/
Автор: Гордин М.А.
Теги: цивилизация культура прогресс художественная литература история россии история российского государства история петербурга петербург
ISBN: 5-89803-125-1
Год: 2004
Текст
ЕКАТЕРИНИНСКИЙ ВЕК
1
4flL
XJ
I
mjm* ^—
;S-ri
1
М.А.Гордин
ББК 84.Р7
Г68
УДК 008
Редактор
И. А. Муравьева
Оформление серии В. П. Веселков
Оформление тома Л. В. Жебровская
Редакция выражает благодарность
за помощь в работе над книгой
научному сотруднику Музея истории Петербурга
Г. Б. Васильевой
На лицевой стороне переплета:
Д. Г. Левицкий. Портрет флигель-адьютанта А. Д. Ланского
На оборотной стороне переплета:
Деревянный Летний дворец.
Картина неизвестного художника. Середина XVTII в. Фрагмент
© М. А. Гордин, 2004
ISBN 5-89803-125-1 (кн. 8) © В. П. Веселков, 2004
ISBN 5-89803-009-3 © Л. В. Жебровская, 2004
На Дворцовой набережной.
Картина Ж. Лепренса. 1779 г.
Город, о котором пойдет здесь речь, был самым открытым и гостеприимным в тог-
дашней России. То был всесветный перекресток, где сталкивались бурные и яркие
стремления, идеи, судьбы,— раздолье профессиональным удальцам и авантюрис-
там, круговорот невероятных приключений, средоточие сказочной роскоши.
Шикогда и нигде в России не жили с таким размахом, так пристально и прият-
но, как в Петербурге екатерининского времени.
Переодетый Петром I в немецкое платье и долго маявшийся стеснительной
необходимостью щеголять нарядами и нравами с чужого плеча, русский дворя-
нин к середине века начинает ощущать чужое своим и даже свойским. По свиде-
тельству автора «Записок о пребывании в России в царствование Екатерины II»,
писателя и дипломата графа Сегюра, петербуржцы «привыкли подражать ино-
странцам — одеваться, жить, меблироваться, есть, встречаться и кланяться, вести
себя на бале и на обеде, как французы, англичане и немцы. Все, что касается до
обращения и приличий, было перенято превосходно. Женщины ушли далее муж-
чин на пути совершенствования. В обществе можно было встретить много наряд-
ных дам, девиц, замечательных красотою, говоривших на четырех и пяти языках,
умевших играть на разных инструментах и знакомых с творениями известней-
ших романистов Франции, Италии и Англии». й
Дело, впрочем, отнюдь не ограничивалось подражанием. Петербуржец, соеди-
нивший в себе огромные чуждые миры, остро почувствовал значительность этой
своей роли. И понял ее в связи с всеобщим людским предназначением примирять
коренные вселенские противоположности — земное и запредельное:
Я связь миров, повсюду сущих,
Я крайня степень вещества;
Я средоточие живущих,
Черта начальна божества;
Я телом в прахе истлеваю,
Умом громам повелеваю,
Я царь — я раб — я червь — я бог!
Не претендуя на политическую свободу, завзятый петербуржец Державин за-
являет дворянскую претензию на домашнюю вольность, на положение царя под-
ручных вещей и творца безбрежных ощущений. В этой ситуации приватный быт
просвещенного барина на какое-то время уравнивается в своих правах с вселен-
ским бытием. Смыслом жизни оказывается само течение повседневности, про-
стая ткань существования. В настоятельной заботе об осязаемом и внешнем —
вплоть до мелочных подробностей туалета и этикета — душа дворянина участво-
вала столь же страстно и полно, как и в сердечных подвигах и геройских поры-
вах. Немудреные житейские радости, будучи отблеском красы мирозданья, обре-
тали дивное величие и ощущались как верх блаженства:
Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор;
Мой утреннюет дух правителю вселенной;
Благодарю, что вновь чудес, красот позор
Открыл мне в жизни толь блаженной.
Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол — и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
Там щука пестрая: прекрасны!
Державинская щука с голубым — то есть сизо-зеленым — пером лука, обиль-
ный обеденный стол, воспетые в стихах, удостоившиеся живописных оборотов
речи,— это отображение того внутреннего настроя, который поэт определяет
словами «златая вольность»...
\ Петербург екатерининского времени — столица грозной империи, город над-
менных вельмож, дурной полиции, ушлых чиновников, унижаемых барами тор-
говцев и ремесленников, и бессловесных мужиков.
Вместе с тем это дворянский рай, где господам позволено служить или не слу-
жить по собственному усмотрению, разъезжать по белу свету и читать сочине-
ния, запрещенные даже французской цензурой.^
В работе над книгой автор опирался на разнообразные источники — мемуа-
ры, дневники, письма, газетные объявления, архивные документы, а также опи-
сания Петербурга, изданные современниками, в частности, иностранные, не пе-
реводившиеся на русский языкД
б ОТ АВТОРА
г из Л
ПЕТЕРБУРГСКОЙ
С ХРОНИКИ )
-~г Дворцовая революция
28 июня — 6 июля
1762 года
ело происходило в Петергофе, в павильоне Монплезир на берегу
залива. В шесть часов утра императрица Екатерина Алексеев-
на, супруга императора Петра III, была разбужена резкими голосами за
дверью. Следом за ее фрейлиной в спальню вошел молодой офицер,
поручик Алексей Орлов, и негромко сказал:
— Пора вставать! Все готово, чтоб провозгласить вас!
Императрица со сна не поняла:
— Как? Что?
— Пассек арестован,— объяснил Орлов.
Императрица больше ничего не спрашивала, быстро оделась и вмес-
те с бывшей при ней фрейлиной села в карету, в которой приехал Орлов.
Поручик сел на козлы и тронул вожжи. У дверцы кареты скакал еще один
офицер — Василий Бибиков. Карета мчалась в Петербург.
На дороге они встретили придворного парикмахера француза Мише-
ля, который спешил в Петергоф к утреннему туалету императрицы. Вы-
глянув в окно кареты, Екатерина подала ему знак следовать за ней. Уви-
дав государыню в неурочный час и в столь странном сопровождении,
француз вообразил, что она арестована по приказу своего мужа, но не
посмел ослушаться и повернул лошадь, уверенный, что едет в Сибирь.
В пяти верстах от города путников встречали капитан Григорий Ор-
лов и князь Федор Барятинский, который уступил императрице свою
коляску, поскольку ее лошади выбились из сил. В сопровождении свиты,
состоявшей из четырех офицеров, фрейлины и парикмахера, Екатерина
подъехала около восьми часов утра к казармам лейб-гвардии Измайлов-
ского полка с намерением объявить о низложении Петра III и принять
присягу гвардейцев...
Великий князь Петр Федорович
и великая княгиня Екатерина
Алексеевна. Портрет работы
А. Р. Лисиевской. 1756 г.
(Императрица Елизавета Петровна, придя к власти, сразу же подумала
о наследнике. В начале 1742 года она вызвала в Россию сына своей стар-
шей сестры Анны Петровны и Карла Фридриха Голштейн-Готторпского,
тринадцатилетнего правителя крошечного немецкого герцогства Гол-
штинии, оставшегося к тому времени круглым сиротой. Юного внука
Петра Великого немецкого герцога Карла Петра Ульриха заново окрес-
тили, обратив в православие, нарекли великим князем Петром Федоро-
вичем и провозгласили наследником российского престола.
Три года спустя Елизавета женила племянника на шестнадцатилетней
принцессе Ангальт-Цербстской, доводившейся Петру Федоровичу трою-
родной сестрой,— Софье Фредерике Августе, названной в России ве-
ликой княгиней Екатериной Алексеевной Л Через много лет в своих
«Записках» Екатерина скажет, что ее супругу нужна была не жена, а «по-
веренная в его ребячествах». В самом деле, Петр Федорович был не по
годам инфантилен: «Он говорил со мною об игрушках и солдатах, кото-
рыми был занят с утра до вечера. Я слушала его из вежливости и в угоду
ему; я часто зевала, не отдавая себе в этом отчета, но я не покидала его,
и он тоже думал, что надо говорить со мною; так как он говорил только
о том, что любит, то он очень забавлялся, говоря со мною подолгу. Мно-
гие приняли это за настоящую привязанность, особенно те, кто желал на-
шего брака, но никогда мы не говорили между собою на языке любви...»
Грубые, непозволительные шалости уже женатого, но, несмотря на
это, никак не желавшего взрослеть великого князя до того смущали окру-
жающих, что обер-гофмаршал его двора получил предписание импера-
трицы Елизаветы строго следить, чтобы наследник престола не встревал
в игры и забавы дворцовых лакеев и прочей челяди, чтобы он благопри-
стойно вел себя в церкви, чтобы едой и питьем с царского стола не марал
платье и лица служителей и вообще не позволял себе «подобных тому не-
истовых издеваний». Документ этот относится к 1747 году.
В том же году прусский посол в Петербурге писал королю Фрид-
риху II, что русские терпеть не могут великого князя. Действительно, ни-
чего не смысливший в делах правления и вдобавок не скрывавший своего
насмешливого презрения по поводу туземных понятий и нравов, беско-
нечно преданный своей родной просвещенной Голштинии и равнодуш-
ный к делам чужой варварской России — елизаветинский племянник не
снискал симпатии большинства сановников, придворных и гвардейцев. За
те два десятка лет, что Петр Федорович ходил в наследниках, нелестное
мнение о нем успело расползтись далеко за пределы двора — и в столицах,
и в провинции. Иностранные посланники с полным основанием полага-
ли, что великому князю не сносить головы под короной.
|ГВ 1754 году у великой княгини Екатерины родился сын. И тут же воз-
никла мысль изменить порядок престолонаследия. Елизаветинские вель-
можи тихомолком обсуждали два варианта. Либо отправить в Германию
великокняжескую чету, провозгласив наследником новорожденного Пав-
ла Петровича. Либо выслать только Петра Федоровича, а Екатерину
Алексеевну оставить при сыне — на тот случай, если императрица Елиза-.
вета (которой было всего 45 лет) не доживет до совершеннолетия Павла*;
Тогда великая княгиня стала бы регентшей при недоросле-императоре.
Зимою 1761 года во время тяжкой предсмертной болезни императрицы
именно этот второй вариант хотел обсудить с Екатериной фаворит Ели-
заветы камергер Иван Иванович Шувалов. Посредником он выбрал
состоявшего при Павле воспитателем Никиту Ивановича Панина. Шува-
лов брался убедить Елизавету Петровну в необходимости такого шага.
Панин немедленно передал великой княгине предложение Шувалова.
Но Екатерина медлила с ответом. Она не хотела быть всего лишь ма-
терью императора. Она хотела быть самодержавной императрицей.
[25 декабря 1761 года русским царем стал голштинский герцог Карл
Петр Ульрих под именем Петра III. J
В свои тридцать три года новый император не только не бросил
прежние наглые замашки и ребяческие причуды, но возвел их в ранг
государственной политики]! Личную охрану и ближайшее окружение
государя составляли наемники-голштинцы. В их кругу он любил коро-
тать время — курить, болтать, бражничать. «Эти офицеры были большею
дворцовая революция 28 июня — 6 июля 1762 года g
Императриг^а Екатерина
в мундире Преображенского
полка. Портрет работы
В. Эриксена. 1762 г.
частью капралами и сержантами в прусской службе,— утверждает в своих
записках княгиня Дашкова,— это была сволочь, сыновья немецких са-
пожников». Придворная знать, а также гвардия и армия были жестоко
оскорблены, когда тотчас по восшествии на престол Петр заключил
с прусским королем Фридрихом II мирный договор, которым перечерк-
нул немалый успех России в долгой и кровавой Семилетней войне. Ока-
завшийся в критическом положении Фридрих готов был купить мир
с Россией ценою важных уступок — в частности, соглашался отдать заня-
тую русскими войсками Восточную Пруссию. Но обожавший прусского
короля Петр III поручил составить текст мирного трактата прусскому
послу в Петербурге. Россия, понятно, осталась ни с чем.
ПТетр переодел гвардию в новые мундиры прусского покроя и заста-
вил учиться шагистике на прусский манер] Учения происходили теперь
ежедневно и в любую погоду. Однако доставалось не только солдатам
и офицерам, но и вельможам преклонного возраста, имевшим почетные
воинские чины. Петр потребовал от стариков нести полковую службу.
Много лет спустя мемуарист Андрей Болотов, тогда адъютант гене-
рал-полицмейстера Петербурга, рассказывал, как весною 1761 года, иду-
чи по улице, увидал наряженных в новые мундиры и пудреные парики це-
ремониально марширующих гвардейцев. Болотова поразила фигура
вышагивавшего перед первым взводом низенького толстого старичка
с эспантоном в руке, в шитом золотом мундире, с большой орденской
звездой на груди и с голубою лентою под кафтаном.
— Это что за человек? — спросил Болотов приятеля.
— Как! Разве вы не узнали? Это князь Никита Юрьевич Трубецкой.
— Как же это? Я считал его дряхлым и так болезнью ног отягощенным
стариком, что, как говорили, он затем и во дворец, и в Сенат по несколь-
ку недель не ездил, да и дома до него не было почти никому доступа.
— О! — рассмеялся приятель.— Это было во время оно, а ныне, рече
Господь, времена переменились, ныне у нас больные и небольные, и ста-
рички самые поднимают ножки и наряду с молодыми маршируют и так
же хорошохонько топчут и месят грязь, как солдаты.
Подполковник лейб-гвардии Измайловского полка, гетман Малорос-
сии и президент Петербургской академии наук граф Кирилл Разу-
мовский поселил у себя в доме молодого офицера и попробовал брать
уроки новой прусской экзерциции, но это не избавило его от выгово-
ров и насмешек императора, так как вахтпарадное искусство Разумов-
скому не давалось, и он то и дело сбивался, командуя разводом караулов
своего полка.
Петр, впрочем, третировал русских вельмож свысока, снисходитель-
но, не злясь, но зубоскаля. Дочь Разумовского вспоминала: «Я была очень
смешлива; государь, который часто езжал к матушке, бывало, нарочно
меня смешил разными гримасами; он не похож был на государя».
ДПотехи ради Петр приглашал к лакейским забавам первых сановни-
ков империи — после веселого ужина с обильными возлияниями царские
гости выходили в дворцовый сад и там на лужайке скакали на одной ноге,
а согнутым коленом норовили пихнуть соседа под зад, чтобы свалить на
зeмлj<2Г«Cyдитe, каково ж нам было тогда смотреть на зрелище сие из
окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, укра-
шенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкущихся и друг
друга наземь валяющих?» — пишет Болотов.
[Оставаясь на великодержавном российском троне мелкотравчатым
голштинским князьком, ребячливый шалопай так и не нашел верного
тона в общении ни с военными, ни с гражданскими верхами и вдобавок
крупно поссорился с духовенством|Если в бытность свою великим кня-
зем он ограничивался тем, что во время церковной службы показывал
священнику язык, то теперь Петр ретиво принялся за то, к чему никак не
решались приступить его предшественники,— стал отбирать в казну мо-
настырские вотчины. А еще приказал брать в военную службу сыновей
священников и дьяконов. И, наконец, как уверяли, призвав «первенству-
ющего архиерея», новгородского митрополита Дмитрия Сеченова, пове-
лел, чтобы в церквах оставлены были только иконы Спасителя и Богоро-
дицы, а все другие убраны, а также настоятельно советовал священникам
обрить бороды и отныне носить такое платье, какое носят немецкие па-
ДВОРЦОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 28 ИЮНЯ — 6 ИЮЛЯ 1762 ГОДА 11
сторы. Видимо, императору объяснили, что исполнение этого последне-
го распоряжения вызовет немедленный и повсеместный народный бунт.
И он отступил. Тем не менее в народе пошли слухи для императора весь-
ма неблагоприятные...
Однако самым неразумным и рискованным в поведении Петра было,
конечно же, его пренебрежительное отношение к собственной жене.
Раздражение Петра касательно нелюбимой супруги можно понять. В об-
ществе проницательной, острой на язык, образованной, самостоятель-
ной и честолюбивой Екатерины он чувствовал себя крайне неуютно. Он
не мог не ощущать — даже и не признаваясь себе в этом — ее абсолютного
превосходства, которому не умел противостоять, а подчиниться не же-
лал. И Петр выбрал подругу себе под стать — простушку и дурнушку Ели-
завету Воронцову, племянницу елизаветинского канцлера.
Младшая сестра избранницы Петра, по мужу княгиня Дашкова, буду-
чи не по годам умна и начитана, стала ближайшей подругой великой кня-
гини. Через много лет она вспоминала, как великий князь предостерегал
ее от этой дружбы: «...Однажды он отвел меня в сторону и сказал мне сле-
дующую странную фразу, которая обнаруживает простоту его ума и доб-
рое сердце:
— Дочь моя, помните, что благоразумнее и безопаснее иметь дело
с такими простаками, как мы, чем с великими умами, которые, выжав
весь сок из лимона, выбрасывают его вон».
Дашкова признается, что впоследствии ей часто приходили на па-
мять эти слова...
Между тем^став императором, Петр начал всерьез подумывать о том,
чтобы упрятать жену в монастырь и обвенчаться с любовницей^Во вся-
ком случае, в тексте присяги, что приносили подданные новому царю,
странным образом не упоминались имена Екатерины и великого князя
Павла — государь пожелал, чтобы россияне клялись в верности «такому
наследнику, которого он назначит».
В последних числах апреля 1762 года на пиру по случаю заключения
мира с Пруссией пьяный Петр, сочтя, что Екатерина недостаточно по-
чтительна в отношении его голштинских родственников, в присутствии
двора и иностранных посланников громогласно обозвал ее дурой. В тот
же вечер Петр приказал своему адъютанту посадить императрицу под
арест. Голштинский принц Георгий, дядя Петра, ставший невольным
виновником публичного скандала, уговорил племянника отменить при-
казание. Однако многочисленных приверженцев Екатерины при дворе
и в гвардии это происшествие убедило в необходимости спешно гото-
виться к решительным действиям с целью сменить верховную власть.^
Как рассказывала потом сама Екатерина, околд сорока офицеров раз-
ных полков составили заговор против Петра ПЙщВ Измайловском полку
руководили заговорщиками капитаны Ласунский, Александр Рославлев
и майор Николай Рославлев, в Преображенском полку — капитаны Пас-
сек и Бредихин, в Конногвардейском поручик Хитрово и вахмистр Гри-
горий Потемкин «направляли все благоразумно, смело и деятельно». Во
главе предприятия стояли известные всему Петербургу удальцы и заводи-
лы братья Орловы.
Старший из трех братьев-заговорщиков, Григорий Григорьевич, вос-
питывался в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе. Участвовал
в Семилетней войне, прославился отчаянной храбростью, отличился
и был ранен в сражении при Цорндорс|)е^В чине артиллерийского капи-
тана он в 1760 году сопровождал в Петербург знатного прусского воен-
нопленного графа Шверина, адъютанта короля Фридриха II. С особен-
ным почетом, как героя, неудачливого немецкого вояку принимал у себя
наследник престола Петр Федорович. Безмерное преклонение перед
пруссаками и в этом случае не пошло великому князю на пользу — вместе
с королевским адъютантом к молодому двору попал и приставленный
к графу капитан Григорий Орлов. Двадцатипятилетний повеса влюбился
в великую княгиню. И Екатерина пленилась неуемным обожателем. Ор-
лов был хорош собою, умен и вдобавок силач, добрый малый, предводи-
тель веселой офицерской компании. Понятно, что Орлов больше, чем
кто-либо, хотел видеть свою любезную самодержавной императрицей.
И когда настало время действовать в пользу Екатерины, трое братьев
Орловых не сидели сложа руки. Привлечь на свою сторону приятелей-
офицеров не составляло большого труда. Что же касается рядовых, то
Григорий Орлов, назначенный к тому времени казначеем артиллерий-
ского корпуса, щедро тратил казенные деньги, постоянно жалуя солда-
там «на чарку» во здравие императрицы.
О готовящемся перевороте знали или догадывались дружественные
Екатерине вельможи и генералы: командир Измайловского полка граф
Кирилл Разумовский, которому успели надоесть прусские экзерциции,
командир конногвардейцев князь Михаил Волконский, начальник артил-
лерийского корпуса генерал Вильбоа, воспитатель наследника камергер
Никита Панин. Екатерина не сомневалась, что все они поддержат пере-
ворот, как только убедятся в успехе предприятия.
-^Шежду тем, Петр III целенаправленно приближал свое падение. Сра-
зу же по восшествии на престол он стал готовиться к войне с Данией, ко-
торая за полвека до того отняла у Голштинии провинцию Шлезвиг. В воз-
вращенной пруссакам Померании оставался наготове русский корпус
под командованием генерала Румянцева. Сам Петр намеревался воз-
главить гвардейские полки и вместе с Румянцевым двинуться на дат-
чан во славу своей любимой Голштинии. Подготовка к войне шла полным
ходом, и день ото дня росло недовольство петербургских гвардейцев,
которые не ожидали ни пользы, ни славы от нелепой и опасной причуды
императора.
(^Заговорщики намеревались начать действовать, когда Петр отпра-
вится в поход против датчан. Предполагалось, что отсутствие государя
дворцовая революция 28 июня — 6 июля 1762 года 13
Ораниенбаум. Большой дворец. Рисунок М. И. Махаева. 1761 г.
в столице существенно облегчит захват власти, а уж когда Петербург
и вся Россия присягнут императрице, то и гвардия не пойдет в Данию,
но взбунтуется против Петщу Недаром Фридрих II, хорошо осведомлен-
ный о настроениях в Петербурге, настоятельно советовал Петру повре-
менить с экспедицией или, на худой конец, уезжая из столицы, забрать
с собою в поход всех ненадежных вельмож и даже иностранных диплома-
тов, дабы, занявшись делами своего крошечного герцогства, не потерять
империи.
ОДланы заговорщиков нарушил нетерпеливый капрал-преображенец?>
Не желавшие идти на войну солдаты роптали. Кто-то пустил слух, что
жизнь императрицы в опасности. В это время Петр, заканчивая при-
готовления к отъезду, жил со своей свитой в Ораниенбауме. Екатерина
уехала в Петергоф, где 29 июня двор традиционно праздновал день Пет-
ра и Павла. Вечером 27 июня после развода солдаты-преображенцы ста-
ли толковать, что пора идти в Ораниенбаум бить голштинцев. В тот же
вечер к капитану Пассеку, одному из главных заговорщиков, явился кап-
рал, объявивший, что императрица погибает. Пассек возразил, что это
вздор, и велел солдату идти спать. Смутьян, однако, не успокоился и от-
правился со своим сообщением к другому офицеру. Тот, узнав, что под-
стрекатель с тем же разговором уже был у Пассека, испугался. Капрала
арестовал и побежал к майору Воейкову. Майор, как того требовал устав,
взял Пассека под караул за недонесение о крамоле и отправил рапорт им-
ператору.
Поздним вечером 27 июня Григорий Орлов разыскал камергера Пани-
на, который в это время был в гостях у своей племянницы юной княгини
Дашковой, и сообщил ему об аресте Пассека. Дашкова в своих записках
рассказывает, что уговорила Орлова немедленно поехать и разузнать, за
что арестован Пассек, и сообщить об этом и Панину, и ей. Когда Панин
уехал домой, Дашкова, накинув мужской плащ, направилась было к жив-
шему неподалеку майору-измайловцу Рославлеву, но, выйдя со двора, уви-
дала скачущего офицера. По словам Дашковой, ей словно бы кто-то шеп-
нул, что это Алексей Орлов, брат Григория. Она громко окликнула
всадника, он повернул коня. Она назвала себя и в ответ услыхала:
— Я ехал вас уведомить, что Пассек арестован за государственное пре-
ступление,— четверо часовых стоят у дверей, по двое у окон. Брат мой
отправился сообщить об этом Панину, а я сию минуту был за этим же
у Рославлева.
^Дашкова настоятельно попросила Алексея Орлова, чтобы он велел
Рославлеву и Ласунскому сразу же ехать в Измайловский полк и пригото-
вить офицеров и солдат для принятия присяги императрице, а сам не-
медленно мчался в Петергоф и убедил Екатерину сесть в карету и возвра-
титься в город'..;
дворцовая революция 28 июня — 6 июля 1762 года 15
Когда супруга императора Петра III подъехала к казармам измайлов-
цев, ударили тревогу, солдаты стали выбегать на полковой двор с криком
«ура!». Двое солдат привели под руки полкового священника, и началась
присяга самодержавной императрице Екатерине Алексеевне. Кто-то из
офицеров заикнулся о правах наследника Павла и о регентстве, но Орло-
вы и их единомышленники быстро прекратили подобные разговоры.
По рассказам, ходившим в публике и впоследствии попавшим в пуш-
кинский «Table-talk», командир измайловцев, граф Кирилл Разумовский,
узнав, что императрица прибыла в полк, сунул в карманы заряженные
пистолеты и в интендантской фуре, употреблявшейся для перевозки по-
суды — верно, не хотел привлекать к себе лишнего внимания, поспешил
в Измайловскую слободу. Увидев, что его гвардейцы дружно присягнули
Екатерине, граф последовал их примеру, затем вскочил на коня и повел
колонну измайловцев, сопровождавших карету императрицы, в сосед-
нюю Семеновскую слободу. И здесь присяга прошла весело и гладко.
Между тем, начали волноваться преображенцы. Прискакавший из Кон-
ногвардейского полка рейтер кричал, чтобы все шли к матушке императ-
рице в новый Зимний дворец. Офицеры бездействовали. Солдаты стали
самовольно заряжать ружья и выбегать на полковой двор. Майор Текуть-
ев в задумчивости ходил по двору взад и вперед, не говоря ни слова. Его
спрашивали, куда прикажет идти. Он не отвечал.
Тут появился молодой офицер первой гренадерской роты граф Се-
мен Романович Воронцов (брат фаворитки Петра III и одновременно —
княгини Екатерины Романовны Дашковой). Граф Семен стал уговари-
вать гренадер сохранить верность императору. К нему присоединился
майор Воейков. Солдаты мрачно молчали. Наконец, после долгих увеще-
ваний, отвечали:
— Мы умрем за него.
Воейков вывел гренадерскую роту на Литейную улицу, но тут в хвосте
колонны кто-то крикнул:
— Виват императрица Екатерина, наша самодержица!
И вся колонна радостно подхватила этот крик. Воейков взбесился
и накинулся на солдат:
— Ступайте к черту, канальи, изменники!
Он попробовал шпагою рубить по солдатским ружьям и шапкам, но
преображенцы не испугались и бросились на майора, грозя заколоть
штыками. Воейков поскакал прочь по Пантелеймоновской улице и, бо-
ясь, чтоб его не настигли на Симеоновском мосту, загнал свою лошадь
в Фонтанку, так что лошадиная морда едва торчала над водой,— тут грена-
деры его бросили и побежали дальше.
Екатерина в сопровождении измайловцев и семеновцев направилась
в Казанский собор на Невском проспекте, где ее встречал архиепископ
Димитрий Сеченов (тот самый, которому Петр III советовал обрить по-
пам бороды). Начался молебен. На ектениях возглашали Самодержицу
Всероссийскую Екатерину Алексеевну и наследника Великого Князя Пав-
ла Петровича. Императрица проследовала в Зимний дворец. К измайлов-
цам и семеновцам присоединилась Конная гвардия, которую привел ее
командир князь Волконский. Гвардейцы расположились вокруг дворца.
Пришедших позже других преображенцев поставили во дворе. По сло-
вам Екатерины, преображенцы кричали ей:
— Просим прощения в том, что пришли последние: наши офицеры
нас задержали, но вот мы привели из них четверых, чтоб показать наше
усердие. Мы того же хотим, чего и наши братья хотят.
В течение утра 28 июня были приведены к присяге Правительству-
ющий Сенат и Священный Синод. Был составлен манифест о вступлении
на престол императрицы Екатерины II, где смена власти объяснялась
в первую очередь опасностью уничтожения церковного закона и гибе-
ли самой греческой церкви «переменою древнего в России православия
и принятием иноверного закона». Для большей части населения это был
самый понятный и весомый аргумент в пользу переворота. Утро закон-
чилось тем, что императрица в сопровождении придворных вышла из
дворца и приветствовала все подоспевшие к тому времени гвардейские
и армейские части — их собралось более 14 тысяч человек. Солдаты и
окружавшие их толпы петербуржцев ликовали.
Императрица с несколькими ближайшими советниками удалилась
в деревянный Зимний дворец. День прошел в составлении и рассылке
срочных известий и указов. Среди прочего было повелено командиру
Кронштадтской крепости ни под каким видом не пропускать в открытое
море суда из Невской губы, чтоб бывший император не смог отплыть за
границу. А к вечеру, утвердив в столице основания новой власти, Екате-
рина решила выступить в Петергоф, чтобы покончить с остатками ста-
рой. Сенат получил ее собственноручный указ: «Господа сенаторы! Я те-
перь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить престол, оставляя
вам, яко верховному моему правительству, с полной доверенностью под
стражу: отечество, народ и сына моего».
Около 10 часов вечера императрица верхом, в мундире полковника
Преображенского полка, в украшенной дубовыми ветвями шляпе, из-под
которой струились красиво распущенные длинные каштановые волосы,
двинулась из столицы во главе гвардейской колонны. Рядом с нею, также
в Преображенском мундире, ехала княгиня Дашкова. В десяти верстах от
Петербурга, возле увеселительного заведения под названием Красный
кабак, устроили на несколько часов привал, чтобы дать передохнуть быв-
шим целый день на ногах солдатам и переждать короткие июньские
сумерки. Для императрицы и княгини Дашковой нашлась только ма-
ленькая комната с одной грязной постелью на двоих. Но было не до сна.
«В этом скверном домике, представлявшем собой плохонький кабак,—
вспоминала Дашкова,— была только одна широкая кровать. Ее Величе-
ство решила, что мы отдохнем на ней вдвоем не раздеваясь. Постель не
Петергоф. Большой дворец. Рисунок М. И. Махаева. 1761 г.
отличалась чистотой, так что, взяв большой плащ у капитана Карра, мы
разостлали его на кровати и легли... Мы не могли уснуть, и Ее Величество
начала читать мне целый ряд манифестов, которые подлежали опублико-
ванию по нашем возвращении в город; мы сообщали друг другу и наши
опасения, которые, однако, отныне уступали нашим надеждам».
В третьем часу пополуночи в лагерь императрицы прибыл Никита
Иванович Панин и послал донесение сенаторам: «Имею честь чрез сие
уведомить Правительствующий Сенат, что Ее Императорское Величе-
ство благополучно марш свой продолжает, которую я со всеми полками
застал у Красного кабачка на ростахе. Впрочем, ревность неописанную
и нимало не умаляющуюся к намерению предпринятому во всех полках
вижу; о сем и удостоверяю».
Между тем сенаторы, также в два часа ночи, отправили донесе-
ние императрице: «Государь цесаревич в желанном здоровьи находится,
и в доме Ее Императорского Величества, потому жив городе состоит
благополучно и повеленные учреждения исправны». Имелось в виду по-
веление Екатерины не пропускать ни в Петербург, ни из Петербурга ни
людей, ни бумаг...
|£д..Утром 28 июня, пока в Казанском соборе Екатерину провозглашали
Самодержицей Всероссийской, перед ораниенбаумским дворцом Петр
по заведенному обычаю принимал парад своего голштинского войска.
Затем в 10 часов утра с пышной свитой отправился в шести каретах в Пе-
тергоф, чтобы приготовиться к завтрашнему празднику. Когда подъезжа-
ли к петергофскому парку, Петру донесли, что императрица с раннего
утра куда-то исчезла и никто не знает, где она. Император выскочил из
кареты и через парк побежал к Монплезиру, где, однако, нашел только
бальное платье жены!Выкрикивая ругательства и проклятья, Петр в по-
исках беглянки бегал по саду, когда к нему подошел крестьянин и передал
записку. Бывший камердинер Петра, назначенный им директором гобе-
ленной мануфактуры, француз Брессон, сообщал, что в Петербурге мя-
теж. Вскоре из города явился голштинец-фейерверкер, в обязанности ко-
торого входило устройство праздничных иллюминаций и потешных
огней, и рассказал о волнениях в Преображенском полку. Надо было что-
то делать. Петр усадил своего кабинет-секретаря писать манифесты и
указы, рассчитывая посредством их напугать и усмирить смутьянов. На
случай, если придется обороняться в Петергофе, он послал в Ораниенба-
ум за своими голштинцами. Они пришли в 8 часов вечера. Однако пре-
старелый фельдмаршал Миних объяснил императору, что голштинцы хо-
роши на параде, а если дойдет до драки, гвардейцы мигом сомнут их и
раздавят. И голштинцев за ненадобностью отправили обратно. Таким об-
разом, драгоценные часы, когда Петр мог без труда захватить соседний
дворцовая революция 28 июня — 6 июля 1762 года 19
Кронштадт и овладеть Балтийским флотом, были потеряны. Мысль дви-
нуться к Кронштадтской крепости явилась только поздно вечером.
SB то самое время, как императрица во главе гвардейских полков выез-
жала из Петербурга, император в сопровождении придворных дам и ка-
валеров отчалил от петергофской пристани. В его распоряжении были
прогулочная галера с гребцами и императорская яхта. В первом часу
ночи прибыли на кронштадтский рейд. Когда стали подходить к причалу,
из крепости последовал приказ удалиться. С галеры крикнули, что при-
был сам император. Со стены отвечали, что в России больше нет импера-
тора, а есть императрица Екатерина II, и пригрозили, если суда не уйдут,
начать стрелять из пушек — в Кронштадте уже начальствовал прислан-
ный предусмотрительной Екатериной адмирал Талызина/Тем не менее
фельдмаршал Миних предложил Петру и его генерал-адъютанту, не обра-
щая внимания на угрозы, втроем спрыгнуть на берег и ручался, что после
напоминания о прежде данной присяге никто не посмеет противить-
ся императору и в минуту крепость и флот признают его власть. Но вме-
сто того чтобы попытаться железной волей и отвагой переломить ситуа-
цию и привести изменников к повиновению, Петр предпочел укрыться
в каюте под палубой своей яхты. Женщины голосили и плакали. Суда
повернули назад. Миних еще раз приступил к императору: оставалась
возможность на веслах добраться до Ревеля, там сесть на военный ко-
рабль (который не удалось захватить в Кронштадте) и отправиться в По-
меранию:
— Вы примете начальство над войском,— говорил Миних,— поведете
его в Россию, и через шесть недель Петербург и Россия опять будут у ва-
ших ног.
Петр счел этот план чересчур смелым. И склонился к мнению совет-
ников, убеждавших его, возвратясь в Ораниенбаум, войти в переговоры
с императрицей.
В пять часов утра 29 июня кавалерийский отряд под командой пору-
чика Алексея Орлова занял Петергоф. Затем один за другим стали подтя-
гиваться гвардейские и армейские части, вышедшие с вечера из столи-
цы. Екатерина и княгиня Дашкова, по-прежнему в Преображенских
мундирах, в окружении многочисленной свиты, следовали за войсками.
На дороге возле Стрельны один из приближенных императора передал
Екатерине письмо. Петр каялся, обещал впредь вести себя смирно. И до-
бавлял: «Ваше Величество, если Вы решительно не хотите уморить чело-
века, который уже довольно несчастлив, то сжальтесь надо мною и ос-
тавьте мне мое единственное утешение, которое есть Елизавета
Романовна... Впрочем, если бы Ваше Величество захотели на минуту уви-
дать меня, то это было бы верхом моих желаний. Ваш нижайший слуга
Петр». Другими словами, император предлагал жене мировую. Екатери-
на на это письмо не отвечала.
В одиннадцать утра государыня подъехала к Большому петергофскому
дворцу, приветствуемая пушечной пальбой и громкими криками воинов.
Вскоре из Ораниенбаума явился генерал-майор Измайлов со второй
запиской от императора. Узнав, что делается в Петергофе, видя, что по-
чти все его подданные отвернулись от него, перепуганный Петр писал,
что намерен отречься от престола и просит только отпустить его в Голш-
тинию вместе с Елизаветой Воронцовой и назначить ему подобающую
пенсию: «Я еще прошу меня, который Вашей волею исполнял во всем,
отпустить в чужие край с теми, которые я Вашему Величеству прежде
просил, и надеюсь на Ваше великодушие, что Вы меня не оставите без
пропитания». Сама эта уверенность в том, что формального отречения,
составленного, как все видели, под дулами многочисленных пушек и ру-
жей, будет достаточно, чтобы Екатерина отпустила гулять на воле, да
еще и в чужих краях, беззаконно сброшенного ею с престола родного
внука Великого императора, выдает в Петре удивительную не только для
политика, но и просто для достаточно взрослого 34-летнего мужчины
почти младенческую ребячливость, о которой, как о главной черте его
натуры, недаром, выходит, вспоминала подруга его юных забав...
Около полудня Петр подписал отречение, составленное по заданию
императрицы ее секретарем Тепловым. Бывший император призна-
вался, что бремя правления оказалось ему не по силам, и потому якобы,
«помыслив сам в себе беспристрастно и непринужденно», он объявлял
Российскому государству и целому свету, что ни самодержавным, ни ка-
ким иным правителем в этой стране быть не желает и от этого «на весь
век свой отрицается». Около часа дня Григорий Орлов привез отрекше-
гося императора и Елизавету Воронцову из Ораниенбаума в Петергоф.
Здесь Петра разлучили с его спутницей и заперли в одном из дворцовых
флигелей. Никита Иванович Панин отобрал триста человек гвардейцев
в качестве стражи свергнутого государя. Вспоминая через несколько лет
день переворота, фигуру униженного и жалкого пленника, Панин ска-
жет: «Самым главным несчастьем в моей жизни почитаю я, что был при-
нужден видеть это».
Когда Петру предложили на выбор один из загородных дворцов, он
предпочел Ропшу, малую царскую резиденцию неподалеку от Петергофа.
К вечеру его отвезли туда под конвоем четырнадцати тюремщиков, сре-
ди которых были Алексей Орлов, князь Федор Барятинский, вахмистр
Григорий Потемкин, лейб-медик Карл Краузе, премьер русской театраль-
ной труппы актер Федор Волков.
Так закончил этот последний день своего царствования именинник-
император.
Приказано было приготовить помещение в Шлиссельбургской кре-
пости для его вечного заточения.
В девять часов вечера Екатерина во второй раз за два дня отправи-
лась из Петергофа в Петербург. Между двумя этими поездками пролегли
дворцовая ркволюция 28 июня — 6 июля 1762 года 21
события, отозвавшиеся немаловажными последствиями в жизни России,
да и всей Европы, на протяжении нескольких ближайших десятилетий.
Утром 30 июня Екатерина торжественно въехала в столицу.
«Въезд наш в Петербург невозможно описать,— рассказывает Дашко-
ва.— Улицы были запружены ликующим народом, благословлявшим нас;
кто не мог выйти — смотрел из окон. Звон колоколов, священники в обла-
чении на паперти каждой церкви, полковая музыка производили неопи-
суемое впечатление».
В одной из своих од Державин следующим образом наставлял живо-
писца, который стал бы изображать Екатерину-воительницу тех дней:
Представь в лице ее геройство,
В очах величие души;
Премилосердо нежно свойство
И снисхожденье напиши...
Одень в доспехи, в брони златы
И в мужество ее красы,
Чтоб шлем блистал на ней пернатый,
Зефиры веяли власы;
Чтоб конь под ней главой крутился
И бурно брозды опенял;
Чтоб Норд седый ей удивился
И обладать собой избрал.
«Сим изображается восшествие на престол императрицы,— пояснял
поэт в примечаниях к своим стихам,— когда она, в воинском одеянии,
ехала на белом бодром коне, сама предводительствовала гвардиею, имея
обнаженный меч в руке».
Помимо поэтического описания дворцового переворота Державин
оставил и прозаическое свидетельство о тех его эпизодах, которых сам
был свидетелем. Так, по его словам, 30 июня «день был самый красный,
жаркий. Кабаки, погреба и трактиры для солдат растворены: пошел пир
на весь мир; солдаты и солдатки носили ушатами вино, водку, пиво, мед,
шампанское и всякие другие дорогие вина и лили все вместе без всякого
разбору в кадки и бочонки, что у кого случилось. В полночь на другой
день с пьянства Измайловский полк, обуяв от гордости и мечтательного
своего превозношения, что императрица в него приехала и прежде дру-
гих им препровождаема была в Зимний дворец, собравшись без сведения
командующих, приступив к Летнему дворцу, требовал, чтоб императрица
к нему вышла и уверила его персонально, что она здорова; ибо солдаты
говорили, что дошел до них слух, что она увезена хитростями прусским
королем, которого имя всему российскому народу было ненавистно».
Вышедшие к измайловцам их подполковник Кирилл Григорьевич Ра-
зумовский, камергер Иван Иванович Шувалов и Григорий Орлов уверяли
буянов, что императрица изволит почивать и пребывает, слава Богу,
в вожделенном здравии. Но гвардейцы не унимались и требовали, чтобы
государыня непременно вышла к ним сама. Екатерине пришлось встать,
Аллегория воцарения
Екатерины II. Гравюра
Г. Козлова. 1762 г.
надеть мундир Измайловского полка и проводить толпу хмельных удаль-
цов до Измайловской слободы, где стоял полк. На другое утро был издан
манифест, в котором императрица благодарила измайловцев за их усер-
дие, но при этом запрещала гвардейцам лезть не в свои дела, своевольни-
чать по наущению злонамеренных людей, верить «мятежиичьим» слухам,
которыми хотят возмутить их и общее спокойствие, и, наконец, объяви-
ла, что впредь за нарушение воинской дисциплины, неподчинение на-
чальникам и всякую подобную дерзость виновные наказаны будут по зако-
нам. «С того самого дня,— вспоминал Державин,— приумножены были
пикеты, которые во многом числе с заряженными пушками и с зажжен-
ными фитилями по всем местам, площадям и перекресткам расставлены
были. В таковом военном положении находился Петербург, а особливо
вокруг дворца, в котором государыня пребывание свое имела, дней с 8».
Особые меры безопасности сохранялись в столице до тех пор, пока
не была окончательно решена участь Петра III.
Решение заняло как раз те восемь дней, что упоминает Державин.
И оказалось столь же беспощадным, сколь и тривиальным.
2 июля Алексей Орлов писал императрице из Ропши: «...Наш очень
занемог, и схватила его нечаянная колика, и я опасен, чтоб он сегодняш-
нюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность —
для того, что он все вздор говорит, и нам это нисколько не весело. Другая
опасность, что он действительно для нас всех опасен для того, что он
иногда так отзывается, хотя в прежнее состояние быть».
Екатерине и без донесения Орлова было абсолютно ясно, что ее су-
пруг в душе никогда не примирится со своим падением и при первом
удобном случае попробует отыграться,— и если роли вдруг переменятся,
тогда уж ей точно несдобровать. И потому столь откровенно высказан-
ное Орловым желание проводить на тот свет вверенного его попечению
узника Екатерина приняла спокойно. Тюремщик не был сменен, ненави-
стный ему узник остался в его власти.
Утром б июля нарочный привез из Ропши еще одно письмо: «Матушка
наша, милостивая государыня. Не знаю, что теперь начать. Боюсь гнева
от Вашего величества, чтоб Вы чего на нас неистового подумать не изво-
лили и чтоб мы не были причиною смерти злодея Вашего и всей России,
также и закона нашего. А теперь и тот приставленный к нему для услуги
лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен, что не думаю, чтоб до-
жил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве, о чем уже и вся коман-
да здешняя знает и молит Бога, чтоб он скорее с наших рук убрался. А
оный же Маслов и посланный офицер может Вашему величеству донесть,
в каком он состоянии теперь, ежели Вы обо мне усумниться изволите».
Посетившие Петра в Ропше двумя днями ранее придворные врачи
подтвердили, что бывший император не совсем здоров, но вовсе не со-
чли его недуг неизлечимым и, более того, нашли, что больной поправ-
ляется.
Вряд ли, однако, Орлов попросту врал Екатерине о напавшей на Пет-
ра черной немочи. Подобное вранье имело бы смысл лишь в том случае,
если бы Орлов решился инсценировать смерть «злодея» от внезапной
болезни. Но, как мы сейчас увидим, Орлов поступил совсем иначе. Похо-
же, что и лакея Маслова он действительно прислал в Петербург с тем,
чтобы императрица не усомнилась в истине его слов. Тут стоит обратить
внимание на сообщение французского посла при русском дворе, писав-
шего в Париж, что Петр предавался в Ропше беспробудному пьянству,
отчего у него даже начались рези в желудке — «нечаянная колика», как го-
ворит Орлов. Тюремщики Петра в те дни, судя по всему, тоже крепко
пили, спаивая своего узника. Но все они были здоровяки и богатыри, не
в пример хилому Петру, и, в отличие от него, не страдали резями и не
впадали в беспамятство.
Высказанное предположение подтверждается тем, что после ужасно
проведенной ночи Петр к обеду опять пришел в себя и ел и пил за одним
столом со своими охранниками. Однако эта очередная попойка кончи-
лась плохо.
г-
^Вечером 6 июля Екатерина получила из Ропши последнее письмо, на-
царапанное кое-как нетвердой рукой: «Матушка, милосердая Государыня,
как мне изъяснить, описать, что случилось, не поверишь верному своему
рабу, но как пред Богом скажу истину. Матушка, готов иттить на смерть,
но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилу-
ешь. Матушка, его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам заду-
мать поднять руку на Государя. Но, Государыня, свершилась беда, мы
были пьяны, и он тоже, он заспорил за столом с князь Федором, не успе-
ли мы разнять, а его уже не стало, сами не помним, что делали, но все до
единого виноваты. Достойны казни, помилуй меня хоть для брата, по-
винную тебе принес, и разыскивать нечего. Прости меня или прикажи
скорей окончить, свет не мил, прогневили тебя и погубили души навек».
6 июля Екатерина прочла в Сенате манифест, из которого публика уз-
нала, что бывший император добровольно отказался от российского
престола.
7 июля было сообщено, что бывший император волею Всевышнего
Бога скончался от «припадка гемороидического^
Отречение, хотя и добровольное, явно не пошло на пользу бывшему
императору...
Конечно же, Екатерина не наказала никого из убийц Петра. Потому
что на самом деле их руками убила его она сама. Не из мстительности, не
из кровожадности — она и впредь будет избегать ненужных жестокос-
тей,— но по причине крайне неприятной, однако очевидной, политиче-
ской необходимости.
«Я нашла императрицу в совершенном отчаянии,— вспоминает этот
момент княгиня Дашкова.— Вот что она мне сказала:
— Эта смерть наводит на меня невыразимый ужас. Этот удар меня со-
крушает».
Екатерина не лукавила. Роль убийцы наверняка была ей отвратитель-
на. И обстоятельства, при которых орава пьяных собутыльников при-
кончила бестолкового и беззащитного любителя игры в солдатики,
выворачивали наружу нестерпимо тоскливую изнанку жизни, невырази-
мый ужас существования. И нигде его роковая логика не работает так
бесперебойно и неумолимо, как в отношении царской участи. По народ-
ной пословице: «Близ царя — близ смерти». Пока Петр оставался жив,
для врагов Екатерины, да и для любого дерзкого авантюриста был бы
неодолим соблазн воспользоваться именем законного государя, чтобы
затеять новую смуту. Само присутствие Петра на этом свете означало
постоянную и гибельную угрозу для России. А потому по непреложным
законам государственной целесообразности, управляющим действиями
верховной власти, он не мог уцелеть.
Разумеется, когда речь идет о судьбах народов и царств, ничего не
стоит найти оправдание маленькому преступлению. Более того — пред-
ставить его подвигом, взглянув на дело с казенной точки зрения: кто что
ни говори, а императрица отважно исполнила свою историческую мис-
сию — со шпагою в руке решительно ринулась в бой, защищая от нестро-
ения и бесславья свой народ и державу. А уж на войне как на войне...
ДВОРЦОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 28 ИЮНЯ — 6 ИЮЛЯ 1762 ГОДА 25
Петр III. Портрет работы
А. Пфандцелъта. 1762 г.
Гроб с телом Петра III выставили в Благовещенской церкви Алексан-
дро-Невского монастыря.
«...Всех верноподданных возбуждаем и увещеваем Нашим император-
ским и матерним словом, дабы без злопамятствия всего прошедшего с те-
лом его последнее учинили прощание и о спасении души его усердные
к Богу приносили молитвы. Сие же нечаянное в смерти его Божие опре-
деление принимали за промысел его Божественный, который Он судьба-
ми своими, неисповедимыми Нами, престолу Нашему и всему отечеству
строит путем, Его только святой воле известным».
Похоронили Петра в том же Александро-Невском монастыре, а не в
соборе Петропавловской крепости, который с петровских времен стал
усыпальницей русских царей.
Накануне похорон, 8 июля, в собрании Сената к коллегам обратился
сенатор Никита Иванович Панин с предложением просить императри-
цу, чтобы она отложить соизволила свое намерение «шествовать к погре-
бению императора Петра III в Невский монастырь». И весь Сенат, пред-
водительствуемый Паниным, «тотчас пошел во внутренние Ее Величест-
ва покои и раболепнейше просил, чтобы Ее Величество шествие свое
в Невский монастырь отложить соизволила, и хотя Ее Величество долго
к тому согласия своего и не оказывала, но напоследок, видя неотступное
всего Сената рабское и всеусерднейшее прошение, намерение свое отло-
жить благоволила». Минимум приличий постарались, по мере сил, со-
блюсти. А похоронного шествия, пушечного салюта и прочих погребаль-
ных императорских почестей праху Петра пришлось дожидаться
тридцать четыре года — до вступления на престол не признанного им на-
следника Павла Петровича...
вершители событий 28 июня — б июля были немедленно и щедро
награждены. В списке награжденных на первом месте — гетман граф Ра-
зумовский, Панин и князь Волконский, получившие пожизненную еже-
годную пенсию в 5 тысяч рублей каждый. Затем стоит имя княгини Даш-
ковой, которой было назначено 12 тысяч рубле^Впрочем, сохранилось
еще и распоряжение Екатерины, сделанное месяц спустя: «Выдать кня-
гине Катерине Дашковой за ее ко мне и к отечеству отменные заслуги
24000 рублей». Дашкова от денег отказывалась, но императрица настоя-
ла, чтобы она их взяла для уплаты долгов мужа. Что же касается награды
лично ей, то она была пожалована в кавалеры ордена Святой Екатерины.
'£татс-секретарь Теплов, писавший и редактировавший первые мани-
фесты и указы нового царствования, заслужил 20 тысяч рублей. Кто полу-
чил повышение по службе, кто — придворное звание, кто — деньги, кто —
имения с крестьянскими душами^ К примеру, ярославский купец Федор
Волков, главный актер русской труппы, вместе с братом Григорием
удостоился дворянства и 700 душ крепостных. Верный слуга, камерди-
нер императрицы Василий Шкурин вместе с дворянством приобрел
1000 душ. Вахмистру Конногвардейского полка Григорию Потемкину до-
сталрсь 300 крепостных.
ЦСрестьян раздарено было около пятидесяти тысяч.
Денег роздано в общей сложности больше миллиона рублей^
А всего в списках числилось 454 награжденных. Из них особым отли-
чием императрица отметила братьев Орловых. Григорий стал камерге-
ром двора, Алексей — секунд-майором Преображенского полка. Оба полу-
чили Александровские ленты и по 800 душ. При этом Григорий вполне
открыто и официально утвердился в качестве фаворита императрицы, то
есть первого человека возле трона. И Алексей занял место по соседству.
11 августа 1762 года Сенат слушал челобитную купца Дьяконова о воз-
мещении ему убытка за растащенные у него из погреба в собственном его
доме виноградные вина солдатством и другими людьми при благополуч-
ном восшествии Ее Императорского Величества на императорский пре-
стол. Так как денег в казне не осталось, то Сенат постановил как этого,
так и прочих челобитчиков, потерпевших при благополучном восше-
ствии Ее Императорского Величества на престол, удовлетворить за рас-
тащенное из кабаков простое вино зачетом откупщикам в откупную сум-
му, а продавцам виноградного вина — в пошлинный сбор.
ДВОРЦОВАЯ РЕВОЛЮЦИЯ 28 ИЮНЯ — 6 ИЮЛЯ 1762 ГОДА 27
глава первая
ТАЙНЫ
ПЕТЕРБУРГСКОГО
ДВОРА
«Подпора царственного зданья»
январе 1765 года камер-фурьерский журнал сообщал, что во втор-
ник 25 числа Ее Императорское Величество изволила кушать обе-
денное кушанье с кавалерами и фрейлинами «за ординарным столом,
в 13-ти персонах, в столовой комнате».
Затем в шестом часу пополудни императрица вместе с сыном, великим
князем Павлом Петровичем, удостоила высочайшего своего присутствия
господина генерал-поручика, лейб-гвардии Преображенского полка премь-
ер-майора, Кавалергардского корпуса поручика и кавалера, его сиятель-
ство графа Алексея Григорьевича Орлова. Императрица была приглашена
в только что купленный и заново отделанный Орловым дом, принадле-
жавший до этого британскому торговому консулу барону Якову Вольфу.
Дом стоял на Галерной набережной, которую от Зимнего дворца отде-
ляли Адмиралтейские верфи и Сенатская площадь,— так что ехать импе-
ратрице пришлось недалеко.
На новоселье были приглашены «дамы и кавалеры первых трех клас-
сов. По прибытии Ее Императорского Величества зажжена была пред
домом изрядная иллюминация, состоящая из трех больших аллегориче-
ских картин, которые соединены были посредством амфитеатральной,
розами, лилеями и амарантами украшенной, баллюстрады, и представля-
ли прославляющееся благословленным царствованием Ее Император-
ского Величества благополучие Невы-реки». Можно предположить, что
графский садовник немало потрудился, чтобы заставить цвести среди
зимы розы, лилии и амаранты, которые Орлов бестрепетно выставил на
январский мороз.
В начале десятого на льду Невы зажжен был фейерверк — к небу по-
неслись потоки увеселительных огней, а на реке загорелись разноцвет-
ным пламенем два щита: один представлял благоденствие и цветущее
состояние России, а другой — благодарность и верность подданных вели-
кой монархине и щедролюбивой их благодетельнице. Сигнал к началу
огненной феерии был дан тридцатью одним пушечным выстрелом. По
окончании фейерверка произвели салют из такого же количества ору-
дий. Тут же гостям роздали печатное описание огненной потехи «с гри-
дированными фигурами».
Следом начался праздничный ужин, а потом бал, продолжавшийся до
глубокой ночи. «Ее Императорское Величество, оказав всемилостивей-
шее свое удовольствие хозяину, изволила после ужина, около полуночи,
возвратиться во Дворец».
В камер-фурьерском описании веселого новоселья у графа Орлова
наиболее значимая деталь этого события едва упомянута. Вроде бы не-
уместное присутствие на празднике, затянувшемся за полночь, малолет-
него великого князя Павла Петровича на деле вовсе не было случайно-
стью или недоразумением. Сам того не подозревая, наследник престола
на балу у Алексея Орлова волею своей августейшей родительницы пре-
вращался из скучающего сонного ребенка в орудие большой политики.
' b » I МП I
оЗа шесть месяцев — с декабря по июнь 1762 года — на российском
троне сменились три августейшие особы. Да к тому же не только захват
власти Екатериной, но и мирное как будто воцарение Петра III имело
вид переворота. И, таким образом, за решительной перетасовкой при-
дворной колоды в январе последовала изрядная ее перетряска в июле.
Чехарда падений и взлетов столкнула лбами деятелей сразу трех царст-
вований.
В самом начале екатерининского правления французский король
Людовик XV писал в Петербург своему посланнику Бретейлю: «Императ-
рица, иностранка по происхождению, не связанная ничем с Россией,
и племянница короля шведского, должна будет прибегать к постоянным
усилиям для удержания себя на престоле. Надобно ожидать много
партий, особенно если будет фаворит». Многоопытный Людовик XV как
в воду глядел — вскоре Бретейль сообщал в Париж: «Ни при одном дворе
не господствует такое разделение на партии»...
Придворные партии — точнее, вельможные кланы — постоянно со-
перничали при петербургском дворе, интригуя и строя козни друг про-
тив друга, стремясь оттеснить удачливых соперников и занять их место
возле трона. Кому-то время от времени приходила охота распорядиться
и самим троном. И, разумеется, калейдоскопическая смена властителей
должна была необычайно раззадорить придворных честолюбцев^ ;
Казалось бы, в такой ситуации новоявленной государыне ради укреп-
ления своей еще не оперившейся власти следовало решительно прибли-
зить всех безусловно поддерживавших ее самое и ее любимцев Орловых
и, напротив, жестко приструнить, а то и разогнать фрондеров. Но Ека-
терина повела себя совсем иначе. «Любопытно наблюдать тяжелую забо-
ту, с какою императрица старается понравиться всем, свободу и надоед-
ливость, с какою все толкуют ей о своих делах и своих мнениях,— пишет
своему министру Бретейль.— Зная характер этой государыни и видя,
с какой необыкновенной ласковостью и любезностью она отвечает на
все это, я могу себе представить, чего ей это должно стоить; значит, силь-
но же чувствует она свою зависимость, чтобы переносить это».
Однажды, после сильно затянувшегося приема во дворце, императри-
ца подошла к французскому послу и спросила его, случалось ли ему ви-
деть охоту на зайца. Бретейль отвечал утвердительно.
— Так вы должны находить большое сходство между зайцем и мною,—
заметила императрица,— меня поднимают и гонят изо всех сил, как я ни
стараюсь избежать притязаний, не всегда разумных и честных. Однако я
отвечаю, сколько могу, удовлетворительно, и если не в состоянии испол-
нить чье-либо желание, то непременно объясняю, почему.
|jC непонятной на первый взгляд кротостью Екатерина не тронула
даже тех, кто в недавнее время явно желал ее погибели. Так, она весьма
милостиво обошлась с Елизаветой Романовной Воронцовой, которая
столь откровенно примеривалась к роли новой жены Петра III. Никто
бы не удивился, если бы Екатерина упекла ее в дальний монастырь или,
на худой конец, в глухую деревню. Вместо этого отставной фаворитке де-
ликатно, через третьих лиц, был дан совет не показываться при дворе.
Сохранилась записка императрицы ее статс-секретарю Елагину: «Пер-
фильевич, сказывал ли ты кому из Лизаветиных родственников, чтоб
она во дворец не размахнулась, а то боюсь к общему соблазну завтра при-
летит». Воронцовой разрешено было жить в Москве, в доме отца, а после
замужества — и в Петербурге^
Любезность, терпимость и как будто даже заискивание императри-
цы в отношении «всякого сколько-нибудь значительного человека» ее
двора тот же Бретейль, да и многие другие, склонны были приписывать
неопытности, неумелости и проистекавшей из того ее робости в делах
правления.
Однако при ближайшем рассмотрении поведение Екатерины ока-
зывается отнюдь не принужденной унизительной погоней за популяр-
ностью, но хитроумной, хорошо продуманной и искусно затеянной поли-
тической игрой.
После убийства Петра III в столице и ее окрестностях оставалось,
по крайней мере, три реальных претендента на российский престол.
И у каждого были свои сторонники, своя партия.
^Весьма активно добивался для себя места на троне Григорий Орлов.
Он, конечно, не метил в цари, как утверждали его недруги, но упорно на-
стаивал, чтобы Екатерина с ним торжественно обвенчалась. Ни по рож-
дению, ни по склонностям он никак не годился в императоры, однако
Екатерина II перед зеркалом.
Портрет работы В. Эриксепа.
1764 г. Фрагмент
желал стать законным супругом императрицы. В этом стремлении его
поддержал возвращенный Екатериной из ссылки елизаветинский канц-
лер Бестужев-Рюмин. С помощью братьев Орловых старик рассчитывал
вернуть себе прежнее влияние на российскую политику. На Орловых
делали ставку и молодые карьеристы из числа придворных и гвардейцев.
Покровительству фаворита в ряду многих других был обязан своим воз-
вышением подпоручик Григорий Потемкин. Характерны обстоятель-
ства, при которых это случилось. Кто-то из братьев рассказал императ-
рице, что Потемкин обладает забавным даром копировать чужие голоса.
И Григорий Орлов привез юного конногвардейца во дворец, чтобы он
продемонстрировал свое искусство государыне. На вопрос Екатерины,
правда ли, что он умеет подражать голосам своих знакомых и передраз-
нивать их, Потемкин решительно отвечал, что на него возвели напрас-
лину. Но отвечал точь-в-точь голосом самой царицы. Екатерина смеялась
до слез. Вскоре Потемкин получил звание камер-юнкера и был принят
в ближний круг императрицы^]
На протяжении первых десяти лет екатерининского правления
Орлов неизменно ходил в царицыных женихах. Она не спешила с за-
мужеством, но и не отнимала у него окончательно счастливой надежды.
И потому на поклон к Григорию Орлову съезжалось пол-Петербурга.
Толпа собиралась пестрая — военные и чиновничьи мундиры, ордена,
ленты, купеческие бороды и длиннополые сюртуки, разноцветные шел-
ковые камзолы и кружевные манжеты придворных. Даже когда Екатери-
на отдалила от себя Орлова и его влияние при дворе резко ослабло, мно-
гие полагали, что замены ему не найдется. Британский посол Джеймс
Гаррис писал тогда своему министру, что братья Орловы «по своей
популярности» — единственные друзья, на которых императрица может
твердо рассчитывать. Свидетельство специфической популярности Гри-
гория Орлова находим в дневнике другого дипломата, секретаря фран-
цузского посольства в Петербурге шевалье де Корберона: «Я поехал
к князю Орлову. Он занимает обширный дворец на набережной Мойки...
Я вошел в кабинет, полный народа; ждали пробуждения князя. Это насто-
ящий двор, о каком и понятия не имеют в наших европейских странах.
Наши принцы крови, наши министры принимают одетые и дают аудиен-
цию с неким уважением, всегда подобающим публике. Здесь азиатские
нравы сохранили еще эдакую изнеженность восточного деспотизма, и
каждое высокопоставленное лицо принимает посетителей с чванством и
холодностью; может, это уже не столько высокомерие, как привычка.
Князь вышел из своих покоев в халате, растрепанный и с длинною труб-
кою в зубах. Его окружили, каждый кланялся... Он сел в кресло, велел за-
вивать себе волосы, курил и продолжал разговор... Он приказал показать
мне свое собрание картин. Когда меня повели, весь штат князя выстро-
ился в ряд: такую власть над людьми имеют здесь милость и ее отблески».
Примечательно, что для участников переворота, и прежде всего для
вельможных соратников Екатерины, ее близость с лихим армейским
капитаном оказалась полным сюрпризом. Княгиня Дашкова рассказыва-
ет: «Гетман граф Разумовский и Панин одновременно со мной вышли из
апартаментов императрицы. Я передала им все, что видела в Петергофе,
разговор с государыней во время обеда и выразила уверенность в том,
что Орлов — любовник Ее Величества.
— Вы не спали две недели, вам восемнадцать лет, и ваше воображение
усиленно работает,— ответил Панин.
— Прекрасно,— ответила я,— пусть будет так; но когда вы убедитесь
в моей правоте, разрешите мне сказать вам, что с вашими спокойными
умами оба вы глупцы.
Они согласились...
На следующий день Григорий Орлов явился к обедне, украшенный
орденом Св. Александра Невского. По окончании церковной службы
я подошла к дяде и к графу Разумовскому и, напомнив им наше вчераш-
нее условие, сказала, смеясь:
— При всем моем уважении к вам, должна вам сказать, что вы оба
глупцы».
Дашкова сообщает, что во время коронационных торжеств в Москве
другой ее дядя канцлер Михаил Илларионович Воронцов специально
испросил аудиенцию у императрицы, чтобы представить ей, сколько за-
труднений явилось бы, если бы она поставила над собой повелителя
в лице мужа, и выразил мнение, что, по всей вероятности, народ не по-
желает видеть Орлова ее супругом. Императрица ответила канцлеру, что
не забудет его откровенного и благородного образа действий, в котором
она усматривает чувство дружбы лично к ней. «Дядя ответил, что он ис-
полнил только свой долг и предоставляет теперь ей самой подумать над
этим, и удалился. Подобное поведение канцлера вызвало всеобщее одо-
брение и уважение к нему».
Свидетельство Дашковой как будто подтверждается своеобразным со-
общением шевалье де Корберона. Свадьба императрицы с Григорием
Орловым представлялась екатерининским придворным делом не просто
реальным, но почти случайно не сбывшимся из-за вмешательства графа
Воронцова. В 1776 году Корберон записал со слов француза Пиктэ, со-
стоявшего на службе у Орлова, малоправдоподобный, но очень характер-
ный рассказ, дающий представление о том, что рисовалось разгорячен-
ному воображению соперничавших царедворцев: «Бестужев побуждал
Сенат уговорить императрицу выбрать себе мужа, поставив непремен-
ным условием, чтоб сей последний был русский,— пишет Корберон.—
Брак Григория Орлова с императрицею был окончательно решен. Был
изготовлен указ, объявлявший его князем империи; помимо этого его
ожидал чин генералиссимуса, и все это ко времени свадьбы. Между тем,
образовалась партия, противная Орлову, к которой принадлежали граф
Панин, граф Воронцов и граф Захар Чернышев. Невзирая ни на что,
был назначен день и час, когда упомянутые лица должны были быть уда-
лены в свои поместья, кареты были поданы, и Пиктэ поручили Захара
Чернышева. Все принадлежавшие к партии прибыли около одиннадцати
часов вечера ко двору. Императрица с взволнованным видом прохажива-
лась большими шагами по своему покою, переговариваясь от времени до
времени с Орловым, который стоял, облокотившись на камин. Прошло
два часа. Кареты, ожидавшие приказания, велено отложить. Императри-
ца удалилась в свои покои, Орлов отправился к себе, спросив Пиктэ:
„Что вы думаете об Екатерине?" — на что Пиктэ ответил: „Она колеблет-
ся, она сомневается, одним словом, она женщина."...Григорий стоял на
пороге брака с одной из могущественнейших монархинь, ему предстояло
управлять империей, и, как первое лицо государства, он был бы облечен
властью. Уже был определен его штат, состоявший из хранителей, пажей
и камергеров, ряд которых должен был бы следовать за свитой императ-
рицы. Все возвещало бы о славе и могуществе... И вдруг один разговор
наедине императрицы с Воронцовым разрушил все планы и надежды!»
Запись Корберона, сделанная полтора десятилетия спустя после ро-
кового будто бы разговора, показывает, как долго призрак Григория Ор-
лова в царской короне оставался пугалом, наводившим страх на вельмож-
ные кланы. Уклончивая дипломатичность императрицы в отношении
Великий князь Павел Петрович
в учебной комнате. Портрет
работы В. Эриксена. 1766 г.
притязаний ее фаворита сбивала с толку врагов орловской партии. И ре-
зультат ее лукавого лавирования был тот, что придворные политики не-
годовали не по поводу снисходительности государыни, а насчет наглой
настойчивости фаворита...
«ГВторой — и вполне законный — претендент на престол до поры до
времени не помышлял о своих правах. В момент переворота наследнику
Павлу Петровичу было семь лет. Но за его спиной стояла довольно мно-
гочисленная «партия наследника», возглавлял которую, понятно, вос-
питатель великого князя граф Никита Иванович Панин. Уважая его
прямой нрав, светскую обходительность и понятия просвещенного евро-
пейца, императрица Елизавета именно его выбрала в наставники своему
внучатому племяннику. Стоит заметить, что в елизаветинское время Па-
нин несколько лет состоял посланником при шведском дворе. Живя
в Стокгольме, сделался убежденным сторонником конституционной
монархии. И не скрывал своих мнений. Впрочем, будучи благоразумен
и осторожен, никому их не навязывал.
С годами Панин настолько вошел в роль главы «партии наследника»,
что представление о нем как о лидере придворной оппозиции прочно
утвердилось и при европейских дворах^Когда в Петербург пригласили
племянника прусского короля, посол Пруссии в России граф фон Герц
советовал принцу «часто заявлять безграничное доверие к графу Панину.
Этот министр беспрекословно заслуживает наибольшего внимания, как
один из первых государственных людей, как первый министр России...
Его лета и его заслуги дают право его высочеству заявлять ему особенное
внимание. Прося у него наставлений и объяснений по делам политики,
свидетельствуя ему чувства уважения и привязанности к великому князю
и ко князю Репнину (к которым граф наиболее привязан), по временам
обедая, играя и ужиная у него, находясь без церемоний в его кабинете,—
его высочество легко расположит его к себе. Он добр, великодушен,
прост... Он любит все удовольствия, в особенности же лошадей, зрелища
и прочее».
Другой аккредитованный при русском дворе дипломат, наслушавшись
дворцовых сплетен, готов был всерьез поверить, что происками панин-
ской партии великий князь не сегодня-завтра унаследует трон: «Граф Па-
нин уходит, и он сказал кому-то, говоря о своих бесплодных докладах:
„Подождите, дела не могут оставаться в подобном положении". Действи-
тельно, все при дворе недовольны; великий князь, нуждающийся в день-
гах, огорчается непомерными подарками фаворитам, его полк уходит в
лагерь, и это удобное время для государственного переворота, но нужно,
чтобы его хорошо обдумал и совершил человек с головою. Здесь только
князь Репнин в состоянии это исполнить. Он тоже в числе недовольных».
С Репниным — боевым генералом, умелым дипломатом и близким
родственником и другом Паниных — у императрицы были сложные отно-
шения. Она поручала ему начальство над русскими силами в Польше,
охотно посылала его бить турок, но никогда не назначала командовать
войсками вблизи столицы. В то же время Екатерина выказывала посто-
янное благоволение и безусловное доверие воспитателю великого князя.
И роль вождя придворной фронды Панин играл не вопреки, а благодаря
императрице. Она назначила его на эту роль, и она же позаботилась, что-
бы разношерстная «партия наследника» выглядела серьезной политиче-
ской силой.
Как Григорий Орлов имел апартаменты в Зимнем дворце — рядом
с комнатами Екатерины, так и Панин жил в том же Зимнем — рядом с
Павлом. Екатерина не могла, да и не хотела откровенно объяснить обид-
чивому Орлову, что ее единоличное самодержавное правление несрав-
ненно предпочтительнее ситуации, при которой рядом с ней на троне
окажется худородный и уже по тому одному недостойный российской ко-
роны, да вдобавок и не всегда трезвый, драчун и гуляка. Зато присут-
ствие на придворной сцене многочисленной и влиятельной партии Па-
нина с очевидностью подразумевало, что получится, когда на этой сцене
появится еще один претендент на престол — сын Екатерины и Григория
Орлова, родившийся в начале 1762 года и покуда именовавшийся графом
Бобринским. У него неизбежно появилась бы своя партия, если бы его
отец сделался мужем императрицы. И результатом была бы новая жесто-
кая распря при дворе и в гвардии и новая смута с непредсказуемым исхо-
дом...
На приемах во дворце и на приемах в домах знати императрицу часто
сопровождал малолетний великий князь. Когда он томился на ночном
балу у Алексея Орлова, вместо того чтобы спать в своей кроватке, это
было ободряющим знаком панинской партии, обозначением предела, до
которого простиралась милость государыни к Орловым.
Позаботившись, чтобы ее приближенные раскололись на ярост-
но противоборствующие лагери, императрица тем самым достигла
конечной цели всякого правителя. Сторонники Паниных были для нее
надежной защитой против честолюбивого натиска Орловых. Тогда как
союзники и клиенты Орловых стояли стеной на пути панинских за-
мыслов урвать хоть кусочек власти для Павла Петровича. В результате те
и другие, сами того не желая, активно помогали Екатерине сохранять
status quo...
Наряду с двумя главными придворными группировками определен-
ную долю независимости и политического веса сохранял сильный в ели-
заветинское время клан Разумовских.
На виду были и Чернышевы, состоявшие в непростых отношениях
с прочими придворными фракциями.
Что касается клана Воронцовых, то и старшее, и в особенности млад-
шее его поколение — сыновья Романа Илларионовича и его своенравная
дочь княгиня Дашкова — тяготели к панинской партии.
Помимо двух главных потенциальных претендентов на участие в де-
лах правления был и третий — тоже вполне законный кандидат на место
правителя России. В тридцати с небольшим верстах от Петербурга оби-
тал еще один император — несчастный Иван Антонович *. В 1741 году
троюродная бабка Елизавета Петровна отняла у младенца корону и спер-
ва вместе с родителями, а когда подрос, то отдельно, содержала в кро-
мешной неволе.
В 1756 году его для удобства наблюдения перевезли поближе к столи-
це и поместили под усиленной охраной в тесном и сыром каземате
Шлиссельбургской крепости. Чтобы никому не взбрело на ум вступиться
за обиженного императора, Елизавета приказала похоронить его зажи-
во: арестант был лишен имени и всякой связи с внешним миром. Но,
хотя никто его не видел, о его существовании все знали. Понятно, что
о секретном узнике в народе ходили легенды. При дворе у Ивана Антоно-
вича не было, да и не могло быть опоры. Зато среди младших офицеров
и нижних чинов гвардии имя Иванушка сделалось весьма популярно.
* Он был правнуком царя Ивана Алексеевича, старшего брата Петра Первого. Трон
ему завещала бездетная императрица Анна Иоанновна, чья внучатая племянница Анна
Леопольдовна была его матерью, а отцом — герцог Антон-Ульрих Брауншвейг-
Люнебургский.
Граф А. Г. Бобрипский. Порт-
рет работы К. Л. Христииека
1769 г.
И чуть что не так, гвардейские шалопаи начинали толковать о страда-
ющем за правду шлиссельбургском невольнике...
Неподотчетное собственным подданным самодержавие все же вы-
нуждено было за своим парадным и, по возможности, героическим фаса-
дом прятать мелочную подоплеку роковых государственных решений,
секретные пружины царских амбиций и капризов, тайную власть фаво-
ритов и не подлежащие разглашению всякого рода политические про-
делки.
Постоянно употреблявшаяся государством для объяснения всех
скользких ситуаций загадочная фигура умолчания непроизвольно по-
рождала в умах зыбкие, зачастую ложные, а подчас и весьма причудливые
догадки и представления. Наряду с пересудами о благодатном мирском
заступнике секретном Иване-царевиче среди петербургских гвардейцев
в начале екатерининского царствования шли непрестанные разговоры о
следующей дворцовой революции. Невнятно толковали о сильной при-
дворной партии, почему-то готовившейся действовать в пользу сразу
двух соискателей короны. А главенство в этом деле упорная молва припи-
сывала камергеру Ивану Ивановичу Шувалову. В тогдашней политичес-
кой ситуации представления о могущественном шуваловском клане игра-
ли весьма существенную роль.
^JHa протяжении целого десятилетия, до 25 декабря 1761 года — дня
смерти императрицы Елизаветы Петровны, любимец императрицы,
Шувалов, был первым сановником империи^ «Он вмешивается во все
И. И. Шувалов. Гравюра
Е. Чемесова с оригинала
П. Ротари. 1760-е гг.
дела, не нося особых званий и не занимая особых должностей,— говорит
современник,— он пользуется всеми преимуществами министра, не буду-
чи им». Шувалов был больше чем министром — он практически управ-
лял государством по доверенности стареющей императрицы: готовил
царские указы, вел переписку с послами и военачальниками, в конце
елизаветинского царствования зачастую был единственным докладчи-
ком у государыни по всем делам. Его влияние на императрицу было
почти безгранично. И когда через некоторое время после смерти Елиза-
веты он отправился в Париж, хорошо знавший ситуацию при петербург-
ском дворе Вольтер шутил: «К нам едет бывший император России».
Оказавшегося не у дел Шувалова петербургская публика автоматиче-
ски записала в разряд обиженных и сердитых вельмож. А между тем он,
вероятно, не слишком огорчился и даже, напротив, вздохнул с облег-
чением. Теперь он смог осуществить то, о чем прежде только мечтал:
несколько лет путешествовал по Италии, гостил у Вольтера в Фернее,
беседовал с другими знаменитостями, читал и перечитывал любимые
книгой Страсть к чтению отличала его с тех юных лет, когда он был всего
лишь пажом во дворце — одним из новобранцев царской свиты. «Я вечно
его находила в передней с книгой в руке,— вспомнит впоследствии в сво-
их «Записках» императрица Екатерина.— ...Он был очень недурен лицом,
очень услужлив, очень внимателен и казался от природы очень кроткого
нрава». Нрав у Шувалова, действительно, был необычный. Его отличало
редкостное для царедворца отсутствие мелочного честолюбия и равноду-
шие к тому, что для других было пределом мечтаний. Однажды канцлер
Воронцов составил проект указа, прося Шувалова представить его на
подпись императрице. Один росчерк царского пера, и Шувалов ста-
новился графом, сенатором, членом Конференции при Высочайшем
дворе, кавалером высшего российского ордена Святого Андрея Перво-
званного и владельцем десяти тысяч крепостных мужиков. Шувалов вер-
нул своему заботливому другу проект указа, заметив: «Могу сказать, что
рожден без самолюбия безмерного, без желания к богатству, почестям
и знатности...»
Кроткий, вернее, благонравный и на диво непритязательный Шува-
лов менее всего годился в лидеры придворных лукавцев, и уж, казалось
бы, никому не могло прийти в голову вообразить его вождем государ-
ственного переворота. Тем примечательнее, что именно он в умах гвар-
дейских сорванцов сделался главою мифической партии благородных
вельможных фрондеров — поскольку остался чист среди грязи и крови
дворцовых неурядиц, поскольку был олицетворением такого недавнего,
но представлявшегося теперь великим, законным и праведным, елизаве-
тинского царствования. И дело было не только в личных качествах Шу-
валова, но в специфике российского военного переворота, который мог
увенчаться желанным успехом лишь при поддержке имперских сановни-
ков первого калибра,— так что впереди гвардейской когорты непремен-
но мыслился «фундатор» из числа больших господ. И в результате среди
реальных придворных партий появилась виртуальная, придуманная, но
от этого не менее популярная у гвардейцев шуваловская партия...
Что касается императрицы Екатерины, то она трезво оценивала и де-
ловые, и моральные способности своих вельмож. Было очевидно, что
они не вполне соответствовали идеалу, нарисованному Державиным в
его знаменитой оде:
Вельможу должны составлять
Ум здравый, сердце просвещенно;
Собой пример он должен дать,
Что звание его священно,
Что он орудье власти есть,
Подпора царственного зданья;
Вся мысль его, слова, деянья
Должны быть — польза, слава, честь.
Екатерина не склонна была полагаться на добродетели своих сотруд-
ников. В придворных играх она всегда делала ставку на их пороки. И не-
изменно выигрывала. Игрок она была умелый и удачливый, и притом
весьма азартный. Ей явно доставлял удовольствие не только результат,
но и сам процесс хитроумной политической борьбы. Впрочем, в тогдаш-
ней российской династической ситуации политик менее задорный и лов-
кий вообще вряд ли усидел бы на троне.
I! «Двенадцать человек лучших гренадер»
После революционного спазма 1762 года гвардия никак не могла уго-
мониться, ее постоянно лихорадило, и на протяжении всего после-
дующего десятилетия она по временам начинала угрожающе бредить,
выговаривая вслух то, о чем тихомолком размышляли сановные тузы.
В елизаветинское время гвардейцев не посылали под пули. В годы
Семилетней войны Елизавета неоднократно приказывала готовить гвар-
дию к походу, но всякий раз в последний момент отменяла приказ. При
Екатерине лишь однажды, когда в разгар войны с турками, в 1788 году, на
Россию напали шведы, гвардейцев пришлось послать на защиту север-
ной границы и Петербурга.
Впрочем, гвардейский офицер мог просить высочайшего позволения
отправиться добровольцем в армию в военное время. Это для гвардейца
была единственная возможность отличиться в ратном деле, что сулило
награды и быстрое продвижение в чинах. Но на пути к славе порой слу-
чались заминки. В 1782 году шестнадцатилетний офицер Преображен-
ского полка Николай Карамзин подал прошение о переводе в действу-
ющую армию — в это время русские войска были заняты присоединением
Крыма. Однако прошение надлежало представлять начальству через пол-
кового секретаря, а чтобы секретарь дал ход делу, ему следовало сунуть
взятку У состоятельных офицеров была возможность явить свою доб-
лесть, а вот у юного Карамзина денег на взятку не хватило, и, отказав-
шись от военной карьеры, он в чине гвардии поручика навсегда выходит
в отставку...
В екатерининское время гвардейская служба являлась не только воен-
ной, но не в меньшей мере и придворной. Гвардейцы постоянно участву-
ют в блистательных парадных церемониях, некоторые получают «двор-
ские» чины и соответствующее место близ трона. Вольно или невольно
они оказываются свидетелями либо участниками тайного хода и взрыв-
ных событий большой политики.
«Гвардейские полки,— свидетельствует в своих «Записках» княгиня
Дашкова,— играли значительную роль при дворе, так как составляли как
бы часть дворцового штата. Они не ходили на войну». Дашкова на соб-
ственном опыте убедилась, что в деспотическом государстве громилы-
преторианцы в некоторых ситуациях могут сыграть при дворе вполне
положительную роль. Между тем, нравы петербургских гвардейцев шо-
кировали гостей из Европы: их не устраивали азиатские порядки, при ко-
торых власть привычно сменялась насильственным путем — посредством
услужливых штыков государевой стражи, «многочисленного и в высшей
степени бесполезного корпуса гвардейцев, этих янычар Российской им-
перии, гарнизон которых находится в столице, где они как бы держат
в заточении двор». Другими словами, российская гвардия была обоюдо-
острым инструментом политической борьбы.
Успех предприятия 28 июня в очередной раз продемонстрировал,
кто в Петербурге распоряжается царским троном. При этом многие гвар-
дейцы остались крайне недовольны императрицей Екатериной — в пер-
вую очередь активные участники ее воцарения. Многие из них оказались
обойдены высочайшими награждениями и милостями и оскорбились
предпочтением, которое было оказано другим участникам революции,
и прежде всего, конечно, выскочкам Орловым.
1762 год. В конце сентября двор и гвардия отправились в Моск-
ву. Празднуя коронацию, гвардейцы гуляли, веселились, а заодно вели
крамольные речи. Так, поручик Семен Гурьев уверял сержанта Льва Тол-
стого, что составлен заговор во главе с Иваном Ивановичем Шуваловым,
который якобы сговорился с другими вельможами «восстановить» зато-
ченного в крепость императора Ивана Антоновича.
Поручик Семен Гурьев в самый день переворота стоял в карауле в Пе-
тергофе, перешел на сторону императрицы и ожидал награды, которая
ему была обещана, но ничего не получил — ни генеральского чина, ни
графского титула, ни даже какой ни на есть деревеньки. В ответ на жало-
бу своего приятеля Михаилы Шипова, что другие произведены, то есть
получили следующий чин, а он, Шипов, не произведен, Гурьев вдруг
объявил:
— Слышно, что собирается партия против государыни. Можете быть
в хорошей партии: тут Иван Шувалов, Александр Гурьев, князь Иван
Голицын.
— Тут должен быть и Никита Иванович Панин,— предположил
Шипов.
— Это правда, что Никита Иванович Панин тут,— подтвердил Гурь-
ев.— Но есть еще другая партия, в которой Корф: он собирается восста-
новить Иванушку. Наша партия гораздо лучше — мы стоим за то, для чего
цесаревич не коронован. А теперь сомнения у Панина с Шуваловым,
кому быть правителем.
В то же самое время Измайловского полка капитан-поручик Иван
Гурьев говорил Петру Чихачеву, что пять знатных особ, и в числе их все
тот же Иван Иванович Шувалов, и прочих до 70 господ, в согласии, что-
бы государем быть Ивану Антоновичу. Сослуживец Ивана Гурьева капи-
тан-поручик Домогацкий от своего свояка Степана Бибикова слышал,
что Петр Хрущев поносил ее императорское величество бранными сло-
вами и говорил Бибикову:
— Чего трусишь? Нас в партии около тысячи человек!
Кончилось тем, что болтунов арестовали. Екатерина велела прове-
сти дознание без пыток. В результате допросов, увещеваний, перекрест-
ных допросов и показаний многих свидетелей преступников изобличи-
ли в оскорблении величества и в умысле учинить «общее возмущение».
Сенат в полном собрании вместе с президентами коллегий пригово-
рил Петру Хрущеву и Семену Гурьеву отсечь головы, а Ивана Гурьева
Г. Г. Орлов. Портрет работы
С. Торелли. 1763 г.
сослать на каторгу. Императрица заменила смертную казнь ссылкой на-
вечно в Камчатку, а каторжные работы — ссылкой навечно в Якутск.
1763 год. Весной последовал еще один всплеск гвардейского негодо-
вания. И тут тоже во главе фрондеров оказались недавние сторонники
императрицы. Но уже не статисты из массовки, а участники событий
28 июня из числа главных действующих лиц — те, кто утром памятного
дня выстроил на полковом плацу измаиловцев и привел их к присяге
самодержавной императрице Екатерине Алексеевне. Это были капита-
ны Михаил Ласунский и Николай Рославлев. Первый получил за заслуги
800 душ крепостных, второй — 600 душ и еще шесть тысяч рублей, и вдо-
бавок тот и другой стали камергерами двора ее величества. Но оба явно
рассчитывали на большее. Сохранилась записка Екатерины ее секрета-
рю Елагину от 25 февраля 1763 года: «Ты имеешь сказать камергерам
Ласунскому и Рославлеву, что понеже они мне помогли взойтить на пре-
стол для поправления непорядков в отечестве своем, я надеюсь, что они
без прискорбия примут мой ответ и что действительная невозможность
ныне раздавать деньги, тому ты сам свидетель очевидный!». Однако дело
было, в конце концов, не в деньгах, а в оскорбрггельном для всех активно
помогавших Екатерине «взойтить на престол» непомерном и опасном,
как им казалось, возвышении братьев Орловых.
Ласунский говорил Преображенскому офицеру и камер-юнкеру Хи-
трово (также потрудившемуся для победы Екатерины и также получив-
шему в награду 800 крепостных и придворное звание): «Орловы раз-
дражали нас своею гордостию и своим поступком: мы было чаяли, что
наша общая служба к государыне утвердит нашу дружбу, а ныне видим,
что они разврат».
В мае того же года императрица отправилась на богомолье в Воскре-
сенский монастырь в Ростове. Прошел слух, что Екатерина там тайно
обвенчалась с Григорием Орловым. И тут Хитрово с компанией стали
рассуждать, что это «дело нехорошее, отечеству вредное, всякий патри-
от должен вступиться, искоренить». Последовал донос, и Хитрово в кон-
це мая был взят под стражу. Его допрашивали, он запирался, и в итоге им-
ператрица сама подключилась к расследованию. Камер-юнкер признался
ей, что сговаривался с Ласунским и братьями Рославлевыми. Они наме-
ревались, если Екатерина уступит домогательствам Орлова, «предста-
вить ей худобу оного дела», а коли она не отступится, «тогда убить гра-
фов Орловых всех четырех».
Хотя дознание производилось секретно, по городу пошли толки
о схваченных заговорщиках. К Орлову приехали его приятели Пассек
и князь Барятинский и рассказали, что повсюду говорят, будто хотят
императрицу свергнуть, а Орловых погубить. Императрица поинтересо-
валась у вестовщиков, кто распускает возмутительные слухи. «Когда я об
том их спрашивала,— писала Екатерина главному следователю по делу
Хитрово сенатору Василию Ивановичу Суворову,— от кого они такие
речи слышали, тогда сказали: от сержанта, а тот от гренадера, а сей от
незнакомого дворника...»
В начале июня по улицам с барабанным боем читали царский мани-
фест «О молчанье», в котором верным подданным под страхом строгого
наказания предписывалось заниматься своей должностью и воздержи-
ваться от всяких дерзких и непристойных разглашений.
Что же касается виновников всех этих пересудов, то Екатерина, учи-
тывая их прошлые заслуги, ограничилась тем, что выслала камер-юнкера
Федора Хитрово в его имение в Орловской губернии, а Ласунского и Рос-
лавлева лишила своей доверенности и вскоре отправила в отставку, по-
жаловав, однако, тому и другому чин генерал-лейтенанта.
1767 год. Началась работа Комиссии для составления нового Уложе-
ния, в заседаниях которой, среди прочего, гласно обсуждался вопрос об
отмене крепостного права, причем выбранный от города Копорье депу-
тат Григорий Орлов зачастую поддерживал тех, кто ратовал за предо-
ставление помещикам права давать свободу не отдельным только кре-
постным, но целым деревням. Ясно было, что подобное мнение не
противно и самой государыне. У большинства дворян, однако, любые
рассуждения на эту тему вызывали гнев и трепет. И последовала очеред-
ная вспышка гвардейского злого недовольства.
Капитан Панов говорил своему приятелю Степанову:
— Екатерина умна, да упряма, на что наладит, то и делает, кому вверит-
ся, тому и верит. Мнения дворян презрены. Как дадут крестьянам воль-
ность, кто станет жить? Мужики всех перебьют, и так ныне бьют до смер-
ти и режут.
Заговорили об Орловых.
— Панин с Орловым неладно живут,— сказал Панов.
— Каков его высочество и принимает ли графов? — спросил Степанов.
Панов похвалил великого князя и объяснил:
— Ему Никита Иванович преподает обо всем великое познание. А что-
бы Орловых принимать хорошо, то не натурально: они ведь и батюшку
его уходили. Дай-ка ему поправиться, так отольются волку коровьи сле-
зы. Мщения и ныне ожидать должно, потому что Панина партия преве-
ликая и все что ни лучшенькие.
По поводу ожидавшегося в то время прохождения планеты Венера
через солнечный диск высказывалось такое суждение: «Вот как Венера-
то пройдет, так что-нибудь Бог и сделает: она ведь уже даром не прохо-
дит!».
Премьер-майор Жилин упрекал Орловых в надменности и говорил
другому офицеру, Озерову:
— Вот в законе новом написали вольность крестьянам и холопьям,
а через то сделали в черном народе замешательство, и многие крестьяне
не стали слушаться, и тем дворянство оскорблено... Вот заведена война,
рекрутские всегда наборы, за правлением никакого смотрения нет... Дол-
го ли это будет? Надобно ее с престола свергнуть, а цесаревич уже в летах.
— Разве ты что от больших господ слышал? — спросил Озеров.— Кто ж
бы такой? Не Панин ли?
— Нет,— возразил Жилин,— что ему верить! Тут надобен такой чело-
век, чтоб его любили и доверенность ему делали. Есть граф Кирила Гри-
горьевич, которого народ любит... Да и еще есть люди.
И эти гвардейские беседы каким-то образом стали известны властям,
и собеседников, понятно, схватили. Следственная комиссия в составе
графа Панина, генерал-полицмейстера Чичерина, статс-секретаря Ела-
гина и генерал-прокурора князя Вяземского разобрала дело и в соответ-
ствии с законом предложила императрице предать всех арестованных
смерти. Однако резолюция, начертанная Екатериной, гласила: «Как сам
Бог сих изменников отдал в мои руки, то не мне их судить, но уж остав-
ляю я остальную их жизнь им на раскаяние, и учинить с ними следующее:
Жилина и Озерова, лиша всех чинов, дворянства и звания, сослать веч-
но в Нерчинск в заводскую работу, но вместе их не содержать; Степанова
да Панова, лиша чинов и дворянства, сослать в Камчатку на житье. Где
им питаться своими трудами».
В Большерецком остроге на Камчатке гвардейские смутьяны 1769 го-
да встретились со смутьянами 1762 года — Гурьевым и Хрущевым. В числе
нескольких новых ссыльных в острог прибыл искатель приключений
венгр Мориц Беневский. Он воевал против русских войск в рядах
польских конфедератов, попал в плен, был отпущен с условием никогда
А. Г. Орлов. Портрет работы
неизвестного художника.
Вторая половина XVIII в.
не поднимать оружия против России, но тут же нарушил клятву и снова
попал в плен. На этот раз был сослан на жительство в Казань, откуда
бежал, добрался до Петербурга, намереваясь сесть на корабль и ускольз-
нуть за границу. Схваченный в Петербурге, Беневский был отправлен на
край света, без всякой, казалось бы, возможности вернуться в Европу. Но
барон де Бенев, как он сам себя именовал, был не из тех, для кого в этой
жизни существуют неодолимые преграды. Жителей Большерецкого ост-
рога Беневский уверил, что он и прибывшие с ним вместе арестанты
сосланы за свою верность наследнику Павлу Петровичу. Он показывал
зеленый бархатный конверт якобы за печатью великого князя — по его
словам, наследник поручил ему доставить послание австрийскому импе-
ратору, которому писал о желании вступить в брак с австрийской прин-
цессой. Речи о праве наследника занять престол, звучавшие некогда
в гвардейских казармах Петербурга, вновь зазвучали в камчатском остро-
ге. Ссыльные склонили на свою сторону артельщиков, работавших на
местного купца Холодилова, его приказчика, корабельного штурмана
Чурина и штурманского ученика Бочарова, нескольких матросов, ка-
заков и аборигенов-камчадалов.
Однажды ночью — дело было весной 1771 года — Беневский с ком-
панией подняли мятеж, убили коменданта острога капитана Нилова, за-
хватили две пушки и казну, установили в Болыыерецке свою власть и
привели жителей к присяге императору Павлу I. Так замышлявший-
ся петербургскими гвардейцами переворот карикатурно осуществился
в камчатском поселении с несколькими десятками изб и несколькими
сотнями жителей.
Беневский и его сообщники двинулись к гавани Чекавинской, завладе-
ли провиантским магазином и казенным галиотом «Святой Петр», на ко-
тором водрузили знамя нового государя и назвались «Собранною компа-
нией) для имени Его Императорского Величества Павла Петровича». Три
месяца спустя экспедиция достигла португальской колонии Макао на
китайском побережье. Здесь пробыли почти четыре месяца, дожидаясь
попутных муссонных ветров. Беневский продал галиот губернатору
Макао. Дальнейший путь компания проделала на двух французских фре-
гатах. Пройдя вдоль азиатских и африканских берегов, летом 1772 года
корабли вошли в Средиземное море и высадили пассажиров на француз-
скую землю в Порт-Луи. Беневский бросил своих спутников и поехал
в Париж, где подал королевскому правительству проект завоевания ост-
рова Тайвань, который европейцы тогда называли Формозой. Между тем,
камчатские поселенцы отправились в Париж пешком и обратились к рус-
скому резиденту во французской столице с просьбой исходатайствовать
им прощение у государыни. В октябре 1772 года Екатерина писала гене-
рал-прокурору Вяземскому по поводу кающихся преступников, в числе
которых были и гвардейские злоумышленники Гурьев, Хрущев и Степа-
нов: «Им от меня прощение обещано, которое им и дать надлежит, ибо
довольно за свои грехи наказаны были. Видно, что русак любит свою
Русь, и надежда их на меня и милосердие мое не может сердцу моему не
быть чувствительна». В результате Беневский отправился завоевывать
для французов остров Мадагаскар, тогда как его русские попутчики верну-
лись домой и были определены в сибирские города на свободное житье...
А несколькими месяцами прежде, летом 1772 года, началось след-
ствие по поводу очередной гвардейской крамолы. То был год совершен-
нолетия цесаревича Павла Петровича, ему исполнялось восемнадцать.
Между тем, весной Григорий Орлов, который, в отличие от брата Алек-
сея, не участвовал в войне с турками, отправился в сопровождении пыш-
ной свиты в Молдавию. Императрица внезапно поручила ему вести пере-
говоры о мире. Однако среди гвардейцев прошел слух, будто Орлов
намеревается уговорить уставшие от многолетней войны войска присяг-
нуть ему и вернется в Петербург императором. Толковали, что тогда
гвардию разжалуют, превратят в армейские части, а на ее место введут в
столицу гренадерские полки. Рецепт спасения был все тот же — немед-
ленно призвать на царство наследника Павла Петровича. Причем на
этот раз инициатива смены верховной власти исходила не от гвардей-
ских офицеров, но от солдат и капралов, в компанию которых затесался
всего один подпоручик. Заговор зрел среди измайловцев. Их «народным
местом», то есть местом свободного обмена мнениями, был берег Невы
за конногвардейскими конюшнями. Рядовой Иванов в присутствии сво-
их товарищей Филиппова и Мурзина говорил капралу Оловеникову:
4б
ГЛАВА ПЕРВАЯ. ТАЙНЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Граф Н. И. Панин. Портрет
работы А. Рослина. 1770-е гг.
— Если его высочество согласится, то мы можем собрать человек 300,
которым как скажем, то все согласятся, пойдут с нами, и мы можем по-
слать одну половину захватить дороги, а другую — к его высочеству.
Речь шла о том, как выкрасть наследника из Царского Села. Обсужда-
ли также судьбу лишенной власти императрицы.
Солдат Исаков говорил:
— Государыню — в монастырь, хотя она ничего дурного не делает, а все
это делает Орлов, все по-своему ворочает.
На тот случай, если наследник не согласится на переворот, решено
было убить его вместе с императрицей, а народу сказать, что Павла умерт-
вила Екатерина и сама погибла в отмщение, и выбрать в цари того, кого
солдаты захотят. Капрал Оловеников прочил капрала Подгорнова в фельд-
цейхмейстеры, подпоручика Селихова — в генерал-прокуроры, солдату
Карпову обещал чин генерал-адъютанта. Заспорили о короне. Олове-
ников не прочь был примерить ее на себя. Селихов поднял его на смех,
а Подгорнов обиделся:
— Когда тебе можно царем быть, так и я буду.
Служивых — претендентов на престол, как это и прежде случалось
с гвардейскими злоумышленниками, предали их же сообщники. Рядовые
Михайло Иванов, Шмелев и Алексей Филиппов оказались провокатора-
ми. Имея прямой доступ к гофмаршалу двора князю Барятинскому, они
незамедлительно пересказали ему свои разговоры с Оловениковым и его
приятелями. Арестовали несколько десятков причастных к заговору
унтер-офицеров и солдат разных полков. Следственные дела затребовала
императрица и насчет подпоручика Селихова и капралов Подгорнова
и Чуфаровского писала генерал-прокурору: «Я прочла все сии бумаги
и удивляюсь, что такие молодые ребятки впали в такие беспутные дела:
Селихов старший — и тому 22 года, а прочих, кроме розгами, ничем сечь
не должно — одному 17, а другому 18 лет».
Стремясь гвардию «вычистить и корень зла истребить, сохраняя все-
гда умеренность и человеколюбие», императрица конфирмировала при-
говор: Оловеникова бить кнутом и сослать навсегда в Нерчинск на тяж-
кую работу, Селихова бить шпицрутенами, прогнав два раза сквозь
строй, и затем отправить рядовым в дальний сибирский гарнизон, Под-
горнова и Чуфаровского, как малолетних, высечь розгами келейно и по-
слать солдатами в сибирские полки, тогда как всех рядовых бить плетьми
и сослать в Нерчинск навеки.
При этом наказание должно было послужить острасткой для всей
гвардии. Державин в «Записках» вспоминает: «В один год, помнится
в июле месяце, отдан приказ, чтоб выводить роты на большое парадное
место в три часа поутру. Прапорщик Державин * приехал на ротный плац
в назначенное время... Когда построились, сказано было «к ноге поло-
жи», и ученья никакого не было. Прождали с 3-х часов до 9-го часа в вели-
ком безмолвии, недоумевая, что бы это значило». Наконец преображен-
цы услыхали со стороны слобод, что на Песках (то есть от Измайловской
слободы), звук цепей. Показался взвод солдат в синих мундирах — семе-
новцы из «сенатской роты» (в распоряжении Сената постоянно находи-
лась воинская команда для исполнения его решений и приговоров).
«Приказано было полку сделать каре, в которое, к ужасу всех, введен
в изнуренном виде и бледный унтер-офицер Оловянишников, и с ним
двенадцать человек лучших гренадер. Прочтен указ императрицы и при-
говор преступников. Они умышляли на ее жизнь. Им учинена торговая
казнь, одели в рогожное рубище и тут же, посажав в подвезенные ки-
битки, отвезли в ссылку в Сибирь. Жалко было и ужасно видеть терзание
их катом, но ужаснее того мысль, как мог благородный человек навести
на себя такое бедствие. ...Таковых умышлений на императрицу было не
одно сие, и именно гласные, не говоря о не вышедших наружу».
Гвардия бурлила, но за время царствования Екатерины ни разу не
бунтовала. Все неизменно ограничивалось намерениями и разговорами,
более или менее дерзкими. И, однако, воспоминания 1762 года постоян-
но витали над дворцом. И кое-кому представлялось, что церемониаль-
ный караул в царских покоях только и делает, что ночи напролет высма-
тривает крадущихся в темноте заговорщиков. «Я недавно узнал одно
обстоятельство, показывающее, насколько безопасна государыня при
всей ее славе,— пишет на восемнадцатом году екатерининского правле-
* В «Записках» автор пишет о себе в третьем лице.
ния скучающий дипломат, собиратель придворных слухов.— Ночью вну-
три дворца расставлены часовые с заряженными ружьями и на извест-
ном расстоянии друг от друга стоят взводы солдат, тоже вооруженные».
У Екатерины было довольно сторонников и платных агентов, чтобы
пресечь в корне любое поползновение к мятежу. И присутствие во двор-
це охраны говорит не столько о тревожных опасениях императрицы,
сколько о спокойном доверии к своей гвардии.
«•..Носить звание гвардии офицера»
екатерининское время гвардейский корпус состоял из четырех пол-
ков — трех пехотных и одного кавалерийского. Гвардейская пехо-
та — Преображенский, Семеновский и Измайловский полки — насчи-
тывала в общей сложности около 10000 рядовых и офицеров. В Кон-
ногвардейском полку числилось немногим более 1000 всадников.
Каждый из гвардейских полков размещался в отдельном военном го-
родке, где вокруг обширного учебного плаца, полкового двора, тянулись
улицы, обстроенные казармами — по большей части деревянными из-
бами. Избы обыкновенно имели две половины, два сруба, соединенных
сенями, и именовались «связями». Здесь жили солдаты — и семейные,
и холостые. Державин, поступивший в 1762 году рядовым в Преображен-
ский полк, рассказывает, что поселился в одной избе с тремя женатыми
и двумя холостыми однополчанами. На некоторое время он вынужден
был по бедности «пойти на хлебы к семейному солдату: это означало
иметь с хозяином общий обед и ужин и жить с ним в одной светлице, раз-
деленной перегородкой».
Две полковые слободы — Преображенская и Конногвардейская — на-
ходились в Литейной части города, две другие — Измайловская и Семе-
новская — в Московской.
Слобода Конной гвардии заняла большой прямоугольник близ берега
Невы между Лиговским каналом и Смольным монастырем. Вдоль цент-
ральной улицы, называвшейся Большой, и примыкавших к ней одиннад-
цати переулков в 1760-х годах стояло 107 рейтарских «связей», то есть
солдатских изб, соединенных между собой заборами. Одной стороной
Большая улица выходила на полковой двор. На другом его краю стояли
каменные Штабные палаты. Тут в верхнем этаже помещались церковь,
«комиссарская» кладовая и школа для нижних чинов, где полтора десятка
капралов и рядовых из дворян обучались арифметике, геометрии и фор-
тификации; этажом ниже располагались полковая канцелярия, офицер-
ская караульня и полковая швальня, то есть портновская мастерская;
в первом этаже — караульня для рядовых и кладовые для денежной казны.
Начиная с 1770-х годов по распоряжению Екатерины на месте дере-
вянных гвардейских слобод начали возводить каменные здания. К концу
Екатерина II в сопровождении гвардейцев на ступеньках Казанского собора
в день воцарения 28 июня 1762 г. Картина неизвестного художника.
Конец XVIII- первая треть XIX в.
века на конногвардейском полковом дворе рядом со Штабными палата-
ми, «в одной линии» с ними, как сообщает автор изданного в 1794 году
«Описания российско-императорского столичного города Санкт-Петер-
бурга» академик Георги, появилась «полковая церковь Благовещения Бо-
гоматери, большая и каменная, с башнею, на большом открытом месте».
В Конногвардейском полку строений было больше, и по назначению
своему они были разнообразнее, чем в пехотных полках — тут и слесар-
ня, и кузница, и манеж, и девять ротных конюшен, и шесть коноваль-
ских домов, и десять амбаров для овса, а еще десять «аммуничных цейх-
гаузов, двадцать четыре кухни, две караульни на полковых огородах,
бани мужские и женские... Бани построены были на берегу Невы, «на
мысе Щучьей гавани для людей, полку принадлежащих, и их семейств».
Бани отдавали на откуп, и при плате 1 копейка с человека банный доход
полка доходил до 1100 рублей в год — деньги эти шли на содержание пев-
чих полковой церкви, на жалование «церковникам», на поддержание
ризницы и на покупку для канцелярии писчих принадлежностей.
Слобода Преображенского полка находилась неподалеку от Конно-
гвардейской слободы. К началу 1790-х годов здесь были «еще только три
Екатерина II па балконе над Комендантским подъездом Зимнего дворца, приветствуемая
гвардией и народом в день воцарения 28 июня 1762 г. Картина неизвестного художника.
Конец XVIII - первая треть XIX в.
вымощенные улицы и деревянные домы и казармы; канцелярия сего пол-
ка в большом каменном в два яруса доме, который выстроен на открытом
месте по Литейной улице; кроме оной имеется еще каменное строение
для казармы первой гренадерской роты». Что касается полковой церкви
во имя Преображения Господня, стоявшей также на Литейной, академик
Георги находил ее лучшей в этой части города и не преминул заметить,
что на одной из ее «башен есть боевые часы».
Семеновский полк занимал большую территорию на левой стороне
Фонтанки к востоку от Московской дороги. Слобода Измайловского пол-
ка располагалась на той же стороне Фонтанки, но ниже по течению, к за-
паду от тракта на Москву. Обе они заключали в себе «деревянные домы
в правильных квадратах», в обеих улицы были по большей части немо-
щеные. И при этом в первой слободе была «прекрасная церковь во имя
Введения Богородицы, а в последней — во имя Святыя Троицы, обе
деревянные».
Во всех гвардейских полках среди рядовых было немало дворян, всту-
павших в службу добровольно. Но значительно больше было солдат,
переведенных из армии, и набранных по деревням мужиков-рекрутов.
Гвардейским офицером мог стать либо российский дворянин, либо
офицер-иностранец. Среди иностранцев преобладали немцы, но попада-
лись и поляки, шведы, датчане, британцы. После революции в Петер-
бург нахлынули французы-эмигранты.
Знатные баре записывали сыновей в гвардию тотчас по рождении.
Подрастая, младенцы неуклонно продвигались по службе. В 1775 году
Екатерине пришлось издать указ, которым предписывалось по дости-
жении первого офицерского чина малолетних «к перемене чинов не
представлять». Однако люди влиятельные легко обходили подобные за-
преты. «В одном Преображенском полку считалось более тысячи сер-
жантов»,— рассказывал начинавший службу в 1770-х годах преображенец
Лев Энгельгардт, свойственник князя Потемкина. Сам он по протекции
светлейшего был зачислен в полк в 12 лет именно сержантом — чином,
равным армейскому подпоручику.
О том, с какой легкостью раздавали чины в угоду тому же Потемкину,
характерный анекдот записал Пушкин со слов дочери Кирилла Разумов-
ского, в замужестве Загряжской. Ее воспитанницу учила музыке францу-
женка, которая летом, когда аристократы разъезжались по дачам и име-
ниям, оставалась без уроков и без заработка. «Приезжает ко мне
Потемкин,— вспоминала Загряжская.— Я говорю ему: „Как ты хочешь,
Потемкин, а мамзель мою пристрой куда-нибудь".— „Ах, моя голубуш-
ка, сердечно рад, да что для нее сделать, право, не знаю". Что же? Через
несколько дней приписали мою мамзель к какому-то полку и дали ей
жалования».
Щеголять в мундире гвардейского офицера могли только состоятель-
ные дворяне, поскольку служба требовала расходов, значительно превы-
шавших казенное содержание.
Гаврила Романович Державин, прослужив десять лет в Преображен-
ском полку и получив, наконец, первый офицерский чин прапорщи-
ка, не обрадовался, поскольку, как он пишет в своих записках, бедность
«великим была препятствием носить звание гвардии офицера с при-
стойностию: а особливо тогда более... предпочитались блеск и богатства,
и знатность, нежели скромные достоинства и ревность к службе». Чтобы
должным образом экипироваться, Державину пришлось взять ссуду из
полковой казны. «Ссудою из полку сукна, позументу и прочих вещей на
счет жалования (ибо тогда из полковой экономической суммы всегда ко-
миссаром запасалось оных довольное количество) обмундировался он;
продав сержантский мундир, купил аглинские сапоги и, небольшую заняв
сумму и ветхую каретишку в долг у господ Окуневых, исправился всем
нужным. Жил он тогда в маленьких деревянных покойчиках на Литей-
ной, в доме господина Удолова, хотя бедно, однако же порядочно».
Особенно дорогостоящей была служба в Конной гвардии.
Известно с точностью до долей копейки, во что обходилось обмунди-
рование рейтара, то есть рядового кавалериста:
К 2 ГЛАВА ПЕРВАЯ. ТАЙНЫ П ЕТ F.P Ь У I» ГС КО ГО ДВОРА
Каска 58 кои.
Медная бляха 18 коп.
Пуговицы и крючки 4 коп.
Шинель 2 руб. 28 коп.
Мундирный кафтан 1 руб. 6810/i6 коп.
Штаны 1 руб. 487/i6 коп.
Пуговицы 4 коп.
Позумент 69 коп.
Штаны летние 6815Лб коп.
ВорОТНИК ВОЛОСЯНОЙ 4!/2КОП.
Две рубашки 1 руб. 44 коп.
Сапог две пары на год
по 80 коп. 1 руб. 60 коп.
Чулки 18 коп.
Туфли 18 коп.
Туфли летние 5 коп.
Пряжка воротника 7 коп.
Итого 11 руб. 815/ie коп.
Офицеры Конной гвардии носили синий камзол, обшитый широким
золотым галуном, штаны желтого цвета и желтый кафтан. Этот повсе-
дневный «униформ» стоил 150 рублей. Помимо того офицеру требовался
значительно более дорогой парадный мундир. При этом подполковнику
Конной гвардии положено было иметь пять лошадей, в том числе одну
ценою не менее 400 рублей; из четырех лошадей майора лучшая стоила
300 рублей; ротмистру следовало обзавестись тремя лошадьми, выложив
за парадную 200; поручик мог обойтись двумя, причем более дорогая сто-
ила 160; подпоручикам, корнетам и полковому адъютанту также хватало
пары лошадей, и на одну из них предписывалось потратить не менее
120 рублей. В конце века корнет Конной гвардии получал в месяц
300 рублей. Однако помимо расходов на обмундирование и лошадей
было еще великое множество других трат. Только двенадцать конно-
гвардейских офицеров имели казенное жилье — «обер-офицерские дома
со службами». Прочие покупали дома или нанимали квартиры. Обзаво-
диться нешуточным барским хозяйством приходилось за собственный
счет. Долгая зима требовала расходов на дрова и свечи. А принадлеж-
ность к придворному кругу заставляла равняться на великосветский оби-
ход: дорогие заморские вина, французский табак, бальные и маскарад-
ные наряды со всеми щегольскими принадлежностями...
Придворные и светские обязанности зачастую непоправимо отвле-
кали гвардейских офицеров от воинских упражнений. Державин рас-
сказывает, что, будучи в 1771 году определен фельдфебелем в Первую
роту Преображенского полка, отправлял «должность в самой ее точно-
сти и исправности; так что когда назначен был в том лете лагерь под
Красным Кабаком, то капитан Василий Васильевич Корсаков, никогда
не служивший в армии и нимало не сведущий военных движений, возло-
жил все свое упование на фельдфебеля, ибо и офицеры были столь же
сведущи в том, как и он, или, по крайней мере, люди изнеженными лени-
вые, что не хотели заниматься своей должностью: такова была тогда
служба. Но как и он ничего не знал, и не знали, как в лагерь вступить, то
и принужден был у солдат, недавно написанных в гвардию из армейских
полков, учиться, а чтоб не стыдно было, то, вставая на заре, собирал
роту и, расставя колья, назначал им лагерные улицы и входы и вводил
в них повзводно и пошеренжно людей. А как лагеря благополучно отсто-
яли и на полковом смотре никакого беспорядку не случилось, то нельзя
было не отдать справедливости по службе, по поведению и по честности
фельдфебелю».
Помимо постоянных строевых учений повседневные занятия гвар-
дейцев состояли в несении караульной службы. Караулы назначали на
полковую гауптвахту, в полковую канцелярию, к полковой церкви, к кла-
довой и пороховому погребу, возле арестантской и при арестантах
«сколько потребно», возле будки при въезде на полковой двор. В городе
гвардейские караулы выставляли в Петропавловской крепости, в судах
и присутственных местах, в Арсенале, в Воспитательном доме, в Ассигна-
ционном банке, в Зимнем и Летнем дворцах.
По утрам, ровно в 8 часов, караульный трубач играл сбор, и наряжен-
ные в караул гвардейцы выстраивались на полковом дворе. Продефили-
ровав по двору под придирчивым взглядом сперва дежурного полкового
адъютанта, а затем дежурного майора, они завершали полковой развод
и отправлялись к месту назначения.
Дворцовые караулы маршировали по улицам церемониально. Конно-
гвардейцы шли с вынутыми из ножен палашами. Когда офицер засту-
павших в караул стражей докладывал генерал-адъютанту ее величества
о готовности сменить закончившую дежурство команду, трубачи снова
трубили сбор, и на плацу перед дворцом пришедшие и уходившие солда-
ты салютовали друг другу: пехотинцы — ружейными приемами, а кавале-
ристы — держа палаши наголо.
При императрице Елизавете Петровне часовые стояли, вскинув
ружье на плечо. В 1763 году Екатерина приказала часовым на постах дер-
жать ружье у ноги. Часовые сменялись каждые три часа.
Часовым в дворцовых покоях предписано было пропускать всех при-
дворных дам и кавалеров, генералитет, штаб-, обер- и унтер-офицеров
гвардии, чужеземных посланников, «а подлого народу, также и дам без
фижбонных юбок, в шапках и неубранстве отнюдь никого не про-
пускать». При проезде императрицы наружному караулу велено было
трубить поход, их императорским высочествам трубили поход только
в отсутствие императрицы. Перед фельдмаршалами, генералами, гвар-
дии подполковниками и майорами следовало становиться во фронт и от-
давать им честь, но «на возвратном их проезде» только становиться во
фронт, но честь не отдавать. Гвардейским обер-офицерам и армейским
штаб-офицерам честь отдавал не весь караул, а лишь часовой, который
«на возвратном их пути» брал карабин под приклад. В 1764 году было
велено рейтарам и унтер-офицерам отдавать честь не кланяясь, а стано-
вясь во фронт и снимая правой рукой шляпу, для чего следовало обхва-
тить «передний ее носок» тремя средними пальцами снаружи сверху,
а большим изнутри, и держать шляпу, опустив руку вниз.
екатерининского времени.
Литография середины XIX в.
В качестве личной охраны императрицы и стражи ее покоев в 1764 го-
ду была собрана команда кавалергардов. «Прекрасный корпус,— как
пишет современник,— составленный из шестидесяти красавцев, исключи-
тельно дворян, великолепно одетых». Наряд кавалергардов и в самом
деле был весьма изыскан. И своим великолепием оттенял скромный
повседневный убор самой царицы.
Кавалергарды носили голубой колет с серебряным шитьем и красны-
ми обшлагами. На груди и на спине — серебряные латы-кирасы в виде
больших звезд, в центре которых красовался позолоченный гербовый
двуглавый орел. Рукава и штаны были шиты серебряным галуном. Голе-
нища сапог украшал серебряный ремень в три пальца толщиной. Коле-
ни и щиколотки сверкающих рыцарей защищали большие серебряные
бляхи. Серебряные шпоры крепились посеребренным ремнем и серебря-
ной цепочкой. Доспехи довершал очень тяжелый шлем в древнеримском
вкусе, богато украшенный, понятно, серебряными же завитушками и на-
сечками, с «панашем» из больших страусовых перьев — белых, красных
и черных.
Рядовые кавалергарды приравнивались по чину к армейским пору-
чикам, капралы-кавалергарды — к армейским майорам, вахмистры —
к полковникам, корнеты — к генерал-майорам. Поручиком кавалергард-
ской роты впоследствии стал Потемкин. Ротмистром была сама им-
ператрица.
Кавалергарды стояли по двое на часах перед Кавалергардским залом
дворца, за которым следовал Тронный зал. В Кавалергардский зал допус-
кались военные, начиная с майора, а также все штатские в дворянском
мундире вне зависимости от чина. У дверей Тронного зала также посто-
янно дежурили два кавалергарда. Даже не все генерал-поручики и тай-
ные советники имели свободный вход в Тронный зал, но только получив-
шие на то специальное дозволение.
В город кавалергарды сопровождали императрицу в одном-един-
ственном случае — 30 августа, в Александров день, когда она с крестным
ходом пешком отправлялась из дворца в Александро-Невский монас-
тырь.
Помимо кавалергардов в дворцовом штате состояли эскадрон лейб-
гусар, сопровождавший императрицу в поездках по городу, и эскадрон
лейб-казаков — царский эскорт во время загородных поездок.
Двести казаков, отважных наездников, набирали на Дону. После трех
лет службы их распускали по домам и набирали новых...
Императрица Елизавета Петровна, заботясь о светском воспитании
гвардейцев, требовала, чтобы все гвардейские офицеры неукоснительно
являлись на балы, в маскарады и в оперные спектакли, которые давали
в Оперном доме на Невском проспекте. В екатерининское время год
от году становилось все больше табельных и «царских» дней, когда офи-
церы всех гвардейских полков съезжались во дворец.
21 апреля праздновали день рождения императрицы, 28 июня — го-
довщину ее восшествия на престол, 22 сентября — годовщину коронации,
24 ноября — день Святой Екатерины, 29 июня — апостолов Петра и Пав-
ла, тезоименитство наследника цесаревича Павла Петровича, 20 сентяб-
ря — день его рождения. Затем добавились дни рождения и именины
жены наследника, а также его многочисленных детей. Гвардейские офи-
церы появлялись во дворце на Рождество и на Пасху. А еще у каждого из
четырех гвардейских полков был свой полковой праздник — в этот день
нижние чины строились возле полковой церкви; внутри церкви хватало
места только чиновникам полковой канцелярии, унтер-офицерским
и солдатским женам и детям, причем службу в этот день отправлял сам
митрополит Петербургский; офицеры выстаивали обедню в церкви Зим-
него дворца и затем приносили поздравление императрице, а она при-
глашала их к столу. Торжественное угощение, при котором императрица
сама потчевала господ гвардейцев, завершало праздник.
В мирное время и офицерам, и рядовым гвардии полагался отпуск:
офицерам на месяц, рядовым — на два. По уважительной причине и офи-
церы, и рядовые могли просить о годовом отпуске. При этом рейтар
Конногвардейского полка на время своей годичной отлучки должен был
«поставить в полк собственных людей для чистки лошадей и на своем со-
держании». Тот, кто не мог оставить себе заместителей, получал отпуск
не более чем на четыре или пять месяцев.
У офицера, являвшегося в полк с опозданием на неделю, вычитали
месячное жалование. За длительную просрочку гвардейцев по закону сле-
довало предавать военному суду. Однако на практике применяли иное,
видимо, более действенное наказание. В «Санктпетербургских ведомос-
тях» в марте 1785 года было помещено такое объявление: «Лейб-гвардии
Измайловского полку полковая канцелярия постановила просрочиваю-
щих четыре месяца сержантов, унтер-офицеров, капралов и рядовых из
полку исключать, а дабы таковые извещены были заблаговременно, то на
объявление сего положила шестимесячный срок, по прошествии которо-
го имеет исполнять учиненное постановление во всей точности оного».
Ясно, что речь идет об измайловцах-дворянах. Видимо, для большин-
ства из них отчисление из полка было страшнее и штрафа, и военного
суда. Как ни фрондировали гвардейцы, но престолу служили исправно,
искали царского благоволения и гордились своей близостью к трону.
А единственную за это время попытку мятежа учинил армейский под-
поручик, смертельно уязвленный именно тем, что не смог поступить в
гвардию.
«...НОСИТЬ ЗВАН IIК ГВАРДИИ ОФИЦЕРА»
57
Заговор Мировича.
-"" 5 июля 1764 года
январе 1762 года только что воцарившийся Петр III издал распоря-
жение, предписывавшее страже безымянного шлиссельбургского
узника не церемониться с секретным арестантом и, если арестант начнет
буянить или «заговорит неподобающим образом», сажать его на цепь,
а если не поможет — высечь или крепко побить. При попытке похищения
безымянной персоны велено было ни в коем случае не дать персоне уйти
живой.
Полгода спустя Ивана Антоновича перевезли в Кекс гол ьмскую кре-
пость, чтобы освободить место для свергнутого Петра III. Стараниями
Алексея Орлова с компанией место, однако, не понадобилось, и шлис-
сельбургского невольника отправили обратно.
Везли его через Петербург, и тут пожелала его видеть и говорить
с ним императрица Екатерина. Речь Ивана была сумбурна и косноязычна.
Многолетнее одиночное заключение то ли повредило его рассудок, то ли
просто отучило внятно изъясняться. Екатерина убедилась, что убогий
царевич не способен ни к какой разумной деятельности, тем более госу-
дарственной. В правители Иван явно не годился^
Однако он и в своем убожестве оставался для властей тем же, чем был
бы и в полном благоденствии,— мятежным знаменем всех недовольных
и обиженных, «непорочным и неповинным царем Иваном Антонови-
чем».^ оттого императрица во избежание соблазна задумала постричь
августейшего колодника в монахц/Опека над Иваном поручена была не
кому иному, как Никите Ивановичу Панину, который дал инструкцию
офицерам Власьеву и Чекину, непосредственно надзиравшим за арестан-
том: «Разговоры вам употреблять с арестантом такие, чтоб в нем возбуж-
дать склонность к духовному чину, то есть к монашеству, и что ему тогда
58 11:» п к т к Pii у р г с: к о и х v о н и к и
имя надо будет переменить, а называть его будут Гервасий. Ежели случит-
ся, чтоб кто пришел с командою или один, хотя б то был и комендант, без
именного повеленья и захотел арестанта у вас взять, то оного никому не
отдавать и почитать все то за подлог или неприятельскую руку Буде же
так оная сильна будет рука, что спастись не можно, то и арестанта умерт-
вить, а живого никому его в руки не отдавать».
|£облазнить монастырской жизнью обитателя шлиссельбургского ка-
земата оказалось нетрудно^
— Я в монашеский чин желаю,— говорил Иван Антонович,— только
страшусь Святого духа, притом же я бесплотный.
Через некоторое время сообщил, что ему свыше позволено постричь-
ся, образам молиться и кланяться, но Гервасием называться не хочет,
а пусть назовут его Феодосием.
Капитан Власьев и поручик Чекин рассказывали, что узник сам себе
задавал вопросы и, отвечая на них, утверждал, что тело его есть тело
принца Иоанна, назначенного императором российским, который уже
давно от мира отошел, а на самом деле он есть небесный дух, и именно
святой Григорий, потому всех других людей почитал мерзейшими тваря-
ми; говорил, что так как люди друг перед другом и святыми иконами кла-
няются, то этим и оказываются их мерзость и непотребство, а небесные
духи, в числе которых и он, никому поклоняться не могут; желал быть
митрополитом и для того-то выпросил себе у Бога позволение временем
и поклоны класть, как следует митрополиту.
^^£%о не только в митрополиты, даже и в схимники принцу Ивану по-
пдсдъ. не удалось.
а^Б^ночь на 5 июля 1764 года подпоручик пехотного Смоленского полка
Василий Мирович решился освободить из заточения и восстановить на
престоле законного императора. /' '■ /:
Мирович был родом малороссийский шляхтич. Предки его пошли за
гетманом Мазепой и потому лишились всех своих наследственных владе-
ний. Отец Мировича при Анне Иоанновне попал в Тайную канцелярию и
оказался в Сибири. Обвиняли его в сношениях с бежавшими в Польшу
изменниками^
Подпоручик Смоленского полка мог гордиться знатным происхожде-
нием — его дед был воеводой, полковником в Переяславле,— но в импе-
рии с церковных амвонов предавали анафеме мятежного гетмана и его
приспешников, славу деда пятнали вечным проклятием.
Мирович попытался поправить свои дела, прибегнув к царской мило-
сти. Он попросил вернуть ему и трем его сестрам хотя бы часть дедовско-
го имения, но получил отказ; попросил, на худой конец, назначить сест-
рам пенсию — и в этом было отказано.
Между тем бедность, отсутствие покровителей, малый чин — все это
повергало самолюбивого шляхтича в мрачные размышления. Будущность
представлялась вполне безотрадной.
ЗАГОВОР МИРОВИЧА. 5 ИЮЛЯ 1764 ГОДА
59
Шлиссельбургская крепость.
Рисунок Д. Кваренги. 1780-е гг.
В этой ситуации Мирович обратился за советом к своему земляку —
тогдашнему малороссийскому гетману графу Кириллу Разумовскому. Тот
якобы посоветовал подпоручику не тушеваться:
— Ты — молодой человек: сам себе прокладывай дорогу. Старайся под-
ражать другим, старайся схватить фортуну за чуб, и будешь такой же пан,
как и другие.
И Мирович задумал проложить себе дорогу наверх одним отчаянным
натиском. Своим замыслом он поделился с поручиком Великолуцкого пе-
хотного полка Аполлоном Ушаковым. Они поклялись победить или по-
гибнуть. 13 мая раб Божий Василий и раб Божий Аполлон отслужили
в Казанском соборе на Невском проспекте панихиду по самим себе —
словно бы они уже померли — в знак того, что прежняя, чуждой волей на-
вязанная им ветхая жизнь окончилась и теперь в мир вступают другие
люди — свободные и отчаянные, готовые поспорить с судьбой и ловко-
стью либо удалью склонить на свою сторону удачу. Составили план дей-
ствий. Положили, что в тот день, когда Мирович будет назначен в караул
в Шлиссельбург, туда на шлюпке в роли глашатая благой вести приедет
Ушаков и торжественно вручит Мировичу манифест, составленный от
имени императора Иоанна VI — о восстановлении его на прародитель-
ском престоле.
После присяги законному императору предполагалось объявить сол-
датам, где спрятан их государь, освободить его и на той же шлюпке немед-
ленно доставить в Петербург, пристать на Выборгской стороне и затем
бо
113 ПЕТЕРБУРГСКОЙ ХРОНИКИ
привести к присяге стоящих там лагерем артиллеристов, а следом и всю
гвардию, и народ.
([[Было известно, что летом императрица собирается посетить прибал-
тийские провинции. Заговорщики условились поднять мятеж неделю спу-
стя по отбытии двора из столицы. Однако 25 мая Ушаков отправлен был
с поручением к генералу М. Н. Волконскому и по дороге утонул в реке.
Мрачное предзнаменование не остановило Мировича^Он вознамерился
действовать в убеждении, что терять ему нечего.
5 июля Панин, который после отъезда императрицы оставался при
наследнике Павле в Царском Селе, получил от шлиссельбургского комен-
данта Бередникова донесение об учиненнх^ подпоручиком Василием
Мировичем изменническом возмущении.! Выяснилось, что во втором
часу пополуночи Мирович из офицерской кордегардии сбежал вниз
в солдатскую караульню и громко скомандовал:
— К ружью!
Выстроив во фрунт 38 сонных солдат, он приказал им заряжать ружья.
Когда на шум выскочил из своей квартиры комендант Бередников и поин-
тересовался, что происходит, Мирович огрел его прикладом по голове,
схватил за ворот халата и крикнул:
— Этот злодей государя Иоанна Антоновича содержал в крепости
здешней под караулом! Возьмите его! Мы должны умереть за государя!
И Бередникова посадили под арес2У«Держан был,— писал комендант
Панину,— приставленными солдатами за все мое платье». Тем временем
Мирович с отрядом направился к казарме, где обитал гарнизон крепости.
На вопрос:
— Кто идет?
Мирович отвечал:
— Иду к государю!
Из-за стены грянул ружейный залп. Мирович не велел солдатам стре-
лять, чтобы ненароком не убить Ивана Антоновича, и приказал отсту-
пить. Солдаты потребовали:
— Покажи вид, по чему поступать?
/Мирович начал читать манифест, составленный от имени Ивана Ан-
тоновича, и заключил: _
— Поздравляю вас с государем]/]
Затем стал кричать гарнизонной команде, чтобы сдавались, а не то он
прикажет палить из пушки. Угроза не помогла, и к воротам казармы в са-
мом деле подкатили шестифунтовую пушку. [Мирович велел заряжать и
послал сказать гашщзону, что разнесет его казарму вдребезги. Но стре-
лять не пришлоды^Посланный воротился с ответом, что гарнизон сложил
оружие. Мирович с солдатами ринулся в отворившиеся ворота и очутил-
ся в темной комнате без окон. Послал за огнем. Когда зажгли свечи, на
полу посреди казармы увидали бездыханное тело. Рядом стояли капитан
Власьев и поручик Чекин/Т*.
— Боитесь ли Бога? — ахнул Мирович.— За что пролили невинную
кровь?
— Мы сделали по указу,— возразили офицеры.— А вы от кого пришли?
— Я пришел сам собою.
— А мы все сделали по своему долгу и имеем указ. Вот он.
Власьев протянул Мировичу бумагу, но тот не стал читать. Солдаты
примкнули штыки и спрашивали, не заколоть ли офицеров.
— Не троньте,— сказал Мирович.— Теперь помощи нам никакой нет,
они правы, а мы виноваты.
Подойдя к своему неудавшемуся государю, поцеловал его руки и ноги.
Затем велел солдатам положить тело на кровать и вынести из казармы на
«фрунтовое место». Выстроил солдат и стал, прощаясь, со всеми цело-
ваться и говорил, что это он один согрешил, а им нет упрека. Велел ба-
рабанщику бить зорю утреннюю, а затем — полный поход. Тут появился
сбежавший из-под стражи шлиссельбургский комендант Бередников
и приказал арестовать Мировича, у которого отобрали написанные им
манифесты, текст присяги и царские повеления. v .
^Мировича посадили в шлиссельбургский каземат^ТТанин прислал из
Петербурга подполковника Кашкина с приказанием разузнать обо всех
обстоятельствах чрезвычайного происшествия и допросить преступни-
ка. На первом же допросе Мирович очень откровенно выложил свои
смертельные обиды: «Намерение мною учиненного злодейства предпри-
нято сего году апреля с 1 числа, а к сему меня побудили следующие причи-
ны: 1) Когда мне случалось бывать во дворце, тогда, видя, что до штаб-
офицера, также и прочих статских чинов людей свободно пред ее
императорское величество допускают, а ниже оных, как то и обер-офице-
ров, не пускают. 2) Когда случалось быть таким операм, в которых ее им-
ператорское величество присутствовать соизволяла, что я также допуща-
ем не был. 3) Что штаб-офицеры не такое почтение, какое офицер по
своей чести иметь к себе долженствует, отдают, якоже и то, что тех, кои
из дворян, с теми, кои из разночинцев, сравнивают»^
Произвести следствие по делу Мировича императрица поручила гене-
рал-поручику Веймарну, командовавшему Петербургской дивизией, в со-
став которой входил полк, где служил бунтовщик. 16 июля по дороге из
Риги в Петербург Екатерина писала Панину: «Сколько я желаю, чтоб Бог
вывел, если есть, сообщников, столь я Всевышнего молю, дабы невинных
людей в сем деле не пропадало. Я прочла календарь и записки оного зло-
дея, из которых единомышленных не видится, но только из одного листа
видно, что он меня убить хотел». Императрица не желала затягивать про-
цесс. Она не велела пытать Мировича. Следствие было проведено стре-
мительно, по-военному, и завершилось уже к началу августа. Сразу же
учредили Чрезвычайный суд, назначив судьями сенаторов, членов Свя-
тейшего Синода, некоторых сановников «первых трех классов» и предсе-
дателей коллегий. Мирович, как свидетельствуют очевидцы, держался
Иван VI. Гравюра неизвестного
художника. Вторая половина
XWtfe.
очень спокойно и с невозмутимым достоинством. В протоколе заседания
от 31 августа сказано, что судьями была «примечена в нем окаменелость,
человечество превосходящая», и митрополиту Афанасию Ростовскому,
графу Кириллу Григорьевичу Разумовскому, князю Александру Михайло-
вичу Голицыну и барону Черкасову поручили увещевать злодея и заста-
вить его покаяться. Щекотливость ситуации была очевидна: покаяния
требовали от Мировича участники переворота 1762 года. Мирович без
стеснения заявлял им, что они обвиняют его в том, в чем грешны сами.
Григория Орлова, принявшегося строго выговаривать подсудимому за
его преступление, Мирович срезал замечанием:
— Я только принимал сделать то, что вашему сиятельству удалось и
поставило вас в возможность так говорить со мной. Но, поверите ли,
граф, что ежели бы я успел в своем намерении, и, натурально, тогда мы
с вами были бы в противных нынешним отношениях, то я бы вас не ви-
нил. Не вините же и меня, граф, за то, что я, идучи по стопам вашим, не
был так счастлив в успехе, как вы.
Когда генерал Петр Панин, под началом которого Мирович воевал в
Семилетнюю войну, грозно приступил с вопросом:
— Для чего ты предпринял такой злодейский умысел?
Мирович дерзко бросил:
— Для того, чтобы стать тем, чем ты стал.
Как передавали иностранные дипломаты, мужественное поведение
Мировича во время следствия судьи приписали его жестокосердию.
Отводя такого рода упреки, подпоручик объяснил, что не считает себя
более гражданином сего мира, ибо знает, что должен ожидать позорной
казни, и готов принять ее как заслуженное наказание. На упорные вопро-
сы о своих сообщниках твердо отвечал, что у него нет сообщников и что
едва ли суду угодно, чтобы он оговорил невиновных. В конце концов, по-
вернувшись к генерал-прокурору, князю Вяземскому, покачал головой:
— Желаете ли, чтобы я назвал сообщником вас?
3 сентября на Мировича велено было надеть кандалы. Процедура
была сугубо унизительной. И тут преступник впервые заплакал.
Суд приговорил Мировича к смертной казни через четвертование.
Члены Синода объявили, что по своему духовному чину подписать смерт-
ный приговор не могут, хотя и признают, что Мирович достоин жесточай-
шей казни. Императрица умыла руки, отдав судьбу преступника «в полную
власть сему нашему верноподданному собранию». Приговор был утверж-
ден с тем, однако, чтобы четвертование заменить отсечением головы.
В елизаветинское время смертью никого не карали. В течение четвер-
ти века — со времен Анны Иоанновны и бироновщины — Петербург не
видел публичных казней. Однако Мировича следовало наказать пример-
но, чтобы в народе не возникло подозрения, будто его вылазка была под-
строена властями.
О предстоящем событии горожан оповестили герольды. На пере-
крестки больших улиц народ созывали барабанным боем и затем чита-
ли манифест, изобличавший подпоручика пехотного Смоленского полка
в преступлении против «целости государства, общего благополучия
и тишины».
С раннего утра 15 сентября на Обжорном рынке на Петербургской
стороне вокруг наспех сколоченного плотниками высокого дощатого
эшафота стали собираться любопытные. Около полудня на тюремных
дрогах привезли Мировича. Очевидцы рассказывали, что он взошел на
эшафот «с твердостию и благоговением». Сопровождали его чиновник,
священник, палач и караульные солдаты. Чиновник прочел приговор.
Священник вознес молитву и дал преступнику поцеловать крест. Затем
наступил черед палача.
Затесавшийся в то утро в толпу горожан Гаврила Романович Державин
рассказывает: «Народ, стоявший на высотах домов и на мосту, не обвык-
ший видеть смертной казни и ждавший почему-то милосердия государы-
ни, когда увидел голову в руках ъалача, единогласно ахнул и так содрогся,
что от сильного движения мост поколебался и перила обвалились».
Солдаты, действовавшие в Шлиссельбурге заодно с Мировичем, были
наказаны. Их прогнали сквозь строй и разослали по дальним гарнизонам.
Капитан Власьев и поручик Чекин получили отставку с сохранением
жалования, по 7000 рублей наградных, и дали подписку в том, что под
угрозой лишения чести и живота обязуются жить всегда в отдалении от
многолюдных компаний, вместе нигде в компаниях не быть и на делах,
особенно приказных, не подписываться, в столичные города без крайней
нужды не ездить, а если придется ехать, то не вместе, и об известном со-
бытии никогда не говорить. Другими словами, по официальной версии
виновником гибели Ивана Антоновича считался только Мирович. Влась-
еву и Чекину тут места не было. О том, что узника убили его собственные
стражники — поступившие так согласно высочайшей.инструкции,— никто
не должен был знать. Поэтому охранявшие тайну живого Ивана Антоно-
вича тюремщики оказались сами скованы тайной его смерти.
Представляется несомненным, что если бы покушение Мировича
было хитроумной инсценировкой, то шлиссельбургский колодник дол-
жен был пасть от шальной пули, залетевшей в казарму во время ее штур-
ма, или погибнуть каким-нибудь иным благовидным образом. Но по-
скольку экс-императора впопыхах попросту зарезали самым зверским
манером, а потом всячески скрывали содеянное, ясно, что власти никак
всерьез не готовились к подобному повороту событий.
Княгиня Дашкова вспоминает, что европейские дворы приписывали
смерть Ивана Антоновича дьявольской интриге Екатерины, будто бы
через своих подручных склонившей Мировича на безумное покушение,
а затем предавшей его. Дашкова резонно замечает, что если бы Екатери-
на в самом деле задумала погубить Ивана, то ей вовсе не нужно было при-
бегать к столь каверзному и к тому же весьма рискованному способу дей-
ствий: «Стакан какого-нибудь напитка приводит к той же цели гораздо
скорей и секретнее».
/'Выпад Мировича был, пожалуй, первым в русской истории вооружен-
ным мятежом романтической личности против миропорядк51Внук пере-
яславского полковника, воспитанный на шляхетских представлениях
о чести, судя по всему, не лгал, когда объяснял побудительные причины
своего отчаянного и, в сущности, абсолютно бессмысленного поступка.
Тут не было никакого трезвого учета политической ситуации и реальной
оценки собственных возможностей. Было лишь чувство жестоко унижен-
ного дворянского достоинства: он просил императрицу о милости — ему
отказали; он просил вельможу о покровительстве — ему посоветовали по-
лагаться на себя; его посылали проливать кровь за отечество, но не пуска-
ли на глаза государыне; его не звали в придворные спектакли; с ним пре-
небрежительно обращались старшие по чину офицеры. Наконец — и это,
может быть, самое обидное — его, чистокровного шляхтича, осмелива-
лись равнять с подлыми разночинцами!
Благородная гордость Мировича на поверку оказывается предвестьем
того сословного самоуважения, что окончательно утвердилось к концу
екатерининского царствования и, пройдя сквозь павловские годы, стало
отличительной чертой золотого века российского дворянства: на смену
добродетелям честного человека явились предрассудки человека чести. Этот
не обязательно бунтарский, взрывной — обыкновенно, напротив, скры-
тый, подспудный, но при этом постоянный, упрямый и по-своему не ме-
нее опасный властям рост барского стремления к шляхетской именно
вольности, к ничем не стесненной личной, приватной независимости
составлял самую сокровенную и самую, быть может, важную тайну екате-
рининского двора.
.66
ИЗ ПКТЕРИУРГСКОН ХРОНИКИ
i [ «Лучшее, что есть в целом свете».
Впечатления иностранцев
Европа пристально всматривалась в русское чудо, в эту внезапно и
мощно вставшую на ее восточных рубежах варварскую супердержаву,
смело и грозно выдвинувшую далеко вперед свой форпост — возникшую
на болотах среди тайги самую северную в свете столицу.
^>%Р^тешественники и составители разных словарей подробно описали
дворцы, храмы, каналы и богатые здания этого города, служащего удиви-
тельным памятником победы, одержанной гениальным человеком над
природой», — писал французский посол в Петербурге граф Сегюр. Дей-
ствительно, по-немецки и по-французски в то время было уже напечатано
множество рассказов о русской столице, и кратких, и весьма простран-
ных. Тогда как на русском языке в продолжение всего XVIII столетия со-
ставлено лишь одно подробное описание Петербурга. Сочинил его биб-
лиотекарь Академии наук Андрей Богданов. Рукопись около тридцати лет
пролежала в архиве, и только в 1779 году чиновник Военной коллегии и
литератор Василий Рубан опубликовал со своими дополнениями и ис-
правлениями «Историческое, географическое и топографическое описа-
ние Санктпетербурга...».
Рассказывать петербуржцам о петербургской жизни представлялось
делом излишним и даже совершенно нелепым. Академик Георги в преди-
словии к русскому изданию своего немецкого очерка порядков, быта и об-
лика невской столицы замечает: «...Подробное описание здешних обыча-
ев, нравов и пр. служило для чужестранных; странно однако же бы было,
если б я хотел для российской публики описывать отечественные ястия,
одежды и пр.»
Книга Георги в ее русском варианте предназначалась в первую оче-
редь для провинциалов. «Для читателей же, не в Санкт-Петербурге живу-
щих, довольно, если показано, какие из областных обычаев, склонностей
и пр. и в какой степени в Санкт-Петербурге еще употребительны или ка-
кие из оных более или менее уже не в моде, переменены или совсем из
употребления вышли и чужестранными модами заменены».
Дотошный и последовательный в стремлении всесторонне и честно
обрисовать рассматриваемый предмет ученый немец Георги при том не
скрывает своего петербургского патриотизма.
Почти столь же детальный, но не столь любовный портрет россий-
ской столицы находим в сочинении парижского аристократа графа Фор-
тиа де Пиле, чье многотомное «Путешествие двух французов в Германию,
Данию, Швецию, Россию и Польшу, совершенное в 1790-1792 годах»
было напечатано на родине автора в 1796 году. Предуведомление, откры-
вавшее первый том, объясняло особое внимание путешественника к рус-
ской жизни: «Поскольку из всех стран, что я посетил, я дольше всего был
в Швеции и России и поскольку о них французы имеют самые смутные
понятия, я подробно распространился об этих двух странах, столь же ин-
тересных, сколь и мало известных; полагаю, я ничего не упустил из того,
что касается искусств, мануфактур, публичных учреждений, коммерции
и, одним словом, всего, что может заслуживать внимания и останавли-
вать взгляд Наблюдателя».
Графский герб Альфонса-Тусана Фортиа де Пиле нес девиз: «Смелость
и истина». Первого у графа в его суждениях о России очевидный избы-
ток, зато второго порой недостает. В отличие от корректного и несколь-
ко сентиментального немца самоуверенный, насмешливый и резкий
в суждениях француз не скупится на критические замечания и так и сып-
лет забавными наблюдениями касательно внешнего вида и повседневно-
го обихода российской столицы и ее обитателей*.
Уникальные сведения и разнообразные свидетельства этих двух писа-
телей, часто противоречащих друг другу и существенно дополняющих
друг друга,— чрезвычайно важное, иногда незаменимое подспорье при
попытке из нынешнего дня разглядеть главные черты и характерные ме-
лочи причудливой петербургской жизни екатерининского века.
ТВ повествованиях о Петербурге, предназначавшихся для западных
людей, петербургские нравы сравнивались не с исконно русскими, но с
европейскими. Иностранцы, всматриваясь в эту повседневность — чуж-
дую, удивительную, порой вовсе непонятную им, выпячивали те ее осо-
бенности и детали, которые самим петербуржцам были слишком привыч-
ны, а потому неинтересны, скучны и уж, конечно, на взгляд их, никак не
стоили всеобщего внимания^
В немалой степени благодаря дотошным чужеземным бытописателям
сегодня возможно достаточно отчетливо и в подробностях разглядеть,
в какой пропорции и каким образом двоящийся лик столицы соединял
в себе черты благопристойной бритой немецкой физиономии просве-
щенного St.-Petersburg'a и бородатой, неказистой рожи абсолютно
российского Питера с печатью нетронутой самобытности.
* Это описание Петербурга не было опубликовано по-русски. Для настоящего
издания отрывки из него неревели М. Ю. Чугорииа и Ал. М. Гордин.
t
: f
ВггЭ императорского дворца с набережной Невы.
Гравюра М. Ф. Дамам-Демартре. Начало XIX в.
I Петербург екатерининского времени от других европейских столиц
отличали, среди прочего, три заметные с первого взгляда особенности:
его прямые и неимоверно широкие проспекты, его невероятно протя-
женные, грандиозные и торжественные гранитные набережные и его
белые ночи. Жители старинных, средневековых еще, европейских го-
родов, с их узкими извилистыми улочками за высокими городскими сте-
нами, в просторном, продувном Петербурге чувствовали себя не совсем
уютно!
Знаменитый венецианец Джованни Джакомо Казакова де Сеингальт,
посетивший в 1765 году российский город на воде, нашел его под стать
неприветной и дикой окрестной природе: «Петербург поразил меня сво-
им странным видом... Улицы длинны и широки, площади обширны; все
ново и грязно. Его архитекторы подражали европейским городам, тем не
менее тут ощущается близость пустыни и Ледовитого океана. Нева, спо-
койные волны которой омывают стены множества строящихся дворцов и
недоконченных церквей, не столько река, сколько озеро».
Парижанин Фортиа де Пиле, попавший на невские берега почти три
десятилетия спустя, сетует: «Было бы сносно, если бы улицы были на
четверть, а еще лучше — на треть ужеХ^Но при этом дух державного
величия импонирует французу: «Южная набережная Невы — лучшее,
что есть в целом свете. Ее колоссальная длина прерывается Адмиралтей-
ством, которое, по крайнему нашему разумению, следовало бы пере-
-J
■ч
л
ПЕРСПЕКТИВНЫЙ
ПЛАН
САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
1764-1773
л
ДЕРЕВЯННЫЙ
ЛЕТНИЙ ДВОРЕЦ
1. Летний сад.
2. Пруд Летнего сада.
3. Водопроводная башня,
сооруженная для
подачи воды в фонта-
ны Летнего сада.
7^
i^
*■-&
**■
V*^*
!,%7 f
.A --•^.- \.\
-^ >
ЩЙ^-
«****
•**.ГЧ
Л
\#x
4;'v <%
sift
■: x«fi#^:' tiv™ x. w*
< 1
i^*#^*T ***+*
*-■****
? V
Дворцовая набережная у Мраморного дворца.
Картина Ф. Я. Алексеева. 1799 г. Фрагмент
вести в Кронштадт, и тогда уже ничто не мешало бы закончить эту вос-
хитительную набережную, которая протянулась из одного конца города
в другой».
Уроженец Померании академик Георги вторит парижанину, излагая,
однако, дело с немецкой основательностью: «Левый берег Невы, от Ли-
тейного дома до Галерного двора, выключая места, занятые Адмиралтей-
ством, одет повелением Екатерины Второй тесаным диким камнем... Сей
великолепный берег, имеющий кроме Адмиралтейства 1650 сажень, или
3 версты и 150 сажень длины, прочностию, красотою и употребленными
на построение оного иждивениями есть единая из наипреимуществен-
нейщих достопамятностей и украшений Санкт-Петербурга, и никакой го-
род r Европе не имеет подобного сему украшения».
(Императрице Екатерине ради самоутверждения на европейской по-
литической сцене требовалось изумить мир величием огромной и пре-
красной столицы заново рождавшегося государства. Облику города нуж-
но было срочно придать черты имперской монументальности. И уже на
второй год своего царствования Екатерина начинает строительство
восьмого чуда света — небывалого рукотворного утеса, чья четко прочер-
ченная полоса картинно замыкала парадный простор реки. Каменные
откосы набережной были зарифмованы с одетыми камнем бастионами
Петропавловской крепости. Гранитная твердь осязаемо символизирова-
ла неколебимость российского могущества.
Работы продолжались четверть века. И со временем береговая стена,
надстроенная над собственным отражением в невских водах, послужила
гигантским подножьем, цельным гранитным цоколем поднимавшегося и
выраставшего ц «евской дельте дивного холодного города с длинным не-
мецким имене*21
Намерение ввести Петербург в компанию великих европейских сто-
лиц, более того — тайный замысел воздвигнуть еще один Вечный город,
еще один Град Святого Петра между простором небесной выси и прова-
лом бездонной глуби — все это становилось очевидным только белыми но-
чами, когда прозрачный вечерний сумрак, замирая в воздухе, все длил и
длил петербургский день, и время словно замедляло ход, словно желало
остановиться, обратившись в вечность. Потому-то в бледном блеске пе-
тербургской белой ночи странный город являл себя фантастическим по-
рождением призрачных мечтаний о славе Четвертого Рима.
/" (Чужестранцев белые ночи неизменно изумляли. Некоторых раздра-
жали. Казанова по этому поводу брюзжит: «Мы выехали из Петербурга
вечером; по крайней мере, так следовало думать по выстрелу из пушки,
без этого мы бы никак о том не догадались, потому что тогда был конец
мая, а в такое время года в Петербурге не бывает ночи. В полночь можно
спокойно читать письмо, не зажигая свечку. Великолепно... но в конце
концов это надоедает. Шутка становится нелепой, так как продолжается
слишком долго. Кто может вынести день, продолжающийся без перерыва
в течение семи недель?»^Д
Душа парижского искателя приключений юного графа де Дама ото-
звалась на ненормальную ясность этих весенних ночей совсем по-иному,
чем язвительный ум венецианца: «Весна приносит перемены в развлече-
ниях, как и во внешнем виде Петербурга. Таяние снегов, ледоход на Неве
и мягкость воздуха причиняют чрезвычайную, прекраснейшую перемену.
Время, когда ночи едва заметны, заставляет испытывгггь очень странное
ощущение: не знаешь, как распределить 24 часа, и в занятиях дня испыты-
ваешь нечто неопределенное и волнующее. Удовольствия, прежде огра-
ниченные дворцом, теперь происходят вне дома: прогулки, народные
игры на городских площадях, сражения на воде и прогулки по реке в на-
рядных лодках представляют приятный вид».
Простор весенней Невы, гранит набережной, звучные песни греб-
цов в зыбкой тишине светлой ночи — необходимые приметы сотканно-
го из имперских замашек и барских затей, умышленно скроенного и не-
принужденно сотворенного неправдоподобного облика мифического
Петрополя.
Наяву осуществленную грезу увидал и отчетливо запечатлел поклон-
ник классической древности, тайный советник и поэт Михаил Никитич
Муравьев, который удостоился лицезреть в глубине белой ночи и самое
явление царицы священных вод — богини Невы. Это видение на принев-
ском граните внушило ему лучшее в допушкинской словесности стихотво-
рение о Петербурге:
Протекай спокойно, плавно,
Горделивая Нева,
Государей зданье славно
И тенисты острова!
Ты с морями сочетаешь
Бурны росски озера
И с почтеньем обтекаешь
Прах Великого Петра.
В недре моря Средиземна
Нимфы славятся твои:
До Пафоса и до Лемна
Их промчалися струи.
От Тамизы и от Тага
Стая мчится кораблей,
И твоя им сродна влага
Расстилается под ней.
Я люблю твои купальни,
Где на Хлоиных красах
Одеянье скромной спальни
И амуры на часах.
Полон вечер твой прохлады —
Берег движется толпой,
Как волшебной серенады
Глас приносится волной.
Ты велишь сойти туманам —
Зыби кроет тонка тьма,
И любовничьим обманам
Благосклонствуешь сама.
В час, как смертных препроводишь,
Утомленных счастьем их,
Тонким паром ты восходишь
На поверхность вод своих.
Быстрой бегом колесницы
Ты не давишь гладких вод,
И сирены вкруг царицы
Поспешают в хоровод.
Въявь богиню благосклонну
Зрит восторженный пиит,
Что проводит ночь бессонну,
Опершися на гранит.
'74
город: улицы, дома, лица
глава вторая
жизнь
БАРСКАЯ
«•..Нам быть должно век слугами»
Побывавший в Петербурге весной 1789 года французский офицер на
русской службе граф Роже де Дама в своих записках утверждает:
времяпрепровождение петербургского высшего света было точно то же,
что и в остальной Европе, но словно бы принужденное, не по доброй
воле. «Кажется, будто они стараются веселиться по обычаю столиц, но
не по собственной склонности».
Петербургская знать, действительно, прилежно подражала западным
образцам в своих развлечениях и манере светского поведения. И тем
откровеннее было приноровление заимствованных приличий к при-
родным наклонностям и понятиям российского барства.
Зачастую петербургский вельможа всеми своими повадками куда
больше напоминал восточного князька, чем европейского министра.
«Он возбуждал зависть азиатской роскошью в дому и своим образом жиз-
ни,— пишет о графе Петре Шувалове аккредитованный при русском дво-
ре дипломат Жан Фавье,— он всегда покрыт бриллиантами, как Могол, и
окружен свитой из конюхов, адъютантов и ординарцев».
^Привычка богатыхjdvcckhx бар окружать себя бессчетной дворней
коробила иностранцев-4<При совершенно европейском образе жизни
в Санкт-Петербурге сохраняется еще азиатский обычай не только у знат-
ных особ, но и у многих людей среднего состояния блистать великим
числом слуг,— сетует академик Георги.— Знатные особы имеют кроме дво-
рецких, конюших или шталмейстеров, камердинеров, кравчих, конфет-
чиков, поваров и других домовых официантов часто до 50 и более лив-
рейных слуг в кучерах, вершниках, гусарах, швейцарах, скороходах,
егерях, арапах и лакеях и пр.» Это ни с чем не сообразное обилие слуг —
и прежде всего дворовых людей — наводило хозяйственных чужеземцев
на мысль, что дармоедов-мужиков следовало бы вернуть к сохе, отчего
будет польза и их господам, и государству. Недоумевали, почему умная
Екатерина не догадалась ввести налог на слуг — позволить держать знат-
ным людям не более 40 или 50 дворовых, а что сверх того — «облагать
прогрессивным налогом».
Размышляя о загадочной страсти русских помещиков плодить рабов-
тунеядцев, французский посол в Петербурге графГСегюр предположил
существование особой патриархальной подоплеки во взаимоотношениях
русского феодала и его крепостных: «Дворовые люди, взятые из кресть-
ян, считают господскую службу за честь и милость; они сочли бы себя на-
казанными и разжалованными, если бы их возвратили в деревню. Эти
люди вступают между собою в браки и размножаются до такой степени,
что нередко встречаешь помещика, у которого 400 или 500 человек всех
возрастов, обоих полов, и всех их он считает долгом держать при себе,
хоть и не может занять их всех работой^. {Утверждение Сегюра, будто
у многих петербургских господ было по полтысячи дворовых или около
того, представляется некоторым преувеличением^Щругой изумленный
европеец дает цифры более скромные: «Число, слуг в домах не только
огромное — колоссальное: здесь можно увидеть и 80, и 100, и более слуг».
Около сотни дворовых под кровом зажиточного столичного дворянина —
это в екатерининское время, и в самом деле, не редкость. Так, например,
согласно «четвертой ревизии», как именовалась перепись населения,
проводившаяся в августе 1784 года, в Первой Адмиралтейской части Пе-
тербурга, где селились по преимуществу генералы да вельможи, в 221-м
каменном доме, принадлежавшем частным лицам, жило 18 684 души «му-
жеска и женска полу», то есть в каждом таком жилище обитало в среднем
84-85 человек. При этом барское семейство насчитывало обычноне бо-
лее 10-15 персон — все остальное население составляли дворовыел
Граф Сегюр полагал, что содержание многочисленной челяДи — че-
ресчур обременительная роскошь, грозящая русскому дворянству разо-
рением. Его земляк граф Фортиа де Пиле смотрел на дело иначе. Во-пер-
вых, он утверждал, что готовность барина кормить множество лишних
ртов проистекает не из человеколюбия, но единственно из чванства, из
желания играть роль владетельной особы, помыкающей собственным
народцем. И вдобавок дотошный француз выяснил, что содержание кре-
постных слуг обходится их владельцу вовсе не так дорого, как может по-
казаться с первого взгляда. Рассказ о том, что петербургская знать кичит-
ся обилием прислуживающих ей рабов и самодовольно заявляет, что
ничего подобного не найти больше нигде в Европе, оканчивается сарка-
стической репликой: «Это верно! Какая еще нация в Европе имеет такую
возможность, подобное богатство? Но чтобы вы знали: за исключением
самых необходимых слуг, которым платят, как везде, эти несчастные —
и мужчины, и женщины — получают около 40 рублей в год на все про все,
а некоторые даже меньше — не более 30 рублей (вы в это поверите, узнав,
м %
! II"
ми
Ш
I
!
»^5&iv
I
1
&bm
Господа и слуги. Дача
А. С. Строганова на Черной
речке. Картина А. Н. Ворони-
хина. 1797 г.
что выездные лакеи при дворе получают жалование в 45 рублей). И что
же происходит? А то, что все эти люди воруют, воруют столько, сколько
могут. Лакеи, богато разодетые в дни торжественных приемов, которые
устраивают один — два раза в году, эти лакеи в остальное время едва сво-
дят концы с концами... Когда узнаешь все эти подробности, достоинство
такого рода пышности до странности быстро уменьшается».
Действительно, слуги зачастую норовили надуть, обсчитать господ,
тащили еду, деньги, утварь. Так было и в квартире небогатого помещика,
и в царском дворце.
Императрица Екатерина, со свойственной ей широтой взгляда на
вещи, решала эту проблему по-своему.
— Что меня обкрадывают, как и других, с этим я согласна,— говорила
она.— Я в этом уверилась сама собственными глазами, потому что раз ут-
ром рано видела из моего окна, как потихоньку выносили из дворца ог-
ромные корзины, и, разумеется, не пустые.
Не надеясь искоренить дурные наклонности своей прислуги, готовая
мириться с неизбежным уроном, государыня желала, однако, ввести его
в некие заранее очерченные границы:
— Я делаю вот что: ежегодно определяю известную, всегда одинако-
вую, сумму на расходы для моего стола, меблировки, театров, конюшни —
одним словом, для содержания всего дома, я приказываю, чтобы за сто-
лом в моих дворцах подавали такие-то вина, столько-то блюд. То же
самое делается и по другим частям хозяйства. Когда мне доставляют все
в точности, в требуемом количестве и должного качества, и если никто
не жалуется на недостаток, то я довольна, и мне совершенно все равно,
если из отпускаемой суммы сколько-нибудь украдут. Для меня важно то,
чтобы эта сумма не была превышена. Таким образом, я всегда знаю, что
издерживаю. Это такое преимущество, которым пользуются немногие
государи и даже немногие богачи из частных лиц.
Императрица показывала пример снисходительного отношения к
слабостям и порокам прислуги.
На этот счет сохранилось немало анекдотов. Рассказывали, к приме-
ру, как государыня долго терпела неаккуратность одной из своих горнич-
ных, которая должна была во время утреннего туалета подносить воду со
льдом,— этим льдом императрица натирала заспанное лицо. Горничная
вечно опаздывала, готовя умывание, а Екатерина не любила тратить вре-
мя попусту. В конце концов она высказала свое неудовольствие следу-
ющим образом:
— Скажи мне, пожалуйста, Екатерина Ивановна, или ты обрекла себя
навсегда жить во дворце? А станется, что выйдешь замуж, так неужто не
отвыкнешь от своей беспечности? Ведь муж не то, что я! Право, поду-
май о себе!
Весной 1771 года Екатерина указала Придворной конторе, что еще
при своем вступлении на престол запретила бить ливрейных служите-
лей. Обнаружив, что гнусная привычка не забыта, хозяйка дворца рас-
сердилась: «Мы, имев в омерзении все суровости, от невежества рожден-
ные и выдуманные, через сие накрепко запрещаем, под опасением
нашего гнева, всем, до кого надлежит, ливрейных наших служителей,
какого б звания при дворе ни находились, отнюдь и ничем не бить».
К концу екатерининского царствования петербургская знать почита-
ла рукоприкладство в домашнем быту дурным тоном. Филипп Вигель, вос-
питывавшийся в отрочестве в семействе генерал-аншефа князя С. Ф. Го-
лицына, рассказывает, что сам князь не вникал в хозяйственные дела,
а всем в доме заправляла и прислугой командовала княгиня Варвара Ва-
сильевна, доводившаяся племянницей Потемкину. Это была дама власт-
ная, избалованная и вспыльчивая; она могла, по словам Вигеля, в сердцах
наградить оплеухой или оттаскать за волосы приехавшую к ней в гости
соседку-помещицу, но никогда не поднимала руку на безгласных рабов.
Это не значит, конечно, что и самые просвещенные аристократы не
пороли своих дворовых — мало кто из них обладал великодушной снисхо-
дительностью самодержицы. Однако экзекуции, как правило, произво-
дили на заднем дворе, а господа только произносили приговор — всегда
скорый и зачастую несуразный вследствие жестокости, легкомыслия
либо просто недоразумения.
Тот же Сегюр сообщает характерный эпизод. Как-то раз утром к нему
явился посетитель — возбужденный, испуганный, взлохмаченный, оде-
тый кое-как и в слезах. То был француз, повар, который объяснил, что
отправился по объявлению наниматься в услужение к одному вельможе,
но как только его ввели в барский кабинет и доложили о нем, хозяин в
ответ приказал дать ему сто ударов плетью, что и было тотчас исполне-
но. Оскорбленный, возмущенный, с исполосованной спиной, француз
прибежал к послу своего короля, ища покровительства и защиты. Сегюр
был озадачен.
— Даже в случае важного проступка такое обращение непроститель-
но,— согласился он,— если же то случилось без всякого повода, как вы
говорите, то это не только непонятно, но даже невероятно. Кто же это
мог сделать?
— Его сиятельство граф Б.
— Вы с ума сошли!.. Невозможно, чтобы человек такой почтенный,
образованный и всеми уважаемый, как граф Б., позволил себе подобное
обращение с французом. Вероятно, вы сами осмелились его оскорбить?
— Нет, я даже никогда не знавал графа. Я повар...
— Если, вопреки всякому вероятию, вы сказали правду, я буду требо-
вать удовлетворения за это оскорбление. Я не потерплю, чтобы обра-
щались таким образом с моими соотечественниками, которых я обязан
защищать.
Сегюр тут же отправил нарочного с письмом к графу-обидчику, прося
объяснений. Повар поплелся следом. Прошло более часа — наконец по-
вар возвратился, улыбающийся и довольный. Все разъяснилось. Ока-
залось, что графу Б. действительно понадобился новый кулинар, потому
что его собственный, крепостной, за несколько дней до того сбежал. Его
сиятельство приказал разыскать беглеца. И тут явился француз. Граф
сидел в своем кабинете, спиной к двери, и занимался важными делами.
Войдя, лакей объявил:
— Ваше сиятельство, вот повар!
Граф, не оборачиваясь, приказал:
— Свести его на двор и дать ему сто ударов!
Так французская спина получила то, что предназначалось для рус-
ской. Узнав свою ошибку, граф выразил побитому повару сожаление
и утешил его, пожаловав на излечение кошелек, набитый золотыми
монетами.
«Обычай наказывать за проступки без всякого разбирательства и пе-
ресуда,— заключает Сегюр,— вводит в ужасные ошибки даже самых
кротких помещиков... В стране безгласного послушания и бесправности
владелец самый справедливый и разумный должен остерегаться послед-
ствий необдуманного и поспешного приказания».
В стране катастрофического сословного неравенства не только дво-
ровым людям, но и наемным, в том числе из иностранцев, приходилось
полагаться не на защиту закона, но единственно на добродушие и ми-
лость господ.
В петербургских барских домах можно было встретить слуг родом из
великорусских вотчин, а также из окрестностей Петербурга, из замор-
ских европейских стран, из азиатских степей и с дальних африканских
берегов. «Слуги и служанки,— читаем в «Описании Петербурга»,— суть
россияне, финляндцы, лифляндцы и татары, частию также калмыки, по-
ляки, немцы, шведы, французы и англичане, также находится между оны-
ми множество арапов обоего полу. Служанки суть кроме российских по
большей части финляндки». Все вольнонаемные слуги должны были за-
регистрироваться в полицейской части и получить паспорт от «частного
маклера слуг и рабочих людей», который составлял реестр наемных ра-
ботников, проживавших в его части города, и следил, чтобы они вели
себя благопристойно.
Приезжавшие на заработки иностранцы, а также российские мещане
нанимались в услужение обыкновенно на один месяц. Случалось, правда,
что уже несколько дней спустя хозяин прогонял нового челядинца или
тот сам отказывался от места. Но нередко контракт продлевали из меся-
ца в месяц и из года в год. Живший на широкую ногу петербургский ба-
рин платил расторопному и добросовестному служителю — в особенно-
сти французу, англичанину, немцу — такое жалование, какое на родине
тому и не снилось. В этом отношении Петербург был тогда самой щед-
рой, а потому и самой притягательной из европейских столиц. Что же
касается домочадцев из числа азиатов и африканцев (турки бойко торго-
вали «арапами» на своих невольничьих рынках), то они обыкновенно
жили в господском доме на положении крепостных.
Иметь и покупать дворовых людей разрешалось только дворянам. Од-
нако и купцы, и разночинцы, и духовенство могли, как сообщает сведу-
щий современник, «получать крепостных людей от их хозяев на время
или навсегда под видом заклада».
Существование крепостного слуги определялось, понятно, господ-
ским достатком, нравом, распорядком. Будучи вещью барина, дополнени-
ем и продолжением его личности, дворовый человек невольно оказывал-
ся кривым зеркалом, чудным отражением барского житья. Для склонных
к отвлеченному взгляду на вещи питомцев века Просвещения туг, однако,
важнее всего было то, что фатальное различие судеб дворового и его хо-
зяина теряло смысл перед загадкой людского существования. Об этом
Денис Иванович Фонвизин написал «Послание к слугам моим: Шумилову,
Ваньке и Петрушке».
Вопрос, который поэт задает адресатам послания — своему старому
дядьке, выездному лакею и камердинеру,— это не больше и не меньше как
вопрос о смысле мироздания и людском предназначении. И тут именно
выясняется, что тайна бытия, спрятанная в устройстве русской жизни,
равняет столбового дворянина и крепостного мужика. Дворовому, кото-
Миллионная улица.
Рисунок М. И. Махаева. 1750-е гг.
рого кличут просто «эй, человек!», в господском мире нет человеческого
места, но вся убогость его превратной участи — только отпечаток этого
нелепого миропорядка, который, впрочем, и счастливую барскую долю
подчиняет своей нелепости.
Скажи, Шумилов, мне: на что сей создан свет?
И как мне в оном жить, подай ты мне совет,
Любезный дядька мой, наставник и учитель,
И денег, и белья, и дел моих рачитель!
— обращается Фонвизин к старому слуге, но старик лишь трясет седой
головой:
...Не знаю я того,
Мы созданы на свет и кем, и для чего.
Я знаю то, что нам быть должно век слугами
И век работать нам руками и ногами;
Что должен я смотреть за всей твоей казной,
И помню только то, что власть твоя со мной.
Я знаю, что я муж твоей любезной няньки;
На что сей создан свет, изволь спросить у Ваньки.
Ливрейный лакей Ванька, что всю жизнь бессмысленно торчит на за-
пятках барской кареты, по-своему ощущает несуразицу бытия:
С утра до вечера держася на карете,
Мне тряско рассуждать о Боге и о свете...
А чтоб не завести напрасный с вами спор,
Так знайте, что весь свет считаю я за вздор.
«...НАМ БЫТЬ ДОЛЖНО ВКК СЛУГАМИ»
8i
Довольно на веку я свой живот помучил,
И ездить назади я истинно наскучил.
Извозчик, лошади, карета, хомуты
И все, мне кажется, на свете суеты.
Камердинер Петрушка не только ощущает, но и отчетливо форму-
лирует очень реальный для него парадокс одушевленной вещи, человека-
автомата, живой куклы. Наблюдая по своей должности комнатного слу-
жителя всю подноготную господской жизни, сермяжный философ
утверждается в мысли, что не одна лишь лакейская, но любая людская
роль есть невольное лицедейство во всесветной кукольной комедии:
На что молиться нам, чтоб дал Бог видеть рай?
Жить весело и здесь, лишь ближними играй...
Всяк должен своему последовать рассудку:
Что ставишь в дело ты, другой то ставит в шутку;
Не часто ль от того родится всем беда,
Чем тешиться хотят большие господа,
Которы нашими играют господами
Так точно, как они играть изволят нами?
Создатель твари всей, себе на похвалу,
По свету нас пустил, как кукол по столу.
Иные резвятся, хохочут, пляшут, скачут,
Другие морщатся, грустят, тоскуют, плачут.
Вот как вертится свет; а для чего он так,
Не ведает того ни умный, ни дурак.
Слугами играют их господа, господами средней руки — большие баре.
При взгляде с философских высот проблема крепостного права из поли-
тической и экономической превращается в онтологическую. По понят-
ным причинам в фонвизинском послании не упомянут кукловод, управ-
ляющий первыми лицами государства,— самодержавная власть. Между
тем, желание сильных вельмож обзавестись собственным «придворным
штатом», верховодить господами помельче — это компенсация их собст-
венной «кукольности» перед лицом монарха. Не столько, может быть,
признак тщеславия, сколько способ самоутверждения. Так точно (по
справедливому замечанию фонвизинского Петрушки), как и желание
всякого дворянина повелевать толпой лакеев, чтобы чувствовать себя
хозяином жизни хотя бы в стенах своего дома.
г- -*■
< Такой подспудный смысл присутствия в петербургском барском особ-
няке бессчетной и бесполезной дворни был, разумеется, непостижим для
иностранцев. Им было невдомек, что эдаким азиатским, феодальным
манером проявлялись в русском дворянине нарождавшийся индивидуа-
лизм, его просвещенное стремление к большей общественной свободе
и личной независгшостиГН'
и
«В карете английской, златой»
Петровская Табель о рангах продолжала действовать с некоторыми
изменениями и в екатерининское время. Сильно усложнившаяся за
полвека система знаков отличия позволяла с первого взгляда опреде-
лить, к которому из 14-ти классов Табели принадлежит обладатель соот-
ветствующих мундирных примет. Какой выделки сукно пошло на фор-
менную одежду, ее покрой и цвет, наличие или отсутствие на ней
золотого либо серебряного шитья и еще множество деталей внешности
офицера, равно как и чиновника, — все это служило вывеской присвоен-
ного ему звания. Что касается орденов и лент, то и они ясно указывали не
только на заслуги, но и на ранг: унтер-офицерам полагались одни награ-
ды, обер-офицерам — другие, штаб-офицерам — третьи. А получить самые
высокие могли лишь генералы. То же — и в штатской службе.
Однако мундирные обозначения были отчетливо различимы с близ-
кого расстояния и при хорошем освещении. Чтобы чин был ясно виден
издалека, и не только днем, но и ночью, пользовались еще одной опозна-
вательной системой. Приблизительным, но зато очень крупным, нагляд-
ным указанием относительно ранга каждого состоящего в царской службе
был его способ езды по городу — точнее, вид упряжки, что тащила его эки-
паж. Особы первых двух классов: генерал-фельдмаршалы, генерал-анше-
фы, канцлер и действительные тайные советники, а также обер-гофмей-
стер, обер-гофмаршал, обер-шенк, обер-шталмейстер, обер-егермейстер
и обер-камергеры двора ее величества — имели право разъезжать в каре-
тах, запряженных 8-ю лошадьми. Следующим трем классам — генерал-
поручикам, генерал-майорам, бригадирам, тайным, действительным стат-
ским и статским советникам, а также придворным вплоть до камергеров
и камер-юнкеров полагалось 6 лошадей. Военные чины с шестого по
восьмой класс именовались штаб-офицерскими — это были полковники,
подполковники и майоры; в штатской службе им соответствовали кол-
лежские советники, надворные советники и коллежские асессоры. Они
могли ездить четвернею. Младшие обер-офицерские чины — капитаны,
поручики, подпоручики, прапорщики, равно как и титулярные советни-
ки, коллежские секретари, корабельные секретари, губернские и провин-
циальные секретари и коллежские регистраторы должны были обходить-
ся парою. Не имевшие табельного чина впрягали в повозку одну лошадь
либо ездили верхом.
Особы первых пяти классов могли запрягать коней цугом, то есть по-
парно гуськом. При этом фельдмаршалов, генерал-аншефов, канцлера,
действительных тайных советников и высших сановников император-
ского двора сопровождали «двое хорошо одетых ливрейных слуг, или два
вершика, на хороших лошадях, друг подле друга, в некотором от кареты
отдалении». При езде цугом кучер обыкновенно управлял только одной
парой лошадей, другие пары имели каждая своего форейтора, который
Съезд карет к Зимнему дворцу.
Рисунок М. И. Махаева. 1750-е гг. Фрагмент,
«чаще на правой, нежели на левой лошади сидит». На запятках стояли
ливрейные лакеи. Достаточно было взглянуть на этих лакеев и увидеть,
как нашита на их ливрее блестящая тесьма — по швам, по борту или толь-
ко по воротникам и обшлагам, либо ее вовсе не было,— чтобы тотчас уга-
дать, что за птица сидит в карете.
Так же, как нельзя было надеть мундир не по чину, нельзя было при-
стегнуть к своей упряжке лишнюю лошадь. В столице за такое своеволие
наказывали. Например, придворный ювелир Дюваль, которому полага-
лись по его статусу всего две лошади, осмелился ездить на тройке и в ре-
зультате заплатил штраф. Генерал-полицмейстер Чичерин по этому пово-
ду сообщил Сенату, что на его вопрос, какое взыскание наложить на
золотых дел мастера Дюваля, «что ездит не по званию его, Ее Импера-
торское Величество высочайше изустно повелеть соизволила, как оный
присвоил себе из чужого права, то есть штаб-офицерскую впряжку лиш-
ней лошади, то и взыскать с него штрафу три доли из оклада, подлежа-
щего ко взысканию, а четвертой доли не взыскивать, потому что не все
полное право присвоил», то есть полное штаб-офицерское право распро-
странялось на четыре лошади, и Дюваль заплатил бы штраф сполна,
если бы ездил четверней.
Посещавших Петербург иностранцев смущала эта жесткая связь меж-
ду успехами по службе и числом лошадиных голов в упряжке. Сегюр пи-
шет: «...Удивил меня и другой обычай, введенный тщеславием: лица чи-
ном выше полковника должны были ездить в карете в четыре или шесть
лошадей, смотря по чину, с длиннобородым кучером и двумя форейтора-
ми. Когда я в первый раз выехал таким образом с визитом к одной даме,
жившей в соседнем доме, то мой форейтор уже был под ее воротами,
а моя карета еще на моем дворе!».
Другой француз, в свою очередь, говорит, что и в его родном Париже
расстояния никак не меньше и кареты там движутся ничуть не медлен-
нее, чем в Петербурге, но при том никому не приходит в голову запря-
гать в экипаж больше 4-х лошадей, тогда как петербургская знать полага-
ет делом чести иметь в упряжке 8, а то и 12. Парижанин заявляет, что, по
его мнению, не таким способом следует различать общественное поло-
жение.
Однако иностранец, состоявший в русской службе и оценивавший си-
туацию изнутри, вполне уразумел, что в этой стране уважение оказывают
не людям, но именно их мундиру и упряжке. «...В России, где только чин
делает человека, почти необходимо иметь ранг. Тяжело быть ничем там,
где почти всякий есть что-нибудь, — говорит в своих записках лейб-медик
Екатерины доктор Вейкарт и продолжает: ...Квартира, мебель, экипаж
и прочее были у меня такие же, как у других равных мне, если не лучше;
ездил я четверкою, имел две кареты и коляску... По русскому обычаю при
четырех лошадях состояли кучер и форейтор, который сидит на лоша-
ди». Другими словами, искусство и достоинство придворного медика
оценивались присвоенным ему чином и удостоверялись числом лоша-
дей, запряженных в лекарскую карету.
Так же, как в привычке содержать в доме толпу слуг, плохо знакомые с
русской жизнью европейцы видели в обыкновении иметь полсотни, а то
и сотню лошадей на конюшне все те же гримасы азиатского самодурства.
Фортиа де Пиле и по этому поводу не преминул воскликнуть: «Все, что
сказано о слугах, в равной степени относится к лошадям; те дома, кото-
рые имеют 80, пусть держат 20-25. Этого вполне достаточно и не требует
большого количества рук, да и цены на фураж снизятся наполовину».
Действительно, на барских конюшнях лошадей было так много, что
второпях загнав лошадь и бросив ее на дороге, можно было тут же о ней
позабыть. На Петергофском тракте, вдоль которого стояли загородные
дворцы, летние резиденции столичной знати, кто-то подобрал полужи-
вого коня и в «Санктпетербургских ведомостях» за 10 августа 1782 года
появилось извещение: «Двора Ее Императорского Величества от камер-
юнкера и петергофского командира князя Долгорукого чрез сие объяв-
ляется, что в начале прошлого июля месяца в проезде через Стрелину
мызу неизвестно кем оставлена утомленная лошадь, приметами мерин
темно-гнедой, грива налево, во лбу звездочка, которая ныне исправив-
шись приведена в Петергоф, где и содержится: тот, кому она принадле-
жит, пожаловал бы взял».
В тогдашнем обиходе богатых столичных бар целый табун лошадей —
для верховой езды, для парадной упряжки, для хозяйственных надобно-
стей — был, однако, не только капризом, но порой и необходимостью.
Когда, к примеру, петербургский аристократ отправлялся на лето в свое
Дальнее имение — куда-нибудь в Заволжье или на Украину, ему предстояло
проделать тысячу-другую верст по неведомым и непостижимым для за-
падного человека малолюдным российским просторам, довольствуясь
дурными дорогами, а порою и ночевками в чистом поле. И потому за пол-
дюжиной господских карет с многочисленными чадами и домочадцами,
а также наемным персоналом — гувернерами и гувернантками, врачом,
секретарем, поваром, садовником, архитектором — непременно следо-
вал еще и обоз: полдюжины, а то и дюжина тяжело груженных фур с кре-
постной дворней и потребным для такого путешествия немалым хозяй-
ством — начиная от походных шатров, спальных принадлежностей,
кухонной утвари, съестных припасов и кончая господским гардеробом,
охотничьим снаряжением и новыми парижскими романами. И двух
десятков лошадей, которые соглашался оставить на конюшне у петер-
бургского барина критически мыслящий француз, для подобного карава-
на было, конечно, маловато.
Если же вельможа уезжал в провинцию в намерении провести там не
несколько недель, а несколько лет, то поезд сопровождавших его экипа-
жей мог растянуться на добрую версту. Когда генерал Сергей Голицын,
женатый на племяннице Потемкина, в середине 1790-х годов вынужден
был удалиться в свое поместье Зубриловка в Саратовской губернии, за
ним последовало все население его петербургского дома, а также ком-
пания его родственников, друзей и сослуживцев. «Многочисленное об-
щество отправилось на долгих,— рассказывает одна из участниц путе-
шествия,— на пути князь останавливался во всех значительных городах,
в Туле, в Воронеже и в других, и пировал в каждом: с ним была роговая
музыка; оркестр состоял из 40 человек, умевших играть и на духовых
инструментах. Как устроена была его домашняя жизнь, можно судить из
того, что в его Зубриловке было не менее 600 дворовых людей».
Своего рода апофеозом таких барских кочевий екатерининского
времени были поездки по стране самой императрицы. И прежде всего
ее многомесячное путешествие в Крым, куда она отправилась в январе
1787 года. Поставленные на полозья кареты скользили, словно летели,
по снежному насту. Екатерину сопровождали придворные, правитель-
ственные чиновники, дипломаты, дворцовая челядь. В карете государы-
ни свободно помещались шесть человек. Время в пути коротали за весе-
лой непринужденной беседой. Поезд императрицы состоял из 14 карет
и 124 саней при 40 запасных. На каждой почтовой станции были приго-
товлены для перемены 560 лошадей. Это при том, что на ночь императ-
рица останавливалась в специально отведенных для нее домах или — там,
где не нашлось достойного,— в заново построенных маленьких дворцах.
Ее спутникам в городах отводили квартиры в домах зажиточных обыва-
телей, но в деревнях им приходилось ночевать в крестьянских избах, где
от жары и духоты порой нельзя было уснуть. В путь отправлялись после
обеда. «В это время самых коротких дней в году солнце вставало поздно,
и через шесть или семь часов наступала уже темная ночь,— вспоминал
один из спутников Екатерины.— Для рассеяния этого мрака восточная
роскошь доставила нам освещение: на небольших расстояниях по обеим
сторонам дороги горели огромные костры из сваленных в кучи сосен,
елей, берез, так что мы ехали между огней, которые светили ярче днев-
ных лучей... Можно себе представить, какое необычайное явление пред-
ставляли на этом снежном море дорога, освещенная множеством огней,
и величественный поезд царицы Севера со всем блеском самого велико-
лепного двора...»
Вне зависимости от того, куда и когда направлялась императрица, ее
выезд всегда имел вид торжественной процессии. На петербургских ули-
цах за царской каретой следовал отряд лейб-гусар, а перед каретою на
значительном расстоянии друг от друга ехали попарно ливрейные лакеи.
Императорский кортеж двигался по середине улицы. Встречные экипа-
жи должны были останавливаться у тротуара, уступая дорогу, и ждать,
пока царица проедет. В елизаветинское время полагалось, приветствуя
государыню, выходить из кареты. В дурную погоду это было не слишком
приятно. С 1762 года такой порядок был отменен.
Неподалеку от Зимнего дворца, в том месте, где Екатерининский ка-
нал вытекает из Мойки, в 1790-х годах построили огромное здание при-
дворного Конюшенного ведомства. Здесь располагались царские конюш-
ни, каретные сараи, «магазейны» с фуражом и квартиры конюшенных
служителей. В штате Конюшенного двора, управлявшегося Придворной
конюшенной конторой, состояли обер-шталмейстер, шталмейстер, два
унтер-шталмейстера, обер- и несколько унтер-берейтеров, два экипаж-
мейстера, лейб-кучера и просто кучера, форейторы, ездовые и конюхи,
а еще ветеринары — штаб-лекарь и лекарь, коновал, два комиссара,
архитектор, казначей, секретарь и несколько писцов. Всего в штате Ко-
нюшенного ведомства в 1792 году состоял 2141 человек. Тогда как лоша-
дей было около полутора тысяч. Их поставляли императорские конные
заводы; немало имелось иноземных породистых коней — английских,
датских, мекленбургских, испанских, персидских, арабских.
Конюшенное ведомство входило в число важнейших государствен-
ных учреждений. В день святых Фрола и Лавра — покровителей всех
конюхов, который приходился на 18 августа, императрица, как рассказы-
вают, каждому служившему по шталмейстерской части штаб-офицеру
посылала бутылку шампанского, каждому обер-офицеру — бутылку крас-
ного вина, конюшенных служителей поили водкой, пивом и медом. На
Флора было запрещено брать из царской конюшни лошадей, чтоб не
мешать празднику,— лошадей купали и кропили Святой водой. К тому ж
по народной примете в этот день не следовало запрягать лошадей во из-
бежание падежа.
■—riiieoc "i
Больших бар положение обязывало непременно иметь несколько
упряжек красивых, подобранных в масть лошадей.
Господа средней руки, имея свои собственные экипажи, зачастую
пользовались наемными упряжками и кучерами. Хозяину, содержавшему
конюшенный двор, платили обыкновенно помесячно. В этом случае не
надо было заботиться о конюшне и конюхе, запасать овес и сено,
страшиться неприятностей, случавшихся с кучером от пьянства, а с ло-
шадьми — от болезней. Конечно, наемные кони обыкновенно имели не
лучший вид — старые, тощие, разномастные, и упряжь тоже старая, ла-
танная, а кучер выглядел мужик-мужиком. Особенно бросалась в глаза
убогость наемного выезда, когда это была четверка либо шестерка жал-
ких кляч. Но зато, не боясь изнурить людей и лошадей, можно было
ездить днем и ночью, погонять вовсю, поскольку хозяин конюшенного
двора готов был в любую минуту переменить загнанную упряжку. Имея
в виду наемного кучера, как правило, человека бывалого, современник
замечает: «Проворный, способный и ожесточенный ямщик употребляет-
ся в доме всегда вместо собственного слуги». Уезжая на время из города,
и лошадей, и кучера возвращали хозяину, а по приезде заключали новый
контракт.
Поскольку наемными извозчиками пользовалось множество столич-
ных господ, то не считалось зазорным ездить на дурных лошадях, с обо-
рванным возницей. Однако многие украшали свой выезд, заменяя негод-
ную сбрую новой, обряжая кучера в щегольской ямщицкий наряд.
Те, кому было не по карману держать собственных или наемных лоша-
дей, а также те, кому не нужно было постоянно разъезжать по городу,
пользовались, как тогда говорили, «публичным экипажем», то есть улич-
ными извозчиками. Георги пишет: «По всем углам веселых улиц и на пло-
щадях стоят извозчики летом с одноколками и дрожками, а зимою с сан-
ками. Одноколки*, пред коими, однако, и с некоторого времени дрож-
ки имеют преимущество, весьма высоки; надлежит править самому, а из-
возчик стоит сзади. Дрожки покрыты подушками и имеют ступени; иные
также и спинки. На оных правит извозчик, и два человека могут при
том сидеть; затем и нравятся они больше, чем одноколки. ...Оба рода
экипажей отчасти покрыты плисом, убраны франьями и раскрашены
пестрыми красками; иные имеют также прекрасных лошадей; другие,
* Иначе их называли «чертопхайка», «таратайка» или, на французский манер,
«кабриолет» — легкие повозки на двух колесах с одним сиденьем и без кучерских козел.
Одноколка на Исаакиевском мосту.
Картина неизвестного художника по рисунку М. И. Махаева. 1750-е гг. Фрагмент.
однако же, плохо одеты и имеют дурных лошадей, а потому и не столь
приятны виду».
Извозчик должен был записаться в Управе благочиния, где получал
печатную инструкцию насчет своих обязанностей, а также жестяной же-
тон, на котором масляной краской был обозначен его номер и указана
полицейская часть, где он квартировал. За разрешение заниматься сво-
им ремеслом извозчики ежегодно платили 2 рубля. Имели они и свою
униформу, и опознавательные знаки. Носили обыкновенно длинный
кафтан коричневого или синего цвета и окладистую бороду или пере-
поясывались желтыми кушаками и зимою надевали желтые шапки, а ле-
том — шляпы с желтыми лентами.
Петербургские извозчики во многом не походили на своих собратьев
в других европейских столицах. Иностранцам бросалось в глаза, что
в Петербурге совсем нет фиакров, то есть извозчичьих карет, а только
открытые повозки — чистые, но маленькие и довольно неудобные, хотя
и на рессорах; что петербургские извозчики ездят очень быстро; что при
этом они не вешают под дугу колокольчик, отчего зимой, когда мчат осо-
бенно лихо и почти бесшумно, случается много неприятных и даже ужас-
ных происшествий; что в Петербурге плата за проезд невысока, но нет
твердой таксы, отчего по воскресеньям и в праздники, а также в случае
продолжительного ненастья извозчику порой удается за день заработать
больше, чем в обычное время за целый месяц. Иностранцам советова-
ли предварительно уславливаться с извозчиком о цене, поскольку «когда
об оной наперед не уговорено», то за недальнюю поездку возница имел
привычку запрашивать дорого и, не получив требуемого, мог нагрубить.
Некоторые из иноземных гостей русской столицы соглашались, что
«многообразность экипажей и великолепие некоторых нигде не доведе-
ны до такой степени, как в Санкт-Петербурге». По центральным улицам
города мчали сотни нарядных карет и колясок. Были среди них роскош-
ные — с резьбой, позолотой, живописью. Экипажи титулованных особ
украшали фамильные гербы. Знать не только с визитами и по делам, но
и на прогулки обыкновенно не выходила, а выезжала. «Если лето хоро-
шее, то наберется дней тридцать, когда можно совершать пешие прогул-
ки по нескольку часов. Тем не менее не следует полагать, будто горожане
кинутся извлекать из этого пользу с жаром людей, у которых зима длится
семь-восемь месяцев. Многие дамы выбираются из деревенского дома
в первый раз, когда снова возвращаются в город. Они проводят время
в деревне так же, как в Петербурге,— много сидят, много играют и дер-
жат дом открытым... Всю зиму проводят либо в комнатах, либо в каретах.
Называют имена многих дам, которые за десять лет не прошли пешком
и трех часов. Нет, кажется, страны, где бы так мало гуляли, что в соеди-
нении с привычкой спать и есть в любой час приводит к сгущению крови
и к болезням, из этого проистекающим», — сетует граф де Пиле.
В праздники знатные господа имели обыкновение прогуливаться,
разъезжая взад-вперед «под качелями» — на площадях, где устраивали
увеселения для простонародья: катальные горы, качели, балаганные
игрища. Об этом развлечении упоминает Державин в «Фелице»:
Или великолепным цугом
В карете английской, златой,
С собакой, шутом или другом,
Или с красавицей какой
Я под качелями гуляю;
В шинки пить меду заезжаю;
Или, как то наскучит мне,
По склонности моей к премене,
Имея шапку набекрене,
Лечу на резвОхМ скакуне.
Выставкой экипажей петербуржцев всех чинов и достатков — от бли-
стательного вельможи до неприметного купчика — были два екате-
рингофских гуляния: одно в первый день мая, другое — в первый день
Троицы. Как сообщал очевидец, в дни гуляний «по древнему обыкно-
вению большая часть экипажей пополудни в наибольшем их великоле-
пии собираются и по порядку, как они прибывают, по улице несколько
раз вперед и назад проезжают, чем они все друг другу встречаются. Каж-
дый старается превзойти другого в красоте и великолепии кареты, лоша-
Возок, карета на полозьях.
Гравюра Дж. Аткинсопа. Начало XIX в.
дей и уборов их, ливрей и прочего, а как разъезжающие других видеть
и сами рассматриваемы быть хотят, то и они торжественно одеты. По
большей части приезжает туда и двор, в парадных каретах, осьмью
лошадьми упряженных».
То была выставка экипажей на любой вкус. С легкими юркими фаэто-
нами соседствовали многоместные грузные берлины, именовавшиеся
также рыдванами и колымагами. «Поскольку никакой карете наряду
с другими ездить не запрещается, то увеселяет также разнообразность
древних и бедных экипажей, и великолепно убранных новомодных».
Специально петербургским средством передвижения, малоупотреби-
тельным за ненадобностью в других северных столицах Европы, были
поставленные на полозья кареты и открытые сани разнообразного вида.
Извозчичьи — одноместные (хотя, потеснившись, в них могли поме-
ститься и двое) и, как все извозчичьи упряжки, в одну лошадь. Барские —
двухместные, иногда с дышлом, то есть одной оглоблей, прикрепленной
посредине передка саней,— запрягали в такие сани пару коней либо чет-
верню, или шестерню цугом. Щеголи, любители стремительной санной
езды, заводили беговые сани — маленькие, одноместные, правил кото-
рыми сам седок. Деревянные борта порой были разукрашены, сиде-
нье и спинка обиты бархатом, седок запахивался медвежьей полостью.
На запятках стоял нарядный лакей. К спинке саней иногда приделывали
«сидейку», особого рода седло, на которое усаживался верхом выездной
лакей, державший в руке кнут или бич, громко щелкавший им в воздухе
и кричавший прохожим:
— Пади! Пади! Берегись!
Привилегией иметь нарядные экипажи обладали дворяне. Прочие
жители, первостатейные купцы, например, должны были пользоваться
каретами, колясками, санями, просто выкрашенными под лак.
Модные щегольские кареты и коляски привозили из Европы на ко-
раблях: «В Садовой улице против Летнего саду, в доме купца Бока под
№ 58 продается аглинская городовая колясочка на рессорах, корпус весь
буковый, червонным золотом вызолочен, самым лучшим плисом обита,
оси точеные, втулки чугунные, колпаки медные; а о цене спросить в оном
же доме у Федора Быкова». Для петербургских аристократов нередко из-
готовляли кареты на заказ лучшие мастера Лондона, Парижа либо Вены.
Много говорили о дормезе — дорожной карете, где можно было не толь-
ко сидеть, но и раскидывать постель на ночь,— который соорудили в
Англии для графа Кирилла Разумовского. Экипаж был необыкновенно
удобный, но такой огромный и тяжелый, что по вязким и зыбучим рос-
сийским дорогам его едва-едва тянули шесть лошадей.
Немало отличных мастеров-каретников трудилось в Петербурге. Ко-
лесившие по Европе путешественники находили, что местные петер-
бургские кареты «вполне прилично сработаны». По их словам, здешние
немцы-шорники делали особенно много двухместных колясок на манер
немецких почтовых повозок и, нахваливая свой товар, запрашивали
за него двойную цену. Опытные путешественники советовали всегда
пользоваться экипажами, изготовленными в стране, по которой едешь:
в противном случае трудно избежать всякого рода неожиданностей и не-
приятностей. Так, для заграничных карет уже сама колея русских дорог
зачастую оказывалась либо слишком широкой, либо чересчур узкой,
отчего на ненакатанном пути колеса чаще ломались. «В крайнем случае
можно рискнуть путешествовать на лучшей из заморских повозок — на
венской. Ее рессоры сделаны из дерева, и их починят даже в самой заху-
далой деревушке». На Невском проспекте, неподалеку от Александро-
Невского монастыря, в 1790-х годах располагались тележные лавки, тор-
говавшие старыми каретами, а также санями, телегами, конской сбруей
и другими «нужными вещами для поселян вообще низкого состояния».
Ближе к Литовскому каналу находился еще один каретный рынок — Но-
вый каретный ряд. Здесь, в длинном каменном здании, поделенном на
отсеки, продавали иные, барские, кареты, коляски, сани и «прочие сна-
ряды для экипажей». Тут же располагались и мастерские, где делали
новые экипажи и чинили старые.
92
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЖИЗНЬ БАРСКАЯ
Отдых извозчика.
Гравюра М.-Ф. Дамам-Дематре. Начало XIXв.
Ремонтировать приходилось часто. Виной тому были рытвины и уха-
бы петербургских улиц, и вдобавок — бальные и театральные разъезды.
При разъездах из дворца соблюдался определенный порядок. Когда
знать, придворные и гвардейцы собирались в Зимнем в царские дни,
в табельные и церковные праздники, площадь перед дворцом бывала за-
ставлена сотнями карет. Однако при окончании торжества кареты вы-
страивались цепочкой и по одной подъезжали к дворцовому крыльцу.
Специальный глашатай выкрикивал имя и звание того, чей экипаж был
подан. И если хозяина его в тот момент не оказывалось на крыльце, куче-
ра отправляли в конец очереди и подъезжал следующий...
Иначе обстояло дело при разъездах с балов, из маскарадов и особенно
из театра. Некоторые господа, вместо того чтобы пропустить стоявших
впереди, предпочитали ринуться напролом сквозь беспорядочное ско-
пище повозок, ожидавших своих хозяев. Кучерам и форейторам прика-
зывали хлестать лошадей почем зря, ломая кареты, калеча коней
и людей. «Тут следовало бы навести величайший порядок, которого здесь
и в помине нет,— пишет Фортиа де Пиле.— Все имеют экипажи, и по-
нятно, какое количество повозок скапливается у дверей театра.
И каждая норовит уехать первой. Упряжки в 4 и б лошадей столь же мно-
гочисленны, как и те, что запряжены парою, и еще больше усиливают
беспорядок, доводя его до полнейшего хаоса и подвергая опасности всех,
кто окажется у них на пути. Русские уверяют нас, будто по уставу прежде
должны отъезжать экипажи в 6 лошадей, затем — в 4, что справедливо.
Мы не знаем, существует ли такое правило, но утверждаем наверное — мы
ничего такого не заметили». Наделать шуму и вырваться вперед при
разъезде с бала или из театра считалось особым шиком у светских фран-
тов, у молодых гвардейских офицеров. Бесшабашные юнцы, по своему
чину не смевшие претендовать более чем на пару лошадей, тут отыгры-
вались на безвинной публике, любой ценой опережая коловших им глаза
своим показным превосходством счастливых обладателей четверок и ше-
стерок.
«Скачу к портному по кафтан»
е меньше, чем толпы дворовых в домах петербургской знати и табу-
ны лошадей в господских конюшнях, иностранцев изумляло обыкно-
вение русских аристократов навешивать на себя несметные сокровища.
«С началом пушечного сигнала прибыли мы из первых с маркизом
Жюинье ко двору,— пишет в Париж 7 октября 1776 года шевалье де Кор-
берон.— Постепенно прибывали дамы, разукрашенные как иконы и зали-
тые бриллиантами. Надо, друг мой, приехать в Петербург, чтобы видеть
это обилие драгоценностей».
Два десятилетия спустя в Париже вышло «Путешествие двух фран-
цузов», автор которого утверждал: «Русские считают — что богато, то
непременно должно блестеть, и что лучше одет тот, на ком больше брил-
лиантов и блесток... Ни в какой другой стране не увидишь такого изоби-
лия бриллиантов, как здесь... Ни одно государство не выдержит сравне-
ния с Россией по степени распространения этого вида роскоши. Нет
ничего более обыкновенного, чем усыпанные бриллиантами ордена
и эполеты, которые теперь, сравнительно с предшествующим време-
нем, получают значительно чаще — благодаря многочисленным награ-
дам. В парадные дни дамы буквально покрыты бриллиантами, но зачас-
тую это заурядная выставка, без вкуса и выбора: это бриллианты — и это-
го вполне достаточно».
Придворный ювелир швейцарец Иеремия Позье великодушно выру-
чил приехавших в Петербург двух бедных голштинских принцесс — нем-
ки рисковали опозориться, явившись при дворе в таких бальных наря-
дах, которые в глазах петербургского света могли показаться едва ли не
нищенскими. Чтобы спасти репутацию принцесс, пришлось пойти на
хитрость: «Убедившись, что у них не слишком-то много вещей и что
наши дамы непременно бы сказали: „Смотрите-ка, эти иностранки чуть
не голые приехали к нам, а уедут богачками", я им наделал несколько убо-
ров из фальшивых камней разных цветов, подобранных и перемешан-
ных с бриллиантами так, что невозможно было догадаться, что камни не
настоящие. Это произвело огромный эффект, и приезжие несколько раз
являлись все в разных уборах, и наши дамы надивиться не могли, как это
у них так много вещей из таких отличных камней».
Что касается бальных нарядов, то в царском дворце и в большинстве
барских домов мужчины должны были появляться в мундирах. Только
камергерам и дворянам-депутатам разрешалось носить партикулярное
платье. Нарушение распорядка грозило неприятностями. Адъютант По-
темкина Преображенский офицер Лев Энгельгардт вспоминает о велико-
лепном маскараде, который светлейший князь давал в Аничковом двор-
це,— в тот вечер всему штату его светлости следовало быть на празднике
в мундирах легкой конницы и в шарфах. Когда во дворец стали съезжать-
ся гости, Энгельгардт увидел своего сослуживца Преображенского офи-
цера Ермолова в драгунском мундире и в башмаках. Желая предостеречь
товарища, Энгельгардт подошел к нему и сказал:
— Александр Петрович, разве вы не знаете, что велено всем нам быть
в мундирах легкой конницы, в сапогах и в шарфах?
— Я знаю,— вежливо, но почему-то свысока отвечал Ермолов.— Ду-
маю, что его светлость на мне не взыщет.
— Остерегитесь! Лучше поезжайте домой и переоденьтесь.
— Не беспокойтесь, — возразил своевольный офицер, — однако ж я
вам благодарен за ваше ко мне доброе расположение.
Вскоре приехал Потемкин и, к великому удивлению Энгельгардта, не
только не бранил Ермолова, но взял его под руку и, о чем-то беседуя, стал
прогуливаться с ним по бальной зале. Такого лестного обращения, заме-
чает Энгельгардт, князь не удостаивал и самых знатных бояр. Когда гос-
ти собрались, в маскарад приехала императрица. Она села играть в кар-
ты, а адъютанта светлейшего князя «поставили от нее шагах в четырех
впереди всех вельмож, стоявших вокруг государыни». Тогда только
Энгельгардт догадался, какая роль назначалась этому адъютанту — импе-
ратрица избрала Ермолова своим очередным фаворитом. И в такой ситу-
ации заурядный гвардейский офицер, дабы продемонстрировать эту
свою избранность, немедленно возвыситься над толпой товарищей, не
придумал ничего другого, как взять да и надеть неправильный, дерзкий
наряд: вместо сапог — башмаки, вместо одного мундира — другой.
Особенное, зачастую вычурное, платье вместе с ослепительными
драгоценностями было для многих столичных господ самым простым
и надежным способом заставить говорить о себе людей «модного света».
Оттого-то петербургские «петиметры» (как именовали франтов тогдаш-
ние писатели-сатирики) и, конечно же, светские дамы тратили великие
усилия и бешеные деньги на свои туалеты.
«Платья, в основном, поступают из Лиона, — сообщает ехидный граф
де Пиле, — и продаются здесь вдвое дороже. Что касается вышивки, то
вышивают и в Петербурге, и даже весьма искусно, но необходимо дать
рисунок, без которого вам вряд ли что сделают. Порой национальный
Великий кпязъ Павел Петрович во
французском кафтане. Портрет
работы А. Рослина. 1777 г.
стиль просматривается сквозь роскошь туалетов: платье, вышитое по
однотонному фону, дошло и до Петербурга, однако здесь придают ему
больше пышности, усыпав блестками,— в результате вышивка перестает
выделяться. Дамы в России хорошо одеты и особенно хорошо причеса-
ны, что большая редкость за пределами Франции».
За пределами Франции нигде, можно полагать, не было такого мно-
жества французских парикмахеров, как в Петербурге,— отсюда и изящно
убранные головы здешних дам. О том, сколь заманчиво и сколь настой-
чиво предлагали петербуржцам свое искусство парижские фигаро, видно
из такого, например, газетного объявления 1785 года: «Недавно приехав-
ший сюда перукмахер, француз Теодор, уведомляет сим почтенную пуб-
лику, что у него продаются полученные на сих днях из Парижа, изобре-
тенные королевским перукмахером женские головные подушки. Польза
оных та, что можно умножить весьма искусно на голове волосы, не зани-
мая более 6 минут времени при уборке и не тратя вовсе булавок».
Внедрявший в петербургском быту последние достижения личного
волосочеса королевы Марии-Антуанетты, мосье Теодор явно рассчиты-
вал основать в России собственную школу тупейного мастерства: «Он
обязывается также брать к себе учеников и обучить в шесть месяцев уби-
рать женские и мужские волосы и прочему, к сему ремеслу принадлежа-
Великая княгиня Мария Федоровна
в платье фуро. Портрет работы
А. Рослина. 1777 г.
щему, получая за каждого по 50 рублей платы. Оные будут как пищею, так
и прочим от него будут снабдены; а по прошествии показанного срока
ученики тупого понятия останутся у него до выучки безденежно, получая
только за содержание их».
Помимо парикмахерского училища француз решил завести еще и
парфюмерную лавку: «Продает он же от линяния волос составленную из
трав воду и помаду, от которой в три дни успех видим, без всякого голове
вреда: цена бутылке и горшку помады 5 рублей».
И обосновался мосье Теодор поблизости от своих будущих клиентов,
в самом аристократическом районе города, в Большой Миллионной ули-
це — что соединила Дворцовую площадь с Царицыным лугом — «в Строга-
новом доме, № 4».
Безудержное щегольство петербургских модников дружно высмеива-
ли столичные журналы. Первый номер сочиненной Иваном Крыловым
«Почты духов», вышедший в начале 1789 года, открывается сообщением
одного из жителей подземного царства о возвращении богини Прозер-
пины из ее ежегодного странствия в подлунный мир. На сей раз богиня
вернулась зараженная модным бешенством и накинулась на своего су-
пруга, властителя области теней, бога Плутона: «Как! — говорила она,—
я буду ходить с растрепанными волосами! В такое время, когда последняя
«СКАЧУ К ПОРТНОМУ ПО КАФТАН»
97
театральная девка имеет у себя французского парикмахера! Нет, если ты
хочешь, чтоб я осталась здесь, то неотменно выпиши мне парикмахера,
портного и купца с галантерейными вещами, а без того я в сию же мину-
ту еду в Париж». При этом богиня уговаривала владыку загробного мира
сбрить бороду: «Ах! Ты не поверишь, как прекрасны нынешние мужчины
с выбритыми бородами... Прибавь же к тому французский кафтан, тупей,
алакроше, модные пряжки и щегольскую французскую шпагу».
Между тем, сама Прозерпина явилась в Аид в новом французском пла-
тье фуро. Это было платье с очень длинным жестким лифом, прошитым
китовым усом, с рукавами, отороченными блондами, то есть шелковыми
кружевами; затянутый в корсет дамский стан, подобно стеблю, подымался
над чрезвычайно пышной юбкой с фижмами (так называли состоящий из
широкого обруча и закрепленного на нем китового уса каркас, придавав-
ший дамской юбке форму бочонка). У платья фуро был длинный шлейф,
которым щеголихи управляли с завидным изяществом. В моде были так-
же платья роброны, платья с «сюртучками», платья «молдованы».
Символическим соединением замысловатого дамского наряда и
обыкновенного генеральского мундира выглядело парадное платье импе-
ратрицы. Своеобразие этого петербургского одеяния также было замече-
но иностранцами. Присутствовавший на большом воскресном выходе во
дворце заезжий немец разглядел его во всех подробностях и затем добро-
совестно описал наряд Екатерины в письме к приятелю: «Если я не оши-
баюсь, то слышу вопрос вашей милой жены. Что же на ней было надето?
Была ли она завита? Какое у нее головное украшение? Ну хорошо, я по-
пробую на все это отвечать. Ее одежда по отношению к кройке почти
такая же, какую носят вообще русские,— есть небольшие отличия, осо-
бенно в рукавах. Длинное платье, которое тянется от груди до ног совер-
шенно прямо. Это полукафтанье. Рукава доходят до кисти во множестве
небольших складок. У плеч эти рукава несколько шире, но ближе к ладо-
ням они становятся уже. Поверх этих Stolan * или Adrienn ** (если дерзну
так назвать) надето летучее одеяние без рукавов. Костюм и верхняя без-
рукавка разных цветов и там, где приходятся руки, все одно к другому
хорошо прилажено, и я должен сказать, что это несколько азиатское оде-
яние на меня не произвело неблагоприятного впечатления, так как цвета
не слишком ярки. Нижнее платье было из легкой материи, белой с сереб-
ряными нитями. Верхнее платье бледно-лиловое и также в немногих за-
тканных серебром полосах, лилово-красных и переливчато-серебрис-
тых. Ее головной убор: ко лбу спускающаяся и почти в три пальца
возвышающаяся прическа, назади которой спадает несколько сплетен-
ных кос. На тупее покоилась небольшая бриллиантами прикрепленная
корона, подобная изображениям на монетах. На груди небольшой щи-
* епитрахиль.
** одно из папских облачений.
ток, покрытый алмазами. Возле этого грудного украшения видны были
две орденские ленты. Так как она эти орденские ленты носит через пле-
чо, вплоть до бедра, и притом между верхним и нижним платьем, то по-
сему они особенно заметны у самой груди. Одна перекрывает другую, так
что нижняя лишь немного выдвигается».
Верхняя, светло-голубая, почти в ладонь шириной, была лента перво-
го и высшего ордена Российского государства — ордена Андрея Перво-
званного. Нижняя, оранжево-желтая с черными полосами,— лента воен-
ного ордена Святого Георгия, или «За военные заслуги». На груди
императрицы красовались две орденские звезды, на шее — две золотые
цепи с бриллиантами, принадлежность андреевских и георгиевских кава-
леров. Государыня была гроссмейстером обоих орденов.
Наряд императрицы был эффектен, величествен, но строг. Несмотря
на «азиатский» покрой, был выдержан в благородной приглушенной гам-
ме. И очень скупо украшен драгоценными блестками. В одежде, как и в
архитектуре, императрица предпочитала классический стиль. Но если
с архитекторами она легко находила общий язык, то привить утончен-
ный вкус петербургским франтам ей определенно не удавалось. Ее при-
дворные, подчеркивая собственную значительность, одевались замысло-
вато и нередко претенциозно и нелепо.
Самый влиятельный вельможа екатерининского царствования —
светлейший князь Потемкин — был и самым заядлым щеголем. Экстрава-
гантность его нарядов демонстрировала прежде всего надменную уверен-
ность в собственном бесконечном превосходстве над окружающими.
Ему случалось принимать представителей иностранной державы или
появляться среди сановников, затянутых в парадные мундиры, надев
халат и туфли на босу ногу.
Когда же князь желал сразить публику изысканностью своего оде-
яния, то выказывал талант незаурядного декоратора. Так, во время ле-
гендарного празднества, устроенного им в Таврическом дворце весной
1791 года по случаю побед над турками, он облачился в алый фрак, по-
верх которого была накинута епанча из драгоценных черных кружев. Пу-
говицы, застежки, ордена, пряжки сверкали крупными бриллиантами.
Шляпу князя украшало такое количество этих камней, что она оттягива-
ла ему руку Шляпу носил за ним адъютант.
В ряду самых важных государственных забот стояли для Потемкина
объяснения с портными и модистками. Об этом выразительно повеству-
ет в своих записках граф Сегюр. Руководствуясь целями французской
внешней политики, граф всячески пытался отклонить Потемкина от его
воинственных планов и увлечь перспективой мирного процветания Но-
вороссийского края. Он обещал содействие французских негоциантов
развитию черноморской торговли и однажды принес Потемкину доклад-
ную записку богатого марсельского купца, решившего основать факто-
рию близ Херсона и просившего содействия князя в этом взаимовыгод-
На Дворцовой, набережной.
Картина Ж. Лепренса. 1779 г. Фрагмент.
ном деле. «Князь принял меня и попросил прочесть ему толстую, полную
расчетов и цифр тетрадь,— вспоминает Сегюр.— ...Но каково же было
мое удивление, когда я заметил, что пока я читал эту записку, без сомне-
ния достойную внимания, к князю входили один за другим священник,
портной, секретарь, модистка и что всем им он давал приказания».
Сегюр был взбешен невежливостью и беспечностью легкомысленного
министра. Вскоре, однако, он был еще более озадачен, когда узнал, что
Потемкин запомнил услышанное во всех деталях, подробно ответил
французскому коммерсанту на все пункты его запроса и сделал все распо-
ряжения, необходимые для успеха задуманного предприятия.
Обыкновение петербургских вельмож заниматься вперемежку гло-
бальными проблемами и выкройками новомодного платья иронически
засвидетельствовал и Державин:
А я, проспавши до полудни,
Курю табак и кофе пью;
Преобращая в праздник будни,
Кружу в химерах мысль мою:
То плен от персов похищаю,
То стрелы к туркам обращаю;
То, возмечтав, что я султан,
Вселенну устрашаю взглядом;
То вдруг, прельщался нарядом,
Скачу к портному по кафтан.
юо
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЖИЗНЬ БАРСКАЯ
В позднейших примечаниях Державин по поводу этих строк пояс-
нил: «Относится к прихотливому нраву князя Потемкина, как и все три
нижеследующие куплеты, который то собирался на войну, то упражнялся
в нарядах, в пирах и всякого рода роскошах».
'[^ «Прихотливый твой обед»
вухсоттысячное население Петербурга давало заработок миллио-
нам людей, снабжавших столицу съестными припасами. Петербург
кормили пол-России и полмира]) По морю с запада шли груженные сне-
дью корабли, по рекам и каналам с востока — барки, полубарки, водови-
ки; сухим путем со всех сторон прибывали обоз за обозом — «извозчичьи
караваны», насчитывавшие от 25 до 1000 возов или — зимой — обшивней.
И так день и ночь в любую погоду везли еду для ненасытной столицы.
!\Чхо же ели петербуржцы? В конце века городу ежегодно требовалось
до 500 тысяч четвертей немолотой ржи (купеческая, или нижегородская,
четверть равнялась 24 пудам, казенная четверть — 9 пудам и 10 фунтам) *
и до 600 тысяч кулей ржаной муки (вес содержимого рогожного куля
муки обыкновенно соответствовал одной четверти). Немолотой пше-
ницы доставляли, соответственно, до 50 тысяч четвертей, а пшенич-
ной муки — до 85 тысяч кулей; «крупчатой» муки — до 66 тысяч мешков
(по 5 пудов каждый); овса — до 400 тысяч четвертей. В дополнение к вы-
ращенному в уездах Петербургской губернии привозили около 5 тысяч
четвертей репчатого лука, около 15 тысяч четвертей соленых огурцов.
Из Новгородского наместничества приходили барки, груженные клюк-
вой, которой Петербург потреблял до 3 тысяч четвертей в год.
Быков на бойню пригоняли по большей части из калмыцких и чер-
касских степей и с УкраиныДВ 1791 году пригнано было одной только
черкасской породы 49 662 быка. В том же году тысячеверстый путь до
столицы проделали стада баранов, из которых было 3338 калмыцких и
2380 других пород. А кроме того Петербург получил 2212 возов мерзлой
говядины, 2905 возов свинины, 4042 воза мерзлой и 676 возов соленой
баранины. Коровьего масла «издерживалось» до 100 тысяч пудов, кури-
ных яиц — до 14 миллионов штук. На баржах со специально устроенными
живорыбными садками приплывало в город до миллиона живых рыб
крупных пород и до миллиона живых раков. Мелкой живой рыбешки,
мерзлой, соленой и вяленой рыбы шло в дело без счета. Из Ревельской и
Выборгской губерний в огромных корзинах прибывали куры и цыплята.
Ранним утром на петербургских улицах слышался гогот гусей, которых
гнали на базар из близлежащих деревень. Окрестности Петербурга снаб-
жали город молоком и отборными лесными ягодами — земляникой, мали-
* Пуд — около 16 кг, фунт — около 400 г.
ной, брусникой, черникой, морошкой, голубикой. Иноземные садовни-
ки и огородники, среди которых было много немецких колонистов, а
также прославившиеся своим искусством крестьяне Ростовского уезда,
как сообщает сведущий современник, имели в самом городе или в его ок-
рестностях собственные или взятые в аренду наделы, где в парниках,
оранжереях и на грядках выращивали «всякую зелень, овощи, овощные
деревья, цветы, ананасы, арбузы и другие плоды, семена и проч. По при-
чине сурового климата и дорогого образа жизни, требующего редких,
ранних и лучших садовых плодов даже для стола людей посредственного
состояния, здешнее садовничество для поварни доведено до такой степе-
ни, что нет нигде совершеннее оного».
Тогда как большинство столичных жителей довольствовалось произ-
ведениями российской земли, петербургские гурманы выписывали лако-
мые яства и напитки из-за моря и из-за океана. Державин, среди прочего,
укоряет в том героя своего «Вельможи»:
На то ль тебе пространный свет,
Простерши раболепны длани,
На прихотливый твой обед
Вкуснейших яств приносит дани,
Токай — густое льет вино,
Левант — с звездами кофе жирный, —
Чтоб не хотел за труд всемирный
Мгновенье бросить ты одно?
Из стран Востока, через «Левант» попадали на барский стол рис, име-
новавшийся в России «сарацинским пшеном», пряности, кофе. С дальне-
го Запада, из вест-индских колоний, в частности, с острова Мартиника —
кофе, «лучший» сахар.
Живыми карпами в изрядном количестве снабжала Петербург сосед-
няя Пруссия. Копчеными говяжьими окороками — Гамбург. Голландия,
Голштиния и Пруссия — сливочным маслом высшего сорта. Корабли, гру-
женные яблоками и грушами, приходили из Ростока, Штецина, Любека,
а также из Франции. Из Франции и Испании везли лимоны и апельсины.
Сушеные овощи выписывали из Швейцарии. Петербургские лакомки те-
шились заморскими устрицами, лягушками, анчоусами, сырами, колбаса-
ми и множеством других деликатесов.
Кроме того, нарочно для знатных и богатых особ привозили в столи-
цу «больших и тучных битых телят» из Архангельска, где разводили скот
голландской породы. Из Нарвы присылали специально приготовленные
миноги. Из Ревеля — кильки наподобие итальянских анчоусов. Ежегод-
но для приготовления стерляжьей ухи Петербургу требовалось от 13 до
25 тысяч живых стерлядей, которых ловили в Волге. Икра тоже была
волжская, а еще — самая лучшая — из Яицкого городка на реке Урал.
Отправляясь поутру на один из «сытных» столичных рынков и в со-
седние зеленные, бакалейные и прочие лавки, городские повара закупа-
ли там битую дичь — зайцев, глухарей, тетеревов, рябчиков, куропаток,
иной раз мясо «красных зверей» — оленя, лося, серны, а также немало
всякой иной провизии: мед, картофель, крупы, капусту, спаржу, белые
грибы, трюфеля...
Какие разносолы готовили петербуржцы из многообразных при-
пасов?
Судя по отрывочным замечаниям тогдашних едоков, русская кухня
в господских домах мирно уживалась с немецкой и французской.
У небогатых дворян в будние дни подавали к обеду обычно четыре
или пять блюд, в воскресенье — не меньше шести. По праздникам госпо-
да средней руки не скупились на обильное и разнообразное угощение.
Русские купцы, в том числе и весьма богатые, по большей части следо-
вали «как в одежде, так и в столе умеренным отечественным обычаям».
Что касается высшего духовенства, то оно и во время поста тешило
себя, хотя и постными, но отборными кушаньями.
На столах знатных петербургских бар всякий день бывало празднич-
ное великолепие.
Или в пиру я пребогатом,
Где праздник для меня дают,
Где блещет стол сребром и златом,
Где тысячи различных блюд;
Там славный окорок вестфальской,
Там звенья рыбы астраханской,
Там плов и пироги стоят,
Шампанским вафли запиваю;
И все на свете забываю
Средь вин, сластей и аромат.
4„ Заезжие европейцы уверяли, что в Петербурге роскошь отола «дове-
дена до предела» и траты на непрестанные пиры непомерны] Действи-
тельно, в зависимости от времени года и особенностей исходного про-
дукта, стерляжья уха, например, могла стоить от 50 до 500 и более
рублей; ранняя вишня, которую гость сам срывал с поставленного на
стол деревца, обходилась от 50 копеек до рубля каждая; поданный к сто-
лу зимой или весной арбуз, ананас, фунт спаржи обходился не менее чем
в 10 рублей. «Буфет безумно дорог, и по окончании сезона фруктов даже
в богатых домах довольно часто не бывает десерта, но только не в дни
торжественных приемов».
Траты на деликатесы, понятно, составляли лишь часть расходов на
ежедневное угощение. К столу, накрытому на 20 кувертов (то есть на
20 персон), зачастую подавали на обед четыре или пять супов на выбор —
всегда уху, обыкновенно еще бульон с огромным куском мяса и несколько
овощных супов. Гостям предлагали множество «малых блюд» — фрикасе,
рагу, паштеты,— приготовленных французскими поварами, и обыкновен-
но несколько блюд чисто русских — кулебяку, щи, ботвинью. (Европей-
цам некоторые произведения русской кухни казались вовсе неудобовари-
Летний дворец со стороны Фонтанки.
Картина неизвестного художника по рисунку М. И. Махаева. 1750-е гг. Фрагмент.
мыми — такие, скажем, как соленые овощи, соленые грибы, репа, редька,
моченые фрукты и ягоды.) На столе всегда бывали рыбные блюда и раз-
нообразное жаркое, сдобренное изысканными соусами и подливами.
Перед обедом выпивали рюмку водки или ликера и закусывали сыром
и другими «закусками тонкого вкуса» для возбуждения аппетита. За обе-
дом пили английский портер и виноградные вина, преимущественно
французские, венгерские, испанские. На бутылку навешивали на сереб-
Ю4
ГЛАВА ВТОРАЯ. ЖИЗНЬ БАРСКАЯ
Щ р>й»^|ийЩй \
$Z,1b-1&fci
\rmmmm
ряной цепочке серебряную бирку с названием вина. Летом бутылки с ви-
ном ставили в маленькие серебряные ведерки, наполненные льдом.
На сладкое подавали конфеты, печенье, торты. Искусные кондитеры
порой изготовляли огромные пирамиды с аллегорическими ландшафта-
ми или «историческими изображениями», с карамельно-сахарными и
шоколадными храмами, эмблемами, вензелями. Впрочем, такого рода
кулинарные художества и затеи стали постепенно выходить из моды.
Жившие в Петербурге иностранцы на досуге обсуждали непривыч-
ные и порою явно коробившие их особенности русского застольного
этикета. «За обедом у графа Брюля,— сообщает осенью 1775 года де Кор-
берон,— говорили о разных обычаях, о том, что в России перед едою
пьют рюмку водки, а сладкое едят уже по выходе из-за стола. Это сладкое
все едят одною и тою же ложкой, не вытирая ее; за здоровье пьют один
за другим из одной и той же посудины, которая переходит от одного со-
трапезника к другому, и каждый оставляет в стакане немного вина, кото-
рым брызгает в своего соседа». После обеда разносили кофе. Хозяин с
друзьями и зваными гостями мог уйти пить кофе в кабинет. Оставшиеся
гости — и это не считалось нарушением приличий — разъезжались по до-
мам, не прощаясь с хозяином и не благодаря его за угощение.
В екатерининском Петербурге обед в барском доме — даже в узком
кругу — всегда был неким гастрономическим действом, порою театром
одного актера-едока.
Определенное понятие о такого рода застольных спектаклях можно
почерпнуть из рассказа о том, как обедал Иван Андреевич Крылов. Дело
происходит в иную эпоху, но крыловское всегдашнее актерство в быту, его
отношение к еде словно к своеобразной молодецкой забаве (такие бога-
тырские подвиги русских желудков повергали в оторопь и смертельно пу-
гали умеренных в еде иноземцев), подобно прочим крыловским замаш-
кам, были вынесены из времени его молодости. Фигурирующий в рассказе
приятель Крылова, в чьем доме баснописец обедает,— ровесник Ивана
Андреевича и режиссер обеденного игрища действительный статский со-
ветник Александр Михайлович Тургенев.
«Обед Крылову» вспоминает жившая в доме Тургеневых гувернантка.
В тот день на первое была подана уха с расстегаями, которыми об-
носили всех, но перед Иваном Андреевичем стояла глубокая тарелка с го-
рою расстегаев. Он быстро с ними покончил и после третьей тарелки ухи
обернулся к буфету. Хозяйский лакей Емельян твердо знал свою роль и то-
ропливо поднес гостю большое общее блюдо, на котором еще оставался
запас пирожков. Крылов за обедом говорил мало, подавал реплики толь-
ко по ходу движения кулинарного сюжета. Первая относилась к кухарке
Тургенева. Покончив с ухой и расстегаями, Крылов помянул их творца:
— Александра-то Егоровна какова! Недаром в Москве жила: ведь у нас
здесь такого расстегая никто не смастерит — и ни одной косточки! Так на
всех парусах через проливы в Средиземное море и проскакивают.— Тут
еще один выразительный жест: Иван Андреевич ударил себя ниже гру-
ди.— Уж вы, сударь мой, от меня ее поблагодарите. А про уху и говорить
нечего — янтарный навар... Благородная старица!
Вторая сцена обеденного представления открывалась явлением те-
лячьих отбивных котлет огромного размера, еле помещавшихся на
тарелке. Крылов осилил одну, затем другую, приостановился, окинул взо-
ром обедающих и, быстро посчитав в уме, потянулся за третьей.
Вельможа. Рисунок И. А. Крылова.
— Ишь, белоснежные какие! Точно в Белокаменной...
Следующим явлением была громадная жареная индейка.
— Жар-птица! — повторял Иван Андреевич, усердно жуя.— У самых уст
любезный хруст... Ну и поджарила Александра Егоровна! Точно кожицу
отдельно и индейку отдельно жарила. Искусница! Искусница!..
В компании с индейкой прибыли всякие соления и мочения — нежин-
ские огурчики, брусника, морошка, сливы...
— Моченое царство, Нептуново царство! — приветствовал их поэт
и, будто вишни, глотал изрядной величины антоновки.
Явлением индейки оканчивался первый акт званого обеда, автором
которого была хозяйская кухарка.
Сочинителем второго действия был повар Английского клуба, худож-
ник в своем деле и запойный пьяница Федосеич. На этот раз накануне за-
ветного дня он появился в барском доме с шестью фунтами свежайшего
сливочного масла, гусиными печенками и трюфелями, долго протирал и
перетирал, колдовал над плитой. И сотворил кулинарное чудо — несрав-
ненный страсбургский пирог. Горою сложенный на блюде, украшенный
зеленью и прозрачным желе, он обозначал собою кульминацию гастро-
номической драмы — борьбы ограниченных возможностей даже и бога-
тырской утробы с безмерностью застольных соблазнов.
При виде пирога Крылов, хотя и ожидал обычного в таких случаях
сюрприза, изобразил на лице горестное изумление и с истинно трагиче-
ским пафосом промолвил, обращаясь к хозяину дома:
— Друг милый и давнишний, Александр Михайлович, зачем преда-
тельство это? Ведь узнаю Федосеича руку! Как было по дружбе не предуп-
редить? А теперь что? Все места заняты...
— Найдется у вас еще местечко,— возражал искуситель.
— Место-то найдется, но какое? Первые ряды все заняты, партер весь,
бель-этаж и все ярусы тоже. Один раек остался... Федосеича в раек,— со-
крушался великий комик обеденного театра,— ведь это грешно!..
— Ничего, ничего, помаленьку в партер снизойдет.
— Разве что так...
И Крылов накладывал себе тарелку горою. За этой первой горой тая-
ла и вторая.
Наконец, утомленный неравной борьбой, едок опускал вилку.
Тут-то и разыгрался неожиданный финал. На стол было подано слад-
кое — тоже творение Федосеича — гурьевская каша на каймаке.
— Ну что же, найдется еще местечко? — с деланным беспокойством
спрашивал хозяин.
— Для Федосеича трудов всегда найдется,— с внезапной бодростью от-
вечал Крылов.—А если бы и не нашлось, то и в проходе постоять можно...
Из-за стола Иван Андреевич выходил победителем, геройски преодо-
левшим великие испытания, выпавшие на долю его желудка.
«Где дружеский незваный стол»
Обосновавшиеся в русской столице иностранцы обычно проводили
свободное время в кругу земляков. Несколько лет работавший в Пе-
тербурге немецкий историк академик Шлёцер рассказывает, что к друзь-
ям-немцам приходил в дом запросто, без доклада, к обеду или к чаю и ужи-
ну. Далекая родина объединяла людей самых разных профессий: ремес-
ленников, ученых, офицеров, купцов, маклеров, чиновников. Однако и
немцы жили в Петербурге по-петербургски, а не по-немецки. «Взрослые
молодые люди уходили на двор, на качели,— пишет Шлёцер,— пожилые
или серьезные беседовали; никто не скучал. Откровенное, свободное, бес-
церемонное обращение отличало в особенности петербургских женщин
среднего сословия; чопорные, жеманные и вне карточного стола бессло-
весные дамы в некоторых немецких провинциях сочли бы его дерзостью».
Подчеркнутая свобода застольных порядков отличала и большинство
аристократических домов столицы. Безудержное гостеприимство их хозя-
ев, подобно произволу самодержавной власти, отменяло сословные грани-
цы и уравнивало за барской трапезой все состояния. Но, как и прочие по-
пытки петербургского барина утвердить свой домашний суверенитет, эта
прихоть была непонятна западному человеку, не постигавшему прелести
вполне своевольного и беспорядочного выбора сотрапезников, невесть
зачем собранных вместе чудным господским капризом. Между тем, такого
рода сборища были неизбежным следствием прочно укоренившегося
в тогдашней столичной жизни обычая знати жить «открытым домом».
Свято соблюдался порядок, при котором всякий, кто однажды был
представлен хозяину или хозяйке дома, мог затем являться с визитом
или к обеду без особого приглашения — в иных домах в специально назна-
ченные дни недели, в других — всякий день. «Некоторые знатные осо-
бы,— сообщает Георги,— имеют ежедневно открытый стол на 20, 30 и бо-
лее кувертов, хотя и сами у себя не обедают... Чужестранные могут легко
познакомиться и тем, хотя они и целые месяцы здесь остаются, освобо-
диться от кушанья в трактире; и многие здешние холостые люди целые
годы у себя не обедают».
Безотказное, неразборчивое гостеприимство — не единственный рус-
ский обычай, вызвавший критические замечания графа де Пиле. Одна-
ко, в отличие от других барских причуд, он все же снисходительно его
одобряет, замечая, что ему и его спутнику в Петербурге не приходилось
думать о пропитании. «Это весьма удобно для иностранцев, ибо они мо-
гут быть уверены в радушном гостеприимстве каждый день и в любом
доме. И хотя подобное гостеприимство лишь обнаруживает самолюби-
вый нрав богатых людей, не стоит их бранить».
Поскольку возможность пообедать за чужой счет привлекала людей
самого разного сорта, петербургские застольные компании отличались
сугубой пестротой. Рассказывая, что он и его друг мосье Божелен некото-
рое время жили в Петербурге в доме обер-шталмейстера Нарышкина,
граф де Пиле, вероятно, именно обстановку нарышкинского особняка
припомнил, когда писал:
«Нет ничего забавнее того общества, которое собирается за столом
в домах даже самых именитых горожан. Почти ежедневно мы обедали
в доме известного, отмеченного наградами и наделенного большими
полномочиями человека, и за его столом, помимо людей из общества,
встречали двух-трех молодых невольников, взятых при Очакове, мату-
шек (нечто вроде дуэньи), обремененных воспитанием господских доче-
рей, и одного забавника, иногда украшенного орденской лентой из цвет-
ной бумаги и всегда одетого в вышитое платье, довольно грязное. Он
состоял в постоянной переписке с марокканской принцессой, которая,
как он полагал, была в него влюблена. Мы убеждены, что этот господин
только притворялся сумасшедшим, играл роль, дабы иметь возможность
свободно расхаживать по дому и сладко есть задаром».
Одинаковое радушие петербургского барина в отношении домашнего
шута и парижского графа явно задело самолюбие француза, и он не удер-
жался от колкости: «Русские думают, что подобное собрание с участием
рабов и шутов есть щегольство и проявление благородства, однако в их
нравах просматривается чересчур много высокомерия и тщеславия. Ко-
роче, такое смешение людских особей довольно уморительно на взгляд
иностранца, и мы часто забавлялись им».
Повстречавшийся французам забавник знатного барина — это, конеч-
но же, персонаж знаменитой державинской оды «Вельможа»:
Всяк думает, что я Чупятов
В мароккских лентах и звездах.
В примечаниях к свои сочинениям Державин объясняет, о ком идет
речь: гжатский купец Чупятов торговал в Петербурге пенькой, а по-
сле пожара, уничтожившего его склады, объявил себя банкротом и, что-
бы избежать долговой ямы, куда могли засадить его прогоревшие вери-
тели, прикинулся безумным, навешивая на себя разноцветные ленты
и мишурные медали, якобы присланные его невестой, дочерью правите-
ля Марокко...
В Петербурге XVIII века просвещенные вельможи придерживались
боярского обычая окружать себя шутами, карликами, карлицами. У са-
мых влиятельных господ присяжные забавники своим фиглярством зара-
батывали чины и ордена. При князе Потемкине таким образом делали
карьеру сразу несколько балагуров. Об одном из них упоминает француз
Роже де Дама. Он рассказывает о неудовольствии Потемкина по поводу
политики парижского кабинета и крупном разговоре на эту тему между
Потемкиным и графом Сегюром: «Князь был очень раздосадован. Он
велел своему шуту (по старинному обычаю они существуют в России еще
во многих других домах) подразнить посла. Шут сначала очень ловким
образом уверил того, что умеет угадывать самые секретные депеши всех
держав, понемногу стал открывать действительное состояние переписки
и, наконец, изложил графу содержание депеш, полученных в последний
раз от его двора. Князь смеялся, а граф бледнел от злости и смущения».
О том же потемкинском адъютанте пишет, видимо, и посланник ко-
роля Пьемонта и Сардинии маркиз де Парело в своем «Донесении с ха-
рактеристикою о лицах, имеющих важное и первенствующее значение
при петербургском дворе». Это донесение было отправлено в Турин
вскоре после прибытия де Парело в русскую столицу, куда он попал
в 1783 году. Итальянский дипломат перечисляет поразившие его мест-
ные обычаи. «Хотя то, что мы читаем в истории о шутах при Петре Вели-
ком, и не сохранилось совершенно в том же виде доныне, но и не выве-
лось окончательно. Лишь в немногих домах имеется шут на жалованье;
но какой-нибудь прихлебатель или униженный прислужник исправляют
его должность, чтобы угождать своему начальнику или покровителю...
При князе <Потемкине> она принадлежит одному полковнику, который
ищет повышения помимо военных подвигов; а в других домах — тому, кто
желает кормиться, не тратя ни гроша».
Однако если в патриархальные времена в шутовскую должность на-
значали, если шутовство было занятием рядовым — ремеслом, по сути не
отличным от прочих, то в новую эпоху шутовство уже не столько род
деятельности, сколько образ жизни, — это теперь даже не роль, но добро-
вольно избранная участь. Нередко в барские угодники шли ради корысти.
Пригласительный билет на бал и ужин в доме А. Л. Нарышкина.
Но, случалось, шутовство служило ироническим отыгрышем смертельно
уязвленному честолюбию. Тут можно, к примеру, вспомнить потешные
чудачества и злое гаерство затертого в генеральской толпе Суворова.
Отнюдь не банальную подоплеку имело поведение забавного хлопоту-
на и уморительного шпыня, а вместе с тем знатного, богатого и весьма
успешного царедворца обер-шталмейстера Нарышкина, отвоевавшего
себе особое место в окружении Екатерины своими несуразными затеями
и площадными выходками. Представляя своему королю первенствующих
петербургских вельмож, посол де Парело аттестует Нарышкина шутом
императрицы: «При дворе обер-шталмейстер Нарышкин, самое стран-
ное существо, какое только можно вообразить, играет столь унизи-
тельную роль».
А между тем, среди петербургских хлебосолов, живших особенно ши-
роко и празднично, невообразимым — баснословным, лукулловским —
радушием отличался именно Лев Александрович Нарышкин. Весь оби-
ход его поистине открытого дома напоминал увеселительное заведение.
С утра до вечера здесь толпился народ, слышался громкий говор, смех,
звуки музыки и звон посуды; у Нарышкиных забавлялись, пели и танце-
вали целый день. Сюда являлись в любой час и уходили, когда хотели.
По словам очевидца, дом обер-шталмейстера был еще и местом свида-
ния влюбленных: в иных, более церемонных, домах на вечерах, на балах
молодые люди под пристальными взглядами окружающих волей-неволей
вели себя чинно — а у Нарышкиных ничего не стоило затеряться в много-
людстве, среди шумной карнавальной суеты незаметно пошептаться,
украдкой пожать руку, передать письмо.
Редко удостаивавший своим посещением дома других петербургских
вельмож, Потемкин без церемоний, запросто являлся в толпе нарыш-
кинских гостей. Следствием дружбы двух завзятых оригиналов были зло-
вещие придворные сплетни и домыслы. Когда весною 1776 года Григо-
рий Орлов тяжело заболел, те же дипломатические агенты сообщали
своим дворам, что это неспроста: «Уверяют, что Григорий был отравлен
на ужине у обер-шталмейстера Нарышкина. Последний происходит из
древнего рода, но это совершенно бесхарактерный человек, склонный
к лести и подлости. Императрица и весь двор прозвали его дураком. Он
принадлежит к разряду тех людей, о которых не принято отзываться дур-
но за невозможностью сказать о них что-нибудь хорошее».
Заделавшись царским дураком — Екатерина видела в нем «прирож-
денного арлекина»,— Нарышкин такой ценой купил свободу жить на
собственный манер, самому для себя устанавливая приличия и порядки.
И такое именно веселое размашистое своеволие в домашнем быту посте-
пенно становится основополагающим житейским принципом россий-
ского благородного сословия. Бард екатерининского дворянства Гаврила
Романович Державин декларирует самоценность никому не подвластно-
го, устроенного по личному барскому произволу праздничного житья.
Любитель неуемного, взахлеб существования поэту представляется геро-
ем времени. Об этом написана программная ода «На рождение царицы
Гремиславы Л. А. Нарышкину».
...Но мне приятно там откушать,
Где дружеский незваный стол;
Где можно говорить и слушать
Тара-бара про хлеб и соль;
Где гость хозяина покоем,
Хозяин гостем дорожат...
Непробиваемая веселость Нарышкина — это в глазах Державина спо-
соб радикального преодоления житейских невзгод, род иронического
стоицизма. И потому шальное балагурство неожиданно оказывается доб-
лестью, а сам балагур — «Лев именем» и «богатырь».
Что нужды мне, кто по паркету
Подчас и кубари спускал;
Смотрел в толкучем рынке свету,
Народны мысли замечал
И мог при случае посольством,
Пером и шпагою блистать!
Державин комментирует эту строфу так: «Л. А., забавляя императри-
цу, нередко перед ней шучивал и нечаянным образом спускал перед ней
А. Л. Нарышкин.
Силуэт Ф. Сидо. 1780-е гг.
кубари. ... Он был весьма острый и сметливый человек, и ежели бы не на-
пускал на себя шутовства и шалости, то бы мог по своему уму быть хоро-
ший министр или генерал». О нарышкинских забавах современник рас-
сказывает: «Намедни обер-шталмейстер Нарышкин, прекраснейший
человек и величайший ребенок, спустил среди нас волчок, огромнее его
собственной головы. Позабавив нас своим жужжанием и прыжками, вол-
чок с ужасным свистом разлетелся на три или четыре куска, ранил двоих
и ударился об голову принца Нассауского, который два раза пускал себе
кровь...» (Стоит в скобках заметить, что российский адмирал принц Нас-
сауский — иначе Карл Генрих Никола Оттон Нассау-Зиген — на самом
деле не был принцем, а был самозванцем и авантюристом, о чем знали в
Петербурге; и, быть может, шутовской кубарь покатился в его сторону не
без умысла посбить спесь с его поддельного высочества.)
Разрабатывая свою собственную дворянскую космогонию, Державин
помещает нарышкинский обеденный стол в центре мироздания. Приро-
да его явлена изобилием и разнообразием подаваемых к обеду яств. Насе-
ляющие его бессчетные земные племена представлены толпою разноли-
ких, разноязыких званых и незваных гостей. А роль вселенского амфит-
риона (не то багдадского калифа, не то библейского патриарха) поэт
отдает «творцу людских утех», хозяину аристократического не то салона,
не то трактира.
Нарышкин! Коль и ты приветством
К веселью всем твой дом открыл,
«ГДК ДРУЖЕСКИЙ НЕЗВАНЫЙ СТОЛ»
ИЗ
Таким любезным, скромным средством
Богатых с бедными сравнил, —
Прехвальна жизнь твоя такая,
Блажен творец людских утех! <...>
Какой театр, как всю вселенну,
Ядущих и ядому тварь,
За твой я вижу стол вмещенну,
И ты сидишь, как сирский царь,
В соборе целыя природы!
В семье твоей — как Авраам!
Оставя короли престолы
И ханы у тебя гостят:
Киргизцы, немчики, моголы
Салму и соусы едят;
Какие разные народы,
Язык, одежда, лицы, стан!
«Салма,— поясняет Державин,— татарское кушанье, а соусы — фран-
цузское».
Устроители ежедневных пиршеств демонстрировали острую потреб-
ность новоявленных европейцев по-своему утвердить приватность бар-
ской жизни — именно ценой непомерных трат, шальных чудачеств, по-
пранных приличий...
Забавное проявление застольной дворянской вольности подметил
Шлёцер. «Однажды наши графы и все мы были приглашены на обед к од-
ному русскому барину. Нас, иностранцев, поразило, что хозяин дома, не
то чтобы больной или в день своего рождения застигнутый врасплох
своею роднёю, но просто в качестве хозяина дома сидел за своим, по рус-
скому обычаю, очень хорошо сервированным столом в халате».
Джакомо Казанова, сравнивая петербургскую жизнь с московской,
отдает должное бесподобному московскому гостеприимству и уверяет,
что в Москве еду готовят с утра до вечера. «Там повара частных домов так
же заняты, как рестораторы Парижа, а хозяева дома так далеко про-
стирают чувство приличия, что считают себя обязанными есть на всех
этих трапезах, которые зачастую без перерыва продолжаются до са-
мой ночи».
Итальянский турист не подозревал, что московские хлебосолы — это,
как правило, те же петербургские доброхоты, которые, оказавшись в от-
ставке, в немилости или в оппозиции, с упоением священнодействовали
за обеденным столом, самодержавно превращая в некий торжественный
церемониал весь повседневный обиход своего, по выражению Держави-
на, «храмовидного дома».
Воинская конная игра «Карусель».
16 июня 1766 года
середине века очень ясно обнаружилось стремление русского бари-
на избавиться от обязательной службы и служить благородно, доб-
ровольно.
Императрица, будучи политиком умным и чутким, старалась не идти
наперекор этим настроениям, но, как могла, применялась к ним и извле-
кала из них возможную пользу. Укрощая энергию шляхетской самостоя-
тельности, направляла ее в нужное русло. Теперь поощрялось рвение
ради славы, чинов и милостей, в ход пошли завзятые карьеристы. Идеа-
лы бескорыстного верноподданнического усердия, геройского сопря-
жения должности и долга потеснил азарт честолюбцев, безыдейный дух
соперничества всех со всеми. Служба становилась соревнованием.
Третью годовщину своего воцарения Екатерина решила означить не-
ким грандиозным площадным действом, которое символизировало эти
новые внутриполитические веяния, новые отношения монархии и дво-
рянства. Устроено было именно театрализованное состязание, воинское
конное ристание, в тогдашнем обиходе именовавшееся каруселью. Рус-
скому дворянину позволено было изобразить собой рыцаря либо воина
античных времен.
Представление первоначально назначили на июнь 1765 года. Но вви-
ду чрезвычайно скверной погоды отложили и, в конце концов, перенес-
ли на следующее лето.
На большом лугу7 перед Зимним дворцом архитектор Ринальди вы-
строил колоссальный деревянный амфитеатр. В центре его располага-
лась царская ложа, по сторонам от нее — ряды скамеек и боковые ложи
для чиновных и знатных зрителей. По ходу дела публика должна была
ободрять и приветствовать героев празднества.
ВОИНСКАЯ КОННАЯ ИГРА « К А Р УС Ь.Л Ь » . 16 ИЮНЯ 1766 ГОДА ЦК
К
Фельдмаршал
Б. X. Миних. Гравюра
с портрета работы
Ж.-А. Девелли. 1764 г.
16 июня в 5-м часу пополудни, как сообщает камер-фурьерский жур-
нал, императрица и наследник из Летнего дворца «изволили отбыть в ам-
фитеатр смотреть действия генерального каруселя». Досужие горожане
стали собираться к месту события с раннего утра. «Сколь великое стече-
ние по улицам было народа, того описать невозможно; по сторонам
оных, в окнах всех домов и на кровлях бесчисленное множество людей,.,
но всего торжественнее казался вид Зимнего каменного дома Ее Импера-
торского Величества, которого апартаменты как ни велики, не токмо на-
полнены были зрителями во всех его этажах, но и кровли покрыты были
народом».
Подробный отчет о карусели напечатала столичная газета. Из отчета
явствует, что действующие лица представления постарались отличиться
оригинальностью и роскошью нарядов и явились перед публикой «в та-
ком великолепии и вкусе, каковых зрители не ожидали. Всяк судил, что
по краткости времени, хотя и увидит нечто новое и немалым иждивени-
ем устроенное, думать однако ж не мог, чтоб представление было сие в
России так, как небывалое действие, в столь великой огромности возвы-
шенной разумным вкусом пристойных нарядов... Сверх чаяния все зри-
тели увидели проливающуюся гору богатства и изобилия в драгоценных
каменьях и всякого рода кавалерских и конных золотых и серебряных
уборах, с древности российских сокровищ всегда сохраняемых, а с сим
увидено было богатство новых украшений и искусство в изобретениях,
которыми четыре кадрили были различены».
Участники состязаний были разделены на четыре команды — четыре
кадрили,— каждая из которых изображала воинство одной из великих
империй древности и современности: империи Александра Македонско-
го («индийская кадриль»), Римской империи, Российской и Турецкой.
Нарядам всадников каждой из кадрилей был придан соответствующий
национальный колорит. Игра, помимо прочего, предваряла намечавшу-
юся борьбу с турками за эллинское и римское наследство.
Славянскую команду возглавил генерал Салтыков, римскую — Григо-
рий Орлов. Эти две кадрили двинулись от Летнего дворца по Большой
Миллионной к северным воротам амфитеатра. Индийская кадриль под
водительством генерала Репнина и турецкая под началом Алексея Орло-
ва следовали от деревянного Зимнего дворца по Малой Морской и Мор-
ской Луговой к южным воротам. Все четыре воинства вступили на арену
одновременно и каждое остановилось возле ложи, где помещались его
судьи. Затем обер-церемониймейстер двора, действительный камергер и
гвардии Измайловского полка секунд-майор князь Петр Голицын, по зна-
ку императрицы подъехал к главному карусельному судье генерал-фельд-
маршалу графу Миниху и сообщил ему, что пора начинать. Граф повелел
«дать от места своего сигнал трубою к начатию курсов, по которому кур-
сы прежде начались дамские на колесницах, а потом кавалерские на ло-
шадях, и каждый бег происходил по сигналу от главного судьи».
По словам присутствовавшего в тот день в толпе зевак Преображен-
ского капрала Державина, кавалеры на прекрасных конях, в блистатель-
ных доспехах показывали свое проворство метанием дротиков и стрель-
бою в цель из пистолета. Вдобавок, демонстрируя искусство в пикировке
и рубке, бились турнирным оружием.
От кавалеров не отставали юные амазонки. Пышное представление,
«сколь много ни восхищало дух благородных зрителей и удивляло весь
народ великолепием, но,— как уверяли «Санктпетербургские ведомо-
сти»,— не меньше вело его на ту же цель нежностию и приятством, когда
все увидели в таком же ополчении и с такими же кавалерскими доспеха-
ми дам благородных в броне военной на колесницах, по древнему обык-
новению каждого народа устроенных, которые богатством и аллегори-
ческими фигурами, а притом и хитростию художников воображали
зрителям дух победоносия. Одеяние кавалеров богато блистало драго-
ценными каменьями, но на дамских уборах сокровища явились несчет-
ные: словом, публика увидела брильянтов и других родов каменьев на
цену многих миллионов».
Состязания проходили в честной спортивной борьбе. Каждую из
четырех кадрилей оценивала своя судейская коллегия. Достижения со-
перников строго фиксировали помощники судей: «В прохождение кур-
сов учрежденные при судьях за секретарей офицеры команды обер-штал-
мейстера Ее Императорского Величества записывали в таблицы всех дам
и кавалеров, которые в действии были,— доспех и неудачу».
ВОИНСКАЯ КОННАЯ ИГРА «КАРУСЕЛЬ». 16 ИЮНЯ 1766 ГОДА 11*7
По окончании игрищ императрица и наследник возвратились в Лет-
ний дворец. За ними последовали фельдмаршал Миних и прочие судьи,
собравшиеся в одном из дворцовых покоев для «разобрания и присуж-
дения прейсов, кому из дам и кавалеров действующих оные принадле-
жать могут».
Тем временем дамы на колесницах, а кавалеры на конях проскакали
вокруг арены, приветствуя почтенную публику, выехали на Невский про-
спект и также направились к Летнему дворцу.
Возле главного крыльца все спешились и были введены обер-церемо-
ниймейстером в большую парадную залу. При этом каждую из четырех
кадрилей встречали звуки «национальной» музыки — плод фантазии при-
дворного капельмейстера...
Среди амазонок, правивших колесницами и на всем скаку «снимав-
ших дротиками венцы», искуснее прочих изобразила «дух победоносия»
юная графиня Наталия Петровна Чернышева. Ей фельдмаршал Миних
вручил прейс, то есть приз, за «приятнейшее проворство ее». Призом по-
служило «пребогатое брильянтовое тресиле». Затем пятнадцатилетняя
графиня раздала призы другим дамам и кавалерам.
Между кавалерами первенствовали братья Орловы. Особенно хорош
был граф Алексей, гарцевавший на арабском скакуне в костюме сараци-
на. Много лет спустя, в посвященном Алексею Орлову стихотворении
«Афинейскому витязю» Державин вспоминал тот день:
На бурном видел я коне
В ристаньи моего героя;
С ним брат его, вся Троя,
Полк витязей являлись мне!
Греческие и римские уборы навели поэта на сравнение героев карусе-
ли с гомеровскими героями. Но петербургские дамы и кавалеры являли
зрелище сугубо галантного свойства. То было торжество, наглядно утвер-
ждавшее житейский стиль новой знати. Не только турнирная забава —
весь придворный быт до некоторой степени окрашивался в рыцарствен-
ные тона. И среди паладинов первой поры екатерининского правления
на переднем плане была именно фигура богатыря и удальца Алексея Ор-
лова. Его поприще — не усердная и успешная служба, но совершение под-
вигов. Вехи его геройской биографии, зафиксированные Державиным,—
«поприще на колеснице», то есть доставка Екатерины из петергофского
Монплезира на трон в Зимнем дворце; участие в качестве личного пред-
ставителя императрицы в средиземноморских операциях русского фло-
та, увенчавшееся Чесменской победой; спасение императрицы «от не-
избежной смерти, когда в Царском селе на устроенных деревянных
высоких горах катилась она в колеснице и выпрыгнуло из колеи медное
колесо: граф, стоя на запятках, на всем раскате, спустя одну ногу на сто-
рону, куда упадала колесница, а рукой хватаясь за перилы, удержал от па-
дения оную»:
Г. Г. Орлов в карусельном наряде
Миниатюра А. Чернова (?).
Около 1766 г.
Он, колесницы с гор бедрой
Своей препнув склоненье,
Минерву удержал в паденье...
Если прочим важным эпизодам орловской биографии поэт уделяет
две-три строки, то карусельным играм — целую строфу:
Их брони, шлемы позлащенны,
Как лесом, перьем осененны,
Мне тмили взор; а с копий их, с мечей
Сквозь пыль сверкал пожар лучей;
Прекрасных вслед Пентезилее
Строй дев их украшали чин;
Венцы Ахилла мой бодрее
Низал на дротик исполин.
Превосходство удалого богатыря Алексея Орлова над прочими тур-
нирными бойцами было очевидно. Но и предводитель «римской кадри-
ли» Григорий Орлов имел вид весьма залихватский. И к тому ж он был
фаворитом императрицы. И награждение главного карусельного победи-
теля отложили до следующего дня, когда братья снова предстали перед
публикой и императрицей, дабы «определить свой жребий». В конце
концов честный Миних вручил первый приз и лавровую ветвь баловню
Фортуны — первенствовавшему не среди воинов, но среди кавалеров
Григорию Орлову. Однако тут же «для оказания апробации» и Алексею
Орлову благосклонные дамы, «имевшие на уборах своих букеты нату-
ВОИНСКАЯ КОННАЯ ИГРА «КАРУСЕЛЬ». 16 ИЮНЯ 1766 ГОДА НО,
ральных цветов, каждая по нескольку цветков его сиятельству от себя в
поспешности подали».
Июньский день 1766 года остался памятен современникам и был уве-
ковечен Державиным, поскольку тогда впервые в России венчали казен-
ными лаврами не государственные заслуги, но сугубо личные спортив-
ные достижения, не геройство во славу державы, но удаль, отличавшую
лишь самого удальца.
120
ИЗ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ХРОНИКИ
«На влажных невских островах...»
Барские усадьбы
осле переворота императрица Екатерина некоторое время жила во
временном деревянном Зимнем дворце. Новый каменный дворец
еще не был достроен, строители еще отделывали царские покои. Однако
будущее жилище государей уже охраняли гвардейцы. Как-то раз ночью,
когда в караул наряжены были преображенцы, офицер приказал капра-
лу Гавриле Державину обойти посты. Державин взял с собою солдата,
который нес фонарь, и двинулся сквозь темноту по огромным парадным
залам, по переходам, коридорам, безлюдным пока жилым комнатам.
В дворцовом лабиринте нетрудно было сбиться с пути. Капрал нечаянно
зашел в тот конец здания, где, по замыслу архитектора, первоначально
предполагалось разместить придворный театр, а пока что на месте сце-
ны, партера, лож и ярусов оставался огромный провал глубиною в три
этажа — от стропил до подвалов. Державин, желая понять, куда забрел,
быстро взбежал по лестнице на верхний этаж и взялся за ручку притво-
ренной двери, когда услыхал голос отставшего спутника:
— Постойте, куда вы так бежите?
Дождавшись, пока подошел солдат с фонарем, Державин шагнул
было за растворенную дверь и отшатнулся, увидав под ногами не лоще-
ный паркет, а бездонно чернеющую пропасть...
Неоконченный Зимний дворец, каким его застали первые годы ново-
го царствования, был подобен окружавшему его екатерининскому Петер-
бургу — быстро строившемуся, огромному, роскошному, но еще не вполне
приспособленному для уютной жизни.
Стороннего наблюдателя поражала внезапность Петербурга — «этого
абсолютно нового города, нового, ибо живы еще несколько человек, кото-
рые застали строительство первых домов». Стремительный, сказочный
рост столицы составлял ее главную отличительную особенность — пора-
жали эти волшебные метаморфозы ее облика, эти почти молниеносные
превращения какого-нибудь унылого пустыря, обнесенного неказистым
забором, в нарядный «парадиз» перед богатым щегольским особняком.
•J
s*
ПЕРСПЕКТИВНЫЙ
ПЛАН
САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
1764-1773
t.
НА МОЙКЕ
У ПОЛИЦЕЙСКОГО
МОСТА
1. Усадьба графа К. Г. Разу-
мовского.
2. Усадьба князя Г. Г. Орлова.
3. Дворец графа А. Г. Стро-
ганова.
4. Набережная реки Мойки.
5. Мещанская улица.
6. Невский проспект.
S3
Й^&«йЖч
J ■/
122
i
[.-У '.'.'V'.V*,.. j
>~
ШЫ-; -: 4
*,-:•
K*w
-w|;,:
; as
ятяттшжщв
^*^^^г^
#
i-w-Г*
Ш: £*J?
ГЖ
fwv* -if//--' .-*
гЛ'.-
!*ЭД»
"■* ■"-■ .*../.'-.'•'.":;' 'V-y»V V •/'■"-'•
■Mb ?^ ■ r-x, ж 7 *v*f£
/ -'..':,4
"ИГ
У»*******цД.
еЛ**; 'А
fctfV
**^**
ГУ
pW*^4. ., ■PWWti
г-- ■
STBw/ff
7ff3
Ё
В своем «Описании российско-императорского столичного города
Санкт-Петербурга» академик Петербургской Академии наук Иоганн Гот-
либ Георги беспристрастно засвидетельствовал: «Возле самых велико-
лепных зданий и садов находятся во многих местах деревянные хижинки
и огородные пустые земли». Но тут же сообщил наблюдение не менее
удивительное: «Еще более поражает зрителя то, что самые сии места, яв-
ляющие таковую разнообразность предметов, через несколько месяцев
переменяясь, кажутся мгновенно преобращенными. Многие, иногда
даже и целые ряды деревянных домов, исчезают, и вместо них являются
знатные каменные домы и дворцы, частию еще не оконченные, а частию
уже обитаемые. Таким образом город, год от года изменяясь, украшается
чрезвычайно. По отбытии же через несколько лет из столицы некото-
рые части города столь изменяются, что потом почти совсем познавае-
мы быть не могут».
Согласно тогдашней статистике, в начале екатерининского царство-
вания в Петербурге было около 5000 строений. При этом каменных зда-
ний — только 460.
Три десятилетия спустя их стало почти на тысячу больше. То есть
каждый год прибавлялось в среднем около 30 каменных домов. Если
учесть, что строили, как правило, только с весны до осени, то есть пока
было тепло и светло на улице, то выходит, что в это время года в столи-
це в среднем раз в неделю освобождался от строительных лесов новый
дворец или особняк. Особенно быстро город рос и хорошел в 1780-х
и 1790-х годах. Странствовавший несколько лет петербуржец, воротив-
шись, и в самом деле мог не узнать привычных мест.
И все же, как ни усердствовали строители, разительное соседство ве-
ликолепия и убогости, непомерные пробелы и проплешины в парадном
городском ландшафте попадались на каждом шагу. Все дело заключалось
в постоянной поспешности, с какой возводили Петербург,— архитек-
торам велено было проектировать и строить не отдельные здания, но
разом весь грандиозный город. И стройка превратилась в бесконечный
аврал. Шел непрерывный отчаянный штурм сопротивлявшихся люд-
скому натиску финских дебрей. Армия землекопов и мастеровых атакова-
ла местность с ожесточением разрушителей — безоглядно, не считаясь
с потерями.
Руководили этой столетней войной заслуженные боевые генералы,
назначенные в Комиссию о каменном строении Петербурга. Город не-
уклонно теснил приневскую растительность и живность. Но до окон-
чательной победы было еще далеко — рядом с улицами и площадями, за-
полненными толпами людей и мчащимися во весь опор каретами, в двух
шагах от освещенных яркими вечерними огнями дворцов и храмов,
в топких болотах, поросших кустарником и чахлой ольхой, насмешливо
квакали лягушки... Рассказывали, будто императрица Елизавета любила
слушать их пение.
Аничковский дворец, Невский проспект
и дворец И. И. Шувалова от берега Фонтанки.
С рисунка М. И. Махаева. Конец, 1750-х гг.
Даже в конце века три четверти городской территории приходилось
на «пустопорожние места». «Действительное городское строение» уме-
щалось на одной четвертой части пространства, очерченного городской
границей, чья протяженность составляла, однако, целых 24 версты.
«Сады и огороды,— пишет Георги,— занимают внутри города обшир-
ные места. Во многих дворцах и больших домах имеются знатные увесе-
лительные сады с аллеями и беседками липовых, березовых, кленовых
деревьев, сибирского гороховника, таволги и пр. Кроме сего имеются
при многих домах огороды и сады с плодовитыми или другими деревья-
ми, которые, вместе взятые, составляют великое пространство земли и
без коих выстроенные части города весьма бы уменьшились».
Екатерининский Петербург — город барских усадеб, вельможных по-
местий. Несмотря на претензию Петербурга сходу занять место в ряду
первых европейских столиц, здешняя знать в продолжение целого века
сохраняла на невских берегах патриархальный уклад старомосковской
усадебной жизни, вольготной и замысловатой, с дедовскими еще при-
вычками, забавами и причудами.
Самая большая усадьба в центре города принадлежала императри-
це — это был огромный деревянный Летний дворец, построенный Елиза-
ветой Петровной на берегу Фонтанки в том месте, где из нее вытекает
Мойка; перед дворцом был разбит в «изящнейшем голландском вкусе»
■^1
Усадьба Бестужева-Рюмина на Каменном острове.
С рисунка М. И. Махаева. 1753 г.
сад; тут же находились и дворцовые огороды. Сохранилось описание
сада екатерининского времени: «Положением своим между Мойкой,
Фонтанкой, Екатерининским каналом и Италианской улицей получает
он вид косого четвероугольника, около 200 сажень в поперечнике име-
ющего. Южная его часть заключает в себе теплицы и огороды для при-
дворной кухни... В нем два пруда, каналом соединенные, также в темных
аллеях несколько хороших мраморных статуй в человеческий рост, пре-
красные беседки, деревянная мыльня с медным водоемом, небольшой
каменный ермитаж с хорошими картинами и с маленьким, едва на две
сажени возвышением, висящим садом, занимающим около 10 квадрат-
ных сажень, с большими деревьями и беседкою, из которой на Царицын
луг и Неву смотреть можно. Он определен единственно для прогулки им-
ператрицы».
Продолжением личного сада государыни был императорский Италь-
янский сад, располагавшийся на другом берегу Фонтанки и тянувшийся
до Литейной улицы. Тут имелась очень большая царская оранжерея. На-
против первого Итальянского сада по другую сторону Литейной начи-
нался второй Итальянский сад, который был вчетверо больше первого.
И здесь в изрядном количестве росла «зелень для придворной кухни во
многих оранжереях и парниках» — царское усадебное хозяйство снаб-
жало владелицу, ее двор, прислугу и гостей разнообразными овощами
и фруктами — от капусты и брюквы до абрикосов и ананасов.
Топография аристократических кварталов Петербурга, располагав-
шихся между Фонтанкой и Мойкой, определялась местоположением
дворцов и угодий, принадлежавших вельможному барству.
Так, к югу от сада Летнего дворца, отделенная от него изящной сквоз-
ной колоннадой, находилась усадьба, которой в начале екатерининского
царствования владел Иван Иванович Шувалов, любимец императрицы
Елизаветы.
Против усадьбы Шувалова, на другой стороне Невского, находилась
усадьба Аничкова дворца, который в 1750-х годах Елизавета Петров-
на построила для своего, тогда уже отставного, фаворита графа Алек-
сея Григорьевича Разумовского. Он владел дворцом до конца жизни, до
1771 года. Усадьба его раскинулась широко — от Фонтанки до Садо-
вой улицы. В центре парадного двора был устроен бассейн, от которого
к реке вел канал, так что большие лодки, шлюпки, ялики могли подхо-
дить к самому крыльцу. Огромный сад с павильонами, беседками, «трель-
яжами» и мраморными статуями тянулся вдоль Невского на добрую чет-
верть версты — до самого Гостиного двора.
В соседстве с усадьбой Разумовского, также на пространстве от Фон-
танки до Садовой, располагалась усадьба графа Михаила Илларионовича
Воронцова. И он был из числа друзей молодости цесаревны Елизаветы.
Именно он трясся на запятках ее саней в ночь переворота, вознесшего
Елизавету на престол. Роскошный дворец канцлера стоял в глубине дво-
ра, отгороженного от улицы ажурной чугунной решеткой. Позади дворца
был разбит французский сад с аллеями подстриженных деревьев, бассей-
нами и водометами; разумеется, на усадьбе нашлось место и хозяйствен-
ным службам, и огородам. В начале екатерининского царствования, до
1764 года — до своего отъезда за границу в бессрочный отпуск, Воронцов
оставался канцлером и жил в своем петербургском поместье.
Еще одна богатая усадьба на участке между Фонтанкой и Садовой при-
надлежала князю Николаю Борисовичу Юсупову — дипломату, камергеру,
покровителю художеств. Юсуповский дворец, в отличие от воронцовско-
го, выходил парадным фасадом на реку. Во французском парке позади двор-
ца были вырыты фигурные пруды, каналы, устроены партеры и цветники.
На другом берегу реки, возле Итальянского сада, стоял Фонтанный
дом графов Шереметевых, «с площадью на Фонтанку, украшенной статуя-
ми». Через широкие нарядные каменные ворота можно было попасть на
шереметевскую усадьбу с Литейного проспекта и увидать среди причудли-
во подстриженных кустов и деревьев затейливые павильоны — грот, эр-
митаж, китайскую беседку и прочие парковые прихоти.
Ниже по Фонтанке построил себе дворец родной брат канцлера
и также один из столпов елизаветинского царствования генерал-аншеф
Роман Илларионович Воронцов, который за свое сребролюбие (он
в этом отношении выделялся даже среди весьма находчивых и обороти-
стых своих коллег) получил прозвище Роман Большой Карман.
К. Г. Разумовский. Гравюра
с портрета работы Л. Токе. 1758 г.
В то же время — в середине века — брат елизаветинского фаворита
Алексея Разумовского, граф Кирилл Григорьевич, возвел для себя вели-
колепные палаты на берегу Мойки, неподалеку от Невского проспекта.
Когда императрица Елизавета взошла на престол, ее фаворит позабо-
тился о своем младшем брате. Родом они были из украинского села Чема-
ры, что в Черниговской губернии: Алексей попал в придворную капеллу
благодаря красивому голосу, а своей пригожей внешностью обратил на
себя внимание царевны Елизаветы. Что же касается Кирилла, то он оста-
вался в деревне, пока в один прекрасный день из Петербурга не прибыла
в Чемары придворная карета: рассказывают, что будущий граф в это вре-
мя пас в поле скотину — юношу усадили в экипаж, и он укатил в столицу,
откуда пятнадцатилетний казак был послан учиться за границу. Там он
два года слушал лекции в лучших университетах Германии и Франции.
По возвращении домой получил чин камер-юнкера. В восемнадцать лет
стал президентом Петербургской Академии наук. В девятнадцать — гет-
маном Украины (ради него Елизавета Петровна согласилась вернуть
Украине упраздненное ее отцом гетманство). Вспоминая о годах своей
молодости, проведенных при елизаветинском дворе, императрица Ека-
терина говорит в «Записках» и о младшем Разумовском: «Это был чело-
век очень веселый и приблизительно наших лет. Мы его очень любили.
Хорошо было известно, что все самые хорошенькие придворные и го-
родские дамы разрывали его на части. И, действительно, это был краси-
вый мужчина своеобразного нрава, очень приятный и несравненно ум-
нее своего брата, который, в свою очередь, равнялся с ним по красоте,
но превосходил его щедростью и благотворительностью. Эти два брата
составляли семью фаворитов, самую любимую всеми». Городская усадьба
Кирилла Разумовского, под стать своему хозяину, была чрезвычайно
щеголевата и живописна.
Весь южный берег Мойки от Невского проспекта и до взморья пред-
ставлял собою ряд больших и богатых усадеб столичной знати и толсто-
сумов. Смежным с владением Разумовского было владение банкира Ште-
гельмана — его дворец и сад в 1764 году купила императрица Екатерина
и подарила Григорию Орлову.
О жилищах Разумовского и Орлова в книге Георги сообщается:
«У обоих домов по Мойке площади, а сзади хорошие сады с аллеями из
больших деревьев, кустарниками, цветниками и прочим». Тут же был и
дворец фельдмаршала Ивана Григорьевича Чернышева, и новый дворец
Ивана Ивановича Шувалова: «Графа Чернышева на углу Мойки и Возне-
сенского проспекта, перед коим есть большой двор, а позади сад, подоб-
ный вышеупомянутым. Внутреннее расположение обоих ярусов сего
дома весьма великолепно и с изящным вкусом, парадная лестница мра-
морная, уборы комнат лучшие и проч. Графа Шувалова ниже по Мойке,
в ряд с прочими домами, также с садом».
Летнее времяпрепровождение обыкновенного столичного богача
изобразил Державин в послании «К первому соседу».
Кого роскошными пирами
На влажных невских островах
Между тенистыми древами,
На мураве и на цветах,
В шатрах персидских златошвейных,
Из глин китайских драгоценных,
Из венских чистых хрусталей,
Кого толь славно угощаешь
И для кого ты расточаешь
Сокровищи казны твоей?
Гремит музыка, слышны хоры
Вкруг лакомых твоих столов;
Сластей и ананасов горы
И множество других плодов
Прельщают чувствы и питают;
Младые девы угощают,
Подносят вина чередой,
И алиатико с шампанским,
И пиво русское с британским,
И мозель с зельцерской водой...
Истинно богатый барин отличался от обыкновенного богача тем, что
мог позволить себе устраивать летние праздники зимой. «19-го числа,—
записывает шевалье де Корберон в феврале 1779 года,— я был пригла-
шен, единственный из поверенных в делах, на праздник князя Потемки-
на, который он давал в оранжерее своего дома на проспекте, превращен-
ном очень красиво в сад. Против входной двери был устроен маленький
храм, посвященный Дружбе, со статуей богини, держащей бюст госу-
дарыни. Эти маленькие покои очаровательны; есть одна комната, вся
убранная тонкими лакированными вещами Японии, другая — вещами
Китая. Кабинет, где ужинала государыня, весь затянут прекрасной китай-
ской тафтою в виде палатки...» Потемкинская палатка поместилась под
сводами оранжереи, среди цветущих деревьев, в ветвях которых пели
птицы. А метель бессильно ярилась на окрестных улицах.
Дело происходило в усадьбе Аничкова дворца, который императрица
выкупила у Разумовских и подарила Потемкину.
13°
город: улицы, дома, лица
глава третья
ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ,
СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
«Допросите, откудова приехали,
и мне доложите»
а два века существования имперской столицы только в екатеринин-
ское 34-летие город жил без генерал-губернаторов.
Правда, время от времени императрица назначала на должность
«главноначальствующего в Санкт-Петербурге» кого-либо из толковых ад-
министраторов, но назначала изредка и ненадолго, как правило, поручая
город генерал-губернаторским заботам только на время своего отсут-
ствия в столице.
Через два месяца после переворота, в начале осени, императрица от-
правилась в Москву на коронацию. Надзирать за порядком в Петербурге
она отрядила нескольких доверенных лиц, во главе которых поставила
семидесятилетнего сенатора Ивана Ивановича Неплюева, благоразум-
ного и многоопытного администратора, начавшего карьеру еще при Пет-
ре I. Неплюев в юности был послан императором в Венецию, служил там
во флоте, воевал с турками и привез домой благодарственный аттестат от
Венецианской республики. Петр назначил его главным начальником
Адмиралтейской верфи. Затем отправил посланником в Константино-
поль, где Неплюев пробыл без малого полтора десятка лет. Два года он
управлял Малороссией. А потом на протяжении почти всего елизаветин-
ского царствования был генерал-губернатором огромного и разноплемен-
ного Оренбургского края — обеспечивал безопасность купеческих карава-
нов с персидскими и китайскими товарами, основал 15 медеплавильных,
13 железоделательных и 2 стекольных завода, на свои деньги открывал
школы, занимался строительством Оренбургской крепости, прокладывал
дороги, усмирял своевольных кочевников... Умелого и крутого админи-
стратора, к тому же непричастного никаким придворным интригам, Ека-
терина, уезжая, выбрала для присмотра за столицей, взбудораженной
«допросить:, откудова приехали, и мне доложите» 131
3
недавней революцией. Неплюев главноначальствовал в Петербурге до
возвращения двора из Москвы — с сентября 1762 по июнь 1763 года.
Коронационные торжества в Москве не были испорчены какими-
либо неприятными происшествиями в Петербурге. Неплюев вполне
оправдал доверие Екатерины. А потому следующим летом, отправляясь
обозревать Остзейский край, императрица не искала для Петербурга
иного стража. Она вновь понадеялась на старого служаку — и оказалась
права. Когда через две недели после ее отъезда случилась «шлюссельбург-
ская дива» — каверза Мировича, бдительный Неплюев не спускал глаз
с горожан, в особенности с гвардейцев, и с удовлетворением докладывал
государыне, что в городе «хотя и знают о происшедшем в Шлюссельбур-
ге, но никаких предосудительных толкований не слышно».
На этот раз Неплюев получил полномочия градоначальника в июне,
а сдал их уже в июле 1764 года. Затем кресло градоначальника долго пус-
товало.
Ранней весной 1767 года императрица уехала из Петербурга, чтобы
возвратиться только осенью. В тот год по всей стране шли выборы депу-
татов в Комиссию для составления нового Уложения, заседания которой
должны были начаться летом в Москве в присутствии Екатерины. Пока
шли выборы, царица решила своими глазами посмотреть, что делается
в стране. Таких инспекционных поездок российские правители не пред-
принимали со времен Петра I. Августейший инспектор совершила путе-
шествие по городам Поволжья — посетила Тверь, Ярославль, Нижний
Новгород, Казань. «Вот я и в Азии»,— написала она Вольтеру, сообразуясь
не столько с географией, сколько с впечатлениями от мусульманского
колорита татарских нарядов, минаретов и зычных возгласов муэдзинов.
Понятно, что, отправляясь из столицы далеко и надолго, Екатерина
не оставила Петербург без присмотра. Верный Неплюев к этому времени
уже вышел по болезни в отставку. И ему была найдена замена — человек
той же петровской выучки генерал-аншеф Иван Федорович Глебов. Как
и другие толковые генералы, он подвизался одновременно и на граждан-
ском поприще — расследовал злоупотребления в Башкирии, состоял в ко-
миссии по «выявленным в разных городах контрабандным товарам»,
занимался устройством колонистов, переселенцев из Сербии. С 1762 по
1766 год был киевским генерал-губернатором, а в начале 1767-го понадо-
бился в столице.
Когда в сентябре Екатерина вернулась после более чем полугодового
отсутствия, возобновился обычный ход государственных дел, и главно-
командующего Петербургу не требовалось. Глебов был послан заседать
в Сенате и в Комиссии для составления нового Уложения.
Следующие семь лет должность петербургского генерал-губернатора
оставалась вакантной. Поскольку с 1768 по 1774 год продолжалась война
с Турцией, а в 1771-м в Центральной России, и в частности в Москве,
объявилась чума и вдобавок в 1773-м разгорелась пугачевщина, импера-
132 ГЛАВА ТРКТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Фельдмаршал А. М. Голигдын.
Миниатюра неизвестного
художника. 1770-е гг.
трице было не до странствий. Она пребывала в столице, и в ее кабинет
сходились все нити российской внешней и внутренней политики, хитро-
сплетением которых она занималась ежедневно с утра и до вечера.
И только в начале 1775 года, когда война с турками завершилась пол-
ной победой, моровые поветрия прекратились, а Пугачев был казнен,
Екатерина почти на целый год укатила в Москву. Присматривать за по-
рядком в городе она оставила фельдмаршала князя Александра Михай-
ловича Голицына.
Князь как военачальник выдвинулся в Семилетнюю войну. В сраже-
нии при Кунерсдорфе, командуя на левом фланге союзной армии, Голи-
цын, несмотря на ранение, остался в строю, сумел ободрить своих дрог-
нувших было солдат, отразил мощный натиск неприятеля, и, во многом
благодаря его железной воле и умелым действиям, дело кончилось раз-
громом прусского короля Фридриха Великого. За свои подвиги сорока-
летний Голицын получил чин генерал-аншефа и орден Св. Александра
Невского.
Когда в начале войны с Турцией нужно было назначить командующе-
го основной ударной армией и командующего вспомогательной армией,
во главе Первой армии был поставлен Голицын, во главе Второй — Румян-
цев. Весной 1769 года возле турецкой крепости Хотин на Днестре про-
изошло сражение, в котором Голицын разбил сорокатысячное османское
войско. Осаждать и штурмовать саму крепость он не стал, предпочитая
настигать противника в поле. И вскоре снова обратил турок в бегство.
«допроситк, откудова приехали, и мне доложить;» 133
Граф Я. А. Брюс. Портрет работы
Д. Г. Левиг(,кого. 1780-е гг.
В Петербурге, однако, не понимали стратегии Голицына, ждали ключей
от Хотина, требовали «правильного» ведения кампании. И в результате
рассердились и велели ему сдать командование Румянцеву. Однако пока
тот передавал дела Петру Панину, присланному командовать Второй
армией, пока колесил по украинским и молдавским степям, Голицын вы-
играл еще одно крупное сражение, захватив в бою всю вражескую артил-
лерию и весь обоз. Гарнизоны Хотина и другой турецкой твердыни, горо-
да Яссы, в панике бежали — так что расчет Голицына оказался верным: он
занял сильные крепости, не потеряв ни единого солдата. И уже затем
уступил свое место Румянцеву... Когда отрешенный от командования
опальный генерал вернулся в столицу, императрица внезапно произвела
его в фельдмаршалы и наградила золотой шпагой с надписью «За очи-
щение Молдавии до самых Ясс». Таким образом «новая молдавская
княгиня», как на радостях стала титуловать себя Екатерина, признала
несправедливость, совершенную в отношении Голицына, и по-своему
извинилась перед ним.
Когда в январе 1775 года двор отправлялся в Москву, где, между про-
чим, готовилась триумфальная встреча Румянцева, возвращавшегося
с войсками с войны, тактичная императрица сочла, что Голицына следу-
ет избавить от участия в этих торжествах. Но чтобы позволить ему
остаться в Петербурге, нужна была уважительная причина. И потому
главноначальствующим в столице на время отсутствия государыни на
этот раз был назначен именно Голицын.
134 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИ К ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
С конца 1775-го Петербург снова живет без градоначальника.
Весной 1780 года императрица решила посетить присоединенные
к России после первого раздела Польши белорусские губернии. Во время
этой поездки в Могилеве состоялась неофициальная встреча Екатерины
с австрийским императором Иосифом II, который под именем графа
Фалькенштейна из Белоруссии отправился в Москву, а затем в Петербург.
На время своего недолгого путешествия Екатерина вновь поруча-
ет присмотр за столицей фельдмаршалу Голицыну. После возвращения
государыни Голицын удостоился очередной царской милости — остался
в должности генерал-губернатора. За двадцать лет это был первый слу-
чай, когда кто-то управлял Петербургом в присутствии императрицы.
Реально фельдмаршал лишь выполнял некоторые важные ее поруче-
ния — к примеру, заботился о стабильности цен на хлеб, для чего им были
построены «запасные хлебные магазейны»: предполагалось, что в неуро-
жайные годы государство будет продавать зерно беднякам по дешевке из
своих закромов.
После смерти Голицына столица осталась без главноначальству-
ющего до следующей отлучки Екатерины из Петербурга, когда она в мае
1785 года отправилась в инспекционную поездку с целью осмотреть
реконструированную по ее приказу Вышневолоцкую судоходную систему.
Каналы и шлюзы были построены еще при Петре I и представляли собой
водный путь, ведший от Петербурга через Неву, Ладогу, Волхов, Иль-
мень-озеро, Мету и Тверцу до Волги.
Императрица отправилась в путешествие в сопровождении двадцати
экипажей, в которых ехали несколько вельмож, австрийский, британ-
ский и французский послы, секретари и слуги, а также везли император-
ский багаж. В Боровичах путники пересели на нарочно приготовленные
для этого случая роскошные гребные суда с удобными каютами и верну-
лись в Петербург водою в конце июня.
С мая по июль — около двух месяцев — в столице главноначальствовал
фельдмаршал граф Кирилл Григорьевич Разумовский. Этим назначени-
ем императрица выказала почтенному сановнику свое благоволение и до-
верие. И одновременно предупредила любые домыслы по поводу того,
почему она не пригласила графа в свою свиту.
Прошел год, и Екатерина стала готовиться к следующей поездке —
теперь уже через всю страну с севера на юг, намереваясь побывать на
Украине, в недавно завоеванной Новороссии и в Крыму. Из Петербурга
императрица отправилась в середине января 1787 года — с тем чтобы воз-
вратиться обратно в июле. Уезжая, она по обыкновению оставила в сто-
лице «государево око». Оком на сей раз оказался еще один кадровый
военачальник — сенатор, генерал-адъютант и генерал-аншеф граф Яков
Александрович Брюс. Перед тем как стать петербургским главнокоман-
дующим, Брюс два года начальствовал над Москвой. А до этого был нов-
городским и тверским генерал-губернатором. Якову Александровичу
«допросить:, откудова приехали, и мне доложите» 135
порой не хватало решительности и расторопности. Это сказалось на его
военной карьере. Во время войны с турками он командовал дивизией —
сперва под началом Голицына, затем Румянцева (на сестре которого был
женат). В сражении при реке Ларга, получив приказ преследовать и до-
бить остатки разгромленной турецкой армии, Брюс слишком долго
маневрировал и упустил неприятеля. В результате, в отличие от других
генералов, не был представлен Румянцевым к награде. Обидевшись,
Брюс подал в отставку и уехал из армии. В своей губернаторской деятель-
ности, управляя одной, а затем другой столицей, он не выказал выда-
ющихся административных талантов. Тем не менее Брюс оказался вто-
рым после Голицына генерал-губернатором, усидевшим на своем месте
после возвращения императрицы в Петербург. Случилось это, быть
может, потому, что почти сразу же по прибытии Екатерины из Крыма
началась война с Турцией, а несколько месяцев спустя — еще и со Швеци-
ей, и у императрицы не оставалось времени вплотную заниматься своим
петербургским хозяйством. Два года понадобилось, чтобы утихомирить
шведов, и четыре — чтобы в очередной раз побить турок. Брюс умер
в 1791 году, как только наступил мир...
И следующие четыре года кресло генерал-губернатора пустует.
Замыкает череду петербургских градоначальников екатерининско-
го времени генерал-поручик Николай Петрович Архаров, призванный
к делам в конце 1795 года,— на этот раз не по случаю отъезда императри-
цы в дальние края, а ввиду встревоживших государыню промахов и упу-
щений в работе столичной полиции. Как в тот момент обстояло дело
с благочинием в Петербурге, в какой степени Екатерина самолично забо-
тилась о поддержании порядка на улицах и как внимательно отслежива-
ла появление в городе подозрительных лиц, говорят ее многочисленные
записки Архарову:
«У Фонтанки перилы железные изломаны и распроданы были не-
смотрением квартальных надзирателей в своих дистанциях, и о сем и ре-
портовано не было».
Накануне визита шведского короля:
«Николай Петрович, держи ухо востро, дабы не вздумали нахалы
(когда гости подъедут ближе к городу) толпами, верхами, пешком, да
и женщины в каретах встречать еще за Парголово».
При появлении в столице очередных авантюристов:
«Маркиз Симаричи, или граф Фирстенберг, мал ростом, худощав,
рябоват, глаза и волосы черные, немного кос, носит мундир цесарский*
и красная лента на шее; с ним товарищ Вангейгейм, имеющий аттестат
от фельдмаршала Клерфелда с фальшивой подписью. Прикажите сих со-
кровищ, буде явятся, приводить к себе и допросите, откудова приехали,
и мне доложите».
* То есть австрийский.
I36 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Деятельный и пронырливый Архаров должен был исполнять обязан-
ности не столько губернаторские, сколько полицмейстерские.
...В течение тридцати четырех лет царствования Екатерины в столи-
це сменилось шесть главноначальствующих персон, которые управляли
городом в отсутствие императрицы в общей сложности около трех лет.
Остальные три десятилетия истинной хозяйкой Петербурга была сама
императрица. А ее подручными состояли не губернаторы, а полицмей-
стеры. Не в пример генерал-губернаторской, должность начальника пе-
тербургской полиции никогда не оставалась вакантной.
«Об учинении поисков
над похитителем часов моих»
абочий день императрицы начинался обыкновенно с доклада гене-
рал-полицмейстера (с 1782 года именовавшегося обер-полицмейсте-
ром) о существенных происшествиях и общем ходе городской жизни.
При Екатерине в столице сменилось восемь начальников полиции.
Это были люди по преимуществу военные, по определению боевые, рья-
ные, от которых в то же время требовались благоразумие, находчивость
и старательность. В идеальном полицейском все эти свойства должны
были дополнять и уравновешивать друг друга. На практике такое случа-
лось редко, и потому императрица готова была мириться с недостатком и
даже порою отсутствием некоторых из названных качеств у выбранного
ею начальника полиции — при условии, что его честность была доказана
и всем известна.
О первом из екатерининских генерал-полицмейстеров тайном совет-
нике Юшкове строгий критик тогдашней администрации князь Щербатов
писал: «Добрый и не мздоимщик... но ленивый, праздный». Насчет обер-
полицмейстера генерал-майора Тарбеева его биограф сообщает: «Он
пользовался большим уважением и доверием своих современников... Был
человек недостаточного состояния, жил одним жалованьем». Еще об од-
ном екатерининском обер-полицмейстере генерал-майоре Глазове в запис-
ках петербургского пастора Иоганна Виганда читаем: «Это был человек не
особенно образованный, но в высшей степени честный». Нет веских осно-
ваний сомневаться в честности генерал-аншефа Чичерина, руководивше-
го столичной полицией почти полтора десятилетия — с 1764 по 1777 год.
Он немало сделал для благоустройства города. Через его руки проходили
весьма значительные суммы, когда он нанимал подрядчиков, строивших
мосты, прокладывавших под землей водоводы, обслуживавших уличные
фонари, мостивших улицы, ремонтировавших дороги. Однако капитала
Чичерин не нажил — напротив, оставил наследникам огромные долги.
Никто из современников не высказывает сомнений в честности тай-
ного советника Волкова и бригадира Лопухина, заправлявших полицей-
«ОБ УЧИНКНИИ ПОИСКОВ НАД ПОХИТИТЕЛЕМ ЧАСОВ МОИХ» I37
Р
На петербургской улице.
Рисунок Дж. Кваренги. 1780-е гг.
скими делами с 1777 по 1783 год, никто не упрекает в казнокрадстве или
взяточничестве и генерал-майора Рылеева, состоявшего петербургским
обер-полицмейстером десять лет — с 1784 по 1793 год.
Но Никиту Ивановича Рылеева петербуржцы запомнили как самую
чудную фигуру в ряду екатерининских обер-полицмейстеров. О бестолко-
вости и странностях Рылеева ходили легенды. Уверяли, например, что
Никита Иванович предписал столичным домовладельцам в случае пожа-
ра заранее, не позднее чем за три дня, оповещать о нем полицию. Когда
в 1788 году Конногвардейский полк выступил в летние лагеря, Рылеев
устроил переполох во дворце, объявив, будто гвардейцы самочинно от-
правились воевать со шведами.
Судя по всему, императрица терпела промахи и чудачества недалекого
обер-полицмейстера, ценя его безусловную готовность буквально испол-
нить любое ее приказание. Однако такая безотказная исполнительность
порой причиняла неудобства самой государыне и оказывалась небезопас-
ной для подведомственных Рылееву петербуржцев. Рассказывали, что
однажды дом придворного банкира Сутерланда был окружен полицией
и явившийся к нему Рылеев объявил финансисту, будто бы тот ужасно
прогневил императрицу и приговорен ею к беспримерному наказанию.
— Не знаю, за какое преступление вы подверглись гневу ее величе-
ства,— заключил обер-полицмейстер.
I38 ГЛАВА ТРКТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
— Я тоже ничего не знаю,— изумился банкир.— Но скажите, наконец,
какое это наказание?
Рылеев замялся.
— У меня, право, недостает духу выговорить...
— Неужели я потерял доверие ее величества?
— Если б только это! Доверие можно вернуть.
— Не хотят ли меня выслать отсюда?
— И это было б неприятно, но с вашим состоянием везде хорошо.
— Так что же? Сибирь?
— Из Сибири возвращаются.
— Крепость?
— И из крепости выходят.
— Но не под кнут же меня пошлют?
— И под кнутом выживают.
— Как! Императрица, которая еще на днях говорила со мной так ми-
лостиво... Не может быть! Я не верю!
Рылеев понурился.
— Ее величество приказала мне сделать из вас чучелу.
Сутерланд остолбенел.
— Вы с ума сошли! Вы намерены...
— Я,— возразил Рылеев,— сделал то, что мы редко позволяем себе де-
лать. Я удивился и огорчился. Я хотел даже возражать. Но императрица
рассердилась, упрекнула меня за непослушание и велела мне идти и тот-
час же исполнить ее приказание!
Напрасно банкир упрашивал своего гостя позволить ему написать
письмо императрице. В конце концов Рылеев нехотя согласился отвезти
записку генерал-губернатору графу Брюсу.
Граф решил, что обер-полицмейстер спятил. Приказав ему следовать
за собой, Брюс поехал во дворец. Услыхав его рассказ, Екатерина вос-
кликнула:
— Боже мой! Какие страсти! Рылеев, точно, помешался. Граф, скорее
скажите этому сумасшедшему, чтобы он поспешил освободить и успоко-
ить моего бедного банкира!
Когда Брюс, исполнив приказание, вернулся в царский кабинет, он
увидел, что императрица смеется. Дело в том, что у государыни была лю-
бимая левретка, названная ею Сутерландом, поскольку была получена в
подарок от банкира. Накануне собачка околела.
— Я приказала Рылееву сделать из нее чучелу, но, видя, что он не ре-
шается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупо-
го тщеславия считает это поручение ниже своего достоинства. Вот и раз-
решение загадки.
Правдивость этого анекдота косвенно подтверждает рассказ о том,
как банкир, которого Рылеев перепутал с дохлой левреткой, отомстил
обер-полицмейстеру.
«ОБ УЧИНКНИИ ПОИСКОВ НАД ПОХИТИТЕЛКМ ЧАСОВ МОИХ» 139
Сутерланд, видимо, стал говорить Рылееву о потерянном им време-
ни, но, играя словами, сказал о пропавших часах — в результате без труда
сбил с толку обер-полицмейстера, вообразившего, что банкира обокрали
воры. Их беседу передает в письме к секретарю Потемкина княжеский
приказчик и соглядатай при дворе полковник Гарновский. Записанный
им диалог выглядит так:
Историческое явление в доме обер-полицмейстера
Сутерланд. Хотя я, ваше превосходительство, прежде и просил об учи-
нении поисков над похитителем часов моих, но теперь прошу более о
сем уже не пещись.
Обер-полицмейстер. Для чего?
Сутерланд. Для того, что я вора знаю.
Обер-полицмейстер. Кто он таков? Как его зовут?
Сутерланд. Юпитер.
Обер-полицмейстер. Что он за человек? Где он живет?
Сутерланд. На Олимпе.
Обер-полицмейстер. На Олимпе! Я эдакого урочища здесь не знаю и
никогда не слыхивал. (Потом, оборотись к стоявшим в комнате его поли-
цейским штаб- и обер-офицерам.) Право, не знаю! Да, да, бишь не на Пе-
тербургской ли это стороне?
Один из офицеров ответствовал:
— Нет, ваше превосходительство, я знаю немца Юпитера. Он сереб-
ряник и живет в Мещанской.
Обер-полицмейстер. (К Сутерланду). Не он ли?
Сутерланд. Нет. Тот, который мои часы украл, грек.
Обер-полицмейстер. (К офицерам). Не знает ли кто эдакова грека?
Офицеры. Не знаем.
Обер-полицмейстер. Ну, черт его знает, где искать!
Эту фарсовую сцену Гарновский сопроводил примечанием: «Ежели
бы спустя дней несколько после сего граф Кирила Григорьевич не истол-
ковал г. обер-полицмейстеру о Юпитере и Олимпе, то бы он о сю пору
ничего об них не знал. Между тем, в городе довольно сему смеялись».
Упомянутый Гарновским истолкователь слов банкира — граф Разумов-
ский.
Вообще же в обстоятельствах, как-то связанных с полицией, пе-
тербуржцы не часто веселились — обыкновенно хмурились, нередко
и плакали...
140 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИ К ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
«Полиция есть наука управлять людьми»
1785 году императрица Екатерина издала «Жалованную грамоту
городам» — свод правил, регламентировавший во всех деталях рос-
сийскую городскую жизнь. Грамота предписывала вести реестр город-
ских жителей — «городовую обывательскую книгу», которую заполняли
выборные старейшины. Книга состояла из шести разделов. Им соответ-
ствовали шесть категорий городских жителей. В первый раздел городо-
вой книги записывали домовладельцев и хозяев прочей недвижимости;
во второй — купцов трех гильдий; в третий — цеховых ремесленников;
в четвертый — иногородних жителей и иностранцев; в пятый — людей
«свободных профессий», начиная от богатых предпринимателей, бан-
киров, маклеров и кончая учеными, учителями, артистами, литерато-
рами, художниками; наконец, в шестой раздел вписывали всех прочих
горожан, не принадлежавших ни к одной из перечисленных катего-
рий. Для регистрации в городовой книге обывателю следовало предста-
вить письменные свидетельства о своем личном и социальном статусе.
«Жалованная грамота городам» перечисляла 26 видов таких удостоверя-
ющих документов.
При этом «градское общество» получало право самостоятельно ре-
шать свои внутренние дела, для чего всеми городскими жителями сро-
ком на три года избиралась Городская дума. Исполнительным органом
столичного городского собрания была Шестигласная дума, состоявшая
из шести депутатов — по одному представителю от каждой из шести кате-
горий граждан, под председательством городского головы. Работа Думы
сводилась в основном к обсуждению нужд города, для удовлетворения ко-
торых приходилось, как правило, обращаться к властям — в первую оче-
редь полицейским.
Тремя годами прежде издания городского регламента Екатерина об-
народовала «Устав благочиния, или Полицейский», учреждавший на но-
вых основаниях то ведомство, которое должно было направлять город-
скую жизнь в назначенные ей берега. Этот документ подводил итог
многолетним размышлениям государыни о взаимоотношениях граждан
и правоохранительных органов. Ряд мыслей на этот счет Екатерина по-
черпнула из сочинений европейских законоведов, в частности, из попу-
лярной тогда книги французского юриста де ля Мара «Трактат о поли-
ции», где утверждалось: «Полиция есть наука управлять людьми и делать
им добро. Это средство сделать их, насколько возможно, тем, чем они
должны быть в интересах всего общества». Русская императрица тоже
полагала, что обывателей следует воспитывать как неразумных и непо-
слушных детей. А для этого нужно приставить к ним няньку, строгую, но
заботливую и здравомыслящую, которая иной раз воспитаннику укажет
и пособит, иной раз его приласкает, а случится, и задаст трепку. Такая
именно роль отводилась полиции.
«ПОЛИЦИЯ ЕСТЬ НАУКА УПРАВЛЯТЬ ЛЮДЬМИ» I4I
Н. П. Архаров. Миниатюра
неизвестного художника.
KoHeij, XVIII в.
Всякое утро столичный обер-полицмейстер получал от полицмейсте-
ра рапорт о происшествиях, случившихся в городе накануне. С этим ра-
портом обер-полицмейстер отправлялся во дворец.
Полицмейстер, в свою очередь, получал от частных приставов — офи-
церов полиции, которым было вверено наблюдение за порядком в каж-
дой из десяти частей Петербурга,— рапорты обо всех арестованных в го-
роде за ночь. Полицмейстер тут же решал, кого отпустить, а кого
отечески наказать, так как имел законное право по собственному разу-
мению судить за малые проступки и разрешать споры либо рассматри-
вать прошения о возмещении убытка, если речь шла о суммах не свыше
20 рублей.
Дела, подлежащие ведению полиции, полагалось разбирать в строго
определенном порядке — сперва касательно убогих, затем насчет вдов
и сирот, потом дела неимущих, тяжущихся с богатыми и знатными. При
этом полицмейстер обязан был лично выслушать всех без изъятия тяжу-
щихся и челобитчиков. Кара назначалась в зависимости от провинно-
сти — в одном случае штрафовали, в другом сажали под арест на хлеб
и воду, в третьем подвергали телесному наказанию, которое, впрочем, не
могло быть тяжким: не более трех ударов розгой.
Рассказы современников о тогдашнем полицейском судопроизвод-
стве — собрание анекдотов. Оно и понятно. Многоопытный и сметливый
страж закона, с легкостью разоблачающий хитроумные мошенничества
и злодейства,— необходимый персонаж городского фольклора. Таким
142 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
народным героем криминальных историй екатерининской эпохи стал
Николай Петрович Архаров — сперва московский обер-полицмейстер,
затем наместник двух губерний и, наконец, генерал-губернатор Петер-
бурга. Как пример его сыскного искусства приводили такой забавный
случай. Однажды к Архарову привели двух крикливых обывателей, обви-
нявших друг друга в воровстве. Мясник-лавочник утверждал, что его по-
купатель, чиновник-писарь, стащил с прилавка кошель с медными деньга-
ми. Писарь уверял, что кошель его, что лавочник присвоил чужое.
Недолго думая, Архаров велел принести котел с крутым кипятком и вы-
сыпать монеты в воду. Затем, заглянув в котел, приказал:
— Деньги отдать мяснику.
Догадливый Архаров провел следственные действия, в ходе которых
медяки сами указали на своего хозяина: когда поверхность воды, подоб-
но бульону, покрылась жирными пятнами, вор был изобличен. Писаря
тут же взяли под стражу.
Тех, кого подозревали в серьезных преступлениях, полиция отправ-
ляла в суд для тщательного разбирательства и вынесения надлежащего
приговора. Ее прямым делом было замечать нарушителей благочиния и
хватать их. Впрочем, этим функции полиции не ограничивались. Она
вникала решительно во все подробности городского быта.
Так, полиция должна была следить:
чтобы верхние площадки катальных гор огорожены были перила-
ми — иначе подгулявший петербуржец мог сорваться с высоты и, прянув
оземь, разбиться вдребезги;
чтобы на больших улицах на всех домах прибиты были доски с на-
званием улицы на русском и немецком и с обозначением номера дома;
чтобы никто не смел устраивать лотереи, не продавал лотерейных
билетов и даже не печатал в газетах об иностранных лотереях;
чтобы торгующие в лавках и вразнос не обмеривали и не обсчитыва-
ли покупателей и не подсовывали им негодный товар;
чтобы из всех казенных и вольных типографий по одному экземпля-
ру любой вышедшей книги доставляли в библиотеку Петербургской Ака-
демии наук;
чтобы никто из жителей ради забавы не стрелял в городе из ружей и
пистолетов, отчего иногда происходили несчастные случаи,— за каждый
такой шальной выстрел полагался штраф в тысячу рублей;
чтобы в торговых, то есть общественных, банях, находившихся
в ведении Управы благочиния, мужчины и женщины мылись в разных
отделениях...
Что же касается горожан в возрасте старше семи лет, вздумавших на-
ведаться в баню для особ противоположного пола, им назначали штраф
в несколько копеек — столько, сколько стоило полусуточное содержание
арестанта в смирительном доме. При этом дозволялось отработать
штраф тут же, топя бани...
«полиция есть наука управлять людьми» 143
Полиция имела присмотр за всеми городскими сооружениями — меж-
ду прочим, за набережными, мостами и вновь строящимися домами. При
Управе благочиния состоял архитектор, который следил, чтобы здания
в центре столицы возводили в точном соответствии с чертежами, утвер-
жденными в Комиссии о строении Санкт-Петербурга.
Заботясь о благолепии богатого, пышного города, полиция должна
была не забывать и об участи города бедного. «Устав благочиния» прямо
обязывал тех, для кого был писан, по-христиански служить ближним —
в том числе беднякам и вновь прибывшим иностранцам.
Во исполнение своего филантропического предназначения полиция
опекала, среди прочих, и петербургских ротозеев: «От Управы Благочи-
ния столичного и губернского города Святого Петра сим объявляется,
ежели кто минувшего июня 30 дня, едучи по Вознесенскому проспекту, об-
ронил в мешке денег медною монетою 17 рублей 30 копеек, тот бы для по-
лучения оных с ясным доказательством явился в оной Управе». Объявле-
ние напечатано в «Санктпетербургских ведомостях» 11 июля 1775 года.
Петербургская полиция давала населению разнообразные указания и
доводила до его сведения всяческие известия с помощью «Санктпетер-
бургских ведомостей». Газета пестрит полицейскими объявлениями, по-
рой касавшимися всех жителей города, но нередко кого-то одного из них:
«От Управы Благочиния столичного и губернского города Святого Петра
сим объявляется, ежели кто жительствовавшего здесь в С.-Петербурге
и сего 785 года мая 10 умершего, города Коломны купца Ефима Иванова
сына Свиридова родственники окажутся; те б для получения оставшихся
после его векселей, партикулярных писем и пожитков явились в Управу
Благочиния с ясным доказательством».
Кто газет не выписывал и не читал, узнавал о распоряжениях поли-
ции из объявлений, которые вывешивали прямо на перекрестках боль-
ших улиц: их прибивали к полицейским будкам. Иногда эти листовки
были печатными, иногда — просто писанными от руки.
Если дело касалось публичных торжеств и инструкций насчет иллю-
минирования по этому поводу домов и других подобных приготовлений,
то обер-полицмейстер давал соответствующее указание частным приста-
вам, а те, в свою очередь,— квартальным надзирателям, чьи подруч-
ные разносили по городу повестки. Домовладельцы или их управляющие
должны были расписаться, что «оное ими читано».
Когда требовалось сообщить что-либо поголовно всем петербурж-
цам, в каждой полицейской части штатный барабанщик, маршируя по
улицам, на всех людных перекрестках громко отбивал дробь, а затем по-
лицейский чиновник читал соответствующее уведомление от Управы
благочиния столичного и губернского города Святого Петра.
Со своими бесчисленными обязанностями петербургская полиция
едва справлялась, хотя в штате Управы благочиния насчитывалось почти
полтысячи человек — раз в десять больше, чем в любом губернском городе.
144 глава трктья. городски*: власти, столичные порядки
Правой рукой столичного обер-полицмейстера был полицмейстер,
который не только разбирался с различными мелкими безобразиями
и другими ежедневными заботами, но вдобавок еще и цензуровал все
печатавшиеся в «вольных» — то есть частных — типографиях книги на
русском языке. Из двух городовых приставов один занимался уголовны-
ми делами, другой — гражданскими. Последний цензуровал сочинения,
выходившие в Петербурге по-немецки и по-французски.
В Управе благочиния заседали два ратмана — выборные от Городского
магистрата. Их присутствие подразумевало общественный контроль за
действиями полиции.
Каждая из десяти частей столицы была поделена на кварталы. Сле-
дившим за порядком частным приставам помогали квартальные надзи-
ратели. На сорок два городских квартала приходилось столько же над-
зирателей. В каждом квартале был еще и выбранный обывателями
квартальный поручик.
Сверх того в распоряжении обер-полицмейстера имелось 20 град-
ских сержантов и полицейская команда — 10 поручиков, 10 сержантов,
30 капралов, 10 барабанщиков и 280 рядовых, пеших и конных.
На перекрестках всех значительных улиц были поставлены карауль-
ни — большие полосатые будки, возле которых попеременно дежурили
по ночам двое будочников. Им вменялось в обязанность защищать про-
хожих от лихих людей. В начале 1790-х годов Георги насчитал в Петер-
бурге полторы сотни улиц, достойных упоминания. В то же время в горо-
де было 252 сторожевых будки с 504 будочниками, находившимися на
содержании домовладельцев охраняемого ими квартала.
Будочник имел на шапке жестяной жетон с номером и буквой, обозна-
чавшей соответствующую полицейскую часть столицы. Будочник был воо-
ружен дубиной — тяжелой суковатой палкой и в ночное время расхаживал
возле будки с фонарем и трещоткой, ободряя тем обитателей окрестных
домов и одиноких прохожих. «Для предостережения от засыпания» будоч-
ник взбадривал себя, от заката и до рассвета всякий час ударяя колотушкой
в железную доску, висевшую возле будки. В обязанности градского стража
входило подымать тревогу в случае пожара, ударяя в ту же железную доску,
как в набат. Помимо того он должен был пресекать всякий шум и беспоря-
док, разнимать дерущихся, а преступников хватать и сдавать в полицию.
«Где речка Черная с Фонтанкою свилися»
еотступной заботой столичной полиции были трактиры и питей-
ные заведения. По свидетельству Георги, до введения в 1780 году но-
вого Учреждения о губерниях в столице было немного «постоялых дво-
ров и публичных трактиров, и весьма малое токмо число жителей отдава-
ли путешествующим комнаты свои в наем на неделю или на несколько
«ГДЕ РЕЧКА ЧЕРНАЯ С ФОНТАНКОЮ СВИЛИСЯ»
45
Извозчичья «грелка».
Рисунок X. Гейслера. 1780-е гг.
дней, в котором указываемы были извозчиками. Ныне и в том есть луч-
шие учреждения. Кроме больших постоялых дворов в Адмиралтейских
и других частях города, известных под именем Лондона, Парижа, так на-
зываемого Королевского, Виртембергского, Демутова и других, в коих
-знатные особы, купцы и пр. одну или несколько комнат, стол, наемных
слуг, экипажи и пр. с удобностию получить могут, есть также множество
малых трактиров».
Гостиницы поменьше и поплоше содержали мещане и купцы тре-
тьей гильдии. Каждый трактирщик получал в полиции соответствующий
патент, который следовало ежегодно возобновлять.
Полицейский документ предписывал хозяевам и их постояльцам пра-
вила поведения. Трактирщик обязан был, в частности, истребовать
у приезжего иностранца паспорт, чтобы представить квартальному над-
зирателю. Установив личность новоприбывшего, квартальный возвра-
щал паспорт владельцу. Что касается расценок на все услуги, то трактир-
щикам дозволялось определять их по своему произволу, поскольку, как
говорит Георги, точные о том предписания не могли быть даны без вели-
чайших неудобств. К тому же владельцы гостиниц наперебой старались
угождать чужеземцам. Некоторые прибивали к стене прейскурант —
«роспись ценам всему, что у них иметь можно, дабы гости даже наперед
в состоянии были сделать свой расчет».
I46 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Извозчик и кисельник. Рисунок
X. Гейслера. 1780-е гг.
Трактирные тарифы, регулируемые конкуренцией, были таковы: од-
нокомнатный номер стоил от 3 до 4 рублей в неделю или от 10 до 12 руб-
лей в месяц. Слугу можно было нанять за рубль-полтора на день или на
неделю всего за б или 8 рублей. За квартиру с парою лошадей платили от
3 до 4 рублей в день или от 20 до 25 рублей в неделю. Обед или ужин без
вина обходился от 50 копеек до одного рубля. При этом вино в трактире
стоило на четверть дороже, чем в винных погребах.
Такие погреба можно было отыскать почти на каждой улице в центре
города. Там продавали заморские вина, по большей части в бутылках,
«аглинское пиво», портер, сладкую водку, бальзамы — «род весьма состав-
ленной водки». (Здесь полиция зорко смотрела, чтобы купцы не торгова-
ли контрабандным товаром.) В этих погребах для чистой публики напит-
ки продавали и в розлив, но посетители «в весьма малом числе оных
угощались» — купленное распивали дома.
Иначе обстояло дело в заведениях для простолюдинов. «Простой на-
род, — пишет Георги, — имеет свои трактиры в харчевнях и погреба в пи-
тейных домах. Как одни, так и другие находятся в нижних этажах домов
и по большей части соединены вместе. Рабочие люди, приходящие сюда
на некоторое только время, таким образом скорее, лучше и при том
дешевле кушать могут, нежели в своих квартирах». При этом напитки
простой народ употреблял совсем иные, чем господа. «Хлебного вина
«ГДК РЕЧКА ЧЕРНАЯ С ФОНТАНКОЮ СВИЛИСЯ» 147
расходуется чрезвычайно много. Ежегодный расход составляет в слож-
ности более 400 000 ведер». Другими словами, на каждого жителя столи-
цы, включая малых детей, приходилось в год более двух ведер водки.
Хлебное вино содержатели питейных домов, в просторечии имено-
вавшихся кабаками, должны были закупать в казенных «магазейнах».
Один такой винный склад находился на Васильевском острове в шести
приземистых и очень длинных бревенчатых зданиях, огороженных вы-
соким частоколом, другой — в Литейной части, на берегу Фонтанки,
в каменных домах, выстроенных большим квадратом, наподобие крепо-
сти. Полиция следила, чтобы казенное хлебное вино продавалось в каба-
ках по той же цене, по какой его отпускали из «магазейнов». Поскольку
откупщики, содержавшие питейные дома, от такой торговли не имели
никакого барыша, то им позволялось «вспомоществовать себе приготов-
лением и продажей сладкой водки, вина, меда, браги и содержанием хар-
чевен, причем они довольную выгоду имеют».
Полиция также должна была наблюдать, чтобы трактирщики не сме-
ли открывать свои заведения до окончания воскресной обедни — что
нередко бывало, хотя в этом случае квартальный мог «взыскать пеню,
дневное пропитание нищего» и посадить трактирщика под стражу, «дон-
деже заплатит».
Продажа винных откупов составляла одну из главных доходных статей
государственного бюджета, потому власти покровительствовали откупщи-
кам, каждый из которых владел, как правило, несколькими кабаками и за-
водил все новые. Царская монополия на продажу хлебного вина и его не-
ограниченные закупки казною по твердым ценам поощряли винокурение.
Хлебное вино везли в Петербург лифляндские дворяне, а также помещи-
ки Смоленской, Нижегородской, Казанской и даже Пензенской губерний.
В 1765 году Екатерина издала указ, согласно которому откупщики объявля-
лись государевыми слугами, кабаки велено было отныне именовать питей-
ными домами, и над входом в каждое заведение мог теперь красоваться
гербовый орел — как знак «защищения» властями винной торговли.
Правительство выказывало свое благоволение к кабатчикам, а поли-
ции надлежало приглядывать за ними, но главное — умерять хмельное
буйство их клиентов. «Управа благочиния имеет смотрение о порядке
в открывании питейных домов, о цене, поведении, тишине и пр. в сих
увеселительных домах. Обыкновенно бывают чинимые простым народом
беспорядки гораздо реже в близости питейных домов, нежели в отда-
ленных переулках». Однако постоянной и едва ли не главной забо-
той полиции окраинных частей Петербурга было наведение порядка
в кабаках, обслуживавших именно население улиц и переулков в дальних
концах столицы. Там едва ли не ежедневно случались всеобщие драки
с увечьями и смертоубийствами.
В Литейной и Московской частях, как уже говорилось, стояли четы-
ре гвардейских полка. Помимо того, в Московской части было две город-
I48 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Армейский дозор и будочник.
Гравюра Б. Патерсена. 1799 г.
Фрагмент
ские заставы — Московская и Нарвская. При въезде в Каретную Ямскую
часть — еще одна застава, на Шлиссельбургском тракте. Поблизости, по
берегам Лиговского канала, находились ямские слободы. Возле полко-
вых и ямских слобод, возле городских застав располагались самые злач-
ные питейные дома.
Кабацкие мордобои, или, как писал Георги, «чинимые простым наро-
дом беспорядки», были делом сугубо привычным. Петербуржцы екатери-
нинского времени если и вспоминают об этой примете современного им
столичного быта, то лишь вскользь, мимоходом^О ней охотнее и подроб-
нее сообщают петербургские поэты — последователи знаменитого фран-
цузского зубоскала Скаррона. Мужицкий разгул в петербургских кабаках,
уподобляя его подвигам легендарных героев древности, воспел автор
ирои-комической поэмы «Елисей, или Раздраженный Вакх», знаменитый
на тогдашнем Парнасе сочинитель, а в миру военный прокурор Василий
Иванович Майков. Его герой, удалой молодец и забулдыга ямщик Елеся,
имел обыкновение во хмелю наводить страх на кабатчиков:
Ломал котлы, ковши, крючки, бутылки, плошки,
Терпели ту же часть кабацкие окошки,
От крепости его ужасныя руки
Тряслись подносчики и все откупщики...
От кабака под названием «Тычок» на Петербургской стороне ямщик
добирается через весь город до славного заведения, царившего меж пи-
терских кабаков:
«ГДЕ РЕЧКА ЧЕРНАЯ С ФОНТАНКОЮ СВИЛИСЯ»
Н9
В. И. Майков. Портрет работы
Ф. С. Рокотова. 1760-е гг.
Против Семеновских слобод последней роты
Стоял воздвигнут дом с широкими вороты,
До коего с Тычка не близкая езда;
То был питейный дом названием «Звезда»,
В котором Вакхов ковш хранился с колесницей,
Сей дом был Вакховой назначен быть столицей;
Под особливым он его покровом цвел...
Дело происходило на Сырной неделе, то есть на Масленице. Поэт
сообщает, что черный народ валил в кабак «с высоких гор» — с катальных
гор, построенных по случаю праздника на площадях и на Неве «для
утешения рабочего народа». Вместе с сапожниками, портными и ткача-
ми, вместе с оказавшимися по воле поэта в той же компании презрен-
ными рифмачами, которые «сочиненьями как лаптями торгуют», в кабак
вошел
...детина взрачный,
Картежник, пьяница, буян, боец кулачный,
И, словом, был краса тогда Ямской он всей,
Художеством ямщик, названьем Елисей.
Изрядно поднабравшийся за целый день, Елеся кричит откупщику:
...«Подай вина! иль дам я тумака,
Подай, иль я тебе нос до крови расквашу!»
При сем он указал рукой пивную чашу:
«В нее налей ты мне анисной за алтын
Или я подопру тобой кабацкий тын».
150 ГЛАВА ТРКТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Осушив пивную — то есть весьма вместительную — кружку анисовой
водки, ямщик соизволением самого Вакха учинил в кабаке ужасный по-
гром. Бог пьяниц негодовал на откупщиков, ломивших за водку и пиво
непомерные цены и тем мешавших народу напиваться всласть. Перебив
посуду и сокрушив стойку, Елисей принимается за хозяина заведения.
Но немедля на выручку плуту-откупщику является недремлющая власть
в лице полицейского унтер-офицера:
Капрал кабацку дверь внезапно отворил;
Над полицейским сей начальник был объездом,
Услышал в кабаке он шум тот мимоездом.
Требуя у полиции защиты, откупщик напирает на то, что буян не толь-
ко ему «все ребра отломал», но и «наделал и казне при том убытку». Поку-
шение на казенное достояние карается неотвратимо и строго. Капрал,
начальствующий над совместным армейским и полицейским конным пат-
рулем, призывает на помощь солдата-драгуна:
Тогда явился вдруг капрал сам-друг с драгуном
И резнул ямщика он плетью, как перуном;
Хотя на ней столбец не очень толстый был,
Однако из руки капральской ярко бил.
Ямщик остолбенел, но с ног не повалился,
За то служивый сей и более озлился,
Что он не видывал такого мужика,
Которого б его не сшибла с ног рука;
Велел немедленно вязать сего героя,
Который принужден отдаться был без боя.
Не храбрости ямщик иль силы не имел,
Но, знать, с полицией он ссориться не смел...
В майковской поэме оказались воспеты не только знаменитые питер-
ские кабаки «Тычок» и «Звезда», но также имевший прямое отношение
к столичному разгулу, числившийся в ряду местных воспитательных уч-
реждений и находившийся в ведении петербургской полиции душеспаси-
тельный работный Калинкин дом.
Еще в 1748 году по распоряжению императрицы Елизаветы Петров-
ны и под председательством кабинет-министра Демидова была наряжена
Комиссия о безбрачно живущих. Постановления ее действовали вплоть
до начала 1780-х годов. Комиссия имела целью наказать порок и пресечь
распространение венерических болезней. Деятельность ее началась
с дознания по делу разведенной офицерской жены Анны Кунигунды Фел-
кер по прозвищу Дрезденша. После допроса с пристрастием — в дело
были пущены «кошки», плетка-трехвостка — обвиняемая призналась, что
сняла хороший дом в Вознесенской улице и устроила там под видом уве-
селительного заведения тайный притон. На вечеринках у Дрезденши
были, по ее словам, «токмо одне гвардии и напольных полков офицеры
и те, кои из дворянства». Посетители ее дома знакомились там с мило-
видными девицами, танцевали с ними допоздна, а затем понравившуюся
красотку увозили к себе — кого на два-три дня, кого на несколько меся-
цев, а кого и на много лет.
От содержательницы заведения на Вознесенской полиция узнала ад-
реса многих укромных мест подобного разбора. Начались облавы. В тече-
ние трех ночей нашли в «разных местах и дворах, трактирах, в шкафах
и под кроватями» более пятидесяти «сводниц и блудниц», по большей ча-
сти приехавших в Петербург на заработки из Данцига, Любека и Риги.
Следствия полицейских мер оказались многообразны. Адъюнкта Акаде-
мии наук астронома Попова и асессора Мануфактур-коллегии Ладыгина
заставили обвенчаться с женщинами, с которыми они до тех пор жили
«безбрачно». Архитектор Осип Трезини был женат, а потому его нельзя
было соединить законными узами с некоей Шарлоттой Гарль, от которой
у него была дочь. Но вместе с тем он наотрез отказался выдать ее поли-
ции, за что сам был взят под стражу. Когда ретивые полицейские стали по
доносам хватать женщин, нанятых в услужение в барские дома, начался
шумный скандал, взбудораживший петербургскую публику и отозвавший-
ся разноречивыми толками и слухами в российской провинции, а также,
стараниями иностранных дипломатов, во многих европейских столицах.
Арестанток поначалу помещали в казематах Петропавловской крепос-
ти, но когда их набралось несколько сотен, решено было устроить для них
работный дом в пустовавшем здании прядильной фабрики на краю горо-
да, возле устья Фонтанки в Калинкиной деревне. Узницы Калинкина дома
должны были заниматься рукоделием, о чем сообщает в том же «Елисее»
прилежный петербургский бытописатель и добродушный шутник Васи-
лий Майков. Поэт запечатлел повседневный обиход «обители девиц, по
нужде благочинных, а может быть, не так, как думают, и винных».
Жалкие жители городского дна сами по себе Майкову ничуть не важны
и не интересны. Он заговорил о них лишь в намерении развеселить и рас-
смешить своего читателя. И с этой целью изображает высоким слогом, как
нечто значительное и сугубо поэтическое, ничтожные подробности убого-
го грубого быта. Эти мрачные подробности и в самом деле казались умори-
тельно забавны, поскольку по тогдашним понятиям им было совсем не ме-
сто в изящной словесности — тем более в стихах. Только благодаря этой
склонности одного из екатерининских военных прокуроров к литератур-
ным проказам сведения о жизни обитательниц Калинкина дома — петер-
бургской достопримечательности, информации о которой не найти ни в
изданных в то время описаниях столицы, ни в записках наблюдательных
путешественников,— сохранились и дошли до нас в его протяжных шести-
стопных ямбах:
Где речка Черная с Фонтанкою свилися
И устьем в устие Невы-реки влилися,
При устий сих рек, на самом месте том,
Где рос Калинов лес, стоял огромный дом;
По лесу оному и дом именовался,
А именно сей дом Калинкин назывался;
152 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
В него-то были все распутные жены
За сластолюбие свое посажены;
Там комнаты в себя искусство их вмещали:
Единые из них лен в нитки превращали,
Другие кружева из ниток тех плели,
Иные кошельки с перчатками вязли,
Трудились тако все, дела к рукам приближа,
И словом, был экстракт тут целого Парижа:
Там каждая была как ангел во плоти,
Затем что дом сей был всегда назаперти.
Работа в Калинкином доме шла с раннего утра и до ночи:
...Уже заря румяная всходила,
Когда начальница красавиц разбудила,
Глася, чтоб каждая оставила кровать,
И стала ремесло им в руки раздавать;
Теперь красавицам пришло не до игрушки:
Из рук там в руки шли клубки, мотки, коклюшки;
Приемлет каждая свое тут ремесло,
Работу вдруг на них как бурей нанесло.
После более или менее длительного заключения в Калинкином доме
иностранных подданных обыкновенно высылали за границу, а россий-
ских — то были по большей части солдатки, унтер-офицерские дочери
и вдовы, брошенные мужьями «разных чинов жены» — отправляли
в Оренбург и в другие дальние губернии. Описание Калинкина дома в по-
эме Майкова относится к концу 1760-х годов. Постепенно повальные го-
нения на «безбрачно живущих» сменила более либеральная политика.
В 1783 году Калинкин дом был превращен в больницу для людей, одер-
жимых венерическими болезнями. Имелось 30 коек в мужском отделении
и столько же в женском. При больнице состоял один штаб-лекарь, не-
сколько лекарей и подлекарей. Режим предполагал сохранение врачеб-
ной тайны: «Находящиеся там больные не выпускаются до совершенного
их излечения и в рассуждении их наблюдается строгая молчаливость; по-
чему всем любопытным вход в оную возбраняется, и следственно больни-
ца сия людям всякого звания полезна быть может».
«Воровствы со взломом происходят ежедневно»
бъявляя столичным жителям свои постановления и давая свои на-
ставления, полиция в то же время и сама старалась получить от го-
рожан нужные ей сведения. На полицию работали платные агенты, доб-
ровольные доносчики, а также дворники, трактирщики, попы и все те
же «Санктпетербургские ведомости», в приложении к каждому номеру
публиковавшие частные объявления: «Минувшего июня 24 числа от гене-
рал-майора Ивана Борисова бежал дворовый его человек Семен Иванов,
«воровствы со взломом происходят кжедневно» 153
М. В. Ломоносов. Портрет работы
неизвестного художника. Вторая
половина XVIII в.
а приметами он росту малого, волосы светло-русые, глаза серые, ли-
цом бел, сухощав, от роду ему 15 лет; на нем сюртук светло-серого цвета.
Есть ли помянутый Иванов будет называться польским выходцем, то оно-
му не верить».
Беглого дворового полиция, поймав, возвращала барину. Беглый мас-
теровой шел под суд. «Объявляется, дабы бежавшего от команды Крон-
штадтского канала каменщика 3 статьи Лазаря Черепанова никто б у себя
под укрывательством не держал, а представляли б куда следует под кара-
ул; приметами ж он росту среднего, лицом бел, глаза серые. Волосы на
голове белые, от роду ему 18 лет». Работа на казенных стройках по 12-
14 часов в сутки порою была не слаще каторги. Кому-то из беглых масте-
ровых удавалось найти пристанище и работу. Другие скитались по горо-
ду, ночевали в пустых барках, кормились подаянием либо начинали воро-
вать и грабить, рискуя на худой конец поменять одну каторгу на другую.
Злодеев по нужде или по склонности в населенной пришлым людом
и окруженной дремучими лесами столице полиция постоянно ловила
и хватала, но истребить никак не могла. Будочник с его трещоткой и ду-
биной не был помехой для ватаги лихих людей. Потому по городу рас-
ставляли на ночь еще и пикеты с рогатками, своего рода заставы, перего-
раживавшие улицы и останавливавшие подозрительных прохожих. Для
учреждения пеших рогаточных караулов, а также конных патрулей,
объезжавших город, в помощь Управе благочиния придавали один из
драгунских, гусарских или казачьих армейских полков, квартировавших
154 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
в столичных пригородах. Сама эта мобилизация весьма значительных
вооруженных сил для охраны ночной столицы показывает, сколь много-
численны и активны были петербургские разбойники и воры.
В самом начале екатерининского правления, 2.0 ноября 1762 года,
фельдмаршал Миних рапортовал Сенату, находившемуся тогда в Москве
на коронационных торжествах, что в Петербурге происходят такие гра-
бительства и разбои, что ночью без конвоя никто из своей квартиры от-
лучиться не может. Сенат послал запрос и получил ответ, что в Петербур-
ге действительно орудовали преступники, о чем главнокомандующий
в городе старший сенатор Неплюев доносил императрице, однако были
сделаны распоряжения к прекращению безобразий и несколько негодя-
ев переловлены, после чего водворилась «полная тишина».
Тишина, однако, была зловещей. И по временам нарушалась истош-
ными воплями.
В апреле 1763 года императрица писала своему «тайному кабинет-
скому советнику» Олсуфьеву: «Я, чаю, Ломоносов беден; сговоритесь с
гетманом*, не можно ль ему пенсион дать, и скажите мне ответ». Михай-
ло Васильевич, во всяком случае, не был настолько избалован, чтобы
постоянно ездить в экипаже, часто ходил пешком. Однажды вечером,
как рассказывает его современник и биограф академик Яков Штелин,
«пошел он один-одинехонек гулять к морю по Большому проспекту Ва-
сильевского острова. На возвратном пути, когда стало уже смеркаться и
он проходил лесом, по прорубленному проспекту, выскочили ему на-
встречу и кинулись на него три матроса. Ни души не было видно кругом.
Он с величайшей храбростью оборонился от этих трех разбойников.
Так ударил одного из них, что он не только не мог встать, но даже долго
не мог опомниться; другого так ударил в лицо, что он весь в крови изо
всех сил побежал в кусты, а третьего ему уже нетрудно было одолеть; он
повалил его (между тем как первый, очнувшись, убежал в лес) и, держа
его под ногами, грозил, что тотчас же убьет его, если он не откроет ему,
как зовут двух этих разбойников и что хотели они с ним сделать. Этот
сознался, что они хотели только его ограбить и потом отпустить. „А,
каналья,— сказал Ломоносов,— так я же тебя ограблю". И вор должен
был тотчас снять свою куртку, холстинный камзол и штаны и связать все
это в узел своим собственным поясом. Тут Ломоносов ударил еще полу-
нагого матроса по ногам, так что он упал и едва мог сдвинуться с места,
и сам, положив на плечи узел, пошел домой со своими трофеями, как с
завоеванною добычею».
Чаще бывало, конечно, что в схватке с прохожим побеждали него-
дяи. Фабрикант Дюрби, владевший в Петербурге кирпичным заводом,
как-то был приглашен на ужин к французскому послу де Вераку **. Возвра-
* К. Г. Разумовский, тогда президент Академии наук.
* Был аккредитован при русском дворе с 1779 по 1785 год.
«ВОРОВСТВЫ СО ВЗЛОМОМ ПРОИСХОДЯТ ЕЖЕДНЕВНО» 155
щался он домой за полночь, и невдалеке от посольского дома на него на-
кинулись шестеро мошенников с дубьем. Француз был избит до полусмер-
ти и, вероятно, не уцелел бы, если б не подоспели на выручку два флот-
ских офицера.
В августе 1779 года французский дипломат пишет в Париж о том, что
близ Петербурга бродят толпы беспаспортных бродяг, которые с весны
трудились на казенных работах — копали, строили, мостили, а к осени
остались без дела и без вида на жительство и не отправились по домам,
а стали грабить прохожих и проезжих. Дипломат передает городские
слухи: «Их насчитывают от 8 до 10 тысяч, и они производят большие бес-
порядки. Вместо того чтобы послать солдат и разом захватить главарей,
придумали издавать указы; слух распространился, и число негодяев уве-
личилось. Будет неудивительно, если положение станет серьезным. Госу-
дарыня, говорят, боится; она не решается гулять одна в своих садах и от-
ставила Волкова от должности начальника департамента полиции и
управления Петербургом, потому что он был небрежен». Неделю спустя:
«Дурное расположение духа государыни происходит от беспорядков,
творимых в окрестностях города шайкою бродяг, называемых тавлинца-
ми. Это слуги без места и паспорта, беглые солдаты и люди без звания,
собравшиеся вместе и живущие грабежами. Правительство сначала не
обращало на них внимания, даже употребляло их на постройке дворцов,
платя очень щедро, что послужило стимулом к побегу крепостных, кото-
рые, желая избавиться от власти господ, просили работы у казны, и она
принимала и даже защищала этих людей. Когда их рассчитали, они побо-
ялись вернуться к своим господам и соединились в шайки. Одни говорят,
что их от 4 до 5 тысяч, по словам других — 13 тысяч. Это может сделать-
ся опасным».
Из сказанного безусловно верны только сведения об отставке гене-
рал-полицмейстера Волкова, при том, однако, что отставка случилась не
в августе, а в декабре, и Волков продолжил службу в должности петер-
бургского гражданского губернатора, то есть начальника столичной
губернии, где, по сведениям дипломата, из-за его небрежения орудовали
тавлинцы («тавлинец» в питерском простонародном говоре и означало
«бродяга», «беглец»). Слухи, будто город осажден не то полком, не то
дивизией разбойников, при всей их нелепости явно не на шутку всполо-
шили горожан, до смерти напуганных недавней пугачевщиной.
Годом раньше британский посол в Петербурге сэр Джеймс Гаррис со-
общал в Лондон о происшествии с советником посольства: «Господин
Оке, отправившись, по случаю покраденных у него больших денег, к ми-
нистру полиции, застал сего первого сановника империи, человека,
обладающего огромной властью, в 7 часов утра с колодою грязных карт
в руках, играющего одиноко в карты, в гранпасьянс». Министром поли-
ции сэр Гаррис, судя по всему, именует бывшего тогда — в 1778 году — пе-
тербургским генерал-полицмейстером Дмитрия Васильевича Волкова.
I56 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Примечательно, что недавно прибывшему в русскую столицу англичани-
ну генерал-полицмейстер Петербурга представляется чуть ли не главным
человеком в правительстве. Что же касается неудовольствия диплома-
та по поводу небрежного приема, оказанного представителю британ-
ской короны, то тут надо заметить, что Волков, человек незаурядный, и
вправду годившийся на роль первого министра, сделал завидную карьеру
в елизаветинское время, был в числе ближайших советников Петра III,
но как раз ввиду этого при Екатерине оставался в тени — и демонстриро-
вал независимость характера по-петербургски: имел обыкновение при-
нимать посетителей в шлафроке, в туфлях на босу ногу, с колодой заса-
ленных карт в руках.
Примечательно и то, что крупная кража, по поводу которой советник
посольства явился к генерал-полицмейстеру, в послании сэра Гарриса
упоминается лишь вскользь — покушение на чужое имущество и у него на
родине было делом обычным. «Завтра повешено будет в Невгате 20 во-
ров и мошенников,— говорилось, к примеру, в перепечатанном «Санкт-
петербургскими ведомостями» 21 февраля 1785 года сообщении лондон-
ской прессы.— Никто не запомнит, чтобы когда-нибудь вдруг столько
преступников к смерти осуждаемы были. Вот до какой степени возросло
у нас развращение нравов в простом народе!»
Петербуржцы могли утешаться тем, что в борьбе с преступностью за-
морские полисмены преуспели не больше, чем отечественные. Тогда как
российские злодеи могли, в свою очередь, радоваться, что гуманная им-
ператрица не приказывает их вешать. Императрице, понятно, остава-
лось только сердиться, глядя на беспомощность полиции.
«...Воровствы со взломом происходят ежедневно днем и нощию...
Частные приставы и квартальные надзиратели слабо и плохо должности
свои наблюдают от чево?» — спрашивала государыня полицейского гения
Архарова.
На поставленный вопрос отвечал один из иностранных наблюдате-
лей русской жизни: «Полиция Санкт-Петербурга не на высоте своих обя-
занностей, хотя случаются и убийства, и ночные происшествия... Если
убийство было совершено в таком месте, которое пользуется дурной сла-
вой, то полицейский за небольшую мзду согласится помалкивать и за-
мнет дело, коль скоро убитый не принадлежит к богатой фамилии... В
драках, столь часто возникающих на улицах и в кабаках, кто заплатит,
тот и прав — низшие полицейские чины не могут устоять перед блеском
серебряных монет, и бедняк почти наверняка получит удары палкой вне
зависимости от того, виновен он или нет».
Полицейские чиновники зачастую отличались бесстыдной продаж-
ностью. Тогда как петербургские воры и грабители — особой наглостью.
Граф де Пиле усмотрел тут некоторое их своеобразие в сравнении с евро-
пейскими собратьями: «Главным образом здесь процветают кражи... Кар-
манные кражи и мошенничество здесь так же обыкновенны, как и в горо-
«воровствы со взломом происходят ежедневно» 157
Казачий разъезд у Полицейского моста.
Гравюра по рисунку М. Ф. Дамам-Демартре. Начало XIX в.
дах, которые почитают центрами цивилизованного мира, таких, как
Лондон и Париж, по крайней мере, у императрицы крадут столько же,
сколько крадут в Версале. Но кражи в домах здесь случаются чаще, чем
где бы то ни было. Следует внимательно смотреть за багажом и все запи-
рать на ключ, ибо малейшая небрежность будет тотчас наказана... Крадут
шубы в передней, крадут из карет, ожидающих своих господ. Доходит
иногда до того, что спарывают меховую подкладку. Словом, трудно даже
вообразить, до какой степени здесь распространена любовь к чужой соб-
ственности».
Газетные объявления подтверждают, что шубы в Петербурге пропада-
ли нередко, особенно зимой. Иной раз не помогали и крепкие запоры.
Так, 28 декабря 1789 года во втором часу после полудни в квартире док-
тора Роджерса на Галерном дворе в доме под № 219 разломаны были две-
ри и из покоев украдены одна медвежья шуба, крытая голубой шелковой
материей, другая соболья шуба, крытая английским темно-зеленым кам-
лотом, а заодно и темно-зеленый суконный сюртук. Галерным двором
называли квартал, выходивший на Английскую набережную и на Исааки-
евскую улицу и протянувшийся от Сенатской площади до Крюкова кана-
ла (тогда впадавшего в Неву). То есть двери взламывали средь бела дня
в самом центре столицы. Находились смельчаки, проникавшие не толь-
ко в частные дома, но и в царские хоромы.
I58 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Рассказывали, что как-то раз дворцовый лакей, проверяя вечером, за-
перты ли окна, увидал на подоконнике в одной из эрмитажных зал кусок
свежего пирога с луком. Лакей, понятно, удивился и испугался, заподо-
зрив неладное; стал осматривать соседние комнаты и под грудой ковров
обнаружил двух спящих мужиков. На крик сбежалась охрана, злоумыш-
ленников схватили. Один из них оказался отставным артиллеристом,
другой — оброчным крестьянином. Еще днем они каким-то образом за-
брались в Эрмитаж, чтобы ночью похозяйничать в царских палатах, а за-
тем улизнуть через окно. На беду, прячась под ковры, растяпы позабыли
на подоконнике остатки своего обеда.
Императрица готова была терпеть мелкое воровство. И среди тех, кто
имел законный доступ во дворец, не все были чисты на руку. Однако до-
машние воры могли действовать свободнее и успешнее пришлых. И слу-
чались кражи скандальные. Как-то из дворцовой церкви пропала икона в
богатом окладе. «Сказывают,— писала императрица Архарову,— что по
бокам образ привинчен был, следовательно, не скоро отвинтить можно
было». Статс-секретарь императрицы Храповицкий в ноябре 1790 года
по этому поводу заносит в дневник: «Не найдут образа Тольской Богома-
тери в большой церкви, хватилися поутру, оклад с каменьями ценят около
8 т. р. Императрица Анна Иоанновна благословила сим Елисавету Пет-
ровну, а она ее величество при бракосочетании, и с 1764 г. образ стоял в
церкви. Искать образ поручено Архарову и Рылееву. Они стали подозре-
вать одного из церковных истопников. Найден образ без оклада у вала,
близ Семеновского полка, и подозрение обратилось на гвардейских».
Если императрица не надеялась на успех в сыскных делах обер-по-
лицмейстера Рылеева, она обыкновенно призывала Архарова, который с
1784 по 1795 год жил в Твери, будучи наместником Тверской и Новгород-
кой губерний. Когда в 1787 году понадобилось найти зачинщиков улич-
ных беспорядков, к Архарову поскакал курьер с характерным царским
приказом: «Николай Петрович. Приезжайте сюда под каким ни на есть
видом, не сказав, что я вас выписываю». Управляясь с площадными буя-
нами, с ворами и грабителями, с голытьбой и рванью, сосредоточившись
на мужицкой уголовщине, полиция почти не занималась господскими
прегрешениями. А к большим барам и вовсе не подступалась, если не по-
лучала на то приказания высших властей.
«Для исследования со строжайшей точностию
всех преступлений»
обыча, на которую мог рассчитывать грабитель, охотник за соболь-
ими и медвежьими шубами или разбойник, выходивший на ночную
улицу с дубьем либо кистенем, не шла ни в какое сравнение с наживой
мошенника, пускавшего в ход лист гербовой бумаги с подлинной или
«для исследования со строжайшкй точностию...» 159
Г. Р. Державин. Портрет работы
И. Смирновского. 1780-е гг.
подложной доверенностью на распоряжение чужим — нередко весьма
значительным — имуществом.
Газетные объявления чуть не всякий день называли имена управи-
телей, приказчиков и прочих уполномоченных, разжалованных своими
верителями. Так, 19 февраля 1790 года «поручик Иван Бочаров объявля-
ет, что данное им в 788 году марта 9 Межевой канцелярии землемеру пра-
порщику Василью Окорокову верющее письмо о продаже из принадлежа-
щего по наследству ему, Бочарову, недвижимого имения третьей части,
ныне по неимению в том надобности уничтожает; и есть ли сие письмо
где у крепостных дел для совершения от имени его, Бочарова, купчей
тем Окороковым представлено будет, то оное за действительное не счи-
тать, не признавать и крепости не совершать».
В том же номере «Ведомостей» один из первостатейных столичных
купцов остерегал читателей: «Санктпетербургский именитый гражданин
Иван Долгов объявляет, что находящийся у него приказчиком петроза-
водский купец Михайло Микулин, без ведома его забрал в разных судеб-
ных местах деньги до 8000 рублей, кои присваивает себе; а чтоб кто
и после сего не был ввергнут от него, Микулина, в обман, не верили, ибо
он, Долгов, на счет свой ничего не примет, и он приказчиком его у себя
иметь более не желает».
Доверчивость и неосведомленность частных лиц предоставляли
мошенникам обширное поле деятельности, беспечность и недобросо-
вестность чиновников — почти безграничное.
l6o ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Вороватый петрозаводский купец выманил у чиновников 8000 руб-
лей. Кассир Заемного банка Кельберг украл 600 000. Расхищение казны
заподозрил не кто иной, как сама Екатерина. Когда готовилась раздача
наград по случаю заключения мира со шведами и жена кассира предло-
жила через камердинера государыни Захара Зотова купить у нее в казну
драгоценную, украшенную бриллиантами шпагу, императрица повелела
немедленно провести в банке ревизию. Однако тогда Кельбергу удалось
подкупить одного из сослуживцев и скрыть недостачу. Но некоторое вре-
мя спустя Заемному банку потребовалось выплатить крупную сумму де-
нег, и кассиру приказано было вскрыть сундук, где должны были лежать
ассигнации в пакетах — по 10 000 рублей в каждом. Тут-то и обнаружи-
лось, что вместо денег в пакетах лежат полоски чистой бумаги. Директор
Заемного банка граф Завадовский немедленно доложил о пропаже импе-
ратрице. А поздно вечером того же дня увез из банка к себе домой два
сундука — один с золотом, другой — с серебром.
Об этой проделке графа стало известно членам комиссии, которую
Екатерина назначила для расследования происшествия. Розыск произво-
дили сам Завадовский, директор Ассигнационного банка Мятлев, гене-
рал-губернатор Архаров и президент Коммерц-коллегии Державин. При
этом у императрицы были свои тайные осведомители, и она вела соб-
ственное независимое дознание по делу Заемного банка. «Пять, шесть
сот тысяч рублей не есть кража партикулярная, — писала государыня
Архарову и делилась имевшейся у нее в тот момент информацией о про-
воровавшемся кассире, — кассир ушел, он уроженец Выбурхской, либо он
утопился, либо уехал...» Кассира, однако, отыскали, допрашивали в ко-
миссии, а пастор увещевал его и его жену сознаться в преступлении, ста-
вя их на колени перед распятием.
Насчет поступка Завадовского статс-секретарь императрицы Терский
по секрету рассказал Державину, в записках которого читаем: «Державин
был во дворце. Г. Терский, бывший тогда генерал-рекетмейстером, до-
кладчик по тяжебным процессам, имел влияние на все дела, частью явно
и под рукою, быв близок к государыне. Он, подошед к Державину, отвел
его на сторону и, с заклятием никому не сказывать, шепнул ему по друж-
бе будто от себя, что когда открылась пропажа казны в банке, то граф
Завадовский ночью тайно вывез к себе в дом два сундука, один с сереб-
ром, другой с золотом... Получив таковое важное известие, Державин
рассуждал сам в себе: нельзя, чтоб Терский открыл ему такую тайну без
сведения императрицы,., ибо, что ему было известно, то всемерно и она
знала; но это так было искусно скрыто, что никаким образом участия ее в
чем-либо дознаться было невозможно».
Благодаря настойчивости Державина следственная комиссия собра-
ла доказательства вины не одного только кассира, но всего банковского
начальства. Наказан, впрочем, был только кассир, сосланный на посе-
ление в Сибирь, тогда как Завадовский отвертелся, заявив, что сундук
«ДЛЯ ИССЛЕДОВАНИЯ СО СТРОЖАЙШЕЙ ТО Ч Н ОСТИ Ю ...» l6l
П. В. Завадовский. Миниатюра
Ф. Г. Слезенцова. Не ранее 1797 г.
с золотом и сундук с серебром — старыми золотыми табакерками, сереб-
ряной посудой и всяким ломом — были его собственные, что он держал
их в кладовых банка для пущей сохранности, а когда обнаружил пропажу,
то прежде чем опечатать кладовые, велел вынести оттуда имущество,
банку не принадлежащее.
Своим приближенным императрица нередко спускала вольное обра-
щение с казенными деньгами — она лишь следила за тем, чтобы они не
крали слишком много.
Что же до прочих подданных, то тем господам, чье беспутное поведе-
ние грозило нанести ущерб казне, власти спуску не давали. И когда до
правительства доходили сведения об опасных шалостях такого рода, то
немедленно учреждали очередную следственную комиссию, которая
изобличала и наказывала и действительных, и, иной раз, мнимых зло-
умышленников.
Так, летом 1779 года была назначена Секретная комиссия под нача-
лом генерал-прокурора Сената князя Вяземского для дознания по делу
о заговоре с целью расхищения государственных финансов. Подозрение
насчет существования такого заговора возникло после озадачившего по-
лицию происшествия, случившегося в начале весны того же года. Два
армейских поручика, Кашинцев и Волков, и отставной архивариус
Статс-конторы Полозов, «перебрав все возможные роды обманов и обо-
ротов», решились на дерзкое мошенничество. Архивариус сообщил сво-
им товарищам, что в ревельской губернской канцелярии хранятся сум-
l62 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
мы, предназначенные для экстраординарных расходов Коллегии иност-
ранных дел. Шалопаи составили от имени петербургской Статс-конторы
повеление выдать якобы посылаемому за границу курьеру 5 тысяч рублей
серебром. Подделав подписи чиновников и запечатав бумагу выкраден-
ной в Статс-конторе печатью, компания на почтовых отправилась в Ре-
вель, где и получила сполна требуемую сумму. После чего на радостях за-
ехала пировать в трактир. На другой день двинулись в обратный путь, но
в Ямбурге остановились и бражничали целый день. А между тем ревель-
ская канцелярия послала нарочного в Коллегию иностранных дел с отче-
том о выдаче означенных в указе Статс-конторы курьерских денег. Граф
Панин, удивившись полученному из Ревеля известию, немедленно навел
справки и убедился, что совершен подлог. О случившемся тотчас сообщи-
ли генерал-полицмейстеру, и похитителей дома уже ждали. Когда пору-
чик Кашинцев с друзьями подъехал к своей квартире, из их коляски, как
на грех, вывалился мешок с серебряной монетой...
К середине июля следствие по делу поручика Кашинцева и его сообщ-
ников было закончено, однако генерал-прокурор Вяземский предложил
продолжить розыск, провести его обстоятельнее, передопросить винов-
ных и выяснить, «не знают ли кого делавших или намеревающихся учи-
нить вообще какие преступления». Тогда-то и начала работу Секретная
сенатская комиссия.
Представшие перед нею казнокрады, видимо, со страху рассказали и о
том, что было, и о том, чего не было. В публике прошел слух, будто пойма-
на шайка злодеев, задумавших ограбить государственный банк. Начались
аресты. Каптенармус Измайловского полка Григорий Винский в своих
записках вспоминал: «В августе слышал я, что комиссия открылась в кре-
пости,., что главный в ней — любимец кн. Вяземского, обер-секретарь Тер-
ский, что кроме Кашинцева и его товарищей взято уже в комиссию еще
несколько людей, касательно банка... В сентябре глухо начали поговари-
вать о сей комиссии в городе; догадывались, что открыт важный заго-
вор... К концу сентября и в начале октября стали люди видимо пропадать:
иной, поехавши в гости, остался там навсегда; другой, позванный к свое-
му генералу, исчез невидимо; из гвардейских полков многие — в безыз-
вестную команду».
Вскоре, как рассказывает Винский, пришли и за ним. Арест обставлен
был крайне деликатно. Поздно вечером к нему явился частный пристав —
знакомый ему и бывавший у него в доме немец Лихтенберг — и, чтобы не
испугать жену Винского, шепнул ему в прихожей:
— Я скажу, что приехал звать тебя на вечеринку.
И затем громко объявил:
— А я тебя везде искал, был в двух трактирах, да вздумал и сюда за-
ехал, чтобы взять тебя к Ульрихше.
Несмотря на протесты жены Винского, полицейский офицер потя-
нул его за собой на улицу, где их ждала запряженная четверней карета и
«для исследования со строжайшкй то ч н ост и ю ...» 163
двое верховых. Подкатили к дому обер-полицмейстера Лопухина, кото-
рый сообщил арестанту:
— На вас есть просьба, может быть и пустяшная, но до утра вам надоб-
но остаться в полиции.
Каптенармуса Измайловского полка отвезли в полицейскую тюрьму
на Мойке и оставили ночевать в офицерской караульне. Дежурный капи-
тан оказался знакомым Винского. Они «с горя велели растворить чашу
пуншу», крепко выпили и мертвецки уснули. На рассвете Винского позва-
ли наверх, где его уже дожидался обер-полицмейстер. «Коль скоро я по-
казался, сказал: „Пойдем". Он впереди, а я за ним; за мною еще несколь-
ко, и так на улицу к Мойке, там — в ожидавшую нас шлюпку. Коль скоро
мы поместились: „Отваливай,— сказано,— как и вчера!" Мойкою, выбрав-
шись на Неву, шлюпка прямо начала держать к крепости, и пристали к
Невским воротам».
Арестанта поместили в каземат Иоанновского равелина, где он про-
вел несколько недель, прежде чем его вызвали на допрос в комиссию, за-
седавшую тут же в крепости. Шестеро членов комиссии расположились
за длинным канцелярским столом. Председательствовал обер-секретарь
Терский, «с мясничьею рожею и взорами целовальника,— как пишет Вин-
ский,— ...во всем Петербурге известный под именем Багра, в знаменитое
отличие от его братии мелких крючков».
Терский обратился к арестанту следующим образом:
— Здравствуй, господин Винский! Прошу со вниманием слушать.
До сведения ее императорского величества дошло, что в Санкт-Петер-
бурге многие молодые люди из дворян, проживая праздно, ведут жизнь
крайне подозрительную, утопают в распутстве, затевают дела беззакон-
ные, клонящиеся к потрясению всего благосостояния общества. Для пре-
кращения сего государыня изволила указать учредить при Сенате сию ко-
миссию для исследования со строжайшей точностию всех преступлений.
Но, как мать, соболезнующая о своих детях, объявила свое соизволение,
чтобы комиссия пеклась более всего возбудить в каждом преступнике
раскаяние и заставить его учинить самопроизвольное искреннее призна-
ние, обещая чистосердечно раскаивающемуся не только прощение, но и
награждение, как строптивым и непокорным ее воле, за утаение малей-
шей вины жестокое и примерное наказание, как за величайшее злодея-
ние. Прибавлю еще, что укрывательство с твоей стороны будет совер-
шенно тщетным, ибо все твои деяния, до малейших, комиссии известны.
Затем обер-секретарь и генерал-рекетмейстер учинил Винскому до-
прос, требуя признаться в преступном умысле. Хотя Терский кричал и
грозил, арестант не признавался. И на другой день ему устроили очную
ставку с господином, утверждавшим, будто бы они с Винским сговарива-
лись похитить казенные деньги. Упрямый каптенармус и тут стоял на
своем и от приписываемых ему дурных намерений по-прежнему отпирал-
ся. Следователю так и не удалось добиться от него добровольного и чис-
164 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
тосердечного раскаяния. Тем не менее одного лишь подозрения в посяга-
тельстве на «благосостояние общества» хватило, чтобы гвардейский
офицер в назидание всем распутным молодым дворянам был наказан так
же, как банковский чиновник, взаправду растративший вверенную его
попечению государственную казну: Винского сослали на вечное житье
в Оренбургский край...
Сильных защитников у Винского не нашлось, а бдительный генерал-
прокурор Вяземский должен был доказать, что результат деятельности
очередной руководимой им комиссии — не зряшная трата, но, напротив,
сбережение казенных денег.
«...С уголовного гражданская палата»
Особые следственные комиссии и суды назначались императрицей
тогда, когда требовалось сугубо деликатное ведение дела или же
принятие быстрых и решительных административных мер. В иных слу-
чаях руководствовались обычным судопроизводством.
Тремя высшими судебными инстанциями Петербурга и губернии
были Казенная палата, Палата уголовного и Палата гражданского суда.
Казенная палата ведала распределением казенной недвижимости,
имущественными тяжбами частных лиц с казной, взаимоотношениями
сословий, всеми делами по откупам. Палата также занималась «утвержде-
нием домов за разными лицами», определением однодворцев и крестьян
в купечество и мещанство (речь тут шла о государственных, дворцовых,
экономических и приписных крестьянах), ей были поручены таможен-
ные дела и, соответственно, дела о контрабанде, вдобавок еще и дела,
связанные с казенными подрядами, с добычей и продажей соли, и общий
надзор за всеми отраслями государственного хозяйства ради сбережения
доходов казны и пресечения всяческих злоупотреблений.
О торгах и переторжках по казенным подрядам Палата постоянно
объявляла в газете: «С.-Петербургской губернии от Казенной палаты
объявляется, есть ли кто желает принять на себя возку из 1-й Адмирал-
тейской части на показанные от господина обер-полицмейстера за горо-
дом места в нынешнее зимнее время снегу, те б для торгу явились в сию
палату сего декабря непременно».
Казенная палата помещалась на углу Малой Мещанской улицы и Ека-
терининского канала, неподалеку от Сенной площади. В 1783 году сюда
поступил канцеляристом приехавший из Твери четырнадцатилетний
Иван Крылов. Он прилежно прослужил в палате три года и вскоре на-
смешливо изобразил судейские нравы в своих сатирических сочинениях.
Один из персонажей его «Почты духов», судья по имени Авдей Частобра-
лов, наставляет своего сына, вступившего на то же поприще: «„Низко
ходить на поклон к своему судье!" — вот какой вздор! Да я, брат, и вырос
щ
Hi i i Ш1 .
Щ < 'i / fl 1
Екатерина в храме Правосудия.
Портрет работы Д. Г. Левицкого.
1783 г.
в прихожей у своих командиров, зато ныне и у себя в прихожей людей
выращиваю. Учтивость, друг мой, шеи не вывихнет, а гордым и Бог про-
тивится. Будто велика беда в праздник сходить к судье на поклон! ведь не-
чего же делать! „К обедне",— скажешь ты мне.— К обедне, друг мой, успе-
ешь и от начальника, а если и некогда будет, то Бог не взыщет: он до нас
милостив и не прогневается, если иногда прогуляешь обедню; а советник
станет сердиться, если не придешь к нему в праздник поутру, и может за
это отомстить».
Вторая судебная палата, Палата уголовного суда, разбирала исключи-
тельно преступления, предполагавшие суровые уголовные наказания.
При этом судьи выступали и в роли следователей. Английский историк,
публицист и филантроп Уильям Кокс *, дважды посетивший Россию —
в конце 70-х и в середине 80-х годов — для ознакомления с российскими
порядками и, в особенности, с правосудием и здравоохранением, расска-
зывает, что подозреваемых в уголовных преступлениях немедленно по-
сле ареста «заключают в двух комнатах нижнего этажа в здании суда на
Васильевском острове, где их пытают: одна комната предназначена для
* В 1784 году в Лондоне вышла его книга «Путешествие в Польшу, Россию, Швецию
и Данию».
l66 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
мужчин, другая для женщин, они смежные, и так как между ними нет две-
рей, то они могут сообщаться, если этому не препятствует конвойный».
Палата занималась одновременно делами двух-трех десятков подслед-
ственных, потому в камерах предварительного заключения, о которых
говорит Кокс, было весьма тесно; арестанты спали вповалку. Раз в неде-
лю, по пятницам, узников допрашивали, порой с пристрастием. По окон-
чании следствия их отправляли в Петропавловскую крепость, где они
оставались до суда.
Упоминая о «выпытывании» показаний у арестантов, Кокс при этом
поясняет, что Екатерина провела важную и весьма гуманную реформу су-
допроизводства. В частности, вскоре после восшествия на престол за-
претила судам низших инстанций вынуждать у подозреваемых признание
пыткою — «ранее они страшно злоупотребляли этим правом». Губерн-
ские суды получили секретное предписание не прибегать к пыткам, не
получив на то согласия губернатора или наместника. Тем, в свою оче-
редь, предложено было сообразовываться с мнением императрицы, что
пытки есть обычай жестокий и бесполезный. «Это было как бы молчали-
вой отменой пыток»,— пишет Кокс. Другими словами, рукоприкладство
екатерининских дознавателей не шло в сравнение с изуверским члено-
вредительством, что чинили мастера розыскных дел в прежние времена.
Притом, однако, далеко не все в российских судах радовало британ-
ца. Хотя тогдашние тюремные порядки и у него на родине были весьма
суровы, увиденное в петербургской Уголовной палате его возмутило:
среди арестантов он заметил двух мальчиков лет 14-ти — оказалось, что
они бежали от помещика и вместе со своими родителями угодили в ку-
тузку. Для острастки одному из детей надели ошейник с цепью весом
в 252 английских фунта...
Беглых холопов, мошенников, воров, грабителей, убийц в Петер-
бурге было хоть отбавляй. Но в деловом, размашистом, рисковом сто-
личном быту самые характерные правонарушители — несостоятельные
должники. Число их быстро множилось по мере превращения Петербур-
га в крупный торговый центр, воспринявший европейский навык и пра-
вила ведения коммерческих операций. Однако обращение с прогорев-
шими предпринимателями показывало, что западные веяния еще не
коснулись коренных отечественных понятий.
«Несостоятельные должники,— изумленно сообщает тот же Уильям
Кокс,— считаются в России рабами и могут быть проданы купцом или
сосланы в каторжные работы на определенное число лет, сообразно сум-
ме их долга». Заимодавец, согласно тогдашним законам, действительно
мог отдать на поруки несостоятельного должника кому-либо из его дру-
зей или сердобольных сограждан, кто готов был ежегодно выплачивать
24 рубля в счет его долга и помимо того кормить, одевать и обувать банк-
рота. Если опекунов не находилось, бедолагу сажали в Долговое отделе-
ние, помещавшееся в центре города у Круглого рынка, на левом берегу
«...С УГОЛОВНОЮ ГРАЖДАНСКАЯ ПАЛАТА»
1б7
Мойки. Кокс, осматривая это заведение, насчитал тут 83 арестанта. При-
чем и здесь он неожиданно обнаружил детей, которые, не обладая пра-
вом подписывать векселя, казалось бы, не могли иметь и долгов. Дело
объяснялось просто: существовал обычай (по выражению Кокса, «изуми-
тельно варварский»), по которому должнику позволялось вместо себя
посадить в долговую яму своих отпрысков. «В долговом отделении сиде-
ло два мальчика, 14-ти и 15-ти лет; они попали туда вместо родителей,
ибо в России смотрят на детей как на полную собственность родителей;
отец одного из этих мальчиков недавно умер, оставшись должен 500 руб-
лей; так как вдова обязана уплатить этот долг, то она посадила в тюрьму
вместо себя своего сына; другой мальчик сидел здесь вместо отца».
Самая малая сумма, за которую был взят под стражу один из должни-
ков, составляла 13 рублей. Власти не отпускали ни копейки на содер-
жание несостоятельных заемщиков, так что те должны были кормиться
подаянием.
Должников, которых никто не брал на поруки, суд приговаривал к ка-
торжным работам. Срок заключения определялся автоматически: сумму
долга делили на 12 — поскольку в этом случае казна выплачивала до пол-
ного погашения долга кредитору 12 рублей в год (еще 12 рублей еже-
годно отпускали на содержание каторжника). Другими словами, задол-
жавшего 120 рублей ссылали в каторгу на десять лет, 600 рублей — на
пятьдесят лет, 2400 — на двести, 12 000 — на тысячу лет...
Не обходилось и без ложных банкротств, наподобие того, что описал
через сотню лет Островский в комедии «Свои люди — сочтемся». Купец
объявлял себя банкротом, его приятель — как правило, за хорошую мзду —
соглашался стать его опекуном, 24 рубля в год шли кредиторам, а многие
тысячи чужих рублей оставались у купца в потайной шкатулке. Купец
гулял на свободе, но кредиторов не так-то легко было провести. На хит-
реца доносили в полицию. «Такого рода случай был здесь не так давно,
но губернатор, заподозрив обман, настоял, чтобы купец был сослан на
каторгу; угроза подействовала, и он уплатил значительную часть долга —
иначе он бы утаил эти деньги»,— сообщает Кокс.
За долги чуть было не угодил за решетку Гаврила Романович Дер-
жавин, который испытал в жизни все, что надлежало испытать поэту,
и, в частности, прежде чем судить других, сам побывал под судом. Правда,
не по своей вине, а по вине приятеля, за которого неосторожно поручил-
ся в Дворянском банке. Дело было в 1773 году. Гвардии поручика Держа-
вина начальство откомандировало в Оренбургский край на усмирение
пугачевского бунта. Когда же он, два года спустя, вернулся в столицу, то
узнал, что приятель его, поручик Маслов, «так замотался, что не токмо не
платил процентов в банк за занятую сумму, но, быв отставленным подпол-
ковником, в уклонение от платежа других долгов, бежал в Сибирь и про-
живал в безвестии, так что, не будучи сыскан, обратил банковское взыска-
ние на поручителя по себе, Державина. И как у него <т. е. Державина>
l68 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
собственного имения, кроме самомалейшего, не было, а которое и было,
то без раздела с матерью закладывать было его неможно, то и обвинен он
был в подложном ручательстве».
Гвардии поручику предстояло либо уплатить банку более 20 тысяч
рублей, либо оказаться в долговой яме. За свое разоренное во время пу-
гачевщины имение Державин получил от казны семь тысяч. Из них
только две пошли банку, остальные он употребил на то, чтобы «по при-
личию гвардии офицеру снабдить себя всем нужным, как-то: бельем,
платьем, экипажем и прочим». Лихой гвардеец — это уже и прежде с ним
случалось — решил поискать счастия в игре, поехал к известному в горо-
де банкомету капитану Семеновского полка Жедринскому. Поставил на
карту последние 50 рублей и в один вечер выиграл восемь тысяч. Затем,
как рассказывает Державин, еще больше выиграл он у графа Матвея
Апраксина. Вернулся Гаврила Романович в столицу 5 октября бедняком,
а к концу месяца в кармане у него «чрез игру фортуны» оказалось 40 ты-
сяч рублей. Долг в банк был уплачен сполна, и судебное преследование
на этом прекратилось.
Несколькими годами прежде Державин попал под суд по причине
также весьма, по его словам, замечательного — то есть достойного заме-
чания — происшествия. В дом, где он жил вместе с приятелем, по вече-
рам хаживала в гости девица, дочка соседа-дьякона. Родители не могли ее
урезонить, и дьякон упросил окрестных будочников, чтобы они подсте-
регли красотку, когда та выйдет от своих приятелей. Кто-то из прислуги
заметил притаившихся за углом будочников и спросил, что означает заса-
да. Стражники отвечали грубо, слово за слово — дошло до драки. Выбе-
жавшие на крик господские люди поколотили будочников. Те, однако, не
отступились: тихонько залегли в крапиве у церковной ограды и схвати-
ли проходившую мимо «несчастную грацию». Отец и мать отстегали ее
плетью, и она созналась, что была у сержанта Державина. И на другой
день, когда сержант в карете, запряженной четверней, подъезжал к свое-
му дому, вдруг «ударили в трещотки», и те же будочники окружили карету,
схватили лошадей под уздцы и повезли пленника в полицию. «Там поса-
дили его с прочими арестантами под караул. В таком положении провел
он сутки. На другой день поутру ввели в судейскую. Судьи зачали спраши-
вать и домогаться, чтоб он признался в зазорном с девкою обхождении
и на ней женился; но как никаких доказательств, ни письменных, ни сви-
детельских, не могли представить на возводимое на него преступление,
то, проволочив, однако, с неделю, должны были с стыдом выпустить,
сообща, однако, за известие в полковую канцелярию, где таковому безум-
ству и наглости алгвазилов дивились и смеялись».
Сержант гвардии и его сослуживцы сочли саму попытку приказных
крючков вмешаться в личную жизнь офицера нелепой дерзостью. Завер-
шая рассказ об этом давнем происшествии, Гаврила Романович воскли-
цал: «Вот каковы в то время были полиция и судьи!»
На Дворцовой набережной.
Картина Ж. Лепренса. 1779 г. Фрагмент
Если Уголовная палата занималась преступлениями и преступниками,
то Палата гражданского суда — тяжбами и жалобщиками, делами, «касав-
шимися до привилегий всякого рода», спорных владений, раздела наслед-
ственного имущества и тому подобных предметов. При Палате не было
острога и пыточных камер, не могло быть и арестантов в кандалах,
цепях, колодках. Ни обвиняемым, ни истцам по приговору Палаты не
грозила тюрьма, зато порою грозила сума — разорение и нищета. Когда
гражданские судебные процессы были связаны с большими деньгами, су-
дейские чиновники, случалось, решали дело в пользу той стороны, кото-
рая предлагала большую взятку:
Бери, большой тут нет науки:
Бери, что только можно взять.
На что ж привешены нам руки,
Как не на то, чтоб брать?
— это куплеты из комедии «Ябеда», сочиненной в начале 90-х годов дру-
гом и свойственником Державина, членом его литературного кружка
Василием Капнистом. После смерти матери Капнисту пришлось про-
должить давнюю семейную тяжбу с соседкой-помещицей, присвоившей
одно из их имений. Продажность судейских чиновников, «гнусность
мздоимства и ябеды» Капнист очень зло, очень весело, очень талантливо
язвил в своей комедии, выведя на сцену всю судейскую шайку, наделив, по
тогдашней традиции, главных действующих лиц «говорящими» фамилия-
170 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
ми: перед нами председатель Гражданской палаты Кривосудов, ее члены
Бульбулькин и Атуев, секретарь Кохтин, прокурор Хватайко, подкуплен-
ные ябедником, приказным крючкотвором Праволовым. В соответствии
с законами жанра в финале комедии все расставляет по местам сенатский
Указ, предписывающий арестовать ябедника и отдать под суд всех чинов-
ников палаты. Однако подьячие не слишком унывают, надеясь — и не без
основания,— что все их проделки им «с рук сойдут слегка». По мнению
человека сведущего, они вполне могут рассчитывать на солидарность су-
дейской братии, а на худой конец — и на прощение по амнистии:
Впрямь: моет, говорят ведь, руку-де рука,
А с уголовною гражданская палата,
Ей-ей, частехонько живет за панибрата.
Не то, при торжестве уже каком ни есть...
Под милостивый вас поддвинут манифест.
Система судопроизводства была разветвленной и запутанной. По-
мимо Казенной палаты и Палат уголовного и гражданского суда суще-
ствовали Городовой магистрат и Сиротский суд, занимавшиеся разбо-
ром жалоб и споров петербургских обывателей — то есть купцов, мещан,
разночинцев. Нижний Надворный суд принимал прошения от иного-
родних жителей и иностранцев, не имевших в Петербурге недвижимо-
го имущества. Верхний Надворный суд рассматривал апелляции на
решения Нижнего.
Был учрежден еще и Совестный, или Словесный, суд. «Должность
оного — говорится в Губернском уставе,— есть в гражданских делах при-
мирять спорющихся и решать дела, касающиеся до таковых преступни-
ков, кои иногда более по несчастливому какому ни на есть приключению,
либо по стечению различных обстоятельств впали в прегрешения, судь-
бу их отягощающие выше мер ими содеянного; также преступления, учи-
ненные безумным или малолетним...» Наряду с судьей тут заседали двое
выборных представителей от дворянства, двое от городовых обывате-
лей и двое от государственных крестьян.
Императрица готова была в известных пределах допустить к участию
в судопроизводстве, как и в других сферах управления, выборных пред-
ставителей всех сословий, за исключением крепостных крестьян. Если
бы граждане стремились — пусть в малой степени — влиять на решение
собственной участи, то гражданский контроль за деятельностью бюро-
кратии мог бы постепенно усиливаться. Но граждане, занятые своими
личными делами, воспринимали всякую выборную должность как ненуж-
ную обузу и, по возможности, от нее отлынивали.
«Гнусность и ужас моей темницы»
овый город на Неве во всех отношениях стремительно обгонял про-
чие города империи. Здесь было не только больше всего полицей-
ских, но и больше всего тюрем.
Заключенные, ожидавшие ссылки в Сибирь на поселение или в ка-
торжные работы, сидели в остроге, построенном на островке в Малой
Неве — «на острову реки Невы близ Васильевского острова». Осенью
и весной вода подступала к его глухим бревенчатым стенам и, случалось,
заливала внутренний двор, куда выходили зарешеченные окошки арес-
тантских камер.
Простолюдинов приговаривали к каторге не только за большие, но
и за малые провинности, например, за бродяжничество. Были среди
каторжников крепостные, приговоренные к наказанию собственным
помещиком,— барину не требовалось утруждать себя юридическими фор-
мальностями, довольно было сообщить властям, в чем провинился его
человек. Но на каторгу мог попасть и помещик.
Иностранца поразила ситуация, имевшая специфически русские чер-
ты. «В этом остроге сидит помещик, который один не пользуется правом
прогулки; это наказание едва ли соответствует его преступлению, заклю-
чающемуся в том, что он засек нескольких крепостных до смерти. Это
показывает, какой властью пользуются помещики над своими крестьяна-
ми, и вместе с тем, что подобного рода преступления, если они обна-
ружены, не всегда остаются безнаказанными... У самых ворот тюрьмы,
в которой заключен этот несчастный, семидесятилетняя старуха соору-
дила жалкий навес, едва защищающий ее от непогоды: она живет тут из
сострадания к заключенному, которого она нянчила, и не покидает его,
чтобы оказывать ему все услуги, какие только возможно. Подобную пре-
данность трудно где-либо встретить; она делает это совершенно^ескоры-
стно, так как преступление, совершенное помещиком, так велико, что
нет ни малейшей надежды, что он будет освобожден... Когда я дал этой
бедной женщине какую-то мелкую монету, она тотчас отдала ее заключен-
ному». Помещик имел право наказывать крепостных по своему усмотре-
нию, но таким образом, чтобы подвергнутый экзекуции прожил после
нее хотя бы три дня. Иначе помещика могли судить за убийство. Судили,
однако, редко — лишь тогда, когда истязаемые помирали во множестве
и у садиста-барина не было возможности замять дело.
Помимо острога на Малой Неве справочник Георги называет еще
острог близ устья Мойки.
Приговоренных к каторге отправляли в Сибирь партиями, два раза
в год: в начале зимы, когда реки замерзали,— по санной дороге и весной,
после ледохода,— сухим путем и по воде. Этапируемых сковывали попар-
но, и всех привязывали к одной длинной веревке. Ночью, отвязав от
веревки, устраивали на ночлег под присмотром конвойных солдат.
172 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Арестанты, собирающие милостыню.
Гравюра X. Гейслера. 1780-е гг.
Впрочем, на каторгу не всегда посылали в Сибирь. Могли отправить
и в Кронштадт, где на верфях осужденным поручали самую грязную и
тяжкую работу. Здесь были дезертиры, а также матросы и солдаты, не ис-
правившиеся после трехкратного наказания розгами, несостоятельные
должники, которых никто не взял на поруки, фальшивомонетчики, бег-
лые крестьяне. Имена крепостных публиковали в газетах и затем возвра-
щали беглецов господам по принадлежности. Случалось, однако, что га-
зета не попадалась на глаза помещику и крестьянин оставался в остроге
много лет, порой навсегда.
Кронштадтский острог находился за стенами крепости. В нескольких
небольших камерах содержалось от десяти до двадцати арестантов в каж-
дой — всего в конце 1770-х годов каторжников здесь было 250 человек.
Ежемесячно им выдавали паек — около двух пудов ржаной муки, шесть
фунтов перловой крупы и порцию соли на брата. При камерах имелись
русские печи, в которых узники сами пекли хлеб. И ежегодно арестант
получал халат из грубого солдатского сукна, сапоги, шапку, рукавицы, а раз
в два года — новый тулуп. На работы заключенных выводили всякий день.
Отдыхали они только в первый день Рождества и в день коронации импе-
ратрицы. Даже и Светлое воскресение им праздновать не полагалось.
По высочайшему указу в 1783 году в Петербурге начали строить два
«рабочих смирительных дома». Один в Рождественской части, возле
«ГНУСНОСТЬ И УЖАС МОКЙ ТЕМНИЦЫ»
!73
городской богадельни, другой — в Московской части, возле Обуховской
больницы. Эти исправительные учреждения предназначались для «рабо-
ты и наказания всякой ленивой черни, беспаспортников, беглых крепо-
стных людей и служителей, здоровых нищих, пьяниц, забияк, распутных
Людей, бездельников, воров, уличенных в покраже не свыше 20 рублей
и так далее». Тот и другой смирительные дома были обнесены высокой
каменной оградой и размещались в двух корпусах — мужском и женском.
Первый был рассчитан на одновременное пребывание 400, второй —
250 заключенных. Через оба чистилища проходило в год в среднем около
полутора тысяч человек. Трудовое перевоспитание некоторых ограничи-
валось несколькими неделями, у иных оно продолжалось много месяцев.
На считанные дни господа помещали сюда провинившихся слуг — и это
оказывалось очень действенной педагогической мерой, «как в рассужде-
нии невыходного заключения самого, так и ради непременного и точно-
го исправления задаваемой работы и весьма умеренной пищи». Беглые
и беспаспортные крестьяне, как и в кронштадтском остроге, должны
были ждать, «пока кто их не потребует». Те, кто был посажен в смири-
тельный дом за кражу, аккуратно исполняя заданный урок, могли отрабо-
тать в день 5 копеек, то есть украденный рубль приходилось отрабаты-
вать 20 дней, а 20 рублей — более года.
Превознося воспитательную роль смирительных домов, современник
одобряет гуманное обращение с их обитателями, которые «не наказыва-
ются ни при вступлении в смирительный дом, ни при выпуске из него, но
бывают токмо сечены за бездельничество, непослушание и прочее». По-
мимо того выходило, что все те прегрешения, за которые безобразников
сажали в узилище при Обуховской больнице, для пациентов больницы
оборачивались сущим благом: «На больницу работают мужчины при стро-
ении, пилят и носят дрова, чистят покои и нужные места и исправляют
вообще самые тяжелые и нечистые работы, к которым бы едва вольных
людей найти можно было. Женщины шьют на больных рубашки, одеяла,
платье, моют белье, покои и кровати. Вообще смирительный дом столь
полезен для больницы, что желательно было бы, чтобы при каждой боль-
нице находился смирительный дом. В остальное время растирают они и
занимаются другими трудными работами для ремесленников». Примеча-
тельна уверенность, что преступников достанет на всех болящих.
Филиалами смирительных домов служили некоторые фабрики и заво-
ды в городе и окрестностях. Одним из них была ситценабивная фабрика
датчанина Лимана в Шлиссельбурге, куда отправляли беспаспортных бро-
дяг. Фабрикант давал им кров, одевал и кормил, но не платил ни копейки.
Простолюдинов, сидевших в казематах Петропавловской крепости,
работать не заставляли, зато подследственные должны были кормиться
подаянием — тем, что собирали в городе, и тем, что доброхоты опускали
в кружки, прибитые у стен тюрьмы. На пропитание «оглашенных», то
есть заведомых, преступников казна отпускала копейку в день.
174 глава третья, городским власти, столичные порядки
Когда в 1779 году один из гостей столицы осматривал крепость, здесь
находилось около сотни заключенных, подозреваемых в тяжких преступ-
лениях, либо уже осужденных Уголовной палатой. Мужчины были зако-
ваны в кандалы, тогда как у некоторых женщин была надета на шее цепь,
вделанная в деревянную колоду. «Крепостные казематы представляют со-
бой помещения длиною в тридцать футов и шириною в двадцать, со сво-
дами; по середине каждого каземата стоит печка; они очень сухие».
В крепости были и очень тесные, и очень сырые камеры, которых го-
стю показывать не стали. Попавший в крепость в том же году, каптенар-
мус Григорий Винский остался весьма недоволен условиями заключения:
«Повели меня в самую глубь каземата, где отворили маленькую дверь, су-
нули меня за нее, бросили ко мне шинель и обувь, потом дверь захлопну-
ли и потом цепочку заложили...» Короткое время спустя в камеру вошел
солдат, который на вопросы Винского не отвечал и делал вид, что его не
слышит. В сердцах офицер-арестант дернул солдата за ухо. Тот завопил,
на крик прибежали еще два солдата, его благородию объяснили:
— Здесь ты не хозяин, и коли станешь забиячить, то уймут. А баять
здесь не велят.
Солдаты ушли. «Хотя я снова остался в темноте,— пишет Винский,—
но и кратковременное освещение начертало весьма явственно всю гнус-
ность и ужас моей темницы. В мокром, смрадном углу загорожен хлев
досками на пространстве двух с половиною шагов».
Дворянина, попавшего в крепость, не заковывали в железы, но за-
ставляли раздеться, с его сюртука, камзола и исподнего платья срезали
пуговицы, косу заплетали по-солдатски в плетешок, отбирали верхнюю
рубаху и шейный платок, а также все, что могло оказаться в карманах,—
деньги, ключи, табакерку, кремень. Угодившего под суд дворянина не за-
ставляли собирать подаяние: еще прежде приговора власти принимали
его на свое иждивение и кормили впятеро лучше, чем мужика-арестанта.
Тот же Винский рассказывает, что уже в первый день заключения при-
ставленный к нему унтер-офицер объявил, показывая пятак:
— Государыня жалует тебе на корм. Что велишь купить?
Арестант отвечал презрительно:
— Ешь сам.
Для петербургского простолюдина тюремная жизнь с ее тяготами и
унижениями оказывалась во многом схожа с жизнью на воле. Иное дело
господское существование. В сознании своих природных прав молодой
гвардеец екатерининского времени реагирует на ущемление щекотливо-
го дворянского достоинства достаточно бурно. Юный задира отнюдь не
подавлен, не готов каяться — он возмущен и пытается протестовать и со-
противляться: он объявляет голодовку.
«Так и все следующие два дня,— продолжает Винский.— В четвертый,
что я считал по пятакам, лысый солдат, вошедши опять ко мне в мою ла-
чугу, говорит мне тихонько:
— Што, сударь, не покушаешь? Бог милостив, коли не виноват, а мо-
рить себя грех. У тебя теперь пять алтын: вели, я сготовлю тебе кашицу
знатную и калачик принесу.
— Друг мой, у меня во рту все сухо!
— Тотчас, батюшка, принесу чайку.
За сим и скоро на самом деле принес он мне в горшечке сбитню и ко-
пеешную булку... На другой день также по утру сбитень и булка, в полдень
кашица с говядиною, что продолжалося ежедневно во все время моего
пребывания в сем каземате».
Заключение в мрачной конуре было средством психологического дав-
ления на арестованного. Но запугать его не удалось. И по окончании
следствия узник оказался в другом каземате, сухом и светлом, и получил
рубль серебром из отнятых у него при аресте денег, а также посылку из
дома. Что касается сердобольного солдата, уговорившего гордеца пре-
кратить голодовку, то его добродушие и готовность услужить капризному
барину, вероятно, помимо прочего, объясняется тем, что служилый не
был профессиональным тюремным надзирателем. Кокс рассказывает,
что в «русских тюрьмах нет особого тюремщика; смотреть за арестанта-
ми и охранять их обязаны по очереди унтер-офицеры и сержанты».
Британский филантроп много писал насчет обращения с узниками в
разных странах. Обдумывая наилучшее устройство отечественных мест
заключения, государыня внимательно читала суждения Кокса насчет
благоразумных тюремных порядков. В изданном Коксом в 1781 году в
Лондоне «Отчете о тюрьмах и госпиталях в России» относительно сво-
его знакомства с Екатериной автор сообщал: «Эта великая монархиня
не только разрешила мне осмотреть несколько тюрем в Петербурге и
обратиться к наиболее сведущим губернаторам, но со свойственной_ей
снисходительностью соблаговолила познакомить меня с ее собствен-
ными взглядами на этот предмет и даже разрешила мне представить
вице-президенту Адмиралтейства, графу Ивану Чернышеву, записку, со-
держащую ряд вопросов, на некоторые из которых она соблаговолила
ответить лично».
Со слов императрицы Кокс излагает «Проект устройства русских тю-
рем», в котором, между прочим, говорилось:
«Тюрьма должна строиться в здоровой местности, по возможности
поблизости от реки...
При каждой тюрьме должен быть лазарет, больные лечатся на казен-
ный счет; особое лицо, по выбору губернатора, назначается для наблюде-
ния за тюрьмами и обязано посещать их еженедельно. Лицо это имеет
право делать перекличку всех арестантов и обязано наблюдать за поддер-
жанием чистоты и тому подобное...»
В соответствии с последними достижениями тогдашней юридичес-
кой и филантропической мысли в Петербурге, на пересечении Мойки и
Никольского канала, был возведен тюремный замок, позднее получив-
176 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Комендантская пристань Петропавловской крепости.
Картина Ф. Я. Алексеева. 1790-е гг. Фрагмент
ший наименование Литовского. Работы закончили в 1787 году, но еще
несколько лет после этого здание пустовало. Строили замок на средства
великого князя Павла Петровича, что повредило репутации наследни-
ка, так как его намерение украсить столицу образцовой тюрьмой «мно-
гие дурно истолковали». Впрочем, даже по мнению такого решительно-
го критика деспотизма, как граф де Пиле, великий князь в данном
случае действовал «из побуждений человеколюбия, что найдут вполне
естественным, если вообразят себе губительность и мерзость других
тюрем этого города».
Архитектура петербургской Бастилии отразила пристрастие Павла
Петровича к средневековому антуражу. Замок был построен в виде «нере-
гулярного» пятиугольника вышиною в два этажа, с весьма толстыми сте-
нами, железными воротами и снаружи без окошек. По углам здания над
глухими стенами поднимались пять башен. Посреди обширного двора
находилась внутренняя малая тюрьма, «видом и вышиною подобная на-
ружной». В нижнем этаже замка мощные пилоны, поддерживающие сво-
ды, образовали сеть коридоров. Осматривавшему тюрьму посетителю
эта запутанная система переходов напомнила подземную готическую
церковь. В подвале помещался карцер — пребывание в нем, по замеча-
нию того же очевидца, должно было вредить здоровью арестанта, «как и
все, что низко в этом столь сыром городе».
«ГНУСНОСТЬ II УЖАС МОЕЙ ТЕМНИЦЫ»
177
В каждой камере имелось окошко под потолком, глядевшее во двор,
сложенный из кирпича маленький стол у стены, кирпичная скамья и
печь, топка которой выходила в коридор. На печи была лежанка, где оби-
татель камеры спал; «вот какова вся мебель — другого ничего не дают,
даже соломы на подстилку». В камеру вели две двери; между ними в стене
находился нужник. Через окошко в наружной, железной двери передава-
ли еду. Дверь эта отворялась, когда заключенного вели на прогулку.
«Двор шириною около 6 сажен вокруг внутренней тюрьмы долженствует
служить преступникам для пользования чистым воздухом».
Строитель тюрьмы подумал не только о здоровье благонравных узни-
ков, но и об их душах: на втором этаже оборудовали домовую церковь,
расположенную в центре здания и отчасти напоминающую театральные
подмостки,— она была устроена «таким образом, чтобы священника мож-
но было видеть со всех сторон» — то есть арестанты могли присутство-
вать в церкви, не выходя из камер. Заключенные в первом этаже могли
слушать церковную службу посредством специальных отдушин в стене.
Тюремный замок был рассчитан на две сотни постояльцев. Сто сорок
мест отводилось простолюдинам и шестьдесят — преступникам из благо-
родных.
В середине XVIII века тюрьма и каторга оказались главным, но от-
нюдь не единственным инструментом карающей власти. Было множе-
ство других воспитательных средств. Для дворянства — разнообразные
варианты опалы: отставка с награждением, отставка без награждения,
запрещение жить в столице, ссылка в имение. Для простонародья — раз-
нообразные телесные наказания.
«Палач принялся за дело»
тносительно героя своей восточной повести калифа по имени Каиб
шутник Крылов в издаваемом им журнале «Зритель» писал: «Надоб-
но приметить, что Каиб ничего не начинал без согласия своего дивана;
но как он был миролюбив, то, для избежания споров, начинал так свои
речи: „Господа! я хочу того-то; кто имеет на сие возражение, тот может
свободно его объявить: в сию ж минуту получит он пятьсот ударов во-
ловьею жилою по пятам, а после мы рассмотрим его голос"».
Битье по пятам — как будто деталь, потребовавшаяся автору для созда-
ния нарочито утрированного восточного колорита,— на деле было при-
вычным элементом современной Крылову карательной системы. Били,
правда, чаще всего не воловьей жилой, а батогами — тонкими гибкими
палками. Батогами, впрочем, били и по спине.
Батоги именовали по-немецки шпицрутенами, когда наказывали сол-
дат, прогоняя сквозь строй.
За маловажные проступки секли розгами.
Наказание шпицрутенами.
Гравюра X. Гейслера. Koneit, XVIII в.
Однако кража 20 рублей, не говоря уже о более серьезных преступле-
ниях, была чревата очень крупными неприятностями. Тут в ход шли пле-
ти, кошки и кнут. Плети и кошки — многогохвостые плетки. Наказание
кошками было злее, так как концы ее ремней, опаленные на огне, стано-
вились жесткими.
Европейскую известность получил российский кнут. Знаменитое ору-
дие истязания представляло собой длинный ремень из сыромятной
кожи, очень узкий, шириною всего около двух сантиметров и сужающий-
ся к концу. Ремень крепился к толстому кнутовищу с толстой деревянной
рукояткой. Согласно описанию Кокса, палачей бывало двое. Один взва-
ливал себе на спину приговоренного к наказанию — того предварительно
раздевали до пояса и, чтобы не болтал в воздухе ногами, привязывали к
ним гири. Второй палач принимался полосовать спину преступника.
Иностранные путешественники не раз описывали русские «торговые
казни», то есть телесные наказания, чинимые прилюдно, на торговой
площади. Среди самых известных, хрестоматийных рассказов на эту
тему — сообщение француза аббата Шаппа д'Отроша. Член Королевской
академии наук, астроном, аббат в 1761 году приехал в Россию, чтобы на-
блюдать прохождение Венеры через солнечный диск. По возвращении
«ПАЛАЧ ПРИНЯЛСЯ ЗА ДЕЛО» 1^9
ученый епископ опубликовал в Амстердаме свое «Путешествие в Си-
бирь» — повествование о русских нравах и обычаях. В Петербурге он от
кого-то услышал историю господ Лопухиных, которых в начале елиза-
ветинского царствования жестоко отстегали кнутом и лишили языка
за крамольные речи, напугавшие императрицу. Истязание происходило
за двадцать лет до приезда аббата в Петербург, но он дал волю воображе-
нию и поведал публике о казни госпожи Лопухиной так, будто сам был
очевидцем мрачной сцены: «Она появилась на месте казни в неглиже,
придававшем новый блеск ее красоте. Молодая, любезная, превосходно
принятая и любимая при дворе, украшением которого она была, Лопухи-
на видела вокруг себя только палачей вместо толпы обожателей, кото-
рых привлекали ее прелести. Она бросает на палачей удивленные взгля-
ды, которые заставляют сомневаться в том, сознает ли она совершенно
отчетливо, что эти приготовления ее касаются. Один из палачей срыва-
ет покрывавшую ее грудь накидку: внезапно вспыхнувшая стыдливость
заставляет ее отступить несколько шагов назад, она испускает потоки
слез, одежда ниспадает и в мгновение она оказывается совершенно го-
лой до пояса под жадными взорами громадной толпы, которая хранит
глубокое молчание... В несколько мгновений всю кожу на спине ей выры-
вают в виде лент, которые большею частию ниспадают ей на сорочку. Не-
посредственно за этим ей был выхвачен язык, а по лишении языка ее
тотчас же сослали в ссылку в Сибирь».
В действительности, как явствует из документов следствия, Наталья
Федоровна Лопухина в момент ареста вряд ли выглядела юной прелест-
ницей — ее сын, арестованный и наказанный вместе с матерью и отцом,
был уже далеко не ребенок и имел чин подполковника — госпоже Лопухи-
ной, судя по всему, перевалило за сорок. Но аббату-академику для полно-
го эффекта зрелища кровавой экзекуции требовалась молодая и обворо-
жительная жертва палача. Рисуя обстановку жуткой сцены, он явно
сгущал краски.
Сочинение ученого аббата — из числа тех, чьи несообразности и пре-
увеличения дают основание сомневаться в достоверности всех сообща-
емых сведений. Ведь дама, с которой живьем содрали кожу, вряд ли могла
с места казни отправиться в Сибирь — скорее прямо на тот свет. Между
тем, Лопухина прожила в ссылке два десятка лет и была возвращена Пет-
ром III. Что касается громадной толпы на месте казни — это тоже оче-
видный плод писательской фантазии. Поскольку под кнут шли и болту-
ны, и разбойники, и буяны, и даже заурядные мошенники, наблюдать
работу кнутобойцы столичный обыватель мог постоянно. И женщин
били кнутом на петербургских торжищах вплоть до середины XIX века.
Торговые казни, будучи событиями вполне заурядными, не собирали
много зрителей.
Ничего не придумывая, но лишь детально фиксируя технологию
зверской расправы, другой француз дал не менее впечатляющее, но куда
i8o глава третья, городские власти, столичный порядки
более достоверное, чем в книге Шаппа д'Отроша, ее описание. «Во вре-
мя нашего пребывания в Петербурге,— пишет граф Фортиа де Пиле,—
знаменитый главарь разбойников по прозвищу Репка был приговорен
к сей муке: несмотря на подробности, уже сообщенные о ней нескольки-
ми путешественниками, мы изложим сейчас то, чему сами были свидете-
лями». Как рассказывает граф, казнь происходила на площади возле
Александро-Невского монастыря. К десяти часам утра за преступником
отправились в Управу благочиния. Его положили в сани, которые конво-
ировали полсотни пеших солдат полицейской команды, вооруженные
ружьями без штыков, и еще шесть казаков, вооруженных саблями и пика-
ми и державших в руках нагайки. Для поддержания порядка на площади
присутствовало также несколько полицейских с палками. Распоряжался
казнью один-единственный офицер, из чего явствует, что событию не
придавали особой важности.
«Преступника привезли к месту наказания, на Невскую площадь.
Прежде он уже дважды подвергался подобному наказанию и теперь при-
готовился вытерпеть его снова. Он сам снял с себя рубаху, и надел ремень
себе на шею и принял позу, ему уже известную, а она такова: ремнем при-
вязывают ступни грешника к колоде, имеющей сверху выемку, куда мож-
но вложить шею и руки. Шею опоясывает ремень, одновременно связы-
вающий вместе руки чуть выше запястьев — он крепится к железному
кольцу в низу бревна; тому кольцу соответствует другое, к которому при-
вязывают ноги. В таком положении человек поневоле напрягает спину
и не может шевельнуться».
Увиденное графом де Пиле лишь слегка отличается от того, что уви-
дел мистер Кокс,— приготовленного для бичевания преступника распла-
стали не на живой подставке, а на деревянной. При этом выясняется, что
граф читал сочинения английского путешественника: «Можно видеть
у господина Кокса,— замечает он,— описание хлыста, называемого Knout:
оно точно». И дальнейший рассказ француза лишь в мелочах противоре-
чит показаниям англичанина.
После того как приготовления к казни были закончены, говорит
де Пиле, судейский чиновник начал читать приговор. Все скинули шап-
ки. Затем началось страшное действо. «Палач остался в одной рубахе,
отошел от предмета своих забот примерно на шесть футов и принялся за
дело, ни на мгновение не покидая избранной позиции, хотя некоторые
путешественники и заставляли его беспрерывно выдвигаться и отсту-
пать; между ударами всякий раз был промежуток более шести секунд,
и через каждые десять или пятнадцать ударов меняли кончик хлыста,
который кровь и влажность земли слишком размягчали; при том еще
прежде приняли меры предосторожности — в том месте, где хлыст ка-
сался земли, расстелили циновку, чтобы он дольше сохранял твердость
и упругость. Первые удары вырвали у осужденного несколько криков,
после чего он умолк».
Наказание кнутом.
Гравюра X. Гейслера. Конец XVIII в.
Бич звонко резал воздух. Возле места казни прогуливался полицей-
ский офицер, следивший за исполнением приговора. Время от времени
он посылал своего ординарца что-то спросить у преступника, однако, как
показалось графу де Пиле, тот ни разу не отозвался. Позже граф выяс-
нил, что разбойника спрашивали, раскаивается ли он... Прошло полтора
часа, и за это время безответной спине досталось 370 ударов. Офицер
подал знак палачу, из чего следовало, что процедуру пора завершать.
«Преступник был отвязан, прислужник палача взял несчастного за воло-
сы, и в то же самое время палач приставил ему ко лбу снабженную желез-
ными шипами машинку, а затем ударил несколько раз ладонью по рукоят-
ке этого инструмента, и шипы вонзились в тело; сделав это, он взял
пушечного пороху и с силой натер им изъязвленное место; он повторил
ту же операцию на обеих щеках. После этого он впихнул ему в ноздри
режущие и заостренные щипцы и разорвал ноздри надвое. Несмотря на
эту страшную экзекуцию, преступник еще держался на ногах без посто-
ронней помощи; на него снова надели рубаху, положили в сани, которые
его привезли, и, укрытого, препроводили обратно в полицейскую тюрь-
му». Задиристый автор «Путешествия двух французов в Германию, Да-
нию, Швецию, Россию и Польшу» в этом месте своего повествования не
l82 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
Вырывание ноздрей и выжигание клейм.
Гравюра X. Гейслера. Koneii, XVIII в.
удержался, чтобы не поспорить с автором «Путешествия в Польшу, Рос-
сию, Швецию и Данию». Разногласия касались тонкостей палаческого
искусства: «Несмотря на то, что говорит господин Кокс, равно как и не-
которые другие лица, уверяющие, что ловкий и опытный экзекутор
может убить человека с трех или четырех ударов, мы этому не верим; мы
даже держимся того мнения, что надо слишком долго полосовать челове-
ка, чтобы добраться до его внутренностей, разрыв которых может быть
смертельным... Во время нашего пребывания в Петербурге одного убий-
цу явно хотели запороть кнутом насмерть: он получил более 400 ударов —
и все-таки был еще жив. Мы полагаем, что если преступник погибает под
кнутом, то это происходит от того способа, коим сдавливают ему шею:
нам даже приводили пример такого задушенного на площади шейным
платком. Бесконечно лучше поступать подобным манером, в отношении
человеколюбия и в назидание толпе, нежели оставлять обреченного по-
гибели жалким образом пропадать в тюрьме».
Что касается российского уголовного законодательства, то тут мне-
ния француза и британца совпали. Кокс пишет, что кнут, тяжкие лише-
ния на тысячеверстом пути в Нерчинск, непосильный труд в рудниках за-
частую превращают снисходительный как будто приговор к каторжным
работам в изуверски жестокий смертный приговор. «Если сделать об-
щий подсчет, то окажется, быть может, что, несмотря на всю кажущуюся
мягкость уголовных законов, в России обрекают на смерть не меньшее
число преступников, чем в тех странах, где смертная казнь установлена
законом». Оба путешественника согласны в том, что гуманнее было бы
умерить отвратительное мучительство, но ввести высшую меру наказа-
ния. Филантроп Кокс откровенно сетует: «Большим недостатком русско-
го законодательства является то, что самые ужасные преступления, как
например предумышленное убийство, не наказываются смертью...»
Дотошный граф де Пиле счел нужным поинтересоваться дальнейшей
судьбой атамана Репки. Сведения на этот счет ему удалось получить от
одного из своих петербургских знакомцев. Оказалось, что предводителя
разбойников бросили на голые деревянные нары безо всякой врачебной
помощи. Бич, которым его хлестали, его рубаха да и тюремные нары от-
нюдь не были стерильны. Раны воспалились, сделался «антонов огонь».
Видевшему его в тюрьме господину умирающий сказал, что если бы ему
пустили кровь, то он бы поправился. В действительности его уже ничто
не могло спасти. А его тюремщик объяснил, что в подобных случаях за-
прещено подавать узнику какую-либо помощь. На девятый день после
публичного истязания атаман Репка умер.
Практичному французу представляется досадной бессмыслицей
изощренная кара, которая не служит воспитательным целям: «Мы не
даром обвиняем в бесчеловечности, варварстве данный закон, отменя-
ющий смертную казнь с тем, чтобы предавать несчастного ужасной
пытке и заставлять его умирать тысячу раз. На это отвечают, что его при-
говор предписывает, дабы оставили его умирать. Но в таком случае
надобно, чтобы он умер на месте казни, потому что, независимо от жес-
токости нынешних порядков, нет ничего политически менее дальновид-
ного. Ведь наказания совершаются публично ради устрашения народа,
ради обуздания его, ради примера, наконец — а между тем зрители ви-
дят клеймение преступника после экзекуции, они не сомневаются, что
ему предстоит дорога в Сибирь, и они никогда не узнают, что его отвез-
ли обратно в тюрьму, чтобы оставить там умирать. Тем самым, как нам
кажется, цель, которую власть должна себе ставить, ни в какой мере не
достигается».
Под кнут, о чем уже говорилось, в Петербурге ежегодно шли десятки,
если не сотни, преступников. Однако по сведениям, которыми распола-
гал Кокс — и которые были известны читавшему его сочинения Фортиа
де Пиле,— в 1778 году, когда англичанин побывал в России, из множества
преступников, наказанных кнутом, умерло только три человека. И ата-
ман разбойников, которого, по мнению графа де Пиле, было бы целесо-
образно удавить на площади в назидание толпе, не обязательно должен
был умереть. Ведь пороли его уже не впервой. И три с лишним сотни уда-
ров кнута не всегда оказывались смертельны. Тот же Кокс рассказывает,
184 ГЛАВА ТРЕТЬЯ. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
что в бытность его в Петербурге некоего жителя столицы, обвиненного
в убийстве, палач ожег своим убойным бичом 333 раза. Три недели спустя
Кокс видел его в тюрьме — он почти совсем оправился и выглядел вполне
здоровым.
Англичанин полагал необходимым вернуть смертную казнь из мораль-
ных побуждений, француз — из соображений политических. Самоуверен-
ный европейский рационализм внушил обоим, что благие общественные
цели оправдывают любые воспитательные средства — вплоть до удавки.
И тому, и другому был непонятен российский фатализм, это средневеко-
вое правосознание, негласно признававшее последней юридической ин-
станцией суд Божий, который в итоге решал участь виновного.
Потому-то считалось, что ответчику перед этим судом ни к чему
помощь врача или тюремщика, так как никто не должен был вмеши-
ваться в осуществление высшей справедливости, исполнение Божьего
приговора.
И распорядок повседневной столичной жизни определялся тем же,
в сущности, принципом — следованием закону с учетом роковой воли
начальника,— считая от самой мелкой сошки и до самодержавной импе-
ратрицы.
«ПАЛАЧ ПРИНЯЛСЯ ЗА ДЕЛО»
l85
«Грязь покрывала все мостовые».
Городское хозяйство
твечая за все, что делалось на улицах, полиция занималась и самими
улицами — мостовыми и тротуарами. В центре города улицы были
вымощены булыжником. На Невском, по левому берегу Невы, по берегам
Фонтанки и Екатерининского канала тротуарами служили тесаные гра-
нитные плиты. Вдоль Адмиралтейства и в некоторых других местах «у
разных дворцов и домов» пешеходные дорожки устланы были плитами из
известняка.
Перед казенными зданиями улицы мостили за счет казны, тогда как
домовладельцам следовало содержать в порядке мостовую «во всю длину
своего двора до самой середины улицы». Из окрестностей города на бар-
ках привозили булыжник, который продавали по цене от 12 до 16 рублей
за кубическую сажень. Устройством мостовых занимались обыкновенно
артели мужиков, приходивших летом в Петербург на заработки. Работу
оплачивали из расчета 25-35 копеек за одну квадратную сажень.
Чтобы мостовая не была тряской, между булыжниками насыпали би-
тый кирпич и эту основу покрывали слоем утрамбованной земли толщи-
ною в два пальца. Однако даже самые гибкие рессоры лучших английских
карет порою не избавляли их пассажиров от неприятных толчков: «Осо-
бенность петербургских улиц,— иронизирует современник,— состоит в
том, что летом почти все они усеяны досками — седоки получают истин-
ное удовольствие, когда кучера пускают своих лошадей во весь опор.
Объяснение простое: строят здесь только летом и строят много, а доски
эти помогают катить тележки каменщиков».
Была и другая причина постоянных жалоб на петербургские мосто-
вые. После дождя земляной настил под колесами многочисленных экипа-
жей превращался в непролазное месиво, с которым, по уверению без-
условно авторитетного в этом вопросе жителя французской столицы, «не
могла сравниться даже столь знаменитая парижская грязь». Поскольку
все парижское в глазах истых модников было наилучшим, шутники согла-
шались и тамошнюю грязь счесть образцовой. Во вступлении к крылов-
i86
город: улицы, дома, лица
На петербургской улице зимой.
Гравюра по рисунку М.-Ф. Дамам-Демартре. Начало XIX в.
ской «Почте духов», которая начинается описанием прогулки автора по
петербургским улицам, читаем: «Стужа, дождь и ветер, соединясь, самый
лучший день изо всей осени делали самым несносным для пешеходцев и
скучным для разъезжающих в великолепных экипажах. Грязь покрывала
все мостовые, но грязь, которая своим цветом не так, как парижская до-
гадливым французам, не приносила новой дани нам от Европы*, а делала
только муку щеголям, у которых, как будто в насмешку парижским и лон-
донским модам, ветер вырывал из рук парасоли **, портил прическу го-
лов и давал волю дождю мочить их кафтаны и модные пуговицы».
В данном случае нет оснований подозревать насмешников в преувели-
чении. Панегирист Петербурга, академик Георги, пишет о том же: на ров-
ной и глинистой почве вода задерживалась подолгу, «грязь остается до
тех пор, пока оная не высохнет». В результате мостовая очень быстро
приходила в негодность, и Управа благочиния по нескольку раз в год зас-
тавляла домовладельцев ее чинить. А те улицы, где движение карет, коля-
сок, дрожек, а также тяжело груженных телег, всевозможных повозок и
всадников было особенно бойким, приходилось каждые три-четыре года
мостить заново. Из-за этого мостовые таких самых разъезжих улиц посте-
* Возможно, шутливое уподобление белой парижской пыли — парижской пудре
для париков.
** Parasol (франц.) — зонтик от солнца.
«ГРЯЗЬ ПОКРЫВАЛА ВСК МОСТОВЫЕ»
187
< '*
Vr
^
Л
ПЕРСПЕКТИВНЫЙ
ПЛАН
САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
1764-1773
f.
НА СЕННОЙ
ПЛОЩАДИ
1. Дом купца Кононова.
2. Его же дом.
3. Дом купца Скачкова.
4. Конный переулок.
5. Сенная площадь.
6. Спасский переулок.
** W*Ml: У'*><,%>'
пенно поднимались и стоявшие на них дома уходили в землю, а вода, сте-
кавшая во дворы, застаивалась озерами. «Возвысились мало-помалу наипа-
че главнейшие улицы так, что подъезды в старых домах ныне чрезвычай-
но низки... Большая Миллионная улица так возвысилась, что для входа в
нижние ярусы домов надлежит спускаться на 3, 4 и 5 ступеней от улицы...
Очищение улиц предоставлено хозяевам домов, к которым они принадле-
жат, однако же от Управы благочиния часто о том напоминается. Грязь
увозят зеленщики в огороды свои. Для чищения же площадей и мостов и
для пробивания льда весною употребляются разные преступники».
Проблема дождевых и талых вод заставила заняться устройством ка-
нализации. С 1770 года под наблюдением генерал-поручика Бауера под
большими улицами во всех трех Адмиралтейских и в Литейной частях
города на глубине 2-х футов стали прокладывать кирпичные «трубы» ши-
риной в 3 и высотою в 4 фута с кирпичными же сводами. Через решетча-
тые чугунные люки вода стекала с мостовой в канализационные тоннели
и по ним — в реки и каналы. На концах тоннелей были поставлены решет-
ки-фильтры. Смытые с мостовой песок, гравий, грязь оседали на дне во-
доводов, и раз в два года их приходилось капитально чистить.
С обильной петербургской влагой были связаны и многие другие забо-
ты полиции. Она должна была заниматься спасением утопающих (особен-
но во время частых наводнений), устраивать конские бега на льду Невы,
прокладывать зимнюю дорогу в 22 версты по замерзшему Финскому зали-
ву от Петербурга до Кронштадта (дорога означалась по обеим сторонам
«еловыми кустами», и на самой середине ее находился питейный дом на
льду, «в коем проезжие отдыхать и во время случающихся бурных темных
ночей прибежище иметь могут». Наблюдению Управы благочиния были
поручены все перевозы на реках и каналах, все благоустроенные набе-
режные и все столичные мосты.
До 1786 года на Неве наводили лишь один плашкоутный мост — с Ад-
миралтейской стороны, от Петровской площади, на Васильевский ост-
ров. Широкие плоскодонные баржи ставили на якоря на некотором рас-
стоянии одна от другой, скрепляли канатами и перекрывали и соединяли
бревенчатым настилом. Мост, называвшийся просто Невским, имел в
длину 140 сажен и опирался на 21 плашкоут, был практичен и надежен: по
нему не боялись мчаться вскачь, перевозили такие тяжести, которые с
трудом тянули 16 лошадей, а для пропуска кораблей имелись два развод-
ных устройства. Осенью, перед ледоставом, мост убирали, спускали его
по течению и прижимали к правому берегу реки. Весной, после ледохода,
наводили снова. Снять мост можно было всего за два часа. Но для наведе-
ния требовалось от 4-х до 6-ти дней. В 1779 году Екатерина распорядилась
оставлять мост на всю зиму — для чего во льду замерзшей реки пробивали
канал и отогнанные к берегу плашкоуты возвращали на прежнее место.
До 1754 года петербуржцы обязаны были платить «мостовые деньги» —
с пешехода полиция брала по 1 копейке, с всадника — по 2, с проезжав-
Исаакиевский плашкоутный мост
и Петровская площадь
с Васильевского острова.
Гравюра Б. Патерсена. 1794 г.
ших в карете — по 5. По случаю рождения великого князя Павла Петрови-
ча императрица Елизавета на радостях отменила эти поборы. В екатери-
нинское время по 1 рублю взимали только с кораблей — для прохода судов
мост на ночь разводили.
С 1786 года стали регулярно наводить еще один наплавной мост через
Неву — Воскресенский — от Воскресенской улицы, пролегавшей вблизи
Литейного двора, на Выборгскую сторону. Через этот мост проходил
Выборгский почтовый тракт, по нему возили пушки в Артиллерийский
лагерь.
Зимой на месте Воскресенского моста по приказу императрицы иногда
сколачивали легкий дощатый мост — хозяйка столицы заботилась о тех,
кто переходил и переезжал реку по льду и в метель и в темноте мог сбиться
с дороги, угодить в полынью либо в прорубь. «Николай Петрович,— пишет
Екатерина генерал-губернатору Архарову,— в 1790 году по приказанию мое-
му был сделан дощечный мост чрез Неву и шел на Выборгскую сторону;
сделайте выправку его, что стал тот зимний мост, и пропусти слух, что
оного приготовить велено. Не остались ли доски от мосту?»
Самым длинным петербургским мостом был Никольский через Малую
Неву. Он протянулся на 370 сажен, то есть больше чем на полверсты, меж-
ду Стрелкой Васильевского острова и Петербургской стороной. Опорою
одной части моста, перекинутой над речной глубью, служили 20 плаш-
коутов, другая перекрывала обширное мелководье вдоль правого берега
Малой Невы и по руслу реки Петровки и была укреплена на деревянных
сваях.
Вход из Невы в Фонтанку перегораживала «водопроводная башня»,
сооруженная еще устроителями фонтанов в Летнем саду. Она была разру-
шена наводнением, и на ее месте возвели Прачечный мост на трех сводах
из тесаного гранита. Остальные семь мостов через Фонтанку, построен-
ные к концу 1780-х годов — Симеоновский, Аничков, Чернышев, Семенов-
ский, Обухов, Воскресенский и Калинкин,— имели по два каменных сво-
да, а средний пролет был разводной: его деревянные крылья поднимали
чугунными цепями, которые наматывали на ворота. Подъемные механиз-
мы находились в каменных башнях — по четыре на каждом мосту.
При облицовке Екатерининского канала гранитом деревянные мосты
через него были заменены каменными. Казанский мост по Невскому про-
спекту и Каменный мост по Гороховой улице были однопролетные. Алар-
чин и Мало-Калинкинский — трехпролетные, разводные. Парусные лод-
ки, таким образом, могли подниматься по каналу от его впадения в
Фонтанку до Гороховой.
Мойка в екатерининское время довольствовалась деревянными на-
бережными и деревянными мостами. Мост на пересечении Мойки и
Невского назывался Зеленым, поскольку был выкрашен зеленой крас-
кой. Аналогичным образом получили свое название Синий мост, пере-
кинутый через реку возле Исаакиевской площади, и Красный — по Горо-
ховой улице. Летом в Мойке буйно плодились водоросли, дно и берега
были илистые, вода имела болотный привкус и годилась только для
стирки, мытья и прочих хозяйственных надобностей — отсюда и назва-
ние речки.
Поскольку из восьми мостов через Фонтанку один стоял при самом
истоке, и еще один — вблизи устья, то при протяженности ее в 6 верст
среднее расстояние между остальными мостами было около версты. По-
добным образом дело обстояло на Екатерининском канале и на Мойке.
На большинстве бессчетных петербургских рек, протоков, ручьев, кана-
лов вовсе не было мостов. Поэтому Управа благочиния определяла места
для перевозов. В зависимости от ширины водной преграды лодочникам
платили по 1 или по 2 копейки с человека. Военных, чиновников и вооб-
ще всех, состоявших в казенной службе, перевозили бесплатно.
Во второй половине XVIII века зимы в Петербурге были ранние и
продолжались долго. Пять месяцев в году, а иногда и полгода, переходили
и переезжали с берега на берег по застывшей воде. В холодные зимы тол-
щина ледяного настила доходила до 36 дюймов. На невской набережной
были устроены пологие спуски к реке для всадников и карет.
При этом во время ледостава и ледохода, когда убирали наплавные
мосты, всякое сообщение между левобережным и правобережным Петер-
бургом прерывалось на несколько дней. Впрочем, смельчаки и непоседы
не терялись и в этой ситуации.
Огородник и дворник.
Гравюра А.-Г. Обигана. Начало XIX в.
Сергей Глинка, учившийся в 1780-х годах в Сухопутном шляхетском
кадетском корпусе на Васильевском острове, рассказывает о привычке
тогдашнего корпусного генерал-директора графа Ангальта всякое утро
спозаранку навещать своих воспитанников. Граф жил на Мойке, во дворце,
принадлежавшем прежде Григорию Орлову. Когда во время ледостава мо-
сты через Неву были разведены, а лед на реке еще не затвердел, вопреки
невозможности и к великому изумлению кадетов их пунктуальный гене-
рал-директор в свой урочный час как ни в чем не бывало входил в ворота
корпуса. И в рекреационной зале рассказывал обступившим его юнцам:
— Еду к вам, выхожу из кареты, спускаюсь на Неву; меня останавлива-
ют, говорят: «Темно!» Приказываю принести фонарь; говорят: «Лед чуть
стал!» Приказываю настилать доски. И я у вас, я с вами. Воет ветер, зно-
бит мороз, но мне не холодно...
Зимой полиция избавлялась от забот о мостах и перевозах, зато в тем-
ное время года приходилось неусыпно следить за ночным уличным осве-
щением.
Почти три месяца в году — с апреля по июнь — на петербургских ули-
цах было светло и без огня. Но зимой, когда петербургский день длится
менее шести часов, с наступлением ранних сумерек в центре города зажи-
гали тысячи фонарей: в начале екатерининского царствования их было
около 2000, в 1770 году - 2257, в 1788-м - 2745, в начале 1790-х годов -
уже 3400. Фонари крепились на высоких деревянных столбах, выкрашен-
« ГРЯЗЬ ПОКРЫВАЛА ВСЕ МОСТОВЫЕ»
193
Выгрузка дров с баржи.
Гравюра X. Гейслера. 1780-е гг.
ных белой и голубой краской — «каждый на железном пруте поддержива-
ет шарообразный фонарь, спускаемый на блоке для чищения и налива-
ния масла».
25 августа 1788 года столичная Дума заключила контракт с купцами
Нестеровым и Михайловым, взявшими на откуп уличное освещение сро-
ком на 4 года, подрядившимися содержать нужное число фонарщиков и
заботиться об исправности уличного освещения. Фонари полагалось за-
жигать с наступлением темноты и не гасить до трех часов по полуночи
«во все ночи, кроме лунных; на исходе оных прежде трех часов гасить
дозволяется, употреблять на горение лучшее конопляное масло и бумаж-
ную светильню по запечатанному в думе образцу». Казна платила подряд-
чикам 17000 рублей в год, приплачивали и домовладельцы, желавшие,
чтобы перед их домами фонари горели ярче и дольше. Однако подрядчи-
ки экономили конопляное масло. И чиновники Управы благочиния, кото-
рым был поручен надзор за городским освещением, доносили начальству:
фонари горят тускло, и к тому же подрядчики велят фонарщикам гасить
их прежде положенного времени, «через что соблюдены свои интересы,
навлекая вред казне». При обер-полицмейстере Рылееве городское осве-
щение совсем было пришло в упадок, но дело поправил генерал-губерна-
тор Архаров, который спуску подрядчикам не давал.
Помимо уличных фонарей и ночного светила петербуржцев выруча-
ли сполохи северного сияния. В то время над городом их видели часто —
^94
город: улицы, дома, лица
Перевозка льда.
Гравюра Дж. Аткинсона. Около 1800 г.
обыкновенно от 20 до 30, а иногда и до 40 раз за зиму, то есть в среднем
один, а то и два раза в неделю. Сияние порой бывало очень ярким и рас-
кидистым и до некоторой степени рассеивало тьму — особенно на окраин-
ных улицах, где фонарей зачастую не было вовсе.
«В одну из шести зим, которые я там прожил,— вспоминал о своем пе-
тербургском житье академик Шлецер,— было однажды северное сияние
совершенно особого рода, приведшее весь город — не в страх, а в изумле-
ние своим неописанным величием и красотою».
Столичные обыватели ложились спать рано, тогда как люди светские,
в особенности молодые, имели обыкновение допоздна засиживаться в
веселой компании, плясать на балах, повесничать в маскарадах. Потому
даже и далеко за полночь на сонных улицах то и дело слышался стук ко-
пыт и шум экипажей. Петербургским жителям возбранялось, однако, во
избежание пожаров, разъезжать по городу ночью в сопровождении фа-
кельщиков, которые своими светочами озаряли бы дорогу перед каре-
тою: «для того снабжены зимою многие кареты фонарями».
Предусмотрительная полиция не разрешала петербуржцам курить та-
бак на улице.
А в 1786 году был издан указ, запрещавший в летнее время запускать
монгольфьеры. Всего за три года до этого братья Жозеф и Этьенн Мон-
гольфье на глазах многочисленной парижской публики произвели запуск
первого в мире аэростата — матерчатого шара, наполненного подогре-
« ГРЯЗЬ ПОКРЫВАЛА ВСЕ МОСТОВЫЕ»
195
тым воздухом. Мода на монгольфьеры молниеносно распространилась
по Европе, их стали запускать и в Петербурге.
В 1789 году в оде «На счастие» Державин говорит о воздушных шарах
как о вещи обиходной, всем известной:
Но, ах! как некая ты сфера
Иль легкий шар Монгольфиера,
Блистая в воздухе, летишь;
Вселенна длани простирает,
Зовет тебя,— ты не глядишь,
Но шар твой часто упадает
По прихоти одной твоей
На пни, на кочки, на колоды,
На грязь и на гнилые воды;
А редко, редко — на людей.
В примечании к этим стихам Державин поясняет, что монгольфьеру
«Счастие здесь тем уподобляется, что упадает куды случится». Поскольку
воздух в монгольфьере на протяжении всего его полета подогревался го-
релкою, укрепленной в основании шара, то когда огонь в горелке ослабе-
вал, аэростат падал на землю где придется, и от тлевших раскаленных
углей могла случиться беда.
Впрочем, куда опаснее монгольфьеров и даже факелов были обыкно-
венные лучины и свечки.
В окраинных частях города, где преобладали деревянные строения,
Управе благочиния приходилось непрерывно тушить пожары. Порою
случались пожары особенно губительные.
Так, в мае 1763 года в Васильевской части сгорел Гостиный двор — два
ряда деревянных лавок на левой стороне Большой перспективы между
5-й и 6-й линиями, построенный еще в 1721 году. Не уцелели и все сосед-
ние дома. В мае 1771 года занялись дома на Большой перспективе между
11-й и 12-й линиями. При сильном ветре головни и угли перелетали по
воздуху с дома на дом, низом огонь шел по заборам и кустарникам. В ре-
зультате сгорела большая часть домов по 10-й, 11-й, 12-й и 13-й линиям.
В числе прочих — бывший дворец графа Миниха, где помещался Морской
кадетский корпус.
В 1782 году от огня пострадал большой Гостиный двор в Третьей Адми-
ралтейской части и дотла выгорели прилегавшие к нему деревянные и
каменные дома и лавки Морского рынка на значительном пространстве
между Садовой и Екатерининским каналом.
По этому поводу купец Иван Толченов в своем поденном «Журнале»
записал: «Майиа 16 дня в Петербурге на Морском рынке последовал по-
жар от свечи восковой, на верху лавки во время литургии прилепленной,
и все мучные и мелочные ряды и часть Гостиного двора сгорели до осно-
вания со множеством хлеба и товаров, причем и моей мешечной муки, от
зимы оставшей, до ПО мешков сгорело-ж».
Случались пожары и во Второй, и в Первой Адмиралтейских частях...
ig6
город: улицы, дома, лица
Для тушения пожаров в штате Управы благочиния состояли 10 бранд-
мейстеров — «огня-гасительных мастеров». Каждый такой гасильных дел
мастер руководил в одной из частей города добровольной пожарной ко-
мандой. Всего под началом 10 брандмейстеров состояло 1662 обывателя.
Заметив дым, ближайший будочник ударял в набат, и добровольцы со всей
округи моментально являлись на выручку. Пожарный инструмент был
казенный — бочки с водой, помпы, лестницы, багры. Но лошадей и возчи-
ков нанимали на стороне. Только в январе 1792 года по докладу генерал-
губернатора Брюса о непомерных ценах, которые запрашивают подрядчи-
ки за содержание лошадей и погонщиков при пожарных инструментах,
высочайше повелено купить лошадей для пожарной команды, а «комп-
лект погонщиков пополнять из людей праздношатающихся». Провиант
для возчиков и фураж для лошадей отпускали из Казенной палаты, тогда
как 10815 рублей и 59 копеек на единовременные расходы и деньги на
ремонт инструмента, на жалование служителям и наем конюшен выкрои-
ли из «городской суммы здешней столицы».
Пока город — не считая центральных кварталов — оставался по пре-
имуществу деревянным и одноэтажным, тушение пожаров не требовало
от подручных «огня-гасительных мастеров» сугубой профессиональной
сноровки. В этой ситуации несомненным достоинством пожарных-добро-
вольцев было то, что они, отстаивая от огня соседские строения, при
этом защищали и свои собственные дома и действовали не за страх, а за
совесть.
Немалой помехой в борьбе со стихией были вертевшиеся под ногами
у пожарных многочисленные зеваки и делавшие свое дело среди общей
паники и неразберихи любители чужого добра. Сколь сильно влекло к
себе грозное зрелище петербуржцев всякого пошиба, видно из екатери-
нинского указа 1771 года «О строжайшем запрещении ездить и ходить на
пожар для одного любопытства». В указе говорилось: «Ее Императорское
Величество, будучи известны, что многие обоего пола люди, не взирая на
публикованное от генерал-полицмейстера в прошлом 1770 году приказа-
ние о нехождении никому, кроме тех, коих должность требует, на пожа-
ры, приезжают и приходят к пожару единственно только для того, чтоб
быть зрителем страждущих сим несчастием граждан, и теснотою делают
немалое помешательство в распоряжениях и работе к таковому случаю
нужных. Чего ради Ее Императорское Величество повелевает: какого б
звания ни был обоего пола, никому к пожару не ездить и не ходить, кроме
тех, чья должность есть быть при таковом случае; если ж кто против сего
поступит, то с имеющих чины взыщется от полиции за треть, по окладу
жалования, на Воспитательный дом, а лошади их и люди, кои при них бу-
дут, употребятся при пожаре в работу, равно как и бесчиновные в работу
же употреблены будут».
Среди неисправимых, завзятых зрителей больших петербургских по-
жаров с молодых лет был Иван Андреевич Крылов. Как и другие склонно-
« ГРЯЗЬ ПОКРЫВАЛА ИСК МОСТОВЫЕ»
*97
сти своей юной поры, он сохранил это пристрастие на всю жизнь. «В чис-
ле рассказов, которые передавал он с одушевлением,— пишет современ-
ник,— особенно помню я воспоминания его о пожарах. Его так всегда за-
нимали они, что не было ни одного из них (разумеется, когда доходила до
него весть о том), на который смотреть не отправился бы он, хоть с по-
стели... Думаю, что по этой причине и картины пожаров в его баснях так
поразительно точны и оригинально хороши». Особенно запомнилось
слушателям Крылова описание феерического зрелища, когда на Неве
близ взморья горели камели — большие плоскодонные баржи-понтоны,
служившие для подъема и проводки судов по мелководью.
Тут можно заметить, что за безопасность судоходства на реках и кана-
лах Петербурга также отвечала полиция.
i98
город: улицы, дома, лица
Введение бумажных денег.
1 января 1769 года
амер-фурьерский журнал сообщал: «Генваря 1-го дня, в четверток,
при Дворе Ее Императорского Величества день Нового года празд-
нован следующим порядком: по учиненным накануне оного числа по-
весткам съехались к Высочайшему Двору Ее Императорского Величества
знатные обоего пола персоны, и чужестранные министры собрались в
парадных покоях, в которые в 12-м часу Ее Императорское Величество
и Его Императорское Высочество из внутренних комнат прибыть изво-
лили; Ее Императорское Величество в императорской одежде, имея на
главе малую корону; императорской одежды шлейф несли дежурные ка-
мергеры. И с высочайшими персонами изволили Ее Величество и Его
Высочество шествовать в большую придворную церковь к Божественной
литургии, препровождаемы придворным штатом, причем гофмаршал
шел с маршальским жезлом. При окончании литургии проповедь гово-
рил московского Новоспасского монастыря архимандрит Симон; по сем
духовные персоны приносили Ее Императорскому Величеству поздравле-
ния, а синодальный член, преосвященный Гавриил, архимандрит Санкт-
петербургский, говорил поздравительную речь, после которой Ее Вели-
чество тех духовных персон изволила жаловать к руке; в то же время
с крепостей Санктпетербургской и Адмиралтейской производилась пу-
шечная пальба... А ввечеру, по собрании всех вышеописанных персон, в
присутствие Ее Императорского Величества и Его Императорского Вы-
сочества в галерее был бал; после оного в парадных комнатах великолеп-
ный ужин, при котором Его Императорское Высочество кушать изволил
с чужестранными министрами и российскими первых четырех классов
обоего пола персонами, на 86-ти кувертах, по билетам. В продолжение
оного играла итальянская инструментальная и вокальная музыка».
Адмиралтейство и Зимний дворец.
Рисунок Дж. Кваренги. Конец XVIII в.
В первом январском номере 1769 года «Санктпетербургские ведомо-
сти» поведали читателям немало занимательного.
Губернская канцелярия давала знать, что отставного майора Василья
Бердяева дворовый человек Иван Пупов да полковника Александра По-
лянского беглые дворовые люди Степан Танбов и Николай Соколов в го-
сударственную Адмиралтейскую коллегию отосланы для употребления
их в казенную работу.
Из Корсики писали, что захватившие ее французы готовились вне-
запным ударом сокрушить сторонников независимости острова. Склони-
ли было на свою сторону корсиканцев, соперничавших с генералом Пао-
ли, вождем патриотов. Генерал, однако, узнал о заговоре, арестовал
изменников и бросил их в темницу.
Контора Главного магистрата столицы уведомляла, что в аукционной
камере будут продаваться описанные за долги товары санктпетербургско-
го купца Петра Кухнова, как то: тюфяки, перины, сапоги, нагольные
тулупы, шапки, белый холст, байка и еще много других товаров, а также
находящийся в Ораниенбауме лабаз с жилыми покоями, мясная лавка
и пиленые доски.
Тут же проживавший на Адмиралтейской стороне у книгопродавца
Миллера итальянец Джованни Батиста Капути объявлял для общего све-
дения о своем предстоящем отъезде из города...
Среди святочных хлопот мало кто, верно, заметил радикальную пере-
мену, случившуюся в тот день в русской жизни: 1 января 1769 года закон-
ным платежным средством впервые в России стали государственные
ассигнации, то есть бумажные деньги.
Впрочем, императрица и ее правительство очень хорошо понимали
великое значение затеянной ими финансовой революции.
Это явствует, к примеру, из «Месяцесловов» екатерининского вре-
мени. Они вели счет важнейшим происшествиям от сотворения мира
и Ноева потопа до текущего момента. И во всей мировой истории до
1762 года ими отмечено не более двух десятков событий, среди ко-
торых:
Вымыгиление пушек
Вымыгиление печатания, книг
Сыскание Америки
Восприятие Государями Российскими Царского титула
Начало книгопечатания, в Москве
Вретие Сибири
Первая рублевая монета, битая в Москве
Зачатие царствующего града Санкт-Петербурга...
Главными, по мнению «Месяцесловов», событиями, ознаменовавши-
ми правление Екатерины II и стоявшими в одном ряду с перечисленны-
ми выше, были:
Вступление Ее Императорского Величества на Всероссийский престол
Обложение Невского берега камнем
Заложение Исаакиевской церкви
Введение в России прививания оспы
А еще:
Введение государственных ассигнаций
Бумажные банкноты, как объяснял указ от 29 декабря 1768 года, пона-
добились для «улучшения обращения денег, от которого зависит благо-
денствие народа, цветущее состояние торговли, и дабы отвратить тя-
гость медной монеты, затрудняющей ее оборот и перевоз». Медные
деньги, действительно, были в обиходе не слишком удобны. Рубль медью
весил 2,5 фунта, 16 рублей — пуд. Не очень значительные суммы денег
приходилось перевозить подводами, отчего и вправду торговля станови-
лась подчас весьма трудоемким делом.
Но была и другая важная причина, побудившая правительство занять-
ся печатанием ассигнаций. В октябре 1768 года Турция объявила войну
России. Денег на военные расходы в казне явно не хватало. И для поправ-
ления финансов решено было выпустить бумажные банковские билеты,
которые, по заверению правительства, всякий желающий мог в любой
момент обменять на привычную звонкую монету. При этом «по объявлен-
ному монаршему обещанию» не должно было одновременно находиться
в обращении ассигнаций на сумму более ста тысяч рублей. Однако в дей-
ствительности из-за непредвиденных военных расходов сразу же было
отпечатано банковских билетов чуть ли не на сорок миллионов.
ВВЕДЕНИЕ БУМАЖНЫХ ДЕНЕГ. 1 ЯНВАРЯ 1769 ГОДА 201
Г. А. Потемкин. Портрет работы
И. Г. Лампи-старшего. 1770-е гг.
Основу для ассигнаций изготовляли сперва на Дудергофской ману-
фактуре, а с 1785 года — на Царскосельской фабрике, производившей
полушелковую, очень тонкую и прочную, «банковскую» бумагу. Будущие
купюры доставляли в Сенат, где под присмотром чиновников мастера-
печатники наносили на бумагу денежные знаки.
Первоначально печатали купюры достоинством 25, 50, 75 и 100 ру-
лей. Позднее 75-рублевые купюры изъяли из обращения, а остальные об-
меняли на новые, иного вида и пяти достоинств — 5, 10, 25, 50 и 100 руб-
лей. Пятирублевая ассигнация была синего цвета, десятирублевая —
красного, остальные — белого. Два специально назначенных сенатора
должны были на каждом банковском билете ставить свои подписи.
Заверенные сенаторами банкноты отправляли в Ассигнационный
банк, где к сенаторским подписям добавлялись еще две — директора бан-
ка и одного из членов правления. Впрочем, Ассигнационный банк был
открыт только в 1770 году, поэтому имели хождение и билеты лишь с дву-
мя сенаторскими подписями.
Ввиду разницы в цене бумаги и металла изготовление поддельных ас-
сигнаций — в отличие от штамповки фальшивых монет — было занятием
самым доходным, а потому чрезвычайно заманчивым.
«Уже многие искусники старались подделывать сии ассигнации,—
пишет наблюдатель отечественных нравов,— но они по большей части в
скором времени найдены и о невозможности подделывания оных наи-
яснейшим образом убеждены были». Действительно, попытка разбога-
2Q2
ИЗ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ХРОНИКИ
С. Г. Зорин. Портрет работы неизвест
ного художника. Около 1780 г.
теть посредством печатного станка могла сорваться — и зачастую срыва-
лась — из-за сущего пустяка.
Лев Энгельгардт, адъютант Потемкина, в своих записках рассказыва-
ет как во время поездки в Белоруссию князь остановился на отдых в горо-
де Шклове, который императрица подарила своему отставному фавориту
генералу Зоричу.
Тут к Потемкину явился местный житель и, добившись аудиенции,
попросил князя внимательно рассмотреть принесенную им сторублевую
ассигнацию. «Князь долго рассматривал и не находил ничего: так она хо-
рошо была подделана, подпись сенаторов и разными чернилами, каза-
лось, не могла быть подвергнута ни малейшему сомнению».
— Ну что же тут, покажи.
Выяснилось, что от настоящей купюра отличается лишь едва замет-
ной опечаткой — вместо «ассигнация» на ней стояло «ассигнация».
— Где ты ее взял?
— Если вашей светлости угодно, я вам через полчаса принесу несколь-
ко тысяч.
— Кто их делает или выпускает?
— Камердинер графа Зановича и карлы Зоричевы.
Во дворце, который построил себе шкловский владетель Зорич,
жили его приятели и земляки-сербы братья Зановичи, именовавшие
себя графами. Потемкин тайно распорядился произвести в доме Зори-
ча обыск. После его отъезда туда ночью нагрянул председатель могилев-
ВВЕДЕНИЕ БУМАЖНЫХ ДЕНЕГ. 1 ЯНВАРЯ 1769 ГОДА 203
Ассигнационный банк.
Гравюра. Конец XVIII в.
ской Уголовной палаты с земской полицией и отрядом драгун. Аресто-
вали слуг-карликов и в жилище старшего из братьев Зановичей нашли
под полом станок и прочие орудия для печатания денег. Младший Зано-
вич успел до обыска укатить в Москву. Его арестовали у московской заста-
вы и нашли при нем 700 000 рублей сторублевыми купюрами, на каждой
из которых в слове «ассигнация» вместо буквы «н» стояло предатель-
ское «и»...
В 1786 году Ассигнационный банк перевели в специально построен-
ное для него архитектором Кваренги монументальное здание, размес-
тившееся на обширном участке между Садовой улицей и Екатеринин-
ским каналом. «Здание банка,— пишет современник,— выглядит отлично.
С улицы имеется красивая железная решетка, ее поддерживают гранит-
ные опоры. Главный корпус расположен по центру полукруглого двора.
Именно здесь обменивают билеты, здесь находятся архивы и различ-
ные служебные помещения. На третьем этаже есть комната с железной
дверью, куда складывают изъятые из обращения банкноты и затем сжига-
ют, когда их набирается определенное количество: это те, что за ветхо-
стью не могут более служить».
Широкий двор, посреди которого стояло здание банка, охватывало
дугой грандиозное строение — хранилище медной монеты. Его изогну-
тый полукругом фасад подходил вплотную к набережной канала. К устро-
енной здесь пристани причаливали баржи, груженные бочками весом
204 ИЗ ПЕТЕРБУРГСКОЙ ХРОНИКИ
в 13 пудов каждая. В бочку задраивали по 8 мешков: в каждом мешке пол-
тора с лишним пуда — на 25 рублей — медных денег. На одной барже поме-
щалось более полутораста бочек, всего до 30 000 рублей.
Медные деньги в екатерининское время били из уральской меди на
монетном дворе в Екатеринбурге и на Анненском горном заводе в Перм-
ской губернии. Везли их в столицу сперва сухим путем до реки Чусовой,
там грузили на суда, которые плыли вниз по Каме, затем вверх по Волге
и Тверце, а там — Вышневолоцким каналом, Метою и Волховом, Ладож-
ским каналом и Невою до Санкт-Петербурга.
Во время войны с Турцией, в 1772 году, в отнятом у турок молдавском
городе Яссы главнокомандующий Румянцев «учредил двор для битья мед-
ной монеты; в оном били пары и другие тамошние монеты из завоеван-
ных у турок медных орудий». В России эта монета хождения не имела,
а после войны была переплавлена в слитки, и лишь случайно уцелевшие
экземпляры попали в коллекции нумизматов.
Петербургский монетный двор имел дело только с золотом и сереб-
ром. В 1786 году Ассигнационный банк получил дозволение чеканить
монеты «из здешней меди по установленной в государстве пробе».
Чеканили медную монету пяти достоинств. Полушка, «самая меньшая
российская монета», стоила Vi копейки. Деньга, уменьшительно имено-
вавшаяся денежкою, равнялась половине копейки, или двум полушкам.
На одной стороне ее был гербовый орел, на другой — надпись «деньга».
Копейка, как полагали, получила свое название от изображенного на ней
Святого Георгия с копьем, поражавшим дракона. Грош имел тот же вид,
что копейка, но был больше и стоил две копейки. Пятак был в два, а то
и в три раза тяжелее гроша. На лицевой стороне его был вычеканен вен-
зель императрицы под лавровым венцом и означен год. На оборотной
стороне — двуглавый орел и щит с надписью: «пять копеек».
Привезенные на баржах бочки с монетой вкатывали с набережной в
хранилище. Вдоль широкого коридора за остекленными дверями справа
и слева находились просторные кладовые — всего 56 «магазейнов», где
бочки распечатывали, из больших мешков медь пересыпали в малые, по
пять рублей — по 12,5 фунта — в каждом, и эти малые складывали штабеля-
ми в большую груду. Кладовые Ассигнационного банка, по словам его чи-
новников, могли вместить до пятидесяти миллионов рублей в медной мо-
нете. Имелось два входа в хранилище — один с Садовой, другой — с канала.
И там, и здесь железные двери стерегли часовые с саблями наголо. Далее
путь преграждали железные решетки, опечатанные сразу несколькими
казенными печатями. Причем у каждой печати был свой хранитель —
и отворять, и запирать кладовые чиновники должны были все вместе,
наблюдая за работой подчиненных и приглядывая друг за другом.
Бумажные деньги меняли только на медь. Меняли всем желающим пе-
тербуржцам и иногородним. Но лишь в одном месте — в здании Ассигна-
ционного банка. И к тому же весьма малыми порциями.
ВВЕДЕНИЕ БУМАЖНЫХ ДЕНЕГ. 1 ЯНВАРЯ 1769 ГОДА 205
Приемная зала банка вмещала одновременно до ста посетителей.
Они по очереди входили в «камеру обмена». Здесь взамен крупных бан-
ковских билетов выдавали мелкие, а также медь в стандартных мешках —
обыкновенно один мешок, то есть пять рублей металлическими деньга-
ми, реже — два мешка, десять рублей. До двадцати мешков, до ста рублей,
получали те, кто отправлялся в армию или по иной казенной надобно-
сти. В следующей за «камерой обмена» комнате сидела дюжина «счетчи-
ков для проверки мешков». Любую недостачу тут же восполняли. Впро-
чем, нетерпеливые господа обыкновенно не пересчитывали медяки и,
по замечанию одного из посетителей банка, «редко бывали обмануты».
За день Ассигнационный банк успевал обслужить приблизительно де-
вятьсот клиентов, и в среднем выдавал в день медной монеты на 6000
рублей, что составляло в год около двух миллионов. Формально банк со-
блюдал правило размена ассигнаций по первому требованию или, как
тогда говорили, «при первой явке». Но на деле, чтобы обменять значи-
тельную сумму денег, приходилось являться много раз и выстаивать нема-
лую очередь.
Таким нехитрым способом смогли успешно обуздать спрос на медь.
И долгое время властям удавалось поддерживать в народе уверенность,
что бумажные деньги обеспечены металлическим эквивалентом. В тече-
ние двадцати лет рыночная цена бумажного рубля не падала ниже 97-98 ко-
пеек серебром. И только в начале Второй турецкой войны, когда расхо-
ды казны в очередной раз резко возросли, а поток ассигнаций стал
захлестывать рынок, товары стали дорожать и курс бумажного рубля на-
чал быстро падать. В 1788 году за него давали 92% копейки, в 1790-м —
уже 87 копеек, в 1791-м — 81 Уз копейки, в следующем — 79 Уз копейки, в
1794 году бумажный рубль стоил 70 копеек, в 1795-м — 68 Уч копейки.
С конца 1780-х годов внутренний государственный долг — объем бу-
мажной денежной массы — быстро и неуклонно рос. Мощности горной и
металлургической промышленности позволяли чеканить в год медной
монеты немногим более чем на полтора миллиона рублей. Золота в обра-
щении имелось примерно на миллион рублей, серебряной монеты — на
восемьдесят миллионов, медной — менее чем на пятьдесят. Тогда как в
последние годы екатерининского царствования в стране имели хождение
ассигнации на общую сумму около ста пятидесяти миллионов рублей.
Приехавший в это время в Петербург француз-эмигрант замечал:
«Ассигнации Петербургского и Московского банков прежде не могли быть
обменены иначе, как в соответствующем банке: ныне они объединены...
Несомненно, что сумма находящихся в обращении банковских билетов
много выше той, которая должна быть в наличности (то есть в медной мо-
нете). И ничто не препятствует тому, чтобы количество ассигнаций не
нарастало безгранично, что так сильно уменьшает доверие к ним». Впро-
чем, сравнивая финансовое положение России и Франции, где крушение
королевской власти сопровождалось развалом денежной системы и ги-
перинфляцией (бумажный ливр за несколько лет в сравнении с серебря-
ным ливром подешевел более чем в сто раз), обобранный революцией
эмигрант восклицал: «Поскольку есть страны, где за бумажки не платят
вовсе, русские бумажки еще не самые худшие в Европе».
День 1 января 1769 года императрица недаром числила в ряду других
великих дней своего царствования. Лишь благодаря неустанной работе
печатного станка она смогла поддержать тот неоглядный размах государ-
ственной деятельности, который в короткое время превратил Россию в
одну из сверхдержав тогдашнего мира.
введение бумажных денег. 1 января 1769 года 207
глава четвертая
ПРОМЫСЛЫ И
ПРОМЫШЛЕННИКИ
«Стая мчится кораблей»
Академик Георги называет Петербург российско-императорским сто-
личным городом. Город и в самом деле был прежде всего император-
ским и имперским, городом царского двора, гвардии, генералов, дипло-
матов, сенаторов, полицейских и прочих чиновников. Благополучие ка-
зенного Петербурга, а с ним и всего стремительно набиравшего силу и
расширявшего свои границы государства обеспечивал удобный и хоро-
шо защищенный кронштадтскими пушками порт, который первый импе-
ратор недаром расположил в центре своей столицы, перед окнами цар-
ского дворца.
В порту главными действующими лицами были отнюдь не генерал и
не чиновник, а шкипер, заморский гость и местный торговец. С их ком-
мерческими соображениями волей-неволей считались европейские по-
литики, рассылая дипломатические ноты, вооружая армии и флотилии.
...Когда в ходе Второй турецкой войны резко обострились российско-
британские отношения и парламент в Лондоне обсуждал вопрос о посыл-
ке военной эскадры к Кронштадту, императрица Екатерина объявила,
что прикажет, несмотря ни на какие враждебные действия лондонского
кабинета, беспрепятственно пропускать в Петербург английские торго-
вые суда. Обе палаты британского парламента утвердили внесенный
премьер-министром Уильямом Питтом королевский запрос о частичной
мобилизации флота. Но добрые отношения с Россией были столь важны
для английских торговцев и фабрикантов, что оппозиционной партии
вигов при активной помощи русского посла Семена Воронцова удалось
поднять громкий шум в прессе. По всей стране шли митинги и собрания,
недовольные избиратели слали петиции членам парламента. На стенах
многих домов Лондона появились надписи мелом: «Нет войне с Росси-
208 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
ей!» И задорный Питт пошел на попятную. В Петербург был направлен
для переговоров представитель английского правительства. Следом за
ним в русскую столицу прибыл эмиссар оппозиции некто Роберт Адэр.
Он давал ценные советы русским министрам, а заодно, стоя за спинами
дипломатов, снабжал полезной информацией своих друзей, спекулиро-
вавших на лондонской бирже. Кончилось тем, что ведавший в королев-
ском правительстве иностранными делами Чарльз Фокс, выступая в Па-
лате общин, красноречиво объяснил, сколь пагубно разрыв с Россией
мог бы сказаться на английской промышленности, во многом зависящей
от русского сырья.
Императрица Екатерина, отдавая должное мудрости Фокса, приказа-
ла отлить в бронзе его бюст и поставить в Царском селе, на террасе Ка-
мероновой галереи, между изваяниями других великих ораторов, Демос-
фена и Цицерона. А находчивый Семен Воронцов (тот самый, который
28 июня 1762 года пытался уговорить Преображенский полк сохранить
верность императору) получил прибавку к жалованию в шесть тысяч руб-
лей и орден Святого Владимира первой степени...
К середине XVIII века отечественная внешняя торговля становится
важной составной частью общеевропейской. В екатерининское время
торговые интересы России за границей представляли 17 генеральных
консулов и 29 консулов. Тогда как при петербургском дворе были аккре-
дитованы генеральные консулы Англии, Пруссии, Швеции, Испании и
Португалии, консулы Дании и Голландии, а ганзейские города Гамбург,
Любек и Бремен имели своего агента. Консулы «наблюдали исполнение
коммерческих трактатов, защищали купцов и корабельщиков своей на-
ции в присутственных местах, подписывали паспорта и прочее».
Консульские обязанности обыкновенно возлагали на богатого него-
цианта из числа подолгу живших в Петербурге. Так, в 1760-х годах анг-
лийским генеральным консулом в русской столице был барон Яков
Вольф, владевший в Петербурге, по крайней мере, двумя большими ка-
менными домами. Один из этих домов — тот, что купил у барона Алексей
Орлов,— стоял на Галерной набережной, которую с конца века чаще име-
новали Английской, поскольку здесь во множестве селились англичане,
в первую очередь деловые люди; здесь же находились их конторы — тор-
говые дома. В конце века петербургским англичанам принадлежало 28 ку-
печеских фирм; для сравнения — тогда же в городе имелось 4 датских
торговых дома, 2 португальских, 1 армянский...
Заключения торговых договоров и тем самым получения некоторых
льгот и преимуществ для своих купцов с переменным успехом домога-
лись в Петербурге многие послы.
Граф Сегюр рассказывает, каких трудов стоило ему очередное франко-
русское торговое соглашение, и полагает его важнейшим достижением
своей дипломатической миссии. Чтобы сдвинуть с места застопорившие-
ся переговоры с вице-канцлером Остерманом, граф через благоволивше-
С. Р. Воротков. Портрет работы
А. Эванса. Около 1800 г.
го к нему Потемкина передал императрице «Конфиденциальную ноту».
Там, между прочим, говорилось: «Французские порты на океане по поло-
жению своему могут быть в сношениях с Ригою, Архангельском и Петер-
бургом. С другой стороны, между нашими портами на Средиземном море
и Херсоном могут возникнуть деятельные сношения. Россия всегда будет
потреблять в большом количестве французские вина, и сахар, и кофе на-
ших колоний. Франция, нуждаясь в разных предметах, необходимых для
содержания флота, всегда охотнее будет покупать их в России, нежели
в Америке». Среди российских товаров, которые более всего интересова-
ли французов, Сегюр называет пеньку, солонину, кожи, сало, воск, селит-
ру и добавляет, что при желании мог бы назвать еще тысячи «произведе-
ний», которые огромная Россия с немалой для себя выгодой способна
экспортировать во Францию.
Материалы, необходимые для строительства и ремонта кораблей,
были весьма существенной частью также и английского вывоза из Петер-
бурга. Помимо того англичане, голландцы, немцы закупали здесь в боль-
ших количествах пшеницу, рожь, ячмень, овес, уральское полосовое
железо, льняное «салфеточное и скатертное» полотно, льняное и коноп-
ляное масло, льняное семя, табак, рогожи, щетину, рыбий клей, икру,
конский волос, юфть, мыло, пух и многое другое.
Иностранные купцы приобретали товары оптом и по большей части
«по комиссиям», то есть по заказу частных компаний или государствен-
ных учреждений, таких, например, как британское Адмиралтейство.
2Ю
ГЛАВА ЧЕТ В К РТА Я. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
В докладной записке, поданной в 1786 году президенту Коммерц-колле-
гии графу Александру Романовичу Воронцову, утверждалось, что количе-
ство грузов, посылаемых за море английскими купцами на удачу и за
собственный счет, «столь мало в сравнении регулярной торговли, произ-
водимой по полученным из-за моря комиссиям, что не заслуживает ника-
кого уважения».
По словам Георги, промысел заморских гостей был верный и, если
они представляли солидные фирмы, весьма прибыльный. «Однако ж,—
говорит автор «Описания Петербурга»,— он требует великой деятельно-
сти, внимания, осторожности и расторопности в контрактах и даче кре-
дита; сверх того, поскольку пошлины берутся без отлагательства, да слу-
чается много и других расходов, то и достаточный капитал».
Действительно, без больших свободных средств и умения энергично и
толково ими распорядиться заморским купцам не приходилось надеять-
ся на успех в Петербурге. И недаром, перечисляя качества, необходимые
иностранцам в сношениях с их русскими партнерами, Георги рядом с ра-
сторопностью ставит внимание и осторожность.
Дело в том, что большинство богатых западных коммерсантов ради
умножения доходов постоянно и отважно рисковало. Расчетливые дель-
цы предпочитали иметь дело не с надежными первостатейными россий-
скими воротилами, но с мелкотравчатой купеческой братией. Безденеж-
ным своим комиссионерам они выдавали крупные кредиты и заключали
с ними контракты, которые заверяли в Казенной палате. И русские тор-
говцы в качестве агентов иностранных контор разъезжали по дальним
городам и помещичьим усадьбам, где по дешевке скупали заказанные им
товары. Такого рода сделки были столь выгодны для обеих сторон, что
доверчивость смелых кредиторов, как правило, себя оправдывала.
В проигрыше были лишь «знатные» российские купцы, так как рабо-
тавшие на заморских гостей торговые агенты сбивали цены на предметы
отечественного экспорта. Петербургские толстосумы жаловались влас-
тям. Их соперники — неимущие, но бойкие, по большей части иногород-
ние, со своей стороны толковали правительству о вреде монополий и
пользе конкуренции. Насчет заморского покупщика, имеющего великие
деньги, они объясняли, что утверждения, будто он подрывает отечествен-
ную торговлю, «не правда потому, что он сим конкур цене делает, и тем
по последней мере облехчает иго рабства у российских знатных купцов
тому мелкому купечеству, которое само к портам приезжает подряжаться
в конторах чужестранных, без чего бы наши беспредельные в правах бо-
гачи и к портовым городам им приезжать не допустили, ибо по большей
части они сами, посылая своих приказчиков не только по другим горо-
дам, но и по деревням, товары закупают».
Те же иноземные приобретатели, что отправляли за море российские
произведения, доставляли в Петербург заморские. Если в первом случае
они не боялись давать своим местным агентам большие задатки, то во
втором без опаски отпускали привезенное в кредит, причем с отсрочкою
платежа на весьма длительный срок. Разумеется, иногда случались про-
счеты, недоразумения, обманы. Люди, мало сведущие в механике тор-
говых оборотов, изумлялись непонятной на первый взгляд опрометчиво-
сти щедрых кредиторов. Граф Фортиа де Пиле был озадачен: «Русские
покупают продукцию других стран с двенадцати-, восемнадцати- и двадца-
тичетырехмесячной отсрочкой оплаты приобретенного. Судите сами,
может ли подобная торговля быть благоприятной для иностранцев.
Впрочем, это было бы еще полбеды, и сделки такого рода заключают; од-
нако нет ничего более обыкновенного при истечении срока платежа, как
просьба о новой отсрочке, а порою и формальный отказ платить: долж-
ник объявляет себя банкротом, и кредитор не получает ни гроша в возме-
щение долга и издержек, если имел глупость поступить столь неосмотри-
тельно». В замечаниях экспансивного француза был свой резон. Георги
пишет: «Российский покупщик платит через долговременный, по боль-
шей части годовой, срок, удовлетворяя, однако ж, продавца обыкновен-
ными здесь процентами с покупной суммы. Но есть и такие покупщики,
кои совсем ничего не платят». Несмотря, однако, на все досадные прома-
хи и сбои, система раздачи товаров в кредит была в тогдашней России
наиболее выгодным способом ведения дел. Благодаря ему заморские из-
делия имели сбыт по всей стране, попадали в такую глушь, куда иным ма-
нером никогда бы не добрались.
Тот же граф де Пиле, который, надо отдать ему должное, не пренеб-
регает яркими фактами ради стройности своих умозаключений, сообща-
ет: «Один английский негоциант, обосновавшийся в Петербурге, расска-
зывал нам, что он ежегодно снабжал некоего длиннобородого мужика
под годовой кредит на сто тысяч рублей сукнами на основании всего
лишь его расписки. Сей человек появлялся по весне, шел продавать свои
сукна и не показывался более в Петербурге вплоть до следующей весны.
Тогда он расплачивался за прошлогоднюю поставку, вновь брал столько
же в долг и снова отправлялся восвояси. Наш негоциант не знал даже, из
каких он был мест и где можно было бы его отыскать в случае неуплаты».
Спохватившись, что не свел концы с концами, граф спешит наставитель-
но добавить: «Однако такое чрезвычайное доверие было бы неуместно
по отношению ко всем и каждому»...
Активность западных торговцев год от году росла. В начале 1760-х го-
дов в Петербург за время навигации приходило от 288 до 387 купеческих
судов, в 1780-х — от 614 до 973, в 1790-м пришло 932 судна, в 1791-м —
1038, в 1792-м-961.
На первом месте тут были англичане: от 230 до 540 кораблей за се-
зон — иной раз больше, чем всех остальных вместе взятых. Осведомлен-
ный современник утверждает, что британские купцы объединены в свое-
го рода товарищество и«сим самым, так и тем, что пользуются в таможне
некоторыми торговыми выгодами, составляют они от прочего иностран-
■212 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ II ПРОМЫШЛЕННИКИ
В порту на Васильевском острове.
Гравюра X. Гейслера. 1780-е гг.
ного купечества якобы отдельный корпус». Дружеские сходки британ-
ских коммерсантов, обосновавшихся вблизи Галерной гавани, положили
начало петербургскому Английскому клубу.
За англичанами, существенно опережая прочих, следовали голланд-
цы — до 140 кораблей в год. Много судов присылали в это время купцы
вольных немецких городов — из Щецина более 30, из Ростока более 50,
из Любека до 60. В иные годы более 20 кораблей приходило из Португа-
лии, столько же из Америки, около 40 из Испании, от 15 до 45 из Прус-
сии, от 40 до 70 из Дании.
Хотя самым значительным торговым партнером России была Фран-
ция, тем не менее в Петербург в лучшие годы прибывало не более
80 французских кораблей. Доходный торг французскими винами, коло-
ниальными товарами и, главное, «модными» вещами и предметами рос-
коши держали в своих руках английские и голландские купцы. Граф
де Пиле по этому поводу негодовал: «Французы с их познаниями и опы-
том по части мореплавания и торговли предпочитают предоставлять Ан-
глии и Голландии заботу об отправке на Север своих многочисленных
произведений и довольствуются посылкой 50-60 кораблей там, где они
могли бы посылать свыше 500. Когда сезон позволяет совершить две по-
ездки из Франции в Петербург — а это порой случается,— прибыль быва-
ет весьма значительна. Мы видели в июле 1791 года корабль, пришедший
из Гавра за двенадцать дней: западный ветер почти непрестанно господ-
ствует здесь в летнее время. С обратными грузами дело обстоит столь же
Торговый причал на Васильевском острове.
Картина неизвестного художника по рисунку М. И. Махаева. 1750-е гг. Фрагмент
безобразно. В 1789 году несколько французских кораблей выгрузили
в Петербурге то, что привезли, и, ничего не взяв взамен, вернулись
порожняком. Между тем, в порту лежало зерно, закупленное для Фран-
ции, и французские капитаны соглашались взять его за половину обыч-
ного фрахта. Однако наши торговцы предпочли вызвать суда из Голлан-
дии, чтобы обременить их перевозкой нашего хлеба. Какая глупость,
какой абсурд!»
К петербургскому порту было приписано около 50 торговых кораб-
лей, принадлежавших российским подданным, не считая кронштадтские
лихтеры и мелкие каботажные суда. Правительство поощряло купечес-
кое мореплавание — судовладельцы, на чьих кораблях не менее полови-
214 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
ны команды составляли русские матросы, имели существенные привиле-
гии: пошлины на вывозимые товары они платили в рублях, и размер по-
шлины для них уменьшали на одну восьмую.
В конце века на российских кораблях матрос получал обыкновенно
шесть-семь рублей в месяц и хозяйские харчи. Команда, состоящая из
крепостных, обошлась бы значительно дешевле, но крепостные слиш-
ком часто сбегали. Потому запрещено было брать на борт крестьян, и го-
сударственных, и барских, без особого на то позволения. Впрочем, и в
этом случае от барина, который вез с собой дворового, или от купца, по-
сылавшего за море подневольного мужика, требовалось поручительство
и денежный залог. Если мужик сбегал, то и залог пропадал.
Зато пришлых крестьян с утра и до вечера можно было видеть на при-
станях петербургского порта. «Для приему возвращаемых из таможни то-
варов,— говорится в отчете о столичной внешней торговле,— хранения
оных в магазейнах, погребах, для укладки грузу на суда и прочего нужны
иностранным купцам многие надежные работники. Они имеют их посред-
ством учреждения артелей из работников из архангелогородских, воло-
годских и других деревень. Таковая артель, называющаяся обыкновенно
по ближнему городу, например, ярославская и тому подобно, состоит из
40 до 60 здоровых и верных работников, у коих лучший человек бывает
старостою и ведет расчеты. Все новые артельщики должны быть пред-
ставлены и избраны старыми, и каждый из них обязан при вступлении
в артель внести в артельную казну несколько сот рублей, прежде около
200, а ныне от 500 до 700 рублей, что делается для вящей безопасности».
Артельщики подряжались грузить и разгружать корабли и при том от-
вечали перед владельцем товаров за их сохранность, и в случае какого-
либо урона — по причине воровства, оплошности или иного недосмотра —
возмещали ущерб из артельной страховой казны. Если рук не хватало, то
артель нанимала поденщиков на черную работу. Все сделанное оплачива-
лось по установленной таксе в конце дня — к вечеру специальный учет-
чик оценивал участие каждого в общих трудах. «Прекрасное сие учреж-
дение,— пишет тот же автор,— приносит еще купцам ту выгоду, что они
могут из своей артели иметь всегда у себя дома человек двух и употреб-
лять их во все домашние работы, а притом как трезвых, зажиточных и
одобренных людей посылать для сбора провозных и других денег, также
на почту, к приему, хранению и отдаче иностранных и российских товаров
и к прочему». Это свидетельство в известной мере служит опровержени-
ем убийственных суждений некоторых европейцев, которые, подобно
графу де Пиле, обвиняли поголовно всех русских людей в разгильдяй-
стве и склонности к плутовству. Честность и исполнительность артель-
щиков столичного порта была вне подозрений.
Обеспечив, благодаря трезвым вологодским и ярославским мужикам,
сохранность своего добра, иностранные торговцы наладили и контроль
за качеством покупаемых российских товаров. При петербургском порте
служило более полусотни браковщиков. Чтобы суждение их было беспри-
страстным, местные купцы назначали своих контролеров, иноземные —
своих. Так, в 1790 году имелось 16 российских и 14 немецких браковщи-
ков для пеньки и льна, 5 российских и 3 немецких для сала и масла, 4 рос-
сийских и 3 немецких для сельдей, 1 российский и 2 немецких для табаку,
5 российских и 3 немецких для юфти, были браковщики для лошадиного
волосу и щетины, козловых кож, казенного ревеню, мехов, икры, рыбье-
го клея и прочего. После браковки товары поступали на таможенные
склады. Уплатив пошлину, покупатель мог грузить их на свой корабль...
С петровских времен порт находился на Стрелке Васильевского ост-
рова. Уже к 80-м годам у причалов стало так тесно, что, по донесению
2l6 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ II ПРОМЫШЛЕННИКИ
Строительство здания Биржи.
Гравюра Б. Патсрста. 1799 г.
Коммерц-коллегии, суда стояли «в три и четыре ряда, от чего неоспори-
мо явное оказывается затруднение и великое неудобство в выгрузке при-
возимых и в нагрузке отпускаемых отсюда разных товаров, продуктов
и всего того, чем изобилует наша коммерция». Приходилось часть кораб-
лей разгружать в Кронштадте и привозить товары в город на мелких
судах, именовавшихся голландским словом «лихтер».
Возле причалов петербургского порта располагался огромный камен-
ный пакгауз, заключавший в себе около тысячи амбаров и кладовых, ко-
торые казна сдавала внаймы, получая от того немалый доход. Пакгауз
был забит товарами и с годами становился тесен. На территории порта с
весны до осени громоздились под открытым небом штабеля всевозмож-
ных ящиков, бочек, бочонков, груды мешков, кулей, тюков, валялись ро-
гожи и веревки. В начале 1780-х годов захламленную восточную оконеч-
ность Васильевского острова решено было привести в порядок и заново
обстроить. На Стрелке начали возводить новое здание Биржи. Строили
его казенным иждивением по проекту Кваренги, к 1793 году подвели под
крышу. Новая Биржа напоминала храм — высокий цоколь, облицован-
ный полированным гранитом, величественные столбы, вытесанные из
цельных гранитных глыб и поднимавшиеся над ступенями широких гра-
нитных лестниц двумя мощными шестиколонными портиками... «Судя
по модели, которую можно видеть в доме, что после строения,— утверж-
дал петербуржец,— сия биржа будет из великолепнейших до сего време-
ни». Воздвигая роскошное монументальное сооружение с целью помес-
тить в нем такое сугубо прозаическое, деловое, торгашеское учреждение,
как товарная биржа, императрица, понятно, хотела тем продемонстри-
ровать государственную заботу и свое личное попечение об успехах рос-
сийской внешней торговли.
Временно биржей служило пристроенное к пакгаузу большое дере-
вянное здание. Сюда к полудню съезжались столичные, иногородние и
иноземные купцы. Торги длились два часа и оканчивались по сигналу, ко-
торым служил удар колокола. Биржевые операции были многообразны и
не прекращались даже поздней осенью и зимой, когда порт бездейство-
вал. В это-то время покупщики-чужеземцы и вербовали агентов, рассы-
лая их по стране, так что к весне, к началу навигации, склады верителей
наполнялись предметами российского экспорта.
Навигация на Неве продолжалась обыкновенно с середины апреля и
до конца октября, то есть чуть более полугода; зимы в XVIII веке стояли
суровые, и пять с лишним месяцев Нева была покрыта льдом.
Вскрытие Невы и свободное по ней плавание «обнародовалось» тре-
мя пушечными выстрелами с крепостного вала. Затем начальник город-
ской верфи подъезжал к крепости на шлюпке под малым флагом Адми-
ралтейства в сопровождении многих других шлюпок. Адмиралтейская
верфь салютовала флотилии выстрелами из семи орудий. Петропавлов-
ская крепость отзывалась пятью выстрелами. Тем временем весельная
флотилия пересекала реку в обратном направлении. Когда шлюпки про-
плывали под окнами Зимнего дворца, снова раздавалась пушечная паль-
ба. На том церемония и оканчивалась, и с этого момента на Неве возоб-
новлялось судоходство. В продолжение всего сезона навигации жителей
города ежедневно оповещали пушечным выстрелом о восходе и закате
солнца — в Петербурге течение воды определяло течение времени.
Большие океанские корабли с раздутыми белыми парусами проплы-
вали так близко от стоявших на берегу реки домов, что в распахнутые
окна влетали голоса суетившихся на палубе матросов, что-то кричавших
друг другу на непонятном языке.
От Темизы и от Тага
Стая мчится кораблей,
И твоя им сродна влага
Расстилается под ней...
— славословит «восторженный пиит» российскую реку, соединившуюся
родственными узами с реками всех торговых столиц Европы. «Темиза» —
это, разумеется, Темза, от которой мчалась к Петербургу самая внуши-
тельная стая кораблей. «Таг» — река Тахо, на которой стоит Лиссабон.
Упоминание о Португалии указывало на связь России и с этой, располо-
жившейся на другом конце континента, великой морской державой.
218 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
«Таможенное смотрение»
Согласно реестрам петербургской таможни начала 1790-х годов, сто-
имость вывозимых через нее товаров значительно превышала сто-
имость ввозимых. Это при том, что оборот петербургского порта состав-
лял почти две трети внешнеторгового оборота страны. Однако в тамо-
женных книгах не был учтен мощный поток устремлявшейся через
границу контрабанды.
«Правила русских таможен,— утверждает граф Сегюр,— были тогда
чрезвычайно стеснительны, строги и соблюдались с чрезмерной точ-
ностью. Даже посланники принуждены были давать курьерам своим по-
сылки определенной величины, чтобы ни под каким видом вместе с депе-
шами не замешались какие-либо запрещенные товары». Запрещен был
ввоз шелковых кружев, золотого шитья всех фасонов и многих других ре-
месленных изделий, установлены были непомерно высокие, «запрети-
тельные», пошлины на некоторые промышленные товары — своего рода
налог на богачей, покупателей предметов роскоши и защита россий-
ских мастеров, фабрикантов, заводчиков от разорительной конкурен-
ции. Вдобавок половину таможенных сборов полагалось вносить в
голландских риксдалерах, твердой валюте, чей курс постоянно возвы-
шался. Но чем жестче были таможенные правила, тем сильнее было
Искушение их нарушить.
Из всех европейских столиц Петербург был щедрее прочих, когда
дело касалось французского сыра, голландских сельдей, испанского
вина, вест-индского шоколада, но особенно — когда доходило до модных
товаров: заморских шелков и сукон, нарядов, украшений и всяческих без-
делушек. В этом городе можно было изрядно заработать именно контра-
бандой модных товаров. Таможенный чиновник, доискивавшийся, ка-
ким путем попадает в столицу контрабанда, докладывал по начальству:
«Должно приметить, что нет никаких шкиперов, приезжающих в Петер-
бург, кто бы ни склонились на сие рукоделие, да и сами англичане, как бы
они о том ни говорили, в том не застенчивее других». Почти на всех ино-
странных кораблях, причаливавших к невскому берегу, везли секретный
груз. Прятали его в таких надежных тайниках, которые и самый опыт-
ный таможенник не мог отыскать, «не разобрав целой корабль начисто».
В петербургском порту на борт чужеземного корабля подымались ку-
печеские жены. Сходя на берег, предъявляли поставленному таможней
стражу недорогие покупки, а в складках своих пышных юбок уносили
платки и шали, кружева и позументы и прочие галантерейные прелести.
И такие визиты повторяли не раз и не два.
Торговавшие в российской столице английские, немецкие, француз-
ские коммерсанты посылали своим корреспондентам на родине соответ-
ствующие заказы, и те поручали шкиперу или кому-нибудь из команды
идущего в Петербург судна пакеты, обернутые в вощанку — пропитанную
воском непромокаемую ткань, заменявшую тогда клеенку. Запечатывали
пакет «условленной печатью». По прибытии в порт назначения пакеты
незаметно выносили с корабля «в матросских шароварах и в запасных
больших их карманах, которые шкиперы и помощники их имеют на под-
кладках в сюртуках». Контрабандист не знал, кому везет пакет. Он шел
в назначенное место, и там его встречал человек, имевший при себе
оттиск такой же печати, какой был запечатан привезенный пакет. Моря-
ку вручали заранее оговоренную плату. Благодаря подобной конспира-
ции петербургский получатель контрабанды «не подвергал себя ника-
кому страху».
Некоторые из «заповедных товаров» свозили на берег еще до того,
как корабль пришвартовывался у портового причала. Многие капитаны
приставали к берегу возле Красной Горки, где избавлялись от части гру-
за — далеко не все, что скрывали от досмотра, можно было унести за пазу-
хой. Удавалось неплохо заработать, сбыв контрабандистам несколько
ящиков шампанского или бургундского вина, несколько связок лубяных
коробок с дамскими шляпами и других не вмещавшихся в потайные кар-
маны и облагавшихся чрезвычайно высокими ввозными пошлинами то-
варов. Контрабандисты действовали смело, «паче во время туману, что
из бронтвахты усмотреть не можно». Красную Горку петербургские тамо-
женники именовали не иначе, как воровским местом. Утверждали, что
все окрестные селения кормятся преступным промыслом. Подумывали,
не учредить ли тут таможенную заставу, но в конце концов решили, что
это не поможет — корабли будут останавливаться у другой пристани.
Возле кронштадтского рейда курсировала таможенная яхта, с кото-
рой на идущие в Петербург купеческие суда высаживали досмотрщика.
Шкипера зачастую ухитрялись его подкупить или подпоить. Переход от
Кронштадта до столичного порта занимал обыкновенно не более суток.
Но, случалось, недальнее путешествие по Финскому заливу и по реке про-
должалось неделю, а то и две. Объясняя такую странную медлитель-
ность, можно было сослаться на непостоянство морских ветров, опас-
ность речных мелей или поломку корабельных снастей. Пока команда
боролась со всеми этими трудностями, в полуночной тьме к кораблю под-
ходили шлюпки — на заливе от Ораниенбаума, в устье Невы от Екатерин-
гофа — и возвращались обратно тяжело нагруженными.
Контрабанду везли в Петербург и на принадлежащих Адмиралтей-
ской коллегии легких учебных и почтовых судах. Таможенники утвержда-
ли: «Что касается до Адмиралтейских пакетботов, как в Данцих, Любек,
в Копенгаген и в другие чужестранные порты ходят, оные превеликое
множество товаров привозят и почти все беспошлинно свозят, и тамо-
женное смотрение ни во что вменяют».
Офицеры военных кораблей, базировавшихся в Кронштадте, то и
дело заходили на своих шлюпках в кронштадтскую Купеческую гавань.
Таможня подозревала тут возможность «вывозу великого множества за-
220 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
Летняя ночь на Неве.
Литография по рисунку К. Беггрова. Первая четверть XIX в.
прещенных товаров». Однако досмотрщики обыкновенно не решались
связываться с военными моряками. Как-то раз летом 1790 года таможен-
ный чиновник увидал остановившийся на подходе к Кронштадту фран-
цузский корабль. От берега к кораблю подошла шлюпка, в которой сидел
флотский офицер. С борта в шлюпку спустили объемистый тюк, после
чего шлюпка повернула обратно. Все это происходило средь бела дня.
При виде такой наглости досмотрщик не стерпел и направил свою лодку
наперерез нарушителю. Настигнув его, потребовал объяснений. В ответ
офицер приказал матросам бить досмотрщика, и того чуть было не сбро-
сили в воду. Крики чиновника услыхал оказавшийся в тот момент побли-
зости контр-адмирал Ханыков. Офицеру пришлось развязать узел, в ко-
тором оказалось множество шелковых чулок. Адмирал велел арестовать
преступника и посадить под караул.
Далеко не все таможенники отличались служебным рвением и безуп-
речной честностью. «Хотя они жалованье получают малое,— замечает на
этот счет современник,— однако ж некоторые собственные свои изряд-
ные домы имеют, а другие и в карманах дороже своего годового жало-
ванья часы и табакерки носят, а жены их не только в хорошей одежде, но
и в жемчугах ходят». Это, впрочем, относилось по большей части к мел-
ким чиновникам. Для руководства таможенным делом находили людей
надежных. Так, в 1780-х годах помощником начальника петербургской
Таможни состоял Александр Николаевич Радищев, чьи деловые и мо-
ральные достоинства высоко ценил тогдашний президент Коммерц-кол-
легии граф Александр Романович Воронцов.
Отчаявшись перехитрить и переловить контрабандистов, убедив-
шись в невозможности перекрыть бесчисленные пути, пролегавшие в об-
ход таможни, власти в июне 1789 года издали указ, которым полиции Пе-
тербурга, Москвы и губернских городов предписывалось дважды в год
без предупреждения производить осмотр и опись иностранных товаров,
продаваемых в купеческих лавках. И если обнаружатся товары без тамо-
женного клейма, то поступать с продавцами по всей строгости законов.
В том же самом году в своем сатирическом журнале «Почта духов» двад-
цатилетний Иван Крылов изображает торговку-француженку, некогда
бежавшую из парижского смирительного дома, а теперь открывшую в
русской столице лавку модных товаров и с немалой выгодой для себя оде-
вающую и обувающую местных вертопрахов. Несколько лет спустя Кры-
лов сочинит комедию «Модная лавка» и выведет на театр ту же торговку
с темным парижским прошлым, и посетительницу лавки, заезжую поме-
щицу, со страху спрятавшуюся в шкафу от внезапно нагрянувшего в лавку
сердитого мужа, и явившегося туда же в поисках контрабанды полицей-
ского. Ища запрещенные товары, полицейский должен будет распахнуть
и тот шкаф, где среди кружев и «тулей», шелков и «петинетов» затаилась
барыня-щеголиха...
Из разговоров персонажей «Модной лавки» понятна заинтересо-
ванность в беспошлинной торговле не только контрабандистов и про-
давцов неклейменных вещей, но и охотно их покупавших господ средне-
го достатка:
— Ну, что ж, душа моя, вы присылали, что у вас есть такие товары.
— Прекрасные, сударыня, и вы можете получить их за бесценок, мы
боимся, чтоб их здесь в городе не подметили; а так как вы едете вдаль, то
там на здоровье износите...
— Выбери-тко ты мне побольше да получше,— говорит старая модни-
ца разбитной девице, заправляющей делами французской лавки,— уж то-
то наши щеголихи, глядя на меня, будут беситься от зависти, а я-то перед
ними и на балах, и на гуляньях, пава павой, пусть их терзаются.
Получая товар дешевле, торговец мог и сбывать его по более низкой
цене и в большем количестве. Таким образом, таможенники защищали
интересы казны, контрабандисты — публики.
Наряду с грубыми нарушениями таможенных правил существовали
хитроумные способы борьбы с запретительными тарифами. Так, к при-
меру, на столичной таможне пошлину за французскую тафту взимали с
каждого аршина ткани. И петербургские купцы догадались послать лион-
ским мануфактурщикам заказ на тафту двойной ширины. Тем самым
вдвое уменьшался таможенный сбор.
Примечательно, что и первые сановники империи, в заботе о благе
государства отстаивавшие жесткую таможенную политику, в своей част-
222
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
А. Р. Ворощов. С миниатюры
неизвестного художника. 1790-е гг.
ной жизни не стеснялись участвовать в обмане того же самого государ-
ства. «Те, которые писали законы и должны были наблюдать за исполне-
нием их,— говорит по этому поводу граф Сегюр,— чаще других их наруша-
ли». И рассказывает о том, как он однажды завтракал у Потемкина с его
племянницами и еще несколькими особами и с удивлением заметил, что
некоторые из гостей беспрестанно заходили в соседнюю комнату, тща-
тельно притворяя за собой дверь. «Всякий раз, как я пытался тоже войти
туда, одна из племянниц князя задерживала меня под каким-либо предло-
гом. Это еще более подстрекало мое любопытство; я при удобном случае
ускользнул, поспешно отворил дверь и увидел на большом столе, окру-
женном любопытными и покупателями, целую огромную кучу разных
запрещенных товаров, которые мой камердинер показывал, всячески
выхваляя их достоинство и объявляя цену. Мое появление поразило
всех. Князь, любопытные зрители, покупатели — все были виновны и
пойманы на деле. Мой торговец, озадаченный, начал поскорее сбирать
свои вещи. Я принял на себя гневный вид, выбранил контрабандиста и
объявил ему, что отказываю ему от места. Напрасно дамы старались меня
уговорить и упрашивали простить его; я целый час крепился, но наконец
должен был уступить, когда сам князь, первый министр, просил у меня
помилования виновного. „Что ж делать,— сказал я,— когда, к удивлению
моему, вы сами в числе виновников и укрывателей?"»
Оказалось, что камердинер французского посла, отправленный в Па-
риж курьером, с подписанным в Петербурге торговым договором между
двумя державами, на обратном пути вместе с ратифицированным королев-
ским правительством соглашением вез также подарки от Людовика XVI
российским министрам. И по такому случаю было велено пограничной та-
можне пропустить курьера без досмотра. Сообразительный графский ка-
мердинер, зная об этом распоряжении, не растерялся и загрузил свою
дипломатическую карету кружевами и прочей парижской галантереей.
Не только дипломаты, но и другие иностранцы сухим путем нелегаль-
но ввозили в Россию много разного добра. Немецким купцам без труда
удавалось найти общий язык и сговориться с остзейскими чиновниками
на пограничных заставах Лифляндии. В главе «Торговля» своей книги
Фортиа де Пиле сообщает, что на протяжении многих лет «произво-
дилась громадная контрабанда сушею, со стороны Ливонии; ввозилось
товаров на семь или восемь миллионов рублей, в то время как на тамож-
нях объявляли на пятьсот или шестьсот тысяч. Правительство наконец
пресекло сие злоупотребление, предписав, чтобы сушею товары ввозили
не иначе, как только через Польшу, а все остальные — морем; поэтому в
два последние года импорт значительно возрос».
Сколь ни велик был ввоз в страну — и в особенности через столичный
порт — контрабандных товаров, он был пропорционален все возрастав-
шему легальному торговому обороту. В 1760-х годах таможенные сборы
составляли около трех миллионов рублей, в 1790-х они уже перевалили
за семь миллионов, из которых около пяти приходилось на столичную
Таможню — «большое здание с аркадами, отменно расположенное» — на
Васильевском острове, у причалов петербургского порта.
«Разные товары за сходную цену»
ричуды петербургской жизни, соединявшей в себе необычайно
пестрые понятия и привычки, нигде, быть может, не выказывались
так наглядно, как в немыслимом разнообразии товаров, что различного
вида торговцы выставляли на потребу разительно несхожих между со-
бою горожан.
Приезжавшие в Петербург иностранцы могли купить все то, что поку-
пали у себя дома. На пространстве одной короткой улицы к их услугам
порой было несколько европейских торговцев. Английский магазин Гоя
и Беллиса располагался на углу Невского проспекта и Луговой Миллион-
ной, в двух шагах от Зимнего дворца. Здесь же рядом имелся Итальян-
ский магазин купца Ипполита Вогака — в Луговой Миллионной, в доме
Музыкального клуба. Англичане торговали шляпами, чулками, платками,
кружевами, блондами, пряжками, пуговицами, лентами, кисеей, флером,
канифасом, дра-де-дамом, миткалем, полотном, ситцем, сукнами, одеяла-
ми. Итальянец — анчоусами, каперсами, оливками, макаронами, верми-
шелью и бульоном в ломтях.
224 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
В той же Луговой Миллионной в лавке купца Резвого, в его собствен-
ном доме, иноземные разносолы продавали вперемежку с российскими
произведениями. Свежие устрицы шли по 7 рублей сто, огурчики в уксу-
се по 60 копеек банка, белые грибы по 80 копеек банка, рыжички в уксусе
по 80 копеек банка, зельцерская вода по 30 копеек кувшин, астраханский
виноград по 1 рублю фунт. Немаловажно, что и свежие устрицы, и све-
жий виноград торговец предлагал покупателям среди зимы — в начале
января.
А в нескольких минутах езды от Луговой Миллионной, прямо на льду
Невы, в эти же январские дни происходил единственный в своем роде
торг, поражавший воображение иноземцев. Каждый свой Новый год
екатерининский Петербург встречал грандиозной ярмаркой, начинав-
шейся под Рождество. «Посетили тот знаменитый рынок близ крепости,
где выставлены все съестные припасы в замороженном виде, привезен-
ные из внутренних провинций,— сообщает парижским друзьям в начале
1780 года петербургский француз.— Эта армия мороженых свиней, бара-
нов, птицы и т. д.—удивительное зрелище, способное излечить от обжор-
ства; здесь же оно является зрелищем развлекающим».
Петербургская рождественская ярмарка, конечно же, не могла не изу-
мить человека, непривычного к русским холодам. Замороженные туши
крупного и мелкого рогатого и безрогого скота привозили на базар нераз-
деланными и устраивали фантастический смотр огромного недвижного
стада животных. С головами, с хвостами, поставленные на все четыре
ноги быки, коровы, телята, бараны, свиньи тянулись бесконечно длинны-
ми аллеями серебрящихся инеем и припорошенных снегом белокамен-
ных изваяний. Тут же рядами сидели и стояли на снегу гуси, утки, куры, а
также зайцы, глухари, куропатки и прочая лесная дичь. Торжище продол-
жалось две недели. «К этому времени заканчивается один из русских
постов,— отмечает заезжий наблюдатель экзотических петербургских
нравов,— и народ, который строго соблюдал его, спешит вознаградить
себя за скудный стол. Горожане, сообразуясь со своим кошельком, отправ-
ляются за покупками на новоявленный и весьма странный на взгляд ино-
земца праздничный северный базар. Он раскинут на огромной площади
по соседству с Александро-Невской лаврой. Прежде его устраивали прямо
на Неве. Сюда со всех полунощных краев империи стекается великое
множество съестных припасов, но так как это середина зимы, товар при-
бывает замороженным и сохраняется в таком виде несколько месяцев.
Ярмарка в это время становится целью прогулки; знатные вельможи час-
тенько сами закупают здесь себе съестные припасы».
Случалось, однако, что капризная петербургская погода портила
праздник и подводила торговцев: посреди трескучей полярной зимы
вдруг начиналась оттепель, «мясной товар» портился, и полиция застав-
ляла продавцов сбрасывать его в Неву. Так было, например, в 1791 году,
когда сотни коров, быков, телят, баранов, свиней спустили в прорубь.
Рождественская ярмарка.
Литография А.-Г. Обигапа. Начало XIX в.
Помимо временных праздничных базаров в Петербурге имелось и не-
сколько постоянных «толкучих рынков» под открытым небом. Самый
многолюдный из них располагался на Садовой улице вблизи Ассигнаци-
онного банка и именовался Морским. «Здесь всегда большое стечение на-
рода. Торгуют всяким старьем: одеждой, шляпами и т. п. Это одно из са-
мых почитаемых мест у жуликов».
Главными центрами городской торговли были, однако, крытые рын-
ки, торговые ряды и различные гостиные дворы.
Еще с петровских времен на Петербургской стороне за кронверком
Петропавловской крепости, расположился Сытный, или Обжорный,
рынок, обильно кормивший окрестных жителей. Старинным был и де-
ревянный Андреевский рынок, построенный на Васильевском острове
возле Андреевского собора, от которого и получил свое имя. В 1763 году
его деревянные лавки сгорели. На их месте четверть века спустя воз-
вели каменные. В 1770-х годах возле другого храма — Пантелеймонов-
ской церкви — на Гагаринской улице построили Пустой Пантелеймонов-
ский рынок. В 1789 году на Крюковом канале против тюремного
Литовского замка построили еще один каменный рынок с 42 лавками —
Торговый, или Харчевой. Годом позже на Садовой у Никольского канала
открыли каменный Никольский рынок с 53 лавками. К этому времени
в столице было уже более десятка рынков, располагавшихся в разных
частях города.
226 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
Театральная площадь.
Гравюра Г. Лори. Начало XIX в. Фрагмент
Однако нигде в Петербурге торговля не шла так бойко и прибыльно,
как в Большом гостином дворе и соседних с ним Малом гостином дворе,
Серебряных рядах, «Апраксиновом доме», то есть доме графа Апракси-
на, который владелец сдавал в наем под лавки всем желающим, а также в
приобретенном у купца Щукина государственной Комиссией об учрежде-
нии училищ поместительном здании, также сдававшемся в аренду тор-
говцам и кабатчику и сохранившем наименование «Щукинова дома».
Большой гостиный двор начал строить В. Растрелли в 1757 году. Про-
должил строительство Ж.-Б. Валлен-Деламот. Огромное двухъярусное со-
оружение, занявшее целый квартал и вмещавшее сотни купеческих ла-
вок, еще не было завершено, когда в середине 1770-х годов его уже стали
осваивать «именитые гости» и их покупатели, столичные баре. Большой
гостиный двор попал в число петербургских достопримечательностей.
Вот, например, что узнаем о нем из рассказа иностранца, посетившего
город в конце века: «Петербургские лавки занимают очень большое
двухэтажное здание, обрамленное со всех четырех сторон двухъярусной
аркадой. Эти лавки объединяют различных русских торговцев (в то вре-
мя как иностранные рассеяны по всему городу). Всякий товар имеет свое
определенное место — тот, кто ищет пушнину, сукна и т. п., находит всю
пушнину, все сукна в известной части здания, что весьма удобно. За при-
лавком не увидишь женщин. В лавках запрещается зажигать огонь или
свет во избежание пожара, между тем здание кирпичное и сводчатое, что
заставило нас призадуматься, какой же холод царит тут в суровые зимы.
Хорошо еще, что в холодное время года день здесь короток. По ночам
под арками дежурят сторожа, и многие торговцы держат больших собак,
которых привязывают у дверей своих лавок...»
Петербургские торговцы, как сказано, активно приобщались к запад-
ным способам ведения дел, претворяя иноземный опыт по-своему. Так
было с товарным и денежным кредитом, который для городской петер-
бургской торговли, как и для припортовой, служил все более важным
подспорьем. Взаимоотношения купца-заимодавца и купца-должника в
той ситуации не всегда соответствовали патриархальной благопристой-
ности; это зачастую было именно отражение новых веяний — дурно по-
нятых возможностей конкуренции.
И недаром фигуры оборотистых негоциантов оказались в числе глав-
ных персонажей комической оперы Михаила Матинского «Санкт-Петер-
бургский гостиный двор», впервые представленной на столичном театре
в 1779 году. Здесь заимодавец — по законам жанра — купец-сквалыга, обди-
рала и плут, но плут вполне беззастенчивый, новомодный. Можно ду-
мать, что и в действительности такие попадались достаточно часто и что
картинки гостинодворского быта драматург списывал с натуры. Вот, к
примеру, разговор кредитора, торговца-воротилы, с гостинодворской
мелкотой:
Сквалыгин. Я тебе сказываю, что теперь же подавай деньги. Срок век-
селю минул. Ты денежки хоть на камешке роди, а мне с рекамбией
заплати. Не уступлю тебе ни полушки.
Разживин. Ферапонт Пафнутьевич! Напомни-те тововна-тка смертный
час, и помилосердствуй. Вить-сте милость твоя и так по двадцати че-
тыре процента с меня лупишь.
Сквалыгин. Ты думаешь, велика мне от этова прибыль! Нынче, брат,
дают с радостью по пяти копеек и по гривенке на рубль в месяц... (обо-
ротившись к Проторгуеву.) А ты, молодец, теперь же за товары заплати,
и счет окончи, а не то сегодни ж в Магистрат!
Проторгуев. Эдакой-сте касимовской татарин! Никак на те креста нет?
Ведь-ведь-ведь товары-то ты дал с обожданием. Ну, так-так, што ж ты
меня как на правёж поставил? Видно-видно, што душа-то в тебе как-
как-как буркольцо вертится. Усовестись-сте!
Сквалыгин. Какая тут совесть? Ведь я не письменно ждать обещался.
Ну так подай их назад, а ждать не хочу.
Проторгуев. Да-да-да где ж мне их взять-сте, когда я их почти все в долг
роздал? Курьёза-сте ты, а-а-а не человек. Я-я-я эдакова другова еще ро-
дясь не видывал! Ведь-ведь я-сте плачу тебе за то проценты.
Сквалыгин. По двадцати-то? Разве я своему добру лиходей? (К обоим.)
А коли хотите, штоб я потерпел, так отрежьте мне аршинчиков по де-
сятку чево-нибудь. (К Разживииу.) Ты тафтички. (К Проторгуеву.) А ты
хоть ситчику.
228 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
Бойкий комедиограф описал ту среду, из которой сам вышел.
Странствующий француз взглянул на петербургских торговцев со сто-
роны.
В результате граф де Пиле советует своим читателям, вздумавшим ку-
пить в Петербурге то ли плащ, то ли сапоги, ни на минуту не сводить глаз
с товара, за который платят,— стоит отвернуться от прилавка, как товар
будет тут же подменен, и, придя домой, изумленный покупатель обнару-
жит на плаще и сапогах добрый десяток заплат. Нет смысла, пишет он,
возвращаться в лавку и доказывать, что вас надули. В лучшем случае про-
давец холодно возразит, что вы получили именно то, что выбрали, в худ-
шем — рассмеется вам в лицо. «Есть и в Париже торговцы, склонные к
такого рода милым проказам,— замечает граф,— а именно торговцы фар-
фором на набережной, но мы упоминаем об этом лишь затем, чтобы под-
черкнуть, что там их всего несколько, а здесь подобное принято во всех
русских лавках».
Впрочем, французский путешественник, как это нередко у него быва-
ет, не заботится свести концы с концами. Из его дальнейшего рассказа
ясно, что бесчестные проделки и откровенное бесстыдство бородатых
аршинников — это всего лишь средство активной защиты от постоянных
притеснений и наглых обманов, чинимых почтенными господами-поку-
пателями: тут и выдача векселя, подписанного чужим именем, и мелкое
воровство («утаивание в карманах вещей, о цене которых идет торг,—
когда торговец замечает жульничество, то вещи, конечно, возвращают,
смеясь над своей рассеянностью»), и, главное, барское обыкновение
брать товары в долг.
Система кредитования, оказывается, широко практиковалась и в этом
случае — но тоже на своеобразный, не вполне европейский манер.
Сам ходивший в должниках, купец волей-неволей довольствовался
вместо денег дворянским честным словом. «Почти все, что они продают,
по заведенному у русских порядку, отпускается в кредит; большинство по-
том кредит оплачивает, ну а кое-кто нет... Между тем, торговец, не отпус-
кающий товар в кредит, вообще ничего не сможет продать...» Притом
требовать денег у господ, не желавших платить, было, как правило, бес-
полезно, а зачастую и опасно. В письме, отправленном из Петербурга
весной 1776 года, излагается история купца Демареста, который явился
к молодому графу Салтыкову в надежде получить давний долг. Демарест
наведался лично к Салтыкову с убедительной просьбой вернуть деньги.
Салтыков отвечал ему, что решительно ничего не должен, и адресовал
просителя к своему опекуну. Купец настаивал. Салтыков начал сердиться
и пригрозил спустить гостя с лестницы.
— Фи, господин граф,— воскликнул торговец,— прилично ли Салтыко-
ву таким способом расплачиваться с долгами?
Недолго думая, нетерпеливый барич велел своим людям схватить на-
хала и бить до крови. «Несчастный купец все еще не может оправиться и
В гостиной. Семейство Н. И. Салтыкова.
Картина И. Ф. А. Тишбейна. 1782 г.
принужден оставаться в постели,— сообщает автор письма,— и полиция
не вмешивается в это дело... Вот образец правосудия в этой стране и чест-
ности должников, с которыми приходится иметь дело купцам».
Скорее всего, торговец не стал жаловаться ни полиции, ни еще кому-
нибудь, опасаясь мести знатного мерзавца: если бы он и получил с графа
причитавшиеся ему деньги, то рисковал потерять куда больше.
В Петербурге прибыльно торговало множество иностранцев — уме-
лые продавцы предлагали «разные товары за сходную цену», служили
склонностям и желаниям, потакали причудам и капризам покупателей,
безоглядно соривших деньгами.
Говоря о старании петербуржцев придать как можно более блеска
своему прихотливому житейскому обиходу, Георги замечает, что «модные
цвета и покрои платья весьма скоро всеми принимаются и продолжаются
весьма короткое время. Обыкновенные мужчины ничего знатным в одеж-
де не уступают, а потому должны отличаться сии орденами, экипажами
и т. п. Великое гостеприимство, по которому многие ежедневно гостей
имеют или в гостях бывают, частое хождение подчиненных к их началь-
никам или знатным особам, такожде и множество чужих причиняют
издержки на одежду».
Немалых издержек требовало и щегольское убранство дворянского
дома. А потому торговцы наперебой предлагали всем желающим ковры и
зеркала, картины и мебель. Заглянув в рекламу одной мебельной лавки,
230 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
можно составить представление о многих. Так, в доме кузнеца Горна в
Глухом переулке у Синего моста продавали «фартуну красного дерева с вы-
серебренным прибором, наугольные шкафы с выложенными по местам
цветками», разных сортов мужские и дамские столы, туалеты дамские и
мужские, кабинеты маленькие, биллиарды, ломберные столы разных
сортов, круглые фонари с полированными и по краям позолоченными
английскими стеклами.
«Люди среднего состояния,— пишет Георги,— стараются иметь про-
сторные и убранные жилища, которые кроме настоящих для жилья поко-
ев должны содержать переднюю, столовую, гостиную комнату и простор-
ный зал... В оных помещениях столы, стулья, софы, большие зеркала с
карточными и зеркальными столами, стенные и настольные часы, фор-
тепиано, такожде и некоторые шкафы и комоды и редко более сего. Все
расположено сколько возможно, с наилучшим вкусом и прекрасно; в до-
мах и дворах знатных особ царствует везде княжеское великолепие, да и
в домах среднего состояния людей комнаты раскрашены или обиты хо-
рошими обоями, полы штучные, паникадилы и лампады хрустальные,
зеркальные столы, мраморные карнизы комельков украшены бюстами и
вазами прекрасных каменьев, диваны, шелковые или ситцевые занавесы
и чехлы, столы и проч. из красного дерева и т. д.»
Надменному самолюбию петербургского дворянина для «жизни поря-
дочным домом» требовалось великое множество иноземных изделий.
Единственным, пожалуй, модным товаром, который везли не из-за моря
в Петербург, а из Петербурга в Европу, были русские меха. «Относитель-
но здешних мехов очень ошибочно представление, что они здесь деше-
вы,— доносит в Париж французский дипломат.— Правда, что они лучше
французских, но сшиты не так хорошо, как в Париже... Соболи от 10 до
100 рублей за пару; обыкновенная куница от 90 коп. до 9 рублей пара;
партия горностаевых шкурок в 40 штук от 8 до 16 рублей».
Согласно таможенным ведомостям, в 1784 году из Петербурга было
отправлено на кораблях без малого миллион заячьих, горностаевых, со-
больих, лисьих и прочих шкурок.
Так торговый Петербург, снабжая отечественных щеголей творения-
ми западной моды, заморским господам посылал в обмен произведения
полунощных краев, добытые в таежных лесах, покрывавших Сибирь и
Приуралье, олонецкие и новгородские земли и подступавших к самому
столичному городу.
«Потребен серый попугай, который бы умел
чисто говорить»
Самый экзотический российский товар, невиданный в тогдашней
Европе, предназначался только для внутренних нужд. Объявления
о продаже этого товара то и дело появлялись в «Санктпетербургских
ведомостях»:
«Желающие купить из чухон девку 24 лет спросить об оной на Василь-
евском острову в 5-ой линии в доме под № 167-м у купца и маклера Ивана
Миронова; да отдается во услугу в годы женщина».
«Продается деревенская девушка 16 лет в доме, состоящем в Москов-
ской части 3 квартала в улице, называемой Свечной, под № 1975».
«В Литейной части близ церкви Сергия, под № 39, в доме генерал-по-
ручицы Шпрингерши продается дворовый человек с женой и двумя деть-
ми; о цене спросить в том же доме».
«Продаются дворовые люди, в числе которых есть и годные в рекру-
ты. Желающие купить могут их видеть в небеленом купца Дементьева
доме, что против Летнего саду под № 1370».
«У здешнего купца Кирилы Попова в доме, состоящем во 2-ой Адми-
ралтейской части у Харламова моста на углу под № 222 продается девка
доброго поведения и молодая гнедая лошадь».
Польский инсургент, оказавшийся в Петербурге в середине 1790-х го-
дов, с негодованием восклицал, что продажа негров на сенегальских пе-
рекрестках была не более позорной, чем то, что происходило в русской
столице под покровительством «Екатерины Великой», «Екатерины-Фи-
лософа». Поляк рассказывает, как приставленный надзирать за ним и его
товарищами армейский поручик, скопив немного денег, стал покупать
девушек лет двадцати, заставлял их работать на себя, бил, чтобы работа-
ли прилежней, а еще сдавал в наем своим товарищам или сторонним лю-
бителям. «Эти сцены происходили на наших глазах».
Суждения соратника Костюшко о русской императрице были не-
справедливы. Екатерина смотрела на крепостное право с не меньшим
отвращением, чем пленный поляк. Недаром ее любимым политическим
писателем был Монтескье.
В «Наказе», написанном Екатериной для депутатов, избранных от
всех свободных сословий с целью составления нового свода законов, но-
вого Уложения, она подвергала сомнению юридические основания поме-
щичьей власти над мужиком и предлагала если не отменить, то сильно
урезать крепостное право. Однако просвещенная монархия столкнулась
с решительным и угрюмым отпором не только полуграмотных провин-
циалов, но и столичных умников. Императрица получила немало серди-
тых рецензий на свой «Наказ». Даже такой яростный поборник высокой
морали, как Александр Петрович Сумароков, был не на шутку испуган
высочайшим вольномыслием.
232 ГЛАНД ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
Екатерина II с рукописью «Наказа».
Миниатюра неизвестного художника. 1770-е гг.
Он возражал против привилегий, дарованных депутатам Комиссии
Уложения. В частности, не одобрил пожизненное освобождение от телес-
ных наказаний. В ответ на такое его возражение императрица написала
между строк: «Сия работа требует отменного ободрения духа».
Хотя поэт и согласился с тем, что нельзя продавать людей, как скот,
мысль об отмене крепостного права казалась ему безумной. Он писал,
что если освободить крестьян, то у господ не останется ни поваров, ни
кучеров, ни лакеев. Обученные на господский счет повара, счетоводы,
цирюльники побегут искать себе место получше, начнутся непрестанные
волнения, неустройства, анархия, которая еще хуже неволи. Сумароков
считал, что не стоит менять порядок, при котором мужик знает свой
шесток, а помещик счастливо живет в наследственном поместье. «И бы-
вают зарезаны отчасти от своих»,— ехидно приписала императрица.
Опровержение царицыного либеральничанья Сумароков заключил
утверждением, что помещики, как известно, любят крестьян и любимы
ими и что трудно желать большего, пока мужик еще не имеет никаких
цивильных понятий и благородных чувств. «И иметь не может в нынеш-
нем состоянии»,— добавила Екатерина.
Не императрица, а российское дворянство не было готово к спаси-
тельным для него и для монархии переменам. Даже из числа приближен-
ных Екатерины очень немногие разделяли ее предпочтение свободы
рабству. На ее стороне был Григорий Орлов. А граф Панин ограничивал-
ся двусмысленными комплиментами. «Это аксиомы, способные разру-
шить стены»,— воскликнул он по поводу «Наказа».
«ПОТРКЬКН СКГЫЙ ПОПУГАН, КОТОРЫЙ КМ УМЫЛ ЧИСТО ГОВОРИТЬ» 233
Екатерина II па прогулке в Царском
Селе. Портрет работы Д. Г. Левигдкого.
1790-е гг.
Дело в том, что отношение дворянина к народной несвободе опреде-
лялось прежде всего несвободой дворянской.
Крестьянин был прикреплен к земле и находился в личной зависи-
мости от барина. Чиновник и офицер были прикреплены к службе и за-
висели от начальника почти в той же мере, как крепостной от господина.
В ситуации привычного произвола большие господа очень непринужден-
но обходились с господами помельче. Можно тут вспомнить пушкинского
«Дубровского».
На заседаниях Комиссии Уложения речь шла о том, что и дворянин
не может назваться свободным человеком, ибо свободна только госуда-
рыня, которая не подотчетна в своих действиях никому на земле, тогда
как дворянин в делах службы и долга находится во власти и царицы, и
закона. «А когда состоит кто под законом,— утверждали депутаты,— тот и
свободным назваться не может». Принимая на себя роль государевой и
государственной собственности, дворянин полагал, что, в свою очередь,
может претендовать на владение мужиками. И на то, чтобы распоряжать-
ся ими по своему усмотрению...
В Петербурге было несколько «особливых двориков», где продавали
крепостных,— близ Владимирской церкви, у Поцелуева моста на Мойке,
были такого рода торжища на Лиговском проспекте, в Коломне, у Кокуш-
234
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ II ПРОМЫШЛЕННИКИ
кина моста. Автор вышедшего в Париже в 1794 году «Философского путе-
шествия», повествуя о русских нравах, писал: «Если дворяне решают про-
дать своих крепостных, они их выставляют с их женами и детьми в обще-
ственных местах, и каждый из них имеет на лбу ярлык, указывающий
цену и их навык».
Георги в своем сугубо благолепном «Описании Петербурга», среди
многих других полезных вещей, без тени смущения сообщает для сведе-
ния читателей, желающих купить себе в городе прислугу, что здоровый
мальчик от 12 до 16 лет стоит от 50 до 100 рублей, плечистый парень — от
200 до 300 рублей, а если годится в рекруты — то и 400, и 500. Девки и бабы
ценятся гораздо дешевле. «Здоровая взрослая девка стоит 50 и не более
100 рублей; дети и старые обоего полу дешевле. Часто покупают целые
семьи, и между оными бывают иногда ремесленники».
Российская публика смотрела на такую коммерцию очень просто.
Но императрица и четверть века спустя после сочинения «Наказа» пыта-
лась препятствовать скотскому обращению с крепостными. Ей, однако,
приходилось делать это негласно, «из-под руки» — не в качестве повели-
тельницы, но в роли доброй барыни. Так, в 1794 году, когда академик Геор-
ги публиковал прейскурант петербургского невольничьего рынка, Екате-
рине донесли о безобразиях, творимых наследниками камер-юнкера
Хитрово — того самого, что некогда участвовал в свержении Петра III,
получил в награду 800 душ, а затем умышлял против Орловых и был за то
выслан из столицы. «Дошло до сведения нашего,— писала императрица
тверскому наместнику,— что гвардии Преображенского полку порутчик
Николай Хитрово и сестры его девицы Катерина и Наталья, живущие в
Москве, владея деревнею, пожалованною от нас за службы умершему
отцу их камер-юнкеру Федору Хитрово, отягощают крестьян своих выше
меры продажею на выбор их порознь по душам, отпуском таковых же на
волю со взятием с каждой души по триста рублей, и что сверх того в ны-
нешнем году выбрано с деревни и выслано в Москву к сущему разорению
семейств их тридцать девок и одна вдова с дочерью, намереваясь и всех
годных распродать порознь, с остальных же взыскивать оброку по шести
рублей и более...» Екатерина желала, чтобы надежный человек выяснил,
за какую цену порутчик и его сестры согласятся продать свою деревню, и
велела уведомить ее о том.
Императрица готова была потратить деньги из собственного кошель-
ка, чтобы выручить верноподданных мужиков. Но запретить работор-
говлю не решалась. И дворовые люди, а также и деревенский люд в екате-
рининское время шли примерно по той же цене, что и лошади. Тогда как
привезенные из Лондона в июле 1795 года и продававшиеся в доме под
номером 248 у Галерного двора «обезьяна отменного рода» и английские
ученые легавые собаки стоили значительно дороже.
О цене комнатных собачек можно составить приблизительное пред-
ставление по некоторым косвенным данным. Дело в том, что редкая ба-
«ПОТРЕНЕН СЕРЫЙ ПОПУГАЙ, КОТОРЫЙ БЫ УМЕЛ ЧИСТО ГОВОРИТЬ» 235
рыня не возилась с моськами. Иной барин также забавлялся ими. И в га-
зете часто можно было прочитать подобные слезные просьбы: «25 числа
минувшего июня пропала самая маленькая Болонская собачка шерстью
белая с кофейными пятнами, у которой задняя половина острижена.
Есть ли кто оную нашел, пожаловал бы принес в Лейбкомпанейский кор-
пус к г. Вакарию, за что получит 20 рублей в награждение». Продавать
с рук пойманную собаку было, конечно же, делом рискованным — продав-
ца непременно сочли бы за вора. Потому награда нашедшему болонку
явно составляла лишь какую-то часть от цены находки.
Впрочем, для многих горожан и 20 рублей были деньги немалые.
И сбежавших мосек возвращали их владельцам с охотою: «Есть ли у кого
пропала Болонская собачка, тот, описав ее приметы, может оную полу-
чить у Петра Петрова, дьячка церкви Вознесения Господня».
Награда за обывательскую шавку была впятеро меньше, чем за цар-
скую. Мари-Даниэль де Корберон пишет в Парижа «Одна из прихотей го-
сударыни — собаки. У нее их целая дюжина, причем одна лучше другой.
Когда она выходит к обеду, одна из них всегда следует за нею. В столовой
стоит кресло, предназначенное для государыни, но в которое она, одна-
ко, не садится: его занимает собака. Паж расстилает на кресле носовой
платок или прикрывает им от мух нежно любимое животное, и эта обя-
занность доставляет ему занятие в зависимости от различных фантазий
собачки, которая бегает куда и сколько ей угодно. Вчера пропало одно из
этих привилегированных животных, и его искали по городу всю ночь.
Лакей Кашелов был проворнее прочих и получил за труды сто рублей».
Некоторые из любимиц императрицы после смерти становились «чу-
челой», другие покоились в Царскосельском парке под мраморными над-
гробиями. В числе немногих стихотворных сочинений императрицы
была эпитафия ее собаке по кличке Герцогиня Андерсон. В двустишии
упоминался лейб-медик государыни:
Ci-git la duchesse Anderson,
Qui mordit Monsieur Rogerson *.
Граф Сегюр рассказывает о времяпрепровождении двора в Царском
Селе: «При совершенной свободе, веселой беседе и полном отсутствии
скуки и принуждения, один только величественный дворец напоминал
мне, что я не просто на даче у самой любезной светской женщины... Од-
нажды, помню, императрица сказала мне, что у нее околела маленькая
левретка Земира, которую она очень любила и для которой желала бы
иметь эпитафию. Я ответил ей, что мне невозможно воспеть Земиру, не
зная ее происхождения, свойств и недостатков. „Я полагаю, что вам дос-
таточно будет знать,— возразила императрица,— что она родилась от
* Здесь похоронена герцогиня Андерсон,
Коей был укушен господин Роджерсон. (франц.).
236 ГЛАВА ЧКТВКРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
Продавец цветов и продавец птиц,
Гравюра X. Гейслера. Конец XVIII в
двух английских собак: Тома и Леди, что она имела множество достоинств
и только иногда бывала немножко зла". Этого мне было довольно, и я
исполнил желание императрицы и написал стихи, которые она чрезвы-
чайно расхвалила... Императрица велела вырезать эти стихи на камне,
который был поставлен в царскосельском саду».
Одна из комнатных собачек екатерининской эпохи удостоилась эле-
гии Державина: «На смерть собачки Милушки, которая при получении
известия о смерти Людовика XVI упала с колен хозяйки и убилась до
смерти».
Увы! Сей день с колен Милушка
И с трона Людвиг пал. — Смотри,
О смертный! Не все ль судьб игрушка —
Собачки и цари?
Собачка Милушка, составившая компанию французскому королю,
вполне возможно, принадлежала жене поэта, Катерине Яковлевне.
Помимо собак — комнатных, а также дворовых и охотничьих — непре-
менной принадлежностью петербургского быта была и другая домашняя
живность: певчие и ученые птицы.
Знаменитая державинская ода на смерть Суворова озаглавлена «Сни-
гирь»:
Что ты заводишь песню военну
Флейте подобно, милый снигирь?
«ПОТРКБКН СКРЫЙ ПОПУГАЙ, КОТОРЫЙ ЬЫ УМЕЛ ЧИСТО ГОВОРИТЬ» 237
Нет теперь мужа в свете столь славна:
Полно петь песню военну, снигирь!
Бранна музыка днесь не забавна...
Домашняя птичка навела поэта на мысль стихотворения: «У автора в
клетке был снигирь, выученный петь одно колено военного марша; когда
автор по преставлении сего героя возвратился в дом, то, услыша, что сия
птичка поет военную песнь, написал сию оду в память столь славного
мужа».
Пернатых ловили, привозили и сбывали в Петербурге без счету и ле-
том, и зимой.
В апреле 1785 года в Чернышевом переулке в Щукиновом доме име-
лись «вновь привезенные птицы»: тульские соловьи, ученые дрозды и
скворцы. Тогда же в Московской Ямской слободе у дворника Тимофея
Федорова продавались московские соловьи, из которых 2 пестрые,
скворцы, горные и серые дрозды, сорока, умеющая говорить и свистать
по-ямщицки, юлы, варакушки, пеночки, малиновки и жаворонки. На дво-
ре Чухонской кирхи, что в Конюшенной улице, в доме под № 21 — певчие
птицы, «кои поют днем и при свечах». В Большой Морской под № 139 —
ученые снегири, канарейки и один черный снегирь. Через некоторое
время там же — привезенные из Парижа попугаи серые молодые, «кои го-
ворят по-французски, и ученые снегири, кои поют минуэты».
Еще при императрице Анне Иоанновне в царских садах появились за-
везенные издалека голосистые соловьи. Они были сочтены именно цар-
ской забавой, и в 1738 году специальным указом запретили ловить их
и торговать ими в столице и в пределах Ингерманландии. Всех привезен-
ных соловьев скупало придворное ведомство. В 1740 году в Летнем саду
свистал и щелкал императорский соловьиный хор, насчитывавший
более 60 отборных певцов, которых разместили в клетках среди густой
листвы.
Когда в 1741-м на трон взошел годовалый Иван Антонович, его браун-
швейгские родители решили радикально сократить соловьиный штат в
целях экономии. Придворному инспектору при птицах приказали вы-
брать «птиц соловьев годовалых... для взносу в комнату Его Император-
ского Величества, самых лучших и впредь надежных до 20, а остальных
соловьев выпустить немедленно, дабы напрасно корму трачено не было».
И с этого времени певчие птицы становятся в Петербурге почти таким
же ходовым товаром, как дворовые люди...
Весной 1790 года столичный житель — возможно, офицер Семенов-
ского полка — дал в «Санктпетербургских ведомостях» два объявления.
Первое напечатано 8 марта: «Желающие купить для дому хорошего
повара с семьей о цене могут узнать в Московской части в I квартале под
№ 1710 у адъютанта Степанова». Видимо, обитатель дома под № 1710 ни-
когда не обедал дома, а потому повар ему стал не нужен. Но если днем
продавец повара постоянно был на людях, то вечерами определенно ску-
238 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
чал. И месяц спустя после первого поместил в газете второе объявление:
«В доме купца Кошкина у Семеновского мосту под № 1710 потребен се-
рый попугай, который бы умел чисто говорить; кто имеет такого про-
дать, может дать знать в том доме адъютанту Степанову».
Если попугай был выписан из Парижа, если как следует выучился по-
французски, то, верно, за него не жаль было отдать все, что было выруче-
но за хорошего повара с семьей.
«Прибыли в капитале моем не сделалось»
Установления императрицы Екатерины, по замечанию Георги, «опре-
делили как состояниям обывателей, так и их промыслам разделение,
порядок и твердость. А наипаче столь мало разобранное мещанское со-
стояние, или род вольных людей между дворянством и крестьянами, при-
обрел более определенности, существования и порядка для городских
промыслов».
К числу вольных людей, чье промежуточное состояние между дво-
рянской вольностью и крестьянской неволей было закреплено екатери-
нинскими законами, принадлежали столичные мещане, мелкие чиновни-
ки, люди свободных профессий, а также и купцы — не исключая самых
зажиточных.
Петербургское купечество подразделялось на российское и иностран-
ное, а российское, в свою очередь,— на здешнее и иногороднее. Купцы,
приписанные к другим городам и жившие в столице временно, называ-
лись, как в старину, гостями.
Согласно объявленному в Шестигласной думе капиталу, купец при-
числялся к одной из трех гильдий. Те, у кого было от 1000 до 5000 рублей,
могли записаться в 3-ю гильдию и заняться мелочным торгом, содержать
трактиры и бани и иные общеполезные заведения. Имевшие от 5000
до 10 000 рублей попадали во 2-ю гильдию, и им дозволялось торговать
«чем хотят» внутри страны. Купцы 1-й гильдии, объявлявшие капитал от
10 000 до 50 000 рублей, вольны были вести дела в глобальном масштабе,
владеть кораблями, рудниками, заводами, фабриками.
Самые богатые коммерсанты, располагавшие более чем 50 000 рублей
оборотного капитала, получали звание именитого гражданина. Такие
граждане получали право запрягать в экипаж четыре лошади, владеть за-
городными усадьбами в предместьях столицы и — наравне с дворянами —
освобождались от телесных наказаний. Однако к началу 1790-х годов во
всех трех купеческих гильдиях Петербурга состояло более полутора ты-
сяч торговцев разного достатка. А именитых граждан насчитывалось
только двенадцать, из них — десять российских подданных, один британ-
ский и один немецкий.
Г. И. Шелихов.
Гравюра В. Иванова. 1790-е гг.
Среди петербургских купцов — и местных, и иногородних — было не-
мало людей норовистых, тяготившихся своей второсортной мещанской
участью и разными путями искавших для себя иной доли.
Некоторым удавалось высоко подняться в общем мнении благодаря
грандиозному размаху своих коммерческих начинаний. Одним из купе-
ческих предприятий, задуманных как дело государственной важности,
была Северо-Восточная торговая компания. Основали ее сибирские
дельцы и промышленники Григорий Шелихов и Иван Голиков и петер-
бургский откупщик питейных сборов Михайло Голиков. Компаньоны
снарядили и отправили из Охотска к Курильским и Алеутским островам
и северной оконечности Японии несколько кораблей, которые верну-
лись с грузом «песцов голубых, морских котов, шкур бобров морских,
моржевых клыков, усов китовых» — всего на 100 000 рублей.
В 1780 году в журнале «Санктпетербургский вестник» Державин напе-
чатал «Оду к соседу моему господину N». Как явствует из державинских
пояснений, соседом его и адресатом стихотворения был упомянутый от-
купщик Голиков. К нему, известному в городе богачу и моту, поэт обраща-
ет предостережение:
Не будет, может быть, лелеять
Судьба уж более тебя
240
ГЛАВА ЧЕТНЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
И ветр благоприятный веять
В твой парус: береги себя!
Откупщик, однако, был не робкого десятка. В августе 1781 года пе-
тербургский Голиков подписывает договор с Шелиховым и сибирским
Голиковым, уславливаясь совместными усилиями «основать на берегах
и островах американских селения и крепости».
Первая российская экспедиция в Новый Свет отправилась под нача-
лом Шелихова. С 1785 года идет целенаправленное освоение соседнего
континента. В 1788 году компаньоны собрались в Петербурге и обрати-
лись к императрице с прошением о содействии их планам — о предостав-
лении им привилегии монопольно промышлять на Алеутских островах
и на Американском материке, беспроцентной ссуды в 200 тысяч рублей
на 20 лет и права объявлять российской территорией вновь открытые
и заселенные земли. Купцы мечтали реализовать отечественный вариант
британской Ост-Индской компании, домогались вице-королевской вла-
сти в тихоокеанской Новороссии. Екатерина отвечала, что притязания
Шелихова и Голикова на монополию и исключительное право торговли
противны ее правилам. «Хорошо то, <что> говорят они,— заметила госу-
дарыня,— <но> нихто тамо на месте не свидетельствовал их затеев». Одна-
ко колонизаторские намерения доморощенных колумбов были одобре-
ны. Шелихов получил в виде награждения звание рыльского (по месту
рождения) именитого гражданина, царскую грамоту, памятную золотую
медаль и, главное, наглядный знак благородства — серебряную шпагу.
Компания продолжала снаряжать корабли «для открытия новых мор-
ских островов и приведения под власть Российской империи разных
островных народов». Шелихов доносил по начальству, что иждивением
компании и по его наставлениям на тихоокеанском побережье Америки
по мере продвижения к Калифорнии его посланцы на многих видных ме-
стах вкопали медные доски с двуглавым орлом и надписью: «Земля Рос-
сийского владения». Вождю одного из индейских племен, принявшего
покровительство Петербурга, кроме медного герба, был подарен «изо-
бражающий российской короны наследника е. и. в. печатный эстамп», то
есть портрет великого князя Павла. Шелихов планировал построить
в западном полушарии большой русский город Славороссию. Для начала
в 1792 году на острове Ситха у берегов Аляски была основана столица
Русской Америки — поселение Ново-Архангельск.
После внезапной кончины Шелихова в 1795 году он был посмертно
возведен в дворянское достоинство. Державин почтил его память эпи-
тафией — честь, которой удостаивались лишь немногие из знатных его
сограждан:
Колумб здесь росский погребен:
Преплыл моря, открыл страны безвестны;
Но, зря, что все на свете тлен,
Направил паруса во океан небесный.
В то время, как купцы Шелихов и Голиковы строили крепости и про-
мышляли морского зверя на островах Тихого океана, купец Петр Резвой
использовал для хозяйственных надобностей два острова в невском
устье. Эти острова, названные по имени владельца — Большой и Малый
Резвый,— купил у города его отец, занимавшийся рыболовным промы-
слом. По словам Георги, то были «два болотные острова с кустарником,
из коих больший,., на коем находятся пруды для хранения рыбы, принад-
лежит ныне г. Резвому». Отец и сын стали поставщиками живой, свежей,
соленой и мороженой рыбы к царскому столу.
Что требовалось для приготовления рыбных блюд поварам Екате-
рины II, видно из контрактов, по которым ко двору была поставлена
«осетрина и белужина свежепросольная и свежая, и осетрина коренная,
тешки белужьи и осетровые, семга соленая, икра паюсная черная зерни-
стая и сиговая, снятки свежие и сухие, вязига, сиги и лодоги соленые,
башки и потроха осетровые, спинки осетровые провесные, сазаны све-
жие и провесные и соленые и белые рыбицы мерзлые...» Петр Резвой
унаследовал отцовское дело и сумел умножить отцовский капитал: тор-
говал тканями и галантереей, купил дом на Миллионной Луговой, где
открыл лавку, снабжавшую петербуржцев гастрономией и фруктами.
Поселился он в другом купленном им доме, на Дворцовой набереж-
ной, близ Зимнего дворца. Был депутатом Городской думы, избирался в
Шестигласную думу. С 1774 года состоял одним из четырех бургомистров
Магистрата. Но чтобы получить пропуск в светские гостиные, не доволь-
но было иметь звание именитого гражданина и изрядный капитал.
Детям своим владелец дома на Дворцовой набережной дал благород-
ное воспитание и недурное образование. Шестеро дочерей выдал замуж
за дворян — при этом одна стала баронессой Меллер-Закомельской, дру-
гая — графиней Кутайсовой. Сын Николай вышел в дворяне, не бросая
купеческого ремесла. Он снабжал двор «зеленными, мучными и мясными
припасами». Во время путешествия императрицы в Крым в 1787 году
кормил всю ее свиту. Об аппетитах царедворцев и расходах поставщика
дают представление документы Придворной конторы: рассчитавшись по
основному контракту, контора еще оставалась должна купцу 80 000 руб-
лей. Николай Резвой два раза подряд избирался петербургским город-
ским головой и, благодаря близости ко двору, был произведен в надвор-
ные советники, а вскоре и в действительные статские советники — чин,
равный званию генерал-майора.
Младший брат коммерсанта-чиновника, Дмитрий Резвой, поступил
в военную службу сержантом. Воевал на юге с турками, штурмовал Оча-
ков, переходил с Суворовым через Альпы. В тридцать шесть лет и он стал
генерал-майором *.
* Эти сведения, как и ряд других, предоставлены исследователем петербургской
старины Е. И. Красновой.
242 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
Гостиный двор.
Гравюра Б. Патерсепа. Около 1800 г.
Так в третьем поколении род петербургских первостатейных купцов
Резвых сделался почтенным дворянским родом...
Невеселую историю «мещанина во дворянстве» — купца, не пожелав-
шего смириться с участью простолюдина и вздумавшего устроить свое
житье на господский лад, находим в поденных записках наследника дина-
стии хлеботорговцев Ивана Толченова.
Родом он был из подмосковного городка Дмитрова. Отец его получил
в наследство, а также в приданое за женой, весьма значительный капи-
тал. Самолично и через своих приказчиков скупал зерно в окрестностях
Орла, Нижнего, возле Рыбинска, Чебоксар и в дальнем Заволжье, устрем-
ляясь туда, где хлеб уродился лучше и где стоил дешевле. Перемолов зер-
но в муку, по Вышневолоцкому водному пути баржами доставлял ее
в Петербург. Иван Толченов с юных лет гонял караваны отцовских барж
по большим и малым рекам из дальних губерний в Петербург. Водный
путь от старых русских городов до новой столицы занимал три-четыре
месяца, а то и больше. И был небезопасен. Как явствует из записей купе-
ческого сына, наспех сколоченные посудины нередко шли ко дну. Порою
тяжелые барки садились на мель, и тогда приходилось свозить на берег
товар, выводить судно на глубокую воду и загружать снова. Случалось, что
поздние караваны в пути заставала зима и судоходство останавливалось.
Тогда мешки и кули перекладывали на подводы либо на розвальни и везли
в столицу посуху...
Продавец лубков
и шпажный мастер.
Гравюра X. Гейслера. 1780-е гг.
Купцы Толченовы поставляли муку по контракту в Главную провиант-
скую канцелярию, целыми барками сбывали на Бирже заморским покуп-
щикам, торговали в лавке, которую нанимали на Морском рынке. Мука
была различного помола и различных сортов — «крупитчатая», «кулиш-
ная», «подрукавная», «выбойка», «баламутка» и проч. Чтобы закупить
хлеб, а затем доставить его в столицу и продать, Толченову-младшему
приходилось без устали колесить по стране и по полгода не бывать дома.
В конце 1775-го он записывает: «В сем году переездил я в разные места
5087 верст. В разлуке с хозяйкою находился 193 дня».
Петербургские власти, контролировавшие и отчасти регулировав-
шие цены на хлеб, при чрезмерном их повышении вступали в перегово-
ры с первостатейными купцами-хлеботорговцами, и тут не обходилось
без Толченовых: «8-го был с прочими купцами по призыву в главной
полиции, где в присутствии склоняли продавать ржаную муку не свыше
3 р. 50 коп. куль, однако последнюю цену все торговцы барочные истре-
бовали 3 р. 80 коп... 16-го по оному же случаю был я с прочими призван
в Зимний дворец, где тогда жительство имел в отсутствие двора главно-
командующий генерал-фельдмаршал князь Александр Михайлович Голи-
цын, и от него к сбавке цен на ржаную муку склоняемы были, однако все
отозвались малостию барыша».
На первый взгляд Иван Толченов — купец как купец. Исправно посе-
щает Биржу и рынок, ездит по делам в Провиантскую канцелярию и в Се-
244 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
нат. Но при том бывает в Академии художеств «для смотрения любопыт-
ных вещей», интересуется коллекциями Кунсткамеры, постоянно наве-
дывается в академическую книжную лавку — читает охотно и много; со-
временник Гершеля и Лапласа, он не чужд модного занятия астрономией
и обзаводится собственным телескопом.
И с ранних лет ведет «Журнал, или Записки жизни и приключений»,
происшествия своего беспокойного и пестрого житья упорно вычленяя
из общего существования. Это, похоже, его самое важное достояние,
и он необычайно внимателен к течению своего собственного, отдельно-
го времени.
Автор «Журнала» никогда не расстается с часами. Дорогая барская
игрушка — карманные часы — принадлежность именно обращенного в
личную собственность времени. Как и всяким достояние^, дворянин-рас-
точитель мог вполне насладиться им, лишь тратя его щедро и бездумно.
У купца иное ощущение драгоценного времени, которым он склонен рас-
порядиться по-своему, отмеривая ход событий тщательно, дотошно, как
товар: «Реку Уверь проплыли в 11 ч. 33 мин., деревню Девкино — в 51 мин.
пополудни, а в 1 час 25 мин. спустились порог Чернец, в 2 ч. 33 мин. порог
жа — Опоки... 14-го в исходе ж 10-го часу приехал на Потерпильцы, куда
и барки в то ж время привалили благополучно, в 45 мин. пополудни по-
шел пешком в Боровицкий монастырь, а в 7-м часу утра приехал в Петер-
бург благополучно...»
Усвоив благородные понятия, природный мещанин упорно примеря-
ет на себя дворянский образ жизни: «Июня 6-го пришли барки. 8-го день
Пятидесятницы у обедни был в Невском, после обеда у Семена Коробьи-
на, а потом в Екатерингофе, на гулянье, где изволили быть ее величество
и их высочества и народу было весьма много. 9-го после обеда гулял
в придворном Летнем саду. 29-го в 1-м часу утра поехал в Петергоф, где
пристал у дворцового подрядчика Павла Ивановича Толченова и у него
обедал, а день проводил в гулянье по садам, а с 7-го часу пополудни и всю
ночь пробыл в маскераде во дворце и по саду, осматривая великолепную
иллюминацию. 30-го из маскераду вышел в 1 ч. 55 мин. утра, а в 3 ч. по-
ехал в Петербург...»
В столице Толченов знается не только с первостатейными купцами —
такими, как Гутуевы и Резвые, но и с чиновниками, гвардейскими офице-
рами. И одевается он по моде, и тянет его туда, где господа щеголяют на-
рядами:
«25-го вечером ездил я к портному за платьем. 26-го заутреню и литур-
гию слушал в Невском. После обеда ездил на Красную мызу, принадлежа-
щую господину Нарышкину, на гулянье...
День бракосочетания его высочества государя цесаревича с великою
княжною Мариею Федоровною. Поутру, пошед во дворец, нашел случай
через духовникова племянника Херувимова пройти придворной церкви
в алтарь и из оного хорошо видеть венчание и слушал благодарной моле-
бен и преосвященным московским Платоном говоренную проповедь.
Потом смотрел у дворца производимых от полков поздравлений и захо-
дил в рынок...
Обедал на имянинах у Павла Толченова, а вечером был в театре в доме
Ягушинского. 7-го был в рынке и на почтовом дворе. 8-го всенощную
и литургию слушал в Невском, после обеда был у Ивана Гуттуева и у Херу-
вимова, а вечером с ним ездил на придворный театр и смотрел представ-
ление французской комедии... 15-го утром был в рынке и Провиантской,
обедал у Конона Гуттуева, а вечером был у Резвого...
Смотрел великолепного фейерверка...
После обеда гулял в придворном Летнем саду...
Ездил смотреть привезенного одним иностранцем молодого слона...
Был у лавки своей, в квартале Морском нанимаемой, потом у дворца
и по лутчим улицам проезжался...»
После смерти Толченова-старшего сын его препоручает ведение тор-
говых дел приказчикам, а сам живет барином. Перестраивает и украшает
свой дом, принимает гостей — окрестных помещиков, квартирующих
в городке офицеров,— играет и большие тысячи просаживает в карты,
жертвует приходской церкви медное паникадило «о семи ярусах, весом
в 16 пуд 28 фунтов», заводит регулярный сад, для чего нанимает садовни-
ка. Подражая столичным тузам, заводит «оранжереа» на 8 кв. саженях
земли — «в том числе, в середине зал, а наверху бельведер» — и вдобавок
строит теплицу «для содержания ранних огурцей». Для оранжереи было
куплено в Москве до 70-ти померанцевых, лимонных, лавровых, перси-
ковых и прочих фруктовых деревьев, а также множество цветочных
луковиц и семян и живых цветов.
Пересматривая свои записи 1786 года, автор на полях заметил: «Хотя
все три года сряду, то есть 784, 785 и 786 в торгу моем были очень счаст-
ливы, но существенной прибыли в капитале моем не сделалось. Сие по
испытании совести моей отнести должен ни к чему более, как худому сво-
ему расположению, ибо как не мыслил о сбережении денег и не удержи-
вался от ненужных издержек,., издерживал деньги, не отказывая своим
желаниям ни в чем, а о порядке торгу мало прилежал и везде оной шел
чрез приказчиков на удачу и может быть и с неверностию и не точию ле-
нился, но занявшись постройкою сверх состояния своего дому и другими
ненужными, а точию увеселяющими делами и знакомствами, то можно
сказать, что и не мог съездить в Петербург».
С каждым годом отцовский капитал таял, но тянувшийся за господа-
ми купец не оставлял свои барские замашки: «На уборку дому издержано
1000, на отделку колокольни и росписании церкви 500, учение и содер-
жание сына Петра Ивановича в Москве 800, интересу с занятых денег
<т. е. процентов.— М. Г.> заплачено 1300, на переделку оранжерей до 470,
в домовой расход по неумеренности моей с убытком от игры издержано
более 6000...»
246 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
Привыкнув жить весело и свободно, Иван Толченов не в силах вер-
нуться в прежнее мещанское житье: «Обедали у меня и вечер пробыли
князь Оболенский и все городские дворяне и лутчие из купечества, более
30 персон...»
Это дома. А в столице: «Был за Калинкиным мостом в двух оранжере-
ях у иностранных садовников, потом в Петропавловском соборе, оттуда
в Академической книжной лавке и в Гостином дворе...
Вечером катался по разным улицам...
Был в губернском правлении, а потом в Академии Художеств на аук-
ционе при продаже картин, потом в аглинском магазине, а цосле обеда
ходил в Невский на колокольню для пробы купленного телескопа...
Был у советника г. Алексеева, а после обеда в Гостином дворе и для
любопытства в градской думе, вечером же прогуливался пешком по набе-
режной Миллионной...»
Ивану Толченову не было еще и сорока, когда он разорился в пух и
вынужден был продать свой каменный дом — оштукатуренный, вы-
крашенный палевою краской, крытый железом — вместе с «людским»
флигелем, конюшней, амбарами, каменным забором с каменными воро-
тами и дорогой его сердцу оранжереей.
«Некоторые ремесла и художества
прибыльнее других»
ак же, как и торговля, все прочие петербургские промыслы произ-
растали то в мирном соседстве, то во враждебных столкновениях
отечественных и иноземных навыков.
«Городовое положение» 1785 года предусматривало устройство ре-
месленных цехов на западный манер. В регламенте шла речь о цеховых
законах и преимуществах, о рабочем распорядке, а также о цеховом
сборном месте, цеховой сумме, ремесленной книге, цеховой печати
и прочем. Каждый цех ежегодно выбирал своего старшину, который дол-
жен был разрешать споры и отстаивать общие интересы, заседая в Го-
родской думе. На собраниях ремесленников всех цехов выбирали реме-
сленного голову, получавшего место и голос в столичном Магистрате
и в Шестигласной думе.
На звание цехового мастера надлежало сдавать экзамен, после чего
имя мастера заносили в ремесленную книгу и ему разрешалось держать
подмастерьев и учеников. Если заказчик жаловался на худое исполнение
работы цеховым мастером и товарищи признавали его вину, то следо-
вало наказание: ремесленника штрафовали либо исключали из цеха как
обманщика.
В реестрах городового Магистрата все ремесленники подразделялись
на четыре категории.
«НЕКОТОРЫЕ РЕМЕСЛА II ХУДОЖЕСТВА ПРИБЫЛЬНЕЕ ДРУГИХ» 247
Т
К первой относились мастера «ремесел и художеств, занимающихся
средствами, к прокормлению служащими». Больше других тут было хле-
бопеков, пирожников, мясников, содержателей харчевен.
Согласно статистике ремесленной управы, цех немецких и прочих
иностранных хлебопеков в конце века состоял из 77 мастеров. Они пек-
ли «белый крупитчатый» хлеб различных видов, а еще чисто ржаной
хлеб, муку для которого просеивали сквозь ручное сито, почему он и на-
зывался «ситным». Русские хлебники пекли свои хлеба «тверже и боль-
шею частию полумесяцем, как то калачи, однако же и других видов». Не-
которые специализировались на кислом, ржаном хлебе из «решетной»
муки. Русских хлебников и Калашников в городе было много, но в цех за-
писались пекарями только девятеро.
Еще больше, чем хлебопеков, в городе было пирожников. Поскольку
пироги из сеяной муки, варенные в масле или сале, а также маленькие
печеные пирожки и пряженцы — простого теста, сдобные, подовые — с
рубленным мясом, с рыбою, с яйцами, с кашею, с капустою, с дикими и
садовыми ягодами и плодами, с репою, грибами, с горохом и прочей на-
чинкою — составляли «всеобщую пищу, а часто и единственное кушанье
простого человека». Изготовлением и продажею пирогов занимались
«бедные люди или крестьяне и крестьянки из других губерний», а также
содержатели харчевен.
Повара, служившие в харчевнях,— в отличие от поваров, служивших в
частных домах,— находились под присмотром полиции. В 1789 году тут
стряпали 51 мастер, 10 подмастерьев и 15 учеников. В харчевне простолю-
дин всегда мог получить мясную или постную еду. Помимо хлеба и пирогов
в числе дежурных блюд были щи, вареная репа, вареная и кислая капуста,
каша, грибы и прочая нехитрая пища. «Сии ествы,— читаем в отчете о сто-
личных промыслах, составленном в 1794 году,— продаются также бабами
по углам больших улиц подле квасней, отчего простые люди, работники,
извозчики и нищие могут во всякое время иметь обед в несколько минут,
теплый или холодный, и копейки за две могут еще и выбирать».
О пропитании горожан заботились и кондитеры — в 1790 году в «не-
мецкий», то есть иностранный, кондитерский цех было записано 11 мас-
теров; цех русских конфетчиков и Прянишников состоял из 13 мастеров,
57 подмастерьев и 65 учеников; 5 иностранцев изготовляли макароны и
вермишель.
Цех русских мясников насчитывал 90 мастеров, 50 работников и
50 учеников — мясники имели собственные бойни, собственные лавки и в
большом количестве разносили товар по домам. 20 мясников «немецкого»
цеха были почти сплошь натуральные немцы и делали свежие и копченые
колбасы, коптили окорока, свиные головы, бычьи языки и говядину.
Трое англичан варили английское пиво; было еще множество немец-
ких и русских пивоваров. Продавали пиво бочками, и петербуржцы при-
вычно запасали его на полгода — обыкновенно в апреле и в октябре.
248 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ II ПРОМЫШЛЕННИКИ
Изготовление иголок.
Гравюра из журнала «Зрелище природы и художеств». 1789 г. *
Вторую категорию ремесленников составляли мастера «ремесла и ху-
дожества для одежды». Это были портные, сапожники, скорняки, перча-
точники, шляпники, позументщики, золотошвеи. Сюда же относили и
парикмахеров, цирюльников и парфюмеров.
Господа заказывали платье у модных закройщиков. Но, в отличие от
дамских нарядов или щегольских кафтанов и фраков, военные, чинов-
ничьи и обычные дворянские мундиры кроили не по заграничным, но
* Достаточно ясное представление о том, как выглядела мастерская петербургского
ремесленника, давал иллюстрированный журнал «Зрелище природы и художеств», изда-
вавшийся в столице в 1789 году.
Картинка, изображающая мастерскую по изготовлению иголок, сопровождается сле-
дующим описанием работы умельца: «На дело же оных употребляет он медную прово-
локу... Первую, чищенную, употребляет он на дело игол, а другую, нечищенную, на
цепочки, крючки, застежки. Главнейшие его орудия суть, во-первых, дубовый стол с дву-
мя круглыми на нем столбиками; волочильня для вытягивания проволоки, большие нож-
ницы для резания оной, разные колеса, небольшие наковаленки, пилки».
Производство крахмала комментируется так: «Измолов пшеницу в муку, мочут ее и
квасят в пресной воде, и называют уже ее с того времени крахмалом. После квашенья
«НЕКОТОРЫЕ РЕМЕСЛА И ХУДОЖЕСТВА ПРИБЫЛЬНЕЕ ДРУГИХ» 249
Изготовление крахмала.
Гравюра из журнала «Зрелище природы и художеств». 1789 г.
исключительно по отечественным меркам. И с этой работой местные
портные зачастую справлялись не хуже, чем приезжие.
В 1789 году в русском цехе было 178 портных, в иностранном — 210.
Простой народ обшивали нецеховые умельцы: «Сие ремесло,— читаем
в том же отчете 1794 года,— имеет здесь отменно много худых мастеров,
ибо кроме многих баб и других женщин, делающих женское платье, боль-
шая часть господ имеет обученных портных из крепостных своих людей,
кои шьют ливреи на служителей, также домашнее платье и прочее».
Как и портные, сапожники подразделялись на мужских и женских.
В цех русских мужских сапожников записались 255 мастеров с 270 уче-
выжимают из него воду. После сего наливанием на его свежей воды вымывают его
начисто и высушивают». Картофель в то время только входил в употребление, и
картофельный крахмал был еще неизвестен.
Изображение мастерской по изготовлению оливкового масла имеет подобное же по-
яснение: «Оливки толкут на мельнице в толчеях и претворяют оные как бы в кашу,
которую раскладывают потом на сита и в оных ставят над паром. А как скоро сия каша
нагреется от пару, то сваливают ее из сит в толстые мешки и оные тотчас кладут между
досок в тиски. Выжимаемое из оной каши первое масло выходит самое чистое, тонкое и
светлое».
250 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
Изготовлоше оливкового масла.
Гравюра из журнсыа «Зрелище природы и художеств». 1 789 г.
никами. Женских сапожников — башмачников — имелось всего лишь 77.
Отдельной специальностью было шитье «русских котов» — полусапожек
на низких каблуках, с алою суконною оторочкою и со шнуровкою.
Цеховых иностранных сапожников в Петербурге было в несколько
раз меньше, чем русских,— всего 54. Быть может, доморощенные мастера
тачали обувь так искусно, что отбивали хлеб у иноземцев.
Именно так обстояло дело с дамскими головными уборами. Далеко не
весь свой товар столичные модные торговки выписывали из чужих кра-
ев. По иностранным образцам или рисункам мастерицы модных вещей
изготовляли шляпы, чепчики, искусственные цветы, накладки, нашивки.
«Сверх того доставляются купцам подобные сему товары от многих гос-
подских служанок и горничных».
Предметы дамского туалета изготовляли также несколько «масте-
ров и живописцев опахал», несколько перчаточников и «мастеров па-
расолей». Но и веера, и зонтики, и перчатки были, в основном, при-
возные.
Тогда как русские нецеховые перчаточники изготовляли в большом
количестве рукавицы для простого народа. Делали их из черной кожи,
часто с красивой вышивкой.
Заботившиеся о своей внешности петербуржцы постоянно обраща-
лись к услугам волосочесов. В русском цехе было 43 парикмахера, в «не-
мецком» — значительно больше, 73. Но еще больше было мастеров, не
записанных в цех: «...Как парики здесь мало употребительны, а почти
всяк одевающийся в немецкое платье, до самого ремесленного ученика
и горнишной девки, должен быть причесан, то в сем цеху главное дело
прическа; сверх же того, не говоря о служителях, коих большая часть
умеет причесывать, есть еще великое число настоящих, хотя нецеховых
парикмахеров, принадлежащих частию к посадским».
Третий разряд ремесленников составляли те, кто занимался «ремес-
лами для жилища», благодаря кому в домах появлялись стены, крыши,
полы, потолки, окна, печи, мебель.
Так как строили в Петербурге, как правило, лишь в теплое время
года, строителями были, в основном, сезонные рабочие — крестьяне
окрестных губерний, которые приходили в столицу весной, получали
в Управе благочиния вид на жительство, а осенью «с выработанными
деньгами возвращались в свою отчизну».
Большая часть каменотесов приходила из Олонецкой губернии. Теса-
ли и полировали твердые породы — гранит, яшму, порфир. Пилили и по-
лировали более мягкие — мрамор и известняк. Как явствует из докумен-
тов ремесленных управ, все работы производили «ручными силами».
Среди плотников были и оброчные мужики, «умеющие работать то-
пором», и мастера-иностранцы, и матросы Адмиралтейской верфи.
В городе, где господа непрерывно покупали мебель, чтобы обставить
свои новые жилища, гильдия русских столяров насчитывала 124 масте-
ра, 285 подмастерьев и 175 учеников. К «немецкой» принадлежало 90 ма-
стеров. Было несколько английских и немецких столяров-краснодерев-
цев. Глядя на них, учились местные умельцы: «работу их перенимают
некоторые из охтенских плотников гораздо лучше, нежели б того ожи-
дать было можно».
Столярные работы в царских дворцах и во дворцах знати исполняли
скульпторы-резчики. Поселившийся в Петербурге француз Луи Роллан в
1762 году занимался изготовлением «нового алькова самым богатым рез-
ным и зеркальным украшением» для парадной опочивальни только что
построенного Зимнего дворца. Ему же была заказана резьба «для дверей
с фрамугами, для оконных и дверных рам к новостроящимся каменным
флигелям Петергофа». В 1763 году резчик избран членом-корреспонден-
том Академии художеств, а два года спустя стал академиком орнаменталь-
ной скульптуры за «восковую модель вазы с цветами, на которых сидят
насекомые». В 1772 году скульптор Роллан вместе с французским купцом
Жаном Гиттаром на двенадцатой версте Петергофской дороги завел
фабрику, где «производилось мастерство из меди разных вещей». Однако
предпринимателя из Роллана не получилось — в 1775 году он оказался «в
погребе в суде», куда был посажен за долги. Уплатив кредиторам 417 руб-
252 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
лей и 27 копеек, мастер выбрался из долговой ямы и, бросив коммер-
цию, снова стал лепить скульптуры из воска.
Академиком и преподавателем Академии художеств «для обучения
резному на дереве мастерству» был Павел Иванович Брюлло, отец знаме-
нитого живописца. Для конференц-зала Академии в 1793 году ему были
заказаны императорский трон, кресла, шесть стульев, рамы для картин,
чернильницы, глобус, скипетр, корона и «прочие мелочи». Академик-сто-
ляр исполнял весьма разнообразные заказы — в одной из деревень Цар-
скосельского ведомства для местной церкви сделал резной иконостас,
резное вызолоченное распятие, написал образа и соорудил «для прохож-
дения в верхний предел деревянную лестницу». Ему было поручено изго-
товить кровать с балдахином для великой княжны Елены Павловны, а
следом — знамена для полевых и гарнизонных полков...
Четвертую категорию петербургских ремесленников составляли те,
что занимались «промыслами для домашних утварей и потребностей».
Тут были представлены обладатели многих профессий, обеспечивавшие
бесчисленные повседневные, а также и особенные, неординарные на-
добности горожан.
В соответствующих документах значатся свечники, щеточники, ло-
шадиные шерстовары и пергаментщики, стульники и бочкари, пробоч-
ники и шпажники, горшечники и мастера для жжения сажи (преимуще-
ственно из охтенских мужиков), иголыцики и трубочисты, кузнецы и
городские корабельщики «для перевозов по воде», канатчики и содержа-
тели извоза, отдававшие в наем лошадей и экипажи, а также развозившие
товары, дрова и прочую кладь. Русских цеховых каретников было 86 —
вдвое больше, чем нерусских. Русских токарей — 51, «немецких» — 13.
Русских медников — 38, «немецких» — 10. Зато русских переплетчиков
было 9, а «немецких» — 26. Русских часовых дел мастеров — 3, тогда как
иноземных — 30. Слесари, седельники, тазники были сплошь «немцы».
И среди золотых дел мастеров и серебряников также преобладали
эмигранты.
Состоявшие при дворе ремесленники — например придворные юве-
лиры — получали чин, дававший им дворянские права, но не защищав-
ший от неприятностей, сопряженных с их мещанским родом занятий.
Швейцарец Иеремия Позье в своих мемуарах рассказывает, сколь
бесцеремонно обходилась столичная знать с ним, признанным масте-
ром, находившимся под особым покровительством самой императрицы.
Как-то раз приказчик передал ювелиру записку от фельдмаршала Ки-
рилла Разумовского, благоволившего к нему вельможи, у которого, по
словам Позье, он часто бывал. Записку принес молодой офицер, назвав-
шийся ординарцем фельдмаршала. Разумовский просил прислать ему на
двадцать тысяч женских украшений — колец, серег и прочих,— они яко-
бы были нужны для одной из его дочерей, которую он выдавал замуж.
По прошествии трех или четырех дней, не зная, подошли ли фельдмар-
«НЕКОТОРЫЕ РЕМЕСЛА И ХУДОЖЕСТВА ПРИБЫЛЬНЕЕ ДРУГИХ» 253
шалу посланные драгоценности, Позье послал к нему своего приказчика
с вопросом: покупает ли Разумовский все, что заказал. Прочитав прине-
сенный ему список украшений, фельдмаршал спросил:
— Узнали бы вы того, кто принес вам эту записку? Тут, действительно,
подделана моя подпись, но я этого не писал.
Будучи дежурным генерал-адъютантом, Разумовский в тот же день со-
общил о происшедшем императрице. Екатерина, по словам Позье, была
чрезвычайно раздосадована и сказала, что следует во что бы то ни стало
отыскать негодяя. Были отданы соответствующие приказания всем гвар-
дейским генералам и генерал-полицмейстеру. Прошло две недели — и ге-
нерал-полицмейстер сам приехал к придворному ювелиру. Он привез
несколько завернутых в бумажку бриллиантов — их хотели сбыть, но за-
подозрившие неладное покупатели принесли камни в полицию. Позье
узнал свои бриллианты. По совету Разумовского приказчик Позье стал
обходить по утрам приемные гвардейских генералов, где спозаранку тол-
пились молодые офицеры-ординарцы.
В доме командира Конного полка князя Волконского поверенный
ювелира нос к носу столкнулся с подателем подложной записки. Тот не
смутился и заговорил первый:
— Что за мошенник украл вещи у господина Позье? Желал бы я очень,
чтобы его удалось найти.
Князь Волконский попросил приказчика никому ничего не говорить
и обещал, что швейцарцу будут возвращены все его драгоценности: вор-
ординарец оказался племянником генерала.
«Наконец,— пишет Позье,— одну за другой прислали мне мои вещи,
изломанные, за исключением одного кольца, от которого князь Волкон-
ский имел низость просить меня через своего адъютанта отступиться,
уверяя, что не мог его найти и просил меня, если увижу ее величество,
сказать ей, что получил обратно все краденые вещи. Так как это был че-
ловек высокого звания, пользовавшийся большим влиянием при дворе,
то мне пришлось молчать, боясь, чтобы он не сделал со мной какой-
нибудь штуки».
Проделка знатного шалуна была одним из многих испытаний, что
претерпел придворный ювелир. Позье вспоминает, как вскоре после
коронации Екатерины ее вельможи выманили у него украшений на де-
сять тысяч рублей, и он не знал, каким образом стребовать с них деньги.
«Чтобы я не осмеливался отказать им,— говорит Позье,— они требовали
от меня вещи именем ее величества, а когда получали, просили не гово-
рить ей, обещая заплатить... Я испытывал постоянные неприятности по
делам от знати, которая того только и добивалась, чтобы покупать в кре-
дит, не имея чем заплатить, вследствие чего я нередко бывал принужден,
когда видел, что подъезжает к моей квартире 5 или 6 карет шестернею,
запирать двери и приказывал сказать, что меня нет, чтобы избегнуть не-
обходимости рисковать моим добром».
254 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
Иеремия Позье. Портрет работы
неизвестного художника. Вторая
половина XVIII в.
Кончилось тем, что ювелир не выдержал натиска вельможной нагло-
сти и сбежал. Но уехал он, судя по всему, не с пустыми руками. Умелые
ремесленники редко возвращались домой, не сколотив в Петербурге из-
рядного СОСТОЯНИЯ.
«Как везде, так и здесь,— пишет Георги,— некоторые ремесла и художе-
ства прибыльнее других, а иные доставляют самую скудную выгоду; но во-
обще можно сказать, что ремесленники в Санкт-Петербурге по причине
обширности места, пышности двора, цветущей торговли, богатства, гос-
подствующей роскоши, а сверх того и работою для прочих губерний в
рассуждении лучшего вкуса, бывают богаче, ведут лучшую жизнь и гораз-
до обходительнее, нежели ремесленники во многих других столицах».
«Несколько прекрасных мануфактур»
Самым большим промышленным предприятием столицы были ог-
ромные и шумные Адмиралтейские верфи. В протянувшемся более
чем на четверть версты заводском здании рядом с Адмиралтейств-колле-
гией размещались слесарные, столярные, инструментальные мастер-
ские, кузницы, склады. Верфь-крепость с трех сторон опоясывал глубо-
кий ров, выстланный кирпичом. Надо рвом поднимался земляной вал.
На валу стояло сто пушек, время от времени оглушавших горожан своей
пальбой.
Адмиралтейские верфи.
Картина неизвестного художника по рисунку М. И. Махаева. 1750-е гг. Фрагмент
На стапелях Главного адмиралтейства работа шла непрерывно. Стро-
или разом не менее трех или четырех больших кораблей. Трудилось
здесь 4000 рабочих. Постройка 60-пушечного или 100-пушечного кораб-
ля занимала обыкновенно два-три года. За время екатерининского прав-
ления спустили на воду целый флот — около сотни кораблей, из них
32 многопушечных.
Спуск на воду крупного военного корабля обставляли весьма празд-
нично. Полиция рассылала повестки всем столичным домовладельцам.
На корабле поднимали государственный и адмиралтейский флаги и импе-
раторский штандарт. На берегу выстраивали морские батальоны. Духо-
венство торжественно освящало новорожденного. После чего корабль
получал свое имя.
Готовясь к спуску корабля, разводили наплавной мост на Неве.
«На реке стоят тогда на якоре три Императорские великолепные яхты
и другие казенные суда,— рассказывает очевидец.— Монархиня приезжает
со свитою, будучи встречаема пушечным громом и адмиралтейскою музы-
кою, всходит иногда на новый корабль, а потом шествует в галерею».
Галереи для именитых гостей — придворных, дипломатов, военных и
чиновников первых классов — примыкали к правому крылу Адмиралтей-
ского здания. Обитатели Васильевского острова наблюдали празднество
из окон, с балконов, с крыш своих домов. Толпы любопытствующих сто-
яли на берегу.
256 ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
«После того плотники, лежа под кораблем, на спине, отрубают все
подпоры и подставки, отчего и начинает он спускаться на воду, по-види-
мому, не очень скоро, но с такою быстротою, что желоб сильно дымит
и Нева приходит в такое движение, что бьет волны на противолежащем
берегу. Спуск корабля происходит с музыкою на оном, при радостном
крике матросов и пушечном громе с валов и яхт; последние подымают
в то же мгновение с беспримерною скоростию множество разноцветных
флагов, так что после того едва снасти видеть можно. Новый корабль,
дошед до середины Невы, становится на якорь по течению реки. Если бы
не удалось хорошо кинуть якорь, то корабль пригнан был бы к мосту. Ско-
ро после того подымают якорь, и корабль проходит через разведенный
еще мост. Корабельный мастер получает за каждую пушку новопостроен-
ного корабля в подарок по 3 рубля».
Корабельные мастера знали свое дело. Путешествовавший по стране
в 1780-х годах житель Венесуэлы испанский генерал Франсиско де Ми-
ранда находил, что российские военные суда лучше подобных француз-
ских и испанских.
В петровское время вблизи Адмиралтейства располагалась еще и дру-
гая — Галерная — верфь. Позднее ее перевели на Васильевский остров, но
кварталы, примыкавшие к западной части гранитной невской набереж-
ной, еще долго именовались Галерным двором. На восточном краю той
же набережной находился Литейный двор — еще один большой военный
завод в центре столицы. Здесь имелось три литейные печи, в каждой из
которых можно было одновременно плавить до 100 пудов меди. Из нее
отливали пушки, ядра, колокола. Рядом с Литейным двором, на Артилле-
рийской площади, в деревянном строении помещалась «мельница» для
точения и сверления пушек и мортир. Огромные точильные и сверлиль-
ные приспособления вращали лошади. Часть орудийных стволов для
окончательной обработки отправляли на Охту, где была построена вто-
рая «сверлильная и точильная мельница», станки которой приводила
в движение речная вода.
Пушки отливали и на большом чугунолитейном заводе, который был
построен в Кронштадте в 1789 году. Тут изготовляли также ядра, грана-
ты, трехпудовые зажигательные снаряды.
Боеприпасами снабжала армию и Артиллерийская лаборатория, до
1787 года располагавшаяся на Литейной улице, а затем на Выборгской
стороне. Порох поставлял охтенский Пороховой зелейный завод. Если
в начале екатерининского царствования здесь ежегодно изготовляли
около 4 тысяч пудов зелья, то в 1790-х годах — уже в десять раз больше.
Порохом для потешных огней занимались мастерские на Петербургской
стороне. На армию работали и пригородные заводы — Ижорский и Сест-
рорецкий оружейные.
Помимо полутора десятков предприятий, выполнявших военные за-
казы, в городе и предместьях к концу века было еще около сотни боль-
«НЫСЖОЛЬКО ПРЕКРАСНЫХ МАНУФАКТУР» 257
ших и не очень больших заводов, фабрик, мануфактур, выпускавших раз-
нообразную безопасную продукцию.
Некоторые из этих заведений удивительно подробно описал для сво-
их французских читателей граф Фортиа де Пиле. Парижский аристо-
крат — из тех редких путешественников, что уделяли время осмотру про-
мышленных предприятий. И, пожалуй, единственный столь пристально
вглядывавшийся в технологические приемы и финансовые результаты
производственного процесса. Граф, сугубым прагматизмом своей любо-
знательности и своих суждений сильно смахивающий на природного
буржуа, интересуется изделиями, предназначенными для царского двор-
ца, для вельможного, а еще более для общего дворянского обихода.
Мануфактура стенных гобеленов. Петербуржцы именова-
ли ее Шпалерной мануфактурой. Находилась она неподалеку от Литейно-
го двора, на Шпалерной улице. Французский гость рассказывает, что
здесь трудятся 125 работников, как наемные, так и крепостные. Прежде
приглашали иностранных мастеров, теперь обходятся без них. «Изделия
превосходны и хорошо исполнены»,— свидетельствует граф, но более ни-
чего не говорит об искусстве, а только лишь о коммерции: «Чтобы дать
понятие о цене, скажу, что погрудный портрет императрицы стоит от 180
до 200 рублей — большие картины, следовательно, чрезвычайно дороги...
Ковер размером два па два аршина *, к примеру, стоил бы приблизи-
тельно 350 рублей... Шелк доставляют из Италии, шерсть из Лейпцига.
В двух длиннющих залах, одна над другой, имеются более 30 станков —
больших и малых... Управляет мануфактурой князь Юсупов. Достаточно
представиться и испросить согласия управляющего или инспектора, ко-
торый находится в конторе, чтобы быть допущенным к осмотру. В верх-
ней зале можно видеть сюиту портретов царей, начиная от 13-го века,
древнейшие из которых, без сомнения, не были сделаны с натуры, но
созданы воображением художника. Крашеную шерсть получают из Фран-
ции. Часть имеющихся станков нередко простаивает без работы. Выходя,
дают полтину или три четверти рубля швейцару».
Фабрика бронзовых изделий. Основная продукция и этого
предприятия предназначалась для царских дворцов и для иных казенных
сооружений. Рассказывая о своей экскурсии, граф явно хочет дать соотече-
ственникам понятие не столько о бронзовых изделиях, сколько о готовно-
сти русских, несмотря пи па что, предпринимать неимоверные траты с
единственной целью — ослепить мир немыслимым блеском царского дво-
ра: «Фабрика стоит с начала Шведской войны, то есть тут осталось человек
двадцать работников, коих нельзя принять в расчет, ибо обыкновенно их
имеется три сотни. Теперь она должна встать на ту же ногу, на какой была
до войны... Мы видели прекрасные изделия, предназначенные для госуда-
рыни. Они украсят аудиенц-зал в большом дворце: он будет иметь 126 анг-
* Аршин — около 70 см.
Палладии остров па реке Неве. Фейреверк в день коронаг^ии Екатерины П.
Гравюра. Вторая половина XVIII в.
лийских футов * в длину и 80 в ширину. Там будет 52 мраморные колонны,
чьи коринфские капители из позолоченной бронзы мы видели: каждая
обойдется в 1200 рублей, считая стоимость позолоты. На четырех печах
будут помещены четыре позолоченных орла, обрамленных большими вен-
ками; сверх того для каждой печи предназначены две великолепные вазы.
Далее. Сорок восемь канделябров, несущих каждый по десять свечей, и
люстры, число которых еще не определено. Сорок восемь овалов для
стольких же барельефов, выписанных из Италии и стоящих каждый
5000 дукатов. Четыреста сорок балясин украсят хоры, окружающие залу.
Если прибавить сюда прочие детали, как то: гирлянды, бордюры и тому по-
добное, то выйдет, что только расходы по статье золоченых бронз возвы-
сятся примерно до 1 200 000 рублей. Присовокупив необъятное количество
мрамора, которым абсолютно все здесь будет одето, а также арабески и
прочее, получим представление о тратах на сооружение этой залы для тор-
жественных приемов **. Уже семь лет как трудятся над бронзами. Через
полтора года все должно быть завершено. Осталось позолотить не более
трети украшений. Медь поступает исключительно из Англии в слитках...»
По части искусного изготовления изделий из золоченой бронзы, так
же как и живописных гобеленов, с петербургскими мастерами трудно
* Фут — 12 дюймов, около 30,5 см. Дюйм — около 2,5 см.
:* Речь идет о Большом тронном, или Георгиевском, зале Зимнего дворца.
«НЕСКОЛЬКО ПРЕКРАСНЫХ МАНУФАКТУР» 259
Мойка у Полицейского моста.
Рисунок Дж. Кваренги. 1780-е гг.
было соперничать. Иначе обстояло дело с зеркальными стеклами, зерка-
лами и всяческими изделиями из стекла. В особенности их производства
граф де Пиле вникнул столь внимательно, словно сам собирался занять-
ся этим промыслом.
Стекольная мануфактура, основанная князем Потемкиным,
стояла на берегу реки неподалеку от Александро-Невского монастыря.
«Стекла отливают здесь большего размера, чем где бы то ни было. Мы
видели отлитые стекла размером двенадцать футов на четыре с полови-
ной, а самое большое — 184 английских дюйма на 84 — стоит 12 450 руб-
лей без амальгамирования, на которое всегда надо прибавить четверть
цены сверх тарифа. Считается, что изготовление зеркала размером семь
аршин (196 дюймов) на четыре будет стоить 20 000 рублей круглым сче-
том. Чтобы полностью отшлифовать самое большое стекло, требуется
четыре месяца и 8 человек, зарабатывающих по пятьдесят рублей каж-
дый. Это приблизительно то жалование, какое обычно получает рабо-
чий. Но если он разобьет какую-либо дорогостоящую вещь по собствен-
ной вине, он теряет свой заработок, и с ним никогда не расплачиваются
прежде, чем ущерб не будет возмещен. Первая шлифовка для уменьше-
ния толщины и удаления неровностей стекла в одиннадцать футов с чет-
вертью длится полтора месяца. Изготовлением эмалированного стекла
для столешниц размером пять футов десять дюймов на два фута десять
2бо ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
дюймов занимаются 4 человека в течение двух месяцев. Шлифуют только
вручную. Стекла отливают всякий третий или четвертый день: час не
может быть назван точно — стекольная масса должна находиться в печи
около четырех дней. Операция по отливке стекол страшно опасна для
рабочих из-за крайней разгоряченности этой массы...»
И затем граф детальнейшим образом описывает технологию пре-
вращения бесформенной заготовки в стеклянный лист. Перечисляет
все приспособления и инструменты, что идут в ход: тут и огромный
тигль, где плавят стекло, и железные прутья с загнутыми концами, по-
средством которых тигль вытягивают из печи, и железные салазки — на
них тигль перемещают по цеху, и подвижной поворотный журавль — он
приподнимает тигль и опрокидывает его содержимое в форму; и бронзо-
вый каток, которым шестеро работников разравнивают застывающую
стекольную массу...
Граф не забывает отметить и то, что бракованные, «неудавшиеся»,
стекла сбывают городским стекольщикам, которые «делают из них, что
могут».
Досконально изучил граф процесс изготовления зеркал: «Амальгама
поступает из Франции и Англии; листы олова стоят от 50 до 70 рублей
пуд, смотря по их ширине. Один лист для больших зеркал стоит более
200 рублей. Ртуть стоит 55 рублей пуд. Вначале расстилают лист олова на
очень гладком столе, затем старательно выравнивают его и наливают
сверху ртуть, которую хорошенько растирают, как бы пропитывают ею
лист. После этого на него льют ртуть, разведенную в смеси, о составе ко-
торой нам не сказали, но которая та же, что и повсюду. Стекло, будучи
хорошо вытерто, накладывается на лист, а сверху ставят свинцовые ги-
ри — столько, сколько поместится; и оставляют так на сутки. По истече-
нии этого времени гири снимают, и зеркало ставят сушиться. Совершен-
но сухим оно становится не ранее, чем через две недели. На самые
большие зеркала расходуют по восемь пудов ртути, причем только шест-
надцать фунтов остаются на листе: излишек стекает в желобки, устро-
енные вокруг столов, на которых изготовляют зеркала. Малейшая ды-
ра в амальгаме делает лист пригодным лишь для выкраивания из него
зеркал меньшего размера. Итак, это весьма деликатная работа, что
и объясняет дороговизну всей операции».
Хотя графу не удалось выведать некоторые секреты производства,
для тех, кому в первую очередь предназначались сообщаемые им сведе-
ния,— для сообразительных французских предпринимателей важнее
было сделанное после осмотра фабрики заключение: «Все, что произво-
дится здесь, стоит дороже, чем на других мануфактурах, как внутри стра-
ны, так и за рубежом». И еще: «Зеркала этой мануфактуры, даже самые
малые, не без изъяна, и никогда не имеют той гладкости, той ровности,
что выдутые стекла. Поэтому-то у русских вельмож в их апартаментах
много заграничных, и особенно французских, зеркал...»
«НИСКОЛЬКО ПРЕКРАСНЫХ МАНУФАКТУР»
26l
В качестве лазутчика парижских предпринимателей граф де Пиле по-
бывал еще на нескольких петербургских фабриках.
В январе 1792 года посетил Петергофскую гранильную и шлифоваль-
ную фабрику, где обрабатывали различные камни, начиная от яшмы и
мрамора и кончая алмазами. Полторы сотни станков приводило в движе-
ние одно мельничное колесо, вращавшее вал, с которым посредством си-
стемы передач соединяли станки. Любуясь редкостными минералами,
граф замечает, что «ни один край не может сравниться с Сибирью по
обилию и красоте яшм, опалов, аквамаринов, топазов и проч.». Однако
более всего он был удивлен отсутствием на рабочих местах половины ма-
стеровых. Оказалось, что все они заболели, чересчур весело отпраздно-
вав Рождество и начало нового года.
Впечатления от большой фабрики купца Обжорикова, изготовляв-
шей галуны для гвардейских и иных мундиров, были сходны с впечатле-
^нцем от всех петербургских частных предприятий: «Все, что из них вы-
ходит, не может выдержать сравнения с произведениями французских и
английских фабрик».
К казенным мануфактурам граф тоже не слишком снисходителен:
«Корона имеет в полной своей собственности несколько прекрасных ма-
нуфактур, которые, впрочем, оставляют еще желать лучшего. Ими, прав-
да, выпущены кое-какие превосходные изделия, но мы полагаем, что они
могли бы достичь большего, если бы их администрация захотела обра-
тить взоры в направлении публичной выгоды вместо того, чтобы пота-
кать пустому бахвальству и непомерному тщеславию».
Другими словами, всякому читателю «Путешествия двух францу-
зов...» становилось ясно, что в Петербурге существует широкий спрос на
добротные товары самых разных видов и что местная промышленность
удовлетворяет насущные дворянские потребности отнюдь не в полной
мере. А потому толковый фабрикант мог преуспеть здесь ничуть не мень-
ше, чем умелый ремесленник.
262 глава чктвнртая. промыслы и п р о м ы ш л к н н и к и
«В граде храмовидный дом».
Столичный особняк
очти четверть всех мастеровых Петербурга была занята возведени-
ем новых каменных зданий. Летом в городе обыкновенно труди-
лись до 5000 каменщиков, тысячи землекопов, сотни штукатуров, плот-
ников, кровельщиков, печников, маляров, стекольщиков...
Прежде чем строить большое здание, в болотистую петербургскую
почву вбивали множество свай — толстых сосновых и еловых бревен.
На фундамент шли известняковые плиты, которые добывали в камено-
ломнях возле Ладожского озера и на барках привозили в город. Также на
барках привозили из окрестностей столицы «дикий камень», то есть гра-
нит. Мрамор везли с северных берегов Ладоги и Онеги. «Оный бывает
разного цвета, отчасти весьма красивый, и есть вообще чрезвычайно
твердый и прочный». Мрамор, как и гранит, шел на облицовку стен; ка-
менотесы, по преимуществу, как уже говорилось, олонецкие крестьяне,
вытесывали из него колонны, карнизы, лестничные ступени и «разные
домашние утвари». Кирпич обжигали на заводах, стоявших на Неве
выше города. Листовое железо и листовую медь для кровель везли водою
с Урала. Черепицу доставляли из Голландии и Любека. Свинец для труб и
желобов также получали из чужих земель.
Каменные дома надлежало строить в строгом соответствии с проек-
том, начертанным архитектором и утвержденным Комиссией о камен-
ном строении. Приступая к делу, будущий домовладелец нанимал артели
рабочих. «Нередко,— пишет академик Георги,— видно весною пустое ме-
сто, занятое спустя несколько недель на построение большого каменно-
го дома, новые, так сказать, произрастающие стены, насажденные боль-
шим числом работников, коих хижины, построенные вокруг сего
здания, составляют род деревни; а осенью дом не только под кровлею, но
и некоторые комнаты уже обитаемые».
Столь скоропалительно строили, впрочем, лишь дома, предназначав-
шиеся на продажу. Когда строили для себя, строили не торопясь. Зало-
жив весною фундамент, через год смотрели — не выступила ли под ним
«В ГРАДЕ ХРАМОВИДНЫЙ ДОМ». СТОЛИЧНЫЙ ОСОБНЯК 2б^
Уг
^
^
ПЕРСПЕКТИВНЫЙ
ПЛАН
САНКТ-ПЕТЕРБУРГА
1764-1773
(Г.
НА МОЙКЕ
У ПОЦЕЛУЕВА
МОСТА
1. Усадьба князя Н. Б. Юсу-
пова.
2. Садовый пруд.
3. Садовый павильон
с бассейном.
4. Набережная реки Мойки.
5. Офицерская улица.
Lflfc
I
Ъ '•
r-
264
вода. Поставив стены, опять ждали до следующей весны — не дадут ли
осадки.
Большой особняк непременно возводили в несколько приемов и не
один год.
Именно таким образом строил свой дом на Невском проспекте, на
участке между Мойкой и Большой Морской улицей, петербургский гене-
рал-полицмейстер Чичерин. Весной 1768 года в «Санктпетербургских ве-
домостях» появилось объявление, приглашавшее явиться на торги под-
рядчика, готового выкопать рвы, произвести прочие подготовительные
работы и соорудить фундамент будущего здания. Фундамент был готов к
осени. В мае 1769 года газета предложила «к строению дома г. генерал-
полицмейстера и кавалера Николая Ивановича Чичерина желающим по-
ставить каменщиков до 150 человек явиться в конторе запасных поли-
цейских магазинов». Весною следующего 1770 года было объявлено, что
«желающие сделать в доме его превосходительства генерал-полицмей-
стера и кавалера Николая Ивановича Чичерина деревянные полы и лест-
ницы и поставить под крышу стропила явиться могут в конторе поли-
цейских запасных магазинов, состоящих на Крюковом канале». В июле
того же года приглашены были «желающие подрядиться подмазать и
штукотурною работою исправить дом его превосходительства генерал-
полицмейстера и кавалера Николая Ивановича Чичерина, что на Мье
реке у Полицейского моста, явиться у него самого». И только в декабре
1771 года «Ведомости» предлагали «у его превосходительства г. генерал-
полицмейстера в новом доме, что на Невской перспективе, желающим
нанять несколько покоев о цене спросить в помянутом доме у дворецко-
го Ивана Ильина».
Выходивший на три улицы огромный дом генерал-полицмейстера
строили четыре сезона.
Строительство особняка сенатора Фитенгофа на углу Невского про-
спекта и Адмиралтейского луга продолжалось три сезона. Сенатор тор-
жественно отпраздновал новоселье. Граф де Пиле, не пропустивший и
этого события, остался доволен: «Дом сенатора Фитенгофа, расположен-
ный напротив Адмиралтейства, достаточно большой и весьма красивый.
С момента закладки фундамента и до того дня, когда дом стал обитаем,
прошло два с половиной года. Вверху он украшен двумя статуями и мно-
гочисленными бюстами, одетыми в мрамор,— подражание античности,
привезенное из Италии... Несмотря на то, что хозяин дома прожил в нем
несколько месяцев, для публики он впервые распахнул двери в день
свадьбы сына. 12 октября 1791 года он дал по этому случаю большой бал
и устроил торжественный ужин. Огромный стол накрыли на 60 кувер-
тов, великолепная скатерть была из одного куска полотна, что может
дать понятие о красоте русских скатертей и салфеток. На бал явилось
от 400 до 500 человек, из которых 140 — дамы. Этот праздник был тем бо-
лее хорош, что не зависел ни от роскоши апартаментов, ни от блеска но-
Дом Г. Р. Державина па Фонтанке.
Гравюра Менже. 1819 г.
вой мебели. Дамы были все превосходно одеты, многие из них были кра-
сивы. В одной из комнат висел отличный портрет императрицы во весь
рост; рядом с государыней лежит новый свод законов, а на заднем плане
виднеются статуя Петра I и здание Академии художеств — два наиболее
замечательных памятника ее царствования».
Если знатные и чиновные баре, надумав строить дом, во избежание
лишних хлопот прибегали к услугам наемных надсмотрщиков, то сравни-
тельно небогатые и рачительные хозяева, опасаясь недобросовестности
плута-подрядчика, зачастую сами нанимали рабочих и лично надзирали
за их трудами. Такое ведение дела, в отличие от «строения по подряду»,
именовалось «строением на собственный счет». Как уверяли знающие
люди, оно было «убыточнее, медленнее и сопровождалось множайшими
неудобствами, награждаемыми однако же прочностью здания».
В числе терпеливых и расчетливых петербуржцев был действитель-
ный статский советник Гаврила Романович Державин. Летом 1791 года
он купил большой участок земли между Сарской и Измайловской пер-
спективами. Участок протянулся от набережной Фонтанки до 1-й роты
Измайловского полка на добрую четверть версты. Здесь было и обшир-
ное «огородное место», и пруды, и недостроенный каменный дом. Этот
дом Державин решил достроить и отделать. Проект будущего особняка
исполнил ближайший друг Гаврилы Романовича поэт и архитектор Ни-
колай Александрович Львов. Жилой двухэтажный дом стоял в глубине
двора. По бокам двора, соединенные с домом закругленными перехода-
ми, располагались два одноэтажных флигеля — кухонный и конюшен-
ный. Державин боялся, что на постройку флигелей денег может не хва-
тить. Об этом он говорит в наброске шутливого стихотворения «Дом»,
обращенного к Львову:
«В ГРАДЕ ХРАМОВИДНЫЙ ДОМ». СТОЛИЧНЫЙ ОСОБНЯК 267
К. Я. Державина.
Литография с портрета работы
В. Л. Боровиковского. 1780-е гг.
Иль отстрой только средину,
Поколь денег наживу.
А другую половину
Ты тогда уже дострой...
Катерина Яковлевна, жена Державина, завела «Книгу о издержках
денежных для каменного дома. С августа 1791 года». День за днем она
аккуратно записывала, какие строительные материалы завезли, какие
выполнены работы и сколько и кому уплачено за труды. В бумагах держа-
винского архива сохранилось семнадцать контрактов с мастеровыми раз-
ных специальностей, начиная от каменщиков и кончая живописцами.
Две артели каменщиков в августе и сентябре 1791 года выложили из «бу-
товой плиты» фундаменты, на которые поставили кухонный и конюшен-
ный флигели, а кроме того занимались переделкой центральной части
здания — возведенные ими стены (при том, что Державины не строили
наново, а лишь достраивали свой дом) в общей сложности протянулись
на 120 погонных сажен, и пошло на них 300 000 штук кирпича, приве-
зенного на барках, благо Фонтанка была рядом. Той же осенью столяр
Касьян изготовил зимние и летние рамы — 16 рам «дверных и окониш-
ных» и еще 16 рам полуциркульных, а также двери «филенчатые» и «оди-
накие» и настелил полы на антресолях.
Касьян, видимо, был искусный мастер, так как попутно сделал для
хозяйки дома камеру-обскуру — оптический прибор, в котором посред-
ством зеркал и линзы «вид природы является картиною, изображающей
внешние предметы в уменьшенном размере на листе бумаги». Отражен-
ный пейзаж художнику оставалось только закрепить на бумаге с по-
мощью карандаша и красок, чем, видимо, и занималась в свободные часы
Катерина Яковлевна, любившая рисовать.
В оконные рамы стекольщик немедленно вставил стекла — всего
на 591 рубль. Тем временем в доме орудовали и плотники. С артельщиком
Василием Васильевым условились о цене 375 рублей «в двух каменных
флигелях за всю плотничью работу». Плотничьи работы в жилых ком-
натах обошлись в 663 рубля, о чем в журнале Катерины Яковлевны запи-
сано 18 ноября. В то же время договорились с крестьянином Степаном
Леонтьевым, который подрядился строить деревянные службы — сараи,
ледники, коровник — за 350 рублей.
Работы возобновились весною следующего года. Были призваны печ-
ники. Из записей Катерины Яковлевны явствует, что 9000 штук кирпича
пошло на восемь печей и кухонный очаг. Во втором этаже было сложено
семь «изращатых» печей, а также три «фигурные печи без глазуру». Мас-
тер Егор Федотов с подмастерьями исполнил все штукатурные работы за
325 рублей. Он же был «подряжон вытянуть карниз в гостиной за 25 руб-
лей». За наружный карниз из путиловской плиты ему платят по 2 рубля
с погонной сажени. Львов прислал Державиным двух лепщиков, один из
которых незадолго перед тем занимался отделкою здания Главного
почтамта, построенного по проекту Львова. Известные в городе Евдо-
ким Мохначев и Семен Войлоков украсили державинский дом «капителя-
ми пилястровыми», гирляндами, фестонами, розетками, модульонами,
а также взялись «поставить на место с вырубкою кирпича 16 барелье-
фов». Живописец Иван Петров, расписывавший то ли потолки, то ли
стены, получил за труды 190 рублей.
Дом был готов к исходу второго сезона.
Каждый этап строительства отмечали особым образом. В журнале Ка-
терины Яковлевны сохранились такие записи:
«За молебен священнику при закладке — 1 рубль.
Посеребрить артели — 2 рубля.
За переноску досок на вино и угощение рабочим — 30 копеек.
На пир работникам — 9 рублей 95 копеек.
На вино мужикам — 37 Уг копейки, гончарам — 20 копеек, извозчикам —
1 рубль 50 копеек. Маклеру — 1 рубль».
Первая запись явно относится к моменту начала строительства, по-
следняя, вероятно, связана с перевозкой мебели в новый дом, покупкой
кухонной утвари и оформлением полицейских документов, определяв-
ших права и обязанности петербургского домовладельца.
Как и многие другие барские дома столицы, державинский особняк
с примыкавшим к нему большим садом, огородом, прудами и полянами,
на которых паслись коровы, больше походил на загородный, чем на город-
ской дом. Тем не менее, в стихах «К Н. А. Львову» — друг-архитектор про-
водил лето 1792 года в деревне — Гаврила Романович, воображая, о чем
«В ГРАДЕ ХРАМОВИДНЫЙ ДОМ». СТОЛИЧНЫЙ ОСОБНЯК 2бс)
на лоне природы беседуют между собой Львов и его жена, предполагает,
что Мария Алексеевна скучает без своих друзей Державиных и сетует,
что сельские радости они променяли на столичные хлопоты:
«О! если бы,— она вещает,—
Могло искусство, как природа,
Вливать в сердца свою приятность,—
Сии картины наши сельски
К нам наших созвали б друзей!
Моя подруга черноброва,
Любезна, мила горожанка,
На нивах златом здесь пленившись,
Престала б наряжать в шумиху
Свой в граде храмовидный дом».
Но в ответ звучат насмешливые слова Львова, якобы не верящего,
что царедворец Державин способен променять блеск придворной жизни
на деревенские радости:
«Ах, милая! — он отвечает
С улыбкой и со вздохом ей,—
Ужель тебе то неизвестно,
Что ослепленным жизнью дворской
Природа самая мертва!»
Комментируя эти стихи, Державин поясняет смысл своей самоиро-
нии: «Автор был тогда статс-секретарем при императрице и чувствовал
некоторые неприятности от приближенных к ней господ: а г. Львов тогда
жил в деревне».
270 город: улицы, дома, лица
Великое наводнение.
10 сентября 1777 года
ворянин екатерининского времени, не смея противопоставить
своеволие — законному порядку, домашнее существование — казенной
службе, пытался лишь кое-как совместить одно и другое. Права личности
еще не осмеливались ставить выше интересов государства. И, в частно-
сти, никто не решался высказать вслух сомнение в мудрости основателя
города, заложившего Петербург в низине, которую то и дело заливали
невские воды.
Когда в сентябре 1777 года столицу постигло самое бедственное в ее
истории наводнение, виновником несчастья императрица объявила пе-
тербургского генерал-полицмейстера Чичерина. Рассказывали, будто госу-
дарыня призвала его к себе и, поклонившись в пояс, сказала:
— Благодарствуй, Николай Иванович! По милости твоей погибло не-
сколько тысяч моих добрых подданных!
Чичерин, приплывший из своего дома во дворец на ялике, был обви-
нен в том, что допустил чрезвычайное скопление груженых барок и дру-
гих судов на реках и каналах,— под их тяжестью вода якобы и разлилась
так сильно. По причине внезапной отставки и непривычно резкого выго-
вора генерал-полицмейстера тут же во дворце хватил удар. «Чичерин, го-
ворят, поправляется, удар приписывают сильному выговору, который ему
сделала государыня по поводу наводнения. Эти люди согнулись под тяже-
стью самодержавия, один взгляд государыни наполняет их блаженством
или поражает как гром»,— иронизировал некий петербургский француз.
Официальное сообщение о постигшей столицу катастрофе было
предельно лаконичным: «С 9 на 10-е число сего месяца в ночи, в сем
Городе был сильный с Моря ветр, и приключил здесь наводнение. Вода
в самой последней высоте была полтора фута выше наводнения, бывшего
в 1752-м году; от поверхности же обыкновенной равнины была 10 футов.
В сем положении она стояла несколько минут, нижнее жилье почти во всех
домах понято было водою, выключая некоторые части города, стоящие на
пригорках. В семь часов по утру вода стала умаляться, и немедленно приня-
ты все меры к поправлению причиненного от наводнения вреда».
Неделю спустя газета поместила объявление Адмиралтейской колле-
гии:
«Когда в Коломнах и по оконечности Васильевского острова (то есть в
слободах Галерной Гавани) вода на берега выходить начнет, то дан будет
сигнал тремя выстрелами из пушек, и в обоих сих местах поднят будет на
шпицах днем красный флаг, а ночью по три фонаря. Для жителей в Колом-
нах учрежден будет пикет у Калинкина моста, от которого по первой пушке
пойдет барабанщик до Алатченина моста и обойдет Коломну кругом, бив в
барабан... В случае же возвышения воды до такого градуса, что может про-
литься и внутрь Города, то для всех жителей сделан будет сигнал с Адмирал-
тейской Крепости пятью выстрелами из пушек и выставлены будут на Ад-
миралтейском шпице, со всех четырех сторон, днем белые флаги, а ночью
по два фонаря... К вящему спасению людей содержаны быть имеют при
Коломнах в двух местах довольное число гребных больших судов».
Погружение столицы в невскую пучину, регулярно случавшееся
с интервалом в четверть века (в 1726-м, 1752-м, 1777-м) воспринималось
как роковая участь Петербурга, как проявление необоримой власти сти-
хий, исконно враждебных людскому благополучию. Вскоре после собы-
тия с таким именно смирением взглянул на него Державин:
Блажен! кто может веселиться
Бесперерывно в жизни сей;
Но редкому пловцу случится
Безбедно плавать средь морей:
Там бурны дышат непогоды,
Горам подобно гонят воды
И с пеною песок мутят.
Петрополь сосны осеняли —
Но, вихрем пораженны, пали,
Теперь корнями вверх лежат.
О продаже двух тысяч мачтовых деревьев, поваленных ненастьем
на даче купца Яковлева на Петергофской дороге, сообщало объявление
в «Академических Ведомостях».
В книге Георги, в главе «О водах Санкт-Петербурга», упоминается, что
во время наводнения 10 сентября в лесу на Васильевском острове боль-
шая часть «наилучших и наивеличайших дерев от сей бури пропала».
Помимо того сообщается, что по Невскому проспекту плавали в шлюп-
ках, а дома сносило водой и даже «одна изба переплыла на противолежа-
щий берег реки», и, поскольку наводнение случилось ночью, оно оказа-
лось особенно гибельным — «множество людей и скота пропало».
Наводнение в Петербурге 10 сентября 1777 года.
Немецкая гравюра. Конец XVIII в.
Вообще же о том, что происходило в городе в ночь наводнения, тогдаш-
ние журналисты и писатели не распространялись — не оттого, что кто-то
запрещал: попросту просвещенная публика не видела в подобных природ-
ных явлениях глубокого морального смысла.
Сколько-нибудь подробные сведения о происшествии дают только
дневники и письма, в частности — некоторых персонажей этой книги.
Петербургский купец Иван Толченов, оказавшийся в те дни в родном
городе Дмитрове, узнал о потопе стороной и в свои «Записки жизни и при-
ключений» занес: «Сентября на 10-е число в ночи к утру в Петербурге от
чрезвычайного с моря ветра вода поднялась до чрезвычайной высоты, и
каковой от начала заведения Петербурга не было, так что весь город при-
шел в ужас и многие выезжать начали; и вода, по всем к взморью ближним
улицам, до Литейной стояла; и в Гостином дворе, и Морском рынке в лавки
входила, и товаров и хлеба много помочило; а в Коломнах и других ближних
к морю улицах в низкие покои вливалась, а некоторые деревянные строе-
ния и совсем снесло; и барок, около буяна с разными товарами стоящих,
много потонуло, а несколько и без вести пропало... Убыла вода по утише-
нии ветра 10 числа к вечеру. С оного происшествия учреждены в Петербур-
ге, в случае последующего впредь наводнения, известительные знаки».
Шевалье де Корберон квартировал в аристократическом квартале, на
Галерной набережной, и мог наблюдать буйство Невы из своего кабинета:
«В четыре часа утра просыпаюсь от криков матросов и страшного урага-
на. Комб входит в одной рубашке с плачевным видом человека, готовяще-
гося к виселице: „О, Боже! Какое ужасное несчастье. Вставайте, вставай-
те". Хоть я и не был склонен верить его причитаниям, все же встаю и
вижу, что на дворе ходят по пояс в воде. Иду в кабинет, выходящий окна-
ми на Неву, на Галерную, и не вижу ничего, кроме бушующего моря. Вол-
ны ударяли в дом, содрогнувшийся под ударами урагана и воды. Множе-
ство лодок сталкивались одна с другой и разбивались. Юго-западный
ветер гнал с ужасающей силою воду залива и вкатывал волны в Неву, так
что вода в ней поднялась на десять-двенадцать футов выше обычного
уровня... Вода погубила множество животных, которые, сорвавшись с
привязи, спасались вплавь, и некоторые лица, в том числе генерал Бауер,
перевели лошадей в жилые комнаты. Французский парикмахер, верно
гасконец, поймал на Большой Миллионной щуку».
На другой день Корберон со своим слугой Комбом отправился на про-
гулку. Прибрежные улицы были завалены обломками строений и мелких
судов. С барок, груженных лесом, смыло груды бревен — мародеры торго-
вали ими по 7 копеек за сажень, тогда как в обычное время куб саженных
бревен стоил полтора рубля. Легкая нажива соблазнила не только обо-
рванцев, но и вельмож.
Барки и большие парусники громоздились вдоль сломанной набереж-
ной. Рухнула и часть стены Петропавловской крепости. В городе полага-
ли, что потонули заключенные в казематах, а также две тысячи каторж-
ников в остроге. «Есть и еще причина для беспокойства,— говорит
француз,— это 400 фунтов табаку Лаферма, сложенных им в подвалах у
Бемера: он легко может испортиться от сырости... Но где сердце обли-
вается кровью, так это в предместьях и окрестностях Калинкина: там
только и видишь опрокинутые дома и трупы мужчин, женщин, детей, там
всеобщее отчаяние... Государыня приказала каждому заявить о своих
убытках в полицию. Не знаю, делается ли это для вознаграждения, но и в
таком случае что-то получат только люди состоятельные и пользующиеся
доверием, бедняки же останутся бедняками. Размер убытков еще не выяс-
нен, но представлен список умерших в количестве 1444 человек, и гово-
рят, что половину скрыли».
Императрица на следующий день после наводнения приказала отме-
нить все театральные представления и балы. Однако первым делом она
позаботилась о том, чтобы объяснить Европе, что постигшая Петербург
катастрофа не только ужасна, но еще и забавна. Даже более забавна, чем
ужасна. Вода едва начала спадать, когда Екатерина, глядя на беснующиеся
у стен Зимнего дворца морские валы, чуть свет села писать письмо всеев-
ропейскому вестовщику и своему постоянному парижскому корреспон-
денту барону Гримму:
«Санкт-Петербург, 10 сентября 1777, в 8 ч. утра. Воскресенье.
Я очень рада, что вчера в полдень возвратилась в город из Царского
Села. Была отличная погода; но я говорила: „посмотрите, будет гроза",
потому что накануне мы с князем Потемкиным воображали себе, что бе-
рем крепость приступом. Действительно, в десять часов пополудни под-
нялся ветер, который начал с того, что порывисто ворвался в окно моей
комнаты. Дождик шел небольшой, но с этой минуты понеслось в воздухе
все что угодно: черепицы, железные листы, стекла, вода,~град, снег. Я
очень крепко спала; порыв ветра разбудил меня в пять часов. Я позвони-
ла, и мне доложили, что вода у моего крыльца и готова залить его. Я ска-
зала: „коли так, отпустите часовых с внутренних дворов; а то, пожалуй,
они вздумают бороться с напором воды и погубят себя". Сказано, сделано.
Желая узнать поближе, в чем дело, я пошла в Эрмитаж. Нева представля-
ла зрелище разрушения Иерусалима. По набережной, которая еще не
кончена, громоздились трехмачтовые купеческие корабли. Я сказала:
„Боже мой! Биржа переменила место: графу Миниху придется устроить
таможню там, где был Эрмитажный театр". Сколько разбитых стекол!
Сколько опрокинутых горшков с цветами! И как будто под стать цветоч-
ным горшкам, на полу и на диванах лежали фарфоровые горшки с ками-
нов. Нечего сказать, тут-таки похозяйничали! И к чему это? Но об этом не-
чего спрашивать. Нынче утром ни к одной даме не придет ее парикмахер,
не для кого служить обедню и на куртаге будет пусто...
(После полудня) Обедаю дома. Вода сбыла и, как вам известно, я не
потонула. Но еще немногие показываются из своих берлог. Я видела, как
один из моих лакеев подъехал в английской коляске; вода была выше зад-
ней оси, и лакей, стоявший на запятках, замочил себе ноги. Но довольно
о воде, подбавим сюда вина. Погреба мои залиты водою, и Бог весть, что
с ними станется. Прощайте, четырех страниц довольно во время навод-
нения, которое с каждым часом уменьшается».
И уже в начале следующего месяца тому же Гримму:
«Представьте себе, что последним наводнением набережная испорче-
на слишком на двести сажен. С этого дня я сердита на город Св. Петра. Во
многих домах ели рыбу, пойманную у себя на дворе. На конюшне у графа
Панина можно было заниматься рыбною ловлею. У меня в Эрмитаже по-
чти все окна побиты. Сто сорок строений погибло на Неве у меня под ок-
нами. Зрелище ужасных утрат самым размером своим развлекало людей,
и горе сносилось от этого легче».
В последнем замечании виден не только тонкий психолог, но и холод-
ный политик. Общее, общественное горе, государственная печаль долж-
ны были возобладать в душах верных подданных над их собственной, еди-
ничной, болью и скорбью.
В глазах Екатерины стратегические выгоды местоположения Петер-
бурга — военные и торговые — вполне искупали связанные с периодичес-
кими потопами житейские неудобства. Полторы, как и три, тысячи утоп-
ленников трудно было разглядеть с высоты трона, откуда императрица
управляла миллионами, вершила судьбы народов и стран.
ВЕЛИКОЕ НАВОДНЕНИЕ. 10 СЕНТЯБРЯ 1777 ГОДА
275
глава пятая
ТРИУМФЫ
ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
«Во всем владычестве своем»
катерина, в отличие от других честолюбивых монархов-современ-
ников, не могла сама скакать впереди своего войска. Да и в общении
с дипломатами ей была недоступна прелесть свойского, мужского разго-
вора. Императрице требовался помощник во внешнеполитических и во-
енных делах — толковый, энергичный и абсолютно надежный.
В течение десяти лет она пыталась приготовить к этой роли Григория
Орлова. Но «кипучий лентяй», как насмешливо именовала Екатерина
своего любимца, оказался непригоден к государственной деятельности.
Екатерина говорила французскому дипломату Дюрану о своей решимо-
сти расстаться с Орловым: «Его интересуют одни пустяки. Хотя он и за-
нимается иногда, по-видимому, серьезными делами, но это делается им
безо всякой системы, говоря о серьезных вещах, он впадает в противоре-
чия, и его взгляды свидетельствуют, что он еще очень молод душою, мало
образован, жаждет славы, весьма плохо им понимаемой, неразборчив во
вкусах, часто проявляет беспричинную деятельность, вызванную про-
стой прихотью».
Разрыв произошел летом 1772 года. Орлов пожелал руководить рос-
сийскими дипломатами на переговорах с турками и отправился в Мол-
давию, где шла война. Послы съехались в местечке Фокшаны. Нетерпе-
ливому Орлову быстро надоело торговаться с Осман-эффенди, и он
предъявил ему ультиматум: или заключение мира на российских условиях,
или продолжение войны. Турки прервали переговоры и были отозваны.
А рассерженный Орлов счел дело сделанным и, не дожидаясь инструкций
из Петербурга, отправился назад. Однако на последней почтовой стан-
ции перед столицей, в Гатчине, получил предписание оставаться в каран-
тине — в Молдавии-де свирепствует чума. «Карантин» затянулся на много
276 ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Вид на Мраморный дворец от крепости.
Гравюра М. Эйхлера. Конец XVIII в. Фрагмент
месяцев. В следующем году Орлову позволено было вернуться в Петербург.
Екатерина назначила ему пенсион в 150 000 рублей, выдала 100 000 рублей
на обзаведение в строившемся тогда Мраморном дворце и подарила два се-
ребряных столовых сервиза — на каждый день и парадный. Орлов продол-
жал заседать в Императорском совете, при нем остались все его чины и ре-
галии, но из покоев в Зимнем дворце он был выдворен.
Екатерина заново присматривалась к своему окружению, долго колеба-
лась, пока, наконец, не решила, кто именно ей нужен. В декабре 1773 года
она послала письмо воевавшему тогда на юге, в армии Румянцева, давне-
му своему сотруднику Григорию Потемкину. Оканчивалось письмо много-
значительным выражением благоволения: «...Как с моей стороны я весь-
ма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то
Вас прошу по-пустому не даваться в опасности. Вы, читав сие письмо,
может статься сделаете вопрос, к чему оно писано? На сие Вам имею от-
ветствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мысли
об Вас, ибо я всегда Вам весьма доброжелательна. Екатерина».
Очень скоро Потемкин явился при дворе и оказался тем желанным
сподвижником, с которым царица могла делить важнейшие труды прав-
ления. При этом фавор Потемкина существенно усложнил и без того
Г. А. Потемкин со свитой на
набережной Невы. Акварель
М. Иванова. 1780-е гг. Фрагмент
весьма запутанные взаимоотношения придворных партий. Орловы не-
ожиданно сблизились с Паниным и «партией наследника» в общем
стремлении свалить Потемкина. (Примечательно, что в 1776 году, когда
Павла венчали с вюртембергской принцессой Софией Доротеей, венец
над женихом держал Григорий Орлов.) В окружении императрицы долго
не могли поверить в прочность ее союза с «кривым», как недруги прозва-
ли Потемкина из-за бельма на правом глазу. Время от времени при дворе
возникала уверенность в близящейся опале всемогущего министра. Ека-
терина на протяжении многих лет поддерживала эту ситуацию неопреде-
ленности и ожидания перемен на придворной сцене. Она по-прежнему
дарила своим благоволением все придворные кланы одновременно, тем
самым позволяя каждой из сторон надеяться на успех в их непрестанной
междоусобной сваре.
Тут стоит заметить, что особенно внимательно следили за сменой
лиц возле трона, за переплетением придворных интриг аккредитован-
ные в Петербурге дипломаты.
Весной 1776 года шевалье де Корберон сообщает в Париж:
« 24 марта
...Обедал у графа Потемкина; говорят, что его акции падают, тогда
как Завадовский пользуется неизменной благосклонностью. Последнему
покровительствуют Орловы, которые теперь в большой силе.
22 апреля.
Звезда Потемкина меркнет... Орловы, и в особенности князь, пользу-
ющиеся большой милостью, легко могут повредить ему. Я уже писал тебе
Г. А. Потемкин со свитой на
набережной Невы. Акварель
М. Иванова. 1780-е гг. Фрагмент
о болезни князя Орлова и о возникшем подозрении, что причиною ее
было отравление.
7 мая
...Орлов... держался с большою выдержкою. Граф Иван Чернышев,
как истый придворный, отдал ему три почтительных поклона, слегка
кивнув головою Потемкину, который, говорят, в скором времени оконча-
тельно сойдет со сцены.
3 июля.
...Наконец, уехал фаворит Потемкин, увешанный всеми лентами Севе-
ра, напутствуемый всевозможными проклятиями и осыпанный деньгами.
Говорят, ему дали 200 тысяч рублей единовременно, и он будет получать 60
или 75 тысяч ежегодной пенсии. Он отправляется прямо в свою губернию».
Губернией Потемкина была Новороссия, где он закладывал города и
крепости, инспектировал армию, строил Черноморский флот. То, что
принимали за ссылку, было служебной командировкой.
«Вторник, 7 января 1777 года
...Все еще говорят о предстоящем фаворитстве князя Потемкина,
говорят, оно скоро проявится. Орловы начинают падать, граф Алексей
отправился в Москву, отсюда он уехал недовольный».
Два года спустя история повторилась. На этот раз коллизию внима-
тельно фиксировал британский резидент в Петербурге Джеймс Гаррис.
«2 октября 1778 года
...Граф Алексей Орлов прибыл сюда в прошлый четверг. Появление
его ввергло настоящих временщиков в сильнейшее недоумение; он бесе-
довал уже неоднократно наедине с императрицей. Потемкин притворя-
ется чрезвычайно веселым и равнодушным. Я имел на днях честь играть
за карточным столом с императрицей, в присутствии этих двух господ.
Перо мое ие в силах описать сиену, в которой принимали участие все
страсти, могущие только волновать человеческое сердце, где действую-
щие лица мастерски скрывали эти страсти.
16 октября
...Орлов чувствовал, что человек такой испытанной верности и при-
вязанности к императрице будет встречен с радостию в такое критичес-
кое время. Событие оправдало его ожидание. Сама императрица, да и
все здесь смотрят на него, как на единственного человека, способного со-
хранить или, скорее, восстановить достоинство и честь империи».
Затем дипломат передает разговор между Екатериной и тем, кто раз-
будил ее ранним утром летнего дня, ставшим первым днем ее царствова-
ния. Екатерина якобы упрашивала Алексея Орлова:
— Будьте дружны с Потемкиным, убедите этого необыкновенного че-
ловека быть осторожнее в своих поступках, быть внимательнее к обязан-
ностям, налагаемым на него высокими должностями, которыми он пра-
вит, просите его стараться о приобретении друзей и о том, чтобы не
делал из жизни моей одно постоянное мучение взамен всей дружбы и ува-
жения, которые я к нему чувствую. Ради Бога, старайтесь с ним сблизить-
ся; дайте мне новую причину быть вам благодарной.
Орлов, по дошедшим до англичанина сведениям, решительно отка-
зался выполнить просьбу императрицы, мало того — изобличил хит-
рость, коварство, властолюбие Потемкина и весь вред, причиненный им
государству и репутации Екатерины.
— Вы знаете,— будто бы сказал граф,— что я раб ваш, жизнь моя к услу-
гам вашим; если Потемкин возмущает спокойствие души вашей — при-
казывайте, и он немедленно исчезнет; вы никогда о нем более не услы-
шите!..
«Императрица была очень взволнована такою необыкновенною ре-
чью, призналась в верности всего того, что сказано было о Потемкине,
благодарила графа в самых сильных выражениях за предложенное им
усердие; но сказала, что она не может вынести мысли о таких жестоких
мерах... Она просила графа не думать о том, чтобы выезжать из Петер-
бурга, ибо ей, конечно, будут необходимы его помощь и советы».
Тут характерны и готовность дипломата верить раскаянию императ-
рицы, и его изумление по поводу ее мнимой непоследовательности:
«31 декабря.
...После странного разговора, о котором я сообщил вам 16 октября,
доверие и расположение, оказываемые императрицей графу Алексею
Орлову, постепенно уменьшались... Князь Орлов уже три месяца не пока-
зывается ко двору, и оба брата, которые вообще выражают свои мнения
очень свободно, теперь говорят как люди недовольные, обманутые в сво-
28о
ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
их ожиданиях и предчувствующие, что нет никакой надежды снова овла-
деть прежним влиянием».
Пройдет еще десять долгих лет, и летом 1788 года в придворных
сплетнях будут звучать все те же мотивы: «30-го июля граф Чесменский *
приступил к государыне с новыми доказательствами о беспорядках, в го-
сударстве нашем существующих. Весь сей донос расположен был тако,
чтоб внушить государыне, что всему сему причиною его светлость» **.
Поощрение придворных партий прикрывало либеральным флером
жесткое царское самовластие. И в то же время помогало окутать макси-
мально густым туманом истинные намерения Екатерины в отношении
окрестных стран. Явное разномыслие и отчаянное соперничество екате-
рининских вельмож, их разнонаправленные дипломатические шаги за-
ставляли предполагать отсутствие четких внешнеполитических целей у
самой императрицы. И в результате иноземные партнеры российских
министров поддавались иллюзии, будто Екатерина вертится флюгером
под напором своих советников. Представить российскую внешнюю по-
литику неуверенной и непоследовательной было особенно важно, по-
скольку на деле она оказывалась крайне дерзкой и очень последователь-
ной в своей дерзости.
Рисуя в своем воображении величественный облик правительницы
Российской империи, Державин изображает ее
...на троне
Седящу в утварях царей:
В порфире, бармах и короне,
И взглядом вдруг одним очей
Объемлющу моря и сушу
Во всем владычестве своем,
Всему дающу жизнь и душу
И управляющую всем.
Влияние Екатерины было отчетливо ощутимо не только на европей-
ском, но и на глобальном пространстве — от восточного края Азии до вос-
точного побережья Америки. И, быть может, эта прямая зависимость аме-
риканских событий от петербургских происшествий нагляднее всего
демонстрирует степень тогдашнего российского участия в мировых делах.
«Тайным путем»
июле 1776 года Конгресс североамериканских колоний принял
«Декларацию независимости». Генерал Вашингтон, назначенный
главнокомандующим армией Конгресса, в нескольких сражениях кряду
* То есть граф Алексей Орлов-Чесменский.
:* Речь идет о Потемкине.
«ТАЙНЫМ ПУТЕМ»
28l
разбил англичан. В 1778 году Франция, а затем и Испания вступили в
войну на стороне американцев. Людовик XVI послал на подмогу Вашинг-
тону 6000 французских головорезов. Англичане вынуждены были, в свою
очередь, искать союзников.
Весной 1778 года в Петербург прибыл новый британский посол — сэр
Джеймс Гаррис. Вскоре по приезде он писал своему министру: «Огром-
ное пространство Русской империи и безопасность ее границ, конечно,
делают ее завидной союзницей, между тем как нападение на нее почти
невозможно». Чем хуже шли дела англичан в Америке, тем настоятель-
нее посол Гаррис домогался благоволения российской императрицы.
В самом начале американской революции лондонский кабинет обра-
тился к Екатерине с просьбой одолжить ему 20 000 русских солдат.
Императрица вежливо, но очень решительно отказала. Теперь речь шла
о посылке кораблей для совместных действий против французов и
испанцев. Взамен англичане предлагали деньги и дипломатическую
поддержку в спорах России с ее соседями. Гаррис настаивал: Россия и
Англия естественные союзники, так как у них общий враг на континен-
те — Франция.
Однако в Петербурге не спешили ввязываться в чужую войну. «Друж-
ба этой страны,— жалуется Гаррис,— похожа на ее климат: ясное, яркое
небо, холодная, морозная атмосфера, одни слова без дела, пустые увере-
ния, уклончивые ответы».
В конце 1770-х годов у Екатерины было два главных советника по
иностранным делам, официальный — Панин и неофициальный — Потем-
кин. Британский посол сперва рассчитывал на помощь одного, потом
другого. И при этом пытался проникнуть за кулисы российской полити-
ки с помощью испытанного и привычного для дипломатов средства —
подкупа. «Настоящее расположение и поведение этого Двора до такой
степени превосходят мою проницательность,— пишет Гаррис своему
шефу,— а между тем мне столь необходимо их определить, что я решился,
вследствие позволения, полученного мною от вас, милорд, обратиться к
единственному лицу, пользующемуся полным доверием Потемкина и без
которого ничего не делается. Так как несмотря на его честную наруж-
ность, я знал его за человека вполне продажного, то и обратился к нему
без лишних деликатностей».
Гаррис сторговался, судя по всему, с кем-то из секретарей Потемкина
и пожелал получить разъяснения:
— Искренен ли князь в своих доказательствах дружбы ко мне и увере-
ниях, что готов служить нашему народу? Или он только развлекает меня,
а в сущности служит нашим врагам, или прямо и непосредственно, или
через короля прусского?
— Князь искренен как в словах, так и в поступках,— был ответ.— Он не
любит французов, раздражен против короля прусского и в последнее
время оставил без ответа некоторые весьма выгодные предложения,
282
ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Екатерина в чепце.
Рисунок неизвестного художника
Вторая половина XVIII в.
высказанные ему этим государем. Однако он не настолько усерден к делу
Англии, чтобы отказаться от своих привычек лентяя и сибарита; и хотя
соперничество с графом Паниным возбуждает его к деятельности, тем не
менее он не употребит всего своего влияния в вашу пользу.
Утверждения информатора совпали с догадками самого Гарриса. Но
в действительности все обстояло не совсем так. Непреодолимая лень
Потемкина объяснялась его очевидным нежеланием способствовать ско-
рому окончанию заокеанских хлопот Англии и Франции. Как раз в это
время Потемкин убеждал императрицу немедленно присоединить Крым
к русским владениям — даже ценою очередной войны с турками. В такой
ситуации и Екатерине, и ее советнику очень хотелось, чтобы западные
державы дрались подольше — пока они были заняты друг другом, не при-
ходилось опасаться, что они вмешаются в восточные дела...
Все послы великих европейских держав располагали в Петербурге
сетью платных агентов, с помощью которых шпионили за русскими ми-
нистрами и друг за другом. Стены петербургских дворцов и особняков
имели уши, замочные скважины — глаза.
Сэр Гаррис пристальнее всего следил за прусским послом при рус-
ском дворе графом Герцом. Лондонский кабинет задумал многоходовую
комбинацию, целью которой было не только объединить врагов Фран-
ции, но и отвадить от нее союзников — прежде всего Австрию. Потому
англичане всячески содействовали сближению Вены и Петербурга; но
Л
iv ■ //
/
Ъч
^
«ТАЙНЫМ ПУТЕМ»
283
Г. А. Потемкин.
Силуэт Ф. Сидо. 1782 г.
друг австрийцев не мог быть другом их вечных соперников пруссаков; и
потому Гарриса чрезвычайно волновали попытки прусского короля
Фридриха II склонить на свою сторону Потемкина: «Следующее сообще-
ние передано мне таким тайным путем, что я должен просить вас, ми-
лорд, сделать из него лишь конфиденциальное употребление. Несколько
дней тому назад к графу Герцу приехал курьер из Потсдама, с тех пор у
него почти ежедневные совещания с графом Паниным и князем Потем-
киным... Граф Панин сильно противился его намерению быть у Потем-
кина, и когда граф Герц стал настаивать на необходимости исполнить
данные ему предписания, его превосходительство до того рассердился,
что угрожал оставить служение прусским интересам. Однако это продол-
жалось лишь весьма короткое время, и теперь они, кажется, совершенно
помирились».
Антагонизм между Паниным и Потемкиным не мешал пруссакам об-
хаживать и того, и другого. А сэру Гаррису приходилось постоянно быть
начеку и разоряться на тайных агентов.
Несмотря на натянутые отношения с графом Никитой Ивановичем,
англичанин доподлинно знал, с кем и о чем беседовал с глазу на глаз гла-
ва Коллегии иностранных дел. В то же время до его чуткого слуха дохо-
дили и разговоры в кабинете благоволившего к нему Потемкина. Как
только Гаррису стало известно о визитах графа Герца к главным россий-
ским дипломатам, он тотчас отправился к князю с намерением «уничто-
жить, если возможно, следы разговора, о котором предполагалось, что я
ничего не знаю».
Потемкин заверил посла в неосновательности его подозрений. Гар-
рис успокоился. Но уже неделю спустя в Лондон полетело очередное
сугубо конфиденциальное сообщение: «После бесчисленных усилий мне
наконец удалось узнать, что в то самое время, когда граф Герц предлагал
посещение принца прусского, он самым секретным образом передал По-
темкину письмо от короля. Оно состоит из самой преувеличенной и низ-
кой лести...»
Агенты сэра Гарриса не зря ели свой хлеб. Они не только проведали о
письме прусского короля, но и сняли с него копию. «Его прусское величе-
ство умоляет князя Потемкина поддержать его интересы при этом слу-
чае; и если он поможет ему с действительной пользой, король обещает
постараться сделать возможным то, что кажется невозможным. Хотя
слова эти неопределенны, но они весьма выразительны, и я опасаюсь,
что они запали глубоко в мысли князя Потемкина... Я не довольно долго
обладаю этим секретом, чтобы исследовать все вероятные предположе-
ния, внушаемые им; по крайней мере он объясняет мне то, что я хорошо
замечал в эти последние десять дней, и заслуживает самого серьезного
внимания с моей стороны».
Опасаясь, что пруссаки подкупят Потемкина, британский посол не
прочь их опередить и советует своему правительству не скупиться: «По-
трудитесь при том помнить, что мы имеем дело с лицом, обладающим
огромными богатствами и знающим цену того, о чем идет речь, так что
нам придется удовлетворять не его нужду, а его личность».
И у Панина, и у Потемкина также состояли на службе весьма проныр-
ливые соглядатаи. И чужая дипломатическая почта была для них не боль-
шим секретом, чем своя собственная. А потому оба знали, что замышля-
ют на их счет друзья и враги, знали о тайных сношениях соперника
с иностранными дворами. И не отказывали себе в удовольствии обмени-
ваться многозначительными и язвительными намеками.
Об одной такой перепалке в заседании Императорского совета сооб-
щает в Париж шевалье де Корберон. Желая дать понять, что шеф Колле-
гии иностранных дел подкуплен французами, Потемкин будто невзначай
обронил, что монеты с изображением Людовика XVI прекрасно могут
служить марками для игры в вист. Панин на это отозвался, что на подоб-
ные марки очень хорошо сгодятся и гинеи — то есть английское золото.
«Ссора так разгорелась,— рассказывает Корберон,— что Панин пошел за
государыней, которая появилась, чтобы разнять ссорящихся».
И Панин, и Потемкин, придерживаясь каждый своей роли, на деле
разыгрывали сюжет, сочиненный самой императрицей. Политика Пани-
на выглядела профранцузской, политика Потемкина — пробританской,
тогда как реальная политика Екатерины преследовала лишь собственно
российские цели. Западные дипломаты мерили на свой, европейский,
аршин политическую значимость вельможных кланов и наивно рассчи-
тывали с их помощью завлечь Россию в соответствующие сети. Втягива-
ясь в борьбу придворных партий, одни из них льнули к Потемкину и сто-
ронились Панина, другие, напротив, симпатизировали Панину и Потем-
кина не терпели.
Весьма задорно повел себя напуганный происками сэра Гарриса его
французский коллега. 10 марта 1780 года Гаррис докладывал по началь-
ству: «Я получил уведомление, что в течение прошлой недели оба пове-
ренные в делах Бурбонских Дворов виделись с князем Потемкиным.
Испанец был только эхом француза, получившего, по всей вероятности,
сведения от прусского посланника; между тем как тот, в свою очередь,
имел их от графа Панина. Де Корберон в разговоре с князем настаивал
на явной дружбе, существующей между им и мною, доказывая, что мои
частые посещения его дома представляются Франции враждебными...
Чтобы усилить вес своих слов, он достал из кармана бумагу и в ней про-
читал перечень всех моих свиданий с князем Потемкиным, а также все-
го, что, по его предположениям, происходило между нами. Князь Потем-
кин, раздраженный этим разговором с самого начала, тут вышел из
терпения и, не дав никакого ответа, резко прервал его речь и сказал, что
занят. Корберон положил на стол бумагу и вышел».
У Потемкина были все основания выгнать наглеца, который не скры-
вал, что приставил к нему шпионов. Рассудительный Гаррис сочинял бла-
говидные объяснения своей осведомленности, признаваясь Потемкину,
что шпионит за Корбероном: «Будучи вполне убежден в точности сведе-
ний, полученных мною насчет этого разговора, я на следующий же день
отправился к князю. Он принял меня с обычной своей веселостью и друж-
бой, и я сказал ему, смеясь, что опасался найти его двери запертыми для
меня; что французский поверенный в делах (и это было отчасти справед-
ливо) в разговоре с приятелями уверял, что ему удалось его запугать».
Потемкин снова и снова заверял посла, что императрица питает осо-
бое пристрастие к англичанам.
— Если бы я не разделял этого чувства,— говорил он,— в моих интере-
сах все же было бы поддерживать вас, так как иной образ действий ли-
шил бы меня милости государыни.
Сколь важным представлялось европейским дипломатам их участие в
придворных склоках, как гордились они своим шпионским пронырст-
вом, явствует из характерного анекдота, рассказанного маркизом де Па-
рело, послом короля Пьемонта и Сардинии. Он прибыл в Петербург не-
сколько лет спустя после описанного происшествия и повествует о нем,
судя по всему, со слов своего коллеги, посла Испании при русском дворе,
который хвастался, что имел тайный надзор за Гаррисом: «...Оставляя в
стороне естественный путь через графа Панина и опираясь единственно
на князя Потемкина,— пишет маркиз,— господин Гаррис довел здесь свои
происки до такой степени зрелости, что вооружался уже флот, и еже-
дневно ожидалось обнародование декларации здешнего двора в пользу
Англии, и наконец Гаррисом уже был отправлен в Лондон, с паспортом,
286
ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Герб князя Священной Римской
империи германской нации
Г. А. Потемкина-Таврического.
Щ*Т}
полученным от Потемкина, курьер для сообщения этой утешительной
вести. Господин Нормандес, тот самый, который ныне состоит здесь в
качестве испанского посланника, а тогда был только поверенным в де-
лах, имел настолько ловкости и удачи, что разведал о замыслах, направ-
ленных против Бурбонских дворов, и все открыл доброму графу Панину.
Глубокое уважение, которым пользуется доныне этот почтенный старец,
придает интерес мельчайшим подробностям, касающимся его. Поэтому,
да будет мне позволено сказать, что он был в халате и готовился лечь
спать, когда пришли объявить ему, что английский посланник, пренебре-
гая им, отправил курьера по делу, ему еще не сообщенному, и с паспор-
том, выданным от князя Потемкина. При таком известии Панин оживил-
ся; он хватается за свой ночной колпак, бросает его об пол и, пылая
негодованием, клянется, что выйдет в отставку, если не успеет расстро-
ить эту скрытнейшую интригу...»
Далее речь идет о том, что, запершись в кабинете со своим секрета-
рем, Панин набросал проект Декларации о вооруженном нейтралитете.
Такой документ, действительно, был провозглашен Россией в начале
1780 года. Документ формулировал принципы свободного торгового мо-
реплавания для держав, не участвующих в военных действиях. Граф Па-
нин, и вправду, составлял его, но отнюдь не по собственной инициативе,
а по поручению Екатерины. Все прочие подробности анекдота де Паре-
ло — как явствует из донесений Гарриса британскому правительству —
всего лишь легенда. Она, однако, яснее, чем тома меморандумов, нот, со-
глашений доказывает незаурядные дипломатические способности импе-
ратрицы. Выводя на придворную арену сановную фронду, она умела уве-
рить проницательных европейцев, что русская внешняя политика фор-
мируется почти так же, как английская,— под воздействием общест-
венного мнения. И пока иностранцы искали покровительства то одной,
то другой вельможной партии, императрица неуклонно гнула свою внеш-
неполитическую линию.
...В декабре 1782 года Потемкин получил от посла Гарриса заверения,
что Англия не станет возражать против упразднения ханской власти в
Крыму. Гаррис ожидал ощутимой благодарности. Но Екатерина ограни-
чилась тем, что подписала указ, предписывавший Потемкину довершить
покорение Тавриды. Тянуть с этим делом императрица и Потемкин со-
чли неуместным, так как незадолго перед тем в Лондоне сменилось пра-
вительство; произошло это в результате решительной победы генерала
Вашингтона над англичанами; война между Англией и Францией явно
подходила к концу, и была опасность, что, помирившись, они дружно
займутся Россией.
20 июля 1783 года в Петербурге было получено известие от Потемкина:
крымские татары и две ногайские орды присягнули на верность Екатери-
не П. Произошло это за два месяца до подписания в Версале мирного дого-
вора между Англией и Францией. Екатерина успела вовремя. Не рассчи-
тывая на поддержку европейских держав, султан молча проглотил обиду.
А в конце года Россию покинул британский посол. О его отъезде пи-
шет все тот же маркиз де Парело, оказавшийся в Петербурге как раз к
моменту отбытия «господина Гарриса, который был жестоко обманут и
уехал отсюда, исполненный негодования и злобы на все, принадлежащее
или относящееся к русской нации».
За два года перед тем генерал Вашингтон в сражении при Йорктауне
принудил капитулировать 7000 английских солдат. Этот разгром и заста-
вил лондонское правительство вступить в переговоры с американцами и
затем признать самостоятельность колоний. Но, если бы русская импе-
ратрица отправила за океан двадцатитысячный экспедиционный корпус
под командованием либо Румянцева, либо Голицына, либо Репнина, либо
Петра Панина, либо Суворова, то американская, да и европейская, исто-
рия могла в дальнейшем пойти несколько иным путем...
«О делах речь бывает только мимоходом»
ля реализации внешнеполитических замыслов императрицы, отли-
чавшихся незаурядным размахом, был создан соответствующий
дипломатический штаб — дельно и четко работающая Коллегия ино-
странных дел. В 1764 году ей отвели обширный и роскошный дворец, по-
строенный князем Куракиным на Английской набережной и купленный
казной у его наследников.
288
ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Английская набережная.
Гравюра конца XVIII в.
Отправленный в бессрочный отпуск, елизаветинский канцлер Ворон-
цов не был отставлен. Формально Коллегию возглавлял вице-канцлер —
сперва князь Голицын, затем граф Остерман. Но фактически всеми дела-
ми Коллегии заправлял Никита Иванович Панин. Политиком он был
весьма искусным. «В характере его замечательна тонкость, соединенная
с тысячью приятных особенностей,— изобличает коварство Панина его
партнер в дипломатическом состязании,— она заставляет говорящего с
ним о делах забывать, что он находится перед первым министром госуда-
рыни; она может также заставить потерять из виду предмет посольства и
осторожность, которую следует наблюдать в этом увлекательном и опас-
ном разговоре.»
Панин умело подбирал себе толковых, образованных и надежных по-
мощников, которым без оглядки можно было доверить государственные
секреты. Подготовкой официальных бумаг занимался многоопытный
панинский секретарь Петр Бакунин. Другой секретарь, Яков Убри, опекал
иноземных дипломатов, вел деловую переписку. Множество документов
приходилось переводить с русского и немецкого на тогдашний всеобщий
язык — французский. С 1770 года этим занимался приглашенный Пани-
ным в Коллегию на службу третий его секретарь — Денис Фонвизин. Им-
ператрица задавала своей Иностранной коллегии столько работы, что
приходилось трудиться без отдыха. Фонвизин жаловался: «Я веду жизнь
в некотором отношении хуже каторжных, ибо для сих последних назна-
«О ДЕЛАХ РЕЧЬ БЫВАЕТ ТОЛЬКО МИМОХОДОМ»
289
чены по крайней мере в календаре дни, в кои от публичных работ дается
им свобода». Сохранилась переписка Фонвизина с русскими миссиями
в Варшаве, Лондоне, Мадриде, Стамбуле. Русские посольства были также
в Париже, Вене, Берлине, Франкфурте, Стокгольме, Лиссабоне, Дрезде-
не, Копенгагене, Гааге, Турине. Все эти столицы, за исключением турец-
кой, имели своих постоянных представителей в Петербурге.
Свободомыслящая Екатерина не придавала значения мелочам дипло-
матического этикета. Аудиенция вновь прибывшему послу европейской
державы обыкновенно проходила без излишней торжественности. Граф
Сегюр рассказывает, что в ожидании первого приема у императрицы он
разговорился с австрийским посланником графом Кобенцелем и, увлек-
шись разговором, позабыл слова приветствия, текст которого через
вице-канцлера был заранее передан государыне. Когда Сегюру объявили,
что императрица готова его принять, он обнаружил, что затверженная
речь улетучилась из памяти: «Напрасно старался я вспомнить ее, прохо-
дя через ряд комнат, как вдруг отворилась дверь, и я предстал перед
императрицей. В богатой одежде стояла она, облокотясь на колонну; ее
величественный вид, важность и благородство осанки, гордость ее взгля-
да, ее несколько искусственная поза — все это поразило меня, и я оконча-
тельно все позабыл». Находчивый дипломат не растерялся и на ходу со-
чинил новую речь, где не было ни слова из прежней, на которую
императрица собиралась отвечать. Произнося свою импровизацию, Се-
гюр заметил на лице Екатерины некоторое недоумение. Однако она не
затруднилась ответить ему складно и ласково, а когда он отдал находив-
шемуся тут же вице-канцлеру Остерману свои верительные грамоты, рас-
спросила о французском королевском семействе, о пребывании Сегюра в
качестве посла при берлинском и варшавском дворах, упомянула о своем
парижском корреспонденте бароне Гримме, намекнув, что из его писем
получила выгодное представление о собеседнике.
Позднее, когда Сегюр стал своим человеком в Зимнем дворце, Екате-
рина как-то вспомнила об этой аудиенции:
— Что такое случилось с вами, граф, когда вы представлялись мне в
первый раз, и почему вы вдруг изменили речь, которую должны были
сказать? Это меня удивило и заставило изменить свой ответ.
Сегюр признался, что был смущен ее величественным видом.
— Но я подумал,— продолжал он,— что это смущение, позволительное
частному человеку, не прилично представителю Франции, и потому отва-
жился высказать в первых попавшихся выражениях чувства моего мо-
нарха к вашему величеству и несколько мыслей, внушенных мне вашей
славой и вашей личностью.
— Вы хорошо сделали. Я помню, как один из ваших предшественни-
ков, представляясь мне, до того смутился, что мог только произнести:
«Король, государь мой...» Я ожидала продолжения; он снова начал: «Ко-
роль, государь мой...» — и дальше ничего не было. Наконец, после третье-
290 ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Прием турецкого посольства в аудиенц-зале Зимнего дворца в Петербурге.
Гравюра А. Я. Козачинского (по оригиналу Ж. Л. де Белли и М. И. Махаева). 1764 г.
го приступа я решилась ему помочь и сказала, что всегда была уверена в
дружественном расположении его государя...
Послы азиатских монархов являлись в Петербург лишь в экстренных
случаях и ненадолго. Их принимали на восточный манер.
12 августа 1772 года в Петергофе императрица давала аудиенцию
принцу из династии крымских ханов, калги-султану ШахинТирею. На
этот раз соблюдался довольно сложный церемониал. Посол и его свита
отправились из Петербурга в сопровождении почетного эскорта и рус-
ских дипломатов. Когда прибыли в Большой Петергофский дворец,
вице-канцлер предстал перед императрицей и возвестил о прибытии
ШахинТирея. Затем посла и его свиту пригласили в тронный зал. Калги-
султана, в знак особого уважения, вели под руки: церемониймейстер
граф Сивере — с одной стороны и статский советник Бакунин — с другой.
Свита посла осталась у дверей приемного зала, а сам принц приблизился
к трону. На нем был длиннополый халат, на голове — шапка. По поводу
настойчивого желания принца явиться перед императрицей с покрытой
головой шли долгие, утомительные переговоры. В конце концов Шахин-
Гирей объявил, что, согласившись обнажить голову хоть бы и перед са-
мой царицей, он в глазах соплеменников покроет себя позором и не смо-
жет вернуться домой. И ему разрешили остаться в шапке. Подойдя к
трону, посол трижды поклонился и произнес речь. Толмач перевел. Им-
ператрица молча кивнула с высоты трона. Вице-канцлер отвечал послу
от ее имени. Толмач перевел на татарский. ШахинТирей снова трижды
поклонился и, по-прежнему глядя на императрицу, стал медленно пя-
«О ДЕЛАХ РЕЧЬ БЫВАЕТ ТОЛЬКО МИМОХОДОМ» 20,1
титься к выходу. Из дворца посла повезли в Монплезир, где в его честь
был дан обед.
Два года спустя по случаю заключения Кучук-Кайнарджийского мир-
ного договора в Россию прибыл турецкий посол. Двор праздновал мир в
Москве, посла принимали в Кремлевском дворце. По обе стороны царско-
го трона стояли камергеры, статс-дамы, фрейлины и прочие придвор-
ные чины, тут же были сановники, генералы, дипломаты, московский ар-
хиепископ Платон. Посла сопровождал граф Брюс. Один из участников
события описал его так: «Когда его турецкое превосходительство Абдул-
Керим-эффенди, румелийский берлербей, прибыл, он, стоя в шести ша-
гах от ее императорского величества, отдал поклон, двинувшись вперед,
поклонился вторично и, будучи уже близ трона, несколько минут произ-
носил речь, которую переводчик излагал по-русски. Императрица отве-
чала на нее с достоинством и грацией, и затем внесены были подарки, со-
стоявшие из платков, эссенций, благовоний и т. п.; их положили на стол,
перед которым стоял граф Остерман, направо от трона, а налево в такой
же позе находился виночерпий Нарышкин. Потемкин стоял поодаль.
Императрица несколько раз улыбалась, глядя на него». Видавшего виды
берлербея постарались поразить пышностью нарядов. На царице сверка-
ло множество драгоценностей. На ее платье, как уверяли, было нашито
4200 крупных жемчужин чистой воды.
Неуемная внешняя политика Екатерины требовала крупных расхо-
дов. По подсчетам дотошных иностранцев, на нужды российского дипло-
матического ведомства отпускалось ежегодно от семисот до семисот
пятидесяти тысяч рублей, не считая секретных трат.
Покидавшие Петербург посланники во время прощальной аудиенции
обыкновенно получали из рук императрицы золотую табакерку, осыпан-
ную бриллиантами, а после аудиенции еще пять тысяч рублей.
Но куда накладнее было принимать то и дело наведывавшихся в Пе-
тербург королей и прочих августейших особ. «Двор ее был местом свида-
ния всех государей и всех знаменитых лиц ее века,— пишет Сегюр.— До
нее Петербург, построенный в пределах стужи и льдов, оставался почти
незамеченным и, казалось, находился в Азии. В ее царствование Россия
стала державою европейскою. Петербург занял видное место между сто-
лицами образованного мира, и царский престол возвысился на чреду
престолов самых могущественных и значительных.» Существенная опас-
ность, которую Россия представляла для своих соседей, как и крупные
выгоды, которые сулил союз с ней, стали очевидны к концу 1760-х годов.
И в намерении подружиться с Екатериной либо просто понравиться ей в
Петербург потянулись венценосцы и их ближайшие родственники.
В конце 1770-го и в начале следующего года в русской столице долго
гостил прусский принц Генрих, брат короля Фридриха II. Весной 1776 го-
да принц наведался снова — его визиты имели целью укрепить союз двух
монархов.
292 ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДИОРА
Летом 1778 года в Петербург под именем графа Готландского прибыл
на своей яхте шведский король Густав III. Принимали его как частное
лицо, без королевских почестей, но весьма радушно. Екатерина умела
быть изысканно любезной. Вскоре после приезда северного соседа импе-
ратрица спросила его, как долго он может остаться с нею.
— Насколько возможно долго,— отвечал галантный король,— и все же
несоответственно моим желаниям.
В результате дальнейших расспросов императрица узнала, что гость
намеревается пробыть в Петербурге три недели.
— Я рассчитывала, что вы уделите мне два месяца.
— Это невозможно, и вы не одобрите меня, если я останусь дольше.
Императрица изобразила досаду.
— Как, ни одного дня, ни одного часа лишнего?
Королю пришлось утешать ее и пообещать задержаться.
Граф Готландский участвовал в непрерывных придворных развлече-
ниях, в роскошных праздниках, которые давала в его честь петербург-
ская знать, знакомился с обычаями и достопримечательностями столи-
цы. Вместе с императрицей и великокняжеской четой его потчевал
обедом у себя на даче обер-шталмейстер Нарышкин. Он присутствовал
на свадьбе у княжны Белосельской, которую венчали в придворной церк-
ви. Посетил екатерининского министра просвещения генерала Бецко-
го... Пробыв в Петербурге почти месяц, гость собрался в обратный путь.
Накануне отъезда ему вручили царские подношения. «Государыня сдела-
ла богатые подарки шведскому королю,— пишет в Париж датский послан-
ник при русском дворе.— Обратили внимание на трость, набалдашник ко-
торой покрыт бриллиантами, и шнур из больших жемчужин с застежкою
из драгоценных камней — все это оценивается ювелиром в 65 000 рублей.
Затем еще — орденский крест, который носит или носила государыня, и
шуба в 15 000 рублей. Он выписал из Швеции самый лучший, говорят, в
Европе рубин; не знаю, какова его цена».
Настойчивый прусский король осенью 1780 года прислал в Петер-
бург своего племянника и наследника принца Фридриха-Вильгельма. Его
визиту радовались Панин и великий князь Павел Петрович. Императри-
ца встретила гостя без восторга. К этому времени она стала тяготиться
союзом с Берлином и решительно шла на сближение с Веной. Потому
визит Толстяка Гю, как она прозвала прусского принца, показался ей уто-
мительным.
Австрийский император Иосиф II не без основания утверждал, что
Фридрих-Вильгельм явился в Петербург «с целью испортить все то хоро-
шее, что может быть сделано», то есть с целью повредить его дружеским
отношениям с Россией.
В мае того же 1780 года австрийский император под именем графа
Фалькенштейна прибыл в Россию. Екатерина в это время инспектирова-
ла западные окраины своих владений. Два монарха съехались в Могиле-
«О ДЕЛАХ РЕЧЬ БЫВАЕТ ТОЛЬКО МИМОХОДОМ» 293
Иосиф II перед Екатериной II,
рассматривающей карту Крыма.
Неизвестный мастер. 1787 г.
ве. Затем Иосиф и его свита в сопровождении Потемкина отправились
в Москву, а оттуда в Петербург. К тому времени императрица возврати-
лась в свою резиденцию. Иосиф гостил у нее более месяца и жил весело.
«Ее Величество продолжает обходиться со мною самым дружественным
образом,— пишет он императрице-матери.— О делах речь бывает только
мимоходом].. С графом Паниным мне покамест побеседовать не удалось
из-за постоянной занятости при Дворе».
Несмотря на непрерывную рассеянность, гость и хозяйка невзначай
условились о весьма существенных принципах внешней политики. Дого-
ворились о взаимной защите территорий — российской до Урала и авст-
рийской до Альп. В случае нападения на австрийские Нидерланды импе-
ратрица пообещала предоставить императору субсидию на военные
расходы. Особо предусмотрели и возможность нарушения турками их
обязательств перед Россией либо Австрией, а также вероятность объяв-
ления ими войны одной из держав — тут каждая из сторон должна была
прийти на помощь другой в течение трех месяцев с момента начала кон-
фликта.
После отъезда Иосифа в Вену оформлением соглашения занялись
дипломаты. Когда эта работа подходила к концу, уткнулись в неожидан-
ное препятствие — возник спор, чья подпись будет стоять под договором
первой. Екатерина желала, чтобы Иосиф предоставил ей «альтернати-
ву», то есть отказался от традиционного права императоров Священной
294
ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Римской империи первыми подписывать оба экземпляра любого догово-
ра. Иосиф заупрямился, и полгода петербургские и венские дипломаты
чесали затылки, но так ничего и не придумали. Придумала Екатерина.
Она по секрету от своих чиновников предложила Иосифу обменяться
собственноручными письмами с изложением достигнутых договоренно-
стей и этим ограничиться. Император согласился. Для всеобщего сведе-
ния было объявлено, что переговоры прерваны. И Екатерина только по-
смеивалась, радуясь тому, как они с Иосифом обвели вокруг пальца всех
своих хитроумных дипломатов...
Каждый из иноземных монархов имел собственные, вполне опреде-
ленные виды на Россию. Прусский король хотел с русской помощью
округлить свои владения за счет польских земель. Шведский король меч-
тал отнять у датчан Норвегию. Австрийский император зарился на Бава-
рию, Далмацию, Истрию, часть Валахии и Сербии. Разумеется, и Екате-
рина недаром тратила время на своих высоких гостей.
Через год после петербургской встречи она в длинном письме к Иоси-
фу приоткрыла свои ближайшие намерения. В случае войны с турками
императрица рассчитывала окончательно овладеть северным берегом
Черного моря, отобрать у султана Молдавию, получить для себя один-два
острова в Греческом архипелаге и, главное, водрузить над Айя-Софией
православный крест, вернув Стамбулу имя Константина Великого.
До поры до времени это были только планы. Но императрица дея-
тельно готовилась к их осуществлению. И логическим продолжением ее
дипломатических ухищрений неизменно становились военные действия
на суше и на море.
«Мощь росса, дух Екатерины»
июне 1788 года русская армия обложила турецкую крепость Очаков.
Армией командовал фельдмаршал и светлейший князь Потемкин-
Таврический.
Готовя свои войска к штурму, «...светлейший,— как рассказывает очеви-
дец,— сам обходил пеший все места около Очакова, потом был на флоте...
Князь сам везде распоряжался и почти под пушки очаковские подходил».
Видя генеральский мундир и три орденские звезды, турки открывали
шквальный огонь. Как-то в двух шагах от Потемкина ударило ядро и, от-
скочив, убило стоявшего рядом егеря. Потемкин невозмутимо продол-
жал рекогносцировки.
Ситуация располагала к стремительным действиям: в распоряжении
полководца был 40-тысячный корпус хорошо обученных солдат, кото-
рым руководили отличные генералы; у русских имелось многократное
численное превосходство; в обороне Очакова налицо были слабые
места. Следовало изготовиться и атаковать. Падение Очакова открывало
дорогу в Молдавию и Валахию и далее — на Балканы, а там и к стенам
Стамбула. Императрица торопила, но Потемкин не спешил. Он приказал
рыть окопы, строить вокруг Очакова полевые укрепления. Солдаты
копали землю — месяц, другой, третий. Время уходило, люди томились,
в войсках поднялся ропот. Старшие командиры пожимали плечами,
младшие открыто негодовали. Потемкина с разных сторон побуждали
отдать приказ о штурме.
Потемкин медлил.
В тот год осень в Причерноморье выдалась дождливая и холодная.
Зимою от небывалых в этих местах морозов замерз Днепровский лиман.
В русском лагере начался голод. От голода, холода, болезней армия тая-
ла. В строю оставалась едва ли половина солдат, начинавших весной зло-
получную осаду.
Внимательному наблюдателю, сидевшему в снегах под Очаковом, ста-
новилось ясно, что осада крепости затянулась неспроста. «Возможность
такого бесконечного ряда промахов становится наконец совершенно не-
понятной, если не предположить личных причин князя Потемкина, по
которым промахи эти делались умышленно, и это предположение мне
кажется очень возможным». Такую догадку высказывает в своих записках
сражавшийся в потемкинской армии граф Роже де Дама. И догадка фран-
цуза на поверку оказывается весьма основательной.
Дело в том, что в причерноморские дела вмешалась Европа. Побужда-
емый прусскими посулами и британскими субсидиями король Густав III
решает воспользоваться затруднительным положением своей приятель-
ницы Екатерины II и попытаться вернуть Швеции что-нибудь из ото-
бранных у нее в прежние времена земель. Шведы вступают в русскую
Финляндию. Балтийский флот, готовившийся к походу в Средиземное
море, к турецким берегам, вынужден теперь защищать столицу. В Петер-
бурге вербуют добровольцев, снаряжают в поход гвардию.
Екатерина объявляет придворным:
— Если разобьют стоящие в Финляндии войска, то, составя из резерв-
ного корпуса каре, сама пойду.
Лишь победа адмирала Грейга над шведами в сражении у острова Гог-
ланд на время разрядила обстановку. Однако нота шведов с требованием
отдать им Выборг и прилегающие финские земли, а также вернуть тур-
кам Крым никуда не исчезла — государыня шлет ее Потемкину вместе с
сообщением о морской победе.
В то же время прусские полки маршировали на восток, к границам
Курляндии. С угрожающей настойчивостью Берлин и Лондон предлага-
ли Петербургу свое неуместное посредничество в мирных переговорах с
турками. Императрица, однако, с завидным упорством стояла на своем и
не страшилась угроз:
— Буде два дурака не уймутся,— говорила она о прусском и английском
королях,— то станем драться. Графа Румянцева обратим для наступатель-
2д6 ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Штурм Очакова.
Гравюра с картины Ф. Казаковы. 1792 г.
ной войны на Пруссию, а князь Потемкин-Таврический будет действо-
вать оборонительно.
Князь Потемкин-Таврический, однако, понимал, что в случае боль-
шой войны задача его окажется не из легких. И в занесенном ранним сне-
гом, промерзлом очаковском лагере он пишет письмо Екатерине: «Те-
перь, матушка,., открылось то, что я предвидел. Вспомните, что при
начале открытия войны я писал. Не успехами с турками можем мы хлопо-
ты кончить, но разбором какая политическая система важнее... Лига
сильная: Англия, Пруссия, Голландия, Швеция, Саксония... Где нам сло-
мить всех на нас ополчившихся?»
Трезво оценивая ситуацию, Потемкин сознавал опасность внешнепо-
литической изоляции России. На западе складывалась мощная враждеб-
ная коалиция. Если в европейских столицах сочтут, что успехи русского
оружия грозят развалом Османской империи, то столкновение станет
неизбежным, следом за шведами на помощь туркам придет вся «Север-
ная лига». И Потемкин принимает крайне болезненное для себя реше-
ние: чтобы не спровоцировать конфликт с потенциальными союзниками
султана, он начинает тянуть осаду полуразрушенного Очакова. Он жерт-
вует столь желанным и почти несомненным успехом военной кампании
ради более важной в тот момент дипломатической победы: всполошив-
шаяся было Европа успокоилась, видя, что русская армия полгода беспо-
мощно топчется под Очаковом. Угроза большой войны окончательно
отодвинулась, когда русские морозы гарантировали перемирие с Евро-
пой, по крайней мере, до весны.
Теперь можно было, наконец, ударить по Очакову. Штурм начался ут-
ром 6 декабря, в день Святого Николая Угодника. Чтобы овладеть крепо-
стью, атакующим понадобились считанные часы. «Распоряжения князя
Потемкина относительно приступа были очень хороши, о чем легко су-
дить, подробно осмотрев окружность окопов,— записал участвовавший в
штурме граф Роже де Дама и повторил свое проницательное замеча-
ние.— Причину промедления нужно искать между политическими и лич-
ными причинами князя».
Дипломатичная осторожность полководца не мешала воинственному
задору императрицы. Екатерина не умела и не любила отступать. Она ве-
рила, что русский солдат, которого ведет граф Задунайский или князь
Таврический, справится с целым светом. В своем имперском азарте она
нередко рисковала и неизменно выигрывала.
Когда Густав III, провоевав два года, не дождавшись ни прусской, ни
британской подмоги, не отбив ни пяди бывших шведских земель, вынуж-
ден был заключить бесславный мир, Екатерина с удовольствием известила
барона Гримма: «В письме, которое князь Потемкин написал, как только
получил известие о заключении мира, есть несколько слов чрезвычайно
метких, которые неожиданно вырвались у него; я не могу не перевести
их вам. Он в ту же минуту схватил перо и начал письмо таким образом:
„Здравствуй, матушка, всемилостивейшая государыня, с плодом неустра-
шимой твоей твердости". Я люблю гениальные порывы, и мне кажется,
что подобную черту можно назвать гениальной. Я не могу этого не при-
знать, хотя может показаться, что в словах много лести. Я отвечала ему,
что русская императрица, у которой за спиной шестнадцать тысяч верст,
войска, в продолжение целого столетия привыкшие побеждать, полко-
водцы отличаются дарованиями, а офицеры и солдаты храбростью и
верностью, не может, без унижения своего достоинства, не выказывать
„неустрашимой твердости"».
На протяжении долгого екатерининского царствования русские вой-
ска вели военные действия против Польши, против Турции, против
Крымского ханства, против кавказских горцев, снова против Турции,
снова против Польши и напоследок еще и против Персии. Войны и по-
ходы екатерининских солдат продолжались в общей сложности около
двадцати лет.
Армия была самым важным и самым действенным инструментом рос-
сийской дипломатии. У русской императрицы было в строевых частях
около 200 тысяч солдат — 140 тысяч пехотинцев, 30 тысяч кавалеристов,
8 тысяч артиллеристов и несколько тысяч военных моряков.
В «Росписи военным дивизиям России, учиненной 10 сентября 1785
года» значилось семь дивизий и два корпуса — Оренбургский и Сибир-
ский. В мирное время Первая дивизия квартировала в окрестностях
298
ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Петербургской и соседних губерниях, Вторая — на Украине и в Могилев-
ской губернии, Третья — частию на польской границе, частию на Кубани
и на Кавказской линии, Четвертая — в Москве и окрестностях, Пятая —
вокруг Владимира, Шестая — возле Смоленска, Седьмая — от Пскова до
Полоцка.
В каждой дивизии было более десятка полков. Так, Первая дивизия,
располагавшаяся под Петербургом, включала в себя два конных полка —
Кирасирский великого князя Павла Петровича и полк Донских казаков —
и пехотные: отдельный Гренадерский и одиннадцать мушкетерских —
Псковский, Рязанский, Великолуцкий, Архангельский, Белгородский,
Нарвский, Невский, Кексгольмский, Нотебургский, Навагинский, Со-
фийский, а также два батальона Финляндских егерей.
По городам и по крепостям на границах и в провинции были расквар-
тированы более сотни гарнизонных батальонов. В военное время наби-
рали иррегулярные части — азиатскую конницу: «Сии войска,— говорит
современник,— известные под именем Казаков, Башкир, Киргизов и
проч., не имеют никакой униформы, они экипируются на свой манер,
который столь же необычен, как и их способ сражаться». Лихие всадни-
ки с копьями наперевес, в косматых шапках, в пестрых одеждах, нападав-
шие рассыпанным строем, особенно успешно действовали против при-
выкших воевать по правилам военного искусства европейцев. Их
появление в Финляндии в 1788 году вызвало некоторую панику в рядах
храбрых шведов...
Расходы на военные нужды составляли основную статью бюджетных
расходов. Соответствующая смета, относящаяся к середине 1780-х годов,
дает понятие о соотношении затрат на жалование генералам, офицерам
и нижним чинам, на содержание штабов, канцелярий и департаментов
различных военных ведомств, гарнизонных батальонов внутри страны и
на границах, гарнизонной артиллерии, музыкантов, солдатских детей,
военных заводов и т. д.
Каждый из трех российских генерал-фельдмаршалов — это были Ру-
мянцев, Потемкин и Захар Чернышев — получал жалование 15 136 руб-
лей и 53Уч копейки.
Жалование каждого из причисленных к пехоте:
трех генерал-аншефов составляло 7129 рублей и 68% копейки,
двадцати девяти генерал-поручиков — 3596 рублей и 35% копейки,
семидесяти генерал-майоров — 2683 рубля и 63 Уъ копейки,
сорока двух бригадиров — 1271 рубль и 26 % копейки.
Единственный генерал-от-артиллерии получал 11 141 рубль и 21 ко-
пейку, три артиллерийских генерал-поручика имели по 3667 рублей и
76 копеек, семь артиллерийских генерал-майоров — по 2717 рублей и
68 копеек.
Жалование каждого из 160 писарей гарнизонных штабов равнялось
7 рублям и 33 Уз копейки.
Обер-офицер екатерининского времени.
Литография середины XIX в.
Войска императорского дома, то есть четыре гвардейских полка,
корпус кавалергардов и эскадрон гвардейских гусар обходились казне
в 592 808 рублей и 59 Уз копейки.
На каждый из двадцати гарнизонных батальонов, квартировавших
внутри страны, расходовалось по 9856 рублей и 633Л копейки.
На нужды Военной коллегии было ассигновано 42 409 рублей и
68% копейки.
Военная коллегия — наряду с Коллегией иностранных дел — стала глав-
ным екатерининским министерством. Помещалась она в здании, постро-
енном для двенадцати петровских коллегий, на Васильевском острове.
С 1776 года ее президентом был Потемкин. Он реформировал армию,
в частности, ввел новое удобное обмундирование для нижних чинов.
В докладной записке императрице по этому поводу писал: «Завивать, пуд-
риться, плесть косы — солдатское ли сие дело? У них камердинеров нет.
На что же пукли? Всяк должен согласиться, что полезнее голову мыть и
чесать, нежели отягощать пудрою, салом, мукою, шпильками, косами. Туа-
лет солдатский должен быть таков, что встал, то и готов. Если б можно
было счесть, сколько выдано в полках за щегольство палок и сколько храб-
рых душ пошло от сего на тот свет! И простительно ли, что страж целости
отечества удручен прихотями, происходящими от вертопрахов!..»
Некоторое представление о людских потерях, что несла армия по
прихотям фрунтовых педантов, дает свидетельство поступившего на рус-
скую службу в конце 1780-х годов французского полковника Ланжерона:
ЗОО ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
Гусары екатерининского времени.
Литография середины XIX в.
«До Потемкина, и в особенности при Румянцеве, строгость русских пол-
ковых командиров и офицеров была доведена до самой ужасной степени
жестокости... Тогда говорили один из десяти; это означало, что из десяти
рекрут удается образовать одного сообразно приказаниям полкового
командира, а девять ранее года умрут под палкою. Я видел, как давали
500 ударов за пустую ошибку, сделанную на ротном учении».
Гуманный француз находил, что Потемкин даже чересчур «покрови-
тельствовал солдатам», отчего страдала дисциплина — его офицеры по-
рой не решались наказывать солдат и за серьезные проступки. Тем не
менее у критически мыслившего Ланжерона не было сомнений, что
потемкинские преобразования принесли армии существенную пользу.
В частности, он утверждал, что нет более удобного, более легкого и бо-
лее приятного на взгляд обмундирования, как у русского солдата. И вы-
сказывал удивление — отчего все европейские войска не последуют доб-
рому примеру. Впрочем, по его же сведениям, Королевский военный совет
Франции под председательством военного министра графа Сегюра-стар-
шего обсуждал вопрос о введении аналогичной формы, но оказалось, что
русский солдат носит сапоги из очень крепкой кожи и штанины его пан-
талон обшиты кожей, образуя как бы вторые голенища, и предложение
было отвергнуто из-за «дороговизны кожи во Франции».
Офицеры русской армии могли позволять себе разнообразные причу-
ды по мундирной части. Щеголь Потемкин сочувствовал офицерскому
щегольству, в котором проявлялась дворянская вольность. Современник
замечает, что «ни в какой службе офицер не подчинен менее точности
формы, как в России. Ни покрой, ни цвет, ни форма одежды не сходны
между собой». Каждый одевался по своему вкусу: кафтан мог быть длин-
ным либо коротким, жилет белым либо цветным, не возбранялись выши-
тые галстуки и шаровары всевозможных оттенков. Вместо форменной
треуголки многие носили круглые шляпы a l'anglaise — что считалось осо-
бым шиком. В таком виде офицер являлся к своему генералу и даже в
главную квартиру, где рисковал попасть на глаза фельдмаршалу. Офице-
ры, по словам того же автора, очень дорожили этой малой свободой.
Преобразования, происходившие в русской армии, не ограничива-
лись исправлением «неудобства в теперешних мундирных и других ве-
щах». Преобразования касались комплектования, вооружения, тактики
войск. Поощряемые отважной императрицей, ее генерал и адмиралы, в
самом деле отличавшиеся незаурядными дарованиями,смело экспери-
ментировали, применяли новые способы ведения боя. Тактические при-
емы Румянцева, Суворова, Ушакова стали общим достоянием и получили
развитие лишь в ходе наполеоновских войн.
Екатерина не ошибалась, когда в один ряд с талантами полководцев
поставила храбрость и верность своих солдат. Фигура преисполненного
чувством долга русского солдата именно тогда стала приобретать леген-
дарные очертания. Характерный анекдот пересказывает граф Фортиа де
Пиле, не усомнившийся в истинности рассказанного ему происшествия:
«22 сентября* 1777 года было в Петербурге внезапное наводнение, весь-
ма значительное. Императрица, видя со своего балкона как вода настига-
ет часового, поставленного перед дворцом, крикнула ему уйти вовнутрь;
он, однако, не пожелал этого сделать; государыня спросила у него, знает
ли он ее; солдат ответствовал, что да, что она императрица, но что его
капрал единственный, кто может снять его с поста. Вода по-прежнему
прибывала и доходила часовому до колена; императрица послала к нему
нескольких адъютантов — все было бесполезно; надобно было отыскать
капрала, которого нашли примостившимся в шести футах от земли в ка-
раульне и который был вынужден почти вплавь отправиться снимать
своего солдата, у которого едва только голова и плечи торчали из воды;
он спокойно собирался потонуть, несмотря на категорическое и повто-
ренное приказание своей государыни. Французский или шведский часо-
вой повиновался бы, не дожидаясь своего капрала, и полагал бы, что ис-
полняет свой долг, подобно тому, как русский полагал, что исполняет
свой».
История, рассказанная графом де Пиле, не соответствовала действи-
тельности, но вполне соответствовала незыблемо установившейся к это-
му времени репутации русского солдата — абсолютно надежного и абсо-
лютно бесстрашного.
* Наводнение случилось в ночь на 21 сентября по новому стилю.
3°2
ГЛАВА ПЯТАЯ. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
...В течение первых двух десятилетий екатерининского правления
границы государства расширялись так стремительно, как никогда преж-
де со времен Ивана Грозного. Но тогда русские продвигались на восток
и юго-восток, в Азию. Теперь империя раздвигалась на запад и юго-запад,
в сторону Европы и Средиземноморья! К началу 1780-х годов была при-
соединена часть Белоруссии, завоевана Новороссия — обширный при-
черноморский край от устья Кубани до устья Днепра, впервые с домон-
гольских времен русские добыли право свободного плавания по Черному
морю. И вдобавок подчинили Крым и Кабарду, установили протекторат
над Грузией.
Как видно из предложений Екатерины австрийскому императору
Иосифу, она всерьез обдумывала планы раздела Турецкого наследства,
претендуя на северные Балканы, острова Греческого архипелага и кусок
Малой Азии с переименованным Стамбулом. Причем константинополь-
ский трон Екатерина предназначала своему внуку Константину. Когда
в 1783 году султан предложил Екатерине заключить наступательно-обо-
ронительный союз, она не согласилась, усмотрев тут приготовленный
французами подвох — «французскую замашку противу Константина II»,
как она выразилась в письме к Потемкину.
Не довольствуясь лаврами мудрой правительницы России, импера-
трица рассчитывала стяжать еще и славу основательницы новой евра-
зийской державы и, таким образом, встать вровень с величайшими вла-
стителями всех времен.
Решимость Екатерины восстановить силою русского оружия право-
славную Византию была известна не одному лишь австрийскому импера-
тору. Граф Сегюр, говоря об этом намерении Екатерины, назвал опас-
ным «ее несбыточный замысел восстановления Греческой империи». Но
в том-то и дело, что хозяйку великой и несравненной России увлекали
только немыслимые, невиданные и на первый взгляд непосильные свер-
шения. А потому из полуночного Петербурга беспрерывно летели гонцы
в полуденные края, где князь Потемкин комплектовал и обучал новые
полки и строил флот...
Возведение юного Константина на престол императоров Восточной
Римской империи становится любимой заботой Екатерины. И по этому
именно поводу Державин в своем «Водопаде» обращал риторический
вопрос к наперснику Екатерины, «великолепному князю Тавриды»:
Не ты ль, который взвесить смел
Мощь росса, дух Екатерины,
И, опершись на них, хотел
Вознесть твой гром на те стремнины,
На коих древний Рим стоял
И всей вселенной колебал?
Открытие памятника Петру I.
7 августа 1782 года
С начальных дней своего правления Екатерина претендовала на
законное место в череде российских монархов. И ввиду этого стара-
лась как можно теснее связать свое имя с именем Петра, объявляя себя
истинной наследницей дел великого императора.
В 1766 году по рекомендации Дидро она призвала парижского скульп-
тора Этьенна Фальконе, чтобы он воздвигнул в Петербурге памятник
основателю столицы. В 1770-м скульптор представил гипсовую модель
конной статуи Петра в натуральную величину. Несколько лет ушло на
завершение работы и подготовку литейных форм. В 1775-м статую отли-
ли в бронзе. Екатерина не скупилась: в течение девяти лет, проведенных
Фальконе в Петербурге, он получил на расходы 26 800 рублей, за модель
памятника — 48 000 рублей, за отливку — 17 500. Всего на сооружение па-
мятника Государственной конторой строения домов и садов было израс-
ходовано 424 610 рублей.
К намерению Екатерины соорудить величественный монумент пер-
вому императору было привлечено внимание Европы. О ходе работ сооб-
щали в свои столицы иноземные дипломаты, писали газеты. В 1777 году
граф Карбури опубликовал в Париже «Описание памятника, воздвигну-
того в честь и славу Петра Великого». (Автор описания лично участвовал
в доставке из окрестностей столицы огромной гранитной глыбы для под-
ножия Медного Всадника. «В иных местах сей камень весьма красив,—
пишет Георги,— так что многие охотники ради достопамятного определе-
ния сего камня заказывали делать из отколков оного резные запонки,
набалдашники и тому подобное, и он к тому был пригоден».) Суть отзы-
вов о статуе Петра, выражавших официальный взгляд на это сугубо поли-
тическое произведение, можно передать словами петербургского акаде-
Вид Гром-камня во время перевозки.
Гравюра Я. в an Шлея. 1770-е гг.
мика: «Великолепный Памятник Петра Великого, достойный сего Вели-
кого Императора, представляемого им, и Великой Императрицы, воз-
двигнувшей ему оный на Петровской площади».
Из парижского описания Медного Всадника следовало, что монумент
уже стоит на своем месте. В действительности, хотя памятник к 1778 году
был совсем готов, императрица не спешила его устанавливать.
...Летом 1782 года Екатерина в двадцатый раз праздновала день свое-
го восшествия на престол. Торжества растянулись на два с лишним меся-
ца. Обыкновенным порядком перемежались благодарственные молебны,
балы, приемы. Члены Святейшего Синода и высшее духовенство в при-
сутствии знатных обоего пола персон и дипломатического корпуса, от-
правив службу в парадных покоях Зимнего дворца, вновь освятили знаки
Российского Императорского ордена святого равноапостольного князя
Владимира, после чего императрица «соизволила оные наложить на Вы-
сочайшую свою Особу, и в то время возглашено было многолетие, а с кре-
постей Санктпетербургской и Адмиралтейской произведена пушечная
пальба».
Наградив сама себя большой золотой звездой, Екатерина этим не
ограничилась. Истинный ее триумф, как и положено триумфу, совершил-
ся принародно, на широкой Сенатской площади. То было приуроченное
к славной дате открытие памятника Петру — кульминация юбилейных
торжеств.
Открытие памятника Петру I на Сенатской площади в Петербурге.
Гравюра А. К. Мельникова. Середина XIX в.
7 августа 1782 года, в воскресенье, на другой день после праздника
Преображения Господня, столице предстояло впервые узреть бронзо-
вый лик Преобразователя России.
На площади и на прилежащих улицах была выстроена гвардия, а также
артиллерийская бригада и Новотроицкий, Кирасирский и пехотный Ки-
евский полки. На Неве красовались два фрегата и множество нарядных
яхт и других мелких судов. К двум часам пополудни к загороженному боль-
шими деревянными щитами монументу стали съезжаться приглашенные
Церемониальным департаментом «к зрению открытия монумента» знат-
ные и почтенные господа. «Ее Императорское Величество,— говорится в
Камер-фурьерском журнале,— изволила из Эрмитажа восприять Высочай-
шее шествие к Правительствующему Сенату водою и в шлюбках, а по при-
бытии к имеющейся близ Сената пристани, на оной встретил Ее Импера-
торское Величество весь Сенат... Ее Императорское Величество повелеть
изволила дать сигнал ракетою, почему скрытый до того монумент вдруг
открылся, и в самое же то время с обеих крепостей, с фрегатов и яхт нача-
лась пушечная пальба, и по начатии оной фрегаты и яхты украшены фла-
гами. По учинении же пушечной пальбы, от поставленных в парад лейб-
гвардии и прочих полков произведен был троекратный беглый огонь...»
Затем императрица, наблюдавшая за происходящим с балкона Сена-
та, принимала парад своей гвардии и трех армейских полков. Парадом
командовал фельдмаршал и петербургский генерал-губернатор князь
Александр Михайлович Голицын.
Тут же на площади императрице были представлены золотые и сереб-
ряные памятные медали трех видов, и государыня жаловала их «некото-
рым первых 4-х классов особам, протчим же и чужестранным министрам
назначено впредь разослать от Церемониального департамента». Все
бывшие в тот день на площади в строю штаб- и обер-офицеры также по-
лучили какую-либо медаль в зависимости от чина, всем рядовым розданы
были памятные жетоны.
В ознаменование славного события была объявлена амнистия отсидев-
шим пять лет должникам, прощены все казенные взыскания не свыше
пятисот рублей и прекращены тяжбы, продолжавшиеся более десяти лет.
К прославлению Екатерины служили, однако, не столько церемонии
и милости, привычно сопровождавшие государственные торжества,
сколько сам великолепный памятник, на пьедестале которого впервые
так наглядно, так тесно и на вечные времена соединены были два имени.
На той стороне камня, что обращена к Сенату, бронзовые буквы состави-
ли надпись по-латыни — для иноземных гостей столицы:
PETRO PRIMO
CATHARINA SECUNDA
MDCCLXXXII
На другой, обращенной к Адмиралтейству,— по-русски, для своих:
ПЕТРУ ПЕРЬВОМУ
ЕКАТЕРИНА ВТОРАЯ
ЛЕТА 1782
То, что истинной целью возвеличивания Петра было одновременное
возвеличивание Екатерины, что памятник его заслугам был в такой же
мере памятником ее достижениям, очень откровенно и наивно объясня-
ли «Санктпетербургские ведомости»: «7 числа сего месяца открыт тор-
жественно на Петровской площади монумент Государя Петра Великого
в Высочайшем присутствии Ее Императорского Величества, славноцар-
ствующей Великой нашей Государыни Екатерины Вторыя, коею сия до-
стовечность воздвигнута сему Герою, преобразителю России и основа-
телю сей столицы, толико славною Преемницею престола и дел Его,
к удивлению света ныне процветающих».
; В продолжение первой половины царствования Екатерина заставля-
ла свет непрестанно дивиться своим успехам, в продолжение второй на-
меревалась действовать в том же духе.'
Конец первой книги
СОДЕРЖАНИЕ
От автора 5
Из петербургской хроники. Дворцовая революция
28 июня — 6 июля 1762 года 23
Глава первая. ТАЙНЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
«Подпора царственного зданья» 28
«Двенадцать человек лучших гренадер» 40
«...Носить звание гвардии офицера» 49
Из петербургской хроники. Заговор Мировича.
5 июля 1764 года 58
Город: улицы, дома, лица. «Лучшее, что есть в целом свете».
Впечатления иностранцев 67
Глава вторая. ЖИЗНЬ БАРСКАЯ
«...Нам быть должно век слугами» 75
«В карете английской, златой» 83
«Скачу к портному по кафтан» 94
«Прихотливый твой обед» 101
«Где дружеский незваный стол» 108
Из петербургской хроники. Воинская конная игра «Карусель».
16 июня 1766 года 115
Город: улицы, дома, лица. «На влажных невских островах...».
Барские усадьбы 121
Глава третья.. ГОРОДСКИЕ ВЛАСТИ, СТОЛИЧНЫЕ ПОРЯДКИ
«Допросите, откудова приехали, и мне доложите» 131
«Об учинении поисков над похитителем часов моих» 137
«Полиция есть наука управлять людьми» 141
о,о8
«Где речка Черная с Фонтанкою свилися» 145
«Воровствы со взломом происходят ежедневно» 153
«Для исследования со строжайшей точностию
всех преступлений» . 159
«...С уголовною гражданская палата» 165
«Гнусность и ужас моей темницы» 172
«Палач принялся за дело» 178
Город: улицы, дома, лица. «Грязь покрывала все мостовые»
Городское хозяйство 186
Из петербургской хроники. Введение бумажных денег.
1 января 1769 года 199
Глава четвертая. ПРОМЫСЛЫ И ПРОМЫШЛЕННИКИ
«Стая мчится кораблей» 208
«Таможенное смотрение» 219
«Разные товары за сходную цену» 224
«Потребен серый попугай, который бы
умел чисто говорить» 232
«Прибыли в капитале моем не сделалось» 239
«Некоторые ремесла и художества
прибыльнее других» 242
«Несколько прекрасных мануфактур» 255
Город: улицы, дома, лица. «В граде храмовидный дом».
Столичный особняк 263
Из петербургской хроники. Великое наводнение.
10 сентября 1777 года 271
Глава пятая.. ТРИУМФЫ ПЕТЕРБУРГСКОГО ДВОРА
«Во всем владычестве своем» 276
«Тайным путем» 281
«О делах речь бывает только мимоходом» 288
«Мощь росса, дух Екатерины» 295
Из петербургской хроники. Открытие памятника Петру I.
7 августа 1782 года 304
Серия
«БЫЛОЙ ПЕТЕРБУРГ»
ПАНОРАМА
СТОЛИЧНОЙ ЖИЗНИ
Екатерининский век, кн. 1
Екатерининский век, кн. 2
Пушкинский век, кн. 1
Пушкинский век, кн. 2
Век Достоевского
Век модерна, кн. 1
Век модерна, кн. 2
ВРЕМЕНА И НРАВЫ
Дуэли и дуэлянты
Карты и картежники
Великосветские обеды
Мистики и охранители
Любовные ереси
Чудеса и чудотворцы
Гордин М. А.
Г68 Екатерининский век: Панорама столичной жизни. Книга 1-ая (Серия:
Былой Петербург).— СПб.: Издательство «Пушкинского фонда», 2004.—
312 с, илл.
ISBN 5-89803-125-1 (кн. 8)
ISBN 5-89803-009-3
Книга М. Гордина «Екатерининский век» — начальный том серии «Былой Пе-
тербург. Панорама столичной жизни» — посвящена отличительным чертам петер-
бургских нравов второй половины XVIII века.
I Город, о котором идет речь, был самым открытым и гостеприимным в тогдаш-
ней России. То был всесветный перекресток, где сталкивались бурные и яркие
стремления, идеи, судьбы,— раздолье профессиональным удальцам и авантюристам,
круговорот невероятных приключений, средоточие сказочной роскоши.
В книге подробно описан быт двух Петербургов. Первый — столица грозной
империи, город надменных вельмож, дурной полиции, ушлых чиновников, унижа-
емых барами торговцев и ремесленников, и бессловесных мужиков. Второй — это
дворянский рай, где господам позволено служить или не служить по собственному
усмотрению, разъезжать по белу свету и читать сочинения, запрещенные даже
французской цензурой.
При работе над книгой автор опирался на разнообразные источники — мемуа-
ры, дневники, письма, газетные объявления, архивные документы, а также описа-
ния Петербурга, изданные современниками, в частности, иностранные, не перево-
дившиеся на русский язык. ,
В книге более ста иллюстраций^'
УДК 008
ББК 84. Р7
f -^
I.
I
№
■
w*7i