», в том же году в «Известиях» от 28 января — «Разговор с каменотесом». Следующие «новые рассказы» появятся в периодике только в 1939-1940 гг.:
на деревянном крюке. Он взял ее. Затем он взял большой колун с расщепленным и расколоченным обухом. Жена вышла на крыльцо, но не смела ничего сказать.
Она видно так тревожно ударила дверью, что сразу открылось несколько дверей. Уже соседи знали, что Андрей Кузьмич вернулся. Кто глядел в окно, а кто и просто стоял на крылечках дома. Фонарь во дворе горел. Он пошел в сарай, открыл его. Люди с нетерпением ждали, когда жена бросится с криком к сараю. Но оттуда послышались удары раскалываемых полен, а вскоре показался и сам Андрей Кузьмич, несший на веревке связку дров, мелко наколотых, в руке он нес колун, и, когда он проходил под фонарем, все заметили, что он не очень изменился, только походка стала тяжелая и мягкая, мелкая, как будто ноги у него глиняные.
Андрей же Кузьмич думал, что надо непременно отнести гравюру, а кстати, и узнать, кто художник, чьего резца эта гравюра. <1940>
«Петя-петел», «Мрамор», «Поединок», «Печать», «Монолог». Слова из беседы корреспондента «Литературной газеты» с Вс. Ивановым, напечатанные под рубрикой «Творческий год Всеволода Иванова»: «В течение этого года писатель работал над большими художественными произведениями» (Литературная газета. 1932. 23 апр. С. 1) — применимы к десятилетию в целом. Критика 1930-х гг., занятая оценками романов Иванова, практически не откликнулась на его новые рассказы. Лишь в рецензии 1945 г. на сборник «На Бородинском поле», куда среди прочих вошли рассказы 1940 г., были отмечены некоторые особенности малой прозы писателя этого периода. Так, о рассказе «Мрамор» О. Грудцова писала: «...милая сказка, в которой некоторая идеализация была бы естественной условностью. Но, как произведение реалистическое, рассказ вызывает ощущение недоверия» (Новый мир. 1945. № 2-3. С. 288).
От написанных в духе официальной риторики времени рассказов Вс. Иванова 1930-х гг. существенно отличаются несколько его неопубликованных рассказов, исполненных совершенно в иной тональности: «Московские ночи» (1931), «Колонка» (1932), «Врата ада» (1940), «Трамвай» (1940), «Минерва и Нептун» (1940), представленные в настоящем издании. Заглавия их не упоминаются ни в воспоминаниях писателя, ни в его дневниках, судя по всему, писались рассказы без жела¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
255
ния их напечатать, как непосредственный отклик на происходящие в стране события.
Все неопубликованные рассказы 1930-1940-х гг. так или иначе связаны с публичными политическими процессами, начавшимися в СССР с конца 1920-х гг. Так, упоминание реферата «инженера Водной секции» «О вреде сознательных ошибок и бессознательных вредностях» в рассказе «Московские ночи», слово «вредительство», в ироническом контексте данное в рассказе «Колонка», отсылают читателя к процессу 1928 г. над вредителями в угледобывающей промышленности («Шахтинское дело»), к процессу над вредителями в пищевой промышленности (сентябрь 1930 г.), процессу «промпартии» (ноябрь 1930 г.).
Рассказы «Врата ада», «Минерва и Нептун» относятся к 1940 г. Они написаны Вс. Ивановым, который уже пережил политическую вакханалию, открывшуюся процессом по делу «Троцкистско-зиновьевского террористического центра» 19-24 августа 1936 г. Советская писательская общественность в 1936-1938 гг. в целом поддерживала выдвинутые на суде официальные обвинения в измене родине, шпионаже, диверсиях. 21 августа
1936 г. на общем собрании писателей Москвы принята резолюция о процессе над «врагами народа». 30 января
1937 г., сразу после суда 23-29 января, проходит Общемосковское собрание писателей, посвященное итогам процесса по делу антисоветского троцкистского центра. С 26 января по 1 февраля «Литературная газета», «Известия», «Правда» печатают отклики писателей: статьи К. Федина «Агенты международной контрреволюции», Н. Тихонова «Ослепленные злобой», Л. Леонова «Террарий», М. Шагинян «Чудовищные ублюдки», И. Бабеля «Ложь, предательство, смердяковщина», А. Караваевой «Изменники родины, шпионы, диверсанты и лакеи фашизма», Вс. Иванова «Чудовища» и т. п. В качестве корреспондента Вс. Иванов, как и некоторые другие писатели, присутствует на процессах. За всеми этими фактами официального поведения советских писателей стояли, в каждом случае свои, внутренние причины и мотивировки.
«Отцовское восприятие лет большого террора, — вспоминал Вяч. Вс. Иванов, — у меня связалось со сном, который он пересказал мне летом 1938 г. Он болел, лежал У себя в кабинете на втором этаже. Я привел к нему друзей, пришедших его навестить. Он рассказал нам сон, где возникло имя венгерского писателя-эмигранта Белы Иллеша. Отцу приснилась бельевая веревка, на которой висели подтяжки. Они заговорили: “Я — Бела Иллеш. Это все, что от меня осталось”. Действительность была неотделима от сюрреалистического кошмара» (Иванов Вяч. Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. Т. 2. М., 2000. С. 511-512). В той или иной сте¬
пени практически каждый писатель чувствовал нависшую угрозу и над собой. Из людей, которых близко знал Вс. Иванов, назовем некоторых. В феврале 1934 г. был арестован Н. Клюев, в октябре 1937 г. — Б. Пильняк, в мае 1939 г. — И. Бабель. Последнее событие отразилось в дневниковой записи Иванова от 22 мая: «Об аресте Бабеля узнали так: утром пришел мастер и сказал: “Пропали сто рублей. Вчера только работу закончил у Бабеля, сегодня пришел получать, а его уже увезли”» (Дневники. С. 44). Отношение Вс. Иванова к возможности собственного ареста передано в его письме И.В. Сталину от 21 октября 1939 г. Описывая подозрительность и оскорбительные замечания, с которыми рассматривали в Парткоме СП его анкету, где сказано, что он в 1918 г. состоял в партии меньшевиков, Вс. Иванов обращается к Сталину: «...я, не скрою, очень удручен, и я предпочел бы заключение, суд и все, что нужно, если меня считают преступником, чем такое издевательство» (Дневники. С. 341).
Для рассказов 1930-х гг., публикуемых впервые в настоящем издании, кроме рассказа «Минерва и Нептун», несмотря на их тесную связь с реальностью, характерна в целом пародийная интонация. Ироническая стилевая манера появляется в произведениях Вс. Иванова уже в 1924 г.: повесть «Чудесные похождения портного Фокина», пьеса «Алфавит», но особенно характерна она для его творчества первой половины 1930-х гг.: романы «Кремль» и «У», цикл «Повести бригадира М.Н. Синицына». В «Повестях бригадира М.Н. Синицына», созданных по итогам поездки группы писателей в Среднюю Азию в апреле-мае 1930 г., главный гротескный персонаж, наделенный Ивановым фамилией и инициалами его первой жены (Марии Николаевны Синицыной), рассказывает анекдотические истории о «пустыню обуздавших большевиках» (слова из поэмы Вл. Луговского «Большевикам пустыни и весны», также написанной по итогам поездки). В критике начала 1930-х гг. было отмечено пародийное начало повестей Иванова, которое «приводит к снижению больших, актуальных для нашей эпохи проблем. <...> Роль бригадира, <...> его реплики производят часто впечатление злой насмешки над строительством, над классовой стойкостью, над энтузиазмом рабочего класса» (Литература и искусство. 1931. № 2-3. С. 120). В публикуемых рассказах начала 1930-х гг. ироническая, пародийная интонация становится определяющей.
Если говорить об их литературном контексте, то в первую очередь следует назвать произведения М. Зощенко, с которым Вс. Иванова связывали давние, со времен «Серапионовых братьев», дружеские отношения. В начале 1920-х гг. в атмосфере литературной игры, царившей в братстве, писатели создавали пародии друг на друга: известна пародия Зощенко «Кружевные травы» (Литера-


256
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
турные записки. 1922. № 2. С. 9), менее известно — начало рассказа Вс. Иванова в стиле Зощенко (Дневники. С. 20-21). Общение с М. Зощенко сохранилось и в 1930-е гг. Летом 1933 г. оба «брата» оказываются в составе писательской бригады, совершившей поездку на Беломоро-Балтийский канал. Продолжаются и личные встречи. Т.В. Иванова вспоминала: «Приезжая к нам, Михаил Михайлович обязательно читал что-нибудь вновь написанное. Только он любил читать, так сказать, в “семейном кругу”, заранее предупреждая: “Буду читать — хотелось бы вам одним”» (Мои современники. С. 186). Возможно, это были рассказы Зощенко, составившие впоследствии сборники «Смешные рассказы» (Л., 1937.), «Рассказы 1937-1939» (Л., 1939), «Избранное» (Л., 1939).
Новым для Вс. Иванова 1930-х гг. становится и место действия. В романе «У», пьесе «Синий в полоску», а также в публикуемых рассказах «Московские ночи», «Колонка», «Трамвай» сюжет развертывается не в тайге, степи и пустыне, как в ранних ивановских произведениях, а в московских квартирах, где живут «клоповьи души», «чесоточные души» (слова из романа «У»), и происходят, как и у М. Зощенко, «события жактовского масштаба». Сближает рассказы 1930-х гг. с рассказами Зощенко и новый для Иванова тип героя — маленького человека «нового времени».
Тема вредителей и их разоблачений в 1930-е гг. не сходила со страниц газет и журналов. Свое воплощение она находит в произведениях Л. Леонова «Волк», Ю. Олеши «Ошибка инженера Кочина», А. Малышкина «Люди из захолустья» и др. Грань между дозволенным и недозволенным в обрисовке темы достаточно четко сформулировал критик Б. Рунин в рецензии на сборник М. Зощенко «Рассказы 1937-1939»: «В “Опасных связях“ Зощенко глубоко порочным был сам замысел изобразить при помощи зубоскальства и шуточек борьбу советских людей с политическими врагами. Материал, требующий обличительного гнева, у Зощенко неожиданно получил беззлобный юмористический характер. <... > разоблачение всякой нечисти использовано ради мелких комических эффектов. <...> Все это делает пьесу Зощенко политически ошибочной» (Литературное обозрение. 1940. № 15. С. 8). Столь же политически ошибочным стал бы рассказ Вс. Иванова 1940 г. «Врата ада», в комическом ключе представляющий борьбу советских органов власти с контрразведчиком «Sisov № 2 or № 4», вздумай автор предложить его к публикации. Но этого Вс. Иванов, наученный обстоятельствами, связанными с выходом книги «Тайное тайных», повести «Гибель Железной» (1928), с тщетной попыткой напечатать роман «У», уже делать не будет. Завершив в июне 1940 г. горестный рассказ о вернувшемся домой «враге народа» («Минерва и Нептун»),
последний в этой группе рассказов, Вс. Иванов в октябре того же года сделает запись в дневнике: «На собрании Президиума Союза СП обсуждается план разных “Библиотек избранного” — поэзии, прозы, критики.
N.N. предложил:
— Надо издать том “Избранных доносов”» (Дневники. С. 54).
В ЛА хранятся 6 папок рассказов, собранных самим Вс. Ивановым. Это, например, папка с незавершенным рассказом (возможно, повестью) «Живуча душа». Писателем также собрана папка, названная им «Темы рассказов», в которой хранятся рукописные наброски, сюжеты, планы рассказов 1940-1960 гг.: «Утро» («В одно утро»), «Сам у себя на службе», «Рассказ парашютиста», «Клара и Павел», «Полет на Марс», «Пастух», «Слон» и другие. Автографы представляют собой 1-2 страницы, в основном не датированы. Некоторые рассказы объединены в циклы: «Фантастические рассказы», «Праздные рассказы». Среди рукописей хранятся также наброски пьес. Папка, озаглавленная «Рассказы, не вошедшие в собрание сочинений», очевидно, собиралась вдовой писателя, Т.В. Ивановой и составителями СС в 1970-е гг. В нее вложены рассказы, публиковавшиеся в периодике 1920— 1950 гг.: «Створчатые зеркала» (Красная нива. 1924. № 2), «Операция под Бритчино» (Красный журнал для всех. 1924. № 5), «Орленое время» (Прожектор. 1925. № 13), «Прорыв» (Красноармеец. 1945. № 21-22), «Безземельные» (Огонек. 1955. № 21) и другие, впоследствии никогда не переиздававшиеся. Среди них — AM небольшого рассказа «Синяя шапочка» (1926). В остальных папках хранятся рукописи и машинописи рассказов 1920- 1950-х гг., как завершенных, так и незаконченных. На многих авторизованных и неавторизованных машинописях правка Т.В. Ивановой.
В настоящее издание включены пять завершенных, ранее не публиковавшихся рассказов, написанных Ивановым в 1931-1940 гг.
МОСКОВСКИЕ НОЧИ (Счастливые размышления о несчастий).
Печатается по AM (ЛА).
Датируется 1931 г., дата проставлена на первой странице AM.
Автограф рассказа не сохранился. Название произведения и подзаголовок «1. Ночь на Тверском бульваре» позволяют предположить, что это начало какого-то более крупного произведения или цикла. Какого именно, выяснить не удалось. В текст AM рукою жены писателя, Т.В. Ивановой, внесена правка стилистического характера, в настоящей публикации не учтенная.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
257
С. 236. Мне 36 лет. — Вс. Иванов родился в 1895 г.
Я тогда жил на Тверском бульваре. — После своего переезда из Петрограда в Москву в ноябре 1923 г. Вс. Иванов не имел постоянного дома, жил у друзей, в редакции издательства «Круг» и т. п. Квартиру на Тверском бульваре, 14 семья (Вс. Иванов, его жена А.П. Иванова- Веснина и дети) получила осенью 1925 г. Вс. Иванов жил там до конца 1928 или начала 1929 г. В воспоминаниях Иванова о С. А. Есенине, с которым он в то время был дружен, сохранилось описание квартиры: «Пьесу “Бронепоезд” я писал в своей собственной трехкомнатной квартире в полуподвале дома на Тверском бульваре. Квартира была сумрачная и пасмурная. Я оклеил ее очень дорогими моющимися обоями, потратив на это все деньги, спал на полу, а рукописи писал на фанерке, которую держал на коленях. Когда Есенин впервые пришел ко мне в эту квартиру и увидел меня на полу перед печкой, он сказал:
— Когда мне сказали, что ты переехал на квартиру, я испугался. Писатель не должен иметь квартиры. А раз ты спишь на полу, то ты, значит, настоящий писатель» (С.А. Есенин в воспоминаниях современников: В 2 т. Т. 2. М., 1986. С. 78-79).
...институте им. Склифосовского... — Основан в 1923 г. на базе Шереметевской больницы. Занимается разработкой проблем организации скорой медицинской помощи, патогенеза и лечения «неотложных состояний».
Дом Герцена — дом № 25 на Тверском бульваре, где родился А.И. Герцен. Передан Московскому союзу писателей в 1921 г. В Доме Герцена размещались писательские организации: МАПП, РАПП, «Кузница», редакция журнала «На посту», в флигелях жили писатели. 1 ноября 1925 г. был открыт ресторан. В 1933 г. в здании начал работать Вечерний рабочий литературный университет (с 1936 г. — Литературный институт).
С. 237. Дело в том, что мой отец был сельским учителем... — Автобиографическая деталь: отец
Вс. Иванова Вячеслав Алексеевич Иванов был учителем в селе Лебяжьем Павлодарского уезда Семипалатинской губернии, где родился писатель, а затем в селе Волчиха на Алтае.
...пока меня не отдали в приют. - В реальности такого факта в биографии Вс. Иванова не было.
...пища и измеритель страстей, создатель условных, а отчасти и безусловных рефлексов. — Отсылка к популярным теориям физиолога И.П. Павлова. В 1920-х гг. широко обсуждались перспективы скрещения исследования Павлова об условных и безусловных рефлексах с «идеалистическим» учением 3. Фрейда, который также далее появится в рассказе. Вероятно, Вс. Иванову была известна статья Троцкого «Культура и социализм»: «Рефлексология Павлова целиком идет по
путям диалектического материализма. Она окончательно разрушает стену между физиологией и психологией <...> И Павлов и Фрейд считают, что дном “души” является физиология. Но Павлов, как водолаз, спускается на дно и кропотливо исследует колодезь снизу вверх. А Фрейд стоит над колодцем и проницательным взглядом старается сквозь толщу вечно колеблющейся замутненной воды разглядеть или разгадать очертания дна. Метод Павлова— эксперимент. Метод Фрейда — догадка, иногда фантастическая. Попытка объявить психоанализ “несовместимым” с марксизмом и попросту повернуться к фрейдизму спиной слишком проста или, вернее, простовата. Но мы ни в каком случае не обязаны и усыновлять фрейдизм. Это рабочая гипотеза, которая может дать и, несомненно, дает выводы и догадки, идущие по линии материалистической психологии. Экспериментальный путь принесет в свое время проверку» (Новый мир. 1927. № 1. С. 171). После высылки в 1929 г. Троцкого за пределы СССР все подобные дискуссии о марксистском фрейдизме были свернуты.
С. 238. ...чисток и анкет для них тоже не существовало. — В 1929-1930 гг. проводилась масштабная чистка партии и государственных учреждений. В ходе проверок из учреждений «вычищали» людей чуждого социального происхождения (бывших дворян, священников, коммерсантов, сотрудников полиции и т. д.), а также бюрократов, пьяниц, антисемитов и пр. Чистка вызвала огромное количество дискуссий, статей, карикатур и отразилась в литературе того времени.
Он не пожелал сознаться в случайности своей ошибки, черт его знает, он верил в подсознательное... — Как и в случае с Павловым, Фрейд в рассказе прямо не называется, но молчаливо подразумевается — многочисленные отсылки к нему рассеяны по всему тексту. Подсознательное — один из важнейших элементов в теории 3. Фрейда. По-видимому, Вс. Иванов иронически обыгрывает центральную концепцию книги Фрейда «Психопатология обыденной жизни» (М., 1926), в которой психоаналитик утверждал, что совершаемые людьми ошибки, описки и оговорки совершенно не случайны и отражают их подсознательные стремления и желания.
..многие ведь срезались на этом подсознательном. — После появления в 1927 г. книги Вс. Иванова «Тайное тайных», а в 1928 г. — повести «Гибель Железной» критики различных лагерей оценивали творчество писателя и поведение его героев не иначе как через призму этих категорий. См., например, статью В. Фриче, по мнению которого Вс. Иванов выстраивает «свое изображение человека преимущественно именно на основе подсознательных иррациональных элементов и моментов психики своих героев» (Фриче В. В защиту «рационали¬


258
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
стического» изображения человека // Красная новь. 1928. № 1. С. 238). Кроме этого, см. отзыв А. Лежнева: «На пути Вс. Иванова к человеку, к глубокой его психологической проработке <...> есть несомненно зигзаги и уклонения в сторону: они сказываются и в чересчур большом внимании к подсознательно-примитивному, и в мрачной окраске некоторых вещей. Но сам путь выбран удачно. И ступив на него, Всев. Иванов сумел дать ряд необычайно сильных вещей» (.Лежнев А. Путь к человеку // Прожектор. 1927. № З.С. 22). Итоги споров между «интуитивистами» (группа «Перевал») и «рационалистами» (РАПП) по поводу творчества Вс. Иванова подвела «Литературная энциклопедия» 1930 г.: «Образ асоциального, порабощенного примитивными инстинктами человека стремительно заполняет все творчество Вс. Иванова, упрощаясь и обезличиваясь до голой схемы. <...> Мотивы и образы сливаются почти целиком, исчерпываясь в огромном количестве случаев бунтом и победой биологии, “подсознательного” над нормами социального общежития...» (Литературная энциклопедия. Т. 4. М., 1930. С. 402- 403).
...сам я только что собирался признать свои ошибки и заблуждения. — В 1930-1931 гг. Вс. Иванов, как и другие писатели-попутчики, был поставлен перед выбором: «союзник или враг?» Начинается сложный для литературы в целом и для каждого писателя в отдельности процесс «перестройки», который сопровождается у многих отречением от своего мировоззрения и произведений 1920-х гг. В биографии Вс. Иванова это ярче всего выразилось в письме И.В. Сталину 1930 г.: «...после знаменитой истории с Б. Пильняком у советской общественности создалось« попутчикам некое настороженное внимание, и наряду с Евг. Замятиным и другими довольно часто упоминалось мое имя как упадочника и даже мистика. Заявления эти остаются на совести наших критиков, и вызваны они были книгой моей “Тайное тайных” и некоторыми рассказами,' от стиля которых я теперь отказался и мотивы коих были вытянуты к жизни из моих, чисто'Личных плохих настроений...» (Цит. по: Большая цензура. Писатели и1 журналисты в Стране Советов: Документы. М., 2005. С. 391^-392).
Он прочитал реферат изобретателям-констру- кторам: «О вреде сознательных ошибок в бессознательных вредностях» — см примеч к С. 237-238. .
Со сценариями мне вообще не везет..* — Документальных материалов о том, какие именно сценарии писались Ивановым в 1920-е гг.; не найдено. В своих письмах Иванов иногда упоминал работу над сценариями. См., например, письмо К. Федину от 2 декабря 1925 г. в настоящем издании. Не исключено, что весь этот иронический пассаж о профессиональных сценаристах намекает на
друга Вс. Иванова — В.Б. Шкловского, активного сочинителя сценариев и автора рецензий и статей в многочисленных журналах, посвященных кинематографу. Упоминание в отрывке Л.Н. Толстого, которым Шкловский много занимался и написал о его творчестве ряд трудов, возможно, также отсылка к работам знаменитого сценариста и формалиста.
С. 239. ...жизнь человека есть продолжение его детства. — Слова, поставленные Вс. Ивановым в качестве эпиграфа к одной из глав его повести «Возвращение Будды» (1923). Возможно, это отсылка к одной из самых нашумевших работ 3. Фрейда «Из истории одного детского невроза»: «Я утверждаю, что влияние детства чувствуется уже в первоначальной ситуации образования неврозов <...> Прежде всего невротическое заболевание на пятом или четвертом году жизни показывает, что детские переживания сами по себе оказываются в состоянии продуцировать невроз, и что для этого не требуется отказа от'поставленной в жизни задачи» (Фрейд 3. Из истории одного детского невроза // Фрейд 3. Психоанализ детских неврозов. М.; Л., 1925. С. 142; 143). Мысль, что неврозы взрослых зарождаются в раннем детстве, нашла отражение в работах многих писателей. В одной из дневниковых записей второй половины 1930-х гг. Зощенко отметил: «Всякого рода маниакальность: мания преследования, величия (отравленная пища) — все это суть (главным образом) детские, младенческие травмы, прошедшие сквозь всю жизнь и укрепившиеся в силу ложных доказательств» (Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994. С. 122).
Рабфаковец — учащийся рабочего факультета — общеобразовательного учебного заведения, в 1919- 1940 гг. существовавшего в СССР для подготовки в высшие учебные заведения молодежи, не имеющей среднего образования.
...рабочий, трезвый и с книгой под мышкой... —
ироническая аллюзия к типичному для плакатов и периодики 1920-х гг. образу «нового рабочего».
С. 240. ...Страстного монастыря, где ныне музей Безбожника. — Страстной женский монастырь был основан в 40-е гг. XVII в. на месте встречи москвичами у ворот Белого города иконы Богоматери Страстной. После революции был закрыт. В 1920 — начале 1930-х гг. в нем находился Центральный антирелигиозный музей Союза безбожников СССР.
Эх ты, критик... - Намек на истребительную критику, обрушившуюся на произведения Вс. Иванова во 2-й половине 1920-х гг., после которой слово «критик» по понятным причинам воспринималось писателем как ругательное.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
259
КОЛОНКА
Печатается по AM (ЛА).
Датируется 28 октября 1932 г., дата проставлена в AM.
Машинопись представляет собой три листа папиросной бумаги с авторской пагинацией. В конце Л. 3 проставлена дата написания рассказа. Страницы вложены в большой лист, на котором рукой Вс. Иванова сделана надпись карандашом: «Колонка. Ра<сска>з — И плохой. Держу как память о вздоре, который всегда необходим и полезен». Подпись: Вс. Иванов.
В машинописный текст на Л. 1 после «...засверкал решительностью» от руки простым карандашом вставлено: «— Я сам развинчивать? Никогда.
— Она будет развинчена».
С. 240. Безбожный переулок — бывший Протопоповский, переименован в 1924 г. Некоторая анекдотичность переименования заключается в том, что старинное его название, Протопоповский, прямого отношения к православной вере не имело: переулок получил свое имя по фамилии одного из домовладельцев (См.: Горбанев- ский М. Москва: кольца столетий. Из истории названий местностей и районов, улиц и переулков столицы. М., 2007. С. 27).
ЖАКТ -жилищно-арендное кооперативное товарищество; существовало до 1936 г.
Сухарева башня — сооружена в 1692-1695 гг. по приказу Петра I близ Стрелецкой слободы полка Л.П. Сухарева (отсюда название). Являлась Сретенскими воротами Земляного города. В нижней части были ворота и караульни, над которыми находились палаты, окруженные открытой галереей. В XVIII в. там помещалась школа математических и навигационных наук. Впоследствии — астрономическая обсерватория. В 1925-1934 гг. в Сухаревой башне размещался Московский коммунальный музей. В 1934 г. была разобрана.
...он еще не растрачивал денег и не знал к этому путей. — Тема растратчиков была популярна в сатирической литературе второй половины 1920-х гг. См., например, повесть В.П. Катаева «Растратчики» (1926). В 1928 г. на основе повести Катаев написал пьесу, поставленную в МХАТ. В конце 1920-х гг. Вс. Иванов записал в дневнике: «Катаев задумчиво ходит по комнате, рассказал, что получил из Англии за перевод “Растратчиков” десять фунтов, и затем добавил: “А как вы думаете, получу я нобелевскую премию?”» (Дневники. С. 23).
ВРАТА АДА
Печатается по А (ЛА).
Датируется 29 марта 1940 г.
Рукопись представляет собой 12 страниц текста, написанных простым карандашом, с авторской пагинацией. На Л. 1 заглавие «У дверей ада» зачеркнуто, вместо него вписано: «Врата ада». В тексте синим карандашом рукой автора сделаны исправления. Абзац «Это была своеобразная компания ~ а деньги оставались», который находился первоначально после слов: «...а я вот по морде его вижу», с Л. 7 перенесен автором на Л. 6. В конце Л. 12 карандашом проставлена дата. В бумажную папку с рукописью вложена отдельная страница, форматом 1/3 листа А 4 с именами персонажей рассказа:
«Курицын Александр Иваныч
Журавлев. Ерембетов. Загоруйко. Ефим — бандиты.
Елизавету Константиновну Шапурову. сын ее, Назар, и отец его — Ферсантий Михайлович».
С. 243. Правительство Деладье — один из четырех кабинетов Левого блока (Ж. Поль-Бонкура, Э. Деладье, А. Сарро, К. Шотана), бывших у власти во Франции в течение 1933 г.
С. 245. «Троцкисты» и «правые» — наименования двух оппозиционных течений часто мелькали на страницах газет и журналов конца второй половины 1920-х гг. Правая оппозиция — группа партийных деятелей во главе с Бухариным, выразившая несогласие с генеральной линией партии на пленуме ЦК 4-12 июля 1928 г. Свое мнение Н. Бухарин изложил в статье «Заметки экономиста», опубликованной в «Правде» 30 сентября 1928 г. В ноябре 1928 г. Сталин выступил с осуждением «правого уклона». А.И. Рыков, М.П. Томский и Бухарин вынуждены были одобрить новую линию партию и отмежеваться от своих «правых» взглядов. После разгрома левой оппозиции во главе с Троцким «правые уклонисты» и их лидер Бухарин стали опасными оппозиционерами.
Иванов тоже не избежал обвинений в правом уклоне. М. Гельфанд писал о разгоревшихся в 1927-1928 гг. спорах вокруг книги «Тайное тайных»: «И возможна ли действительная борьба с правой опасностью в литературе, когда конкретный анализ правой эволюции такого писателя как Вс. Иванов, строится на жонглировании “категориями” психиатрической клиники вместо научного применения категорий классового бытия!» (Гельфанд М. От «Партизан» к «Особняку» // Революция и культура. 1928. № 22. С. 70).
С. 246. ...получил в аккурат ту самую статью, какую ему и следовало получить. — По-видимому, Вс. Иванов подразумевает 58 статью, п. 9: «Разрушение или повреждение с контрреволюционной целью взрывом <...> сооружений или государственного имущества», что влекло за собой «высшую меру социальной защиты — расстрел


260
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
или объявление врагом трудящихся с конфискацией имущества <...> с допущением при смягчающих обстоятельствах понижения до лишения свободы на срок не ниже трех лет, с конфискацией всего или части имущества» (Уголовный кодекс цит. по: Юнге М., Бордюгов Г., Битер Р. Вертикаль большого террора. История операции по приказу НКВД № 00447. М., 2008. С. 734-735; 737). Или соответствующий пункт этой статьи за шпионаж 58-1а, по которому осужденному грозила высшая мера или «лишение свободы на срок 10 лет с конфискацией всего имущества» (там же. С. 733).
ТРАМВАЙ
Печатается по А (ЛА).
Датируется 30 марта 1940 г.
В ЛА хранится 12 страниц рукописного текста с авторской пагинацией. На Л. 12 рукой Вс. Иванова проставлена дата. В правом углу той же страницы отчеркнута карандашом отдельная запись: «Увидав фото, она взревновала и сказала:
— Почему такая пошлая подпись?
— Она была девушкой, — поспешно вступился за чужую жену Виктор Тимофеевич». В рукопись внесены незначительные изменения стилистического характера: «Словно у ней была прореха» исправлено на «словно он видел прореху», «смеется» — на «хохочет», «задевает за крыши домов» — на «задевает за трубы» и т. п.
АНДРЕЙ КУЗЬМИЧ // МИНЕРВА И НЕПТУН
Печатается по А (ЛА).
Датируется б июня 1940 г.
Рукопись представляет собой 15 страниц текста, написанного карандашом, с авторской пагинацией, внизу на последней странице проставлена дата. Окончательный выбор заглавия, видимо, автором не сделан, на Л. 1 написаны оба заглавия, отделенные друг от друга знаком «//». Подзаголовок: Рассказ. На Л. 1 и 2 рукой автора проставлены знаки «*», и на отдельных страницах даны вставки в текст. На Л. 1: «Голова и лицо широки, нос мясист, небольшой рот, светлые водные глаза. Русые, скорее желтоватые волосы с сильной проседью отросли, на голове легонькая черная шапочка, как бы <нрзб.>». На Л. 2: «Утварь в квартире была та же, только очень замшелось как-то, потускнело». В текст рукой автора внесены незначительные исправления стилистического характера: слово «амуры» исправлено на «мальчишки с повязанными глазами», «картина» — на «гравюра», «финны» — на «белофинны».
Появление темы возвращения домой из ссылки в рассказе Вс. Иванова, возможно, было связано с рядом постановлений, принятых в 1939 г.: «Постановление Политбюро
ЦК ВКП(б) о снятии судимости с осужденных внесудебными органами» от 5 апреля 1939 г.; «Постановление Политбюро ЦК ВКП (б) об осуждении контрреволюционных элементов» от 8 апреля 1930 г.; «Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) об отмене условно-досрочного освобождения осужденных» от 16 июня 1939 г.
С. 250. Наркомат — народный комиссариат. В СССР в период 1917-1946 гг. центральный орган государственного отраслевого управления.
С. 252. ...том Купера <... > «<нрзб.> на кратере». — Купер Джеймс Фенимор (1789-1851) — американский писатель. Историческую известность принес ему роман «Шпион» (1821). Знаменит как автор приключенческих и социальных романов, в том числе пенталогии о Кожаном чулке. Возможно, имеется в виду роман «Кратер» (1847), представляющий в форме утопии аллегорическую историю США. Незадолго до написания рассказа Вс. Иванов работал над статьей о Ф. Купере «Детская книга и взрослые писатели» (Комсомольская правда. 1939.16 дек.).
На лугу полунагие женщины, вооруженные луками, пиками, факелами, и мальчишки с повязанными глазами борются между собой... — Возможно, речь идет о гравюре «Спор между Афиной и Посейдоном» (1543) итальянца Антонио Фантуцци (1508 — после 1550) — основателя граверной мастерской в Фонтенбло.
Наробраз... — отдел народного образования.
С. 253. Началась война с белофиннами. — 28 ноября 1939 г. Советское правительство денонсировало договор о ненападении с Финляндией. 30 ноября между странами начались военные действия, вошедшие в историю как Советско-финляндская война.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
261
ТАЙНА ГОЛУБОЙ ДАЧИ
СКАЗКА
Подготовка текста и примечания И.Н. Арзамасцевой
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В роще, неподалеку от шоссе, стояла голубая дача за высоким зеленым забором. На террасе дачи днем всегда лежал мальчик Кома, а возле него на стуле были расставлены игрушки. Вокруг террасы бегали две собаки: маленькая мохнатенькая Рыжик и большая серая овчарка, которую звали Касп. Этот Касп лаял ужасно громко, а когда не лаял, то держал во рту громадный деревянный шар.
Четыре игрушки, бывшие между собой в большой дружбе, — черноглазый доктор Мазь-перемазь, обезьяна Пэп, братец-кролик Сережка и серый медвежонок, которого за привычку постоянно говорить «еге» звали Еге-ге-ге, — часто рассуждали между собой об этих собаках.
— Глупые собаки, — говорил братец-кролик Сережка, — если б вы не трусили, я б давно ушел гулять в поле или на базар или смотреть электрическую дорогу.
Дело в том, что братец-кролик был страшный трус, но, как все трусы, он называл других трусами, но называл их редко и осторожно, так как боялся, что приятели его могут рассердиться и сделать то, что ему не хотелось делать, то есть идти гулять за зеленую ограду.
Обезьяна Пэп говорила:
— Дело вовсе не в собаках, а в том, что холодно и я не привыкла в тропических странах бороться с метелями.
— Еге, — говорил серый медведь, — какие здесь метели, вот у нас в Сибири метели так метели, а на эти метели я и смотреть не хочу.
Серый медведь числился <так в тексте> в магазине происхождением своим из Сибири, и он этим страшно гордился. Он любил рассказывать, какие у него в Сибири были громадные зубы и сколько зайцев он задрал там. Слушая его рассказы, братец-кролик дрожал от страха, но вслух всегда говорил, что хочет поехать в Сибирь.
Меньше всех говорил Мазь-перемазь. Он был необыкновенный выдумщик, и приятели его уважали. Он никогда не говорил о своем прошлом, но ходили слухи, что он родом из Абиссинии, что учился в московском университете и когда однажды пускали радио-зонд, то он будто бы пробрался в аппараты, которые должны были лететь, спрятался между ними, и когда аппараты поднялись кверху, он сбросил их на землю, и облегченный радио-зонд утащил его прямо на луну. На луне ему не понравилось, и он быстро вернулся на землю. За путешествие это он успел выучить лунский язык, и даже поговаривали, что он разговаривает иногда с мальчиком Комой на лунском языке. Умел он также делать удивительные лунские пильмени <так в тексте>: из капусты с начинкой конфектами, но пильменей этих еще никто не пробовал.
Однажды беседа о собаках затянулась до вечера. Давно уже игрушки были внесены в детскую, давно уже Кома покушал и дремал, а братишка его Мишка все еще, зевая, торчал в столовой, так как в этот вечер приехал его приятель Андроников, который очень хорошо умел изображать оркестр и прочие хитрые штуки, а четыре приятеля все еще не могли решить: умные собаки или нет. Наконец доктор Мазь-перемазь сказал:
— Ведь вам не важно знать, много ли у них ума, а вам важно знать, хватит ли у них ума не пустить нас за ограду.
— Еге, — сказал серый медведь, и все остальные согласились с ним.
— Так вот, я предлагаю попробовать...
— Как так попробовать, — сказал братец- кролик испуганно.
Доктор Мазь-перемазь встал и сказал важно:
— Я предлагаю вам немедленно вылезть в форточку и осмотреть, что же происходит ночью на даче, а затем пуститься в поле и вообще куда кому хочется... Вперед!


262
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Доктор Мазь-перемазь, если говорил «вперед», то немедленно двигался вперед. Говорят, его этому научили на луне. Так и теперь. Он схватил за руку братца-кролика, а тот с испуга уцепился в серого медведя, а медведь в обезьяну И хотя обезьяне не хотелось выходить на мороз, но вырваться из крепких медвежьих лап не так-то легко, и она, припрыгивая, понеслась в форточку.
Холодный зимний воздух охватил их. Перед ними внизу белел громадный сугроб. Как хорошо пахло из детской, как страшно смотреть из форточки.
— Вперед, — воскликнул доктор Мазь-пе- ремазь, и все они прыгнули.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Снег был глубокий и вязкий. Путешественники быстро устали. Братец-кролик сказал:
— Еще можно вернуться. А кроме того, мы забыли захватить еду и для себя, и для того, чтобы прикормить собак, если они на нас бросятся.
Доктор Мазь-перемазь упрямо шагал впереди. Он сказал только, что достанет пищу по дороге, но сказал это таким страшным голосом, словно собирался кого-нибудь ограбить, что кролик совсем испугался. Обезьяна Пэп дрожала от холода, а медведь непрестанно повторял: «еге».
Они обогнули дачу и вышли на дорожку, по которой легко было добежать до ворот. Но в это время из большой будки выскочила серая овчарка Касп и забрехала:
— Гав, гав, гав. Кто здесь ходит по объекту без моего разрешенья. Гав, гав, гав.
— Тяв, тяв, тяв. Я здесь, я здесь, — ответил из кухни Рыжик, прячась за плиту.
— Гав, гав, гав, — кричал Касп, — разорву всех на части, кто здесь шляется, гав, гав, гав.
— Конец вашей жизни, тяв, тяв, тяв, — визжал на кухне Рыжик.
— Что это такое, — сказала мама папе, — почему так лают собаки, они могут разбудить детей.
Тогда папа взял два револьвера, а сторож берданку, и оба они тщательно осмотрели участок. Четыре приятеля спрятались за сугробом, а овчарка Касп схватил, как всегда днем, деревянный шар и стал прыгать перед хозяином. Папа возвратился в дом, сторож
задремал возле сосны, и только одному Рыжику все это показалось подозрительным, и он выскочил на двор, когда папа проходил через кухню.
— Здесь что-то неладно, — сказал Рыжик овчарке Каспу.
— Отстань ты от меня, дурак, — огрызнулся Касп, залезая в конуру.
Тогда Рыжик решил доказать свою правоту. Он залез на самый высокий сугроб и стал прислушиваться.
Доктор Мазь-перемазь сказал оглянувшись:
— Ну вот, все и успокоились. Вперед.
Он шагнул на дорожку. Братец-кролик Сережка, еще перебирая ногами, двигался за ним, обезьяна совсем закоченела и могла только махать рукой, а серый медведь Еге зарылся в сугроб и завалился, воспользовавшись случаем, на зимнюю спячку.
Тогда доктор Мазь-перемазь сказал:
— Побежим скорее, согреемся.
— Побежим, — сказала обезьяна Пэп.
Но сказала она это с хитростью. Простодушный доктор Мазь-перемазь поверил ей и побежал вперед, а она тем временем сказала братцу-кролику Сережке и серому медведю Еге, который все еще протирал глаза:
— Я предлагаю вам, когда мы будем красться мимо будки Каспа, закричать караул и сказать, что доктор Мазь-перемазь утащил нас из детской под угрозой смерти, и что мы невинны...
— Еге, — сказал медведь, — мне спать хочется...
— Мне тоже, — сказал братец-кролик.
Доктор Мазь-перемазь тем временем шепотом звал их:
— Чего же вы отстаете, за мной. Сейчас мы пойдем мимо будки Каспа, так вы будьте осторожны...
— Само собой разумеется, — сказала хитрая обезьяна Пэп.
И едва она поравнялась с будкой собаки, как закричала во все горло:
— Караул, спасите, режут, грабят.
— Гав, гав, гав, — кто тут шляется по объекту, — зарычал Касп и немедленно выскочил из будки.
— Я так и предполагал, я так и предполагал, тяв, тяв, — кричал с сугроба Рыжик, и оба


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
263
они лаяли совсем неистово. Но была уже поздняя ночь и никто не слышал их, вот почему им самим пришлось разбираться во всем случившемся.
Бедный доктор Мазь-перемазь был так потрясен вероломством обезьяны, что от злости не мог двинуться с места. Обезьяна же кричала, указывая на него Каспу:
— Он хотел привести в дачу жуликов. Он хотел тихонько открыть ворота и выехать на мишкином педальном автомобиле. Он хотел украсть велосипед, и вообще подобного разбойника трудно себе и представить. От имени кукол всей детской мы ходатайствуем о беспощадном наказании злого доктора Мазь-перемазь.
— Гав, гав. Так, так. — пролаял Касп. — Что же это ты, гражданин, порядков не знаешь.
Касп раньше жил у милиционера и потому подражал голосу и манерам своего хозяина.
— Придется тебя оштрафовать, не езди без билета на трамвае. Плати три рубля. А еще доктор, интеллигент, бреешься...
— У меня нет трех рублей, и я не люблю ездить на трамвае, — сказал бедный доктор Мазь-перемазь.
Но Касп не слушал его. Так как хозяев никого в саду не было, то он страшно важничал. Он тявкнул еще для важности раза два-три, а затем сказал:
— Приговариваю тебя к заключению в исправдоме на три года, а вам, остальным, предлагаю немедленно разойтись, пока не покусанный.
— А если здесь клевета, — сказал было Рыжик. Он был еще щенок и верил в справедливость.
— Молчать, — закричал Касп, — и ты разойдись, пока не покусан. Гав, гав.
— Тяв, тяв, деревянный шар-голова, — передразнил его Рыжик, благоразумно отбегая в сторону.
Касп схватил доктора Мазь-перемазь в зубы и понес в деревянную будку, где всегда сторож Никита качал воду в бак, который стоял на чердаке дачи. Перед тем, как скрыться в этой будке, Касп так сердито оглянулся на кукол, что они кинулись со всех ног в форточку.
— Что вы со мной думаете делать? — сказал доктор Мазь-перемазь.
— Молчи, а то оштрафую, — сказал Касп.
Он спустился по лестнице до самого ее конца, открыл крышку, и тотчас же на доктора пахнуло сыростью, и он почувствовал, что летит вниз. Не успел он и ахнуть, как булькнул- ся в воду. Но он не растерялся и поплыл. Тут загорелся свет, и он увидел склонившуюся над колодцем мрачную рожу Каспа. Доктор Мазь-перемазь греб руками и совсем было подплыл к бревнам, из которых были сделаны стенки колодца, как вдруг он увидал, что на него смотрят четыре жирные и важные крысы.
— Славная будет закуска, давно я не ела докторов, — сказала сама^ важная старая крыса. Да и я попробую с удовольствием, — подхватила маленькая крыса.
Тем временем Касп захлопнул дверь будки и погасил электричество. Сделалось совсем страшно, так как глаза крыс светились в темноте и они лязгали зубами и скребли когтями.
— Сожрем, — кричали они хором. — Давай сюда доктора.
И они запели:
«Мы, четыре крысы,
Здесь сидим и ждем...
Мы в четыре пасти Все перегрызем!
Хватит, пописали вы рецепты, доктора, Вас сожрать давным-давно пора!..»
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Крысы явно хотели запугать доктора Мазь-перемазь, но это не так-то легко сделать. Он сказал, бодро гребя руками:
— Знаете ли, что я был на луне и что даже лунские чудовища Тям-ля-лям и Бям-ба-лям и даже Зям-ля-лям не смогли меня съесть.
— А мы тебя съедим, — сказала старая крыса, но по голосу ее чувствовалось, что она струхнула.
— Посмотрим, — воскликнул доктор Мазь- перемазь, выскакивая на бревно и вцепляясь зубами в горло старой крысе.
И началось сражение.
Крысы были очень холодны и очень ловки, но доктор Мазь-перемазь недаром побывал в Абиссинии, где особенно умеют драться в рукопашную. Кроме того, он был мокр и крысам трудно было уцепиться за него. Как бы то ни было, он быстро сбросил с* себя молодого крысенка, который въелся ему в загривок; Крысенок полетел в воду


264
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
— Не поддавайтесь, — кричал он, захлебываясь от злости.
— Я-то не поддамся, — ответил ему Мазь- перемазь, кидая старую крысу в воду, прямо в голову молодому крысенку Старая крыса совсем ослепла от злости. Она подумала, что опять упала на доктора Мазь-перемазь, и поэтому укусила крысенка прямо в морду.
Доктор Мазь-перемазь хохотал и прыгал от радости по бревну. Этим воспользовалась третья крыса, которая притворилась мертвой и лежала, вытянув лапы. Она быстро прыгнула на доктора и вцепилась ему в бок. Но доктора Мазь-перемазь трудно было одолеть. Он дал крысе подножку, хватил ее кулаком по зубам, а локтем ударил ее в глаза, так что она заорала диким голосом.
— Спасите, погибаю.
— Еще не то будет, — сказал доктор Мазь- перемазь и ударил ее ногой в живот, так что крыса скрючилась и уже без всякого притворства растянулась на бревне. Доктор вспрыгнул на нее, уселся поудобнее и, отпихивая ногой крыс, которые хотели из воды вылезть на бревно, сказал:
— Давно я не едал крысиного мяса. Придется со скуки ради попитаться. С кого же мне начать... Ты стара, ты молод чересчур, — говорил он, указывая на плавающих крыс. — Начну-ка я со средней крысы...
— Не ешь меня, — сказала крыса, — пощади меня, и я тебе открою секрет ума и приличной ловкой жизни...
— Меня не обманешь, — сказал доктор Мазь-перемазь...
— Где мне обманывать тебя, ты такой хитрый, — сказала крыса, — я тебе хочу сказать, что открыла самая хитрая крыса в нашем роду профессор Ва.
— Разве у крыс есть профессора, — спросил Мазь-перемазь?
— Странно, почему не быть крысам профессорами? Неужели люди умнее крыс. Если б они были умнее, они б их давно вывели, почитай, сколько убытку приносят крысы. У нас и такие ученые, до которых люди и не смогли еще додуматься...
— Любопытна мне ваша история, — сказал доктор, — говори твой секрет, а не то съем.
— Если хочешь быть умным и ловким, спустись в колодец и по трубе, по которой во¬
ду накачивают в бак, пролезь в ванную колонку. Тебя пронизают всяческие полезные лучи, и ты поймешь, откуда произошла поговорка: «Прошел огонь и трубы»...
Доктор Мазь-перемазь подумал вначале, что крыса хочет от него избавиться, но, взглянув в ее искреннее и довольно глупое лицо, он понял, что крыса не врет. Кроме того, ее совет был ему тем полезен, что это был единственный способ выкарабкаться из колодца, так как стены его были круты и скользки, а если б даже он и оседлал крыс, то могло так случиться, что на полдороге они изменили б ему и он опять свалился бы в воду.
— Добро, — сказал доктор Мазь-перемазь, — я верю тебе, крыса.
— И ты не ошибешься. — ответила крыса.
Доктор Мазь-перемазь с трудом влез еще
на одно бревно выше, разинул рот и крикнул:
— Всех сожру, — и прыгнул в воду.
Крысы с испугу чуть не померли. Они
прильнули к бревнам и со страхом ждали, когда появится и вынырнет доктор Мазь-перемазь.
Но доктор шел в глубину, усердно работая руками. Без труда он нашел отверстие трубы, влез в него. Оно было довольно тесно, но все же с некоторыми усилиями можно было ползти. Доктор Мазь-перемазь пополз.
Он полз долго, несколько часов. Он потерял уже счет пройденным шагам, как вдруг он услышал ровные звуки. Он сразу же узнал их: это дед Никита пустил мотор, чтобы накачивать воду.
— Любопытно, что произойдет, — подумал доктор Мазь-перемазь, — ведь я закупорил своим телом трубу.
Размышлять ему пришлось недолго. Послышалось бульканье: это вода бежала по трубе и вслед за тем что-то в зад толкнуло, и под напором воды он, стуча головой о стенки трубы, быстро понесся вперед. И тот путь, на который он раньше бы затратил два или три дня, если б полз, теперь он проделал в какие- нибудь десять минут.
Он быстро взнесся на второй этаж, промчался по чердаку и, плюхнувшись в бак, воскликнул:
— С приездом, — но вода в баке все прибывала и прибывала, и ему недолго пришлось дышать чистым воздухом. Коме понадоби¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
265
лось принимать ванну, и пустили кран колонки, и тогда струя воды подхватила доктора Мазь-перемазь.
Кома лежал на деревянной скамеечке внутри ванной. Мама и Маруся поливали его теплой водой. Вода была приятная, но Коме было грустно: его любимая игрушка доктор Мазь-перемазь пропала. Он говорил хныкая:
— Наверное, его сожрал Касп. Он подумал, что мой доктор из мяса, ведь он такой умный, он его и сожрал. С кем я буду говорить теперь по-лунски...
Мама утешала его, обещая ему еще лучшую игрушку, а Маруся говорила, что это наверно не Касп утащил, а Мишка куда-нибудь запрятал, в сугроб, что ли... Папа услышал этот разговор и немедленно перерыл весь сугроб, но доктора Мазь-перемазь не нашел.
В это время мама открыла кран с горячей водой, чтобы еще раз окатить Кому, а так как Кома хныкал, то она и не заметила, как доктор Мазь-перемазь выскочил из крана и воскликнул:
— А вот и я... Здравствуйте...
За хлопотами никто не слышал его тоненького голоска, только Коме что-то послышалось странное и знакомое, он оглянулся и увидел возле ног своих доктора Мазь-перемазь.
— Папка вечно шутит, — крикнул Кома, — он нашел доктора...
И все очень обрадовались и положили доктора высушиться в кухне на плиту. Они напрасно торопились, надо б было выслушать его рассказ, но они так беспокоились о здоровье доктора, что и не подумали об этом, а напрасно...
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
А напрасно так поступили вот почему.
Как только повеселевшего Кому стали одевать и класть в постельку и куклы услышали его разговор о появившемся докторе Мазь-перемазь, хитрая обезьяна Пэп сказала:
— Ну, будет нам плохо.
— Эге, — пробормотал медведь, — а почему нам будет плохо. С доктором Мазь всегда в детской веселее.
— Иногда веселее, а чаще всего страшнее, — сказал братец-кролик Сережка.
Тогда обезьяна Пэп сказала:
— А вот почему плохо. Он, несомненно, расскажет о своих похождениях Коме, о том как и почему попал в колодец, а Кома с нами шутить не будет, к тому же Комин папаша все время привозит новые игрушки, и Кома не очень пожалеет нас...
Братец-кролик спросил:
— Ты думаешь, он бросит нас в колодец...
— А может быть, и глубже...
Приятели загрустили. Им жилось так тихо
и хорошо без доктора Мазь-перемазь. Стали они придумывать, чем бы умилостивить черноволосого доктора. Хотели рассказать, как абиссинцы успешно воюют с итальянцами, или о том, что скоро в Москве будут продавать бананы, или что на новый год в голубой даче будет елка, но все эти новости уже Кома успел вскрикнуть и доктор Мазь-перемазь сказал об них веское слово, вроде того, что он никогда не сомневался в абиссинцах или что появление елки он давно предсказывал.
Тогда хитрая обезьяна Пэп сказала:
— Кажется, Миша приготовил на буфете сала для синиц.
— Какие глупые мысли приходят в твою голову, — сказал медведь Еге.
— Вовсе не глупые, — сказала обезьяна Пэп. — Если ты возьмешь это сало и вымажешь им доктора Мазь-перемазь, то Касп, который все время тащится в кухню, подумает, что внутри доктора не меньше как кило свиного сала — и раскусит его...
— Мне страшно, — сказал братец-кролик, — а вдруг медведь вместо доктора вымажет меня, ведь он такой неповоротливый...
Медведь тем временем схватил сало и побежал в кухню.
Доктор Мазь-перемазь отдыхал на плите. Ему приятно было лежать возле тепла, в кухне, так хорошо пахло пирогами, потому что все готовились к встрече нового года, а папа, пронося через кухню две бутылки шампанского вина, которые он воткнул в снег, похлопал доктора по голове и сказал:
— Эх ты, абиссинская морда...
Пока доктор что-то бормотал папе, медведь подкрался сзади и мазнул доктора салом по голове. Доктор вообще не признавал мазей, почему его и прозвали Мазь-перемазь, он обернулся к медведю и выбранился. А медведь уже мазал ему живот и ноги, и спину, и


266
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
хотел было опять мазнуть его по голове, как вбежал Касп и зарычал:
— Что это долго так пироги пекут. Я хочу пирогов. Приходите, граждане, которые с пирогами...
По дороге он вырвал сало из рук медведя, ударил его лапой по шее, так что тот из кухни прямо укатился за диван в столовую, сожрал сало, схватил бедного доктора Мазь-пере- мазь. Но хитрая обезьяна Пэп ошиблась. Овчарка Касп не раскусила доктора, а унесла его в зубах, так как Маруся наклонилась к плите, чтобы посмотреть, что делается в духовке, Касп же подумал, что она его хочет огреть веником.
Выбежав с доктором в зубах, Касп проскакал по дорожке к воротам и обратно. Привыкнув таскать деревянные шары, он не одобрил вес и телосложение тряпичного доктора.
— Глупая игрушка, — сказал Касп и швырнул доктора Мазь-перемазь в сугроб, что высился в глубине сада.
Ночь была тихая, морозная, как и подобает новогодней ночи.
В столовой мелькали огоньки: это убирали елку и Бобка пробовал украсить елку лампочками от электрических фонариков, но у него ничего не выходило, а Мишка сидел возле и плакал, так как думал, что елки н^ будет, один только Кома был страшно весел, он лежал в своей кроватке, пел и рисовал и ожидал с нетерпением, какая будет елка, так как он впервые в жизни присутствовал на елке.
— Но я хочу приехать на нее непременно с доктором Мазь-перемазь, — сказал Кома.
В детскую вошел папа. Он сказал, что елка зажжена и Кому можно везти. Хватились доктора, а знаменитый доктор Мазь-перемазь опять исчез. Тогда Кома сказал:
— Он придет на елку. Я его знаю характер. Он придет...
Кома верил доктору, потому что Кома был очень хороший мальчик и верил в ловкость и ум. И мы увидим, что Кома не ошибся и произошло это вот как:
ГЛАВА ПЯТАЯ
Доктор Мазь-перемазь недолго грустил в сугробе. Его характер мало подходил к грустной и холодной жизни. Он устроил себе удоб¬
ную норку, чтобы поразмыслить в ней о своей дальнейшей судьбе. Он понимал, что пока Касп ходит вокруг дома, ему никак не пробраться вовнутрь, поэтому доктор полез на сосну. Отсюда ему было удобнее видеть, что происходит внутри голубой дачи, а может быть, даже услышать разговоры о самом себе.
Но, к сожалению, ему ничего не удалось услышать, так как братец Бобка настроил радио — громадный коричневый ящик — и оно так заревело, что глупый Касп подпрыгнул от испуга на полметра и долго-долго лаял на этого гостя, приехавшего встречать новый год. Доктор Мазь-перемазь рассмотрел только, что в столовую, вместе с Комой, приехали и остальные игрушки, в числе их были и серый медведь Еге, и обезьяна Пэп, и братец- кролик Сережка.
— Вот негодяи, — сказал со злостью доктор Мазь-перемазь.
— Кто негодяи, — послышался рядом ласковый и тоненький голосок.
Доктор Мазь-перемазь оглянулся. На соседнем суку сидела хорошенькая маленькая белочка. Она размахивала хвостиком и ласково вертела остренькой мордочкой.
— С наступающим новым годом, — сказала она.
— Благодарю вас, гражданочка, — сказал доктор Мазь-перемазь. Он отличался вежливостью, а при виде белки в нем возникли свои хитрые мысли, и он особенно был вежлив. Он продолжал, отвечая на ее вопрос. — Что же касается негодяев, то я говорю о хитрой обезьяне Пэп и медведе Еге, а кролик есть кролик, много ли с него возьмешь.
— Я никогда не видала обезьян, — сказала хорошенькая белочка, — правда ли, что они прыгают лучше нас...
— Не сказал бы, — вежливо ответил доктор Мазь-перемазь, — вряд ли кто прыгает лучше белки, а вы наверное особенно хорошо прыгаете, гражданочка. Как ваша фамилия и имя, и дайте мне вашу лапку для пожатья, как это водится у нас в Абиссинии...
Белочка посмотрела на него и спросила осторожно:
— А вы меня не съедите?..
— Что вы, кто же ест белок, — воскликнул доктор Мазь-перемазь, — к тому же я вегетарианец и ем только растительную пищу...


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
267
— Ах, как и я, — воскликнула белка и подала ему мягкую и легкую лапку. — Меня зовут Марья Петровна, и фамилия у меня Соснина.
— Очень приятно, Марья Петровна, — воскликнул доктор Мазь-перемазь и поцеловал у белки лапку. — Как вы думаете встретить новый год?
Белка ответила:
— Мы встречать хотели в лесу, там, знаете, возле болота, но услышали музыку и решили встретить здесь, возле голубой дачи. Сейчас придут мои сестрицы и братец Осип Петрович, он, знаете, старший инженер по изысканию беличьего корму...
— А пьете ли вы шампанское, — сказал доктор Мазь-перемазь.
Он решил украсть шампанское, которое Комин папа поставил в снег.
— Нет, — сказала белочка, — нам вина запрещены, мы можем пить только ситро или клюквенный напиток...
— Очень хорошо, — воскликнул доктор Мазь-перемазь, — угощаю.
Тут подскочили еще белочки и появился сам Осип Петрович. Это был солидный гражданин в отличной беличьей шубке, с очками на носу и портфелем под мышкой, который был у него сделан из громадной сосновой шишки.
— Очень рад с вами познакомиться, господин доктор, — сказал он, пожимая лапкой своей руку доктору Мазь-перемазь, — живем мы, знаете, в лесу, где интеллигентного человека редко встретишь, разве что возле дач, да и дача, знаете, даче рознь...
Он солидно плюнул в сторону и больше не вымолвил ни слова, потому что заиграло радио и все белки начали слушать. Они сидели на ветках, сложив ручки на животике, и в хороших местах одобрительно аплодировали.
— Очень халасо, очень халасо, — чирикали возле синички, — очень хорошо, только б почему на антенну не повесить этому Мишке еще сала...
— Не мешайте слушать, — крикнула самая старая белка, и синички смолкли.
Долго зверки и птицы слушали радио, долго любовались в щели, сквозь занавешенные окна, на елку. Была уже глубокая ночь. И гости, и хозяева выпили ситро и чай и погуляли на лыжах, а зверки все еще сидели. Гос¬
ти и хозяева стали ложиться спать, и тогда Осип Петрович сказал:
— Ну, пора и нам в лес...
— Вот уж это глупо, — сказал доктор Мазь-перемазь. — Только сейчас начнется самое интересное...
— Не рассвет ли вы считаете самым интересным или то, как сторож Ваня ходит с ружьем по саду...
Так насмехался над доктором Осип Петрович. Но доктор сказал:
— Сейчас начинается елка наша.
— Где и как? — спросила хорошенькая белочка.
Доктор Мазь-перемазь указал на голубую дачу:
— Там...
И звери очень удивились, когда он предложил им влезть через форточку в гостиную и устроить там свою елку. Но колебались они недолго. Хорошенькая белочка поддержала предложение доктора, а синицам очень хотелось сала и хлебных крошек, которые остались на столе.
И вот звери подхватили доктора Мазь-перемазь под руки и под ноги, синицы вцепились ему когтями в волосы и прямо втащили его в форточку.
— Как здесь тепло, — воскликнул Осип Петрович, вспрыгивая на диван перед елкой, — как светло и как уютно. Нельзя ли мне выпить водки...
— Вот они мужчины, — сказала хорошенькая белочка, — только бы им водки...
Ах, как было весело. Доктор зажег все свечи и даже исправил электричество, которое не мог наладить Бобка. Звери пили ситро, ели пироги, синицы клевали крабов и прочие кушанья. Белочки танцевали вокруг елки, прыгали с ветки на ветку, перебрасывая друг другу игрушки, которыми была украшена елка, а доктор Мазь-перемазь залез на самую верхушку елки. Он размахивал бутылкой ситро и кричал:
— Подходи, угощаю...
И все пили ситро и пели песни, и громче всех их пел доктор Мазь-перемазь. Он был очень доволен тем, что сдержал свое слово и пришел на Комину елку. Под утро зверьки и птицы исчезли опять в форточку, поцеловав предварительно доктора Мазь-перемазь, ко¬


268
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
торый заснул на диване, обнимая бутылку с ситро.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Утром произошли весьма важные события. Дело в том, что братец-кролик Сережка сильно струхнул, когда услышал, что доктор Мазь-перемазь вернулся и спит в столовой. Он совершенно справедливо рассчитал, что обезьяна Пэп может свалить всю вину свою или на братца-кролика, или на медведя.
— Пойдем, сознаемся, — сказал братец- кролик медведю.
— Еге, — сказал медведь, — не боюсь я сплетен этой обезьяны, а если она мне совсем надоест, я ее просто-напросто съем.
Как видите, братец-кролик оказался совсем одиноким и ему ничего не оставалось, как пойти к мальчику Коме и сознаться во всех своих преступлениях. Но нужно сказать, что мальчик Кома был справедливый и хороший мальчик. Он прослушал братца-кролика и сказал:
— Ну что ж, будем надеяться, что твои проделки не повторятся, а что если она будет и впредь так предательствовать, то мы ее исключим из состава игрушек и введем в состав мусора...
Но этот разговор услышал старший брат Миша. Он очень любил всяческие происшествия и поэтому сказал:
— Нет, этого мало. Может быть здесь кроется что-нибудь сложное. По-моему, обезьяну Пэп надо судить...
И вот устроили суд. Старшим судьей был Кома, а Миша был обвинителем или прокурором. Допросили обезьяну Пэп. Обезьяна страшно врала и сваливала всю вину на кролика и медведя, говоря, что они поступают так из зависти к славе доктора Мазь-перемазь. Медведь только лязгал зубами и хлопал лапами:
— Я ее сожру, — рычал он.
А братец-кролик Сережка все время плакал и твердил:
— Уважаемые граждане, я не виноват.
Последнее слово дали доктору Мазь-перемазь. Он оказался великодушным и объяснил так:
— Во всем виноват я. Я плохо выбирал товарищей по путешествиям. Судите сами: какой товарищ по путешествию обезьяна в нашей снежной и холодной стране. Это все равно, что
в тропические джунгли ввести эскимоса с его лайкой и оленем. Прошу ее простить, поступив так, как предлагает старший судья Кома.
Речь его всем понравилась, а в особенности его обширные знания в части эскимосов и оленей, равно и джунглей. Кома сказал ему несколько одобрительных слов на лунском языке, но тут выступил главный прокурор Миша, который сказал:
— Даже если она и обезьяна, то и тогда не надо поощрять подлостей. Почему она не собрала кукольную общественность, почему она врала и обманывала, ссылаясь на свою тропическую беспомощность. Я предлагаю сослать ее в пришоссейные болота сроком на три зимы...
Всех обуял страх от таких суровых слов прокурора. Дело в том, что в километре от дачи, по направлению к Москве, возле шоссе было болото. Летом там летало множество комаров и росли высокие камыши и громко квакали громадные лягушки. Однажды Миша и его папа провалились в это болото, а другой раз они плавали с громадной опасностью на плоте <так в тексте>в той части болота, которая не была затянута травяным покровом и не покрыта кочками.
— Это очень суровое наказание, — сказал старший судья, — я настаиваю на выговоре.
— А я настаиваю на своем, — сказал Миша, — обезьяна Пэп и впредь способна поступать так же и способна свалить свои поступки на других кукол, отчего их интересы могут пострадать. Предлагаю проголосовать мое предложение среди кукол.
Конечно, не упомяни Миша об кукольных интересах, куклы, возможно, ограничились бы выговором, но тут выяснилось, что они могут в дальнейшем потерпеть убытки. Вот почему куклы согласились на Мишино предложение, а старший судья Кома сказал только:
— Нельзя ли сократить ссылку до одной зимы, я боюсь, что болотный климат для тропического организма обезьяны Пэп может сказаться вредным.
И все согласились с ним, кроме братца- кролика Сережки, который, боясь, что по возвращении обезьяна Пэп отомстит ему, предложил оставить в силе слова прокурора. Обезьяна Пэп сердито смотрела на кролика, и он весь дрожал.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
269
Когда вскоре после того папа пошел на лыжах, Миша выпросился пойти с ним. Миша, сунув в карман обезьяну Пэп, привязал лыжи и, очень веселый, покатил к страшному торфяному болоту Здесь он сказал папе, что у него развязались крепления у лыж, и пока папа пошел вперед, он продолбил во льду дыру и сунул под лед обезьяну Пэп. Так обезьяна Пэп отправилась в ссылку, а доктору Мазь-перемазь в честь его славных похождений Кома сделал деревянный меч, деревянное копье и щит из красивой фанерной дощечки. Доктор Мазь-перемазь был теперь вооружен не хуже любого абиссинского воина. Он расхаживал по детской, стучал мечом в деревянный щит и кричал:
— Кто со мной на битву, кто...
Но все молчали, так как боялись доктора Мазь-перемазь.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Вскоре, как и подобает любителю приключений, доктор Мазь-пермазь соскучился. Жизнь в детской показалась ему однообразной. Он рассуждал сам с собой:
— Им хорошо, они привыкли сидеть в комнатах, а я житель пустынь и абиссинских горных пастбищ. Кроме того, когда здесь была обезьяна Пэп со своими проделками, у меня был достойный противник, а теперь не с братцем же кроликом мне бороться...
И чем дальше шло время, тем все больше и больше думал доктор Мазь-перемазь об обезьяне Пэп, и наконец он даже сказал:
— Позвольте, но ведь она тоже из тропических областей, откуда происхожу и я. Как же так мог я бросить товарища в снежное болото...
Ему стало совсем стыдно, и он решил выручить обезьяну. Он подождал ночи, и когда в доме все заснули, он пробрался в столовую, где теперь спала Таня, приехавшая на каникулы, и в раскрытую форточку вылез на террасу.
Уже был рассвет. На высокой сосне дремала знакомая хорошенькая белочка. Она заслушалась здесь радио.
— Марья Петровна, а, Марья Петровна, — крикнул ей доктор Мазь-перемазь, — да проснитесь же, Марья Петровна...
Но Марья Петровна не слышала его возгласов. А солнце уже совсем выглядывало из-за леса, и того гляди мог появиться выспавшийся Касп или Рыжик. Тогда доктор Мазь-перемазь
соорудил из рук и ног своих нечто похожее на трубу и заиграл, подобно Андроникову, какой- то заграничный фокстрот. Легкомысленная белочка тотчас же проснулась:
— Ах, как вы хорошо играете, доктор, — сказала она, — вы, наверное, были в оркестре...
— Как же, три года, — соврал доктор Мазь-перемазь, — только, к сожалению, я не могу вследствие несчастья угостить вас, Марья Петровна, концертом...
— А какое же такое несчастье, гражданин доктор.
— Все мои инструменты и лучшие музыканты утонули в торфяном болоте, и мне никогда, никогда не попасть туда, чтобы вытащить их оттуда...
— Не в том ли болоте, что возле шоссе? — спросила хорошенькая белочка.
— Ах, не упоминайте мне его, не тревожьте меня, — сказал, утирая притворные слезы, доктор Мазь-перемазь, — мне никогда не проникнуть к нему. Как я проберусь через эти снега и поля, а главное, мимо сторожа Каспа.
Белочка рассмеялась:
— Какой вы недогадливый, доктор. Разве мы не можем вновь вас подхватить под руки и дотащить к болоту...
Только это и надо было доктору. Но он начал притворно отказываться, ссылаясь на то, что теперь у него вооружение: копье и меч, равно как и щит, обитый жестью. Но белочка воодушевилась мыслью послушать оркестр доктора, и она быстро сбегала в лес за своими сестрицами и сонным братцем Осипом Петровичем.
Опять, как и во время встречи Нового года, белки подхватили доктора Мазь-перемазь под руки, опять зачирикали вокруг синицы:
— Ах, как эффектно, ах, как красиво...
И доктор Мазь-перемазь с замирающим сердцем мчался по верхушкам сосен все ближе и ближе к страшному торфяному болоту и его неизвестным обитателям.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
А болото это было действительно страшное.
Сквозь лед едва просвечивало солнце, да и то свет у него благодаря синему льду был совсем голубой-голубой. Вода на дне была почти черная от гниющих растений, все вок¬


270
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
руг было занято корнями камыша, тихо покачивались мохнатые кочки, и всюду была тишина.
На самом дне болота жил старый-преста- рый карась по фамилии Карасевич-Карасев- ский. Ему, говорили, не меньше как пятьсот лет, и он происходил из тех карасей, которые некогда занимали все болото, когда оно простиралось от самой Москвы и до Ленинграда. Теперь болото высохло, и братья и сестры Ка- расевича-Карасевского вымерли, и он остался один.
Он был толстый и жирный, и считал себя царем торфяного болота, и жабы и лягушки подчинялись ему. Иногда он выплывал, и тогда старшая лягушка кричала:
— Смирно, стройся, царь плывет...
Лягушки и жабы выстраивались, а карась
проплывал мимо их, не поглядев на них даже. Он лениво ловил какого-нибудь робкого жучка, глотал его или от нечего делать отрывал лапу подвернувшемуся лягушонку.
Так вот, в это болото и упала обезьяна Пэп. Судите, как ей было трудно после светлой детской, наполненной вежливыми куклами, после ласкового хозяина Комы и светлой террасы, которую сторожил Касп и Рыжик.
Тотчас же обезьяну Пэп подхватили под руки две громадные жабы, и подплыла третья, еще более громадная, которая сказала:
— Глотать ее что ли?..
И она раскрыла пасть. Но жаба потоньше сказала:
— Надо показать это чудовище царю...
Это обезьяну-то Пэп, которая считала себя красавицей, — называют чудовищем. Она страшно обиделась, но смолчала, так как по выражению жабьих морд было понятно, что им лучше не противоречить.
Обезьяну Пэп подвели к болотному царю Карасевичу-Карасевскому. Он сидел на троне, сделанном из березового сучка, и на плечах его колыхалась мантия из жабьей шкуры, украшенная панцирями жуков и прочих козявок. Он сказал важно:
— Кто такая, откуда...
Обезьяна Пэп рассказала всю свою историю, не утаив ничего. Болотный царь Карасе- вич-Карасевский выслушал ее и сказал:
— Какая врунья... Разве есть что-нибудь светлее нашего болота и красивее его...
— Я этого не сказала... — начала было обезьяна Пэп, но царь прервал ее:
— Ты и не посмеешь сказать. Здесь очень хорошо, но ты еще не поняла. Я тебя обучу болотному пониманию... От сего дня, ты будешь числиться у меня в адъютантах...
— Благодарю вас, ваше болотное величество, — сказала обезьяна Пэп.
И вот сделалась обезьяна Пэп адъютантом болотного царя. Но не подумайте, что это была приятная и легкая должность.
От старости болотный царь страдал бессонницей. Кроме того, в болоте было страшно много разных паразитов, которые кусали все время царя, и так как тому надо было, для сохранения важности, не показывать боли, то адъютант должен был смотреть, чтобы паразиты не подкрадывались и не кусали. Кроме того, царь любил, чтобы ему чесали пятки, а самое трудное — это было рассказывать царю сказки.
— Ну, давай бреши, — говорил царь.
И обезьяна Пэп должна была рассказывать, а так как она выдумывать не могла, то сказки у нее получались нескладные, и тогда царь хватал березовую ветку и порол обезьяну. Вообще ее били часто. Она должна была убирать царскую спальню, но убирала она плохо — и ее били. Били ее и за то, что она много ела и много будто бы спала... Короче говоря, обезьяна Пэп страшно страдала и похудела так, что ее и узнать было б невозможно. Она злилась на доктора Мазь-перемазь и братца- кролика Сережку и любила повторять:
— Ну, подождите, ну попадете мне...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
И вот доктор Мазь-перемазь очутился на краю болота. Белочки смотрели с деревьев на него, а синицы нашли ему незамерзшую полынью. Доктор Мазь-перемазь поднялся на кочку перед этой полыньей и воскликнул:
— Раз, два, три, до свиданья, — прыгнул и очутился на дне болота.
— Здравствуйте, — сказала ему большая сизая лягушка: — вы посланник?
— Да, я посланник, — сказал доктор.
— А где ваши дары, — сказала лягушка.
— Какие дары?
— А которые вы должны принести в подарок нашему царю Карасевичу-Карасевскому.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
271
Доктор Мазь-перемазь удивился. Как, в тридцати километрах от Москвы существует царство, в которое надо приносить дары? Возмутительно! А эта лягушка стоит и серьезно-серьезно хлопает глазами.
— Вот мои дары, — сказал доктор Мазь- перемазь и указал на свой щит и копье. — От этих даров вам не поздоровится.
— Что же это за дары, от которых нездоровится, — сказала сизая лягушка. — Впрочем, мне с вами разговаривать некогда, мне пора завтракать, идите к царю.
Гордость охватила доктора Мазь-перемазь.
— Не пойду я к вашему царю и вообще я начальства, кроме Комы, никакого не признаю. Ваш царь-то писать умеет?
— А зачем ему писать, если он царь, — сказала лягушка. — За него другие пишут.
— Так вот, пускай он мне напишет извине- нье собственной рукой, а не то все болото высушу...
Доктор Мазь-перемазь уперся спиной в какую-то корягу и направил в лягушку свой меч. Она стояла неподвижно и все раздумывала, как это ее царь должен написать извинение и в чем ему извиняться? Доктор Мазь- перемазь не любил долгих размышлений: он ткнул лягушку копьем в пузо, и она, раскрыв рот, умчалась от него испуганно, а он стал ждать.
Он стоял долго. Все в этом болотном царстве происходило медленно, потому что там было очень пасмурно и сквозь лед пробивалось немного света. Да и куда было торопиться болотным жителям: пищи много, на полметра толщиной все дно болота устлано тиной и в ней растут и размножаются разные вкусные жучки и козявки, кушай только, так что самым беспокойным существом в болоте был царь, да и то только оттого, что его кусали паразиты и раздражал его неповоротливый и глупый адъютант, обезьяна Пэп.
Как раз в то время, когда царю пришли докладывать о появлении доктора Мазь-перемазь, слуги царя били обезьяну Пэп корневищами камыша по пяткам:
— Быстрей поворачивайся, быстрей поворачивайся, прибавьте ей, ребята, — приговаривал царь в такт ударам. — А ну еще раз, а ну еще разик.
— Ой, буду проворней, ваше болотное величество, ой, буду самая проворная из всех обезьян, — кричала Пэп.
— Ваше болотное величество, приехал весьма странный посланник, — сказала сизая лягушка.
— Чем же это он странный, — сказал Ка- расевич-Карасевский.
И тогда сизая лягушка подробно рассказала о докторе Мазь-перемазь. Обезьяна Пэп злорадно усмехнулась: ага, дескать, и ты, доктор, попал в болото, но затем ей стало весело, потому что она знала, что доктор сможет и себя выручить и ее спасет от страшной тирании.
Тем временем царь Карасевич-Карасев- ский собрал свой Тайный Совет, где могли заседать только жабы и лягушки, достигшие самого предельного возраста и притом самые прожорливые, например, секретарь Тайного Совета был прославлен тем, что съел целую дохлую крысу и вдобавок пять щенков, которых мужик утопил в болоте.
Этот Тайный Совет и собирался долго, целых три дня, и размышлял и того больше. Судите сами — много тысяч лет существовало болото, и разные в него попадали штуки — от мамонтов в самые древние времена до рыцарей в более поздние и до гармошки в самые современные, но никогда не слыхано было, чтоб попадал такой отважный и странный субъект, который требовал бы к себе самого царя болотного царства.
— Как он себя ведет-то, — спрашивали советники у шпионов-головастиков, которые наблюдали за доктором из-за коряги.
— Стоит, — говорили шпионы-головасти- ки, — и на перевес держит копье и перед лицом щит.
— Очень странно, — говорили советники, раскачивая своими большими головами.
Сколько царь Карасевич-Карасевский ни слушал, ничего он не мог услышать, кроме этого слова: «очень странно».
— Разбудить мою гвардию, — воскликнул тогда царь.
Далеко, в конце болота, возле железнодорожной насыпи, был песчаный обрыв, мимо которого вливалась в болото крохотная речка. В этом обрыве, в глубоких норах коротала зиму почетная гвардия болотного царя — гро¬


272
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
мадные бурые раки. У них были тяжелые клешни и неподвижные тупые глаза.
И вот понеслось по всему болоту, от кочки к кочке, приказание царя:
— Разбудить мою гвардию.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Легко сказать: разбудите мою гвардию, а как ее разбудишь, когда в песчаной норе темно и тепло, и когда, к раку если долго приставать, он двинет клешней и засыплет и себя и того, кто его будит, песком, а там потом откапывай его.
Много часов прошло, пока разбудили начальника над раками. Спросонья он раздавил клешнями несколько лягушек, а у одной жабы откусил ногу:
— Что, уже весна? — спросил он.
— Какая там весна, — сказали посланные, — иди, тебя царь требует, надо завоевателя арестовать.
— Арестовать так арестовать, — сказал рак, — я люблю арестовывать.
И он своей тяжелой клешней разбудил остальных раков, и вот все они выстроились в длинную колонну и, очень злые, непроспав- шиеся, отправились арестовывать доктора Мазь-перемазь.
А доктору было очень трудно. Не говоря уже о том, что он устал стоять, и тяжелый щит и копье оттягивали ему руки, было трудно и оттого, что засасывала тина и нельзя было вздремнуть и полчасика, только закроешь глаза, смотришь, уже нога ушла в вязкую тину до колена. Так и не спал доктор Мазь-перемазь все время, но он утешал себя тем, что он поступает очень хорошо, что выручал своего товарища по играм из такого мерзкого болота.
Но вот послышались резкие звуки:
— Трак, так, так, трак, так, так...
Это шли раки, стуча своими клешнями. Их было великое множество. Кроме того, сбоку их бежала легкая болотная кавалерия — синие длинные пиявки. А позади всего войска плыло страшное, толстое и широкое чудовище, сам болотный царь Карасевич-Карасевский.
— Да, будет славная битва, — сказал доктор Мазь-перемазь, — довольно постоял я на своем посту.
И он громко воскликнул свой боевой клич, который только что придумал:
— Да здравствует Кома и наша голубая дача...
И с этим криком, не дожидаясь нападения врагов, он кинулся с копьем и мечом в самую гущу необыкновенного болотного войска.
Разразилась страшная битва. Она длилась несколько дней, и об ней было написано много песен поэтами болотного царства, и нарисовано множество картин, но все они очень пристрастны и хвалят болотного царя и его войско, тогда как мы в следующей главе расскажем настоящую правду об этой знаменитой битве, получившей название «Болотного побоища». В этой битве прославились многие рыцари, но больше всех доктор Мазь-перемазь, — значит, слушайте одиннадцатую главу.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
— Да здравствует Кома и наша голубая дача, — кричал доктор Мазь-перемазь и бил своих врагов направо и налево. Ох, как ему было тяжело. Прямо против него стояли плотной стеной раки, со спины и боков наскакивали и впивались в тело синие пиявки, а над всеми ими гремел голос болотного царя:
— Избить его, но забрать живым.
— Вам не избить меня и не забрать живым, — кричал доктор Мазь-перемазь, и бац мечом самого старого рака, самого главного начальника. Удар был такой могущественный, что рак раскололся пополам, клешни отскочили и ударили, в свою очередь, тех раков, которые послабее, так что в результате было поражено не меньше сотни раков.
— Не отступать, — кричал болотный царь Карасевич-Карасевский.
— Нет, вы будете отступать, — кричал ему доктор Мазь-перемазь.
Он вспрыгнул на кочку, которая возвышалась над ним, и это был удачный прыжок, потому что кочка оказалась крупным камнем, некогда упавшим в болото, и теперь ноги доктора не увязали в тине, он стоял крепко, а ракам ползти по скользкому камню было трудно. Но они тоже ухитрились. Они оставили часть войска против доктора Мазь-перемазь, а с остальным войском отправились в обход. Они быстро нашли березу, вернее, корни ее, которые примыкали к болоту, выбрали такой корень, который был подходящ для них, то есть и не тяжел, не легок — мог плыть по во¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
273
де, не всплывая на поверхность. Раки отрубили корень клешнями, уцепились за него и, тихонько гребя, поплыли под самым льдом.
Они хотели сверху свалиться на доктора Мазь-перемазь и овладеть им сразу. Расчеты их были правильные. В болоте, как мы уже говорили, было очень сумрачно, и плывущую корягу легко вы могли принять за темную тучу, которая заволокла небо и упала тенью своею на болото.
Вот плывут раки и хвастаются:
— Ну, теперь этот завоеватель от нас не ускользнет.
— Да, все мы получим по ордену.
А самый хвастливый рак говорит:
— А кто придумал? Я придумал.
— Он придумал, — сказал возмущенно рак постарше. — Когда же это он придумал, когда я предложил.
— Ты предложил, — возмутился самый старый рак.
И вот они начали ссориться и упрекать друг друга в разных плохих чувствах, и они не заметили, как плыли совсем возле битвы.
А доктор Мазь-перемазь, отражая врагов, все-таки прислушивался к разным посторонним звукам, потому что он знал, что не зря же сидит столько лет в этой норе, в этом болоте болотный царь Карасевич-Карасевский, — он хитрый. И вот доктор услышал посторонние звуки над своей головой. «Ага, — подумал он, — хитрите». И доктор поднял вокруг себя страшную муть, так что создавалось впечатление, что на камне стоит он, доктор. А на самом деле, он отскочил в сторону и присел за выступ.
— Бу-ух. — Посыпались раки в ту самую муть, которую поднял доктор.
— Ага, вы думаете перехитрить меня, — крикнул доктор и начал из-за выступа поражать врагов. Ух, как он их бил, — и по клешням, и по спине, и голове, так что они сыпались с камня во все стороны чрезвычайно испуганные, а оставшиеся подняли руки и завопили:
— Пощади.
— Это не так-то легко мне вас пощадить, — сказал доктор, — ну, уж так и быть, становитесь все в квадрат, а я стану на ваши спины, и пойдем заканчивать войну, а то ведь вам спать хочется.
— Спать, спать, — закричали раки, выстроились плотным квадратом и пошли против своего же начальства и царя.
Услышали этот клич остальные раки, и им действительно захотелось спать. Из-за чего мы воюем, подумали они, из-за какого-то карася, ну будь бы он хоть рак, туда еще, а то толстая жирная рыба, которую съесть разве... И подумав так, они дрогнули и бросились в бегство.
Бежать ракам было легко: они попросту опять зарылись в свои норы, пиявкам тоже было легко скрыться — они присосались к корням растений, а вот каково было царю Ка- расевскому. Он толстый и жирный, он неповоротливый, за него все делали придворные.
— Спасите меня, спасите, — начал он метаться по болоту, и сразу же выяснилось, что болото тесно для него.
Доктор Мазь-перемазь сразу же догнал его. Карась повалился на бок и завизжал от страха, и тогда доктор Мазь-перемазь сел на него верхом, объехал все царство, чтобы доказать, что царь ничего не стоит. А царь пыхтел, брюхо у него тряслось, и ему было очень жарко.
— Порывисто бежишь, беги ровнее, не торопись, — говорил доктор Мазь-перемазь, — я теперь на тебе всю жизнь ездить буду.
Накатавшись досыта, он велел вести себя к обезьяне Пэп, которая со страху забилась под коряжину.
— Ну, пойдем, — сказал ей доктор Мазь- перемазь, — ничего теперь страшного не будет.
Он схватил ее за хвост и поволок за собой, настолько она обессилела.
— А я могу вернуться к своему трону, — робко сказал царь Карасевич-Карасевский.
Доктор Мазь-перемазь совсем было отпустил его, но вдруг вспомнил, что белочки ждут оркестра.
— Нет, не совсем еще, — сказал доктор, — зови своих министров: лягушек и жаб.
Он подвел целое управление королевством к болотному окну, в которое он некогда прыгнул. Тут были разные чины: военный министр, и министр финансов — жаба, и командир придворной кухни, и десятка два лакеев.
— Вылазьте, — сказал доктор Мазь-перемазь, — вылазьте, нечего вам делать в болоте.


274
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Придворные и сам царь полезли на лед, а в болотном царстве стала с того дня Республика.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
— Ква, ква, — кричали лягушки, дрожа от мороза.
— Уа... уа... — вопили жабы.
— Бух, бух, — громко орал царь Карасев- ский.
И так как голоса у них были от мороза совсем сиплые, а к тому же, чтобы согреться, они били себя по животу, то белочкам этот оркестр очень понравился.
— Ах, как гармонично, ах, как прекрасно, — воскликнула хорошенькая белочка, — недаром я столько дней ждала доктора Мазь- перемазь.
Долго они слушали этот оркестр, пока и царь, и его придворные совсем не закоченели и пока их не засыпало снегом; так долго, что обезьяна Пэп сильно замерзла, да и сам доктор Мазь-перемазь сильно продрог. Опять белочки подхватили доктора, а обезьяна Пэп вскарабкалась к нему на спину, и все они помчались к голубой даче.
Как было приятно скакать с елки на елку. Как великолепно сиял снег, какая крутилась веселая метель. И елочки стучали преласково ветка об ветку и, казалось, покрикивали: здравствуй, отважный доктор.
Вот уже видна сосновая роща, а вот и голубеет дача. Но странно: не слышно ни хриплого лая Каспа, ни тоненького брехания Рыжика. «Неужели они и днем спят без меня», — подумал с беспокойством доктор.
Они проскакали над забором, мимо проволоки антенны радио, вот они у террасы. Но что такое? Дорога заметена снегом, окна без занавесок, в люстре нет лампочек, и сторож Никита ходит один по двору очень грустный.
— Они уехали, — сказала белочка, — все дачники уезжают в Москву на зиму... а я-то думала, что мне зимой удастся послушать радио.
— Да они уехали, несомненно, — сказал ее брат, — до свиданья, я не люблю плакс.
Это он намекал на грусть доктора Мазь- перемазь. Но разве доктор когда-нибудь плакал? Это хныкала обезьяна Пэп:
— Вот, вытащил меня, вот теперь и замерзну, а мне так было уютно и тепло в болоте...
Тогда доктор Мазь-перемазь сказал белочке:
— Гражданка, я вас не задерживаю, спасибо, что доставили нас...
Но тут зачирикали синицы:
— Как возможно? Как возможно? Это будет подлость. Ох, ох!
И белочка сказала:
— Мы вас потащим куда хотите, пока есть елки и даже березки...
— А мы повезем на крыльях в самую Москву, но только ночью, что б нас мальчишки не обстреляли из рогаток, — сказали синички.
— Вперед же, — воскликнул доктор Мазь- перемазь, — вперед, пока не занесена колея...
И точно: от грузовой машины и от легковой шел след, но он только доходил до шоссе, а там поворачивал в Москву.
— Да здравствует Кома и его Москва, — воскликнул доктор Мазь-перемазь, хотя он не совсем был уверен, что Кома поехал именно в Москву.
Но доктор Мазь-перемазь был очень умный доктор. Судите сами. Кто бы догадался найти след по окуркам от папирос, которые курил Комин папа и выкидывал из окна машины. А он, доктор, попросил синиц разлететься в разные стороны и разведать, куда направляются окурки. Синицы летели над шоссе и окурки от папирос «Тройка» ясно вели к Москве.
— Полетели к Москве, — воскликнул доктор.
И вот синицы взмахнули крыльями, белочки заработали лапками — и с елки на елки, с березки на березки, перепархивая над полянками, над шоссе и над рельсами, доктор Мазь-перемазь и его спутники приближались к Москве. Чтобы им не было скучно, доктор Мазь-перемазь распевал веселую песню:
Чего найти проще,
Вовсе не задача, —
В сосновой роще,
Голубая дача.
Но уехал Кома,
Опустела дача,
Вот теперь знакома Трудная задача.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
275
Ну, поищем Кому В новой его даче,
Хоть Москва огромна,
Встреча будет слаще.
Встреча будет слаще В новой его даче.
Мы весь мир обскачем,
Но решим задачу...
От дому до дому От сосны да к елке,
Мы отыщем Кому,
Будь он хоть в пещорке.
Обезьяна Пэпка,
Доктор Мазилка,
Синичка да белка,
Скачут очень пылко...
Мы весь мир обскачем,
Но решим задачу...
Встреча будет слаще В новой его даче.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Не подумайте, что так-то уж легко удалось доктору Мазь-перемазь найти своих дорогих хозяев. Неприятности начались с того, что на полдороге белочки почувствовали себя усталыми, а синички захотели кушать. Да и то сказать, ноша была нелегка: из плаксы обезьяны Пэп хотя и выкапало полведра почти слез, все же она весила не меньше четверти кило, а это и для синичек очень много, они ведь привыкли таскать для своих гнездышек только тоненькие веточки и соломинки, да крохотные кусочки грязи, а белки, кроме шишек, вообще никаких тяжестей не знали.
Как весело ни распевал доктор Мазь-перемазь свою песенку, которая впоследствии Коме, кстати сказать, совершенно не понравилась, мордочки у его спутников становились все грустнее и грустнее, и доктор решил сам отказаться от их услуг, чтобы им не страдать впоследствии, — вот, дескать, обещали, а не довезли:
— Не хочу пользоваться отсталым способом движения по воздуху, я хочу технику. Спустите меня.
Белочки спустили его на шоссе и ласково попрощались с ним, а хорошенькая белочка пролила даже несколько слезинок, крошечных, крошечных.
Обезьяна Пэп совсем раскуксилась, а доктор Мазь-перемазь воскликнул, попрыгивая на шоссе:
— Великолепно доедешь, на ней.
Несколько раз их сшибали машины, много раз они падали в снег, и много раз доктор совсем было прицепится к кузову машины, а посмотрит — обезьяна Пэп не прицепилась. Он был прекрасным, честным товарищем и верным другом, — вот почему мы описываем его приключения, — и он, не оставляя обезьянку Пэп, соскальзывал с машины. Ну как бы там ни было, — они все же уцепились за кузов грузовика и покатили в Москву. Их трясло, на них воняло газом, но хорошо хоть на шоссе не было грязи.
Вот и Москва, вот на тротуарах снует народ, вот автомобиль сворачивает с улицы в переулок, въезжает в какой-то двор, — он оказывается угольным складом. Шоферы поставили машины возле громадной кучи угля, а сами пошли обедать. Наши путешественники вылезли и стали разминать ноги.
Двор был громадный-громадный и весь наполненный черным блестящим углем.
— Ты не помнишь, у них центральное отопление в доме? — спросил доктор Мазь-перемазь.
Он и без обезьяны Пэп знал, что отопление в Комином доме центральное, он спрашивал для того, чтобы обезьяна Пэп подумала, что доктор имеет какой-то план.
— Центральное и много-много, — ответила обезьяна Пэп и точно развеселилась.
Тогда доктор повел ее через весь двор в столовую, где обедали шоферы. В столовой обедало множество шоферов, и все они рассказывали друг другу, как им работается, где лучше и где хуже. Доктор Мазь-перемазь знал, что Комин папа пишет книги, и он стал ждать, не окажется один из шоферов знакомым с Коминым папой или с тем предприятием, которое выпускает книги Коминого папы. Так оно и вышло. Один из шоферов, оказалось, работает в газете «Пионерская правда», эту газету как раз получали в Комином доме, и все читали «Приключения Буратино».


276
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
— Великолепно! — воскликнул доктор Мазь-перемазь и направился за шофером, как только он пообедал.
Опять он прицепился к грузовику, опять они затряслись, и опять замелькали тротуары. Они приехали в типографию, где печаталась газета, проникли в склад, в экспедиторское отделение, которое наклеивает адреса и отвозит газету на почту. Какое множество газет. Они лежали громадными грудами, выше любого сугроба и почти величиной с большое дерево. Вот и найди здесь адрес Комы Иванова. Вокруг этих кип сновало множество людей. Они кричали:
— В Свердловскую область.
— В республику немцев Поволжья.
— В Закавказье.
Это сортировались газеты. Но вот один воскликнул:
— В Москву.
И доктор Мазь-перемазь спрятался за тюками, которые предназначались для Москвы. Тюки эти погрузили в машины, — он тоже прицепился и поехал на почтамт. Там тоже было нелегко, и после множества страданий, поисков и толкотни он нашел наконец — тюк, который предназначался для того района, в котором жил Кома. Теперь уже было легче. Тюк перевезли в районный почтамт, переехал туда и доктор Мазь-перемазь, и обезьяна Пэп вместе с ним.
Вот пришла девушка-почтальон, которая должна была нести письма и газеты. Она сложила газеты в громадную кожаную сумку, положила ее на пол перед тем, как накинуть на плечи, стала поправлять берет на голове, а в это время обезьяна Пэп и доктор нырнули на дно сумки.
Почтальон позвонил в квартиру № 57, передал письма и газеты, пошел дальше, а наши путешественники успели выскочить с другой стороны сумки, позади почтальона, и мимо Дуниных ног нырнуть в переднюю.
— Шшш... — зашипела на них пузатая кошка. — Это кто тут...
— Молчи, а то съем, — сказал ей доктор Мазь-перемазь, и кошка испуганно убежала от него.
Они быстро обошли всю квартиру, но, оказывается, Кома переехал на новую дачу.
— Ну что же, подождем, — сказала обезья¬
на Пэп. — Вот приедут за продуктами, увезут и нас... А пока выспимся.
До сна ли было доктору Мазь-перемазь. Ему даже обидно было думать о сне. Раз он обещал найти Кому и даже сочинил об этом стихи, надо искать. Обезьяна Пэп свалилась на диванчик, а доктор Мазь-перемазь стал думать, как бы ему попасть скорее на новую дачу.
Вскоре в папин кабинет пришли два книжника: люди, которые доставали папе разные редкие книги. Один из них был совсем старый и седой, а другой молодой и черный, но оба они прочли множество умных книг, и оба они служили в Ленинской библиотеке, где собраны самые редкие и умные книги.
Доктор Мазь-перемазь внимательно прислушивался к разговору книжников. И стоило прислушаться. Они разговаривали об Ираклии Андроникове, который служил теперь в Ленинской библиотеке. Этот Андроников мог с большим искусством подражать различным людям и даже целому оркестру. И вот оказалось, что один из книжников, незаметно для самого Ираклия, производил над ним опыты: он наводил на него лучи изобретенного им аппарата и высасывал особую жидкость, посредством которой мог Ираклий так искусно подражать и которую вырабатывал его организм.
— Зачем вы это делаете? — спросил молодой книжник.
— Хочу переменить себе голос, — ответил старый, — а то этот у меня совсем испортился.
И действительно, голос у него был хриплый и плохой.
Книжник показал пузырек с жидкостью, которая натекла из Ираклия, и поставил его рядом с собой на письменный стол.
«Черт возьми, — подумал доктор Мазь- перемазь, — а ведь эта жидкость может мне пригодиться». И он долго не думал, утащил этот пузырек.
Долго книжники искали пузырек и наконец поссорились, так как старый упрекал молодого в краже. Наконец они ушли.
Обезьяна Пэп спала. Доктор Мазь-перемазь схватил пузырек, жидкость в нем была розовая. «Попробую, выпью глоток», — сказал доктор сам себе, выпил, — и вдруг почувствовал, что у него вырастают крылья, что он весь покрывается перьями, что у него появляется белый хвост и клюв.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
277
— Что за чудеса, — воскликнул он и разбудил обезьяну Пэп. — Смотри-ка, что это происходит со мной.
— А, это капли Андроникова, — сказала обезьяна, — я давно уже слышала об них от этих книжников, видимо, только теперь добыли. Дай-ка и мне глоточек выпить, что-то мне надоело быть обезьяной, хочу быть крокодилом.
Она выхватила пузырек и выпила два глотка.
— Но ты меня тогда сожрешь, — сказал доктор Мазь-перемазь и отнял пузырек.
И он поступил правильно, потому что от двух глотков необыкновенных капель Андроникова обезьяна Пэп превратилась в громадного серого волка.
— У-у-у... — завыл этот серый волк. — Отдай пузырек, а то сожру.
Но, к счастью, форточка в кабинете была открыта, и доктор Мазь-перемазь, превратившийся в красивого сизого голубя, вылетел и взмылся над домом, держа в клюве пузырек с удивительными каплями.
Дуня в кухне не испугалась. Она подумала, что это воет радио. Она только изумилась: кто бы это мог его включить. Она открыла дверь кабинета. Серый волк сшиб ее с ног, выскочил в прихожую, а в это время сестрица Таня возвратилась из школы:
— Касп, Касп, — крикнула она. — Кто это привез Каспа?
Серый волк опрокинул ее, выскочил через дверь, спрыгнул с лестницы и понесся на улицу.
— Хочу быть бегемотом, — вопил он. — Где этот проклятый доктор?
Но доктора Мазь-перемазь было трудно поймать. Высоко в небе, блестя на солнце пузырьком и своими сизыми крыльями, летел прекрасный голубь.
— Не ускользнешь от меня, — сказал сердито серый волк, — все равно поймаю и съем.
И серый волк поскакал в Переделкино, куда переехал Кома и куда направлялся доктор Мазь-перемазь.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
Во второй части будут описаны приключения доктора Мазь-перемазь на «Некраше¬
ной даче», разные его шутки и превращения благодаря чудесным «каплям Андроникова». Слушайте, дети, вторую часть волшебных похождений удивительного доброго доктора Мазь-перемазь...
ВТОРАЯ ЧАСТЬ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
День был ветреный, а к вечеру поднялась метель. Лететь было приятно и оттого, что он летел, и оттого, что доктор Мазь-перемазь наблюдал за серым волком, над которым он летел все время, и таким образом видел все его приключения.
Серый волк, он же обезьяна Пэп, благополучно пробежал через весь город, и никто не обратил на него внимания, так как его принимали за овчарку, и вот он выбежал в поле. Он взобрался на сугроб и взвыл. От радости. «Подожди, — подумал доктор Мазь-перемазь, — не рано ли тебе радоваться». И умный доктор был прав. Едва лишь серый волк миновал Кунцево и, полегоньку и лениво труся, приблизился к деревне, как оттуда выскочило множество собак и с таким громким лаем кинулись на него, что голубь взмылся от испуга повыше.
— Скверно дело, — крикнул серый волк, бросаясь в сторону от деревни.
— А ты думаешь, легко жить волку, — крикнул ему сверху доктор Мазь-перемазь.
Серый волк обозлился на эту насмешку и огрызнулся:
— Подожди, и тебе будет туго.
И он тоже оказался правым, так как деревень было множество и они стояли близко одна к другой: только собаки одной деревни прогонят серого волка, смотришь, из-за оврага или лесочка показывается стая собак другой деревни, и приходилось бедному волку нырять из оврага в овраг, из лесочка в лесочек, и вместо того, чтобы прямым путем попасть в Переделкино, он бежал теперь, делая страшные круги, так что вместо двадцати пяти километров прямого пути он сделал не меньше ста.
Представляете, как было трудно сизому голубю лететь над ним. Первые двадцать километров он летел да посмеивался, а там начал уже уставать, да к тому же поднялась метель. Серому волку ничего, он за кустом да в овраге и не чувствует метели, а тут попробуй


278
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
лети, когда страшный ветер с тяжелым снегом бьет тебе прямо в крылья.
Но доктор Мазь-перемазь был упрям. Он бы мог, конечно, не сопровождать серого волка, да это сопровождение только злило волка, и он кричал:
— Отстань ты, летун.
— Не сердись, не сердись, — говорил ему доктор Мазь-перемазь, — мы скоро доберемся. Главное, не ложись отдыхать, а то тебя собаки догонят.
И верно, серому волку очень хотелось полежать на мягком снегу, и не будь доктора Мазь-перемазь, он давно бы лег.
Ну как бы то ни было, часам к семи, когда вокруг все было совсем темно, они добрались до некрашеной дачи. По раскрытой форточке они сразу узнали, где лежит Кома, и доктор Мазь-перемазь сказал:
— Пойдем к хозяину, он разберется.
— Пойдем, — сказал, тяжело дыша, серый волк.
Легко было сказать «пойдем» голубю. Он вспорхнул крыльями и готов, возле дачи, а как же серому волку, когда вокруг дачи ходит с готовыми громадными клыками овчарка Касп, а рядом с ним сердитый, хоть и маленький Рыжик. Как они залаяли, как они кинулись к воротам:
— Гав, гав, — рычал серый Касп. — Перерву горло. Отходи, серый волк, от нашего дома.
— Тяв, тяв, — подтверждал угрозы овчарки маленький Рыжик, — отходи, а то я тебе хвост оторву.
Серый волк попробовал было крикнуть:
— Да позвольте, граждане, ведь это я, обезьяна Пэп.
Но голос ее был непонятен, и собаки лаяли по-прежнему.
Вот как была наказана за свое вероломство обезьяна Пэп. Поневоле она отошла подальше, к домикам возле речки Сетуни, а то смотришь, еще собаки набегут, и она уже чуяла, что на дальнейшее сопротивление или бегство у нее нет сил. Но она не раскаялась. Она по-прежнему винила во всем доктора Мазь-перемазь. Рыча, легла обезьяна Пэп на снег и сказала:
— Подожди, попадешься ты мне, откушу голову.
Тем временем доктор Мазь-перемазь скользнул в форточку. Кома уже приготов¬
лялся спать. Мишка возился у стола, пытаясь прибить громадным гвоздем крышку стола, которая, по его, была плохо прибита. Маруся стелила постель.
— Мама, смотри-ка, — крикнул Кома, — к нам влетел голубь.
И точно, по комнате летел голубь. Он был совсем ручной, он сел на спинку кровати, поклевал из Коминой тарелки и затем, воркуя, уселся среди игрушек.
Кома привык разгадывать загадочные картинки, и пока другие удивлялись тому, почему бы это голубю влететь в окно, и объясняли это тем, что он голоден и замерз, Кома уже пригляделся к нему.
— А глядите-ка: у него морда совсем как у пропавшего доктора Мазь-перемазь.
Тогда все вгляделись. Точно, голубь походил на доктора.
— Это удивительно, — сказал Мишка, — наверно, это его брат, только по техническим условиям он пошел в голуби.
Все сильно радовались голубю, а Кома сказал:
— Если он брат доктору, так он, наверное, нам скажет, куда же запропастился наш хороший доктор.
И голубь заворковал еще сильнее. Ему было приятно чувствовать, <что> все жители, теперь уже некрашеной дачи, любят доктора Мазь-перемазь, и он дал себе слово достойно отплатить за эту любовь.
Затем Кома сказал:
— Хорошо, что не привезли кошку, она бы, наверное, съела голубя. Сейчас он пусть отдохнет, а завтра я его попрошу поискать и доктора, и обезьяну Пэп. Я, видите ли, боюсь, что вы потеряли эти игрушки по дороге, когда переезжали сюда.
Едва он только это сказал, как голубь залетел на шкаф и, усевшись на краешек, погрузился в сон.
— Очень умная птица, — сказал Кома, и все согласились с ним.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Тяжело жилось серому волку.
Оказалось, что большинство жителей Переделкина — охотники. Вернее, они желали быть охотниками и с этой целью накупили себе ружей. Но дичь в окрестностях Москвы такая


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
279
пуганая, что даже и ворона подпускает человека не меньше как на полкилометра, а рябчики или зайцы встречаются только в магазинах. И вот представьте, что по Переделкину прошел слух — появился волк. И какой волк — громадный, серый, толстый, зубастый и молодой.
Первыми увидели этого волка школьники, шедшие рано утром в школу. Волк лежал посреди большого поля как раз напротив некрашеной дачи, обнесенной забором. Из-за забора на него лаяли собаки. Увидав школьников, волк припустился в сторону, делая громадные прыжки.
Ух, какая поднялась суматоха.
Дачники начали чистить ружья. Жены дачников мысленно шили себе воротники для шуб из волчьей серой шкуры, а дети их набивали чучело.
Тотчас же собралась большая группа охотников. Предводительствовал ею Павленко. Он был хоть маленький и щупленький, но все считали, что он умеет замечательно распоряжаться, а в охоте самое главное — распорядок. Почистили ружья, собрали собак — их оказалось штук сорок, встали на лыжи и пошли окружать березовую рощу, что была расположена влево <от> некрашеной дачи, по дороге к станции.
Сизый голубь проснулся от стука оружия, и от бесчисленных голосов, и от лая собак. Он выглянул в окно. Вся поляна была покрыта охотниками так, что и даже снег было трудно рассмотреть. Впереди всех стоял Павленко и что-то рассказывал. Все охотники охотно слушали его, не изъявляя особого желания двигаться вперед.
— Да, плохо дело у обезьяны Пэп, — сказал доктор Мазь-перемазь. Он сразу понял, в чем дело. Но он не очень торопился. Он знал, что охотники хоть и окружили уже всю березовую рощу, хоть и наставили ружья, но стрелять едва ли будут, потому что громадное большинство из них стреляло первый раз в жизни и столько же боялось этого выстрела, сколько и серый волк.
Доктор Мазь-перемазь опасался только, что, как бы увидав такое громадное количество ружей, направленных в его сторону, серый волк не умер со страху. Ведь доктор Мазь-перемазь обещал Коме во что бы то ни стало достать обезьяну Пэп.
Вот почему доктор наскоро почистил свои крылышки, проворковал «до свиданья» и, схватив волшебный пузырек, вылетел в форточку.
Он летел через поляну, а в это время Павленко уже командовал:
— Ружья к плечу. Проверь патрон: вставлен ли? Кто это там нацелился мне в голову?
— Это Афиногенов, — сказал кто-то из толпы, — пускай он встанет позади всех, он высокий, он и издали увидит.
Афиногенов не желал становиться позади всех. И здесь начались препирательства.
А доктор Мазь-перемазь уже перелетел полянку. Серый волк лежал в яме, из которой вывозили песок для дач. Он весь дрожал и, увидев доктора, сказал со слезами:
— Спаси меня.
Доктор протянул ему пузырек с волшебными каплями Андроникова и сказал:
— Выпей полглотка. Это придаст тебе необыкновенные силы, и ты сможешь ускакать.
Лапа у серого волка дрожала, когда он подносил пузырек ко рту. Охотники приближались. Среди деревьев блистали страшные стволы их ружей. Впереди шел Павленко, опасливо поглядывая на охотников.
— Все равно они промахнутся, — сказал доктор, — пей не торопись, помни, что только полглотка, а если выпьешь больше, возможно, что превратишься в мамонта или пещерного медведя, а это будет еще хуже.
Серый волк нацелился уже выпить полглотка. Но он был жаден, и кроме того, не верил доктору Мазь-перемазь. Он выпил глоток.
— Пли. Стреляй, — воскликнул в это время Павленко.
Выстрелило множество ружей, и когда дым рассеялся, все охотники увидали на дне большой ямы — громадную серую лошадь.
— Где же волк, — удивился Павленко.
Но тут все начали спорить, что никакого
волка и не было, и что только один Павленко видел волка, а все остальные отчетливо видели серую лошадь.
Доктор Мазь-перемазь подхватил пузырек. Он был рассержен.
— Вот и лечи этаких дураков, — бормотал он, летя обратно.
А серая лошадь была очень рада. Она прыгала среди рощи так весело, что охотники по¬


280
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
думали даже, что она бешеная, и намеривались ее пристрелить, но тут выступил Павленко, который сказал, что эта лошадь из барака извозчиков, которые живут рядом с его дачей и что ее надо туда отвести. На шею лошади кинули ремень от ружья и повели ее.
Извозчики хотя и в глаза не видали такой лошади, тем не менее сказали:
— Да, это лошадь наша. Она у нас самая выносливая.
Тотчас же они впрягли ее в сани, хлестнули по боку кнутом и поехали за водой.
Охотники же, обшарив рощу и еще соседних штук пять, возвратились домой. Дома, впрочем, они рассказывали, что подстрелили пятнадцать волков, но все они, дескать, скрылись. Но не думайте, что этим и ограничились похождения охотников. Нет, им предстояло испытать еще многое, потому что в тот же день сизый голубь поделился своими огорчениями с братцем-кроликом и серым медвежонком Еге. Те попросили посмотреть пузырек: что там, мол, за жидкость, и когда Голубь отвернулся, потому что Кома позвал его, и братец Кролик и медвежонок выпили по глоточку, чтобы испробовать. Братец-Кролик выпил от трусости крошечный-крошеч- ный глоток, а медвежонок хватил столько, что едва не подавился.
Когда доктор Мазь-перемазь повернулся к ним и сказал:
— Давайте пузырек, еще разольете... —
в детской стоял громадный медведь, упираясь головой в потолок, — а возле ног его крутился зайчишка.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Вы уже знаете, какой переполох поднялся в Переделкинском дачном поселке, когда появился там серый волк, но вот подумайте над тем, что там случилось, когда разнесся слух, что возле поселка бродит громадный бурый медведище. Сначала этому никто не верил, просто, дескать, кто-то вез к себе на дачу медвежью шкуру, а охотники со страху и приняли ее за медведя.
Но оказалось, что медведь действительно существует. Началось нам известно с чего. В детской медведя никто не знал, так как Кому в это время выкатывали на террасу, а Мишка строил пароход и настолько увлекся
своей стройкой, что ничего не заметил. Паня и дворник Иван смотрели на возвращающихся охотников, так что и медведь и заяц, раньше называвшийся братцем-кроликом, благополучно выскользнули на улицу.
Побежали они, конечно, не на поляну, а мимо гаража в лес. За гаражом, на зазубрин- ском участке, плотники рубили ледник. Было время завтрака. Плотники ели хлеб с луком и были очень довольны этой пищей.
— Еще бы вот по рюмке водочки, — сказал старший плотник, покушав и закурив папироску.
Плотники стали рассуждать об водке и об абиссинской войне, как вдруг из калитки выскочил заяц:
— Смотри-ка ты, заяц-то какой большой, — сказал тот же плотник. — Ученой что ли?..
И он попробовал позвать к себе зайца, который остановился на дорожке и не знал — куда ему деваться.
Но тут раздался страшный рев, и выкатился огромный-преогромный медведь. Плотники заорали, побросали топоры и сломя голову побежали в контору строительства:
— На даче номер три бешеная собака, — сказал старый плотник, — она нас и без того перепугала, а теперь они еще медведя завели. Это безобразие надо прекратить. Отказываемся работать.
И он сел писать корреспонденции в районную газету о беспорядках, которые происходят на территории переделкинского строительства.
Всегда пьяный и всегда корявый инженер Метальников отправился проверить сообщение плотников. Не успел он поравняться с за- зубринской дачей, как оттуда донесся рев, и из окна второго этажа на него посмотрела страшная медвежья морда. Инженер так испугался, что сразу отрезвел.
Сейчас же собрали Общее собрание — всех счетоводов и бухгалтеров, всех инженеров и десятников, и вынесли решение — запросить по телефону Москву, зоологический сад.
Из Москвы ответили:
— Нет, никакого огромного медведя у нас не убегало, однако просим не убивать его, а по возможности поймать живьем, так как такие экземпляры, на которые указываете вы, очень редки.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
281
А они с испуга указали, что медведь чуть ли не четыре метра вышины и два в ширину, а морда у него величиной с бочку
Ну вот, собрали опять переделкинских охотников, да еще из Москвы привезли человек пятьдесят — сразу на пяти грузовиках, собак собрали со всего района, и такая поднялась чепуха, что и по сие время как следует не разобрались.
К тому же метель все усиливалась. Намело громадные сугробы снега, и все еще мело и мело. Охотникам ходить было трудно, хотя они и вскарабкались на лыжи. Ничего не разберешь на два шага вперед. Страшно было охотникам. Ведь волк еще ничего, не так страшно, ну укусит, можно залечить, а вдруг из метели появляется великан-медведь. Хватит лапой по башке — и конец.
Вот почему охотники взялись за руки и шли гуськом, крича друг другу:
— Не отставай, постреливай.
— А чего тут не отставай и чего постреливай, когда руки заняты, и ружье за спиной. Очень было им тяжело. Длинноногого Афиногенова не видно было в метели, Павленко перестал даже от усталости разговаривать, и только чернела в метели страшная борода Зазубрина, так что все надеялись, что медведь испугается этой бороды и убежит, или по крайней мере попросит пощады.
Охотники давно бы забросили эту охоту, но про них уже писали в газетах, и уже приехали снимать их фотографии, но из-за метели они сидели в конторе строительства и пили вино.
Время от времени охотники останавливались, снимали с плеча винтовки и стреляли в метель, на всякий случай. Таким способом они подстрелили ворону, которая задремала на дереве, и прострелили валенок у гражданина, который шел на поезд.
А самому медведю было очень страшно, гораздо страшнее, чем охотникам. Ведь он был по-прежнему маленький тряпичный медвежонок и вовсе не виноват был в том, что чудесные капли Андроникова дали ему такую силу и рост. Медведь, бегая по лесу, ложился за каждый кустик, опять вскакивал, опять бежал, опять прятался. Ему не с кем было посоветоваться, потому что громадный заяц был все таким же братцем-Кроликом, как и прежде, и по-прежнему всего трусил.
— Еге, — говорил медведь, — хорошо, что метель, может быть, мы с тобой и скроемся куда-нибудь...
— Я бы предпочитал скрыться по-прежнему под Комину кроватку, — говорил братец- Кролик, но он сам понимал, что раз уж он струсил и убежал из детской, то теперь возвращаться уже невозможно.
К тому же у них не было никакой привычки жить в лесу и они не знали, как разбираться в дороге. Вот почему они все время блуждали возле полянки, по роще или по еловому лесу, постоянно натыкаясь на дачи, в которых грелись охотники, так что получалось, что они охотятся за охотниками, и охотники так и толковали.
Едва лишь вынырнет из метели возле чьей-нибудь дачи медвежья голова, как охотники начинают палить так, что даже метель не в состоянии была относить в сторону весь пороховой дым, и он стоит густым клубом вокруг дачи.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Обезьяне Пэп, которая, как вам известно, превратилась в серую лошадь, тоже было тяжело. Извозчики впрягли ее в самые большие сани, решив, что пока не нашелся хозяин, надо вывезти возможно больше песка. И груз на сани навалили тоже очень большой, да к тому же и испортилась дорога, так что бедной обезьяне было совсем туго. Она охала, кряхтела, лягалась, но извозчики били ее кнутом по бокам, ругали ее всяческими обидными словами вроде того, что, мол, бездомница, лодырь, шатаешься черт знает где, так что обезьяна Пэп нещадно ругала все того же доктора Мазь-перемазь.
— Ах он, негодяй, это он все придумал эти дурацкие капли.
Кроме того, ее пугали выстрелы. Ей все казалось, что она может превратиться в серого волка, и от каждого выстрела охотников она вздрагивала. Извозчики много в то время разговаривали о медведях. По их словам, в соседней роще было никак не меньше полусотни медведей, да к тому же самых разноцветных, с клыками не меньше метра. О чужой лошади им зачем заботиться. Вот они и оставили на ночь бедную обезьяну на морозе, привязав ее к саням и бросив ей клок сена.


282
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
И подумайте: воет метель, стреляют охотники, ревет где-то поблизости медведь, и все время шмыгает громадный заяц. Очень грустная жизнь у бедной обезьяны Пэп.
Но жизнь доктора Мазь-перемазь я бы тоже не похвалил. Судите сами. Сидит этот доктор, который учился в университете, был в Африке и других странах, сидит он на шкафу в виде толстого голубя и вместо того, чтобы рассуждать о медицине, вынужден ворковать и стеречь пузырек с чудесными каплями.
Да, стеречь. Потому что глупые куклы: разные там матрешки, слоны или паровозы, узнав о чудесных каплях, тоже пожелали превращений, и чуть только задремлет голубь, как смотришь, какая-нибудь игрушка лезет уже к шкафу, стараясь вытянуть из-под крыла голубя пузырек.
Кроме того, как вы хорошо знаете, доктор Мазь-перемазь отличался добрым сердцем. Слышит он разговоры о страданиях медведя Еге, и обезьяны Пэп, и братца-Кролика, которого он сильно любил, слышит, как стреляют охотники и думает:
— Не может быть, чтобы эти капли превращали нас все в больших и больших зверей, наверное, есть какой-то момент, когда уже не в кого будет превращаться, и ты, выпив капель через меру, опять превратишься в куклу
Видите, какой он был умный. А умный вот почему: чудесные капли действительно обладали таким свойством, что если кто достигает самого большого роста и затем выпьет еще, то он опять возвращается в то состояние, в котором он находился прежде, а там может опять пить и так без конца.
Но вот метель начала стихать, и доктор Мазь-перемазь понял, что скоро, пожалуй, бедного медведя подстрелят... Очень стало жалко доктору медведя и зайца. К тому же ему надоело стеречь свой пузырек, и он сказал:
— Летать голубем, пожалуй, небезопасно, еще шальные охотники вздумают в меня стрелять. Возьму-ка я выпью маленький глоточек и превращусь в коршуна. У коршуна и глаза хорошие, и видеть так может издалека, что до него ни одна пуля не долетит, и опускается так быстро, что охотник не успеет и глазом моргнуть, как я передам пузырек медведю, и обезьяне, и зайцу Надо их спасти.
Взял он маленький глоточек, а в это время Кома крикнул с террасы:
— Дайте мне сюда доктора Мазь-перемазь.
Доктор вздрогнул от голоса своего хозяина и вот вместо одного глоточка выпил два.
И смотрит: ноги у него спускаются со шкафа почти до самого пола, шея длинная, жилистая, крылья маленькие, почти голубиные, и странный пушистый хвост мотается позади. Он соскочил, подбежал к небольшому зеркальцу на столике, смотрит — а перед ним громадный страус с пушистым серым хвостом и мощными ногами...
<1934—1936>
Примечания
Название произведения принимается не только по написанию в рукописях, но и на основании воспоминаний сына писателя Вяч.Вс. Иванова, который в детские годы не раз слышал сказку в чтении родителей.
Упоминаний о сказке нет ни в дневниках и письмах Вс. Иванова, ни в воспоминаниях Т.В. Ивановой.
Сказка писалась в промежутке времени от 1934 г. до января 1936 г. Судить так позволяют следующие моменты. Во-первых, эпизод смены дачи из воспоминаний Т.В. Ивановой. По ходатайству Горького, семья Ивановых сначала поселилась в Малаховке на бывшей даче В.Р. Менжинского (скончался после тяжелой болезни 10 мая 1934 г.), чтобы избежать помещения больного сына Вячеслава в санаторий, скорее вредный, чем полезный для его лечения. Однако намерение перезимовать в Малаховке пришлось оставить из-за ограбления, случившегося в одну из ночей. Затем Иванов с семьей поселился в «Городке писателей» недалеко от подмосковной деревни Переделкино, где Литфонд развернул строительство тем же летом. 22 ноября Вс.Вяч. Иванов был избран председателем правления Литфонда; как член правления кооперативного товарищества «Городок писателей» он получил недостроенную дачу в числе первых. Во-вторых, упоминание об обсуждении абиссинской войны: итало-абиссинский военный конфликт приковал к себе всеевропейское внимание осенью 1935 г. В-третьих, упоминание о том, что в «Пионерской правде» печатаются «Приключения Буратино» А.Н. Толстого, предполагает период от 7 ноября 1935 г. по 18 января 1936 г.
Работа, скорее всего, была продолжена в самом начале 1936 г., когда страна снова, после перерыва в несколько лет, встретила Новый год с елкой: после того как


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
283
28 декабря 1935 г. в «Правде» (№ 357) была опубликована заметка кандидата в члены политбюро ЦК ВКП(б) П.П. Постышева «Давайте организуем к новому году детям хорошую елку!», в стране в считанные дни была развернута кампания по проведению «советской елки» (подробности кампании см.: Душечкина Е. Русская елка: История. Мифология. Литература. СПб., 2002. С. 275-282). Эпизод, когда становится известно, что в голубой даче будет елка, содержит фразу: «...доктор Мазь- перемазь сказал об них [новостях. — И. А.] веское слово, вроде того, что он никогда не сомневался в абиссинцах или что появление елки он давно предсказывал».
Сказка создавалась в тот период, когда Вс. Иванов заканчивал работу над романом «У». Едва ли работа могла быть продолжена позже января 1936 г., поскольку 28 января со статьи «Сумбур вместо музыки» началась официальная борьба с формализмом и натурализмом, захватившая Вс. Иванова, а 18 июня последовала смерть Горького — особенно тяжелая утрата для Иванова и его семьи, в судьбе которой Горький принимал участие. К тому же резко сгустилась политическая атмосфера в обществе: вышла директива Политбюро ЦК, лично написанная Сталиным, начался процесс над «троцкистско-зи- новьевским блоком» и пр.
Сказка осталась незавершенной, как и многое в творческом наследии Иванова. Кроме причин общего порядка, следует иметь в виду невозможность для Иванова в 1936 г. опубликовать и более серьезные произведения без саморе- дактуры или цензорских купюр. К тому же его работа в ССП захватывала большую часть времени, отвлекала административной «текучкой». Имелась также причина частного порядка: по воспоминаниям Вяч.Вс. Иванова, жена писателя Т.В. Иванова опасалась, что Михаил, приемный старший сын, мог счесть себя обойденным и уязвленным тем, что сказка предназначалась младшему сыну Вячеславу (его домашнее имя Кома стало именем главного героя сказки), и потому вмешивалась в творческий процесс, в конце концов вынудив писателя оставить замысел нереализованным. Домашнее давление на автора вкупе с усилившейся официальной цензурой, возможно, обессмыслило дальнейшую работу над произведением.
Могло иметь значение и опасение писателя встретить со стороны «детской» критики жесткий приговор. Вс. Иванов не относился к тем прозаикам, которых жаловала наркомпросовская критика (в фаворе у специалистов по детскому и юношескому чтению в 1934-1935 гг. были А.А. Фадеев, К.Г. Паустовский). Во всяком случае, сюжет из дачной жизни ребенка едва ли мог найти сочувствующего критика. Для сравнения, пользовавшаяся популярностью в начале 1930-х гг. и гораздо позже повесть С.Г. Розанова (брата А.Г. Неверова) «Приключения Травки»,
сюжетные мотивы которой близки ряду мотивов ивановской сказки, была разгромлена, несмотря на выход уже 4-го издания. Из рецензии А. Данилыча-Кочина: «В уютном уголке Петровского парка, вдали от рабочих районов и в отрыве от нашей действительности, окруженный заботами папы и мамы, живет маленький Травка. <...> Герой- ребенок взят автором из среды, которая равнодушна, да, пожалуй, и чужда труду рабочего. Круг впечатлений Травки ограничен дачной местностью и домашней обстановкой <...> Жизни в коллективе и с коллективом Травка не знает. Читателю ясно, что и выросший Травка будет покой- ненько жить в кругу тихой семьи и жизнь его сложится, как у его родителей <...> Автор удачно ввел много производственных процессов, но в книге они служат не задачам политехнизма, а подчеркиванию тревоги отца Травки за свое благополучие <...> Благодаря своей фабульности и подкупающей свежести языка книга находит много читателей. По своей же установке на ребенка, оторванного от коллектива, книга вредна» [разрядка автора. — И. А] (Данилыч-Кочин А. Розанов С. Приключения Травки //Детская литература. Бюллетень критико-библиографического института. ОГИЗ, 1932. № 1. С. 9).
Отметим в связи с С.Г. Розановым один из возможных источников замысла «Тайны Голубой дачи». Зимой 1933 г. в кукольном Театре детской книги (подразделение Отдела рекламы Госиздата) С.Г. Розановым была осуществлена постановка спектакля «Петрушкины игрушки» по повести «Приключения Травки» (весной того же года С.Г. Розанов возглавит этот театр). Необычность постановки была отмечена Л.Г. Шпет: «Режиссерский прием подачи пьесы и декоративное оформление основаны на принципах детской игры в игрушки. Петрушка, на этот раз с помощником, в лице плюшевого медведя, затеяли игру. Ширма сложена из цветных деревянных кубиков, декорациями служат игрушечные кроватки, столы, посуда. Окно сделано из конфетной бумажки, словом, пущено в ход все, что нашлось подходящего среди игрушек. Петрушкины куклы, слон, собака изображают Травку, его маму и папу, вокзального швейцара, дежурного в справочном бюро, и всех прочих. Спектакль предназначен для самых маленьких ребят, для дошкольников. Этой постановкой театр хочет не только познакомить ребят с книжкой про Травку, но и показать им, как интересно можно играть в игрушки, как со своими игрушками можно поставить целый спектакль, инсценировать книжку <...> Пьеса эта дала возможность провести один опыт — повышается или падает интерес к спектаклю в зависимости от степени знакомства аудитории с книгой, которая в этом спектакле разыгрывается? Быть может то, что все знают, чем кончатся приключения Травки, лишает зрителя интереса к спектаклю. Опыт показал, что


284
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
последнего не случилось» (Шлет Л. Петрушка книгоноша // Государственный театр детской книги имени А.Б. Халатова. М., 1934. С. 80,82).
Бригады Театра рекламировали детскую продукцию Госиздата и Огиза везде, где были дети, в том числе в поселках, санаториях и больницах. Репертуар Театра был связан, в основном, с книжками идеологической направленности: «А Петрушка тем временем уже привел своих знакомцев <...>: и Ёж — лучшего журнала не найдешь, и мышонок Пик, и Красин во льдах и, конечно, славный летчик Чухновский», — а также Таня-революционерка — героиня одноименного рассказа Е.Н. Верейской (Венгров Натан. Московский гость // Государственный театр детской книги имени А.Б. Халатова. М., 1934. С. 133-134).
Художественно-дидактический замысел постановки «Петрушкины игрушки», как и самого Театра детской книги, был созвучен желанию Ивановых-родителей организовать для больного Комы полезный досуг в условиях постельного режима. Знакомство Ивановых, прежде всего детей, с «Петрушкиными игрушками» можно считать весьма вероятным.
Издание «Тайны Голубой дачи» было проблематичным для Вс. Иванова из-за сложной обстановки в области печати для детей и юношества.
Сотрудники Критико-библиографического института (в 1931 г. реорганизован из библиографического отдела Наркомпроса в подразделение ОГИЗа, действовал по 1935 г.), в котором главенствовала ленинская «линия» Н.К. Крупской, чаще всего писали резко отрицательные рецензии на издания для детей и юношества. Острой критике подвергались даже произведения, изданные неоднократно, позже ставшие хрестоматийными в советской детской литературе. Солидные имена авторов и полюбившиеся читателям персонажи не смягчали суровости рецензентов. Доставалось и тем, кто так или иначе составлял близкую Иванову группу писателей. Так, Л. Тимофеев подверг критике 7-е издание книги И. Груздева «Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам» (М.; Л., Молодая гвардия, 1933. См.: Детская и юношеская литература. Критико-библиографический бюллетень. 1934. № 1. С. 13-14). Другой рецензент заявлял: «Детская литература и детская читательская масса вправе ждать от писателя, масштаба Павленко, значительно большего, чем нехитрое реставрирование старинных и сентиментальных сюжетов, которые никак не освежены ни новой конкретной обстановкой, ни новым подходом, ни новой идейно-политической целевой установкой» (Штейнберг Е. Павленко П. Муха // Там же. С. 15).
Вс. Иванов прежде не обращался к творчеству для юных читателей и только в 1932 г. немного адаптировал
для юношества «Бронепоезд 14-69»; повесть вышла в 1934 г. уже в пятый раз, была включена в «Школьную серию современных писателей» Детгиза. В самом факте переработки-адаптации не было ничего необычного, подобные адаптации современных «взрослых» произведений появлялись часто —для восполнения нехватки советской литературы, адресованной непосредственно юным. Подобно К.Г. Паустовскому, Ю.Н. Тынянову, А.А. Фадееву, А.П. Гайдару и др., Иванов выполнял заказ под лозунгом «Творческие ресурсы “взрослого” писателя — в детскую литературу» (Детская и юношеская литература. Критико-библиографический бюллетень. 1934. № 1. С. 15). Как и П.А. Павленко — за его адаптацию, он не избежал критики. В отзыве на авторскую редакцию «Бронепоезда 14-69» (открывающем рубрику «Небрежное издание талантливого произведения») признание полезности для молодежи «одного из значительных произведений советской литературы» переходило в осуждение автора за «максимальное сохранение первоначального текста», точнее, за сохранение политико-идеологических недостатков раннего понимания писателем революции, за неприкосновенность разбросанной, несвязанной манеры повествования (Тимофеев Л. Иванов, В. Бронепоезд 14-69 // Детская и юношеская литература. Критико-библиографический бюллетень. 1934. № 2. С. 3). Официальная критика ставила под вопрос дальнейшие детгизовские переиздания ивановской повести: «Наркомпрос в своем постановлении о детской литературе указывал, что в больших тиражах должны быть выпущены только книжки, получившие в прежних изданиях бесспорное признание как “высокохудожественные и ценные в воспитательном отношении произведения и тщательно проверенные в общественном порядке”. Наркомпрос ставит условием проверку книг в детской аудитории, обсуждение с писателями и критиками, рецензирование в основных органах советской и партийной прессы и т. д. и т. п. Эта кампания, эта проверка книг помогла бы детскому издательству в его работе, предупредила бы возможные ошибки при переиздании тех или иных произведений» (Лысяков П. О переизданиях 1934 года // Детская и юношеская литература. Критико-библиографический бюллетень. 1934. № 9. С. 5).
Педагог-методист М.А. Рыбникова (одна из основоположников советской методики преподавания литературы в школе) в своей статье исправила негативное впечатление от «детского» «Бронепоезда...», произведенное резкой статьей Л. Тимофеева. Она подчеркнула, что «“Бронепоезд” вошел в школьную программу, завоевал себе место на сцене, повесть читана и перечитана» (Рыбникова М. «Взрослая литература» для детей // Детская и юношеская литература. Издание Критико-библиографи¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
285
ческого института. 1934. № 10. С. 2), взвешенно проанализировала текст переделанной повести (предварив его отрицательным отзывом на переделку М.А. Шолоховым «Поднятой целины» и одобрительным — на переделку А.Н. Толстым «Петра I») и подвела к утешительному выводу: «...в данном случае работа оправдана. “Бронепоезд” был труден, а потому почти недоступен широкому читателю. В этом новом виде, сохраняя свой драматизм, сохраняя значение первоклассной повести о гражданской войне, “Бронепоезд” делается доступным детям» (там же. С. 3).
Несмотря на завуалированные извинения, принесенные редакцией бюллетеня Вс. Иванову, его позиция в сфере детской печати оставалась шаткой и малоперспективной.
Заметим, что непосредственно за суровой рецензией Л. Тимофеева на адаптацию «Бронепоезда 14-69» следует рубрика «Замкнутая детская дворянской семьи», в которой Б. Зальцберг благожелательно разбирает повесть «Детство Темы» Н.Г. Гарина-Михайловского (Детская и юношеская литература. Критико-библиографический бюллетень. 1934. № 2. С. 3-4). Таким образом в бюллетене был ясно обозначен для писателей образец жанра из классики, созданной «передовой интеллигенцией» 1870-х гг.
Сказка «Тайна Голубой дачи», начинающаяся в замкнутом мире детской, описывает детство Комы. При этом она представляет собой отнюдь не следование указанному образцу и выполнение заказа Наркомпроса, а, скорее, отталкивание от авторитетной для педагогов и педологов реалистической традиции с ее художественным психологизмом, местами несовместимым с психическими ресурсами читающего ребенка (например, эпизод экзекуции и нервного срыва Темы). К тому же, бегство от заказа своеобразно проявляется в том, что сюжет сказки — о том, как игрушки покидают дачу Комы и оказываются в большом мире, где в темных лесах бродят вооруженные ружьями писатели, — можно прочитать как ироническое обыгрывание призывов критиков вывести сюжеты из «узких рамок детского мира», сделать «сдвиг в сторону расширения тематики» (например: Гакина В. Обзор журнала «Мурзилка» №№ 8-12 за 1933 г. // Детская и юношеская литература. Критико-библиографический бюллетень. 1934. № 3. С. 23).
В домашнем архиве руководителя Московского Дет- издата Г.Л. Эйхлера (1901-1953) имеется дневниковая запись, относимая к 1938 г.: «Ну как для Вас писать? — говорил мне Всеволод Иванов. — Вам нужны слоны и собаки, а про них написано столько, что повторяться не стоит труда. Верно, не стоит. Но сейчас меньше всего нужны слоны и собаки. Да и описывать их можно по-новому, по-своему» («Ждать что скажут издатели...»
[Из домашнего архива Г.Л. Эйхлера] / Публ. и коммент. Б. Вайсберга // Вопросы литературы. 1989. № 5. С. 272). Из записи невозможно понять, когда состоялся этот разговор, очевидно лишь то, что писатель упорно отказывался написать для Детгиза что-нибудь, хотя в запасе у него имелась почти готовая рукопись, в которой были собаки и прочие звери, описанные «по-своему».
Работа над сказкой пришлась на очередной кризис идеологии в писательской среде. Творческая интеллигенция в 1933-1934 гг., обласканная властью, начала питать надежду на либеральный договор с властью (встречи писателей со Сталиным и членами Политбюро на квартире А.М. Горького, в которых принимал участие Вс. Иванов, проведение I Съезда советских писателей, на котором доклад Н.И. Бухарина был встречен весьма одобрительно, и т. п.). В 1935-1936 гг. надежды сменились новым страхом перед террором (ставка работников культуры на умеренного вождя Бухарина была проиграна, как и прежняя ставка на радикала Троцкого). Вопреки правилу сказочного жанра, «Тайна Голубой дачи» от начала к недопи- санному финалу делается мрачнее, ее содержание «взрослеет» — отчетливее проступают «эзоповы» подтексты, предназначенные для взрослых читателей.
Возможно, писатель читал вслух сказку по мере работы над ней по заведенному в Переделкино обычаю, описанному Т.В. Ивановой: «...на первых порах переделкинской жизни постоянно устраивались читки новых произведений, только что вышедших из-под пера...
Те из переделкинцев, которых не приглашали на эти (очень многолюдные) чтения, то ли чувствуя обиду, то ли из каких других, свойственных их натуре черт характера, сообщили в секретариат СП СССР, что-де в Переделкино организуется некий “филиал” Союза писателей.
Ничего подобного, разумеется, и в помине не было, однако такие читки прекратились.
Но близкие друзья никогда не переставали читать друг другу» (Мои современники. С. 108).
Работа над сказкой шла на фоне официальных событий в советской литературе, связанных с планами второй пятилетки и политическими перспективами. Состояние детской литературы оценивалось в начале 1930-х гг. крайне низко, оно не отвечало задачам социалистического строительства и обороны; ответственность возлагалась и на детских писателей, и на писательские организации; организуемый ССП брал на себя выполнение Постановления ЦК ВКП(б) от 29 декабря 1931 г. «О детской книге», в котором литература для молодежи и детей была названа «острейшим большевистским оружием на идеологическом фронте».
На Съезде советских писателей большое значение было придано вопросам чтения юного поколения, дет¬


286
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ской и юношеской литературе. Эти вопросы освещались и в пленарном докладе А.М. Горького, прочтенном, впрочем, без воодушевления. Зато ярким был содоклад С.Я. Маршака, призвавшего видеть в детской литературе «большое искусство для маленьких». Выступали и авторы популярных произведений для юных читателей. Заметно было отсутствие А.П. Гайдара, отдавшего предпочтение литературной работе в две недели съезда (при этом, обложки всех номеров бюллетеня «Детская и юношеская литература» с № 6 за 1933 г. по № 1 1935 г. украшены фотографией школьников, радостно читающих его «Школу», которая в 1934 г. была переиздана в четвертый раз).
Вс. Иванов не упоминал о Гайдаре, не входившем ни в горьковское окружение, ни в рапповские или напостов- ские круги, ни в Центральное бюро детской литературы оргкомитета ССП, куда входил он сам. Несмотря на критику, перераставшую в травлю, Гайдар все увереннее лидировал в советской детской и юношеской литературе. Знаменательно, что дискуссия о сказке, длившаяся с конца 1920-х гг., подошла к завершению с выходом гайдаровской сказки о гражданской войне, ставшей главной сказкой в советской официальной культуре (Тарасенков Ан. Да здравствует сказка! Гайдар А. «Сказка о военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове» // Детская и юношеская литература. Критико-библиографический бюллетень. 1933. № 9. С. 1-4). Возможно, эта статья открыла Гайдару путь в «Красную новь», где в 1935 г. была опубликована повесть «Военная тайна», включающая в себя эту сказку. Отделом прозы в это время заведовал Вс. Иванов. ССП устраивает двухдневное обсуждение гайдаровской повести — тяжелое, скандальное, инициировавшая обсуждение критик В.В. Смирнова выступала против автора. Гайдар в повести (и сказке) изобразил разрушенную семью (Алька и Мальчиш-Ки- бальчиш растут без матери), гибель маленького мальчика. Вс. Иванов изображает полную семью с традиционнонормативным распределением ролей (папа-защитник, заботливая мама) и не допускает кровавой гибели, заменяя даже гибель игрушек «превращениями».
15 января 1936 г. на Конференции детских писателей при ЦК КПСС был обозначен поворот в официальном курсе развития детской и юношеской литературы, прозвучал призыв бороться с бюрократизацией пионерского движения. Эти новации шли от Генерального секретаря ЦК ВЛКСМ А.В. Косарева, на которого возлагали надежды «детские» авторы, недовольные руководящей политикой Наркомпроса (Н.К. Крупская, З.И. Лилина и др.). Их надежды не оправдались. Малообразованный комсомольский лидер не мог всерьез поддержать детскую и юношескую литературу, тем более
что к тому времени она окончательно приняла устойчивое политехническое и милитаристское направление, заданное Наркомпросом (сыграл в этом свою роль и А.Я. Вышинский, который в 1928-1931 гг. заведовал Главным управлением по профессиональному образованию Наркомата просвещения РСФСР; именно в этот период издательствам, выпускающим детскую и юношескую литературу, были даны соответствующие указания). Отчасти составить представление о настроениях в Переделкино после совещания детских писателей при ЦК ВЛКСМ можно по записи К.И. Чуковского от 17 янв. 1936 г.: «Доклад Цыпина. Начало очень хорошее. Перечисление писателей, которые в последнее время не пишут. Ругает Наркомпрос. Десять лет упущено. <...> То, за что я бился в течение всех этих лет, теперь осуществилось. У советских детей будут превосходные книги. И будут скоро» ( Чуковский К.И. Собр. соч. Т. 13. М., 2007. С. 8-9).
«Тайна Голубой дачи» в творческом наследии Вс. Иванова стоит на особом месте: это единственное произведение, имеющее прямую детскую адресацию, помимо подтекстовой взрослой.
Ивановскую сказку нельзя соотнести с директивными требованиями к советской детской книге, даже с учетом сюжетно-мотивных «советизмов» в ней, имеющих, впрочем, второй план для «догадливого читателя». Скорее, она соотносится с докладом А.М. Горького на Съезде ССП, в котором было раскрыто понимание Горьким сущности детской и юношеской литературы и задач детских писателей.
Стратегия редакции Детгиза строилась на издании для школьников произведений русской и зарубежной классики и современных произведений, отвечающих идеолого-воспитательным и эстетическим требованиям взрослых и запросам детей. Изучение читательских запросов детей было серьезно поставлено еще в 1920-е гг. сотрудниками Института детского чтения под руководством А.К. Покровской, знавшей А.М. Горького еще по нижегородскому периоду, поддерживавшей хорошие отношения с Н.К. Крупской и A.B. Луначарским. От имени Горького был проведен массовый опрос детей, какие книги они хотели бы получить от Детгиза, а обобщение сделал С.Я. Маршак в очерке «Дети отвечают Горькому» («Правда». 1934.18 мая). Практический интерес к запросам детей сочетался с теоретической дискуссией о значении детского речевого и литературного творчества, вспыхнувшей в связи с тем, что дети стали выступать со своими сочинениями во взрослой печати и даже на радио, получать гонорары, очень рано приобщаясь к писательско-журналистскому делу (например: Злобин Cm. О детском творчестве // Детская и юношеская литерату¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
287
ра. Критико-библиографический бюллетень. Издание критико-библиографического института. 1934. № 7. С. 1-3; Злобин Cm. Снова о детском литературном творчестве // Там же. № 8. С. 19-24).
Позиции в дискуссии были прямо противоположны: одобрить детское творчество или отрицать его эстетически и содержательно. Сказка Вс. Иванова обнаруживает в себе третий подход: «лунский» язык, на котором говорит Кома, его игровые фантазии служат материалом для литературной работы отца-писателя. Следовательно, значение детского творчества не в самом себе, а в питании настоящей литературы, в том числе и создаваемой для детей. Здесь Иванов, скорее всего, расходился со Ст. Злобиным, автором историко-познавательных книг для учащихся («Салават Юлаев», «Степан Разин» и др.), призвавшим всех писателей прийти на помощь детской литературной самодеятельности: «Однако дело касается здесь не только одних детских писателей, это общая работа поэтов, прозаиков и драматургов всех жанров» (там же, с. 24).
Таким образом, едва ли можно предположить общность взглядов на детскую литературу и детское творчество Вс. Иванова и работников Детгиза, Критико-библиографического института и Наркомпроса.
«Тайна Голубой дачи» относится к ряду произведений, которыми в 1920-1930-е гг. обозначился своего рода «ренессанс» русской литературной сказки, начавшийся в эпоху модернизма. Прозаическая сказка с конца 1920-х гт. преобладает над стихотворной, расцвет которой связан с именами К.И. Чуковского и С.Я. Маршака, и тяготеет к большим формам, а также к синтезу с драматургией.
Во время работы Иванова над сказкой в апогее театральной славы находится сказка Ю.К. Олеши «Три толстяка» (опубл. 1928), публикуется в газете по главам «Золотой ключик, или Приключения Буратино» А.Н. Толстого. Обе эти сказки можно назвать мини-романами или «кукольными романами», в обеих разрабатывается эстетика кукольного театра и сказывается влияние эстетических новаций Вс.Э. Мейерхольда, как известно, увлекавшегося куклами. Напомним, что в труппе Мейерхольда в 1920-е гг. работала Т.В. Каширина (в последнем замужестве Иванова). Еще в 1930-е гг. Мейерхольд предлагал Иванову написать пьесу для своего театра, но предложение не было реализовано. Отметим и тот факт, что в середине 1930-х гг. Дом Советского писателя (организован в мае 1934 г. по инициативе А.М. Горького) наладил работу с детьми писателей: «Дети имели возможность заниматься ритмопластикой, изучать французский язык, ставить спектакли в собственном кукольном театре» (Антипина В А. Повседневная жизнь советских писателей. 1930-1950-е годы. М., 2005. С. 75).
В 1920-х — первой трети 1930-х гг. резче обозначаются направления, в которых развивается сказочный жанр: в одном идет разработка поэтики открытого фольклоризма и русской архаики, в другом — развиваются европейские традиции литературного и театрального «карнавала», сказка синтезируется с романом, новеллой и фельетоном. При этом, как и свойственно «ренессансному» явлению, фоном для него парадоксально служила почти средневековая по одержимости борьба со сказкой, особенно с «чуковщиной». Вопрос ставился предельно остро: «Нужна ли сказка пролетарскому ребенку?» — а ответ либо не предполагал компромиссов, либо содержал в себе набор жестких условий для разрешения использовать сказку в целях политико-идеологического воспитания.
В 1930-е гг. писателей, работающих в области детской литературы, призывали двигаться в своем творчестве от конкретного знания детской аудитории. Например: «Наши детские писатели недостаточно изучают свою аудиторию, своего детского читателя, формирующегося в новых, до сих пор невиданных условиях построения социализма. Такое формирование по-новому определяет и круг понятий, интересов, запросов, вкусов нашего детского читателя» (За книгу, зовущую к борьбе и победе [Редакционная статья] // Детская литература. Бюллетень критико-библиографического института. ОГИЗ, 1932. № 1. С. 4). В этом отношении Вс. Иванов в целом отвечал на запрос времени, однако с сильным собственным «уклоном».
Писатель начал работать над сказкой не для «пролетарского ребенка», не для ребенка «вообще», полуабст- рактного, усредненного в идеологическом представлении октябрятско-пионерской печати, а для единственного мальчика — своего сына Вячеслава, родившегося 21 августа 1929 г. в Москве, в браке с Т.В. Ивановой. Вячеслава Всеволодовича Иванова с детских лет в кругу семьи и близких называют Комой. Кома — не только адресат, но и главный герой сказки.
В своих воспоминаниях Вяч.Вс. Иванов так оценивает среду своего детского существования: «Мы были странным исключением...» (Мы были странным исключением. Видеомемуары Вяч.Вс. Иванова. Ч. I. М.: РГГУ, 2006), — имея в виду принадлежность семьи к советской писательской элите, сформировавшейся вокруг Горького. Первый «юбилей» Комы — пятилетие — пришелся на особо важные для отца дни Первого Съезда советских писателей. Осторожно предположим, что сказка для Комы могла быть задумана как единственный в своем роде подарок — напоминание об историческом событии, в котором его отец принимал участие.
Исключительность детства Комы была также связана с рано обнаружившимся костным туберкулезом, лече-


288
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ние которого предполагало строгий постельный режим. Пожалуй, единственным литературным образцом, приемлемым для отца-писателя, в этой ситуации могли быть «Аленушкины сказки» Д.Н. Мамина-Сибиряка, написанные для серьезно больной дочери: в них герои (куклы и животные) испытывают опасности и побеждают, слабые — сильных. По воспоминаниям Вяч.Вс. Иванова, повесть К.И. Чуковского «Солнечная» (публикация в журнале «Еж» — 1932 г., отдельное издание — 1933 г.) — о туберкулезном санатории, где умерла Мура, дочь Чуковских, вызвала у Т.В. Ивановой острое неприятие.
Принципиальное значение имеет факт моноадресации замысла «Тайны Голубой дачи» — на начальной стадии работы. Традиция писания текстов, так сказать, одноразового назначения, подобных личному письму, гораздо древнее традиции писания множеству безличных адресатов. Первая традиция относится к архаическому, рукописному периоду развития литературы, вторая традиция порождена печатной литературой. Первая традиция развивалась в русле элитарной культуры, вторая — как часть культуры массовой (не в значении оценки). Писать со всем тщанием произведение, которое принесет пользу и отраду единственному читателю, было принято в воспитании отпрысков аристократических родов (так, Фенелон писал «Телемака» для наследника французского престола, Екатерина Вторая писала сказки и учебники для внуков, М.В. Ломоносов собственноручно писал «Риторику» для юного голштинского принца, претендента на русский престол). Разумеется, впоследствии, по прочтении адресатом, такое произведение могло быть предоставлено в общее пользование, напечатано с дополнительным замыслом — на пользу другим юным читателям и писателям, желающим найти достойный образец для сочинения подобных художественно-дидактических произведений. При этом особенный, первичный замысел — чтение для единственного лица единственный раз — сохранялось в поэтической системе текста, придавая ему аристократизм формы, слабо связанный с конкретным содержанием.
Однако вопрос о замысле «Тайны Голубой дачи» осложняется тем, что в сказке, помимо мальчика Комы, выведены в качестве персонажей второго-третьего планов Михаил (Мишка) и Татьяна (Таня) — дети Т.В. Ивановой, усыновленные Всеволодом Вячеславовичем. Кроме того, на наш взгляд, в образе белочки по имени Марья Петровна Соснина есть аллюзивная отсылка к маленькой Мане (Марии), дочери Иванова от второго брака — с А.П. Весниной. Мария родилась 7 января 1928 г., когда супруги уже расстались, и была ненамного старше Комы. Таким образом, все дети писателя так или иначе представлены в сказке, что дает основание предполагать более
сложную, иерархическую структуру адресации: сказка для Комы содержит в себе некие наброски «посланий» для других детей — на более глубоких уровнях текста. Представлены в сказке и старшие Ивановы — как папа и мама, при этом папа наделен немногими сюжетными функциями: он вооружается двумя револьверами, участвует в охоте на волка.
«Тайна Голубой дачи» — прежде всего образец «домашней» рукописной литературы, по внешней стороне не претендующий на несение известных социальных функций «публичной» беллетристики — исправлять общественные нравы, являть актуальную мораль в «ярких и доступных образах», как принято было писать в обыто- вленных критических статьях советского периода. Шероховатости, неправильности авторской речи, создающие эффект спонтанного рассказывания, придают повествованию больше интимности и дальше уводят сказку от публичной сферы бытования.
Задачи писателя-отца диктовались конкретными условиями развития и воспитания его сына, реалиями жизни его семьи. Очевидно, что во многом работа над произведением шла от потребности создать детский мир, максимально комфортный и полезный для здоровья и лечения особенно любимого ребенка. Т.В. Иванова в своих воспоминаниях сетовала, что Всеволод Вячеславович совершенно не был пригоден для решения экстренных, чрезвычайных вопросов, даже когда речь шла о болезни Комы. По всей видимости, работа над сказкой для него была формой посильного участия в заботе о сыне. Сказка должна была выполнить психотерапевтическую функцию, нетрадиционным методом усиливать медицинскую помощь Коме. Терминов «арт-терапия», «сказкотерапия» еще не было, однако сами явления и понятия уже формировались — на теоретической базе работ 3. Фрейда, К.Г. Юнга, школы Л.С. Выготского и др., в практиках кукольных театральных деятелей, писателей. В частности, огромной популярностью у детей продолжал пользоваться рассказ А.И. Куприна «Девочка и слон» — о том, как к больной девочке пришел слон, и она выздоровела.
По выводам современных психологов, в возрасте 3-4 лет у детей наблюдается всплеск страха одиночества при засыпании, темноты, замкнутого пространства, воды и врачей, 4-5-летние дети начинает бояться Волка и сказочных чудовищ (Татаринцева А.Ю., Григорчук М.Ю. Детские страхи: куклотерапия в помощь детям. СПб., 2007. С. 14). Куклы и кукольные представления используются в психотерапии детских страхов уже давно, начиная с опытов английского врача-невропатолога Малколма Райта в 1926 г. (Puppets and Therapy / Compiled and edited by A.R. Philpot. Publishers Plays, Inc. Boston, 1997).


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
289
Писатель в «Тайне Голубой дачи» использует практически все эти страшные мотивы, пугая Кому-слушателя (Кома-персонаж ничего не боится) и тут же освобождая его от неприятных переживаний — через смех или победительное геройство (так поступал в своих сказках и К.И. Чуковский, снискавший у детской аудитории тех лет огромную славу). В частности, Вс. Иванов упоминает внесюжетных «лунских чудовищ Тям-ля-лям и Бям-ба- лям и даже Зям-ля-лям», а главное, подробно изображает битву со «страшным толстым и широким чудовищем, самим болотным царем Карасевичем-Карасевским», его армией раков и пиявок.
Главным героем, помимо Комы, является доктор Мазь-перемазь — идеальный персонаж, спаситель и герой, преданный рыцарь Комы, его девиз — «Да здравствует Кома и наша голубая дача...» На него автор возлагает груз страхов и преодолений, освобождая таким образом Кому, героя и адресата, от тяжелых переживаний.
Художественное пространство сказки имеет жесткие внутренние границы (зеленый забор), сурового охранника (овчарка Касп), но действие направлено на преодоление этих границ (форточка), расширение пространства до пределов Москвы. Детская, терраса — ближний мир Комы — изображается как уютное, мирное пространство. А дальний, внешний мир — в особенности колодец с крысами, снежное болото, лес и деревни — страшен своими опасностями. Мазь-перемазь играет роль мужественного осваивателя этих неведомых для Комы пространственных локусов.
Непритязательность этой «сказки для сына» является не побочным результатом воплощения особенного художественного замысла, а ее начальным импульсом, моментом поэтики, заранее заданной смыслоразличительной формой. Недаром сюжет быстро уводит героев из комнатного тепла и уюта в заснеженное пространство, в котором слышатся выстрелы, встречаются персонажи, не вполне домашние, хотя, вероятно, и знакомые Коме, — писатели Афиногенов, Павленко, Зазубрин.
Оставаться в статусе домашней «одноразовой» сказки для сына или для всех детей автора произведению не позволяет наличие в нем множества «маленьких» тайн — намеков на конкретные обстоятельства, которые мог оценить отнюдь не малыш Кома и старшие дети, а читатели- взрослые, в первую очередь из окружения автора, а затем и дети, когда они станут совсем взрослыми. Но это не главное в объективации статуса сказки. На наш взгляд, «Тайна Голубой дачи» — произведение с тайнами большими, чем это допускалось современными канонами литературы для детей, это сказка «с ключом». Даже то, что она осталась недописанной, развязка сюжетного действия так и не наступила, а читатель оставлен у открытого
финала, говорит в пользу нашего предположения, которое, впрочем, предстоит проверить.
Домашняя сказка для больного Комы еще на стадии замысла была свободна от «повинности» представлять идеологемы советского стоицизма. Вместе с тем, обозначенное в тексте ружье, по законам классического сюже- тостроения, должно было выстрелить — и оно стреляло. В сказке с первых глав звучат мотивы охраны, оружия, армии, битвы. Эта мотивная линия отвечает официально указанному курсу для детских писателей способствовать военному воспитанию юного поколения, но ее воплощение скорее создает иной план содержания, далекий от официальной дидактики.
К середине 1930-х гг. стихли разговоры о творческом начале всякой детской жизни, об изначальной гениальности ребенка, хотя выходят очередные издания книги Чуковского «От двух до пяти», в которой утверждается, что все маленькие дети гениальны. Нарастает разочарование в творчестве детей, признанном в первые десятилетия века новой культурной ценностью, сменяющей пошатнувшиеся ценности и сельской, и городской культуры. Уродливость массового движения юных корреспондентов, нередко становившихся сознательными или несознательными доносчиками, мешала признать в каждом ребенке гения творческой свободы.
Дети воспроизводили в своих играх схемы поступков взрослых, распространившаяся игра в «суд» развивала сюжет вины и невинности, с обязательным привлечением милиционера: так, игрушки в ивановской сказке поступают как образцовые советские граждане: «От имени кукол всей детской мы ходатайствуем о беспощадном наказании злого доктора Мазь-перемазь».
Сцена суда имеется и в «Трех толстяках» Ю.К. Оле- ши (благородный вождь восставших на суде во дворце) — сказке, на долю которой выпал, пожалуй, наибольший успех среди сказок 20-х гг. Вс. Иванов и его сын были хорошо знакомы с этой сказкой. В дневнике от 12 марта 1935 г. Иванов отмечает поход в Большой театр на балет по этой сказке (музыка В.А. Оранского, партию Суок танцевала новая прима О.В. Лепешинская):
«Кома считает, — т. к. приносят много рукописей, — что вся Москва состоит из писателей. Подъезжаем к Большому театру на “Три толстяка”. Кома вылезает из автомобиля, видит толпу и говорит:
Расступитесь, Всеволод Иванов приехал, а то он все ваши рукописи выкинет!» (Дневники. С. 27).
В театральной программе балета содержится предисловие Ю.К. Олеши, в котором он, в частности, пишет: «Работая над “Тремя толстяками”, я воздавал дань поклонения талантам, которые представляются мне самыми поразительными талантами, какие только возможны


290
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
в области искусства. Это таланты людей, умеющих выдумывать сказки. Сказка является отражением грандиозных проявлений жизни общества. И люди, умеющие превратить сложный социальный процесс в мягкий и прозрачный образ, являются для меня наиболее удивительными поэтами. Такими поэтами я считаю братьев Гримм, Перро, Андерсена, Гауфа, Гофмана» (Олеша Ю.К. Предисловие к театральной программе балета «Три толстяка». М.: ГАБТ СССР, 1935). Такое высокое отношение к сказке и одновременно указание на ее потенциал воспроизведения социальных отношений, по идее, должно было способствовать окончательной реабилитации жанра.
Олешинская сказка, как и «кукольный роман-сказка» А.Н. Толстого, была заметным явлением в истории «кукольного текста» русской детской литературы (этот «текст», во многом восходящий к кукольным сюжетам Гофмана и Диккенса, образован произведениями Д.Н. Мамина-Сибряка, К.В. Лукашевич, С.М. Городецкого, А.А. Федорова-Давыдова, Е.Л. Шварца и многих других). Они выстраивали оригинальные сюжеты с участием кукол, животных, детей и взрослых, в траве- стийном тоне представляя современные проблемы.
Постоянными в 1920-е гг. стали сюжеты кукольного бунта и борьбы кукол против жестокого обращения и эксплуатации. Во многом эти сюжеты восходят к дооктябрьской «кукольной» сказке, нередко имевшей форму маленькой драмы, с элементами оперы, подходящей для театрализации силами детей.
Общим местом «кукольных» текстов была рамочная композиция, при которой основное действие с участием кукол начиналось и заканчивалось описанием их маленького хозяина, который вступал в игру и покидал игровой мир, как бы творимый им «в соавторстве» с писателем. Таким образом, кукольная часть фабулы представала как игра и фантазия ребенка, соответственно строилась поэтика произведения — с прямой, предельной условностью, оттеняемой немногими реалистическими деталями, с косвенными отсылками к игровому опыту читателя.
В первой половине 1930-х гг. кукольные сюжеты широко использовались для политпропаганды (например, «Старые куклы» Д. Бедного, 1931). Были попытки разработать для детей новую художественную форму — создать театр книги на основе кукольного театра, это новаторское явление в культуре детства развивалось с конца 1920-х гг., оно было поддержано А.Б. Халатовым, членом коллегии Наркомпроса и председателем правления Госиздата в 1927-1932 гг. В 1934 г. вышел сборник «Государственный театр детской книги им. А.Б. Халатова». М.: Изд. театра. 1934).
Таким образом, Вс. Иванов имел дело с устойчивой традицией — своего рода «кукольным текстом» русской литературы, дополнявшимся западноевропейским «кукольным текстом», а также экспериментальным опытом кукольного театра.
Канон «кукольной» сказки для детей предполагал несколько драматических мотивов, игравших основную роль в сюжетообразовании. Так, покалеченные детьми куклы нередко уходили в лес, спасаясь от тирании: «Идем, идем искать счастья. Идем искать добрых детей», — восклицают куклы в подобной сказке К.В. Лукашевич (Кукольный переполох. Фантастическая комедия для детей младшего возраста Клавдии Лукашевич. С пением, танцами и с рисунками кукол. М.: Издание Т-ва И.Д. Сытина, 1909 (Серия «Детский театр»). С. 21).
Вс. Иванов вносит в канон коррективы, обусловленные, прежде всего, заботой о психологическом комфорте Комы-слушателя: в его сказке Кома — добрый мальчик, а повод для ухода из детской познавательный: игрушкам любопытно узнать, умны собаки или нет. Игрушки калечатся, грязнятся и «превращаются» (то есть заменяются новыми игрушками) не в детской и не на террасе, а в самовольном походе.
К канону произведение возвращается в «жестоком» эпизоде суда над обезьяной Пэп, в котором Кома смягчает суровый приговор Мишки, а затем Мишка засовывает осужденную обезьяну в болото под лед на три года. Однако и в этом эпизоде второй план содержания — для читателей-взрослых, переживавших в это время громкие суды над «врагами народа», — довлеет над каноничным первым планом. Взрослые в это время читали созданную по инициативе Горького книгу о Беломорканале (1934). В числе соредакторов ее был Л.Л. Авербах, которого в 1935 г. отправили в своеобразную ссылку — секретарем в один из райкомов Свердловска.
Весьма вероятно, что Иванов писал сказку в расчете на возможность публикации в радиопериодике или исполнения по радио. В сказке довольно отчетливо звучит мотив радио: герои настраивают и слушают радио, их диалоги построены как перекличка характерно звучащих голосов. Членение на главы и части иногда сопровождается обращениями — концовками и заставками радиочтений: «В этой битве прославились многие рыцари, но больше всех доктор Мазь-перемазь, — значит, слушайте одиннадцатую главу»; «Слушайте, дети, вторую часть волшебных похождений удивительного доброго доктора Мазь-перемазь...»
Вместе с тем, упоминание радио в сказке сопровождается репликой доктора-куклы: «Вот негодяи!», — сю- жетно эта реплика мотивирована слабо и с перебивкой на


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
291
следующую главу; ее смысл, возможно, связан с неким сообщением в передаче «Последние известия».
Серьезной проблемой Всесоюзного комитета по радиофикации и радиовещанию (сокращенно ВРК, создан 31 августа 1933 г.) оставался поиск специальных текстов для художественного вещания — инсценировок и т. п. (Горяева Т.М. Радио России. Политический контроль советского радиовещания в 1920-1930-х годах. Документированная история. М., 2009. С. 34). При этом, согласно Постановлению ВРК при СНК СССР об изменениях в программах радиовещания республиканских, краевых и областных радиокомитетов (31 января 1935 г.), радиокомитеты обязаны были максимально сократить текстовые передачи по молодежному и детскому вещанию. В ходе сфабрикованного в 1935 г. «дела Радиокомитета» почти все его руководство было снято. На фоне этих взлетов и падений советского радио, а также большой моды на слушание радио соответствующие мотивы в сказке едва ли можно счесть случайными.
Сказку Вс. Иванова можно рассматривать как попытку писателя охранить своих детей, прежде всего Кому, от официально насаждаемой системы воспитания «советского человека» и, вместе с тем, найти собственную форму сказки.
Печатается впервые по AM, хранящейся в ЛА. Текст сверен с МК, хранящейся в архиве Антона Давидовича Иванова. Правка, сделанная рукой Т.В. Ивановой, не учитывается. Название произведения в первой рукописи — «Сказка», во второй — «Тайна Голубой дачи».
С. 261. ... черноглазый доктор Мазь-перемазь, обезьяна Пэп, братец-кролик Сережка и серый медвежоноку которого за привычку постоянно говорить «еге», звали Еге-ге-ге... — Давать личные имена игрушкам - одна из традиций культуры детства. Имя Мазь-перемазь встречается в книге, переведенной Анной Хволь- сон, «Мурзилка, или Приключения лесных человечков» Пальмера Кокса (см.: Иванов АД. Создавать уроки добра //Детская литература. 1977. № 9. С. 30). Куклы-доктора чаще всего были сделаны из тряпок и ваты (так называемой «души»): мягкость материала соответствовала характеру куклы; докторам полагалось иметь длинные руки —для разных манипуляций с предметами. Образ доктора-негра, возможно, связан со славой Альберта Швейцера — врача, создавшего знаменитую больницу в Африке. Кроме того, в «Сказках дядюшки Римуса» Джо Чэндлера Харриса действуют звери-негры; известность С.В. Образцова началась с концертов, исполнявшихся от имени игрушечного негритенка.
Братец Кролик, главный персонаж «Сказок дядюшки Римуса», выступает в сюжете антагонистом Братца Лиса,
которого ему удается обхитрить. У Вс. Иванова братец- кролик Сережка характеризуется иначе: он прежде всего трус.
Возможно, что кролик Сережка — не игрушка, а домашнее животное. В те годы имя Сережа нередко использовалось как кличка животного, так, в рассказе Е.И. Чарушина «Кабаны» есть олень (или лось?) по кличке Сережа (журнал «Еж», 1930, № 11).
Медведи бывали с механическим или электрическим устройством в животе (такова их так называемая «душа»), стояли они молча, а когда их наклоняли, то из утробы слышался особый «медвежий» звук, нечто среднее между мычанием и растянутым «эге».
Возможно, Эге — якутское слово эЬ — м. р., медведь.
...идти гулять за зеленую ограду. — Эвфемизм, значит быть выброшенным за забор.
... какие здесь метели, вот у нас в Сибири метели так метели, а на эти метели я и смотреть не хочу. —
Аллюзия на фразу Собакевича из поэмы «Мертвые души» Н.В. Гоголя.
... родом из Абиссинии... — Возможно, аллюзия на «африканский» текст русской литературы, начиная с «абиссинской» легенды из пушкинской родословной, что делает возможным восприятие Мазь-перемазя не чуждым писательскому миру. Кроме того, эта и другие мелкие аллюзии (крокодил, бегемот), встречаемые в дальнейшем тексте, вводят в подтекст «африканиаду» К.И. Чуковского. Абиссиния, абиссинцы используются в качестве иронических иносказаний, подобных Ташкенту и ташкентцам М.Е. Салтыкова-Щедрина.
... когда однажды пускали радио-зонд... — Впервые радиозонд (изобретение ученого-аэролога П.А. Молчанова) был запущен 30 января 1930 г. в г. Павловске. В 1932 г. радиозонды использовались при полете немецкого дирижабля «Граф Цеппелин», при этом к зонду подвешивали груз, который в определенный момент автоматически отсекался и падал на землю, чтобы зонд мог уйти в высоту, не задев выступающие части обшивки цеппелина. С 1935 г. радиозонды начали изготавливать в промышленных объемах. Принципы работы и устройство радиозонда, цеппелина быстро стали предметом технического просвещения школьников, публикации по этим темам наполняли как взрослую, так и детскую печать. Сигналы радиозонда принимались простейшими радиоприемниками.
Автор вводит в сказку техническую новинку, которая уже начала оцениваться в литературе как новый эстетический феномен (например: Хлебников В. Радио Будущего // Красная новь. 1927. № 8. С. 185-188; Рассказы
А. 	Платонова для «Крестьянского радио» 1928-1930-х


292
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
годов. Вступ. статья и подготовка текста Е. Антоновой // «Страна философов» А. Платонова. Вып. 5. М., 2003. С. 692-718).
С. 261. ... утащил его прямо на луну. — Впервые мотив «человека с луны» в европейской литературе развил Сирано де Бержерак. «Человеком с Луны» называли папуасы Н.Н. Миклухо-Маклая (См.: Аренский П. Путешествие Миклухо-Маклая. Изд. 2-е. М.: Молодая гвардия, 1935. С. 77-78). В 1936 г. отмечалось 130 лет первого посещения Миклухо-Маклаем Новой Гвинеи. Н.Н. Миклухо-Маклай (1846-1888), уроженец Новгородской губернии, имел репутацию не только выдающегося путешественника, но и чудака и кристально честного человека. Выражение «человек с луны» содержало коннотации: «человек, возвратившийся из далеких странствий», «чудак», «честный и добрый человек», а также «безответно влюбленный поэт». Возможно, «лун- ский язык», на котором говорит герой-ребенок, есть ал- люзийная отсылка к языку новогвинейских туземцев: папуасы называли пришельца Тамо-боро-боро («Самый большой человек») и Каранн-Тамо («Человек с луны»).
... братишка его Мишка. — Михаил Всеволодович Иванов (1927-2000) — сын Т.В. Ивановой и И.Э. Бабеля, усыновленный Вс.Вяч. Ивановым, художник.
... его приятель Андроников. — Андроников (Анд- роникашвили) Ираклий Луарсабович (1908-1990) — мастер устного рассказа, писатель, литературовед. Часто бывал в доме Ивановых. Начинал литературную работу практикантом в Детском отделе (образован в 1924 г.) Госиздата в Ленинграде, уже там зарекомендовал себя отменным шутником, наряду с Н.М. Олейниковым и Е.Л. Шварцем (см.: Чуковский Н.К. Литературные воспоминания. М., 1989. С. 255). С 1935 г. начал выступать в Москве с устными рассказами, в которых широко использовал звукоподражание; часто выступал в радиоэфире.
С. 262. Но в это время из большой будки выскочила серая овчарка Касп... — Автобиографическая аллюзия на карикатуру Кукрыниксов. Речь идет о повести Вс. Иванова «Особняк», сюжет которой относится к периоду нэпа. Т.В. Иванова вспоминала: «Когда в 1928 году Всеволод опубликовал рассказ “Особняк”, изобличающий мещанина-стяжателя, в журнале “На литературном посту” была помещена статья, в которой отождествлялся сам Всеволод с выведенным персонажем. Статья была снабжена иллюстрацией Кукрыниксов: Всеволод в образе цепного пса сидит у собачьей будки, охраняя “свой” особняк. Примечательно, что в библиотеке им. Ленина из комплектов журнала именно эта карикатура тщательно вырезана» (Иванова Т. О Зощенко // Воспоминания о Михаиле Зощенко. СПб., 1995. С. 182).
С. 263. Приговариваю тебя к заключению в исправдоме на три года... — Исправительный дом, учреждение из системы О ГПУ, в котором отбывали тюремное наказание сроком свыше шести месяцев, но не выше двух лет. Исправдомами часто называли учреждения, совмещавшие функции детского дома и тюрьмы для подростков, имевших криминальный опыт.
С. 264. Тебя пронизают всяческие полезные лучи...— Пародийный намек на один из тех новейших методов лечения, которыми живо интересовался А.М. Горький. (См.: Мои современники. С. 98-99), аллюзия на появившиеся книжки для детей-дошкольников о лучевой энергии.
Дед Никита — сторож поселка писателей в Переделкино.
С. 265. Маруся — Трунина Мария Егоровна — няня, член семьи Ивановых, жила вместе с Т.В. Ивановой с 1926 г.
А вот и я... Здравствуйте... — Обычное приветствие Петрушки, главного персонажа народного кукольного театра, и Театра детской книги имени А.Б. Халатова и других театров.
Ты думаешь, он бросит нас в колодец... — Мотив жестокого обращения детей с игрушками — общее место «кукольного текста» литературы первой трети XX в. См., например: Кукольный лечебник. Составил Доктор- аптекарь, морской житель. — Бесплатное приложение к журналу «Светлячок» за 1909 г. (по нашему предположению, автор — А.А. Федоров-Давыдов). Цитируем один из фрагментов, применительно к эпизоду настоящей сказки: «Водобоязнь» — «Надо вам сказать, что этой болезни подвержено большее количество игрушечных пациентов. Далее слон из папье-машэ, сброшенный в воду, размокает и оставляет после себя бесформенную массу.
Но особенно склонны к этой болезни мыльные канарейки, шеколадные куклы и звери, а также звери и куколки из пряничного теста...
Лечение последнего типа пациентов заключается исключительно в том, что каждого погибающего надо как можно скорее съесть...
Лечение первых пациентов заключается в способе выбрасывания их вон, как совершенно непригодных для занятий с детьми созданий.
Это очень грустное лечение!..» (С. 6). «Дождливую хворь» куклы изгоняют так: «Лицо раскрасили заново, душу сушили три дня и три ночи на плите, так что от души столбом валил пар; руки оторвали и пришили новые; сапожки заново склеили из черной лайки» (Там же. С. 9).


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
293
С. 265. Хотели рассказать, как абиссинцы успешно воюют с итальянцами. — Вторая итало-абиссииская война (1935-1936) широко освещалась в советской печати. Осенью 1935 г. в СССР повсеместно обсуждался доклад Эрколи (Пальмиро Тольятти) на VII конгрессе Коминтерна, в котором, в частности, заявлялось: «Абиссинский народ является союзником итальянского пролетариата против фашизма, и мы с этой трибуны заверяем абиссинский народ в нашем сочувствии»; а также доклад на заседании Совета Лиги наций наркома по иностранным делам М.М. Литвинова, в котором высказывалось «глубокое сожаление» о том, что «одной из спорящих сторон является государство, с которым представляемый мною Советский Союз поддерживает свыше 10 лет неизменно дружественные отношения...» (Итало-Абиссинская война: Сб. Саратовское книжное издательство, 1935. С. 61). Карл Радек откликнулся большой статьей в «Известиях» от И октября 1935 г.
Ирония Вс. Иванова связана с тем, что сложный геополитический вопрос обсуждали даже те, кто не имел ни малейшего представления о закулисных отношениях СССР и европейских стран. Абиссинская война была темой детских рисунков и разговоров среди детей.
С. 267. Мы встречать хотели в лесу, там, знаете, возле болота... — Между поселком писателей в Переделкино и железнодорожной станцией протекает река Сетунь, образующая с одной стороны от шоссе маленькое болото, переходящее в лес; с другой стороны — пригорок с рощей и кладбищем.
С. 268. И вот устроили суд. Старшим судьей был Кома, а Миша был обвинителем или прокурором. — Суды — игровая практика, берущая начало в дореволюционной школе и гимназии, старшеклассники судили литературных героев. В 1920-1930-е гг. эта практика обрела значение общественной деятельности членов детских организаций, в том числе пионеров. Теперь судили не только персонажей, но и авторов и даже отдельные жанры («Эй, сказка, на пионерский суд!»), на суд вызывались учителя и сами школьники.
С. 269. ... Кома сделал деревянный меч, деревянное копье и щит из красивой фанерной дощечки. — Дошкольников учили делать игрушечное оружие, любой ребенок мог сложить из бумаги (газеты) треугольную шапку-шлем. Судя по публикации подобного урока рукоделия в журнале для дошкольников «Чиж» (1933. № 2-3. С. 19-20), оружие, сделанное Комой, скорее всего, представляло собой щепочку с заостренным концом (меч), узкую щепочку или палочку (копье), фанерный прямоугольник (щит). По сравнению с публикацией в «Чиже», оружие Комы архаично и аполитично. В «Чиже» предлагается сделать с помощью перочинного ножа
из деревяшек винтовку, пику с красным флажком на конце, пулемет, а также из газетной бумаги треугольные шлемы, обозначив на них цветом звезд разные рода войск.
... Таня у приехавшая на каникулы. — Иванова Татьяна Всеволодовна (1919-2005), дочь Т.В. Ивановой, удочеренная Вс.Вяч. Ивановым, ставшая переводчиком.
С. 274.... окурки от папирос «Тройка». — Папиросы, выпускавшиеся ленинградской фабрикой имени Клары Цеткин. Марка относилась к числу дорогих.
С. 275.... ноша была нелегка: из плаксы обезьяны Пэп хотя и выкапало полведра почти слез, все же она весила не меньше четверти кило. — Игрушечная обезьяна была набита опилками, судя по ее весу, поэтому не могла пережить ссылки в болото под лед (отсюда сюжетная необходимость ее «превращения» в новую игрушку — серую лошадь).
Несколько раз их сшибали машины, много раз они падали в снег, и много раз доктор совсем было прицепится к кузову машины, а посмотрит — обезьяна Пэп не прицепилась. — Иронический намек на навязчивое в печати назидание для детей: уцепившись руками за борт кузова грузовика и поставив ноги на нижнюю перекладину кузова, ездили взрослые, чаще молодые люди, — на сравнительно небольшие расстояния. Детям такой способ передвижения был запрещен, это был для них один из соблазнов взрослой жизни.
С. 276. Вокруг этих кип сновало множество людей. Они кричали:
— В Свердловскую область.
— В республику немцев Поволжья.
— В Закавказье.
Это сортировались газеты. — Аллюзия на игру в географические названия. Известно, что к 1941 г. Кома стал большим знатоком географии, к нему будут обращаться за справками обитатели Переделкино, обсуждая новости с фронта.
Она сложила газеты в громадную кожаную сумку, положила ее на пол и перед тем, как накинуть на плечи, стала поправлять берет на голове... —
В 1930-е гг. почтальоны носили форму и специальные сумки. Советская промышленность выпускала куклу- почтальона.
... мимо Дуниных ног. — Дуня (Евдокия Егоровна Трунина), домработница семьи Ивановых, сестра М.Е. Трунининой, няни, см. прим, на с. 292.
Они быстро обошли всю квартиру, но оказывается, Кома переехал на новую дачу. — Мотив переезда на новую дачу связан с реальной сменой дачи (Малаховки на Переделкино) в 1934 г. Автор, описав в первых главах сказки Переделкино, но ни разу не назвав это ме¬


294
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
сто, заставляет работать память и воображение Комы- читателя, разворачивая действие с «обратным» переездом — из узнаваемого поселка, голубой дачи через Москву в названное наконец Переделкино, но в дачу некрашеную.
Вскоре в папин кабинет пришли два книжника: люди, которые доставали папе разные редкие книги. Один из них был совсем старый и седой, а другой молодой и черный, но оба они прочли множество умных книг и оба они служили в Ленинской библиотеке, где собраны самые редкие и умные книги. — Возможно, старый книжник — ученый-библиограф Подольский, сотрудничавший с А.М. Горьким.
Они разговаривали об Ираклии Андроникове, который служил теперь в Ленинской библиотеке. Этот Андроников мог с большим искусством подражать различным людям и даже целому оркестру. — И.Л. Андроников в Государственной библиотеке имени
В.И. Ленина не служил, но был ее постоянным посетителем. Мастерство подражания различным людям и даже целому оркестру снискало Андроникову известность, а в пору радиофикации страны — и настоящую славу. Возможно, что и «книжники» — не сотрудники библиотеки, а посетители.
С. 	277. ...что-то мне надоело быть обезьяной, хочу быть крокодилом. — Аллюзия на сказки К.И. Чуковского, в которых обезьяны больны, а Крокодил — сильный зверь, глотающий всех других, способный проглотить даже Бармалея и солнце.
Хочу быть бегемотом. — Аллюзия на сказки К.И. Чуковского, в которых бегемоту отводится роль аптекаря или лекаря. Серый волк (т. е. «превращенная» после ледяного плена в болоте обезьяна Пэп) хочет приобщиться к передовой медицине и завладеть пузырьком с чудесными каплями. В сказке Чуковского «Крокодил» действует волк («Славная елка будет сегодня у Серого волка...»).
Но доктора Мазь-перемазь было трудно поймать. Высоко в небе, блестя на солнце пузырьком и своими сизыми крыльями, летел прекрасный голубь. — Аллюзия на агитсамолет-гигант «Максим Горький», потерпевший крушение 18 мая 1935 г. в районе Центрального аэродрома на окраине Москвы. В рамках проведения Первого съезда ССП была встреча делегатов с работниками ЦАГИ, где проектировался и строился этот самолет. В один из съездовских дней, 18 августа, второй раз отмечался День авиации. Был выпущен специальный авиационный номер журнала «Огонек», в котором большое внимание уделено этому самолету. На майских парадах демонстранты выпускали из рук голубей, взмывавших в небо, где летали легкие самолеты.
Вдобавок в небо запускались воздушные шары с привязанными к ним букетами цветов.
Едва лишь серый волк миновал Кунцево... — Кунцево — поселок в ближнем Подмосковье, еще до революции осваивался небогатой интеллигенцией, строившей и снимавшей здесь дачи. Находится между Переделкино и Дорогомиловской заставой Москвы, вдоль Можайского шоссе и железной дороги, проложенной от Александровского (ныне Белорусского вокзала). Недалеко от Кунцево — дача Сталина. В Кунцево селились и бывали наездами некоторые советские писатели.
С. 278. Оказалось, что большинство жителей Переделкина — охотники. Вернее, они желали быть охотниками и с этой целью накупили себе ружей. — В созданном в мае 1934 г. по инициативе А.М. Горького Доме советского писателя (с 1938 — Клуб писателей, с 1948 — Центральный дом литераторов) действовала охотничья секция, самая крупная среди прочих спортивных секций; лекции для писателей читал известный охотовед Б.Н. Свентицкий (Антипина В А. Повседневная жизнь советских писателей. 1930-1950-е годы. М., 2005. С. 75).
С. 279. ...большая группа охотников. Предводительствовал ею Павленко. — Павленко Петр Андреевич (1899-1951) — писатель, обитатель писательского поселка Переделкино, член Правления ССП, пользовался покровительством И.В. Сталина, имел репутацию человека, связанного с ЧК-НКВД. Дача Вс. Иванова находилась поблизости от его дачи (ныне эта поселковая улица носит имя Павленко). Член Комиссии по приему писателей в ССП, в которую входили Вс. Иванов, А. Афиногенов, К. Федин, Н. Асеев, Ф. Гладков, а председательствовал П. Юдин.
Афиногенов — Афиногенов Александр Николаевич (1904-1941) — драматург, обитатель писательского поселка Переделкино, руководитель Первого Московского рабочего театра Пролеткульта, в начале 1930-х — один из руководителей РАППа. Член Комиссии по приему писателей в ССП.
С. 280. За гаражом, на зазубринском участке... —
В поселке Переделкино поселился Зазубрин (Зубцов) Владимир Яковлевич (1895-1938, расстрелян) — писатель, один из инициаторов создания в 1926 г. Сибирского Союза писателей и руководитель его; в 1934-1936 гг. — редактор литературно-художественного отдела московского журнала «Колхозник» — одного из горьковских изданий. С Вс. Ивановым его связывал прежде всего А.М. Горький, особо выделявший их в своем окружении. В частности, обоим было предложено участвовать в горьковском проекте «История гражданской войны» (а также Л.Н. Сейфуллиной, В.Я. Шишкову). К началу работы Вс. Иванова над сказкой В.Я. Зазубрин переживал боль¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
295
шой успех: его «алтайский» роман «Горы» (впервые: «Новый мир». 1933. №№ VI—XII) в 1934 вышел отдельным изданием при активной поддержке Горького, усмотревшего в нем достижение героико-эпического реализма и оценившего роман наравне с «Поднятой целиной» М.А. Шолохова. В романе подчеркнута «медвежья» тема. В частности, яркий эпизод в «Горах» — охота на медведей.
Плотники стали рассуждать об водке и об абиссинской войне... — См. прим, к с. 265.
Не успел он поравняться с зазубринской дачей, как оттуда донесся рев, и из окна второго этажа на него посмотрела страшная медвежья морда. — Карикатура на В.Я. Зазубрина. В своих воспоминаниях его жена В.П. Зазубрина-Теряева так описывает внешность Зазубрина: «В конце декабря 1919 года в нашем доме одним морозным утром <...> появился человек — высокого роста, в огромной овчинной шубе с высоким воротни¬
ком, в черной папахе с красной лентой, обросший черносмоляной бородой — партизан. Очень впечатляющая, колоритная фигура...» (Литературное наследство Сибири. Т. 2. С. 401). В.П. Правдухин писал в очерке «На гусином займище»: «Позади меня шлепает по грязи рослый Зазубрин, бранится, гуси взбудоражили его кровь... Он рывками со злобой ломает вокруг себя мокрые ветки, ладя скрадок... Зазубрин раздраженно кричит что-то в мою сторону... орет в это время благим матом... Машет озлобленно руками. Лицо его в пятнах, глаза поблескивают возмущенно...» Правдухин В. Художественная литература за семь лет // Сибирские огни. 1924. № 5. С. 217).
С. 280. ... вынесли решение — запросить по телефону Москву, зоологический сад. — Телефоны общественного пользования начали устанавливать с августа 1933 г.


ВУЛКАН
Повесть
Подготовка текста и примечания Л.В. Суматохиной
В поезде было душно и непроходимо. Чей- то сердитый возглас: «Пересадка!» — разбудил ее на рассвете. Моргая, толкаясь, охая, Евдокия Ивановна, изумляясь своему проворству, вместе с толпой уставших и невыспав- шихся бесплацкартников, ринулась к феодосийскому составу, чтобы пересесть в него. Носильщика поймала она с загадочным проворством. Носильщик, старый татарин, видимо, перетаскавший груза с горный хребет, устало, хотя и умело, втискивал ее, ее свертки и чемоданы в воображаемую пустоту вагона.
— Такого безобразия в вулкане не бывает, — вдруг сказал он с важностью необычайной.
Затем поезд двинулся унылой осенней степью.
И словно стараясь забыть эту печальную степь, пассажиры заговорили о потухшем вулкане, который находится где-то за степью, на самом берегу моря.
В купе, кроме Евдокии Ивановны, ехали: кок с тральщика, после лечения, как он выражался, «физико-математическими методами», возвращавшийся в Феодосию; шумливый сапожник из Симферополя; краснощекая подавальщица столовой с двумя детьми, направлявшаяся в Батум, и какой-то тусклый, скрюченный и очень раздражительный мужчина в черном пальто, с движениями такими, точно он то и дело вколачивал и выдергивал гвозди. Все они сразу же, разместившись, заговорили о вулкане.
Особенно громко кричал сапожник:
— Вулкан сила! Он всех скликает до себя. Он ревматизмы лечит!
— К кому какая женская склонность, — язвительно говорил скрюченный.
— Вот получу отпуск, поеду тоже, — прерывал его сапожник.
— Мы часто мимо проезжаем, — тихо и вежливо вставлял кок. — Красивая мест¬
ность, — но вроде как бы слишком рано встала.
— Это как для меня понять, не понимаю? — кричал сапожник.
— Да так, что пустынно очень, припомни это!
— Зато сила! Любые склонит перила.
— Сила, похоже, крупная. Пожар происходил, точно, сильный, припомни это!
Говорили они с такой страстностью и уверенностью, что казалось: вулкан пышет рядом, вот за теми бурыми, вымоченными буграми, над которыми несется и тает дым паровоза. То, что вулкан действовал в далекой древности, где-то там, в мезозойскую эру, что добрые две трети его давным-давно упали в море, не имело, казалось, никакого значения. Память предков все еще сохранила пламя и горячий ветер, по всей степи долгие дни склонявший ковыль, невиданного цвета тучи пепла и далекие отсветы кратера, на которые, хочешь не хочешь, а заглядишься, засмотришься... Сразу исчезли сонливость, зной и жажда. Захотелось двигаться, петь. «Какие они хорошие и крепкие!» — думала Евдокия Ивановна о своих спутниках..
Городской агент Дома отдыха, тощий грек с длинными волосами, склонив голову, сосчитал прибывших, записал их, промычал и вдруг стал делать круги возле вокзала, что-то беспокойно ища, как выяснилось позже, попутчиков. Отдыхающие терпеливо ждали его, считая круги, делаемые им, и наблюдая за длинной, голубой тенью, что, подпрыгивая, сопровождала агента.
Здесь уже иное, тихое и мерцающее удовольствие охватило Евдокию Ивановну. Прислонившись к стене вокзала, теплой и широкой, она смотрела на бульвар с непривычными деревьями; на улицу, статную, каменную, ясную; на море, огибающее бульвар. Курчавый мальчик, сын одного из отдыхаю¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
297
щих, с шумом бросил возле ног ее чемодан, сорвал с себя толстое драповое пальто и пробежал к черной раковине радио. Отец мальчика, хромой, морщинистый, седой, стал толково разъяснять ей, чем и почему интересуется мальчик. Она смирно улыбалась, кивала головой, но ничего не понимала, да и не старалась понять.
Грузовик миновал предместья. Показались поля кукурузы, похожей на множество громоотводов. Промелькнули два села с новыми черепичными крышами, разобранная церковь... Там, где дорога поворачивала к Старому Крыму, на перекрестке, дорожное управление, должно быть, полагая, что путешественникам будет необычайно жалко расставаться с такой отличной дорогой, построило среди степи зеленую беседку и поставило несколько зеленых скамеек. Грузовик бездумно миновал все это. Он несся к Коктебелю.
Их встретил ветер, мерный, крепкий, как бы говорящий стихами. Хромой мужчина наклонился к уху Евдокии Ивановны и что-то долго объяснял ей. Она поняла только одно, что ветер постоянно бушует у подножья коктебельских гор, словно сдувая все мысли, не относящиеся к вулкану.
— Вы писатель? — спросила она.
— Нет. Немного художник, а вообще обложки для книг делаю.
Не отрывая глаз от дороги, она кивнула головой. Все превосходно в этом месте. Конечно же, он писатель... Но, впрочем, где же вулкан?
Наконец, Евдокия Ивановна увидела его.
Он стоял, до пояса погруженный в море, темный и в то же время весь пронизанный светом. От цепи скалистых гор он отделялся широкой горой, покрытой лесом. На фоне этой зелени продымленные громады его, казалось, остановились и замерли в последнем содрогании крайней опасности.
Послышались восклицания. Кто-то из старожилов-отдыхающих стал называть горы по именам и какая гора какой изображает силуэт, если на нее посмотреть оттуда-то. Очевидно, рассказчику нравилось, что природа похожа на того мастера, который сидит в Парке культуры и отдыха и за полтора рубля вырезает вам любой желаемый вами силуэт.
Грузовик с грохотом, подбрасывая чемоданы, пересек мостик через речку. Проехали сарай, на котором висела громадная вывеска «Ресторан», уже всем своим нахальным видом говорящая, что ресторан этот тощ и бледен. Колеса машины приятно защебетали по щебню. Доктор, сестра-хозяйка, заведующий домом, библиотекарша, маркер — все стояли с ласковыми лицами перед крыльцом главного здания. Но Евдокия Ивановна не успела разглядеть их. Позади них, неожиданно, она увидела Павлушу Якушина и рядом с ним Фому, толстого, замечательного, самоуверенного и веселого постоянно Фому.
— Вы-то как сюда? — крикнула она, перегибаясь с машины.
Из-за грохота грузовика она не расслышала ответа. Она рассмеялась и прыгнула. Она попала в объятия Фомы, который расцеловал ее в обе щеки и передал ее Павлуше. Павел Якушин, так же как и в институте, весь залился краской, и Евдокия Ивановна с удовольствие подумала: «А они нисколько не изменились. Вот хорошо-то! Вот странно!»
2.
Действительно, очень странно. Они не встречались уже четыре года — да нет же, пять. Пять лет! Пять? Евдокия Ивановна не была тогда еще Евдошей, а чаще всего Евдошкой, училась с ними в ЭИ, Электро-институте с таким длинным названием, что оно часто снилось утерянным. Они были на втором курсе. Им полагалось выйти электриками самой высокой специальности... И вдруг — этого можно было ожидать от горячего, порывистого Павлуши Якушева, а уж никак не от нее, — Евдокия Вахнеева заявила, что она ошиблась. Она не хочет быть электриком, а перейдет во что бы то ни стало в Архитектурный. Друзья, родные, знакомые — все заволновались. Она ходила по Москве, и ей казалось, что на каждом перекрестке милиционер строго и осуждающе смотрит на нее. Да и все прохожие... Она теряла два года, и вдобавок приобретала не очень лестную аттестацию.
Отец у нее был мастер на сталелитейном заводе. Вернувшись с работы и узнав о решении дочки, он стукнул кулаком по столу, не стал обедать и сказал, что выгоняет ее из дома. Ночью, когда он, ложась спать, снимал са¬


298
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
поги, Евдоша растерянно смотрела в пол, чувствовала себя пропавшей, растерянной, но все же не сдалась. И отцу и друзьям она говорила одно и то же:
— Через десять лет мы будем ходить по новому городу Я хочу с гордостью ответить своим детям, когда они спросят меня: «Что же ты построила в этом городе?» Я отвечу: «Выстроила вот этот дом!»
— Дети не спросят, — улыбаясь толстыми щеками, говорил Фома. — Им будет не до того.
— А если ты им ответишь: «Я отпускала энергию для построек», — разве это обидно, — восклицал, как всегда горячась, Павел.
— Большой, светлый, просторный дом, — продолжала говорить Евдоша, — такой, каких еще не было в Москве, или, во всяком случае, — было очень мало. Хочу, чтобы в этом доме жили самые обыкновенные, самые простые люди, и чтобы, если бы им, например, понадобилась теплая вода — они бы ее получили немедленно, чтобы школа для их детей была близко, чтобы магазин...
— Что же, в просторных комнатах меньше ругаются? — спросил Фома.
— Меньше, — убежденно отвечала Евдоша. — Или, даже если и хотят меньше пить и ругаться, то и то хорошо. Я хочу выстроить дом.
— Нагнись, не ушиби голову о притолоку! — говорил ей отец, уже полуубежденный ее словами. — Горда очень!
— А кто нас учил гордости?
Отец, заложив руки за спину, пристально смотрел не нее. Она была выше его, да и стройней, пожалуй, хотя отец и думал весьма почтительно о своей молодости. Плечи у нее были широкие, голова круглая, светлая, глаза пронзительные, а брови такие, что, пожалуй, для полозьев годятся. Слова она подбирает такие, что они, как северный ветер, могут нагнуть деревья... Все же отец мало верил, что она выстроит дом, но и ему, да и всем остальным, кто ее знал и видел, хотелось, чтобы Евдоша выстроила дом и чтобы в этом доме людям жилось так, как она желала.
Она выстроила дом.
Дом этот, пятиэтажный, длинный, голубой, стоит на одной из окраин Москвы, где раньше были пустыри и кладбища, а теперь работает громадный завод. Несколько трамваев, метро, троллейбусы, автобусы вылива¬
ют сюда утром десятки тысяч людей. Они поднимаются по высокой и широкой лестнице. Самый вход разгорожен железными перилами на несколько отделений. Входящих с высокого табурета рассматривает табельщик. Огромные, как ворота, часы над головами входящих отбивают время. Люди входят сюда смеясь, веселые, и если только взглянуть утром на эти молодые и уверенные лица рабочих, то этого достаточно, чтобы понять, что в этой стране произошло нечто неслыханное, небывалое. Двор мира раздался, горы расступились — и выступил лог, раздол... Вряд ли где входят люди на работу с такими лицами... С работы, может быть, и выходят, потому что там, на улице, они еще надеются найти какие- то расплющенные обломки счастья, может быть, просто напиться водки и забыть все. Но чтобы с такими лицами входить в завод...
Мысли об этом, высказанные Евдошей другим людям, не казались им оригинальными. Они вежливо выслушивали, а глаза их говорили: «Да, но все это всем широко известно!». Евдоша знала это, но молчать не могла и беспрестанно говорила о том: завод — это путь и к университету, и к стахановской славе, и к театру, и к золотой звезде на груди, и к посту исследователя или ученого, лишь бы имелось у вас желание. Но даже если у вас нет никакого желания идти дальше, — потому что всякие, в конце концов, бывают люди, — то просто быть и работать на этом заводе, без особо блестящих проявлений себя, и это есть огромное удовольствие.
Все, все чудо из чудес! .
Конечно же, это было настоящим чудом. Было чудом и то, что поверили в ее проект, как самый дешевый и в то же время самый удобный: и то, что выслушали ее доклад о проекте с серьезными лицами; и то, что воздвигли по ее проекту фундамент; и то, что сам знаменитый каменщик Егор Вонифатьевич Попов поступил к ней на стройку и ставил такие рекорды, что даже теперь захватывает дух, когда подумает о том, какие дни были на стройке.
Конечно, было много неприятностей, гораздо более, чем можно было предположить: лестницы пришлось сузить, и материал для них отпустили весьма непрочный, чердачные помещения получились низкие, а карниз... Да


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
299
что карниз, когда в самом начале работ обнаружилось воровство, и человек с почтенным, внушающим полное доверие лицом оказался первоклассным мошенником?
В середине постройки возникла разрушительная склока, приехала комиссия, седой, высокий консультант в очках, опираясь локтями о стол, пространно доказывал, что Е.И. Вахнеева не только ничего не понимает, но просто подлец... А в конце работ вдруг оказалось, что кредиты на постройку исчерпаны и, возможно, ее законсервируют. Сколько бессонных ночей, сколько пройдено приемных, сколько разговоров с короткоголосыми секретарями, сколько телефонных звонков в Моссовет, в Райсовет, Строительное управление!
Но вот все же в доме проводят арматуру, включают свет, по лестницам уже мчатся счастливые люди с подушками, ящиками, граммофонами, пальто, посудой, радиоприемниками, по перилам катятся дети, навстречу им степенно поднимаются старушки, в кабинах лифта целуются молодожены. Тогда-то Евдо- ша могла подумать: «А ведь, пожалуй, сейчас Павел и толстый Фома включают мой дом в линию, и сами, небось, не знают об этом».
О доме она уже говорила «мой дом» и, подходя к нему, оправляла свое новое кожаное пальто; подпись ее на бумагах уже стала неразборчивой, а фамилию свою в телефон она выговаривала отчетливо и внушительно. Она была совершенно счастлива, когда известный на всех постройках, опытный прораб Лосев пришел к ней однажды и сказал:
— Боюсь, что в расчетах стропил с затяжками, несущими перекрытия, наш архитектор допускает ошибку. Материал я получил такой же, как и у вас, короче говоря — дрянь. А вот ваша кровля выдерживает, а моя, боюсь, лопнет. Каковы ваши расчеты, Евдокия Ивановна, не покажете ли?
3.
Узнав, зачем приходил прораб, мать обеспокоилась и стала говорить о приданом.
— Сама-то ты вышла без приданого? — спрашивала Евдоша.
— Сама-то я была человек бедный и, думала, без будущего, — отвечала мать. — А ты архитектор! Какой же архитектор без приданого?
— Без приданого жениха не завербуешь, — посмеиваясь, говорил отец.
— Веревку вы из меня вьете! — восклицала Евдоша.
Все же приданое справили. Было оно, правда, невелико: половина чемодана. Но мать очень радовалась. И странно — приданому обрадовался и муж.
Да, у Евдоши появился муж!
Появился он издалека, еще тогда, когда она строила первый дом, возле большого завода. Будущий муж ее заведовал постройкой гаража для завода. Знакомство их началось с того, что каким-то непонятным путем материал, необходимый для Евдошина дома, оказался у него на постройке и все его действия были так неопровержимы, что у Евдоши, после разговора с ним, показались в глазах вооб- ще-то очень редко выступавшие слезы. Полчаса спустя все спорные материалы так же неопровержимо и законно улеглись у ее постройки, и сам инженер, Лужанский Михаил Филиппыч, пришел извиняться:
— В суматохе и не то можно перепутать, — сказал он.
Но тотчас же, мотнув черной головой, несмотря на то, что в конторе было много людей, смело признался:
— Впрочем, более опытному, но менее талантливому коллеге я бы материалы не вернул.
— А вы что же, товарищ Лужанский, суда не боитесь? — спросила Евдоша.
— Конечно, неприятно. Да так уж как-то всегда получается, что, если дурак что-нибудь строит, мне противно.
Что-то очень смелое и приятное было в его улыбке, когда он говорил эти слова. Евдоша сразу почувствовала к нему доверие и когда, три дня спустя, он явился к ней с билетами в театр, она не только поехала с ним в театр, но после театра согласилась отправиться к нему на квартиру ужинать.
Лужанского уже ожидали гости. Видно было, что он умел собирать и приятных, и молодых, и в то же время положительных людей. Все здесь было так же, как и на прочих вечеринках, которых Евдоша видела много: песни, вино, шутки, но здесь это было овеяно какой-то неуловимой дымкой большего размышления и большей внутренней смелости.


300
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Евдоша почувствовала даже некоторую робость.
На столе кабинета фотография в траурной рамке. Женщина с пепельными волосами заботливо прижимала к груди ребенка. «Моя жена, — объяснил Лужанский. — Умерла зимой прошлого года».
— А ребенок? — спросила Евдоша. Лужанский показал ребенка. Он спал в соседней комнате. «Как же быть? — думала Евдоша, вглядываясь в румяное и очень похожее на отца лицо мальчика. — Как же быть, если я полюблю Лужанского?»
Она полюбила его. Три месяца спустя сыграли свадьбу. Много пели и плясали, и, когда старик Вахнеев садился после танцев подле дочери и, быстро дыша, обмахивая лицо платком, глядел ей в глаза, молодой говорил:
— Благодарю вас! Я всегда мечтал о приданом, сделанном домашним способом.
Несомненно, он так и думал, но слова, какими он выражал свои мысли, не нравились Евдоше. Ей даже казалось, что Михаил Фи- липпыч играет и слегка подсмеивается над ее семьей и чуть ли не над ней самой. Она страшилась будущего. Больше всего она страшилась того, как же ей обращаться с Петей, сыном Михаила Филиппыча.
Фотография в траурной рамке давно исчезла со стола. Евдоша, считая, что человек не должен иметь никаких тайных мыслей, если в состоянии их уловить, однажды спросила мужа и при этом покраснела так, что сквозь батист кофточки стали видны ее горячие руки:
— Миша! Ты ее сильно любил?
— До тебя думал, что сильно.
— Теперь же?
— Теперь же мне думается, что напрасно я ее обманывал, говоря, что люблю.
— А ребенок?
— Да, ребенок... — задумчиво ответил он, и задумчивость эта растрогала Евдошу.
С Петей она подружилась быстро. Ее теперь волновало другое. Муж часто покидал ее. Вначале он ездил консультировать какие- то стройки возле Москвы, а затем и сам взялся за постройку каких-то стандартных и дешевых сараев где-то возле Перми. Инженер он был смелый, талантливый несомненно, с превосходным архитектурным образованием и даже, в конце концов, со связями. Зачем ему
понадобились какие-то саманные сараи? Что ему в них? Ему пора переходить к монументальности. Монументальность -- это слава и сила государства, отпечатавшиеся в камнях. Мы ошибались, когда слишком роскошно отделывали наши жилища. Надо быть суровее, сдержаннее...
Когда мысли эти отстоялись у нее в голове и как только у мужа нашлось свободное время, Евдоша высказала их. Михаил Филиппыч, как всегда это делал, провел обеими ладонями с верха головы к ушам и, крутя пучок волос над бровью, неопределенно сказал:
— Так и Нестор повествует о начале Руси.
— То есть ты не согласен?
— Я согласен, когда это прямо относится к моим обязанностям, и не согласен обсуждать задачи архитектуры вообще. Это не потому, что мне не интересно говорить с тобой, а потому, что это дело давно мной решенное. Да, монументальность...
— Почему же ты тогда строишь какие-то сараи?
— Что ты мне предложишь взамен, например?
Евдоша объяснила с горячностью. Районный Совет хочет выстроить овощехранилище. Место, где его расположат, поразительнейшее. Площадь из старинных особнячков, не подлежащих сноске, создаст удивительный контраст и увеличит размеры и красоту здания. Ворота дают возможность создать арку, как декоративный элемент, а два пролета, два направления движения грузовиков и подвод под этой аркой...
Лицо ее пылало. Он потупился и прервал ее:
— Я знаю об этом замысле. Но, дорогая, мои сараи тоже — овощехранилища.
— Поэтому-то я и говорю тебе. У тебя уже есть опыт, Миша!
Он встал:
— Опыта у меня еще мало.
— Отказываешься?
— Отказываюсь.
— При твоем таланте?
— Милая моя! Должен признаться, что я пришел к убеждению, что у меня весьма немного таланта.
— Повестничество!


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
301
Он промолчал. Больше они об этом не говорили. Они поссорились и поссорились самым неприятным образом: молча. И, как бывает всегда после крупной ссоры, она и в мелочах начала замечать неладное. Оказалось, что Михаил Филиппыч любит вкусно и основательно поесть и, как только получает деньги, так устраивает обед. Кроме того, он носит ботинки на толстой подошве, которая скрипит так, что больно зубам. Затем он обожает езду — на автомобиле, в поезде, даже на трамвае — и часто говорит об этом. А потом, — что самое главное, — есть основания думать, что он не прочь получить легкие деньги, то есть взяться за то, что он может исполнить без особого размышления и без особых творческих мучений. Евдо- ша узнала, что такое творчество, и чем больше проходило перед ней дней, тем сильнее любила она это творчество. А Михаил Филиппыч — она боялась даже и подумать об этом, но не могла не думать, — муж ее уходил все дальше и дальше от творчества, узнавая, что такое ремесленничество и, пожалуй, влюбляясь в это ремесленничество. Ух, нехорошо!
Как бы понимая ее состояние, Михаил Филиппыч уехал и уехал далеко, к Актюбинску. Евдоша чуть было не назвала это трусостью: она сдает свой новый, большой дом, хочет, чтобы муж ее присутствовал при сдаче, похвалил или поругал, а он — в Актюбинск! Мало того, в письмах теперь он подписывается: «Твой любящий провинциал». Что он, завидует ей? Или раскаивается, что женился? Немножко позже Евдоша отошла и стала думать легче, но мужу по-прежнему писала редко и сухо.
Сдав дом, она решила отдохнуть. Раньше они жили на даче. Теперь она решила повидать море. Она никогда не была у моря... Жаль было только расставаться с Петей. Она сильно привязалась к нему. Это был уже девятилетний, крепкий и сильно задумчивый мальчик, страстно любивший отца и чтение. Он знал, что Евдоша ему не родная мать и оттого привязанность его к ней была тревожная и молчаливая, точно он боялся, что она убежит. Он часто отрывался от книги, вздрагивал и спешил в переднюю, чтобы посмотреть, здесь ли ее пальто.
Евдоша спросила его: куда бы ей поехать отдохнуть на месяц? Он ответил совершенно серьезно, чуть-чуть картавя:
— Вам, Евдоша, если уж ехать — так надо к вулкану.
— Это где же? На Камчатке? — спросила она.
— Почему так далеко? Отличный потухший вулкан есть у нас в Крыму. Его зовут Ка- радаг, — добавил он, немножко подумав. — Да, действительно, Карадаг. Я уверен, что вы останетесь довольны.
— Значит, не меньше, как к вулкану?
— Не меньше.
Она вспомнила, — ах, как это было давно! — что кто-то в школе, — не то пылкий Паша Якушин, не то толстый Фома, — твердил постоянно о вулкане и даже побывал там. Сухие, горячие ветра дуют тебе там в лицо; за каменистой дорогой, стелющейся среди низких дубов и кизила, лежат недоступные ущелья из темной лавы, и море, зеленое и теплое море колышет тебя... Как прекрасен мир!
4.
— Пре-кра-сен ми-ир! — пристукивая в такт каблуками, говорила, спускаясь по тропинке, пересекавшей овраг, Евдокия Ивановна. — Прекрасен, братцы! А еще прекраснее он оттого, товарищ художник, что это невозможно выразить ни словом, ни краской, как ни старайся. Сколько говорилось о том ощущении, когда входишь в море! А помнила ли я хоть одну строчку или картину, равную тому, когда впервые дотронулась до теплого, милого моря? Да и сейчас вот вспомнить не могу!
К Мертвой бухте, кроме нее, шли Павел Якушин, толстый Фома и хромой художник Гармаш со своим сыном, курчавым мальчиком, чем-то похожим на Петю. Толстый Фома шел, опираясь на большую палку: вчера в горах он слегка стер ногу. И он и Павел молчали, внимательно прислушиваясь к словам Евдокии Ивановны. Видно было, что им нравятся низкий и сильный ее голос, твердая походка и вся ее высокая и сильная фигура. Да и слова ее, должно быть, нравились, потому что Евдокия Ивановна заметила, как они одобрительно переглянулись. От всего этого — от действитель- цопрекрасного моря, от приятных, неожиданно встретившихся друзей, от этой твердой, лиловой тропинки, отороченной приятно пахнувшей мелкой полынью, — Евдокии Ивановне хотелось говорить и говорить без конца.


302
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Хромой художник взял трость у Фомы и, размахивая ею, обогнал Евдокию Ивановну Он быстро прошел шагов десять вперед, оперся на трость и, разглаживая шутя воображаемую бороду, сказал:
— Я не знаю, дорогой архитектор, монастырского устава, но, наверно, он запрещает купаться в море. Море разжигает воображение. Все великие искусства неизбежно выходили из морской пены. Я убежден, что самое красивое из морей — Эгейское, и когда я вижу греческое искусство, я вижу их море, ладонями ощущаю его теплоту.
— Теплоту? — вдруг заговорил, весь зардевшись, Павел. — Однако же, русские создали недурное искусство, сидя у холодного Балтийского моря.
Он приблизил свое лицо к лицу художника. Они были, приблизительно, одного роста, но какие они разные! Художник — хром, скуласт, с торчащими ушами, с узенькими, некрасивыми, но чрезвычайно острыми и умными глазами. Павел Якушин строен, лицо у него, пожалуй, чересчур вытянутое, но чистое, правильное, с большими, глубоко гнездящимися глазами. Вот, разве только нижняя губа какая-то трясущаяся... и как приятно слушать их спор!
— У Балтийского? — спокойно поглаживая воображаемую бороду, спросил Гармаш. — Да, так точно! Но подлинное искусство развилось только тогда, когда мы вышли к Черному морю, вот этому, морюшку.
— А русская древняя живопись? Архитектура севера?
— И вообще, милый Гармаш, вашу теорию можно только принять, если понимать море, как превосходный торговый путь, — сказал Фома, отбирая у художника палку. — А также прошу двигать вперед, если не хотите опоздать к обеду.
Они пересекли третий глинистый овраг, а спор все еще не окончился. Влево из оврага были видны безлесые, каменистые холмы, направо лежало потемневшее, словно чуявшее где-то далеко тучу, море. Позади, за спиной, с каждым шагом, точно догоняя их, вырастал вулкан. Воздух был жаркий, неподвижный и тревожный.
— А нельзя ли толкнуться к морю? — сказала Евдокия Ивановна.
Ее послушались, хотя прогулкой распоряжался художник.
Они шли вдоль глинистого берега. Евдокия Ивановна видела перед собой как бы душу вон тех бурых холмов и душу оврагов: она была из блестящей, спрессованной до блеска, до полировки, голубой глины, той замечательной глины, из которой лепили они в институте.
— Да, глина и море, — как бы угадывая ее мысли, сказал художник. — «Лепите меня, грешные! — говорит оно. — Лепите же мою бессмертную и, как вы изволили совершенно верно выразиться, непередаваемую душу!» Конечно, это не значит, что от лепки надо отказаться. Будь горд, но не до безумия!
Он медленно шагал по водорослям и камышу, коричневой и мягкой полосой лежавшим у линии прибоя. Сын его, курчавый Троша, выбирал из водорослей кусочки вара, клешни крабов, пемзу и плоские, стертые уже ракушки. Прелые водоросли пахли пряно и тяжело. Евдокия Ивановна хотела назвать этот запах «воющим», но почему-то постеснялась.
— А хорошо вам в Керчи, Павел Тимофеич? — спросила она у Якушина.
Они не привыкли еще друг к другу и то церемонно вытягивались в имя-отчество, то теребились школьными кличками и прозвищами.
— В Керчи, Евдокия Ивановна? Конечно, сносно, если б не нагрузка.
Оба рассмеялись и взялись за руки:
— Не жалуемся, Евдоша, не жалуемся! По- выспеет картошка, так хлебу.подспорье будет.
— Значит, картошкой-то вде-таки себя чувствуете?
— Это я вам угрожаю, чтобы вы меня не сжарили.
— Закройте голову! Солнце вас сжарит, Павел.
— На солнце легче уместиться, чем в ином сердце.
— От любви неудовлетворенной бежали сюда, Павел?
— Нет, от чересчур удовлетворенной, — сказал, догоняя их, Фома.
Якушин огрызнулся:
— Не перегружай сети, Фома!
Фома смолчал. Размахивая толстыми и короткими руками, он прошел мимо них. Ев¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
303
докия Ивановна поняла, что многое изменилось в отношениях двух друзей. Часто сухие и не совсем верные шутки Павла Тимофеевича принимались Фомой как угощение, и чувствовалось, что угощение это застревает у него в горле. Иногда же видно было, что Фома готовил Павлу какие-то слова, но внезапно умолкал и быстро, беззвучно шевелил губами, будто скидывая эти приготовленные слова. Почему это так случилось? Если говорить о превосходстве, то в институте превосходствовал Фома. Он и учился лучше, и на практике шел впереди всех.
Они обогнули мыс и увидели Мертвую бухту. Холмы, крутые, глинистые, украшенные по скатам песком, окружали ее. Длинный песчаный пляж был безлюден. Тонкие, плоские гальки кое-где расцвечивали его.
— И это все? — спросила Евдокия Ивановна, закрывая платком лицо.
Со стороны вулкана дул сильный ветер. Они стояли метрах в тридцати от воды, но и на таком расстоянии ветер умудрялся схватить песок и с такой силой бросить его, что, казалось, мог выбить глаза. Все же Евдокия Ивановна смотрела на вулкан. В середине вершины его возвышалась синеватая неровная громада, похожая на отломанный сук. Художник, думавший, что она спрашивает его об этой громаде, подошел к ней и сказал громко, на ухо:
— Чертов палец!
Она засмеялась:
— Действительно, чертов палец сыплет мне в глаза песок.
Он опять не расслышал ее и продолжал:
— Странное название, не правда ли? Несомненно, в древности это был какой-нибудь чудодейственный палец. Возможно, что он помогал от бесплодия и прочих немощей.
— Тогда этим только богачи страдали, — сказал быстро Якушин.
— Именно богачи-то и ездили на богомолье. Подумайте! Из моря вылазят бесформенные и таинственные скалы с жилами синих, розовых и белых камней. Оборотни какие-то, а не скалы, как приглядеться! И дальше! Из этих причудливых скал причудливейшее создание— палец.
Он поднял указательный палец:
— Палец Дьявола, дорогие мои! А что такое — палец дьявола? Это грех.
— В христианском понимании. А вы говорите об язычестве, кажется? — на что-то сердись будто, быстро спросил Якушин.
— В понимании жрецов, — сказал толстый Фома. — И ему, конечно, наплевать, христианские они или языческие. Они были притеснители и обманщики, хочет он сказать.
— Увы, мы часто обманываем себя хуже любого жреца, — сказал художник и встал.
Сын его скатывался по песку, скопившемуся вдоль скал. Художник вскарабкался на холм, махнул рукой и тоже покатился. Сын, визжа, обогнал его.
— Редкий характер! — сказал вдруг со злостью Павел Тимофеевич. — Всем доволен. А я убежден, что к сыну он не имеет никакого отношения как родитель.
— Как вам не стыдно, Павел? — воскликнула ошеломленная Евдокия Ивановна.
— Ну, а кто влюбится в такую рожу? Вы можете влюбиться, Евдоша?
— Могу.
Он пристально посмотрел на нее и сказал уверенно:
— Нет, не можете.
— Пойдемте-ка домой, — сказала Евдокия Ивановна. — Туча!
И точно, несмотря на ветер, который дул ей навстречу со стороны вулкана, из-за холмов выходила или даже выскакивала, вернее, туча небывалой, невиданной синевы и плотности. Казалось, она бежала от кого-то и выскочила тем внезапным, дальним прыжком в сторону, какой иногда делает заяц, когда его преследуют.
Не успели они сделать и полсотни шагов, как туча из синей уже превратилась в черную с белой оторочкой по краям. Оторочка эта вскоре распространилась по всей туче, прикрыв ее словно белым покрывалом. Ударил гром, такой близкий, у самого локтя. Сокрушительное тепло потрясло все тело. Евдокия Ивановна прокричала художнику на ухо:
— Страшно!
— Вулкан заговорил, — отвечал он ей тоже криком и указал налево.
Налево, в овраге, они увидели рыбачью избушку.
Только они успели вбежать в нее, как овраг наполнился струями воды, бежавшими с таким потрескиванием, словно кто-то считал


304
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
на больших счетах. Затем со счетов скинули — и над самой крышей избушки начали скреплять гигантские железные перекрытия. Иногда скреплявшему, видимо, надоедала эта работа, и он начинал дробить скалы. Обломки их с металлическим треском и шипением падали в воду, вода рычала, билась о берег. В воздухе запахло горелым деревом, словно потушили водой большой костер. И наверху, над этой льющейся и сверкающей нестерпимым блеском водой, опять начали что-то сбрасывать, сметать, сошвыривать, словно им хотелось поскорее сделать свое дело и уехать отсюда порожняком.
Должно быть, лицо у Евдокии Ивановны по-настоящему было испуганное, потому что Павел Тимофеевич вдруг присел на корточки, взял камышинку и стал весьма умело наигрывать фокстрот. Толстый Фома тоже присел и, приняв позу скучающей собаки, необычайно искусно завыл. Он смотрел на дверь, где белой краской объяснялись в любви какой-то Люсе и сообщали, что в 1938 году рыбная ловля была удачна. Всем было понятно, что собака видит за этой дверью восходящую луну. Какая тоска на собачьей морде! Казалось, что бы ей луна, а все-таки, как она тоскует! Все захохотали.
Тут, с той же быстротой, с какой она появилась, туча голодным и жадным прыжком скрылась за бугры. Глина в овраге точно покрылась глазурью. Море цвета рога дышало медленно. Со стороны степи пахнуло теплым запахом полыни, и где-то, далеко за холмами, заскрипела телега, и даже слышно было, как пастух щелкнул бичом, и неведомое стадо вышло на дорогу, должно быть обгоняя телегу.
Несмотря на то, что возвращаться было скользко и у Евдокии Ивановны отвалился каблук, к Дому отдыха все пришли очень довольные, хотя и уставшие.
Вечером долго не спали. Даже Трофим, курчавый сынишка художника, всегда ложившийся с солнцем, и тот сидел на скамейке, зевая и глядя на луну:
— Папа, а ведь на луне тоже есть кратеры? -Да.
— А что, если они тоже от бомбежки?
— Шел бы ты, Трофим, спать! — сказал, хлопая сына по спине, художник.
— Сейчас, сейчас! Я только немножко подумаю.
По гравию зашуршали тяжелые шаги. Подошел лысый и тощий поэт, отдыхавший в соседнем доме. Приехал он сюда из Львова и ходил так, как будто на каждом шагу хотел врасти в эту землю. Сняв шляпу и качая рукой ветку акации, он стал рассказывать то, что слышал сейчас по турецкому радио татарский поэт. Предместья Лондона охвачены пожаром. Тысячи беженцев наполнили вокзалы. Но и туда сыплются бомбы. Темно, под ногами осколки стекла, падают крыши. Бедные дети!
Художник встал и, держа сына за плечи, увел его спать. Евдокия Ивановна повернулась лицом к Павлу Тимофеевичу. Она увидала тоскующее и бледное лицо, и слова, которые она хотела сказать и которые не успела сказать там, у Мертвой бухты, покинули ее.
— У вас есть дети, Павлуша?
— Нету, Евдошинька. А у вас?
Один за другим послышались взрывы. Евдокия Ивановна вздрогнула. Горячая рука легла на ее руку.
— Это на Святой горе трасс взрывают. Для цемента. Видали подвесную дорогу? Здесь взрывы часты.
Вернулся художник. Счастливо вздохнув, он сказал, что сын его уже заснул. Глаза у него были счастливые и какие-то поющие, и казалось, что этими глазами он может спокойно посмотреть всем страхам в лицо. Евдокия Ивановна спросила у Фомы:
— А вы женаты или тоже развелись, как Павел?
— Не женат, Евдокеюшка, — немножко кривляясь, ответил Фома. Ему было, видимо, неловко отвечать. — И странно, что я в одно время с вами подумал: «Почему же это я не женат? Собой недурен, добр, зарабатываю хорошо».
— Ему б такую жену, чтоб могла худые глаза заплевать, да другие продрать, — сказал Павел.
Сверкнула спичка. Художник наклонился к нему и закурил толстую, короткую и необычайно вонючую сигару.
— Одначе, вы сегодня злитесь, Павел Тимофеич! — проговорил художник, отходя. — Партию на биллиарде не желаете?
— Не желаю.
Художник, сутулясь и припадая на правую ногу, вошел в биллиардную. С мягким трес¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
305
ком упали на сукно шары, качнулась лампа, желтый кий пронесся над зеленым пространством, и лысина поэта показалась в окне. Он позвал кого-то из темноты. Зашуршали кусты. Две собаки, рыжая и белая, ласково виляя хвостами, вышли из кустов. Поэт бросил им по корочке хлеба.
— Вы, надо полагать, порядочно хватили несчастий, Паша? — спросила Евдокия Ивановна.
— Хватил. Зачем в несчастьях сознаваться? Словом, Евдоша, был я несчастен три раза. И крупно несчастен. Признаться, и характер у меня отвратительный.
Когда художник, окончив партию и расставив аккуратно кии, вернулся к ним, Евдокия Ивановна говорила:
— Счастлива ли я? Да на что мне жаловаться? По-моему, не на что! Муж у меня хороший, честный, много общих интересов, письма пишет подробные и сейчас даже длинные. Вот уже сегодня, в первый день приезда, два письма успела получить. Нет, мне жаловаться не на что! Но маслом масла не испортишь. Одно мне кажется нехорошо в нем: любит покушать и отсюда некоторая любовь к деньгам, то есть, друзья мои, практичность. А в искусстве нельзя, как и в жизни, чтобы корова маслом доилась. Если у тебя шерсть в блеске и превосходно живешь, тогда берись за монументальное, вечное. Не так ли, друзья?
— Правда, — поспешно ответил Павел Тимофеевич.
Гармаш посмотрел в его глаза, и они показались ему неестественно маслянистыми, томными и мало отвечающими тону того дружеского разговора, который пыталась вести Евдокия Ивановна. «Впрочем, кто их знает, может быть, они привыкли так разговаривать?» — подумал художник, и он еще раз поглядел на Евдокию Ивановну. Она несколько раз упоминала о масле. Но, если о ней самой подумать, то руки у нее сливочные, губы малиновые и вообще ни силы ее, ни обаяния, непрестанно исходящего от нее, ни красоты ее не скроешь, не убережешь. «Да, красавица, — подумал художник, — и не слова, а масло бьет. Тоже красиво! Но боюсь, как бы масло не получилось горькое». А вслух он сказал:
— Через десять минут «Последние известия». Пойдем слушать!
— Я устала, — вставая, сказала Евдокия Ивановна. — Покойной ночи.
5.
Евдокия Ивановна пошла спать, а Павел Тимофеевич и Фома Никитич направились в ресторан за папиросами. Но оказалось, что папиросы уже распроданы, и тогда они выпили по стаканчику водки тут же, у прилавка. Павел Тимофеевич сказал:
— Знаешь, пойдем селом! В степь, черт возьми! Спать рано, не стоит. Да и вообще, что за сон под такой луной?
Выпив, Фома начинал говорить длинно, пространно и, кроме того, еще растягивал слова, точно мыл и выжимал их. Выпихнув свое тело за двери, он остановился и, будто раскаиваясь в какой-то поспешности, медленно проговорил:
— Видишь ли, Павел Тимофеевич, спать, вообще-то говоря, полезно, и спорить об этом, да и в особенности нам с тобой, было бы довольно глупо, ибо неврастенику выпить стакан водки кажется невесть каким подвигом и он способен отрицать нормальные и извечные/отправления организма вроде сна.
А. иди ты к черту! Если ты примешь внутрь бомбу, то и тогда ты не откажешься связно мыслить.
Обоим казалось, что они мыслят необычайно правильно, и процесс мышления доставлял им громадное удовольствие. Поэтому они говорили, перебивая друг друга, слова у них выпархивали, выныривали.
— Бомбу я не буду принимать, потому что я знаю, что такое бомба, — мерно шагая по улице, говорил Фома. — Тебя что так возмущает во мне, скажи скорей? Что я у тебя повынимал?
— То, что ты не видишь возмутительнейших вещей.
Фома увеличил шаг:
— Например?
— То, что Евдоша очень одаренный, очень советский человек, настоящий человек, тем не менее несчастна.
Фома еще более увеличил шаги, так что Павлу приходилось почти бежать за ним, но впрочем, он не только не замечал этого, но ему и нравилась быстрая ходьба:
— Несчастна?


306
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
— Безусловно! И стыдно не понимать это, помести в своей голове!
Фома отбросил ногой встречный камень, и камень, визжа и подпрыгивая, как старинная бомба, пересек улицу и скрылся в виноградниках переулка.
— Несчастна? Не думаю. Во-первых, если человек несчастен по-настоящему, он не поедет в Дом отдыха мозолить глаза другим своим несчастьем. Евдоша — со вкусом и понимает такие простые вещи. А во-вторых, рассуждения о несчастиях и жажда поделиться мыслями с друзьями, которых давно не видал, какое же это несчастье, а?
— Иметь подобного мужа, по-твоему, не несчастье?
— А какой у нее муж?
— Пошляк!
— Все мужья кажутся тебе пошляками, Павел. Но опасаюсь, что, будучи мужем, ты сам превращаешься в пошляка. Тебе что, Евдоша нравится? Спасать от пошлости хочешь?
— И спасу, если признаю нужным. Тебя-то уж, во всяком случае, не буду спрашивать.
— Напрасно! Хороший совет спросить не так уж плохо, тем более, что ты спасал, как ты и сам признавался, много женщин и ни одной не спас.
— А ты ни одной не спасал и тем обстоятельством доволен.
— Зачем мне спасать? Во-первых, мне роль спасителя не нравится. Во-вторых, женщины инстинктивно видят спасителей и льнут к ним. Но так как я не принадлежу к их числу, то ко мне и не обращаются. Спасать я никого не буду, но та женщина, которой я предложу себя...
— По зрелом размышлении?
— Именно, не смейся, по зрелом размышлении! Та женщина будет довольна, так сказать, совместными узами.
Павел Тимофеевич посмотрел в лицо Фомы Никитича. С лица этого повымело все следы здравого смысла. И так как, гуляя по улице, они в пылу разговора уже раза три заходили в ресторан с громадной вывеской и подходили к прилавку, то Павел Тимофеевич весьма основательно решил, что милейший Фома Никитич пьян. В это же время Фома Никитич замучил свои глаза, стремясь разглядеть трезвость в лице Павла Тимофеича.
Поэтому нет ничего удивительного в том пламенном жесте, с которым обратился Павел Тимофеевич к Фоме Никитичу:
— Фома, что ты говоришь? Мне неприятно на тебя смотреть.
— А ты, Паша, не смотри! Ты приехал смотреть на горы, на море, вообще, на красоту. А во мне, если и есть красота, то только красота положительности.
— Человек — самая высшая красота.
— Не оспариваю.
Они стояли далеко за селением, в степи. Фома сошел в жнивье. Павел брел по дорожной канаве. Дорога от лунного света казалась белой, как бумага, и Павлу не хотелось ее пачкать. Моря почти не было слышно, только изредка доносился гул его, который словно закапывали... Вдруг Фома круто повернулся и, размахивая руками, точно кося, пронесся мимо него.
— Ты куда, Фома?
— Поздно, знаешь! Надо спать. Впрочем, впереди много, еще наговоримся.
— Ты обиделся, что ли, Фома? Я совсем не желал тебя обидеть.
Спокойный, самоуверенный голос ответил:
— На что мне обижаться? Ты властен влюбиться с первого взгляда, властен и ненавидеть.
— Кого я ненавижу?
— Меня.
— Тебя? — в крайнем изумлении воскликнул Павел Тимофеевич, потому что в эту минуту он, действительно, не мог ненавидеть Фому, так как боялся заблудиться, ибо Фома исчез и голос его доносился из полной неизвестности. — Почему тебя, Фома?
— Потому что во мне ты видишь самого реального соперника, — с прежней размеренностью ответил Фома. — Иначе ты не в состоянии думать. Если любить, то, по-твоему, рядом с твоей любовью непременно должен стоять соперник, которого нужно немедленно ненавидеть. Муж далеко, да и, судя по всему, рохля, так что надо соперника найти здесь. Вот ты уж и нашел!
— Что за глупости! — крикнул Павел Тимофеевич, изгибаясь во все стороны, чтобы найти невидимого Фому.
Между тем, голос Фомы Никитича, нисколько не раскрошившийся от расстояния, круглый и крутой, несся над степью:


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
307
— Не глупости, а такой уж характер! Я тебе должен только сказать, что отныне на все твои выходки против меня, как бы они отвратительны ни были, я отвечать не буду К счастью, отменена и осмеяна дуэль, а то люди такого склада, как ты, как только увидят соперника да рядом горы, тотчас же вспоминают Лермонтова и Печорина.
Павел Тимофеевич был в отчаянии. Он не мог найти этот голос, а снисходительно-преподавательский тон его крыл внутри что-то крайне неприятное и тягучее. «Боже мой, как он пьян! — отчаянно подумал он. — Как я его отсюда вытащу?»
— Что же ты посоветуешь? — отчаянно крикнул Павел Тимофеевич.
— Что посоветую? Самое лучшее — уехать тебе. Но, конечно, раз повыкрасили заборы, зачем их перекрашивать: за путевку заплачено около тысячи, а прожито пять дней. Впрочем, не денег жалко, а самолюбия. Сидел с девчонкой на одной парте, училась она на «посредственно», а теперь, потому только, что не улыбается мне, бежать! Да что я, вылинял?
— Освободиться от меня хочешь?
— Во-во! Видишь! Ну, разве я не прав?
Наконец, Павел Тимофеевич обнаружил
Фому. Он, оказалось, сидел в канаве, облокотившись о лужу, оставшуюся от сегодняшнего дождя, и жалостливо глядел на Павла Тимофеевича. Уста его так и шептали: «Господи, может же так человек напиться!» Когда Павел Тимофеевич наклонился к нему, Фома уже говорил о другом:
— Меня не только сослуживцы, Павел Тимофеевич, меня все уважают. Вообще, таких самоуверенных и твердых людей, как я, многие уважают. Уже то, что на человека можно положиться, значит многое. Если я сказал — я делаю. Если я отказал — тоже не зря.
Павел Тимофеич сел с ним рядом на какое-то мокрое место и спросил, сам удивляясь тому интересу, с которым он спрашивает:
— Так ты, что же, отказался от Евдоши?
— Во-первых, никто мне не предлагал ее, даже я сам, мысленно даже. А человек в своих мыслях вообще часто циник. Во-вторых, куда торопиться? Да, красивая, свободная, по-видимому, женщина, но какой смысл бежать за нею, высунув язык? Что произошло? Извержение вулкана?
— Вулкан дымится! — воскликнул Павел Тимофеич, указывая на гору.
— Увы, это было облачко, слегка округленное луной и ветром! А дунет ветер посильнее, крутнет облачко — и только несколько капель останется — на скалах, Паша. И вулкан опять будет неподвижен. Мы должны улыбнуться облачку, сказке. А если принять его за серу, пепел и лаву, то нетрудно обжечься, как при настоящем извержении.
— Предпочитаю обжечься от воображаемой лавы, чем ходить запорошенным прошлогодним снегом.
— Нелепость за нелепостью, — сказал Фома Никитич, опуская руку в лужу и вытирая лоб, непонятно для него почему, похолодевшей и липкой рукой. — Запорошенный прошлогодним снегом? Дорогой мой! Когда поэт подбирает вычурный образ, он щеголяет им перед другим поэтом. Но в обыденной речи лучше всегда брать сравнения обычные — они действуют лучше, так как все дело в инерции...
— Например, услужливый дурак опаснее врага? — прокричал Павел Тимофеич. — Вставай! Да ты знаешь, сколько времени?
— Сколько? — встревоженный голосом Павла Тимофеича, спросил Фома.
Он встал и зашагал по дороге. Как только он пошел, все увеличивая и увеличивая шаг, он сразу же забыл и время, и приятеля, и чрезвычайно важный разговор, который они вели. Ему хотелось засветло, пока есть луна, попасть в кровать. Он вспомнил, что боится собак, а собаки, думалось ему, предпочтительно кусают темной ночью.
6.
Было еще совсем жарко, и струи воздуха, стремясь кверху, пронизывая друг друга и точно ловя, забавно исправляли резкие очертания гор, как бы стараясь облегчить восприятие их, сделать их более доступными. Экскурсанты шли медленно, а возле домиков рабочих, откуда, пересекая овраг, начинается дорога в гору, и совсем остановились.
— Рано вышли, замучаемся! — сказал Павел Тимофеич. — Да и воды там нету!
— Есть вода, — проговорил сердито художник, который любил командовать в дороге.
Они начали пререкаться. Евдокия Ивановна знала, что ни тот ни другой не повернут


308
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
обратно, а что идут медленно — то разве это плохо? Гора оказалась очень далекой, но вдруг откуда-то принесло прохладу, точно вздохнул далекий вечер, и мгновенно гора оказалась так близко, что можно было почти дотронуться рукой до ее вершины, и пришлось протирать глаза, настолько это видение было реальным. Тогда и голоса наверху, у карьеров, где выбивали трасс, были слышны необычайно отчетливо, и даже почудилось, что шуршит бумажка, когда там рабочие вздумали свернуть папироску.
Евдокия Ивановна перевела глаза на холмы. Они стояли возле нее, голубые, глиняные и съеженные, точно иззябли; по краям их ходили мирные, большие гуси, с такой же важностью, как ходили их предки когда-то, в пору Тмутараканского царства, когда по гребню оврага возвышались каменные цитадели, а наверху стояли воины с луками и всех распекал сердитый и воинственный комендант крепости. Рядом с домиками рабочих начинается стальной трос. Он уходит вверх, в горную дымку. По нему, покачиваясь, лезут вверх пустые вагонетки, а навстречу им спускаются другие, наполненные голубыми камнями. Камни эти выглядывают, словно бы любопытствуя: куда же девались наши приятели, которых мы недавно провожали?
И не хочется покидать запах и плеск моря, хотя и знаешь, что перевалишь гору — и опять встретишь его, и оно, лелея свой изнеженный плеск и блеск, встанет навстречу, лепеча ласково и дружески. Хорошо! А впереди предстоит еще более хорошая ночь в ущелье на склонах вулкана, малодоступных и крутых, медленным и таинственным шагом спускающихся к морю...
Спорящих примирил Фома. Он выпросил две бутылки в домике рабочих. Наверху, в середине пути, есть колодец, и там можно наполнить бутылки водой. Только кто их понесет?
Рюкзаки у Павла Тимофеича и Фомы туго набиты, в руках свертки. Сестра-хозяйка снабдила их рисом, маслом, хлебом, бараниной. Кроме того, Фома купил в кооперативе горшок и пшена, уверяя, что сварит в горах чудеснейшую кашу, а Евдокия Ивановна, любившая кофе, взяла свой кофейник, и кофейник этот, длинный, медный и тяжелый, тоже нес Фома.
Бедный толстый Фома! Ему и без того жарко. Однако же он не дал нести бутылки ни Евдокии Ивановне, ни мальчику, ни тем более художнику, который из-за сломанной ноги был совсем освобожден от поклажи и потому несколько капризно обижался. Впрочем, по-видимому, ему нравилось, когда за ним ухаживали и оберегали его, и со своей милой улыбкой он признался в этом.
— Людей надо почитать, а меня в особенности. Почему — узнаете дальше. Взамен сего почтения я вам не буду рассказывать ни о своих замыслах, ни о наших художественных интригах, ни о своих болезнях. А когда вы немножко устанете и запыхаетесь, я покажу вам, как все-таки прекрасна жизнь.
Он шел, тяжело дыша, волоча ногу и перекидываясь всей тяжестью тела на палку. Лицо у него было напряженное, и он старался идти впереди всех, чтобы его не видали.
В полдороге, у дубового леса, расположено еще несколько десятков домиков рабочих, а вправо лежит колодец. На краю его стоит ведро с мокрой веревкой. Над колодцем со скрипом идут вагонетки, и тень иногда проплывает возле ведра, и оно, тонкое, заношенное, зазубренное, словно бы издает легкий звон, задетое этой тенью...
Художник, припадая к ведру, ушел в эту тень. Он пил долго, шутливо измеряя на веревке, сколько выпито им воды. Затем он выпрямился, отер пот и сказал, указывая на море:
— Не пропустите! Ядро ударило наизлет, под тупым, и отскочило, обнажив породу жизни и красоты.
Он нарочно, чтобы обратить их внимание, говорил высокопарно и зазывающее. Взор же у него был ясный и острый. Он стоял, слегка покачивая рукой, как бы медленно зарисовывая то, что видит, а затем быстро сжал и раздвинул пальцы, словно изорвал в клочья не- удавшийся рисунок.
Над обрывом, у моря, возле высокого сигнального шеста, группа рыбаков в желтых, белых и розовых рубахах, а кто и голый, была занята укладкой и переноской рыбы. Рыб отсюда нельзя было разглядеть, от них взлетал только рой блесков. К рыбакам на белой худой лошади подъехал всадник. Должно быть, это был веселый парень, потому что сидел он подбоченясь, и снизу донесся взрыв хохота.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
309
Слева, у причалов, шли под парусами, медленно, три рыбачьих судна. На горизонте и у дальнего берега, возле Мертвой бухты, видно было еще несколько таких же судов с изорванными и залатанными парусами.
Рука художника указала на песчано-желтый тон далеких холмов, на береговой песок, почти снежно-белый от солнца, зноя и струящегося воздуха, и на приплюснутое, смиренное и нежно-голубое небо:
— Через час все будет другим, — торжественно сказал он, выбивая дробь пальцами по ведру. — Такова жизнь, друзья!
«Да, такова жизнь!» — тихо повторила про себя Евдокия Ивановна, и жизнь словно бы взлетела над ней, и она увидела ее всю. Жизнь была неповторимо и круто прекрасна. Да, она такова! Она думала, что именно эти слова определяют ее и ее жизнь. Она с благодарностью посмотрела на художника. Он не понял ее взгляда или же сделал вид, что не понимает, но только указал на ведро и спросил:
— Пить хотите, Евдокия Ивановна?
— Да, хочу, — ответила она, хотя ей пить и не хотелось.
Они шли дубовым леском, тем, о котором она слышала еще в школе. Дубовый лесок тоже был прекрасен. Как хорошо, от непривычки и волнения, задыхаться, останавливаться и чувствовать себя оттого равной художнику Гармашу, стоять на горячей дороге и осматриваться.
Море уже скрылось. Скрылись и домики рабочих, и подвесная дорога, только сквозь уходящую дымку слышен скрип медленно двигающихся вагонеток да из лесу снизу доносятся голоса женщин из поселка, собирающих кизил.
На одной из остановок Трофим, курчавый сын художника, скрылся, а художник, глядя ему вслед, закурил свою темную, вонючую, короткую сигару такой крепости, что показалось, что весь склон наполнился едким дымом.
Павел Тимофеич сидел на пригорке, охватив ноги руками и глядя на Евдокию Ивановну умиленными, как ей показалось, глазами. «Да он ухаживать что ли собирается?» — подумала она с неудовольствием, хотя в то же время думать, что за ней будет ухаживать этот красивый, нервный, видимо, пользующийся у женщин большим успехом человек,
было приятно. Пусть! Пусть влюбляется, любит, страдает!
И тут же вспомнила, как она в детстве страдала от любви. На одной лестнице с ними жил юноша. Первый раз она его встретила зимой, когда в выходной он с сетью и клеткой уходил на ловлю птиц. Ее поразили его большие глаза и большие руки. Она подумала: «Такими руками кого угодно схватить можно и в клетку посадить». И она сразу же полюбила. Полюбила руки, глаза, клетку, сеть и даже будущих птиц, среди которых, несомненно, будет поймана и она, и даже клетку, плетенную из той блестящей, темной проволоки, из которой делают антенны. Страдала она ужасно. Она потеряла сон, поминутно выбегала на лестницу, заучила его походку, манеру хлопать дверью, его ленивый голос, которым он отвечал на лестнице матери. Она постоянно обгоняла его на лестнице, и услышать от него небрежное «извиняюсь» было для нее настоящим счастьем. А затем она узнала, что юноша поступил на завод и уехал. Куда? Зачем? Почему? И когда вернется?
— Влюблялись ли вы, Иван Илларионович? — спросила она у художника.
— Она хочет сказать, — поправил Фома, — влюблялись ли вы до безумия?
— Художник не может быть влюблен до безумия, — сказал Павел.
Она вопросительно посмотрела на него. Он продолжал:
— Потому что он контролирует себя, наблюдает за собой с целью использовать свое настроение и поэтому или переигрывает, или недоигрывает. Как правило, художник не умирает от любви. К счастью для нас, конечно.
Она опять посмотрела на него вопросительно, и он объяснил:
— Потому что тогда они описывают нас.
Из кустов выбежал Трофим. Соломенная
шляпа его была наполнена до краев продолговатыми, тускло-красными и мягкими плодами. Все стали пробовать кизил, и по вкусу он показался похожим на вишню.
— Вкусный! — сказал Трофим с набитым ртом, счастливыми и влюбленными глазами глядя на отца.
И вопрос, обращенный ею к Гармашу, показался ей легкомысленным и глупым, а то, что она вспомнила о своей любви, было ответом на ее вопрос. Конечно, только дитя счаст-


310
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
либо до безумия глубокой любовью, и самым счастливым здесь, а может быть, и вообще на земле, был этот вот Трофим. Грустный взгляд художника, с которым он глядел на сына, говорил ей, что Гармаш желал бы разделить это счастье со своей женой, а ее нет здесь, работа не позволила ей поехать в Коктебель. Евдокии Ивановне было понятно, что Гармаш не ответил на ее вопрос, и когда она, беря кизил из шляпы, нечаянно дотронулась до его руки, она с особой лаской, стараясь загладить свою невежливость, сказала ему:
— Простите меня, пожалуйста, Иван Илларионович!
Он нежно улыбнулся, но не обычной своей улыбкой, а другой, более сокровенной, такой, точно он боялся, что ее отнимут у него. Глядя на эту улыбку, Евдокия Ивановна, совсем неопытная в любовных наблюдениях и избегавшая даже с подругами бесед о них, тут все же с уверенностью подумала, что художник, видимо, очень ревнив и стесняется своей ревности, а отсюда и вопрос о любви понимает как вопрос о ревности. Но почему же? Разве нельзя понять ревность и, в конце концов, даже простить ее?
— Впрочем, перед лицом такой красоты многое можно простить и понять, — сказала она, отставая и поджидая художника, медленно шагавшего по крутой, каменистой дороге, колеи которой были глубоко выбиты весенними потоками, если, — о чем страшно и подумать! — не колесами телег в течение столетий...
Художник не расслышал ее восклицания, или же не хотел отвечать на него. Подняв руку, он указал вперед и, еле бредя, сказал с усилием:
— Чертов палец!
Евдокия Ивановна с недоумением смотрела на его палец. Лицо у нее стало растерянное, так как она решила, что он занозил свой палец, а у нее нет ни перевязок, ни йода. Он понял ее, засмеялся и опять указал рукой вперед:
— Вон там, видите? Чертов палец!
За сильно нагретым, издающим сухой, какой-то шерстяной запах желтым полем колючек, показалась вершина шершавой скалы. На мгновение почудился всплеск, и точно под желтоватым утренним солнцем мелькнул плавник какой-то гигантской рыбы...
Шли они усердно. Скала росла, словно кто-то там, позади поля, подкладывал под нее камни. Краски ее были не ярки, а скорее сумрачны и тяжелы. Видно было, что этот гребень древней лавы многие тысячелетия дергали, рвали, драли и теребили, то как теребят с птицы перо, то как волки теребят падаль, — и гребень потускнел, озлобился, ощерился, и теперь его не выровняешь и не ублагодушест- вуешь ничем.
Художник шагал, не сворачивая. Евдокия Ивановна спросила:
— Разве мы не пойдем к Чертовому пальцу?
— Бережем силы. Спуск в Львиное ущелье будет, — тщеславный человек ведет вас! — скажу прямо, ужасен. Торопитесь, сеньоры! — ответил Гармаш, зная, что самое название «Львиное ущелье» поведет их прямо.
И оно повело.
7.
Природа здесь, в этом Львином ущелье, не прельщала благостью, а показывала полное нетерпение, так что и глаза ваши, и ноги, и руки тоже начинали показывать полное нетерпение. «Наверно, какому-нибудь альпинисту, — думала, пытаясь привести в порядок свои мысли, Евдокия Ивановна, — этот спуск показался бы довольно безобидным упражнением, как для опытного пловца спуск в бассейн, да и самое ущелье в этом мире, где многое классифицировано, небось отнесено к типу V или VI упражнений. Но мне, впервые видящей столь взметнувшиеся скалы, будто кони в поэмах, грызущие удила, а затем с какой-то щеголеватостью сближающиеся, эти пропасти ломающейся земли, расположенные там, где их совершенно не ждешь, обрывы, разбросанные, как игрушки детские, — но мне каково идти здесь среди этой выставки избытка сил и рьяности?»
Повторяя свои мысли, она, как всегда, второй раз думала уже проще. Теперь это уже казалось домом без окон и лестниц, где пол все время менял свои очертания, с безумной поспешностью сбегал вниз, сворачивая, обрываясь, или же внезапно поднимаясь вверх, без надписи, без предварительной статьи. Мало того, вдруг часть этой подержанной каменной мебели с грохотом катилась вниз, а иногда высохший теперь поток прорывал, выбивал в ба¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
311
зальте ровные и твердые ступени, ходить по которым все же не каждый бы отважился.
Спускались, точно в тот бумажный пакетик, который свертывают продавцы, когда отвешивают вам пшено или соль. Скоро ущелье стало такое узкое, что, растопырив руки, можно было цепляться за оба края, с одинаковой надеждой сорваться и покатиться вниз. И все же, даже через такое узкое отверстие солнце сумело так накалить камни, что когда прислонялись к ним телом — кожа, казалось, прилипала. Глаза, усталые, ослепленные, подобострастно стараясь угодить солнцу, троили, четверили и пятерили и без того уродливые бесчисленные скалы. Только море, нежно-зеленым, широкой стороной кверху, — треугольником утешало взор, и потому хотелось смотреть на него без конца...
— Под ноги, под ноги смотрите, товарищи! — кричал художник, приобретший здесь необычайные для него прыть и ловкость, словно он только и ждал этого ущелья с романтическим названием.
И Евдокия Ивановна с опаской ставила ногу в сандалии на горячий камень, каждый раз искренно желая повторить тот шаг, который только что сделала. Сквозь толстую резиновую подошву сандалии, все усиливающаяся, пробивалась жара, словно подземный жар еще существовал под этими камнями. И казалось странным, откуда же и почему здесь существует зелень, так что, когда приходилось цепляться за дерево, рука невольно останавливалась: думалось, что растение пришло вместе с тобой, дабы взглянуть на невиданную и небывалую суматоху среди камней, и поскорей скрыться. К тому же сказать, ветви деревьев изгибались в разных направлениях так, точно их преследовали галлюцинации. Изредка, как вопль галлюцинации, где-то внизу, в пропасти, резко разрывался упавший камень, и ветви вздрагивали...
Павел Тимофеевич, как только удавалось ему, толкал камни и с особым, продолжительным удовольствием прислушивался к взрывам внизу и к повторительным кругам, проделываемым эхом. «Он, наверно, полагает, — думала Евдокия Ивановна, — что камень, разбивающийся о препятствие, умирает от любви. Как же, дескать, должен крикнуть че¬
ловек и какое-де будет эхо! Фу, как неприятно! Ведь не крикнешь же громче камня!»
Мысли были нестройные, горячие, и казалось, что думал их многажды, так же как многажды, казалось, встречались эти россыпи, повороты, странный дуб, похожий на росчерк, преграждающий ущелье... Ну, и дерево это не удивительно? Да, весной на него катятся чудовищные глыбы снега, потоки вод, увлекающие за собой глыбы земли, а оно возвышается над потоком на вышину письменного стола, не больше, и, тем не менее, стоит здесь, наверно, полсотни лет... Но неудивительно. А почему, хотелось бы знать, неудивительно?
Художник повернул к ней счастливое и взволнованное лицо и сказал:
— Не высох! Я же говорил, не высох!
Тут Евдокия Ивановна поняла, что она устала и что ее мучает жажда:
— Я ужасно хочу пить, — сказала она виноватым голосом.
Трофим подал ей толстую и теплую бутылку. Никогда искренность не казалась ей более полезной и необходимой, чем когда она подняла над лицом синее, тусклое стекло и толчки глотков стали отдаваться у нее в ушах.
Напившись, она увидела протянутую руку Павла Тимофеича. Она передала ему бутылку:
— Простите... но я пила из горлышка!
Он сухо засмеялся и проговорил:
— И я из того же горлышка, Евдоша.
Она не успела ответить, как он уже прильнул к горлышку бутылки и стал пить, глядя на нее. Губы у него вспухли, аккуратно пробритые щеки горели, а расширенные зрачки остро и неприятно поблескивали. Впрочем, было в их блеске что-то и привлекающее.
«Нехорошо я поступаю, — подумала Евдокия Ивановна, — надо бы что-то сказать, вообще прервать его». Но что и где прервешь, когда, в сущности, ничего не происходило, да и все происходившее, даже и самое неприятное, как только кончалось, становилось приятным? Ощущения сменялись мгновенно, а нежно-зеленое море как бы подводило черту или, вернее, перелистывало страницы этих ощущений, и взгляд останавливался на нем небрежно, как смотришь на эти колонцифры увлекательной книги, листая торопливо страницы.


312
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Гармаш и сын его Трофим уже стояли внизу под деревом в глубоком ложе высохшего потока. Большая перегруженная камнями россыпь сдерживалась толстым деревом и разбежавшимся от него кустарником. Из россыпи торчали высохшие стволы; куски белого, как снег в самый сильный мороз, шпата; плоские, словно выбритые, плиты песчаника; и повсюду базальт, базальт — эти выбитые зубы древности. Солнце заметно опустилось, и тень высокого дерева лежала уже над всей россыпью, пробираясь также и ко второму дереву пониже, стоявшему по ту сторону вымоины, над пропастью. Налево были неприступные скалы, а направо, как раз у обоих деревьев, разделенные скалой, шли два отлога. Указывая на второй отлог, художник сказал:
— Здесь будем ночевать, костревать и вообще набирайте скорее воду! Трофим-сын, углуби водоем!
— Углубляю, — отозвался Трофим, стуча молотком под корнями дерева.
Художник, глядя, как из-под крошечного детского молоточка брызгала мокрая земля, бежали насекомые, свертывались лишаи и все это уносили тонкие и приятные струйки воды, говорил:
— По одну сторону от нас, неподалеку, бывшая крепость Судак, блистательное древнее царство, а по другую — Феодосия, или Кафа, не менее блистательное. Там и тут возвышались и падали цари, воздвигались памятники, слагались песни, венчали и резали людей, приходили и уходили татары, греки, генуэзцы, славяне, всадники, пехотинцы, лучники и копьеносцы; берегом моря, вон там, через перевал, проходили караваны; купцы боязливо глядели в дубовые леса, а хвастливая стража говорила, что ей не только разбойники, но и драконы не страшны... Но то, что я покажу вам сейчас, было вечно и существовало всегда.
Он поспешно свернул на ближайшую отлогость и стал карабкаться вверх с необычайной ловкостью.
Они увидали площадку, заросшую высокой мальвой, уже отцветшей, — десятка два кустов вдоль обрыва. Художник оглянулся и приложил руку к губам. Ступая на цыпочки, они пошли за ним.
Художник подвел их к небольшому, в человеческий обхват водоемчику, полузаросше¬
му мхом и травой. Глаза у Гармаша блестели. Он наклонился к смятой траве и торжественно поднес им на ладони круглые, темные катышки:
—Это помет дикой козы. Дикая коза! Она приходит сюда пить, лежит с детенышами и дремлет, глядя на море, как дремали, переваривая пищу, предки ее многие тысячелетия. А мимо идут караваны, затем телеги, затем мотоциклы, к перелетным птицам присоединяются гидропланы... Я горжусь этой козой, друзья!
Он вынул сигару из кармана, сунул ее в рот и направился вниз, к другой пологости, на которой предполагал раскинуть ночлег.
— Мораль? — спросил, догоняя его, Павел Тимофеич.
Гармаш пожал плечами. Вопрос, видимо, показался ему вздорным:
— Мораль? Морали нет. Она ускакала вместе с козой.
Но позже, когда собирали сучья для костра, художник, почему-то вспомнив вопрос инженера, подозвал его и, указывая на базальты, отвесно, метров на сто, спускавшиеся вниз, чтобы встретиться там с морем, сказал:
— Вглядитесь! Вот мораль.
— Да, но для базальта, — быстро смеясь, ответил Павел Тимофеич.
8.
Павел Тимофеич вдруг проявил расторопность и быстроту необычайную. Сухостойни- ку он собрал столько, что хватило бы и не такой компании на неделю; костер развел мгновенно, обведя его от ветра большими, плоскими камнями; выровнял место для спанья; нарвал травы; вымыл мясо и нарезал его мелкими кусочками для плова, в промежутки между работой выбегал на камень, повисший над пропастью фонарем, — с пустотой и двумя отверстиями-окнами, — и, высунувшись оттуда, кричал в пропасть:
— Ты меня любишь? Скажи, люблю!
Эхо, повременив, отвечало ему так задушевно, что всем казалось, будто они подслушивают:
— Люблю, люблю, люблю, люблю.:.
Последнее «лю» неслось откуда-то снизу,
из неприступных скал.
Фома, все еще не отдышавшийся после тяжелого спуска, говорил, покашливая:


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
313
— Пожалей хоть скалы! Они такой глупости не слышали с тех пор, как погас вулкан.
— Пора зажечь его! — восклицал Павел Тимофеич.
— До чего же самонадеян человек! Зажжет спичку — и ждет, чтоб его упрашивали: «Не поджигай вулкана, Иван Илларионыч, дорогой!»
— Такого, как ты, и торпедой не зажжешь.
— Воздерживаюсь от возражений, исключительно потому, что нахожусь, Павел Тимофеич, в отношении к вам служебном.
— А разве вы ему подчиненный? — спросила, пробуя остановить перебранку, Евдокия Ивановна.
Фома серьезно кивнул ей головой и опять обратил свой освирепевший взгляд к Павлу Тимофеичу. Они продолжали перебрасываться колкостями, и Евдокия Ивановна, рассердившись, — к тому же над костром внезапно лопнул горшок, — крикнула:
— Да вас, что, перемежающаяся лихорадка трясет? Идите сюда! Что мне теперь делать?
Ссора прекратилась. Все рассматривали черепки горшка. Вскипятили чай в кофейнике, а затем пришлось в нем же варить и плов.
— Наверно, плов именно и нужно варить в кофейнике, — сказал художник, когда стали есть плов ложечками, ловко выструганными Павлом Тимофеичем.
— Хорошо бы в нем еще и Павла проварить, — внезапно проговорил Фома.
Павел Тимофеич всплеснул руками:
— Он просто трамвайный житель!
— А ты повсеместный восклицатель!
— Идиот!
Павел Тимофеич бросил ложку и ушел в темноту. Посыпались камни.
— Как бы не свалился! — сказала Евдокия Ивановна.
— Он во всяком месте будет на ногах, — отозвался Фома.
— Фома!
-Я-с!
. — Не кажется ли вам, что вы избрали странное место для ссоры?
— На дне кратера лопаются пузыри и пахнет серой, Павел! Вторично звать не буду и плов съем. Иди!
— Нет, ты иди к черту! — отозвался, сме¬
ясь, Павел Тимофеич. — Спички потерял из- за тебя, закурить нечем.
Он подошел к костру, сел на камень, взял ложку, предложенную Фомой, и, черпая плов, сказал:
— Мой дед, Гаврила Потапыч, очень любил собирать грибы и таскал нас, мальчишек, с собой постоянно. Грибные места он знал изумительные. Бывало, выйдем на полянку, а она — сплошь, роте солдат хватит! А дед нальется кровью и кричит: «Не потопчи, изобью!» И непременно кому-нибудь съездит по роже. Сам он был из сектантов, из тех, которые в боге-то сомневаются, а в тот день в бога верил, так как иначе, кому бы он покаялся. Очень был у меня гордый дед!
Павел Тимофеич взял головешку, закурил, плюнул на нее и бросил в темноту. Подпрыгивая и раскидывая искры, головешка скрылась в темноте. Глубоко внизу всплеснуло море, точно проглотило головешку.
— Да, гордый и жизнелюбивый! Надо бы о нем как-нибудь подробный рассказ написать для поучения потомству. Как-то, по пьяному делу, обещал бабке, что доживет до девяносто трех лет, не больше, не меньше. И дожил.
— В паспорте, наверно, подправил, — сказал, зевая, Фома. — И напрасно ты, Паша, убеждаешь себя, что в деда ты!
— А в кого же?
— В обезьяну, которую Дарвин выдумал. Дарвин был умный, прозорливый. «Очень вы заноситесь, человеки, — говорит он как-то. — А знаете ли вы, кто ваш ближайший родственник?» И как раз в то время в Европу самых страшенных обезьян привезли. «Вот ваш родственник, — говорит Дарвин. — Подумайте над своей жизнью и не гордитесь, поработайте, подумайте! Отвяжись, худая жизнь, привяжись хорошая!»
Фома встал, потянулся:
— Дарвин был природный оптимист и знал, как на дурака воздействовать.
— Глупую ты историю выдумал, Фома!
— Это не я выдумал. Это я давно когда-то с лучшими нашими стахановцами на охоту поехал. Вот у костра один рабочий и рассказал. С большим убеждением. И, по-моему, совершенно справедливо передал всю эволюционную теорию. Я сейчас у костра ее и вспомнил. Низенький был такой, рыженький,


314
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
шустрый, наслаждался жизнью необычайно, и я убежден, что когда его в гроб класть будут, он скажет: «Как здорово сделана штука-то, как удобно! Вот бы печечку сюда!»
Трофим, задремавший возле теплого камня, открыл широко глаза и засмеялся. Фома взглянул на его большую, курчавую голову и тоже засмеялся. Затем Фома и художник, переглянувшись, подошли к мальчику, который опять спал, взяли его на руки и понесли к небольшому углублению в скале, где была собрана и разостлана трава и откуда сильно пахло полынью.
— Вы на меня не сердитесь, Евдоша? — тихо спросил Павел Тимофеич виноватым голосом.
Она, ответив ему улыбкой, промолчала. «К чему сердиться? — думала она, поглядывая на высокий костер, жадно лизавший край скалы, точно даря ей жизнь. А от скалы из-за сильного жара с треском сыпались лишаи, падали и вспыхивали какие-то травинки.
Она вспомнила почему-то, что когда сходили, она много раз брала толстого Фому, который казался ей отличной опорой, под руку, а один раз так прямо и упала к нему в объятия и, коснувшись его плеча грудью, покраснела. Покраснел и он. Тогда она решила обратиться за помощью к Павлу Тимофеичу, но вышло, что помощи уже ничьей не нужно, так как она отлично идет одна, да и вскоре показалось большое дерево, в которое упиралась россыпь, и родник под ним. «К чему сердиться и о чем говорить?» — думала она, отворачиваясь от костра и глядя в море.
Моря не было видно. Жидкая, сиреневая мгла лежала на скалах, сгущаясь снизу. Вдоль всей этой мглы бежали черные, извивающиеся жилы. Над скалами вверху слабо блестели звезды, вырисовывая в сиреневой мгле однообразный и грустный узор. Упал камень и со свистом покатился по склону ручья. Подошел художник и сказал:
— Не наши ли поленья, — запас, — покатились? Если не треснут, значит поленья.
Катящееся рассыпалось и раскололось со звуком, похожим на смех, так что всем стало неприятно. Было ясно, что покатились дрова и все подумали: «А если бы кто-нибудь стоял возле них?» Евдокия Ивановна приглушенным голосом спросила:
— Вы хорошо уложили Трофима?
— Целую насыпь воздвигли вокруг, — сказал Фома, и голос его показался Евдокии Ивановне очень серьезным.
Она спросила:
— А с вами что такое, Фома?
— Я о жизни думаю, — ответил он, с силой бросая в костер толстый дубовый ствол.
Художник лег так, что можно было видеть спящего сына, и, сгребая палкой раскатившиеся угли, проговорил:
— Мы, как ни странно вам покажется, Фома, всегда думаем о жизни. Собственно, о смерти мы и думать не можем, так как не знаем ее. Умираем мы больными, следовательно, с измененной и, так сказать, подготовленной психикой.
— Иногда мы умираем и на войне, — сказал, садясь рядом с Евдокией Ивановной и беря ее за руку, Павел Тимофеич.
— То есть от пули или от осколка снаряда. Да, но тогда смерть внезапна и уже этим самым она исчезла. А если вас ранят, то вы опять-таки больны, и выходит, что природа предусмотрительно снижает и без того докучливое воображение. Я люблю природу за этот ее ум, вот что!
Он взял сигару, потухшую из-за хлопот возле костра, разжег ее и уселся поудобнее. Он ждал луны. Голос у него был ласковый и приятный, передающий это ожидание, утешительное, очаровательное и немножко скорбное.
Фома попробовал пошутить:
— Не очень умно только поступила природа, создав для вас такие сигары.
Но шутке его никто не рассмеялся.
Лица всех обратились к востоку.
Сиреневая мгла посветлела. Безмолвные вереницы скал сплетающимися гирляндами выбежали из нее и заняли полнеба. Кажется, что это пастухи, которые перегнулись через край плато и высматривают затерявшиеся стада. Один из них приподнял трубу, чтобы затрубить и призвать стадо, но что-то удивило его, и он замер, вглядываясь. Но вот другой поднес трубу, и неслышный звук, похожий на прибой синих волн, упал низкой октавой. Точно отблески проснувшихся глаз животных, в небе ярко разгорелись звезды. Открылось бледно-фиолетовое море. Золотое


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
315
шитье невиданной мелодией пробежало по нему. То локоны, то узоры тончайшей работы, то цветки... Но там, за скалами где-то, открылось еще невидимое окно с блестящими стеклами, и золотистое шитье убрали с моря. Одно мгновение там происходила страшная суматоха, как тогда, когда в театре короткий антракт и надо переменить много декораций. Вдруг по синему мелькнуло пламенное, красное крыло, улыбнулись во все море широкие и толстые губы темно-малинового цвета, должно быть, необычайно счастливые, а затем из теней, как живой, выступил и исчез розовый торс женщины. Затем суматоха улеглась, и по всему морю покатилась мелкая зыбь цвета серебра с чернью.
Луна успокоилась и вернулась в скалы. Тотчас же ушли нежные и заботливые пастухи, исчез сладкий и естественный сон и говор вечерней трубы, высвободилось другое.
Прямо над ними возвышался гигантский скованный человек. Но вот луна осветила его сбоку, и оказалось, что человек точит свой нож. Рядом два борца со вздутыми мускулами, увлеченные схваткой. Так и чувствуешь запах их плоти и вздохи напряжения. Снизу, от моря, выглядывает веселый и где-то уже замеченный фавн. Из-за него выходит прелестное тело юноши, и рядом девушка с маленькой головкой... Но, уже черная кисть безжалостного гения замазала все это — и на кафедру вечности вышел человек в короне; что-то треснуло и ухнуло внизу в скалах, над кафедрой пролетела птица, свистя крылом, и человек в короне исчез. Его сменил мшистый замок, над замком вырос кочан капусты, а затем закачалось ветвистое дерево...
— Природа рисует общими чертами, — тихо, про себя, проговорил художник, и Евдокия Ивановна, вздрогнув и отняв руку от Павла Тимофеича, закончила про себя: «Но ты от восторга не сможешь сдвинуться и останешься прикованным к месту».
9.
Несколько дней погодя, Евдокия Ивановна вела с Павлом Тимофеичем длинный разговор, наполнивший ее докучливым горением и даже смрадом каким-то. В тот же день она получила от мужа длинное и не очень ясное письмо. Несколько граф с вычислениями и
какие-то рисунки, казалось, должны были его дополнить или уж, во всяком случае, разъяснить. Но никаких пояснений к этим рисункам и цифрам не было. Она смотрела на них с волнением, которое тогда приписывала тем чувствам, что испытывала она в эти дни, но и позже, пытаясь до мельчайших подробностей восстановить в памяти разговор с Павлом Тимофеичем; ей все казалось, что письмо от мужа она получила рано утром и даже догадалась, о чем он ей писал. Между тем, она уже вернулась с прогулки к склепу Юнга, села на скамейку, нравственно утомленная, мерзко себя чувствуя, — вдруг над нею вспыхнул фонарь, обычно освещавший ночью почти весь участок Дома отдыха.
Фонарь зажигали ровно в восемь часов. В это же время уходила библиотекарша, белокурая дама с длинными, тяжелыми волосами, которыми она очень гордилась. Библиотекарша, — Евдокия Ивановна отлично помнила, что на ней были брезентовые туфли и коротенькие белые носочки с голубой каемочкой, — библиотекарша подала ей письмо мужа и, как всегда говоря без пауз, быстро проговорила: «До свидания, доброго вечера, почему редко заходите в библиотеку, до свидания».
А разговор с Павлом Тимофеичем был следующий:
Возле селения Коктебель, возле самого устья реки, впадающей в море, как раз посредине той воображаемой трубы, по которой все время дует из степи горячий ветер, много лет тому назад помещик Юнг, которому принадлежала вся долина, выстроил на холме у моря склеп для покойников своей семьи. Сооружение это настолько нелепо и удивительно, что стоит до сих пор, и жители, да и отдыхающие тоже, чтобы оправдать его существование, говорят, что Юнг был ученый путешественник, борец с алкоголизмом и написал какое-то большое сочинение по истории карт, игральных или географических, нельзя сказать в точности. Люди пожилые или молодые, не переобремененные чувствами, любят совершать прогулки к «склепу Юнга», сидеть на песке у моря и выбирать камешки, принесенные прибоем.
— К склепу не пойдете ли? — спросил как- то после чая Павел Тимофеич.
Евдокии Ивановне не хотелось гулять: утром она много плавала, в середине дня ходи¬


316
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ли на древнее городище, собирали какие-то черепки, и все напряженно искали венецианские стеклышки. Было жарко, все городище заросло яростными колючками, из-за которых сердито шипели гуси, так вытягивая длинные шеи, что казалось, они разорвутся... А идти надо было! Она и на городище хотела переговорить с Павлом Тимофеичем, да все не удавалось.
Похоже было на то, что Павел Тимофеич и Фома серьезно поссорились. Правда, они жили еще в одной комнате и садились по- прежнему за один стол, но лица их при встрече цепенели, и было что-то ледовидное в их взорах. Евдокия Ивановна и, в особенности, ее соседка по комнате, чертежница по профессии, Серафима Даниловна Парфентьева, человек доброжелательный по характеру, заметили неладное между друзьями, и Серафима Даниловна сказала, что надо это уладить. «Да и на вас тень падет», — добавила она с такой мягкостью, что Евдокия Ивановна не обиделась на нее, а сказав, что на тень ей плевать полностью, про себя решила все же устранить эту ссору и, главное, повод к ней.
Впрочем, о «тени» Серафима Даниловна говорила по излишней своей прозорливости. Остальные отдыхающие намекали, что дело здесь денежное, так как Павел Тимофеич задолжал будто бы Фоме, и тот теперь внезапно потребовал долг. Это было неправдоподобно. Почему долг? И почему Павел возьмет у Фомы, пусть друга, но как-никак подчиненного ему по службе? Павел — щепетильный и осторожный в деловых вопросах. Но тогда, значит, действительно, «тень».
— Хорошо, пройдемтесь, прогуляемся, — отвечала она Павлу Тимофеичу.
Через речку, извилистую, мутную и дурно пахнувшую, две женщины, с корзинами за спиной, перегоняли стадо гусей. Навстречу им ехал всадник на худой белой лошади. За ним старый пастух и мальчик, щелкая бичами, вели с холмов в долину большое стадо. Пахло скотом, полынью, пылью дороги, с которой стадо постоянно сбивалось, чтобы подобрать какие-то остатки в жнивье. На дороге остановилась телега. Возле ящиков с виноградом сидят две женщины, белые платки покрывают их загорелые, темные головы. Бондарь с обручами на плече, в грязном холщовом передни¬
ке, держась за телегу, о чем-то рассказывает. Женщины хохочут, показывая большие белые зубы. А дальше высокие скирды соломы бросают на поле длинные и ласковые тени; из тени выходят пестрые куры, заходящее солнце освещает их, и кажется, что куры вот-вот запоют от радости... Все так слажено, склеено и для щегольства даже лаком покрыто, — неужели же нашу жизнь, встретившихся здесь друзей нельзя наладить?
С таким вопросом и думала Евдокия Ивановна обратиться к Павлу Тимофеичу. Но, к сожалению, Павел Тимофеич не дал ей высказать и половины вопроса, прервав ее. Она смущенно отвернулась к морю.
Низкое судно с треугольным парусом пересекало бухту Евдокия Ивановна вспомнила, как года два назад она плыла в экскурсии по Ладожскому озеру. Поднялась качка. Матрос натянул туго веревку в косом положении, чтобы держаться за нее. «Наверное, у этой веревки есть какое-нибудь мудреное название», — подумала она и спросила матроса. Он сурово ответил: «Это есть леер». И теперешняя мысль о прошлом и дружбе и встрече казалась ей вот этаким леером: качка есть, но все же дышать легче, когда держишься за леер.
— А вам ясно, Евдоша, что я вас люблю? — спросил Павел Тимофеич.
— Я буду откровенна, Павел Тимофеич. Мне думается, что я не люблю вас, — опять взглянув на море, ответила она.
— Как вы иначе могли ответить!
— Конечно же, конечно, Паша, — волнуясь, сказала Евдокия Ивановна, — я вас понимаю и то, что вы обижаетесь, понятно. Извините, но я не столь дидактична и деревянна, как вы думаете.
— К дереву я бы и не обратился. Нет, впрочем, черт возьми, и к дереву обратился бы в конце концов, и дерево зажигают. Говоря прямо, любите вы меня?
Евдокия Ивановна повторила, теперь уже раздельно:
— Не-ет.
— Нисколько?
— Очень странно, Павел. Мы не виделись четыре года, а тут прошло чуть больше десяти дней и оказывается, вы воспылали ко мне неудержимой любовью.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
317
— А если я лежал, — душевно, душевно, — ничком, не напрягая мышц, в покое, плашмя, был болен, хворал — и тут воспрянул? А? Разве так не случается?
— Случается... Но...
— И разве с вами не может случиться?
— Может. Но... Дайте же мне подумать! — воскликнула она, стараясь улыбнуться, но сама чувствуя, что улыбка выходит напряженной и какой-то ненастной, чего она как раз и не хотела.
— Нельзя, нельзя думать!
Она повернулась к нему всем корпусом. Щеки у нее горели, волосы на лбу слиплись в мелкие завитки, губы ходили ходуном. И удивительно, ей и самой на мгновение подумалось, что нельзя и не стоит труда размышлять. Но все же она собрала губы в улыбку, пускай даже ненастную, и проговорила:
— Да почему же нельзя думать?
— Потому что нельзя, раз любовь.
— Любовь? Раз уж вы настаиваете, Павел, тогда разрешите спросить: почему же раньше ее не было? Не думали обо мне?
— Нет, думал, — ответил он, глядя ей прямо в глаза.
Она, невольно подчиняясь этому взору, тоже взглянула ему в глаза и тотчас же поверила, что да, он думал, хотя и никаких пока доказательств этому привести нельзя. Да и нужны ли они? Но постепенно, как алмазом по стеклу, что-то резнуло по сердцу и не поскребло и поцарапало, а именно резнуло, чтобы дальше надломиться и раздвинуться, как раздвигает стекольщик разрезанное стекло.
— Почему же вы никогда раньше не появлялись передо мной? — медленно подбирая слова, выговорила она.
— Гордость!
Ей стало легче.
— Ага, гордость! А сейчас тоже гордость торопит вас?
— Возможно.
— И не из этой ли гордости... Простите, может быть, это вам и покажется пошлостью, Павел Тимофеич... Но не из этой ли гордости вы сменили, — не буду сплетничать, — жен и теперь хотите меня в жены?
— Я тех не любил.
— Зачем же торопились жениться?
— Характер.
— И вам не стыдно так говорить?
— Нет.
— Почему же вам не стыдно?
— Потому что я люблю вас, Евдоша.
Евдокия Ивановна видела, что ему и действительно не стыдно и что, действительно, пожалуй, он полюбил ее. Она понимала его, и ей было грустно. Нельзя сказать, чтобы такие настойчивые, быстро воспламеняющиеся люди не встречались ей. Они пугали ее, и вовсе не потому, что она знала, как они часто быстро добиваются своего, а оттого, что душа, похожая на занавеску, — отдернул, задернул, — была противна ей своей шальной внезапностью, зависимостью от каждого встречного, легкого подчас ветерка, от каждого сквозняка. Она старалась не встречаться с такими мужчинами, да и они не жаловали ее.
Он взял ее под руку. Взял он ее уверенно, зная, что за ним пойдут, а главное — поверят, что пойдут вечно. Он и верил, что пойдет вечно. С оттенком капризной веры в себя и в свое счастье, он спросил:
— Пойдем к морю, Евдоша?
— Вот вы твердите: вулкан, вулкан, — сказала она с лаской, поспешно стараясь подыскать такие слова, чтобы ему не было обидно, когда она отнимет руку. Горячая твердость его руки, время от времени вздрагивавшей, была ей неприятна, так как мешала думать и даже найти такие слова, которые будут и окончательными и лестными для него, и в то же время способными найти тот алтын, который каждую копейку дружбы гвоздем прибивает.
— Да ничего я не твержу о вулкане!
— Нет, твердите!
— Твердите вы, Евдоша, так как на самом деле вулкана этого боитесь и откупаетесь от него словами, как некогда, небось, какой-нибудь древний жрец.
— Вулкана и надо бояться. Это только самоубийцы, да и то не у нас, бросаются в его жерло. А я хочу жить. И к вашему сведению, Павел Тимофеич, жить и на алтын и дойти до полтин.
— Так как намерены принести пользу Советскому Союзу? — уловив какую-то сухую нотку в ее голосе, несколько иронически спросил Павел Тимофеич.
Она изумленно взглянула на него:


318
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
— А что, дорогой мой, для вас разве Советский Союз существует только на собраниях и в газетах? Вы дома о нем не говорите? А вы труд свой кому посвящаете? Вы, Павел Тимофеич, тоже патриот, но у вас существует такая игра, что о любви к женщине вы можете говорить более умно и гордитесь этим умением больше, чем умением говорить о любви к родине.
— Сравнение, Евдоша, и неудачное и ненужное.
— Но мысль-то мою вы поняли!
Он отпустил ее руку, наклонился, сорвал ветку полыни, измял ее в ладонях и понюхал. Ему было досадно. Он понял ее: «Вы хотите воркования, но чтобы по вашей воле и вашего тембра», — подумал он с досадой, и то, что он подумал так, больше всего его раздосадовало. Евдоша чрезвычайно нравилась ему, и он не хотел думать о ней не только дурно, но и приниженно сколько-нибудь, а «воркование иного тембра» было уже принижением ее, так как только свой тембр воркования он признавал истинным и способным принести счастье и ему и ей.
— А детей у вас не было? — спросила она.
-Нет.
— Почему?
Она, видимо, желала вести совершенно дружеский разговор. Так оно и случилось. Хотя он и не ответил ей, но она начала говорить о неудачных браках. Глаза у нее с поволокой, движения плавные и медленные, и Павел Тимофеич чувствовал, что нехотя, раздраженно, но он следит за ее говором и даже тащится за ней... Ух!
— Прежде, Павлик, в браке двух людей участвовал весь род, так сказать, все село и вообще много людей. Расторгнуть брак было трудно, и так же как, прежде чем нести тяжелую котомку, человек взвесит и посоветуется со многими, так и там многие советовались. А теперь, в большинстве, вопрос о браке решаю я один, советоваться с родственниками, а того пуще с друзьями, считается несовременным. Ну, как например, стали бы вы советоваться со своими сослуживцами по цеху о том, любить вам Евдокию Ивановну, или нет? Жениться вам на ней, или нет? О пьесах, какие посмотреть еще можно советоваться, но о женитьбе? Каждый вам скажет, что на худой конец, расторгнете брак — и кончено. Вот, разве что площадью связаны...
— Да не любите вы своего мужа! — отчаянно воскликнул Павел Тимофеич, чувствуя какую-то чрезвычайно раздражавшую его истину в ее словах.
— Внутренний же, не юридический закон, позволяющий или не позволяющий расторгнуть брак, требует от вас, чтобы вы собрали все свои силы в момент, когда совершается брак, всю тонкость современного человека и подумали: «Так ли? Он ли? Она ли?».
-Ну-с?
— Это и все.
— Нет, не все! — вскричал он, наклоняясь и с силой вырывая куст полыни. Мять в руках его он не стал, а далеко отшвырнул в сторону. — Нет, теперь вы слушайте меня! Вот вы, Евдокия Ивановна, гражданка Вахнеева, — архитектор, приехали в Дом отдыха. Боже мой, как здесь тихо и мирно! Море, лодки, катера, и вдоль пляжа плавает, стережа, чтобы вы не утонули, дюжий и сонный осводовец. Точно вокруг нас, во всем мире не бушует самая свирепая и беспощаднейшая из войн, когда-либо существовавших. Вы гуляете, кушаете, вам незнакомы не только очереди, но не нужно писать рапорт на человека, которого иногда очень любишь и уважаешь и которого, тем не менее, необходимо наказать, ибо он глупит, вроде Фомы, например: дельный инженер, но в работе рохля. Даже постельку —и ту вам здесь стелют. И вот, в этом Доме отдыха вам и кажется, что жизнь равномерна, что спешить некуда и что можно думать год или два над вопросом: «Любит меня Жорж или нет?» А рядом с вами стоит человек, который верит, что завтра может упасть вот тут, возле, та самая бомба в тысячу килограммов, о которой сообщает голос, когда он спокойно говорит: «Переходим к сообщениям из-за границы».
— Ну, и что?
— Вот, я и говорю...
— То есть, вы говорите, что мне будет горько вспомнить об этом человеке, когда его убьют? Да! Но я же не могу подавать ему милостыню! Это и стыдно и мерзко.
— А если любили?
— Тогда я должна понять и поцеловать его. Может быть, перед самым падением бомбы... пойму.
— То есть, вы хвастаетесь, что, увидев бомбу, не потеряете соображения?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
319
— Ваши слова, Паша, были сейчас для меня не холоднее бомбы, и, однако же, я не растерялась.
Они вышли на берег. Перед ними расстилался пологий песчаный берег.
Она обернулась к Павлу Тимофеичу:
— А там, на песке, Фома сидит!
Неожиданно Павел Тимофеич как-то иссиня побледнел и, глядя на Евдокию Ивановну, пробормотал: «Скотина!» — и, круто повернувшись, пошел обратно по тропинке, к стогам и ручью.
Евдокия Ивановна опустила руки, которые было протянула к Фоме, вскочившему при ее восклицании. Когда Фома подбежал к ней, он увидел в глазах ее крупные слезы.
10.
Было поздно, фонарь мигнул три раза, значит, скоро погасят свет, а на балконе комнаты Евдокии Ивановны разговаривали. Соседка ее, Серафима Даниловна, босая и в ситцевом халате, сидела в качалке и с жаром говорила:
— Отлично! Стоит она, гениально голая на пляже и демонстрирует себя. Я спрашиваю: «Как ваши танцевальные уроки, Надежда Львовна?» А она мне: «Какие уроки? Изучаю историю покорения Мексики». И представьте, начинает рассказывать. Гениально голая! Фигура у ней, действительно, чудесная и с такой фигурой — танцевать, а она предисловия пишет к дурацким компиляциям!
Голос у Серафимы Даниловны был такой жалостный, и она так, видно, сочувствовала Надежде Львовне и ее без толку пропадающей фигуре, что Евдокия Ивановна рассмеялась. Серафима Даниловна не обиделась, попрощалась с гостями, и те ушли.
— Собака у ней муж, — неожиданно сказала Серафима Даниловна.
— Что предисловия заставляет писать?
— Нет, прочее преувеличивает.
— Что же именно?
— Вот то самое! А ей только потанцевать хочется.
— Ну, а вам-то откуда это известно?
Серафима Даниловна засмеялась:
— Без работы и в сплетника нетрудно превратиться, ей богу! Спокойной ночи! — Она полежала немного и, точно боясь, что заснет и
не выскажется, что ей надо сказать, подняла голову с подушки. Электричество уже погасло, и Евдокия Ивановна смотрела на письмо мужа при свете свечи, и ей казалось, что она получила его утром. Серафима Даниловна, вздохнув, сказала:
— Мне ее жалко. Красота — это дар, как вот искусство писать романы или рисовать картины или там мебель с инкрустациями... А он ее... Тьфу! Мне ее жалко, Надежду Львовну.
Она еще раз вздохнула и, обладая способностью немедленно засыпать, как только голова ее касалась подушки, положила голову и заснула. И во сне ее лицо имело жалостливое выражение.
Евдокия Ивановна, глядя на это нежное и тонкое лицо, разделась, поставила туфли у ночного столика и легла под одеяло. Тишина ушла. Уже подул ночной ветер, застучали всюду деревянные ставни, отодвигая деревянные предметы, которыми усмиряли их, несколько раз просвистел в саду сторож, а Евдокия Ивановна все думала и вспоминала.
Вспомнила она и ту ночь, в жерле вулкана, возле Львиной бухты. Костер потух. Луна стояла уже долго. Края ее начинали бледнеть, и тогда скалы стали совсем походить на укрепленный замок. Казалось, что справа от замка течет река и стоит часовня. Если вглядеться, то можно разглядеть луг и стадо овец, пасущееся у дороги, посредине луга. Тут же видны виселица и какое-то колесо на шесте. Вдруг слышны крики. Под луной, пересекая ее, летит стая птиц. Художник говорит тихо:
— Перелет что ли начался? Как будто рановато!
Ему никто не отвечает. Все, не отрывая глаз, хотя спать уже очень хочется, смотрят не на луну, а на восток. Он в торжественных, розовых кружевах. Скалы делаются охристыми, желтовато-серыми, и чуть заметная дымка скользит между ними. Море сияет серовато-зеленым. Птицы исчезают на юго-западе, там, где встает темная дождевая туча. Она идет быстро. Далеко она. Грома не слышно, и только сверкают зарницы да можно разобрать косую полосу дождя.
— Скоро, ребятки, солнышко взойдет, осветит у богатого, у бедного пыльную шкуру! Так говорил мой отец, присовокупляя: «Спать!»


320
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
И все легли спать. Она перешагнула через Трофима и легла у скалы, еще не отпустившей своего дневного тепла. Ей снился хороший, крепкий сон.
У стены укрепленного замка, взобравшись на высокое дерево, художник сбрасывает плоды, подбираемые внизу его сыном. Они падают и падают на сухую листву с приятным, тяжелым шумом, замечательный запах распространяется вокруг, и хочется взять их. «Пожалуйста, берите, голубушка! Их же много!» — говорит ласково художник. Как все прекрасно!
Тут ее разбудили. Солнце уже сильно грело. Вскипел чай. Короче, гуще ложились тени. Исчезла роса. Воздух накалился. Но на душе по-прежнему было легко и приятно, и с тем же легким чувством, не ощущая усталости, поднималась она на гору... И что же случилось такого непонятного, что сделала она?
Она досадовала на себя, досадовала она и на письмо мужа, которое не только не помогало ей, а еще более спутывало ее. Зачем эти рисунки? Вычисления? Разве нельзя сказать прямо, как сказала бы она, если бы понадобилось? Впрочем, что такое прямота? Вот же сказал прямо Павел, а разве от этого лучше? Кто знает, не происходит ли это оттого, что она говорит всегда несколько книжно, и часто получается так, как сегодня, когда она ни с того, ни с сего заговорила о патриотизме, о родине... Нет, мы еще сухи! Она перечла письмо мужа. Оно ей показалось тоже сухим. Мы сухи! У нас мало дружбы, и возникает она почему-то медленно. «То есть, у меня, а не у всех, — поспешно поправилась она, так как думала только о самой себе, — и не у моего мужа. Хотя вряд ли...» Она еще раз посмотрела на письмо и подумала с досадой: «Ну, почему он не умеет писать? Человечество придумало тысячу способов, чтобы возможно нежнее и любезнее выражать свои мысли. Тут тебе и интонации, и ловко расставленные слова и метафоры, и даже тире, запятые и многоточия. А они еще пишут клинописью!»
Она бросила на стол письмо и погасила свечку.
И.
Возле окна ее комнаты, положив толстые, самоуверенные руки на спинку скамейки, сидел Фома. Он был в белом костюме, и толстая
трость лежала у него между ног. Евдокия Ивановна возвращалась с почты. Она справлялась о письме. Письма ей не было. Она немножко досадовала.
— Купались? Вода холодная? — задала она обычные вопросы.
— Вода хорошая, — обычным тоном ответил Фома. — Идем завтракать! А с кем ушел Павел Тимофеич?
— Куда он ушел?
— Не знаю, — с явным удовольствием ответил Фома, всем своим видом говоря, что вот если бы он пошел — так пошел бы, во- первых, в полезное и приличное место, а во- вторых — о своей прогулке он сообщил бы всем, и вообще, если он что сделает — так это будет превосходно. Но, прочитав беспокойство на лице Евдоши и отдавая ей предпочтение в некоторых душевных качествах, в особенности после того, как он видел, что Павел ушел вчера от нее явно обиженный, Фома тоже обеспокоился. Если раньше он испытывал некое чувство раздражения к Павлу, то теперь этого не было, и он спросил сочувственно:
— А что, есть какие намеки?
Евдокия Ивановна пожала плечами. Фома понял, что не все спросишь: к людям, которые вызывали в нем уважение, не меньше, чем к самому себе, он был очень деликатен. Кроме того, рано утром сегодня он довольно долго разговаривал с Павлом Тимофеичем. Разговор был деловой и к душевной тревоге, скребущей им сердце, мало имел отношения, но приступить к нему, как к подсеке, некогда паханной, а теперь сильно задерневшей с мо- ховиной и кочкарником, было трудно. Начали говорить о новых порядках в цеху, о мастерах, о том, что надо три крайних, возле вентилятора у входа, станка переменить во что бы то ни стало... Постепенно Павел Тимофеич разгорячился, вспыхнул. Неуклюжая и мешковатая речь, которой он говорил, вначале, исчезла, он говорил властно, свободно, словно депутат какой, и Фома подумал: «Хранись бы в нем поменьше личного, давно бы развернулся человек!» Фома спросил:
— Что же, докладную записку думаешь составить?
— Да! — воскликнул Павел Тимофеич. — Ты мне поможешь. Знаешь, депешу я могу составить, а вот это — трудно.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
321
— Осталось недельки две, — медленно думая, сказал Фома. — Что же, надо составить. Мысли у тебя накопились, быть нашему цеху при победах!
— Ты уверен? — весело спросил Павел Тимофеич. — Ты только не черкай, не так торопливо пиши! Тут каждое слово должно быть как семя. Тут, брат, надо нам...
Он свел руки и сжал их, а потом, вспомнив, должно быть, что-то неприятное и желая скорее забыть его, подошел к окну. Ствол дерева ограничивал картину, которую он видел. По дороге медленно идет татарин, несущий в руке корзину с тусклыми сливами, а на палке за спиной — связанного рыжего петуха. Петух закрыл глаза и разинул клюв. Разглядывая этот клюв, татарина сопровождает тонконогая собачонка. У дороги, отвернувшись, присела женщина, вытряхивая из туфли камешки. Ноги у нее великолепные, да и вся фигура... А за дорогой ветвистое, бледное дерево, и в скудной его тени отдыхают две старухи, прислонившись к связкам сухих дубовых ветвей. Как же рано ушли они в горы, если сейчас уже возвращаются оттуда, и как же они привыкли к дороге! А мы поднимемся один раз — и восклицаем: «Вулкан, вулкан!» Галиматья все, вплоть до Чертова пальца! И у него легко ногти остричь...
— Надо сегодня проветриться, погулять, а вечером начнем и мысли записывать, — сказал Павел Тимофеич, повернувшись к Фоме.
На том разговор и кончился. Павел, судя по лицу его, был доволен, да и то же можно было сказать о Фоме. Однако оба они понимали, что многое еще не сказано, и кто знает, когда оно скажется. Разошлись они чуть-чуть грустные, каждый по-своему, конечно. Павел Тимофеич сказал, что идет завтракать, а Фома, как водилось, стал искать Евдокию Ивановну. Ему сказали, что она ушла на базар и почту Тогда Фома, которому никогда не нравился остылый завтрак, поспешил в столовую.
Прибор Павла лежал нетронутым, а подавальщица сообщила, что он, взяв хлеб с тарелки, сказал, что пойдет гулять.
— Ну и пусть его гуляет! — пробормотал недовольно Фома и, наскоро съев омлет и соленую рыбу, опять вернулся в сад, где, усевшись на скамью, быстро пришел в себя, и самодовольство играло в нем до тех пор, пока
Евдокия Ивановна беспокойно не спросила его, куда ушел Павел Тимофеич и что с ним такое, хотя, казалось, кому как не ей знать, что с ним такое.
— Вам-то уж он вернее даст намеки! — сказал, смеясь, Фома.
— Намеки? Какие же, Фома, могут быть намеки? Единственный намек — что нам следует идти завтракать.
— Я уже позавтракал, а он ушел.
— Тогда вы пойдете и сядете со мной за стол. А затем мы пойдем с вами вдоль берега, не в горы... Скажем, в Лягушачью бухту, а?
— Ударяем! — весело сказал Фома, хотя ему совершенно не хотелось по жарким, узким тропинкам шагать в Лягушачью бухту и сидеть так на камнях, круглых и горячих. — Пошли!
На столе, перед прибором Евдокии Ивановны, лежало толстое письмо со множеством марок. Она побледнела так, что сердце у Фомы словно настом покрылось, и он почему-то вспомнил фразу из школьного учебника, что, мол, раковина есть череп слизняка. «Ерунда какая!» — сказал он сам себе и даже сплюнул.
Евдокия Ивановна долго и внимательно читала письмо, судя по почерку, мужчины, смотрела рисунки и вычисления, что-то к чему-то прикладывала, и лицо у нее стало постепенно окрашиваться злой краской, а когда она прочла два листка, нацарапанные детскими каракулями, она совсем прояснела. Глаза ее остановились на Фоме, и ей, видимо, хотелось поделиться с ним радостью. Она протянула ему письмо ребенка и сказала:
— Прочтите, Фома! Как удивительно маленький сын может дополнить, казалось бы, сухие слова отца, как обернуть их прямо к сердцу! Хороший Петя! Я ходила около, а он привел меня прямой тропинкой.
Но письма она ему не дала, а только, слегка окрапивив ему руку, отдернула и сказала, внезапно вставая:
— Надо его догнать!
— Да, да, — явственно, но невразумительно пробормотал Фома.
— Куда он мог пойти?
— Да, да, — еще более внятно бормотал Фома.
— Вы полагаете, к Чертову пальцу, Фома? Ну, тогда пойдем туда! И немедленно.


322
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
— Да, да.
Фома встряхнул головой, точно слова ее только сейчас проняли его ухо:
— Собственно, у меня работа, Евдокия Ивановна.
— Здесь? И спешная, Фома?
— Мысли некоторые надо записать.
— Ваши?
— И мои, — не обижаясь, сказал Фома. Неожиданно он добавил:
— А письмо-то, что, от Павла?
— Нет. От мужа, Фома, и от Пети, от сына его... и моего, — добавила она с такой теплотой, что Фома охнул внутренно.
Она глядела на Фому светлыми и блестящими глазами, и сердце его второй раз покрылось еще более толстым слоем наста. В согласии с этим, от трассовых разработок приплыл взрыв и так удобно угнездился в сердце, что и окрестности все, казалось, страдали...
Она перевела взор на горы. Над террасами породы вился курчавый дымок, похожий на кольца, которые пускают опытные курильщика. Вокруг террас лежал, точно застывшие кольца дыма, дубовый лес и вилась окуренная горной дымкой, кремнистая, твердая дорога.
— Приятно смотреть, Фома, — говорила Евдокия Ивановна. — Чертовски приятно смотреть! Ведь вы подумайте, этим цементом, этим клеем вулкана слеплены камни зданий в Византии и древнем Риме. И они стоят до сего времени! Архитекторы этих зданий, конечно, неизвестны, да и зачем нам знать их имена, если мы не знаем их чувств? Впрочем, разве здание не способно передать наши чувства, Фома?
— Конечно, конечно, — сказал он, думая про себя, что никакое здание не передаст его чувств, да и на кой прах ему нужно, чтобы здание передавало его чувства, если их никто не понимает?
— Одно чувство: любовь и радость жизни должны видеть потомки в наших зданиях. Если они прочтут эту камнепись, как это будет приятно, Фома! Чертовски! Преобладающее чувство творчества.
— Ну, что же, пошли! — сказал Фома. — Куда вы думаете?
— К Чертову пальцу Ведь он там, наверно.
-Кто?
— Павел Тимофеич.
-А!
— Что «а»?
— Я говорю, не вы совершили ошибку, а природа, наделившая вас красотой.
— И природой надо управлять, Фома.
— Ну, так отрежьте себе нос или, что легче несомненно, ешьте побольше мучного, разжирейте, чтобы весить пудов семь!
— Вы говорите так в эти минуты, Фома?
— Да что случилось? То, что вы прочли несколько красивых строк, Евдоша?
«Странно, а он прозорливый, — подумала она, не догадываясь, что таким прозорливцем мог быть всякий, кто бы взглянул в ее лицо. — Он и о моих мыслях насчет ошибки с Павлом догадался».
— Фома! Вы и сами того не знаете, что вы мне уже друг! — воскликнула она; фраза, хотя и получилась напыщенной, но чувство, ее наполнявшее, оживило и окрылило ее. Она долетела до Фомы и села ему прямо на сердце.
— Я всегда был вашим другом, — сказал он, улыбаясь.
— Сопровождаете меня к Чертовому пальцу?
— Сопровождаю. Но не один.
— О-о... С нами пойдут многие. Вообще, сегодня вулкан легко достижим, хотя и жара. И с этим обязаны все согласиться.
Но оказалось, что с этим согласны далеко не все. Художник Гармаш сказал, что через полчаса начнется биллиардный турнир в новом составе, так как из писательского Дома отдыха к ним пришел великолепный игрок, вгонявший в лузу шары с такой же легкостью, как рифмы в присвоенный ему размер. Серафима Даниловна уже лежала на пляже и не имела желания покинуть его. Согласились только немедленно Арабелла, хохотунья-цыганка, жена какого-то председателя льняного треста, который, поссорившись с женой, с утра засел в ресторан и, положив на стол перед собой два арбуза, ставил между ними стаканчики с вод<к?>ой. Стаканчики отливали зеленым. Мужу казалось, что они настоялись, он крякал и выпивал. «Мне необходимо хоть на мгновение избавиться от этого кошмара», — сказала Арабелла, без особого, впрочем, страдания. К Арабелле присоединилась ее приятельница, повариха с вишневыми губами и глазами, отливавшими аметистом, отдыхавшая в соседнем санатории. У ней было


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
323
ласковое лицо, которое все время хотелось целовать.
Пока они собирались, Серафима Даниловна почувствовала к Евдоше прилив жалости, слегка прослезилась и прибежала, размахивая полотенцем:
— А ваш муж пьет, Евдоша? — воскликнула она.
— Нет.
— Представьте, дома и мой не пьет, — захохотав, сказала Арабелла. — Но стоит ему попасть к морю, как вливает в себя литр за литром. Господи, не дай бог, попадет он к океану! Голубушка! — всплеснула он загорелыми и крепкими руками. — А как же чрево? Как же мы без еды пойдем? Моя утроба без требухи жить не может.
Вернулись в столовую. Здесь повариха вспомнила, что у нее сегодня баня и что она не может идти смотреть какой-то там закат, когда его можно смотреть прекрасно с пляжа. Не лучше ли покататься на лодке? Арабелла заколебалась. Она уже думала, что муж раскаялся и пришел просить прощения. Серафима Даниловна любезно застонала и, решив, наоборот, что без заката ей не прожить, хватая всех поочередно за руки, умоляюще восклицала:
— Вам что, все в воде полоскаться? Или без поводырей в горы не ходите? Да неужели мы в этой лунке и дальше праздношататься будем? Веди, Евдокея! И без поводырей! Этот толстомясый — не в счет.
12.
Дул со свистом ветер, бухая ставнями, шлепая волнами, ляпая горячей пылью в лицо. Идти в горы, конечно, никому не хотелось, и только упрашивания Евдокии Ивановны да еще то, что Фома сказал, что в такую жару самые красивые закаты бывают, заставило наконец всех двинуться. Арабелла, к тому же, сказала, что она знает самую короткую дорогу.
— Короткая дорога, как короткая плеть: шуму меньше, хлещет сильней, — сказал Фома, широко зевая: после обеда, да и после завтрака он иногда дремал легонько полчасика. — Но с уговором: на вершине разрешите мне соснуть!
— Хлынули! — смеясь, сказала Арабелла, выставляя вперед маленькую ножку с высоким подъемом, в голубеньких сандалиях с би¬
серной каемочкой. — Дорога длинна — смеху больше.
А дорога и действительно окажись длинной.
По ту сторону оврага они видели ту оплетающую холмы белую дорогу, по которой когда-то поднимались они на Карадаг. Казалось, что там и не столь жарко, как здесь. Вот они сделали едва ли километр, раз шесть присаживаясь и отдыхая чуть ли не по часу, а на той стороне группа экскурсантов, человек пять, уже давно обогнала их, миновала домики рабочих, прошла, не останавливаясь, мимо колодца, вошла в лес, опять вывернулась вместе с дорогой. К группе подъехал всадник на белой лошади. Всадник быстро повернулся и поехал обратно, а затем опять возвратился.
— Видите, они целое совещание успели провернуть, — сказала Арабелла, — а мы все шаг за шагом!
Еще, вдобавок, раза два встретились коровы. Все женщины потребовали пастуха. Его не оказалось. Женщины, толкаясь, свернули с тропинки и пошли колючками. Фома не особенно сопротивлялся: кто знает, какой нрав у здешних коров? Говорят же, что крымские овчарки загрызают людей?
Как только сошли в колючки, тотчас же вспомнили про змей. Во множестве явились испуганные рассказы об укусах и лечении. Ветер тем временем стих, а может быть, горы загородили его, но, как бы то ни было, самое малейшее дуновение словно закрыли на болт, и тотчас же среди скал и колючек наступила такая навязчивая жара, такая изуверская неподвижность, что слипались глаза, и боязно было их открыть и сделать следующий шаг. Среди хлынувшего сияния и жара раздался вдруг озлобленный и безжалостный голос Серафимы Даниловны:
— Интересно знать, кто открыл эту к о - роткую дорогу?
— Я! — ответила испуганным, детским голоском Арабелла, и сразу же от этого голоска вся злость Серафимы Даниловны исчезла. Она расцеловала Арабеллу и сказала:
— Мученица ты моя цыганская! Куда тебе в горы ходить?
Евдокия Ивановна, глядя на поднимавшегося в лесу всадника, сказала:


324
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
— Странно! Сколько раз я видела здесь этого всадника, а ни разу не видала его лица.
— Воздух здесь чистый, а морды грязные, — проговорила повариха.
— Белого коня видеть — к счастью, — убежденно добавила Арабелла и рассмеялась. Она подумала, что муж ее пришел домой, испугался, что она покинула его, и закаялся пить даже у моря. И, очень довольная, она сказала Евдокии Ивановне своим певучим голосом:
— Какое у вас сегодня интересное лицо, Евдокия Ивановна!
Евдокия Ивановна улыбнулась ей, но промолчала. Она верила Арабелле. Верила, что белый конь к счастью, верила, что у нее интересное лицо, и вообще она верила не только Арабелле, но и себе. Иначе, как же быть? Как передаст она Павлу Тимофеичу то, что необходимо передать немедленно же и ради чего она пошла в горы отыскивать его? Да, отыскивать! Она не пострашится ему сознаться в этом, пусть это и будет совсем по-девически, по-юношески. Что же, пожалуй, только в юности и могут так поступать и говорить скоропалительно и ярко, как хочет она сказать. Она скажет, что прошлый раз он не понял ее, да и, по совести говоря, она сама себя мало понимала. Это не значит, что у ней расшатались мысли или потеряны убеждения. Нет, зачем же? Хлеб печется из одного и того же зерна, но посмотрите, как разнообразны хлеба. «И как же разнообразен хлеб дружбы, Павел Тимофеич, — воскликнет она. — Мы с вами жали руки, почти обнимались с первой же встречи, а чем дальше мы жили с мужем, тем меньше понимали друг друга. А оказалось, что это умный и хитрый, по-хорошему, человечина. Что он придумал? Поразительную вещь, Павел Тимофеич! Вчера он присылает глупое, как мне показалось, письмо, с какими-то заметками, рисунками. Я, конечно, написала ему немедленно решительнейший ответ. И с вами, Павел Тимофеич, дорогой, я говорила спутанно опять-таки из-за этого письма. В сущности, я вам должна была сразу же сказать, что люблю его. Люблю. Люблю и понимаю. А вас я хочу уважать и понимать. И поверьте мне, этого будет вполне достаточно для нас... Я вам сейчас же объясню, если вам это непонятно. Вот смотрите, милый... Ничего, пускай они вас зовут. Сейчас придем! Ау, Серафима Дани¬
ловна... Дело в том, что величайшее в дружбе и любви — это... ну, то, что называют тактом, а вернее, надо бы называть чувством наших чувств. Понятно? Ведь произошло с ним что? Я ему говорю: работай над этим! Он говорит: иди к черту! Я повторяю: работай! Он уезжает к своим сараям. Я еду к вулкану. Ясно? Казалось бы, сейчас конец, <по>тому что оба задорные, и оба бы расстроились, рассорились, погубили бы друг друга. Но, Павел Тимофеич, он поступает в высшей мере доверчиво. Он дает мне время на размышление и сам размышляет, оказывается. Оказывается, что он думал над работой, придумал очень остроумные штуки и говорит: давай эту работу, которую ты предлагала сделать мне, делать вместе! Понимаете? Вот почему эти вычисления, эти рисунки, весь этот скарб моей души. Да, Павел Тимофеич, скарб, что поделаешь! Сгину, но от своего дела не откажусь... Честное слово, вы понимаете меня, Павел! Как я рада, ах, как я рада! А то, что же получилось? Школа соединяла нас, а жизнь размыла нас, как река весной размывает берега. Это невозможно, и этому нельзя было поверить. Какое у вас интересное лицо, Павел, и как приятно, что вы теперь мой настоящий друг. У, как теперь мы много скажем друг другу!»
Они обогнули скалы и вышли на широкую тропинку, выливавшуюся в дорогу. Приближалась вершина. Уже вдали виднелся желтый луг, а за ним темнел на краю горы, как бы рассыпаясь над морем, низкий дубовый лесок. Все повеселели и стали ставить поочередно ноги на камень и выдергивать из платья и чулок длинные и тусклые, цвета желтого воска, колючки. Показалось, что сверху тянет ветерком, свежестью моря. Арабелла закурила папироску, развела руки с маленькими, крепко сжатыми кулачками и, указывая вперед головой, сказала Евдокии Ивановне:
— А смотрите-ка, ваш белый всадник вам лицо решил показать!
Точно, за поворотом дороги, на камне сидел всадник. Сидел он спиной к ним, положив шляпу на землю и держа руку на затылке, словно защищая его от солнца. Белый тощий конь был привязан волосяным арканом к дереву. Тонкие мухи слоями кружились вокруг него. Над головой всадника под¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
325
нимался дымок, и запах этого дымка доносился к ним.
— Но ведь это же Гармаш! — воскликнула изумленно Евдокия Ивановна. — Гармаш! Гармаш!
Всадник не оборачивался и не отвечал. Евдокия пошла поспешно к нему.
Запах сигары увеличивался. Тощая лошадь переминалась с ноги на ногу, и истертые, искалеченные стремена седла тихо позвякивали.
— Гармаш, вы! — крикнула Евдокия Ивановна.
— Я, — отозвался он, не оборачиваясь. — Я вас здесь давно жду.
— Вы-ы?
Он повернулся к ней. Лицо у него было в красных пятнах, особенно верх лба и скулы. Усы роняли капли, и весь он казался как-то неумело и торопливо покрашенным в серое. Он вынул сигару изо рта, провел раза два ею перед своим лицом и проговорил:
— Он умер уже, Евдокия Ивановна!
Евдокия Ивановна беззвучно открыла
рот.
— Да, — подтвердил он. — Павел Тимофеич! Сорвался!
— С Чертова пальца?
— Нет. Рядом. Такая маленькая и неубедительная скала! Почти всю ее кровью своей забрызгал. Маленькая скала. Впрочем...
Он глубоко затянулся, бросил сигару и встал:
— Выветрившаяся лава очень опасна. Только ступил, — а она уже столетиями готовилась к твоему шагу, ждет, чтобы сорваться и полететь вниз. Ей-то, небось, приятно, соскучилась лежать столетия-то, а Павел Тимофеич причем? Человек, по всей видимости, был и чуткий и способный.
— Да, да, — торопливо проговорила она. — Да! Мне нужно к нему! Он...
Гармаш указал вниз на дубраву:
— Он уже спускается.
И, подойдя к лошади, он стал отвязывать повод.
Евдокия Ивановна села на камень, с которого только что встал Гармаш. Он, держа повод за спиной, остановился подле. Лошадь, через его плечо, глядела в лицо Евдокии Ивановны умным и много страдавшим взглядом
больших глаз, лежавших среди вздутых, точно подушки, век. «Такое ли бывает, голубушка?» — говорил ее бабий взгляд.
Евдокия Ивановна сняла с руки полотенца, которое взяла в горы, чтобы закрыть от солнца голову, и, вытирая мокрое лицо, спросила:
— Как же это произошло! Не понимаю!
Гармаш повторил. Две женщины с вязанками косматых дубовых сучьев за плечами, остановились подле и, слушая рассказ, всплакнули. Мужчина, с мешком кизила за спиной, весь в красных пятнах от сока ягод, тоже остановился и стал тереть глаза.
— Жена, что ли? — тихо спросила Гармаша женщина с ветвями.
— Школьный товарищ.
— Тоже больно. Ох, милый, как больно. Была у меня товарка по больнице... — И женщина стала рассказывать о своих несчастьях, как бы приравнивая тяжесть их к этому встреченному несчастью.
Четверо незнакомых мужчин несли носилки. Евдокия Ивановна узнала их. Это были те люди, которых они недавно приняли за экскурсантов по ту сторону оврага и которым они завидовали, что те поднимаются легкой дорогой.
Небо за террасами и за остановившимися вагонетками затянулось белыми облаками. На ветвях деревьев и в воздухе замелькали птицы. Летали они с легкостью и на ветви садились, изящно изогнувшись, видимо, наслаждаясь прохладой и чувствуя приятный приближающийся вечер... Но как ей тяжело, как тяжело!
— И как несправедливо! — воскликнула, глотая слезы, Евдокия Ивановна. — Почему так несправедливо?
— Да, умер, — коротко сказал Гармаш, вскакивая в седло.
Можно было понять из этих слов, что он много видел в своей жизни смертей, и редко они оказывались справедливыми. Лошадь его обогнала носилки и мелкой рысью пошла по дороге. Должно быть, ему предстояло сегодня еще много сделать.
Павел Тимофеич лежал на носилках, прикрытый своим летним пальто, которое вместе с носилками, как узнала она позже, привез из Дома отдыха художник, первым узнавший о смерти инженера от собирателей кизила. Из- под пальто, от неровностей дороги, часто показывалась голова Павла Тимофеича, перевя¬


326
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
занная купальным полотенцем. Полотенце было такое пронзительно-красное, что, увидав его, Евдокия Ивановна истошно крикнула. Арабелла подхватила ее крик. Фома оставил носилки и подошел к ним. Он провел толстой, изогнутой и словно бы еще не оторвавшейся от носилок ладонью по волосам Евдокии Ивановны, утер рукавом глаза и, вернувшись к носилкам, сказал, глубоко вздохнув:
— Давайте, понесу!
Рябой, рослый мужчина в синем комбинезоне, шофер, а может быть, и рыбак, строго взглянул на него и перевел взгляд на женщин. «Надо утешить их, товарищ, — говорил взгляд этого незнакомого человека. — Я бы постарался это сделать, но не умею. Уж ты вернись!» И Фома вернулся. Этот скорбный взгляд и эти мысли незнакомого человека так поразили Евдокию Ивановну, что она остановилась; в голове ее стрекочущее зашумело, и шум этот подступил к горлу. «Ему и в голову не приходит, конечно, что Павел Тимофеич мог уйти из жизни самовольно, — подумала она и опять вскрикнула: — Как это, самовольно? Как...»
13.
Увлекаемый торопливостью и горячностью, Павел Тимофеич иногда острил неудачно и, что хуже того, повторял свои остроты. Последние дни, слушая радио, он говорил: «А мы есть нейтральная полоска песка и купающихся». Как ошибался он и как опровергла жизнь его слова! Кто он был? Рядовой инженер, начальник цеха завода, каких у нас сотни, а может быть, и тысячи. Особых заслуг за ним не водилось, трудов он не печатал, с лекциями и с поучительными речами не выступал, а только добросовестно, сколь мог, исполнял свои обязанности. И однако же, как только узнали о его смерти, пришли люди выразить сочувствие не только из соседних домов отдыха, но и из колхоза. А у них самих забот немало! Урожай в Крыму нынче хороший, но здесь, возле вулкана, осенью подул суховей и пожег хлеба, а раньше, весной, небывалые ливни с корнем вымыли целые поля виноградников и унесли их в море. Евдокия Ивановна слышала сразу по приезде взволнованные разговоры на базаре и на улицах, видела тревожные лица колхозников. И, тем не менее, они пришли, привезли венок из мальв,
и сутулый, бритый, неслышно шагавший колхозник с длинными и тонкими серыми глазами, отвел ее в сторону и сказал:
— По геологии, надо быть, скучал. У нас ходит много таких, что камни рассматривают. Ну, задумается, споткнется, но чтобы насмерть — редко, очень редко, не бывало почти.
— Он электрик, — сказала Евдокия Ивановна, поднимая вверх голову и глядя в морщинистое и доброе лицо колхозника. — Геологией не интересовался. Дедушка! — сказала она с внезапным порывом, не имея больше сил сдерживать себя: — А думает у вас кто, что он... самовольно?
Старик свел брови, подумал и решительно сказал:
— Не слыхал. Да и не поверит никто: и права он не имел, и время не такое, да и не такой мы трусливый народ, чтоб от жизни бегать. Ты думаешь, сколько мне лет?
— Шестьдесят.
— Восемьдесят три, — сказал радостно старик. — Восемьдесят три, голубка, а я еще слова новые могу запоминать. Я так рассуждаю, что пока человек может новые слова запоминать, значит, в нем есть еще жизнь; а как они в него не входят, значит, и не шумаркай больше, конец! Восемьдесят три! — повторил он с явным наслаждением. — Ух, как мне жалко, голубка, кто вот, вроде него, в тридцать лет-то, как электрик этот, уходит! Ему бы еще светить да светить... Жалко, жалко! Но чтобы думали: самовольно, — таких нету. Народ, ясно, иногда брюзжит, ворчит, потому что укладывается, как бы поудобней сидеть и работать на земле, но чтобы позор на своих отдыхающих бросать — зачем же?
— Вы же его душу не знали!
— Знать не знали, верно. А чувствовать — мы много чувствуем. Если бы не чувствовали, не делегировали б. Ты ему из родственниц?
— Подруга. По школе.
— Так, так! Заботливая, вижу.
Когда выносили тело, то подплыла лодка с высокими бортами, каких Евдокия Ивановна никогда не видела, и на берег вышел оркестр пограничников. Оказалось, что в Керчи цех, в котором работал Павел Тимофеич, выполнял какой-то заказ для пограничников и выполнил его хорошо. Оркестр играл старательно, и видно было, что даже музыкантам


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
327
жаль этого молодого и, действительно, безвременно погибшего инженера. Сколько еще предстоит проплыть морей, сколько придумать и создать удивительных приборов, облагораживающих жизнь, сколько раз взовьется наше знамя, а тут — упасть со скалы... Какая нелепость!
— Ох, какая нелепость! — сказала Евдокия Ивановна, наверно, в сотый раз. — Ох, Фома, почему такая плоская и большая нелепость?
Шум возле могилы утих. Все разошлись, остались только они, двое. Пахло полынью и землей, у могильного столба со свежевыкрашенной дощечкой лежала телеграмма от родителей Павла Тимофеича: кто-то не то положил ее здесь, не то забыл.
Фома смотрел в сторону уходящих. Позади всех, ковыляя, шел художник Гармаш. Вот он остановился, закурил, подумал. Сын стоял подле него. Он слегка подтолкнул его. Сын пошел вперед, а художник повернул к могиле. «Вот он найдет слова для нее, — подумал с раздражением Фома, — а я стою и сам себя сусолью покрываю». Впрочем, такие самооб- личительные речи продолжались в нем недолго. Он просто пошел навстречу художнику, чтобы привести, так сказать, его слова. Евдокия Ивановна остановила его:
— Фома! Я не о себе думаю. Мне хочется понять, правильно ли думали окружающие о Павле.
Фома неожиданно проявил большую догадливость:
— Вы хотите сказать, думают ли, что он мог добровольно? Никаких оснований! Да ведь и следствие было! Поверьте, все было бы хорошо, если бы не оступился.
— Но оступился-то он, думая о том, о чем ему, может быть, и не следовало бы думать! То есть, если бы убрать у него эти мысли... И я, Фома, ведь могла их убрать! И не убрала.
— Если вы уедете и здесь проснется неожиданно вулкан, вы и тогда будете горевать, Евдоша, что вовремя не убрали его.
— Вы утешаете меня, Фома.
Она взглянула ему в лицо. Оно было измученное, осунувшееся и очень растерянное, совсем не похожее на лицо прежнего толстого Фомы. Евдокии Ивановне стало его жаль. Он часто моргал глазами, точно ему попал сор, и
видно было, что-то беспокойное и бессонное возилось в его голове.
— Пойдем навстречу Ивану Илларионовичу, ему тяжело возвращаться! — сказала она, будто, как и Фома, поверив, что художник может сказать им такие слова, от которых им обоим станет легче.
— Пошли!
— Жизнь человека есть продолжение его детства, — написал какой-то сочинитель, — сказал художник, когда они поравнялись с ним. — Боже мой, какое же хлопотливое детство было у этого писателя и как он боялся, что оно вот-вот повторится! Жизнь человека есть ежечасная неожиданность, сказал бы я. И, в конце концов, преимущественно счастливая неожиданность. Мы, Евдокия Ивановна, безусловно выигрываем во времени.
— На времени, но не мгновениях его.
— Каждый мазок моей кисти, каждое движение карандаша — это и есть мгновение, и я его обыгрываю, потому что задерживаю. И дальше — я задерживаю то мгновение, когда вы смотрите на работу моего карандаша. И опять я его обыгрываю.
— Сейчас мгновение обыграло нас, — сказал Фома, показывая через плечо на могилу.
Художник развел руками. Он перевел взгляд на море и сказал:
— Вот оно ревет и думает, наверно, что без шума нельзя продумать большую думу. И шумит многие тысячи лет...
— Вы это о чем, Иван Илларионович?
— Да все о Павле Тимофеиче. Пройдет много лет — мы вспомним его, то, что он говорил иногда неприятные слова, и что мы ему говорили, и останется в памяти только шумливый, красивый и бойкий человек, упавший со скалы и разбившийся. Евдокия Ивановна будет уже старухой и, мягко улыбаясь, будет говорить нам, что помните, мол, как она думала, что Павел Тимофеич упал и разбился от любви к ней. Мы будем кивать головами и, кто знает, может быть, жалеть, что не мы разбились от любви к ней. Какая это была красавица, и какое красивое море!
— Море и останется красивым, — сказала, вздохнув, Евдокия Ивановна.
— Все зависит от будущих художников, — он тихо засмеялся. — Я, знаете, хоть убей меня, не верю в будущее искусство. Еще в про¬


328
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
шлое — туда-сюда. А будущее... Как ваша работа, Евдокия Ивановна?
— Но она и есть будущее. Моя работа — овощехранилище, Иван Илларионович. Фрески снаружи, два пролета, два направления движения, арка расписная... Это отнюдь не прошлое... Это настоящее, которое я люблю, как вот это настоящее море с его зыком и гулом, как дачу, где живут сейчас мои, как вообще все...
Евдокия Ивановна посмотрела на море. Оно было серое и полосатое, и поэтому, наверно, она вспомнила забор дачи и своих. Вспомнила Евдокия Ивановна дачу ее родителей в Селятино, под Москвой. Серый забор, как вздыбившаяся морская рябь, огибает грядки. Дорога огибает забор, столбы с проволокой огибают дорогу, а дальше, на высоком холме, нестройные звуки осенних берез. Оттуда бегут ребятишки с корзинками опенок. Над полем, холмами, березами, ребятишками носятся стаи грачей, и все шумят, галдят, перелетают с места на место, и все обсуждают: лететь им на юг, или не лететь? Как будто они могут и не улетать!
— Работа? — сказала Евдокия Ивановна. — Я решила ее делать с мужем.
— Да, я знаю.
— А разве я говорила вам?
— Я кое-что понял из намеков. Во всяком случае, вы намекали на это по приезде.
— И это можно было понять? — оживленно спросила Евдокия Ивановна.
-Да.
— Абсолютно можно понять?
— Если хотите, и абсолютно.
— И вы понимали это, Фома?
— Конечно, понимал.
— То есть вы понимали, что Лужанский, мой муж, — талантливый и товарищ мне? Вы знаете, что он говорит, а «против огня и камень треснет».
— Камень треснул, чтобы превратиться в камень философский, — сказал, глядя на нее с хорошей улыбкой, художник и пояснил: — Вы камень алхимиков. Вы чудесный человек, Евдокия Ивановна, и поверьте, что помехи вам только помогают.
— Уверен, что вы будете строить дворцы, Евдоша! — разъяснил Фома. — Желаю вам выстроить Дворец мира, настоящего, вечного.
— Для Дворца Советов я молода и неопытна, а какой же другой дворец переименуют в Дворец вечного мира? Но постойте, постойте...
-Что?
— Нет, так! Я хотела сказать только, что вовсе не думаю о дворцах, но это длинно и ни к чему.
14.
Придя к себе в комнату, она повинилась перед собой, что солгала Фоме. Вовсе она хотела спросить не о дворцах, о которых она, действительно, никогда не мечтала, а хотела спросить: «Если догадывались все, что она хорошо думает о Лужанском, что уважает и любит его, то, значит, догадывался и знал и Павел? Или же не знал и не догадывался?» Конечно же, не знал и не догадывался; вернее, знал об этом от других, которые, несомненно, — хотя бы и тот же Фома, — разъясняли ему, но не был в состоянии понять это так, как это следовало понять. Нужно было бы расспросить Фому подробно, но расспросы эти прозвучали бы так, словно она складывает с себя какую-то тяжесть вины за смерть Павла. Она, несомненно, виновата, как человек, к которому он стремился, сильно виновата. Кто знает, говори она мягче, — он был бы покорнее, послушнее, почувствовал бы свои обязанности, а из обязанностей выплыл бы долг дружбы... И все же она думала обо всем этом спокойнее, а от дум о Павле Тимофеиче она перешла к думам о Фоме: «В конце концов, я просто какой-то самовлюбленный чурбан! — рассердилась она. — Что это мне кажется, будто вокруг меня, как винт, крутятся влюбленные? Обязана я их всех испытывать? Да, но я не обязана и уклоняться».
Думала она обо всем этом долго, приглядываясь несколько дней, и однажды, раскрыв сумочку, достала оттуда блокнотик и сказала:
— Карандашик потеряла, Фома. Знаете, Павел Тимофеич подарил, такой блестящий, витой. И знаете, где я его потеряла? Когда села на камень, где, помните, курил Гармаш, а вниз спускались носилки, а у дуба стояла привязанная лошадь... белая. Почему так? Огромное горе охватывает тебя, а ты в то же время теряешь карандашик и запоминаешь место, где его потерял? Помните, мы там останавливались?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
329
— Не помню.
Помолчав, Фома добавил:
— И вообще, Евдокия Ивановна, насчет подсознательного бросьте! Просто вы его забыли на пляже. Надо порасспросить дам, которые ищут камушки.
Разговор как раз был перед завтраком. День предвиделся опять жаркий и неподвижный. Вдруг сразу же после завтрака Фома, заложив палку за спину, пошел по берегу к Лягушачьей бухте. А когда, через полчаса, Евдокия Ивановна взяла бинокль у художника и посмотрела в направлении Лягушачьей бухты, Фомы там не оказалось. Она перевела стекла в горы и с негодованием узнала высокую, самоуверенную фигуру Фомы, неистово шагавшего к Чертову пальцу
Тогда она направилась в контору Дома отдыха. Коренастая бухгалтерша с лицом цвета повилики, показалась ей невзыскательной и неспособной без особой надобности отдавить лапу ближнему.
— Видите ли, — сказала просительно Евдокия Ивановна, — мне хотелось бы уехать на день позже.
— Позже срока? — спросила бухгалтерша. — Вы желаете убрать могилу Павла Тимофеича?
Евдокия Ивановна с неприязнью поняла, что бухгалтерша едва ли не из всех живущих в Доме отдыха, чрезмерно лукава и хотела бы быть повитухой всех тайн. Но отступать уже не хотелось:
— Нельзя ли устроить так, чтобы я уехала на день позже, а остальным, с кем я еду, сказать в день отъезда, что для меня не нашлось билета?
— Вот этого-то и нельзя!
— Почему?
— Излишние нарекания на директора. Скажут, неспособны найти билета для отдыхающего и через то он попадет под нарекание.
С каждым ее словом будто туман поднимался, и лесок повиднел. Евдокия Ивановна крепко раскаивалась:
— Как же быть?
— А вы скажите, что утеряли билет! А я вам приобрету на день позже.
Глаза у бухгалтерши пылали холодным, ехидным огоньком. Как мало, в сущности, надо иногда человеку для наслаждения! И Евдо¬
кия Ивановна подумала, что в лице бухгалтерши она приобрела друга на всю жизнь: такую дивную тайну ей открыла! Так оно, кажется, и было. Бухгалтерша внезапно спросила:
— А дети у вас есть?
— Нету.
— Будут! Смотрите на меня! Люблю и четвертого вынашиваю, — грудным голосом ответила бухгалтерша, и лицо у нее стало светлое и не столь уже неприятное, как только что решила Евдокия Ивановна. — Значит, так и сделаем?
— Так и сделаем, — ответила Евдокия Ивановна. — Только не будем говорить никому. Вы знаете, мне тяжело и хочется уехать одной.
— Безусловно. Вы и на прогулки, кажись, не ходите?
-Да.
Евдокия Ивановна, действительно, не ходила больше в прогулки. Она целые дни играла с Бобиком. Это был белый, толстобрюхий щенок, с черными ушками и с одной густой, забавной, черной бровью, так что казалось, что кто-то так торопился, что не успел дорисовать ему вторую бровь. Курчавый Трофим подобрал его на улице.
Особая судьба была у собак в этой долине, и Бобику, видно, предстояло пройти все замысловатые ступени этой собачьей жизни.
Весной в долине во множестве нарождались щенки. Они расходились к маю по Домам отдыха, к осени вырастали в порядочных псов, и наиболее догадливые из них вовремя покидали Дома и перебегали в окрестные селения, чтобы перезимовать, а недогадливые, опоздав, погибали. Глаза у таких недогадливых ласковые необычайно, словно говорят: «Ведь в октябре все Дома закрываются до весны, гаснет электричество и кухни, — что же нам делать? Не возьмете ли нас?» У Бобика тоже были вот такие же задушевные глаза. Оттого курчавый Трофим кормил его непрестанно, словно желая накормить его на всю длинную и суровую собачью зиму, когда на вулкан упадет непогода, словно снопы под ветром взъерошится «Сад чудес», берег моря покроется льдом и с севера придут забрызганные, грязные тучи и посыплется суровый и колючий снег...
Фома, запыхавшийся, усталый, вернулся только к обеду. Подавая Евдокии Ивановне ее утерянный карандашик, он сказал:


330
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
— Возьмите вашу заветную... — но тут же умолк, взглянув ей в лицо, и через силу добавил: —... вещь.
Евдокия Ивановна уже безгласно и грустно смотрела в землю. Он продолжал безнадежно:
— Я говорил, на пляже потеряли... Всех дам обошел...
Она и тут промолчала, только провела рукой перед лицом, как бы завешивая его.
15.
Все же Евдокия Ивановна не поняла до конца душу бухгалтерши. Случайно, на свое горе, раскрыл эту душу целиком Фома.
Он пришел в бухгалтерию узнать о железнодорожном билете. Бухгалтерия находилась в крошечном фанерном сарайчике, окрашенном жирной, коричневой краской. В тесные, душные комнатушки почему-то втиснуто было еще по мягкому дивану, пыльному и скрипучему. Против бухгалтерии стоит двухэтажный дом с угловой башенкой, в окне которого причесывает волосы незнакомая женщина в синем. У дома, над обрывом речки, каменный колодец с блоком, — речка часто пересыхает, — и мужчина, длинноносый и длинноусый, поднимает ведро. Деревья, кусты, тележное колесо, прислоненное к стене дома, тыквы, морковь, капуста, огурцы, сваленные на крыльце, садовая лейка, — все это золотисто-коричневое, только листва деревьев чуть зеленовата да еще зеленым отливают волосы у мальчонки, что стоит среди садовой дорожки, уплетая ломоть арбуза и восхищенно глядя в дверь бухгалтерии, за которой его мать с проворством удивительным щелкает таинственными круглыми деревяшками, насаженными на проволоку.
— Чей это принц в полном обзаведении? — крикнул Фома, проходя мимо мальчонки.
Этим вот восклицанием он усладил ненасытную душу бухгалтерши. Муж ее, тот самый грек-агент, который принимал пассажиров на станции в Феодосии, вел самую загадочную и темную, как ей казалось, жизнь, которую она и не могла разгадать. Приезжал он поздно, уезжал рано, с приезжими говорил много, с нею — ничего, видимо веря, что дети его все разговорчивые. Она и перенесла всю любовь свою с агента на детей. И самый лю¬
бимый ею теперь стоял, черноглазый лакомка, перед дверьми бухгалтерии.
Поэтому-то толстый Фома в ее пылком воображении мгновенно превратился чуть ли не в ее толстого сына, и она ласково спросила:
— На службу, к первому числу, торопитесь, товарищ Аксентьев?
— Служба у меня начинается седьмого, — удивленно ответил Фома, вслушиваясь в ее как бы обжитой с ним голос.
— Значит, можно вам ехать не тридцатого, а первого?
— А у вас на первое билетов нету!
— Есть.
Лицо бухгалтерши доверчиво повернулось к нему от бумаг: что бумаги? Их сущность исчезает так же быстро, как просыхают на них чернила.
— Я женский идеал ставлю высоко, — сказала ему бухгалтерша, — и не сомневаюсь, что если мужчина прогадывает, то благодаря своей слепоте, а отнюдь не женской враждебности.
— Это правда, — сказал Фома, заинтересованный сложным плетением, из которого состояло мышление бухгалтерши.
— Я женский идеал очень высоко ставлю, — еще более доверчиво проговорила бухгалтерша и глазами как бы очертила нимб вокруг своего мальчика, который тем временем доел ломоть арбуза и жаждал еще, — следовательно, Фома Никитич, меня может возмутить человек, из-за которого, возможно, погиб мужчина, но который боится поехать с другим и остается здесь еще на день, чтобы встречающий муж не подумал что-либо, найдя их одних в поезде.
— Понятно! Значит, вы рекомендуете мне ехать первого числа?
— Если вы мстительны — да!
— А если не мстителен?
— Тоже первого.
— А если мне наплевать?
— Тоже первого.
— Короче говоря, я еду по-прежнему тридцатого.
— Пошел вон! — встав, крикнула бухгалтерша и стукнула кулаком по столу; она глядела в двери на любимого сына, и, видимо, думала, что и ее выросший взрослым сын будет таким же толстым глупцом, как этот самоуверенный пассажир, что стоит перед нею.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
331
Фома, действительно, вышел из бухгалтерии самоуверенно, шагая так широко и смело, словно мог вымерить расстояние между его мыслями и подлинным состоянием дел. «А откуда оно? — спрашивал он сам себя. — Почему так, что смелая и, прямо сказать, несбыточная женщина, оказывается, не только не любит его, о чем докуку, пожалуй, стоит и бросить, но даже и в пустяках не верит ему?»
Он миновал амбулаторию, перешел дощатый мостик через ручей и вышел на дорогу, что направлялась в горы к разработкам трасса. Но идти в горы ему не хотелось. Он смотрел по сторонам, выискивая предлог, чтобы остановиться, стоять, смотреть и думать-ду- мать долго-долго, как мотают серую пряжу
Незнакомый художник, по фигуре судя, почти мальчик, упираясь коленом в камень, писал море. Рядом, на песке, валялся другой набросок: холмы, три всадника в железных грубых латах наблюдают сражение, происходящее перед ними в долине; там, атакуя друг друга, встретились два отряда конницы, судя по костюмам — восточной; видны клубы боевого дыма; мчатся кони, уже освобожденные от всадников, лежат раненые...
— Почему? — больше обращаясь к самому себе, чем к юному рисовальщику, спросил Фома. — Почему всегда так: видишь нормальное море, а рисуешь романтическую битву в долине?
— Потому, гражданин, — послышался резкий, гортанный голос у мольберта, — что это случилось у меня на родине. Давно хотя, но что значит расстояние перед искусством?
Фома увидел широкое азиатское лицо художника и такие зоркие глаза, что даже в юности они, несомненно, видели на два, три века назад да еще столько же вперед. Но Фома все равно не мог сдержаться:
— Что же, море обостряет вам взгляды?
— А вам нет?
— Нет, — ответил Фома и отошел.
Нет, ему ничто не может помочь и придать зоркость, думал он. Как так произошло, что он не разглядел, в конце концов, низкую ее душу? Ведь она же поступила подло! Она сказала, что едут вместе, и ради нее Фома решил съездить на два дня в Москву. А теперь она трусливо отказалась и убежала. Что, разве он приставал к ней, требовал чего-нибудь, наста¬
ивал? Дружбу? Но почему же бегать от дружбы? Любовь? Но разве он, подобно Павлу, кричал о любви? «Генваря 15-го была сказана у посольского приказа сказка о поражении Стеньки Разина», — вдруг почему-то пришло ему в голову, и он с наслаждением повторил, вспоминая набросок художника: «Генваря 15-го была сказана сказка...»
Возле столовой, прямо в пыли улицы, постоянно сидит на земле старик, — чистильщик сапог. У него кисточка, разведенный мел в консервной банке, трясущиеся руки и свалявшиеся волосы. Старик, по всей видимости, притворяется идиотом, чтобы щедро платили за чистку, надо полагать. Когда Фома поставил ногу на скамеечку и взглянул на этого жалкого старика, он вдруг понял, что, в сущности говоря, его охватил недостойный и глупый гнев. Он посмотрел влево, туда, где ложбина ограничена горным массивом. По тропинкам поднимаются стада, а вдоль идут деревья, домики, виноградники; их сопровождают клубы белых облаков, играя коротенькими сказочными тенями. И Фома сказал:
— В сущности, во всем виноват вулкан. Зачем он потух? Если бы работал, все было бы в порядке, и мы жили б нормально: бежали б от него или же пытались остановить лаву. Но так как без вулкана мы жить не можем, то мы и выдумали вулкан в самих себе.
— Отчего бы и не так? — прошамкал чистильщик. — Ведь я беру всего восемьдесят копеек.
-Как?
— Отчего бы тебе лишний раз не вычистить? Я беру всего восемьдесят копеек, — повторил чистильщик, тряся пыльной, широкой головой.
— Да! Мы понимаем друг друга не больше, чем вулкан понимает меня, — с непривычной для него грустью сказал Фома.
16.
Дня за два до его отъезда они сидели на скамейке перед столовой, которую уже успели полюбить. Налево от них был навес, под которым стоят деревянные лежаки, похожие на сита, а направо — дамский пляж. Мимо пляжа, по направлению к морю, шла стройная женщина в черной шерстяной безрукавке и


332
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
синей юбке, с корзиной белья на голове. Около нее бежала рыжая собачонка.
Художник передвинул сигару во рту и сказал, посмеиваясь:
— На этом пляже купаются не только стройные женщины, но сюда и стирать приходят вон какие! Если бы такая женщина позировала мне, я бы написал «Плодородие и счастье».
— Удивительно, что вы здесь совсем не писали, — сказал Фома.
— Удивительно не это, а то, что вы об этом только сегодня сказали, — проговорил художник, отходя.
Когда он вошел в столовую, Евдокия Ивановна сказала, глядя ему вслед:
— Бедный! Мне жаль его, Фома. В сущности говоря, он не нашел здесь друзей, и ему помогали только его сын да собака Бобик. И мне все думается, когда я гляжу на него: как же тоскует вулкан, Фома! Он торчит здесь совершенно один, и с тоски, наверное, ушел наполовину в море: утопиться, мол, что ли? И уничтожать одному, наверно, очень противно, поэтому-то он так редко пробуждается — один раз в миллион лет...
Фома кашлянул осторожно, точно боясь, что разгонит мысли, и, ворочая тяжелой тростью камни и сухие травинки у своих ног, но тоже осторожно, словно боясь, что мысли его откатятся, сказал:
— Вы правы, Евдоша. Открывать двери и входить впервые в комнату приятнее, чем захлопывать их. Расскажите мне что-нибудь о вашем овощехранилище, честное слово! Раньше оно мне казалось кузнечиком, а теперь вижу, что это скаковой конь.
Евдокия Ивановна стала рассказывать. Она не подбирала слова, и воображение ее неистово скакало, так что воображение Фомы временами кружилось, как кружится, наверное, река, впервые прорывающаяся между скал, тесниной. Она говорила о том, что она видела тогда, на ночевке, в жерле вулкана, и о песчаном ветре в Мертвой бухте, и о рыбаках, охристо-желтых, вынимающих цепь сетей, с которых каплет голубое и плещутся сиреневоголубые и светло-зеленые рыбы, и о вагонетках с камнями, скользящих по стальному канату, и о дубовом лесе, и о желтом поле колючек, которое, несомненно, скоро уничтожат, так как
здесь будет пастбище. Ей нужно все сейчас рассказать, потому что скоро она встретится с мужем, и тот потребует точный рассказ, стройный... О, это акула искусства, этот Лужанский!
— А знаете, что? — неожиданно прервал ее Фома, и голос его дрожал от волнения. — Вы знаете, Евдоша... как его... вы нашли, извините меня за дурацкое слово, но вы нашли!
— Конечно же, я нашла, Фома! — воскликнула Евдокия Ивановна. — И, по существу, если уж сегодня говорить комплименты, то я нашла это благодаря вам, Фома.
— Мне? — криво улыбнулся Фома.
Он хотел признаться, сказать о своей любви, но обещание, которое он дал самому себе, задержало его. Зачем говорить то, что не выскажешь? Вот он сказал о ее замысле, и сказал правду, а получилась, кажется, затхлая пошлость, не более того.
— Иногда нам кажется, что мы ищем любви, Фома. Но все же мы почему-то смущаемся еще признаться, что чаще всего мы ищем дружбу. Так многие идут на вулкан, думая, что ищут там извержения, а на самом деле будут рады, если найдут камешки, минералы, сердолики, аметисты. Вы понимаете меня, Фома?
— Понимаю.
— Но камушки все же, хотя и полудрагоценные, однако, должны быть красивые.
Они помолчали.
Голубое небо с плывущими по нему белыми облаками было очень обыденно. Но не прошло и пятнадцати минут, как в небе словно распахнули ворота и выпустили жаркий праздник, или словно разгорелись, до того сырые, дрова. Горизонт покрылся розовыми клубами. На юго-западе раскинулись полчища всадников в синем. С востока ринулись наездники в ало-красном. Выросли над ними в зените крепостные стены и башни. И все это кипело, волновалось, сшибалось с горячностью страстной и нерассудительной. И, словно желая вступить в спор, с гор неслись взрывы, один за другим, и торопились к облакам клинообразные возгласы взрывов.
Евдокия Ивановна повернула к Фоме лицо. Из-под широкополой шляпы на него взглянули просторные и словно бы разгороженные глаза с высоко поднятыми бровями. Сердце у него будто переменили, и что-то удивленное и умиленное билось внутри него.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
333
— А знаете что, Фома? — спросила она.
— Знаю.
— Что вы знаете?
— Все.
— Ничего вы, Фома, не знаете! Я вам наврала. Уезжаю я позже вас на день и, следовательно, поступаю по-свински. Да?
— Нет, — ответил он радостно. — Это я поступал по-свински.
Она торопливо воскликнула:
— Ой, жалко, Фома! Ведь мы же глупо расстаемся!
— А все-таки я еду в Москву, дружище!
Она схватила его за руки, потом разгонисто взъерошила ему волосы:
— Ох, Фома ты мой, Фома, для чего же тебя выпустили на улицу?
Рано утром, в пять часов, уезжал Фома. Евдокии Ивановне, хотя и хотелось спать, все же она заставила себя проснуться. Она поднялась, наполненная тем же хорошим чувством, как и то, с каким она приехала сюда.
Солнце еще не всходило, но было уже светло. К грузовику несли чемоданы. Шофер и агент-грек, зевая, кидали их на сиденья. Курчавый, заспанный Трофим стоял, держа на руках белого щенка. Лицо мальчика горело еще от сна, но глаза уже были наполнены страданием за Бобика и его будущую собачью жизнь. Евдокия Ивановна взяла у него щенка и сказала твердо, что судьба его будет устроена. Трофим растрогался, и глаза его стали такие же, как у щенка, задушевные и убежденные, что все будет хорошо. Она пожала руку художнику и подошла близко к Фоме:
— Ну, прощай, Фома. Встретимся!
— Будем часто встречаться, Евдоша!
Они расцеловались. Лицо у Фомы было
вялое, но Евдокия Ивановна потрепала его по щеке, и он оживился. Они весело смотрели друг на друга, любуясь своей молодостью, силой, талантом, а главное — своей будущей и настоящей дружбой, на пламени которой, может быть, случится нагар, но которая никогда не потухнет. Ей было только жаль, что она, как ни старалась, не могла достать билета на поезд, в котором он уезжал.
— До свиданья, милый Фома!
— До свиданья, чудесная наша Евдоша!
А через день, в такое же свежее и крепкое утро, уезжала и она. Весь день накануне она
убирала могилу Павла Тимофеича: красивыми камнями, ракушками, цветами-бессмертниками, а убрав — долго сидела на скамеечке возле могилы и смотрела на вулкан. Непонятный образ Павла Тимофеича уже стерся в ее памяти, замененный чем-то горячим, знакомым и хорошим. Печально, что все так произошло, но что же, в конце концов, поделаешь? Она вытерла слезы и медленно спустилась с холма, на котором лежало, очень старинное, кладбище.
Вечером она носила щенка по Домам отдыха. Всюду ее встречали возгласами: «А, Евдокия Ивановна!» — но всюду получалось так, что люди, которые хотели взять щенка, уезжали или вместе с ней или же на другой день. Наконец, нашелся мальчик, которому по состоянию здоровья надо было жить здесь долго. Он-то и взял Бобика. А за Евдокией Ивановной ходила уже стая собак из тех, которые не догадываются уйти в селения, и глядела ей в глаза, а мимо нее, в степь, пробежали деловито три мохнатых пса. Они уже не интересовались отдыхающими и мечтали о хорошей встрече в далеком селении...
Вокруг вулкана ходили тучи. Он сидел, нахмурившись, как усталый путник, у моря, пытаясь разжечь костер, чтобы разогреться. Увы! Щепы отсырели, сквозь плащ на спички прорывается и гасит их злой ветер, и вдобавок изредка хлещет дождь. Море гудит, как бы напоминая, что оно способно ударить с такой силой, что унесет и путника, и его щепы, и его жалкие спички, и вообще весь его огонь...
— Проверили вещи? — спросил шофер, впрыгивая в кабину.
Кто-то ответил шуткой. Машина загудела. Миновали сонные санатории, выскочили на шоссе, встряхнуло, и чем выше поднимались в гору — тем чаще встряхивало, люди на скамейках качались самым разнообразным образом: один еще не завершит своего движения, как другой показывает ему, что предстоит ему испытать. Евдокия Ивановна держалась за шляпу, чтобы ее не унесло ветром, который, казалось, даже и грузовик превращал в согбенного старца. «Держитесь за скамейку, сестра!» — крикнули ей откуда-то сбоку. Грузовик подпрыгнул последний раз и выбежал на ровную, асфальтированную дорогу.
Взошло солнце. Оно было гладкое, лоснящееся и с такой силой устремилось в море,


334
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
что море, казалось, шарахнулось, не припоминая такого света.
Евдокия Ивановна обернулась, чтобы последний раз взглянуть на вулкан. Но множество однообразных и бесхитростно сошлепан- ных холмов уже закрывало его. Евдокии Ивановне понравились эти холмы, похожие на горшки: они не мешали ей думать о ее работе... <1940 г.>
Примечания
Известны три редакции произведения:
повесть «Вулкан» (1940 г.) — печатается в настоящем издании;
повесть «Вулкан (Предгрозовье)» (1940-1943 гг.);
роман «Вулкан» (весна 1940 г. — лето 1962 г.).
Из них опубликована только последняя редакция: впервые, в сокращенном виде, с предисловием автора — в журнале «Сибирские огни» (1966. № 6); полностью — в издании: Иванов Вс.В. Избранные произведения: В 2 т. Т. 2. М.: Художественная литература, 1968. По этому изданию роман напечатан в «Собрании сочинений» (СС. Т. 5. С. 528-660).
Первая редакция повести печатается впервые.
В архиве Вс. Иванова хранятся:
1. авторизованная машинопись (на последнем листе, рукой Вс. Иванова, дата — 1940-62; 62 год поставлен ошибочно и зачеркнут писателем);
2. корректурный набор журнала «Звезда» (1940. № 12) с правкой автора.
Характер правки позволяет сделать вывод, что писатель последовательно устранял редакторское вмешательство в текст, приводил текст корректуры к исходному варианту, зафиксированному в машинописи, но не довел правку до конца. Вторая дата под текстом машинописи, написанная и зачеркнутая писателем, свидетельствует, что автор работал с первой редакцией произведения в 1962 г., то есть значительно позднее правки корректуры (1940). Поэтому в качестве основного источника текста выбрана AM.
Вместе с тем в журнальной корректуре исправлен ряд опечаток и восстановлены фрагменты текста, по-ви- димому, пропущенные машинисткой при перепечатке.
Печатается по авторизованной машинописи с исправлениями по корректурному набору:
«когда старик Вахнеев садился после танцев подле дочери и, быстро дыша, обмахивая лицо платком, глядел ей в глаза, молодой говорил» вместо «когда старик Вахнеев садился после танцев подле дочери и, быстро дыша, обмахивая лицо платком, молодой говорил»;
«что кто-то в школе, — не то пылкий Паша Якушин, не то толстый Фома, — твердил постоянно о вулкане и даже побывал там» вместо «что кто-то в школе, — не то пылкий Паша, не то толстый Фома, — твердили постоянно о вулкане и даже побывали там»;
«Предместья Лондона охвачены пожаром» вместо «Предместья Львова охвачены пожаром»;
«лица их при встрече цепенели, и было что-то ледовидное в их взорах. Евдокия Ивановна и, в особенности, ее соседка по комнате» вместо «лица их при встрече цепенели, и, в особенности, ее соседка по комнате»;
«Вам-то уж он вернее даст намеки!» вместо «Вам-то уж вернее даст намеки!»;
«— Куда он мог пойти?
— Да, да, — еще более внятно бормотал Фома.
— Вы полагаете, к Чертову пальцу, Фома? Ну, тогда пойдем туда! И немедленно»
вместо
«- Куда он мог пойти?
— Вы полагаете, к Чертову пальцу, Фома? Ну, тогда пойдем туда! И немедленно».
Замысел повести «Вулкан» возник у Вс. Иванова в 1940 г. В 1962 г., готовя последнюю, третью редакцию произведения к публикации, писатель так изложил его историю в предисловии «От автора»:
«Рассказ “Вулкан” был написан в 1940 году'; Что-то похожее я слышал в Коктебеле в том же сороковом году; слышал, впрочем, намеками: пришлось многое дополнить и о многом догадаться. Рассказ мой испытал кое-какие приключения. Они, быть может, объяснят читателям, почему я “Вулкан” так долго не печатал.
Тотчас же после написания, рассказ принял журнал “Молодая гвардия”. Я выправил корректуру и стал ждать номера. Номер пришел; моего рассказа там не было; его вырезали. Причин мне не объяснили: тогда считалось, что автор и сам догадается. Не догадавшись, я передал его в “Звезду”. Опять выправил корректуру. И опять рассказ вырезали! Наконец, рассказ принял А. Фадеев, тогда редактор “Красной нови”. Мне принесли корректуру, — но началась война, номер с моим рассказом не появился и, вообще, “Красная новь” закрылась.
Я уже и не чаял видеть свой рассказ напечатанным. Прочел его двум-трем друзьям: они пожимали плечами: до вулканов ли, мол, теперь, — хотя бы и душевных! Я недоумевал. Теперь я, — спустя два десятилетия, — недоумеваю: почему я тогда недоумевал? То, что сейчас зазвучит, может быть, слишком слабо, в те времена зазвучало бы чересчур громко.
Перечитывая теперь рассказ, я кое-где подправил, дописал, вырисовывая для себя те впечатления, которые в те времена мне виделись очень неясно: если старую из¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
335
бу промшить снова, прибить мхом, она от этого не станет холоднее.
Март. 1962.
Москва» (JIÄ).
Воспроизведенная автором история текста подтверждается и может быть дополнена по ряду источников. Одним из них является упомянутая выше журнальная корректура (Звезда. 1940. № 12) с авторской правкой, учтенная при подготовке настоящей публикации. Другим — дневниковые записи Вс. Иванова от 2 и 3 декабря 1942 г.: «Обещал читать “Вулкан”, Корнейчук уговаривал <...> Разыскивал “Вулкан”. Этой окаянной повести не везет. Нашел рукопись, но не хватает последних, не то трех, не то четырех страниц <...> Попробую завтра найти рукопись, которая была передана перед войной, в “Красную новь”» (Дневники. С. 209-210).
Третий документ опубликован женой писателя, Т.В. Ивановой. По ее свидетельству, в начале 1941 г., после того, как повесть вернул журнал «Звезда», Вс. Иванов передал ее А.А. Фадееву для «Красной нови». Прочитав «Вулкан», Фадеев написал Иванову следующую записку (слова, выделенные разрядкой, подчеркнуты Фадеевым):
«Дорогой Всеволод!
Не могу не посочувствовать работникам редакции “Звезды” <...>, невольно ставшим в позу эдакой задумчивости перед твоим “Вулканом”. Ты настолько спрятал тему, что и я (прочитав все внимательно и не без удовольствия, ибо это хорошо написано) решительно ничего не понял. Правда, я не нашел в повести и ничего “криминального”. Но, как и во всяком непонятному ней очень много мест, которые можно трактовать двусмысленно: “чертов палец” (нечто фаллистическое), “потухший вулкан” (потухшая революция), живут “успокоившиеся” Фома, Евдоша, погиб “ищущий” Павел Тимофеевич; если касаются темы патриотизма, “говорят книжно, сухо”; философствования часто вовсе непонятны <...>, единственный выход — больше прояснить тему, прояснить там, где двусмысленно можно ее трактовать. Само собой разумеется, что я не зову тебя ни к схеме, ни к разжевыванию. Но ты сам хорошо знаешь, как это делается. Пишу записку, т.к. жду машины и тороплюсь в город (в “Сосны” — там отдыхает Лина). Когда вернусь, позвоню, и мы поговорим подробнее. Повесть очень хороша по изобразительным средствам - травам, людям, камням, воздуху. <...>
Крепко жму руку.
А. Фадеев.
Может быть, почитать ее на президиуме (закрытом)?»
(Александр Фадеев в воспоминаниях современников: Сборник. М.: Советский писатель, 2002. С. 223-224).
Время работы над повестью - весна-осень 1940 г. Под последней редакцией «Вулкана» стоят даты «весна 1940 г. — лето 1962 г.» (СС. Т. 5. С. 660). В дневниках писателя сохранилась запись от 2 октября 1940 г.: «Сегодня читаю “Вулкан” дома» (Дневники. С. 53). Кроме того, если Фадеев получил повесть в начале 1941 г., корректуру журнала «Звезда» Вс. Иванов держал для декабрьского номера 1940 г., то в «Молодую гвардию» он должен был представить повесть не позднее октября.
Записка А. Фадеева отчасти дает представление о причинах, по которым редакторы журналов отказывались печатать хорошую, но «непонятную» повесть. Странной и двусмысленной могла показаться сосредоточенность автора на психологическом конфликте героев, на любовном сюжете, тонкостях человеческих взаимоотношений и связанная с ними символика произведения. По сути дела, Иванов на новом материале возвращается к одной из основных тем сборника рассказов «Тайное тайных» (1926). Лирический, «интимный», камерный тон повести, действие которой происходит на побережье Крыма, в Коктебеле, в последний предвоенный год, делал ее еще более несвоевременной, «идеологически невыдержанной» с началом Великой Отечественной войны. Это отчетливо осознавал и сам Вс. Иванов. 6 декабря 1942 г. он записывал в дневнике: «Читал у Ванды Василевской и Корнейчука “Вулкан”. Прошло немножко больше года, — и как далеко все это, и как грустно читать! И такое впечатление милой грусти было у всех» (Дневники. С. 213).
Изменением общественно-политической и исторической ситуации обусловлен второй этап работы над «Вулканом». По предположению Л.А. Гладковской, он связан с желанием писателя включить произведение в сборник «На Бородинском поле» (М., 1944) (Гладков- ская. С. 291). Действительно, 19 апреля 1943 г. Вс. Иванов сделал следующую дневниковую запись: «Ходил беседовал в “Советский писатель” относительно книжки своих очерков - говорят мало. Я предложил дополнить “Вулканом”...» (Дневники. С. 307).
Решив опубликовать повесть во время войны, писатель кардинально переработал ее текст. Машинописная копия редакции 1943 г. сохранилась в архиве Вс. Иванова. Он уточнил название; появился подзаголовок, или второй вариант заглавия - «Предгрозовье». Это изменение связано с введенной в повесть военной темой, которая представляет собой доминирующий психологический фон «Предгрозовья». Герои охвачены грозным предчувствием надвигающейся войны. Было заново написано начало, изменена развязка сюжета: Павел Якушин, погибающий в финале «Вулкана», в «Предгрозовье» остается жив.


336
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
«Предгрозовье» начинается с появления в поезде «Симферополь—Феодосия» нового героя — Марка Карьина, являющегося во второй редакции как бы носителем военной темы, «человеком предгрозовья». Марк Карьин — главный герой повести Иванова «На Бородинском поле» (1943). Разговор о вулкане благодаря этому герою превращается в напряженный диалог о войне:
«На второй станции от Симферополя в купе вошел молодой человек, одетый тяжело, в необъятных, угрюмых сапогах. Однако двигался он легко и упруго. Он поставил чемодан, похожий на черепаху, возле окна, а сам, словно обрадовавшись, что отделался от чемодана, сел у двери и стал глядеть в шумный коридор. По его темному, неприветливому лицу и сильным, широко расставленным ногам заметно было, что ему хотелось побыть в одиночестве, что его гложет всепожирающая дума. <...>
— Я ничего не советую, — сказал молодой человек, явно сдерживая свою пылкость, которая, видно, так и переливалась в нем. — Я просто обращаюсь к совести. Правда, на разговор я робок, и обращение от стеснительности может получиться нескромным, вы извините. Прежде всего я напоминаю вам дату. Август сорокового?.. А в прошлом году, в сентябре, началась война, крылатой мелодии которой суждено быть всеобщей. Но, поскольку всеобщая, значит, и нас потянет в хор? Как же, обязательно!.. Вот вы — вулкан, вулкан! Война тоже вулкан, а вулкан, как известно, стихия, а не циферблат будильника: завел и, ах, разбудит и прозвенит, — милостивый государь, готовьтесь, ваша очередь через час! Нет, будильником должна быть наша совесть, потому что лава нас не минует, обожжет, а если ее не остановишь, — попалит и дом твой, и соседей, и тебя, и твоих детей...
Женский голос с верхней полки сказал:
— Дети причем?
Молодой человек, словно ждал этого возражения. Он вскочил, побагровел, покрутил головой и возмущенно сказал:
— И она — мать! И она так говорит, слышите? У меня детей нет и я в руках никогда их не держал, но мне вчуже страшно, потому что есть вроде этой гражданки люди, кто лица войны не видит. Они не от подлости, зачем так думать, а от беспечности, — другие, мол, меня <должны> защищать, я, мол, человек простой. А которые и от нежности закрывают глаза, — ах, мол, война дело страшное, не буду глядеть?! Я уж не говорю о тех, которые обманываются, переоценивая свои силы, — я-я, против меня, кто осмелится?!
Высоко поднимая ноги, будто шагая через пни, молодой человек прошел к окну. Гулкая и жесткокудрая степь не нравилась ему, он взглянул на нее мельком и опять повернулся к пассажирам, которые молчали.
— Разрешите вас спросить: что такое война?
— Безымянная могила, — неожиданно суровым голосом сказал сапожник, и пассажиры узнали по этому голосу старого солдата.
— Вот именно, — подхватил молодой человек. — С той только разницей, что Гитлер всю страну нашу намерен превратить в безымянную могилу...
— С Гитлером договор подписан, — послышался голос с верхней полки. — Что он, через клятву будет переступать?
— Для тебя клятва, для вора — соломинка, — сказал тем же голосом сапожник. Он шумно вздохнул и продолжал: — Карбункул этот Гитлер, а не человек. И я так понимаю, что товарищ Сталин на договор согласился, абы успеть оружье приготовить, ведь Гитлер-то против нас всю Европу вооружает. Прежняя жизнь Гитлера, какая была? Обман. И нас он норовит обмануть! Я лично Сталина не видал, но я ему такую мысль придаю, что он понимает. Я ведь в прежней германской был и считаю, что та война прихожая по сравнению с той, что идет... Тут тебе такое зало выкатят, что глаза на лоб! Сказывайте...
Он достал кожаный портсигар, закурил и, глядя на молодого человека, приготовился слушать. Молодой человек отошел от окна и опять сел у дверей. Лицо его приняло сосредоточенно-бездонное выражение и снова все начали глядеть на него.
Преподаватель истории, седой, с торжественно-морщинистым лицом, сидевший в углу недвижно, прижав к коленям ярко-желтую соломенную шляпу, вытянулся по направлению к молодому человеку и сказал:
— Вы обвиняете, если не ошибаюсь, кого-то в успокоении?..
— Только себя, товарищ преподаватель, — сказал молодой человек, угадав профессию спрашивающего, что указывало на хорошую наблюдательность. — Себя, себя! Я — протоуспокоенный, как есть прототипы, первые типы, основы, или, говоря проще, как есть протоиереи, протодьяконы. Ведь, почему я ввязался в разговор...
Но, не объяснив, почему ввязался, молодой человек сказал:
— Пять-шесть раз прислушиваешься ночью: не говорят ли орудия, не пора ли тебе пресечь ужас?
— В чем ужас? - опять раздался голос с верхней полки.
По голосу этому можно было понять, что спрашивающий желает спать, а ему — ужасы. Молодой человек раздраженно вспрыгнул, расставил ноги и с угрожающим оскалом зубов наклонил голову... но через секунду опять сидел на скамье и говорил щемяще спокойно:
— Ужас всемирного преступления, зажженного фашизмом. Ужас неслыханной жестокости, перед которой


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
337
оцепенело молчат жестокости Атиллы, Тамерлана, Чингисхана. Я — жду! Мне лично надоело это разрушение, но я жду приказа» (Вулкан (Предгрозовье). Машинопись. Л. 1,3-5. ЛА).
Марк Карьин в финале повести спасает от гибели Павла, упавшего в расселину Карадага, и, сам того не осознавая, помогает героям, Павлу и Евдоше, найти выход из мучительного для обоих психологического тупика безответной любви-страсти:
«— Как ее сдержишь, кровь-то, Павел?
— Карьина видела? — и радостно, как она, кивая головой, он спросил: — Разобралась в нем?
— Кажется, да...
— Значит, не разобралась. Небось подумала: патер из английского романа, а не русский парень? Нет, врешь, подумала! И вообще, заметь, Евдоша, что я теперь очень пронзительно вижу тебя. Так вот, вернемся к оценке крови, ее огненности, жгучести. Верно, моя кровь жгуча, но карьинской крови и в подметки не годится! Верно? Еще бы, не верно! А тем не менее, Карьин сдерживает себя. Он за бумажку, которую ты невзначай бросишь на него, способен тебя убить, и не убивает.
— Да, да, Павел! Как ты замечательно о бумажке.
— Сдержанность карьиных, их дисциплинирован-
Вулкан
Первая редакция
«Наверно, какому-нибудь альпинисту. — ду- мала, пытаясь привести в порядок свои мысли, Евдокия Ивановна, — этот спуск показался бы довольно безобидным упражнением, как для опытного пловца спуск в бассейн, да и самое ущелье в этом мире, где многое классифицировано, небось отнесено к типу V или VI упражнений. Но мне, впервые видящей столь взметнувшиеся скалы, будто кони в поэмах, грызущие удила, а затем с какой-то щеголеватостью сближающиеся, эти пропасти ломающейся земли, расположенные там, где их совершенно не ждешь, обрывы, разбросанные, как игрушки детские, — но мне каково идти здесь среди этой выставки избытка сил и рьяности?»
ность, эта древняя, буслаевская, русская удаль в бетонном русле эпохи... здорово! Смотришь на него и думаешь: а ведь чертовски далеко в века уйдет это русло! Это вам не медовые реки и кисельные берега, а советская эпоха... <...> Ведь я, уцепившись за камень, дрожу, а камень дрожит в руке... как гнилой зуб... и тут Карьин наклоняется, хватает за шиворот и заметь!., одной лапищей меня — из расщелины.
— Он мне не рассказывал об этом.
— А для него это не имеет значения, вот в чем суть. И думаю, что он в своей жизни уже человек двести спас, да сто тысяч деревьев, да, небось, штук полтораста медведей. И еще думает: “бессмысленно я живу на свете”. Факт! Удивительного объема парень. И какая ненависть к врагу, отшлифованный концентрат ненависти! Он ненавидит фашиста... как угар.
<...> С другим сердцем, бодрым, звучным, заветночистым, вышла Евдоша из палаты» (Вулкан (Предгрозовье). Машинопись. Л. 92-93,95. ЛА).
В процессе переработки повести был также несколько изменен образ мужа Евдоши и история их супружества; упрощен образ Фомы и мотивы его поведения; сокращен ряд эпизодов и диалогов и, напротив, написаны новые. Некоторые внутренние монологи героев стали репликами диалога:
Вулкан (Предгрозовье)
Вторая редакция
Евдоша, между тем, говорила с большими паузами, в паузах, цепляясь за карниз скалы, который вдруг коварно отскакивал, или за сухой сук, внезапно ломавшийся:
— Альпинисту — безобидное упражнение... само ущелье на земле, где все классифицировано, небось, отнесено к типу 5 или 6... а мне скалы...
как кони, грызущие удила. — в поэмах!
— Ты удивительно мило, Павел, произносишь «как» <...> Смеясь, она продолжала: <...> Альпинисту — ничего, а каково-то мне идти среди этой выставки избытка скал, среди каменной рьяности?
(Вулкан (Предгрозовье) Машинопись. Л. 48.
ЛА).
Слова и мысли одного персонажа «Вулкана» передаются в «Предгрозовье» другому:
Вулкан
Первая редакция
— Несчастна? Не думаю. Во-первых, если человек несчастен по-настояшему. он не поедет в Дом отдыха мозолить глаза другим своим несчастьем. Евдоша — со вкусом и понимает такие про-
Вулкан (Предгрозовье)
Вторая редакция
— Вулкан? Что вы мне тычете его под нос? Что вы лезете ко мне с этой многозначительной кучей пепла? Вулкан существует для несчастных, а настоящему и спокойному человеку он — только


338
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
стые веши. А во-вторых, рассуждения о несчасти- ях и жажда поделиться мыслями с друзьями, которых давно не видал, какое же это несчастье, а? (Фома)
возвышение почвы! Несчастных здесь нет, даже несчастных от любви. Если человек несчастен по- настояшему. он не поедет в Дом Отдыха мозолить глаза другим своим несчастьем. Евдоша — со вкусом и понимает такие веши... (Павел) (Вулкан (Предгрозовье) Машинопись. Л. 38. JIÄ)
Среди фрагментов, почти не подвергнутых правке, пожалуй, лишь описания причудливых пейзажей Карадага.
Вулкан
Первая редакция
Евдокия Ивановна перевела глаза на холмы. Они стояли возле нее, голубые, глиняные и съеженные. точно иззябли: по краям их ходили мирные, большие гуси, с такой же важностью, как ходили их предки когда-то. в пору Тмутараканского царства, когда по гребню оврага возвышались каменные цитадели, а наверху стояли воины с луками и всех распекал сердитый и воинственный ко- мендант крепости.
Природа здесь, в этом Львином ущелье, не прельщала благостью, а показывала полное нетерпение. так что и глаза ваши и ноги, и руки тоже начинали показывать полное нетерпение. <...> Теперь это уже казалось домом без окон и лестниц, где пол все время менял свои очертания, с безумной поспешностью сбегал вниз, сворачивая. обрываясь, или же внезапно поднимаясь вверх, без надписи, без предварительной статьи. Мало того, вдруг часть этой подержанной каменной мебели с грохотом катилась вниз, а иногда высохший теперь поток прорывал, выбивал в базальте ровные и твердые ступени, ходить по которым все же не каждый бы отважился.
Спускались точно в тот бумажный пакетик, который свертывают продавцы, когда отвешивают вам пшено или соль. Скоро ущелье стало такое узкое, что, растопырив руки, можно было цепляться за оба края, с одинаковой надеждой сорваться и покатиться вниз. И все же, даже через такое узкое отверстие солнце сумело так накалить камни, что когда прислонялись к ним телом — кожа, казалось. прилипала. Глаза, усталые, ослепленные, подобострастно стараясь угодить солнцу, троили, четверили и пятерили и без того уродливые бесчисленные скалы. Только море, нежно-зеленым, широкой стороной кверху. — треугольником уте-
Вулкан (Предгрозовье)
Вторая редакция
Холмы эти лежат влево, за широким и мощным оврагом, но и они приблизились вплотную. Они голубые, как осенний солнечный день. Они глиняные и съеженные, будто иззябли. По бокам их ходят жирные гуси с такой же важностью, с какой. небось, ходили их предки когда-то. в пору Тмутараканского царства, когда по гребню оврага возвышались каменные стены цитадели, а на стенах красо- вались воины с луками и мечами и всех распекал сердитый и воинственный комендант крепости...
(Вулкан (Предгрозовье). Машинопись. Л. 43-44. ЛА).
Да, природа в Львином ущелье не прельщала благостью, а показывала полное нетерпение! Ущелье казалось домом, без окон и лестниц, где пол поминутно менял очертания с безумной поспешностью то сбегая вниз, то сворачивая в сторону, то поднимаясь вверх и все это, — ха-ха!.. без надписи, без предварительной статьи. Мало того, вдруг часть подержанной каменной мебели с грохотом катится вниз и ты с нею. Иногда высохший поток напоминал о себе: они видели выбитые в базальте ровные и твердые ступени такой величины, по которым мог ступать только бог. Думалось: «сейчас трудно идти, а каково-то весной, при львино-устном реве потока?»
Скоро ущелье так сузилось, что шли, растопырив руки, цепляясь за оба края его с одинаковой надеждой сорваться. Спускались, точно в тот бумажный пакетик, который свертывают продавцы. отвешивая вам пшено или соль. Солнце накалило камни так, что когда прислонишься к ним телом. кожа кажется прилипшей. Глаза усталые, ослепленные, подобострастно стараясь угодить солнцу, троили, четверили и пятерили и без того бесчисленные, уродливые скалы.
И одно море, что треугольником, нежно-зеленым. широкой стороной кверху. — утишало взор. Хотелось смотреть на приподнятый кверху


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
339
шало взор, и потому хотелось смотреть на него без конца...
Существенные изменения в сюжете и системе образов героев, придающие произведению иную идейную направленность, позволяют считать «Предгрозовье» новой редакцией повести.
Последняя, третья редакция «Вулкана» появилась из-под пера Вс. Иванова в 1962 г. Серьезная переработка текста связана с надеждой опубликовать его в ряду других неопубликованных произведений в новом сборнике рассказов. Жена писателя Т.В. Иванова вспоминала: «В 1962 году Всеволод составлял <...> еще и сборник рассказов для “Советского писателя”; в этот сборник он хотел поместить свои фантастические повести, написанные в 43-44 годах, и повесть “Вулкан”, написанную в 1940 г.» (Мои современники. С. 224).
По-видимому, с этим замыслом связано «одно из предисловий к фантастическим рассказам» «Змий», призванное связать «коктебельскую» повесть с фантастическими сюжетами. «... Я, стремясь много лет к фантастическим темам, сам увидел нечто фантастическое в жизни, что и дало мне основание доделать книгу фантастических рассказов», — писал Вс. Иванов {Переписка. С. 264). Писатель размышлял о Коктебеле и Карадаге, о своем отношении к этим местам и описал поразившее его огромное сверхъестественное существо, морское чудовище, за которым он наблюдал 14 мая 1952 г. в Сердоликовой бухте Карадага: «Оно было велико, очень велико, метров 25-30, а толщиною со столешницу письменного стола, если ее повернуть боком. <...> Голова в размер размаха рук похожа была на змеиную. <...> Мария Степановна Волошина, являющаяся хранительницей всех коктебельских преданий и обычаев, рассказала, что в 1921 г. в местной феодосийской газете была напечатана заметка, в которой говорилось, что в районе горы Кара-Даг появился “огромный гад” и на поимку того гада отправлена рота красноармейцев. О величине “гада” не сообщалось. М. Волошин послал вырезку “о гаде” М. Булгакову, и она легла в основу повести “Роковые яйца”» (Там же. С. 267-268).
Третья редакция «Вулкана» насыщена фантастическими и мифологическими мотивами: «Воображение Гармаша населяет мир коктебельских скал античными героями. Легенды преломляются в снах Евдоши: ей видится, как живые Афродита и Вулкан встречаются на коктебельском берегу и обсуждают ее судьбу <...> Сны и легенды аккомпанируют размышлениям героев; договаривают и то, в чем они боятся признаться себе, более того, мифы на-
треугольник, возноситься в его мирной и упоительной влаге...
(Вулкан (Предгрозовье). Машинопись.
Л. 48-49. ЛА).
правляют их действия <...> Взаимопроникновение легенды и жизни, характерное для этого романа и сближающее его с “фантастическим циклом”, ярко проявилось в пейзажных картинах. Коктебельское море, скалы — это место реальнейшего действия и “тут всюду, куда ни глянешь, притворы легенд”» (Краснощекова. С. 342). Писатель усложняет и обогащает сюжет и образы произведения, с тем чтобы максимально приблизить его к циклу фантастических повестей. Описания удивительного, фантастического места — древнего вулкана Карадага — теснейшим образом соприкасаются с мифами и легендами, как античными, так и местными, коктебельскими.
Другая тема, которая, по замыслу писателя, должна была породнить новый «Вулкан» с фантастическими повестями - тема искусства. В 1944 г. в рубрике «Будущие книги» «Литературная газета» напечатала заметку Вс. Иванова о работе над «фантастическими рассказами». Изложив фабулу первого из них — о волшебной лампе Алладина, писатель так охарактеризовал свою творческую задачу в остальных произведениях цикла: «Последующие рассказы в книге — из прошлого, настоящего и будущего — являются иллюстрацией этих поисков волшебной лампы и вечной правды искусства» (Литературная газета. 1944. 16 дек. С. 4). В одном из писем 1962 г. он подчеркнул прежде всего эту тему в третьей редакции «Вулкана»: «Извините, что задержал ответом. Я доканчивал роман “Вулкан”, 40-й год, вопросы жизни и нового искусства; роман небольшой, листов на десять, сейчас его перепечатывают, а затем он начнет мытарства по редакциям и издательствам, мытарства, чувствую, будут тяжкие, — но что поделаешь, если хочется написать правду так, как я ее понимаю» (Цит. по: Мои современники. С. 234).
Первая половина 1962 г. прошла в напряженной работе над текстом «Вулкана», о чем свидетельствуют многочисленные дневниковые записи: «Сортировал заметки к “Вулкану”, сделанные в Н. Ореанде. Сборник моих рассказов должен быть любопытным» (31 января); «Исправляю “Вулкан”» (2 февраля); «Записываю поправки к “Вулкану”» (3 февраля); «Гулял и писал для “Вулкана”» (7 февраля); «Записывал нечто к “Вулкану”» (май); «Хотя два дня, из-за отъезда Тамары, я пропустил, не работавши над Вулканом, видимо, пропущу и третий: завтра постараюсь наверстать» (23 мая) (Дневники. С. 411,412,418,419).
Вс. Иванов с нетерпением ждал выхода этого сборника, однако его надежды не оправдались. Т.В. Иванова


340
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
писала: «...Летом, вернувшись из поездки в Японию <...>, я нашла Всеволода крайне опечаленным. Он сказал мне: “Опять все выбросили”, имея в виду свои ранее неопубликованные вещи» (Мои современники. С. 225). Среди них был и роман «Вулкан». Он был опубликован только после смерти писателя, в 1966 г.
По воспоминаниям Т.В. Ивановой, к решению публиковать последнюю редакцию пришла Комиссия по литературному наследству Всеволода Иванова; оно было принято большинством голосов. Комиссии был предложен выбор между редакциями 1940 и 1962 гг.; вторая редакция ею не рассматривалась.
В книге «Мои современники, какими я их знала» Т.В. Иванова приводит несколько отзывов писателей, членов Комиссии. Так, М. Бажан в письменном отзыве (от 15 ноября 1963 г.) подчеркнул в повести (1940 г.), по сравнению с романом (1962 г.) «пренебрежение той предгрозовой атмосферой 30-40-х годов, когда советская земля начинала уже вздрагивать в предчувствии неминуемого извержения самого грозного вулкана — вулкана войны» {Мои современники. С. 226-227). А. Крон, ссылаясь на авторскую волю, свободную от «давления извне», полагал, что «нет причин возвращаться к пройденному писателем этапу». «Отдавая должное великолепным описаниям коктебельской природы» в повести 1940 г., он подчеркивал, что «общественная значимость проблем, поднятых во второй редакции, очевидна, в первой они едва намечены» (Там же. С. 227-228). Интересен подробный отзыв-сопоставление В. Шкловского (Там же. С. 228-229; см. также: Дневники. С. 71), в котором, в частности, сказано: «Мне большой “Вулкан” кажется много огненней, серьезней, чем малый, хотя второй (малый) напечатать легче».
Тем не менее, повесть «Вулкан» 1940 г. представляет собой законченный текст, полностью подготовленный автором к публикации. Она ярко характеризует определенный этап творчества Вс. Иванова, проблемы, волновавшие его на рубеже 1930-1940-х гг., и интересна не только с историко-литературной точки зрения, но и для широкого читателя.
В творческой истории повести «Вулкан» ярко проявилась одна из особенностей текстологии Вс. Иванова: «Его незыблемое представление о целостности литературного произведения, о его едином ритме, заставляло Всеволода, вычеркнув или заменив одно только слово, заново переписывать всю страницу <...> Нередко он заново полностью переписывал рассказы, пьесы и даже романы. Тронув вещь, он зачастую изменял ее до неузнаваемости. Он абсолютно был неспособен что-то механически “исправить”» (Иванова Т. Перелистывая страницы //Воспоминания. С. 377).
Изменения эти часто были продиктованы горячим желанием Вс. Иванова увидеть произведение в печати. Т. Иванова называла «ахиллесовой пятой» писателя «стремление во что бы то ни стало печататься»: «Я умоляла Всеволода забыть о редакторах и писать “для себя”, то есть для будущего читателя. Он внял моим мольбам лишь отчасти...» {Мои современники. С. 243).
«Вулкан», по-видимому, был одним из дорогих для писателя произведений. Сохранилось много свидетельств особенной любви Вс. Иванова к Коктебелю, воспоминания родных и знакомых о незабываемых походах на Карадаг, об увлечении минералогией и собиранием камней, которыми богат вулканический массив (См. воспоминания Вяч.Вс. Иванова, Д. Самойлова, В.Ф. Асмуса, Г. Цирулиса и др. (Воспоминания)\ а также упомянутое выше предисловие к фантастическим рассказам {Переписка. С. 254-265)). Вероятнее всего, писатель дважды заново переписал произведение, желая непременно напечатать его.
В повесть «Вулкан» на каждом этапе ее переработки вносились исправления «в духе современности»: военная тема в «Предгрозовье»; темы «безумного молчания» (подчеркнута эпиграфом), нового «Рима», слежки, доносительства (образ «пушкиниста»), мотивы малодушного предательства и страха перед репрессиями — в последней редакции, завершенной на исходе хрущевской «оттепели».
Воссоздавая историю текста в приведенном выше предисловии, Вс. Иванов не пишет о «Предгрозовье» скорее всего именно потому, что вторая редакция не является промежуточной между повестью и романом. Ее появление было обусловлено необходимостью «приспособить» повесть к духу военного времени. Исходным текстом как для второй редакции (1943 г.), так и для третьей (1962 г.) был первый «Вулкан».
Жена писателя приводит существенный для текстолога факт отношения Вс. Иванова к ранним редакциям переписанных произведений: «Когда я упрекала Всеволода (по поводу переделок): “Зачем ты портишь то, что тобою создано?” — он отвечал: “Первый-то вариант остается. Потом разберутся”». Она цитирует письмо Вс. Иванова другу, читинскому писателю В.Г. Никонову от 9 октября 1962 г.: «...Надеюсь, что у Вас сохранился первый вариант, который и будет напечатан когда-нибудь. Когда будет печататься Ваше собрание сочинений...» {Иванова Т. Перелистывая страницы // Воспоминания. С. 378).
Возможно, сохраняя первую редакцию повести «Вулкан» в семейном архиве, писатель таким способом выразил свою авторскую волю.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
341
С. 296. ...о потухшем вулкане, который находится где-то за степью, на самом берегу моря. — Речь идет о древнем потухшем вулкане Карадаг, обособленном горном массиве, расположенном на побережье восточного Крыма между Судаком и Феодосией. Со стороны Феодосии дорога к нему идет через Коктебель. «Самое изумительное в Коктебеле — это Кара-Даг, остаток потухшего вулкана», — писал Вс. Иванов (Переписка. С. 264).
Тральщик — здесь: судно для ловли рыбы с помощью тралов — больших конусообразных сетей.
Красивая местность, — но вроде как бы слишком рано встала. — Карадаг отличается от других красивых мест Южного берега Крыма. Это суровая и труднодоступная местность: глубокие обрывы над бухтами, в которые можно проникнуть только с моря, гигантские ступени ущелий, причудливые фигуры, изваянные природой из вулканических туфов.
...вулкан действовал в далекой древности, где-то там, в мезозойскую эру, <...> добрые две трети его давным-давно упали в море. — Исследователь А.Ф. Слудский (1884-1954), первый директор Карадаг- ской научной станции им. Т.И. Вяземского, по палеонтологическим данным установил, что вулкан действовал в среднеюрский период мезозойской эры, примерно 150-160 млн. лет назад. Затем, уже в кайнозойскую эру, когда в результате тектонических процессов окончательно сформировались Крымские горы, большая часть вулкана откололась и ушла под воду.
С. 297. Старый Крым — город в Крыму, в котором последние два года жизни провел А.С. Грин (1880-1932). Старинное название города — Солхат. В XIII в. стал административным центром Крымского улуса Золотой Орды. После присоединения Крыма к России в конце XVIII в. получил название Левкополь (Белый город).
...до пояса погруженный в море, темный и в то же время весь пронизанный светом. — Хребты и вершины Карадага состоят из темно-серых вулканических пород и резко выделяются на фоне соседних возвышенностей, сложенных светло-серыми известняками. С этим связано происхождение названия вулканического массива: Карадаг (тюрк.) — Черная гора.
От цепи скалистых гор он отделялся широкой горой, покрытой лесом. — Имеется в виду своеобразие рельефа Карадага: широкая коническая Святая гора (самая высокая гора Карадага, 574 м. над уровнем моря), окруженная кольцом Берегового хребта. Первые исследователи Карадага (А.А. Прозоровский, А.Е. Лагорно) увидели в этом рельефе вулканический конус и стенки кратера древнего вулкана. В этом обнаруживается сходство с итальянским вулканом Везувием, окруженным чашеобразной стеной (остаток более древнего вулкана
Сомма). Название Святой горы связано с преданием о том, что на ее вершине когда-то был похоронен мусульманский святой — «азис». Сюда, по свидетельству автора «Крымских очерков» С. Елпатьевского, в надежде на исцеление шли больные со всего Крыма. Первоначально именно Святая гора носила название Карадаг, затем оно было распространено на весь вулканический массив, а за горой закрепилось ее нынешнее название.
С. 297.... стал называть горы по именам и какая гора какой изображает силуэт. — Некоторые причудливые скалы Карадага напоминают разнообразные фигуры и получили в связи с этим названия: Шайтан, Пряничный конь, Сокол, Король, Королева, Трон, Сфинкс, Парус, Лев и др.
Архитектурный — возможно, имеется в виду Архитектурно-строительный институт (АСИ, основан в 1930 г.), или Архитектурно-конструкторский (АКИ, основан в 1932 г.), оба входили в ведомственную структуру Наркомата тяжелой промышленности.
С. 300. Монументальность — это слава и сила государства, отпечатавшиеся в камнях. — В повести нашли отражение архитектурные дискуссии 1930-х годов между сторонниками авангарда, конструктивизма и сторонниками освоения классического архитектурного наследия в Союзе советских архитекторов, Всесоюзной академии архитектуры, созданной в 1933 г. В конце 1930-х гг. в ведение Академии поступила Мастерская монументальной живописи, созданная в 1931 г. при Архитектурно-строительном институте.
Повестничество — возможно, «повесничество» — от повеса, повесничать (вести себя легкомысленно, бездельничать).
С. 301. Мертвая бухта — бухта Енишары (Яныша- ры); замыкает Коктебельский залив с востока, отделена от бухты Тихой мысом Хамелеон. Пустынная бухта, в которой море спокойно даже в сильный шторм.
С. 302. ...голубой глины, <...> из которой лепили они в институте. — Серо-голубая килообразная глина. «Слово “кил” по-турецки и обозначает “глина”. Это местное название минерала кеффекелита <...> Кил относят к группе бентонитовых, или сукноватых, глин, которые обладают хорошими абсорбирующими свойствами: поглощают красящие вещества и жиры <...> исходным материалом для него послужили изверженные породы, скорее всего вулканические пеплы <...> В окрестностях Кара-Дага почти всюду в береговых склонах встречаются серо-голубые килообразные глины, а местами — небольшими прослойками или линзообразными гнездами — и настоящий кил» (Купченко В. Кара-Даг: Путеводитель. Симферополь: Таврия, 1976. С. 55-56).


342
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
С. 303. Чертов палец — Шайтан-Бармак, массивная скала, гигантская фигура выветривания, образующая переднюю, обращенную к морю часть скалы Сфинкс. По мнению академика Ф.Ю. Левинсона-Лессинга, представляет собой некк — лавовый стержень в жерле вулкана, сложенный андезитом. «...Я часто ходил в горы, преимущественно к подножию скалы по имени Чертов палец, или к трем соседним ущельям, где долбил сердолики и халцедоны. Много раз, переходя от скалы к скале, ища бледные аметисты, я спускался незаметно вниз, а затем с обрыва, по крутому спуску, цепляясь за кустарники и камни, спускался к берегу бухты, которую с двух сторон запирали крутые базальтовые скалы, ступенчатые, темные», — вспоминал Вс. Иванов (Переписка. С. 265).
С. 304. ...татарский поэт. — Во время своих приездов в Коктебель Вс. Иванов любил бывать в Доме отдыха татарских писателей, завел в их среде дружеские и творческие контакты.
Предместья Лондона охвачены пожаром. — 24 августа 1940 г. немецкие бомбардировщики сбросили бомбы на Лондон. До этого дня (с 10 июля, когда началась «битва за Англию» — воздушное сражение английских летчиков с немецкой авиацией) немцы бомбили только военные объекты, аэродромы и т. п. За сентябрь 1940 г. в результате бомбардировок в Лондоне погибло около семи тысяч человек.
... на Святой горе трасс взрывают. Для цемента. Видали подвесную дорогу? — Трасс (нем. Trass) — горная порода, разновидность вулканического туфа, своеобразного голубого или зеленого цвета. Трассами сложена Святая гора. До Великой Отечественной войны здесь на трассовых разработках добывали трасс, который использовался как гидравлическая добавка к цементу, придававшая ему способность твердеть под водой и устойчивость к разъеданию морской водой. Из карьера по канатной дороге на вагонетках трасс спускали в устье Кокташской балки, в дробилку. Затем по транспортеру трасс загружался в баржи, перевозившие его на цементные заводы в Новороссийск. Запасы трасса исчислялись более чем в 150 млн. тонн. «Сейчас эти разработки заброшены, сырье — цемент — возили в Новороссийск, нашли его ближе», — писал Вс. Иванов в конце 1950-х гг. (Переписка. С. 265). «Хорошая гидравлическая добавка в виде горной породы трепел была обнаружена возле самого Новороссийска» (Купченко В. Кара-Даг: Путеводитель. Симферополь: Таврия, 1976. С.49).
С. 308. ... в пору Тмутараканского царства... —
Древнерусское Тмутараканское княжество конца X — начала XII вв. на Таманском полуострове с центром в горо¬
де Тмутаракань. Занимало также восточную оконечность Крыма. Возникло в результате разгрома князем Святославом Игоревичем Хазарского каганата. В 1061-1074 гг. в монастыре близ Тмутаракани жил летописец Никон. Под ударами половцев княжество утратило связь с другими русскими землями, в начале XII в. было присоединено к Византии. Последний раз упоминается в «Слове о полку Игореве»: неудачный поход князя Игоря Святославича против половцев 1185 г. был предпринят с целью восстановления Тмутараканского княжества.
... когда по гребню оврага возвышались каменные цитадели, а наверху стояли воины с луками и всех распекал сердитый и воинственный комендант крепости. — Г. Цирулис вспоминал об одном из походов на Карадаг с Вс. Ивановым: «...Мы шагаем по склону потухшего вулкана, чей кратер в доисторические времена опрокинулся в море, образовав нечто похожее на крутую, почти непреодолимую стену. В древности этим воспользовались скифы и построили на Карадаге неприступную крепость, против которой набеги греческих завоевателей оказывались неизменно бессильными. Все это, разумеется, куда более красочно, изложил нам по дороге Всеволод Иванов» (Воспоминания. С. 280).
С. 310. Львиное ущелье — возможно, имеется в виду ущелье между хребтами Хоба-Тепе и Карагач; его замыкает скала Лев в Львиной бухте, попасть в которую можно только с моря.
С. 312. ...бывшая крепость Судак, блистательное древнее царство, а по другую — Феодосия или Кафа, не менее блистательное. — Древние крымские города Судак и Феодосия имеют богатую историю. Датой основания Судака принято считать 212 г. н.э., когда греками была построена крепость Сугдея. В русских летописях город известен под названием Сурож. С VI в. н.э. южный и восточный берег Крыма оказался под властью Византии. В результате борьбы Византии и Хазарского каганата город, в числе других византийских владений, был захвачен хазарами. В Судаке находилась резиденция хазарского наместника. Разгром Хазарского каганата Киевской Русью в X в. привел к освобождению Крыма от власти хазар. До вторжения на Русь татаро-монгольских полчищ торговые и культурные связи Сугдеи (Су- рожа, Судака) с Киевской Русью были прочными и устойчивыми. После разгрома в 1204 г. столицы Византии Константинополя рыцарями-крестоносцами их союзница Венеция получила монопольное право торговли и колонизации в Причерноморье. Сугдея стала одной из венецианских крепостей, новые хозяева дали ей название Солдайя.
Феодосия основана в VI в. до н.э. как греческая колония, государство-полис. Античная Феодосия пала в


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
343
IV в. н.э. от нашествия гуннов, на ее руинах в XIII в. возник новый город Кафа. Восстановление во второй половине XIII в. Византийской империи, которому активно содействовала Генуя, повлекло за собой утверждение на берегах Черного моря генуэзцев, соперников Венеции. Генуэзцы сделали Кафу торговым и административным центром своих крымских владений. Она приобрела также печальную известность центра работорговли. Между Солдайей (венецианцами) и Кафой (генуэзцами) завязалась ожесточенная борьба за преобладание в Причерноморье, завершившаяся победой генуэзцев. В 1365 г. они захватили Судак, ослабленный к тому времени сокрушительными набегами татаро-монголов. Во второй половине XV в., после падения Константинополя, турками-ос- манами был захвачен и Крым. Кафа (Кеффе) стала их крымской столицей. После присоединения Крыма к России в результате Русско-турецкой войны 1768-1774 гг. городу было возвращено его первоначальное название — Феодосия.
С. 313.... из сектантов, из тех, которые в боге-то сомневаются. — Возможно, речь идет о секте духоборов (духоборцев), не признававших многого в Ветхом и Новом завете, отрицавших государственную власть, церковь, иконы, церковные обряды, отказывавшихся исполнять воинскую повинность. Св.Троицу духоборы трактуют так: Отец — свет, Сын — жизнь, Дух Святой — покой; в человеке Отец — память, Сын — ум, Дух Святой — воля. В 90-е годы XIX в. среди них широкое распространение получили идеи Л.Н.Толстого.
С. 315.... гигантский скованный человек... — В сознании Всеволода Иванова, по-видимому, Карадаг и Коктебель неизменно вызывали мифологические ассоциации, в данном случае — с древнегреческим мифом о Прометее, похитившем огонь у богов, давшем его людям и в наказание прикованном к скале. В последней редакции «Вулкана» писатель вводит в текст образы античных богов Вулкана (Гефеста) и Венеры (Афродиты), подчеркивая символику заглавия (вулкан человеческих страстей), связь мифологического сюжета с любовным сюжетом «Вулкана».
...с прогулки к склепу Юнга <...> Сооружение это <...> нелепо и удивительно... — Могила Э.А. Юнге (о нем см. ниже) в Коктебеле, где он был перезахоронен в 1898 г. (умер в Ялте 15 сентября, первоначально его похоронили на кладбище села Никита). Склеп был создан в греческом стиле: храм с колоннами на вершине холма, внутри которого была могила. В годы Великой Отечественной войны в склеп попал немецкий снаряд и разрушил его.
...помещик Юнг, которому принадлежала вся долина <...> был ученый путешественник, борец с алко¬
голизмом и написал какое-то большое сочинение по истории карт, игральных или географических... —
Эдуард Андреевич Юнге (1833-1898) — выдающийся ученый-офтальмолог, профессор, директор Петровской земледельческой и лесной академии в Москве. В 1861 г. совершил путешествие в Северную Африку, где изучал египетскую культуру, лечил бедуинов от катаракты и прослыл чудотворцем. В 1878-1880 гг. купил землю в Коктебельской долине. Он мечтал превратить это засушливое место в цветущий сад. В 1893 г. у него купили участок земли доктор П.П. фон Теш и его гражданская жена Елена Оттобальдовна Кириенко-Волошина, мать поэта Максимилиана Волошина. Так было положено начало знаменитому ныне Коктебелю. Максимилиан Волошин знал Юнге, именно он увлек молодого поэта рассказами об испанской провинции Аликанте и сходстве этих мест с Коктебелем. В первой половине 1920-х гг. Вс. Иванов был в Коктебеле среди многочисленных гостей Максимилиана Волошина («В дни моей молодости я видел здесь А. Белого, В. Брюсова» — Переписка. С. 264) и, вероятно, узнавал о Юнге в первую очередь от него.
С. 315-316.... ходили на древнее городище, собирали какие-то черепки, и все напряженно искали венецианские стеклышки. — Имеется в виду средневековое городище на плоском холме Тепсень (от «тепсе» — блюдо), возникшее в VII-VIII вв. н.э. и просуществовавшее до рубежа IX-X вв., когда было разрушено печенегами. Название его не сохранилось. В конце XIX — начале XX в. здесь еще были руины, остатки сторожевых башен. Раскопки позволили археологам обнаружить погребения некрополя, амфоры, столовую посуду, жернова, следы выплавки металла, кузнечного, стеклянного, гончарного, ювелирного производств, виноградарства и виноделия, а также остатки трехнефного храма типа базилики. При венецианцах здесь возник порт Каллиера, захваченный затем генуэзцами. Остатки мола обнаружены под водой в устье Коктебельской балки. Место древнего порта и мола указал археологам Максимилиан Волошин.
С. 317. ... найти тот алтын, который каждую копейку дружбы гвоздем прибивает <...> жить и на алтын и дойти до полтин. — Алтын — старинная серебряная монета в 6 денег или в 3 копейки; в русском языке существует множество вариантов пословиц и поговорок со словом «алтын»: «У него каждая копейка алтынным гвоздем прибита»; «Он с алтыном под полтину подъезжает»; «Жалеть алтына — отдать полтину»; «Пить бы на полтину, да нет ни алтына»; «Кому полтина, а кому и ни алтына»; «Счастья алтыном не купишь» и др.
С. 318. Осводовец — ОСВОД — Общество спасения на водах, добровольная массовая общественная организация, ведет свою историю с 1872 г.


344
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
С. 320. Клинопись — старейшая из известных систем письма, возникла не позднее 3100 г. до н.э., находилась в употреблении примерно до начала нашей эры.
Подсека — очищенное под пашню место в лесу, вырубленное или выжженное.
С. 321. ... в Лягушачью бухту... — Названа так художниками круга Максимилиана Волошина. «...По словам старожила Коктебеля художницы Н.А. Габричевской, название это связано с былым обилием на пляже бухточки камней-лягушек <...> “Лягушка” может быть и прозрачной (халцедоны), и совершенно матовой, “фарфоровой”. Но на ней обязательны “глазки” — скопления пузырьков из другого минерала» (Купченко В. Кара-Даг: Путеводитель. Симферополь: Таврия, 1976. С. 57). Итальянские художники XIX в. называли такую гальку ranochia — «глаза лягушки».
С. 322. ... этим цементом, этим клеем вулкана слеплены камни зданий в Византии и древнем Риме. — Многие здания в Византийской империи строились из плинфы — крупного обожженного кирпича толщиной около 5 см. При кладке использовался очень густой це- мяночный раствор — известь с добавлением обожженной глины и толченого кирпича (цемянки), для придания раствору большей прочности и гидравлической стойкости. Швы были равными по толщине кирпичу. В восточных областях империи, богатых карьерами известняков и туфа, применялась кладка из тесаных камней на таком растворе. «И стены Константинополя, говорят, построены на том же цементе, который добывался недавно на Зеленой горе», — писал Вс. Иванов об этом коктебельском предании (Переписка. С. 265).
...из писательского Дома отдыха. — В 1931— 1932 гг. Максимилиан Волошин передал каменный флигель своего дома Всероссийскому Союзу Советских пи¬
сателей, на его базе возник Дом творчества писателей «Коктебель». Всеволод Иванов бывал здесь неоднократно в 1930-е и в послевоенные годы, в частности — весной 1952 г.
С. 327. Жизнь человека есть продолжение его детства, — написал какой-то сочинитель... —Высказывание «Жизнь человека часто бывает лишь продолжением его детства» с подписью «Из записной книжки профессора Сафонова» использовано Вс. Ивановым в качестве эпиграфа к седьмой главе повести «Возвращение Будды». Профессор Сафонов — герой повести. См. также примечание к рассказу Вс. Иванова «Московские ночи»: наст. изд. С. 258.
С. 328.... дачу ее родителей в Селятино, под Москвой. — Поселок (ныне — город) в Московской области на реке Десне; с середины 1920-х гг. — одно из популярных дачных мест.
Дворец Советов — грандиозное сооружение, которое было задумано построить на месте взорванного Храма Христа Спасителя. Архитектурный символ новой эпохи. В 1931 г. был объявлен конкурс проектов, который выиграл архитектор Б.М. Иофан (1891-1976). Грандиозное здание в форме древневавилонского храма — зикку- рата увенчивалось, по его замыслу, огромной фигурой В.И. Ленина. Построен не был.
С. 329. ... ищут камушки... — Знаменитый пляж Коктебеля, где попадались красивые, обточенные волнами камушки, был обязан своим существованием Карада- гу: сердолики, халцедоны, яшму волны вымывали из вулканического массива и выносили на берег в виде красивой округлой гальки. Сейчас этого пляжа уже нет.
«Сад чудес» — так называют внутренние ущелья Берегового хребта Карадага.


Пьесы 1940 — 1950-х гг.
Подготовка текстов и примечания М.Е. Бабичевой
КАНЦЛЕР
Пьеса в 4 действиях
...Не слышу я бывало острых слов, Политики смешного лепетанья,
Не вижу я изношенных глупцов, Святых невежд, почтенных подлецов,
И мистики придворного кривлянья!..
И ты на миг оставь своих вельмож,
И тесный круг друзей моих умножь,
О ты, харит любовник своевольный, Приятный льстец, язвительный болтун, По-прежнему остряк небогомольный, По-прежнему философ и шалун.
А.С. Пушкин — Послание к князю А.М. Горчакову. 1819 г.
Действующие липа:
Светлейший князь Александр Михайлович ГОРЧАКОВ. Государственный канцлер и министр иностранных дел. 80 лет. Первый уполномоченный России на Берлинском конгрессе.
Бэнджамен Дизраэли БИКОНСФИЛЬД. Глава совета министров Великобритании. Лидер консервативной партии. Писатель. 74 лет. Первый уполномоченный Великобритании.
Князь Отто фон БИСМАРК. Канцлер Германской империи. 63 лет. Председатель конгресса.
Академик ВАЛДДИНГТОН. Министр иностранных дел и первый уполномоченный Франции.
Граф АНДРАШИ. Министр иностранных дел и первый уполномоченный Австро-Венгрии.
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Министр иностранных дел и первый уполномоченный Турции.
РАДОВИЦ. Германский министр-резидент в Афинах. Секретарь конгресса.
Аполлоний Андреевич АХОНЧЕВ. Капитан-лейтенант, прибывший из русской армии на Балканах и прикомандированный ко второму уполномоченному гр. Шувалову в качестве эксперта по стратегическим и этнографическим вопросам. Автор нескольких выдающихся статей о Болгарии и о русско-турецкой войне 77-78 гг. Артиллерист, отличившийся И июня 1877 г. в бою коммерческого парохода «Веста» с турецким броненосцем. Сын коннозаводчика и дисконтера Андрея Лукича Ахончева, недавно скончавшегося в Берлине. 32 года.
ЕГОР АНДРЕЕВИЧ, старший брат его, петербургский делец.
Ирина Ивановна АХОНЧЕВА, вдова коннозаводчика Ахончева, женатого на ней вторым браком. 29 лет.
Полковник, граф Юлиан Викторович РАЗВОЗОВСКИЙ, командир Лубянского гусарского полка. Душеприказчик по наследству покойного коннозаводчика Ахончева. 55 лет.
Графиня Нина Юлиановна РАЗВОЗОВ- СКАЯ, дочь его. Писательница, постоянно живущая в Лондоне. 30 лет.
НАТАЛИЯ ТАЙСИЧ, дочь сербского общественного деятеля. 20 лет.
Уполномоченные Румынии и Италии на Берлинском конгрессе.
Дежурный чиновник в кабинете статс-секретаря имперской канцелярии.
ЛАВРЕНТИЙ, слуга Горчакова.
События происходят в Берлине в июне- июле 1879 года.
ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ
Жаркий день. Широко открыты окна кабинета светлейшего в его квартире на Унтер- ден-Линден.
Горчаков за письменным столом. Перед столом капитан-лейтенант Ахончев. На Горчакове легкий халат и расшитая ермолка.


346
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Шею его обтягивает высокий белоснежный воротничок и шелковый черный галстук, отчего серебристые волосы его, крайне редкие на висках, блестят особенно настойчиво-бело. На его слегка закругленном лице, с маленьким подбородком, тонкий нос, украшенный узкими очками в нежной, почти бесцветной металлической оправе, из-под которой видны насмешливые глаза с припухшими веками. Играя ножом для разрезки книг, он слушает Ахончева.
Капитан-лейтенант Ахончев широкоплеч, широколиц и больше могуч, чем строен. Сейчас вся его сила направлена на то, чтобы точно передать слышанное им. Он говорит громко, отчетливо, по-военному.
АХОНЧЕВ. Русские уполномоченные в отчаянии, Ваша светлость. Они умоляют Вас приехать на заседание конгресса.
ГОРЧАКОВ. А что там происходит, дорогой капитан-лейтенант?
АХОНЧЕВ. Английские уполномоченные, во главе с лордом Биконсфильдом, покидают конгресс. Если есть возможность задержать их, то она у вас, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ (откинувшись в кресле, спокойно). Покидают? И окончательно? В чем причина?
АХОНЧЕВ. Лондонская газета «Глоб» внезапно опубликовала текст тайного соглашения, заключенного месяц тому назад между русским и английским министром иностранных дел касательно конгресса, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. О, я помню этот текст! Он предусматривал поддержку англичанами нашего требования Бессарабии и Батума. Как же это тайное соглашение могло попасть в прессу? (Насмешливо.) Ах, лорд Биконс- фильд так неосторожен и опрометчив. Ведь теперь влиятельная пресса раздувает скандал, упрекая лорда Биконсфильда в уступках русским? Его министру придется уйти в отставку, а сент-джемскому кабинету взять обратно выраженное им было согласие поддерживать требования русских? Несчастный лорд Биконсфильд! (Быстро.) А не кажется вам, дорогой капитан-лейтенант, что Царское Село своей верой, что на конгрессе вся Европа против нас, кроме Германии, подтолкнуло Биконсфильда к опубликованию текста тайного соглашения? (Ахончев молчит.) Ведь не
могу ж я это сказать Биконсфильду на заседании конгресса? И вообще, голубчик, великие люди предпочитают слушать правду с глазу на глаз, да и то не всегда. Хорошо, если я не найду другого способа переговорить с Биконсфильдом, я поеду на это заседание. Спасибо, голубчик. Вы свободны. (Ахончев стоит). Вы недосказали чего-то?
АХОНЧЕВ. Да, нечто важное, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Прошу вас, капитан-лейтенант.
АХОНЧЕВ. ... Я вернулся в приемную. Здесь я вспомнил, что не передал графу Шувалову те материалы, над которыми без сна и отдыха работал последние три дня. Дежурного офицера в приемной не было. Доложить обо мне было некому. Я присел в кресло у окна, в глубине комнаты и задремал. Порыв ветра, видимо, колыхнул длинные шелковые занавеси и закрыл меня ими. Когда я проснулся, сквозь белый туман шелка я услышал слова Бисмарка: «Горчаков нас обманывает — он организует сейчас русско-французский союз»...
ГОРЧАКОВ. Вот как! А Горчаков и не знал этого.
АХОНЧЕВ. Собеседник — граф Андраши, австро-венгерский уполномоченный, ответил: «Против русско-французского союза единственный ход: союз австро-германский». И добавил: «Но сейчас мы не можем воевать против России вместе с англичанами и турками».
ГОРЧАКОВ. Они никогда не смогут. Продолжайте.
АХОНЧЕВ. Бисмарк сказал: «И не нужно!» Он заговорил о мечтах пан-Германии и пан-Австро-Венгрии, которые смогут быть осуществлены после того, как Англия, Турция и Россия обессилят себя во взаимной войне.
ГОРЧАКОВ. В чем же заключаются мечты этой «золотой молодежи»?
АХОНЧЕВ. Разгром Франции, Балканы, Суэц, Египет, может быть, даже Индия. Во всяком случае я слышал, как Бисмарк добавил: «Англия и лорд Биконсфильд, у ног которого мы сейчас ползаем, поползут у наших». После этих слов Бисмарк показал графу Андраши проект союзного трактата и дальнейших общих планов...
ГОРЧАКОВ. Любопытно...


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
347
АХОНЧЕВ. Оба министра обязались попросить у своих государей надлежащие полномочия, после чего германский канцлер объявил, что он сам приедет через две недели в Вену для окончательных переговоров и подписания союзного трактата.
ГОРЧАКОВ. Граф Андраши взял проект Бисмарка?
АХОНЧЕВ. Не могу сказать, Ваша светлость. Шелк, прикрывавший меня, был очень плотен и непроницаем для глаза.
ГОРЧАКОВ. Великие произойдут от этого непроницания хлопоты. Но что поделаешь! В государственном деле без хлопот нельзя. (Слышен стук коляски.) Экипаж? Никак к моему дому?
АХОНЧЕВ (у окна). Коляска Бисмарка, Ваша светлость. Князь в мундире, эполетах, раззолоченной каске...
ГОРЧАКОВ.... непогрешимый папа в кирасирском мундире! О, разумеется, Бисмарк дружит со мной. Но дружба дипломата, клятва женщины и зимнее солнце, — три самых непостоянных вещи в мире, молодой человек. Лаврентий, Лаврушка! (.Входит слуга.) Адъютанту Бисмарка, что передаст опять приглашение князя ехать с ним на заседание конгресса, сказать: канцлер болен. (Слуга ушел.) Я имел скрытое подозрение на переговоры Бисмарка и Андраши. Но вы, сударь, жирной чертой подчеркнули то подозрение: благодарю. (Ахончев кланяется. Стук коляски.) Бисмарк уехал, а потому вернемся к Бисмарку. Горчаков хлопочет о русско-французском союзе? А вам, сударь, не угодно-с, господин Бисмарк, чтоб он еще и об англо-русском похлопотал?.. (Ахончеву.) На столе секретная депеша из Царского села. Огласите.
АХОНЧЕВ (читает депешу). «Из Парижа сообщают, что знаменитая дальнобойная винтовка Шасспо усовершенствована и к следующей весне, возможно, французская армия будет вооружена ею».
ГОРЧАКОВ. Возможно? Нет! Будет вооружена. Лаврентий! (Слуга входит.) В саду ждет приема граф Развозовский. Пригласи. (Слуга уходит.) Граф болтлив, глуп, но вид у него снаружи многозначительный, а в задуманном предприятии, чем многозначительнее передатчик, тем успешней. (Подумав.) Я продиктую вам, капитан-лейтенант, секретную
депешу, а вы передадите ее шифровальщику. Шифр номер восемь.
АХОНЧЕВ. Шифр номер восемь не надежен, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Тем быстрее дойдет до Би- консфильда. Да и граф, небось, сболтнет. (Входит граф Развозовский, грузный и поживший мужчина с мешками у глаз.) А, граф Юлиан Викторович, здравствуйте. Садитесь, садитесь. Можете идти, капитан-лейтенант. Ах, боже мой! Я и забыл о депеше. Граф Юлиан Викторович, разрешите продиктовать при вас телеграмму?
* * *
РАЗВОЗОВСКИЙ. Если даже и государственная тайна, вполне положитесь на мою скромность, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Пишите, капитан-лейтенант. «Царское Село. Министру двора. Прошу сообщить его величеству, что я согласен с мнением генерала Обручева о необходимости немедленной посылки к границам Индии армии в двести тысяч штыков. Канцлер, князь Горчаков». Да-с, двести тысяч! На чей-нибудь взгляд число покажется неправдоподобным, но Яго говорил своему генералу более неправдоподобные вещи, а тот, смотри-ка, как успешно задушил свою Дездемону.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Осмелюсь спросить, Ваша светлость, фамилию генерала?
ГОРЧАКОВ. Кляузовиц, граф.
РАЗВОЗОВСКИЙ (удовлетворенный). A-а... слышал. Благодарю.
* * *
Ахончев ушел. Развозовский, вздыхая, смотрит на Горчакова.
ГОРЧАКОВ. А ты что-то грустен, Юлиан Викторович. Опять проигрался?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Хуже, хуже! Дочь моя уже пришла, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. Нет еще.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Стремлюсь увидеть дочь, но трепещу! Она, живя в Лондоне, превратилась как бы в мрамор. Обелиск, а не дочь! Через нее унижен, страдаю. Спасите, Александр Михайлович!
ГОРЧАКОВ. Что произошло?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Горе произошло. Дней десять назад встретили вы меня на


348
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Фридрихштрассе. В тот час умер коннозаводчик Ахончев, и его жена известила меня, что я назначен по завещанию душеприказчиком.
ГОРЧАКОВ. Не годны вы, граф, душеприказчиком. Ошибся покойный. Я скорбел и тогда, и теперь скорблю.
РАЗВОЗОВСКИЙ. и правильно скорбели! Предвидели бездну, Ваша светлость! Вы помните, зашли со мной на квартиру покойного и даже взглянули на его бумаги, которые я увез к себе.
ГОРЧАКОВ. Увозить к себе бумаги я, помнится, вам не советовал, граф.
РАЗВОЗОВСКИЙ. И правильно! А я не послушался, увез. Векселя, расписки, вексельную книгу, будь она проклята! Ведь век- сельная-то книга исчезла, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Плохо.
РАЗВОЗОВСКИЙ. А того хуже, что в той вексельной книге отмечены мои векселя, под которые я брал деньги у покойного Ахончева.
ГОРЧАКОВ. Векселя вами не оплачены?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Наоборот, Ваша светлость, оплаченные.
ГОРЧАКОВ. Все равно — мошенничество. Так? (Развозовский молчит.) Весьма сожалею, что полковник, командир Лубенского гусарского полка пойман будет в мошенничестве. Да и где? В Берлине, у немцев. Позор, милостивый государь, позор.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Ваша светлость, ни духом, ни глазом не виновен. Кроме того офицера Ахончева, что сюда с Балкан к графу Шувалову прикомандирован, приехал еще наследник. Лютая личность! Делец, коммерсант. Поднимут скандал, пожалуются немцам, поволокут в немецкий суд.., а у меня дочь, пишет умные книги о славянах, ваше превосходительство, на всю Европу, у Гладстона и лорда Биконсфильда приглашена...
ГОРЧАКОВ. Боже мой, да вы еще вдобавок и пьяны? В такую жару! Покиньте меня, сударь, покиньте.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Ваша светлость, Александр Михайлович, спасите.
ГОРЧАКОВ. Покиньте меня. Впрочем, обождите. Не ради вас, ради дочери буду снисходителен последний раз. Похлопочу. Поищем вексельную книгу, раз в ней есть отметки, что ваши векселя оплачены.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Всеобщая благодарность, Ваша светлость, всего света, всего мира и меня, спасен! {Хочет идти.)
ГОРЧАКОВ. Но, граф Юлиан Викторович, взамен хочу попросить у вас услуги.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Немедленно осуществлю.
ГОРЧАКОВ. Вы — охотник?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Страстный, Ваша светлость!
ГОРЧАКОВ. Мне надобно ружье.
РАЗВОЗОВСКИЙ. На зайца или на волка, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. А разве не все равно?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Ружья бывают особые на зайца и особые на волка.
ГОРЧАКОВ. Мне, голубчик, надо нечто среднее, скажем, — на шакала. И не перебивайте меня! Вы пойдете во французское посольство и скажете военному атташе, господину Леруа, по возможности без свидетелей: «Князь Горчаков — страстный охотник».
РАЗВОЗОВСКИЙ. Впервые слышу, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. «Но, — говорите вы, — в России плохие ружья»...
РАЗВОЗОВСКИЙ. Верно!
ГОРЧАКОВ. И в Берлине я не нашел хороших...
РАЗВОЗОВСКИЙ. Разрешите рекомендовать мастера, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ (строго). «Не нашел. Вся надежда на Париж. Вы, милостивый государь, вхожи в салон Гамбетты»...
РАЗВОЗОВСКИЙ. Гамбетта — могущественнейший ум, Ваша светлость, и метит и попадет в президенты, но вам налгали. Он не охотник, я это знаю точно .
ГОРЧАКОВ. Затем вы скажете господину Леруа. Запмните слова. «Гамбетта! Его выдвинул и возвысил дух патриотизма, который горячо сказался в нем в годину испытаний его отечества. На него пал завет великого прошлого Франции, и это сообщило ему необыкновенное обаяние. Он горячий глашатай государственного величия Франции!» Тут вы передохнете, а затем пониженным тоном скажете: «Канцлер, князь Горчаков, просит достать ему самое лучшее ружье Франции».
РАЗВОЗОВСКИЙ (растерян, вспотел. Хочет повторить сказанное князем). «Гам-


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
349
бетту возвысил... необыкновенное обаяние... глашатай... Ваша светлость. Не слишком ли много пафоса по поводу одного охотничьего ружья? {Шевелит губами, стараясь вспомнить слова Горчакова, и идет к выходу.)
ГОРЧАКОВ. Через гостиную, через гостиную, раз вы не желаете встретиться со своей дочерью. Идемте, граф. Лаврентий! Проводи графиню и госпожу Ахончеву в мой кабинет. {Ушли.)
* * *
Входят графиня Развозовская и Ирина Ахончева. Развозовская одета богато, Ахонче- ва — скромно, в темное, монашеское почти и, кроме того, траур. Они садятся в разных концах комнаты. Ахончева сидит неподвижно, опустив глаза и глядя на свои руки, сложенные на коленях. Слышны звуки рояля.
АХОНЧЕВА. Графиня. Ваша внешность подсказывает мне, что у вас теплое и ласкающее сердце. Я читала книги, вами написанные. Они полны любви к несчастным, любви к нашей родине России.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Сударыня, я польщена. Мне трудно мерить самой силу моего таланта, но я действительно люблю свою родину, хотя и решила никогда не возвращаться туда. В России душновато, мне она больше мила из окна лондонской моей квартиры.
- АХОНЧЕВА. Да, я знаю, вы горды...
РАЗВОЗОВСКАЯ {обидясь). Сударыня!
АХОНЧЕВА. Не обижайтесь на меня. Я скромная и глупая женщина, случайно попавшая в большой берлинский свет. Господь благословил меня на дела милосердия. Я помогаю раненым, приезжающим в Германию на излечение. Бог приказал мне отказаться от всей моей личной жизни, и я подчиняюсь его приказанию. Вы тоже, сударыня, отказались от вашего личного счастья, ради ваших пламенных книг, которые мои бедные раненные читают с таким восторгом.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Мне очень лестно это слышать, сударыня.
АХОНЧЕВА. Хотя в тридцать четыре года девушка, не вышедшая замуж, вполне может считать себя старой девой, и ей остается только писать книги...
РАЗВОЗОВСКАЯ. Сударыня! Мне не тридцать четыре, а всего тридцать, и я не чув¬
ствую себя старой девой. Затем, насколько мне известно, ваш пасынок, а мой жених, капитан-лейтенант Ахончев...
АХОНЧЕВА. Простите меня, грешную, графиня, я спутала ваши годы с годами моего пасынка...
РАЗВОЗОВСКАЯ. Аполлонию Андреичу тридцать два, а мне, повторю, нет тридцати, сударыня. У вас вообще странная манера разговора, хотя надо сказать, Берлин весь чрезвычайно вульгарен, это даже не Вена, не говоря уже о Лондоне. И если говорить о годах...
АХОНЧЕВА. Мне двадцать девять, графиня.
РАЗВОЗОВСКАЯ. А вашему покойному мужу было шестьдесят пять!
АХОНЧЕВА. И вот именно он, покойный Андрей Лукич, царство ему небесное, научил меня снисходительно относиться к людским слабостям: высокомерию, чванству, презрению к ближним...
РАЗВОЗОВСКАЯ. Давая этим ближним деньги под векселя по десять процентов в месяц! {Встает, идет к дверям.) Лаврентий! Где князь? Примет он меня или нет? {Садится, отвернувшись от Ахончевой. Пауза.)
АХОНЧЕВА. О, господи! Отрекшись от мира, я многое не понимаю в нем, графиня. Только ваши книги связывают меня с миром, в них столько нежности, страсти к детям, к семейному очагу славян. Ах, как я наслаждаюсь ими! {Развозовская повертывается к ней.) Над какой темой вы работаете сейчас, графиня?
РАЗВОЗОВСКАЯ {сдержанно). Славяне в Австрии... чехи, поляки, русины... многие вопросы так темны, так неразработаны...
АХОНЧЕВА. Да, да, очень ценная тема. Ваш жених, Аполлоний Андреич, тоже разрабатывает тему Балкан?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Он эксперт по Балканам при графе Шувалове. И он, и я так заняты, что мы еще не встречались, хотя я уже пять дней, как приехала.
АХОНЧЕВА. Я тоже не встречаюсь с Аполлонием Андреичем. Сыновья покойного моего мужа предубеждены против меня, Бог им простит их грехи. Но я слышала из уважаемых кругов, что Аполлоний Андреич очень хороший эксперт: правда, говорят, материалы по Балканам он берет преимущественно у дочери сербского общественного деятеля, про¬


350
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
живающего в данное время в Берлине. Вы не слышали о Натали Тайсич, графиня?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Нет.
АХОНЧЕВА. Бойкая девушка. Двадцать лет от роду, свежесть, очаровательнейшая болтливость... да и какие тайны могут быть у двадцатилетней девушки? Это преимущество тридцатилетних дев, сидящих за сухими книгами и привыкших к хранению тайн неиспытанных блаженств, к которым они и приступить боятся...
РАЗВОЗОВСКАЯ. Довольно, сударыня! Теперь я поняла вас. Сладкозвучный голос и ядовитые мысли. Вы под маской нежности несете злобу и коварство. Я буду говорить с вами вашим языком. Тайна неиспытанного блаженства? Да! Она есть у меня. И она, во всяком случае, лучше тайны вашего сомнительного происхождения...
* * *
ГОРЧАКОВ {входит). Которую, кстати сказать, пора открыть вам, Нина Юлиановна! Слушайте же. Андрей Лукич Ахончев в продолжение двадцати пяти с лишним лет торговал русскими конями и кожей в Европе. Когда он вступил во второй брак, ему было шестьдесят три, а вам, Ирина Ивановна?
АХОНЧЕВА. Двадцать пять.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Тайны неиспытанного блаженства известны ей в более злостной форме, чем мне, старой деве, Ваша светлость. Тайна малопривлекательная, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Вы хотите сказать, Нина Юлиановна, что такой брак отвратителен? И, однако, вы одобрите его. Мало того, восхититесь.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Один китайский философ сказал, что человек может быть счастлив в любых положениях, исключая двух <так в тексте>, когда его повернут вверх ногами и когда канцлер говорит загадками.
ГОРЧАКОВ. Истина канцлеров огромна и способна внушать страх, если ее спервоначалу не преподнести в загадочной форме. Истина Андрея Лукича Ахончева заключается в том, что во все время своего пребывания в Европе, Андрей Лукич был моим тайным агентом.
РАЗВОЗОВСКАЯ {изумленно). Скупец, дисконтер, коннозаводчик, картежник?
ГОРЧАКОВ. Добавьте, игрок на бегах и пьяница.
РАЗВОЗОВСКАЯ. И все это — притворство?
ГОРЧАКОВ. Мало того, — жертва, подвиг, геройство.
РАЗВОЗОВСКАЯ {указывая на Ирину Ивановну). И она?
АХОНЧЕВА. Так же, как и вы, Нина Юлиановна.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Ну, князь Александр Михайлович, вы меня поразили.
ГОРЧАКОВ. Последние годы мой друг Ахончев слабел. Он чересчур много работал — это был первоклассный, талантливый и умный агент. Он презирал деньги, вино, великосветскую охоту, кутежи. А ему надо было пить, охотиться, сорить деньгами. Он же мечтал об Афоне, тишине гор, об одиночестве...
РАЗВОЗОВСКАЯ. Андрей Ахончев, выпивавший залпом бутылку вина и проигрывавший в десять минут десятки тысяч рублей?
ГОРЧАКОВ. Тому, кому нужно. Словом, Андрей Лукич хотел передать другому агенту свои связи, знания, опыт. В Москве, в славянском пансионе, воспитывалась умная, любящая Россию, красивая девушка. Она была сестра Райго Николова, — вы слышали о нем? — болгарского мальчика, переплывшего в бурю Дунай с целью известить русских о намерении турок переправиться через реку и напасть на русские войска. Я приказал этой девушке уехать в Софию, стать учительницей русского языка, а кутиле-Ахончеву сделать вид, что он влюбился в нее, жениться на ней. Обоим мое приказание было чрезвычайно неприятно. Ахончев знал, что его дети, уже взрослые, не простят ему этого брака. Иринушка, может быть, имела кого-нибудь на примете...
ИРИНА ИВАНОВНА. Нет, нет!
ГОРЧАКОВ. Они подчинились мне беспрекословно.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Я — Ирина Ивановна!.. Боже мой, как я ошиблась. Мне хочется расцеловать вас, как ближайшего друга...
ИРИНА ИВАНОВНА. Нет, как сестру! {Целуются.)
ГОРЧАКОВ. Вы представлены друг другу, и теперь можно приступить к деловой части нашей беседы. Я получил еще одно подтверждение, что переговоры между Германией и


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
351
Австро-Венгрией о союзе против России вступили в фазу весьма реальную. Документ переговоров находится или в имперской канцелярии у Бисмарка, или у австрийского министра иностранных дел, графа Андраши. Что вам удалось, Нина Юлиановна, узнать по этому поводу у австрийцев?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Вам известно, Ваша светлость, что граф Андраши покровительствует полякам, живущим в Австрии...
ГОРЧАКОВ.... как заклятым врагам России.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Именно. Поляки поэтому превратились в правительственную партию и мечтают поставить на место министра Андраши своего человека. Я сейчас приготовила для печати книгу о тяжелой унизительной жизни поляков в Австро-Венгрии. Материал яркий, простой, убедительный. Мой голос, смею сказать, слышен в Европе, и если моя книга выйдет, польской партии трудно будет взять портфель министра иностранных дел Австро-Венгрии, их будут считать предателями.
ГОРЧАКОВ. И поляки желают?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Уничтожения моей книги и появления серии моих статей.
ГОРЧАКОВ. На тему?
РАЗВОЗОВСКАЯ. О процветании поляков под скипетром Франца Иосифа.
ГОРЧАКОВ. Но разве полякам самим не интересно опубликовать текст переговоров? Война с Россией вряд ли популярна среди австрийских славян, а тем более сейчас, после того, как мы освободили Болгарию и Сербию. В случае опубликования текста, граф Андраши уйдет в отставку.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Да. Андраши уйдет, а мои статьи поставят на его место поляка. И выходит, что ради получения текста переговоров я должна изменить не только славянству, но и России. Хотя, я никогда не вернусь в Россию...
ГОРЧАКОВ. Тем не менее, это прискорбное событие. Я понимаю ваши колебания, Нина Юлиановна. Поляки, как всегда, много запрашивают, а вы, как всегда, щедры. Я уверен, что Ирина Ивановна дешевле купила немцев.
АХОНЧЕВА. Я разговаривала с клерикалами. Они от меня требуют векселя.
ГОРЧАКОВ. Ваши векселя?
АХОНЧЕВА. Те векселя, которые мне подарил перед смертью Андрей Лукич. Они выданы ему видным сановным немцем... Их на восемьдесят тысяч... Клерикалам надо его разорить. Они сразу предъявят эти векселя к оплате, и сановный немец разорен.
ГОРЧАКОВ. Прекрасно. Отдайте векселя. Что, вы колеблетесь?
АХОНЧЕВА. Нет, я отдам.
ГОРЧАКОВ. Однако в вашем голосе я чувствую колебание, Иринушка?
АХОНЧЕВА. Приехали наследники моего мужа. И... пропала вексельная книга... у душеприказчика.., а в вексельной книге покойный отметил выдачу мне векселей... нигде больше... Мне не хотелось бы, чтобы обо мне родственники думали дурно... я теперь так одинока! И я предполагала вернуть им векселя...
ГОРЧАКОВ. Превосходно. Верните векселя, а клерикалам дайте деньги. Я вам сейчас напишу чек.
АХОНЧЕВА. Клерикалам не нужны деньги, они хотят векселя.
ГОРЧАКОВ. Тогда отдайте деньги родственникам.
АХОНЧЕВА. Получится, что я украла векселя, сбыла их, а испугавшись, возвращаю деньгами?
ГОРЧАКОВ. А разве возвращенные вами векселя ваши родственники не будут считать возвращенными под угрозой суда?
АХОНЧЕВА. Нет, есть возможность...
ГОРЧАКОВ. Тяжелые условия. Я подумаю и скажу вам через полчаса. А пока прошу выполнить следующую работу. Сегодня фельдъегерь привез от государя карту крайних наших уступок. Вот она. Видите, Петербург совершенно потерял голову. Они уже готовы уступить Бессарабию и Батум! А я — не уступлю. И Россия тоже не уступит! И не могу я показывать эту карту лорду Биконс- фильду!
РАЗВОЗОВСКАЯ. Как же быть, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. Вот другой экземпляр карты. Разница в цвете переплета. И вот мой план уступок. ( Чертит на листе бумаги.)
АХОНЧЕВА. Бессарабия наша? Батум наш?
ГОРЧАКОВ. Не подталкивайте моей руки, дитя. Я знаю, какую я веду линию.


352
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
И эту мою линию вы переведете на мой экземпляр карты, а императорский... (Кладет на стол.) Я бы сам начертил, но руки старческие, дрожат.
АХОНЧЕВА. Мы начертим, Ваша светлость.
РАЗВОЗОВСКАЯ. И мгновенно. Я — каллиграф.
АХОНЧЕВА. А я — учительница чистописания.
ГОРЧАКОВ. Вижу, вы подружились. Признаться, я трепещу за нее, Нина Юлиановна. Немцы жестоки, и пока жив был мой друг Андрей Лукич, я был спокоен за нее. Я ее люблю, как дочь, я надеялся на его изворотливость, смелость, находчивость...
РАЗВОЗОВСКАЯ. О, и ей не занимать стать смелости, Александр Михайлович. {Развертывая карту.) Иринушка, вы ведите линию с юга, а я — с севера. {Берут карандаши, линейки.)
ГОРЧАКОВ {зевая). Ведите линию, ведите. {Садится в кресло.) А сейчас за столом Берлинского конгресса тоже ведется линия. По этой линии выходит, что русское влияние на Балканах растет по мере того, как Бисмарк дает ему расти, и что положение русских в Софии непоколебимо, пока Бисмарк его не поколебал. Если б мне сорок, а не восемьдесят лет... Боже мой, как летят годы! Давно ли вот так рядом стоял. Это было во время его ссылки в Михайловском... Пушкин. И читал мне стихи. А давно ли парты, лицей и вот здесь — опять Пушкин... Дельвиг... и этот с длинной фамилией и длинными ногами, Кюхельбекер. И вот, с того времени прошло больше шестидесяти... {Закрывает глаза.)
* * *
РАЗВОЗОВСКАЯ {тихо). Заснул? Уйти?
АХОНЧЕВА. Нет, он проснется от шагов. Будем говорить шепотом.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Я очень рада, что подружилась с вами, Иринушка. Чувствую, старость близка.
АХОНЧЕВА. Ну, какая же старость? Мы с вами однолетки. И вы так прекрасны, Нина. И неужели вы навсегда отказались от любви?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Навсегда. Поэтому я не встречаюсь с женихом. Я вся отдалась тру¬
ду. Это — не легко. Одиночество... словно держишь в руках бурю... но, прекрасно! Нет выше наслаждения, как быть одиноким и могучим творцом! {К карте.) Нет, нет, устья Дуная остаются за румынами, куда вы ведете?
АХОНЧЕВА. Как можно отдать устья Дуная румынам, они туда насадят немцев!
РАЗВОЗОВСКАЯ. Прошу вас. {Отводит руку Ахончевой.) Понятно, что я не могу полюбить, я сухая, черствая, но вы — такая красавица?!
АХОНЧЕВА. Я тоже решила навсегда похоронить свое сердце в делах милосердия.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Они вам очень к лицу, Иринушка. Только я вам должна заметить, что манеры у вас московские, вам необходимо побывать в Лондоне. Поедемте со мной.
АХОНЧЕВА. Можно мне вас еще раз поцеловать? {Целуются.)
* * *
СЛУГА {входит, громко). Ваша светлость, если возможно, капитан-лейтенант Ахончев просит принять Наталию Тайсич.
ГОРЧАКОВ {проснувшись, со сна). Проси. {Слугауходит). Впрочем, что это я? Зачем им видеть, как мы меняем планы императора. Берите карту и закончите это дело в столовой, голубушки. Вот сюда. {Развозовская и Ахончева ушли. Горчаков один.) Нет, пожалуй, я мало взял к западу. Надо еще отодвинуть границу. {Уходит.)
НАТАЛИЯ {тащит за собой Ахончева). Он вам скажет правду. Он прикажет вам, капитан-лейтенант. Он — канцлер!
АХОНЧЕВ. Уверяю вас, сударыня, что канцлер не сошел с ума. Драться на дуэли? Мне? С сыном Бисмарка?
НАТАЛИЯ. Да, вам! С сыном Бисмарка.
ГОРЧАКОВ {входит). Я всюду спотыкаюсь об имя Бисмарка.
Возможно, слова и поступки Наталии Тайсич, о которых вы прочтете дальше, могут создать впечатление, что с виду она крупное, тяжеловесное, нахальное и чрезвычайно голосистое существо. Это будет неправильно. Перед вами хрупкая, нежная девушка, почти ребенок, с пылающими огромными глазами, передающими ее внутренний


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
353
жар и силу. Все ее выходки производят на окружающих веяние восхитительного и теплого ветерка, а отнюдь не вихря, а тем более смерча. Над нею не судачат, — ее все любят, и кажется мне, она понимает это и чуть даже играет этим.
НАТАЛИЯ. Ваша светлость! Я — Наталия Тайсич, дочь сербского общественного деятеля. Мой отец болен. Я помимо его воли приехала к вам! Вы знаете, сербских представителей не пустили на конгресс.
ГОРЧАКОВ. Знаю и весьма сожалею, сударыня.
НАТАЛИЯ. Нас! Мы первыми подняли оружие против турок, нам, я уже не говорю о территории! — нам даже не дали часу, чтобы выслушать наши пожелания. А болгарам дали все!
ГОРЧАКОВ. Если, по-вашему, сейчас много дали Болгарии, а мало Сербии, то придет время, когда мало дадут Болгарии, а много Сербии. Политика имеет одно драгоценное преимущество — она вознаграждает ожидание и веру в свои силы.
НАТАЛИЯ. Мы ждем справедливости, а ее нет и нет!
ГОРЧАКОВ (;подходит к столу и указывает на икону). Эта икона — изображение моего предка, святого Михаила, князя Черниговского. Семьсот лет тому назад в Золотой Орде его поставили перед статуей Чингиз-ха- на и сказали: «поклонись». Его замучили насмерть, но он не поклонился...
НАТАЛИЯ. И прекрасно сделал!
ГОРЧАКОВ. Значит, вы, сударыня, не думаете, что славянство здесь, как в Золотой Орде, и статуи Бисмарка, торчащие на каждом берлинском углу, — статуи немецкого Чингиз-хана? Если вы так не думаете, то вы дождетесь справедливости и победы!.. Господин Тайсич серьезно болен?
НАТАЛИЯ. Он болен тем, что его не пустили на конгресс, а вы, Ваша светлость тем, что вас пустили.
ГОРЧАКОВ {любезно). Ваша радость жизни, сударыня, лечит мои немощи. Надеюсь, она так же благотворно подействует на здоровье вашего отца.
НАТАЛИЯ (с горечью). Ах, Ваша светлость! У моего отца еще вдобавок и конская болезнь!..
ГОРЧАКОВ. Вот как! Это что — серьезное заражение?
АХОНЧЕВ. Мадмуазель не совсем ясно выражается по-русски. Она хотела сказать...
НАТАЛИЯ. Я хотела сказать, Ваша светлость, видели ли вы конюшни австрийского уполномоченного графа Андраши?
ГОРЧАКОВ. Граф Андраши большой знаток и любитель коней.
НАТАЛИЯ. Видели ли вы знаменитого черного рысака с белой отметиной во лбу?
ГОРЧАКОВ. «Август»? Великолепный конь!
НАТАЛИЯ. Каких он кровей, по мнению Вашей светлости?
ГОРЧАКОВ. Несомненно английских.
НАТАЛИЯ (Ахончеву). А по-вашему, капитан-лейтенант?
АХОНЧЕВ. Раньше я думал — немецких. Теперь более склонен к мнению их светлости, как и к мнению английского военного атташе.
НАТАЛИЯ. Граф Герберт, сын Бисмарка, уверен, что конь немецких кровей.
ГОРЧАКОВ. Это чрезвычайно любопытно.
НАТАЛИЯ. И граф Герберт торгует у графа Андраши этого коня. Спор этот, широко известный в дипломатических кругах, не менее, чем споры на Берлинском конгрессе, заинтересовал наше семейство. Дело в том, что мой отец тоже любитель коней. Он вырастил рысака, сербской крови. Это был конь удивительной резвости и ума...
ГОРЧАКОВ. «Был»? Он — околел?
НАТАЛИЯ. Нет. В Сербию приехал год тому назад коннозаводчик Ахончев. {Указывает на Ахончева.) Его отец. Господину Ахончеву чрезвычайно понравился наш конь. Он предложил отцу продать его. Отец не соглашался. Я — тоже. Но когда господин Ахончев сказал, что на этом коне русский фельдмаршал въедет в Константинополь, мы продали коня. За бесценок!
ГОРЧАКОВ {отвернувшись, зевает). Чрезвычайно любопытно.
НАТАЛИЯ. Мы полагали, что рысак наш стоит в лагере русских войск в Андрианопо- ле, ожидая решения Берлинского конгресса. И вдруг описания Августа в газетах, фотографии, рекорды, которые он дает... Не наш ли это Гордый, подумали мы? Но тут еще затруд¬


354
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
нение. Мой отец русской ориентации, он не мог пойти в австрийское посольство. Австрийцы сразу подумают, что сербы склоняются к ним...
ГОРЧАКОВ. Совершенно верно.
НАТАЛИЯ. Тогда мой отец захворал, а я попросила капитана-лейтенанта проводить меня в австрийское посольство, посмотреть коня. Ведь не могут же подумать австрийцы, что я пришла к ним для дипломатических переговоров?
ГОРЧАКОВ. Можете быть вполне спокойны, сударыня.
НАТАЛИЯ. Одновременно с нами пришел граф Герберт и английский военный атташе. Они спорили о кровях... раскрывают ворота конюшни. Я сжимаю под пелериной нож...
ГОРЧАКОВ. Позвольте, почему нож?
НАТАЛИЯ. Конь, которого кормили хлебом и овсом, поили водой из нашего родника, будет стоять в австрийской конюшне, да что вы, Ваша светлость! Я его решила заколоть. Думаю, крикну — Гордый, он обернется, и я его — в шею ножом, вот так!
ГОРЧАКОВ. Такого коня? (Закрывает рукой глаза) Ужасно.
НАТАЛИЯ. Ворота распахнуты. «Гордый», — кричу я. Конь повертывает ко мне голову. Он! Я бросаюсь с ножом. Но в это время граф Герберт кидается на меня, хватает меня за плечо, я его за горло, он хрипит... Ага, немцы!?!
ГОРЧАКОВ. Сударыня, у вас страшный характер.
НАТАЛИЯ. У нас в горах все девушки такие, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Тогда надо мечтать, чтоб ваши горы подольше были неприступными. И что же, зарезали вы графа Герберта?
НАТАЛИЯ. Нет.
ГОРЧАКОВ. Очень жаль.
НАТАЛИЯ. Не правда ли, Ваша светлость. Его нужно убить. Он отвратителен. У гадкого венгерца еще более гадкий немец хочет купить сербского коня. Я сожалею, что капитан-лейтенант отнял у меня графа Герберта, хотя, правда, он помял его порядком.
ГОРЧАКОВ. Вот как! Капитан-лейтенант Ахончев, вы не должны мять сына Бисмарка. Это уже дипломатическое осложнение, в дни конгресса переходящее в конфликт.
АХОНЧЕВ. Я не мял его, Ваша светлость. Я взял его за шиворот и отбросил.
ГОРЧАКОВ. На сколько шагов?
АХОНЧЕВ. Шагов на десять, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. А, на десять. Отброшенный на десять шагов немец не изомнется, его надо отбросить верст на пятьсот от его границы, тогда он кое-что поймет.
НАТАЛИЯ. И опять вы правы, Ваша светлость! Ах, как приятно вас слушать. Капитан Ахончев оскорблен, он должен вызвать графа Герберта на дуэль и убить его. И тогда, капитан, я отдам вам мое сердце, а убитого вашего врага буду топтать ногами!
АХОНЧЕВ. Сударыня, у меня есть невеста.
НАТАЛИЯ. Я самая красивая и самая богатая невеста в Сербии. Я царской крови. А кто ваша невеста?
АХОНЧЕВ. Вы знаете ее. Это графиня Развозовская.
НАТАЛИЯ. Да, она красивее меня и богаче. Значит, вы не будете драться с графом Гербертом? Какая я несчастная! (Плачет.)
ГОРЧАКОВ. Сударыня, разрешите мне успокоить вас. Капитан-лейтенант Ахончев будет драться.
НАТАЛИЯ. Тогда, Ваша светлость, вы должны устроить так, чтобы я обязательно присутствовала на дуэли.
ГОРЧАКОВ. Да, да. Я приготовлю вам билет в первом ряду.
НАТАЛИЯ. А где это будет происходить?
ГОРЧАКОВ. На площади, перед Зимним дворцом. Я пришлю вам билеты. До свидания, сударыня. Капитан-лейтенант несколько задержится у меня, а вы, при вашей решимости, совершенно безопасно можете передвигаться по Берлину.
НАТАЛИЯ. Я никого не боюсь. Спасибо за внимание, Ваша светлость. До свидания, капитан. Вы убьете графа Герберта, я уверена!.. (Ушла.)
* * *
ГОРЧАКОВ. Приятно, что славянские народы входят в среду европейских, но если они будут входить с таким же шумом, как эта девица, то Европе придется поохать. Садитесь, голубчик. Итак, вы в нее влюблены? Но


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
355
ведь она, помимо всего прочего, совершенно невежественна, она не знает, что такое Зимний дворец!
АХОНЧЕВ. Я, Ваша светлость, не влюблен. А она не столь невежественна, она взволновалась и не поняла вашей шутки.
ГОРЧАКОВ. Шутки? Мне сейчас не до шуток, господин офицер. Сейчас вы поедете к себе и подумаете, каких секундантов послать к графу Герберту.
АХОНЧЕВ. Но, Ваша светлость...
ГОРЧАКОВ. Вы, я знаю, прекрасно бьетесь на шпагах, а того лучше стреляете?
АХОНЧЕВ. Если бы не умел биться на шпагах и не отличал курка от дула, я и тогда б не боялся дуэли, Ваша светлость. Я опасаюсь, как вы изволили заметить, дипломатических осложнений.
ГОРЧАКОВ. О, в Берлине столько дуэлей. Немцы их не замечают.
АХОНЧЕВ. Но, Ваша светлость, если я убью сына Бисмарка?
ГОРЧАКОВ. У него их много. До свидания, капитан-лейтенант.
* * *
Ахотев уходит. Тотчас же раскрываются двери в гостиную и поспешно входят Развозов- ская и Ахончева.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Какой смелый офицер! Как предан России и славянству. Его слова заставляют меня передумать мое решение о невозвращении в Россию.
АХОНЧЕВА. Покойный мой муж относился, я вижу, к своему сыну пристрастно. Я должна исправить ошибку своего мужа и воспользоваться правами второй матери. Во- первых, он не должен драться на дуэли, Ваша светлость...
РАЗВОЗОВСКАЯ. Простите, Ирина Ивановна, он, разумеется, не должен драться, но какая же вы ему мать! Он старше вас! Я ему невеста, и именно я должна заботиться о нем. Признаюсь, я не понимала его...
СЛУГА {входит). Их светлость, лорд Би- консфильд.
ГОРЧАКОВ {обрадовано). Приехал? Проси скорей. Да вот что, Лаврентий. Если я тебе крикну два раза — Лаврентий, Лаврентий, — ты не приходи. Приготовь чай. Карту, Нина Юлиановна!
РАЗВОЗОВСКАЯ. Какую карту, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. Карту, которую я вам велел начертить. Да что с вами, сударыни? Ах, понимаю. С вами молодость и любовь...
РАЗВОЗОВСКАЯ {вспыхнув). Какая любовь?
АХОНЧЕВА {тоже). У кого любовь?
ГОРЧАКОВ. О любви поговорим попозже, а сейчас — карту и прошу вас обождать в гостиной. Не думаю, чтоб лорд Биконсфильд долго задержался у меня. {Развозовская и Ахончева передают ему карту и уходят. Он закутывает ноги пледом, глядит в карту.) Превосходно, превосходно! Черта твердая, — как императорской рукой. {Ставит печать и кладет возле себя карту.)
Входит Биконсфильд, высокий, худой, несколько согнувшийся. Прядь волос падает на вялое лицо. Стеклышко в левом глазу. Поношенный фрак. У него привычка, разговаривая, всовывать руки в задние карманы фрака и помахивать фалдочками в разные стороны. Он несет крошечный букет подснежников.
ГОРЧАКОВ. Дорогой сэр! Биконсфильд! Я безумно счастлив, что вы посетили берлогу умирающего медведя. Боже мой! Эти цветы мне? Любимые вами подснежники и в это время года! {Нюхает цветы.) Амброзия!
БИКОНСФИЛЬД. Ученый немецкий садовод с большим трудом вывел их к моему отъезду, князь. Узнав о вашей болезни, я решил поднести их вам, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Миллион, миллион благодарностей, сэр Биконсфильд. Но что я слышу? Вы уезжаете? У вас заболел кто-нибудь в Лондоне?
БИКОНСФИЛЬД. Нет, уезжает вся наша делегация. Разве вы об этом не знаете, князь?
ГОРЧАКОВ. Я никого, кроме врачей, не принимаю. А что случилось?
БИКОНСФИЛЬД. Наши враги опубликовали майский наш меморандум. Министр иностранных дел подает в отставку. Правительство, вынужденное общественным мнением, пересматривает вопрос о передаче Бессарабии и Батума.
ГОРЧАКОВ. Но вы же должны разъяснить общественному мнению Англии, что


356
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Бессарабия незаконно отторгнута от России в 1856 году, а Батум — грузинский город.
БИКОНСФИЛЬД. Это так, но вы сами, сэр, толкаете английское общественное мнение на дурные мысли о нас.
ГОРЧАКОВ. Я, дорогой сэр Биконс- фильд?
БИКОНСФИЛЬД. Именно вы, князь. Разрешите быть откровенным? Только что Бисмарк вручил мне секретную телеграмму одного дипломата о согласии его на посылку к границам Индии армии в двести тысяч штыков. Я был возмущен. Рука моя совсем было протянулась, но в это время...
ГОРЧАКОВ. Вы увидели глаза Бисмарка?
БИКОНСФИЛЬД. Откуда вы это знаете, князь?
ГОРЧАКОВ. Привычка. Я много раз видел в глазах Бисмарка страстное желание войны с Россией, — только чужими руками. Итак, вы, дорогой сэр, увидели это желание, и вам стало страшно?
БИКОНСФИЛЬД. Именно, мне стало страшно! Я подумал: «А не обманывает ли меня Бисмарк? Не сам ли он сочинил эту телеграмму?»
ГОРЧАКОВ. Нет. Телеграмму послал я.
БИКОНСФИЛЬД (вставая). Князь! Это — война?
ГОРЧАКОВ. Наоборот, сэр. Прочный мир, и, надеюсь, когда-нибудь даже союз.
БИКОНСФИЛЬД. Но двести тысяч русских войск на границах Индии? Да тогда одних верблюдов потребуется миллиона полтора? Нет, сэр, мы с ума не сошли.
ГОРЧАКОВ. И мы тоже не сошли с ума.
БИКОНСФИЛЬД. А телеграмма?
ГОРЧАКОВ. Это только надежда, сэр, что вы задумаетесь над ней, увидите глаза Бисмарка и зайдете перед отъездом к старому русскому медведю. Ведь Бисмарк, подавая вам телеграмму, сказал: «Видите мою дружбу к Англии и вероломство русских? Это означает — надо образовывать общеевропейскую коалицию против России, с привлечением к участию в ней не только Англии, но и Франции». Будьте откровенны до конца, сэр! Сказал вам такие слова Бисмарк?
БИКОНСФИЛЬД. Сказал нечто подобное, князь.
ГОРЧАКОВ (встает). А между тем, его планы — обессилить Россию, Англию и Турцию во взаимной войне, сорвать Берлинский конгресс. А затем, вместе с Австрией, которая будет драться с вами вместе, сэр, против России! — повторяю, вместе с Австрией, разделить Балканы и идти на Суэц, Египет, Индию!?!..
БИКОНСФИЛЬД. Князь, ваши слова волнуют меня. Вы всегда, я знаю, говорите, имея доказательства.
ГОРЧАКОВ. Австро-Венгрия отказалась сейчас выступать вместе с вами против России?
БИКОНСФИЛЬД. Нет. Она согласна воевать вместе с нами!
ГОРЧАКОВ. Сэр, вы — англичанин. Я — русский. Это две наиболее искренних нации в мире. Кроме того, вы — прекрасный и искренний писатель, а я — лицейский друг Пушкина и дядя Льва Толстого, двух самых искренних писателей России, которые научили и меня искренности. Будем говорить правду! Граф Андраши сказал вам, что Австро- Венгрия не в состоянии в данное время воевать с Россией?
БИКОНСФИЛЬД. Да.
ГОРЧАКОВ. Благодарю вас, сэр. Если вы останетесь в Берлине на несколько дней, я доставлю вам доказательства переговоров о преступном союзе между Германией и Австро-Венгрией, цель которого — разрушение Европы и цивилизации.
БИКОНСФИЛЬД. Я остаюсь, князь.
ГОРЧАКОВ. Вы благородный человек, сэр, и я не ждал от вас другого.
БИКОНСФИЛЬД. Но только взамен, дорогой князь, вы должны отказаться от Бессарабии и Батума.
ГОРЧАКОВ. Сэр Биконсфильд. Вот карта крайних уступок, присланная мне сегодня Царским Селом. Здесь есть красная черта, за нее не отступит русский солдат. Так сказал мой император. (Биконсфильд делает движение к карте.) К сожалению, я не могу показать ее вам. Она секретна. Это, повторяю, крайние уступки, превысить которые может только война.
БИКОНСФИЛЬД. Я убежден, князь...
ГОРЧАКОВ. Что эта карта удовлетворит обе стороны? Бесспорно. Вам кофе или чаю,


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
357
сэр? Простите, поздно вспомнил, заболтался. Лаврентий, Лаврентий! Куда он пропал?
БИКОНСФИЛЬД. Не трудитесь, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Ужасный слуга, но я привык к нему. Лаврентий, Лаврентий! Простите, дорогой сэр, но я покину вас на минутку.
БИКОНСФИЛЬД. Но у меня нет желания...
ГОРЧАКОВ. Таков уж у русских обычай, дорогой сэр, гость не уходит без чая. Лаврентий, Лаврентий! {Ушел.)
* * *
Биконсфилъд один. Он стоит у стола. Взор его останавливается на карте. Он встает и отворачивается от нее.
БИКОНСФИЛЬД. Нет! Он признает меня как самого искреннего писателя Англии, и я не должен обманывать этого доверчивого старика. Я не буду смотреть карту, хотя...
Биконсфилъд отходит от стола. С противоположной стороны неслышно раскрывается портьера и показывается лицо Горчакова. Он наблюдает за Биконсфилъдом, разглядывавшим корешки книг.
— Но с другой стороны, интересы Англии...
Биконсфилъд подходит к столу и наклоняется к карте, заложив руки за спину. Постепенно руки его выходят из задних карманов, фалды падают. Опять показывается лицо Горчакова.
— Нет, он уважает Англию и доверяет мне, как англичанину!..
Биконсфилъд возвращается к книжному шкафу. Лицо Горчакова скрывается за портьерой. Биконсфилъд поворачивается опять к столу, и опять показывается лицо Горчакова, рука, подталкивающая Биконсфильда. Биконсфилъд наклоняется над столом, протянул было руку, подумал, — рука дрогнула... и он отдернул ее.
— Нет, если Россия столь могущественна, что бросает небрежно такие карты. Лучше их не трогать!..
* * *
Кашель и заглушенный портьерами голос Горчакова.
Он входит. За ним слуга несет чай.
ГОРЧАКОВ. Ему, видите ли, сэр, чай все казался жидким. Он его делал крепче, он утверждает, что англичане пьют необыкновенно крепкий чай? Ах, эта дипломатическая работа! Даже слуги и те должны обладать дипломатическим нюхом. Если б меня попросили написать воспоминания, я бы написал три тома и озаглавил их: «Радости и горести дипломатической карьеры». Радость бы упоминалась только в заглавии, а горести занимали все остальные страницы.
БИКОНСФИЛЬД. Многие люди умеют прекрасно говорить, Ваша светлость, но редко кто, кроме вас, умеет сказать то, что нужно. Судя по вашему красноречию, князь, чувствую, что ваше здоровье улучшилось, и мы встретимся на конгрессе? {Встает.)
ГОРЧАКОВ. Непременно, дорогой сэр. До свидания, до свидания. Спасибо за милые цветы и крайне поучительную беседу, а что касается доказательств обнаруженного нами международного преступления Бисмарка, я не замедлю их представить.
БИКОНСФИЛЬД. Не провожайте меня, князь, не провожайте {Ушел.)
* * *
ГОРЧАКОВ {один). Но каким же образом, хотел бы я знать, добудем мы текст переговоров? Вот несчастие!
* * *
Входят Развозовская и Ахончева.
ГОРЧАКОВ {к ним). Вы слышали, что сказал Биконсфильд? Вот прекрасные мысли о молодости!
РАЗВОЗОВСКАЯ. Александр Михайлович, он совершенно не сказал ни слова о молодости.
АХОНЧЕВА. Я тоже не слышала, Александр Михайлович.
ГОРЧАКОВ. Тогда он это подумал. Он очень умный человек. Он так подумал, и я так думаю. Мне жаль вашей молодости, Нина Юлиановна, и вашей также, Иринушка. Вы ощутили в себе трепет счастья, огонь нарождающейся любви и поэтому жертвы, которые вы должны принести, чтобы достать известный документ, чересчур огромны и неприем¬


358
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
лемы! Да-с, и неприемлемы. Я даю вам другое поручение.
РАЗВОЗОВСКАЯД Это невозможно!
АХОНЧЕВА. / Мы не желаем!..
ГОРЧАКОВ. В моем деле я приказываю вам желать то, что я желаю. (Развозовская и Ахотева смолкают.) А как быть иначе, сударыни? Кубок жизни был бы сладок до приторности, не падай в него несколько горьких слез. Что же касается известного документа, то я решил добыть его сам.
ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ
Кабинет статс-секретаря имперской канцелярии. Обширный стол, громадные часы, портрет короля Вильгельма. Дверь в приемную распахнута, а в соседнюю плотно закрыта. Сумерки. Входит лакей и зажигает лампу.
РАДОВИЦ (смотрит корректуру). Не знаю: унижает его такая острота или возвеличивает? Печатать или не печатать? (Читает.) «В обществе рассуждали о том, как теплее носить меха — шерстью внутрь или наружу. Горчаков сказал: “Если б шерсть внутрь была теплее, то медведи и волки давно бы так носили”».
ДЕЖУРНЫЙ ОФИЦЕР (вбегает из соседней комнаты). Князь Бисмарк!
Приближающийся топот, крик, брань. В кабинет врывается Бисмарк. Он в военной форме — черный кирасирский мундир с желтыми кантами, эполеты и золоченая каска, сдвинутая на затылок. В кулаках у него скомканные газеты, багровое лицо с нависающими на подбородок усами и бровями, нависающими на глаза, дергается. Он бросает газеты на стол.
БИСМАРК. Где статс-секретарь?
РАДОВИЦ. Ушел обедать, Ваша светлость.
БИСМАРК. Молчать! А вы что здесь делаете, черт вас возьми! Вы дурак, а не секретарь конгресса. Благодаря вам напечатано интервью этой дохлой лисы Горчакова. И с кем интервью? С красноштанниками. Я говорил вам, дьявол вас побери, что он хлопочет о франко-русском союзе. Читайте, читайте! (Хватает газету и читает.) «Интервью канцлера Горчакова сотруднику французской газеты. Вопрос: что означает разбитая на банкете в Сан-Стефано генералом Скобелевым рюмка и его возглас “Да здравствует Фран¬
ция!?..” Ответ: “Разбитая рюмка не всегда означает разбитую репутацию!”» (Хватает вторую газету.) И вот французы обрадовались. Читайте: «Гамбетта разбил бокал бордо в честь Скобелева!» Что это такое?
РАДОВИЦ. По-видимому, Ваша светлость, Горчаков при помощи Франции хочет укрепиться на Балканах.
БИСМАРК. Все, что может обеспечить интересы России на Балканах, никогда не будет допущено Германией.
РАДОВИЦ. А что допустит Германия, русские всегда будут считать недостаточным для обеспечения славянских интересов, Ваша светлость.
БИСМАРК. Русские, если б не Горчаков, — сами по себе ничего. Император Александр — мой друг и племянник нашего императора Вильгельма. Но Горчаков, скотина!.. Хо-о!.. Он ухитряется держаться одновременно и за императора Александра, и за либералов, и за Каткова, и даже за славянофилов. А его самого толкают французы и французские деньги! О, проклятые красноштанники! Я вас излечу от высокомерия и властолюбия. Я вас посажу, как в 1871 году, на половинный рацион пищи. Вы у меня поголодаете, и это на вас подействует.
РАДОВИЦ. Голод с приличными промежутками, это все равно, что умное телесное наказание, Ваша светлость. Если наказывают много, без перерывов, то это терпимо. Но если прекратить наказание и через несколько минут возобновить его, — это невыносимо, человек соглашается на все. .
БИСМАРК. Вот именно. Я знаю это, Ра- довиц, из моей практики при уголовном суде. Когда существовали еще телесные наказания. В нашем суде был некто Ступфени, обязательный исполнитель экзекуции порки. Так у него обыкновенно последние три удара отпускались с удвоенной силой...
РАДОВИЦ. Ха-ха-ха! Чтоб подольше помнили? Вот это и нужно французам, они об этом и мечтают, Ваша светлость.
БИСМАРК. И канцлера Горчакова надо выпороть! Сегодня же, сейчас же. (Спохватившись.) Но так, чтобы не было «казус белль», повода к войне. Я знаю, молодая Германия и вы в том числе, Радовиц, желаете войны с Россией. Опасайтесь! Воюйте, но


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
359
чужими руками! На Россию надо пустить Англию, Турцию, Австрию. Наконец, пусть они ее расшатают, и тогда только немец повалит ее! Не ранее, не ранее. Мне известна сила России, я ее видел... А князя Горчакова надо убрать.
РАДОВИЦ. Мы уже начали, Ваша светлость.
БИСМАРК. Каким образом?
РАДОВИЦ. Согласно вашей мысли мы его ударим сначала в самое любимое место, в его остроумие. Мы собираем все анекдоты и остроты о нем. Вот они. Прошу вас ознакомиться, Ваша светлость.
БИСМАРК. Хорошо. Потом... Но, в общем, согласен. Издать на французском, английском, русском языках, к его дню рождения, к восьмидесятилетию! Ха-ха-ха! Пусть посмеются. Русские любят черный цвет с золотом. Напечатать в черной обложке с золотым заглавием.
РАДОВИЦ. Слушаю. Заглавие — «Рассказы об одном византийском чиновнике».
БИСМАРК. Нет. Слишком прозрачно. Генерал Мольтке очень умный, я ему верю. Он не устает повторять мне: «Бойтесь “казус белль” при возможности войны на два фронта». Поэтому напечатайте «анекдоты о сановнике». {Берет корректуру.) Слово «Горчаков» везде заменить словом «Сановник». Второй удар чем?
РАДОВИЦ. Дело коннозаводчика Ахон- чева.
БИСМАРК. Знаю. Опасно... Узнали вы, зачем к Горчакову приезжал Биконсфильд, этот Шейлок?
РАДОВИЦ. Наружная охрана говорит, что лорд Биконсфильд вышел к своей карете с сияющим лицом.
БИСМАРК {срывает каску и стучит по ней кулаком). Я всегда говорил, что немецкая полиция дура! Наружная охрана! Мне надобно не мнение наружной охраны, а то, о чем говорили Биконсфильд и Горчаков. Полиция, полиция! Вот вы, Радовиц, предлагаете дело Ахончева. Чрезвычайно рискованное предприятие. Вы вполне уверены, что полиция нам поможет?
РАДОВИЦ. Отобран лучший чиновник, Ваша светлость. Вы его знаете. Он служил в германском посольстве, когда вы были по¬
сланником в Петербурге.
БИСМАРК. Кто это?
РАДОВИЦ. Клейнгауз, Ваша светлость.
БИСМАРК {успокоившись, садится за стол и постукивает пальцами по каске). А, Клейнгауз! Он хороший чиновник. Но он жаден на деньги. Кроме того, он, кажется, играет на бирже, через подставных лиц, и с русскими ценностями. Ха-ха-ха! Однажды он сопровождал меня на охоту в Финляндию. Мне угрожала опасность. Медведь вылез из берлоги. Я не мог его разглядеть. Он был весь в снегу. Наконец, я выстрелил. Медведь упал в десяти шагах.
РАДОВИЦ. Да, вы прекрасный стрелок, Ваша светлость.
БИСМАРК. Подождите расстилать ковер лести. Выстрел не совсем был удачен. Медведь, обливаясь кровью, приподнялся. Вот так, рядом; я ощущал его сильное дыхание. Но я не тронулся. Я зарядил ружье, и в ту минуту, когда он, приготовив объятия, совсем было встал, я уложил его на месте!
РАДОВИЦ. Браво, браво! А Клейнгауз тем временем залез на сосну?
БИСМАРК. Представьте, он крепко стоял позади меня. Дело в том, что перед охотой я пообещал ему шкуру медведя, ха-ха-ха!
РАДОВИЦ. Ха-ха-ха! Вот так же, Ваша светлость, вы вашей железной рукой всадите пулю в Россию. Ее надо разгромить, расчленить, отбросить за Вислу, за Неман, за Днепр, за Волгу, вогнать в Азию, — такова историческая миссия немцев...
БИСМАРК. Оказавшаяся не под силу Фридриху Великому и Наполеону? Нет, я предпочитаю, чтоб это попробовал Биконсфильд, если уж панцирные суда англичан стоят у Константинополя, и фитили зажжены.
РАДОВИЦ. Одно ваше слово, князь, и фитиль поднесут к пороху!
БИСМАРК. Я сказал не одно, а тысячи слов, а фитили только вздрагивают в руках. Я раскрыл Австро-Венгрии не только мои карты, но карты молодой Германии. Австрийцы колеблются. Англичане тоже, хотя я им пообещал почти все моря и почти всю сушу... И еще этот Горчаков! Уничтожите вы мне его или нет?
РАДОВИЦ. Император Александр раз¬


360
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
дражен хищениями поставщиков на Балканах. Князя Горчакова можно обвинить в хищениях.
БИСМАРК. Каким образом?
РАДОВИЦ. Дело Ахончева... Разрешите сказать, Ваша светлость? В приемной вас ожидает граф Развозовский. Он пришел с визитной карточкой Шувалова, который просит помочь графу. Если вы побеседуете, Ваша светлость, с графом Развозовским, план уничтожения Горчакова покажется вам вполне реальным.
БИСМАРК. Пригласить графа.
РАДОВИЦ (в дверях). Графа Развозов- ского!
РАЗВОЗОВСКИЙ {входит). Ваша светлость! Помогите. Я обращался ко всем. Я заплатил долг. Но меня, офицера и душеприказчика, обвиняют, что я сам же и украл вексельную книгу
БИСМАРК. Вас обвиняют свои же русские? Вам надо обращаться или в свое посольство, или в Петербург.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Я ходил в посольство, они пожимают плечами. Я бросился, наконец, к князю Горчакову, а он, извините, совсем из ума выжил. Он говорит: «Я охотник, купи мне, голубчик, ружье!» Ну какой он охотник, Ваша светлость, срам! В Берлине не нашел ружья, иди, говорит, во французское посольство...
БИСМАРК. Что-о? За ружьем во французское посольство? И что же вам сказали во французском посольстве?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Они народ галантный, как известно, Ваша светлость. Они послали специальное лицо за ружьем в Париж, и вчера это лицо, мне даже не показали ружья! — вчера это лицо передало ружье Горчакову.
БИСМАРК. Ружья, говорите, вам, граф, не показали?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Да, а я ли не охотник, я ли не могу посоветовать.
БИСМАРК. Граф! Возвратитесь в приемную. Я вас вызову через минуту.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Ваша светлость, я полковник и прошу со мной обращаться, как с офицером, а не как со слугой.
БИСМАРК. Я переутомился, граф. Извините. Я плохо себя чувствую. Мне нужен врач.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Это — другой вопрос,
Ваша светлость.
* * *
Развозовский уходит с достоинством. Бисмарк задумчиво передвигает каску по столу. Радовиц внимательно наблюдает за ним.
БИСМАРК. С этим дураком церемониться нечего. Он сделает все, что я ему прикажу. Но французы, но Горчаков... Ружье... Есть слухи, что они усовершенствовали ружье Шасспо... Радовиц! Направляйтесь во французское посольство, скажите министру Веллингтону, что я прошу его немедленно принять меня. Я предложу Франции занять Тунис, я помогу им!
РАДОВИЦ. Но воспротивится Италия, Ваша светлость.
БИСМАРК. Из французского посольства поезжайте в итальянское. Бисмарк просит министра Конти принять его! Я предложу Италии Тунис и столкну таким образом Францию и Италию в Тунисе, и французам будет не до русских.
РАДОВИЦ. Великолепная мысль, Ваша светлость!
БИСМАРК. Теперь о деле Ахончева. Горчакова надо впутать в это дело. Вексельная книга у вас?
РАДОВИЦ. Вот она, Ваша светлость.
БИСМАРК. Передайте ее Клейнгаузу, и пусть опытный человек, знакомый с почерком Ахончева, впишет туда, что князь Горчаков брал деньги под свои векселя. Есть там записи, в которых бы были заинтересованы наследники?
РАДОВИЦ. Есть подпись покойного, что он передает своей жене векселей на 88 тысяч, а также о том, что он получил долг по векселям с графа Развозовского.
БИСМАРК. Обещайте вдове, что вексельная книга найдется, то же самое Разво- зовскому. Остальным наследникам выгодно, чтоб не нашлась? Так она не найдется! Во всяком случае все они должны показать, что канцлер Горчаков помогал графу Развозов- скому в уничтожении своих векселей и даже украл вексельную книгу!
РАДОВИЦ. Это будет затруднительно сделать, Ваша светлость.
БИСМАРК. Затруднительно для того, у кого вместо головы вот это!.. {Стучит кулаком по столу.) Пригласите ко мне графа Раз-


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
361
возовского, а сами к французам и итальянцам марш, черт вас дери! (Радовиц убежал, Бисмарк бегает по комнате.) Скоты! Дурачье! Чурбаны!.. (Входит Развозовский.)
* * *
БИСМАРК. Теперь мне значительно лучше. Побеседуем, граф. Садитесь.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Благодарю вас, Ваша светлость, очень благодарю.
БИСМАРК. Я сейчас мельком ознакомился с делом Ахончева. Это печальная и подозрительная история. В нее вмешан канцлер союзной державы. Оказывается, бумаги Ахончева увез, совместно с графом Развозов- ским, сам канцлер Горчаков? Неужели он был заинтересован в увозе бумаг?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Нет, нет, Ваша светлость, что вы! Да он и не увозил. Я его встретил, пригласил к себе на чашку чаю... я был потрясен смертью Андрея Лукича.
БИСМАРК. Но векселя, принадлежащие покойному Ахончеву, и его вексельная книга были уже в то время у вас, граф?
РАЗВОЗОВСКИЙ. У меня.
БИСМАРК. Прискорбно. Разве граф Горчаков брал деньги под векселя?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Нет. Он богат.
БИСМАРК. Что же он искал в вексельной книге? Каких-нибудь отметок? Условных знаков, известных вам также, граф? Зачем вы приехали в Германию во время конгресса? И зачем приехала ваша дочь, славянофилка?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Вы хотите назвать меня шпионом, Ваша светлость?
БИСМАРК. Может прозвучать и так определение вашего характера, граф.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Я - шпион? Ну, посмотрите в мое лицо. А приехал я, чтоб повеселиться, повидать дочь... и глубоко раскаиваюсь во всем!
БИСМАРК. Если вы не шпион, значит, князь Горчаков уничтожал векселя свои и ва- ши!
РАЗВОЗОВСКИЙ. Мои уже были оплачены, Ваша светлость
БИСМАРК. Значит, векселя Горчакова не были оплачены? И он не в состоянии был их оплатить? На какую сумму он уничтожил тогда своих векселей?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Помилуйте, Ваша
светлость, какие векселя! И зачем князю занимать деньги? Он состоятельный человек, ведет одинокую жизнь.
БИСМАРК. Всем известно, что канцлер сластолюбив. Он имеет обыкновение дарить дамам бриллианты, а его посещают красавицы, ваша дочь, например.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Вы не должны так говорить о моей дочери!
БИСМАРК. Тем более. Вы не хотите компрометировать вашу дочь? Следствие не пойдет дальше стен этого кабинета. Это особо важное дело, в которое впутан канцлер союзной державы. И никто никогда о нем не узнает, кроме государей союзных держав.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Что же будет канцлеру Горчакову?
БИСМАРК. В таких случаях канцлер уходит за преклонными годами на покой.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Но ведь векселей не было!
БИСМАРК. Подумайте. Или уголовный суд, газеты: ваша дочь в качестве свидетеля, вы — душеприказчик — обвинены... или мой благожелательный доклад государю. И вы с честью возвратитесь на Балканы. Что же касается наследников, то они поймут свои интересы, и вы закончите дело миром.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Очень трудно, Ваша светлость. Канцлер Горчаков ко мне так хорошо относился... нет, не могу!
БИСМАРК. Тогда отсюда вам придется направиться прямо к уголовному следователю, и попробуйте доказать, почему вы уничтожили вексельную книгу.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Я не уничтожал ее!
БИСМАРК. Довольно! Вы преступник. Вы защищаете жалкого развратного старика, который хочет войны между Германией и Россией.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Горчаков — и война? Он двадцать пять лет канцлер, и у него была только одна война с турками. Да и та продолжалась полгода.
БИСМАРК. Тогда суд! (Звонит, входит дежурный чиновник.) Позовите дежурного офицера. Граф. Офицер проводит вас к уголовному следователю.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Нет, нет! Не надо. (Бисмарк дает знак, офицер уходит.) Да, я сознаюсь. Князь Горчаков заходил ко мне с тем,


362
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
чтобы взять вексельную книгу и уничтожить векселя...
БИСМАРК. На какую сумму было векселей князя у господина Ахончева?
РАЗВОЗОВСКИЙ. На пятьдесят тысяч.
БИСМАРК. А не на сто семьдесят пять?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Да, да! На сто семьдесят пять.
БИСМАРК. Князь Горчаков уничтожил эти векселя у вас на глазах?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Да. У меня... на глазах. Боже мой!..
БИСМАРК. Искренность, мой друг, дело трудное. Вексельная книга в данное время спрятана у него?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Да. У него.
БИСМАРК. Вы можете указать, где именно?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Могу.
БИСМАРК. Подождите в приемной. Потребуется уточнить некоторые ваши показания следователю по особо важным делам. До свиданья, граф. Я приветствую ваше правдивое признание. (Развозовский идет, держась за голову. В дверях он останавливается.) Что, мой друг?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Но моя дочь, Ваша светлость, узнает о моем позоре?
БИСМАРК. Никогда!
Бисмарк остался один. Он подходит к зеркалу, поправляет каску и любуется собой.
БИСМАРК. Экипаж! (Двери распахиваются, он уходит.)
* * *
Дежурный чиновник вводит капитан-лейтенанта Ахончева.
ДЕЖУРНЫЙ. Здесь вы можете подождать, господин офицер.
АХОНЧЕВ. Это кабинет статс-секретаря имперской канцелярии?
ДЕЖУРНЫЙ. Да, господин офицер.
АХОНЧЕВ. Какое право секретарь имперской германской канцелярии имеет вызывать меня, русского офицера, к себе? Он должен сказать о моих проступках, если они есть, моему атташе посольства!
ДЕЖУРНЫЙ. Речь, видимо, будет не о проступках, господин офицер, а о каком-нибудь деликатном дипломатическом вопросе, касающемся конгресса. (Портьера медленно
раздвигается, выглядывает голова Наталии Тайсич.)
АХОНЧЕВ. Но вызван и мой брат! А он — делец и не имеет никакого отношения ни к дипломатии, ни тем более к конгрессу.
ДЕЖУРНЫЙ. Повторяю, мне ничего не известно, господин офицер. Прошу вас не волноваться и подождать минутку. Сейчас я доложу, и с вами побеседует господин статс- секретарь или один из его помощников.
Дежурный чиновник уходит. Портьера опять раздвигается, и на цыпочках входит Наталия.
НАТАЛИЯ (в длинном зеленом бурнусе). Тс... Я так и знала, что вы здесь.
АХОНЧЕВ. Наталия! Как вы сюда попали?
НАТАЛИЯ. Я сидела на крыше.
АХОНЧЕВ. На какой крыше? Что вы говорите?
НАТАЛИЯ. На крыше дома, рядом с австрийским посольством. Я стерегла коня.
АХОНЧЕВ. Какого коня?
НАТАЛИЯ. Что с вами? Вы уже забыли моего коня? Гордый! Рысак!
АХОНЧЕВ. Да, да! Вы что же застрелить его хотите с соседней крыши?
НАТАЛИЯ. Нет. Я его выкраду.
АХОНЧЕВ. Вы? Вы же царского рода. Наталия! Когда в Сербии услышат, что вы украли коня...
НАТАЛИЯ. Обо мне будут песни петь! Вы не знаете сербов. Это — рыцари. Там никто не допустит и мысли, чтоб великий сербский конь попал в руки к австрийцам. Я его выкраду, и мы ускачем с вами в Сербию!
АХОНЧЕВ. Где вы учились, Наталия?
НАТАЛИЯ. Сначала я училась в нашей высшей школе, а затем в Афинах, в университете.
АХОНЧЕВ. Вам преподавали географию?
НАТАЛИЯ. Да. «Европа состоит из...»
АХОНЧЕВ. Подождите, подождите. Но вам преподавали, что Германия — густо населенная страна. И по ней не может незаметно скакать всадник, у которого вдобавок за плечами сидит молодая девушка в седле. Нас арестуют на второй версте.
НАТАЛИЯ. Никто не арестует! Мой конь скачет так быстро, что его не заметит ни один полицейский. Все равно вам нужно отсюда


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
363
уезжать. А нет другого такого коня. Скачите один. Я поеду за вами в коляске. Я богатая и найду коляску, паспорт, спутников. Я все могу!
АХОНЧЕВ. Но почему мне надо скакать на вашем сказочном коне?
НАТАЛИЯ. Мы сейчас отсюда уйдем. Вас будут отговаривать от дуэли с графом Гербертом! Или немцы убьют вас, если вы не откажетесь драться с ним.
АХОНЧЕВ. Ах, да. Дуэль! Я и забыл про нее. Ведь я действительно послал вызов графу Герберту
НАТАЛИЯ. Послали? И вы убьете его?
АХОНЧЕВ. Пусть уж лучше я его убью, чем он меня.
НАТАЛИЯ (внезапно обнимает его и целует). Вот вам награда.
АХОНЧЕВ. Что вы сделали?
НАТАЛИЯ. Я вас поцеловала. Теперь вы мой жених.
АХОНЧЕВ. Я вам говорил: у меня есть невеста.
НАТАЛИЯ. Теперь я имею право ее убить. Пусть она не отнимает моего жениха, который будет драться за меня. Ведь я вам нравлюсь? Разве я плоха?
АХОНЧЕВ. Вы не плохи. Но, по нашим понятиям, невеста, которая лазает по крышам и крадет коней...
НАТАЛИЯ. Я никогда не лазала по крышам и никогда не крала коней. Это из-за любви к вам. За это меня надо уважать. И неужели у русских такие глупые понятия о девушках и их подвигах?
АХОНЧЕВ. Вы удивительно убедительно говорите. И знаете... у вас есть что-то такое в глазах... Но у меня невеста! Что я ей скажу?
НАТАЛИЯ. Вы любите другую. Она утопится или уйдет в монастырь. А если вы мне скажете, что любите ее, то я утоплюсь или уйду в монастырь.
АХОНЧЕВ. Нина Юлиановна не утопится и не уйдет в монастырь, но мне чертовски стыдно.
НАТАЛИЯ. Идемте. А то меня поймают. Там шныряют полицейские. Они видели, как я ползла в коридор. Один меня хотел схватить, но я его ударила тупым концом кинжала.
АХОНЧЕВ. Дорогая! Вы меня любите?
НАТАЛИЯ. Да.
АХОНЧЕВ. Дорогая. Дайте слово, что от¬
ныне вы никого не будете тыкать тупым концом кинжала, бить поленом по голове или гирей и тому подобное.
НАТАЛИЯ. Даю. Вы мой повелитель. Но вы меня любите?
АХОНЧЕВ. Видите ли...
НАТАЛИЯ. Я убью себя. Если вы скажете, что любите другую! Вот кинжал. Говорите.
АХОНЧЕВ. Фу-у... Да. Я вас люблю.
НАТАЛИЯ (целует его). Больше я вас до свадьбы целовать не буду. Это неприлично. Идемте. Вам надо скакать.
АХОНЧЕВ. Куда скакать?
НАТАЛИЯ. Иначе вас здесь убьют.
АХОНЧЕВ. Как меня могут убить, когда сюда сейчас придет мой брат и жена моего отца. Все по делу о наследстве.
НАТАЛИЯ. Не верьте немцам. Они хитрые. Они — подлецы. Идемте.
АХОНЧЕВ. Дорогая, я не могу бежать. Здесь мой брат, мачеха... их могут убить, я их должен защищать, не правда ли? Я должен остаться.
НАТАЛИЯ. Да, вы правы. Вы должны остаться. Но вот вам, на всякий случай, кинжал.
АХОНЧЕВ. Зачем мне кинжал? Оставьте его у себя.
НАТАЛИЯ. У меня есть еще два. (Целует его.) Ах, как неприлично. Я и забыла. Защищайтесь. Если вам будет туго, крикните, я приду. (Ушла.)
* * *
АХОНЧЕВ. Неужели я на ней женюсь? Это — моя жена? Да это все равно, что жениться на лесном пожаре! Но с другой стороны, ни одна девушка не вызывала во мне такого волнения... Но ведь долг — Нина Юлиановна...
ДЕЖУРНЫЙ ЧИНОВНИК. Не появля- лась ли здесь девушка в зеленом длинном бурнусе?..
АХОНЧЕВ. Нет. Я видел в окно, как она только что прошла по саду, к воротам канцелярии и в ворота.
ДЕЖУРНЫЙ. Уже проскользнула в ворота? (Убегает.)
* * *
АХОНЧЕВА. Аполлоний Андреич. Я удивлена. Неужели вы решились? Поверили, что я похитила векселя... вексельную кни¬


364
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
гу... пожаловались немцам?
АХОНЧЕВ. Значит — это все... наследство? Уверяю вас, Ирина Ивановна, я не жаловался. Да и мой брат тоже. Мы не знаем, откуда возникла эта история. Мы хотели полюбовно...
АХОНЧЕВА. Если б вы знали, как вы меня сейчас обрадовали!
АХОНЧЕВ. Мне тоже это очень приятно. Мне лично ничего не нужно. Верните вы, Ирина Ивановна, брату эти векселя и бог с ними.
АХОНЧЕВА (смущенно). Я верну. Хотя... я не могу их вернуть! Я не могу, поймите вы, Аполлоний Андреич!
АХОНЧЕВ. Почему вы смотрите так растерянно, Ирина Ивановна? Уважаемая Ирина Ивановна! Вам достаточно оставлено по духовному завещанию отца, верните брату векселя!
АХОНЧЕВА. Да!.. Не могу. Они мне нужны.
АХОНЧЕВ (тихо). Пока не пришел брат, Ирина Ивановна! У меня есть свободные деньги, я дам вам взаймы... я понимаю, жизнь за границей, расходы. Возьмите у меня денег, Ирина Ивановна, ради памяти моего отца.
АХОНЧЕВА. Ради памяти вашего отца векселя останутся у меня.
АХОНЧЕВ. Почему? Расскажите мне. Я все пойму.
АХОНЧЕВА. Да! Чувствую, что и должна рассказать вам, после того, как поняла, какой вы человек. Но я не могу. Мне нужны векселя.
АХОНЧЕВ. Зачем? У вас долг?
АХОНЧЕВА. Да, пожалуй, это можно назвать и долгом.
АХОНЧЕВ. Поставщики?
АХОНЧЕВА. Можно их так называть.
АХОНЧЕВ. Модные?
АХОНЧЕВА. Модные?
АХОНЧЕВ. Портнихи, ювелиры, меха?..
АХОНЧЕВА. Нет, нет! И не портнихи, и не квартира, и не обстановка, и не... Я к вам очень хорошо отношусь, но нельзя, нельзя, хотя мне и надо бы все вам сказать. Родители должны быть чисты перед детьми, да, да... Иначе вы не поймете, как я вас люблю, родительской любовью...
АХОНЧЕВ. Ума не приложу, что это такое!
ЕГОР АНДРЕИЧ (входит). Мне кажется, что с подобной особой, брат, тебе не след говорить.
АХОНЧЕВ. Еще ничего не доказано, брат.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Доказано. Нас вызывают в Имперскую канцелярию. Значит, дело международное. Международное мошенничество? Я вел свою контору шестнадцать лет. И на меня не падало ни малейшей тени, а тут, едва приехал в Берлин, благодаря этой особе, я попадаю в немецкий суд.
АХОНЧЕВ. Имперская канцелярия — не суд, это просто управление делами всей империи.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Я коммерсант и имею дела с клиентами, а не с империями. Мне неприятно иметь дело с империями, это до добра не доводит. Отойди от нее, брат, прошу тебя. А вас, сударыня, последний раз прошу быть честной.
АХОНЧЕВА. Я всегда была честной.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Простите, не замечал. Обольщать старика, может быть, по понятиям современной молодежи, и значит быть честным, но мы, дельцы, смотрим на это по-другому и называем...
АХОНЧЕВ. Брат Егор! Прошу тебя...
* * *
КЛЕЙНГАУЗ (входит). Господа. Все? (В дверь.) Господин полковник Развозов- ский. Граф! Прошу. (Входит Развозовский.) Садитесь, господа. Очень рад вас видеть всех вместе...
АХОНЧЕВ. Перейдем к делу. Что тут такое происходит?
КЛЕЙНГАУЗ. Весьма неприятная история. Но, видите ли, статс-секретарь хочет решить ее по-домашнему, как говорится в Петербурге, за чайком... Хе-хе-хе... негласно...
ЕГОР АНДРЕИЧ. Мы ничего не боимся. Мы ничего плохого не сделали.
КЛЕЙНГАУЗ. Разумеется, разумеется. Но видите ли и мы, и вы должны искренне разобраться в этом недоумении, почти загадке.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Обвиняете вы нас в чем-либо?
КЛЕЙНГАУЗ. Не подумайте, что это допрос. Нет, нет! Беседа, беседа. Никто ничего не узнает. Глубоко конфиденциально. Итак,


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
365
начнем. Егор Андреич Ахончев. Ах, не вставайте, зачем! Расскажите, каковы были ваши отношения к отцу в момент его женитьбы на госпоже Николовой.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Самые наилучшие. Когда отец приезжал в Петербург, мы все собирались у него. Но приезды его делались все реже и реже, и от своих знакомых мы услышали, что он в Софии познакомился с какой- то женщиной, сведения о которой были самые неблаговидные.
КЛЕЙНГАУЗ. В каком смысле?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Ничего о ней не было известно. Кто? Откуда? На какие средства живет? Когда я узнал, что отец хочет жениться на госпоже Николовой, я поехал к нему в Софию отговаривать его, но отец сказал, что уже поздно: он дал клятву, когда был сильно нездоров и когда госпожа Николова выходила его, жениться на ней, если выздоровеет. Я увидел, что делать нечего, и уехал.
КЛЕЙНГАУЗ. Какое приблизительно было состояние у покойного?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Свыше полумиллиона.
КЛЕЙНГАУЗ. Какого покойный был характера?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Был недоверчив и очень скуп.
КЛЕЙНГАУЗ. Каков он был относительно ведения своих торговых дел?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Очень аккуратный.
КЛЕЙНГАУЗ. Имущество, которое описано немецкой полицией после смерти вашего отца, согласно заявления капитан-лейтенанта Ахончева, составляло ли действительно все его имущество?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Нет. Не хватало около полутораста тысяч.
КЛЕЙНГАУЗ. На каком основании определяете вы цифру в 150.000 рублей?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Осталась кассовая книга. Вексельная книга пропала. Но и по кассовой видно.
КЛЕЙНГАУЗ. На каком основании вы заподозрили, что имущество вашего отца расхищено?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Из рассказа брата Аполлония. Все книги и документы сразу же увез к себе на квартиру граф Развозовский, который, как известно по кассовой книге, был должен отцу в сумме 55.000 рублей. Затем у
вдовы покойного оказалось векселей на сумму свыше 80.000 рублей, которые будто бы подарил ей отец. Он не имел обыкновения это делать.
КЛЕЙНГАУЗ. Были ли такие случаи, чтоб ваш отец передавал кому-либо векселя?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Не было и не могло быть. Он был скуп.
КЛЕЙНГАУЗ. Что вам известно о вексельной книге?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Ничего не знаю, но она у отца была.
КЛЕЙНГАУЗ. Когда познакомился граф Развозовский с вашим отцом?
ЕГОР АНДРЕИЧ. На Венской выставке. Граф тогда интересовался конями и доставлял на выставку лошадей. Ему потребовались на эту операцию деньги. Он обратился к отцу и занял у него около 20 тысяч рублей.
КЛЕЙНГАУЗ. Каковы были дела графа Развозовского перед смертью вашего отца?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Граф продал принадлежащее ему имение за сумму приблизительно 70.000 рублей.
КЛЕЙНГАУЗ. Вправе ли я заключить из ваших слов, что денежные обстоятельства графа Развозовского были блестящи?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Нет. Имение графа было заложено, и он от продажи едва ли получил пять тысяч рублей.
КЛЕЙНГАУЗ. Почему вашего отца посещал канцлер князь Горчаков?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Я об этом ничего не знаю.
КЛЕЙНГАУЗ. Но ведь слышали вы, что канцлер князь Горчаков находился в комнате и смотрел бумаги вашего отца, когда в комнату вошел ваш брат Аполлоний?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Не помню.
КЛЕЙНГАУЗ. Вопрос к графу Развозов- скому. Когда после смерти коннозаводчика Ахончева вы разбирали бумаги, присутствовал при вашем разборе канцлер князь Горчаков?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Да.
КЛЕЙНГАУЗ. С какой целью?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Он искал свои векселя.
КЛЕЙНГАУЗ. Они значились в кассовой книге?
РАЗВОЗОВСКИЙ. В кассовой книге их не было. Они были в вексельной. Покойный


366
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
записывал в вексельную книгу только сумму крупных должников. Он обозначал в скобках сколько долга, затем в соответствующей графе через месяц ставил проценты, а если вексель с бланком, то бланконадписатель. Он говорил своим должникам: я лишнего ничего не возьму, у меня в вексельной книге все записано, я никому не даю расписок, мне чужого не нужно. Вот и попал из-за этого...
КЛЕЙНГАУЗ. Простите, Егор Андреевич. Что пропажа вексельной книги выгодна для должников?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Вообще-то пропажа выгодна для наследников. Вот, например, граф говорит, что уплатил деньги, а раз нет вексельной книги, мы не знаем, уплатил ли он, мы будем требовать всю сумму
КЛЕЙНГАУЗ. Граф Развозовский. Вексельная книга была у вас, судя по вашим словам?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Вексельная книга существовала у меня в период между увозом мною документов и опечатыванием их согласно требования капитан-лейтенанта Ахо- ничева. Затем она пропала.
КЛЕЙНГАУЗ. Почему вы увезли документы?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Госпожа Ахончева не хотела их держать, а мне надо было сохранить вексельную книгу, так как не было иных отметок об уплате мною долга, что же касается моего денежного состояния, о котором Егор Андреевич...
КЛЕЙНГАУЗ. Об этом позже. Вы видели вексельную книгу?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Да.
КЛЕЙНГАУЗ. Прочли ее всю?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Да.
КЛЕЙНГАУЗ. Не помните ли, сколько значилось долга за канцлером князем Горчаковым?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Я ошибусь в трех-пяти тысячах, но, приблизительно, около ста пятидесяти тысяч.
АХОНЧЕВА. Неправда! Князь никогда не брал у мужа денег! Я знаю дела Андрея Лукича, я сама вела их! В них нет долга князя Горчакова. Здесь какое-то недоразумение. Подумайте граф, что вы говорите!
РАЗВОЗОВСКИЙ. Я говорю то, что помню. В вексельной книге был обозначен долг
князя канцлера Горчакова — сто пятьдесят тысяч рублей. Что касается того, что он не обозначен ни в кассовой, ни в алфавитной книге, то это вполне понятно, Андрей Лукич не желал очень разглашать такое дело...
АХОНЧЕВА. Но что вы-то теперь делаете!
РАЗВОЗОВСКИЙ. Я говорю правду.
АХОНЧЕВ. Вы лжете. Я по вашим глазам вижу, что вы лжете, полковник.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Капитан-лейтенант!..
КЛЕЙНГАУЗ. Успокойтесь, господа. Мне кажется ваш спор лишним. Драгоценное значение вексельной книги доказывать нечего. Где же эта книга? Вы можете что-нибудь сказать об этом, граф?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Да.
КЛЕЙНГАУЗ. Пожалуйста. (Пауза.) Что же вы молчите?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Вексельную книгу... взял канцлер.
КЛЕЙНГАУЗ (в изумлении). Простите. Я не понял вас? Кто?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Канцлер, князь Горчаков. Взял книгу. И свои векселя.
АХОНЧЕВА. Ложь!
КЛЕЙНГАУЗ. Спокойствие, господа, спокойствие! Факт настолько поразительный и ужасающий, что этому, вполне понятно, нельзя поверить. Восьмидесятилетний старец, канцлер великой державы... нет, нет, невозможно! Садитесь, прошу вас, граф, подумайте над тем, что вы сказали. Вы, наверное, забылись, заговорились...
РАЗВОЗОВСКИЙ. Я знаю, что сказал. Я могу повторить...
КЛЕЙНГАУЗ. Нет, нет, зачем? Мы помним. Сядьте. Я хочу задать несколько вопросов госпоже Ахончевой. Но я так потрясен! Извините, господа, мое волнение... Германия бесконечно дорожит дружбой с великим своим соседом и вдруг — канцлер... Чудовищно!.. Итак, госпожа Ахончева, скажите мне, что вы знаете о пребывании канцлера князя Горчакова у графа Развозовского в момент получения последним бумаг покойного вашего мужа? Ведь вы вошли вместе с капитан-лейтенантом Ахончевым?..
АХОНЧЕВ. Господа, довольно! Пора говорить правду. Слушайте меня, господа! Я скажу. Я взял книгу, и я взял все векселя. Я не знаю, зачем графу нужно было плести на


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
367
канцлера, надеется, наверное, что русский Двор защитит его и не доведет дело до суда, но я взял вексельную книгу, так как мне нужны были деньги. В тот момент, когда Развозов- ский говорил с моей мачехой, она тоже пришла вместе со мной, и никакого канцлера не было тогда в комнате, что за вздор! Я хотел, чтоб подумали на графа. Я взял! Я хотел получить много денег с должников, — и с графа!..
КЛЕЙНГАУЗ. Вы можете нам предоставить вексельную книгу?
АХОНЧЕВ. Я ее уничтожил!
ЕГОР АНДРЕИЧ. Что ты говоришь, брат? Да неправда это!
АХОНЧЕВ А. Правда, правда!..
АХОНЧЕВ. Взял книгу! И напрасно ношу погоны русского офицера. Надо сорвать их долой!
КЛЕЙНГАУЗ. Простите меня, господа, но я вынужден прервать беседу. Я доложу дело статс-секретарю, и вас вызовут. Разумеется, вы должны держать дело в глубочайшей тайне. Слишком огромные величины замешаны в него. До свиданья, благодарю вас, господа. {Клейнгауз остается один) Однако дело оказалось не настолько простым, как я предполагал. {Закуривает) Удивительно дурное настроение. Поместить бы мне деньги в русскую пшеницу, а я вздумал в процентные бумаги. {Входит дежурный чиновник) Рейнкенс, как сегодня русская пшеница? Она поднимается? В прошлом месяце ее в Риге продавали 130 марок за тонну, а позавчера 155.
ДЕЖУРНЫЙ ЧИНОВНИК. Сейчас вы сможете навести справку. Сюда хочет войти их светлость, канцлер князь Горчаков.
КЛЕЙНГАУЗ. Что, сюда? Ко мне? Мне он не нужен, Рейнкенс, не нужен! Когда бра- нится наш канцлер, у меня фалды от страха взвиваются вот так {Показывает), а когда воркует этот русский византиец, я чувствую, что у меня от ужаса седеет не только голова, но и пятки. Послушайте, Рейнкенс, куда вы уходите?
ДЕЖУРНЫЙ. Мое дело докладывать. Пожалуйте, Ваша светлость! {Ушел)
* * *
ГОРЧАКОВ {входит). Здравствуйте. Вы дежурный чиновник господина статс-секретаря?
КЛЕЙНГАУЗ. Я, собственно, Ваша светлость...
ГОРЧАКОВ. Трудитесь ночью? Отдыхать вам надо, молодой человек, отдыхать. Любите ли вы жизнь? Если любите, то не расточайте времени, потому что время как раз и есть та материя, из которой и ткется жизнь. Что? Философия? Да, мой милый, философия теперь не наука пропитания, потому что пропитание нынче единственно серьезная философия.
КЛЕЙНГАУЗ. Совершенно верно, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Мне срочно нужно видеть господина статс-секретаря, а того лучше князя Бисмарка. Я был у него только что на квартире, мне сказали: князь отбыл к статс-секретарю в имперскую канцелярию.
КЛЕЙНГАУЗ. К сожалению, Ваша светлость, их светлость только что выбыли отсюда.
ГОРЧАКОВ. Чрезвычайно жаль. {Садится) Ездить в такую жару! Есть у вас вода, голубчик? Благодарю. Чрезвычайно жаркий вечер, вы не находите? Вы конфузитесь? Вы здесь недавно, молодой человек? Мне кажется, что я видел вас в Петербурге?
КЛЕЙНГАУЗ. Я служил в германском посольстве, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Да, да, припоминаю. Вы были тогда представителем германской полиции и следили за Бисмарком.
КЛЕЙНГАУЗ. Вы ошибаетесь, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Ничего, ничего, не смущайтесь, голубчик. Какая беда, если тогда немцы меньше доверяли Бисмарку, чем теперь. Мне, помнится, попало в руки несколько ваших сообщений. Они были написаны талантливо и с сарказмом. Помню, Бисмарку в чем-то повезло, и вы изволили выразиться так: «умные люди гонятся за счастьем, а счастье гонится за дураками». Хе-хе-хе. То-то, если б князь Бисмарк^видал эти слова сейчас...
КЛЕЙНГАУЗ. Но, Ваша светлость...
ГОРЧАКОВ. Вы хотите сказать, я за дальностью времени перепутал? Ну, во-первых, голубчик, у меня хорошая память, а во-вторых, я не имею привычки уничтожать документы, которые мне могут пригодиться. Я даже сейчас это ваше письмецо привез из Петербурга. Фу-у!.. Жарко и в природе, и среди людей, не правда ли? И особенно на бирже. Русские


368
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
процентные бумаги падают и падают, за последние два часа упали на три пункта...
КЛЕЙНГАУЗ. Не может быть? Тогда мне нужно...
ГОРЧАКОВ. Вы хотите продать процентные бумаги, пока не поздно? Да, лучше продать. Но, с другой стороны, вот вы уйдете, а я возьму и вручу князю Бисмарку все ваши прежние размышления о нем. Лучше сидите, молодой человек, учитесь уму-разуму. Кто знает, может быть, я буду болтать с вами всю ночь, а процентные бумаги все будут и будут падать, пока не упадут окончательно, и вы вместе с ними.
КЛЕЙНГАУЗ. Я беден, Ваша светлость, я всю жизнь честным трудом...
ГОРЧАКОВ. Видите ли, мошенники больше всех на свете говорят о честности. Но все-таки мне вас жалко. Несчастия и разорения облагораживают людей. О чем, бишь, я? Угодно сигару?
КЛЕЙНГАУЗ (беря сигару). Я так ошеломлен....
ГОРЧАКОВ. Еще бы. Дипломатия, если уж ошеломит, так навсегда. О чем, бишь, я? А- а... Мне, собственно, надо бы извиниться перед канцлером или статс-секретарем за моего офицера. Он вызвал на дуэль графа Герберта. Стреляет он удивительно. Он убил бы графа, как муху. Но я запретил ему дуэль. Что за глупости!
КЛЕЙНГАУЗ. Разумеется, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Поэтому, вот что, голубчик. Вы узнали, кто я? Не вам меня опозорить, и не вам меня умертвить. А я вас разорю и уничтожу. Хотите поправить свои дела? Сколько вы желаете получить за то, чтобы скрыться во Францию, до этого достав мне проект договора между Австро-Венгрией и Германией и немедленно передав мне вексельную книгу Ахончева?
* * *
ТРЕТЬЕ ДЕЙСТВИЕ
Гостиная загородного дома, где в свободные дни отдыхает Горчаков. Легкая мебель, широкие двери и окна, — все это устремлено к солнцу, на террасу, увитую цветами и хмелем. Виден парк, аллея, вдали река с плоскими песчаными берегами. 4 июля 1878 года. День
близится к концу. На террасе — Развозовская. Она смотрит в бинокль.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Аполлоний Андреич, вы отчетливо видите цель?
ГОЛОС АХОНЧЕВА {снизу). Вполне отчетливо. Фуражка и в ней цветы. Рядом розовый куст и оранжерея. Людей нет.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Отчетливее, чем в бинокль. (Тихо.) И это пугает меня. Потому что я вижу рядом с фуражкой человека. Поднимитесь сюда, Аполлоний Андреич. У нас есть время. (Ахончев с ружьем выходит на террасу.) Вы действительно так хорошо стреляете?
АХОНЧЕВ. В армии я считался лучшим стрелком.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Но вы были ранены, вы получили в один раз чуть ли не пятьдесят ранений, я читала в газетах... И рука ваша по- прежнему крепка?
АХОНЧЕВ. Посмотрите.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Нет, нет! Я верю. И, однако, вы — загадка для меня. Вы в эти дни ужасно много сделали для меня — хотя бы то, что я сама себя, — впрочем, я не уверена в этом, — сама себя разгадала. Я вам так благодарна! {Ахончев сдержанно кланяется.) Вы просмотрели корректуру моей книги о славянах в Сербии. Да? Не думаете ли вы, что в книге много женской простоты, что было б отвратительно. Когда мужчина прост — это указывает на его силу. А когда проста женщина — это похоже на плохие румяна.
АХОНЧЕВ. Я не согласен с вами, Нина Юлиановна. Мне простота нравится.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Да, да, я заметила. На полях корректур вы сделали много замечаний: в ущерб русинам и чехам и в пользу сербов. Ну, я поняла б, если в пользу болгар. Йх надо пожалеть. Ирина, например, отвратительно одевается. Богу, пожалуй, неприятно принимать ее молитвы. Не правда ли? Ах, простите, вам надо сосредоточиться перед выстрелом, а я болтаю. Как молодая девица. Но за городом так хорошо!..
АХОНЧЕВ. Нина Юлиановна!..
РАЗВОЗОВСКАЯ. Говорите, говорите, не смущайтесь. Повторяю, у нас есть время. Я вижу, вам пора в чем-то признаться?
АХОНЧЕВ. Зачем вы ездили в Париж, Нина Юлиановна?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
369
РАЗВОЗОВСКАЯ. Сегодня восьмидесятилетие князя. Неужели я буду праздновать его в поношенном платье?
АХОНЧЕВ. Кроме платья вы привезли и... (Показывает.) ружье. По конструкции это — Шасспо, но оно бьет удивительно далеко и метко. А марки фирмы на нем нет. Если это новая модель французской армии, то ее могли выдать только по специальному декрету совета министров. Я простой человек, Нина Юлиановна, и таинственные маски мне не к лицу. Например, князь заставляет меня послать вызов графу Герберту Бисмарку, а затем, так же внезапно, едет извиняться за меня. Почему? Меня вызывают в имперскую канцелярию, я признаюсь почти в преступлении, меня следует отдать под суд, говорю об этом князю, — а он хохочет!..
РАЗВОЗОВСКАЯ. Вы не чувствуете юмора, дорогой Аполлоний Андреич. Это ваш единственный недостаток. Он повредит вашей дипломатической карьере.
АХОНЧЕВ. Я не мечтаю о дипломатической карьере, я...
РАЗВОЗОВСКАЯ (глядит в парк). Так приятно с вами болтать, а тут знак. Пора стрелять. Идите на свое место. Взмахнут два раза голубым, и вы... ради бога, прошу вас быть внимательным, Аполлоний Андреич!
Ахончев убежал. Развозовская напряженно смотрит в парк. Рукой она показывает, что махнули раз, что махнули второй... она закрывает глаза платком и боязливо отворачивается. Выстрел. Она хватает бинокль, смотрит.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Великолепно! В козырек фуражки! Поздравляю вас, Аполлоний Андреич. Это лучший выстрел вашей жизни!
Ахончев поднимается. Лицо у него смущенное, и чтобы скрыть смущение, он чересчур внимательно осматривает ружье.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Вы находите изъяны?
АХОНЧЕВ. Нет. Э, да что скрывать, Нина Юлиановна! Скажите мне, я ошибся или нет? За розовым кустом стоял князь Александр Михайлович?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Возможно. Он обожает призовую стрельбу. Он не утерпел и приблизился.
АХОНЧЕВ. А что, лорд Биконсфильд тоже любитель призовой стрельбы? И министр Ваддингтон?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Министр Ваддингтон — путешественник. Лорд Биконсфильд — писатель, а писатели — люди острых ощущений. Таково общее мнение.
АХОНЧЕВ. Тогда вы, Нина Юлиановна, лучший писатель в мире. Вам доставляет удовольствие, что в день своего восьмидесятилетия канцлер империи стоит в двух шагах от фуражки, которую пробивает моя пуля? Возьмите ружье. Не думаю, что когда-нибудь я займусь еще стрельбой по цели.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Скажите прямо: вы ко мне (с усилием) охладели? Вы молчите? Вы не желаете отвечать?
АХОНЧЕВ. Наоборот, я стремлюсь ответить и подбираю самые правильные слова. Я много думал. Последний раз мы встретились с вами, когда ваш корвет «Память Меркурия» вошел в Англию?
РАЗВОЗОВСКАЯ. В позапрошлом году.
АХОНЧЕВ. Еще тогда нам казалось, что мы близки друг другу.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Только казалось?
АХОНЧЕВ. Да. Скажу более того. То, что мы называли любовью, — было дружеским долгом. Вы не могли уехать из Москвы. Я помог вам. Я сопровождал вас, как свою невесту. Кроме того, вы мне были близки и потому, что оба мы занимались литературой, мечтали о писательстве. И еще одно обстоятельство. Я уважал отца, хотел примириться с ним, а он настаивал, тогда я не знал почему, — чтоб я сопровождал вас...
РАЗВОЗОВСКАЯ. Теперь вы знаете, почему?
АХОНЧЕВ. Догадываюсь. И повторяю, у меня нет мечты о дипломатической карьере.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Вы мечтаете о мирном процветании в сербских горах? Я поняла вас. Отец Натальи Тайсич получает простуду, — и вы не выходите из его квартиры. В доме князя Александра Михайловича вы постоянно и лишь для того, чтоб встретить «ее». (Иронически улыбаясь.) Ей так легко сюда попасть по общественным делам, похлопотать за Сербию.
АХОНЧЕВ (спокойным тоном). Этим вы освобождаете меня от слова?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Неужели вы ее любите? Правда, Наталия изящна, наивна, это прельщает мужчин. Она, пожалуй, умна — для


370
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
молодой нации. Но она страдает искренностью, она испортит жизнь любому мужу. Это серьезный недостаток для замужней женщины.
АХОНЧЕВ. Я подлинно с трудом понимаю вашу шутку. А мне хочется поговорить с вами серьезно, Нина Юлиановна. Может быть, мы погуляем по парку?
Они переходят террасу. Снизу слышны голоса. Они останавливаются. На террасу, из парка, выходят Горчаков, Биконсфильд, Вад- дингтон. Биконсфильд держит прострелянную фуражку Горчакова, полную цветов. Он ставит ее торжественно на стол и, отойдя, всплескивает руками.
БИКОНСФИЛЬД. Какое пари! Выиграть такое пари в день восьмидесятилетия. Эту фуражку, Ваша светлость, нужно изваять из мрамора! (К Ахончеву.) Винтовка, из которой вы стреляли, сэр, русского завода?
ГОРЧАКОВ. Винтовку, кажется, разорвало в куски при выстреле, не так ли? (Он кладет руку на плечо Ахончева.) Это очень смелый и ученый артиллерист. Он учился в морском училище, затем в Михайловской академии... формуляр первого разряда! Ведь это он, дорогой сэр, в бою нашего коммерческого наскоро переоборудованного парохода «Веста» с турецким броненосцем, стоял при аппаратах для автоматической стрельбы, изобретенных господином Давыдовым, и получил 23 раны и около 50 поранений мельчайшими осколками и дробью, положенной в турецкую бомбу! Каково?
БИКОНСФИЛЬД. Да, я вижу, что здоровье его не требует внимательного ухода. Подумайте, разорвалось ружье, — и ни одной царапины! Дорогой князь! Я не только дипломат, я — художник, романист. Я восхищен вашим образом и образом ваших офицеров. Жму вашу руку, молодой человек.
ВАДДИНГТОН. Стрелять на таком расстоянии! С такой меткостью! От имени Франции поздравляю вас, господин офицер. Вы равны Вильгельму Теллю!.. {Тихо Биконс- фильду.) А не кажется вам, милый лорд, что старик нас обводит волшебной чертой?
БИКОНСФИЛЬД {также тихо). Ох, дорогой, мы так много обводили других, что приятно, когда нас изредка обведут самих. {Подходит к Горчакову.) Конгресс преподнес мне неожиданное удовольствие: познакомиться с русскими. Вы — удивительно мужественная
нация, сэр. Мне бы нужно пересмотреть свои взгляды на Россию, но боюсь, что мои товарищи по консервативной партии не позволят мне этого. Поэтому-то я и озабочен получением известного документа, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Да, близится заседание о Бессарабии. Я вручу его, как и обещал, перед самим заседанием.
БИКОНСФИЛЬД. Прекрасно! Я уже доложил своим коллегам по кабинету, что, возможно, мне придется поддержать свое прежнее мнение о Бессарабии. Все мы так заинтересованы в том, чтобы заключение преступного союза сорвалось, если не на годы, так хотя бы на месяцы? В наше горячее время несколько месяцев могут сильно расчистить международную атмосферу... Но, я вижу, вам, князь, хочется сказать несколько слов наедине академику Ваддингтону? Вы оба интересуетесь археологией, путешествиями. Графиня, не желаете ли погулять по парку? Мне хочется найти на память несколько осколков от этого удивительного ружья. Разорваться, — и попасть тем не менее, в цель! {Биконсфильд и Развозовская уходят.)
* * *
ГОРЧАКОВ. Этот офицер, господин министр, один из преданнейших нашей родине и всем, кто хочет дружить с нею. При нем можно говорить открыто.
ВАДДИНГТОН. Какое впечатление, господин офицер, произвел на вас осмотр новой модели Шасспо?
ГОРЧАКОВ. Самое выгодное, господин министр.
АХОНЧЕВ. Наивыгоднейшее, господин министр!
ВАДДИНГТОН. Мне чрезвычайно приятно слышать это из уст канцлера и из уст лучшего офицера русской армии. Благодарю вас, господа. Благодарю от имени Франции. {Вытирает слезы.) Месть близка, господа!
ГОРЧАКОВ. Как вы полагаете, господин министр, могут заводы Франции взять заказ на винтовки подобного типа для русской армии?
ВАДДИНГТОН. Смотря по количеству, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Я запрашивал военного министра. Он не возражает, чтоб мы заказали полмиллиона.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
371
ВАДДИНГТОН (изумленно). Полмиллиона?
ГОРЧАКОВ (небрежно). Да, полмиллиона, господин министр. Вам это количество кажется малым?
ВАДДИНГТОН. Наоборот, Ваша светлость. Я — изумлен. Полмиллиона!.. Разумеется... но, если б мы были уверены, что дула этих ружей не будут направлены в сторону Франции...
ГОРЧАКОВ. Вы получите эти уверения. На этом конгрессе мы безусловно добьемся Бессарабии и Батума, но все же русскому обществу конгресс принес много разочарований. Мы обмануты Германией. Мы будем искать поддержки. Буду откровенен. Франция — наша поддержка, как и Россия — поддержка Франции.
ВАДДИНГТОН. Да, да, князь! Да!..
ГОРЧАКОВ. Вы, господин министр, поможете Англии разглядеть — какого она врага вырастила в Германии, и слегка отодвинуть Австро-Венгрию от Англии. Какая вам выгода, если бешеная Австро-Венгрия, опившаяся славянской кровью, бросится на Россию и увлечет за собой Англию?
ВАДДИНГТОН. Никакой!
ГОРЧАКОВ. Я слышу голос француза и патриота! Франко-русское сближение неизбежно.
ВАДДИНГТОН. Да! Но один вопрос: Турция?
ГОРЧАКОВ. Турция будет самостоятельной. Мы вовсе не хотим делать Турцию привратником русского дома, держащим наши ключи. Итак, — полмиллиона?
ВАДДИНГТОН. Желание Вашей светлости будет исполнено. Мы беремся за этот заказ. (Смеясь, указывает на ружье.) Дипломатическое орудие франко-русского союза найдено. Разрешите мне, князь, вернуться к лорду Биконсфильду? Боюсь, он может подумать, что мы слишком долго разговариваем о любимом моем предмете — археологии. (Уходит. Горчаков провожает его. Ахончев прячет ружье.)
* * *
ГОРЧАКОВ (возвращается). Чтоб успешно воевать против одного «преданного и верного друга», необходимо завести еще двух,
ибо алмаз шлифуется алмазом. Вы над этой мыслью задумались, молодой человек?
АХОНЧЕВ. И еще над одной, Ваша светлость. Позволите? Я не обсуждаю уже вынесенных решений военного министра. Но наши тульские винтовки не хуже. Не многовато ли, Ваша светлость, полмиллиона?
ГОРЧАКОВ. Для Франции? Полмиллиона? Почему же много?
АХОНЧЕВ. Как для Франции? Винтовки ведь заказываются для России?
ГОРЧАКОВ. Ах, милый друг! Во Франции так быстро теперь меняются министерства. Ну, допустим, сделают для нас заказ, полмиллиона. И ко дню выполнения заказа придет к власти Гамбетта. Неужели, думаете, он не попросит нас уступить ему этот заказ? И неужели я откажу ему? Пожалуйста, скажу я ему! (Треплет Ахончева по плечу) Спасибо тебе, голубчик. Ты удивительно метко стреляешь. Признаться, я побаивался, стоя за розовым кустом. А вдруг да возьмет шага на три вправо, хе-хе- ха!.. И вообще, милый друг, я трушу под старость. Мне все кажется, что силы мои ушли, и я все проверяю себя, точно ушли ли? Проверишь, вроде сегодняшнего, и во рту такая отрыжка... рюмку водки не хочешь?
АХОНЧЕВ. Не пью, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. И со свежей икрой? Ну, иди, иди, погуляй, поговори с гостями, а я выпью рюмку, закушу икрой, да и догоню тебя. (Ахончев ушел. Горчаков подходит к столу, достает портфель, раскрывает.) Посмотрим, как мне ответило Царское Село? (Читает.) Бессарабия... Боятся, боятся. Стар ты, княже Горчаков, и горек — горчей горчицы. Горек и боек! О-хо- хо, депешки вы мои, депешки... (Читает.) Де- пешки ... Но Бессарабию все-таки не отдам.
Нс * *
ГОЛОС АХОНЧЕВОЙ (за сценой). Капитан-лейтенант Ахончев уже здесь? В парке? (Идет.)
ГОРЧАКОВ. Веселая?
АХОНЧЕВА. Поздравляю вас, Александр Михайлович. (Подает цветы.)
ГОРЧАКОВ. Молебен служила нынче?
АХОНЧЕВА. Отслужу, Александр Михайлович.
ГОРЧАКОВ. Как только развеселится, так и Бога забывает. Да ты не огорчайся, Ири-


372
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
нушка. Я тоже такой же. И скажу тебе на ухо: бог тоже на нас похож.
АХОНЧЕВА. И еще подарок, Ваша светлость. (,Достает книжку в черной обложке.) Вы поручили изменить здесь кое-какие анекдоты. Сделано. Вместо унылости бисмарков- ских рептилий, вставили подлинные шутки. (Читает.) «Сановнику сказали: «Всех орденов у Бисмарка 223». Сановник ответил: «Пожалуй, такое количество и на слоне не развесишь». Что же вы не смеетесь?
ГОРЧАКОВ. Я над своими шутками никогда не смеюсь. И эту книжку Бисмарк получит вместо им заказанной? (Листает.) Ну, ну. К длинному списку запрещенных книг и брошюр, которые печатают теперь в немецких газетах, прибавится еще название. Вот уж я не предполагал, что попаду под закон борьбы с социалистической пропагандой. Ну, ну... Благодарю вас, сударыня. Между прочим, могу вас обрадовать, и тоже книгой. Я получил вексельную книгу Андрея Лукича. Его рукой там вписано, что он передал вам векселей на восемьдесят тысяч с лишком.
АХОНЧЕВА. А я, верно, очень рада этому, Александр Михайлович!
ГОРЧАКОВ. Вижу, вижу.
АХОНЧЕВА. Теперь я верну векселя родственникам, и никто меня не упрекнет...
ГОРЧАКОВ. Чиновник оказался услужливым. Он передал мне вексельную книгу и...
АХОНЧЕВА. И документ? Боже мой, как великолепно!
ГОРЧАКОВ. То-то и беда, что документа в Имперской канцелярии не оказалось. А оказался я — старым, бессильным хрычом... Ничего придумать не могу... ничего... (Молчание. Ахончева огорченно сжимая руки, застыла. Горчаков, словно не замечая ее, бормочет, перелистывая депеши.) И пытаться мне не стоит, старому дураку. Так что, Иринушка, ты векселя те передай клерикалам, пусть они достают тебе документ. А тебе ведь главное для души надо знать, что есть отметка в вексельной книге?..
АХОНЧЕВА (вяло). Для души, Ваша светлость. Благодарю вас.
ГОРЧАКОВ. Я и знал, что для души, для себя. Что тебе родственники твоего мужа? Да и мужем он тебе не был, хотя и любишь ты капитан-лейтенанта материнской любовью...
АХОНЧЕВА. Люблю, Ваша светлость. Мне можно идти?
ГОРЧАКОВ. Иди. Иди, погуляй. А я здесь рюмку водки выпью с икрой. (Она ушла) ... с икрой... (Смо?прит ей вслед.) Бедная моя лебедушка, бедная, сколько тебе горя я причинил... бедная моя болгарушка... бедная моя приемная россияночка...
* * *
СЛУГА (входит). Господин Егор Андреич Ахончев, брат капитан-лейтенанта.
ГОРЧАКОВ (идет навстречу старшему Ахончеву). Весьма рад познакомиться, Егор Андреич.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Поздравляю вас, Ваша светлость, с высокоторжественным днем вашего рождения!
ГОРЧАКОВ. Спасибо, голубчик. Брат ваш в парке гуляет с дамами. Угодно, пройдем?
ЕГОР АНДРЕИЧ. Благодарю, Ваша светлость. Если разрешите, скажу здесь. Я не привык к высшему обществу. Я человек простой, из деловых кругов.
ГОРЧАКОВ. Слушаю вас, сударь. Садитесь.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Вам, небось, передавали, Ваша светлость, что меня и брата, равно как и нашу мачеху вызвали в Имперскую канцелярию.
ГОРЧАКОВ. Слышал.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Ждем второго вызова. Не вызывают!
ГОРЧАКОВ. Надо думать, не видят надобности.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Спрашиваю. Они мне: «Хотите в Петербург возвратиться? Ваша воля. Мы вас невыездом не обязывали». Как же, говорю, не обязывали, когда велели не выезжать и быть в полной тайне!
ГОРЧАКОВ. Времена меняются.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Времена-то меняются, а немец все один, Ваша светлость! Не верьте вы немцу, князь Александр Михайлович! Пришел вас с целью предупредить... И графу... простите, стыдно говорить про гусарского полковника... а графу Развозовскому верить вам тоже невозможно. Встретил его сегодня... возле Имперской канцелярии... Его бисмаркята на подлые вещи могут подтолкнуть.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
373
ГОРЧАКОВ. Разве? Граф Юлиан Викторович производит впечатление не совсем павшего человека.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Упадет. Немцы уронят. Страшно: и за вас, Ваша светлость! Я отдаю все: отказываюсь от претензий к графу Развозов- скому, и к своей мачехе. Я уезжаю в Петербург.
ГОРЧАКОВ. Дела?
ЕГОР АНДРЕИЧ. И боязнь, Ваша светлость. Город большой, магазины, здания светлые, а боязно, так боязно, что хочется кому- нибудь в рожу заехать. Простите, ради бога, за грубость!
ГОРЧАКОВ. Определение ваше совершенно правильное. Мне того ж хочется.
ЕГОР АНДРЕИЧ. Оставляю полную доверенность госпоже Ахончевой, мачехе. Как желает, так пусть капиталами отца и распоряжается. Братья согласны со мной. Мы ей верим! А отчего поверили, и сам понять не могу...
ГОРЧАКОВ. Если позволите, Егор Анд- реич, я объясню, почему вы верите Ирине Ивановне, и заранее вам скажу: ваша вера будет ей необыкновенно приятна. {Пауза.)
ЕГОР АНДРЕИЧ. Почему же верим мы, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. Потому что у вас незаметное на первый взгляд, но великое русское сердце. Надеюсь, понятно? Большего я, голубчик, сказать не имею права. Дай я тебя поцелую. {Целует.) Добавлю — немцу славян не полонить, какой бы он кинжал за пазухой не хра¬
нил. 	У нас здесь, на груди — панцирь. Любовь к России-матушке! Такая любовь, что если надобно — жертвуем собой по первому зову. И ты, голубчик Егор Андреич, знать, услышал зов. И спасибо тебе! Иди, будь счастлив, благослови тебя Бог и мой святой родственник князь Михаил Черниговский. А я, как вернусь в Петербург, позову тебя к себе чай пить.
* * *
Егор Андреич Ахончев ушел. Снизу слышны голоса. Входят Биконсфилъд, Ваддингтон, капитан-лейтенант Ахончев, Развозовская, Ирина Ивановна.
ВАДДИНГТОН. Восхитительный парк! {Горчакову.) Дорогой князь, я только что рассказал своим милым спутникам, что у нас, во Франции, до сих пор с восторгом вспоминают, как вы три года назад осторожным и вме¬
сте с тем решительным вмешательством положили конец новому намерению Бисмарка объявить войну Франции.
БИКОНСФИЛЬД. Да, князь Горчаков великолепный, хотя и дорого берущий за визиты хирург.
ГОРЧАКОВ. Какой я хирург, дорогой сэр! Я скромный учитель арифметики. Я все время доказываю, что могущество Германии — нуль. И только тогда из немца получается внушительная цифра, когда к нулю слева приставляются единицы — великобританская, французская, русская.
БИКОНСФИЛЬД. Довольно о войне, довольно! Здесь так пахнет миром и тишиной! Взгляните на этот робкий пейзаж. Будем думать и мечтать о кротости, господа!
РАЗВОЗОВСКАЯ. И о несбыточной любви, сэр Биконсфильд?
АХОНЧЕВА. О божественной, неземной любви!
ВАДДИНГТОН. Вы необыкновенно все милы, господа. Ваше гостеприимство, уют, заставляют меня чтить эти часы и подобно сэру Биконсфильду, желать их бесконечного продления. Смотрите, какой длинный свежий закат. Душу овевают сказочные видения... умчимся в область светлых грез...
СЛУГА {входит). Их светлость, князь Бисмарк.
* * *
БИСМАРК {входит, в левой руке держа каску). Поздравляю вас, князь, со славным днем вашего восьмидесятилетия. Вы — величайший дипломат Европы, и мы все счастливы, что под вашей эгидой дни берлинского конгресса протекают так благополучно, в полном контакте всех государственных деятелей Европы. Отечество гордится вами. И мы, деятели мира и порядка, люди всех цивилизованных стран тоже испытываем гордость, видя вас в вашей среде. Мой император поручил мне передать вам поздравления и преподнести вам орден Короны третьей степени.
ГОРЧАКОВ. Бесконечно благодарен, князь, бескрайне. И еще более счастлив оттого, что вы считаете меня таким юношей, поднося мне орден Короны третьей степени, которым, как известно, награждают преимущественно поручиков.


374
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
БИСМАРК (с гневным движением). В-р! (Сдерживая себя.) Князь, вы отклоняете честь награждения вас орденом германского правительства? Вы, как всегда, шутите? Ха- ха-ха! Это напоминает мне случай на охоте, господа. В Финляндии. Из берлоги на меня выскочило два медведя, — самец и самка...
ГОРЧАКОВ. Так бывает редко, но бывает.
БИСМАРК. Я не мог их разглядеть, потому что они были запорошены снегом. Стреляю. Раз. Два! Упали!.. Встают. Они были в трех шагах от меня, но я успел зарядить ружье, — бац!.. Их шкуры теперь в моем кабинете под ногами.
ГОРЧАКОВ. Они хотели отклонить честь принять германскую пулю, Ваша светлость?
БИСМАРК (мрачно). Нет. Они хотели шутить со мной, князь. (Биконсфильду). Кстати о шутках, лорд. Перед отъездом мне вручили только что напечатанную книжку анонимного автора. Говорят, ее успех таков, что она уже напечатана на всех языках мира. О, немцы любят шутки и умеют шутить.
БИКОНСФИЛЬД. Как называется эта книга, сэр?
БИСМАРК. «Анекдоты о сановнике». Вот она. Я — немец и тоже люблю крепкую шутку. Я привез эту книгу всем вам, господа. (Вынимает книжки из каски и раздает.) Сам я прочел только первые анекдоты, но я много смеялся, ха-ха-ха!
ГОРЧАКОВ (странно улыбаясь, перелистывает книжку). Вы много смеялись, князь?
БИСМАРК. Очень много, ха-ха-ха!
ГОРЧАКОВ. И вы изволили смеяться и над 42-й страницей?
БИСМАРК (спокойно). А что на сорок второй странице?
ГОРЧАКОВ. Лишь потому, что здесь упоминается мое имя, и я хочу протестовать, я прочту вам, господа. (Читает громко и отчетливо.) «При знакомстве Горчакова с Бисмарком, последний спросил: «Ваше имя должно быть Иоанн?» — «Откуда пришло вам в голову это имя?» — спросил Горчаков. Бисмарк сказал: «Но ваше перо называют бриллиантовым, а таким же пером писал евангелист Иоанн, несущий, как и вы, евангелие мира всему миру». Горчаков ответил: «Евангельские сходства нередки. Так, например, князь, вы как две капли воды схожи с
Иудой, описываемым евангелистом Иоанном». Изящно, согласитесь? Нет? Я согласен с вами. Мало того, оскорблен. Когда я говорил такое, князь? Вы припоминаете?
БИСМАРК (хватает книжку и мнет ее). Мерзкая книжонка. Что за дурак составлял ее? Я прикажу немедленно конфисковать и сжечь! Господа! Ваше справедливое негодование, надеюсь, удовлетворено? (Вздрагивает и злобно прижимает к боку свою каску).
ГОРЧАКОВ. Вам мешает каска, князь? Разрешите, мы ее поставим...
БИСМАРК. Благодарю вас, Ваша светлость. Я привык к моей каске. Это как бы вторая моя голова, — при любых обстоятельствах она будет со мной, ха-ха-ха! (Очень громко.) А каково вообще ваше настроение, князь, в связи с инцидентом при речке Пржемше?
БИКОНСФИЛЬД. Боже мой, что за ужасное название? Надеюсь, инцидент менее страшен, князь?
БИСМАРК. Пржемша — пограничная речка между Австрией и Россией. Вчера вечером там произошло сражение между русскими и австрийскими пограничными войсками. Мои офицеры, стоящие в городе Мысловец, видели эту битву своими глазами.
ВАДДИНГТОН. Неужели война?.. Этот мирный пейзаж, тихий закат...
БИСМАРК (с необычайной радостью на лице). Все — кончено! Нет ни пейзажей, нет ни закатов, — одно поле сражения!.. Может быть, печально, а что поделаешь, раз началось!
ГОРЧАКОВ. Мне думается, вы немножко ошибаетесь, князь, классифицируя это столкновение как кровавое. Дело в том, господа, что русские казаки и австрийские солдаты купались в одной речке. Я всегда говорю, что солдатам двух наций купаться в одной речке так же трудно, как тигра кормить с тарелки. Представьте же, что по речке вдобавок плывет подбитая кем-то утка. Естественно, солдаты начали ее ловить, а еще более естественно, что они подрались. У одного казака оказалось чересчур хрупкое лицо. Понадобились носилки. О, пустяки, господа!
БИСМАРК. Молю бога, чтоб было по-ва- шему, князь.
ГОРЧАКОВ. Хотя мой возраст позволяет мне ждать более близкого знакомства с боже¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
375
ством, но и не ожидая этого, могу сказать, Ваша светлость, что мольбы ваши услышаны.
СЛУГА. Его высокопревосходительство, господин министр, граф Андраши.
Входит граф Андраши — поджарый, с лохматой головой и отвратительными руками, согнутые пальцы которых он постоянно держит перед грудью. На нем яркая венгерка с множеством орденов, весь блеск их не затмевает его встревоженного, почти испуганного лица, — поэтому сопровождающий его офицер похож на врача.
БИСМАРК. Граф объяснит нам несомненно инцидент при речке Пржемше. Австро- Венгерское правительство, граф, прислало ноту протеста? Ах, вы и представить не можете, господа, как прискорбно, когда льется кровь дружественных держав, когда война входит к вам в комнату...
АНДРАШИ (Бисмарку). Простите, князь... (Горчакову.) Ваша светлость! Его величество Франц-Иосиф, император Австро-Венгрии, поздравляет вас. Император вручает вам цепь и орден Золотого Руна, знак высшей награды нашей страны, как лицу исключительно выдающемуся в деле всеевропейского мира. (Передает цепь и орден.)
ГОРЧАКОВ. Благодарю вас, граф. В свете этой императорской награды я вижу, что мы съедим сегодня за обедом в виде жаренной утки весь вчерашний инцидент на речке Пржемше. (Смех.)
БИКОНСФИЛЬД. Поздравляю, Ваша светлость.
ВАДДИНГТОН. Я счастлив за вас, Ваша светлость. (Жмет Горчакову руку.)
БИСМАРК (с крайне презрительной улыбкой на лице стоит неподвижно. Затем он уверенно подходит к окну, глядит и обращается к Андраши). Граф. Я полагал, вас привезет сюда ваш любимый рысак Август?
АНДРАШИ (обрадовавшись возможности переменить разговор). Ах да, Август! Действительно, я чрезвычайно люблю его. Если я его не увижу днем, то я непременно увижу его тогда во сне. Но сюда от Берлина довольно далеко, день был жаркий, я пожалел коня, я приехал на другой лошади.
БИСМАРК. Следовательно, Август еще у вас, граф?
АНДРАШИ (удивленный). Что это значит? Разумеется, у меня.
БИСМАРК (Горчакову). Тогда в вашей конюшне, князь, стоит двойник Августа.
ГОРЧАКОВ. Моя конюшня пуста, Ваша светлость. Я приезжаю сюда в наемных экипажах и вообще не имею привычки держать за границей своих лошадей.
БИСМАРК. Но я только что проезжал мимо ворот вашей усадьбы и видел в конюшне, у стойла, рысака Августа. Я кавалерист, господа, и знаю толк в конях. Это — Август! Я еще удивился. Старая, почти развалившаяся конюшня, в которой, наверное, лет сто не стояло коней, и вдруг — «Август». Конь, цена которому тридцать тысяч марок!
АНДРАШИ. Семьдесят пять тысяч, Ваша светлость.
БИСМАРК. Тем более странно! Как вы должны любить этого коня, граф!.. Бедный граф!.. (Идет к Горчакову.) Вы удручены, князь?
ГОРЧАКОВ. Еще бы не быть удрученным, Ваша светлость. Я всегда предпочитал тихую езду, а здесь быть разбитым бешеным приведением.
БИСМАРК. Доверьтесь мне. Я улажу все это недоразумение. По-моему, Андраши придирается к вам перед тем, как вручить свою ноту протеста.
ГОРЧАКОВ. Весьма признателен, князь. Попытаюсь, однако, и сам действовать. (Ахончеву.) Капитан-лейтенант! Вместе с офицером, сопровождающим графа Андраши, идите в конюшню и проверьте, что за Сивка-бурка, вещая каурка, стоит там.
Ахончев и австрийский офицер проходят через гостиную на веранду и скрываются в парке.
* * *
По одну сторону стоит граф Андраши, по другую — Горчаков, Ахончева и Развозовская. Между ними — Бисмарк, Биконсфильд и Вад- дингтон отходят в глубь комнаты, где и остаются.
БИКОНСФИЛЬД. Любопытно, кто здесь на кого нападает. Россия на Австрию или Австрия на Россию?


376
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ВАДДИНГТОН. Или Германия на ту и на другую вместе? Во всяком случае, в гостиной пахнет порохом. Мне грустно.
БИСМАРК (.Андраши). Вручайте ноту. Он смущен и принесет глубочайшие извинения, а вы можете потребовать все, что вам хочется.
АНДРАШИ (тихо и скромно Бисмарку). Я предполагал, дело обойдется без ноты...
БИСМАРК {еще тише). Горчаков сейчас спрашивал меня: останется ли Германия нейтральной в случае войны Австро-Венгрии с Россией? Я ответил, что ни в коем случае не позволю разрушить Австрию! Какая наглость!?!.. И вдобавок он укрыл украденного у вас коня, чтобы доказать полное бессилие Австрии. Татарин!..
АНДРАШИ. Молю вас, успокойте его, князь. Мы совершенно не готовы к войне.
БИСМАРК. Вы всегда не готовы, а всегда побеждаете. Попытаюсь выполнить вашу просьбу. Но предупреждаю. Он будет требователен.
Бисмарк идет к Горчакову. Биконсфилъд и Ваддингтон переглядываются.
БИКОНСФИЛЬД. Там, где посредничает Бисмарк, — война неизбежна. Я спешу сообщить свои соображения королеве.
ВАДДИНГТОН. Президент проклянет меня, если я пробуду здесь еще десять минут. Идем. {Незаметно уходят.)
* * *
РАЗВОЗОВСКАЯ {Ахончевой). Светское воспитание мешало моей откровенности с вами, Ирина Ивановна. Или наоборот, я была чересчур откровенна и казалась вам плохо воспитанной? В том и другом случае пора признаться — мы любим одного. И — безнадежно. Иначе мы б добыли известный документ, отсутствие которого вызвало все это! {Указывает на Бисмарка, рассуждающего с Горчаковым.)
АХОНЧЕВА. Небо наказало меня! Отныне вы увидите другую женщину, Нина Юлиановна. Повелевайте мной, — повеление очень идет к вашей величественной фигуре и этому великолепному платью...
РАЗВОЗОВСКАЯ. Ах, милочка, Ирина Ивановна! Вы так трогательно страдаете...
* * *
БИСМАРК {Горчакову). Князь, ваше спокойствие удивляет меня! Вас осмеливаются заподозрить в укрытии ворованного! Требуйте ноту! Вручайте свою! Он пойдет на любые уступки. Ваше молчание придаст ему силы. Он и то сейчас спрашивал меня: останется ли Германия нейтральной в случае войны Австро-Венгрии с Россией? Я ответил, что ни в коем случае не позволю Австро-Венгрии разгромить Россию!?!..
ГОРЧАКОВ. Пожалуй, мне лучше подойти к нему?
БИСМАРК. Нет, вы горячи и пылки, князь.
ГОРЧАКОВ. Боюсь, что вы более горячи и пылки, Ваша светлость.
БИСМАРК. Андраши вас видеть не может! Он отвернулся! Впрочем, есть надежда уладить. Идет к Андраши {тихо). Этот сумасшедший старик утверждает, что конь его.
АНДРАШИ {разозленно). Конь?!? Я понимаю, какой это конь! Конь, несущий Австрию к пропасти. И я чувствую, что рядом со мной не будет ни английского, ни германского коня, и я один буду выбит из седла перед этой русской пропастью!.. Я предпочитаю упрямого мула этому «драгоценному коню», лишь бы остановиться.
БИСМАРК. Мне трудно уразуметь ваш венгерский пафос, граф...
АНДРАШИ. Потому что воевать-то буду я, а не вы?!?
ГОРЧАКОВ {подходит). Граф. Здесь какое-то прискорбное недоразумение...
АНДРАШИ. Недоразумение! Да, недоразумение!.. Точное слово, Ваша светлость!.. И почему все так волнуются о коне? {Громко.) Этого коня... Августа... я подарил вам ко дню вашего восьмидесятилетия, князь. Я не хотел это афишировать, но раз уже раскрылось, — что поделаешь?!?
БИСМАРК {тихо Андраши). Граф. Это малодушие. Вы погубили страну...
АНДРАШИ {упоенный своей находчивостью). Да, подарок! Я счастлив, что этот подарок поразил вас своей внезапностью, а значит, и обрадовал, Ваша светлость. Что касается инцидента на речке Пржемша, так это сущий вздор.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
377
ГОРЧАКОВ. О, дружба двух наших наций становится навеки нерушимой.
АНДРАШИ. Именно, нерушимой!.. Поздравляю вас, Ваша светлость, с великими словами. (.Входит Ахончев и австрийский офицер).
* * *
АХОНЧЕВ (обрадованно). Ваша светлость! Приятное известие. Рысака Августа в конюшне нет.
ГОРЧАКОВ (ошеломленный). Как нет?
АХОНЧЕВ. Господин австрийский офицер подтвердит.
АВСТРИЙСКИЙ ОФИЦЕР Подтверждаю слова русского офицера, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Что за вздор? Конь должен быть там.
АХОНЧЕВ. Но его нет. Ваша светлость. Есть некоторые вещественные остатки коня, но по качеству корма виновника этих остатков трудно установить, был это Август или другой конь.
АНДРАШИ. И тем не менее, Ваша светлость, Август — ваш!..
Ахончев подходит к Развозовской и Ирине Ивановне. Те объясняют ему слова Андраши. Он успокаивается.
ГОРЧАКОВ (Бисмарку). Множество странных событий, князь, а в том числе и это событие с конем, так любезно разъяснено графом... (поклон в сторону Андраши) ...заставляет меня сильно задуматься и обратиться к вашей помощи, в которой вы мне никогда доселе не отказывали. Все окружающие и я сам чувствуем себя во власти непонятных чудес. Мы то беднеем, то богатеем, то почти свершаем преступления, то стоим перед шуткой. Например, у доброго моего знакомого графа Развозовского, душеприказчика одного богатого человека, пропала вексельная книга...
БИСМАРК. Да, я знаю. Эту пропажу мог бы осветить некто Клейнгауз, социалист.
ГОРЧАКОВ (удивленно). Социалист?
БИСМАРК. Или нечто вроде. Он, несомненно, замешан в покушении на нашего престарелого императора, здоровье которого, к счастью, улучшается. Клейнгауза ищут. Ищут везде. (Хмуро.) И преимущественно возле города Мысловец у речки Пржемши, где сходятся не только австрий¬
ская и русская, но немецкая границы. Я его найду. Я имею все возможности узнать истину.
ГОРЧАКОВ (сухо). Я не сомневаюсь в возможностях, князь, а сомневаюсь лишь в вашем искреннем желании. (Отходит.)
* * *
Входит с букетом цветов Наталия Тай- сич. Лицо ее едва ли не в первый раз в жизни пылает от стыда и боли.
НАТАЛИЯ (робко Горчакову). Цветы... Мои подношения, Ваша светлость... мое сердце... думы... (Смотрит на него испуганно.)
ГОРЧАКОВ (тихо). Я было обиделся на вас, милая, но сейчас... прошло. (Многозначительно.) Однако, должен добавить, — я не люблю горячих коней.
НАТАЛИЯ. Отец мой все еще не встал с постели... Я одна... Мне хочется сделать многое... для родины... и для вас, Ваша светлость. Я не знаю как... как может помочь сербам молодая девушка в этом большом городе, Ваша светлость? Научите меня!.. Я страдаю...
ГОРЧАКОВ. Вы милы и трогательны, Наталия. Но вы чересчур торопливы, и сухие люди судят вас за это. Прошу — зайдите ко мне, когда от меня уйдут дипломаты, а до того (ласково гладя ее по руке) не надо, не надо торопиться. (Отходит к Андраши.) Какой тихий, приятный вечер!..
СЛУГА (входит). Его превосходительство, господин министр Кара-Теодори-паша.
НАТАЛИЯ (Ахончеву) Я — пропала!..
БИСМАРК (Горчакову). Турок? У вас?
ГОРЧАКОВ. Поражен. Мы с ним едва раскланиваемся издали. (Слуге.) Проси. (Отходит к Ахончеву.) Чрезвычайно любопытно, зачем он пришел?
Входит Кара-Теодори-паша, красивый и стройный, в черном казакине и феске. У него умные, проницательные глаза, постоянное раболепие, которым он любит щегольнуть, — напускное, как и напускная наивность его, в особенности в сцене с анекдотом. Остановившись у дверей, он пропускает вперед турецкого офицера, который несет подушку. На подушке драгоценный ятаган с рукояткой, осыпанной камнями. Кара-Теодори-паша и офицер низко кланяются Горчакову. Тот, недоумевая, отвечает на поклон.


378
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
БИСМАРК (Андраши). Что здесь происходит? Неужели конгресс окончился, и мир между Турцией и Россией уже подписан? (Андраши пожимает плечами.)
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Ваша светлость, господин канцлер России! В великий день вашего восьмидесятилетия, когда вся Европа восхищается вами...
ГОРЧАКОВ. Но я еще более восхищен вашей речью, любезный Кара-Теодори-паша.
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Я, от имени высокой Порты и турецкой нации пришел, чтобы передать вам свои поздравления и принести вам мою благодарность за ваш бесценный и такой глубокомысленный дар, доказывающий истинное стремление России к миру и к совместной дружеской работе с турецким народом.
ГОРЧАКОВ (Ахончеву). Убей меня бог, если я понимаю, какой я дар поднес ему, кроме Сан-Стефанского договора.
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Разрешите, дорогой канцлер, в знак дальнейшей дружбы и процветания двух стран — Турции и России, поднести вам и наш скромный подарок, этот ятаган. Мы знаем, вы поднимете эту священную сталь лишь в защиту справедливости и добра. Поверьте, Ваша светлость, этот подарок, блеск этой стали и камней, только слабый отсвет тех чувств, которые вы вызвали во мне и в моем правительстве своим бесценным даром нам.
ГОРЧАКОВ (принимая ятаган, тихо Кара-Теодори-паше). Я обожаю восток, дорогой паша, но сложность его речи иногда затрудняет мое понимание. Не потрудитесь ли сказать более ясно — за что вы так благодарите меня?
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Скромность ваша прославлена так же, как свет луны, Ваша светлость, и перед блеском этого света моя скромная тень исчезает. (Кланяется и идет, пятясь, к дверям.)
ГОРЧАКОВ. Нет, нет, ваше превосходительство! Вы поужинаете с нами.
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Мне быть в вашем обществе, разделить пищу? О, я и без того ослеплен вашей снисходительностью. Ваше внимание... (Вдруг начинает неистово хохотать. Все с изумлением и даже испугом переглядываются.)
АХОНЧЕВ. Ну, теперь все понятно. Замученный интригами на конгрессе, турок просто-напросто сошел с ума.
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Простите. Я вспомнил анекдот, только что прочитанный, Ваша светлость. Вы уже видели эту книжку? (Показывает черную книжку.) Она издана ко дню вашего рождения, Ваша светлость. (Бисмарку.) О, германское правительство очень хорошо относится к князю Горчакову. А вы (Горчакову), Ваша светлость, как никто понимаете дух востока и умеете шутить по-восточному... Вот здесь... (Читает.) Еще несколько лет тому назад в некоторых университетах Германии можно было купить диплом на ученое звание. В Геттингентский университет приехал князь Горчаков. Ему предложили на 3.000 таллеров купить диплом на звание доктора философии. Он ответил ректору, что лично ему диплом не нужен, но вот некто из сопровождающих его, по имени Дадие, сильно боится всех неодушевленных предметов белого цвета, как, например, плащей, рукавов, а в особенности плюмажей. Князь, уверенный, что немецкая университетская философия поможет его спутнику, попросил отпустить диплом на имя Дадие. Диплом отпустили. После этого Горчаков послал ректору второе письмо, в котором, прилагая 3.000 таллеров, писал, что рыжая кобыла норманской породы Дадие вполне удовлетворена дипломом, но что он торгует сейчас осла. Во избавление недостатков он заранее хотел бы при- обресть диплом для этого животного... Ха-ха- ха!.. Замечательно! Ха-ха-ха!.. На востоке такой анекдот невозможен: у нас дипломами не торгуют...
БИСМАРК (в бешенстве, с трудом сдерживая себя). Скотина... (Горчакову.) Свидетельствую свое почтение вашей светлости...
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Мне по дороге с вами, князь. Разрешите?..
БИСМАРК. Нет. (Ушел.)
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Князь Бисмарк сегодня что-то не в духе. Надо будет подарить ему эту веселую книгу. Спешу догнать (Горчакову.) Ухожу другом и рабом вашей светлости. (Ушел.)
* * *
ГОРЧАКОВ (проводив до дверей турка, возвращается). Паша преподнес мне сегодня


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
379
самое загадочное происшествие во всей моей жизни. Хотелось бы знать, что же это я подарил ему?
АХОНЧЕВ. Кажется, я догадываюсь, что вы подарили ему, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Неужели? Вы так думаете, капитан-лейтенант? Вы видели, кроме отпечатков копыт и корма, другие следы в конюшне?
АХОНЧЕВ. Видел, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Чьи же там, в конюшне следы, капитан-лейтенант?
* * *
СЛУГА (входит). Их сиятельство, граф Развозовский.
ГОРЧАКОВ. Он необходим мне. (Слуга ушел. Ахотеву.) Не уходите, голубчик. И вас, господа, прошу присутствовать при нашем разговоре с графом. (Развозовскому.) Здравствуйте, граф. Давно мы не виделись.
РАЗВОЗОВСКИЙ (падает на колет). Вот, Ваша светлость! Бью челом. Рубите голову. Но дайте сказать, дайте признаться.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Встаньте, отец. Как вам не стыдно? Пьяны вы что ли?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Стыдно, стыдно. Оттого и стою, что стыдно! Продал. Побежал к немцу. Думал — спасут. А они плюнули. Сказали — вызовут и ничего... молчат! Я исстрадался и вот — плюхаюсь, казните. Вот сам себя... (Выхватывает револьвер.)
АХОНЧЕВ (бросаясь к нему). Граф, что вы...
ГОРЧАКОВ (холодно). Не волнуйтесь, голубчик. Он не застрелится.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Борюсь, чтоб не застрелиться, Ваша светлость! Видите, на ладони патроны. Бросаю искушение. (Выкидывает патроны на террасу. Они падают со стуком.) Замучили внутренние страдания...
РАЗВОЗОВСКАЯ. Да что ты сделал, отец?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Что? Подлость. За- пятнал мундир офицера, запятнал дочь, писательница, пророчица!.. А жених? Ученый, будущий профессор генерального штаба...
АХОНЧЕВ. Граф, прошу вас, перестаньте. Сознайтесь и кончено. (К Развозовской.) Граф проявил слабость на допросе в Имперской канцелярии. Больше это не повторится.
Князь Александр Михайлович, надеюсь, простит его..
ГОРЧАКОВ. Я прощу, если он проявил слабость лишь однажды, когда присутствовали все Ахончевы...
РАЗВОЗОВСКИЙ. Однажды, однажды, Ваша светлость. Больше я и не заглядывал в Имперскую канцелярию, клянусь!
ГОРЧАКОВ. Клянетесь?
РАЗВОЗОВСКИЙ. Любовью дочери, памятью супруги, своим полком...
ГОРЧАКОВ (резко). Когда вы сегодня утром вышли из Имперской канцелярии и встретили Егора Андреича Ахончева, что вы сказали ему?
РАЗВОЗОВСКИЙ (вздрогнув). Я не встречал Егора Андреича...
ГОРЧАКОВ. Что вы сказали ему? (Развозовский молчит). А что вы сказали в Имперской канцелярии? И что вам обещали за то, дабы вы пришли сегодня в этот дом и лживыми глазами глядели в лицо вашей дочери, которая пожертвовала жизнью и счастьем ради жизни и счастья России?
РАЗВОЗОВСКИЙ (после паузы). Я — удручен, Ваша светлость. Удручен.
ГОРЧАКОВ. Чем вы удручены, Юлиан Викторович? Тем, что не исполнили поручение Имперской канцелярии? Вы что хотели узнать, имеет ли Горчаков отношение к бегству Клейнгауза? И нет ли у Горчакова вексельной книги? И зачем ваша дочь ездила в Париж? И что она привезла?
РАЗВОЗОВСКАЯ (схватив отца за руку). Тебя... тебя могли послать сюда немцы, отец? (Развозовский молчит. Она выпускает руку.) Боже, помоги мне. (Уходит на терра- су.)
Темнеет в комнате. Молчание.
ГОРЧАКОВ. К бесчисленной сети немецких провокаторов и шпионов вы присоединили свое имя, граф. Это — постыдно, и вы понесете жестокое наказание.
РАЗВОЗОВСКАЯ (возвращается, со стуком кладет патроны на стол). Вот...
РАЗВОЗОВСКИЙ. Нет, нет! Не это... Да ты кто — зверь или моя дочь? Ты понимаешь, Нина, что ты положила?
АХОНЧЕВА (подбегает к Горчакову). Александр Михайлович. Мы все слабые люди, а он, быть может, слабее всех. Простите


380
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
его, простите Юлиана Викторовича, Ваша светлость. Вы знаете, как трудно жить среди немцев! Ведь вы простили? Вы — добрый. Я помню детство, ваши заботы, вашу нежность... ради моего детства и вашей нежности простите его, Ваша светлость. А то, что же происходит? Дочь кладет ему патроны...
ГОРЧАКОВ. Это не дочь положила патроны. Это положила судьба.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Подчиняйся судьбе, отец. Возьми револьвер, патрон и уходи.
РАЗВОЗОВСКИЙ. Нет, нет, не убивайте меня, прошу вас, не убивайте меня. Я расскажу все, что было в Имперской канцелярии. Капитан-лейтенант Ахончев, — вы герой, разве так герои поступают с преступными полковниками?
АХОНЧЕВ. Полковник Развозовский — вам оказывают честь — последний раз в жизни держать в руках оружие русской армии. Эту честь оказывает вам канцлер... Вы отказываетесь от этой чести?
РАЗВОЗОВСКИЙ (Горчакову). Сжальтесь, Ваша светлость. (Горчаков молчит.) Капитан-лейтенант Ахончев! Молоды. Не вам учить меня. Прощайте, господа. Я знаю, что мне делать с собой. (Хватает револьвер и у бегает в парк.)
* * *
Молчание.
ГОРЧАКОВ. Ружье Шасспо необходимо отправить обратно во Францию. Капитан- лейтенант вам разъяснит, как это сделать... Нина Юлиановна.
АХОНЧЕВ. Прикажете унести ружье, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. Да. (Подумав.) Впрочем, обожди. Я позову вас! Ирина Ивановна! Документ, документ, во что бы то ни стало.
АХОНЧЕВА. Векселя мои я уже отправила. Нина Юлиановна отдала мне корректуру своей книги и обязательство перед газетой написать статьи на все темы, какие известная вам газета укажет.
ГОРЧАКОВ. Благодарю вас, дети. Оставьте меня. (Все уходят, Горчаков выходит на террасу и смотрит в темноту.) «Пожалейте меня, Ваша светлость». Нет, не застрелиться ему, куда там... Надо пожалеть... Лаврентий! (Входит слуга.) Фонарь. Ружье... что
от французов. Патроны. (Раскрывает ключом дверь, пока слуга приготовляет фонарь, ружье и патроны.) Пожалуйте, сударь.
* * *
КЛЕЙНГАУЗ (в ливрее слуги Горчакова). Ваша светлость! Я все слышал.
ГОРЧАКОВ. Тем хуже для вас, Клейнгауз.
КЛЕЙНГАУЗ. Ваша светлость! Я не знаю, где проект договора. Не стреляйте в меня, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ (беретружье. Слуге). В парк никого не пускать. Закрой двери. Если кто придет, пусть обождут: князь пьет водку... с икрой. (Клейнгаузу.) Берите фонарь. Вперед.
КЛЕЙНГАУЗ. Ваша светлость, что вы будете делать со мной? Я прошу...
ГОРЧАКОВ. Вперед, мерзавец. (Ушли. Слуга закрывает двери на террасу.)
* * *
НАТАЛИЯ (входит). Их светлость?
СЛУГА. Их светлость изволят пить водку и закусывать икрой.
НАТАЛИЯ. Значит, их светлость в прекрасном расположении духа?
СЛУГА. Как уж всегда ведется, барышня. А вот вам, хоть вы и горный житель, по ночам ходить не надо бы. Вы уж простите меня, старика.
НАТАЛИЯ. Князь приказал мне прийти. Я хочу с ним говорить.
АХОНЧЕВ (входит). Наталия? Это вы, Наталия, увели коня из Австрийского посольства?
НАТАЛИЯ. Нет. Не я.
АХОНЧЕВ. Я видел следы ваших башмаков в княжеской конюшне.
НАТАЛИЯ. Да. Это мои следы. Часа три назад я приехала поздравить князя... верхом... в амазонке... Меня сопровождал наш слуга... Мы подъехали к конюшне, чтобы поставить лошадей... и взять платье... переодеться.. И тут я увидела привязанного Августа, моего коня, моего Гордого. Я очень обрадовалась. Но радость моя прошла быстро...
АХОНЧЕВ. Немцы проследили, что вы бродите возле австрийского посольства и украли коня, надеясь свалить покражу на вас, а подстрекательство на князя Александра Михайловича? Понимаю.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
381
НАТАЛИЯ. Да, это и мне стало ясно. Мы решили увести коня. Мы его увели немедленно! Отъехали три версты. Размышляем, куда мы его поведем? В нашу миссию? Скажут, русские подговорили сербов спрятать у себя коня...
АХОНЧЕВ. И вы вернули коня австрийцам?
НАТАЛИЯ. Вы не любите меня! И вы не можете меня любить...
АХОНЧЕВ. Да разве мне сейчас до любви? Продолжайте, пожалуйста.
НАТАЛИЯ. Вы меня не любите, иначе б не говорили — вернуть коня в австрийское посольство, к графу Андраши!.. Никогда! Лучше туркам! — сказала я.
АХОНЧЕВ. Так это вы отвели Августа туркам? {Хохочет) Так это за коня благодарил Кара-Теодори-паша? {Хохочет) Наталия! Вы действительно сделали туркам божественный подарок! Ведь они же знают, что на этом коне наш фельдмаршал собирался въехать в Константинополь. Ха-ха-ха!.. Ну что стоит вся наша дипломатия перед чудесной наивностью этой девчушки? Наталия, я вас люблю, люблю безумно, и я хочу вас поцеловать.
НАТАЛИЯ. Нет! Вы — герой, вы — витязь, и вы неспособны меня целовать. Вы ненавидите меня.
АХОНЧЕВ. Я вас ненавижу? Ха-ха-ха. Повторяю, я вас люблю, люблю.
НАТАЛИЯ. Сербская девушка, которая отвела такого коня туркам — недостойна любви. Она глупа и достойна смерти, в крайнем случае — монастыря, если найдется подходящий.
АХОНЧЕВ. Наталия, вы — прелестны! И вы еще прелестней тем, что не знаете, какой великолепный и умный поступок вы сделали. Наталия, о вас будут петь песни не только в Сербии, но и в России, во всей Европе, черт возьми! Дайте я вас поцелую, Наталия.
НАТАЛИЯ {плачет). Нет!.. Я — подлая, глупая, пустая. Как могла пойти к туркам и сказать, что князь прислал им коня? Что со мной произошло? Откуда это ослепление? Ведь я раньше никогда такой не была!.. Вам смешно на меня смотреть? Вы смеетесь над сербами?
АХОНЧЕВ {берет ее руки). Наталия! Дорогая! Вы трогательны, а не смешны, и если
все сербы похожи на вас, если у них такое пылкое сердце...
НАТАЛИЯ. Но я — глупа, глупа! И вы скажете — все сербы глупы, они могут делать такое же, как я.
АХОНЧЕВ. Успокойтесь. Во-первых, всем сербам не двадцать лет, как вам, во-вторых, у сербов великая история и множество великих людей, и если одна маленькая, немного растерянная девочка ошибется, то история не осудит ее, а сербский мудрый народ тем более. {Целует ее руки) А что касается умного турка, то неужели вы думаете, что он поверил вам, будто коня ему мог послать князь Горчаков? Без письма? Без посредничества посольства?.. Для турка это был предлог явиться к князю... {Опять берет ее руки.)
НАТАЛИЯ. Не трогайте меня! Я презираю себя. Я недостойна вас! Я недостойна того, чтобы говорить с князем Александром Михайловичем. Я, я... умерла для вас и для него!.. {Отталкивает его и убегает.)
АХОНЧЕВ. Наталия! Наталия! Но мы так любим вас все. Неужели это-то вам непонятно... {Слышен топот.) Ускакала. Ну, разве не удивительно. Люди делают в тысячу раз более глупые вещи и не убегают, а эта сделала умнейший поступок и убежала от стыда. И неужели действительно она навсегда убежала от меня? Фу-фу, сердцу стало очень больно...
ГОРЧАКОВ {без ружья, ставит фонарь на пол и валится в кресло; лицо его удовлетворенное. Ахончев с удивлением наблюдает за
ним.) Выполнили поручение? Хорошо. Ты свободен, голубчик. {Зевает.) О-хо-хо...
АХОНЧЕВ. Разрешите спросить, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. Покороче, голубчик. Мне, кажется, спать пора.
АХОНЧЕВ. Что с изменником?
ГОРЧАКОВ {зевая). С каким?! А, с графом! Он наказан, голубчик. Как я и обещал, жестоко наказан. А что это с вами?
АХОНЧЕВ. Я тоже жестоко наказан, Ваша светлость, хотя и по другому поводу.
ГОРЧАКОВ. Наказаны?.. Лаврентий, халат! {Слуга входит.) Лаврушка, ты что — спишь, негодяй? Халат. {Слугауходит.) Наказаны, голубчик. Значит, несчастны? Я вам дам совет, как найти лучший способ быть счастливым. Для этого надо полюбить несчастье...


382
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
АХОНЧЕВ. Я полюбил свое несчастье, Ваша светлость, но отнюдь не получил счастье.
ГОРЧАКОВ. Еще придет. А ты думаешь, ко мне счастье пришло уже? Э, куда! Заглянет на минуточку и то спасибо. Я и рад. Вот сейчас на тебя гляжу, радуюсь, счастье. Силища-то какая, русская силища, а? А главное и сама не осознает, что силища и что несет счастье. Нет, такая силища не позволит человечество загнать под немецкую каску, как мух под стеклянный колпак!.. {Слуге, который подает халат.) — А халат зачем?
СЛУГА. Приказали халат, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Вот и врешь. Я приказал вместо фрака, что на мне, сюртук. {Выстрел в парке.) Слышишь, звонок?
АХОНЧЕВ. Выстрел?
ГОРЧАКОВ. Холостой, голубчик. Значит, все хорошо сделано, и я могу работать спокойно. Россия! Силищи-то много, а вооружения не хватает, вот и приходится таким, как я, работать день и ночь... Пиши вот теперь письмо турецкому министру, объясняй, как это я ему подарил подарок. А какой — неизвестно. {Ахончев делает движение. Горчаков, не замечая.) Нет-с, сударь, я сказал, что Бессарабии не отдам, и не получите вы ее, господа!?!..
* * *
ЧЕТВЕРТОЕ ДЕЙСТВИЕ
Зал во дворце, где заседает конгресс. Много дверей, золоченых, широких, будто для великанов. Посредине стол, поставленный «покоем», то есть в виде буквы «п» — с чрезвычайно растянутой перекладиной и усеченными концами. Уполномоченные держав сядут за него в таком порядке, слева направо: Россия, Великобритания, Австро-Венгрия, Германия, Франция, Италия, Турция в конце стола, а немцы в середине. Высоченное кресло для председателя, между усеченными концами большого стола расположен стол поменьше, на нем громадная карта Балкан. Неподалеку от этого стола сидят секретари конгресса, но главный секретарь — Радовиц — рядом с председателем. День. Бисмарк и Радовиц беседуют у окна. Изредка открывается та или другая дверь, заглядывает чиновник и, увидав Бисмарка, испуганно скрывается.
БИСМАРК {видимо, повторяя слова Ра- довица). И особенно Москва недовольна поведением немцев на конгрессе? А немцы довольны Москвой, спросили бы вы?
РАДОВИЦ. Как Берлин является воплощением молодой Германии, так и Москва — молодой России. Если б мне удалось, не сочтите это, Ваша светлость, за хвастовство, если б мне удалось попасть в Москву на положении Наполеона, я б ее сжег с большей тщательностью.
БИСМАРК. Однажды я возвращался с охоты... там я встретил трех медведей... но, кажется, я уже рассказывал вам это? {Радовиц делает отрицательный жест.) Впрочем, мне сегодня не до медведей и охоты. О чем это я?
РАДОВИЦ. По-видимому, о Москве, Ваша светлость.
БИСМАРК. О Кремле. Я стоял на его стенах и думал о несчастной доле немецкого народа, осужденного проливать кровь за приобретение Москвы, ради интересов Наполеона. А стыд поражения, который немцам пришлось разделить? О, вы правы, Радовиц, хотя вы и мыслите крайне резко. Москва всегда мешала мне, ей полезно б гореть, как Парижу.
РАДОВИЦ. Москва интригует и поддерживает князя Горчакова, Ваша светлость. Простите меня, но вы держитесь с ним излишне мягко. Он закусил удила, срывает нам союз с Австрией и хочет добиться, чтобы конгресс голосовал за передачу Бессарабии России.
БИСМАРК. Конгресс — европейский конгресс, а Горчаков — восток,
РАДОВИЦ. Боюсь, что сегодня европейцы хотят побыть несколько мгновений на восточной почве.
БИСМАРК. Да?.. {Надвинув каску на брови, размышляя, делает несколько шагов вдоль стены. Останавливается против Радовица.) Горчакову действительно привозили ружье Шасспо?
РАДОВИЦ. Полиция не совсем твердо уверена в этом, Ваша светлость.
БИСМАРК. Она уверена только в одном, что я глупее ее! У ней под носом свершаются преступления, а она хлопает глазами. {Считает по пальцам.) Книжка анекдотов. Ружье Шасспо. Бегство Клейнгауза. Пальцев не хватает!..


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
383
РАДОВИЦ. И добавьте, убийство графа Развозовского.
БИСМАРК (обрадованно). Труп обнаружен?
РАДОВИЦ. В реке, неподалеку от парка загородного дома князя Горчакова.
БИСМАРК. В каком состоянии труп? Вы видели его?
РАДОВИЦ. Обезображен. Но узнать можно.
БИСМАРК (подозрительно). Полиция узнала? Опять скажете — Бисмарк запугал полицию?..
РАДОВИЦ. И я видел сам, Ваша светлость.
БИСМАРК. Я вам верю, Радовиц, хотя вы и пылки, чрезмерно пылки. Но, надеюсь, вы понимаете, какая на мне лежит ответственность, если я намекну, что князь Горчаков замешан в убийстве графа Развозовского?
РАДОВИЦ. Я направил графа в дом Горчакова по вашему желанию.
БИСМАРК. Вы хотите сказать, черт возьми, что по моему желанию эти скифы убили графа Развозовского? Я вовсе не желал его смерти, и я не уголовный убийца.
РАДОВИЦ. Граф Развозовский покончил с собой.
БИСМАРК. Лжете! Куда был направлен выстрел?
РАДОВИЦ. В затылок.
БИСМАРК. Сам себя в затылок?!? Что за чепуха! Его убили. Да, его убили, потому что, если русский Двор на этом конгрессе сорвется с моего повода, нас ждут большие осложнения, чем убийство какого-то там гусарского полковника. Его убили! Я согласен с вашим мнением, Радовиц. Итак, Развозовский вышел в парк из дома Горчакова?
РАДОВИЦ. За графом шли двое. Один с фонарем, по-видимому, слуга. Другой с ружьем...
БИСМАРК. Кто был с ружьем?
РАДОВИЦ. Князь Горчаков.
БИСМАРК. A-а. Затем?
РАДОВИЦ. Возле беседки фонарь потушили. Наши наблюдатели, за дальним расстоянием, не могли установить, что там происходило. Минут через сорок — в парке раздался выстрел. Горчаков застрелил графа Развозовского...
БИСМАРК. Восьмидесятилетний старик?
РАДОВИЦ. Вы лучше моего знаете нравы русских, Ваша светлость, но даже и мне известно, что у них могут стрелять и столетние, раз они пожелают.
БИСМАРК. Материалы следствия при вас? Или дело поведет второй Клейнгауз, черт бы его подрал!.. (Делает несколько шагов.) Хорошо, я согласен. Я делаю по-вашему, Радовиц.
РАДОВИЦ. И вас не обманет свойственная вам государственная мудрость, Ваша светлость. Прошу вас дать мне знак, когда вы сочтете удобным намекнуть на причастность князя Горчакова...
БИСМАРК. Никаких мелодрам! Никаких знаков! Я намекну об этом, когда сочту необходимым остановить Горчакова. (После паузы.) Я скажу: «Радовиц, дайте мне материалы следствия». Да, я так скажу. Врага надо бить в упор! Как медведя. Кстати, я не рассказывал вам о трех медведях?.. Дьявольски неприятная история, и если б не моя прежняя практика в уголовном суде, я бы, Радовиц, никогда не пошел на ваше предложение.
РАДОВИЦ. Вы напрасно сомневаетесь, Ваша светлость. Удар безошибочный. (Бисмарк идет.) Ваша светлость! (Бисмарк гневно оборачивается.) Графиня Развозовская — писательница. Она со своей подругой просит разрешения осмотреть перед заседанием исторический зал конгресса.
БИСМАРК. Здесь не музей, и мы не фигуры из паноптикума.
РАДОВИЦ. Она, надо полагать, еще не знает о смерти отца. Ее присутствие рядом... крики... в случае намека... могут оказаться полезными...
БИСМАРК. Вы дьявольски надоедливы, Радовиц! Пустить. (Ушел.)
* * *
РАДОВИЦ (вошедшему чиновнику). Графине Развозовской и госпоже Ахончевой разрешено пробыть здесь не более десяти минут. Кресло председателя стоит низко. Вы забываете, что в нем сидит князь фон Бисмарк.
ЧИНОВНИК. Кресло его светлости на четверть метра выше остальных, ваше превосходительство. Мы опасались, что будет чересчур высоко...


384
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
РАД ОВИЦ. Князь фон Бисмарк никогда не будет сидеть чересчур высоко, молодой человек! Прибавить еще четверть метра!.. {Ушел)
Двери распахиваются. Появляются чиновники и офицеры европейских государств. Офицеры несут небольшие флажки своей страны на подставочках. Они ставят эти флажки против тех кресел, в которых будут сидеть уполномоченные. Чиновники несут портфели и бумаги. Входит Горчаков с картой в голубой обложке, той, что отмечали Развозовская и Ахончева. Капитан-лейтенант Ахончев поставил против кресла Горчакова русский флажок. Горчаков развертывает карту, смотрит на нее, — и подвигает ближе к английскому флажку. Он отходит к окну. Ахончев видит карту, идет было к ней...
ГОРЧАКОВ. Капитан-лейтенант, идите- ка сюда.
Ахончев идет к окну. Английские офицеры, увидав развернутую карту, заглядывают в нее и начинают перешептываться. Горчаков видит это. На лице его удовлетворенная улыбка. Он показывает Ахончеву в окно.
ГОРЧАКОВ. Никак у колясочки турецкого посла заседланный Август?
АХОНЧЕВ. Август, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Красивое седло, а черпак — просто драгоценность. Нужно отдать справедливость, турки — народ с большим вкусом к убранству. Кстати, об убранстве. Нашли вы Наталию?
АХОНЧЕВ. Я обежал все церкви, монастыри Берлина и окрестностей, Ваша светлость, — и напрасно! Вероятно, она уехала в Сербию...
ГОРЧАКОВ. Бедный отец. Выразите ему, голубчик, мои соболезнования. В Берлине всем нам надо держать ухо востро. Смотри- ка, голубчик, я забыл свернуть секретную карту наших крайних уступок, и английские офицеры, честное слово, успели заглянуть в нее! {Ахончев бежит, хватает карту и возвращается, встревоженный к Горчакову.)
АХОНЧЕВ. Как же теперь быть, Ваша светлость? Они, несомненно, видели карту.
ГОРЧАКОВ. Дай-ка мой портфель. Он с замком. {Кладет карту в портфель и отдает портфель Ахончеву.) Отнеси, голубчик, в нашу комнату, да постереги. Я возьму его перед заседанием, а то, не дай бог, опять откроют... {Ахончев уходит. Горчаков идет навстречу
Развозовской и Ахончевой.) И как всегда очаровательные, прямо подсудные туалеты! Несомненно, Нина Юлиановна, конгресс, увидя вашу пушистую шляпку, забудет о Бессарабии и будет думать о вас. А ваше платье просто певуче, Ирина Ивановна. Ах, зачем я сделался дипломатом, мне б надо было стать портным! Кроить шелк куда приятнее и успешнее, чем перекраивать Европу.
АХОНЧЕВА. А платье мое не чересчур ли радостно, Ваша светлость? Не слишком ли много розового?
ГОРЧАКОВ. Если вы принесли документ, то как раз впору, Ирина Ивановна.
РАЗВОЗОВСКАЯ. Мы принесли точную копию документа, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Оригинал?
РАЗВОЗОВСКАЯ. В последний момент граф Андраши почувствовал что-то неладное и начал носить документ с собой...
ГОРЧАКОВ. Несчастный граф! {Смеется.) Вам не совсем удобно сказать, где носит граф этот документ?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Кажется, во внутреннем жилетном кармане мундира, Ваша светлость. {Горчаков хохочет.) Но это совсем не смешно, Ваша светлость. Оттуда нелегко добыть документ!
ГОРЧАКОВ. В таких случаях самое важное узнать, где документ хранится, а все остальное пустяки. Надеюсь во время заседания получить от вас подлинник документа. Иначе вам придется нарядиться в самые мрачные черные платья. И вам, Нина Юлиановна, не вернуться в Петербург вместе с капитан-лейтенантом Ахончевым...
РАЗВОЗОВСКАЯ {смеясь). Наши веселые платья натолкнули вас, Ваша светлость, на веселые мысли.
ГОРЧАКОВ {серьезно). Платье более, чем что-либо, наталкивает на истину, сударыня. {Ахончевой.) И вам тогда не заботиться больше, вполне матерински, о названом вашем сыне капитан-лейтенанте. Короче говоря, капитан-лейтенант обнаружит Наталию Тайсич в Берлине, а вы направитесь в Париж, чтобы познакомиться с салоном Гамбетты.
РАЗВОЗОВСКАЯ {делая шутливый реверанс). О, документ будет у вас, Ваша светлость!
АХОНЧЕВА {так же). Мы постараемся помочь уснуть графу Андраши, а перед сном


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
385
он расстегнет жилет, Ваша светлость. Он такой неосторожный, этот граф Андраши! (Уходит.)
ГОРЧАКОВ (им вслед). Бедные мои труженицы. Вы и не понимаете, как вы неосторожны, вы играете с любовью. Это наитруднейшая игра в жизни, мои дорогие пчелки. В ней даже боги проигрывали. (Ушел.)
* * *
Входят Бисмарк и Ваддингтон. Они подходят к окну.
БИСМАРК. Какой красавец! И какое великолепное седло!
ВАДДИНГТОН. Скульптурный конь. Так вы, Ваша светлость, говорите, что речь идет...
БИСМАРК. Речь идет о заключении между державами средней Европы союза дружбы, который далеко бы оставил за собою, по искренности и значению, все дотоле известные союзы и начал бы новую эру в жизни Европы. Пора нам подумать о мире!
ВАДДИНГТОН. О, и как пора!
БИСМАРК. В продолжение целых двух столетий государства средней Европы ведут друг с другом ожесточенные войны.
ВАДДИНГТОН. Поводы: ничтожные предметы. Лоскутки земли.
БИСМАРК. Я рад, что вы, дорогой министр, понимаете меня. Ведь невзирая на одержанные победы или на претерпенные поражения, пропорция сил между главными бойцами — Германией, Австрией и Францией — остается без изменений. Зрелище это невольно напоминает длившиеся сорок лет междоусобия афинян и спартанцев...
ВАДДИНГТОН (подхватывает). Известное под названием Пелопонесской войны!
БИСМАРК. О, вы прекрасный археолог и знаете это лучше меня! Не мне напоминать вам, дорогой министр, что Пелопонесские войны погубили Элладу и впоследствии самими греками признаны были актом безумия. Точно таким же образом ни Франция, ни Австрия, ни Германия не извлекли из междоусобных войн ни малейшей выгоды. Оставался один ущерб. Этот ущерб заключался в том, что пока они боролись между собою, Россия и Англия воспользовались случаем, чтобы воздвигнуть свою чудовищную мысль. С несрав¬
ненно меньшим напряжением сил Россия и Англия поделили мир, тогда как Германия, Франция и Австрия, представляющие на земле высшую сумму образования, культуры и вещественных сил, лишились своей доли господства над морями и сообща были стеснены в развитии своего влияния и владычества.
ВАДДИНГТОН. Однако, Ваша светлость...
БИСМАРК (горячо). Ныне настало время для держав средней Европы либо смело и мужественно вмешаться в судьбы вселенной, либо окончательно снизойти на степень второстепенных государств! Иначе, продолжение поединка между Францией и Германией и в каждой стычке — выигрыш на стороне Англии и России, потому что, как я теперь отчетливо вижу, безумно рассчитывать на антагонизм между англичанами и русскими, которые не преминут поделить между собою мир!
ВАДДИНГТОН. Что же вы предлагаете, Ваша светлость?
БИСМАРК. Вы уже слышали мое предложение, дорогой министр. Союз! Только Франция, Германия и Австрия предотвратят опасность, грозящую миру от России, и облагодетельствуют все народы, алчущие благ цивилизации. Основанием соглашения трех держав будет решение не дозволять России присвоить себе ни пяди земли на Балканах, а в частности, Бессарабию... (Горячо.) Тогда вся нынешняя европейская Турция достанется немцам, французам и австрийцам, которые не замедлят проложить себе путь и в Малую Азию, и на острова архипелага, где вы, сколько вам угодно, сможете заниматься археологическими изысканиями, дорогой академик, потому что мы возбудим эти местности к новой жизни и пожнем в них обильные и богатые плоды.
ВАДДИНГТОН. Но Эльзас-Лотарингия...
БИСМАРК. В виду подобных интересов, имевших всемирно-историческое значение, спор из-за Эльзас-Лотарингии представляется мелким и ничтожным. Германия найдет меры, чтобы залечить раны самолюбия своих союзников, будь то французы или кто другой. Сейчас главное — Бессарабия, дорогой мой министр. Я уверен, что вы не отдадите ее русским. Извините, меня ждут. (Ушел.)


386
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Ваддингтон стоит в задумчивости. Идет... Входит Биконсфильд.
БИКОНСФИЛЬД. Прекрасный конь, не правда ли? Бисмарк говорил вам о тунисских полях?
ВАДДИНГТОН. О, и о тройке, которая должна везти Европу!
БИКОНСФИЛЬД. Русский конь отпряжен?
ВАДДИНГТОН. Так же, как и английский, сэр.
БИКОНСФИЛЬД. По плодам судят о дереве. Территориальная бескорыстность Бисмарка — слова, слова, а социалисты уничтожаются им для того, чтобы бесцеремонно требовать от рейхстага кредиты. А кредиты — это орудия, орудия, орудия! Я вижу отчетливо, что из орудий сооружает Бисмарк железные объятия для этой несчастной Австрии и что обе страны задохнутся в этих объятиях.
ВАДДИНГТОН. Ваши мысли заметно изменились, дорогой сэр?
БИКОНСФИЛЬД. Да, и вам не очень хочется заниматься археологией совместно с Бисмарком, дорогой академик?
ВАДДИНГТОН. Разумеется, многое зависит от того, что скажет князь Горчаков на заседании.
БИКОНСФИЛЬД. А того более, перед заседанием. {Тихо). Мои офицеры видели карту крайних русских уступок... {Ушли.)
С разных сторон в зал выходят граф Анд- раши и князь Горчаков.
ГОРЧАКОВ. Чудесный конь! Оказывается, я не умею обращаться с такими конями, граф. Вы на меня не обидитесь, что я уступил его турецкому министру? Он такой великолепный наездник и так любит коней!
АНДРАШИ. Если б не вам, то лишь паше Кара-Теодори я мог бы уступить с радостью этого коня, Ваша светлость. А какая голова! А ноги!
ГОРЧАКОВ {так же). А круп! Такой круп только бы печатать на ассигнациях. Ах, милый граф! Я долго думал, чем бы мне отблагодарить вас за этот бесценный подарок, за этого коня. Оружие? Драгоценности? Картины? Борзые собаки? Все это у вас в избытке, всем этим вы пресыщены в вашей необычайно богатой и счастливой стране.
АНДРАШИ. Весьма тронут вашими словами, Ваша светлость. Ваши слова — полное мне вознаграждение, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. А я, скажу вам откровенно, прямо замучался. Но, наконец, я придумал. Я решил вам оказать драгоценную услугу, которая дороже любых алмазов, картин, оружия, борзых собак.
АНДРАШИ. Что же это за услуга, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. Ах, в Европе сейчас так развилась идея политического убийства, она принимает эпидемический характер. За короткий срок, например, перед нашим конгрессом, были два покушения на германского императора, одно против итальянского. Одно против испанского. У нас Вера Засулич стреляет в генерала Трепова. В Берлине малое осадное положение, в Петербурге — большое. Даже меня славянофилы за уступки на Берлинском конгрессе обещают убить...
АНДРАШИ. Все это крайне прискорбно, Ваша светлость, но?..
ГОРЧАКОВ. И вот в это время вы носите в жилетном кармане вашего мундира необыкновенно ценный документ.
АНДРАШИ. Какой документ?
ГОРЧАКОВ. Планы «молодых германцев», изложенные рукою Бисмарка для императора Франца Иосифа.
АНДРАШИ. Ваша светлость! Вы введены в заблуждение?
ГОРЧАКОВ. Такой документ опасно носить с собой. А вдруг в вас выстрелят? Вы убиты. Вас раздевают. Здесь присутствуют репортеры... Нет, вам надо бы посоветоваться по этому поводу с кем-нибудь! Вы — молоды еще, неопытны еще. Не хотите со мной, посоветуйтесь с лордом Биконсфильдом, покажите ему документ. Уверяю вас, что это лучший способ спасти не только свою жизнь или министерский портфель, но и жизнь своей страны...
АНДРАШИ {осененный мыслью). Ваша светлость! Князь! Я лишь сейчас понял. Бисмарк, предлагая вам союз против Австрии, ссылался на этот документ, как на махинацию, благодаря которой внимание австрийского кабинета им усыплено?
ГОРЧАКОВ. Вы столь сообразительны граф, что вам не нужно подсказывать разгадку.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
387
АНДРАШИ. Я буду размышлять, но почти с уверенностью скажу, что свой голос сегодня отдам вам, Ваша светлость. {Ушел.)
* * *
ГОРЧАКОВ (вслед Андраши). Оказывается, в кузов лезут и не одни грузди. (Вошедшему Кара-Теодори-паше.) Рад вас приветствовать, Ваше высокопревосходительство. И у вас, и у вашего коня удивительно свежий и бодрый вид сегодня.
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Этот конь уже не принадлежит мне, Ваша светлость.
ГОРЧАКОВ. Вот как? Удивительно легкий ход у этого коня. Вы его переуступили кому-нибудь?
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Только вам, Ваша светлость, только вам! После того, как я получил ваше неслыханно любезное письмо, я решил, что сердце мое не способно вынести радости от двух таких удивительных подарков. Я решил. Слова, начертанные вашим драгоценным пером, останутся у меня, а мою признательность отвезет вам ваш конь Август. Преклоняясь, прошу принять обратно коня, и это седло, и этот черпак, и эту уздечку...
ГОРЧАКОВ. Вы, дорогой паша, лучше меня знаете восточные обычаи, и мне ли говорить вам, что подарки не возвращаются обратно?
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Подарки не возвращаются, но этот конь — почти родное существо вам, почти сын! Не обижайте меня, Ваша светлость! (Смеясь.) В случае отказа у меня будет единственный повод голосовать против возвращения вам Бессарабии. (.Кланяется и отходит)
ГОРЧАКОВ (вслед). Умница. Почему это у нас с Германией дружба не выходит, а с Турцией хоть и выходит, но всегда быстро кончается? Я думаю потому, что скверные сигары скоро тухнут, а хорошие — выкуриваются. (Садится на свое место за столом конференции).
* * *
Уполномоченные европейских государств усаживаются.
БИСМАРК. Открываю дневное заседание конгресса. Введите румынских делегатов. (Входят два румынских уполномоченных.) Конгресс просит вас, господа, высказать мне¬
ние правительства Румынии о касающихся вас пунктах Сан-Францисского договора, которые конгресс обсуждает, считая их со стороны России чрезмерными.
ГОРЧАКОВ (к англичанам). Князь Бисмарк хочет сказать, что на конгрессе пожнешь и то, чего не посеял. (Тихий смех.)
БИСМАРК (в сторону Горчакова). Главная привилегия гениальных людей та, что случайные бессмыслицы, сказанные ими, и те считаются мудростью.
ГОРЧАКОВ (в сторону Бисмарка). Вы правы, князь. Талант есть способность верно передавать то, чего не чувствуешь.
ВАДДИНГТОН (соседу). Будет буря. ИТАЛЬЯНСКИЙ УПОЛНОМОЧЕННЫЙ. И большая.
БИКОНСФИЛЬД (Андраши). Ветер крепчает, поверьте мне, мы мореплаватели это знаем.
АНДРАШИ. Некоторые, которые умеют тонуть на суше, тоже знают это превосходно. Будет гроза.
БИСМАРК. Тсс, господа. (Румынским уполномоченным.) Что же вы? Прошу.
РУМЫНСКИЕ УПОЛНОМОЧЕННЫЕ. Господа. Высокоуполномоченные Европы! Прежде всего, мы душевно благодарим вас за желание надлежащим образом выслушать румынских делегатов в ту минуту, когда конгресс совещается о Румынии. Мы видим в этом счастливое предзнаменование успеху нашего дела. Мы ограничимся изложением прав и желаний Румынии. Парижский договор 1856 года справедливо возвратил нам Бессарабию. Нынешнее же стремление России получить обратно Бессарабию мы рассматриваем как прискорбное потрясение для Румынии, как испытание ее веры в Европу, в будущее. Мы принимаем на себя почтительную смелость повергнуть это рассуждение высокому вниманию великого европейского совета справедливости и благоволению великих держав, коих вы, господа, именитые представители.
БИСМАРК. Господа уполномоченные держав желают задать вопросы? (Молчание.) Господа уполномоченные держав так горячо интересовались этим делом... Нет вопросов? (Молчание.) Конгресс добросовестно рассмотрит замечания, представленные румынскими делегатами. До свидания, господа.


388
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Румынские делегаты уходят.
* * *
БИСМАРК. Атмосфера несколько накалена, вы не находите, господа? (Секретарям.) Не заносите это в протокол. (Почти отчаянно непринужденно.) Однажды на охоте в Финляндии...
ГОРЧАКОВ (встает). Румыны совершенно неправы.
БИСМАРК. Простите, Ваша светлость, но я не давал вам слова.
ГОРЧАКОВ. Я подумал, что вы уехали на охоту, вот и заговорил. Но уж если Россия заговорила, то потрудитесь послушать, господа! Румынский делегат повергнул вашему вниманию, господа, свои рассуждения по поводу того, что отторжение русских земель от России помешает мирному развитию Румынии. И, как ни странно это говорить, румынский делегат прав. Так научили его понимать слово «мир» все те, кто понимает его так, благодаря господству в них чувства эгоизма и людоедства. Да, господа уполномоченные Европы, времена людоедства приближаются. Посмотрите! Что такое мир? Понятие мира предполагает понятие спокойствия. А в Европе все неспокойно. Понятие мира предполагает чувство доверия и безопасности. А в Европе все всех опасаются и все всех подозревают. Понятие мира, наконец, предполагает порядок. А европейские народы, как древние иудеи при постройке своего храма, работают с мечом в одной руке и инструментом своего труда в другой. Даже вот это священное место, место, куда мы собрались говорить искренне о деле мира, превращается порой не в конгресс, а в шарлатанство...
БИСМАРК. Осторожней, Ваша светлость! Перед вами не татары, а представители Европы.
ГОРЧАКОВ. Мы, русские, чрезвычайно осторожны, и свою осторожность мы показали здесь, сделав вам такие уступки, которые показались даже, может быть, признаком нашей неосторожности в обращении с понятием Россия. В таком случае, разрешите мне развить это понятие, как я выше развил понятие мира. Уполномоченные нашей страны заявляют вам, господин председатель, и вам, господа делегаты, что ныне волею и сердцем
России вызваны к жизни славянские народы, которые вместе с Россией будут бороться за мир и жизнь, изменять ради того свою жизнь и, если понадобится, жизнь Европы. Вот почему мы приехали сюда, не боясь ничего, потому что какие б нам здесь трактаты не навязывали, славянские народы пробуждены к творчеству и жизни и творчески изменять жизнь Европы, повторяю, если понадобится. Такой конгресс, как этот, возможен лишь в том случае, если у победителя есть желание творчества. Ведь не было же конгресса, когда вы, господин председатель, в 1866 году разгромили Австрию или в 1870-71 гг. разрушали города и села Франции... (Шум.) Не было потому, что вы знали — штык не изменит лица Европы, а только вызовет будущие войны... (Шум.)
АНДРАШИ (секретарям). Не заносите это в протокол!
ВАДДИНГТОН. Занесите это в протокол!
БИКОНСФИЛЬД. Очень красиво, очень смело. Браво, браво!
ВАДДИНГТОН. Дайте ему говорить, браво!
ГОЛОСА. Просим, просим!
ГОРЧАКОВ. Поэтому, только в видах мира, Россия, после короткой и победоносной войны, прибыла на этот конгресс, без которого, повторяю, как в 1866-м... (Шум, крики.) Господа, я вижу мною потревожены ваши больные воспоминания? Тогда я перейду к нашей Бессарабии. Да, к нашей. Да, к нашей! Эту страну мы взяли пустыней и сделали цветущим краем. Мы, господа, не отдадим Бессарабии, хотя б для этого пришлось еще воевать. Для нас Бессарабия не вопрос выгоды, а вопрос чести. Возвращаюсь к выступлению здесь румынских делегатов, я напомню, что в действительности все права и привилегии румын, о которых они здесь заявляли, были упрочены за ними ценою русской крови. В течение целого века нет ни одного заключенного между Россией и Турцией договора, который бы не заключал постановлений, благоприятных для румын. Мне хочется прибавить и психологическое замечание. Я сожалею о необходимости заявить, что если в частной жизни иногда случается, что оказывая услугу приятелю, превращаешь через это друга в


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
389
противника себе, то эта истина приложима еще более в политике...
БИСМАРК. В конце концов, князь, на кого вы намекаете?
ГОРЧАКОВ. О, не беспокойтесь, глубокоуважаемый председатель. Я не предполагаю распространять только что высказанное наблюдение на все среднеевропейские страны...
БИКОНСФИЛЬД. Напрасно, просим распространить!
ВАДДИНГТОН. Просим, просим!
БИСМАРК (;иронически улыбаясь, передвигает каску, стоящую на столе). Любопытно было б узнать, какие у вас на этот счет наблюдения?
ГОРЧАКОВ. Если любопытно, я скажу Представитель одного средне-европейского государства предлагает другому Тунис. А через нас, предлагает этот же Тунис третьему государству...
ВАДДИНГТОН. Кто - кому?
ИТАЛЬЯНСКИЙ ПРЕДСТАВИТЕЛЬ.
Кто-кто, скажите?!?
БИСМАРК (секретарям). Не заносите это в протокол!
ВАДДИНГТОН. Нет, прошу занести! (Шум.)
БИСМАРК (;покрывая шум собрания). Ра- довиц, пора, дайте мне материалы следствия...
ГОРЧАКОВ. Секретарь, дайте мне материалы Клейнгауза!
* * *
Бисмарк отталкивает Радовица и падает в кресло. Он смотрит на Горчакова. Дверь позади Горчакова открывается, и входит с газетой в руке граф Развозовский. Он наклоняется к Горчакову и передает ему газету. Уполномоченные утихли. Они глядят на пораженное изумлением и даже испугом лицо Бисмарка, а с него переводят взгляд на Горчакова; Развозовский их не интересует.
ГОРЧАКОВ (встает и говорит в безмолвии). Материалы о Тунисе напечатаны во французских газетах неким Клейнгаузом, бывшим чиновником имперской канцелярии, бежавшим в Париж из Берлина. Это не мои слова, господа. Извините, господа, что отвлек ваше внимание в сторону. (Бисмарку.) Вы глядите на графа Развозовского, Ваша светлость? Мой секретарь заболел. Граф Разво¬
зовский любезно взялся выполнять некоторые мои поручения. Благодарю вас, граф. Вы можете уйти, конгресс будет продолжать свою нормальную работу, не правда ли, господин председатель? (Развозовский ушел.)
* * *
БИСМАРК (с усилием). Согласно дневному порядку заседания. (Радовицу, который все еще стоит с материалами возле него.) Да отстаньте вы от меня, скотина! Я сегодня же разгоню всю полицию!..
ГОРЧАКОВ (секретарям). Не заносите это в протокол.
БИСМАРК (вытирая лоб). Согласно дневному порядку занятий, члены конгресса приступают к продолжению обсуждения первой части пятой статьи Сан-Стефанского договора. Я обращаю внимание высоких уполномоченных на оговорку, приведенную русскими делегатами, ввиду которой признание румынской независимости получило бы единственное согласие конгресса только при условии, если Румыния признает законным присоединение Бессарабии к России. Что скажет по поводу этой оговорки достопочтенный друг, министр иностранных дел Франции, господин Ваддингтон?
ВАДДИНГТОН. Со времени собрания конгресса, Франция намекала румынам на необходимость удовлетворения бессарабского вопроса в духе русских пожеланий. Сейчас, видя дружелюбие и мирные чувства России, французские уполномоченные прямо предлагают Румынии согласиться на законное требование России.
БИСМАРК (удивленный). Вы признаете это требование России законным? Вы — победители 1856 года, продиктовавшие Парижский договор?!?
ВАДДИНГТОН. Да, законным, господин председатель.
БИСМАРК. Позвольте? Но для чего ж тогда мы созывали конгресс?
ВАДДИНГТОН. Для того, чтобы признать это требование законным!
БИСМАРК. Благородный лорд! Я вижу, вы совершенно не согласны со странным мнением господина Ваддингтона?
БИКОНСФИЛЬД. Так как, видимо, прочие державы, подписавшие Парижский дого¬


390
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
вор 1856 года и передавший Бессарабию Румынии, ныне отклоняют от себя всякое вмешательство в пересмотр этого договора, приведенный Россией, то я могу посоветовать кабинету ее величества моей королевы не употреблять силу для поддержки вышеназванного договора.
БИСМАРК. Говоря яснее, благородный лорд поддерживает предложение французского уполномоченного и отказывается от славы, завоеванной под Севастополем?
БИКОНСФИЛЬД. Да, я пришел к заключению, что с меня хватит и одного Севастополя.
БИСМАРК. Здесь происходит что-то поразительное. Неделю назад, господа, вы говорили здесь же совершенно противоположные вещи...
ГОРЧАКОВ. Если солнечная система перемещается в мировом пространстве, то людям ли держаться за свои ошибочные мнения, господин председатель?
БИСМАРК. Немецкое солнце недвижно. Граф Андраши! Конгресс с напряженным вниманием ждет вашего суждения по вопросу о Бессарабии.
АНДРАШИ. Австро-венгерское правительство в деле мирного договора Турции с Россией имеет, главным образом, намерение изыскать такое решение, которое было б способно устранить настоящие осложнения и предупредить будущие. Поэтому я согласен с мнением лорда Биконсфильда и господина министра Ваддингтона.
БИСМАРК {после паузы). Италия?
ИТАЛЬЯНСКИЙ УПОЛНОМОЧЕННЫЙ. я присоединяю воззвание Италии к выслушанному воззванию австро-венгерского уполномоченного.
БИСМАРК {отрывисто и зло). Турция?
КАРА-ТЕОДОРИ-ПАША. Оттоманские уполномоченные не предъявляют никакого возражения против начал, предложенных французскими уполномоченными.
БИСМАРК. Все? Предлагаю огласить резолюцию.
ГОРЧАКОВ. Простите, господин председатель. Нам хотелось бы услышать мнение Германии.
БИСМАРК. Вам, я вижу, князь, страстно хочется оставить Германию в одиночестве?
Нет! {Сусилием.) Я присоединяюсь. Читайте резолюцию.
ВАДДИНГТОН {читает). «Вследствие всех этих переговоров на Берлинском конгрессе, вышеупомянутая статья Сан-Стефан- ского договора читается так: «Княжество Румыния уступает обратно его величеству, императору Всероссийскому, отошедшую от России по Парижскому договору 1856 года территорию Бессарабии».
БИСМАРК. Возражений нет? Высокое собрание приняло предложение французского уполномоченного. Дневное заседание закрыто. {Ушел.)
* * *
УПОЛНОМОЧЕННЫЕ {проходя мимо Горчакова). Поздравляем, поздравляем...
Уполномоченные ушли.
* * *
Остались Горчаков и Ахончев, который собирает бумаги со стола.
ГОРЧАКОВ. Праздник Бисмарка у Бисмарка испорчен. Но это еще не все. Надо проводить гостей до лестницы, чтобы убедиться, что они действительно ушли.
АХОНЧЕВ. Ваша светлость, как быть с графом Развозовским?
ГОРЧАКОВ. Он получил наказание. Он отвез ружье Шасспо и этого мошенника Клейнгауза в Париж. Он доказал, что исправился. Я считаю его свободным и прощенным. В конце концов, я сам толкнул его к этому. Мундир я ему носить не позволю, пусть он наденет штатское и едет в Россию. Мне его жалко. Здесь его убьют. Второй раз холостым выстрелом в парке и берлинскими полицейскими, от испуга перед Бисмарком выдавшими труп какого-то самоубийцы за тело Разво- зовского, никого не проведешь. Нет, пусть он едет домой. Так и скажи. А ты все грустный, голубчик?
АХОНЧЕВ. Теперь более, чем когда-либо. Я сам разбил свою жизнь, Ваша светлость. Я не нашел слов тогда в вашем доме, и Наталия убежала...
ГОРЧАКОВ. Ты обращался к настоятелям церквей?
АХОНЧЕВ. К католическим, православным, лютеранским, униатским...


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
391
ГОРЧАКОВ. А надо было обращаться к звонарям. Звонари все пьяницы, их легко подкупить. Кроме того, девушка, скучающая по горам, неизбежно должна стремиться на колокольню. Вот она и прячется где-нибудь на колокольне со своей служанкой, выбирают, в какой бы им монастырь уйти. Перед заседанием я велел Лаврентию пойти к самому пьющему из звонарей Берлина. Лаврентий, Лаврушка!
* * *
СЛУГА {входит). Здесь, Ваша светлость...
ГОРЧАКОВ. Пьян?
СЛУГА. Пьян, Ваша светлость. Нельзя иначе, какой иначе разговор со звонарем?
ГОРЧАКОВ. Нашел?
СЛУГА. А как же не найти? (Назад.) Выходите, барышня. Не плачьте. Они, Ваша светлость, на колокольне плохо спали, голуби их тревожили. Играются, а их там тучи, и все крылами — то да то, то да се...
ГОРЧАКОВ. Сказано — пьяным на глаза не показываться! Уходи! (Слуга ушел. Входит Наталия.)
* * *
ГОРЧАКОВ. Идите ко мне, Наталия, идите ко мне. Капитан-лейтенант вас не интересует. Он для вас как бы умер. Идите сюда к окну. Видите во дворе, у колонны?
НАТАЛИЯ. Конь? Мой «Гордый». И мой слуга рядом? Что это значит, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ (указывая на Ахончева, тихо ей на ухо). Это он выкрал для вас «Гордого». Мне кажется, вы теперь уравнялись в доблести?
НАТАЛИЯ. О, теперь про нас обоих будут петь песни. (Грустно.) Ах, Ваша светлость. Я сидела на колокольне три дня со своей служанкой. Подо мной был огромный город, а вокруг шумели голуби. И я думала, какая я была глупая...
АХОНЧЕВ. И как вы поумнели за эти дни, не так ли, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. Да, вы оба поумнели, а я, глядя на вас, поглупел. (Всхлипывает.) Плачу. А теперь идите к своему отцу. (Наталия идет было.) Да не одна, а с женихом. Отец вас ждет.
НАТАЛИЯ. Где, Ваша светлость?
ГОРЧАКОВ. В посольской церкви. Хор там, правда, отвратительный, но вы все равно так заполнены друг другом, что вам не до пения. Как всегда буду мучиться за всех я один. Идите, идите, я верю, что вы поумнели оба, и не надо мне никаких объяснений! (Ахончев и Наталия стоят.) Что вы?
АХОНЧЕВ. Мне, Ваша светлость, нужен посаженый отец и мать. Я хотел бы просить вас и Ирину Ивановну.
ГОРЧАКОВ. Не думаю, чтоб ей доставила ваша просьба такое уж острое удовольствие. Но, попробую. Кстати, они должны прийти сюда.
* * *
Входят Развозовская и Ахончева.
ГОРЧАКОВ. Достали документ?
РАЗВОЗОВСКАЯ. Только сейчас, Ваша светлость. Граф уснул от усталости, камердинер...
ГОРЧАКОВ. Не надо подробностей. Там, где много подробностей, мало правды. Давайте документ. (Смотрит.) Он мне еще сгодится. Спасибо. Я хочу вас отблагодарить, сударыня. Вас, Ирина Ивановна, капитан-лейтенант Ахончев приглашает быть посаженой матерью на его свадьбе. Вот его невеста. Вы, конечно, согласны?
АХОНЧЕВА (с усилием). К сожалению, Ваша светлость, я через час уезжаю в Париж. Мне нужно показаться врачам. Берлинские не помогают, Ваша светлость. У меня жар в сердце и необыкновенная тяжесть в теле... разрешите мне присесть? (Опирается о спинку кресла.)
ГОРЧАКОВ. Тогда позвольте обратиться с такой же просьбой к Нине Юлиановне!
РАЗВОЗОВСКАЯ. Мы лечились у одного и того же врача, Ваша светлость. И он не помог нам. Мне тоже надо уехать в Париж. Сердце у меня, правда, не горит. У меня другое. Мне кажется, что сердце у меня превратилось в камень, холодный, неподвижный. Я всегда стремилась иметь величественные манеры, Ваша светлость, но теперь поняла, что изваяние из камня, идеал, величественные манеры — это очень тяжелое состояние. Разрешите мне отказаться от чести, предлагаемой вами, Аполлоний Андреич?


392
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ГОРЧАКОВ. Он от всего сердца, Нина Юлиановна.
РАЗВОЗОВСКАЯ. И то, что я говорю — от всего сердца. И в последний раз в жизни, князь Александр Михайлович. Теперь это сердце навсегда будет при вашем деле.
ГОРЧАКОВ. Даже когда б оно и было при другом сердце, оно б и тогда, я верю, оставалось бы при моем деле. (Увидав Биконсфилъ- да.) Дорогой лорд! (Ваддингтону.) Дорогой министр!
БИКОНСФИЛЬД. Мои офицеры видели случайно вашу карту уступок. Я приношу за них извинения. Я видел, но совсем случайно, документ Бисмарка.
ВАДДИНГТОН. Я слышал от лорда и о том, и о другом. Поэтому-то я и поддержал все ваши требования, князь. Вы великолепно выступали. О славянах немножко преувеличено, не им сменить Европу...
ГОРЧАКОВ. Речь не о том, чтобы сменить Европу на исторической арене, господин министр, а о том, чтобы вылечить ее и повести к новой, более радостной жизни. Вы говорили, сэр, вот об этом документе? (.Показывает бумагу, переданную ему Развозовской.)
БИКОНСФИЛЬД. Документ уже у вас? Вам его дал граф Андраши? Но я так и знал, что этой Австро-Венгрии нельзя доверять! Они торгуют своей совестью направо и налево. Как я доволен, что не заключил с ними союза и не надумал воевать с вами. Оказывается, даже и конгрессы имеют свои преимущества. Постараюсь на них больше никогда не ездить. (Бисмарку, который решительными шагами направляется к Горчакову.) Князь Бисмарк! Ваша светлость! Мы еще раз имеем удовольствие видеть вас!
* * *
БИСМАРК (остановившись перед Горчаковым и сняв каску). Я оскорблен вашим поведением, князь. Я не забуду этого! Я говорю прямо, как привык говорить солдат.
ГОРЧАКОВ. Я тоже говорю прямо, как привык говорить русский дипломат. Не забудете? И не нужно. Тогда и я не побоюсь возбудить против Германии русское народное чувство. Это опаснее, чем пререкания с любым министром, вроде меня. Это чувство привело нас в 1760 году к стенам Берлина и в каком-то
году приведет к полному разгрому наших врагов...
БИСМАРК. Значит, генерал фон Мольт- ке прав? Вы готовите мне войну на два фронта? (.Бросает каску в кресло, возле которого стоит, и скрещивает руки на груди.)
ГОРЧАКОВ. Фон Мольтке не совсем прав, Ваша светлость.
БИСМАРК (обрадованно). Это приятно слышать. Чем же не прав фон Мольтке?
ГОРЧАКОВ. А в том, что если силой понадобится уничтожить несоразмерно разросшееся мнение о превосходстве германской нации, Россия постарается создать не два, а три и четыре фронта.
БИСМАРК (резко повернувшись). Вы играете словами. Посмотрим, что вы скажете, когда заиграют пушки.
ГОРЧАКОВ. Вам будет любопытно смотреть, когда наши пушки заиграют в ответ на ваши мечты, Ваша светлость. (Бисмарк ушел.)
* * *
ГОРЧАКОВ. Вы видели немецкую истину, господа? Она хороша только в такой мере, в какой мы способны вынести ее безобразие. Поэтому, вернемся к молодости, господа. (Указывая на Ахончева и Наталию, Развозов- скую и Ирину Ахончеву.) Вот она молодость! Старость нас не ищет, но молодость от нас убегает, если ее не удержать хорошим пиром. Попируем сегодня, господа, на пиру славянской молодости. Я приглашаю вас, господа, на пир и... (смотрит во внутренность кресла.)
О-о-о! Господа, произошло чудо! Бисмарк забыл здесь свою вторую голову. (Достает каску Бисмарка.) Это предзнаменование трофеев, господа. (Стуча кулаками по каске.) Я думаю, что мои потомки разглядят его за миллионом подобных же трофеев, собранных ими на полях сражений; разглядят и вспомнят старого канцлера, подобравшего когда-то эту каску на поле дипломатической битвы!.. <1944>
Примечания
Источники текста:
Канцлер: пьеса в 4-х действиях. — ЛА.
Канцлер: пьеса в 4-х действиях. — РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 1180.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
393
Канцлер: пьеса в 4-х действиях: [фрагмент]. — РГАЛК Ф. 631. Он. 9. Ед. хр. 725.
Печатается впервые по тексту AM (ЛА).
Датируется 26 января 1944 г.
В годы Великой Отечественной войны Вс. Иванов написал четыре пьесы. Первая из них («Ключ от гаража», 1942. Впервые опубликована: Сибирские огни. 1977. № 8) посвящена подвигу тружеников тыла. Действие происходит в глубоком тылу, в Ташкенте, где пьеса и писалась. Время действия также соответствует времени создания произведения. В одном из черновиков этой пьесы зафиксирован вопрос автора к самому себе, касающийся персонажей произведения: «В чем их подвиг?» — и его же лаконичный ответ «Подвиг тыла» (Иванов Вс. Пьесы. М., 1979. С. 479). Центральный персонаж пьесы, инженер использует случайно полученный ковер-самолет для сбора металлолома, который в маленьких кустарных мастерских Ташкента народные умельцы превращают в оружие. Иными словами, главная мечта тружеников тыла (а именно ее в сказках воплощают в жизнь при помощи волшебных предметов) — как можно больше сделать для фронта. Три остальные пьесы военного периода «Дядя Костя: пьеса в 2-х картинах», о К. Заслонове (1944), «Канцлер» (1944), «Запевало» (1944) написаны с весны 1943 г. с небольшими интервалами, в короткие сроки.
Документов, свидетельствующих о начале работы над «Канцлером», не сохранилось, поэтому неизвестно, как именно возник и развивался авторский замысел. В конце публикуемого варианта поставлена конкретная дата. Однако в письме А.А. Суркову от 26 октября 1945 г. автор называет эту пьесу «написанной в 1943 году». В то же время в тексте явно проводятся аналогии между Берлинским конгрессом 1878 г. и Тегеранской конференцией, состоявшейся 28 ноября — 1 декабря 1943 г. Значит, основная работа над пьесой велась уже после опубликования документов этого форума. С другой стороны, сохранилось письмо Вс. Иванова В.М. Молотову, датированное 4 февраля 1944 г. (ЛА). Направляя этому адресату «только что написанную пьесу», автор просит ее прочесть «потому, что Вам, как руководителю нашей внешней политики, представляет, возможно, интерес ознакомиться с попыткой обрисовать впервые в советской художественной литературе образ русского дипломата, а равно и потому, что затронутые в пьесе вопросы международной политики, в частности, вопросы Балкан, Бессарабии, борьбы славян с пангерманизмом, чрезвычайно обострены в настоящее время, и, разумеется, чрезвычайно важно знать — в какой мере эти вопросы удалось мне как художнику разрешить». Очевидно, к
указанной дате писатель полагал работу над пьесой полностью завершенной.
Сохранилось три очень близких между собой, но все же самостоятельных варианта пьесы. Различия между ними касаются отдельных стилистических нюансов и оформления текста. Самый ранний из них находится в ЛА. Это неавторизованная машинопись, датированная 26 января 1944 г., объем текста — 128 машинописных страниц. Имеет следы легкой стилистической и грамматической правки. Следующий вариант — машинопись, в которой эта правка учтена. Текст практически тот же, но за счет несколько иного расположения (ширина поля, абзацы) составляет только ИЗ страниц. Третий вариант представлен крупным фрагментом — 108 машинописных страниц. Текст не авторизован, авторской правки не имеет.
Во время Великой Отечественной войны тема героического прошлого России активно разрабатывалась в советской литературе, в том числе в драматургии. Только в 1944 г. в центральных журналах одна за другой появились пьесы «Битва при Грюнвальде» И. Луковского (Новый мир. 1944. № 3), «Ливонская война» И. Сельвинско- го (Знамя. 1944. № 12), «Полководец» К. Тренева, о Кутузове (Октябрь. 1944. № 11-12) и др.
Среди писателей, обратившихся в этот период к русской истории, был и Вс. Иванов. Помимо опубликованных в эти же годы повестей и рассказов из русской истории, вошедших в сборник «На Бородинском поле» (М., 1944), им была написана пьеса «Канцлер». Это произведение вписано в целый ряд других, уже опубликованных пьес Вс. Иванова на темы российской истории. О последних днях эпохи Павла I говорится в комедии «Двенадцать молодцев из табакерки» (1935). О Смутном времени и правлении Дмитрия Самозванца рассказывается в пьесе «Вдохновение» (1939). События в пьесе «Ломоносов» (1953) разворачиваются в середине XVIII в.
Как и в большинстве советских исторических пьес, исторический сюжет в драматургии Вс. Иванова используется для осмысления и объяснения явлений современности. В частности, «Канцлер», как уже отмечалось, завершен вскоре после окончания Тегеранской конференции. На этой встрече лидеров Великобритании, США и СССР был достигнут ряд соглашений, важнейшее из которых — открытие в мае 1944 г. «второго фронта». В пьесе Вс. Иванова на Берлинском конгрессе 1878 г. встречаются представители разных стран: Германии, России, Франции, Англии, Австро-Венгрии и др. Канцлеру Горчакову удается убедить посланцев других государств поддержать интересы России в ее противостоянии Германии.
Работая над этим произведением, писатель глубоко и серьезно изучал исторические материалы, связанные с


394
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
личностью А.М. Горчакова, с «Балканским вопросом» и непосредственно с Берлинским конгрессом. Перечень источников указан им в письме к Молотову. Значительное отличие картины, представленной в пьесе, от реально происходящих событий, таким образом, объясняется сознательным выбором автора, а никоим образом не слабым знанием предмета.
В действительности, Берлинский конгресс завершился подписанием 1(13) июля Берлинского трактата. Этот документ изменил условия Сан-Стефанского договора, заключенного по окончании русско-турецкой войны, в ущерб России и славянским народам Балканского полуострова. По нему, в частности, Румыния получала Северную Добруджу взамен придунайского участка Бессарабии, возвращенного России, и дельту Дуная. Батум же объявлялся свободным портом (порто-франко), по преимуществу — коммерческим. Сам А.М. Горчаков писал: «Берлинский трактат есть самая черная страница в моей служебной карьере», а император Александр II добавил рядом: «Ив моей тоже» (Русская старина. 1883. Окт. С. 179). У Вс. Иванова, напротив, итоги конгресса показаны как большое политическое достижение России, добившейся именно тех очень выгодных для нее условий, которые значительно превосходят ожидаемый результат.
Лорд Биконсфильд в действительности выступал одним из инициаторов пересмотра на Берлинском конгрессе Сан-Стефанского договора. На самом конгрессе официальные выступления он поручал главным образом министру иностранных дел Великобритании Солсбери. Однако в критические моменты выступал сам, и притом чрезвычайно вызывающе, поминутно грозя отъездом или объявлением войны в случае отказа России удовлетворить то или иное его требование. Вернувшись в Англию после успешного завершения своей работы в Берлине, он сказал встречавшей его восторженной публике, что принес ей «мир с почетом». А в пьесе Вс. Иванова этот персонаж находится под обаянием Горчакова, который умело им манипулирует.
Главный оппонент Горчакова в пьесе, руководитель делегации Германии Бисмарк изображен схематично и нарочито карикатурно. Это классический опереточный злодей, неумело плетущий интриги и постоянно попадающий в собственные ловушки. В советской литературе периода Великой Отечественной войны подобное изображение высшего немецкого руководства, включая Гитлера, было достаточно распространено. Таким образом, политическое и нравственное противостояние Горчакова и Бисмарка в пьесе, показывающее абсолютное и всестороннее превосходство первого, явно отражает противопоставление Сталина и Гитлера.
Весной 1944 г. писатель создал на основе пьесы сценарий «Канцлер Горчаков» (ЛА). Сохранился большой фрагмент, машинопись, с. 1-83, 266 сцен, не первый экземпляр, неавторизован, авторской правки не содержит, датирован 9 апреля 1944 г. На странице 18-а добавлены сцены 49-а, 49-6 и 49-в. Отдельные страницы напечатаны на обратной стороне начатого похожего текста, существовавшего, по-видимому, как минимум в двух экземплярах — первый был напечатан синей лентой. В целом сценарий сюжетно очень близок к пьесе. Можно выделить два вида различий: первые связаны с жанровой спецификой, в сценарии есть возможность усилить зрелищность изображаемого. Соответственно, появляются сцены похорон Ахончева, похищения вексельной книги, показано общение Развозовской с немецкими клерикалами и то, как Наталья Тайсич ворует коня. Увеличено число действующих лиц, добавлены Император Александр II, граф П.А. Шувалов и Урби, русский посол в Берлине, а также С.Д. Тайсич. Все они принимают непосредственное участие в действии, которое происходит не только в Берлине, как в пьесе, но и в Царском Селе, и в Париже. Другая группа различий сценария и пьесы связана с тем, что в сценарии четче выражены связи с современностью. Уже на 6-й странице русский посол в Берлине напоминает Бисмарку, что «Германия в союзе с Россией», на что последний отвечает (лицемерно): «Да. Мы — друзья. Друзья навечно». На 8-й странице Александр II говорит: «Мой дядя, германский император Вильгельм недавно заверил меня, что дружба Германии и России — неколебима». Все это явно соотносится с советско-германским пактом о взаимном ненападении от 1939 г., который Германия вероломно нарушила. В сценарии акцентировано стремление Германии завоевать всю Европу. На странице 23-й фигурирует текст проекта Бисмарка о подчинении Европы германской гегемонии. При этом немецкий канцлер по-разному относится к Англии и Франции, утверждая, что последнюю «нужно держать в железном кулаке» (с. И). В сценарии также нашла отражение неприязнь русского народа к немцам вообще, имевшая место во время Великой Отечественной войны. Горчаков отчасти символизирует, отчасти выражает это чувство. В сцене в Царском Селе среди достоинств канцлера простые люди отмечают: «... немца уж как не любит, ух, голова!..». Сам канцлер, комментируя инцидент между Ахончевым и сыном Бисмарка, заявляет: «Немец должен быть отброшен на 500 верст от его границ» — фраза для весны 1944 г. очень актуальная. Немцы в сценарии по отношению к славянскому миру настроены весьма агрессивно. Один из немецких министров, Радовиц заявляет: «... немец и славянин — два совершенно разных понятия. Первое


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
395
должно уничтожить второе — и возможно скорее». Целый видеоряд посвящен в сценарии утверждению достоинств русского народа и Горчакова как его представителя. Последовательно показывая лик св. Михаила и портреты А.С. Пушкина и Л. Толстого, русский придворный объясняет иностранному гостю, что первый из них — предок, второй — друг, а третий — племянник канцлера Гончарова. А на восклицания-характеристики иностранца: «Известен своею храбростью!», «Большой талант!», «Какая любовь к правде!» - сопровождающий неизменно отвечает: «Как все русские!» Акцентирование сильных черт русского национального характера и враждебных настроений германского руководства по отношению к славянам также усиливали злободневность сценария. Однако, несмотря на это, сценарий разделил судьбу пьесы: не был ни опубликован, ни воплощен на экране. И к нему также можно отнести то горестное недоумение, которое автор высказал по поводу пьесы в письме А.А. Суркову: «...никто не сказал мне, почему она не достойна театра и печати, и почему я ее не могу поставить в театре и напечатать. Тт. Храпченко, Тихонов, Поликарпов, которым я послал эту пьесу для ознакомления просто ничего Подчеркнуто автором. — М.Б> мне не ответили».
С. 345. Канцлер — в царской России государственный канцлер — высший гражданский чин. По табели о рангах 1722 г. соответствовал статскому чину «действительный тайный советник 1-го класса», воинскому чину «генерал-фельдмаршал», морскому — «генерал-адмирал». Чаще всего давался министрам иностранных дел. Всего в России в разное время чин канцлера имели 11 человек. Последние 50 лет существования монархии это звание никому не присваивалось, хотя формально отменено и не было.
А.М. Горчаков — Александр Михайлович Горчаков (1798-1883), князь, видный российский дипломат и государственный деятель, последний государственный канцлер Российской империи.
Первый уполномоченный России на Берлинском конгрессе — Международный конгресс, проходивший в Берлине 1(13) июня — 1(13) июля 1878 г. Инициаторами конгресса явились Австро-Венгрия и Англия, выступившие против усиления позиций России на Балканах, против национального освобождения славянских народов Балканского полуострова. Задачей конгресса был пересмотр условий Сан-Стефанского мирного договора, завершившего Русско-турецкую войну 1877-1878 гг. В работе конгресса приняли участие представители России, Англии, Австро-Венгрии, Германии. Присутствовали также делегации Франции, Италии и Турции. На кон¬
гресс были приглашены представители Греции, Ирана, Румынии, Черногории, Сербии.
Председательствовал на конгрессе германский канцлер Бисмарк. Важнейшие вопросы обычно предварительно решались на частных совещаниях представителей Германии, Англии, Австро-Венгрии и России. Бисмарк объявил себя нейтральным посредником, но на деле поддерживал требования Австро-Венгрии и Англии, вынудив Россию принять большую их часть.
Биконсфильд Бэнджамен Дизраэли (1804— 1881) — выдающийся британский политический деятель и романист. В 1868 и в 1874-1880 гг. занимал пост премьер-министра Великобритании.
Князь Отто фон Бисмарк (1815-1898) — германский государственный деятель, рейхсканцлер Германской империи. Когда на Берлинском конгрессе 1878 г. под председательством Бисмарка завершилась очередная фаза обсуждения «Восточного вопроса», он разыграл роль «честного маклера» в споре соперничавших сторон. Секретный договор с Россией 1887 г. — «договор перестраховки» — показал способность Бисмарка действовать за спинами своих союзников, Австрии и Италии, для сохранения status quo на Балканах и Ближнем Востоке.
Академик Ваддингтон — Ваддингтон, Вильям-Генри (1826-1896), французский государственный деятель и археолог, академик, в 1877-1879 гг. занимал пост министра иностранных дел Франции.
Граф Андраши — Андраши, Дьюла (1823-1890), венгерский политик и дипломат. Участвовал в подготовке Австро-Венгерского соглашения 1867 г. С 1867 по 1871 гг. занимал посты премьер-министра и министра обороны Венгрии, в 1871-1879 гг. - министра иностранных дел Австро-Венгрии, активно выступал за сближение с Германией.
На Берлинском конгрессе, собравшемся 13 июня
1878 г., граф Андраши, пожалуй, являлся самой колоритной фигурой. По словам очевидцев, он напоминал художника, премьера цыганского оркестра, ветерана каких- то героических походов, но совершенно не имел традиционного облика дипломата. К нему с доверием относился хозяин конгресса, канцлер Бисмарк.
Кара - Теодори-паша — Турцию на Берлинском конгрессе представлял Каратеодори, Александр (Искандер- паша, 1833-1906). Турецкий политический деятель, родом грек, с 1876 г. являлся товарищем министра, а с
1879 г. — министром иностранных дел Турции, в 1885-1895 гг. — князем острова Самоса, в 1895- 1896 гг.- губернатором острова Крит.
С. 346. Сент-Джемский кабинет — название английского правительства по имени дворца Сент-Джеймс в


396
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Лондоне. С 1698 по 1837 гг. этот дворец являлся официальной королевской резиденцией.
С. 347.... дальнобойная винтовка Шасспо... — названа по имени изобретателя Антуана-Альфонса Шасспо (1833-1905). Нарезное ружье, прогрессивная для своего времени модель, на вооружение французской армии поступило в 1866 г.
С. 348. Дубенский гусарский полк — сформирован 14 марта 1807 г. В состав полка входили два пятиэскадронных батальона и запасной эскадрон. Формировал полк назначенный его шефом генерал-майор А.П. Ме- лиссино. 3 января 1813 г. полк был переформирован в 6 действующих и 1 запасной эскадроны. За блестящее участие в Отечественной войне 1812 г. полку были пожалованы знаки на кивера с надписью «За отличие».
Гладстон — Уильям Юарт (1809-1898), британский государственный деятель XIX в. С 1868 по 1894гг. четыре раза занимал пост премьер-министра. Во время своей второй предвыборной кампании в 1879 г. пламенно критиковал протурецкую внешнюю политику лорда Биконс- фильда, и во многом именно это помогло ему одержать победу.
... салон Гамбетты ... — Леон Мишель Гамбетта (1838-1882). Французский политический и государственный деятель. В 1879-1881 гг. был председателем палаты депутатов. В 1881-1882 гг. — премьер-министром и министром иностранных дел.
С. 353. Лагерь русских войск в Андрианополе ... — Андрианополь был без боя сдан русским 2 сентября 1828 г., и в нем был подписан мирный договор, по которому Греция получила самостоятельность, а Сербия, Молдавия и Румыния — автономию.
С. 358. Генерал Скобелев - Михаил Дмитриевич Скобелев (1843-1882) — русский военачальник и стратег, участник Среднеазиатских завоеваний Российской империи и Русско-турецкой войны 1877-1878 гг., освободитель Болгарии. В историю вошел с прозванием «белый генерал» и не только потому, что в сражениях он участвовал в белом мундире и на белом коне.
Император Александр — мой друг и племянник нашего императора Вильгельма. — Вильгельм I Гоген- цоллерн (1797-1888), с 1861 г. — король Пруссии, с 1871 г. — император (кайзер) Германии. Его родная сестра Шарлотта (в православии — Александра Федоровна, 1798-1860) была супругой российского императора Николая I Романова (1796-1855, царствовал с 1825) и матерью императора Александра II Романова (1818-1881, царствовал с 1855).
...и за Каткова... — Михаил Никифорович Катков (1818-1887) — русский публицист, издатель, литературный критик. По отношению к реформам Александра II
занимал консервативно-оппозиционную позицию. В 1880-х гг., после прихода к власти Александра III и группы консерваторов, близких ему по духу, Катков получил довольно серьезные рычаги влияния на государственную политику. Он лично и руководимые им «Московские ведомости» постоянно критиковали действия правительства «справа» и проводили ряд акций по устранению «инородцев» из состава кабинета министров. Катков обвинял министра иностранных дел в уступчивости под нажимом Германии и Австро-Венгрии. Своей агрессивностью, жесткостью и нетерпимостью в любых вопросах, будь то гимназическая реформа или судебная система, Катков нажил себе гораздо больше врагов, чем друзей, хотя и те, и другие признавали его силу Не состоявший на государственной службе, М.Н. Катков имел чин тайного советника, который получали лица, занимавшие высшие государственные должности, например министры.
Я вас посажу, как в 1871 году, на половинный рацион пищи. — В 1871 г. Франко-прусская война завершилась полным разгромом Франции, экономическое положение страны в результате этой войны было крайне тяжелым.
С. 359. Шейлок — один из главных персонажей пьесы Шекспира «Венецианский купец», еврей-ростовщик.
... под силу Фридриху Великому... — Фридрих II Гогенцоллерн (1712-1786). С 1740 г. до конца жизни — король Пруссии, один из основоположников германско- прусской государственности. Прозвище «Великий» получил в 1745 г. после успешной войны с Австрией, завершившейся подписанием в Дрездене мирного договора, очень выгодного для Пруссии. В дальнейшем до самых последних дней проявлял себя как талантливый полководец и выдающийся государственник.
С. 360.... пришел с визитной карточкой Шувалова ... — Граф Петр Андреевич Шувалов (1827-1889), член Государственного совета, посол России в Великобритании, представитель России на Берлинском конгрессе.
С. 378. ... кроме Сан-Стефанского договора ... — Предварительный мирный договор, заключенный в местечке Сан-Стефано (западный пригород Константинополя, ныне Ешилькей в Стамбуле) 19 февраля (3 марта) 1878 г. между Россией и Османской империей, завершивший Русско-турецкую войну. Условия договора были очень выгодны для России и славянских народов Балкан.
С. 386. У нас Вера Засулич стреляет в генерала Трепова. — Вера Ивановна Засулич (1849-1919) — деятель российского и международного революционного движения, народница, террористка, писательница. В январе 1878 г. совершила покушение на петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова. Причиной стал приказ по-


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
397
следиего о применении телесных наказаний к находящемуся в заключении студенту-революционеру Боголюбову (Емельянову А.). Наказанному вменялось в вину, что он не пожелал приветствовать Трепова в тюремной камере снятием головного убора. Трепов в результате покушения был тяжело ранен. Суд присяжных под председательством известного юриста А.Ф. Кони полностью оправдал Засулич. Это вызвало бурное одобрение российской либеральной общественности и спровоцировало подобные акции по всей Европе.
Планы «молодых германцев», изложенные рукою Бисмарка для императора Франца Иосифа. — «Молодая Германия», политическое и литературное движение в Германии XIX в.
С. 387. Парижский договор 1856 года справедливо возвратил нам Бессарабию. — Парижский мирный договор 1856 г. завершил Крымскую войну 1853-1856 гг. Подписан в Париже 18 (30) марта на заключительном заседании конгресса держав представителями России, Франции, Великобритании, Турции, Австрии, Пруссии и Сардинии.
С. 388. Ведь не было же конгресса, когда вы, господин председатель, в 1866 году разгромили Австрию или в 1870-71 гг. разрушали города и села Франции... — 16 июня 1866 г. вторжением в Ганновер, Гессен и Саксонию войск Пруссии началась Австро-прусская война, завершившая борьбу двух этих стран за главенство среди германских государств. Италия, благодаря заключенному в апреле тайному военному соглашению с Пруссией, одновременно с ней выступила против Австрии. Решающее сражение этой войны произошло 3 июля 1866 г.
ЗАПЕВАЛО
Пьеса в 2-х картинах
Действующие лица:
КОЗМИНА, ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА — председатель колхоза.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА - ее свекровь.
ГНЕЗДИЛОВА, ВАРВАРА СТЕПАНОВНА — директор МТС.
ОНДАТЬЕВ — председатель райисполкома
ЗАПЯТОВ — агроном.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ.
ФЕДОР ч
НИКИФОР > подростки
АФОНЯ )
УЛЬЯША
Действие — весной 1944 г.
в районе Садовы (ныне территория Чехии) и закончилось полным разгромом австрийской армии. По Пражскому мирному договору Австрия признала роспуск Германского союза, согласившись на «новое устройство Германии» (без участия Австрии), и обещала признать новый союз германских государств к северу от р. Майн во главе с Пруссией (Северо-Германский союз). Франко-прусская война 1870-1871 гг. — военный конфликт между империей Наполеона III и Пруссией, стремившейся к европейской гегемонии. Формально была объявлена Наполеоном III, однако спровоцирована Бисмарком. Поводом к войне стал дипломатический конфликт между Францией и Пруссией из-за кандидатуры принца Леопольда Гоген- цоллерна-Зигмарингена, родственника прусского короля Вильгельма, на вакантный королевский престол в Испании. 13 июля 1870 г. прусский канцлер О. Бисмарк, стремясь спровоцировать Францию к объявлению войны, сознательно исказил текст записи беседы между королем Пруссии и французским послом, придав документу оскорбительный для Франции характер. Война закончилась поражением и крахом Французской империи, в результате чего Пруссия сумела преобразовать Северогерманский союз в единую Германскую империю.
С. 392. Это чувство привело нас в 1760 году к стенам Берлина ... — Первое в истории взятие Берлина русскими войсками произошло 28 сентября 1760 г., в ходе так называемой «Семилетней войны» (1756-1763). В этот крупный военный конфликт были втянуты почти все страны Европы. Основное противостояние было между Австрией и Пруссией. Россия входила в Австро- франко-русский союз, а Берлин был столицей Пруссии.
Обе картины идут в одной декорации. Первая — ранним утром, вторая — к вечеру того же дня. Декорации изображают большую деревенскую избу, знавшую, видимо, и лучшие времена. Хозяйским рукам теперь не до нее: зима была трудная, весна — не легче. Поэтому в избе есть и сор, есть и копоть, и даже паутина по углам. Два-три плаката о войне, замасленных полушубками мужиков, так как прибиты они низко, — должно быть, хотели их перебить повыше, да и забыли. Длинный обеденный стол служит столом для заседаний правления колхоза; кажется, и едят-то теперь за ним редко: так он сух и канцелярски звонок. Двери: в сени и в горницу. Печь.


398
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
КАРТИНА ПЕРВАЯ
1.
Возле печи возится с ухватом румяная Гликерия Афанасьевна, суетливая, визгливая и, по виду, злая старушка. Лет ей под шестьдесят. За столом, в важной позе, с карандашом за ухом, сидит агроном Занятое, — пожилой, но с молодыми ухватками. Рядом с ним звеньевые: Федор, Никифор, Ульяша и Афоня, подростки, старающиеся показать себя солидными и степенными мужиками. Они курят, далеко сплевывая, часто встают из-за стола и лезут в загнетку за угольком, и — Гликерия Афанасьевна уважает их: она сторонится, допуская их в печь. Ульяша, кругленькая, маленькая, румяная, — в ней есть что-то от пряника, — ведет протокол.
ЗАПЯТОВ. Гликерия Афанасьевна, вы, с одной стороны председателю — бригадир, с другой — свекровь. Ваше мнение: ждать нам Евдокию Максимовну? Скоро она вернется?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. А чего ее ждать? Солнце не встало, взяла празднично платье, уехала в МТС. Разоделась как на свадьбу! (Стуча ухватом, подбегает к столу и кричит.) Мне шестьдесят, у меня сын подполковник, а я будто каторжная, — и в поле тебе, и в правленье, и повестки разношу! А она целу неделю разодевшись форсит...
ЗАПЯТОВ. Надо, значит, тем не менее, заседать. Поскольку ваш колхоз наряду с передовыми, то я для вас раным-рано приехал...
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Знаем, для кого приехал. Пиджак-то новый для колхоза надел?.. Нет, для председательши! Тьфу ты, кобель!
ЗАПЯТОВ. Позвольте, тем не менее, оскорбления...
Подростки фыркают. Гликерия Афанасьевна бежит к окну. Слышен стук телеги.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Вот она! Явилась. Учуяла, что ты здесь. Еще вот из райисполкома Ондатьев зачастил. Тоже — заседанья! Нет, я вам... Я сыну напишу. Я хвостом крутить не дам!..
2.
Гликерия Афанасьевна выбегает. В избе неловкое молчание. Занятое углубился в папку. Подростки переглядываются и достают кисеты.
УЛЬЯША. Ой, неужто, девоньки, подерутся невестка-то со свекровкой? Ой, боюсь я драки!
ФЕДОР (степенно). А ты не ори, вот и не страшно. (Разминает сапог.)
НИКИФОР Все жмет?
ФЕДОР. Жмет в подъеме.
ЗАПЯТОВ. Кто, тем не менее, тачал?
ФЕДОР. Дядя, инвалид, тачал. Да обузил, сволочь.
ЗАПЯТОВ. Сколько, тем не менее, дал?
ФЕДОР. Две тысячи, да три мешка картошки.
НИКИФОР И, вишь, обузил, зараза. А еще дядя.
АФОНЯ. Верно, дядя, а? Буду к нему всех теперь посылать, вот смеху-то не оберемся, ха-ха-ха!
ФЕДОР. Чего грохотать-то, Афонька? Нашел время.
АФОНЯ (смотрит в окно). Гляди-кось, гляди-кось, Варвара, директор МТС приехала. Ух, будет смеху-то, гляди-кось. Идет сюда, на Евдокию Максимовну и не смотрит, а Гликерия Афанасьевна — на Варвару зверем. Будет драка, ей-богу, умереть, будет, все передеремся! (Хохочет.)
ФЕДОР. Перестань, говорю, орать!
ЗАПЯТОВ. Да, настроение, тем не менее, напряженное.
3.
Входит Варвара Гнездилова. Это сильная, самоуверенная и гордая девушка. В противоположность Евдокии Максимовне одета просто и грубо. У нее привычка ходить, заложив руки за спину.
ВАРВАРА. Ну, здравствуйте. (Здоровается со всеми за руку и садится к столу.) Заседаете? Производственное? Какая повестка?
ЗАПЯТОВ. (торопливо и несколько заискивающе). Повестка у нас, Варвара Степановна, тем не менее, прополка. Поскольку ваша МТС заинтересована в чистой работе, а также вопрос об индивидуальной сдельщине, просим присутствовать.
ВАРВАРА (ухмыляясь). Вот и присутствую. Насчет пожара в повестке не отмечали?
УЛЬЯША. Ой, девоньки, боюсь я пожаров!
ВАРВАРА. А у меня, поутру, нынче чуть МТС не сгорела. Вот и вам колхоз подожгут.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
399
ФЕДОР. Кто подожжет? У нас таких нету, чтобы поджигать.
НИКИФОР. Мы и курим, так возле бочки с водой, али у колодца.
АФОНЯ. И окурочки — в колодец, вот смеху-то, ха-ха-ха!..
ФЕДОР. Перестань, тебе говорят, Афоня. (Варваре.) Акт составили?
ВАРВАРА. Что — акт? Акт — бумага. Поджигателя ищу. (Встает, ходит по избе.) Какого это старичка Авдокея ваша, Максимовна, привезла?
АФОНЯ. Мы и не видали. (Глядит в окно.) Гляди-кось, ребята, и впрямь старичок. Смешной, ха-ха-ха!..
УЛЬЯША. Ох, не люблю я старичков, все они какие-то костлявые...
ФЕДОР. Будешь ты у меня орать, Ульяна? Говори, Варвара.
ЗАПЯТОВ. Да, да, тем не менее, говорите, Варвара Степановна.
ВАРВАРА (ходит по избе). Что говорить- то? Все сделано, а, значит, и сказано. Организовали мы МТС нашу силами молодежи, во время войны. Помещенья для тракторов и сельскохозяйственных машин нету. Ремонтируем машины в риге. Надо тебе выполнить токарные и сварочные работы, тащи на себе части за десять километров. Нет у нас ни мастерской, ни кузни... И тут еще — поджигатель. Я б живого в кипяток — так киплю. Подлец!
ЗАПЯТОВ. Тем не менее, надо спокойно разобраться, Варвара Степановна. Пахота у нас в районе прошла хорошо, и теперь вопрос о прополке, чтоб наряду с передовыми...
ВАРВАРА. Не о прополке, а о пожаре. О чужих людях, которых ваши председатели подбирают на дороге, да в правленье колхоза приводят.
ФЕДОР (к Запятову). Как по-твоему-то, Иван Иваныч?
ЗАПЯТОВ (сдержанно). Да, по-моему, тем не менее, надо сначала о прополке и индивидуальной сдельщине, с какой целью я и приехал, как официальный представитель главного управления колхозного строительства Наркомзема...
ФЕДОР (к Варваре). А, по-моему, зря ты, Варвара, и на старичка, и на Авдокею Максимовну. Мы ей доверяем.
НИКИФОР. Доверяем, верно. Не зря доверяем.
АФОНЯ. Ух, еще как!.. (Федор грозно смотрит, Афоня умолкает.)
УЛЬЯША. Ой, Варварушка, не гляди ты на меня так, не пугай!
ВАРВАРА (Ульяше). Давно она у вас в праздничном ходит?
УЛЬЯША. А уж с неделю ходит. Аль всей округе известно? Ой, слышь, ребята, всей округе известно, ой, страсти-горе!..
ФЕДОР (строго). Не ори, Ульяна. (КВарваре.) Ну, а раз мы ей доверяем, мы смеяться над нами не позволим и в подозренье не пустим.
НИКИФОР. Мы за нашего председателя постоим. Да.
АФОНЯ. Над нами смеяться? Да мы сами над вами — ха-ха-ха!.. (Федору.) Молчу, молчу!
4.
Входит Евдокия Максимовна. За ней — Аггей Данилыч, укутанный в какое-то рванье с головой. Он весь в сене, должно быть, спал в телеге, уткнувшись в сено, пока ехал. Некоторое время спустя появляется Гликерия Афанасьевна, которая сердито идет к печке. Евдокия Максимовна — молодая женщина с истомленным и очень красивым лицом. Странной на ней кажется одежда — праздничная, новая, яркая. На руках широкие серебренные кольца, а на шее голубое ожерельице. Аггей Данилыч — очень стар, одет он в истрепанную шинелишку, замасленная пилотка повязана рваным платком, в руке узелок. Он, кашляя, останавливается у порога.
АФОНЯ. Ух, поджигатель, умру, ха-ха!..
ФЕДОР. Ну?! (Афоня умолкает.)
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Ничего, ничего, дедушка, сапоги можешь не обтирать.
ВАРВАРА (резко). А сапоги-то гвоздями подкованы? Подними-ка ногу, старик.
ЕВДОКИЯ. Нету у него грязи на ногах, Варвара, не наследит он.
ВАРВАРА. Душу он мне наследит. (Сердито.) Подними ногу, старик!
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (раскутывая шарф). А вот и поднял, молодка, поднял. (Показывая ногу.) Чисты мои ноженьки, чисты? И душа чиста.


400
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ВАРВАРА (угрюмо). Через меру чисты. (Евдокии.) Документы у него проверила?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. И документы, молодка, как это? — в порядке. Чистенькие документы. Пропуск с прифронтовой полосы, пачпорт, хфотография. (Подходит, ковыляя, к Федору, вынимает у него изо рта папироску и затягивается.) Ух, и резок у вашей деревни табак, ребята.
ФЕДОР (без злобы). Да ты что, из кисета взять не можешь, дед?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А зачем мне кисет? Ты, молод, скрутишь партизану Ты знаешь, что тут в документе (Стучит по груди.) удостоверяется? (Как бы оглашая, читая.): «Удостоверяется: Аггей Данилыч Погодин по прозванию белорусский партизан Иван Сусанин»...
АФОНЯ. Иван Сусанин, чай, с Костромы был, ха-ха-ха!
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Тот помер, — а теперь, удостоверено, — я! У меня документ на тридцать семь немцев убитых собственноручно и из засады, автоматом...
УЛЬЯША. Ой, дедушка, страшно.
АФОНЯ. Да и врешь, небось, ха-ха-ха!
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А с чего мне под семьдесят лет врать? Медаль мне нужна, что ли? (Кашляет) Резок табак, адская сила. (К Евдокии.) Где мне, молодка, ложиться-то?
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. В горнице ложись. Тут у нас сейчас правленье. Шум.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ну, я уж по-стариковски, на печь. Куда мне в горницу?..
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. (Не глядя на прохожего, кричит, стуча ухватом.) Привезла! Уж я его знаю, вредитель!
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Неужто и твою жизнь извредил, Гликерия Афанасьевна?
Гликерия Афанасьевна узнала голос. Она вздрогнула, почти пошатнулась... шагнула было вперед, но ее ноги подкосились, и она села на лавку. Опираясь на ухват, смотрит на прохожего.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ишь, воззрилась, старая. Аль узнала?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Признала, признала, батюшка.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А ведь много лет не видались. Поди, дак лет тридцать, старая?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Двадцать девять, батюшка, двадцать девять, батюшка Аггей Данилыч.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Неужто двадцать девять? Документы есть?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Документов нету, а память есть, батюшка.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (кряхтя, лезет на печь). Ну, и на том спасибо. О-хо-хо... Полежу я с часок на печи, ребята, а вы пока, как это? — посовещайтесь. Раньше я, как это? — здоров был посовещаться. Бывало с зари до зари я первый запевало был. Хорош был голосок-то, Гликерия Афанасьевна?
ВАРВАРА. Стало быть, Гликерия Афанасьевна, удостоверяешь личность? {Указывает на Аггея Данилыча.)
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Достове- ряю, достоверяю, голубка.
ВАРВАРА. Удостоверяешь, что в МТС не заходил и пожара не наделал?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Ой, господи! Пожар?!..
ВАРВАРА. Удостоверяешь, что сапоги у него не с немецкими шипами?
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. И чего кричать? Сапоги видно.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Видно, видно сапоги. Для того и ножки с печи свесил. Вот они!
ВАРВАРА. Сапоги можно и снять. И в мешок положить. И дать ему другие.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. В какой мешок?
ВАРВАРА. А хоть в твой. Покажи, Евдокия, мешок, что в твоей телеге.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Полно, Варвара Степановна.
ВАРВАРА. Честью прощу, Евдокия. Раскрой. Мешок раскроешь, пожар раскроешь. (Уходит.)
5.
Молчание. Подростки курят. Занятое уставился в папку. Гликерия Афанасьевна вытащила из печи горшок, налила в миску щей и подала Евдокии. Та отрезала ломоть хлеба и присела на край стола.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Старичок, щец не похлебаешь?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Хлебал нонче, хлебал, голубка. Да и разговор занятной, не до щец.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА {пренебрежительно). Бабий разговор.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
401
ВАРВАРА. Бабий? Пожар — бабий разговор? Поджог — бабий разговор? Тюрьмой здесь пахнет и глубокой тюрьмой, а не ¬ бабьим разговором. И я найду, кто поджег. Я найду!..
ЗАПЯТОВ. По моему мнению, тем не менее, заседание надо продолжать, товарищи. И я бы начал прямо с итогов. Как вы — наряду с передовыми. Итогами, так сказать, надо лакомиться...
ВАРВАРА. Знаем мы вас, лакомок, к каким итогам ведете.
ЗАПЯТОВ. Варвара Степановна! Вы лишаете меня возможности, тем не менее, проводить руководящую агротехническую работу. Колхоз, в местоположении которого я нахожусь, продемонстрировал освоение индивидуальной сдельщины...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ишь ты, каким же это манером и для чего, и кто это ввел? Сдельщину то? Спрашиваю, — как это?.. — в интересах фронта.
ЗАПЯТОВ. Введена сдельщина по инициативе Евдокии Максимовны и поддержана мной. Предположим, дедушка, взялись вы за пропол подсолнуха...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Не люблю я подсолнуха. Зряшняя трава. Цветок большой, а зерна мелкие. То ли дело — арбуз.
ЗАПЯТОВ. Ну, допускаю, арбуз. И вот, тем не менее, для прополки вышеупомянутого арбуза за каждым колхозником за нами закрепляются отдельные участки. Например, Гликерия Афанасьевна, ее звено, продемонстрировало без индивидуальной сдельщины сообща. И что же? В среднем на одного колхозника в ее звене прополото... сколько, Гликерия Афанасьевна, у тебя в звене прополото?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. А я знаю? Пололи, сколь могли.
УЛЬЯША. Двенадцать сотых гектара на личность, Иван Иваныч.
АФОНЯ. А у меня двадцать сотых.
ЗАПЯТОВ. Да. У Афони, тем не менее, индивидуальная сдельщина в звене и у него на восемь соток больше...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Опять старички, выходит, — как это, — не у места. Эх, Гликерия Афанасьевна!
ЗАПЯТОВ. Не в старости и неповоротливости дело, а в том, что когда работаешь зве¬
ном, то перегнать других, уйти вперед, тем не менее, неудобно...
ФЕДОР. Да и толку нет. Все равно, как ни старайся, бригадир всем поровну запишет. Другое дело, когда на каждого колхозника есть отдельный участок. Тут уж не тратишь время, других не ждешь, а рвешься вперед. Дед. Курить будешь? Лови! (Бросает кисет на печь)
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ишь, ты, как это?., времена. Будто из Библии. Ребенок по-стариковски, старик по-ребячьи. Кругосветная война, одним словом. А я одобряю, ребята. Это вы хорошо. Теперь это я, — как это?.. — понял, с чего ваши поля такие ровные, крепкие, большие. Иду это я через ваши поля, и радуется мое сердце, будто домой иду. А мои-то поля немец, ребята, спалил. И деревню спалил-выкорчевал, и поля, и людей сжег... и душу мою выжег... Озлобел я как-то, озлобел...
ВАРВАРА. Твою, может, и выжег, а нашу не выжжешь. Я вот ради этой души найду его, — того, кто мою МТС спалить хотел. (.Подходит к Евдокии Максимовне) Авдокея! Ты в помещение МТС нынче рано утром входила. Зачем?
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. На замке твоя МТС. Как я в нее могу войти?
ВАРВАРА. Ты одна знала, что замок вчера испортился, повешен для вида. Я тебе одной говорила, что завтра увезу замок исправлять. А на ночь пока этот повешу, раз другого нет.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Не помню такого разговора, Варвара Степановна. Да ты бы пошла отдохнула, уж если такая — пылаешь...
ВАРВАРА. Подожди, подожди тушить. Гликерия Афанасьевна, где нынче утром Авдокея была?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (после паузы). Где ей быть? В избе была. Спала.
ВАРВАРА. Ой ли? А когда лошадь запрягла?..
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Невестка у меня в поведении не замечена, Варвара Степановна.
ВАРВАРА. Ой, ли? А старикашка этот откуда?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Аггей Да- нилыч-то? Да он давнишний знакомый. Я не- вестку-то и просила его привесть.


402
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ФЕДОР (Запятову). Мое предложенье — отложить. Видишь, тут надо насчет всего подумать. А там и о прополке.
ЗАПЯТОВ. То есть, тем не менее, отложить заседание? Вы хорошо провели сев, но за хорошо проведенным севом — не меньшая обязанность тщательный уход за посевами. Наряду с передовыми. Не хотите же вы продемонстрировать, что плохой уход за посевами сводит на нет все успехи весеннего сева. Это нужно понять.
ФЕДОР. А я и понимаю.
ЗАПЯТОВ. Видно плохо, если, тем не менее, заседание, специально данному вопросу посвященное, покидаете.
ФЕДОР. У тебя, Иван Иваныч, никак сын есть?
ЗАПЯТОВ. Есть.
ФЕДОР. Где он?
ЗАПЯТОВ. На фронте.
ФЕДОР. Звание?
ЗАПЯТОВ. Лейтенант.
ФЕДОР. Орденоносец?
ЗАПЯТОВ. Медаль «За отвагу».
ФЕДОР. А у меня брат — капитан. И два ордена. А у нас (Указывает на Ульягиу.) — брат-майор. А у Гликерии Афанасьевны сын и ее муж (Указывает на Евдокию Максимовну.) — подполковник. Подполковник! Так отчего ж нам ухода за посевами не понять? Да и не только, что за посевами в поле, айв душе. Пошли, ребята. Председателю надо подумать, хотя мы ему и доверяем.
6.
Подростки уходят. Занятое стоит в задумчивости. Варвара смотрит на него.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Шел бы ты, Иван Иваныч. Позже приедешь, обсудишь посевы.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (с печи). Подростки понимают, а у него седина в бороде, он еще раздумывает.
ЗАПЯТОВ. Я, конечно, тем не менее, покину данное здание. Но — недоумеваю. Недоумеваю крепко. И считаю своим долгом высказать вам свое недоумение, товарищи. Колхоз, наряду с передовыми, ваш собрал зерновых в среднем шестнадцать центнеров с га. Прекрасно! Достойно подражания. С государством вы рассчитались и, кроме того, продали государству
свои излишки хлеба, как например, председатель Авдокея Козмина — четыреста шестьдесят шесть пудов. Очень прекрасно. Кроме того, колхоз покупает и жертвует на победу, наряду с передовыми, танк «Александр Суворов». Вполне одобрено всеми, кто яростно борется с фашизмом... Но, товарищи. Я слышу — председатель колхоза Евдокия Максимовна Козмина уже в течение недели носит праздничное платье, и это, почему-то, считается предосудительным. Какие у нее, тем не менее, основания носить траур? Муж у нее жив. Недавно получил звание подполковника. Кавалерист и прославлен, тем не менее, в прорыве немецкой укрепленной полосы, и уже поэтому стоит надеть праздничное платье. А — осуждают. А затем, — этот старичок. Осуждают. А затем, — этот пожар... Я не понимаю этих интриг и сообщу об этом руководящим инстанциям и, не понимая их, покидаю этот дом. До свиданья, товарищи. До свиданья, Варвара Степановна, хотя, тем не менее, и обижен вами. (Ушел.)
1.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Такой масляный, — как это?.. — оратор. Маслил-маслил кашу, а глотать ее все нельзя. Охо-хо-хо... Шел пока я — ничего, а влез на печь — ноги и заныли. Партизан я водил по Брянским лесам, ну и простудил что ли. Деревянным бы маслом смазать. Гликерия Афанасьевна, деревянного масла нету?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Нету, батюшка Аггей Данилыч, нету.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ну, тогда водки дай. ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Да и водки нету, родимый.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А ты достань, Гликерия Афанасьевна. По суседям сходи. Как так, православное село, да нету водки? Накинь полушубок, да и пойди. Да и ты с ней, Варвара Степановна, иди. Гордая ты, вижу. Сама в чем-то недоглядела, пожар-то и случился. Теперь гордость не позволяет сознаться, ты на всех и кидаешься. А это нехорошо. Отстояла МТС? Отстояла. Машины в сохранности? В сохранности. Ну и слава богу. Сознайся, что оплошала, поклонись миру. Мир тебя простит, а директором другого назначит, ну, хоть ту же Авдокею Максимовну... как это, — по совместности... хе-хе-хе...


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
403
ВАРВАРА. Еще смеешься? Поджигатель! Я на тебя свидетелей найду. Ты у меня под пулю встанешь, немецкая шкура, шпион, вредитель. Я тебе укажу место, тоже — Иван Сусанин (Ушла.)
8.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ух, зла. Ну, да злых людей много. А вот что упорна во зле, — это тяжело. Это для твоего дома будет вредно, молодка. А где ж вино, старуха?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Да ты что задумал, Аггей Данилыч?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Что задумал, ТО и во мне. Я — запевало, а ты подголосок на, — как это? — данном этапе. Хе-хе-хе... а куда запевало, туда и подголосок. (Строго.) Иди за водкой, Гликерья, пока не поздно.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Иду, батюшка Аггей Данилыч. (Угила.)
9.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА (убирает посуду). Может, все-таки, поешь штец-то?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ин, не буду, молодка.
ЕВДОКИЯ. Водки ждешь?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А я и без водки зол.
ЕВДОКИЯ. Чудной ты, старик, как погляжу.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Такого подобрала.
ЕВДОКИЯ. И то, верно.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А с чего б подбирать? И в сельсовете мне б приют дали. Да ведь мало ей — подобрала, в тележку посадила, сапоги сменила. Сапоги хоть рваные, а лучше моих трофейных, немецких...
ЕВДОКИЯ. Что, с шипами?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. И верно. С шипами. Подкинула б ты, молодка, пока что в печь дров, раздула загнетку, да и кинула б туда те, что с шипами.
ЕВДОКИЯ. Значит, — залазил в МТС?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Да тебе что страдать? Ты, ведь, в МТС тоже не заходила. Мы в поджоге неповинны.
ЕВДОКИЯ. Я неповинна.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Да и я тоже.
ЕВДОКИЯ. Про тебя не знаю.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Темный, значит?
ЕВДОКИЯ. Темный.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А документы?
ЕВДОКИЯ. Что документы? Немцы. Они человеческий облик подделали, звери. Что им стоит подделать документы?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Понятно. Зачем же, — как это? — пригласила к себе? Душу мою выпотрошить? Позабавиться?
Евдокия Максимовна долго и пристально смотрит на него. Наконец, она говорит просто, хотя и глухо.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Тоска.
Аггей Данилыч ошеломлен. Разумеется, ему давно знакомо это слово. Но едва ли не впервые оно произносится перед ним с такой силой, что он только некоторое время спустя понимает полный смысл его, тот смысл, который придает ему Евдокия Максимовна.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Чего?
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА (более громко). Тоска, дедушка. Почесть три года как он ушел. Три года без него... работаю... в землю гляжу. А как от земли оторвусь, как взгляну на небо, да увижу облака, а они туда, на закат, катятся, — так подойдет она, тоска, к сердцу, хоть воем вой, хоть волчьим, хоть собачьим, по-звериному. Тоска! Подняли мы это, бабы, да подростки нонче поля. Вспахали. Взборонили. Посеяли. Вышла я в поле. Всходы идут. Подняла это я от всходов глаза к небу, — и лучше б мне не глядеть. Облачко такое бежит... не то ребеночек вроде, не то барашек. Веселое. А потом, как развернется, как потемнеет туча тучей, и гляжу я: это тоска моя пришла. Тоска, дедушка... Прямо в сердце. Наступила. А, сапог-то у ней с шипами...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. С шипами, говоришь?
ЕВДОКИЯ. С шипами. Ух, больно! И, подумала я, дедушка: ох, тяжелы вы, три годика, тяжелей трехсот. Да и состарилась я, должно быть, на триста: никогда такой себя старой не признавала. Ну, и повернула я с поля... пошла домой.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. В поле без рабогы стоять не след, молодка.
ЕВДОКИЯ. Пришла я домой. Подхожу к зеркалу: смотрю, старуха глядит на меня со стекла. Да что зеркало?! Люди должны быть зеркалом. Ну, а люди меня уважают. Так, ведь, они и старух уважают. А вот есть ли при мне моя молодость, моя сила? Сберегла ли я для


404
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Сергея Иваныча, подполковника моего, мою молодость? Думаю, так...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Про честь надо думать, а честь сбережешь, и молодость сбережется.
ЕВДОКИЯ (не слушая его). Ну, думаю, проверю. Ну, надену, думаю, лучшее, что берегла, ну, что и при муже не всегда надевала. Вот это платье. Он мне из Москвы с сельскохозяйственной привез. Часы подарил, когда наш колхоз на первое место в районе вышел. Кольцо. Ботинки..., шаль... даже шубу достала... во все новое, праздничное... ну и пошла... ну, и иду, домой...
Лицо ее озаряется веселым и радостным светом. Она идет по избе как бы навстречу мужу, даже руки вытянула вперед. Аггей Да- нилыч смотрит на нее сухо, даже, пожалуй, зло.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Иди, иди, да смотри, не обознайся.
ЕВДОКИЯ. А что?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Как бы не обознаться, да другому мужику на руки не упасть.
ЕВДОКИЯ. Я себя берегу.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ой, береги себя, молодка, береги, а то мужики-то глядят на тебя, зубы скалят. Хороша!
ЕВДОКИЯ (задорно). А, правда, хороша?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Хороша.
ЕВДОКИЯ. И не состарилась?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Уж поверь.
ЕВДОКИЯ. А ведь работа-то тяжела, день и ночь без отдыха, без сна: ведь все отдаем — бери, только чтоб над нашей землей немца не было. А сами голы, босы, голодны будем, а ведь духом темнеем, когда пот-то свой отдаем: ведь стареем...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А все молодей и красивей прежнего.
ЕВДОКИЯ. С чего ж оно, красивей-то?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. С того, что сердце у тебя высоко стоит. Ну и светит. Ну, и вся ты, как это? — вся ты в таком свете. Душевная, значит.
ЕВДОКИЯ. Вся?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (убежденно). Вся.
ЕВДОКИЯ (наклонившись к нему). Не поджигал?!.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ {испуганно отшатнувшись). Чего это ты?
ЕВДОКИЯ {все также). Не поджигал ты, дедушка. Не мог ты поджечь: ни нарочно, ни ошибкой. Шла я мимо тебя такая вся... никому еще не признавалась в своей тоске. И гляжу: фронтовой дедушка. Может, бог даст, подполковника моего видел. Ведь, письмо, — что, бумага? А тут этот старичок, вдруг его видел? Своими глазами? И подошла я к тебе. И раскрылась. А теперь знаю — не поджигал МТС. И, мало того, — мужа моего видел.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ {подбирая ноги). Не видал! Не знаю никакого!
ЕВДОКИЯ. Видел, видел! {Радостно.) В глазах читаю: видел. И все про него расскажешь: каков он собой, как живет, с кем встречается, какие песни поет и как меня помнит. Видел?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (спрыгивая с печи). Да ты рехнулась, молодка?! Откуда мне видеть твоего мужа? Ей богу, рехнулась!
ЕВДОКИЯ (весело). Видел (Торопливо одеваясь.) Я, сейчас. Она, свекровь-то моя, Гликерия Афанасьевна, неповоротлива. Она водки не достанет. Я достану. Выпьешь ты, да и расскажешь. Разговоришься...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Не пью я, молодка.
ЕВДОКИЯ. Чашечку, чашечку. Вот хорошо что подобрала я тебя, дедушка. Как тебя: Аггей Данилыч, верно? (Ушла.)
КАРТИНА ВТОРАЯ
1.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (Ходит по избе, заглядывает в окошко, останавливается у стола). Ишь ты. Пытает. Видал, дескать, подполковника? Э-Э...У меня тоже — гордость... Чего выдумала. Мужа ее видал. Э-э... Больно мне ваши мужья нужны... подполковники. А по мне — хоть, — как это? — генералы. Я сам запевало, Иван Сусанин, русский мужик... {Подбоченился. При последних словах его входит Гликерия Афанасьевна с бутылкой.)
2.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Сам с усам, говоришь? Эх, Аггей Данилыч! (Ставит бутылку на стол.) Молодой не врал, так в старости ударился в неладное. Что нахмурился: не дело сказала?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (строго и отрывисто). Невестку встретила?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
405
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. А нетто она опять убегла?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. От тебя убежишь. Глупа. (Подставляет разутую ногу, трет.) Лей. Еще. Еще. Ух, жжет, окаянная! У меня — как это?, — ривматизм, вянут ноги, старость. Лей еще! Али жалко?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. И то, жалко, батюшка. Водкой наша деревня не богата, еле выпросила. Герой, говорю, приехал, выпьет, а ты — ривматизм. Нетто ривматизм наружной водкой лечат, ее внутренней жгут?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Мое выпито, мое счастье сожжено. Теперь во мне пепел. Да не дуй на пепел, старуха. Огонь покажется!.. (Трет ноги.) Э-эх, кабы не болезнь... Сколько зим-то, — как это? — мы не видались, Гликерия Афанасьевна.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Я чаю, двадцать девять.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А похоже — двадцать девять ден. Ух, была хороша, ух, хороша!
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (не без кокетства). Кто это?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А ты это.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (прикрыв- шись платком). Нашел чего вспоминать.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Хороша! (Отводит от ее лица платок.) Как есть ничего не осталось. Доска, а не лицо. А был — ангельский лик, сила, схимники и те оборачивались... а теперь старуха старухой.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Да, ведь и ты не молодой, батюшка.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Я? Не, я не старик. Ты документ взгляни: сколько я немца перебил? Разве старик столько может?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Да, ведь, и я против немца старалась, батюшка.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Чем это ты старалась, баба?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. То-то, что (С гордостью.) — баба! Эта баба-то сына Сергея вырастила. Слышал — Сергей Козмин, подполковник, орденоносец, тысячи людей в бой ведет, немца гонит. Чей это сын-то?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (быстро). Вот, вот. Чей это сын?! Мой сын!?.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (отступая). Ась, батюшка?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (сердито). Ты- стой! Ты — как это? — говори. Ты — отвечай! Мой сын?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Какой же, твой, когда мы двадцать девять лет не виделись.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А сыну, Сергею-то и есть двадцать девять. Мой! (Достает из кармана нож.) Видишь? Чей сын? Говори!
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (спокойно). А меня ножом-то не испугаешь, батюшка, Аггей Данилыч. Я хлеб-то режу ножом покрупнее. И тогда, двадцать девять лет назад не ножом ты меня взял, а теперь и подавно, батюшка.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (прячет нож, напряженно смеясь). Ха-ха-ха! Ножом тебя? Больно мне надо! Хороша, ха-ха-ха! Ведьма с Лысой Горы, ты, баба! Освободили войска твою Лысу гору, лети, вон она, метла-то. Ха-ха-ха!.. Чего не летишь? Стоит гора, ждет вас, ведьм, паскуд, ха-ха-ха!..
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Смеешься, а на сердце-то тоска.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. У меня - тоска? С чего ей, тоске, быть-то?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. А с чего, почесть тридцать лет не помнил сына, а тут — искать начал? С веселья что ли, батюшка?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (садится за стол, наливает чашку водки, отхлебывает и ставит чашку). А, може, ж и с веселья? Може, я себя таким широким мужиком посчитал, что шире меня и нету? Може, я думаю, что над всей нашей землей хозяин, и строже меня хозяина нету? Ну, и над собой я стал тоже строг! (Некоторое время думает, положил голову на руки. Поднял голову.) А, хорошее время тогда было, помнишь, Гликерия Афанасьевна? Половодье уж прошло, а тут вдруг, едрена мышь, заморозки, да еще каждое утро. Муженек-то твой тогда все на живот жалился, и надумали вы, на Святой, поехать к мощам. Поехали. Ну, а на дороге лед, телега с гостинцами для монахов — тяжела, у лошадей и без того за зиму подковы поизносились, а тут совсем сбили. Тяп-ляп да и в ухаб... Так? Завернули в наше село. Вечер был. Я — кузнец. На мне полушубок романовский, рубаха красная, пояс с набором... щеголь я.


406
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (мечтательно). Да ты и теперь щеголь, батюшка, Аггей Данилыч.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Не мешай... Стою я на пороге жизни, молотом поигрываю, на проезжих посматриваю. А позади меня подручный горн раздувает, искры летят, меха скрипят. Красиво!.. И гляжу я на бабу. А она ноги в голубых чулочках с телеги свесила, полушалок поправляет и — на меня. И хороша ж баба, ух, хороша!
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Баба веселая была...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Одно слово, — как это? — огонь, полымя, а не баба. Ведьма!.. Так? Ну, и говорю я тому мужику: «Вот, мол, дядя, нонче не успею подковать, до утра придется тебе». Он, дурак, и поверь. Пошел в избу, тулупом накрылся, задремал, что ли. А я опять к телеге. Взял молодку вот этак... (Наклоняется к Гликерии Афанасьевне и кладет ей руку на талию.)
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (отстраняя его). Будто сразу тебе, щеголю, и далась?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Зачем сразу? Перед тем я гармошку взял, перебрал лады, да и — как это? — запевале полагается, запел:
Что стоишь, качаясь, грустная рябина,
Головой склоняясь до самого тына?
А через долину, за рекой широкой...
(Прервал песню, уронил голову на руки. Глухо.) Нет! Зря запел. Не выходит! Какой я теперь запевало? Срам!
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Ин, и есть запевало, батюшка! Как же не выходит? Выходит! Пой себе, да пой. Только ты, батюшка, низко берешь, а ты повыше голос-то подними. Вот так. (Поет. Аггей Данилыч подхватывает.)
Что стоишь, качаясь, грустная рябина,
Головой склоняясь до самого тына?
А через долину, за рекой широкой,
Дуб стоит высокий, также одинокий...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ух, хорошее время было. Всю ночь, как это? — целовал да пел. Был, ведь, грех, старуха?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Был, батюшка, был сладкий грех.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (быстро). Так чей же сын-то, чей? Мой!?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (плача). Твой, батюшка, твой, Аггей Данилыч. На ис¬
поведи не каялась, тебе признаюсь. Муженек- то, царство ему небесное, какой же он был родитель? Трухлявый был, прости его Господь.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (вскочил). Мой? Ага! Во-о, какая она радость-то бывает, старуха! Ух, хорошо! Хоть и горько, хоть и поздно, а хорошо! Я его, сына-то моего, сразу узнал. Подполковник, говорят, Сергей Козмин, кто такое? Я — гляжу. Моя повадка! Я их, противников-то сорок повалил, а с вассалами и до трехсот, а сын-то мой — тысячи. Ох, удал!!.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Уж и так удал, что каждый час за него Богу молюсь.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Это ты, — как это? — правильно, богу-то. Ему, Сергею-то, трудно. У него — дивизия, одних орденоносцев — две тысячи, каждый пятый в дивизии (Показывает на грудь.) — и здесь, и здесь. И каждый пятый — в гордости, его удостоверить надо.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Видал ты Сергея-то?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ах ты, боже мой! Как же я забыл-то. Ведь печь надо вздувать, сапоги немецкие жечь. Слушай. У невестки твоей есть поведенье?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Повеленья у ней не было. Жили мы мирно, держались. А тут, неделю назад что ли, разоделась она. Я и впади в злость. К чему разоделась? Мужиков приманивать? Смотрю, агроном зачастил, а там — председатель районный, фамилия Ондатьев. Холост, ранен, с войны отпущен. Ну, и другие. А баба сияет, как лампадка. Это без мужа-то?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Эх, дура. Как была ты дура, так и осталась, деревенщина. «Мужиков приманивает»... Тьфу! Нужны ей твои мужики, когда у ней муж — подполковник. Я его спрашиваю: «Как, говорю, ваша личная жена, товарищ подполковник Козмин?» Он мне: «Хорошо, говорит, в жене не сомневаюсь». А я-то, вроде тебя, старая, думаю: «Так ли уж и хороша и верна? Того бы хорошо проверить. Потому, возле нее, кто — Гликерия Афанасьевна, что она понимает?»
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (рассердившись). Уж в чем, в чем, батюшка, а в женском деле я понимаю. Была дура, верно: мужья жена, с одного взгляда на какого-то кузнеца бросилась, так я после того двадцать


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
407
лет грех замаливала, и не глядела ни на кого, и другим закажу. А он мне скажет еще...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ну, ладно, ладно. Ты о сыне-то слушай. Я гляжу это на Сергея да и думаю: «Моя кровь, горяча, доверчива. Вернется в село. Ведь, если что допущено — убьет, не поморщится. И что ж выходит, — как это? — позор. Подполковник Козмин, — и в жену будет стрелять? Не позволю!» Так я думаю. Ну, кладу я нож в котомку. Полагаю: если уж грех, так мне, к одному грешить. Я ее, невестку-то и убью. Подхожу к селу. И верст за сорок слышу — оделась, форсит, мужа при живом муже ищет. И вспомнил я свои фронтовые мысли. Увидал я там, что сын мой — герой, и «пойду, — думаю, — посмотрю, какова у него жена, под стать ли?». А вышло что ж? Плохая, неверная, потаскуха! А?!.. Тошно мне! Пока ее самое-то не увидал, в лицо не поглядел, не поговорил — пустые эти мной мысли владели, старушечьи, бабьи, вроде твоих... да и посейчас не все еще они испарились. Тьфу! Противно мне, старуха.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Уж и грозен ты, Аггей Данилыч, уж и темен. Запугал ты меня! Ну, мои мысли плохи, а где же они, твои-то? Хорошие? С каких таких хороших мыслей ты МТС хотел зажечь? И с каких таких сапоги эти с шипами вот велишь в печке спалить?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Молчи, тебе говорят, глупая баба. Ничего не поняла! Примерял я на тебе правду свою, а она не твоему уму — коротка. Эх, Гликерья, совсем ты обеднела разумом!
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (рассердившись). Да чего ты лаешься, будто кобель, прости Господи! Я тебе не прежняя баба, я тебе теперь бригадир и в своих мыслях.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ну, да ладно, бригадир! Зови сюда всех со двора. Пора. Поклонюсь, признаюсь...
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. В сыне признаешься?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. В сыне? Сергее? Зачем? Тридцать лет не признавал, — теперь объявлюсь? Да он меня засмеет! Нет. Это с нами, старушка божья, останется. Про другое скажу... зови председателя этого... агронома... мужиков этих молоденьких... всем скажу ее, правду. Она такая огненная, что и они свою
выложат! (Волнуясь, ходит по избе. Появляется Евдокия Максимовна, тоже взволнованная.)
4.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА (садится за стол, отставляет бутылку и, сложив руки одна на другую, пристально глядит на Аггея Данилыча. И тот не сводит с нее взора). Ты кто таков? Ты — откуда? (К Гликерии Афанасьевне.) — Может, тебе, свекровушка, он близок?
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (сдержанно). А чем он мне близок-то? Знакомый человек, встречала...
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Придет такой, с поля глухого... наговорит! Где правда, где — сплетня, и не поймешь. А ты мучайся, думай! Не хочу! Уходи, старик. И водки тебе не будет, и разговора не дождешься. И мужа моего ты не видал. Не видал! Я от него письма получаю. Мне все известно.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (вяло). Известно, - ну и слава богу.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Свекровушка, дай ему хлеба. Пускай уходит. (Резко вставая). Да и хлеба не надо давать! На нем сапоги немецкие, с шипами. (С силой.) Уходи! Чтоб глаза мои не видали.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (также вяло). Выходит, враг я тебе, молодка?
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Кабы враг, убила б. Ни враг ты мне, и не друг. Тревожный ты человек...
5.
Входят Ондатьев, Варвара, Занятое.
ВАРВАРА (Ондатьеву). Узнаешь, Терентий Ильич, прохожего?
ОНДАТЬЕВ (подходит к Аггею Данилы- чу). Здесь многое зависит... Этот? Он. Он на краю канавы сидел, ножки сложил... курит. Здесь многое зависит... Он. Узнаю.
ВАРВАРА. Сапоги-то эти?
ОНДАТЬЕВ. Сапоги не помню, но обличье его опыт показывает: узнаю. И ему еще говорю, голубчику: «Садись на машину, подвезу, старче». А он —головой замотал, здесь многое зависит. Узнаешь меня, старик?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (угрюмо). Впервые вижу, гражданин председатель.


408
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ВАРВАРА. Впервые? А откуда же знаешь, что председатель?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Походка не районная, как это? — республиканская у него походка.
ВАРВАРА. Еще и подсмеивается, разбойник! Шипами своими весь пол в МТС исколол, да еще подсмеивается. (Входят подростки.) Вяжите его, ребята.
6.
Входят Федор, Никифор, Афош, Ульяша.
АФОНЯ. Вязать?! Вот это верно, а? А то мы слышим — про нашу Евдокею Максимовну говорят: она в МТС баловалась, да чуть было не сожгла. Она у нас не баловливая, верно, а? Вот смеху-то не оберешься, ха-ха.
ФЕДОР. Болтают, известно. Хуже нет болтунов в нашем колхозе, как одну работу закончат, а к другой еще не перейдут.
УЛЬЯША (Федору). А ты, Федор, зря. Про наш колхоз-то. Наш колхоз молчаливый. Это на МТС — болтают. Им завидно, что мы и без них можем обойтись. Они себе цену поднимают, — и на наших грязь.
ВАРВАРА. Какую такую грязь?
УЛЬЯША (указывая на Евдокию Максимовну). Ой, страшно! А ее сегодня не забрасывала? Ей пожар в нос не тыкала? Теперь кричишь: вяжи. А сама не хочешь в ошибке признаться, что напраслину плела. Стыдно перед ним, председателем?
ФЕДОР. Бабы, тише. Чужие люди в доме, а они орут.
УЛЬЯША (задорно). Буду орать! Не остановлюсь. Она сама женихов ищет, сама МТС своей хвалится, как приданым, а на нашего председателя сваливает. Дескать, «разоделась». А что? Не может наш колхоз своего председателя разодеть! Захотим, в шелках, в бархатах, в жемчугах ходить будет. Нет нам указу. Мы свой план перевыполняем, и государство нас поблагодарит, вот увидишь. А твоя МТС. (Плюет.) Вот что твоя МТС.
ФЕДОР. Ульяна! Тебе говорю, перестань.
УЛЬЯША. И перестала. Я свою речь закончила. Мне и самой, ой, страшно! (К Он- датьеву.) Товарищ председатель, ты (указывая на Варвару.), как ее жених, рассуди по-председательски, а не по-жениховски.
ВАРВАРА. Что? Он мне жених? — впервые слышу!
ОНДАТЬЕВ. А я вам, Варвара Степановна, стеснялся сказать. Ульяша у меня сватья! {Все хохочут.) И все-таки буду говорить не по-жениховски, ибо преисполнен решимости, да...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Чем дерево выше — как это? — тем крепче своими корнями владеет.
ОНДАТЬЕВ. ...корней, старичок, добирается? (К Варваре.) Значит, по-вашему, он МТС хотел поджечь?
ВАРВАРА. Больше некому. Следы на него.
АФОНЯ. Он, он! Верно, а? Он, ха-ха-ха.
ФЕДОР. Другие все на работе.
НИКИФОР. Он.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (подросткам). Он, он? Кабы я поджигал, так я бы не только что МТС, а и десять деревень еще сжег. Вот как я поджигаю, ребята!
ВАРВАРА. Да, не вышло. Вяжите!
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (повертываясь к ней спиной). Надоела мне эта девка. Орет, орет, как на базаре. Вяжи что ли, раз уж не ночевать мне в этом доме.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Обождите вязать. Батюшка, Аггей Данилыч. Весточ- ку-то от сына ты, ведь, не сказал? (Ко всем.) Весточку он от моего сына принес. От Сергея, подполковника... Пускай скажет. А то уйдет, слова-то ногами в пути затопчет... Дайте ему сказать!
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Эка! За сына твоего, старушка божья, сказано, не прячусь. (Ко всем.) Устала старушка, слова не те достала. Не видел я ее сына. Где мне! (Сердито.) Да, вяжите что ли. Тоже, истребительный батальон!
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА (подходит к нему ближе). Есть весточка? Есть! В глазах вижу. И письмо есть! (Ощупывает его.) Где-то здесь письмо от Сережи спрятано? Где-де, дедушка, где? Ведь есть оно, письмо-то, есть. (Ко всем.) И вязать его нечего. Не виновен он. Я виновата. Не сознавалась, — не хотела Варварину гордость маслить. Приехала я в МТС, а в сундуке у меня новое платье. Думаю: «Не быть Варваре краше меня, надену новое платье». Раскрыла сундук, а платье-то измялось. Ну, знаю, сторожиха у них, Анфиска, — форсунья. В МТС, среди инструментов всегда у нее утюг лежит. Вхожу в МТС, (К Варваре.) — сняла замок, верно... Утюг достаю. Вижу — угли сухие возле... тут я в уголку разду¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
409
ла... чтоб другие не видели... да, видно, плохо затоптала... На меня составляйте акт, Терентий Ильич.
ОНДАТЬЕВ (смущенно). Здесь многое зависит... Какая вы, Евдокия Максимовна, так сказать, неаккуратная.
ЗАПЯТОВ. И наметившееся, тем не менее, деловое собрание сорвала.
7.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. А старичок этот не виновен! Его даже наградить надо. Он первый заметил огонь, да и топтал его. Ну, а потом, как услышал пожарную машину, убежал: на него могло подозрение пасть. Потому- то я ему и сапоги сменила. Отсюда все. Старика не надо тревожить. Старик опален, потерял все по дороге. Он утешиться хотел, да утешиться! В тишине пожить. От войны подальше. Пусть поживет! Пусть отдохнет! А по акту я отвечу. Уж буду нести ответ. (Кланяется всем.) А он пусть отдохнет.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ха-а! Она скажет. Отдохнет! Пожалела? Да что я — нищий, что меня жалеть надо? Я сам наделал поджигов. Меня жалеть не надо, Авдокея Максимовна! Зря ты это меня жалеешь. (Тише.) Хоть, — как это? — хороша ее жалость, ух как хороша! Да и сама хороша полковничья жена. Что они там, мои, — эти, как их? — подвиги? Они здесь, бабы-то наши, такое напахали, что всем фронтовым подвигам впору. И выхожу я в это поле, и оно, свет ты мой, Господи, широкое, как половодье. А оно, половодье-то уносит всякую тину, и ложится на чистый песочек чистая ключевая водичка. Хорошо!
ЗАПЯТОВ. Извините, тем не менее, однако, вы это о чем, гражданин?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. А я об мизгире. Он сам из себя нитку ткет. Вот и я сам себя вроде мизгиря признаю. Тку липку нитку, да сам в нее и запутаюсь. (.К Ондатъеву.) Дело-то в МТС так было. Верно, зашла Авдокея Максимовна в помещенье, взяла утюг. Верно, зажгла. Да только не в помещении, а поодаль, возле конопляника. Выгладила, уголья выбросила. Утюг — на место. А я в коноплянике сидел. После того, как вас, гражданин председатель, повстречал. Я думал: «Идти мне в село, али еще в своих мыслях пожить». У меня мыслей много.
У меня в голове шум! Мне одному побыть бы... А утро раннее, спать хочется. Ночь не спал. Да, спать хочется. Дай, думаю, залезу в МТС. Рига большая, машины стоят, а я за войну к машинам привык, они вроде собак для меня, весело с ними. Замка я не снимал, влез в окно... перед сном покурил. Да, видно, из трубки огонек-то и обронил. Вздремнул часок, огня не заметил, вылез да и пошел по дороге...
ВАРВАРА. К завтраку разошелся огонь- то...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Авдокея Максимовна встретила меня на дороге. Я ей: «Подвези, молодка». Она мне: «А не ты ли, военный дедушка, ригу хотел поджечь?». Вижу, душевная женщина, я ей: «Если, мол, от трубки, так от моей...». Она мне: «Иди босиком, я тебе сапоги принесу. Вижу в тебе свою радость, дедушка. Такая она — как это? — пронзительная. Пронзила меня, как шилом. И подумал я — насквозь поняла!
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Вот и вижу, что есть письмо.
ОНДАТЬЕВ. Разрешите вмешаться, здесь многое зависит... Почему я приехал? Сознаюсь, есть и личный интерес. Здесь — выболтали. То есть, относительно Варвары Степановны. Но, ради личного интереса, общественное время тратить постеснялся бы. (Варваре.) Извините, другое время выбрал бы.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. С другого бока подъехал?
ОНДАТЬЕВ. Вот именно, с другого. Получена телеграмма в райисполком от подполковника Козина, что приехал к его жене и матери партизан Аггей Данилыч, которого просит чествовать... в его лице, то есть, партизан Орловщины.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (кланяется). Зря, зря он меня хвалит, не такой уж запевало, чтоб за всю Орловщину петь, а спасибо. За память спасибо. (Кланяется всем. Оживленные, веселые голоса, подростки ликуют.)
АФОНЯ. А на самом деле — Иван Сусанин! Ха-ха-ха! Ты уж меня, дедушка, прости, я смешливый.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (утирая слезы). Да, вишь, и сам я смешливый, вишь, до слез досмеялся. Ух, хорошо! Понял меня подполковник, жена поняла. Ну, старичок и доволен.


410
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ОНДАТЬЕВ (Евдокии Максимовне). Предчувствия — вещь, так сказать, темная, но, однако, вижу, вышло. Предчувствовали вы этого старика, частично поняли его, а и прекрасно. Надо дедушку достойно теперь, согласно предчувствия, почествовать. (Варваре.) Никогда я не верил в предчувствия, а тут — такая задача!..
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА (смеясь). Да какое ж предчувствие? Мне еще две недели тому назад муж письмо прислал. «Будет, кажись, — пишет, — попутчик; с ним пришлю подробное письмо. Есть такой душевный старичок, уж больно охоч ездить; авось и поедет в наши места».
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Так и написал? Что ж молчала-то ты?
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. А хотела молчать и молчала.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (радостно). Это он про меня! Я, я — охоч ходить-то! Я и говорю ему: «Ой, я охоч ходить, куда хочешь поеду». Ха-ха-ха! Он — про меня. Гликерия Афанасьевна. (Строго.) Говорю, дай трофейные сапоги. Ну, да, те, что с шипами.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Сейчас, сейчас, батюшка.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Старуха хорошая, да суетлива, да и суетлива не беда, а вот, горе, бестолкова. Мешок, говорю, подай Авдо- кеин.
Гликерия Афанасьевна достает мешок. Аггей Данилыч роется. Евдокия Максимовна напряженно наблюдает за ним. Наконец, он достает письмо из ботинка и, держа его обеими руками, торжественно идет к столу.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Не хотел и показывать, покамест мне, моим словам и делам вы не поверите. А раз поверили: получайте главный документ! Да и, надо сказать, — заслужила Авдотья <так в тексте. — М.Б> Максимовна. Ух, хороша! (Низко кланяется Ондатьеву.) Уж прости, товарищ председатель, за беспокойство. (Также кланяется Варваре.) И ты прости, Варвара Степановна. А за, — как это? — попытку поджога отвечаю. За трубку.
ВАРВАРА. Да какая там попытка? Обгорела койка, где отдыхал механик. И акт составлять стыдно, бумагу тратить. Мы больше из бдительности.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Из беспокойства, значит? Это тоже хорошо. Настоящий хозяин он потому и хозяин, что беспокоится. (К Евдокии Максимовне.) Прочитала письмецо-то, хозяюшка?
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА (не отрываясь от письма). Нет еще. Оно длинное, длинное. Да я еще раза... разов пять читать буду.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (к Евдокии). Невестушка моя, драгоценная. (Плачет.) Для письмеца, выходит, приоделась? Для вестничка?
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. И для письмеца, свекровушка, и для вестничка, да и пахоту хорошо кончили. Ведь пахота муженьку, в армию нашу милую... (Обнимает старуху.) Ух, душа-бабушка, хорошо! Я сейчас... (Всхлипывает, убегает.)
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Пойти помочь? (Тоже всхлипывает и уходит.)
8.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Чистые люди, глубокие. Вернусь к своим местам, — как рассказать про это и не знаю. Ну, уж — как это? — достойно расскажу.
ВАРВАРА. А мы тебя, дедушка, от себя не пустим!
ОНДАТЬЕВ. Властью представителя, <выделено автором. — М.Б.> здесь многое зависит, не пущу!
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Ты, товарищ председатель, ей не поддакивай. Иначе, женишься, целиком она тебя в руки заберет. У ней руки цепкие, да гордые. Да только не тебе держать меня, девушка. У меня еще ножик востер, о немца иступиться хочет.
ФЕДОР. А пока надо тебе, дедушка, наши дела показать.
АФОНЯ. Чтоб было о чем рассказывать, верно, а?
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Покажите, да и сами расскажите.
9.
Возвращается Евдокия Максимовна. Она переоделась в простое рабочее платье. За ней — Гликерия Афанасьевна.
ФЕДОР. Авдокея Максимовна. Дедушка настаивает, чтоб поля ему показали. Пока светло, надо ехать.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
411
НИКИФОР. Надо ехать.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Поедем. Покажем от былинки до былинки.
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА. Куда вы поедете на ночь глядя? Я сейчас стол накрою, пускай поедят, выпьют, а там и едут...
ФЕДОР. А там и смеркается. Мы допреж съездим, Гликерия Афанасьевна.
ЗАПЯТОВ. Позвольте, тем не менее, все так сложилось вполне достойно новых людей, так надо заседание производственное открывать.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Мы поедем, а ты Аггею Данилычу цифры приготовь. Он, Иван Иваныч, дедушка-то этот, цифры наши тоже к фронту отвезет. Показатели наши.
ЗАПЯТОВ. Цифры вытекают из заседания и организации прополки, наряду с передовыми, а вы уходите. Но, однако, я, действительно, пока подсчитаю.
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ. Постой-ка, Авдокея Максимовна, ты, никак, старое платье надела. Хороша ты и в старом, а только и в новом бы не плохо.
ЕВДОКИЯ МАКСИМОВНА. Всходы взошли, прополку надо начинать. А вдруг изорву платье, изомну? В чем мужа встречу? Письмо, мол, в праздничном встречала, а меня самого — в будничном? А в поле работа горячая, большая. Что ни шаг, то и к концу (Подсмеиваясь, подражая Аггею Даниловичу.) — как это? — к концу войны ближе. Ну и порвешь платье, кольца растеряешь...
АГГЕЙ ДАНИЛЫЧ (Варваре). Подсмеивается Авдокея Максимовна над стариком- то? Ой, надо мне скорей уезжать, а то засмеют тут у вас (Указывая на Афоню.) такой смешливый есть!
АФОНЯ (покатившись со смеху). Ух, задохнусь, ух, до чего долго терпел, ха-ха-ха.
ФЕДОР (строго). Ну, буде, буде, смехун, буде! Пошли в поле, а то смеркается. (Уходят.)
10.
Остались Занятое и Гликерия Афанасьевна, которая тянет из печи горшок, разгребает угли и кладет в печь дрова.
ЗАПЯТОВ (роясь в папке). Тем не менее, качество работ проверяется бригадиром и звеньевым в течение рабочего дня... чтобы на¬
ряду с передовыми, мы продемонстрировали ширину прополотого участка 0,6x5=3 метрам, так что прополотая площадь осваивает, тем не менее...
ГЛИКЕРИЯ АФАНАСЬЕВНА (у печи).
«Что стоишь, качаясь, грустная рябина, Али ожидаешь дорогого сына?
Аль через долину, за рекой широкой,
Дуб стоит высокий, такой одинокий?..» Занавес
<1944>
Примечания
Печатается по ротапринтному изданию М.: ВУОАП, 1944, ЛА. Ошибочная нумерация явлений не исправляется.
Условно датируется 1944 г.
Одной из особенностей литературной жизни СССР в период Великой Отечественной войны было подчинение творческих задач писателей общенародной цели победы над фашистской Германией. Тема воюющего народа определила характер, содержание и форму русской литературы военных лет, в частности, ее жанровую специфику. Значительно повысилась оперативность литературы и актуальность произведений. В первые годы войны в прозе доминировали небольшие по объему публицистические статьи, очерки, памфлеты, фельетоны, воззвания и военные рассказы. Национально-патриотические и освободительные идеи заняли господствующее положение в литературе того времени. Зарубежная критика отмечала тогда даже появление «нового национализма в России». Имеется в виду выраженный поворот в литературе от классовых и партийных к собственно национальным интересам, замену героев-болыневиков крестьянами и «просто русскими людьми». Однако после разгрома фашистов под Сталинградом в феврале 1943 г. руководство страны изменило идеологический курс: с «разрешенного» в первые годы борьбы с захватчиком воспевания народного (национального) патриотизма акцент был перенесен на патриотизм «советский» («социальный»). (История русской литературы XX века: в 4 кн. Кн. 3: 1940-1960 годы. М.: Высшая школа. С. 4-7,24-38; Гордо- вич К.Д. История отечественной литературы XX века. СПб., 2005. С. 80-85).
Театр подчинил свою работу нуждам фронта с первых же дней войны. Однако первые драматургические опыты оказались не очень удачными, в них слишком сильны были иллюстративность, описательность. Только к лету 1942 г. на ведущих сценах страны появились «Нашествие» Л. Леонова, «Русские люди» К. Симонова и «Фронт» А. Корнейчука. (См.: Богуславский А.О.,


412
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ДиевВЛ. Русская советская драматургия: основные проблемы развития: 1936-1945. М.: Наука, 1965. С. 157-161).
Заметное оживление в советской драматургии наметилось в 1944 г. Центральные журналы и отдельные издательства периодически публиковали новые пьесы. При этом отчетливо просматривается следующая тенденция: большая часть пьес посвящена современным событиям: как происходящим непосредственно на фронте, так и случившимся в тылу. Это — «Офицер флота» А. Крона (Знамя. 1944. № 4), «У стен Ленинграда» Вс. Вишневского (Знамя. 1944. № 9-10), «Отчий дом» В. Катаева (Новый мир. 1944. № 10), «Площадь цветов» В. Ильенкова (Октябрь. 1944. № 5-6) и др. Другая, значимая группа драматургических произведений связана с героическим прошлым России.
В полном соответствии с этими тенденциями Вс. Иванов с июня 1941 г. публиковал статьи, очерки и рассказы в газетах «Известия», «Красноармеец», «Красная звезда», «Советское искусство», «Гудок», «Труд» и др. Тема — героизм защитников Родины, вероломство врага, нравственное превосходство наших соотечественников над захватчиками, кровное братство славянских народов и т. д. В произведениях Вс. Иванова военной поры в равной степени высоко ставятся подвиг ратный и подвиг трудовой. Уже в очерках и статьях 1941 г. он подчеркивал, как велик вклад в общее дело тружеников тыла.
В военные годы «герои тыла» для Вс. Иванова-писа- теля — и в городе, и в деревне. Уже в ранних военных очерках появляется фигура крестьянина, тесно связанная, с одной стороны, с воюющей армией, фронтом, с другой — с героическим трудом на оружейных заводах. В рассказах военной поры фронт также тесно связан с тылом, а в тылу, в свою очередь, взаимно поддерживают друг друга рабочие, крестьяне, творческая интеллигенция.
В дневнике писателя есть запись от 22 мая 1944 г.: «Надо спешно написать две одноактных пьесы и рассказ на тему одной из пьес» (Дневники. С. 313). Возможно, одна из двух этих пьес и есть «Запевало», действие в которой происходит в начале лета 1944 г.
В заглавие пьесы вынесена диалектная форма (средний род) от слова «запевала». В современном русском литературном языке оно употребляется для обозначения лица как мужского, так и женского пола. Запевала — певец, начинающий пение, подхватываемое хором. Употребляется также для обозначения зачинщика, начинателя чего-либо (Даль. T. 1. С. 625). Заглавие многозначно. Во-первых, главный герой пьесы, Аггей Данилыч Погодин, в молодости действительно был гармонистом и запевалой. Этот факт важен для развития сюжета. Во-вто¬
рых, в изображаемой ситуации именно Погодин оказывается в роли лидера, способствует погашению конфликта. И в-третьих, он выступает как представитель воюющей части народа (армии и партизан), прибывший в тыл, к людям, вся жизнь которых определяется нуждами и интересами фронта. Само имя Аггей в переводе с древнееврейского означает «торжественный, праздничный, веселый». Так звали одного из поздних пророков в «Ветхом Завете» (Русские имена в исторических лицах, церковных и народных праздниках, пословицах и приметах. М.: Париж, 2002. С. 20). По отношению ко всем остальным действующим персонажам пьесы он действительно является «посланником» и «вестником», причем вести его — радостные.
В тексте указано три разных региона, в которых партизанил Погодин. Согласно удостоверению он «по прозванию белорусский партизан Иван Сусанин». Сам он рассказывает: «Партизан я водил по Брянским лесам». А в телеграмме полковника Козмина говорится, «что приехал к его жене и матери партизан Аггей Данилыч, которого просит чествовать... в его лице, то есть, партизан Орловщины». Однако все три названных региона можно рассматривать как единую территорию: Брянская область граничит и с Орловской областью, и с Белорусией. Во время Великой Отечественной войны на этой, оккупированной врагом, территории существовало несколько партизанских краев и зон, иногда располагавшихся по обе стороны областных и республиканских границ (Военная энциклопедия: В 8 т. Т. 6. М.: Воениздат, 2002. С. 270-271).
Герой пьесы «Запевало» показан на следующем — по отношению к герою другой «военной» пьесы Вс. Иванова, «Дядя Костя», — этапе. Основная работа над «Дядей Костей» велась, судя по дневниковым записям автора, в течение марта 1943 г. (Дневники. С. .281-298). Опубликована эта пьеса в 1944 г. Она имеет документальную основу, посвящена героической борьбе с фашистами партизана Константина Сергеевича Заслонова. Действие в ней происходит на станции Орша в начале 1942 г. Успешно выполнив диверсионное задание, Заслонов уходит в леса к белорусским партизанам. В следующей пьесе Вс. Иванов словно продолжает действие, показывая возможный вариант развития событий.
Важен также лирический мотив эмоциональной связи воина с ожидающей его в тылу женщиной. Она не только самоотверженно трудится, приближая победу, она любит и ждет своего защитника, готовится достойно встретить его. Для фронтовика, в свою очередь, любовь и верность ждущих в тылу не менее важны, чем поступающее оттуда материальное обеспечение. Отличительной особенностью пьесы является не просто отсутствие вы¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
413
раженного плодотворного руководства крестьянами со стороны коммунистической партии, но очевидная ирония автора в изображении советского руководителя и колхозной активистки. Как и в ранней редакции «Бронепоезда», крестьянская масса здесь — самоорганизующаяся стихия. При этом активно задействован мотив национальных корней, от народных песен и обычаев до православных канонов и праздников. Все это, по-видимому, и явилось причиной того, что, казалось бы, столь актуальная пьеса популярного драматурга так и не была поставлена ни в одном театре страны.
С. 398. Загнетка — особая часть русской печи, небольшое углубление, куда сгребают горячие, но уже без огня угли (жар). Использовалось для приготовления и/или сохранения горячей пищи.
Тачать — шить сквозной строчкой, например, «тачать сапоги».
Вопрос об индивидуальной сдельщине — одна из самых острых, практически нерешаемых проблем колхоза как социально-экономического образования. Сдельная работа и оплата труда предполагают вознаграждение за конкретный произведенный продукт. Практика показала, что индивидуальная сдельщина намного эффективнее с экономической точки зрения, производительность труда при этом гораздо выше, чем при заключении коллективного договора. Однако при этом неизбежно нарушается принцип «уравниловки» — важнейший для идеологов колхозной системы хозяйствования. Курс на «внедрение сдельщины» был взят уже в марте 1931 г. на VI съезде Советов, что зафиксировано в «Решениях съезда». В дальнейшем этому вопросу было посвящено постановление ЦК ВКП(б) от 4 февраля 1932 г. «Об очередных мероприятиях по организационно-хозяйственному укреплению колхозов». Во время Великой Отечественной войны острая нехватка сельскохозяйственной продукции вынудила руководство страны поощрять индивидуальную сдельщину, как дополнительный источник столь необходимого продовольствия (см.: Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам: сб. документов за 50 лет: В 5 т. Т. 2. 1929-1940. М.: Политиздат, 1967. С.288- 290, 381.)
С. 399. Ремонтируем машины в риге. — Рига — постройка для сушки снопов с местом для обмолота зерна. Имеется в виду крайне неподходящее для работы помещение, тяжелые условия труда.
Официальный представитель главного управления колхозного строительства Наркомзема... — государственный служащий, которому руководство колхоза было подотчетно. Во время Великой Отечественной вой¬
ны контроль за деятельностью колхозников со стороны государства значительно возрос.
Наркомзем — Народный комиссариат земледелия СССР организован постановлением ЦИК СССР от 7 дек. 1929 г. с целью практически возглавить работу по социалистической реконструкции сельского хозяйства. Постановлением ЦИК и СНК СССР от 4 апр. 1934 г. в целях улучшения руководства сельским хозяйством был реорганизован (см.: Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам: Т. 2. 1929-1940. М., 1967. С. 143-144; История колхозного права: сб. законодат. материалов СССР и РСФСР 1917-1958. T. 1. 1917-1936. М., 1959. С. 399).
С. 400. Скрутишь партизану — во время Великой Отечественной войны рядовые советские граждане курили, главным образом, самодельные папиросы, так называемые «козьи ножки», для изготовления которых бумагу скручивали в трубочку и заполняли табаком.
Уж я его знаю, вредительI — Термин, широко-распространенный в период сталинских репрессий в СССР как в повседневном бытовом общении, так и в официальных политических документах и в прессе. Употреблялся, в основном в социально-политическом контексте, обозначал человека, который умышленно наносит вред народному хозяйству или государственному строю. В конце ноября — начале декабря 1930 г. в центральных газетах этот термин применялся к обвиняемым на процессе «Промпартии», например, в «Правде» от 30 ноября и от 3 декабря. Много писали газеты о «вредительстве» и освещая ход коллективизации деревни. Особенно широкое распространение это обвинение получило после доклада Сталина «О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников», сделанного ЦК ВКП(6) на пленуме 3 марта 1937 г. Там «вредители» поставлены в один ряд со «шпионами, диверсантами и убийцами, засылаемыми в наши тылы агентами иностранных государств» (Правда. 1937. 29 марта).
Удостоверяешь, что сапоги у него не с немецкими шипами? — Во время Второй мировой войны в обмундирование рядового немецкого пехотинца входили солдатские походные сапоги — Marschstiefel — миллиметровыми гвоздями с большой выпуклой шляпкой, по контуру каблука прибивалась стальная граненая подковка. Офицеры часто шили на заказ сапоги, подбитые еще более крупными гвоздями. У специальных подразделений — горных егерей — обмундирование включало ботинки, подбитые большими шипам. В тексте обувь, о которой идет речь, обычно называется «сапоги», но один раз — «ботинок» (см.: Вооруженные силы Германии. 1933-1945: Полный атлас. М.: Астрель-АСТ, 2007. С. 83,85).


414
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
С. 402. Медаль «За отвагу» — была учреждена Указом Президиума Верховного Совета СССР 17 октября 1938 г. Являлась высшей медалью СССР. В Положении о медали говорится: «... учреждена для награждения за личное мужество и отвагу, проявленные при защите социалистического Отечества и исполнении воинского долга...» Во время Великой Отечественной войны за период с 1941 по 1945 г. было произведено более 4 миллионов награждений этой медалью.
С государством вы рассчитались и, кроме того, продали государству свои излишки хлеба. — Колхозы ежегодно получали государственный план производства сельскохозяйственной продукции. В этих планах точно и конкретно указывалось, сколько именно и какой продукции и по каким фиксированным закупочным ценам каждое хозяйство обязано продать государству. Во время Великой Отечественной войны закупочные цены, и без того достаточно низкие, оставшись без изменения, «отстали» от «взлетевших» рыночных в сотни раз. Фактически, вся колхозная продукция поступала в распоряжение государства почти бесплатно. При этом нормы обязательной продажи были значительно повышены. Выполнив государственные поставки, крестьяне почти ничего не получали на заработанные «трудодни». В этих условиях рассчитаться с государством и даже продать ему излишки — трудовой подвиг, высшее проявление патриотизма (см.: Анисков В.Т. Крестьянство против фашизма. 1941-1945. М., 2003. С. 186).
Колхоз покупает и жертвует на победу ...танк «Александр Суворов». — Одним из наиболее ярких проявлений патриотизма стало общенародное движение по сбору денежных средств на строительство боевой техники. Всего за годы Великой Отечественной войны на строительство боевой техники от советских граждан поступило наличными 24 млрд, рублей. На эту сумму было построено более 2,5 тысяч боевых самолетов, несколько тысяч танков, 8 подводных лодок, 16 военных катеров и много другой техники. Колхозники, несмотря на безденежье, принимали в этом движении самое активное участие: влились в него в числе первых, внесли более половины всей суммы. В регионах Сибири — более 70%. Высокий процент средств, внесенных на строительство боевой техники сельскими жителями, объясняется тем, что к началу войны они составляли более 70% населения страны. По статистике почти 80% сражавшихся на фронте были выходцами из крестьянских семей (см.: Анисков В.Т. Крестьянство против фашизма... С. 163, 226-232).
Деревянным бы маслом смазать. — Низший сорт оливкового масла, не идущий в пищу. Употребляется для масляных ламп и лампад. В отличие от растительного
масла, его получают из плодов, растущих на дереве, а не из семян и трав, — отсюда и название.
С. 404. ...из Москвы с сельскохозяйственной привез. — Всесоюзная сельскохозяйственная выставка (ВСХВ) была открыта в Москве в 1939 г. В 1959 - переименована в Выставку достижений народного хозяйства (ВДНХ). В предвоенные годы для участия в выставке делегировались руководители или передовики наиболее успешных хозяйств. Участие в выставке считалось почетным, а также давало крестьянину одну из немногих возможностей побывать в столице, в частности, приобрести там промышленные товары, практически недоступные в сельской местности.
С. 405. Ведьма с Лысой Горы ... — Элемент восточнославянского, в частности украинского, фольклора, связанный с колдовством и сверхъестественными силами. «Лысая гора» — это гора, склоны которой не имеют растительности. Согласно легендам, ведьмы и другие сказочные существа регулярно собирались на одной из таких гор и устраивали оргии («шабаши»). На шабаше «нечистая сила» в полной мере проявляла свою сущность, а также, с точки зрения человеческой эстетики — свое физическое уродство (см.: Даль В.И. Поверья, суеве- рья и предрассудки русского народа. М.: Эксмо, 2008. С. 43-44).
С. 405. ... полушубок романовский, рубаха красная, пояс с набором... — Престижная нарядная одежда русских мастеровых, ремесленников, крестьян начала XX в. Романовский полушубок — короткая, до колен верхняя меховая одежда, изготовленная из высококачественной овчины (от овец ценной «романовской» породы). Пояс с набором - ремень, украшенный металлическими бляхами и пластинами.
С. 406. «Что стоишь, качаясь, грустная рябина...» — Здесь и далее приводится и творчески перерабатывается в соответствии с сюжетом и эмоциональным фоном народный песенный вариант стихотворения Ивана Сурикова «Рябина» (1864, автор мелодии не установлен, и она считается народной). В оригинале первые строки стихотворения звучали: «Что шумишь, качаясь, / Тонкая рябина, / Низко наклоняясь / Головою к тыну?..» (см.: Суриков И.З. Тонкая рябина : стихотворения. Былины. Переводы. М., 1992. С. 55).
С. 408.... истребительный батальон... — Истребительные батальоны — военизированные, добровольческие формирования граждан во время Великой Отечественной войны. Задачи их определялись постановлениями Совета народных комиссаров СССР от 24 июня 1941 г. «О мероприятиях по борьбе с парашютными десантами и диверсантами противника в прифронтовой полосе» и «Об охране предприятий и учреждений и создании ис-


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
415
требительных батальонов». Истребительные батальоны предназначались для охраны военных объектов и для борьбы с диверсионными, парашютно-десантными вражескими группами. Первоначально истребительные батальоны создавались в Западных областях СССР, а позже и во всех других. В каждом административном районе формировался один истребительный батальон, числен¬
ностью 100-200 человек, а где-то и до 500 человек. Делились на роты и взводы. Уже к концу июля 1941 г. в стране было организовано 1755 таких истребительных батальонов, а также создавались еще группы содействия.
С. 409. Мизгирь — диалектное «паук» (см.: Даль. Т. 2. С. 325).
ЛЕВША
Героическая комедия в стихах От автора
Во всемирной литературе существуют образцы, которым суждено возрождаться не только в воображении читателей, но и в творчестве художников поколений, часто очень далеких от тех, среди которых эти литературные типы создавались впервые.
Прометей, Улисс, Дон-Кихот, Агасфер, Дон-Жуан, Фауст, Евгений Онегин, — к образам этим обращается почти каждое новое поколение поэтов, или живописцев, или композиторов; художники толкуют эти образы каждый по-своему, сообразно их таланту и умению.
Несомненно, к числу таких бессмертных типов, к которым часто возвращается воображение художника, принадлежит тип гениального русского самородка Левши, впервые написанный Н. Лесковым, изумительнейшим мастером слова.
Однажды я подумал: а как советский писатель представляет себе Левшу?
И я написал на эту тему стихотворную, героическую комедию.
Намеки в повести Лескова на старинные ружья и на Клейнмихеля, начальника штаба военных поселений, а позже и директора их, позволили мне перенести действие в 1831 год, когда империя Николая Первого была потрясаема яростными восстаниями, среди которых восстание военных поселений было одним из ярчайших показателей народного гнева и народной ярости к отвратительному и подлому помещичье-царскому режиму.
Всеволод Иванов
1954 г.
Действующие лица в той последовательности, в какой они появляются на сцене
ЛЕВША РЫЛУШКИН РЫЖИЙ МАСТЕРОВОЙ
— тульские оружейники
Гарнизонный инженер прапорщик ОРЛИН Свистовые КАЗАКИ атамана Платова
МАША КРАСНИКОВА и ее мать ДОМНА ВЛАСЬЕВНА
Фельдфебель АВДЕЕВ ИВАН МОСКВИН — тульский оружейник
ПОТАПЫЧ — ехидный старик ЧЕТЫРЕ ТУЛЬСКИЕ БАБЫ МАСТЕРОВОЙ В БОЛЬШИХ ЛАПТЯХ ВЕЛЬМИЦКАЯ — молодая вдова, родственница Клейнмихеля
Генерал КЛЕЙНМИХЕЛЬ — начальник штаба военных поселений Атаман ПЛАТОВ Император НИКОЛАЙ ПЕРВЫЙ Дежурный ГЕНЕРАЛ и ЛЕЙБ-ГВАРДЕЙЦЫ
Солдат КРАСНИКОВ — начальник Военного Управления восставших военнопосе- ленцев
СОЛДАТЫ и МАСТЕРОВЫЕ - воен- нопоселенцы и их ЖЕНЫ
ПОТЫЛИЦЫН — рабочий СПб-охтин- ского порохового завода ПОЛШКИПЕР корабля ПРОДАВЦЫ ГАЗЕТ и СЛУГИ портер¬
ной в Лондоне
ОБЕР-КУРЬЕР, сопровождавший Левшу ТРИ АНГЛИЙКИХ МАСТЕРА ПРИНЦЕССА
КАПИТАН корабля и слуги на корабле
ГАВРЮША
ИВАН
ОНИСИМ
и другие РАБОЧИЕ Охтинского порохового


416
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Действие в Туле, под Новгородом, в Лондоне, на корабле в море и в Петербурге, в 1831 го- ду-
Первая сцена «Недалеко от плотины»
Через распахнутые двери мастерской видны станки и возле них — груды длинноствольных ружей. Такие же груды ружей и перед дверьми, у которых мастер Ермило Ры- лушкин с ожесточением и восторгом бьет молотком в «било», большой кусок металла, подвешенный на цепи к суку полузасохшей дуплистой липы. Прислонившись к липе, сидит Левша. На коленях у него — длинноствольное ружье.
JL
РЫЛУШКИН. Эй, било бьет! Бьет било! Обедать время наступило.
Один за пятачок, а двадцать — за полтину! Беги обедать на плотину!
Робята, на плотину, что над речкой Упой!.. А ты чего отстал, чей, парень глупый?  11
РЫЖИЙ МАСТЕРОВОЙ (вбегает). От радости дрожит под мною грунт!
Взаправду в Туле будет бунт? РЫЛУШКИН. Я бунта сам хочу, — Покедова ж к обеду вам стучу.
Левша, вон, сказывал — бунтуют по Литве, По Белой Руси, в Польше...
РЫЖИЙ. Что ж, не мало!
Вот, Тулы, жаль, недоставало! РЫЛУШКИН. Пострел,
Чего, гляди-ка, захотел!
А ты — скорей на плотину:
Услышишь сказочку одну.
Соврать боюся —
Из Новгорода али из Старой Руссы, Откуда-то из тех краев,
Где в радости от царских повелений, Исправно так солдаты маршируют, Вдобавок — пашут, сеют, боронуют, — Хоть, правда, урожаи их минуют, —
Ну, словом, из военных поселений, — Явилось на плотину трое богомольцев.
И сказывают, брат мой, чудеса! Исправные солдаты все бунтуют,
Дым, грохот, шум из барских, в близости, имений,
Багровы небеса...
Не знаю, верно ль то,
Но, будто бы бунтует тысяч сто?.. РЫЖИЙ. Хорошее число!
Порадовал, Ермилушко, ответом:
Заснул на том, проснулся я на свете этом. Бегу к парням! (Убегает.)
3,
РЫЛУШКИН. Бей в било, бей!
На сходку тульских кликай-ка людей. Кого могли, созвали.
Идем, Левша?
ЛЕВША. Сейчас? Едва ли.
Живет здесь в Туле гарнизонный инженер Орлин.
РЫЛУШКИН. Слыхал. Ученый господин.
В чинах он не велик: за прапорщика не шагнул,
А генерал пред ним берет на караул — Наследник тысчи душ, — и тетушка его при смерти...
ЛЕВША. Так вот, он, Орлин, меня, брат, высмотрел.
Придумал я винтовку. Штуцер, по-немецки...
РЫЛУШКИН. Слыхал и то. Когда б я мог, сказал бы по-купецки:
Куплю ее, начну ковать стволы,
А наковавши, заторгую... Да с кем? Кому продашь?
Хозяин наш.
И все заводчики другие —
Ослы прямые!
Им лишь бы поскорей, без всяких там затей,
Побольше наковать стариннейших фузей...
L
(Орлин входит, держа винтовку.) ОРЛИН. Приветствую друзей,
Левша, в восторге я!
Сравните-ка: винтовка эта, и рядом — фузея. Вес — в три раза меньше,
Бьет — в пять раз дальше.
Не может быть двух разных мнений: Левша — ты гений!
РЫЛУШКИН. Клейнмихель, он начальник штаба всех военных поселений...


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
417
ОРЛИН. Ну?
РЫЛУШКИН. А Платов, знаменитый атаман донской...
ОРЛИН. Но нам-то прок от них какой? РЫЛУШКИН. А фузея металлу сколько жрет?
А пороху? А пуль? А бьет?
ОРЛИН. Мне речь твоя все в толк нейдет. РЫЛУШКИН. А толк ее таков - Нас, оружейных мастеров,
Вооруженьем армии, ох, много недовольных:
С времен Петра, из ружей гладкоствольных,
Без точного прицела, на триста лишь шагов Бил наш солдат врагов.
Теперь винтовкой нарезной На тысячу шагов ударит он, родной! Врага-то, боже, как погоним!
На поле боя сколько их схороним! Гляди-ка, два ствола: фузейный и винтовки. Что вид, что вес, — сравненья нет... ОРЛИН. На речь, лохматый, ловкий!
Не меньшей ловкости получишь ты ответ. (Левше.) — Я о твоей винтовке Клейнмихелю сказал,
И более того, винтовку показал.
Для армии никак не рекомендовал,
Но ценный он совет нам дал:
Вам, для охоты царской, штук бы десять или пять
Неплохо в год изготовлять.
Царь штуцер пристреляет,
А за царем, посмотришь, — генералы,
А там, кто знает,
Покинув, так сказать, парады и балы, Винтовка будет у солдатов...
ЛЕВША. А как ответил Платов?
ОРЛИН. Ну, Платов стар, к тому ж проездом в Туле...
(Входят три казака.)
i
1- 	Й КАЗАК (мастерам). Кто тут на карауле? РЫЛУШКИН. Левша, Ермило Рылушкин...
2- 	Й КАЗАК. А что Иван Москвин?
Вы, тульские заплаты!
Немедля, всем троим, к себе велел явиться Платов.
Вторая сцена —
«Плотина через речку Упу».
Высокая плотина с водяным колесом и приводными ремнями от него, уходящими к низеньким строениям завода. Авдеев, жена и дочь солдата Красникова, разговаривают с оружейниками, среди которых несколько женщин. Авдеев — старый солдат в запыленном и поношенном мундире, Красниковы одеты богомолками. Маша только что окончила рассказ свой; опустив руки, печально смотрит она в толпу, откуда доносятся к ней сочувственные вздохи и возгласы.
L
ГОЛОСА. Беда... Несчастные!.. Вот тяжко горюшко!..
Что говорить!.. Горька их доля!.. Когда-то будет волюшка?..
МАША. ...Плохая, оружейники, военно-посе- ленцев жизнь:
В могилу заживо ложись!
АВДЕЕВ. Конечно, мы, военно-поселенцы есть солдаты...
МАША. ...С измальства горем мы богаты!
А тут еще богаче прилетел к нам вихерь: До нитки ободрал нас всех Клейнмихель! АВДЕЕВ. Зовут его солдаты — генерал Клей- митель.
РЫЖИЙ МАСТЕРОВОЙ. - Палач? На ка- торгу клеймит?
МАША. Клеймит,
А сам, на всю Рассеюшку, шумит:
— «Не каторга в военных поселеньях, а приволье!».
С такого ли приволья
Решили — кто с ружьем, кто в колья.
На них!..
АВДЕЕВ. То есть, грабителей людских. МАША. Начал Десятый, военно, тот, рабочий батальон:
— «Помрем,
Но ране — всех злодеев перебьем!». Командущим сказали тут отца моего, Солдата Красникова.
ИВ. МОСКВИН. Другой храбрец навряд ли есть,
Кому к лицу такая честь!
ЕХИДНЫЙ СТАРИК. Иван Москвин! Не о тебе ли в Туле толки,
Что женишься ты на какой-то богомолке?


418
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Оно, конечно, честь — то честь,
А только он тебе, выходит, тесть? МОСКВИН. Семен Потапыч, это ты к чему ж? МАША. Потапычу отвечу уж.
Не зря, Семен Потапыч, началися толки, Воистину, мы с матерью, пред вами богомолки,
И Ваня мне, воистину, жених...
СТАРИК. Одно дело — война, друго дело — жених,
Другой, того, выходит стих...
МОСКВИН. Какой жених? Мы женихаться будем после:
Когда злодеев сбросим!
К военно-поселенцам не женихаться я иду, А чтобы скрасить их беду.
РЫЛУШКИН. Иван! Ты к ним решил уйти?
МОСКВИН. Ермилушка, ды-ть нет иного-то пути!
РЫЛУШКИН. Возьми меня с собой. МОСКВИН. Дружище мой! — (Обнимаются.) Ну, что, Потапыч, на женихов-то Маше урожай?
АВДЕЕВ. А ты, друг Машенька, рассказ то свой кончай.
МАША. Чу, раз само собой Выходит бой,
То командиры, вишь, надумали послать, Меня и мать,
Молиться в Мценск, к угоднику Миколе... СТАРИК. Народ к угоднику послал? — {Маше.)
Я давеча нехорошо тебе сказал.
Прости. Болтливым стал я стариком... РЫЖИЙ. Мы, туляки,
Известно, остряки:
Струменту нет, металл строгаем языком. СТАРИК. Ну, ежели твоим, немного настрогаешь!
Лишь попусту златое время потеряешь.
Во Мценске хорошо! Там древняя стоит, Камнесеченная икона Миколая и чудеса дарит.
По водам Зуши,
А также и по суше,
Прибывшая сюда давно когда-то На каменном большом кресте, ребята! Микола держит в руце меч — «Военно одоленье».
И в нраве у святителя такое поведенье,
Что помогать мастеровым, а так и военным людям.
Так, ежели чего,
Выходит, мы, того, —
Обоих не забудем!
Военны — вы, мы — люд мастеровой.
И, в случае чего, одной стеной!
Тут, главно — бог.
Микола, как, помог?
МАША. Едва обедню отслужили,
И свечи все положены, спалили,
То, в тот же час, Десятый батальон,
И весь,
Что в честь,
Какого-то там императора Австрийского, Военно-поселенный полк,
Сказавши: «Бей злодеев!..»
А впереди шел, вот он, Авдеев...
АВДЕЕВ. Сподобился за братьев порабощенных биться,
Злодейской кровию упиться!
А после дела наши командиры Послали встречу: «Молитвы, де, дошли. Спасибо вам»,
И, что солдатские восставшие мундиры Просили поклониться тулякам:
— «Оружья, пороху, де, не подошлете нам?».
«Начальство, слышали, начнет переговоры...».
МАША. А всякие, особенно военны, споры, Идут куда как побыстрее,
Когда врагу топор подносишь к шее! АВДЕЕВ. Оружие у нас еще туда-сюда,
А с порохом и с пулями — беда! Начальство, — в год! — солдату отпускает Всего лишь десять пуль: «Зачем стрелять? Солдату главное — маршировать!»
Дошла молитва в Мценске. Она аль в Туле пропадет?
МАША. А я во Мценске так молилась горячо!
Ведь, перед тем, как нам идти на богомолье,
Мне стукнул возраст...
АВДЕЕВ. ...В который по регламенту военных поселений,
Захочет девушка иль не захочет,
Заплачет или засмеется, все равно,
А быть ей замужем! — начальством суждено.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
419
СТАРИК. (Москвину). Я что-то не пойму, Начальство свататься тебе велело, Ваня? МАША. Ах, кабы быть тому!..
ДОМНА ВЛАСЬЕВНА. Тсс, тс! Москвин присватался к ней тайно,
Дрожали мы. Все браки разрешает генерал,
И чтобы в тот же полк! На сторону — ни, ни,
И не взгляни!
Три шкуры бы содрал!
Москвин — мастеровой, со стороны, деньгою — нищ,
К тому же ротный-то у нас...
МАША. Жадюга! Хлыщ!
ДОМНА ВЛАСЬЕВНА (кланяясь в пояс, всем указывая на Машу).
Она к родителям почтенье знает, Смиренная она...
МАША. И, ежели родную мать перебивает, То, — злобясь на господ!
СТАРИК. Простит ее Господь!
А дале, как же, мать?
ДОМНА ВЛАСЬЕВНА. Ой, тяжело и, дедушка, сказать!
Однажды ротный генералу докладает,
К докладу, знамо, что-то прилагает, —
И нам — распоряженье в роту:
«Мария Красникова на работу Во следущий четверг никак нейдет.
Ее, в полковой церкви, обрученье ждет. Приказываю — за писаря Второго батальона!..»
МАША. Военно-поселенцам другого нет закона,
Как только генерал!.. Гугнявый писарь — мне жених?!
АВДЕЕВ. Спасибо, писарь тот утих,
В небесном царствии знать он.
РЫЖИЙ. Убит?
АВДЕЕВ. И погребен. Старался в том Десятый батальон.
СТАРИК. А ротный? Он, пес,
Тоже хорош!
АВДЕЕВ. За писарем вослед. Друзья, вишь, были,
Обоих рядом схоронили.
РЫЛУШКИН. У вас полковый генерал Леонтьев был...
АВДЕЕВ. За то, что подлости спокойно все сносил,
Чать, разберутся в царствии небесном? (Крестясь.) — Не будь ему там тесно! РЫЖИЙ. Ах, лихо бар вы потеребили!
Вы, что ж,
Начальство сплошь,
Почти что, перебили?
АВДЕЕВ. Ну, все не все, а боле сотни,
Чтоб зря не гавкали из подворотни. Начальство все теперь избрали из солдат, Хороших, храбрых и простых ребят.
И что мы дале сделали, я изложить беруся: Военно Управленье — раз. Суд в Старой Руссе.
Манеж полка Астрийского у нас в порядке. Переговоры? Генералы? Царь?.. Готовы вам палатки.
Вы спросите — чего хотим?..
МАША. Вперед всего — все рабство сокрушим!
ДОМНА ВЛАСЬЕВНА. И крепостных велим мы распустить!
Народ,
Как скот,
Отменим продавать!
И земли все у бар отнимем,
Чтобы республикой, как в прочих странах встать!..
АВДЕЕВ. Насчет республики ты, Домна Власьевна, хватила.
Республику Военно Управление еще не обсудило.
ДОМНА ВЛАСЬЕВНА. Э, хватит! Потерпели! И, Авдеев,
Гляди, республику, на пробу, мы затеем. РЫЖИЙ. Мерзавцы, баре,
Так бы и дал по харе:
Несчастных баб, вишь, до чего вы довели! Стрекочут будто бы пономари!
МАША. Ахти! А Новгород не судит — сколь длинен волос?
У нас, — и баба, девка, — первый голос. Это у вас, здесь в Туле, женский пол забит. Вот баба и молчит.
1- 	Я БАБА. Чего-то, девонька, нас задираете,
И тульских баб молчальницами выставляете?
2- 	Я БАБА. Поганого убила генерала,
И, вишь, республику завоевала!
3- 	Я БАБА. А, может, генералов мы сотни три
набьем?


420
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
4-Я БАБА. И всю Россию из конца в конец пройдем?
1- 	Я БАБА. Эй, мужики! Вы тульских баб по¬
зорить позволяете?
Из низкого позора никак не вызволяете? {Разрывает сарафан и достает крестик.) Вот, материно благословенье на веки нерушимо!
Крест! Золотой! С серебряной цепочкой. {Ломче Власьевне.) — Расхвасталась своею дочкой!
Добра?! А тульские, де, видя горе, шагают мимо!
Мужик, снимай-ка шапку! Жертвуем ее,
А в шапку — кошелек!
Родимые! Вы, тульские! Мастеровые! Вали, — кто чем, —
Поможем братьям — поселенцам!
Ружье, фунт пороху, свинец, и, между прочим,
Лаптишками, рубахами и просто полотенцем,
Чтоб рану, после боя, завязать!
Бабы, одна за другой, кладут в шапку разные вещи.
2- 	Я БАБА. Не буду лишнее болтать:
Серебряные серьги!
3- 	Я БАБА. И кошник!
4- 	Я БАБА. И деньги накоплены!
Копили на коровушку Бурену.
2-Я БАБА. У мужика мово возьми кошель. Поменьше пьет!
Гляди-ко ся, мужик! Кладет!
СТАРИК. Эх, дуй те в рот!
Хороший — тульский наш народ. {Достает пистолеты.) Я офицерам, по особому заказу,
Соорудил три пистолета сразу.
Кладу.
РЫЖИЙ. В ряду
С Потапычем, я — пороху полпуда!.. (Мастеровые начинают доставать из недр своих рваных и замасленных одежд, очевидно уже приготовленное, — оружие, металл, мешки с припасами.) МАСТЕРОВОЙ В БОЛЬШИХ ЛАПТЯХ. А я, покуда,
Принес вам ризы с образов И тут еще ружейных пять стволов. ОРУЖЕЙНИКИ {один за другим). — На пули! Меди слиток!
Армяк с кафтаном!
Сапоги, рабочие, прости — с изъяном!.. (Красниковы и Авдеев с поклонами принимают пожертвования. Входит Левша.)
1
ЛЕВША. Поговорил, Авдеев? А теперь, сбирайся.
И, сверх того, полиции не попадайся. Хозяева завода рыщут,
Квартальных, будощников ищут,
Все, чать, во скорости, пожалуют сюда.
По миру слышно: от греха уйти всегда Заранее куда как хорошо!
Зачем квартальным отдавать добро? {Улыбаясь, бабам) — Особенно же серебро! К тому же, будто, казенного завода оружейники,
В складчину для тебя, Авдеев, наняли тройку?
Там, не ее ли подают? {Оружейникам.) Потапыч и ты,
Погружайте. Все остальные, расходитесь! Рыжий,
И нюнить нечего. Жизнь велика и тропы наши многи.
На перекрестках часто сходятся дороги. Да, торопитесь! {Оружейники уходят.)
3,
ДОМНА ВЛАСЬЕВНА. Спасибо, люди добрые, спасибо!
ЛЕВША. Ты, матушка, ты девушка, куда? МАША. Домой.
МОСКВИН. Я с ними.
РЫЛУШКИН. Ну и я.
ЛЕВША. Тебя там не хватало, голубь мой. РЫЛУШКИН. А что мне Тула? Я думал — бунт!
Они ж добро пожертвовали, — и расползлись?!
Мне ж надобно — орлом и ввысь!
А то — пуд пороху, серебра, на! фунт! Левша,
Моя душа
По воле истомилась!
Что это серебро,
Что это все добро!..
ЛЕВША. Добро свое прилипчиво, Ермило. Его-то, иногда, пожертвовать трудней, Чем петли рвать с чужих дверей!


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
421
Не лучше ли, Ермилушка, чем двери рвать, Винтовку выпускать,
И ею торговать?
(.Авдееву, показывая винтовку.)
Какие деньги от ее продажи будут собраны, Вам жертвуем их мы.
И, словом, что сберем,
То — привезем!
(Обеим Красниковым.)
А, Домна Власьевна? Недельку, две иль три, У Рылушкина погости.
Он с виду, пламень,
А, в самом деле, ласковый хозяин.
Здесь, право, будет веселее вам. Прощайтесь, ин, с Авдеевым.
(.Красниковы и Авдеев уходят.)
4
МОСКВИН. Задумался что, Левша? Скажи, откройся?
ЛЕВША. Посля, Иванушка, скажу, не беспокойся.
Третья сцена. — «Платов».
Зала с колоннами. Двери в отдельные покои и в сад. На столе лежит несколько фузей. Входят, взявшись за руки, Вельмицкая и Орлин.
1
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Мой милый! Ах! Кружится голова...
К тому же мучаюсь: вдруг для тебя — стара?
Я, как-никак, вдова, —
И с запоздалою любовию тянусь!
ОРЛИН. Любимая, не трусь!
Исправить разницу в годах берусь:
Я издавна, в чинах и орденах, бываю В опоздании,
Хотя и проживаю Всегда в официальном здании. ВЕЛЬМИЦКАЯ. А тетушка? Я предана ей бесконечно.
Взволнована ее болезнью я сердечно. ОРЛИН. Увы, ее конец, кажись, угадан. День-два, а там дышать Не сможет даже и на ладан. ВЕЛЬМИЦКАЯ. Однако же письмо тебе сумела написать?
ОРЛИН. Зовет проститься.
ВЕЛЬМИЦКАЯ. А я? Молчит? О ней И с ней
По монастырям И по церквам
Без передышки я молилась...
ОРЛИН. Боюсь, перетрудилась,
В сношеньях с боженькой у ней теперь нечисто:
Предпочитает атеиста,
То есть меня...
ВЕЛЬМИЦКАЯ {в сторону). Свинья! — (Орлину.)
И ты со мной, и именно сейчас, желаешь разлучиться?
ОРЛИН. Желанья нет.
Но, тетушка! Но, свет!.. — (Обнимает ее.) Моя? Не верю!
Какою прелестию веет от ланит!
А Платов-то в соседней комнате храпит себе, храпит.
Любимая! Вернусь через неделю.
{Уходит. В дверях — Клейнмихель.)
1
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Шести недель не минуло, когда солидный генерал,
Обкушавшись борща, на погребальных дрогах спал, —
Вдова его,
Уже в объятиях... Кого?
Какой-то гарнизонный инженер!
Без лоска, связей и манер... ВЕЛЬМИЦКАЯ. Почтенный родственник! Нещадно рассердились вы.
Теперь уж не сносить мне головы!
А он? Несчастный! Он — для учебной подготовки
И усовершенствования этой, как она? — винтовки?!. —
Сегодня же, немедля, за границу!.. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Куда?
ОРЛИН <так в тексте>. Хоть к черту на рога! Ну, для начала, хоть бы в Ниццу! {Вельмицкая уходит.)
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. И что ее, Любовь Григорьевну, взбесило?
Минуты три назад — смерть и любви пы- ланье,
И, сразу же, последовало наказанье! По-видимому, разлюбила.
ГОЛОС ПЛАТОВА. Гей, гей, ребята! КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Ого, проснулся Платов. Осьмнадцать спал часов. Не много,


422
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Коль утомительна дорога.
(Входит, потягиваясь и зевая, Платов.)
Зх
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Что Петербург? ПЛАТОВ. В дворце галдеж
Такой, что сразу слова не поймешь.
Им кажется, что не исцелит их никакое злато:
На исцеленье призван Платов.
Своей нехитрою, казацкой головой,
Я выполнил бы порученье просто — Хватил бы по блохе вот этой булавой И сразу сшиб бы адский рост ей!
Откуда тут еще, микробы?!
Не пикнуть чтобы!
Где мастера?
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Идут. А вы пока,
Мой атаман, поверхностно, но не свысока, Взглянуть
На тульские фузеи, вот эти, не хотите ль? ПЛАТОВ (доставая трубку). Дай затянуть.
Руке не тяжелы ли, генерал Клейнмихель? КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Прекрасная работа! Заводчики превозошли себя. Одна забота: Казаки. — (Осматривают фузеи.) ПЛАТОВ. А? Сибирские, терские? КЛЕЙНМИХЕЛЬ. И ваши, в том числе, донские.
В полки гвардейские, армейские, военно- поселенны,
Им мы, фузеи брать,
Можем предписать, —
Казаки этим предписаньем обойдены. ПЛАТОВ. Я примечаю:
По обычаю:
Приходится им покупать Не на казенны деньги, —
На свои.
А деньги казаку не даром достаются:
Они, сударь, в боях берутся. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. От фузеи
Шарахаются зря казаченьки твои.
Вы — в Туле, атаман...
ПЛАТОВ. Отлично.
Для Тулы Тула выглядит прилично. Когда-то я в Париже был.
Парижа я не выносил:
Ни спеть, ни выпить, ни посвистеть!
Чуть что, бегут французишки глядеть. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Да, там, конечно, вам ме¬
шали расцвести.
Но в Туле вы. Вы фузеи смотрели.
И не желаете ли, для военной цели,
Их тысяч несколько приобрести? ПЛАТОВ. Цена?
(Клейнмихель молча чертит с воздуха цифру.)
— За сотню?
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Нет. За штуку.
ПЛАТОВ. Военную науку
На поле брани я усердно так учил,
Что сам едва навечно там не опочил. Конечно, было то во время оно, —
Зато я бил кого? Наполеона!
И вот, — от всей своей науки, —
Скажу: на кой ляд, в руки Фузеи эти мне бы брать? КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Стрелять.
ПЛАТОВ. На сколько сажен? КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Бьют на двести. ПЛАТОВ. А враг уже на триста бьет!
Вы это, генерал мой, взвесьте. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Велики тысячи фузей в кремлевских арсеналах накопились.
Сам их — императ — величество не поленились
Для сих стволов рисунок пули начертать... ПЛАТОВ. Я знаю.
И все ж фузей не будем брать!
Я к государю в добрые входить другими подвигами предпочитаю. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. И, наконец... Вы сами, атаман...
Могли бы кое-что...
ПЛАТОВ. Как? Плохо слышу! КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Ну, в хате... у себя... вы подновили б крышу...
ПЛАТОВ. Казну? Народ? В обман?!..
Для этого ли я к оружью зван?.. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Вы, — на меня кричите?.. ПЛАТОВ. Не только что кричать, — плевать Я захочу на вас, останьтесь Здесь
Еще одну минуту!
Иуда! Каин! Чтоб тебе,
На всей земле,
Да не найти приюту!..
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Но, атаман... весь ваш трезвон...
ПЛАТОВ. Трезвон?!.. Иди ты, псина, вон!,. (Клейнмихель убежал.)
— Мне предлагает взятку?!


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
423
Мерзавец! Тварь! Под суд! Сослать! Подальше! В Вятку!..
L
Входят казаки и оружейники.
1-Й КАЗАК. Привел, — со всех дворов От Тулы, — лучших мастеров.
ПЛАТОВ. Спасибо, Митрич. Я ждал.
Устал.
Не мало подлецов встречал,
Но вот таких не примечал. (Оружейникам.) Надеюсь, в вас я их не встречу?..
Но если, что замечу... (Сдерживая себя.) От Дона тишины, от шума Петербурга, Привет вам тульские ружейны мастера. ОРУЖЕЙНИКИ (в голос). Поклон от Тулы, атаман.
ПЛАТОВ. Ну, слушайте! Рабочий люд ко мне призван
На разговор секретный. Уразумели? ЛЕВША. Уразуметь мы б уразумели,
Ды-ть тута всюду щели?
ПЛАТОВ. И в ухе щель,
Но каждый этой щелью слышит разно. Меня пойми (Жест.) досель,
А дальше уж толкуй своеобразно. МОСКВИН. Небось, поймем!
РЫЛУШКИН. И речи ждем!
ПЛАТОВ. Вот, верите ли, православные, Привез я вам блоху
(Молчание. Оружейники, пятясь, крестятся.) РЫЛУШКИН. Да, блох-то, атаман,
У нас своих не мало.
ПЛАТОВ. В тебе особенно, косматый! Послушайте, ребята,
Блоха моя — особа,
Ее покойный царь, своей особой,
Изволил в Англии, подарком, получить. РЫЛУШКИН. Нашли чего дарить!
Отдаривать, так мы им, блох, по кулаку, Корабликов полсотни бы прислали. ПЛАТОВ. Не смейся, мастер, мастерству. Кабы такому озорству В ответ другое мастерство Над всем тобой не надсмеялось!
И сразу, чтоб умолкли и отстали,
Я вам скажу И покажу —
Блоха та скована из стали.
МОСКВИН. И! Долго ли сковать блоху?
ПЛАТОВ. Ой, прыткий! Подь-ка да покуй, Так скажешь: дуть, те, дуй!
Блохи дрожи, иди с молитвой к ней, с ка- физмом:
Ну, адова блоха! С прехитрым механизмом.
Кружится, устали не признает,
Танцует!
И русского, и гопака,
И заграничный танец — минуёт.
Вот штука-то, ребятушки, кака! Замолкли? Сердце, знать, ревнует? Чего-то доброго? Тогда, ведь, за блоху Мильен целковых англичанам Пожаловал покойный царь.
МОСКВИН. Мильён? За блошку? Да? Многовато.
РЫЛУШКИН. Иначе говоря, умели что сковать!
ЛЕВША. Ды ть где ж царям цену работы знать?
ПЛАТОВ. Тебя, казак, как звать?
ЛЕВША. Зовут Левшой.
ПЛАТОВ. Левша? Не о тебе ль, Левша, сказали:
Леший — лежмя любого спешит?
Небось, казаченьки, слыхали,
Как император сам свою персону, —
По случаю своих соображений,- В дворцовые подвалы опускал?
ЛЕВША. V
МОСКВИН. 1 Где нам слыхать? Нет, не I слыхал!
РЫЛУШКИН. 3
ПЛАТОВ. Находит государь, средь прочих драгоценностей своих,
Орешек не орех, алмаз и не алмаз,
Так, вроде табакерки. И в ней — блоха! Откуда тут?
Попробовал на зуб —
Стальная.
РЫЛУШКИН. Оказия какая!
ПЛАТОВ. «Всех блох, по повеленью моему, Давно в России должно перебить.
А это — кто? Приказываю — расспросить!»
В столице — что? где? почему?
— «Я слышал, знает, будто, Платов».
Меня немедля во дворец:
«Без всех придворных аккуратов — Скажи: Блохе начало где? И где конец?»


424
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Я рассказал. И мне промолвил царь-отец: «Начало сковано. Конец должно сковать. Немедленно вам в Тулу поскакать И тульским оружейникам сказать:
— «Держу вас на примете Как верных мне детей,
Всех мастеров на свете Вы, туляки, не хуже:
Ответьте мне скорей —
Как без блохи служивши,
Блохой туляк послужит?»
Гей-гей,
Вы, Платову, фельегерей!...<так в тексте. — М.Б.>».
Вот, мастера, блоха. Смотрите.
(.Платов показывает футляр с блохой. Молчание.) Есть царю ответ? Иль, попросту, молчите?
ЛЕВША. Оно... того... Заметить, знать, мне суждено:
Блоха, действительно, стальная... МОСКВИН. И не иная!..
ПЛАТОВ. Э, тьфу! Пятнадцать лет я знаю, что она из стали.
Вы мне другое бы сказали!
Косматый! Ты замолк как фузея? РЫЛУШКИН. Ды-ть, я...
Я ничего такого не припас...
Левша за главного у нас!
ЛЕВША. Левша левшой. Вокруг его — лев- шата,
И примечательны на выдумки ребята! ПЛАТОВ. А ты придумал, щуплый? МОСКВИН. Да, да... премудрость... Где одолеть?
ПЛАТОВ. Фамилия твоя?
МОСКВИН. Иван Москвин из града Тулы. ПЛАТОВ. Постой, постой! Когда я в Лондоне, С покойным государем, осматривал кунсткамеры,
Пиратскую пистолю, неподражаемой работы,
Там увидали мы. Царь ахнул, побледнев:
— «Когда бы мастера такой же силы, да мне! Я бы его от всех забот освободил,
И в дворянины посвятил!».
Отверточкой замок поковыряв, я достаю собачку.
На нею нашей вязью: «Иван Москвин во граде Туле».
Не ты ли?
МОСКВИН. Я, батюшка. Я в детстве ту пистолю сделал.
ПЛАТОВ. Постой! А что ж дворянство? МОСКВИН. Да, чать, забыли.
ПЛАТОВ. Не хорошо, Москвин, топтаться зря Вокруг блохи, такому мастеру пистолей! МОСКВИН. Я? Не-е... У нас Левша — пистолям всей земли пистоля.
ПЛАТОВ. Фу, домовой!.. Доколе Мне слушать восхваления Левши?
Я вижу — на язык вы больше хороши,
А как дойдет до дела, —
Душа моя на вас бы не смотрела! — Начнете стряпать вот такие фузеи!.. ЛЕВША (оружейникам на Платова). Глянь на него, друзья мои!
(Платову.) — А фузея, выходит, дрянь? ПЛАТОВ. Со всех сторон! (Молчание.) ЛЕВША (подымая голову). Ты, атаман, спешишь на Дон?
ПЛАТОВ. Заехать должен.
ЛЕВША. Поезжай. Вернешься, мы к тебе придем.
ПЛАТОВ. Ну, а блоха?
ЛЕВША. Блоху, пока, себе возьмем. ПЛАТОВ. Левша! Ты не крути.
ЛЕВША. Тебя ли окрутить нам, атаман? ПЛАТОВ. Блоху не можно вам оставить! ЛЕВША. Выходит, мысли о блохе нам тоже все отставить?
ПЛАТОВ. Блоха будет при мне!
Вы ж думайте о ней в уме.
ЛЕВША. Наш ум не книжный, а ручной: Сначала щупаем, потом доходим головой. Я говорю тебе, как на духу:
— Доверь блоху!
ПЛАТОВ. Не доверяю!
Алмаз в футляре вы подмените, я знаю,
И ввергнете меня, о боже, в горькую тяготу, Испортив аглицкую, тонкую работу.
Нет, нет! Никак не уступлю.
ЛЕВША. Нам тоже уступать...
РЫЛУШКИН. И тоже ни на пядь... МОСКВИН. Никак нельзя!
ПЛАТОВ (в бешенстве). Чего? Уступите, мошенники! Эй-эй!
Эй, эсаул, плетей!
На каторгу! В клейнмихинску неволю, черти,
Чтоб запороли вас до смерти!
И столь зазнаться,


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
425
Чтоб предо мною, Платовым, им упираться?!..
ЛЕВША. Эх, атаман! Уж ежели пылиночка, блошица,
Туманом смёртным перед людом начала крушиться,
И стала столько значить,
Что даже всюду по дорогам скачет,
И божий люд, как будто бы перед грозой, Крестится пред блохой, —
То нам ли пред тобою упираться, Ломаться, —
Когда и без того поломаны мы сильно?.. ПЛАТОВ (помолчав). Сказал и кратко, и умильно.
И я скажу:
Мелки мы пред Левшой,
Ин, будет он старшой!
Блоху тебе, Левша, ложу
(.Передает футляр.)
Но помни, дьявол!
Лихих коней сготовили мне эсаулы.
Их не проймет
Ни слякоть, ни жара, ни лед, —
И две недели не пройдет, —
На Тулу с Дона поворот Я совершу.
И, ежели блоху за это время ты испортишь, —
Не скулы, —
Душу сворочу!
Коней, чумазые! Скачу!..
Платов и казаки уходят.
Топот, бубенцы, свист.
Казачья песня.
Четвертая сцена — «В домике Левши» Крошечная, опрятная избушка Левши на окраине Тулы. Полати, печь, маха <так в тексте. —М.Б.>, маленькие горны и станочки, за которыми работают оружейники. В глубине — сени, кадушка, запас дров и металла.
L
ЛЕВША. Светает! Тишь-то, тишь! И петухи отпели.
На брус дубовый заперты двери,
На болт железный — ставни.
Кому сюда пробраться? Кому мешать? Давайте блоху кончать!
(Тихо поет.)
Тула, Тула кует дула,
Тула дело развернула,
Насчет дела узнает, - Где Левша и что кует?
МОСКВИН. И, впрямь Не спится.
Стучат. Открыть?
ЛЕВША. Не надо. Крикни через ставень, Чтоб прочь отстали.
Пускай секретом потомятся,
Оно для нас полезней, братцы. МОСКВИН (у ставня). Вся улица, пред окнами, людьми запружена,
Она для них тесна!
Слышь, шепчутся: «Не спят!
И молоточками стучат.
А наковальни звонки. А звонки Оттого, что на работу тонки.
А что куют, не сказывают!
И носа своего наружу не показывают». РЫЛУШКИН. Опять стучат! — (Москвин подходит к ставню.)
МОСКВИН. Чего вам, полуночники? ГОЛОС ЗА ОКНОМ. Огня занять, родимый!
Печь моя потухла.
МОСКВИН. Огня занять?
Не до огня. Мы трудимся. Не слышишь? ГОЛОС. Да, я, родимый, слышу! РЫЛУШКИН. Ну, и не лезь, тетеря! (Мастера работают.
Легкий стук молоточков и потрескивание углей в горне, опять стук.)
МОСКВИН. Кто там?
ГОЛОС. А соли призанять, кормилец? МОСКВИН. Какие сони? Кто спит? Бессонно, неотрывно,
Идет работа непрерывно.
РЫЛУШКИН. Проваливай!
(Молчание. Работа. Снова стук.) ГОЛОС. Гей, гей!
РЫЛУШКИН. Ну, просто вымотали душу! Чего тебе?
ГОЛОС. Тут, по соседству, дом горит! ЛЕВША. Дай, им скажу! (Распахнул ставень, высунулся.)
Гори себе. Нам некогда гореть!
Для дел секретных все могим стерпеть. (Возвращается к горну.) — Теперь, поди, отстанут?


426
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
— «Они, ребята, в тайне!» — «А тайна их о чем?»
И тут
Уж сказки потекут!
«Блоха? Нет, не блоха! Блохой играют как мячом.
Шум о блохе к отводу глаз притянут!
Да, нетто Платов, этакий герой,
Приедет в Тулу лишь с блохой?..» РЫЛУШКИН. Неужто, главное им не блоха? ЛЕВША. Винтовка!
Не я, народ так говорит. Послушай ты его, Отца, выходит, своего.
«Казаку шелковый чекмен так не обновка. Ему оружье лучшее подай!
А лучшее-то что? Винтовка.
Смекай».
МОСКВИН. Ну, и начнут смекать!
ЛЕВША. Тсс...Тсс... Секрет хотите, братцы, знать?
Заказы на винтовки раздавать,
К нам Платов приезжал!
— Ахти! Я за заказом побежал!
К кому? Кто раздает?
А Рылушкин. Он не с заводчиками, — с мастеровыми
И с тульскими людьми иными,
Он речь хитрейшую ведет... РЫЛУШКИН. А, умница Левша! Не слышал ничего, а в точности передает.
ЛЕВША. Ой-ёй, ребятушки! Работы вдоволь будет.
Нас Рылушкин работой не забудет.
У нас в дому
Гремят станки, все кузницы в дыму, Детишки ситный хлеб едят,
По праздникам мы щи хлебаем с мясом,
И зелено вино мы непрерывно запиваем квасом.
Нет! С Платовым и о винтовке нам надобно потолковать!
Я так смотрю: не бремя Редчайшу, видну вещь сковать,
Но редко, должен всяк сказать,
Удастся вот ее сковать во время! Работайте, ребятушки, и торопитесь, Попросту говоря: блошитесь.
(Работают.)
С устатку что ль, в башке туман.
Никак скребутся в ставень? То не к тебе ль, Иван?
МОСКВИН. Я, чаю, Маша? — (Прислушивается.)
— Она. Тоскует. За отца боится.
И нонче непременно в путь хотел бы я пуститься.
ЛЕВША. Пусть едут. С богом, в путь! РЫЛУШКИН (берет Москвина за руку и подводит к образу). — Иван!
Товарищ мой и оружейник. Я, Маши, Считаю, лучше нет, добрей и краше.
Бери и береги!
Идешь к военно-поселенцам?
Там бунт. Не убережешь — и девку заклеймят.
Ты знаешь, клейма ставят как? Железо раскалят,
Железны буквы есть... Палач калит их в горне.
Сюда, на лоб, он ставит букву «К»!.. — Сюда, на щеку, букву «А»!..
Сюда, в другую щеку, букву «Т»!
И станет девка КАТоржна...
Перед иконой побожись, что Машу, —
И всех военно-поселенцев, отстоишь!.. ИВАН. Клянуся матерью, отцом... РЫЛУШКИН. Клянися Тулой!
ИВАН. Клянусь Отечеством, и Тулой я клянусь,
И мастерством своим, и нашей, вот, винтовкой...
ГОЛОС МАШИ. Иванушка, Иван!..
ЛЕВША. Открой, Иван!
1
Москвин распахивает ставень. В окне — Маша. МАША. Иванушка! Ах, камень семицветный. Мы уезжаем,
Ты догонишь? Пустил тебя Левша? МОСКВИН. Пустить то он пустил.
МАША. И я, вот, сердцем чую, —
Догонишь! Глаза какие! Все в слезах.
А я портяночки тебе да гребешок купила. Хотела поясок, — он славненький такой, да денег не хватило.
Ужо с делами справимся, куплю - Иванушка! Ин, догоняй!
Прощайте, оружейники!..
ЛЕВША. Касатушка, прощай.
Маша скрылась.
Москвин закрывает ставень.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
427
i
ЛЕВША (задумчиво). Бывает... Всякое бывает...
Приналегли, ребятушки? Совсем светает. ...Слыхал я о любви. И всякое слыхал,
Но сам терзания ее не испытал.
А не попив вино, чего его бранить?
А не испытав любви, чего ее хулить?
Али хвалить?
А, все-таки бы хорошо...
Ермила, дай сверло!.. (Работают.)
Э, 	слышь-ка, бубенцы?
Явился! Ну, приналягте, молодцы. Помалкивай. Доканчивай молчком.
Авося, не разрушат дом. (Стук.)
ГОЛОС КАЗАКА. Эй, оружейники! Марш к атаману.
ЛЕВША. Кричи. Работы обрывать не стану. РЫЛУШКИН. Казаки! Ишь, орут.
Они берут
Все города не столько пикой,
Сколько глоткой дикой.
МОСКВИН. А рвут болты у ставень! ЛЕВША. Знать поработать их и мы заставим? Те ставни мы ковали.
Таких ставней в аду не сыщешь.
Вы слышите? От ставень-то отстали. МОСКВИН. Теперь он возле двери рыщет. ЛЕВША. Ну, двери-то все изнутри На крепкие, дубовые засовы заперты. МОСКВИН (смотрит в щель ставня). — И отскочили, вишь, от двери.
Бревном подкровельну застреху, дьяволы, поддели
И, на манер пожарный, крышу с домика хотят свернуть!..
ЛЕВША. Пущай. Им крышу бы свернуть,
А нам свое тянуть:
Потрудимся, ребятушки, потрудимся, родные...
За окнами — шум, крики, треск и скрип. В избенку валятся щепки и мусор. Печь колышется. Наконец, крыша поднимается и падает в сторону. Внутренность избы залита утренним светом. Оружейники, не поднимая головы, продолжают работать.
L
ПЛАТОВ (показываясь наверху). Эй, оружейники, вы, черти расписные!
КАЗАКИ (тоже показываясь). Гей, вы, проклятые!..
(Внезапно, казаки и Платов, поникнув головами, катятся вниз. Здесь, шатаясь, они пытаются было удержаться на ногах:, но падают.)
МОСКВИН. Ой, батюшки, разбился Платов! ЛЕВША. И, ничего. Он в омморок упавши. Хороминка — тесна, работа — безотдышна, И в воздухе образовалась потная спираль, А эта вся спираль, ему, конешно, непри- вышна.
Старик — бодрец,
Храбрец,
Он выдержит эту мараль <так в тексте. — М.Б.>.
Мы подойдем к нему, блоху доработамши.
(Поспешно работают.)
Готова! Побрызгать на него. Кто ж воду для него берет?
Ты водкой брызни! Он от воды умрет. (Платов и казаки, шатаясь, встают.) ПЛАТОВ. Тьфу! Я в ста сраженьях разных шлюх бивал,
А воздуху такого и не нюхивал.
Вы, что ж, таки сякие, меня так поражаете, Что воздухом своим все ордена сшибаете? ЛЕВША. Счас, счас... Мы гвоздичек последний забиваем
И вам работу всю мы раскрываем. Извольте получить. (Передает футляр.) ПЛАТОВ (смотрит). Отцы родные!
Блоха лежит как прежде, и кроме,
Как воздуха, там больше ничего и нет?
Ах, оглашенные! Ну, где ваша работа, где? ЛЕВША. Да тута.
ПЛАТОВ. Что, тута? Тута!
В одну минуту
Пусть кто-нибудь да объясняет —
И в чем она себя тут заключает?
ЛЕВША. Зачем вам объяснять? Всё на виду. ПЛАТОВ. Не вижу вида! И окаянный ключик где, я не пойму,
Ловлю, ловлю, а он скользит...
ЛЕВША. Твой палец, атаман, в боях за Бяр- суну
Французом поморожен... Так ты, того, — Ты нам поверь, уж, атаман. Тут сделано. ПЛАТОВ. Не верю!
ЛЕВША. Нам не веришь?
ПЛАТОВ. Нет, не верю!
Вы, подлецы, блохе той ничего не сделали. Обман!


428
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ЛЕВША. Ан, сделали. Обмана нету, атаман,
А вот за то, что в нас, ты в тульских усомнился,
Подумав, будто мы Обманывать вас сходственны,
Мы вам секрета здеся не откроем! ПЛАТОВ. Хотите, чтоб я с позором в Питер возвратился?
Шалишь! Плетьми из вас секрет отроем. ЛЕВША. Запорешь, пропадет блоха и с нами, И секретом.
ПЛАТОВ. Так что же, кланяться мне перед вами,
Коленки гнуть при этом:
«Ах, братцы, где секретик свой откроете?» ЛЕВША. Откроем пред царем,
Хоть я один, хоть все втроем.
ПЛАТОВ. Видать, вы заживо меня тут упокоите.
А ты, Левша, хорош!
ЛЕВША. Не плох,
Для ваших блох.
Велишь в холодную шагать?
ПЛАТОВ. Да. (Казаку.) Взять!..
КАЗАК. Взять всех троих?
ПЛАТОВ. Чего? Мне много и двоих.
От всех троих мне запах будет вовсе труден. Бери того, что помельчей: Левшу.
(Левше.) — Я истолку тебя до Питера в лапшу! (Казаку.) — Бросай его мне в ноги, в тарантас. (Грозя кулаком Рылушкину и Москвину.)
А вы — молчать!.. Не то я вас...
О, богородица! Под старость, за каки грехи, Мне столь претерпевать из-за блохи?
Пятая сцена — «В имперском шатре» Шатер у манежа полка в честь Императора Австрийского. Император Николай и дежурные генералы и лейб-гвардейцы. Николай пишет за походным столиком.
1
НИКОЛАЙ. Платова, Клейнмихеля... ДЕЖУРНЫЙ ГЕНЕРАЛ. Ваше величество, с Клейнмихелем...
НИКОЛАЙ. Ее тоже сюда. Солдаты? Понимаю. А как был выхолен Полк в честь Императора Австрийского! Десятый батальон?
И он?
Входит Клейнмихель, Вельмицкая, Платов и, позади их, Левша.
1
НИКОЛАЙ (указывая Клейнмихелю в сторону манежа). Ну, каково?
Из Петербурга в Новгород спешу:
Полкам благоволенье приношу —
«Всем, без оружья, на манеж. Во фрунт!». Идут. Вооружены?! Выходит, — бунт? КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Не бунт, ваше величество, а легкое волненье.
В регламенте военных поселений... НИКОЛАЙ. Вы ищете все вредных допущений?
А вы бы поискали их в себе!
Вы, сударь, взяточник и вор!
ПЛАТОВ. Вот это одобряю...
НИКОЛАЙ. Молчать! На вас я, атаман, я тоже с подозрением взираю.
По кабакам, старик, пореже бы таскался, На казаков своих, — почаще б озирался. (На Левшу.) — Кто этот? — (Вельмицкой.) — А вы, сударыня, куда как хороши! Оспаривает завещание? Пиши в Сенат. Нет, ей к императору писать приятней во сто крат!
Я должен ей искать с наследства какие-то гроши!
Лисице хочется побольше скушать соли, Но надо, чтоб за кражу она никак не отвечала?
Ну, до какой поры,
Вокруг меня будут воры?!
Мне часто чудится, что сам я тоже вор, Что царство целое упер!..
Один лишь Платов не ворует.
А толку что? Он каждый час бунтует. (Платову.) — Кого ко мне привез? Ну, что это за рожа?
ПЛАТОВ. Левша, известный тульский оружейник,
Тот самый мастер — над блохой. Взгляни, Ваше величество! Опорочки. Одна штанина
В сапоге, другой мотает он по ветру. Азямчик старенький, крючки порастерял, Не застегнешь...
ЛЕВША. Да где мне до застежек?..
ПЛАТОВ. И шиворот разорван, тьфу! А все ж Подлец, нимало не конфузится.
ЛЕВША. А мне конфузиться зачем? Я дело свое сделал.
ПЛАТОВ. А сделал? А как-то сделал?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
429
Покажи.
ЛЕВША. Показано.
ПЛАТОВ. Кому?
ЛЕВША. Тебе да богу одному.
ПЛАТОВ. Обман, ваше величество! Не показал.
ЛЕВША. Ин, показал. Да ты еще не разглядел. (Кланяясь.) А ты, ваш — царь — величество, Извольте получить блоху.
ПЛАТОВ. Исполнено веление мое насчет блохи?
Другого я не ждал от тульского завода. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. О, ваше величество! Ведь, туляки, —
Вы поведи перстом, — в огонь и в воду! НИКОЛАЙ (рассматривая блоху). Начнем. Но где же ключик?
Ага, нашел. А ключик в пальцы не идет. ЛЕВША. С заботы царской пальцы, знать, опухли.
Кулак пореже надо поднимать. НИКОЛАЙ (Вельмицкой). Я вас прошу. Левша, как эти пальцы?
ЛЕВША. Чуть разве жирноваты. Но ключ возьмут.
Ну, ваш — царь — величество...
ПЛАТОВ. И, экий дурень!
Она... Ну, просто генеральша! Величество здеся одно:
Наш император. (Тихо.) — Ты нос утри. ЛЕВША. Прости уж, дедушка. Тут для меня кругом цари.
(Николаю.) — Ведь мы мастеровые,
И при царях впервые.
НИКОЛАЙ (умиленно). Народ мой дивный И наивный...
ПЛАТОВ (в сторону). Боюсь, наивный сей народ,
При случае вам голову немедленно снесет. ЛЕВША (Вельмицкой). Ну, вот, величество, взяла ты ключик?
Крути тихохонько и понемногу.
И, и, пошли в дорогу!
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Кручу, кручу... И, ах! Ах, интересно!
ЛЕВША. Усищами блоха зашевелила. ПЛАТОВ. А ножками? За ножками следите! ЛЕВША. И угадал. Вся правда у нее в ногах. ПЛАТОВ (Вельмицкой). Крути дотуда,
Пока не завертит ногой, паскуда!
ЛЕВША (Вельмицкой). Ты, царь-величество, поплюй на пальцы.
Слюна в работе завсегда подмога. ВЕЛЬМИЦКАЯ. Мой боже!
Ведь, все же
Ни головой, ни ножками блоха не трогает?!..
ПЛАТОВ. Крути на весь завод!
Раз тронула усами, —
Все верояции обязана выкидывать ногами.
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Я докрутила до конца. Один ответ —
Усами шевелит, а ножек будто нет. ПЛАТОВ (Левше). Собаческие шельмы, каторжане!
К вам обращаются дворяне,
Цари взывают к вам, - А вы? Вы как ответили нам?
Попортили блоху! Убью! И засеку всех вас! ЛЕВША. Мы ничего не портили, а сделали все в самый раз.
Блоху возьмите,
И в самый сильный мелкоскоп глядите. Ты стеклышко свое с собою прихватил? ПЛАТОВ. При мне оно.
ЛЕВША. Так дай царю, ежели не разбил. Платов достает из-за голенища большую лупу. Царь, через лупу, смотрит на блоху. НИКОЛАЙ. Так. Брюшко кверху. Теперь бочком.
Спиной. Опять бочком. Опять ничком.
(Возвращает лупу.)
Глазами всю блоху я обошел,
Но изменений не нашел.
Как встарь,
Я видел только полированную сталь. ПЛАТОВ (яростно). Левша! Проклятая ты харя!
Здесь, пред очами государя,
Ответишь ты, такой сякой,
Что вы наделали с блохой?
ЛЕВША. Такой сякой!
Спасибо, атаман, за эти речи.
Но отвечать мне головой,
Чать, не впервой.
Так слушай. Я отвечу.
Я никого здесь не хотел обидеть,
Но в этот мелкоскоп,
Всюю блоху, до тонкостей, нельзя увидеть.


430
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Наш тульский оружейный скоп Работу вел куда секретно —
Она и вышла будто незаметной. (Велъмицкой.) — Ваш — царь — величество! Одну лишь ножку Ей надобно поднять немножко,
Чтоб пяточкой она под мелкоскоп попала. ВЕЛЬМИЦКАЯ. Итак, я наворачивать начну сначала?
НИКОЛАЙ {берет лупу). Да, да. Потише. Не спеша.
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Ах, замерла душа! НИКОЛАЙ (смотрит в лупу). Так, так. Похвально. Так.
{Левше.) — Хвалю тебя, туляк. — {Платову.) — Хвалю за то, что аглийску блоху
На тульские подковы взяли И ноги ей, как рысаку,
Сплошь подковали!
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Ах, вижу! Блоха подкована И будто нова она!
ПЛАТОВ {умиленно). Ну, чертышко, так удивил!
ЛЕВША. Ды-ть, это что! Имей бы вы побольше мелкоскоп,
Мильенов в пять увеличеньем, —
В него вполне б тогда вы увидали,
Что в тех подковках мы наковыряли:
На каждой серебром, как будто мелом, Мы вычеканили: какой подкову мастер делал.
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Наивный мужичок, твой мил мне пыл!
Но объясни свое ты положенье:
Зачем же мелкоскоп сюда не прихватил? Которым вы работали все это удивленье? ЛЕВША. Эх, царь — величество! Мы люди бедные,
Хоть и в работу въедные, —
От холода толчками друг друга греем,
А мелкоскопов сроду не имеем. ВЕЛЬМИЦКАЯ {заискивающе царю). Ах, ваше величество! Забавно.
НИКОЛАЙ {сухо). Да, славно. ВЕЛЬМИЦКАЯ {Левше). Царь от забавы сам не свой,
Но вы, мой душенька, мастеровой,
Не объяснив, весьма нас всех обидите, — Скажи ж, без мелкоскопа как вы видите? ЛЕВША. А так, что работамши,
У нас
На эту мелкость глаз,
Выходит, пристрелямши.
НИКОЛАЙ. Ха-ха! Как он? «Выходит, пристрелямши»?!
Ах, черт бы вас побрамши!
Ха-ха! Я весел чрезвычайно. Еще два острых слова —
Моя нога пуститься в пляс готова. ВЕЛЬМИЦКАЯ {всем). Вы слышите? И слыша то, от счастия рыдайте!
(За шатром шум и крики.) НИКОЛАЙ. Кто там вопит?
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Кто там не рад? ДЕЖУРНЫЙ ГЕНЕРАЛ. Ваше величество! То крик солдат:
«Клеймителя сюда! Клеймителя подайте!». {В шатре молчание.)
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Явилися с оружием?! Царя — Клеймите л ем зовут!
Царя зовут на суд?!
НИКОЛАЙ. Меня — Клеймителем?
А кто крещен Петром Андреичем Клейнмихелем?
Я выйду к ним. Я крикну — «На колени». Затем вернусь
{Клейнмихелю.) И с вами, сударь, разочтусь.
За мной — два генерала. Гвардейцы остаются здесь.
Уходит. Шум за палаткой стихает.
3,
ЛЕВША {тихо Платову). А царь-то храбр почесть?
ПЛАТОВ. Возле Клейнмихеля, в палатке-то, страшнее оставаться.
Да-а... всяко может статься.
ЛЕВША. Люблю когда шумят. Клейнмихель улизнуть
Не может ли куда-нибудь?
ПЛАТОВ. Молчи, болван.
ЛЕВША. Молчу.
ПЛАТОВ. Винтовку ту,
Что давеча мне показал,
Из тульских кто соображал?
ЛЕВША. Где знать? И память у меня слаба, И что, кому до имени раба?..
А торговать, так Рылушкин ею торгует. Захочешь, он казаков не минует. ПЛАТОВ. Подумаю. Винтовка не дурна.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
431
Цена?
ЛЕВША. Да, чай, дешевле фузеи.
ПЛАТОВ. Мне нравятся слова твои.
Но, — тсс... Царь возвращается, расстроен: ЛЕВША. Военно-поселенец им не успокоен?
4
Николай быстро входит и бросается на стул, возле столика. НИКОЛАЙ. Я крикнул — «На колени!..». Не шелохнулись. Или мои угрозы Им не страшней пустой занозы?
А — выправка? А — шаг?
А руки держут как?
Так не марширует злейший враг! Австрийский полк, Десятый батальон, — расформировать.
Печать!
(На бумагу, недавно им написанную, льют алый воск, на воск кладут небольшой четырехугольный кусок бумаги, — и Николай прикладывает круглую, в ладонь величиной, печать. Николай подает бумагу Клейнмихелю.) КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Ваше величество! Ошибка! О расформировании...
— Ни слова?
НИКОЛАЙ. Вот в этом-то моей всей выдумки основа.
Меня томит желание,
Чтоб, из-за вас, сударь, между могилою и мной,
Никак не сократилось расстояние.
А посему —
Я возвращаюсь на Неву.
Клейнмихель, на манеж! И бодрою стопой.
(Дежурному генералу.) А мне, немедля, экипаж.
ПЛАТОВ. Ваше величество, здесь еще Левша ж!
НИКОЛАЙ (Платову). Левшу велеть умыть и причесать.
И, чтоб чинов моих он не казался мельче — Оденьте на него кафтан придворных певчих:
С блохою, в Лондон, я его хочу послать! (Левше.) — Искусство в Лондоне свое ты, объясняя,
Добавь! С царем, спокойна и тверда, орлов всех русских стая.
И, так сказамши,
Еще добавь: что глаз, де, наш на это при- стрелямши!
(Дежурному генералу, указав на Клейнмихеля.) Мошенник он. Но, бог его прости, я проявлю о нем заботу:
Клейнмихелю, для бодрости, гвардейцев дать!.. Ну, роту.
Клейнмихель, марш!
Клейнмихель уходит. Царь, свита, Платов, Вельмицкая, Левша — в противоположную сторону. Царь предлагает Вельмицкой руку.
— А глазки ласковы, все те ж... ВЕЛЬМИЦКАЯ (оборачиваясь). А он — к солдатам?! Боже! На манеж?!..
Шестая сцена. —
«У императорского шатра».
Манеж: место, воплощающее высшую мечту казарменной идеальности. Широкое и длинное пространство, утрамбованное маршировкой почти до степени металлической гладкости. Медные, тщательно начищенные пушки, пирамиды ядер и яркие полы императорского шатра только подчеркивают эту идеальность. Не мешают ей, — вдали за манежем, — вытянувшиеся в прямую линию, одноэтажные домики военно-поселенцев, каждый в три окна — с фальшивым средним.
Но, увы! Внешность, — что широко известно, — крайне обманчива, а идеалы, — особенно казарменные, — далеки от настоящей жизни.
Жизнь врывается в казарменный идеал выкриками солдат, выстроившихся за сценой: «Клеймителя сюда! Куда царь ушел? Это его Клеймитель увел! Клеймитель!.. Царя!..»
Входят: солдат Красников с повязанной головой, в наспех застегнутом, помятом мундире, опирающийся на костыль; плохо бритый фельдфебель Авдеев и еще два солдата, внешний вид которых явственно скажет императору, что в новгородском округе военных чертовски неблагополучно.
1
АВДЕЕВ. Левонтий Яковлич, ты ранен и присядь...
КРАСНИКОВ. А кем я ранен? Палачом! Сидеть, выходит, ни при чем.
Солдат я.
Царю, — солдатам, стоя в рост! — о палачах хочу сказать.


432
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Друзья! Товарищи и братья!
Ты, в честь императора австрийского, Австрийский Полк...
(Слабость одолевает его. Он пошатнулся и оперся о пирамиду ядер. Указывая в сторону волнующихся солдат, говорит медленно Авдееву.)
Скажи, чтоб полк —
Умолк
И выборным он говорить бы не мешал...
1-Й СОЛДАТ. И то сказать: дорвался и заржал!
АВДЕЕВ (в сторону солдат). Солдаты! Если вы
Нас выбрали с царями толковать, —
Зачем же вам орать?
Мы, слава богу, тож не без головы,
Нам не к лицу молчать!
Австрийский полк, ты где?
Аль на блинах? Потише, — и ружье к ноге!
Саперный? Ты?! А ты, Десятый батальон Поднял такой трезвон,
Как будто катите с бубенчиками на дуге!.. КРАСНИКОВ. Шуметь без толку, братцы, здесь нам больно жирно...
АВДЕЕВ. Вы слышите, Начальник округа вам что сказал?
Скандал!
А потому, Саперному и всем, приказываем — смирно!
Саперной,
А где твой выборной?
3-Й СОЛДАТ. Я здеся! Я бегу.
Я с мастеровыми толковал.
Они пришли...
АВДЕЕВ. Мастеровые? Кто их звал?
Ну, будет от меня им нагоняй. КРАСНЙКОВ. Ну, нагоняй пусть будет нагоняй,
Но речи ты моей, фельдфебель, не мешай. АВДЕЕВ. Молчу!
Авдеев и солдаты умолкают. Красников встает и поворачивается в сторону императорского шатра.  11
КРАСНИКОВ. Теперь, ваш — императ — величество, сказать могу!
Австрийский Полк, Десятый наш рабочий Батальён...
АВДЕЕВ. А также и саперный! КРАСНИКОВ. В своем желании упорны, — Хотят, чтобы гнев барский был навечно удален!
АВДЕЕВ. Всем...
КРАСНИКОВ. Всем мужикам, мастеровым, солдатам, —
Отныне не ходить под палкою, кнутом и катом,
Клейнмихеля и всех, кто его вроде, — Мундиры: чучелами в огороде,
Тела: предать кладбищу,
А также воронам на пищу.
Затем мы и пришли, вышеизложенно сказать!
А сказанное будем защищать Оружием и кровью.
Так, радуясь ваш — императ — величества здоровью,
Докладыват, израненный в казарме, не говоря о фронте, —
Солдат и поселенец Красников, Левон- тий.
... Ваше величество?..
АВДЕЕВ. В шатре молчмя молчат?
— Дай срок, заговорят.
Ваше величество! Вы крикнули нам — «на колени!».
1- 	Й СОЛДАТ. Неладное из всех неладных
повелений!
АВДЕЕВ. Солдаты, слышите, ворчат:
«Куда же на коленях-то нас поведут?».
2- 	Й СОЛДАТ. Кому нас отдадут?
Да, коли в каторгу...
1- 	Й СОЛДАТ. Мы из манежа мигом обору¬
дуем редут,
Где недруга, штыком и пулею, к ногам своим кладут!
АВДЕЕВ. Вот, вот!
КРАСНИКОВ. Ваше величество! Не задевая вас...
АВДЕЕВ. Избави боже!
КРАСНИКОВ.... скажу: нам на колени встать не гоже.
К шатру мы ближе подошли сказать дабы, Что мы уж больше не рабы!
2- 	Й СОЛДАТ. Рабами больше быть не можем!
1-Й СОЛДАТ. Цепь рабскую мы рвем!
3- 	Й СОЛДАТ. Зубами всю изгложем! КРАСНИКОВ. Ваше величество! Взирайте:
Солдат, кажися, сильно в гневе...


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
433
1- 	Й СОЛДАТ. Пожили, хватит, в вашем
хлеве!
2- 	Й СОЛДАТ. Клеймителя сюда!..
3- 	Й СОЛДАТ. Клеймителя подайте!..
Вбегают, сопровождаемые женами, несколько солдат-мастеровых. За тми идут — Маша, Москвин и рабочий Потылицын.
Т
ШОРНИК. Ребятушки!..
КРАСНИКОВ. Э, шорник! Погоди-ка языком трясти.
Приказано, что на манеж идут лишь строевые, —
В своих местах сидят мастеровые... ШОРНИК. Левонтий Яковлич, прости.
Я б не пришел, да, вишь, она...
ЖЕНА ШОРНИКА. То бишь, от бога данная жена!
КРАСНИКОВ. И женкам... А родным моим тем боле
Нельзя присутствовать с царем при разговоре.
Ты, Маша; ты, Москвин, явились зря.
Вам хочется узреть царя?
Не стоит
Его напрасно беспокоить:
Он, вроде бы, у нас в гостях...
ЖЕНА ШОРНИКА. Хватил! В гостях?! Плясать на ваших на костях Собрался он, —
Да видит: встречу грозный гарнизон,
Да ружья, рвы, окопы, пушки!
Видать, с военно-поселенцами плохи игрушки?
Он и удрал!
ШОРНИК. Знать, тесно Тута стало зверю.
КРАСНИКОВ. Кому?
ШОРНИК. Царю?
КРАСНИКОВ. Уехал он?
ШОРНИК. Известно.
КРАСНИКОВ. Убей, не верю. Царь — уехал?!.. ЖЕНА ШОРНИКА. Слышь, от коляски эхо? КРАСНИКОВ. И, женка! Ты поменьше бы болтала.
Москвин, ты видел? Маша, ты видала? Потылицын, ты видел тоже? ПОТЫЛИЦЫН. В цейхгаузе я пули принимал.
Видать, я не видал.
Но, пыль и стук... Вопче, похоже,
Что царь и вправду ускакал.
А что бы я тебе, Левонтий Яковлич, сказал? Я сам из Питера, с завода.
Я — охтенец, — селитры цех! — порохов- щик,
И к вам я сослан на три года За бунт холерный. Я в ваше дело вник И о царе я понимаю так,
Что он далеко не дурак,
И, ехавши сюда,
Он планы обработал хоть куда!
Куда как хитро хороводит!
«Солдатушкам скажу один-я-на-один!» Примчал. Душа открыта. Эскорт — сотни две.
Где поселенцу думать о вреде,
Что этот подлый господин Сюда, лесами, тайно, гвардию подводит! «Обман не выйдет — гвардией ударю!..» КРАСНИКОВ. А, пусть! Намнем ему и гвардии мы харю.
Но кто же, все-таки, видал,
Что царь-то наш удрал?
ШОРНИК. Кто? А я?
ЖЕНА ШОРНИКА. А также и жена твоя!
Дождуся я почтения от этой рожи? ШОРНИК. Мы у дороги спрятались...
к. I
С. /
Мы тоже!
САПОЖНИК.
КИВЕРЩИК.
ШОРНИК. Для смелости-то, думаю, дай трубку вздую?..
ЖЕНА ШОРНИКА. И разгляжу, до точности, цареву сбрую.
САПОЖНИК. А я — взгляну-ка, де, на царски сапоги!
ЖЕНА САПОЖНИКА. Точает - век! Век не видал такой ноги!
Ну, право, что сажень!..
КИВЕРЩИК (сапожнику). Евграфич, осади! Неужто бабье царство мы завоевывать начали?
ЖЕНА ШОРНИКА. Да, дураками править! Не было печали!
КИВЕРЩИК. Отстань. — (Красникову.) — Я — кивера точу. И — тоже с ними.
Видал. Ну, братцы, царь! Не морда, прямо — вымя.
КРАСНИКОВ. Короче! Он — убег?
ШОРНИК. Да, что касаемо того... народ не устерег.


434
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Убег.
МАША. Он ждал, что встанут на колени Солдаты всех военных поселений.
А вышло-то наоборот:
И паперть вышла уж не та! Не те ступени!.. ЖЕНА ШОРНИКА. И бог, и царь - не тот!.. КРАСНИКОВ. Ага?!. По-мирному не хочешь? На нас ты гвардию ведешь?
Ну, ин, голубчик по-иному застрекочешь. Когда под нашу пулю попадешь.
Эй, ей!..
Десятый батальон, четвертой роты, — на коней!
Ребятушки, все за царем, в погоню!.. ГОЛОСА. Четвертой роте... ей!... всем по коням!..
Топот удаляется.
АВДЕЕВ. А здорово скакает!
Четверта рота лес наш знает. КРАСНИКОВ. Приказано: поймает.
А если средь лесов обманщика мы не поймаем,
Мы — Псков, мы — Новгород, мы — Питер изломаем,
А все-таки найдем!
Свое возьмем.
Понадобится — пушкою, штыком иль пулей...
ПОТЫЛИЦЫН. Цена-то нуль ей,
Всей царской пуле.
КРАСНИКОВ. Когда стреляет царь, — конечно,
Но про солдатску пулю я не говорил бы так беспечно.
С солдатской пулей не шути —
Она царя собьет с пути:
Ведь, все слыхали —
Такие случаи бывали.
Одно вот жалко: свадьбу сбила нашу - За Москвина просватали мы Машу, Теперь, — неловко и сказать, —
Хотел иконою, а вышло — пулями их благословлять?..
МОСКВИН. Да, чем не благословляй, лишь свадьбу бы сыграть!
Однако, — пули дрянь, должен я вам сказать.
(Достает горсть пуль.)
Вам пулей этой стрелять в манеже не давали?
Хранили пули «царские» — в подвале?
Священная пуля! Сам царь ее рисунок дал!
Он дать-то дал, да сильно руки запятнал. КРАСНИКОВ. Иванушка, ты голову мне не морочь!
МОСКВИН. Морочить голову я не охоч,
А разобраться в подлости хочу помочь. КРАСНИКОВ. В цейхгаузе, аль не хватает пуль?
МАША. Подсчитано: шестьсот и один куль. КРАСНИКОВ. Чего ж еще?
МОСКВИН. Чего? Ой горько говорить мне речь мою!
Служивый, дай-ка фузею.
{Берету 1-го Солдата ружье.) Глядите: в дуле,
Как дробь, свободно ходят пули.
Зачем? А чтобы в случае баталий,
Ей от врага летать подале.
Нам ею не врага придется убивать,
А лишь врагу свинец бросать!
Хватай
Свинцовый урожай!
ПОТЫЛИЦЫН. Все пули,
Что в шестьсот и одном куле,
Нам нужно переплавить,
А для того, из Питера скорей нам формы новые доставить.
МОСКВИН. Быстрей, пожалуй что из Ту¬
лы...
КРАСНИКОВ. Из Питера? Из Тулы? А царские заснули караулы?
{Рассматривая ружье и пули.) Конечно, пуле В дуле
Должно быть туго,
Как туго
Под седлом затягивать подпругу:
Седок иначе из седла Летит как мусор из ведра.
Нам, стало быть, из ружей этих?.. МОСКВИН. Стрелять? Да ни за что на свете!
Куда прекрасней действовать штыком... КРАСНИКОВ. Того прекрасней языком!
Во сколько дней скуете новой пуле формы? ПОТЫЛИЦЫН. \А/Г 0| ао.
МОСКВИН. ;Мы?|я?|-
КРАСНИКОВ. Нет, в Питер вас пошлю ковать!
Приказано. Не рассуждать.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
435
Сначала тысяч двадцать пуль ты нам налей.
Во сколько дней?
МОСКВИН. Дня в три-четыре. ПОТЫЛИЦЫН. В четыре где успеть? КРАСНИКОВ. Слепцами-то довольно пять! Чтоб к завтраму — и пули, ну, и новы формы...
МОСКВИН. Левонтий Яковлич, здесь плохи горны.
ПОТЫЛИЦЫН. А нам — ковать и лить... МОСКВИН. Опять ковать!
ПОТЫЛИЦЫН. Нет, к завтраму никак нам форм не дать!
КРАСНИКОВ. Известно, где же новы формы вам искать,
Когда могильны формы всем давно найдены —
И погребальный звон, и песнопенья сочинены!
А только нам на эти формы наплевать! Приказано: искать,
И лить!
А, стало быть, хоть сдохнуть, а найдить!.. Авдеев! Друг мой, милый друг,
А ежели, да, вдруг, —
Царь пулю-то окоротил не с глупа, а нарочно?
Мы — их штыком!
А у гвардейцев пули К дулу
Подогнали точно?..
Солдатушек опять под палки, под шпицрутены берут?
Рассею-матушку опять на каторгу ведут? Нет, не побьют!..
АВДЕЕВ. Иванушка, ведь не побьют? МОСКВИН. Фельдфебель, тут расчеты, брат, ведут.
ПОТЫЛИЦЫН. Сто двадцать трех?
Прибавь-ка кузнецов!
МОСКВИН. Ну, будет двести?
Левонтий Яковлевич, вести! КРАСНИКОВ. Спеши, Иванушка. Спеши! ПОТЫЛИЦЫН (Красникову — на Москвина). Ку-ум!
Ды-ть, тута, у-ум!..
Кромя того, он — ученик Левши. МОСКВИН. Нам, если на подмогу сто девяносто шесть персон...
КРАСНИКОВ. Получишь вдвое! Втрое!
МОСКВИН (восхищенно). Сон!
Но пробужденье обещает вам такое,
Что втрое лучше сна.
ЖЕНА ШОРНИКА. Воля!
Гляди-ко-ся! Шатер-то кто там затрёс? ЖЕНА САПОЖНИКА. Известно кто! Все тот же пес:
Когда обман не вышел, царь шмыг в коляску,
Клеймителя нам бросив на растряску! АВДЕЕВ. Чего же, женка, ты о Клейнмихеле молчала?
ЖЕНА САПОЖНИКА. Я, чаю, пусть о деле потолкуете сначала,
А там возьметесь за мочала.
ЖЕНА ШОРНИКА. Клеймитель-то живым- живехонек?
Башкой его о пень мы, о пенек?
1-Й СОЛДАТ. И сказано: сердце — железно, лоб — медный,
А славно — медным лбом о землю.
Гуди! я внемлю.
(Жена шорника снимает веревку, которой подпоясана ее куцавейка. Подает веревку Авдееву.)
ЖЕНА ШОРНИКА. Примай, Авдеев,
Скорее вешать злодеев.
Никак идет?.. Шагай быстрее!
Припасена веревочка для вашей, сударь, шеи!
(Распахиваются полы ковра. Появляется Клейнмихель с листом бумаги. За ним — бледный чиновник; в глубине шатра видны гвардейцы.)
L
1- 	Й СОЛДАТ. А, появился, волчий зев?
Ну, слушай же про все. Мы — бунт подгнили!..
2- 	Й СОЛДАТ. Затем, что — хватит! Пострадали!...
3- 	Й СОЛДАТ. Поднялась Стара Русса. Нов¬
город и Псков!..
(Подбегают еще солдаты. Красников, опершись на костыль, смотрит на них спокойно. Авдеев сел на пирамиду ядер и задумался, опустив голову.)
i
4- 	Й СОЛДАТ. И дальше, к Питеру, мы жгем
именья!


436
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
5-Й СОЛДАТ. Без всякого на то позволенья!
ЖЕНА ШОРНИКА. На барские постели, Мы лечь, вишь, захотели,
Чтоб оттуда видеть,
Как из окон дворцов к нам пламя выйдет. ПОТЫЛИЦЫН. Скорняк, а дай-ка нож! СКОРНЯК. Мой нож,
Брат, на Клейнмихеля не гож,
Не дам,
Его — иноземным врагам, —
Петлю дарю я господам.
ПОТЫЛИЦЫН {берет нож и режет пополам веревку). В одной — Клейнмителя вма- стится харя,
В другой — всея Рассей нашей государя?!. (Солдаты хохочут.)
КРАСНИКОВ. Авдеев! Тебя со Старой Руссы Народным выбрали Судьей...
АВДЕЕВ. Беруся
Судить и вешать я врагов. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Солдатушки! Я ваших слов
Понять боюся.
Судить их императорское величество?.. Вы — государя?! Вы — кого Европа вся трепещет?!.
АВДЕЕВ. Запугана, ну и трепещет.
Повесим, — так от радости заблещет. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Да, вникните — он Николай, ведь, Первый!..
1- 	Й СОЛДАТ Все — стервы!
Оно, конечно, первым вроде и висеть обидно,
Но даля будет лучше видно.
Глядишь, за первым — и второй.
А там и сотый, дуй вас всех горой!
2- 	Й СОЛДАТ (с хохотом). А как хорошо, по¬
рой,
Кричать — всех королей,
Царей,
Чертей, —
Долой!..
{Клейнмихель закрывает лицо руками. Когда он открывает руки, — лицо его в слезах. Он говорит с явно притворными рыданиями, напыщенно.)
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. С трудом большим, мало- помалу, —
Страну весьма отсталу,
Царю и мне пришлось вооружать.
Вооружа, начали мы о славе той страны мечтать!..
А получилось что?.. Ах, тяжко, тяжко генералу
Любимой той страны паденье наблюдать. О, русские солдаты?.. Вы ль то творите? Вы ль о царе столь подло говорите?..
2-Й СОЛДАТ. Ого!.. Да он, гляди-ка, плачет? 1-Й СОЛДАТ. Волк плачет, а это значит, — Ягненок от него за версту скачет.
МАША. Еще заплакал?! Ах, злодей!
Солдатушки, все разом, бей!.. ПОТЫЛИЦЫН. Из Питера, из Охты, сослан я по их приказу;
От охтинцев я первым смажу.
Ну, господи благослови!.. {Замахивается.)
КРАСНИКОВ. Потылицын, ин, погоди! АВДЕЕВ. Отойдь! Теперь он до меня касается, И бить его лишь по суду вам дозволяется. Во всем я разберусь.
Сначала так скажу: ты, генерал, не трусь, Ты, все ж таки, военный.
Мы все на свете бренны,
Все скоро мы к Спасителю пойдем, к его дверям,
Особенно, которы из дворян.
Не плачь. Не плачем ж мы, что вешать тебя надо?
Какая вешать нам отрада?
Нам генералы нужны до зарезу:
На гвардию, на Питер, без генерала как полезу?
А там еще — Москва, Воронеж или Вятка! С тебя, конечно, взятки гладки — Повиснешь в петле и замолк,
О нас — по всей Рассее толк,
И ждут от нас не горьки беды, —
Победы!
Что баре? Баре жили да отжили.
А мы, то есть народ, всегда Рассеи-то, защитниками были!..
... Може, попа позвать? Он исповедаться, кажись, желает?
1- 	Й СОЛДАТ. Смерть на меду?
Не, без меда, под прикладом пусть смерть глотает!..
2- 	Й СОЛДАТ. У всех чтоб на виду!
3- 	Й СОЛДАТ. А там, в аду,
Пускай он дьяволу откроет душу!
МАША. И черт от радости его в объятиях за-


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
437
душит!..
(Жена шорника подбегает к Клейнмихелю и, коснувшись пальцами его лица, отскакивает.) ЖЕНА ШОРНИКА. Смотреть противно даже: Слеза черна как сажа! (Хохочет.) КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Солдаты!.. Братцы!.. Русские солдаты!..
КРАСНИКОВ. Кричишь ты зря и на авось,
И о солдатах русских вопли брось. Солдаты?!
Мы этим словом лишь богаты,
Во всем другом — разорены,
Голодны, тощи, рваны,
Как будто не солдаты мы, а бусурманы!
А избы?
Не избы, а гробы.
Из всех рабов земных — мы здесь рабей- шие рабы.
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Отлично. Я согласен,
Что я весьма ужасен.
Рассудит бог. Он коемужды Отплатит полностью за ваши горьки нужды.
Но перед тем как, так сказать, идти к вам под арест, —
Позвольте вам вручить сей царский манифест.
Печать царя. Подписан час назад.
И, говоря по совести, вручать его не очень-то я рад.
Война. (Солдаты переглядываются.) Кто грамотный?
МОСКВИН. Ну, я!
МАША. Любовь моя,
Иванушка, к злодею не иди,
Бумаги не бери:
Я вижу по глазам его — он лжет!
Вы ж простодушные, он с легкостью вас обведет.
Солдатушки!..
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Э, бабье царство! Где разобраться в манифесте вам?..
МАША. Иванушка!
МОСКВИН. Ну, вот еще! Чать прочитаю сам. Да. Царская рука. Узнал и царскую печать, Ее пришлось нам вырезать Тому пятнадцать лет и резали, дай бог, не в туне...
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. «Иван Москвин во граде Туле?..».
Читай же вслух, чтоб каждый слышал!
Не можешь быстро? Только по складам?
Разбойник из тебя, Москвин, хороший вышел.
А чтец, кажись, плохой покуда.
Э, ничего! Прочту вам сам!
АВДЕЕВ (беря бумагу у Москвина, Клейнмихелю). Молчи, паскуда!
(Просмотрев манифест.) Солдатушки- ребята!
Английский флот встал у Кронштадта. Высаживает десант. А турок... он куда?.. (Отталкивая Клейнмихеля.) Нет, ты уволь. По Черному плывет на порт названьем Севастополь.
Да. Манифест. Война.
МАША. Да врет этот тать!
КРАСНИКОВ. Да, надо бы проверить... АВДЕЕВ. Тут подпись царская, печать! КРАСНИКОВ. Чем ложь людскую нам измерить?
Царь ускакал и манифест не огласил... Зачем? Стыдился лжи своей?.. КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Военных сил
Под Петербургом больше хочет он сосредоточить,
Спеша туда, он оглашеньем манифест решил отсрочить,
Вруча все это дело мне.
Я ж оглашу его хотя бы и в петле! КРАСНИКОВ. Ты петлей брось играть. Она разматывается быстро И не щадит порой министра.
Солдаты! Вот — манифест...
МАША. И он — подложен! КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Обман здесь невозможен. Я — генерал Клейнмихель, гвардейцы все, чиновник, —
Торжественно и клятвенно все подтверждаем.
КРАСНИКОВ (удерживая дочь). Маша! АВДЕЕВ. Дослушайте его!
МАША. Да, врет сановник! КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Клянемся жизнью будущей и даже раем,
Клянемся домом, родиною...
МОСКВИН (с отчаянием). Верю — и не верю!
МАША. Иванушка, да как же можно верить зверю?!.


438
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
КРАСНИКОВ. Тревожно, Машенька? И мне тревожно.
Допустим, что написанное здеся — ложно, И мы погибнем из-за этой лжи:
Царь нас разоружит.
Жаль дела славного — и жаль, что обманули...
МАША. Отец, ты вспомни царски пули! КРАСНИКОВ. А больше будет жаль, что если правда тут,
И поселенцы Питеру подмоги не дадут! Гадайте не гадайте.
Пора. Военно-поселенцы! Отвечайте:
Нам лагерь свой по-прежнему держать, — Или в поход? Столицу от врага спасать? Не торопитесь. Думайте все осторожно...
— Нам Питер не отдать!
— Никак!
СОЛ Л — Аль разучились воевать?
ДА- > — Да и Кронштадт отдать не можно!.. ТЫ. ) — Левонтий Яковлич, идти нам нужно:
Враги просили, чтоб их побольше накосили!..
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Желая ссоры все забыть и мир желая дружно,
Помолимся, о, братия, мы о величии России!..
{Запевает.) Спаси, господи, люди твоя И благослови достояние твоя,
Победы благоверному императору нашему Николаю Павловичу...
Становится, сняв кивер, на колени. За ним снимают кивера гвардейцы, становятся на колени. Затем, медленно и нехотя, становятся военно-поселенцы.
МОСКВИН. Мне, Машенька, сдается Ввек
Не сможет лгать так человек!
Земля перевернется.
МАША. Ах, Ванюшка, поверь уж мне - Ты мало знаешь о земле.
КРАСНИКОВ. Флейтисты, барабаны, трубачи, весь хор наш верный,
Вперед!
АВДЕЕВ. Десятый, военно и рабочий батальон, он первым Идет!..
КРАСНИКОВ. Мастеровые, подравняться к батальонам,
А здесь остаться только женам.
Солдатка, не горюй!
Аль счастливый ты путь не пожелаешь? Что? Горе? Ты наплюй.
Гляди-ка на солдат: направо, ша-агом ма- арш!..
Флейты, барабаны, трубы.
Солдаты уходят.
6,
Клейнмихель прислушивается к затихающему топоту солдатских колонн и музыке, затем поднимает с пола веревку, брошенную По- тылицыным, и, показывая ее чиновнику, говорит улыбаясь.
КЛЕЙНМИХЕЛЬ. Отличной нужно обладать сноровкой, чтобы повешенный ушел с своею же веревкой.
Седьмая сиена. — «Левша в Лондоне» Итак, начинается век пара! В лондонском порту шумит один из пароходов, который уже не однажды пересекал море. Это — стройный, красивый корабль, еще не лишившийся парусов; колеса, паровые машины и высокие трубы, похожие на фабричные, только добавление, а не основное, как мы наблюдаем на кораблях более позднего происхождения. Толпа зевак.
Через улицу — большое здание, украшенное колоннами и портиком; оно принадлежит русскому посольству. У колонны — Левша, в длиннополом кафтане придворного певчего, уныло тренькающий на балалайке. Поспешно входит Орлин.
L
ОРЛИН. Левша! Перед тобой Улисс, обретший Пенелопу.
ЛЕВША. Чего-с?
ОРЛИН. Прости. Забыл, что ты не понимаешь мифов.
ЛЕВША. Велик Лондон. Где весь понять? ОРЛИН. Ой, лихо ж, лихо!
Вчера я — нищий, сосланный в Европу, Невесть что изучать...
ЛЕВША. Винтовочку, кажись?
ОРЛИН. Да, да! Но что там изучать, когда, как ни вертись,
А на сердце — любовь, она и ожиданья. ЛЕВША. Любовь для барина, известно, наказанье.
ОРЛИН. А, кстати, о винтовке, о твоей. Ты с


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
439
ней как поступил?
ЛЕВША. Ды-ть, что ж? Простил.
Престольный праздник. Ну, запировали. ОРЛИН. А мне передавали,
Что будто с Платовым о ней ведешь переговоры.
ЛЕВША. Намелют вздоры.
Кто это Платов?
ОРЛИН. Да, знаменитый атаман Донской. ЛЕВША. Еще я в детстве от солдатов Слыхал, что умер славный Платов. ОРЛИН. Постой, постой!
Кто ж в Питер вез тебя с блохой?
Ты что шута валяешь?
ЛЕВША. Сам знаешь:
Шутя живем,
Шутя умрем,
А позже, добрый люд, нас шуткою помянет: Без шутки жизнь совсем не жизнью станет. Я спрашивал: есть в Англии шуты? ОРЛИН. Цивилизация! Шуты давно с счетов сняты.
ЛЕВША. Те, те! Я, чаю, при английской королеве,
Шуты, по-прежнему, в хорошем теле. ОРЛИН. Не для того ль приема королевы добиваешься,
Шутом к ней собираешься?
Моя ж без шуток жизнь. Живу и гордо и серьезно,
Что оказалося вполне возможно:
Она, придя в отчаянье,
От моего молчания,
Решилась море пересечь! Пересекла, —
И жизнь в потоке счастья потекла. Женюся через час! Пир! Русское посольство, лорды...
ЛЕВША. Они здесь знатные все нажевали морды.
ОРЛИН. А как мундирчик сшит? Ты отойди подальше.
ЛЕВША. Ды-ть, что ж? Умеют жить,
Умеют шить,
Да, вовремя, вот, не умеют отпустить: Зажился я,
Зашился.
Вы, обвенчавшись, прямо на карапь? Домой?
Меня б взяли с собой.
ОРЛИН. Садись и ты.
ЛЕВША. Блоху мне сдать пора б.
ОРЛИН. Ты сдай.
ЛЕВША. Кому?
ОРЛИН. Хоть черту самому.
ЛЕВША. Э, нне! Блоху мне кто вручал? Российский царь.
Кому вручить ее я должен? Ты смекай. Английскому царю!
ОРЛИН. У них не царь, а королева.
ЛЕВША. Одного царственного древа? ОРЛИН. Ну, одного.
ЛЕВША. И спору быть не может никакого: Блоху лишь королеве буду я вручать! ОРЛИН. Левша!
ЛЕВША. Обратное хотел мне втолковать Обер-курьер, меня сопровождавший,
Но я так втолковавши,
Что в портерную он убежал и запил. Гляди, как бы тебя словами я также бы не запер,
Что, вместо свадьбы, ты в кабак свернешь, Да и запьешь!
ОРЛИН. Левша, пойми! Ты — русский гений. Гений!
Зачем тебе болтать без всяких разумений? У королевы аудиенции тебе, брат, ждать да ждать.
ЛЕВША. Мне ждать, чего?
ОРЛИН. Аудиенции. Приема!
Словечко это, кажется, тебе знакомо? ЛЕВША. Ежеле б королеве прошение бы написать...
ОРЛИН. Тьфу! Годами принцы ждут приема. Ты ж кто такой?
Мастеровой!
ЛЕВША. Мастеровой — в послах, не дома. ОРЛИН. Ну, ты упрям.
С тобой возясь, и впрямь, жених к венчанью опоздает.
ЛЕВША. Не прогадает.
(Пробегает мальчик — продавец газет.) Купи-ка мне газету,
Вот эту.
ОРЛИН. «Таймс»?
ЛЕВША. Да. Почитаем-с.
В ней о себе всегда узнаешь,
Чего и сам не ожидаешь.
Холост еще или уже дерусь с женой?
Ну, как тама со мной?
Читаешь?
Стремясь на Русь,
Теперя где я нахожусь?


440
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ОРЛИН (просматривая газету; переводит).
«В посольстве русском, на крыльце...» ЛЕВША. Угадано. Каков в лице?
ОРЛИН. «Он, как всегда, здоровьем рискует: тоскует».
Чудна, как вдуматься, Россия! Мастеровой, — и ностальгия.
ЛЕВША. Одет?
ОРЛИН. «В придворно-певческом кафтане, И с ним — загадочный предмет.
Ни позже, ни заране Мы отгадать его значенье не смогли». ЛЕВША. Ну, слава богу Балалайку мы недаром сберегли.
Раз обвели В деле простом,
Мы в сложном их запросто обведем.
Иди, венчайся!
ОРЛИН. Со мною в церковь не идешь? {Левша всхлипывает.)
Чего ревешь?
Ну, что с тобой?
ЛЕВША. Хочу домой!
Церквушки наши вспомнил.
Холодные, нетопленные, вонь в них.
У церкви пьяные дерутся, на мертвецов похожи.
А в церкви, в рваной ризе, поп,
И возле — гроб,
В гробу — покойник с хитрой рожей. Домой хочу!
ОРЛИН. Левша!
ЛЕВША. Домой!
ОРЛИН. Не вой,
Отдай блоху, кому велят.
ЛЕВША. Других поищут пусть телят,
А я, браток, уже бычок.
Молчок.
(Пробегает газетчик.)
А там идут, кажись, ко мне. Эй, малый! Дай. Читай.
И кто ко мне идет, узнай.
ОРЛИН (читает и переводит). «Дейли Экспресс»:
«Сегодня и вчера Из разных мест
Съезжаются английские мастера.
Блоху Левши они смотрели, о факте сим Идут беседовать в посольство с ним». ЛЕВША. Хвалю,
Благодарю.
ОРЛИН. Левша, но мне давно пора к венцу. ЛЕВША. Иди.
Тебе к венцу, а нам — к винцу.
ОРЛИН. Но речи мастеров кому ж переводить?
ЛЕВША. Язык найдем мы свой,
Раз мастера они и я — мастеровой.
Орлин уходит, входит Полшкипер.
1
ЛЕВША. Здорово. Ты кто такой?
Из этих мастеров, которым обо мне забота?
ПОЛШКИПЕР. Нет. Полшкипер с этого вот пакетбота.
ЛЕВША. А, пакетбот?
По-русскому, выходит, пароход?
Корабль, ходящий паром!
ПОЛШКИПЕР. Великим мастером прозвали, знать, недаром:
Вы много знаете, Левша.
ЛЕВША. Но, объясни — зачем же колеса,
Раз — паруса?
ПОЛШКИПЕР. Машина ежели впадает в немощь,
То паруса колесам в помощь.
ЛЕВША. А искры из трубы вред парусам не причиняют?
Не зажигают?
Я страсть пожаров, брат, боюсь:
Горит немало Русь.
По-русски то, однако, ты балакаешь чистенько.
ПОЛШКИПЕР. На Русь я хаживал частенько. ЛЕВША. И русский ты обычай понимаешь? ПОЛШКИПЕР. По носу сразу угадаешь.
А ты, как, принимаешь?
ЛЕВША. Ежели в пост, то с постною закуской.
ПОЛШКИПЕР. Селедка?
Водка?
Очень вкусно.
ЛЕВША. Ну, вот что, друг.
Ко мне тут мастера идут.
Переводить — переводи, само собою,
Но вот еще чего не скрою —
Мне нужно их разочек угостить.
Чего б там, в портерной, спросить? Обер-курьер там пьет. С ним посоветоваться что ль?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
441
ПОЛШКИПЕР. Мертвецки пьян.
ЛЕВША. Пустое!
Из Пензы он
И сразу будет протрезвлен,
Ежели крикнуть, что неладно в Пензе. ПОЛШКИПЕР. А будет лучше, если обмакнуть в Темзе.
(.Кричит в сторону портерной.)
Гей, гей! У русских есть манера —
В реке хмельного отрезвлять курьера. Купай!
ЛЕВША. Ой, светики! Ой, окунули! ПОЛШКИПЕР Нырнул. Ползет на берег. В одеяло завернули,
Не простудился чтобы. Опять же — гигиена.
Входит Обер-курьер с мокрой головой, обернутой в одеяло.
ОБЕР-КУРЬЕР (хрипло). Не водка тут, — гиенна! (Оправившись.)
Обер-курьер их — императ-величества! Жду приказаний.
ЛЕВША. Сказать — чего, я не могу заранее, Но все-таки чегой-то надо.
Вокруг чтобы росло... Бутыли вроде по- лисада...
Идут, вишь, гости. Угощенье?.. ОБЕР-КУРЬЕР. В одно мгновенье!
Шатаясь, исчезает. В дальнейшем появляется в сопровождении слуг с винами и закусками. Входят английские мастера. Полшкипер переводит.
4
ПОЛШКИПЕР. Он спрашивает, мистер: Блоха при вас?
Взглянуть позвольте еще раз?
ЛЕВША. Я лодырей к блохе на выстрел Не подпускаю. Подумайте-ка, в самом деле, Все дни недели,
Сегодня и вчера
Посланцы шли от королевского двора.
Не показал. Я — только королеве! Поэтому, держу блоху у сердца я, на теле. (Галантно). Но, мистер, уж для Вас,
Как говорится, — шкура с нас! (Показывает мастерам футляр и блоху.) ПОЛШКИПЕР. Блохою мастера английские весьма удивлены,
И чудо видят в ней для всей своей страны.
1- 	Й МАСТЕР (Левше). Камрат,
Я очень рад.
Вы — мастер многих наших выше.
2- 	Й МАСТЕР. Карош, карош!
ЛЕВША (с поклоном). Приятно слышать.
(Входит обер-курьер и слуги.)
— Похоже, подходящий случай —
За общее благополучье?
1-Й МАСТЕР. Уиски? Очень корошо. Вы — пьем уиски?
ЛЕВША. Уиски,
Как водится, для русских очень близки. 1-Й МАСТЕР. Уиски — сладок,
И первы чарка — за Левша!
ЛЕВША. Нет, эта речь для нас не хороша! Выходит непорядок.
И на Руси, на Украине, равно и в Польше —
Гость над хозяином всегда поставлен больше.
И, хоть я в Англии, но тут — посольство, русский дом,
Поэтому, мы за гостей России пьем!.. (Левша крестится левой рукой и пьет.) ПОЛШКИПЕР (в восхищении). Талант, талант!
1-Й МАСТЕР (Левше). Вы лютерант иль протестант?
ЛЕВША. Я? Нет. Обыкновенной русской веры.
1- 	Й МАСТЕР. Креститесь левой для какой
манеры?
ЛЕВША. А, это? Я — Левша.
ПОЛШКИПЕР. Рукою левой он ^Владеть с издетства приучен.
2- 	Й МАСТЕР. Блоху вы подковали левою
рукой?
ЛЕВША. Само собой.
3- 	Й МАСТЕР. Левша?! Мы странности такой
не знали, —
И почему газеты нам того не поясняли?
( 1-й мастер, отводя в сторону мастеров, тихо.)
1-Й МАСТЕР. Газета то лишь сообщает,
Что Англии престижу помогает.
А действуй он не только левой,
Но, с тем же бы искусством, правой, —
Бог знает, что бы с нами было, право!
Он подковал не только б эту имфузорию, Но чуть ли и не всю английскую историю:


442
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Не прыгать нашим бы купцам в один момент,
Как блохам, с белого на черный континент:
(Возвращаясь к Левше с мастерами.) Нальем?
Мы за Левшу все пьем! (Пьют.)
2- 	Й МАСТЕР (Левше). Смотрели Лондон?
И в музеях были?
3- 	Й МАСТЕР. И как?
ЛЕВША. Да, ничего. Живет.
ПОЛШКИПЕР Они слыхали, будто б, вы, в
музее,
С особенным вниманием смотрели на фузеи?
Засунет палец в дуло, повертит, — и вздохнет.
ЛЕВША. Хотелось, мастера, от вас мне знать, — Что наша русска, генеральска, знать, Ходила к вам в эти музеи,
Смотреть фузеи?
И что они? В перчатках? И в каком наряде?
За ружья брались как? Не голою ль рукой?
ПОЛШКИПЕР Все генералы ваши завсегда в большом параде,
И чтоб перчатки снять, — ни боже мой! ЛЕВША. А, зря! (Поднимая стакан.) За ваших генералов!
Пожалуй, нам иметь таких же не мешало б.
ПОЛШКИПЕР Левша! Спросить они велели так:
Учились где Вы, как?
3-Й МАСТЕР. Вы математику докуда знает? ЛЕВША. Учились всяковато,
Как учатся все тульские ребята:
По псалтырю и полусоннику еще читают, ^Но математику почти не разбирают.
1-Й МАСТЕР. Зачем бы в Англии Вам не остаться,
Чтоб образованья вдоволь понабраться? Вы будете тогда великим инженером.
Мы оценили вас. А дальше — выше всех оценим.
ЛЕВША. Каким примером?
1-Й МАСТЕР. Привыкнете к закону, и мы богато женим.
Иль есть в Руси жена? Невеста? Дети? ЛЕВША. Отбросьте вы намеки эти!
Нет ни жены, нет и детей:
Касаемо семьи, я вроде бы, ничей.
Одним родителям я должен старость ублажать.
2-Й МАСТЕР. Родителям беремся деньги посылать.
А девушками нашими не пренебрегайте.
В одежде — чистых, в делах — хозяйственны. Узнайте!
Мы Вам устроим рандеву.
ЛЕВША (застыдившись). Господь с тобой! Какая раздеву?!.
Нет, раздеву — дела господские и нам нейдет.
А вдруг про раздеву узнает тульский наш народ?
Да, засмеет!
Спасибо, за беседу и за ласку, мастера.
Вот жаль, что на своем стою, как и вчера: Ни сам,
И ни блоху, — я в ваши руки не отдам.
1-Й МАСТЕР (смеясь). Да, наши руки грязны, королевски — чисты,
Того — гляди сюда придут министры! ЛЕВША. Скажу, не горячась притом,
По мне вы не плохи, но плох мне ваш закон.
Кто вас послал?
1-Й МАСТЕР. Начальство из музея. ЛЕВША. Охаивать начальство то не смея, Скажу одначе: не для него я пересек моря С подарком русского царя. ПОЛШКИПЕР. Им это унизительно! ЛЕВША. Пущай, ежель настолько глупы.
1-Й МАСТЕР. Вы — окончательно?
ЛЕВША. Нет, собираюся еще толочь вам воду в ступе!
Мне надобен ваш царствующий дом.
1-Й МАСТЕР (обиженно). На царский мерять все объем
Привыкли, видимо, его холопы?
ЛЕВША. Насчет холопов — подождем.
Мы, чать, кой-в-чем,
Обучены Европой.
Не раз уж из Расеи
Мошенников мы ганивали в три шеи.
Авось, прогоним нонча, —
На этом разговор поконча.
(Спокойно.) Пора, как мастер мастеру нам говорить без гнева:
(Яростно.) Где ж, сукин сын, твоя хо¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
443
рошая-то королева?
Блоху ей сдать желаю!
Не королеву, — королевича, иль, на худой конец, —
Какого-ни-найдешь осленка, —
Сопливого хоть короленка!
У вас торчать-то мне докуда?
1-Й МАСТЕР (тоже вспылив). Дотуда,
Блоху не сдашь ты мне покуда!..
Мастера уходят. Пробегает газетчик.
5*
ЛЕВША. Э, новая газета?
ПОЛШКИПЕР. Да, экстренная «Дейли Мейль»!
ЛЕВША. Со мной что деется, проверь. ПОЛШКИПЕР (читает). «Недавно лондонцам мы рисовали,
Как Орлина с Вельмицкой в церкви обвенчали.
Принцесса, довольные русским обрядом, Желая вкусить от их хлебосольства, Шествуют к русским в посольство,
Что с ихнею церковью рядом»...
ЛЕВША. Ин, врешь?
ПОЛШКИПЕР. Зачем мне врать?
Еще перечитать?
ЛЕВША (заглядывая в газету). Принцесса? ПОЛШКИПЕР. Вот рисунок. Церковь. Новобрачные. Венец.
ЛЕВША (радостно). Ах, я подлец!
Ах, я мерзавец! Ах, в нос те огурец! Аглицкая принцесса?
ПОЛШКИПЕР. Невесты около. Да.
ЛЕВША. Жаль, молода.
ПОЛШКИПЕР. Почти ребенок.
ЛЕВША. Э, ничего! Лишь был бы тут я не спросонок.
Полшкипер, друг, сюды они идут? ПОЛШКИПЕР. Да. Пять или двадцать пять минут. —
Не преминут.
ЛЕВША. Обер-курьера! Нет, скажи — Молебен Миколе Мценскому немедля Для
Одоления И поборения!
Нет, нет! Ему — сюда, обратно, прикажи.
(Полшкипер убегает.)
Ну, что тут сдеется, владычица, скажи?.. (Берет балалайку, наигрывает, поет.)
«Тучкой Тулу Запахнуло,
Сумрак мокрый налетел.
Ноет сердце, ноет тело...
Для чего же ты запел?
Дело песню навертело!
Если песню не споешь, —
Пропадешь тут ни за грош!
Где вы, где вы, где вы, где вы, —
Волга, Питер, Упа, Тула?..
От английской королевы,
Хоть принцесса б завернула!..
Ничего и никого,
Веет дождичек в окно...
Видел Упу, Волгу, Дон...
Вашу Темзу и Лондон.
Лондон — город не плохой,
Но, раз схвачен я тоской,
Мне-то он на грех какой?..
Тучкой Лондон опахнуло,
Через Лондон видна Тула...
Тула, Тула, Тула — я,
Тула, родина моя!..
... Боле узкого объема,
Видит мой, должно быть, глаз, По-другому, чем у вас:
Вы — дворцы, я ж вижу — хлевы...
Упа, Тула, где вы, где вы?..
...Сдохну я, зря ждя приема У английской королевы!..
&
ОБЕР-КУРЬЕР (вбегает). Левша, чего орешь?
Перепугаешь свадебный кортеж!
А в нем, рука-с-рукой, с Вельмицкой, Идет цвет нации аглицкой:
Принцесса юная, ей королева — теткой... ЛЕВША. Ура! Ликуй!
Танцуй, —
Рукой, ногой, а также и середкой! ОБЕР-КУРЬЕР. Левша, чего ты, ты чего?
Не выйдет ничего!
Девица
Никак, брат, не царица.
Весьма мала не ростом, весьма мала годами.
Блоху принять не мочь она:
Не уполномочена!
ЛЕВША. Уполномочена не ими, — нами! Иван Гаврилыч, пой.


444
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ОБЕР-КУРЬЕР. Мы, приготовившись к тому заранее,
Поем и пьем в своей компании,
А тут, перед принцессой, бог с тобой?! ЛЕВША. Нет, ты слыхал Противуречь его?
Кому царь дал
Кафтан придворного певчего?
Где захочу, там и пою!
Противуречь! В тюрьме сгною!
Он еще пялит бельма!
Приказано, — и пой, хоть с чертом, шельма!..
ЛЕВША л. V Тула, Тула, Тула — я, ОБЕР-КУРЬЕРЦшюш'Тула, — родина моя!.. Левша пляшет, размахивая платочком.
Музыка. Свадебное шествие.
Впереди — Орлин, Вельмицкая и совсем юная принцесса.
L
ВЕЛЬМИЦКАЯ (Орлину на Левшу). Предзнаменование дурное!
ОРЛИН. Того дурней
Все поведение этих парней.
Нашли кабак?! Вы, тотчас, вон! ПРИНЦЕССА. Е, non, поп, поп.
Мне хочет видеть русский шут.
(Левше): Вы ест з блоха?
ЛЕВША (умильно). С блохой, блошицей, блошкой и блошищей, —
Кому какой войдет в умище.
Английской выработки с тульским добав- леньем,
Сюда доставлена монаршьим повеленьем. Кажися, дитятко, по-русски малость маракуешь?
Тогда со мной не затоскуешь.
(Протягивает футляр.)
Прими, раскрой И радуйся ей детскою душой.
Нередко, чать, тебе случалось В одеждах царских блох искать,
И, если уж под пальчик попадалась, Ловить совсем, — и убивать?
Намуслишь пальчик этак вот, —
Блоху тогда он легонько берет, — ВЕЛЬМИЦКАЯ (Орлину). Умильность рожи его просто вредна!
ОРЛИН. Принцесса же, однако, слушает усердно.
ЛЕВША (принцессе). Что, поплевала? А теперь,
Начнем мы главну из затей:
Бери блоху и ключик. Тихонечко, ну, вроде бы, украдкой.
Вот так. Теперь, — крути! Крути! Их, сладко!
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Где сладко? Гадко.
Левша, оставить сладкий тон!
Ведь он
В лице принцессы отражен.
(Орлину.) — Прежадно так за ртом Она его следит —
Бог знает, что свершит?!.
Ай-ай!.. Блоху несет, —
И в рот кладет?!..
ОРЛИН. Принцесса, что Вы? В рот — ни-ни! ВЕЛЬМИЦКАЯ. Ах, с пальчика, кажись, слизнула!
ОРЛИН. Плевать, плевать из рта!.. ВЕЛЬМИЦКАЯ. Ах, Господи храни!
Во рту ее немножко повернула, —
И проглотила!
ЛЕВША (обер-курьеру). Я говорил — в принцессе сила!
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Но, правда же, ведь проглотила сгоряча, —
Урча!
ОРЛИН. Врача! Врача!..
(Принцесса падает в обморок.) ОБЕР-КУРЬЕР.
ОРЛИН. Блоху чтобы извлечь,
Врачебная наука есть,
И, в крайнем случае, прибегнувши к хи- РУРгу...
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Да, прекратите Вы словес своих ничтожных пургу!
Касательно царей врачебная наука Доходит до носа, до рта, до уха,
А ниже... Да, нельзя ж из-за стальной блохи,
Вскрывать принцессы потрохи?!.. Дипломатию Вам пора бы твердо знать: Чем ярче факт, тем основательней его скрывать.
ОРЛИН (Левше, указывая восхищенно на Вельмицкую). И, как умна!
Принцесса, жаль, не слышит. В обморок она
Не вовремя упала.
ЛЕВША. Очнулася... Вишь, ножкой заиграла,


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
445
Блохи завод побеспокоит,
Движенья ей, того гляди, утроит. ПРИНЦЕССА. Запрыгала! Шевелится во мне?! Ой-ой,
Скорее к тетушке, домой!..
Принцесса и ее свита убежали. Все, кроме Левши ошеломлены.
8.
ЛЕВША (обер-курьеру). Не верится! Неуж ли, в самом деле
Блоху вручили английской мы королеве?
Восьмая спена — «Левша за бортом!». Море. Палуба корабля. Ветер хлещет парусами, шумит машина, стучат колеса. Ор- лин — у столика возле мачты. Вельмицкая раздраженно ходит, время от времени выпаливая в лицо мужа раздражавшие ее мысли.
L
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Вы говорите что угодно,
Но я скажу: с принцессою — скандал международный.
И где? На свадьбе у меня!
Левша, он попросту — свинья.
Спасибо, денежный на рты газет накинувши крючок,
Соорудили мы дипломатический молчок, А сколько мы на то истратили рублей? Подлец! Злодей!..
Вахлак, мастеровой, паршивец, а извольте, вот, —
Туда ж, с аристократами, — за табель-д’от? ОРЛИН. Но, Любушка...
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Слова я ваши знаю:
«Левшу, а значит и Россию, защищаю!». Уловки не новы:
Всегда готовы
Вы защищать кабак и девушек портовых. Невесте вы в стесненье рьяном Боялися о том и намекнуть, - Жене ж выкладываете чистоганом!.. ОРЛИН. Любовь Григорьевна, глаз мне сомкнуть
Вы не даете этим вздором,
Я повторяю Вам: Левша к распутству глух...
ВЕЛЬМИЦКАЯ. А сам насмешливо глядит, веселым взором!
Еще б осмелились вы вслух!
Мне нюх
Для чтенья мыслей богом даден.
Я требую. Хочу. Прошу!
Что там, вдали,
Где так теснятся корабли?
ОРЛИН. Не ошибаюсь если, Копенгаген. ВЕЛЬМИЦКАЯ. Отлично же. Туда и высадить Левшу.
(Проходит капитан корабля.) Капитан! Я с просьбой...
ОРЛИН (сердясь). Люба!
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Да, да, по имени! А если нравится мне что и любо...
Ах, капитан!
ОРЛИН (строго). Любовь!
КАПИТАН (подходит близко). Миссис? ОРЛИН (вспыхнув). Любовь, немедленно замкнись.
(Капитану.) Корабль качнуло и естественное пассажира состояние.
КАПИТАН. Врача?
ОРЛИН. Проходит. Благодарю вас за внимание.
Капитан уходит.
3.
ОРЛИН (в бешенстве). Дурацки выходки немедленно оставьте.
ВЕЛЬМИЦКАЯ (задорно и испуганно). Не то?..
ОРЛИН. Прибью!
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Вы — крепостник!
ОРЛИН (целуя ее руку). О, нет! Я просто Вас люблю.
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Тогда — доверенность. ОРЛИН. На что?
ВЕЛЬМИЦКАЯ. На управленье,
Наследственным, от тетушки, именьем. ОРЛИН. Нет, дудки! С доверенностью от генерала
Одна супружница так управляла,
Что старикашка, все напрягши силы, Обрадовался, дотащася до могилы,
Шепча: «Неужли без меня ты, наконец, Уселся на насест,
Курятина?».
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Пошлятина!
Неделя после свадьбы, — и такие речи? ОРЛИН. Неделя — что, в минуту можно сжечься!


446
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Не муж, — какой-то санкюлот,
Вам по плечу революционный бы порядок! А, кстати, вон ваш черноземный друг бредет...
4
ЛЕВША. Егорыч, а домой летим мы без оглядок?
Оврагами родными будто пахнет? ОРЛИН. Нет, они далече.
ЛЕВША. Жду не дождуся встречи. (Ушел.) ВЕЛЬМИЦКАЯ. Супруг! Супругом вас прошу быть постараться:
С рабами, — значит, и с Левшою — не якшаться.
Не к Франции плывете вы, к России,
Где вам подобные миссии Не проповедуют в газетах,
А пробуют плетей на эшафотах!
ОРЛИН. Помилуй, душенька! ВЕЛЬМИЦКАЯ. Явившися в столице, Левша все происшествие опишет в лицах. Пойдет народом слух: Левша, мастеровой, Почти что раб и крепостной,
Унизил Англию и двор, свободой что гордится!
ОРЛИН. А все же жаль. Он, как говорится, Земли родной взыскует.
ВЕЛЬМИЦКАЯ. А, по родной земле тоскует? Не хочет ли он с нею вместе утопиться? Устроить это я могу вполне:
Я, видите ль, близка родной земле.
Всяк человек — есть человек.
Он суеверен. Был таким и будет!
Он счастья поиском себя обрек,
Брось, походя, ему на этот счет совет — Всегда найдешь ответ,
Совета вашего он вечно не забудет! Короче говоря, мне ладанку с землей родной
Советовали взять с собой.
Взяла. (Показывает.)
Вот русская земля!
Она мне честно сослужила службу, - И в ней не чувствую я больше нужду.
Мои мечтанья скроя,
Иди ж на дно морское!
Бросает ладанку за борт. Шум, крики.
5,
ГОЛОС КАПИТАНА. Спокойно! Кто там прыгнул?
ПОЛШКИПЕР (вбегает). Левша за бортом! ГОЛОС КАПИТАНА. Спасти, быстрей! ПОЛШКИПЕР. Эй, шлюпки!
Спасителю, клянуся чертом,
Я жертвую свой дом с инвентарем впри- дачу!
(Уходит.)
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Каков! Спаситель едет жить к нему на дачу,
А он и мебели своей оттуда не вывозит.
О, героически поступки!
ОРЛИН. Утонет! Бр... И волны! Дрожу, морозит...
ВЕЛЬМИЦКАЯ. Ну, экий, право!
Вы, милый друг мой, очень хлюпки,
Что маловыгодно для русских нравов. Идем
В кают-компанию, за клавесины,
Дуэт споем:
«От бедствий, горестей, о боже, упаси ны!..»
Вельмицкая и Орлин уходят.
Входит Полшкипер, навстречу — Капитан.
6
ПОЛШКИПЕР. Когда я отплывал, жене — моей малютке Я обещал сберечь Левшу.
Усиленно прошу,
Позвольте, капитан, мне на последней шлюпке...
КАПИТАН. Ни в коем случае! Командуйте спасением отсюда.
Не огорчайтеся, спасем.
ПОЛШКИПЕР. Он — редких чувств, каких покуда,
Встречал я мало в ком,
И вот он в море?!
Ах. Горе, горе!
(Полшкипер и Капитан стоят спиной к тому месту борта, откуда вылезает Левша.) Хоть труп его б нашли,
Чтобы предать родной земли!..
L
ЛЕВША (выходит из-за борта). Полшкипер, ты о чем горюешь?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
447
полшкипер! Ст“»?|-
КАПИТАН. Но как же, добрый друг,
Из моря вышел ты так сух?
Или успел переодеться?
ЛЕВША. Ды-ть, от моря-то удалось отвертеться!
Прыгнувши, я попал не в море, — на кожух, На выступ, что над колесом... ПОЛШКИПЕР. А если б под колеса? ЛЕВША. Через денек-другой протух,
Как говорится, испустивши дух.
Колеса крутятся, — ого! А бьют по морю? Чисто гром!..
КАПИТАН. Удачливый.
ПОЛШКИПЕР. Судьба его оберегала, ЛЕВША. Нне! Ладанка с землей на кожухе лежала,
Известно: баба бросит далеко ль?
Все ж прыгать ты изволь!
Ну, я и сиганул.
ПОЛШКИПЕР. Матросы! Шлюпки отменить. КАПИТАН. Буфетчик! Пассажира тщательнейше просушить.
Капитан уходит.
&
ПОЛШКИПЕР. Едва не утонул,
Ты из-за этого мешочка? Что в нем? Документы, монеты иль брильянты? ЛЕВША. А то, что на чужбине ищут днем с огнем:
Земля родная. {Целует ладанку.) ПОЛШКИПЕР. Редки твои, Левша, таланты! Копя в себе всю эту редкость, ты, брат, и отощал.
Ты слышал, капитан нас угощал?
Идем в буфет?
ЛЕВША. Я, верно, тощ. Но,
На мою беду,
Еда мне не в еду, —
Без русския земли мне очень тошно. ПОЛШКИПЕР. А очутясь на ней,
Так станет, брат, еще тошней?
ЛЕВША. А что, отселя Видна наша Рассея?
ПОЛШКИПЕР. Пока ей показаться не угодно, —
Давай-ка потоскуем благородно?
Не хочешь ли держать английское пари? ЛЕВША. Да бог с тобой! Где там парит,
Где там жарит,
Того гляди, мороз ударит!
ПОЛШКИПЕР. Меня пойми:
Держать пари,
По-русски значит — спор держать... ЛЕВША. Какой?
ПОЛШКИПЕР. Такой,
Чтоб в одиночку ничего не пить,
А пить всего за-ровно,
Пока не велено нас будет положить Так, скажем, ровно,
Как складывают в трюме бревна. ЛЕВША. И все?
ПОЛШКИПЕР. А большей радости и не найти ЛЕВША. Ну, что за радость — до бревна напиться?
Другая мысль вертится...
Сейчас она должна прийти...
Ага! Не двое — мы, а два народа пьет? Россия с Англией сошлися!
И, ежели кто перепьет,
То тот, другой, платися.
Когда другой отвалится и скажет:
— «Нет, кончено! Мне пьянство стало — горько»...—
То первому выходит — горка! ПОЛШКИПЕР. Что первый скажет, то он, как бы прикажет?
ЛЕВША. Вот, вот! Ли б — надо мной, ли б над тобой,
А кто-то, брат, встает горой!
Ну, вроде, скажем, чехардой...
Входит буфетчик и слуга с винами. ПОЛШКИПЕР. А что же? Это — идея! ЛЕВША. Нне!.. Ты после скажешь: «И где я?», А, счас, пока трезвы, начнем. ПОЛШКИПЕР. В начал пути хорош, брат, ром,
ЛЕВША. Ды-ть, что ж, нальем.
Но перед тем, как нам начать работу, Сказать одно имею я к тебе охоту.
Ежели на работе я сгорю —
Найди ты Платова, по питерскому адрес- календарю
И передай ему слова мои,
Что старые английски фузеи Фузейки наши сильно превосходят,
Хотя бы в том,
Что их не чистят тертым кирпичом... ПОЛШКИПЕР. Скажу. Начало — ром? (Наливает.)


448
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ЛЕВША. Рванем. (Пьют.)
ПОЛШКИПЕР. А теперь мы — водки? ЛЕВША. Давно готовы глотки. (Пьют.) ПОЛШКИПЕР. Уиски?
ЛЕВША. Останутся очистки. (Пьют.) ПОЛШКИПЕР Теперь пора нам перейти на портер?
ЛЕВША. Боюсь, чтоб этот портер,
Нам дела б не подпортил.
ПОЛШКИПЕР. Ого! Моя выходит горка? Не будет мне болото!
ЛЕВША. Болото, брат, болото — и за тобой на нем охота!
ПОЛШКИПЕР. Круг завершен. Опять начали ром?
ЛЕВША. Берем. (Пьют.)
ПОЛШКИПЕР Пиво?
ЛЕВША. Не диво. (Пьют.)
ПОЛШКИПЕР. Уиски?
ЛЕВША. Твои уиск’и Бьют в виски,
Но, раз уж такой хлебосол,
Ставь на стол! (Пьют.)
Тебя как зовут-то?
ПОЛШКИПЕР. Ричард.
ЛЕВША. Не бойсь, не выдам, не зарычат. Плохохонько живешь?
Я сам страдаю от начальства невтерпеж. Зовут-то, спрашиваю, как? ПОЛШКИПЕР. Да, Ричард.
ЛЕВША. Из жалованья будет вычет?
Тогда не говори.
Давай-ка далее тянуть пари?
Ты где родился?
ПОЛШКИПЕР. В Ливерпуле.
ЛЕВША. Земляк! Я тоже, брат, рожден, крещен, и тоже в Туле.
Одно обидно!
Без имени ведь человека-то не видно. Хошь, назову тебя я просто Саша?
Ты — Саша, я ж — Левсаша... ПОЛШКИПЕР. Горка?
ЛЕВША. Не, рано. Все еще равнина. ПОЛШКИПЕР. Ром?
ЛЕВША. Да, узнаем. (Глядя в бутылку.) Пучина!
Небо тучится,
Брюхо пучится,
Скука большая, — и длинна путина...
Да, если так всерьез возьмемся,
До чертиков скорехонько напьемся.
ПОЛШКИПЕР. До чертиков?
ЛЕВША. Ну, да! Увидишь черта. ПОЛШКИПЕР. Весь целиком?
ЛЕВША. От рог до нижнего, выходит, порта. Не те порты,
В которые мы корабли пускаем,
А те порты,
Которые на ноги одеваем.
ПО Л ШКИПЕР. А, черт?! Но это очень интересно!
ЛЕВША. Известно,
Что черта пьянице увидеть лестно.
Зачем иначе пить и есть,
Ежели черта не обресть?
ПОЛШКИПЕР Уиски, портер, водка, ром? Мешаем все и пьем? (Пьют.)
Ты где, Левша, родился? В Ливерпуле?
И я, брат, в Туле...
И очень этим огорчен...
ЛЕВША (указывая на море). Гляди-ка! Видишь?
ПОЛШКИПЕР (вглядываясь). Вижу. Рыжий туман?..
ЛЕВША. Нне!.. Это — он. У, ты, бесстыжий! А только он не рыж, а мурен.
В тебе глаз на окраску дурен. ПОЛШКИПЕР. Мурен? Такой и краски нет. И ты меня обидишь.
ЛЕВША. Пей, пей, — и краску ту увидишь. (Пьют.)
Ну, пей еще, еще вливай,
И водку песней разбавляй!
(Пьют и, обнявшись, запевают.) ЛЕВША. Не брани меня родная, ПОЛШКИПЕР. Что я так люблю его.
Скучно, скучно, дорогая,
Жить на свете без него...
(Входит Капитан.)
<L
КАПИТАН. Что это? Песни? Шум?
ЛЕВША. Не шум, английское парей... ПОЛШКИПЕР. Соединительно для всех людей!..
КАПИТАН. О, да! (Буфетчику.) Добавить им вина, и рому, и холодной пищи.
В одном лишь пусть не взыщут:
Им студингу, горячего с огнем, никак не подавать:
Зажечь себя, корабль взорвать От соединенья огненного студинга и вну-


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
449
треннего спирта Легко...
ЛЕВША. Нам-то? Легко, как пить, выходит, дать.
КАПИТАН. А в остальном, — пир тот Приказываю развивать:
Поскольку все, держащие английское пари, У нас уважаемы, как цари.
Девятая сцена — «Левша в Санкт-Петербурге» Селитерный цех Охтинского порохового, низкий, с арками, кривой и словно карабкающийся по какому-то холму. Деревянные огромные колеса с приводными ремнями, трубы, станки, чаны, бочки с селитрой, все расположено в полном беспорядке, будто машины и приспособления изобретены не для того, чтобы помогать людям, а мешать.
Зимняя ночь на исходе. Потылицын в тулупе и валенках, с фонарем у дверей. Подле него — трое молодых рабочих: Иван, Онисим и Гаврюша.
1
ПОТЫЛИЦЫН. Покудова рабочие в цех не пришли:
Стоять и сторожить —
Гаврюше в переулке, на проспект — Иван, Онисим — вдоль Невы...
ОНИСИМ (рослый, плечистый, басом). Бивал
Не раз, на льду Невы, в кулачном бое... ПОТЫЛИЦЫН. Здесь осторожней будешь вдвое. Втрое!
Что надобно? Не бить, —
Следить
И мне, немедля, доносить.
А пропустить: Ермила Рылушкина... ОНИСИМ. Минута! (Выглядывая в дверь.) Кажись, он тута.
Не, нет еще...
ПОТЫЛИЦЫН. ...и Машу... дочь солдата Красникова...
ГАВРЮША. А Красников-то, сказывают, пойман снова?
ПОТЫЛИЦЫН. Да. Ранен. Лечат,
В больнице, рядышком, в военной.
А вылечив, — повесят.
ОНИСИМ. Владычица! Огреть бы вешателя
по голове поленом.
ПОТЫЛИЦЫН. ...пропустишь офицера Ор- лина. Ну, и Левшу...
Запомнили?
ГАВРЮША. Левшу на сердце затешу!
На Охтинский пороховой —
Такой герой?..
ИВАН. Теперь, Потылицын, вам за винтовки, чай,
Лишь только деньги получай?
Ну, тульские, от радости вертись, —
Не сотни штук, а сотни тысщ!..
Левша в Европах ружей насмотревшись, Такое для продажи вам придумат... ПОТЫЛИЦЫН. Чего ты мелешь, белены что ли объевшись?!
Дурак! А, тысяч сотни?!.
ИВАН. Да ты не злися, брат,
Как пес из подворотни.
Винтовки продаете...
ПОТЫЛИЦЫН. Кому? И кто винтовки продает?
ИВАН. Казакам — вы, так говорит народ. ПОТЫЛИЦЫН. Ребятушки! Я был замешан В волненьях, —
В военных поселеньях, —
И если не повешен,
То потому:
Они мою вину,
Мои друзья,
Всю на себя приняли...
ИВАН (остальным). Идем. Поняли.
А всех чужих мы уведем подале. —
Трое молодых уходят, остается Потылицын; достает кошель, считает деньги. Входит Маша.
1
ПОТЫЛИЦЫН (пристально глядя на нее).
Неужели спасли?
МАША. Да. Отвезли.
ПОТЫЛИЦЫН. Туда?
МАША. Куда он нам сказал:
Над самою конюшней в сеновал. Наткнуться, думаешь?
ПОТЫЛИЦЫН. Не Орлин страшен, — его баба.
Ух, жаба!
МАША. Конюшний у него — донской казак, старик,
Он в хитрость ее проник,


450
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
И думаю, устережет отца моего. ПОТЫЛИЦЫН. Дай бог. Исхода не было другого.
МАША. Ты продавал?
ПОТЫЛИЦЫН (передавая кошель). Да нон- че мало. Рублев на триста сорок.
МАША. А я на тысячу шестьсот и семьдесят шесть.
ПОТЫЛИЦЫН. Хорош у девки норов! Другая бы из слез своих готова в лужу сесть
В таки часы...
МАША. Чего же тут такого?
Покушать нет ли из мясного?
2L
РЫЛУШКИН {входит). Левша пришел? МАША. А, эвон, за тобой.
Левша, левшунчик,
Какой
Нарядный у тебя зипунчик!
Считай И принимай.
Две тысячи шестнадцать! Кое-что нам удалось продать.
Кубанцы, вслед за донскими, стали покупать.
На половину — золото, а половина — ассигнаций...
ЛЕВША. Полшкипер все, бывало, спрашивал:
«Как вооружается российский наций?» Ответить бы: «Да девушка вооружает,
А как вооружает, про то никто не знает!» МАША. Легко сказать: «Вооружаться!»
А ты б попробовал с казаками поторговаться!
За гривенник торгуется три дня, Уступишь рубль, ну, стало быть, ближайшая родня.
ЛЕВША. Ермилушка, а что на Невском, на твой взгляд?
РЫЛУШКИН. Испуганы, дрожат и деньги еле-еле взяли.
Полицию всю, сказывают, на него подняли,
А что случилося, не говорят.
ЛЕВША. Узнаешь: питерцы болтливы. МАША. Ермилушка, кажись, удалось... ЛЕВША. Что удавалось вам не в малость, Когда случались ноченьки счастливы,
И вы военно-поселенцев тех, кто в каторгу определен...
РЫЛУШКИН. Бывало, что бежало.
ЛЕВША. А сколько же всего?
РЫЛУШКИН. Одна лишь ночь считала. ЛЕВША. А этот, что один за многих будет вам сочтен!
РЫЛУШКИН. Опять освобожден?!.. {Обнимая Левшу.)
Левша, будь ты благословен.
А я-то думаю: куда Левша стремится, Зачем ему больница?
Мы, чать, не баре, с перепою не хвораем,
А ежели сопьемся, то просто помираем.
А он... А, а!.. Наш Красников, начальник наш, на воле!
Я разорвусь, как зверь работать дальше буду боле!..
ЛЕВША. Освобождай, Ермилушка, освобождай.
Куда их отправляешь?
РЫЛУШКИН. В Новороссийский край. ПОТЫЛИЦЫН. А я проверю: Левшу увидеть парни, вишь, спешат —
Боюсь, что плохо сторожат. {Ушел.)
4
РЫЛУШКИН. Левша, ты в бога веруешь? ЛЕВША. Сейчас не очень много. РЫЛУШКИН. И все же попроси терпенья мне от бога!
На взяточников злюсь.
Сбежалися, как дики кабаны,
Из дебрей всей страны,
И, ну, дубы глодать! Куда не повернусь, — Изглодана вся Русь.
ЛЕВША. Нишкни.
Кляни, но денежки плати.
Страдальцев выручай,
А где и надо, — постращай... РЫЛУШКИН. Да, для стращанья настоящего такого,
Хотелось мне бы Емельяна Пугачева! ЛЕВША. Кто верит и кто всем сердцем ждет, Тот Пугачевых создает.
Глядите-ка! В цеху, где люди голодны, и босы, и голы,
Они по-прежнему и смелы, и веселы.
У них нет ничего,
И все-таки все есть.
РЫЛУШКИН. Ты это про кого?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
451
МАША. Кому такая честь?
ЛЕВША. Эх, Маша! Эх, Ермил! Поездивши по миру.
И наглядевшись на людей,
Я много им простил, зато, брат, горячей Душевную я полюбил их силу.
(Встает, хочет было уйти, но, пошатнувшись, садится)
Шатаюсь... Пьян?
Да, с ног до головы. И это мне нисколько не в изъян.
Я пьян не от вина, — от мудрости людей... грядущей!..
От дня ко дню ее все будет больше. Шире! Гуще!
(Маше) Ты с жалобой, что люди еще грубы?
Ды-ть, грубы все еще станки, машины эти, трубы.
А все ж, сквозь грубость, как весной сквозь лед,
Глядишь, былиночка зеленая растет!..
...А средь машин, ребятушки, лежит и наша часть.
Она не велика, не более блохи.
Казалось бы, конечно, пустяки?
Пылинка. Капля. Но дай расти той капле власть, —
От изумления ослепнут взоры, — Сложившись, вырастут пылинки в горы!.. Так, значит, быть тому?
РЫЛУШКИН. Левша, не моему уму... МАША. Мудрено как-то... тоже не пойму...
Ü
ПОТЫЛИЦЫН (возвращается). Нет, сторожат. И гостя неожиданного усторожили. Вы про кого гадать, небось, забыли? ЛЕВША. Кто?
ПОТЫЛИЦЫН. Платов, атаман. РЫЛУШКИН. Он зачем, откуда?
ЛЕВША. Хоть и стара посуда,
А просится все в печь.
МАША. Ох, помешал! Нам об отце моем вести бы речь, —
И с Орлиным... (Левше) А ты чему хохочешь?
ЛЕВША. Ну, жди ж, —
Ха-ха!-
Греха:
У Платова мы, вишь,
Коней для бегства увели с полночи. МАША. О, Господи! Погибли... ПОТЫЛИЦЫН. Да, плохо дело в нашей роте.
&
ПЛАТОВ (входит, вялый, утомленный). Здорово, суслики! Что, Платова не узнаете?
И то сказать:
Где вам его узнать?
Я сам себя порой не узнаю.
Служил я много лет царю,
Служил и верно, и похвально,
Но тут втесалася Вельмицкая и, этакая... знать!..
Из-за нее со мною стали поступать Нахально!
Я — слег,
Чтоб к ним,—
Врагам моим, —
Ни на порог!..
В опале я, в тоске, в паденьи!.. ПОТЫЛИЦЫН. И все-таки, гляди-ка, в нашем заведеньи?
ЛЕВША. Присаживайся, атаман. Промерз? Угодно чарку водки?
ПЛАТОВ. От треволнений всяческих устав, — К тому же жжет вот тут, в середке, —
Не пью. Лечусь настоем трав:
Три капли утром, восемь в полдень, двадцать в ужин.
Из скляночки, из сей! Рецепт кому-нибудь не нужен?
Ежеминутно не лечась, мы над здоровием смеемся.
(Прячет склянку, достает трубку и табак.)
Никак, пороховой завод? От трубки, часом, не взорвемся?
Тьфу, Господи Иисусе!
Состарился и одурел: за жизнь уже боюся! А раныпе-то? На бочке пороха, в пылу сражений,
Сидел, курил и пил... Понеже был военный гений...
Ах, окаянство! Был?!
А что ж теперь? Остыл?
Пустяк какой пугает!
ЛЕВША (Рылушкину). Об уведенных конях он ничего не знает.
ПЛАТОВ. Я нонеча лежу,


452
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Не сплю, а этак, в полусне.
Гляжу —
Полшкипер английский ко мне.
Гость заграничный, не простой, —
Ну, я ему — постой.
На ключевой воде, отнюдь чтоб не на водке!
Куда! «Я пью лишь, — говорит, — с Левшой»...
ЛЕВША. Да, среди нас — английское парей. ПЛАТОВ. Слыхал. Такое, с водкою, парей Нам наилучших создает друзей. Полшкипер мне подробно рассказал,
Как в Питере он друга потерял,
Потом нашел Левшу в Обуховской больнице,
Что надобно ему помочь!
Ну, Платов с помощью не сторонится,
Он рад помочь, и в тот же час, и в ту же ночь!
«Но, чем и как я помогу?
Я сам в опале!»
Полшкипер и ушел. Лежу И сам себя стыжу:
«Левша валяется там на полу,
Ты ж развалился в зале!».
Вскочил. Бегу.
Обуховка. «Ушел». Куда?
«Туда, куда пешки не ходят господа.
На двор. Ну, слаб, ну и унесла метель.
Да завтра, чать, мы спозаранки Найдем его в Неве ль Или в Фонтанке».
Тьфу! И русские порой.
Бывают с узкою душой!
Я — на Фонтанку, на Неву, —
Реву!..
Смотрю, ребята заводские. И кончилось мое тут отпеванье.
(Левше.) А это что за одеянье?
ЛЕВША (смеясь). Больничное. Для помира- нья.
В Обуховке, когда больной, вишь, безнадежен,
Они, — что бы не тратится на лишни мойки, -
Кладут готовеньких на койки, —
К тому жив смерти делаешься ты прилежен!..
Я их порядки не сберег, —
Убег.
ПЛАТОВ. Левша, а где твоя блоха?
ЛЕВША. Да, сдал.
ПЛАТОВ. Кому?
ЛЕВША. Да в Англии, там, чину одному. ПЛАТОВ. Чать, Англия-то рада?
А велика ль была награда?
ЛЕВША. Из теплого: штаны, плащ с нахлобучкой,
Часы, что с трейстиром, с этакою штучкой, Где бьют минуты и погоду...
ПЛАТОВ. Кажи народу!
ЛЕВША. Да, отняли...
ПЛАТОВ. Святители!
На таможне? Как смели!
ЛЕВША. Нне, питерские жители.
Я через них и попади в больницу: били.
А я уже отвык, и вышло — не осилил. ПЛАТОВ. Грабители!
Казаками вернуть его припас!
Сейчас!..
Чрез день... чрез пять... на той неделе...
(С каждым выкриком Платов становится все более и более вялым)
РЫЛУШКИН (тихо Левше и Маше). Видали? Не только что коней нам увезти с собою, Но можно войско все его Донское... МАША. Орла вороны заклевали!
L
Входит Орлин, отряхивая снег. ОРЛИН. Курьез! И с кучером дошло до перебранки:
Метель, темно, окраина, дома в одно лицо; Едва не поломали санки,
Наткнувшись на заводское крыльцо.
Но ехал. Что сделаешь? Примите уж мои признанья:
Сюда вели воспоминанья!
Левша. Блоха... И Лондон!.. Тула... И, — она...
ПЛАТОВ. Винтовка?
ОРЛИН. Как не так! Любовь Григорьевна, плутовка,
Тогда в задорные мечты погружена, — Теперь — суровая жена.
Левша! Подозреваю: ты в волненьи О лондонском, с принцессой, поведеньи? Напраслина! Жена уладила. Оно забыто, Как говорится, шито-крыто!
Жена, ведя политику большую... ПЛАТОВ. Политика не нова —


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
453
Частенечко слепой ведет слепого. ОРЛИН. Жена считает: раз она могла решиться
Тебе, Левша, благодеянья хлопотать, Обязан ты наживой поступиться И ей, а значит и России, помогать! ПЛАТОВ. Левша?! Мастеровой?!
Придворной даме?!
ОРЛИН. Картину в золоченой раме Простою часто делают рукой.
В кругах армейско-оружейно-инженерных Есть разговоров много скверных. Упоминаюсь я; Левша ж — тем паче: Винтовка, ею торг в полках казачьих. Признаться, мне не верилось, и мало ли болтают втихомолку?
Но вот — здесь атаман. А это подтверждает толки.
Ах, атаман! К чему уловки И фронда эта вся вокруг винтовки?.. ПЛАТОВ. Уловки, фронда и нажива,
И жулики, — обрисовал ты это живо, — Испуган я! Дрожу! Пугаюсь!
ОРЛИН. Признаюсь,
Насмешки вашей, атаман, я недостоин.
Я прав. Поэтому, спокоен.
Проверено комиссией, — секретно, между нами, —
И сказано,
Сиречь, приказано:
Винтовке предпочтенье дать Никак нельзя пред фузеями.
ПЛАТОВ. Проверено чинушами? Ха-ха! Оружье проверяют,
Когда врага уничтожают.
С какими же они сражались супостатами? С своими же солдатами?..
ОРЛИН (вспыхнув). Вы этак о царе?!. Извольте замолчать,
Не то...
ПЛАТОВ. Мне — он?! Щенок, подшавка! Угрожать?!.
(Опять вяло.) Да, лев в опале, —
На льва все нимфузории напали Осла высоко взнесено копыто.
Ударит раз —
В висок иль глаз,
И все, как говорится, шито-крыто.
Почуя наказание, испытывая страх,
Лев начал каяться в грехах:
«Ты прав: нажил я на винтовках много
гривен,
Повинен в жульстве, батюшка осел, повинен!».
ОРЛИН. Я, атаман, вас и не думал обвинять. ПЛАТОВ. Ну, это как сказать!
Ты ведь всего не знаешь,
А оттого не обвиняешь.
Винтовки тульских мастеров донским, Затем — кубанским,
Терским и астраханским,- Советовал я, — лев, — покупать!
И каюсь дале. На барышах от тех продаж, Левше с товарищи устраивал побеги... ЛЕВША. Эх, атаман!.. (Указывает глазами в сторону Орлина.)
ПЛАТОВ. Сболтнет? Нет, ты меня дружок уважь.
Не тереби. Нет счастья лучшего, как в предрассветной неге.
В постели или на телеге,
Дремать. Но если мне тогда поломан сон, —
Я очень раздражен. (Орлину.)
Конюшни у тебя... Соловые, гнедые... Над ними — сеновал.
Узнай, — в нем беглый Красников сегодня ночевал.
Бежал?
Бог помощь дал,
Но больше бога дал Левша. За ним и я Догадывался, помогал,
Ха-ха, казаческая химия!..
Военная больница, где Красников лежал, С Обуховскою рядом,
Сад с садом, —
Чтобы попасть туда, Левша болезнь принял...
Беда к беде. И по дороге той,
Его ограбили,
На полусмерть избили...
ЛЕВША. Известно, что увидевши запой, — Грабитель сам не свой.
ПЛАТОВ. Чуден, как приглянусь, наш люд. Едва ему моргнут,
Что надо, мол, кого-то там спасать,
Он даже сквозь запой,
Немедленно пожертвует собой...
ОРЛИН. Позвольте ж мне сказать... ПЛАТОВ. Молчал бы... Постыдился! Трясется, бледен, сердце еле живо,
А ты ему — «нажива»!..


454
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
О чем бишь, я? А, да! Про английски музеи,
Где наш Левша ощупывал фузеи,
И, подлинно, что чудо там нащупал он: Их тертым кирпичом Отнюдь не чистят,
И оттого из них так меток выстрел. ОРЛИН. А разве наши ружья чистят кирпичами?
ЛЕВША. Да, сплошь.
ОРЛИН. Не верю. Ложь!
ПЛАТОВ. Стволы пощупайте-ка сами. Начнись война, не только пули вздорно полетят, —
Стволы у всех фузей в осколки разорвет заряд.
ОРЛИН. Не может быть! Но мне моя жена... ПЛАТОВ. Твоя жена? {Достает большие часы, очки, смотрит и идет к Рылушкину.) До их прихода, голубь,
Его ты сбросишь в прорубь? РЫЛУШКИН. Вона!
Да, свистовые ждут —
Накинем на него тулуп,
И все, выходит, тут.
ЛЕВША. Нне, нне!.. Зван Орлин не для уду- шенья.
А, значит, чтоб уговорить...
ПЛАТОВ. Мое ж такое мненье:
Подлец! Искоренить. {Орлину.)
Жена извещена?
ОРЛИН. О чем?
ПЛАТОВ. Что зван муж в этот дом ОРЛИН. В цех силитрянный?
Но я сказал вам прямо:
Жена Левше прощенье посулила. ПЛАТОВ. Могила! {Левше.)
Слыхали? К заводу шествуют недаром Клейнмихель и его жандармы.
ОРЛИН. К заводу? Да, похоже. Я их обогнал.
Здоровался с Клейнмихелем. «Куда?» ПЛАТОВ. А вы?
ОРЛИН. Я, разумеется, сказал.
ПЛАТОВ. Гей, свистовых!
ОРЛИН. Позвольте, атаман...
ПЛАТОВ. Мерзавец! Хватит. Позволял. ОРЛИН. Да, дьявол, кажется, меня попутал. Вся жизнь моя исчислена в минутах.
Вы, атаман, по-видимому, мятежник... ПЛАТОВ. Такой же я мятежник, как картежник:
Во веки вечные, в глаза,
Я не видал козырного туза!
Я бил всегда врага,
Отечеству, царю и богу всеусерднейший слуга,
Но, ежели вокруг слуги Кишат враги, —
И я предательство увидел?..
ОРЛИН. Простите, атаман, вы, цеховые все, простите,
Я вас по глупости обидел.
Был ослеплен,
Влюблен, —
Вы в положение мое войдите.
А впрочем, что входить!
Наткали,
Да на ткань пошла гнилая нить,
Чуть дернули, — кафтан порвали! Прозрел. И остается вас поблагодарить И попросить:
Чем надо мною вам трудиться,
Позвольте самому мне застрелиться?
Я в том записку напишу...
ПЛАТОВ. Быстрей.
ОРЛИН. Спешу. {Достает пистолет.) ПЛАТОВ {рассматривая). Ага! «Иван Москвин?» Отличная работа.
ЛЕВША {Платову). Помиловать его охота. ПЛАТОВ. Он — добровольно, брось ты. {Орлину.)
Пали. {Показывая на сердце.) — Вернее, вот сюда.
ОРЛИН. Прощайте.
ПЛАТОВ. Бог простит. {Орлин стреляет.) ОРЛИН. Несчастие! Осечка,
ПЛАТОВ. Лишняя лишь Богу свечка.
Все было. Выстрел был,
Да я велел, чтоб камердинер пулю в дуло не вложил,
И пороху поменьше бы насыпал.
Ты, Орлин, молодец, и ты испытан.
Дай, обниму, -
И мирно поезжай ты к дому своему. ОРЛИН. А вы?..
ЛЕВША. Другие, видно, нам дороги суждены. ПЛАТОВ. Вишь, ими у меня с конюшни кони сведены;
На ухо я скажу вам осторожно:
Таких коней отдать не можно!
А если не отдать,
То, значит, вместе ускакать?


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
455
РЫЛУШКИН. К тому ж Клейнмихель скоро будет в этом месте!
ОРЛИН. Клейнмихелю обрадоваться, как невесте?
ПЛАТОВ. Все может статься!
ОРЛИН. Куда как рад стараться.
Возьмите меня, братцы,
С собой на Дон!
Займемся все винтовкою, втроем иль впятером...
&
Крики; вваливаются, избивая друг друга, Онисим и Полшкипер.
ПОЛШКИПЕР (на Онисима Левше). Ром, Левша, остался ром!
(Онисиму.) Пардон.
Пари должно же продолжаться?
То есть кончаться.
ОНИСИМ (вырвавшись из-под Полшкипера и опрокидывая его).
Пори, кончай!
Ах, негодяй!..
Еще кусаться?
На, получай! — (Пригибая к полу.) Стервец! Пори, говорит, Левшу.
Я покажу тебе пороть,
Под ноготь я тебя, как вшу!.. ПОЛШКИПЕР Пари, пари!
ОНИСИМ. Не, буде, попороли!
Какой-то англичанин, а туда ж: пороть! Не-е, ране ты попробуй побороть... (Борются.)
ПЛАТОВ. Да перестаньте, дьяволы! Плетей казацких не видали?
Воды! Очухались? Узнали?
ПОЛ ШКИПЕР. Левша?! Я шел на его запах: Он у меня и у его одинаков.
ЛЕВША. А, друг Полшкипер,
Ты с ромом-то откуда выпер?
Но твой, брат, ром В России ни при чем.
Слышь, атаман? С тобой твоя кислярка? ПЛАТОВ (доставая фляжку). Да, не одна найдется чарка.
ЛЕВША. Дозволь. (Наливает.) Я, брат Полшкипер, без тебя — ни капли.
И тощий стал, так, что-то вроде цапли. (Подает.) Пей первым. И за тобою тотчас я.
ПОЛШКИПЕР. Друзья!
МАША (Платову). Нам надо бы поторопиться.
ПЛАТОВ. Что? В них? Э, ничего, вместится! ПОЛШКИПЕР. Друзья! Мой следующий спич —
Нам нужно бы достичь,
Чтоб две великие державы...
ЛЕВША. Ну, экий говорун ты, право!
Ты пей!
ПОЛШКИПЕР Про Англию я говорю и про Россию...
ЛЕВША. Да пей! Просить тебя мы без конца просили.
ПОЛ ШКИПЕР. Великого Левшу должны мы были уберечь.
Уберегли? Я опасаюсь... Здесь прерываю речь.
Отказываюсь пить! Мне водка стала горька.
ЛЕВША (хлопая в ладоши). Что, горька? Моя, Полшкипер, горка?
Удастся ли, все думал, брат, я по ночам... (Полшкипер становится перед Левшой на колени, подставляя ему спину.) ПОЛШКИПЕР. Садись, — и будешь на горе. Я понесу тебя к врачам.
И донесу; здоров, силен...
ЛЕВША. Куда к врачам? Хочу на Дон!.. ПЛАТОВ. Идем туда, куда дойдем... (Онисиму.)
Чего ревешь? На роже будут грязны пятна.
Нас здеся не было. Понятно?
Уходят все, кроме Онисима. Молчание. Вбегает Гаврюша, Иван, затем цех наполняется рабочими. Утро.
2L
ГАВРЮША. Левша тут был, видал? ОНИСИМ. И слухом не слыхал.
ИВАН. А где тот англичан, который все его искал?
ОНИСИМ. И видом не видал.
ГАВРЮША. Смотри-ка, эвон на Неве... ОНИСИМ. Почудилось. Метель. ГАВРЮША. Нет! Эвон, высоченный богатырь — Левша!
ИВАН. А рядом Платов, атаман донской!
1- 	Й РАБОЧИЙ. А эвон — Рылушкин... каза¬
ки...
2- 	Й РАБОЧИЙ. Маша!..


456
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ГАВРЮША. Несет! Закрыло будто бы доской...
ОНИСИМ. Где разглядеть в такой метели? ГАВРЮША. Зато — запели!
ОНИСИМ. Не слышим.
ГАВРЮША. Нет, поют!
ОНИСИМ. Жандармы, кажется, ползут, — Кого-то ищут.
ГАВРЮША. Пусть под метель посвищут,
Да вряд ли что найдут...
ОНИСИМ (не выдержав). А наши, слышь, поют!..
ВСЕ. Тула в дуло заглянула.
Тула дело развернула,
Тула дело узнает —
Где Левша и что кует?..
<1951—1954>
Примечания
Источники текста:
Русские умельцы: Легенда, изложенная вольным стихом, отчасти по сказу Н. Лескова «Левша», отчасти по иным рассказам и историческим исследованиям. Неавторизованная машинопись (ЛА).
Тульские умельцы: предание, изложенное для театра вольным стихом, отчасти по сказу Н. Лескова «Левша», отчасти по другим героико-бытовым исследованиям. Неавторизованная машинопись (ЛА).
Оружейники: предание, изложенное для театра вольным стихом (отчасти по сказу Н. Лескова «Левша», отчасти по другим героико-бытовым исследованиям). Неавторизованная машинопись (ЛА).
Левша: героическая комедия в стихах. Неавторизиро- ванная машинопись (РГАЛИ. Ф. 1604. On. 1. Ед. хр. 1182).
Левша: героическая комедия в стихах А (ЛА).
Печатается по А (ЛА).
Датируется 1951-1954 гг.
Существует большое количество разноплановых материалов к пьесе, свидетельствующих о диапазоне и напряженности поиска писателя. Все они собраны (без видимых признаков систематизации) в 12 картонных папок от 111 до 528 отдельных листов в каждой. 5 папок находятся в НИОРРГБ, в фонде Вс. Иванова (Ф. 673. Кар. 27. Ед. хр. 1-3. Кар. 28. Ед. хр. 1-2). Еще 7 — в ЛА.
Автор дал пьесе 12 различных названий, последовательно заменяя одно другим, и создал 11 вариантов определения ее жанра. В черновых записях они встречаются в разных сочетаниях. Названия пьесы можно распреде¬
лить по трем группам, каждая из которых объединяет варианты одного и того же заглавия: «Русские умельцы» — «Оружейники» — «Левша». Каждое из заглавий соответствует одной из трех основных редакций текста пьесы, существующих каждая в нескольких вариантах. По-видимому, автор неоднократно не только глубоко перерабатывал, но и полностью переписывал весь текст. Предположительно, каждая из двух первых редакций сначала подвергалась автором серьезной переработке, а затем вообще откладывалась ради создания принципиально новой редакции. Третья (последняя) редакция пьесы также многократно переписывалась.
По сюжету, по родовой специфике и, соответственно, системе персонажей каждая из редакций значительно отличается от двух остальных. В первой и особенно во второй редакциях большую роль играло эпическое начало, фактически сведенное на нет в третьей. Тематически автор сначала достаточно сильно отклонился от повести Н. Лескова, а затем вернулся к ней. Общими для всех трех редакций являются следующие эпизоды:
1. Атаман Платов приезжает с поручением от царя на Тульский оружейный завод. Конфликт Платова с Левшой, в результате которого атаман оставляет блоху мастерам.
2. Левша демонстрирует царю подкованную блоху и командируется в Лондон.
Оба эти эпизода взяты из повести Лескова. К ним примыкает пребывание Левши в Лондоне, заимствованное из повести, но представленное в разных редакциях по-разному.
Соответственно, в системе персонажей общими для всех трех редакций являются только сам Левша, оружейники Иван Москвин и Ермил (он же Ермило, он же Сила) Рылушкин (в некоторых редакциях — Крылушкин), атаман Платов (в первой редакции он назван Михаилом) и император Николай I. Все они (кроме мастеровых, там только один из них лишь упомянут) фигурируют в повести, однако даже для этих персонажей можно выделить целый ряд различий между редакциями.
Кроме этих персонажей, сквозь все редакции, значительно изменяясь от одной к другой, пройдут представители ряда социально-исторических типов: генерал-консерватор, офицер-патриот и благородная дама.
Первая редакция пьесы сохранилась только в фрагментах, которые принадлежат к нескольким различным вариантам текста. Самый крупный из них — «Русские умельцы: Легенда, изложенная вольным стихом, отчасти по сказу Н. Лескова “Левша”, отчасти по иным рассказам и историческим исследованиям». Это машинопись, почти полный текст (отсутствуют страницы 59 и 60) объемом в 70 страниц. Фрагмент содержит три пер¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
457
вых действия (из четырех запланированных, судя по черновым записям), второе включает две картины. Первое действие имеет следы значительной авторской правки, выполненной простым карандашом. В основном эта правка в сторону сокращения текста: вычеркнуты большие его части, до страницы объемом. Иногда вычеркнутый текст заменяется одной-двумя новыми фразами. В целом, пьеса в первой редакции по жанру — эпическая драма. Главным действующим лицом здесь является народ, а главной проблемой — его крепостное состояние. Левша — только один (хотя и выдающийся) из представителей этого народа, он интересует автора не сам по себе, а с точки зрения развития социально-экономической ситуации. Характерно, что судьба Левши в этой редакции пьесы не прослежена до конца.
В первой редакции пьесы появляются Иван Москвин, Лесковым только упомянутый, как выдающийся мастер, и Ермил Крылушкин, персонаж полностью выдуманный Вс. Ивановым, а также их невесты, заводские кирпичницы. Все они, так же как и Левша, «приписаны к заводу», т. е. являются государственными крепостными. При этом мужчины — выдающиеся мастера-оружейники, способные создать принципиально новый вид современного оружия. Девушки-кирпичницы тоже играют важную роль в производственном процессе. Левша подтверждает: «Кирпичницы нужны заводу». В материалах к пьесе есть выписка, сделанная Вс. Ивановым из книги Зуева «Путе- шественные записки» (1787). Там подробно рассказывается, чем именно отличаются кирпичи, которые изготовляются в Туле преимущественно женщинами.
Пьеса начинается со сцены, когда все пятеро ожидают испытания придуманной и сделанной ими винтовки и в качестве награды мечтают получить «вольную».
Однако создателей не допускают к участию в испытаниях. Более того, генерал, приехавший принимать винтовку, по просьбе своей жены убеждает руководство завода продать ему «мастеровых этих и девок их за полной негодностью». Ситуация вызывает глубокое возмущение крепостных, которое они неоднократно высказывают: «Не люди мы, а жалкая продажная скотина», «Как будто бы не человека, — пса продали!», «Нам воля, мужикам, одна: / Могильну чашу пить до дна!» и т. д.
Еще одна группа подневольных людей в этой редакции, введенных в произведение самим Вс. Ивановым, — солдаты. Левша в Туле так и говорит: «Ну, мужики и мастера, которы здесь и тамо, на заводе. / Такие ж мужики, как те рассейские солдаты». Солдат появляется в пьесе с самых первых страниц. Он еще более подневолен, чем даже мастера. Хотя именно для солдата, в первую очередь, создается оружие, руководство и не думает поинтересоваться его мнением. Даже сам солдат не считает се¬
бя вправе разговаривать с создателем винтовки, пытающимся объяснить ему преимущества своего изобретения. «За разговоры бьют нас тяжко», — предупреждает он и далее признается. — «Неграмотные мы». Забитость и необразованность солдат позволяют генералу говорить о «неповоротливом» их уме. А аргументом против винтовки выдвигать натруженность рук, свидетельствующую о постоянной тяжелой физической работе: «Ладонь не гнется, пальцы неподвижны, / Мозоль сплошная, не рука!»
Вельможный генерал и благородная дама в этой редакции пьесы представлены супругами князьями Дурнодуховыми (эта говорящая фамилия в следующих редакциях будет неоднократно изменена). Генерал возглавляет Комитет по усовершенствованию штуцеров и ружей. Это прямолинейный служака, убежденный крепостник: «Мужика умиротворять, как встарь: / Полсотни всыпал, он и тих!» Как уже говорилось выше, он пренебрежительно относится к солдатам и народу в целом. Подлинный интерес Родины его тоже мало волнует. Своей задачей генерал видит неукоснительное соблюдение приказов начальства. Сам готов повиноваться царю, исполнять его волю. И ревностно требует повиновения себе от нижестоящих. Крестьян, по его мнению, необходимо держать в жесткой узде, свободомыслие для него приравнивается к разбою. Князь не верит в возможность подлинных высоких чувств у крепостных, для него вполне приемлемо покупать людей. Жена Дурнодухова имеет на него большое влияние. Она — настоящая придворная дама, умелая интриганка. Именно она в первой редакции пьесы организует кражу одной из десяти винтовок и продажу ее в Англию.
Протест против крепостного права у персонажей первой редакции приобретает две основные формы: стихийно-революционную и либерально-демократическую. Первая свойственна самому Левше, а главное, его товарищам. Она еще не нашла воплощения в конкретных поступках, но то и дело прорывается в словах и пожеланиях.
Обдуманно и последовательно действует в избранном направлении полковник Фома Георгиевич Орлин. В I редакции это воплощение благородного офицера, образ которого, с очень сильными изменениями, пройдет сквозь все редакции. Орлин в I редакции — человек самоотверженный, бесстрашный, бескорыстный. Сорокавосьмилетний бездетный вдовец, Орлин принципиально не имеет крепостных, живет на свое офицерское жалование. Он демократичен, одинаково «на равных» разговаривает с царем, с крепостными и с рядовыми солдатами. Орлин не скрывает, что разделяет идеи декабристов, что только случайно не оказался в их рядах. Близка ему и по¬


458
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
зиция Герцена. У простого народа полковник вызывает доверие, мастеровые надеются, что он сможет отстоять и интересы страны, и их собственные интересы. В то же время либеральные взгляды Орлина чужды крепостным. В их душах вызревает кровавый бунт.
Не случайно список действующих лиц в этой редакции завершают «тени Степана Разина и Емельяна Пугачева». Эти исторические фигуры в тексте не появляются, они только упоминаются в разговоре Левши и Орлина. Однако сохранился фрагмент (автограф, 1 страница) «Сон Левши», где действуют эти персонажи (НИОРРГБ. Ф. 673. Карт. 27. Ед. хр. 1. Л. 480).
«= Брат, ты спишь, Разин? = Брат Пугачев, я изрублен на куски, но я не сплю и вижу все. Все вижу. От Балтики до Черного моря идет война. Правительство бездарно, но народ не хочет порабощения и сопротивляется. Мне ль спать сейчас? Вносят знамена. Они пахнут кровью. Старая развалина император погибает. Но я вижу, Россия пробудится. = Где твои очи, брат Разин? = Мои очи выколоты палачами, но они еще видят. Мы видим Родину. = Брат Разин, кто это спит? = Оружейник Левша. Безымянный. Только прозвище. Из тех, кто ковал нам оружие. Еще Болотникову в Туле его деды... К нам на Урал, на Дон... Он ранен, но вот крестьяне в тоске неизбывной хотят идти на Таврию. Он с ними. = Брат Разин, он ранен, я вижу, на пол капает кровь. Нельзя ли ему остаться? Он залечит раны и будет работать на заводе над винтовкой? = Нет, нельзя, брат Пугачев! = Путь далекий и неверный. Метель. Как бы им не заблудиться. Слышишь, воет и дует? = А русская песня? Они запоют. Сквозь метель понесется она. Поют о нас с тобой. Их услышат. Выйдут на дорогу, в деревнях поставят вехи: “Куда вы, братья?” — “А в Таврию!” — “Счастливый путь!” Петербург спит. Они пройдут сквозь него. Это же свобода... // Ты дремлешь, брат Пугачев? // — Я дремлю, но голосу России внемлю, // И русскую всю вижу землю...»
Во всех редакциях пьесы, начиная с первой, сюжет имеет две линии: «винтовки» и «блохи». Но строятся и сочетаются они по-разному. В первой редакции с винтовкой связана настоящая детективная история. Созданная на Тульском оружейном заводе новейшая модель стрелкового оружия — винтовка прямо во время испытаний похищена, продана англичанам, вывезена за рубеж. На ее основе разрабатывается новейшее английское ружье. Но патриот Левша, возглавлявший создание винтовки, сумел выкрасть ее в Англии, прихватив для образца и английское ружье, и возвратить в Россию. Такую возможность он получил благодаря тому, что вместе с товарищами, по поручению атамана Платова, исполнявшего царскую волю, подковал стальную блоху, сделанную английскими мастерами, и был командирован в
Лондон, чтобы вручить это изделие представителям королевской фамилии.
Таким образом, наглядно показан подлинный патриотизм народных масс и полная беспринципность аристократии и развращенной ею дворни. Непосредственным похитителем винтовки является лакей Дурнодуховых Колька (действующий только в первой редакции).
В первой редакции затрагивается тема переселения мужиков в Таврию (полностью отсутствующая в публикуемом варианте). Из разговора с английскими мастерами Левша узнает, что Англия не хочет отдавать России Таврию, которая очень притягательна для русских крестьян наличием свободных плодородных земель. Он пытается уточнить у Орлина достоверность этой информации, однако внятного ответа не получает. Затем у самого Левши насчет Таврии спрашивает Рылушкин, Левша обещает ответить ему позже.
Реалии, показывающие положение крепостных, и соответствующие персонажи в пьесе Вс. Иванова никак не связаны с повестью Лескова. Из нее заимствованы только несколько деталей, касающихся самого Левши. Они, практически не изменяясь, сохранены во всех трех редакциях. Почти дословно воспроизводится описание убогого наряда, в котором мастер был доставлен в царский дворец. В повести: «... в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегиваются, порастеряны, а шиворот разорван». В первой редакции пьесы: «Опорочки. Одна штанина в сапоге, /Другой мотает он по ветру. / Азямчик старенький, крючки порастерял, — / Не застегнешь. А шиворот разорван...» Заимствованы слова Левши о том, что у него «почти все волосья в учении (в повести — «при учебе») повыдраны», и его рассказ английским мастерам об отсутствии систематического образования: «...учился вся- ковато, / Как учатся все тульские ребята. / По Псалтырю и Полусоннику читает, / А математику и арифметику не очень разбирает». Повторяется и фраза о том, что по бедности мастера работали без микроскопа, поскольку у них «глаз пристрелямши».
Текст II редакции пьесы существовал как минимум в четырех вариантах, незначительно друг от друга отличавшихся. От каждого из них сохранились только фрагменты. Самый крупный — «Оружейники: предание, изложенное для театра вольным стихом, (отчасти по сказу Н. Лескова «Левша», отчасти по другим героико-бытовым исследованиям)». Датирован вариант 1952-1953 гг. Это фрагмент не самого раннего варианта данной редакции, но в силу своего размера именно он нагляднее всего показывает ее отличие от двух других редакций.
Фрагмент включает титульный лист, «Речь при открытии занавеса» (С. 2), список действующих лиц (С. 3)


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
459
и полностью текст первого, второго действий, первой картины третьего действия и начало второй картины третьего действия (С. 3-64). Судя по списку действующих лиц, предполагалось еще и четвертое действие или еще хотя бы одна картина третьего (в Петербурге, в Арсенале).
Основные особенности этой редакции:
1. Большую роль играет мотив Таврии, задействованный сразу в нескольких аспектах.
2. В сюжет включены сцены:
— работы над блохой,
— с разбойниками.
3. Сцены во дворце переработаны, две картины объединены в одну, которая перемещена из второго действия в третье.
4. Значительно изменяется роль в сюжете и образы
— принцессы Ольденбургской,
— Ивана Москвина,
— полковника Орлина.
«Речь при открытии...» представляет собой дополненный вариант приведенной выше «речи при закрытии»... Здесь подчеркивается, что автору очень важно было объединить две сюжетных линии — «блоха» и «винтовка».
В список действующих лиц в этой редакции
— добавлены:
Анисья, крымская бабка,
Клавдя, одна из семи дочерей ее (обе вычеркнуты простым карандашом);
— удалены:
Тени Разина и Пугачева,
Генерал Виллиаме,
Русский посол в Лондоне и его дочь;
— заменены:
Дурнодухов на Долгоруков,
Лакей на адъютант.
Время действия — не указано. Судя по тому, как акцентируется тема Таврии, события происходят в середине XIX века, в преддверии Крымской войны. Это соответствует одной из двух распространенных в других вариантах датировок — «сто лет назад». На испытания винтовки в Тулу приехали супруги Долгорукие, принцесса Ольденбургская и трое англичан. Все они собираются далее следовать в Крым, где у князей есть поместья. Хозяин намерен строить там завод, поэтому посылал Ивана Москвина разведать залежи руды. Сорокалетний Москвин, хороший «рудознатец», любит заводскую девушку Домну. Он вдовец, имеет двоих детей. Она же просватана за Григория, солдата, который служит под Севастополем. В I редакции Орлин указывал императору на необходимость укреплять Севастополь. Здесь речь идет о строительстве укреплений этого порта. Жених Домны попал на эти тяжелые работы в качестве наказания: дерзил на¬
чальству. Москвин привез известие о его гибели, теперь он намерен сам посвататься к девушке. Кроме того, Иван привез информацию о замечательной крымской земле: плодородной и по большей части свободной от господ. Так в сознании людей зародилась мечта о массовом «исходе», подобном библейскому. Кроме того, в Крыму Москвин встретил потомков тульских мастеров Горловых, которые в свое время выковали блоху. Таким образом, предполагаемая агрессия иностранных держав на Крым угрожает не только государственным интересам, но и народной мечте. В этих условиях хорошее вооружение армии становится еще более актуальным.
В отличие от первой редакции, во второй воры, укравшие десятую винтовку, пойманы, винтовка возвращена (а не уплыла в Англию). Вместе с лакеем князя (здесь он не Колька, а Мотька, фигура проходная, в дальнейшем развитии действия участия не принимает) кражу совершает старик Божуся, отец одной из кирпичниц. Влюбленные мастера отпускают его, за что подвергнуты осуждению Левши. Это становится поводом для дискуссии о любви.
Второе действие составляют две картины. Первая — «В избушке Левши». Три мастера, запершись, срочно выполняют сложнейшую работу. Левша дает себе характеристику: «Кос. / Почесть что без волос. /Рябой. / И стан не так чтобы прямой». Он признается, что никогда не испытывал любви, и «кажется, и не придется испытать». Со слов прадеда Левша знает, что это горькое чувство. К тому же «любить для оружейников — не гоже», поскольку мешает работать.
В этой редакции Левша едет в Питер не по воле Платова, а в соответствии с собственным хитрым планом. Он не показывает Платову, что именно сделал с блохой, не от обиды, как у Лескова и в первой редакции, а специально, чтобы быть привезенным к царю и иметь возможность бороться за продвижение винтовки, а также защитить Орлина от наветов князя. В этой картине также впервые звучит песня «Тула, Тула кует дула. / Тула дело завернула...»
Вторая картина второго действия существует только в этой редакции пьесы. Двое из действующих здесь лиц не входят в список персонажей. Более того, один из них — лакей Колька — ранее в тексте упоминается как Мотька. А девушка Марфа Горлова, возможно, то же лицо, что заявленная в списке, но не появившаяся в тексте Клавдя. Эта последняя упоминается в рассказе Москвина о Крыме как представительница семьи Горловых, предки которых, тульские мастера, были когда-то увезены в плен татарами.
«Вторая картина
Барка разбойника Сысоя в затоне у реки. Ледоход. Ночь. Светелка на палубе барки. Сысой дремлет за столом, входит жена его.


460
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
1.
ЖЕНА. Сысой Петрович! Пришли разбойники твои. СЫСОЙ. А сколько их?
ЖЕНА. Да трое.
СЫСОЙ. Хватит.
ЖЕНА. Не мало ли?
СЫСОЙ. Нет, хватит. Считай:
Нас — четверо, а их?.. Княгиня, князь,
И Платов — атаман, два эсаула,
Три свистовых, три кучера...
ЖЕНА. Одиннадцать.
Двенадцатый — Левша.
СЫСОЙ. Кто это?
ЖЕНА. Да тот,
Что оружейник, с Тулы.
СЫСОЙ. Нашла
Кого считать! Их за одно Я с Платовым прирежу. Один, вишь.
Старец,
Другой — плюгавец.
ЖЕНА. А девки? Девки, ой, бойки! Кирпичницы. СЫСОЙ. Э, девки! Девок, на худой конец, Прирежешь ты.
ЖЕНА. Сысой Петрович!
Ох, не люблю я крови.
СЫСОЙ. Известно, баба.
Зови парней.
ЖЕНА. Сысой Петрович!
СЫСОЙ. Чего еще?
ЖЕНА. Да там, с разбойниками-то, — девка. СЫСОЙ. Девка?! Гони всех прочь! Резни не будет. Вот бабы! Им бы — посмотреть. А там, Увидемши, начнут так языком крутить, —
Для полицейских лучше следу нет... Тьфу!
Три сундука и до краев — империалы, золото. Царь в Тулу посылал на выделку винтовок,
Да заскупился. Заместо, вишь, винтовок, - Пулю к фузеям старинным он придумал,
А золото велел обратно, в Петербург!..
Река. Разлив и ледоход. Паром снесло.
Князь нанимает мою барку. Я, что ж, перевезу. Сам думаю: «Лет десять в барке товары Я вожу, а в промежутки — граблю.
И все, почти что, зря. А тут —
Три сундука! Пудов за двадцать золота!
И всего-то надо одиннадцать лишь душ Зарезать! Везет Сысою»...
ЖЕНА. Сысой Петрович,
Княгиня, говорят, наложница царя.
СЫСОЙ. По мне — хоть мама царская! Они —
На дно реки, я — в лес да в степи,
А захочу — в Туретчину уеду: там Разбойники всегда нужны. А тут,
Гляди-ко, бабы лезут в дело!..
ЖЕНА. Да, девка-то Своя.
СЫСОЙ. Своя?
ЖЕНА. Горланова, Марфуша, дружка Твоего, черноморского, покойного...
СЫСОЙ. А, помню! Дочь? Ну, эта не сболтнет.
Дала всем маковый раствор?
ЖЕНА. Кому
Долила в чай, а мужикам всем — в водку.
Спят крепко.
СЫСОЙ. Ну, бог даст,
В раю проснутся. Мне поп говаривал,
Что убиенные наследуют все рай.
Выходит — дело-то мое — поповское?
Ишь, ты!.. Зови скорей парней.
1
Жена ушла. Входит лакей Колька. КОЛЬКА. Сысой Петрович!
СЫСОЙ. А?
КОЛЬКА. Скоро?
СЫСОЙ. Сейчас начнем. Ты что, боишься,
Как бы по пути тебя — того... Ха-ха!
Я холуя-то и забыл причислить! Ну, твое счастье, Колька, ха-ха!..
КОЛЬКА. Изволите шутить, Сысой Петрович? СЫСОЙ. Да нет, я не из шутливых. Ты, что? КОЛЬКА. Сысой Петрович, а про золото-то вам Ведь я сказал?
СЫСОЙ. Не больно хвастай.
В нашем деле хвастать — значит За виселицу браться. Понял? .
КОЛЬКА. Да понял это я давно, Сысой Петрович!
Услуга за услугу.
СЫСОЙ. Сказал я —
Не потрогаю тебя, за мной
Три пригоршни импереалов. Хватит?
КОЛЬКА. Сысой Петрович! Девки надо мной Смеются.
СЫСОЙ. Кирпичницы?
КОЛЬКА. Они.
Позволь и мне над ними посмеяться.
СЫСОЙ. Сам зарезать хочешь их. Ии, режь. КОЛЬКА. Нет, девок мне, Сысой Петрович,
Ты позволь оставить. Я на большой Дороге кабак открою. Девки — красавицы,
Бойки, заманка-то какая для проезжих?!
И мне почет.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
461
СЫСОЙ. Да выдадут они тебя!
КОЛЬКА. Никак! Дай мне договорить. Я князю Горло перережу, чтоб видели они. И им Скажу: «Над вами изгалялся князь,
И я его, — за вас, — прирезал. Хе-хе-хе...» Хитро-с?
СЫСОЙ. Подлец ты, ох, подлец!
КОЛЬКА. Но, хитро-с?
СЫСОЙ. Уходи.
КОЛЬКА. Выходит, что позволили?
СЫСОЙ. Уйди!
Колька убежал. Входят три разбойника.
СЫСОЙ. Чего замешкались? Ну, топоры готовы? ПЕРВЫЙ. И топоры, и ножички, и кистени... СЫСОЙ. Сперва прирезать лакея Кольку.
Убрав такую пакость, будет легче.
Ну, а потом — глуши, кто помоложе.
Шумливы молодые. А шума надо нам Поменьше. Атамана...
ПЕРВЫЙ. Казачьего?
СЫСОЙ. А что, разбойничьего хочешь?
Атамана — из пистолета пристрелить.
Пусть думает: в бою погиб... Ну, ладно.
Я сам его, того... Идите ж. Как вода?
ВТОРОЙ. Да поднимается, а лед редеет.
ТРЕТИЙ. Мешки для трупов приготовили.
И кирпичи — на донышко их...
ВТОРОЙ. У барки
Дно тоже готово. Прикажи —
Утонет тотчас же она.
ПЕРВЫЙ. И кони на берегу нас ждут.
СЫСОЙ. Все, будто,
Ладно, а чую, что неладно. Пойдем, — Проверим-ка коней, да лодки, да пролом На дне кораблика мово... да и начнем,
Пожалуй!..
L
Сысой и разбойники ушли. Входит, зевая и потягиваясь, Левша. Из других дверей появляется Марфа. ЛЕВША. А, здравствуй, Марфинька! Не узнаешь Левшу?
МАРФА. Откуда меня знаешь?
ЛЕВША. Во сне нам все известно. Сперваначалу Думал я, что, де, спроснулся.
Вгляделся —
Сплю.
И говорю я милой:
«Марфуша! Я тебя люблю. И ты
Меня люби. Ведь я, во сне,
Очень хорош! Вглядись-ка. Что ж?».
МАРФА. Да, будто ничего. Но руки, парень,
Ты б подальше.
ЛЕВША. Во сне и ближе Можно, чай?
МАРФА. Иван Москвин
Взаправду говорил, выходит,
Что больно боек наш Левша.
Пойдем, коль боек?
ЛЕВША. И пойдем?
А ты меня полюбишь?
МАРФА. Полюблю.
ЛЕВША. И замуж выйдешь?
МАРФА. Выйду.
ЛЕВША. Зайдем сначала в Тулу мы, —
Родители чтоб брак благословили.
А там и в Таврию, к тебе... Пошли!
Нет, обожди. Он, сон, конечно, сон,
А все-таки, раз ты солдат, то и во сне Винтовку должен помнить. Затем, —
Блоха, полковник Орлин в Петербурге,
Платов... Нет, Марфа, нет.
Я в Питер ехать обещал.
МАРФА. Нельзя тебе здесь быть, Левша, нельзя! ЛЕВША. Почто нельзя?
МАРФА. Прирежут.
ЛЕВША. Кто?
МАРФА. Разбойники.
ЛЕВША. За что?
МАРФА. За золото.
ЛЕВША. Какое?
МАРФА. За то, которое везет князь Долгорукий. ЛЕВША. Прирежут, — ничего. А золото кому пойдет? МАРФА. Разбойникам.
ЛЕВША. Поймают!
МАРФА. Где поймать!
Они, вишь, в Турцию сбираются.
Там золоту рассейскому ведь рады:
Мой дядя только что из Турции приехал И говорит: войск там собралась тьма.
И все готовы — в Крым. Ну, я на коня, —
И в Тулу! Левша, винтовку вам скорее надо выпускать.
ЛЕВША. Дай мне тебя поцеловать!
Спасибо, милая. Среди разбойников-то Главный кто?
МАРФА. Сысой Петрович.
ЛЕВША. Сам владелец барки? Ишь, не дурак. (Кричит в окно.)
Сысой Петрович, подь сюда. (Марфе.) А ты иди.


462
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Я — с глазу с ним на глаз. И ты не бойсь:
Умеем мы оружие не только что ковать.
Но и из него стрелять.
Ь
Входит Сысой.
СЫСОЙ. Левша, чего тебе не спится?
ЛЕВША. Боюсь, вишь, спиться,
Да разум потерять. Теряют же другие!
СЫСОЙ. К примеру, кто?
ЛЕВША. Да ты, Сысой, к примеру.
СЫСОЙ. Ты ври, а все ж вранью знай меру.
Я водки ни глотка.
ЛЕВША. А разум
Все же помутнел. За поясом-то что?
СЫСОЙ. Кисет да трубка.
ЛЕВША. Не кистень?
СЫСОЙ. Да, что ты, милай, что ты! Нешто мы Разбойники?
ЛЕВША. А кто же ты, Сысой Петрович?
СЫСОЙ. Да я — промышленник, владелец барки. ЛЕВША. А дно у барки для ча ты проломил?
А лодочки для ча ты приготовил?
Коняшечек для ча ты заседлал?
Ой, не балуй, Сысой Петрович!
СЫСОЙ. Уйди. А то осерчаю.
ЛЕВША. Серчай. Я не боюсь.
Предатель ты. Изменник. Негодяй!
Кого ты грабишь? Князя? Плевал я б На него, когда б его ты грабил!
Ты нам винтовку грабишь, а этого Тебе я не спущу.
Покаешься, злодей, прощу.
А не покаешься, товарищей я посвищу!
СЫСОЙ. Разбойники, эй, выручай!
ЛЕВША. Товарищи, кончай его, кончай!..
&
Крылушкин, Москвин и Марфа вводят связанных трех разбойников и жену Сысоя.
КРЫЛУШКИН. Они, ко мне, вишь, с топорами, —
Ну, я их стукнул лбами.
Боюсь, не повредились ли умом?
ЛЕВША. А это все мы тот час же поймем.
Как ледоход, разбойнички?
ПЕРВЫЙ. Да вроде, стал пореже.
ЛЕВША. Теченье как?
ВТОРОЙ. Бурлит. Клубит. Так льдину и на льдину гонит.
ЛЕВША. На лодке к тому берегу, как, проплывете? ТРЕТИЙ. Ни в жизнь. Раздавит льдиной сразу.
ЛЕВША. А ежели пешмя? Скачком? От льдины К льдине? С веревкой на плечах,
Чтобы потом канат подать на тот нам берег И барку нашу перегнать? Молчите? Трудно? ПЕРВЫЙ. Ой, трудно, оружейник!
ЛЕВША. Я, чаю,
К виселице вам куда труднее подниматься, а? СЫСОЙ. Пусти меня! Дай шест, веревку. Я пойду! ЛЕВША. Нет, ты в трюм пойдешь — заделывать пролом. А в случае чего, тебя мы, прежде всех, повесим. Потом пойдем, — других найдем!
ПЕРВЫЙ. Иду.
ВТОРОЙ. И я.
ТРЕТИЙ. Я тоже перейду.
ЖЕНА. Благословите и меня на лед.
ЛЕВША. Ты в трюм пойдешь, чтоб мужа подбодрять.
Да плеть возьми! Иначе им-то трудно управлять. Иван! Ермило! Вам, пожалуй,
С разбойниками тоже через лед идти.
ЕРМИЛО. Канатом барку будет кто везти?
МОСКВИН. Им не управиться. Да их и в лес, поди, потянет.
ПЕРВЫЙ. Нас в лес?
ВТОРОЙ. Да мы...
ТРЕТИЙ. Закаемся во век...
ЛЕВША. Увидим, разглядим. Пока же отправляйтесь. Спой мне «Дубинушку», Ермило,
Когда канат на горный вытащишь ты берег. Счастливо.
ЕРМИЛО. Встречаться с князем нам не гоже, —
Еще, того гляди, влеплю ему по роже,
А девушек - кирпичниц нам повидать хотелось: Любовь, Левша, нам, значит, не приелась...
ЛЕВША. Увидите, увидите. Идите.
L
Разбойники, Крылушкин и Москвин уходят. Остались Марфа и Левша.
ЛЕВША. Хорошие ребята, ты заметь. Иван мой Умница. Ермило — богатырь. А я —
Дурак!
МАРФА. Ну, вот те на! Заплачь еще.
ЛЕВША. И впрямь, заплачу. Что я наделал,
Что наделал?! Зачем разбойников-то я Арестовал?! Я князя спас! Княгиню!
Наложницу царя!.. Да, ведь, теперь В награду меня министром сделают.
А то и выше... И нам с тобою, Марфинька,
Уж не видаться боле...
МАРФА. Увидимся, Левша.
ЛЕВША. Я буду при дворе.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
463
МАРФА. Авось и я.
ЛЕВША. А ты зачем?
МАРФА. Садись ко мне поближе.
ЛЕВША. Нет, не могу. Во сне я с женщинами Смелый, а наяву — другой.
МАРФА. Садись!
У нас, там, где мы живем, — неподалеку Гора есть Черная, названьем Карадаг.
Там — пропасти и много неприступных скал,
И в скалах драгоценные находят камни.
Но драгоценнее камней трава там есть. Лицеспасительная травка.
ЛЕВША. От живота?
МАРФА. Нет, от морщин и от побледненья кожи. ЛЕВША. Нам, оружейникам, она, трава, не гожа. Морщины наши, нашу сажу,
И топором-то вырубишь не сразу.
МАРФА. Тебе трава моя не гожа,
Гожа будет при Дворе.
Я слышала, чем глубже в;Двор, тем больше Там отцветающих красавиц, а значит,
Тем трава моя дороже.
Я с этой травкой, как с шапкой-невидимкой, Проникну за тобой в любой дворец.
ЛЕВША. Нет, в этом ты, Марфуша, не права.
Трава? Кому нужна трава?!
А вот спасти наложницу царя...
Хоть спас ее я, может быть, и зря...
Взгляни в окно. Что там мои ребята?
МАРФА. Идут. Уж близок горный берег.
ЛЕВША. Веревку тянут?
МАРФА. Тянут.
ЛЕВША. Богатыри!
Тебе ребята говорили, что мы — блоху...
Одним, бишь, словом... работа страсть секретная... МАРФА. А я все знаю.
ЛЕВША. Откуда?
МАРФА. А оттуда,
Что лет тому иль триста, иль пятьсот Горлановы, ну предки наши в Туле,
Сковали ту блоху. Татаре там ее забрали, —
И в Крым!
А заодно и наших предков.
Старались наши предки, ох, старались Блоху забрать обратно и даже оставались Не оттого ль в Крыму?
Однако же ханы ту блоху продали туркам,
Турки — англичанам...
ЛЕВША. И все, чай, хвастаешь!
МАРФА. Чем хвастать тут? Блоху-то упустили. Работавши над ней, ты не заметил ли
На левом рычажке, возле головки,
Тавро, знак мастера?
ЛЕВША. Тавро?
Картиночка такая? Пять черточек?
Так, что-то вроде горла?
МАРФА. Вот, вот!
Горлановы — фамилья наша, и тавро
У наших предков...
ЛЕВША. Все — предки. Предки!
Иль богатыри-то ноне редки?
Взгляни в окно. Богатыри! Того гляди,
Лед тронется... а полыньи?
Они ж бегом по льдинам... и дошли!
Ой, батюшки! Лед понесло! Река очистится,
И мы к обеду на горный берег приплывем.
МАРФА. К обеду? Через час! Канат то прикреплен
На ворот. Крутят! Тянут! Натянуло!
ЛЕВША. Гликось, дернуло! Рвануло!
МАРФА. Пошла, родимая, пошла!
ЛЕВША. Пошла! Запели!
«Дубинушка», рассейская, тяни!..
Издалека доносится пение «Дубинушки». При словах припева — «подернем, подернем...» толстый канат за окном, бросая струи воды то поднимается, то падает. Барка тронулась, поплыла. Мимо окна мелькают распустившиеся почки верб. Песня приближается и растет».
Мастера хотели ехать в столицу все втроем, но Платов взял только Левшу. Тогда двое остальных решили пробираться самостоятельно «прямыми тропами через леса, болота». Появление оружейников стало полной неожиданностью для Сысоя и спасло жизнь Левше и всем его спутникам.
Романтическое чувство, возникшее между Левшой и Марфой — еще одна отличительная черта сюжета II редакции пьесы. При этом автор подчеркивает, что Левша, так же как ранее два его товарища, долг ставит выше своего чувства. И все три девушки принимают эту позицию. Попытка ограбления возмущает Левшу прежде всего тем, что оно поставило бы под угрозу главное дело его жизни — продвижение винтовки в русскую армию. Об опасности для себя лично, а также для девушек-кирпич- ниц он при этом вообще не думает.
Образ Левши в этой редакции намного сложнее, чем в предыдущей. С одной стороны, это патриот-государственник, ощущающий личную ответственность за судьбу родины. Его интересует политическая ситуация. Он, как выясняется, уже ходил в числе «посланных от мастеров» в Питер «хлопотать о позволеньи выпускать винтовку». Создание винтовки он расценивает как серьезный вклад в обороноспособность страны. После испытаний Левша начинает сомневаться, что Орлин сможет противостоять


464
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
князю перед лицом императора. Он подстраивает свой визит к царю, чтобы отстоять винтовку и защитить Орлина в случае клеветы на него. С другой стороны, Левша простодушен, наивен, способен на высокую мечту и искреннее чувство.
Все сцены во дворце объединены в этой редакции в одну картину, открывающую третье действие. Здесь разворачивается сложнейшая интрига, в которую вписывается и Левша. Принцесса Ольденбургская в этой редакции становится значимым персонажем. Она ездила в Тулу на испытания винтовки вместе с Долгорукими и использует этот факт, чтобы оклеветать княгиню в глазах ее возлюбленного-царя. Попутно принцесса сама соблазняет монарха, преследуя собственные выгоды. Полковник Орлин, в этой редакции примерный муж и отец, все же дает согласие на то, чтобы принцесса донесла императору о его якобы романе с княгиней. За это ему обещана должность начальника Арсенала, которая даст возможность вооружить армию винтовкой. Отправка в Англию Левши с блохой в этом случае — один из пунктов хитроумного плана принцессы. Цель всей акции — устранение соперницы: главным в этой экспедиции назначен князь Долгорукий, с ним поедет его жена. Царю же принцесса внушает, что это будет очень выразительным намеком англичанам: «Уж ежели блоху мы эту подковали, / То вас то, в случае чего, / Того мы лучше подкуем!» Интересно, что эту формулировку принцесса придумала до приезда Левши во дворец, пока еще никто, кроме мастеров, не знает, в чем суть секретной работы, сделанной ими.
От второй картины третьего действия сохранилось только самое начало. Из него следует, что действие происходит в русском посольстве в Лондоне, где Левша встречается с английскими мастерами. В отличие от первой редакции, переводчик здесь штатный, а не дочь посла. У Левши здесь нет цели вернуть винтовку (ее уже вернули), но есть интерес к арсеналу в Вульвиче.
Другие сохранившиеся фрагменты по объему значительно меньше и позволяют охарактеризовать только отдельные особенности II редакции пьесы и частично проследить движение авторского замысла. Фрагмент «Тульские умельцы: предание, изложенное для театра вольным стихом, отчасти по сказу Н. Лескова “Левша”, отчасти по другим героико-бытовым исследованиям» датирован также 1952-1953 гг. (с указанием «Переделкино»). Но это часть более раннего варианта, поскольку на титульном листе первого экземпляра заглавие исправлено авторской рукой, простым карандашом на «Оружейники». От этого варианта сохранился полный текст первого действия, 27 машинописных страниц, первый и второй экземпляры. Первый отпечатан на светло-желтой тонкой тисненной бумаге. Имеет значитель¬
ные следы авторской правки простым карандашом и синими чернилами. Частично результаты этой правки видны в варианте, рассмотренном ранее. Например, эпизод, когда вносят царский рисунок пули, был десятым. Десятка зачеркнута синими чернилами, поставлена рядом цифра «4». В ремарке синим карандашом вычеркнуто слово «Внезапный», в следующем за ним «барабанный» первая буква исправлена на заглавную. Слово «офицер» зачеркнуто, сверху написано «ад» и т. д. Соответственно, в другом варианте этот эпизод идет за номером 4, ремарка начинается так: «Барабанный бой. Входит адъютант...» Правка, внесенная автором в финале, также нашла отражение в другом варианте: атаман Платов передает Долгоруким и принцессе приказание императора вернуться в Петербург, вычеркнут значительный кусок текста, где князь осуждает решение Платова оставить блоху мастерам. Второй экземпляр, отпечатанный на бледно-голубой бумаге, тисненной в крупную клетку, не имеет следов правки.
Список действующих лиц в этом варианте пьесы ближе к первой редакции. Здесь сохранен лакей Колька, русский посол в Англии и его дочь, иностранные послы в Петербурге, тени Разина и Пугачева, Орлин назван по имени, а Платов — Михаилом Ивановичем. Крымская бабка Анисья и одна из ее семи дочерей Клавдя в списке отсутствуют. По-видимому, в сюжете этого варианта должна была сохраниться сцена приема иностранных послов в Петербурге, сон Левши в Арсенале, а переводчицей при общении Левши с английскими мастерами выступает дочь русского посла.
В этом варианте история с пропажей десятой винтовки значительно укорочена: винтовка оказывается просто лежащей в стороне. В то же время сюжет значительно дополнен сценами, предшествующими испытанию винтовки, в которых Левша не участвует. Начинается действие со сцены, в которой мастер Ермило Крылушкин объясняет старому и молодому солдату преимущества винтовки, а также рассказывается о Левше. В следующей сцене Домна встречает вернувшегося из Таврии Ивана Москвина, который в этом варианте — ее жених. Затем следует сцена, в которой Домна, Иван и подоспевший Ермило очень дерзко разговаривают с господами, однако появившаяся Палагея заставляет всех троих просить прощения.
Еще один вариант II редакции представлен цельным блоком страниц со сплошной пагинацией (2-12). Первый экземпляр машинописи, отпечатанной на светло- желтой плотной бумаге. 8 листов полных, остальные разрезаны. Имеются значительные следы правки простым карандашом и синими чернилами и две вставки на половинах страницы, написанные от руки синими чернилами.


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
465
Текст представляет собой вариант сцены с разбойниками. Имя девушки здесь изначально Клавдя, но исправлено на Марфа.
Отдельные страницы показывают, что существовало еще как минимум три варианта этой редакции, отпечатанных, каждая, в нескольких (двух или трех) экземплярах: первый на белой, второй и третий — на голубой бумаге. Различия между этими вариантами незначительны, однако в ряде случаев достаточно отчетливо видно, как правка, сделанная на одном из них, учтена в другом.
Публикуемый текст является вариантом третьей, последней редакции пьесы. Существует как минимум двенадцать незначительно отличающихся друг от друга вариантов этой редакции, большая часть которых сохранилась только в виде фрагментов. Семь вариантов представлены в машинописном виде, еще четыре — комбинированных (страницы склеены частично из кусков машинописного текста, частично дописаны от руки). Вариант этой редакции сохранился и в полном объеме в виде автографа. Включает титульный лист, текст «От автора» и список персонажей — на отдельных, не нумерованных страницах. Далее текст — С. 1-92 (реально — 1-93, № «2» поставлен дважды подряд). Написан черными чернилами. Бумага стандартного размера (А 4) белая, плотная, в продольную линию, с широкими левосторонними полями. Имеет следы авторской правки, в основном, стилистической.
Третья редакция пьесы кардинально отличается от двух предыдущих. Мотив борьбы с крепостничеством раскрывается через изображение бунта в военном поселении. Соответственно, действие происходит в 1831 г. Снимается тема предощущения Крымской войны, и тема Крыма (Таврии) вообще. Снимается также тема либерально-демократических преобразований и их противопоставления русскому бунту. Снимаются сцена с разбойниками и сцены во дворце. Зато появляется сцена бунта в военном поселении и непосредственно связанный с ней эпизод сбора помощи поселенцам в Туле. Икона в Мцен- ске, которую посещали в повести мастера перед началом работы над блохой, здесь становится местом паломничества матери и дочери Красниковых, делегированных во- енно-поселенцами. Добавлены, по-видимому, и сцены на корабле и на Охтенском пороховом заводе (в предыдущих редакциях эта часть текста не сохранилась, однако, судя по списку действующих лиц, таких сцен там не предполагалось). В завершенном варианте пьеса не делится на действия. Она состоит из девяти «сцен», каждая из которых имеет свое название.
Сюжетно третья редакция ближе двух предыдущих к повести Лескова, что нашло отражение и в системе персонажей. Появляется начальник штаба военных поселе¬
ний генерал Клейнмихель (упоминавшийся в повести). Он занимает место князя Дурнодухова / Долгорукова. Впервые появляется и действовавший у Лескова Полшкипер, вместе с ним — эпизод с английским пари. Из списка действующих лиц убраны встречавшиеся в предыдущих редакциях Тени Разина и Пугачева, Три торговца (в разных вариантах), Три индейских вождя, Иностранные послы при русском дворе, Русский посол в Лондоне и его дочь.
Тема бунта в военных поселениях обусловила введение целого ряда персонажей. Это — солдат Красников, его жена и дочь, фельдфебель Авдеев, солдаты и мастеровые, военно-поселенцы и их жены. Маша Красникова в этой редакции — невеста Ивана Москвина. Таким образом подчеркивается родственная близость мастеровых и обитателей военных поселений. Вместо жены князя Дурнодухова / Долгорукова здесь Вельмицкая, молодая вдова, родственница Клейнмихеля. Она, в свою очередь, является невестой, а потом и женой Орлина. Последний из полковника в двух предыдущих редакциях становится гарнизонным инженер-прапорщиком. Он значительно моложе, женат не был, его устремления во многом связаны с матримониальными планами. Порядочный человек, ученый, патриот, Орлин прост и демократичен в личном общении, ему не чужды интересы народа. Тульские мастера, в свою очередь, уважают его, считают чуждым чинопочитания, справедливым и даже рассчитывают на его заступничество. Однако в этой редакции Орлин все же косвенно принадлежит и тянется к аристократическому обществу. Он ждет наследства от очень богатой тетушки, влюблен в родственницу Клейнмихеля, женится на ней и попадает под ее влияние. Присутствовавшие в ранних редакциях упоминания декабристов и Герцена в связи с фигурой Орлина полностью сняты, равно как и указание на его сочувственное к их идеям отношение. Персонаж «принцесса» получил принципиально иное содержание. В двух первых редакциях речь шла, так или иначе, о принцессе при русском Дворе. В третьей же в Лондоне появляется юная английская принцесса. В список действующих лиц добавлены также рабочие Охтинского порохового завода, трое из которых названы поименно.
Большая часть вариантов III редакции сохранилась в небольших отрывках, поэтому не всегда удается точно определить последовательность их создания. При этом часть вариантов не имеет первых страниц с заглавием и списком действующих лиц. В то же время сохранилось четыре варианта титульных листов, бумага которых не совпадает с бумагой ни одного из вариантов без заглавия.
В дневниках писателя за весь период сделано всего две записи сугубо частного характера, вообще не касающиеся литературного творчества. Между тем, в указан¬


466
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
ные годы вышло в свет пять книг Вс. Иванова (в основном, переиздания опубликованных ранее произведений) и около двух десятков статей в центральных газетах, в первую очередь, в «Известиях» (7 публикаций), а также в «Правде», «Литературной газете», «Комсомольской правде», «Московской правде», «Огоньке» и др. Среди газетных публикаций — рецензия на книгу А. Морозова о М.В. Ломоносове и обзорная статья о гастролях в Москве новосибирского театра «Красный факел».
В то же время была написана, поставлена на сцене МХАТа и опубликована пьеса «Ломоносов». Тепло принятый зрителями, но негативно оцененный критиками этот спектакль был вскоре исключен из репертуара театра.
Обращение к историко-биографическому жанру В.А. Диев считает характерной чертой послевоенной отечественной драматургии. Пьесу Вс. Иванова он включает в ряд с написанными в те же годы «Флагом адмирала» А. Штейна (о Ф.Ф. Ушакове), «Лермонтовым» Б. Лавренева, «Нашим современником» К. Паустовского (об А.С. Пушкине), «Великим демократом» В. Смирнова- Ульяновского (о Н.Г. Чернышевском), «Жизнью в цвету» А. Довженко (об И.В. Мичурине) и другими. При этом исследователь отмечал, что при публикации и в особенности при постановке этих пьес на сцене «драматурга судили не столько за то, что он отразил, сколько за то, чего не отобразил. Судили, не считаясь ни с замыслом художника, ни с жанром его пьесы. Все и вся, - этот переизбыток проблематики считался своего рода синонимом эпичности, монументальности, правдивого, широкого отражения действительности. <...> Возникал культ псевдоэпичности» (Диев В А. Трудности и противоречия в развитии исторической и историко-биографической драмы // Богуславский А.О., Диев В А. Русская советская драматургия: основные проблемы развития: 1946-1966. М.: Наука, 1968. С. 41). Активизации эпического начала в послевоенной советской драматургии способствовала и тенденция театральной жизни того периода, отмеченная этим исследователем: «...одной из особенностей развития театра этих лет является довольно частое его обращение к пьесам героико-революционной тематики, появившимся в 20-30-х годах» (Диев В А. В борьбе за героическое // Богуславский А.О., Диев В А. Указ. соч. С. 74).
В самом начале 1950-х гг. Вс. Иванов, по его собственным воспоминаниям, получил непосредственно от главного режиссера Московского театра драмы Н.П. Охлопкова предложение «переделать для театра повесть Лескова “Левша”», на которое сразу же охотно согласился (см. черновые наброски к Истории моих книг. Машинопись (,ЛА). Л. 50).
Вс. Иванов высоко ценил творчество Лескова, неоднократно обсуждал его, в частности — фигуру Левши, в
разговорах с А.М. Горьким. Последний часто говорил о талантливых русских мастерах прошлого, о тяжелой их жизни. А увидев однажды у Вс. Иванова старинные часы, сказал: «Механизм здесь, дорогой мой, имеет двойное значение. Одновременно он и механизм, и приложение к нему руки истинного художника. Это, так сказать, работа индийского Левши, какого-то неизвестного нам Леонардо да Винчи!» (Иванов Вс. Собр. соч.: В 8 т. Т. 8. М., 1960. С. 535).
Показателем того, как высоко ценил Лескова Вс. Иванов, служит его письмо А. А. Суркову, написанное непосредственно в период работы над пьесой «Левша». Иванов отстаивает необходимость достойно отметить 80-летие М.М. Пришвина, «мастера, который стоит наравне с такими мастерами, как Тургенев и Лесков» (Письмо Вс. Иванова А.А. Суркову от 10 января 1953 г. (РГАПИ. Ф. 1899. On. 1. Ед. хр. 336).
Фигура лесковского Левши в связи с борьбой за свободу родины с оружием в руках появилась, в собственном творчестве Иванова уже в самом начале Великой Отечественной войны. В 1941 году в очерке «Родная земля» он писал: «Там, где Петр Великий у небольшой реки выстроил орудийные мастерские, где возникло первое русское ружье, где в тяжелом поту и труде рождались победоносные русские пушки, где жил легендарный мастеровой Левша, “подковавший блоху”, где русский гений присутствовал всегда, там в окрестностях Тулы бьются с врагом, как и древле, родные наши отряды!» (Иванов Вс. Щит славы. Ташкент, 1941. С. 60). В написанной годом позже пьесе «Ключ от гаража» именно из Тулы будет эвакуирован инженер, ставший подлинным героем тыла.
С самого начала работы над пьесой «Левша» Вс. Иванов стремился переместить акценты с истории о подкованной блохе на создание нового типа оружия и, шире, на борьбу русского народа за свою свободу: как от иноземцев, так и от отечественных угнетателей. В этом плане «Левше» ближе всего в творчестве автора ранние редакции его первой и самой известной пьесы — «Бронепоезд 14-69» (Иванов Вс. Собр. соч.: В 7 т. Т. 6. М., 1931. С. 5-74). В обеих пьесах мотив стихийного народного бунта не только важен для развития сюжета, но и получает воплощение непосредственно в массовых сценах. Бунтующая народная масса самоорганизуется, выдвигая руководителей из своей среды.
Тема народного восстания в «Левше» была очень важна для автора. По воспоминаниям его сына, Вяч.Вс. Иванова, писатель обсуждал с П.Л. Капицей возможность (точнее, ее отсутствие) такой сюжетной линии в современной пьесе как раз в период работы над «Левшой». Наличие многочисленных вариантов не¬


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
467
скольких редакций Вяч.Вс. Иванов объясняет неудав- шимися попытками автора уйти от этой темы.
Период работы над пьесой распадается на два принципиально различных с социально-политической точки зрения этапа в жизни страны: до смерти Сталина 5 марта 1953 г. и после нее. Уже с лета 1953 г. в общественном сознании начала постепенно рассеиваться атмосфера тотального, всепоглощающего страха. Все больше тем, полностью запретных ранее, становились доступными для исследования и обсуждения. Возможно, именно этот фактор способствовал «возвращению» в сюжет «Левши» линии бунта в военных поселениях.
Тема народного бунта в 1950-е гг. в истории нашей страны имеет еще одну, дополнительную «точку соприкосновения». В 1952-1954 гг., накануне смерти Сталина и сразу после нее прокатился целый ряд восстаний заключенных в лагерях ГУЛАГа. В том числе, масштабные восстания в лагерях под Воркутой («Речлаг»), в Казахстане («Степлаг»), на рудниках Норильска (См. об этом: История сталинского ГУЛАГА: конец 1920 — пер. пол. 1950-х: собр. документов в 7 т. Т 6: Восстания, бунты и забастовки заключенных / сост. А.В. Козлов. М., 2004; Нетто Л. 53 года спустя // Воля: Альманах: Вып. 10. М.:
■ Возвращение, 2008. С. 448-460; Трус Л. Загадка норильского восстания // Там же. С. 461-473). Информация об этих событиях в те годы была строго засекреченной, однако неизбежно «просачивалась».
Попытки снять или хотя бы замаскировать линию народного восстания определили формулировку темы в заявке на пьесу. Там автор подчеркивает, что вслед за Лесковым строит сюжет на сочетании двух основных линий: «блохи» и «винтовки». Он приводит большую цитату из предисловия, написанного Лесковым для первой публикации «Левши» и снятого им при дальнейших публикациях. Там, в частности, говорилось, что «сказ о стальной блохе есть специально оружейничья легенда, и она выражает собою гордость русских мастеров ружейного дела». Вс. Иванов пишет, что «опираясь на эти слова автора и надо создавать пьесу о том, как тульские мастера унизили и посрамили англичан. <...> архивные материалы о тульских оружейниках позволяют развить фигуры этих мастеров. Необходимо также привлечь к этому и фольклорный материал о Туле: сказки и песни тульских оружейников. <...> фабричный быт, быт кустарей того времени даст много ценного для пьесы» (НИОР РГБ. Ф. 673. К. 27. Ед. хр. 2. Л. 290-294).
Один из первых исследователей текста неопубликованной пьесы Вс. Иванова И.В. Столярова отметила стремление автора воспроизвести присутствующий в повести Лескова «сложный художественный синтез противоположных стихий: высокого и комического, героиче¬
ского и трагического». Она также справедливо утверждает, что «Вс. Иванову оказался особенно близок стихийно-демократический дух повести Лескова» {Столярова И.В. Неизданная пьеса Вс. Иванова «Левша» // Всеволод Иванов: труды межвузовской конференции, посвященной 70-летию со дня рождения писателя: март 1965. Омск, 1970. С. 92).
Стихотворную форму для инсценировки «Левши» Вс. Иванов выбрал как максимально соответствующую особенностям содержания своей пьесы. Кроме того, он стремился максимально дистанцироваться, в том числе, и «в словарном отношении» от пьесы Е. Замятина «Блоха». Эта инсценировка лесковского сказа была сделана в 1925 г. для 2-го МХАТа и шла там с большим успехом. Вс. Иванов формально признавал, что «Замятин самым естественным и правдоподобным в стиле Лескова театральным путем продолжил и завершил “Левшу”» {История моих книг. С. 51). Однако в «Блохе» представлена в полном объеме и акцентирована только одна из двух поднятых Лесковым тем (что и отразилось в заглавии). Сюжетная линия, соответствующая теме «винтовки», сильно редуцирована, не имеет развития и логического завершения. Показано только, как Левша, будучи в Лондоне, замечает, что англичане не чистят ружья кирпичом. В таком же редуцированном виде появляется у Замятина и тема народного восстания. У Лескова Платов появляется во дворце, прослышав, что там «беспокойство». У Замятина же причина выглядит несколько иначе: «ПЛАТОВ. Как значит в Петербурге народное волнение, что де обнаружена неизвестная блоха, то обязаны мы про блоху доложить согласно присяге!»
Вс. Иванов выбрал принципиально иной путь инсценирования, он предпочел «превратить балаганщину в комедию и не так-то уж подражать Лескову». При этом Иванов отмечает: «Явственно ритмическая проза, которая часто звучит и отчетливо видна в повести Лескова, давала к тому основания» {История моих книг. С. 51).
В отличие от Замятина, использовавшего откровенно пародийные конструкции, Вс. Иванов вслед за Лесковым стилизует повседневную народную речь. Перевод повествования в диалоги при этом приводит к полному исчезновению сказового начала. Однако в пьесе сохранены многие лесковские слова и выражения, передающие народное понимание сути предметов, например, «свистовые казаки», «полшкипер корабля», «студинг».
У Замятина и Иванова, так же как у Лескова, Левша имеет среди оружейников двух главных помощников. Но в повести они безымянны, Замятин же дает им имена. Один из них - богатырь Силуян. У Иванова один из ближайших помощников Левши — Ермила Рылушкин. В черновых вариантах он же звался Сила.


468
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Сюжетные и стилистические отличия пьесы Вс. Иванова от пьесы Замятина отражают глубокое различие в проблематике этих произведений. Замятин, в соответствии с требованиями своего времени, через осмеяние развенчивает, отрицает социальное устройство общества в царской России. Вс. Иванов показывает истоки и развитие классовой борьбы и тесно связанные с ней процессы личностного становления и социальной самоидентификации «простых» людей.
С. 415. Тульский оружейник — в 1599 году в Туле были поселены правительством, в количестве 30 человек, русские профессиональные оружейники, называвшиеся тогда «самопальными мастерами». Они были обязаны поставлять в казну «пищали», за что им были даны по «обельной грамоте» особые права. Число оружейников постепенно росло, и они стали образовывать отдельные оружейные общины и цеха, выделывающие то или другое оружие либо отдельные части его. Сословие тульских оружейников к 1700 г. насчитывало уже более 1000 человек. Оружейники изготовляли оружие, частью у себя на дому, частью в небольших мастерских, которые организованы были отдельными цехами оружейников. В 1712 г. именным указом Петра I была основана казенная оружейная фабрика, которая и стала основанием современного тульского оружейного завода. Фабрика начала работу в 1714 г. В 1720 г. на заводе работало уже до 1200 оружейников. Первоначально производилось исключительно военное оружие для нужд Российской армии. Уже в 1720 г. количество выпущенных здесь ружей достигло 22 тысяч. В 1812 г. во время Отечественной войны правительство обязало тульских оружейников сдавать 13 000 ружей ежемесячно, из коих 7000 должен был сдавать завод, 3000 — вольные мастера и 3000 переделанных и ремонтированных старых.
Гарнизонный инженер — в России звание «инженера» появилось при Алексее Михайловиче, но оно применялось по отношению к иностранным инженерам, собственно же русские инженеры появились только при Петре I, эпоха которого и составляет важнейший момент в развитии военно-инженерного искусства в России. В 1722 г. инженеры были отделены от артиллерии, был назначен особый генерал-директор над всеми крепостями с подчинением ему всех инженеров, причем для управления делами была учреждена «Инженерная контора». Это распоряжение и следует считать началом образования инженерного корпуса как самостоятельного учреждения в военном ведомстве. В 1724 г. полевые инженеры были отделены от гарнизонных, которые являлись строителями крепостей.
Свистовые казаки — слово образовано Н.С. Лесковым из сочетания слов «вестовые» и «свист». Впервые
встречается в его повести «Левша». Вестовой — в ружеской армии XIX в. солдат, назначавшийся для выполнения служебных поручений офицера, для связи, ухода за лошадью, сопровождения офицера в его поездках и т. п.
С. 431. Фельдфебель — в армии Российской империи — старший из нижних чинов унтер-офицерского звания. В каждой роте полагается по одному фельдфебелю; соответственное наименование в кавалерии — вахмистр. Звание заимствовано из Германии, где оно встречается с XV в. у ландскнехтов.
Генерал Клейнмихель — Петр Андреевич Клейнмихель (1793-1869) — граф, русский государственный деятель. Выдвинулся, главным образом, благодаря Аракчееву, при котором состоял адъютантом, а затем начальником штаба военных поселений. В 1826 г. был назначен генерал-адъютантом и членом комиссии по составлению устава пехотной службы. Пользовался особым доверием и расположением императора Николая I. В начале 1842 г. Клейнмихель исправлял должность военного министра, а в конце того лее года назначен главным управляющим путями сообщений и публичными зданиями. Оставался в этой должности до октября 1855 г. Руководимые им проекты были успешны, но стоили больших человеческих жертв и больших денег.
Атаман Платов — Матвей Иванович Платов (1751-1818) — герой Отечественной войны 1812 г., войсковой атаман Донского казачьего войска (с 1801), генерал от кавалерии (с 1809), граф (с 1812). Участник Русско-турецких войн 1768-1774 гг. и 1787-1791 гг., сподвижник А.В. Суворова, участвовал во взятии Очакова (1788) и Измаила (1790). При Павле I находился в опале, был сослан в Кострому. В 1806-1807 гг. участвовал в войне с Францией, в 1807-1809 гг. — с Турцией. В сражении при Бородине 26 августа 1812 года совершил успешный рейд в тыл французской армии, чем приостановил на два часа атаки противника на центр обороны русских войск (батарею Раевского). В заграничных походах русской армии 1813-1814 гг. Платов командовал казачьим корпусом.
Лейб-гвардия — особые привилегированные воинские подразделения в русской армии до революции 1917 г. Лейб-гвардию учредил царь Петр I. Первоначально, будучи немногочисленной, но подготовленной лучше, чем обычные войска и руководимая особо преданными царю офицерами, лейб-гвардия выполняла функции личной охраны царя. На войне, кроме того, исполняла особо ответственные задания, часто с такими потерями, при которых обычные войска панически бежали.
Военные поселения — особая организация части войск в 1810-1857 гг. в России, сочетавших военную службу с занятием производительным трудом, главным


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
469
образом, сельскохозяйственным. Инициатором военных поселений был император Александр I. Первые воинские поселения были созданы в 1810-1812 гг. в Могилевской губернии. В 1816 г. создание военных поселений было поручено А.А. Аракчееву, с 1817 г. он был назначен официальным начальником военных поселений. Наряду с регулярным военным обучением, несением караульной службы поселенцы занимались сельским хозяйством, а также работали на каменоломнях, пороховых и лесопильных заводах. Жизнь военных поселенцев и их семей строго регламентировалась. Они обязаны были носить выданную военную форму, жить и работать по твердому распорядку. Создание военных поселений было воспринято крестьянами как попытка нового закабаления, что приводило к восстаниям. В июне 1831 г. восстал Чугуевский полк, а в июле 1831 г. около Старой Руссы произошло одно из крупнейших солдатских выступлений, распространившееся на большинство военных поселений Новгородской губернии. В 1857 г. военные поселения были упразднены.
Полшкипер корабля... — Вместо «подшкипер» — помощник шкипера. Слово, впервые употребленное Н.С. Лесковым в повести «Левша» для обозначения рода занятий персонажа. «Шкипер» — корабельщик, управляющий купеческим судном, капитан, а также классный (имеющий определенный разряд согласно «табели о рангах») чиновник на военном корабле, обычно из боцманов, заведующий снаряжением корабля.
Портерная — торговое заведение, где продают и пьют портер — английское темное очень крепкое пиво особой варки.
Обер-курьер — должность, никогда не существовавшая. Слово образовано из двух несочетаемых составляющих. Курьер — гонец, посыльный, нарочный. Социальная позиция человека, выполняющего эту работу достаточно невысока. «Обер» — дословно «главный, высший, старший, начальствующий». Прибавлялось к названию должности, чина или звания для обозначения более высокого, по сравнению с рядовыми исполнителями, статуса. Например «обер-офицер», «обер-прокурор», «обер-полицмейстер».
С. 416. Било — большой кусок металла, подвешенный на цепи к суку, в который бьют чем-либо для подачи сигнала.
Длинноствольное ружье <...> С времен Петра, из ружей гладкоствольных... — Ружьем в России до появления винтовки называли любое ручное огнестрельное оружие. В середине XIX в. на вооружении российской армии находились, главным образом, капсульные дульнозарядные гладкоствольные ружья, в 1840-х г. пришедшие на смену кремневым.
Упа — река, большой правый приток Оки, протекает, в основном, по территории Тульской области.
Им лишь бы поскорей, без всяких там затей, побольше наковать стариннейших фузей... — Фузея — русское военное дульнозарядное ружье с кремневым замком, введенное в армии Петром I. Термин представляет собой искаженное французское слово «фюзиль» (fusil) — «ружье». Фузеи существовали гвардейские, пехотные, драгунские, офицерские и егерские в зависимости от рода войск, где они применялись. Отличия их были незначительными (разный калибр, длина ствола, качество отделки, погонный крюк у драгунской фузеи). Конструкция, принцип действия и способ заряжания были одинаковыми. Более того, многие части и детали у фузей разного типа были единообразными, что способствовало повышению производительности труда. Фузея была первым массовым огнестрельным оружием русской армии. Термин «фузея» был отменен в конце XVIII в. и заменен словом «ружье».
С. 417. ... винтовкой нарезной на тысячу шагов ударит он, роднойI — Исторически винтовка получила свое название от нарезного, «винтового» ствола, который был изобретен на рубеже XV-XVI вв. Для того времени нарезные ружья обладали высокой меткостью и дальностью стрельбы — до 1000 шагов. Нарезы сообщали пуле быстрое вращение в полете, что обеспечивало ее устойчивость. Во время Крымской войны 1853-1856 гг. войска союзников, снаряженные подобным оружием, с легкостью вели прицельный огонь на расстоянии до 1200 шагов, поражая как передовые цепи, так и артиллерию и обоз. Русские же использовали тогда гладкоствольные ружья, дальность стрельбы из которых не превышала 300 шагов. В 1865 г. на вооружение русской армии было принято 6-линейное винтовальное ружье, которое и получило название «винтовка».
С. 418. Во Мценске хорошо! Там древняя стоит, камнесеченная икона Миколая и чудеса дарит. —
Мценск — районный центр Орловской области. Древний русский город (первое упоминание о нем относится к 1146 г.). В сказании об обращении жителей Мценска в христианство в 1415 г. и о явлении им чудотворного образа святителя Николая отмечается, что в ту пору в городе было много язычников. По утверждению летописца, массовое крещение произошло без потери крови «полюбовно». Тогда явилась в город величайшая святыня Мценска, «камнесеченная» (высеченнаяиз камня) статуя («икона на рези») святого Николая с мечом и ковчегом в руках. Она приплыла вверх по течению реки и остановилась против места, где забил святой источник. На протяжении многих веков эта святыня особо почитается православными христианами, к ней совершаются паломничества. Николай


470
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
«чудотворец» (IV в.) был архиепископом в городе Миры в стране Ликии (в Малой Азии), в христианской традиции зовется, соответственно, Святитель Мир-Ликийский.
По водам Зуши ... - Зуша-река, протекает в пределах Среднерусской возвышенности, главным образом, в Орловской области, правый приток Оки. Судоходна от города Мценска.
С. 419. Гугнявый писарь — мне жених?!... — В России XIX в. писарь — нестроевой нижний чин, занимающийся в канцелярии перепиской бумаг. В строевых частях писари делились на полковых (батальонных, бригадных), старших, младших и ротных, в управлениях и заведениях военного ведомства — на писарей высшего, среднего и низшего окладов. Гугнявый — картавый, особенно гнусливый, тот, кто говорит в нос, в нёбо. В Тульской губернии в XIX в. это слово употреблялось также в значении «плешивый».
С. 420. ... квартальных, будощников ищут... —
Квартальный — полицейский, под надзором которого находилась известная часть города (квартал); будощник — искаженное слово «будочник» — постовой полицейский, дежурящий в будке.
С. 423. Под суд! Сослать! Подальше! В Вятку!.. —
В XIX в. Вятка была одним из главных мест политической ссылки. Туда было сослано много поляков, участвовавших в восстании 1830-1831 гг.
В 1835-1840 гг. в Вятке отбывал ссылку выдающийся архитектор и художник А.Л. Витберг. В 1835— 1837 гг. — жил А.И. Герцен, оказавший глубокое влияние на вятскую общественную и культурную жизнь. В 1848-1855 гг. отбывал в Вятке ссылку М.Е. Салтыков- Щедрин. Выражение «сослать в Вятку» в разговорном русском языке второй половины XIX в. было устойчивым словосочетанием, обозначавшим возможную меру воздействия при проявлении человеком политической неблагонадежности.
... иди с молитвой к ней, с кафизмом ... — Кафизма — богослужебное деление псалтири. Псалтирь разделена на двадцать кафизм. Во время чтения кафизм на богослужении разрешается сидеть, откуда и происходит название. Порядок чтений кафизм определен уставом, согласно которому Псалтирь на богослужениях за неделю прочитывается целиком, а во время Великого поста — дважды за неделю. Рядовая кафизма — положенная для чтения в данный день по уставу. Предлагая подобным образом обращаться с блохой, Платов, во- первых, подчеркивает ее большую ценность, во-вторых, допускает, что при ее создании не обошлось без «нечистой силы».
И русского, и гопака, и заграничный танец — минует ... — «Русский» и «гопак» — национальные народ¬
ные танцы русского и украинского народов, соответственно. Оба очень динамичны, их исполнение требует хорошей физической подготовки. Менуэт — старинный народный французский грациозный танец, названный так вследствие своих мелких па. С XVII в. распространен во всей Европе, в том числе, в России, как бальный. Столь широкий спектр танцевальных возможностей блохи подчеркивает сложность и совершенство ее механизма.
С. 424. ... осматривал кунсткамеры, пиратскую пистолю, неподражаемой работы, там увидали мы... — Кунсткамера — кабинет редкостей, музей. Пистоля или пистоль (употреблявшееся в русском языке XIX в. название пистолета) — компактное огнестрельное оружие для стрельбы одной рукой. Предназначено для ведения огня на короткой дистанции (до 25-50 метров).
С. 425. Полати, печь, маха, маленькие горны ...сени, кадушка ... — Части интерьера и утварь в избе русского ремесленника XIX в. Палата — дощатый настил при входе в избу, располагающийся у печи под потолком. Заменял кровать. Мех — приспособление с растягивающимися кожаными складчатыми стенками для нагнетания воздуха. Горн — печь для переплавки металлов или обжига керамических изделий, а также кузнечный очаг с мехами и поддувалом для накаливания металла. Сени — помещение между жилой частью дома и крыльцом. Кадушка — небольшая кадка, бочка с прямыми боками и одним днищем.
С. 426. Чекмен — национальная туркменская верхняя уличная одежда (для мужчин и замужних женщин). Распашной халат, имеющий прямой покрой с разрезами на боках и не запахивающимися полами. Шили такие халаты из темно-синих, темно-зеленых или красных с белыми или желтыми полосками шелковых тканей. По полукруглому вырезу, бортам, подолу и боковым разрезам они украшались тонкой тесьмой.
С. 427. Подкровельна застреха — продольный брус в избе, в свесе крыши, в паз которого втыкаются кровельные доски.
... в воздухе образовалась потная спираль ... —
Имеется в виду спертый от пота воздух. Существительное «спираль» в данном случае произведено от глагола «спирать».
... в боях за Бярсуну. — Березина, река в Белоруссии, на которой вблизи города Борисов 14 (26)-17 (29) ноября 1812 г. произошло сражение между отступавшей из России армий Наполеона и русскими войсками, пытавшимися отрезать ей пути отхода. 16 ноября по обеим сторонам Березины закипел жестокий бой, ставший кульминацией битвы на Березине. Из-за малой пропускной способности наведенных мостов, огромного скопления людей и обозов,


ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
471
паники, усиления натиска русских прорваться на запад удалось лишь трети войск Наполеона (25 тысяч человек). Остальные (около 50 тысяч) погибли в боях, замерзли, утонули или попали в плен. Опасаясь захвата русскими переправы, Наполеон 17 ноября велел уничтожить ее, бросив на левом берегу свои войска. Современники отмечали, что местами река была доверху завалена трупами людей и лошадей. Русские потеряли в этом сражении 8 тысяч человек. После Березины основные силы наполеоновской армии в России перестали существовать.
С. 433. Охтенец, — селитры цехI — пороховщик. — Рабочий Охтинского порохового завода, созданного в 1715 г. Петром I на реке Охте (Санкт-Петербург). Селитры (нитраты) — вещество, которое используется для приготовления взрывчатых веществ, в частности является одним из ингредиентов черного пороха.
Сослан <...> за бунт холерный. — В 1829 г. холера появилась в России сразу в двух местах: пограничной со Средней Азией Оренбургской губернии и пограничной с Персией — Астраханской. Оттуда она распространилась по всей стране. Осенью 1830 г. достигла Средней России, Москвы и, к следующему лету — Санкт-Петербурга. В день в нем умирало по 600 человек. Знать и состоятельные люди покинули столицу. Николай I и его двор при первых признаках холеры бежали в пригород Петербурга — Петергоф. В России холера, а особенно меры правительства против неё, послужили причиной народных волнений в Тамбовской, Калужской, Московской, Одесской и других губерниях. Наибольшую известность приобрел так называемый «холерный бунт», вспыхнувший в Петербурге 22 июля 1831 г. Он был усмирен относительно мирными средствами, однако многие его участники были наказаны.
С. 434. И паперть вышла уж не mal — Паперть — галерея или крыльцо перед входом в христианский храм. На паперти обычно собирались нищие в ожидании подаяния. Имеется в виду изменившееся самосознание народа, отказ от смирения.
С. 435. Куцавейка — диалектная форма от слова кацавейка—вид женской одежды: распашная короткая кофта, подбитая или отороченная мехом.
С. 440. Пакетбот — морской почтово-пассажирский пароход или парусник.
С. 441. Не водка тут, — гиенна! — Слова «геенна огненная» и просто «геенна» у народов древности означали то же, что ад — место, где после смерти испытывают вечные муки души грешных людей. В данном случае слово в искаженном варианте используется, чтобы подчеркнуть крепость спиртного напитка: он «сжигает» пьющего.
Имфузорию (см. также «нимфузории», слово образовано Н.С. Лесковым соединеним слов «инфузория» и
«нимфа») - инфузории — класс наиболее высокоразвитых простейших животных. Этим искаженным термином персонаж ошибочно называет блоху, в действительности, являющуюся насекомым (т. е. значительно более сложным организмом).
С. 447. Английское пари — заключенное между спорящими лицами условие, согласно которому проигравший должен выполнить какое-либо обязательство. В данном случае словосочетание построено по аналогии с «американским пари» или «американкой», в котором условие фиксировано (в «американке» проигравший выполняет любое требование победителя). Реально понятия «английское пари» не существует.
С. 448.... студингу, горячего с огнем, никак не подавать. — Соединение слов «пудинг» и «студень». Использовано для обозначения «вычурности», причудливости блюда, заграничного его происхождения. Впервые употребляется Н.С. Лесковым в повести «Левша». Судя по контексту, имеется в виду специфический спиртной напиток (грог или пунш), который подают горячим, иногда даже поджигая перед подачей на стол содержащийся в нем спирт.
С. 450. Зипунчик — зипун — русская народная (главным образом крестьянская) верхняя одежда типа кафтана, без воротника, с длинными рукавами и раскошенными книзу полами. Шился обычно из грубого домотканого сукна. Бытовал в XVI-XIX вв.
С. 451. Понеже был военный гений... — понеже — поскольку, ибо, потому что, так как. Наречие, устаревшее слово, употребляется в поэтической речи как элемент «возвышенной» лексики.
С. 452. Часы, что с трейстиром, с этакою штучкой, где бьют минуты и погоду... — У Лескова «Часы с трепетиром». Трепетир — соединение слов «репетир» (механизм в карманных часах, отбивающий время при нажатии особой пружины) и трепетать.
С. 453. И фронда эта вся вокруг винтовки?.. — Фронда — обозначение целого ряда противоправительственных смут, имевших место во Франции в 1648-1652 гг. В разговорном языке, в память о тех событиях, выражение «фронда» или «фрондёрство» означает браваду перед вышестоящими без желания радикальных перемен.
Щенок, подшавка — метафорическое утверждение своего значительного превосходства. Один из спорящих (Платов) акцентирует, что он много старше другого (Ор- лина).
С. 454. Их тертым кирпичом Отнюдь не чистят, И оттого из них так меток выстрел ... — В книге «Жизнь Николая Лескова» А.Н. Лесков пишет о беседах писателя летом 1878 г. с помощником начальника


472
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг.
Сестрорецкого оружейного завода Н.Е. Болониным: «Николай Егорович <...> рассказывал <...> о варварском обращении с огнестрельным оружием при “Павловичах”, когда <...> ружья чистились толченым кирпичом или песком и снаружи и снутри <...> Все это пригодилось самому Левше, в патриотической горячности до последней минуты жаждавшему довести до царя, чтобы ружей кирпичом не драли, а берегли бы их смазанными» (Лесков А.Н. Жизнь Николая Лескова: По его личным, семейным и несемейным записям и памятям. В 2-х т. Т. 2. М., 1984. С. 103-104).
С. 455. С тобой твоя кислярка? — Кизлярка — виноградная водка невысокого качества, вырабатывавшаяся в городе Кизляре на Кавказе.


Ill
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ПРЯМАЯ РЕЧЬ
Материалы по теории литературы
Вступительная статья, подготовка текста и примечания МЛ. Котовой
В архиве Вс. Иванова сохранился обширный корпус набросков, заметок, записей «для себя», посвященных размышлениям о литературе, анализу литературных приемов и законов построения художественных произведений. Папки с этими записями до сих пор не становились предметом научной рефлексии1. По воспоминаниям Т.В. Ивановой, писатель начал делать заметки очень давно: «На протяжении многих лет Вс. Иванов делал заготовки к обширному труду по теории литературы, анализируя творческий процесс как таковой, приемы отдельных писателей и свои собственные»2. В мемуарном сборнике, посвященном Вс. Иванову, она также вспоминала об этих набросках: «Он прочитывал и досконально “прорабатывал” множество теоретических трудов, стараясь наметить законы и пути построения литературного произведения <...> Всеволодом оставлены многочисленные записи по теории сюжета и построения романа, рассказа, пьесы, а также характеров действующих лиц и поэтических образов. Размышлял Всеволод и над построением языка, оставил в своем архиве множество записей на эту тему, озаглавив их общим названием “Прямая речь”»3. Вяч.Вс. Иванов вспоминал: «С двадцатых годов литературные занятия моего отца сопровождались и чтением книг по теории литературы. Когда в конце войны отец узнал, что я пишу стихи, он сразу же принес мне читанные им (судя по сохранившимся пометкам) еще в двадцатые годы книги В.М. Жирмунского о метрике, рифме и композиции лирических произведений. Отец добавил, что у него самого писание прозы всегда сопровождалось чтением теоретических книг о литературе»4. В неопубликованной главе из автобиографической повести «Исто¬
рия моих книг» Вс. Иванов писал: «В годы, когда писались мои первые книги, я много читал по теории литературы и размышлял по этому поводу, хотя размышлений своих не записывал. По мере того, как я больше узнавал теоретиков литературы, по мере того, как сильнее среди молодых писателей разгорались теоретические споры, я позволил себе записывать свои мысли. Теперь я их хочу напечатать именно в том виде, в каком они были продуманы тогда, когда я писал книгу рассказов “Тайная тайных” <так! — М.К.>» (,JIA).
Одна из папок с набросками Вс. Иванова, в которой содержатся заметки о приключенческом романе, строении фразы, оптимизме, литературной схеме «треугольник» и др., озаглавлена его рукой «Упражнения и “Прямая речь”»5. Среди материалов, хранящихся в домашнем архиве писателя и опубликованных в собрании сочинений6, а также Т.В. Ивановой в отдельном издании, есть наброски, содержащие пометки «Прямая речь», «Теория прямой речи»7, «К теории». Заголовок «К теории» носят, например, размышления о литературном герое: «Конечно, то, что я скажу — пустячная истина, однако, несомненно, что для того, чтобы быть литературным героем, этому герою в произведении необходимо испытывать разнообразные положения, которые бы угрожали его жизни.
Если б король был добр к принцу Гамлету за его разоблачения и смерть его отца, и ему ничто не грозило, — “Гамлет” не мог бы быть тем исключительным произведением, которое неизменно волнует нас и держит всегда в напряжении» (ЛА)8.
Попытаемся реконструировать историю замысла книги «Прямая речь», следы которого, как мы видим, сохранились в архиве писа¬


474
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
теля, собрать воедино разрозненные упоминания о нем и восстановить общую картину
Начнем с того, что не отложилось в архиве и каких документов мы не имеем. Среди бумаг Вс. Иванова нет договора на издание «Прямой речи»9, как нет и плана книги10, этот труд не упоминается в немногочисленных интервью Вс. Иванова, напечатанных в газетах 1950 — начала 1960-х гг., в которых писатель делился своими творческими планами с читателями11. Приведем один из них: «Я задумал книгу “Художник” и, по возвращении в Москву, стал делать наброски этой книги.<...> Вот как возникла тема моего романа “О построении града” и тема книги “Художник”, над которыми я теперь работаю. Для меня это — большие мечтания (написать хочется скоро и получше), а с такими большими мечтаниями жить и приятно, и утешительно»12. Ничего не рассказывает об этом своем замысле Иванов в «Истории моих книг»13, в которой он повествует не только о своих произведениях, но и вспоминает А. Блока, А. Есенина, М. Горького, А. Фадеева и др.
Все эти обстоятельства позволяют сделать ряд предварительных выводов: на протяжении 1930-1940-х и особенно в 1950-е гг. Вс. Иванов делал обширные записи, выписки, наброски и задумал написать книгу по теории литературы, часть заметок, относившихся к предполагаемой книге, он озаглавливал иногда «к теории», «прямая речь». Составить из набросков книгу, а также заключить договор о ее печатании Вс. Иванов не успел, поэтому перед исследователем творчества Вс. Иванова 1950-х стоит, во-первых, задача описания и классификации черновых записей 1950-1960-х, чтобы вычленить те из них, которые могли предположительно намечаться к публикации в составе «Прямой речи».
Для этого, прежде всего, необходимо в общих чертах описать и классифицировать черновые записи 1950-1960-х гг. Корпус текстов Вс. Иванова этой поры чрезвычайно обширен. Это новые варианты его прежних сочинений, неоконченные наброски, большое количество разных редакций повестей и рассказов.
Основная часть этих записей была опубликована в собрании сочинений Вс. Иванова в 8 т.14, а затем с дополнениями в книге «Пе¬
реписка с А.М. Горьким. Из дневников и записных книжек»15. Как отмечает Л. Гладков- ская, большая часть заметок относится к 1950-м — началу 1960-х гг. — это многочисленные наброски и схемы16 задуманных и не осуществленных замыслов рассказов и повестей, наброски к роману «Художник», «Вулкан»17, размышления на темы психологии и философии, которыми он интересовался в эти годы, анализ произведений О. Бальзака18, А. Конан-Дойля, Дж. Лондона, Г. Уэллса и др., а также ряда русских авторов19, рассуждения о природе фантастического в русской и мировой литературе20. Последнее было связано с намерением Иванова написать цикл «Фантастических повестей и рассказов», к которым примыкает роман «Эдесская святыня» (1946) — на протяжении 1950-х гг. Иванов неоднократно его переделывал21. Рассуждения о романе тайн и приключенческом романе связаны с попытками написать приключенческий роман «Сокровища Александра Македонского»: «Розыски неизвестного. Где? Конечно, в месте, где больше всего препятствий: на океане, в необитаемых местах...
(А почему бы не разыскивать спрятанные сокровища в огромном, населенном городе под гигантским зданием? Сокровища Ал<ек- сандра> М<акедонского> нужно искать не в Средней Азии, а в Москве)» (,ЛА).
В архиве Вс. Иванова хранятся заметки по психологии, которой писатель заинтересовался еще в начале 1930-х гг.22 В письме к члену кружка «Серапионовы братья» В. Познеру от 23 ноября 1932 г. Вс. Иванов сообщал: «Одновременно с сим отправляю Вам свои книжки, а также Лазурского — два тома. <...> Мои книги можете взять, а Лазурского поберегите для меня, так как он мне необходим для справок — предполагаю написать на досуге статью — “Что такое характер” — для начинающих писателей, а также и для себя»23. По- видимому, позднее, уже в 1950-е гг. Иванов вернулся к идее статьи или труда по психологии характеров24.
Среди бумаг Иванова можно выделить также слой выписок и заметок, связанных, по-видимому, с преподаванием в Литературном институте. С 1954 г. Вс. Иванов в звании профессора был председателем выпускной экзаменационной комиссии Литературного


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
475
института25. К этой работе Иванов относился очень серьезно — внимательно читал дипломные сочинения и давал развернутые отзывы. Приведем уважительное свидетельство
С. 	Вашенцева, просившего Вс. Иванова 6 декабря 1962 г. принять участие в дипломной сессии: «Необходимы Ваши ободряющие слова, Ваше добродушие, требовательность, словом все, чем Вы обладаете в полной мере, как воспитатель молодых литераторов»26.
По-видимому, часть записей Вс. Иванова представляет собой подготовительные заметки для лекций. Можно предположить, что к этой сфере относятся записи с классификацией риторических фигур: «Сравнение.
По главному и существенному. Но не с каким-либо другим действием другого предмета, а обобщая это действие. (Например, Л. Толстой. — “И он, представляя, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, как (сравнение! смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие”)» (ЛА); «Литотес — фигура, употребляемая для усиления какого-либо понятия путем отрицания понятия, ему противоположного:
напр<имер> — “не глупый”, вместо умный или “не дурак”, вместо — глупец, “не гений”, бездельник — “не строитель”, “не инженер” и т. д. Похвала — как начало, предположение, а затем уже отрицание. Похвала — “книжник”, литотес — “не книжник”, “не мудрец”, “не философ”.
Синекдоха — вид “метонимий” замена одного слова или понятия другим, имеющим причинную связь со словом или понятием, большое вместо меньшего, или, наоборот, меньшее вместо большого» (ЛА).
Еще один вопрос, требующий специального рассмотрения — почему Вс. Иванов решил собрать книгу по теории литературы, с чем связан его интерес к проблемам теории? Как кажется, причин здесь несколько. Об одной из них пишет Л. Гладковская — комментатор собрания сочинений автора: «Интенсивной разработке вопросов искусства в немалой степени содействовал давний замысел романа “Поэт”, это произведение Иванов хотел специально посвятить проблемам искусства. Споры главного героя с разными лицами на эти темы составляют едва ли не наи¬
большую часть заготовок к роману»27. Сохранившиеся черновики романа «Поэт» (1949-1963) были опубликованы Т.В. Ивановой28. Еще одна причина литературоведческих штудий Вс. Иванова, по мнению Л. Гладковской, заключается в том, что «они (заметки — М.К.) обозначают контуры той книги, которую Иванов намерен был написать для молодых литераторов. Некоторые части этой, к сожалению, не написанной книги, отчетливо проступают в заметках. Таков, например, раздел “Теория прямой речи” или “Прямая речь”»29.
Действительно, Вс. Иванов отмечал, что современным писателям часто не хватает мастерства: «Беда в том, что многие из начинающих писателей не умеют выразить образами свое знание и понимание жизни. Вот этому- то умению и надо их учить. <...> Литераторов много, а виртуозного владения словом мало. <...> Мне кажется, что если уж поддерживать и развивать начинающих писателей, то надо поддерживать и их стремление к эксперименту, к опыту, к исканиям, — конечно, к таким, которые помогут создать яркую реалистичную картину»30. При этом ощущалась и необходимость дать студентам хороший учебник по теории литературы. С. Вашенцев, заведующий кафедрой литературного мастерства, на которой работал Вс. Иванов, приглашал последнего принять участие в подготовке учебников для молодых литераторов: «Дорогой Всеволод Вячеславович!
Литературный институт им. А.М. Горького обращается к Вам с просьбой принять участие в организуемой по инициативе кафедры творчества теоретической “Библиотечке молодого литератора”.
Библиотечка будет состоять из серии выпусков размером от 0,5 п.л. до 3 п.л. каждый. В них в достаточно популярной форме сообщаются сведения по теории и практике литературного мастерства, необходимые для повышения культуры молодого литератора.
Необходимость в такой библиотечке совершенно очевидна. Об этом свидетельствуют тысячи существующих литературных кружков и объединений. Об этом свидетельствуют многочисленные запросы с мест в литературные организации, в том числе в Литературный институт, — можно ли научиться


476
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
писать, как развить свои способности, повысить литературные знания, где найти пособия? <...>
Все это побудило кафедру творчества Литературного института приступить к организации теоретической библиотечки в помощь начинающим.
В создании библиотечки должны принять участие все наши видные писатели и литературоведы, которым есть чем поделиться с литературной молодежью.
Надеемся, что и Вы не откажетесь разработать одну из тем. Примерный тематический план библиотечки прилагается. Естественно, что всех полезных и важных тем мы не могли предусмотреть. Если у Вас есть своя тема или Вы желаете подсказать новые темы, будем рады получить сообщение о них в Вашем ответном письме. В библиотечке могут быть использованы и некоторые уже опубликованные теоретические работы писателей»31. Вс. Иванов дал свое согласие и 28 августа 1962 г. С. Вашенцев сообщал ему: «Дорогой Всеволод Вячеславович! Ваша книга “Путь в литературу” включена в план издания “Библиотечка молодого литератора” этого года (изд-во “Советская Россия”).
Большая просьба сдать рукопись не позднее сентября-октября.
Размер книги, как мы Вам раньше сообщали, от 1 до 3 печ. листов»32. Книгу «Путь в литературу» Вс. Иванов не написал.
Третьей причиной, побудившей Вс. Иванова к размышлениям о природе творчества и законах построения художественного произведения, был наступивший в 1950-е гг. творческий кризис: его практически не публикуют, он по несколько раз переписывает и переделывает свои произведения, но все равно остается ими недоволен. Об этом вспоминал В. Шкловский, друживший с писателем: «Его меньше издавали, больше переиздавали. Его не обижали. Но, не видя себя в печати, он как бы оглох. Он был в положении композитора, который не слышит в оркестре мелодии симфоний, которые он создал»33. В письме А. А. Суркову от 14 ноября 1953 г. Иванов жаловался, что его практически не печатают, что в 1954 г. издательство «Советский писатель» собиралось издавать сборник его пьес, но это тянется уже два года: «Для напечатания лю¬
бой из моих книг, вышедших в “Советском писателе”, мне каждый раз, а иногда и неоднократно, приходится обращаться за помощью в Союз СП. <...>Конкретно, в письме своем в Секретариат, я предлагал из-ву “Советский писатель” заключить со мной договор на издание романа “Поэт”, над которым я сейчас работаю»34. Договор на издание романа «Поэт» все-таки был заключен Вс. Ивановым с издательством «Советский писатель» 3 апреля 1955 г.35, но роман так и не был закончен36. Он задумывался писателем как диалог об искусстве, немалое место в котором было уделено размышлениям о формализме.
Иванов, как уже было сказано, дружил с
В. 	Шкловским, читал работы Ю. Тынянова37 и Б. Эйхенбаума, с которыми познакомился в начале 1920-х гг. в Литературной студии Дома искусств38. Виктор Шкловский читал студийцам, среди которых были и будущие «Серапионовы братья», курс лекций под названием «Теория сюжета», В.М. Жирмунский «Теорию поэзии», Е. Замятин вел практические занятия по «Технике художественной прозы», Борис Эйхенбаум читал лекции о Л. Толстом, а Ю. Тынянов курс — «Пародия в литературе»39. Кружок «Серапионовы братья», как известно, образовался в феврале 1921 г. и в его состав входили М. Зощенко, И. Груздев, В. Иванов, В. Каверин (член ОПОЯЗа), Л. Лунц, Н. Никитин, В. Познер, Е. Полонская, М. Слонимский, Н. Тихонов и К. Федин. В заметке, посвященной организации кружка, отдельно подчеркивалось участие в группе «критиков и теоретиков поэтического языка» — Ильи Груздева и Виктора Шкловского40. Отношение серапионов к формалистам было сложным — от увлеченности В. Каверина до неприятия «формальных подсчетов» М. Зощенко41. Вс. Иванов внимательно изучал работы опоязовцев по теории литературы того времени и не оставлял литературоведческие штудии и в 1930-е гг.
В печати Вс. Иванов высказывался о формализме негативно, очевидно, это слово для него было скомпрометировано антиформали- стской кампанией 1936 г., но одновременно постоянно напоминал о необходимости познавать законы построения художественного текста и предпочитал пользоваться словосочетанием «экспериментальная проза»: «Вы¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
477
ходило так, что экспериментальной прозой может быть только проза усложненная, доступная только искушенным, изысканным людям. Это не так. В таком толковании экспериментальная проза сливается с понятием о формализме, а я хотел сказать, что экспериментальная проза есть достижение простоты в искусстве, и это есть самое трудное, самое сложное, самое тяжкое для художника»42. По-видимому, спустя многие годы, Вс. Иванов пытался «по-формалистски» создать систему приемов построения приключенческого романа, фантастической новеллы и др., чтобы добиться кажущейся простоты и легкости письма43.
Скорее всего, на размышления писателя повлияли и теоретические построения В. Шкловского. О сближении идей Иванова с работами В. Шкловского писал Вяч.Вс. Иванов, заметивший сходство в рассуждениях одного из персонажей романа «Сокровища Александра Македонского» с мыслями Шкловского о роли сюжета в прозе44. Также Вяч.Вс. Ивановым было отмечено несомненное влияние другой работы В. Шкловского — о Стерне45. Кроме этого, Вяч.Вс. Иванов вспоминал о захватившей Вс. Иванова идее о роли ошибки в повествовании: «На моих глазах летом 1943 он пришел к выводу, что для строения произведения очень важна ошибка, совершенная кем-либо из героев. После этого несколько месяцев он проверял эту свою мысль, читая пьесы, рассказы, романы разных авторов; я помню его одержимость этой литературоведческой гипотезой, на основе которой он строил целую концепцию сюжетосло- жения»46. По-видимому, к этой мысли писатель пришел также под влиянием работы В. Шкловского «Техника романа тайн», один из отделов которой озаглавлен «Новелла ошибки»47. По мнению Шкловского, «в авантюрных романах кольцевая новелла очень часто строится на узнавании <...> Гораздо чаще в основу обрамляющей новеллы кладется ошибка, как в приведенном примере у Жюль- Верна. Для простоты рассмотрим сперва ошибку в новелле, потом в романе. Очень много новелл основано на ошибке»48. Об ошибке как двигателе сюжета размышляет и Вс. Иванов: «Близнецы. У М. Твена часто встречается тема близнецов — “Принц и
Нищий”, “Сиамские близнецы”, его замечательное интервью и т. д. Это — путаница одного человека с другим, начатая еще Плавтом. — Путаница предметов-близнецов. Ошибка и близнецы. Из-за чего возникает ошибка? Несхожий предмет воспринимается как близнец (Дон-Кихот искатель “близнеца”: предметов равных его воображению, созданных его воображением). Мысль — и предмет близнец» (ЛА). Вс. Иванов, как и В. Шкловский, анализирует новеллу Мопассана «Ожерелье»: «Перемена: М.б. и от правильного толкования событий (предположим, супружеская измена) и от неправильного. (Хорошо у Мопассана — “Ожерелье”, когда потеряв ожерелье стали копить на него деньги, уплатили, — сломав всю свою жизнь, а оно оказалось фальшивым)» (ЛА). Ср. у В. Шкловского: «У Мопассана настоящие драгоценности смешаны с фальшивыми. Возможны два случая. 1) фальшивые драгоценности приняты за настоящие. Это случай “Ожерелье”»49.
Отметим также, что Вс. Иванов, как и Шкловский, много места в своих рассуждениях уделял «роману тайн»: «Тайна в романе. У человека есть мучительная страсть: любопытство, желание знать, что скрывает другой. Если эту страсть нельзя удовлетворить, о человеке выдумывают, предполагают. Отсюда — сплетня. Это относится не только к частной жизни людей. Этим проникнута и общественная жизнь. Часто говорят: “интересно, что скажут на собрании”, надо понимать, что там человек приподнимет какую-то завесу, откроет что-то тайное, то, что тщательно скрывается друг от друга. Нарастающие общественные движения — объявление того, что было тайным (мести, желание свершить месть, наказать за преступление), развязка романа тайны”50. Ср. в неопубликованных записях: «Есть роман, открывающий тайны (осада), но есть роман, создающий тайны, когда читатель, знакомясь с отважными характерами действующих лиц, не знает, к какой тайне они придут, какую тайну они создадут? По ходу развития романа, действующие лица ставят в затруднительное и безвыходное положение своих окружающих, помогают им выпутаться из него или запутывают еще больше. Это — осада без предмета осады; это, так называемый, бытовой роман, когда пред¬


478
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
метом осады является клевета (сознательная или бессознательная ложь, вздорная выдумка, самообольщение, фантазия, стремление к чему-либо и т. д.)» (ЛА).
По-видимому, статьи В. Шкловского служили отправной точкой для размышлений писателя о законах построения художественного произведения. Например, идея романа тайн и приключенческого романа тесно переплетается в теоретических построениях Иванова с его собственной теорией контрастов.
Все публикуемые заметки, несмотря на их фрагментарность, позволяют очертить круг интересов Вс. Иванова в области теории литературы. Он размышляет над самыми разными вопросами: от общих — строение романа, до более узких — роль детали и жеста в повествовании, поэтому в его заметках так часто появляются слова «что такое роман», «строение романа», «классификация», «законы искусства» и т. д. Для анализа строения романа и рассказа Вс. Иванов вводит понятия «контраста», «препятствия» («торможения»), «ошибки» (об этом см. выше) и связанного с ним «узнавания».
В каждом случае теоретические размышления он подкрепляет конкретными примерами из русской и мировой литературы, а также намечает возможные схемы для будущих произведений.
Также Вс. Иванов анализирует принципы сюжетного построения и вводит понятия «треугольника» и «кругов», а затем, с помощью этих схем, анализирует классические произведения: «“Остров сокровищ”, например, построен как треугольник: он (1) мальчик, она (2) сокровища, любовник — противники (пираты). Это утверждение может показаться чересчур схематичным, однако это так. И это не формализм, а поиск истины, которую впрочем не найдешь» (ЛА).
В настоящей публикации печатаются не вошедшие в собрание сочинений и упомянутую книгу «Из дневников и записных книжек» заметки, наброски, которые, на наш взгляд, могут быть отнесены к материалам книги «Прямая речь» — специально помеченные словами «К теории», «К сюжету» и т. д. Они представляют собой разрозненные, чаще всего не датированные автографы и машинописные копии, сделанные Т.В. Ивановой,
снабженные подзаголовками и разложенные в папки. Для удобства читателей записи были условно сгруппированы нами в И рубрик. Названия рубрик в угловых скобках соответствуют авторским подзаголовкам собранных в рубрике текстов, кроме пункта 1.4., в котором помещены наброски с разными подзаголовками, но объединенные одной темой — строение романа. Под цифрой 2 по машинописной копии из ЛА публикуется теоретическая глава из «Истории моих книг», свидетельствующая о серьезной увлеченности Вс. Иванова штудиями в области теории литературы.
1 Отметим здесь упоминания об этом замысле, например, в книгах Е.Л. Цейтлина: «Во-первых, как и при чтении другой незавершенной книги Вс. Иванова — его теоретической работы “Прямая речь”, знакомишься здесь с глубоким и своеобразным теоретиком искусства». (Цейтлин Е. Всеволод Иванов. Новосибирск, 1983. С. 44). См. также: «После смерти писателя мы познакомились и с отрывками из другой книги, которую он тоже создавал в течение десятилетий. Книга была условно названа “Прямая речь”. Писался своеобразный труд по теории словесности: эссе соединялось с серьезными научными построениями. Вс. Иванов собирался приоткрыть здесь дверь и в свою творческую мастерскую. Это был бы не только разговор о прямой речи в прозе, как предполагалось вначале, — это была бы его исповедь, “прямая речь” в беседе с читателем.
Его теоретические работы остались незаконченными, однако исповедь и без того состоялась» (Цейтлин ЕЛ. Беседы в дороге. Новосибирск, 1977. С. 7).
2 Иванов Вс. Истинное искусство всегда современно. М., 1985. С. 152.
3 Иванова Т. Перелистывая страницы // Воспоминания. С. 377.
4 Иванов Вяч.Вс. Пространством и временем полный // Воспоминания. С. 344.
5 НИОРРГБ. Ф. 637. К. 31. Д. 22. Л. 132-207.
6 СС. Т. 8. С. 468-469.
7 Переписка. С. 216-219.
8 Среди опубликованных в собрании сочинений заметок Вс. Иванова подзаголовки «К теории» и «К сюжету» носят следующие тексты:«Приключенческая литература...» (помета «К теории») (СС. Т. 8. С. 404), «Читал вчера, лежа в постели, больной, Канта...» (пометка «К теории») (СС. Т. 8. С. 423-424), «Преследование. <...> Боги, рок, люди...» (пометка «К сюжету») (СС. Т. 8. С. 437), «Что такое композиция в беллетри¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
479
стике?» (пометка «К теории») (СС. Т. 8. С. 438), «Так же, как математика...». («К теории) (СС. Т. 8. С. 447) и др. (см. СС. Т. 8. С. 452,465,491,493,496,503, 505,515, 518).
9 Сохранившиеся договоры 1957-1961 гг. на роман «О построении града», военные рассказы и др. см.: НИОРРГБ. Ф. 673. К. 1.Д. 10.
10 Ср., впрочем, в интервью: «Планов не пишу. Набросаешь план — все равно от него ничего не останется» (У Всеволода Иванова // Литературная газета. 1959. № 93.28 июля).
11 См., например: Иванов Всеволод [Планы на новый, 1954 год.] //Литературная газета. 1953. 31 дек. № 155. С. 1; Иванов Вс. «Мы идем в Индию» // Вечерняя Москва. 1956,31 окт. № 259. С. 2; Иванов Вс. За сорок лет // Труд. 1959. № 249. 25 окт. С. 2; Рождение замысла // Вечерняя Москва. 1962 г. 11 окт. № 241. С. 3.
12 Иванов Всеволод [Рубрика «Замыслы, планы, свершения»] // Московский литератор. 1961. № 31. 14 сент. С. 2.
13 История моих книг. 1957. № 3. С. 120-150; 1958. № 1. С. 155-195.
14 СС. Т. 8. С. 303-531.
15 Переписка. С. 73-291.
16 По-видимому, составление фабульных схем произведений было характерным методом работы Иванова. Ср. дневниковую запись от 4 января 1958 г.: «Писание схемы “Внутри шам[анского] бубна”— роман, в общем, придуман» (Дневники. С. 400).
17 См. запись в дневнике от 3 февраля 1962 г.: «Записываю поправки к “Вулкану”» (Там же. С. 411. См. также запись от 7 февраля).
18 Ср. в воспоминаниях Вс. Иванова о начале 1920-х гг.: «Наряду с многочисленными московскими кафе <...> открылись книжные магазины и развалы возле Сухаревки, на Смоленском, на Тверском и Гоголевском бульварах. Прежде всего я купил полное собрание сочинений Бальзака, о чем давно мечтал» (Иванов Вс. Этого не забудешь [из автобиографии] // Новый мир. 1957.
' № 9. С. 234).
19 Ср. в «Истории моих книг»: « <...> я с радостью повторю их (учителей. — М.К.) имена: Чехов, Горький, Флобер, Бальзак, Л. Толстой, А. Блок. Я много раз читал и перечитывал их» (История моих книг. 1958. № 1. С. 158). См. также воспоминания Иванова о чтении им лекций в начале 1920-х гг. в культпросвете Петроградского военного округа: «Все свои знания я старался применить главным образом к творчеству Льва Толстого, книги которого волновали меня тогда необычайно» (Иванов Вс. Этого не забудешь [из автобиографии] // Новый мир. 1957. № 9. С. 234).
20 СС. Т. 8. С. 709-710.
21 См., например, запись в дневнике от 19 февраля 1962 г.: «А в голове опять “Эдесская святыня”, ах, если б я мог с нею развязаться!» (Дневники. С. 413).
22 См. об этом: Иванов Вяч.Вс. Пространством и временем полный // Воспоминания. С. 343-344.
23 СС. Т. 8. С. 620. Речь идет, по предположению комментатора писем, о книгах А.Ф. Лазурского «Классификация личностей» и «Очерк науки о характерах» (СС. Т. 8. С. 759).
24 Бумаги с записями и размышления на эту тему составляют отдельный корпус, требующий специального рассмотрения и комментария в рамках специальной работы, посвященной изысканиям писателя в этой области.
25 Дневники. С. 471.
26НИОРРГБ. Ф. 673. К. 41. Д. 32. Л. 4. Отзывы Иванова на произведения молодых литераторов см., например: Уроки Вс. Иванова / публ. Цейтлина // Лит. Киргизстан. 1973. № 2. С. 122-125. Другие отзывы на дипломные работы 1955-1960 гг. см.: НИОРРГБ. Ф. 673. К.31.Д. 8-21.
27 СС. Т. 8. С. 710.
28 Переписка. С. 98-132.
29 СС. Т. 8. С. 710.
30 Иванов Вс. Поддержать стремление к исканиям // Вопросы литературы. 1962. № 9. С. 105.
31 Письмо не датировано. НИОР РГБ. Ф. 673. К. 41. Д. 32. Л. 7.
32 Там же. Л. 3.
33 Шкловский В. Всеволод Иванов // Воспоминания. С. 22.
34 НИОРРГБ. Ф. 673. К. 40. Д. 33. Л. 1.
35 НИОРРГБ. Ф. 673. К. 42. Д. 97. Л. 2.
36НИОРРГБ. Ф. 673. К. 42. Д. 97. Л. 1, 2 (См. письма издательства к Вс. Иванову от 5 января и 8 марта 1956 г.).
37 Иванов Вяч.Вс. Пространством и временем полный //Воспоминания. С. 345.
38 О Студии Дома Искусств см., например: Зайд- ман АД. Литературные студии «Всемирной литературы» и «Дома Искусств» (1919-1921 годы) // Русская литература. 1973. № 1. С. 141-147.
39 Подробнее см.: Литературная студия Дома искусств //Дом искусств. 1921. № 1. С. 70-71.
40 Летопись Дома литераторов. 1921. № 1. С. 7.
41 Неизданный Зощенко. Ред. и предисл. В. фон-Ви- рен. Ann Arbor: Ardis, б/г. С. 121-122.
42 Художник перед народом. Из речи тов. Вс. Иванова //Литературная газета. 1936. № 18.27 марта. С. 2.
Несколькими годами ранее В. Шкловский также писал о «простоте» в искусстве: «“Простота” Пушкина иная, чем “простота” Карамзина. Греч прямо ссылается,


480
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
как на норму, на язык реформированного чиновничества. “Простота” языка Толстого иная, иного мировоззрения простота. Они просты по разным законам. “Просто” же “простота” — это упрощение. Это идеалистическая ошибка.
Нужно говорить нам не вообще о простоте, а об определенной простоте и определенной метафоричности, принимая во внимание целевую установку стилевого средства.
Дело идет не о простоте только — о форме. Если форма является законом построения предмета, а не внешности предмета, то эта форма проста» (Шкловский В. Простота-закономерность // Литературная газета. 1933. № 26.5 июня. С. 3). Годом позже Иванов противопоставил формализм (провинциальную вычурность языка) простоте и гармонии: «Много лет назад я написал повесть “Цветные ветра”. Я тогда находился под влиянием “орнаментальной” формалистской школы. Тех слов, которые я знал, показалось мне мало. Я прибавил к ним еще 2 тыс. или более слов, добытых из словарей, заучил их — и бухнул в книгу. Возможно, что их вошло туда не 2 тыс., а пятьсот или триста, но как бы то ни было <...> мы, ища новых литературных форм, наследие ушедших, формализм, часто принимали за формы будущего. Обвалом к нашим неискушенным взглядам катилась “заумь” В. Хлебникова, А. Белого, Н. Клюева, Крученых и т. п. <...>Литературная молодость наших теперешних начинающих писателей более ясна и более легка, но все же влияние “зауми” (т. е. вредного провинциального щегольства мнимыми знаниями) возможно, и предостеречь от этого молодых писателей следует» (Иванов Вс. Провинциализм и столичность // Литературная газета. 1934. № 41. (4 апреля). С. 2).
43 Ср. дневниковую запись Вс. Иванова от 2 января 1958 г.: «Он (Федин& — М.К.) ждал, что Пастернак будет раскаиваться в “Д-р Живаго”, а тот сказал:
— Прошлый год был для меня счастливым из-за свершенной мной ошибки. Я желаю тебе, Всеволод, и тебе, Костя, того же счастья» (Дневники. С. 400).
44 Иванов Вяч.Вс. Пространством и временем полный // Воспоминания. С. 345.
45 Там же. Возможно, влиянию «Сентиментального путешествия» Стерна обязан финал совместного романа В. Иванова и В. Шкловского «Иприт» (1925), действие которого обрывается в самый неожиданный момент: «Геликоптер вздрагивает и по вертикали взвивается вверх. Китайцу делается дурно.
У Пашки тоже кружится голова, его мутит, и, словно сон, он слышит над собой длинную фразу на незнакомом языке. Голос женский. Его прерывает другой, резкий, мужской, и Пашка явственно разбирает одно слово:
— Иприт...» (Иванов В., Шкловский В. Иприт: Роман в 9 вып. М., 1925. Вып. 9. С. 49). Иванов писал об этом романе М. Горькому 7 октября 1925 г.: «Сделали мы со Шкловским роман авантюрный “Иприт”. Писали очень весело. А теперь на нас обижаются. Говорят, не солидно.
Я от этого романа понял и научился делать сюжет» (СС. Т. 8. С. 544).
46 Иванов Вяч.Вс. Пространством и временем полный // Воспоминания. С. 345.
47 Шкловский В. Техника романа тайн // Леф. 1923. № 4. С. 128-130.
48 Там же. С. 129.
49 Там же.
50 Переписка. С. 246-247.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
481
1. 	МАТЕРИАЛЫ ПО ТЕОРИИ ЛИТЕРАТУРЫ
1. ПРЯМАЯ РЕЧЬ
1.1. 	сПрямая речь. Диалог>
В книгу много переписано чужих мыслей, помогающих мне строить свои. Поскольку эти мысли мною переделаны, и поскольку не предназначаются для печати, авторы не обозначаются.
*
«Прямая речь»
Уход или увод в сторону — один из основных приемов беллетристики, особенно драматургии.
Нужно свершить какой-то поступок или, возьмем меньшее, рассказать какую-то животрепещущую новость.
В романе, наиболее яркий пример — «1001 ночь», когда рассказами отсрочивается гибель Шехерезады или «7 мудрецов», когда рассказами мудрецов отсрочивается, а возвращением царицы приближается гибель ца- , ревича.
В драматургии «Слуга двух господ», когда Труфальдино входит и, вместо того, чтобы прямо сообщить, кто он такой, начинает крутить, вертеть околесицу, мельком бросать лишь намеки на свое основное положение. В «Ревизоре» Бобчинский и Добчинский, сообщающие о приходе Хлестакова.
«Тристам Шэнди», все время уходящий в сторону от основной темы.
Роман тайн. Сообщается факт чьей-то свершившейся или приближающейся гибели. Затем, вместо того, чтобы сразу же найти виновников гибели, начинается отход или увод в сторону. Роман приключений. Узнается возможность добычи какого-либо сокровища. И, вот вместо того, чтобы просто взять это сокровище, начинается увод в сторону, ложные следы или лживые люди принимаются за истинных.
Рассказ. Сыскной. «Золотой жук» или «Убийство на улице М<орг>». Факт. Увод в сторону, ложные выводы. Критика этих ложных выводов. А затем истинные выводы, подлинное освещение причин, которые прежде трактовались ложно. Научно-приключ<енче- ский> рассказ: необъяснимый научный факт. Ложное толкование причин его вызвавших.
Правильное толкование. На этом же принципе строится современный очерк. Нужно создать такой-то производственный факт. Возможность его созидания или отрицают, или же создают по-другому. Находится человек, который этот факт претворяет в жизнь по-своему, по-истинному, несмотря на все сопротивления. Р<асска>з чеховский. Только мечта о факте. Полная невозможность его построить. Увод в сторону. Нет никого, кто бы привел на подлинный путь, хотя и есть, кто указывает. Факт успеха жизненного всегда разрушен.
*
Прямая речь. Диалог.
Люди находятся между собой в практических отношениях.
Они борются между собой, отстаивая важность своих мнений и необходимость поступков.
Диалог — соединение и объяснение двух разных поступков и причина третьего. Например, Андр<ей> Вавилыч, вследствие ряда размышлений решает ехать, Марфа — не едет. Он ее хочет склонить к своему действию. Она к своему. Происходит диалог, являющийся причиной неожиданного действия.
Диалог красочен не только словами, но и тоном, каким произносят слова.
Он — развивает действие, понуждает свершать те или другие поступки, показывает стремление либо к материальной цели (власть — обогащение), либо к цели идеальной (осуществление каких-либо отвлеченных принципов).
*
Реплика — Диалог — Разговор
В пьесе, преимущественно, говорят двое.
Один, обычно, созидающий. Другой — разрушающий. Один — преследующий. Другой — преследуемый. Иногда разрушающий превращается в созидающего; преследуемый — в преследователя.
Двое — в разговоре, в допросе.
Третий — на стороне первого или второго из беседующих, или перебегает на ту, или иную сторону.
Четвертый — или присоединяется к одному из двоих, или обрушивается на третьего. Или — высказывает особое, отличное от «двоих» ведущих пьесу, мнение.


482
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Пятый — присоединяется к одному из «двоих», к «третьему» или неожиданно, к «четвертому».
Больше пяти действующих лиц вряд ли может существовать диалог.
Диалог троих. Двое ведут. Третий — комментирует, объясняет беседу в своем вкусе. Это, так называемый, резонер.
Комментаторы действия могут меняться. Беседуют. А. и Б. Комментирует — В. Затем: говорят В. и Б. Комментирует беседу А. — И тому подобное.
*
Диалог. Недостаток диалога: диалог не подвигает вперед действие интриги (замыслы, что сделать в будущем, что сделано и в чем ошиблись). Действующие лица не должны разговаривать о постороннем, не имеющем отношения к действию. — Правда, сцены, выявляющие характерные черты действующих лиц или обстановку действия, создающие настроение, местный колорит и прочее. — Каждая реплика и слово должны содействовать развитию фабулы или характера (привычек и настроений, надежд).
Пояснительный материал — сообщение о событиях, сложившихся за кадром или в промежутке между кадрами, — должно быть показано, а не рассказано, — на экране.
Жест и мимика, как состояние части диалога. Убедительные романтические сцены, — объяснение в любви, — должно увидеть, а не говорить о любви. Мимические действия, штрихи, проявление чувств, трюки.
Диалог — дополнение к зрительному изображению сюжета и действия.
Ритмический диалог. Чтобы написать ритмический диалог, надо установить определенный размер реплик, причем для одного из действующих лиц его делали быть большим, а для другого — меньшим.
Контраст в диалоге, заключающийся в том, что одно действующее лицо произносит длинные или высокопарные речи, а другое — кратко или безыскусственно отвечает ему, — это противопоставление переживаний двух действующих лиц, выявляемых в диалоге.
1.2. 	<Сюжет>
Сюжет м.б. построен из нагромождения острых положений (похищение, обвинение в убийстве — ложное; убийство, скрывание нахождения убийцы, отравление, заговоры и т. д.), которые непрестанно валятся на героя. И м.б. построен из характера, развертывающегося на том или ином драматическом положении, как раз необходимом только для того, чтобы развернуть все оттенки характера. Необходимо узнать, например, как характер воспринимает смерть и опасность смерти, любовь, ценность собственности, дружбу и т. д. — Герой ставится в такое положение, где ему грозит смерть. Затем перед ним (вследствие первого положения) возникает любовь. Ему нужно бороться, завоевывать эту любовь, отбивать женщину от другого (этого другого женщина вовсе может и не любить, но он-то ее любит, а значит — ненавидит соперника!).
Из второго положения возникает собственность (допустим, человек, любящий женщину, совсем не поклонник собственности, или, во всяком случае, не думал о ней. А тут — дача, библиотеки, все это принадлежит старушке, которая умирает; наследники; их борьба; человек, любящий девушку, защищая ее интересы, поневоле втягивается в борьбу), из- за этой борьбы за собственность возникает далее дружба (подружился с адвокатом или с тем человеком, из-за которого — первое положение — грозила смерть) и т. д. Так перед нами пройдут все степени человеческих отношений. Они могут изменяться, т. е. (если роман развивается в длительном течении — года) в этом году человек может относиться к смерти спокойно (терять нечего, бороться устал и т. д.), но года через три-пять (приобрел то, что терять жаль, почувствовал жажду жизни) он уже относится к жизни по-иному. Впрочем, если это сильный характер, — и такой только и стоит изображать — эти изменения не могут быть длительными. Характер должен быть один, как хорошие часы славятся тем, что показывают точное время и не отклоняются, несмотря на температуру, пыль и тому подобное.
— Можно увидеть странные вещи, если попасть в это место во время действия.
— Но кто знает это время?
— Никто. Все поэты лгут, говоря, что они знают время, когда это происходило с их ге¬


НЕЗАБЕРШЕННОЕ
роями. Они случайно поняли. Этого могло и не быть, опоздай они. По этому поводу я могу вспомнить следующее:
Фактически это борьба с таинственными и всегда побеждающими силами, будь то машины (Уэллс или Жюль-Верн), природа (Д. Лондон), скопище людей (герои вроде Наполеона), боги или духи (магия и мифы).
Древние не надеялись на знания.
Мы — без веры в знание существовать не можем.
Но чем дальше, тем больше знание открывает нам бездонных пропастей, ни перешагнуть, ни засыпать.
Отсюда — машины как реальное воплощение знания, внушают уже людям ужас фантастики (Уэльс — «Борьба миров», «Машина времени» и т. д.)
Знание собой, своим ростом или падением отмечает эпохи. Без «культуры» и завоеваний не было бы хронологии.
*
К сюжету
— Что такое роман?
Группа сцен, показывающих, как одинако- во действует герой в одном направлении.
И затем, во второй или третьей части, новая группа сцен, показывающих, как действует герой в ином направлении. И почему он так действует, чем и кем вызваны его действия? Это относится, соответственно, не к одному герою, но и ко всей группе героев романа. Но ведь может быть направляющая цель романа (грубое сравнение «Три мушкетера» — сокр<овища> королевы), которая организует цепь групп действий? Или, скажем, «Таинственный остров» и «Робинзон Крузо».
Существуют две группы романа.
«Мысль изреченная есть ложь», т. е. тогда, когда человек не способен выразить ее. И, кроме того, нужно, чтобы человек осознал, что он не смог ясно выразить своей мысли, что не всегда бывает; отказываться от своих слов не легко, не всякий приучен. Кроме того, неясность выражений происходит и от того, что мысль стремится высказаться. Обдумывание мыслей — процесс сложный и невеселый, человек хочет поскорее от него избавиться. Правда, есть готовые штампы мыслей:
если человек не способен выразить свою мысль, он может прибегнуть к штампу. Штампы ему подсовывают отовсюду, и отовсюду он получит одобрение, если прибегнет к ним. Это так приятно и выгодно.
— Значит, не всегда «мысль изреченная есть ложь»?
— То-то, что не всегда. Но часто. Так часто, что, пожалуй, и всегда. Человеку выгоднее говорить противоположное своим мыслям.
— Вы слишком хорошо думаете о человеке!
*
Сюжет.
Разговор — допрос.
Разговор в романе может быть размышлением вслух (А. Франс или Чехов), но большей частью это прямой или замаскированный допрос (Дальше по Бентаму).
1) Быстрота ответа «Чем быстрее бывает ответ, тем менее он продуман, в этом заключается степень обеспечения его против лжи. Ложь — это значит изобретать, и на основании всеобщего опыта можно признать, что воспоминания быстрее изобретателя, быстрее для связных рассказов, имеющих характер правдоподобия и выдерживающих испытание посредством перекрестной проверки». — «Когда память борется со временем и старается распутать сплошные факты, она медлит на каждом шагу. Она подвигается тем медленнее, чем более делает усилий, чтобы быть точной. Изобретательность (ложь) может подвигаться гораздо быстрее. Это причина неверности рассказа при бесцеремонном разговоре. Как только память изменяет, воображение быстро восполняет пробелы памяти».
2) Вопросы к двум свидетелям. Добросовестность или увертливость второго свидетеля, отчего первый свидетель становится допрашивающим. Много вопросов сразу — тем самым вы даете план ответа.
3) Чтобы затянуть ответ, свидетель справляется с записками.
4) Вопрос, наводящий на ответ, когда действительный или предполагаемый факт, подтверждение которого меняет или ожидает допрашивающий, указывается в вопросе: например: «Ваше имя не Иван ли?» — «Не живете ли вы в Москве?» — «Не служите ли


484
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
вы у Петрова?» — «Не жили ли вы у него 10 лет?» Наводящий вопрос вреден в тех случаях, когда свидетель расположен воспользоваться им, чтобы поддержать задуманную ложь.
*
Сюжет.
1) Что произошло и почему произошло? — Сюжет.
2) Что надо доказать читателю. Что может повлиять на его решение в пользу моих доказательств.
Обвинение: Виновен в таком-то преступлении.
Зашита. Не виновен в этом преступлении.
Спорный пункт сосредоточивается где-то на полпути, в доказательстве одного или нескольких отдельных положений. Толкование мотивов преступления. Раскольников оправдан тем, что сам появился.
а) Что было? Кто? Что? Где? Когда? С какой целью? Каким способом? С какими соучастниками? (Уголовный роман: подробно написаны причины и обстоятельства преступления. — Затем придумать толкование согласно характеру каждого. Поиски доказательств, а после этого все причины убрать, переставив их в конец. По этому же принципу м.б. построена и сыскная новелла).
Какое из этих обстоятельств может осветить вам ту или иную сторону дела? Отделите соучастников друг от друга. Определите, что, почему, с какой целью сделал каждый из них? С какими шансами на успех было совершено преступление? Почему был избран этот способ, а не другой? Почему преступник действовал один? Почему избрал помощника? И почему именно этого? — Не будем удовлетворяться готовыми объяснениями фактов. Все ошибаются... Объяснение заключается в тех фактах, которые кажутся необъяснимыми или безразличными. Почему? ОТенри и прикл<юченческий> расск<аз>).
б) Освещение факта. Найдите для каждого факта то освещение и то объяснение, которое наиболее выгодно для вас и невыгодно для вашего противника.
*
Круги.
Сюжет — По-видимому, под термин «похищение и розыск» можно подвести многие события. Важно их классифицировать. 1) Похищение предмета. 2) Похищение доброго имени (у себя и другого) — измена.
От главного: похищение, идут частности: как задумано похищение, кем? Как оно проводилось? Что удалось в плане и что не удалось. Ветви должны скрывать ствол. — После того как узнается факт похищения (как предвидится), начинается розыск.
3) 	Похищение природой, тайна скрытая природой («Таинственный остров», «Затерянный мир» и т. д. и другие робинзониады. Собственно, тут с большой подтемой можно привести термин похищение, разве для того чтобы шире была классификация? Во всяком случае, если в двух первых случаях похищение осуществляется человеком, то здесь природой). Розыск: если похищение относится к предмету целиком, то розыск к его частностям. Дерево — это похищение. Розыск: узнавание дерева по его веткам или корням. «Измена» Дездемоны для Отелло начинается с нахождения платка, равно как и измена матери и дяди в «Гамлете» начинается с появлением тени отца Гамлета. Таинственный остров открывается постепенно: сперва они думают, что попали на материк. Розыск — это сбор доказательств состава похищения; выводы из розыска — кара общества, личная, или преступник погибает в результате своего преступления. Разумеется, убийство можно рассматривать как таковое или как похищение чего-либо. Для уголовника-сыщика убийство есть просто убийство; для писателя это — «похищение».
Задачи «расследования»-розыска совершенно разные. В первом случае — это стремление наказать преступника, нарушившего законы; во втором: уяснить, как и почему человек мог совершить преступление и нет ли законов, наказывающих его «из самого себя», акт убийства отступает здесь на задний план. — Впрочем, «похищение» и «розыск» относятся, главным образом, к сюжетам, имеющим романтически-приключенческий оттенок; сюжеты бытовые (если, вообще, можно говорить о сюжетах в бытовых романах —


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
485
рассказах — драмах) избегают этого. Вся интрига сводится, главным образом, сейчас к «похищению доброго имени», а в прошлом — к борьбе за собственность и власть в самом широком, государственном понимании (такова обширная область революционно-военного романа).
*
Сюжет.
Поиски: сокровищ — во всех видах, вплоть до геологических, а не только мане- ры<?>; пропавших без вести («Дети капитана Гранта»); способов производств («Робинзон Крузо» или «Таинственный остров»); неведомых земель («Беловодье»); виновников преступлений (детективн<ый> роман); сокровища науки («Ломоносов»); классификация сокровищ: «у каждого свое сокровище!» — «Например, любовь?» — «Ну, да!».
*
Сюжет.
Психологическая особенность героя как характеристики, внешняя, его лицо. Например, человек хлопотлив, а внешне лицо его мясистое. Можно сказать: «человек с мясистым лицом», но можно и — «человек с мясистохлопотливым», а проще всего — «хлопотливым лицом». То же самое — о решительности, задумчивости, уме и т.д. Причины, двигающие героем, могут быть как и изнутри его самого, так и извне.
Разумеется, причины, действующие извне, должны в какой-то степени соответствовать желаниям, уму и страстям героя. Эти причины м.б. ему и нежелательны (т.о. «честь имени») и этими причинами он, быть может, даже и вредит себе в глазах других, но он должен свершить поступок. — Люди (причины):
а) 	уговаривающие свершить поступок и тем войти в конфликт с Н., и б) отговаривающие, затем, сами, зачастую, к их сожалению, входящие в конфликт с А. Так разрастаются конфликты: цепь конфликтов, обрисовывающая стойкость А. и Н. в разных выбранных ими областях действия.
*
Сюжет.
1) Влюбляются. Кто-то разъединяет. Или что-то. Часто у Тургенева (Позднее сожаление о любви).
2) Не влюблены; даже ненавидят друг друга. Кто-то их разъединяет. Влюбления и соединения.
*
Сюжет.
Мало не понимать друг друга, — мы не понимаем порой и себя.
То, что ты называешь ненавистью, оказывается любовью. Думаешь, что мстишь, а оказывается — давно уже простил.
*
ЦИКЛИЧЕСКИЕ ДРАМЫ.
Сюжет.
Пьеса.
Повторение одного и того же положения, но в разных жанровых планах и разных общественных положениях.
а) Министр, жена министра, любовник.
б) Мастер на заводе, жена мастера, любовник.
в) Воришка, нищий, жена воришки, любовник.
Воришка — племянник мастера, ушел, учится, не вышло.
Министр работал у мастера, рабочим. Мастер пришел и узнал, что министру изменяет жена. — Узнавания: реакция на измену. Что министр должен узнать у мастера, что могло бы отразиться на его карьере?
Трое друзей, которые всюду появляются вместе.
Мотивировка измен — совершенно различны: спасение мужа, стяжательство, сладострастие. Это со стороны женщин.
Мотивировка измен со стороны любовников, спасение жены, боязнь жены. Лень.
Цикличность драмы. Одно и то же положение повторяется несколько раз. Например, измена? В чем она состоит: а) муж любит жену, б) муж любит еще раз, но теперь не жену, а другую. — Теперь представили следующее положение: в) муж любит третью жену. — Будем развивать это положение дальше: а) Жена


486
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
любит мужа. Узнает о второй его любви. Естественно, негодует. Узнает о третьей. Делится своими мыслями со второй — и они две борются с третьей. Третья борется с первой. Вторая переходит на ее сторону. Здесь уже цикличность не любви, как у мужа, а борьба за любовь. Все три жены борются за любовь. (Вот если б муж боролся, стараясь обмануть их всех трех, тогда у него тоже была б борьба за любовь). Любовь — это заставить другого полюбить тебя. Он соблазняет трех — это любовь, как бы ни груба, ни физиологична она была.
1.3. 	<Строение. «Треугольники)»
Строение
1. Изложение событий (б. может благополучных), приведших к тому случаю, который мы с вами будем описывать — т. е. несчастный, неожиданный для наших героев, случай. — Ну, а если события неблагополучные, тогда то, что мы будем описывать, должно быть благополучно?
— Если оно неожиданно.
Герой не должен знать смысла событий, свершающихся вокруг. Даже понимать не должен того, о чем ясно говорят окружающие.
Тогда узнавание будет неожиданным для него и сильным.
Не знать и не понимать может не только один герой, но и еще кто-то из окружающих его.
Сцены узнавания.
Узнавание не ясное, исследование, расспросы.
Выводы: может быть и ошибочным.
*
Строение.
«Капитан Фракасс».
Пожалуй, если рассматривать содержание романа как постройку, «Капитан Фракасс» для эталонов романтизма будет наиболее типичным, написан он тускло, банально, и оттого строение только выпирает.
Знатный, но бедный барон уходит с актерами (все как на подбор честны, кроме дуэньи). Знатная бедная девушка актриса, в которую влюбляется и преследует богатый маркиз. Она отвергает его объяснения в любви. Подосланные маркизом убийцы ничего не
могут сделать с ловким фехтовальщиком капитаном Фракассом. Маркиз тоже терпит поражение, заговор против капитана Фракасса и его целомудренной возлюбленной Изабеллы. Фанатичная девушка, влюбленная в бандита, ее благородство (она спасает Изабеллу, некогда подарившую ей ожерелье). Похищение. Осада замка кап<итаном> Фракассом. Поражение маркиза и его сообщников. Появление его отца — он узнает дочь по аметистовому перстню. Богатство. Примирение. Капитан Фракасс женится, делается командиром полка, обновляет замок: конец сказки.
*
Строение романа или рассказа.
а) Тема любви. Несколько переплетающихся треугольников (семья).
б) К обычному треугольнику, без которого в романе не обойтись, если хочешь быть реалистом, прибавляются друзья или родственники, оттеняющие, развивающие или задерживающие «треугольник»— мать (4), отец (5), брат или сестра (6), друг (7), враг (8) и т. д.
в) Треугольник с внезапным появлением бывш<его> любовника (3) из прошлого (Ибсен); Тургенев — «Дворянское гнездо». Это внезапное появление любовника — любовнице мешающее или совсем прекращающее любовь («Дом с мезонином») звучит очень драматически. Оно позволяет развить паузу любви благополучной столь необходимой в романе и позволяет читателю полюбить героя, радоваться его радости с тем, чтобы в дальнейшем еще глубже поразиться его горем и бедствиями в стремлении возобновить паузу любви.
Нс
Строение романа или рассказа.
Тема любви:
а) Обычный треугольник: он (1), она (2) и любовник (3), может разнообразиться, во- первых. тем, что любовника нет, он воображаемый, как у нее, так и у него, во-вторых, тем, что на ее (2) месте становится он (1), заводящий мнимую любовницу, в-третьих, тем, что любовник заводит мнимую любовницу; в-четвертых, тем, что любовник в прошлом (явление очень частое); в-пятых, он (1), что и доставляет ему (3) большие страдания; в-ше¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
487
стых, тем, что хотя любовник (3) имеется, но ни она (2), ни он (1) — законный муж, не замечают этого обстоятельства (что заставляет: среда, воспитание, самовоспитание, власть идущая от (3-го) ?; в-седьмых, тем, что кончается традиционно: он (1) любит ее, беззаветно веря, (2) узнает о любовнике (3) — и все трое умирают; в-восьмых, тем, что любовник (3) появляется из-за любви, чтобы спасти ее (1); высшая любовь, если она не опирается на тягу к благам жизни.
Тайна. Неизвестность. Строение романа
1) Неизвестно кто это сделал (в большинстве — преступление, так как добро не несет кары, а читатель хочет быть справедливым).
2) Неизвестно — почему это сделал?
3) Известна, обычно, часть тайны, по которой можно только догадаться, что совершено преступление.
4) Розыски неизвестного. Где? Конечно, в месте, где больше всего препятствий: на океане, в необитаемых местах...
(А почему бы не разыскивать спрятанные сокровища в огромном, населенном городе под гигантским зданием? Сокровища Ал<ек- сандра> М<акедонского> нужно искать не в Средней Азии, а в Москве).
5) Приобретение — поступки неизвестного («Тайна корабля»); а) розыски среди предметов: безрезультатны; б) розыски лица, которое откроет тайну; в) поиски доброго имени, восстановление чести; г) открытие истины, ложное толкование свершившегося. В («Т<айне> к<орабля>») и связанная с этим материальная заинтересованность; д) преступления в прошлом, а не в настоящем; е) осада крепости (хотя это может быть и дом), — крепость-корабль; крепость — остров, замок, автомобиль.
6) Роман приключений привлекателен не только тем, что он занятно излагает интригу, но и тем, что берет всегда глубокие проблемы — судьбы человечества, образцы человеческого гения; отваги, изобретательности, столетий. С этой точки зрения, пожалуй, и Бальзака можно отнести к числу приключенческих авторов. Как Уэльс, Жюль Верн, Купер? Да. Но только Бальзак описывает Зло сидящим на командных высотах, тогда как
Уэльс, Жюль Верн, Купер описывают Добро побеждающее. Поэтому, романы можно разделить на романы Зла и Добра, причисляя к последней категории всю, теперь называемую прогрессивной, литературу.
*
Строение пьесы.
— Строение пьесы может остаться так же, как и раньше, но личные мотивы, побуждающие героев действовать, заменяются общественными. Грубо говоря, Отелло ревнует не из любовной ревности, из подозрения, что Дездемона изменяет обществу... «Гамлет» уже переменить трудно, так как тут общественные мотивы (гибель государства от дурного управления) налицо.
— По мере затухания общ<ественного> движения, общественные мотивы в романах, пьесах заменяются личными. И наоборот. (Тут скажут — это формализм. Боже мой, до чего надоело это слово! Самое странное, что формализм не загубил ни одного действительно хорошего художника, а читателей и зрителей еще менее, человек как относился реально к миру, как думал о деньгах, как мошенничал, — и как благодетельствовал, так это было и при формализме. А если какое-то полотно, или бумажка наверчена непонятными каракулями...) Ведь это же не отрицание общественных мотивов, а попытка понять творчество как нечто самостоятельное, достойное уважения, думающее над проблемами искусства, а не просто приложение к какой- либо, — пусть хорошей, талантливой, искренней, — газетной статье, которая берет факт сегодняшнего дня, по которой завтра будет представлять лишь относительную историческую ценность.
*
Треугольником, т. е. возникшим препятствием к счастью (подразумеваемым как наслаждение любовью, наукой, знанием) м.б. и отдельное лицо. 3) любовник, но могут быть и события общественного или исторического порядка. На этом построены все романы приключений, в том числе и те, которые сейчас пишутся людьми, стремящимися изобразить не приключения, а жизненные факты.


488
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
«Остров сокровищ», например, построен как треугольник: он (1) мальчик, она (2) сокровища, любовник — противники (пираты). Это утверждение может показаться чересчур схематичным, однако это так. И это не формализм, а поиск истины, которую впрочем не найдешь.
Может быть, и счастье может быть препятствием. Например, человек очень талантлив (предп<оложим>, историк) и он прославился. Но его занятия требуют активности, письменного стола; у него хорошая семья, — он счастлив. Однако он бродяга. Он любит скитания, и ему чрезвычайно везет в них: его кормят, одевают, любят. И вот теперь, в кабинете, счастливый, загруженный обычной работой, он тоскует по свободным скитаниям. Конечно, это — парадокс, и счастье редко служит препятствием и, главным образом, препятствия возникают из несчастья, и с этим нужно считаться.
Соединение любовников (1 и 2) через преодоление препятствий (3 — повторяемое несколько раз) есть ломка то и дело возникающего треугольника, как вокруг ее (2), так и вокруг него (1). — Сцены в тайге. — Полка с книгами. Какой я узнал треугольник?
*
К теории.
О так называемом «треугольнике».
О ком с презрением отзываются те, кому не хочется, чтоб писатель писал о любви.
Между тем, «треугольники» весьма разнообразны.
Возьмем примеры.
1) Муж, жена, любовник.
2) Перенесите это состояние в возраст, когда молодые люди еще не «муж» и не «любовник», а она не «жена».
3) Сделайте этот треугольник однополым.
4) Прибавьте еще любовника или любовницу, потому что «треугольник» останется «треугольником».
5) Сделайте ни мужа, ни жену и не любовника, а все это состояние мнимым.
6) Сделайте при муже жену и любовницу, которая играет роль любовника.
7) Повторите «треугольник» два раза, взяв одного героя, и заменив иными всех действующих лиц «треугольника».
8) Измените возраст: вместо обычных 25-35 лет сделайте 50-60.
9) У каждого действующего лица «треугольника» пусть начнется свой треугольник, и так до бесконечности.
10) Сделайте два или три соседних «треугольника», которые знают друг о друге или не знают.
11) Примените к «треугольнику» все характеры и темпераменты и так далее.
*
Разговор о жизни и искусстве
Судьба в качестве третьей, — разлучающей, — стороны «треугольника». — Как мы уже писали, в нашей жизни может быть несколько разлучающих и разобщающих треугольников (в любви ли, в дружбе ли, в наживе ли). XVII и XVIII век предпочитали несколько, цепь треугольников: эта цепь и поныне осталась в так называемом романе приключений. XIX и XX владеют секретом одного треугольника; они держатся за него и называют его реализмом, хотя он столь же реалистичен как и Библия.
*
Продолжение схемы «треугольника»
Обычное: а) Муж, жена и любовник. Муж узнает, что жена изменяет. Он убивает жену и любовника.
б) Снова женщина. Жена — верна. Но он не верен. Решает проверять. Сам соблазняет жену. Тогда она сообщает ему, что она — чудесно спасшаяся от гибели жена, равно как спасся и любовник, с которым, она, однако, не видится. Муж возвращается из командировки. «Любовник» убегает, струсил! Жена решает убить мужа. Тот помогает ей, чтобы вернуться в качестве любовника. И когда она действительно убивает его, ему кажется, что он вернулся в качестве счастливого любовника, навсегда избавившегося от мужа.
1.4. 	<3аметки о строении романа: «тайна», «узнавание», «ошибка»>
Прикл<юченческий> роман.
(авант<юрный>)
Схема.
Поиски сокровищ («Сердца трех» — Д. Лондона — весьма типич<но> для буль¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
489
варного романа Европы и США). Старик — жрец, знающий, по древним записям, где спрятаны сокровища.
Техника прошлого, разгадываемая техниками настоящего: пещера в горах, статуи богов, служащие замками, змеи, охраняющие вход, пуск воды, уничтожающей старого жреца (из племени Майев, конечно!), изумруды и рубины...
Девушка, любящая двух. Один из них должен оказаться ее братом.
Испанец, влюбленный в девушку и мстящий добродетельным американцам. Происки испанца (боже мой, сколько я их видел в кино и сколько я читал о них!). Скучающий миллионер.
«Сокр<овища> А. Македонского» — никакой техники в прошлом. Они жизнь принимали как магию! — и вот это-то и нужно разгадать. Вовсе не нужно спускаться в «царство мрака», хотя оно и существует и туда надо было спуститься, но совсем по другим причинам.
Три соперника и девушка? Все трое ее не любили. И она их не любила. Никаких испанцев!
Но, — схема прикл<юченческого> романа — существует. И, если вы предлагаете покупателю сукно, вы не имеете права всучить ему ситец. Как же быть? Техник, отгадывающий загадки техники или природы (воющие пески, песчаная зыбь, перламутровые зеркала у храма, пугающие путников), вроде охот- н<иков>-следопытов, — должны быть? Что же отгадывать путешественникам?
*
Остановки.
Торможение. Замедление. Препятствие (по-старинному перипетии? Не совсем, но похоже). Термин «торможение» не точен, по- моему. Да и какие термины точны? Он точен, если рассматривать работу писателя со стороны, сидит, пишет или придумывает и где-то говорит себе: «дай-ка я тут, для интереса, заторможу действие», т. е. элемент не внутренней работы, а внешней.
Замедление от внешних причин?
Или — характера?
Торможение впрочем одно и то же, что и «подталкивание», двигающее действие вперед, только с другой стороны.
Схема: муж — жена — любовник. Любовник может быть «подразумеваемый», в котором сомневаются: тогда это будет торможением. И чем больше сомнений, тем сильнее действие торможения. «Подталкивание» — появление фактов, что он действительно любовник.
*
Узнавание тайны, следствие: одним или несколькими ведется?
а) Возникновение подозрения. (Н. сделал преступление. Но доказательств — нет. Или, Н. задумал преступление, которое может быть осуществлено к концу действия — хотя зритель может и знать о задуманном: «Гамлет».)
б) Обсуждение подозрения. Недоумение. Решение выведать.
в) Начинают испытывать и выведывать. Следствие ведется не одним следователем, а несколькими. Разумеется, «мелкие» следователи могут не знать причины следствия. Они выпытывают какие-то побочные обстоятельства, которые следователю указывают на правдоподобие его догадки, мучается — ему- то кажется, что все уже знают его тайну (В «Гамлете» выпытывают мудрейшие царедворцы, подсылаются друзья детства, наконец и любимая девушка).
г) Вместо узнавания тайны, удар со стороны «мстителя» — и происходит обличение недостойного родственника или друга.
д) Узнавание тайны у угнетенной справедливости, у могущественного и недоступного мщению угнетателя, у самоотвержен- нейшей любви, у беззастенчивых злодеев с их хитрыми интригами и выходцев из загробного мира. (Тема: месть старика — отца за смерть сына, предательски удавленного высокопоставленными лицами).
е) Из-за узнавания — следствия, вытекаю^ щего из поступков действующих лиц, бывают прямо противоположны намерениям, которыми диктуются эти поступки (Н., чтобы завоевать любовь А., открывает тайну Б. А. вместо ответной любви к Н., начинает испытывать к нему ненависть, так как Б., уничтоженный из-за тайны близкий ей человек. Вторая ситуация. Д., желая отомстить Е., передает с наслаждением, что допустим, убил


490
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
его брата. Внезапно Е. начинает чувствовать благодарность и любовь к Д., т. к. это не был его брат, а наоборот насильник, издевавшийся над Е.).
и) Переворот в положении из-за узнавания (Н. приговорен к казни. Оказывается, что он оклеветан. Вместо смерти Н. возвышается. — Возвысился. Доволен. Но узнают, что за ним есть действительно дурной поступок. Н. опять падает вниз.) Не то узнается!
*
Есть роман, открывающий тайны (осада), но есть роман, создающий тайны, когда читатель, знакомясь с отважными характерами действующих лиц, не знает, к какой тайне они придут, какую тайну они создадут? По ходу развития романа, действующие лица ставят в затруднительное и безвыходное положение своих окружающих, помогают им выпутаться из него или запутывают еще больше. Это — осада без предмета осады; это, так называемый, бытовой роман, когда предметом осады является клевета (сознательная или бессознательная ложь, вздорная выдумка, самообольщение, фантазия, стремление к чему- либо и т. д.).
*
Близнецы. У М. Твена часто встречается тема близнецов — «Принц и Нищий», «Сиамские близнецы», его замечательное интервью и т. д. Это — путаница одного человека с другим, начатая еще Плавтом. — Путаница пред- метов-близнецов. Ошибка и близнецы. Из-за чего возникает ошибка? Несхожий предмет воспринимается как близнец (Дон-Кихот искатель «близнеца»: предметов равных его воображению, созданных его воображением). Мысль — и предмет-близнец.
*
Узнавание
Неузнавание — тоже сложная штука; его пожалуй, труднее сформулировать чем узнавание. — Там, где нам кажется, что наш герой уже все знает, оказывается — именно об этом- то он ничего не знает, и даже не слышал, ему это и в голову не приходит, ему нужно долго думать, выспрашивать, ошибаться, думать не¬
верно, чтоб, наконец, после нескольких, если не многих ошибок и ложных толкований, прийти к правильному заключению. Мы слишком часто преувеличиваем, что наши герои превосходно усвоили логику; да, если и усвоили, это еще ничего не значит — существует моя логика и ваша, существенно отличные друг от друга и никак не стоящие рядом.
Узнавание не только физических тактов (почему он сделал то и то) и психологического состояния Героя. (Догадаться, понять, почувствовать м.б. и можно — как зарождалось это психическое состояние, росло, ошибалось и как подошло к современному своему состоянию.) Разумеется, понимание это, узнавание психологического состояния, может быть и ложным, но важно, чтоб оно было понято, сделана попытка понять его, узнать, докопаться до причин, вспомнить прежнее, по-новому на него взглянуть...
1.5. 	<Действие>
Подготовка к действию. Затем — прямое действие.
1. Характер героя. Может быть построен на мелочи, определяющей основную его черту, благодаря которой он втянется в действие и оно органически станет ему близким. Мелочь может быть посторонней, не связанной с действием. Или же характер прямо выявляется в действии, хотя смысл действия, которое развертывается, еще не известен ни герою, ни его противнику (решимость Гамлета: он приходит смотреть на тень отца; другой бы не пришел, не поверил). Этой «мелочью» подчеркивается неизбежность вступления героя в борьбу, в целую систему догадок, предположений, намеков, предчувствий.
2. Факт преступления, которое требует возмездия. Герой еще и не знает, что он будет участвовать в возмездии (Гамлет сначала узнает о преступлении и затем о преступнике. Таким же образом построены и все детективные истории). Слежка. Проверка догадок: требуется ли возмездие и почему именно я, герой, должен служить орудием возмездия? Узнавание характера преступления.
3. Узнавание преступника. Догадки. Они м.б. очень длительными. Догадки могут идти и не по правильному пути. Проверка догадок.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
491
Слежка. Этапы слежки: а) правильный след, б) неправильный, в) правильный и т. д. Более глубокое узнавание характера преступления с тем, чтобы раскрыть характер преступника. Сомнение: этот ли преступник?
4. Поведение героя во время слежки. Про- явление характера. Узнавание преступления? Какова реакция? Узнавание преступника? Реакция? Колебания, размышления? Отход от цели слежки или, наоборот, углубленная работа над собой и производимым делом. Препятствия — внешние, внутренние.
5. Неожиданное узнавание преступника, благодаря чему герой вступает в конфликт — с самим собою, с обществом, родственниками или с тем или другим вместе, препятствие, затрудняющее полное раскрытие преступления. Раскрытие настолько неожиданно, необыкновенно и неправдоподобно, что герой не верит самому себе. (Много разработок такой темы у Шекспира: Лир узнает о преступлении дочерей, которых ни он, — а еще более важно: зритель, — не мог подозревать в преступлении; Отелло — Дездемону; Гамлет — мать и т. д.) Преступление, равно как и преступник, могут быть ложно раскрыты, ложно поняты; ошибочно, как, например, Отелло подозревает в преступлении Дездемону, когда она не виновата.
6. Характер может строиться из 1) добродетели или 2) преступления. Скупость, стяжательство — преступные черты характера, но и мотовство — тоже! Доброта, внимание к другим — хорошие черты характера. Также оценит: подхалимство, жестокость, тупость, ограниченность, отсутствие моральных качеств.
Подготовка и развертывание действия со стороны характера главных действующих лип:
1) Характер — черты а) порока (скупость, мелкий ум, влияние среды, откуда растет порок, жестокость), и б) добра.
2) Характер может улучшаться или ухудшаться.
Улучшение: 1) Словно листья, с каждым актом действия, к данному герою прилепляются хорошие поступки, которые он осмысливает постепенно или сразу, с помощью других или один. 2) Плохие свойства, ранее
показанные, отпадают; плохие поступки, которые он должен был свершать, он не свершает.
Ухудшение. 1) Прибавляются плохие поступки. 2) Хорошие, если были, отпадают. Хорошие, которые он хотел, обещал, обязался свершать — не свершены. 3) Человек замечает или нет свое падение.
3) Когда говорят, что данный характер — ходячий порок или добродетель, в этом много положительного. Но убедительность образа зависит вовсе не от того, что к пороку надо примешать немного добродетели (б. может, и бесполезной для общества) и к добродетели — порок; убедительность зависит от таланта — красок, мыслей, стиля вообще.
Более того, я скажу, что характер — в основном — это отдельные пункты уголовного права, с одной стороны, и заповеди прописной добродетели, с другой.
4) Органическая связь характера с действием — это значит, что благодаря действию с характера спадают хорошие черты и прибавляются плохие, или же, наоборот, прибавляются хорошие и спадают плохие. (Часто у Диккенса.) Плохие черты в результате хороших (Чванство хорошим).
5) Переход героя в прямое действие, его решимость убить, уничтожить противника — есть развитие какого-либо чувства, свойственного раньше данному характеру, но не выявленному (Честь, целомудрие, доброта, или, наоборот, преступление против чести, целомудрия, доброты). Герой в начале отказывается от мысли свершить преступление или высокий поступок. Тот же герой, в конце действия, свершает этот поступок, быть может, даже и не понимая, что он делает.
6) Все время — размышления по поводу того: имеет ли он право свершать акт прямого действия (Раскольников в «Преступлении и наказании»).
Те же, но по-другому, размышления по поводу прямого действия — после свершения этого прямого действия (Гамлет).
7) Какова форма возмездия за самовольное свершение прямого действия? Думает ли об этом человек — о самовольности? (Опять — Раскольников, после убийства).
(В «Сокровищах Александра Македонского» противник идет свершать отыскива¬


492
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ние сокровищ, чтоб противопоставить героя толпе. В результате он свершает преступление и показывает себя сам; сам раскрывает это преступление. Но он не знает того, что его противник уже давно раскрыл все его поступки. И он — ошеломлен.)
Действовать — освобождаться от какого- нибудь затруднительного положения, опасности, обстоятельств, мешающих осуществлению замыслов или желаний. Пример. Простое действие: герой идет по весьма важному делу. Физическое препятствие: яма с песком; выка- рабкиванье. Психическое: встреча с другом, который говорит, что гибнет возлюбленная героя и ее надо спасать. (А между тем гибнет важное дело — дело жизни.) Действие — комплекс поступков, завершающихся или осуществлением давно задуманного, итог ему, или же освобождением из затруднительного положения. Этот комплекс способен вызвать новые комплексы, т. е. поступки другого характера, которые, неизбежно, несут за собой новые поступки, разве что если будет уничтожено то, что создает комплексы. Интрига — это создание конфликтов кем-то третьим.
Действие внутреннее и внешнее. Вначале возникает момент объективной восприимчивости. (Предположим: вы видите на улице человека, бегущего и размахивающего топором.) Затем — момент субъективной восприимчивости. Вы думаете: что это за человек? Не несет ли он опасность? Для вас? Для окружающих? Что же вам делать? После этого момент субъективной деятельности, который и определяет вашу волю и характер. (Вы решаете обезоружить человека или пройти мимо, или, не доходя, свернуть в переулок.) И, наконец, момент объективной деятельности (когда тот или иной ваш поступок отражается на окружающем мире: вы обезоружили и тем принесли пользу, или прошли мимо; или же ни то, ни другое: вас человек с топором убил).
Действие — логически противополагается подчинению или покою. Психологически действие вызывает сознание внутреннего усилия, направленного к какой-то цели (надо перейти реку, а — разлив, волны, буря). Изменения в нас, как результат внутреннего уси¬
лия, признаются «нашими действиями»; изменения в других людях и предметах, аналогичные нашим, есть «действия не наши», направленные против нас. Разумеется, могут быть действия и согласованные с нашими действиями, но это не так часто встречается, во-первых, всегда будет что-то непохожее на наши действия, а во-вторых, это не образует конфликта, мы же рассматриваем конфликт.
Когда действие, внушенное мотивом или стечением мотивов, не может непосредственно сразу начаться, то состояние до начала действия назовем состоянием решимости. Если действие сразу же последовало за мотивом, то не будет ни обдумывания, ни решимости. Состояние решимости отнюдь не есть состояние полного покоя, а есть активность. Оно состоит в ожиданьи, и в выборе времени и обстоятельств для совершения действия. Во время ожиданья мотивы могут перемениться и побудить нас переменить свое решение, так как мы недостаточно приняли в расчет все трудности, сопротивление, неудобства, которые мы встретили.
*
Жить — значит действовать.
Действовать — значит преодолевать препятствия.
Препятствия могут быть мнимые или действительные.
Преодолимые или заведомо непреодолимые.
К преодолению препятствий, к действию, могут толкать причины общественные, семейные, личные.
*
Помощники действия. Герой делится с ними своими радостями и горестями. — Помощники, способствующие герою или мешающие ему. Безучастные, бездейственные. Насмешливые и презирающие героя (в сущности, все виды характеров).
В совр<еменном> психологическом романе часто роль помощников и ободрителей играют размышления героя. (Эмма Бовари не имеет помощников и собеседников; мечтания заменяют их. Одиночество и тема одиночества в совр<еменном> искусстве). Т. к. в драме псих<ологические> размышления, вроде раз¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
493
мышлений Э. Бовари, сейчас невозможны, поскольку монолог вытеснен, помощник и вялый комментатор в драме должен существовать. Откровения и физиологич<еский> цинизм, — не столько свойственны веку, — они всегда существовали! — сколько обнажены романами, которые называют это правдой, а человек падок на правду
*
К теории:
Пар, замкнутый в определенном пространстве, и на определенное время, — дает определенную энергию, свершающую действие.
Для того, чтобы действовал человек, его чувства замкнутые в определенное время и мешающие ему действовать на определенном пространстве, должны быть им расторгнуты...
Воля — это замыкание себя опять-таки во времени и в пространстве чрезвычайно узком. Схематизм — непременный спутник воли.
И чем схематичнее, чем «замкнутее» человек, тем сильнее его воля. Скупцы, честолюбцы, святые, — все это образцы сильной воли, свершающей одно, — очень ограничены в пространстве; что же касается времени, то, в сущности, они сковали его.
В каком смысле «сковали» время? А в том, что всегда действует для одного и того же, не разнообразя цель поступков... Мысль, как мне кажется, неясна? Попробую разъяснить. Время — в понятии литературном — показывается через множество самых разнообразных поступков, хотя бы и направленных к одной цели. Предположим, если скупец откладывает по 100 рублей в месяц из своего жалованья в 200, укорачивая постоянно, одним и тем же способом свои потребности, — и это продолжается всю его жизнь, время — опять-таки говорю — в понимании литературном — чрезвычайно укорочено и замкнуто, образ очень короток, хотя быть может и выразителен. Но если скупец, помимо его «откладываний» займется другими способами сбережений, хотя бы и самыми ничтожными, — время его расширится.
1.6. 	<Теория «контрастов>»
Контрасты, противопоставления. Мелодрама, как наиболее ярко выраженный способ
сценического воздействия, строится на противопоставлениях. Порок и добродетель. Добродетельный, в силу сложившихся обстоятельств, невольно должен быть порочным. Нетрудно, например, даже и Фуше превратить в мелодраматического героя, если всем его подлым поступкам дать мелодраматическую мотивировку, оправдание! Далее, возможно, что и эгоист, стремясь к подлым поступкам, силою обстоятельств должен будет делать добрые поступки. Например, в интересах государства нужно было бы развивать чрезвычайно острую талантливую поэзию, представитель которой находился бы до того в очень тяжелом материальном и нравственном состоянии. Эгоист, действующий в своих интересах и примазавшийся к государству, направлен к поэту, может быть даже и сам выбрал его, — и происходит доброе дело. Кромвель, в известном рассказе М. Твена, помиловавший офицера, которому его же малолетняя дочь вручила белый кружок смерти, — помиловавший этого офицера, изображен неправильно. Кромвель простил по доброте, тогда как для верного очертания государственного ума, он должен был бы простить по расчету: в этот день ему надо было, — в интересах агитации, пустить слух об его доброте к членам враждебной партии, чтобы... и т. д. Трагическое — комическому.
Игра контрастами у Мериме.
Афоризм. — Искусство афоризма. — Нет исследований.
Спасение утопающего. Спасенный, спаситель, врач. Влюбится во врача: в шпиона, которого надо разоблачить (Мериме «Испанцы в Дании») — профессионализм в высоком деле, там, где обычно подразумевается высокая идейность. (Шпион получает оплату поштучно, святой отец оплату за каждого, завербованного в рай, Кант, наживающийся на своих книгах; Гомер, рыдающий, когда ему не оплатили выступление.) Объяснения мелкими, пошлыми, — а не высоко-идейными причинами великих событий. (Наполеона заедали клопы в его комнате и он сделал переворот; насморк на Бородинском поле; Л. Толстой так унижает всех своих высокопоставленных героев, придавая им мелкие черты; чорт у Достоевского; ангелы у А. Франса; утопия будущего, когда глава области ест белую булку и


494
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
все смотрят на это торжество, областной праздник; применял часто М. Булгаков в его пародиях на революцию.)
*
Контраст положений возникает, чаще всего, на почве ошибки; герой затем неправильно истолковывает требования чужой воли. Внутреннее противоречие — различные устремления внутри героя в силу ошибочного (с точки зрения автора) понимания действительности. Нормы должного поведения А. и Б. — различны, получается контраст и борьба. — Контраст неизбежно выливается в столкновение, т. к. два противоположных состояния рядом существовать не могут спокойно. — Борьба требует противоречия убеждений и вытекающего отсюда взаимного столкновения и сопротивления. Если нет убеждения в твоей правоте — контраст существующий не будет контрастом действующим. Тебя можно бить, и, так как ты убежден, что так и положено, будут бить. Различное понимание должного, рекомендованного и запрошенного поведения, ведет к борьбе, к активному контрасту — одинаковое понимание. — к миру, и примиренности.
*
Контраст между общественным. 1) Враждует группа с другой. Индивидуум превращается в представителя семьи, племени народа (война и разные столкновения, вплоть до родовой мести). 2) Внутренний контраст: человеку не хочется выступать представителем группы, но долг и общество его обязывают. Или, наоборот, ему хочется выступать, но ему нельзя: по внутр<енним> соображениям или велению группы. 3) Ошибка. Общество выбирает для выполнения задания не то лицо. Контраст между обществом и лицом: он робок, не понимает действительности, влияние других, подкуп, отсутствие идей и т. д.
4) Ошибка человека. Взялся, а не под силу.
5) Ошибки — и общества и человека в выборе поручения. 6) Борьба за честь поручения.
7) 	По какому мотиву действует общество и противоположные ему мотивы человека.
Зарождение контраста. Появление причин, благодаря которым зарождается контраст двух групп. Например, вражда одного се¬
ла с другим. Лес, которым пользовались два села — выгорел. Одному селу нужно починить общественный сарай, не хватает балки. Покупать — нет средств. А в соседнем селе есть балки, но они не желают уступить, т. к. лесу нет. На кладбище соседнего села есть лес. Посылают крестьянина срубить сосну. Он едет, рубит, его ловят.
*
Контрасты:
Несправедливость — справедливость. — Добрый, честный, но не предусмотрительный, запутывается в делах, и без снисхождения отправляется под суд, разоряется, терпит лишения. Этому подвергаются все возрасты — от детей — юношей — взрослых — до стариков. Борьба за справедливость.
Болезнь — Здоровье. — Результаты того и другого. Скажете: какой же результат здоровья? Подзадоривать больного.
*
Свойство характера как контраст (Дон Кихот и Санчо Панса) создают ряд положений или гармонирующих или комически несоответственных. Гармония несхожих свойств получается тогда, когда они взаимно дополняют друг друга. Верность таких контрастов объясняется тем, что противоречащие признаки относятся или к разным частям предмета, или к разным моментам одного периода времени, обнимаемые предметом. Пушкин говорит про осень: «Люблю я пышное природы увяданье». Иногда, наконец, оба признака существуют в предмете и противоречие является только следствием поверхностного взгляда. «Мне грустно и легко, печаль моя светла».
Контраст — столкновение героя с нашим обществом. — Герой и его окружение не желают сдавать в «лом» предприятия, а наоборот возрождают его. «Гл<авный> инженер» возрождает целый завод, руду возит издалека, а под боком другая руда.
*
Контраст в жизненном положении:
1. Из бедности в богатство и наоборот.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
495
2. Перемена профессий — и главного героя, и его родных (брат, сестра) и друзей.
3. Частые перемены. Причины перемен (герой — добр или, что редко, — зол), злоупотребления, в которых герой не виновен или виновен (крайность — Вотрен и Жан Валь- жан), судебные, квартирные дела, неспособность или способность к труду.
*
Контраст субъективного и объективного. Объективное значение поведения, предположим, Ломоносов — одно. Субъективно, — для себя, — он думает по-другому. Совпадает это только на сцене; в жизни — реже. М<ихаил?> может думать, что и объективно он прав, как прав субъективно. Между тем как люди, думающие, что они знают объективную истину, уверены, что он не прав. В романе, пьесах в стихах — автор есть объективная истина: он говорит правду, имеет право изобличать своих героев в субъективности, и, в сущности говоря, конфликт объективного и субъективного происходит между автором и его героями, — особенно это заметно в романе.
*
Продолжение контраста: продолжение и окончание мифа. (Часто у А. Франса) — «Св. Николай», «Синяя борода». Иногда А. Франс создает миф, чтобы его закончить, продолжить.
Так же могут быть созданы мифы из обыденности: обыкновенной («Хр<устальное> яйцо» Уэльса и многие другие его рассказы) придается доселе небывалая способность. (Сказки — скатерти-самобранки, шапки-невидимки). Даже «Шинель» Гоголя, не говоря уже о «Мертвых душах» можно отнести к этому типу. Контраст между обыкновенной вещью или понятием (канцелярским — «мертвые души») и необычайными событиями, которые она вызывает. Таким образом, вещь в контрасте ускоряет время, изменяет социальную среду, создается сыскной роман, где необходимо найти истинную вещь, двигает людей по пространству — создавая приключенчески- авантюрный роман. Создание необыкновенной вещи с необыкновенными событиями т<ак> наз<ываемые> научно-фантаст<иче- ские> романы, или — «Машина времени»,
«Пища богов», «Борьба миров» и т. д. — Создание необыкновенной вещи в среде крестьянской? Да. Колдуны создавали слово, знают тайные травы, будущее, звери — необыкновенные. Теперь, при нашем строе — фантастический роман должен быть перенесен в деревню; пусть колхоз создаст свою необыкновенную машину.
*
Контраст («Испанцы в Дании»). Заговор. Одна испанка хочет раскрыть заговор, заинтересованная только в деньгах. Другая, влюбленная в того, кто ведет заговор, не хочет раскрывать заговора и всячески затемняет тайну. Борьба двух женщин. Тайна. Шпионка разговаривает с офицером-испанцем, организующим заговор. Она не может сказать ему тайну, которую знают зрители, и потому лжет, объясняя события по-другому («Женщина дьявол»). Инквизиторы влюбляются в девушку во время допроса. Двое строят козни друг против друга: самый молодой убивает второго, третий заперт в келье вторым. Убегают из тюрьмы. Конец благополучный. Как и в первой вещи, побеждает любовь. («Африканская любовь»). Два друга. Невольница богатого. Бедный просит денег, чтобы купить невольницу, которую уже купил богатый. Ссора. Богатый убивает бедного, который считает этот поступок правильным, так как оскорбил гостеприимство.
Из любви к своему другу, богатый убивает невольницу, из-за которой оскорблена была так святотатственно дружба.
Контраст жизненной обыденности: мечтания, работа воображения, фантомы, брошенные или в прошлое (романтика) или в будущее (утопия). На этом, весьма любопытно, построен роман М.Твэна «Американский претендент». Здесь все действующие лица, люди, создавшие себе фантомы: молодой лорд, создавший себе фантом демократии, а затем стечением обстоятельств брошенный в гущу этой демократии и там понявший ее по- настоящему, как она есть, изобретатель, считающий себя лордом, его друг, считающий себя депутатом конгресса, девушка, называющая себя герцогиней и т. д. Люди живут в этой мечте, истолковывая жизнь через призму мечты. Такой же мечтатель Т. Сойер и


496
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Г. Финн: приключения, разбойники, переодевание, пещеры, тонут, спасают и т. д. Совр<еменные> мечтания? В прошлом — узко национальные. Все другие мечты обращены в будущее. Столкновение двух узко-национальных мечтаний, скажем — казахского и русского. Ведь в прошлом русские эксплоати- ровали казахов? Как же быть? Нужно выбрать такой момент из русской истории, когда казахи и русские находились в наилучших условиях дружбы. Но это, б.м. будет неблагополучное, с современной точки зрения, время русской истории?.. Фантомы профессиональные, служебные, узкие, вызванные узким мещанским воспитанием. Какая же разница между «фантомами» и «идеалами»? Идеалы — абстрактные, выше, это, по меньшей мере, мечта «республиканского» значения. Фантомы — меньше, ниже, обыденней, это почти сама обыденность, только чуть-чуть приподнятая. Фантомы создаются, и разрушаются, но обладатель фантомов (у М. Твена) не унывает, и продолжает в них верить. Истории, рассказываемые М. Твеном, — истории разрушения фантомов, нахождение новых, сплетение старых фантомов с новыми.
1.7. 	<Мотивы>
Теория
Рождение и развитие мотива.
Человек испытывает определенное чувство к тому-то или вообще, спокоен, думая, что он неспособен испытать всю остроту чувства, которому в скорости он будет подвержен. Возьмем первое положение. Человек А. испытывает ненависть к Б. и вот рядом (от таких-то причин) возникает другое чувство к этому человеку. Предположим, благоговение, почтение, уважение. (Управляющий — к мастеру палантье в романе Стивенсона или в «Тайне корабля» у того же рассказчика к Стрейчендему, сопровождавшему его в поездке в Европу). Это другое чувство начинает мешать первому, заслоняет его. Некоторое время эти чувства как бы идут совместно, пока одно из них не начнет преобладать, и, конечно, второе.
У Л. Толстого вначале отчетливо описывается первое чувство и притом так отчетливо, что второму словно и места не будет. За¬
тем как бы случайно и несвойственно герою возникает второе чувство (Мотив плотской любви в «Дьяволе»). Это чувство закрепляется, борется с первым и человек, помимо своей воли, поддается ему, и оно начинает властвовать над ним.
У того же Л. Толстого герои разделяются, главным образом, на две группы: люди с двумя створками на душе, и люди с одной. Первые, под влиянием борьбы двух чувств, кончают не особенно хорошо (Оленин в «Казаках» — молодой Толстой и И. в «Дьяволе» — старый Толстой). Вторые — наслаждаются жизнью, не чувствуя никакого раздвоения. Это — казачка молодая в «Казаках», это Степанида в «Дьяволе», Элен в «Войне и мире» и т. д., их много. Крестьяне принадлежат преимущественно, ко второй группе, хотя во «Власти тьмы» есть намеки на то, что Толстой хотел ввести их и в первую. Наверное, Толстому казалось, что он, делая крестьян цельными и монолитными, очень возвышает их. А мне думается, что происходило другое.
Он презирал мужиков, а людей с двумя створками любил, и нежил их.
Сейчас произошел обратный процесс. Мужики раздвоились, мучаются, а интеллигенты (я говорю о партинтеллигенции, бюро- кратически-государственной) цельны и монолитны. Их спас техницизм, увлечение спортом, вообще механизация жизни.
Л. Толстой разделял людей на а) довольных своим положением, здоровьем, умом и
б) 	довольных умом и здоровьем, но недовольных положением своим в обществе, а значит и обществом, которое им необходимо, важно сейчас же, поняв, что оно живет неправильно, — тотчас же переделать. Переделывают мир и Пьер Безухов (его масонство) и Н. Нехлюдов («Воскресение»). Особенно ярки с этой точки зрения схемы построения его рассказов последнего периода: человек доволен, но увидал что-то ужасное, жестокое и понял, что его довольство — ошибка, которую надо исправить («Отец Сергий», «Дьявол», «После бала»). Довольство — здоровьем, умом и своим положением прикрепляется, большей частью, к людям ограниченным, средним. У Б. Шоу и Хауторна («Блит- дейль») довольство здоровьем, положением и своим умом прикрепляется к реформаторам


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
497
общества, диктаторам, полководцам, королям с той разницей, что они несколько подсмеиваются над своим довольством, наслаждением и богатством. («В золотые дни добр<ого> короля Карла» Б. Шоу; сам Карл, а также религиозный реформатор Фока.) Таково зарождение и развитие мотива; т. е. поиски наилучшего состояния, в котором исправляется «ошибка» жизни.
Религ<иозные> общества, секты и т. п. организации объединили людей на одном принципе: возможно полном отречении от насущных благ во имя благ будущих. Из этого, прежде всего, следует, что основным чувством человека является надежда, а кроме того, что объединяет людей не счастье, а отречение от счастья, тоска, заставляющая искать счастья. Имея личное счастье, человек делается эгоистом и теряет религию, секту и т. д. Значит, это также и то, что человек не верит в возможность счастья и предпочитает надежду, тем более, если она санкционирована авторитетом. Из этого следует также, что чем больше человек теоретически будет знать о счастье, тем крепче будут цепи, которыми станет его общество, ибо можно узнать возможность такого счастья, для которого надо одному неизвестному — N поработить всю землю, чтобы испытать это счастье.
*
Столкновение мотивов и создает конфликт.
Пример. 1) А. де Ренье: «Сын Тициана». «Любовь. — Искусство». У знаменитого художника чрезвычайно талантливый сын, который, однако, предпочитает наслаждение любовью и игрой наслаждению искусством, хотя и любит искусство. Он создал только одну хорошую картину, но и та сгорела. Его любовница, женщина редкой красоты, любит его и искусство. Он пишет ее портрет, но не может его закончить, так как любовь отрывает его. Он — вполне счастлив, она — страдает...
2) Того же автора. «Мушки». Выгода и верность. Бедный честный влюбленный в девушку кавалер приезжает в Версаль. Провинция и двор. Он попадает к г-же Помпадур, видит на плече ее мушку, которую мог видеть только король... Маскарад. Испытание верности: кавалеру предлагают сказать королю о
мушке, — он участвует в интриге, — и он всего достигнет. Но он отказывается. И что же? Перед ним, под маской, сама госпожа Помпадур, испытывавшая его. В первом случае: испытание любви (отказом от искусства), очень длительно и конфликт (на какую сторону перешел человек: на сторону любви или искусства?) растянут на весь рассказ, так как герой колеблется — что ему предпринять? Во втором — испытание верности данному слову. Хотя эта верность и вредна герою, очень коротко, поскольку, в данном случае, герой не склонен колебаться.
3) Лесаж — «Криспен, соперник своего господина». В предыдущих пьесах столкновение мотивов и конфликт были открытыми, т. е. и та и другая сторона, до известной степени, знали о противоположном мотиве. Здесь столкновение мотивов скрытое.
Валер, влюбленный в Анжелику, не знает о жульничестве своего слуги Криспена, выдающего себя за монаха Анжелики. Любовь и стяжательство — жульничество — проделки. Любовь, как и во всех комедиях XVIII века, беззащитна и лишена действия. Она может только плакать и вздыхать. Доверчивость и легковерие родителей. Столкновение доверчивости и плутовства. — Поскольку любовь лишена действия, и Валер охотно соглашается на шутки Криспена, который обманывает его, говоря, что играет роль его соперника, чтобы быть полезным Валеру, постольку испытание любви_не происходит. И Валер, и его возлюбленная Анжелика мотивы, влекущие их в сторону от любви, принимают бездейственно, почти в ужасе. Они подчиняются более сильной воле, воле мошенника. Так же мотив родительской любви очень легко подчиняется у родителей той же воле мошенника: у отца — слабоумного, у матери — кокетки. Это слабоволие, если можно так назвать совершенно условное положение, перешло в водевиль XIX века, а позже — в драму Чехова. Конфликт героями не принимается, он не сопротивляется противоположному мотиву, и со слабым ропотом, м.б. философски объясняя его, подчиняется ему. Характерно «Палата № 6» или «Черный монах».
31 декабря 42 г.


498
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
*
Любовь.
Основной мотив в литературе.
Вызывающий и организующий столкновение мотивов, а значит, конфликта: любовь.
Любовь — мотив мог бы существовать сам по себе. Например, — патриотизм, любовь к отечеству или религиозный. Но приходит любовь и сталкивает этот мотив, или, вернее, пытается столкнуть его. Так и возникает конфликт. Следовательно:
а) Любовь — и патриотизм, столкновение с ним, попытки уничтожения.
б) Любовь — и религия.
в) Любовь — и нажива.
г) Любовь — и наука.
д) Любовь — и искусство.
е) Любовь — и война. г
ж) Любовь — и техника и т. д.
з) Любовь — и долг, и др. нравственные обязательства.
Причем, вовсе не закон, что при столкновении мотивов всегда побеждает любовь, хотя читателю это, кажется, нравится больше всего, недаром так популярен Мопассан. Но, впрочем, популярен и Тургенев, и Чехов, у которых любовь редко побеждает.
Любовь, мотив любви, ее поиски, организует и не любовь, ненависть, так же как патриотизм организует непатриотизм, и чувство собственности, в самом узком значении.
*
Мотив безнадежной (невозможной) любви. Пример наиболее яркий, трогательный. «Дворянское гнездо». Препятствия — пожилой, женат, а она молода и т. д. Тот же мотив: «Отцы и дети», только в роли Лизы — Базаров. Иногда любовь удовлетворяется, но не до конца. «Анна Каренина» — Пьер Безухов в «Войне и мире» сначала а) Элен — неудовлетворенная любовь; б) Наташа — удовлетворенная. Со своей стороны и у Наташи, и у Элен — есть своя неудовлетворенная любовь.
*
«Мотивы».
1. Мотив «адюльтера» — измена мужу или жене. (Первый случай: «Мадам Бовари», второй — «Милый друг»). Причем и в том и в другом случае — измена многократна, а, зна¬
чит, не прощаема, с точки зрения своей морали. «Анна Каренина» измена однократная, равно как и Элен в «Войне и мире» или Наташа. Больше двух раз, видимо, идет категория распутства.
2. 	Тот же мотив адюльтера — применить к профессии. Работать в одной профессии, а жить интересами другой. Разве это не адюльтер. И множество профессий, мешающих основной — не распутство?.. Вот почему к переходу человека в другую профессию профессионалы данной профессии часто относятся с иронией. Выбор профессии — в данное время, — так же ответственен, как и выбор жены или мужа, и человек так же гибнет в случае неудачного выбора.
*
Мотив покоя, успокоения, счастья.
Страданиям деятельности можно противопоставить мотив покоя, успокоенности, удовлетворения после трудов, желание избежать тревоги. — В другом смысле он называется ленью. — В хорошем — отдых. Осмысливая: «меньшая степень труда, обещающая человеку избавить его от большей».
Примеры: 1) Чтобы избавиться от тревоги ухода за ребенком, родители дают своему ребенку погибнуть. — В этом случае мотив будет сочтен гнусным, а так как слово «лень» покажется для него слишком мягким, то его назовут жестокостью.
2) Чтобы спасти себя от рабства, вы убегаете. В этом случае мотив, конечно, не будет сочтен дурным, но так как любовь к покою покажется для него слишком неблагоприятным названием, то его назовут «любовью к свободе».
3) Механик, чтобы облегчить свой труд, делает улучшение машине. — В этом случае люди найдут мотив хорошим, и не подыскивая для него имени, они оставят мотив в стороне и будут говорить об изобретательстве, качестве, чем о мотиве, который был средством обнаружить качества изобретателя.
1.8. 	<Конфликт>
Конфликт (Столкновение).
Можно говорить о конфликте в смысле внешней (у нас сказали бы служебной, общественной, классовой) противопоставленности


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
499
персонажей: например, Гамлета и его противников, и более честных — Гамлета и Лаэрта. Можно говорить и о внутреннем конфликте в самом Гамлете, о внутренней борьбе его противоречивых устремлений, различном отношении к действительности, к действующим лицам, к свершающимся событиям. Система противоречий, организующих художественное произведение в определенное единство. Борьба идей, характеров, стремлений.
Внутренний конфликт наиболее выразителен, когда строится на необходимости уничтожения или унижения любимого человека, да и животного («Муму»), да и предмета («Степной король Лир»). Доводы (у себя, вопросы к другим) — за и против уничтожения. Внутренняя борьба сочетается с внешней. Внутренний конфликт строится на столкновении двух страстей, например, эгоизма и честолюбия (капитан «Андрея Перв<озванного>» — Кирилл Игнатьевич Барбашев. эгоист и честолюбец, Надежда Григорьевна, дочь промышленника и парохо- довладельца мешает удовлетворению его эгоизма, — она некрасива, вздорна, любит властвовать и сомнет его, — но честолюбие, — все будут говорить о женитьбе, на что пошел! — толкает его не только на женитьбу, но и на все поступки, ведущие к этому, унижающие его эгоизм). Цель каждого человека: счастье. Идеал этого счастья, — какой бы характер он не носил, — может быть и один (в данном случае — удовлетворение эгоизма и честолюбия, — противоположных, хотя бы по пониманию, идеала). Но может быть, повторяю, и два-три идеала. Тогда-то и нужно одному идеалу уничтожить другой.
*
Внешний конфликт. О нем было уже го- ворено. Столкновение различных об- ществ<енных> классовых, имущественных^ политич<еских> группировок, так сказать различных путей к осуществлению счастья. В силу этого каждый акт, который творят действующие лица, непременно должен иметь последствия, хотя и может выполняться без всякого внимания к его последствиям. Сочинение требует, чтобы одинаковый акт, если он, конечно, повторяется, — каждый раз имел разные последствия. На этом фоне
характер действующего лица, возможно, приобретает вид объяснения причин актов, т. е. бедствий или благ, которые следуют за тем или иным свершением действия или предшествуют ему, показывая во всем объеме борьбу страстей, ряд различных, взаимно опровергающих друг друга мнений, воззрений, идеалов. Причинность конфликта, когда за тем или другим актом следуют те или иные бедствия или блага, коренится, таким образом, в единообразии стремлений действующего лица, в упорстве его стремлений, целей, ведущих к осуществлению его понятия «счастье».
Конфликт не только в том, что нужно или приходится возненавидеть, вознегодовать, уничтожить, мстить, причинить вред любимому или, по меньшей мере, дружественному, близкому, родственному, но и в том, что кого не любишь, ненавидишь, презираешь, — или в лучшем случае, — относишься безразлично, — по требованию обстоятельств, должен относиться хорошо, должен верить, уважать, любить, доверять ему большие дела, свою жизнь, отдать за него свою жизнь, способствовать всем затеянным им предприятиям.
По-видимому, этот конфликт у двух девушек — русской и казашки.
Действие пентрализированного типа (завязка в начале, развязка в конце) в противовес типу раздвоенному (своя завязка и развязка в каждом отрывке времени, объединенное только общим участием одного лица: «Д<он> Кихот»).
Примеры действия центрального типа: (Еврипид).
а) «Медея». Ясон, спасенный некогда колхидской царевной Медеей, которая ради него пожертвовала своей семьей, — теперь, живет изгнанником в Коринфе, решил развестись с Медеей, чтобы жениться на другой. Возмущенная его вероломством Медея хочет убить его вместе с невесткой и тестем, но, убедившись, что Ясон искренне любит детей от Медеи, она оставляет его живым, а умертвляет соперницу, ее отца и своих детей. Ради мести и ревности она уничтожила их!.. Столкновение чувств внутри Медеи: борьба материнской любви с жаждой мести.
б) «Ипполит». — Федра, жена царя Фес- сея, воспылала сладострастием к своему пасынку Ипполиту. Она сама предлагает лю¬


500
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
бовь пасынку. Он в ужасе. Она решает лишить себя жизни, но пасынок ее оскорбляет и она решает отомстить. Перед смертью она пишет отсутствующему мужу, обвиняя Ипполита в покушении на ее супружескую честь. Фессей проклинает сына и тот гибнет. Фес- сей поздно, но узнает истину и мирится с умирающим сыном.
в) «Вакханки». Дионис с вакханками прибывает в Фивы, на родину своей матери, чтобы приобщить город к своим таинствам (гнев, боги). Он встречает сопротивление со стороны теток и племянника Понфея. Дионис принимает образ смертного. Трезвый юноша презирает и смеется над ним. Разгневанный бог заражает его бешенством сладострастия и уводит его к исступленным вакханкам, которые, вместе с его матерью, принимают его за зверя и разрывают. Мать его возвращается в Фивы и, придя в себя, узнает, что убила собственного сына. — (Мотив сладострастия).
г) «Ифигения Авлидская». Артемида поставила условием дарования попутных ветров принесение ей в жертву Ифигении. Агамемнон, под предлогом свадьбы Ифигении с Ахиллом, вызывает ее под Трою. Обман обнаруживается. Возмущенный Ахилл обещает Ифигении свое покровительство, грозя меж- дуусобицей и срывом осады Трои. Великодушная девушка сама приносит себя в жертву. — Мотив героизма. Борьба жажды жизни с самоотвержением; победа самоотвержения.
Конфликт — колебание под влиянием противоречивых чувств.
(Материнская любовь — и жажда мести у Медеи. Жажда жизни — и самоотвержение Ифигении. Чувство достоинства — и туман вакхического экстаза в «Вакханках».) Доводы разума используются не как регулятор, а как орудие своих воспаленных чувств, — и это-то делает произведения художественными. Конфликт разума и чувств, причем побеждают «неразумные» чувства. («Мои дети, — говорит Медея, — все равно умрут. А если так, то пусть убью их я, родившая их».) Отсюда — споры с самим собою, желание скрыться за искусно построенными фразами. (Ясон уклоняется от долга благодарности своей спасительнице Медее указанием на то, что Медея спасла его из-за любви, и что таким образом, настоящая его спасительница не Медея, а бо¬
гиня любви Афродита.) Отсюда — скольжение в сторону, придирчивость к словам, находчивость, убедительность суждений, насмешки, ирония, блеск афоризмов.
К стилю и конфликту
Мне кажется, <как> и всякому, кто работает сейчас в области литературы, — что вопрос о конфликте сейчас стоит очень остро. Конфликт нужен. Без столкновения, без сильных страстей и чувств невозможна драма. Однако чем же отличается конфликт вашего советского общества от конфликта буржуазного общества, если считать, что госуд<арственная> система влияет на психологию?
В буржуазной драме неразрешимость конфликта, признание своей ошибки, выявляется в конце.
У нас раньше.
Но тогда, скажете вы, драма и оканчивается раньше?
Может быть.
Но мы можем ведь создать в драме несколько конфликтов.
Таким образом, драма получится многословной, как оно и есть в жизни.
Конфликт у нас — не «дело нас двоих» (как это часто говорят любовники), а дело всех.
Отсюда и многочисленность конфликтов.
Ошибку сознавать легче, если об этой ошибке толкуют многие.
1.9. 	<Характер>
К теории.
Характер, страсть. Предположим, человек скуп. На этой скупости он должен или выиграть или проиграть: другого хода в беллетристике нет. Если он проиграет — все скупцы проигрывают, и он знает это не только по литературе, но и по рассказам о жизни. Он выигрывает — сам себе не веря, не надеясь, приготовившись к гибели. Характер. Цель и средства. Человек не всегда ставит себе конечную цель, т. е. венчающую ею жизнь; чаще всего цель зависит от случайностей бытия, и в жизни, таким образом, даже у очень волевых людей бывает несколько конечных целей, иногда и противоположных: религия — атеизм, и наоборот. Средства могут быть верны, т. е. прямо ведущие к цели, а м. б. и вообража¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
501
емые, которые к осуществлению цели не приводят; впрочем, и осуществление цели м. б. воображаемое. Кроме того, средства могут быть и ошибочные (как это часто и случается), т. е. такие, которые, как бы ведя к цели, на самом деле не приводят.
Средства м. б. и обманные (то же, что и ошибочные, но только не от себя, а со стороны), т. е. кто-то обещает дать верные средства, а дает обманные, но это уже ввод в действие третьих лиц, каждый из которых, зная о цели, может по-разному организовывать — придумывать — представлять — средства. Страсть — это, собственно, тип, а характер — целеустремленный, уклончивый, шатающийся, трусливый — это уже, скорее, проявление воли. Страсть может быть не только полезной для данного лица, но и, чаще всего, вредной, разорительной, истощающей.
*
К теории.
Замысел «типа», например, прямолинейный, неустойчивый, откровенный, честный может быть исполнен «в лоб», а может быть дополнен «характером», который, в сущности, будет мешать развитию типа. «Характер» и есть «мешание», уводы в сторону. «Примесь характерных черточек», свойственная теории и практике Худ<ожественного> театра; обыденность — тоже характерные черты, даже и в романтической, даже и в условной драме.
Стало быть, характер, отводя в сторону основные линии «прямого типа», может быть, даже мешая развитию типа, — в небольших дозах, — обогащает его, а в больших, может быть, и разрушает.
Обычные ситуации беллетр<истиче- ских> произведений могут быть обогащены, изменены и даже совсем «перевернуты» характером. Скажем, муж, жена, любовник, узнавание измены. Как на это реагируют различные характеры. Муж — мягкий, робкий и, стало быть, «беспринципный». Любовник — решительный, смелый, принципиальный. Жена — просто сладострастница, ей плевать на все, лишь бы получить наслаждение, особенно острое при препятствиях. Муж, узнав об измене, вяло примиряется. Любовник, не успевший объясниться вовремя, требует от мужа решительных мер: дуэли, убийства, а
когда муж отказывается, сам организует убийство себя же. Жена, узнав об убийстве, верит, что убил муж, хотя это и невозможно, и ожидая ареста, торопит мужа в постель, испытав острейшее, доселе невиданное удовольствие, одновременно создавая или узнав о собственном «алиби». Вот что такое характеры. Переставь характеры, то есть главное их наслаждение, — и будет совсем другой рассказ. Муж — ревнивец «испанского типа», жена — отдалась из религиозных побуждений, любовник взял ее, чтобы «она не убивалась». И будет погоня — убийство мужем любовника, вместо которого можно «подсунуть» жену, раскаяние — и муж, и любовник — монахи.
*
Теория.
Кое-что мне еще неясно. Я доводил легенду до ее конца: «Сизиф», наказанный вталкиванием камня, бесплодностью труда, влюбляется в этот труд, так же как и «Агасфер» в свое бессмертие и т. д. Нельзя ли то же самое сделать с характером? Например, властолюбивый (Наполеон) низводит свое властолюбие до власти, скажем, над пороками, — или что- то в этом роде? Влюбчивый и сладострастный (Дон Жуан) наслаждается любовниками своей любовницы. Но там, в случае с Сизифом и Агасфером, — было насилие со стороны богов, а как здесь? Потребность общества? Характер, значит, одно или несколько стремлений, иногда и противоречащих? Противоречия в характере. Победа одной, не всегда главной, линии. И часто победа как поражение, т. е. стремление характера (властолюбие, скажем) осуществляется в мелочи, пустяке.
*
Причины. Выяснение причин — почему у него хорошее или дурное состояние духа. Несколько причин, несколько объяснений.
Столкновение характеров: столкновение разных причин.
«Как-то великим Постом, в полночь, возвращаясь домой из клуба, где играл в карты.
1) 	лил дождь. Было темно и грязно. Никитин чувствовал на душе неприятный осадок и никак не мог понять, отчего это: 2) Оттого ли, что он проиграл в клубе двенадцать рублей? 3) Или оттого, что один из партнеров, когда


502
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
расплачивались, сказал, что у Никитина куры денег не клюют, очевидно, намекая на приданое? Двенадцать рублей было не жалко, и слова партнера не содержали в себе ничего обидного, но все-таки было неприятно. Даже домой не хотелось» (Чехов — «Учитель словесности»).
Объяснение причин:
Человек редко знает и угадывает истинную причину своего счастья и несчастья, но выводы о будущем строит охотно и именно на этих воображаемых причинах.
1) 	«Ему пришло в голову, что двенадцати рублей ему оттого не жалко, что они достались ему даром. Вот если бы он был работником, то знал бы цену каждой копейке и не был бы равнодушен к выигрышу и проигрышу.
2) 	Да и все счастье, рассуждал он, досталось ему даром, понапрасну и в сущности было для него такою же роскошью, как лекарство для здорового; если бы он, подобно громадному большинству людей, был угнетен заботой о куске хлеба, боролся за существование, если бы у него болели спина и грудь от работы, то ужин, теплая уютная квартира и семейное счастье были бы потребностью, наградой и украшением его жизни; теперь же всё это имело какое-то странное, неопределенное значение.
— Фуй, как нехорошо! — повторил он, отлично понимая, что эти рассуждения сами по себе уже дурной знак» (Там же).
Это и есть объяснение причин, последовавшего за ними их открытия.
*
— Что такое роман?
— Собрание сложных фактов, расположенных таким образом, чтоб сразу и прямо вам были видны управляющие ими законы.
Законов искусства очень много.
Характер, — если он раскрывается в романе и если он главный, можно показать через ряд примеров в жизни человека, которые тем самым определяют его жизнь.
Если же это второстепенный характер, или даже главный, но о котором, в силу стремительности и перенасыщенности действия, надо сказать бегло, то замкнутость или цельность характера показываются тем, что пере¬
числяются качества, которыми владеет или обладает данное лицо — и отрицаются (тоже перечисляясь) качества, которыми субъект не обладает.
Например: «Он был зол, скуп, сварлив. — Совершенно лишен доброты, щедрости, хорошего отношения к людям, он не знал в людях никаких хороших качеств. — Он самым естественным и, я бы сказал, непринужденным образом, причинял зло кому только мог. О людях он говорил, что они его преследуют; своих детей не кормил и не одевал. Он всех считал подлецами, скупцами, людьми, старающимися причинить ему зло».
«Замкнутость характера». Внутри очерченной линии — особенность характера: напр<имер>, смелость, щедрость, доброжелательность.
Противоположные качества — отсутствующие — трусость, скупость, зложелатель- ность — обязательно должны быть упомянуты, иначе читатель может заподозрить, что они выражены лишь в слабой степени. Точно так же в обрисовке отрицательного характера, когда зло — скупость, трусость будут раскрыты шире, необходимо сказать об отсутствии положительных качеств.
1.10.<Предмет>
К теории.
Предмет задел о другой предмет. Появился звук, может быть, даже и запах.
Кисть винограда, брошенная на тарелку, шлепнулась. Тарелка чуть зазвенела о столешницу, так как край тарелки на прилипшей к столу виноградной косточке и тарелка соскользнула. Еле уловимый запах листьев, воды пронесен по комнате, озаренной вечерним светом, который играл в графине с широкими гранями: красным и белым.
*
Процесс классификации, при котором предметы группируются по чертам сходства, заключает в себе и указание отличий.
Понятие теплота познается не только через его непосредственный контраст холод, но и по его отличию от понятия свет (другой член того же класса ощущений). Слово «теплота» получает таким образом новое значе¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
503
ние, заключающееся в тех частностях, которые отличают его от слова свет. Чтобы ясно выразить это значение, мы должны противопоставить ему свет.
Точно так же свободе, кроме прямого контраста угнетения, противопоставляется благоденствие, благо, почести. Каждое из этих слов вносит нечто новое в понятие свободы и должно быть выставлено на вид, если мы хотим выяснить понятие свобода.
Часто противопоставляются такие черты характера, которые составляют различные степени достоинств иди недостатков. Напр<имер>, смысл и чувства; творческий ум и рассудок. (Они не прямо противоположны друг другу, как, например, ум и безумие, которые представляют два крайние пункта одного и того же свойства.) У Гоголя, в «Т<арасе> Бульбе», при описании храбрости Остапа и Андрия есть такие косвенные параллели или оттенения двух непохожих характеров.
Противопоставление наушника и честного политика в речи Демосфена «О венке»: «Честный политик (советник) и доносчик (ябедник) всего более различаются вот чем: советник высказывает свое мнение заранее, и, если его послушают, берет на себя ответственность перед теми, кто его послушался, перед судьбой, случайностью, всяким обвинителем. Ябедник молчит, когда нужно советовать, в случае же неудачи клевещет на тех, кто что-либо присоветовал».
*
Сравнение.
По главному и существенному. Но не с каким-либо другим действием другого предмета, а обобщая это действие. Например, Л. Толстой. — «И он, представляя, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, как (сравнение) смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие».
Качество предмета, а) Цвет, б) Форма,
в) 	Размеры, г) Виды, д) Психологические воздействующие на нас качества. Например, яблоко: «красно-желто-зеленое, круглое, большое, кисловатое, неприятное». «Стол — темного дуба, продолговатый, длинный, удобный, всегда вызывающий вкус к еде».
Осязание. 1. Величина (огромный, маленький, средний), 2) Форма (плоский, угловатый, круглый), 3) Твердость, 4) Сухость или мокрота, 5) Гладкий или шероховатый, 6) Температура, 7) Тяжелый или легкий, 8) Тягучий или хрупкий.
Зрение. 1) Свет (сильный, прямой, слабый, боковой, изнутри, отраженный); 2) Тень (густая, от себя или других, одна, множество);
3) 	Цвет: 4) Прозрачность; 5) Отдаленно или близко; 6) в покое или движении; 7) какие перемены во время движения.
«Извечное». Частный случай как обобщение: «Всегда люди чувствовали себя лучше весной, чем осенью. Городские?»
Драматичность деталей. Перелом в чувствах и отсюда острее деталь («Оттопыренные уши Каренина». Вронский с отвращением наблюдает, как Анна пьет чай). Или, наоборот, возвышение чувств. — («Он увидел, что ее лицо, глаза — необычны, хотя другим это по- прежнему казалось обычным»). Передача чувств (Опасность. Бледный боец у танка). Посмотрел на деталь и понял психологическое состояние окружающих.
*
К теории.
Перевод предметов обихода и жилища в иную «сферу» — неисправности, неприспособленности (О. Генри — «в передней, внизу — ящик для писем, в который не может влезть ни одно письмо, и кнопка электр<ического> звонка, из которой не может выдавить ни звука ни один палец смертного». Или, у Диккенса, в «Рожд<ествен- ской> песне» — Скрудж и его молоток). У бедного — не исполняет предназначенного по неисправности: У богатого — по другим, — нравств<енным> если можно так сказать, — причинам. Перевод высоких имен в иную сферу. («Если бы царица Сав- ская жила в квартире напротив по ту сторону двора... Если бы царь Соломон был швейцаром и все его сокровища были бы спрятаны...» О.Генри). — По тому же признаку: «Честолюбец» — Наполеон в царстве мертвых возмущается действиями русских и тем, что там ничего нельзя устроить. Он идет к апостолу Петру и просит разрешения спуститься на землю. Его пускают:


504
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
«Но, так как вы хвастун, то, как только вы скажете слово — Наполеон, то исчезнете немедленно». Он делается обыкновенным советским служащим, многое исправляет — но как только сказал «Наполеон», так и исчез. Они поджали губы: «Это и надо было ожидать» (Чудо на улице Куйбышева, 5).
Сочетание слов как перевод в иную сферу понимания человека: («Мадам, толстая, белая и холодная, мало была похожа на Мими». О. Генри).
Сравнение: в середине фразы. Пока — начало и конец фразы очень просты. (напр<имер>, Сопи избили. «Фараон и церковь», О. Генри: «Сопи поднялся сустав за суставом, как складной метр у плотника и начал очищать пыль со своего платья»).
Вместо определения характера челове- ка — при нем какой-либо предмет. («Человек с сигарой» — О. Генри, — человек с золотыми часами; человек с кольцом — это очень старомодно, а современное — «человек с антенной».)
Подарок, перенесенный в «иную сферу» — ошибки, ненужности, несмотря на то напряжение, которое на него истрачено («Дары волхвов», О. Генри. — «Подарок». Мальчик пишет наркому, и уговаривает су- дебн<ого> исполнителя описать швейную машинку. Мальчика уже желают исправить, тогда он показывает телеграмму наркома; больше он ничего подарить не мог).
Ночлег (для бродяги) перенесен в «иную сферу» — в тюрьму; и мечты и поиски ночлега. Мечта о самом неприятном. (Разговор бывш<его> философа — меньшевика о том, что он не умрет — с Лупполом.) «Кай — смертен».
Характер: три группы: верхняя (излишество), средняя (норма), низшее (очень мало). Напр<имер> хвастливость:
1) болтливость,
2) сдержанность,
3) молчание (уничт<ожает> хвастливость).
Язык. Применение терминов того, что он любит. (Футболист, поклонник футбола говорит терминами футболиста о своем душевном состоянии; поклонник бокса — своими; любитель искусств — своими. У каждого есть какие-то страсти, помимо его профессии, и он
применяет термины этой страсти. Цветоводство, карт<очная> игра, биллиард и т. д. Подобные страсти города. — Страсть демонстранта.)
1.11. 	<Жест. Деталь>
Жест.
При наивном реализме Тургенева и т. п. все жесты автором толкуются как таковые, всерьез. Чехов и Горький еще употребляют этот, в сущности уже затасканный, способ изображения. Л. Толстой толкует жест и движение вообще по-иному: он делает жест ложным, т. е. зритель мог бы его понять как а, Толстой толкует его как б. А.Н. Толстой и т. п. возвращаются к наивному толкованию жеста (вообще, роман «Петр Первый» очень плох, наивен, вульгарен, изобилует всевозможными вариациями «зада», но это к слову, — я его читаю теперь).
*
Психологичность или внешность, жест? Изображение «жестом», толкования жеста или — вскрытие психологического состояния героя.
*
Шекспир — герои его пьес все время убеждают кого-то, уговаривают (себя, других), словом действуют мысленно: противник не сразу сдается, колеблется, сопротивляется и после долгого сопротивления бросает оружие. Слабость наших драм заключается в том, что герои сообщают друг дру1у то или другое, и противник, почти без сопротивления, принимает это сообщение.
*
Теория.
Эффектные штрихи, психологические детали.
1. Жена уговаривает мужа переехать в более шикарную квартиру. Муж отказывается: «Я окончательно отказываюсь переехать в какую бы то ни было квартиру на 74 Восточной улице» — переходит наплывом в кадр с дощечкой — «74 Вост<очная> улица».
2. Комический эпизод. Бреди в кафе заказывает по карточке еду на трех. — «Вас сколь¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
505
ко будет за столом?» — спрашивает официант. — «Я обедаю один».
3. Фильм начинается с того, что несколько человек, видимо, служащих похоронного бюро, выносят из дома гроб. Они собираются положить его на катафалк. Сыщик с противоположного тротуара бросается к ним и срывает крышку с гроба. Внутри оказывается живой бандит, пытавшийся таким образом прорваться через полицейский кордон.
4. Приятельница Мэри по камере организует ее побег из тюрьмы и бежит вместе с ней. Они устраиваются в надежном месте, однако оказывается, что агенты тайной полиции расположились в соседней комнате и установили диктофон. Дальше выясняется, что побег был подстроен полицией, использовавшей подругу Мэри по заключению для того, чтобы проследить зя героиней фильма и поймать вожака банды: зрители узнают это после того, как побег уже послужил материалом для сценарного трюка.
5. Враги кардинала Ришелье думают, что одержали над ним победу, помешав ему войти в спальню короля. Коварный Ришелье оставляет их в дураках, войдя к королю через потайную дверь.
6. Картон собирается пожертвовать собой и пойти на гильотину, чтобы спасти другого. В кадре, снятом средним планом, можно заметить на стене надпись, которую, однако, нельзя прочитать из-за дальности расстояния. Но как только Картон окончательно принимает решение, сцена переходит на крупный план. Написанное на стене, позади Картона, можно прочесть: «Азм есть воскресение в жизни».
7. Бандит, свято соблюдающий законы возмездия, принятые в преступном мире, убивает верховую лошадь за то, что она сбросила другого бандита и тем была виновницей его смерти, а не мститель.
8. На океанском пароходе обнимаются влюбленные. Они делают шаг в сторону и за ними открывается круг с надписью «Титаник».
9. Нолан читает вывешенный полицией плакат с портретом своего друга и обещанием двадцать фунтов стерлингов за сведения о его местонахождении. В голову Нолана приходят предательские мысли, но он старается ото¬
гнать их. Он срывает плакат и швыряет его на мостовую. Порыв ветра гонит за ним сорванный плакат, окручивает его вокруг ног, еще настойчивее вызывая искушение.
10. 	Генрих VIII, обсуждая важные государственные дела, с жадностью пожирает жаркое и швыряет обглоданные кости через плечо.
2. 	ИЗ «ИСТОРИИ МОИХ КНИГ».
Глава, так сказать, теоретическая.
В годы, когда писались мои первые книги, я много читал по теории литературы и размышлял по этому поводу, хотя размышлений своих не записывал. По мере того, как я больше узнавал теоретиков литературы, по мере того, как сильнее среди молодых писателей разгорались теоретические споры, я позволил себе записывать свои мысли. Теперь я их хочу напечатать именно в том виде, в каком они были продуманы тогда, когда я писал книгу рассказов «Тайная тайных». А. Воронский, увидав однажды корректуру этой книги у меня на столе, попросил ее прочесть и, возвращая, сказал:
— Эту книгу ждет много споров.
Мне его слова показались неубедительными. Он хорошо относился ко мне, и мне казалось,что он преувеличивает мои достоинства. Мои книги выходили всегда сопровождаемые двумя-тремя рецензиями. Одна из них была иногда хвалебная. Я не ждал ничего особенного и даже название книги «Тайная тайных», думал я, будет так же безразлично критике, как «Седьмой берег» или «Экзотические рассказы». И уж меньше всего я думал, что название это послужит поводом к тому, чтобы объяснить его как явление биологическое.
Многое меня мучило тогда. Нас, «Серапи- оновых братьев», обвиняли в том, что мы все сводим к сюжету, к схеме. Никто кроме, пожалуй, Каверина, не владел тайной сюжета, да и вообще, мне думается, овладеть этой тайной, если у тебя нет данных, почти невозможно. Недаром ведь русский приключенческий роман среди романов Европы и Азии стоит на последнем месте. Если мы среди величайших мировых писателей — Шекспир, Данте, Бальзак, можем поставить рядом Достоевского,


506
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Толстого, Горького, то мы не можем назвать ни одного имени, которое можно было бы поставить рядом с Жюль Верном, Стивенсоном и Уэллсом. По-видимому, это нам органически не свойственно и хотя мы любили читать и говорить о сюжете, по правде говоря, мы плохо владели этим сюжетом, кроме Каверина и Лунца. Впрочем, владение их сюжетом мне тоже казалось сомнительным, потому что сюжет этот они прилагали не к русской жизни, которая, несомненно, искривила бы любую схему классического сюжета.
Словом, сюжет мне не давался. Я плохо выдумывал. Банальные сюжеты я презирал, а не банальные не мог выдумать. Отсюда во мне возникло стремление к учению.
История казалась мне делом второстепенным и отдаленным, как, впрочем, для всех лиц, которые делают историю. Историю русского языка я не знал совсем, вследствие чего Кантемир, Тредиаковский, Ломоносов и даже Державин плохо были мне понятны. Я понял их позже, когда стал заниматься вплотную историей русского языка. Откровенно говоря, литература для меня начиналась с Тургенева и Льва Толстого. Писатели, конечно, великие, но нельзя судить по всему дому, войдя только в его одну комнату.
Как-то Горький написал мне, что у меня не хватает слов. До его письма я не чувствовал этого, а вдумавшись, понял, что Горький прав и что мне нужно пополнять свой язык. Я его пополнил так, что потом сам часто путался в этом множестве слов.
С другой стороны, мне казалось, что, быть может, такого уж обилия слов и не нужно. Любопытно, что два разных писателя подошли к этому сомнению с двух разных сторон. Зощенко — с сатирической и Толстой — с морально-педагогической. Чем меньше слов, тем лучше понимает тебя читатель и, стало быть, тем легче доходит до него твоя мысль. Однако я не мог идти по этому пути. Из двухтрех книг, которые сохранил, несмотря на все свои странствия, при мне постоянно находился Даль. Изучение истории языка помогало глубже понять его богатство и возможность пластически, то есть с обеих сторон, описать предмет.
Теперь несколько слов, перед тем как перейти к внутреннему состоянию описываемо¬
го персонажа, я хочу сказать о внешнем виде лиц и пейзажей. Я подчеркиваю это внешнее, потому что пейзаж можно писать внешне и психологически, то есть восприятие героем того пейзажа, который он видит. Например, «скучный лес» или «веселый лес». С пейзажем, описанием домов, улиц города, внешности людей можно было в конце концов, если плохо работает память, обходиться и с записной книжкой. Здесь важно только старание.
Но никакая записная книжка не поможет вам в искусстве обрисовки характера. Это в конце концов мучило меня. Как квалифицировать людей? По борьбе за собственность или по борьбе против собственности, как писал, например, Горький? Это ведь тема современности, тех дней, в которые мы живем. Или — по добру и злу, как делил людей Л. Толстой? Или — по уважению к человеку, как это делал Чехов? Или — по жестокости, по отношению к себе и другим, как писал Иван Бунин.
Вопрос. Что такое характер?
Ответ. Необходимость совершать действия в одном, присущем данному лицу направлении, как он думает, наиболее выгодном и лучшем для него. Хотя это может быть для него совершенно невыгодно и отнюдь не лучшее, что он мог бы сделать.
Откуда вырастает эта направленность поступков в одном направлении?
— Лицо может искать свое направление с детства. Достигнув некоторых успехов в детстве, оно становится на этот путь, — единственный для него. Вот почему Тургенев часто описывает героев с детства.
— Ну, а если в детстве не удалось? Этак ведь можно создавать себе характер до самой старости.
— Разумеется. Поэтому-то, быть может, писатели и любят описывать стариков.
— Бездействие тоже ведь характер? Бездействовать — это значит тоже иметь направление, соответственные поступки, испытывать удовлетворение от этих поступков.
— Несомненно.
— Позвольте теперь спросить следующее. Всякий характер развивается в какой-то своей сфере, скажем мещанской, купеческой, дворянской или бюрократической, или, скажем, в нашей партийной. Сфера эта помогает


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
507
создавать характер или заставляет вступить с нею в столкновение. Более того, ведь может существовать внутренняя сфера, которая согласна с внешней. И, однако, происходит такое столкновение событий, которое заставит характер вступить на путь преодоления этой внутренней сферы, скажем, мещанской, купеческой и т. д. Ваш характер, таким образом, вступает в конфликт между собой.
— Да, это так, это часто случается. Если это будет последовательно проведено, ваш герой будет иметь характер, если же он не преодолеет внутреннего конфликта, — это будет тоже характер.
— Значит, вы считаете, что существует врожденная внутренняя сфера?
— Конечно. А вы?
— Я сомневаюсь. Если бы эта внутренняя сфера была врожденной, характер бы не рос. Например, мальчик без всякого повода становится стяжателем, — и так на всю жизнь. Я не говорю, что таких характеров нет, но, по-моему, вряд ли такие характеры жизнеспособны. Они неизбежно, с самого малолетства, должны были бы встретить такое бешеное сопротивление среды, что не смогли бы развиться. Природа действует хитрее. Характер незаметно прорастает в среду. Теперь еще вопрос. Когда обязателен конфликт с самим собою?
— Тогда, когда человек выбирает труднейшую дорогу из трудных. Например, вы хотите показать условия, при которых создается религиозно-этический, мечтательный, но малодеятельный тип. Вокруг него должна появиться среда и притом очень деятельная, которая отрицает религию, этику и мечтательность и требует много изворотливости. Человеку очень трудно. Он не может побороть этой среды, чтобы сделать решительный поворот. Он уходит в мечтания.
— То есть, в ханжество, лицемерие, двоедушие...
— Ну и что же?
— Слушая вас, приходишь к выводу, что характер преимущественно создается средой? Она ведь владеет человеком?
Да, в некоторых случаях, когда человек, послушно подчиняясь большинству, исполняет все, что хочет от него среда. Но естественно, среда хочет наибольшей выгоды для себя. Она требует даже смерти. Она будет не¬
вероятно эксплуатировать его. В первом случае — война. Во втором — рабство. И ведь есть люди, которые испытывают удовольствие, помирая на войне и будучи рабом. Это что же, по-вашему, характер?
— Он мне не нравится, но это характер. Но вдумавшись, вы увидите, что характер создается все-таки вопреки среде, вопреки окружающей сфере. Преобладание отрицательных героев в художественной литературе служит тому доказательством.
— Все великие жанры описывают преимущественно положительных героев. «Война и мир», «Одиссея», «Дон Кихот».
— Положительный герой — это человек, приносящий пользу не группе отдельных граждан, а всему народу. Поэтому, сопротивляясь с определенным кругом окружающих его, он будет симпатичен всему народу. Положительный герой редко конфликтирует с собой, так как, если он будет возражать и спорить сам с собою, он уже не будет положительным героем.
— А Гамлет?
— Хватили. Это, собственно, почему же Гамлет положительный герой? Вы подумайте только, сколько он ухлопал людей, в том числе свою Офелию, человека очень хорошего, да и Лаэрта. Гамлета расхвалили актеры, которым нравится в промежутках между ударами шпаги произносить красивые и умные речи.
— Этак вы, пожалуй, и Пьера Безухова и Болконского не будете считать положительными героями.
— А я и не считаю.
— Но мы уходим в сторону. Возвратимся к основной теме. Итак, характер — это ряд поступков, направленных к одной цели, важной и необходимой, как он уверен, для данного лица.
-Да.
— Например, создание своей красоты, красоты своего тела, вечная бережливость по отношению этой красоты, самовлюбленность — это характер?
— Да. Можно ведь беречь свою красоту и не впадая в разврат и преступление.
— А можно и впадая? Да и при том сознательно выбирая наиболее скрытные преступления.
— Конечно.


508
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— А как, например, думаете вы, что если отец, искренно любя свою дочь или сына, для счастья их обворовывает и ломает жизнь тысячам людей? Те это понимают и все-таки соглашаются на поступки этого близкого человека. Тему эту часто разрабатывает Бальзак. Или, по-вашему, это уже относится к области положительного или отрицательного героя, а не к области создания характеров?
— Да. Вы правы. Если уж брать вопрос целиком, то для характера не существует плохих или хороших поступков. Для него существует цель. Поступки надо совершать. Разбор же поступков, определение качества их с моральной стороны — это дело внутреннего конфликта, отказа или приема поступка.
— Характер — это цель? Да. Значит, софизм в искусстве это тоже поступок. Софизм мешает философии, которая должна объяснить жизнь и указать вам жизненные пути. Искусство этого сделать не может. Оно не способно, если оно действительно искусство, так окорнать жизнь, чтобы осталась только одна схема.
— Собрание характеров разве не философия?
— Мы говорим не о собрании, а об отдельном лице, об отдельном характере. Характеры настолько различны, что собрать их воедино невозможно. Как только вы разделите толпу на характеры, она перестанет существовать.
— Где больше всего и лучше всего можно показать характеры?
— В романе, мне кажется. Роман способен показать множество поступков, прежде чем человек не свершит самое главное своим характером, то есть не свершит самый главный и важнейший свой поступок. Роман позволяет ввести огромное количество дополнительных глав, тогда как драма не может этого сделать. Можно сказать, что каждой драме предшествует ненаписанный роман, рассказывающий о том, как создались эти характеры, которые действуют, сталкиваются, враждуют или любят? Школа Художественного театра так и поступает: она заставляет ученика рассказывать, что случилось с героем до его появления на сцене, кто он был прежде таков, каковы его родители, знакомые, друзья.
— Теперь разрешите подумать так. Перед нами обжора, то есть человек, постоянно
стремящийся много и хорошо есть. Все поступки его направлены к тому, чтобы еды было достаточно и притом отличной еды. Что же будет его дальнейшим заключительным поступком, который, так сказать, целиком исчерпает его характер? По-видимому, то, что он ради обжорства пожертвует всем, что дорого для всех нас — семьей, государством, счастьем человечества?
— Что же, вы правильно решили вопрос. Честолюбец, ради удовлетворения своего честолюбия, жертвует интересами государства. Точно так же Дон Жуан жертвует ради любви всем, даже богом.
— Еще один вопрос. Поступки могут быть и реальные, что вполне понятно, и нереальными, воображаемыми? Нереально воображаемые поступки не окажут никакого действия на того, на кого хотелось бы воздействовать?
— В том-то и есть наслаждение искусства, что когда вы опишете эти нереальные поступки, отнеся их в область мечты и воображения, для читателя они станут реальными.
Вы видите в поле одинокое дерево, предположим, дуб. Дуб широко ветвист, красив, мощен, но при всем том недолговечен. Долговечны лишь те деревья, которые остались от леса, росшего здесь прежде и вырубленного. Если дерево долговечно, вы непременно увидите вокруг где-то остатки прежнего леса. В лесу кроны деревьев уже и оно не так ветвисто, но из-за того, что деревья поддерживают друг друга, они более долговечны, стройны и в общем, даже слабые деревья живут дольше.
То же самое я наблюдал и среди людей искусства и, в частности, на самом себе.
По-видимому, из-за дефектов воспитания, из-за того, что я быстро стал выше среды, что театрики, и балаганы были маленькие и в них работали люди, которым было не до искусства, а лишь бы пропитаться и мне не о чем было с ними разговаривать, как только о пропитании, а также, по-видимому, потому, что мне приходилось отвоевывать время и покидать друзей, чтобы работать над собой, я не смог воспитать в себе чувства сообщничества. Произошло это также оттого, что я не был в армии. В результате я воспитал в себе чрезмерную веру в свою волю, стал тем, которых мы называем пренебрежительно индивидуалистами и в сущности, мало зная людей, чрез¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
509
мерно верил им, особенно тогда, когда они говорили о моей работе.
Какая мысль была вложена в «Тайная тайных»? Существует много чрезвычайно замкнутых людей. Человеку надо помогать. Воспитание заключается не в брани, не в разъяснении ошибок, а в воспитании в человеке уважения к себе и другим с тем, чтобы он находил в себе силы и умение высказать свои самые тайные думы.
Я давал читать свои романы и, полагаясь на мнения двух-трех лиц, откладывал их в сторону, с тем чтобы исправить впоследствии. Но это «впоследствии» не приходило, или я забывал о том, какие мне нужно было произвести переделки. И таким образом мои романы, повести, рассказы, пьесы скапливались в моем письменном столе. Не напечатанными оказались — романы «Кремль», «Корпус У», «Проспект Ильича», «Эдесская святыня». Повести — «Вулкан», «Агасфер», «Ошибка инженера Хорева» или «Оранжевая лента», книга рассказов «Фантастические рассказы», пьесы — «Канцлер», «Двенадцать молодцов из табакерки», «Поле и дорога», «Главный инженер», «Волшебный ковер». Скапливаясь в письменном столе, произведения эти не забывались, а создавали на душе тяжелое чувство, которое порой превращалось почти в маниакальную мысль о преследовании. Вспоминался девятнадцатый год, и так как мысли эти возникали в период террора, то они, конечно, имели, по-видимому, какое-то основание. Можно было понять, когда отринут одну или две книги, но когда отрицается подряд много произведений, то это казалась очень странным.
Высокомерие, с которым нам была дана кличка «попутчики», не казалось тогда странным, а почти естественным, это происходило из уважения к социальной революции и из уверенности, что она не свершает ошибок. Казалось естественным, что рапповцы, которые говорили от имени пролетариата, так же, как ныне неорапповцы, говорят от имени народа, только они могли выбрать ту станцию, до которой мы являлись им попутчиками. Эта кличка ныне забыта и кажется нам странной, почти непонятной. Между тем, в те дни мы принимали ее с трепетом. Мы ждали, когда нас столкнут с поезда. От нас требовали, что¬
бы мы воспевали этот поезд, кондукторами на котором и машинистами были рапповцы. Я думаю, мы пели искренними голосами, но все равно, каким мы голосом ни пели, о нас хотя и говорили с видимым уважением, но в основном наше пение казалось недостаточным. А мы, восхищенные революцией, не замечали этого унизительного состояния.
Это, положим, замечал. Но я считал себя в какой-то степени виноватым, хотя бы <в> 1918-1919 гг., перед той абстрактной безгрешной революцией, безгрешной и безошибочной, которую представляли рапповцы и которой никогда не было. Поэтому я молчал <далее пропущена страница. — М.К>. Кличка «правого попутчика» — попутчики делились еще вдобавок на правых и левых, с его фрейдизмом и бергсонианством настолько плотно пристала ко мне, что месяц тому назад, в разговоре о моих рассказах, один почтенный критик сказал мне:
— Да, недостатки ваших рассказов известны: биологизм, фрейдизм, бергсонианство.
При ненапечатании романов нужно принять во внимание объективные и субъективные стороны тогдашней жизни, субъективно было в какой-то степени повторение «Согр», объективно, поскольку в партии была правая оппозиция, считалось вполне нормальным, что и литература должна была отображать эту оппозицию. Я сомневаюсь в этом факте. «Отражение» правого уклона вовсе не требовало немедленного отражения в литературе. Но репутации создаются «борьбой»: рапповцы и боролись с нами. Субъективно я думал, что два-три лица членов какой-то редколлегии журнала могли выразить мнение партии по поводу моего произведения. Я их мнению верил.
Я много думал о характере, типе, типичном. Как изобразить множество характеров, которые я видел, разъезжая по России? В чем секрет наибольшей литературной выразительности?
Эти мысли мучили меня. Мучение это вполне понятно. В юности я был мастеровым и когда я учился, скажем, наборному делу, мне прежде всего хотелось знать не то, откуда и как началось книгопечатание, а как сейчас печатают и набирают книги. Изучение истории, если понадобится, придет позже.


510
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Грубоватое сравнение.
— Но истина все же в нем имеется. Мы учились истории своей собственной шкурой, именно на ней она печатала свои уроки. Война 1914-17 гг., была явно несправедливой и бездарной войной. И для того, чтобы понять это, вовсе не нужно было читать толстые книги, достаточно было поговорить с солдатами, побывать в деревне или на заводе или в мастерской, вроде нашей типографии. Правящие круги были бездарны, нахальны, глупы. Фигура, скажем, нашего земляка — сибиряка Распутина была почти карикатурно убедительной. Заводчики и купцы безбожно наживались на войне, а вооружения в армии не было.
Как вы видите из предыдущего, я не был идеальным борцом — писателем, который с младенческих лет вступает на революционный путь, сидит в тюрьме, отправляется в ссылку. Тюрьму я только видел для того, чтобы побывать в ней и увидать своих приятелей — типографщиков, любивших бродить по этапу и в пьяном виде часто терявших вид на жительство, за что их и гнали по этапу вплоть до места их рождения, где они, получив новый вид на жительство, могли вновь отправиться в странствования, вновь терять свой вид и вновь идти по этапу. У меня были ошибки, путь мой был извилист, я шел по ухабам. Я был слишком индивидуален, — не из чрезмерной уверенности в себе, а от смущения. Литература казалась мне ужасно трудной и недостижимой, хотя я писал сам легко. Я, например, никогда не думал, что у меня могут быть напечатанные книги.
А может быть, я чересчур берег свою жизнь и чересчур мало уважал свою способность к живописи словом.
Кое-что о романе. В романе (особенно в маленьком романе, каковым является рассказ) бывает один центр, выражающийся в судьбе одного героя, вокруг которого сосредотачиваются в той или другой степени все события романа. Таков, например, роман Достоевского.
Однако, свершая свою эволюцию, выработалась другая система романа («Война и мир»), где существует несколько центров и где герои почти не встречаются друг с другом или герой видит таких людей, которые не зна¬
комы другим героям. Этой системы романа придерживался Горький («Клим Самгин»).
Я тоже придерживался этой системы, не потому что знал о ней теоретически, а потому что, желая шире показать виденные мною события, я вел несколько линий судеб литературных героев.
Критике — а читателям тем более, — такая система казалась неумением писать. Меня постоянно упрекали в том, что мои романы, пьесы и рассказы сырые и недоработанные.
«Тайная тайных» построена по этой системе.
«Бронепоезд» имеет единый центр, но он — не судьба отдельного, а судьба предприятия, учреждений, военной части, в данном случае находящейся в бронепоезде. По-видимому, это было духом эпохи, потому что судьба предприятия впоследствии стала модной темой романа — «Цемент», «Гидроцентраль», «Соть» и т. п. Это вполне понятно — в судьбе родины играли большие организованные массы, соединенные вокруг одного центра; в войне — полк, бригада, корпус, армия, в мирное время — предприятие... Это обстоятельство толкало повествователя, стремящегося отразить жизнь, а не повторяющиеся мертвые сюжетные схемы, именно на этот путь.
Мне кажется, в истории новейшей русской литературы замечалось два пути:
— Прежний, классический: вокруг одного центра, т. е. вокруг судьбы одного человека: «Онегин», «Мертвые души».
— Новый, который начинается в русской литературе с «Бориса Годунова», то есть имеющий несколько центров. Г. Успенский, Слепцов и вся плеяда шестидесятников, — может быть, отсюда?
Молодая советская литература придерживалась этой школы.
Однако нельзя утверждать, будто все советские писатели следовали за этой школой.
Федин, например, придерживался классической манеры письма, равно как и Пастернак, Булгаков, Зощенко.
Другой новой школы придерживался Фадеев, Пильняк. Пильняк с его замечательно острым взглядом очеркиста, Веселый.
Закрепилось мнение, что «Серапионовы братья» боролись за сюжетную прозу. Так как


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
511
в новом направлении было больше жизненной убедительности, а прежнее требовало почти эгоцентризма, — «Три мушкетера» в сущности один мушкетер, раздувающийся, когда понадобится, как резиновая игрушка, на три лица, идеал сюжетности «Монтекристо», — влияние новой школы сказывалось и на неоклассиках. Даже они стремились создать иллюзию сюжетности, смешанной с многоплановостью, как это, например, делал Федин в «Городах и годах». Поэтому никакого острого сюжета, то есть того, в чем критики хотели бы найти пагубный формализм, не получалось. Заядлые формалисты, скажем, Ю. Тынянов, писали просто классические бытовые повести, а классик формализма Шкловский не мог написать ни одного остросюжетного романа или повести. Программа говорила одно, жизнь диктовала — другое.
Новое направление, придя к истории предприятий, тем самым исчерпало себя. Нужно было возвращаться опять к истории семьи, к схеме Мопассана или Бальзака. Конечным пунктом завершения нового направления была «История фабрик и заводов» и «История гражданской войны». Писатели принимали участие в первой, но не во второй. Так как государству постоянно угрожало военное нашествие, «Истории гражданской войны» придавалось особое значение. Считалось, что поэтические картины войны вряд ли смогут написать писатели и поэтому события могли описать совершенно точно политические деятели. Из-за этого история изобиловала цитатами и превращалась в сущности в сборник цитат, между которыми политические деятели вписывали политические установки. История по тем временам, наверное, была написана правильно политически, но так как она в силу цитатности и разнообразия картин, написанных разными людьми, не смогла дать широкого художественного полотна, а показ гигантского народного движения свелся к выдержкам из воспоминаний, история не имела того всемирного успеха, который был бы неизбежен, если бы ее написали художники, а лучше того, — один художник. Кроме того, почему-то нужно было показать триумфальное шествие революции, — почему, впрочем, вопрос праздный, понятно почему, но триумфальное шествие
мнилось без потерь. Из-за этой ложной скромности редко показывались страдания народа во время гражданской войны, а именно это-то и подчеркнуло бы героизм народа.
Восторжествовало ли неоклассическое направление, то есть рассказ, сосредоточенней вокруг одного центра?
Не похоже.
У нас боятся говорить о мастерстве, то есть о совершенстве детали, отделки целого, строении сюжета. То, что считается законом в машине, — когда чертеж переходит в металл, — не считается законом в искусстве. У нас много дилетантизма. В конце концов дилетантизм — главная беда искусства.
— Формализм — это когда книгу ловко может сделать плохой писатель.
Теоретически формализм у нас уничтожен. У нас остался практический формализм, так как появилось много формалистов, которые всю систему многопланового нового искусства научились делать бездарно и ловко, превратившись в формалистов.
— Вот почему я теперь за классическое искусство.
— Но стать классиком очень тяжело.
У нас классиком считается художник, произведения которого при жизни признаны бессмертными, не подлежащими критике, а только восхвалению. О таком классике принято говорить только в патетических тонах, все что он напишет считается непревзойденным.
Таким классиком я считал себя в 1921— 1929 гг., — именно тогда, когда никто меня классиком не считал. Это была система обороны, система, по-видимому, очень полезная для меня.
Но после этого я себя перестал считать классиком и возненавидел все классическое.
Я многое понял и кое-чему научился. Прежде всего тому, что не всякая книга бессмертна, хотя бы над ней работало десять редакторов, чтобы сделать ее бессмертной. Каждая книга смертна. Бессмертных книг вообще говоря нет.
«Слово о полку Игореве» надо переводить.
Или объявлять книгу творением бога, как это было с евангелием, но и все равно такая книга живет только до тех пор, пока сущест-


512
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
вует данная религия. Гимны египетской или греческой религии тоже, наверное, называли бессмертными, но кто их знает сейчас?
Гомера и Шекспира любят только переводчики, — они-то его и читают.
Но это не значит, что книгу, раз она смертна, надо и можно писать плохо.
Хорошо писать — большое наслаждение для себя. Умение хорошо писать вызывает восхищение у современников и зависть у тех, кто плохо пишет, что тоже приятно. Хорошо написанная книга перечитывается, изучается, и это- то и создает ощущение бессмертия, ощущение того, что вы переходите в тысячелетия. Вы не перейдете, конечно, но все же сознание, что перейдете, очень приятно. Кроме того, хорошо пишущий по крайней мере не умрет в ближайшее десятилетие. А самое главное, хорошо писать — создает ощущение большого труда.
Я пришел к заключению, что классическая манера еще более трудна, чем манера не классическая. Последнее, впрочем, вовсе не значит, что перед нами явление нового времени.
«Илиада» написана не в классической манере, «Одиссея» — в классической.
Я потому назвал эту манеру классической, что ее тогда легче понять.
Ясность плана. Четкость и простота. Выполнение этого плана. Сразу все понятно, — и в то же время возвышенно.
Примечания
Печатается по А (ЛА), впервые.
С. 481. «7 мудрецов» — правильно: «Семь везе- ров», сборник сказок, легших в основу «Синдбад-на- ме». Обрамлющий сюжет заключается в том, что наложница царя клевещет на его сына. Царь готов казнить царевича, но семь везеров во главе с мудрым воспитателем, рассказывая назидательные притчи, доказывают царю несправедливость его намерения и невиновность его сына.
«Слуга двух господ» — название комедии (1745) итальянского драматурга Карло Гольдони (1707-1793).
«Тристам Шэнди» — правильно: «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» (1760-1767); роман английского писателя Лоренса Стерна (1713-1768). В 1921 г. В. Шкловский посвятил этому роману отдельную работу под названием «“Тристрам Шенди” и теория романа».
«Золотой жук» или «Убийство на улице М<орг>» — «Убийство на улице Морг» (1841), «Золотой жук» (1843), рассказы американского писателя Эдгара Аллана По (1809-1849).
...Например, Андр. Вавилыч, вследствие ряда размышлений решает ехать... — Герой «ташкентского» варианта романа «Сокровища Александра Македонского» (см.: Наст. изд. С. 561-591).
С. 483. «Борьба миров» — другой перевод: «Война миров» (1898), роман Г. Уэллса.
«Машина времени» — роман (1895) Г. Уэллса.
«Три мушкетера» — название романа (1844) французского писателя Александра Дюма (1802-1870).
«Таинственный остров», «Робинзон Крузо»... — «Таинственный остров» (1875), роман Ж. Верна; «Робинзон Крузо» (1719), роман английского писателя Даниеля Дефо (1660-1731).
«Мысль изреченная есть ложь»... — Цитата из стихотворения «Silentium» (1829) Ф.И. Тютчева (1803-1873).
Дальше по Бентаму... — Бентам Иеремия (1748-1832), английский философ, теоретик права; автор книг «Введение в принципы морали и законодательства» (1789) и др.
С. 484. «Затерянный мир» — название романа (1912) английского писателя Артура Конан Дойла (1859-1930).
«Измена» Дездемоны для Отелло... — Герои пьесы «Отелло» (1601) английского драматурга Уильяма Шекспира (1564-1616).
С. 485. «Дети капитана Гранта» — название романа (1867-1868) Ж. Верна. Во время работы над романом «Сокровища Александра Македонского» Вс. Иванов внимательно изучал и анализировал приключенческие романы.
«Беловодье» — название повести (1917; другое название «Панкрат-беловодец») А.Е. Новоселова (1884-1918).
«Ломоносов» — речь идет о пьесе Вс. Иванова «Ломоносов» (1953).
С. 486. «Капитан Фракасс» — название романа (1863) французского писателя Теофиля Готье (1811-1872).
«Дворянское гнездо» — роман (1859) И.С. Тургенева (1818-1883).
«Дом с мезонином» — название рассказа (1896) А.П. Чехова (1860-1904).
С. 487. Сокровища Ал. М. нужно искать не в Средней Азии, а в Москве... — Речь идет о вариантах романа Вс. Иванова «Сокровища Александра Македонского», в которых писатель давал сведения о возможном


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
513
месторасположении сокровищ македонского полководца (см.: наст. изд. С. 525—624). См. также примеч. к с. 491.
«Тайна корабля» — другое название романа Р.-Л. Стивенсона, написанного в соавторстве с Ллойдом Осборном, «Потерпевшие кораблекрушение» (1892).
С. 488. «Остров сокровищ» — название романа (1883) английского писателя Роберта Льюиса Стивенсона (1850-1894).
«Сердца трех» — название романа (1920) Дж. Лондона.
С. 490. ...УМ. Твена часто встречается тема близнецов — «Принц и нищий», «Сиамские близнецы»... —
Марк Твен (наст, имя Сэмюэл Ленгхорн Клеменс; 1835-1910), американский писатель; автор романов «Принц и нищий» (1882), «Сиамские близнецы» (1868).
... путаница одного человека с другим, начатая еще Плавтом... — Плавт Тит Макций (ок. 254-184 до н.э.), римский комедиограф.
Дон-Кихот — полное название романа «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» (1605) испанского писателя Мигеля де Сервантеса Сааведры (1547-1616).
С. 491. ...Лир узнает о преступлении дочерей... —
Герои драмы «Король лир» (1605) У. Шекспира.
В «Сокровищах Александра Македонского»... — Название романа, над которым работал Вс. Иванов с 1940 по 1963 г. (Об этом см.: наст. изд. С. 515-524).
С. 492. Эмма Бовари — героиня романа «Госпожа Бовари» (1857) французского писателя Гюстава Флобера (1821-1880).
С. 493.... даже и Футе... - Жозеф Фуше (1759-1820), французский политический и государственный деятель, организатор и руководитель термидорианского переворота. Австриийский писатель Стефан Цвейг (1881-1942) посвятил ему книгу — романизированную биографию «Жозеф Фуше» (1940).
«Испанцы в Дании» — пьеса (1825) П. Мериме.
...чорт у Достоевского. — Речь идет о романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» (1879-1880).
...ангелы у А. Франса. — Речь идет о романе «Восстание ангелов» (1914).
С. 494. М. Булгаков в его пародиях на революцию. — Речь идет о повестях «Роковые яйца» (1924) и «Собачье сердце» (1925) Михаила Афанасьевича Булгакова (1891-1940).
Санчо Панса — герой романа «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» (1605) М. де Сервантеса Сааведры.
«Люблю я пышное природы увяданье»... — Цитата из стихотворения «Октябрь уж наступил — уж роща от-
ряхает...» («Осень (Отрывок)»; 1833) Александра Сергеевича Пушкина (1799-1937).
«Мне грустно и легко, печаль моя светла»... — Цитата из стихотворения «На холмах Грузии лежит ночная мгла» (1829) А.С. Пушкина.
«Гл<авный> инженер» — пьеса (1946-1947) Вс. Иванова.
С. 495. Вотрен — герой романа «Отец Горио» (1834- 1835) Бальзака.
Жан Вальжан — герой романа «Отверженные» (1862) французского писателя Виктора Мари Гюго (1802-1885).
Контраст субъективного и объективного... —
Вс. Иванов размышляет над своей пьесой «Ломоносов».
... «Св.Николай», «Синяя борода»... — Речь идет о новеллах А. Франса «Чудо святого Николая» (1909), «Семь жен Синей Бороды» (1909).
«Хр<устальное> яйцо» — рассказ «Хрустальное яйцо» (1897) Г. Уэллса.
«Пища богов» — название романа (1904) Г. Уэллса.
«Женщина-дьявол», «Африканская любовь» — пьесы (1825) П. Мериме.
...роман М. Твэна «Американский претендент» —
написан в 1892 г.
С. 495-496. ...мечтатель Т. Сойер и Г. Финн... —
главные герои романов М. Твена «Приключения Тома Сойера» (1876) и «Приключения Гекльберри Финна» (1884).
С. 496. ... Мотив плотской любви в «Дьяволе» —
повесть (1889-1890) Л.Н. Толстого.
... Оленин в «Казаках»... — герой повести (1853- 1863) Л.Н. Толстого.
«Власть тьмы» — драма (1866) Л.Н. Толстого.
«Отец Сергий» - повесть (1890-1898) Л.Н. Толстого.
«После бала» — рассказ (1903) Л.Н. Толстого.
... Хауторна («Блитдейль») довольство здоровьем... — Речь идет о романе «Блатдейль» (1852) Натаниеля Готорна (1804-1864).
С. 497.... А. Де-Ренье «Сын Тициана», «Любовь- искусство»... «Мушки» — произведения французского писателя Анри Франсуа Жозефа де Ренье (1864-1936).
... Лесаж — «Криспен, соперник своего господина»... — Комедия (1707) французского писателя и комедиографа Алена Рене Лесажа (1668-1747).
С. 499. «Степной король Лир» — повесть (1870) И. С. Тургенева.
С. 499-500. «Медея», «Ипполит», «Вакханки», «Ифигения Авлидская» — трагедии Еврипида.


514
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
С. 501. «Сизиф» — «Сизиф, сын Эола» — фантастический рассказ Вс. Иванова, который он писал в 1950-е гг., опубликован посмертно.
«Агасфер» — повесть, которую Вс. Иванов писал в 1944-1956 гг. и намеревался включить в цикл «Фантастические рассказы»; опубликована посмертно.
С. 503. «Ион, представляя...» — Цитата из романа «Война и мир» (1863-1869) Л.Н. Толстого (см.: T. 1. Ч. 1. Гл. 10).
«Оттопыренные уши Каренина»... — Каренин — герой романа «Анна Каренина» (1873-1877) Л.Н. Толстого (см.: гл. 30).
Вронский с отвращением наблюдает, как Анна пьет чай... — Герои романа «Анна Каренина» (1873— 1877) Л.Н. Толстого. Иванов не точен: в романе Анна пьет кофе (см.: Ч. 7. Гл. 25).
... «в передней, внизу — ящик для писем»... — Цитата из рассказа «Дары волхвов» (1906) О. Генри.
... у Диккенса, в «Рожд. песне» ... — Точное название повести «Рождественская песнь в прозе» (1843) английского писателя Чарльза Диккенса (1812-1870).
«Если бы царица Савская жила» ... — Цитата из рассказа «Дары волхвов» (1906) О. Генри.
С. 504. «Сопи избили»... — Цитата из рассказа «Фараон и церковь» (1906) О. Генри.
Человек с сигарой — герой рассказа «Фараон и церковь» (1906) О. Генри.
«Петр Первый» — название романа (1941-1945) А.Н. Толстого (1883-1945).
Глава, так сказать, теоретическая.
С. 505. «Тайная тайных» — источником заглавия книги Вс. Иванова «Тайное тайных» (1926) послужила книга «Тайная тайных» — памятник древнерусской литературы конца XV — начала XVI вв., восходящая к арабскому оригиналу VIII—IX вв.
А. Воронский — Воронский Александр Константинович (1884-1937), литературный критик (о нем см.: наст. изд. С. 580-584).
«Седьмой берег» — книга рассказов Вс. Иванова, изданная в 1922 г. в издательстве «Круг».
«Экзотические рассказы» — сборник Вс. Иванова, изданный в Харькове в 1925 г.
«Серапионовых братьев» — о группе «Серапионо- вы братья» см. С. 476.
Каверина — Вениамин Александрович Каверин (наст. фам. Зильбер; 1902-1989) — писатель, член содружества «Серапионовы братья».
С. 506. Лунца — Лев Нанатович Лунц (1901— 1924) — писатель, член содружества «Серапионовы бра-
Зощенко — Михаил Михайлович Зощенко (1894— 1958) — писатель, член содружества «Серапионовы братья».
С. 509.... повторение «Согр»... — В 1918 г. в Омске Вс. Иванов издавал газету «Согры».
С. 510. «Бронепоезд» — повесть Вс. Иванова 1921 г. В 1927 г. была переделана в пьесу и с успехом шла в МХАТе.
«Цемент» — название романа (1925) Ф.В. Гладкова (1883-1958).
«Гидроцентраль» — название романа (1930- 1931) М.С. Шагинян (1888-1982).
«Соть» — название романа (1930) Л.М. Леонова (1899-1994).
Г. Успенский — Глеб Иванович Успенский (1843— 1902), писатель.
Слепцов — Василий Алексеевич Слепцов (1836-1878) — писатель.
Веселый — Артем Веселый (наст, имя Николай Иванович Кочкуров, 1899-1938) — автор романа «Россия, кровью умытая» (1924).
С. 511.... скажем, Ю. Тынянов... — Юрий Николаевич Тынянов (1894-1943) — писатель, критик, литературовед.
«История фабрик и заводов» и «История гражданской войны» — литературные книгоиздательские серии, основателем которых является М. Горький. К работе в серии «История ФиЗ» Горький привлекал и Вс. Иванова.
тья».


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
515
СОКРОВИЩА АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО
Вступительная статья, подготовка текста и примечания О.В. Быстровой
Первым замыслом романа Вс. Иванова «Сокровища Александра Македонского» Т.В. Иванова считала набросок «Моя первая книга стихов»1. Она датировала этот набросок началом 1940 г.; отчасти это было сделано благодаря содержанию, в котором было указано на время: «Я пишу эту рукопись в 1940 году, когда трудно удивить человечество какими-либо приключениями, хотя и не так трудно заставить поверить себе. Но, пишу я не с целью удивлять, а для того, чтобы навсегда умолкли разноречивые слухи о первой моей книге стихов и об истории ее появления»2. С этим мнением была согласна одна из первых исследовательниц творчества Вс. Иванова — Е.А. Краснощекова, утверждавшая, что «Роман о поисках сокровищ Александра Македонского, начатый в 1940-1941 году, имел двойное название “Рыжее чудо мира — Моя первая книга стихов” и подзаголовок “Приключенческий роман”. Наброски эти столь немногочисленны, что по ним трудно судить о стиле будущего произведения...»3 Согласимся, что судить трудно не только о стиле, но и о времени написания наброска; однако в этом утверждении есть своя логика — это первый набросок, в котором упоминаются и Александр Македонский, и его поход, и сокровища Индии. Отчасти учитывая эту логику, подтверждающую стилевые и жанровые поиски писателя, данный текст печатается в настоящем издании первым (см.: текст I)4.
Самое первое, документально подтвержденное, упоминание о замысле романа «Сокровища Александра Македонского» относится к осени 1942 г. Вернувшись в Москву, 28 октября 1942 г. Вс. Иванов записывает в дневник: «Пошел в “Мол. гвардию”, разговорился с редактором и тут же рассказал ему сюжет романа “Сокровища А. Македонского”.
Уговорились, что буду писать, — и печатать выпусками. Впрочем, это им еще утвердить надо»5.24 декабря в дневнике появляется новая запись: «Окончательно придумал сюжет “Сокровищ Александра Македонского”, — и очень доволен им: много неожиданностей, препятствий, поисков. Если бы удалось сделать характеры, — было бы чудесно»6.
В январе 1943 г. журналом «Огонек» была проведена анкета среди писателей по поводу творческих планов; Вс. Иванов писал: «...Собираю я также материалы для приключенческо-фантастического романа “Сокровища Александра Македонского”. В легкой увлекательной форме мне хочется познакомить наше юношество с древней культурой Греции, с современными воззрениями на нее, с современным состоянием археологии — советской и зарубежной. Действие романа происходит в Средней Азии, там — где Искандер Двурогий бился с войсками скифов. Над романом “Сокровища Александра Македонского” я начну работать в начале 1943 года»7.
Действительно, записи Вс. Иванова, относящиеся к январю 1943 г., свидетельствуют о том, что работа над новым романом захватывает его все сильнее и сильнее: в письме к жене 2 января 1943 г. сообщает: «Читаю Квинта Курция об Ал. Македонском, — и все тверже созревает мысль, что роман напишу»8. И вслед за этим, 16 января 1943 г. он пишет в дневнике «Написал первую главу “Сокровищ”»9, а 18 января уточняет: «Писал первую главу “Сокровищ”, затем, вместе с Мишей Левиным, хохоча, придумывали злодея для романа. Придумали забавно»10. Однако 26 января 1943 г. он сообщает жене: «Для романа “А. Македонский” придумал много. Но написал кое-что. Не нашел еще стиля как писать. И не нашел особого желания. К тому же устаю»11. Работа над романом была осложнена


516
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
еще и подбором научного материала, и выработкой адаптированной подачи материала в произведении, о чем свидетельствовала запись в дневнике от 19 февраля 1943 г.: «Каждая отрасль науки, — даже не наука! — старается приобрести свой язык, свои термины, свои значки. Литературоведение, пока, питается крохами, падающими со стола философии и экономики... Мне нужны были справки о радиоактивных рудах в Фергане (Ал. Македонский хотел там лечиться, — такова легенда). Я раскрыл В. Обручева “Рудные месторождения’^.^ Если же я напишу — “гряда глин, песчаников, туфов и известняков пере- меживались в самом беспорядочном состоянии, как рифма у современного поэта”, то про меня скажут, что я не знаю жизни, и все выдумываю... если же я напишу тем чудовищным языком... меня не будут читать, хотя и признают, что я хорошо изучил дело»12.
Записи 1944 г. свидетельствуют о продолжении работы над романом: «...K тому же начал писать роман “Сокровища А. Македонского”... Так как у меня, — после задушения в течение войны трех моих пьес и одного романа, нет никакой надежды, что этот роман будет напечатан, я пишу больше для своего удовольствия. Герой — профессор физики Огородников: современный Фауст, человек с гордыней и пытливостью; в гипотезах, ему кажется, что он понял весь мир и может управлять атомами, а пытливость тянет его к работе, думает он также, что способен управлять людьми — софистика поповская, так как это сын дьячка, хвастливо говорящий, что он “учен на медные деньги, а учит на золотые”. Он — материалистичен; тогда как соперник его — некий “маг”, составитель гороскопов Н. Пурке — тоже материалист, по-своему»13.
Упоминаемые фамилии героев помогают понять, что речь идет о так называемом «бакинском варианте»14. События этого варианта рукописи разворачиваются в 1942 г. в Баку. В ЛА писателя хранятся два «начала» незаконченного романа; их объединяет тематическая деталь повествования — гемма бактрий- ской царевны Роксаны, супруги Александра Македонского. Одна редакция имеет подзаголовок «роман», другая — «фантастический роман». Первая редакция была опубликована исследователем Е.А. Краснощековой в
1976 г.15 В настоящем издании публикуется вторая редакция романа (см. текст II).
С другой стороны, свидетельство писателя о том, что «придумано много», и воспоминания Т.В. Ивановой позволяют говорить, что в это же время писатель разрабатывает еще и другие варианты развития сюжета. Об этом свидетельствуют сохранившиеся машинописные копии «ташкентского»16 и «московского» вариантов, датируемых 1942-1943 гг. (соответственно см. тексты III и IV). Подтверждением работы над «московским» вариантом может служить письмо Иванова жене и детям от 30 декабря 1942 г., в котором он сообщал: «А роман “Сокровища А.М.” придумал очень здорово! Напишу в стиле Диккенса, действие все будет происходить в Москве...»17
Эти редакции свидетельствуют, прежде всего, о поиске писателем места, где, предположительно, могут быть найдены сокровища Александра Македонского: где-то в Средней Азии (об этом повествуют «бакинский» и «ташкентский» варианты) или на золотом прииске на границе Сунцзяна («Рыжее чудо мира»).
Новый набросок к роману писатель делает 24 декабря 1945 г.; это новая, возможная интерпретация поисков сокровищ Александра Македонского: «Киев. Ученый, отыскивавший сокров<ища> А.М. Его гипотеза, им изложенная. Гипотезу эту знает сын, 15-летний. Он помнит ее на память, и он пускается отыскивать сокр., которые завещал ему отыскать его, убитый фашистами, отец.
Немец, нашедший сокровища.
Действие романа — перед концом войны. Немцы предчувствуют поражение и переносят свои н<аучно>-иссл<едовательские> лаборатории и ценности в нейтр<альные> страны, или воюющие с ними условно. В Иране — конец пещер, выход. Дорога под землей, подземные города и станции — и вот туда-то, под землю хотят скрыться немцы. Здесь их обнаруживают, — и здесь одновременно с падением Берлина происходит стычка с группой немецких авантюристов, которые приготовили в горах Ирана аэродромы для немцев. Аэродромы эти захвачены нами и немцы не могут спуститься. Остановили реку — можно ехать по ее руслу на автомобиле, во-первых, а во-вто¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
517
рых — лишили воды немцев, работавших на тайном аэродроме»18. Содержание наброска позволяет сделать предположение, что он был сделан под впечатлением услышанного на Нюрнбергском процессе. В дальнейшем писатель от этого замысла отказался.
Следующее обращение к роману относится к 1946 г. Именно тогда состоялась поездка писателя в Казахстан. 13 мая 1946 г. он писал жене «...Мы сможем уехать из Алма-Аты в Джунгарский Алатау»19. Его привлекает эта поездка: «Сейчас прервал писание: приходили мои спутники, и мы составили список на продовольствие. Список такой, словно, я, действительно, еду в поиски “Сокр. А. Македонского”. Между прочим, любопытно, что Джунгарские ворота, куда я еду, были древнейшим путем, по которому китайцы сообщались с Европой и во времена А. Македонского везли в “греки” — шелк. Путь так и назывался “шелковый путь”»20.
В одном из предисловий к роману писатель выражает уверенность: «Я пишу роман приключений “Сокровище А. Македонского” <...> Молодой советский ученый... ищет сокровища. Я проехал этой весной 2 000 клм. На автомобиле и верхом на коне по предгорьям и горам Дж<унгарского> Ала-Тау, и очень доволен. Мне думается, что мой герой найдет сокровища, я уверен. Пытливость народа поможет ему. Такие спутники, как Алабаев, несомненно» (см. текст V).
Позже писатель пришел к неутешительному для себя выводу, сделав запись на обложке этой редакции: «Написано в 1948 г. после поездки в Джунгарский Ала-Тау. Вздор. В.И.»21.
В 1954 г. писатель вновь возвращается к роману. В основу сюжета легли его впечатления от поездки в 1951 г. в Коктебель. «Коктебельский» вариант романа имеет двойное название: «Сокровища Александра Македонского или Афродита из черных Камней» (см. текст VI). В отличие от предыдущих редакций в романе особое значение приобретает качественный состав сокровищ, которые состоят «из священных предметов», некогда принадлежавших богам. Это — священный пояс Афродиты, статуя Венеры, щит Афины и др. Наряду с разработкой темы о воскрешении греческой религии и греческих богов, пи¬
сатель задумал еще один поворот в сюжетной линии. В набросках к роману есть запись об этом: «Тема же романа следующая: отказался художник передать государству сокровища по простой причине — они был поддельные. У него не хватало силы воли сказать, что они не поддельные, как он к этому ни готовился...»22
Данный поворот сюжета, предположительно, отчасти связан с воспоминаниями автора от Нюрнбергского суда. Будучи корреспондентом, командированным на процесс над нацистскими преступниками, Вс. Иванов мог запомнить и то, что американцы и англичане не сумели одержать победу над Германом Герингом; он стоически перенес унижения и самые суровые допросы, но не отрекся от идеалов нацизма. Единственное действительно неоспоримое поражение, с точки зрения самого нацистского преступника, нанес ему человек совершенно неизвестный — талантливый копиист, голландский художник ван Меегерен. Вся коллекция картин художника Вермеера, стоившая баснословных денег и приобретенная главой нацистской Германии Герингом, оказалась полностью фальшивой. Все картины были подделаны голландским фальсификатором23.
С другой стороны, «коктебельский вариант» тесно соприкасается с другим произведением Вс. Иванова — «Вулкан»24. Их объединяет тема поиска и итоговые размышления художника о судьбах таланта, сведение в повествовании современного взгляда и мифологии. И в этом же произведении звучит мысль о подделке пергамента, на котором указывалось месторасположение пещеры с сокровищами: «...C купчиком подшутил поэт Волошин — он был мастер на розыгрыши»25. Однако, по справедливому замечанию Е. Краснощековой, «отдав дорогие мысли и выстраданные художественные решения “Вулкану”, Вс. Иванов, естественно, “обескровил” замысел “Сокровищ Александра Македонского”»26.
Можно предположить, что сюжетная линия связана с вводимыми в текст отступлениями. Писатель предполагал включить в текст «коктебельского варианта» три отступления. Однако было написано только одно отступление — «О задачах современного романа».


518
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Объясняет причины отказа от дальнейшей работы творческая запись, датируемая декабрем 1960 г.: «Легенда XX века, со множеством отступлений, пейзажей, размышлений, анекдотов, откровений и пошлости, неудобь читаемой и, по-видимому, неудобь печатаемой»27.
Следующее обращение к теме романа относится к апрелю 1960 г. и связано с осмыслением общественно-политической обстановки в стране. В дневнике Вс. Иванов писал: «Я ехал в Москву электричкой, встревоженный, недоумевающий, грустный. Ходили слухи о докладе Н.С. Хрущева, посвященном деятельности И.В. Сталина, где деятельность эта, в некоторых своих частях, называлась чуть ли не преступной. Доклада я не читал и, будучи беспартийным, не имел надежд прочесть его <...> Обратно я ехал, уже держа в кармане печатный текст доклада Н.С. Хрущева»28. То, что произошло в стране, отражено художником в наброске, условно названном «Семья» (см. текст VII).
К началу 1960-х гг. относится и еще один вариант романа, редакцию которого можно условно назвать «Романом отступлений». И в «казахском», и в «коктебельском» вариантах намечалась тема лирических отступлений: «Для того чтобы этот роман не был только романом приключений, чего я написать не могу, он должен нести в себе современную, большую тему. Такой темой может быть тема искусства...» С другой стороны, лирические отступления, как художественная практика, несомненно, связаны с теоретическими поисками писателя. Именно в это время он работает в Литературном институте экспертом по дипломным работам будущих писателей, и одновременно разрабатывает свою «теорию» — «Прямая речь»29.
В воспоминаниях Т.В. Ивановой приведены последние записи писателя, относящиеся к 1962 г.: «Фрагментарностью называется то состояние произведения, которое автор нарушает непрерывность изложения и читателю не столь легко восстановить связь между отдельными эпизодами... Но фрагментарность — внешнее впечатление, и оно исчезает по мере того, как читатель привыкает к книге (если, разумеется, книга талантлива), и по мере того, как книга разъясняется и втолковывается критикой читателю. Важно поэтому только то, —
смог ли автор фрагменты чисто внешней истории эпохи привести в непосредственную связь с ходом общего духовного развития народа, который он живописует. Равно как и с ходом своего личного развития как художника и гражданина»30. Это является своеобразным подтверждением, что писатель трудился над разработкой нового жанра романного действия. Эти записи можно условно разделить на две большие группы. К первой относятся фрагментарные записи нравственно-духовной направленности, объясняющие позицию писателя в отношении понятий «нравственность», «собственность», «страх», «неуверенность», «скорбь», «сожаление», «самосохранение», «надежда», «уважение», «почтение», «скорость», «могущество», «настойчивость», «смелость», «ужас», «совесть» и др. Ко второй — своеобразные «беглые» характеристики персонажей романа: такие как «искусствовед», «жених родной дочери», «буржуа», «коллективный предприниматель», «приобретатель», «торговец» и др.31
В 1962 г. писатель по заказу издательства «Советский писатель» начинает работу над двухтомником рассказов «Тайное тайных», в который предполагал включить произведения «Медная лампа», «Сизиф, сын Эола», «Агасфер», «Эдесская святыня», «Генералиссимус», «Сокровища Александра Македонского», «12 молодцев из табакерки», «Волшебство наместника», «Оранжевая лента», «Калики перехожие», «Происшествие на реке Тун», «Удивительное происшествие в Теплом переулке» и «Рассказы, придуманные в больничной кровати»32.
В это издание он предполагал включить и роман «Сокровища Александра Македонского», о чем свидетельствует его помета: «Самарканд. Там, где должны лежать сокровища, построены дома и подземный завод, уничтоживший все сокровища. К ним подбираются подземными пещерами, в воде. Нашли план подхода по пещерам, но оказался план грабителей. Нашли, но другие сокровища: человеколюбивые спасли жизнь людей. Как?.. Жизнь в подземном царстве — спасшиеся от армии, бомбы и войн»; тогда же у романа появился новый подзаголовок: «Сокровища Александра Македонского — Рассказ о мечтателе XX века» (см. текст VIII). Однако двухтомник оказался


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
519
невостребованным, а из отданного в издательство сборника были выброшены все неопубликованные вещи33.
Последнее обращение к работе над романом относится к 1963 г. В ЛА хранится блокнот, на обложке которого написано: «Сокровище Александра Македонского. Рассказ». В левом нижнем углу стоит дата «1963». На первой странице заглавие и в верхнем левом углу другая дата «1962», и далее — «Главное все-таки сейчас. Отчего роман и не выхо^ дил так долго. — Это не сказка.., а быль, и притом самая едкая, насущная...» (см. текст IX). Это последний текст, над которым работал писатель. Главное здесь — определение жанра будущего текста: «Рассказ».
Его самого, кажется, удивляла и, думается, отчасти забавляла эта ситуация. Он писал: «Удивительно долго лежала во мне мысль о “Сокр<овшцах> А. М.”, — даже в Нюрнберге, в 1945 году, я думал об этом романе. И, в сущ- ност<и> говоря, ничего не мог придумать. Т. е. придумано было много, но все вздор, мелочь, уже использованная другими в пошлейших сочинениях. Скованность мыслей была огромна — оттого и не выходило: боялся переступить “черту тюрьмы”, — и получалась чепуха, которую сейчас и понять трудно: зачем писал? 1963»34.
Не здесь ли стоит искать причины того, почему роман так и не был завершен?
Вдова писателя и многие, кто лично знал Вс. Иванова, неоднократно говорили о его требовательности к себе, о том, что «Вс. Иванов был необыкновенно щепетилен и взыскателен к себе»35. Детище писателя — роман «Сокровища Александра Македонского» — в полной мере это подтверждает.
Но было много причин, по которым работа не была завершена. Сводить все к «черте тюрьмы» (как это делает, в частности, жена писателя), думается, все-таки не стоит. И вот по какой причине: в избранной тематике, над которой он собирался работать, — приключения и поиски сокровищ — очень легко завуалировать политические пристрастия. Сатирическая (равно как и антиутопическая, или фантастическая) характеристика художественного текста довольно часто переплетается в романном действии с мифологией. И эта мифология в повествовании, в свою очередь,
являет причудливое сочетание старых легенд и неомифической истории современного писателю общества.
Вс. Иванова всегда интересовала парадоксальность времени. Начиная работу над романом, он задумывался над этой проблемой: «Что такое искусство? Мыльный пузырь? Кто были Гомер, Еврипид, Шекспир или безымянный автор “Слова о полку Игореве”? Тогда как биографии великих истребителей человечества, преступников, в сущности, великолепно известны — Александр Македонский, Цезарь, Наполеон и сегодняшний дьявол — Гитлер. Я говорю не к тому, что искусство важнее войны (хотя эта мысль тоже не так уж плоха), а к тому, что если встать на точку зрения людей, говорящих, будто бы человечество эволюционирует... то почему же оно тогда помнит только о солдатах и войне? Стало быть, война — явление тоже прогрессивное? Война приносит пользу человечеству?..»36 Однако для писателя была ясна и оборотная сторона этой проблемы. С научной точки зрения, никогда не подлежал сомнению тот факт, что «эпоха эллинизма, в которой Александр Македонский был одним из главных героев, была той культурной средой, которая, унаследовав завоевания династии Ахеменидов и Персидского царства, подготовила почву для создания могущества Римской империи, зарождения христианства и ислама, а также основ всей современной цивилизации»37.
В своей художественной практике Иванов стремился к познанию непознаваемого, ибо для него миф есть «выполнение невыполнимого дотоле, невероятно трудного»38. На свой вопрос — что еще не охвачено мифом в современной литературе? — писатель отвечал: «а) Бесконечное продолжение войны... б) бесконечный спорт; путешествия; шахматы и т. д.; охота... в) патриотизм, любовь к своей нации, борьба за ее освобождение... г) искусство — живопись, скульптура, поэзия, архитектура — нет совсем; д) и затем — по отдельным страстям — честолюбие, скупость, расточительство и т. д.»39 Ретроспективно оглядывая историю нашего государства в XX в., можно с уверенностью сказать, что каждый миф, связанный с указанными писателем темами, мог привести к «черте тюрьмы».


520
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Однако немаловажным фактом становится и тот, что именно писатель сам подразумевал под «чертой тюрьмы». Ведь рамки, суживающие творчество, — эта такая же тюрьма. Он всегда отстаивал свое право видеть мир многоликим и свою дорогу неустанного поиска истины. Он писал о себе: «Я — писа- тель-“самоучка” — из тех, которых теперь немного... Мы учились в гуще жизни — бестолковой, несистематизированной и в сущности мало знающей. Вот почему все мои работы при их появлении <...> критики находили “недоработанными”. Идолы Индии, многорукие, многоликие, разумеется, среднелобому интеллигенту могут казаться вздором и недоработанностью. Без зазрения совести — и по-своему правый — он отрежет им руки и ноги и оставит по одной паре, согласно законам логики и разума. Впрочем, я сам часто рубил себе эти руки и ноги, находя, что на двух ногах мне идти легче»40. Но, уважая чужое мнение, он шел-таки наперекор, если это мнение было вразрез с его представлением о должном и нравственном.
Во-вторых, писатель для себя лично так и не решил проблему жанра, в котором он будет работать. По воспоминаниям близких, «в боязни окостенения формы Вс. Иванов доходил до крайностей»41. Писать «как все» — для него было недопустимо; он хотел найти новое: «Мне давно хочется написать приключенческий роман в новом стиле, соединив приключения, психологизм и некоторые размышления философского характера, — насколько, конечно, для меня возможно. И еще изрядную порцию красивых пейзажей»42. Им были перепробованы многие жанровые вариации — роман, фантастический роман, роман приключений, сказка, рассказ. Сохранилась его запись о возможной разработке романа, которую условно можно отнести к 1950-м гг. Писатель дал новое название будущей работе: «Три рассказа кладоискателей (Из записок фольклориста)». Эту возможную историю можно реконструировать по намеченным автором очертаниям: «Предисловие. Как ко мне попали эти рассказы: Что это за типы? И почему они это решились рассказать. И что я узнал на самом деле. Затем следует рассказ — “Сокровища Александра Македонского”. Кладоискатели живучи. По¬
тому что один, который хотел мне рассказать правду — убит; другой сошел с ума, а третий скрылся неизвестно куда. Так, собственно, я и не получил конца моим рассказам, а они были глубоко интересны. Фольклорист-то, собственно, этому почему-то не верит. Ему просто любопытно собрать фольклор от Александра Македонского, — и все. А что рассказчики исчезают, ему в высшей степени не важно»43. Более того, среди многочисленных вариантов и машинописных копий романа в ЛА хранится папка, заведенная самим писателем. Она интересна своей надписью: «Сокровища А. Македонского. Неожиданность: в 6 картинах»; проставлена дата «21/ХП — 1960. Переделкино». Вместо обычной характеристики — пьеса — предложен вариант, которым не пользуется традиционная драматургия: неожиданность. В папке хранятся вырезки газетных статей В. Привальского («Роковое наследство: Фельетон»), А. Чапова («Отец,ушел из дома»), А. Зись («Люди хотят жить красиво! Заметки об эстетическом воспитании»), за подписью коллектива рабкоров («Не ослаблять борьбы с тунеядцами»), Г. Иванова («Трудно быть прокурором в Гукове. По следам одного письма»), А. Малиновского («Последняя гастроль»). Все газетные вырезки присланы на дачу писателя в Переделкино и рассказывают о неожиданных поворотах в поведении людей в определенных ситуациях44. Что именно заинтересовало автора, и какой поворот он хотел обозначить в своих «сокровищах», можно только догадываться. Несомненно одно, разрабатываемый вариант поиска сокровищ великого полководца обернулся бы своей неожиданной стороной. К сожалению, в науке не используется сослагательное наклонение.
Третьей причиной незавершенной работы стало отсутствие духовного стержня в романе. Все годы работы посвящены размышлениям о том, во что верит художник. Лирический герой «коктебельского» варианта видит эту проблему так: «Значит, греческая вера зиждется на чем-то ином, чем христианская? И, по-видимому, на чем-то более крепком, раз греческое искусство выше христианского? На чем же? Не на спорте же, не на гимнастических упражнениях при различных святилищах и на праздниках? Гомер? Поэтичность


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
521
мифов? Власть греческих богов над всей природой, тогда как христианские владели лишь человеком?». Но такие же вопросы волновали и самого автора: «Стремление каждого — выразить нравственный идеал своего времени (если не делом, то хоть словами). Во времена Достоевского этот идеал был явственнее виден потому, что было явственное понимание Бога (теперь и бога пишут с маленькой буквы, как будто — показывая, что буквой Его можно уничтожить!) или, во всяком случае, казалось явственным. Теперь нравственные понятия неясны — и отсюда [что] возникает кто-то вроде Раскольникова: на фронте был герой, спасал отечество, а домой приехал — взял — да старушку убил, потому что обидно — нет вознаграждения за геройство! Тем не менее, нравственные идеи есть и их надо как-то выразить, в чем-то выразить и показать»45. Поиски нравственного идеала проходят лейтмотивом через все редакции романа. Практически все сохранившиеся наброски и редакции свидетельствуют, что поиски автора и его героев так или иначе связаны с завоеваниями Александра Македонского, следовавшего в Индию. Вслед за ним и его армией отправляет писатель своего читателя в Индию. В январе 1943 г. он писал своему сыну: «Я много пишу, много читаю: сейчас все об Ал. Македонском. Мужчина был серьезный, и агитация у него была так поставлена, что люди спустя 2275 лет с лишним все еще думают, что его ни разу не побеждали. Но роман будет написан вовсе не об этом»46.
Так о чем должен быть роман «Сокровища Александра Македонского»?
В годы своей юности Вс. Иванов очень серьезно занимался теорией и практикой индийской йоги. В 1913 г. он даже предпринял путешествие в Индию, «прошел по всему пути теперешнего Турксиба пешком», но до страны так и не добрался.
Вслед за Александром Македонским, писатель стремился в Индию. Для юного военачальника Индия была одним из этапов грандиозного и амбициозного плана создания мировой империи. По преданию, бог вина Дионис вошел в историю и легенды как бог-победитель индусов. Александр хотел уподобиться Дионису. Дойти до реки Инд —для него означало бы установить естественную
границу своей империи. Но Александром двигало не только это; другим было — ненасытная жажда знаний, заложенная его учителями: матерью Олимпиадой и великим наставником Аристотелем. Благодаря им «Александр, великий военный стратег всех времен и народов, стал неутомимым исследователем, ученым “собирателем” всех географических и научных открытый на пути между Пеллой и Индом»47. Его завоевательный поход неожиданно прервался: дошедший до Инда и покоривший мир Александр Македонский умер 10 июня 323 г. до н.э.
Вслед за Македонским, Вс. Иванов мечтал об Индии. Для него она стала страной, где каждый паломник обязательно найдет согласие с самим собой. Этот поиск «духовной Индии» отражен в творчестве писателя, в одном ряду стоят «Похождения факира», «Мы идем в Индию» и др. Друг писателя В. Шкловский писал о том, что этот поиск отражался даже в его внешнем облике: «Всеволод был человеком огромного художественного темперамента, соединенного со спокойствием Будды; самоуглубленный, свободный, сотворенный природой так, как она спокойно творит кристаллы»48. Следует отметить, что писатель все-таки посетил Индию; он писал об этом: «Самое удивительное то, что я действительно попал в Индию, хотя и не в 1913 году, а сорок шесть лет спустя, в 1959, и не пешком, не с караваном (через Бухару, Кабул и Пешавер), а прилетел на “ТУ-104” через Москв<у> — Ташкент — Дели. Меня встретили гирляндой из желтых цветов, как встречают многих советских путешественников: боюсь, что в 1913 году я был бы встречен в Дели несколько по- другому! Хотя я попал в Индию и 46 лет спустя, впечатление от Индии было сказочнопышным, быть может, более пышным, чем даже в юности, так как я многое научился видеть и, боюсь, это покажется хвастовством, кое-что и понимать. Во всяком случае, был счастлив! Я видел древние и новые города Индии, моря, реки, горы, деревни, брошенные крепости, толпу на улицах, пыль, вдыхал запах цветов, запах Ганга, — короче говоря, — я был счастлив... это было [завершение] пути, куда я шел...»49
Вопрос о правильности избранной им духовной дороги — спорен и требует своего


522
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
внимательного и деликатного освещения. В преломлении темы романа «Сокровища Александра Македонского» стоит упомянуть о другом. Писатель очень внимательно изучил многочисленные источники, повествующие об Александре Македонском. Несомненно, в их числе были и памятники древнерусской литературы; об этом свидетельствует работа писателя над двухтомником «Тайное тайных». Содержание книги, задуманной Ивановым, явственно перекликается с древней книгой «Тайная тайных». Это древнерусский вариант памятника, который представляет собой собрание наставлений по различным вопросам — от политики до алхимии, — которые Аристотель преподал своему ученику Александру Македонскому. Представляется вероятным, что писатель знал и о другом тексте древнерусской литературы — «Сказании о Макарии Римском», которое упоминает об Александре Македонском, главном герое ивановского романа.
Апокриф о Макарии Римском упоминается в индексах запрещенных книг начиная с XIV в. Он повествует о странствиях трех иноков, отправившихся искать рай на земле; в своем путешествии они попадают в земли, населенные диковинными людьми и зверями, видят различные чудеса^ В далекой земле набредают они на столп под сводом, по ободу которого сделана запись: «Этот столп поставил Александр, царь македонский, идя от Халкидона и победив персов. Дошел, воюя, до этого места, которое именуется “Мрак”, и если кто хочет миновать место это, то пусть налево идет, ибо все воды мира с левой стороны текут, и если держаться по течению вод этих, то выйдет на свет. А по правую сторону — горы высокие и озеро, полное змей»50. В конце пути иноки попадают в пещеру к отшельнику — старцу Макарию, который убеждает их оставить попытки найти райскую землю. На земле рая не найти, а если усомниться — то можно найти только «мрак».
И вновь сложилась в жизни писателя столь привычная и парадоксальная ситуация: обретая личный идеал, он не мог его найти в художественном мире своего романа. Художник Вс. Иванов не мог лгать в своем творчестве. Его супруга писала о его фанатичном поиске «натуралистических мотивировок»,
приводящих к созданию произведения51. Так вот в романе такие мотивировки не находились. Создавалось впечатление, что писатель никак не может найти тот самый важный стержень, на который можно нанизать все находки эпохи эллинизма и эпохи социализма. Таким стержнем не могла стать его «духовная» Индия. Может быть, писатель сам задавал себе вопрос — не ищет ли он во мраке?
Отказавшись в юности от православия, Иванов был обречен на вечный поиск своего идеала. В 1979 г. его друг М.П. Бажан вспоминал о совместной с Ивановым поездке во Владимир и о том глубоком впечатлении от построенной в 1165 г. Покровской церкви на реке Нерли. Свои впечатления Бажан переложил в стихотворение «Белый цвет шиповника: (Памяти Всеволода Иванова)». Это «глубокое впечатление» осталось только впечатлением, оно не стало первым шагом к возвращению в родной дом православия...
Вопросы веры в романе тесно переплетаются и с другой проблемой — верой в сокровище Александра Македонского. Не случайно, в обширной исторической части личной библиотеки писателя хранились прочтенные и испещренные пометами книги о походах Александра Македонского. Историческая и археологическая части фабулы романного действия всех вариантов касались предполагаемого склада сокровищ, оставленного Александром Македонским на пути в Индию: Неясность для него самого — где точно могут быть расположены эти сокровища, а главное — что именно включает в себя понятие «сокровища» Александра Македонского. Они в разных редакциях предстают разными: от огромных статуй до свитков и пергаментов. Процесс работы заставил писателя говорить о другом сокровище — нравственном. Иванов утверждал: «Литература — та же война, война с невежеством, слепотой, бескультурьем, бесчеловечностью, борьба за добро, за человеколюбие. И вести эту борьбу необходимо с верой в человеческое сердце. Опираясь на добро, человеческий ум способен совершать чудеса»52. Но многочисленные редакции романа свидетельствуют, что человеческое сердце легко обмануть...
И последнее, надо всегда помнить вот о чем: более чем двадцатилетний труд (1940-


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
523
1963 гг.) над романом — это не только важный этап творческой эволюции, это этап истории литературы. Незавершенный роман — это творческая лаборатория писателя, которая помогает лучше понять его идеи, звучавшие в других его текстах, его требовательность к себе и своему наследию, а также к той литературе, к истории которой он принадлежал.
Представленные в книге варианты романа «Сокровища Александра Македонского» печатаются по А(ЛА). При публикации текстов сохранены характерные особенности авторской пунктуации. Не унифицируется различное написание одних и тех же слов в разных вариантах, напр.: «чорт», «ножем», «прыжек», «старичек» и т. д.
Примечания
ХЛА.
2 ЛА.
3 СС. Т. 6. С. 617.
4 В ЛА писателя в папке под названием «Материалы С.А.М» на первом экземпляре МК наброска рукой Т.В. Ивановой сделана запись о том, что: Иванов «много лет (с 1940 по 1963 гг.) работал над романом “Сокровища Александра Македонского”».
5 Дневники. С. 177.
6 Там же. С. 230.
7 Огонек. 1943. №1.3 янв. С. 10.
8 Мои современники. С. 146.
9 Дневники. С. 242.
10 Там же. С. 244.
11 Мои современники. С. 154.
12 Дневники. С. 268.
13 Там же. С. 311.
14 При описании выявленного большого количества набросков и замыслов романа «Сокровища Александра Македонского» в ЛА, исследователями положена в основу классификация рукописей по месту описания событий романного действия.
15 См.: СС. Т. 6. С. 557-601.
16 В 1967 г. Т.В. Иванова опубликовала книгу первую под названием «Коконы, сладости, страсти и Андрей Ва- вилыч Чашин» (Звезда Востока. 1967. № 3. С. 30-70).
17 Мои современники. С. 145.
18 Печатается по А (ЛА).
19 Мои современники. С. 170.
20 Там же. С. 171.
21Ж
22 ЛА.
23 См. подробнее: Луиджи Гуарньери. Двойная жизнь Вермеера. М., 2008.288 с.
24 См.: Наст. изд. С. 296-344.
25 СС. Т. 5. С. 543.
26 СС. Т. 6. С. 621.
27 Печатается по А (ЛА).
28 Дневники. С. 406-407.
29 См.: Наст. изд. С. 473-514.
30 Мои современники. С. 239.
31Ж
32 ЛА.
33 Дневники. С. 411,470.
34 Печатается по А (ЛА).
35 Иванова Т.В. Писатель обгоняет время // Иванов В.В. Кремль. У. Романы. М., 1990. С. 518.
36 Дневники. С. 291.
37 Хитрое А.М. Предисловие // Александрия. Жизнеописание Александра Македонского. М., 2005. С. 6.


524
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
38 Переписка. С. 311.
39 Там же.
40 Мои современники. С. 214.
41 Иванова Т.В. Писатель обгоняет время // Иванов В.В. Кремль. У. Романы. С. 522.
42 Дневники. С. 311.
43 Ж
44 Ж
45 Печатается по AM (ЛА).
46 Мои современники. С. 147.
47 Форкони Д. Александр Македонский: завоеватель мира / Пер. с итал. М., 2008. С. 90.
48 Мои современники. С. 246.
49 Переписка. С. 420-421.
50 Сказание о Макарии Римском // Библиотека литературы Древней Руси. Т. 3. XI—XII века / Под ред. Д.С. Лихачева, Л.А. Дмитриева, А.А. Алексеева, Н.В. По- нырко. М., 2004. С. 325,327.
51 Мои современники. С. 244.
52 Иванова Т. Писатель обгоняет время // Иванов В.В. Кремль. У. Романы. С. 521-522.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
525
СОКРОВИЩА
АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО I
«Моя первая книга стихов
Роман
Глава первая
Я пишу эту рукопись в 1940 году, когда трудно удивить человечество какими-либо приключениями, хотя и не так трудно заставить поверить себе. Но пишу я не с целью удивлять, а для того, чтобы навсегда умолкли разноречивые слухи о первой моей книге стихов и об истории ее появления. Конечно, я себя чувствую не особенно хорошо, потому что, не написав второй книги, я уже пишу воспоминания о том, что произошло со мной после издания первой книги. Но пусть читатели, которым понравилась моя первая книга, раскрыв вторую, не удивятся тому, что в такие времена, я нашел нужным писать об Александре Македонском, о его походе на Индию, а главное сопроводил стихи свои фотографиями, которые могут показаться фальсификацией, так как таких скульптур, свитков, золотых чаш и кубков, нет ни в одном музее мира. Все это я видел своими глазами, и все это сфотографировал мой друг Г.Н. Решетов и все это должно быть доказано и моими стихами и последующими работами исследователей, которые пойдут по нашим путям, надеюсь с меньшими волнениями, и меньшим горем и даже ужасом, сказал бы.
Однако перейдем к изложению событий. Прежде всего, несколько слов о себе. Я, молодой поэт, родом из Воронежской области, отец мой — инженер на одном крупном заво¬
де, мать — партийный работник, у меня два брата, оба военные, я самый младший. Еще в шестом классе школы я любил составлять стенную газету, которую и заполнял своими произведениями, — преимущественно в стихах, за что получил звание «первого школьного поэта». К сожалению, это имя вошло со мной и в стены Литературного Института в Москве, который я кончил в 1939 году. В том же году, мне удалось найти опытного редактора, не столько опытного в правке рукописей, сколько в проталкивании их в редакционные коллегии, журналы и издательства. Я говорю это потому, что моя книга не отличалась какими-либо особыми достоинствами, но однако же она была напечатана и принесла мне множество страданий, не как автору, к сожалению, потому что рецензии на нее были самые благожелательные и В. Инбер даже написала обо мне статейку как о светлом явлении на довольно тусклом фоне современной поэтической жизни. Я говорю, к сожалению, потому что книга эта вызвала к жизни такие странные события и заставила меня увидеть такое, что мне не удастся полностью, конечно, рассказать ни в последующих книгах стихов, ни в этой книге воспоминаний.
Но я начну.
И начну я с самого удивительного. Я честно и откровенно с полной ответственностью за свои слова заявляю, что в сентябре 1940 года я увидел Александра Македонского, держал его руку в своих руках, видел свитки его записок, которые он составлял, и поранил его мечом свою левую ногу. Кроме того, все сокровища Индии...
Однако я буду говорить по порядку...»


526
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
II
Всеволод Иванов Сокровища
Александра Македонского
Фантастический роман Часть первая Знак оленя
1.
Гемму царицы Роксаны и знак оленя впервые мне пришлось увидеть летом 1925 г. в Баку Но прежде я должен сообщить вам кое-что и о себе, и о людях, к которым я попал в конце 1942 года.
По профессии я — преподаватель древней истории и до войны жил в Калуге. Обстоятельства военного времени заставили меня поступить книжно-журнальным корректором изданий Института Экспериментальной и Теоретической физики, руководимого профессором Огородниковым. Материалистический метод, это верное и твердое орудие человеческой мысли, был всегда близок мне, хотя и к древней истории он менее всего приложим. Леверье, имевший перед глазами только листы, исписанные формулами и, однако, открывший благодаря им планету «Нептун», еще в моей юности вдохновлял меня. Воображая его подвиг, я изучил и чистую математику, и прикладную, равно как и математическую физику, разумеется, в размерах возможных для дилетанта. Этим и объясняется, что когда профсоюз стал подыскивать корректора, тонко знакомого с основаниями высшей математики и механики, а к тому же человека испытанного и неболтливого, встала моя кандидатура.
Вениамин Николаевич Огородников — имя известное. Вы сразу представляете его хорошо сложенную фигуру, черноволосое, смуглое лицо; его манеру поглаживать рукой подбородок, откинув назад голову. Заслуги его перед нашей страной, — и в мирное время, и во время войны, — бесспорны. Можно прибавить еще, пожалуй, что помимо научных заслуг, Вениамин Николаевич проявил недюжинную личную храбрость в дни немецких начетов на Москву летом 1941 года, а в начале 1943, при производстве одного секретного опыта у линии фронта, был ранен осколком в бедро, но опыта не прервал.
И тем более мне трудно говорить о нем все, потому что так требует истина, для кото¬
рой важна и гора, так же как и ничтожный камушек с этой горы. Дело в том, что в нашей прессе не принято писать о личной жизни того или иного известного человека. Вы не знаете: женат он или нет, любит ли он город или предпочитает поле и лес, нравится ли ему современная юмористика в противовес классическим терцинам Данте, носит ли он цветные носки или ходит в охотничьих сапогах, обертывая ноги портянками? С одной стороны, такая неосведомленность хороша. Мы представляем себе человека с, безусловно, положительной стороны, хотя и человек получается, иногда простым до схематичности, и нелегки ошибки, когда предсказываешь неизбежность какого-либо события, опираясь на этот схематический очерк.
Но, с другой стороны, в случае вроде моего, то есть при неизбежно подробнейшем изложении открытий, сделанных нами, и неожиданностей самого ужасающего и странного свойства, придется касаться таких сторон характера своих ближних, каких, в иных случаях и не пришлось бы задевать, а значит — надо отказаться и от схематичности, и говорить все. Что поделаешь! Пусть бриллиант не будет абсолютно чистым, но лишь бы он был бриллиантом, а не стекляшкой, и лишь бы зритель не фантазировал насчет того, чего нет. Постараюсь не мутить воды бриллианта, а придать ей окраску, — кто знает, не голубую ли?
Вениамин Николаевич крепко верит в себя, в свой ум, проницательность, отзывчивое сердце. Это главное. По жизненному пути он идет весело, смело, не озираясь, и если вздрагивает, так не от страха, а от восторга перед жизнью. Он нравится всем — и старому и малому; привык к этому и это нравится ему. Голова его забита всевозможными новостями, и, мне думается, что он знает людей, потому что новости выкладывает каждому по его разуму и жажде. Сейчас ему под пятьдесят. В вине и куреньи воздержан, но в молодости, говорят, покучивал, и покучивал широко. Лет десять тому назад, он решил, что это мешает работе, и бросил пить, — даже пиво. Решением этим он слегка гордится, и к концу разговора, когда он впервые познакомится с вами, он непременно скажет об этом своем решении, да и вообще, в конце разговоров


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
527
речь всех как-то самой собой приходит к его особе, и он начнет улыбаться своей слегка сладковатой улыбкой.
Он говорит с большими ошибками по-английски, безукоризненно по-французски, довольно бегло по-немецки. У него много знакомств, но больше всего он любит своих старых друзей по университету: каждую неделю у него непременно встреча «со старым другом из университета». Такие встречи, по его мнению, «помогают вспоминать молодость, а чем чаще вспоминаешь молодость, тем дольше она при тебе». Но, поддерживая любой, даже самый веселый и легкомысленный разговор, он иногда умолкает, — на минуту, две, — и строго смотрит на всех, и тогда всем кажется, что ему, по меньшей мере, сто пятьдесят лет, и душа его обращена только к самому себе.
Откуда я его так близко знаю? Мы иногда вместе просматриваем корректуру «Бюллетеней Института» и, поставив подпись, говорим об истории. Насколько я дилетант в физике, настолько же профессор Огородников дилетант в истории, но, Боже вас избави, сказать ему об этом! Он считает себя великим знатоком утопий, и в частности, древнегреческих: от Гипподама Милетского до Платона и «Республики». Профессор утверждает, что форма утопии, — это пограничный столб между художественной литературой и социально-политической философией, и возникает она, когда общественные условия уже созрели для переворота. Пока, де, существующие общественные нормы удовлетворяют массу, кому придет на ум измышлять фантастический строй общества? Но вот показались тучи, народ недоволен и открыто говорит о своем недовольстве, — тут любой, самый необычайный проект переустройства общества будет встречен бурным одобрением! Так, первая социально-политическая фантазия «Утопия» Т. Мора появилась за год до начала агитации Лютера. «Базилиада» Морелли упредила на несколько лет французскую революцию XVIII века! «Икария» Кобе была предвестником революции 1848 года! Мечты М. Горького — буревестника Октября!
Он говорит шумно, торопливо, голос у него крепкий, он сыпет цитатами, и чувствуется, что он тут, среди этих утопистов как у се¬
бя дома, — впрочем, относится он к ним с полным уважением. В самый разгар его речи входит Ада Михайловна, его жена, плечистая и приземистая женщина с младенчески чистым лицом и голубыми фарфоровыми глазами. Она лет на пятнадцать моложе его, а мне всегда кажется, что старше лет на двадцать. Она ему говорит:
— Вам, Вениамин Николаич, завтра выступать с докладом. Придется прекратить обсуждение.
Мы знаем, что никакого доклада нет, а просто ему пора отдыхать, но делаем вид, что не понимаем ее хитрости, хотя она и не делает вида, будто хитрит. Она резка, пряма, а ему словно нравится, что над ним так командуют. Подумать только! Еще несколько лет назад он много танцевал и даже играл в прятки с детьми, и они его считали ровней. Да и, вообще его жизнь была такая слаженная, хорошая и спокойная, что думалось — ничто ее не изменит. Было у него двое детей, девочке десять, мальчику двенадцать; каждый день, после обеда, он подсаживался к ним, и они пели вместе песни, в три голоса. Теперь дети приходят к нему по праздникам, и сидят молча, часа полтора. Он спрашивает их об уроках, учителях, — и ни слова о матери их... На диване, неподалеку, сидит Ада Михайловна и по временам что-то спрашивает, не поворачивая к детям лицо, а лицо у ней длинное с мелкими зубами. Вениамин Николаевич не только не танцует уже, но и не поет. Его моложавое лицо пожелтело и приобрело цвет долго лежавшей бумаги. Часто я спрашиваю себя: чем она его могла его пленить, чем увлекла? Не так уж она и молода, и не так уж красива... Впрочем, о ней особо.
Ада Михайловна, несомненно, человек сложный и замкнутый. Она мало похожа на современных женщин, которые, простите, по- моему, чересчур болтливы и откровенны, не знаю в силу каких причин. У нее в беседе о других вы всегда почувствуете еле уловимый оттенок презрения женщины много видевшей и много знающей. Вас она слушает в пол-уха, почти рассеянно, и вы чрезвычайно рады, когда она удивленно раскроет глаза и своим, почти металлическим голосом, скажет: «Вот как!». Тогда лицо ее делается младенче- ски-молодым и, вам кажется, что она усилен¬


528
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
но ищет правды и красоты, и чрезвычайно огорчается, находя ее так мало в жизни, — вот разве только в вас немножко!.. На мужа она влияет, и влияет довольно сильно. Не знаю, что происходит у него в сердце, но внешне она его жизнь устроила очень хорошо, и почтенные академики — люди, которым он раньше внушал беспокойство своей веселостью, ныне вполне одобряют все его поступки.
У Вениамина Николаевича несколько ближайших помощников по Институту. Это преимущественно молодежь, — научная, добавлю, — в возрасте от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Вениамин Николаевич с ними холоден и смотрит на них с полунасмешливой важностью. От его слов они пьянеют, как от шампанского к концу кутежа, а он наблюдает за ними, что-то карауля, что-то высматривая. И мне, в такие минуты, думается: а не ради ли честолюбия он женился на Аде Михайловне, не из желания ли поставить свою жизнь так, чтоб она вышла наиудачнее, ведь не даром же все его ошеломляющие научные труды относятся именно к этим годам его жизни?!
Среди [этих] помощников выделяются двое. Их называют любимыми учениками Вениамина Николаевича. Любимыми? Да, разве он способен забыться и увлечься чем-нибудь вполне?! Вот они вьются возле него, пытаясь разгадать его, а разгадывает его, пожалуй, одна Ада Михайловна... Наилюбимым считают Дмитрия Аркадьевича Варфоломеева. Это малый лет двадцати семи, высокий, стройный, румяный и кудрявый, одетый в серый заграничный костюм самого широкого и нелепого покроя. Его можно было б вполне сосчитать красавцем, не порти его [это] выражение [постоянной] навязчивой доброты, желания помочь вам. Вы, наверное, встречали это выражение на морде молодого щенка, чаще всего у ирландского сеттера? Чуть вы остановились на нем взглядом, Митя, краснея от напряжения [помочь вам] бежит и спрашивает: «Голубчик, у вас что-то неладное, хотите, посодействую». Содействует он локтями, а чаще всего пером. Неприятность вашу он «обобщает» и немедленно пишет кому-нибудь, преимущественно, Наркому. Партийный комитет Института и местком трепещут перед ним. Он вбегает туда в любое время, в
любое заседание и, размахивая бумагой, исписанной его невыразимо мелким почерком, — но не без каллиграфического щегольства, — кладет бумагу на стол, и багровый, со слезами на глазах, восклицает: «Товарищи, ведь это ж — безобразие?!». Сердца [у всех] падают, и всем, действительно, кажется, что [на них свалилось] свершилось огромное безобразие и противозаконие. Врывается он и к Огородникову. Тот берет у него бумагу, холодно смотрит на нее и говорит:
— О, играл бы ты, Митя, с этим обиженным в «носы». Впрочем, где тебе играть, у тебя нос мягкий, как и душа, еще развалится. — И, кладет бумагу в стол, а Митю выпроваживает. Всякие длинные «заявления» жалобы Огородников презирает; он даже годовую смету Института ухитряется изложить в пяти строках, а печатные его труды не достигают больше пяти-семи страниц.
Мне Митя очень нравится. Он часто заходит ко мне в корректорскую, ища, преимущественно, справедливости. Он садится против меня за стол, возле лампы с зеленым абажуром, и глубоко вздыхая, начинает: кто кого и как обидел. Спросит он и о Пете, моем тринадцатилетнем сынишке, который стал что-то покашливать и температурить. Он достает Пете большие сухари, белые и твердые, а также сахар. Подозреваю: из своего пайка. Краснея до ушей, он бормочет: «Берите, что вы на самом деле! У меня лишнее, а у него температура». И тут же он вспомнит своего отца и расхохочется: отец температурил ежедневно, он характером «вроде меня», а служил начальником почтово-телеграфной конторы; горы писем ежедневно и, небось, горы неприятностей, а как узнаешь и поможешь, ха-ха- ха!.. Теперь отец слесарем где-то в Сибири, на танковом заводе... И хотя в этом нет ничего смешного, Митя широко хохочет. В глазах его стоят слезы, в груди — вздохи. Он — влюблен... всегда!
Другой, наиближайший ученик — Измаил Бимитович Мирзабытов, [не то таджик, не то узбек, точно не скажу] по национальности узбек, он очень молчалив. Мирзабытов — высокого роста, гораздо выше Мити, худой, с морщинистым, но оживленным лицом, на котором возвышается длинный прямой нос, и воспаленно светятся черные маленькие глаз¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
529
ки. Платье на нем всегда затаскано, пуговиц на пиджаке, да и должно быть на рубашке, нет, сапоги сбиты и косят. Он постоянно в движении и я ни разу не видал, чтобы он сидел; даже на каком-нибудь многодневном пленуме, где его присутствие обязательно, он пробирается в угол и ходит там маленькими неслышными шажками. Если вы хотите заговорить с ним — спросите про горы, и он отчетливо, терпеливо обрисует вам любой горный кряж нашего Союза; он измерил их своими длинными ногами и помнит от подошвы до вершины. Кроме гор, он страстно любит машины нашего института — любовь эту привил ему Огородников. Учение давалось туго Мирзабытову, и Огородников придумал какой-то особый ключ, в результате чего Мирзабытов стал лучшим студентом Института. Однажды я правил корректуры какой-то огородниковской таблицы. Мирзабытов проходил мимо. Внезапно он остановился, положил мне руку на плечо и сказал: «Утопал. — Он подал руку. — Хорошо». И все! Но, в этих нескольких словах прозвучала такая признательность и преданность учителю, что меня прохватила дрожь восторга, и с той поры мне приятно смотреть на Мирзабытова, слушать его тихий грудной голос и глядеть на его сочные алые губы, которые у него очень красивы. Не знаю, есть ли у него семья. Однажды я спросил об этом. Он ответил: «Четырнадцать лет! Хожу из дома в дом. Гость! Не отпускают. Хороший человек, а?». Что бы вы, на моем месте, ответили ему. Я пожал плечами.
Несколько дней назад у профессора появился еще близкий ученик. Мне думается, он затмит остальных. Ученик этот приехал с фронта. Снайпер, радист, спортсмен, музыкант, — он уже очаровал половину Института. Зовут этого ученика — Маша Переквокто- ва... Но, прежде, чем говорить о ней, я вернусь на восемнадцать лет назад.
2.
В 1925 году, будучи тогда разъездным корреспондентом крупной московской газеты, приехал я в Баку. Сам я родом из Архангельской области, где и учился; характер у меня в юности был мечтательный и пытливый, — представляете восторг, с каким я глядел на
проворные бакинские тарталыцики, воплощающие в себе, казалось, всю черноту востока, черпали из земли тяжелую и глянцево-темную нефть при помощи желонок. А, заводы? А, современные нефтяные насосы, блещущие металлом и краской, почти без руки человека, выкачивающие целые реки нефти?
Вечером, когда в крутое небо поднималась луна, цвета самой чистейшей пережженной извести, и вокруг вас воцарялась удивительнейшая чистота и благолепие, я забирался в старый город, расположенный по склону горы, над бухтой.
Сердце мое ныло.
Оно призывало Древность!
Древность должна быть соединена с этой Новизной, которую я видел днем. Они должны образовать как бы один вал. И тогда, стоит лишь воздействовать на этот вал рычагом моей мечты, как все вокруг закружится, перевернется, — и я переброшу себя в Завтра, в Будущее. Да, да! Я так и воображал будущее с большой буквы: Хрустальные дворцы, разумеется, кубической формы по тогдашней моде; прекраснейшие, умнейшие Девы и Мужи, коротко стриженные и коротко одетые; покорные и ласковые сады — парки... Короче говоря, полный порядок и благорастворение воздухов и я сам, перенесенный с готового уже чертежа на реальное место законченных, по этому чертежу, строений, без каких-либо неприятностей и тягот.
А что касается старого города, то тут трудно, чтоб не ныло сердце. Улицы так узки, дома так тесны, что невольно думаешь: э, да здесь жители перепутали не одни лишь свои стропила, но и коммерческие дела, но и самые сокровенные помыслы. Перепутанные же помыслы как раз и есть то дышло, которое ворочает передок и везет за собой всю повозку фантазии.
На каждом повороте мне чудился встречный караван, несущий к Бакинскому капищу огнепоклонников мумифицированные трупы из Ирана и Индии. И, вот, — встает труп! Он, качаясь, открывает тусклые неподвижные очи. Он все знает, но ничего уже не разумеет. А я — разумею, ничего еще не зная. И он, сухими синими губами, рассказывает мне историю о заточенной спящей царевне, о сокровищах утаенных ею, о путях к ним...


530
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
О, эти тенистые, таинственно распахнутые настежь кофейни, с горьким запахом кофе, неподалеку от высокой Девичьей башни, что глядится в море и отражается там затопленными развалинами!... О, старцы возле кальянов, как мудры ваши лица, обожженные солнцем, лица, на которые падает тень от высоких вытертых меховых шапок!.. О, мусульманское кладбище на горе, снабженное таким количеством намогильных памятников, что хочешь — не хочешь, а вспомнишь птичий базар у нас на севере! О, горячий ветер, в одно мгновение насовывающий вам полные руки и рот душистой пыли оголенного и прокаленного Апшеронского полуострова!..
А, главное, — о, молодость!..
Однажды в тени Девичьей башни, дыша воздухом с моря, просматривал я «Бакинскую вечернюю газету». Среди объявлений, вроде порядка приема в теологический техникум или остановок нового трамвая, наткнулся я на сообщение местного археологического кружка.
Желающие приглашались прослушать доклад П.И. Петрова на тему «Сокровища Александра Македонского», которому быть в воскресенье, такого-то числа, в филиале музея, во дворце бывшего бакинского хана, в старом городе.
«Ну, положим, тема доклада не столь уж значительна и редка! Известно, что о знаменитом полководце Александре Македонском или, как его зовут на востоке, Искандере Двурогом, имеется достаточно легенд и песен. И, конечно, не мало их о предполагаемых сокровищах Искандера, которые он будто бы скопил за время своих походов. Экая хитрость, свести воедино песни и предания и подать их публике или даже ученым археологам!..» — так думал я, глядя на объявление.
Постепенно, мысли мои углублялись.
«Почему доклад устраивает местный археологический кружок и его председатель Пе- реквоктов, т. е. люди превосходно знающие восток и его историю именно с материальной стороны. Коли дело идет о простом своде песен и преданий, то не лучше ли Петрову прочесть свой доклад у фольклористов, этнографов, поэтов. Не следует ли заключить, что раз доклад организуют археологи, то П.И. Петров, в подтверждение своих тезисов, принес
новые материальные данные. И, коли доклад о сокровищах, то уж не знает ли он пути к этим сокровищам!».
Я вернулся в гостиницу. Мне подумалось, что мои двадцать лет не гарантируют мне искреннего и исчерпывающего ответа ученого директора и археолога Переквоктова, и сказал в телефон:
— С вами говорит сотрудник московской газеты...
— Знаю, знаю, — торопливо ответил мне, должно быть, приглушенный годами голос.
Я удивился.
— Откуда знаете.
— Телеграмму получил, как же, — ответил голос. — Ведь, вы же насчет сокровищ, а не насчет шакшоя.
Тут, признаться, я удивился больше. У нас на севере «шакшоем» называют дикого, а не ручного оленя, хотя оба животных одной и той же породы. Слово это редкое, малоизвестное. Ныне оно почти вышло из употребления, и услышишь его разве от дряхлых стариков или профессиональных охотников, которые про неудачливого товарища говорят: «заблудиться у шакшоя в рогах способен».
— Именно, насчет сокровищ героя, — сказал я, — а не насчет сокровищ шакшоя.
— Да, насчет шакшоя лучше в комиссионный, — отозвался голос раздраженно, — а если насчет героя, то прошу пожаловать лично.
Я и пожаловал.
Но, так как дорога к музею шла мимо комиссионных магазинов, которых в городе было четыре, и стояли они все почти рядом, то я и завернул в них.
В каждом комиссионном магазине, наклонив ветвистую голову и расставив широко ноги, стояло, более или менее, изъеденное пылью, чучело шакшоя. На шее, на пеньковой веревке, висел обрывок картона с обозначением цены. Она была не велика.
Не поразительно, что в Баку оказалось четыре чучела шакшоя: нефтяные магнаты, изгнанные революцией, отличались некогда шальными причудами; чучел могло оказаться не четыре, а четыреста. Более поразительно то, что комиссионный] е магазины предполагала продать их!
Смеясь, глядел я на широкие морды шак- шоев, на их вытаращенные стеклянные глаза


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
531
и толстые ноздри. «Душно вам на востоке, братцы», — думал я, и, похлопав их по жесткой шее, направился в музей.
Пройдя небольшой дворик, окруженный крытыми галереями, заполненными керосинками и вопящими детьми, я поднялся по каменной лестнице. Тонкая, стройная девочка лет шести, с ленивой и небрежной походкой, белокурая, с высоким лбом и серьезной, не детской улыбкой, встретила меня.
— Вы к папе. — Спросила она меня, и слегка приблизила ко мне чуть вздернутый нос.
— Как тебя зовут, [сударыня] детка ?
— Маша, — ответила она.
— Веди меня к отцу, Маша.
Она распахнула дверь, и скрылась. Я вошел в кабинет Переквоктова. Меня встретил рябоватый человек в чесучовой толстовке и полотняных, замызганных брючках, не по росту коротких.
3.
Двери балкона распахнуты на улицу. И кабинет, и балкон так залиты светом, что трудно разглядеть дом на противоположной стороне улицы. По бледно-желтым булыжникам мостовой катится целая река света и сквозь нее, маячат где-то вдалеке тонкие контуры нефтяных вышек. Благоговение к свету такое, что ничто не шелохнется.
Директор Переквоктов неслышно ходил по кабинету, вдоль стен. Передо мной его утомленное, малярийное лицо: я глядел на задники его стоптанных брезентовых туфель и думал: «Ну, какие еще сокровища. И причем тут сокровища». Молчание. Закуриваю. Шорох туфель. Молчание.
Надо и говорить о чем-то!.. Я сказал:
— Любопытно, кому принадлежали чучела шакшоев.
— Кому, на самом деле, принадлежат. — Словно отвечая самому себе, в пол, сказал директор, и почесал за ухом. — Вот это, в высшей степени любопытно. Все остальное чепуха. А вы Петрова видели?
— Нет еще.
— Повидайте. Он производит впечатление нормального. Тут, ко мне ходят... всякие... кладоискатели... и мошенники. Нефть, дорогой, нефть! Хищников и тянет... Ну, посмотрев на
Петрова и советовавшись с друзьями, я разрешил доклад.
— Будируя интерес к истории.
Переквоктов, вдруг чему-то развеселившись, улыбнулся:
— А, вы — милый молодой человек. Хотите немного молока?
— Молока?
Следя глазами за удивлением на моем лице, Переквоктов продолжал улыбаться:
— Чрезвычайно милый, и — неопытный. «Будируя интерес». Нет, милый, до настоящей истории нам еще далеко. А вы, вижу, уважаете историю? [<3 сл. нрзб.>]
Нерешительность, которая чувствовалась в нем, исчезла. Я почувствовал, что он поверил мне. И мы оба обрадовались на мгновение этому чувству. Он внезапно наклонился к письменному столу и открыл боковой ящик. Он вынул небольшую картонную коробку из- под папиросных гильз, — и раскрыл ее. Глаза его нежно засияли, и он опустился в кресло, словно обессилев [ший] от напряжения.
— Глядите же на историю! — воскликнул он. — Вот она!..
На дне коробки, среди белоснежной и тонкой ваты, лежал темно-красный камень в массивной золотой оправе. Собственно говоря, только с размаху можно назвать этот камень темно-красным. Он отдавал темно-красным. Он наводил, так сказать, ваше внимание на темно-красный свет; на самом деле камень, несомненно, обладал даром дивной многокрасочности свойственной всему необыкновенному. Уж не мне быть знатоком драгоценностей, — я видел их мельком в музеях, да в витринах ювелиров, — но и мне понятно, что тут редчайшая, уникальнейшая вещь, единственная в мире.
Я осторожно взял камень. Теперь он отливал желто-маслянистым, как бы уходя в мою руку, тая под солнечным светом. Я впился глазами в камень. Я, наконец, ощущал подлинный запах древностей, аромат преданий!
Впрочем, я не забывал изучать его внешне. Размером он несколько крупнее копеечной монеты. Оправа и внутренность камня покрыты искусной и мелкой резьбой. Отшлифован он тонко, рукою, несомненно, великого художника.
— Камея? — Спросил я.


532
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Он поднял на меня еще раз глаза и снова насмешливо улыбнулся. Мне подумалось, что ему захотелось сказать: «Знаешь что, голубчик, проваливай отсюда», но ему надоело молчание, надоело быть одному в этом большом, залитом солнцем кабинете, среди старинных кувшинов, сабель, седел, манускриптов, а может быть, он чего-то и побаивался... Он сказал:
— Нет. Гемма. Камеями, как вы помните, называются камни, на которых фигуры выпуклы. Гемма — есть фигура, вырезанная вглубь драгоценного камня.
— Значит, это действительно, драгоценный камень?
— Рубин, — ответил он, по-прежнему насмешливо и зло улыбаясь.
— Поди-тко, дорогая штучка.
— Если прибавить, что древние редко пользовались рубином как материалом для резьбы. Обыкновенно, брали агат, сердолик, аметист, яшму или оникс. Есть драгоценная камея из оникса. Она принадлежала русскому императору, и ныне в Алмазном фонде. Помните: Искандер и мать полководца, Олимпиада. Оба в профиль. Когда вы посмотрите в лупу, вы увидите, что упомянутая камея только слабое подражание этой гемме.
Он повернулся к нише, позади письменного стола, отдернул занавес из толстого и плотного палатника. В нише, на полках находилась какая-то дрянь: поломанные кофейники, мыльница, эмалированный умывальник, футляр от бритвы, три пенковых трубки со сломанными чубуками. Все это было покрыто обильным и жирным слоем пыли. И опять я подумал: «Какие там сокровища, откуда!».
Он нашел большую лупу и подал ее мне, а затем, облокотившись на стол, стал глядеть на меня с той же насмешливой и злой улыбкой.
Я наводил лупу, а он говорил:
— Гемма, по-видимому, принадлежала супруге Александра. Вы слышали о Роксане, дочери среднеазиатского владыки Согдиарха. Откуда во мне убеждение, что гемма принадлежала Роксане. Взгляните на лица. Лицо Александра слишком спокойное, художник передал только внешние его черты. Лицо Роксаны — сделано со всем творческим напряжением, на которое был способен этот неизвест¬
ный гений. Лицо ее наполнено страданием, и мне, в иные минуты, кажется, что я услышу ее голос, настолько оно жизненно... Александр был тщеславен, он был уверен, что все, кто окружают его, счастливы. Зачем ему на камне, его печати, иметь страдающее лицо. И чье лицо? Жены! Несомненно, жены! Для его матери Олимпиады оно слишком молодо. И еще одно соображение. Александр на печати непременно поставил бы свое имя, а здесь рядом с его шлемом какой-то росчерк, возможно — автограф Роксаны. Вы видите?
Я придумывал, что сказать, и ничего не находил.
Я видел две головы, два профиля. Первая голова, мужская, слегка наклоненная вбок, наполовину заслоняла женскую, — и какой такт обнаружил художник, что заслонил эту женскую головку! Лицо мужчины, — уже сильно пожившее и подернутое жирком, — выражало самодовольство и уверенность, даже чрезмерную уверенность, даже казалось, что он под хмельком. Профиль молодой женщины, почти подростка, — строгий, прямой, — был резко очерчен и наполнен тоской невыразимейшей. Прав был Переквоктов, так и думалось, глядя на нее, что она сейчас раскроет тесно сжатые уста, и завопит, закричит истошно от непереносимой муки...
Закрыв коробочку, я вернул ее директору.
Он спросил:
— Пирготель, не правда ли?
Я промычал что-то неопределенное, догадываясь, что говорит или о владельце геммы, или о резчике ее. Я все еще не разобрался в собственных чувствах, но пока что одно чувство преобладало над всем: радость, что удалось увидать редкую и красивую вещь. Примешивалось к этому чувство и желание — вместе с Переквоктовым и Петровым искать сокровища, а они есть, раз Петров, не задумываясь, оставил Переквоктову эту гемму!.. Хотелось и сообщить в редакцию, ну, а если они вместо меня, неопытного корреспондента, пошлют какую-нибудь старую опытную газетную лошадь, что от меня останется! Подленькая и мелконькая трусость заставили меня быть осторожным.
— Вообще этот вопрос надо еще обдумать, — сказал я, — прежде чем сообщить о нем в столичную прессу.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
533
— Нормально думаете, — сказал мне со своей улыбочкой Переквоктов. — А, к Петрову все-таки зайдите.
— Зайду непременно, — ответил я и оставил его.
Выйдя на улицу, я оглянулся. Большой каменный дом, где жил директор Переквоктов, бросал короткую и резкую тень на мостовую. Что-то тревожное и непонятное было во всем очертании этого дома... И я подумал: «К Петрову заходить рано, кто знает, не одна ли здесь сговоренность, и неизвестно, что они хотят занести в столичную прессу. Подожду- ка я общего собрания, послушаю оппонентов, а там и дам освещение. Корреспондент я молодой, с этими сокровищами в такую склоку можно попасть». И я добавил: «У меня хоть кафтан и сер, а ум не черт съел». Дело в том, что я верил уже в существование сокровищ!..
4.
День близился к концу. Жара не спадала, а наоборот, казалось, увеличивалась. Сердце мое билось учащенно. Я прилег на диван в своем номере и стал перелистывать «Остров пингвинов» А. Франса. Пингвин я или орел. Я загадывал, разделяя буквы слов попарно. Если чет — пингвин, дурак, трепач. Если — нечет, то орел, удача, мировая известность...
С моря дул тихий и теплый ветер. Раскрытое окно покачивалось, и поблескивала стеклянная ручка его. Мне казалось, что я качаюсь вместе с нею на качелях славы... Мне представлялась книга, которую я напишу. Я уже чертил в уме первые строки этой книги... Начну я с комической фигуры директора Пе- реквоктова, дам его шаржированно, вышучу его толстовку, стоптанные брезентовые туфли. Себя обрисую наблюдательным, острым. На первой странице, виньеткой в старинном вкусе, пойдет гемма царицы Роксаны, так как ее тоска понятна моим читателям, а не пошленькое и пьяненькое самодовольство Искандера...
Я взял карандаш и так как немножко маракую в живописи, то и набросал на полях «Острова пингвинов» рисунок геммы. Когда я рисовал его, то вспомнилось, что возле профиля Александра, внизу, у подбородка, там, где кончается шлем, находился не то... нет, это не похоже на автограф! Тогда, такой скоропи¬
си не знали. Это скорее чертеж здания, план города... или лабиринта, черт возьми!..
Надо б еще раз взглянуть на гемму.
Но, не будем форсировать событий, а будем наблюдать спокойно, и, как подобает опытному газетчику, «без паники». Гемма. Хотите ее увидать? Увидите в воскресенье на докладе, а сейчас извольте докончить рисунок и идите кушать!
Я и пошел кушать.
Однако, в воскресенье, я прибежал на доклад П.И. Петрова за полтора часа до его начала. Для себя я объяснил эту торопливость тем, что хочу перед докладом проинтервьюировать Петрова. Любопытно... а вдруг событие-то историческое!
Возле резных ворот дворца ходили какие- то загорелые личности. Я подумал: «Неужели этот дурак директор пригласил агентов угрозыска, боясь, что докладчик удерет». Странная манера археологических изысканий у этих бакинских археологов!.. Впрочем, агенты угрозыска меня интересовали мало, я ждал Петрова. Президиум кружка — трое бородатых мужчин и один бритый, Переквоктов, — ели твердую и пахучую дыню, запивая ее красным вином. Тоже сочетание археологическое!
— Присаживайтесь, — сказал мне Переквоктов. — Петрова видели?
— Не удалось. Срочные корреспонденции. Надеюсь, перед докладом...
— Ого! Он скоро придет. Хотите, дыни? Превосходная!
Я отказался. И опять мне пришло в голову: «Дыня, — и сокровища! Ну, какие тут сокровища!..»
К восьми явились местные ученые, все с седыми подстриженными бородками и, несмотря на жару, в лаковых туфлях и черных пиджаках, как будто, — они шли представляться самому Александру Великому. Шаркая мягкими сапогами, пренебрежительно хохоча, вкатились сотрудники местной газеты. Вошли три поэта —все Люсьены дю-Рюбапре, уже вернувшиеся в свой Ангулем. Затем появилась публика, главным образом, молодежь, привлеченная громким названием доклада.
В половине девятого начали поглядывать на часы: докладчика все еще не было. Через пятнадцать минут, я подошел к директору Переквоктову и спросил:


534
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Сколько раз вы видели Петрова? Вы его хорошо знаете?
— Знаю.
— Тогда зачем же вы пригласили агентов угрозыска?
Он вздрогнул и повернулся к воротам. Они были плотно прикрыты. Не обращая внимания на глумливый хохот газетных сотрудников, он рысью побежал за ворота. Я сопровождал его.
Улица была пуста.
Он стоял, глядя в землю, глубоко задумавшись. Я глядел на его спину и чувствовал, что он ощущает приближение чего-то гнусного, и это его ощущение рвало мое сердце на клочки. Но что я мог предпринять, что я мог сказать? Ведь мне было всего только двадцать с небольшим лет!
Он обернулся ко мне и сказал с глубокой грустью в голосе:
— Будь бы вы... постарше... мы б выпили сейчас бутылку красного вина и потолковали. Но... Боже мой...
Он смотрел на мой лоб, и он ему, наверное, казался очень, очень маленьким, и очень, очень пустым. Мы были дальше друг от друга, чем мемуары, написанные на расстоянии двух тысячелетий.
Через час мы разошлись по домам. Докладчик не явился.
Придя в гостиницу, я со злостью швырнул «Остров пингвинов» под диван, и сел писать корреспонденцию о неполадках на одном из нефтепромыслов. Давно я собирался, но все рука не доходила, и теперь — берегись, товарищ начальник и товарищ главный инженер!.. Я писал с увлечением, с диким восторгом, — и вместо толстого начальника промысла мне мерещилась худенькая и насмешливая фигура директора Переквокто- ва. Я писал, а он сухо и зло ухмылялся; и я шептал: «Ничего, и до ваших проделок доберутся».
Утром в понедельник, отправив по телеграфу корреспонденцию, я зашел в редакцию местной газеты узнать телеграфные новости. Сотрудник, встреченный мною на несостояв- шемся докладе о сокровищах, сказал:
— А вы знаете, директор Переквоктов дал дуба.
Я с трудом удержал вопль изумления.
«Дал дуба», как вам, наверное, известно, значит — умер.
— Когда? Как?
— Оказывается, вы не знаете!
И он пространно объяснил, что директора убили в кабинете музея, куда он, видимо, пошел случайно ночью. Убили его двое воришек, забравшиеся в музей, чтобы выкрасть дорогие часы, некогда принадлежавшие бакинскому хану. Они взламывали витрину, когда с фонарем в руке, вошел Переквоктов. Он кинулся на них. Они ударили его но голове музейным оружием, лежавшим возле витрины — бердышем.
— Они хотели его оглушить, но бердыш оказался тяжелым... смерть, так сказать, профессиональная; найди он, при раскопках, бердыш полегче, другой был бы случай, как однажды... — начал было он.
Но я, выскользнув из редакции, поспешил в музей.
На дверях висела печать. Я устремился в уголовный розыск. Благодаря моему газетному удостоверению, меня тотчас же принял следователь, ведший дело об убийстве. Увидав следователя, я почти упал на стул и начал беспомощно и бессвязно лепетать о директоре, о гемме, — вспомнил даже чучела шакшо- ев! Ну, разумеется, и о загорелых людях, стоявших в день доклада возле филиала музея и принятых мною за агентов угрозыска... ах, почему это были не агенты!...
Следователь, понимая, что перед ним человек, впервые попавший в атмосферу правосудия, слушал меня осторожно, не докучая расспросами, а сам, наоборот, много говорил. Он сказал, между прочим, что гемма не обнаружена, что эксперты считают ее поддельной, а ему хотелось бы на нее взглянуть: хотя он и не эксперт, но на востоке в драгоценных камнях все эксперты. Незаметно перешли к другим судебным делам. Следователь спросил, долго ли я проживу в Баку и не предлагаю ли я осветить в столичной печати дело учителя Бурке. Что же касается дела Переквоктова, то оно не любопытно: убийцы сознались, суд будет краток. А вот учитель Бурке, в некотором роде, тип наших дней! И он повел меня к следователю, который вел дело Бурке.
Дело оказалось, действительно, очень характерным. Я прочел его с большим интересом, снял копии с переписки между жен[ы]ой,


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
535
дву [хрия ее братье[в]ялш [её], и самого Бурке. Кратко говоря, обстоятельства дела заключались в следующем.
5.
Учитель французского языка, датчанин по происхождению, постоянный житель Петербурга, Никол[ьс]я Бурке и его жена Эсфирь Ароновна, еврейка, урожденная Копельман, с двухлетним сыном приехали в Баку к своим родственникам. Никол[ьсу]я Бурке город понравился. Он высказал желание навсегда остаться в Баку. Он продал обстановку и кое-какие вещи в Петербурге, жена — приданое, и они, с помощью братьев жены, приобрели домик на окраине города, неподалеку от главных промыслов. Бурке поступил преподавателем французского языка в геологический Институт. Нужно добавить, что гражданскую войну Н. Бурке провел добровольцем в Красной Армии на Украине, был ранен в голову, имел награды — почетное оружие и отзыв дивизии.
В феврале 1925 года соседи Бурке сообщили милиции, что Никол[ьс]я Бурке «сделал в своем доме буйство, давил и бил своего трехлетнего сына Макса, хотел открутить ему голову, свалил на пол свою жену, которая заступилась за ребенка, потом, придя еще в больший азарт, побежал в своею комнату за бритвами, крича, что зарежет всех и сам себя, но был удержан сбежавшимися соседями. Жена его, Эсфирь Ароновна, без теплой одежды, уехала на случившейся на улице подводе, везшей дрова, к своим родственникам Ко- пельманам».
Одновременно с этим, инженер-нефтяник Натан Копельман, брат Эсфири Ароновны, заявил в ту же милицию, что 6 февраля он пришел в дом Никол [ьса]я Бурке, с ключом, который выдала ему сестра, дабы принести теплое платье для сестры и ея семейства. Для предосторожности он взял с собой револьвер, который носит по долгу службы. В предупреждение того, чтобы Никол[ьс]я Бурке не бросился на него с почетной саблей, с ножом или бритвой, как бывало прежде несколько раз, он, Натан Копельман, на крыльце дома сестры сделал выстрел в воздух, дабы дать знать, что идет вооруженный. Как он предполагал, так и случилось. Никол [ьс]я Бурке, человек низкой души и трус, храбрый только с крот¬
кими и слабыми женщинами, услышав выстрел, скрылся из дому, заперев на замок комнату, где находились теплые вещи. Войдя в дом, Натан долго бродил, но не нашел Ни- кол[ьса]я. Наконец, увидал фотографический потрет Никол[ьса]я, «от нечего делать и чтобы внушить Никол [ьсу]я Бурке всю низость его поступк[а]ов, показав, чего он достоин, и вместе с тем, согласно свидетельства А.С. Пушкина в его повести “Выстрел”, внушить противнику страх и ужас». Натан, по его словам, «взял портрет, поставил его на пол и, отойдя на шесть шагов, выстрелил и разбил пулею портрет, который и передал соседям с тем, чтобы они отдали его подлому учителю Никол[ьсу]я Бурке, а так как и на вторичный его выстрел Бурке не явился, то Натан принужден был взломать замок и, взяв кое-что из теплой одежды своей сестры, ушел».
Вечером того же дня, Никол[ьс]я Бурке прислал Предисполкома Бакинского Совета следующее письмо, которое привожу целиком: «Уважаемый товарищ! Извините, простите, что пишу не форменно. Дело требует не формы, а защиты, пролетарской защиты! 6 февраля 1926 года меня было убил из шестиствольного револьвера “Наган” родной брат моей жены Натан Копельман. Я случаем спасен. Тут же случился сильный пожар. Чего же еще ожидать! Портрет мой личный, разбитый пулей. И немая стена, показывающая тоже, и соседи. Жена моя с братьями принимает решительные меры к моей смерти!.. Находящийся в опасности, стерегущей меня ежечасно и ежеминутно, и состоящий под заботой пролетарского Государства о раненых, бывший командир роты связи, интернациональный доброволец Красной армии датчанин, ныне гражданин СССР, Ни- кол[ьс]я Бурке».
При допросе в милиции, Никол [ьс]я Бурке показал:
— От роду мне 26 лет. Женат три года. В России живу уже восемь лет, а до того жил в Париже. Окончил реальное училище и учился в Лесном Институте в Петербурге, где и женился на теперешней жене. Был добровольцем во 2-м Интернациональном полку 224 стрелковой дивизии. Награжден за храбрость в сражениях, причислен ученым коми¬


536
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
тетом к раненым, о которых должна быть особая забота пролетарского государства. Что же касается жены, то по священной обязанности супруга и отца, а равно и по чувствам своим, он не только желания, но и в мыслях не имел каких-либо действий против своей жены. 6 февраля, пообедавши, он лег отдохнуть, и услышал в дверях спальни крик ребенка: «Папа, проклят! Папа, сукин сын!». Вставший с кротостью, он вышел к Максу, взял его за ручку и хотел наказать как отец. В это время жена его, Эсфирь, бросилась к нему с ругательством и, повторяя низкие слова сына, начала вырывать его. Он, нежно взяв жену за руку, сказал: «Не ваше дело». Она тотчас же убежала и начала кричать, что он хочет ее бить. Он! Он по чувствам своим никогда не позволял себе не только быть дерзким, но и невнимательным. Не отвечая на ее горячие выражения, он лег в постель. Но вдруг, сын его Макс, ободренный матерью, вцепился в его виски, стал рвать их с криком: «Папа, проклят!». Как ни прискорбно, но он, Бурке, видя, что дитя научено, взял сына Макса тихо за ушко, но жена, выхвативши его, убежала к брату своему, инженеру «Закнефти» Натану Копельману. Он, Бурке, даже удивляется лжи жены относительно бритв, а топтать ногами ребенка, он не позволит себе как убежденный пролетарий!.. Весь день, ожидал он жену, будучи уверен, что он прав и что она это почувствует. Но вместо того, приехал зазнавшийся спец Натан Копельман и в каком-то остервенении выстрелил в окно, после чего вбежал в комнату с криком: «Где подлец Бурке, я убью его!», и увидя его, Бурке, выстрелил и пуля нанесла ему контузию в левую руку, рядом с ранами, нанесенными рукою буржуазии. По благоразумию я, Бурке, счел за лучшее удалиться и скрылся в стойле для скота, где более двух часов стоял на морозе и жестоко простудился, в то время как Натан Копельман стрелял в мой портрет, снятый еще в дни боев на фронтах гражданской войны. Вот какое уважение оказывают спецы воинам гражданской войны!
На вопрос: почему же, по свидетельству соседей, Н. Бурке сейчас, поскольку жена ему не мешает, все же продолжает пить, распродает вещи, принадлежащие жене, изрубил ее шубу и шаль, и пьяный лез в печку, в которой
едва не завяз, и был вытащен оттуда с ножом в руках, Никол[ьс]я Бурке ответил:
— С тоски. Я вполне понимаю цель моей жены и спеца — ее брата: удалить меня из Баку, от себя, от детей, предмет этот я, в свое время объясню высшему командованию, так как имею сына, над которым долг отца заставляет иметь попечение! Но я не выеду из дома и из Баку!.. Я не чувствую себя виновным в оклеветании, произведенном моей женой и ее братом и не поверю, чтоб Пролетарский Суд сделал распоряжение разлучить меня с сыном и разрушить благосостояние его, отнимая у меня последние остатки, а также разрушать окончательно мое здоровье, разрушенное и без того, вследствие ран и контузий, полученных в сражении за Пролетарскую Отчизну и Интернациональную Солидарность Трудящихся Всех Стран! Потому покорнейше прошу, не беспокоить меня излишними вопросами, в противном случае я принужден буду просить защиты Москвы и Советского Правительства, в покровительстве которого имею честь состоять, доброволец Н. Бурке.
На вопрос: известно ли ему, Н. Бурке, что жена его, Эсфирь Ароновна Бурке, беременна и находится на пятом месяце, Н. Бурке ответил: «Известно, но она позволила себе быть дерзкой и глупой, она забыла, что я дал ей имя, а оно было всегда чисто. Теперь же вместе со своим, она очернила и мое! 24 часа сроку: мой сын или сын Вали! Я — муж, и требую законного ответа. Она не видит, что есть за нею!».
На вопрос: не уточнит ли он показания и не разъяснит ли: кто этот Валя, которого он подозревает, по-видимому, в связи со своей женой, Н. Бурке ответил, что это беззаконные требования и что когда его возьмут мертвого, то и тогда не получат ответа!
В заключение, к характеристике Н. Бурке стоит, пожалуй, привести показания его жены, Эсфирь Ароновны, показания не очень сдержанные, [<1 нрзб.> Вы увидите, что и сквозь эту сдержанность прорывается горе и любовь, хотя уже] наполненные горем и любовью, хотя любовь, кажется, уже потухла. Она говорит:
— В продолжение четырехлетнего замужества, я вполне изучила свойства своего мужа. Известно многим, что муж мой с первого с ним знакомства в отношении к посторон¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
537
ним людям всегда заслуживает похвалу. Многие считают его любезным, ласковым и обходительным, в чем я и отдаю ему полную справедливость; тогда как в отношении к семейству он совсем другой. Он нас нисколько не остерегается, позволяет себе всякое буйство, всевозможные неприличия и ругательства, — нас он не считает свидетелями по закону. Многие считают его умным и лояльным. Он нечто иное в этом отношении. Он — лицемер. Ему выданы свидетельства врачей во Владикавказе и Екатеринодаре в существовании судорог вплоть до сумасшествия... Прошу это проверить по более точной экспертизе. В продолжение моего замужества я заметила, что он имеет ум гибкий и способный ко всем изворотам, — оправдаться, смело свалить свою вину на другого. Будучи привязан к интересам, он хочет получить в свое распоряжение возможно больше людей, с намерением промотать их состояние и телесное существо! Так поступает со мной, но — испуг, его бешенство, запальчивый и азартный характер, благодаря которому он ставил срок только три дня моей жизни после моих приближающихся родов: в кого будет его будущий ребенок!
И она продолжает: — Он, при нужде, может покривить глаза, закатить их под лоб, а в бешенстве, когда слюна его превращается в пену, он украдкой успевает расцарапать себе десны до крови, слюна смешивается с кровью и получается кровохарканье, будто бы от раны. Он умеет также во время особенного бешенства, после высокого скачка, упасть на пол, касаясь его спиной и локтями, а не ногами, отчего кровообращение его портится, и даже опытные врачи ошибаются. Он однажды, будучи в добром расположении духа, желая мне доказать, что он безответственен, показал мне свое искусство: так закатил один глаз кверху, а другой книзу, и пустил пену с кровью, что я не дождавшись конца его представления, испуганная ушла в другую комнату, а он кричал, что раненый первого класса, имеет 28 ран за советскую власть и серебряный череп, кроме медицинского свидетельства!.. А через три минуты — он был совершенно здоров, и, причесав волосы, отправился гулять на улицу.
На вопрос: правда ли, как говорят соседи, что Никол [ьс]я Бурке иногда промышляет
гаданиями и, вообще, выдает себя за мага и волшебника XX века, Эсфирь Ароновна ответила:
— Тоже притворство. Он говорит, что его холерический темперамент создан под влиянием Солнца, и что в нем есть способность к тайным наукам, что он — элементал, существо, происходящее не от Адама, хотя и находится среди детей Адама. По его словам, он был энергией, которая скиталась по природе, ища случая проявиться, и проявилась! Разрушительная эта сила или созидательная? В данном случае, — разрушительная. Он — дух в мире скорлуп, сын Самаеля, владетеля яда и смерти, жены его Исхет-Замумин, владетельницы проституции. Людям, которые его слушают внимательно, он говорит дерзко, забыв все приличия, и, наверное, тогда он кажется духом зла. Но, если нечаянно его встряхнуть, он — трус, до того, что не в состоянии владеть ногами и руками. Ночью и впотьмах боится оставаться. Когда ложится в постель всегда неспокоен, и требует, чтоб проверили: заперты ли двери. А как проснется, то начинает злиться и требовать водки. Всех подозревает способными к низким поступкам, всех ставит наравне с собой. Если говорит о чести, натужа грудь и возвыся голос, то только для того, чтобы дать о себе выгодное понятие людям, его не знающим. Дома не молится, но от меня, так как я другой веры, потребовал, чтоб при нашей женитьбе, я перешла в лютеранство, как и он. Когда нас венчали, он беспрестанно клал поклоны, а вышед- ши от пастора, спросил, что говорили присутствующие, хорошо ли он стоял и молился. Книг не любит, но читает только то, чем может похвастать, и поэтому говорит высокопарно, чтоб удивить слушателей и поэтому называет себя магом, словом, человек пустой и любимая его поговорка: «Я жить хочу, и я буду жить в исполнение любой моей прихоти». Ворожил ли он за деньги? Нет. Это его бы плохо поставило перед людьми. Он должен был рисоваться бессребреником, хотя в последние дни говорил, что создает талисман для вызова духов Юпитера, а главным образом, — демонов из их числа Сарахиеля и Сеньера, — властителей сокровищ, и что они появятся только лишь, он напишет их имена на девственном пергаменте. Глупости все это.


538
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
6.
Представьте, здание районной милиции: прокуренное, с истертыми, чуть ли не до дыр, полами, с тусклыми, будто на них осел дым, окнами, [здание районной милиции] милиционеров, усталых от галдежа и лжи базарных мошенников, которых приводят сюда поминутно; встревоженных мелких нэпманов, пришедших устраивать неизбежные неприятности; хулиганов из портовых харчевень, — и эти показания о маге, о духах из числа Сара- хиеля и Сеньера, о пантакле для поисков сокровищ, — есть чему мне было удивиться! — но начальник милиции нисколько не удивился; он, главным образом, допытывался — получал за свои гадания учитель Бурке деньги или нет.
«Так вот она моя встреча с магом!» — думал я, перелистывая папку допроса и, воображая здание милиции, холодный февральский день, испуганную Эсфирь, дающую показания. Я решил непременно побывать на суде, как и, непременно, написать корреспонденцию об учителе Бурке. Следователь прав: дело типическое.
Процесс Н. Бурке вызвал интерес не только у меня: зал суда оказался переполненным. Я увидал человека в поношенном сюртуке и русской рубашке, «посредственного телосложения», как сказано было в протоколе допроса, длинноголового, рыжеватого, с толстой отвисшей нижней губой и несколько дикими глазами. Утром, говорят, он сильно ругался, площадно, а перед началом процесса, проходя через судебную канцелярию, схватил чернильницу в футляре, отогнул зубами жесть, а кусок кожи оторвал и проглотил. Суд потребовал, чтоб врачебная экспертиза огласила результаты исследований. Эксперты перечислили физические недостатки Н. Бурке — тут была и голова, часто подвергавшаяся приливам крови, когда лицо Бурке бледнело и выражало глубокое страдание; и конечности, покрытые холодным и липким потом; бессонница, шум и звон в ушах, трясение головы и судорожное подергивание ее; ослабленная память... Впрочем, Никол[ьс]я Бурке вполне вменяем и результаты ранений его не столь ужасны, как он сам описывает.
Никол [ьс]я Бурке, во время чтения протокола экспертизы, стоял, хотя этого и не тре¬
бовалось. Он слушал, опустив верхние веки, как будто что-то припоминая, часто покашливая и прикладывая руку к груди. После прочтения протокола, он сказал хриплым голосом:
— Прошу суд добавить: аппетит весьма малый, но пищеварение совершается по законам. Кроме того, при ожесточении головной боли, чувствуя всегда горький вкус во рту, и пульс слабый, ускоренный. К этому привели старого интернационального бойца обстоятельства двух ее, моей жены, братьев. Судите! Да довлеет надо мной пролетарская магия слова!..
Он, видимо, рассчитывал на эффект, — и эффект, как он не был груб, вполне удался ему. Судьи переглянулись, улыбнулись, но я почувствовал, что они начали испытывать симпатию к этому «интернациональному старому борцу», которому, кстати сказать, шел только двадцать седьмой год, и который по всем его ухваткам был просто галантерейным приказчиком. Особенно подействовала «пролетарская магия слова». Не забудьте, что это был 1925 год, когда люди нашей страны только что, перешагнув через многие условности и условные преграды, еще видели их перед собой, а значит, уважали всякого, кто презирал эти преграды! Поэтому, шумный отказ от прошлого, граничащий даже с дебошем, выкрики об интернационализме, всеобщем единении, — и, разумеется, показ ран полученных в боях за свободу, все это сильно влияло на простые души, а состав суда был самый простецкий и добродушный. Н. Бурке сразу это понял и уже после первых реплик его, я убедился, что его оправдают!
Правда, соперник у него был сильный. Эсфирь Ароновна и внешне хороша. Двигалась она легко, стройно; тело ее гибкое и крепкое, хотя и невелико по подъему, но, по-видимому, стремительное и страстное. Председатель суда, пожилой и седой рабочий, увидав ее, спросил — как же это она позволила себя бить? — тем самым, признав ее силу. Она отодвинулась от перил, возле которых давала показания, и провела руками по стриженным коротким и густым волосам, а руки и ноги ее были крошечные, и это обстоятельство тоже всем понравилось, как и тонкие ее брови, и орлиный нос. Все безмолвно признали, что характер у нее ровный, но самолюбия — пропасть!


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
539
Никол[ьс]я Бурке сразу же учел настроение суда. У него голос даже стал мягче, и он говорил теперь, обращаясь не к суду, а к жене, называя ее «Эсфирьюшкой» и «милочкой». На брата ее, Натана, щеголеватого и рослого инженера, румяного, с приветливыми серыми глазами, — Бурке даже не взглянул, даже и тогда, когда тот сказал, что «я готов смыть пятно сестры собственной кровью, если б наш советский закон не запрещал поединков, но убивать из-за угла, как он говорит, — я гнушаюсь».
Бурке сказал, размахивая руками и тряся головой:
— Эсфирьюшка! Верь! Я без тебя решительно идиот. Машинальное занятие по хозяйству... с места уволили... грусть, тоска повергает в отчаяние. Я сроднился с тобой, я живу в тебе, а ты во мне! И не говори противное священным чувствам, которые освещают наши души, не говори... но, бог с тобой, меня ты страшно обидела... первая разлука... и ты не вспомнила обо мне, ни строчки не написала, я ждал, — в часы раздумья ты уделишь и мне минутку. Тебе это запрещал твой брат Натан. Он достоин твоей любви, но он мне — враг и он имеет верх надо мной у тебя! Ты — дура, ты — милашка, ты — ангел, ты — черт!
Судья не прервал его — ведение процесса тогда, особенно в делах подобного рода превращалось в семейное собеседование. Судья, наоборот, слушал выкрики Н. Бурке не без удовольствия, а жена, — жена, странно сказать почти верила ему. Она стояла, потупив глаза, опустив крошечные свои руки, кроткая, добрая, милая... чертовски мне жалко ее было! Помимо прочего, и по годам она была ровесница мне.
Н. Бурке продолжал, при мертвой тишине зала:
— Эсфирьюшка! Если бог продлит мою жизнь, лет через пять буду великим человеком, и тогда, тогда приеду в гости к той, которую никогда, нигде, ни на что, ни на кого не променяю! Впрочем, и до того позволь мне писать тебе и присылать подарки тебе и детям. Что тюрьма, если без тебя мне весь мир тюрьма! И, однако, я решительно восстановлю в мыслях, что тебе жених прошедшего...
Зал внимательнейше, а судьи того более — слушали этого негодяя, судимого за из¬
девательства над женой, чуть не убившего своего сына, оскорблявшего милицию, — и только на том основании, что, видите ли, у него действия есть результат болезненного его состояния, происходящего от ран!... Хотелось бы мне знать, кто нанес ему эти раны. Чего доброго суд разжалобится, как и жена тоже, и к ответственности его не привлечет, а приговорит условно.
Я накатал яростную корреспонденцию в Москву. Я нарисовал тип мошенника, спекулировавшего на добродушии и разгильдяйстве, мага, который на суде помалкивает о своем «магическом могуществе», подлеца, опасного для общества, подлеца ожесточенного, злого, расчетливого и умеющего ожидать... Мне думается, это была самая моя горячая и самая длинная корреспонденция.
Результат ее был самый неожиданный. Я предполагал, что газета поддержит меня, напечатает корреспонденцию, мнение Москвы придет в Баку, и на мошенника Бурке обратят внимание, и процесс закончится более достойно... Редакция мне сообщила, что ввиду моей бездеятельности, «выразившейся в том, что корреспондент освещает процесс третьестепенного характера, тогда как процесс работников “Закнефть” только что всплывший наружу, им совершенно не освещен», меня от обязанностей корреспондента освобождают.
Какой это процесс работников «Закнеф- ти»? Откуда?
Я бросился к знакомому следователю, ведшему дело директора Переквоктова. Он встретил меня сконфуженно. Он сдавал дела, — как и я. Он прозевал!
Несколько крупных служащих Главного Управления Закавказского нефтяного производства «Закнефть» совершали, оказывается, незаконные сделки на нефть, совершали давно, и в размерах умопомрачительных. «5% резервный фонд» технических масел и бензина уходил в руки спекулянтов, причем 30% продавались по твердой цене, а 70% — шло в руки служащим «Закнефти». Следователи ловили мелких мошенников, а крупных не видели. Злоупотребления открылись случайно. Какой-то ювелир Левин получил от жены зампредседателя «Закнефти» Волькенау заказ на кулон баснословной цены. Ювелир, че¬


540
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ловек осторожный, навел справки о кредитоспособности жены зампредседателя. Справки эти он наводил довольно громко. Его голос подхватил инженер Зеленин, недавно уволенный из Контрольного отдела «Закнефти», — инженер утверждал, что «Закнефть» снабжает не столько государственные органы, сколько «льет масло и нефть на частный рынок, т. е. занимается саботажем», развращая и без того слабых душою спецов-инженеров. Вот это-то утверждение инженера, т. е. то, что спецы-инженеры слабодушны, и могут, в случае опасности, быть совращены врагом, и обратило на себя внимание прессы и людей, сведущих в общественном настроении. Приехала ревизия из Москвы. Во многих отделах «Закнефти» сразу же обнаружились кражи, взятки, беспорядок, бездействие, незаконная выдача ордеров на технические масла и бензин. Оказалось, что множество дельных инженеров, вместо снабжения Республики жидким топливом, направили свою деятельность на составление чисто бумажных заключений, в то время как, именно они, должны ликвидировать экономические последствия гражданской войны и разрухи, именно они должны так поступать, чтоб массы не жаловались на эти экономические последствия. Истина простая, что государственные учреждения должны работать с пользой, а не во вред народу, а смотрите, что получилось...
Мне было грустно читать газеты, к которым я теперь уже не имел отношения. Ни мне нейтрализовать злые действия людей, что раздувают свою «высокую обязанность», ни мне писать корреспонденции...
Бродя по Бакинским улицам, увидал я однажды витрину комиссионного магазина. Я вспомнил шакшоя, вспомнил и Переквокто- ва. Прошло не более трех недель, а как все изменилось!.. И Переквоктова уже забыли, похоронив, а ведь талантливый человек, говорят, был: из простого препаратора животных, то есть чучельщика, вышел в люди, настойчивым трудом добился ученой степени, стал превосходным археологом... Может быть, я тоже выйду в люди; ведь газетные статьи — не больше чем набивание чучел, если не меньше. И я зашел в магазин узнать, — что же случилось с чучелами. Странный город Баку. Чучела оказались проданными! Я ре¬
шил, что это хорошее предзнаменование, что чучела моей мечты унесены потоком времени, что мне предстоит скорое счастье. Я, кажется, забыл вам сказать, что я уже имел семью, жену, ребенка, что я...
Я вернулся в Москву, обжаловал решение редактора, но где там спорить, когда все газеты были наполнены злоупотреблением в «Закнефти», и процесс этот рассматривался как показательный, а меня обвиняли в том, что я прозевал эти злоупотребления!
7.
Будущее мое было пасмурно. Цепляясь за литературу, ходил я по редакциям. Новости жене я приносил плохие. Мои рукописи возвращались, и меня пробирал мороз по коже: лица секретарей безмолвно рекомендовали мне не заниматься этим делом. Не заниматься, легко сказать! А, жена! А, вторая беременность!. Да, что я — Никол[ьс]я Бурке, чорт возьми!..
Мы нагоняли экономию. Комнату в центре обменяли на угол в Марьиной роще. Мы ждали, ждали... И однажды мне пришло в голову: а разве педагогика не та же проповедь литературой, хотя и устная. К тому же я всегда любил и знал историю...
Короче говоря, через короткий промежуток, я стал преподавателем истории и переехал в Калугу: широка слишком для меня Москва!
Если б вы знали, с каким удовольствием раскрывал я в классе учебник и любовался горящими глазами моих учеников! Несколько раз, знакомя детей с походами Александра Македонского, с историей Греции, я говорил о разгроме им Дария III, о пребывании греков в Средней Азии, где Александр, не сумев в бою победить гордые среднеазиатские народы, должен был пойти на компромисс и даже жениться на Роксане, дочери среднеазиатского царя, — в то время, когда величайшие владыки мира мечтали иметь его своим зятем!.. Мне представлялось страдающее, полное тоски лицо царицы Роксаны, и я вспоминал гемму. Я рисовал детям картины Баку, мою молодость, мою работу в газете... Но, дети есть дети: они требовали продолжения и конца рассказа, а что я мог им сказать о гемме, когда я даже не знал, чем кончился процесс над убий¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
541
цами Переквоктова. Мне не хотелось лгать детям, и я перестал вспоминать Баку, музей, кабинет директора, залитый солнцем, гемму, чучела шакшоев с наклоненными большими головами...
Наступил 1941 год. Не мне дано описать эти великие дни. Скажу только, что и гениальному человеку это трудно будет сделать: так огромна, мощна и необычайно прекрасна эта эпопея. Истину уподобляют свету, добро — теплу, я бы уподобил эту эпоху свету, теплу и грому небывалой грозы!
Вместе с прочими жителями Калуги, я возводил баррикады, рыл длинные окопы, день и ночь не расставался с противогазом и лопатой, и мечтал о винтовке. Но винтовок для нас не хватало, не говоря уже об автоматах, и оттого нас иногда охватывало трагическое настроение. С мучительным беспокойством глядели мы на нескончаемые потоки беженцев, которые словно на своих плечах несли весь пепел сожженных городов и всю тяжесть оставленных могил близких. Прошла неделя, две, месяц, наконец. А беженцы все шли и шли, города и села обращались в развалины, враг становился все беспощадней и злей. Он пополнел, развеселился от грабежа и убийств, он привыкал к обычаю лить нашу славянскую кровь...
Мой старший сын Гришенька ушел добровольцем в армию. С октября месяца 1941 года я не получаю от него известий. Я очень люблю своего сына. Его смерть будет для меня тягчайшим потрясением, если не смертью тоже. Но, — пусть он умрет, лишь бы перед смертью убил, возможно, больше этих зверей в образе человека!
Моя жена, несчастная страдалица, была убита при бомбежке Калуги. Перед тем, как навечно закрыть глаза, она завещала мне младшенького нашего сынка, Петю, тринадцатилетнего любимчика нашей семьи. Я обещал исполнить ее волю.
Когда сердце мое переполнилось и будто выступило из берегов, при всех этих рассказах и самоочных свидетельствах немецкой жестокости, я решил, что лучше всего я сберегу своего мальчика, если сам пойду на войну, и буду защищать и его, и его землю, штыком, винтовкой, пулей. Я оставил Петю моей сестре, которая жила в Москве, и записался в ар¬
мию. Три месяца спустя, в бою за один населенный пункт, в лесах под Малым Ярославцем, я был ранен в голову. Надо добавить, что я близорук. Ранение каким-то странным образом усилило эту близорукость, и я стал совсем плохо видеть на правый глаз. Мне пришлось покинуть армию.
Я переехал в Москву. Мою школу эвакуировали далеко на восток, куда-то на границу Узбекистана и Таджикистана; в Калугу я вернуться не мог; сестра моя, врач, была мобилизована, и я поселился, вместе с Петей, у нее в комнате. Комната сестры, солнечная, большая находилась в коммунальной квартире одного благоустроенного и красивого дома в центре города. Несмотря на пережитые горести и испытания, в первые дни приезда, Москва мне напоминала Москву моей молодости, когда я был переполнен сил, уверенности и, хвастливо, как уже победивший смотрел вперед... Мы с Петей не могли налюбоваться Москвой! Ну, а затем привыкли, да и хлопот было много.
Московские школы тогда не работали, и мне самому, по всем предметам, приходилось учить Петю. Надо было подыскивать службу не по специальности; среди моих прочих занятий, которыми я увлекался «молодости, была также и корректура; я поступил корректором в Институт экспериментальной и теоретической физики профессора Огородникова.
Спервоначалу корректура давалась мне с трудом: мешала слабость правого глаза. Я помогал себе лупой. Варфоломеев, помощник Огородникова, увидав случайно мои затруднения, немедленно же помог мне и достал мне особые темно-желтые стекла в очки, которые значительно облегчили мои страдания. Отсюда и началось наше знакомство, перешедшее вскоре почти в дружбу.
Работал я главным образом вечером. Днем, преимущественно в войсковых частях, я читал популярные лекции по героической истории русского народа. Петя часто сопровождал меня на эти лекции. Иногда приходилось уезжать далеко за город. Оттуда, из землянок или полян, на которых стояли танки, орудия, самолеты, составы поездов, Москва казалась еще прекрасней, и когда я говорил о великом прошлом нашей родины и нашей Москвы, лица слушателей покрывались ру¬


542
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
мянцем и глаза их блестели. А Петя весь дрожал от восторга за меня и за мои слова! С облегченным сердцем возвращались мы в город, не было и следа того трагического безмолвия, которое мы иногда ощущали в 1941 году.
Так прошел весь 1942 год. Начались первые дни февраля 1943 года.
Однажды, после лекции, мы вернулись домой. Было около шести часов вечера. Перед тем, я зашел в редакцию газеты, куда дня четыре назад, сдал рукопись очерка. Повидав кое-что на войне, я решил тряхнуть стариной, и уже явственно понимая, что я не гений и никогда им не буду, спокойно и, не претендуя на многое, рассказал об увиденном. Очерк мой, представьте, понравился. Его приняли. Мне выписали гонорар. Этот гонорар всколыхнул мои воспоминания, и я, слегка преувеличивая сладость прошлого, стал говорить, какой я был раньше предприимчивый и бойкий корреспондент.
Возле дверей нашей комнаты, прислонившись к стене, стоял Митя Варфоломеев. Дом тогда нетопили, а февраль, помните, был не столь уже^геплый, а Митя, судя по его посиневшему носу и шапке, надвинутой на уши, стоял тут давно.
— Да, вы бы записку мне оставили, Дмитрий Аркадьевич, — сказал я, здороваясь. — Что, надо в типографию вместе ехать?
— Если бы в типографию, — смущенно пробормотал Митя. — Дорогой Иван Васильевич! Я вам, кажется, доставил неприятности... или доставляю, во всяком случае. Я, знаете, передал как-то ваш рассказ о гемме... помните, недели три назад, вы мне сообщили... передал нашему мэтру, а он, сегодня почему-то, вспомнил о нем и приказал мне категорически привести вас... с тем, чтобы вы захватили и рисунок свой, помните, рассказывали, на «Острове пингвинов».
Бормоча эти слова, он глядел в пол. Он, действительно, доставил мне неприятность. Маша Переквоктова, дочь покойного директора музея, работала в нашем институте и пользовалась всеобщим уважением и любовью. Это была стройная девушка, выше среднего роста, с длинными белокурыми локонами, с выразительным лицом и глубокими серыми глазами. Когда она говорила о чем-нибудь, даже о самом ничтожном пустяке, лицо
ее поражало, как источник радостей, тревог и печалей; скажу более — оно было прекрасно! Я подошел к ней однажды и напомнил о нашем знакомстве, — в солнечном коридоре, у кабинета ее отца. Она холодно ответила, что не помнит меня. Разговор пресекся, и мне подумалось, что она знает, какую глупую и смешную роль играл я в тех обстоятельствах, которые закончились смертью ее отца.
А, теперь извольте видеть, вспоминай это еще раз!
Митя Варфоломеев, засунув глубоко руки в карманы своего пальто, что, я знаю, указывало не только на его зябкость, но и на то, что он в данный момент очень ценит слова профессора Огородникова, — молчал, ожидая моего решения.
— Гемма... — стесненно сказал я. — Помню, гемму... Но не знаю, привез ли я из Калуги «Остров пингвинов», где на полях я зарисовал эту гемму.
Петя воскликнул:
— Папа, она здесь! Ты ее привез. Я тебя, помнишь, просил не забыть эту книгу. Я всегда считал, что она понадобится.
Он смотрел на меня веселым и добродушным взглядом, мой сыночек. Взгляд этот говорил: «Папа! Ты же только что рассказывал, какой ты был смелый и бойкий корреспондент. Да, ты и сейчас смелый, и к тому же стал мудрее, предприимчивее. Ах, мой мальчик!...»
Я — в нерешительности и в лихорадке. Я чую в словах Варфоломеева что-то неладное, но ты, мой мальчик, как все мальчики на свете, жаждешь продолжения и конца истории геммы царицы Роксаны, эта мысль не дает и не даст тебе покоя.
Я недоверчиво глядел на Варфоломеева, отыскивая в его словах западню. Я спросил:
— Простите, если не секрет — для чего понадобилась моя зарисовка профессору Огородникову.
Варфоломеев ответил, засовывая руки так глубоко в карманы, как только возможно засунуть.
— Сказать по секрету, — кажется, для успешной организации поисков сокровищ Александра Македонского.
Я невольно свистнул, подумав: «Ко всем этим удовольствиям, мне еще не хватает поисков сокровищ Александра Македонского!».


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
543
8.
Темные голые деревья недвижно застыли в глубоком снегу сада. Навстречу нам, по дорожкам, скрипя сапогами, шли люди в военном. Они оживленно говорили, часто упоминая имя профессора Огородникова. Много было их в подъезде, возле толстых ампирных колонн. Они курили, посматривая на небо, низкое, тяжелое, покрытое облаками.
Мы вошли в переднюю. Варфоломеев исчез. Военные хлынули мимо нас. Варфоломеев вернулся, лицо у него было сконфуженное: профессор, не дождавшись нас, начал другое заседание, и ему, Варфоломееву, надо присутствовать. Я попросил не стесняться.
— Да, да, нам здесь очень интересно! — воскликнул Петя, и я подумал, что мне легче будет сговориться с профессором, чем с моим сынком.
Вынув «Остров пингвинов», пожелтевшую книгу, которую не раскрывал с того дня, я задумался, глядя на эти страницы, испещренные моими заметками, единственно потому что в молодости мне казалось шикарным писать и рисовать на полях книг! О, как летит время! Давно ли я мечтал над этими страницами, рвался к необычному, к приключениям, а теперь с тревогой смотрю на эти заметки и думаю: «Куда-то они меня увлекут».
По совести говоря, я — утомлен, и как не тревожно в Москве, мне не хочется покидать ее. Я привык к улицам, к домам, ко всему моему распорядку жизни и нет сейчас, мне кажется, города спокойнее и увереннее Москвы!
Глаза у Пети горят блеском почти фосфорическим. Он с небывалым волнением рассматривает дубовую вешалку в передней, метелку для обметания снега, старинную выщербленную лестницу серого мрамора, массивные двери... Конечно, обстановка для ученого с энциклопедическим образованием, каким является Огородников, мало подходящая. И холодновато, и пыльно, и дует из окон, прикрытых новенькими ставнями из сосновых досок, а главное — неуютно. Впрочем, насколько мне известно, Вениамин Николаевич скептически относится к уюту. «Наука, говорит он, как и война, мало приспособлена к уюту». Чего доброго, он и прав, но я лично, помимо соображений об уюте и комфорте,
свойственным современным домам, не люблю старинных зданий — мне почему-то вспоминаются приведения и суеверия, хотя я не верю ни в те, ни в другие.
Не нравится мне и зал, где ныне проходят заседания и где, обычно, проводит свои дни Вениамин Николаевич и куда Варфоломеев, наконец, ввел нас.
Представьте добрую городскую площадь, на которой могут разъехаться два-три десятка автомобилей, водрузите посредине этой площади огромный стол «покоем», вокруг возведите стены, украсьте их деревянной резьбой, изображающей яства, и зверей, и птиц. Дубовые поросята, кабаны, лани, рыбы, тетерева, гуси, рябчики, павлины, — все это, трепеща и подпрыгивая, стремится к вам, к вам, получающим энеровскую карточку!.. Богатый московский барин построил, говорят, этот особняк, «Храм живота», как назвал он его, еще в XVIII веке, но, объевшись накануне открытия храма, отдал богу душу. Наследники сохранили «храм» как курьез. Позднейшие исследователи старины признали его шедевром крепостного искусства. Профессор Огородников, помимо художественной ценности памятника, нашел, что в нем толстые стены, большая устойчивость и еще какие-то данные, ради которых Вениамин Николаевич попросил передать особняк Институту ЭТФ.
Редел едкий табачный дым, редели и технические термины, которые к концу заседания, обычно, сыпятся особенно усердно. К дверям спешили русые молодые лаборанты с сильными очками на болезненных лицах; хозяйственники в сапогах и с такой твердой походкой, что старинный паркет так и подплясывал под их каблуками; инженеры, полные достоинства, как цари, и шагающие с ними в лад, солидные, тщательно выбритые техноруки.
Открылось кресло, в котором, последние дни, вследствие медленно заживающей раны, находился всегда Вениамин Николаевич; открылся и «клинометр» — последнее измышление Вениамина Николаевича, измышление, способное, по-видимому, утащить меня черт знает куда и черт знает для чего!
Ноги профессора, укутанные теплым, стеганым одеялом бледно-розового цвета, лежали на скамеечке. Позади кресла, с чашкой чая в


544
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
руках, стояла Ада Михайловна. Лицо ее было какого-то цвета, как одеяло, и так же невыразительно. Я знал только одно, что минут через десять после начала аудиенции, она скажет, что Вениамину Николаевичу пора отдыхать и, гордо выпятив грудь, покатит от нас кресло.
Вениамин Николаевич, повернув к нам большую, коротко остриженную и седеющую голову с мясистым носом и толстыми губами, холодно глядел на нас. Глаза у него карие, маленькие, но живости необыкновенной. Взглянет и точно уколет чем-то холодным, а в то же время живительный! И словно оберегая нас от его взглядов, по одну сторону меня и Пети садится Варфоломеев, по другую — инженер Мирзабытов. Он сидит, сутулясь и тихо покашливая в платок. Возле «клинометра» пристроилась Маша Переквоктова и Илья Вавилыч Ко- робицын, по прозванию «Бринза», главный бухгалтер института, усатый, хмурый и недалекий мужчина в сером костюме, блестевшем от долгого знакомства со стулом и столом.
Вениамин Николаевич берет чашку, отхлебывает глоток и обращается не к нам, а к Маше:
— Чем лучше и дольше говоришь сам с собой, тем хуже говоришь с другими. А мало ли я говорил об этом деле сам с собой!..
— ... о клинометре, — подсказала Ада Михайловна.
Он вернул ей чашку, посмотрел ей в лицо, и мне показалось, что-то враждебное блеснуло в его глазах, блеснуло и потухло. Он продолжал:
— Да, и о клинометре, и о сокровищах Александра Македонского.
Он сказал, обращаясь уже ко мне:
— Прежде всего, о клинометре. Так, условно, называется мой аппарат, сконструированный нашим Институтом и осуществленный на заводе № 9917. Насколько знаю, вам это известно, Василий Иваныч. Клинометр согласился испытать в горах Средней Азии инженер Мирзабытов. В качестве помощника к нему, мы направляем товарища Варфоломеева...
Митя Варфоломеев, засунул руки так глубоко в карманы, что казалось, пальцы его, прорвав карманы, вылезли на ботинки. Лицо его выражало самое живое и беззастенчивое удовольствие.
— Собственно, мне б надо ехать с клинометром самому. Но болезнь задерживает меня... и, кажется, надолго. — Указав рукой на стеганое одеяло, прикрывавшее его ноги, он продолжал. — Откладывать поездку нельзя. Нельзя по двум причинам. Первая — клинометр. Вторая — шакшой.
И он обратился к девушке:
— Маша, часто ли ваш отец говорил о шак- шое. Не помните ли вы также, упоминал это слово вечером, в канун смерти. Я знаю, что вспоминать происходившее восемнадцать лет назад, да еще, будучи тогда шестилетним ребенком, — трудно. Но незнание прошлого может обойтись еще дороже.
Металлическая ложечка, лежавшая в чашке на руках Ады Михайловны, тихо звякнула. Мне показалось, что она звякнула об ее твердое сердце, настолько лицо ее было бесстрастно и неподвижно.
9.
— Шакшой. — Спросила задумчиво девушка. — Мне трудно переключиться на это слово. Я не ожидала. Минуточку подумаю.
Она молчала минуту, две-три, глядя на стол, покрытый толстой, синей бумагой, той, которой были завешаны и окна. Затем она перевела взгляд на резных зверей, и взгляд был такой сумрачный, что мне показалось, — деревянные темные звери попятились. Взор ее остановился на козуле.
Девушка сказала:
— Шакшой.... Отец менялся в лице и сильно жестикулировал. Это была... антилопа. Нет! Вспоминаю: отец подводил нас к окну магазина, и я увидела чучело большого оленя с наклоненными рогами. Мальчишки прыгали и визжали возле окна. Олень. Или это слово связано с «шаксей-ваксеем», фанати- ческ[о]им мусульманск[о]гш обычаев, когда в честь Аллаха мусульмане резали себя ножами и саблями. Тогда этот обычай только что запретили... Нет. Олень!
— Олень, — подтвердил профессор Огородников. — Я рад, у вас великолепная память. Вот, если б вы вспомнили учителя Бурке.
— Бурке, Бурке... Нет, Бурке не помню.
— Значит, связи между словом Бурке и словом шакшой у вас нет.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
545
Девушка помолчала.
— Помню — смех... такой... как бы назвать. Обмороженный. Знаете, бывают обмороженные руки, они навсегда сохраняют красноту... так вот... рыжая голова с толстой обвислой губой... и обмороженное горло... — Сказала она с усилием и оглядела нас.
— Горло пьяницы.
Профессор протянул четырехугольник бумаги: вырезку из журнала или газеты:
— Узнаете обмороженное горло.
Фотография: несколько немцев на фоне
русского южного села. Снята — неожиданно, слишком естественны позы и слишком недовольное лицо у крайнего немца, длинноголового, с толстой отвисшей губой. Так и, кажется, что он очень хочет уйти за объектив аппарата, — и попытался, было, да не успел...
Я невольно сказал:
— Тем удивительней, что фотография попала в журнал...
— И того удивительней, что — ко мне. — Добавил профессор, мельком взглянув на меня.
Затем он обратился к девушке:
— Узнали, Маша?
— И — он. И — не он. Мне трудно вспомнить. Может быть, впоследствии.
— Что вы помните относительно лекции некоего Петрова о сокровищах Александра Македонского? Видели вы самого Петрова? Показывал вам отец гемму царицы Роксаны?
— По словам покойной матери, отец умер в день лекции. А что говорилось на лекции — не знаю. О гемме царицы Роксаны впервые слышу. Лектора Петрова не видала, и ничего не знаю о нем.
— Ваша матушка, стало быть, не говорила вам, что лекция не состоялась. Не говорила?
— Мне думается, она не придавала значения тому — состоялась или не состоялась лекция. Их так много.
Профессор попросил у меня «Остров пингвинов». Он раскрыл книгу на странице, где была нарисована гемма и долго смотрел на нее, — с вниманием, как мне показалось, несколько преувеличенным. Затем, держа книгу раскрытой в руке, он сказал мне:
— Вам, Василий Иваныч, после экспедиции, стоит заняться живописью. Годы.
Э, 	что — годы! Годы в искусстве и науке только достоинство. Рисунок геммы очень недурен.
Я проговорил:
— Но поскольку я не выразил желания участвовать в экспедиции, и вряд ли выражу, мне разрешите уйти, хотя бы для того, чтобы заняться живописью, ибо здесь мое присутствие совершенно бесполезно.
Проговорив эту тираду, не глядя на Петю, я встал. Я чувствовал себя здесь совершенно лишним. Все эти разговоры о прошлом, о сокровищах, о лекции, о Петрове, с демонстрацией таинственно попавшей [фотографии] газетной вырезки носили характер былого газетного фельетона или дешевого романа. Своей тирадой я хотел сказать, что нечего забивать этой чепухой голову моего мальчика.
[Мне думается, что в] Все поняли смысл моего выступления; даже неподвижное, мраморное лицо Ады Михайловны и то передернулось. Профессор Огородников, как вы, наверное, поняли из предыдущих моих намеков, не лишен элементов заносчивости. Он побледнел, захлопнул «Остров пингвинов», и я подумал: не править мне больше корректуры «Бюллетеней Института»! Девушка же, будто, прочтя мои мысли, вскликнула:
— Нет, не чепуха!.. Ведь разговор, насколько я понимаю, ведется к тому, чтобы открыть настоящих убийц моего отца.
Она перевела взор на профессора.
Вениамин Николаевич глубоко вздохнул, глаза его подернулись влагой, он медленно, — уверенный в том, что его будут слушать, — заговорил:
— Пятьдесят лет назад, в 1893-м, вышло исследование академика [...похож? Разве вы знали моего отца? — Видел... мельком... — Ответил профессор. — Мы немножко... переписывались с ним... Он глубоко вздохнул, глаза его подернулись влагой и он сказал: — Много лет назад, пятьдесят ровно, в 1893 году, вышло исследование академика] Истрина «Александрия русских хронографов». Сборник легендарных сказаний о жизни и походах Александра Македонского «Александрия» в течение многих столетий была широко известна в славянских, романских и восточных странах. Несколько вариантов сборника имеется и в русских древних хранилищах. В. Ис-


546
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
трин разбирает русскую «Александрию», сопоставляя ее с греческими и романскими источниками. Вот, по поводу этой-то русской «Александрии» я и переписывался с вашим отцом. Я жил тогда, как и сейчас, в Москве...
Вениамин Николаевич посмотрел на стакан чаю, который держал в руке. Казалось, он читал в нем свое прошлое. Затем он поставил стакан на стол, и продолжал:
— Когда я уставал от работы, — а работать приходилось так же много, как и сейчас, я брал стакан крепкого чаю и это исследование Истрина. Для того, чтоб вам была понятна моя тяга к этой книге, я должен сказать вам несколько слов о моем детстве. Отец мой был помощником смотрителя Арсенала, в Кремле — должность с очень громким названием, но крайне скромным окладом. Много раз приходил я к отцу в Арсенал. Особенное удовольствие доставляло мне идти к нему весной, мимо внешних стен арсенала, по фасаду, где расставлены медные пушки и гаубицы на лафетах. Между плит тротуара прорастала травка, приятная и какая-то теплая на ощупь. Пушки тускло блестели, их зеленые жерла строго глядели на меня, и мне чудился Наполеон, бегущий из Москвы, бросивший эти пушки. Я видел, как, тяжело дыша, влезает он на седло и как скачет, и как развеваются полы его серого сюртука с чернильным пятном на поле... он подписывал приказ об отступлении, и уронил перо...
Он улыбнулся.
— Извините, я был мечтательным мальчиком. Рядом с Теремным дворцом в Кремле есть небольшая церковь «Спаса за золотой решеткой» с двенадцатью позолоченными куполами. Если б вы знали, какие мечты потрясали меня, когда я видел эту церковь или воображал ее. Почему — за решеткой? Почему — за золотой? Почему — Спас? Ни одно из объяснений не удовлетворяло меня. Я придумывал свое... Прошу простить меня еще раз, опять заболтался, должно быть, близка старость...
Он рассмеялся и, не без кокетства, указал на свои коротко остриженные, седые на виск[и]аг волосы.
— Жили мы в Замоскворечье, и жили даже не по-московски, а по-деревенски: в небольшом домишке о три комнаты с гигант¬
скими печами. Зима, снега, холод. Прибежишь из школы, а домишко старенький, отовсюду дует, ну, значит, скорей к деду на печь. Дед мой некогда был дьячком при церкви «Папы Клемента», на Пятницкой. По-видимому, это была самая лучшая пора его жизни, и оттого он очень любил нам читать книги на церковно-славянском языке, а больше всех «Александрию» того же самого В. Истрина, который в конце своего исследования приводит четыре варианта «Александрии»! Вот здесь-то, на печи, в тепле и уюте впервые знакомился я с древней историей и с походами Александра Македонского. Ух, как замирало сердце и захватывало дух, когда мы следили, как гонится Александр за несчастным Дари- ем, царем персидским. Какие ехидные письма он пишет ему, и как едко отвечает ему царь Дарий! Но вот Александр «достигнух его в последнем издыхании, его же помиловав, своею хламидою покрых», то есть догнал его, разбил войско, но царя не убил, а, видя его тяжело раненным, покрыл сво[им]ей [пальто] одеждой, и захотел слышать от Дария его последнее желание. «Хотях же о него слышать нечто о пагубе его. Он же рече: поручение имай, Роксана, моя дщерь да живет жизнь с тобою». Иначе говоря, последним желанием Дария было то, чтоб Александр женился на дочери персидского царя Роксане...
Вдруг мы услышали:
— Роксана была дочь не Дария, а дочь бак- трийского князя Оксиарта, укрепленный замок которого находился в Средней Азии, а не в Персии. Замок взял Александр, вместе с Оксиартом и Роксаной. Усмирить восставшие племена иначе нельзя было, как согласившись на компромисс. Александр и женился на Роксане. А что касается слуха о том, что он возвысил Роксану до звания своей жены за ее красоту, то красота имела к этому отношение второстепенное.
Голос принадлежал бухгалтеру Илье Ва- вилычу Коробицыну. Он сказал эти слова бесстрастно как говорит справку, отметил что-то карандашем у себя в папке и замолчал.
Профессор с видимым удовольствием выслушал его и сказал:
— Вы глубоко правы, Илья Вавилыч. Так оно и было в истории. Но [составитель] автор «Александрии», по мотивам, которые, на¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
547
деюсь, мы с вами когда-нибудь откроем, умолчал или вернее...
— Извратил исторический факт, — сказал строго бухгалтер.
— Да, извратил исторический факт. Неизвестно по каким причинам. Вообще-то автор очень осведомлен в истории. Но, пойдем дальше, по следам моей мечты. Александр женится на Роксане. Он оставляет ей персидское царство... Между прочим, ни у Квинта Курция, ни у других историков, Илья Вави- лыч, нет данных, что Роксана сопровождала Александра в его походе на Индию.
Бухгалтер молчал, листая свои бумаги в папке.
— Оставив Персию, Александр «приим многи народы восхотел взыти в заднюю страну — пустян в след звездных кол», приняв многие народы захотел посмотреть окраины Персии, пустыни, идя по свету северных созвездий... Так, кажется, насколько помню. И, вот здесь, между разгромом Дария, императора персидского и Пора, императора индийского, есть в «Александрии» четыре страницы путешествий Александра по Средней Азии...
— Абсолютно баснословных, — вставил опять бухгалтер.
— Так ли уж абсолютно. — Спросил, по- прежнему спокойно Вениамин Николаевич. — Во всяком случае, тогда, в детстве, эти странствования Александра казались мне не только абсолютно баснословными, но не баснословными вообще. — И он добавил, улыбаясь. — Как они не кажутся мне таковыми и сейчас. Ах, Илья Вавилыч, надо верить детству!
Бухгалтер сказал:
— Детству надо не верить, а надо ему прививать знание, а затем проверять их прививку.
Глава восьмая
«Он хоть не верит детям, но себе-то он ве- ри[л]772, несчастное дитя!» — думал я, глядя на тупое и упрямое лицо бухгалтера, истертое и запыленное заботами в его канцелярии. — «Существует ли у него дом, семья, дети, и как он к ним относится?».
Бухгалтер Илья Вавилыч раздражал меня. Но профессору Огородникову явно было приятно беседовать с ним. Почему? Или ему доставляло наслаждение будоражить и под¬
нимать этого каменно-лобого человека, нравилось входить в его рассуждения, понимать его.
Профессор продолжал, постукивая рукой о спинку кресла:
— Академик Истрин умел читать «Александрию», что он и доказал в своем исследовании. Но он не прочел «Александрии», как ее читали древние и как ее могут прочесть теперь лишь дети. В моем детстве я мечтал расшифровать «Александрию», найти дорогу, по которой шел Александр Македонский, увидать то, что он видел — именно во второй части книги! Не однажды я возвращался к этим мечтам в юные годы, и даже тогда, когда давно миновала юность, даже, пожалуй, чаще, чем в юности. В юности у меня было чрезвычайно много забот, а теперь я их упорядочил, и в дальнейшем, думаю, упорядочить еще лучше, при помощи Ильи Вавилыча.
Заключение было неожиданное. Бухгалтер покраснел. Оказывается, он, как и все смертные, падок на лесть!
— Однажды, это было во времена нэпа, я рылся в книжном хламе возле Сухаревки. Под руки мне попалась брошюра некоего Н. Бурке — «Древние греко-местопребывания на Кавказе и Ср. Азии». Брошюрка была не разрезана, год издания — 1924-й, Баку. Я решил ее прочесть. Принес домой. Я был тогда уже профессором, очень молодым, правда, а значит и очень горячим. Хотя я и читал теоретическую физику, однако, история занимала меня, а тут «греко-местопребывания»! Развернул я брошюрку, и, признаться, пожалел, что разрезал ее и купил. Вздор какой, да еще и в наше советское время, да еще во времена Мара! Н. Бурке, видите ли, сообщал свои соображения насчет того, что, ища золотое руно, греки колонизировали Кавказ, так же, как и они же, несколько позже, с войсками Александра Македонского колонизировали и заселили всю Среднюю Азию. Ну, это еще полбеды, что спорить с древними греками, которые давно перемерли. Но ведь, Н. Бурке шагал дальше по векам, как по ступенькам своего дома. По его словам, находило, что древние греки суть не греки, а древние немцы, а значит, и современные немцы имеют все законные права на Среднюю Азию, Кавказ и, разумеется, Индию, поскольку некогда Александр Македонский


548
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
проходил по ней. Написано все это было тем ультра-ученым псевдо-философическим языком, которым умеют писать только немцы, — и разозлила меня эта брошюра...
Девушка сказала:
— Брошюра зелененькая, заголовок белыми буквами... она лежала у отца на столе... он сильно тогда бранился...
— Оказывается, мы бранились сообща. Я тогда пописывал в газетах, под псевдонимом. Тиснул я небольшую статейку и зло высмеял Н. Бурке, что, мол, надели вы, милостивый государь кавказскую бурку, только, мол, бурка эта берлинского шовинистического происхождения и нам, людям советским, не по плечу. Высмеял и забыл. Однако недели через две получаю письмо из Баку, от директора Переквоктова, который выражает мне живейшее восхищение. Он, мол, лично знаком с Н. Бурке, которому вслух прочел эту статью, отзыв столичной прессы, и рассорился с Н. Бурке, чем и доволен. Знакомство — Знакомством, но истина, прежде всего. Директор разделяет мое мнение, что «Александрия» русских хронографов более реальна, чем «Александрия» немецких источников, на которые ссылается Н. Бурке, да и там нет никаких данных для подтверждения мыслей Бурке! И директор добавлял, что он разделяет мою мысль, которая признает реальной и невымышленной вторую часть русской «Александрии», а именно, якобы, баснословные скитания Александра по Средней Азии...
— Да, мой отец был мечтатель, — сказала девушка, и тонкие мечтательные нотки послышались в ее голосе.
Профессор Огородников сидел, облокотившись о ручку кресла и подперши голову рукой. На нем была куртка цвета хаки, наглухо застегнутая, из тонкого сукна, какую обычно носят секретари обкомов или директора больших заводов. Он смотрел на Илью Вави- лыча, широко открыв глаза, и, казалось, что глаза эти излучают целые снопы света. Бухгалтер неподвижно, опустив голову, смотрел в папку.
— Мечта! — воскликнул Вениамин Николаич. — А есть ли в жизни, окружающей нас, что не было когда-либо мечтою! Этот дом в саду, разве он не порождение мечты, пусть сумасбродной. А разве ваша жизнь не воплоще¬
ние мечты. А то, что мне удалось говорить с вами. Собрать вас здесь. Разве я не мечтал о таких упорных и настойчивых людях, способных мечтать. И разве не лучшее воплощение мечты, отправить с вами «Центровку» и, тем самым, заранее быть уверенным, что польза государству, огромная, существенная польза, будет принесена!.. Да, всякая настоящая творческая мечта непременно заменяется качеством, а действительное качество — воплощенная мечта — опять скоро превращается в новую мечту.
Мы молчали, завороженные огромным пафосом его слов, поразительно убеждающей силой его звенящего голоса. Казалось, скажи он нам сейчас — прыгайте в бездонную пропасть, мы бы немедля прыгнули, и только бухгалтер спросил бы: долго ли продлится прыжок и не опоздает ли он на службу.
Девушка, прервав молчание, спросила:
— Но можно ли верить каждой мечте?
— Вы хотите, Маша, сказать, что в мечте трудно разобраться. — Спросил он и, не отвечая, продолжал каким-то намеренно сухим, деловым тоном: — В силу различных обстоятельств, о которых не место и не время говорить, наша переписка прервалась на третьем письме. Дальнейшую судьбу вашего отца я узнал от моего друга, молодого инженера Петрова. Его отправили для совершенства в Америку. По профессии он был физик, математик, но не это сдружило нас. Мой друг, одновременно, с занятиями физикой, работал над книгой по истории несториан, знаете, такая ветвь христианства в древности, некогда очень могущественная, близкая к православию, и даже влившаяся в него в 1898 г. Ныне эта ветвь очень бедна и бледна, остатки ее имеются в Курдистане, а в средние века, в пору общего упадка просвещения несториане стояли во главе расцветшей арабской науки, имея своим центром Багдад. Влияние несто- рианства выходило далеко за пределы халифата, их епископии были в Средней Азии, Китае, Ост-Индии, Аравии. Одно монгольское племя Средней Азии было целиком обращено в христианство, и образовало сильное не- сторианское государство, которое существовало до XIV века. Мой друг выпустил «Очерки по истории несториан». Его переве¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
549
ли на английский, и когда мой друг находился в Америке, он получил письмо из селения Кудманисе на турецкой территории, где ныне находится несторианский патриарх. Одно лицо, близкое к кругам несторианской патриархии, обещало моему другу показать новые материалы к его «Очеркам». Его приглашали приехать в местность [близкую к] неподалеку от Кудманисе. Дело в том, что ныне наука среди несториан находится на низком уровне, и мой друг опасался, что ценные документы, вообще, могут погибнуть, так как несториан грабят и режут дикие курдские племена. Петров решил вернуться из Америки через Турцию, хотя было и трудновато это, и по денежным соображениям, и по соображениям визирования паспортов. Но парень он был настойчивый, молодой, — добился своего. Он попал в архив несториан, познакомился с рукописями, узнал много ценного, и, даже, я бы сказал, поразительного, а когда он уезжал, ему в подарок вручили гемму царицы Роксаны...
— Гемму царицы Роксаны! — невольно воскликнул я.
Глава девятая
— Да, гемму царицы Роксаны. Ту самую, которую зарисовали вы, Василий Иваныч, — сказал мне профессор. — Дарившие гемму знали ей ценность, но, пожалуй, лишь со стороны денежной. Вряд ли они догадывались о тайне, которую хранит гемма. А, может быть, и догадывались, да хитрили, недаром столько столетий жили эти несториане на востоке! Возможно, они увидали проблески гениальности на челе этого ученого, той гениальности, которой давно или, даже, никогда не было в их рядах, а, может быть, они сами не могли разгадать, прочитать гемму. Не знаю. Как бы то там ни было, Петров приехал в Баку. Гемму зашил в жилет. По дороге ряд происшествий под сказал ему, что его преследуют. Кто? Почему?
Американцы часто пишут о нас, что мы, русские, очень скрытны. На фоне американской болтливости наша неразговорчивость иному покажется и скрытность, но мы все же крайне несдержаны. И мой друг, к сожалению, тоже оказался несдержанным. Какому- то никудышному и подозрительному интервьюеру он сказал, что по дороге домой, он
заедет к несторианам в Курдистан. Из Курдистана написал домой несколько глупых, восторженных писем, которые, конечно, прочли на почте те, кому надо прочесть. За табель-дотом, выпив стакан вина, болтал, с кем попало. Словом, мальчишка!
Короче говоря, и возле Кудманисе, и по дороге в Баку, он заметил, что за ним следят. «Ну, думает, лишь бы мне перевалить советскую границу, а там — дудки!»
Парень, повторяю, был молодой, ловкий, сильный. Как только он увидал, что за ним следят, он ночью ушел из гостиницы и, так как знал языки, то добраться ему до границы в гуще простого народа не представляло большого труда. Переправился он через границу и вздохнул всей грудью.
По дороге времени для размышлений было достаточно. Думает он: с чего бы это и кому бы это за мной гнаться. Велика штука — рубин! Ну, стоит он тысячу рублей, ну, пять, ну, наконец, десять. А тут ведь в дело пущены такие пружины, что расходы по слежке за мной уже шагнули далеко за пару тысяч рублей. Есть видно, какая-то особая ценность в гемме. Какая?
Отойдет в сторонку, и смотрит на гемму. Купил даже лупу.
Рассматривал-рассматривал, и однажды вспомнил он беседу с молодым своим другом, профессором Огородниковым. Этот профессор как раз, перед тем как Петрову уехать в Америку, написал реферат. Реферат дилетантский, так как профессор по специальности был физиком, но реферат, не лишенный остроумных соображений в области исторических изыскний.
Профессор трактовал вопрос все той же «Александрии русских хронографов». Он спрашивал, почему хронографы так упорно, наряду с реалистическим описанием битв с персидским императором Дарием и индийским Пором, вставляют всюду этот кусок чудесных и баснословных похождений Александра Македонского. Нет ли в этих чудесных похождениях правды, и нельзя ли расшифровать ее.
Далее. Кто может знать правду? Кто близок авторам славянских «Александрий», на чьи знания намекают они, когда оставляют для расшифровки таинственную средину


550
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
«Алессандрии»? Откуда они ждут помощи? На кого надеются? Что они не знали тогда, но надеялись, что потомки узнают? С кем они были разобщены.
«Разгадка проста», — говорил профессор Огородников. Славянский список «Александрии», как утверждает исследователь Срезневский, а за ним и академик Истрин, относится к 1262 году. А столица халифата, Багдад был разгромлен монголами под предводительством Гулагу, внука Чингис-хана, в 1258 году. До этого разгрома несторианский католикос имел под своей властью 26 митрополий и 150 епископий. Монголы, громя багдадский халифат, разгромили и несторианскую церковь. Список «Александрии русских хронографов», таким образом, сделан был в дни разгрома несторианской церкви, в дни, когда она хотела скрыть какие-то свои тайны или передать их потомкам.
Вот почему оставлены темные места в «Александрии», так как греческий источник этой книги хранился, несомненно, у нестори- ан, и оттуда пришел в Европу и на Балканы, на Русь, туда, куда адресовались несториане, с кем они отныне были разъединены монгольским нашествием. В чем же тайна? Что хотели сказать несториане? И почему они сами не открыли до конца эту тайну?
Несториане, повторяю, во времена халифата были руководителями культуры всего мира, единственным светочем просвещения, так как Русь только что начинала усваивать просвещение, а Европа погрязла в средевеко- вой тьме. Но, будучи единственным светочем просвещения, несториане в то же время были под властью мусульман, были в ч у ж о й им стране по духу, в стране, которая с трудом признавала Аристотеля, отворачивалась от Платона, в стране, которая разбивала великие скульптуры греческих ваятелей Фидия, Праксителя и Поликлета, как чучела, которые тормошит и выпотрашивает ребенок.
Несториане не могли открыть сокровищ греков полностью, не могли показать статуи, раскрыть и опубликовать все рукописи, да и золотые драгоценности, и резные камни — не все покажешь.
Профессор Огородников утверждал, что несториане знали место, где спрятаны сокровища Александра Македонского, или, во вся¬
ком случае, догадывались об этом местонахождении, но не желали разглашать его. «Не пора ли нам взяться за эту разгадку?», — спрашивал он.
Вот, что вспомнил Петров.
И он подумал: «Стало быть, в мое отсутствие Огородников напечатал свой реферат. Реферат каким-то образом попал за границу, был переведен, и, может быть, попал к несто- рианцам. Да, и я сам говорил им об идеях моего друга, а они загадочно улыбались. И, не поэтому ли, они подарили мне гемму царицы Роксаны. И, не поэтому ли, гонятся за мной неизвестные, что появилось подтверждение теории Огородникова, и есть теперь возможность нажиться. Ведь, недаром, есть поговорка, что вор всегда убежден, будто краденые семена лучше родятся».
Петров снова впился взором в гемму.
Сбоку, у шлема Александра, он увидал нечто, что воспаленному его взору показалось чертежом, планом дороги. Правда, что чертеж геометрически правилен, а значит, не похож на план дороги. Тогда это очертания лабиринта или храма, в развалинах которого надо искать сокровища.
Лабиринт. Развалины. Мало ли на востоке развалин!
С такими мыслями приехал он в Баку. По приезде, предполагал он, пойду в авторитетное учреждение и сообщу немедленно о гемме и о преследовании. Надо разобраться в этом сообща.
Однако обстоятельства сложились так, что «сообща» ему разобраться удалось не скоро. В первый же день приезда услужливая рука знакомого журналиста положила перед ним критический журнал, где была напечатана статья о его книге «Очерки по истории не- сториан». Статья начиналась следующими словами: «Хотя прошло и полтора года с момента появления этой подлой и лживой книги, но назвать подлеца подлецом, и притом, прямо в глаза, никогда не поздно». Приведенные строки вполне передают весь характер и направление статьи. Петрова объявили проповедником самого дикого изуверства, которому нет места ни в советской науке, ни, даже, на советской земле!...
Две-три снисходительных рецензии, перевод книги на английский, а, особенно, письмо


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
551
и подарок несториан не могли не избаловать дилетантизм Петрова. Поэтому, статья в критическом журнале ударила его, как обухом по лбу. Он, бедняга, не знал, что такова была тогда манера критиков высказывать свои сомнения и возражения. Он-то, по молодости, принял статью как приговор судьбы.
Кроме того, его ждало и второе разочарование. Два-три ювелира, которых посетил он, перед тем, как направиться к ученым археологам, сказали, что гемма — фальшивая, и что рубина такого размера и быть не может. Хотите продать? Десять рублей 87 копеек!..
Чрезвычайно обидели его эти 87 копеек. Ну, десять рублей еще понятно, а почему 87 копеек. Откуда они? Кто так размечал?
Зашел он и в комиссионные магазины. Там ему сказали, что ни подлинных, ни поддельных драгоценностей они на комиссию не принимают. Их дело — мебель, картины, посуда, носильное платье... В углу магазина он увидал, изъеденное молью, чучело северного оленя с огромными рогами, причем крайний зубчик левого рога был отломлен.
Незаходимые, казалось, раздражение и тоска глодали сердце и разум Петрова.
Он дотронулся до сломанного зубчика рога оленя и сказал:
— Посуда или носильное платье?
И ушел.
Он жаждал отмщения и, в первую очередь, конечно, автору статьи критического журнала. В уме он набрасывал проект ответа... Этого мало! Ему хотелось выступить публично, излить чувства всем, разоблачить клеветника. «Газеты, — думал он, — подхватят мои мысли, перенесут их по телеграфу и радио в столицу, — и держись ты тогда, скотина!».
Он знал о существовании в Баку директора Переквоктова. Я ему рекомендовал его. Петров направился к Переквоктову. Он показал гемму. Директор, естественно, спросил: «Откуда?». Человеческая слабость — не дать оппоненту лишних данных, что автор книги «Очерки по истории несториан» лично связан с этими несторианами, да еще и подарки от них получает!, — помешала ему сказать правду.
Петров пробормотал, что он приобрел гемму случайно... Хотя давно занимался изысканиями в области преданий о сокровищах
Искандера; с тех пор, как прочел Шах-Наме... Ему хотелось бы поделиться... он не знает, имеет ли смысл показывать именно на данной лекции эту гемму... Но поскольку он показал ее ювелирам и в комиссионном...
— Ювелиры сказали: — дрянь.
— Да, и в комиссионном, приблизительно, то же самое, — улыбаясь, ответил директору Петров. — А сами не дрянь продают. Какое-то чучело дикого оленя...
И вдруг Петров увидал, что улыбка исчезла с лица директора. Лицо его потемнело, и рука, державшая гемму, задрожала:
— Стало быть, шакшой, — сказал он грустно. — Опять, шакшой!
И он спросил:
— А вы не изволили заметить, — сказал он, — насчет левого рога. Зубчик отломан. Ответвленьице такое...
— Отломан, — удивленно ответил Петров, не понимая связи между геммой, которую усиленно рассматривал директор, и надломленным рогом оленя. — А, что?
Переквоктов вернул гемму и сказал:
— Настоящая. Подлинная! Портрет Александра и жены его Роксаны. Прекрасная работа, — удовольствие показалось на его лице, и он на мгновение, казалось, забыл все свои неприятности, — удивительная работа, завидую вашей удаче, и радуюсь ей, как любитель древностей!
Но тут он опять нахмурился:
— Кабы не шакшой...
— Прошу вас объяснить...
Директор Переквоктов слабо улыбнулся:
— Для того и несколько раз упоминаю про шакшоя, чтоб вы спросили объяснений.
Глава десятая
Равномерно постукивая длинной ладонью по столу, и, как бы желая успокоить себя этим равномерным стуком, Переквоктов сказал:
— Итак, шакшой. История неприятная, ибо — глупа. Надо начать ее с того, что в молодости был я препаратором животных или, говоря проще, набивальщиком чучел. Вы слышали об экспедиции князя Мещерского по горам Средней Азии. Так вот, я служил в этой экспедиции препаратором. Скальпель мой поработал! Да, и ноженьки тоже, потому что я предпочитал сам убить птицу, которую


552
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
предполагал препарировать. Я, так сказать, видел её в полете и беге, прежде чем предать ей ту позу бега или полета, что видите вы" в музее. Однажды в горном массиве верховьев реки Касан, на небольшом плоскогорьице, я заметил стайку светло-розовых монгольских вьюрков... как они попали сюда, бог весть!... Я погнался за ними. День был жаркий, воздух крайне сухой, камни так и жгли... а вьюрки взлетывают да взлетывают, рябит даже в глазах. Я про себя твержу: «Ну, и будет же у меня занятное чучело, хе-хе-хе, вьюрки из верховьев реки Касан». И — с камня на камень, с камня на камень, с одной россыпи на другую. Солнце выше. Жарко. Пить хочется страшно. Я — за флягу. А — там на донышке. Огляделся — и охватил меня ужас. Справа и слева, словно мрачные безжизненные стены какой-то бесконечной развалины, стоят нагромождения скал. Тишина мертвая. Ни птички, ни жука, ни мухи, даже ящерица и та не шелохнется. «Пора возвращаться», — думаю. А куда возвращаться? Кругом — скалы, обрывы, сам не понимаю, как и влез сюда. И, главное, горизонта нет, все замкнуто, зажато... Только панорама камней и дымка жара над ними. Ух, страшно! Присел я на камень, достал компас. Идти полагается на юг, чтобы — к своим. А именно на юг-то и лезут все эти скалы... полез и я... ну, лез недолго, поскольку понял, что бесполезно: на юг хода мне нету. Полез я тогда в обход, на юго-запад. Та же история... чуть было в пропасть не свалился. Короче говоря, пал я на землю и взвыл, проклиная свой скальпель и свою дурацкую профессию, которой я так гордился. Очень неприятно заблудиться в горах, а без воды — особенно... Отполз я в тень скалы, лежу, а тишина вокруг меня все гуще и гуще, а сердце у меня бьется, ноет... закрыл я глаза... и сразу же, разумеется, передо мной — родимый наш север, широкая река, и лежу я, будто, в кустах, а через поляну осторожным шагом идет к водопою шакшой. Рога по плечам как волосы у дьякона, вид, вообще, величественный до необычайности! Подходит он к реке и, не обращая на меня внимания, начинает пить воду. И как он пьет, какие он делает глотки — по ведру! Что за чрево, что за горло, что за вода!... а у меня чрево свело, горло как камыше- вая дудочка, а воды на слезинку не хватит...
Гляжу я на его рога, и очень странным мне кажется их очертание. Много я сам сделал чучел «шакшоя», многим препараторам помогал, но таких неественно правильно расположенных ответвлений я не встречал, вроде как бы план какого-то строения, лабиринта...
— Лабиринта! — невольно воскликнул Петров.
Директор Переквоктов, криво улыбнувшись, указал пальцем на гемму и продолжил:
— Именно лабиринта. Неприятное чувство. Не мог я смотреть на эти рога. Открываю глаза. Ну, естественно, никакой реки, а пейзаж прежний: камень да небо. И только замечаю: прямо против меня скала, похожая на упавший боком письменный стол. Привыкший к языку спутников-геологов, сразу же про себя определяю: «биотитовый гранит в контакте с мраморовидными нижепалеозой- скими известняками», и, одновременно, с этим думаю: «так-то оно так, да все-таки не так», ибо по всей поверхности скалы идет вот тот самый рисунок лабиринта, который мне только-что пригрезился в бреду... Так что, когда я покинул свое бредовое состояние — неизвестно. Да, и покинул ли!.. А пить, по-прежнему, дьявольски хочется, а рисунок по камню, словно бы, водой сделан, такой темный... я к нему ползу, приподнимаюсь, дотрагиваюсь... и доныне не могу сказать вам, была ли это краска или какое-либо рудное тело. Только уж, во всяком случае, не вода!... так как, поняв, что влаги здесь нет, я перестал обращать внимание на скалу, и пополз куда-то в сторону. Полз я долго... вставал... брел уже в темноте... было ли это днем или ночью, не знаю... к полудню следующих суток меня нашли возле развалившейся древней печи, посредством которой древние рудокопы добывали здесь некогда свинец. Нашли меня рабочие с Аштамбердынского месторождения золотоносных пиритов, они направлялись по тропе к устью реки. Меня принесли в становище нашей экспедиции. Фельдшер дал мне опиума, а после того порцию молока, и через несколько часов я опять работал со скальпелем. Ну естественно, начали меня расспрашивать — как и что. Я изложил все подробно, не забыв и о рогах «шакшоя», и о странных рудных жилах на столообразной скале. Старший проводник экспедиции, седой и почтен¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
553
нейший Мир-Усман Миххидин-Ходжа, сказал, беря у меня папиросу: «Большое счастье ждет тебя, таксыр. Видел ты печать Искандера». И добавил, пуская дым: «Но счастье, как рассада цветов: мало высадить, надо поливать, иначе самая лучшая рассада не даст самого плохого цветка». Я просил: «Не разъясните ли вы вашей мудрой мысли, Мир-Усман. Что это за рассада в виде геометрической фигуры?». Мир-Усман Миххидин-Ходжа улыбнулся, соотвественно, своим замысловатым словам и сказал: «Искандер любил сказки, и после каждой удачной сказки, которую ему рассказывали, ставил свою печать. И человек получал счастье, как в сказке. Вот и все, таксыр». Я говорю: «Но Искандера нет. Кому же мне рассказвать сказку или в чем заключается сказка, которую я слышал, и в конце которой, как утверждаете вы, Искандер поставил на меня печать». Мир-Усман Миххидин-Ходжа сказал: «Каждый из нас сам для себя колодец: сам из себя черпает воду, и сам себя может иссушить. Как я могу сказать, сколько в твоем колодце воды, и что ты видишь на ее поверхности, таксыр. Если хочешь, ты увидишь счастье, не захочешь — будет перед тобою сплошное горе. Вода, таксыр, вода!». Тут Мир-Усмана окликнули, так как иноходец начальника экспедиции вдруг зауросил, а Мир-Усман был великим знатоком коней, и, значит, врачевателем. Он ушел. Разговор впоследствии не возобновлялся, потому что у меня было много работы, да и не нравилась мне тогда вся эта восточная символика, вроде изречений Мир-Усмана! Работа над чучелами приучает человека к реализму. Хе-хе...
Директор Переквоктов попробовал рассмеяться, но это не вышло у него. Он махнул рукой: до усмешек ли тут! — говорил его жест.
— Я не намерен излагать вам свою биографию. Скажу только, что я отстал от экспедиции Мещерского, и поселилися в Ташкенте. Причина: сердечные чувства, образование семьи. Из Ташкента вскоре я переехал со своей семьей в Баку и здесь поступил в музей. В Ташкенте музейной работы мне не находилось, я специализировался по боковой линии — служил в скорняжном деле, — тоже в своем роде препарирование... И тогда еще, в скорняжной этой мастерской меня посетило
три-четыре темноватых личности. Заведут разговор о мерлушке, о замше, и вдруг перейдут к преданиям о сокровищах Искандера и к его печати. Сразу видно — выпытывают, присматриваются. Кладоискателей в нашей стране больше, чем вы думаете, и принесли они вреда музейному делу очень много. Разроет какой-нибудь дурак или мерзавец курган, железные или медные находки выбросит в степь, а золотую вещь переплавит и получит за это чепуху, и, глядишь, великая ценность пропала для культуры! Я и тогда ненавидел кладоискателей, а теперь уже и говорить нечего... Смотрю я на такого и думаю: «Пронюхал, узнал. Так ничего ты не пронюхаешь и ничего от меня не узнаешь!» Ну, и отвечаю раздраженно. Он от меня уходит. Однако, камушек моего мнимого «знания» катится, и замечаю, год от года растет и превращается, можно сказать, в гору, а уже в холм-то, во всяком случае.
Переквоктов вздохнул:
— Человеческая глупость неизмерима. Но это еще ничего — кладоискатели. Есть экземпляры похуже. Я назвал бы их «конокрадами идей». Представьте себе, идею в виде коня и жулика в виде пешехода, который с невинной мордой идет мимо этого коня, держа за спиной узду. Порявнялся с конем — ах! — узду на коня, и поскакал. Таких людей мне и убить не жалко!... Дело в том, что эти люди со знаниями, с умением комбинировать эти знания, но направлять их в дурную сторону, в сторону вреднейшую и подлейшую. К числу таких людей принадлежит Никол[ьс]я Бурке. Вы слышали о нем?
Петров подтвердил, что кое-что слышал.
Директор Переквоктов продолжал:
— Отвратительнейшая и гнуснейшая личность. Вор. Объединен с ворами, из которых — младший брат его, самый низкопробный жулик и, вдобавок, фальшивомонетчик и взломщик. Тут, вообще, целая группа подлецов, которую я выведу на чистую воду!.. Выведу! — почти выкрикнул Переквоктов.
Глава одиннадцатая
— Клянусь, что выведу — повторил он, шагая по комнате. — Баку — месторасположение для мошенников и прохвостов золотоносное. Но тут мало этой естественной, так


554
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
сказать, золотоносности. Здесь еще имеется, по-моему, и вторая сторона. Никол [ъс]я Бурке не прочь заняться и побочным делом, которое в его предприятии основном, будет ему полезно. Я предполагаю, что Никол[ьс]я Бурке ищет клиентов, заказчиков, как хотите это называйте, ищет «сильную руку» по ту сторону границы. Шайка у него готова. Он рыскает туда-сюда, нюхает, приглядывается... И, чорт меня дернул, в связи со статьей вспомнить и рассказать в среде археологов мое видение у скалы в верховьях реки Касан. Я даже попробовал восстановить план лабиринта... начертал нечто неопределенное на бумаге, нечто ветвистое...
Переквоктов опять развел руками:
— И ума не приложу, каким образом этот мой набросок попал в руки Бурке! Я с ним... с момента памятной статьи Огородникова не раскланиваюсь. Статья много испортила ему в его замыслах и жульнических махинациях; к нему стали приглядываться, и прежнего доверия не было. Но кое-кто еще верил ему. Меня он, разумеется, жаждал уничтожить, но только соломинки-то мои — сказал Переквоктов, указывая на ноги, — оказались не столь жидки, и колос не полег! Он и туда, он и сюда, ан ни клевета, ни надругательства не помогают. Мало того, из помощника директора меня назначают директором, и выбирают в Горсовет. Что ему оставалось делать? Или уезжать, или преклониться, или хитрить. Он пошел на последнее. Публично, он признался, что Огородников и я, Переквоктов, правы, а он, Бурке, заблуждался. Теоретическая часть спора, таким образом, отошла в прошлое, а выступила практическая. Бурке уже давно сопоставил высказывания Огородникова относительно «Александрии русских хронографов» и мой бред на верховьях реки Касан. Бред-то он бредом не считал, а полагал, что мы совместно ищем сокровища. Мало того, нашли. Мало того, к этим сокровищам добавили и кое-какие новые, которые мы, де, присоединили из Баку от семейств богатейших нефтепромышленников, еще уцелевших после Октября. Психология вора известна: кроме ворованного ничего не видит.
Я понял его замыслы сразу же. Но мне хотелось, вывести его на чистую воду целиком! Я притворился, что не прочь с ним побеседо¬
вать. Ссора наша как бы рассосалась, и однажды он говорит мне: «Не хотите ли посмотреть на партию оленьих рогов, вас, кажется, очертания их интересуют? Думаю, что за партия, откуда и кому на Кавказе нужны оленьи рога. Пошел я вместе с Бурке. Пришли в железнодорожный пакгауз, и в углу, занумерованные мелом и завернутые в рогожу, действительно, лежат оленьи рога, штук не менее полутораста. Экспортируют, оказывается, за границу. Для какой-то гребеночной фабрики. Или пуговичной, прах ее знает, точно не помню. Я сердился. Душно, пыльно, а тут мысль: «Зачем и почему мы допущены до рогов, и к чему они мне?», а в то же время вижу, что заведующий пакгаузом — с соответствующего разрешения, значит, — распарывает рогожи и начинает вываливать рога. Бурке смотрит мне прямо в глаза, дышит водкой. Глаза воспаленные и, словно, желают прочесть на моем лице: «На очертания какого рога похож план лабиринта?». Надоело мне это ломание Ни- кол[ьс]я Бурке, и я говорю: «Слушайте, Бурке. Поезжайте вы сами в верховья Касана и срисуйте этот лабиринт, этот план, если уж вы так в него верите!». Он мне и говорит: «Стало быть, он существовал». — «Что значит, говорю, существовал». — «А то, значит, говорит он, что план этот вами стерт со скалы». — Я ему говорю: «Позвольте, значит, вы там были что ли». Он ухмыляется, дескать, думай что хочешь! Я ему опять: «Бурке, мы с вами последний раз говорим. Скажите мне — неужели вы думаете, что мир — бред, и что только в бреду и можно достичь материального благополучия, ибо иное для вас не существует?». Он мне отвечает: «Да, говорит, совершенно верно, бред, и в бреду лишь человек находит свое счастье. Вот вы его нашли, а со мной поделиться не хотите. Но я заставляю вас поделиться. Эти рога будут вас преследовать, пока вы мне не откроете истинного очертания. Для меня ваш олень это тот золотой олень, которого, помните, видел Юлиан из легенды Флобера...». Начитанный был жулик!
Петрову показалось, что директор Переквоктов не без удовольствия рассказывает о своих столкновениях с «начитанным жуликом» Н. Бурке. Петров понимал директора: хитрого врага приятно уничтожить, а Бур¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
555
ке — враг не только хитрый, но и вреднейший, по-видимому.
— Я не длинен? — спросил Переквоктов.
— Наоборот, наоборот, — сказал Петров. — Очень прошу вас быть поподробнее. Я слышу уже шаги «шакшоя».
— Ага, вы догадались! Я рад. Тогда нам легче понять друг друга. Бурке, действительно, начал меня преследовать «шакшоем». На какие только измышления он не пускался, чтобы видеть мое лицо в тот момент, когда передо мной неожиданно мелькали рога оленя! И где я только не находил их!.. В ресторане, в каком-нибудь особняке, куда меня приглашали как консультанта, осмотреть какие-нибудь брошенные ценности, в квартире нового знакомого, в вестибюле нового дома, который почему-то украшали рога. Это все и забавляло меня, и раздражало. За этой дикой и нелепой игрой мне мнилось что-то более серьезное, вот та самая узда, набрасываемая конокрадом на лошадь, о которой я вам говорил выше. И, наконец, вчера, получив от вас телеграмму...
— Позвольте, — сказал Петров, — я вам не посылал никакой телеграммы.
— О том, что вы желаете прочесть лекцию и просите предоставить место в зале «Сокровища Александра Македонского», телеграфировали вы.
— Мысль о лекции мелькнула у меня только сегодня! — вскликнул Петров.
— И о том, что мне позвонит сотрудник московской газеты...
— Но, покажите же мне, наконец, телеграмму.
Петров прочел телеграмму. Она была помечена пограничной станцией и днем, когда он там находился. Нельзя сказать, чтоб веселое чувство испытывал Петров. За ним следили тогда, когда он думал, что все следы потеряны. И он пришел туда, куда неизвестные хотели, чтоб он пришел. И принес то, что они хотели, чтоб он принес.
— И на основе этой телеграммы...
— <Все> равно, как и телеграммы из центра, я разрешил вам прочесть эту лекцию, — сказал Переквоктов. — Что же касается «шакшоя» в комиссионном магазине, то магазин уже предлагал музею купить это чучело. Я сказал, что у нас нет этнографического отде¬
ла, да, если б и был, какое отношение имеет шакшой к Закавказью. Я отказался. Я не желаю его приобретать! Я его даром не возьму!.. И, вообще, надоела мне эта глупая погоня... Ведь я же на скале, там, в верховьях Касана, ничего не видел, и никаких очертаний не помню!... Да, и что за бред — искать сокровища Александра Македонского...
Петров увидел, что Переквоктов чрезвычайно взволнован. Ну и, действительно, кого не взволнует такая чепуха и преследования со стороны не то маниаков, не то преступников, поймать которых, конечно, не директору Пе- реквоктову. Пора уйти. Петров поднялся. «А как же гемма», — подумал он. Директор во все время рассказа смотрел на гемму, и Петрову казалось, что особенно внимательно он разглядывал тот «чертеж», что находился возле шлема Александра. «Унести с собой. — Думал Петров. — Но преследователи превосходно знают, что я ее унесу, и будут искать ее у меня. Знакомых, кроме Переквоктова у меня нет. Государству сдать. Но поскольку ценность геммы еще не доказана, кому она нужна».
И Петров сказал:
— Гемма пока останется у вас.
Переквоктов ответил:
— Вряд ли кому в голову придет, что гемма у меня. Но как быть, если корреспондент.
— Какой корреспондент.
— В телеграмме говорится, что придет корреспондент, и ему надо дать исчерпывающие ответы по вашему докладу.
— Корреспондент приплетен для правдоподобия. Не придет он.
— А если.
— Не может быть корреспондент столичной газеты в шайке каких-то темных мошенников. Отвечайте ему искренне и правдиво во всем вопросам, какие он задаст. Мне думается, в нем мы приобретем друга, — сказал Петров. — Кроме того, я найду сам этого корреспондента и поговорю с ним, посоветуюсь.
Наступила ночь, когда Петров вышел из музея. В конце концов, он был доволен беседой с директором, и хотя ничего еще не решено и ничего не кончилось, но беда, словно, сползла с плеч. «Хороший он человек, — думал Петров, шагая по улице, — но чересчур нервничает. Кроме психологических заклю¬


556
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
чений, ничего нет, никаких данных, ну, и надо быть поспокойнее. Не так страшен Бурка — вещая каурка...»
Тут он почувствовал, что улица, словно, подломилась под ним. Холодная, до величайшего омерзения, волна окатила его с ног до головы. Он потерял сознание.
Пришел он в себя спустя много дней. Больница, халат, бескровные руки на байковом одеяле, лицо врача. Что? Почему? Пролом черепа и рана ножем в области спины... Показания следователю давал он в больнице, — и не утаил ничего. Рассказал он и о разговоре с директором... Убийство Переквокто- ва поразило его необычайно. Он жаждал возмездия. Он рылся в памяти, стаскивая все, что могло б помочь следствию. Подробнейше описал он гемму, исчезнувшую в день убийства, телеграмму, которую будто бы послал он Переквоктову, вспомнил даже корреспондента важной московской газеты. Следователь сказал, что корреспондент — глупый, мечтательный мальчик и к тому же перепуганный убийством...
Слушал он и процесс, именно только слушал, так как следователь не нашел данных для привлечения его в качестве свидетеля, как и Никол[ьс]я Бурке в качестве обвиняемого, хотя Н. Бурке и выступал, поскольку покойный Переквоктов в разговоре с Петровым обвинял Бурке. Выступал Н. Бурке свидетелем. Судили по обвинению в убийстве трех молодых людей, воришек. Забрались они в музей, чтобы похитить из витрины старинные золотые часы. Спавший в кабинете Переквоктов услышал шум, вышел с револьвером, выстрелил — пуля попала в потолок. Воришка — кривоногий, подслеповатый, заикающийся — ударил его в шею изразцом XVII века, которые лежали у витрины, и поразил насмерть. Два остальных подтвердили, плача, показания первого... Противно и мерзко было на них смотреть, а того противней на Бурке.
Это был неопрятный человек, широкоплечий, левша, с длинными руками и волосами цвета охры. Часто обнажая скверные желтые зубы, он оглядывал судей наглыми, сластолюбивыми глазами и по залу суда, при появлении Бурке, распространялся явственный запах рыбы. Как ни держал ход процесса
председатель, но Бурке все же ухитрялся каждую свою фразу повернуть в сторону, и, преимущественно, в сторону еды, и, даже, не еды, пожалуй, а жратвы, обжорства, самого отвратительного и пошлого сластолюбия.
Петров, при первом же взгляде на него, задрожал от злобы, но и при первом же взгляде понял, что Никол[ьс]я Бурке так уж попросту в руки не дастся. Хотя он, несомненно, был пьян и пьян мертвецки, тем не менее, все показания свои он давал твердо, определенно и точно, разумеется, кроме его экивоков в сторону относительно жратвы. О покойном Пе- реквоктове он отзывался с глубоким уважением.
— Да. Рога осматривали, гражданин председатель. Я, в свободное время, точу роговые табакерки и поэтому интересуюсь рогом.
— Да. Покойный гражданин директор был высокообразованным и высоко мною уважаемый ученый. Я консультировался с ним по любому вопросу, в том числе и по вопросу о «шакшое». Я хотел приобрести рога, и гражданину директору предлагал шкуру чучела. Разговор происходил, между прочим, и я на шкуре не настаивал, и все чучело стоило гроши.
— Да. Гражданин директор Переквоктов последнее время усиленно работал, и, мне кажется, чувствовал переутомление. Иначе я не могу объяснить показаний гражданина Петрова относительно «шакшоя» и его рогов, а равно и плана какого-то лабиринта. Переутомления, еда не вовремя, плохое пищеварение...
— Да. Спор относительно Греко-бактрий- ского царства в Средней Азии в годы 254-134 до нашей эры, был. Я признал, что ошибался, называя греков немцами. Но история, гражданин председатель, как блины, одни любят с семгой, другие с икрой...
Мелкими штришками, недого<во>рками, намеками Н. Бурке ухитрился нарисовать перед слушателями образ директора, как человека невменяемого, хотя и ученого, как человека с поврежденной психикой и почти манией, хотя и в своей области знающего. Петров слушал его, и с каждым словом Бурке все более и более убеждался, что перед судьями стоит подлинный убийца, хотя улик делалось все меньше и меньше. Бурке в день убий¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
557
ства Переквоктова находился в море, в двадцати километрах от Баку. Он плавал с артелью рыбаков и десяток людей подтверждал, что он ни на минуту не покидал баркаса. Что же касается рогов шакшоя, то...
— Не будем повторяться, — сказал председатель суда.
Однако, чем ловчее отдалялся Н. Бурке от места и причин убийства, тем яростнее шептал про себя Петров: «Ты — убийца. Ты!... И я тебя поймаю. Поймаю. Раздавлю».
Процесс окончился. Осужденных воришек увели отбывать наказание. Бурке и его друзья спокойненько направились в шашлычную, где уже был заказан ужин и приготовлено отличное вино.
Петров вернулся в Москву.
Что же касается чучела шакшоя, то его из комиссионного магазина приобрел какой-то изобретатель новой системы освещения № дома и названия улицы одновременно, изобретатель, неимоверно разбогатевший на этом деле.
Вот так закончилась первая часть истории геммы царицы Роксаны, директора Переквоктова, часовщика Никол[ьс]я Бурке, чучела шакшоя и инженера Петрова. Если не возражаете, я перейду ко второй части. Она значительно короче...
Глава двенадцатая
Стальная ложечка слабо звякнула о стакан. Профессор отпил глоток, вытер большой, красиво очерченный, волевой рот и оглядел нас. Он готов был продолжать свой рассказ...
Последние минуты я следил не столько за рассказом Огородникова, сколько за лицом и всем поведением Маши. Несомненно, она любила отца, но было еще что-то волновавшее ее, помимо любви и памяти к отцу. Сначала она вела себя сдержанно. Впившись глазами в профессора, она так плотно прижалась к столу, что руки ее, будто, вросли в крышку. Но с того момента, когда рассказ коснулся того, как Петров возвращается от несториан на родину, она изменилась. Руки ее взметнулись над столом, поплыли и начали описывать круги, как коршуны кружатся над степью. Лицо ее вытянулось, приобрело какой-то несвойственный ее возрасту медный оттенок, и
вся фигура стала заметно длинней, словно выросла на глазах. «А с ней будет не так-то просто разговаривать!» — подумал я в удивлении. Мне представлялась она выправленной корректурой, а, оказывается это очень неразборчивый оригинал!...
Она внезапно сорвалась с места и, направляясь к креслу профессора, быстро заговорила:
— Прежде чем, о второй части... разрешите мне... тоже очень, крайне коротко. Мне совершенно необходимо высказаться.
— Прошу вас, — неохотно сказал профессор, и тут я еще раз удивился.
Профессор-то Огородников, оказывается, не столь олимпийски спокоен и благодушен. Его сердит сопротивление и вмешательство в его планы, а это уже известный признак самодовольства... Не подумайте дурно о моих мыслях. Я глубоко уважаю профессора, я чту его ранение, его самоотверженный подвиг в деле вооружения нашей страны, но я не могу скрывать правду. Самодовольство, выходящее за нормальные пределы, — качество неприятное, а Вениамин Николаевич способен испытывать самодовольство и оттого, что в этой огромной комнате натоптано, неубрано, холодно, что, мол, на это великие люди не должны обращать внимания, что его первая семья, — года два назад он женился вторично, — испытывает горести, вспоминая счастливую, былую жизнь с ним; что теперешняя его жена чересчур громко говорит о достоинствах своего мужа, и чересчур тихо о достоинствах других ученых... тяжеленько стало у меня на душе, но все же, не без удовольствия, начал я слушать Машу. Девушка она, видимо, порывистая, но что поделаешь — нужно.
К чести Вениамина Николаевича надо добавить, что он, кроме небольшой сухости в голосе, ничем не проявил больше своего неудовольствия, хотя, несомненно, предчувствовал, что Маша скажет неприятные для него слова. А, ведь он мог напомнить и о дисциплине, тем более что ее сюда на работу направил комсомол.
— Мне нужно высказаться потому, что я испытываю... испытываю негодование! — Высоким и юношески звенящим голосом воскликнула Маша. — И не одно негодование, а два! То, которое вы желали вызвать во мне,


558
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Вениамин Николаич, и то, которое вы, наверное, не желали...
— Начнем со второго, — холодным голосом проговорил Огородников.
— Со второго. Хорошо. Хотя это и трудно. Оно... оно направлено против вас, Вениамин Николаевич!
Профессор кивнул головой. Дальше, дескать.
— Сейчас, больше... больше, чем когда-либо в мире всем нам хочется искренности. Вся земля вопит об искренности! И я — тоже. Извините, что я ставлю себя рядом со всей землей, но я маленький человек, еле видный от земли и поэтому, может быть, имею на это право. Я ближе к ней, к земле, ее голос мне слышнее... Извините меня...
Профессор опять кивнул головой.
— Искренность! И еще — верность данному слову. О, вот это тоже очень важно. Потому что, опять-таки повторяю, вся земли держит слово верности, вся земля! Сказали: будем защищать тебя... и защищают. Я это видела сама, своими глазами. И вот вы тут похвалили меня, сказали, что я убила энное количество немцев. Ну, разве я их убила. Ну, где мне. Я у нас в кружке шестым стрелком была... А это волна меня захватила, и понесла! И право же, мне и рассказать трудно было б, как я их убила, хотя и держалась в бою хладнокровно и все точно знала, как и что, и куда лучше метить, и какие признаки обнаружения врага... Но все это второстепенное, а, первостепенное — верность данному слову. Верность! Такая вышина есть в этом слове, что голова кружится, когда вообразишь его целиком.
Она опустила поднятые руки, оглядела нас и, нисколько не смущаясь, сказала:
— Возможно, говорю выспренне. А все с того, что подумала о фронте. Там часто, наряду с точностью и даже детализацией мелкого факта, существует и эта выспренность. О домашних думаешь выспренне, о командирах выспренне, о всей окружающей природе вы- пренне. И, по-моему, нельзя иначе, потому что рядом-то — смерть. Слово известное, серьезное, историческое слово! Тут приходится жизнь мерить не сантиметрами, а километрами...
И залпом, не передохнув, она проговорила в лицо Вениамину Николаевичу:
— Как же могли вы, поэтому скрыть свои действия под вымышленной фамилией какого-то инженера Петрова. У меня нет никаких данных, утверждать, что вы и Петров одна и та же личность. Но всем сердцем я утвержа- дю: одна! И вы сами не отрицаете, не способны отрицать. Тогда, зачем такая двусмысленность. И перед кем. Перед дочерью покойного, в момент, когда открывается тайна его смерти! Это, это... это я осуждаю...
— Мы ждем. Насколько я понимаю, высказана лишь половина вашего вопроса, — сказал Вениамин Николаевич.
Она ответила:
— Самая большая, во всяком случае, Вениамин Николаевич.
— Вторая будет о целесообразности поездки.
— Да, для меня! Я потому выставляю себя, что разговор-то шел о смерти моего отца. Я — представляю право мести...
— Несомненно. Я заботился о вашей чести, когда все это рассказывал вам. Иначе, я мог бы обойтись и без вас, здесь присутствующих, ибо все вы, так или иначе, связаны с личностью Переквоктова, а, значит, и с личностью его дочери.
— И вот, — о целесообразности поездки. Я спрашиваю вас, Вениамин Николаевич, откуда и сюда попала двусмысленность. Одно из двух —либо строго научная, от Института, командировка для опытов в район провинции оптических минералов, либо — любительская экскурсия в поисках «сокровищ Искандера». Но контрабандой, под видом научной поездки, ехать отыскивать «сокровища» и, как понимаю, ловить какого-то диверсанта, благодарю покорно! Лучше буду я считать своего отца маньяком, как и инженера Петрова, между прочим, чем...
— Чем поедете в Среднюю Азию.
— Чем поездку <?> в Среднюю Азию, — ответила она и, вернувшись к своему стулу, села.
Огородников сказал:
— Я не поклонник резких выражений, а того более резких формулировок. Но, к сожалению, в данной ситуации должен говорить резко. Мне стало заметно, Маша, что вас мучает дуализм. Вы бьетесь на фронте, и в то же время огорчаетесь, что месяцы проходят, и вы многое забываете, и товарищи в учебе, там, в


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
559
Москве, опережают вас. Командование понимает ваше состояние и переводит вас в радиослужбу, где вы не растеряете, а, наборот, улучшите ваши знания. Тогда вы начинаете мучаться, что вы не со снайперской винтовкой в руке. Прекрасно. Вас не удовлетворяет радио-служба. Командование направляет вас в Москву, на учебу. Вас зачисляют в мой Институт. Вас опять мучает двойственность. Вы чувствуете себя одинокой, думаете, что если б с вами находился отец, вам было б легче. Многие из окружающих кажутся вам тоже двойственными: на службе или на выступлениях декларируют и декламируют, а дома — ворчат и мурлыкают...
— Есть такие.
— Конечно, есть. Да и вы сами, Маша, из их числа. Из того самого числа, из которого получаются герои. Да, я утверждаю это. Ибо плох тот плотник, который одобряет каждое дерево и не видит в нем ни сучков, ни трещин. А вот тот плотник, который умеет выбрать настоящее сухое, звонкое и стройное дерево, тот мне выстроит хороший дом.
Маша улыбнулась:
— Каждый сам себе дерево.
— И каждый сам себе плотник, вот что главное, ибо каждый сам для себя строит свой дом, дом своей страны. Поэтому-то ваш дуализм — кажущийся дуализм, и я вам, Маша, докажу немедля же.
Глава тринадцатая
И он продолжал:
— Таким образом, мы и перешли ко второй части истории геммы царицы Роксаны. Ах, простите, я не ответил на ваш вопрос. Профессор Огородников и инженер Петров, спрашиваете вы, одно и то же лицо? Да. Для чего же лгали, профессор. Уж не хотите ли скрыть свое прошлое. Причина простая. Мои труды, под псевдонимом П.И. Петрова напечатанные, значатся во всех справочниках, где упоминается моя фамилия, подлинная. Я просто хотел проверить, — читали ли вы эти труды, так как, если вы поедете отыскивать сокровища Искандера, вам придется ознакомиться с этими трудами. Вы не находите, что психологически ход моих размышлений совершенно правильный?
Рассмеявшись, мы сказали, наперебой, что правильней едва ли что и может существовать.
— Итак, гемма. — Продолжал он. — Гемма, к сожалению, оказалась похищенной. Одно из двух, либо гемма настоящая, либо нас хотели направить по ложному следу. Впрочем, ни в том, ни в другом случае я <не> нашел следов. Бурке вскоре «спился», исчез и я стал забывать о нем. Только в этом году, просматривая журналы, захваченные у немцев, я увидал его фотографию. Он, он! Я его узнал сразу, несмотря на мундир и сбритые усы. Мне даже показалось, что в комнате распространился свойственный ему запах рыбы. Давно я ожидал эту встречу. И, признаться, взволновался. Я увидал зал суда, стол с вещественными доказательствами и самого Бурке, дающего показания. Он размахивает левой рукой с отрубленным мизинцем и хрипло говорит что-то... Мне всегда казалось, что Бурке фатоват, несмотря на всю свою неряшливость. Фотографии убедили меня в этом. Бурке, несомненно, стал немецким шпионом — фактически, ибо внутренне он был им всегда. Но, если он шпион — зачем ему фотографироваться, да тем более печатать эту фотографию, пусть его фамилия изменена, в журнале. Из фатовства, из презрения к нам. Вот, мол, я какой! Никого и ничего не боюсь, и спокойненько прямо от стен Сталинграда отправляюсь в Среднюю Азию, в Ташкент...
Инженер Мирзабытов сказал обиженным голосом:
— Отправиться можно, но попасть...
— Он попал. Вот доказательства, — проговорил Вениамин Николаевич, показывая нам небольшую фотографию.
Снимок изображал угол комиссионного магазина. Гардероб, мягкая кушетка с накинутым на нее ковром, какая-то масляная картина, и за этим всем — чучело большого северного оленя. Снимок был не очень отчетлив, но мне почудилось, что я вижу отломанный кончик рога...
— Из Ташкента. — Спросил инженер Мирзабытов.
— Из Ташкента. У меня всюду ученики, и я разослал по ним одну и ту же телеграмму. Вот ответ. — Сказал Вениамин Николаевич. — Добавлю, что через час после того, как фотография была снята, чучело оленя купили. Что же это значит, спросите вы. А это значит следующее. Покорив Кавказ и Сталин¬


560
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
град, немцы намеревались идти на Индию. Боком, фланговым ударом они покоряют Среднюю Азию. Ну, разумеется, предварительно туда надо направить лазутчиков. Волна беженцев, направляющаяся с Кавказа, должна помочь этой заброске. В числе прочих, а может быть, и ведя прочих, пробирается в Ташкент и некий старый мошенник Ни- кол[ьс]я Бурке. Приехал. С целью, нам еще неизвестной, выставил чучело шакшоя...
— Невозможно, — голосом еще более обиженным сказал Мирзабытов. — У меня. В Ташкенте. Лазутчики.
— Почему невозможно. В Ташкенте, допустим, полмиллиона жителей. Неужели среди этого полмиллиона нельзя затеряться одному, двум-трем шпионам. Если б, как вы думаете, с фашистами так легко справиться...
— Я не думаю, Вениамин Николаич, что легко...
— И я не думаю, что вы так думаете. Но, если допускать, что легко, то враг не подошел бы к Волге и Кавказу. Не подумайте также, что я умаляю своими словами деятельность наших разведывательных органов. Так же, как и вы, я уверен, что в их силе и уме. Но будет еще лучше, если мы с вами, предчувствуя недоброе, будем дремать на один глаз. Тем более, что у меня никаких данных, кроме туманных предположений. Я даже не совсем уверен, что Бурке в Ташкенте. Но я очень люблю свое дело и «центровку», и мне хочется сберечь ее... Итак, знает ли Бурке, что мы везем «центровку». Знает ли, что мы предполагаем, искать сокровища Искандера...
— По выходным дням, — сказала Маша, глядя на рояль.
Он стоял, чуть приподняв крыло, казалось, готовый к полету. В тускловато-дымчатом лаке его отражались звери потолка и антресолей. Глубоко, среди них, светлело бледное лицо девушки. Она еще не начала играть, но уже слышалась музыка.
Опять вошла жена профессора. В руках ее была щетка. Она тихо, на ухо сказала профессору. Мы явственно расслышали, что уже утро и надо ему хоть час заснуть. Он сказал, сейчас, сейчас, и попросил Машу сыграть, добавив, что рояль расстроен. Маша не дала жене его и слова вымолвить, а та явно хотела сказать, что раз расстроен, чего и играть. «Да,
жена эта нам причинит кое-какие неприятности», — подумал я. Но музыка смяла все мои мысли.
Маша, сказав, что она будет играть, делая поправку на расстроенный инструмент, жадно устремилась к роялю. Мне подумалось, что она не в состоянии выразить словами все свои думы, и хочет выразить их музыкой.
Я не могу назвать пьесы, которую она играла. Но я бы назвал ее «Сюитой верности». Уже с первых звуков стали понятны чувства, которые она выражала. «Если Бурке знает хоть одно слово из сказанного вами, Вениамин Николаевич, он, в первую очередь, должен знать, что его смерть близка», — так начиналась эта грозная и мощная музыка. И затем пронесся как бы теплый весенний ветер. Вы все понимаете, о каком ветре я говорю. О том самом, что соединяет впервые в одном порыве молодые листья деревьев, едва-едва распустившиеся. О, не улыбайтесь! Я знаю, что не молод, и моя юность давно уже отцвела. Но, кто весной не молод, да еще перед первым весенним ветром, дышашим вам в лицо запахом деревьев и трав. Листья соединяются в одном порыве, и они впервые, может быть, понимают тогда, что такое дружба... И они тихо, изумленно перешептываются.
Они не перешептывались. Наши губы не двигались. Перешептывались, если, можно так сказать, наши сердца, соединенные этой молодой и сильной музыкой в одном порыве дружбы. Да, нас соединила отныне и навсегда великая дружба. Мы знаем, что еще предстоят ссоры, мы часто плохо будем разбираться в чувствах друг друга, будем негодовать. Но в тяжелые и опасные минуты мы не предадим друзей, й всегда придем им на помощь!..
Начиналось утро, когда мы вышли из особняка. По улицам мела метель. Перегруженные трамваи, накренясь на бок, словно, корабли, меняющие курс, огибали перекрестки. Не хуже любого вагона трамвая, перегружен я был мыслями. Музыка кончилась, и я думал о продовольствии, которое надо брать на дорогу, о своем сынишке Пете, о том, как закрепить за мной комнату, чтоб кто-нибудь не вселился, пока я путешествую...
Маша спросила меня:
— Что вы думаете о моем отце. Кто он был. И что такое — шакшой. Может быть, профес¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
561
сор нарочно, чтобы успокоить меня, чтоб я не думала, будто отец мой болен, и его преследовала мания, придумал всю эту историю с шак- шоем. Или он сам... А вы ничего не знаете! Профессору, кажется, предстоит ампутация ноги, и комсомол, чтоб не волновать его, приказал мне подчиняться ему! Странная манера: чтобы успокоить оперируемого в Москве, нам уезжать в Ташкент!.. Что это такое, скажите.
Как будто бы я знал, что такое предстоит нам!
[Глава тринадцатая.
Прошлый раз я говорил вам о могущественном влиянии музыки, соединившей нас в одном порыве. Порыв, действительно, был так огромен, что я не смог разглядеть лица моих спутников и всю дорогу до Ташкента]
III
СОКРОВИЩА
АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО Роман в четырех книгах Книга первая.
Коконы, сладости, сказки и Андрей Вавилыч Чашин
1.
Сегодня по талону «жиры» выдавали голову копченого сига, завертывая ее в обрывки какой-то Утопии.
Андрей Вавилыч заметил:
— Все Утопии кажутся мне малосодержательными. Никогда не найдешь пункта с которого начинается реальное осуществление указаний по созданию Утопии.
Великая мысль!
Ибо, я убежден, что, будь у Андрея Вави- лыча точные указания свыше, он даже жизнь своей семьи устроил бы по образцу первосортной Утопии, несмотря на то, что в числе членов его семьи, кроме постоянно ревущих детей, 7,9 и 11 летнего возраста, имеется бабка, дающая унизительные советы, дядя инвалид, точащий портсигары из березового наплыва, и белесая тетка, приспособленная к шитью исподнего.
Покажется странным, что я сожалею о запутанной семейной обстановке Андрея Вави- лыча. А как не пожалеть?.. Умным людям все¬
гда желаешь разнобокого счастья. Ведь, Андрей Вавилыч так счастлив в общественнослужебной обстановке!
Что такое счастье служебно-общественной обстановки?
Постараюсь дать исчерпывающие объяснения.
Всему миру известно, что мы строим новое общество. И всему миру также известно, что когда рубят избу, не каждое бревно ложится в паз. Бревна приходится подтесывать. Тем более понятно, что человек не бревно и надо величайшее искусство, чтобы выложить хорошее здание нового общества, соединив людей воедино. Поэтому-то, для наиболее удачного соединения людей, и существует множество комиссий, докладов, решений.
Андрей Вавилыч работает в тако[е]ж учреждении, которое среди перечисленных, является не только наипервейшим, но, так сказать, сверкает молнией впереди их. Короче говоря, он занимает пост инструктора финансово-контрольного отдела Наркомата Уловления и Выпрямления Экономических Ошибок.
На крупном лице его и на розовой, сильной, — несмотря на лишения, — широкой шее, вы всегда разглядите целеустремленность и начитанность. Он всегда в черном платье, исходя из того, что личность, следящая за порядком в экономических планах человечества должна испускать черноту и серьезность мыслей.
Разумеется, эти серьезные мысли несравнимы с серьезными мыслями Григория Мак- симыча, непосредственного начальника над Андреем Вавилычем, но все же... Видите ли, — в пишущей машинке существуют клавиши. Каждый из них отбивает одну букву. И сколько вы не лупите одним клавишем, вы не отобьете постановления. Но, вот заиграли все клавиши. Какие серьезные слова. Какие решительные меры. Какие строгие приказания! Поясняю. Григорий Максимыч был и есть один из тех превосходно вычищенных клавишей канцелярской машины, в которые где-то, на недосягаемой вышине, постукивал кто-то невидимый.
Позвольте, говорите вы? Нет, уж, вы мне позвольте договорить. Да, Григорий Максимыч — клавиш. Да, Андрей Вавилыч подчи¬


562
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
няется ему. И мало того, подчиняется, он подражает ему во всем, даже в бритье через день, несмотря на то, что волосища у Андрея Вави- лыча ползут как весенняя трава. И все же, во всем этом нет ни капли противоречий! Нет, и не будет! Поймите и запомните, что Григорий Максимыч — клавиш государственной машины, а наш Андрей Вавилыч — клавиш машины учрежденческой. Разница? Ну, то-то.
Однажды, в конце 1942 года, в мутно-холодное утро, Григорий Максимыч приказал явиться к нему лучшему инструктору Отдела. Начальник спросил:
— Где данные нашей комиссии о показателях кинематографических организаций в их выполнении плана? О чем вы думаете? Проверить работу комиссии и доложить мне завтра в ноль-ноль десять.
Андрей Вавилыч мгновенно пролетел Москву, ворвался в киноканцелярию. Начальник был прав! Комиссия Наркомата, вместо работы, просматривала какие-то там недоконченные фильмы. Андрей Вавилыч составил акт, и принудил комиссию исполнять ее обязанности, а, кроме того, сам встал рядом. Ясно, что сразу обнаружились недочеты, недохваты, перерасходы. Прибежал сам председатель и с бледным носом стал глядеть на энергичные действия Андрея Вавилыча.
— Запутанность в счетном деле не есть еще запутанность в искусстве, — попробовал он оправдаться.
Андрей Вавилыч сказал:
— Искусство без хорошо налаженной отчетности — нуль.
В обеденный перерыв мы прохаживались по длинному коридору. Множество дверей выходило в него. На каждой двери висела табличка с названием будущего фильма, вроде «Вперед, за Суворовым!» или «Девушка у винтовки». Мы знали истинное название этих фильмов. Бесхозяйственность — вот им имя!
Андрей Вавилыч остановился перед табличкой «Александр Македонский». За дверью слышались яростные голоса.
— Александр Македонский?.. — вспоминал Андрей Вавилыч. — Кто это? Кажется, он какие-то там стулья ломал...
Вот здесь-то Андрей Вавилыч и показал все величие своего духа. Он распахнул дверь
и вошел в комнату группы «Александр Македонский». Я понял его. Андрей Вавилыч хотел дать бой председателю, показав, что раз в отчетности плохо, то плохо и в искусстве.
Мы знаем, что в культурных организациях редко говорят по существу, но на этом заседании, посвященном производственному вопросу, — ах!.. Попробовали б вы узнать на сколько процентов заснята картина, но зато вы сразу узнали б, кто такой Александр Македонский, и чего ради его снимают. Прежде всего выяснилось, что это грек и полководец, и что этот чертов Александр Македонский, грабя мирное население и сжигая города, прошел вместе со своим, не столь уже многочисленным войском, пешком, и частично, как всадник, из ныне оккупированной Греции, через Турцию, Иран, в Туркменскую ССР, задел часть Таджикской ССР, а затем уже вторгся в пределы Узбекской ССР. Здесь его встретили скифы, и дальше он не имел возможности продвинуться, а то бы, через Китай, добрался и до японцев и показал бы им, где греки зимуют...
Длинноногий консультант с лицом столь заросшим, что оно казалось покрытым дерном, лихо орал:
— Утверждаю: — сокровища Александра Македонского существуют! Вы спрашиваете: откуда я взял это утверждение? Сообщаю. Демократическая партия в Афинах, антима- кедонская партия, вместе со своим вождем Демосфеном...
Тут, из-за его спины всплыла белокурая высокая красавица и губительным, злобным голосом спросила:
— Так почему ж вы, дорогой'сценарист, заставили меня говорить какую-то дурацкую речь перед скифскими воинами?
Над красавицей поднялся второй сценарист и голосом еще более злорадным, чем мощный голос красавицы, провопил:
— Да, потому, что русское искусство — искусство психологическое и в его рамки не вкладывается авантюрный роман!
Откуда-то, изтьмы колдовски крутящегося табачного дыма, послышался писклявый вопрос:
— А как же Федор Михалыч Достоевский?
Тут, очевидно, длинноногий консультант и сценарист решил полностью уничтожить


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
563
своих противников, наполнить их утробы горечью их же бессмыслия! Он оттолкнул красавицу, опрокинул на нее второго сценариста и, — упав на стол, перед самым лицом председателя собрания, — закричал:
— Достоевский — авантюрный писатель? Только негодяй способен утверждать это? И утверждать при господстве в искусстве достоевщины, и в частности, у нас в кино-комитете... (Невероятный шум. Голоса: «вздор, подлец, замолчите, дайте слушать!») И — пропадает пропадом ценный материал! Все сказки [-] среднеазиатских народов наполнены сокровищами Искандера Двурогого! А прочтите «Шах-наме»! А расшифруйте «Александрию»... спуститесь, вместе с нею, в подземное царство... (Шум еще более. Вопли: «Спускайся сам! Скотина! Дайте слова! Долой!..»).
Само[й] собой разумеется, что Андрей Ва- вилыч не мог дальше терпеть это безобразие. Он поднялся и, как представитель Наркомата УВЭО, попросил дать ему возможность высказаться. Заседание немедленно утихло, и Андрей Вавилыч сказал:
— Насколько мы понимаем, тема «Сокровища Александра Македонского» не входит в тему фильма «Александр Македонский»?
— Попробовали б вы ее всунуть туда! — воскликнул длинноногий консультант и сценарист.
— А, между тем, вот уже битых три часа я слушаю ваши споры о наличии сокровищ. Граждане! Если вы ставите фильм о сокровищах недр во время прошлых греков — это одно. Но, если вы ставите на тему свободолюбивых скифов, восставших против греческого безрассудства, — это другое. Нельзя расходовать время и деньги на праздные разговоры. То и другое — народное, граждане.
— Мы — праздные разговоры? — воскликнул длинноногий. — В искусстве не бывает праздных разговоров! Если сокровища не войдут в фильм, то они войдут в жизнь! Таков закон искусства. Так вошли в жизнь сокровища Тута[т]нхамона, микенский клад, скифские древности...
На лице Андрея Вавилыча появилась скорбь. Она появлялась всегда как признак того, что его противник с минуты на минуты, неизбежно исчезнет в пропасти, вызванной
им самим же! Андрей Вавилыч сказал:
— Утверждения, вами высказанные, доказывают лишний раз, что сокровищ Александра Македонского — нет. И быть не может.
— Категорически утверждаете?
— Категорически. И нельзя не утверждать, поскольку всякое кладоискательство есть факт капитализма, факт бессистемного, беспланового, товарного хозяйства. А у нас хозяйство социалистическое, по плану мне хорошо известному. И в плане... — торжественно заключил Андрей Вавилыч, — сокровищ Александра Македонского не значится, а поскольку они не значатся, поскольку они не запланированы, их нет, и появление их невозможно.
Как я и предчувствовал — пропасть разверзлась! Все заседавшие замерли, выпучив глаза, а наш Андрей Вавилыч сказал:
— Кто директор группы? — Он взглянул на испуганного человека с седыми волосами и глазами задавленной собаки, и добавил, — Вы? Потрудитесь показать мне отчетность группы «Александр Македонский» и, в частности, графу, по которой значатся трехчасовые прения о сокровищах данного полководца...
Когда на другой день, ровно в ноль-ноль десять, Андрей Вавилыч пришел с уничтожающими данными относительно работы киноорганизаций в кабинет начальника, там, небрежно протирая очки, сидел неизвестный. На нем был просторный френч отличного стального цвета и сапоги с короткими голенищами, — дальнейшее Андрей Вавилыч не стал рассматривать, потому что, неизвестный, явно, личность малозначительная и малоответственная, наверное, из отдаленных родственников Григория Максимовича...
Только, конечно, родственными отношениями объяснишь то, что Григорий Макси- мыч эти уничтожающие данные подал неизвестному во френче, добавив, что Андрей Вавилыч — едва ли не лучший счетно-контрольный работник наркомата, и что, мол, он лично руководил работами, командированный в кино-комиссии...
Человек в стальном френче, мельком заглянул в данные, спросил — когда же появятся интересные фильмы!? Вопрос был обращен к Андрею Вавилычу, но тот, вперив взор в сторону начальника, безмолвствовал. Тогда


564
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
вопрос человека во френче повторил сам Григорий Максимыч, на что Андрей Вавилыч ответил, указывая на данные:
— Здесь имеются выводы. Фильмы скоро не появятся, поскольку в кино-организациях занимаются совершенно посторонним делом.
— Каким же посторонним делом? — спросил неизвестный.
И опять Андрей Вавилыч безмолвствовал. И опять Григорий Максимыч вынужден был повторить вопрос человека в сером, и повторить несколько в строгом тоне, так как Андрей Вавилыч совсем не имел желания болтать, черт знает перед кем!
Андрей Вавилыч сказал:
— Возьмем хотя бы тему сокровищ Александра Македонского, на среднеазиатском языке Искандера Двурогого...
Человек в стальном, — разумеется, через посредство Григория Максимыча, — начал подробный расспрос. Андрей Вавилыч, глядя на своего начальника, отвечал по мере сил. Концом глаза он видел, как мелькают в воздухе очки неизвестного, который все не хочет их надеть на нос!
Выслушав Андре[й]я Вавилыча, человек в стальном, помахивая очками, углубился в просторное кресло, и, оттуда, мечтательно, заговорил:
— А все-таки, удивительные и талантливые у нас люди! Идет небывалая, жестокая и страшная война. В один день исчезают целые города, погибают сотни тысяч людей, мы не досыпаем, часто мы голодны, а все же есть мечтатели, которые думают — о чем? О сокровищах Александра Македонского! И как думают. Как убежденные, как знающие, как уверенные в их существовании, так что невольно кажется, будто сокровища, действительно, существуют и лежат где-то в песках, или на дне реки, или в пещере, где-нибудь на Памире! Или, еще где-нибудь! Что же это все значит? Ну, — что эллинская культура близка нам, и мы являемся ее наследниками. И еще, — что мечта неистребима, какие б войны ни посылали на нас фашисты. Мы будем мечтать, — побеждают мечтающие, провидцы, пророки, апостолы...
«Тоже, апостол нашелся!» — подумал Андрей Вавилыч, искоса глядя, как неизвестный, размахивая очками, быстро вскочил, по¬
жал руку Григорию Максимычу и устремился с рукой к Андрею Вавилычу. «Лезет еще с рукопожатиями», — продолжал думать Андрей Вавилыч, нехотя протягивая человеку во френче три пальца.
После довольно продолжительного отсутствия, вернулся Григорий Максимыч явно довольный тем, что спровадил родственника. Начальник уселся за стол и сказал, потирая руки:
— Умнейшая голова! Меня посетил. Да и вас, Андрей Вавилыч, похвалил. Теперь перед вами, Андрей Вавилыч, дорога открыта. Поздравляю.
— Ни один ваш родственник, Григорий Максимыч, не в состоянии испортить мне дороги, пока вы разрешаете мне стоять на ней.
— [В]Ба, Андрей Вавилыч! Вы не узнали его? Ведь это не мой родственник, а...
И здесь Григорий Максимыч выпалил такую фамилию, при звуке которой все внутренности Андрея Вавилыча покрылись льдом, а язык примерз к губам. Он хотел сказать было, что не узнал из-за снятых очков, но вместо слов что-то похожее на блеяние выскочило изо [-] рта его!
Еле волоча ноги, вернулся в кабинет свой Андрей Вавилыч. «Кого не узнал! Чьим рукопожатием брезговал! О ком внутренне отзывался пренебрежительно!» — вот какие мысли скользили, сталкивались и мешались в голове его.
2.
У Андрея Вавилыча много друзей, которые за него — в огонь и воду. И это вполне понятно. Умственный багаж Андрея Вавилыча так велик, что способен обогатить всех, и в то же время так объёмен, что от багажа каждого отдельного человека берет себе известную, может быть даже, малополезную для того, долю, отчего тот, вышесказанный, радуется.
Прихожу к Андрею Вавилычу вечером достопамятного дня.
Сам — полулежит на диване. Возле сидит Хоржевский, поодаль огромная туша Брин- зы, — оба наши сотрудники, оба весьма различны и по различному дружащие с Андреем Вавилыче^, и по-различному ненавидящие друг друга. Бринза считает, что Андрей Вавилыч слишком много времени отдает общест¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
565
ву, и мало — себе в своей пище, так как, по мнению Бринзы, ничто не важно для человека, кроме еды и смежных с нею наслаждений, Хоржевский, наоборот, недоволен общественной деятельностью Андрея Андреевича. — Мало, мало и мало! При чем тут пища, питье или, — тьфу, тьфу! — любовные услады? Именно сейчас подошел тот момент, когда, если удачно помочь обществу, оно сделает неслыханно большой прыжек вперед!.. Бринза рычит, бывало:
— А нам надо прыгать в блины и в пиво, и в паштет! Хватит с нас прыжков в будущее. Подчиним свой живот строгому покрытию потребностей, — и вот оно, счастье!
Хоржевский, — черненький, плотненький, с постоянно выпачканным носом, сливающимся с его усами, похожий на галку, — суетится вокруг огромного Бринзы, притоптывая ножками, возражает:
— Антиобщественник! Мздоимец! Вымогатель! Подкупная крыса! Кто одобрит ваше поведение: Никто! Общество уничтожит вас, уже приближается этот срок.
И тут они, перебивая друг друга, начинают давать советы Андрею Вавилычу, который снисходительно слушает их, так как считает, что в споре всегда возможно найти полезную «среднюю», применив ее, разумеется, к работе нашего учреждения.
Но в этот день Бринза и Хоржевский молчали. Молчал и Андрей Вавилыч. Он лежал на диване, устремив в потолок взор своих желтых, тигровых глаз.
Бринза больше говорит об еде, чем угощает ею других. Наоборот, он предпочитает есть у других. Лишь тем и объясняю, что наш Отдел узнал, кто был в кабинете Григория Мак- симыча, кто жал руку Андрею Вавилычу, так что даже Бринза, проникшись небывалым почтением, принес кое-какую пищу, чтоб совместно угоститься... Андрей Вавилыч отличался всегда неразборчивым, но солидным аппетитом, и не было еще случая чтобы он, — а особенно в наше время, — отказывался от пищи. Здесь же он сказал:
— Не время. Другие соображения. Прошу посетить на днях. Когда проработаю. И, — выскажу. Пока же...
Они поняли его в самом начале, как он открыл рот. Они поднялись и вышли на цыпоч¬
ках. Когда они стояли на пороге, Андрей Вавилыч сказал:
— Обождите.
Там, где обычный смертный страдает, оплакивая ту или иную оплошность, великий человек только возвышается. Таков и Андрей Вавилыч. Он не сказал, он попал в цель!
— В ближайшие дни будьте ко всему готовы. А пока вы свободны.
Они не вышли, — они выплыли, хотя, повторяю, характеры их абсолютно противоположны.
По их уходе, Андрей Вавилыч обратился ко мне. О, чудо! Лицо его просветлело, сладостная шелковая игра мысли виделась на его гладкой поверхности. Он слегка приподнялся на диване и сказал:
— Оскорбление служащего по должности его не есть обида личная. Служащий должен страдать как таковой. И я страдал как таковой! Теперь же я отстрадался. То, что при мне были сняты очки — это намерение, а не случайность. Предполагалось испытать мою решимость и независимость...
— Андрей Вавилыч...
— Не мешайте! Срывается пелена с тайны. Почему он не подверг смеху разговоры о сокровищах, хотя их в Плане и нет!? Почему он говорил так мечтательно, как люди подобного энергичного склада в жизни не говорят? Почему он одобрил ищущих сокровища, хотя их никто, фактически, не ищет, а произошел глупый разговор, я и докажу вам это немедленно же! Почему меня вызвали в кабинет начальника Отдела?!
— Андрей Вавилыч...
— Не унимайте меня! Слушайте. Там, Наверху ничего зря не говорится, а тем более не делается. Там каждое слово — валюта. И, поэтому, когда меня вызвали, то уже намеревались намекнуть мне, а, поглядев на меня, — намекнули. Ясно? По-видимому, государство имеет какие-то сведения, которые не желает опубликовать, — кто знает, не по соображениям ли дипломатическим? — но, государство желает знать. И, едва лишь оно узнает, так немедленно включит в План, и сокровища Александра поступят в нашу национальную сокровищницу!
Пораженный, ошеломленный, уничтоженный, я спросил:


566
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Андрей Вавилыч! Неужели?
— Да, — ответил он со всегдашней скромностью, — да, выбор пал на меня. Не грекове- ды, не археологи, не палеонтологи и не библиографы будут искать сокровища, не профессора и доценты, а я, — Андрей Вавилыч Чашин! Кто я!? Сын коллежского секретаря из архива Министерства Иностранных Дел! Моя мать — из мелкоторгового класса, с Камер- Коллежского вала. Достопримечательным событием в жизни моего деда, николаевского солдата, был день, когда он стоял на часах возле пушки «Онагр» у главного фасада кремлевской казармы и мимо шел царь, ныне в бозе по- чивый, — и чихнул. Вот и все. А я? На какую высоту поднят?! Я встану почти рядом с Александром Великим, Искандером Двурогим! А?!
— Здорово!
— Еще бы не здорово. Надо помнить всегда, старина, что ты песчинка, но вихрь метнет — и вот ты, уже ответственная песчинка. Ха-ха-ха!..
Признаюсь, я впервые видел Андрея Ва- вилыча столь возбужденным, и не скрою, что мне это было приятно. Сила всегда есть сила! Однако он быстро взял себя в руки и уже спокойно проговорил:
— Надевайте калоши.
Час спустя мы сидели в комнате длинного консультанта — Василия Наумыча Ерохина- Массальского. Разнообразие книг и предметов, начиная с научных приборов и кончая детскими игрушками, сначала ошеломляло, а затем настраивало на внимательность и преклонение пред умом хозяина. Но, ведь Андрею Вавилычу надо было доказать не ум хозяина, а его глупость. Андрей Вавилыч глядел на всю эту обстановку с презреньем, — чем и победил!
— Не узнаете? — сказал он вяло консультанту, хотя тот сразу признал нас. — Что-то наш Комиссариат общественные деятели недолюбливают. И — напрасно. Он стоит на страже, он контролирует, — и больше ничего. Правда, мы заглядываем в закрома, и нет ставня, который бы застил от нас свет... Разрешите присесть? Разве вы приглашали?
3.
Недоумение, соболезнующе-сожалеющие вопросы — игра дешевая, и мы с опытными
мошенниками редко прибегаем к ней. Однако на людей, мало знакомых с контрольными методами, она действует. Подействовала и на консультанта. Он заерзал перед нами, нервно сплетя длинные ноги и выкатив из волосищ глупые пегие глаза.
Андрей Вавилыч, опасаясь, что дальнейшее давление способно лишить консультанта голоса, перешел на ласковый тон:
— Прошлый раз, многоуважаемый, Василий Наумыч, вы изволили доказывать, что сокровища существуют...
Из тьмы волос донесся робкий голос консультанта:
— Не беспокойтесь, я уже написал докладную в Наркомпрос... при таком существовании, сокровища просуществуют недолго! Там свинью хранить, и та сдохнет, а ведь это — Третьяковская галерея!
— Простите, мы все еще не достигли взаимопонимания, Василий Наумыч. Я отталкиваюсь в вопросе не от сокровищ наших музеев, увезенных от бомбежки. Они, возможно, сохраняются неряшливо... наш Наркомат примет меры уловления, благодарю вас... я отталкиваюсь от разговора о сокровищах некого Александра Македонского. Чтоб не было кривотолков, скажу прямо: сокровища Александра Македонского — по общему мнению — миф...
Голос его был строг. Консультант раздвинул и сдвинул длинные ноги, — и все. Он усмирился! Андрей Вавилыч мельком взглянул на меня, но я успел прочесть: «Каково говоря. Миф, по общему мнению. А общее мнение не есть еще мнение Учреждения! Где там — разыскивают. Кто там осмелится разыскивать без санкции».
И, опять смягчив голос, он продолжал:
— Мы просим Вас, Василий Наумыч, дать исчерпывающий ответ по другому вопросу. Фильм «Александр Македонский» окончат в текущем, 42-43, отчетном году, или он перейдет на времена открытия второго фронта?
Андрей Вавилыч умеет обращаться с работниками искусств! Ведь спервоначала бедняга-сценарист предположил, что он в чем-то грешен перед Наркоматом Уловления. Все они такие — либо хвост трубой, либо под брюхо. От радости, что он безгрешен, консультант пустил по комнате свои длинные ноги и залился соловьем:


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
567
— Мечта ли сокровища? Еще бы не мечта! Съешьте, подобно мне, обед литературы «Б» в Клубе Писателей и попробуйте сказать — не мечта! Э, сокровища! Ну, дорогой мой, скажите по совести, на кой черт и кому ныне нужны какие-то там, хоть самые распромакедонские и распроперсидские сокровища, когда самое главное сокровище — жизнь каждого из нас, — висит на волоске. И на каком волоске, на заячьем!
— Сокровищ нет, и не будет.
— Совершенно верно. На что могут опираться поиски. На предание, на легенду, на сказку. В памяти народа ничего не исчезает. Он зашифровывает в сказку то, что, по каким-либо причинам, думает сохранить...
— Совершенно верно.
— Вы скажете — сказки собраны, есть их списки. Они не годны. Они собирались неряшливо, под другим углом зрения, и то, что ценно для нас, в смысле адреса сокровищ, то собирателями пропускалось как пустая болтовня.
— Тоже верно.
— А сказка, тем временем, легенда, предание, погибает. На фронте — от пули, в тылу — от усталости беспримерной работы. Где там рассказывать друг другу сказки.
— Верно. Не до сказок нам теперь.
— Допустим же, что сказки существуют. Мало того, собраны. И — расшифрованы. Допустим. Но, кто поедет проверить наличие сокровищ в тех местах, на которые намекает сказка? Кто будет рыться в песках, нырять в воду, лазить в неприступные ущелья, спускаться в бездонные пещеры... кто. Ха- ха-ха! Хотел бы я посмотреть на этого человека!
— Ха-ха-ха!
Это хохотал Андрей Вавилыч. Вот что значит — сильный характер! Попробуйте-ка себя поставить на его место, да похохотать. Надолго ли вас хватит. А наш Андрей Вавилыч хохотал добрых десять минут.
Нахохотавшись, консультант опять двинул по комнате свои длинные ноги и продолжал:
— Кто докажет людям, что поиски сокровищ, основанные на материале сказки и легенды, реальны. Кто претерпит издевательства, насмешки, надругательства, и, кто знает, — ха-
ха-ха! — побои. Ха-ха-ха! Кто нырнет в глубины глубин. Они бывают разного сорта! И кто, претерпев все унижения и оскорбления, не откажется, а еще более укрепится в мысли, что сокровища существуют. Кто? Ха-ха- ха!.. Кто? Оглядываюсь на теперешнее, запертое в параграфы, поколение и не вижу!
— Ха-ха-ха! Не видите.
— Не вижу! Ха-ха-ха-а-а!..
Идиот, он, действительно, не видел!
А он, этот изумительный и мудрый человек сидел перед ним в его нетопленной холодной норе, вежливо слушая его. На человеке была потертая черная пара, меховой жилет и резиновые калоши, многожды залитые. С ног его все не стаял снег улицы.
4.
В Средней Азии, как вам, наверное, известно, строится огромнейшее Соединение по выплавке и плавке металла и орудий. Несмотря на войну, наш Наркомат согласился повысить сметные ассигнования по культурному обслуживанию Соединения.
Мы ответственны. Над нами тоже возвышается контроль. И понятно беспокойство Григория Максимовича в конце года: каково же расходуют деньги на тех, правда, немногочисленных, объектах, где смета на культнуж- ды повышена?
Перечисляя объекты, Андрей Вавилыч положил палец на Соединение и сказал своему начальнику:
— Сюда не мешало бы командировать дельных товарищей.
— А почему бы не поехать вам, Андрей Вавилыч? Возглавьте комиссии. Наметим членов комиссии? Со своей стороны попрошу вас привезти мне оттуда пачечки две-три табачку...
Каждый вечер обычно, хоть на десять минут, но я заверну к Андрею Вавилычу, — если он не работает в учреждении.
Андрей Вавилыч окружен толпою книг, — и все по истории Греции. Среди книг: список его друзей. Я запустил один глазок в список. Впереди мое имя. Спасибо. Андрей Вавилыч придвигает мне список:
— Кого еще? Бринзу?
— У Бринзы — Говорю я, — в Средней Азии неблагополучно. Пять лет назад он


568
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
обольстил там женщину. Восточные дамы мстительны. Хорошо, если она его ножем будет резать, а если из револьвера, да влепит не в него, а в вас, извините, Андрей Вавилыч.
— Хоржевского?
— И у того плохо со Средней. Какое-то общественное пятно, а чем сильнее свет, тем пятно виднее. Я перед Средней Азией чист, и, по-моему, надо выбрать бы других...
— Всякое предприятие имеет свои неприятности, — высказал Андрей Вавилыч одну из своих великих мыслей. — Без неприятностей и гриб не произрастает. Поедут с нами и Бринза, и Хоржевский. А сейчас я хочу вас ввести в курс дела.
И, придвинув к себе несколько стопочек выписок из книг, он поделился со мной своими впечатлениями относительно Греции и Александра Македонского. Постараюсь вкратце передать вам замечательные выводы, к которым пришел Андрей Вавилыч. Насколько я знаю, к подобным ценным выводам не приходил еще никто, тем более, что они основаны не на голых измышлениях, а на изучении подлинных актов и записок современников, вроде Адриана, Птоломея, недавно обнаруженного письма Нерхи, не говоря уже о Плутархе или Квинте Курции.
Бесспорно, как выразился Н.В. Гоголь, Александр Македонский великий человек. И, однако, давайте говорить правду. Разве бы он мог вполне проявить свое величие, если б в персидской империи Дария лучше б поставили отчетность и делопроизводство, а главное — контроль над всем этим, потому что даже самое крепкое делопроизводство на глиняных таблицах ничего не стоит без контроля! Отсутствие делового и хорошо налаженного контроля со стороны государственных органов, и, как следствие этого: полный произвол председателей, по-тогдашнему «сатрапов», вот что погубило мощную империю царя Дария, простиравшуюся от Средиземного моря до Гималаев, и от Африканской пустыни до Китая!
Плохой контроль погубил Дария и облегчил все завоевания македонцам.
Судите сами. Древняя Македония, из которой вышли войска Александра, размером с небольшой наш район. Не спорю, что македонские войска были отлично натренированы, в
особенности альпийские части, привыкшие к скалам; что фаланги Александра несли в себе известное тактическое новшество; что осадные орудия македонцев более совершенны и мо- дернизированны; что инженеры у него превосходные, — все это так, но нельзя одними военными частностями объяснить победы при Гарнике, Иссе, Гангамелле, Тире, а тем более разгром превосходно вооруженных и оснащенных армий индийского царя Пора. Ведь в Индию с Александром шли из Средней Азии уже не греко-македонские фаланги, а, кроме них, множество скифо-персидских войск.
Повторяю. Взяточничество, растраты, казнокрадство, отсутствие контроля, — вот что погубило и разрушило персидскую империю Дария и великое царство индийского царя Пора! Финансово-отчетный контроль их гнил, тогда как греко-макендонцы, разделенные на тысячи автономных кружков, могли развивать и совершенствовать свой контроль. Правда, и у них появились растраты и казнокрадство. Но, когда? Тогда, когда руководящие круги их насквозь пропитались тенденциями персидских сатрапов...
Выслушав с огромным вниманием слова Андрея Вавилыча и тщательно записав их, я осмелился спросить его мнение касательно возможности обнаружения сокровищ Александра Македонского.
— Сокровища спрятаны в Республике, носившей в древности название Согдианы. Я скажу вам точные обоснования моего утверждения, но пока попрошу не записывать их. Дело пока совершенно секретное.
Он придвинул к себе горку выписок и начал:
— Прежде всего — размер сокровищ, а затем уже причины: как они могли оказаться в Согдиане, далекой провинции персидской империи. Размер. По средним подсчетам осведомленных историков, войска Александра, вернее его правящая верхушка, при разгроме персидской империи захватили в казнохранилищах Вавилона, Суз-Персополя, Пасар- гад, Эктабана, — от 300.000 до 400.000 талантов. Будем считать триста тысяч талантов... Вы помните, сколько стоил талант.
Где мне помнить. Я развел руками.
— По выводам новейших метрологов, «талант», наивысшая весовая единица в таблице


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
569
греческих мер, во времена Александра равнялся 25. 903 килограмма. В переводе на нашу единицу талант равнялся бы 17, 577 золотым рублям. Итак, триста тысяч талантов. Сколько это весит? В среднем — 7. 800 тонн. Сколько это золотых рублей? Пять миллиардов двести семьдесят три миллиона сто тысяч золотых рублей. Год войны с немцами, немного больше, немного меньше...
— Однако!
— Да, из-за одного рубля мне бы не стали намекать и, почти мгновенно, соглашаться на мое, бегло высказанное предположение, послать комиссию в Среднюю Азию.
— Поразительно тонкий ум у вас, Андрей Вавилыч.
— Я отношу все тонкости моего ума, если они есть, за счет правильно поставленной воспитательно-учебной работы в нашем Наркомате под руководством уважаемого Григория Максимовича, хотя и он часто бывает ослом, — неожиданно добавил Андрей Вавилыч.
Горды, горды люди! Погибли б они от гордыни, кабы не передовые, которые умеют свою гордыню одерживать. Бросит бегло «осел» — и успокоится, и трудится, и просвещает других.
Андрей Вавилыч продолжал:
— Сейчас мы перейдем ко второму пункту наших исследований: причины, по которым сокровища оказались в Согдиане. Когда вы узнаете, что сокровища весили семь тысяч восемьсот тонн, а тогдашняя транспортная единица — верблюд — поднимала четверть тонны, и, следовательно, для перевозки сокровищ требовалось бы свыше тридцати тысяч верблюдов, у вас, естественно, возникнет мысль: а для какой цели Александру таскать с собой сокровища? Разве он не мог их отвезти в Грецию?
— Вопрос!
— Именно вопрос. И вопрос естественный. Раз, Греко-македония родина, вези на родину все захваченное. Однако, все историки, без исключения, говорят, что Александр на родину посылал весьма малые суммы.
5.
Говорят, ум характеризуется всегда свежей и многоусваивающей памятью. Не одно это! Кроме памяти необходимо умение напра¬
влять эту память на единый объект, сосредотачивать на нем внимание. Вот что такое творческий ум. И именно таким умом обладал Андрей Вавилыч.
Моя память не столь огромна, и, поневоле, я не могу передать дословно все то, что услышал в тот исторический вечер от Андрея Ва- вилыча. Постараюсь сообщить выводы его конспективно.
Александр, действительно, не очень отваливал грекам из персидских сокровищ. Да и для чего. Хотите разбогатеть на персах, — идите ко мне в армию! Вот каков был его основной лозунг. В начале персидского похода, после победы при Гарнике, он послал матери своей, сварливой Олимпиаде, пятьдесят золотых кубков и столько же пурпуровых шелковых ковров. Не богато! Тогда же, храму Пал- лады-Афины он продемонстрировал подарок: триста, полных вооружений, персидских воинов. И все. Если б он послал больше, греческие историки, пользовавшиеся любым предлогом для восхвалений Александра, немедленно б сообщили потомкам о его щедрости. Но, историки молчат. Изредка напишут они — получили, мол, горстку талантов, две-три статуи, да кое-какую церковную утварь. С чего бы такая немилость.
Но однажды историки торжественно сообщают, что Александр направил в Грецию транспорт в три тысячи серебряных талантов. Кого они хотят обмануть. Транспорт отправили после индийского похода, когда утомленная почти девятилетней войной армия потребовала возвращения на родину, и когда на родине возрастало, направленное против бессмысленных завоеваний, возмущение, и когда одно из греческих государств — Спарта — восстало открыто, а бурливые Афины готовы были присоединиться к Спарте. Надо было заткнуть рот волновавшимся! Надо было завербовать войска в основную армию Александра, стоявшую тогда в Вавилоне. Три тысячи талантов серебра. Сумма, казалось бы, огромная, да для тех, кто не знает, что золото в аттические времена ценилось в десять раз выше серебра.
В Греции, которой Александр не доверял, сокровища не могли храниться. Не хранились они в Вавилоне и Сузах, ибо, после смерти Александра, военачальники его тщетно ры¬


570
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
лись в сундуках. Остается одно — Александр возил их с собой во время походов. Но тут появляется другое осложнение. Вся армия Александра состояла из 50.000 человек. В походе на Индию он, мол, вел и сто двадцать тысяч, но это маловероятно. Ну, ладно. Посчитаем, даже — в среднем, — семьдесят тысяч, считая, что сюда входят не только склады оружия, провианта или фуража, но и лазареты, техники, жрецы, ученые, посланники, гетеры, интенданты, а также сильная контрольно-счетная часть. Где же тут таскать около восьми тысяч тонн груза, для которого требуется свыше тридцати тысяч верблюдов? Погонщиков и то надо, на худой конец, тысяч десять. А — фураж. А — коммуникации.
Полная неразбериха!
Неразбериха получается и во времени. Пять лет потребовалось Александру, чтобы разгромить персидскую империю, и два года, чтобы торчать в Согдиане, окраине империи, где персидских войск почти не было. Что такое?
А то, что у «скифов», как греки называли тогдашних обитателей Средней Азии, была первоклассно налаженная счетно-контрольная часть, в то время, как у греков, под влиянием персов, она стала приходить в упадок и сам Александр проявлял тенденции сатрапов.
Два года боролся он со «скифами» и здесь то его стратегия и тактика дали осечку. Александр был человек умный, подумал и пошел на компромисс. Предлог нашелся быстро. Захватывает он Роксану, дочь скифского военачальника Оксиарта. Женится на ней. Он, видите, не мог себе найти невесты в течение шести лет!
Немедленно после свадьбы Оксиарт заключает мир с Александром, и они, совместно, разрабатывают план похода на Индию, так как македонцам надо прикрыть фланги своей империи, упирающейся в индийские владения. Мне представляется такой разговор между Александром и Оксиартом:
— Мне необходимы воины-скифы, — говорит Александр, — мои солдаты поизносились, а там, в Индии, говорят жарко-таки.
— Пожалуйста, — говорит Оксиарт, — мы, скифы, любим воевать и умеем воевать. Но, какая гарантия, что вы, ваше величество, не
погубите моей армии. Я стар и не имею сил, дабы сопровождать вас.
— Какая гарантия: со мной, в Индию, едет ваша дочь, Роксана.
— Не женское дело, — говорит Оксиарт, — путаться в военные предприятия. У меня предложение: соберите-ка вы всю вашу казну, разбросанную в разных пунктах, в единый центр и поставьте меня в качестве контролера. Разумеется, вы оставляете в городах Сог- дианы греческие гарнизоны...
— Надо подумать, — говорит Александр.
А по правде сказать, он уже давно думает
над своими сокровищами. Понемногу, в течение двух лет, которые он живет в Согдиане, он стянул сокровища к себе поближе. Но, куда их девать? С собой в Индию не возьмешь. Поход предстоит трудный, в тропических условиях, которые македонцам, как жителям гор, мало знакомы. Горные переходы, тропические леса, реки, топкие долины, усталое войско... Тыл — в Греции, Вавилоне, Сузах, Тире, — колеблется. Оставить сокровища — кому, Оксиарту? Упаси боже.
Александр усиливает сосредоточение власти. Возле него — группа верных. С этой группой он, однажды, отъединяется на несколько дней, — и прячет наиболее ценные вещи и слитки золота в месте, только ему одному известном. Оксиарту оставляет кое-что. Войско уходит в индийский поход, предполагая вернуться тем же путем, каким вышло. Но, мятеж македонцев заставил Александра изменить маршрут похода, — он поплыл вниз по Инду, и вернулся в Персию берегом моря.
В роскошном Вавилоне Александр благословлял свою дальновидность. Ведь, будь бы при нем его сокровища, едва ли б он отделался так дешево при бунте макендонцев. А тут он сказал прямо — вознаграждение ждет вас в Персии, со мной ничего нет. Убьете меня — шиш получите!
Он потребовал в Вавилон от Оксиарта свое имущество. Получил. И тотчас же, — имея женой Роксану, вдобавок беременную, — женился на Статире, дочери персидского царя. Знай бы Роксана, куда он спрятал в Согдиане свои сокровища, вряд ли она разрешила бы ему жениться, да и он сам подумал бы. Закрепив свой тыл женитьбой на Статире, Александр стал готовиться к ново¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
571
му походу в Среднюю Азию, объясняя его тем, что, мол, желает разгромить скифов, которые обитают за Каспием. Говоря проще, он подбирал транспорт, чтобы пойти к своему старому знакомцу Оксиарту, и захватить там все свои сокровища, спрятанные достаточно искусно, если в течение почти двух с половиной тысячелетий их не могут обнаружить. Смерть помешала осуществлению замысла Александра.
Вскоре после его кончины среди маршалов, поделивших его царство, начались препирательства. Спрашивают: «Где же казна, навоевано же кое-что!». Понятно, кинулись к жене его Роксане. Она им, естественно, и говорит: «Если вы не могли наладить над ним контроль, и он беспрепятственно спрятал неизвестно куда свои деньги, то мне, женщине востока, откуда знать замыслы мужа». Ответ понятный, но все же не хотел бы я присутствовать при той беседе. Особенно орала Стати- ра, вторая жена Александра. Она то, дочь персидского царя, имеет право требовать свои фамильные драгоценности! Вопли и притязания Статиры так надоели Роксане, что та, при содействии маршала Пердикки, прикончила навязчивую дочь персидского царя и отправилась отдохнуть в Македонию, к матери покойного полководца, уважаемой Олимпиаде.
Казалось бы, чего ей забираться в какую- то там Македонию, когда у ней самой, в Сог- диане, горы не хуже. Но, вдумавшись, вы поймете. Ее отец, известный уже вам Оксиарт Согдианский, тоже способен был потребовать от нее открытия местонахождения сокровищ Александра! Вот она и предпочла Македонию, и, как история показывает, совершенно напрасно. Хотя ее отец и был грубый скиф, но — отец есть отец. Поворчал бы на ее бестолковость и неумение организовать дворцовую слежку за мужем, да и успокоился бы. А в Македонии ее ждала участь похуже.
Какой-то вояка Касандр, — спустя почти одиннадцать лет после упокоения ее мужа, — захватил ее в плен, и отрубил голову и ей, и ее сыну. Впрочем, к сокровищам ее казнь уже прямого отношения не имеет, поскольку она казнена в результате временного мира между диадохами. Это всегда бывает. Война кончится, а головы, по инерции, еще полетывают.
6.
Измученные и значительно объюженные мы вылезли, наконец, из поезда, доставившего нас в эту страну охристо-лососевого оттенка.
Мы остановились на перроне, не столько ослепленные характерными красками и решительным солнцем, — наши скромные огородные цвета более близки нашему сердцу, — сколько изумительным размахом строительства Полиметаллического Соединения, которое чувствовалось на каждом сантиметре, хотя само Соединение находилось в километрах ста от Города Двух улиц.
По рельсам, степью, арыками, по шоссе и проселкам, через горы, долины и барханы, — крича ругательства, ржа, шепча молитвы, давая свистки, молчаливо спотыкаясь, ревя в жердеподобные трубы, жуя хлеб, глотая водку, соперничая, не уступая дороги, судясь в передвижных судах, женясь, любя и разлюбляя, хворая и выздоравливая, толстея и худея, — стремились в одном направлении: дымчатые ослики с широкими спинами и тонкими ножками, алые вагоны, серые халаты, круглые и цилиндрические цистерны. Высокие и низкие автомобили, арбы с колесами, почти задевающими за облака, босоногие мальчишки, лопаты-кирки-экскавато- ры-ложки, украино-молдаванские волы...
— Вот, здесь, наверное, поедим! — сказал Бринза, нащупывая в кармане ложку, с которой он никогда не расставался.
— Да, здесь нечто организуется принципиально новое, есть, где применить себя, — отозвался Хоржевский.
— И запишем кое-что в дневничек, — заключил я.
Андрей Вавилыч умеет бдеть! В то время как мы зевали на окраску и звуки первостепенного зрелища, он уже высмотрел.
В толпе, задевая всех своими неимоверно длинными ногами, лохматый, как чертополох, шел с мешком на спине известный вам консультант. Значит, и он прибыл в нашем поезде.
— Пчела собирает пищу через воск, человек — через путешествие, — сказал по этому поводу Бринза.
— Он лишь указательный столб нового общественного движения, которое я могу возглавить! — воскликнул Хоржевский.


572
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Да, вижу, мы на большой волне, — заключил я, — а с нее всегда виднее море истории.
Но, всегда реальнейший Андрей Вавилыч сказал нам:
— Вы мыслите плоско, а здесь, более чем где-либо, надо мыслить в глубину. Поэтому, поспешим с устройством комнаты и продовольствия.
Пока мы добрались до гостиницы, пока добились номера, пока хлопотали о насыщении, Андрей Вавилыч пребывал в задумчивом молчании. Раза два он отводил коридорного в сторону, и они о чем-то совещались, звонил по телефону какой-то Дандуковой. Фамилия знакомая. Я пытался вспомнить. A-а! Ведь это фамилия главного инженера на Соединении. Инженер еще понятно, но причем тут жена.
Внизу, в столовой за обедом, настолько выдрессированным, что суп, действительно, казался супом, а каша — кашей, Андрей Вавилыч как бы соизволил предложить нам часть беспокойства. Он спросил:
— Помните Всеобщую Смету на 1935-й?
— Да, да, — хором ответили мы.
— Что представляет собой раздел — 8, графа — 2.
— ...мм ...ы-ы
Вопрос повторен. Мычание наше повторено. Он объясняет:
— Смета на Среднеазиатский Институт Сказки.
— Да, да!
— В последующие годы эти ассигнования исчезли.
— Кажется, да.
— Почему же они исчезли?
— Ассигнования на Институт Сказки не исчезли, а снятые с общегосударственного бюджета, перенесены на республиканский. Есть основание думать, что Институт Сказки существует и поныне. Тогда, в первую очередь, нам следует проверить его работу, поскольку Аврора Николаевна Дандукова — бывший директор Института Сказки.
— А ныне кто она такая? — спрашивает Бринза. — Хороша собой по-прежнему?
Понятно! Андрей Вавилыч не желает затруднять себя личным сбором сказок, если
для этого были созданы Институты. Возьмем себе папки, и будем расшифровывать.
Хоржевский, который всюду сует интересы коллектива, лезет:
— Простите, Андрей Вавилыч, но я не вижу связи. Мы направлены в Поли-Соедине- ние, а не в Институт Сказки.
Андрей Вавилыч сухо обрезает:
— Прежде всего... Прежде всего, вы направлены в мое распоряжение и подчиняетесь мне, и потрудитесь исполнить мои приказания. Но, не подумайте, что я канцелярская крыса, и меня затрудняет дать вам пояснения. Я их вам даю, если вы их поймете. Аврора Николаевна Дандукова — ныне начальник культбазы Поли-Соединения. Главный инженер Полисоединения Тимофей Лукин Данду- ков — ее муж. Все ясно.
— Ничего не ясно, — сказал Хоржевский.
— Значит, вы будете сидеть в номере, и ждать меня. Я же, в сопровождении секретаря, иду к Дандуковым. Нас ждут.
Мы идем по городу.
Город делится на два распорядка: старый и новый. Им давно приказано слиться друг с другом. Они стараются, но как сольешь куб с шаром. Поэтому, все улицы в новом распорядке похожи на абсолютно прямую, и являются, так сказать, единой улицей; в то время как в старом распорядке все улицы усиленно кривятся, образуя клубок, и, так сказать, являются тоже единой улицей. Вот чем объясняется, что огромный город со множеством заводов, фабрик и учреждений, носит такое скромное название Города Двух Улиц. Все, кто способен принять это сообщение как иронию могут упокоиться: его скоро переименует «Андреевавиловоград».
Прямая, как доказательство наркоматов- ского отчета, улица, обсажена тополями прямыми как восклицательный знак. За тополями, разнообразись только ростом, стоят прямые дома с прямыми стеклами, за которыми, несомненно, должны жить только прямые в идейном отношении, души. Здесь и там, так и сяк, — всюду прямота и порядок, так что если б не благодетельная манера номеровать дома, мы бы долго искали жилище инженера Дандукова, славящегося крупным талантом и вспыльчивым характером.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
573
Стены его комнат разрисованы цветами, птицами рыжеватой масти, указывающими, между прочим, что художник, из искусств, все же предпочитал геометрию.
Аврора Николаевна — женщина не из мелких. Своей свежей и русой вершиной она почти упирается в потолок. Муж ее вполне мог бы гнездиться у нее на ладони.
Верткий, маленький с огромным голосом, которым можно было б колоть бревна, он выскочил к нам навстречу, размахивая списком людей, которые уже приезжали ревизовать культработу Поли-Соединения.
— Вы — шестидесятая комиссия болванов, предполагающих, что они ускорят ход строительства нашего Соединения!
— Торопитесь. — Спокойно говорит Андрей Вавилыч. — Сколько же минут вы уделите нам?
— Шестнадцать!
— Нам хватит и двух. Дело в том, что мне с вами разговаривать не о чем. Мы приехали ревизировать культработу, а не то, что делает Главный Инженер.
— Главный инженер делает следующее. По его письменному предложению, директор Соединения, все суммы, ассигнованные вами на культработу, перевел на мои нужды. Я купил на эти суммы саксаул. Вы знаете, что такое саксаул? Не знаете! Так скоро узнаете, потому что отдадите меня под суд, а суд вам скажет, что Дандуков поступил правильно! Войне нужны не кино и концерты, а руда, металл, пушки! Я, батенька, срыл три горы, каждая по пятьсот метров вышины, и еще обязан срыть восемь.
— И ройте себе с богом!
— С богом, — да, но не с вами!
Андрей Вавилыч сделан из прочного и устойчивого материала. Его водометом слов не вымочишь. Непроницаемый, как желоб, сидит он на прямом стуле перед инженером Дандуковым и отвечает тому с непреодолимой, железной логикой нашего учреждения.
Дандуков груб. Андрей Вавилыч указывает, что напрасно он, инженер, презирает концерты и кино. Ведь, артисты и фильмы воспевают строительство, и, как отдельный объект при известных условиях, они воспели б его строительство и, тем самым, продвинули задачи, осуществляемые им, в массы. Инженер же говорит:
— Вот и отлично, что не было концертов. Благодаря этому, я имею сейчас возможность видеть перед собой чучело, поющее о строительстве.
Андрей Вавилыч выразил опасение, что подобные действия добром не кончатся. Инженер же сказал:
— Немного добра и в том, что некоторые рты умеют жрать и переваривать сожранное лишь в глупость.
Андрей Вавилыч резонно заметил, что рот — жует, а переваривает желудок. Инженер сказал:
— Какой у вас желудок! У вас исходящая.
Все же Андрей Вавилыч победил и победил тем, что оказался по ту сторону брани. В конце концов, инженер захохотал и сказал, что Андрей Вавилыч нравится ему. В нем есть что-то от охладителя-прибора для замораживания воды. Но, к сожалению, он спешит...
С нами остается его жена. Большая и легкая в одно и то же время, — как судно без груза. Она скучает и ждет, когда мы уйдем: ведь условлено, что завтра начнется ревизия!
— До Поли-Соединения, вы, где работали, Аврора Николаевна?
— Директором Института Сказки.
— Как там было с питанием?
— До войны питание здесь, вообще, было хорошее. Видите, — это все на мне еще довоенного уровня.
— Институт Сказки существует с ...
— С 1935-го. Но, был перерыв... — Она зевает. — Одно время он переименовался. В 1936 он назывался Институт Преданий Прошлого.
— Как интересно!
— Разве. — Она зевает пошире. — А в 1937 году его переименовали в Институт лже-пре- даний лже-прошлого. В 1938 году его назвали Институт Этнографии и Фольклора, а в 1939-м опять Институт Сказки...
— Что поделаешь, Аврора Николаевна. Жизнь для большинства индивидуумов и учреждений, — перипетия. Большой архив был?
Она смотрит на нас умирающими от скуки глазами и думает: «Да, скоро вы уйдете, будь вы прокляты!». Андрей Вавилыч понимает ее настроение, но тянет: человек, засыпающий, иногда наскажет такого, что затем


574
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
никогда и не вспомнит! Ему, во что бы то ни стало, надо создать впечатление, что беседуем, между прочим.
— Архив? Перед тем, как Институт распустили, у него в архиве... — Она зевает своим большим, как ведро, ртом, и говорит, — было около полумиллиона сказок.
— Ого!
Наконец-то. Еще — адрес архива, и мы свободны.
Но до адреса куда труднее добраться, чем до количества сказок. Она вспоминает какие- то вздорные пустяки, а сказать, что сделали с архивом и где он — не в состоянии. Читатель, пожалуй, возразит: а что, Андрей Вавилыч разве не мог справиться просто в Наркомпро- се. Не мог! Наша первейшая обязанность — подойти и заглянуть в сказку незаметно, как бы невзначай. Мы приехали по другому делу!
Она вспоминает, вспоминает, вспоминает... В 1935,1934,1933,1932,1931,1930,1929, 1927... ух!..
Нам уже известна вся ее жизнь, но адреса архива — нет!
Несколько лет тому назад ее впервые увидал Тимофей Лукич. Он тотчас же расцеловал ее здоровенные щеки и сказал: «Ну, теперь мы заживем лихо!» — и не будь у него характера, благодаря которому он относился к жизни как неожиданно, подобно наводнению, подарку, он бы со скуки давно возле нее сломал ноги или вывихнул челюсти, зевая. Сластена с силой, которой хватило бы плечом вытолкнуть застрявшую в грязи трехтонку, она поднимала бумажку, являя собой невыносимое горе и невероятный труд! Впрочем, трудовой список ее в порядке. Это она умеет. Ее даже чем-то и когда-то премировали, да, разве, и ее муж — не премия.
7.
Мы выходим на улицу. Андрей Вавилыч говорит:
— Хотел бы я иметь такую жену в качестве коня, который повезет мой прах на кладбище.
— Жаль, адреса архива не достали.
— Не достали. — Ухмыляется Андрей Вавилыч. — А это что?
И он показывает конверт. Сбрасывая пепел с папиросы, он зашел за спину Авроры
Николаевны и там, на столике увидал письмо, покрытое едва ли не двухгодовалой пылью. Письмо адресовано в архив Института Сказки. Андрей Вавилыч вынимает письмо. Аврора просит какую-то Женю прислать ей письма Вали, а то... многоточия. Туда же, тьфу!
Андрей Вавилыч бросает клочки письма в канаву и переписывает в книжку адрес архива. Он говорит, и я понимаю его:
— Впервые в жизни пошел на преступление: украл чужое письмо. Ослабел. Пот замучал. Да и длинная дорога. Но, по-моему, говорить час с подобной бабой тяжелее, чем вымостить путь от центральной нашей столицы до этой периферийной.
— Да с этой женщины все вопросы, как с клеенки вода. Она не живет, а существует. Она к миру относится, как постоялец к плохой гостинице, где отовсюду дует и отовсюду воняет.
— Иванов, не бросайтесь в уподобление. Держитесь цифр и фактов. А это — изорванное письмо. Нет, не скажите. В ней есть что- то такое... я бы сказал... от восточной сказки... и не будь я, черт подери, сухим исследователем...
Все мы — люди. Андрей Вавилыч — тоже. Но, там где обыватель из низкого чувства способен сделать плетень на всю жизнь огораживающий его душу, Андрей Вавилыч возьмет лишь веточку, чтобы отмахнуть мух воображения!
— Ну, теперь соснем, Андрей Вавилыч.
— До сна ли, когда у нас в руках адрес архива! Я хочу сегодня же читать сказки!
Прямая улица, однако, действует на него как итог в составленной смете. Небо над нами напоминает вам, что все-таки еще зимние месяцы. Оно напряглось как зоб и вдруг оттуда начинает сыпаться на наши головы нечто среднее между снегом и помоями. Лоб, брови, щеки и весь низ лица мокры, а нос и бока слегка помечены белым. Под ногами обнажается земля такая мягкая, как после отлива моря.
Мы входим в гостиницу.
Бринза спит, грызя во сне местный лук, сладкий и воспламеняющий воображение. Хоржевский глядит на него с ненавистью. Он и нас ненавидит, как будто пять лет тому назад мы помогли ему крутить роман с этой Авророй Николаевной! Андрею Вавилычу пле¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
575
вать на сон и настроение своих подчиненных. Он велит им сопровождать его в старый распорядок Города Двух Улиц.
Мы проходим Ботанический сад. Крепость, железный мостик, и перед нами такая неразбериха домишек, сараюшек, клетушек, лавчонок, что хочется убежать отсюда возможно дальше. Пахучая, едкая, как серная кислота, грязь достигает поясницы. Ее неизбывные каштановые струи с сизым отливом ползут отовсюду. Она господствует над вашим разумом, вашей сообразительностью, она ведет вас, превращает вас в сумасшедшего, маниака, которому хочется все время спать...
— Не отставать! — говорит Андрей Вави- лыч.
Мы поднимается на холм.
Мы спускаемся со второго, — шестого, — сорок восьмого холма.
Переходим пятидесятый, — сто сорок второй арык.
Падаем тысяча шестой раз...
— Здесь архив Института Сказки.
Чужеземец в халате отхаркивает на нас
мокроту и тем, облегчив свое бремя, наполняется весельем и услужливостью.
— Какой сказки? Есть разный сказка. Есть бабушкин сказка, есть девочкин сказка.
Он, перечисляя всех своих родственников, которые имеют каждый по собственной сказке, пускает на нас, время от времени, стрелу своей табачной жвачки, что желваком лежит у него за щекой.
— Есть еще сказка чужая. Есть сказка у моего друга...
Бринза просит у него покушать. Тогда он внезапно темнеет и переходит на официальный тон. Мы узнаем, что архив Института Сказки переехал, и нам надо идти теперь еще через сто восемьдесят семь переулков, пятнадцать площадей или, вернее, озер грязи, через шесть тысяч триста двадцать два пустыря и сто один огород!
Мы — подчиненные. Мы тупо смотрим на Андрея Вавилыча и ждем его приказаний.
Он же, указывая на груду бумажного пепла, спрашивает:
— А что это такое?
Веселый сын Азии растягивает свое широкое лицо в улыбку:
— Удобрение, — говорит он.
— А перед тем как ему сделаться удобрением, чем оно было?
— Связки?
— Связки чего: сапог, табака, мануфактуры?
Он качает головой:
— Аэ, разве я, дурак, чтобы сапоги, табак, мануфактуру жечь. Аэ-э.
— Что же ты сжег?
— Печку топил. Архив немного жег. Архивны бамаг.
Да. Мы могли на него вполне положиться. Все признаки говорили, что он жег архив Сказки. Много ли сожжено? Он ухмыляется. Его улыбка говорит, что достаточно для того, дабы вывести заключение о существовании огня. А в тоннах? Если примениться к тоннам, говорит вновь появившаяся улыбка, то это имеет отношение к трем или восьми тоннам. Идиот! Да ты понимаешь, что в этих трех или восьми тоннах тобою сожжено свыше пяти миллиардов золотой валюты!
Лицо Андрея Вавилыча приобретает вдовье выражение.
Однако развитый ум его, приученный к терпению, быстро удалил болезненный нарост со своей смекалки. Он спросил: сколько всего тонн в архиве Сказки. Чужеземец, явно грустя, что ему не удалось сжечь всего, ответил — тонн восемь или три.
Покинув этот голос, заслуживающий полной веры, мы устремились дальше.
Улицы, по-прежнему, плохо содействовали нашему движению.
Внезапно, перемахнув какой-то железный мостик, мы очутились возле Ботанического сада. Прямая дорога опять простиралась перед нами.
И удивительно. В этом городе было не только два распорядка домов. Здесь даже было два климата. Здесь на прямой улице светило уже полное солнце и, сквозь грязь, наружу просачивалась пыль.
Ветер жестокой воли Андрея Вавилыча, как бичом, гнал нас. Пробежавши машинально несколько кварталов, мы, по его приказу, повернули опять к закоулкам Старого Распорядка. Но тут судьба, словно желая дать возможность отдохнуть нашей голове, разверну-


576
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ла перед нами удивительную картину, причем палками, с которых развертывалось полотно, были тополя.
Среди толпы эвакуированных и здесь рожденных, среди мальчишек, продававших папиросы и марки с портретами Навои, среди костылей, тряпок, перманентов и губной помады, мимо раструбов радио, усердно доставляющих нам похоронные напевы, шел рослый молодой мужчина с прямым носом, отороченным русыми кудрями. На голове его, — слегка наклоненной влево, — обволакивая кудри его сиянием, сверкал поразительно красивый шлем. Бляхи, аккуратно соединенные, волной спускались по его туловищу, так что оно походило на чемодан, обитый свежими медными пластинками. Его толстые икры овивали ленты, что вились, начиная от самых сандалий, которыми он усердно печатал асфальт тротуара.
Я впервые видел такого красивого дурака. Но толпе, должно быть, он был уже не в диковинку. Только два-три мальчишки крикнули ему что-то не очень лестное.
Андрей Вавилыч схватил меня за руку:
— Мы бредим. Галлюцинация.
Бринза сказал:
— По-моему, это новая форма для поваров, чтобы проголодавшиеся бойцы видели их издали.
— По-моему, скорее, для агитаторов, — возразил Хоржевский.
Я же высказал соображение, что это, вообще, новая форма для некоей формирующейся ударной армии.
Андрей Вавилыч судорожно разжал губы. Я, право, затрудняюсь подобрать соотносящиеся определения, которые б вполне передавали выражение его лица. Боюсь сказать, но там читались и растерянность, и недоумение, и радость. Он, было, двинулся вперед, к тому медному дяде, но опомнился:
— Сворачивайте, — сказал он сурово.
У самого поворота в переулок мы встретили еще подобного же типа. В одной руке он держал круглую штуку по объему раз в десять больше сковородки, а в другой руке у него была палка с длинным наконечником.
— Сворачивайте! — уже совсем не своим голосом закричал Андрей Вавилыч. — Сворачивайте, пока мы не сошли с ума.
И вот опять эти домишки, кривые, горбатые, рваные, начали отсрочивать нашу встречу с желаемым архивом.
Излив достаточно энергии и ругани, мы выскочили на площадку. Мы увидели мечеть, похожую на фазана. Здесь должны храниться сказки. Где же они?
Вышел мулла, чрезмерной худобы и испуга. Дергая себя за длинный красный нос, он сказал, что, да, архив был здесь, но так, как завтра приезжает имам для проповеди на оборонную тему, то архив перевезли в чайхану, в другую сторону города. Были ли у него поползновения сжечь архив? Нет, как возможно. Он так уважает архивы нашей страны, — ведь это архивы социалистического общества, перестраивающего мир, архивы правды... Хоржевский выразил желание сцепиться с муллой на эту тему, но Андрей Вавилыч выгнал нас из мечети, как труба изгоняет из себя пар.
Подсохло. Пыль еще не поднялась, и твердый лесс способствовал нашей скачке по старому распорядку.
К вечеру мы добрались до указанной нам чайханы. Жители республики, словно цементом скрепленные чаем с полом и с мисками, которые они почему-то называют «пиалами», долго не отвечали нам. Наконец, они засвидетельствовали, что под ними находится подвал, а в нем, — кто в этом уверен, — архив.
Чистейшая правда, но у этого таинственного архива нет определенного местопребывания! Кое-где на стенках подвала мы разглядели несколько расплывшихся листочков, да в углу таяло кое-что похожее и на бумагу, и на снег, и на какие-то замысловатые инфузории, а может быть, и на головную боль.
Мы вышли наружу и спросили чайханщика: не имеет ли он обыкновение разжигать архивом самовар. Он ответил, что правильное движение тепла зависит от правильного топлива, а там написано такое, что и самовары тухнут! Я твердо знаю, что он не лгал. И спросил его: а, сколько же автомобилей увозило отсюда архив Института. Он ответил с той же достоверностью, что увозил один осел, да и тот вез телегу, не потея.
Есть известные случаи, когда приходится идти по следу осла.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
577
По этому следу мы выскочили в центр старого распорядка.
Перед нами находилось изящное зданьице, похожее на разбитую бутылочку для впрыскивания духами. Здесь выдают набор той сотни удостоверений, которые потребуются в вашей жизни. Вернее — выдавали когда-то. Теперь здесь — швейная фабрика. Она строчит, строчит...
— Какой архив? Сказки. Местком потребовал их увоза. Там одни неприличности, а у нас молодые девушки работают...
— Где же он, боже!
— Да, никак Местком его на Курсы Акробатического Мастерства отправил. Им подстилка для прыжков нужна.
Потеряв все столичное достоинство, мы центробежно устремились к Курсам. Вот и вывеска Курсов с буквами вишневого цвета.
— Сюда нельзя, граждане. Здесь — лазарет и никаких архивов.
— Дайте нам коменданта!
— Я комендант. Что вы орете! Архив? Архив затребован в Шайхан-Таур. Граждане, если вы не знаете, где Шайхан-Таур, то я кормовое довольствие получаю не для того, чтоб вам указывать таковой.
Мы стоим посреди улицы и чувствуем себя достойными всяческого порицания.
— Все мои рассуждения, — говорит Андрей Вавилыч, — сводятся к следующему заключению. Шайхан-Таур! Там, по старинному преданию, вышел, закончив свое путешествие по подземному царству, Александр Македонский...
Какой-то прохожий с лицом матовым и словно бы навощенным, остановился возле нас и решил, — почему не знаю, соблюсти приличия. Он сказал:
— Вы ищите «Александра Македонского»? А, вон же он, в Шайхан-Тауре! Повернете направо и уткнетесь в Шайхан-Таур!
И он пошел от нас. И ветер мотал его шинель, по всем признакам уже трижды пропитую своими владельцами.
— Ба-а! — воскликнул Андрей Вавилыч. — Да, он говорит о кино-фабрике, где снимается «Александр Македонский». И сюда же ехал длинноногий консультант...
— И оттуда же вышел, — подхватил я, — тот красавец в золотом шлеме, которого мы
встретили. Это просто актер, играющий роль великого полководца, обнашивает свой костюм.
Глинобитная стена с проходной будкой и зеленой низенькой дверью охраняла высокие замыслы знаменитых кинематографистов. Мы вошли в проходную, но оказалось, что нас никто не вызывал, и, значит, на фабрике нам делать нечего. Мы согласились с проходным сторожем, и пошли дальше. Под куполом мечети был проход. Из него пахло шашлыком, резиной, протухшей водой, заграничным коверкотом. Мы вошли в проход и сделали несколько шагов. Шашлык жарили в крошечной лавочке, но выдавали его по большим специальным ордерам Наркомата Пищи и Вина. Резиной несло от сапожника, который расположился возле озерка, величиной с письменный стол. Озеро, разумеется, пахло водой. Что касается материи, то возле озера находилась дирекция кинофабрики, куда можно было войти и без пропуска, и без надобности.
Андрей Вавилыч приказал нам ждать, и вошел в дирекцию один.
Он вернулся быстро.
Мы обогнули здание дирекции и уперлись во что-то фанерное, являющееся, по-видимому, частью древнего замка. Андрей Вавилыч провел пальцем по фанере и сквозь толстый слой краски мы разглядели строчки. Андрей Вавилыч прочел вслух:
— «И здесь Искандер Двурогий сказал жене своей Роксане...»
Затем Андрей Вавилыч сказал:
— Вот и все, что осталось от архива Сказки. Архив оказался бесхозным, и им оклеили фанеру декораций.
8.
Наверное, я буду вечно изумляться Андрею Вавилычу.
Мы, войдя в номер, от усталости свалились, где попало, а он сел за письменный стол и стал что-то вычислять. Немного спустя он сказал:
— Откиньте смущение, если недоумеваете, и плохо разбираетесь в моих действиях. Вы еще слабо доверились мне, и я замечаю у вас колебание. Возьмем Хоржевского. Что я в нем замечаю? Он считает себя выше меня и думает, что без меня больше принесет пользы об¬


578
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ществу. Но, он должен понять, и поймет! — что его интеллект давно подавлен моим. Все, что он будет теперь делать самостоятельно, — обречено на гибель. То же самое с Бринзой. Вера в целесообразность моей воли требует послушания и полного подчинения мне. Когда у вас явится такая вера, вы спасены! Все мои предостережения будут вам на пользу, и вы процветете.
Правильно! Вопрос поставлен в лоб, умело и вовремя. Хоржевский пропищал что-то вроде того, мол, что для послушания мы целый день гоняли по грязи, разыскивая архив, который никакого отношения к нашей командировке не имеет... Бринза осмелился подхватить:
— И еще кормясь такой пищей, которая живот не наполняет, а, так сказать, лишь окуривает.
После Бринзы, я осмелился высказать несколько слов. Я сказал, что, по-моему, — хотя я еще не понимаю в чем, — но, Андрей Вави- лыч прав!.. Андрей Вавилыч наградил меня ценным похлопыванием по плечу, и вернулся к письменному столу.
— Не понимаете, зачем бегали? — спросил он. — Да, вам и совершенно незачем понимать. Разве вёрка коловорота понимает, что она сверлит дыру? Разве катыш, камень понимает церемонию, с которой несется по своей орбите земная сфера? И он обратился к Хор- жевскому. — Вы, кажется, сказали, что Институт Сказки не имеет отношения к нашей задаче? А не в результате ли сегодняшних поисков вам ясен характер Авроры Николаевны Дан- дуковой, если бы даже раньше вы ее и в глаза не видали? Если сотни и тысячи сказок разбазарены, а огромные народные средства буквально превращены в дым, вы имеете основание думать, что она ценный работник на Поли-Соединении? И, когда, — теперь, когда ответственность каждого из нас утроилась и удесятерилась? Будете спорить с тем положением, что на основе архива Института Сказки вы, априори, выведете заключение о роли Авроры Николаевны на строительстве?
— Чего же тут спорить, — сказал припертый к стене Хоржевский.
— Далее. Республика, где мы нынче ночуем, имеет свое национальное лицо. Правда, за войну, вследствие перебазирования нашей про¬
мышленности, это лицо на 80% стало русским, но все же Институт Сказки, собирающий сказки национальные, должен был возглавляться лицом, несомненно, национального типа, так сказать, адекватного сказке.
— Аврора Николаевна знает, — сказал я, — восточные языки и давно живет здесь, с детства...
— Недостаточно знает, недостаточно долго живет здесь! Ведь Институт закрыли, а сказок нету, и добиться невозможно, почему закрыли и почему разбазарили сказки...
Хоржевский сдался еще больше:
— По-вашему, Андрей Вавилыч, нас в Соединении ждут трудности и загадки.
Андрей Вавилыч выразил мнение, что загадки людям, вооруженным методом Наркома УИВЭО, не страшны, а трудности — преодолимы. После чего он сказал, что хочет поискать папирос и предлагает мне пойти с ним, а остальные должны отдыхать. Когда мы вдвоем оказались на улице, я спросил:
— А не кажется ли вам, Андрей Вавилыч, что вы вскрыли для них одну сторону дела?
Андрей Вавилыч ответил:
— Подчиненный тем и определяется, что знает одну сторону дела. Если он будет знать все, он еще вознамерится иметь свое суждение, а это совершенно не для чего. Зачем кому бы то ни было знать, что я ищу сокровища Александра Македонского.
— Но, я то знаю.
— Вы — историк, и, как таковой, умеете хранить тайну. Но, направляя течение вашей истории, я все же и вам не все открываю. Что поделаешь! Война есть война. Она требует системы неограниченного правления. А я веду какую-то часть военных замыслов. Вы, уж, извините мои недомолвки, они неизбежны.
Он шел обычным своим шагом, методическим и придающим ему большое значение. Были сумерки. На лице его читалось, что мысли внутри его все преумножаются. Словно полноводная река, текли они в одном месте, создавая промоины, в другом нанося землю. То ли отягощенный естественным приростом мыслей, то ли желая подкрепить доказательство, но Андрей Вавилыч сказал:
— Начаты съемки фильма «Александр Македонский». Оказана доверенность, открыт кредит. После прошлого нашего наго¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
579
няя найден хороший счетовод. Отчетность в порядке. Казалось бы, осуществляй замысел, зритель ждет. А фильм не снимается, и не будет сниматься. Чего ради? А того ради, что некому и нечего снимать.
— Андрей Вавилыч, что я слышу!
— Вы слышите голос истины, дружище. Я был у директора фабрики. Он там человек новый, — причем там всегда новые люди, — и он был крайне удивлен недоразумением, благодаря которому уничтожили архив сказки. Он родом из этих мест, и фантазия его народа близка его фантазии. Благодаря этому обстоятельству, мы быстро нашли общий язык, и он разрешил мне посмотреть трудовые списки поставщиков и актеров фильма. Режиссер — бывший дипломат, проходивший Высшее училище Дипломатов, между прочим, вместе с инженером Дандуковым...
— Разве инженер Дандуков?
— Обождите, к нему мы еще вернемся. Дальше, актер, играющий роль Александра Македонского — по специальности геолог. Актриса в роли Роксаны, помните, красавица, — инженер, специалист тяжелого машиностроения. В роли военачальника Пердик- ки — автомобилист, гонщик, пробежавший полтора миллиона километров. В роли Спи- тамена, вождя восставших бактрианцев, — знаток туранских наречий, личность, окончившая бывший Лазаревский институт! Кроме того, там есть летчики, железнодорожники, биржевые маклера, раввины, водолазы, альпинисты, но людей со специальным актерским и кинематографическим образованием нет! Мало того, сценарист, уже известный вам длинноногий консультант, — археолог, знаток Древней Греции, написавший о новейших раскопках пять опубликованных работ и десять приготовленных к печати, общим тоннажем в сто двенадцать печатных листов...
— Андрей Вавилыч! Вы потрясли меня. Объясните скорее!
— Все уже объяснено, когда я сказал, что фильм не снимается и не снимется. Они, подобно нам, ищут сокровища Александра Македонского.
— Они!
— Да, они. Причем они, как видите, оснащены и подготовлены гораздо лучше нас. Подготовку к экспедиции они вели годами,
для чего все перешли в кинематографию, — ничто так не способствует передвижению по нашей стране, как кинематография.
— Но, задание, чье у них задание, Андрей Вавилыч.
Мой начальник безмолвствовал.
Мы встали в очередь. Вечером в учреждении люди более снисходительны, и нам быстро выдали крупный ордер на папиросы. Благодаря тому, что Город Двух Улиц отстоял далеко от фронта, все окна в нем светились приятным желтым светом и, минуя возлежащих, целующихся, пьянствующих и дерущихся, мы довольно быстро нашли склад табаку, получили искомое, и повернули к гостинице. Выкурив две папиросы, Андрей Вавилыч заговорил:
— Я сделал подробное исследование о моих словах. Не заблуждаюсь ли я, разве я глуп. Подождите, подождите... По всем основаниям и удостоверениям моей личности — в глупости не замечен. Выгода, прибыль от заблуждений. Какая же. Ведь, обнаружив врагов, я, естественно, должен буду с ними бороться, а их много и они все крупные специалисты, со связями, с доброжелательным отношением, как и ко всем крупным специалистам. Борьба предстоит упорная, и я — не откажусь, ибо я уверен в своей правоте.
— Андрей Вавилыч, но если, боюсь сказать, смежное задание...
— Никогда!
— Тогда, они, ради чего же?
— Я не берусь еще утверждать, но не исключена возможность, что по заданию другой стороны...
— Другой?
-Да.
— Фа-а...
— Именно. Надеюсь, вы примете во внимание то, что Аврора Николаевна тоже обучалась в Высшем Училище Дипломатии...
— Она.
— Восток.
— Значит, вы имеете в виду, что и Данду- ковы, и люди, создающие фильм «Александр Македонский», одного и того же...
— Боюсь утверждать. Будем собирать материалы, делать сводки, а там доберемся и до выводов. Кто знает, может быть, и не нам даже придется делать заключительные выво¬


580
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ды, — добавил он со скромностью, ему всегда присущей.
— Значит, архив Института Сказки уничтожен умышленно. Они, подобно пчелам, изъяли мед из цветка и покинули его.
— Боюсь утверждать. Но всякому покажется странным, что от многих тысяч разнообразнейших сказок осталась, словно в насмешку одна строка: «И тут сказал Искандер Двурогий жене своей Роксане». Что он ей сказал. Может быть, шифр сокровищ, а она, дура, не поняла.
Андрей Вавилыч справедливо разделил папиросы, мы выкурили по одной и легли спать, каждый по-разному, вспомнив Главную Столицу, и, каждый, подумав, что не скоро туда вернется. Андрей Вавилыч заснул быстро, а я стал засыпать уже, когда брезжил рассвет. Меня разбудило легкое подергивание за руку. Я раскрыл глаза. Рассвет едва ли умножился вдвое. Перед моей кроватью, на корточках, в нижнем белье сидел Хоржевский, и рядом с ним, завернувшись в одеяло, толстомордый Бринза.
— Тсс... — сказал шепотом Хоржевский. — Не будите начальника. Он вас держит при себе, а мы имеем к вам совершенно конфиденциальный разговор, во имя блага общества.
— И вашего желудка, — добавил Бринза,
— Слушайте! Вы знаете, что мы проблемы взаимоотношений индивидуума и коллектива решаем в сторону коллектива, ради которого готовы на все...
— Чтобы насытиться обувью и продовольствием, — добавил Бринза.
Тут, шепотом, они сцепились спорить, а я и уснул.
Прежде, чем сон развернулся, Хоржевский опять разбудил меня. Я видел перед собой его бледное лицо. Он, видите ли, мучается и полностью не подчиняется Андрею Вавилычу из-за отсутствия масс! Андрей Вавилыч понимает массы, и массы его понимают, — где же инициатива, где руководство...
Я сказал со злостью:
— Шесть часов утра, черт возьми! Дайте мне возможность уснуть.
— Какой же тут сон, если отныне я решил быть самостоятельным, и меня не запугаешь разными там измышлениями!
Тут я ему сказал, что если уж он так хочет быть самостоятельным, то пусть разбудит Ан¬
дрея Вавилыча и передаст ему свое решение. Посмотрим тогда, долго ли удержится на Хоржевском наркоматовская «броня». Хоржевский задумался, а я, завернув голову одеялом, уснул.
9.
Сострадательный голос, словно боясь привести нас в отчаяние, говорит нам, что подана «машина». Мы выходим. Утреннее солнце, как услужливый носильщик, освещает наши чемоданы. Перед подъездом гостиницы машина и шофер. Трудно сказать, что из них, более поношен и оборван... Шофера зовут Груша. На ногах у нее нечто, зафрахтованное еще в каменном веке в качестве ботинок. Это сооружение лопалось и портилось каждую минуту, так что непонятно — машину ли она чинит или ботинки.
Смешивая ужасающий грохот с шипящим трением, окропляя прохожих комками грязи, — мы долго имели впереди себя испуганные дома города, опасающиеся пожара или взрыва от нашего движения. С прискорбием, отпустив город на волю, мы выбрались в степь, и, здесь, согласно старому обычаю, свались в канаву.
— Дела еще идут! — воскликнул шофер и, подмигивая нам, начал производить расследование своей машины.
Мы с боязнью и удовольствием оставили ее позади себя и сели на краю канавы. Андрей Вавилыч спросил, кто следует за нами, и нельзя ли попросить, чтобы нас подвезли. Бринза, самый крупный из нас, и пострадал крупнее: одна щека у него была сворочена в сторону, левая рука в крови. И все он желал ехать на этой машине сызнова! Он нас утешил тем, что нам ведь не вздыхать о богатстве, поскольку мы люди все служащие. Высказав всю правду, он отправился помогать шоферу, который заклеивал лопнувшую камеру. Шофер встретил его улыбкой, видимо, имеющей для Бринзы такой вид, при котором Бринзе хотелось встать к ней на самое короткое расстояние.
Насколько Бринза преисполнился надежд и благоволения к людям, настолько Хоржевский был печален и уныл, словно внутри его вырастали шипы.
— Не к добру, — сказал он пронзительным своим голосом, — что-то нас ждет плохое....


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
581
Время позволяло ему впустить достаточное количество этих мрачных мыслей. Шофер, повернув к нам веснушчатое лицо, восклицал, что «дела еще идут», и тотчас же машина его делала скачок в сторону и с некоторым жеманством упиралась во что-нибудь такое, к чему добрая машина не должна прислоняться ни в коем случае. Один раз мы въехали в кучу навоза, другой — в побитые бутылки, а третий — в казармы, где нас часовой встретил выстрелом. Тут всякий начинал говорить под влиянием своих чувств, а попозже Андрей Вавилыч заключил:
— Я не в состоянии так много расходовать средств жизни.
К счастью, благодаря помощи Бринзы, который вдруг проявил недюжинные способности автомобильного мастера, мы имели полную возможность отдыхать, сколько нам хочется.
В середине вторых суток Бринза совсем, — от восторга перед дарованиями шофера, — превратился в знак восклицательный. С трогательной чувствительностью он рассказывал собравшимся возле нас, которые тоже отправлялись на строительство Соединения, но никак не могли доехать и дойти, — какие превратности судьбы пережил он, Бринза, и как из запутанностей быта он переходит сейчас к полному перевороту. И, схватив руками толстые щеки, он глядел на увесистого шофера с таким видом, как будто мог испортить его своим дуновением.
Странно, что и Хоржевский прилаживался к ней и так и сяк. Он объяснял это тем, что Груша обладает большим количеством знакомых, а его в таких случаях интересуют качества людей: к чему они готовятся, что измышляют.
Людей, действительно, подходило много, но то ли наша машина не внушала им доверия, то ли они не торопились и встречные чайханы вполне удовлетворяли их как дорожные приюты, — ни один из них не просил подвезти его, хотя с Грушей они любезничали напропалую. Вслушаться в их разговоры, то становилось понятным, что они не торопятся. Куда там! Прописка, продкарточки, отсутствие жилья, топлива, воровство, утеря знакомых по дороге... Они сокрушенно охают, приводя друг друга в отчаяние, проливают слезы...
Андрей Вавилыч записывает. По-моему, труд напрасный. Здесь столько несчастий, что, как столетиями запущенный сад не расчистить, так и тут не поможешь. Впрочем, памятуя его намек, что подчиненному известны не все замыслы начальства, я безмолвствовал.
В начале третьего дня, когда у нас вышли продукты, и Андрей Вавилыч заполнил жалобами шестую записную книжку, он сказал:
— Я более чем когда-либо расположен к мнению, что мы присутствуем при попрании справедливости и при появлении веры, что ее, справедливость, необходимо реставрировать! Здесь это тем легче, что творения философов и художников подняли значение строительства Соединения, а успехи научной мысли закрепили его. Следовательно, стремящиеся туда на работу, измученные разными невзгодами, тем самым стремятся к восстановлению своих прав. Вижу, что если уничтожить сопротивление негодяев, соответствующим инструкциям и резолюциям, бросив искру истинного инструктажа, произойдет великое очищение воздуха. Не сомневаюсь в трудностях, но...
Чего-чего, а трудностей было достаточно. Я так думаю, будь очищающий взрыв соразмерен с этими трудностями, немногие уцелеют после этого очищения.
В степи торчали курганы, похожие на нарыв в углу глаза. Говорят, летом возле них летают комары с жалом величины ужаснейшей. Машина, должно быть, напуганная комарами, долго кружила без толку возле каждого кургана.
Учтиво расставшись с последним курганом, мы вступили в хмурую пустынную область, пересекаемую рядом холодных горных речек, заваленных грудами галек и валунов. Воды в речках мало...
Вид валунов внушал нашему шоферу головокружение. Он раза три ткнулся в них, помял капот, а затем, как сумасшедший, разбрасывая гальку и щебень, ринулся вверх, вдоль русла реки.
Покинув валунное и галечное русло, мы неизвестно для чего стали домогаться другого, и оно с приветливостью ада раскинулось перед нами.
Эта река имела к нам особое расположение. Она не только обладала основным руслом, но имела еще штук двадцать притоков,


582
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
каждый из которых не прочь был вступить в интрижку с нашей машиной, бросая ей под ноги валуны и гальки.
Мало того, река и ее притоки, очевидно, расположенные к нам необыкновенно, решили побаловать нас невиданным зрелищем, специально для нас, думаю, потому что никто более не смотрел на это, — река и ее милые дети глубоко врезались в плато и образовали величественное мрачное ущелье со скалами, имеющими вид неотполированных колонн. Скажу прямо — колонны хороши на вновь отстроенных домах, но они отвратительны, когда вы в ущелье и, вдобавок, голодны, и голова ваша болит от выхлопных газов и качки, непрестанной, увеличивающейся.
Наш шофер вздумал проявить знания, приобретенные им в средней школе с краеведческим уклоном. Он объявил, что река носит древнее название «Река кузнецов», и что здесь много находок древнего кузнечного железа. Андрей Вавилыч, памятуя о своем любимце Александре, которого он совал всюду, как мамаша нежно любимого сына, немедленно решил проверить древнее кузнечное дело.
Мы стояли у правого высокого берега, украшенного великолепной вертикальной стеной из местной пыли, должно быть, ожидающей ветерка, чтобы подняться вверх. Кузнецы работали на той стороне реки, и туда-то направился Андрей Вавилыч. Хоржевский пошел было за ним, но остановился.
Бринза решил проверить качество лессовой стены. Как измерительный прибор он взял снова лопнувшую камеру. Шофер, не споря, решил сопровождать его в этих исканиях.
— Нам же сюда, — сказал Хоржевский, указывая на Андрея Вавилыча, который, сняв сапоги, босиком прыгал по холодным камням, переправляясь на ту сторону реки, — Бринза, нам сюда!..
— Вам туда, а мне сюда, — ответил, смеясь, Бринза. — Мне кажется, что эти отложения похожи на муку, хочется проверить. Я давно слышал, что этот лесс едят.
Андрей Вавилыч окликнул Хоржевского. Кузнецы — масса, а работа масс кому более известна, как не Хоржевскому. Но тому хочется тоже попробовать — съедобен ли лесс, хотя, с другой стороны, он знает цену нарко-
матовской «брони». Он вздыхает и идет за Андреем Вавилычем.
Тишина. Я караулю машину и наслаждаюсь отсутствием движения. Всякий, кто много ездит в теперешнее время, способен определить степень вины и наказания, которые испытывает человечество. Понятен становится лозунг — любите друг друга и меньше двигайтесь!..
В разрезе лессовой стены послышались аплодисменты. Я удивленно поднял голову. Это гигантская стая диких голубей вылетела из ответвления каньона. Что могло испугать их? Я вспомнил, что туда ушел Бринза. Не успел я осмыслить обстоятельства, при которых голуби могли быть встревожены по всему каньону, как земля подо мной заколебалась, кто-то, словно, ткнул мне в ноги, и в ста метрах от меня часть лессовой стены, как будто лишенная подпора, рухнула в реку, которая немедленно забурлила и, потеряв равновесие, начала вздуваться.
Валуны, цвета шалфея, подкатывались уже к машине. Волны ворочали валуны. Я человек не робкий, но стихия на меня действует. Кожа у меня стала гусиной, и дрожащим голосом я воззвал к Андрею Вавилычу и к шоферу.
На вершине обрушившейся стены появились Бринза и шофер. На одной руке у него повисла девушка, на другой — камера, по- прежнему не заклеенная. У них такие умильные лица, как будто они способствовали человечеству в чем-то совершенно для него необходимом и важном.
— Машину унесет! — крикнул я.
— Дела еще идут, — отозвался шофер своей обычной поговоркой, и мы начали толкать машину вверх, в то время как волны толкали наши ноги, а на той стороне подталкивал наше напряжение Андрей Вавилыч, державший в объятьях тяжелый кусок древнего шлака, взятый, видимо, им как свидетельство, что здесь побывал Александр Македонский.
Спустя несколько времени, мы вкатили машину на пригорочек и стали любоваться зрелищем, как Андрей Вавилыч переправляется через реку по валунам, балансируя глыбой шлака и хватаясь за Хоржевского, который кричал, что это не входит в его служебные обязанности. Впрочем, если они


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
583
падали в реку, то более или менее благополучно.
Девушка села за руль, расставив части своего тела с той тщательностью, с какой хвастливый хозяин расставляет свои вещи, когда ожидает дорогих гостей. Но пришедшим было не до нее. Хоржевский дрожал, как воздушное растение под ветром, и с него лилась вода, и он, по всей вероятности, не сомневался, что уже не сможет быть полезным для коллектива. Андрей Вавилыч рассказывал об остатках древнего металлургического центра. Куча древних шлаков диаметром в 336 шагов и высотой до 8 метров. А, подумайте! Дальше ваш глаз встречает вторую груду шлака... Для чего им нужно было так много металла? Какое они сооружение делали? Своды для какой камеры...
— Для хранения ручного багажа! — сказала со смехом девушка, давая гудок.
Мы спускались вниз.
Вдали показались опять курганы и что-то плоское, бурое, похожее на заклинание. Девушка сказала, что это степь перед большой рекой, а за цепью курганов мы увидим Соединение. Мысль о расставании дурно повлияла на нее. Вертя баранку одной рукой, она достала кисет и свернула папироску.
— Вы даже и представить себе не можете, сколько правды в ваших словах относительно ручного багажа, — сказал Андрей Вавилыч многозначительно.
Девушка поняла его по-своему. Она сказала:
— Да ведь как же неправда, когда он меня оставил в ручном багаже. Я ему за такую проделку все кишки выпущу!
Усталость уничтожила в нас расположение к слушанию воспоминаний, сколь бы они ни казались заманчивыми. Мы молчали. Однако девушка не унималась. Пожимая одной ногой рычаг, а в другой — Бринзу, она погрузилась в тяжелые воспоминания:
— Три года, а то и меньше мне было. Мы тогда москвичи были. Он у меня служил в учреждении, счетоводом. Отец мой! У него приметы есть три, я их вспомню... я для них нож точу...
Она полезла куда-то и достала длинный нож, источенный наполовину. Сверкнув им в воздухе, она положила его рядом с собой и скорбным голосом продолжала:
— Он меня садит в корзинку и говорит: «Ты, Груша, сиди в корзинке и не пикни», и сдал меня на хранение. Он меня сверху прикрыл материей, а я была ростом маленька тогда, и сижу в корзинке, а он пошел с матерью насчет такси торговаться, потому что с корзиной в такси могли взять дороже, он торгуется и говорит матери: «Я торговался, а ты, поди принеси корзинку с живой птицей». И сел в такси, а мама пошла за корзинкой, а он на том такси на другой вокзал и уехал навсегда, потому что получил предписание уехать в командировку длительную на год, и взял для этого случая новую жену. Мать помирает и говорит мне: «Груша, жизнь, она сталкивает. Она столкнет. Когда будешь резать, так старайся наклонить его голову к корзинке, чтоб туда она, злодейская, упала». Вот я и корзинку вожу, и нож точу...
Андрей Вавилыч спросил, и голос его, как мне показалось, был несколько стесненный:
— И давно вы его точите?
10.
Девушка сказала с раздражением, словно Андрей Вавилыч оспаривал у ней право на месть ее сбежавшему и подлому отцу:
— Я точу достаточно. Он — острый. Хотите попробовать?
— Кто же пробует ножи во время движения автомобиля, — сказал Андрей Вавилыч. — Да и напрасно вы с ножами ходите. Присутствие ножа приводит в ажиотаж.
— Нет, у меня стаж этих страданий достаточный, — сказала задорно девушка и опять перехватила нож. — Хватит, сгруппировали обиды и огорчения! Теперь мне пора! Никакие лекарства ему рану не заживят, никакие хирурги не зашьют, хватит.
— Совокупность ваших обид мне вполне понятна, — сказал Андрей Вавилыч, — но возможность встречи с вашим отцом, мне кажется, преувеличена...
— Как же преувеличена, если мне был факт, видение, — воскликнула девушка, огибая какой-то столб с воем и лязганьем всего железа, которое только имелось в нашей машине. — Мне было предчувствие.
Она вытерла рукавом Бринзы слезы на больших выпуклых глазах и продолжала:


584
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Было третьего дня видение. Входит это моя покойная матушка, как сейчас вижу. В руках полотенце и говорит: «Груша, у тебя нож твой готов и также корзина?». — «Ах, — говорю, — матушка, все готово, а только скажи, где его встречу и какие окончательные приметы». — «А такие, — говорит, — ах, дочка, приметы, что он приедет опять в командировку, и в руках портфель, и шея красная, толстая, а на правой руке есть мизинец, и на том мизинце конец расплющен в железнодорожной катастрофе...»
Андрей Вавилыч судорожно схватил меня за руку. Он глядел на меня, разиня рот и вы- пуча глаза. Затем поспешно натянул на руку перчатку. Боже мой, я вспомнил, что мизинец у него на руке, действительно, смят и, действительно, в железнодорожной катастрофе несколько лет тому назад! Приведенный в крайнее удивление, я в ужасе ждал дальнейших слов шофера.
Но случилось так, что Бринза вдруг почувствовал к ней неожиданный прилив нежности и положил ей свою большую руку на колени. Она вся содрогнулась и потеряла третью примету. Мы уже не имели сил спросить. Когда сила сцепления несколько ослабла, девушка продолжала:
«И встретишь его, — говорит, — ты в полдень при цветенье урюка, когда каркнет свинья». И я так понимаю, что не узнаю отца, и битва произойдет инкогнито. Вот, сказывают, девушек скоро будут мобилизовывать, а он, наверное, уже у немцев, и там мне его придется резать!
Андрей Вавилыч, закутывая шею шарфом, сказал с усилием:
— Глупости все это. Промерзли, вот и верится. Вы бы, товарищ шофер, увеличили скорость машины. Нельзя же трое суток ехать!..
Хоржевский, весь посиневший от холода, и, еще более синея от притесняющих его воспоминаний, сказал:
— Извините, не глупости! Что мы видим на противоположной стороне? Весьма малое. Значит, предчувствие есть. Ну, вот, например, какой я поверенный, чтобы на меня распространялось предчувствие, а, тем не менее, я обуреваем предсказанием Юлия Цезаря. Чего смеетесь? Мой отец преподавал в
средней школе историю и математику, и однажды, когда мой отец был холост, к нему во сне явился Юлий Цезарь и говорит: «За антимарксистское преподавание истории ты будешь наказан. Твой сын убьет твоего брата». Сон глупый, понимаю, но было в нем какое-то звучное сочетание слов, и отец поверил. Не пожелал жениться. Но течение сложилось так, что ему пришлось жениться. «А, вот как вы!! — говорит мой отец. — Так и женюсь, но с ней сволотой, лично жить не буду!».
— Разве это возможно для человека? — в удивлении спросил Бринза.
— Мой отец был превыше человека. Это был, так сказать, наконечник в человеческом роде. Если он горел желанием, если он метил, он исполнял! И что же вы думаете. Моя мать однажды на празднике поела квашеной капусты и с этого забеременела...
— Я не хочу оскорблять памяти вашей матери, — сказал Бринза, — но мне принцип дороже всего. При всяких возможностях можно забеременеть, но при квашеной капусте...
Андрей Вавилыч сказал встревоженно:
— Нет, я что-то слышал в таком роде, какой-то медицинский светило цитировал. Продолжайте, Хоржевский.
Хоржевский продолжал:
— Родила она. Тогда отец сказал: «Предсказание Цезаря исполняется. Но поскольку Муссолини и римляне в своей политике засыпались, я предполагаю обмануть Цезаря». И взял да и переменил фамилию, имя и отчество. Жил в Москве, а переехал в Самару. Но и этим не удовольствовался.'Он из Самары отправился в Мурманск, и здесь опять переменил вывеску. Кроме того, насколько мне известно, он менял ее в Перми, Хабаровске и, последний раз, в Харькове, так что тени Цезаря не отыскать меня и не толкнуть мою руку, когда мой дядя будет чистить картошку в полдень, при цветении урюка, согласно программе, намеченной Цезарем моему отцу...
В разговор вступил Бринза.
— Любопытно, что во всех предсказаниях обстоятельства наши упираются в урюк и в родственников. Мне было такое пророчество. Оно возникло при юбилейном обеде в честь Григория Максимыча. Я лежал под столом, не потому, что напился или мне вообще нравится


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
585
лежать под столом, а оттого, что туда скатилась хорошая бутылка портвейна, и я посчитал более удобным выпить ее под столом, нежели на столе. Ну, как бы там ни было, лежу я под столом, и вдруг поднимается скатерть, и я вижу лицо председателя нашего райпищетре- ста. Он говорит: «Там, где цветет сладость, и зреет кокон, имеется дикий бык невероятной силы. Лягнет, — и трехтонка в сторону! Твой брат там». — «Да, — говорю, — он там занимается разведением быков». — «Вот тут-то и за- ковыка. Я приказал твоему брату заколоть дикого быка, а брат удержал его в своем стаде, надеясь на приплод бизонов, что ли. Не зако¬
лол. 	Бык, опираясь на безрассудство, вошел в полную ярость и произвел опустошения по всей республике. Бринза! Я поручил поймать этого быка второму твоему брату, но он соблазнился какой-то бабой и перешел в другую организацию. Бринза, ты поедешь, поймаешь его и, когда зацветет в полдень урюк...»
Андрей Вавилыч вмешался. Он строгим голосом, ставя, как всегда, противников своих в тупик:
— С первого взгляда, все ваши предсказания производят кое-какие впечатления. Но приглядитесь. Лихорадочное состояние, вызванное тяжелой дорогой, объяснит все. Вы все разные, но почему-то у вас у всех одна установка — на урюк. При чем тут урюк, — думаешь ты тревожно. Вдумаешься. Все становится по местам. Урюк тут притом, что, вследствие, отсутствия сладости, появляется раздражение, сопровождаемое видениями, конец которых упирается в урюк. Так что прицеливание ножом Груши, или попытка к уничтожению дяди, опираясь при этом на авторитет Юлия Цезаря, или же ваш бессмысленный бык, Бринза, который не может существовать в наш век автоматов и гранат, все это признаки хворого, нездорового состояния... Вы потеряли самое важное для человека: способность идти против ветра, не испытывая тревожного ощущения. Смотрите на меня. Я — бодр, весел, здоров, воодушевлен желанием работы. А разве я не мог бы распуститься, разве у меня не было намеков...
Здесь нас подбросило и стукнуло головами о железную перекладину, поддерживающую брезент. Андрей Вавилыч замолчал, — и к лучшему. Все-таки он ослабел, иначе, чем
объяснить, что он пустился в намеки, которые могли навредить ему. Дело в том, что ни Бринза, ни Хоржевский не знали досконально жизнь Андрея Вавилыча, как знал ее я. Наша жизнь прекрасна. Против этого кто спорит. Но все же жизнь не поле, возделанное агрикультурой, где нет ни одного репейника. В настоящей жизни репейничек, хоть самый малюсенький, а прильнет к вам, если вы идете по жизненному полю бесстрашно.
Такие репейнички случалось подцеплять и Андрею Вавилычу. В ранней молодости он покинул жену с дочерью. Он потерял их из виду, — и не очень стремился найти. Имел он и брата, который был постарше и служил у графа Румянцева-Задунайского швейцаром, за что и претерпевал, и даже вынужденный скрыться, переменил фамилию, и даже раза два... Короче говоря: неприятные и отвратительные намеки! Чем они вызваны? Откуда появились. Кто во что метит, кто чего домогается? Неприятнейший враждебный зачин, — и от кого он идет.., Боль, едкая, как ногтоеда, терзала Андрея Вавилыча, но он молчал и любезно, начальнически, улыбался.
Степь волновалась. Туман и снег ходили по ее бурому пространству, закрывая от нас полосу могучей реки цвета незрелого винограда. Растительность, окаймлявшая ее, придавала движению реки решительное выражение.
Дорога расширилась и улучшилась.
На развилке возвышался искусно разрисованный фанерный щит с надписью, опережавшей все ваши выводы:
«ДАВНО ЛИ ЭТО МЕСТО БЫЛО БЕЛЫМ ПЯТНОМ НА ГЕОГРАФИЧЕСКИХ КАРТАХ, А ТЕПЕРЬ...»
Дух возбужденного времени наполнил нас. Мы забыли все, — дорогу, предзнаменования, вздохи. Не поездка, а проветривание!
Мы с удовольствием глядели, как мимо нас мелькают дома, лазареты, вывески, ворота, беженцы, машины, электропоезда, скверы, где деревья ушли погулять... Машина, радуясь веселости пассажиров, летела, как на крыльях.
И.
Дандуков смотрел так, будто к нему приехал единокровный брат.


586
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Ну, Аврора, высунься из алькова! — закричал он своей жене, размахивая широкими рукавами брезентового пальто. — Гости приехали. Я готов всеми своими кореньями бухнуться перед вами, — приятно!.. Поди, с ног валитесь от усталости.
Андрей Вавилыч сказал:
— Горим, как факелы, желанием узнать строительство Соединения.
— Приятно, приятно! Насколько злюсь, когда в городе тревожат, настолько радуюсь здесь всем инструкторам и контролерам. Значит, не отдыхая, проводим прямую черту через все строительство, — и сразу: итог.
— Одного мнения, — сказал Андрей Вавилыч.
— Люблю резвых, и по кружке пива, и по вторичному вызову на суд. Ха-ха-ха!.. Аврора, ты с нами. Смотрите, моя газель идет с нами. Руль под ветер!
И, подбоченясь, живой, веселый, ветреный, инженер Дандуков повел нас по строительству. Он, казалось, был наполнен рвением, распахнуть перед нами все двери, но я убежден, что они все оставались полуотворенными.
Андрей Вавилыч еще более, чем я, был настороже. Чем крылатее, увлеченнее делался Дандуков, тем ниже прижимался к земле Андрей Вавилыч, тем сильнее отчуждался он.
— А, смекаете! Каково это предохранительное средство против фашистского яда. — Вопил инженер.
Андрей Вавилыч, сухой и в то же время многозначительный, как безводный спирт, сказал:
— Да, трудновато на невооруженный глаз провести прямую черту через все строительство Соединения...
— Ну, бросьте! Мы поднимемся на гору, пока ее не снесли! Ха-ха-ха! Три горы снесли, четвертую начали, поднимемся на пятую. Где же ваша машина? Впрочем, туда дорогу прокладывают, и надо на тележке. У меня есть великолепнейшая таратайка. В ней Иван Гончаров возил свое белковое вещество и сохранил его! Садитесь. Хорошо? Ну, еще бы. А ты, Аврора? Садись. Трогай. Ура!..
Мы проехали здание Лаборатории Академии Наук. Здесь, в отдельных комнатах, превращают горные породы в пыль, а затем раз¬
глядывают в микроскоп. Что-то они там разглядели, я не знаю, но попытка Андрея Вави- лыча узнать о прошлом, — и, конечно, по намекам, и о том, сколько Александр Македонский добывал в этих местах железа, — не увенчалась успехом. Служащие показали нам Библиотеку Отчетов, но это были не отчеты, а бесполезные распространители тревожных для нас слухов.
Таратайка поднялась в гору. Раздался выстрел. Дандуков успокоил нас, сказав, что это «вестовой», для того, дабы на соседней горе не очень-то закладывали большие заряды породы.
На горе было зябко. Мы подняли воротники пальто.
— Смотрите, как мало людей работает на Соединении!
— И людям бывает холодно, — сказал Хоржевский, стуча зубами.
Дандуков сказал:
— Не в этом дело! Особенность строительства Соединения в том, что и снятие породы, и добыча руды, и плавка ее, и обработка металла производятся по самому последнему слову техники! Все технологические процессы от начала до конца механизированы. Хотите увидеть? Сейчас.
Он взглянул на часы:
— На соседней горе обурен забой, и в воздух поднимется от 30.000 до 50.000 тонн породы. Внимание, через полминуты...
Хоржевский сказал:
— Вон я вижу навес. Здесь дует. Пойдемте туда.
— Кто же из-под навеса смотрит взнос породы!! — воскликнул пылкий инженер. — Останемся здесь.
Но наш Хоржевский, несмотря на свою щуплость и бледность, умеет отстаивать интересы коллектива. Он уперся или, вернее, мы не упирались, когда он, схватив нас, за что попало, потащил под навес.
И — надо было идти!
Только мы там остановились, как почва под нами заколебалась, в голове загудело, как в часах с будильником, а на глазах появились бельма. Что-то ударило в нашу крышу, и весь навес словно бы углубился в землю.
Мы вставали, отряхивались.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
587
Таратайку проскользнувшим сюда куском породы превратило в щепки, а лошади, как и не было, порода словно проглотила ее. Хорошо, что на месте оказались столичные контролеры, которые и удостоверили этот редкостный факт пропажи, а то трудно было б выводить его по акту.
— Прекрасно! — вскричал инженер Дан- дуков. — Приятное зрелище. Сто тысяч тонн подняли, не меньше. Это по случаю вашего приезда, товарищи!
— Странно что, встречая, им захотелось одновременно проводить нас туда, откуда не возвращаются... — сказал Андрей Вавилыч.
Для инженера взрыв был какой-то отдушиной, где он глотанул самого живительного кислорода. Он сказал, приплясывая:
— А теперь — смотрите! Экскаватор начал вычерпывать вырванную породу. Гора уменьшается! А кто ее уменьшает? Единственный человек на этой машине: машинист. Аварий и перебоев у нас нет! Он уже вычерпал 7. 885. 964 тонны породы...
У горы бдительно наблюдали за нашими радостями и не желали нас лишать их. Раздался внезапно, без всякого вестового выстрела, новый взрыв. Нас перевернуло в воздухе столько же раз, сколько вычерпал тонн своим ковшом экскаваторщик.
Андрей Вавилыч со стоном приподнялся с земли и поглядел с надеждой на экскаватор. Он удирал от горы.
Андрей Вавилыч сказал:
— Поскольку экскаватор начерпался, мы пойдем обратно.
И у подножия он спросил:
— Если у вас такое тревожное место возле пустой породы, то, что же делается у вас возле руды?
Инженер ответил:
— Здесь пока вообще черпают пустую породу, покрывающую богатейшее полиметаллическое тело, которое в состоянии будет обеспечить сырьем полностью все гигантское Соединение в течение 753 лет.
— Руды еще нет?
— Я повторяю вам: снимают породу! С минуты на минуту мы достигнем основного рудного тела...
— Сколько нужно снять породы?
— Около, порядка 293. 000.000 тонн...
— Ориентировочно, в какой срок?
— Порядка от семнадцати до двадцати семи лет. То — по оптимальному плану. Мы же дали обещание снять всю породу в семь месяцев.
Делалось все холоднее и холоднее, хотя заметных изменений в природе не наблюдалось. Мы еще не совсем спустились с горы, задержались на каком-то холме с множеством пробуравленных дырочек. Инженер показывал на постройки, краны, рельсы, а мне хотелось спать и есть, но я чувствовал, что все это от меня очень далеко.
Инженер с проворством шинкаря указывал всюду.
— Видите — горы, дороги, курганы. Всюду — полиметалл. Что такое полиметаллические руды? Многометалльные! Свинцовый блеск есть одна-единственная руда — руда на свинец. Цинковая обманка — руда на цинк. Медный колчедан — руда на медь. Кварцевая жила — руда на золото. Но есть руды, которые, как любвеобильная женщина, дают все металлы сразу! Так вот, все, что здесь лежит, — руда, в которой одновременно заключается и железо, и олово, и медь, и молибден, и свинец, и платина, и цинк, и вольфрам... Смотрите скорее, спешите, пока не опустился туман!
Он дал Андрею Вавилычу бинокль.
Но Андрей Вавилыч направил его не туда, куда указывал инженер, а в степь, куда медленно опускался иней.
Он смотрел долго.
Когда он опустил бинокль, я бы назвал лицо Андрея Вавилыча поучительным.
— Взгляните, — сказал он мне, подавая бинокль и указывая на один малоприметный пункт в степи.
Инженер заинтересовался:
— Разведывательные партии разглядываете?
Андрей Вавилыч сказал:
— Нет. Он охотник, а там стайка зайчиков резвится. Теперь разрешите задать вам вопрос о домнах. Вот вы предполагаете их строить не ввысь, а вниз, шахтой..
Пока инженер распространялся о новом проекте — домна, она же шахта, — я мог рассмотреть то, на что Андрей Вавилыч рекомендовал мне обратить внимание.


588
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Несколько в сторону от Соединения, ближе к реке, на большом и почти ровном возвышении, я разглядел геометрические фигуры. Что это такое? Волшебный чертежник, что ли, вычертил их магической линейкой и циркулем белой чертой по коричневому фону равнины...
Раскинутая схема древнего города напоминала мне план Додоны в книге Ш. Диля «По Греции», недавно показанный мне Андреем Вавилычем. Пропилеи? Театр? Акрополь? Просветительные памятники? Строения, предназначенные для Оракула? Храм Зевса? Квадраты белых линий изображают дома? Толстая белая кайма [разве это не] — след крепостной стены?
И разве все это — не след «Александрии Крайней, Александрии на Танаисе, построенной 2.271 год тому назад войсками Александра Македонского?..»
...Выглянуло солнце. Пригрело. «Это солнце, — подумал я не без гордости, — светило и е м у, и светит теперь нам». Мысль взволновала меня. Я закурил папироску. Опять прилип к биноклю.
Что такое? Какой зубоскал, словно, проведя огромной губкой по бурой доске степи, некстати стер меловые фигуры?
Я понял. Город давно уничтожен до основания. Но сохранились каменные фундаменты зданий, и, когда иней покрывает равнину, он раньше всего ложится на камни, более холодные, и тогда-то выступает контраст между белым инеем и коричневой землей! Но стоит лучам растопить иней, как все исчезает.
— Вечером техническая конференция? — слышится сдержанный голос Андрея Вави- лыча. — Хотелось бы нам на ней присутствовать. Если уж знакомиться с техникой строительства и производства, то вплотную...
Во что значит — великий человек. Он увидал ни более, ни менее как мечту. Он увидал Александрию на Танаисе! Для него из тьмы веков поднялась она, сверкая белыми линиями! Кого такое обстоятельство не привело бы в беспорядок. А он? Он не только сдержал себя, а и продолжал выщелачивать в щелочи своего контрольно-инструкторского поручения то, что ему подобало выщелочить, отделить от посторонних примесей, возвести
в степень, или по стремительной кривой низвергнуть в ничтожество.
12.
За обедом мы выпили по двести, да после обеда — по двести грамм водки, так что оно и набежало.
От водки люди впадают в задушевность, разверзаясь во внешнее пространство, как лепестки цветка. Андрей Вавилыч — наоборот. Он, если и трепетал лепестками воображения, то, завивая их внутрь себя, становясь, во всех смыслах, неуязвимым. Любя просвещать умы, он после водки на вопросы просветительного характера склонен был отвечать с раздражением.
В глубине моей души мне очень хотелось узнать, что думает Андрей Вавилыч по поводу наших встреч и событий с нами с того момента, как мы покинули Город Двух Улиц. Именно поэтому я не стал приставать к нему с расспросами, надеясь, что в свое время беспокойство мое уляжется, разумеется, с его помощью. Я устремил свое любопытство на Бринзу, Хоржевского, Аврору Николаевну и Грушу, которая, по просьбе Андрея Вавилыча была приглашена пообедать вместе с нами в столовой ГИТР — главных инженерно-технических работников. Между упомянутыми людьми развивались, на мой взгляд, не радужные, а, наоборот, досадные отношения, способные обеспокоить Андрея Вавилыча, а ему ли надо причинять огорчение, когда он сейчас занят напряженной умственной работой!
Началось с того, что, — тупая на понимание, — Аврора Николаевна, хлобыстнув двести, одернула свое шелковое, затканое яркими фигурами, облачение, и устремила, как ей думалось, неотвержимый лучезарный взор на моего начальника. Кроме того, под столом она привела в действие свои ножки, предполагая, очевидно, перемешать их с черным шевиотом, в который были облачены члены Андрея Вавилыча.
Не тут-то было! Андрей Вавилыч немедленно сковал ее цепями своей логики, тонкой, но прочной, как полосовое железо. Он сказал:
— Профессор Эдгар Нептун сделал расчет, что, если человечество будет удваиваться каждые 50 лет, как удваивается теперь, то че¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
589
рез 7.000 лет от одной пары разведется людей столько, что, если бы их тесно прижать плечо с плечом по всему земному шару, то поместится на всем земном шаре только одна двадцать седьмая часть всех людей! Чтобы этого не было, похотливое стремление должно быть строго введено в рамки регламента, из расчета трудолюбия! (голоса «Браво, бис!»). И, не даром, профессор Эдгар Нептун утверждает, что неиспорченному человеку всегда бывает и отвратительно, и стыдно думать, а тем более говорить о половых отношениях. (Голоса «Верно! Что? Повторите громче!»)
Аврора Николаевна, сверх ожидания, не умилилась этим словам, а разгневалась, отчего и, со всей искренностью, устремилась к Бринзе, мощное и ковкое тело, которого, как известно, не обнесено стеной воздержания.
— Аврора Николаевна! Никак, вы созвали нонче людей на совещание по вопросам культработы. Андрей Вавилыч, дорогой! Женка — лозинка; когда хочешь — похи- лишь. Не будем срывать ее работы, переносить совещание на завтра, но поскольку вы лично не сможете на нем сегодня присутствовать, ибо дали согласие быть на технической конференции, направим к Авроре Николаевне меня, я буду присутствовать...
— Дело ответственное, коллективное, — сказал Хоржевский. — Одного — мало. Надо направить еще товарища...
— Вот вы оба и пойдете, — сказал Андрей Вавилыч.
Так как дальше произошли события, соединившие нас воедино, как электросварка соединяет разнородные части, то я считаю необходимым пояснить кое-какие черты характера Бринзы и Хоржевского. Хоржевский, действительно, умея быстро контролировать наличие материального капитала и обороты его, мог, вдобавок учить, как улучшить эти обороты, ибо, повторяю, мы не только контрольные работники, но и инструктора. Скажите же, мало этого? А вот Хоржевский был уверен, что мало. Ему, видите ли, мало учить, ему еще надо уметь и убеждать, а между умением и способностью убеждать — большая разница. Убедить других можно и в глупости, а учить глупости — труднее. Бринза — работник другого типа. Дарование его посредственно, знания — слабы, способность
учить вяло развита. Это весьма обыкновенный человек, возможно, слегка повышенного телосложения. Правда, у него есть одно достоинство — он способен убеждать, но, к сожалению, в данное время это достоинство граничит с недостатком, так как он убеждает действовать людей в той области, которая в силу военных условий требует самого строгого отсутствия действий.
Когда возле них находится Андрей Вавилыч, который именно им доставлял полезные сведения, убеждал в их разумности, учил их, все шло хорошо, Бринза и Хоржевский были на месте; приросшие, так сказать, к нему, они действовали соразмерно направлению. Но стоило им взять инициативу в свои руки, как все скрепления ослабевали, и дотоле благосклонное лицо жизни искривлялось в непоправимой гримасе.
Так оно случилось и на этот раз. Бринза и Хоржевский, если и срыли узкий перешеек, отделявший наше существование от материка существования всего коллектива, то, во всяком случае, сильно, почти непоправимо испортили его. Но начну по порядку.
Предчувствуя неприятности, я просил Андрея Вавилыча разрешить мне направиться вместе с Бринзой и Хоржевским на совещание культработников. Однако Андрей Вавилыч, увлеченный и заросший своими идеями, сказал мне, чтобы не трещал у него под ухом, а шел вместе с ним, ибо я как историк должен идти туда, куда идет история.
На исходе дня началась конференция стахановцев и командиров Соединения, то есть: рудников будущих домен и мартенов, будущих инструментальных, механических, кузнечных, сварочных и прочих цехов, станки которых уже стояли на подставках из бетона, под открытым небом потому, что зачем стены, когда скоро выглянет солнце, блистающее полгода в безоблачном небе. Все слегка опоздали, — из-за обеда и потому, что, придавая значение конференции, переодевались и брились бритвами не безупречной остроты, отчего речи, критические замечания и предположения ораторов шли слегка в замедленном темпе и в заикании, ибо, как известно, бритвенные порезы, особенно, если они глубоки, способствуют уменьшению крови, а значит и ораторского жара. Впрочем, мы понимали и


590
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
одобряли то, чего желали ораторы: добиться высокой, подлинно социалистической культуры всех звеньев, всех творческих людей Поли-Соединения.
Я плохо слушал ораторов. Мысли мои витали там, — с Бринзой и Хоржевским.
А там произошло следующее.
Хоржевский пьет мало, и не знаю, какое возбуждение заставило его, помимо узаконенных четырехсот, влить в себя еще двести пятьдесят. Отсюда и все движения его получались без определенного намерения, во всяком случае, когда они вышли из столовой ГИТР. Он, не желая показаться равносильным Бринзе, начал командовать, — Бринза, по всегдашнему чувству надежды, — поверил ему.
— Направо! Еще раз направо. Куда, Бринза! Зачем вы коверкаете дорогу! Направо. И еще разик направо-о-о...
Он поднялся из канавы, вытер мокрое лицо и залепетал:
— Слушайте меня и процветете!.. Хорошая вещь сама говорит за себя. На-а-аправо и... при частой перемене местопребывания всегда рекомендую вам идти направо... и вы всегда... ик, ик! ...всегда... ик, ик... Чортова икота!., всегда найдете дорогу. А, что я вам говорил!
Они увидали приземистое здание, усердно впускающее в себя людей. Светящийся шарик, возвышающийся на конце столба, казалось, хотел потягаться по силе света с солнцем. Хоржевский полюбовался на мощь человеческого гения, прислонившись головою к столбу, и затем, не без горести, оторвавшись от него, вошел в клуб.
Хотя Аврора Николаевна еще не пришла, собрание уже открылось. Отложив основное течение своих мыслей до прихода Авроры Николаевны, какой-то дюжий мужчина говорил о каких-то заготовках колбасы, надо думать для буфетов культучреждений. Прислушавшись к речам дюжего мужчины, Бринза почувствовал, что он совсем недавно понес какую-то невознаградимую потерю. Странным образом чувства эти относились и к нему самому, и к дюжему мужчине. Они разрешились в поцелуе, которым Бринза решил обменяться с этим мужчиной, изомерным с ним, Бринзой, по составу, но различного свойства.
— От имени комиссии, приехавшей из центра, — сказал Бринза, отодвинув оратора
в сторону, и сам, становясь на его место, от имени Андрея Вавилыча, как возглавите л я, благодарю вас за проделанную работу. Товарищи, награда близка, поскольку дело идет о чести, о чести нашей, которым поручен выпуск в обращение честных людей...
Аплодисменты. Бринза поклонился. Собрание ему понравилось. Во-первых, все как на подбор, гренадеры. Лица не лица, шеи не шеи, ноги не ноги, а сплошной разлив неукротимой мощи. Вот эти люди едят, так едят! Вот эти люди наслаждаются, так наслаждаются! Ура этим людям. Бринза поклонился им еще раз и сказал со всем наиисправнейшим доброжелательством, на которое он был только способен:
— Ура вам, товарищи! Задавайте вопросы.
От этой манеры оратора, служащей введением во что-то грандиозное, собрание оторопело, и только самый маленький, спичечный голосок осмелился вторгнуться в эту, казалось бы, неразрушимую тишину:
— Разрешите задать вопрос, на ваш высокий взгляд, может быть, и маловажного значения, но крайне важный для нас. Что нам преимущественно заготовлять?
Бринза задумался. Ему было приятно думать, глядя на это тесное помещение, наполненное милыми, прямыми и безукоризненно честными людьми, которые с такой безупречностью задают ему вопрос, где готовы ему подчиниться.
И Бринза сказал:
— Товарищ спрашивает: что вам преимущественно заготовлять. Я отвечаю. Заготовляйте — блины. Да, блины. Я вижу у вас мало блинов, а кто в нашей стране не любит это скромное и всем доступное яство? Кто, спрашиваю я вас, кто откажется. Если добавить к блинам литр ЕЁ, настоянной на почках черно-красной смородины, кто?
Он скромно отклонил от себя бурю аплодисментов, переходивших в овацию, стер со щек следы ирригации, которую там пытались навести его беспокойные глаза, и продолжил:
— Товарищ, быть может, спросит: какие блины, и этот вопрос, обращенный ко мне, как к центральному работнику, я считаю вполне уместным и даже необходимым. Блин бывает обыкновенный, бывает и гречневый, но я рекомендовал бы вам обращаться прей-


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
591
мущественно к услугам молочного блина, на сущности которого и остановлюсь. Что такое — молочный блин? Откуда такое игривое название? Для того, чтобы разгадать эту загадку, над которой билось много математиков и тригонометров, мы разложим блин на составные части. Как он приготовляется? Ты отнимаешь у десятка яиц белки и отводишь их в сторону, а что касается желтков, то ты их кладешь в кастрюлю, куда и прибавляешь полкило круписчатой муки и четверть кило сливочного масла. Все это ты растираешь и разводишь в пропорции со сливками, откуда блины и получили название молочных, ибо сливки это идея молока, символ его! Здесь ты берешься за белки... нет, они не пропали. Отнюдь! Ты эти белки ввергаешь в скатанное тесто, прибавляешь туда корицы и померанцевой пудры и пекешь, пекешь на скородке, ого-о! Сковородка у тебя с ручкой, ты поворачиваешь, все стороны подрумянились, и ты кричишь сынишке: «Митька, сукин сын, наливай стопку водки в сто грамм!»
Мертвенную тишину зала прорезал упоительно сладкий голос:
— Сто грамм не оросит, двести.
IV
Сокровища Александра Македонского
Осенью тысяча сорок второго года, несмотря на разницу лет и характер специальностей профессора Карп Маркович Чашников и Андрей Осипович Солодухин подружились.
Андрею Осиповичу, геологу, практику и вместе с тем составителю учебников, за пятьдесят. Он грузен собой, размашистый, обладает громким голосом, хотя за войну похудел, голос его понизился, а глаза наполнились грустью: этой весной, в боях под Харьковом, погибли его два сына, оба артиллеристы, а оставшийся младший в Ташкенте перенес сыпняк, затем на геологоразведках схватил малярию, и теперь все еще мучается... старшая сестра Андрея Осиповича, хирург, потерялась где-то под Пятигорском при немецком наступлении, и в Ташкенте, при сыне теперь вторая сестра Ольга Осиповна, которую в семье издавна и безмолвно считают слабоумной. Живя в Москве, по командировке, Андрей Осипович все мучался — как она там, справ¬
ляется ли с обедами, карточками, достает ли Володе лекарства. Он писал ей длинные наставительные письма, а письма в Ташкент идут недели по три, по месяцу, и наставления его запаздывают. Несмотря на слабоумие, а, может быть, и благодаря ему сестра всегда над его наставлениями подсмеивалась и делала черт знает что такое! Вспоминать ее белесую улыбочку, жидкие пряди волос Андрею Осиповичу тяжело, особенно, когда наступает вечер, а наступает он часто потому что, как никак, за пятьдесят, милые мои, и дни летят быстро.
Андрей Осипыч любил науку, был в ней упорен, и уважал тех людей, которые тоже упорны в науке, — и себя, конечно. Уважал он и профессора Чашникова, молодого, тридцатилетнего слависта, знатока балканских литератур и языков.
Филолог занимал три огромные комнаты, в длинном, низком, одноэтажном доме, которые и поныне еще нередки в Замоскворечье. Отец Карпа Марковича, преподаватель иностранных языков, умер лет десять тому назад, оставив сыну большую библиотеку по вопросам издавна интересовавшим и отца, и сына. Сын заметно умножил и библиотеку, и знания отца. И старое поколение московских книжников, и молодежь, уважали эту крошечную фигурку в черной плюшевой шляпе, из-под которой сверкали веселые голубые глаза. Утром и вечером, два раза в день, он проходил со связкой книг мимо дома Правительства, быстро пересекая мосты...
Андрей Осипович был сварлив и даже гневлив, зачастую понапрасну, а в путешествиях он был просто грозен. Новый друг его, Карп Маркович, наоборот, славился удивительнейшим добросердечием, мягкостью, — и тем, что почти никогда не выезжал из Москвы, а в наше время это большая редкость. Квартира, где жил Карп Маркович, повторяю, была огромная, комнат на двенадцать, обитало в ней человек шестьдесят самых разнообразных, особенно, когда после суматохи в октябре прошлого года, в квартире переменились постояльцы. И, все же, за редким исключением, шестьдесят эти человек относились к Карпу Марковичу почти с любовью, настолько же, насколько ненавидели Андрея Осиповича. Несмотря на то, что газ нынче шел плохо, ка¬


592
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
стрюлька Карпа Марковича или его чайник, ставились на огонь вне очереди. Дети квартирантов помогали ему таскать дрова, колоть, на звонки (один длинный, два коротких) открывали двери его знакомым, а знакомых у него множество... короче говоря, Карп Маркович благоденствовал. Да он и не скры<ва>л этого. Он сам говорил: «Я счастлив».
В тот достопамятный вечер зимой сорок второго года, когда начинается наш роман, Карп Маркович сидел перед времянкой в своем кабинете, пытаясь разжечь сырые дрова, а профессор Солодухин, сдвинув брови и сморщив лицо, недовольно глядел на корректуры книги, которые лежали у него на коленях, словно, ему крайне неприятно было править их, хотя именно ради этих поправок он и приехал в Москву, бранился с заведующим отделом учебников, с типографией, торопя их.
— Сегодня вы увидите удивительнейшего человека, — сказал Карп Маркович, дуя на щепки. — Доброты! Ума! Таланта!
— У вас все добры, умны, талантливы, словно, и подлецов на свете не водится.
— Их гораздо, гораздо меньше, чем все думают. Я вас отрываю от работы, Андрей Осипович.
Андрей Осипович раздраженно махнул рукой, какая там, дескать, работа, мысли разные мучают.
— Если я вас не отрываю от работы, возьмите вот ту книгу, налево от вас, возле пепельницы. Нет, потолще, с бархатной закладочкой. Раскройте ее, если вам не трудно, и пока я раздуваю огонь и устраиваю чайничек, прочтите очеркнутое место. Мне хочется по поводу его посоветоваться с вами.
— Библия.
— Да, да, славянская.
— Признаться, слаб я в славянском.
— Да, что вы! Вы великолепно читаете.
Андрей Осипович, легко поддающийся
лести, раскрыл толстую Библию и стал читать из первой книги Маккавеев: «И бысть ег- да поражаше Александр Македонский, сын Филиппа, еже изыде из страны Хеттием. Порази и Дария, царя перского и мидского, и во- царися вместо его первый в Елладе. И соста- ви брани мнози, и одержа твердыни мнози, и уби царя земские, и взя корысти многих языков. И умолча земля пред ним, и возвысеся и
вознесеся сердце его. И собра силу крпку зело, и начальства над странами и языки, и му- чительми, и быша ему в данники. И посем па- де на ложе, и позна яко умирает...»
Андрей Осипович захлопнул книгу, и, облокотившись о корешок ее, повторил:
— И позна, яко умирает.
— Андрей Осипович! Дорогой! — покинув времянку, устремился к нему Карп Маркович. — Разве я хотел тревожить вашу рану. Боже мой, это случайно.
Андрей Осипович остановил его и сказал:
— О чем же вы хотели посоветоваться со мной, Карп Маркыч.
— Я вас не обидел.
— Да что вы! Итак.
— Я хотел вас спросить: как вы понимаете слова «и взя корысти многих языков».
— Просто, ограбил многие страны. Подлец был этот ваш Александр, сын Филиппа. Признаться, Карп Маркыч, мне глубоко противны все завоеватели. Все они достойны одного удара геологическим молотком по черепу.
— А я читал в газете, что, несмотря на войну, Ташкентская киностудия предполагает осуществить постановку фильма об Александре Македонском.
— Потому только, что ему хорошо сопротивлялись скифы, а мы, как-никак, их родственники.
— А, может быть, потому, что мы русские, являемся прямыми продолжателями великого греческого искусства и греческого миропонимания времен Праксителя и Фидия.
— Наверное, и об этом многие думают.
Дрова разгорелись. Карп Маркович отодвинулся от печки и посмотрел на огонь с большим удовольствием.
— Да, да, именно многие. Между прочим, и я так думаю.
Андрей Осипович посмотрел на маленькую фигурку в коротком пиджачке с отрепанными обшлагами с приставшими к ним щепочками, хоть и не хотел, а ухмыльнулся. Тоже, древний грек нашелся! И он не удержал себя, съязвил:
— Мечтаете, чтобы вас Пракситель или Фидий высек.
— Нет, я мечтаю о другом, Андрей Осипович. Хотите, я скажу свою мечту.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
593
— Очень обяжете. Кто знает, не воодушевит ли она меня, и тогда начну править корректуру
Глядя на огонь, Карп Маркович сказал медленно:
— Мне думается, Андрей Осипович, что пора бы найти те «корысти мнози», о которых говорит Библия, то есть все сокровища Александра Македонского, которые спрятаны им в 333 году до нашей эры где-то в Средней Азии.
Андрей Осипыч раскрыл рот и выпустил корректуру из рук.
Печка потрескивала. Огонь пылал. За окнами стояла декабрьская стужа и тишина. Был тот час, когда прохожие редки в этих переулочках, когда близка полночь. Затихнет и шут в коридоре дома, гаснут лампочки, и только на кухне, какая-то старушка, достирывая белье, охает и вздыхает. Да, подходящий час для откровений выбрал Карп Маркыч!
— Раз уж мы разговорились о мечте, то позволительно, я думаю, Андрей Осипыч, сказать вам то, как я пришел к этой мечте, и почему уверовал в нее...  VV
<Сокровища Александра Македонского> Предисловие
Я пишу роман приключений «Сокровища А. Македонского». Греческая культура, занесенная воинами А. Македонского, уничтожалась реакцией и оставшиеся культурные силы отходили на восток. Два профессора спорят, — возможно ли полное исчезновение культуры, и остается ли что-либо в памяти народа? Остатки сокровищ, преимущественно, культурных, попали, разумеется, к преемникам Александра, тем, которых древние называли «диадохами». Однако в междоусобных войнах диадохов сокровища эти погибли. Но часть сокровищ осталась в Средней Азии. Гре- ко-бактрийское царство, основанное Александром и просуществ<овавшее> в Ср. Азии до <134> года нашей эры было разрушено полчищами варваров. Однако, наиболее ценные сокровища, по мысли оппонента, должны были отступить. Он прослеживает по истории отступления и приходит к выводу, ложному с точки зрения его оппонента, что сирийско-не-
сторианское государство, существ<овавшее> в Семиречьи с <1179> по <1190> год, [имело своей почвой] давшее легенду о протопресвитере Иоанне, имело своей почвой именно греческую культуру, как наиболее высшую в древнем мире. Сирийцы шли же не на пустое место? Вот почему мой герой, опираясь на память народа, ищет сокровище древней культуры в Семиречьи, в частности, в Джунгарском Алатау.
И вот почему, да не покажется вам это странным, в своем нынешнем путешествии, совершенном в мае месяце 1946 г., по Джунгарскому Алатау, поддерживая гипотезу своего героя, я расспрашивал охотников и аксакалов о древностях Джунгарского Алатау. Вот почему Алабаец рассказывает мне легенды, и вот почему я поехал в глубины гор, чтоб посмотреть древние наскальные рисунки.
Молодой советский ученый ... ищет сокровища <так в тексте>.
Я проехал этой весной 2.000 клм. на автомобиле и верхом на коне по предгорьям и горам Дж<унгарского> Ала-тау, и очень доволен. Мне думается, что мой герой найдет сокровища, я уверен. Пытливость народа поможет ему. Такие спутники, как Алабаец, несомненно.
Кто как работает? Манера работы двух ученых.
Происшествия на работе знакомят людей друг с другом, вводя, благодаря этим происшествиям [незнакомых] разнообразных людей в сюжет романа. (Неожиданно приходящее спасение — обычный прием для знакомства с будущим героем).
— Но в результате создавшейся сложной любовной ситуации — не разорился ли герой, отдав боковым, обманчивым «объектам» то, что надо было б отдать основному объекту? Обычно, в таких случаях, человек приходит к основному своему объекту опустошенным. Объездные проселочные дороги, в конце концов, утомительнее главного тракта.
— Да. Он — разорился. Но тот объект, который разорил его, довел до нищенского, — душевного и материального, — состояния, он же и спас его. Девушка его обогатила, обогатила и тех людей, которые помогали ему. Бла¬


594
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
годаря девушке, ее неосмотрительности, он оказался покинутым в «Алабаевской щели», она была, невольно, тем злодеем, который в подобных романах, устраивает западни и ловушки, где должны погибнуть герои. Она не хотела ввести их в эту «щель», Алабаев послушался ее, не повел. Герой узнал об их «заговоре» — и пошел сам, застрял и чуть не погиб. Его спасла самоотверженность и любовь девушки. Герой, — после ряда ложных «объектов» сокровищ, после ряда неудач, — пришел к заключению, что сокровище находятся в Алабаевской щели, где [не было] пт[ото]то не побывал, кроме Алабаева. Алабаев не обладал никакими техническими преимуществами, которыми не могли бы обладать и древние. Он — ловок, зорок. Но разве не было зорких и ловких людей в древности? Правда, им не зачем было сюда идти, пространства были [богаты] обширны и без того. Тем более, поводов скрыть здесь сокровища.
Действующие лица:
Козлер, Иван Карлович, 56 лет.
Козлер Катя, его дочь, 22 года, инженер сменный рудника.
Козлер Лидия Гавриловна (Андреева), 26 лет, учительница его жена, вторая (и «незаконнорожденная^ дочь?)
Прасковья Егоровна Уварова, 23 лет, библиотекарь, подруга его жены и Кати.
Арслан Скирбаев, жених Кати, 27 лет, горный инженер.
Цейтлин, Марк Матвеич, 27 лет.
Шестакова, Антонина Евграфовна
Налыптейн, Софья Степановна.
Соколов, Сергей Семенович
Соколова Павла Карповна
Перепелкин, Алексей Павлович.
Иван Петров. Козлер. Зам. директора (директор много лет болел), из немцев Поволжья: из-за этого претерпел многое. Немецкая педантичность, впрочем, у него нет: он и трудолюбив не по-немецки: «От немцев у меня только одни неприятности». Был сослан, бит, возвращен и сейчас потому только и директор, что директор — ученый и очень уж знаменит, а, кроме того, обнадеживают, что выздоровеет. За что же снят? И кем заменен? Мальчишкой нашел бесчисленные необыкно¬
венно богатые руды, открыл способ их технической обработки. Он потом, из-за чего с ним поссорилась дочь (ее же данными) доказал, что Цейтлин уже давно знал о рудах (их прикрывали другие пласты руд, бедных) и «берег» для своей славы. Цейтлина и сняли. Но тут выздоровел директор, которого Козлер не любил еще больше Цейтлина и Козлер предлагает Цейтлину объединиться, чтоб «поразить директора». Катя его стыдит.
Козлеру не хочется делать «героическую увертюру», — потому, побаивается, а, главное, — «не получится, и получится другое: карьера испорчена». Его долго и всячески убеждают. Он, наконец, «делает увертюру» — и приобрел большую силу. Боясь теперь, что увертюра второй раз «уж никак», он мстит тому, кто уговаривал его. «В конце концов, я не герой, и теперь мщу за геройство».
Чем он виновен перед Марком Цейтлиным или его отцом? Цейтлин опасался любви, а тут — «с первого взгляда».
а) Предложение Цейтлина. Любовь? Боязнь Козлера и отказ.
б) Приход Цейтлина к «власти». Почему он за нее взялся? «Из-за любви к тебе». Что он делает. Директор чувствует себя не так-то уж плохо на новом месте.
Тайна И.К. Козлера
1) Женился на своей дочери.
2) Использовал, во-первых, открытие залежей свинца на горе Искандер-Тад, и, во- вторых, способ отделения от свинца редких металлов.
О первой он знает сам и подозревает, что знает Цейтлин, может быть, даже имеет доказательства;
О второй — ему ничего не известно, да и сам Цейтлин не придает открытиям свинца большое значение.
Как это начинает открываться? Целиком? Намеками? Когда?
Открылась сначала вторая тайна. Козлер убит, так как предчувствует появление второй, которая для него страшнее и мучительнее первой:
— Ну, мало какие ошибки случаются на производстве? А тут совсем другое.
Кто-то хочет нажиться на тайне? Может быть, будущий муж Лидии Гавриловны? «му- жу-то она откроет!»


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
595
Глава первая
Предстояла встреча с Марком. Она неприятна? Кому? Всем? Или — двум, трем? Остальным приятна? Чем?
Особенно она неприятна для Старика? Он боится мести, тем более, что он не виноват в гибели отца Марка — «только доказать это невозможно, а все сходится к тому, что я виноват».
«Личность примиряющая». Казах? Ему это приятно, тем более тем, что именно он-то и виноват в гибели отца Марка — «когда все было готово к бегству (хотя — куда убежишь), мальчишка возьми, да укажи местонахождение Маркова отца!» Мальчишка, впрочем, и не подозревал, что именно он сделал. Казах должен найти «мстителя» и «обезвредить». Он ищет так старательно, что мститель невольно возникает: «может быть, ему это и в голову не пришло!»
— Странный народ эти казахи! Непрерывно обижаются. Все-то им кажется, что над ними смеются или могут посмеяться. Приехали к озеру, где плавают лебеди. Из юрт никто не вышел. Стыдятся: плохо, де, одеты. «Вы будете смеяться». А кому охота? Да и кто посмеется? А вот в Индии никакого стыда, даже гордятся.
Глава первая <Набросок>
Встреча приближалась.
Но не состоялась по ряду причин. Приехал зам. министра рудной промышленности. Невесте, — дочери зам. директора, помешал жених; приехали его родственники. Подруге — срочное заседание заочников (она хорошо училась) для приехавшего с зам. министра журналиста и кинокорреспондента. Встречал шофер, но и тот не нашел, а уехал с пустой машиной. О Марке вспомнили только поздно ночью. Начали его разыскивать и нигде не нашли.
А утром зарезало узкоколейкой неизвестного прохожего. Бросились в морг при больнице. Морг им открыл Марк. Объяснение с ним.
Глава первая <Набросок>
Было задумано так: Катина подруга Паша, девица, обожающая поручения, получит багаж и с помощью шофера погрузит его в ма¬
шину, пока гость с другими встречающими, будет осматривать мечеть Ходжа Яссава. Так поступали со всеми иностранцами, приезжавшими в город Кентав: сперва древности времен Тамерлана — мечеть, саркофаг Яссава, знамя Тамерлана, колодец внутри мечети, котлы для паломников, — затем уже социалистический город середины XX века. Впечатление, действительно, получалось потрясающее. У иностранцев в фотоаппаратах в первый же день иссякала пленка.
— Марк причислен к иностранцам? — Спросила Катя. Она заметно волновалась. Трудно быть справедливым в таком сложном деле как эта встреча!
Впрочем, Иван Карлович, ее отец, только делал вид, что не волнуется. Разумеется, он не чувствовал себя в какой-либо степени виновным перед Марком, но, все-таки, за каким чертом, он после десяти лет пропадания, пожаловал в Кентав тогда, когда город абсолютно построен, — с ног до головы? В конце концов, насколько его понимает Иван Карлович, — Марк принадлежит к натурам, так сказать, первооткрывательским, строителям и осваивателям, а десять лет спустя, когда в городе уже есть и парк, и фонтаны, и бассейны для купания, и городок рабочей молодежи со спортивными залами, когда через город уже идет канал, и за городом готовится лоно озера в три километра длиной и полтора шириной, - зачем нужен Марк? И почему, собственно, сбежал он с севера, сюда, на юг Казахстана? Чего ему там не хватает?
Вылез. Он никого не узнавал, — впрочем, он-то и не очень надеялся, что его встретят, — и его не узнавали. Он шел со своим дерманти- новым вместительным портфелем вдоль поезда; они — к нему навстречу. Разошлись раза два, но все же встретились:
— Вы, часом, не Цейтлин: — спросил его, наконец, Иван Карлович, когда уже, несомненно, было, что он — Цейтлин, а он — Иван Карлович Козлер, и когда Паша, девица, обожающая поручения, расцеловала Цейтлина в обе небритые щеки.
— Вот именно! — воскликнул он после поцелуя.
— Что именно? — спросила Катя.
Указывая портфелем на ее отца, он продолжал:


596
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Вот именно, так он и думает: за каким чертом он прикатил с севера, и за каким чертом я его встречаю? А теперь, что же, мечеть смотреть, а девице пока багаж мой получить?
— Конечно! — радуясь проницательности гостя, воскликнула Катя. «Все объяснение пройдет с легкостью»
— Мечеть меня в данное время не интересует, хотя я и археолог...
— Позволь, но ведь вы работали на руднике начальником, если не ошибаюсь?
— Именно. Но я, за эти десять лет, окончил два Института, — если вы не забыли, — технический, горный, и археологический. И оба не по случайности, а по убеждению. Так что, оставаясь горняком, я был и археологом, а, будучи археологом, не забываю и горного дела.
«Черт! А я его в заведующие столовой мечу!» — подумал Иван Карлович.
Приезжий, продолжая читать мысли Ивана Карловича, спросил: — А вы, кажись, хотели мне предложить заведование столовой?
— Да, разве, папа? — воскликнула Катя.
Иван Карлович озлился. Всегда неприятно, когда угадывают ваши мысли, а если это делает человек, которого вы не узнали и не видели к тому же десять лет, — то вдвойне.
— Положим, мой отец был поваром, но все же... — продолжал издеваться молодой человек.
Краткая биография Марка Цейтлина
Марк идет от ст. Туркестан, осмотрев мечеть — мавзолей поэта Хаджи Яссави. Как он научился видеть прошлое? — он создает Краеведческий кружок и Музей.
Марку сейчас 25 лет. Здесь город Кантан. 15 лет назад было пустыня. История города.
Его семья. Отец, два брата и сестра. Как эвакуировались? Кто и почему остался? Что он помнил? Кто его отец и как они попали на строительство Кантов? Речка. Рудник возле нее. Лагерь пленных немцев; через дорогу — лагерь пленных русских.
И, разумеется, девушка. Не к ней ли он идет? Чем и почему они связаны? Переписка? Приехал, вызванный воплями в ее письме? Не он, а она его спасает?
Идут двое. Она встретила его, осмотрели мечеть.
Она уговаривает его вернуться. Почему?
— Чем мне здесь будет плохо, против того?
— А вот чем. — Объясняет. — А главное, если хочешь, мне будет плохо.
— Любила ли ты меня когда-нибудь?
— Когда вдумываюсь сейчас, — нет. Почему ты раньше не приехал, как обещал?
— А что?
— Завтра или через неделю, — моя свадьба.
— Вот как?! Тем более не вернусь.
— Почему?
— Ты совершаешь огромную ошибку, даже если и не любишь меня.
— Почему?
И с ними — отец. Все рассуждают спокойно. По одним причинам — Цейтлин не нужен отцу, по другим — дочери, но нужен жениху, которому нравится идея Краеведческого Кружка — «я давно верил, что здесь была древняя культура казахов».
Глава первая <Набросок>
Он не ждал, что они встретят его, и не ждал разговора. Директор чем-то обязан семье Цейтлина? Поэтому и встречает. А, вообще, он им совершенно не нужен. Девушка — жаждет справедливости: она заставила жениха и отца идти встречать Цейтлина:
— Если ты обязан, ты должен отплатить ему целиком.
Отец умилен: он в юности тоже был справедлив.
В роли Директора. «Какая-то глыба должна быть двинуть, чтоб назначить его, еврея?» Демонстративность Цейтлина. Серьезное заседание: увеличение плана.
А он приглашает рабочих, пришедших по своим нуждам (домишко, коровенка, осел) и общественным (ясли, гараж, детская библиотека). Рабочие сидят, слушают. О своих нуждах говорят, но сдержанно. «Нет, из домов не выселяют». К идее С.А.М. относятся сдержанно: очень уж далеко, да и вздор. А Цейтлин в глубине души, надеялся, что она-то его в этом вопросе поддержит:
— Все останки цивилизаций рушат, именно потому, что потомкам их наплевать!
Разговор о национальности с казахом.
— Мы близки? Нет. Нас разделяет земля. У тебя есть, у меня ее нет.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
597
Директор ждет благодарности от Цейтлина, что устроил его на завед<ование> столовой рудника: отец Цейтлина был знаменитый повар — «и сын что-нибудь перенял». Невеста — «благословения» в браке: у нее степные идеалы, смешанные с нем<ецким> комфортом. Цейтлин смеется над ней. И что уже совершенно неожиданно — они признают друг в друге мальчишек, которые спасли на скале... только кого? Жених думал, что он Цейтлину не понравится. Полные неожиданности. От должности отказывается и критикует Директора. Невесте и жениху — нет!
Что трое встречавших подумали о нем?
И что он о них?
«Так я и думал! Обнять и поцеловать ее, наверное, очень возбуждающе подействует. И неужели этот мордатый верзила ее прельстил? А папаша, глядя на них, неимоверно счастлив: уверен во внуках. Отделить от счастья и мне немножко намерен. Честное слово, он намерен устроить меня замом столовой! Как-то, отец-то мой был, на его глазах, поваром!» — «не скроем: в мыслях о женщинах он был циничен, в действиях — робок».
— Здравствуйте. Узнал по карточке.
Никакой карточки она ему не посылала.
— Вас — по описанию письма.
И письма не писала.
— Вас — по словам отца и воспом<инани- ям> детства.
Отец его только бранил, восп<оминания> были туманные, все скалы, да скалы, а скал нету. Вдали, в пыльной мгле, смутно виднелись горы.
Отцу Марка они обязаны все трое...
Теперь, при новых обстоятельствах (каких?) Марк способен (Сокровищами) все им испортить и они все трое заинтересованы, чтобы убрать его.
Деньги? Служба? Честь? Личные обстоятельства?
Арслан Скирбаев — охотник, коновод, добряк. Доброта в нем, по-видимому, самое главное. О задании: «нельзя помочь».
Добр ли Цейтлин? Он не столько добр, сколько старается, и не без успеха, быть добрым; тогда как Арслан добр органически. А как же его проделка? Ну, это игры тигра.
Он старается быть безжалостным, умеет ставить людей в это положение, — и не может довести игру до конца.
Катя — никогда и не думала о проблеме добра, как и вся современная молодежь. Она и зла старалась никому не делать.
Ушедшая или уходящая от Козлера — жена, не жена, а дочь. И произойдет ужасный скандал, если преступление откроется. Тайну дочери знает Марк, но ему неизвестно, что она и жена Куглера. А тот иначе и не мог поступить, чтоб спасти дочь; впрочем, он в этом сомневался; теперь — с документами Марка сомнений нет. Куглер — смотрит на Марка заискивающе и старается быть всячески любезным. Марк вынужден скрывать тайну. Тогда Куглер решает, что Марку она неизвестна. А Марк попросту и сразу, мгновенно, влюбился в Катю. Спрятал у горшечника все документы и отдал ему все деньги.
Как еврей, спасенный казашкой, спас немца? Дочь Куглера воспитывалась у Маркова отца? Казашка в метель подобрала Цейтлина? Казашка — родственница Арслана? Чем повар отплатил колхозу? И чем Куглер? Дал — воду и тот стал миллионером? На Куглера написали донос и его могли выслать, а он сам и его жена были больны? Роман на стороне? Дочь? Цейтлин уступил свинец, найденный Марком, — Куглеру? Жила оказалась богатой. «У него особенная способность» — Куглер, действительно, работал в геологопар- тиях и добывал в Англии золото. Это тоже <1 нрзб.>. Написал приветствие англичанам. А те — миллионеры, раззвонили и Куглера, вместо высылки, назначили нач<альником> геол<огической> партии, а там и рудника. И он пошел в гору. Приезжали англичане уже туристами, удивлялись. И никто не знал, что город возник по плану, разработанному в избушке Цейтлина, который был повар и врач- травник. «Я не знаю секретов, все по книге, но поможет. Он был велик<ий> повар и диагност».
Арслан — добр и тщеславен. В этом соединении нет ничего противоестественного. Он силен, ловок и, естественно, ему хочется показать себя. «Я люблю твои глаза». Потеряв глаз, ему стыдно показаться любимой. Впро¬


598
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
чем, и с одним глазом, он проделал то, что не мог проделать с двумя. Но к «невесте», ставшей уже невестой другого, он и после победы не показался: не смог! «Постоянная ли эта девушка? А, собственно, почему ей быть постоянно? Нас разлучает время, пространство, деньги, положение. Зла много, даже тогда, когда оно — добро. Она полюбила Марка. Естественно для нее, неестественно для меня. Меня оклеветали? Возможно. Но и при клевете, если б я находился при ней, она б полюбила меня. А я, гоняясь за подвигом, который только для меня одного и был подвигом, а для других был только безрассудством, я пошел параллельной дорогой. И потерял ее из виду. И еще вопрос. Постоянен ли я сам? Совсем нет. Почему же мне ждать от нее постоянства? Вообще что это такое? Постоянство есть. Но не у нее. И все. Кроме того, если б я потерял глаз из-за нее, то...» Он женился на дочери председателя колхоза (той, что спасла его — конь, «Кок-Пар», падение с коня; мчится машина, поскакала ей навстречу, а они — соперники — дерутся из-за барана, как позже подрались из-за нее; поссорился с нею — не заметила подвига — подарил что-то — посмеялся над ней: ему было обидно, что она спасла его — при потере глаза она спасла его вторично — но тут уже она обиделась и отказала ему: «зачем ты мне нужен, одноглазый», впрочем, она так своеобразно шутила).
«Наружная метель», та, что несется, но не оседает.
И все меняется, словно декорации.
Люди в ней путаются.
Александрия — Эсхата Дальняя
«Искандер-Намэ» в кишлаке Шахимор- дан, близ Ферганы древнейших из списков. Он нашел там указания, что в развалинах Александрии-дальней хранятся сокровища на Сыр-Дарье (Яксарт), где предполагалось находиться А<лександрии> Д<альней>.
Во второй части «С.А.М.» должны быть не только дурные дела, случаи трусости и даже преступления, но и дела добрые, которые почему-либо считает необходимым скрывать человек.
Есть горшечник. «Горшки, иначе говоря, глина теперь не в моде. Все вокруг эмалиро¬
ванное. И я стал делать «под эмаль»: изразцы. В мечеть кое-где вставляют и даже собираются сделать портал изразцовым. Хауз. Лес. Будет не хуже индийских. Только цвета не могут подобрать. Тогда я попробовал брать руду в старых штольнях. Там и нашел во льду труп. В него пустили кровь, — и он пошел по земле: узнайте-ка его! Он многое может рассказать о сокровищах. Знает ли он их? Думаю, что да, знает. Мне кажется, он совершенно безжалостен. Почему?
— Дорогой мой! Что такое жалость? Я вам скажу. Она рождается в среде родственной, относится к семье, роду, народу, наконец. Но к другому народу, — китайцам, индусам, неграм, например, — нам уже относиться трудно с жалостью. Для этого необходимо большое воспитание, надо о многом долбить: об искусстве, великой истории, литературе.
— Он нас ненавидит. Что такое теперь Греция? Крошечная, жалкая, полуколониальная страна. А в его дни это была великая держава, владевшая почти всем цивилизованным миром. Сокровища? Он уверен, что мы их нашли и на них культурно разбогатели, обокрав, таким образом, его страну.
— Он — дух зла, если хотите. Кто он? И не знаю. Я труп видел в темноте, ощупал его. Спичек у меня не было. Какими он владеет тайнами? Многими, думаю, греки не были так просты, как мы думаем. Он — маг. Но кто он? Что он сейчас делает?
Он делает зло?
Понемногу он начинает мне кое-что доказывать. Я ему не верил. Вообще, легко сказать — сумасшедший!
А если не так? и далеко не так?
VI
СОКРОВИЩА
АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО
ИЛИ
ВЕНЕРА ЧЕРНОЙ ГОРЫ От автора.
Вступление.
В 1952 г. я жил весной на берегу моря, в местечке Коктебель, в Крыму, возле Феодосии.
Попробую описать Коктебель.
Для тех, кто любит наблюдать перемену


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
599
красок и игру света, Коктебель одно из прелестнейших мест Советского Союза, [гора] Мыс Хамелеон, горы, море.
Для тех же, кто любит хоть некоторые удобства, это место — одно из неудобнейших.
В местечке отличный пляж с цветными камушками, из которых любители составляют дивные коллекции.
В два Дома отдыха попасть не легко, к тому же один из Домов для людей с весьма скромными требованиями.
Впрочем, писатели и художники покупают глинобитные домики.
Местечко бедное. Оно богато солнцем и ветрами, которые дуют здесь непрерывно, днем — на море, вечером — в степь, которая хотя и прикрыта горами, но не очень щедро. Когда мы освоим силу ветра, Коктебель, м.б., будет силовой станцией для всего степного района Крыма. Но пока непрестанный, свистящий и воющий ветер на нервных людей действует угнетающе.
В Коктебель едут мужественные, отважные люди, не боящиеся непогоды.
Однажды я вздумал привезти сюда разборную байдарку. Моему сыну было 5 лет. Я хотел его покатать возле берега. Подул обычный ветер, понес меня в открытое море. Я боялся не за себя, а за сына, — и робость моя была неописуема. Первый раз меня отнесло к мысу Хамелеон, тому, который славится у местных [пасса] старожилов игрой красок, второй раз — в противоположную сторону, к горе Кок-Коя к отлогам, мысу, название которого я забыл. С тех пор я прекратил плавание.
Теперь, впрочем, можно плавать безопасно, если пограничники разрешат. Бдительность — святое слово, но у глупцов она превращается в чудовищную подозрительность. Рыбакам не стали разрешать отплывать дальше 50-100 метров, у приезжих, среди белого дня, если им вздумалось прогуляться, спрашивают документы, а после 8-и вечера вообще нельзя было гулять вдоль берега, в Мертвую Бухту, что за Хамелеоном, идти вовсе не разрешалось. Словом, море превратили в крошечное озеро, словно мы такие идиоты, что того гляди высадятся к нам интервенты. Сила не в подозрительности, а сила в силе.
Шила в мешке не утаишь и, как мы знаем по опыту предыдущей войны, немцы, — люди
не ахти какие проницательные, если судить по тому, что они сами кинулись в петлю войны и затянули ее у себя на шее, повиснув всем телом, — немцы знали о нас порядочно. Американцы знают, несомненно, еще больше. Впрочем. Впрочем, писания, м.б., и самых проницательных, ничего не стоят, если они будут напечатаны через 50 лет, как мои, да, впрочем, даже и напечатанные в дни, когда они нужны, вряд ли будут стоить дороже. Мы преувеличиваем силу книгу и значков, которые мы чертим.
Кстати, о значках.
У нас была домашняя работница, Ульяна. Она очень любила нашу корову, которую звали «Цыганкой». Это было в Переделкине, которое находится далеко от Коктебеля и которое сближается с ним разве только тем, что я вспоминаю здесь Коктебель почти ежедневно. Началась война. Налетели немцы на Москву. Трасса их полета проходила через Переделкино. Открылась стрельба из зениток. Летели осколки. [Надо] Пора было ве[з]сти корову в стадо. [Ей] Ульяне сказали: «куда ты?». Она [сказа]отвшш1а: «Коровы-то не воюют, им надо пастись». И повела под летящими на нее осколками. Ни пастуха, ни коров, разумеется, в поле не было.
Так вот эта Ульяна была неграмотна, но она записывала все расходы и то, что ей нужно, особыми значками. Она выдумала свою азбуку и, м.б., стенографию, более, м.б., совершенную, чем [у <1 сл. нрзб.>] общепринятая.
Вернемся, все же, к Коктебелю.
Если встать лицом к морю, ногами на обточенные морем кусочки яшмы, халцедона и кварца, налево и позади [от] вас будут пологие холмы, голые, цветом напоминающие холмы в степях Казахстана. На одном из холмов находится могила поэта М. Волошина, страстного любителя Коктебеля. Он приглашал сюда поэтов и художников. В дни своей молодости я видел здесь А. Белого, В. Брюсова. Здесь в 1917 году жил полтора месяца М. Горький. Жизнь здесь его не вдохновила: [не] он писал здесь только письма, и, я, любя Коктебель, ни разу не слышал от него воспоминаний о нем. Впрочем, он жил здесь в жаркое время года, поднимался на Карадаг — Черную Гору, — остатки — потухшего еще в эру юры вулкана. Тогда было здесь еще более


600
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
пустынно и сухо, чем теперь. Впрочем, тем, кто хочет увидеть Коктебель [во времена] таким, каким видели его А. Белый и М. Горький, нужно торопиться. За горой, в долине, где находятся глубокие овраги, прорытые весенними и осенними водами глубоко, метров на 20-30, в лессе, — будет наполняться водохранилище. Когда я пишу эти строки, оно, кажется, уже наполняется. Вода пойдет в Коктебель и в течение пяти лет он зарастет и будет неузнаваем, превратившись в зеленый курорт на берегу моря, каких в нашей стране не мало.
Самое изумительное в Коктебеле — это Карадаг, остаток потухшего вулкана; впрочем, не стоит жалеть, что вулкан в основной массе своей упал в море, это было бы совсем страшно, если б он остался. Центр Крыма сейчас — Ялта, Ливадия, Алупка, Алушта, тот пленительный край с мягким климатом, который мы все так любим и усердно загаживаем. А представьте, что высилась бы громада в 3-4 километра вышиной, очертания и весь характер Крыма, да и не только Крыма, приобрели бы совсем другое значение. Уберите вы с Кавказа Казбек, Эльбрус и еще пять-шесть подобных же вершин, и Кавказ, кто знает, приобретет более мирный вид, и история его стала бы более мирной, во всяком случае Прометея не к чему было бы приковываться], а отсюда человечество не имело, м.б., огня, что не так плохо, если говорить об огне хотя бы артиллерийском.
Вы выходите из «Дома творчества» Литфонда, расположенного на самом берегу моря, у пляжа, идете по берегу, вдоль холмов из голубоватой глины, от которой, м.б., Коктебель приобрел свое название; «кок» значит голубой или синий, по-тюркски. Вы проходите мимо разрушенной во время войны электростанции, обслуживавшей разработки цементного сырья, видные [перед вами] и сейчас на Зеленой горе. От берега к разработкам вела подвесная канатная дорога, остатки которой тоже еще видны: тросы, заржавленные вагонетки, столбы. Дорога извивается круто. Через полчаса вы подходите к развалинам домиков, где жили рабочие, один из них уже восстановлен и там живет семейство плотника, работавшего в «Доме творчества».
Провожаемые собачьим лаем, — у семейства рабочего много гусей, есть, кажется, ко¬
рова и свиньи, естественно в этих местах боятся ограбления, [а] ведь юг никогда не славился благонравием. Простите, что я пишу так пространно; дальше, в романе, мне это вряд ли удастся: действие его, судя по некоторым признакам, должно развиваться стремительно; и мы не найдем места для подробных описаний, а они мне любы, хотя бы потому, что я люблю эти места и глубоко убежден, что страницы две-три описаний Карадага, написанные умелой рукой, найдут себе место во всех хрестоматиях для школ. Я не надеюсь, что [э]то будут именно эти страницы, да и вряд ли я смогу теперь это сделать. Было время, когда я придавал большое значение описываемому мной пейзажу. Теперь меня интересует только пейзаж, описываемый другими. Не знаю, отчего это произошло — то ли оттого, что мне кажется, [что] — у меня мало сил и не стоит их тратить на описание пейзажей; то ли оттого — что я больше стал понимать в живописи и признаю, что описания пейзажа это вторжение писателя в сферу ему неположенную; то ли оттого, что у меня печатают лишь статьи, а пейзажи, известно, для статей, как не вертись, мало пригодны. Короче говоря, вы вряд ли найдете здесь описания, которые годились бы для хрестоматий; к тому же, а это, м.б., самое главное, на кой ч[о]ерт они мне нужны. Книги мои не веселят людей, а право на будущее, по моему глубокому убеждению, имеют только веселые книги, а что касается моего личного удовлетворения, то, что — мне будет легче лежать в земле, если мои книги будут, по кускам, расфасованы по хрестоматиям, с миллионным тиражом?
Итак, провожаемые собачьим лаем мы миновали развалины домов и вышли на дорогу, по которой — из-за ее узости и крутизны, — могут подниматься лишь телеги или ГАЗ-69, но и те и другие поднимаются здесь едва ли больше одного раза в год. Дорога вьется среди дубняка, кизильника, диких яблонь и груш, — м.б., даже не диких, а одичавших. Еще через полчаса дубняк кончается. Перед вами плоскогорье поросшее чебрецом и травами, и медленно начинается подниматься Ч[о]ертов палец, одинокая скала метров в 50-70 высоты, толщиной с добрый десятиэтажный дом и доступная только для опытных альпинистов. Вокруг нее скаты по¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
601
мельче, а вниз от нее к Сердоликовой Бухте, опускается ущелье Гяур-Бах, что кажется означает Ущелье Нечистых. Если идти направо по дорожке, вы пересечете небольшой дубовый лесок, пойдете вдоль склона Зеленой Горы, выйдете на перевал, откуда видна долина Отуз и, свернув налево, подниметесь на Кара- даг, с вершины которого вы увидите многие ущелья, тесно забитые причудливыми скалами. Ущелья особенно живописны на фоне моря, которое почти постоянно в барашках. По морю идут корабли. — год от года их больше.
На много дум наведет вас Карадаг, а это едва ли не лучшее из тех удовольствий, которые мы с вами получаем.
М. Волошин любил называть эти места Кимерией. Он утверждал, что именно у скал Карадага претерпел многие приключения Одиссей, что на холмах, против бывшей электрической станции, через ручей, рядом с горой, где ломают и поныне строительный темно-коричневый камень, откуда часто доносятся взрывы и где постоянно снуют грузовики, находился греческий акрополь. Раскопки ...года доказали, что это — храм. Была мода на славянское. Почему-то считалось, что чем древнее культура, тем, видимо, и народ умнее. Из стариков редко кто талантлив так же, как он был талантлив в молодости. Греки, византийцы, скифы, генуэзцы, татары, русские, немцы, опять русские и теперь украинцы, — народу здесь перебывало, немало, хотя, если вдуматься, Крым и не велик и не может похвастаться минеральными богатствами. Говорят, он был житницей зерна, [все] во времена Византии. Он[а] доставлял[а] Византии в те же времена, [как] что и Египет. И стены Константинополя, говорят, построены на том же цементе, который добывался недавно на Зеленой Горе. Сейчас эти разработки заброшены. Сырье-цемент возили отсюда в Новороссийск, сейчас нашли его ближе. [Он] Крым был житницей, по-видимому, для Греции и Византии.
Если вы решили твердо прочесть прилагаемый роман, то вам необходимо запомнить все, что я написал о Карадаге.
Описание заняло довольно много места. Я его сократил насколько мог. Любовь дело навязчивое. Человек может без конца говорить о любимом предмете, хотя о нем доста¬
точно было сказать три строчки.
Например. Коктебель местечко, расположенное в 18-ти км. от Феодосии в безлесой, ветреной местности. Купание отличное, но питание и жилищные условия требуют много лучшего. Поблизости расположен живописный Карадаг, остаток древнего вулкана, высотою свыше 400 метров.
Я, в дальнейшем, буду краток, хотя, быть может, [я] буду рассказывать наиболее интересное. Я забыл сказать, что собираю цветные камни.
Весна 195[4]2 г. в Коктебеле была холодная и дождливая. Еще апрель был туда-сюда, а май был дождлив и холоден. Все же я часто ходил в горы, преимущественно к подножию Чертова Пальца, или в трех соседних ущельях долбил сердолики и халцедоны. Много раз, переходя от скалы к скале, ища бледные аметисты, я [спускался] поднимался незаметно, а затем с обрыва, по крутому спуску, цепляясь за кустарник и камни, спускался к берегу бухты, которую с двух концов запирали крутые базальтовые скалы, ступенчатые, темные. Когда мне не хотелось карабкаться вверх, я обходил по воде или оплывал базальтовые скалы, переплывал бухту, соседнюю с сердоликовой, опять оплывал скалы, и, затем, ш[о]ел берегом моря в «Дом творчества».
17 мая, после длительных холодов, насту- пил[и]я безветренная теплая погода.
Предполагая, что во время бурь, море выкинуло на берег немало цветных камушков, я, опять мимо Ч[о]ертова Пальца, по ущелью Гяур-бах, а затем и по трудному спуску, спустился к берегу моря в сердоликовую Бухту, чтоб не тратить много времени на подъем в наиболее трудном месте. На скале, возле дерева, откуда видна вся бухта, ширина которой метров 200-250, я привязал веревку к дереву и легко спустился, с ее помощью, вниз [и оставил ее в траве у дерева].
Море, повторяю, было тихое. У берега, среди небольших камней, обросших водорослями, играла кефаль. Подальше, метрах в ста от берега, плавали дельфины. Очевидно, они и загнали сюда кефаль. Улов камушков, сверх ожидания, был небогатый. Я выкупался в море. Достал термос с горячим кофе. Запил его водой из струи, которая струилась из долины по с[тене]кале, поел хлеба, хотел закурить


602
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
трубку, но решил покурить и отдохнуть в тени, когда поднимусь чуть наверх, к дереву, к которому была привязана моя веревка.
Жара усиливалась.
Обувь у меня была удобная. Палка хорошая, камни не отягощали рюкзака, я без труда поднялся на скалу и сел возле своей веревки. Отвязав ее, подняв и смотав в круг, я положил его на землю, сел на него, достал кисет, набил трубку, закурил и решил посмотреть, как в бухте охотятся за кефалью дельфины.
Дельфины стайкой двигались по бухте влево. Должно быть, туда передвинулась кефаль. Я перевел глаза вправо и, как раз посредине бухты, метрах в 50 от берега, заметил большой, метров 10—12 в окружности, камень, обросший бурыми водорослями. В своей жизни, я много раз бывал в Коктебеле, и в каждое посещение несколько раз бывал в Сердоликовой бухте. Бухта не мелка, глубина начинается шагах в десяти от берега, — а этого камня, в середине бухты, я не помнил. От меня до этого камня было метров 200. Бинокля со мной не было. Я не мог рассмотреть камень. И камень ли это? Я [на]отклонился назад, поставил «глаз» против сучка дерева, и заметил, что камень заметно уклоняется вправо. Значит, что был не камень, а большой клубок водорослей. Вырванные бурями, откуда принесло их сюда? М.6., их прибьет течением к скалам и мне стоит посмотреть на них? Я забыл дельфинов.
Покуривая трубку, я начал наблюдать за клубком водорослей.
Течение, по-видимому, усиливалось. Водоросли начали терять круглую форму. Клубок удлинялся. В середине его показались разрывы.
А затем...
Затем я весь задрожал, поднялся на ноги, и опять сел, словно боясь, что могу испугать «это», если буду стоять на ногах.
И посмотрел на часы.
Было 12.15 дня. Стояла совершенная тишина. Позади меня, в долине Гяур-Бах, чирикали птички, и усиленно дымилась моя трубка, которую я зажал зубами.
«Клубок» развертывался.
Развернулся.
Вытянулся.
Я все еще считал — и не считал — «это» водорослями, до тех пор, пока «это» не двинулось против течения.
Это существо, волнообразными движениями, плыло к тому месту, где находились дельфины, т. е. к левой стороне бухты.
По-прежнему все было тихо. Естественно, что мне пришла сразу же в голову: не галлюцинация ли? Я вынул часы. Было 12-18.
Реальности видимого мной мешало расстояние, блеск солнца на воде, но так как вода была прозрачна [и оттого] я видел даже тела дельфинов, которые были вдвое дальше от меня, чем чудовище. Оно было велико, очень велико, метров 25-30, а толщиною со столешницу письменного стола, если ее повернуть боком. Оно находилось под водой, на полмет- ра-метр и, мне кажется, было плоское. Нижняя часть его была, по-видимому, белая, насколько позволяла понять эта голубизна воды, а верхняя — темно-коричневая, что и позволило мне принять его за водоросли.
Я был [одним из] единственным среди многих миллионов людей, [который видел] увидел своими <глазами> чудовище. Наше воспитание, не приучавшее нас к появлению чудес, тотчас же начало мешать мне. Я начал думать — не галлюцинация ли это? Нащупал горячую трубку, затянулся, посмотрел на скалы и еще раз вынул часы. Все это мешало мне наблюдать, но, в конце концов, я подумал: «Ну, и ч[о]ерт с ней, если и галлюцинация! Буду смотреть».
Чудовище, извиваясь, так же, как и плывущие змеи, не быстро поплыло в сторону дельфинов. Они немедленно скрылись.
Это [было] произошло 17 мая 1952 г.
Первой моей мыслью, когда я несколько пришел в себя, было — надо немедленно спуститься ближе к берегу. Но сверху, со скалы мне виднее, а если бы я пошел вниз, то, возможно, какая-нибудь скала, закрыла бы от меня чудовище или оно могло скрыться. Я остался на прежнем месте. Я видел общие очертания, но не заметил частностей.
Я, например, не видел у чудовища глаз, да, и как, под водой, я мог их видеть?
Угнав дельфинов, а, может быть, и не думая за ними гнаться, чудовище свернулось опять в клубок, и течение понесло его опять вправо. Оно опять стало походить на корич¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
603
невый камень, поросший водорослями.
Отнесенное до середины бухты, как раз к тому месту или приблизительно к тому, где я его увидал впервые. Чудовище снова развернулось, и повернувшись в сторону дельфинов, подняло, вдруг, [по]щд водой голову. Голова в размер размаха рук похожа была на змеиную. Глаз я по-прежнему не видал, из чего можно заключить, что они были маленькие. Подержав минуты две голову [по]тад водой, с нее [кап]стекали большие капли [воды] чудовище резко повернулось, опустило голову в воду и быстро уплыло за скалы, замыкавшие Сердоликовую Бухту справа.
Я посмотрел на часы. Было без трех минут час. Я наблюдал за чудовищем сорок минут с небольшим.
Справа поднимаются скалы очень крутые, и в соседнюю бухту попасть было невозможно.
Я поспешно пошел домой.
Через час с небольшим, спеша сам, не зная зачем, мои семейные были на пляже, я пришел в Дом творчества и решил не рассказывать никому о чудовище.
Выпив стакан виноградного вина, я несколько успокоился.
В соседней комнате жила Л.И. Толстая, вдова писателя А.Н. Толстого. По-видимому, вид у меня был растерянный, она спросила: «Что с вами?». И хотя я не хотел рассказывать, но как удержаться? Я рассказал. Л<юд- мила>И<льинична> человек энергичный и очень любит «советоваться». Она, не сомневаясь ни секунды в моем здравом уме и твердой памяти, пошла к вдове поэта Волошина, Марье Степановне, являющейся хранительницей всех коктебельских преданий и обычаев.
М.С. сказала, что в 1921 году, в местной феодоссийской газете была напечатана заметка, в которой говорилось, что в районе горы Карадаг появился «огромный гад» и на поимку того гада отправлена рота красноармейцев. Величина «гада» не сообщалась. Дальнейших сообщений о судьбе «гада» не печаталось. М. Волошин послал вырезку «о гаде» М. Булгакову и она легла в основу повести того «Роковые яйца». Кроме того, М.С. сказала, что недавно в поселке тоже видели «гада», а знает подробности о том Н. Габричевская, жена ис¬
кусствоведа Габричевского, которая живет в Коктебеле безвыездно.
Н. Габричевская рассказала Л.И. Толстой следующее:
Ранней весной этого года, по-видимому, в первых числах марта, соседка Габричевской, колхозница, переехавшая сюда недавно из Украины, пришла, проклиная эти места. Недавно была буря. Дров в Коктебеле мало, а после дождей и весной ходить за валежником в горы [вообще] трудно. На берегу же, после бурь находят плавник. Колхозница и пошла собирать дрова. Она шла берегом моря, мимо так называемой «могилы Юнга», все дальше и дальше вдоль берега обширной Коктебельской бухты в направлении мыса Хамелеон. Не доходя до оконечности мыса, она увидала на камнях какое-то большое дерево, с корнями, оборванными бурей [на камне]. Очень обрадовавшись находке, она бросилась бегом к камням и, когда почти вплотную подбежала к ним, бревно вдруг качнулось, то, что она считала камнем, приподнялось. Она увидала огромного гада с косматой гривой. Гад с шумом упал в воду и поплыл в направлении Карада- га. Колхозница, без памяти, — уж и не помнила, как дошла домой.
Подле Карадага, в Отузской долине, имеется биологическая станция. Сам я туда не ходил, так как считал мое видение мало доказуемым. Моя жена ходила туда и на ее вопросы, ей сказали, что сейчас наблюдается миграция некоторых редких рыб из Средиземного моря в район Черного. Так, в прошлом году, рыбаки, недалеко от Карадага, поймали рыбу «чорта», размером свыше двух метров. Возможно, что виденн[ая]ое мно[й]ю [рыба] «чудовище» относится к породе — «рыба-ремень», которая, правда довольно редко, встречается в Средиземном море. Рыба эта достигает длины 5-6 метров. Хотя чудовище показалось мне длиною в 25-30 метров, я, ведь глядел на него с расстояния в 200 метров, и, естественно, мог ошибиться в размере.
Год спустя, в Коктебеле, люди, плававшие на резиновой лодке по Сердоликовой бухте, слышали в Соседней бухте, куда уплыло виденное мною чудовище, шипение и шум падающего в воду [чего] какого-то большого предмета. Когда они завернули за скалы, они


604
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ничего в бухте не видали. Возможно, что с отвесных скал упал в бухту камень.
И я подумал: если запах скифских благовоний мог удержаться в кургане, омываемом подземными водами и дождями, самое меньшее две тысячи лет; если я мог видеть чудовище в наши дни у подножья Карадагских скал, — то столь ли удивительна та история о Сокровищах А<лександра> М<акедонско- го>, происходившая в Коктебеле, которую я хочу рассказать вам?
Глава первая
Коктебель в этот час являл картину зноя; нагретой, лопающейся глины на тропинках и высохшем русле речки; мелких и жестких трав на буро-желтых буграх, позади голубо- вато-белых мазанок села; пронзительно синего моря, плотно наполнявшего бухту; темных гор, наседавших на бухту справа и, оттого казалось, вспотевших от надсады. Долина Коктебеля известна сильными ветрами. В эти минуты воздух был сух, неподвижен, тревожен. «Быть грозе», — подумал Солдатов. Однако, о приходе грозы никаких признаков не имелось. Просто грозой он хотел объяснить свое дурацкое настроение.
А объяснялось оно совсем по-другому.
Андрей Никонович Солдатов, нужно сказать, во многих поступках своих был довольно решителен, но, в некоторых робок, почти труслив; был настойчив, и вместе с тем, рад был отступить от своей настойчивости, если находил, как ему казалось, очень уважительный к тому повод. Словом, он имел характер не редкий. Может быть, поэтому многие называли его «вполне милым молодым человеком».
Должно добавить, впрочем, что Андрей Никонович в минуты раздумья, а ему, по роду его занятий, приходилось часто и много думать, отдавал себе отчет в недостатках своей натуры; более того, пытался исправить эти недостатки, но исправления эти, как выяснилось позже, успешны были лишь в мелочах. Он утешал себя тем, что он, де, молод, но в скором времени возьмет себя в руки. В описываемые дни ему исполнилось двадцать четыре года. Он был кандидат искусствоведческих наук, оставлен при институте и его кандидатская его диссертация «Очерки клас¬
сического искусства Греции» вышла недавно из печати и была раскуплена в неделю. Московские люди искусства утверждали, что Солдатов в непродолжительном времени станет, если уже не стал, крупнейшим знатоком греческих древностей. Он не только талантлив, но и рассудителен; превосходно знает древних авторов в подлинниках, не выпячивает своих знаний, слог его ярок и доступен всем.
Пока (до приезда С<олдатова>) все идет обыкновенно, хотя действующим лицам это и кажется необыкновенным, редким, «необычным до сказочности».
Зам. директора вдов. Дочь его, недавно окончившая в Москве институт редких металлов, выходит замуж за инженера. Они довольны. Зам. бьется за право быть директором и, по-видимому, добьется: ждут приезда зам. министра.
Директор Учкотского завода, его жена (любовница зам. директора), две племянницы и младший брат. Это семейство ненавидит зам. директора (любя одновременно, так как он сделал им много хорошего) и вражда вспыхивает с приездом зам. министра. «Обычная склока!» — скажете. Нет, не обычная.
— А при чем же здесь борьба за звание города Коммунистического труда? Они, что в ком. бригадах?
— Полагается или подразумевается, во всяком случае, что член бригады Ком<муни- стического> труда, для себя лично, ни о чем хлопотать не будет, а тут? Завел автомашину, пусть, премия, а плиты бетонные и железобетонные балки для своего гаража?
Сам Солдатов никак и не думал, что [его] его гипотеза о С.А.М. буд[у]вт играть такую важную роль в городе — «будущем городе Ком. труда!». Он доказывал только лишь гипотезу, что здесь было греческое поселение, [выходцы] с большим керамическим производством: сосуды и т. д. «Это и есть сокро- вшц[е]я!» — сказал он, шутя. На поиски действительных сокровищ его толкают другие (те, что скрывали, а он, невольно, вскрыл).
— Сокровищ нету. Как, нету? А так и нету! Мы строим на голом месте. Коммунистический город. И никаких древностей. Нарочно и место такое нашли: голое, безлюдное.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
605
И вдруг, собирают легенды, целый том, какой-то новый эпос. Лезут в карман. Нет, не будет ассигнований. Нет!
Изыскания, произведенные А.Н. Солдатовым, привели его в одну из карадагских пещер.
Сюда Успиев привез, якобы, еще в нэпма- новские времена открытые им древние статуи. Солдатов находит тут обломки античного мрамора. Неужели, кто-то, найдя эти статуи, их разбил? Или, может быть, увезли немцы? Немецкий агент привез сюда все статуи и дожидался только войны, но почему же тогда в немецкой прессе нет о том ни слова?
Или не успели?
А.Н. Солдатов — умный и знающий, но, в силу своей любви, он стоит на ложном пути. Он любит Сусанну и она его страстно любит; ради нее, вернее, из-за клеветы на Сусанну он покидает девушку, на которой хотел жениться. Любовь, дочь Успиева, «приводит» его в Коктебель, делая вид, что не знает о любви к нему Сусанны. — Сусанна, когда-то сама обманутая, но не желая выдавать «тайны» Успиева, внушила ему мысль — уверенность, что существуют где-то в СССР сокровища А. Македонского.
Действительно, Е. Успиев [делал] ваял свои статуи, спрятав их в одну из пещер Кара- дага. У него была там своеобразная мастерская. Мрамор он привез из Одессы — настоящий греческий мрамор с острова П<арос>, затем, из пещеры, он перетащил мрамор на вершину Чертова Пальца, где, в качестве энергии, использовал силу ветра, — и подни- мал-то он, на канатах, — используя силу ветра. — (Позже, он строит ветряной двигатель для колхоза: и использовав его чертежи, Солдатов и открыл его «Сокровища»). Он переносит статуи в одну из ям на вершине Чертова Пальца. Эта мысль пришла к нему из воспоминаний о ризнице Спасо-Пафнутьевского монастыря в Боровске, устроенного под крышей. Немцы, конечно, заберутся на вершину Чертова Пальца, но там —трава, туф, камни, — и ничего не найдут. Работать там хорошо, мраморный мусор сбрасывает вниз, — засыпая мусором яму, — с Чертова Пальца все видно вокруг. — ... здесь, по его предположению, хотели поставить статую Освобожденно¬
го Крыма, поднимали мраморную глыбу, да и уронили. Отсюда и обломки. А еще привезти мрамора, не хватило средств. «Юрские известняки южного берега Крыма, дающие прекрасные мраморы черного, серого, красного и, даже столь высоко ценимого в скульптуре, белого (сахаровидного) с желтоватым оттенком; последняя разновидность известна, например, по течению речки Куну-Узена, близ Георгиевского монастыря... древние греческие храмы полуострова, судя по раскопкам, и даже древние здания Константинополя, отделаны красным крымским мрамором».
Ложный путь изысканий А. Солдатова:
а) Глубокое убеждение, что Сокровища А. Македонского существуют. Доказательства?
б) Он начинает поиски. На какие средства? Ищет. Пришлось на свои. Подписывает договор на новую книгу.
в) Скупка сокровищ.
г) Под водой. Спуск в пещеру. Гад.
д) Пещера в ущелье Карадага.
е) Наконец, после долгих, хотя и обнадеживающих поисков, он узнает, где сокровища, — но тут же бросает их искать, а хочет вернуться в Москву. Он скрывает истинную причину того, почему он прекратил искать сокровища: он узнал — догадался — удостоверился, что они поддельные.
Кто и что открыло ему на это глаза?
— Лучшим сокровищем является для меня моя жена. По дороге в поисках сокровищ, я научился новой профессии: строительству колхозных плотин. Этим делом я и займусь теперь. Искусство по боку? Не знаю. Я так одурачен этим «древним искусством», что не скоро опомнюсь.
— Чепуха какая!
— В жизни не без чепухи. Идет обыкновенный служащий, получающий в месяц 768 руб. 75 коп., идет он по улице Куйбышева, пересек Красную площадь... в Китай-город...
— Дело происходит в Москве?
— Не имеет значения. Идет он по улице Куйбышева, к себе на службу. Идет и думает: «через стол от меня сидит Валентина Григорьевна, едва ли не каждую неделю у ней новое платье. Откуда бы?». Ему, собственно, нет никакого дела до Валентины Григорьевны, про¬


606
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
сто не хочется думать о своей комнатке, 12 3/4 метров кв., где помещается он сам — семья, о школе, где учатся дети, о макаронах, которые, по бедности, приходится есть ежедневно, и без масла, просто с солью, благо соль дешева. В прошлый понедельник, у знакомых, по телевизору видел фильм «Африка», там пигмеи очень дорожат солью. «Мы, слава Богу, не пигмеи», — думает он и затем мысли его переходят на служебный вестибюль. У входной лестницы перила покрасили третьего дня лаковой краской, а она сохнет медленно, — как бы не испачкаться, костюм ношу только четвертый год, еще послужит... Вдруг толчок! Налетела машина, — и служивший за 768 р. 75 к. в месяц очутился в раю...
— Позвольте, никакого рая нет!
— А вы откуда знаете?
— Научно доказано, что это игра воображения.
— Ну, а чем игра воображения хуже игры случайностей? Вы допускаете, что случайно может наскочить автомобиль и убить человека?
— Допускаю.
— Почему же вы думаете, что созданного игрой воображения не существует? Воображение создало — ковер-самолет, заставило Садко ходить по дну морскому, населило мир чудовищами, которые, как говорит палеонтология, действительно существовали, почему не может существовать рай? В конце концов, коммунизм, если понимать его пошире, тот же рай...
— Но не для мертвых?
— Вы уверены, что есть мертвые?
— То есть как так?
— А так, что человек не умирает. Смерть только сон, иногда, правда, мучительный, но борьба за мир и за оздоровление человечества снимет эту мучительность. Ваши дети продолжат вашу жизнь, да и то только матери- альн[о е]ую — дом, станок, книги, ма- шин[а]ы, — это[же] останется. Мы живем в наших потомках генами, так же, как предки живут в нас, так что мы все идем к раю! Путь тернист, тяжел, иногда дьявольски тяжел, зато в раю-то как будет [<1 сл. нрзб.>] хорошо...
— Вот уж не думаю, что вы религиозный человек!
— Я? Нисколько. Верить в Бога это значит складывать ручки и ждать чужой помощи.
И, вообще, Бог измышление нехорошее, скупое, жестокое, мстительное. Насчет всепрощения это только приманка, и вообще он обращается со своими слугами не лучше, чем обращался барин с крепостными. Милосердия у него нет совершенно! Попробуй-ка посомневаться в его всемогуществе? Он так отомстит, что и говорить тошно. Недаром, Будда, один из самых милосерднейших и умных реформаторов, изгнал из своей религии бога.
— Ну, и дошел до нищенской Монголии.
— В Монголии, как и во многих местах, буддизм искажен. Впрочем, я сомневаюсь, чтоб существовала неискаженная религия. И вообще, я думаю, что чепухи в мире больше чем, так называемого, здравого смысла.
— Вы разоружаете людей.
— Чем? Своими словами? Дорогой мой! Человечество слышит так много разных слов, в том числе и скептических, что если б они влияли на него, оно давно бы все, поголовно, повесилось. И значение книг преувеличено...
— Позвольте, но вы сами недавно говорили о пользе накопления знания. Книги — это частица знания.
— Да. Но только частица. Одна миллиардная. Уж что может быть лучше проповеди Евангелия? И твердят ее, миллионы и миллиарды проповедников, в течение 1900 с лишним лет... А что люди стали добрее? Лучше? Они стали ловчее технически, но добрее — нет. Вообще, воспитать, а тем более, перевоспитать человечество не так-то легко. И воспитывают его не идеалисты, которые носятся с какой-нибудь книжонкой, пусть даже талантливой, как, скажем, талантливы [е] сочинения Льва Толстого, — воспитывают человечество скептики.
— Ого!
— Да, да! Кто скорее построит дом: тот ли, кому вы скажете с восхищением: «Молодчага, ты выстроишь дивный дом!» или тот, кто услышит от вас: «Но тебе не построить!».
— Зависит от характера строителя.
— Строителем может быть только упрямый.
— Хорошо вам так рассуждать, живя в новом мире, построенном...
— ...и мной, в том числе! Мне приходилось и самому строить, и командовать строящими.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
607
Так что я говорю это на основе собственного опыта.
— О преобладании чепухи?
— А разве не приятно выбраться из чепухи на свежий и чистый простор разума?
— Вы мне заморочили голову!
— Очень рад. Посчитайте меня чепуховым, а вы получите большое удовлетворение.
«Афродита из черных камней»
«Я не знаю: нужно ли Фергану и ожерелье Роксаны? Это эффектно и, вместе с тем, банально. Не лучше ли начать с интеллектуального конфликта: столкновение двух исследователей? К этому «банальному» конфликту Солдатова приведет 1) любовь к Сусанне (м.б., неизвестная для отца), 2) его книга, мнение о ней Успиева, и, наконец, 3) слухи, и некоторые факты о сокровищах А.М., о которых Солдатов стесняется и говорить, т. к. это «чересчур неправдоподобно».
Где эти последние факты произошли?
Феодосия? Симферополь? Вообще где-то в Крыму? К сожалению, мы здесь сталкиваемся с некоторыми неудобствами, которые бы немыслимы были лет 20-25 тому назад. А именно: тогда доклад о «Сокровищах А.М.» и даже демонстрация ожерелья — диадема Роксаны, — можно было демонстрировать в провинциальном, каком-нибудь, историческом кружке. Сейчас это немыслимо. Кружок разбирает очень узкие темы, повторяет истины, которые уже сказаны были до него; словом, кружок занимается не открытиями, а разъяснениями трудов признанных, в той или иной степени, в столице. Да и в столице, подобный доклад, без апробации: «высших сфер» едва ли был бы возможен. Как же выйти из этого затруднения? Отодвинуть появление диадемы в прошлое. Но какое? Ведь, Солдатов — молодой человек? Он находит записки на эту тему? Получает письмо — и диадему, которая исчезла при странных обстоятельствах раньше — исчезает вторично у Солдатова? Пожалуй, это лучше[е что] всего может заинтересовать читателя и самого Солдатова поставит в странное [и не] но выгодное положение? Мне кажется, что надо остановиться именно на этом.
Преступления (в прошлом и настоящем) мешают (внутренне — совесть и внешне —
[судебный] законность) осуществлению поставленных себе задач, скажем, [д]браку.
Эти «преступления», в той или иной мере, связаны с «культом Афродиты».
Успиев-старший пишет книгу: «Культ Афродиты в древние времена и сегодня» («Венера Милосская», и Солдатов написал книгу и напечатал ее «Искусство классической Греции», где об «Джиоконд[а]с»). То, что культ Афродиты доходит [что] до наших дней Успиев-старший считает глупостью. Солдатов обходит эту тему умышленно: он считает, что культ Афродиты «расслабляет», и что народы тогда [сильны, когда среди них процветает культ Пресса (Марса), если вообще говорить о необходимости культов, и не даром умные греки [повенчали] — сделали его возлюбленным — Афродиты, а римляне отожествили его с Марсом] сильны, когда процветает культ Марса.
Вариант: мифы [это] о превращении людей в богов [в]и: 1) животных, 2) растения, 3) минералы, 4) источники, 5) реки, 6) созвездия, — словом во все, что неподвижно. Превращения трактовалось как результат действий «божественной силы», путем подобного превращения: а) либо успокаивавшей человека, б) либо наказывавшей его за ослушание.
Новые мифы, которые описываемые в «Афродите [из] Черных Камней», начинаются с того, что превращенные — воскрешаются. Афродита, превращенная в камень, воскресает и начинает творить чудеса, так как она творила их прежде. Но она тоскует по богам, и воскресивший ее человек погибает, потому что не в силах создать их всех, весь Олимп...
— Нельзя, воскрешая внешность, не возродить душу. Я подделывал Афродиту, а, уверовав, воскресил богиню.
— Вы поверили в греческих богов?
— Ни одни боги не воскресали так часто. Рим. Возрождение. Вдумайтесь: возрождение богов!
— Ну, и Христос или Будда воскресали во многочисленных сектах?
— Христианство или буддизм еще не умирали совсем. А греческая религия умерла, так же как религия майя или ацтеков.
— И вы поверили в эту религию?


608
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
-Да.
— Любопытно. Как это случилось?
— Сила звезд. Созвездия. Они ушли в звезды. И оттуда вернутся.
— Ба, астрология!
— Вся беда — от лучей, которые мы ловим в негалактических туманностях. Небо Греции позволяло [это] видеть. Лучи создали богов. Боги — мир, все боги созданы там, где ясное небо. Я направлял телескоп (необыч<ной> силы) в созвездия, которые греки — и низвел Афродиту!..
— Ну, извините это уже чорт знает что такое! Надеюсь, вы не говорили об этом своим домашним?
— Гм... Овидий пострадал от пули; Пушкин — тоже. Не нужно трогать Афродиту. Нужно ее любить. Атомная энергия — это и есть рождение богов.
Афродита и другие боги, — полуявив- ши[е]сь — обсуждают вопрос: как можно покорить людей искусством и что люди, для своего успокоения должны создавать? Боги еще не имеют сил и возможностей, и пока, в сущности, занимаются формалистическими беседами.
— Являются ли эти беседы заговором против мира и демократии?
Первый — Безусловно!
Второй — Нет!
Третий — А не являются ли они «повторением “Восстания ангелов”»
— Нет, нет! Ну, совершенно непохоже.
— И, кроме того [Успиев] ваш герой думал, что породил только Афродиту, а, в сущности, явились все боги Олимпа. Конечно, хорошо было б устроить собрание богов, но, м.б., это будет, действительно напоминать «Восстание ангелов»? А если [это Солдатов] герой видит богов как бы сквозь сон? В полудремоте, в горах, где он заблудился? Где-то возле Ч[о]ер- това Пальца? Они говорят намеками о том, о чем он еще и сам не знает; и узнает впоследствии. А тут он, — <не> зная еще сути, — думает, что ему приснилась, бог знает, какая ерунда!
М.б., это видение после споров о том — греческий или скифский храм в Коктебеле?
Боги что-то предсказывают; что-то сбывается, а что-то кажется [Солдатову] вздором.
Значит, греческая вера зиждется на чем-то ином, чем христианская? И, по-видимому, на чем-то более крепком, раз греческое искусство выше христианского? На чем же? Не на спорте же, не на гимнастических упражнениях при различных святилищах и на праздниках? Гомер? Поэтичность мифов? Власть греческих богов над всей природой, тогда как христианские владели лишь человеком?
Пифагор говорил: «сущность вещей есть число». Значит, чем больше увеличивается число, тем сильнее укрепляется сущность вещи. Чем больше вещей, тем мы богаче и сильнее.
Что такое скептицизм? Только разрушение уже существующего. Скажем, люди с огромными усилиями построили пирамиды. Приходит скептик и говорит: это ложно, неправдоподобно, заблуждение. Можно выстроить что-нибудь другое? — Зачем же, если то, что уже есть, должно быть разрушено? Следовательно, скептицизм идет вслед за догматизмом. Догматизм — строитель, скептицизм — разрушитель.
Древние видели причину причин в действии тех сил, которые видны каждому. Например, Гераклит считал причиной причин — огонь. Мы угнали причину причин в лаборатории, в сложнейшие аппараты, в математические выкладки, в труднопонимаемые книги. Для того, чтобы хоть немного понять причину причин, нужно долго учиться, а к концу вашего ученья, которое занимает обычно не меньше четверти века, окажется, что те причины, которые считали причинами причин 25 лет назад, — ныне устарели, и пришли на их место новые. Хорошо, если у вас сохранится хоть вера в науку. Впрочем, попробуйте-ка существовать без этой веры! Сдохнете с голоду.
«Афродита из Черных Скал»
Сокровища Александра Македонского, помимо статуй богов, [хранили в себе] состоят также и из священны[е]х предмет[ы]ов, которыми некогда владели боги и которые сохранили в себе некоторые свойства богов, так, например, священный пояс Афродиты или щит... Владение этими предметами вызывает к жизни необыкновенные события, когда че¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
609
ловеку необходимо напрячь все свои силы! Огонь вызвал Прометея к действию. Атомная бомба значительно усовершенствовала физику, создав великих физиков. Великие идеи — тоже великие предметы. Когда нужно воплотить миф об Афродите Непорожденной, создается великая статуя, великий подвиг скульптора. Но этого подвига должны жаждать все люди? Огонь нужен был всем людям? Что же нужно современному человечеству? Что поможет ему жить легче?
— Успокоение.
— Что порождает или дает это успокоение? Кроме, конечно, лекарств? Любовь? Культ красоты? Какой? Греческий профиль сломлен. Сейчас красавицы курносы. И, как ни странно, курносые богини — международны. Прямой — римский или греческий нос — удел небольшой провинции Средиземного моря, — частность. Курносые женщины — всюду — от Африки, Тихоокеании, Азии. Современные Афродиты должны быть курносы!..
— Однако вернемся к основной теме, к успокоению. Афродита — не богиня семьи или семейного счастья. Она, возможно, ломает это счастье; она не была главной [бомбой] богиней Олимпа, а пожалуй, второстепенной. Но, извините, я впадаю опять в археологию.
— Итак, успокоение?
— Да. Успокоение. Человечество чертовски устало от ужасов. Освенцим, лагеря, душегубки, люди признаются неполноценными — и т.д. Наконец, атомная, водородная бомбы!
— Ну, это понятно. Чем же вы думаете успокоить людей? Мне кажется, что единственное успокоение — в советской власти. Она пробуждает совесть мира. И она добьется мира.
— «Разбуженные боги», кажется, так у Мережковского? Получив силу начинают мстить людям? Ведь, богов порожд[и]ял и Л.-да-Винчи и М. Анджело? До вас, дорогой мой, далеко до вас. Т. е., собственно, была такая концепция у Мережковского. Вы ничего не изобрели. Там пробуждали греческих и римских богов, опираясь на искусство; вы — опираясь на науку. Только и всего!
— Нет, нет! Далеко — не только! Еще Юлиан верил в богов но в эпоху Возрождения — кто же верил? Они и в Христа-то не
очень верили, а где там в Зевса или Аполлона? Боги — были маски, повод для художников изображать «голую натуру», тем более, что вновь изобретенные масляные краски или бумага для гравюр, манили к этому! Воскрешение возможно тогда, когда в богов поверят, когда они появятся, во-первых, и, во- вторых, когда дадут помощь людям.
— Поможет, Афродита, по-вашему? Чем? Голыми телесами? Их довольно много и на пляж[е\ах, и в гимнастических [упражнениях] залах, и в балете, а, однако, это никак не воздействует на дело мира.
— Нужно — евангелие богов.
— Ого! Новый Гомер?
— Вот, именно. И вы, обладающий та- лант<ом>, вы напишите новую Илиаду: как боги покоряли людей!
Прочтите «Метаморфозы»! Какой мстительный безжалостный дух у этих богов! [Не умея] не обладая достаточной ловкостью и умом для сокрытия своих грехов, с какой легкостью они превращают своих подчиненных в камни, растения, животные. Право так и, кажется, что, разохотившись, они вскоре превратят друг друга, и, вскоре, останется только один старший превращающий. Так оно и случилось. Правда, некоторые боги предали Зевса и убежали к Христу.
— И вот теперь пришло их раскрепощение. Откуда? От науки? Искусства?
— Последнее превращение богов произошло возле Карадага. Ряд легенд, сопровождавших эти превращения. Название горы по-гречески, латыни и по-турецки: «Ущелье Неверных».
Боги, рядом с Сельмагом, пьют колхозное вино, стоя едят арбуз, сидят на быках. Возле — грузовики «Б-67», «Москвич». Арбузы. Пыль. Везут гравий. Взрывы на горе.
Анекдоты
1) «Бульгульдинг»
При опросе, сержанту:
— Я умею делать бульгульдинги.
— И хорошие? — ничего не понимая, на всякий случай, спросил заика.
— Очень хорошие. Лучше всех.
Записал: «лучше всех умеет делать бульгульдинги».


610
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
На корабле, просматривая списки, прочел капитан. Ничего не понимая, вызвал матроса и спросил:
— Это ты умеешь делать бульгульдинги? -Я.
— И хорошие?
— Очень хорошие.
— Что тебе нужно из материала, и какой срок?
— Рею и три недели.
Через три недели капитан спустился вниз, в мастерскую, где работали слесаря и среди них матрос. Тот сверлил:
— Готово?
— Еще неделю. Бульгульдинг — лучше всех.
Дал неделю. Попросил еще три дня. Раздраженный капитан дал еще три дня. Приходит:
— Готово?
Вытащили на палубу. Бревно и дырочки. Капитан посмотрел и пришел в бешенство:
— Ды, ты смеешься!
— Нет, это лучший бульгульдинг.
— Издеваешься! Повесить его на рее.
Приказ утверждается адмиралом. Тот
прочел приказ капитана — «За издевательство и нахальство». Что такое? Лучший корабль. Решил проверить. Вошел.
— Ах, какой замечательный бульгульдинг! Бросьте-ка его в воду. Кто сделал? Прекрасно.
Он издал такие звуки: «буль-гуль» — что все ахнули. Лица у матроса, делавшего буль- гульдин, и адмирала, были счастливые. Музыка для удовольствия. И адмирал, не заметив, подписал приказ о повешении, приказав, при отъезде, дать [ему] матросу, сделавшему бульгульдинг червонец. И посчитали, что повешение — это и есть награда, а червонец отдали команде.
Истолковали так: ослушание есть и должно быть наказано, а награда — для тех, кто чувствует почтение к высшим сферам. И пусть выпьют.
<Сокровища Александра Македонского> Глава первая
Партизан — Ученый любит показывать пещеры, где укрывались во время фашистского нашествия партизаны, и он в том числе.
Он показывает банки из-под консервов, обрывки веревок, клочки светло-зеленой ткани. Немцы перерезали им проход в горы. И каждый раз он вспоминает: «Здесь, через пригорочек, внизу, великолепный ручей. Но немцы укрепились на пригорочке и мы вынуждены были пить испорченную, тухлую воду. От волнений и плохой воды, у меня чудовищно испортился желудок, и это в пещере, откуда выглянешь — смерть! Товарищи понимали и даже сочувствовали моим страданиям, а я страдал ужасно, и не столько от болей, сколько от сознания, что, вот, ученый, культурный человек, а нет воли победить природу!».
Он же:
— Я имел все основания с детства считать себя волевым. Семейство наше было трудолюбивое, но очень суматошное. Я его любил, и любил все, что они делали. Однако, я скоро понял, если их: мать, отца, старших братьев и сестер, слушаться, у меня не останется совершенно времени для занятий. И я решил сделать из себя всем видимого лентяя. Если [мне велели] меня просили отнести тарелки на кухню, я их ронял; если посылали за извозчиком, я пропадал на три часа, затем возвращался и говорил — «извозчика нет». Мне поручали вбить гвоздь в стену, я портил и стену, и гвоздь, и молоток даже. Вскоре меня признали никудышным. А я в то же время выучил французский и немецкий языки и окончил с золотой медалью гимназию. Я решил восстановить лучшие сокровища Греции, времен ее расцвета. Крым, с его остатками греческих капищ и цитаделей, нужен был мне для вдохновения. Долина Голубых Скал подходяща; мне никто не мешал и, кроме того, сюда приезжали художники и писатели, тоже необходимые мне для поднятия настроения...
Черноскал[ы]ъе (Карадаг) и Голубо- скал[ы]ъв (Сирюк-Кад).
Как греческий предприниматель узнал о замысле Ученого? Ну, допустим ученый напечатал где-то и когда-то о возможности существования Сокровищ А<лександра> М<аке- донского> (м.б., после нахождения сокровищ Тутатхамона?). «Записки Роксаны»? Она не хотела выпускать сокровища из своего Царства? И уговорила мужа, страстно влюбивше¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
611
гося в нее, взять с собою копии богов и копии сокровищ? Перед походом на Индию? Допустим также, что предприниматель узнал с достоверностью, что Ученый нашел Сокровища и перевез их к себе в Крым, где искать их никому бы не пришло в голову. Предприниматель приезжает в Крым, во время фашистского нашествия, и ищет и [предпринимателя] ученого, и сокровища. Но, конечно, не находит. Ученый, не очень убежденный в скорой победе наших войск, прячет свои статуи, — перед приходом немцев, — в горах Черноска- лья, на берегу моря, [на тот случай] с тем, чтоб увезти от немцев тайком сокровища. Запрятал он их очень усердно — под водой, в пещере. (История со Змием, которого видел я). Змий, охраняющий сокровища. Но почему районные власти [решили] дали перевозочные средства ученому для перевозки его сокровищ? Если они ценны с художественной стороны, их лучше эвакуировать. Если же не ценны, то за каким чертом их прятать?
Это были [вещи, <2 сл. нрзб.>] — сказал он, — копии с античных статуй, которые он делал на мраморе для музея им. Пушкина. Они, якобы, недоделаны. Спустить их под воду в море ничего не стоит. Кроме того, у него есть поддельная бумага, отношение из музея им. Пушкина, советующая спрятать изделия именно таким образом. Музей советует опустить их просто в воду. Ученый же придумал опустить их в подводную пещеру. (Предприниматель, опираясь на похищенную бумажку, искал статуи в море. И, конечно, не нашел). Он обманул районные власти. Все, ему помогавшие погрузить статуи, погибли в битвах, но его они сберегли.
В море, — не знаю: немцами ли или теперь уже, американцами, — потоплен большой дюралюминиевый бот. Он очень грузоподъёмен и устойчив, если из боков его выкачать воду и наполнить воздухом. Он совершенно достаточен для того, чтоб увезти все сокровища, для которых в энном месте приготовлена пещера, — и для экипажа в пять человек. Я не знаю, что это за люди, эти пять человек. По- видимому, бандиты, совершившие уголовные преступления, которым грозила серьезная кара. Словом, они согласились бежать. Сокровища [обещали] сулили им жизнь и благополучие. Бензин, парус. Туманы благоприят¬
ствуют побегу. Но бандиты могли отдать сокровища советской власти и тем самым рассчитывать на некоторое снисхождение при вынесении приговора: Почему они так не поступили? Очевидно, знали о подделке и [зн]дг/тли, что за рубежом о подделке не [знают] догадаются? Были ли среди диверсанты? Не знаю. Но в погранзоне был большой переполох из-за пронесшегося на большой скорости неизвестного самолета, который шел под-над берегом и скрылся в море возле мыса Меганон. Говорили, что сброшен парашютист, поймали ли его, неизвестно?
Знали ли за границей, что готовится похищение сокровищ?
По-видимому, знали. В заграничной прессе промелькнули две-три статьи, оспаривающих^ мнение ученого, что сокровища находятся в Средней Азии. Рядом неопровержимых [доказательств] доводов доказывалось, что царица Роксана вывезла сокровища с собой и спрятала их где-то в Малой Азии, но не выдала место нахождения сокровищ, за что и была убита.
Т. е. намекалось, что сокровища могут быть обнаружены в Средней Азии. Более того, намекалось даже на то место, где они будто бы находились, и что даже туда собирается солидная экспедиция.
Знал ли ученый о том, что готовится похищение Сокровищ?
Догадывался.
Более того, к нему приходил человек, который имел с ним длительную беседу. Но шантажировал Ученого его обманом (с поддельным письмом Музея им. Пушкина) и даже показывал это письмо. Он требовал выдачи Сокровищ и обещал Ученому хорошую жизнь за рубежом. По-видимому, он ни секунды не сомневался, что сокровища могут быть поддельными. Он же вручил ученому несколько вырезок, оспаривающих его мнение о местонахождении сокровищ. Эти вырезки были найдены позже в кабинете Ученого.
Почему Ученый отказывался от предложений приходившего бандита или диверсанта, что, в конце концов, все равно?
Ну, патриотизм, само собой. Но, почему же, однако, он не выдал ни диверсанта или, что самое главное, местонахождение Сокро¬


612
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
вищ? Если он не хотел отдавать сокровища за границу, то естественно [одна] единственно верный путь их защит[а]ы — отдать их государству?
М.6., бандит обвинял его в гибели партизан из районных властей, скрывавшихся вместе с ученым, в дебрях Крыма? М.6., он и на этом, тоже, строил свой шантаж.
Отказался ученый передать государству сокровища по простой причине — они были поддельные. У него не хватало силы воли сказать, что они неподдельные, как он к этому ни готовился. Совесть, совесть!
Кроме того, жалко расстаться с авторством. Вот я умру; сокровища найдут по моему завещанию, и ник[то]огдя, и никому в голову не придет, что они поддельные. Тогда семья моя будет обеспечена, — или не обеспечена, раз я не выдавал сокровища, — но, во всяком случае, буду виноват я один. А почему не придет никому в голову? По той простой причине, что подделать можно один предмет или два, но подделать 500 штук, причем больше половины их имеют только художественную ценность, не имеет никакого смысла, да и просто невозможно. А я вам показал, что способен сделать один человек! Вот и говорите после того о роли личности!
Ученый, запутавшись, в конце концов, рад бы был аресту и нахождению сокровищ?
Или он [бы] разозлился, что его арестовали, и никогда и никому не сказал бы, что сокровища поддельные?
Арест развязал бы ему руки:
— Ага, вы арестовали великого создателя сокровища, вместо того, чтобы поклониться ему? Ну, и будьте дураками, восхищайтесь подделками! Я очень рад, я, в сущности, только этого и хотел. Мне плевать на мою личность. Я умру в степях Казахстана, на строительстве какого-нибудь каналишк[а]г/, ну и прах со мной! Не я, а вы, слепые и глупые, останетесь в дураках. С меня довольно и того, что сотни поколений будут восхищаться подвигом моего собрания и моей гениальной интуицией, которая не хуже, а лучше Шлима- новской.
Его не арестовали.
Знал[а]и ли об его подделке власт[ь]^?
И допустил[а]и ли всю его игру с Сокровищами для того, чтоб поймать диверсантов?
Диверсантов? Не думаю.
Ведь, в конце концов, арестованные диверсанты или бандиты не представляли ценности, с точки зрения нашей контрразведки. Это были, так сказать, торговые агенты, и больше ничего. Они контрабандно хотели вывезти из СССР сокровища искусства. Значит, их классифицировать можно лишь как контрабандистов. Возможно, что кто-то из них имел поручения диверсионного или шпионского характера, но эти подозрения не доказаны.
Почему же Ученого не арестовывали?
А зачем?
Известно, что он подделывал, и притом весьма искусно, древние предметы искусства, но, ведь он их никому и никогда, ни государству, ни частным лицам, не только не продавал, но даже и не показывал. Значит, он работал, так сказать, для собственного развлечения и даже спрятал свои изделия под воду. Пусть забавляется.
Конечно, нехорошо, что он в напряженные минуты опасности, подделал бумагу от имени Музея им. Пушкина, чтоб сохранить свою собственность, и тем ввел советскую власть в заблуждение. Но так ли велико это заблуждение? Три грузовика свершили четыре рейса в Черноскалье. Грузило все предметы его семейство. Но, ведь, среди его сокровищ был и районный архив, представляющий известную ценность для нашего района и кое-какие вещи из Биологической Станции Черноскалья, которые не могли быть вывезены, тоже представляющие для нас ценность. Кроме того, он, действительно, работал для музея Изящных искусств и там были некоторые заказы Музея. Он был одним из лучших копиистов России.
А главное, он хорошо [был] вел себя среди крымских партизан и свершил, благодаря знанию немецкого языка, ряд виднейших диверсий. Он собственноручно убил генерала N и взял в плен, с помощью нашего отряда, виднейших и опаснейших эсэсовцев. Он спас несколько наших человек, [которые] зани- маю[т]^х сейчас видные посты, которых везли уже на казнь.
[Он погиб смертью героя]
Конечно, у него были ошибки и увлечения, но великих людей, — а он был несомненно великим художником, — судят не по их ошибкам, а по их достижениям.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
613
Сокровища — огромное достижение человеческого гения, и люди долго будут разводить руками в недоумении и, под конец, через тысячелетия, кто знает, может быть, исполнится мечта его. Сначала будут спорить, что этого не мог сделать один человек, а затем будет бесспорно доказано, что это подлинная антика, а он — N.N— великий [их искатель] открыватель.
Ну, и вглядитесь.
— Не лучше ли всех греческих статуй, хотя бы эта Венера.
Описания сокровищ, которые впервые увидели свет. Глинобитный домик. Столы — на них — сокровища. Во дворе — стату[ю]и, а внутри домика на столе, тело NN., похожее на статую. Еще не высохли волосы, лоб, голова, — какой великан.
* * *
Люди любуются на сокровища. И искусствовед начинает думать:
— Ч[о]ерт возьми, а, вдруг, да, все это — не подделка, а подлинники? Ведь, разобрать [ся] — то ничего невозможно.
Последний разговор происходит с капитаном — нач<альником> погран<ичного> отряда. Он очень любил Ученого.
Для того, чтобы этот роман не был только романом приключений, чего я написать не могу, он должен нести в себе современную, большую тему.
Такой темой м. б. тема искусства.
В силу различных обстоятельств, о которых толковать здесь не место, искусство в нашей жизни заняло непомерно громадное место, может быть, второе после политики. Следовательно, вопросы искусства очень важны для нас.
А искусство, между тем, — в массе, — не ахти какое великое.
В массе оно подражательное классикам.
Значит, а это бесспорно, для того, чтоб двинуть вперед искусство, нужно бороться против слепой подражательности и копирования.
Предполагаемый роман — о подражательности прошлому.
Об этом в романе будет высказано немало пылких тирад со стороны действующих лиц.
Тема же романа следующая:
Если человек, в котором лежат задатки великого художника, не будет искать новых путей в искусстве, а будет только подражать классикам, он, в лучшем случае, сольется с классиками и совершенно не выявит своего лица, хотя и будет брать самые современные темы. О таких современных работах будут говорить:
— Да, классично, красиво, и, однако, греки делали проще и естественнее. А на нашу жизнь это не похоже. Греки в богах показывали человека. А мы из человека лепим бога и, поскольку, он человек — ничего не получается.
Художник - Ученый понял это очень поздно; перед своей смертью:
— Загубил я свой талант. Мне хотелось, увидеть мир по-новому, а я работал в очках, которые видели только древний мир. Разбейте и разрушьте все, что я сделал. Мне постыдно смотреть на это. Постыдно!
«Постыдно»? Не ошибался ли он?
Ведь это все чудовищно красиво. М.6., его заслуга была в том, что он [подал] передал эту необычайную красоту? Чего же тут постыдного.
Словом, вопрос останется нерешенным
Материалы для романа
Действующие лица:
Успиевы:
Евгений Георгиевич, 55 лет.
Александра Николаевна, 45 л.
Лариса Евгеньевна, их дочь, 19 лет.
Федор Евгеньевич, сын, 21г.
Сусанна, приемная дочь, 25 л.
Солдатов, Андрей Никонович, 24 г.
Потоличенков, Виктор Иванович
Мареева, Валентина Алексеевна.
Душкина, Клавдия Петровна.
Бобылева, Татьяна Владимировна.
Конюшкро, Павел Львович.
Зеленицкая Майя Степановна.
Е. Успиев — из Боровска, из староверов; его отец строил храм на холме, оставшийся недостроенным. Он говорит:
— Кто знает, м.б., исполнится моя мечта: сначала, глядя на эти произведения, будут спорить, что этого не мог сделать один человек.


614
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— А несколько позже, будет бесспорно доказано — что это подлинные антики, а я, Ус- пиев, открыватель, вроде Шлимана.
— Да и вглядитесь! Не лучше ли всех греческих Венер эта Венера Коктебельская?
И затем, — подробное описание «Сокровищ», которые впервые «увидали свет».
Глинобитный домик и довольно унылый пейзаж на «город Шеба» и плац, где стреляют пограничники.
Простые деревянные столы из плах и фанеры.
На них — сокровища.
А во дворе — Венера Ч[о]ерной горы.
Внутри домика лежит тело Е. Успиева, похожее на греческую статую. На лбу волосы, еще не высохшие от морской воды, — какая голова, какой великан! Он задохнулся, доставая из подземной пещеры сокровища.
— А люди-то любуются на Сокровища и ничуть не верят, что они поддельные.
И, помолчав, [А]Н. Солдатов добавил:
— Ч[о]ерт возьми, а вдруг, да, это не подделка, а подлинник. Самое страшное то, что все камни — не поддельные.
Бандиты крали сокровища из пещер, и Е. Успиев, забавлялся тем, что скупал их. Его- то, поэтому, позже и хотели ограбить. А немцы искали его — и перерыли весь дом, из-за сокровищ[а].
Подделывалось это с целью доказать научное положение Е. Успиева, о котором когда-то шел большой спор. Успиев говорил:
— Цивилизаци[я]г/ не исчеза[е]ют, а заро- жда[е]ются в вечно живых формах.
Его «Сокровища» немцы предполагали увезти к себе. Они знали о них.
— А мы, разве, не знали?
— Мы знали, надо сказать с грустью, что они — поддельные.
Для подделок Е. Успиев использует только ценные материалы: бронзу, золото, мрамор ит. д.
Семен считает, что пришло время открыть сокровища, им накопленные. Деньги нужны: так сложились обстоятельства.
Н. Солдатова приглашают в Коктебель для того, чтоб уговорить Успиева обнародовать находку.
Но Солдатов переходит на сторону Успиева, который убеждает его, что не найдено главное Сокровище — Венера Черной горы.
— Почему такое странное название?
— Венера должна находиться на Карада- ге. А Карадаг — значит Черная Гора. И греческое ее название, и итальянское. Я расскажу вам историю того, как она сюда попала. Легенду.
— Слушаю.
— Для Венеры позировала сама Роксана. Где? Когда? Александр увез с собой статую. После смерти Роксаны, статую хотели уничтожить. Но ее увезли. Куда? Царек из Крыма, (Крым был поставщик зерна) — влюбленный в Роксану. Он родом из Коктебеля. Здесь — его цитадель. Наступление врагов. Обвинение царька в заговоре. Он увозит [ее] статую в храм на Карадаге. Здесь нужно искать храм... Я и до сих пор произвожу поиски храма!
— Не лучше ли передать Ученой Комиссии?
Дальнейшая судьба сокровищ?
а) Исчезли, вместе с искателем.
б) переданы властям, — исчезли вместе с ними
в) вывезены за границу: белыми? Немцами?
Теперь порассуждаем немножко о реальности, — говорит А. Солдатов. — Сколько же старик Успиев может сделать в год высокохудожественных предметов?
Ну, скажем, двадцать штук в год.
Работал он, в силу исторических событий, с перерывами — из 30 лет, всего лишь 20.
Значит, сделал 400 предметов. Часть предметов он заказывал еще, вдобавок, на сторону.
Могут ли эти 400 предметов представить все сокровища А. Македонского, включая сюда и среднеазиатские, персидские вещи того времени?
Это — возможно.
Но как возможно другое?
Дело происходит в провинции, где в силу свойственного провинции любопытства, следят друг за другом страшно. Как же в течение 20 лет, все семейство Успиева, его многочисленные знакомые и родственники, не смогли догадаться, что именно он делает?
Ну, конечно, он — реставратор и мог получать вещи из музеев. Золото выдавать за


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
615
бронзу, драгоценные камни за коктебельские камушки!.. Это, понятно, очень многое облегчает.
Характер Евгения Георгиевича Успиева:
Много знакомых. Знает все и обо всех. Делает лодки — столяр, каменщик (специалист по печам), гранильщик, слесарь и электромеханик, не говоря уже об ветряных мельницах. Чем больше удается ему узнать сторон жизни, тем он радостней.
Любит учить и читать лекции: и это он делает отлично; у него несколько учеников — скульпторов, которые в Москве отзываются о нем восторженно.
Твердое убеждение в непогрешимости своих знаний (мрамор из Одессы, привезенный туда, в качестве балласта сто лет назад).
Меткая и ясная речь, доступная пониманию каждого. Редко произносит цифры: «Цифры — отрава нашего времени». Он богат словами, постоянно приводит примеры из жизни, любит заучивать и читать стихи вслух. «Человек должен петь не хуже соловья и уметь рычать львом». Любит, когда стихи читают другие, и тогда заучивает их легче. Пишет письма легко и свободно, диктуя их. К нему идут со всего района; особенно он рад писать [если] в защиту животных.
— Волки? Нет. Конокрады.
И он идет в степь ловить конокрадов.
Властно распоряжается животными — и они обожают его. Катается на колхозных конях. (Сено в горах). Между животными и им — своеобразная дружба, хотя дома он животных не держит, и никогда их не рисовал и не высекал из камня. (Он пишет о колхозном стаде, коровник и т.п. угодья). Он умеет объезжать коней, дрессировать собак и обучать птиц, но охоту не любит.
— Я не возражаю против охоты; это превосходный и древний спорт. Но сам я не нахожу удовольствия в том, чтоб убивать.
Охотники его с собой не берут; считается, что он «отводит» дичь.
— Животные — это члены моей семьи. У них — красота, ум, привязанность. Они слабы насчет изобретательности и все у них от привычки. Но мы знаем цену изобретательности в наш век атомной и водородной бомбы. Люблю как диких, так и домашних
животных, их пение, голоса, крики на заре. Даже змея прекрасна.
Жену полюбил из-за животных.
У жены оказалась необыкновенная фигура: он ее решил превратить в Венеру, но — не смог.
— Древние, из-за презрения к женщине, относились к ней довольно спокойно. А мы — слишком целомудренны.
И поэтому, смог создать Венеру, когда ему позировала Сусанна. Сусанна животных не любит.
Но о нем пошел нехороший слух. Будто бы видели его вместе с Сусанной.
— Ужасные сплетни конечно. Но я ее, по- своему, люблю.
Предки Сусанны служили в войсках А. Македонского, остались верны его семье и у них сохранился пергамент, рассказывающий о сокровищах А.М.; второе свидетельство — камень на гробнице босфорского царя. — Эти два сопоставления и послужили Е. Успиеву предлогом для создания сокровищ. Позже оказалось, что он подделал и то, и другое.
Он потомок [людей-] амазонок того греческого батальона, который был создан Екатериной Второй в Балаклаве.
Успиев-старший: В области знаний происходит, иногда довольно долговременное накопление. Затем, скачок, свершаемый часто одним лицом, и знания поворачивают на новую дорогу. Без накопления знаний не могли появиться Ломоносов, Эдисон, Горький. Знаний об искусстве древних греков так много, что я мог, видите, без особого напряжения совершить необычайный подвиг, который в прежнее время, скажем, сто лет назад, был бы невозможен.
— «Ампир» пытался воссоздать Рим.
— Дело ограничилось только зданиями да подсвечниками. А я мог бы теперь, например, воссоздать греческий храм во всем его былом великолепии!
«Так-то оно так», — думал искусствовед, — «а все-таки, вдруг да тобой владеет своеобразная мания величия? Вдруг да ты выдал за свои — подлинные произведения древних греков, подбавив, для правдоподобия, несколько подделок?».


616
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Характер [Андрея] Николая Ншо[по]лае- вича Солдатова
Он составил план действий всей своей жизни, он считает, что может быть теоретическим вдохновителем течения нового искусства.
— Но для осуществления этого замысла требуются длительные и совместные действия (художников, писателей, искусствоведов), подчиненные единой воле, в данном случае его.
И ради этого плана, он жертвует всем: карьерой, домом, женитьбой. Когда он рассказал о своем плане будущей жене, убежденный, что его поддержит партия и ЦК, она ушла от него.
«Сокр. А.М.» — в характере его плана.
— Мне важно не только сделать изобретение, но и провести его в жизнь. Я — упорен и постоянен в своих действиях. Я не отступлю от своей цели. Я умею заставить других служить моей воле и моему упорству.
— Организовать — значит соединить много людей в успешной деятельности, так расположить людей и предметы, чтоб желаемое полезное действие проявилось полностью.
Задача его: показать ум и красоту современного человека — в действии!
Он умеет оценивать людей в отношении их продуктивности. Е. Успиев был бы очень полезен ему.
Он умеет не только выбирать людей из большой массы, учить их, но и заставляет — убеждает их работать, умеет ставить каждого на свое место, чтоб развивая свою, самую большую силу и талант, они делали очень много.
Соединенные им люди работают точно, уважая друг друга, подчиняясь друг другу. Каждому из них он внушил особое о себе мнение, — и так их расставил, что они могут работать какое-то время и без него.
Что они делают в начале [всего]?
М.б. — для В<сесоюзной> С<ельско> Х<озяйственной>В<ыставки>?..
Он собирает деятелей в пространстве. Скажем, по Москве.
Затем, по времени. Собрались и работают очень много и долго.
Личное доверие тех, кто с ним работает, он ценит больше всего. И очень боится, что оно будет сокрушено.
а) Вербовка [в] и содружество. — План.
б) Одежда, пища, квартира и снаряжения.
в) Плата.
Чем поможет его Содружеству Сокровище А. Македонского?
Сусанна — очень красива, но нуждается в шуме и блеске, и в том, чтоб на нее обращали внимание. Поэтому-то и согласилась позировать для «Венер[у]ы». Она не корыстолюбива — «Это не красиво! А я хочу прожить красиво. Красота всегда беспечна!». Любит изящную обстановку, но — на себе: одежда, украшения. Ее увлекает внешняя красота поведения человека; а моральные требования довольно низки. Нет детей. Не знает родственных привязанностей. К мужу была холодна, диктовала ему. Нет у нее и чувства дружбы (показать).
Лучше всего подмечает дурные стороны человечества природы и пользуется ими для своих целей.
Ей хочется перебраться в Москву.
— Москва стала мировым городом. И там — хирурги. Меня исправят.
Но, вдруг — отчаянно и невозможно — влюбилась в Солдатова.
— И фамилия-то какая!
Сначала это шло от красоты его костюма, в котором он приехал. Костюм выходной — сшил какой-то приезжий из Греции, который был пленен в Музее его объяснениями. Он — знаток греческих древностей и пришел к нему на квартиру.
Прожектерство Сусанны: она твердо убеждена в существовании сокровищ:
— Сокровища несут следующие надежды: нам — имя, деньги; государству — слава. Надежды на укрепление мира: помилуйте, найти такие ценности! Эти сокровища всем необходимы.
Такова ее идея.
Каковы же ее средства для осуществления идеи?
Она может внушать.
Но ей нужны предметы:
— Предметы, предметы!
Она видит себя человеком, которого все превозносят. Она проектирует систему предприятий, делающих слепки с сокровищ.
Она возбуждает фантазию и будит веру в том, что древние предвидели настоящее.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
617
— Везти показывать по всему свету!
Огромная жизненная энергия!
Она возбуждает: а) охоту к поискам; б) [подыскивает] внушает ищущим силы, в) покой для нее — мука.
Крепкие нервы, решимость, постоянство, упорство, неутомимость, ехать, идти на риск, стремительность к цели, ловкость.
Но чувства ей помешали и сокрушили ее.
У нее — врачебное образование и она верит, — на то есть намеки, — что среди сокровищ: рецепт здоровья и силы, — травяного на- сто[й]я, — каким обладали солдаты А<лександра> М<акедонского> — М.6., травы привезены с Черной Горы.
— Это лучший способ возбудить внимание людей, да и нажиться. Лекарство от усталости!..
Сусанна твердо уверовала в возможность получения сказочного рецепта. Она сама ищет травы и любит ходить по горам; даже лечит немножко травами. Мотивы: 1) не сострадание к людям, а возможность покрасоваться в роли исцелителя; 2) дурная сторона человека — любит лечиться и ей надо воспользоваться этой стороной; 3) м.б., и для себя найдет исцеление. Короче говоря, она ждет, вы[о]жидая, что соберутся благоприятные обстоятельства.
Во время ожидания — один мотив меняется, но он не побудил ее переменить свое решение: во что бы то ни стало найти Сокровища. Сопротивления, трудности, неудобства, которые ей пришлось встретить, — всего этого недостаточно ей.
Характер Федора Успиева.
— Я составил решения на всю жизнь, а исполняю те, которые придут ко мне в это утро. Новые мотивы действия. Лучшее понимание дела. Перемена в обстоятельствах.
— Моя обыденная жизнь заключает в себе громадное количество решений. Но немногие действия привожу в исполнение, когда обдумаю, решу.
Я не подчиняюсь постоянным мотивам, заключающимся в моих обязательных решениях, а глупо, скучно отдаюсь влиянию случая. Надо учить урок, а я ухожу купаться, надо написать письмо, а я сижу за бутылкой скверного вина. Ужасно!
А.Н. Солдатов — все шло нормально, пока не сопоставил события, которые, казалось, были далеки друг от друга: необычайный урожай картофеля в колхозе «12 лет октября», появление слухов о сокровищах А. Македонского и поляна с орхидеями в подмосковном лесу.
Вот тут-то им и овладело чувство радостной неожиданности! До того его страшно мучили умственные противоречия. А когда он объединил все эти события одной идеей, ему сразу стало легко.
— Новые сходства в науке установил?
— Не в науке... да, нет, пожалуй, в науке жизни. Я могу таким образом охватить одним усилием ума многие факты, которые казались мне разобщенными. Я включаю в одно утверждение, что чей-то мощный ум бьется над разрешением громадной задачи, — бесчисленное или, во всяком случае, многочисленное количество частных случаев: а) б) в) г), ранее никак не связанных между собою, но с которыми оказался я связанным. Я имею возможность разрешить сложнейшее противоречие.
— Все это не столько относится к науке, сколько к истине. Или, по вашему мнению, истина — абстрактное понятие?
VII
«САМ»
Семья
Простодушие, доверчивость их (Отца и Дочери) — были поразительны. Отец верил тому, что написано в бумажке, что город счастлив, что Сталин — благороден и щедр. Она — ее передвигали брезгливо (хотя город весь построен на преступности) с места на место за то, что она во всем (примеры) верила любовникам. Сын умер на фронте, защищая Россию, которой не было. Второй сын — в лагерях как японский шпион, а он в жизни не видел ни одного японца и ничего не знал и был предельно откровенен с Отцом. Отцу казалось, что следователя кто-то обманул, да и со Сталиным что-то не ладно — не сва- ли<ли> ли на Сталина преступники свои грехи и тем обманули всех, даже Хрущева. Он знал, что на свете существуют такие силы, обманщики, что способны обвести всех! Пример — карт<очные> шулера. «Закаялся играть», говорил он, гордясь своей волей.


618
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Сейчас задача семьи такая — выдать Дочь и получить Наследника, <1 сл. нрзб.> их получает комнату, в домике многое изменится: 6.М., и Племянницу можно выдать, иначе ничего не получится. Племянница ненавидит Дочь и хочет их согнать из домика. Она сводит нарочно Дочь и Врача, а затем сама соблазняет врача как раз в то время, когда Дочь идет к нему на свидание, а затем приводит жениха, который отказывается.
Дядя с Племянницей.
Два сына и Дочь
Внуки.
Жена.
Жених Племянницы, много сделавший для помощи сыну и Дочери, погибшим в лагерях на строительстве Града.
— И все-таки, не помнить зла, а, наоборот, желать добра!
«Да, а я, вместо добра, приношу всем без исключ<ения> — даже внукам — зло! И если б я желал этого зла, а то, ведь, от всей души не желаю. Внуки-то, внуки при чем, а то — им зло. Какое?»
В годовщину рудника директор устроил искателю машину — отремонтированную «Победу». Нужен гараж. Долбят. Жена Искателя скуповата, купила внукам пальто вместо бревен на подпорки и крепленья, как советовал Директор; поэтому скала и рухнула. «А ведь могла погребсти под собой рабочих!». Дождь. На скалу, конечно, никто не обращает внимания, убирают обломки: «Чуть не придавили кабана». Дождь омыл скалу, снял обветшавший цемент, выступили колонны, и обозначился золотой всадник — «в рост».
— «Что это блестит, деда!?» — спрашивают внуки. Деда ведут под руки, слепого, умирающего — он ничего не видит, щупает.  УУ искателей кладов были свои архивы. Они знали об исчезнувших цивилизациях такое, что археологам и не снится. Это были не просто лихие и предприимчивые похитители, а подлинные знатоки своего дела. Братья, при дележе наследства, сняли копии с документа и разошлись: «Ищи, где ты сам догадаешься». И шифр. Один искал в горах Тянь-Шаня, Афганистане и Фергане, а затем уже, под конец
жизни, догадался, что надо искать там, где А<лександру> М<акедонскому> нанесли скифы поражение. Но — младший брат пришел к этому выводу раньше. Старшего влекли его спутники, [младший б] — из прежних кладоискателей, младший, порвавший с традицией, был предприимчивее: и нашел. Когда Младший нашел, что искать надо в горах Ка- ра-Тау и приехал сюда, он понял, что поздно (почему — стар и могила Святого?) и плюнул на поиски. Потомки нашли его документы. (Искатель скрывает, что у него есть Документ). На месте его избы — гончарные печи, существовавшие в древности (уран, краски), изразцы. Полскалы. Как ее сняли? Домик — возле. Подкоп под скалу, недоведенный Золотоискателем? Подарили машину, стали делать гараж, подкоп увеличили и [ста] часть скалы рухнула, обнаружив вход, который тщетно искал Золотоискатель. Он тоже умер от облученья?
— Получили мою фотографию? — спросил по телефону врач у Профессора.
— Да, да! Как изумительно четко тогда выходили, что значит — снимать на стеклянную пластинку, а не на пленку.
Врач огорчен. Значит правда?
Со своей стороны, Врач узнает, что предка Профессора, тоже врача, выгнал и даже избил самодур Золотоискатель. «Как все странно! А он ему — отплатил в третьем, что ли поколении. Опозорил. Уничтожить такие Сокровища — из жадности. Скуп. И выгнал-то, чтоб не платить большого гонорара». И — тут место!
Скажем, была — судя по списку — тонна золота, даже две. Сосуды и статуи не сплошь золотые, а из сплава золота, но процент золота был велик, иначе не было б смысла переплавлять. Золотоискатель был сам литейщик. Статуи не сплошного золота, а полые внутри. Сколько же их было? Сосудов, по-видимому, было мало, а все больше предметов культа. «Ах, как постыдно, нехорошо!» Кроме того, Золотоискатель был человек религиозный, православный — «мне эти идолы ни к чему; и даже удовольствие их переплавлять». Плющили, били. Обрывки золота.
У прадеда Врача был брат, который неслыханно разбогател. За это — неприятности и


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
619
потомки их — строили Град, но к Искателю не пришли. Сокровища были найдены 100 лет назад этим братом, переплавлены (под видом золотых россыпей в Сибири) и брат неслыханно разбогател: три дома в Петербурге, музей греческих гемм и там-то найден список переплавленных сокровищ. Обо всем этом и узнал Профессор. Он прислал Врачу список (сделал для себя) сокровищ А<лександра> М<акедонского>.
Врач читает список. Что делать? Сообщить Искателю, что его последняя иллюзия исчезла, что именно здесь найдены сокровища (можно обнаружить пряжку от брюк — у входа в сокровищницу, где брат торговался), следы упаковки, в архиве квитанции на доставку, караван и так далее. Все эти доказательства врач находит без труда с помощью кружка краеведов. М.б. — даже фотографию? Вот так русский Шлиман! Вот так русский патриот! Врачу и стыдно, и горестно. Он посылает фотографию Профессору, жадно ожидая, что тот скажет, что это фальсификация: так, выставка ювелира. И ничего не говорит Искателю. Стыдно, стыдно!..
— Собственно, какие мы родственники?
Профессор смеется.
— И, однако, свойственники.
— Почему?
— Ваши родные имели тоже отношение к кладам. Они скупали золото, — переливали его и продавали. Не так ли?
— Да, так. Мы даже находили тигли. И разорялись быстро.
— Потому что не находили кладов. Ваши родители не занимались, а деды. Родители даже и не знали. И очень изумились, что есть в котле остатки золота, вы, действительно, ели на золоте. Отсюда и ненависть к вам со стороны семейства Искателей.
— Что-то очень уж неправдоподобно!
— А жизнь, вообще, правдоподобна? То, что мы с вами видели вокруг — правдоподобно. А вы сами не испытывали к ним некоторой неприязни.
Врач сказал с изумлением.
— Да! Но это так странно.
— Вот, потому что странно, я и наблюдаю за всем этим с таким удовольствием.
— Вы, профессор, фантаст. Это беллетристика.
— Конечно, и банальная, если она выльется в какое-либо событие. А если пройдет мимо — это будет очень интересно, очень.
Профессор — фотограф. Все снимает, шкафы с альбомами. Пейзажи, людей, людей преимущественно. Снимает каждого больного. Непременно. Послал аппарат, чтоб врач ему снял. «Забыл сам сделать это». Звонит по телефону. «Знаете, тоскую по этим местам. Чтобы это значило? Что-то там случится, вы непременно побудьте, хотя без вас мне трудно. Как больной?»
Профессор играет какую-то роль, — о которой врач догадывается, узнает позже — в поисках Сокровищ. Он — вдохновил Искателя? Разговаривал с ним? Чем-то помог? Оперированный больной стал яростным пособником Искателя? Оперированного «подтолкнул» профессор? Поэтому-то он и звонит по телефону? Гипотеза профессора оказалась беспочвенной, но она подтолкнула искателя, отвергнув ее, идти по другому пути. «А<лександр> М<акедонский> был облучен в Царстве Мрака в копях, где добывался уран. Умерли все рабы, замуровавшие подземелье, имевшее два выхода — один для рабов, другой — для Царя. Но и царь был облучен: это, несомненно!» Вот что установил профессор! Это и натолкнуло Искателя на новую мысль: искать вход царя, он все шел по путям рабов в Царство Мрака, а Царю готовили особый вход. Но узнал, догадался об этом Искатель уже в конце жизни, и по царскому ходу ему идти не пришлось.
Врач и Профессор:
— Не думаете ли вы, что сокр. А.М. — тоже какое-то помешательство, уход в болезнь, надежда, что можно-таки построить счастье?
— Нет, не думаю, всем таким маньякам их идеи доставляют удовольствие. У него — произошло случайно, помимо его воли, даже и ему не очень-то нравится идея сокровищ. Но, надо! Завещание. Из рода в род, родовая месть, так сказать,
— Вот оно что!
— А вы не знали. Родовое кладоискатель- ство. Затем это уже современная, гуманистическая даже, если хотите, патриотическая


620
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
подкладка. Да, мученье, но Петербург-то выстроили.
— Тогда — здания, сейчас — заводы.
— Заводы и Америка строит.
— И клады она же находит.
— По-видимому, такой клад, что и Америку забьет. Из Москвы в древность уходили клады искать. Вы о семейных преданиях не расспрашивали?
-Нет.
— А попробуйте! Уверен, что расскажут нечто очень любопытное. Жаль, у меня нет времени.
Врач попробовал расспросить. И на самом деле рассказали много любопытных преданий о заклятиях и т. п. «Клад» дается через страдания и муку.
Проф<ессор> и врач.
— Но почему, не поэт?
— Поэзия все-таки основывается на опыте. Я немножко учил и арабский, когда-то я писал стихи, и был не добродетелен. «Коран» — очень поэтичен. Да, и Евангелие тоже. О Библии и говорить нечего. Но, там всюду — Бог. Человечество устало от Бога, бесполезно ожидая улучшения своей жизни. Вот, когда появится поэт без Бога, но с добродетелями, — он, быть может, и перестроит мир.
— Без экономической предпосылки.
— Я не говорю о нашем обществе, где предпосылка экономическая есть, но добродетели...
Он помолчал, долго глядел на врача и сказал:
— А вы знаете, как построен этот Город? Кем?
— Приблизительно.
— То-то, что приблизительно. А я говорил с больными. Его сначала строили заключенные. Оклеветанные, они менялись. Кулаки. Бюрократы. Интеллигенты. Аристократы. Затем, пленные — немцы, итальянцы, затем — японцы. Красиво. Но — на костях, муках, голоде, отчаянии. Сколько проклятий!
— Петербург тоже строили крепо- стн<ые>.
— А — пирамиды — рабы? Знаю. Ужасно. Я боюсь об этом говорить. Но я знаю вас, оттого и осмелился. Мне страшны лагеря. Врачи — отравители. «Что было, то было. Отрав¬
ляли по приказанию. Затем — решили и сами». Он сошел с ума. Мой друг!
Профессор и врач:
— Местность унылая? Весна.
— Я нахожу, что и весна здесь унылая. Впрочем, я природу, признаться, не люблю. На природе меня били, юношей рубили шашкой, взрослым — стреляли и подрывали бомбой. — Нет, не люблю.
— Но вы много живете на даче.
— Лета! Здоровье! Нуждаюсь в отдыхе. Много гуляю, стараюсь думать о чем-нибудь веселом. Жене нравится, когда я приношу букеты. А я и цветы не люблю. Самое красивое место в мире — библиотека, и самое эффектное — корешки книг. Как прежде переплетали! Да, я — книжный червь, если хотите и если есть переселение душ, я буду очень <рад>, если переселюсь в книжного червя. Но я буду глодать книги в плохих переплетах!
Он засмеялся.
— Должен, однако, добавить, что любовь к природе будет овладевать людьми все глубже и глубже, по мере роста городов и городской цивилизации.
— Однако, деревня пустеет.
— Временно, временно! Как только улучшатся пути и пища в деревне...
— В Америке и путь лучше, и [дер] пища...
— Мне кажется — гонит и мода к пороку.
— Вы полагаете, добродетель будет в моде?
— А почему бы и нет. Появится [порок] пророк и сгинет порок. Поэт. Нет, не думаю. Он должен быть особенный.
Он ничего не говорит, что женат, а про ребенка — тем более. «Пускай узнает со стороны». Она узнала от профессора, который ему сделал выговор:
— Здесь, знаете, не Москва. Провинция. Да и в Москве не очень-то похвалят. Случись бы в клинике, скажем, с медсестрой, я бы не похвалил. Хотя, в сущности, какое мне дело?
— Вы правы: дела вам до этого нет, а в то же время, вы правы.
— Почему вы [не сказали] умолчали, что вы — женаты? И женаты, подчеркну, счастливо.
— Не спрашивали. Сначала хвастать своим счастьем, вроде, не пристало. А главное,


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
621
никто не спросил. Обо всем спрашивали, а об этом — нет.
— Странно. А может быть, они ваше умолчание поняли так, что вы несчастливы?
Врач ошеломлен:
— Действительно так! Их внимательность ко мне с того момента заметно усилилась. Вообще, они очень деликатны, а я — хам.
— Вас извиняет то, что вы были озабочены операцией. Она сложна. Я еще хочу посоветоваться с терапевтом, относительно сердца. Не кажется ли вам, что сердце больного изменено не по возрасту? — Местность унылая.
— Документация вся есть. Директор поддерживает. Надо, чтоб вы и ваш профессор поддержали.
— Но мы же медики.
— Однако, он — профессор?
— Да, профессор.
— Ну, а если поднажать: «Проф. Николаев». Этого будет вполне достаточно.
— Странно, что вы — профессора не можете отличить от проф. медицины и проф., скажем, археологии.
— А какая же разница?
— Но, боже мой! Это же глупо, наконец!
А сам думал: «Какая же, однако, красавица! Что с ней случилось такого? Кто ее разбудил? Неужели, я? Тогда это преступно».
— Ну, вот, вы и рассердились. Дядю надо спасти.
— Такие живут до ста лет.
«Искатель» злил ее.
Она покорно исполняла все его желания:
— И так надо.
— Да, — говорил он отрывисто.
— Ну, раз надо. Я же неграмотная.
И это злило.
А она делалась еще красивее. Какое тело
Оперируемого — директор, из рабочих, много помогал семье и он-то советует врачу посетить — «Искателя».
— Наши говорят презрительно: «бзик». Но он столько сделал для нас! Я его люблю. И всю семью. Слыхали о них.
— Я родственник даже?
— Да, ну! Я, знаете, верю. Этого нам недостает.
— Сокровищ А.М.? — Врач рассмеялся.
— Конечно, повалят туристы со всего мира, но нам есть чем похвастаться.
М.6., с этого разговора и начать?
Больница. Врач и больной. Ждут профессора, а тот болен: телеграмма. Еще неделю. «Но не может же он делать операцию в гриппу?» — «Да, да! И в конце концов тут хорошо!».
Он, врач, стал несчастным, попав в Семью, которая, как он думал, из-за него несчастна! Он женился по любви, и у него ребенок двух лет, получил квартиру из двух комнат, а тут все летит к чорту! — И остат<ься> он здесь не может: к чорту вся карьера! И этот сумасшедший с его «сокровищами»!
Герой-врач пришел покаяться, а те, наоборот, счастливы, что здесь.
— И если б, действительно, вы это сделали, т.е. донесли мы вам были благодарны. Но дело в том, что мы — действительно поносили и отрицали сталинский режим. И в глаза. Вот вам факты.
И она приводит факты, которых, как знает, врач, не было. Было наоборот. Но правду восстановить нельзя. И, главное, они ей, правде, верят.
Старик («Это у него бзик, вы на него не очень-то обращайте внимание»), а м. б., кто- то ему сочувствует, утверждает, что врач приехал «попользовать на даровщинку». Старик машет ручками:
— Нет, нет, это невозможно!
Кое-кто на его, старика, стороне, — из родных.
Врач влюбляется? И таким образом, хочет загладить вину свою? Влюбляется он в девушку, которая болезненно любит отца и защищает его «мечту».
— Все смеются, но, право, тут ничего смешного! И даже возможно, что и найдет сокровища. Ведь, нашли же скелет человека с бронзовым блюдом!
VIII
Сокровища Александра Македонского
Самарканд. Там, где должны лежать сокровища, построены дома и подземный завод, уничтоживший все сокровища. К ним подбираются подземными пещерами, в воде. Нашли


622
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
план подхода по пещерам, но оказался план грабителей. Нашли, но другие сокровища: человеколюбивые спасли жизнь людей. Как?.. Жизнь в подземном царстве — спасшиеся от армии, бомбы и войн.
Сокровища Александра Македонского — рассказ о мечтателе XX века.
Жизнь маленьких-маленьких людей, возле рудника в горах, где ищут руду, но нашли в другом месте; рудник бросили было, но, обнаружив, что в нем пресная вода, решили выстроить город.
— Здесь не хватает только музея!
«Литератор» в школе. Ужасный мечтатель
и «успокаиватель». Он-то давно нашел Сокровища.
Бандиты, ищущие Сокровища. Дочка с ними связывается.
Серьезный ученый, востоковед:
— Никаких сокровищ-то и нету.
«Литератор» умер замученный, но «тайны» сокровищ так и не открыл.
— А что в этих сокровищах? Золото? Сколько его не найди, оно не определит благосостояние целого народа.
Сокровище искусства.
— Ну, два-три, не больше. Да и при тогдашних средствах передвижения, вдобавок по пустыне, Александр Македонский не мог везти больших статуй. Что же касается высокой культуры в Согдиане, то вряд ли она была велика.
— Рукописи.
— Да, возможно. Но я не помню, чтоб здесь находили рукописи. Мусульмане их считали написанными руками дьявола. Как раз сотню свитков Александру не трудно было возить. Он и их увез с собою. Еще что? Предметы культуры вообще? А зачем их было прятать?
— Воображаемый музей!
— Ах, да. Красиво. И мне ваша идея нравится.
Осматривает «музей».
— Очень красиво. Да, что толку: И — зачем?
Миф об Искандере Двурогом, спускавшемся в Царство мертвых. Что он оттуда вынес? Мысль о тщетности человеческой культуры?
Литератор:
— Я спускался вместе с ним.
— Это плохо.
— Почему?
— Вам начнут мстить за поруганную мечту. Александр вел греков к счастью, — вы правы. Он спрятал Сокровища, чтоб повезти их вновь, — если вспыхнет сопротивление, если поднимается восстание угнетенных народов. Мне трудно в это поверить, но, допустим... а если вы не найдете Сокровищ? Часто мечты — М.6., это самое опасное? — начали осуществляться. От вас потребуют большего — всей тайны Сокровищ. Но у вас нет этой тайны. Только мечта. Но вы соблазнили уже многих. «Древние знали, предвидели, то-то и то- то». Два-три предвидения сбылись. Это самое главное. Лучше бы не сбывалось. И вас жестоко накажут. Лучше уж сразу откажитесь.
— Не могу.
— Мне вас жаль. Хуже всего, что ваше-то счастье устроено. Вы любите, вас — любят. Все вокруг вас счастливы. И, из зависти к вам, от ужаса перед вами, — вы увидите — ваше счастье будет разрушено.
— Никогда! Счастье дает мне лишь лишнюю уверенность, что я найду сокровища.
На свадьбе, а скажем, пятилетие, или десятилетие свадьбы празднуется. Он, счастливый, выносит итог своей работы — план поисков сокровищ. Откуда они? Папирус, и две копии на пергаменте. Установлено, что это подлинники!
— Ну, не совсем!
— И зачем подделывать?
— Откуда я знаю? М.6., свинцовые копи думали найти. Собирали, так сказать, капиталы. Тогда это было принято, опираясь на авторитет древних. «Литератору» надо было откопать залитые водой копи, и он приносит из рудника воду, она оказывается пресной. Его мысль: чтобы создать город, нужна вода. Горы и создают воду — выкачивают огромными насосами. Река — по поселку. Жители хотели уехать: ходить на работу далеко. А теперь поселок остается. Все жители поселка довольны и стоят за литератора горой. Но месть идет.
а) Жена влюбляется в другого.
б) Родители от него отрекаются и переходят на сторону его врага.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
623
— А что я говорил? Нашел в руднике бронзовое блюдо. Возможно, греческой работы. Это не к добру.
Предание о блюде.
в) Его ближайший друг делается его врагом.
Нет, жена не любит Друга, а — другого, совсем, казалось, и недостойного.
г) Сестра друга влюбляется в «Литератора». Тот сначала не понимает, а потом даже и оскорбляет доверие и Друга, и его сестры.
— Но вы же меня знаете давно? Почему сейчас влюбились?
— Право, не знаю?
д) Дело доходит до высоких инстанций, потому что Поселок по-прежнему стоит «горой». Приезжает секретарь Обкома и Предис- полкома; разговор горячий с ними.
— Дорогой мой! Вы меня убедили. Сокровища, быть может, и есть. И преданья на вашей стороне.
Бьет тревожно в бубен.
— Но, ведь ассигнований на раскопки нет. И не откуда взять.
— Мы готовы рыть бесплатно, по воскресеньям.
— Это я позволить не могу.
— Давайте помечтаем.
— Дорогой мой! Когда и где мне мечтать, когда у меня на шее — хлопок, шерсть, мясо, зерно... И еще юрт нету! Беда.
И Секретарь Обкома скорбно разводит руками.
«Литератор» узнает, что, в сущности, Сокровища Александра Македонского разрушили всю его так любовно и тщательно налаженную жизнь. Ему нужно или умереть, или покинуть сокровища накануне их открытия (Их находят, но он уже умер). И покинут в интересах нахождения этих же сокровищ, — если он их покинет, их найдут. И — нашли, как только он исчез и умер. Рядом с его же хибаркой, за стеной — греческий портик и статуя А. Македонского. Дальше — вход. Что за портиком, неизвестно.
Требуют «Литератора», но он — отказался — «их нет» — в интересах тех, кто ищет — «иначе и вас засмеют; назовите их не сокровища, а, скажем, древнегреческие Древности»: под таким псевдонимом и нашли. И — нашел его врач, смеявшийся над ним, нашел легко и быстро.
Попробовали было обвинить «Литератора» в том, что он «берег» для будущего, но врач не позволил оклеветать его память.
История Мечтателя XX века. Чем он отличен от мечтателей XIX? Те в сущности презирали технику, — у этих тесное сплочение техники и искусства. Кроме того, те были мало деятельны и, в сущности, в чем упрекают теперь нас, — оторваны от жизни. Этот — нормальный общественник. Богов, предания, сказки он толкует реалистически и, конечно, не верит — «ни в бога, ни в черта». Однако, предания, в том числе о боге и черте собирает охотно; все свободное время проводит в горах и долинах; любит пешком ходить на Сыр-Дарью за фазанами.
— Я понимаю: техника, современная архитектура и живопись. Но мне кажется, что человек и в прошлое должен уходить, чтоб представить современность своих предков более широко и значительно, чем прежде. Мы должны быть всесторонне богаты — и в истории тоже. Не говоря уже о нашей психологии. Перед нами стоят гигантские психологические задачи. Что же такое наш человек? Именно, наш. Можно, значит, если долбить, воспитать оптимизм?
IX
Сокровища Александра Македонского Рассказ
«С.А.М.»
1962.
Главное все-таки сейчас.
(Отчего роман и не выходил так долго) —
Это не сказка (так я пытался осуществить роман «С.А.М.»), а — быль, и притом, самая едкая, насущная, так сказать. Сказки, оказывается, я, попросту не умею <писать>; роман строить не могу, все распадается. Или — мне это кажется, и был 25 лет связан по рукам, по ногам, да и сейчас не развязан, а, так, чуть путы поослаблены; и то, слава Богу! Авось, что- нибудь да и получится.
Молодой человек, принимавший участие в создании мощных насосов на одном из заводов Ленинграда, «чертежником, не думайте, что был творцом, самым обыкновенным чертежником, ну и, одновременно, заочно гото¬


624
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
вился к Медицинскому, теперь, вот стал анестезиологом, привозил сложные машины, больному нельзя было поехать; теперь смотрю за машинами, должен их отправить, и пока шляюсь по городу». — И далее: «А почему бы, собственно, не посмотреть насосы? Ведь я — в некотором роде — соучастник». Он был серьезный, вдумчивый человек, — и все-таки старался увильнуть от этой нравственной проблемы. А она, он чувствовал, должна встать во весь рост. Достал записную книжку: «Шаманаиха, 3-й рабочий поселок, Каменная улица, № 12, Карпов».
В чем же суть этой нравственной проблемы?
И в чем он виноват?
Должна быть нравственная вина Героя.
Не просто нравственное страдание, — как, например, у героя Л. Толстого — «Казаки», или у героя Голсуорси «Остров фарисеев» с осуждением безнравственности строя и собственности, в частности, — а нравственная вина, виновность Героя в людских страданиях, которые надо исправить или, что того лучше, уничтожить совсем.
Чем же повинен этот 35-летний мужчина, не видавший войны и не участвовавший ни прямо, ни косвенно в сталинском терроре?
Как он мог сломать судьбу целой семьи?
И как теперь судьбу эту исправить?
— Сломать-то легче. Когда дерево лет пяти, его надломил, оно — крах — и нету!
— Вот именно.
И помолчав, добавил:
— Именно, тогда это и случилось.
Герой и виновен в случившемся, и не виновен.
Соблазнил (как Нехлюдов в «Воскресении») — Выдал тайну? — Наврал? — Или, ни то, ни другое и ни третье? — Если он и соблазнил, то по молодости лет, его особенно и об- винять-то не должно; да и так ли уж нынче драматична судьба соблазненной? «Это, ведь, не времена Катюши Масловой, когда, кроме панели и двинуться ей было некуда!» — Выдал тайну или, что хуже того, сочинил тайну и «выдал» его, а дураки и проболтались. Это, конечно, мучительно тяжко. «Но хороши и те, кто всерьез приняли эту болтовню!» — Вот поэтому ему и трудно пойти к родственникам. А отец или мать строго наказали: «Схо¬
ди, мы виноваты: боялись, и писать; все боялись, как бы твоему учению и продвижению не повредить». — «Еще новость! С хорошенькой рожей я перед ними предстану». — Не шел. А тут, на беду, профессор в Москве расхворался, операцию отложили.
Врач: — Зло поразительно, совершенно настолько, что не веришь, что может существовать добро.
— И, однако, люди поклоняются Богу Добра.
— Не все и не всегда. Говорят, что до того, как пришли Боги Добра, люди поклонялись Богам Зла.
— И правильно! Сущность-то в том, что кажется, Боги Зла возвращаются. Классовая борьба эта и есть возвращение Богов Зла.
— Вы, что ж за межклассовый мир? Даже и попы, проповедующие его, на стороне класса буржуазии. Мир в таком состоянии, что промежуточного Добра [<1 сл. нрзб.>] не может существовать.
— Какая категоричность! Я смотрю на вас и еще раз прихожу к выводу, что Зло удивительно совершенно. Может быть, и я склонюсь к мысли, что ему следует поклоняться. Да, вот и вы, — обращается он к Искателю, — добрый, честный и правдивый, насколько позволяют обстоятельства, т. е. насколько слушают вашу правду: ведь, ее боятся слушать. Как же вы, добрый, способны искать богов Греции, — красивых, но заведомо злых богов? Красивых? Среди совершенств зла, бесспорна и красота. Красота, вообще-то говоря, зла. Я не уверен, что найденные вами боги, принесут нам Добро. Но какое следствие их появления?
— Интерес к Древней Греции!
— Злая Греция — злая! Рабовладельческая. Но, даже если и забыть о ее зле, что произойдет внутри нас? Чванство. Мы, де, нашли, чего никто не нашел! Мы, де, умные, ловкие. Мы, де!... И так далее. А зазнайства, шовинизма, если хотите, у нас и без того много.
— Не искать?
— Лучше не искать, — но ему стало жалко его.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
625
Примечания
I
Моя первая книга стихов (с. 525)
Печатается по МК (,ЛА), впервые.
Датируется 1940-1941 гг.
На первом экземпляре МК наброска женой писателя Т.В. Ивановой сделана запись: «Всеволод Иванов много лет (с 1940 по 1963 гг.) работал над романом “Сокровища Александра Македонского”. Ниже приводятся его размышления и наброски».
К этому же тексту присоединена МК варианта наброска к роману:
«Рыжее чудо мира. Моя первая книга стихов. Приключенческий роман.
Что мы не знали в истории “Рыжего чуда”
А) Группа честных приискателей, узнав о существовании громадного золотого прииска на границе Сунцзя- на, решили поехать и открыть его. Случайно, из газет она узнает, что мы едем туда и пытается узнать — не затем ли мы едем. Они торопятся туда потому, что о приисках уже сообщено группе бандитов - русских белогвардейцев и вообще всякого отрепья, которые тоже рвутся туда. Об этом случайно проболтался один из четырех, наиболее яростный и смелый человек, и он хочет теперь искупить эту вину, — открыть для советской земли этот прииск, о котором говорится, что он принадлежит Синцзяну и борьба, за которой может даже приобрести международное значение, так как белые провоцируют столкновение на границе Сунцзяна. Личная ситуация такова: старик — приискатель и его дочь, нашедшие в жизни. Два влюбленных, но тщетно добивающихся ее любви приятеля. Она же полюбила начальника нашей экспедиции.
Нас — пятеро. Мы ничего не понимаем. В самой Москве нас начинают - преследовать самые таинственные события. Во-первых, — у нас похищена карта и доклад, которые нам возвращены; во-вторых — одного из нас грабят и чуть ли не убивают, как нам кажется. Мы очень взволнованы, и один даже струсил и отказался. — Кто может знать о кладе Александра Македонского. — Средства нам отпускают с громадным трудом, так как мы люди малоквалифицированные, три поэта, один археолог и одна журналистка...
Все это случившееся ведет нас к третьей ситуации: в которую мы попадаем обязательно, как только ввязались во вторую. Эта третья ситуация, — наши отношения между собой, во-первых, а во-вторых, между...»
С. 525.... об Александре Македонском, о его походе на Индию... — Александр III (356-13.06.323 до н. э.) — сын македонского царя Филиппа И, один из великих античных полководцев и завоевателей, военные кампании
которого отличались дерзостью и полководческим искусством. Поход на Индию был четвертым среди военных походов Александра.
... и в стены Литературного Института в Москве, который я кончил в 1939 году. — Речь идет о первом выпуске Литературного института, основанного по инициативе Оргкомитета СП СССР в декабре 1934 г. как Вечерний рабочий литературный университет.
... В. Инбер даже написала обо мне статейку как о светлом явлении на довольно тусклом фоне современной поэтической жизни. — Инбер Вера Михайловна (1890-1972) — поэтесса, автор многочисленных рецензий на поэтические сборники начинающих писателей, публиковавшихся в советской периодике.
II
Знак оленя (с. 526-561)
Печатается по AM (ЛА)} впервые.
Датируется осенью 1942-1944 гг.
Другая редакция романа была опубликована: СС. Т. 6. С. 557-601.
С. 526. Гемму царицы Роксаны... — Гемма, резной камень с изображением; геммы с врезанными вглубь изображениями называются инталиями, геммы с выпуклыми изображениями — камеями. С древности они служили печатями, знаками собственности, амулетами, украшениями. Роксана, бактрийская царевна, ставшая в 327 г. до н. э. женой Александра Македонского. Роксана считалась самой красивой женщиной во всей Азии и достойной своего имени; в переводе с персидского оно обозначает «блистающая».
... Леверье... — Леверье (Le Verrier) Урбен Жан Жозеф (1811-1877) — французский астроном, член Парижской Академии наук (1846). В 1845 г. Леверье занялся изучением неправильностей в движении планеты Уран и доказал, что их причина — неизвестная планета (т. е Нептун), находящаяся за пределами орбиты Урана.
... планету «Нептун»... — Восьмая по порядку от Солнца большая планета Солнечной системы открыта в 1846 г.; в 1783 г. русский астроном Андрей Иванович Ле- ксель (1740-1784) высказал предположение о наличии неизвестной планеты, которую открыл 23 сентября 1846 г. немецкий астролог наблюдатель Иоганн Готфрид Галле (1812-1910).
С. 527.... от Гипподама Милетского... — Гипподам (греч. Hippodamos) из Милета — известный греческий архитектор, разработавший планировку греческого города Фурий (445 до н. э.), афинского портового района Пирей, возможно, также и Родоса.


626
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
С. 527. ...доПлатона... — Платон (427-347 до н. э.) — выдающийся греческий мыслитель; автор «Диалогов», в которых представлено учение о государстве, теория идей, этика и гносеология, основные составляющие платоновской философии.
«Республики». — Понятие римского государственного права, аналог греческого «politeia», соответствующего современному понятию «государство»; понятие «республика» противопоставлено понятию «частное достояние», как совокупность прав и интересов римского народа.
... первая социально-политическая фантазия «Утопия» Т. Мора... — Mop (More) Томас (1478— 1535) — английский гуманист, государственный деятель и писатель, автор сочинения «Утопия» (1516).
... до начала агитации Лютера. — Лютер (Luther) Мартин (1483-1546) — деятель Реформации в Германии; в 1517 г. выступил в Виттенберге с 95-ю тезисами против индульгенций, отвергавшими основные догматы католицизма.
... «Базилиада» Морелли... — Морелли (Morelly) — аббат, биографические сведения не известны; его утопические взгляды обстоятельно развиты в поэме «Базилиада» (1753) и трактате «Кодекс природы, или Истинный дух ее законов» (1755).
... франиузскую революцию XVIII века... — Речь идет о буржуазно-демократической революции 1789-1794 гг. во Франции, явившейся закономерным результатом длительного кризиса феодально-абсолютистской системы.
...«Икария» Кобе — правильно: Кабе (Cabet) Эть- енн (1788-1856) — французский публицист, писатель, участник движения карбонариев и Революции 1830 г.; автор романа «Путешествие в Икарию» (1840), в котором изобразил коммунизм как ассоциацию, построенную на основе социального равенства, братства, единства и демократии в соответствии с принципами разума и требованиями природы.
...революции 1848 года... - Речь идет о буржуазнодемократической революции 1848 г. во Франции, которая свергла Июльскую монархию и установила Вторую республику во Франции (1848-1852).
С. 530. ...от высокой Девичьей башни... — Памятник средневековой азербайджанской архитектуры XII века; зодчий Масуд, сын Давуда. Представляет мощный восьмиярусный цилиндр высотой 27 метров с огромным выступом с восточной стороны.
С. 532. ...есть драгоценная камея ~ русскому императору... — Речь идет о камее Гонзага, названной в честь первого известного владельца, маркиза Франческо II Гонзага, правителя итальянского города Мантуи. В Эр¬
митаж камея попала в 1814 г. из коллекции Жозефины Богарне, которая подарила ее императору Александру I за обеспечение своей безопасности. Со времени Ренессанса считалось, что на камее изображены Александр Македонский и его мать Олимпиада; в настоящее время исследователи полагают, что камея представляет собой парный портрет эллинистических фараонов Египта Пто- ломея и Арсионы.
... мать полководца, Олимпиада. — Олимпиада (375-316 до н. э.) — дочь молосского царя Неоптолема I, жена Филиппа II Македонского, мать Александра Великого.
... среднеазиатского владыки Согдиарха. — Правильно: Согдиана, другое название Согд, область в бассейне рек Зеравшан и Кашкадарья, расположенных на территории Узбекистана и Таджикистана. В VI-IV вв. до н. э. входил в древнеперсидскую Ахеменидскую державу. Население Согдианы платило значительные налоги серебром, поставляло драгоценные камни, предоставляло в распоряжение персидских царей крупные воинские контингенты. В 329-328 до н. э. население Согдианы во главе со Спитаменом оказало упорное сопротивление Александру Македонскому. После смерти Александра Македонского в 323 г. до нашей эры Согдиана входила в царство Селевкидов.
... Пирготель... - Пирготель (ПпрубтеХед) - древнегреческий гравер и резчик на твердых камнях, живший во времена Александра Македонского; ему было предоставлено исключительное право изображать государя на геммах.
С. 533... «Остров пингвинов»... — Роман французского писателя Анатоля Франса (France; наст. фам. и имя Тибо Анатоль Франсуа; 1844-1924); на русском языке был издан в 1908 г.
... все Люсьены дю-Рюбапре... — Правильно: Люсьен де Рюбампре, герой романов Оноре де Бальзака (Balzac; 1799-1850) «Утраченные иллюзии» (1837— 1843) и «Блеск и нищета куртизанок» (1838-1847).
С. 537. ... существо, происходящее не от Адама... — Речь идет о детях Лилит, первой сотворенной избранницы Адама, которая ушла от него, и имела многочисленных детей от связи с демонами.
... сын Самаеля ~ жены его Исхет-Замумин... — Согласно каббалистическим представлениям, Самаэль (Смаэль) — это злой дух, часто отождествляемый с Сатаной; от связи с его избранницей Исхет-замумин (что переводится как «проституция») рождается животное «Шиоа» (что переводится как «Зверь»).
... создает талисман ~ имена на девственном пергаменте. — Сведения об этом взяты писателем из книги Папюса (Анкосс Жерар Анаклет Винсент;


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
627
1865-1916) «Методологические вопросы практической магии».
С. 538. ... о пантакле для поисков сокровищ.., —
Пантакль (или пентограмма), правильный пятиугольник, на каждой стороне которого построены равнобедренные треугольники, равные по высоте. В западноевропейской магии используется при вызове духов и, одновременно, служит знаком власти над вызываемыми духами.
С. 540.... о разгроме им Дария III... — Дарий III — последний персидский царь из династии Ахеменидов, правивший в 336-330 гг. до н. э.; потерпел поражение от Александра Македонского при Иссе и Гавгамелах. В 331 г. до н. э. у Гавгамел армия Дария III была полностью разгромлена, он бежал в Восточный Иран, где был убит своим сатрапом Бессом.
С. 545. ... исследование академика ~ Истрина «Александрия русских хронографов»... - Истрин Василий Михайлович (1865-1937) - литературовед, специалист по древнеславянским памятникам, действительный член Императорской Академии наук (1907); в 1893 г. он защитил магистерскую диссертацию «Александрия русских хронографов».
С. 546. ...есть небольшая церковь «Спаса за золотой решеткой»... — Речь идет о Верхнеспасском соборе, построенном в 1635-1636 гг. архитекторами Б. Огурцовым, А. Константиновым, Т. Шарутиным, Л. Ушаковым. В 1660-1670 гг. между Теремным дворцом и храмом поставили железную решетку, украшенную золотом, что дало церкви название «Спас за золотой решеткой».
... бактрийского князя Оксиарта... — Оксиарт (Oxyartes) — бактрийский начальник, после победы Александра Македонского подчинился ему и был назначен сатрапом области у Парапаниса; отец Роксаны, будущей жены Александра Великого.
С. 547. ...ни у Квинта Курция... — Курций Руф Квинт (Quintus Curtius Rufus) — древнеримский историк и ритор. В начале 40-х гг. написал десятитомную «Историю Александра Македонского». Две первые книги, в которых, предположительно, излагались события от воцарения Александра до его похода в глубь Малой Азии, утрачены. Дошедшие до нас 3-10-е книги охватывают период с 333 г. до н. э. до смерти Александра Македонского.
... во времена Мара... — Марр Николай Яковлевич (1864-1934) — востоковед, лигвист; создатель «яфетической теории».
С. 550. ... исследователь Срезневский... — Срезневский Измаил Иванович (1812-1880) — филолог-славист, этнограф.
... под предводительством Гулагу, внука Чингисхана... — Правильно: Хулагу, Хулагу-хан (1217-1265) — основатель династии и государства Хулагуидов; внук
Чингисхана. Чингисхан (собственное имя Тэмуджин; ок. 1155-1227), основатель и великий хан Монгольской империи.
... греческих ваятелей Фидия, Праксителя и Поликлета. — Фидий (Pheidias) — древнегреческий скульптор 2-й и 3-й четверти V в. до н. э.; один из крупнейших мастеров древнегреческого искусства эпохи высокой классики; автор хрисоэлифантинной скульптуры Зевса Олимпийского в храме Зевса в Олимпии, которая считалась одним из «семи чудес света». Пракситель (Praxiteles; ок. 390 — ок. 330 до н. э.) — древнегреческий скульптор, представитель поздней классики. Поликлет — древнегреческий скульптор 2-й половины V в. до н. э.; наряду с Фидием принадлежит к представителям высокой классики.
С. 551.... прочел Шах-Наме... — Речь идет о национальном эпосе персов и таджиков, поэме, состоящей из 55 тысяч бейтов, работу над которой начал поэт Дакики. В 976 г. работу продолжил персидский поэт Фирдоуси Абулькасим (940-1020 (1030?)), завершивший первую редакцию в 994 г., вторую — в 1010 г. «Шахнаме» композиционно делится на 50 так называемых царствований («падишахи») неравного объема (от нескольких десятков до нескольких тысяч бейтов). Внутри отдельных царствований имеются большие сказания (дастаны). Условно принято делить «Шахнаме» на три части: мифологическую, героическую, историческую (с момента появления Искандара-Александра Македонского).
С. 554. ... Юлиан из легенды Флобера... — Флобер (Flaubert) Гюстав (1821-1880) — французский романист; автор повести «Легенда о святом Юлиане Милостивом» (1877).
III
Сокровища Александра Македонского.
Роман в четырех книгах. Книга первая.
Коконы, сладости, сказки и Андрей Вавилыч Чашин
(с. 561-593).
Печатается по AM (ЛА), впервые.
Датируется осенью 1942-1943 гг.
Вариант первых 12-и глав романа под названием «Коконы, сладости, сказки и Андрей Вавилыч Чашин» был опубликован: Звезда Востока. 1967. № 3. С. 30-70.
С. 561.... мы строим новое общество... — Действующая конституция СССР, принятая Чрезвычайным 8-м съездом Советов Союза ССР 5 декабря 1936 г., закрепила факт победы социализма в СССР. Основу этой конституции составили принципы социализма: безраздельное господство социалистической собственности на землю, леса, фабрики, заводы и другие средства произ¬


628
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
водства; ликвидация эксплуатации и эксплуататорских классов. Был введен принцип всеобщего, равного и прямого избирательного права при тайном голосовании, демократизирована система организации государственной власти. Конституция СССР 1936 г. последовательно проводила принцип верховенства закона перед другими нормативными актами и приоритет представителей органов государственной власти по отношению ко всем другим звеньям государственного аппарата. Она значительно расширила объем демократических прав и свобод советских граждан. Конституция стала основным законом социалистического государства, проявляемого в принципе государственного суверенитета народа, его полновластия.
С. 561. ... Наркомата Уловления и Выпрямления Экономических Ошибок. — Пародия на существовавшую систему народных комиссариатов, действующую в СССР в 1917-1946 гг.
С. 562.... он какие-то там стулья ломал... — Аллюзия на цитату из комедии Н.В. Гоголя «Ревизор» (1836): «Александр Македонский герой, но зачем же стулья ломать?».
... скифы... — Собирательное название племен Скифского государства, занимавшего территорию степей между устьями Дуная и Дона, включая степной Крым и районы Северного Причерноморья; древнегреческий историк Геродот представлял Скифию как квадрат со сторонами протяженностью в 20 дней пути.
Демократическая партия в Афинах... — Речь идет о Втором Афинском морском союзе, действовавшем в период с 378 по 355 г. до н. э. Союз был создан в целях борьбы за господство в Эгейском море и черноморских проливах, в чем были весьма заинтересованы Афины. Во главе его были поставлены два равноправных органа: синедрион (совет) союзников и афинское народное собрание, однако проявлявшиеся с 60-х гг. IV в. до н. э. великодержавные тенденции Афин, посягательства на права союзников привели к восстанию против Афин их большей части и так называемой Союзнической войне 357-355 гг. до н. э. Официально союз был распущен македонским царём Филиппом II после битвы при Херонее (в 338).
... антимакедонская партия, вместе со своим вождем Демосфеном... — Речь идет об антимакедонской коалиции, возглавляемой политическим деятелем Демосфеном (Demosthenes) (384-322 до н. э.). В 351 г. Демосфен произнес свою первую «Филиппику», речь против македонского царя Филиппа II (отца Александра Македонского), в которой резко критиковал пассивную позицию Афин по отношению к захватнической политике Македонии, угрожавшей независимости греческих полисов. Путем ряда военных союзов он добился создания
антимакедонской коалиции греческих полисов. После смерти Александра Македонского в 323 г. до н. э. Демосфен снова призвал к борьбе с Македонией; после нового поражения греков в Ламийской войне (323-322), преследуемый врагами, он отравился.
С. 563. ... наполнены сокровищами Искандера Двурогого! — В традиции мусульманского мира (особенно в арабской, персидской и тюркской литературах) Александра Македонского называли Искандаром (Искандером) Двурогим. Александр Македонский всегда изображался с рогами Овна, ставшими его личным символом и символизировавшими божественную силу и способность пробивать тьму, прокладывая пути там, где никто не решался это сделать. За это и получил Македонский свое прозвище «Двурогий».
... прочтите «Шах-наме»! — См. примеч. к стр. 627.
...расшифруйте «Александрию»... — Речь идет о повести об Александре Македонском, появившейся во П-Ш вв. на греческом языке. Послужила источником для средневековых поэм и рыцарских романов об Александре Македонском; в литературу Древней Руси проникла не позднее XII в.
... спуститесь ~ в подземное царство... — Предположительно, речь идет о лавовой долине Каппадокия, которая расположена в Империи хеттов (территория настоящей Турции). Под землей на площади в 200 кв. км. раскинулись города-лабиринты со множеством комнат, галерей, переходов. По преданию, в одном из таких городов войско Александра Македонского в полном составе останавливалось на ночлег.
... вошли в жизнь сокровища Тута[т]нхамона... — Тутанхамон (тронное имя Небхепрура) — египетский фараон эпохи Нового царства из XVIII династии, правивший ок. 1400-1392 до н. э. Гробница .Тутанхамона была обнаружена в 1922 г., как единственное, почти не разграбленное погребение фараона, содержащее великолепные памятники искусства.
... микенский клад... — Микены, крепость и город в северной части Арголиды (Пелопоннес), во 2-й половине 2-го тыс. до н. э. один из центров культуры, получивших название микенской. Расцвет Микен приходится на 1400-1200 гг.; микенский акрополь был окружен в этот период мощными циклопическими стенами, главный вход в крепость шел через т. н. Львиные ворота. В XIII в. из крепости была пробита подземная ступенчатая галерея к находившемуся далеко внизу источнику. Монументальный дворец состоял из многих парадных, жилых и хозяйственных помещений, в отдельном святилище стояли изваяния богов из мрамора и терракоты. В обширном нижнем городе сохранились кварталы с каменными


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
629
домами зажиточных ремесленников и торговцев. В 470 до н. э. Микены были завоеваны и разрушены Аргосом. Первые раскопки были произведены немецким археологом Г. Шлиманом в 1876 г., который обнаружил в шахтовых гробницах золотые изделия, подтвердив тем самым славу «златообильных Микен». В начале 1850-х гг. были открыты новые гробницы и дома; в 1952 г. были найдены глиняные таблички с надписями линейного письма.
С. 564. ... где-нибудь на Памире! — Памир — тонкая страна в Средней Азии, главным образом, в Горно- Бадахшанской автономной области Таджикистана. Название произошло от древне-иранского: Па-и-михр, т. е. подножие Митры, бога Солнца. Вопрос о природных границах Памира дискуссионен. Обычно под Памиром понимают территорию, ограниченную на севере — Заалай- ским, на востоке — Сарыкольским хребтами, на юге — озером Зоркуль, рекой Памир и верховьем реки Пяндж, на западе — меридиональным отрезком долины Пяндж; на северо-западе к Памиру относят восточные части хребтов Петра Первого и Дарвазского.
С. 567. ... возле пушки «Онагр»... — Пушка была отлита в Москве в 1581 г. мастером Кузьминым Первым; ее калибр составляет 190 мм, длина — 4,18 м, вес — 5,12 т. На дульной части пушки как бы приклеена фигурка дикого осла — онагра. При кажущейся видимости припаянного изображения животного к стволу, оно, тем не менее, отлито со стволом. Это является свидетельством высокого уровня московских литейщиков.
... фасада кремлевской казармы... — Кремлевские казармы расположены в бывшей оружейной палате, построенной в 1844-1851 гг. архитектором Константином Андреевичем Тоном (1794-1881).
... и мимо шел царь, ныне в бозе почивый... — Речь идет о русском императоре Николае I (1796-1855), вступившем на престол в 1825 г.
... написал докладную в Наркомпрос... — Народный комиссариат просвещения был образован 26 октября 1917 г. для решения задач по введению всеобщего обязательного бесплатного обучения, организации единой трудовой школы, отделению церкви от государства, организации советского аппарата просвещения в центре и на местах и др. С июня 1918 г. в Наркомпросе сосредоточилось все управление средней и высшей школой, дошкольным воспитанием, политпросветработой среди трудящихся, профессиональным образованием, издательским делом, научными учреждениями, театрами, музеями, библиотеками, а также руководство литературой и искусством. При комиссариате было свое издательство, специализировавшееся на выпуске учебной и вспомогательной литературы. При Наркомпросе было несколько подразделений: Государственная комиссия по просвещению
(руководитель Н.К. Крупская); Театральный отдел (руководитель О.Д. Каменева); Отдел изобразительных искусств (руководитель Д.П. Штеренберг); Отдел иму- ществ Республики (руководитель П.П. Малиновский); Отдел кинематографии (руководитель Н.Ф. Преображенский). Первым наркомом просвещения был назначен А.В. Луначарский.
... перейдет на времена открытия второго фронта... — Второй фронт во время Второй Мировой войны 1939-1945 гг. против фашистской Германии США и Великобритания открыли 6 июня 1944 г. вторжением своих войск в Северо-Западную Францию. Проблема второго фронта существовала с момента нападения фашистской Германии на СССР 22 июня 1941 г. Крупные победы советских войск над немецко-фашистскими войсками в 1943-1944 гг. показали, что Советские Вооруженные Силы способны сами освободить народы Европы от гитлеровского ига, и побудили англо-американское командование 6 июня 1944 г. высадить 43 дивизии в северо-западной Франции. Это привело к серьезному ухудшению стратегического положения фашистской Германии, однако советско-германский фронт продолжал оставаться главным и решающим: в начале июля 1944 г. здесь действовало 235 дивизий Германии, и ее союзников, а на Западе — лишь 65 дивизий. Пользуясь огромным превосходством в силах и средствах, союзные войска в 1945 г. провели ряд успешных операций (Маас-Рейнская, Рурская и др.) и к началу мая вышли на р. Эльбу и в западные районы Австрии и Чехословакии, где встретились с советскими войсками. Второй фронт сыграл известную роль в войне, однако далеко не столь большую, как пытается представить западная историография.
С. 568. ... вроде Адриана... - Правильно: Арриан (Arrianys) Флавий (95-175) — древнегреческий историк и писатель; автор семитомного сочинения «Анабасис Александра», важнейшего источника по истории походов Александра Македонского. В нем Арриан использовал труды соратников Александра: Птолемея Лагида, Ари- стобула, а также письма Александра Македонского.
... Птоломея... — Речь идет об основателе царской династии, правившей в эллинистичном Египте в 305-30 гг. до н. э., Птолемее I Сотере (Спасителе), который был одним из военачальников Александра Македонского. В 323 г. он получил Египет в управление, в 305 провозгласил себя царем. При нем стала вводиться практика наделения наемных воинов (македонян, греков, фракийцев и др.) участками земли (клерами), развернулось строительство Александрии, недалеко от Фив.
... недавно обнаруженного письма Нерхи... — Правильно: Неарх (Néarchos; умер ок. 312 до н. э.) — сорат¬


630
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ник Александра Македонского, правитель Ликии и Пам- филии, участник похода в Индию. В 325 г. до н. э. на обратном пути Александра из Индии командовал флотом, впервые совершившим плавание из Индии в Месопотамию. Его описание путешествия (перипл) не сохранилось; содержало сведения о природе и населении Индии, побережья Персидского залива; перипл Неарха широко использовался античными авторами Аррианом и Страбоном.
С. 568. ... не говоря уже о Плутархе... — Плутарх (Plùtarchos) (ок. 46 — ок. 127) — древнегреческий писатель, историк и философ-моралист; автор биографического цикла произведений «Параллельные жизнеописания», отражающих его структуру: в «параллель» каждому знаменитому греку подобран знаменитый римлянин (например, Александру Македонскому — Юлий Цезарь, Демосфену - Цицерон).
... Квинте Курции... — См. примеч. к стр. 627.
... как выразился Н.В. Гоголь, Александр Македонский великий человек... - Аллюзия на цитату из комедии Н.В. Гоголя «Ревизор» (1836).
... персидской империи Дария... — Персидская империя Дария III охватывала территории от Греции и Ливии до Индии. Государство было разделено на 20 военноадминистративных округов или сатрапий. Покоренные царства получали статус великих сатрапий; в их число входили Персия, Мидия, Сузиана, Сарды, Вавилония, Египет, Арахосия и Бактрия. В 334 г. Александр Македонский вторгся в пределы империи, в 331 г. после битвы при Гавгамелах персидская держава прекратила свое существование.
...Древняя Македония...- Древнее государство, расположенное на Балканском полуострове. В V веке при царях из династии Аргеадов происходило постепенное объединение Македонии. Формирование македонской монархии завершилось при царе Филиппе II, правившем в 359-336 гг. до н. э. Филипп II провёл реформы в области управления, финансов, военного дела и другие, что вело к ослаблению родовой знати и централизации государства. Сын Филиппа II Александр Македонский продолжил политику отца, разгромил в ходе восточных походов персидскую державу и образовал на завоеванных землях мировую империю.
... победы при Гарнике, Иссе, Гангамелле, Тире...— Правильно, Граник - река на северо-западе Малой Азии, здесь Александр Македонский одержал победу над персами. Исс - город на побережье Киликии, где в 333 г. до н. э. Македонский разбил Дария III и обеспечил тем самым господство над Малой Азией как основу для завоевания Сирии и Египта. Правильно, Гавгамелы — поселения на берегу реки Тигр, здесь Македонский в
331 г. до н. э. победил Дария III. Тир — финикийский город-государство на восточном побережье Средиземного моря, который Македонский завоевал в 332 г. до н. э.
...разгром ~ армий индийского царя Пора...— В 326 г. до н. э. Македонский одержал победу над индийским царем Пором у Гидаспа; после помилования Пор сделался верным вассалом Александра.
... носившей в древности название Согдианы. — См. примеч. к стр. 626.
... захватили ~ от 300. 000 до 400. 000 талантов. — Талант — самая крупная единица массы и денежно-счетная единица в Древней Греции; как единица массы заимствована в Передней Азии; в Аттике равнялась 26,2 кг. Из одного таланта чеканили 6 000 драхм.
С. 569.... послал матери своей, сварливой Олимпиаде. —Олимпиада считалась прекрасной, но гордой, деспотичной, мстительной и властолюбивой царицей, принесшей многих македонцев в жертву своим произволу и ненависти. По решению македонского войска была казнена.
С. 570.... женился на Статире, дочери персидского царя... — В 324 г. в Сузах Александр Македонский женился на Статире, старшей дочери персидского царя Дария III. После смерти мужа Роксана приказала убить свою соперницу.
С. 571.... при содействии маршала Пердикки... —
Пердикка (ок. 365-321 до н. э.) — телохранитель и полководец Александра Македонского; после смерти Александра регент Македонии в 323-321 гг. до н. э. Убит заговорщиками из числа своих военачальников во время похода против правителя Египта Птолемея I.
... вояка Касандр... — Правильно, Кассандр (ок. 355-298 до н. э.) — македонский полководец и государственный деятель; в 316 г. вместе с другими диадоха- ми воевал против Антигона I. По приказу Кассандра были убиты Олимпиада (316), Роксана (310) и Александр IV (310), мать, жена и сын Александра Македонского. По мирному договору между диадохами в 311 г. до н. э. Кассандр был признан правителем Македонии, а в 306 г. принял царский титул.
С. 576. ... марки с портретами Навои... — Навои (Алишер Навои) Низамаддин Мир Алишер (1441-1501), узбекский поэт, государственный деятель. В 1942 г. в честь 500-летия Навои в СССР была выпущена почтовая марка с его изображением.
С. 579.... Спитамена, вождя восставших бактри- анцев... — Спитамен — согдийский (или бактрийский) вельможа, проявивший незаурядный военный талант. В 329- 328 гг. до н. э. руководил восстанием среднеазиатских племен против Александра Македонского; был убит своими союзниками.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
631
С. 580.... бывший Лазаревский институт... — Лазаревский институт восточных языков был основан в Москве в 1815 г. как частное «Армянское Лазаревых училище» на средства богатой армянской семьи Лазарян. В 1827 г. получило официальное наименование института, и было передано в ведение Министерства народного просвещения. В институте преподавали армянский, персидский, турецкий и арабский языки. Декретом Совнаркома РСФСР в 1919 г. институт был преобразован в Переднеазиатский институт, ас 1921 г. стал Московским институтом востоковедения.
С. 583. ... качество лессовой стены... — Лесс — рыхлая горная порода, на которой формируются плодородные почвы.
С. 584.... предсказанием Юлия Цезаря... — Цезарь (Caesar) Гай Юлий (102 или 100-44 до н. э.), древнеримский государственный и политический деятель, полководец, писатель.
С. 586. ... есть великолепнейшая таратайка. —
Легкая двухколесная повозка.
С. 588. ... план Додоны в книге Ш. Диля «По Греции»... — Древнегреческий город в Эпире, один из древнейших религиозных центров Древней Греции, где находился Додонский оракул. В результате раскопок Додоны, проводившихся с 1870-х гг., были открыты хорошо сохранившийся театр на 18 тыс. мест, остатки акрополя, храма Зевса и помещений для паломников. План города впервые был опубликован в книге французского истори- ка-византиниста Шарля Диля (1859-1944) «По Греции. Археологические прогулки», изданной в 1913 г. в московском издательстве М. и С. Сабашниковых.
... Пропилеи? — от греч. Propylaion; парадный проход, проезд, образованный портиками и колоннадами, расположенными симметрично оси движения; характерны для архитектуры Древней Греции.
...Акрополь? — от греч. Akropolis; возвышенная и укрепленная часть древнегреческого города, так называемый верхний город (крепость).
Строения, предназначенные для Оракула... — Оракул у древних греков, римлян и народов Древнего Востока — предсказание, исходившее от божества. Точно так называлось место, где давалось предсказание. Македонские цари, к роду которых принадлежал Александр, вели свою родословную от Геракла — сына греческого бога Зевса и смертной женщины Алкмены, по материнской линии Александр считался прямым потомком Ахилла, героя легендарной троянской войны. В 331 г. до н. э. в оазисе Сива оракул Амона-Ра признал Александра Македонского сыном Зевса.
С. 589. ...Александрии Крайней... — Речь идет о Худжане, городе на севере Согдианы (во времена Россий¬
ской империи он назывался Ходжент). Он был заложен при династии Ахеменидов. Войска Александра Македонского, захватив город, укрепили и назвали Александрия Эсхата (т. е. Крайняя). Другое название города: Александрия на Танаиса (т. е. на Сыр-Дарье).
IV
Сокровища Александра Македонского
(с. 591-593).
Печатается по AM (ЛА), впервые.
Датируется 1943 г.
В ЛА хранится и другая машинописная копия этого варианта. Главные отличия одной редакции от другой этого извода состоят в том, что на титульном листе машинописной копии стоит дата 1943 г.; роману предпослан эпиграф: «И бысть егда поражаше Александр Македонский, сын Филиппа, иже изыде из страны Хеттием, порази и Дария царя перскаго и мидского, и воцарися вместо его первый в Элладе. И состави брани мнози, и одержа твердыни мнози, и уби цари земские. И пройде даже до краев земли и взя корысти многих языков, и умолча за земля пред ним, и возвысися и вознесеся сердце его. И со- бра силу крепко зело, и начальства над странами и языки, и мучительми, и быша ему в данники. И посем паде на ложе и позна яко умирает. (I кн. Маккавеев Библии)» (Ср.: 1 Макк. 1: 1-5). Само содержание первой главы свидетельствует об изменении подачи материала в романе. Завязка сюжета связана с предстоящей консультацией главных героев: филолога Карпа Марковича Чашникова и геолога Андрея Осиповича Солодухина на съемках фильма «Александр Македонский», а также с введением в повествование нового персонажа — доктора Кубарева, — которого Чашников поклялся «уничтожить».
С. 592. ...времен Праксителя и Фидия... — См.
примеч. к стр. 627.
V
<Сокровшца Александра Македонского>
(с. 593-598)
Печатается по AM (ЛА), впервые.
Датируется 1946-1948 гг.
Сохранился второй вариант Предисловия:
«Нахождение сокровищ — вопрос выросшей культуры, раньше не было ни таких технических возможностей (как применяется техника к поискам сокровищ?), ни столь высокого умственного прогресса, чтобы возникла мысль о поиске сокровищ[ах]. Никто даже и не знает о том, что именно здесь могли бы существовать сокровища А. Македонского. Все говорят или о сокровищах калмыков, или о сокровищах китайских.


632
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— А, какое дело казахам до сокровищ?
— Пробудилось национальное самосознание. Идет соперничество между казахским и русским учеными. Оба влюбились в одну и ту же женщину. Казах, в беседе с русским ученым в Москве, — сам не подозревая того, — натолкнул русского ученого на мысль о сокровищах А. Македонского (наскальные рисунки: великан с цепями в Текелли. Отсюда, волосатые, так называемые, «снежные» люди на границе Синьцзань. Изумительная картина — «девушка с пионом на скале»). Страдания казаха: приглашать ли русского на поиски? Поборол себя — пригласил. Мать — и дочь красавицы. (Жена атамана Анненкова? Сокровища атамана?). Дочь — красавица: [все] передает им все свои знания о сокровищах. Соперничество казаха и русского из-за красавицы. Казах оказывается ловчее в горах, а русский — ловчее в гипотезах и владеет большими знаниями; и им, друг без друга, не обойтись.
— Что такое дружба?
— А вот что. Казах мог бы не спасать русского от смерти, а русский — казаха [потому что в этом им нет нужды.] Однако, во вред своим научным работам, они спасают друг друга; а уж во вред своей любви — безусловно.
— Что же с девушкой? Кого же она любит?
— Сначала ей кажется, она любит казаха, затем, она полюбила русского. Она порывает с семьей и уезжает с экспедицией. В конце концов, она впадает в отчаяние: “что же она так легкомысленна? Москва — прельщает ее ученьем; Алма-Ата — славой при нахождении сокровищ. Ее знания — геолога. Почему она покинула свою работу? Знания геолога пригодились<”>.
— Устные рассказы возбуждают страсти. Вы, надеюсь, спрашиваете про любовь. Книги есть, но книги научные. Они возбуждают тоску по науке; поэтому-то все и стремятся из “деревни” в город. Все хотят учиться.
— Какого рода устные рассказы?
— О довольно примитивной любви. Это возбуждает негодование в чистых девушках, которые и создают свой любовный новый фольклор.
— Хотелось бы послушать эти рассказы.
— Это — трудно. Но можно попытаться. Кстати, я знаю одну рассказчицу. Но вы должны сами начать с рассказа о любви...
— Подвиги любви?
— Да. Расскажите о том, как вы сами совершаете подвиг любви к девушке. Ища сокровища А. Македонского...
— Чорт возьми, а вы угадали!
— Ну, еще бы! За каким же лешим лезть иначе в нашу глушь!..»
Единого текста этого варианта не существует, в наличии только разрозненные записи, свидетельствующие о поиске сюжета и героев. Так, герой Козлер Иван Карло¬
вич в одном из вариантов становится Куглером; и ему дана другая характерстика:
«КУГЛЕР, отец Кати, тот делает добро (в умеренных размерах, конечно) из вежливости. “Люди должны быть взаимно вежливы”. Эту максиму из парикмахерской он считал величайшей мудростью. И, кто знает, не был ли он прав? Где уж там до любви! Люди такие хамы. Люди должны быть умерены в своих желаниях. И стойки. “Не думайте, что коммунизм — это исполнение всех ваших неумеренных желаний: именно желаний, а не мечтаний”. Конечно, многим молодым людям это кажется ужасным, отвратительным. Но что поделаешь? Неумеренность желаний и есть гибель, даже в отношении государств. Даже и в отношении нашего государства, которое тоже бывало и бывает — с неумеренными желаниями. Лучше слыть пошлым, чем жестоким». Он чувствует (после прискорбного случая с Марком и Арсланом), что в моду входит добро. Он одобряет это и хочет быть вежливо добрым. “Но ведь [все] вы все раздадите. Я чувствую”. Он сознает, что его правильно сняли: “Я был чрезмерно сух. Я много поливал землю, но не поливал себя. Я засушил себя. Чем? Жена скончалась преждевременно. Женился на молодой, несчастной, которая [этом] браке со мной искала нежности, а я был сух. И с дочерью тоже. Теперь пожинаю плоды. Жена уходит. Это не к добру”. Арслан, по доброте своей, помог уйти его жене, не боясь даже потери Кати. Теперь он надеется, что Марк развлечет его.
Внутренняя драма только усиливается приездом Марка. Чего он был свидетелем? Что он знает такое, чего не знает никто или — немногие, двое, трое?..»
С. 593. ... приемникам Александра ~ «диадоха-
ми»... — Диадохи (от греч. преемник, наследник) — полководцы Александра Македонского, боровшиеся после его смерти (323 до н. э.) за верховную власть. Среди них выделялись Пердикка, Антипатр, Кратер, Евмен, Полисперхонт, Кассандр, Антигон I Одноглазый, Деметрий I Полиоркет, Лисимах, Селевк I Никатор, Птолемей Лаг. Следствием борьбы диадохов стал распад империи Александра и образование ряда эллинистических государств.
С. 598. ... в развалинах Александрии-дальней... —
См. примеч. к стр. 631.
VI
Сокровища Александра Македонского или Венера Черной горы
(с. 598-617).
Печатается по AM (ЛА), впервые.
Датируется 1951-1954 гг.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
633
Отрывок под заглавием «Змий (Одно из предисловий к фантастическим рассказам)» был опубликован: Переписка. С. 264-269.
Отрывок под заглавием «О современном романе» был опубликован: Переписка. С. 284-286.
Сохранился вариант текста вступления к роману:
«В 1952 г. я жил весной на берегу моря, в местечке Коктебель, в Крыму, возле Феодосии.
Попробую описать Коктебель.
Для тех, кто любит наблюдать перемену красок и игру света, Коктебель одно из прелестнейших мест Советского Союза. Гора Хамелеон, горы, море.
Местечко бедное. Оно богато солнцем и ветрами, которые дуют здесь непрерывно, днем — на море, вечером — в степь, которая хотя и прикрыта горами, но не очень щедро. Когда мы освоим силу ветра, Коктебель, может быть, будет силовой станцией для всего степного района Крыма. Но пока непрестанный, свистящий и воющий ветер на нервных людей действует угнетающе.
В Коктебель едут мужественные, отважные люди, не боящиеся непогоды.
Однажды я вздумал привезти сюда байдарку разборную. Моему сыну было 5 лет. Я хотел его покатать возле берега. Подул ветер, обычный, понес меня в открытое море. Я не боялся за себя, а за сына, — и радость <?> моя была неописуема.
Я прекратил плавание тотчас же, как только меня отнесло причудой ветра к пологому мысу.
Самое изумительное в Коктебеле — это Карадаг, остатки потухшего вулкана; впрочем, не стоит жалеть, что вулкан в основной массе своей упал в море. Это было бы совсем страшно, если б он остался. Центр Крыма сейчас — Ялта, Ливадия, Алупка, Алушта, тот пленительный край с мягким климатом, который мы все так любим и усердно загаживаем. А представьте, что высилась бы громада в 3-4 километра вышиной, очертания и весь характер Крыма, да и не только Крыма, приобрели бы совсем другое значение. Уберите вы с Кавказа Казбек, Эльбрус и еще пять-шесть подобных же вершин, и Кавказ, кто знает, приобретет более мирный вид, и история его стала бы более мирной, во всяком случае Прометея не к чему было бы приковывать, а отсюда человечество не имело, М.6., огня, что не так плохо, если говорить об огне хотя бы артиллерийском.
На много дум наведет вас Карадаг, а мыслить едва ли не лучшее из удовольствий, которые мы получаем с вами.
М. Волошин любил называть эти места Киммерией. Он утверждал, что именно у скал Карадага претерпел многие приключения Одиссей, что на холмах, против бывшей электрической станции, через ручей, рядом с горой, где ломают и поныне строительный темно-коричне¬
вый камень, откуда часто доносятся взрывы и где постоянно снуют грузовики, — находился греческий акрополь. Раскопки уже доказали теперь, что это — Храм. Была мода на славянское, Почему-то считали что чем древнее культура; тем, видимо, и народ умнее. Из стариков редко кто талантлив так же, как он был талантлив в молодости. Греки, византийцы, скифы, генуэзцы, татары, русские, немцы, опять русские и теперь украинцы, — народу здесь перебывало, немало, хотя, если вдуматься, Крым и не велик и не может похвастаться минеральными богатствами. Говорят, он был житницей зерна во времена Византии. В те времена Крым доставлял хлеб Византии, как и Египет. И стены Константинополя, говорят, построены на том же цементе, который добывался недавно на Зеленой горе. Сейчас эти разработки заброшены, цемент возили в Новороссийск, теперь нашли его ближе.
Если вы решили твердо прочесть прилагаемый роман, то вам необходимо запомнить все, что я написал о Карадаге.
Описание заняло довольно много места. Я его сократил насколько мог. Любовь — дело навязчивое. Человек может без конца говорить о любимом предмете, хотя о нем достаточно было сказать три строчки.
Я в дальнейшем, буду краток, хотя, быть может, я буду рассказывать наиболее интересное. Я забыл сказать, что собираю цветные камни.
В поисках камней я забрел в курган, вернее в том, что он него осталось после раскопок.
Меня потряс запах скифских благовоний, сохранившийся в кургане, омываемом как дождями, так и подземными водами.
Не прямой ли это путеводитель к сокровищам? — Подумал я...».
Среди бумаг ЛА сохранился план первых трех глав романа: «В первой главе доказывается, что жизнь не так проста, и не так безоблачна, как это кажется на первый взгляд. Если уж у мирных и ясных берегов Черного моря, в мирный и ясный день, возможно г/видеть так[их]ое стран[ых]ое чудовище, то что же можно увидеть — когда мы опустимся в глубины — до сих пор мало изведанные — человеческого духа?
Глава вторая начинается описанием характера и [описания] жизни искусствоведа. Из этого описания видно, что Искусствовед, бесспорный знаток греческого искусства, но также любящий и современное искусство, совершенно не подготовлен к той роли, которую ему суждено разыграть в этом романе.
Глава третья — описывает ночь в песках Ферганы, голодная степь, спасение невесты и нахождение пещеры, где хранились Сокровища А.М. — Город, открытый по выпавшей росе. Очертания Акрополя и т. д. Здесь искус¬


634
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ствовед находит доказательства того, что сокровища есть. Ему б надо искать их, а он влюбляется и едет в Крым, вслед за красавицей».
С. 599.... Мыс Хамелеон... — Мыс получил свое название от способности менять свой цвет в зависимости от времени суток; отделяет Тихую бухту от бухты Коктебель на Черном море.
... в Мертвую Бухту... — См. примеч. к стр. 341.
... налетели немцы на Москву... — Первый налет фашистской авиации на Москву был 21 июля в 22.17 по московскому времени. Около 250 тяжелых бомбардировщиков эскадрильи «Легион Кондор» пытались прорваться к столице; налет продолжался пять с половиной часов. Советскими противовоздушными силами было сбито 22 вражеских самолета.
... могила поэта М. Волошина... — Волошин Максимилиан Александрович (1877-1932) — поэт, переводчик, художник-акварелист. Могила поэта находится на холме Кучук-Енишер, с которого открывается вид на Коктебельскую бухту.
... видел здесь А. Белого, В. Брюсова... — Белый Андрей (наст. фам. и имя Бугаев Борис Николаевич; 1880-1934) — писатель; Брюсов Валерий Яковлевич (1873-1924) - поэт.
Здесь в 1917году жил <...> М. Горький. — Максим Горький жил в Крыму в период подготовки воспоминаний Шаляпина.
... поднимался на Карадаг... — См. примеч. к стр. 341.
С. 600.... в лессе. — См. примеч. к стр. 631.
... Ч[о]ертов Палец... — См. примеч. к стр. 342.
С. 601.... к Сердоликовой Бухте... — Речь идет о Южной Сердоликовой бухте, которая отделяется Плой- чатым мысом в районе Черного моря около Ливадии; считается самой красивой на всем Карадаге.
... М. Волошин любил называть эти места Киме- рией. — Правильно: Киммерия — территории Северного Причерноморья эпохи железа.
... стены Константинополя ~ на том же цементе... — См. примеч. к стр. 322.
С. 603.... Л.И. Толстая, вдова писателя А.Н. Толстого... — Толстая (урожд. Крестинская) Людмила Ильинична (1906-1982) — вдова писателя Алексея Николаевича Толстого (1883-1945).
... пошла к вдове поэта Волошина... — Волошина Мария Степановна (1887-1976) - вторая жена М.А. Волошина.
... Я. Габричевская, жена искусствоведа Габричевского... — Габричевская Наталья Алексеевна (1901— 1970) — супруга историка и теоретика пластических
искусств Габричевского Александра Георгиевича (1891— 1968).
... «могилы Юнга»... — См. примеч. к стр. 343.
Моя жена ходила... — Иванова (урожд. Каширина) Тамара Владимировна (1900-1995) — переводчица, жена Вс.В. Иванова.
С. 605.... мрамор с острова П<арос>... — Парос — один из Кикладских островов Греции; известен добычей паросского мрамора, из которого изваяны великие статуи Эллады.
С. 606. В Монголии <...> буддизм искажен... —
Официальная религия Монголии буддизм (до 96% населения), исламсуннитского толка преобладает в юго-западных районах страны.
С. 608 ... Овидий пострадал от пули; Пушкин тоже. — В рассуждения автора вкралась неточность: Овидий (Ovidius) Публий Овидий Назон (43 до н. э. — ок. 18 н. э.) — римский поэт. В конце 8 г. н. э. был сослан императором Августом в г. Томы (ныне порт Констанца в Румынии), где и умер. Александр Сергеевич Пушкин был ранен в живот 27 января (8 февраля) 1837 г. французским эмигрантом Ж. Дантесом, стоически перенося в течение двух суток тяжелейшие мучения, умер 29 января (10 февраля) 1837 г. Похоронен в Святогорском монастыре (ныне поселок Пушкинские Горы Псковской области).
повторением «Восстания ангелов». — Роман А.Франса (см. примеч. к стр. 513); на русском языке был издан в 1918 г.
С. 609.... Атомная бомба значительно усовершенствовала физику, создав великих физиков. — В августе 1945 американцы провели испытание атомной бомбы, сбросив две бомбы с тротиловым эквивалентом на японские города Хиросима (6 августа) и Нагасаки (9 августа 1945 г.). Использование атомной бомбы в данном случае не было вызвано военной необходимостью; правящие круги Америки, спекулируя на временной монополии США в области ядерного оружия, пытались использовать его для устрашения свободолюбивых народов. Однако атомные «секреты» уже в 1947 г. были раскрыты советскими учеными во главе с академиком Игорем Васильевичем Курчатовым (1902-1960), а в августе 1949 г. в СССР произведен экспериментальный взрыв атомного устройства.
... «Разбуженные боги», кажется, таку Мережковского? — Речь идет о романе «Воскресшие боги», второй части трилогии «Христос и Антихрист» Мережковского Дмитрия Сергеевича (1865-1941).
... Юлиан верил в богов... — Юлиане (Julianus) Флавий Клавдий (331-363) — византийский император, известен как Юлиан Отступник, открыто объявивший себя сторонником языческой религии, реформировав ее на базе неоплатонизма.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
635
С. 609. Прочтите «Метаморфозы»... — Речь идет о поэме Овидия «Метаморфозы», которая содержит около 250 мифологических и фольклорных сказаний о превращениях людей в животных, растения, созвездия и даже в камни.
С. 612. ... гениальной интуицией, которая не хуже, а лучше Шлимановской... — Шлиман (Schliemann) Генрих (1822-1890) — немецкий археолог, благодаря своей интуиции нашел местонахождение Трои.
С. 615.... амозонок того греческого батальона... — Амазонская рота была сформирована в марте-апреле 1787 г. по распоряжению князя Потемкина-Таврического для встречи императрицы Екатерины II во время ее путешествия из Петербурга в Крым, которое длилось с января по май 1787 г. Конный отряд вооруженных амазонок состоял из ста благородных жен и дочерей Балаклавских греков, которым командовала жена офицера Балаклавского греческого батальона Елена Ивановна Сарандова (1754-1848).
«Ампир» — от фр. Empire — империя; стиль позднего классицизма в искусстве; возник во Франции в период правления Наполеона I.
VII
«САМ»
(с. 617-621).
Печатается по А (,ЛА), впервые.
Датируется 1960 г., по содержанию.
С. 618. ... в горах Кара-Тау... — Горы на Мангыш- лакском полуострове в Гурьевской области Казахстана.
С. 619.... русский Шлиман. — См. примеч. выше.
С. 620. ... Врачи-отравители... — Речь идет об уголовном деле, возбужденном против группы врачей, обвиненных в убийстве ряда советских партийных работников. Было взято в производство в 1948 г. после смерти А.А. Жданова; кампания закончилась в 1953 г. в связи со смертью И.В. Сталина. После этого все обвиняемые были освобождены от преследования.
VIII
«Сокровища Александра Македонского»
(с. 621-623).
Печатается по AM (.ЛА), впервые.
Датируется 1962 г.
С. 621. Самарканд — древнее название города Ма- раканда, располагавшегося на территории государства Согдиана.
С. 622. ... высокой культуры в Согдиане... — Искусство древнего Согдиана мало изучено; об архитекту¬
ре некоторое представление дают сырцовые постройки и фортификационные сооружения городища Афрасиаба (2-я половина 1-го тыс. до н. э. — первые века н. э.), Кы- зыл-Кыра и Тали-Барзу (первые века н. э.). Изобразительное искусство ярче всего представлено мелкой терракотовой пластикой (III—I вв. до н. э.).
С. 622. Папирус — как материал для письма был изобретен в Древнем Египте примерно в начале 3-го тыс. до н. э. Для изготовления писчего материала стебли травянистого растения папирус разрезали на узкие продольные полосы и накладывали их краями одна на другую. На полученный таким образом слой накладывали другой слой, полосы которого располагались поперечно полосам первого, оба слоя сильно сдавливали, а затем высушивали. Склеив несколько листов, получали свиток. Папирус имел белый или почти белый цвет, но со временем темнел и терял эластичность, становясь хрупким и ломким. С VIII века папирус стала вытеснять бумага, изобретенная в Китае.
... две копии на пергаменте... — Пергамент — вид недубленой кожи, представляющей собой золенное или обеззоленное и высушенное голье. Волокна в пергаменте склеивались в бесструктурную рогообразную массу, часто прозрачную. Свое название пергамент получил от города Пергам в Малой Азии, где находилось основанное ок. 180 г. до н. э. производство пергамента, который применялся как основной материал для письма, а также для изготовления колчанов и щитов. До изобретения книгопечатания на пергаменте были написаны основные письменные памятники средневековой Европы и России.
IX
Сокровища Александра Македонского. Рассказ
(с. 625-626).
Печатается по AM (ЛА), впервые.
Датируется 1962-1963 гг.
С. 624. ... «Казаки»... — Повесть Л.Н. Толстого (1863).
... героя Голсуорси «Остров фарисеев»... — Голсу- орси (Galsworthy) Джон (1867-1933), английский писатель; автор романа «Остров фарисеев» (1904), положившего начало серии социально-бытовых романов: «Усадьба» (1907), «Братство» (1909), «Патриций» (1911), «Фриленды» (1915).
... как Нехлюдов в «Воскресении»... — Герой романа Л.Н. Толстого (1889-1899).
... не времена Катюши Масловой... — Героиня романа Л.Н. Толстого «Воскресение» (1889-1899).


ГЕНЕРАЛИССИМУС
Неоконченный рассказ
Вступительная статья, подготовка текста и примечания Л.В. Суматошной
Впервые рассказ «Генералиссимус» был опубликован в 1998 г. Е.А. Папковой1. По этой публикации текст воспроизведен в журнале «Дружба народов»2. Целью первой публикации была реконструкция текста неизвестного произведения для читателя. Отметим, что Всеволод Иванов разрешал жене Т.В. Ивановой редактировать его произведения, лишь бы они были напечатаны. Для облегчения читательского восприятия в первой публикации рассказа «Генералиссимус» в ряде случаев было допущено редакторское вмешательство в текст, контаминация текста черновых и беловых автографов, сокращения, выборки и т. п.
Цель настоящей публикации иная. Восстановить целостный текст недописанного рассказа не представляется возможным. Поэтому после проведения текстологического анализа и классификации архивных материалов сделан отбор фрагментов для публикации с учетом последней авторской воли.
Сюжет рассказа «Генералиссимус» возник в 1956 году. На первом этапе разработки замысла рассказ в творческом сознании писателя существовал под заглавием «Светлейший».
Папка с подписью «Генералиссимус», хранящаяся в ЛА, содержит черновые и беловые автографы, рукописные копии (Иванов писал черновики, используя копировальную бумагу, чтобы, работая над текстом в дальнейшем, иметь исходный вариант), авторизованные машинописи и машинописные копии различного происхождения: одни выполнены самим писателем, другие имеют более позднее происхождение.
Это крайне разнородный материал: несколько вариантов плана, список действующих лиц с авторскими характеристиками, выписки из книг (книги Д.Н. Бантыш-Ка- менского, словаря В.И. Даля и других источ¬
ников) — с комментариями, множество набросков сцен, диалогов, пейзажей, попутные размышления автора о развитии сюжета, мотивах поступков персонажей, несколько вариантов начальных страниц первой главы.
Часть автографов разложена по папкам («Березов», «Дорога», «Москва», «Кремль») в соответствии с планом рассказа.
Анализ рукописей позволил рассортировать их на несколько «слоев», соответствующих основным этапам работы:
1 этап. Наброски 1956 г., которые можно отличить от последующих вариантов, во-первых, по заглавию «Светлейший», написанному рукой автора на ряде автографов; во-вторых, по особенностям бумаги и более крупному почерку; в-третьих, по тому, что герой, впоследствии доктор Гасанов, именуется здесь как N.
На одном из листов с набросками «Светлейшего» проставлена дата: «II/II 56» (И? февраля? ноября?). Здесь же чернилами, более мелким почерком, Вс. Иванов сделал приписку: «Тогдашние настроения? (1962)». В начале этого года, как свидетельствуют дневники писателя, он извлек наброски «Светлейшего» из архива и решил дописать рассказ, с тем чтобы включить его в состав сборника фантастических рассказов. 31 января 1962 г. рассказ упоминается в дневниковой записи: «Сортировал заметки к “Вулкану”, сделанные в Н.Ореанде. Сборник моих рассказов должен быть любопытным. Надо включить туда “Светлейшего”»3.
2 этап представлен многочисленными карандашными набросками. Сделанные на больших блокнотных листах заметки и наброски часто относились к разным частям рассказа, были сюжетно и логически не связаны друг с другом. Затем листы разрезались, вырезки сортировались и переписывались набело, возможно, неоднократно.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
637
Именно этот этап работы зафиксирован в дневниковых записях от 13,14 февраля: «Писал заметки к “Генералиссимусу”»; 17 февраля: «Писал наброски — “Генералиссимус”...»4
В ЛА хранится целый блок неразрезанных листов с карандашными набросками. Один из них датирован автором 24 февраля 1962 г., значит, дневниковая запись от 23 февраля: «Сидел дома, читал и писал “Генералиссимуса”...»5, как и предшествующие, относится к описываемому этапу работы.
Среди этих черновых набросков — выписки из книги Д.Н. Бантыш-Каменского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» (СПб., 1840), которые тоже можно датировать благодаря дневниковой записи от 21, 22 февраля: «...делал записи об “Эдесской святыне” и “Светлейшем”. Сегодня читал П. Каменского <прав.: Д. — Л.С> — биографию А.Д. Меншикова. — Лицо!»6
В замыслах было намечено несколько сюжетных линий: просьба жены доктора «законсервировать» ее для науки будущего, чтобы, во-первых, подтвердить открытие доктора, во- вторых, избежать репрессий в настоящем; сюжетная линия Липата и штурвального Никитенко, связанная со спекуляцией, невинной жертвой которой становится доктор. Делая наброски этих сюжетных линий, писатель приходит к выводу, что многое здесь придется сокращать. 28 февраля он отмечает в дневнике: «Писал “Генералиссимус” — что-то много получается, растянуто: надо сокращать»7.
Ряд черновых набросков связан с разработкой образа полковника Порскуна — гротескно-сатирической, но роковой для героев фигуры. Судя по одному из последних упоминаний «Генералиссимуса» в дневнике (запись от 12 марта), этим наброскам предстояло пройти последующие этапы творческой работы: «Писал и радовался, что полк<ов- ник> Порскун вышел, как живой в “Генералиссимусе”, может быть, и не живой, но, пусть, так кажется. <...> Все идет — т. е. “Г<енералиссимус>” — хорошо!»8
3 	этап. Карандашные наброски Вс. Иванов набело переписывал чернилами на листах картона, затем разрезал их на отдельные, удобные для работы карточки. Все они разложены по четырем папкам в соответствии с планом рассказа: «Березов», «Дорога», «Мо¬
сква», «Кремль». Большая часть таких беловых автографов имеет один или несколько черновых карандашных набросков. К описываемому этапу работы относятся следующие дневниковые записи:
1 марта: «Переписывал “Генералиссимус”. Хлопот, словно роман!»
3 марта: «Конец переписки “Генералиссимуса”»;
4 марта: «План “Генералиссимуса”: любопытно, что будет?»;
5 марта: «Окончил черновики “Генералиссимуса” — завтра начну переписывать, что не трудно, т. к. черновики подробные и в них много всего, — боюсь не перегнуто ли?»9
Один из пяти сохранившихся в ЛА набросков плана рассказа написан чернилами на картоне, что позволяет его считать окончательным вариантом плана и соотносить с дневниковой записью от 4 марта. Завершив переписку черновиков, Вс. Иванов приступил к завершающему этапу работы.
4 	этап. Опираясь на «подробные черновики» (т. е. карточки, рассортированные по папкам), Вс. Иванов писал текст от руки или на пишущей машинке, с тем чтобы либо отложить вариант, либо, выполнив правку, перепечатать его. Четвертый этап прошли только первые страницы рассказа. В дневнике появляются записи:
6 марта: «Днем дописывал “Генералиссимуса”...»;
7 марта: «Завтра сажусь переписывать “Генералиссимуса”, как всегда с трудом выходят первые строки»;
9 марта: «Начал перепечатывать “Генералиссимуса”. Большая боязнь — не растянуть: есть уже 4 страницы, начало, самое главное. Очень доволен!»;
10 марта: «Писал “Генералиссимуса” все первые страницы»;
И марта: «Вечером писал “Генералиссимуса”»10.
Сын писателя М.В.Иванов свидетельствовал, что завершая какой-либо этап работы и будучи довольным полученным результатом, Вс. Иванов перепечатывал текст, используя красную ленту пишущей машинки. В ЛА сохранилась красная машинопись (далее используется этот термин) четырех первых страниц рассказа, о которых, по-видимому,


638
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
идет речь в дневниковой записи от 9 марта, и вторая красная машинопись — с авторской правкой и вклейками, выполненными, вероятно, на следующий день. Этот фрагмент текста неоконченного рассказа, предположительно, и выражает последнюю волю автора.
13 и 14 марта в дневнике появляются записи о болезни, которая прервала успешную работу над рассказом. В апреле, после болезни, Вс. Иванов записывает: «...сегодня, 3 апреля, совсем весна <...> А рассказ “Генералиссимус” так и не успел перепечатать! Был жестокий грипп, лежал почти месяц в апатии...»11
Судя по этим записям, Иванов собирался печатать текст рассказа, уже хорошо продуманный в деталях, опираясь на подробные черновики. Так, полковник Порскун существовал как завершенный персонаж в авторском сознании, но не обрел воплощения в окончательном тексте.
Вяч.Вс. Иванов писал в предисловии к рассказу: «Основной сюжет этого произведения (как и других фантастических рассказов) автор еще в процессе работы рассказывал друзьям. К.Г. Паустовский высоко ценил этот устный рассказ Вс. Иванова и не раз пересказывал его. Таким образом еще не дописанный рассказ вошел в неофициальную устную литературу послесталинского времени»12. Одним из подтверждений этой необычной судьбы «Генералиссимуса» является фрагмент воспоминаний Давида Самойлова: «Умение дарить осмысленно есть часть таланта и потому глубоко свойственно было Всеволоду Иванову. Он и мне однажды подарил небольшую гравюрку, она оказалась старинной и редкой. Я написал о Меншикове и прочитал ему. Тогда он и достал эту гравюрку <...> Там изображен был гравером XVIII века Менши- ков в Березове — дальний прообраз суриков- ской картины. Сам Всеволод Вячеславович Меншиковым интересовался и написал о нем рассказ фантастический и лукавый»13.
На этом важном этапе фиксации выношенного замысла работа была прервана болезнью. В дальнейшем обстоятельства не позволили автору вновь с такой глубиной и интенсивностью погрузиться в работу.
Однако замысел не был тогда окончательно оставлен и забыт автором. В ЛА сохранил¬
ся автограф, датированный автором 1963 г. (на листе формата А-3, сложенном пополам в виде папки), в него вложен другой автограф и детский рисунок, также датированный рукой Вс. Иванова: «22/11-63». Таким образом, время работы над рассказом: февраль 1956 — февраль 1963 гг.
Одной из причин того, что рассказ не был дописан, по-видимому, следует считать многочисленные разочарования, связанные с попытками опубликовать новые повести и рассказы. Писатель неоднократно сталкивался с тем, что охотно печатают только его уже изданные, известные произведения. Многое из ранее не опубликованного безжалостно выбрасывалось из сборников и не принималось к печати. В самом начале работы над «Генералиссимусом» он записывал в дневнике: «Старые можно, а новые — сомнительно. Отвратительно, утомительно, и, если есть у меня талант, подло! Я устал»14. Он, по словам Вяч.Вс. Иванова, «постепенно в последнее десятилетие своей жизни перестает доделывать начатое и часто ограничивается записью сюжета и отдельных фрагментов»15.
Отобранные для публикации фрагменты сгруппированы в три раздела:
I. первые страницы рассказа в их окончательной редакции и несколько предварительных вариантов начала рассказа, расположенные в обратной хронологической последовательности;
II. наброски последующих глав, разложенные писателем по папкам в соответствии с планом рассказа;
III. варианты плана рассказа; списки действующих лиц с авторскими характеристиками; предварительные черновые наброски. В конце этого раздела приведены первые черновые наброски к замыслу 1956 г. «Светлейший».
Расположение материала по разделам и внутри них продиктовано
1) степенью «готовности» текста;
2) планом рассказа, в его окончательном и предварительных вариантах (общая направленность сюжета не изменялась в ходе работы);
3) распределением материала по папкам (во II разделе и начале Ш-го);
4) признаками незавершенности текста (не связанные между собой фразы и эпизоды;


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
639
грамматически несогласованные или недопи- санные словосочетания; буквы в начале абзацев, превращающие их в пункты плана или тезисы; вопросы и размышления о ходе событий и возможных мотивах поведения персонажей и т. п.); автографы, имеющие эти признаки, печатаются в III разделе.
Таким образом, читатель получает возможность воспринять в общих чертах замысел Вс. Иванова и проникнуть в его творческую лабораторию.
Нумерация фрагментов предложена публикатором и призвана облегчить пользование примечаниями.
Примечания
1 Неоконченный рассказ Вс. Иванова «Генералиссимус» / Публ. Е.А. Пайковой // Русская литература. 1998. № 1. С. 146-170.
2 Дружба народов. 2001. № 3. С. 85-104.
3 Дневники. С. 411.
4 Там же. С. 412-413.
5 Там же. С. 141.
6 Там же. С. 414.
7 Там же. С. 415.
8 Там же. С. 417.
9 Там же. С. 415-416.
10 Там же. С. 416-417.
11 Там же. С. 417.
12 Дружба народов. 2001. № 3. С. 85.
13 Самойлов Д. Памятные записки. М.: Международные отношения, 1995. С. 393.
14 Дневники. С. 413.
15 Дружба народов. 2001. № 3. С. 85.


640
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
<I>
<1>
ГЕНЕРАЛИССИМУС
Рассказ
Глава первая. — Люты коренья.
Февраль вышел снежным. Березовцев снегами не удивишь, однако и они охали. Трудно стало подвозить дрова, сено, продовольствие, которого требовалось много: война, в городок эвакуировали лазареты и даже отделение киевской клиники.
В средине марта, в дни «авсеня», — древнее определение начала весны, до сих пор здесь не забытое, — точно подтверждая предание, что и в Сибири весна в марте бывает, начались теплые дни. Подул полуденный ветер, «авсенюха», потекло с крыш, и весна, точно боясь, что не успеет, стала днем и ночью точить снега. К концу марта, — что уже совсем необычайно, — хлынули дожди, земля обнажилась, налились до краев реки, лед затрещал, и ветра, точно в беспамятстве, пели отходную зиме.
И, увеличивая беспокойство, с юга доносилось мягкое, но глубокое погрохатывание, сопровождаемое легкими, еле уловимыми толчками. Говорили, что от гор, — где-то там ведут дорогу, но горы ведь не близко? Толчки сопровождались светом на горизонте, впрочем, зданий они не колебали и работе не мешали.
А работа у [него] доктора была жгучая, увлекательная.
Он работал старшим хирургом в большом лазарете с сотнею больных и считался специалистом по переливанию крови, крупным. Он вел записи, и все верили, что он напишет хороший труд по хирургии времен войны Отечественной, вообще к нему относились хорошо и много ждали от него в науке, в медицине. Он собирался на преподавательскую работу после войны, да и войне близился конец: наши войска стояли на Одере в те дни уже.
К полуночи его охватывала приятно-тревожная усталость. Дойдя до дивана и поспешно раздевшись, он плюхался с мыслью: уснуть немедленно! Да, немедленно, чтоб на другой день рука была крепка и мысль ясна. От крепости руки его, от ясности его разума зависит каждый день <жизнь> трех или пяти больных.
В сущности, ему некогда было обращать внимание на снега или дожди или на погрохатывание с юга, сопровождавшееся по темным вечерам какими-то светло-сиреневыми вспышками на горизонте. И он не обратил бы внимания, если б не помощники, а затем и он сам, не заметили, что во время усиленного по- грохатывания и вспышек спорилась работа, операции проходили более удачно, больные явно лучше их переносили. Даже это, в какой- то еще не вполне уловимой степени влияло и на скорейшее их выздоровление. На душе было как-то легко и нежно. Многое ожидалось в такие минуты. Впрочем, доктор Гасанов относился ко всему этому достаточно скептически и больше всего боялся, чтоб не узнал об этом сторож Липат. Липат, по слухам, ворожил, предсказывал и едва ли не лечил травами. Все это требовало проверки. «И надо б заняться, да некогда — думаешь, как бы от операционного, после обхода, до постели добраться, а тут с ним возись? В конце концов обязанности свои сторожа и истопника он выполняет хорошо, а — болтает, так и пусть болтает!» — думал доктор. Липат пел на клиросе, называя себя «овчар, агнец непорочный», — и это тоже не нравилось доктору. Но вместе с тем Липат страстно ненавидел фашизм, войну считал глубоко справедливой и нужной — «внуков и сынов ушло семеро, двух уже Бог взял, и сколько их вернется, Миколе-угодни- ку, поди, только известно», — а, пусть его!
[Гасанов, плохо спавший ночь, поднялся до рассвета и вышел на крыльцо домика, где было общежитие врачей. Возле высокого сугроба он разглядел Липата, представительного, в длинном тулупе и высокой ушастой шапке, отороченной пушистым мехом. Он курил и глядел на горизонт, наполненный алым и струящимся золотым светом. На юге начало почасту ухать, отдаваясь в ноги мягкими, волнистыми толчками. И хотя всю ночь не спалось, потянуло к работе. «Нет, это не спроста, — подумал доктор, — надо бы запросить, а как запросишь: поди, военная тайна?»
— Опять плохо отдыхали, Михей Кири- лыч, — спросил Липат.]
* * *
Словно его толкнуло что. Гасанов сел на топчане, свесил ноги. Светало. Привыкший


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
641
глаз видел нити проводов на стене, фанерный столик, покрытый старой газетой, и чайник на нем, грязный стакан рядом с чайником, — всю нехитрую обстановку скромной, даже, пожалуй, бедной комнаты его. Да и то сказать — барак! Натянув бурки и накинув полушубок, скользя по мокрым половицам, он вышел на крыльцо. Возле высокого сугроба он разглядел Липата, представительного, в длинном тулупе и высокой ушастой шапке, отороченной пушистым мехом. Липат ходил по старинке с деревянной колотушкой, хотя помимо его лазарет и клинику сторожило [много] несколько инвалидов с берданками. Липат курил и глядел на горизонт, наполненный алым и струящимся золотистым светом. На юге опять почасту ухало, отдаваясь в ноги мягкими волнистыми толчками. И хотя ночь спалось плохо, опять потянуло к работе.
— Плохо, ты вот не явился, а я заснуть не мог, — полушутя, полусерьезно ответил Гасанов: когда ночью, после работы, Липат заходил к нему на часок покалякать, доктору казалось, что он засыпает легче и спит непробудно. — Что ж ты? Иль, дела?
— Дела не дела, а и не безделье. Вишь, как плывет. Убираю после природы-то. Ну, глядишь, и подвертываются под руку люты коренья.
Липат не гнушаясь слов современных, любил и понимал старинные. «Авсень», начало весны, доктор узнал от него. Липат разъяснил, что в этот день полагалось раньше осыпать хозяев житом, приговаривая добрые пожелания, полагалось вечером гадать, а к обеду непременно — свиную голову. «Свинья — хоть и пища, а характером — пакость, ее есть полезно». И он добавлял: «Ну, да это понятие отходит. До войны еще водилось, а теперь, когда девяносто процентов больных да раненых, ни тебе жита, ни тебе свиной головы, ни тебе гаданий». Доктор шутил: «Гада- нья-то при тебе, поди?» Липат отшучивался: «Мне что гадать? Мое своеручное писание оканчивается».
— Какие ж такие лютые коренья подворачиваются, Липат?
— Да, разные, Михей Кирилыч, — ответил Липат уклончиво. — Эко на полдне-то полыхает! К ветру, поди.
— Ну, а все-таки, какие коренья?
Липат помолчав, видимо думая — говорить или нет, и так как получалось, что лучше сказать, он проговорил решительно:
— Разрешите доложить все, товарищ старший хирург?
— Разумеется, все.
— У нас это случалось и прежде. Вымывает мертвые тела — в размыв, особенно если прямые воды, сразу значит. Мертвец ведь у нас тут не гниет: всюду вечная мерзлота. Городок хоть маленький, ну и накопилось. Мы в гроба не заглядываем, просто перекапываем; иногда попа пригласим, если колода старинная — раньше ведь попов было мало, хоронили и без отпеваний. Ну и отпоем, чтоб не поднялся. Так вот, Михей Кирилыч, вышел я ночью, а ночь месячная, на обрывчик. Ухнуло, обвалилось. От бани недалеко, как бы не повредило, думаю, баню. Смотрю: вода крутит комище, а над комом торчит из обрыва колода, того гляди упадет. Месяц, он ведь светом врет, многое померещиться может: мне и показалось, что крышка колоды сдвинута. А колода большая, медными полосами обита, старинная, из кедрового лесу. Это только самым почтенным [людям] ставили: кедр-то был из священной рощи, где остяки богам молились. Спустился. Верно, сдвинута колода. Я это зажигалочку чирк, наклонился. Покойничек-то хоть льдом покрыт, но видно — почтенный, рослый, халат, и сбоку шпага: поди, городничий, а то и воевода. Главное, что лицом — будто его только что положили. Я вот из-за лица- то и пришел в смущение, Михей Кирилыч. Очень уж властное. А у нас — горожанин — дурак, он даже и мертвой власти боится. Раз обручи лопнули, колода сдвинулась, будут переносить, непременно посмотрят. И пойдут толки, песни: «Липат своего деда-колдуна выкопал!», тьфу.
«Странного нет ничего, — думал тем временем доктор, напряженно слушая Липата, — вечная мерзлота, понятно. Но, с другой стороны, и странно: что это за властная фигура, что это за воевода?»
— Так как же, Михей Кирилыч, посмотрите?
— Разумеется, разумеется. И узнай, пожалуйста, нет ли на городском кладбище запасных могил: надо его перенести туда немедленно.


642
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Могилы есть, как не быть: мор заметный.
Они прошли мимо склада медикаментов и аптеки, в которой горел свет. В окно было видно, как дежурный фармацевт Катя Гусева, склонившись над толстым томом «Тихого Дона», дремала, заложив пальцем страницу. Она была миловидна и заметно кокетничала с доктором. «Как все-таки тепло! — подумал доктор. — Окно совершенно оттаяло». Ему хотелось постучать пальцем, но, вспомнив про кедровую колоду, он ускорил шаги.
За аптекой шли бараки, в которых жила охрана, и за бараками начиналась тропинка к откосу. Дощатый забор здесь давно упал, и откос так подмыло, что края откоса доски еле- еле доставали. Обозначилась тропинка, по которой охрана носила к себе воду, и в трех или пяти шагах от откоса виднелась темная, вся залитая солнцем колода. Между краями колоды была щель, величиною в ладонь. Доктор заглянул, и, хотя он немало видел мертвецов на своем веку и привык к ним, ему стало страшно.
Сторож Липат не знал, конечно, кого он обнаружил в кедровой колоде. Да и доктор сразу не мог [догадаться] поверить. Некоторое время спустя, приглядевшись, он обнаружил, что справа, вдоль бока, лежит короткая шпага в серебряных ножнах и на витой рукоятке, славянской вязью — «Другу Меншикову. Петр. Полтавская баталия».
<Варианты начала рассказа>
<2>
Глава первая — Люты коренья
Едва лишь возник слух, что в кедровой колоде с медными обручами открылся о н, сразу же его прозвали «тухло». Усердно скрывалось его имя и вообще случай его появления, однако, то сильно, то мягко, как туше музыки, вокруг его звучало, никогда не исчезая: «тухло!» Привезли его в Москву, — тут прибавилось лишь название сибирского городка, где его обнаружили: «бере- зовское тухло».
По мнению лиц, которым пристало сооружать обобщени<я>, <это прозвище выража- ло> отношение к истории вообще. Увеличивающееся количество свидетелей, де, — равно как и множество книг, — не делает историю
достовернее. Подобных «мыслителей» следует карать! Тут мы ничего не ответим, только скажем, — так-то оно так, но помимо широких обобщений, был ведь факт его существования?
Правда, видеть его мало кто видел, но слух о н е м был такой убедительный, подробный, я бы сказал — озабоченный, что простодушных это ужасало, почти бросая в столбняк; боязливых — заставляло делать тупое лицо и, прекращая интереснейший разговор, прядать в сторону; дальновидных — говорить с горькой усмешкой: «Однако!»; мечтателей — сверкать глазами и горячо шептать: «Эва, где лежит оно!». Впрочем, в слове «оно» имелось столько же смысла, сколько в слове «однако».
Появлению его предшествовали снега, — времен почти космогонических. Снега валили по всей Сибири в течение февраля и половины марта. Их сопровождали те народные ветра, от которых, по народному речению, «даже у черта кострец ноет». Затем началось раннее поднятие вод, дикий гул со стороны Ледовитого океана, гигантские торосы, вздыбившиеся по всей Обской Губе. Ну, а эти мягкие, еле уловимые толчки, как бы от взрывов, идущие с юга? И, одновременно с толчками, сиреневато-золотистый свет по горизонту, видимый темной ночью? В горах ведут железную дорогу? Хм. До гор далековато, и какой должны быть силы взрывы, чтоб пробиться сквозь метели и ветра?
Предшествовало? Хм. А может быть, ничего и не предшествовало? То — само по себе, это — тоже само собою? Отыскивая причины некоторых явлений, мы, иногда, волнуемся больше, чем надобно для людей, уверенных, что все причины рано или поздно найдутся.
Виновником его возникновения называли доктора Михея Кирилловича Гасанова, исполнявшего в Хирургическом отделении 2-й Киевской клиники, года три назад эвакуированной в Березов, обязанности старшего хирурга. Кому-кому, а уж Михей Кирилловичу надо чувствовать предзнаменования, — он ничего не чувствовал. Уже когда он лежал на операционном столе и готовили группу его крови, Михей Кирилловича вежливо спрашивали: «Как вы, того, то есть, в отноше¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
643
нии...» Михей Кириллович сурово и простодушно отвечал: «Работаю, работаю!»
Допустим, что для Сибири рановато, что в середине марта подул теплый полуденный ветер — «авсенюха», потекло с крыш и весна, будто боясь не успеть, день и ночь точила снега. А в конце марта, после дней «авсеня», — древнего, еще новгородского, определения весны, до сих пор здесь не забытого, — хлынули дожди, земля обнажилась, налились до краев реки, лед затрещал и ветра, совсем уже в беспамятстве, завыли зиме отходную. Рановато, но не поразительно.
И того менее поразительно это, доносившееся с юга, мягкое, но глубокое погрохаты- вание, сопровождаемое легкими, еле уловимыми толчками. Оно не мешает, а даже, в какой-то степени, способствует хирургическим операциям, особенно сложным. Но и тут доктор шутил: «А может быть, помогают другие операции — наши войска вышли ведь на Одер?» Что ж тут странного, если спорилась работа, если больные выздоравливали намного раньше назначенного срока, если процент смертных случаев падал и падал? На душе у всех было легко и нежно. Многое ожидалось в такие минуты. «Успех операций моих, вот это поразительно, — думал доктор. — Рука, значит, наметалась». И он решил немедленно приступить к научной работе, давно задуманной, — тем более, что по ночам плохо спалось.
К полуночи его охватывала приятно-тревожная усталость. Дойдя до дивана и поспешно раздевшись, он плюхался с мыслью: «Уснуть немедленно! Да, немедленно, чтоб на другой день рука была крепка и мысль ясна. От крепости руки, от ясности разума зависит каждый день жизнь двух или трех больных». Иногда сон не приходил долго и, однако, чувствовал он себя отлично и работал как всегда успешно.
Но иногда, поддавшись слабости и злясь на бессонницу, он выскакивал на крыльцо и звал сторожа Липата. Иногда, заметив часто зажигающийся свет в докторском окне, Ли- пат приходил сам. С Липатом говорить есть о чем, и, поболтав часик, доктор засыпал безмятежно.
Если б доктора спросили мнение его о Ли- пате, он ответил бы, наверное: «В общем-то [отрицательное] неважное, а, пусть, ну его!»
Иногда Липат крайне не нравился доктору, и он смотрел на него, отрицательно крутя головой. Липат, говорили, пел на клиросе, ворожил, предсказывал и едва ли не пользовал травами. Он называл себя — «овчар, агнец непорочный», — и это тоже не нравилось доктору. «Надо б заняться им вплотную, да некогда его, дьявола, учить. В конце концов обязанности свои: сторожа, истопника и плотника, он выполняет, а где другого взять? Война». И при слове «война» доктор вспоминал, как Липат отзывался о войне, — и доктор думал уже о Липате по-другому. Липат считал войну глубоко справедливой и нужной: «Фашизм, Михей Кирилыч, это — адова сера. Нам с ней жить несходно. Его надо расщепать и сжечь. Ох, горе! Внуков и сынов моих ушло семеро. Двух уже Бог взял, а сколько и вернется, Ми- коле-угоднику, поди, только известно».
Словно что толкнуло его. Гасанов сел на топчане, свесил ноги. Светало. Привыкший глаз видел нити проводов на стене, фанерный столик, покрытый старой газетой, и чайник на нем, грязный стакан рядом с чайником. — всю нехитрую обстановку скромной, даже, пожалуй, бедной комнаты его. Да, и то сказать — барак! Натянув бурки и накинув полушубок, скользя по мокрым половицам, он вышел на крыльцо. Возле высокого сугроба он разглядел Липата, представительного, в длинном тулупе и высокой ушастой шапке, отороченной пушистым мехом. Липат ходил по старинке с деревянной колотушкой, хотя помимо его лазарет и клинику сторожило несколько инвалидов с берданками. Липат курил и глядел на горизонт, наполненный алым и струящимся золотистым светом. На юге опять почасту ухало, отдаваясь в ноги мягкими волнистыми толчками. И хотя ночь спалось плохо, опять потянуло к работе.
— Отдыхали, Михей Кирилыч? — спросил Липат.
— Ты вот шатаешься с девами, а я заснуть не могу, — шутя ответил Гасанов. — Что ж ты, Липат? Или такие уж неотложные дела?
— Дела не дела, а и не безделье. Вишь, как она плывет! Убираю после природы-то. Ну, глядишь, и подвернутся под руку люты коренья.
Липат, не гнушаясь слов старинных, любил и понимал современные. «Авсень», нача¬


644
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ло весны, — доктор узнал от него. Липат разъяснил, что в этот день полагалось осыпать хозяев житом с добрыми пожеланиями, а вечером — гадать, и к обеду и к вечеру, на еду, непременно — свиную голову. «Свинья характером — пакость, ее есть полезно». И Липат добавлял: «Ну, да эти понятия отходят. До войны еще водилось кое-где, а теперь, когда клиника без университета, баба без мужика, когда девяносто процентов больных да раненых, какое тебе жито, какая тебе свиная голова, какое тебе гаданье?» Беседы у них делились на серьезные — война, голод, голье, и на полушуточные — старинные предания, приметы, рассказы о богатырях. Доктор все старался свернуть на старину, а Липат — «про текущий момент». Так и тогда доктор пошутил: «Ну, гаданья-то, поди, целиком при тебе существуют». Липат отшутился: «Что обо мне гадать? Мое своеручное писание кончено».
И теперь, стараясь свернуть разговор в шутливую сторону, доктор спросил:
—Какие ж такие люты коренья подворачиваются тебе, Липат?
—Да, разные, — ответил Липат как-то уклончиво.
—Ну, а все-таки, скажи!
<3>
Глава первая
Диковинное для всех событие, для доктора было нисколько не удивительным, но даже и редким. Разумеется, разница между двумя- десятью минутами, — и двухсот семнад- цать<ю> годами — явление необычное, но необыкновенного тут ничего нет.
Но раз оно возбудило толки, и к самому доктору и к пациенту его привлекло внимание многих, кончившееся, насколько нам известно, трагическим концом и для пациента, и для доктора (я говорю — по слухам, — потому что мои сведения окончились коротким свиданием двух генералиссимусов в Кремле), — я, не зная подлинного конца истории, все-таки позволяю себе рассказать ее.
Село Березово, Ханты-Мансийского национального округа, Тюменской области, 12 тыс. жителей, на реке Северной Сосьве. Рыбокомбинат. Ищут нефть или газ. С. Сось- ва — левый приток Малой Оби. Вскрывается
в мае! Идет кое-какой сплав. Крутой, обрывистый берег. Хвойные леса. Луга, озера, протоки и болота. От Тюмени, областного центра, семьсот с чем-то верст по прямой, и «семь тысяч, если не на самолете». Все надо обходить, под конец кажется, что и самого себя обходишь. Восемь месяцев морозы и снега. Воздух сыр и туманен. Тучи. Восемь месяцев, чуть ли не подряд, бураны. Ночи длинны, иногда — северное сияние.
Скажем несколько слов о Березове. Возникла крепостца эта в 1593 году — ров, вал, деревянная стена с башнями. Крепостца эта существовала еще <в> 1727 году, когда в Березове числилось 400 дворов казаков служилых, три церкви, воеводский двор и приказ. Как водится, это было лишь военное сооружение.
В том же 1727 году сюда привезли светлейшего князя и генералиссимуса Александра Даниловича Меншикова с сыном Александром (13 лет) и дочерьми: Александрой (14 лет) и знаменит<ой> княжной Марией (16 лет), обрученной невестой императора юно<го> Петра Второго, по приказу которого и был сослан Александр Данилович. Их поместили в городском остроге, невысоком деревянном доме с узкими, закругленными наверху окнами, из четырех комнат. В одной жил сам генералиссимус с сыном, в другой — две дочери, в третьей — прислуга, а в четвертой — кладовая. Дом был обнесен тыном из высоких стоячих бревен.
Гордый, жестокий, властолюбивый, порочный князь А. Меншиков, говорят, в Березове быстро смирился. Он будто повторял беспрестанно: «Благо мне, Господи, яко смирил мя еси!» Как бы возвращаясь к своей молодости, когда он, вместе со своим другом и благодетелем, Петром Первым, работал на голландских верфях, он взялся за топор и срубил деревянную церковь во имя Рождества Богородицы с приделом Ильи Пророка, где и был церковным старостой, собирал деньги, которые еще недавно собирал миллионами, пел на клиросе, где его слушали служилые казаки да охранявшие его рядовые из конвойных бывших, звонил в жалкие колокола и даже говорил поучения, которые слушали тоже. Вечерами он читал богословские книги или диктовал детям свои записки, ко¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
645
торые, впрочем, пропали. Он ждал и ждал доброй весточки. Дули бураны, — а доброй весточки не было. Он умер два года спустя и был похоронен на берегу Сосьвы, близ алтаря построенной им церкви. Через месяц рядом с ним похоронена была невеста императора, через которую светлейший князь Ижорский надеялся совсем овладеть российским престо¬
лом.
Сибирские реки своенравны.
Едва ли не самая своенравная среди них Северная Сосьва.
Обмывая и обрывая берега свои, на которых примостился Березов, она не только унесла гроб Меншикова и его дочери, княжны Марии, но смыла и церковь Богородицы, и фундамент ее. Поговаривали, что манси, — по тогдашнему остяки, — нашли гроб где-то уже на песках Оби и похоронили его, по-своему, торжественно. Сам тобольский губернатор заинтересовался будто этим слухом и посылал, лет тридцать спустя, уже в дни Екатерины Второй, офицера, чтоб узнать, где похоронен Меншиков, но офицер вернулся втуне. «Никто ничего не знает, ходит слух, что схоронили какого-то великана в длинном халате и кедровой колоде с золотой шпагой у бока, но кто, где, узнать о том невозможно, ибо остяки народ вздорный и сам архангел Гавриил у них толку бы не добился, а я и плеть пробовал». Как видите, казачий офицер выражался и действовал энергично, но толку не добился. Позже, в 1825 году, тоже по приказу, уже другой тоболький губернатор искал могилу Меншикова; вскрыли и нашли что-то похожее, — могилу, впрочем, засыпали; в донесении своем городничий прибавлял — «не ручается, действительно ли усопший был князь Меншиков». Раскапыва<ли> еще, но совершенно в другом месте; и Россия — страна парадоксов. Говорят, что это дочь Меншикова, в которую был тайно влюблен князь Ф. Долгоруков, тайно явившийся, тайно с ней здесь обвенчавшийся, и она похоронена с двумя детьми-близнецами.
Сюда же были сосланы кн. А. Долгорукий, главный виновник падения Меншикова, Остерман, Г. и так далее, вплоть до декабристов.
<4>
Глава первая
[Больница] Лазарет помеща[лась]лся в теплых, хотя и не очень светлых бараках. Тут же жил и медицинский персонал. Но по мере того, как число больных прибывало, медицинский персонал очищал бараки и переезжал в поселок, — «поселок городского типа», как пишется в официальных документах. Рыбокомбинат уступил часть своих зданий.
Доктор не надеялся, что жена приедет в Березов, и так как не было и надежд на научную работу, то он временно поселился в комнатке домика лазаретного сторожа, курьера. Странный был этот человек! Доктор никогда не встречал человека столь самоуверенного, забывчивого, беззаботного, — и столь преуспевающего. Помимо всех его недостатков: суеверия, стремления ворожить и предсказывать, доктор подозревал, что он еще и лечит, и добро бы травами, которые висели у него пучками в сенях и чулане, запылившиеся и сухо шуршащие, но и лекарствами, которые он тайком таскает у доктора и выдает своим пациентам, не считаясь ни с чем. Доктор брал поэтому на дом самые безобидные [ле- карств<а>] медикаменты. Но прямо уличить он не мог и поэтому ограничивался намеками.
— Слушай, — говорил он. — Ведь люди учатся годами, читают книги, практикуются, а потом уже берутся лечить.
— Нашел! А Сталин?
— Что, Сталин?
— В каких медицинских академиях учился, а генералиссимус и, смотри, как ворочает делами. А Нестеров?
Нестеров был председателем сельсовета, входящего, километрах в десяти. Он должен был доставлять мясо и молоко лазарету, делал он это плохо, неаккуратно
<И>
<Из набросков к первой главе «Березов»>
<5>
Долгое и горячее обсуждение в Меди- цин<ском> Совете после доклада д<окто>ра Гасанова.
По словам д<окто>ра, смерть последовала в холодной комнате после обильного кровопускания. У покойного был, по-видимому,


646
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
небольшой мозговой спазм, который врач принял за удар: «К нашему счастью, если операция будет удачной. Заморожен он идеально». О взрывах он ничего не сказал, — да и что, кто мог сказать? Поговаривали, что они способствуют многим операциям и выздоров- лении<ю>, — но как, откуда? М.6., просто хорошие климатические условия?
Кто-то осторожно спросил:
— А может быть, все-таки запросить Москву?
— Кого? — спросил насмешливо д<ок- то>р Гасанов. — Министерство здравоохранения? «Вернуть к жизни Меншикова разрешите?» Оно сочтет нас, в лучшем случае, за авантюристов или сумасшедших. Кроме того, оно потребует материалы, созовет коллегию или совет, пошлет комиссию, а к тому времени благоприятные условия, вы знаете какие, исчезнут или изменятся, и мы, действительно, будем выглядеть как авантюристы.
Осторожный сказал:
— Сомнительная фигура. Я почитал литературу. Как-никак... (факты)
— Прежде — возвратить к жизни, а там уже будем обсуждать его нравственные качества.
— Наконец, о Меншикове есть картина Сурикова «М<еншиков> в Березове», где он рассматривается положительно.
— Русские, еще Достоевск<ий> заметил, рассматривают каторжан как несчастных.
— Товарищи! Меншиков — друг Петра Великого, сподвижник и прочее: пусть его обсуждает общественность, надо или не надо. Но есть факт — человека есть возможность вернуть к жизни, все остальное перед этим фактом меркнет. Вы — доктор, хирург, решайтесь, за Вами последнее слово.
— Решаюсь.
— Так о чем же разговор!
<6>
Меншиков внутренне побаивается: «Не Страшный ли это Суд, — в новой форме? И не будут ли судить за прошлое?» Прочел А. Толстого — «Не будут», тут же подвернулась «История Петра», наброски А. Пушкина — «Такой авторитет! Будут!»
В город эвакуирована часть клиники, студенты, идут какие-то занятия, военная подго¬
товка: поэтому сохранился Медицинский Совет. У него масса хозяйственных хлопот, и творческий опыт ему, — да еще такой необыкновенный, — приходится обсуждать впервые. Подготовились, почитали, ждали обсуждения с нетерпением и, конечно, не верили в успех:
— Подлец! Зачем воскрешать такого? Вор.
— Но — храбр и даровит.
— Ну и тип!
— Что д<окто>р хочет сказать, сопоставляя двух генералиссимусов? — спросил осторожно наедине.
— Но факт «торжества советской науки», с ним как быть? Факт-то налицо!
<7>
Доктор знал «Петр Первый», и не столько роман, сколько фильм. По фильму выходило, что Меншиков задира, весельчак, честолюбец и, конечно, казнокрад. А этот высокий, с чрезмерно, не по возрасту, румяным лицом и ярко-пунцовыми губами, нисколько не весел. Ему показали фильм «Петр Первый»: он холодно сказал, что похоже, и перевел разговор на другое, на попов. Приходило уже несколько священников. Он оставался ими недоволен. Что он от них хотел узнать? О своем «воскрешении»?
Технику и основные начатки современной науки он понял быстро. Вообще, удивляться б ему следовало больше. Он осмотрел аппараты и машины, посредством которых он был воскрешен, пристально посмотрел на доктора и сказал:
— Божье попущение.
Не удивился он ни автомобилю, ни самолету, ни железной дороге, точно он оставил все позади, вместе с халатом и шелковой шапочкой XVIII века, в которых его вынули из кедровой колоды. Видно было, что он чего-то ждал, ждал страстно, но чего, доктор понять не смог. Впрочем, его это не раздражало.
Он торопился с опытом ради науки, что само собою разумеется, но, кроме науки, у него была жена, Елена Александровна. Он ее любил. Обстоятельства задержали его в бывшем Березове почти год, письма он получал все реже и реже, а главное, «любовь» почти не упоминалась в этих письмах. «Прожили душа


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
647
в душу пять лет, а теперь как же?» — смятенно думал доктор.
<8>
Меншиков внимательно приглядывался к окружающим: «Есть ли еще воскрешенные?» Расспрашивал. Вроде и не воскрешали никого, — из прошлых. Затем перед ним встал вопрос: «А почему именно — меня? Ну, понимаю — воскресить для спасения Отечества: посоветоваться, наконец. Но война победоносно идет к концу. Кроме того, я, приглядевшись, пришел к выводу, что они крайне самоуверенны, — и о чем они будут советоваться с человеком, который жил свыше 200 лет назад? Они уверенно распоряжаются не только прошлым или настоящим, но и будущим!
Сомневаешься, должен ли человек быть смиренным? Я с таким трудом и лишениями добился смирения, — и мне показали мое ничтожество еще и в будущем. Для этого что ли я воскрешен? Друг императора Петра Великого, я, посадивший на престол Екатерину Первую, генералиссимус, дочь моя — невеста Петра Второго. Все исчезает: люди, народы, страны, даже земля меняет свои очертания. И странно, чем больше человек узнает об этих изменениях, тем больше он воображает о себе, словно эти изменения он осуществляет сам!»
<Из набросков 1963 г.>
<9>
Доктор, пока Меншиков лежал в забытьи, читал о нем «литературу». Характер беспощадный, злой, жадный, — к деньгам, к власти. И таким остался до смерти, — судя по истории с Долгоруким. «Полудержавный властелин». И недаром им интересовались не меньше, чем Петром. «А сколько раз его открывали? А может быть, не его? Почему он так сохранился? Да, может быть, вообще не он? Мало ли тут за 217 лет побывало ссыльных! Но даже и странно сидеть возле кровати, смотреть и думать — тот ли? Важно, что поднялся, а как там жил, разве это имеет значение? Как только ученые, историки, да и политики, пожалуй, узнают о нем, так его от меня отнимут. Поди, и сейчас уже началось беснование!»
Меншиков оказался другого совсем характера, чем предполагал доктор. Подлинный документ, как ни тщательно переписан у вас текст, всегда не похож на копию. Доктор ис<пы>тывал его, исследовал, рассматривал, нет, другой. Да и что ему притворяться перед доктором, что он ему — небольшой голыш, булыжник! Допустим даже, что он испытывал к нему благодарность, — это слабая защита, как плетень от ветра. Он долго лежал, — когда доктор ему сообщил, и воскресал, — закрыв глаза: осматривал неказистую палату, кое-какие аппараты — кислородный аппарат, «каталку». Лицо его искривилось улыбкой. Грудь раза два поднялась высоко, он прищурил глаза и сжал губы, помолчав, сказал:
— Спасибо тебе, лекарь.
Впрочем, он изумительно быстро освоился и стал запоминать слова и два дня спустя стал уже называть не «лекарем», а «доктором», иногда даже «врачом».
<10>
А. Меншиков — кроткий, не мошенник и с ужасом вспоминает прошлое. Что произошло? А ничего. «Долгий сон способствует выздоровлению»
— Были ли, а? В Батурине?
— Были.
— И детей поголовно вырезали?
— Было.
«Этот страшней Петра!»
— Почему подобрел? Видел что ли там какое?
— Ничего не видел?
— Что же прояснило?
— Был тогда — такой. Воскрес. Лежу на койке, думаю: «Таким-то опять и воскрес? Стало как-то противно. Неужели же человек другим, более добрым, быть не может? — подумал я. — И нельзя ли хоть попытаться?» Вот и пытаюсь.
— Стало быть, злость-то бродит?
— Еще и как!
— Ишь ты! Рассчитываешь, что ли, победить? Аль ослабнешь?
— Поди так и не ослабну.
— С божьей помощью.
— Да и божьей.
— Вот и то верно.
-Что?


648
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Да насчет божьей помощи.
— А что именно?
— На бога, говорят, надейся, а сам не плошай.
— У вас что же, с богом плохо.
— Что б совсем уж хорошо, не скажу.
— А что?
— Сомневаются.
— Кто?
— Ну, правительство. Да и другие.
— А других-то много?
— Не считаны.
— Ишь ты! Это жалко.
— А что? Сильно на бога опираешься?
— Не сильно, но убог, стар да одинок, — без бога трудно.
— Это — верно. Иначе для чего ж воскре- сать-то.
— Воскрес человечьей волей.
— А в человеке-то — бог.
— Ты так думаешь?
— Как мне думать иначе, посуди. Убийства вокруг, смерти, работа и та убийственна. То спор, то схватка, то по башке лопаткой. А я — жив. Не иначе как во мне частица бога: боятся тронуть. Ну и иду на фордевинд.
-Как?
— Я в порту родился. Портовое выражение.
— Та-ак. Что-то помню такое
И задумался. Видно, было не до «портовых выражений».
<Из набросков ко второй главе «Дорога» >
<11>
«Не всякий таящий врет, — думал доктор, наблюдая за Меншиковым, — хотя и утверждают, что кто таит, в том и горит». В Менши- кове явно горело.
<12>
— А качели водятся? — вдруг спросил Меншиков.
— Как же, как же! — торопливо, больше самому себе, чем Меншикову, сказал д<ок- то>р.
Он вспомнил качели. Это было незадолго перед войной: Галя была тогда еще невестой ему. На даче. Среди сосен, не пожалели двух бревен, сделали качели. Туго натянутые ве¬
ревки, сухие, а утро было влажное. Крепко укреплена доска мертвыми петлями, кажется, тем не менее, шаткой. Стоят, затем начинают чуть приседать, бросая друг друга. Упоительно! Ближе и ближе к вершине сосны, как страшно стоять и держаться за веревки, которые делаются все суше и суше.
«Правда, это игра. Из тех, которые кажутся роковыми, хотя и редко кончаются роково».
<13>
Меншикову дали много книг: популярных и научных. Он быстро освоил современный язык, изредка прибегая к словарю. Дали ему и религиозные; их он читал редко, по праздникам. Больше всего его почему-то интересовали книги по математике. Течением истории он остался доволен. Дом Романовых исчез:
— Я так и думал, что после Петра пойдут дураки. У великого отца редко бывают великие дети. Екатерина Вторая? Во-первых, друг мой, она — немка, а во-вторых — какая ж она Романова? Да и в ее величии я сомневаюсь. Потемкин — несомненно велик, он все и наделал. Потемкин — вроде меня.
<14>
Социализм, коммунизм, партия: это он не совсем понимал:
— Все — общее? А почему бы и нет? У нас в полку все было артельное. Это — удало и по-русски. Надеюсь, на всех хватает?
— Не всегда.
— Ничего. Добьемся. Это —удало, — повторил он.
<15>
Ночь тиха. Звезды в протоке неподвижны. Но по мере приближения катера, звезды начинают ежиться и дрожать. Пропел где-то петух: за ним, хрипло и спросонья закричал молодой и задорный, а третий, старческий, словно приказал: «Чего мешаете спать!» И петухи замолчали, замолкли.
<16>
Д<окто>р стоял на берегу речки. Звезды мерцали, мигали, подпрыгивали на волнах, под которыми явственно обозначился лед. Костер у избушки: «зачем, что жгли? А ему


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
649
что?» Сердце билось от волнения: «А вдруг умрет от волнения? Стар ведь». От избушки потянуло дымком. Гурт скота из загородки, которую он и не заметил: должно быть, гнали на бойню. Собака обежала стадо и скрылась в прибрежных ивах. Не ждалось ему.
<17>
Из-за ранней воды решили добраться до ближайшей железнодорожной станции катером. Д<окто>р боялся везти Меншикова самолетом. Да погода была нелетная.
Перед отъездом достали книгу, едва ли не тех времен. Закапанная воском, со стертыми углами, переплетена в доску, изъеденная кожа темна. Меншиков раскрыл ее и долго читал. Упала слеза. Перевертывая страницу, Меншиков указал на мокрое прозрачное пятно и проговорил доктору:
—Во всей нашей истории это, быть может, самое удивительное.
В окно катера видна покосившаяся деревянная церковь, погосты и могилки, полу- смытые водой. За погостом — нефтяная вышка. Катеру что-то нужно спросить, и он проходит так близко от пристани, что в окне виден дремлющий кот; мальчик дремлет на стружках верстака, мать собирает игрушки. Кот поводит глазами, а мальчик спит. А ветер над погостом так и крутит, так и крутит. Звонят по телефону: пойдет ли самолет, а то река свободна:
— Одно боязно, — говорит капитан катера, — что прихватит морозом, ну, и торчи. Все-таки апрель, не июнь.
— Апрель!
И это трудно понять, что апрель может пугать морозами.
<18>
На катере еще поздравляют, а дальше не до них.
— Так, слух ходит.
— А что?
— Поди, брехня.
Капитан катера:
— Меншиков? Поздравляю. Эпоха науки. На вашем месте б — Ермака. Что-то в нем вижу. Скажем, бабства — ни-ни. А Пугачев и Разин — грешили. Опять же и насчет — воровства.
— А, и вам известно насчет Меншикова?
— Простите, герой, однако и казнокрад, факт!
<19>
Ранняя весна чувствовалась даже в этом. Прильнув к груди матери, спал младенец. Блаженная тоска в ее глазах. Меншиков отвернулся.
— Мой род, поди, прекратился?
— Может быть, найдут — за границей.
И он, словно прочтя что-то в глазах доктора, сказал:
— А я и не собираюсь заводить новых.
<20>
Шумело над бором. Шум подходил к заливу, прогрохотал над ним. Залив померк. В конце мертвого и неподвижного залива стоял катер — на реке впередавки перебрасывая в руки льдины, играли берега. — Загорелся костер, и дым пополз через залив: возникали облака, клубились, перебирая все цвета и твердо, казалось, остановившись на густо-синем, вдруг исчезали, открыв бледно-розовый блестящий купол неба, на дне которого что-то плескалось: словно мыли крест.
Из бора пахло хвоей. Где-то звенели ключи и слышно было, что мимо шел большой зверь.
Меншиков стоял, широко расставив ноги, дыша всей грудью.
— Поохотить<ся> бы? — спросил д<ок- то>р, уверенный, как и все прочие, что царедворцы, такие как Меншиков, только и занимались охотой.
— Глупое занятие! Глупое, если это не промысел.
<21>
Меншиков нашел в судовой библиотеке «Петра Первого» А. Толстого, и доктор застал его в самом веселом настроении.
— Нравится?
— Очень.
— А чем?
Он пожал плечами:
— Историю всегда писали различно. Тут мы похожи на скифов. А что шведы теперь?
— Пятистепенная держава.
— Я рад.


650
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Чему?
— Такой мы ее начали делать.
<22>
Меншиков явно злился:
— А Петр Алексеевич лежит по-прежнему на Неве?
Деликатнейшая особа! Никакого подхалимажа. Другой бы, нарочно подчеркивая, выпалил: «Имп<ератор> Петр Первый почиет в Ленинграде?» А этот нет.
<23>
Меншиков спросил снимки [современного] Ленинграда. Д<окто>р купил ему на станции альбомчик. Меншиков долго смотрел, жевал губами и, видимо, остался не очень доволен.
Поезд мчался. Перелески, дорога, телега и дремавший в тулупе мужик волновали его страшно.
— Вроде нашей. Дед Ефим, водовоз.
— Где? В Петербурге или Березове?
Он не ответил, а только махнул рукой...
— Заяц... собака...
У будки стрелочника — поезд задержался, исправляли путь — увидал кошку и обрадовался:
— Кис, кис!
<24>
Сверху снег подтаял, образовалась чуть голубоватая ледяная корка. Кое-где снег опустился и там, на стенках ямок, свисали сосульки. Бежал из кустарников заяц. Он не боялся поезда, быть может и не думал о нем, его гнало что-то более страшное, опасное. Он ждал, когда поезд «проскачет», ждал, по-видимому, и его враг.
<25>
Можно было подумать, глядя на Менши- кова, на его свежее лицо, алые губы, уверенную походку, что у него всегда беспечно-веселое настроение, а — на доктора Гасанова, на его сутулую фигуру, с понурой головой, на его морщины и тусклые глаза, что у него внутри все грызет.
А было все как раз наоборот.
У доктора Гасанова чем больше неприятностей (вызов в Москву, странное поведение
Медицинского Совета, исчезновение жены), тем все вокруг больше ему нравилось. Он был пьян без вина. Он возвратил к жизни несколько человек и словно только сейчас понял радость и счастье этих воскресших, и она словно сейчас перешла в него. И странно и в то же время это ему казалось естественным, что радость его была глубоко эгоистичной, ему ни с кем не хотелось делиться, — даже с женой, — и было даже приятно, что никто не понимал этой его радости.
Меншиков мрачнел час от часу. Впрочем, как я уже заметил, никто ничего не замечал. Сгибай человека, разгибай, — ничего другие не замечают!
<Из набросков к третьей главе «Москва»>
<26>
Если уж говорить по правде, опыт-то сделал ради любви жены! Думал ее обрадовать, закрепить любовь, но и к тому же удачный опыт, увеличивающий славу Родины, несет и некоторые материальные преимущества, жена не так-то их уж ценила, как все другие, но все же человек есть человек, а тем более, когда конец войны близок, можно подумать и об отдыхе, и об известных благах, связанных с этим отдыхом. Промелькнуло целых пять лет, а что он видел? Вдобавок, шарахнуло в эту дыру! Позади тайга, Обь, впереди — Ледовитый океан.
<27>
А все-таки думы у него свои. И не веселые. Газеты, подшивку из военного клуба, он просмотрел и за весь прошлый год. Слово «русский», которым так щеголяли в начале войны, стало исчезать со страниц газет, «сту- шевывать<ся>», как сказал бы Ф.М. Достоевский.
Воскресили «прошлое», т. е. его, Меньшикова, не потому, что влюбились в него, Мен- шикова, затосковали о нем или об имп<ера- торе> Петре, — от этого, появись оно во множестве, — шарахнулись бы в сторону, а потому что обломками героического прошлого предполагали этих, измученных террором людей как-то склеить в героев. И, как это ни странно, склеили! Война заканчивалась победоносно, союзников отодвигали в сторону, —


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
651
«все сделали мы сами, одни», — и даже «союзники» из прошлого, тоже отодвигались: слово «русский» упоминалось все реже и реже. Доктору это нравилось. Меншикову нет. Он — последний штришок этого «героического» прошлого, которые было прошлым только мундирами. Возможно — о нем упомянут в газетах, скорее всего — в «Медицинской», а, скорее всего, нет, чтоб не привлекать слишком много внимания к «прошлому», которое сделало свое дело. Доктора именно это, т. е. «прошлое», не огорчало; ему, в сущности, наплевать, что Меншиков, — это же случайность, — он с удовольствием воскресил бы кого-нибудь и менее знаменитого, чтоб не отвлекать внимания от опыта. Важен же для науки опыт возобновления жизни, а не Меншиков!
«А случилось бы это года на три раньше, — думал Меншиков, — мне, пожалуй, дали в командование армию. Хотя зачем им это? Нужно показывать пример, к которому бы тянулись. А тут многих ли воскресишь? Много ли их лежит в вечной мерзлоте, да еще и полководцев? Впрочем, и полководец-то он в прошлом, а теперь — опоздавший, двести с лишним лет тому назад, с помощью своей дочери Марии, невесты имп<ератора> Петра II пытавшийся захватить российский престол. Опоздал, опоздал! И тогда опоздал кое-кому срубить голову, отчего и попал в Березов, в вечную мерзлоту, где собственноручно рубил в вечной мерзлоте, в вечном льду, могилу для невесты императора, Марии... и здесь — опоздал!»
<28>
В Москве апрель уже разыгрался вовсю:
— Этого прута железного через колено не перегнешь.
Дома, и без того обшарпанные за войну, казались обшарпанными еще больше.
Остановились в Замоскворечье, в гостинице «Балчуг», в номере с синими бархатными портьерами. Пахло табаком и мылом. За окном сверкал снег. На средине улицы машины размесили снег. Он был почти коричневый, но по бокам, у выщербленных тротуаров, он лежал большими белыми сугробами. В окно была видна церковь в ... «Я там маливал- ся», — сказал Меншиков, но не высказал желания пойти туда, и хорошо: там, кажется, какой-то архив сейчас?
Изредка, утром, рано, пораньше, они ходили гулять. Меншиков шел по набережной, подняв воротник барашковый пальто, мимо элект<ро>станции. «Сколько машин-то, а?» — сказал он раз однажды, глядя на трубы с разводом, но, как всегда, не закончил своей мысли.
Москва-река очистилась рано. Грузовые суда маневрировали. Слышались команды и, конечно, ругань. Меншиков и тут не удивился: русская брань просуществует тысячелетия, такая она добротная! Налетевший ветерок поднимал снег, обрывок газетной бумаги с приказом Верховного Главнокомандующего, бросал под ноги скомканный пустой конверт, а однажды тоненькую связочку тряпок- обрезок, стянутых голубой ниткой: потеряла какая-нибудь девочка. Все очень обыденно, даже то, что на набережной три человека волокли полосатый приводной аэростат; он, поворачиваясь в переулок, отразился в воде реки и на граните набережной, покрытой легким ледком.
<29>
Коридорный в «Балчуге»:
— Он что, псих?
— Почему?
— Шведов целовал. Из делегации.
«Хм. В Полтавском сражении, на поле боя получил знаки фельдмаршала. Что он подумал, увидав шведов?»
Но пришлось соврать:
— М.б. он у шведов при Сопротивлении скрывался, кто знает.
— Ах, так! Извините.
<30>
В письме-приглашении жена не упоминалась. М.б. всё ясно, а м.б. — «утрясается»? Он ждал вопроса от Сталина: «А где ваша жена?» Один из знаменитых маршалов, рассказывают, пришел на прием в Кремль без жены, со знакомой актрисой. Сталин, здороваясь с маршалом, спросил: «А где ваша жена?» — и тот, как мальчишка, помчался за женой. А тут и к жене не пускают? Это как понять?
«Значит, изменила? Он знает — всё?» — И из-за этого обалдел.
Вопроса от Сталина не только не было, более того, Сталин и не взглянул на него.


652
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Протянул руку, глядя в лицо и не глядя. На мгновение голова д<окто>ра сделалась как бадья; он вспомнил — большое ведро из толстых клепок, с крепкой оковкой — для подъема из колодцев рудников воды, руды, земли.
<31>
Доктора пригласили на прием в Кремль. «С женой!» — Но почему ж жена не отвечает на письмо? И когда он сможет поехать к ней? Он привык к некоторым местным выражениям. Например, есть хорошее слово «бадара- ны», прососы в болотистых местах, где проваливаешься с «матерого льда», якобы никогда не тающего. Он-то, во всяком случае, проваливался не раз. Он знает жизнь, если не притворяться, а строго смотреть ей в глаза. Но об этом люди предпочитают молчать. Ложь считается даже и угодной богу. «Бурей так перегнуло дерево, что едва не переломило». Лучше молчать. Семья есть семья, то есть когда нет семьи. Слава богу, что детей нет. А при детях, возможно, «этого» б и не было. Но смолчим и гнушаться друг другом не будем. В конце концов, зачем же любовь, если не прощать? Пошлые рассуждения, что поделаешь, пошляки оттого и пошляки, что их много. «И я — пошляк, но живу. Хотел бы рассуждать по-другому, но зачем лгать? Вот именно тогда-то и будет пошлость!»
<32>
Жена Галина опасалась писать д<ок- то>ру, что ухаживает проф. Онисимов, способный навредить ее мужу в постановке его опытов; он был докладчиком, ездил в Березов, но пока опыты велись над бойцами и офицерами, об них писалось и все было хорошо. Он ездил в Березов не раз. Это ей казалось, что профессор мог повредить; он-то и не собирался: она уговаривала себя, внутренне не придавая этому значения: «Тем более, что — безопасно, в смысле детей», детей ей не хотелось, жизнь казалась неустроенной; она не была эгоисткой, зачем? Но, действительно, ни бабки, ни дедки, ясли переполнены, квартира из одной комнаты, домработницу нанять — где найдешь, да и средств не хватает: не платить ей, а кормить. Кроме того, так приятно иметь умного друга, который заботится о тебе, думает, ласков, который даже и не на¬
стаивает на том, чтоб она развелась с мужем: «на редкость культурный». Но он страшно испугался, когда узнал, что ее муж воскресил Меншикова:
— Боже мой! Зачем это? Он нас погубит.
<33>
Профессор говорит Галине:
— Человек брошен в другие исторические условия. Вчуже жалко. Даже если вы живете сто лет, вы уже мало кому интересны и нужны. А — через двести? Воскрешать — это жестоко. Ваш муж —жестокий человек, и мне жалко возвращать вас ему. Впрочем, все люди науки жестоки.
— Ваша наука, стало быть, не наука?
— Литературоведение? По-видимому, да. Люди, исследующие, как мы, жестокость прошлого, насладились ими безмерно. Они становятся сентиментальными в жизни, любят детей и престарелых родителей и особенно себя — в престарелом возрасте.
<34>
Проф<ессор>, забыв об измене, — жена не сдержится, она вдруг, — не во время! — начала мучиться жаждой признания, — поспешила к мужу. Но их к доктору не пустили. Жене, временно, предложили переехать в гостиницу возле вокзалов — «Номер и питание оплачены, когда вам скажут, что срок кончается, можете ехать к себе на квартиру».
<Из набросков к четвертой главе «Кремль»>
<35>
Меншиков думал, что Петр Второй передумал, что воскресили и его дочь, Марию, — повел показывать ее могилу и не нашел: так все изменилось, хотя, казалось, чему тут меняться?
— А у меня был такой же пес.
И не продолжал, поняв случившееся.
Но постоянно, на самой последней черте, сдерживал себя. И не сдержал при ставшем известн<ы>м всей Москве восклицании, произнесенном не громко, но с такой внутренней яростью, что удивительно — как это хрустальный бокал не разлетелся в его руке на мелкие искры:
— Водка стала куда лучше.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
653
<36>
Меншикову казалось гордиться да гордиться военными успехами России. Чего ей не хватает? И Рим таким не был. Но ведь — без него, хотя он здесь. В прошлом, начало? Э, но ведь, повторяю, он здесь, воскрешен. А то, что? Имя — вроде шута при Петре. Полушут, полувор. Вот и всё. А ведь — генералиссимус, могли б и орденишко, пусть самый плохой, его именем, Меншикова, назвать.
Впрочем, доктор смотрел на это беспечно и мало волновался. Его душевное настроение было великолепным. «Базлук» — род скобы или подковы с шипами, которую рыбаки подвязывают под средину подошвы для хода по глубокому льду, упираясь базлуком, идут на коньках. Ух, хорошо! То же и с ним.
<37>
Ближе к Москве совсем побелело. Ехали с аэродрома. Грязь замерзла и ломается под колесами машины. На ветвях иней, синеватый, колючий.
<38>
Весна и притом ранняя. Так что шелковое платье — ничего, но на ней кажется не по сезону. Рисунок — не для шелка, а для ситца: какая-то детская игрушка, он не мог вспомнить, опрокинутая, и возле нее мальчик. Ах, да! «Песочница!» И под кофточкой — две чашки опрокинутого песка.
— Ездила на юг? Словно бы выгорела, загорела.
— Откуда взял!
— Мне так не хочется тебя терять.
Она, продолжая прежний разговор:
— А ты воспитывай его, воспитывай!
— Дорогая, как мне его воспитывать, когда он умнее меня во сто крат?
Она захохотала:
— Мертвец-то! Право, мне хочется посмотреть на него и пококетничать. Наука! XX век. Кокетничаю с мертвецом, ха-ха!
— К нему ходят только по списку.
— Избави меня бог от всяких списков!
Она села верхом на стул.
— Ну, ты, Пимен, решай. Я больше терпеть не могу Скажи ему, что у тебя кончилось — в нем — вроде завода. И если он тебя не будет слушать, пшик, — и он лопнет.
—Ты не понимаешь ничего в науке. Он будет жить долго, М.6., дольше нас с тобой.
Она сказала серьезно: весь Медицинский Совет откажется. Спор с ней был долог. Он доказывал, что они люди науки, а она — да, но вместе с тем и самые обыкновенные. Припрут — они и откажутся: скажут, под давлением воскресил, и вовсе в том необходимости не было. Они ведь перепугались страшно. Почему отложили его сообщение? Почему нет собрания? Почему такой испуг, когда это опыт величайшего научного значения. Ведь и мамонта можно оживить!
— Долго, долго! — смеясь добавила она. — Не знаю, как насчет Меншикова, но насчет тебя скажу, что долго не проживешь.
— Почему?
— Потому что струсишь, когда тебя потянут...
— А собственно, почему меня «потянут» и что из меня можно вытянуть?
— А зачем ты воскресил Меншикова?
— Обстоятельства сложились.
— Видишь ли: они во всем, — даже там, где собственно, нет причины, — желают видеть причину, и притом злую. Какая злая причина была у тебя, когда ты воскрешал его?
— Только научный интерес.
— А если не только?
— Ну, я понятия не имею. Может быть, ты?
— Я тоже понятия не имею. Но зато имею, что они что-то уже имеют. И надо действовать, пока не поздно.
-Как?
— Я еще не знаю. Но надо.
<39>
Подморозило. В Москве было около пятнадцати.
Меншиков и доктор поселились в гостинице. Пришел полковник МВД, просмотрел акт. Холодно поклонился Меншикову, рекомендовал быть почаще в гостинице — «а то еще вызовут». Д<окто>р хотел спросить: «куда?», но лицо у полковника было такое решительное, что доктор промолчал.
Когда они ехали к Кремлю в машине Медицинской академии, совсем прояснило и над улицами с потухшими давно фонарями показались звезды.
—Куда ведет дорога?


654
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— К Кремлю.
— А там что?
— Высшие правительственные учреждения.
— Столица опять в Москве?
<40>
В Кремле все подметено. Дорожки и тротуар -- песком, а через здание по лестнице — красный ковер с синей каймой. Откормленные толстолицые офицеры и желтолицый тощий Молотов наверху лестницы. Кто-то, подходя к Молотову, вытер ноги, словно о половик; тот и не улыбнулся.
<41>
Наверху лестницы, под картиной в золотой раме, занимавшей полстены, стоя в черной паре, с бледно-желтым лицом, низкорослый и болезненный Молотов. Доктор, пожимая руку Молотову, сказал, кланяясь в сторону Меншикова:
— Меншиков, Александр Данилович... Медицинская академия...
Молотов ничего не ответил. Видимо, его занимали другие заботы. Пошли в терема. Меншиков смотрел на все молча.
<42>
«Или знает — не всё? Или не изменила?»
Жена, Галина, встревоженная и счастливая, [идет] шла к нему навстречу под руку с проф. Онис[им]овым.
«Что, Сталин понял, что жена д<окто>ра не приглашена и послал за нею? Или Сталину — плевать, — что вернее всего — и послан адъютант с острыми, всевидящими глазами? Или член ЦК, шедший позади? Или просто закончилось расследование по «вопросу о Меншикове» и «вынесено решение»?
И почему так доволен профессор Онисов?
Д<окто>р забыл всё и не придал значения словам Меншикова, имевшим капитальное значение:
— Водка стала лучше.
<43>
Князек был из захудалых. Перед Октябрем он служил в посольстве. Каким-то образом, — М.6., ее посылали ювелирам парижским на переделку? — ему в руки попала
бриллиантовая диадема, принадлежавшая не то вдовствующей императрице, не то когда-то Екатерине Второй; важно, впрочем, не это, — а то, что диадема существовала и стоила немалые деньги. После Октября представитель Вдовствующей явился к князьку и предложил ему верну<ть> диадему по принадлежности, — забыв о переделках. Князек сказал, что кое-какие бриллианты «шатаются». Представитель ничего не имел против фальшивых, а настоящие предлагал продать — «и пойти по третям».
Трудно объяснить, что тут произошло, отчего повернулось и дело пошло «напрямик». То ли посланный обидел князька, то ли впервые за все время существования княжеского рода охватил князька патриотизм, то ли просто князек, подумав о Вдовствующей, разозлился: «А вы меня — на посылки? А я вот возьму да и выкину коленце!»
Князек сказал посланному:
— Диадема принадлежит не вам, а народу, т. к. все ценности Имп<ераторского> Двора в Петербурге и Москве конфискованы.
Посланец обомлел.
В этом обомлении и заключалась самая главная его ошибка. Не обомлей бы он, а скажи самым естественным образом — «Я так и думал. Ценности надо вернуть народу», князек, м. б., и сказал бы:
— Я пошутил.
И вернул бы диадему не народу, а Вдовствующей.
Но посланец, повторяю, обомлел, а князек внутренне свистнул: «Вот оно что!» Он увидел в этом свое просветление и даже горизонты. Как раз в скором времени приехал некто из Советов, ведший переговоры. Князек подошел к нему и без позы, — в конце концов для этого не много было и нужно, — сказал:
— Был я беспутен, легкомыслен, но вором не был и быть не желаю. Позвольте вернуть народное достояние.
— Благодарю вас, — сухо сказал поверенный, пожал руку князьку и положил диадему в сигарную коробку, оставшуюся от прежнего посла.
— Да вы понимаете ли, что получили?
— Я не большой специалист в бриллиантах, но в юности работал подручным у ювели¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
655
ра в Витебске. Диадема Вдовствующей. У нас все ценности их на учете. Вам что, расписку?
— Да хоть заверните! — сказал в сердцах князек.
— Действительно, — подтвердил Ведший Переговоры и, оторвав кусок «Юманите», завернул диадему. — Конечно, вам, как бывшему князю, будет нелегко, но поехали бы вы в Москву. Вы где служите?
— В цирке. Дрессировщику лошадей помогаю: у нас любовь к коням — родовое.
— Ну, цирки и у нас есть. Подумайте.
— Подумаю.
Окружающие князька отвернулись. Да и то сказать: их было не так много. Его даже привлекли к суду за кражу, но трудно было доказать: к тому же диадема оказалась уже в Москве, но что-то уже попало в прессу, сочи- ни<ли>, что большевики как-то ловко украли диадему; в прессе же упомянули, что прапрадед его или кто-то в этом роде был не то конюшим, не то швецом при особе Ивана Грозного, позже выяснилось, что летописец перепутал фамилии, но последнему генералиссимусу (он в то время, правда, еще не был объявлен) доложили, и генералиссимус спросил о князьке:
— А почему он за границей?
Все в недоумении переглянулись.
И посольство запросили:
— Почему он за границей?
Там тоже пришли в крайнее недоумение: действительно, почему? Пора бы домой.
Князек и вернулся. Ему дали мундир и погоны Министерства Иностранных Дел, где он и переводил, и писал рецензии на исторические сочинения, которых, как известно, выходит немало. По дороге он написал четыре тома «Воспоминаний» и «Курс верховой езды», который, впрочем, признали устаревшим: опираясь на опыт Гр<ажданской> войны и Конармии, какая-то комиссия разработала новые опыты обучения лошадей, но к единому выводу прийти никак, впрочем, не смогла. Ее прекратили, вместе с конницей вообще.
Меншиков, в подражание Петру, ходил быстро, выпятив грудь, откинув голову и тараща заплывшие уже старческие глаза. Он был в черном.
Князек спросил довольно-таки фамильярно. Он пустил шуточку относительно «пе-
репогребения» Меншикова и опасался, что она уже известна светлейшему:
— Ваше мнение, Александр Данилович, относительно теперешнего состояния России?
И он не то чтоб подмигнул: он не осмелился б — друг Петра Великого все-таки — он только повел бровью, кверху и вниз, почти незаметно; при внимательном наблюдении, впрочем, это могло сойти и за подмигиванье.
Меншиков посмотрел на князька. Тому стало как-то не по себе: «перегорчил приправой, горчицы переложил». Розовое, гладкое и в то же время дряблое лицо, вытаращенные светлые глаза и хриплый голос. Подумал — «а сколько лет пролежал»... и он повторил вопрос:
— Ваше мнение, Александр Данилович, о состоянии России?
Меншиков ответил:
— Водка стала (куда) лучше.
<44>
Каждый шаг и движение считалось историческим. Сидеть со священниками и епископами Ему за столом — неприлично, неисторично. Но «потолковать» с Героями Сопротивления фашизму — и даже чокнуться белым вином, поднося бокал к губам, — исторично.
— Вот какие тонкости, — заметил Профессор.
<45>
Белые мраморные плиты с наименованием полков: Георгиевский зал. Точно на кладбище, только плиты стоймя — странное украшение. Официан<т>ы, похожие на кипарисы. И вообще все задумано как памятник, а получалась игра в «переглядышки», молча понимали друг друга.
Впрочем, сидели не за столами. Гостей было немного. Был какой-то церковный съезд, съехались представители церквей, ну и еще какой-то случай. Священников и епископов было много. Дипломатический корпус. Несколько крупных военных и профессура, преимущественно медицинская. Разносили на подносах, но в соседнем зале, кто хотел покрепче, было нечто вроде буфета. Были и актеры, которых, говорят, любил последний генералиссимус, — если он был способен любить.


656
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Меншикова и попы, и медицинские профессора не то, чтоб чуждались; попам это казалось просто сплетней, неизвестно еще, для чего пущенной, а профессора еще не знали решения Комиссии. Военных он не интересовал: они видели на фронте и не такие чудеса медицины, а с точки зрен<ия> военной — они, не отрицая его личной храбрости, стратегически его подвиги ставили под сомнение.
<46>
Священнослужители съехались со всех стран, освобожденных от фашизма, — «на общую молитву», отнюдь не ради особы Меншикова.
Они смотрели на Меншикова косо: атеистическая пропаганда. «Двести лет пролежал в земле, а где в это время была его душа? В аду или раю? И почему она вернулась и вернулась ли?» Думали даже, что будет пресс-конференция и этот вопрос затронут. Петр Великий, по их мнению, был больше протестант, чем православный, но он был Великий, а — этот? Собутыльник, организатор развратных оргий Петра и едва ли не убийца царевича Алексея Петровича. Сидел, небось, двести лет в аду, а теперь будет хвастать, что рай видел...
Меншикову появление служителей <цер- кви> здесь казалось тоже едва ли не умышленным. «Посмотри-ка, А.Д., на эту могучую Русь, если к ея атеистическому Генералиссимусу, по первому его мановению, сбежались попы всех краев? Разве не красиво?»
Но ничего умышленного в этом приеме в Кремле не было. Не думал никто об атеистической пропаганде, и ни о том, чтоб демонстрировать Меншикову величие России. Просто так сошлось. И уж историки и писатели позже придали этому историческое значение. Впрочем, иначе и быть не могло, — и в каком- то разрезе Меншиков думал правильно.
«Как умно, сложно, дальновидно!» — говорили будто бы многие, расходясь после приема.
А никто этого не говорил и не думал. Даже оба генералиссимуса так не думали: один в гостиничной комнате в «Балчуге», другой в домике подле Кунцева в роще, выбирая себе комнату, в которой ему лечь спать сегодня. Его мучила бессонница, и ему казалось, что
она проходит, если он спит в иной комнате, а что он боялся убийц, этого он старался не думать, при той всенародной любви, о которой так кричали ежеминутно радио и газеты.
Но вернемся на прием в Кремле.
<47>
Столы с угощением, повторяю, стояли в соседнем с Георгиевским зале. Туда постепенно стеклись те, кто любил покушать и выпить. Д<окто>р, видя некоторое отчуждение вокруг Меншикова, чтоб тот не смущался, увел его к столам с закуской. Меншиков шел безропотно.
— Надо и покушать.
Меншиков сделал вид, будто, как и другие, берет что-то со стола в тарелку, налил большую стопку водки и в тот момент, когда хотел поставить и тарелку, и стопку с чуть отпитой водкой, обратно, в зал неслышной своей походкой вошел Сталин. Это почувствовалось по тому, как присутствующие стали пристально рассматривать друг друга.
Сталин прямо направился к Меншикову.
На столе — птицы, икра, рыбы, воды, и в больших граненых графинах с длинными хрустальными пробками, — водка.
<48>
Сталин подошел к Меншикову. Он смотрел без улыбки усталыми старческими глазами в лицо Меншикова, розовое, яркогубое. «Не желал бы я, чтоб меня воскресили, вроде вас», — думал он.
— Хорошо доехали, Александр Данилович?
Глуховатый медленный голос с кавказским акцентом. Спешить некуда, все равно каждое слово дороже золота. Большой красный рот Меншикова под бесцветными, еще не совсем отросшими усами, открылся после поклона.
— Очень хорошо, Иосиф Виссарионович, благодарю Вас.
— Надеюсь, Александр Данилович, вам здесь понравится.
И последний генералиссимус чуть дотронулся до бокала, взяв с подноса, спец<иаль- но> поднесенного адъютантом, бокал и поднес к губам, но пить не стал. Затем что-то сверкнуло в его глазах; он увидал посла Мексики и на¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
657
правился к нему, недавно приехавшему. Впрочем, и ему, послу, он сказал, изменив только фамилию, то же самое, что и Меншикову.
<49>
Все полетело «к чертям собачьим!»:
ДОМ,
карьера (выгнали и обвинили) опыты и будущая книга, личная честность (обвинили во взятке) и, вообще, конец! (М.6., гдё-то лежит ордер на арест).
Но доктор ужасно доволен и не обращает на свои беды никакого внимания. Он рад, что Меншиков «не поврежден», что рассуждает здраво и задает полковнику осмысленные вопросы, и, что, наконец, охвачен честолюбием, хотя это, пожалуй, и вредно ему... «Двум Генералиссимусам не быть на одном месте», да и какое место дать Первому? Последний Генералиссимус, кажется, ужасно раздражен появлением Первого: «Что это? Зачем? Что за намек? Разрешение говорить об истории не значит воскрешать ее!» И это поняли все, кроме Первого Генералиссимуса и доктора; он твердит свое:
— Значит, Человек бессмертен!
<50>
Д<окто>р думал: «Несомненно, что история науки, да и жизнь людей вообще, делает крутой поворот к лучшему, — несмотря на войну. Я-то это понимаю», — думал он, с напряжением вглядываясь в Меншикова: «А вот он-то? И почему — не понимает?»
Неужели же непонятно, доктор?
Оба ваши генералиссимуса охвачены честолюбием, и [на кой черт] что им поворот науки?
<Ш>
<Варианты плана>
<51>
Главы:
1) Березов.
2) Дорога.
3) Москва.
<52>
Перед дорогой, слова Липата; прощает. Берег крутит мед<ленные?> воды
Глава вторая — Счастлив<ый> путь.
Глава третья — Веселое пребывание.
Глава четвертая — И скорое возвра- щен<ие>
<53>
1. Операционная.
2. «П.-п.» персональная палата.
3. Катер. Аэродром.
4. Поезд из Тюмени.
5. «Балчуг».
6. Кремль.
<54>
1) Москва. Дорога в Березов.
Следы ливня. Гроб в мерзлоте, которая сдвинулась. «Он, как живой, того гляди заговорит!»
2) Оживление. Съезд хирургов. «Надо показать». Вот ему и велено «показать».
3) Отъезд в Омск. Поездка по Иртышу.
4) Москва. Прием в Б. Кремлевском.
<55>
Гл. П. — Липат и кн. Меншиков.
Гл. Вт. — Катер и дорога. — Жена: мысли о ней.
Гл. Тр. — «Балчуг» — Жена. «Хорошо б увидеть» —
Гл. Четв. — Прием в Кремле. Перед приемом узнает о Липате и его гибели.
<56>
Глава первая. — Хирург, Липат и кн<язь> Меншиков.
Глава вторая. — Дорога в Москву: катер, самолет и ж.-д. Мысли о жене. Что с ней?
Глава третья. — Жена получает письмо от мужа — перед операцией. «Было» у ней что-то с профессором? Ее вдруг выселяют. Должно быть и для нее и для него полной неожиданностью появление ее и проф<ес- сора> — (кто он?) — в Кремле. — А в это время — муж и Менш<иков> приезжают в «Балчуг».
Глава четвертая. — Прием в Кремле; перед этим узнают о гибели Липата, им предсказанной.


658
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
<Из черновых набросков>
<57>
«Группа крови» подходит. Замерзш<ая> кровь.
Д<окто>р — а) прежде всего, желал попробовать — воскресить Меншикова. «Запросить Москву. — Некогда. — Препятствия со стороны профессора: не трогать трупа лица исторического». Научный интерес: «попробую».
б) Воскресил! Ужасная радость. Но — сразу же препятствия: боится — не испорчен ли мозг? Но проверить трудно, т. к. Меншиков держит себя сдержанно.
в) Пробудилось честолюбие! И этому д<окто>р ужасно рад: значит, мозг не поврежден? Правда, он убеждается, что мозг Меншикова не очень-то и нужен. Реакция со стороны проф<ессора> — «усыпить обратно, не надо смеяться над людьми: Меншиков бесполезен, а доктору дать нагоняй за его самомнение и ненужный риск, и дело, вообще, замять».
Проф<ессора> прикрепили к Меншико- ву, но проф<ессор> не знает: принять или нет предложение — выпустить кровь и опять положить в гроб; предл<ожение>. Сталина?
<58>
Почему проф<ессор>, относившийся хорошо к д<окто>ру и даже отказавшийся от его жены, вдруг почувствовал к нему неприязнь и стал интриговать против него и даже «отнял» жену? Мнение его с мнением жены другое: «по этим мотивам мужа бросать нельзя».
Почему проф<ессору> стал противен опыт с Меншиковым?
— Я догадываюсь. Вы этим хотите сказать—человек бессмертен? Смертен, смертен. И все делает для того, чтоб скорее прийти к гибели. И — правильно. Пора прийти чему-то другому. Уж очень этот несовершенен. Можно ли простить людям то, что они свершили за эти две войны и вообще за половину XX века? Я видел. Я не могу простить. Человечество надлежит уничтожить. И вы, М.К., напрасно стараетесь быть оптимистичным. Я приложу все усилия к тому, чтоб вас обезвредить.
<59>
В этот день хирург тоже очень устал. Он ждал Липата с нетерпением и знал, что тот придет.
— Мне надо узнать: рассердился он на меня или нет? Спроси.
— Как я могу спросить? И о чем?
— А что задержал двое суток.
— Но ведь он был мертв, откуда ему знать. Прости, но это глупое суеверие! Сам спроси.
— А если еще больше рассердится? Он был другом Якова Брюса. Колдун. У нас все известно. Еще и Яков<а> подсунут.
<60>
Письмо.
По простодушию своему, которое увеличивалось и увеличивалось, д<окто>р не понял намеков в письме жены. «Она может работать над научным трудом довольно спокойно, а у меня не выходит? Да, потери. Но время смывает горечи. Что же еще? И, кажется, не голодает?» А намеки: на (любовников) «от них только горечь», на (водку) — «от которой глупое и тупое похмелье», на (спекуляцию), которой пыталась заниматься и «в которой обвинили уже три раза», на (религию) — пыталась стать доброю — «всё раздавала, — и никакого удовлетворения», а теперь — пора нести кару и «не понимаю — за что? Боюсь, и ты не поймешь». Он, действительно, не понял.
Ее письмо с другой почтой («Менш<ико- ву> лучше пока здесь не появл<яться>) доставлено на аэродром.
<61>
Люди вспоминают часто о любимо<м>; впрочем, самое любимое они таят, да и правильно: не всегда б приятно это слышать близким.
Итак, что любил вспоминать д<окто>р и Меншиков? Два-три случая. И почему?
Этим они займутся, плывя на катере и наблюдая знакомые пейзажи: д<окто>р с удовольствием, Меншиков — с напряжением.
Меншиков ждет «за это» Божьего суда: почему он не свершился? Или — это сон? Ведь, бесспорно, надо судить: «за это»? Над- ругательств<а> над беззащитными.
Д<окто>р — как и когда удалось помочь людям; он фактов помощи не приводит (про¬


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
659
сто даже и забыл), а встречи при этом, случаи, пейзажи, зверьки разные — он любит зверей. Один случай с внучкой Липата: подарок — птичка, соловей. Затем выпустили.
Платок
а) Пожел<ал?> встречную, для Петра приготовлен<ную> девушку. Она ждала по- милова<ния> стряпчего, укравшего для Мен- шикова подпись на бумаге. Она неграмотна: он написал «дура», хватит для тебя и царева... Она ждала, платок, ясные, ждущие глаза — ради отца. И не пожалел. «Помилов<ал>»
— Ах, господи!
Медведи Лухош и Кужка
б) Добрый старый дворянин. Помог. Тот пришел благодарить. Пустил двух медведей, они побежали друг другу <нрзб.> — сугроб, упал в сугроб и умер; маленьк<ий>, сом<кнутый?> кулачок из сугроба — на него.
Ох, господи!
в) Баба с двумя детьми. Голод, пожары, пришли просить снисхож<дения>. «Как смели. Плетью». И детей, собств<енных> детей — с ней же пришли — потом увод<или?> ее. — «Давно»
— О, господи!
<62>
Пользуясь тем, что полк<овник> Порскун проявил слабость, свойственную многим русским, в том числе даже отв<етственным> работникам, к числу которых принадлежал и Порскун, т. е. пошел с приятелем выпить, профессор проник к д<окто>ру, узнав время слабости Порскуна.
Проф<ессор> узнает: а) не только опыт, но и направление.
б) Направление это проф. считает глубоко вредным и ложным. «Он портит не только себя, но и жену. Ее надо извлечь». Проф. был влюблен и подставлял понятия.
— Позвольте, но вы лечите сами!
— Я лечу. Но — чудеса я считаю вредными.
— Тогда пенициллин тоже чудо.
— Одно дело — лекарство, другое — воскрешение мертвых. После этих двух войн, двух величайших преступлений, в которых повинны все мы, нельзя людей радовать чудом. Они подумают — прощены. Между тем, за все, что они сделали, — в том числе и я, и вы, — они должны перенести великие страда¬
ния, понять свою беду, и тогда может быть могут быть прощены. А вы их прощаете сразу! Я не согласен. Более того, я не позволю.
— Как же так: не позволите?
— Я могу обрушить несчастие. Сейчас, именно в порядке наказан<ия> людей, великолепно работает аппарат наказания. Награ- жден<ия> — это вздор, это те же нака- зан<ия>. И мне достаточно будет нажать кнопку, чтоб вы были наказаны, и это относится ко всем.
«Однако!» — подумал доктор.
— Чем же я могу быть наказан?
— Я лишу вас работы, жены, родственников^
— Кстати, где жена? Полковник говорил...
— Отказываетесь вы или нет?
Глядя на проф. блестящими глазами:
— Признат<ься>, я не думал, что несу людям счастье И вы, пожалуй, правы. Возможно, я буду наказан. Я — слабый и боюсь. Я — верю вам.
И все-таки я вынужден отказаться. Я откопал Меншикова. Еще найду. Я буду воскр<ешать>. Меня не будет, придет еще, еще...
<63>
в) Проф<ессор> добр. Он берет его жену добром и, разумеется, она на добро отказывает.
— Но я могу взять ее злом.
-Как?
— Вы ее просьбу выполните?
— Какую?
— Положите ее в вечную мерзлоту?
— Я даю жизнь, но не отнимаю.
— А я не побоюсь и отнять.
Д<окто>р побледнел:
— Вы — о Меншикове? Не поверю!
— Слушайте, это же — труп, не более.
— Нет. Он — человек.
<64>
г) А чем «награжден», или уж точнее говоря, — наказан д<окто>р за его глумление над трупом?
— Надо б наказать д<окто>ра примерно.
— Он уже наказан.
— Как? Чем?
— Безмерным оптимизмом. Посмотрите на него.


660
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
а) Жена уходит.
б) Умер Липат.
в) Он переведен на другую работу, теоретическую.
г) Сам он смертельно болен.
— А ему хоть бы что!
<65>
Что принес, по мнению Липата, д<ок- то>ру и ему лично воскресший Меншиков?
Липату — мучит<ельную> смерть, (раздумывал: надо ли сообщить д<окто>ру?), а д<окто>ру — счастье. Так оно и случилось. Липат задавлен льдами, и спасти его было невозможно, смерть его, видимо, потрясла всех.
«Колдуны встают из гробов: скоро страшный суд и Второе пришеств<ие> Они — <нрзб.>
<66>
— А что означал Меншиков для страны?
— Окончание периода истории, — ложной, в общем-то, и перехода к другому периоду, впрочем, не менее ложному. Это — исковерканная тень Петра Первого: «Подарок Генералиссимусу от науки». Но никто этого исторического намека не понял.
<67>
Лина:
а) Д<окто>р Михей Кирилыч Гасанов. — Впечатление озабоченности невероятной, почти надорванности, и особенно при этом выделялись точно нарисованные широкие рыжие брови на черном лице и рыжие усы. «Нарочитый в старину — значит: значительный, умелый». — «Эх вы, народоведы!»
— Жизнедеят<ельность> организма, как ни странно, не нарушена.
Заметил, что жесть ветрами сдуло и открылся нарешетник крыши. «Ветра!»
Липат — нарядный. Бросил курить: понюхает и положит.
б) Галина Наркисовна. его жена. Маленькая, стройная, очень смелая, но травмированная на войне, лицо кажется обожженным, большая обидчивость, между тем. Любит обиход квартиры — «оклеить бы комнаты». Мужа любила, но прошло? «Почему? Обколотый он. Наука его обколола: сегодня одно, завтра — другое. Есть люди, которые не поддают¬
ся и все успевают, а он — нет. Его обкололи, а меня обокрало. Я и охладела». Путь ее любви?
в) Проф. Пимен Павлович Онисов. Испугался и сказал, что не в состоянии бросить семью ради нее.
г) А.Д. Меншиков. — Из тех, про которых говорят, что и в неделю не проглотишь. «Обер-дядя!» Ястребиный нос, гладкое матовое лицо, решит<ельная> походка. Великан почти. После обеда любит поспать, а затем, проснувшись, гимнаст<ические> упражнения. Откинута назад голова.
д) Сталин — очень поношенное старч<ес- кое> лицо, разбитая походка, полинялый взгляд бесцветн<ых> глаз, морщинист<ая> шея, тающий голос.
е) Полк<овник> Порскун. (Никто, кроме Меншикова, и не зн<ает>, что значит эта фам<илия>. Он ухм<ыляется> — облава на дворе!).
<68>
Доктор — тип современного честолюбца в науке.
Меншиков — честолюбец XVIII в. в политике.
Генералиссимус — честолюбец XX в. «народный», обещающий народу все, а на самом деле — все себе, а народу — шиш, и всех обвел.
Доктор — обрадовался «оживлю», его уговаривают: «не надо», он торопится и Москва не ждет. Хочет сообщить всему миру: не дают. Он рекламирует Меншикова — совсем современный, хотя и сам видит — куда там до современности, никакого демагогизма.
Меншиков: молчит и ждет: «216 лет, что ли, ждал, подожду и еще». Пригласят? Значит, уж совсем запутались. А что касается машин — либо это вздор, бесовы выдумки, либо уж плохо управляют, — да и голод всюду, — «как это с такими машинами весь мир не завоевать и не заставить на Россию работать. Да что-то с помещиками неладно: без них как же?» Понял, но не принял.
Уморил себя постом и кровопусканием. За грех сам — <нрзб.>.
Генералиссимус — готов признать факт воскресения — если б не такой заметный человек. Полковник донес: «рвется к власти, и не очень почтителен. Насчет Сталина только


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
661
ухмыляется: тоже временщик». Хлопот будет много. Почему без согласования. Положил бы в могилу, ждал 216, пусть еще подождет: нам, живым, ждать некогда, а мертвым? Замолчать, отправить в Сибирь, в лагерь, под номером — «Зак<люченный> — номер — » — легко, а зачем?
Меншиков в ванне, сам себе еще раз выпустил кровь и ушел <? утоп — нрзб.>.
<69>
Дорога.
Ник.Ник. Порскун.
семьянин, хлебосол, живет в доме против П<арка> культ<уры> им. Горького и вос- хищ<ается> ростом парка, скромная дачка, разводит цветы, троим своим детям читает по вечерам Пушкина и Некрасова, сам чинит обувь, дед его был сапожник, и, вообще, милейший человек. Он, правда, имеет одну слабость: любит Вертинского и любит выпить. Но, б<оже> мой, кто не любит выпить и кто в те годы не любил Вертинского? В своем деле он осторожен в выводах и никогда не торопится, часто повторяя: «П<етр> Пер<вый> говорил — семь раз отмерь, один раз отрежь» и доб<ав>ляет, для друзей: «Особенно, если это касается головы ближнего».
Из наций он знал только русских и грузин, остальных называл собирательно — «народности».
— Проследи, чтоб эта народность парашют себе на портки не изрезали.
— Есть проследить, тов. полковник.
Но парашют так и не нашли.
<70>
Меншиков. Даты:
Род<ился> 6 ноября 1673 г.
Петр — «Mein Bruder» (брат)
Был первым ген<ерал>-губ<ернатором> Петербурга (1703), прогнал 9 тыс. отряд шведов, желавших овл<адеть> Петербургом, победа под Калишем, над шведами — за несколько лет до Полт<авского> сражения, разоблачил Мазепу и взял приступом Батурин, г<ород>. В Полт<авской> баталии под ним убиты три лошади, <нрзб.>. В 1718 году участвовал в суде над царевичем А<лексеем> П<етровичем>, во время допросов и пыток и, по словам историка деликатного, — «видели с
царевичем и в день его кончины», т. е. руководил его казнью! 50 тыс. крепостных, а еще приписано 38 тыс. беглых.
После смерти Петра — часть империи хотела возведения на престол внука Петра, сына убитого Меншиковым, — царевича Алексея! Было от чего ему встревожиться. Он взял роту Преоб<раженского> полка, взломал во дворце дверь, за которой заседали Чины Империи, — и провозгласил жену Петра — Екат<ерину> 1-ю — императрицей Всероссийской^ ту самую, кот<орая> служила служанкой два года в его дворце, а затем подарена им Петру и стала его женою.
Меншиков стал Воен<ным> Мин<ист- ром> и Мин<истром> Ин<остранных> Дел.
Петр П-й опасался, что Менш<иков> помешает ему. Меншиков составил духовную, которую подписала умир<ающая> императрица. После смерти ее завещан<ие> оглашено — дочь Меншикова, Мария, должна была сочетаться браком с Петром П-м. «Ну, а там он бы убрал Петра! Дочь — императрица!»
Десять дней спустя после оглаш<ения> этого акта, два года спустя после смерти Петра Первого, Меншиков — почти тесть им- пер<атора> и Генералиссимус! Имп<ерато- ра> Петра П-го он перевез, на всякий случай, в свой дворец. Было приказано, чтоб на будущий 1728 год, имена членов фамилии Мен- шиковых были внесены в календарь между особами Царской Фамилии!
<71>
Меншиков. Даты.
Но опала уже ждала его.
9 сент. Меншикова сослали в его имение в Рязан<ской> губер<нии>. Княжне Марии было приказано возвр<атить> обруч<аль- ное> кольцо Императору.
Его пригов<орили> к ссылке в Березов, в Сибирь, на левом берегу р. Сосьвы, впадающей в Обь.
Пока печатали календарь на 1728 год, судьба поступила уже по-другому.
Морозы, туманы. Он рубил церковь, подле острога, где содержался. И, как писал историк — «Меншиков не роптал на судьбу, покорялся ей со смирением и ободрял детей своих. Не жалея о себе, он проливал слезы о них, и


662
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
находил себя достойным бедствий, его постигших, с умилением предав<ался> воле Творца».
—Неужели? — воскл<икнул> д<ок- то>р. — А мне показалось, что честолюбие его уменьшилось. И он ли говорил — «дурные дети, видел от них только зло».
Перед ссылкой намеревался сочетать браком сына своего с Великой Княжной Натальей Алексеевной.
Мария умерла от оспы. Он сам вырубил ей могилу и сам опустил останки. («А, вздор, брехня! Это было незадолго до моей смерти: мне было 56 лет уже, я был слаб»).
В Березове была роща кедрового леса, называемого тайным: остяки поклонялись там богам своим. «Сам приготовил гроб» — («Никогда!» — воскл. он в негодовании). «Изъявил желание, чтоб его похоронили подле дочери, в халате, тухлях и в стеганой шелковой шапочке, которую носил». — «Тоже чепуха! Нет гроба!»
Умер — 22 окт. 1729 г.
<72>
Меншиков. Даты.
Рост. 2 ар<шина> 12 вер<шков>, двумя вершками меньше Петра.
По ссылке найде<но>: 9 мил. рублей <в> банк<ах> Лондона и Амстер<дама>. 4 мил. наличн<ых>, драгоц<енностей> — на 1 мил., 45 фунтов золот<а> в слитках и 60 ф<унтов> в сосудах.
1945. - смерть 1729 216 +56
-272 года ему!
Менш<иков> хохочет:
— Дожил! Поздновато вернули из ссылки.
7 июня на Полт<авском> поле битвы пож<аловал> ему чин фельдмаршала и шпагу, укр<ашенную> бриллиантами.
Читаю, комментирую, в дороге старинную книгу Д. Бантыш-Каменского (1840) «Биографии российских генералиссимус<ов>».
Батурин взял, сжег. Мазепа — подлец. Но младенцев не убивал.
При пытках и смерти цар<евича> Алексея не присутствовал.
Столько денег? Откуда им у меня быть?
Меншиков все, хоть сколько-нибудь его
позорящее — отрицает. Смирение — подтверждает, а, заметив, что «бога-то нет», как сказал матрос, «Как нет?» — «Доказано, дураки еще есть, верят, а вообще — доказано», стал осторожнее.
<73>
Дорога:
Выясняется полное равнодушие (на вокзалах, аэродромах) к Меншикову, этому высокому человеку в пальто с барашк<овым> воротником и беличьей шапке (на которую он посмотрел пренебрежительно — «в соболях ходил»). Он это учел, ничего не спросив.
Простодушный доктор с недоумением начинает понимать властолюбивый (пример) и честолюбивый характер Меншикова, хоть тот и предается наружному отчаянию. Его смущает: «Что же он видел в эти 216 лет? Ничего!» Забыть он не мог — память хорошая. «Но Бог-то есть? Есть. Смотри, как вознеслась Держава Российская из-за правильной веры. Что же такое?» Он ничего не мог понять.
— Еды мало, что ли.
— Диета
-Что?
— Вам по здоровью пока еще многого нельзя.
— Пока?
— Да, некоторое еще время.
— Пост. Пасхальный что ли?
— По-видимому
В Москве что-то происходило. Но явно — до Главного не дошло еще. Два раза отцепляли их салон-вагон, ставили на запасные, а затем, пыхтя, подходил паровоз, их толкало, — их опять везли к Москве.
«Рассуждали сами и им давали время на размышление. Ну что ж, это и хорошо. Он поправится, когда пойдет на врачебную комиссию».
Но никакой врачебной комиссии в Москве!
Подали серую машину. Шофер раскрыл дверцу. Суматоха на вокзале, хотя привезли ранним утром.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
663
<74>
Дорога.
Главное в дороге: «Зачем в Москву? Ну, это понятно! Но что ждет в Москве? Почему в дороге не подсели врачи, специалисты; почему нет ни одного журналиста из Совинформбюро? И почему, наконец, от него, д<ок- то>ра, не требуют ни отчета, ни прогнозов, ни объяснений — почему он произвел давление на Мед<ицинский> Совет, чтоб произвести опыт — если он не одобрен? Но, как нельзя его не одобрить?».
Меншиков — «Пролежал 216 лет? Но ведь грешен же, грешен. Перед доктором свои грехи отрицал: избиение младенцев в Батурине, кражи, убийство царевича Алексея. В этом-то грешен, что записано в книге. А не записано?»
И он вспоминает свои преступления.
«Что же, другие делают больше? Или бог простил, когда со мной побеседовал, зная, что я проснусь? Не помню беседы? Но как же жить, если помнить беседу с богом? Тогда невесть куда вознесешься!».
Он целиком поглощен в свои думы. — Так же, как доктор в свои. Но, разумеется, по-разному.
Полк<овник> Порскун приехал, ничего не зная. Он — через кого-то — допросил всех и вынес заключение, что все так и было. Он поручил «уточнить» кое-какие темные места, оставшиеся для него темными, но в общем дело ясно. «Жаль только, что опыт не санкц<ио- нирован> Акад<емией> Мед<ицинских> наук, это главное».
Но в каюте он услышал слово «Генералиссимус», вошел и стал слушать. Он — онемел.
Прочел, без «них», втайне, и это все перевернуло.
<75>
Глава вторая. — Счастливый путь
(Из напутст<вия> Липата; две следующих главы тоже из его напутствия)
Простодушный доктор, к тому же заметно тупеющий от успеха, который ничего не замечает и всему, что говорит Меншиков, верящий. О Б<антыш>-Каменском, после беседы
с Меншиковым: «Вы не огорчайтесь — тогда история, 105 лет назад, стояла на низком уровне. В Москве о вас мы достанем вам книгу более объективную».
Д<окто>р верит, что, сделав удивит<ель- ный> опыт, он прославит науку. Он набрасывает текст доклада в Мед<ицинском> 0<бщест>ве и решает отослать его, доклад для «отсылки» берет полк<овник> Порскун. Д<окто>р даже назначает цифры — между 20 и 1-м апреля, после чего он думает поехать в здравницу, в Крым. Он произвел уже неск<олько> оживлен<ий> умерших, об этом упоминалось даже в газетах, правда, его фамилия не упоминалась. «М.6., сообщат широко?»
Меншиков. зная фр<анцузский> и немецкий, попросил газеты. Ему обещали, но не дали. Он не повторил просьбы. Меншиков за дорогу понял многое, если не все. Что он ждет? Прежде всего, ответ на вопрос: «зачем?» Д<окто>ра он расспрашивает и узнает, что по его личному желанию, преимущественно. «Дурак! Но — тогда от бога. Но зачем?»
Его отправили в ссылку и умертвили честолюбцы (себя он честолюбцем не считает, боже избави!). «А теперь? Нужен он или не нужен? Направит их бог или нет?»
Он и самому себе не высказывает, но мысль ясна: допустит ли Второй Генералиссимус его, первого, до власти? «И неужели мне нужна власть? Зачем?»
Из-<з>а Алекс<ея> рвал<ся> к вла<сти>.
<76>
Дорога.
Полк<овник> Порскун тоже фигура, достойная описания.
Он должен узнать: что такое представляет Меншиков?
Он играет с ним в дурака и приходит к заключению: «Мертвец-то он мертвец, но себе на уме».
Дело облегчено тем, что у мертвеца, пролежавшего в колоде 216 лет, не может быть связей. Но, при его опыте и авторитете, связи эти завязать ему не трудно. Липат и матрос Никитин, исчезнувшие при таинств<енных> обстоятельствах. Матрос спас жизнь мертвецу: парадокс!


664
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Почему? Матрос широко известен.
«Хвастает званием Генералиссимуса!»
«Бывшие люди к нему (ссыльные передают письма, он хранит — письма исчезают).
Разные стенографистки, которым диктует Порскун.
Полковник Порскун не был знатоком истории, но он был рьян, а это в истории самое главное.
Он собирает факты «организационных попыток Меншикова, особенно среди офицерства», но факты эти не обобщает.
Обобщает он факты в «Балчуге», когда еще кое-что собралось. Встреча с ген<ера- лом> армии, пьяным Корешковым, и шведами. Он истолковывает это по-своему, — а пришел к выводу: «Готов на государственный переворот. Хвастался переворотом» (он толкует Б<антыш>-Каменского, случай с Екат<ериной> I-й и Петром П-м, которого перепутал с Петром Первым).
Он рьян, но не знаток истории.
<77>
Дорога.
Беседа троих за столом. Полк<овник> пьет коньяк, д<окто>р чай, думая, что и полк<овник> пьет чай; Менш<икову> дали желудевое кофе.
Полк<овник> — в черной морской форме, багровый, с белесыми глазами и хриплым голосом, расск<азывает> о постройке Б<ело- моро>-Б<алтийского> канала.
Д<окто>р говорит о будущем науки
— Возд<ействие> на гены. Создать микробы, убивающие все болезни.
-Чем?
— Соотв<етствующими> лучами.
Полковник следит усиленно.
Он появился с самыми благими намерениями: «Там — тухло появилось, ему помоги, а сам, на дороге, обследуй — чтоб тихо все и гладко. Оно дело медиц<ины>, и недаром народ сказал: «тухло», так-то так. А все-таки... вдруг, да не «тухло».
«Тухло», полковнику страшно это подумать, но и народ способен ошибаться? Он пришел <к выводу>, хотя и не вскоре, что де¬
ло не так просто. Во-первых, биография д<окто>ра не чиста —метит в президенты Академии, если не больше. «Через Меншикова — возможно». Во-вторых, Меншиков не понравился ему своим ростом и самоуверенностью. Затем — «За каким чертом он, в конце концов, появился? И не подослан ли кем? Амер<иканцы> очень активизировались. Конечно, это чепуха. Но этот — Липат! И кто камни упер в шпаге? И, говорят, она — поддельная».
— А затем: что за насмешка над титулом генералиссимуса? Мертвец: «отдай мое, что ли?» Сталину это не может понравить<ся>: это главное». Он не любит шуток, а это шуточка из средних. Какие-то инвалиды, Липат... колода... а, м.б., в колоде было и другое? На парашюте? Нет ли остатков парашюта? Снега. <?>
<78>
Дорога. Порскун. полк<овник>.
Прежде всего, Порскун вспылил на себя:
— Как он мог пропустить? И как агенты не донесли ему о появлении колоды, а затем опыте, раз к этому примешано слово «генералиссимус»? Не будь бы этого чертова слова, это еще туда-сюда, но тут!
И он допытывался о генералиссимусе:
— Особый мундир? Знаки отличия?
«Не похоже. Но все равно — генералиссимус!»
И он представил себе, как это воспримет тот генералиссимус! «Кому понравится? Издевательство. Звание дано народом, а там — сам себе, чтоб других запугать. И что за личность? В сущности, преступник. Военные заслуги — раздуты. Казнокрад. Сто тысяч крепостных, рабов! Хорош гусь. Нет, это — темная личность и отриц<ательное> отношение к нему, будет, с моей стороны, осторожным, вернее сказать, будет совершенно правильным».
Москва. «Балчуг»
После разговора с ген<ералом> армии и шведами полк<овник> Порскун приходит к заключению:
«Предлагаю привести некоего, назыв<аю- щего> себя Меншиковым, в исходное положение. Проект инструкции при сем прилагаю. Полк<овник> Порскун».


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
665
Москва. Кремль.
Слова («Водка стала лучше») послужили огром<ным> и главным обвинением по делу «некот<орого> г<раждани>на, назыв<ающе- го> себя Меншиковым». Они и там были выслушаны с трепетом. (Их смысл вскрыт раньше их признесен<ия>).
Вот как это произошло:
(Картина, как были произн<есены> слова и их смысл).
<79>
Берез<ов>
— Люты коренья. Тут у нас бродяги шли. Глядят, вымыло какие-то коренья, вроде брюквы, только покрасней и наружная кора потверже. Они — голодные, кинулись. Да-а...
— Что, да-а? Отравились что ли?
— Отравились, так слава б богу. В таких разбойников превратились, что Обь загородили будто цепью: ни тебе милиц<ии> <?>, ни тебе кавалер<ии> <?>. Три парохода ограбили! Ну, пустили на них отравляющие вещества, они и сдохли.
— И неужели ты этой чепухе веришь, Ли- пат?
— Человек живет верой, М.К.
— Вера вере рознь.
— Как сказать! А я так полагаю, М.К., что меняет<ся> не вера, а человек.
<80>
Березов. Липат.
В Липате пробудилась жадность. Он это долго не говорил, а только хлопотал, под разными вздорными предлогами, пропуск в Москву. Наконец, сказал полк<овнику> Порску- ну, что доподлинно знает — Меншиков, побуждаемый жадностью, встал (через демонов), чтоб открыть свои сокровища. «Откуда знаю? Сон был», — он лезет в катер, с помощью матроса Никитина, но его выбрасывают. Он разболтал об этом всем — «надо ж поправить жизнь!» — и эта нелепая мечта погубила его. Он, едва ли не первый, сказал — «тухло», и это привилось. «“Тухло” поднялось за кладом», — пошло по Березову.
Меншиков ходил к почтамту, смотрел Меншикову башню и другие дома, ему принадлежавшие, как и дома родственников.
Полк<овника> Порскуна это навело на мысль: «Не ищет ли клады, действительно?» Не похоже. Но, в общем-то, черт его знает! Если это ему нужно, действительно, для организации и субсидирования заговора? Липат был мужик молчаливый, — с чего это он разболтался о кладах?
(И нужно ж такое совпадение — разбирая разбитые немцами — бомбами — старинное здание, нашли клад: серебряный сервиз с иниц<иалами> и гербом Меншикова, па- риж<ской> работы. Показали: «Мой. В Париже был заказан, я не успел взять, закопал кто-то из моих верных». И все. Очень загадочно!).
<81>
Москва. «Балчуг»
Прошел слух, что Липат достал пропуск: один из его сыновей — ранен и находится на излечении в Москве, что и подтвердилось. Но дальше началось странное. Военный аэродром, с которого должен был лететь Липат, [находился] был расположен по ту сторону Сосьвы. Тепло кончилось, разлив тоже; река, впрочем, не стала, и так как в верховьях накопилось много воды, течение было быстрое, кое-где скользили льдины и по берегам были льдины. И вот пониже, дня через два после того, как должен был лететь Липат, кто-то из его родных поинтересовался: улетел ли он. А главное, не было матроса Никитенко. Шутили: «С ним что ли улетел?» У матроса, правда, характер, несмотря на старость, был шальной. Пониже переправы, в кустах тальника, розовато-коричневых, нашли лодку, вытащенную на берег, в ней чемоданчик Липата. Подле лодки лежал, раскинув руки, на спине мертвый Липат, а метрах в пятидесяти, «с ножевой раной в животе», как гласил акт освидетельствования, штурвальн<ый> Никитенко. Кто? Что? Зачем?
Удивительно было, что это в точности соответствовало сну, который Липат рассказал у катера д<окто>ру Гасанову. Д<окто>р очень пожалел, что сон сбылся и что он не увез Липата. Он рассказал об этом полк<овнику> Порскуну. Тот посмотрел на него странно.
Стяжание. Клад. Штурвальный и Липат: все это длинно рассказывать. Но что-то ска¬


666
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
зать надо? Липат умер от разрыва сердца. Ударил-то Никитенку он? Что сон говорил? «Передай Никитенке часть сокровищ? Никитенко знал о сокровищах?» — Никаких, конечно, сокровищ не было.
(Боюсь, истина эта усложняет дело и, пожалуй, проще сказать об смерти Липата, одного лишь. Но — истоки смерти от «тухло»).
<82>
Сторож Липат и штурвальный Никитен- ко — как их интересы (скажем, спекуляция) сплелись с появлением Генералиссимуса?
За ними стали наблюдать, а «дело» (спекуляция) наклевывалось крупное. Поняв, что «гонятся», они стали подозревать друг друга: «кто-то выдает, иначе — почему ж?» Ссора. Убийство. Но они так и не поняли, разумеется, что виной тут Генералиссимус, его появление, слежка, организ<ованная> полк<овни- ком> Порскуном.
а) Крали масло в лазарете и переправляли в Омск, Свердловск, Тюмень, где и продавали по высокой цене.
Намеки на эту спекуляцию должны быть в первой главе. Штурвальный обычно охотно возил масло. А тут — испугался? И он был прав. Липат — чересчур отважный.
б) Полк<овник> Порскун правильно подозревал, что на катере «неладно», но у него другая «специальность», и он не смог открыть истину, которую необыкновенно быстро открыл простодушный д<окто>р, но не придал своему открытию (бидоны с маслом) значения, а это могло б повернуть дело к довольно благополучному (во всяком случае — не смертельному разрешению).
Спекуляция (колода, ее использование).
Любовь к сыну.
Стремление спасти д<окто>ра, который ответственен за хоз<яйственный> беспорядок лазарета.
Пытливость по отношению к Меншикову: «Что же — там? Он был, конечно, в раю, сподвижник Петра, как же!»
И все это смешалось. Он знает свидетелей, которые «обелят д<окто>ра. А меня — уберут, д<окто>ру — конец. Большую суматоху развел. И еще Меншиков. Надоел».
«Убрали? Кто?»
<83>
Липат — Меншиков был праведный. Вместе с Петром [работал. По] ставил государство на ноги. Мы тоже праведные, раз сподобились. Ты-то конечно, а я... Раскаиваюсь, боюсь, но разоблачу твоих врагов, однако так, что б мне было не вредно. Я к вам хорошо отношусь и хотел бы вас спасти.
Д<окто>р — От чего спасти?
Липат — М.б. даже и от смерти
Д<окто>р — Мне грозит смерть.
Липат — Да. Наказание за воровство и спекуляцию.
Д<окто>р — Где? Откуда?
Липат — Из лазарета. Я сам замешан. Найду возможность и самому спастись, и тебя.
— Не подписывай ты документы, Михей Кириллыч! Уехал директор? Пусть кого-нибудь поставят. Не подп<исывай> — на масло.
Доктор не придал этому разговору значения. Вернее сказать, он и не понял Липата. Только впоследствии, уже в Москве, на следствии, он вспомнил этот разговор, понял его сущность, но теперь его не поняли его обвинители, грубо оборвав его: «Не отводите нас в сторону; не объясняйте все спекуляцией».
Доктор — конечно, все объяснять спекуляцией было б глупо. Но были «люты корни»...
[Обвинитель] Следователь — Вздор! Вы — спекулянт. (Впрочем, мы забежали вперед) Но не это — главное. Вы обвиняетесь в спекуляции, это доказано показаниями свидетелей. За спекуляцию вы понесете заслуженное и суровое наказание по законам военного времени. Но сейчас нас интересуют не ваши спекулятивные проделки, хотя они и нанесли крупный урон народному хозяйству: нас интересуют ваши загра- ничн<ые> связи. Какие. Вот, говорили вы на засед<ании> Мед<ицинского> Совета —что об опытах следует сообщить за границу... Кто они такие? И как вы им это сообщили?..
<84>
Березов
Липат ничего не знал о Меншикове; даже то, что он в ссылке в Березове. «Тухло» встречалось и раньше. Но — такой сохранности, с таким выражением лица?..
— Праведной жизни был человек, а?
— Слабо помню. Я исторических книг давно не читал.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
667
— Петр-то Великий — праведный? А этот, сам говоришь, правая рука. Раз — рука, значит у праведного тела.
Липат убежден, что не только Ментиков — праведник, но и доктор, — в чем трудно сомневаться, а, значит, и он, нашедший? «Грехов, конечно, много. Спекуляция. Себя подведу — еще горя мало, сынов потерял на войне, дадут снисхождение, а всё, вижу, к тому идет, что обводят доктора. Теперь уж мне ничего не останется, как только его спасти. Но как? Никитенко — хитер, его не обведешь».
Липат колеблется, ищет выходы, но получается так, что запутывается еще больше. То надо для хозяйства, это. И всё — в Москве. Надо найти способ попасть в Москву, он есть — с «тухлом», — свидетель, первый нашедший, — а раз так, то и масло, бидончика два. «Скажу — сыну». Сын, действительно, в лазарете. Но как освободить доктора от подозрений?
Дорога — «Балчуг»
Д<окто>ру как узнает жена, угрожает политическое обвинение. Чтоб его спасти, она сама готова «законсервироваться» и пишет то странное письмо, о котором я уже писал.
Но почему она может его спасти, — его научный труд? — «законсервировавшись»? Он ей должен рассказать тайну.
<85>
Дорога — Москва — «Балчуг»
Жена узнает об опыте. Кто?
«Меншиков?!» И она приходит в ужас.
Она понимает, что уничтожение грозит не только доктору, но и его окружению. «Предлог найдется».
Мужа, доктора, она уже не любит; любит другого (профессора?), но она готова пожертвовать всем ради науки. Она просит мужа «законсервировать» ее, а уж тайну у этого простодушного не трудно выпытать. Разумеется, есть риск: можно и не проснуться. Но ведь риск и в том, что она — жена доктора, ее могут уничтожить вместе с ним! «Значит, что же, струсила?» И она отвечает сама себе: «Может быть, и струсила. Но ведь при аресте смерть отдаляется, не сразу, а тут уж наверняка. Найдут ли тебя там, в веках, да и нужен ли будет твой опыт? Ведь чтоб меня воскресить,
надо уже что-то знать? Да, не весело. А иначе нельзя!» Ведь пластинка, которую положат с нею в гроб, может исчезнуть, может деформи- ровать<ся>, формулы тоже могут измениться — алхимия была жива еще во времена Петра, где-то рядом, а теперь с великим трудом расшифровывают труды алхимиков, и «второй смысл» в их трудах так и не удается найти, а он, несомненно, существовал.
Ее любовник может ее спасти. Она не хочет и готова пожертвовать собой.
Она работает в Мед<ицинской> Библиотеке и хорошо знает историю медицины; сама писала. Из березовцев ей никто не известен. С мужем они разошлись уже года два. Проф<ессор> предлагает ей выйти за него. Она соглашается и счастлива. Но — наука... К мужу она приедет тайком; конечно — провинция; м.б. — спекуляция? «Организовать смерть не трудно». Что она сделала?
<86>
Березов.
Дорога
Если д<окто>р получит от жены своей предложение, — оно должно быть для него очень убедительно: она знает его характер, — то получит<ь> должен в Березове. Все складывается так, что опыт с женой он в состоянии осуществить; одна беда — письмо опоздало, он уезжает из Березова. «Вернусь!» — Но она-то понимает, что возврата ему нет.
Почему убедительно для него ее предложение? Он думал, она будет счастлива. «Сердце разбито». Семья уничтожена. А, главное, ее преследуют: она запуталась «в сношениях с иностранцами». Гибель? Действительно, он ее способен спасти. Он ей верит: «зачем ей врать». Ему и в голову не приходит, что она хочет спасти дело его жизни. «В конце концов, может быть и не я. а — взрывы, о которых она ничего не знает. Она-то думает, я — столп науки, а тут просто стечение обстоятельств, ни для кого не ясных».
Но ведь в письме это все изложить нельзя?
Она должна приехать в Березов?
Но если нельзя вылететь д<окто>ру и Меншикову из Березова, то, того меньше, — ей прилететь?
В Москве с ней, — по конструкции вещи, — д<окто>ру встретиться уже поздно.


668
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Как же быть?
А переговорить им настоятельно необходимо!
М.6., встреча на какой-то из станций по дороге к Москве? «Как — ты?» — «Понадеялась на русскую неразбериху И, видишь, выручила».
Проф<ессор> все время, против воли доктора, старается вернуть и д<окто>ра и Мен- шикова в Березов. «Обстановка не благоприятствует твоему пребыванию в Москве». Она излагает ему свою просьбу. Он, хотя и поглощен Меншиковым, согласен: очень уж она взволновала его своей полной безвыходностью. Это — Казань? Она внезапно исчезает. Д<окто>р облегченно вздохнул; он едет к Москве.
Жену увидит только в Кремле, — пол<ковник> Порскун ее обманул.
<87>
— на лице весь свой выход показывает.
Полк<овник> Порскун, — не будем совсем уж сатириками, — относился, в общем-то, к д<окто>ру Гасанову хорошо. Он помнил, что Гасанов приносит много пользы, что со спекулянтами он «влип» по доброте своей, что жена у него не спекулянтка (и он в Казани проверял) и не имеет к спекуляции никакого отношения, что Гасанова он постарается сберечь «хотя и не ручается, потому что ротозейство в военное время тоже преступление», что он легкомысленно взял на себя хозяйственную часть, приблизил Липата и Назаренко, которых полк<овник> Порскун ненавидел: Липата — за религиозность, Назаренко — за антирелигиозность и беспринципность: он «руководитель берез<овских> мошенников».
Он не понимал самого важного в жизни. И так как это бывает часто, даже с теми людьми, которых мы в глаза называем великими. Он не понимал, что Гасанов, потенциально, великий ученый. Вот и все. Обвинять полк<овника> Порскуна, собственно, и не в чем. Я говорю это не из-за снисходительности к человеческим слабостям, а глубоко понимая истину, что «выше лба не прыгнешь». Я ведь тоже не могу прыгнуть выше лба, а я ведь и читал много, и учился многому, и умных людей видел многих, и объехал полми- ра, — если все это приносит человеку пользу,
в чем, кажется, сомневаться не стоит. Полк<овник> Порскун считал всех, кроме, конечно, высшего — сверхначальства, других людей обыкновенными, способными только на обыкновенные дела, более или менее плохие, более или менее хорошие. Обыкн<овен- ные> люди, по его мнению, были способны только на обыкновенно<е>, никак не больше. Вот это-то никак и было его бедой, — в данном случае, т. е., даже и не его бедой, беды с ним не случилось.
<88>
Ужас стыда перед своею трусостью. Слезы почти детские, женская слабость. Ее душа казалась ему безгрешной. Но боже мой, какая безутешная тоска! Опять чиста, светла. Все так изменчиво и бренно. И снова он был с ней. Опять светло. Нет этой окаянной и [зияющей] зловонной бездны.
<89>
Меншиков — из Владимира. Д<окто>р — оттуда же. Меншиков его спрашивает:
—Такие-то?
—Не знаю.
—Как же, помню. Твой пра-прадед, я его знал, он был лекарь в Преоб<раженском> полку и мне обязан.
<90
Меншиков разочарован и хочет обратно в Березов, ему не хочется, разумеется, умирать, «но и жить особой нужды нет».
— Не нужно насиловать жизнь. Она за это отомстит.
— А чем вы способны отомстить?
— Я мщу одним своим существованием, указывающим на бессмыслицу жизни и науки, в которую вы так верите.
<91>
Кажется, был в ссылке светл<ейший> князь А. Меншиков, обмывали кладбище. Он вспоминал картину Сурикова, фильм, но «П<етр> Перв<ый>» не мог дочитать, — он не любил ист<орические> романы, во-первых, а во-вторых, ист<ория> предст<авля- лась> ему чем-то странным и сухим, вроде связки прошл<огодней> травы, которой, б.м., и лечить можно, но вряд ли.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
669
Меньше всего он думал, что ему придется участвовать в крупнейшем историческом и научном событии.
Началось оно с того, что
— Лекарь, эк тебя украсило?
прислушиваясь к голосу, спросил:
— Немец, что ли ты, лекарь?
— Русский.
— а-а... — протянул, закрыл глаза, снова открыл, оглядел комнату и не высказывая особого изум<ления>, спросил:
— Число ноне какое?
— А год?
— 1945-й...
— Оно и видно, — и закрыл глаза.
Больше он не расспрашивал. Он или сразу догадался, как ни невероятен был факт. Но ему казалось, что таких воскрешенных мало. Он задал два-три вопроса на эту тему прохаживающимся по коридору.
— Из колхозников что ли? — судя по бороде.
— Из колхозников, — ответил Меншиков.
<92>
Раскаивался ли Меншиков?
А почему ему раскаиваться?
Все это «смирение» была только маска. Он ждал смерти Петра Второго, так как знал, что при таком дрянном характере император долго не проживет. Он был осторожен. Ему надо было показать, что он отрешился от мира и далек от всех дворцовых интриг.
А теперь-то, в 1945 году, он восторжествует? Раз его воскресили, значит — он понадобился? Он, в сущности, был невежественный и малограмотный; доктору почти не о чем было с ним говорить. Он не знал медицины, искусства, физики, точных и гуманитарных наук, которые хоть сколько-нибудь да знает современный человек, которого душит специализация, «специальность». Доктор не считал себя универсально образованным, но по сравнению с Меншиковым он был как бы студент в отношении трехклассника. Он, пожалуй, знал военную историю, да и то, пожалуй, любой лейтенант современных войск знал больше его. Но гордость, высокомерие!
— Дворянин? — спросил он как-то доктора.
— Крест<ьянин>, мужик.
— А порют? Вели его выпороть.
И он удивился:
— Не порют? Ну, вы далеко этак не уедете. Поди и взяток не берет<е>.
— Берут.
— Как не пороть тогда?
<Из набросков «Светлейшего»>
<93>
Ничего не будет хорошего в том, что воскрешу светлейшего? Очень много хорошего.
Я боюсь и жажду. Препятствия.
Страшная самоуверенность: мало, что победили, надо — одни. Все сделали одни; преимущественно русские.
«Светлейшего не только надо воскресить, но надо, чтоб он был идеологически выдержан». Последнего я никак не могу осуществить. Я мог физически воскресить человека, но не мог сделать ему другой мозг и другие чувства. А может быть, я — смертный, вообще не смею воскресать? И буду за это жестоко наказан. Но я могу убивать? Мало ли не наказанных за убийства ходит по земле? Или смерть легче рождения?
1) от меня бежали родители, 2) друзья, 3) любимая ушла последней, но ушла: «Это непереносимо, — сказала она, уходя, — я боюсь не того, что меня накажут за тебя, а боюсь страха, который у тебя в глазах».
Тогда наказывали за все, и особенно жестоко за анекдоты. А светлейший создал анекдот, который и погубил меня.
<94>
N. решил намекнуть. Он сказал:
— Существует ли, Александр Данилович, такая любовь, которая все простит?
— Как это все?
— Ну, решительно все! Допустим, в своих интересах, я, не в больших интересах, а так, чтоб схватить премию, сказал [вам] при вас, отц[у]<е> моей невесты, что вы изменник и предатель.
— Это про меня говорили. Это обычно.
— А невеста ль простила бы?
— Ничего здесь нет трудного.
— Л<ибо> я ей изменил перед самой свадьбой.
— Наши баричи находили в этом особое удовольствие, и невесты прощали.


670
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
— Обокрал бы!
— Возможно.
Его мольба показалась ему презренной.
— Она даже и своей арест должна простить. Баба все способна простить, но мужчина не должен.
Проникая в смысл лукавый вопроса:
<95>
Старал<ся> воспитать его с маркс<ист- ских> позиций, но тот выспрашивал про царей. Когда они остались одни, он сказал:
— Меня, команда сказала, везут к Сталину.
Ответил уклончиво:
— Я не знаю, примет ли вас И.В.
— А кто он?
— Вождь народа.
— [Царь?] Император?
— Народ свергает императ<оров>, а не возводит.
— По-видимому, вы плохо знаете историю Рима и Византии, голубчик. Да и кажется, даже русскую.
И действительно, он знал плохо. Он спутал и биографию светлейшего. Он дал ему роман А. Толстого. Меншиков захохотал:
— Какая глупость! Да мы что, скифы тогда были, что ли, — но он стал читать: — Но он очень способен. Это из каких Толстых? Из него бы, при хорошем воспитании, вышел недурной историк. Мне эта манера истории не нравится. Светоний писал лучше.
Радио, аппараты. Он пожал плечами, но ничего не сказал.
— Шведы — второст<епенная> держава.
— Она всегда была второстепенной.
Меншиков раздражен, что ему не дают силы:
— Но ведь это же дураки!
Сталина он похвалил.
— А какой пост мне дадут?
Ему ничего не давали. Он раздражен и приводит доводы, что его партии нет. Почему же его не взять? И он говорит, что сделал.
<96>
Подошел Сталин. Сказал несколько слов, которые, видимо, не понравились Меншико- ву. Он ждал назначения, а тот спросил лишь, как он перенес операцию, и создали ли условия, и не нужно ли чего, не нуждается ли в
чем. «А во мне вы, по-вид<имому>, не нуждаетесь?» Когда Сталин отошел, Меншиков и сказал свою знам<енитую> фразу, погу- бив<шую>
— Водка стала лучше.
Меншиков ест компот и долго расспрашивает о В<торой> мир<овой> войне и, видимо, жалеет, что не мог принять в ней участие.
Выпил, поморщился и сказал, глядя вслед Сталину:
— Люди те же, но водка стала лучше.
— Если меня воскресили, то не для того же, чтоб посадить в зверинец? — говорит в негодовании Меншиков. — Чего вы молчите?
— Для меня, А.Д., вы только научный объект.
-Как?
N. повторил.
— По-видимому, — сказал задумчиво Меншиков, — когда научные открытия идут толпой, интеллект в них почти не участвует. То же самое я наблюдал в военном деле.
Он нашел в судовой библиотеке «Петра» А. Толстого, и я его застал в самом веселом на<строении>:
— Вот как надо писать истор<ию>!
<97>
Грешна и хороша! Увлекательно падение. Наслаждение и смерть в одном: под топором! Обнаженные плечи, закрытые глаза, прозрачные пальцы, золотовласая — на песке. Кто она? Откуда? Куда ведет эта асфальтовая дорога от затона?
Тихая ночь. Звезды в протоке неподвижны. Но по мере приближения катера они начинают ежиться и дрожать. Пропел где-то петух; за ним хрипло, спросонья, закричал второй, молодой и задорный голос третьего. Приникал трепетным слухом. Увидев златовласую, он со страху, невольно, спустился в каюту, помолился. Вернувшись, сказал: «Забавно, что это еще больно». И замолчал. N. заговорил об истоках славы России, о том, чего она достигла: он должен был его воспитывать. Меншиков наморщился и сказал:
— Не надо.
— Но какая свежесть тайны в этом необычайном рассвете.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
671
Меншиков прервал:
— У ручья дно чистое?
— Чистое.
— А он сколько протек — И помолчав, добавил: — Страна не ручей. Наклонись к нему, улыбнись, он, несмотря на чистоту свою и на нежность улыбки, исказит твое лицо. Это — история.
<1956—1963>
Примечания
<1>
<1>
Печатается по AM (ЛА), красная машинопись (см. с. 637) с правкой автора и двумя вклейками («Словно что толкнуло его ~ опять потянуло к работе» и «Сторож Липат не знал ~ Полтавская баталия»).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 150-152.
Судя по дневниковой записи, последнюю редакцию начальных страниц рассказа следует датировать 10 марта 1962 г. (,Дневники. С. 416). В ЛА сохранилась МК варианта (красная машинопись), сделанная, предположительно, 9 марта 1962 г. (См. там же). По ней восстановлен абзац, заклеенный первой вставкой (дан в квадратных скобках). Сохранилось также несколько ЧА отдельных фрагментов.
С. 640. Генералиссимус — высшее воинское звание, как правило, присваивалось полководцам, в ходе войны командовавшим несколькими союзными армиями. В России официально введено Воинским уставом 1716 года. Честолюбивый князь А.Д. Меншиков не мог добиться присвоения ему этого звания ни в эпоху Петра I, ни в годы правления Екатерины I, когда достиг вершины могущества и фактически управлял государством именем императрицы. Звание генералиссимуса было присвоено ему указом малолетнего императора Петра II12 мая 1727 г.
После Октябрьской революции звание генералиссимуса было отменено вместе с остальными воинскими званиями, введено указом Президиума Верховного Совета СССР 26 июня 1945 г. и на следующий день присвоено И.В. Сталину. Сталин был единственным в СССР генералиссимусом.
Встреча двух генералиссимусов в рассказе Вс. Иванова происходит в апреле 1945 г., до окончания Великой Отечественной войны. Писатель либо не обратил внимание на это хронологическое смещение, либо сознательно допустил его.
В средине марта, в дни «авсеня», — древнее определение начала весны. — Авсень — «вероятно, овесень, первая встреча весны: первый день весны, 1 марта, коим
прежде начинался год; ныне название это перенесено на Новый год» (Даль. 1:4).
... считался специалистом по переливанию крови, крупным. — В 1920-е гг. поиск физического бессмертия был связан с опытами по переливанию крови. В частности, А.А. Богданов (Малиновский) в 1926 г. возглавил созданный им Институт переливания крови, а в 1928 г. погиб в результате поставленного на самом себе эксперимента.
... наши войска стояли на Одере в те дни. — Советские войска вышли на Одер в ходе Висло-Одерской стратегической наступательной операции (12 января — 3 февраля 1945 г.). 5 марта 1945 г. Всеволод Иванов выехал на 1 Белорусский фронт и в качестве военного корреспондента находился в действующей армии до окончания войны.
... «овчар, агнец непорочный». — Овчар — пастух овец; агнец — ягненок как жертвенное животное, в церковной традиции — символ жертвенной смерти Спасителя. Называя себя овчаром (т. е. пастырем) и агнцем непорочным, Липат позволяет себе высказывание, недопустимое для христианина.
С. 641. ...в этот день полагалось раньше осыпать хозяев житом, приговаривая добрые пожелания, полагалось вечером гадать, а к обеду непременно — свиную голову. — Ср. в словарной статье «авсень» словаря В.И. Даля: «...щедрование или обсев хозяина житом, с пожеланьями; свиная голова к обеду; вечером гаданья» (Даль. 1:4).
... Эко на полдне-то полыхаетI — Полдень — юг, полуденная сторона (Даль. 3:250).
... колода <...> старинная, из кедрового лесу <...> кедр-то был из священной рощи, где остяки богам молились. — Сведения из книги Д.Н. Бантыш-Ка- менского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» (СПб., 1840); историк писал, что Меншиков сам приготовил себе гроб из кедрового дерева и пояснял в примечании: «В Березове осталась еще часть кедрового леса, называемого в древности таинственным, которому поклонялись остяки во время язычества» (С. ИЗ).
С. 642. ...короткая шпага в серебряных ножнах и на витой рукоятке, славянской вязью — «Другу Меншикову. Петр. Полтавская баталия». — Известно, что после Полтавского сражения Петр I пожаловал Меншикову чин фельдмаршала и неоднократно дарил ему дорогое оружие. Сведений об этой шпаге не разыскано.


672
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
<Варианты начала рассказа>
<2>
Печатается по AM (ЛА). В ЛА хранится несколько подобных вариантов начала рассказа: черновые автографы, авторизованные машинописи и машинописные копии. Авторская правка позволяет выстроить их в хронологической последовательности. Приводим вариант, после которого текст первых страниц рассказа был существенно сокращен. В машинописи нет рукописных помет Вс. Иванова, однако попутная правка творческого характера (слово «отрицательно» заменено на «неважное»), наличие в ЛА другой AM, рукописная правка которой учтена в публикуемом варианте, и другие особенности машинописного текста позволяют сделать вывод, что автор сам печатал его на пишущей машинке, и считать машинопись авторизованной. На первом листе, перед названием первой главы: «Всеволод Иванов. Генералиссимус. Рассказ».
Впервые, не полностью (до слов «Работаю, работаю!»): Русская литература. 1998. N°1. С. 154-155.
С. 642. Туше — манера прикосновения к клавишам фортепиано при игре.
<3>
Печатается по А (ЛА); на первом листе, вверху справа: «Всеволод Иванов. “Генералиссимус”. Рассказ».
Впервые, с купюрами и редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 152-153, 165.
С. 644. ... Село Березово... <...> Рыбокомбинат. Ищут нефть или газ. — Поселение было основано в 1593 году как крепость Берёзов, с 1782 года становится уездным городом. В 1926 г. уездный город Березов утратил этот статус, с 1954 г. село Березово стало поселком городского типа. В поселке работает рыбокомбинат, с 1953 года ведется добыча природного газа.
... В том же 1727 году ~ в четвертой — кладовая. — Ср. в книге Б.Д. Порозовской «Александр Мен- шиков. Его жизнь и государственная деятельность. Биографический очерк» (СПб, 1895): «В эту-то ледяную пустыню в августе 1728 года привезли Меншикова с детьми и поместили в острог, построенный в 1724 году для государственных преступников. Это было длинное деревянное здание с узкими закругленными окнами; внутренность была разделена на 4 комнаты. Одну из них занял сам Меншиков с 13-летним сыном Александром, другую княжны Марья (16 лет) и Александра (14 лет), третью прислуга, а в четвертой помещались съестные припасы» (С. 90).
... А. Меншиков <...> быстро смирился. Он будто повторял беспрестанно: «Благо мне, Господи, яко смирил мя еси!» — Сведения об этом приводит
Д.Н. Бантыш-Каменский (Бантыш-Каменский Д.Н. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. СПб., 1840. С. 112).
С. 645. Через месяц рядом с ним похоронена была невеста императора. — В исторической литературе бытует две версии смерти дочери Меншикова Марии, обрученной невесты императора Петра II. Согласно первой, Меншиков сам похоронил дочь, которая умерла от оспы у него на руках (Бантыш-Каменский Д.Н. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. СПб., 1840. С. 112). Согласно второй, дочь ненадолго пережила светлейшего князя и генералиссимуса и умерла после тяжелых родов 28 декабря 1729 г. (Порозов- ская БД. Александр Меншиков. Его жизнь и государственная деятельность. Биографический очерк. СПб, 1895. С. 92).
... светлейший князь Ижорский... — Имеются в виду два из многочисленных титулов А.Д. Меншикова: Светлейший князь Священной Римской империи (1706) и герцог Ижорский (1707).
Сосьва <...> унесла гроб Меншикова и его дочери, княжны Марии, но смыла и церковь Богородицы, и фундамент ее. — «Могилы Меншикова давно не существует — место, где он был захоронен, размыла река Сосьва», — таков был вывод русского географа Н.А. Абрамова, побывавшего в Березове в 1842 г. (Подробнее см.: Павленко Н.И. Птенцы гнезда Петрова. М., 2008. С. 207-208). Церковь Рождества Богородицы, построенная Меншиковым, сгорела 20 февраля 1764 г. (Там же. С. 207).
Втуне — устар.: бесплодно, напрасно; здесь: ни с
чем.
... в 1825 году <...>уже другой тобольский губернатор искал могилу Меншикова. — В 1825 году тобольским губернатором был назначен .Д.Н. Бантыш-Каменский, который поручил березовскому городничему Андрееву разыскать могилу Меншикова (Подробнее см.: Павленко Н.И. Указ. соч. С. 205-207).
Говорят, что это дочь Меншикова, в которую был тайно влюблен князь Ф. Долгоруков, тайно явившийся, тайно с ней здесь обвенчавшийся, и она похоронена с двумя детьми-близнецами. — «У березовских жителей сохранилось следующее предание о княжне Марье Александровне. В 1728 г. вслед за Меншиковым приехал в Березов князь Федор Долгорукий (как полагают, сын дипломата Василия Лукича). Он давно уже был влюблен в княжну и, узнав о ее ссылке, выпросился ехать за границу, а сам под чужим именем явился в место заточения своей возлюбленной. Они были тайно обвенчаны одним престарелым священником. В летнее время жители Березова часто видели князя Федора и его жену, прогуливающихся по


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
673
берегу Сосьвы. Через год после этого брака княгиня Долгорукая скончалась родами двух близнецов и была похоронена в одной могиле с детьми близ Спасской церкви» (Порозовская БД. Александр Меншиков. Его жизнь и государственная деятельность. Биографический очерк. СПб., 1895. С. 92). Эта легенда использована Августом Лафонтеном в качестве основы сюжета романа: Лафонтен А. Князь Федор Д-кий и княжна Марья М-ва, или Верность после смерти. М.: Типография Н. Степанова, 1830.
С. 645. Сюда же были сосланы кн. А. Долгорукий, главный виновник падения Меншикова, Остерман, Г. и так далее, вплоть до декабристов. — Князь Алексей Григорьевич Долгорукий (Долгоруков) во главе своего большого семейства был сослан в Березов в 1730 году по приказу Анны Иоанновны, ставшей российской императрицей после смерти Петра II. В ссылке с ним были его сын Иван, фаворит Петра II, с женой Н.Б. Шереметевой, дочь Екатерина, обрученная невеста императора, другие дети и родственники. А.Г. Долгорукий умер в Березове в 1734 г.
Граф Остерман Андрей Иванович (Генрих Иоганн Фридрих) — один из сподвижников Петра I (считается основным автором «Табели о рангах») и организаторов заговора против Меншикова. Занимал важные государственные посты во время царствования Екатерины I, Петра II, Анны Иоанновны, Анны Леопольдовны. После восшествия на престол Елизаветы Петровны в 1741 г. был приговорен к смертной казни, замененной ссылкой в Березов, где умер в 1747 г. и похоронен.
В Березове были в ссылке декабристы И.Ф. Фохт,
А.И. Черкасов, A.B. Ентальцев.
<4>
Печатается по ЧА (ЛА); впервые. В правом верхнем углу помета синим карандашом «Генералиссимус».
С. 645. «поселок городского типа» <...> Рыбокомбинат уступил часть своих зданий. — См. примеч. к стр. 644.
<И>
<Из набросков к первой главе «Березов»>
На папке «1) Березов» — надпись карандашом: «М.6., коротко — история проф<ессора>, прежнего воз- любл<енного> его жены или что-то в этом роде? Жена хотела уйти, но затем решила остаться, но еще колебалась... и вдруг все отступило. Даже материалы к труду забыл. “Не важно!” Все, все забыл!»
<5>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 153-154.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
С. 646. ... Русские, еще Достоевск<ий> заметил, рассматривают каторжан как несчастных. — Ф.М. Достоевский писал об этом в «Записках из Мертвого дома»: «Недаром же весь народ во всей России называет преступление несчастьем, а преступников несчастными» (Достоевский Ф.М. Полное собр. соч.: В 30 т. Т. 4. Л.: Наука, 1972. С. 46); и в «Дневнике писателя»: «Есть идеи невысказанные, бессознательные и только сильно чувствуемые <...> Пока эти идеи лежат лишь бессознательно в жизни народной и только лишь сильно и верно чувствуются, — до тех пор только и может жить сильнейшею живою жизнью народ. <...> К числу таких скрытых в русском народе идей — идей русского народа — и принадлежит название преступления несчастием, преступников — несчастными» (Там же. Т. 21. Л.: Наука, 1980. С. 17).
<6>
Печатается по А (ЛА). Карточка не разрезана, хотя очевидно, что первый абзац относится к более поздней части рассказа.
Впервые, фрагмент («Меншиков внутренне побаивается ~ Будут!»): Русская литература. 1998. № 1. С. 162.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
Прочел А. Толстого... — Имеется в виду роман
A. 	Н. Толстого «Петр Первый» (кн. 1-3. 1929-1945, не окончен).
«История Петра», наброски А. Пушкина... —
речь идет о материалах к незавершенной «Истории Петра» (1835-1837) А.С. Пушкина.
<7>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, с купюрами: Русская литература. 1998. № 1. С. 154,157.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
... «Петр Первый», <...> фильм. — Поставлен на киностудии «Ленфильм» в 1937-1938 гг., режиссер
B. Петров, авторы сценария А.Н. Толстой, В. Петров, Н. Лещенко. Меншикова в фильме сыграл Михаил Жаров. См. рецензию Вс. Иванова «О фильме “Петр Первый”» (Правда. 1938. № 360.31 дек. С. 6).
... вместе с халатом и шелковой шапочкой XVIII века, в которых его вынули из кедровой колоды. — По словам Д.Н. Бантыш-Каменского, Меншиков «изъявил желание, чтоб его похоронили подле дочери, в халате, туфлях и в стеганой шелковой шапочке, которую тогда носил» (Бантыш-Каменский Д.Н. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. СПб., 1840. С. 113).


674
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
<8>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<Из набросков 1963 г.>
<9>
Печатается по А (ЛА). В правом верхнем углу: «“Генералиссимус” 1963». Лист сложен пополам в виде папки, в него вложены два листа с рукописным наброском диалога (см. фрагмент <10>) и детский рисунок, подписанный Вс. Ивановым: «Петр: “папу, который рисует дедушку” 22/11-63 Переделкино».
Впервые, фрагмент («Он долго лежал ~ даже “врачом”»): Русская литература. 1998. № 1. С. 156.
С. 647. «Полудержавный властелин» — строка из поэмы А.С. Пушкина «Полтава».
<10>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 156-157.
С. 	647. В Батурине <...> детей поголовно вырезали...— Д.Н. Бантыш-Каменский писал, что Меншиков в 1708 г., взяв город Батурин, где была резиденция гетмана Мазепы, «предал острию меча всех жителей, не исключая младенцев» (Бантыш-Каменский Д.Н. Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов. СПб., 1840. С. 78).
С. 648. Фордевинд — (гол. Voordewind, от voor — перед, впереди + wind — ветер) мор. 1) курс парусного судна, совпадающий с направлением ветра; 2) поворот парусного судна носом по ветру; 3) попутный ветер, дующий в корму (Булыко А.Н. Большой словарь иностранных слов. М., 2006. С. 626).
<Из набросков ко второй главе «Дорога»>
На папке «2) Дорога» надпись карандашом: «а) Характер Меншикова. б) Д<окто>ру узнать: “уцелел ли он умственно за 200 лет?” Рад. Уцелел. Наблюдает напряженно».
<11>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 163.
<12>'
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 160.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<13>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 160.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
С. 648. Потемкин — вроде меня. — Потемкин Григорий Александрович (1739-1791) — светлейший князь Таврический, генерал-фельдмаршал, фаворит и ближайший помощник императрицы Екатерины II.
<14>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 160.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<15>
Печатается по А (ЛА), впервые.
<16>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента, опубликован: Русская литература. 1998. № 1. С. 159.
<17>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 158-159. В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<18>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, с редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 159.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<19>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента, опубликован: Русская литература. 1998. № 1. С. 163.
<20>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента, опубликован: Русская литература. 1998. № 1. С. 161.
<21>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, фрагмент («А что шведы теперь ~ начали делать»): Русская литература. 1998. № 1. С. 163.
<22>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 160.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
675
<23>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, с редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 162.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<24>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента, опубликован: Русская литература. 1998. № 1. С. 162.
<25>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, фрагмент («Можно было подумать ~ как раз наоборот»): Русская литература. 1998. № 1. С. 162.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<Из набросков к третьей главе «Москва»>
На папке «3) Москва» надписи: «Доктор вдруг понял, что не вспоминал ни о жене, ни о теще, женщине почтенной и ученой, канд<идате> педагогических наук, написавшей велик<олепную> диссерт<ацию> об обра- зов<ании> на Др<евней> Руси. “Ей бы с Менши<ко- вым>! А что он знает?”
Повест<вование> о жене. Ее показать в конце. Он ее забыл. Разлюбил. Нет. Просто забыл. “Так тебе и надо!” — Отсюда и <нрзб.>
Узнает о беде с Липатом. Вспоминает его лицо и фигуру — при отъезде.
Грозные предзнаменования».
<26>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 165.
<27>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранилось несколько ЧА этого фрагмента.
С. 650. ...«стушевывать<ся>», как сказал бы Ф.М. Достоевский. — Глагол «стушеваться» ввел в литературный язык Ф.М. Достоевский, его историю он изложил в «Дневнике писателя» за ноябрь 1877 г. (Достоевский Ф.М. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 26. Л.: Наука, 1984. С. 65-67).
<28>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, не полностью: Русская литература. 1998. № 1. С. 164-165.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
С. 651. ...в Замоскворечье, в гостинице «Балчуг»... — Вероятно, имеется в виду гостиница «Бухарест», открытая в 1957 г. на улице Балчуг, д. 1. В 1898 г. на этом месте построили доходный дом, в 1928 г. здесь была открыта гостиница «Новомосковская», позднее находилось общежитие Народного комиссариата иностранных дел. В 1992 г. реконструированная гостиница открылась под названием «Балчуг Кемпински».
<29>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 165.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<30>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, с купюрами: Русская литература. 1998. № 1. С. 168.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента, датированный автором 24 февраля 1962 г,
<31>
Печатается по А (ЛА), впервые.
С. 652. ...есть хорошее слово «бадараны», прососы в болотистых местах, где проваливаешься с «матерого льда», якобы никогда не тающего... — Ср. в словаре В.И. Даля: «Бадараны <...> колодцы, прососы, окошки в болотистых местах, где проваливаешься с матерого льда, никогда не тающего» (Даль. 1:36).
<32>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента, датированный автором 24 февраля 1962 г.
<33>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<34>
Печатается по А (ЛА), впервые.
<Из набросков к четвертой главе «Кремль»>
На папке «4) Кремль» надпись карандашом: «а) история князька: короче»
<35>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.


676
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
<36>
Печатается по А (ЛА), впервые.
С. 653. «Базлук» — род скобы или подковы с шипами, которую рыбаки подвязывают под средину подошвы для хода по глубокому льду, упираясь баз- луком, идут на коньках. — Ср. в словаре В.И. Даля: «Базлук <...> род скобы или подковы с шипами, которую рыбаки подвязывают под средину подошвы, для хода по гладкому льду; катальщики под другую ногу подвязывают конек и катаются, упираясь базлуком» (Даль. T. 1. С. 38).
<37>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<38>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, частично («— К нему ходят только по списку ~ Я еще не знаю»): Русская литература. 1998. № 1. С. 166.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента, первая часть которого опубликована: Русская литература. 1998. № 1. С. 165-166.
<39>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, фрагмент («Когда они ехали к Кремлю ~ Столица опять в Москве?»): Русская литература. 1998. № 1. С. 167.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<40
Печатается по А (ЛА).
Впервые, с редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 167.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<41>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, с редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 167.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<42>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента:
«Сделал ради жены опыт.
Хотел обрадовать, а жена ушла.
Хотел пожаловаться Сталину на жену, но когда представился случай, онемел от страха.
Под руку с летчиком прошла жена. Он забыл обо всем или старался забыть, одним глазом наблюдая за женой, смотрел, как подскочил [граф] князек».
Второй ЧА, более близкий к публикуемому варианту, датирован автором 24 февраля 1962 г.
<43>
Печатается по А (ЛА), впервые.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
С. 655.... швецом — т. е. портным.
<44>
Печатается по А (ЛА), впервые.
<45>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 167-168.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
С. 655. Белые мраморные плиты с наименованием полков: Георгиевский зал. — На мраморных плитах Георгиевского зала Большого Кремлевского дворца высечены названия полков, флотских экипажей, батарей и более 10 тысяч фамилий офицеров и генералов, удостоенных ордена святого Георгия Победоносца.
<46>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 168.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<47>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, с редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 169.
<48>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, без первого предложения: Русская литература. 1998. № 1. С. 169.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.
<49>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 170. <50>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 168-169.
В ЛА сохранился ЧА фрагмента.


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
677
<III>
<Варианты плана>
<51>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<52>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<53>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<54>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<55>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<56>
Печатается по А (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. №1. С. 147-148.
<Из черновых набросков>
<57>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, фрагменты, с редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 154. ЧА вложен в палку «Березов».
<58>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые. ЧА вложен в папку «Березов».
<59>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые. ЧА вложен в папку «Березов».
С. 658. ... был другом Якова Брюса. Колдун. -
Брюс Яков Вилимович (1670-1735) — один из ближайших сподвижников Петра I, граф, генерал-фельдмаршал. Открыл первую в России обсерваторию при Навигат- ской школе в Москве, помещавшейся в Сухаревой башне. В народе его считали чернокнижником и колдуном.
<60>
Печатается по А (ЛА), впервые. ЧА вложен в папку «Дорога».
<61>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, не полностью: Русская литература. 1998. № 1. С. 162-163.
ЧА вложен в папку «Дорога».
<62>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые. ЧА вложен в папку «Москва».
<63>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые. ЧА вложен в папку «Москва».
<64>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые. ЧА вложен в папку «Москва».
<65>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые. ЧА вложен в папку «Москва».
<66>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые. ЧА вложен в папку «Москва».
<67>
Печатается по А (.ЛА).
Впервые с купюрами и редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 154,161.
С. 660. Порскун. (Никто, кроме Меншикова, и не зн<ает>, что значит эта фам<илия>. Он ухм<ыля- ется> — облава на дворе!) — Порскун — облавщик, загонщик, от порскать — «криком и хлопаньем арапника выставлять зверя в поле» (Даль. Т. 2. С. 195; Т. 3. С. 322).
<68>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, с купюрами и редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 161,162.
<69>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, фрагмент («Ник.Ник. Порскун ~ головы ближнего»): Русская литература. 1998. № 1. С. 161-162.
<70>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, с купюрами и редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 158.
Фрагмент представляет собой конспект главы о Меншикове из книги Д.Н. Бантыш-Каменского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» (СПб., 1840). С. 78-101.
С. 661. ...по словам историка деликатного, — «видели с царевичем и в день его кончины», т.е. руководил его казнью! — Комментируя выписку из кни¬


678
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
ги Бантыш-Каменского, Вс. Иванов допустил неточность: причастность А.Д. Меншикова к смерти царевича Алексея не доказана. Достоверно известно, что Ментиков присутствовал при последнем допросе и пытке утром 26 июня 1718 года. Царевич умер, по-видимому, не выдержав пыток, вечером этого дня. Однако под смертным приговором царевичу Алексею 24 июня 1718 г. первым поставил свою подпись Ментиков (См. об этом: Соловьев С.М. Об истории новой России. М.: Просвещение, 1993. С. 229).
<71>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, частично («Перед ссылкой ~ Нет гроба!”»): Русская литература. 1998. № 1. С. 158.
Фрагмент представляет собой конспект главы о Меншикове из книги Д.Н. Бантыш-Каменского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» (СПб., 1840). С. 102-115 — с полемическими репликами Меншикова, героя рассказа.
С. 661. ...в его имение в Рязан<ской> гу- бер<нии>. — Ранненбург, крепость недалеко от Воронежа.
С. 662. В Березове была роща кедрового леса, называемого тайным: остяки поклонялись там богам своим. — См. примеч. к стр. 641.
«Изъявил желание, чтоб его похоронили подле дочери, в халате, тухлях и в стеганой шелковой шапочке, которую носил». — См. примеч. к стр. 646.
<72>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, с купюрами и редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 158.
Рост. 2 ар<шина> ~ в сосудах. — Выписки из книги Д.Н. Бантыш-Каменского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов».
<73>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, отдельные фрагменты: Русская литература. 1998. № 1. С. 156,158,164.
<74>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, отдельные фрагменты: Русская литература. 1998. № 1. С. 162,164,166.
<75>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
С. 663. Из-<з>а Алекс<ея> рвал<ся> к вла<сти>. — Имеется в виду опасение Меншикова, что сын погибшего царевича Алексея Петр отомстит Менши- кову как одному из виновников его гибели. Историки предполагают, что именно поэтому Меншиков принудил дворянскую элиту присягнуть императрице Екатерине I (Соловьев С.М. Об истории новой России. М.: Просвещение, 1993. С. 255).
<76>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, фрагмент («Он собирает факты ~ хвастался переворотом»): Русская литература. 1998. № 1. С. 170.
<77>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, с купюрами: Русская литература. 1998. № 1. С. 167.
<78>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, не полностью, с редакторским вмешательством в текст: Русская литература. 1998. № 1. С. 170.
<79>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<80>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
С. 665.... ходил к почтамту, смотрел Меншикову башню. — Меншикова башня — храм Архангела Гавриила в Москве на Чистых прудах, недалеко от Главного Почтамта (Архангельский пер. д. 15а). В 1701-1707 гг. построен по заказу Меншикова на месте церкви XVII столетия. Строилась как домовая церковь Меншиковых, после его назначения в 1710 г. губернатором Санкт-Петербурга частные владения Меншикова внутри храма были перестроены в обычный алтарь. Архитектурный памятник в стиле барокко.
...серебряный сервиз с иниц<иалами> и гербом Меншикова, париж<ской> работы. — О сервизе упоминается в книге Д.Н. Бантыш-Каменского «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов»: «Одних серебряных сервизов было три, каждый в 24 дюжины тарелок, ложек, ножей и вилок. Первый сделан в Лондоне, второй в Аугсбурге, третий в Гамбурге. Сверх сего Меншиков заказал для себя четвертый серебряный сервиз в Париже, 1727 года, и выслал на этот предмет 35500 ефимков» (С. 115).


НЕЗАВЕРШЕННОЕ
679
<81>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<82>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, фрагмент («Сторож Липат ~ организованная полковником Порскуном»): Русская литература. 1998. № 1. С. 148.
<83>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<84>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
С. 666. Праведной жизни был человек. — Ср.: «Гордый, жестокий, алчный во времена своего величия, он сделался теперь смиренным, истинно благочестивым и переносил свое несчастье с замечательной твердостью. Жители Березова смотрели на него как на праведника» (Порозовская БД. Александр Меншиков. Его жизнь и государственная деятельность. Биографический очерк. СПб., 1895. С. 90-91).
<85>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, фрагмент («Жена узнала об опыте ~ уничтожить вместе с ним»): Русская литература. 1998. № 1. С. 148.
С. 667. ...алхимия была жива еще во времена Петра. — Алхимиком считали, например, сподвижника Петра I Я.В. Брюса.
<86>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<87>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<88>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<89>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<90>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<91>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, отдельные фрагменты: Русская литература. 1998. № 1. С. 155,156.
<92>
Печатается по А (ЛА).
Впервые, фрагмент («— Дворянин? ~ Как не пороть тогда?»): Русская литература. 1998. № 1. С. 156.
<Из набросков «Светлейшего»>
<93>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, фрагменты: Русская литература. 1998. № 1. С. 154,161.
<94>
Печатается по ЧА (ЛА), впервые.
<95>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, отдельные фрагменты: Русская литература. 1998. № 1. С. 163,164
С. 670. Светоний писал лучше. — Светоний Гай Транквилл (ок. 70 — ок. 140) — римский историк и писатель. Известен книгой «Жизнь двенадцати цезарей», представляющей собой сборник жизнеописаний римских императоров от Цезаря до Домициана, построенных по общему плану: происхождение императора, его политическая, военная и судебная деятельность, черты характера, внешность, образ жизни, обстоятельства смерти. Его стиль отличался фактологичностью (он мало интересовался причинами и мотивами), сжатостью, правильностью языка и занимательностью.
<96>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые, фрагмент («Если меня воскресили ~ научный объект»): Русская литература. 1998. № 1. С. 164.
<97>
Печатается по ЧА (ЛА).
Впервые: Русская литература. 1998. № 1. С. 159-160.


IV
ПИСЬМА
ПИСЬМА
ВС. ИВАНОВА А.К. ВОРОНСКОМУ
Вступительная статья, подготовка текста и примечания МЛ. Черняк
Знакомство Вс. Иванова с литературным критиком А.К. Воронским (1884-1937) состоялось в июле 1921 г.
В период знакомства с Вс. Ивановым А. К. Воронский — влиятельная и авторитетная фигура современного литературного процесса, во многом определяющая стратегии послереволюционного литературного строительства. 1921-1922 гг. были особенно насыщенными в жизни А.К. Воронского: руководя одновременно журналом «Красная новь» и литературным отделом «Правды», он в 1922 г. был еще и референтом В.И. Ленина по литературе белой эмиграции. Воронский в феврале 1921 г. стал главным редактором Отдела печати Главполитпросвета, что обеспечивало дальнейшее продвижение журнала. Вскоре решением специальной литературной комиссии, созванной Политбюро ЦК РКП(б), было создано издательство «Круг» (1922); его тоже возглавил Воронский. В черновых вариантах «Истории моих книг» у Вс. Иванова возникает следующее сравнение: «По моему глубокому убеждению, Воронский был для молодой советской литературы тем, кем был Белинский в дни, когда зарождалась русская реалистическая проза и поэзия»1.
5 	февраля 1921 г. Вс. Иванов по приглашению М. Горького приехал в Петроград с удостоверением от газеты «Советская Сибирь». Свое положение в новой петроградской обстановке Иванов в письме сибирскому писателю А.С. Сорокину от 22 марта 1921 г. оценивает весьма трезво и иронично: «Живу я, например, в квартире художника Маковского и на стенах у меня его картины, а сижу в кресле с графской короной! Но Петроград многому, многому научил меня. И как бы я
желал видеть Вас и как бы Вы были здесь у места. Теперь кое-что о себе. Горький ко мне очень благоволит, <...> он рекламирует меня так же, как рекламировали Вы когда-то меня <...>. Только народ здесь необщительный и сухой. Очерствели люди. Это неприятно коробит, а временами прямо берет тоска»2.
В мае 1921 г. Иванов по рекомендации Горького появился в Доме искусств и вошел в группу «Серапионовы братья» под именем «Брат Алеут». Вс. Иванов пришел к «серапи- онам», имея в запасе большой литературный багаж: яркие сибирские годы, а потом вступление в Пролеткульт, сотрудничество в пролеткультовском журнале «Грядущее». Своим литературным стартом он, безусловно, отличался от только входивших в литературу Л.Н. Лунца, В.А. Каверина, Н.Н. Никитина. Неизбежна была некая дистанцированность Вс. Иванова, отмечаемая многими. Так, Л.Д. Троцкий в книге «Литература и революция» писал: «“Серапионовы.братья” — это молодежь, которая живет еще выводком. <...> В целом они наряду со многими другими признаками знаменуют возрождение литературы — после трагического провала — на новых исторических основах <...> они связаны с революцией»3. Вс. Иванов, который был одним из самых старших среди «серапионов», дорожа на определенном этапе своей творческой биографии участием в группе, все-таки ощущал себя большим, чем просто одним из «выводка». Об этом и письмо Л.Н. Лунца А.М. Горькому от 9 ноября 1922 г.: «Мы, сера- пионы, сходимся с каждым днем все крепче и глубже. Единственный, кто на отлете все время, — это Всеволод. Он все-таки нам чужой. <...> ударила эта проклятая публицистика,


ПИСЬМА
681
которая подняла вокруг Всеволода свистопляску и вскружила ему голову <...> Всеволод начал писать слабее <...>, впадает в скучную, осторожную тенденцию. У нас “на Серапионах” он уже год ничего не читал: знает, что мы его ругнем»4. Да и сам Иванов признавался А.Н. Толстому в декабре 1922 г.: «Я с “Серапионами” весьма воюю за быт и против сюжета, но происходит это от других причин. Я полагаю, что идеи русской революции могут проникнуть на запад в форме и быте русского романа»5.
В 1921 г. Вс. Иванов по рекомендации Горького был привлечен к сотрудничеству в «Красной нови». Горький передал Воронскому повесть «Партизаны», которой в 1921 г. открылся первый номер журнала. По словам Во- ронского, она «уже тогда наметила художественную физиономию журнала», а автор повести был ярким примером нового типа писателя: «Всев. Иванов — наглядный аргумент революции <...> один из первых, свежих и крепких ростков послеоктябрьской советской культуры в области художественного слова»6.
Первое организационное собрание редакции «Красной нови» происходило в Кремле, на квартире Ленина, а первый номер журнала вышел в июне 1921 г. и сразу получил поддержку В.И. Ленина, Н.К. Крупской и А.М. Горького. Столь высокая поддержка была связана с тем, что «Красная новь» в новое послереволюционное время возрождала уже практически переставшую существовать литературную форму — «толстый журнал», отражающий жизнь современной литературы. Горький входил в редколлегию журнала (первые три номера), поэтому можно с очевидностью предполагать, что внимание к журналу и его финансирование во многом объяснялось участием Горького.
А. К. Воронский отмечал, что «новый писатель лезет из всех щелей. Вылезает он из трущоб, из окраин, из медвежьих углов, из провинции, из дебрей»7. В этом контексте становится понятно его увлечение Вс. Ивановым. Образ писателя в то время предельно точно соответствовал тому представлению о новом пролетарском писателе, который возник у критика. Поэтому в одной из первых серьезных статей о творчестве Вс. Иванова («Литературные силуэты. Всеволод Ива¬
нов»), написанной Воронским и опубликованной в «Красной нови» (1922. № 5), черты этого мифа представлены со всей очевидностью: «Дан ему большой, крепкий, сильный и радостный талант. Он вышел из низовой, безымянной, рабочей, трудовой, беспокойной, взыскующей Руси»8. Особое внимание Воронский уделял именно молодым, никому еще не известным писателям. Редакторская политика журнала звучит, например, в письме Воронского Ленину от 21 апреля 1922 г.: «В противовес “старикам”, почти сплошь белогвардейцам и нытикам, — я задался целью дать и “вывести” в свет группу молодых беллетристов наших или близких нам. Такая молодежь есть. Кое-каких результатов я уже добился. Дал Всеволода Иванова — это уже целое литературное событие, ибо он крупный талант и наш»9.
«Красная новь» в то время, действительно, собрала под своей обложкой самых разных писателей, которые только начинали свой путь в литературе. Отличаясь на первых порах своего существования определенной эстетической свободой, журнал требовал максимально отражать жизнь новой России. Реальный критерий «современности» — то, чем действительно определялось принимаемое журналом к печати между 1921 и 1923 гг., — сводился прежде всего к следующему: авторы литературных произведений должны были сосредоточиться на России 1917-1921 гг., изображать ее по возможности сочувственно, — по крайней мере не враждебно, и отражать точку зрения «новых» людей, — не обязательно большевиков, но непременно тех, кто остался в России и, следовательно, принял революцию10. Сегодня уже с очевидностью можно утверждать, что ни один из предпринимаемых Воронским шагов не дал бы желаемых результатов, не будь он одним из партийных работников самого высокого ранга. Важно учитывать, что весной 1921 г., в период разрухи, голода, закрытия издательств, писателям практически нигде не выплачивали гонорары. На этом фоне «Красная новь», как официальное государственное издание, выгодно отличалась своим финансовым положением, что послужило устойчивым слухам о том, что Воронский приехал в Петроград «покупать писателей» (этот мотив


682
ПИСЬМА
очевидно звучит в письмах Вс. Иванова). Показательно воспоминание А. Воронского о своем разговоре в секретариате Центрального комитета партии: «Я попросил несколько миллионов рублей и на вопрос, для чего мне нужны деньги, я ответил: — На взятки»11. Выступая на совещании по вопросу о деятельности частных издательств, организованном в феврале 1922 г., Воронский говорил: «В то время, когда пышно расцветает мелкобуржуазная, мещанская, враждебная нам литература, сплочение близко стоящих к нам писателей необходимо потому, что только таким путем мы сможем повести идейную борьбу на книжном рынке»12. «Серапионов брат» Н.Н. Никитин, воспоминая позже свое участие в журнале, подчеркивал: «Это был серьезный и, пожалуй, до известной степени политический шаг в жизни. И действительно, на питерском “Парнасе” заговорили, что молодежь уходит к большевикам»13.
Внимание власти к новым авторам «Красной нови» было пристальным и всесторонним. Воронский показывал материалы «Красной нови» и Сталину, а 22 марта 1922 г. писал Вс. Иванову о его реакции на «Бронепоезд»: «“Бронепоезд” расценивается среди коммунистов очень высоко. Скоро появится ряд рецензий. В восторге Сталин и прочая именитая публика. Да, это не “лампадка”»14. Показательна записка Сталина в Политбюро ЦК РКП(б) от 3 июля 1922 г.: «Сплотить советски настроенных поэтов в одно ядро и всячески поддерживать их в этой борьбе — в этом задача. Я думаю, что наиболее целесообразной формой этого сплочения молодых литераторов была бы организация самостоятельного, скажем, “Общества развития русской культуры” или чего-нибудь в этом роде. <...> Было бы хорошо во главе такого общества поставить обязательно беспартийного, по-советски настроенного, вроде, скажем, Всеволода Иванова. Материальная поддержка вплоть до субсидий, облеченных в ту или иную приемлемую форму, абсолютно необходима»15.
Политическая и социокультурная ситуация, в которой формировался и существовал журнал «Красная новь», была очень непростая. Это время жесткой политической борьбы, в которой Воронский принимал активное
участие в отличие от беспартийного Вс. Иванова. 15 октября 1923 г. 46 советских и партийных работников, старых членов РКП(б), подписали обращение в Политбюро ЦК РКП(б), вошедшее в историю как «Заявление 46-ти». С этого письма фактически началась история левой оппозиции внутри коммунистической партии. Подписание Воронским этого заявления определило всю его дальнейшую судьбу. Вс. Иванову ближе была роль наблюдателя, свидетеля знаковых событий современной ему истории; писатель никогда не поддерживал троцкистов и к оппозиции не принадлежал, стараясь максимально далеко, насколько позволяло время, дистанцироваться от политики. Возможно, в этом кроется причина взаимного непонимания, возникшего в 1927 г.: Иванов воспринимал Воронского как работодателя (особенно в начале их знакомства), который платит гонорары за литературные произведения (это очевидно прослеживается в публикуемых письмах), Воронский же зачастую относился к писателям как к партийным товарищам.
Тональность и содержание публикуемой переписки дают основание говорить об особом характере взаимоотношений адресатов и постепенном их развитии, что видно, например, в изменении обращения от «Товарищ Воронский» до «Дорогой Александр». Нужно отметить, что, по воспоминаниям Вяч.Вс. Иванова о разговорах с отцом, Иванова и Воронского никогда не связывали близкие дружеские отношения16. В 1924 г. переписка между Воронским и Вс. Ивановым прервалась в связи с переездом Иванова в Москву, а общение в издательстве «Круг» и в «Красной нови» стало регулярным, не требующим эпистолярного жанра. 29 августа 1924 г. Постановлением Оргбюро ЦК Воронский был временно смещен с должности ответственного редактора «Красной нови». Известно письмо Воронского к Сталину от И ноября 1924 г., в котором мысль о том, что журнал должен иметь свое политическое лицо, звучит достаточно определенно: «До сих пор я практически являюсь главным работником, ибо у меня в руках все главные литературные связи. Легко понять, в каком положении я нахожусь. Гнуть спину и проделывать черновую работу и постоянно предполагать, что в любой момент я могу


ПИСЬМА
683
быть в меньшинстве <...> — дело куда как невеселое»17.
Работа А.К. Воронского в «Красной нови» завершилась в 1927 г., когда его сняли с должности редактора, а затем исключили из партии, обвинив в «троцкистской» деятельности. Известно письмо В.М. Фриче А.М. Горькому, написанное в августе 1927 г.: «К сожалению, А. К. Воронский не обнаруживает большого желания работать рука об руку с новой редколлегией и, вероятно, выйдет из ее состава. В последнем случае председателем редколлегии будет А.В. Луначарский. Литературнохудожественная платформа “Красной нови”, несмотря на указанные изменения в составе редакции, останется по существу той же, что и была»18.30 ноября 1927 г. Политбюро одобрило предложение редколлегии «Красной нови» о включении в ее состав Вс. Иванова. Документальных свидетельств о том, как строились взаимоотношения Иванова и Воронского в середине 1920-х гг. нет. Есть косвенное свидетельство дочери А. Воронского Г.А. Воронской о конфликте с Вс. Ивановым, произошедшем в 1927 г.: «Разрыв произошел из-за того, что после отстранения от редактирования “Красной нови” Вс. Иванов клялся ему (Воронскому. — МЛ.) в своей любви, и даже объявил, что не будет печататься в журнале (чего от него никто не требовал). Но буквально на другой день ему предложили войти в редакцию журнала, и он немедленно дал свое согласие. При встрече отец не подал ему руки. Вообще, насколько мне известно, отец за свою жизнь не подал руки двум людям: Ю. Пятакову за какие-то оппозиционные дела и Вс. Иванову»19.
Воронскому принадлежат очень точные и глубокие слова о природе революционного времени, времени перемен и смены нравственных координат: «Революция безжалостна. Как Сатурн, она пожирает детей своих, ни на секунду не останавливая своего бешеного хода. Она свергает вчерашних вождей и авторитетов своих, и завтра она погружает их в недра политического небытия. Наше время — жестокое время, беспощадное, неблагодарное»20. Понимая драматическую природу своего времени, он все-таки не смог избежать личной обиды на Вс. Иванова, восхищения которым критик не скрывал в первые годы существова¬
ния «Красной нови». Необходимо сказать, что этот период был очень сложен и для Иванова. Так, И.А. Груздев писал А.М. Горькому в конце 1926 г.: «Говорят, что душевно очень неустроен и Всеволод Иванов. Будто бы сжег свои рукописи и т. д. <...> А писатель он отличный»21. 1927 и 1928 гг. были очень тяжелыми для писателя не только из-за ожесточившейся критики на сборник рассказов «Тайное тайных», сложностей в личной жизни (уход от А.П. Весниной к Т.В. Кашириной), но и из-за реакции коллег-писателей на его согласие войти в редакцию «Красной нови». Этот болезненный для всех участников сюжет отражен в письмах Вс. Иванова, А.М. Горького и А.К. Воронского. 28 октября 1927 г. Вс. Иванов пишет А.М. Горькому: «<...> встретил я Воронского. Воронского я не видел давно, месяца полтора. Я наилюбезнейшее улыбнулся, снял шляпу, остановился было... Воронский кивнул чрезвычайно небрежно и величественно прошел мимо. Оказывается, здороваться не хочет. И все это потому, что я согласился сотрудничать в “Красной нови” в новом ее редакционном составе, и потому, что не объяснил причин моего согласия ему. И отход Воронского от “Красной нови” произошел не от того, что он не напостовец или напостовец, а от того, что он связан с оппозицией»22. Через несколько дней, 8 ноября, Иванов получает ответ из Сорренто: «Выходка Воронского против Вас — рассмешила меня. Будучи “в оппозиции” со времен “Челкаша”, я отношусь к оппозиционерам типа Воронского несколько усмешливо. Очень жаль, что он, будучи весьма талантливым человеком, уже приобрел все недостатки “влиятельного критика”. Рано. Из солидарности с ним, организатором хорошего журнала, я тоже не хотел печататься в “Красной нови”, но теперь — буду. Ибо — необходимо, чтобы он относился к литераторам сообразно их достоинству. Кроме сего — нельзя вводить личные отношения в большое дело, в литературу»23. Дальнейшее обсуждение проблемы содержится уже в переписке Воронского и Горького. Воронский, отметив, что «Всеволод талантлив, но совершенно беспринципен и это опасно и для него и для литературы», пишет 26 ноября 1927 г.: «По городу ходят слухи, что Вы будто бы написали кому-то письмо, в котором содержатся упреки


684
ПИСЬМА
по моему адресу: я не ценю писателей, зазнался и превратился в “маститого критика”. В частности, Вы будто бы отметили мое неуважительное поведение к Всев. Иванову <...> Не скрою от Вас — мне обидно и горько получить удар именно от Вас. Расходясь с Вами в некоторых взглядах, я всегда любил и уважал и ценил Ваш чудесный талант. “Красная новь” была в основном ставкой на Вас, на Вашу литературную традицию, я сказал бы — на Вашу школу <...> Мое теперешнее положение далеко от всякой маститости. И мне обидно, что по городу невозбранно гуляют толки о том, что “Горький отвернулся от Воронского” из-за писателей. Я этого не заслужил. Никто, конечно, нигде не доказал, что человеку воздается по его делам. Чаще бывает наоборот...»24 Ответ Горького из Сорренто датирован 4 декабря 1927 г.: «Питая к Вам чувство уважения, я, разумеется, не мог назвать Вас “маститым” в тоне иронии и “всерьез”. Но действительно я назвал Вас так, узнав, что Вы не ответили на поклон литератора, которого, как я знал, Вы ценили высоко, который работал с Вами. Мне это показалось смешным, хотя — возможно — было это, могло быть, следствием рассеянности человека озабоченного или углубленного в свои думы. <...> Мне казалось, что упорной работой Вашей Вы создали вокруг себя атмосферу прочного сочувствия. Но по поводу этой истории с поклоном я, посмеявшись, взгрустнул. Думаю, Вы понимаете — почему»25.
В дневнике критика и главного редактора журнала «Новый мир» Вяч. Полонского есть запись, сделанная в 1931 г: «Вс. Иванов в особой чести. Когда его включили в редакцию “Красной нови” — он не знал: откуда такая благодать. Себя он сам считает писателем контрреволюционным. Когда он откровенничал с Во- ронским — он заявлял Воронскому: “Все вы попадете Бонапарту в лапы”. И вообще — его ставка была на Бонапарта. Но Бонапарт не приходил. А тем временем партия делалась все сильней. Ему пришлось перестраиваться. Но как? Изнутри он далеко не красный. Его “Тайное тайных” обнаружило в нем глубочайшую реакционную сердцевину. Стал “прикидываться”. Говорит “левые слова” и этими левыми словами как бы покупает себе право писать “правые” вещи. Человек хитрости большой и лукавства»26. Возникает вопрос о том, насколь¬
ко точно Полонский передал слова Иванова и в каком контексте они были сказаны Воронскому. В связи с согласием Вс. Иванова войти в редколлегию «Красной нови» в 1927 г. неизбежно возникает еще ряд вопросов. В частности, неизвестно, от кого исходило предложение и мог ли Иванов от него отказаться, не опасаясь шантажа со стороны людей, которые могли доказать, используя «документы и фотографии», его «белое прошлое». Известно, например, что в 1923 г. под угрозой такого шантажа со стороны И. Садофьева Вс. Иванов не мог уйти из «Красной газеты»27.
Публикуемые письма —не только факт творческой биографии Вс. Иванова, но и история «спорящей среды» (Д.С. Лихачев) 1920-х гг. Кроме того, письма, освещающие период сотрудничества Вс. Иванова с журналом «Красная новь», в котором печаталась большая часть произведений писателя начала 1920-х гг. («Партизаны», «Бронепоезд 14-69», «Хабу», «Голубые пески» и др.), в какой-то степени проясняют ситуацию взаимоотношений Вс. Иванова и А.К. Воронского 1927 г.
Письма печатаются впервые, хранятся в АГ (фонд «Красная новь» 1-26-1-8). Фрагменты письма Вс. Иванова А.К. Воронскому от 24 февраля 1922 г. были опубликованы: СС. Т. 8. С. 585. Письмо А.К. Воронского к Вс. Иванову от 22 марта 1922 г. опубликовано: ЛН. Т. 93. Из истории советской литературы 1920-1930-х годов. Новые материалы и исследования. М, 1983. С. 559. Ответные письма А.К. Воронского не разысканы.
ХЛА.
2 ГАОО. Ф. 1073. Д. 282 Л. 14.
3 Троцкий Л. Литература и революция. М., 1991. С. 89.
4 «Серапионовы братья» в зеркалах переписки. М., 2004. С. 33.
5 Вопросы литературы. 2007. № 2. С. 345.
6 Воронский А. Литературные силуэты. Всеволод Иванов // Красная новь. 1922. № 5. С. 254-275.
7 Там же.
8 Там же.
9 ЛН. Т. 93. Из истории советской литературы 1920- 1930-х годов. Новые материалы и исследования. М., 1983. С. 534.
10 См. подробнее: Магуайр Р. Красная новь. Советская литература в 1920-е годы. СПб., 2004. С. 62.


ПИСЬМА
685
11 Воронский А. Из прошлого // Прожектор. 1927. № 6. С. 5.
12 Воронский А.К. Литературно-критические статьи. М., 1963. С. 6.
13 Никитин Н. Избранное в двух томах. T. 1. М.; Л., 1959. С. 17-18.
14 ЛН. Т. 93. Из истории советской литературы 1920- 1930-х годов. Новые материалы и исследования. М., 1983. С. 559.
15 Сталин ИВ. Записка в Политбюро ЦК РКП(б) 3 июля 1922 г. // Сталин ИВ. Сочинения. Т. 17. Тверь: Научно-издательская компания «Северная корона», 2004. С. 151-152.
16 О разных точках зрения на взаимоотношения А. Воронского и Вс. Иванова в 1927 г. см.: Динер- штейн Е.А. А.К. Воронский: В поисках живой воды. М., 2001; Воронская ГА. В стране воспоминаний. М., 2007.
17 РЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 112. Д. 612. Л. 35-37. Цит. по: Динерштейн E. А.К. Воронский: В поисках живой воды. М., 2001. С. 137-139.
18 М. Горький и советская печать. Архив А.М. Горького. T. X. Кн. 2. М., 1965. С. 59-60.
19 Воронская Г.А. В стране воспоминаний. М., 2007. С. 216.
20 А.К. Воронский. Из переписки с советскими писателями // ЛН. Т. 93. Из истории советской литературы 1920-1930-х годов. Новые материалы и исследования. М., 1983. С. 531-617.
21 Переписка А.М. Горького с И.А. Груздевым. Архив А.М. Горького. T. XI. М., 1966. С. 93-96.
22 Переписка. С. 39-40.
23 Переписка. С. 40-41.
24 М. Горький и советская печать. Архив А.М. Горького. Том X. Кн. 2. М., 1965. С. 59-61.
25 Там же. С. 61.
26 Полонский Вяч. «Моя борьба на литературном фронте». Дневник. Май 1920 — январь 1932 // Новый мир. 2008. № 2. С. 155.
27 См. об этом: письмо В. Ходасевича А.М. Горькому от 18 июня 1923 г. // Неизвестный Горький (к 124-летию со дня рождения). М.: Наследие, 1994. С. 160.
1.
10 марта 1922 г. Петроград 10-3-1922 Тов. Воронский!
Посылаю исправленный экземпляр Бронепоезда1. А рядом в письмишке — некое обязательство.
Денег берите с них больше. Доверенность
я даю Вам, а вместе с тем — мою надежду — торопить с изданием.
Я работаю, мне надо платить... А кроме того я пишу столько, сколько не пишет ни один писатель в России.
Значит, мне нужно платить очень хорошо.
На днях — я подсчитал. Оказывается — в течение года я написал 30 печатных листов. Примите во внимание, что в среднем рукопись я переписываю minimum 3 раза — получается не меньше 100 листов.
Это не фунт изюму. И все вещи вполне можно печатать.
Пишу не с целью похвастать, а чтоб заплатили больше.
Глава вторая.
Оттиски можно не делать. Пошлите лишний экз<емпляр> журнала. Раз им (Госиздат) жалко. Ничего, я человек терпеливый — дождусь, будут тискать.
А что я Главполитпросвет2 выругал — поделом. Я еще драться могу. Вы тут ни при чем. Вы человек хороший (не с целью аванса).
А «Тиф» Семенова3, между нами, очень слабый рассказ. Какая-то клинически-обще- ственная ковыряка. Сам он парень чудесный.
О Серапионах в следующий раз. В эту субботу мы обсуждаем вопрос о своем журнале4.
С закрытием журналов Дома Литераторов5 в Питере ни одного лит. журнала нет. Это очень паршиво. Онанизм какой-то.
Глава 3. — «Голубые пески»
Три или около четырех листов романа я посылаю 16-го. Честное слово. Значит в набор вполне успеет. Только вы мне пришлете один оттиск корректуры — не для чтения, а потому что у меня останутся черновики, а я вам переписываю набело. Ну, об этом при посылке.
И тут же я посылаю три рассказа. Рассказы очень хорошие. Вы их куда-нибудь пристроите. Я тут поругался кое с кем. Сволочь народ и жополизы. Не люблю.
Жму руку.
<Приписка на полях.> Деньги 5 мил. Получил, а другие 5 — еще нет. Рас<писку> вышлю на все десять.
Всев. Иванов.


686
ПИСЬМА
В Москву приеду, когда получу деньги за «Бронепоезд». Написал ряд рассказов «Ситцевый зверь»6.
Печатается по: А (АГ), впервые.
На отдельном листе к письму приложены обязательство, доверенность и расписка, иллюстрирующие своеобразие финансовых отношений автора с редакцией журнала:
Кому нужно
Обязательство
Я, Всеволод Иванов, настоящим передаю повесть «Бронепоезд № 14.69» на одно издание или два, количеством в 10.000 экземпляров, не более. Буде, в срок 2 1/2 месяцев, со дня получения рукописи повесть не будет издательством издана, все права на нее издательство теряет. Издам в другом месте.
Всев. Иванов
10 марта 1922 г.
Доверенность
Настоящим доверяю получить редактору «Красной нови» тов. А. Воронскому следующий мне гонорар за издание моей книги «Бронепоезд № 14.69»
Всев. Иванов
10 марта 1922 года,
Петербург
Расписка
Получил с редактора «Красной нови» А.К. Ворон- ского гонорар за роман «Голубые пески» десять миллионов (10. 000 000) руб. Всев. Иванов
Показателен пример письма К. Федина А. Воронскому от 13 февраля 1922 г., перекликающегося по тональности и содержанию с письмом Вс. Иванова: «Товарищ Воронский, сегодня получил второй перевод Ваш — 8.600.00 рублей, таким образом, всего с декабрьским переводом — 12.600.00 (двенадцать миллионов шестьсот тысяч рублей). Вот Вам расписка» (см.: Федин К. Собр. соч.: В 12 т. М., 1986. Т. И. С. 28).
1В текст, опубликованный в № 1 журнала «Красная новь» за 1922 г., Иванов внес ряд изменений.
2 	Главный политико-просветительный комитет Республики, комитет, входивший на правах Главного управления в состав Наркомпроса РСФСР, был учрежден декретом СНК от 12 ноября 1920 г. на базе внешкольного отдела Наркомпроса. Объединял и направлял всю политико-просветительную и агитационно-пропагандистскую работу в стране. В ведении комитета находились
избы-читальни, клубы, массовые библиотеки, школы взрослых, советско-партийные школы, коммунистические университеты и др. С 1920 г. комитет возглавляла Н.К. Крупская. Сначала Главполитпросвет установил нищенский гонорар за авторский лист (60 тыс. рублей). Чтобы привлечь сотрудников, нужно было добывать пайки, платить за рукопись натурой. С переходом журнала в ведение Госиздата гонорары повысились.
3 Семенов Сергей Александрович (1893-1942), писатель. Популярными у читателей 1920-х гг. и вызвавшими дискуссию среди критиков были романы «Голод» (1922) и «Наталья Тарпова» (1927). Начало литературной работы относится именно к публикации в 1922 г. в «Красной нови» рассказа «Тиф» (№ 1). Вс. Иванов был хорошо знаком с Семеновым, что не повлияло на критическую оценку его литературного дебюта.
4 В марте 1922 г. Политотдел Госиздата извещает о том, что издательству «Серапионовы братья» разрешено выпускать еженедельный литературный журнал (под ред. К. Федина). Издание не было осуществлено (см. об этом: Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. Том 1. Часть 2. Москва и Петроград 1921-1922 гг. М., 2005. С. 364). Истории неосуществленного издания касается и письмо А. К. Во- ронского Вс. Иванову от 22 марта 1922 г.: «Тов. Иванов! Получил Ваше письмо о делах издательских. Из письма я увидел, что вы не совсем, по-видимому, поняли, о какой помощи “государства” идет речь. Дело идет не о казенных субсидиях и редакционном вмешательстве, а о кредите и льготах на коммерческих началах <...> Я хлопотал о больших льготах для вас, чем для иных издательств (бумага, кредит льготный, закупка Госиздатом ваших изданий по соглашению и пр.) <...> поднимая вопрос о помощи вам, я имел в виду не взятие вас “на казенное содержание”, а дружескую помощь на коммерческих началах, не связывающих ни ту, ни другую сторону» (ЛИ. Т. 93. С. 559).
5 3 марта 1922 г. Оргбюро ЦК РКП(б) заслушивает заключение зав.политотделом Госиздата Н. Мещерякова о журналах «Вестник литературы» и «Летопись Дома литераторов». Было принято решение журналы закрыть и усилить цензуру частных изданий. Мещеряковым было высказано опасение, что в связи с изданием журналов большой группой писателей, «запрещение их вызовет недовольство чуть ли не всех питерских литераторов, и это политически невыгодно» (См. об этом: Литературная жизнь России 1920-х годов. М., 2005. T. 1. Ч. 2. С. 340).
6 Вс. Иванов рассказами «Ситцевый зверь» называет роман, активная работа над которым шла в 1922 г. Отрывок из романа был опубликован 21 мая 1922 г. в первом номере еженедельного приложения «Литературная неделя» к газете «Петроградская правда». Роман не был за¬


ПИСЬМА
687
вершен. 23 июня 1922 г. Иванов пишет в письме А.Н. Толстому: «Пишу роман - “Ситцевый зверь” (так в Манчжур<ии> крестьяне зовут тигров). Работа экзотическая, и мужики у меня, как индейцы куперовские. Весело. Хотел поехать на лето в Сибирь, а надо на это полмилль- ярда, и никто мне этих денег не дает. Дорого очень стоят железн<ые> дороги и пароходы. Сижу и тоскую. Пишешь, пишешь, и все никакого толку. За год написал 30 листов, да считайте, что я каждый лист переписывал по 3-4 раза, да еще на машинке перестукивал» (Я глубоко верю в Россию... // Вопросы литературы. 2007. № 2. С. 98).
2.
11 	марта 1922 г. Петроград Тов. Воронский!
Вместе с Бронепоездом посылаю пьесу Анны Весниной «Власть»1. Нельзя ли ее устроить на отдельное издание в Главполитпросвет. Или в Госиздат.
Пьеса очень хорошая, но она ее зарезала — напечатала в таком журнале2, который никто не видит и не читает.
Получил № 5 «Кр<асной> нови»3. Очень хорошо у Пильняка. Чудесно. А «Вихрь» Шишкова — из тех вихрей, которые лопатой в корыте делают. Очень плохо.
Почему бы вам не привлечь поэтов Сера- пионовцев? Например, Тихонов4. Изумительный талант.
Жму руку.
Всев. Иванов
11-3-22
Печатается по А (АГ), впервые.
1 Веснина Анна Павловна (1890-1972), писательница, драматург, член группы «Пролеткульт», с 1921 по 1927 гг. — жена Вс. Иванова. Роман «Голубые пески» посвящен Анне Весниной. В журнале «Красная новь» (1922. № 2) был опубликован рассказ А. Весниной «Крест».
2 Имеется в виду журнал «Грядущее», первый пролетарский литературно-художественный журнал, издававшийся в 1918-1921 гг. в Петербурге. Первый номер был выпущен в январе 1918 г. «Союзом рабочих писателей» — «Искусство и социализм»; со второго номера журнал издавался уже Пролеткультом. Журнал ставил себе целью способствовать выявлению пролетарских творческих сил. Помимо беллетристических произведе¬
ний в нем помещались статьи по вопросам пролетарской культуры. Пьеса А. Весниной была напечатана в № 7-8.
3 Имеются в виду следующие публикации: Пильняк Б. Отрывки из романа «Голый год»; Шишков В. Вихрь: драма в 4-х действиях. Были опубликованы в «Красной нови» (1922. № 1). Писатель ошибся в указании номера журнала.
4 Тихонов Николай Семенович (1896-1979) — писатель, член группы «Серапионовы братья». Возможно, рекомендация Иванова стала основанием публикации подборки стихов Тихонова в журнале «Красная новь» (1922. № 5): «Песня об отпускном солдате», «Не по часам с проверенным ходом»; «Колымага»; «У меня была шашка, красавица станом...» По-видимому, по рекомендации Вс. Иванова в «Красной нови» публиковалась и Е. Полонская, член группы «Серапионовы братья» (1922. №4).
3.
15 мая 1922 г. Петроград Тов. Воронский!
Потрудитесь там, в Главполитпросвете спросить о моем «Бронепоезде». Пущай, буде вышел — пошлют мне авторские. Получил «Наши дни» — хороший альманах1, только — между нами — повесть Пастернака слабая. Роман Семенова очень хорошо, главное — умело его подчистили. Пишу «Голубые пески»2 — конец.
Родилась дочка — Ольга3.
В Питере холодно, в Доме Искусств открылся клуб-казино4. Буржуа лупятся в карты, а их писатели на объедки казино существуют.
«Гавно гавном и пахнет...». Предлагал в Доме литераторов открыть бардак и Изгоева5 посадить за кассу. Не хочат.
Бог с ними.
Жму Вашу доблестную десницу.
Всев. Иванов
<Приписка на полях.> Здесь ходят слухи, что «Кр<асную> новь» хотят взять ЦК партии6? Вот карьеристные бляди! Погубят.
В. Иванов
Печатается по А (АГ), впервые.
Конверт: Москва, Уг. Тверской и Моховой, 1-й дом Советов, № 217, А.К. Воронскому.


688
ПИСЬМА
1 Литературный альманах, выходил с 1922 г. под руководством А. К. Воронского как своеобразное приложение к «Красной нови». Первая книга альманаха вышла под редакцией В.В. Вересаева. Альманах предоставлял возможность публиковаться всем современным авторам вне групповой дифференциации. В четырех вышедших сборниках были представлены произведения М. Волошина, О. Мандельштама, В. Ходасевича, Б. Пастернака, Н. Тихонова, В. Вересаева, К. Федина, М. Зощенко, Вс. Иванова, К. Тренева, Б. Пильняка и др. Первый номер альманаха, о котором идет речь в письме, вышел в начале мая. Основные публикации: роман С. Семенова «Голод», повесть Б. Пастернака «Детство Люверс», рассказы П. Орешина, М. Зощенко, пьеса К. Федина «Бакунин в Дрездене», стихи М. Волошина, переводы В. Вересаева из Гете и др. Критика неоднозначно отнеслась к первому сборнику, подчеркивая, что в нем нет стрежня. Однако повесть Пастернака многими отмечалась как лучшая публикация (Литературная жизнь России 1920-х годов. События. Отзывы современников. Библиография. T. 1. Ч. 2. Москва и Петроград 1921-1922 гг. М., 2005. С. 405).
2 Роман «Голубые пески» опубликован в «Красной нови» (1922. № 3-6).
3 В этот же день, 15 мая, Иванов пишет А.Н. Толстому: «Приезжайте к<о> мне в Питер. Ежели Горького увидите, скажите, что у меня родилась дочка, Ольга, и кумом я его поставил. Пили за его здоровье. А кума, Жихарева, жена В. Шишкова, ему земно кланяется. Очень я его люблю». (Вопросы литературы. 2007. № 2. С. 339).
4 Дом Искусств был образован усилиями М. Горького, К. Чуковского, А. Тихонова. Открылся 19 ноября 1919 г. в бывшем доме купцов Елисеевых на Невском просп., 15 / наб. р. Мойки, 59. Управлялся Советом, куда в разное время входили А. Ахматова, А. Блок, А. Волынский, М. Горький, М. Добужинский, Е. Замятин, К. Петров-Водкин, Н. Лунин и др. Призванный решать задачи социальной помощи деятелям искусства, ДИСК стал центром литературной жизни Петрограда. В этом доме жили А. Грин, Н. Гумилев, М. Зощенко, Л. Лунц, О. Мандельштам, М. Слонимский, О. Форш, В. Ходасевич, М. Шагинян и др. В ДИСКе регулярно проводились литературные вечера (здесь читали свои произведения А. Белый, А. Блок, А. Грин, Н. Гумилев, Е. Замятин, М. Зощенко, Г. Иванов, Н. Клюев, М. Куз- мин, Л. Лунц, О. Мандельштам, В. Маяковский, А. Ремизов и др.), лекции (с которыми выступали А. Амфитеатров, Н. Евреинов, В. Жирмунский, А. Кони, К. Петров-Водкин, К. Чуковский, В. Шкловский, Б. Эйхенбаум, др.), выставки произведений современных художников, музыкальные вечера и концерты. С работой
литературной студии «Дома искусств», где читались общие курсы и проводились практические занятия, связано возникновение литературных групп «Серапионовы братья», «Звучащая раковина», «Островитяне». В 1921 г. вышло 2 номера журнала «Дом искусств», потом журнал был закрыт (см. об этом подробнее: Шульц С. Дом Искусств. СПб., 1997; Тимина С. Культурный Петербург: ДИСК — 1920-е гг. СПб., 2001). В этот лее день, 15 мая, Иванов пишет А.Н. Толстому: «В Доме искусств открылось казино, но официально разрешенных бардаков еще нет. Не знаю, почему. Надо бы. Сифилис стал столь же широк, как и насморк. Туземцы в Сибири вымирают и вымирали от сифилиса, водки и русской пули. Мы очень долго были туземцами. Многие полюбили шаманов... Все к <...> матери должно быть прокалено, и тогда только выясивем. И будем жить!» (Вопросы литературы. 2007. № 2. С. 339).
5 Изгоев (Ланде) Арон Соломонович (1872-1935), российский юрист, политик и публицист. С 1902 г., разочаровавшись в марксизме, сотрудник либерального еженедельника «Южные записки». Участвовал в создании Союза Освобождения, сотрудничал с рядом либеральных изданий. В январе 1906 г., на 2-м съезде конституционно-демократической партии, избран в состав ЦК в котором примыкал к правому крылу. В 1909 г. был участником сборника «Вехи». Активно публиковался в петроградских газетах и журналах. Арестован в августе 1919 г. в Петрограде, в начале 1921 г. переведен в Москву в Ивановский концлагерь. В январе 1921 г. Всероссийский профессиональный союз писателей и Дом литераторов ходатайствовали об освобождении Изгоева. 28 января для ходатайства перед председателем ВЧК Ф.Э. Дзерлсинским об освобождении была сформирована комиссия в составе Н. Бердяева, А. Эфроса и Г. Шпета. 18 марта 1921 г. А. Изгоев был освобожден (См.: Политические деятели России: 1917. М., 1993. С. 123).
6 Слухи об этом связаны, видимо, с тем, что решение редакционной коллегии Госиздата, фактически определившее судьбу журнала, состоялось 20 апреля 1922 г. Госиздат полностью взял на себя его техническое обеспечение и распространение, определив объем (15 печ. листов) и тираж (8 тыс. экз.). 28 ноября 1922 г. Госиздат принял на себя финансирование журнала, поставив жесткое условие: передачу «Красной нови» в свое административное подчинение. При этом была сделана попытка установить редакционный контроль над журналом. 26 октября 1922 г. было принято постановление Агитпропа ЦК о том, что «Красная новь» становится «общественно-политическим и литературно-художественным журналом», на журнал возлагалась «главная тяжесть борьбы с возрождающейся буржуазной идеологией» (см. об этом: Ди-


ПИСЬМА
689
нерштейн ЕЛ. А.К. Воронений: В поисках живой воды. М., 2001. С. 70-71).
4.
15 июля 1922 г. Петроград
Выбор<гская> сторона, пр<оспект> К. Маркса, д. 4, кв. 6
Тов <арищ> Воронский!
Вы уж меня, глупого мужика, простите: опоздал.
Тому много причин: хворала и умерла дочка. Нужно было доставать денег (а доктор берет 2 мил. X 3 раза = 6 мил. за лекарства1); бегать за лекарствами, а потом убивается жена. Тяжело.
Поэтому: я посылаю сегодня 17 ст<ра- ниц>, отдайте их в набор. Переписываю в день 15; через три дня все остальное. К воскресенью значит я предлагаю пропустить 3 листа и печатать журнал, а потом им ведь фальцевать-то2 все равно... И как раз будет 48 стр<аниц> и еще вставить кусочек, если не хватит или много моего. Значит через три дня я высылаю еще 30-40 стр. Я очень огорчен, что вас подвел.
Денег не надо, приеду через 10 дней, привезу конец и начало 2 и 3 книги. У меня новый адрес квартиры — 6.
Всев. Иванов
T. Е. роман 3 листа напечатать и вставить, когда будет фальц<еваться> весь №.
Печатается по А (АГ), впервые.
Последняя фраза приписана на полях.
1 	Приведенные здесь и во всей переписке цены свидетельствуют о гиперинфляции. В 1918-1924 гг. советские знаки обесценивались настолько быстро, что неоднократно проводилась их деноминация (например, один рубль совзнаками 1919 г. в 1924 г. стоил во время деноминации одну пятидесятимиллиардную часть одного рубля советскими червонцами, то есть один червонец стоил пятьсот миллиардов рублей 1918 г.). Эмиссия денег в 1921 г. достигла таких чрезмерных размеров, что рынок отвечал на это авансовым повышением цен. Денежный счет даже в личном хозяйстве велся на миллионы. Чтобы понять порядок цен см. письмо Вс. Иванова А. Толстому
от 23 июня 1922 г.: «Я очень люблю пиво, а стоит оно 2 мил<лиона> бутылка, а за лист плотят 50 мил<лио- нов> — в Москве, а <в> Петерб<урге> продавать некому и нет денег» (Вопросы литературы. 2007. № 2. С. 341).
2 	Термин, используемый в полиграфии, означает: сгибать печатный лист в определенном порядке.
5.
1922 	г. Петроград
Тов. Воронский!
Две недели тому назад я получил В<аше> письмо, в котором Вы извещали, что мне послан «Бронепоезд» — изд. Главполитпросветом. До сегодня ничего не получено.
Скажите им поэнергичнее, что это свинство. И пусть высылают скорее, а то мне надо, черт бы их драл.
И лучше послать через Контору мелких посылок на Ник<олаевском> вокзале. Я тогда получу на другой же день посылки. Но это вы забудете сказать и им будет лень. Тогда пусть хотя бы почтой. Привет.
Всев. Иванов
Печатается по: А (АГ), впервые.
6.
28 	января 1923 г. Петроград
28 января 1923
Дорогой мой Александр!
Во вторник (а сегодня воскресенье) я оканчиваю печатанием «Голубые пески», посылаю. Получается больше 40 стр., как вы их уместите? Сегодня получил перевод на миллиард и сегодня же гонорар из-за границы за проданную в «Геликон» книгу рассказов1 = 10 долларов! Уморительно! Ваш миллиард стоит 20 долларов, но ведь это не за книгу же!
Теперь — очень прошу общее собрание «Круга»2 назначить на последние дни февраля, тогда я, приехав, привезу оконченный «Ситцевый зверь» и смогу из Москвы поехать на Кавказ, прямо. Сейчас я работаю усиленно.
Прошу сообщить правлению «Круга». Пе¬


690
ПИСЬМА
чатание и прочее в Петрограде несомненно дешевле и опрятнее, чем в Москве.
Бывший издатель «Алконоста» Алян- ский3 (изд<ательство> закрылось), недавно переехавший из Берлина, предлагает «Кругу» свои услуги по Петербургу. Дело он знает, как никто в России — да я думаю «Алконост» говорит сам... Я настоятельно предлагаю его. Если нужно, он может приехать и переговорить. Возьмите, ради Христа, иметь его — счастье.
Всеволод
Печатается по А (АГ), впервые.
1 Издательство «Геликон», основано в Москве в 1918 г. А.Г. Вишняком и возрождено в Берлине в 1921 г. Просуществовало там до 1924 г., после чего издатель с семьей перебрался в Париж, где время от времени выпускал отдельные издания до 1937 г. В 1923 г. в «Геликоне» вышел сборник рассказов Вс. Иванова «Седьмой берег». Издание было осуществлено с помощью А.М. Горького. Летом 1922 г. Горький писал М. Слонимскому, Л. Лунцу и Вс. Иванову из Герингсдорфа: «...Выговорю вам гонорары за право перевода на иностранные языки. Особенно рекомендую Всев. Иванову издать книгу его рассказов. Сообщите, сколько вы хотели бы получить гонорара и затем - сколько тысяч экземпляров послать вам в Россию на продажу?» (Переписка. С. 376).
2 Артель писателей «Круг» и одноименное издательство возникли по инициативе Воронского в 1922 г. В правление артели входили А. Воронский, Б. Пильняк, Н. Никитин, В. Казин, К. Федин, Вс. Иванов. «Круг» в своей работе проявил литературные тенденции, свойственные журналу «Красная новь». При артели было организовано издательство с одноименным названием, занявшееся выпуском литературно-художественной русской и переводной литературы. Было выпущено шесть номеров альманаха «Круг», небольшая критическая библиотека (сб. статей А. Воронского, Д. Горбова, А. Лежнева, В. Полонского), «Библиотека пролетарских писателей» (Р. Акуль- шин, Е. Бражнев, А. Зуев, Д. Семеновский, А. Ширяевец и др.). В 1930 г. писательская «артель» вошла в ФОСП (Федерацию объединений советских писателей), а издательство «Круг» влилось в издательство ФОСП «Федерация». Показательно письмо К. Федина А.М. Горькому от 28 авг. 1922 г.: «В “Круге” печатаются все Серапионы. Издательство большое, и мы связываем с ним много надежд. Совсем было наладилось дело с изданием в Петербурге серапионовского журнала («Двадцатые годы». —
М.Ч.), как ни странно — не из-за денег. Журнал, по-видимому, все-таки будет» (ЛН. Т. 70. С. 466-468). Вс. Иванов связывал с издательством «Круг» большие надежды, о чем свидетельствует его письмо А. Толстому от 15 авг. 1922 г.: «Организуется в Москве огромное издательство — Пильняк, я, Воронский, Асеев и т. д. Были мы — Пильняк и я — у Троцкого, книгу он пишет о современной литературе и посему пожелал ознакомиться с нами. Превосходный человек! И вообще выводят меня “в люди”. Кроме всего прочего, думаю переехать в Москву. Т. е. жить буду в Москве и Пбг.» (Вопросы литературы. 2007. № 2. С. 344). Вс. Иванов переехал в Москву в конце 1923 г. и продолжал свою работу в «Круге».
3 	Алянский Самуил Миронович (1891-1974), издатель, мемуарист. В 1918 г. основал в Петрограде издательство «Алконост» для издания произведений писате- лей-символистов (например, все послереволюционные произведения А. Блока, книги А. Белого, Вяч. Иванова, А.М. Ремизова, А.А. Ахматовой и др.). В 1919 г. «Алконост» начал издавать свой журнал «Записки мечтателей». Алянский по воле Блока и с согласия Л.Д. Менделеевой получил право на посмертное издание всех сочинений А. Блока. Именно из-за этого произошел конфликт между «Алконостом» и Госиздатом, окончившийся в 1923 г. закрытием частного издательства. В 1922 г. в издательстве был издан сборник «Серапионовы братья», ставший заметным событием в истории русской послереволюционной литературы. Вс. Иванов хорошо знал книги издательства «Алконост», многие из них хранились в библиотеке писателя.
7.
23 	марта 1923 г. Севастополь
Севастополь-на-Черном море1!..
Дорогой Александр!
Получили Вы мою плачущую телеграмму2: подле Курска, пока мы спали — в нашу купэ посредством какого-то чертова ключа вползает вор — и в результате я даже остался без штанов и сапог. Благо попался кондуктор хороший, дал мне свои штаны и в них я доехал до Севастопольского базара. Деньги, какие были, пришлось истратить на покупку платья и прочего. Теперь я сижу и жду от Вас ответа, пока же ничего не имею кроме севастопольских улиц. Если почему-либо вы не сможете выслать денег, то пусть Аросев3 озаботится, он мне должен к 5 апреля 3 — миллиарда. Гнуснее быть не может.


ПИСЬМА
691
Единственное происшествие за все время существования Севастополя — это его оборона4. И надоела же она мне! На каждом перекрестке либо доска, либо памятник. Даже в море камень с зеленой медной вороной, похожей на самовар.
Море совсем как у Айвазовского, только и разница, что ветер холодный с него постоянно.
Крокодилов нет, а «Прожектор»5 получается на пятый день, так что вслед за мной весенним, приехал я зимний.
Литературой здесь, конечно, не интересуются и я очень доволен; яйца стоят десять миллионов десяток, а извозчики ездят в линейках как у Лермонтова и вообще тишина и тепло как на стогу.
Пришлите денег!.. Телеграфом!
Адрес мой:
Севастополь, отель Госторг, коми. № 13
Всеволод.
Печатается по: А (АГ)} впервые.
1 Весной 1923 г. Вс. Иванов с семьей уехал в Крым.
2 Текст телеграммы не разыскан.
3 Аросев Александр Яковлевич (1890-1938) — писатель; директор издательства «Круг».
4 Имеется в виду оборона Севастополя 1854- 1855 гг., защита русскими войсками севастопольской крепости во время Крымской войны.
5 Видимо, имеются в виду журналы «Крокодил» и «Прожектор», в которых печатались произведения Вс. Иванова.
ПИСЬМА
Вс.В. ИВАНОВА К.А. ФЕДИНУ
Вступительная статья, подготовка текстов и примечания ЕЛ. Мазановой
История дружбы Вс. Иванова и К. Федина началась в 1921 г. и продолжалась вплоть до смерти Иванова. Достаточно сложно проследить характер их отношений, которые, судя по письмам, всегда были вполне дружескими и приветливыми, но, несомненно, включали периоды взаимного притяжения и отталкивания, внутренних споров и разногласий.
Наибольший интерес представляют письма 1920-х гг. О первой встрече с Ивановым Федин вспоминает в статье «Всеволод»: «Первую встречу мою со Всеволодом в кабинете у Горького на Кронверкском проспекте в 1921 году не позабыть.
— Вот познакомьтесь, — сказал тогда Горький, поворачивая меня ко Всеволоду. — Тоже писатель... Из Сибири. Да-с.
И потом, с Горьким вместе, я слушаю рассказы о колчаковщине, о партизанах, о жестоком двухлетии, пережитом Сибирью, мы дивимся рассказчику...»1 В фондах Государственного музея К.А. Федина (Саратов) хранится книга «Встречи с Максимом Горьким» (М.: «Молодая гвардия», 1947) с дарственной надписью: «Дорогому Косте Федину, — первому из “молодых”, кого я нашел в кабинете М. Горького — от всей моей души — друга и спутника. Всеволод. 8 мая 1947»2.
Горький принял самое деятельное участие в судьбе Иванова, как и многих других сера- пионов. Увидев в молодом начинающем писателе редкое литературное дарование, он помог Иванову выбраться из Сибири, вызвав его официальным письмом в Петроград. Произошло это событие в начале февраля 1921 г. и стало поворотным и определяющим в жизни писателя. В письме Горькому от 19 марта 1921 г. Иванов писал: «Чувствую, — не знаю почему, как и с первых дней приезда сюда, — себя прелестно. “Как козел на горе”»3.
По рекомендации Горького Иванов появился у серапионов в мае 1921 года. Когда он начал читать: «Пальма в Сибири не водится...» — впечатление было ошеломляющим. Слонимский писал: «Нас поражали острые,


692
ПИСЬМА
из самых глубин жизни выхваченные сюжеты, яркие характеры, замечательный язык. Мы наслаждались выразительным буйством слова»4.
Федин появился у серапионов в марте 1921 г., чуть раньше Иванова, и во многом сам был поражен обстановкой, которая царила в братстве. Федин, который не разделял взглядов Шкловского5, не принял формалистского настроя, который был характерен для части серапионов. Его вступление в группу было бурным: «Искусство — есть плод исканий, мук и раздумий художника, оно серьезно, оно ответственно перед высшим судьей — человеком, — это было самым сильным из моих убеждений и самым драгоценным из всех чувств. А тут шутили с литературой, вели с ней игры. <...> На третьем собрании я излил отстоявшийся протест против “игры” в защиту серьезности <...> Стычка была жестокой»6. В этом вопросе Иванов и Федин были единомышленниками. Оба также принадлежали к «восточному крылу».
«Изучение истории группы “Серапионо- вы братья” невозможно вне исследования взаимоотношений, личностных и творческих, членов братства»7. Исследование истории братства подтверждает, сколь огромное значение имели их встречи и напряженные дискуссии для становления и утверждения их творческих индивидуальностей. В центре внимания серапионов в этот период — вопросы писательского мастерства, создания новых форм литературного произведения, которые помогли бы достоверно передать дух эпохи.
«Новый социальный строй, желание создать новую литературу нового времени воодушевили большинство писателей и стимулировали переоценку литературных форм и схем. Эта тенденция происходила не только благодаря революции, но была органическим результатом проблем, поднятых в искусстве перед революцией, усложненных новыми идеологическими понятиями»8. Группа в противовес надвигающейся идеологии утверждает принципы свободного творчества и аполитичность. Такая позиция укрепляла, поддерживала и помогала каждому совершенствовать талант и развивать творческую индивидуальность. Впоследствии, в 1929 г., Федин писал: «... я убежден, что серапионов-
ский дух — это лучшее, что есть в каждом из нас. В конце концов, это бескорыстный, “идейный” интерес к искусству...»9
В 1920-е гг. Иванова и Федина сближала также совместная работа в писательской артели «Круг»10. Оба входили в состав правления. В письмах поднимается ряд вопросов о необходимости «обсудить закружившийся “Круг”». Серапионы мечтают о создании своего печатного органа и издательства. На протяжении многих лет все их попытки оставались безрезультатными. Не увенчалась успехом и надежда выпустить сборник к
5-летней годовщине братства, к 1 февраля 1926 г. В ответ на письмо Федина Иванов пишет 2 декабря 1925 г:
«Дорогой Костя,
получил твое письмо11, воодушевился! Очень рад. Именно теперь, как никогда, необходимо выпустить такой сборник12 <...>. Теперь — где и кто сможет издать к 1 февраля? <...> Как относятся к этому остальные сера- пионы, — в частности, Никитин13 и Каверин14, — особенно последний — не боятся ли потерять честный красногазетный паспорт15? Спроси их — от моего сомнения.
Посоветовал бы ты Кольке Никитину халтуру бросить16. Я на этом обжегся, теперь года полтора-два исправлять надо» (см. письмо 6).
Письма Иванова Федину дают богатый фактологический материал для исследования отношений внутри братства, раскрывают целые пласты литературной жизни 1920-х гг.
Письма второй половины 1920-х гг. отражают сложную, бурную и противоречивую эпоху становления советской литературы, постепенное усиление идеологического влияния партии, борьбу серапионов с представителями так называемой «пролетарской» литературы. Федин пишет: «На банкете Гиза (9-го) уныло и казенно. Смысл речей и всего собрания: попутчикам следует поторопиться с переходом на пролетарские рельсы. <...> Всеволод, как всегда, помалкивал и улыбался с монгольской загадочностью»17.
Федин и Иванов отмечают в письмах и дневниках усиливающееся давление «рыцарей напостовства», развернувшуюся на страницах газет и журналов борьбу с «правой» и «левой» опасностью в литературе. Федин за¬


ПИСЬМА
693
писывает в дневнике: «В № 10 “Нового Ле- фа”: “...Иванов и Федин нам ярые литературные враги...”18 — это в передовой статье. Я польщен». Речь идет о статье С. Третьякова «Наши товарищи» (Новый ЛЕФ. 1928. № 8), в которой автор утверждает, что в отношении Иванова и Федина «вопрос давно решен». Для «пролетов» они — враги, не способные перейти в русло «целевой» литературы и перестроиться «применительно к отчетливо поставленному социальному заданию». Иванов пишет Федину в письме от 5 июля 1928 г: «Пишу мало и все больше вздыхаю» (см. письмо И). В письме от 15 января 1929 г.: «После больше чем У2 годового перерыва — сел писать. Писать невыразимо трудно — я изобретаю тысячи уверток, чтобы полюбить хотя бы самый процесс письма и все же полная идеологическая невыдержанность <...>Мне очень надоела моя профессия!»
Позднее, в 1930 г., в разговоре с О. Форш Федин подведет итог деятельности группы, которая сыграла существенную роль в творческом возрождении России: «...серапионы — “единство противоречий”. Нас объединило время. “Весы”, “Мусагет”, с одной стороны, “Знание”, “Шиповник” — с другой, жили одновременно, соседствовали. Расцвет символизма совпал с лучшей порой реализма. Точно так же случилось, что шкловитяне (мальчики Лунц и Каверин) объединились со мной и Всеволодом. Наше сожительство может быть объяснено только дедуктивно. Надо идти от общего, от времени, от эпохи. Эпоха объяснит наше “единство”. Но этого мало. Теперь уже можно оценить дифференцированных серапи- онов. Все вместе они послужили “мостом”, по которому литература дореволюционная общественно перешла в литературу революции. Но только немногие из них (или — из нас) послужат мостом для перехода в будущее собственно литературы, литературы как искусства, а не как общественной функции»19.
1920-е гг. — это период мощного творческого взлета Иванова и Федина. Создаются произведения, которые и поныне представляют прекрасные образцы русского рассказа и романа XX в.
Единственное известное письмо Иванова Федину периода начала 1930-х гг. (СС. Т. 8.
С. 	598-599) дает возможность предположить,
что в это время переписка была прервана. Федин в начале 1931-1932 гг. тяжело болел, проходил длительный курс лечения от туберкулеза в Давосе. В дневниках Федина начала 1930-х гг. — мучительная попытка разобраться в происходящих переменах, констатация все усиливающегося разрыва между газетными декларациями и реальной жизнью, «истребляющая душу тревога» и «смятенные поиски порядка, смысла бытия. Рассеянность, отчаяние, почти совершенное сумасшествие»20, творческое бесплодие при создании романа «Похищение Европы».
Период некоторой замкнутости, отстраненности наблюдается и у Иванова. В письме В. Познеру в августе 1931 г. Иванов пишет: «...откровенно говоря, писатели мне порядком надоели. Все они, может быть, и отличные люди, но люди, которые ничего не прибавляют мне в жизненном опыте, но убавляют. Впрочем, все самоучки, к которым принадлежу я, недооценивают своей среды, а ищут другой <...> Отсюда невозможно найти свою форму, в которую должно вливаться слово <...> Боюсь быть самонадеянным, но мне кажется, что я нащупал уже форму...»21
Острый драматизм в поиске способов сближения литературных и жизненных реалий характерен для Иванова. Именно в 1930-е гг. писатель делает выбор между изображением действительности в духе социалистического реализма и условно-фантастическим способом описания действительности (роман «У»). Такой способ отображения реальности оказался неприемлемым для советской критики, но помог раскрыть уникальную природу его творческого дарования.
В 1930-е гг. многие идеи начала 1920-х гг.: стремление к свободе от авторитетов, дерзновение и смелость мысли, отсутствие тенденциозности, — которые так мощно формировав ли и вдохновляли писателей, окажутся в большинстве своем ненужными и невозможными, а порой даже опасными. Внутреннее борение с надвигающейся силой власти, мучительное приспособление к ней, трагическое раздвоение — неизбежные приметы этого времени. В 1930-е гг. каждый из них так или иначе ощущал, что «поселен в казарму нынешней литературы»22.


694
ПИСЬМА
С середины 1930-х гг. переписка вновь становится регулярной. Н.К. Федина вспоминает: «Всеволод, как звал его отец, и помог нам получить дачу в Переделкине»23. Дачи Федина и Иванова находились совсем рядом, дома 2 и 4 по улице, позднее названной ул. Павленко. В Переделкине писатели собирались друг у друга, читали свои произведения, обсуждали задуманные сюжеты, планы будущих произведений. Спорили и дискутировали.
В 1942 г. Иванова с семьей эвакуировали в Ташкент, Фединых в 1941 г. — в Чистополь. Сохранилось только одно письмо Иванова, глубоко значимое по содержанию. Оно отражает, наряду с дневниковыми записями военных лет, кардинальный поворот, который с ним произошел. Оно являет человека, «оглушенного резким ударом молота войны», глубоко переживающего тяжелейший период в жизни страны. Обращенность к вечным ценностям и ориентирам помогает вскрыть глубины собственной души: «...крайне важно описать момент пробуждения в тебе всех тех чувств, которые, казалось, исчезли или, во всяком случае, были скрыты так далеко, что ты их не чувствовал», ибо «для тела война — карцер, для сердца — большая перемена» (см. письмо 21).
Письмо Иванова и ответные письма Федина начала войны показывают неизменное внимание к жизни и творчеству друг друга. Когда летом 1942 г. Федин уезжает в Саратов, где готовилась постановка его пьесы «Испытание чувств», Иванов записывает в дневнике: «Вирта подтвердил слух, что 6-го немцы действительно разбомбили Саратов. А жена Федина писала, что Костя уехал туда. Бедный Костя, мало ему московских бомбежек!»24
И снова сквозной линией проходит тема неугодности и непонятости их литературной деятельности. Федин в этот период работает над книгой «Горький среди нас»25 — произведением, которое было подвергнуто резкой критике за «ложную мораль и искаженную перспективу»26. Однако в среде писателей оно получило высокую оценку, в том числе и Иванова. Свидетельством тому является подаренная Федину и подписанная автором в августе 1944 г. в Переделкине книга Иванова «На Бородинском поле» с дарственной над¬
писью «Воинствующему Серапиону, другу и спутнику — на Бородинском поле российской словесности. К.А. Федину — с любовью, автор»27. Иванов мучительно пытается опубликовать роман «Проспект Ильича», работает над романом «Сокровища Александра Македонского». Позднее — долгое ожидание ответа от Комитета по делам искусств по поводу постановки пьесы «Главный инженер». И так — на протяжении многих последующих лет.
В дневниках писателей, которые более полно отражают этот период, встречаются практически созвучные мысли. Иванов признается: «... наша бездарная и сухая пропаганда, как и бездарная литература, приелись и никто читать эту “муру” не желает»28. Иванов и Федин пишут публицистические статьи в газетах, выступают по радио. Федин пишет: «Мучился с очерками. Абсолютно не моя сфера: нельзя тратить столько сил на газетные поделки»29.
В последних числах августа 1943 г. Иванов и Федин отправляются на Брянский фронт в район Орла в составе группы писателей (А.С. Серафимович, П.Г. Антокольский, Б.Л. Пастернак и др.). В дневнике Федина есть следующая запись: «Завтра-послезавтра мы разъезжаемся по дивизиям. Я поеду наверно со Всеволодом — самым хорошим спутником из всех, каких мне давал в жизни бог»30.
Что касается Иванова, судя по дневниковым записям, с 1943 г. у него появляются критические замечания в адрес Федина, который, в восприятии Иванова, «красуется», пытается «казаться европейцем», никак не может «сойти с трибуны председателя» и т. д. Возможно, как-то проясняет историю взаимоотношений двух писателей запись в дневнике Федина от 6 марта 1945 г., после смерти его близких друзей А. Толстого и Вяч. Шишкова: «...моя связь с серапионами носила окраску совершенно литературной дружбы и строилась на понимании мастерства, на литературном родстве, даже, пожалуй, на литературной биографии. А дружба сердечная, человеческие привязанности, “приязни” росли на другой почве, в стороне от “единомышленников”»31. Скорее всего, так оно и было: глубокие сердечные привязанности возрастали на


ПИСЬМА
695
«другой почве», но, несомненно, одно: из се- рапионов Иванов был Федину самым близким человеком.
Последняя часть писем относится к периоду 1950-х — начала 1960-х гг. В 1950-е гг. писатели продолжают тесно общаться. Объединяет их не только писательская дружба и литературно-общественная деятельность. Немалое количество записок, посылаемых друг другу, большей частью оставшихся за пределами данной публикации, свидетельствует о том, что дружеские и приятельские отношения сохранялись и между писательскими семьями. Одна из характерных записей в дневнике Федина: «Вечер у Всеволода. Впечатление дружной семьи. И все очень даровитые. Легко говорилось — без необходимости разъяснять себя и выслушивать разъяснения собеседников. Все с полуслова»32.
Поздравление Иванова, адресованное семье Фединых, с Новым 1957 г. свидетельствует о надеждах, связанных с этим периодом: «А годик-то миновал любопытный! Мы прошли через переднюю, что-то ждет в гостиной?»33
Надежды не оправдались. Произведения Иванова, которые издаются и переиздаются в этот период, выходят в основном искаженные идеологической и стилистической правкой. Все чаще появляются в дневниках записи, свидетельствующие о неудовлетворенности сделанным, об осознании невозможности реализовать творческий потенциал в полную силу: «Я страдал оттого, что не мог полностью развить свой талант, — и не в своих интересах, сам я в конце концов жил счастливо, а в интересах моей страны...»34 У Федина сходное ощущение: «...я чувствую возрастание таланта и полную зрелость ума. Вся мера, отпущенная мне природой, могла бы сейчас сказаться в свободной, непринужденной, ненужной веши. Но я делаю только “нужные”...»35
В 1963 г. Иванова не стало. В музее хранится книга с дарственной надписью Иванова Федину (Иванов Вс. Партизаны. Пг.: Космист, 1921: «Дорогому и милому другу Константину Федину от Автора. 15/XI — 21»). Это была первая книга, подаренная Федину когда- то, на заре юности, в далеком 1921 г. Именно на ней после смерти Иванова, на следующий
день, он наклеил вверху, на внутренней стороне обложки, вырезанный из газеты «Правда» некролог и справа указал дату: 16/VIII 1963 «Правда». Ниже, под вырезкой из газеты, Федин написал: «Так все и было. Прошла большая жизнь. И сегодня засыпали ее желтым песком на кладбище. И я бросил горсть песку Всеволоду в могилу. Конст. Федин. 17/ VIII 1963»36.
В статье «Всеволод», написанной после смерти писателя, есть такие слова: «Он был неутомимым путешественником по землям, проходчиком, охотником до нового, не открытого в мире, неизведанного в человеке. Таким я узнал его в 1921 году, таким утратил его в 1963-м»37.
В фондах ГМФ хранится 118 писем Иванова Федину, а также фотографии и книги Иванова с дарственными надписями Федину. 36 писем опубликованы38. Таким образом, большая часть корреспонденции Иванова Федину (это 82 письма, записок, поздравлений, телеграмм) долгое время не публиковались.
В настоящем издании впервые публикуются 30 писем Иванова К.А. Федину. Ответные письма Федина Иванову хранятся в Государственном музее К.А. Федина в копиях39 и в настоящую публикацию не включены.
1 Федин К. Всеволод // Федин К. Писатель. Искусство. Время. М.: Сов. писатель, 1980. С. 222.
2 ГМФ. 7464.
3 СС. Т. 8. С. 538.
4 Слонимский М. Сибирский мамонт // Воспоминания. С. 90.
5 Шкловский Виктор Борисович (1893-1984) — писатель, литературовед, близкий группе «Серапионовы братья», член ОПОЯЗа (Общество изучения теории поэтического языка).
6 Федин КЛ. Горький среди нас. М., 1968. С. 80.
7 Муромский В.П. «Серапионовы братья» как литературно-групповой феномен // Русская литература. 1997. № 4. С. 83.
8 Керн Г. Лев Лунц, Серапионов брат. Дис. на со- иск. учен, степени магистра искусств. Русское отделение Манчестерского Университета. Манчестер, 1965. С. 213. Машинопись. (Пер. с англ. А. Приходько) // ГМФ. 15174.
9 Федин КЛ. Собр. соч.: В 12 т. М., 1986. Т. 12. С. 40.


696
ПИСЬМА
10 	Артелью писателей «Круг» (1922-1929) было организовано издательство «Круг», курировал которые А.К. Воронский. Из «Серапионовых братьев» в правление издательства вошли К. Федин, Н. Никитин и Вс. Иванов (подробнее см.: наст. изд. С. 690).
11НВГМФ. 11050.
12 Имеется в виду задуманный К.А. Фединым сборник, о котором он писал Вс. Иванову 30 ноября 1925 г.: «Со злобы додумался я до... альманаха “Серапионовы братья”. Говорю СЕРЬЕЗНО. Вот план: выпустить к 1-му февраля (ПЯТИЛЕТИЕ!) сборник с участием всех (покойного Лунца в том числе) серапионов; поэзия, проза, статьи (“пять лет” — это “информационно!”, “памяти Лунца”), библиография; весь состав должен быть таким, чтобы получилось впечатление, что мы ничего не заметили и замечать не собираемся!» Замысел не осуществился.
13 Никитин Николай Николаевич (1895-1963) — писатель, член группы «Серапионовы братья».
14 Каверин Вениамин Александрович (псевд., наст, фамилия Зильбер; 1902-1989) — писатель, член группы «Серапионовы братья».
15 Возможно, речь идет о публикациях В. Каверина и Н. Никитина в «Красной газете» — массовой рабочей газете, выходившей в Ленинграде в 1918-1939 гг. В вечернем выпуске «Красной газеты» за 27 янв. 1925 г. печатался отрывок из повести В. Каверина «Конец хазы». Н. Никитин в 1925 г. опубликовал в «Красной газете»: «Перед судом» (1925. 9 июля. Веч. вып.); «Письма с машины № 27» (1925. 21, 22, 31 авг.; 2, 7, 9, 10, 12, 14, 19 сент. Веч. вып.) и др.
16 Начиная с конца 1923 г, в письмах серапионов все чаще появляются отрицательные оценки творчества Н. Никитина. Л. Лунц писал М. Горькому 8 декабря 1923 г.: «Никитин практически отошел от нас, он пишет прескверные фельетоны для “Правды” и ведет себя по- московски». Подробнее об этом см.: Письма Н.Н. Никитина К.А. Федину 1920-1930-х гг. / Публ. И.Э. Кабановой // Из истории литературных объединений Петрограда — Ленинграда 1920-1930-х годов: Исследования и материалы. Кн. 2. СПб., 2006. С. 27-66.
17 Федин К.А. Собр. соч.: В 12 т. М., 1986. Т. 12. С. 30.
18 Там же. С. 35.
19 Там же.
20 НВ ГМФ. 5610/5. См. подробнее статью: Кабанова И.Э. Проблемы творческой свободы и самоцензуры (по дневникам К.А. Федина конца 1920 — начала 1930-х годов) // Губернская власть и словесность: литература и журналистика Саратова 1920-х годов. Саратов: Изд-во Саратовского университета, 2003. С. 242-254.
21 СС. Т. 8. С. 614.
22 Кабанова И.Э. Указ. соч. Саратов. С. 249.
23 Федина Н. Переделкинские воспоминания. Переделкино: Издание Дома-музея К. Чуковского, 2003. С. 3.
24 Дневники. С. 110.
25 В 1941-1943 гг. Федин работал над второй частью книги «Горький среди нас» (Федин К.А. Горький среди нас: Картины литературной жизни. Вторая часть. М.: ОГИЗ, 1944).
26 Лукин Ю. Ложная мораль и искаженная перспектива // Правда. 1944. 25 июля.
27 ГМФ. 8763.
28 Дневники. С. 227.
29 Федин КА. Собр. соч.: В 12 т. М., 1986. Т. 12. С. 88.
30 Там же. Т. И. С. 223.
31 Там же. Т. 12. С. 100.
32 Там же. С. 288.
33 ГМФ. 35730.
34 Дневники. С. 373.
35НВГМФ. 5610/5.
36 ГМФ. 2525.
37 Федин К. Всеволод // Писатель. Искусство. Время. М.: Сов. писатель. 1980. С. 222.
38 26 писем опубликованы в СС. Т. 8. С. 586-603; 10 писем в Мои современники. С. 327-353.
39 НВ ГМФ. 11049-11113.
1.
Март 1923 г.
Дорогой Костя!
К большому горю моему, прийти и читать сегодня «Возвр<ащение> Будды»1 не могу. Всю неделю со вторника я болею, было 40° со всеми приложениями. Простуда. Сейчас я чувствую себя хорошо, но ослаб и выходить до среды нельзя.
Хорошо если б вы — ты и Никитин улучили минутку зайти ко мне, обсудить закружившийся «Круг» — я получил телеграфное приглашение приехать 15-го, от Пильняка2. А я послал им предложение — не беспокоить меня зря и выбрать редактором Георгия Устинова3. Пьет меньше, но в хмелю глупее Пильняка и Аросева4 вместе взятых.
Всеволод
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
Датируется по времени создания повести «Возвращение Будды».
^Возвращение Будды». Впервые полностью: «На¬


ПИСЬМА
697
ши дни». Худ. альманах. Кн. 3. М.; Пг., 1923. В фондах ГМФ хранится книга: Иванов Вс. Рассказы. Т. 2. Возвращение Будды. М.: Мосполиграф, 1924 — подписанная К.А. Федину Ивановым. Автограф скорее напоминает письмо, чем дарственную надпись: «К. Федину. Хорош я? Сижу в “Круге” правлю роман, сначала Воронский отказался печатать, затем просит дать, а я в это время продал в другое место роман. Вообще скучно, пить не с кем, жара, слегка чувствую себя идиотом и сидеть здесь буду до 15-го. Скажи С<околову>-Микитову, что в конце недели “Накануне” обещало уплатить деньги. В субботу-воскресенье вышлю. Целую. Всеволод» (ГМФ. 8762).
2 Пильняк Борис Андреевич (псевд., наст, фамилия Вогау; 1894-1938) — писатель, друживший со многими «серапионами».
3 Устинов Георгий Феофанович (1988-1932) — писатель, журналист. В 1920-е гг. сотрудничал в журналах «Красная новь», «Новый мир».
4 Аросев Александр Яковлевич (1890-1938) — писатель; с 1924 г. на дипломатической работе во Франции, полпред в Литве, Чехословакии. С 1934 г. председатель Всесоюзного общества культурной связи с заграницей (БОКС).
2.
31 января 1924 г., Ленинград
Литейный 33, кв. 13.
Константину Александровичу Федину.
Костя! Во-первых, приехал Шкловский.
Во-вторых, была у меня Агутя1. Она в панике, что ты ее не застал. Зайди за ней вечером (Спасская, д. 18, кв. 10). Она будет ждать. Я зайду за Ходасевич2, за Агутей зайди ты.
Нужно обязательно. Иначе она будет плакать.
Шкловский приехал!
Помни об Агуте!
Миша3
31
января
Милый Костя,
был у меня червонец — тот пропили, а пока я шлялся, жена потратила остальные деньги. Я мотался, мотался — пытаясь достать — и ни хера, — получу же деньги только в субботу.
Что делать?
Что делать?..
И занимать не у кого, разве у Садофье-
ва4, — но и ради Трехлетия5 так унижаться не стоит.
Целую.
Всеволод
31 января 1924 г.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Миклашевская Августа Леонидовна (1891— 1977) — актриса Московского Камерного театра. Есенин познакомился с Миклашевской в августе 1923 г. Ей посвящены 7 стихотворений из цикла «Любовь хулигана».
2 Ходасевич Валентина Михайловна (1899-1970) — художница, мемуаристка, племянница поэта Вл. Ходасевича.
3 Первая часть письма написана Михаилом Леонидовичем Слонимским (1897-1972). Писатель, член группы «Серапионовы братья».
4 Садофьев Илья Иванович (1889-1965) — поэт. Являлся одним из руководителей Петроградского Пролеткульта и образовавшейся на основе этой организации группы «Космист». В 1924-1927 гг. — председатель Ленинградского отделения ВССП, в то время один из членов редколлегии альманаха «Ковш».
5 Речь идет о трехлетием юбилее группы «Серапионовы братья», первое заседание которой состоялось 1 февраля 1921 г.
3.
15 июня 1924 г. Москва
Ты посмотри, Костя, сколько значительности нагнано1. Пантеон и только!
А я в воскресенье — через три дня — уезжаю в Крым2.
Приехал Пильняк.
Дожди продолжаются.
Безденежье тоже.
А, в общем — целую.
Иванов. Всеволод. Писатель.
15—VI— 1924
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 	17 июня 1924 г. в Москве должен был открыться V Конгресс Коммунистического Интернационала. В газете «Правда» от 15 июня сообщалось: «Секретари ЦКК извещают, что открытие V Конгресса Коммунистического Интернационала состоится во вторник 17 июня в 6 ча¬


698
ПИСЬМА
сов вечера в Большом театре, при участии московских рабочих организаций, ЦК РКП(б), МК РКП и ЦК РКСМ» (Правда. 1924.15 июня. С.1).
2 	Лето 1924 года Вс. Иванов жил в Крыму.
4.
24 	сентября 1925 г. Батум
Батум, 24 сент. 925.
Костя, сегодня видел, как на бульваре под пальмами сидели на корточках, скинув штаны, наши солдаты-пограничники, срали и плевались к морю.
<Рисунок>.
1) Это — пальмы, 2) Это — солдат.
Такое мнение об экзотике мне очень понравилось.
Ну, а кроме этого тепло, как в горшке с кашей. Ночи словно лакированные японским способом1.
Купаюсь.
Очень много пишу.
Женщины ходят в черных чадрах, отчего их привлекательность не увеличивается. Может, дальше — лучше?
Целую. Всеволод
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 	В Японии существуют различные техники декорирования изделий из дерева, металла, папье-маше, покрывающихся лаком. Как правило, эти изделия украшаются резьбой, росписью, инкрустацией, гравировкой. Их отличает блеск зеркальной полированной поверхности, яркость (контрастность) цвета, а в резных лаках — богатая игра светотени. Вероятно, Иванов имеет в виду технику нанесения на поверхность изделия черного лака.
5.
21 	ноября 1925 г. Москва
Москва.
27 ноября
Дорогой Костя,
получал ли ты мои письма с погибельного Кавказа? Кажись, я написал тебе два письма.
Ну, вот — приехал. Москва такая же, как в прошлом году, — только прибавилось очередей за спиртом. Литераторы по-прежнему сплетничают и, завидуя бог весть кому, — жа¬
луются, что нет литературы. Есенин1 по- прежнему пьет и разводится2, а Пильняк становится все степеннее и степеннее — и от него прежнего осталось: рассказывая о женщине, непременно добавит —ну, а потом началась ебля. Хотя бы этой женщине было 70 лет. Думаю, что и эти следы легкомыслия у него скоро исчезнут.
МиР постРоЖал!.. Я, например, не пью ДВА месяца, пишу рассказы и думаю — о Вечности, смысле Жизни — и в чем счастье!
Ей-Богу, правда — насчет 2(2) месяцев. Только один раз напился.
Ну, целую. Пиши.
Приеду к 1 февраля — с Пильняком и вообще всеми, кого удастся подхватить.
Всеволод
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Есенин Сергей Александрович (1895-1925) — поэт. В 1923-1925 гг. Вс. Иванова и С. Есенина связывали дружеские отношения. См.: Пашкова ЕЛ. Всеволод Иванов и Сергей Есенин: Новые материалы // Есенин и мировая культура. Материалы Международной научной конференции, посвященной 112-летию со дня рождения С.А. Есенина. М.; Константиново; Рязань, 2008. С. 283-305.
2 18 августа Есенин официально зарегистрировал брак с С.А. Толстой. 26 ноября лег в клинику 1-го Московского государственного университета. 21 декабря покинул клинику, но не вернулся к С.А. Толстой. Перед этим из больницы дал телеграмму своему приятелю В.И. Эрлиху с просьбой найти ему в Ленинграде две-три комнаты для постоянной жизни в этом городе. Просил С.А. Толстую перевести на себя московскую комнату. 23 декабря выехал из Москвы вечерним поездом.
6.
2 	декабря 1925 г. Москва
2 	декабря 925.
Дорогой Костя,
получил твое письмо, воодушевился! Очень рад. Именно теперь, как никогда, необходимо выпустить такой сборник. Расплодилась такая непереносная гнусь — как я слышал от одной казачки — гнилой дух пошел от человека по земле.
Ну! Достал я свою тетрадь, где всякие про¬


ПИСЬМА
699
екты записаны, начал искать... Впереди, конечно, революция и прочие благородные масла — и нашел — ну, знаешь — будет весело.
Работаю я теперь много. Правда, и зака- зов-то много, — но, полагаю, что самое позднее — через две недели оный рассказ1 будет готов. Думаю, втисну все — деревню без коммунистов, героев без партии — листа в 1{/2.
Теперь — где и кто сможет издать к 1 февраля? Хотелось бы к сроку, и лучше, конечно, в частном издательстве, — хотя от этого мы, может, и потерпим некоторые убытки. Но, стоит!
Как относятся к этому остальные серапи- оны, — в частности, Никитин и Каверин, — особенно последний — не боятся ли потерять честный красногазетный паспорт? Спроси их — от моего сомнения.
Посоветовал бы ты Кольке Никитину халтуру бросить. Я на этом обжегся, теперь года полтора-два исправлять надо. Оказыва- ется-то литература — вещь настоящая. Сурь- езная — и странно устроена. Сидят и делают ее (я, милый, о критике) дураки — а получается умно.
Что же касается сценариев. Я тоже занимаюсь этим делом теперь2 — мой совет: главных действ<ующих> лиц должно быть не больше пяти. И нельзя, как в пьесе, удалять их надолго — например, на целое действие.
Теперь о книге.
Я, грешным делом, и сам подумывал о Ленгизе3. К февралю у меня будет том рассказов4. Новых, свежих — не вошедших ни в одну универс<итетскую> библиотеку. Листов 15. Но-о!..
Я Ленгизу должен 70 (а может и 92 — еще одно дело не выяснено, Устинов напутал) — итак, допустим, 92 червонца. Не платить — совестно. А платить — ведь это половина книги.
Вот и придется издать — где я не должен.
Ишь, какой конфуз.
Бабы замучили. Все жду, когда по-твоему — будет хуй на половине шестого.
Умиротворения страстей хочу! Мудрости!
Целую.
Всеволод
От Горького — нет? Он тут в Москву дурацкие письма пишет. Фурманова5 — в гении произвел. А ведь расхлебывать-то нам!
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 В письме Вс. Иванову от 30 ноября 1925 г. К. А. Федин писал: «Рассказы должны быть “вообще”, по возможности необычные (т.е. без Кремля, без социологий, без всех узаконенных и приятных ослам и львам аксессуаров), но очень хорошие. Довольно по одному листу на брата. Ты понимаешь, ЧТО будет, ЧТО поднимется!!» (.НВГМФ. 11050).
2 Сценарии, над которыми работал Вс. Иванов в это время, неизвестны.
3 Лениздат, книжно-газетное издательство Ленинградского обкома КПСС и Госкомиздата РСФСР, основанное в ноябре 1917 г. как издательство Петроградского совета, с 1924 г. — Ленгиз.
4 Речь идет о сборнике рассказов «Тайное тайных». Договор с Госиздатом на книгу в 10 п.л. был заключен 28 января 1926 г. Впервые: Иванов Вс. Тайное тайных. М.; Л.: Госиздат, 1927.
5 Фурманов Дмитрий Андреевич (1891-1926) — писатель. В 1924-1925 гг. был секретарем Московской ассоциации пролетарских писателей (МАПП). Возможно, имеется в виду письмо М. Горького Д.И. Фурманову от 27 августа 1925 г., в котором «Чапаев» и «Мятеж» охарактеризованы как «интереснейшие и глубоко поучительные книги» (Переписка М. Горького: В 2 т. Т. 2. М., 1986. С. 211). Однако в целом оценка Горьким писательского мастерства Фурманова была достаточно суровой (см.: там же. С. 211-216, 224).
7.
4 марта 1926 г. Москва
Дорогой Костя,
будь добр — напомни, где следует в Госиздате, чтобы мне поторопились послать следуемые по договору деньги — скоро срок представления рукописи, а мне еще надо над ней крошки поработать, дабы она очистилась, а без денег я отвлекусь от нее и займусь другой работой. А деньги они давно обязаны послать уже давно1.
Сижу — пишу, в свободное время занимаюсь фотографией. Посылаю тебе снимок с Пильняка — очень плохо, но это первые. И еще Леонов2 занимается фотографией — так мы ходим и снимаем друг друга. Большие снимки, это его работа.
Пильняк уже в Китае3. На дворе гололедица, на той неделе начинаю жрать блины — масленица. В Москве проживу еще месяца


700
ПИСЬМА
полтора — приезжай на блины, на день — два. Уж, и угощу я тебя — отомщу за твое угощенье полностью.
Целую крепко.
Свои фотографии поясняю, потому без объяснений не понять.
Всеволод
4 марта 1926 г.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 В 1926 г. Вс. Ивановым были заключены договоры на три книги рассказов: «Происшествие на реке Тун», «Последнее выступление факира Бен-Али-Бея» и «Тайное тайных». О каком договоре идет речь, неизвестно.
2 Леонов Леонид Максимович (1899-1994) — писатель. В 1920-е гг. автор известных романов «Барсуки» (1924) и «Вор» (1927). В это время Л. Леонов и Вс. Иванов увлекались фотографией. В письме М. Горькому от 25 августа 1925 г. Иванов пишет: «Посылаю Вам фотографию, снимал меня Леонид Леонов — мы с ним тут фотографией увлеклись, но у меня от беспокойного моего характера снимки получаются столь отвратительные, что я бросил это занятие» (СС. Т. 8. С. 542).
3 В феврале 1926 г. Пильняк уехал в Китай и Японию. 17 марта 1926 г. Пильняк прилетел в Японию по официальному приглашению. Наряду с ним в Японии ждали писателя Всеволода Иванова, а также Николая Конрада. Что до Иванова, то его отказ от поездки вызвал удивление. На вечере, организованном 19 февраля в Москве по случаю отъезда Пильняка, Иванов сказал, что занят — должен завершить новую книгу. В письме от 9 октября 1925 г. Иванов делился с Фединым своим нежеланием путешествовать в компании с Пильняком: «У меня есть большие возможности поехать в Японию, но со мной хочет ехать Пильняк. Товарищ он милый и хороший, но по секрету: как же можно с Пильняком ехать, да еще в Японию?» (СС. Т. 8. С. 592).
8.
3 	ноября 1926 г. Москва
Дорогой Костя, письмо твое, наполненное сантиментальными размышлениями по поводу упразднения Шлиссельбургской крепости1, — глубоко тронуло меня. Вчера я решил отслужить молебен у Иверской2 и приступить к началу романа «Маринка»3, но — на меня иногда находит — дикая головная боль, озноб и рвота (неизвестно почему) свалили
меня на диван, и так не удалось мне свершить сей подлый и низкий поступок.
В остальном — идут дожди; хотел с Глебом4 съездить в Калужскую губернию, но не достал денег, а занимать я не люблю. Был на премьере «Евграфа»5 — играют ребята хорошо, — главная роль там Ключарева6, и, по-моему, великого актера из него не будет, да и вообще — актер ли он, я теперь сомневаюсь. Остальные все играют очень хорошо, а пьеса говно среднего качества, да еще с претензиями. Ходил я по фойе, наполненный своей собственной тоской, ибо встретил человека; который подошел ко мне и говорит — «взравствуй- те». Мне бы ему надо в морду, а я подал ему руку, — и до сего дня не могу себе простить этого. Писатели должны быть добры, — доброта в это звериное время тоже должна быть как прием — что ли — существовать, — а я злой- презлой и гнусности беда как не люблю. Удивительно — головой растешь, зреешь, — а сердце такое же, как и тогда, когда появился впервые в поселке Лебяжьем, скажем.
К Соколову-Микитову7 я еду. Определенно.
Только надо списаться дней за десять, за неделю — нам с тобой, т. к. требуется устройство хозяйства и, вообще, монета, в которой я теперь — да и долго так будет — затруднен. Ружьишко мое в исправности, на днях покупаю САПОГИ и тулуп — много ли человеку одежи надо?
С диким возмущением прочел о насилии 40 хулиганов8. Как вам не стыдно, господа! Ведь это же вам не Англия!
Вот у нас в Москве-то — тишина. Не чета вам.
На днях собрались мы у Г. Алексеева. Человек 18. Из них писателей около десятка. Так веришь ли — разговаривать не о чем. Посидели так в тишине, посмотрели друг на дружку с недоумением, — и разошлись. Года два назад хоть о литературе говорили, о журнальчиках, хоть чем-то возмущались, — наконец, хоть у Пильняка хуй дымился, — а тут черт знает что — словно мы ломовики, которые везут груз, сбросят его с телеги — и забыли.
Не обижайся на мою стариковскую воркотню, — это, видимо, оттого, что я хинин принимаю.


ПИСЬМА
701
Поедешь на открытие Волховстроя9? Счастливец!
А мне вот и ехать некуда. Я циник.
Целую.
Всеволод
— Скажи Илье10, что «Бамбуковую хижину»11 сдам не раньше 2 месяцев. Не нравится мне она, подпорки слабые, ветром качает. Поклонись всем.
Вс.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 В письме Вс. Иванову от И сентября 1926 г. К. Федин писал о И.С. Соколове-Микитове: «Я провожал его <...> до Шлиссельбурга и смотрел с элегической грустью, как пароход удалялся по Ладожскому “морю”. Было солнечно, по-осеннему свежо, “пахло далью”, как говорится в хорошей литературе, слева от меня скучно серела крепость, и я думал, что все-таки мы прогрессируем (мы — это в высоком смысле), что вот раньше сидели люди в равелинах этой бездарной крепости, а теперь людей отправляют на пароходе по озеру, по каналам, мимо крепости, потому что крепость — позорное прошлое, которое мы разрушили, а пароход — это хорошо, особенно если пароход — в Повенец или в Медвежьи горы. Вероятно, так думают и те, кого отправляют на север, мимо крепости» СНВГМФ. 11049).
2 Иверская икона Пресвятой Богородицы, Вратарни- ца, или Привратница — православная икона Богородицы Девы Марии. Почитается как чудотворная. Оригинал находится в Иверском монастыре на Афоне, в Греции. В 1648 г. был сделан список иконы и послан царю Алексею Михайловичу. В 1669 г. икону поместили при триумфальных Неглинских воротах Китай-города, позднее названных Воскресенскими, и сделали часовню. Иванов пишет о молебне в Иверской часовне у Воскресенских ворот.
3 «Маринка» — другое заглавие романа — «Казаки», см. о нем в письме А.М. Горькому от 20 дек. 1925 г. (СС. Т. 8. С. 548).
4 Алексеев Глеб Васильевич (1892-1938) — писатель. В 1919-1923 гг. находился в эмиграции в Берлине. Возвратился на родину 7 ноября 1923 г. Автор романа «Тени, стоящие впереди» (1928), ряда рассказов и очерков.
515 сентября 1926 г. МХАТ-2 показал свой первый спектакль на «современную тематику» — пьесу А. Файко «Евграф, искатель приключений». Режиссеры постановки Б. Сушкевич и С. Бирман, художник Н. Акимов.
6 В. Ключарев играл роль парикмахера Евграфа в пьесе А. Файко «Евграф, искатель приключений».
7 Соколов-Микитов Иван Сергеевич (1892-1975) — писатель. Поездка к нему Вс. Иванова не состоялась.
8 Имеется в виду Чубаровское дело. В ночь на 22 августа двадцатилетняя работница Л. Белякова возвращалась в фабричное общежитие. В Чубаровом переулке (недалеко от Лиговки) ее остановили неизвестные. Как сообщала газета, насильников было более 40. Вину сумели доказать только семерых, которые были расстреляны, остальные были отправлены на Соловки.
919 декабря 1926 г. состоялось торжественное открытие первой советской гидроэлектростанции на реке Волхов, под Ленинградом.
10 Груздев Илья Александрович (1892-1960) — критик, литературовед, участник литературной группы «Се- рапионовы братья».
11 Рассказ Иванова «Бамбуковая хижина» опубликован в альманахе «Земля и фабрика» (М., 1928. Кн. 3).
9.
ноябрь 1926 г. Москва
Милый Костя, получил твою прочувственную речь, чрезвычайно тронут приглашением в Лен<инградское> общ<ество> драм<атических> писателей1, но я уже два года состою членом Моск<овского> общ<ес- тва> и, выходит, даже не понимаю для чего.
Погода по-прежнему сырая. Горняки держатся2. Роман Евдокимова «Колокола»3 разошелся в 2 недели, т. к. все думали, что этот Евдокимов, что оппозиция4. О, слава!
Всеволод
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
Написано на открытке с изображением Рюрикова городища (с фотогр. Л.А. Мацулевича, В.К. Мясоедова, Н.Л. Окунева и Н.П. Сычева).
1 Общество русских драматических писателей и оперных композиторов. В 1923 г. было реорганизовано в Московское общество драматических писателей и композиторов (МОДПИК) и Ленинградское общество драматических писателей и композиторов (ЛОДПИК). В 1925 г. организации объединились во Всероссийское общество драматических писателей и композиторов, но сохранили свою автономность. Ликвидировано в 1930 г.
2 Речь идет о всеобщей стачке горняков в 1926 г. в Великобритании, охватившей свыше 5 млн. рабочих, требо¬


702
ПИСЬМА
вавших увеличения заработной платы и снижения рабочего дня. Завершилась 30 ноября 1926 г.
3 Евдокимов Иван Васильевич (1887-1941) — писатель. Роман «Колокола» (1926) — наиболее значительное произведение автора.
4 Писатель И.В. Евдокимов не был связан с оппозицией. Оппозиционное «заявление 46» было подписано Евдокимовым Григорием Еремеевичем (1884-1936), ближайшим соратником Г.Е. Зиновьева.
10.
18 августа 1927 г. Париж
Костя! Листья падают с каштанов; Сена течет такая же, как ее описывал Тургенев1 — вчера Анненков2 водил нас3 до Парижской Богоматери4, — оттуда мы попали в кофейную, подробности сообщу позже, и места нет, и скромность мне не позволяет.
Тебя здесь все любят и уважают.
Целую тебя крепко.
Всеволод
18 августа 1927 г.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Тургенев Иван Сергеевич (1818-1883) — писатель.
2 Анненков Юрий Павлович (1889-1974) - живописец и график, художник театра и кино, мастер книжного оформления. С 1924 г. жил преимущественно во Франции.
3 Вс. Иванов ездил в Париж с писателем Л. Никулиным.
4 Собор Парижской Богоматери расположен в восточной части острова Сити на месте первой христианской церкви Парижа — базилики Святого Стефана, построенной, в свою очередь, на месте галло-римского храма Юпитера. Является наиболее известным готическим собором в мире.
И.
5 	июля 1928 г. Берлин
Дорогой Костя, — валюту сию 160 марок я берегу — ибо доставать валюту здесь все труднее и труднее, а осенью я еду в Америку1... Напиши письмо редакции «Красной Нови»2 с просьбой устроить перевод под рассказ, и мы попробуем устроить тебе перевод через посредство Халатова3, — только напи¬
ши письмо позвончей и официально, так сказать!.. Не сердись: такова жизнь!..
Жизненка моя средняя, пишу мало и все больше вздыхаю.
Просьбу твою Ф.Ф. Раскольникову4 об т. Гофмане5 передал.
Пиши. Целую!
Всеволод
5/VII - 1928.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Поездка в Америку осенью 1928 г. не состоялась.
2 В 1928 г. Вс. Иванов входил в редколлегию журнала «Красная новь».
3 Халатов Артемий Багратович (1896-1938) — государственный и партийный деятель, председатель правления Госиздата и ОГИЗа РСФСР (1928-1932).
4 Раскольников Федор Федорович (1892—1939) — партийный деятель, председатель Главреперткома, редактор журналов «Молодая гвардия», «Красная новь».
5 Гофман Виктор Абрамович (1899-1942) — историк русской литературы, критик.
12.
30 ноября 1928 г. Москва
Дорогой Костя, ждем от тебя «Старика»1 — не подведи, пожалуйста.
А я совсем расхлябался, изъебся и кончилось все это дело тем, что сейчас лечусь — делают мне вспрыскивания, электрические ванны и прочую херовину. Последнее время не спал две недели, т. е. засыпал на час-другой, а затем просыпался, и лезла в голову всяческая ерунда.
Усиленно собираюсь за границу. Тяжело с валютой да еще подоходный налог на носу2! Утешаюсь только тем, что есть уже и французские и американские визы. И получается, что к 1 февраля3 удастся приветствовать мне Серапионов из далеких стран — а не удастся: приеду.
Госиздат на следующей неделе устраивает банкет для писателей. Приезжай.
Целую крепко.
Всеволод
30 ноября 1928.


ПИСЬМА
703
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Повесть К.А. Федина «Старик» впервые была опубликована: Красная новь. 1930. № 1. Отдельное издание: Л.: Издательство писателей в Ленинграде, 1930.
2 Первую заграничную поездку Вс. Иванов совершил летом 1927 г. вместе с Л. Никулиным, тогда ему не удалось приехать в Сорренто к М. Горькому, как предполагалось изначально. На протяжении 1928-1932 гг. Иванов вновь собирался за границу, хлопотал о паспортах, визах и т. п. Выехать из Москвы Вс. Иванову и Т.В. Ивановой удалось только осенью (Подробнее см. примечания Е.А. Тюриной к пьесе Вс. Иванова «Синий в полоску»: наст. изд. С. 231-232).
3 1 февраля 1929 г. — восьмилетний юбилей со дня создания группы «Серапионовы братья»
13
15 января 1929 г. Москва
Дорогой Костя, ждем и не дождемся рассказа. Я тебе сочувствую — ибо и сам я пишу с трудом и даже с некоторой злобой.
Ну-с, за границу меня, кажись, не пускают1. Сначала отказали в паспорте, затем признали, что ошибка и всякие другие слова, затем, что есть приказ — не выдавать вообще. Одним словом, несмотря на мое пресмыкательство перед Аграновым2 — ни хуя не выходит. А вчера Гоних3 прислал из Берлина телеграмму: «сообщаю, что в Берлин не попадете»... Очень деликатно! Я понимаю так, что у немцев или у эмигрантов напечатано, что мне не дали паспорта.
Здоровье мое улучшилось значительно — я же не пью, не курю, не читаю газет и журналов — и если бы отрезать член, то, видимо, наступило бы полное благоденствие.
После больше чем У2 годового перерыва — сел писать. Писать невыразимо трудно — я изобретаю тысячи уверток, чтобы полюбить хотя бы самый процесс письма, и все же полная идеологическая невыдержанность. Где вы, времена «Бронепоезда» и «Партизан»4? Где ты, бодрость и уверенность в человеке, ау!..
К 1 февраля хочу попасть в Питер, на «лицейское» чаепитие — и не попаду, только если работа задержит.
Мне очень надоела моя профессия! Не работа, а именно профессия, — я сыт писателями по горло, писательскими дамочками,
сплетнями, — а в провинцию уехать не могу, за границу и не пускают, да и жить там всегда нельзя...
Ну, одним словом, целую тебя крепко.
Всеволод
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
Датируется по почтовому штемпелю.
1 См. примеч. 2 к письму 12.
2 Агранов Яков Саулович (наст. фам. и имя Соренсон Янкель Шмаевич; 1893-1938), комиссар государственной безопасности 1-го ранга. С начала 1929 г. начальник Секретного отдела ОГПУ СССР.
3 Гониг Эрвин (Хониг) — немецкий переводчик.
4 Впервые рассказ «Партизаны» напечатан: Пг.: Кос- мист, 1921. Рассказ «Партизаны», повесть «Бронепоезд 14-69» опубликованы в кн.: Иванов Вс. Сопки. Партизанские повести. М.; Пг.: ГИЗ, 1923.
14
29 сентября 1930 г. Москва
Дорогой Костя, как ты поживаешь и когда к нам в Москву? Я думаю приехать в Ленинград числу к пятнадцатому октября. Сейчас ездил в Украину на маневры1, — чрезвычайно доволен. Воздух обширен, и народ хороший.
Теперь о делах. Мой приятель Ник<олай> Анов2 направил через Л. Сейфуллину3 в Ле- нинг<радское> изд<ательство> писателей свой роман «Азия»4. Роман чрезвычайно интересный — автору по не зависящим от него обстоятельствам не повезло здесь, — помоги ему, буде возможно: если Ленинград не напечатает, в Москве напечатать невозможно.
Хочу в первых числах ноября поехать к Горькому5, — похоже на то, что все устроится. Очень хочется мне написать толстую книжищу.
Целую тебя, дружище, — если приедешь в Москву — звони немедля.
Всев.
29 	сент. 1930.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 См. письмо Иванова Горькому от 30 сентября 1930 г. (СС. Т. 8. С. 559-560).


704
ПИСЬМА
2 Анов Николай Иванович (псевд., наст, фамилия Иванов) (1891-1980) — писатель. В годы Гражданской войны работал корректором в типографии Омской газеты «Вперед» вместе с Вс. Ивановым.
3 Сейфуллина Лидия Николаевна (1889-1954) — писательница.
4 Роман «Азия» опубликован не был.
5 См. примеч. 2 к письму 12.
15.
31 октября 1930 г. Москва
Милый Костя! Сбирался я поехать в Ленинград, но видимо раньше 1 февраля не удастся. Недавно писал тебе письмо по поводу романа Н. Анова «Азия», который передала тебе Л.Н. Сейфуллина. Прочли ли его и можно ли его издать? Я же имею предложить « Ленинградскому > изд<ательству> писателей» следующее: 1). Книгу рассказов
разм<ером> в 5 печ<атных> листов — «6 повестей бригадира М.Н. Синицына»1.2). Переиздание «Тайного тайных»2. Издать я у вас хочу по двум причинам: а) я вам ничего не должен; б) «Повести бригадира М. Синицына» Новый ЗИФ3 вряд ли издавать будет в силу их небольшого размера и небольшой идеологической ценности; в) Собрание сочинений (срок коего с Гизом окончился), если теперь Г.И.Х.Л.4 и приобретет на новое издание, то приобретет, наверное, без «Тайного тайных»5, т. е. избранное; да и естественно — бумажный кризис вряд ли позволит в 931 году печатать авторов целиком.
Сбирался я в ноябре поехать за границу, но, кажется, едва ли смогу: очень туго с деньгами, все, что ни добуду, проедаю, — да и на выдачу валюты надеяться не приходится — не такие времена.
Адрес мой: 1 Мещанская, 68, кв. 2.
Целую крепко. Всеволод
— Не знаю, понятно ли я тебе написал? Состояние духа моего отвратительно и в голове — мгла.
В.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 	«Повести бригадира М.Н. Синицына, рассказанные им в дни первой пятилетки». Отдельные повести печата¬
лись в 1930-1931 гг. в периодике: «Бухгалтер Г.О. Сурков, честно погибший за свою идею» (Красная новь. 1930. № 7); «Очередные охотники за черепахами» (30 дней. 1930. № 7); «Кисляй, или жизнь в шутку» (30 дней. 1930. № 10-11); «Ответственные испытания инженера Нур-Клыча» (Красная новь. 1930. № 11); «Хм» (Красная новь. 1931. № 1); «Острозубец из совхоза Байрам-Али» (Красная новь. 1930. № 8). Впервые полностью: Л.: Изд- во писателей в Ленинграде, 1931.
2 Книга «Тайное тайных» переиздана не была.
3 «Земля и фабрика» («ЗИФ») — акционерное кооперативное издательство. Основано в Москве 17 марта 1922 г. В 1930 г. вошло в состав Государственного издательства художественной литературы.
4 ГИХЛ — «Художественная литература», советское издательство Государственного комитета Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Государственное издательство художественной литературы (ГИХЛ) образовано в 1930 г. на базе литературно-художественого сектора Госиздата и издательства «Земля и фабрика». С 1934 г. ГИХЛ стал называться Гослитиздатом.
5 В 1927-1929 гг. критика выступала с отрицательной оценкой «Тайного тайных». Появился ряд статей-рецензий, авторы которых предъявляли писателю обвинения идеологического порядка, упрекали в искажении действительности, субъективизме при характеристике персонажей (см.: Гроссман-Рощин И. Без мотивов и без цели // На литературном посту. 1928. № 20-21; Элъс- берг Ж. Творчество Всеволода Иванова // На литературном посту. 1927. № 19 и др.).
16.
25 	ноября 1930 г. Москва
Дорогой Костя, деньги по почте переводить вредно. Не лучше ли будет так: вы положите деньги в стол, заготовите договор и телеграфируете мне: я на другой день приеду, — вы залезете в стол, достанете договор... и так далее. Книги две: «Шесть повестей бригадира» на 6 печ. листов. И. Груздев говорил, что можно получить по 500 руб. с листа, но если почему-либо нельзя, то я согласен и меньше. Рукопись я привезу с собой, кроме вступительной статейки — «амударьинский апрель», написанной мной же, которую я пришлю через неделю, я ее сейчас пишу.
«Бен-Али-Бея, знаменитого факира и дервиша. неодобрительной жизни, девять тетрадей»1 — книга будет большая, листов 25!..


ПИСЬМА
705
Здесь, я думаю, цена должна быть самая большая — 400 руб. с листа, а м<ожет> б<ыть> и меньше. Поскольку книги вы выпускаете быстро — я не жадный. Вторую книгу я сдаю в марте; в журнале из нее будут напечатаны отрывки, а м<ожет> б<ыть> и ничего не напечатаю.
Всего доброго. Всеволод.
25/XI - 1930.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 	Речь идет о романе «Похождения факира». Впервые: Новый мир. 1934. № 4-10; 1935. № 1-6.
17.
15 	февраля 1936 г. Москва Дорогой Костя! Мне хотелось бы повидать тебя, когда ты будешь следовать из Минска в Москву, но так как я живу, главным образом, за городом, то осуществить это трудно.
Я только что вернулся из Крыма, от А.М.1 Там, между прочим, я изложил свое мнение о твоем переезде в Москву, которое до того излагал Щербакову2, но на оное оный Щербаков не обратил внимания. А.М. поддержал меня и обещал очень твердо, и я убежден, что он сдержит свое обещание написать Щербакову категорическое требование, чтобы одну из дач в строящемся «городке писателей»3 под Москвой в 25 км., 45 мин<утах> езды на машине, — дали тебе.
Напиши мне — предс<едателю> правления Литфондом4 офиц<иальную> бумагу, что ты желаешь и требуешь, чтоб тебе передали дачу. Буду стараться!
Спасибо за книгу.
Привет семье5. Целую. Всеволод 15/11 - 36.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Иванов был в Тессели, в Крыму, у А.М. Горького.
2 Щербаков Александр Сергеевич (1901-1945) - партийный деятель; с 1934 г. Первый секретарь Союза писателей СССР.
3 В 1934 г. по ходатайству А.М. Горького правительство выделило земли в Переделкине под постройку го¬
родка писателей на правах безвозмездного и бессрочного пользования. В 1935 г. началось строительство дач. Было первоначально построено 24 дачи, 23 — для московских писателей и одна —для ленинградца Федина. За несколько лет по немецким проектам построили 50 двухэтажных деревянных дач. Первыми обитателями переделкинских домов стали А. Серафимович, Л. Леонов, Л. Каменев, И. Бабель, И. Эренбург, Л. Кассиль, И. Ильф, Е. Петров. В 1936 г. Федин с семьей проводит первое лето на даче в Переделкине.
4 Литературный фонд СССР образован Постановлением СНК СССР № 39 от 28 июля 1934 г.; подчинен правлению Союза писателей. В функции Литфонда СССР входило материально-бытовое и культурное обслуживание писателей и их семей. После Первого съезда советских писателей 22 ноября 1934 г. Иванов был избран председателем правления Литфонда.
5 Речь идет о жене К. Федина, Доре Сергеевне Александер (1895-1953) и дочери Нине (род. в 1922 г.).
18.
5 марта 1936 г. Москва
Дорогой Костя! О комнате для тебя сегодня или завтра Литфонд сообщит по телеграфу Ленинградскому литфонду. Такова формалистика. Комната будет отдельная, дом небольшой, в Голицыне, 40 км. от Москвы. Работать там можно, но, боюсь, что тебе не понравится, т. к. станция, т. е. улицы, грязные. Я советую забронировать на 2 м<есяца?> комнату, а взять пока путевку на 2 недели, м.б. здесь, в Москве, подыщется что-либо лучшее, — если не понравится, конечно...
Здесь же, на месте, осмотришь дачу, заявление писать не стоит, т.к. это дело уже решенное. Поговоришь со Щербаковым и относительно квартирки, думаю, что тоже выйдет, тем более что Щербаков не против твоей кандидатуры в председатели Литфонда СССР1, ибо я ухожу... Только это секрет, не проболтайся. Если не хочешь быть председателем, откажешься, только и всего...
В общем, обсудим на месте...
Место не очень сырое, я живу в этом городке, да и поискать можно на пригорочке, соответственно вкусу...
Приезжай. Целую.
Всеволод
5/Ш - 36.


706
ПИСЬМА
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1В 1936 г. К.А. Федин сменил Вс. Иванова на посту председателя Литфонда.
19.
15 декабря 1936 г. Москва
Дорогой Костя, посылаю тебе статью1, написанную для «Правды».
Кажется, необходимость ответа с твоей стороны отодвинулась в сторону Нас бомбят с других позиций, — теперь уже не только помогали «жуликам», но и сами мы жулики. Формализм и его уничтожение1  2 мне были понятны, РАПП3 тоже, но почему преступление переиздавать свои книги, если их покупает читатель, и если я советский писатель, — мне мало понятно. Надо полагать, дальше разъяснится.
Целую тебя и жду в Переделкине4. Здесь очень хорошо.
Всеволод
15/ХИ - 36
1 Речь идет об ответе на статью «Требуем ответа» (Литературная газета. 1936.10 дек. С. 4. Б. п.), в которой Вс. Иванова, как секретаря Союза советских писателей, и К. Федина, как члена Правления Литфонда, обвиняли в том, что они требовали переиздания «халтурного» романа Льва Славина «Нафта». Действия писателей в статье были названы «групповым протекционизмом». В письме Иванову от И декабря 1936 г. Федин пишет: «Помимо ясной стороны дела, состоящей в том, что нужно окончить с переизданиями, вероятно, есть какая-нибудь и другая — “неясная” <...> Пожалуйста, ответь мне поскорее. Мне надо знать, будешь ли ты отвечать? Находишь ли ты это необходимым?» (НВ ГМФ, 11056). В следующем ответном письме к Иванову от 17 декабря 1936 г. Федин пишет: «...твоя статья мне очень понравилась — совершенно правильная статья, написанная с большим достоинством, и умно». Статья Иванова в «Литературной газете» напечатана не была.
2 В начале 1936 г. в печати была развернута критическая кампания против «формализма и натурализма» за «народное творчество». В марте 1936 г. на общемосковском собрании писателей в формализме был обвинен и Вс. Иванов.
3 РАПП — Российская ассоциация пролетарских пи¬
сателей. Оформилась в мае 1928 г. как основной отряд
Всероссийской ассоциации пролетарских писателей (ВАПП). Распущена в апреле 1932 г. (подробнее об этом см.: Быстрова О.В., Кутейникова АЛ. О времени создания Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) // Текстологический временник. Русская литература XX века: Вопросы текстологии и источниковедения. М.: ИМЛИ РАН, 2009. С. 616-623).
4 	Дачи Фединых и Ивановых находились недалеко друг от друга: ул. Павленко, 2 — дача Федина и ул. Павленко, 4 — дача Иванова.
20.
28 апреля 1940 г. Переделкино Дорогой Костя!
Передаю пьесы М. Булгакова1, которые ты должен прочесть, — и, надеюсь, не без удовольствия.
Наиболее слаба, по-моему, «И<ван> В<асильевич>»2. Едва ли нужно включать в сборник, — но, в общем, увидишь.
Земной поклон, иноче!
Всеволод
28 апр. 1940 г.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Булгаков Михаил Афанасьевич (1891-1940) — писатель. В марте 1940 г., вскоре после смерти Булгакова (10 марта 1940 г.) была создана комиссия по литературному наследию Булгакова, возглавил которую Иванов. Федин также входил в комиссию. 21 марта 1940 г. на заседании Президиума Союза Советских Писателей было вынесено постановление об издании избранных пьес Булгакова, которые при жизни автора в СССР не публиковались, хотя были многократно сыграны на различных сценах. В издательстве «Искусство» готовился сборник из пяти пьес («Дни Турбиных», «Бег», «Мольер», «Иван Васильевич», «Дон Кихот»), однако дальше набора дело не пошло. Первые советские издания появились намного позже: Булгаков М. Дни Турбиных. Последние дни (А.С. Пушкин). М.: Искусство, 1955; Булгаков М. Пьесы. М.: Искусство, 1962; Булгаков М. Драмы и комедии. М.: Искусство, 1965.
2 «Иван Васильевич» — пьеса Булгакова (1935), при жизни автора поставлена не была (запрещена на генеральной репетиции в Театре Сатиры в мае 1936 г.). Впервые опубликована: Булгаков М. Драмы и комедии. М.: Искусство, 1965.


ПИСЬМА
707
21.
6 	мая 1942 г. Ташкент
Дорогой Костя.
Письмо твое получил1, и если не отвечал, то только потому, что не привык с тобой к эпистолярному образу сношения. Однако, прочтя письмо Бориса Пастернака2, я подумал и о тебе, и о нем, и подумал очень хорошо, — и решил написать.
С большим чувством прочел твою статью в «Литературе и искусстве» о С. Цвейге3. Я тотчас же увидал его4, когда он вошел в красное зало Большой Московской на банкете по случаю столетия Л. Толстого, и стал обходить всех с книжицей, прося автографы. Мне думается, что именно таким, ищущим автографы, пытающимся понять почерк неизвестного, ты и сумел дать его. Он был лирик, и человек, — я не знаю его национальности, — русский, раз, не преодолев своей лиричности, полез в петлю.
И, прочтя о Цвейге, я очень пожалел, что не могу послушать того, что ты написал о М. Горьком5. Наверное, это очень хорошо, — и тут негодуешь на расстояния, которые мало того, что позволяют не увидеть человека, но и услышать его нельзя, ибо печатное слово сейчас, к сожалению, столь же редко, как бы и голос твой вдруг бы прозвучавший в Ташкенте.
Кстати, о твоем звучном голосе. Б. Пастернак не то что выразил желание, а просто как-то намекнул, что он бы с удовольствием побывал в Ташкенте. Тебе не хотелось бы? Подумай! Тут только единственное что — надо посоветоваться с докторами — какова жара, полезна ли она для твоих легких?
Ну, а все остальное приложится, надеюсь.
Я порадовался тому, что Л. Леонов написал пьесу6 и, вдобавок, хорошую, ибо написать пьесу, как я сужу по себе, вообще-то ничего не стоит. Я скоро их напишу столько, что буду спать на них вместо матраца, а в головах будут расширенные ремарки... Передай, пожалуйста, привет ему. Я б ему написал, но прах его знает, он все смотрит на оборот письма, еще будет искать в моем письме тайный смысл и усумнится...
Вообще вы, чистопольцы7, превращаетесь в драматургов. Не говоря уже о Трене¬
ве8, — Леонид совсем драматург. Ты — пишешь пьесы9. Борис переводит Шекспира10. Асеев11 — из жизни делает драму. И на все это хмуро смотрит Фадеев12, и не улыбнется, сукин сын.
Я рад, что ты пишешь драму. Мне кажется, что у тебя мышление точное и ясное. Драма тебе удастся. Но, как опытный драматург, я хотел бы дать тебе совет. Он очень короток: не пиши драм и комедий, равно как и сценариев. Но ни ты, ни я этому совету не послушны, и, надеюсь, потомство будет нас уважать за это, поэтому будем писать, имея, конечно в виду, что нам давали хороший совет, но мы пренебрегли им.
Я закончу роман13. Получу извещение, что его нельзя печатать, и тогда тоже сяду писать. Много дней тому назад, Щербаков советовал мне написать «Василия Шуйского»14. Недавно я взял Костомарова15 и перечел историю сего царя. Ну, доложу я вам, подобного подлеца и нигде найти невозможно. Просто диву даешься, как изворачивался этот дядя, обуреваемый страстью к властвованию. Тут только, к сожалению, один недостаток: биография сего мужа растянулась на много лет, и не знаешь, как соединить ее. Впрочем, история не штаны, всегда перешить можно.
Кроме того, меня тянет к историческому роману о своих родственниках — сибирских казаках16. Дело в том, что неподалеку от поселка Лебяжьего, моей родины, есть развалины крепости (а может быть, они снились мне во сне), и я слышал о тех развалинах множество преданий, да кое-что и читал о них: была сия крепость осаждена при Петре Первом и билась всю зиму с калмыками, и отбилась. Но, дело не в осаде крепости, а мне хочется написать такой роман в стиле Руссо17 и дикого человека, чтобы каждому погулять в поле захотелось.
По этому случаю, как только у меня будут деньги на один месяц, я поеду, — благо по Турксибу18 это без пересадки, — к себе на родину, в Павлодар19, напишу книжицу очерков, что я увидел 24 года спустя, а затем сяду за роман — длинный, длинный, с приключениями, бегствами, погонями, заточениями в монастыре и тюрьме, спасением из оных, добродетельными охотниками и не ме¬


708
ПИСЬМА
нее добродетельными девушками, широким Иртышом и узким горлышком бутылки, свадьбами, крестинами, — словом, всем тем, чем славилась наша старина, с ее обрядами и суевериями.
И еще напишу я повесть, как сидел один, некогда популярный писатель Вс. Иванов в городе Ташкенте на улице Урицкого, 70 и читал книги, и писал книги, — и думал, думал. И думал он, что писали мы раньше очень много о животной сущности человека, и очень мало о духовной, внутренней его сущности, о том возвышенном, простом и добром, о котором мы очень многое знаем, но о котором перестали говорить. И думалось ему, негодяю, что много написано о добре и добром человеке, но все-таки написано не все, и что крайне важно описать момент пробуждения в тебе всех тех чувств, которые, казалось, исчезли или, во всяком случае, были скрыты так далеко, что ты их не чувствовал. Очень приятно найти пудовый самородок, и второй, и третий, но для истинного инженера куда приятнее выплавить из гранита, в котором, казалось бы, никогда не могло быть золота, — хоть один грамм сего металла. И странно, что подобные мысли приходят к старости, мне казалось всегда, что подобные моменты, когда человек находит в себе нечто новое, сильное и крепкое, должны появляться в юности. А может быть, это тот взлет света, та вспышка магния жизни, после которой следует если не полный мрак, то, во всяком случае, временное прекращение собеседования с друзьями.
Неправда ли, какие три странные и так не похожие друг на друга темы. Но, если вдуматься в них, они спаяны одной и той же мыслью — поисками правды, наказанием зла, отвращением к злу и жестокости.
Очень хочется на природу. В горы. К сожалению, горы здесь видны, и, как всегда обманутые вершинами, мы с Мишей20 однажды взяли котомки, пошли. Мы прошли километров тридцать, они были все так же далеко. Тогда я вспомнил, сколько мне лет и сколько лет Мише, — и мы вернулись. Окончу роман, а окончу я его числа 15-го этого месяца, и тогда попытаюсь подъехать к ним по железной дороге. Поднимусь вверх, дойду до снегов, нарву цветов, положу их возле себя, разведу костер, — и, глядя на снега, выпью за здоровье
чистопольцев, за ваши труды, за ваши и, вместе с тем, наши хорошие книжки.
Целую тебя, Костя.
Низкий поклон Доре Сергеевне и Нине21. Передай им, что мы тоже похудели, и так же как и вы потолстели и поправились душевно. Для тела война — карцер, для сердца — большая перемена, и в буквальном смысле и так, как мы понимали в школе большой перерыв между уроками, я не знаю, как он теперь называется.
6 	мая 1942 г.
Ташкент.
Большой привет всем Чистопольцам. Я писала Сельвинской22, и Тате23, и Циле24 — никто из семьи мне не ответил; не ответила и Ревекка25, кот<орой> я тоже писала, а я очень беспокоилась об Илье Львовиче26. Теперь, к счастью, мы узнали, что с ним все обстоит благополучно.
Мне стыдно за свои «небрежные» приписки к такому образцу высокого эпистолярного стиля, каковым является Всеволодово письмо. Простите — ради бога — мои каракули — я страшно устала на работе, а написать вам очень хочется.
Милые Федины! Как бы было хорошо, если бы вы собрались в Ташкент!.. Подумайте об этом, пожалуйста!.. Некоторые врачи считают, что климат здесь не такой вредный. Сейчас уже много зелени, а дальше будет больше.
Я перестала писать своим, потому что жду их сюда. Если они против моих ожиданий еще не уехали, расскажите им, пожалуйста, о нас, что мы все живы и здоровы, приготовили им комнату и ждем с нетерпением.
Целую крепко ваше семейство. Пишите обязательно. Ребята шлют Вам приветы.
Тамара ИвР
Печатается по: AM (ГМФ), впервые. Часть письма со слов «Большой привет...» и до конца дописана Т.В. Ивановой.
1 См. письмо Федина Иванову 18 марта 1942 г. из Чистополя (Федин КА. Собр. соч.: В 12 т. М., 1986. Т. И. С. 207-209).
2 Имеется в виду письмо Б.Л. Пастернака Вс. Иванову от 8 апреля 1942 г. в Ташкент. В письме идет речь о


ПИСЬМА
709
возможном переезде не только Пастернака с семьей в Ташкент, но и о возможности перевезти «оба дома Литфонда» в связи с голодом и трудными жизненными условиями: «Здесь довод личный и общий совпадают» (Пастернак Б.Л. Собр. соч.: В 11 т. М., 2005. Т. 9. С. 280-282).
3 Федин К А. Драма Стефана Цвейга // Литература и искусство. 1942. № 16. Статья была откликом на смерть С. Цвейга.
4 В сентябре 1928 г. Стефан Цвейг приезжал в СССР на торжества по случаю 100-летия со дня рождения Л. Толстого.
5 См. примеч. 23 на стр. 696.
6 Имеется в виду пьеса Л. Леонова «Нашествие», написанная в Чистополе в январе-апреле 1942 г.
7 Чистополь — город в Татарстане, расположен на левом берегу реки Камы. В Чистополь в начале Великой Отечественной войны были эвакуированы многие писатели (в том числе К.А. Федин, Л.М. Леонов, Н.Н. Асеев, К.А. Тренев, Б.Л. Пастернак) и их семьи.
8 Тренев Константин Андреевич (1876-1945) — писатель, драматург.
9 С февраля по 21 мая 1942 г. Федин работал над пьесой «Испытание чувств» по договору с Управлением по делам искусств РСФСР. Вышла отдельным изданием: Федин КА. Испытание чувств: Пьеса в 4-х актах. М.: ВУОАП, 1942.
10 Пастернак работал над переводом трагедии У. Шекспира «Ромео и Джульетта».
11 Асеев Николай Николаевич (1889-1963) — поэт.
12 Фадеев Александр Александрович (1901-1956) — писатель, прозаик, общественный деятель. Много лет находился в руководстве писательских организаций: в 1939-1944 гг. — секретарь Союза писателей СССР.
13 Имеется в виду роман о войне «Проспект Ильича». Отрывки печатались: Известия. 1942. 17 декабря. Под заглавием «Бой за дворец культуры»; Огонек. 1943. № 1. Под заглавием «Проверка»; Вечерняя Москва. 1943. 17 марта. Под заглавием «У дворца культуры».
14 Замысел не осуществился.
15 Костомаров Николай Иванович (1817-1885) — историк, писатель, член-корреспондент Петербургской академии наук (ПАН). В 1866 г. в «Вестнике Европы» была напечатана работа Костомарова «Смутное время Московского государства». Он также является составителем «Русской истории в жизнеописаниях главнейших ее деятелей».
16 Роман написан не был.
17 Имеется в виду характерное для Ж.-Ж. Руссо противопоставление естественного образа жизни, простоты, утверждения любви как зова природы и свободного чувства наступающей власти цивилизации.
18 Туркестано-Сибирская железная дорога соединила республики Средней Азии с Сибирью. Проходит от Семипалатинска через Алма-Ату до станции Луговая. Длина 1452 км. Построена в 1927-1931 гг.
19 Поездка Иванова на родину в 1942 г. не состоялась.
20 Иванов Михаил Всеволодович (1927-2000) — художник, сын Т.В. Ивановой и И.Э. Бабеля, усыновленный Вс. Ивановым.
21 См. примеч. 5 к письму 17.
22 Сельвинская Берта Яковлевна (1898 -1980) — жена поэта Ильи Львовича Сельвинского.
23 Сельвинская Татьяна Ильинична (род. 1927) — художница, дочь И.Л. и Б.Я. Сельвинских.
24 Абарбарчук Цицилия Александровна (в замужестве Воскресенская) — дочь Берты Яковлевны Сельвин- ской (от первого брака с Александром Семеновичем Абарбарчуком), приемная дочь И.Л. Сельвинского.
25 Анисимова Ревекка Моисеевна (1902-?) — жена Анисимова Ивана Ивановича (1899-1966), литературоведа, специалиста по зарубежной литературе; члена- корреспондента АН СССР (1960), с 1952 по 1966 г. директора Института мировой литературы им. М. Горького.
26 Сельвинский Илья Львович (1899-1968) — поэт, прозаик, драматург.
27 Иванова (урожд. Каширина) Тамара Владимировна (1900-1995) - третья жена Вс. Иванова, переводчик, писательница, автор книги воспоминаний «Мои современники, какими я их знала» (М., 1984).
22.
22 	декабря 1945 г. Берлин 22/XII - 45.
Дорогой Костя! Ни вчера, ни сегодня не удалось к тебе заехать. Если завтра мы не вылетим, (а такая надежда есть: в Москве буран), постараюсь непременно быть у тебя.
В Нюрнберг1 советую тебе съездить — материалу для тебя будет очень много. Город и обстановка своеобразны, любопытны, а тебе, знающему язык, — тем более. И попадешь ты в любопытную стадию процесса.
Вернусь ли я сам? Не знаю. Мой роман «При взятии Берлина»2 принят к печати; и хочется присутствовать при этом деле. Признаться, дорога утомительна, и это несколько охлаждает мой обратный пыл.
Привет! Всеволод


710
ПИСЬМА
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Вс. Иванов был командирован на заседания Международного военного трибунала с 20 ноября 1945 г. по 1 октября 1946 г. в Нюрнберг. Корреспонденции Иванова печатались в газете «Известия».
2 Роман «При взятии Берлина» печатался в журнале «Новый мир» (1946. № 1-6).
23&
24 февраля 1952 г. Москва
Дорогой Константин Александрович! Семейство Ивановых поздравляет тебя и твое семейство с замечательным днем — с днем 60-летия!
Наше семейство знает тебя, дорогой Константин Александрович, и давно, и недавно. Я, — «Вс. Иванов» знаю тебя уже свыше 30 лет, малолетний Антошка1 около двух лет. Но все мы в равной степени любим и уважаем тебя, и рады прокричать «ура» Твоему 60-ле- тию тысячу раз!
Поздравляем дорогую Дору Сергеевну, Нину, Вареньку2, Сашу3!..
Кланяемся, жмем руки, обнимаем, целуем!..
Всеволод Иванов Тамара Иванова Кома Иванов4 Таня Иванова5 Антон
24/11 — 1952. Москва.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Антон — Иванов Антон Давидович (род. в 1950 г.) — внук Вс. Иванова, писатель.
2 Фомина Варвара Александровна (урожд. Роговина; род. в 1945 г.) — внучка Федина. Ныне научный сотрудник Института химической физики им. Н.Н. Семенова РАН, кандидат биологических наук.
3 Роговин Александр Викторович (1921-2005) — артист. Муж дочери К. А. Федина Н.К. Фединой.
4 Кома — домашнее прозвище сына Вс. Иванова Вячеслава Всеволодовича Иванова (род в 1929 г.) — ученого, лингвиста, писателя.
5 Иванова Татьяна Всеволодовна (1919-2005) — дочь Т.В. Ивановой, удочеренная Вс. Ивановым, переводчик.
24.
31 декабря 1956 г. Переделкино
Милый Костя!
Большое тебе спасибо за поздравления.
Постараемся исполнить все твои пожелания, как это ни трудно.
М<ожет> б<ыть>, зайдем тебя поздравить часа в два. Но, вряд ли, — по правде говоря. Я не люблю покидать свой стол, особенно если на нем много полных бутылок. Зачем огорчать себя?
Может быть, ты зайдешь? Тоже вряд ли? У тебя, кроме полных бутылок, будут полные гости, а ты хозяин вежливый, изысканный и тебе гостей покидать трудно, не в пример мне, который выпив, забывает о гостях.
Поэтому я предлагаю поднять бокал и выпить в 12 часов, — за дружбу, дружелюбное счастье, счастливое спокойствие!
Мое семейство во главе с Тамарой Владимировной присоединяется ко всем этим пожеланиям и просит добавить, чтобы я не забыл внуков.
— Опору-то? Как можно!
Внукам полный ворох счастья!
— А годик-то миновал любопытный1. Мы прошли через переднюю, что-то ждет в гостиной?
Целую. Всеволод
31 дек. 1956
Перед елкино-с!
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 В 1956 г. на XX съезде партии Н.С. Хрущев сделал доклад о культе личности Сталина.
25.
31 декабря 1957 г. Переделкино
Дорогой Костя! Поздравляю тебя и твое семейство с Новым годом! Так как Год год от году становится лучше, я думаю, что и будущий, 1958-й, не подведет.
Желаю тебе — и себе — окончить в будущем году роман. Какой? Ах, боже! Романы у нас найдутся.
В качестве новогоднего подарка посылаю тебе стишки, написанные почти сто лет назад: я на них наткнулся случайно, просматривая


ПИСЬМА
711
«Современник»1. По-видимому, они об авторе «Во сне и наяву»2, — иначе их понять нельзя. Целую тебя!
Всеволод
Стихотворение — AM.
Мои желания.
Дики желанья мои, и в стихах всю их дичь
изложу я.
Прежде всего я хочу себе женщину с
длинной косою.
Ум и краса мне не нужны: пусть только
цалуется чаще.
С этакой женщиной вместе, мне
друга-философа надо. С ней цаловаться я буду, а мудрый
мой друг в это время Будет науки мне все изъяснять,
чтоб не надо мне было Время и зрение тратить над мертвою
речью печати.
В этих условиях древней историей я бы
занялся:
Нравятся мне пирамиды, развалины,
сфинксы, колонны, Море Евбейское с Желтой рекою
и с Гангом священным... В этом последнем омылся бы я,
с женщиной вместе и с другом. Вымывшись, я бы отер себя длинной
косою подруги;
Все, что от друга услышать успел
посреди поцалуев, Все это тут же я вспомнить хотел,
чтобы книжечку тиснуть, С нею проникнуть в народ, уяснить ход общественной жизни, Добрых утешить, а злых покарать
и разлить в мире счастье... Все бы хотел я изведать, не только
искусством заняться. Но насладиться хотел бы я даже грехом
преступленья,
Только чтоб нравственным правилам
было оно не противно... «Современник», 1860 год, N2 12. (Добролюбов)3.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 «Современник» — литературный и общественно-
политический журнал, выходил в 1836-1866 гг. Основатель А.С. Пушкин, привлекший к участию в журнале Н.В. Гоголя, П.А. Вяземского, В.Ф. Одоевского и др. После смерти Пушкина журнал пришёл в упадок, и издававший его с 1838 г. П.А. Плетнёв в 1847 г. передал издание Н.А. Некрасову и И.И. Панаеву, которые привлекли к работе И.С. Тургенева, И.А. Гончарова, А.И. Герцена, Н.П. Огарева и др.
2 Имеется в виду стихотворение К.К. Случевского «Снежною степью лежала душа одинокая...», в котором есть строка: «Так ли, не так, наяву иль во сне быстротаю- щем».
3 Пародия Н.А. Добролюбова (под псевдонимом Аполлон Капелькин) на стихотворение К.К. Случевского «Мои желания».
26.
20 сентября 1958 г.
Дорогой Костя!
Не можешь ли ты разрешить одно недоумение?
Вчера редактор моего Собрания сочинений1 вдруг спросил: известная статья Лунца о Серапионах в «Лит<ературных> записках»2 — или как там, забыл — была подписана одним Лунцем или всеми нами?
У меня № журнала, где была напечатана статья, — нет. Я позвонил Шкловскому. У него в то время сидели Оксман3 и Эйхенбаум4. Всего, выходит, три историка литературы. Оные историки дали противоречивые показания. Оксман — статья была подписана всеми Серапионами. Эйхенбаум — частью Серапио- нов, но не помнит кем. Шкловский — одним Л. Лунцем.
Думаю, что прав Шкловский.
Но так как у меня память дырявая и нет, повторяю, журнала со статьей Лунца, я решил спросить тебя5. Ты-то уж знаешь наверняка.
Целую. Всеволод
20 сент. 58.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 В 1958 г. Вс. Иванов работал с редакторами над Собранием сочинений (Иванов Вс. Собр. соч.: В 8 т. М.: Гослитиздат. 1958-1961). Вопрос редактора, предположительно — В. Карповой, не случаен и связан с главой о серапионах в воспоминаниях Вс. Иванова «История мо¬


712
ПИСЬМА
их книг», открывавших первый том. Глава подверглась критике в печати.
2 В 1922 г. в журнале «Литературные записки» были опубликованы автобиографии серапионов. Л. Лунц вместо автобиографии дал манифест братства (Литературные записки. 1922. № 3. С. 30-31).
3 Оксман Юлиан Григорьевич (1895-1970) — литературовед.
4 Эйхенбаум Борис Михайлович (1886-1959) — литературовед.
5 В ответном письме от 20 сентября 1958 г. К.А. Федин пишет: «Милый Всеволод, в данном случае на меня положиться можешь: статья Лунца (“Почему мы Серапи- оновы братья?”) подписана была только Лунцем. Я был в числе недоумевавших Серапионов, когда прочитал эту статью в “Литературных записках”: почему Лунц нам ее даже не прочитал, прежде чем опубликовать?! Вот так- то. Можешь спокойно положиться на нас троих: ты, я, да Шкловский — это уже порядочный кусок истории нашей литературы, а историки истории никогда не знают...» (Федин КА. Собр. соч.: В 12 т. Т. И. С. 395-396).
27.
27 февраля 1959 г.
Дорогой Костя!
Спасибо за поздравление. Я был болен и не смог ответить тебе сразу. Болезнь старческая: ходишь, говоришь, а нет сил, чтобы поднять спичку, не то, что взять перо.
Ну, а в остальном благоденствуем. Погода, как говорится в метеосводке, с «прояснением, возможны осадки». Это тоже радует, т. к. на одних осадках не проживешь.
У меня вышел уже 3-й том Собрания сочинений: рассказы. Без особых прояснений, потому что цикл «Тайного тайных» выброшен1. А я любил и люблю эти рассказы: в них такая забавная юношеская уверенность, что я познал всю человеческую душу! Но и то, Слава Богу, что есть!
Болезни — болезнями, недомогание — недомоганием, но подготовляя 4-й том Собр<а- ния> сочин<ений>, я переписал начисто роман «Мы идем в Индию»2, в котором, ни много — ни мало, а 30 печатных листов! Привычка работать побеждает даже самую слабую и ленивую натуру.
Со всем тем, желаю Вашему семейству здоровья! Тамара Владимировна тоже.
Всеволод
27 февр. 1959.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 3-й том восьмитомного собрания сочинений Иванова (см. примеч. 1 к письму 26) содержал рассказы из цикла «Тайное тайных». Он был рассыпан и набран вновь после значительной редакторской правки (см. об этом: Папкова ЕА. «Тайное тайных» Вс. Иванова: текстологическая проблематика рассказов 1920-х гг. // Текстологический временник. М., 2009. С. 129-134).
2 Роман Вс. Иванова, над которым писатель работал с 1955 по 1959 гг. Впервые: Советский Казахстан. Алма- Ата, 1956. № 8-12.
28.
11 июня 1959 г.
Дорогой Костя!
Надежда Алексеевна1 передала от тебя привет. Сердечно благодарю.
Но кроме благодарности, я хочу написать тебе несколько слов о студентах Лит<ератур- ного> института — Маркише и Ахмадулиной2. Дело которых разбиралось, как мне передавали, на Секретариате в связи с делами Лит<ературного> института вообще. И, кажется, не окончено и будет рассматриваться еще? Мне кажется, Маркиша и Ахмадулину следует восстановить как студентов Лит<ера- турного> института. Они понесли довольно крепкое наказание, и этого достаточно. Горький говорил: «судить судите, но и миловать надо уметь». Надо их помиловать. Ахмадулина — талантливая поэтесса, это признают все студенты, а у них свой «гамбургский» счет3, и они знают, с чем едят кашу. Маркиш, может быть, не так даровит, но это человек сломанной жизни: расстрелянный отец, скитания с матерью в ссылке, голод — все это накладывает горький отпечаток на сердце, делает человека и замкнутым, и развязным и, бог знает, каким. Я знаю, ему многое прощалось. Но можно простить еще раз. В конце концов, и преступление не так велико — выпивка. Смею уверить, что это больше не повторится. Я разговаривал с ними.
Вообще, ведь обстановка в Лит<ератур- ном> институте нервная. Если в другом институте студенты знают, что из них выйдут инженеры, учителя, врачи, то тут — «чи — выйдет, чи — нет». Ибо, соревнуясь, подталкивая друг друга, спеша и захлебываясь от по¬


ПИСЬМА
713
этического счастья, студенты института идут вперед, пока они студенты, а когда, окончив, останутся одни, и нередко в провинции, — тут уж наступают дни более серьезные. Обстановка резко меняется. Трудностей — уйма. И даже талант словно скрывается. Вот это ощущение и создает, главным образом, то чувство напряженности, которым славится Институт, и от которого хочет — совершенно справедливо — избавиться дирекция. И от которого ей никогда не избавиться, ибо это дыхание Таланта, которое понимает даже человек, совсем не талантливый.
Целую!
Мое семейство шлет поклон тебе и всем вашим.
Всеволод
И июня 1959.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Пешкова (урожд. Введенская) Надежда Алексеевна (1900-1971) - жена М.А. Пешкова, сына М. Горького.
2 Ахмадулина Белла (Изабелла) Ахатовна (1937— 2010), Маркиш Давид Перецович (род. в 1938 г.). В 1959 г. Б. Ахмадулину и Д. Маркиша исключили из Литературного института. В случае с Ахмадулиной объяснили это исключение неуспеваемостью по «общественным дисциплинам». На самом деле, причина была в том, что Ахмадулина поставила свою подпись в письме в защиту Б. Пастернака.
В ответном письме от 11июня 1959 г. Федин пишет: «О студентах действительно говорилось на рабочем (т. е. узком, не пленарном) Секретариате. Было решено еще раз внимательно рассмотреть “дело” каждого индивидуально. Рубки с плеча не будет: все понимают, что такое лит<ературное> студенчество (как ты справедливо пишешь). Завтра я буду в городе и твой отзыв передам в копии секр<етари>ату, поддержав его со своей стороны» (НВ ГМФ. № 11093). И Ахмадулина, и Маркиш вскоре были восстановлены в институте.
3 Гамбургский счет — выявление реального, а не официального места индивида в статусной иерархии (политической, профессиональной, научной, спортивной и др.). Своим происхождением это условное обозначение обязано традиции, которая существовала в спорте в начале XX в., где главенствующее место занимала наряду с боксом классическая («французская») борьба. Турниры и чемпионаты, как правило, проводились на арене цирков и не отличались честностью, имея откровенно ком¬
мерческий характер. Победитель зачастую отличался не столько своими спортивными успехами, сколько предварительным сговором борцов и арбитров. При этом возникла необходимость определять реальное место каждого борца среди других участников состязаний с тем, чтобы каждый из них в дальнейшем получал заслуженное место при распределении выручки. С этой целью раз в году в Гамбурге проводились соревнования борцов за закрытыми дверями, где честно определялось положение каждого из них. В дальнейшем термин получил широкое распространение за пределами спортивного мира. Так, в науке человек, не занимающий руководящих должностей в научных учреждениях и подразделениях и не имеющий особых степеней и званий, порой оказывается по Гамбургскому счету на более высоком месте, чем любой из официально признаваемых «корифеев».
29.
30 	ноября 1959 г. Переделкино
Дорогой Костя!
Приехала из Англии Мария Игнатьевна Будберг1.
Она желает видеть тебя и меня.
О том звонила Н.А. Пешкова, которая просила тебя сообщить ей, когда ты свободен, чтобы увидеться с Марией Игнатьевной. Она проживет в Москве недели две.
Можно пригласить ее, скажем, к нам, в Переделкино, на этой неделе. Но только именно на этой, так как в будущий понедельник, 7 декабря, я и Тамара Владимировна уезжаем в Индию. Нам уже привили холеру, и мы ходим, косясь влево и стоная от боли: прививка оказалась очень болезненной.
Впрочем, как тебе будет удобно.
Целую! Всеволод
30 нояб. 1959.
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
1 Будберг (Закревская) Мария Игнатьевна (1892— 1974) - секретарь М. Горького в 1923-1932 гг.
30.
1961 г., Переделкино Дорогой Константин Александрович! Пользуюсь случаем, что пришел от Вас посланный, и передаю поручение Валерии


714
ПИСЬМА
Дмитриевны Пришвиной1. Она просила меня узнать у Вас, будете ли Вы в Москве в течение ближайших 5-ти дней и сможете ли с ней увидеться или же разрешите ей приехать к Вам в Переделкино. Когда же Вы, наконец, к нам соберетесь?! Может быть сегодня? — Очень хочется, чтобы Вы с Ниночкой к нам пришли.
Всеволод и все остальные Ивановы шлют Вам приветы.
Вчера открылась «Первая выставка молодежи» и, одобренный Вами в прошлом году, Мишин этюд имел успех и одобрение таких мастеров, как С.В. Герасимов1  2 и другие.
Приветствую Вас. Целую Ниночку и Вареньку.
Ваша Т. Иванова
Я вчера выпил коллекционного красного венгерского, — и у меня чудовищно разболелась голова, но сегодня чувствую себя лучше, чем когда-либо. Из чего следует, что страдание приятно!
Привет тебе, мужественный старик!
Всеволод
Печатается по: А (ГМФ), впервые.
Датируется по содержанию.
1 Пришвина (урожд. Лебедева) Валерия Дмитриевна (1899-1979) — писательница, жена М.М. Пришвина.
2 М.В. Иванов в 1961 году принимал участие в межсекционной выставке (неофициальное название «Группа девяти») МОСХ и был одним из ее организаторов.
Герасимов Сергей Васильевич (1885-1964) — живописец, народный художник СССР.


Вячеслав Вс. Иванов
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ -
НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ И ИЗВЕСТНЫЙ
При количественно очень большом объеме изданного при жизни и в посмертных публикациях подлинный характер творчества Всеволода Иванова и его эволюции до сих пор до конца не раскрыт, т. к. не издан целый ряд существенных текстов разных жанров. Ниже дается общая характеристика и обзор значения части этих текстов, включаемых в наше издание, в их соотнесении с издавшимися ранее произведениями, а также с другими из его архива. Представляется, что все вместе они позволяют точнее понять развитие и характер ивановского фантастического реализма и причины, по которым автору оказалось трудным проявить полностью свой творческий потенциал в выбранном им направлении.
СИБИРСКИЙ ПЕРИОД ТВОРЧЕСТВА ВС. ИВАНОВА. 1915-1921
Самое начало литературной работы Всеволода Иванова оставалось до недавнего времени совсем мало известным. Много нового было обнаружено в ходе подготовки настоящего издания, в частности, Е.А. Папковой, итоги разысканий которой изложены в ее статье и примечаниях к текстам начинающего Всеволода Иванова, публикуемым в соответствующей части книги.
При исследовании ранних сибирских и среднеазиатских периодов молодости писателя возникает ряд вопросов, ответы на которые нелегко получить. Это касается и его биографии как таковой, включая многочисленные скитания, познакомившие его с тогдашней обширной Азиатской Россией, включавшей и всю Среднюю Азию. В какой-то степени эта бродяжническая жизнь и связанные с ней ранние эстрадные («шоуменские» сказали бы мы на новоречи нынешних времен) и цирковые занятия будущего писателя отражены в публикуемых ранних рассказах, как и в последующих незавершенных «Похождениях
факира», прерванных из-за начавшихся гонений на это сочинение и на его автора, обвиненного в формализме. Для выяснения достаточно сложного переплетения разных религиозно-философских увлечений и поисков молодого Всеволода Иванова эти первые его опыты драгоценны, как и его позднейшие воспоминания о серьезных (а не только эстрадных — напоказ и для заработка денег) занятиях практикой и теорией йоги. Заглавие позднего романа «Мы идем в Индию» остается верным духу тех ранних исканий, хотя этот последний роман и писался в неблагоприятных условиях, сделавших подчеркнуто откровенную автобиографичность «Похождений факира» потом невозможной.
Поколение увлекалось не только поэзией символизма, но и всеми непознаваемыми символами, которые открывались благодаря популярным в то время средствам, опиравшимся на индийскую йогу. В своей автобиографической прозе Иванов поставил эпиграфом слова Гейне: «Мы искали Индию физическую и нашли Америку; теперь мы ищем духовную Индию, и что мы найдём?». В третьей части неоконченной автобиографической книги «Похождений факира» Иванов описывает этот свой опыт погружения в мир духовных поисков на индийский лад, которые сказались и в его ранней повести «Возвращение Будды». Но с этими мистическими духовидческими поисками сочетались и описанные в той же автобиографической прозе вполне серьезные опыты в направлении, позднее названном парапсихологией (больше всего Иванов со своим другом, описанным в той же прозе и в стихах, — П. Захаровым, начинавшим как ученый, увлекается телепатией — возможностью передачи мыслей на большие расстояния: Иванов и Захаров, опережая интересы многих наших исследовательских лабораторий второй половины ХХ-го в., ставят над собой эксперимент, посы¬


716
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
лая одновременно телепатически и по почте друг другу достаточно длинные тексты и отмечая время отправления и получения). Интерес к научной психологии остается у писателя на всю жизнь, о чем говорит и подбор книг, и многочисленные записи, частично нами публикуемые, и пометки на текстах, собранных Ивановым в его обширной библиотеке. Часть этих позднейших высказываний психологического свойства примыкает к печатаемому здесь циклу записей по истории и теории литературы.
Для Иванова фантастические и мистические способы познания могли сочетаться с научными. В иследованиях Е.А. Пашковой, о которых здесь прочтет читатель, выяснилась возможность найти уже в ранних вещах писателя свидетельства его интереса к жизни и верованиям сибирских староверов и сектантов, которые вновь окажутся в центре его внимания в нескольких произведениях 1920-х годов. Тогда Иванов видится неоднократно с Клюевым, чьи стихи (в частности, поэма «По- горелыцина», хранившаяся в архиве Иванова после ареста и смерти Клюева) в основном были сосредоточены на местных поверьях родных мест. Наряду с коренной русской сибирской и заимствованной индийской мифологической образностью в ранних прозаических опытах Иванова появляются мотивы мусульманского западно- и южно-сибирского, алтайского и среднеазиатского фольклора. Эта область интересов у начинающего писателя возникает как продолжение любительских занятий его отца. Вячеслав Алексеевич Иванов служил учителем в селе, где часть жителей была мусульманами (казахами по теперешним обозначениям, киргизами в этнических названиях тех лет). Отец писателя подружился с муллами настолько, что те обучили его арабскому языку, а потом и персидскому. Он сдал соответствующие экзамены в московском Лазаревском институте и получил право носить его форму. Написанные его каллиграфическим почерком арабские и персидские тексты хранились в архиве писателя. Один русский текст в духе переложения мусульманского источника писатель и его отец пробовали написать вместе.
Начинающий писатель больше всего заинтересовался стихотворным фольклором
тюркских народов, с языками которых познакомился, сперва разговаривая с тюрками — соседями и родными (мать писателя была дочерью местной жительницы из казахской семьи польского каторжанина). В ранние годы он хорошо знал казахский язык и понимал речь на других тюркских среднеазиатских языках.
Наибольший интерес представляют его оригинальные поэтические опыты, производящие впечатление свободного стиха или приближений к нему. В юности он пробовал осуществить русскую стихотворную (не обязательно ритмизованную) передачу «Са- мокладок киргизских» — импровизаций в духе тюркских (казахских) сказителей. Вероятно, эти первые опыты вспоминались и позднее в тех случаях, когда он отходил от привычных русских стихотворных форм. Опыты верлибра сохранились в его набросках к 4-й части «Похождений факира», где речь идет о впечатлениях далекой молодости. В последующее время Иванов писал также стихи на случай, лишь отчасти сохранившиеся. В 1938 г. он обсуждал свое желание вернуться к стихотворной форме (ссылаясь на пример высоко им ценимого английского писателя Томаса Харди, после романов, ставших известными, занявшегося стихами), но не совсем ясно, что Иванов тогда в этом роде написал, кроме набросков к стихотворным вставкам в «Похождения факира» и нескольких произведений, обращенных к членам семьи (сыну Михаилу, жене Тамаре Владимировне) и прочитанных в домашнем кругу. В манере народного раешника — рифмованного вольного стиха написаны многие сцены разных вариантов пьесы «Левша», публикуемой в настоящем издании.
Стихи, написанные Ивановым, можно разделить на несколько групп — ранние, в восточном духе и позднейшие, в более традиционном духе народного русского и литературного послепушкинского стиха.
В архивах сохранены некоторые другие стихотворные тексты, которые могли принадлежать либо Иванову, либо дружившему с ним во время власти Колчака поэту Георгию Маслову. При отсутствии достоверных текстов проблема установления авторства в ряде случаев достаточно сложна.
Можно думать, что к раннему сибирскому периоду относятся такие стихи, как «Зимой»,


ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
717
«На Урале», «Кто не дождался и погиб пред пламенем костра...», «Чтоб твердою ногой вступить на скалы дум..., «Снега», «Блещут очки от удовольствия...»
Ранняя проза Иванова сохранилась в составе составленных им же самим в то раннее время самодельных сборников рассказов («Зеленое пламя», «Рассказы», «Рогульки»). Часть первых рассказов откровенно автобиографична. В них намечен путь к будущему полугротескному описанию юноши, в своих скитаниях пробующего силы и как искусник и фокусник, идущего возле бродячих цирков («Американский трюк», «Дуэн-Хэ — борец из Тибета»). Последний из названных выше рукописных сборников был напечатан молодым автором, когда тот служил наборщиком в типографии военной газеты армии адмирала Колчака «Вперед». Несколько экземпляров этой первой своей (достаточно малотиражной) книги начинающий писатель привез с собой в Петроград, куда он приехал по вызову Горького в начале 1921 г. Один из экземпляров он тогда подарил ближайшему другу из числа принявших его в свои ряды «Серапионовых братьев» — Константину Федину (тот бережно хранил эту редкость в своей библиотеке). Рассказы этого сборника, которые Иванов предъявил как визитную карточку новым друзьям, уже содержат многое их того, что поразило читателей в тех произведениях, которые вскоре принесли автору громкую славу: крупицы будущих стилистических открытий и часть необозримого житейского опыта бродяжничающего искателя приключений и циркача видна уже в таких текстах, как, например, «В Святую ночь», «По краю. Курган» (1, 2, 3), «Село Лебяжье» и «Вертелыцик Семен». Можно предположить (как на основании самих текстов рассказов, так и судя по признаниям автора в позднейших его высказываниях о его литературном пути), что в это время он пробует силы в прозе, ориентирующейся на опыт рассказов наиболее известных авторов десятых годов. Вскоре к продолжению их стилистического многообразия в очерках, путевых заметках и рассказах символистского и реалистического (порой и натуралистического) склада прибавляется экспериментирование с намеренно упрощенным (как бы сугубо раз¬
говорным) строением фразы и густой метафоричностью. Эти стилистические нововведения изобличают писателя, только что прошедшего через увлечение авангардом (особенно футуристическим, к которому он был близок в последний период сибирских скитаний).
Постепенно меняется самый тон и характер такой существенной составляющей части ивановской прозы, как изображение природы. От несколько традиционных лирических описаний он переходит к той оглушающей читателя смеси цветовых эпитетов и неожиданных уподоблений, которые завораживали читателей в начале двадцатых годов.
II
ТВОРЧЕСТВО 1920-1940-х гг.
ПЬЕСЫ
Иванов рано заинтересовался возможностями драматического и комедийного жанра. Насколько можно судить по сохранившимся афишам и ироническим описаниям в ранней и последующей прозе, первые представления, в которых он участвовал как автор текста и актер, были близки к цирковым. Он начинает с массового зрелища, и эта особенность и дальше сказывается в пьесах автора, в самом начале своего пути на подмостках называвшегося «факиром Бен Али-Беем». К омскому (колчаковскому) периоду относится соучастие Всеволода Иванова в написании шуточной пьесы «Гордость Сибири Антон Сорокин», посвященной эксцентричному и возможно более чем чудаковатому автору, покровительствовавшему в то время Иванову и другим начинающим писателям.
После переезда в Петроград, а потом в Москву, Иванов с жадностью смотрит спектакли тогда бурлившего открытиями театра. Больше всего его радует осуществление новых сценических идей, продолжавших вахтанговские, в «Габиме» перед отъездом этого театра за границу. Иванов-драматург формируется в атмосфере новаторского театра середины двадцатых годов.
О становлении его зрелых драматургических опытов можно судить по раньше не печатавшейся пьесе «Алфавит». Ее дата (в рукописи определенная как 1925 г.) остается условной. В центре пьесы — сатира на со¬


718
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
ветского крупного работника. Пьеса изумляет точно найденной деталью. Этот деятель настаивает на введении кукурузы как важного растения для сельского хозяйства центральных областей. Столь верное угадывание будущих высказываний Хрущева, ставших знаменитыми, как и другие остроумные находки сатирика, показывает, что Вс. Иванов был очень точен в своих пародийных изображениях представителей советской власти. По этой именно причине пьеса осталась ненапечатанной (она хранилась в архиве без машинописной копии, сделанной много позднее).
Пьеса «Синий в полоску», остававшаяся до сих пор не изданной1, написана в пору расцвета драматургического дарования автора после прославившего его «Бронепоезда 14-69»2 (спектакль МХАТа 1927 г.) и «Блокады» (1929). Пьеса была закончена около 1933 г. — вскоре после установления личной власти Сталина. Дата 1930 г. с вопросом была поставлена после смерти автора его вдовой Т.В. Ивановой, которая выправила хранившийся в ее личном архиве экземпляр, сверив его с рукописью. Время действия после 1929 г. предполагается кризисом (этого года), упоминаемым в речи одного из героев. Более точную дату времени действия, которое могло и намного предшествовать времени написания, можно установить по хронологии введения паспортного режима. Впервые в СССР паспорта были введены постановлением ЦИК и СНК СССР 27 декабря 1932 г. (Свод Законов СССР, 27 декабря 1932, № 84, статьи 516 и 517), как «мероприятие по улучшению учета населения городов, рабочих поселков и новостроек». В пьесе выдача гражданам обычных паспортов происходит во время действия и вызывает беспокойство многих персонажей. Предполагаемая дата совпадает и с упоминаемым в пьесе отсутствием продовольствия в деревне, что предполагает время после начала коллективизации (первые годы первой пятилетки).
К моменту окончания работы Вс. Иванова над пьесой (перед отъездом его в последнее заграничное путешествие к Горькому или сразу после него?) усиление гонений на рассказы и пьесы Вс. Иванова и сгущение цензурных преследований (а также и арестов — Эрдман — автор «Самоубийцы» был аресто¬
ван в это время) других авторов убедили писателя в том, что пьеса не может быть ни поставлена, ни напечатана. Он отказался от попыток познакомить с ней окружавшую его среду. Остается неизвестным, показывал ли он ее текст своим близким друзьям и коллегам по литературе и театру. Он хранил рукопись законченной пьесы, не перепечатывая ее. Это могло быть мерой предосторожности, но вместе с тем он мог не хотеть тратить время и деньги на перепечатку произведения: обычно первый вариант он перепечатывал сам и только последний правленный им машинописный вариант он отдавал на перепечатку машинистке. Не перепечатывал он и два написанных примерно в те же годы романа — «Кремль» и «У», которые до конца 1950-х годов (до времени реформ после смерти Сталина) оставались в рукописи. Они были перепечатаны в последние годы жизни автора, но не могли быть изданы. Первые неполные публикации с купюрами и измененным заглавием первого романа были изданы в СССР спустя десятилетия после смерти автора («У» раньше вышел с сокращением части глав в швейцарском издательстве «L’age d’homme»). Романы стилистически могут быть сопоставлены с гротеском пьесы и отнесены к тому же направлению фантастического реализма (имеющего общие черты с произведениями Платонова, Булгакова и обериутов).
Невозможность публикации и постановки пьесы определялась прежде всего ее злободневностью. В ней изображена взаимная подозрительность, алчность и злобность жителей огромного дома, объединенных и одновременно разъединенных одним Домкомом (Домовым комитетом), запуганность, боязнь раскрытия подробностей биографии, которые могли бы оказаться политически опасными и помешать получению обычного паспорта, трудность выезда за границу и тяга к сулимым заграничным материальным благам: костюмам, в частности, или противозачаточным средствам, которые там можно приобрести. Главный герой Путеев мечтал о «синем в полоску» костюме, откуда название пьесы.
Многие фразы могли бы возмутить советского цензора, если бы пьеса ему досталась. Чего стоит одна сентенция Марданцева: «В наше время всякий неофициальный в об¬


ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
719
ласти вне его семейной жизни, — молчит». Не менее вызывающим звучит высказывание Лошакова: «Все умные люди за границу уезжают, скоро и посоветоваться будет не с кем». С уже установившейся к тому времени религиозной почтительностью по отношению к так называемым классикам марксизма плохо вязалась шутка приятеля Путеева Вали: «Карл Маркс правильно сказал: в каждом доме есть деньги, надо уметь их достать». Опасное политическое истолкование допускает реплика пьяного, которой кончается пьеса: он в ответ на вопрос Путеева «Ты-то откуда?» отвечает: «А я, брат, тебе в заместители готовлюсь. Мне все равно кого замещать: кого угодно замещу». По прошествии нескольких лет после написания пьесы никому не известные люди заместили наиболее крупных деятелей предыдущего периода, сметенных «большим террором». Писатель угадал начало этого процесса, касавшегося уже первых жертв преследований.
По насыщенности бытовыми подробностями, самым неприглядным образом освещающими тогдашнюю жизнь в советском городе, пьесу можно было бы сравнить с рассказами Зощенко и Хармса и с комедиями Булгакова и Эрдмана. Но автор, безусловно, ставил перед собой и задачи, выходившие далеко за рамки бытового гротеска и социальной сатиры.
Прежде всего его занимали психологические портреты персонажей. Он предпослал сценическому тексту пьесы отрывок под традиционным заглавием «Действующие лица». В нем дается подробная характеристика каждого из действующих лиц, по своему стилю напоминающая те выписки из психологической литературы, которые он для себя делал примерно в те же годы. Научные определения («в порыве гневного аффекта», явно не из словаря автора) и полупародии на них можно было бы, продолжая сопоставление со стилем романа «У», сравнить с игрой с эпиграфами как бы научного характера к этому роману. С этими элементами научного дискурса в этой части текста внутри коротких портретов персонажей соседствуют емкие цитаты из показательных высказываний героев и описания их типичных действий. В частности, одна из наиболее примечательных
героинь пьесы Сусаниха живописуется следующим образом:
«Значительное развитие волевой энергии. Спокойна и сосредоточенна. Упорно стремится к принятому решению: не работать. Расчетливая хитрость. Молчалива и малообщительна. Груба и требовательна. Решимость и бесстрашие: “проживу возле покойников”. Холодная, расчетливая эгоистка, она готова обмануть и сделать несчастным другого человека, если это только соответствует ее выгоде. Жестокость и склонность к насилиям, не в порыве гневного аффекта, а со спокойной самоуверенностью убийцы. Предлагает трахнуть поленом. Значительная физическая сила. Сидит в гробу с ножом и топором — “Ищу покойника”». В тексте пьесы реплики и действия, упомянутые в этой характеристике, развернуты, но не повторены. В этом смысле список действующих лиц можно считать приложением к пьесе, от нее не зависящим. С самого первого упоминания о Сусанихе можно заметить, какой испуг она вызывает у других героинь.
Пытаясь задобрить старуху подарком, Наталия Николаевна и Наталия Михайловна в то же время не могут скрыть своего отвращения к ней, но старуха их суеверный или даже мистический страх перетолковывает на вполне обыденный лад, предполагая, что они попросту боятся ее доноса.
Доносы как самая характерная часть советского режима сталинского времени и их изображение в гиперболической форме (как многие образы фантастического реализма, предсказывавшие наступавшую действительность) становятся к этому времени одним из важных мотивов в сатирических вещах Иванова, как в остром рассказе «Барабанщики и фокусник Матцуками» (1929): нищий пишет доносы на всех. В разбираемой пьесе этот мотив сочетается с уже упомянутой темой паспорта: донос может быть опасен тем, что тому, на кого донесли, могут не дать паспорта. Это имеется в виду (как пресуппозиция) в разговоре Сусанихи с двумя другими героинями пьесы.
Изображение психологического типа, намеченного в приведенной ее характеристике в списке действующих лиц, переплетается с присущим Иванову (особенно в этот период)


720
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ — НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
бурлеском и ситуациями, достаточно близкими к театру абсурда. Но, как и в прозе Иванова тех лет (в частности, в романе «У»), нелепые положения обычно имеют как бы обычную мотивировку Жадная старуха привыкла есть и пить на поминках. Раз покойника не оказалось в гробу, она сама в него влезает со словамии: «Не люблю пустых гробов». Страх перед ней не просто суеверный. Жильцы опасаются ее возможных доносов, и она об этом знает. Сусаниха сама на своем красочном народном языке (отличном от стертых фраз у других персонажей) объясняет и свое поведение, страх перед ней, которые испытывают другие жильцы: «Я по поминкам хожу потому, что продовольствие домой отправляю, а на поминках — единственное место, где кормят. Я на всех и смотрю, пока не наемся на три недели. У меня живот трехнедельный. Вот почему меня и боятся».
Некоторые сцены, особенно те (общие с романом «У»), где подчеркнуты проявления физиологических функций персонажей и нарушения нормального речевого общения между ними, напоминают театр обериутов и сходные с ним черты драматургических построений Арто и театра жестокости Гротов- ского. Как и в связи со ставшими теперь распространенными сопоставлениями обериут- ских пьес (Хармса и Введенского, ср. Жаккар 1995, Токарев 2002, Müller 1978; Cornwell 1991) с той западной драматургией, которая создавалась в основном позднее, после Второй мировой войны (и лишь отчасти до нее. Esslin 1961; 1980), представляют интерес не только и не столько очевидные сходства, сколько различия. Внешнее сходство с Хармсом и современным зрелищным искусством, где преобладают сцены насилия, особенно заметны в тех местах пьесы (и во многом сходного с ней романа «У»), где дело доходит до возможной драки.
При близости к аналогичным сценам у Хармса, есть и отличия. Во-первых, у него героини не ограничились бы словесными проектами нападения, а приступили бы к их осуществлению. Путеев, которому грозят расправой две женщины, имеет все основания их бояться. Их разговор происходит в помещении Домкома во втором действии. А первое действие кончается монологом Путеева, объ¬
ясняющим, почему он до этого не ходил в Домком: «Шею еще намнут, я знаю, что такое Домком. Непременно намнут. Это звери, а не люди. Они меня просто заманивают. Табуретками дерутся каждый день. Весь пол в крови. Страшно. Тысяча двести окон... Убьют меня, мама...». Абсурд и жестокость — черты советской коммунальной действительности начала тридцатых годов, уловленные Ивановым, как и Зощенко и Хармсом.
Примером характерного для драматургии абсурда нарушения общения может служить речь Татьяны Торос, о которой в списке действующих лиц сообщается, что «у нее отсутствуют эстетические интересы» (оборот явно не из ивановского лексикона). Поэтому ее мечтания о красоте Флоренции (откуда она родом) — проявление той ее «бессмысленности», о притягательности которой для одного из героев говорится в ремарке в начале второго действия. Существительные «колонна» и «площадь» в ее словесных вымыслах и в репликах ее собеседников теряют какой бы то ни было определенный смысл и приобретают несколько разных (в том числе и непристойных) значений.
Ускользающий смысл слов или символов, которых в разговоре касаются герои, при всей незамысловатости сюжета делает его понимание нелегким.
Основу фабулы пьесы составляет судьба сюртука, который переходит из рук в руки. Сын первоначального обладателя сюртука — Путеева должен был (как и его друг Валя) поехать за границу при научной делегации в качестве ученого секретаря, т. е. скорее всего агента спецслужб-стукача (это возможное употребление слова «секретарь», обычное в последующие годы, но сам Путеев называет себя в разговоре с невестой научным работником и говорит, что едет в научную командировку). Его за границу не пустили, сославшись на то, что трех секретарей при научной делегации многовато и что он не знает немецкого языка. Путееву хочется сделать вид, что он-таки побывал за границей. Для этого надо купить заграничные вещи. Ему нужны деньги. Он продает отцовский сюртук, который он отдавал в чистку, чтобы отцу было в чем его встретить, ловкачу Марданцеву, пришедшему поговорить с ним перед отъездом. Тот, беспо¬


ВСЕВОЛОД ИВАНОВ — НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
721
коясь о трудностях получения паспорта, рассчитывает на поддержку в этом Путеева и ему переплачивает. Потом Марданцев с невыгодой для себя в качестве явной взятки перепродает сюртук Лошакову, который, по его словам, «все время торчит в Домкоме: выпытывает сведения». В духе традиционного персонажа из плутовской комедии Марданцев в конце первого действия подытоживает в разговоре с самим собой, что он успел сделать: «Путееву взятку дал, Лошакову дал. А если сюртук хороший, то я взятку взял».
В начале следующего действия Лошаков, надеясь этим купить благосклонность Татьяны Торос, дарит ей сюртук. Она отрезает от сюртука рукав, боясь, что Лошаков может передумать и кинется «костюм обратно отнимать». Торос торговала на Сухаревке и поэтому не может рассчитывать на беспрепятственное получение обычного паспорта. Она дает сверток с материей (уже без рукава, который она оставляет себе) в качестве взятки Груздю. Груздь берет у машинистки ножницы, по-видимому для того, чтобы отрезать часть материала от сюртука; позднее это же проделывают многие будущие хозяева вещи, переходящей от одного жильца дома к другому. Машинистка домоуправления удивляется спросу на ее ножницы. Груздь, опасаясь последствий взятки, по совету Марданцева отдает сверток как подарок Наталии Николаевне и Наталии Михайловне. Они усматривают в этом знак того, что ему есть что скрывать, Две женщины отрезают от укорачивающегося бывшего сюртука полу. Сусаниха вцепилась в сверток, увидя его у них в руках. Из страха перед ней они отдают оставшееся за три рубля старухе как материал на юбку. В третьем действии Сусаниха, оторопев при виде предполагаемого покойника, пьющего водку, роняет узел с остатками сюртука. Невеста Путеева Настенька, пришедшая проститься с якобы умершим женихом, наталкивается на сверток, решает, что тот заготовил его для любовницы, щупает его и решает изрезать его в качестве мести. Она убегает со свертком, но из оставшегося может выкроить только гетры. Она возвращается в комнату Путеева, где все собравшиеся на гражданскую панихиду увидели его живым. Настенька вручает узелок Вале, который ей нравится. Она просит
его отдать сверток Путееву за деньги. Валя получает от Путеева оставшиеся у того деньги и уходит на свидание с Настенькой. Путе- ев разворачивает обертки, бумагу за бумагой в свертке и обнаруживает, что от сюртука остался один воротник и часть полы. В финале — рукав сюртука у ног Путеева (таким образом, части, оставшиеся от сюртука, в разных частях третьего действия не совпадают; было ли это сделано для усиления фантасмагории сознательно или же в этом следует видеть возможный просчет автора пьесы, которую, по-видимому, никто кроме него не читал, решить трудно).
Изложенный сюжет напоминает фольклорный рассказ о серии неудачных обменов по схеме «шило на мыло» или по типу таких продаж — у Иванова взяток, характерных для российской действительности. Две женщины составляют пару, похожую на фольклорных героев-двойников (или близнецов) и на восходящих к ним пародийных персонажей типа Бобчинского и Добчинского. Когда они получают от Груздя сюртук или точнее то, что к этому времени от него остается, они начинают подозревать его во множестве поступков в прошлом, которые могут ему помешать, и обещают ему помочь. Все их наветы и подозрения безосновательны, но это не мешает им тут же приступить к ему ненужной деятельности, как бы ему в содействие.
В абсурдном диалоге обе женщины исходят из предположения (ошибочной пресуппозиции), что Груздь и его жена совершили в прошлом нечто, за что они могут теперь поплатиться. За полученное вознаграждение (цель которого они толкуют превратно) они готовы покрыть его грехи и организовать других на помощь ему. Абсурдность ситуации и диалога определяется тем, что Груздь таких проступков не совершал и в их помощи соответственно не нуждается. Действия женщин представляют собой пародию на ту самую групповую деятельность (или «групповщину»), обвинений в которой боятся жильцы дома (как ее боялись и многие современники писателя). По форме диалог парных героинь с мнимым преступником, которого они готовы за взятку покрыть, как и их парный диалог с угрозами Путееву, близок к шутовским фольклорным диалогам парных героев, па¬


722
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
раллели которым можно найти в диалогах героев Беккета («В ожидании Годо») и клоунов в цирке. Как заметил Бахтин (1965. С. 472 и 218) по поводу классической пары Дон Кихота и Санчо, «аналогичные образы и сейчас обычны в цирке, в балагане и в других формах комики. Интересное явление — диалог таких парных персонажей. Такой диалог — двутонное слово в стадии своего неполного распадения».
Фольклорные черты можно предположить и в некоторых частях введенного в третьем действии дополнительного сюжета (или осложнения основного сюжета странствующего и все укорачивающегося пиджака). Он основан на обобщении, высказанном Валей в конце предыдущего действия в разговоре с Путеевым: «У нас очень уважают мертвых» (ср. классическое «Они любить умеют только мертвых» и последующую переиначенную формулу у Твардовского: «Как о мертвом человеке / Здесь забота велика»). Путеев притворяется мертвым, но успевает напиться на собственных поминках до прихода гостей и вылезает из гроба. Отчасти несостоявшаяся смерть и столкновение вставшего из гроба мнимого покойника с теми, кто собрался его проводить на тот свет, напоминает «Самоубийцу» Эрдмана. Но мотив карнавального смеха над смертью находит яркие параллели в фольклоре (Богатырев 1971; Пропп 1998; Эйзенштейн 2001). «Живые мертвецы» в фарсе XVI в., сопоставимые с архетипической функцией Путеева в финале пьесы, уже сравнивались (Бахтин 1965. С. 324-325) с новеллой «О целомудренной эфесской матроне» у Петрония (откуда киноверсия в фильме Феллини «Сатирикон»); они сходны с аналогичным мотивом, пародирующим воскрешение Лазаря, в средневековой чешской Смеховой мистерии, рассмотренной в связи с проблемой смеха над смертью в замечательной статье Романа Якобсона (Jakobson 1978).
В случае Всеволода Иванова, начинавшего в юности собственную театральную работу с цирковых и балаганных представлений, сравнение не является только типологическим. Иванов с юности увлекался формами русского лубка (дома у него было богатое собрание русских лубков) и раешником (последний использован в поздней пьесе «Лев¬
ша», см. ниже). Вместе с тем именно этот мотив пьесы находит разительную параллель в повести Хармса «Старуха», где со старухой связываются «покойники-беспокойники» (ср. также Токарев 2002. С. 88-89).
Оба сюжета: основной — «бродячий сюртук» и его осложняющий — «мнимый мертвец» — разработаны с методической тщательностью, граничащей с педантизмом (что можно сказать и о рассмотренном выше списке действующих лиц).
Всеволод Иванов внял критике таких своих друзей, как Лунц, выступавших против отсутствия сюжетного стержня в ранних его вещах. Если какой-либо мотив вводится в начале пьесы, он находит к ее концу свое раскрытие и завершение. В начале пьесы речь идет о том, что Путеев получил заграничный паспорт. Хотя вскоре Валя ему сообщает, что это было ошибкой, молва о заграничном паспорте распространяется среди жильцов дома, с трепетом ожидающих получения советских обычных паспортов, которые выдают только при благополучной политической биографии. В конце пьесы появляется красноармеец, приносящий Путееву удостоверение личности в обмен на заграничный паспорт. В строении пьесы и в выведенных в ней типах сказались результаты внимательного чтения классиков мировой драматургии, собранных в библиотеке Всеволода Иванова. Вынесение в начало пьесы психологических характеристик действующих лиц с указанием их пороков напоминает о Гоголе. Пьеса вписывается в историю жанра гротескной традиционной комедии не в меньшей степени, чем в родословную экспериментального театра XX в. В пьесе сказалось стремление следовать канонам классического сюжето- строения, которыми начиная с этого времени Иванов занимается в своих теоретических выписках и заметках. Но все же это не приводит его к академизму, потому что в пьесе перевешивает спонтанность поведения неординарных персонажей, подобных Сусанихе. Общая атмосфера страха и подозрительности с постоянно повторяющимися неясными намеками в репликах разных персонажей тоже способствует избавлению пьесы от возможного излишне школьного следования классической комике.


ВСЕВОЛОД ИВАНОВ — НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
723
При всей значимости комических трюков несомненна и сатирическая социальная сторона пьесы, сделавшая невозможной ее издание и постановку. В этом смысле бурлеск Иванова сопоставим скорее с ангажированным театром раннего Брехта и с бунтарским экспериментом Арто, чем с интеллектуальным абсурдом Беккета и Хармса.
Пьеса «Синий в полоску» позволяет выявить характерные черты этого жанра. Его продолжение можно видеть в таких комедиях последующего времени, как «Ключ от гаража».
РАССКАЗЫ.
В настоящее издание включены многие ранние рассказы Всеволода Иванова, дающие представление о том, как рано он овладел техникой построения новеллы и попробовал свои силы в разных видах рассказа. Большинство рассказов, написанных в 1916-1920 гг., печатались в местных сибирских изданиях. Значительный интерес представляют недавно обнаруженные тексты, позволяющие предположить, что в 1920-м году перед переездом в Петроград Всеволод Иванов начинает вырабатывать тот новый стиль рассказа, который вскоре приносит ему заслуженную известность благодаря первым его произведениям о Гражданской войне.
В следующий период, после приезда писателя сначала в Петроград, потом в Москву, рассказ становится главным жанром его творчества. Рассказы этих лет имели большой читательский успех и много раз издавались. В них (по мере движения в сторону книги «Тайное тайных») усиливается влияние жанра психологической новеллы Чехова (остававшегося любимым автором Иванова — он его часто перечитывал, а некоторые произведения целиком переписывал своей рукой) и Бунина.
В нашем издании печатаются ранее неизвестные рассказы конца 1930-х и начала 1940-х гг. В это время — особенно летом 1940-го и в июне 1941-го года — перед самым началом войны — Иванов пишет целые серии рассказов, которые не успевает доделать и напечатать. Из мотивов, позволяющих соотнести фабулу рассказа с событиями тех лет, стоит отметить возвращение из заключения в
рассказе «Минерва и Нептун» (один из рассказов, написанных в июне 1940-го года).
В жанровом отношении представляет интерес рассказ «Колонка», выдержанный в форме притчи (весьма популярная форма в мировой литературе XX в.).
Но особенно существенным в этот период становится жанр фантастического рассказа, рассмотренный ниже в связи с текстом «Генералиссимуса».
ЖАНР ДЕТСКОЙ СКАЗКИ.
«ТАЙНА ГОЛУБОЙ ДАЧИ».
К литературе фантастической в широком смысле примыкает и жанр сказки. Его особенность в русской литературе середины 1930-х гг. определяется возросшим значением детской литературы. Соединение разнородных факторов — усиление внимания государства и государственных издательств к литературе для детей, нежелание многих писателей — как видных авторов старшего поколения, уклонявшихся от официальной проблематики (Чуковский, Маршак), так и экспериментаторов самого младшего поколения (Хармс и другие обернуты, не желавшие иметь ничего общего с советской действительностью) — принимать участие в серьезной литературе для взрослых — привело в начале 1930-х гг. к настоящему расцвету произведений детских авторов. Этой удачной части тогдашней советской литературы посвящена восторженная статья Марины Цветаевой.
Были и личные обстоятельства, способствовавшие тому, чтобы Иванов попробовал свои силы в этом новом для него жанре. Его сын, известный под домашним прозвищем «Кома» (автор настоящего обзора), в возрасте пяти с половиной лет весной 1935 г. заболел: предполагался костный туберкулёз, и было предписано консервативное лечение — он должен был лежать в кровати наподвижно (привязанный — замена гипса). Иванов принял самое деятельное участие в судьбе сына, снабжал его в большом количестве детской литературой и детскими журналами, выходившими тогда преимущественно в Ленинграде (Ленинградское отделение Детгиза благодаря Маршаку, Чуковскому и другим авторам было тогда ведущим). При любви


724
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
Всеволода Иванова к классическим образцам понятно, что сыну предлагалось также самому читать (или слушать, как ему читают) сказки Андерсена и собрания сказок Гауфа, Перро, Афанасьева, части «Тысяча и одной ночи» и другие образцы сказочной и фантастической литературы. Писатель интересовался и детскими книгами, которые читал его больной сын, и его игрушками. Так возникла мысль написать специально для него сказку, где бы в качестве главных героев выступили игрушки сына. Местом действия становилась дача. Во время писания текста на протяжении осени 1935-1936-го гг. произошел переезд всей семьи — с дачи в Малаховке переехали на только что отстроенную дачу в Переделкине, что отразилось в сюжете сказки.
Для построения сюжета существенно, что число основных героев ограничено набором главных игрушек. В происходящем принимают участие члены семьи и близкие друзья, как молодой И.Л. Андроников, живший у Ивановых или часто к ним наезжавший и друживший с обоими сыновьями писателя.
Когда первые главы были написаны (зимой 1936-го года на даче в Переделкине), старший сын Михаил (в будущем художник) попробовал их проиллюстрировать. Поскольку младший сын тоже начал делать иллюстрации или собирался начать их делать, мать обоих мальчиков, особое внимание уделявшая миру в семье, стала бояться возможного соперничества между детьми. Эта нервная обстановка приостановила работу писателя, который бросил писать сказку и к ней не возвращался.
Среди рассказов этого и последующего времени есть несколько, приближающихся к жанру сказки для взрослых.
ВУЛКАН
К жанру романа (который принадлежал к числу для него особенно важных) Иванов относил «Вулкан» (произведение можно считать и повестью). Первый вариант «Вулкана» был набран перед самым началом войны, но не успел выйти в свет, а потом не мог быть напечатан на протяжении последних 67 лет. Опубликован был посмертно по решению комиссии по литературному наследию Иванова последний вариант романа, создававшийся в последние годы жизни автора и значительно
измененный благодаря внесению характерных для 1960-х гг. гражданских мотивов, полностью отсутствовавших в первом варианте; в этом варианте больше места уделено сценам, в которых участвуют два главных героя (эротический характер этих сцен вызывал сомнения у К. Федина, обсуждавшего с автором возможности публикации, которым, по мнению Федина, эти сцены мешали).
В архиве сохранился также промежуточный вариант романа, писавшийся во время войны.
Особенностью первого варианта (частично сохраненной и в промежуточном варианте) было особое внимание, уделенное природе Коктебеля, горам и морю, с одной стороны, архитектурной проблематике, занимавшей героя романа, с другой. Роман не касался других сторон тогдашней действительности, хотя он имел в виду период перед самым началом войны — позднее автор раздумывал, не дать ли роману заглавие «Предгрозовье».
В той степени, в какой роман отображает впечатление от вулкана Кара-Даг, «пленявшего всех», он автобиографичен. Сам автор очень любил вулкан и часто взбирался на его почти неприступные скалы. По этой причине, как и по некоторым стилистическим особенностям, можно считать, что роман написан в духе той поэтической прозы с лирическими отступлениями, которую Иванов считал присущей ему как оригинальному писателю. Он сам обращал особое внимание на страницы, где изменение неба над морем и горами сравнивается с фресками одного из итальянских соборов.
Споры об архитектуре, занимающие главного героя, для автора едва ли были важны сами по себе (хотя он хорошо знал разные архитектурные стили, при своих ежедневных прогулках или пробегах по Москве обращал внимание на разные ансамбли зданий, высоко ценил архитектуру Петербурга, который он выделял из числа главных городов Европы). Архитектура в этом произведении — замена обозначения искусства вообще. Человек, занятый искусством, должен добиваться реализации своего собственного стиля, отличного от всего, что было раньше. Иванов настаивал на необходимости оригинального стиля у каждого художника. Несомненно, что именно


ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
725
здесь проходила граница, отделявшая его от чиновников, правивших литературой в послевоенные годы. Поэтому они и не давали разрешения на публикацию «Вулкана».
ПЕРЕПИСКА С ЮРОНСКИМ
И ЛИТЕРАТУРНАЯ ПОЗИЦИЯ ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Сохранившиеся письма Иванова к Ворон- скому ценны прежде всего как материал для воссоздания литературного и журнального быта того времени, включающего и все детали материального существования писателя и помощи ему со стороны интеллигентного представителя новой власти (к сожалению, не найдены ответные письма Воронского, поэтому впечатление основывается на неполных данных). Воронский начал привлекать молодых писателей в редактируемый им журнал по заданию Ленина. Поэтому при всем частном характере переписки она имеет и гораздо более общее значение.
Всеволод Иванов делится с Воронским своими литературными оценками. Остановлюсь на одной несколько неожиданной. Речь идет об отрицательном отношении Иванова к повести Пастернака «Детство Люверс». Пастернака-поэта Иванов ценил чрезвычайно высоко. Вместе с Алексеем Толстым в доме у Горького он говорил о нем как о лучшем из современных поэтов. После того, как Пастернак читал свои стихи ему в Переделкине, Иванов неоднократно отзывался о нем как о великом поэте, сравнивая его с Тютчевым. Но совершенно отличным было его отношение к прозе Пастернака. Он ставил ему в упрек излишнюю традиционность. По его словам (относившимся именно к ранней прозе времени «Детства Люверс»), Пастернаку в прозе не удалось сделать то, что выделяет его поэзию — в ней он свободен от воздействия классической традиции. Интересно сопоставить эту оценку повести Пастернака, например, с тем, как высоко ее отмечал Михаил Кузмин в одном из своих напечатанных тогда же писем к другу в Пекин. Для Кузмина повесть была воплощением старой прозаической традиции, которую он возводил к Гёте. А именно это и восстанавливало против нее Иванова. Классиков он ценил и у них учился, но не признавал подражаний (в начатой, но не закончен¬
ной статье из литературоведческого цикла он очень критически отзывался о тех современных авторах, которые рабски следовали стилю Льва Толстого). Излишней ему казалась верность Леонова стилю Достоевского. Как- то он стал читать вслух один из последних романов Федина, интонацией иронически отмечая буквальные совпадения с «Преступлением и наказанием». Сугубо критическое отношение к прозе многих современников — в том числе и близких его друзей — было неизбежным следствием строгого требования полной новизны формы. Ее отсутствие у многих из наиболее прославленных современников его угнетало. Ему не нравилось и торопливое перенятие чужих синтаксических форм из переводной литературы. В первых прозаических вещах военного времени (как в «Волоколамском шоссе» Бека) он находил излишнее увлечение краткостью предложения, заимствованной из переводов Хемингуэя (их он читал перед войной внимательно — все томики русских переводов мы похищали из тайного ящика, использовавшегося в отцовской библиотеке как их хранилище).
Как видно из очень проницательной статьи Воронского о творческом пути Иванова, он понимал широту и смелость начатого тем поиска новых форм. Переписка обрывается в момент, когда Воронский оказывается вовлеченным в политическую борьбу. Иванов хотел поставить себя вне ее.
ПЬЕСЫ. 1941-1954
В середине 1930-х гг. Всеволод Иванов в очерках, публичных лекциях, а потом и в рассказах и пьесах обращается к истории России (один из первых подступов к новой для него теме — историческое вступление к тогда ненапечатанному роману «Кремль»).
Архив Всеволода Иванова содержит ценные материалы для исследования творческой истории первой его пьесы, посвященной времени до XX в. — «Двенадцать молодцев из табакерки». Пьеса, посвященная обстоятельствам времени убийства Павла Первого (самое начало XIX в.), отражает начало серьезных занятий писателя воплощением некоторых тем русской истории, которой он занимался задолго до этого. В архиве сохранились первоначальные записи к этой пьесе, закончен¬


726
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ — НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
ной в 1936 г. и тогда же напечатанной и принятой к постановке во МХАТе (она была потом в том же году запрещена и не перепечатывалась вплоть до выхода тома пьес (М.: Искусство, 1964). Первоначальный план пьесы вместе с некоторыми другими черновыми материалами был вложен писателем в хранившийся в его архиве образец подпольной литературы, созданной сразу вслед за убийством Павла — «самиздатский» диалог «Разговор в царстве мертвых». Диалог, который можно датировать временем сразу после цареубийства, известен в нескольких экземплярах. Один из них был издан вскоре после первой русской революции, сделавшей возможной такую публикацию (Титов 1907). Экземпляр, хранившийся у Иванова, а им полученный скорее всего от Шторма, некоторыми частностями отличается от опубликованного Титовым (Иванов 2000). Кроме этого текста Иванов хранил и другой документ, касающийся отношений между членами царской семьи в период перед убийством императора (детальный анализ: Эйдельман 1984. С. 163-165 и 1989). Иванов изучал эти рукописные и многие печатные источники, относящиеся к эпохе Павла. На рукописном экземпляре «Разговора в царстве мертвых» есть многочисленные его пометки, относящиеся к интересовавшим писателя деталям излагаемых событий. В той же переплетенной рукописной книге как бы в качестве продолжения старинного текста писатель набрасывает первый вариант одной из сцен пьесы, очень сильно отличающийся от изданного. К этому начальному периоду относится общий план пьесы, в котором отмечена особая роль Демидовой. У Иванова, согласно его первоначальному замыслу, «двенадцать мо- лодцев», которые убьют Павла, возникают «из табакерки» (откуда и метафорическое название пьесы). При радикальном сокращении текста пьесы соответствующие реплики из него выпали (их можно частично восстановить по сохранившимся в архиве записям); читатель или зритель теперь может только догадываться о связи табакерок, раздаваемых заговорщикам Демидовой, с заглавием пьесы и ее фабулой.
По мере переделки текста пьесы менялся и характер изображения одного из главных
заговорщиков — Марина, поэта и возможного автора анонимного текста «Разговора в царстве мертвых». В сохранившемся первоначальном варианте Марин оказывается в близких отношениях с Павлом и пробует предупредить его об опасности. Изображение Марина в окончательном варианте пьесы ближе к тому, которое предлагают современные историки.
Спустя почти 10 лет Иванов возвращается к пьесе из русской истории, на этот раз это — вторая половина XIX в.
Пьеса «Канцлер Горчаков» (первоначальное название «Канцлер») была написана в 1944 г. — в период, когда предпринимались усилия для совершенствования нашей дипломатической школы, издавалась соответствующая серия книг в русских переводах (в библиотеке Иванова были эти новые издания вместе со старыми книгами о русских дипломатах). Я помню, что когда Иванов у себя дома читал только что законченную пьесу «Канцлер» нескольким друзьям, присутствовавший на чтении Б.Л. Пастернак сразу по окончании чтения начал обсуждение с замечания о том, в какой степени у нас дипломатия — больная проблема.
, Горчаков заинтересовал Иванова и как лицейский товарищ Пушкина. Он выписал отрывки из стихотворных обращений Пушкина к другу и старался раскрыть содержавшиеся в них характеристики:
И ты, харит любовник своевольный, Приятный льстец, язвительный болтун, По-прежнему остряк небогомольный, По-прежнему философ и шалун.
Иванов изучал исторические документы, относившиеся ко времени Берлинского конгресса. Он специально искал нужные ему материалы в московских букинистических магазинах.
Пьеса была написана быстро, но существовало несколько вариантов, связанных, в частности, с уточнением некоторых из исторических моментов. Напечатать ее ни тогда, ни позднее не оказалось возможным.
В последние годы жизни писатель много времени и сил положил на историческую пьесу по мотивам повести Лескова «Левша». В архиве сохранилось насколько вариантов пьесы, представляющих собой по существу


ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
727
разные произведения, только отдельными частями совпадающие друг с другом. Общим является стилистический замысел. Пьеса написана народным языком и народным стихом — раёшником. Иванов и в предыдущих пьесах, как в «Двенадцати молодцах из табакерки», пробовал соединить прозаические реплики со стихотворными. Здесь вся пьеса написана стихом, но особой его народной русской формой — раёшником.
Еще в 1940-е гг., пробуя осмыслить особенности своего театра (на примерах наиболее успешных произведений — «Бронепоезда 14-69» и «Блокады») Иванов сопоставлял его с «Жакерией» Проспера Мериме как образцом пьесы, построенной на изображении не отдельных персонажей, а целой массы людей. Представляется, что основной замысел «Левши» у Иванова был связан с таким пониманием черт его собственного драматического творчества. Отчетливее всего это видно в том варианте пьесы, где в сюжете на первом плане оказывается бунт. В этом варианте — главный предмет изображения — народное восстание. Во вполне серьезных разговорах Иванов оценивал сам себя как «революционного писателя», и это не было фразой. Он в самом деле был прирожденным изобразителем русского бунта (по Пушкину, «бессмысленного и беспощадного»). Часть первых слушателей из числа друзей, которым Иванов читал «Левшу», как его тогдашний близкий друг акад. П.Л. Капица, находили именно эту сторону сюжета пьесы несозвучной требованям эпохи.
В другом варианте сюжета остается лес- ковкая тема «подковывания блохи» и яркое противопоставление России и Англии. Но различие между двумя главными вариантами пьесы настолько велико, что их можно оценивать как воплощающие разные стороны Ива- нова-драматурга.
Из отдельных существенных исторических действующих лиц Иванов посвятил ключевые сцены изображению особенно его заинтересовавшего Аракчеева. В целом проблема, которую он ставит в пьесе в разных вариантах, — соотношение низов и верхов в русской истории.
Соединение народного языка и стиха-раёшника с изображением народной массы как
главного героя позволяет охарактеризовать «Левшу» как опыт действительно народной литературы. Иванов его сознательно противопоставлял процветавшей в это время псев- до-народной официальной советской литературе. В этом отношении судьба произведения представляется исключительно интересной для понимания места Иванова в литературе 1950-1960-х годов.
ПРЯМАЯ РЕЧЬ
Иванов говорил, что с самого начала занятий литературой старался свои практические опыты основывать на изучавшейся им теории. Это направление его занятий получило подкрепление сразу после приезда в Петроград благодаря дружбе с формалистами — прежде всего В.Б. Шкловским и Ю.Н. Тыняновым (позже он встречался в Москве и с Е.Д. Поливановым).
На протяжении больше 20 лет своей жизни вплоть до самой смерти Иванов серьезно занимался многими вопросами теории и истории литературы и смежными проблемами психологии и философии. Психологические выписки в конце 1930-х гг. стояли у него на столе. Они были систематизированы в виде картотеки. Было впечатление, что он занимается ими регулярно.
На протяжении лет Второй мировой войны Иванов обдумывает теорию использования разного рода ошибок в сюжетостроении. Соответствующие пометки делаются на многих книгах, прочитанных им в это время.
В планировавшуюся в последующие годы книгу «Прямая речь» Иванов собирался включить свои замечания о разных аспектах стиля и композиции авторов, которых он внимательно изучал. Каждый день он садился за работу, и, если собственное писание не шло должным образом, он брал текст русского классика и его переписывал. Таким образом он внимательно изучил стиль и язык многих классических текстов. Заметки о части из них входили в те, которые он помечал как относящиеся к будущей книге «Прямая речь».


728
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ — НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
СОКРОВИЩА АЛЕКСАНДРА МАКЕДОНСКОГО.
РОМАН.
Всеволод Иванов часто возвращался к жанру романа. Наибольшей своей удачей (наряду со сборником рассказов «Тайное тайных») писатель сам считал романы «Кремль» и «У». Поэтому невозможность увидеть их при жизни напечатанными омрачала последние годы жизни писателя. Над романом «Кремль», который был делом его жизни, он продолжал работать (или думать о возможных его доделках и изменениях в нем) и много после окончания работы (на рубеже 1920-х и 1930-х гг.), в архиве сохранились отдельные записи, к этому относящиеся.
К жанру гротескного сатирического романа типа «У» с элементами фантастики близки некоторые неоконченные варианты романа « Сокровища Александра Македонского». Причины, побудившие Иванова обратиться к этой теме, многообразны, как и жанр сохранившихся фрагментов.
Одной из причин, побудивших автора заинтересоваться среднеазиатскими походами Алекандра Македонского, были его многолетние занятия историей Средней Азии и окрестных частей Азии. В обширной исторической части библиотеки Всеволода Иванова было много прочтенных им и испещренных его пометками книг, так или иначе связанных с походами Александра Македонского и с ранней историей южных и центральных областей Средней Азии, где писатель побывал еще в юности (возвращение в Ташкент во время эвакуации в 1941-1942 гг. оживило интерес к этим чтениям). Собственно историческая и археологическая часть фабулы некоторых отрывков касается предполагаемого тайного склада сокровищ, оставленного Александром Македонским во время его среднеазиатского похода.
Но в одном из вариантов этот исторический мотив служит только канвой для сатирического изображения советской действительности. В центре повествования оказывается «перст, указующий» и «стучащий по клави- щам», чудовищный советский бюрократический механизм. Повествование предполагалось в занимательном духе. Возможные сюжетные ходы Иванов обсуждал с друзьями. В дневнике сохранилась запись зимы
1942-1943-го года, согласно которой Иванов придумывает развитие сюжета в «Сокровищах Александра Македонского» вместе с пришедшим к нему в гости молодым физиком М.Л. Левиным. Этот игровой момент, предполагающий построение приключенческого полупародийного текста, отражен в одном из вариантов, не доведенных до конца.
«ГЕНЕРАЛИССИМУС».
ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ПРОИЗВЕДЕНИЯ.
ПРОБЛЕМА ВРЕМЕНИ.
Можно предполагать, что фантастические произведения относились к числу тех, которые Всеволод Иванов начал писать еще на ранних этапах своего вхождения в литературу. С его слов известно, что к этому жанру, а именно к особенно его занимавшим в последующие периоды текстам, содержавшим движение во времени и предсказание или прогнозирование будущего, относились некоторые из рассказов, напечатанных под псевдонимом в одной из газет, выходивших в Омске во время правления Колчака. В одном из них речь шла о красном флаге, найденном спустя столетия археологами (предполагалось, что советский период кончился разгромом большевиков). На ранние занятия фантастикой большое влияние оказала проза Эдгара По, в частности, «Приключения Артура Гордона Пима», о впечатлениях от которых он пишет в автобиографическом романе «Похождения факира».
Тема движения во времени или перескока из одного времени в другое, с одной стороны, начиная с романа Марка Твена (одного из любимых авторов Иванова) «Янки при дворе короля Артура», стала популярной в зарубежной и нашей литературе, с другой, получила новое осмысление в нашей литературе в свете открытий современной физики. Последними Иванов интересовался, в его библиотеке сохранились как издания времени, когда соответствующие дискуссии только начинались (книга П.Д. Успенского «Четвертое измерение» и другие ранние работы этого автора, чьи сочинения о времени потом оказали влияние на таких зарубежных авторов, как Пристли, см. замечание на эту тему Пристли в предисловии к пьесе «Семейство Конвей и время»), так и основные работы по теории от¬


ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
729
носительности (русский перевод книги Эддингтона «Теория относительности»). Непосредственное воздействие сюжетной схемы типа твеновской можно видеть в пьесе «Вдохновение» (первоначальное название «Кесарь и комедианты», скорее всего замененное по цензурным соображениям), достаточно близкой по общему замыслу к почти одновременно писавшимся пьесе Булгакова «Иван Васильевич» и сценарию Эйзенштейна «МММ». Привлечение построений современной науки характерно для собственно научно-фантастических сочинений. У Иванова в начале 1930-х гг. — это рассказ «Странный случай в Теплом переулке», к которому есть постскриптум в архиве.
Возвращаясь позднее к этой продолжавшей его занимать теме, Иванов вспоминает о популярных в период после конца Гражданской войны научных проектах, связанных с использованием вечной мерзлоты как способа сохранения давно умершего организма. В устной передаче (сыну) известен фантастический рассказ Иванова о птеродактиле, которого ему удалось найти в тайге.
Указанные источники могут приниматься во внимание при попытке реконструировать ход работы Иванова над рассказом «Генералиссимус». Вместе с тем кроме задач фантастического и научно-фантастического плана в рассказе ставится и проблема сопоставления разных периодов в жизни России. Совпадение титулов Меншикова — любимца Петра Великого — и Сталина служит как бы способом сравнить эти две эпохи. Взгляд Меншикова на русскую действительность как предельно мало изменившуюся (за вычетом замеченного им улучшения вкуса водки, что вводит в рассказ ироническую струю) служит выражению авторского взгляда на неизменность некоторых существенных черт русской истории. В этом плане рассказ завершает большой цикл разных по жанру сочинений Иванова, прямо или косвенно относящихся к русской истории и соположению разных ее моментов.
Иванов не раз рассказывал содержание писавшегося (но тогда еще не доведенного до окончательной письменной формы) рассказа своим друзьям. Рассказ произвел в этом устном исполнении сильное впечатление на
К.Г. Паустовского, который много раз потом об этом говорил.
ПИСЬМА
ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА ФЕДИНУ Всеволод Иванов очень серьезно относился к жанру писем. Перечитывал и обсуждал в разговорах с близкими письма крупных русских писателей, особенно выделяя те из них, где найдена полная свобода выражения. Поэтому можно думать, что совершенно особая форма полной откровенности, найденная в ранних письмах Федину, была несомненной находкой, отвечавшей тем требованиям, которые писатель предъявлял самому себе, работая в этом жанре (совершенно в другом стиле написаны письма Горькому — учителю и наставнику всех Серапионовых братьев, не одного только Иванова).
Ранние письма к Федину представляют также большой психологический и биографический интерес. Именно благодаря полной откровенности в них приподнимается занавес, скрывающий от нас время плодотворного творчества, перемежающегося разочарованиями и трагедией — Иванов уничтожил два больших своих произведения — роман «Севе- росталь» и крестьянский эпос (как он потом говорил, в некоторых отношениях напоминавший «Тихий Дон» — по этому поводу Иванов сетовал на то, что только в этом уничтоженном тексте была реализована в полной мере степень его знания крестьянского языка и крестьянского быта).
Письма, написанные во время подготовки сборника «Тайное тайных», отчасти позволяют заглянуть и в тайное тайных их автора.
ОБ АРХИВЕ ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА Здесь публикуется лишь небольшая часть произведений, которые по разным причинам остаются неизвестными читателям.
Во время войны Иванов в середине 1942-го года дописал и позднее напечатал в отрывках роман «Проспект Ильича». Хотя тему романа — бои за город, стоящий в степи, можно было бы сравнить с позднее происшедшим Сталинградским сражением (о чем говорил потом сам писатель), тем не менее в романе, содержащем много романтических и отчасти риторических отступлений, иногда


730
ВСЕВОЛОД ИВАНОВ — НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
отсутствуют детали реальных событий, которые сделали бы его созвучным литературе того времени. В значительно большей степени реальность тех лет присутствует в романе «При взятии Берлина», воспроизводившем опыт автора, который был военным корреспондентом при действующей армии (на фронте, которым командовал Жуков). Однако стиль автора характеризовался цветистостью, сильно отличной от прозы побывавших на войне авторов младших поколений. Роман был напечатан в журнале «Новый мир», но в России не издавался отдельно; единственная его публикация книгой — в шведском переводе. Главным препятствием к изданиям романа послужила связь его фабулы с прославлением Сталина.
О начале достаточно противоречивых опытов воспроизведения советской действительности в жанре романа дает представление неизданный более ранний роман «Багровый закат». В конце жизни автор предполагал вернуться к этому важному для него жанру в романе «Внутри шаманского бубна». Сохранились фрагменты, позволяющие лишь предположить общий характер эпоса о Сибири, в которую (как и дальше на Восток — в Забайкалье) автор регулярно возвращался в последние годы жизни.
Многие произведения Всеволода Иванова носили автобиографический характер. Из текстов, которые были опубликованы, в этом отношении (как и во многих других) наибольший интерес до сих пор сохраняют «Похождения факира». Автор перестал их писать (начатая четвертая часть так и не была дописана) после того, как он вместе со многими другими писателями был обвинен в формализме (повод для обвинений давало и достаточно подробное описание его юношеского йогического опыта и других парапсихологи- ческих экспериментов в третьей части книги). Хотя 5-я часть «Похождений факира» так и не была написана, Иванов обдумывал и рассказывал содержание заключительной сцены. Факир возвращается в родное село. Он поднимается снизу, к дому, стоящему на краю обрыва. Наверху отец готовится разжечь самовар. Он видит его за этим занятием, для него характерным и давно запомнившимся сыну.
Иванов обдумывал и набрасывал план написания в полушутливой форме автобиографической книги, которую хотел назвать иронически — цитатой из первой рецензии на свои сочинения. Рецензия, достаточно отрицательная, включала стихотворный отрывок: Ходит птичка весело По тропинке бедствий,
Не предвидя от сего Никаких последствий.
В конце 1940-х и начале 1950-х гг. Иванов подумывал о названии книги «30 лет по тропинке бедствий». В ней предполагалось изложение событий его литературной биографии в духе, соответствующем заглавию.
Следующий этап в развитии этого плана состоял в создании текста, в основном описывающего друзей или коллег автора. Были написаны (и напечатаны в текстологически не выверенных вариантах) первые главы, посвященные сибирским авторам и Есенину. Сохранились планы и наброски глав, касающихся части других писателей — Пильняка, Бабеля.
«История моих книг» должна была включать рассказы о всем написанном. Сохранились части текста, много раз менявшегося.
Особый интерес представляют отдельные записи автобиографического или мемуарного характера, не вошедшие в упомянутые общие планы. Так, кроме многочисленных напечатанных текстов, относящихся к Горькому, есть такие записи, как краткая характеристика его сына — Макса Пешкова (в частности, отмечена его ненависть к секретарю Горького Крючкову, то, каким он был гонщиком и др.). В заметках о самом Горьком обращает на себя внимание фраза о том, как он боялся Сталина.
В архиве есть некоторые заметки военных лет, относящиеся к поездкам на фронт. Большая часть тогда увиденного отражена в многочисленных газетных статьях, которые писал Иванов.
Значительная часть других дневниковых записей уже опубликована. Дневники прерывались на много лет. Но последние записи сделаны уже перед началом болезни писателя, в 1963-м году приведшей к его смерти.
Из очень большой библиотеки Иванова (описание которой было бы важно для более полной характеристики писателя) сохрани¬


ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
731
лось лишь некоторое число книг. На многих есть его пометки, отчасти касающиеся содержания книги и ее значения для задуманной писателем работы. Другие заметки относятся к обстоятельствам, в которых Иванов читал книгу, или к тем темам, которые в это время настоятельно требовали записи. Находясь в мастерской Кончаловского в то время, пока художник работает над портретом его сына, он записывает на полях книги, взятой из дому для чтения, содержание рассказов Петра Петровича. Общая характеристика таких заметок должна сочетаться с выборочными примерами.
В последние годы жизни Иванов не рассчитывал на публикацию того, что он мог бы написать. Это не раз им формулировалось в записях для себя, где он замечает, что не будет писать полностью текста, потому что его все равно не удастся опубликовать. Подобные пессимистические записи важны для понимания трагизма литературной обстановки того времени. Писатель лишен непосредственной связи с читательской аудиторией и воспринимает это болезненно. Фрагменты относятся к очень большому числу самых разнообразных неосуществленных замыслов.
ПОЧЕМУ ВАЖНО ИЗДАНИЕ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВСЕВОЛОДА ИВАНОВА
Когда несколько десятилетий назад началось медленное постепенное переоценивание всего литературного наследия советской эпохи, естественно, на первый план выдвинулись те самые крупные писатели, которые были либо физически истреблены режимом, как Мандельштам и Бабель, либо те, кого, как Булгакова и Платонова, очень мало печатали и не вносили ни в какие официальные списки почитаемых и преподаваемых авторов. Мой отец, Всеволод Иванов, мог бы отчасти разделить судьбу писателей этого последнего рода. Но, в отличие от их сочинений, наиболее значительные произведения Всеволода Иванова конца 1920-х — начала 1930-х годов были скрыты от читателей теми первыми его удачами в изображении Гражданской войны, которые были сразу же внесены в официальный советский канон. Сейчас внимательное чтение и этих ранних произведений вместе с дан¬
ными биографии писателя не позволяет утверждать решительно, что у него был период безоговорочного принятия новой власти. Если он и был, то явно кратковременный. Постепенно Иванов все больше отходит от собственно политических и социальных вопросов. Его занимают глубинные сферы психологии героев. Это и вызывает шквал отрицательной критики его книг в партийных изданиях. Его лучший сборник рассказов «Тайное тайных» шельмуют как фрейдистский, бергсониан- ский (у каждого из обвинений были основания, я думаю), и он никогда полностью не переиздавался при жизни автора (первое его новое издание только теперь готовится к печати). С присущей ему в таких невеселых случаях усмешкой отец вспоминал по поводу своего больше всего обруганного рассказа «Особняк» газетную карикатуру Кукрыник- сов: на ней изображался автор рассказа, высунувший из окна «Особняка» руку в попытке удушить ею пролетариат. Этого Иванов делать не собирался, прежде всего потому, что в общественных переменах разочаровался полностью. Но во всех его лучших вещах рубежа второго и третьего десятилетий первой половины двадцатого века растет тревога по поводу катастрофических перемен в глубинах подсознания героев. Его художественный сейсмограф угадывает предстоящие бури.
Всеволода Иванова в таких его фантастических вещах, как рассказ «Генералиссимус», волновало повторение в русской истории одних и тех же или друг на друга предельно похожих событий. Поэтому и прежде никогда не печатавшиеся его тексты, как сатирические пьесы «Алфавит» и «Синий в полоску», спустя 80 лет после их написания поражают верностью изображения тех типов жуликов и бюрократов, которые могли бы показаться списанными с героев нашего времени. Как подлинная литература, его запрещенные советской цензурой вещи остаются нам созвучными и во многом пророческими. Мы начинаем в нем открывать одного из немногих писателей, рано распознавших зловещие черты наступающей эпохи и попробовавших оставить нам ее портрет.


ВСЕВОЛОД ИВАНОВ - НЕВЕДОМЫЙ, ПОЛУЗАБЫТЫЙ...
732
1 Пьеса не учтена в общих обзорах драматургического творчества Вс. Иванова, принадлежавших Маркову 1979 и Гладковской 1988. Она только лишь упоминалась в общем перечне неизданных пьес из архива писателя: Цейтлин 1979.
2 Отдельным очень интересным вопросом остается своеобразное отношение к этому спектаклю Сталина, см. статью автора в «Вопросах литературы», 2010, № 4 (С. 387-408).
ЛИТЕРАТУРА
Бахтин М.М. Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса. М., 1965.
Богатырев П.Г. Вопросы теории народного искусства. М., 1971.
Гладковская Л.А. Жизнелюбивый талант. Творческий путь Всеволода Иванова. JI., 1988.
Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб., 1995,
Иванов Вяч.Вс. Из архива Всеволода Иванова. Работа над пьесой об убийстве Павла Первого // Иванов Вяч.Вс. Избранные труды по семиотике и истории культуры. T. II. Статьи о русской литературе. М., 2000.
Марков П.А. Драматургия Всеволода Иванова // Иванов Вс. Пьесы. М., 1979. С. 3-10.
Пропп В.Я. Ритуальный смех в фольклоре // Поэтика фольклора. Л., 1998 (впервые напечатано в Ученых За- пиках Ленинградского Университета, 46. Л., 1939).
Титов А.А. Разговор в царстве мертвых // Известия Отделения русского языка и словесности Императорской Академии наук. XII. 1907. Кн. 3.
Токарев Д.В. Курс на худшее: абсурд как категория текста у Даниила Хармса и Сэмюэля Беккета. М., 2002.
Цейтлин Е. Комментарий // Иванов Вс. Пьесы. М., 1979.
Эйдельман Н.Я. Герцен против самодержавия. М., 1984.
Эйдельман Н.Я. Грань веков. Политическая борьба в России. Конец XVIII — начало XIX столетия // В борьбе за власть. Страницы политической истории России XVIII века. М., 1988.
Эйзенштейн С.М. Монтаж. I—II. М., 2001.
Cornwell N. (ed.) Daniil Kharms and the Poetics of the Absurd. Essays and materials. London, 1991.
Esslin M. The Theatre of the Absurd. New York, 1961.
Esslin M. Meditations: Essays on Brecht, Beckett and the Media. Baton Rouge, 1980.
Jakobson R. Mediaeval Mock Mystery (The Old Czech Unguentarius // Studia philological et literaria in honorem L. Spitzer. Bern, 1958 (перепечатано в Selected Writings, vol. VII. Berlin; New York, 1978).
Müller В. Absurde Literatur in Russland. Entstehung und Entwicklung. Arbeiten und Texte zur Slawistik, 19. München, 1978.


УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
АРХИВОХРАНИЛИЩА
АГ — Архив А.М. Горького (ИМЛИ РАН, Москва).
ГАКО — Государственный архив Курганской области (Курган).
ГАОО — Государственный архив Омской области (Омск).
ГАОПД — Государственный архив общественно-политических документов Курганской области.
ГМФ — Государственный музей К.А. Федина (Саратов).
ЛА — личный архив Вс. Иванова (Москва).
НВ ГМФ — Научно-вспомогательный фонд ГМФ.
Переписка — Иванов Вс. Переписка с А.М. Горьким. Из дневников и записных книжек. — изд. 2-е, доп. — М., 1985.
СС — Иванов Вс.В. Собрание сочинений: В 8 т. М., 1973-1978.
ИСТОЧНИКИ ТЕКСТА
А-
автограф
ЧА-
черновой автограф
АМ-
авторизованная машинопись
МК-
машинописная копия
РК-
рукописная копия
ОТП-
неавторизованный отпуск (второй экземпляр ДМ без авторской правки)
НИОР РГБ — Научно-исследовательский отдел рукописей Российской государственной библиотеки (Москва).
ОР ИМЛИ — отдел рукописей Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН (Москва)
РГАЛИ — Российский государственный архив литературы и искусства (Москва).
РО ИРЛИ — Рукописный отдел Института русской литературы РАН (Пушкинский Дом, Санкт-Петербург).
ПЕЧАТНЫЕ И АРХИВНЫЕ ИСТОЧНИКИ
Воспоминания — Всеволод Иванов — писатель и человек: Воспоминания современников. — изд. 2-е, доп. — М., 1975.
Гладковская — Гладковская Л. А. Жизнелюбивый талант. М., 1988.
Даль — Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1-4. М., 1955.
Дневники -Иванов Вс. Дневники. М., 2001.
История моих книг — Иванов Вс. История моих книг // Наш современник. М., 1957. №3; 1958. № 1.
Краснощекова — Краснощекова Е.А. Художественный мир Всеволода Иванова. М., 1980.
Мои современники — Иванова Т.В. Мои современники, какими я их знала: Очерки. М., 1987.


СПИСОК ИЛЛЮСТРАЦИЙ
Фронтиспис Вс. Иванов. 1950-е гг. ЛА.
1. Семья Ивановых: В.А. Иванов,
И.С. Иванова (урожд. Савицкая) с Всеволодом на руках. Конец 1890-х гг. Музей литературы и искусства им. Бухар Жы- рау. г. Павлодар.
2. Павлодарское низшее сельскохозяйствен¬
ное училище. 1910-е гг. Музей литературы и искусства им. Бухар Жырау. г. Павлодар.
3. Павлодар. 1928 г.
4. 5. Курган. Троицкая улица. Конец 1890-х
гг. Фотограф А. Кочешев. Курганский областной краеведческий музей.
6. Курган. Типография А.И. Кочешева,
где в 1915-1917 гг. Вс. Иванов работал наборщиком. Курганский областной краеведческий музей.
7. Омск. Любинский проспект. Начало XX в.
8. Газета «День служащих».
19 февраля 1916 г. ГАКО.
9. Анна Павловна Иванова-Веснина, жена
Вс. Иванова. 1920-е гг. ЛА.
10. Мария Всеволодовна Иванова-Веснина, дочь Вс. Иванова и А.П. Весниной. Конец 1940-х гг. ЛА.
И, 12. У А.М. Горького в Сорренто. 1932 г. Музей А.М. Горького (Москва).
КП 30146.
13. Страница рукописи пьесы «Алфавит».
ЛА.
14. Поездка в Ярославль. 1933 г. Слева направо: Л. Никулин, Маркин (комендант дома А.М. Горького), Вс. Иванов,
М. Пешков (сын А.М. Горького). ЛА.
15. Вс. Иванов, Т.В. Иванова, Вячеслав. Начало 1930-х гг. ЛА.
16. Голубая дача. ЛА.
17. П. Павленко, Вс. Иванов, Г. Шторм.
1930-е гг.
18. У книжных полок. 1935-1940 гг. ЛА.
19. Вс. Иванов, ген. М.Е. Катуков, начальник штаба и корреспондент ТАСС под Альда- мом. 1945. ЛА.
20. В немецком бункере. 1945. ЛА.
21. Семья Ивановых. После войны. Стоят (слева направо): З.В. Каширина,
Т.В. Иванова, Вс. Иванов. Сидят:
Михаил, Татьяна с сыном Антоном, Вячеслав. ЛА.
22. Вс. Иванов в Средней Азии. 1940-е гг. ЛА.
23. У моря. 1940-е гг. ЛА.
24. В горах. Послевоенные годы. ЛА.
25. Вс. Иванов. 1940-е гг. ЛА.
26. Вс. Иванов. 1950-е гг. ЛА.
27. Вс. Иванов. 1950 — нач. 1960-х гг. ЛА.
28. Поездка в Иосифо-Волоцкий монастырь. Лето 1955 г. В.М. Ходасевич, Н.А. Пешкова, Кричельская, Т.В. Иванова,
Вс. Иванов, Л.Н. Толстая, А.А. Капица, Кричельский, Е.П. Привалова. ЛА.
29. Вс. Иванов. Начало 1960-х гг. ЛА.
30. Вс. Иванов, В. Василевская, М. Бажан,
Н. Бажан, Т.В. Иванова. ЛА.
31. Вс. Иванов и К. Федин в Переделкине. 1950-1960-е гг. Ж
32. За работой. 1950-1960-е гг. ЛА.
33. «Прямая речь». Материалы к книге по теории литературы. Автограф. ЛА.
34. Выдача дипломов в Литературном институте. 1950-е. ЛА.
35. Поездка в Индию. 1959 г. ЛА.
36. Генералиссимус. Карандашный набросок. 24 февраля 1962 г. ЛА.
37. Вс. Иванов в Сибири. 1962 г. ЛА.
38. Вс. Иванов, Т.В. Иванова с внуками Антоном (слева) и Петей (справа). Начало 1960-х гг. ЛА.


УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИИ
В указатель включены все имена, названия периодических изданий и литературных организаций, встречающиеся в книге, за исключением имен и названий, упоминаемых в текстах художественных произведений. Фамилии исследователей печатаются курсивом. Фамилии без инициалов или с одним инициалом сопровождаются краткой аннотацией (напр.: Аркадина Н., поэтесса; Коромыслов, хозяин цирка). Иностранные фамилии с одним инициалом и античные имена даются без дополнительных пояснений. Псевдонимы приводятся полностью, без сокращения имени (напр.: Белый Андрей, Бедный Демьян). В указатель не включены упоминания в грамматической форме имен прилагательных (напр., чеховский рассказ, суриковская картина), а также имена литературных персонажей. Ошибки и опечатки, встречающиеся в написании названий, фамилий и инициалов, в указателе исправляются без каких-либо оговорок.
Абабарчук А.С. 709
Абабарчук (по мужу Воскресенская) Ц.А. 708-709
Абрамов Н.А. 672
Авербах Л.Л. 290
Агранов (н. ф. Соренсон) Я.С. 703
Агутя см. Микашевская А.Л.
Айвазовский И.К. 691 Айвазян МЛ. 1 Акимов Н.П. 701 Акулынин Р.М. 690 Александр 1469,626 Александр II394,396 Александр III396 Александр IV 630
Александр Македонский 515-517,519-522,523-524, 625-632
Александра Федоровна 396 «Александрия» 523,628 Алексеев АЛ. 524 Алексеев В.М. 4 Алексеев Г.В. 700-701
«Тени, стоящие впереди» 701 Алексеев М., комиссар 12 Алексей, царевич 678 Алексей Михайлович 157,468,701 «Алтайский альманах» 167-168 Алянский С.М. 690 Амфитеатров А.В. 688 Андерсен Г.-Х. 290,724 Андраши Д., граф 395 Андреев, городничий 672 Андреев Л.Н. 10,167
«Жизнь Человека» 167
Андреева (урожд. Юрковская, по мужу Желябужская) М.Ф. 232
Андроников (н.ф. Андроникашвили) И.Л. 292,294,724
Анисимов И.И. 709 Анисимова Р.М. 708-709 Анисков В.ТАЫ
«Крестьянство против фашизма» 414 Анна Иоанновна 673 Анна Леопольдовна 673 Анненков И.В. 165 Анненков М.Н. 165 Анненков Н.Н. 165 Анненков Ю.П. 702 Анов (н. ф. Иванов) Н.И. 703-704
«Азия» 703-704 «Аносский сборник» 154 Антигон I Одноглазый 630,632 Антипатр 632 Антипина ВЛ. 287, 294
«Повседневная жизнь советских писателей.
1930-1950-е годы» 287,294
Антокольский П.Г. 694 Антон, Антошка см. Иванов А.Д.
Антонова Е.А. 292
Анфилов, преподаватель гимназии 103 Аракчеев А.А. 469,727 Аргеады, династия 630 Арзамасцева И.Н. 5,261,283 Аренский П.А. 292
«Путешествие Н.Н.Миклухо-Маклая» 292 Аристобул 629 Аристотель 521-522 Аркадина Н., поэтесса 9 Аросев А.Я. 690-691,696-697 Арриан Флавий 629-630
«Анабасис Александра» 629 Арсиона 626 Арто А. 720,723 Асеев Н.Н. 294, 690, 707,709


736
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
Асмус В.Ф. 340 Ауслендер С. А. 130,164 «Адмирал Колчак» 164 «Видения жизни» 130,164 «Зеленые яблоки» 164 Афанасьев А.Н. 724 Афиногенов А.Н. 209,289,294 «Гляди в оба» 209
Ахмадуллина Белла (И.А.) 712-713 Ахматова (н.ф. Горенко) А.А. 688, 690 Ахемениды, династия 519, 627
Бабель И.Э. 255,292,705,709,730-731
«Ложь, предательство, смердяковщина» 255 Бабичева М.Е. 5, 345,395 «Багульник» (ж.) 19,166 Бажан Микола (Н.П.) 340,522
«Белый цвет шиповника (Памяти Всеволода Иванова)» 522
Бальзак О. де 474,479,487,505,508,513 «Блеск и нищета куртизанок» 626 «Отец Горио» 513 «Утраченные иллюзии» 626 Бантыш-Каменский Д.Н. 636-637, 671-674, 677-678 «Биографии российских генералиссимусов и генерал-фельдмаршалов» 637,671-674, 677-678
Бахметьев В.М. 21,116,161-162 «В горах Алтая» 162 «У земли» 21,116 «У последней воды» 162 Бахтин М.М. 722,732
«Творчество Франсуа Рабле и народная культура Средневековья и Ренессанса» 722, 732
Бедный Демьян (н. ф. Придворов Е.А.) 290 «Старые куклы» 290 Безродный Антон (н.ф. Утков С.Г.) 9 Бек А.А. 725
«Волоколамское шоссе» 725 Беккет С. 722-723,732 «В ожидании Годо» 722 Беленький Е.И. 18,26 «На всю жизнь» 26 Белинский В.Г. 680
Белый Андрей (н. ф. Бугаев Б.Н.) 343,480, 634, 688, 690
Белякова Л., работница 701 Бентам И. 483,512
«Введение в принципы морали и законодательства» 512
Бердяев Н.А. 688
Бесс 627 Биннер Р. 260
«Вертикаль большого террора» (в соавт. с Г.А. Бор- дюговым и М. Юнге) 260 Бирман С.Г. 701 Бисмарк О. фон 394-395,397 Блок А.А. 168,474,479,688,690 Богарне Ж. 626 Богатырев П.Г. 722,732
«Вопросы теории народного искусства» 722,732 Богданов (н. ф. Малиновский) А.А. 671 Боголюбов А.С. (н.ф. Емельянов А.П.) 397 Богуславский А.О.411-412,466
«Русская советская драматургия: основные проблемы развития: 1936-1945» (в соавт. с В.А. Диевым) 411-412,466
«Боевая правда» (газ.) 164 Болонин Н.Е. 472 Бордюгов Г А. 260
«Вертикаль большого террора» (в соавт. с М.Юнге и Р.Биннером) 260 Борецкий Н.В. 108 Бражнев Е. (н.ф. Трифонов Е.А.) 690 Брат см. Иванов П.В.
Брет Гарт см. Гарт Ф.Б.
Брехт О.Б.Ф. 723,732 БрюсЯ.В. 677,679 Брюсов В.Я. 10,343, 634
Будберг (урожд. Закревская, в первом браке Бенкендорф) М.И. 713
Булгаков М.А. 3, 209,232,339,494,510,513,706, 718-719,729,731 «Бег» 706
«Дни Турбиных. Последние дни (А.С. Пушкин)» (сб.) 706
«Дон Кихот» 706 «Драмы и комедии» 706 «Зойкина квартира» 232 «Иван Васильевич» 706,729 «Мольер» 706 «Пьесы» (сб.) 706 «Роковые яйца» 339,513 «Собачье сердце» 513 Булыко А.Н. 674
«Большой словарь иностранных слов» 674 Бунин И.А. 506, 723 Бурлюк Д.Д. 10 Бутаков Г.С. 14 Бухарин Н.И. 259,285
«Заметки экономиста» 259 Быстрова О.В. 5,515,706


УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
737
«О времени создания Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП)» (в соавт. с А.А. Ку- тейниковой) 706
Бэкон Ф. 167 Бэр К.М. 168
Ваддингтон В.Г. 395 Вайсберг Б.С. 285
ВАПП см. Всероссийская ассоциация пролетарских писателей
Василевская B.JI. 335
Василевский И.М. (псевд. Не-Буква) 166
Васильев П.Н. 151
Вахтангов Е.Б. 209
Вашенцев С.И. 475-476
Введенский А.И. 720
Вдова см. Иванова (урожд. Каширина) ТВ.
Венгров Натан (н. ф. Вейнгров М.П.) 284 «Московский гость» 284 Верейская Е.Н. 284
«Таня-революционерка» 284 Вересаев В.В. 688 Верещагин В.И. 22 «Очерки Алтая» 22 Вермеер Я. 517,523 Верн Ж. 477,483-485,487,506,512 «Дети капитана Гранта» 485 «Таинственный остров» 483-485, 512 Веселый Артём (н. ф. Кочкуров Н.И.) 510,514 «Вестник Европы» (ж.) 709 «Вестник литературы» (ж.) 686 «Весы» (ж.) 693
«Вечерняя Москва» (газ.) 479,709
«Вехи» (сб.) 688
Вильгельм 1396-397
Вирта Н.Е. 694
Вирен В. фон 479
Витберг А. Л. 470
Витр, гимназистка 103
Вишневский В.В. 412
«У стен Ленинграда» 412 Вишняк А. Г. 690
«Возрождение» (ж.) 18, 21-22,25,154
Волошин (н.ф. Кириенко-Волошин) М.А. 339,343-344, 517,633-634,688
Волошина М.С. 339, 634 Волынский (н.ф. Флексер) А.Л. 688 «Воля» (альм.) 467
«Вопросы литературы» (ж.) 26,285,479, 684,687-690, 732
«“Ждать что скажут издатели...” Из домашнего архива Г.Л. Эйхлера» 285
Воронская Г.А. 683, 685
«В стране воспоминаний» 685
Воронский А.К. 5,23,26,166,505,514,680-690,
696-697,725
«Из прошлого» 685 «Искусство видеть мир» 26 «Литературно-критические статьи» 685
«Литературные силуэты. Всеволод Иванов» 681,
684
«Вперед» (газ.) 16-17,21,25,158,704,717 Врангель П.Н. 164 Врангель Ф.П. 168
Всероссийская ассоциация пролетарских писателей (лит. орг.) 706
Всероссийский союз советских писателей (лит. орг.)
697
Всероссийское общество драматических писателей и композиторов (орг.) 701
ВССП см. Всероссийский союз советских писателей Выготский Л.С. 288 Вышинский А.Я. 286 Вяземский П.А. 711 Вяткин Г.А. 18,20,161,167 «Грезы Севера» 167 «Опечаленная радость» 167 «Чаша любви» 167
Габричевская Н.А. 344, 634 Габрический А.Г. 634 Гайдар (н. ф. Голиков) А.П. 284,286 «Военная тайна» 286 «Школа» 286 Гакина В.А. 285
«Обзор журнала “Мурзилка” №№ 8-12 за 1933 г.» 285
Галле И.Г. 625 Галямина М.И. 108 Гамбетта Л.М. 396 Гарди Т. 716
Гарин-Михайловский Н.Г. 285 «Детство Тёмы» 285 Гарт Ф.Б. (Брет Гарт) 159 Гауф В. 290,724 Гейне Х.И.Г.715 Гельфанд М.С. 259
«От “Партизан” к “Особняку”. К характеристике одной писательской эволюции» 259 Генрих VIII505 Герасимов С.В. 714


738
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
Геринг Г. 517
Герцен А.И. 257,458,470,711,732 Гете И.В. 688,725 Гипподам 625
Гитлер (н. ф. Шиклырубер) А. 336,394, 519 Гладков Ф.В. 294,510,514 «Цемент» 510,514 Гладковская Л А. 335,474-475,732
«Жизнелюбивый талант. Творческий путь Всеволода Иванова» 335,732
Гладстон У.Ю. 396 Глеб см. Алексеев Г.В.
Гоголь Н.В. 103,210,291,481,495,503,510,628,630, 711,722
«Мертвые души» 291,495,510 «Ревизор» 103,210,481,628,630 «Тарас Бульба» 503 «Шинель» 495 «Год XVI» (альм.) 254 «Голос народа» (газ.) 162 Голсуорси Д. 635 «Братство» 635 «Остров фарисеев» 635 «Патриций» 635 «Усадьба» 635 «Фриленды» 635 Гольдберг И.Г. 21,117,161-162 «Братья Верхотуровы» 21 «Его путь» 21 «Молитва Девы» 117 «Тунгусские рассказы» 162 Гольдони К. 481,512
«Слуга двух господ» 481,512 Гомер 493,507,512,519-520 «Илиада» 512 «Одиссея» 507,512 Гониг (Хониг) Э. 703 Гоних см. Гониг (Хониг) Э.
Гонкуры (братья) см. Гонкур Ж. де, Гонкур Э. де
Гонкур Ж. де 166
Гонкур Э. де 166
Гончаров И.А. 711
Горбаневский М.В. 259
«Москва: кольца столетий. Из истории названий местностей и районов, улиц и переулков столицы» 259
Горбов Д.А. 690 ГордовичКД. 411
«История отечественной литературы XX века» 411 Горев-Тарасенков Д.А. 167
«Сплошь да рядом» 167 Городецкий С.М. 10,290 Горчаков А.М. 4,345,393-395,726
Горький Максим (н. ф. Пешков А.М.) 8,10-12,18, 20-21,153,162,166,168,206,208-209,232,235, 282-283,285-287,290,292-294,466,474,179-480, 504,506,510,514,634,680-681, 683-685,688, 690-691,696,699-701,703,705,707,713,717-718, 725,729-730
«Жизнь Клима Самгина» 510 «Песня о Соколе» 10 «Старуха Изергиль» 10 «Челкаш» 683 Горяева Т.М. 291
«Радио России. Политический контроль советского радиовещания в 1920-1930-х годах. Документированная история» 291
Готорн Н. 496,513
«Блатдейль» 496,513 Готье Т. 486,512
«Капитан Фракасс» 486,512 Гофман В.А. 702 Гофман Э.Т.А. 290 Гоцци К. 209
«Принцесса Турандот» 209 Гребенщиков Г.Д. 22,161,167-168 «Алтайская Русь» 22 «В полях» 167 «В просторах Сибири» 167 «Змей Горыныч» 167 «На Иртыше» 22
«Отголоски сибирских окраин» 167 «Пришельцы» 22 «Степь да небо» 167 «Чураевы» 168 Греч Н.И. 479 Григорчук М.Ю. 288
«Детские страхи: куклотерапия в помощь детям» (в соавт. с А.Ю.Татаринцевой) 288
Гримм, братья см. Гримм В., Гримм Я.
Гримм В. 290 Гримм Я. 290
Грин (н. ф. Гриневский) А.Н. 341,688 Громов А. (псевд. Принцесса Греза) 123,163 Гроссман-Рощин И.С. 704
«Без мотивов и без цели» 704 Гротовский Е. 720
Грудцова (урожд. Наппельбаум) О.М. 254 Груздев И.А. 284,476,683,685,701,704
«Жизнь и приключения Максима Горького по его рассказам» 284


УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
739
«Грядущее» (ж.) 165, 680, 687 Гуарньери Л. 523
«Двойная жизнь Вермеера» 523 «Гудок» (газ.) 412 Гулагу см. Хулагу-хан Гумилев Н.С. 688 Гюго В. 234,513
«Отверженные» 513
Дакики 627-628
«Шахнаме» 627-628
Даль В.И. 152-159,161-165,412,414,506,636,671, 675-677
«Поверья, суеверья и предрассудки русского народа» 414
«Толковый словарь живого великорусского языка» (в 4 т.) 152-159,161-165,412,506,636,671, 675-677
Данилыч-Кочин (н. ф. Кочин) А.Д. 283
«Розанов С. Приключения Травки» (рец.) 283 Данте Алигьери 505 Дантес Ж. 634 Дарий III627,630-631 Девятьярова КС. 18,26
«Дом писателя Антона Сорокина» 26 Дейч Л.Г. 168 Деладье Э. 259
«Дело Сибири» (газ.) 17,19,26,163,168 Деметрий I Полиоркет 632 Демкина С.М. 7 Демосфен 503,628 «О венке» 503 «Филиппика» 628 «День печатника» (газ.) 13 «День служащих» (газ.) 9-11,25-56,160 Дербер П.Я. 12,166-167 Державин Г.Р. 506
«Детская литература» (в 1933-1934 гг. - «Детская и юношеская литература», бюллетень) 283-287
«За книгу, зовущую к борьбе и победе» 287 ДефоД. 483,485,512
«Робинзон Крузо» 483,485,512 Джеймс Б. 167
«Тайное станет явным: Шекспир без маски» (в со- авт. с У.Д. Рубинстайном) 167
Дзержинский Ф.Э. 688 Диев В Л. 411-412,466
«Русская советская драматургия: основные проблемы развития: 1936-1945» (в соавт. с АО.Богуслав- ским) 411-412,466
Дизраэли Б., Биконсфилд, лорд 394-396 Диккенс Ч. 290,491,503, 514, 516
«Рождественская песнь в прозе» 503,514 Диль Ш. 631
«По Греции. Археологические прогулки» 631 Димитрий Самозванец (н. ф. Отрепьев Г.) 393 Динерштейн ЕЛ. 685, 688-689
«А.К. Воронский: В поисках живой воды» 685, 688- 689
Дмитриев JI.A. 524
Добролюбов Н.А. (псевд. Аполлон Капелькин) 711 «Мои желания» (пародия) 711 Добужинский М.В. 688 Довженко А.П. 466
«Жизнь в цвету» 466 ДойлАК. 474,484,512
«Затерянный мир» 484, 512 Долгорукая (Долгорукова) Е.А. 673 Долгорукий (Долгоруков) А.Г. 673 Долгорукий (Долгоруков) В.Л. 672 Долгорукий (Долгоруков) И.А. 673 Долгорукий (Долгоруков) Ф.В. (?) 672 «Дом искусств» (ж.) 479,688
«Литературная студия Дома искусств» 479 Домициан 679 Дорохов П.Н. 21,167 «Колчаковщина» 167 «Кузьма Хромой» 21
Достоевский Ф.М. 491,493,505,510,513,521,673,675, 725
«Братья Карамазовы» 513 «Дневник писателя» 673,675 «Записки из Мертвого Дома» 673 Полное собрание сочинений (в 30 т.) 673, 675 «Преступление и наказание» 471,725 Дочка см. Иванова О.В.
Драверт П.Л. 18,21,167 «Песни и отзвуки» 167 «Под небом якутского края» 167 «Ряды мгновений» 167 «Стихотворения» 167 «Дружба народов» (ж.) 636, 639 Дружинин Г.Ф. 18-19,23,25 Душечкина Е.В. 283
«Русская елка: История, мифология, литература» 283
Дымов Осип (н. ф. Перельман И.И.) 108 «Каин» 108
Дюма А. 8,483,511,512
«Граф Монте-Кристо» 511


740
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
«Три мушкетера» 8,483,511,512
Е. П. см. Папкова Е.А.
Евдокимов Г.Е. 702 Евдокимов И.В. 701-702 «Колокола» 701-702 Евмен 632 Евреинов Н.Н. 688 Еврипид 499-500,513,519 «Вакханки» 500, 513 «Ипполит» 499,513 «Ифигения Авлидская» 500,513 «Медея» 499,513 Екатерина 1671, 673, 678 Екатерина II288, 635, 674 Елизавета Петровна 673 Елпатьевский С.Я. 341 «Крымские очерки» 341 Енгибарова Р.Е. 1 Ентальцев А.В. 673 Ермак 12
Есенин С.А. 10,12, 20,257,474,697-698,730 «Любовь хулигана» 697 «Радуница» 10 Ефремин А.В. 24
«Ёж» (ж.) 288,291
Жаккар Ж.-Ф. 720,732
«Даниил Хармс и конец русского авангарда» 720,732 Жаров М.И. 673 Жданов А.А. 635
Жена см. Иванова (урожд. Каширина) Т.В.
Жена см. Иванова-Веснина А.П.
«Женская жизнь» (ж.) 123,125,163 «Жизнь Алтая» (газ.) 167 «Жизнь искусства» (еженед.) 165 Жирмунский В.М. 473,476,688 Жихарева К.М. 688 Жуков К.Г. 730 Жулистов А., наборщик 9 «Журнал для всех» 153 «Журнал журналов» 166 Жюль Верн см. Верн Ж.
Завалишин А.И. 209 «Партбилет» 209
Зазубрин (н. ф. Зубцов) В.Я. 289,294-295 «Горы» 295
Зазубрина-Теряева В.П. 295 Зайдман А.Д. 479
«Литературные студии “Всемирной литературы” и “Дома Искусств” (1919-1921 годы)» 479
Зайцев Б.К. 10 Залеман, адвокат 232 Зальцберг Б., критик 285 Замятин Е.И; 258,467-468,476, 688 «Блоха» 467-468 «Записки мечтателей» (ж.) 690 «Заря» (газ.) 17,19, 21,130,156,163,167 Заслонов К.С. 393,412 Засулич В.И. 396-397 Захаров П., друг Вс.Иванова 715 «Звезда» (ж.) 334-335 «Звезда Востока» (ж.) 523,627 «Земля и воля» (газ.) 13,26 «Земля и труд» (газ.) 19,21,155,158,163-164 «Земля и фабрика» (альм.) 701 Зибер В., журналист (?) 155
«Sic itur ad astra (Так идут к звездам)» 155 Зиновьев Г.Е. (н. ф. Радомысльский О.-Г.А.) 702 Зись А.Я. 520
«Люди хотят жить красиво! Заметки об эстетическом воспитании» 520
Злобин С.П. 286-287
«О детском творчестве» 286 «Салават Юлаев» 287 «Снова о детском творчестве» 287 «Степан Разин» 287 «Знамя» (ж.) 393,412 «Знание» (сб.) 693
Зощенко М.М. 255-256,258,476,479,506,510,514,688, 719-720
«Избранное» 256
«Кружевные травы» (пародия) 255 «Опасные связи» 256 «Рассказы 1937-1939» 256 «Смешные рассказы» 256 Зудилин В.И. 107 Зуев А.Н. 690 Зуев В.Ф. 457
«Путешественные записки от Санкт-Петербурга до Херсона в 1781 и 1782 г.» 457
И. А. см. Арзамасцева И.Н.
Ибсен Г. 486 Иванов А.Д. 291,710
«Создавать примеры добра» 291 Иванов В.А. 8,16-17,257,716


УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
741
Иванов В.И. 690 Иванов В.Н. 17
Иванов Вяч. Вс. 4-5, 25, 210,233, 255,282-283, 285, 287, 290,293,340,466-467,473,477-480,638, 682,710, 715, 723,726
«Вместо вступительной статьи» 3-4 «Всеволод Иванов — неведомый, полузабытый и известный» 5,25, 210,233,715-732 «Из архива Всеволода Иванова. Работа над пьесой об убийстве Павла Первого» 726,732 «Избранные труды по семиотике и истории культуры» (в 2 т.) 255,732
«Мы были странным исключением...» 287 «Пространством и временем полный» 478-480 Иванов Г., журналист (?) 520
«Трудно быть прокурором в Гукове. По следам одного письма» 520 Иванов Г.В. 688
Иванов М.В. 283, 288,292,637, 674,708-709,714,716, 724
Иванов П.В. 16,157 Иванов П.М. 674 Иванова М.В. 288 Иванова О.В. 687,689 Иванова Т.В. 288, 293,710
Иванова (урожд. Каширина) Т.В. 3,233,256, 282-283, 285,287-288, 291-293,335,339-340,473,475,478, 515-519,523-524,625,634,636,683,696,703, 708-710,712-713,716,718,724 «Мои современники, какими я их знала» 256,285, 292,339-340,523-524,696,709 «Перелистывая страницы» 340,478 «Писатель обгоняет время» 233,523-524 «О Зощенко» 292
Иванова (урожд. Савицкая) И.С. 8,157-158,716 Иванова-Веснина А.П. 206,257,288,683,687, 689,697 «Власть» 687 «Крест» 687
Игорь Святославич, князь Новгород-Северский 342 «Известия» (газ.) 231,254-255,293,412,466,709-710 «Известия Западно-Сибирского и Омского советов» (газ.) 168
«Известия Курганского Совета рабочих и солдатских депутатов» (газ.) 13,162
Изгоев (н. ф. Ланде) А.С. 687-688 Иллеш Б. 255 Ильенков В.П. 412
«Площадь цветов» 412 Ильф (н. ф. Файнзильберг) И.А. 705 Илья см. Груздев И.А.
Илья Львович см. Сельвинский И.Л.
Инбер В.М. 625
Иоанн Дамаскин 157
«Точное изложение православной веры»157 Иоффан В.М. 344 «Иркутские ведомости» (газ.) 162 «Искра» (ж.) 125
«Искусство» (ж.) 10,18,25,151,166-167 Истрин В.М. 627
«Александрия русских хронографов» 627 Кабанова И.Э. 7,696
«Проблемы творческой свободы и самоцензуры (по дневникам К.А.Федина конца 1920-начала 1930-х годов)» 696
Кабе Э. 626
«Путешествие в Икарию» 626
Каверин (н. ф. Зильбер) В.А. 476,505-506,514,680, 692-693,696,699
«Конец хазы» 696 Казин В. В. 690 Кальвайтис Б. 109
Каменев (н. ф. Розенфельд) Л.Б. 705 Каменева (урожд. Троцкая) О.Д. 629 Кант И. 493 Кантемир А.Д. 506 Капица П.Л. 466,727 Карабчевский Н.П. 235 Караваева А.А. 255
«Изменники родины, шпионы, диверсанты и лакеи фашизма» 255
Карамзин Н.М. 479 Каратеодори А. (Искандер-паша) 395 Карпова В., редактор 711 Кассандр 630,632 Кассиль Л.А. 705 Катаев В.П. 209, 259,412 «Отчий дом» 412 «Растратчики» (повесть) 259 «Растратчики» (пьеса) 259 Катков М.Н. 396 Квинт Курций Руф 515,627,630
«История Александра Великого Македонского»
(в Ют.)627
Керзон Д.Н., лорд 164 Керн Г. 695
«Лев Лунц, Серапионов брат» 695 Киреевский П.В. 155
«Собрание русских народных песен» 155 Кириенко-Волошина Е.0.343 Клейнборт Л.М. 25,157
«Очерки народной литературы» 25,157


742
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
Клейнмихель П.А. 415,465,468 Климов Н.А. 107 Клычков С. А. 12
Клюев Н.А. 10,12,20,168, 255,480, 688,716 «Погорелыцина» 716 Ключарев В.П. 700-701 «Ковш» (альм.) 697 Козлов A3.467 Кокс П. 291
«Мурзилка, или Приключения лесных человечков» 291
«Колхозник» (ж.) 294
Колчак А.В. 12-13,17,19, 25,163-164,169,716-717, 728 Кома см. Иванов Вяч. Вс.
Комогоров, поэт 9
«Комсомольская правда» (газ.) 260,466 Конан Дойль см. Дойл А.К.
Кони А.Ф. 235,397,688 Конрад Н.И. 700 Константинов А., архитектор 627 Кончаловский П.П. 731 Корнейчук А.Е. 335,411 «Фронт» 411 Корниенко Н.В. 1 Коровин, священник 9 Коровина Л., поэтесса 9 Коромыслов, хозяин цирка 9 Косарев А.В. 286 Косенко П.П. 18 «Космист» (лит. орг.) 697 Костомаров Н.И. 707,709
«Смутное время Московского государства» 709 Костя см. Федин К.А.
Котова М.А. 5,236,473, 509 Кочешев А.И. 9,161 «Красная газета» 158,684,696 «Красная звезда» (газ.) 412 «Красная нива» (ж.) 256
«Красная новь» (ж.) 25,166,258,286,291,334-335, 680-684,686-688,690,697,702-704
«Красноармеец» (ж.) 256,412 Краснощекова ЕЛ. 339,515-517
«Художественный мир Всеволода Иванова» 339 «Красный журнал для всех» 256 «Красный путь» (ж.) 24 «Красный стрелок» (газ.) 168 Кратер 632 Крестовский В.В. 10 «Крокодил» (ж.) 691
Кромвель 0.493 Кроммелинк Ф. 209
«Великодушный рогоносец» (в др. пер. — «Великолепный рогоносец») 209
Крон А.А. 340,412
«Офицер флота» 412 Крупская Н.К. 284, 286,629,681,686 Крутовский В.М. 13,22,161,166 Крученых А.Е. 480
Крылов П.Н. (кол. псевд. Кукрыниксы) 292,731 Крючков П.П. 730 «Кузница» (лит. орг.) 257 Кузьмин М.А. 688,725 Кузьмин Первый, мастер-литейщик 629 Кукрыниксы см. Куприянов М.В., Крылов П.Н., Соколов Н.А.
Купер Д.Ф. 159,260,487 «Зверобой» 159 «Кратер» 260
«Последний из могикан» 159 «Шпион» 159,260 Куприн А.И. 10, 288 «Девочка и слон» 288
Куприянов М.В. (кол. псевд. Кукрыниксы) 292,731 Купченко В.П. 341-342,344
«Кара-Даг. Путеводитель» 341-342,344 «Курганский вестник» (газ.) 9,13,161 «Курганское свободное слово» (газ.) 13-14,168 Курчатов И.В. 634 Кутейникова АЛ. 706
«О времени создания Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП)» (в соавт. с О.В. Быстровой) 706
Кутузов М.В. 393
Л.С. см. Суматохина Л.В.
Лавренев Б.А. 466 «Лермонтов» 466 Лагорно А.Е.341 Лазурский А.Ф. 474,479
«Классификация личностей» 479 «Очерк науки о характерах» 479 Лафонтен А. 673
«Князь Федор Д-кий и княжна Марья М-ва, или Верность после смерти» 673
Леверье У.Ж.Ж. 625 Левин М.Л. 515,728 Левинсон-Лессинг Ф.Ю. 342 Лежнев (н. ф. Горелик) A3.258,690 «Путь к человеку» 258


УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
743
Лексель А.И. 625
Ленин (н.ф. Ульянов) В.И. 165,344,680-681,725
Ленинградское общество драматических писателей и композиторов (орг.) 701
Леонардо да Винчи 234
Леонов Л.М. 209,255-256,411,510,514,699-700,705, 707,709,725
«Барсуки» 700 «Вор» 700 «Волк» 256
«Нашествие» 411,707,709 «Соть» 510,514 «Террарий» 255
Леопольд Гогенцоллерн-Зигмаринген, принц 397 Лепешинская О.В. 289 Лермонтов М.Ю. 10,466,691 Лесаж А.Р. 497,513
«Криспен, соперник своего господина» 497,513 Лесков А.Н. 471-472
«Жизнь Николая Лескова» 471-472 Лесков Н.С. 4,10,415,456,458,464-469,471-472 «Левша» 4,415,456,458,464-469,471 «Летопись» (ж.) 18
«Летопись Дома литераторов» (ж.) 479,686 «ЛЕФ» (ж.) 480 Лещенко Н.М. 673
«Петр Первый» (сценарий, в соавт. с А.Н. Толстым и В.М. Петровым) 673
Либкнехт К. 206
Лилина (по мужу Зиновьева) З.И. 286 Лина см. Степанова А.И.
Лисимах 632 Литвинов М.М. 293
«Литература и искусство» (ж.) 255,707-709 «Литературная газета» 254-255,339,466,479-480,706 «Требуем ответа» 706 «У Всеволода Иванова» 479
«Литературная неделя» (приложение к газ. «Петроградская правда») 686 «Литературное обозрение» (ж.) 256 «Литературные записки» (ж.) 26, 255-256,711-712 «Литературный Киргизстан» (ж.) 479 «Уроки Вс. Иванова» 479 Литке Ф.П. 168 Лихачев Д.С. 524,684
ЛОДПИК см. Ленинградское общество драматических писателей и композиторов
Ломоносов М.В. 288,466, 506 «Риторика» 288
Лондон Джек (н. ф. Гриффит Д.) 169,474,483,488,513
«Сердца трех» 488,513 Луговской В.А. 255
«Большевикам пустыни и весны» 255
Лукашевич (урожд. Мирец-Имшенецкая, во втором браке Лукашевич-Хмызникова) К.В. 290
«Кукольный переполох» 290 Лукин Ю.Б. 696
«Ложная мораль и искаженная перспектива» 696 Луковский И.В. 393
«Битва при Грюнвальде» 393 Луначарский А.В. 207, 286, 629, 683
Лунц Л.Н. 205,476,506,514, 680, 688, 690,693, 696, 711-712,722
Луппол И.К. 504
Лысенко-Коныч, драматург (?) 108 «Доктор-отравитель» 108 Лысяков П.Н. 284
«О переизданиях 1934 года» 284 Любимова М.Ю. 7 Люксембург Р. 206 Лютер М. 626
М.Б. см. Бабичева М.Е.
М.К. см. Котова М.А.
М.Ч. см. Черняк М.А.
Магуайр Р. 684
«Красная новь. Советская литература в 1920-е годы» 684
Мазанова ЕЛ. 5, 691 Мазепа И.С.
Маковский К.Е. 680 Малиновский А., журналист (?) 520 «Последняя гастроль» 520 Малиновский П.П. 629 Малишев А., знакомый Вс. Иванова 231 Малышкин А.Г. 256
«Люди из захолустья» 256 Малютин И.П. 9,18
Мамин-Сибиряк (н. ф. Мамин) Д.Н. 288,290 «Алёнушкины сказки» 288 Мандельштам О.Э. 688,731 Маня, Мария см. Иванова М.В.
МАПП см. Московская ассоциация пролетарских писателей
Марин С.Н. 726 Маркиш Д.П. 712-713 Марков П.А. 732
«Драматургия Всеволода Иванова» 732 Маркс КГ. 233-234 «Капитал» 234


744
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
Марр Н.Я. 627
Мартынов JI.H. 10,21,26,151 «Черты сходства» 26 Мартынов М., протодиакон 169 Марцинкевич, домохозяин 9 Маршак С .Я. 285-287,723
«Дети отвечают Горькому» 286 Маслов Г.А. 18,151,716 Масуд ибн Давуд 626 Матвеев А., редактор 123,125 Матевосян Е.Р. 1
Мать см. Иванова (урожд. Каширина) ТВ.
Мать см. Иванова (урожд. Савицкая) И.С.
Мацулевич Л. А. 701 Маяковский В.В. 209, 688 Меегерен X. ван 517 Мейерхольд В.Э. 209,287 Мелиссино А.П. 396 Менделеева (по мужу Блок) Л.Д. 690 Менжинский В.Р. 282 Меншиков А.А. 672
Меншиков А.Д. 637-638, 671-675, 677-679,729 Меншикова А.А. 672 Меншикова М.А. 672-673 Меньшиков А., издатель (?) 153 Мережковский Д.С. 168,634 «Воскресшие боги» 634 «Грядущий Хам» 168 «Христос и Антихрист» 634 Мериме П. 493,495,513,727
«Африканская любовь» 495,513 «Жакерия» 727 «Женщина-дьявол» 495,513 «Испанцы в Дании» 493,495,513
Мефодий (в миру Герасимов М.Л.), епископ Оренбургский и Тургайский 169
Мещеряков Н.Л. 686 Микеланджело Буанаротти 235 Миклашевская А.Л. 697 Миклухо-Маклай Н.Н. 292 Минокин М.В. 26 Миролюбов В.С. 153 Мичурин И.В. 466 Миша см. Иванов М.В.
Модзалевский И., поэт 168
МОДПИК см. Московское общество драматических писателей и композиторов
«Молодая гвардия» (ж.) 334-335,702 «Молодая Сибирь» (ж.) 167
Молотов (н. ф. Скрябин) В.М. 393-394 Молчанов В.Ф. 7 Молчанов П.А. 291 Мопассан Г. де 477,498,511 «Милый друг» 498 «Ожерелье» 477 Мор Т. 626
«Утопия» 626 Морелли, аббат 626 «Базилиада» 626
«Кодекс природы, или Истинный дух ее законов» 626
Морозов А.А. 466
«Михаил Васильевич Ломоносов» 466
Московская ассоциация пролетарских писателей (лит. орг.) 257, 699
«Московская правда» (газ.) 466 «Московские ведомости» (газ.) 396 «Московский литератор» (газ.) 479
Московское общество драматических писателей и композиторов (орг.) 701
Музалевский С.А. 26 Мура см. Чуковская М.К.
«Мурзилка» (ж.) 285 Муромский В.П. 695
«“Серапионовы братья” как литературно-групповой феномен» 695
Мясоедов В.К. 701
«На литературном посту» (ж.) 25,292,704 «На посту» (ж.) 257 Навои А. (Н.М.А.) 630 «Накануне» (газ.) 697
Наполеон I Бонапарт 470,483,493,501,519, 635 Наполеон III397
«Народная газета» 10-11,15,21,26,153,160-161,168
«Наш современник» (ж.) 25
«Наша заря» (газ.) 130,163
«Наши дни» (альм.) 687-688, 696-697
Неарх 629-630
Неверов А.Г. 283
Некрасов Н.А. 10,20,160-161,711 «Кому на Руси жить хорошо» 160 «Мороз, Красный нос» 161 «На улице» 20
Немирович-Данченко В.И. 10 Неоптолем 1626 Нетто Л. 467
«53 года спустя» 467 Низовой П.Н. 21


УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
745
«Грех» 21 «Час девятый» 21
Никитин Н.Н. 476,680,682,685,690,692,696,699 «Избранное» (в 2 т.) 685 «Перед судом» 696 «Письма с машины № 27» 696 Николай 1396,415,456,468,629 Николай II8
Николай Чудотворец, епископ Мир Ликийских 469-470 Никон, летописец 342 Никонов В.Г. 340 Никулин А.О. 21 «Неуделов» 21
Никулин Л.В. 231, 234,702-703 «Новая жизнь» (газ.) 11 Новиков, домохозяин 9 Новикова Н.В. 7
Новоселов А.Е. 13,18,20,22,161,167-168,485, 512 «Беловодье» 18, 22,167,485, 512 «Мирская» 167 «У старообрядцев Алтая» 22 «Чаруса» (замысел) 168 «Новый ЛЕФ» (ж.) 693 «Новый мир» (газ.) 13
«Новый мир» (ж.) 231, 254,257, 294,393,412,479, 684, 697, 705,710,730
Образцов С.В. 291 Обручев В.А. 516
«Рудные месторождения» 516 «Обская жизнь» (газ.) 168
Общество изучения поэтического языка (лит.орг.) 476,695 Овидий (Публий Овидий Назон) 609, 635 «Метаморфозы» 609,635 Огарев Н.П. 711
О’Генри (н. ф. Портер У.С.) 484, 503-504, 514 «Дары волхвов» 514 «Фараон и церковь» 504,514 «Огонек» (ж.) 158-160,256,294,466,515,523,709 Огурцов Б., архитектор 627 Одоевский В.Ф. 711 Оксиарт 627 Оксман Ю.Г. 711-712 Октавиан Август 634 «Октябрь» (ж.) 393,412 Окунев Н.Л. 701 Олейников Н.М. 292 Оленич-Гнененко А.П. 18,20,151,167 «Суровые годы» 167
Оленич-Гнененко П.П. 18,165,167 Олеша Ю.К. 209,256,287,289
«Ошибка инженера Кочина» 256 «Три толстяка» 287, 289 Олимпиада 521, 626,630 Олониченко А. И. 21 «Пронька» 21 Ольга см. Иванова О.В.
«Омский вестник» (газ.) 168 «Омский телеграф» (газ.) 168 «Омское слово» (газ.) 167 Опацкий С.Ф. (?) 18
ОПОЛЗ см. Общество изучения поэтического языка
Оранский В.А. 289
Орешин П.В. 688
Орц, хозяин цирка 158
Осборн Л. 487,496,513
«Потерпевшие кораблекрушение» (в др. пер. «Тайна корабля», в соавт. с Р.-Л. Стивенсоном) 487,496,513
Остерман А. И. 673 Островский А.Н. 167 «Банкрот» 167 Отец см. Иванов В.А.
Охлопков Н.П. 466
Павел 1393,468,725-726 Павленко Н.И. 672
«Птенцы гнезда Петрова» 672 Павленко П.А. 284, 289,294 «Муха» 284 Павлов И.П. 257 Палладий см. Иванов П.В.
Панаев И.И. 711 Папа см. Иванов М.В.
Патова ЕЛ. 5,8,19, 23,163, 236, 636, 639, 698,712, 715-716
«Всеволод Иванов и Сергей Есенин: Новые материалы» 698
«“Тайное тайных” Вс. Иванова: текстологическая проблематика рассказов 1920-х гг.» 712
«Сибирский период творчества Всеволода Иванова» 8—26,163
Папюс (н. ф. Анкосс Ж.А.В.) 626-627
«Методологические вопросы практической магии» 626-627
Пастернак Б.Л. 480,510, 687-688, 694,707-708,713, 725-726
«Детство Люверс» 688, 725 «Доктор Живаго» 480 Собрание сочинений (в 11 т.) 709 Паустовский К.Г. 283-284,466, 638, 729


746
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
«Наш современник» 466 Пердикка 630,632 «Перевал» (альм.) 168 «Перевал» (лит. орг.) 258 Перро Ш. 290,724
Петр 1259,466,468-469,471,671,673, 677,679,707,729
Петр II671-673,678
Петров, гимназист 103
Петров В.Е. 9
Петров В.М. 673
«Петр Первый» (сценарий, в соавт. с А.Н. Толстым и Н.М. Лещенко) 673
Петров (н. ф. Катаев) Е.П. 705 Петров К., прапорщик 13 Петров-Водкин К.С. 688 «Петроградская правда» (газ.) 686 Петроний 722
«О целомудренной эфесской матроне» 722 Петя см. Иванов П.М.
Пешков М.А. 713,730
Пешкова (урожд. Введенская) Н.А. 712-713
Пильняк (н. ф. Вогау) Б.А. 231,255,258,510, 687-688, 690, 696-700,730
«Голый год» 687 Пинкертон А. 169 «Пионерская правда» (газ.) 282 Пирготель 626 Писемский А.Ф. 10 Плавт Тит Макций 477,490,513 Платов М.И. 468 Платон 626
Платонов (н.ф. Климентов) А.П. 3, 291-292, 718,731 Плевако Ф.Н. 235 Плетнев П.А. 711
Плотников М.П. (псевд. М.Хелли) 18,22,161,168 «Божьи олени» 22 «На Оленьем холме» 22 «Янгал-Маа (Тундра)» 22,168 Плутарх 630
«Параллельные жизнеописания» 630 По Э.А. 481,512,728
«Золотой жук» 481,512
«Повесть о приключениях Артура Гордона Пима» 728
«Убийство на улице Морг» 481,512 Поварцов С.Н. 18, 25-26
«Биография, автобиография, жизнь (К портрету Всеволода Иванова)» 25—26
Подольский Л.Г. 294 Познер В.С. 474,476,693
Покровская А.К. 286
Поливанов Е.Д. 727
Поликарпов Д.А. 395
Поликтет 627
Полисперхонт 632
Полонская Е.Г. 476, 687
Полонский (н. ф. Гусин) В.П. 684-685,690
«“Моя борьба на литературном фронте”. Дневник. Май 1920 — январь 1932» 685
Поль-Бонкур О.А.Ж. 259 Понырко КВ. 524 Попов В.Г. 231
«Паспортная система советского крепостничества» 231
Попова Л.А. 153 Пор 630
Порозовская Б.Д. 672-673, 679
«Александр Меншиков. Его жизнь и государственная деятельность» 672-673,679
Постышев П.П. 283
«Давайте организуем к новому году детям хорошую елку!» 283
Потанин Г.Н. 154 Потемкин Г.А. 154,635, 674
«Правда» (газ.) 255, 259, 283,286,413,466, 673,680, 695-698,706
«Сумбур вместо музыки» 283 Правдухин В.П. 295
«На гусином займище» 295 «Художественная литература за семь лет» 295 Пракситель 627,631
Предеин Г., преподаватель гимназии 103 Преображенский Н.Ф. 629 Привальский В., журналист (?) 520 «Роковое наследство» 520
«Приишимье» (газ., до 1913 г. — «Ишимская степь») 10, 21,25,151-153,160-161,168
Пристли Д.Б. 728
«Время и семья Конвей» 728 Приходько А., переводчик 695 Пришвин М.М. 466,714
Пришвина (урожд. Лиорко, по первому мужу Лебедева) В.Д. 713-714
«Прожектор» (ж.) 158,256,258,685,691 Прозоровский А. А. 341 Пропп В.Я. 722, 732
«Ритуальный смех в фольклоре» 722,732 «Простор» (ж.) 26 Пруссак В.В. 116
«Слово о полку Игореве» 116 Птолемей I, Сотер (Спаситель), Лагид 626, 629-630, 632


УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
747
Пугачева ОД. 7
ПудаловаЛА. 18,26,153,156,160
«Сибирские рассказы Всеволода Иванова (Становление жанра в раннем творчестве писателя)» 26,
153,160
«У истоков раннего творчества Вс. Иванова» 156 Лунин Н.Н. 688 Пуришкевич В.М. 18
Пушкин А.С. 4,345,395,466,479,510,513, 634, 673-674, 711,726-727
«Борис Годунов» 510 «Евгений Онегин» 510 «История Петра» 673
«На холмах Грузии лежит ночная мгла...» 513 «Осень (Отрывок)» 513 «Полтава» 674
«Послание к кн. Горчакову» («Питомец мод, большого света друг...») 345,726
Пятаков Г.(Ю.)Л. 683 Рабле Ф. 732
Радек (н. ф. Собельсон) К.Б. 295 Раевский Н.Н. 468 Райт М. 288
РАПП см. Российская ассоциация пролетарских писателей
Расин Ж. 209 «Федра» 209
Раскольников (н. ф. Ильин) Ф.Ф. 702 Ревекка см. Анисимова Р.М.
«Революция и культура» (ж.) 259 Ремизов А.М. 10,688,690 Ренье А.Ф.Ж. де 497,513
«Любовь-искусство» 497,513 «Мушки» 497, 513 «Сын Тициана» 497,513 Роговин А.В. 710 Розанов С.Г. 283-284
«Приключения Травки» 283 «Петрушкины игрушки» (спектакль) 283-284 Роксана 516, 625, 627, 630
Российская ассоциация пролетарских писателей (лит. орг.) 257-258,294,706
Рубинстайн У.Д. 167
«Тайное станет явным: Шекспир без маски» (в со- авт. с Б. Джеймс) 167
Рунин Б.М. 256
«Русская литература» (ж.) 479,639,671-679, 695 «Русская старина» (ж.) 394 Руссо Ж-Ж. 707,709 «Русь» (газ.) 167
Рыбникова М.А. 284
«“Взрослая литература” для детей» 284 Рыжиков К., критик 24 Рыков А.И. 259
Садофьев И.И. 684,697
Салтыков-Щедрин М.Е. (н. ф. Салтыков, псевд.
Н. Щедрин) 291,470
Самойлов (н. ф. Кауфман) Д.С. 340, 638-639 «Памятные записки» 639 Самсонова ЭА. 1
«Санкт-Петербургские ведомости» (газ.) 167 Сарандова Е.И. 635 Сарро А.-П. 259 С-б Л., писатель (?) 21 «Их уже нет» 21
«Сборник пролетарских писателей» 11,153,162,166, 168
Светницкий Б.Н. 294 Светоний Гай Транквилл 679
«Жизнь двенадцати цезарей» 679 Святослав Игоревич, князь 342 Северянин Игорь (н. ф. Лотарев И.В.) 116,161 Сейфуллина Л.Н. 294,703-704 Селевк I Никатор 632 Селевкиды, династия 626 Сельвинская Б.Я. 708-709 Сельвинская Т.И. 708-709 Сельвинский И.Л. 393,708-709 «Ливонская война» 393 Семенов А.С. 22
«Белый бурхан» 22 Семенов Б.С. 22
«Енисейские остяки» 22 Семенов Г.М. 163 Семенов С.А. 685-688 «Голод» 686, 688 «Наталья Тарпова» 686 «Тиф» 685-686 Семеновский Д.Н. 690 Серафимович (н. ф. Попов) А.С. 694, 705 Сервантес Сааведра М. де 499,507, 513
«Хитроумный идальго Дон-Кихот Ламанчский» 499,507,513
Сергеев-Ценский С.Н. 10 Серебров А. см. Тихонов А.Н.
«Сибирская жизнь» (газ.) 162,167 «Сибирская новь» (ж.) 162,167 «Сибирская речь» (газ.) 130,164 «Сибирские вести» (газ.) 167


748
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
«Сибирские вопросы» (ж.) 167 «Сибирские врачебные ведомости» (газ.) 166
«Сибирские записки» (ж.) 16,18, 21-22, 26,116,152, 155,161,167-168
«Сибирские огни» (ж.) 25-26,164,167,169, 334 «Сибирский наблюдатель» (ж.) 167 «Сибирский рассвет» (ж.) 18,21, 26 «Сибирский сборник» (ж.) 18,20 «Сибирь» (газ.) 162 Симонов КМ. 411
«Русские люди» 411 «Синий журнал» 167 Синицына М.Н. 17-18,24,255 Сирано де Бержерак Э.С. де 292 «Сказание о Макарии Римском» 522, 524 Скобелев М.Д. 396 Скотт В. 169
«Айвенго» 169 «Квентин Дорвад» 169 «Песни шотландской границы» 169 «Роб Рой» 169
«Уэверли, или Шестьдесят лет назад» 169 Славин Л.И. 706 «Нафта» 706
Славнин И.К. 18,20,151,168 Слепцов В.А. 510,514 «Слово о полку Игореве» 342,511,519 «Словосвет» (ж.?) 125
Слонимский М.Л. 231,476,688,690-691, 695, 697 «Сибирский мамонт» 695 Слудский А.Ф. 341 Случевский К. К. 711 «Мои желания» 711
«Снежною степью лежала душа одинокая...» 711 Смирнова В.В. 286 Смирнов-Ульяновский В.А. 466 «Великий демократ» 466 «Советская Сибирь» (газ.) 24,167, 680 «Советский Казахстан» (ж.) 712 «Советское искусство» (газ.) 412 «Современник» (ж.) 711
«Согры» (газ.) 16,19,25-26,154-156,159,166,168,509, 514
Соколов Н.А. (кол. псевд. Кукрыниксы) 292, 731 Соколов-Микитов И.С. 697,700-701 Соловьев С.М. 678
«Об истории новой России» 678 Солсбери Р.А.Т., маркиз 394 Сопов Ю.И. 18,20
Сорокин А.С. 12,15-21,25-26,123-125,130,154,156, 163-167
«Золото» 15,163,167 «Слезы» 15 «Тююн-Боот» 25,163 «Хохот желтого дьявола» (памфлет) 163 «Хохот желтого дьявола» (сб.) 154 Софокл 108,160-161 «Эдип-царь» 108,161
Союз советских писателей (лит. орг.) 283, 285-286,294
СП СССР см. Союз советских писателей
Спитамен 626, 630
Срезневский И.И. 627
ССП см. Союз советских писателей
Сталин (н. ф. Джугашвили) И.В.16,25,165, 255, 258-259,283,285,294,336,394,413,467,518,635, 671, 676, 682, 685,710,718,726, 729,730,732
«О недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и других двурушников» (докл.) 413
Статира 630
Степанов Н., владелец типографии 673 Степанова А.И. 335
«Степная речь» (газ.) 152-153,161-162 Стерн Л. 477,480-481,512
«Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» 481,512
«Сентиментальное путешествие» 480 Стивенсон Р.-Л. 478,487-488,496,506,513 «Остров сокровищ» 478,488, 513
«Потерпевшие кораблекрушение» (в др. пер. «Тайна корабля», в соавт. с Л. Осборном) 487,
496, 513
Столярова И.В. 467
«Неизданная пьеса Вс. Иванова “Левша”» 467 Страбон 630 Студенская Е.М. 164
«Памяти “Варяга”» (текст песни) 164 Суворов А.В. 468 Суматошна Л.В. 5, 296,636-637 Суриков И.3.10,414 «Рябина» 414
Сурков А.А. 393,395,466,476 Сусанин И.0.412 Сухарев Л.П.259 Сушкевич Б.М. 701 Сычев Н.П. 701 Сыкун Ту 4
«Поэма о поэте» 4
«Тайная тайных» 514,522


УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
749
Тарасенков А.К. 286
«Да здравствует сказка! Гайдар А. “Сказка о военной тайне, о Мальчише-Кибальчише и его твердом слове”» 286
Татаринов, редактор 16 Татаринцева А.Ю. 288
«Детские страхи: куклотерапия в помощь детям»
(в соавт. с М.Ю. Григорчук) 288
Татарова Е.К. 164 Татя см. Сельвинская Т.И.
Твардовский A.T. 722
Твен Марк (н. ф. Клеменс С.Л.) 477,490,493,495-496, 513,728
«Американский претендент» 495,513
«Приключения Гекльберри Финна» 513
«Приключения Тома Сойера» 513
«Принц и нищий» 477,490, 513
«Сиамские близнецы» 477,490,513
«Янки из Коннектикута при дворе короля Артура»
728
Теш П.П. фон 343 Тимина С.И. 688
«Культурный Петербург: ДИСК — 1920-е гг.» 688 Тимофеев Л.И. 284-285
«Иванов В. Бронепоезд 14-69» (рец.) 284 Титов А.А. 726, 732
«Разговор в царстве мертвых» 726,732 Тихонов А.Н. (псевд. Серебров) 153,162,168, 688 Тихонов Н.С. 205,255,395,476,687-688 «Колымага» 687
«Не по часам с проверенным ходом» 687 «Ослепленные злобой» 255 «Песня об отпускном солдате» 687 «У меня была шашка, красавица станом...» 687 Токарев Д.В. 720,722,732
«Курс на худшее: абсурд как категория текста у Даниила Хармса и Сэмюэля Беккета» 720,722, 732
Толстая Л.И. 634
Толстая (по мужу Есенина) С.А. 698 Толстой А.Н. 206, 282,285,287, 290, 504, 514,634, 673, 680, 687-689, 694,725
«Золотой ключик, или Приключения Буратино» 282,287
«Петр Первый» (роман) 285,504,514, 673
«Петр Первый» (сценарий, в соавт. с В.М. Петровым и Н.М. Лещенко) 673
Толстой Л.Н. 10,258,343,395,475-476,479-480,493, 496,498,503-504,506-507,510,513-514,635,707, 709,725
«Анна Каренина» 498,514
«Власть тьмы» 496,513
«Война и мир» 496,498,507,510,514
«Воскресение» 496,635 «Дьявол» 496,513 «Казаки» 496,513, 635 «Отец Сергий» 496,513 «После бала» 496, 513 Тольятти П. (псевд. Эрколи) 294 Томский (н. ф. Ефремов) М.П. 259 Тон К.А. 629
Торопова, гимназистка 103 Тредиаковский В.К. 506 Тренев К.А. 393, 688,707,709 «Полководец» 393 Трепов Ф.Ф. 396-397 Третьяков С.М. 693
«Наши товарищи» 693 «30 дней» (ж.) 254,704
Троцкий (н. ф. Бронштейн) Л.Д. 165, 257, 259, 285, 680, 684,690
«Культура и социализм» 257 «Литература и революция» 680,684 «Труд» (газ.) 412,479 Трунина Е.Е. 293 Трунина М.Е. 292 Трус Л. С. 467
«Загадка норильского восстания» 467 Трушкин В .П. 18
Тургенев И.С. 466, 485-486, 498-499, 504, 506, 702, 711
«Дворянское гнездо» 486,498 «Му-му» 499 «Отцы и дети» 498 «Степной король Лир» 499 Тутанхамон (Небхепрур) 628 Тынянов Ю.Н. 284,476, 511,514,727 «Тысяча и одна ночь» 481,724 Тюрина Е.А. 5,170,703 Тютчев Ф.И. 512,725 «Silentium» 512
Уайльд 0.168
«Портрет Дориана Грея» 168
Урманов К.Н. (псевд. КТупиков) 17-19, 21, 25-26,153, 164,167-169
«Гнев» 168 «Ипатова релка» 168 «Наша юность» 25-26,167,169 «Половодье» 168 «Франц Суховерхов» 168 Успенский Г.И. 510, 514 Успенский П.Д. 728


750
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
«Четвертое измерение» 728 Устинов Г.Ф. 696-697,699 Утков Г. Г. 9
«Утро Сибири» (газ.) 168 Уфимцев В.И. 10, 26 «Говоря о себе» 26 Ухалова М.Н. 160 Ушаков Л., архитектор 627 Ушаков Ф.Ф. 466
Уэллс Г.Д. 474,483,487,495,506,512-513
«Война миров» (в др. пер. «Борьба миров») 483, 495,512
«Машина времени» 483,495,512 «Пища богов» 495,513 «Хрустальное яйцо» 495,513 Уэльс см. Уэллс Г.Д.
Фадеев А.А. 283-284,334-335,474,510,707,709 Файко А.М. 700-701
«Евграф, искатель приключений» 700-701 Фантуцци А. 260
Федерация объединений советских писателей (лит орг.) 690
Федин К.А. 5,21,26,205-206,209,211,231-232,255, 258,294,476,480,510-511,686,688,690-713,717, 724-725,729
«Агенты международной контрреволюции» 255
«Бакунин в Дрездене» 688
«Всеволод» 691, 695-696
«Города и годы» 511
«Горький среди нас» 26,232,694-696
«Драма Стефана Цвейга» 709
«Испытание чувств» 709
«Писатель. Искусство. Время» 695-696
«Похищение Европы» 693
Собрание сочинений (в 12 т.) 686, 695-696, 708,
712
«Старик» 702-703
Федина (урожд. Александер) Д.С. 705,708,710 Федина Н.К. 694, 696, 705,708,710
«Переделкинские воспоминания» 696 Федоров-Давыдов А.А. 290, 292 Фенелон Ф. 288 «Телемак» 288 Феллини Ф. 722
«Сатирикон» (к/ф) 722 Феоктистов Н.В. 168 Фидий 627, 631
Филипп II Македонский 625-626, 628, 630-631 Филиппов А., поэт 9
Фильгабер В., актер (?) 108 Фирдоуси А. 627-628 «Шахнаме» 627-628 Флобер Г. 479,498, 513, 627
«Госпожа Бовари» («Мадам Бовари») 498,513 «Легенда о святом Юлиане Милостивом» 627 Фомина (урожд. Роговина) В.А. 710 ФоркониД. 524
«Александр Македонский: завоеватель мира» 524 Форш О.Д. 688, 693
ФОСП см. Федерация объединений советских писателей
Фохт И.Ф. 673
Франс Анатоль (н. ф. Тибо А.Ф.) 483,493,495,513, 626, 634
«Восстание ангелов» 513, 634 «Остров пингвинов» 626 «Семь жен Синей Бороды» 495, 513 «Чудо святого Николая» 495,513 Франц Иосиф 397 Франческо II Гонзага, маркиз 626 Фрейд 3.257-258,288
«Из истории одного детского невроза» 258 «Психоанализ детских неврозов» 258 «Психопатология обыденной жизни» 257 Фридрих II396 Фриче В.М. 257-258,683
«В защиту “рационалистического” изображения человека» 257-258
Фурманов Д.А. 699 «Мятеж» 699 «Чапаев» 699 ФушеЖ. 493,513
Халатов А.Б. 290,702 Харди Т. см. Гарди Т.
Хармс (н. ф. Ювачев) Д.И. 719-720,722-723,732 «Старуха» 722 Харрис Д.Ч. 291
«Сказки дядюшки Римуса» 291 Хауторн см. Готорн Н.
Хвольсон А.Б. 291 Хемингуэй Э.М. 725 Хитрое A.M. 523
Хлебников Велимир (В.В.) 4,291,480 «Радио Будущего» 291 Ходасевич В.М. 697 Ходасевич В.Ф. 685,688, 697 Хорват Д.Л. 13 Храпченко М.Б. 395


УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
751
Хрущов Н.С. 518,710,718
Худяков КК. (псевд.: Сибиряк-Тобольский, Черный бор, Степной ворон) 9-10,13-16,18-20,22,24-25, 59,153,155,166,168 «К малютке» 155 «Не пришла» 155 «Рождественская ночь» 15 «Сибирь» 19 Хулаху-хан 627
Царъкова Т.С. 1 Цвейг С. 513,707,709 «Жозеф Фуше» 513 Цветаева М.И. 723 Цезарь Гай Юлий 519,631, 679 Цейтлин ЕЛ. 478,732 «Беседы в дороге» 478 «Всеволод Иванов» 478
Циля см. Абабарчук (по мужу Воскресенская) Ц.А. Цирулис (н. ф. Цивьян) Г.Е. 340,342
Чапаев В.И. 211 Чапов А., журналист (?) 520 «Отец ушел из дома» 520 Чапыгин А.П. 20,153,162,168 Чарушин Е.И. 291 «Кабаны» 291
«Червонная тройка» (лит. орг.) 10 Черкасов А.И. 673 Чернышевский Н.Г. 466 Черняк М.А. 5, 680,690 Четвериков Б.Д. 8,17,24-25
«Антанта» (в соавт. с Вс. Ивановым) 25 «Ихтиозавры» 24
Чехов А.П. 15,479,483,486,497-498,502,504,506,512, 722
«Дом с мезонином» 486,512 «Палата № 6» 497 «Учитель словесности» 502 «Черный монах» 497 «Чиж» (ж.) 293
Чингисхан (Тэмуджин, Темучин) 627 Чичерин Г.В. 164
Чужак (н. ф. Насимович) Н.Ф. 168 Чуковская М.К. 288
Чуковский К.И. (н. ф. Корнейчуков Н.В.) 286-289, 291, 294, 688,723 «Крокодил» 294 «От двух до пяти» 289 Собрание сочинений (в 15 т.) 286
«Солнечная» 288 Чуковский Н.К. 292
«Литературные воспоминания» 292
Шагинян М.С. 165,255,510,514,688 «Гидроцентраль» 510,514 «Чудовищные ублюдки» 255 Шаляпин Ф.И. 634 Шарутин Т, архитектор 627 Шасспо А.А. 396
Шатриан Ш.Л.Г.А. см. Эркман-Шатриан Шварц Е.Л. 290, 292 Швейцер А. 291
Шекспир У. 108,167,396,473,484,487,489,491, 504-505,512-513,519,707,709
«Венецианский купец» 396 «Гамлет» 473,484,487,489 «Король Лир» 513 «Отелло» 512 «Ромео и Джульетта» 709 Шенц, гимназист 103 Шереметева Н.Б. 673 Шиловский М.В. 26,166
«Политические процессы в Сибири в период социальных катаклизмов 1917-1920 гг.» 26,166
«Шиповник» (альм.) 693 Ширяевец (н. ф. Абрамов) А.В. 690 Шишков В.Я. 161,168,294,687-688 «Ватага» 168 «Вихрь» 687 «Емельян Пугачев» 168 «Угрюм-река» 168
Шкловский В.Б. 258,340,476-480,511-512,521,688, 692,695,711-712,727
«Всеволод Иванов» 479 «Иприт» (в соавт. с Вс. Ивановым) 480 «Простота - закономерность» 480 «Техника романа тайн» 477,480 «“Тристрам Шенди” и теория романа» 477, 512 Шлиман И.Л.Г.Ю. 629, 635 Шолохов М.А. 285, 294,729 «Поднятая целина» 285, 294 «Тихий Дон» 729 Шотан К. 259 ШоуД.Б. 496-497
«В золотые дни доброго короля Карла» 497 Шпет Г.Г. 688 ШпетЛ.Г. 283-284
«Петрушка книгоноша» 284 Штейн А.П. 466


752
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН И НАЗВАНИЙ
«Флаг адмирала» 466 Штейнберг Е.Л. 284
«Писатели Зауралья» 161
«Павленко П. Муха» (рец.) 284 Штебернберг Д.П. 629
Cornwell N. 720,732
Шторм Г.П. 726 Шувалов П.А., граф 396 Шуйский В.И. 707
Esslin М. 720,732
«The Theatre of the Absurd» 720,732
Шулъц С. С. 688
«Дом искусств» 688
Jakobson R. 722,732
«Mediaeval Mosk Mystery (The Old Czech Unguentarius» 722, 732
Щеголев П.Е. 206 Щербаков А.С. 705,707 Щербатский Ф.И. 4
«Теория познания и логика по учению позднейших буддистов» 4
Эддингтон А.С. 729
«Теория относительности» 729 Эйдельман Н.Я. 726,732
«Герцен против самодержавия» 726,732
«Грань веков. Политическая борьба в России. Конец XVIII — начало XIX столетия» 726,732
Эйзенштейн С.М. 722,729,732 «Монтаж» 722,732 «МММ» 729
Эйхенбаум Б.М. 476, 688,711-712 Эйхлер Г.Л. 285
Элиот Джордж (н. ф. Эванс М.А.) 169 Эльсберг Ж. (н.ф. Шапирштейн Я.Е.) 704 «Творчество Всеволода Иванова» 704 Эрдман Н.Р. 209,233,718-719, 722 «Самоубийца» 233,719,722 Эренбург И.Г. 705 Эркман Э. см. Эркман-Шатриан Эркман-Шатриан (кол. псевд.) 166 Эрлих В.И. 698 Эттель В., художник 154,166 Эфрос А.М. 688
Müller В. 720,732
«Absurde Literatur in Russland. Entstehung und Entwicklung» 720,732
Юдин П.Ф. 294 «Южные записки» (ж.) 688 Юлиан Отступник 634 Юнг К.Г. 288 Юнге М. 260
«Вертикаль большого террора» (в соавт. с Г.А. Бор- дюговым и Р. Виннером) 260
Юнге Э.А. 343
Якобсон Р.О. см. Jakobson R. ЯнкоМД 161


УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИИ ВС. ИВАНОВА
25 лет. Воспоминания 24
Автобиография 25 Агасфер 501,509,514,518 Алешка 16,21,56,154 Алтайские сказки (цикл) 22, 25 Алфавит 4-5,170-210,255,717,731 Алхимед см. Американский трюк
Американский трюк (др. назв.: Алхимед; В степи; Чудо актера Смирнова) 6,21,23, 71-74,100-102, 157-158,160,717
Ангел Мира 15
Анделушкино счастье 21, 23, 66-71,154,156
Андрей Кузьмич (др. назв.: Минерва и Нептун)
250-256, 260, 723
Антанта (в соавт. с Б.Д.Четвериковым) 25 Антон Сорокин 26,152
Багровый закат 730
Бамбуковая хижина 701
Барабанщики и фокусник Матцуками 719
Башмачки 29
Бежал по степи ветер 152
Безземельные 256
«Блещут очки от удовольствия...» 25,28,151,717 Блокада 718,727
Бронепоезд 14,69 (Бронепоезд 14-69; повесть) 3,8,17, 20, 24,231, 284-285,510,514,682, 684-687, 689,703
Бронепоезд 14-69 (пьеса) 211,257,413,466,514, 718,727 Бруя 24,135-142,164
Бухгалтер Г.О. Сурков, честно погибший за свою идею 704
В грезах 25
В зареве пожара 21,112-115,161
В Святую ночь 10-11,23,102-103,160, 717
В степи см. Американский трюк
Василий Шуйский (замысел) 707,709
Вдохновение (др. назв.: Кесарь и комедианты) 393,729
Великая река 36,152,161
Великий сын великого народа (рец.) 466
Вертелыцик Семен 12,21,109-112,161, 717
Внутри шаманского бубна 479,730
Возвращение Будды 4, 258,344, 696-697,715
Война и отражение ее в частушках 117,161-162
Волшебный ковер 509 Волшебство наместника (замысел) 518 Врата ада 242-246, 254-256,259 Встреча 20,23,130-132,164 Встречи с Максимом Горьким 232,691
Вулкан (повесть, 1940) 5, 209,296-335,337-338,340, 509,517,636,724
Вулкан (др. назв.: Предгрозовье; повесть, 1943) 334-340, 724
Вулкан (роман) 3,334,339-340, 343,474,479,724-725
Генералиссимус 3, 5-6,10,518, 636-674,723, 728-729, 731
Гибель Железной 256-257 Главный инженер 494, 509,513, 694 Глиняная шуба 165
«Говорили: в вечерних зорях...» 74,155,158 Голубые пески 684-689
Гордость Сибири Антон Сорокин 11,14, 20, 24-25, 144-150,158,165,717
Город ночью 24, 74-75,155,159 Гривенник 23,79-81,154,158
Две гранки 16,21, 58-59,154
Двенадцать молодцев из табакерки 393,509, 518, 725,
727
Дед Антон И, 21,117-121,162 Детская книга и взрослые читатели 260 Джатаки 25 Джут 85-87,158-159
Дневники 26,168, 254-256, 259, 335, 339-340,
412, 465, 479-480, 518, 523-524, 636-639, 671,
696,728
Духмяные степи (др. назв.: Родная земля) 20,23-24, 96-100,158,160
Дуэн-Хэ — борец из Тибета (др. назв.: Дуэн-Хэ) 23, 75-79,158,717
Дядя Костя 393,412
Живуча душа (замысел) 256 Жили люди счастливо 152
Запевало 5,393,397-412 За сорок лет 479
Защитник и подсудимый И, 21,103-105,160 Зеленое пламя (рассказ) 53-54,154


754
УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВС. ИВАНОВА
Зеленое пламя (самодельный сб.) 6,10-11,15-16,21, 25,29-64,151-152,154,161,717
ЗимойЮ, 27,151,168,716
Змий 339-340,633
Золото 11-12,15-16,29-30,152
Иприт (в соавт. с В.Б.Шкловским) 480 Истинное искусство всегда современно 478
История моих книг 8-9,13-14,19, 25,151,466-467, 473-474,478-479,505, 680,711-712,730
Казаки (др. назв.: Маринка; замысел) 700-701, 729 Как Аянгул согрешил 25
Как я сотрудничал в «Женском журнале» 19,123-125, 163
Калики перехожие (замысел) 518 Канцлер 5,345-393, 509,726 Канцлер Горчаков (сценарий) 394 Киргизские сказки (цикл) 152,161 Кисляй, или жизнь в шутку 704 Клара и Павел (замысел) 256
Клуа-Лао (др. назв.: Клуа-Лао, дух родины) 20-21, 24, 94-96,158-159
Ключ от гаража 233, 393,466,723
Книга 24-25,142-144,165
Книга свободы 121-123,162
Когда расцветает сосна 22,25
Колонка 240-242,254-256, 259, 723
Кондратий Худяков 9, 26
Краски осени 25
Красная чума миллиард 63,155
Кремль 3, 209, 233, 255,509,523-524,718,725, 728
«Кто не дождался и погиб пред пламенем костра...» 10, 27,151,717
Купоросный Федот 6,21, 23, 64-66,83-85,155,158-159 Кургамыш - зеленый бог 25 Кыздари-Коз 35-36,152,161 Кызы-миль — зеленая река 25
Левша 4-5,415-456,458,466-468,716,722, 726-727 Логик 254
Ломоносов 393,466,485,512-513
Медная лампа 339,518 Мельник 254
Мертвые петли (замысел) 9,23,105,160 Минерва и Нептун см. Андрей Кузьмич Миниатюры (цикл) 128-129,163 Моль 127-128,163 Монолог 254
Московские ночи 236-240, 254-256 Мрамор 254
Мы идем в Индию 8,23,479,521,712, 715 Мысли как цветы 16,22, 25, 55,154
На Бородинском поле (повесть) 336
На Бородинском поле (сб.) 254, 335, 393, 694
На горе Йык 16, 23, 50-53,154
На Урале 10, 27,151,717
Над Ледовитым океаном 12,49-50,153
Не успели 24,134-135,164
Нежинские огурцы (сб.) 158
Незнаемая самоядь 25
Ненависть 22, 34-35,152
Ниелы 25
Нио 12, 22,36-38,152 Новые рассказы (сб.) 254
О кооперативном издательстве писателей-рабочих 19, 125-126,163
О построении града (замысел) 474,479 О себе как об искусстве 8 О современном романе 633 О фильме «Петр Первый» 673
Об ушедшей Сибири (др. назв.: Об умершей Сибири;, цикл) 16, 22
Огоньки синих фонарей 54-55,154 Ольген-кумыс 28 Операция под Бритчино 256
Оранжевая лента (др. назв.: Ошибка инженера Хорева) 509,518
Орленое время 256
Особняк 259, 292,731
Острозубец из совхоза Байрам-Али 704
Отверни лицо твое 20,23,126-127,163
Ответственные испытания инжерена Нур-Клыча 704
Откуда происходит табак 152,161
Очередные охотники за черепахами 704
Партизанские повести 24, 703
Партизаны 8, 20,159,166-167, 259, 680, 684, 695, 703
Пархоменко 254
Пастух (замысел) 256
Переписка с А.М.Горьким. Из дневников и записных книжек 26,153,162, 209, 235,339-344,474,478-480, 524,633, 685,690
Петя-петел 254 Печать 254
Писатель 15,40-42,152 Письма из Омска 129-130,163


УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВС. ИВАНОВА
755
По Иртышу (др. назв.: На Иртыше) 11,16,45-47,153 По краю. Курган <1> 25,103,160,168,717 По краю. Курган <2> 25,107-108,160,168,717 По краю. Курган <3> 25,108-109,161,168,717 По краю. Курган. Село Лебяжье 25,107,160,168,717 Повести бригадира М.Н. Синицына, рассказанные им в дни первой пятилетки 255,704
Повести великих лет 254
Поддержать стремление к исканиям 479
Поединок 254
Полая Арапия 23
Поле и дорога 509
Полет на Марс (замысел) 256
Полусонные 115-116,161
Портреты моих друзей (цикл) 9
Последнее выступление факира 158
Последнее выступление факира Бен-Али-Бея (сб.) 700
Похождения факира 8, 23,157, 254,521, 704-705, 715-716,728,730 Похороны 128-129,154 Поэт (замысел) 475-476 Праздные рассказы (цикл, замысел) 256 При взятии Берлина 709-710,730 Провинциализм и столичность 480 Происшествие на реке Тун (рассказ) 518 Происшествие на реке Тун (сб.) 700 Прорыв 256
Проспект Ильича 509, 694,707,709,729 Прямая речь 5,473-475,478,481-505,518, 727 Путешествие в страну, которой еще нет 254 Путь в литературу (замысел) 476 Пьесы (сб.; 1964) 726 Пьесы (сб.; 1979) 393, 732
Разговор с каменотесом 254 Рао 16, 22-23, 30-32,152 Рассказ парашютиста (замысел) 256
Рассказы (самодельный сб.) 6,21, 25, 64-81,155-158, 160
Рассказы, придуманные в больничной кровати 518
Рогульки (рассказ, др. назв.: Водяные орехи; Рогулька) 24, 81-83,158
Рогульки (сб.) 6, 21,25,81-102,155,158-160,717 Родная земля 466 Рождение 10,56,154 Рождение замысла 479
Сам у себя на службе (замысел) 256 Самокладки киргизские10,28-29,151,716 Северные марева 22,35-36,152
Северные миражи 152
Северосталь 205, 210,729
Седьмой берег (сб.) 505, 514, 690
«Сибирские записки» (рец.) 116-117,161
Сизиф, сын Эола 501,514, 518
Синий в полоску 4-5,212-234,256,703,718,723, 731
Синяя шапочка 256
Ситцевый зверь 686-687, 689
Слон (замысел) 256
Смелее обогащать репертуар. На спектаклях новосибирского театра «Красный факел» 466
Смерть человека 23 Снега 27-28,151,717 Сны осени 33-34,152 Собрание сочинений (в 7 т.) 3, 466 Собрание сочинений (в 8 т. 1958-1960) 711-712 Собрание сочинений (в 8 т. 1973-1978) 26,152,155,162, 205-206, 208-209,211, 231,256,334-335,466, 474-475,478-480,523, 684,693, 695-696, 700
Сокровища Александра Македонского 3,5-6,474,477, 487,489,491,512-513,515-523,525-625,627, 631-632, 635, 694,728
Солнечные пятна 55 Сон Ермака 12,22-23,43-45,153 Сон Левши (фрагмент) 458 Спичка И, 132-134,164 Створчатые зеркала 256
Странный случай в Теплом переулке (др. назв.: Удивительное происшествие в Теплом переулке) 254, 518, 729
Сумерки жизни (отрывок) 9, 23,105-107,160 Сын человеческий 12, 23,42-43,152 Тайна Голубой дачи 3,5,261-289, 291,723
Тайное тайных (сб.) 3,12,15, 21, 24, 254, 256-259,335, 473,505,509-510,514,683-684,699-700,704,712, 723,728-729,731
Тайное тайных (сб., в 2 т.; замысел) 518, 522 Таразы 28 Той 28-29
Трамвай 246-250, 254, 256,260 Три копейки 87-88,158-159
Три рассказа кладоискателя (Из записок фольклориста; замысел) 520
У 3,231, 233, 254-256, 283,509,523-524, 693,718-720, 728
Утро (др. назв.: В одно утро; замысел) 256 Уходящий 64,155
Фантастические повести (др. назв.: Фантастические рассказы; цикл) 3, 256,339,474, 509,514, 633, 636
Фарфоровая избушка 17


756
УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИЙ ВС ИВАНОВА
Хабу 684 Хм 704
Хромоногий 38-39,152 Хроника могилы Тимура 254 Художник (замысел) 474 Художник перед народом 479
Цветные ветра 20-21,24,152,480
Чайник 15-16,57-58,154 Человек 10,55,154 Черный занавес 5,19,25 Черт 15,47-49,153 Четырехглазый 254
«Чтоб твердою ногой вступить на скалы дум...» 10,27, 151,717
Чудесные похождения портного Фокина 255 Чудо актера Смирнова см. Американский трюк Чудовища 255
Шантрапа 6, И, 23,59-63,71,88-94,155,157-159 Шимпанзе 23,129,154
Щит славы (сб.) 466
Эдесская святыня 3,474,479,509, 518, 637 Экзотические рассказы (сб.) 505, 514 Этого не забудешь 479


ИЛЛЮСТРАЦИИ
757
1. Семья Ивановых:
В.А. Иванов, И.С. Иванова (урожд. Савицкая) с Всеволодом на руках. Конец 1890-х гг.


758
ИЛЛЮСТРАЦИИ
2. Павлодарское низшее сельскохозяйственное училище. 1910-е гг.
3. Павлодар. 1928 г.


ИЛЛЮСТРАЦИИ
759
4, 	5. Курган. Троицкая улица. Конец 1890-х гг. Фотограф А. Кочешев.


760
ИЛЛЮСТРАЦИИ
6. Курган. Типография А.И. Кочешева, где в 1915-1917 гг. Вс. Иванов работал наборщиком
7. 	Омск. Любинский проспект. Начало XX в.


ИЛЛЮСТРАЦИИ
761
8. 	Газета «День служащих». 19 февраля 1916 г.


762
ИЛЛЮСТРАЦИИ
9. 	Анна Павловна Иванова-Веснина, жена Вс. Иванова. 1920-е гг.
10. 	Мария Всеволодовна Иванова-Веснина, дочь Вс. Иванова и А.П. Весниной. Конец 1940-х гг.


ИЛЛЮСТРАЦИИ
763
И, 12. У А.М. Горького в Сорренто. 1932 г.


764
ИЛЛЮСТРАЦИИ
13. Страница рукописи пьесы «Алфавит».


ИЛЛЮСТРАЦИИ
765
14. Поездка в Ярославль. 1933 г. Слева направо: JI. Никулин, Маркин (комендант дома А.М. Горького), Вс. Иванов, М. Пешков (сын А.М. Горького)
15. Вс. Иванов, Т.В. Иванова, Вячеслав, Начало 1930-х гг.


766
ИЛЛЮСТРАЦИИ
16. Голубая дача.
17. П. Павленко, Вс. Иванов, Г. Шторм. 1930-е гг.


ИЛЛЮСТРАЦИИ
767
18. У книжных полок. 1935-1940 гг.


768
ИЛЛЮСТРАЦИИ
19. Вс. Иванов, ген. М.Е. Катуков, начальник штаба и корреспондент ТАСС под Альдамом. 1945
20. 	В немецком бункере. 1945


ИЛЛЮСТРАЦИИ
769
21. 	Семья Ивановых. После войны.
Стоят (слева направо): З.В. Каширина, Т.В. Иванова, Вс. Иванов. Сидят: Михаил, Татьяна с сыном Антоном, Вячеслав.


770
ИЛЛЮСТРАЦИИ
22. 	Вс. Иванов в Средней Азии. 1940-е гг.


ИЛЛЮСТРАЦИИ
771
23. У моря. 1940-е гг.
24. В горах. Послевоенные годы.


772
ИЛЛЮСТРАЦИИ
25. Вс. Иванов. 1940-е гг.


ИЛЛЮСТРАЦИИ
773
26. 	Вс. Иванов. 1950-е гг.
27. Вс. Иванов. 1950 — нач. 1960-х гг.


774
ИЛЛЮСТРАЦИИ
28. Поездка в Иосифо-Волоцкий монастырь. Лето 1955 г. В.М. Ходасевич, Н.А. Пешкова, Кричельская, Т.В. Иванова, Вс. Иванов, Л.Н. Толстая, А.А. Капица, Кричельский, Е.П. Привалова.
29. Вс. Иванов. Начало 1960-х гг.


ИЛЛЮСТРАЦИИ
775
30. Вс. Иванов, В. Василевская, М. Бажан, Н. Бажан, Т.В. Иванова.
31. Вс. Иванов и К. Федин в Переделкино. 1950-1960-е гг.


776
ИЛЛЮСТРАЦИИ
32. За работой. 1950-1960-е гг.


ИЛЛЮСТРАЦИИ
111
33. «Прямая речь». Материалы к книге по теории литературы. Автограф.


778
ИЛЛЮСТРАЦИИ
34. Выдача дипломов в Литературном институте. 1950-е.
35. Поездка в Индию. 1959 г.


ИЛЛЮСТРАЦИИ
779
36. Генералиссимус. Карандашный набросок. 24 февраля 1962 г.


780
ИЛЛЮСТРАЦИИ
37. Вс. Иванов в Сибири. 1962 г.
38. Вс. Иванов, Т.В. Иванова с внуками Антоном (слева) и Петей (справа). Начало 1960-х гг.


СОДЕРЖАНИЕ
Иванов Вяч. Вс.
Вместо вступительной статьи 3
От редакции 5
I
Сибирский период творчества Всеволода Иванова. 1915-1921 гг.
Вступительная статья, подготовка текста и примечания ЕЛ. Панковой 8
Стихотворения 27
Зимой 27
На Урале 27
Кто не дождался и погиб
пред пламенем костра 27
Чтоб твердою ногой вступить
на скалы дум 27
Снега 27
Блещут очки от удовольствия 28
Самокладки киргизские 28
Самодельные сборники рассказов 29
«Зеленое пламя» 29
Золото 29
Рао 30
Сны осени 33
Ненависть 34
Северные марева 35
Нио 36
Хромоногий 38
Писатель 40
Сын человеческий 42
Сон Ермака 43
По Иртышу 45
Черт 47
Над Ледовитым океаном 49
На горе Йык 50
Зеленое пламя 53
Огоньки синих фонарей 54
Мысли как цветы 55
Человек 55
Алешка 56
Рождение 56
Чайник 57
Две гранки 58
Шантрапа 59
Красная чума миллиард 63
Уходящий 64
Рассказы 64
Купоросный Федот 64
Анделушкино счастье 66
Американский трюк 71
Говорили: в вечерних зорях 74
Город ночью 74
Дуэн-Хэ — борец из Тибета 75
Гривенник 79
Рогульки 81
Рогульки 81
Купоросный Федот 83
Джут 85
Три копейки 87
Шантрапа 88
Клуа-Лао 94
Духмяные степи 96
Алхимед 100


782
Рассказы, статьи, очерки. 1915-1921 гг. 102
В Святую ночь 102
По краю. Курган <1.> 103
Защитник и подсудимый 103
Сумерки жизни 105
По краю. Курган. Село Лебяжье 107
По краю. Курган <2.> 107
Откуда происходит табак 108
По краю. Курган <3.> 108
Вертелыцик Семен 109
В зареве пожара 112
Полусонные 115
Библиография. «Сибирские записки» 116 Война и отражение ее в частушках ..117
Дед Антон 117
Книга свободы 121
Как я сотрудничал
в «Женском журнале» 123
О кооперативном издательстве писателей-рабочих 125
Отверни лицо твое 126
Моль 127
Миниатюры 128
1. Похороны 128
2. Шимпанзе 129
Письма из Омска 129
Встреча 130
Спичка 132
Не успели 134
Бруя 135
Книга 142
Пьеса 144
Гордость Сибири Антон Сорокин ... 144 Примечания 151
II
ПРОЗА И ДРАМАТУРГИЯ 1920-1950-х гг. Пьесы 1920-1930-х гг. Подготовка
текста и примечания ЕЛ. Тюриной 170
Алфавит 170
Примечания 204
Синий в полоску 212
Примечания 231
Рассказы 1930-1940 гг.
Подготовка текста и примечания
ЕЛ. Папковой и МЛ. Котовой 236
Московские ночи 236
Колонка 240
Врата ада 242
Трамвай 246
Андрей Кузьмич // Минерва и Нептун 250 Примечания 254
Тайна Голубой дачи. Повесть-сказка.
Подготовка текста и примечания
И.Н. Арзамасцевой 261
Примечания 282
Вулкан. Повесть.
Подготовка текста и примечания Л.В.Суматохиной 296
Примечания 334
Пьесы 1940-1950-х гг. Подготовка текста и примечания М.Е. Бабичевой ... 345
Канцлер 345
Примечания 392
Запевало 397
Примечания 411
Левша 415
Примечания 456


783
III
НЕЗАВЕРШЕННОЕ
Материалы по теории литературы.
Вступительная статья, подготовка текста и примечания МЛ. Котовой 473
Прямая речь 481
Из «Истории моих книг».
Глава, так сказать, теоретическая 505
Примечания 512
Сокровища Александра Македонского.
Роман. Вступительная статья, подготовка текста и примечания О.В. Быстровой ... 515
Генералиссимус. Рассказ. Вступительная статья, подготовка текста и примечания JI.B. Суматохиной 636
IV
Письма
Письма Вс.В. Иванова А.К. Воронскому.
Вступительная статья, подготовка текста и примечания МЛ. Черняк 680
Письма Вс. Иванова К.А. Федину.
Вступительная статья, подготовка текста и примечания ЕЛ. Мазановой ... 692
Вячеслав Вс. Иванов.
Всеволод Иванов — неведомый, полузабытый и известный 715
Условные сокращения 733
Список иллюстраций 734
Указатель имен и названий
Составила JI.B. Суматохина 735
Указатель произведений Вс. Иванова.
Составила JI.В. Суматохина 753


Научное издание
Утверждено к печати Ученым советом Института мировой литературы им. А. М. Горького РАН
НЕИЗВЕСТНЫЙ ВСЕВОЛОД ИВАНОВ. МАТЕРИАЛЫ БИОГРАФИИ И ТВОРЧЕСТВА
Корректор Е.Н. Сченснович Дизайн обложки Д.К. Бернштейн Компьютерная верстка A3. Бернштейн
Подписано в печать 28.12.2010 г.
Формат 70x100/16. Бумага офсетная. Гарнитура Petersburg. Печать офсетная. Печ. л. 49,0. Уел. печ. л. 68. Тираж 600 экз.
ИМЛИ им.А.М. Горького РАН
121069, Москва, ул. Поварская, дом 25-а, тел. (495) 690-05-61
Отпечатано с готовых диапозитивов в ППП «Типография “Наука”» 121099, Москва, Шубинский пер., д. 6 Заказ № 1767
ISBN 978-5-9208-0375-7