П.С. ГУРЕВИЧ
БУРЖУАЗНАЯ
ПРОПАГАНДА
В ПОИСКАХ
ТЕОРЕТИЧЕСКОГО
ОБОСНОВАНИЯ
Москва
Издательство политической литературы
1978

8*ЗД2.
Г95
Гуревич П. С.
Г95 Буржуазная пропаганда в поисках
теоретического обоснования,— М.: Политиздат, 1978.—
159 с,— (Социальный прогресс и буржуазная
философия).
В наши дни, в условиях развертывающегося
идеологического противоборства двух мировых систем, буржуазия
стремится всячески усовершенствовать и укрепить свой
пропагандистский аппарат, теоретики и практики буржуазной
пропаганды систематически обновляют ее идеологический арсенал. В
книге доктора философских наук П. С. Гуревича анализируется
эволюция буржуазного манипулирования общественным
сознанием, раскрываются его формы и методы. Автор прослеживает
теоретические истоки пропагандистских акций, дает критику
различных буржуазных концепций пропаганды, сложившихся
В рамках философии, социологии, психологии.
Книга содержит большой фактический материал и
предназначена для широких кругов читателей.
10506—365 87.3в02
Г 079 (02)-78 166-78 1ФБ
© ПОЛИТИЗДАТ, 1978 г.

ВСТУПЛЕНИЕ
В начале 1977 г. на американском
литературном рынке появилось авангардистское произведение,
озаглавленное «Ничего». Все 192 страницы этого
издания, следовавшие за титульным листом, были
совершенно чистыми. Ни единой строчки, ни одной буквы,
ни крошечного рисунка. В интервью для прессы автор
пояснил, что ему абсолютно нечего сказать читателям,
в этом, собственно, и суть книги. За короткий срок в
США разошлось 300 тысяч экземпляров бестселлера.
Поразительный факт — люди перелистывали белые
страницы и вовсе не возмущались, не обвиняли литератора
в грубом шарлатанстве. Напротив, именно в отсутствии
конкретного содержания, в «нуле фиксированной
информации» многие обнаружили для себя «особый
смысл». Если верить прессе, они испытали не
разочарование от «бедности» текста, а «радость
индивидуальной приобщенности к автору», к его безмолвному
манифесту; вглядываясь в белый лист, поклонники
авангардизма вступили в «таинственный диалог»,
олицетворявший в их представлении «свободу коммуникации»,
подлинный «дух эзотеризма».
Западный потребитель привык к различным формам
эпатирования публики. И все же приведенный факт
едва ли можно рассматривать только как иллюстрацию
к газетной рубрике «Их нравы»: 300 тыс. «чудаков»,
расхватавших «книгу»,— эта цифра заставляет
задуматься, только ли собственной прихотью
руководствовался автор, или он уловил некоторые фактические
запросы массового сознания в капиталистическом мире?
Имеем ли мы дело с гипнотическим эффектом
пропагандистской акции или с явной тягой буржуазной
публики к иллюзиям? И если эта тяга существует, то
откуда она?
Западная социология не долго тешила себя абстракт-
но-прогрессистскими верованиями в способность чело-
3

века к разумной и трезвой оценке действительности.
Очень скоро она пришла к выводу, в защиту которого
приводятся, особенно в последние десятилетия, самые
разнообразные аргументы: человек абсолютно
беззащитен перед потоком размноженного обмана, он*
совершенно не в состоянии различить реальность и грезы,
факт и вымысел. Более того, индивид будто бы и не
стремится к этому. Иллюзия, служащая ему
психологической опорой, устраивает его в большей мере,
нежели жестокая правда современности. Именно поэтому,
как полагают многие западные социологи, он
внутренне тяготеет к такой культуре, которая маскирует
действительность, помогает справиться с болезненным
психическим напряжением, вызванным бешеным темпом
«индустриального общества».
Такое тяготение, рассуждают некоторые авторы,
присуще человеку изначально как особенность его
«природы». Так, Э. Фромм, Т. Адорно, Г. Андерс верят во
всемогущество «глубинных потребностей» человека,
определяющих в конечном счете и сам процесс общения
людей. Другие исследователи, в том числе А. Моль,
В. Шрамм, полагают, что «тяга к фикции» — результат
мощного и всепроникающего воздействия массовой
пропаганды.
Приступая к анализу механизмов современной
буржуазной пропаганды, важно предварительно рассмотт
реть те мировоззренческие основы, на которых она
строится. Разного рода концепции манипулирования
массовым сознанием, несомненно, восходят по своим истокам
к определенным философским трактовкам личности,
сознания, общения и т. д. С другой стороны, и массовые
идеологические процессы, раскрывающие
содержательные аспекты коллективных представлений, ожиданий,
настроений, влечений, в этой связи не могут остаться без
снимания исследователя-марксиста. Сколь ни
абсурдной выглядит описанная выше «акция» американского
литератора, она, бесспорно, перекликается с модными
на Западе идеалистическими философскими
концепциями, которые в упрощенном варианте стали элементом
массового сознания, закрепившись в специфических
образно-чувственных структурах, в настроениях, в
мировоззрении людей. Так, идея безмолвия как адекватного
языка общения явно взята из философского арсенала
экзистенциализма. По Хайдеггеру (позднему, по
крайней мере), молчание и есть подлинная речь, и обуслов-
4

лено оно вовсе не бедностью смысла, а
переполненностью им, что и порождает подлинное общение,
поскольку неизреченное слово вызывает эффект
«посвященности».
Конечно, это всего лишь пример, и в качестве
такового не может служить доказательством прямой связи
между философской рефлексией и приемами
пропаганды. Связь эта, конечно, есть, и задача в том и состоит,
чтобы разобрать весьма сложный ее механизм.
В западной социологии предпринимались попытки
решить эту проблему с узкоприкладных позиций,
однако сегодня, насколько можно судить по литературе,
такой подход все больше разочаровывает специалистов по
пропаганде — как теоретиков, так и практиков. Сейчас
на Западе заметна тенденция осмыслить массовые
идеологические процессы с широких мировоззренческих
позиций, что обусловлено резким обострением идейного
противоборства между социализмом и капитализмом.
В борьбе за «уловление умов» буржуазная
социология демонстрирует сложный спектр подходов.
Некоторые исследователи уповают на биологические и
психологические ресурсы манипулирования. В частности, в
США развернута целая система экспериментов по
«модификации поведения». Речь идет об использовании
электротерапии, фармакологии, психохирургии и других
методов и приемов для изменения психики и поведения
отдельного человека и групп людей. Противоположная
тенденция состоит в том, чтобы ориентировать иссле’до-
вание человеческого сознания не на психофизиологию,
а на философскую рефлексию о механизмах культуры,
истории, массового поведения и т. д. Иными словами,
речь идет о попытках выйти за рамки узкого эмпиризма
к широкой общетеоретической программе, способной
дать методологию анализа и прогнозирования массового
сознания и массового поведения. Конечно, на
эмпирическом уровне можно, например, описать специфику
отдельных жанров, форм пропагандистской продукции
Запада, не вовлекаясь в сферу мировоззренческих
проблем. Однако объяснить, скажем, растущую
популярность комиксов, их роль в процессе социализации
личности без «социологического воображения»
(воспользуемся термином американского социолога’ Р. Миллса)
уже нелегко. Анализируя финансовое банкротство
какого-нибудь издания, буржуазный исследователь может
опереться на статистику, на анализ экономической
5

конъюнктуры. Но вряд ли можно ограничиться этим,
когда необходимо объяснить причины «восхождения»
того или иного журнала, то есть возрастания его
аудитории: здесь не обойтись без исследования
мировоззренческих установок читающей публики, ее ценностных
ориентаций.
Перед буржуазными экспертами по вопросам
пропаганды встает множество вопросов, на которые нельзя
ответить с позиций прикладной социологии. Как
объяснить, например, податливость индивидуального
сознания и в то же время его способность противостоять
манипулятивным стандартам? Почему и как средства
массовой коммуникации могут воздействовать на
содержание культуры? Что представляет собою так
называемая «визуализация» пропаганды, то есть возрастание в
ней зрительных образов? Чем конкретно порождена
«мания персонификации», то есть использование
различных персонажей и героев массовой литературы в
процессе манипулятивного воздействия на
потребителя?
Еще больше вопросов, требующих уяснения,
возникает, если обратиться к изучению аудитории, поведение
которой демонстрирует еще один ряд феноменов. Чем
вызван, допустим, массовый интерес к документализму
в наше время? Какие особенности сознания людей
обусловили «эффект серийности», вызвавший революцию в
принципах построения телевизионных программ?
Почему буржуазная публика отдает предпочтение
коммерческому ширпотребу, различным видам галлюцинаторной
литературы, устрашающим мифам, порнографии и т. д.?
Многие философы на Западе отдают себе отчет в том,
что за непосредственной очевидностью явлений
пропаганды скрыты глубокие мировоззренческие проблемы.
Например, М. Хайдеггер, размышляя о причинах
популярности серийных изданий, разглядел здесь не только
«ловкость» издателей, уловивших будто бы запросы
публики. Философ поставил вопрос шире, показав, что
идея серийности (то есть выстроенности во времени)
телепередач, кинофильмов и т. д. в своеобразной форме
отражает общую настроенность современного сознания,
озабоченного необходимостью создать «картину мира» 1.
Можно оспорить философскую «экспертизу»
Хайдеггера, но совершенно бесспорна тенденция современ-
1 М. Heidegger. Die Zeit des Weitbildes. In: M. Heidegger.
Holzwege. Frankfurt a. M., 1963, S. 100—104.
6

ной буржуазной социологической теории дать
мировоззренческое истолкование массовым идеологическим
процессам, привлечь философские идеи для объяснения тех
или иных явлений пропаганды. Так, попытка канадского
исследователя Г. А. Инниса рассмотреть интегративные
функции пропаганды непосредственно выводится из
работ Э. Дюркгейма, М. Вебера, Т. Веблена, Дж. Дьюи,
Дж. Г. Мида и Р. Э. Парка l. С другой стороны, анализ
массовых идеологических процессов оказывается у
многих авторов необходимым звеном в построении
социологической теории, пытающейся объяснить динамику
истории, содержание общественных явлений и т. д. Это
относится к таким представителям современной
буржуазной социальной мысли, как М. Маклюэн, Г. Энценс-
бергер и т. д. Следовательно, для
марксистско-ленинского анализа буржуазной пропаганды недостаточно
описания ее только в инструментальном аспекте, как
совокупности методов и приемов манипулирования
общественным сознанием. Необходимо вскрыть ту
методологическую основу, на которой строится сегодня ее
практика.
Автор данной работы и стремится показать
философско-методологические аспекты современной
империалистической пропаганды. Такой замысел предполагает
хронологически последовательное описание эволюции
мировоззренческих представлений о пропаганде, ее роли
в политической жизни, в распространении классово
ориентированных идей и ценностей, как они складывались
в буржуазном обществе.
Но при реализации этого замысла сразу возникают
определенные трудности. Прежде всего, кого можно
причислить к теоретикам буржуазной пропаганды, чтобы
сохранить при этом цельность работы? Поначалу эта
трудность кажется несущественной, поскольку теория
пропаганды на Западе связана с конкретным кругом
исследователей. Среди них называют обычно Л. Доуба,
Д. Клэппера, Г. Малецке, В. Шрамма, Ж. Эллюля и
других авторов, специалистов по методике пропаганды,
а также тех, кто выполняет теоретическую работу на
факультетах и отделениях журналистики
университетов, в социологических центрах и институтах, например
Э. Довифата, Ф. Фатторелло, М. Эйдалина и др.
Однако, поскольку в данной работе речь идет о ми-
1 Н. А. Innis. The Bias of Communication. Toronto, 1971.
7

ровоааренческих основах буржуазной пропаганды, не
представляется возможным остаться в рамках
узкоспециализированных трудов. Возникает вопрос:
правомерно ли в русле нашего анализа обратиться к более
общим работам социологов, философов, которых
интересует феномен пропаганды? Не исчезнут ли в этом случае
критерии, позволяющие локализовать объект
теоретического рассмотрения? В свою очередь, не станет ли
осмысление пропаганды при более широком подходе
своеобразной метатеорией, «рассуждающей» о сознании
индивида и особенностях человеческого поведения, о
специфике духовных процессов и природе коммуникации?
Вопрос о соотношении специализированного и более
или менее общего подхода к пропаганде, особенно
печатной, не нов. Он возник еще в первые десятилетия XX
столетия, когда на Западе стали складываться различи
ные социологические дисциплины, изучающие духовные
процессы, например политическая социология,
социология знания, социология массовой коммуникации и т. д.
Сложились как будто бы предпосылки для
своеобразного разделения труда: теоретики журналистики,
специалисты по пропаганде должны изучать ее «язык», то есть
жанрово-литературные особенности, социологи же —
исследовать социальные аспекты функционирования
печати и других каналов массовой информации. При этом
к сфере компетенции теории печати относили,
во-первых, воссоздание истории печатного слова; во-вторых,
изучение типологии изданий, жанровой структуры
прессы; в-третьих, осмысление выразительных средств
журналистики; в-четвертых, анализ самих литературных
текстов с точки зрения их композиции, стилистики и
т. д. Все другие проблемы, например вопросы
общественного положения печати, ее социальных функций,
считались делом общей социологии.
Однако представители социологических дисциплин,
раврабатывая проблемы социальной природы печати, ее
общественной роли и функций, обратились вместе с тем
и к анализу пропагандистских текстов, как это
получилось, скажем, у В. Парето. С другой стороны,
воссоздание истории печатного слова (давняя и неоспоримая
привилегия историков журналистики) потребовало
анализа политических и социальных проблем, рассмотрение
тивологии изданий заставляло в известной мере
исследовать социальную структуру общества в связи с
проблемой адресованное™ различных изданий.
8

Пока речь шла об изучении тех особенностей
журналистики, которые касались ее формальных аспектов,
узкая специализация казалась еще возможной. Однако
даже описание языка пропаганды, стиля сообщений
увлекало исследователей в русло общей социологии. Тем
более анализ содержания печати, ее тематики,
идейнополитических ориентаций, типологии социальных
персонажей, которые проходят на ее страницах, постоянно
требовал такого широкого социального подхода,
который, по сути дела, исключал узкую специализацию.
Выступая в 1910 г. на первой сессии Германского
социологического общества, М. Вебер сформулировал
перспективную программу исследований, которая
предполагала привлечение методов общей социологии для
изучения различных аспектов, характеризующих функ1
ционирование печати *. Такой подход подрывал
традиционные принципы анализа. Эта тенденция
впоследствии усилилась, поскольку теория массовой
коммуникации, ориентируясь на эмпирические исследования,
пыталась также объяснить сложные социальные процессы
как отражение массово-информационных потоков.
Следовательно, она вплотную подошла к рассмотрению
явлений, которые никогда не изучались собственно
теорией журналистики.
Проблемами пропаганды интересовалась не только
буржуазная социология, но и философия. В различных
философских трудах можно отыскать немало суждений
как раз о тех проблемах, которыми занимается
специализированная теория пропаганды,— о механизмах
воздействия на индивидуальное и коллективное сознание,
о типах общения людей, о влиянии средств
коммуникации на культуру, о механизмах человеческого
поведения. В свою очередь буржуазная социология пропаганды
широко использует различные идеи и выводы,
полученные социально-философской мыслью.
Трудно назвать какого-нибудь видного философа на
современном Западе, который не обратил бы внимания
на проблемы, прямо или косвенно связанные с
осмыслением феномена пропаганды. Имеются в виду не
только такие факты, как, скажем, участие К. Ясперса в
сборнике под названием «Правильно ли нас
информируют?»; не только специальные статьи и исследования,
посвященные телевидению, которые мы находим у
1 	М. Weber. Toward a sociology of the press.— «Journal of
Communications», Summer 1976, vol. 26, N 3, p. 96—101.
9

Т. Адорно. Речь идет не только о критических
суждениях по поводу буржуазного манипулирования,
высказанных Г. Андерсом и Ж.-П. Сартром, Ю. Хабермасом
и Г. Энценсбергером, Ж. Эллюлем и Э. Фроммом. Для
нашего исследования существенно то, что многие
современные буржуазные философы, социологи,
психологи выдвинули ряд концепций, непосредственно
связанных с анализом пропаганды. Это относится,
например, к исследованию типов коммуникации,
проделанному К. Ясперсом, к рассмотрению «массовой культуры»
и ее стереотипов, осуществленному Т. Адорно, к
программе разрушения массовой формы общения,
предложенной Э. Фроммом, к теории «социологической
пропаганды», разработанной Ж. Эллюлем, к раскрытию
Г. Энценсбергером особенностей «индустрии сознания».
На нынешней стадии идейного противоборства двух
мировых систем, когда на Западе предпринимается
немало усилий по созданию политически активной
идеологии, по мобилизации идейно-психологических
резервов государственно-монополистического капитализма,
буржуазная философия стремится энергично и в
массовых масштабах воздействовать на сознание людей.
Она пытается разобраться в сложных коллизиях
современного мира, размышляет о механизмах
распространения тех или иных мировоззренческих ориентаций.
Философия ныне тесно связана с политикой, и это
определяет ее интерес к массовым идеологическим
процессам.
Вот почему при рассмотрении теоретических истоков
буржуазной пропаганды важно исходить из
проблемносодержательных соображений и не руководствоваться
формальным критерием, кого можно назвать теоретиком
буржуазной пропаганды, а кого нет. Строгое зачисление
«по ведомству» не помогает раскрытию
мировоззренческих проблем, связанных с анализом манипулятивной
деятельности капиталистического государства.
Буржуазные исследователи нередк# и сами
подчеркивают это. Например, составители «ридеров»
(хрестоматий) по массовой коммуникации полагают, что
нельзя очертить тематику данной области исследований, не
называя, скажем, Г. Лебона или Г. Тарда. Но и у того и
у другого собственно о пропаганде (о печати, об
информации) можно отыскать лишь разрозненные суждения.
Однако выводы, полученные ими в процессе изучения
«психологии толпы», несомненно, «монтируются» в со-
10

циологическую теорию пропаганды. Исследование
американского социолога и публициста У. Липпмана
посвящено общественному мнению, но без рассмотрения
явлений стереотипизации сознания, которые
проанализированы в его книге, трудно представить себе
эволюцию буржуазных представлений о пропаганде. Поэтому
составители «ридеров» по этой теме все чаще включают
сюда исследования Дж. Дьюи, Э. Фромма, К. Ясперса
и других профессиональных философов.
Стремление автора данной книги сосредоточиться
на философско-методологических аспектах буржуазной
пропаганды обусловило содержание работы и ее
строение. Основное внимание уделено выделению
конкретных проблемно-мировоззренческих комплексов,
позволяющих проследить эволюцию идей, подходов к
социологическому осмыслению пропаганды, к уяснению
различных сторон ее функционирования, связей с
аудиторией и т. д.
Для реализации такого замысла, как нам кажется,
лучше всего показать движение (развитие, смену)
концепций. Поэтому каждая глава книги посвящена
какому-то одному буржуазному мыслителю (философу,
социологу, психологу), воззрения которого могут быть
представлены в виде целостной доктрины. Таким
образом делается попытка развернуть ту или иную
проблему с помощью критического анализа конкретной теории,
ее реального места в системе буржуазных взглядов на
пропаганду. Автор стремился показать, какие проблемы
поставил тот или иной западный мыслитель, в каком
направлении пытался их решить, что предложил для
последующего анализа.
Разумеется, в работе представлены далеко не все
исследователи, которые имеют отношение к теме. Однако
выбор имен (и концепций) нельзя назвать условным.
Автор исходил из того, что пропаганда изучалась в
буржуазной философии и социологии разными течениями и
школами: то в русле познавательно-психологических
исследований сознания (Ф. Бэкон), то внутри
договорных теорий государства и права XVII—XVIII вв.
(идеология Просвещения), то в рамках теории
массово-информационных потоков (социология массовой
коммуникации). Буржуазная пропаганда и сегодня изучается
разными школами — политической социологией,
социологией познания, культурологическими и
психологическими направлениями.
11

В книге предпринята попытка дать анализ
пропагандистских процессов на современном этапе той эволюции,
которую претерпела империалистическая пропаганда,
стремящаяся синтезировать данные философии и
социологии, психологии и логики, кибернетики и
культурологии для выработки теории пропагандистского
воздействия на массовое сознание.
Замысел книги продиктован еще одним
соображением. За последние годы в советской литературе
появились труды, в которых исследуются различные стороны
буржуазной пропаганды: концентрация и
монополизация печати, телевидения и радиовещания, усиление
контроля над ними со стороны финансового капитала и
промышленных монополий, со стороны буржуазного
государства, структура информационно-пропагандистской
системы современного
государственно-монополистического капитализма, формы и методы
империалистической пропаганды К В нашей литературе
рассматриваются также общие концепции империалистической
пропаганды, массовой коммуникации и ее каналов1  2. Теперь
предстоит изучить, как теоретическая мысль влияет на
оформление новых тенденций буржуазного
манипулирования, как она обобщает опыт империалистической
пропаганды, как осмысливает те или иные ее явления
на Западе.
В условиях современной идеологической борьбы
значительно возрос интерес буржуазных авторов к
изучению пропаганды, к раскрытию ее потенциала.
Пропагандистская деятельность в капиталистических странах
приобретает широкий размах, используется весь арсенал
манипуляторства. В Отчетном докладе ЦК КПСС XXV
съезду партии отмечено, что идейное противоборство
двух систем становится все более активным, а
империалистическая пропаганда — более изощренной 3.
Проблемы идеологической борьбы выдвигаются сегодня на
первый план. Исключительную остроту приобретает вопрос:
какую роль выполняют средства массовой информации.
На Совещании по безопасности и сотрудничеству в
1 См. «Журналистика в буржуазном обществе». М., 1976;
«На службе монополий». М., 1977.
2 См. В. С. Коробейников. Духовное общение* обмен
информацией, идеологическая борьба. М., 1976; Л. В. Петров.
Массовая коммуникация и искусство. Л., 1976; Я. С. Бирюков.
Буржуазное телевидение и его доктрины. М., 1977.
3 См. «Материалы XXV съезда КПСС». М., 1976, стр. 10.
12

Европе (Хельсинки, 1975 г.) главы 35 государств
договорились о том, что их сотрудничество в области
информации будет служить целям мира, взаимопонимания
народов и духовного обогащения личности и
осуществляться на основе фундаментальных принципов равенства,
уважепия суверенитета, невмешательства во внутренние
дела других народов, уважения прав человека и
основных свобод. Реализация соответствующих положений
Заключительного акта совещания уже привела к более
широкому распространению информации в странах —
участницах общеевропейского совещания, к улучшению
условий профессиональной деятельности журналистов
и т. д.1
Однако империалистическая пропаганда развернула
в последнее время широкую клеветническую кампанию
против социализма. Реакционные круги западных
держав упорно цепляются за порочную практику
«психологической войны». Они не только не свертывают, но и
активизируют деятельность специально созданного для
ее ведения аппарата, вроде радиостанций «Свобода» и
«Свободная Европа». Империализм готовится к новым
идеологическим атакам на социалистические страны.
Это находит свое выражение не только, например, в
объединении всех каналов внешнеполитической
пропаганды Вашингтона в единый механизм, но и в
разработке теоретических доктрин, питающих повседневную
практику пропагандистских центров. Поэтому борьба
против империалистической пропаганды требует не
только разоблачения ее форм и методов, но и раскрытия
теоретической несостоятельности тех концепций, на
которых она базируется.
Автор выражает благодарность доктору
филологических наук, профессору Я. Н. Засурскому и доктору
философских наук, профессору Ю. А. Замошкину за
ценные замечания и помощь в работе над книгой.
1 См. Я. Н. Засурский, Ю. В. Кашле в. Средства массовой
информации и общество. «Курьер ЮНЕСКО», май 1977, стр. 27.

Глава I
У ИСТОКОВ БУРЖУАЗНОГО
РАЦИОНАЛИЗМА
В XVI в. в Западной Европе началось
широкое социально-политическое движение, возникшее на
почве борьбы крестьянства и нарождающейся
буржуазии против феодального строя. Идеологически оно было
связано с реформой церкви и направлено против
папства. И, пожалуй, именно тогда впервые в политической
истории Европы для объединения и размежевания
массы людей стало использоваться печатное слово. Как
отмечает К. Маркс, издавались «сотни листков и
брошюр», сочинения идеологов Реформации
«размножались в бесчисленных перепечатках» Мы имеем здесь
дело с явлением принципиальной важности.
В эпоху Возрождения в Европе стал складываться
новый тип культурного общения между людьми,
основанный на использовании печатного слова. Оценивая
роль книгопечатания в социальной истории Европы,
К. Маркс писал, что оно наряду с изобретением компаса
и пороха явилось одной из предпосылок буржуазного
развития 2. Книгопечатание подорвало позиции
духовенства, открыв доступ к знаниям представителям
различных социальных слоев э.
С появлением книгопечатания в Европе начинается
«восхождение» печатного слова. Осуществляется
копирование ценных культурных текстов. Издаются первые
книги, выпускаются газеты. Первая английская
еженедельная газета вышла в 1622 г., голландская — в 1626 г.,
французская — в 1631 г. Ежедневные газеты появились
в Германии в 1660 г., в Англии — в 1702 г., во
Франции — в 1777 г.
1 Архив Маркса и Энгельса, т. VII, стр. 179.
2 См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 30, стр. 262.
3 Признание культурно-исторического значения
книгопечатания сегодня — общее место буржуазной социологии. М. Мак-
люэн, например, связывает с открытием Гутенберга всю
«политическую арифметику» XVII столетия и «гедонистическую
калькуляцию XVIII столетия».
14

Поначалу феодальная власть и духовенство не
видели опасности в информации, размножаемой печатным
станком. Но вскоре они обнаружили, что без
специальных усилий, без контроля за изданиями, без
цензорского глаза обеспечить в обществе «единомыслие»
становится все труднее. Распад традиционных ценностей,
«брожение умов», формирование различных жизненных
установок, социальных позиций становятся типичными
для духовной жизни Европы XVI—XVII вв.
Борясь против Реформации, духовенство стало
активно искать средства, которые помогли бы помешать
расколу прежде единого мировоззрения. В 1622 г.
Ватикан создал специальную организацию, призванную
«удержать веру» и сохранить церковь. Конгрегация
распространения веры — Congregatio de propaganda fide —
стремилась укрепить католицизм во всех странах;
именно она ввела в обиход слово «пропаганда», которое как
понятие появилось, таким образом, в 1622 г. и
первоначально означало распространение идей и догматов
церкви. Слово «пропаганда» уже в то время открыто
связывалось с конкретными идеологическими
ориентациями феодалов и духовенства. Свою реакционную
деятельность Конгрегация маскировала
абстрактно-гуманистическими призывами «совершенствования
человека». Эту идеологическую фразеологию К. Маркс
иронически назвал «человеколюбивым промыслом». Он
говорил о своего рода монополии на «улучшение
человеческого рода», которая с 1640 г. целиком принадлежала
Конгрегации!.
Но разнородность мнений людей, политические
предрассудки, религиозный фанатизм, присущие людям
«естественные страсти» породили интерес и в других
сферах общественного сознания. Возникла потребность в
философском осмыслении «человеческой природы»,
различных «отклонений ума», массовых заблуждений и
предрассудков. Все это, естественно, приводит к
размышлениям о том, способно ли сознание отражать
истинное положение вещей, можно ли преодолеть
заблуждения, что мешает разуму в познании мира?
Последовательное освещение этих вопросов составило заслугу
родоначальника английского материализма и
экспериментирующей науки нового времени Фрэнсиса Бэкона.
Философ предвосхитил многие проблемы, которые  11 См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 4, стр. 378.
15

позже четко выявились при изучении массовых
идеологических процессов. Это отмечают многие
современные буржуазные теоретики, в том числе X. Бютов,
X. Либер, К. Саламун, Э. Топич и другие. Но это
вовсе не означает, будто Бэкон был мыслителем,
«забежавшим» вперед и угадавшим многомерность коллективных
представлений, противоречивый характер сознательной
жизни в целом в ту эпоху, когда сама реальность еще
не давала достаточного материала для таких обобщений.
Вопросы, поставленные Бэконом, в специфической
форме отразили дух времени, присущие ему тенденции.
Бэкона интересовали прежде всего те трудности,
которые обнаруживаются в процессе познания окружающего
мира. Однако речь идет не только о гносеологической
проблематике. Широкая картина внутренних коллизий
Сознания, нарисованная английским мыслителем,
затрагивает в той или иной мере целый комплекс
психологических и даже социологических проблем познания и
общения людей. Отмечая огромные возможности разума,
Бэкон первым в западноевропейской философии
обратил внимание на трудности общения, на
противоречивую работу сознания, на его способность следовать
ложным схемам, заблуждаться.
Бэкон стремился объяснить, почему человеческий
разум не в состоянии воспринимать действительность без
искажений. Он полагал, что процесс познания можно
совершенствовать, раскрыв истоки и влияние ложных
представлений. Поскольку «естественное состояние»
человеческого ума, по мнению Бэкона, не исключает
предрассудков, необходимо уберечь сознание от
заблуждений путем реформы метода познания окружающего
мира. В «Новом Органоне» Бэкон развернул панораму
борьбы разума и предрассудков, стремясь доказать, что
последние мешают интеллекту, затемняя его
обыденными «мнениями», привычными схемами и т. д.
Разоблачая предрассудки как «идолы сознания», Бэкон
надеялся таким образом содействовать очищению разума, что,
по его мнению, в конечном итоге улучшит человеческие
контакты, будет способствовать взаимопониманию
людей.
Часть заблуждений, по мнению английского
философа, вызвана теми особенностями ума, которые присущи
всему человеческому роду («идолы рода или племени»);
часть обусловлена склонностями, свойственными
отдельным группам ученых и даже отдельным лицам («идолы
10

пещеры»). Некоторые предрассудки порождены
несовершенством и неточностями языка («идолы площади
или рынка»), некоторые — некритическим усвоением
чужих мнений («идолы театра или теорий»). Таким
образом, по Бэкону, интеллект надлежит очистить,
освободить от различных заблуждений, множество которых,
как он полагал, вполне поддается классификации.
Подход Бэкона к превратным представлениям
(«идолам»), которые совлекают человека на путь
искаженного видения реальности, можно назвать
познавательнопсихологическим, ибо он исследует не только
содержательную сторону истины, но и психологические
причины коллективного «ослепления», ошибок и обмана.
Познание рассматривалось английским мыслителем не как
«чистый» процесс, лишенный противоречий и
конфликтов; напротив, Бэкон привлек внимание философов к
анализу искажений и парадоксов, присущих духовным
явлениям.
Хотя Бэкон исходил из преувеличенной оценки
рационально-критических возможностей сознания в
борьбе против традиционных догм, а заблуждения людей
выводил чаще всего из «человеческой природы», он
обратил внимание и на многие социальные предпосылки,
искажающие работу мысли. Здесь ощущается уже новая
эпоха, эпоха нарождающейся массовой коммуникации.
Пока общение между индивидами поддеряшвается
традицией, воскресной проповедью, сословными
установлениями, множественность людских предрассудков не
демонстрирует себя с откровенной наглядностью. Иное
дело, когда ослабевают узы государственного порядка,
рождаются стихийные социальные движения, хиреет
вера и, с другой стороны, появляются новые средства
для выражения «мнений». Так возникают куда более
богатые предпосылки для изучения людских
представлений, для обнаружения «идолов сознания».
Ближайшим препятствием на пути к истинному
знанию Бэкон считает «идолы племени», обозначающие
неспособность — общую для всех людей — адекватно
отражать действительность. Они обусловлены
«человеческой природой». Речь идет о человеческой склонности к
идеализации, о привычке приписывать миру вещей
порядок и единообразие, которых он на самом деле лишен.
Бэкон подчеркивает, что в процессе познания
человеческий разум примешивает к природе вещей свою
собственную природу.
2
П. С. Гуревич
17

Нет сомнения, что в этих рассуждениях схвачены
некоторые действительные особенности человеческого
осознания мира, в частности тот факт, что человек
преимущественно воспринимает феномены действительности,
которые согласуются с его убеждениями и взглядами, а
факты, противоречащие им, игнорирует или отклоняет.
Показательно, что подобная процедура описана в
современных исследованиях пропагандистской деятельности.
Известно например, такое явление, как
«избирательность информации»: люди склонны воспринимать лишь
те сообщения, которые подтверждают их убеждения; все
остальное, как правило, проходит мимо сознания людей,
не закрепляется в их памяти.
Больше того, процесс познания вообще немыслим
вне элементов человеческой субъективности, что не
мешает ему воспроизводить объективную реальность, а
отнюдь не трафареты сознания. Между тем современная
буржуазная социология, комментируя введенное
Бэконом понятие «идолов племени», видит в нем некие
образцы мышления, вообще присущие человеку и,
следовательно, одинаково проявляющиеся во все времена.
Так, западногерманский философ Э. Топич
обнаруживает специфические стандарты сознания в древнейшей
мифологии, в спекулятивно-философских моделях
античности, в метафизических системах средневековья и в
современных идеологиях.
Существует ли на самом деле такой схематизм
мышления? Конечно, индивид, сталкиваясь с новыми
явлениями, не всегда способен развернуть последовательную
аналитическую работу по оценке реальности и зачастую
мыслит по аналогии, в соответствии с уже известными
трафаретами. Марксистская теория познания
подчеркивает социальную обусловленность различных
представлений и мнений. В индивидуальной жизни человека, в
ходе социализации, производственно-трудовой
деятельности вырабатываются определенные жизненные
позиции, познавательные критерии, позволяющие человеку
ориентироваться в окружающем мире.
Нет сомнений и в том, что на познание человека
оказывают влияние «биоморфные представления», то есть
условия биологической жизни индивида; «социоморф-
ные представления», то есть осмысление социальной
действительности, общественных связей; «техноморф-
ные представления», то есть навыки, возникающие в
производственной деятельности. Но, во-первых, все эти
18

факторы не равнозначны, не рядоположены, как
утверждает Э. Топич. Во-вторых, они вовсе не выступают
как выражение неизменной человеческой природы, их
содержание обусловлено социально-исторической
практикой людей, в ходе которой закрепляются результаты
познания. В-третьих, Бэкон вовсе не рассматривал
«идолы» сознания как такие предрассудки, которые
полностью вытесняют аналитическую работу ума. Он говорит
о заблуждениях лишь как о помехах познания, а не как
о факторах, замещающих все формы сознательной
жизни. Поэтому попытка Э. Топича отождествить
индивидуальное сознание с бездуховной шаблонностью,
полностью отказать ему в творческом характере отражает, по
сути дела, эволюцию буржуазной философской мысли,
которая начала с борьбы против предрассудков, а
закончила сегодня оспариванием «полноценности» сознания.
Второй вид предрассудков, о которых писал Бэкон,
«идолы пещеры», еще более усложняют постижение
истины. Человек как бы заперт в пещере собственной
индивидуальности, он судит об остальном мире лишь
со своей личной точки зрения. Эти заблуждения имеют
отношение к индивидуальным особенностям восприятия,
обусловленным той атмосферой, в которой живет
познающий субъект, ибо у каждого есть «своя особая
пещера, которая ослабляет и искажает свет природы» К
Индивид имеет лишь ему одному присущие способности,
навыки, которые порождают специфический тип
восприятия реальности.
Бэкон и в самом деле выявил некие стандартные
реакции людей, своего рода схематизм мышления,
действительно обнаруживающийся в массовых
идеологических процессах. Буржуазная социология впоследствии
детализировала эти представления, чтобы
сконструировать типологию подверженной пропаганде аудитории.
Скажем, имеется тип поведения людей, определяемый
как консервативный, и пропаганда активно
эксплуатирует эту психологическую установку, навязывая
аудитории псевдокультурную продукцию в духе «ретро», то
есть увлечения стариной. Соответственно тип поведения,
резко порывающий с традицией, можно определить как
«некритический модернизм».
«Идолы пещеры» можно интерпретировать и как
наличие в коллективных представлениях людей упро-  11 	ф. Бэкон. Соч. в двух томах, т. 2. Мм 1972, стр. 19.
19

щенных формул типа: «друг — враг», «хороший —
плохой». Ведь в массовом сознании интенсивная
аналитическая познавательная работа нередко соседствует с
преднамеренным упрощением картины мира,
опирающимся на облегченные стандарты. Буржуазная
социология, описывая эти особенности человеческого
сознания, делает вывод, что биполярные шаблоны,
которыми руководствуется индивид, особенно наглядно
обнаруживают себя в идеологиях. Так, западногерманский
социолог К. Саламун пишет, что подобные трафареты
обостряют социальную и политическую обстановку,
мешают людям трезво и реалистично оценить
намерения и цели других социальных групп К Смысл этой
концепции очевиден: доказать, будто бы идеологическое
сознание различных классов заведомо ложно, подчинено
стандартам «групповой солидарности». При этом
буржуазный социолог отвлекается от того факта, что
сознание класса может отражать реальные тенденции
исторического развития, а может и противоречить им.
Поэтому указание на классовый характер того или иного
представления вовсе не свидетельствует, как это
утверждает Саламун, о его заведомой ложности.
Выделив «идолы пещеры», Бэкон по существу
заложил познавательно-психологические основы для
классификации различных ценностных ориентаций,
присущих определенным социальным группам. Разумеется,
такого рода подход содержится у английского мыслителя
лишь в зачатке. Однако, как будет показано далее,
суждения Бэкона получили последующее развитие в
буржуазной социологии знания, политической социологии,
теории массовой коммуникации.
«Идолы площади или рынка», по Бэкону, порождены
общением людей, их естественным стремлением найти
взаимопонимание, что порождает определенные
издержки, ибо на этом пути (говоря современным языком, в
ходе коммуникации) возникают расхожие штампы,
консервативные представления, несущие функцию
общепонятности в тот момент, когда прежние ценности уже
изжили себя, а их символы еще сохраняют силу. Таким
образом, Бэкон пытается осмыслить сам процесс
общения, его природу и противоречия. Социальная
обусловленность языка сказывается на закономерностях куль-  11 	К Salamun. Bacons Idolenlehre aus der Sicht der neueren
Ideologiekritik. In: «Archiv fur Rechts und Sozialphilosophie».
Bd. LX1/4, 1975, Wiesbaden, S. 534.
20

турных контактов. Язык объединяет людей, но смысл
слов в зависимости от обстоятельств меняется вместе с
изменениями в представлениях массы. У широкого
круга людей образуются словесные штампы, своего рода
клише, содержание которых совсем не обязательно
соответствует действительности.
Комментируя эту мысль Бэкона, некоторые
современные буржуазные авторы приходят к выводу, что
идеология как социальное явление вообще имеет дело с
«пустыми формулами» К Иначе говоря, идеологические
стандарты не имеют якобы никакого реального
содержания. Мысль Бэкона в такой интерпретации заведомо
огрубляется и искажается. Ведь множественность
значений, которые придаются тому или иному слову в ходе
общения, вовсё не означает у Бэкона абсолютную
бессодержательность, нуль реального содержания.
Когда люди общаются между собой, они,
естественно, прибегают к сложившимся, обиходным выражениям.
Но содержание контакта, по Бэкону, всегда богаче, чем
его словесное выражение. Кроме того, каждое слово
многозначно, фиксируя далеко не все содержание объекта.
На этой основе, по мысли Бэкона, возникают
предрассудки, которые мешают осмыслению реальных вещей,
те или иные трафареты, закрепленные в коллективных
представлениях людей.
«Идолы театра или теорий» у Бэкона — это
философские системы, которые оперируют сложившимися
понятийными схемами, нередко затемняющими смысл
вещей. «Вымыслам этого театра,— писал Бэкон,—
свойственно то же, что бывает и в театрах поэтов, где рассказы,
придуманные для сцены, более слажены и красивы и
скорее способны удовлетворить желания каждого,
нежели правдивые рассказы из истории» 1 2.
Подобно тому как театральные пьесы, по Бэкону,
пользуются у публики несравненно большей
популярностью, чем действительные исторические события, в
теории также обнаруживается стремление следовать не
подлинной логике, а различным вымыслам. Причем
особенно характерен консерватизм традиционного, тем
более авторитарного мышления. Так, Бэкон писал: «Разум
человека все привлекает для поддержки и согласия с
тем, что он однажды принял,— потому ли, что это
пред1 М. Schmidt. Leerformeln und Ideologiekritik. Tubingen, 1972.
2 Ф. Бэкон. Соч. в двух томах, т. 2, стр. 28.
21

мет общей веры, или потому, что это ему нравится.
Каковы бы ни были сила и число фактов,
свидетельствующих о противном, разум или не замечает их, или
пренебрегает ими, или отводит и отвергает их
посредством различений с большим и пагубным
предубеждением, чтобы достоверность тех прежних заключений
осталась ненарушенной» *. Английский философ
показал, что заблуждения присущи не только житейскому
сознанию, они наблюдаются также и в догматизме
ученых. «Идолы театра» покоятся на трех столпах —
софистике, эмпирике и суеверии.
Итак, многие трудности познания Бэкон связывал с
«идолами сознания», препятствующими нормальному
пониманию и изучению окружающего мира. «Идолы и
ложные понятия, которые уже пленили человеческий
разум и глубоко в нем укрепились,— писал он,— так
владеют умом людей, что затрудняют вход истине, но,
если даже вход ей будет дозволен и предоставлен, они
снова преградят путь при самом обновлении наук и
будут ему препятствовать, если только люди,
предостереженные, не вооружатся против них, насколько
возможно» 1 2.
Коллизии и контрасты, присущие человеческому
мышлению, рассмотрены у Бэкона, как уже отмечалось,
в основном в гносеологическом аспекте. Вместе с тем
его концепция содержит и попытки социологического
подхода к раскрытию вопросов, связанных с общением
людей. «Существуют еще идолы,— писал, например,
Бэкон,— которые происходят как бы в силу взаимной
связанности и сообщества людей. Эти идолы мы
называем, имея в виду порождающее их общение и
сотоварищество людей, идолами площади. Люди объединяются
речью. Слова же устанавливаются сообразно разумению
толпы. Поэтому плохое и нелепое установление слов
удивительным образом осаждает разум» 3.
Наличие в концепции Бэкона элементов
социологического подхода к проблемам массового сознания
бесспорно. И это обстоятельство широко используется
современными буржуазными социологами. Так, еще К.
Мангейм отмечал, что учение об идолах может в известной
степени рассматриваться как набросок того, что сегодня
1 Ф. Бэкон. Соч. в двух томах, т. 2, стр. 21.
2 Там же, стр. 18.
3 Там же, стр. 19—20.
22

мы бы назвали концепцией идеологии К Однако важно
разобраться, как интерпретирует немецкий социолог
выводы Бэкона. Противоположность марксистской
методологии и концепции К. Мангейма обнаруживается
тотчас же, как только возникнет вопрос, что конкретно
подразумевается под социологическим подходом к
явлениям массового сознания.
К. Мангейм исходил из того, что понять
функционирование идей можно только с
универсально-исторической точки зрения. Поэтому он намеревался построить
новую историю мышления и показать, как возникли
многообразные типы наблюдения над окружающей
действительностью, как они складывались в разные
времена и как менялись в зависимости от социальных и
исторических факторов. Однако, говоря о социальных и
исторических факторах, определяющих изменение идей,
К. Мангейм имеет в виду не социально-экономические
закономерности, не классовые конфликты, а некоторые
специфически осмысленные им духовные явления,
например культурно-исторический облик социальной
группы — носительницы тех или иных воззрений. Так и
эпоха Бэкона воспринимается им не через призму
классовой борьбы, а как время крушения некоей единой
системы ценностных ориентаций.
Конечно, в связи с кризисом единой доктринальной
системы церкви и возникновением множества сект массы
людей оказались в состоянии смятения, а между ранее
изолированными слоями общества сложились
многообразные формы связи и общения. Все эти социальные
перемены, безусловно, важны. Но еще более существен
тот факт, что «немецкая Крестьянская война
пророчески указала на грядущие классовые битвы», а за
восставшими крестьянами «на арену выступили...
предшественники современного пролетариата...» 1 2.
Без осознания этого факта невозможно до конца
понять, почему уже в концепции Бэкона намечен переход
от чистой гносеологии к социальной критике, то есть к
анализу духовных явлений во всей их полноте и
противоречивости как процессов реальной общественной
1 С этим выводом согласны многие современные
буржуазные авторы. Так, X. Либер и X. Бютов объявили доктрину
английского мыслителя «самой ранней формой теории идеологии»
(Н. ЫеЬег, Н. Biitow. Ideology. In: «Marxism, Communism and
Western Society. A. Comparative Encyclopedia». N. Y., 1972—1973,
vol. IV, p. 195).
2 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 345.
23

жизни. И не случайно уже «Новая Атлантида» Бэкона
была, по выражению французского ученого Ж.-Ж.
Саломона, произведением не ученого, а политика 1.
Вообще интерес к политике весьма характерен для
многих идейных представителей поднимающейся
буржуазии. Они все более ясно понимали, что политика —
это не только вооруженная борьба за власть, что она
обретает действенность тогда, когда вписывает свои
цели в контекст определенной политической философии,
политической концепции мира. И только на этой основе
возможно распространение политических идей среди
широких слоев общества.
Предпринятая Бэконом грандиозная попытка
классификации ложных мнений, анализ механизмов их
функционирования, несомненно, сыграли важную роль
в философско-теоретическом осмыслении «массовой»
идеологии. Борьба против «идолов» сознания
воодушевляла мыслителей эпохи Просвещения, подталкивая их
к совершенно определенным политическим требованиям.
Не случайно в это время выдвигается лозунг «свободы
печати», отражающий потребности нарождающегося
класса буржуазии. «Лозунг «свободы печати»,—
подчеркивал В. И. Ленин,— стал всемирно великим в конце
средних веков и вплоть до XIX века. Почему? Потому
что он выражал прогрессивную буржуазию, т. е. ее
борьбу против попов и королей, феодалов, помещиков» 1 2.
По мере того как буржуазия становится
господствующей силой не только в экономике, но и в политике,
ее идеология приобретает также главенствующую роль.
«Хотя возникновение периодической печати,— отмечает
немецкий историк Э. Фукс,— относится еще к началу
XVII века, если только не к более ранней поре, все-таки
она может считаться истинным продуктом буржуазного
сека. Ибо только в буржуазную эпоху периодическая
печать получила свою специфическую физиономию и
сделалась чем-то большим, нежели примитивной формой
информации, а именно пульсом времени. В тот самый
момент, когда буржуазное общество вступило в
серьезную борьбу за власть, и развивалось газетное дело в
современном смысле слова. Печать сделалась важнейшим
средством пропаганды...» 3.
1 Salomon. Science et politique. P., 1970, p. 39—40.
2 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 44, стр. 79.
3 Э. Фукс. Иллюстрированная история нравов, т. 3. М., 1913,
стр. 332—333.
24

В конце XVIII в. в Европе начался процесс
объединения прессы, которая постепенно оттеснила книги на
второй план. Интенсивное развитие газет было связано
в европейских странах с потребностями политической
жизни, с задачами идейной борьбы. Французская печать
времен буржуазной революции стала важнейшей
политической силой; общественное мнение получало
отражение в 150 газетах. Буржуазия нашла в печати
эффективное средство выражения своей идеологии.
Зарождение массовой пропаганды в XVII—XVIII вв.
стимулировало оформление различных политических
теорий. Авторы их ставили вопрос о правомерности
духовного воздействия на людей (Т. Гоббс), о смысле
договорно-правовых отношений (Ж. Ж. Руссо, позже
И. Кант), о социальной роли печати в обществе
(Дж. Локк, Т. Джефферсон). Все это побуждало к
широкому осмыслению пропаганды как социального яв-
лепия.
В период французского Просвещения переход от
гносеологического к социально-политическому
пониманию проблем идеологии стал особенно очевиден.
Идеологи эпохи Просвещения усматривали в предрассудках
не своеобразную «тень сознания», не «призраки» —
спутники аналитической работы ума, а преднамеренную
ложь отжившего мира. «...Мир до сих пор руководился
одними предрассудками,—характеризовал Ф. Энгельс
мировоззрение того времени,— и все прошлое достойно
лишь сожаления и презрения». Поэтому «все прежние
формы общества и государства, все традиционные
представления были признаны неразумными и отброшены
как старый хлам...» 1 Отныне политические силы
стремились к обоснованию новых теоретических позиций:
«Мыслящий рассудок стал единственным мерилом всего
существующего» 1 2.
Это приводило к специфическому истолкованию
самих духовных контактов между людьми: они
рассматривались как «просвещение», то есть разъяснение истины,
смысла тех или иных идейных представлений,
разоблачение и устранение «не-истины», предрассудков.
Пропаганда понималась как распространение правильных
и общезначимых мнений. В качестве ключевых
постулатов ее выступали идеалы свободы и равенства.
Просветители обратили внимание и на новые
кана1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 17.
2 Там же, стр. 16.
25

лы пропаганды: печать, популярные, доступные книги.
Они полагали, что с помощью прессы можно
усовершенствовать механизм демократии, гуманизировать человек
ческое общение, «улучшить нравы». Массовое
просвещение на базе газет, издания книг (позже — телеграфа)
понималось как выявление глубокого потенциала
культуры.
Просветительское представление о культуре
сводилось к тому, что заблуждения народной массы можно
развеять посредством распространения знании, то есть
путем своеобразной диффузии накопленных духовных
богатств в массовое сознание. «Отсюда закономерным
образом возникало ожидание того,— отмечает Э. Ю.
Соловьев,— что рост грамотности, элементарной
просвещенности народной массы, увеличение ее досуга,
возникновение в будущем технических средств
репродуцирования и распространения духовной продукции
автоматически обеспечат приобщение самой широкой
аудитории к высшим культурным ценностям» 1.
Таким образом, первоначальные буржуазные
либерально-просветительские воззрения оценивали связь
между культурой и средствами ее распространения в
духе прямой, открытой зависимости и безусловной
гармонии. Идеологи эпохи Просвещения не сомневались в
том, что развитие культуры — это процесс все более
широкого ее признания и приобщения к ней масс людей.
Интерпретация пропаганды как «просвещения» не
была результатом сознательного лицемерия мыслителей
раннебуржуазной эпохи. Война предрассудкам,
«призракам (идолам) сознания» во имя «вечных истин»
объявлялась ими в полном соответствии с господствующими
убеждениями в разумности истории, единстве и
неизбежности прогресса, внутренней гармонии
индивидуального сознания.
Материалистический подход к анализу массовых
идеологических процессов позволяет понять
действительные предпосылки распространения такого рода
иллюзий. Он дает возможность проследить генезис и
эволюцию социальных идей, показать их связь с
социально-экономическими закономерностями.
В известном отношении пропаганда XVIII в. и в
самом деле была просвещением. Она распространяла в
1 ««Массовая культура» — иллюзии и действительность».
М., 1975, стр. 4.
26

массах буржуазные лозунги, проповедовала равенство,
провозглашала свободу и разумность индивида. Однако
это абстрактно-умозрительное представление о
просвещении было исторически ограниченным. Мыслители
той эпохи выдавали интересы господствующего класса
за интересы всего общества, а конкуренцию изображали
как единственное поприще свободного развития
индивидов. «Дело в том,— писали К. Маркс и Ф. Энгельс,—
что всякий новый класс, который ставит себя на место
класса, господствовавшего до него, уже для достижения
своей цели вынужден представить свой интерес как
общий интерес всех членов общества, т. е., выражаясь
абстрактно, придать своим мыслям форму всеобщности,
изобразить их как единственно разумные,
общезначимые»
Раскрывая «правомерность иллюзий» 1 2, их
историческую обусловленность, К. Маркс и Ф. Энгельс
одновременно показали классовый характер пропаганды, ее
связь с деятельностью политических партий. Они
развенчали миф о том, будто печать в капиталистическом
обществе не связана с буржуазной идеологией, с
интересами господствующего класса, а служит
инструментом нейтрального просветительства. Захватив власть п
овладев ключевыми позициями, буржуазия, как отмечал
К. Маркс, «признала идеологические сословия плотью
от своей плоти и повсюду превратила их в своих
приказчиков...» 3.
Бэкон и просветители, разделяя абстрактпо-про-
грессистские умонастроения XVII—XVIII вв., понимали
духовные процессы как очищение сознания от
предрассудков, надеясь с помощью пропаганды, наделяемой
функциями просвещения, окончательно преодолеть
массовые заблуждения. Однако на практике идеологи той
эпохи сталкивались не с исчезновением иллюгий а со
стойкостью «идолов» сознания, с ростом политических
предрассудков и суеверий. Объяснить этот парадокс
мыслители того времени не могли, не будучи в
состоянии раскрыть объективные социальные, исторические
корни этих предрассудков.
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Фейербах. Противоположность
материалистического и идеалистического воззрений. М., 1966,
стр. 61.
2 См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 410—411.
8 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 26, ч. I, стр. 297.

Глава II
ВСЕВЛАСТИЕ
ИРРАЦИОНАЛИСТИЧЕСКИХ
КОНЦЕПЦИИ
В середине XIX в. английский поэт
Мартин Таннер выпустил в свет «Пословичную философию».
Само название книги полемически заострено против
усложненной литературы «для избранных». Поэт
вознамерился «в стихах и прозе» изложить наиболее
ценные мысли эпохи, не прибегая к абстрактному
философскому «жаргону» и софистике. В результате его
усилий на прилавках появилось уникальное по своей
банальности собрание обывательской «мудрости».
Однако «Пословичная философия» имела сенсационный
успех: она выдержала 60 изданий и разошлась тиражом
в миллион экземпляров, была переведена на
французский и датский языки.
Подобные факты все чаще становились предметом
горестных размышлений разных мыслителей.
Английский философ, логик и экономист Дж. С. Милль с
презрением отозвался о людях, которые «предпочитают
сладкую ватрушку чтению Вордсворта и Кольриджа».
Датчанин С. Кьеркегор сетовал на то, что ныне лишь
пемногие стремятся к истине; большинство
предпочитает отвернуться от суровой правды и погрузиться в
стихию повседневности.
Примеры, говорящие о возрастающей профанации
духовной культуры в буржуазном обществе, требовали
разъяснений. Почему господствующая пропаганда
вместо «вечных истин» и художественных ценностей
размножает филистерские прописи и литературные
поделки? Почему масса, на которую просветители возлагали
большие надежды в своих культурных программах,
предпочитает «пословичную философию» подлинной, а
плоские сентенции — глубокой философской рефлек-*
сии?
Буржуазная мысль испытывала потребность в
доктрине, которая давала бы целостное объяснение тому
факту, что просветительские прогнозы не только не
сбы23

лись, но и обернулись своей противоположностью:
творцы духовных ценностей стали игнорировать свою
культурно-цивилизаторскую миссию, массы отказались
«просвещаться», а газеты, журналы, книги превратились в
средство насаждения предрассудков, против которых
боролись просветители. Развернутое истолкование этих
процессов с реакционно-элитарных позиций попытался
дать в конце XIX в. Фридрих Ницше.
Систематизируя факты культурной нищеты
капиталистического мира, Ницше выступил с изобличением
буржуазной филистерской цивилизации. Он подверг
резкой критике просветительские иллюзии, объявив
прогресс «ложной идеей», а мораль, гуманность,
культурное подвижничество — злейшими предрассудками,
порождающими «оскудение жизни». Проходя, как писал
о себе Ницше, «через сумасшедший дом тысячелетий»,
он пытался раскрыть истоки современной культурной
практики, причины «расслабления» мира.
По словам Т. Манна, Ницше, «подобно
чувствительнейшему индикаторному инструменту, лишь уловил и
отметил первые признаки нарождающегося
империализма...» *. Взгляды Ницше сложились в эпоху перехода
капитализма в свою последнюю стадию и явились
реакцией буржуазной идеологии на обострение классовых
противоречий. Немецкий философ предпринял
решительную попытку размежеваться с Просвещением,
радикально переосмыслив присущие XVIII в. ценности и
идеалы.
Хотя главенствующую роль в учении Ницше играет
понятие культуры, он развернул относительно
целостную цепь суждений об идеологии, пропаганде, политике.
Выступая против «духа революции», против
«пришествия масс», немецкий философ рассматривал
современную ему эпоху не как этап поступательного развития
человечества, а как время решительного разрыва с
традицией, с прошлым. С этой точки зрения он подверг
критике принципы и нормы либерально-буржуазной
идеологии: рационалистическую философию,
традиционную (христианскую) этику и религию.
Ницше не сумел осознать, что многие радикальные
идеи, развиваемые им, явились логическим итогом
умонастроений отвергаемой им эпохи Просвещения. В
частности, элитаризм немецкого философа был детищем теп-  11 Т. Манн. Собр. соч. в десяти томах, т. 10. М., 1961, стр. 379.
29

денций, свойственных мыслителям XVIII в.: духовное
менторство, интеллектуальный мессианизм и как
следствие — возвышение «учителя» над «толпой». К. Маркс
и Ф. Энгельс подчеркивали, что осмысление пропаганды
как просвещения у идеологов XVIII в. неизбежно
приводит к тому, что общество делится «на две части — из
которых одна возвышается над обществом» 1. Что
касается иррационалистических тенденций, получавших
все большее распространение в буржуазной культуре,
то они также оказались своеобразной
постпросветительской реакцией на «отравление разумом» (Стефан
Цвейг).
Пока коллизии духовных процессов «проигрывались»
умозрительно, в среде «аристократов мысли» и
воспринимались как преодолимые — в принципе — трудности,
внутренние неувязки буржуазных теорий не
обнаруживали себя в полной мере. Другое дело, когда пропаганда
стала все чаще выходить на широкую публику, когда
просветительские проекты столкнулись с реальной
социальной практикой. Тут-то и оказалось, что далеко не
всегда можно обращаться к «доводам, основанным на
рассуждении», а приходится прибегать к «власти иного
рода», то есть к духовному насилию1  2.
Просветители не могли понять, что контрасты
пропаганды (использование предрассудков, элементов
экзальтации, «война мнений») порождены вовсе не
внутренними противоречиями самого процесса просвещения,
а острыми социальными схватками, стремлением
буржуазии укрепить свою власть. Поэтому они видели в
массовых изданиях (типа «Пословичной философии»)
лишь отступление от провозглашенных ими принципов.
Между тем речь должна была идти об иных принципах
организации пропаганды.
К. Маркс и Ф. Энгельс обратили внимание на тот
факт, что книги и газеты используются буржуазией
отнюдь не для просвещения народа. Они подвергли
критике сентиментальную мещанскую псевдокультуру,
выдаваемую подчас за «социалистическую пропаганду»,
бичевали фальшивое искусство («тривиальный ромап»
XVIII в.), с иронией отзывались о «почтенных людях»,
которые наслаждаются «произведениями» авторов типа
Мартина Таппера. Ф. Энгельс, в частности, зло высмеял
немецкого публициста Э. Дронке, который принял
по1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 42, стр. 262.
2 См. Ж. Ж. Руссо. Трактаты. Мм 1969, стр. 181.
30

лицейские рассказы, Плаксивые описания горестей
немецких мещап за изображение реальных конфликтов
современного общества. Э. Дронке расценил эту, по
словам Энгельса, типично «либеральную пропаганду», эти
«душераздирающие сцены» за распространение
социалистических идей1.
Высоко оценивая подлинно социалистическую
публицистику, революционную народную песню,
политическую поэзию, немецкие народные книги, К. Маркс и
Ф. Энгельс изобличали сентименты и экзальтацию,
филистерство, лицемерие буржуазного романа,
вульгарность либеральной публицистики.
Классики марксизма раскрыли классовый характер
пропаганды как социального явления. На
многочисленных примерах они показали, что пропаганда может
служить правде и иллюзиям, знанию и предрассудкам,
пробуждению мысли и насаждению суеверия, воспитанию
художественного вкуса и растлению нравов. Они
всесторонне обосновали мысль о том, что нет и не может
быть абстрактного, свободного от политических целей
просвещения. Что же касается культурной деградации
капиталистического мира, то К. Маркс и Ф. Энгельс
видели в ней не случайное отступничество от
провозглашенных просветителями культурных программ, а
закономерный процесс, который отражает мировоззрение и
политику буржуазии, заинтересованной в манипулятив-
ной пропаганде, психологию филистерской массы,
ищущей в литературе и журналистике подтверждения
собственных мещанских представлений.
Современники Ницше воочию убедились в том, что
постоянный рост различных изданий, возрастание
потоков сообщений, передаваемых с помощью телеграфа
во все концы Европы, увеличение объема печатных
материалов отнюдь не способствуют абстрактно
понимаемому просвещению. Напротив, идеалы равенства и
свободы, провозглашенные просветителями, превратились
в своеобразные политические мифы.
Классики марксизма убедительно раскрыли причины
этих процессов. Они показали, что «царство разума»
было не чем иным, как идеализированным царством
буржуазии, что «вечная справедливость» реализовалась в
буржуазной юстиции, что «равенство» свелось к
формальному равноправию перед законом, а буржуазная
1 См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 3, стр. 577.
81

собственность оказалась одним из самых существенных
прав человека. Просветители требовали установления
разумного государства, разумного общества и
устранения всего, что противоречит разуму. Но этот «вечный
разум», по выражению Ф. Энгельса, в действительности
оказался лишь «идеализированным рассудком среднего
бюргера... развившегося в буржуа». «Государство
разума потерпело полное крушение», общественный договор
обернулся террором, обещанный «вечный мир
превратился в бесконечную вереницу завоевательных войн» ‘,
а просвещение — в «политическую мифологию».
Логика политической борьбы предполагает не
только прямую конфронтацию с противником, она обязывает
подорвать его мировоззрение, его социальные позиции.
В качестве правящего класса буржуазия уже не в
состоянии доказать, будто ее интересы отражают
всеобщее благо. Господствующий класс заинтересован
отныне не в просвещении, а в суеверии, не в правде, а в
«гнусной и бесстыдной» клевете, «распространяемой
официозной и продажной прессой»1  2. В этих условиях
мыслителю, стремящемуся к истине, не так-то легко
прорваться к реальности, разорвать оболочку мифа,
дабы устранить суеверие. Программа, намеченная
просветителями, воочию обнаруживает свою
несостоятельность.
И вот Ницше делает неожиданный радикальный ход,
он ставит вопрос: а нужно ли вообще бороться с
предрассудками? Действительно ли стоит изживать
суеверие? Этот разрыв с просветительской идеологией
вытекает из всей концепции Ницше, который предлагает
провести тотальную «переоценку ценностей»,
пересмотреть устоявшиеся взгляды, не боясь шокировать
просветительски ориентированных мыслителей с их
«отжившей» и «пагубной» философией. Осуждая «жалкую
современную болтовню политики и себялюбие народов»,
Ницше провозглашает, что надо иметь «мужество к
запрещенному; предназначение к лабиринту» 3.
Что же представляет собой тот «лабиринт», в
который зовет Ницше? Немецкий философ утверждает, что
ведущей силой исторического развития является
«борьба за существование», которая в социальном плане
постепенно переходит в «волю к власти». Однако это
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 267.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, стр. 497.
3 Ф. Ницше. Антихрист. СПб., 1907, стр. 1.
32

«естественное состояние человечества», по идее Ницше,
подверглось порче* со стороны христианства, которое
«приняло сторону всего слабого, низкого, неудачного»,
«сделало идеал из противоречия инстинктам
самосохранения сильной жизни...» !. «Я осуждаю христианство,—
писал Ницше,— я возбуждаю против христианской
церкви самое ужасное из всех обвинений, какие когда-
либо произносились обвинителем. Она для меня высшая
из всех мыслимых порч... Христианская церковь не
оставила ничего не тронутым своим растлением, она
сделала из каждой ценности негодность, из каждой
истины ложь, из каждой честности душевную низость» 1 2.
Критика христианства выполняет в концепции
Ницше конкретное назначение: именно она призвана
раскрыть немощность современной культуры,
вобравшей в себя порочные установки и оказавшейся поэтому
чуждой «подлинной жизни». Бичевание христианства
позволяет, как полагает Ницше, восславить все
«аристократическое» в ущерб «плебейской посредственности»,
господству «стада», «массы». Немецкий философ
выделяет «мораль господ» и «мораль рабов», резко
противопоставляя их.
Почему же Ницше приступает к столь решительной
«переоценке ценностей», к поиску истоков современных
кризисных явлений? Т. Манн отмечает, что моральный
критицизм вообще оказался общей тенденцией того
времени. В конце XIX в. европейская интеллигенция
выступила против ханжеской морали викторианского
столетия; в европейском сознании сложилась общая
установка «брать на подозрение» и разоблачать
господствующие ориентации, чтобы проверить их
справедливость.
Но почему же критический пафос принял у Ницше
форму «изобличения» «масс» и прославления «элиты»?
Дело в том, что обострение противоречий буржуазного
общества, массовые революционные выступления
трудящихся против капитала обнажили реальность
классовой борьбы, ее нарастающую динамику. В этих
условиях реакционные мыслители, напуганные
революционной инициативой народных масс, стлали обосновывать
неизбежность социального неравенства, необходимость
его сохранения и утопичность всех попыток его
ликвидации. В идеологических трактовках социальных про-
1 Ф. Ницше. Аптихрист, стр. 8.
2 Там же, стр. 154.
3
П. С. Гуревич
33

цессов апологеты капитализма подменяли классовое
деление общества иным; они усматривали в обществе
лишь наличие «элиты» и «массы». Однако для
развернутого доказательства реальности такой структуры
важно было найти некое культурно-смысловое
пространство, где деление различных слоев по данному
признаку воспринималось бы как нечто само собой
разумеющееся. Ни социально-экономическая, ни
политическая практика не могли служить наглядной
иллюстрацией подобной схемы. Более удобной моделью в этом
смысле служила сфера массовых культурных процессов,
где наличие «элиты» и «непросвещенной массы»
прорисовывалось более отчетливо и внешне
подтверждалось рядом специфически трактованных духовных
явлений. Здесь открывалось широкое поле социологического
анализа, претендующего на разработку новой
философии истории. Сюда и устремилась буржуазная
теоретическая мысль, создавшая многочисленные элитарные
концепции (Ф. Ницше, О. Шпенглер, X. Ортега-и-Га-
сет) *.
Предстояло прежде всего осмыслить тот факт, что
«просветительная пропаганда» духовных ценностей
столкнулась с социально-жизненным контекстом,
принципиально иным, нежели та атмосфера, в которой
рождались эти ценности. Пока «наставники» сами
определяли судьбы своей цивилизаторской деятельности,
«вразумляя» опекаемых, которые рассматривались в
качестве потенциальных носителей культурных богатств,
концепция «просвещения» сохраняла свой облик. Но вот
пропаганда стала массовой, «элита» начала разговор с
«публикой». И сразу обнаружились вопиющие
несоответствия между цивилизаторскими устремлениями
«жрецов истины» и повседневной реальностью.
Оказалось, что социальный опыт трудящихся вступает в
противоречие с господствующей идеологией, просвещение
на деле оборачивается принудительной духовной
опекой, а подчас и прямым насилием. Массы вообще не
хотят, чтобы наставники «вели» их, как слепцов, к
неведомой им цели; массы сами хотят вырабатывать эту
цель.
У буржуазных мыслителей, естественно, возникает
вопрос: а стоит ли взывать к массам? Не разумнее ли  11 См. Ю. Н. Давыдов. Искусство и элита. М., 1966; его же.
Критика элитарных концепций искусства.— «Искусство и
народ». М., 1966, стр. 232—285,
34

отказаться от проповеди, от публичных
просветительских акций и обратиться к диалогу между
«избранными»? Крушение культуртрегерских иллюзий привело к
радикальному переосмыслению понятия пропаганды:
если просветители придавали ему позитивный смысл,
то Ницше превратил этот термин в отрицательный
символ.
По мнению Ницше, здоровое, полноценное общество
вообще не нуждается в пропаганде. Таков, например,
древнегреческий полис, мир «свободнорожденных
рабовладельцев». «Греческая культура,—писал Ницше,—
покоится на господском отношении одного
малочисленного класса к классу несвободному, в 4—9 раз
большему» *. Но при этой противоположности «гения и
человека, работающего для добывания хлеба» никто не
нуждается ни в проповеди, ни в просвещении. Иное
дело христианство. Оно не могло отправиться «за
властью к варварским народам», не распространяясь
одновременно в «еще более широких, еще более грубых
массах...»1  2. Судьбы этого учения делают понятными
лишь «борьба и цели пропаганды» 3. Христианству
оказались нужными понятия и символы, которые
«тиранизируют массы», «образуют стада».
Классики научного коммунизма иначе оценивали
раннее христианство, давали совсем иное истолкование
той роли, которую играла пропаганда в этом движении.
Они отмечали, что «христианство, точно так же как и
современный социализм, овладело массами в форме
различных сект»4  *, опиралось на «пламенный призыв к
сотоварищам»б. Однако пропаганда в собственном
смысле слова возникла вовсе не в этот исторический
период. Появление пропаганды основоположники
марксизма связывали с образованием классового общества.
Господствующий класс, сосредоточив в своих руках
политическую и экономическую власть, испытывает
потребность в идейно-психологической обработке масс.
«Поэтому чем дальше идет вперед цивилизация,—
подчеркивал Ф. Энгельс,— тем больше она вынуждена
набрасывать покров любви на неизбежно порождаемые
ею отрицательные явления, прикрашивать их или
лжи1 Ф. Ницше. Поли. собр. соч., т. 2. М., 1909, стр. 305,
2 Ф. Ницше. Антихрист, стр. 42, 77.
8 Там же, стр. 65.
4 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 8.
6 См. Н. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, стр. 481.
35

во отрицать,— одним словом, вводить в практику
общепринятое лицемерие, которое не было известно ни более
ранним формам общества, ни даже первым ступеням
цивилизации...» 1
Разумеется, к оценке пропаганды основоположники
марксизма применяли классовый подход. Суть дела они
видели в том, какие идеи распространяет та или иная
пропаганда, какую роль она играет в историческом
процессе. В этом коренное отличие их подхода к
пропаганде от ницшеанского, видящего зло уже в самой
апелляции к массам, тем более в активизации их
революционных выступлений.
Ницше разоблачал пропаганду с позиций
разработанной им иррационалистической концепции идеологии.
Он исходил из того, что вопрос об истинности или
ложности познания вообще невозможно решить в рамках
дискурсивной логики, то есть с помощью
последовательно аналитического мышления. Познание, по Ницше,
имеет сугубо жизненно-утилитарное назначение.
С точки зрения Ницше, все мнения одинаково
ложны. Человеческий разум не только не в состоянии дать
зеркального отражения внешнего мира, он с
неизбежностью искажает его. Реальный мир представляет собой
непрерывный хаотический поток бытия; мир
объективных законов и причинно-следственных связей — это
фикция, созданная для практических целей. Познание
поэтому по самой своей природе способно якобы лишь
к схематизации, к попытке упорядочения и
формализации хаоса в соответствии с теми утилитарными
задачами, которые в тот или иной момент решает
человечество.
Ницше утверждал, что внутренний мир человека
доступен познанию не более, чем внешний, ибо и тот
и другой рассматриваются через призму одних и тех же
интеллектуальных форм. А тезис Р. Декарта и Д. Юма
о том, что познание должно начинаться с анализа
«фактов сознания» как более «знакомых» человеку, лежит в
основе всех заблуждений философии нового времени.
Стремление к определенности, поиск объективной
истины Ницше объявляет выражением «слабости духа».
Реальность есть «ложь», созданная человеком и
приспособленная к его нуждам. Поэтому все попытки
достичь истины обречены на неудачу с
теоретико-позна1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 21, стр. 177.
36

вательной точки зрения. Но они ведут и к общей
деградации человека*— к угасанию страстей, подавлению
инстинктов диалектикой ума, снижению темпов жизни.
Ницше выдвигает идеал «мужественного скептика»,
который несет истину в себе самом и не нуждается в
«фиктивных подпорках». Интерпретация мира в
соответствии с индивидуальной, субъективной точкой зрения
ведет «мужественного скептика» к стремлению внести
разум в иррациональный поток бытия, сформировать
хаотическую реальность и служит выражением его
«воли к власти».
Таким образом, Ницше подвергает критике все
логические формы и законы мышления. Сама истина у
него становится проблемой власти, ибо в познании, по
Ницше, отражаются не подлинные свойства объектов,
а интересы познающего субъекта. Следовательно, те
самые идеалы, которые выдвигали просветители: любовь
к свободе, равноправие, справедливость, истина — суть
не более, как «замаскированные разновидности воли к
власти».
«Неразумность» выступает у Ницше как
неустранимое свойство всей передающейся из поколения в
поколение духовной культуры. Отсюда вывод: борьба с
предрассудками — ложная задача, заведомо обреченная
на неудачу. Освободить мышление от иллюзий — значит
оказать человеку дурную услугу, лишить его
уверенности в себе и развязать разрушительную энергию. Вот
почему индивиду так жизненно важно питать суеверия,
дающие ему «стратегию выживания». Человеку
необходимо «покрывало иллюзии», он может «найти свое
спасение лишь в иллюзии...» 1. Психологический мир
индивида, с точки зрения Ницше, включает в себя
потребность в фикции, в идеологической подпорке. Особую
роль играет в этом отношении миф. «...Без мифа всякая
культура теряет свой здоровый творческий характер
природной силы: лишь обставленный мифами горизонт
замыкает... культурное движение в некоторое
законченное целое»1  2.
Ницше решительно возражал против «омассовления»
культуры. Подчеркивая законность иллюзии и
правомерность фикции, он вместе с тем стремился, например,
оградить «подлинное», то есть элитарное, искусство от
посягательств «толпы». Он гневно клеймит Рихарда
1 Ф. Ницше. Поли. собр. соч., т. 1. М., 1912, стр. 69, 29.
2 Там же, стр. 153.
37

Вагнера, с которым был связан многие годы, за его
стремление обратить классическую музыку в средство
внушения, изображая Вагнера в виде тирана, демагога,
потрафляющего массе.
Ницше не жалеет красок для того, чтобы изобличить
«восстание масс». С позиций аристократической
духовности он клеймит все формы пропаганды, все виды
массового художественного творчества и искусства, ибо они,
но его мнению, открывают шлюзы для проникновения
«социального гипноза», для девальвации высоких
культурных ценностей.
Взгляды Ницше существенно повлияли на
буржуазную социологическую мысль, рассматривающую
теоретические и эмпирические аспекты пропаганды.
Заметим, что в анализе массовых идеологических процессов
наметились две тенденции. Одна из них исходила из
ницшеанского тезиса о врожденной потребности
человека в фикции, в иллюзии, что делало возможным
изучение некоторых психологических загадок поведения
людей. Предполагалось, например, что определенные
феномены пропаганды можно понять, если исследовать
человеческую природу, которая служит источником
многих удивительных явлений. Другая тенденция
буржуазной социологии базировалась на ницшеанском
раскрытии поведения толпы. Г. Лебон, к примеру, изучая
«психологию масс», выделил такие признаки массовой
аудитории, как «исчезновение сознательной личности»,
«внушаемость», тенденция к немедленному приведению
в исполнение внушенных идей. Он полагал, что народ
деградировал до уровня неполноценных существ,
лишенных какой бы то ни было способности к суждению.
Развивая учение Ницше о «воле к власти» и о «морали
господ», Лебон писал: «Всегда готовая восстать против
слабой власти, толпа раболепно преклоняется перед
сильной властью» 1.
Возрастание социальной роли пропаганды
обусловило интерес к специальному ее изучению.
Выступая на первой сессии германского
социологического общества в 1910 г., немецкий социолог М.
Вебер напомнил о весьма характерном факте. В середине
XVIII в. английские газеты впервые в истории
политической жизни Европы осмелились сообщить о
парламентских сессиях. Вопреки существовавшим нормам,
1 Г. Лебоп. Психология народов и масс. СПб., 1896, стр. 190.
38

которые предписывали сохранение секретности
«государственной информации», репортеры ввели читателей
в кулуары правительственной жизни. Эта
журналистская акция была расценена властителями как
неслыханная дерзость. Британский парламент заставил
газетчиков войти в зал заседаний, встать на колени и просить
извинения за разглашение тайны, за посягательство на
традиции.
Комментируя этот факт, Вебер отметил, что бурное
развитие прессы решительно изменило представление о
гласности, о месте печати в общественной жизни. Теперь
государственные мужи сами жаждут известности; не
печатать правительственных речей попросту
невозможно. И если бы газеты вдруг пригрозили молчанием, это
повергло бы на колени уже не репортеров, а члепов
парламента 1.
Таким образом, пресса стала важнейшим
социальным инструментом, требующим углубленного анализа:
исследования колебаний общественного мнения и роли
психологии людей в восприятии информации, структуры
газетных материалов и вопросов «свободы мнений»,
концепции газетного дела и способов подачи
материалов, системы журналистских жанров и языка
пропаганды. Большое воздействие на практику буржуазной
пропаганды оказала эмпирическая социология. С этого
времени хозяева массовых изданий капиталистического
Запада стали внимательно прислушиваться к мнению
экспертов-эмпириков.
Уже в 20-х годах нашего столетия в США
развернулись широкие исследования, цель которых заключалась
в том, чтобы изучить запросы аудитории, потребляющей
рекламные материалы. Позже начался анализ
интересов и предпочтений «потребителей» пропаганды.
Правда, социологическая работа сразу же приобрела во
многом потребительский, утилитарный характер.
1 М. Weber. Towards a Sociology of the Press.— «Journal of
Communications», Summer 1976, voL 26, N 3, p. 96—101.

Глава Ш
МЕХАНИКА ПОЛИТИЧЕСКОЙ
МИФОЛОГИИ
Французский социолог Алексис Токвиль,
изучая еще в прошлом веке поведение американских
фермеров, неожиданно обнаружил, что в сознании
многих из них укоренились прочные стандарты, которые
легко можно было принять за результат
пропагандистского воздействия. Однако в самом содержании печати,
доступной этим фермерам и популярной среди них, эти
представления («иллюзии») не распространялись.
Откуда они взялись? Каким образом
откристаллизовались?
Следовало, вероятно, раскрыть механику появления
этих иллюзий. Отвлеченно-рационалистические
предпосылки, на базе которых традиционно изучалось
движение к истине, здесь особого света не проливали.
Предстояло описать какие-то новые механизмы духовной
жизни людей. Ницше, как уже отмечалось, полагал, что
превратные представления, духовные штампы нужны
человеку, он испытывает в них психологическую
потребность. Но он считал, что «потребитель» пропаганды
лишь усваивает эти идеологические стандарты, а не
создает их. А тут получалось, будто «иллюзии» живут
в сознании индивида «сами по себе», независимо от
пропаганды, и даже тиражируются (Токвиль ведь
недаром обратил внимание именно на распространенность
сходных духовных образований). Как же они
формируются?
Причем это совсем иные предрассудки, чем, скажем,
«идолы» Бэкопа. У Токвиля речь шла об эмпирически
выявленных массовых заблуждениях, о своеобразной
активности предрассудка. В частности, он говорил о
расовых предубеждениях, окрашенных ненавистью к
«цветным». Да и просветители не сталкивались с такого
рода проблемами: они были уверены, что иллюзии
носят временный и непрочный характер. Единственным
средством формирования стабильных воззрений
мысли40

тели XVIII в. считали «просвещение», то есть
постоянное и целенаправленное духовное воздействие на
массу. Никаких «врожденных» заблуждений они вообще
не обнаруживали.
Наблюдения Токвиля показывали, что
коллективные представления складываются на основе каких-то
неразгаданных закономерностей, спонтанно.
Становилось очевидным, что суждения массы далеко не всегда
являются продуктом воздействия извне, со стороны
социальных институтов или средств массовой
пропаганды. В силу своей классовой ограниченности западные
социологи не могли разглядеть за этими фактами роли
социального опыта трудящихся, всего жизненного
контекста, формирующего сознание различных
общественных групп; они не сумели понять, что коллективные
представления людей формируются под влиянием
многочисленных факторов — экономических, политических,
культурных. Но так или иначе, в буржуазной
социологии важное место заняла тема «массы».
Социологи стали доказывать, что капиталистическое
общество превратилось в аморфное образование,
составленное из разрозненных индивидов. В этом смысле
«масса» понималась как нечто противоположное
классу. Само общество оценивалось при этом не как
реальный социально-исторический организм, а как некая
целостность, сложившаяся в результате принятия
массой (стихийно или под влиянием внешних факторов)
одинаковых норм поведения. Поэтому буржуазные
исследователи и стремились описать феномен
«массовости».
Но что же все-таки порождает многообразие
идеологических стандартов? Если они коренятся в сознании
самого человека, а не являются продуктом
манипулирования, то почему самые различные представления
людей оформляются в конкретные
чувственно-образные комплексы, в готовые мыслительные формы?
Нельзя ли отыскать прототипическую основу этих духовных
фикций? Вот круг вопросов, который пытался осветить
Вильфредо Парето — один из классиков буржуазной
социологии.
Концепция Парето отразила различные, подчас
прямо противоположные, интеллектуальные традиции
конца XIX — начала XX в. С одной стороны, она тяготеет
к либеральной, утилитаристской и рационалистической
философской ориентации, истоки которой уходят в
анг41

лийскую школу политической экономии и социальные
теории Бентама, Милля и Конта. С другой стороны,
Парето воспринял индивидуалистическую
психологическую традицию, связанную, как уже отмечалось, с
именем Ницше.
В частности, Парето не оспаривает тезис Ницше о
том, что в мифе, в иллюзии нет истинного содержания.
Но он полагает, что за любой фикцией можно отыскать
некую конкретность, которая хоть и не способствует
познанию реальных явлений, действительных
исторических процессов, тем не менее указывает на истоки
идеологических образований. Следовательно, задача
состоит в том, чтобы раскрыть чисто формальную
социальную механику, объясняющую функционирование
иллюзий.
Общество, по мнению Парето, представляет собой
некую социальную систему, определенный конгломерат
индивидов. Внутренне эта система тяготеет к
равновесию, которое, однако, постоянно нарушается. Поэтому
нет оснований рассматривать общество в качестве
целостного феномена (как это получалось, например, у
Э. Дюркгейма), а также подходить к человеческому
поведению на основе позитивистской методологии (что
пытался сделать М. Вебер), потому что индивид —
«молекула общества» — ведет себя нелогично.
Значит, социологические закономерности не носят
объективного характера. И все же на основе обширного
эмпирического опыта можно утверждать, что в
социальном поведении нередко обнаруживается «единообразие»,
шаблонность поступков, стандартность мыслительных
актов. Вот эти общие реакции людей можно, по
мнению Парето, систематизировать и классифицировать.
Эмпирически фиксируемое разнообразие
человеческих поступков Парето сводит к двум типам: 1)
логические действия, 2) нелогические действия. Ход рас-
суждений Парето примерно таков. Конечно, индивид в
повседневной жизни размышляет, то и дело выдвигает
логические доказательства, подвергает факты
рассудочному анализу. Но означает ли это, что он поступает
разумно, всегда соотносит свои поступки с логикой?
Ничего подобного. Мотивы поведения людей более
обширны. Например, торговец на бирже действует
логично, пока он размышляет и неуклонно следует
аналитической схеме. Но тот же человек доверяет кроме ума
еще и приобретенным навыкам, собственным эмоциям,
42

интуиции. Эти мотивы и вызванные ими действия
Парето определяет как «нелогические»..«Логические
действия, по крайней мере в своей основе, являются
результатом размышлений,— писал В. Парето,— нелогические
действия определяются психическим состоянием
(чувствами, подсознанием и пр.)» 1.
Исследуя соотношение логического и
иррационального, социолог уделил особое внимание специфическим
проявлениям псевдосознания, создающим, по его
мнению, сложную механику политической мифологии.
Сфера логических действий, согласно концепции
Парето, крайне ограниченна. Основу человеческого
поведения составляют особые психические процессы, в
которых выделяются так называемые остатки (резидиу-
мы) — некие изначальные иррациональные,
инстинктивные мотивы поведения людей. Чтобы добраться до
главных побудительных причин действий человека, надо
последовательно устранить всякие внешние, побочные,
неважные мотивы. После такого «вычитания» можно
добраться и до остатков, то есть до запрятанных и
неустранимых импульсов. Это инстинкты и страсти,
влечения и корыстные побуждения.
Однако иррациональные начала, по словам Парето,
нуждаются в рассудочном, логическом оформлении. Вот
почему на базе инстинктов складываются лжерациона-
лизации, псевдообъяснения, мифы. Эти производные от
остатков явления Парето называет деривациями.
Деривации выступают как аргументы, оправдания,
рассуждения и псевдодоказательства, с помощью которых
ценностные суждения предстают как фактически
объяснимые, логически обоснованные. «Люди
руководствуются своими чувствами и интересами,— пишет
Парето,— но им угодно представлять, что они
руководствуются разумом; кроме того, стоит им пожелать, и они
найдут всегда теорию, которая с запозданием придаст
их действиям логическую окраску» * 2.
Реакционный характер концепции Парето
обнаруживается в том, что он выступал против социального
прогресса, гуманизма, либерализма; разделял точку
зрения Ницше, согласно которой рационализм
основывается на ложном понимании человеческой природы как
разумной, что якобы существенно обедняет
представление о социальной жизни. Отсюда демонстративный
* V, Pareto. Trait£ de sociologie gendrale. Р., 1947, р. 76.
2 V. Pareto. Manuel d’economie politique. P., 1927, p. 135.
43

скепсис по отношению к научному знанию, проповедь
культурно-исторического релятивизма, откровенная
абсолютизация иррационализма.
Трактовка рационального и иррационального в
марксистской философии принципиально отличается от
выводов Парето. Всемирная история есть основанный
на объективных закономерностях процесс, а не хаос
несвязанных фактов, фатально предопределенных
страстями и тайными влечениями людей.
Революционное преобразование мира, разумная ориентация людей,
их социальной деятельности возможны только при
условии объективно-истинного познания законов
общественного н природного развития. Такой подход позволяет
преодолеть абстрактную постановку вопроса в формо
как отвлеченно-прогрессистской, так и
иррациональноактивистской.
Мир сам по себе ни рационален, ни внерационален.
Абсолютизация представления о его всепроникающей
рациональности так же несостоятельна, как и
убеждение в его фатальной иррациональности. К чему ведет
наивно-прогрессистский тезис о всеохватной
упорядоченности мира, мы видели на примере концепций
просветителей XVIII в. с их пафосом разума, знания п
основанного на них прогресса. Вневременная,
внеисторически понятая, всегда тождественная себе
«разумность» рассматривалась просветителями как
универсальное средство совершенствования общества. Прогресс
осмыслялся только как результат распространения
истинных идей, которые постепенно устраняют загадки и
чудеса мира, пропитывая его светом разумности. С
другой стороны, превращение действительности в
иррациональный хаос, где само рациональное есть лишь
показная форма, оболочка принципиально иррационального
мира, приводит Парето и других мыслителей, по
существу, к дискредитации разума и просвещения.
Надо заметить, впрочем, что иррационалистическая
ориентация концепции Парето не помешала его
попыткам с более широких позиций подойти к изучению
массовых идеологических процессов. Он, в частности,
обратил внимание на роль психологии в исследовании
духовных явлений: «Психология — это, очевидно, основа
всех социальных наук. Может быть, придет день, когда
мы сможем из принципов психологии вывести законы
социальной науки, как, может быть, однажды из
принципов строения материи с помощью дедукции будут
44

выведены законы физики и химии... Но эти надежды
еще далеки от их реализации» К
Кроме того, Парето обратился к непосредственному
изучению практики буржуазной пропаганды. Он едва
ли не первым из европейских социологов
заинтересовался содержанием журналистских материалов.
(Впоследствии Т. Адорно, например, изучал газетные клише,
расхожие стереотипы массовой пропаганды и т. п.)
Правда, итальянский социолог ссылается главным
образом на популярные изречения, цитаты из Библии (на
своеобразную «пословичную философию»), на
ключевые пропагандистские слова, а не на содержание
последнего номера газеты. Однако связь концепции идеологии,
разработанной Парето, с повседневной буржуазной
пропагандой несомненна.
Парето предпринял неосуществимую, по сути дела,
попытку дать, классификацию всех иллюзорных
образований, используемых буржуазными политиками и
журналистами, инвентаризировать язык пропаганды. С этой
целью он разделил все деривации, то есть
идеологические фикции, кочующие по страницам буржуазных
изданий, на четыре класса. Поскольку каждый класс
включает в свою очередь подклассы, получилась
довольно сложная классификация, долженствующая
объяснить функционирование духовных стандартов в
капиталистическом обществе как психологически (путем
описания влечений человека), так и социологически
(через раскрытие самой структуры политической
мифологии).
Классификация Парето, как нам кажется, в
известной мере перекликается с бэконовской концепцией
«идолов». Разумеется, она не совпадает с типологией
«идолов» сознания во всей своей конкретности. Речь
идет лишь о некоторых закономерностях,
определяющих работу ума, на которые указывают и Бэкон и
Парето. Зачастую те процессы, которые описал английский
мыслитель, обнаруживаются и у итальянского
социолога, причем предрассудки здесь охарактеризованы более
конкретно, эмпирически наглядно.
Деривации первого класса, по мнению Парето,
формируются из естественной потребности человека
выразить, закрепить словесно, в виде своеобразной
житейской «мудрости», накопленные впечатления, «резоны»  11 V. Pareto. Manuel d’economie politique, p. 40.
45

повседневности, собственные эмоции, в которых,
естественно, выражен смысл пережитого. Конечно,
обыденное сознание отражает лишь стихийный опыт, далеко
не обязательный для всех, но человек склонен
опираться на него, стремясь, по словам Парето, изречь- некую
«истину». Здесь ему на помощь приходят библейские
тексты, различного рода традиционные запреты,
житейские прописи. Не потому ли, заметим, такую
популярность приобрела упоминаемая нами «пословичная
философия»?
Бэкон тоже отмечал общую для всех людей
способность обращаться к эмпирическому опыту. Но Парето
указывает на такие факты, когда идеологическая
фикция выглядит как продукт зрелого размышления, а на
самом деле служит словесным оформлением эмоции.
Например, изречение типа «лучше страдать от
несправедливости, чем совершать ее», разъясняет Парето,
вовсе не является итогом логических умозаключений. Оно
есть отвлеченное обозначение переживаемого чувства.
Или, скажем, высказывание «женщину украшает
скромность» — это не что иное, как выражение чувства,
претендующее, однако, чуть ли не на роль теоретической
фиксации, потому что «оформлено» как заповедь.
Второй класс дериваций обусловлен тем, что люди
психологически склонны выступать в роли
консерваторов и новаторов. Такая позиция порождает суждения
разного типа, которые опять-таки выражают не истину,
а стремление придать собственным влечениям
логичность. Здесь снова приходят на память рассуждения
Бэкона об «идолах пещеры».
Консерваторы нуждаются в авторитете,
подчеркивает Парето, который санкционировал бы их «мудрость».
Так возникает потребность в ссылке на разные
источники — на одного человека или на «других», на
традиции, обычаи или нравы и т. п. Новаторы также ищут
опору в таких ссылках, прибегая лишь к определенным
комбинациям источников. Вот почему наиболее
эффективной, по мысли Парето, оказывается личностная
подача материала в пропаганде. Читатель через комплекс
ссылок переживает свою психологическую близость к
конкретной персоне, которая распространяет
идеологические фикции. Причем не так уж важно содержание
самого сообщения. Одни и те же духовные стандарты
могут находить питательную почву у разных людей —
консерваторов и новаторов, если только авторитет, к
ко40

торому обращается пропагандист, воспринимается как
«свой», «близкий»,и т. д. При этом, как отмечает
Парето, греки все находили у Гомера, римляне — у
Вергилия, итальянцы — у Данте. «Хорошо известно, как
обстоит дело с Библией и Евангелием. Трудно сказать,
чего в этих книгах нельзя было бы найти».
Третий класс дериваций представляет собой
обращения к общепринятым чувствам и принципам. Это, во-
первых, ссылки на «общее мнение», в частности
пословицы, поговорки и другие сентенции; во-вторых,
логические оправдания собственного интереса, своей выгоды;
в-третьих, обоснования коллективного интереса;
в-четвертых, всякого рода обращения к общепринятым
нормам, к абсолютной морали и абсолютному закону;
в-пятых, поиск абстракций типа «справедливость»,
«истина», «демократия»; в-шестых, опора на
религиозно-этические системы вроде учения Августина Блаженного.
Речь идет, следовательно, о таких фикциях, которые,
обладая многозначным смыслом, выполняют
интегрирующую функцию, то есть объединяют помыслы и
представления людей. При этом Парето исходит, по
существу, из ложной посылки, будто все эти духовные
образования лишены реального содержания, а стало быть,
понятия «истина», «демократия», «равенство» есть не что
иное, как обыкновенные идеологические фикции,
отражающие «квазилогичное» «общее мнение».
Бэкон тоже подчеркивал, что некоторые слова,
например «счастье», приобретают у разных людей
неодинаковое значение. Однако семантическое (смысловое)
богатство этого понятия вовсе не свидетельствует о его
абсолютной бессодержательности и иллюзорности. В еще
большей мере это относится к политическим терминам.
Такие понятия, как «справедливость», «равенство»,
«свобода», разумеется, допускают самое различное
истолкование. Но означает ли это, что данные слова ли-
шепы фактического конкретно-исторического
содержания? К. Маркс и Ф. Энгельс, как уже отмечалось, пока-
вали, что «истина», «вечная справедливость»,
«равенство» имели для мыслителей XVIII в. определенный
смысл и в этом качестве вовсе не были абстракциями,
провоцирующими бесплодную массовую активность.
Четвертый класс дериваций порожден, согласно
Парето, готовностью человека спорить, выдвигать доводы.
По его мнению, есть некие реальные, объективно
существующие вещи (понятия). Они обозначаются разными
47

терминами, многие из которых лишены определенности.
Таковы известные из формальной логики софизмы, а
также обозначения действительных событий или
фактов таким набором слов, который позволяет достигнуть
нужного пропагандистского эффекта.
Парето иллюстрирует эту мысль следующим
примером. Можно сказать, допустим, «кража», а можно —
«экспроприация». Суть, по мнению итальянского
социолога, одна, а эмоциональные оттенки совсем разные.
Но в том-то и дело, что слова эти не одинаковы по
смыслу: «экспроприировать» — значит открыто (а не
воровским образом) передать собственность в руки законных
владельцев. В оценке этого понятия обнаруживается,
прежде всего, классовая позиция Парето, его ненависть
к революционным действиям. Но, с другой стороны, не
подлежит сомнению тот факт, что одно и то же
явление или процесс можно обозначить множеством слов,
каждое из которых имеет различную эмоциональную
интенсивность. Выражения «он врет» или «он
уклоняется от истины» при сохранении одинакового смысла
обладают оттенками, чрезвычайно важными для того,
чтобы возбудить к тому или иному человеку определенное
эмоциональное отношение. Здесь перед массовой
пропагандой открываются возможности для формирования
оценок, скрытых значений и тому подобных эффектов.
Можно сказать, поясняет Парето, «Орест — мститель за
отца». Но не составит труда сформулировать суть этого
греческого сюжета иначе: «Орест — убийца матери».
Эмоции тотчас же обретут совсем иную направленность,
угодную идеологу, манипулирующему
пропагандистскими стандартами.
Идеолог имеет возможность гибко оперировать
разными словами вроде «свобода», «прогрессивный»,
«современный», которые, заключая в себе расплывчатое
содержание, позволяют создавать впечатление, будто
имеется в виду нечто жизненно важное именно для
данного индивида, для его специфических интересов.
Отсюда, по мнению Парето, сила пропаганды, влиятельность
ее идеологических шаблонов.
В различных идеологических системах, по мнепию
Парето, обнаруживается определенное сходство
наиболее активных духовных стандартов; скажем, в любой
идеологии можно отыскать образ «врага», ни одна
система воззрений не обходится без постоянных ссылок
на злонамеренность некоего «противника», которого
ну48

жно изобличить, подвергнуть моральному бичеванию и
уничтожить; в той же мере можно говорить о
неизменной фигуре «избавителя» и т. д.
Эту мысль Паррто развивают сегодня многие
буржуазные социологи, сохраняющие верность иррационали-
стической трактовке идеологии. Они подчеркивают, что
в интеллектуальной истории функционируют, в
сущности, одни и те же идеологические стандарты.
Комментируя взгляды Парето, французский социолог Р. Арон,
например, отмечает, что «различие между религиозными и
политическими идеологиями — это различие по форме;
подобие между ними — это подобие сущностей» 1.
Получается, что все идеологии с точки зрения политической
мифологии ничем не отличаются друг от друга.
С другой стороны, подчеркивается способность идей
включаться в различные духовные комплексы,
обслуживать различные по своей классовой ориентации
социальные движения. Так, швейцарский философ Л. Халле
приходит к выводу, будто идеологический способ
восприятия и оценки мира состоит в упрощенной картине
реальности, когда богатство социальных отношений
редуцируется до примитивного противопоставления
«добра» и «зла», когда те или иные процессы, протекающие
анонимно, преднамеренно олицетворяются в образе
конкретного человека, чтобы вызвать моральное осуждение
или, наоборот, восхищение «избавителем»,
«наставником», «героем». Все это Халле называет
«идеологическим воображением».
Еще определеннее формулировка канадского
социолога Л. Фойера: «Идеология — не мышление»; ведь те
или иные духовные стандарты коренятся в психологии
человека. Именно поэтому идеологии отличаются
подобием, схожестью; люди всегда, па любом отрезке
времени переживают «знакомые» чувства: кого-то
прославляют, кого-то оценивают как врага. Фойер пытается
доказать, будто в идеологии любого класса, любого
массового движения можно найти постоянные элементы —
«миф освобождения», «миф избавления», «миф
повергнутого кумира» и т. д. Эти идеологические фикции,
включаясь в пропаганду, обслуживают то «левые», то
«правые» силы. После того, как легенда об
«освобождении» активизирует массы, она вовсе не исчезает, а
помогает диктатору, пришедшему к власти, обосновать
1 R. Aron. Interpreting Pareto.— «Encounter», November 1976,
vol. XLVII, № 5, p. 46.
4
П. С. Гуревич
49

свое господство. Миф, стадо быть, может обслуживать
различные политические программы, обнаруживая
якобы тем самым свою мировоззренческую нейтральность1.
Попытки В. Парето и его последователей свести
многообразную идеологическую деятельность различных
классов и партий к мифологии не выдерживают
критики. При таком подходе получается, будто история
развивается стихийно, активность масс постоянно
провоцируется духовными стандартами, лишенными реального
содержания, а суть всякой пропаганды состоит в
фабрикации иллюзий. Конечно, предпринятая Парето
классификация идеологических стандартов позволила
показать действительный облик идеолого-пропагандистской
практики буржуазии. Стремление проникнуть в самое
«ядро» духовных образований обнажает механизмы
ложного сознания. Но это вовсе не означает, будто в
истории господствуют одни иллюзии, которые
создаются разными классами, стремящимися к власти, или
заимствуются ими из древнего арсенала мифологии.
Идеи, сколь бы превратно ни отражали они
действительность, порождаются в конечном счете социально-
экономической практикой. Поэтому в них всегда
заключено реальное, «естественно-историческое» содержание
и их нельзя оценивать лишь как продукт
«умышленного лицемерия», сознательного обмана людей и т. д.
Отсюда вытекает необходимость тщательного анализа
исторической оправданности тех или иных идей и
лозунгов.
Лозунги «свободы», «равенства», скажем, вовсе не
фикции. Они вполне достижимы, но путь к их
реализации не прост, он лежит через превратные, исторически
объяснимые толкования данных лозунгов. И
просветители, и господствующая буржуазия, и восставший
пролетариат говорят о «свободе» и «равенстве». Но это не
означает, будто одни и те же идеалы обслуживают
разные социальные силы, ибо содержание этих лозунгов
не совпадает. Просветители действительно добивались
равенства и свободы, хотя и «не могли выйти из рамок,
которые им ставила их собственная эпоха»1  2.
Буржуазия, заинтересованная в сохранении своей власти,
напротив, придала этим лозунгам характер
идеологических фикций, превратив идеалы справедливости,
свободы, равенства и братства в основы иллюзорно-манипу-
1 L. Feyer. Ideology and Ideologists. L., 1974, p. 40.
2 К, Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 20, стр. 17,
50

лятивного мировоззрения, в своеобразную начинку
«современной мифологии» К
Причем действенность этой мифологии находится в
прямой зависимости от степени ее распространенности.
Поэтому буржуазная пропаганда широко использует
прессу и телеграф как средства тиражирования
необходимых ей мифов. «До сих пор думали,— писал
К. Маркс,—что создание христианских мифов было
возможно в Римской империи только потому, что еще
не было изобретено книгопечатание. Как раз наоборот.
Ежедневная пресса и телеграф, который моментально
разносит свои открытия по всему земному шару,
фабрикуют больше мифов (а буржуазные ослы верят в них и
распространяют их) за один день, чем раньше можно
было изготовить за столетие»*  2.
Факты чуть ли не всепроникающего воздействия
буржуазной пропаганды и пытался осмыслить Парето.
Почему откровенная демагогия буржуазных
политиканов находит отклик среди избирателей? Почему
сознание масс оказывается как бы приуготовленным к
восприятию политической мифологии? Ставя эти вопросы,
Парето не смог выйти за рамки классово ограниченных
представлений, не понимая, что в самой
социально-исторической практике возникают те или иные
предрассудки, иллюзии масс, которые затем поддерживаются и
эксплуатируются буржуазией. Тем более он прошел
мимо революционной борьбы против капитализма, в
ходе которой происходит разрушение иллюзий,
освобождение от них, усвоение научной социалистической
идеологии, что и делает возможным трезвый анализ
трудящимися собственного социального опыта.
В русле буржуазной социологии, ставящей
проблемы пропаганды, концепция Парето открыла широкие
перспективы для последующего анализа массовых
идеологических процессов. Теперь речь шла о том, чтобы с
позиции наметившейся, якобы «позитивной»
методологии объяснить конкретный механизм
функционирования пропагандистских мифов. Возникла задача
охарактеризовать конкретные фикции и образы, свойственные
различным социальным группам.
* ^аРкс и Ф- Энгельс. Соч., т. 34, стр. 234.
2 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 33, стр. 215.

Глава IV
ГОСПОДСТВО
МАНИПУЛЯТИВНОЙ
ПРОПАГАНДЫ
В начале первой мировой войны в
немецкой печати сложилась своеобразная форма подачи
материала. Публиковались фотографии с короткими или
развернутыми подписями, носящими характер
комментария. Снимки воспроизводили картины военных
действий, мучения солдат, попавших в плен, сцены грабежа
и пыток. Эти материалы произвели огромное
впечатление на общественное мнение, вызвали гнев различных
слоев населения.
Читатели полагали, что имеют дело с правдивой,
неопровержимой информацией. Но неожиданно
выяснилось, что эти сообщения не соответствуют
действительности. Снимки не были какой-либо инсценировкой и
воспроизводили картины подлинных событий. Однако
подписи к ним строились с расчетом на
преднамеренную фабрикацию общественного мнения. Текст
зачастую состоял из лживых обвинений, заведомых
провокаций. Например, сцена захоронения солдат подавалась
как картина изощренных пыток и т. д.
Разоблачение этих фальшивок, механика их
повседневного тиражирования буквально потрясли
читателей. Оказывается, органы информации вполне могут
вводить в заблуждение огромные массы людей, не
прибегая при этом к сложной технике «сотворения мифа».
Вполне достаточно слегка исказить текст комментария,
чтобы вызвать бурю страстей, сознательно
инспирированных настроений. Выяснилось, что человек во
всеоружии разума и трезвости беззащитен перед пропагандой.
Абстрактно-прогрессистские представления об
общественном сознании с его якобы автоматически заданной
«целесообразностью», равно как и умозрительные
конструкции политических мифов, вступили в резкое
противоречие с реальной исторической практикой. Военные
катастрофы, экономические потрясения, разгул
ультраправых, расистских, милитаристских тенденций,
прису52

щих буржуазной политической жизни, убедительно
показали, что внеклассовой, внеисторически трактуемой
рациональности просто-напросто не существует. С
другой стороны, классовые выступления пролетариата,
опыт внесения социалистического сознания в рабочее
движение, национально-освободительная борьба
подтвердили вывод марксизма-ленинизма о революционно-
преобразующей роли научной идеологии, взятой на
вооружение широкими массами трудящихся.
Ведущие буржуазные теоретики, не способные к
классовому анализу социально-политических
закономерностей исторического развития, не смогли связать
все эти факты с развернувшимся кризисом
капитализма. Поэтому они перешли к интенсивному
исследованию самого механизма внушения, стремясь понять,
почему воздействие печати на людей оказалось столь
эффективным, почему разум индивида не проявляет
приписываемой ему просветителями чудодейственной
критической способности, а, напротив, становится
беспомощным перед искушениями массовой пропаганды,
какова цена человеческой разумности, если она не
создает заслона против клеветы?
Ответы на эти вопросы попытался дать известный
американский публицист Уолтер Липпман. В его
исследовании «Общественное мнение» читатель не найдет,
однако, анализа социальной природы общественного
сознания, тех общественных сил, которые пытаются
дезинформировать массы. Липпман пытается доказать,
что причина беззащитности разума и всесилия
пропаганды лежит не в сфере политики и идеологии, а в
области социальной психологии.
Содержание концепции Липпмана невозможно
попять без учета тех исторических условий, в которых
она возникла. Первая мировая война нанесла
окончательный удар по буржуазным абстрактно-прогрессист-
ским концепциям исторического развития. Катастрофа
заставила одних мыслителей отказаться от концепции
исторического прогресса в целом, других побудила
искать причины катастрофы не в объективных
противоречиях социального процесса, а в произвольных
деформациях, якобы уводящих общество от предначертанных
просветительской мыслью путей развития.
После первой мировой войны многие буржуазные
социологи пришли к выводу, что именно сфера
массовой пропаганды является источником исторических
по53

трясений. Они полагали, что войны не хотело ни одно
буржуазное правительство. А анализ содержания
печати, по их мнению, показывал, будто все страны
вступили в сражение под влиянием умышленных инспираций.
Особенно были возмущены американские социологи:
им казалось, что их страна вовлечена в войну
английской и французской пропагандой.
Именно поэтому с началом первой мировой войны
широкое распространение получили манипуляторские
концепции общественного сознания, разработанные в
трудах Ницше, Парето. Это обстоятельство закономерно
связано с дальнейшим обострением противоречий
империализма, с развитием
государственно-монополистического капитализма. Отныне в буржуазном обществе
начала складываться своеобразная «индустрия сознания».
Воздействие на сознание людей становится функцией
государственного аппарата.
Буржуазное представление о «триумфе пропаганды»
стимулировалось теперь растущей уверенностью в том,
что личность подвержена внешнему влиянию,
общественное мнение легко вводится в заблуждение, а печать
и радиовещание функционируют именно как средства
массовой дезинформации. Многочисленные факты,
свидетельствующие о том, что буржуазная пропаганда
легко вводит в заблуждение тысячи читателей или
радиослушателей, западные исследователи стали
истолковывать в том смысле, что сообщение оказывает прямое и
неотразимое влияние на человека. Такая позиция
способствовала проникновению в буржуазную теорию
пропаганды представлений о человеке как продукте
внешних условий и внешнего воздействия. При этом росло
убеждение, будто человек управляется автоматически и
механически в рамках бихевиористской схемы
«стимул — реакция».
Осмысливая разработки Ф. Ницше, В. Парето и
других буржуазных авторов, давших иррационалистиче-
скую трактовку массовых идеологических процессов,
У. Липпман обратил внимание на механизм
индивидуального восприятия реальности. Еще Ф. Бэкон
подчеркивал, что аналитической работе мысли мешают
определенные шаблоны сознания. Ф. Ницше говорил о
«мире смутных чувств», хаосе неоформившихся идей,
которые характеризуют поведение человека. В. Парето
попытался объяснить заблуждения ссылкой на
психологические механизмы сознания.
64

Все это побуждало к тому, чтобы достроить «теорию
предрассудка», дать связное объяснение тем факторам,
которые препятствуют мыслительной деятельности. Под
влиянием предшествующих концепций и особенно
практики массовой буржуазной пропаганды Липпман
пришел к выводу, будто человек вообще ограничен в своих
возможностях трезво оценивать реальность, ибо он
живет в мире смутных образов, расплывчатых картин
ит. д.
В итоге место аналитических конструкций ума в
осознании действительности занимают особые
социальнопсихологические образования — стереотипы. Введя это
понятие в теорию пропаганды, Липпман называл
стереотипом «предвзятые мнения», которые управляют
решительно всем процессом восприятия мира, создавая
широкий спектр представлений «от истинного индекса
до неопределенной аналогии» 1.
Ход рассуждений Липпмана таков. Идет война.
Газеты печатают сводки о фронтовых действиях.
Предполагается, что люди, ориентируясь на собственные
познания и жизненный опыт, наглядно представляют себе,
как разворачиваются события. Но ведь огромные
массы людей никогда не были на войне. Означает ли это,
что в их сознании не могут возникнуть конкретные
образы происходящего? Нет, не означает. В их головах
складываются «картинки», которые подсказаны
сравнениями, ассоциациями. Древние старушки, например,
воспринимают войну как единоборство двух всадников,
скрестивших клинки. Реальное восприятие
сопровождается интенсивной работой фантазии. В итоге
рождается стереотип.
«Из огромного мира, наполненного разнообразными
звуками и красками,— пишет Липпман,— мы
извлекаем лишь то, что наша культура уже предопределила за
нас, отлила в некие картинки. Из потока жизни мы
схватываем смутные образы, стереотипизированные для
нас господствующей культурой»1  2. Вот почему «самые
тонкие и самые убедительные из всех факторов,
оказывающих влияние на человека, это именно те, которые
создают и поддерживают повторяющийся характер
стереотипов»3. Индивид подделывается под окружающую
среду путем игры воображения, которая охватывает
1 W. Ырртап. Public Opinion. N. Y., 1922, р. 20.
2 Ibid., р. 30.
8 Ibid., р. 59.
55

весь процесс социальной ориентировки, «от
галлюцинации до научной истины». При этом стереотип
трактуется как сверхупрощенная модель, помогающая постигать
смысл мира, вернее, приспосабливаться к нему, как
простой, но легко схватываемый образ общественных
процессов, политических событий, расовых,
национальных или религиозных групп.
Стереотипизированные формы получены как
«выжимка» из свода моральных норм, социальной
философии и политической агитации. Все это при помощи
пропаганды преподносится сознанию индивида, которое
оказывается лишенным самостоятельности и
творческого потенциала. В сугубо потребительском сознании
человека живут недостоверные и нелепые «картинки»
внешнего мира. Стоит обратиться, по словам Липпма-
на, к истории, чтобы убедиться, насколько превратны
представления людей. А раз мир прошлого иллюзорен,
точно театр, на подмостках которого действуют герои и
злодеи, с их предрассудками и заблуждениями, то,
спрашивается, почему нынешняя эпоха должна быть
исключением? Правда, современному человеку не дано
в полной мере видеть нелепость созданного им мира, ибо
лишь время оттенит его несуразность.
Таким образом, Липпман полагает, что между
человеком и его окружением возникает мир превратных
образов — псевдоокружение. Это окружение достаточно
«плотно», и если поведение не представляет собой
практического действия, а является мыслью и эмоцией, то
может пройти много времени, прежде чем станет
заметным разрыв в ткани фиктивного мира 1. Следовательно,
на уровне социальной жизни человек
приспосабливается к своему окружению посредством фикций. Речь идет
не о лжи, не о заблуждениях, а о конкретных
психических образованиях, которые служат для индивида
реальными ориентирами поведения.
В нашей литературе концепция Липпмана
подвергнута аргументированной критике1  2. Однако его теория
не оценена в историко-генетическом аспекте именно как
социологическая концепция. В силу этого остается
не1 W. Lippman. Public Opinion, р. 55.
2 О буржуазной теории стереотипизации см.: В. А. Ядов.
К вопросу о теории «стереотипизации» в социологии.—
«Философские науки», 1960, № 2; его же. Идеология как форма
духовной деятельности общества. Л., 1961; А. К. Уледов.
Общественное мнение советского общества. М., 1963; А. И. Власов. В
конфликте с реальностью. М., 1972 и др.
56

ясным, почему концепция, созданная более полувека
назад, не утрачивав* популярности в современной
буржуазной социологии и продолжает оказывать
воздействие на практику массовой пропаганды в
капиталистическом мире.
Советские авторы отмечают, что в психологическом
плане явление стереотипизации несомненно 1. Оно
связано с так называемой установкой, то есть готовностью
человека воспринимать предмет, событие с позиции
предшествующего опыта. Не подлежит сомнению тот
факт, что социальное поведение человека вовсе не
складывается из непрерывной аналитической работы
сознания. На оценку того или иного явления конкретным
индивидом влияют его прежний социальный опыт, его
интересы, эмоциональная впечатлительность и т. д. К тому
же человеку часто приходится высказывать свое мнение
по тем вопросам, о которых он имеет весьма
поверхностное представление, не располагая ни знанием, ни
полной информацией. Наконец, существует известная
инерция мышления, не позволяющая индивиду создать в
своем воображении адекватную картину мира. Это
находит свое выражение не только в повседневной жизни
отдельных людей, но и в сознании социальных групп.
Об этом свидетельствует, в частности, ссылка В. И.
Ленина на сочинения Г. Успенского, который
рассказывает о том, как в 80-е и 90-е годы «искренне
добросовестные старики из крестьян и иногда даже просто
пожилые люди говорили, что при крепостном праве было
лучше». Отмечая социально-психологический механизм
такого рода инерции, В. И. Ленин подчеркивал, что,
«когда уничтожают старые общественные порядки,
уничтожить их сразу в сознании всех людей нельзя,
остается еще небольшое число, которое тянет к старому» 1 2.
Как справедливо подчеркивает В. А. Ядов,
эмоционально окрашенные образы, о которых пишет Липпман,
представляют собой простейшие элементы
общественной психологии. В этом смысле массы могут вносить в
политическое поведение не только последовательно
продуманные взгляды, но и «свои предрассудки, свои
реакционные фантазии...»3. Но все это не означает, что
че1 См. 77. Н. Шихирев. Исследования стереотипа в
американской социальной науке.— «Вопросы философии», 1971, № 5,
стр. 168—175.
2 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 38, стр. И.
3 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 30, стр. 54—55.
57

ловеку будто бы не присуща трезвая ориентация в
реальных исторических событиях и что поэтому сознание
больших социальных групп по своему содержанию
исключительно иллюзорно.
Раскрывая особенности стереотипизации Как
социально-психологического явления, Г. М. Кондратенко
приводит замечание И. М. Сеченова о субъективной,
«пристрастной» стороне человеческого восприятия и
мышления!. В нашей литературе появились работы,
авторы которых пытаются раскрыть эту сторону
индивидуального сознания, изучить особенности и механизмы
формирования мнений и представлений1  2.
Тщательный анализ «пристрастного»,
эмоционального восприятия показывает, что само понятие стереотипа
нуждается в критическом осмыслении. В буржуазной
литературе оно трактуется весьма расширительно, этим
термином зачастую обозначают процессы, очень разные
по своему содержанию.
В самом деле, этнический предрассудок,
политический лозунг и научное заблуждение могут быть
названы стереотипом. Однако если этнический предрассудок
представляет собой эмоционально окрашенный образ, в
котором едва ли не полностью отсутствует рациональ-
пое начало, то этого нельзя сказать о политическом
лозунге. В формулировке лозунга нет последовательно
развернутой аргументации. Но она может
подразумеваться, включаться в него в сжатом виде. По форме
своего существования лозунг может выглядеть как некая
«картинка» в голове. Тем не менее вряд ли можно
квалифицировать такой образ как фикцию, как упрощение,
устраняющее логически ориентированное мышление.
Научное заблуждение тоже нередко обозначается как
стереотип. Между тем складывается оно, как правило,
не в результате пристрастного, внерационального
восприятия, а в результате ограниченного, одностороннего,
неполного воспроизведения действительности.
Все это свидетельствует о том, что абстрактное
противопоставление стереотипа идее, эмоционального
образа — аналитическому суждению нуждается в
уточнении. Именно неразличенность этих образов сознания
составила методологически самый уязвимый пункт в
1 См. Г. М. Кондратенко. Об особенностях стереотнпнза-
цпи.— «Вестник МГУ», 1966, № 1.
2 См. «Проблемы социальной психологии и пропаганды». М.,

концепции Липпмана. По сути дола, он предложил
рассматривать содержание пропаганды как поток
идеологических фикций, направленных на создание
превратных представлений о реальности. Липпман придал
стереотипам универсальное значение, поскольку именно в
этих иррациональных образованиях и символах он
нашел ключ к расшифровке всего общественного
сознания, его содержания и форм существования.
Буржуазное манипулирование, таким образом, представало как
следствие определенных социально-психологических
закономерностей, определяющих функционирование
массового сознания.
Важно иметь в виду, что стереотип в трактовке
Липпмана обусловлен не только функционированием
социально-психологических механизмов, но и целым
рядом общественных факторов. Поэтому вряд ли
допустимо, как это нередко делается, сближать его позицию с
фрейдистскими концепциями или с описанием
специфики бессознательного. И в том и в другом варианте речь
идет об иррациональности человеческих представлений,
об их иллюзорности. Однако методология Липпмана
была принципиально иной, а поиск ответа на
поставленные вопросы не имел ничего общего ни с
фрейдистской терминологией, ни с анализом природы
бессознательного вообще.
В качестве объекта изучения Липпман взял не
неосознаваемые или бессознательные психические
процессы, а «прозрачное» сознание, то есть именно те
факты общественного поведения, которые принято
называть рациональными. Однако он низвел это сознание о
пьедестала рационалистической романтизации как в
просветительской форме, так и в виде той мифологии,
которую описывали Ницше и Парето. Категория
сознания в концепции Липпмана преднамеренно «обытовле-
на», взята в чрезвычайно прозаических по сравпению с
просветительскими и иррационально-романтическими
трактовками измерениях. Американский философ,
исследуя практику массовой буржуазной пропаганды,
обратил внимание на разительное противоречие,
требующее основательных размышлений. Речь идет о
сопоставлении модели коллективного сознания, включающего
научные и обыденные представления, эмпирическую
достоверность и воображение, традицию и моду, и
внутреннего мира индивида, погруженного в стихию
конкретных повседневных событий.
$9

В результате такого сопоставления выявилось
прежде всего, что сложная картина коллективного
сознания не сводима к сумме индивидуальных
представлений. Но как соотносятся эти два духовных образования?
Ведь личность постоянно вовлекается в сферу
социального общения и, чтобы реализовать свою потребность в
коммуникации, обязана разгадывать тайны «широкого
мира», названного Липпманом «окружением».
Отсюда начинается прямая критика фрейдистских
истолкований общественного сознания. Сторонники
психоанализа, как отмечает Липпман, видят ключ к
разгадке всех духовных проблем в том факте, что люди
не осознают скрытых механизмов своего поведения.
Поэтому общественное мнение можно понять, если
разгадать, разъяснить скрытые влечения человека. Иначе
подходит к анализу общественного сознания
«социальный аналитик», как называет себя Липпман.
Исследователь такой ориентации изучает само «окружение»
человека и определяет его как «псевдоокружение», то
есть как некую условную среду, которая, по сути дела,
фиктивна, иллюзорна.
Таким образом, Липпман сделал еще один шаг в
том направлении, какое намечено было исследованиями
Парето. Если последний считал представления людей
сугубо мифическими, скроенными на базе
идеологических трафаретов, некоего «условного словаря»
человеческого общения, то Липпман придал статус
иллюзорности всему общественному мнению, всему
«окружению» человека: по своему содержанию фиктивно не
только сознание индивида, но и общественное мнение в
целом. Поэтому нет ничего удивительного в
подчиненности первого второму.
Раскрывая природу стереотипа как универсальной
эмоционально окрашенной установки, Липпман
«объяснил» поразительные «успехи» массовой пропаганды
и подвел теоретическое основание под воззрения тех
социологов, которые искали разгадку этого явления в
тайнах сознания.
Само собой понятно, что «социальный аналитик» и
его последователи не подвергли, да и не могли
подвергнуть, сколько-нибудь серьезному анализу те
общественные отношения, в условиях которых аналитические
способности людей искусственно деформируются самой
постановкой всего дела информации, насаждением
готовых мнений и т. д. Они обошли вниманием тот факт,
60

что теория «стереотипизации» и возникла-то в связи с
выявлением кричащих пороков буржуазной
пропаганды — ее преднамеренной лживости, сознательной
установки на манипулирование общественным мнением.
Именно поэтому концепция Липпмана, которая
претендовала на трезвость и последовательность в оценке
пропаганды, в конечном счете оказалась теоретическим
закреплением практики манипулирования массовым
сознанием. Неспособность индивида к. рационально
ориентированному мышлению выводилась, по существу,
из определенным образом сгруппированных фактов
буржуазной пропаганды.
Между тем капиталистическая действительность
дает многочисленные примеры не только стихийного,
автоматически слепого поведения людей. Известны
яркие факты, демонстрирующие вызревание классового
сознания, способного к последовательно аналитической
оценке буржуазной реальности. Общественное мнение
функционирует не только как «поток ложных
картинок», а и как формирование устойчивых, трезвых
оценок, возникающих на базе социального опыта масс,
усвоения ими научной идеологии.
Концепция Липпмана игнорирует принципиальное,
качественное различие между коммунистической и
буржуазной пропагандой. Последняя рассматривается как
единственно возможный тип влияния на массовые
представления людей. Между тем в годы, когда
создавалось исследование Липпмана, родилось молодое
социалистическое государство. Победа Великой
Октябрьской социалистической революции открыла новый этап
в распространении коммунистического мировоззрения.
Из идеологии угнетенных и эксплуатируемых оно стало
идеологией первого в мире рабоче-крестьянского
государства.
В разработке теоретических основ
коммунистического просвещения, массовой пропаганды велика
заслуга В. И. Ленина. В его трудах принципиальное
значение придавалось научному определению самого
понятия и сущности пропаганды. Он раскрыл классовый
характер массовых идеологических процессов, показав,
что по своему содержанию и классовым целям,
социальной природе и методам коммунистическая пропаганда
в корне отличается от буржуазного манипулирования
сознанием людей.
В. И. Ленин подчеркивал, что социалистическая
61

пропаганда строится не на внушении, а на убеждении
трудящихся. Однако при этом теория научного
коммунизма учитывает наличие в обществе индивидуального
и общественного, научного и идеологического,, социаль-'
но-психологического и теоретического уровней
сознания, важную роль психологических процессов. Поэтому
изучение общественного сознания предполагает
выявление специфической диалектики, характеризующей
соотношение между психологией и идеологией класса.
Социальная психология — это не только
предрассудки, иллюзии, фантазии различных слоев населения. Это
и житейская трезвость, богатство социального опыта,
теоретическая зрелость «сознательного авангарда
революции, передового пролетариата» 1. В. И. Ленин
любил повторять слова Маркса о том, что у «крестьянина
есть предрассудок, ведущий его за капиталистом... но у
него есть и рассудок, все больше приводящий его к
союзу с рабочим»1  2. Крестьянин «сочувствует пролетарию,
хотя туманно, инстинктивно, ибо он видит, что
пролетариат всю свою жизнь посвящает и всю кровь отдает
за то, чтобы свергнуть капитал» 3. В. И. Ленин
выдвигал в качестве важнейшей задачу убеждения народных
масс4, подчеркивая необходимость создания
объективных экономических, социальных и культурных условий
как почвы «для подготовки общественного мнения
трудящихся...» 5.
Следовательно, социалистическая пропаганда
осуществляет развернутую программу политического
просвещения масс, призванную развивать их общественное
сознание и активизировать их историческую
деятельность. Буржуазная пропаганда, напротив, ведет мани-
пуляторскую, дезориентирующую работу,
направленную на отвлечение масс от действительности, от
противоречий буржуазного строя.
Книга У. Липпмана во многом определила
проблематику буржуазной теории пропаганды на несколько
десятилетий вперед. Его последователи — У. Олбиг,
Э. Богардус, К. Янг, Ф. Мерилл продолжали
рассматривать общественное мнение как стереотипиэированное,
полное предрассудков и упрощенных представлений, в
1 См. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 30, стр. 54—55.
2 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 39, стр. 49.
8 Там же, стр. 32—33.
4 См. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 36, стр. 127.
5 Там же, стр. 142.
62

чем они видели широкие возможности для
манипулирования мнениями людей, для управления процессами
их формирования. В западной литературе прочно
утвердился откровенный пессимизм относительно
возможностей личности противостоять внешнему
воздействию каналов пропаганды.
В отличие от просветительского взгляда на
сознание, в буржуазной теории пропаганды укрепился
функциональный подход. Исследователи отныне
интересовались не тем, насколько правильно сознание отражает
реальные процессы, а тем, как и для какой цели можно
использовать те или иные бытующие в массах
представления. Проблемой сознания заинтересовались теперь
уже не только философы, социологи, но и психологи,
причем интерес этот чаще всего сосредоточивался
вокруг практических задач пропаганды.
Концепция Липпмана с этой точки зрения
пришлась, как говорится, ко времени. Особенно в связи с
расширением сферы влияния буржуазной пропаганды:
во многих европейских странах и в США появились
новые типы журналов, стремящиеся расширить свою
аудиторию; возникли регулярное радиовещание,
внешнеполитическая пропаганда, объектом воздействия
которой было уже население других стран. Да и сам
Липпман не был кабинетным теоретиком, далеким от
нужд повседневной пропагандистской практики. Он
снискал широкую известность как автор статей по
международным проблемам, принадлежал к числу так
называемых «колумнистов», то есть обозревателей,
имеющих свою постоянную «колонку» в газете. Но влияние
его на прессу было куда значительнее, чем факт
собственного участия в ее работе.
Мысли Липпмана о тайнах индивидуального
восприятия, о всевластии «упрощенной картинки»
оказались весьма созвучными идеям асов журнального мира,
которые были озабочены тем, как привлечь к изданиям
в качестве подписчиков так называемого «среднего
человека». Ведь именно он мог обеспечить массовость
новых журналов. Пытаясь охарактеризовать этого
потенциального читателя, издатели пришли к выводу, что его
отличительной чертой является постоянная и все
возрастающая тяга к информации. Человек XIX в. вовсе
не стремился к тому, чтобы быть осведомленным. Лишь
в новом столетии произошло смещение ценностей —
отныне индивида интересует не только то, что нешн
М

средственно затрагивает сферу его жизнедеятельности,
но и многие другие события, которые выходят за рамки
нецосредственного жизненного горизонта человека.
Читатель, скажем, сторонится политики, но знает ,о тайных
заговорах в другой стране, не участвует в биржевых
операциях, но интересуется курсом акций, осуждает
«сильных мира сего», но следит за светской хроникой,
верит в свою моральную непогрешимость и
коллекционирует факты «нравственной распущенности», о
которых пишут газеты.
Читателя интересует положительно все. Но можно
ли удовлетворить эту растущую потребность в
новостях? Как ответ на подобные запросы в буржуазной
пропаганде рождается специфическое явление —
дайджест (сборник, резюме), то есть такой тип издания,
который по самому своему характеру вторичен, рассчитан
на обработку для масс уже напечатанных материалов.
Читатель интересуется политикой и модой,
приключениями и открытиями, судьбами «сильных мира сего» и
спортом, литературой и судебными разбирательствами.
И вот одновременно с выходом в свет книги У. Липпма-
на начал свою жизнь американский журнал «Ридерс
дайджест», первый номер которого появился в феврале
1922 г. Журналисту Де Уитту Уоллесу пришла в голову
идея подготовить такое издание, которое состояло бы
из перепечаток, дающих разнообразную информацию в
сжатом виде.
И в данном случае, однако, не обошлось без
парадоксов. Задуманное как издание информационное,
«Ридерс дайджест» оказался поставщиком массовых
стереотипов. Почему же стремление информировать своих
читателей обернулось на практике потоком
«упрощенных картинок»? Западные исследователи полагают, что
таков «механизм сообщения новостей». Нельзя,
полагают они, рассказывать о приключениях и открытиях,
«искусстве жить», преступлениях и наказаниях, браках
и разводах, этнических предрассудках и политических
противниках, не прибегая к примитивизации, к
созданию некоего идеологического трафарета.
Однако вовсе не механизм информации, а классовые
интересы побуждают империалистическую пропаганду
создавать определенные идеологические стандарты.
Журнал «Ридерс дайджест» едва ли не первым на
Западе приступил к массовому производству
пропагандистских стереотипов. Он «как наиболее характерное
64

издание для массовых американских журналов,—
пишет Г. А. Голованова,—отражает в наиболее
концентрированном виде всю систему стереотипов массовой
буржуазной пропаганды, рассчитанной на
идеологическую обработку людей в угодном монополиям духе» 1.
Многочисленные издания Запада распространяют в
наши дни целую серию политических мифов. Такие
понятия, как «свобода», «демократия», «братство»,
«изобилие», они пытаются превратить в бессодержательные
символы, в упрощенные образы, которые должны войти
в сознание читателя, не пробуждая желания проверить,
насколько они соответствуют действительности.
Политические мифы, как это стало известно еще со
времени Парето, особенно популярны, если они
олицетворены, то есть существуют не анонимно, а в образе
конкретного государственного деятеля. Буржуазная
пропаганда систематически использует эти
возможности для создания стереотипов. Она закрепляет в
сознании среднего американца образ всемогущего и все-
сведущего президента США.
Каковы основные черты этого стереотипа?
Американским гражданам внушалось, что Франклин
Рузвельт вывел нацию из тупика «великой депрессии»,
Ф. Рузвельт и Г. Трумэн успешно и умело завершили
вторую мировую войну. «Храбрый» Трумэн лично
поднял американцев на борьбу с «коммунистической
агрессией» во всемирном масштабе. Во время избирательной
кампании генерал Д. Эйзенхауэр обещал, что если он
станет президентом, то «поедет в Корею» и покончит
с корейской войной. Р. Никсон провозгласил «гуамскую
доктрину», в соответствии с которой американцы
должны были начать «сворачивать» свое
военно-политическое «присутствие» на территории иностранных
государств и т. д.
Сложные общественно-политические процессы
представлены в этих пропагандистских акциях как
выражение «воли президента», как результат «активности
сильной личности». Пропаганда пытается внушить
массам мысль о том, что президенты всегда действуют в
качестве «целеустремленных активистов», ибо
«президентство» есть «великий механизм демократии»,
«единственно подлинный рупор мнения американского
народа» и, вероятно, самый важный из существующих
1 Г. А. Голованова. Фабрика лжи и иллюзий (Об
американском журнале «Ридерс дайджест»). М., 1972, стр. 60.
б П. С. Гуревич
65

в мире государственных институтов. «Персонализация»
президента особенно активной становится в ходе
предвыборных кампаний. Обещания и лозунги, которые
сопровождают предвыборную борьбу, например «война с
бедностью», «безопасность в городах» и т. д., тоже
представляют собой набор стереотипов.
Не трудно заметить, что «миф президента» строится
в соответствии с типичными механизмами создания
стереотипов. Он опирается на стереотипный образ
государственного мужа, на веру в то, что президент
может покончить с войной, депрессией, коррупцией. «Кточ
если не человек президентского типа,— иронически
замечает американский социолог Т. Кронин,— может
помешать... загрязненной среде — задушить нас,
преступности и социальным конфликтам — разрушить наши
юрода и т. д.?» 1 При этом расчеты пропаганды строятся
на том, что «миф президента» более доступен
пониманию неискушенного в политике обывателя, чем научные
доктрины. Заметим также, что стереотипы, создаваемые
вокруг президента, предполагают дальнейшее
расширение и укрепление президентской власти.
В империалистической пропаганде широко
используются также этнические предрассудки и созданные на
этой основе стереотипы. Целая система стереотипов
создана на Западе в связи со стремлением буржуазной
пропаганды исказить правду о реальном социализме,
представляя его под ярлыками «коммунистической
угрозы», «тоталитарного режима», «ущемления прав»
и т. д. В системе буржуазных стереотипов видное место
занимает миф об индивидуализме и личном выборе
(включающий в себя так называемую «американскую
мечту» о том, чтобы иметь личные средства
передвижения, индивидуальный дом, собственное дело), о
нейтральности всех ключевых социальных институтов —
правительства, средств массовой коммуникации,
системы образования, науки и пр., усиленно рекламируется
образ социальной гармонии, исключающей якобы
социальные конфликты, противоречия и т. п.
Подытоживая рассмотрение концепции Липпмана и
ее влияния на содержание империалистической
пропаганды, можно сказать, что он первым в западной
социологии выдвинул проблему восприятия идеологического
стандарта, о котором говорили Ницше и Парето. Лип-
1 Th. Cronin. The textbook Presidency and Political science.—*
«Congressional Record», Washington, 1970, 5 Oct., p, 17105,
66 ^

пман показал, что между фактом, сообщением и их
образом в сознании человека нет соответствия и что
«потребление» духовного продукта — сложный процесс,
требующий специального исследования.
В книге Липпмана есть описание эпизода, который
вошел теперь в труды специалистов по буржуазной
теории массовой коммуникации как хрестоматийный.
На конгрессе психологов был поставлен
любопытный эксперимент. В зал, где проходило заседание,
неожиданно вбежал клоун. Его преследовал негр с
револьвером в руке. Между ними завязалась потасовка.
Клоун упал, негр вскочил на него, выстрелил, и оба
моментально скрылись. Весь этот эпизод продолжался
20 секунд. Организаторы эксперимента попросили
очевидцев представить письменный отчет по поводу
увиденного. Результаты оказались поразительными. Из
40 отчетов только 6 правдоподобно излагали эпизод.
24 отчета содержали 50 процентов выдумки. 10
рассказов пе имели ничего общего с происшествием, явились
плодом чистейшей фантазии.
Приведенный пример, по мнению Липпмана,
наглядно демонстрирует то обстоятельство, что между
подлинным фактом и его отражением в голове человека
вообще нет логической связи. Сообщения как бы
проходят мимо сознания людей, провоцируя поток
стереотипов. Поэтому теория пропаганды и мыслилась как
наука о классификации «ложных картинок»,
формирующих в конечном счете общественное мнение.
Когда было обнаружено несоответствие факта и его
образа в сознании «потребителя», сложилось
представление, будто сообщение вообще не может быть понято
двумя людьми сколько-нибудь адекватно. Если
существует индивидуальный способ восприятия, то есть
определенный комплекс присущих данному человеку
особенностей, стало быть, каждый понимает новость по-
своему. Иначе говоря, у каждого человека свой
стереотип. Но как же тогда обеспечить широкое
стандартизированное воздействие на сознание людей? Ведь
факты говорят о том, что сообщение нередко оставляет
в сознании аудитории совсем не то впечатление, на
которое рассчитывают журналисты («эффект бумеранга»).
Даже после первой мировой войны, когда общественное
мнение многих стран находилось под навязчивым и
почти бесконтрольным влиянием буржуазной
пропаганды, на практике то и дело фиксировались случаи
67

так называемой «несговорчивости аудитории»: прямое
обращение к тем или иным интересам читателей не
приносило желаемого результата.
Липпман, по существу, первым в истории
буржуазной пропаганды обратил внимание на социологический
аспект функционирования массовых изданий. Он
показал, что не может быть никакой речи о том, будто
сообщение, переданное каналами информации, адекватно
откладывается в сознании читателя. Напротив, оно
порождает стереотип, реальное содержание которого
трудно предвидеть, ибо оно обусловлено индивидуальными
особенностями восприятия.
Но если сообщение вызывает пучок несогласованных
реакций, то как же «обеспечить согласие», то есть
сфабриковать коллективные мнения и настроения? Тогда
коллекционирование реакций читателей утрачивает
всякий резон. Гораздо проще, забыв о теории, эмпирически,
в ходе конкретной пропагандистской практики, находить
контакт с аудиторией.
Все это ставило перед теоретиками и практиками
буржуазной пропаганды ряд острейших вопросов:
можно ли, и если можно, то как, управлять мнениями
разрозненной аудитории? Как добиться преднамеренной
стереотипизации сознания, если «ложные картинки»
сугубо индивидуализированы, субъективны?
В американской и западноевропейской
социологической литературе к этому времени стали получать
распространение концепции «массового поведения».
Соответственно все больше утрачивался интерес к
сознательному индивиду, к частному потребителю духовной
продукции. Все чаще возникали описания нового типа
сознания — сознания толпы, разрозненной аудитории.
И тут даже среди буржуазных философов раздались
голоса опасений и тревоги. Ведь если социологи найдут
пути к тиражированию идеологических стереотипов,
это приведет к массификации всей духовной жизни, к
усилению тоталитарных тенденций в политической
жизни буржуазных стран. Рождается новое
умонастроение в западной философии, смысл которого состоит в
том, чтобы подвергнуть критике сложившийся тип
культурных контактов между людьми — массовое
общение.

Глава V
МИФЫ
ФАШИСТСКОЙ ПРОПАГАНДЫ
Почти за год до начала второй мировой
войны американский режиссер и актер Орсон Уэллс
решил подготовить радиоспектакль по роману Г.
Уэллса «Война миров». Стремясь к репортажной форме
изложения событий, которая, по мнению режиссера,
подчеркивала динамизм происшествия, он перенес
действие в США и несколько изменил его. Режиссер вовсе не
рассчитывал на готовность публики перепутать
реальные и вымышленные факты. Инспирация ужаса не
входила в его намерения. Однако, когда 1 октября 1938 г.
радиопостановка прозвучала в эфире, тысячи
слушателей восприняли передачу за сообщение о событиях,
якобы имевших место в действительности. Около миллиона
человек кинулись вон из Нью-Йорка. Дороги мгновенно
заполнились беженцами.
Паника, вызванная радиопостановкой «Вторжение
с Марса», едва ли не первый пример коллективного
психоза под влиянием пропаганды. Он наглядно
продемонстрировал то, что в менее отчетливой форме было
давно зафиксировано буржуазными теоретиками.
Многие из них пришли к выводу, что индивидуальное
восприятие сообщения, уникальность стереотипа вовсе не
говорят о том, будто исключены массовые, стихийные
реакции, вызванные пропагандистским мифом.
Причину такого воздействия на людей следует
искать, как думали многие западные философы, не в
специфике стереотипа, не в тайнах индивидуального
сознания, а в особенностях сложившегося общества,
которое было определено ими как массовое. Об этом
писали перед второй мировой войной испанский философ
X. Ортега-и-Гасет, французские философы Г. Марсель
и Ж. Маритен, немецкие философы М. Шелер, М.
Хайдеггер, К. Ясперс.
Наибольший интерес в русле нашей темы
представляет концепция Карла Ясперса — ведущего
представи69

теля немецкого экзистенциализма. И не только потому»
что приведенный нами пример явился как бы
наглядной иллюстрацией тех процессов, о которых писал
Ясперс в своих работах, начиная с «Всеобщей
психопатологии» (1913 г.). Куда важнее, что он выдвинул
проблему общения как тему, нуждающуюся в глубоком
уяснении. Когда люди вступают в культурные
контакты, им, естественно, представляется, разъяснял
немецкий философ, что данный тип связи является
единственно возможным, разумным и т. д. Между тем в
процессе общения складываются весьма тонкие и едва
уловимые оттенки отношений.
Ясперс указывает на множество примеров, когда
общение людей по своей видимости может
рассматриваться как гуманное, отражающее личностное богатство
двух индивидов. Но по сути дела этот тип контакта из-
пачально содержит в себе нюанс инструментальности,
даже манипуляторства. Скажем, врач общается с боль-
пым. Он проявляет интерес к телу пациента,
демонстрируя полное равнодушие к его сознанию. Но если
целитель вознамерится вести диалог со страждущим, что
называется, на равных, как коллега с коллегой, опять-
таки возникает доля фальши. Ведь и здесь, по Ясперсу,
рождается не настоящий контакт, а лишь иллюзия
понимания. Хотя общающиеся и ведут себя как
«мыслящие индивиды», однако, «несмотря на видимость
коммуникации, человек берется как объект, то есть имеет
значение не сам по себе, а как отдельный случай» *.
В этих рассуждениях содержится своеобразное
философско-теоретическое разоблачение буржуазной идеи
манипуляторства, которая скрывает
технико-прагматические цели господствующего класса за иллюзорной
завесой полного «единомыслия», абсолютного
«взаимопонимания», постоянной «сердечности» и «сочувствия».
Разумеется, рассуждения Ясперса предельно
умозрительны, но все же нельзя недооценивать тех реальных
следствий, которые из них вытекают. Немецкий
философ изобличает контакты, которые разрушают
человеческую близость и оказывают вместе с тем
существенное влияние на весь строй культуры.
Ясперс объявляет массовую пропаганду, массовую
коммуникацию неподлинной формой человеческого
общения. Он ставит вопрос о негативных последствиях  170
1 Я, Jaspers. Philosophic, Bd. 1, Berlin, 1932, S. 126.

тех контактов, которые привели к появлению
специфического феномена — массовой пропаганды. По его
мнению, эта форма общения не может содействовать
развитию духовности, обогащению сознания.
Вообще говоря, типы контактов, полагает Ясперс,
обусловлены тем, как индивид воспринимает мир, как
Соотносится бытие человека, его сознание с
окружающей реальностью. Например, можно видеть вокруг
лишь эмпирическое многообразие вещей, «наличную
реальность», и удовлетвориться ею.
Но с позиции повседневности нельзя прорваться к
настоящему общению. Оно значимо лишь в особых
житейских обстоятельствах, например под угрозой
опасности. Иллюстрацией такого контакта и может служить
паника (как форма общения), вызванная
радиопостановкой «Вторжение с Марса». Так выглядит
коммуникация на уровне «наличного бытия».
Другой тип общения складывается с учетом
духовности людей, на уровне «сознания вообще». Он
свободен от эмпирической данности, от корыстных
побуждений и личной заинтересованности. Цель этого
контакта — обнаружение смысла, поиск истины. Примером
такой коммуникации может служить диалог ученых,
обсуждающих теоретические вопросы.
Однако этому типу общения не хватает
«деятельности чувствования», он слишком рассудочен. К. Ясперс
говорит и о такой коммуникации, которая
осуществляется на уровне «духа», когда человек, вступивший в
общение, ощущает некую целостность, свою
причастность к миру большой идеи, определяющей смысл его
существования, что придает контакту человеческую
эмоциональность.
К. Ясперс, как и многие другие теоретики того вре-
мени, не мог пройти мимо изменений, вызванных
промышленным развитием европейского общества. Но
разглядел он в них лишь разложение традиционных,
сложившихся культурных ценностей и массовизацию всей
духовной жизни. А весь анализ, по существу, свелся к
попыткам зафиксировать различные формы того
отрицательного влияния на общественные процессы,
которые оказывает «толпа», «публика», массы трудящихся,
вышедшие на арену исторического творчества и якобы
вызвавшие к жизни особые типы бездуховных
контактов.
Соответственно К. Ясперс описывает такие явления
71

духовной жизни, как политическая апатия населения,
желание следовать готовым стандартам
(«коммуникация на уровне эмпирического сознания») или же
«бунтарское поведение» толпы. Генетически эта линия
буржуазной социологии связана с философскими учениями
XIX в. об иррациональности массовых движений и
массового сознания. Многие духовные процессы
описываются в ней как результат коллективйых настроений,
реализация жестоких влечений толпы.
Переход капитализма в его высшую и последнюю
стадию привел к растущей концентрации власти и
усилил попытки эксплуататорского класса вытеснить
народные массы из сферы политики. Вместе с тем
возникновение и развитие империализма закономерно
связаны с ростом рабочего движения. Этот факт также
получил отражение в буржуазных концепциях, авторы
которых резко отрицательно оценивали «восстание
масс». Из этих элементов и сложилось общее
представление о «массовом обществе», которое якобы
характеризуется как политическим безразличием, апатией, так и
импульсивным «бунтарством» масс.
Исходя из этих представлений, Ясперс и описывает
общественное сознание своего времени. Все
многообразие эмпирически наблюдаемых человеческих поступков
он сводит, по существу, либо к апатии, либо к бунту.
Причем оба эти состояния автоматически выводятся из
явлений «деклассирования», то есть распада так
называемой «народной общности».
Концепция «массового общества» подчеркивает, что
с рождением современного промышленного
высокоурбанизированного общества радикально меняется
структура отношений между людьми и общностями.
Разрушаются или решительно видоизменяются первичные
группы (семья, ближайшее окружение и т. д.).
Непосредственные «двусторонние» контакты между индивидами
(«подлинная коммуникация», как ее называет Ясперс)
заменяются «односторонними», опосредствованными
организационными распоряжениями, пропагандой,
информацией. В результате происходят изменения и в самом
общественном сознании: оно все более поляризпруется
на «интеллектуальное поведение элиты» (то есть
избранных) и галлюцинаторное (то есть иллюзорное,
неконтролируемое) состояние массы.
Поэтому в общественном сознании с такой
очевидностью представлены ярко выраженные крайности.
Апо72

литичная масса ищет развлечений в сфере «массовой
культуры», индустрии досуга, созданной элитой,
находит удовлетворение в частной жизни, то есть в семье и
вообще в таких группах, где отношения складываются
на основе взаимной симпатии и близости, и в то же
время склонна к бунту и разрушению. Характеризуя
массу как «толпу», сторонники концепции «массового
общества» описывают общественное сознание как
иррациональное, фатально разрушительное по своей
направленности, подверженное коллективным психозам.
Многие из них отмечают, что, отдаляя людей от
содержательных целей и культурных ценностей, «массовое
общество» формирует самоотчужденного индивида.
Предоставленный самому себе, этот индивид стремится
преодолеть самоотчуждение путем участия в массовом
движении. В нем он становится бунтарем и насильником.
Искажая представление о социальной структуре
государственно-монополистического капитализма,
буржуазные философы и социологи, в том числе и Ясперс,
утрачивают реальный критерий, с помощью которого
можно понять массовые процессы.
Буржуазные идеологи предпочитают говорить о
массе вообще. Однако это понятие нуждается прежде всего
в классовом осмыслении. В. И. Ленин предостерегал от
абстрактного внеклассового употребления понятия
«масса», подчеркивая, что это понятие «изменчиво,
соответственно изменению характера борьбы» !. Как
формируется «масса», каков ее социальный состав, чем
обусловлены ее цели? Все эти вопросы могут быть
поставлены и решены лишь на основе последовательно
проведенного классового анализа. В трудах
основоположников научного коммунизма всесторонне
исследованы предпосылки формирования революционной массы,
а вместе с тем раскрыты и причины консолидации
массы реакционной. В качестве примера можно назвать
данный К. Марксом анализ сознания крестьянской
массы и ее роли в исторических событиях во Франции в
XIX в., проделанный в работе «Восемнадцатое брюмера
Луи Бонапарта».
Отсутствие исторически конкретного, классово,
социально определенного анализа массовых движений
приводит теоретиков тина Ясперса к упрощенным,
схематизированным конструкциям массового сознания. Так,
В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 44, стр. 31.
73

критикуя бездуховность массового общения, Ясперс
явно односторонне оценивает эмпирическое сознание,
видя в нем лишь почву для обывательских
представлений. Однако в реальной истории, а не в умозрительных
моделях все выглядит не так просто и однозначно. То,
что сторонниками концепции «массового общества»
истолковывается как «косность» представлений,
вырастающих из непосредственного жизненного опыта, во
многих случаях оказывается, по существу,
стихийнореалистической, веками складывающейся формой
защитной реакции по отношению к провокациям и другим
идеологическим акциям эксплуататорских «верхов»,
выступающих от имени «вооруженного наукой»
сознания, а в действительности навязывающих массам свои
представления и идеалы. История человечества полна
примеров, когда самые изощренные приемы
манипуляторов разбивались о наивно-трезвые представления
народных масс, выступающих против корыстных
идеологических лозунгов.
Именно в «психологии толпы», в феномене
массовости самом по себе буржуазные социологи видят причины
«фанатичного», «экзальтированного», «стадного»
поведения людей. Так и Ясперс, увлеченный анализом тех
следствий, которые порождены распадом традиционных
социальных и духовных структур, отвлекается от не
менее важного факта, что сама буржуазия стремится, как
отмечал еще В. И. Ленин, к разжиганию «дурных
страстей темной массы» 1.
Ясперс не проводит различия между действиями
прогрессивных и реакционных социальных групп.
«Множественность», по его мнению, разрушает традицию,
духовность, подлинную коммуникацию. Поэтому в
любой форме общественно-политической активности
Ясперс усматривает злую волю массы. Но он опять-таки не
видит главного и решающего — растущей силы
революционных масс, деятельность которых не имеет
ничего общего с разрушительностью, бездуховностью,
слепым фанатизмом. Такая позиция, конечно, не
случайна: она свидетельствует об ограниченности классового
подхода, о неспособности понять и принять логику
исторического развития.
Таким образом, в теоретических представлениях
буржуазных философов и социологов укореняется мысль об
74
1 См. В. Я. Ленин. Поля. собр. соч., т. 12, стр. 132.

общественно-политической активизации масс как
явлении катастрофически незаконном, угрожающем. В этой
связи и в изучении пропаганды акцент существенно
смещается: вместо сознания индивида все тщательнее
анализируется сознание массовых аудиторий. В западной
социологической литературе подчеркивается отныне
высокая степень внушаемости массовых аудиторий,
говорится о том, что общественное мнение целесообразно
описывать, пользуясь выражением Ясперса, как
«всеобщую психопатологию».
Внешне такая трактовка массового сознания как
будто бы возвращает социологию к исследовательской
ситуации «триумфа пропаганды» эпохи Просвещения.
В самом деле, если общественное сознание
иррационально и унифицировано, то любые пропагандистские акции
могут быть быстро и успешно реализованы. Однако дело
обстояло гораздо сложнее. И в первую очередь потому,
что унифицированность массового сознания не
исключала, а часто даже предполагала противодействие
пропаганде. Вспышки коллективных настроений оказались
разнородными не только по своей социальной
направленности и содержанию, но и по соотнесенности с
пропагандистскими императивами. Буржуазная пропаганда
далеко не всегда была в состоянии направить или
скорректировать подобные массовые процессы. Она вообще
имела к ним косвенное отношение, часто служила лишь
поводом к тому, чтобы такие настроения обнаружились.
Это был, таким образом, не «триумф пропаганды», а
«триумф массовости».
И все же вниманием социологов прежде всего
завладели факты, демонстрирующие влиятельность
буржуазной пропаганды. Анализируя отношение к пропаганде,
сложившееся перед второй мировой войной в США,
Раймонд и Алиса Бауэр показали, что значительная часть
американцев была всерьез озабочена эффективностью
массовой коммуникацииЧтобы распознавать приемы
умышленной дезориентации, которые, по мнению
многих, применялись работниками прессы и грозили
разрушить буржуазно-демократические нормы, привести
страну к пагубным последствиям, в США стали
создавать курсы общественного мнения, на которых
изобличали «королей прессы» и учили разгадывать скрытые  11 R. D. Bauer and A. Bauer. Mass Society and Mass Communb
cation. In: «Mass Media and Mass Communication», N. Y., 1966.
75

замыслы манипуляторов. Пропаганда, как
свидетельствуют Э. Крис и Н. Лейтес, была окружена ореолом
тайной власти, в обществе господствовала порождающая
страх вера в магию слов *.
В те же годы достигла устрашающих результатов
пропагандистская машина фашизма. В среде
теоретиков возникло ощущение, что поток искусственно
создаваемых символов может деформировать массовые
представления в любом направлении. Возможность «лепки»
коллективных представлений, умение придать им
желаемые очертания поразила воображение буржуазных
идеологов самых различных ориентаций. «Контроль над
мыслями», «привнесение и укоренение мнений»,
«изготовление стандартов мировосприятия» — все эти
понятия активно обсуждались буржуазными социологами.
Приемы, которые использовала фашистская
пропаганда, казались — в частности, Ясперсу — грубым
отступлением от нравственных устоев, культурных
традиций, гуманистических устремлений философской науки.
Но эти «отступления» имели свои мировоззренческие
истоки. Во всяком случае, несомненно, что в нацистской
идеологии, в частности в понимании роли пропаганды,
нашла свое специфическое преломление иррационали-
стическая трактовка массовых идеологических
процессов.
Т. Манн отмечал, что ницшеанский сверхчеловек —
это лишь идеализированный образ фашистского вождя.
Писатель-гуманист подчеркивал, что «ницшевское
восхищение красотою безнравственности, его апология
войны и зла и все его раздраженные выпады против
морали, гуманности, сострадания, христпанства — все это
позднее нашло свое место в помойной яме фашистской
идеологии...»1  2. На формирование фашистской
пропаганды оказали влияние и некоторые идеи В. Парето.
Разумеется, было бы упрощением рассматривать
концепцию итальянского социолога как предвосхищение
нацизма. Но именно В. Парето предлагал буржуазии
продемонстрировать всю свою мощь в борьбе против ее
противников. И хотя Р. Арон, например, указывает на
различные версии паретианской концепции, он не
отрицает того факта, что идеи Парето были прежде всего
1 Е. Kris and N. Leites. Trends in Twentieth Century
Propaganda. In: «Psychoanalysis and Social Sciences», 1947. vol. 1,
p. 393- 409.
2 T. Манн. Собр. соч. в десяти томах, т. 10, стр. 380.
76

восприняты, как он выражается, «революционерами
справа», то есть фашистами
То обстоятельство, что на формирование фашистской
пропаганды оказали воздействие иррационалистическив
умонастроения В. Парето и других исследователей,
отмечал и К. Мангейм. В книге «Идеология и утопия» он
назвал В. Парето в числе тех, чьи идеи в
переработанном виде были интегрированы фашистской идеологией.
К. Мангейм попытался проанализировать
особенности тех «теоретических» конструкций, на которые
опиралась нацистская пропаганда. Он отмечал, что для
подобного типа мышления характерно представление,
будто история распадается на мгновенно сменяющиеся
ситуации, для овладения которыми необходимы два
условия: во-первых, вдохновенный порыв выдающегося
вождя передовых групп (элит); во-вторых, обладание
единственно возможным знанием — знанием массовой
психологии и техникой манипулирования.
Идеологи нацизма и в самом деле рассматривали
пропаганду как «психическое насилие» над толпой. На
Нюрнбергском съезде нацистской партии (1936 г.)
Гитлер заявил: «Пропаганда привела нас к власти,
пропаганда позволила сохранить власть, пропаганда даст нам
возможность завоевать мир».
Нацистская пропаганда использовала приемы,
которые уже применялись в религиозных и мистических
движениях. Она апеллировала к примитивным
чувствам масс, стремилась вызвать коллективные психозы
(прежде всего страх) и стадные порывы. Работники
фашистской печати широко использовали символы и
мифы, рассчитанные на устрашение, на создание
преувеличенного представления о силе нацизма.
В фашистской пропаганде получили практическую
конкретизацию идеи Парето о том, что идеология
должна делить мир на «плохих» и «хороших», на «нас» и
«их», добиваясь постоянной активизации этого
противопоставления. Нацисты систематически «воскрешали»
образ многоликого врага. «Они» — это американцы,
англичане и французы, разбогатевшие на войне. «Они» —
это левые, революционные пролетарии и марксисты
(«эти люди вонзили нож в спину воюющей нации»),
«Они» — это коммунисты («они хотят лишить нас
остатков собственности, ввести общность жен»), «Они» —  11 R. Aron. Interpreting Pareto. «Encounter», November 1976,
№ 5, p. 50.
77

это русские («эти азиаты-дикари хотят привести на
Рейн казаков»). «Они» — это другие славянские
народы («запимают исконные немецкие земли, стесняют
наше жизненное пространство»). «Они» — это евреи
(«ворочают ростовщическим и торговым капиталом,
объединены в единый всемирный заговор и
паразитируют на теле немецкого народа») *.
Нацистская пропаганда строилась на ненависти, на
возбуждении сильных эмоциональных эффектов.
Назовем в качестве примера выступление Гитлера в
сентябре 1938 г. Ему предшествовала настоящая психическая
подготовка: на фоне вагперовской музыки —
медленный, грозный барабанный бой, тяжелый, кованый
солдатский шаг и зловещее бряцание оружием, то
нарастающее, то удаляющееся. Это было психическое
насилие в чистом виде, рассчитанное на то, чтобы запугать
миллионы людей во всем мире; они должны были
представить себе огромную военную машину Германии в
действии, готовую в любую минуту обрушиться па них
и смести все на своем пути, представить со всей
конкретностью — и капитулировать.
Фашистская пропаганда уделяла огромное внимание
организации всякого рода зрелищ — военных парадов,
демонстраций, митингов, публичных праздников,
факельных шествий и т. д. Эта сторона нацистской
пропаганды, помимо устрашения, вызываемого
демонстрацией силы, была направлена на то, чтобы искусственно
«взвинтить» массы, довести их до состояния
коллективного психоза, исступленного воодушевления.
Успехи нацистской пропаганды привлекли внимание
и вызвали опасения и тревогу у многих думающих
людей. Среди них был и К. Ясперс. Философ попытался
понять источники фанатического ослепления,
коллективной вовлеченности в «общее безумие». Но итоги его
размышлений над этими вопросами нельзя признать
достаточно конструктивными.
По мнению Ясперса, отдельный индивид
одновременно принадлежит народу и массе. Как представитель
массы, он стремится к моде, интересам сегодняшнего
дня, то есть ко всему общему, пренебрегая
уникальностью, которая когда-то была присуща народу как общ-  11 Л. С. Бланк. О некоторых социально-психологических
предпосылках распространения нацистской идеологии (20-е
годы)* «Германское рабочее и демократическое движение в
новейшее время», вып. IV. Вологда, 1976, стр. 119.
78

ности * *. Основные черты духовного кризиса в послево-
епные годы Ясперс усматривает в растущем влиянии
масс и в потере веры. «Воля массы,— отмечал он,—
создается под влиянием пропаганды. Массам нужны
отчетливые представления и образы. Им надо сказать,
чего они хотят. Государственный деятель, художниц
поэт должен обращаться к массам, если он хочет иметь
какое-то влияние... Они являются выразителями воли
масс, если не превращаются в диктаторов, стоящих во
главе порабощенных масс» 2.
В духе традиционных элитарных умонастроений
К. Ясперс с горечью отмечает, что в современном мире
массы становятся «решающим фактором». Индивид,
правда, беспомощен более, чем когда-либо, но в
качестве «звена массы» он решительно заявляет о себе и
своих притязаниях. Масса существует вне какой-либо
структуры, она не осознает себя, ее значение чисто
количественное; она — пуста, не имеет ни основы, ни
качественных различий. Массы возникают там, где нет
прочной основы привычного существования, где одни
люди легко заменяются другими. Именно такие условия,
подчеркивает Ясперс, созданы современной техникой3.
Исторические перспективы в таких условиях
выглядят совсем не обнадеживающими. «Беспочвенное
существование», лишенное духовности, приведет к
постоянному чередованию власти возглавляющих массы
тиранов. К. Ясперс предостерегает против того, чтобы
мировая деспотия создала мир на основе насилия.
Разумеется, попытка К. Ясперса извлечь уроки из
тирании нацистской пропаганды заслуживает внимания.
Однако его предостережения по поводу манипулятор-
ства носят абстрактный характер. Ведь объяснить
особенности буржуазной пропаганды можно лишь па базе
общественно-исторических закономерностей, изучая
политические тенденции и последовательно применяя
классовые критерии. Однако Ясперс уходит от такого
подхода к проблеме. Вопросы пропаганды вообще
интересуют его лишь постольку, поскольку они выступают
в качестве фрагмента его концепции коммуникации.
Массовый, анонимный способ общения Ясперс отвергав
ет. Поэтому он не конкретизирует свои рассуждения о
1 К. Jaspers. Vom Ursprung und Ziel der Geschichte. Zurich,
1949, S. 166.
2 Ibid., S. 164.
• Ibid., S. 166.
79

влиятельности пропаганды, о поведении аудитории, о
структуре сообщений, о возникновении психозов. Все
это имеет у него одно объяснение — «массификация».
Между тем при сохранении этого фактора в
качестве постоянно действующего буржуазная пропаганда все
время сталкивается со сложными и противоречивыми
коллизиями. Одни и те же акции реализуются
по-разному. Напрашивается вывод, что не массовость
порождает психозы, а какие-то иные факторы. Все это говорит о
том, как важно более конкретно подойти к анализу
массово-психологических явлений.
После передачи в эфир инсценировки романа
Г. Уэллса «Война миров» многие буржуазные
социологи решили, что настала пора инспирируемых
пропагандистами массовых психозов. Действительно, уже поело
войны еще одна постановка по роману закончилась
трагически, В начале 50-х годов радио Кито (Эквадор)
вознамерилось повторить опыт О. Уэллса. На этот раз
передача в эфир носила характер откровенной провокации.
В городе немедленно началась паника. К месту,
которое называлось в постановке как пункт высадки
марсиан, отправили войска. Но солдаты взбунтовались,
убили командира и панически отступили, усилив
атмосферу всеобщего ужаса. Убедившись в подверженности
аудитории массовым страхам, радиостанция передала
сообщение о том, что в эфире зручала инсценировка.
Тогда разъяренная толпа ворвалась в студию, убила
несколько человек, в том числе режиссера и диктора, а
затем сожгла здание радиостанции.
Как же все-таки понять этот взрыв эмоций? Его
можно объяснить и особенностями массовой психологии, и
спецификой воздействия средств массовой информации,
и документальной природой радио и, наконец,
определенным социально-историческим контекстом.
Еще в 1940 г. Г. Кэнтрил, Г. Годе и Г. Герцог
провели массовый опрос участников паники, вызванной
радиопостановкой, переданной из нью-йоркской студии.
Поначалу они хотели ограничиться рассмотрением
проблемы на уровне массовой психологии. Но вскоре
убедились в том, что поведение отдельных людей и групп
певозможно вывести из общих закономерностей
массового сознания1. Последовательный анализ фактов,
которые обусловили панику среди людей, прослушавших
1 Н. Cantril, II. Haudet and Н. Herzog. The Invasion from
Mars. Princeton, 1940.
80

радиопередачу «Вторжение с Марса», привел
буржуазных исследователей, предпринявших в 60-е годы
многочисленные попытки повой трактовки события, к
выводу о том, что само сообщение было лишь
катализатором, своего рода предлогом, а не причиной массового
психоза. Мотивы же стереотипной реакции оказались
весьма разнородными и не поддающимися
однозначному определению.
В частности, обнаружилось, что своеобразная па-
электризованпость аудитории перед второй мировой
войной, приведшая к повышенной внушаемости людей,
определялась во многом ощущением предгрозовых
событий, приближающейся катастрофы, о которой ежедневно
писали газеты. Не случайно в то время, как некоторые
слушатели поверили в фантастическое пришествие
марсиан, другие полагали, что на самом деле произошла
высадка немцев или японцев. Таким образом, ни сам факт,
вызвавший панику, ни его предумышленное повторение
не дали доказательств первоначальному представлению,
будто сама толпа виновата в разразившихся событиях.
К. Ясперс и сам сознавал известную недостаточность
своей концепции. Акцент на изучение идеальных
коммуникаций, диалога культур и т. д. приводил нередко к
явно упрощенному пониманию конкретных процессов,
происходящих в буржуазной пропаганде. А ведь Ясперс
в ряде работ, например в «Философской
автобиографии», говорил о глубокой связи философии и политики.
Отсюда у Ясперса в послевоенные годы возникает
потребность соединить типологию коммуникации с
анализом реальных идеологических явлений
капиталистического общества. Она находит выражение в разборе
нацистской пропаганды, в желании уточнить
закономерности, определяющие информированность людей, в
оценке механизмов буржуазной демократии.
Нередко Ясперс говорит о правде и лжи. Но речь
идет не о познании. Оба слова рассматриваются как
категории нравственно-социального анализа. Ясперс
утверждает, что стремление к правде поможет избавить
человечество от того состояния неуверенности, в которое
оно сейчас погружено. Сегодня же, по мнению
немецкого философа, везде и всюду существует обман.
«Результатом был страх перед жизнью и поиски спасения
в повиновении наиболее беспардонному обманщику» !.
1 «Wo stehen wir heute?» Herausgegeben von W. Bahr. Gii-
terslich, 1960, S. 34.
6 П. с. Гуревич
81

Однако Ясперс критикует не только фюрера,
который объявил, что самой наглой лжи верят больше всего.
В большей мере, по его словам, виноваты те люди,
которые давали себя обманывать. «Их околдовало зрелище
власти над массами. Они чувствовали, что, передавая
приказы сверху, они участвуют в этой власти» 1. Эти
рассуждения Ясперса во многом справедливы. Однако,
ставя проблему личной ответственности человека за
свои поступки, он устраняется от анализа тех
общественно-исторических причин, которые привели к
фашизму. По сути дела, речь у него идет о судьбе «одинокого
человека» в «человеческой пустыне» 2. При таком
подходе экспертиза нацистской пропаганды утрачивает
глубину. Остается абстрактный исторический фон, не
позволяющий понять сложные механизмы
общественного поведения людей.
Анализируя практику распространения информации,
К. Ясперс говорил об искажении человеческого
общения. Он подчеркивал, что в современном мире повсюду
обнаруживается повышенный спрос на духовные
стереотипы, на стандарты мысли, языка, морали, вкуса.
Причину многих из этих явлений Ясперс видел в навязан-
ности самих форм сообщения, которые вовсе не
согласуются с внутренними побуждениями человека.
Таким образом, изобличение буржуазных
идеологических стереотипов приводит Ясперса к критике
массовой коммуникации как особого рода культурных кон*  *
тактов.
По сути дела, работы К. Ясперса содействовали
размежеванию «казенной» и «либеральной» мысли в
буржуазной теории пропаганды. Если апологетическое
направление продолжало разрабатывать
позитивистскую методологию, искать новые резервы
манипулирования, обогащать приемы психологического влияния на
массы, то социально-критическое течение выдвинуло
иную проблематику. Его представители приступили к
регистрации тех негативных следствий, которые
принесла современной культуре массовая коммуникация.
1 «Wo stehen wir heute?», S. 34L
* Ibid., S. 46.

Глава VI
ПРОПАГАНДА
ИЛИ МАССОВАЯ
КОММУНИКАЦИЯ?
Как-то психологи на Западе провели
своеобразный эксперимент. Они собрали большую группу
людей и предложили им нарисовать обнаженную
женщину. Многие из приглашенных отказались выполнить
это задание, обвинив руководителей лаборатории в
безнравственности. Другие, напротив, с удовольствием
взялись за дело и снабдили свои рисунки непристойными
подписями.
Исследователи еще раз убедились в справедливости
рассуждений У. Липпмана: люди по-разному реагируют
на одно и то же сообщение. Но вместе с тем опыт
показывал, что множество психологических установок
можно все же свести к некоторым общим реакциям. В
данном случае одни разглядели в предложении
экспериментаторов повод для демонстрации собственных
ханжеских умонастроений, другие нисколько не
сомневались в том, что от них ждут неприличного поступка.
Подобного рода факты, а их, разумеется, немало,
заставили буржуазных социологов и психологов
задуматься о возможном «упорядочивании» разрозненных
реакций людей, вовлеченных в сферу влияния пропаганды.
«Теория индивидуальных различий», как назвал ее
впоследствии американский исследователь М. Дефлер,
исходила из того, что сообщение вызывает поток
впечатлений и мнений. Так вот нельзя ли привести этот поток в
определенную систему и тем самым повысить
эффективность пропаганды? Нет ли возможности представить
аудиторию в виде конкретной структуры, имеющей
специфические особенности?
Именно так подошел к проблемам пропаганды
видный американский социолог и психолог Гарольд Лас-
суэлл. Его по праву считают патриархом современной
буржуазной теории массовой коммуникации. (Сам
термин «массовая коммуникация» был введен в обиход
американским психологом Ч. Кули еще в начале XX
83

столетия.) Многие идеи этого автора стимулировали
создание новой социальной дисциплины, изучающей
массово-информационные отношения в так называемом
«индустриальном обществе».
К тому времени, когда Г. Лассуэлл начал
разрабатывать свою теорию, в США был накоплен обширный
эмпирический материал по вопросам массовой пропаганды.
Однако новое исследование решительно отличалось от
предшествующих работ прежде всего более широкой
постановкой проблемы.
Концепция Лассуэлла в известной мере полемически
заострена против «социологии знания», которая
получила широкое распространение в западноевропейских
странах. Видный представитель «социологии знания»
К. Мангейм отмечал, что эта дисциплина стремится
разработать учение о социальной обусловленности идей.
Естественно, что в условиях обострения классовой борьбы
буржуазные социологи обнаружили повышенный
интерес к механизму, регулирующему функционирование
общественного сознания, к изучению «массовой»
идеологии. И если Ф. Ницше и В. Парето говорили о
бессодержательности таких понятий, как «свобода»,
«равенство», «справедливость», используемых в пропаганде, то
представители «социологии знания» пытались понять,
почему одно и то же слово в устах людей различного
социального положения приобретает совершенно разное
значение. Когда в начале XIX в. консерватор старого
толка, разъяснял К. Мангейм, говорил о свободе, то он
понимал под этим право каждого сословия жить в
соответствии с данными ему привилегиями («свободами»).
Представитель романтически-консервативного
направления понимал под свободой право индивида жить по
собственному усмотрению. Либерал же, толкуя об этом,
имел в виду свободу от тех привилегий, которыми
дорожил консерватор.
Чем же обусловлен спектр различных представлений
о тех или иных явлениях? Этот вопрос, как мы видим,
вплотную смыкается с проблемой множественности
пропагандистских стереотипов.
Мысль о том, что конкретные представления людей,
идеи обусловлены социальной позицией человека, его
общественным положением, разработана теорией
научного коммунизма. Однако К. Мангейм и его
последователи, используя марксистскую идею о социальной
обусловленности идеологических представлений, исходили
•
84

из ошибочной, по существу идеалистической,
предпосылки. Они полагали, что не материальные
общественные противоречия, а их идеальное отражение,
антагонизм идей, образа мыслей, мировоззрений являются
подлинной причиной социальных конфликтов, классовой
борьбы. К. Мангейм, по сути дела, ставил вопрос о
примирении классов на базе синтеза противоположных
идеологий
Представители «социологии знания» в Европе
уделяли внимание не только специфическим особенностям,
характеризующим сознание той или иной общественной
группы, но и условиям, при которых идеология может
выполнить некую интегративную функцию.
Предполагалось, что «удачная» социальная доктрина, даже
вобравшая в себя элементы классово ограниченного
познания, способна сыграть мобилизующую по
отношению к массам роль. Эта установка в значительной
степени определялась объективными историческими
условиями развития Европы, в частности относительной
национальной однородностью европейских стран.
Иная социально-историческая обстановка сложилась
в США. В силу ряда обстоятельств здесь возник
сложный конгломерат национальных и религиозных групп.
Общественное сознание поэтому с самого начала несло
на себе отпечаток «разорванности» и «мозаичности»,
характеризовалось культурно-идеологическим
плюрализмом. Именно поэтому особую остроту приобрела
здесь проблема унификации в духе американизма
групповых духовных образований1  2.
Отсюда концепция Г. Лассуэлла и созданная им
теория массовой коммуникации не могли принять всех
принципов, провозглашенных «социологией знания»,
хотя между этими двумя направлениями буржуазной
социологии много общего. Основное внимание оба
уделяют изучению массовых идеологических процессов.
И то и другое пытаются понять реальное взаимодействие
1 См. Л. Н. Москвичев. Теория «деидеологизации»: иллюзии
и действительность. М., 1971, стр. 50—51.
2 У. Липпман описал символический процесс социализации
людей, обозначив его понятием «плавильный котел». Он
рассказал о том, как в одном американском городе состоялась
процессия. Ее участники шли в национальных костюмах, пели и
танцевали, неся национальные флаги. Затем они подходили к
котлу, а из пего выходили уже в стандартном обличии, одетые в
брюки, жилеты, с котелками. Все пели американский
национальный гимп.
85

между идеями как таковыми и социальной структурой
общества. Наконец, общественное сознание оценивается
и там и тут чисто функционально, без учета истинности
и ложности духовных образований. Любая идея, равно
как и психологическая установка, признается в
«социологии знания» и в «социологии массовой
коммуникации» как некая данность, играющая свою
прагматическую роль в функционировании общественного сознания
и потому абсолютно «правомочная».
Вместе с тем в самом подходе к пропагандистским
процессам между этими направлениями есть
существенные различия. Теория массовой коммуникации с самого
начала исходила из того, что изучение социальной роли
идеолога или самой идеи, выдвинутой им, не дает
полной картины массово-информационных процессов,
происходящих в обществе. Отсюда стремление дополнить
«социологию знания» с ее специфической
проблематикой (рассмотрение социальной обусловленности
познания, социальной роли идеолога) анализом стихийно
складывающегося сознания, противостоящего
оформленным идеологическим доктринам.
Г. Лассуэлл пришел к выводу, что социологический
анализ массовых иллюзий, представлений и ожиданий
людей более полно раскрывает природу общественного
сознания, его специфику, чем изучение методически
последовательных, систематизированных духовных
образований. Поэтому он считал особенно важным
рассмотрение так называемого «реального», «практического»,
«массового», «разлитого» сознания. Отмечая эту
направленность социологии массовой коммуникации,
известный американский исследователь Р. Мертон пишет:
«Если европеец анализирует идеологию политических
движений, то американец исследует мнения избирателей
и тех, кто не принимает участия в голосовании»
Мысль о том, что социолог обязан изучать не только
конкретные доктрины, идеологические системы, но и
процесс движения идей внутри общественного сознания,
требовала концептуального оформления. Эту задачу
взял на себя Г. Лассуэлл. Опираясь на некоторые
положения Ч. Кули, он поставил перед собой цель раскрыть
циркуляцию массово-информационных потоков в виде
последовательных звеньев одной общей структуры. Уже  11 Д. К. Merton. Social Theory and Social Structure. L., 1964,
p. 442.
86

в концепции Кули говорилось о том, что коммуникация,
то есть распространение знаний и духовных ценностей,
приобретает в современном обществе все большую роль.
Лассуэлл увидел в коммуникации процесс, имеющий
свои социальные функции, внутреннюю структуру и
общую направленность. Он и вознамерился дать
целостное описание массово-информационных явлений. «Как
любой процесс,— писал он,— коммуникация может быть
рассмотрена с точки зрения структуры и с точки зрения
функции, иначе говоря, с позиции структурного и
функционального анализа» 1. Коммуникация, по мнению
Лассуэлла, присуща феномену жизни на любом ее
уровне. Поэтому функции социальной коммуникации
весьма схожи со схемами сигнализации и управления
в живом организме и животном мире.
В чем же состоят эти функции? Только в одном —
в поддержании равновесия внутри любой системы.
«...Движение системы есть, во-первых, ее
функционирование, ее деятельность и, во-вторых, ее развитие —
возникновение, становление, эволюционирование,
разрушение, преобразование» 1 2,— отмечает М. С. Каган. Отсюда
неправомерно видеть в коммуникации лишь средство
поддержания равновесия и отвлекаться от общественной
динамики, от процессов развития.
К тому же американский социолог не выделяет
качественного своеобразия общественных явлений,
усматривая прямую аналогию между социальными и
природными процессами.
Правда, он замечает, что методы «исследования
«сообщества животных» не могут быть просто перенесены
в сферу социального анализа». Основанием для такого
запрета является своеобразие человека, состоящее в
том, что он наделен речью, а потому в сфере
человеческих отношений наблюдается больше связей, чем в
животном мире. На самом деле, конечно, специфика
общественных явлений обусловлена отнюдь не одним
умножением количества связей в силу использования речи.
Она обнаруживается при рассмотрении всех видов
человеческой деятельности и коренится в
производственнотрудовой активности человека.
1 Н. Las swell. The Structure and the Function of
Communication in Society. In: «The Process and Effects of Mass
Communication». Chicago, 1971, p. 40.
2 M. С. Каган. Человеческая деятельность (Опыт системного
анализа). Мм 1974, стр. 22.
87

Лассуэлл рассматривает информационные потоки в
качестве модели всех социальных процессов — труда и
преобразования, общественного взаимодействия и
политической борьбы, познания и социальной ориентировки,
контакта поколений, сменяющих друг друга, й
человеческого общения как такового. В такой трактовке
сложная совокупность общественных отношений
искусственно «ужимается» до системы массово-информационных
потоков.
Нетрудно заметить, что концепция Лассуэлла
представляет собой откровенную апологетику буржуазного
строя. Не случайно в социальной системе он видит лишь
механизмы, воспроизводящие сложившиеся отношения.
Общественные конфликты при этом оцениваются как
случайные помехи, возникающие в тех случаях, когда
«правящий класс» не учитывает изменения обстановки
и не реагирует своевременно, как выражается Лассуэлл,
на сигналы окружающей действительности.
Общественные коллизии порождаются также, считает
американский социолог, неравномерностью распространения
информации, что приводит к некомпетентности
руководства, к разладам внутри организации. Поэтому принцип
«равного просвещения» должен помочь лицам,
обладающим различными специальностями, разным уровнем
профессиональных и технических знаний, прийти к
пониманию и к соглашению по проблемам, касающимся
мира в целом. «Целью демократического общества
является равноценное просвещение эксперта, лидера и
гражданина» К
Все эти рассуждения маскируют объективные
противоречия, антагонизмы буржуазного общества.
Социальное неравенство в капиталистическом мире
порождено вовсе не тем, что дает «сбои» принцип «равного
просвещения». Неодинаковое положение в
общественном производстве вытекает из разного отношения к
средствам производства, что и обусловливает
общественные различия и антагонизхмы. По мнению Лассуэлла,
последние «устраняются» крайне просто — равным и
свободным обсуждением политических вопросов в
капиталистическом мире. Именно эти дебаты обеспечивают,
по словам американского социолога, интеграцию
государства. Надо ли доказывать, что циркулирование ин-  11 Я. Las swell. The Structure and the Function of
Communication in Society. In: «The Process and Effects of Mass
Communication», p. 40.
88

формации не может устранить социальные антагонизмы
буржуазного общества.
Но, пожалуй, самым существенным в
методологическом отношении пороком концепции Лассуэлла
является явная абсолютизация им
структурно-функциональных методов анализа. Дело в том, что, когда социальное
целое рассматривается как своеобразный механизм,
подлежащий постоянному отлаживанию, всякое
историческое изменение воспринимается лишь как «отклонение»
от нормального хода событий, как «сбой» внутри
системы, как досадная помеха, вызванная несвоевременным
реагированием на «сигнал». В действительности любое
общество представляет собой диалектически
противоречивую структуру. Поэтому его надлежит рассматривать
как в плане внутренней целостности, так и в плане
эволюционирования, преобразования. Социальное развитие
трактуется марксизмом-ленинизмом как естественно-
исторический процесс. Причем главным для Маркса
явилось «изучение не устойчивого воспроизводства
существующей социальной системы, а зарождения и
развития новой, сменяющей ее формации. Поэтому на
первый план им выдвигались приемы диалектически-си-
стемного (в том числе генетического), а не
структурнофункционального анализа, который в методологическом
плане играл по отношению к первому подчиненную
роль»
Социальная динамика не может быть
непосредственно выведена из массово-информационных процессов, из
коммуникативного механизма. Последние вторичны как
по своему происхождению, так и по содержанию, они
социально обусловлены и отражают сложившуюся
общественно-историческую реальность. Поэтому
подлинно научное понимание массовой коммуникации
складывается на путях изучения широкой системы
общественных отношений, динамики общества как целостной
социальной системы.
Все это свидетельствует о том, что лассуэлловская
трактовка социального взаимодействия, основанного на
коммуникации и потому постоянного для всех
человеческих обществ, научно несостоятельна. «...Социальная
информация не является чем-то инвариантным для всех
обществ, вечпым для всех времен. Она исторически из-  11 В. Терин, П. Шихирев. Массовая коммуникация как объект
социологического анализа. В кн.: ««Массовая культура» —
иллюзии и действительность», стр. 213.
89

менчива, на ее существование и движение оказывают
влияние именно те конкретные
социально-экономические формации, общественные системы, в которых она
циркулирует и неотъемлемым компонентом которых'
она является» 1.
Не массово-информационные процессы и связанные
с ними типы общения людей определяют конкретные
формы социальной жизнедеятельности индивидов, как
полагает Г. Лассуэлл, а, наоборот,
социально-экономическое бытие обусловливает реальное состояние
общественного сознания, конкретную механику
коммуникативных связей на определенном этапе исторического
развития. Производство, будучи общественной,
социально организованной деятельностью, как показали
К. Маркс и Ф. Энгельс, с самого начала «предполагает
общение [Verkehr] индивидов между собой. Форма этого
общения, в свою очередь, обусловливается
производством» 2. Только выведение массово-информационных
процессов из структуры человеческой деятельности
позволяет преодолеть отвлеченный
структурно-функциональный подход к анализу коммуникации.
Теоретико-методологическая несостоятельность
концепции Г. Лассуэлла не помешала ей стать практически
«работающей» в буржуазной пропаганде схемой
массово-информационных процессов. Назначение этой
схемы в том, чтобы дать целостную картину основных
элементов, образующих коммуникативные отношения. По
словам Лассуэлла, описание акта коммуникации
предполагает ответ на следующие вопросы: «Кто? Что
говорит? Кому говорит? Какой канал связи используется?
С каким эффектом?»
На первый взгляд эта формула не содержит в себе
никакого откровения, так как фиксирует более или
менее очевидные вещи. В самом деле, процесс
пропаганды немыслим без источника сообщения, без самого
сообщения, переданного по определенному каналу, без
объекта воздействия и результата коммуникативного
акта. Но речь у Лассуэлла идет не о схеме,
позволяющей изучать те или иные звенья процесса. Лассуэлл
подчеркнул, что акт общения — это процесс, который  11 В. Г. Афанасьев, А. Д. Урсул. Социальная информация
[ческие аспекты).— «Вопросы филосо-
*«. тиры; и v. ипевлъс. Фейербах. Противоположность
материалистического и идеалистического воззрений, стр. 24,
00

имеет четко выделяемые стадии и элементы. Он, таким
образом, создал своеобразную теоретическую модель,
которая, несомненно, включает в себя новую для
буржуазной социологии постановку вопроса о механизмах
формирования духовных стандартов, их распространения и
влияния на общественную жизнь.
Эта модель прежде всего строится на том
предположении, что общественное сознание надлежит изучать
в различных его модификациях и состояниях.
Недостаточно, например, проанализировать мнения тех, кто
выступает инициатором пропагандистского воздействия на
аудиторию. Важно также проследить, какую форму
приобретает сообщение в ходе продвижения к человеку,
вовлеченному в сферу коммуникации. Все это зачастую
игнорировалось представителями «социологии знания»,
которые хотя и говорили о социальной обусловленности
идей, о роли ценностей в познании, все же оставались в
основном на стадии, позволяющей рассмотреть лишь
первое звено в лассуэлловской коммуникативной схеме.
В концепции Лассуэлла сложилось также подобие
системного подхода к анализу коммуникации. Сама
расшифровка элементов в его схеме свидетельствовала
о попытке создать целостную картину того, как
функционирует общественное сознание. Хотя впоследствии
многие буржуазные исследователи стремились
расширить коммуникативную схему, вводя в нее новые
элементы, все же эта детализация осуществлялась в
рамках представления, будто для обозначения
коммуникации может быть найдена некая единая формула.
Кстати говоря, и сам Лассуэлл изменил первоначальную
схему и придал ей позже иной вид: «участники
коммуникации — перспективы — ситуация — основные
ценности — стратегии — реакции реципиентов — эффекты».
На самом деле формула Лассуэлла не удовлетворяет
требованиям системного анализа. В ней не раскрыта в
полной мере логика связи, внутренние зависимости
между элементами схемы. Сосредоточив внпмание на
выявлении функций, служебной роли каждого элемента в
процессе коммуникации, американский социолог, по
существу, лишил свою концепцию исторического
измерения. Социальный контекст, столь важный для
функционирования массовой коммуникации, остался за
пределами схемы.
Моделью процесса общения для Лассуэлла стал
практически единичный акт коммуникационного
кон91

такта, в котором сообщение действительно проходит
через определенные фазы от субъекта к объекту. Но и в
этом случае общение не исчерпывается отвлеченным
реагированием последнего на «сигнал». Поведение
человека, принявшего сообщение, может быть
зафиксировано в виде своеобразного продолжения лассуэлловской
формулы: «кто получил сообщение — как изменилось
его представление — какое отношение сложилось к
инициатору коммуникации — как обеспечивалась обратная
связь — какой эффект воздействия на самого
пропагандиста». Не случайно в формуле Лассуэлла аудитория
рассматривается в качестве пассивного объекта манипу-
ляторства. Это обусловлено не только идеологической
позицией самого исследователя, но и реальными
процессами развития массовой пропаганды, которые не могли
не наложить своего отпечатка на общественное сознание
и сами теоретические поиски буржуазных социологов.
После второй мировой войны в капиталистическом
мире сложилась мощная пропагандистская машина,
которая включала в себя различные каналы массовой
информации. Значительно возрос тираж массовых
изданий. Возникли целые «журнальные империи». Широкую
популярность приобрело радиовещание. В европейских
странах начиналась эра телевидения.
Появление радиовещания оказало огромное
воздействие на судьбы мировой культуры. Это отметили
писатели и публицисты, социологи и психологи,
рассматривающие влияние радио на жизнь общества. Бернард
Шоу писал о способности радио покорить пространство.
А. В. Луначарский подчеркнул, что освоение эфира
усилит и углубит эмоции, модифицирует психические
переживания людей. Системой гигантских общественных
каналов назвал радио Бертольт Брехт. Максим Горький
обратил внимание на то, что буржуазное радио может
стать источником коллективного психоза, дирижируя
«музыкой толстых».
Мпогие мыслители, писатели, ученые осознавали,
насколько упрощенно трактуется понятие коммуникации
в буржуазной социологии, которая подразумевает под
ним одностороннее распространение информации. Так,
Б. Брехт в статье «Радио как коммуникативный
аппарат» (1932 г.) писал: «Радиовещание надо превратить
из распределительного аппарата в аппарат
коммуникативный. Радиовещание может стать
великолепнейшим из всех мыслимых коммуникативных аппаратов
92

общественной жизни, небывалой системой каналов,
то есть оно может стать таким, если сумеет не только
передавать, но и принимать, следовательно, если сумеет
сделать слушателя не только слушающим, но и
говорящим, и не изолировать его, а завязывать с ним
отношения. Радиовещание должно выйти из роли
поставщика и организовать слушателя как поставщика» 1.
Каналы массовой информации действительно могут
выступать в качестве важнейших средств
демократизации общества, выражения общественного мнения,
формирования революционного сознания. Но эта функция
средств массового общения в наибольшей степени не
устраивает теоретиков и практиков буржуазной
пропаганды и именно поэтому игнорируется формулой Лас-
суэлла, в которой аудитории отводится роль
«потребителя» готовой идеологической продукции.
Концепция Лассуэлла содействовала бурному
развитию эмпирических исследований, а органы буржуазной
пропаганды взяли на вооружение их результаты и
методы. Газеты стали печатать бюллетени опросов, в
которых отражено общественное мнение по политическим,
социальным и экономическим проблемам. Социология
массовой коммуникации стала обретать эмпирическую
направленность.
Исследования показали, что на выбор, восприятие и
оценку информации существенное влияние оказывают
социально-демографические факторы, то есть
общественное положение человека, его профессия, возраст, пол
и т. д. Именно эти факторы формируют определенные
типы отношения к новостям. Люди оценивают
сообщения с позиции своего социального опыта. Многие
факты вообще проходят мимо сознания индивида, ибо не
соотносятся с его познавательной структурой. (Эта
мысль в виде догадки, как мы помним, была выражена
еще Ф. Бэконом.) Проблема, которую столь остро
формулировал У. Липпман: «как классифицировать
реакции аудитории», получила наконец определенное
разъяснение. Стало понятным, что пропагандист
должен считаться именно с факторами и объективными
предпосылками, порождающими общие впечатления,
отклики, оценки. Однако то, что в теории выглядело
более или менее логично, на практике вызывало мною
вопросов.
Б. Брехт. О литературе. М., 1977, стр. 97.
93

Скажем, нужно ли вообще специализировать
массовые издания и программы? По каким критериям?
Какие вообще следствия вытекают из того факта, что
массовые реакции аудитории подлежат четкой
классификации? Ответы на эти вопросы, как не трудно понять,
зависят в первую очередь от социально-политической и
идеологической направленности пропаганды.
В пашей стране система массовых изданий и
радиопрограмм, разумеется, учитывает социальную
структуру общества. Социологическое изучение пропаганды в
СССР началось еще в 20-е годы. В 1918 г. в проекте
постановления Совнаркома «О Социалистической
академии общественных наук» В. И. Ленин назвал в
качестве одной из «первоочередных задач» постановку ряда
«социальных исследований» К
В декрете ВЦИК о Социалистической академии
общественных наук, подписанном В. И. Лениным и
Я. М. Свердловым, говорилось о необходимости
изучения запросов населения, организации анкетных
опросов и экспедиций2. Молодая советская наука быстро
накапливала материал об эффективности политпросвет-
работы. Исследовалась лексика отдельных слоев
населения, особенности поведения различных социальных
групп. Эта работа координировалась
Главполитпросветом. «Необходимо каждый раз точно устанавливать,—
подчеркивала в 1920 г. Н. К. Крупская,— какие
учреждения какой слой населения обслуживают, какой слой
должен быть обслужен в первую очередь и с какой
полнотой» 3.
Основное внимание в исследованиях было уделено
анализу социально-классовых характеристик читателей
й радиослушателей. Первые социологические
эксперименты в нашей стране показали необходимость
дифференцированной пропаганды. Несмотря на известную
однородность аудитории (массовая неграмотность),
возникла проблема разграничения программ с учетом
социально-демографических показателей. Первая типология
советских радиовещательных программ (деление на
общественно-политический и художественный виды
вещания, дифференцированные передачи для рабочих,
крестьян, красноармейцев, молодежи и детей) складыва-  * *1 См. В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 36, стр. 372.
* См. «Декреты Советской власти», т. TI. М., 1950, стр. 469.
ь Н. К. Крупская. Педагогические сочинения в десяти томах,
т. 7. М., 1959, стр. 66—67.
04

лись путем анализа и обобщения богатейших
эмпирических данных *.
Концепция составления программ, принятая
советским радиовещанием, а затем и телевидением,
предполагает не только специализацию передач, их
направленность на конкретные слои аудитории, но и выпуск
«программ для всех», то есть адресованных всему народу,
В нашей стране быстро ликвидируются культурные
различия между отдельными группами населения,
укрепляется социально-историческая общность советских
людей. Поэтому все радио- и телевещание строится на
органическом сочетании двух типов программ —
массовых и дифференцированных.
Иная социально-философская направленность
определяет характер социологических исследований в США,
Здесь также изучаются социально-демографические
показатели, дающие представление об аудитории. Одпако
основное внимание уделяется не выявлению запросов и
интересов, присущих тем или иным социальным слоям,
а формированию групп, имеющих общие установки по
отношению к информации. Копечная цель
консолидации таких общностей, образуемых чаще всего из
коммерческих соображений, заключается именно в том,
чтобы затушевать социально-классовые характеристики
аудитории.
В США нет передач, адресованных рабочим,
фермерам, интеллигенции. Нет ни одной телевизионной
программы, которая велась бы на языке какой-нибудь
народности, национально-этнической группы. Между тем
структура программ постоянно меняется, выдвигаются
все новые и новые критерии, позволяющие уточнить ад-
ресованность передач. Однако учитываются главным
образом непосредственные пожелания аудитории,
которые зачастую искусственно стимулируются и
искажаются. Основная цель при этом сводится к тому, чтобы
«продать» программу наибольшему числу людей.
Формально в поле зрения исследователей, занятых
на Западе разработкой теории массовой коммуникации,
находятся все элементы схемы Лассуэлла, но
фактически основное внимание направлено на изучение
аудитории. Первоначально она рассматривалась как область
безраздельного господства идеолога, а затем — как
сфера, где действуют неразгаданные механизмы, снижаю-  11 Более подробно см. /7. С. Гуревич, В. Н. Ружпиков.
Советское радиовещание (Страницы истории), М., 1976,
95

щие результативность конкретных пропагандистских
акций.
Под воздействием концепции Лассуэлла теория
массовой коммуникации превратилась в весьма влиятель-'
ную социальную дисциплину. Количество проведенных
исследований обозначается сегодня на Западе уже
четырехзначными цифрами, причем именно Лассуэлл
содействовал тому, что теория массовой коммуникации
заявила о себе как о широком мировоззренческом
течении. Ее сторонники стремятся не только к изучению
проблем пропаганды, они пытаются дать относительно
целостное описание всех исторических процессов, то
есть выработать определенную философию общества.
Лассуэлл внес немалый вклад в развитие всей
буржуазной политической социологии. Став на откровенно
антикоммунистические позиции, он был, по сути дела,
одним из идеологов «холодной войны». Его деятельность
за последние годы тесно связана с разработкой
буржуазной политической мифологии, с развертыванием
антисоветской истерии, с «усовершенствованием» мани-
пулятивной империалистической пропаганды.
Рассматривая роль пропаганды в политической
жизни буржуазного общества, он связывает ее не с борьбой
классов, не с конфликтом идеологий, а с
соперничеством элиты и массы. Элитарные настроения,
пренебрежение к массам сказываются в утверждениях
Лассуэлла о бессмысленности социальной революции, о
возможности предотвратить ее при помощи манипуляторских
приемов. Он ставит вопрос о том, чтобы, изучая
поведение аудитории, находить наиболее эффективные
средства — иногда прямое насилие, иногда пропагандистское
внушение — для сохранения власти элиты, то есть
господствующей буржуазии. Именно она обладает
достойными «ценностями», которых лишена масса.
Соответственно внутри идеологических отношений
Лассуэлл выделяет такие элементы, которыми
оперирует элита. Это прежде всего так называемая «креденда»,
то есть конституции, уставы, декларации, обращенные
к разуму, интеллекту человека и являющиеся основой
нормальной политической коммуникации, политической
жизни вообще. Что касается сознания масс, то здесь
Лассуэлл выступает с проповедью мифологизма. Он
выделяет так называемую «миранду», то есть
совокупность мифов, стереотипов, ритуалов, некий аналог
религии. «Миранда» стимулирует только чувства, вовлекая
06 ^

человека в политику с помощью таких средств, как флаг,
музыка, лозунг, социальный персонаж (президент,
лидер движения, герой). Насаждение политических мифов
Лассуэлл рассматривает как важную задачу буржуазной
пропаганды.
0 том, как используются рекомендации Лассуэлла в
политической жизни США, свидетельствует
«президентская риторика», под которой современные буржуазные
исследователи пропаганды имеют в виду приемы,
используемые в ходе предвыборной борьбы. Так, У. Лам-
мерс называет множество приемов, с помощью которых
осуществляется укрывательство и подтасовка фактов,
лавирование и прямая ложь. Он говорит о создании
«специальной терминологии и символов», которые
позволяют манипулировать общественным мнением !.
В политической мифологии немалую роль играют
так называемые «символические жесты». Так,
политический деятель позволяет себе, нарушая традицию, идти
к Белому дому пешком, в обычном костюме, а не ехать
в парадной форме на лимузине. Это — миф
«доступности», «простоты». Он устанавливает «неформальную»
манеру общения с людьми внутри страны и
«широковещательную теле- и радиодипломатию для
международных дел». Это миф — «гибкости и активности» 1 2.
Арсенал средств и методов, которые правительство США
использует для манипулирования общественным мнением,
Постоянно обогащается. Совершенствуется
«президентская риторика», меняется характер демагогических
обещаний, расширяется набор «символических жестов и
акций». Это — «миранда» в действии.
Буржуазная социология массовой коммуникации
накопила разносторонний эмпирический материал. Однако
рост ее влиятельности сопровождается заметным
разочарованием в действенности ее методологии. Несмотря
на масштабы конкретных исследований, на
совершенствование методики, эта социальная дисциплина
обнаруживает вопиющую беспомощность при прогнозировании
политических процессов.
Социологи-эмпирики не смогли своевременно
«просигналить» правящим верхам о критическом по своей
интенсивности недовольстве американцев войной во
Вьетнаме, о росте движений антиимпериалистического
1 W. W. Lammers. Presidential Politics: Patterns and Prospects.
N. Y., 1976.
2 «Time», 1977, April, vol. 88, № 11, p. 26.
7
П. С. Гуревич
97

протеста, например усилении «новых левых», о
повышении удельного веса неоконсервативных и
профашистских умонастроений, о крушении господствующих
ценностей. Создается впечатление, будто социология
массовой коммуникации способна давать картину
стабильных процессов, но страдает фатальной слепотой по
отношению к резким социальным сдвигам, особенно
важным для прогнозирования политической жизни
страны.
Все это заставило буржуазных социологов
обратиться к тем социальным концепциям, где более
внимательно и углубленно изучается внутренний мир человека,
особенности его поведения. Если статистически
сгруппированные сведения, в которых рассматриваются
безличные, анонимные, усредненные показатели, не дают
целостной картины пропагандистских процессов, стало
быть, надо сделать еще один шаг и вернуться от
анализа сознания массовых аудиторий к рассмотрению
индивидуального сознания. Не здесь ли, то есть у самых
истоков, формируются неучтенные факторы
пропагандистских секретов?

Глава VII
РАЗРУШЕНИЕ
ДУХОВНОСТИ
В конце 50-х годов американское
телевидение показало серию передач для молодых родителей.
В них демонстрировалось, как пеленать ребенка, как его
кормить. Самые известные в стране специалисты давали
советы молодоженам. Затем был проведен опрос
аудитории, чтобы выявить популярность цикла. И тут
обнаружился парадоксальный факт. Оказалось, что многие
родители вообще не имели представления о программе.
Зато бездетные телезрители смотрели серию с
нарастающим увлечением. Именно те, у кого не было потомства,
с наслаждением пеленали младенца, играли с ним,
приобщались к азбуке родительского чувства.
Буржуазная пропаганда к этому времени уже
накопила немалый опыт манипулирования массовым
сознанием. Газетные магнаты давно пришли к выводу, что
эксплуатация таких тем, как преступление, смерть, секс,
способствует увеличению тиража изданий. Уильям
Рэндольф Херст в своих инструкциях даже поучал
журналистов, что читателя прежде всего интересует
упрощенная тематика — самосохранение, любовь и
размножение, тщеславие.
Но пример с телевизионной серией о пестовании
младенца мог обескуражить самого увлеченного
манипулятора. Ведь до сих пор буржуазная пропаганда,
ориентируясь на данные о росте тиражей, предполагала, что
рядовой читатель примитивен, поддается искушению,
тянется к развлечению. Однако подразумевалось, что
потребитель духовной продукции в меру сознателен, по
крайней мере отдает себе отчет в своих поступках.
А тут складывалась совсем иная картина.
Оказывается, читатель или зритель живет в мире напряженной
психологической мотивации. Он одержим
подавленными влечениями, желаниями, стремлениями. Именно эти
побуждения, а вовсе не критическое мышление
обусловливают его поступки. Иллюзия сознательности, якобы
99

присущей личности, мешает понять действительные
скрытые импульсы поведения человека. Между тем
именно погружение в сферу напряженной психической
жизни индивида позволяет раскрыть реальные
закономерности массовой пропаганды. К таким выводам
пришел видный представитель Франкфуртской
философской и социологической школы Теодор Адорно.
И Ницше, и Парето отмечали, что буржуазная
пропаганда оперирует идеологическими фикциями.
Последний даже пытался разъяснить, почему человек так
охотно приобщается к этим духовным стандартам,— он
просто стремится облечь в рассудочную оболочку свои
инстинктивные побуждения; отсюда интенсивная тяга к
общепонятным трафаретам. Основываясь на таком
понимании, нельзя последовательно объяснить, почему
все-таки люди, осознавая убогость буржуазной
псевдокультуры, тем не менее «потребляют» ее. Сторонники
элитарных концепций выдвигали единственный довод:
так поступают массы, заведомо лишенные подлинных
духовных запросов. Однако эмпирические исследования,
которые проводились на Западе, постоянно
обнаруживали странную противоречивость в поведении людей.
Например, в ходе опроса телезрители резко
отзывались о развлекательных программах, о показе насилия
на экране, о принудительной эротизации культуры. Но
странное дело: контрольные эксперименты показывали,
что именно эти передачи постоянно привлекают
внимание аудитории, причем как раз тех слоев населения,
которые больше других возмущались ими. Высоко
оценивая немногочисленные просветительные циклы,
зрители, напротив, как правило, пренебрегали ими.
Как объяснить это постоянное раздвоение мотива и
поступка, оценки и предпочтения? Некоторые
буржуазные социологи, например П. Лазарсфельд, ссылались
па престижные соображения, на желание многих
зрителей скрыть свою духовную непритязательность. Такое
объяснение имеет известные основания: в
капиталистическом мире господствует престижная символика,
статусное потребление. Поэтому многие участники опросов
искусственно завышали свои культурные стандарты.
Только ли в этом, однако, дело? Ведь игра в возвышен-
пые запросы велась зачастую неосознанно, например в
ходе анонимных опросов. Более того, как показывали
дополнительные исследования, люди даже не замечали
своего лицемерия. В своей сознательной жизни они
ос100

тавались вполне логичными и убежденными
противниками псевдокультуры.
У некоторых буржуазных социологов возникло
подозрение: а не воспроизводят ли участники опросов
готовые оценки, стереотипы «культурного человека»,
сложившиеся в капиталистическом обществе? Если так,
тогда, может быть, все дело в природе клишированные
духовных образований, о которых говорил У. Липпман?
Правда, излагая свои культурные пристрастия,
читатели и зрители обнаруживали вкус, пытались
последовательно обосновывать свои предпочтения, что в
значительной мере противоречило представлениям об
упрощенности, трафаретности мышления аудитории. Пример
с телевизионной серией, рассчитанной на молодоженов,
вообще не укладывался в эти социологические версии —
ни один человек, заполняя анкету, не заявил бы, что
хочет пеленать воображаемого младенца. А между тем
такая потребность жила в нем, она была подтверждена
популярностью названной серии.
Анализируя стереотипы телевидения, Т. Адорно
пришел к выводу, что эмпирическая социология,
построенная на воззрениях Г. Лассуэлла, даже если она
изучает механику политической мифологии, то есть
явления заведомо иррациональные, все же обращается к
человеку более или менее сознательному, способному
размышлять, излагать свои доводы и соображения. Но как
можно получить эмпирически достоверное знание о
поступках или намерениях человека, если его реальное
поведение обусловлено совсем другими механизмами —
неосознаваемыми процессами?
По Адорно, духовная жизнь человека целиком
определяется тиранией бессознательного. Индивид ищет в
пропаганде не вечных истин, не повода для
развертывания аналитических способностей, не глубоких
художественных впечатлений. Он тянется к ней под
воздействием психологических влечений. В этом факте и
скрывается, по мнению Адорно, тайна раздвоенности
сознания, присущего личности. Так, отвергая насилие в
качестве мыслящего субъекта, рядовой человек
буржуазного общества находит в экранных преступлениях
привлекательное зрелище, искупительное освобождение от
повседневных переживаний.
Придя к таким заключениям, Адорно с горечью и
удивлением обнаружил, что выявленные им и
другими исследователями закономерности массовых духовных
101

процессов гарантируют буржуазной пропаганде
неслыханные возможности по реализации целей и
идеологических намерений господствующего класса. Если
поведение человека определяется неконтролируемыми зонами
психики, то манипулятор, минуя порог сознательности
индивида, может потакать стихийно складывающимся
побуждениям, фабриковать те или иные влечения,
инспирировать желания, вызывать потребность в
определенных наркотических эффектах и т. д. Эксплуатация
подавленных стремлений, массовое обслуживание
фантазий, возникающих в голове человека, фабрикация
иллюзий страшны, утверждает Адорно, не только тем, что
опираются на бессознательные пласты психики. Беда в
том, что в повседневной реальности все эти
немотивированные поступки воспринимаются читателями,
зрителями, социологами-эмпириками как следствие
обдуманного решения, принятого индивидом. Они
приобретают видимость вдумчивого и критического поведения,
осуществляемого личностью.
Таким образом, буржуазная пропаганда не только
дезинформирует аудиторию, не только насаждает
псевдокультуру. Она искажает, деформирует внутренний
мир человека. Манипуляторы систематически
имитируют сознательную жизнь личности, выдавая
предрассудок за рассудок, аффект за трезвый выбор,
немотивированный поступок за акт высокой общественной
зрелости. Все это и порождает, по словам Адорно, самое
трагическое следствие — разрушение духовности, которое,
как он отмечал, сопутствует всей современной культуре.
Изобличение буржуазной пропаганды, раскрытие ее
секретов, анализ социальных и культурных последствий
манипуляторства началось не с Т. Адорно. Уже после
работ К. Ясперса такие умонастроения постоянно
питали западную социально-критическую мысль. Однако
у многих авторов анализ этих процессов был достаточно
поверхностным: подчеркивалось, что распространители
«массовой культуры» вступили в заговор против
аудитории, отказались от цивилизаторских намерений,
погнались за коммерческим успехом и т. д.
Определенная заслуга Адорно состояла в том, что он
попытался показать объективный характер многих
явлений, связанных с манипуляторской направленностью
империалистической пропаганды. Он стремился
доказать, что пороки практики духовного насилия над
людьми — не случайные «сбои», не индивидуальные акции
102

отдельных злоумышленников и коммерческих дельцов.
Пороки эти порождены конкретными
социально-культурными процессами.
Однако, подметив многие закономерности, присущие
духовной жизни буржуазного общества, Адорно в целом
дал им ненаучное истолкование. Причины
общественных пороков и противоречий он усмотрел не в
социально-экономической природе буржуазного общества, а в
коллизиях культуры, просвещения как таковых. При
этом критика буржуазной культуры превратилась у него
в критику культуры вообще, анализ влиятельности бур-
жузной пропаганды — в демонстрацию ущербности
человека.
Наиболее значительные работы Адорно были
написаны вскоре после окончания второй мировой войны.
Вместе с главой Франкфуртской школы М. Хоркхайме-
ром он пытался понять, почему человечество, вместо
того чтобы прийти к подлинно человеческому
состоянию, погрязает в новом виде варварства? Беда-то ведь
в том, что третий рейх не был исключительным
событием в истории, скорее он явился только сигналом
тоталитаризма, вовсе не исчезнувшего окончательно с
крахом гитлеровского государства. «Фашизм действительно
оказался побежденным, но ни в коем случае не
преодоленным» 1.
Многие буржуазные теоретики после второй мировой
войны, оценивая гитлеровскую пропаганду, пытались
изобразить ее как дикую причуду европейской
цивилизации, как нечто случайное в «плавном» историческом
развитии капитализма. Адорно и Хоркхаймер
преодолели такой заведомо ложный подход, показав связь
нацистского насилия над массами с предшествующей
культурно-исторической традицией буржуазного общества.
Однако причины, приведшие к зарождению фашизма,
Адорно и Хоркхаймер видели лишь в
культурологических и психологических факторах. Такая методология
не позволяла дать полную картину
социально-экономических и политических предпосылок фашизма.
Корни патологических явлений в духовной жизни
капитализма Адорно и Хоркхаймер усмотрели в крахе
культуры, порожденном культом рациональности. Культ
этот — всецело дитя Просвещения, в идеологии
которого разум приобрел отчетливо выраженный инструмея-
1 М. Horkheimer, Th. W. Adorno. Dialektik der Aufklarung.
Philosophische Fragmente. Frankfurt a. M., 1969, S. 1,
103

тальпый характер. Но такой разум становится чем-то
подозрительным, близким к мифологии, рождающим
чуть ли не все социальное зло. И чем более разум инст-
рументализируется, подчеркивали критики
Просвещения, тем легче удается использовать его для
идеологической манипуляции и пропаганды даже самой
откровенной лжи *. Вот почему «на службе современности
просвещение превращается в тотальный обман масс» 1 2. Так
в концепции франкфуртцев просветительские иллюзии
не просто замещаются иррационалистическими
версиями в духе Ницше или Парето. Истоки иррационализма
они усматривают именно в культе разума, в
абсолютизации просвещения, осуществляемого на
инструментально-рационалистической основе.
Возникающий на этой основе тип культуры резко
отрицательно воздействует на человеческую
индивидуальность. Методы воспитания людей, «массовая
культура» и в особенности реклама, отмечает Хоркхаймер,
стирают различия индивидуальностей, сводят на нет
независимость человеческих мыслей и действий.
«Массовая культура», по его словам, восхваляет сегодняшнюю
действительность, полностью отказываясь от
критического отношения к ней. Фильмы, радио, популярные
биографии и романы всегда имеют один и тот же
рефрен: «Это наша обычная жизнь, это путь великих людей
и тех, которые хотели бы ими быть, это
действительность, какая она есть, какой должна быть и будет»3.
Причем давление, оказываемое на человека
социальными отношениями, новой системой культуры, неуклонно
увеличивается. Даже «прирост» свободы в рамках этой
культуры не может быть оценен однозначно. То, к
примеру, что человек пересел с коня на автомобиль, можно
считать возрастанием свободы, но как оценить
бесчисленное множество законов, распоряжений,
предписаний, с которыми он должен сообразоваться в своей
жизни? 4
Адорно и Хоркхаймер, правильно описывая многие
негативные явления буржуазной культуры, не сумели
вскрыть действительные истоки этих процессов. Они
1 М. Horkheimer. Kritische Theorie. Eine Dokumentation.
Bd. II Frankfurt a. M., 1968, S. 33.
2 M. Horkheimer, Th. W. Adorno. Dialektik der Aufklarung,
S. 49.
3 M. Horkheimer. Kritische Theorie. Bd. II, S. 136.
4 Ibid., S. 336.
104

пришли к выводу, что современный тип культуры в
значительной мере формируется способами общения людей,
типом коммуникации. Проблемы, поставленные Адорно
и Хоркхаймером, могут быть сформулированы
примерно так: меняется ли культурное содержание в
зависимости от типа общения людей, не преображает ли
массовая коммуникация весь строй современной культуры?
Представление о том, что развитие культуры в
немалой степени обусловлено способами ее трансляции
(распространения, тиражирования, закрепления), давно
уже вошло в философскую и социологическую
литературу. Наиболее проницательные мыслители отметили
сложность и многомерность этого соотношения. Новые
средства, позволяющие фиксировать духовные
ценности, далеко не всегда способствуют обогащению
культуры. То и дело обнаруживаются определенные потери,
вызванные самим механизмом сохранения этих
ценностей, передачи их другим поколениям. Средство
общения вовсе не выступает по отношению к культуре как
ее нейтральный посредник, своеобразный курьер,
доставляющий «нечто» безличному адресату. Оно
накладывает отпечаток и на содержание духовных
процессов, и на общий строй культуры.
Но понять действительную связь между культурой и
средствами общения можно лишь на базе широкого
социального анализа. Здесь нельзя ограничиться
фиксированием чисто функциональных зависимостей.
Содержание культуры, способы распределения духовных
ценностей, механизм их закрепления в сознании людей
социально обусловлены. Поэтому исследователь,
обратившийся к анализу этих процессов, постоянно имеет
дело с рядом закономерностей. Это тем более так, что
печать и телеграф, например, являются не только
средством тиражирования культуры, но и фактором,
влияющим на ее содержательные аспекты.
Так, К. Маркс, раскрывая относительную
самостоятельность духовных процессов, фиксирует и тот факт,
что современный вид связи (электрический телеграф)
может повлиять на формы художественного творчества.
«Разве тот взгляд на природу и на общественные
отношения,— писал он,— который лежит в основе греческой
фантазии, а потому и греческой [мифологии], возможен
при наличии сельфакторов, железных дорог, локомоти-
вов и электрического телеграфа?» 1
1 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 46, ч. I, стр. 47.
105

При этом, подчеркивая значение культурных форм
общения, К. Маркс и Ф. Энгельс были далеки от
абсолютизации роли массовой коммуникации в обществе.
Они показали, что взаимоотношения между культурой'
и типами общения нельзя понять как вполне
автономное, независимое от системы социальных отношений.
В классовом обществе культура носит классовый
характер как по своему идейному содержанию, так и по
механизмам формирования, распространения и влияния
на общественную жизнь.
Представители же Франкфуртской школы пришли
к убеждению, что культуру формирует именно
специфический тип коммуникации. Правда, подразумевается не
прямое, а опосредствованное воздействие различных
каналов, распространяющих духовную продукцию. По
мнению Адорно, например, культура наших дней,
сложившаяся в условиях так называемой индустриальной
цивилизации, испытала на себе мощное воздействие
средств массовой коммуникации. Но это влияние
сказывается прежде всего через изменения внутреннего мира
личности. Дело в том, что в современном обществе
промышленное производство стало своего рода моделью
чуть ли не всех процессов общественной жизни. Его
методы и его влияние распространяются на сферу
управления, распределения, культуры *. Такая унификация
отношений буржуазного общества привела, полагает
Адорно, и к социально-антропологическим переменам.
В частности, в сознании индивида утрачивается
способность к рефлексии, она заменяется стереотипными
реакциями, мыслительными клише.
Соответственно преобразуется и культура. Но как
это происходит? На каких основаниях и по каким
причинам формируется конкретный облик этой культуры?
Отвечая на эти вопросы, Адорно сопоставляет два типа
популярной литературы — старую и молодую. По его
мнению, прототипы современных популярных
произведений сложились довольно рано — на рубеже XVII—
XVIII вв. Уже в ту пору создаются первые произведения
для рынка. Однако сегодня популярная культура уже
не ограничена более определенными жанрами, скажем
романом или танцевальной музыкой, она захватила все
средства художественной выразительности. Популярные
романы первой половины XIX в., выпускавшиеся болъ-  11 Th. W. Adorno. Aufsatze zur Gesellschaftstheorie und Me-
thodologie. Frankfurt a. M., 1970, S. 245.
106

шим тиражом, создавали у читателя чувство
напряженного интереса к развивающимся событиям. Правда,
добро обычно одерживало победу над злом. Но
бесконечный, со множеством отступлений и вставок, рассказ
не навязывал читателям произведений Сю и Дюма
ощущения, что именно так все и случится.
Иное дело современная массовая культура. Адорно
подчеркивает, что какой бы запутанной ни была
детективная телепостановка, зритель заранее знает, чем и как
она закончится. Напряжение возникает и в данном
случае, но оно носит уже другой характер. Оно
продиктовано не нарастающим интересом, не занимательностью, не
художественным сопереживанием. Механизм
восприятия целиком подчинен психологическим
закономерностям: здесь снимается напряженность, там
обеспечивается разрядка, в этом месте внимание зрителя
переключается на мир вымысла.
Какие же психологические механизмы выступают в
качестве формообразующих факторов «массовой
культуры»? Адорно стремится показать действие глубинных,
бессознательных процессов, на базе которых
складываются фактические запросы к «массовой культуре». Он
подчеркивает, например, роль «вытеснения», то есть
бессознательного устранения тягостных чувств,
воспоминаний или побуждений. Монотонная, изматывающая
повседневность капиталистического мира постоянно
порождает в человеке чувство неудовлетворенности.
Многие его стремления, ожидания не сбываются, не
осуществляются и поэтому вытесняются в сферу
бессознательного. Все это порождает потребность в фиктивном
осуществлении рухнувших замыслов, в отвлечении от
неприятной действительности. Грубо говоря, человеку
нужна психологическая компенсация. Вот почему
телевизионная серия об уходе за младенцем привлекла столь
явный интерес бездетных зрителей.
Нет оснований отрицать действие описанного
психологического механизма. Однако в трактовке роли этого
процесса Адорно, как нам кажется, допустил ряд
ошибок, непосредственно связанных с его
психоаналитической методологией. На формирование тех или иных
типов восприятия оказывают воздействие не только
психологические механизмы, но и ценностные ориентации.
Скажем, интерес к фантастике обусловлен не одной
потребностью оторваться от действительности, но и
ценностно-познавательными факторами. Адорно более или ме-
107

пее правильно указал на то, как в буржуазном мире
возникает спрос на галлюцинаторную литературу, на
такую псевдокультурную продукцию, которая порождает
грезу, иллюзию, ощущение гармонии. Однако он
подошел к делу упрощенно. Ведь бегство от
действительности продиктовано не только психологической
потребностью. Например, общественное безразличие,
политическая инертность в капиталистическом мире могут быть
и вполне осознанной позицией людей, изуверившихся в
буржуазной демократии с ее политиканством,
демагогической фразеологией, инспирацией воодушевления и
активных действий.
Наконец, потребность в произведениях, которые
отражают действительность не правдиво, а создают некий
иллюзорный мир, принципиально отличающийся от
реального, тоже не может быть объяснена одними лишь
психологическими факторами. Спрос на такого рода
литературу искусственно создается пропагандой, всей
индустрией псевдокультуры и имеет вполне определенный
социально-классовый смысл: буржуазия стремится
путем проповеди пассивности (бегства от
действительности) сбить волну роста гражданской сознательности у
тех или иных слоев населения, нейтрализовать те или
иные формы классового протеста против
капиталистической реальности.
Или другой психологический механизм, на который
обращает внимание Адорно,— механизм перенесения,
или проекции. Речь идет о том, что раздражение или
аффект, переживаемые кем-то, могут получить ложную
направленность. Вспомним, у Грибоедова: «Ах! этот
человек всегда причиной мне ужасного расстройства!» Но
действительно ли именно этот субъект служит
подлинным источником тех или иных болезненных чувств? Или
в силу различных психологических закономерностей в
качестве «виновника» оказывается совсем другой
индивид?
По сути дела, об этом писал уже В. Парето. Он
говорил о том, что любая идеология стремится
персонифицировать «пагубную силу», воплощая ее в образе конкрет-
пого человека или абстрактной сущности (дьявол, враг).
Действие этого механизма Адорно описал опять-таки
более или менее адекватно. Действительно,
манипулятору важно нейтрализовать психологическое раздражение,
направив его по ложному адресу. В этом смысле
средневековые судилища над «ведьмами» и политические
про108

цессы времен маккартизма эксплуатировали одни и те
же пружины психической жизни людей.
И в этом случае, однако, Адорно остается в рамках
чисто психологического анализа, что приводит его к
односторонним умозаключениям и неоправданным
обобщениям. С социально-политической точки зрения между
средневековой «охотой за ведьмами» и
антикоммунистической истерией в США, например, существует
немалая разница. Точно так же подчеркивая постоянное
переключение недовольства, поиск все новых и новых
объектов для персонификации зла, характерные для
«массовой культуры», Адорно упускает из виду,
что многие подмеченные им явления, например
фанатическое ослепление, являются не только продуктом
«фиктивного олицетворения». Они восходят к
действительным событиям, процессам, к подлинным
социальным характерам. Настроения экстремизма и насилия,
бытующие в капиталистическом мире, порождены не
одними лишь психологическими причинами или
направленностью «массовой культуры».
Адорно описывает также действие механизма
сублимации, когда энергия человека переключается в иное
русло, так сказать, не по прямому назначению.
Например, психологическое напряжение, вызванное
неудовлетворенной сексуальностью, может стать
побудительным импульсом фантазии, творчества. Потребность в
злодеянии, переживаемая неким субъектом, способна
получить фиктивное воплощение, если данный индивид
приобщится к «кровавому» зрелищу. Буржуазная
пропаганда постоянно использует «сублимированные
аффекты». Например, господин Дюмон, средний буржуа, раз в
месяц отправляется в театр. Это предприятие для него
все равно что сон наяву, мечта, компенсирующая
неполноценность его существования. Господип Дюмон,
домосед, женатый на очень уже немолодой особе, прекрасно
знает, что никогда в жизни он не окажется на
необитаемом острове в обществе очаровательной обнаженной
девицы. Это приключение ему предлагает театр.
Советская психологическая наука не отрицает роли
бессознательного в психике человека. Нет
необходимости отказываться и от понятий «вытеснения»,
«психологической защиты» и многих других, на которые
ссылается Адорно. Весь вопрос в том, как эти понятия
раскрывать, как использовать их в конкретном анализе
культурной продукции, социального поведения
челове109

ка и т. д. «Порок психоаналитической концепции
заключается вовсе не в том, что она не соответствует никакой
действительности. Напротив, она достаточно откровенно
описывает реальные психологические механизмы
воздействия на людей продукции капиталистической
«массовой культуры» и, более того, поставляет конкретные,
«научно обоснованные» рецепты изготовления этой
продукции. Но при этом психоанализ хотел бы представить
свои конструкции в качестве всеобщей модели
искусства, и именно в этом пункте он подлежит
бескомпромиссной критике» К
Адорно обратил внимание еще на один существенно
важный факт: буржуазная «массовая культура» при
всем разнообразии своих сюжетов, тем, приемов
тяготеет к двум полюсам. На одном из них изображен
галлюцинаторный, благостный мир удачи, гармонии,
безоблачного сентиментального счастья, на другом — мир
злодейства, крови, насилия. С точки зрения
психоаналитической методологии разительная
противоположность этих сфер и в то же время их близость как раз и
обеспечивают необходимый психологический эффект.
«Красивая жизнь» нужна рядовому человеку
буржуазного общества, чтобы отвлечься от тревожной
действительности, ее горестей и потрясений. Но такого
переключения психической энергии явно недостаточно.
Многие люди мучительно переживают накопившееся
раздражение, боль, досаду. «Массовая культура» опять-
таки приходит на выручку. Она предлагает сюжеты
расправы, мести, справедливого воздаяния. Итак,
механизмы проекции, сублимации, вытеснения, по Адорно, и
порождают структуру «массовой культуры», ее
противоречивый ландшафт.
Эти представления получили свое оформление в
обстоятельном анализе так называемого «авторитарного
человека». Адорно исходит из того, что в современном
мире сложился новый тип личности. Особенность его
состоит в том, что ему присуща двойственность
поведения, неискоренимая разорванность сознания. Человек
испытывает настроения подавленности, одиночества, у
него появляется потребность в грезе. Но взрывная
психологическая реакция то и дело превращает этого
тихоню в мятежника и психопата. Таким образом, два
полюса буржуазной «массовой культуры» непосредственно  11 Ю. Бородай. Психоанализ и «массовое искусство». В кн.:
««Массовая культура» — иллюзии и действительность», стр. 180.
*110

порождены природой современного человека,
совокупностью присущих ему духовно-психологических черт.
К тому времени, когда складывалась концепция
Адорно, буржузная пропаганда и в самом деле
демонстрировала разительное сочетание двух фабул — сюжетов
удач, неслыханного возвышения, безоблачного счастья
и преследования, преступления, мести. «Массовая
культура» показывала причудливую смесь покорности и
фанатизма, доброты и злодейства, всепрощения и садизма.
С одной стороны, выходили так называемые
фотороманы, иллюстрированные журналы для домохозяек.
Многие «солидные» буржуазные издания из номера в
номер стали печатать романы-приложения, которые
рассказывали о похождениях светских красавиц,
переодетых принцев, явившихся, чтобы осчастливить бедную
падчерицу. Скромная девушка из народа выходит
замуж за миллионера, жалкий воришка становится
всемогущим графом или князем, а «совсем простой
человек» возносится в члены правительства — таковы
излюбленные темы этих романов. Сюжеты
галлюцинаторного счастья приобрели огромный тираж. Появилось
множество терминов для обозначения массовой
литературной продукции, повествующей о «красивой
жизни»,— «тривиальная», «мусорная», «низкопробная»
литература, «литература с черного хода», «литература
вразнос», «развлекательная литература», «обиходная
литература», китч...
С другой стороны, как бы эксплуатируя иные
психологические механизмы, «солидные» издания печатали
уголовную хронику, рассказы о преступлениях, сексе и
насилии. Многие буржуазные журналы стали
специализироваться на произведениях полицейского жанра.
Выпускались серии и детективные новеллы, в которых
излагались «кровавые события», изобличались бандиты и
растлители, прославлялись ловкие мстители.
Развитие массового телевидения в США совпало по
времени с развертыванием в стране
антикоммунистической истерии. Теоретики и практики буржуазной
пропаганды быстро разглядели огромные манипулятивные
возможности домашнего экрана. И характерно, что
пропагандистское наступление политической реакции в
США, как выяснилось, основывалось на использовании
рецептов «массовой культуры», специфических
механизмов человеческой психики. Империалистическая
пропаганда день за днем насаждала шпиономанию,
рас111

сказывая об умышленных злодействах недремлющего и
злокозненного врага. «Охота за ведьмами» была
призвана создать неослабевающее психологическое
напряжение. Манипуляторы стремились запугать обывателя,
они твердили о «разоблаченном заговоре», о «красной
опасности», пытаясь укрепить страх перед завтрашним
днем.
Так, в период «холодной войны» усилиями
империалистических правительств «был развернут
специфический тип пропаганды — «психологическая война», а
также создан специальный механизм для ведения такой
пропаганды. Они предназначены были для возбуждения
ненависти к странам социализма и вмешательства в их
внутренние дела» *.
Исследуя стереотипы телевидения, образы
«массовой культуры», Адорно сумел дать выразительное
описание многих особенностей империалистической
пропаганды, которая насаждает грезы, порождает настроения
ненависти, мстительности. Исследование
«Авторитарный человек», которое он завершил вместе с группой
американских ученых в 1950 г.1  2, произвело большое
впечатление на буржуазное общественное мнение.
В работе была предпринята попытка охарактеризовать
специфические образы людей — конформистов, изгоев,
фанатиков,— «потребителей» массовой культурной
продукции.
Для классификации социальных персонажей, по-
разному реагирующих на духовные стереотипы, Адорно
использовал интересную методику. Он систематизировал
фразы из ежедневных буржуазных газет, остроты из
обывательских разговоров, примелькавшиеся
пропагандистские клише. Все это он группировал таким образом,
чтобы выявить специфические формы мышления
обывателя, формализовать мнения толпы и зафиксировать ее
основные психологические комплексы.
Шкала, которая давала возможность суммировать
результаты, представляла как интеллектуалов, так и
обывателей. И вот прежде всего обнаружилось, что и те
и другие не имеют реального представления о
политиче1 Ю. В. Андропов. Коммунистическая убежденность —
великая сила строителей нового мира. Доклад на торжественном
собрании в Москве, посвященном 100-летию со дня рождения
Ф. Э. Дзержинского. М., 1977, стр. 27.
2 Th. W. Adorno, Е. Frenkel, S. Brunswick, D. Levinson,
R. Sanford. The authoritarian Personality. N. Y., I960.
112

ской и экономической жизни страны. Как
подчеркивает Адорно, степень их невежества превзошла ожидания
даже самых закоренелых скептиков. Причем вопреки
предположениям Лассуэлла, невежество и путаница
в политических представлениях совершенно не
зависели от информированности людей. Они возникали как
при отсутствии информации, так и при ее
избыточности.
Адорно отметил, что неосведомленный человек все
равно пытается «иметь мнение», в результате чего в
общественном сознании господствуют предрассудки,
критичность мышления утрачивается. Люди не хотят
думать, и это нежелание стимулируется всей системой
буржуазного образования с его недоверием к абстракциям
и всякого рода «спекуляциям», с его пафосом «фактов
и цифр», то есть информацией без определенного
импульса к размышлению.
Все это, конечно, так. Но психоаналитическая
методология Адорно привела к превратному истолкованию
многих процессов, к искажению социально-классовых
аспектов буржуазного манипулирования массовым
сознанием. Рассуждения Адорно пропитаны явным
высокомерием по отношению к простым людям, неспособным
якобы компетентно судить о проблемах политической
жизни. Этот приговор вынесен Адорно на том
основании, что опрошенные оказались неспособными к оценке
собственных общественных ориентаций. Мышление
рядового человека, по мнению Адорно, вообще сводится к
наклеиванию «ярлыков» на реальные факты социальной
жизни. Эти выводы Адорно требуют существенных
корректив.
Укажем прежде всего на методические просчеты в
проведенном им эмпирическом исследовании. Ведь он
требовал от опрошенных суждений, которые по своему
содержанию совпадали бы с мнением политического
эксперта. Разумеется, суждения рядового гражданина по
всем вопросам политической жизни не могут иметь
форму развернутых, методически последовательных
размышлений. В реальной жизни действуют не эксперты, а
обыкновенные люди, оценивающие события с позиции
своего социального, классового опыта. Поэтому мнение
индивида по тому или иному вопросу включает в себя не
только основательно продуманные суждения, но и
стихийно переживаемые формы согласия или несогласия с
конкретными ценностями и установками, всевозможные
8
П. С. Гуревич
113

реакции на внешнее влияние в виде настроений,
эмоционально окрашенные образы и т. д.
На пути к продуманному и взвешенному мнению
нередко происходят своеобразные срывы, когда индивид
оставляет последовательную логику, замещая ее общей
эмоциональной оценкой, апелляцией к повседневному
опыту. Процесс размышления при этом подменяется
готовым результатом. «Соскользнув» со стези логических
операций, человек в данном случае демонстрирует
«здравомыслие»: «это правильно, потому что так
думают все».
Сложный процесс осмысления и анализа
социального опыта, усвоения массами трудящихся передовых идей
Адорно представил схематически, оценив все формы
продвижения к сознательной политической жизни как
различные виды стереотипного мышления. Таким
образом, он, по сути дела, абсолютизировал приемы и
методы империалистической пропаганды.
На самом деле причины «невежественности»
аудитории, нечеткой политической ориентированности масс
лежат вовсе не в их фатальной иррациональности, а в
самой империалистической пропаганде, которая
навязывает людям свои стереотипы, растиражированные
клише. При этом манипуляторы обращаются не только
к чувствам индивида, но и к его сознанию, тщательно
имитируя процесс аналитического рассуждения,
порождая и культивируя всевозможные формы
псевдорефлексии. Империалистическая пропаганда как раз и
заинтересована в том, чтобы приглушить «здравый смысл»,
способность к сознательному поведению, заставить
людей следовать однажды принятым стереотипам.
Оценивая различные формы эскапизма (бегства от
реальности), вызванные к жизни психологическими
механизмами, Адорно также не сумел всесторонне
проанализировать содержание этих процессов. Буржуазная
пропаганда действительно фабрикует иллюзии, грезы,
отвлекающие людей от реального мира. Однако вряд ли
можно вывести характер идеологических явлений из
особенностей психического склада человека,
стремящегося к психологической компенсации. Например, в
эпоху свободной конкуренции в массовой литературе
нередко рассказывалось о сказочном обогащении, быстром
социальном возвышении людей. Но эта продукция
вовсе не была в ту пору средством «успокоения» читателей,
инструментом их психологического отвлечения от
ре114

альности, ибо сама практика в какой-то мере
подкрепляла эти сюжеты. Другое дело, когда концентрация
капитала лишила людей свободной инициативы. Вот тогда-то
и возникла объективная потребность в иллюзорном
замещении реально утраченных свойств личности.
Разумеется, «массовая культура» эксплуатирует
психологические механизмы людей, их потребности в
галлюцинаторном воплощении своей мечты, в «реализации»
возмездия за крушение собственных иллюзий. Но
действительная пружина этой псевдокультуры лежит совсем в
другой плоскости — в стремлении скрыть кричащие
противоречия между официальной идеологией и
реальностью.
Адорно понял «массовую культуру» буржуазного
мира как выражение определенных объективных
процессов. Он вполне справедливо предлагал видеть в ней не
только «вранье», плод субъективного вымысла,
призванного обслужить низкопробные вкусы. В развитии
«массовой культуры» Адорно усмотрел нечто
закономерное. Но поскольку он связал ее функционирование лишь
с действием психоаналитических механизмов, многие
явления буржуазной пропаганды остались необъяснен-
ными.
Неясно, например, почему потребность аудитории в
галлюцинаторной культуре реализуется в постоянно
меняющейся галерее социальных персонажей. Для
концепции, оценивающей «массовую культуру» как
порождение индивидуальных механизмов психики человека, а
не как форму приспособления индивида к наличной
социально-экономической практике, такого рода вопросы
принципиально неразрешимы.

Глава VIII
МАНИЯ ПЕРСОНИФИКАЦИИ
В БУРЖУАЗНОЙ ПРОПАГАНДЕ
В пору стремительного развития
телевидения американские зрители полюбили цикл
мультипликаций, главным героем которого был Микки Маус.
В начале этой фантастической серии серому мышонку
все время не везло. Всюду его подстерегали невероятные
опасности. Но однажды, совершенно случайно, Микки
отведал некоего снадобья, придающего необыкновенную
силу. С той поры все изменилось. Обретя могущество,
он стал верным защитником всех гонимых и
обездоленных. Разглядев с небесной высоты какое-нибудь
бедствие, Микки, точно метеор, обрушивался на злодеев,
спасая жертву в самых, казалось бы, безнадежных
ситуациях.
Разумеется, в этой серии обыгрывался нехитрый
набор одинаковых ситуаций. Лукавые коты, кровожадные
волки получали по заслугам каждый раз, как только
намеревались обидеть мышат или овец. В каждой
программе действие достигало остроты за счет одного и того
же приема — злоумышленники были предельно близки
к своей цели, но вездесущий Маус... Однако, несмотря
на стереотипность образов и сюжетов, зрители не могли
оторваться от зрелища.
Почему зрители с такой инфантильностью
погружаются в фантастическое действие? Отчего они столь
доверчивы, так безмерно сочувствуют любимым
персонажам? Чем объяснить, что картины справедливой
мести, заслуженного воздаяния, доставляют аудитории
острое чувство возбуждения и радости? Что, вообще говоря,
заставляет зрителей переживать за гонимых и злорадно
торжествовать над наказанным притеснителем?
Обратив внимание на эту серию, американский
философ-неофрейдист Эрих Фромм пришел к выводу, что
ответы на поставленные вопросы позволяют более
широко, чем это получилось, скажем, у Т. Адорно,
сформулировать концепцию массовой пропаганды, осознать ее
116

эффекты, раскрыть причины воздействия на массы. Так
же, как и Адорно, Фромм пытался применить к анализу
массовой культурной продукции психоаналитическую
методологию. Правда, он стремился^соединить ее с
рассмотрением социальных факторов, определяющих
поведение человека.
Конечно, объяснить популярность серии
мультипликаций, противоречивость восприятия этого зрелища
(причудливое сплетение сочувствия и ненависти у зрителей),
потребность в постоянном продолжении цикла можно
было и по Адорно: рядовой индивид, сталкиваясь с
суровой буржуазной действительностью и переживая
психологическое напряжение, ищет в «массовой культуре»
иллюзорного воплощения своих побуждений. Ощущая
себя песчинкой, человек стремится раствориться в
образе Микки, почувствовать себя, хотя бы в воображении,
всесильным и удачливым. С другой стороны, он жаждет
реванша, то есть расправы над теми, кому завидует, кого
считает «счастливчиком». Таким образом человек
избавляется от болезненных напряжений либо путем
фиктивного воплощения своих влечений (греза), либо путем
агрессивного акта (фанатизм).
Однако в таком истолковании метафизики «массовой
культуры», по мнению Фромма, немало неувязок, хотя
бы потому, что весь анализ, по сути дела, здесь сводится
к бесконечной регистрации различных проявлений
эскапизма. Однообразное указание исследователя на то, что
в культурной продукции можно обнаружить
галлюцинаторные эффекты и сюжетику злодейства, не позволяет
раскрыть содержание массовой буржуазной пропаганды
более конкретно, детализированно.
Как же усовершенствовать этот анализ? Фромм
разъясняет, что сплетение двух комплексов создает
различные социально-психологические типы. Следовательно,
надо сделать еще один шаг на пути к анализу
«строения» «массовой культуры» — обратить внимание на
всевозможные персонификации, порожденные
психологическими механизмами. Фромм предлагает исследовать
социальные характеры, образы различных общественных
персонажей, в которых обобщенно представлены
социально-психологические типы, а затем перейти к более
детальному рассмотрению «массовой культуры».
Фромм безусловно прав в том отношении, что
анализ буржуазной пропаганды требует более глубокого
погружения во внутренний мир личности. Важно понять,
117

почему человек испытывает потребность в конкретных
образцах культурной продукции, как это вообще
связано с психокультурными закономерностями духовной
жизни.
Подход, при котором упор делается не на
социальнодемографические, а на психологические характеристики
аудитории, подверженной воздействию пропаганды, в
известной мере подрывал позиции позитивистской
эмпирической социологии, которая в основном интересовалась
статистическими выкладками. Пока буржуазная
социология исследует массово-информационные процессы,
потребитель «массовой культуры» берется отвлеченно,
не как конкретный человек, а как усредненный тип.
В опросах изучаются, как правило, массовидные
явления. Уникальная реакция, индивидуальное впечатление
от телевизионной программы или журнальной статьи не
интересуют социолога-эмпирика. Зафиксированные
мнения аудитории подвергаются им статистической
обработке, чтобы получить наиболее типичный, самый
распространенный образец восприятия пропагандистской
продукции. В такие периоды развития, когда
общественные противоречия не обнаруживают себя с предельной
остротой, не сразу выявляются «сбои» и просчеты такой
методики. Социологи «замеряют» популярность
различных программ, чтобы предостеречь продюсера от
убытков. Психологи исследуют проявления нормальной
психики — проблемы избирательности информации,
процессы внимания, памяти и т. д.
Но в том-то и дело, что динамика общественной
жизни в капиталистическом мире слишком часто
вступает в противоречие с этими эмпирическими данными.
Обширная социологическая информация дает лишь
приблизительное представление о процессах общественной
жизни. Она обнаруживает неспособность своевременно
сигнализировать господствующему классу об
изменениях ценностных ориентаций, о нарастании
общественного недовольства, о скрытых психологических
закономерностях.
Теория массовой коммуникации, с которой, по сути
дела, и полемизирует Фромм, не может объяснить
«странной» несговорчивости человека, вовлеченного в
процесс буржуазной пропаганды. С одной стороны,
аудитория обнаруживает интерес к продукции «массовой
культуры», активно потребляет ее. Налицо явные
свидетельства результативности манипулятивной техники:
118

укрепление потребительской психологии, нарастание
обывательских, конформистских тенденций, увлечение
модой и т. д. Но, с другой стороны, столь же очевидно
сопротивление стандартам буржуазной пропаганды,
активный протест против сложившихся в
капиталистическом мире ценностей, нежелание следовать трафаретам
манипуляторства.
Буржуазные социологи-апологеты все чаще
сталкиваются с тем, что стихийно складывающееся сознание
аудитории слабо реагирует на внешние воздействия,
обнаруживает известную автономность и
самостоятельность. Например, значительные массы людей проявляют,
казалось бы, безотчетное сопротивление тем
рационально-техническим схемам поведения, которые насаждает
буржуазная пропаганда. В эмпирических исследованиях
последних лет все выглядит так, будто рядовой человек
заведомо не понимает своей «выгоды», обнаруживает
безразличие там, где следовало бы проявить энтузиазм,
отказывается от вполне «резонной» расчетливости, не
принимает «полезных» дисциплинарных ограничений.
Неудовлетворенность современным человеком со
стороны буржуазных манипуляторов приняла форму
прямого обвинения: «Он не управляем!» И это не столько
констатация факта, сколько «изобличение» рядового
человека, который своей «косностью», стихийностью
разрушил «стройные» социально-технические проекты
западных манипуляторов. Личности вменяется в
вину то, что она не поддается управлению, ее
критикуют за повышенную чуткость, за развитую
субъективность.
Фромм, напротив, осознает антигуманный характер
апологетических концепций. Выступая с позиции
философского антропологизма, он утверждает право
индивида на уникальный внутренний мир, на познание и
творчество. Поэтому так резко выступает он против
буржуазной цивилизации, враждебной человеку и его
действительным запросам. К сожалению, критика
американского философа носит абстрактно-гуманистический
характер.
Фромм пытается дать оценку общественным
процессам с точки зрения индивида, его природы и
потребностей. При этом он игнорирует тот факт, что сами эти
потребности имеют социальную обусловленность,
порождены общественно-исторической практикой.
Стремления к познанию, к творчеству, к единению у Фромма,
119

по сути дела, ничем не обусловлены, хотя и являются
стержнем всей человеческой истории.
Нет сомнений в том, насколько важна для личности
активная жизненная позиция, сознательный выбор
своего поведения. Это сложная задача, особенно в условиях
буржуазного общества, где господствующая идеология
постоянно навязывается человеку через всю систему
социальных институтов. Поэтому разорвать фиктивную
ткань «массовой культуры», осознать наркотический и
реакционно-активистский характер империалистической
пропаганды можно только на путях последовательного
классового анализа. Активная позиция человека,
следовательно,— это не что иное, как осмысление своего
социального положения, своей принадлежности к классу,
роли этого класса в общественной жизни.
Занять точную позицию в условиях столкновения
различных, зачастую полярных жизненных установок,
ценностных ориентаций, как показывает опыт, совсем
не просто. И здесь особенно велика роль жизненной
позиции и ответственность личности, сознательно или
стихийно выбирающей те или иные общественные идеалы.
Индивид в современном мире, когда с помощью
«индустрии сознания» тиражируются и распространяются
готовые мыслительные стандарты, образно-чувственные
трафареты, может снять с себя бремя ответственности,
предпочитая целеустремленной осмысленной
деятельности «бегство от свободы», пассивное приспособленчество
к миру.
Фромм пытается противопоставить
империалистической пропаганде новые ценности, которые исходят от
индивида, от его потребностей, его внутренних целей.
Но что это за потребности и цели? Как они
формируются? Как могут снизить манипулятивный эффект
буржуазной пропаганды? Все эти вопросы не получили
у Фромма сколько-нибудь глубокого рассмотрения. В
самом деле, анализ жизненных ориентаций неизбежно
влечет за собой рассмотрение конкретных социальных
типов — носителей соответствующих ценностей.
Типичной особенностью такого анализа в буржуазной
философии и социологии является стремление уйти от
классовых определений при характеристике тех или иных
образов-типажей.
Все это в полной мере относится и к Фромму. Так,
анализируя систему ценностей, присущих индивиду, он
рассматривает психологический механизм
идентифика120

ции (отождествления). Речь идет о том, что человек
воспринимает мир как поток персонализированных
образцов, постоянно соотносит себя с другими людьми, с их
индивидуальными свойствами, обликом, характером.
Индивид, собственно, и формируется-то, отождествляя
себя с конкретным образом, персонажем, реальным или
выдуманным «кумиром».
Буржуазные социологи-эмпирики давно
натолкнулись на это явление. Они подчеркивали, что поведение
человека в значительной степени обусловлено тем, как
он оценивает себя, как ^воспринимает свои социальные
роли. Оказалось, например, что многие представители
средних слоев населения склонны в собственной оценке
причислять себя к более состоятельным людям и
соответственно следовать другим стандартам мысли и
поступка. Иначе говоря, выяснилось, что поведение
человека регулируется не только присущими ему
социальными ролями, но и тем, как он сам «определяет»
себя. Например, тщетно искать в поступках скромной
консьержки черты того образа жизни, который присущ
людям ее профессии, если она сама мысленно
отождествляет (идентифицирует) себя с кинозвездой. Здесь
можно столкнуться с неожиданными мотивами,
необычными ценностными ориентациями.
Важно, таким образом, знать не только кем является
данный «потребитель культурной продукции» —
миллионером, рабочим, служащим, но и как он сам себя
воспринимает, как оценивает собственное социальное
положение, роль, образ жизни. Все это существенно
влияет на отношение конкретного человека к
пропаганде, к «массовой культуре». Например, в 1976 г. во
Франции был создан новый ежемесячный журнал, само
название которого говорило о том, что предназначен он для
мультимиллионеров — «Миллиард». Тем не менее в
редакционном обращении подчеркивалось, что данное
издание выпускается не только для миллиардеров, но
и для тех, кто «ведет жизнь миллионера, фактически
не являясь таковым» \
 Подобные выводы носили у буржуазных социоло-
гов-эмпириков характер чересчур общих констатаций.
Многие из них не могли себе представить, что человек
постоянно прибегает к целой системе бессознательной
символизации. Правда, деятели буржуазной рекламы  11 См. «Литературная газета», 29 сентября 1976 г.
121

издавна опирались на психоаналитические методы, в том
числе на анализ механизмов идентификации.
«Скрытые соблазнители», как назвал их американский
исследователь В. Паккард, использовали различные образы,
призванные создать представление о конкретном типе
человека. В этом искусстве совращения трубка
символизировала мужественного индивида, автомобиль —
преуспевающего джентльмена, меха — женственность
и т. д. Такого рода манипуляторские приемы имели в
виду спокойную рутинную обстановку, когда психика
индивида находится в «норме».
Иное дело, когда изучается, например, поведение
людей, перенесших атомную бомбардировку Хиросимы.
При переживании катастрофы и смерти более отчетливо
выявляются внутренние механизмы психической жизни,
раскрываются до того остававшиеся в тени особенности
психологических процессов.
Как же ведет себя человек, когда он сталкивается
с ситуацией беспощадной, психологически
непереносимой? Какие защитные механизмы обнаруживают свое
действие? Буржуазные исследователи столкнулись со
многими явлениями, свидетельствующими о
бессознательной автоматике поведения в условиях жуткой
катастрофы. Здесь и особое состояние «зачарованности
смертью», навязчивое влечение к образам гибели и
разрушения, и потеря чувства собственного «я». Тут-то и
обнаружилось, что нарушение идентичности (то есть
ясного представления о себе) приводит к распаду
личности. Оставшиеся в живых испытывают побуждение
отождествить себя с мертвыми, со «злым глазом»
неведомой силы1. Возникает даже психологический эффект
«идентификации с агрессором». Подобные факты
описывали и те психологи, которые обнаружили, что в
нацистских лагерях некоторые заключенные подражали
манерам и языку охранников, нацепляли на себя детали
эсесовской формы 1 2.
Обстоятельно описывая механизм идентификации,
Фромм подчеркнул, что те процессы, которые так резко
обнаружились в ситуации встречи с катастрофой,—
психическое омертвение, извращенные фантазии, влечение
к смерти, можно обнаружить и в повседневной
буржуазной пропаганде. Они предстают во всей своей
на1 R. Lifton. Death in Life. Survivors of Hirosima. N. Y., 1967.
2 B. Bettelheim. The Informed Heart, Glencoe, 1966.
122

глядности как раз при раскрытии механизма
идентификации.
По мнению Фромма, манипулятивная пропаганда
буквально одержима манией персонификации. Она
предлагает аудитории многочисленные варианты,
позволяющие отождествить себя с образами удачников,
суперменов, аутсайдеров, мстителей. Глубокое внутреннее
влечение человека к осознанию собственного «я»
подменяется, по сути дела, фиктивным, иллюзорным самоудо-
стоверением.
Разумеется, в рамках социально-психологического
подхода к проблеме выявляются важные механизмы
психики человека. Можно согласиться, например, с
идеей Фромма о том, что современная индустриальная
культура Запада сама по себе чревата разными
проявлениями иррациональных страстей. Нет смысла
оспаривать, скажем, и тот факт, что образы смерти способны
привлечь повышенное внимание аудитории. После
убийства президента Кеннеди массу людей, как
свидетельствуют буржуазные авторы, нельзя было оторвать от
экранов телевизоров, пока передавались все детали убийства
и траурных церемоний. Через несколько дней, когда
телестудии вернулись к своим рутинным программам,
многие испытали чувство странной пустоты.
И все же попытка Фромма вывести все явления
буржуазной пропаганды из глубинных процессов психики
не выдерживает критики. Затронув проблемы
ценностной ориентации людей, американский философ
представил человека не столько в роли сознательного индивида,
сколько в качестве носителя мощных и непреоборимых
влечений.
Например, Фромм полагает, что многим людям
присущ врожденный комплекс палачества. Проявления
фанатизма в общественной жизни капиталистического
мира он рассматривает как действие механизмов
некрофильства (мертволюбия), а пытаясь придать своим
рассуждениям типологическую объемность, создает облик
некрофила как выразителя агрессивных побуждений.
Именно с этих позиций Фромм выделяет людей особого
склада, из которых вербуются палачи, террористы,
истязатели, надсмотрщики, надзиратели и т. д.
Слов нет, изучение патологических процессов
человеческой психики имеет немалое значение для науки. Но
сведение достаточно сложных психологических
механизмов к врожденным разрушительным реакциям не
позво123

ляет обрисовать действительную картину тех явлений,
которые пытается объяснить Фромм.
Он полагает, что любой типаж, все равно, идет ли речь
о реальных личностях или персонажах «массовой
культуры», может быть охарактеризован с точки зрения
изначально присущей индивиду психологической
организации. Появляется ли перед нами биофил (любитель
жизни) или нарцисс (самовлюбленный герой),
некрофил или фанатик — все они таковы от рождения, по
своей «природе». Что касается общественных
отношений, то они выступают как средство репрессивного
воздействия на индивида.
На самом деле все обстоит гораздо сложнее. Понять
тот или иной способ поведения человека на базе чисто
психологических закономерностей не представляется
возможным. Фанатизм, скажем, не только укорененная
жестокость, следствие того или иного отклонения от
нормальной психики, но и определенное видение мира.
Поэтому так важно исследовать различные типы
сознания, порождающие специфическое восприятие
действительности.
Это понимал, например, К. Мангейм. Анализируя,
в частности, религиозное учение о тысячелетнем
«царстве божьем на земле», он пришел к выводу, что не
индивидуальная склонность к бунту, а напряженное
ожидание воплощенного идеала приводит к «срыву», к
фанатическому мировосприятию и высвобождению
«экстатически оргиастической энергии». Таким образом,
К. Мангейм пытался подойти к проблеме фанатизма не
только с психологических, но и с социологических
позиций, хотя последние представлены у него в сугубо
абстрактной форме. Между тем решающим критерием для
изучения таких явлений, как фанатизм, может служить
анализ психологии классов и социальных слоев. Ни
Фромм, ни Мангейм не обращают должного внимания
на эту сторону дела, как и вообще игнорируют
воздействие экономической и политической практики на
сознание и поведение людей. Психологические и
культурологические факторы не позволяют раскрыть природу
фанатизма как социального явления, поскольку остается
неясным, почему, в силу каких закономерностей
склонность человека к насилию, к бунту (если она
действительно присуща определенному психологическому типу)
получает воплощение в конкретных общественных
поступках, в специфическом мировосприятии.
124

Марксистская методология, в противовес
буржуазной, связывает фанатизм, в частности, с анализом
капиталистической цивилизации как особого этапа в
развитии человечества. Именно капитализм порождает дикие,
слепые и необузданные силы разрушения, дает
впечатляющие примеры стихийного разрушительства, слепого
отчаяния, насилия. И здесь непреходящую ценность
сохраняют ленинские характеристики правого и
«левого» экстремизма. Раскрывая реакционную роль
экстремизма, В. И. Ленин особое внимание уделяет анализу
его классового содержания. Характерна в этом
отношении оценка Лениным мелкобуржуазной
революционности, весьма смахивающей на анархизм. Социальной
основой такого рода псевдореволюционности является
психология «взбесившегося» от ужасов капитализма
мелкого буржуа: «...мелкий собственник, мелкий
хозяйчик... испытывая при капитализме постоянно угнетение
и очень часто невероятно резкое и быстрое ухудшение
жизни и разорение, легко переходит к крайней
революционности...». Революционность эта, разумеется,
неустойчива и бесплодна, а потому обладает свойством
«быстро превращаться в покорность, апатию,
фантастику...» К
Таким образом, истоки присущего
капиталистическому обществу фанатизма, агрессивности,
экстремистских умонастроений, а равным образом апатии и
пассивности масс заключены не в абстрактных
культурологических признаках, а в идеологии и психологии
различных социальных слоев, активно включающихся в
классовую борьбу, которая только и выявляет оттенки их
поведения и мировосприятия.
Фромм обходит в своем анализе тот очевидный факт,
что буржуазная «массовая культура» не случайно
проповедует насилие, слепой бунт, немотивированное
возмущение. С одной стороны, «фанатики»,
ниспровергатели священных норм и принципов, мятежники,
которые якобы мешают «плавности» социального прогресса,
всячески осуждаются. Но необходимым дополнением
этого осуждения оказываются культивирование
ненависти, мстительности, разнузданной воинственности
против левых и демократических сил, против
действительных революционеров. Империалистическая пропаганда
сама порождает настроения фанатизма, агрессивности  11 В. И. Ленин. Поли. собр. соч., т. 41, стр. 14.
125

п насилия. Те жизненные ориентации, которые
насаждает «массовая культура», извращают гражданские
чувства, связанные с протестом против эксплуатации,
против попрания демократических норм, уводят в сторону
от сознательной общественной деятельности,* от
политически осмысленной социальной активности.
Таким образом, понять судьбу человека в обществе
нельзя без анализа мотивов, определяющих его
поведение, без изучения тех альтернатив, которые открываются
перед ним в поисках жизненного проекта. Одним
словом, прослеживание ценностных ориентаций, их
эволюции и смены в буржуазном мире, предполагает внимание
к сознательному субъекту. Фромм же, по сути дела,
закрывает себе путь для такого анализа, ибо его в
первую очередь интересуют разного рода человеческие
вожделения. Американский философ изучает не
действительные социально-исторические превращения
личности, а манию персонификации, которой охвачена
буржуазная пропаганда, не ценностные ориентации, а
могучие и скрытые влечения человека, не социальные
чувства и переживания, а различные искажения
индивидуального сознания.
Вскрывая реальные психологические механизмы,
которые эксплуатирует «массовая культура», Фромм не
может показать, в чем кроются внутренние ресурсы
личности, которая способна сопротивляться идеологическим
стандартам буржуазной пропаганды. Индивид не
должен следовать за «массовой культурой», полагает
Фромм. Но он не предлагает четкой социальной
программы, конкретного плана размышления о мире, с
помощью которого индивид мог бы разорвать
наркотические путы, осилить галлюцинаторные эффекты
буржуазной «массовой культуры». Фромм, конечно, прав,
полагая, что глубинные потребности человека в
познании, творчестве, единении искажаются этой культурой.
Но как вернуть им их подлинный, естественный облик?
Абстрактно-просветительский подход к этому
вопросу исключает всякую возможность ответа на него,
ибо разорвать фиктивную ткань «массовой культуры»
помогают рядовому человеку буржуазного общества не
абстрактно трактуемые потребности, а последовательное
продумывание своего социального опыта, трезвая оценка
капиталистической действительности. И здесь
решающую роль играет последовательное осознание человеком
своего классового положения, своих политических
инте126

ресов, своего революционного долга. «...Ни один живой
человек,— писал В. И. Ленин,— не может не
становиться на сторону того или другого класса... не может не
радоваться успеху данного класса, не может не
огорчиться его неудачами, не может не негодовать на тех...
кто мешает его развитию распространением отсталых
воззрений...» *.
Буржуазные апологеты по-своему истолковали
интерес Фромма к тайнам сознания, к секретам человеческой
психики. Они стали объяснять срывы манипуляторства
тем, что пропагандисты еще не научились’эксплуатиро-
вать внутренние механизмы индивидуального
поведения, не проникли в различные сферы бессознательного.
Поэтому западные социологи стали поговаривать о том,
чтобы освоить и этот слой человеческих влечений и
представлений, столь важных для отработки манипулятор-
ских приемов.
И оказалось, что концепция Фромма, вопреки его
собственным намерениям, помогает осмыслить многие
явления буржуазной пропаганды именно с прагматической
точки зрения. Американскому философу удалось дать
более детальный анализ буржуазной «массовой
культуры», показать ее внутреннее строение, раскрыть
природу тех или иных явлений буржуазной пропаганды.
Подчеркивая в психике человека животворные и
деструктивные (разрушительные) моменты, с одной
стороны, а с другой — роль культурных факторов, Фромм
позволил западным авторам более конкретно подойти
к анализу некоторых тенденций пропаганды.
Приведем несколько примеров. Американское
телевидение практикует своеобразное представление —
«римейк» (нечто пересотворенное). Цель этого зрелища
«помочь» человеку совершить путешествие во времени.
Предположим, часть аудитории испытывает тоску по
прошлому. Эти зрители склонны поэтизировать старину,
ушедший стиль жизни с его традициями и этикетом.
Буржуазные продюсеры готовы воссоздать этот мир во
всей его материальной конкретности. И вот на экране
возникают видения ушедшего времени. Появляются
кабриолеты с высоким рулем и спицами в колесах.
Комнаты, где происходит телевизионное действие,
обставляются мебелью в стиле «буль», «помпадур», «чипен-
дейл». Персонажи облачаются в костюмы минувших  11 В. И. Ленин. Поля. собр. соч.т т. 2, стр. 547—548.
127

веков. В обиход входит новый термин — «пассеизм», то
есть приверженность старине.
Разумеется, и в этом случае можно говорить о
стремлении буржуазной пропаганды усилить наркотические
эффекты, отвдечь от действительности. Но ведь в
приведенном примере налицо ориентация и на некоторые
культурные факторы — на
патриархально-консервативные умонастроения, на тоску по прошлому и т. д.
Не случайно возникают многочисленные разновидности
«римейка» — печального, идиллического,
морализирующего, поучающего.
Другой пример. Журналистка Кристин Чаббак
поступила на работу в филиал телевизионного концерна
Эй-Би-Си во Флориде. Ее обязанность состояла в том,
чтобы готовить репортажи об уличных
происшествиях — драках, перестрелках полицейских с бандитами,
грабежах и изнасилованиях. Директор телестанции
постоянно требовал от репортеров кровавых подробностей,
мотивируя это тем, что зрители в душе садисты и
убийцы. И вот однажды разразилась незапланированная
сенсация. Кристин прервала репортаж и обратилась
к телезрителям: «В соответствии с нашим пристрастием
демонстрировать пролитую кровь в ее натуральном
цвете сейчас вы увидите первоклассные кадры». Она
приставила к виску кольт и спустила курок...
Кровавые сцены на телеэкране не новость для
Запада. Но речь-то идет не просто о чудачествах истерички,
о трудно преодолимом влечении к смерти, которое, как
полагает Фромм, постоянно искушает человека. Мотивы
самоубийства тоже важны. Стало быть, можно говорить
о специфической ситуации, когда потребность в
эффектном зрелище дороже самой жизни. Вполне понятно, что
для анализа таких примеров мало одних
психоаналитических методов.
В 1977 г. на экране американского телевидения
появилась эффектная блондинка, причесанная по
последней моде и осыпанная с головы до ног золотыми
блестками. «Меня зовут Мамми Лиз». Телевизионная
красавица призвала всех, кто смотрит в эту минуту передачу,
покупать «люкс-автомобиль» производства новой фирмы
«Твэнтис сенчури мотор каркомпани». В эфир был
брошен клич: «Спешите, а то вас опередят! Чем скорее
вы вложите деньги в это надежное дело, тем лучше».
За несколько месяцев фирма получила тысячи заявок с
необходимым авансом. Но вскоре грянул скандал.
Ока128

залось, что такой фирмы в природе не существует, ее
«изобрел» мошенник-рецидивист, загримированный на
экране под блондинку.
Нас интересует в данном случае не столько факт
дутой рекламы, сколько конкретный, «удачно угаданный»
облик персонификации. Преступник убедил аудиторию
в реальном наличии суперавтомобиля не просто потому,
что зрители вообще склонны обольщаться блондинками.
В качестве рекламы он выбрал определенный образ —
не делового человека (мужчины), а именно эффектный
стереотип «блондинка», образ размытой
привлекательности, в котором можно разглядеть секретаршу,
представительницу фирмы и спутницу жизни
одновременно.
Механизм персонификации действует затейливо. Он
опирается не только на психологические
закономерности, но и на определенные социокультурные черты.
Европейские телезрители, например, привыкли к
мультипликационному персонажу Дональду Даку. Но вот
телевизионную серию об этом утенке показали в одной
африканской стране. И произошло непредвиденное.
Зрители стали бросать в экран разные предметы, выражать
свое возмущение. Аудитория не приняла
персонификацию, обнаружила в ней нечто несуразное,
оскорбительное.
Буржуазные агентства давно убедились в том, что
зрители могут поверить в реальность вымышленного
персонажа, если он не разрушает эффекта
персонификации. Именно поэтому такой популярностью
пользуются многосерийные фильмы. Люди привыкают к
конкретному герою, «сопереживают» с ним, испытывают
потребность в «продолжении» его жизни на экране.
Каждое воскресенье и каждый вторник на протяжении
четырнадцати лет американцы включали экраны, чтобы
оказаться на ранчо в полюбившейся им семье Бена
Картрайта и трех его сыновей. Другая еженедельная
телевизионная серия выходила в эфир двадцать три года
подряд. Ее популярность поддерживалась
персонификацией, которую создала телевизионная звезда Люсиль
Болл. Та самая актриса, которую антикоммунисты затем
объявили «красным шпионом».
«В анонсах очередного телесезона,—- отмечает С.
Муратов,—американским телезрителям предлагают
неизменный набор сериалов: адвокатских, медицинских,
школьных, криминальных, ковбойских, семейных хро-
9
П. С. Гуревич
129

иик, комедий положений и фильмов ужасов» *. Но вот что
парадоксально: зрители привыкают к эффекту
многосерийное™, воспринимают экранную жизнь героев как
достоверную, реальную. Они гневно и решительно возра-'
жают против попыток сценаристов «умертвить»
персонажа, к которому привыкли, болезненно реагируют на
все попытки изменить облик героя, разрушить
персонификацию.
Буржуазная пропаганда предлагает сегодня
широкий набор стереотипных героев — она стремится
утвердить свои мифы с помощью культа звезд, будь то Мзри-
лин Монро или Ракел Уэлч, Брижятт Бордо или Ален
Делон, биттлзы или законодательницы моды, вроде
знаменитой в 60-е годы Твигги. Американский президент
Кеннеди видел весьма эффективные способы
идеологического влияния на массы в механизме персонификации,
описанном Фроммом. Как умный и расчетливый
политик, он первым стал рекламировать Я. Флемминга,,
заявив, что это его любимый писатель. Джеймс Бонд
превратился, таким образом, в модного персонажа,
призванного вывести обывателя из состояния апатии и
безверия.
Важно отметить, что галерея образов, созданная
«массовой культурой», типологически весьма богата.
Она включает в себя не только стереотипы удачников
и мстителей, рыцарей наживы и завистников, кумиров и
злодеев. Разрабатываются сюжеты, в которых
идиллические мотивы «испорчены» комплексами
растерянности, зависти, психологической усталости, а темы
«злодейства» предстают подчас в ослабленном варианте;
изображаются коллизии, которым явно не хватает
остроты, страсти. «Постоянными символами «массовой
культуры»,—подчеркивает Ю. А.
Замошкин,—оказываются образы «крупного дельца-невротика»,
«затырканного бюрократа», вконец потерявшего вкус к
«простым и маленьким радостям жизни» или еще
тоскующего о них. На смену идиллическим картинам
«домашнего уюта» пришли изображения острых конфликтов
в «респектабельной» семье (дети бунтуют против
родителей, те и другие страдают... от одиночества и скуки,
спиваются в комфортабельных коттеджах богатых
пригородов и т. д.)» 1 2.
1 С. Муратов. Парадоксы многосерийности. В кн. «Проблемы
телевидения». М., 1976, стр. 58.
2 См. «Новый мир», 1976, № 12, стр. 270.
130

Фромм подчеркнул, что «массовая культура» на
только обесценивает духовную продукцию.. Она готовит
ужасную судьбу и для «внутренней» природы человека.
Подлинную уникальность личности эта культура
подменяет псевдоиндивидуальностью, сознательную жизнь —
игрой влечений, нормальные, «здоровые» потребности —
вожделениями. Но почему так происходит? Фромм
видит основное зло в самом типе общения —
тиражированного, обезличенного, отчужденного. Именно массовая
коммуникация, по его мнению, устраняет, разрушает
личностное содержание культурных контактов,
доступное лишь для межиндивидуального общения
(межличностной коммуникации).
Но если из общения уходит все уникальное,
индивидуальное, оно поневоле превращается в нечто
манипулируемое, стереотипное. Массовая коммуникация
эксплуатирует чувства, которые как бы обретают
надындивидуальный характер. Она перехватывает и «обобщает», то
есть обезличивает, различные эмоциональные
состояния — страстную любовь, глубочайшую тоску,
исступленную ярость, безумную одержимость, отчаянную
панику, радостное жизнелюбие и мертвящее оцепенение.
Все это превращается в эмоциональные стереотипы.
Теперь, когда развивается массовая коммуникация,
подчеркивает Фромм, «индивид быстро заучивает, какие
мысли «верны», какое поведение «правильно», какие
чувства «нормальны», какие вкусы «на уровне». Для
этого ему нужно только быть восприимчивым к
сигналам, исходящим от массовой коммуникации, и он может
быть уверен, что не ошибется. Журналы мод сообщают,
какой стиль должен нравиться, книжные магазины —
какие книги следует читать, и в довершение всего —
новейшие методы, позволяющие искать брачных
партнеров с помощью компьютеров» х.
Фромм пришел к выводу, что «фабричность»
сознания может быть устранена, если буржуазное общество
осознает вред массовой коммуникации. Он предложил
«изъять» этот тип общения из современной жизни,
вернуться к тем формам личностных контактов, которые
бытовали прежде, до возникновения массовых каналов
информации.  11 Е. Fromm. The Revolution of Hope. Toward a Humanized
Technology. N. Y.f e. a.f 1968, p. 201.

Глава IX
БУРЖУАЗНАЯ
«ИНДУСТРИЯ СОЗНАНИЯ»
В 1971 г. в доме калифорнийской
супружеской четы Билла и Патриции Лаудов были установлены
камеры и микрофоны нью-йоркской общественной
телестанции. В течение семи месяцев «беспристрастный
телеглаз» дотошно фиксировал события, происходящие в
семье. Казалось бы, что интересного в демонстрации
житейских мелочей, повседневных отношений родителей
и детей? Кого может увлечь документальное
воспроизведение «чужой жизни»? Однако показанная через два
года 12-часовая телевизионная серия «Американская
семья» имела сенсационный успех.
Сюжетные линии, обнаружившиеся в подлинных
событиях, захватили зрителей, привыкших к выдуманным
идиллическим картинам, кровавым сценам,
фантастическим сюжетам. Повествование «объективной камеры»
произвело на аудиторию .более сильное впечатление, чем
иной спилейновский детектив, ковбойский вестерн,
фильм кошмаров, «черный комикс» или «готический
роман». «Жизнь врасплох», как оказалось, обладает не
меньшей привлекательностью, чем вымысел.
Почему репортажное наблюдение за обыденщиной
воздействует на зрителя подчас сильнее, чем
художественный образ? В силу каких причин фотографическая
стенограмма дня способна оказаться более эффектной,
чем живописная выдумка? Что вообще заставляет
людей делать выбор между хроникой и искусством? Эти
вопросы получили освещение в работах
западногерманского публициста и социолога Ганса Магнуса Энценсбер-
гера.
Дело в том, что уже в конце 50-х годов многие
буржуазные писатели, режиссеры, публицисты стали
говорить об огромных возможностях хроники, репортажа,
фиксации фактов для понимания реальных процессов
современной жизни. В последующие годы увлечение
архивными источниками, «необработанным сырьем
жизни» стало еще более очевидным. В искусстве и
журналистике широкое распространение получили дневники,
132

мемуары, черновики, записные книжки, наброски,
письма, воспоминания, стенограммы, судебные показания1.
Постижение правды мыслится отныне лишь через факт,
документальность рассматривается как средство
обнаружения истин века.
Интерес к документализму стал предметом
размышлений многих буржуазных авторов. Некоторые
ссылались при этом на развитие техники как основную
причину интенсивного внимания к «эффекту
достоверности». Совершенствование техники, по мнению этих
авторов, само по себе открыло новые методы работы,
новые способы съемки, что и позволило расширить
возможности репортажного наблюдения над
действительностью.
Модернизация техники и в самом деле позволяет
«повысить» меру документальности. Скажем, статья
известного политического деятеля или ученого,
помещенная в газете,— это документ. Но выступление этого
человека но радио обладает большей «подлинностью»,
ибо доносит до слушателей неповторимость интонации,
раскрывает некоторые личностные черты данного
индивида. В телевидении эффект «документальности»
усиливается, ибо в кадре можно увидеть «живого
человека».
Конечно, появление телевидения расширило сферу
документализма. Но ведь интерес к «несрепетирован-
ной» реальности захватил и печать, и радиовещание.
Даже театр, кино, искусство в целом пали жертвой
новой моды. Стало быть, причины неожиданной волны
кроются не в технике самой по себе, а в каких-то иных
факторах социально-эстетического характера.
Г. Энценсбергер и попытался осмыслить «феномен
документальности» с более широких позиций.
Анализируя взгляды Т. Адорно и Э. Фромма, которые
стремились раскрыть наркотический характер «массовой
культуры», он пришел к выводу, что лишь документализм
способен привлечь внимание к жестокой правде
капиталистической повседневности и устранить
галлюцинаторные эффекты империалистической пропаганды.
Единственное спасение от псевдокультуры — борьба против
всякого вымысла, против беллетризпрованных
инсценировок, тенденциозной обработки материала, против
«эстетизации жизни». Абсолютизация документа
превра1 См. С. Муратов. Пристрастная камера. М., 1976, стр. 22.
133

тилась в программный тезис Энценсбергера.
Предполагается, что обращение к факту содействует
дискредитации буржуазных оценок, показ «правды» ослабляет
«голос лжи», бесстрастность устраняет тенденциозность
господствующей империалистической пропаганды. Эти
принципы нашли определенное отражение в
документальной пьесе Г. Энценсбергера «Допрос в Гаване»
(1970 г.).
Однако абстрактное противопоставление хроники и
искусства, документальности и беллетристики, факта и
оценки, реальности и вымысла не позволяет подойти
к анализу буржуазной пропаганды с трезвых и
аналитических позиций. Слишком расплывчатое и
расширительное истолкование понятия документальности не
позволяет применить его в качестве инструмента
серьезного анализа.
Это понятие употребляется Энценсбергером по
крайней мере в трех смыслах. Документальность
трактуется прежде всего как способ познания мира,
характеризующийся объективностью, правдивостью,
подлинностью. Факт противопоставляется идее.
Предполагается, что он в силу своей первичности, реальности
способен раскрыть зерно «правды», затуманенной
рассуждениями, идеями, оценками.
Слабость такого подхода состоит в метафизическом
отрыве факта от оценки. Факты, взятые сами по себе,
всегда скрывают определенную тенденцию, случайный
пример способен оказаться подделкой реальности.
Существуют факты и фактики, и они не могут
автоматически привести к истине. Буржуазная пропаганда
накопила немалый опыт фальсификации действительности,
правды именно на базе фактографичное™. Первые
американские репортажи о военных действиях во
Вьетнаме воспринимались телезрителями как
развлекательные, «этнографические» программы. Это кажется
необъяснимым: как можно представить военные действия
иначе, чем сценами убийства, горя и разбоя? И тем
не менее ловкие «мастера лжи» творили
«документальность» с помощью реальных фактов, но при этом
весьма искусно «уклонялись от истины». Об этом
свидетельствует анализ «военных сюжетов», проделанный
бывшим американским сенатором Дж. Фулбрайтом в книге
«Пропагандистская машина Пентагона» К
1 У.
1970.
W. Fulbright. The Pentagon Propaganda Machine. N. Y.,
134

Документальность трактуется Энценсбергером также
как определенное средство (метод) обработки
жизненного материала. В этом смысле хроника
противопоставляется искусству. И здесь речь идет уже не об истине и
неправде в познавательном плане, а о разных приемах
отражения реальности. Документ сохраняет черты
правдоподобия, искусство творит образ, пользуется
вымыслом. По мнению Энценсбергера, во втором случае
открываются более широкие возможности манипуляции
массовым сознанием, ибо именно здесь вступает в свои
права буржуазная «массовая культура».
Но разве документальный способ освещения
реальности не заключает в себе возможности для инспирации
тех же самых аффектов, вожделений, настроений,
которые эксплуатирует «массовая культура» Запада? Разве
«правдоподобие», исключающее типизацию, способно
разбудить мысль, повысить критичность восприятия?
Буржуазная пропаганда ловко использует приемы
документальности для того, чтобы притупить восприятие,
затушевать различие между реальностью и вымыслом,
превратить факты в способ создания иллюзии.
Один из американских журналов сообщил как-то, что
огромная толпа людей наблюдала в пригороде за
гибелью мальчика, попавшего в зону тока высокого
напряжения. Подростка можно было спасти, но никто из
очевидцев этого происшествия не ступил и шагу. Зрелище
агонии, страдания и страха смерти буквально
зачаровало аудиторию. Комментируя этот эпизод, буржуазные
журналисты пришли к выводу, что люди, проявившие
преступную черствость, попросту привыкли видеть на
домашнем экране сцены, подобные той, которая
разыгралась на их глазах. Подлинное событие, таким образом,
воспринималось ими как продукт кошмарного вымысла.
Буржуазные манипуляторы зачастую преднамеренно
выдают фантазию за «чистую правду», а
действительные факты инсценируют так, словно имеют дело с
обычным сюжетом галлюцинаторной культуры. При этом
реальность тех лиц, о которых ведется рассказ,
достоверность обстановки, где разворачивается действие, словом,
исходные слагаемые «истории», отражающие ее
конкретное правдоподобие, не мешают фиктивной
разработке «подлинных» версий, иллюстрирующих ценности
капиталистического мира.
Вспомним, например, историю Патриции Херст,
дочери известного магната, короля желтой прессы. В
135

1974 г. этот сюжет привлек внимание ведущих агентств
буржуазной пропаганды. Исчезновение Патриции из
родительского дома, ее приключения в банде «армии
освобождения» были как бы сколком повседневной
продукции «массовой культуры». Хотя и сами события
приобрели постепенно фантастический характер,
буржуазные издания — «Тайм», «Ньюсуик», «Обсервер» —
постарались придать этой истории еще более
интригующий облик. Был использован весь комплекс средств,
который используется обычно для фабрикации
«наркотического сюжета». Здесь и галерея персонификаций
(тихая, добродетельная девушка, женщина-вамп,
амазонка, героиня банды, раскаявшаяся грешница), и
драматические эффекты (утрата близких, трагическая
обреченность, «отец как враг»), и даже волнующий хэппи-
энд (мягкий приговор суда). По таким же трафаретам
«массовой культуры» империалистическая пропаганда
создает «подлинные биографии» миллионеров,
президентов, кинозвезд.
Документальность может быть понята и как
обозначение жанровой разновидности искусства и
публицистики. В этом случае говорится уже не о продвижении к
истине (способ познания), не о специфической
интерпретации действительности (метод отражения жизни), а
о характерном типе литературной и визуальной
продукции, хотя основные особенности документа
(правдивость, подлинность, объективность) присутствуют и
здесь, правда, порою в преображенном виде.
В середине 60-х годов в США вошел в моду так
называемый «новый журнализм». Его приверженцы
говорят о том, что документализм позволит эффективно
бороться с политической мифологией. Многие писатели и
публицисты стали создавать произведения,
построенные, как правило, на действительных событиях,
невыдуманных историях. Авторы сознательно стремились
к ограничению используемых ими выразительных
средств: «бесстрастное описание», «скупость
изложения» и т. д.
Конечно, «новый журнализм» — сложное и
противоречивое явление. Его сторонники критически
оценивают многие политические события, разоблачают
махинации и тайны властвующей элиты, их деятельность
усиливает реалистические тенденции в литературе и
публицистике. Но в целом в своем пафосе новаторства
они не продвинулись дальше эксплуатации некоторых
136

чисто жанровых особенностей журналистики,
облюбованных ими.
Энтузиасты «нового журнализма» стремятся к
предельному правдоподобию публикуемых ими новостей,
что достигается самыми различными, нередко весьма
изощренными приемами и способами. А в результате?
«Скольжение по поверхности бытия, нарочито
захламленной лезущими в глаза случайными мелочами,
сочетающееся с сюрреалистическими гримасами и
вывертами «поп-культуры», с ложной псевдозначительной
символикой, с презумпцией непознаваемости социального
мира и мистифицированным критерием
«индивидуальности истины»,— все это определяет важнейшие
положения и подлинную общественную физиономию
«методологии» «нового журнализма»» *.
В «новом журнализме», как он практикуется
сегодня, многие программные тезисы Энценсбергера
приобретают карикатурный облик. Тяга к факту, оторванному
от комментария, становится средством отвлечения от
действительности. Стремление к объективности
оборачивается расчетливой стилизацией «под документ». «Пер-
возданность» документальности утилизируется и
включается в арсенал «массовой культуры».
В 1977 г. обложки многих журналов и первые
полосы газет на Западе сообщили о том, что принцесса
Каролина из Монако выходит замуж за симпатичного
молодого человека. Факт этот не фальсифицирован —
замужество не придумано. Но где же тут «противоядие»
от «массовой культуры»? Сцены семейного счастья
принцессы Каролины и ее родителей, а также
коронованных особ Великобритании и других стран по-своему
документальны, но вместе с тем они представляют
собою «хронику счастья», сотканную по идиллическим
рецептам «массовой культуры».
Коллекционирование «подлинностей» отнюдь не
разрушает наркотических эффектов, против которых
выступает Энценсбергер. В ткань романа, созданного,
например, известным теоретиком и практиком
«экспериментальной литературы» Хельмутом Хайсенбюттелем,
вмонтированы различные документальные «реквизиты»,
вроде «топографического» описания Гамбурга с
названиями и перечислениями улиц, станций подземки и
ресторанов. Здесь же цитаты из газет, ссылки на кино-  11 В. Соколов. «Новый журнализм» — концепция социальной
мифологии.— «Демократический журналист», 1977, № 5, стр. 19.
137

программы. Но разве эта погоня за «непридуманной
деталью» ведет к распаду псевдокультуры?
А популярность упомянутой нами в начале главы
«Американской семьи» — документальной
телевизионной серии? И здесь сюжетная канва фильма, несмотря
на свою подлинность, оказалась «сенсационной»,
похожей на обычный парад тайных вожделений,
эксплуатируемых «массовой культурой». Камера безжалостно
нроследила за крушением «счастливых» супружеских
отношений, за поисками запретных наслаждений,
проникла в сумеречный мир нью-йоркских
гомосексуалистов. Образцовая семья продемонстрировала «суровую
правду» действительности, но, увы, хорошо знакомую
зрителям по сюжетам массовой буржуазной культуры.
Оценивая реальные судьбы документализма в
капиталистическом мире, Г. Энценсбергер пришел к
горьким заключениям. Пала последняя крепость,
осажденная «массовой культурой». Рухнули иллюзии,
связанные с документализмом. Отныне исследовательская
мысль западногерманского социолога устремляется по
другому руслу. Он стремится дойти до логического итога
своих рассуждений, с предельной трезвостью
проанализировать «всевластие» буржуазной пропаганды.
Г. Энценсбергер ввел в философскую и
социологическую литературу Запада новое понятие, которое
получило теперь широкое распространение,— «индустрия
сознания» Главная цель его исследования — раскрыть
феномен современного «фабричного» мышления. Он
хочет показать, что в наше время производство,
функционирование и распространение идей стало совсем иным,
нежели в прежние эпохи. В общей форме этот тезис,
конечно, верен. Весь вопрос в том, как понимать данный
процесс, как объяснять генезис общественного сознания
в современную эпоху.
Еще до недавнего времени в нашем мире,
движущемся к катастрофе, разъясняет Энценсбергер, последним
прибежищем человека считалось его сознание. Даже в
условиях тоталитарных режимов, при которых уже
нельзя сказать «мой дом — моя крепость», мысли
человека, его «душа» считались неприступной крепостью. Но
сегодня пала и эта крепость, рассеивается последняя
иллюзия — иллюзия независимости, якобы присущей
человеческому сознанию. Вообще мысль о том, что люди  11 	Н. Enzensberger. The Consciousness Industry. N. Y., 1974.
138

самостоятельно управляют своим сознанием,
подчеркивает Энценсбергер, связана с догмами буржуазной
философии, точнее с догмами Декарта и Гусеерля1.
Энценсбергер подчеркивает заслугу И- Маркса и
Ф. Энгельса, которые рассматривали сознание как
общественный продукт, обусловленный
социально-экономическими отношениями. Но, переходя затем к
трактовке духовных явлений, истоков и тенденций,
характеризующих общественное сознание капиталистического
мира, он допускает серьезные ошибки. Так, анализируя
сложившиеся сегодня способы «внедрения идей»,
Энценсбергер сосредоточивает внимание
преимущественно на технической стороне дела и игнорирует
социально-классовые факторы. Поэтому его концепция
объективно направлена против марксистско-ленинских идей
о генезисе и эволюции общественного сознания, его
месте в системе социальных явлений, его роли в
историческом развитии и революционном преобразовании
современного мира.
«Индустрия сознания», отмечает Энценсбергер,—
это продукт последних ста лет. Она развивается с такой
скоростью и в таких разнообразных форма**, что
«переросла нашу возможность понимать ее и управлять
ею»*  2. Энценсбергер выступил с решительной критикой
буржуазной теории массовой коммуникаций
«Индустрия сознания» оценивается и** как
«чудовищное явление» 3. Она ничего не производит,
поскольку транслирует готовые мыслительные продукты, тайно
проникая во все, что подлежит тиражированию,
распространению. Что бы ни вырабатывало наипе сознание,
все становится «водой для мельницы» этой индустрии.
Она способна любую мысль превратить в лозунг, любой
факт — в вымысел. По мнению Энценсбе^гера, важно
исследовать механизм «производства сомнения»,
раскрыть пружины его функционирования. В частности,
он подчеркивает, что теория массовой коммуникации
распалась на ряд автономных дисциплин » изучающих
социологические аспекты печати, радиовещания, кино,
телевидения. И за возрастающей дробностью
(специализацией) утрачивается некая целостности» —
функционирование всей «индустрии сознания».
В этих рассуждениях правильно указывается па ме-
[ Н- Enzensberger, The Consciousness. Industry* P- 3.
2 Ibid., p. 5.
8 Ibid., p. 6.
139

тодологические просчеты буржуазной социологии. Она
действительно подходит к изучению общественного
сознания с позитивистских позиций, разрывая
целостность явления, «устраняя» общие закономерности
фиксированием частных методик. Ни одна из
социологических дисциплин (социология печати, радиовещания,
телевидения, кино) не стремится раскрыть пружины
духовных процессов во всей их нерасчленимости,
общности и т. д. Кроме того, буржуазные авторы после
второй мировой войны ввели термин «индустрия
культуры», который создает превратное представление о
духовных процессах в капиталистическом мире.
Получается, будто печать, радиовещание, телевидение
выступают как инструменты «просвещения». Именно так
думают те, кто формирует культурную жизнь. Им
представляется, что их роль сводится к распространению
духовных ценностей. На самом деле происходит не
диффузия культурной продукции, а именно лепка
сознания, «формовка» его.
Какими же средствами достигается этот эффект? Эн-
ценсбергер прав, подчеркивая, что отнюдь не техника
выступает сегодня в роли источника, импульса
общественного сознания, как это утверждают позитивисты.
Сознание возникает в отношениях между людьми, а не
между человеком и техникой. Его можно
стимулировать техническими средствами, но нельзя «сотворить»
с их помощью. Однако критик теории массовой
коммуникации предпочитает уделить внимание лишь
одной проблеме — «индустриализации» сознания, то есть
формам ее распространения. Но при этом остается
неясным, что же обусловливает содержание общественного
сознания, если технические средства не могут
«сотворить» его.
Оценивая многообразие и противоречивость
духовных явлений, происходящих в капиталистическом
мире, буржуазные социологи приходят к мысли, будто
объяснить все эти процессы можно только с позиции
плюралистической методологии. Отвергая марксистское
положение об обусловленности духовной жизни
социально-экономическими факторами, они предлагают
всевозможные вульгарно-техницистские,
антропологические, социокультурные и социально-психологические
объяснения тех закономерностей, которые определяют
функционирование общественного сознания в условиях
государственно-монополистического капитализма.
140

На содержание общественного сознания
действительно влияют многие факторы — технические
нововведения, политическая борьба, культурные процессы, что
вовсе не означает, будто духовные явления, их смысл п
направленность могут быть представлены в виде некой
мозаики. Марксистско-ленинской философии чуждо
присущее буржуазной методологии еще со времен О.
Конта и И. Тэна преклонение перед плюрализмом
выстраиваемых в один ряд позитивистски трактуемых
«факторов». Все эти концепции оставляют в стороне факт
обусловленности общественного сознания, стихийных
психологических изменений экономическими и
классовосоциальными отношениями буржуазного строя.
Это в полной мере относится и к концепции Энценс-
бергера. Подчеркивая определенный схематизм
современного буржуазного сознания, унификацию духовной
жизни, тиражирование идеологических трафаретов, он
не связывает возникновение «индустрии сознания» с
изменениями в общественных отношениях, с развитием
государственно-монополистического капитализма. В
результате его анализ утрачивает научную широту и
достоверность.
Иначе подходит к этой проблеме
марксистско-ленинская философия, в которой производство и
распространение идей рассматривается в широком
социологическом контексте. При этом само сознание выступает не
в качестве «идеологического рефлекса» «хозяйственной,
классово-социальной, политико-организационной и т. д.
истории капитализма» 1 и не в виде «чистого
порождения» техники, политики или культуры. Духовные
процессы современного буржуазного мира порождены
объективными закономерностями развития
капиталистической экономики и социальной организации.
Общественное бытие и общественное сознание неразрывны между
собой, взаимообусловлены. Качественный сдвиг в
структуре бытия закономерно приводит к перевороту в
структуре сознания, во всей системе духовных
представлений и интеллектуально-мировоззренческих
характеристик общества, во всей сфере надстроечных
явлений.
Г. Энценсбергер считает констатацию такого рода
слишком общей. Ему хотелось бы указать на более
конкретные факторы, на механизм, приводящий к спецп-
1 «Философия в современном мире. Философия и наука».
М., 1972, стр. 32.
141

фической перестройке сознания. Но ведь марксистско-
ленинская философия не только постулирует
зависимость между процессом социально-экономических
изменений и развитием общественного сознания. Она
анализирует социальную структуру духовного'
производства, рассматривая в качестве опосредствующего
звена роль знания и индивидуальной сознательности
вообще «в объективных общественных процессах
известной исторической эпохи» 1.
Сравнивая с этой точки зрения эпоху «свободного»
и государственно-монополистического капитализма,
советские исследователи подчеркивают, что в самой
структуре духовного производства произошли существенные
перемены. Энценсбергер указывает на некоторые из
этих перемен, но он фокусирует свое внимание на
«индустриализации сознания». Между тем преобразились
не только способы «привития, навязанности сознания»,
изменились все особенности духовного производства,
сам его характер, механизм появления и потребления
идеологических образований, их влияние на классовую
и политическую борьбу, иной стала роль идеологии
в общественно-историческом процессе. На
домонополистической стадии развития капитализма имело место
определенное безразличие к механизмам унификации
сознания людей, поскольку их поведение
регулировалось игрой стихийных законов рынка и рыночных
отношений. Это не означает, конечно, будто
господствующий класс не осуществлял духовного насилия. Однако
оно имело свои особенности. «В прошлом отсутствовала
широкая практика управления обществом,—отмечает
Л. Н. Митрохин,—при помощи планомерной
выработки некоторых обобществленных, стандартизированных
идеологических продуктов — того, что ныне
обозначается как «духовное манипулирование»,
систематический контроль над «внутренним миром». Поведение
масс в основном регулировалось игрой стихийных
экономических сил, традициями, внешними
ограничениями, которые принимали открыто насильственный
характер в периоды обострения классовых противоречий» 1 2.
Положение существенно изменилось в наши дни.
Механизм стихийной социальной и нравственной
ориен1 См. «Философия в современном мире. Философия и
наука», стр. 33.
2 Л. Н. Митрохин. Научно-технический прогресс и
современное христианство,— «Вопросы философии», 1972, № 11, стр. 58.
142

тации людей не отвечает целям
государственно-монополистического капитализма. Возникает потребность в
разработанной технике идеологической манипуляции.
Создается «индустрия сознания», которая стремится
проникнуть во внутренний мир человека, в его
эмоционально-психологическую структуру, чтобы с помощью
растиражированных идеологических стандартов
приспособить индивида к наличной социальной
организации.
Таким образом, появление «индустрии сознания»
исследователи-марксисты рассматривают как
результат общей тенденции
государственно-монополистического капитализма к обобществлению форм человеческой
деятельности, к бюрократизации общественной жизни.
Принудительность тех трафаретов мысли, которые
навязываются массам, вызвана потребностью
буржуазной идеологии скрыть вопиющее несоответствие между
частнопредпринимательскими ожиданиями людей и
достигшей огромных размеров монополизацией.
Именно этот факт и игнорирует Г. Энценсбергер.
В его исследовании «индустрия сознания» приобретает
некий мистифицированный облик. Раз возникнув, она
выходит из-под социального контроля и становится, по
сути дела, неуправляемой. У этой «индустрии», по
словам Энценсбергера, появляется своя «логика
существования». Она стремится «развить и настроить наше
сознание таким образом, чтобы лучше его
эксплуатировать» 1. При этом совершенно неважно, как полагает
западногерманский социолог, какой тип власти данная
индустрия поддерживает и воспроизводит.
Реакционность и ненаучность такой постановки
вопроса станет очевидной, если подойти к анализу этого
явления с содержательной, а не формальной позиции.
«Индустрия сознания» — явление историческое, оно
порождено конкретными социальными факторами.
Следовательно, нет никаких оснований полагать, будто «этот
вид обслуживания одинаков во всем мире, независимо
от того, в чьих руках находится «индустрия
сознания».— в руках государства, общества или в частных
руках» 1 2.
Буржуазия совсем не нуждалась бы в создании
специальной функции по производству сознания, если
бы объективный процесс развития капиталистической
1 Н. Enzensberger. The Consciousness Industry, p. 10.
2 Ibidem.
143

экономики и социальной организации не порождал
многочисленные противоречия, коллизии и неувязки в
духовной жизни. Империализм не сможет существовать,
если перестанет поддерживать
частнопредпринимательскую веру, индивидуалистическую психологию. Вот
почему «совокупность культурно-идеологических агентств,
обслуживающих государственно-монополистическую
организацию, опирается на весьма специфические
процессы, происходящие в сфере буржуазной
социально-экономической практики. Она возникает в ответ на
родившиеся в этой практике потребности в
поддержании социально заданных иллюзий, превратных
представлений и выступает как инструмент их
подтверждения, оживления, систематизации и т. д. Она
осуществляет выгодное для господствующего класса переком-
бинирование элементов стихийно складывающегося
сознания, фиксацию одних его представлений и глушение
других» К
В трактовке Энценсбергера «индустрия сознания»
предстает в виде мощного безотказного механизма,
который, обеспечив конвейерный поток идеологических
стереотипов, работает дальше по инерции, захватывая
различные слои человеческого сознания, порождая
трафаретность мышления и поведения людей. Такой
вывод подсказан не столько серьезным анализом
реальной практики империалистической пропаганды,
сколько попыткой как-то оправдать крушение собственных
концептуальных схем. Болезненное осознание своих
иллюзий по поводу обличительной силы документализ-
ма привело Энценсбергера к другой крайности — к
убеждению, будто диктату «индустрии сознания»
противопоставить решительно нечего. Она всевластна,
способна обратить себе на пользу любое интеллектуальное
сопротивление.
Но если «индустрия сознания» имеет собственную
динамику развития, которую нельзя приостановить, то
как объяснить сбои империалистической пропаганды,
стремительное падение ее престижа? Почему миллионы
людей в капиталистическом мире высвобождаются из-
под влияния буржуазной манипуляции? Что вызывает
столь очевидный рост критической сознательности
массовой аудитории?
Конечно, империалистическая пропаганда служит  11 «Борьба идей в современном мире», т. 2. М., 1976, стр. 47.
144

господствующей буржуазии важным средством
идеологического насилия над массами. Она выступает
сегодня во всеоружии присущих ей методов манипуляции.
Наш классовый противник пытается использовать
любые средства, чтобы приостановить процесс идейного
разброда в капиталистическом мире. «...К сожалению,
иногда буржуазии удается одурманить лживыми
приемами определенную часть населения»1,— подчеркивал
Б. Н. Пономарев.
Империализм ведет сегодня массированные атаки
против социалистической, марксистско-ленинской
идеологии. «Но как бы ни хотели идеологи старого мира
отравить сознание людей, в историческом наступлении
находится наша революционная идеология»1  2. Нет
никаких оснований поэтому говорить о якобы фатальном
влиянии империалистической пропаганды. Напротив,
она все более утрачивает свои былые привилегии на
духовную монополию. Миллионы людей на Западе
отдают себе отчет в лживости буржуазной пропаганды.
Огромные слои населения буржуазного мира
убеждаются теперь в правоте и научной глубине
социалистических идей. «Когда в той или иной капиталистической
стране,— отметил Б. Н. Пономарев,— широкая
общественность, народные массы получают правдивую
информацию о положении дел в странах социализма, об СССР
и его политике, это оказывает определенное воздействие
и на правящие круги, а те, кто питает агрессивные
намерения, не раз серьезно подумают, прежде чем дать
ход своим устремлениям» 3.
Оценивая концепцию Энценсбергера в целом, важно
отметить, что она отличается своей демократической
направленностью, стремлением раскрыть тайны
империалистической пропаганды и тем самым разоблачить
ее. Более того, он сам причисляет себя к марксистски
ориентированным исследователям. Некоторые
положения Энценсбергера, безусловно, заслуживают внимания,
поскольку в них содержатся серьезные обобщения.
И все же, несмотря на обилие цитат из работ классиков
научного коммунизма, на желание следовать материа-
1 «Коммунист», 1977, N° 17, стр. 35.
2 М. В. Зимянин. Ленипизм — революционное знамя пашей
эпохи. Доклад на торжествеппом заседании в Москве,
посвященном 107-й годовщине со дня рождения В. И. Ленина. М.,
1977, стр. 27.
3 «Коммунист», 1977, № 17, стр. 35.
10 П. С. Гуревич
145

диетической традиции в анализе массовой
коммуникаций, на провозглашенный им лозунг «создать
марксистскую теорию коммуникации», Энценсбергер то и дело
попадает под влияние буржуазных теорий пропаганды.
В частности, он некритически воспроизводит в своей
концепции тезис о безраздельном господстве
буржуазного манипуляторства, из которого исходят ревнители
буржуазной идеологии.
С учетом этой оценки концепции Энценсбергера
можно остановиться на двух пунктах его позиции,
которые, на наш взгляд, сближают взгляды
западногерманского социолога с некоторыми демократическими
теориями массовой коммуникации, приобретающими в
наши дни все большую влиятельность.
Прежде всего, Энценсбергер, анализируя
«индустрию сознания», исследует различные каналы, по
которым распространяется теперь буржуазная идеология.
Он рассматривает функционирование радио,
телевидения, подчеркивает, что пресса, книгоиздательство — эти
древние отрасли «индустрии сознания» — перестали
привлекать интерес буржуазных ученых. Куда больше
внимания уделяется таким современным средствам
общения, как музеи, театр, промышленный дизайн, мода,
туризм.
О значении различных каналов, через которые
буржуазия распространяет свою идеологию, пишут и
другие западные авторы. Так, А. Моль, директор
Института социальной психологии Страсбургского
университета, в своей книге «Психология китча, искусство
счастья» показывает, как супермаркеты, огромные
универсальные магазины, выступают, по сути дела, в роли
специфической массовой коммуникации,
распространяющей потребительскую психологию и мещанскую
эстетику, то, что получило название «китч». Это словечко
возникло в прошлом веке в среде мюнхенской богемы
и характеризовало первоначально пошлые
литературные упражнения. Сегодня оно служит синонимом
безвкусицы, примитивной мещанской продукции. Вот как
раскрывает это понятие французская журналистка
Коллет Порлье: «Китч — это цветная татуировка мод-
ниц-американок, розовые «кадиллаки», шикарные ревю
в кабаре «Фоли Бержер», исторические кинобоевики,
фильмы о вампирах, очки с миниатюрными
транзисторами в оправе, псевдовосточные безделушки,
торгующие порнографической литературой книжные лавки,
146

популярные иллюстрированные журналы, рекламные
проспекты и т. д.» !.
Расширение средств, с помощью которых
буржуазия осуществляет свое идейное влияние на массы,—
серьезная проблема, затронутая Энценсбергером.
«Буржуазные средства массовой информации, действуя в
системе государственно-монополистического
капитализма, превратились в самостоятельную ветвь
капиталистической промышленности с весьма разветвленной
системой предприятий й разделением труда между
различными ее отраслями — телевидением, радиовещанием
и печатью, с особыми предприятиями по производству
пропагандистских полуфабрикатов и по переработке
информационного сырья — информационными и
рекламными агентствами, компаниями по связи с
общественностью — «паблик рилейшнз» и
правительственными пропагандистскими организациями» 1 2.
Журналистская продукция производится на Западе
в огромном объеме. Ее изготовление поставлено на
поток, строго дифференцировано и ориентировано на
определенные группы потребителей. При этом
осуществляется координация между различными каналами
массовой коммуникации.
Информационно-пропагандистский комплекс государственно-монополистического
капитализма действует целенаправленно, более или
менее согласованно, стремясь подчинить влиянию
монополий все слои населения капиталистических стран.
Другая проблема, затронутая Энценсбергером,—
это вопрос о так называемой «свободе информации».
Западногерманский социолог подчеркивает, что
коммуникация дает возможность широким массам
участвовать в социальных процессах. Однако по политическим
причинам современные средства общения не
выполняют своего назначения. Эти рассуждения, призванные
подчеркнуть власть монополий, не доводятся автором
до логического вывода о классовой природе массовой
коммуникации.
В последнее время на Западе все чаще говорят об
«информационном взрыве». В современную эпоху
чрезвычайно возрастает значение массово-ипформациопных
процессов. Они вызваны к жизни, с одной стороны,
на1 См. «Литературная газета», 12 декабря 1973 г.
2 Я. Н. Засурский. Информационно-пропагандистский
комплекс стран государственно-монополистического капитала.—
«Вестник МГУ», 1977, № 1, стр. 35.
147

учно-технической революцией, развитием, гигантским
усложнением общественных отношений и связей,
потребностями в централизованном управлении
социальными процессами, а с другой стороны, усилением.роли
духовного фактора в жизни современного общества.
Анализируя эти процессы, буржуазные исследователи
ставят вопрос о том, как отразится развитие техники
коммуникации на будущем человечества. Западные
авторы, как подчеркивает Энценсбергер, демагогически
связывают «индустрию сознания» с автоматическим
прогрессом культуры. Они утверждают, что рост средств
общения будет способствовать обмену культурными
ценностями, «свободе информации» и пр.
Социалистические страны выступают за расширение
культурных и научных связей, за широкий обмен
ценностями литературы и искусства. Но, во-первых,
исследователи-марксисты показывают, что «свобода
информации» — это демагогический лозунг, ибо каналы
массовой коммуникации в буржуазном мире давно
находятся в руках горстки монополистов и стоящего на
страже их интересов буржуазного государства.
Во-вторых, культурный обмен должен проводиться в жизнь
при соблюдении основных принципов равноправных
международных отношений 1.
Если обратиться к количественным показателям,
отражающим развитие массовых коммуникаций, то они
действительно впечатляют. В настоящее время в мире
насчитывается 300 млн. телевизоров, аудитория
которых составляет 1 млрд, человек. Еще более
внушительная статистика у средств радиоинформации: на земном
шаре сейчас более 22 тыс. радиостанций. В 1974 г. в
мире насчитывалось 922 млн. радиоприемников.
Большую роль в распространении информации играют
периодические издания — ежедневно в мире выходит
около 8 тыс. газет с общим тиражом порядка 400 млн.
экземпляров, ежегодно появляется более 550 тыс.
названий книг, то есть почти 1500 названий в день.
Это лишь количественные показатели. В чьих руках
находятся средства массовой информации в
современном мире? Из каких источников черпается
передаваемая информация? По каким каналам она
распространяется?
1 См. В. Гранов. Новые реальности и борьба идей. М., 1977,
стр. 14—15,
148

Контроль над тысячами периодических и
непериодических изданий, радио- и телевизионных станций,
киностудий находится в капиталистических странах в
руках нескольких десятков «монополий слова». Более
того, индустрия информации, превратившаяся сегодня в
гигантское капиталистическое предприятие,
представляет собой одну из самых значительных сфер
громадной концентрации капитала. Так, в Великобритании все
ведущие газеты контролируются четырьмя
корпорациями. В США три гигантских корпорации — Би-Би-Эс,
Эн-Би-Си, Эй-Би-Си контролируют около 600
телевизионных станций.
922 млн. радиоприемников — это внушительная
сила. Однако распределение их по странам и районам
мира далеко не равномерно. Если в промышленно
развитых странах на каждую тысячу населения
приходится 700 приемников, то в Латинской Америке — всего
205, в арабских странах — 132, в Азии (не считая
Китая) — 93, в Африке — 72.
Значительную часть информации, появляющейся
ежедневно на страницах мировой печати, собирают и
передают в газеты информационные агентства. Сейчас
90 стран имеют собственные агентства, однако в 40
странах их до сих пор нет. Не означает ли это, что
благодаря масштабам, мощи и сложнейшей технике
современных средств массовой информации ее благами
могут пользоваться только богатые страны? Не означает
ли это появления новой формы господства, более
тонкой, чем существовавшие ранее, но тем не менее
поразительно эффективной? Если поток информации
осуществляется только в «одностороннем порядке»,
каковы возможности других стран воспользоваться «правом
на ответ»? Каковы надежды на восстановление
сбалансированной коммуникации и информации в мировом
масштабе? Прямо или косвенно эти жизненно важные
вопросы были в центре внимания многих дискуссий,
состоявшихся на 19-й сессии Генеральной
конференции ЮНЕСКО в Найроби в октябре — ноябре 1976 г.
Империализм придает пропаганде невиданный
ранее размах, формирует аппарат идеологической борьбы,
напряженно ищет наиболее эффективные
организационные формы руководства манипулятивной
деятельностью, уделяет все большее внимание отработке ее
методов, тактических приемов.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Анализ показывает, что практика
империалистической пропаганды тесно связана с общей
эволюцией буржуазной философии и социологии. Хотя
философия в США и западноевропейских странах и не
следует за каждым изгибом политической
конъюнктуры, претендуя на раскрытие «глобальных» вопросов
социального бытия, все же она неизбежно связана с
основными принципами политики, с ее стратегией.
Поэтому буржуазные мыслители, обращаясь к проблемам
сознания, человеческого поведения, культуры,
закономерно подходят к необходимости осмыслить процессы
массовой коммуникации, секреты пропагандистского
воздействия на массы. Некоторые ид них пытаются
с позиции абстрактного гуманизма предостеречь от
отрицательных последствий манипуляторства, другие,
напротив, активно содействуют разработке манипулятив-
ного арсенала.
Буржуазные теории манипуляторства опираются на
давние мировоззренческие и методологические
традиции. Неправомерно, стало быть, изучать современные
доктрины империалистической пропаганды, це
прослеживая их генезис, их историческую эволюцию.
Критический анализ свидетельствует о том, что многие
нынешние «корифеи» буржуазной социологии, задающие
тон массовым изданиям, радио- и телевизионным
программам, выступающие в качестве «признанных
экспертов», попросту перепевают идеи В. Парето, Ф. Ницше,
К. Ясперса, ограничиваясь лишь их аранжировкой.
Изучение истоков и новейших тенденций,
характеризующих западные доктрины пропаганды, позволяет
глубже показать несостоятельность современных
наследников буржуазной философской и социологической
мысли недавнего прошлого. Именно поэтому крайне
важно не упускать из виду теоретические разработки,
которые стали сегодня альфой и омегой журналистского
прагматизма, отстаиваемого практиками буржуазного
манипуляторства.
150

Прослеживая преемственность идей и проблем у
теоретиков массовых идеологических процессов, нельзя не
видеть общей тенденции, присущей этим доктринам.
Речь идет о последовательном измельчании самой
тематики, «ослабленности» философской рефлексии, о
фатальном движении буржуазной мысли в русло манипу-
ляторского прагматизма. И апологеты и критики,
несмотря на демонстративную разность своих подходов к
анализу империалистической пропаганды, смыкаются в
одном — в утилитаризации своих выводов, в сбзнатель-.
ном или невольном обогащении арсенала буржуазного
манипуляторства, в оттачивании его приемов, в
попытках использовать скрытые механизмы человеческого
сознания и поведения.
Несомненна также связь буржуазных теорий с
процессами, происходящими в области прессы, радио,
телевидения. Фактически многие доктрины базируются на
обобщении опыта империалистической пропаганды, на
прослеживании присущих ей тенденций. Большинство
авторов преднамеренно рассчитывают на то, что их
рекомендации позволяют повысить эффективность
пропагандистских акций современного капитализма.
Связь западных философских и социологических
доктрин с повседневным функционированием
империалистической пропаганды наиболее отчетливо
обнаруживается по мере развертывания процесса, который
можно определить как крушение буржуазного
манипуляторства. Его надлежит рассматривать как «одно из
существенных выражений кризиса всей системы
государственно-монополистического регулирования
общественных процессов, всей авторитарно-бюрократической
организации, отлаживавшейся крупным капиталом на
протяжении последнего полувека» 1.
В течение многих десятилетий буржуазные авторы,
изучая различные резервы пропагандистского
внушения, укреплялись в уверенности, что возможности
идейно-психологической обработки масс якобы практически
безграничны. Когда они наталкивались на
сопротивление аудитории, видели неэффективность тех или иных
приемов духовного насилия над массами, возникало
убеждение, будто эти срывы обусловлены недостаточно
четким упорядочением коммуникативных процессов,
поверхностным проникновением в арсенал манипуля-
1 «Борьба идей в современном мире», т. 2, стр. 58.
151

тивных средств, неглубоким освоением человеческой
психики.
Однако теперь, когда испробованы различные
антропологические, социально-культурные,
психологические ресурсы манипулирования массовым сознанием,
когда стало очевидным, что каждое очередное
продвижение в глубины психики индивида, более эффективное
«обживание» механики внушения, более «научное»
«творение» человеческой природы приводит к одним и
■тем же неутешительным результатам, на повестку дня
стал вопрос о закате манипуляторства.
За внешней податливостью аудитории теперь все
чаще обнаруживается ее активный и осмысленный
протест против духовного принуждения, против идейной
пассивности и иждивенчества. Поэтому сегодня можно
говорить не об устарелости того или иного подхода к
анализу резервов буржуазной пропаганды
(позитивистского или иррационалистического, социокультурного
или психологического), не о негодности конкретного
манипулятивного приема, не о слабом интегрировании
новейших данных в целостную теорию, а о неминуемом
конце целой эпохи буржуазного манипуляторства,
внутренне сгнившей и изжившей себя практики
идейно-психологического внушения идеалов и ценностей
капиталистического мира.
Теперь широкие массы людей убеждаются в том, что
нельзя сформировать устойчивые убеждения на почве
манипуляции. Сегодня, как никогда, возрастает
ответственность философии и социологии, идеологии в целом
как средств жизненной ориентации людей. Многие
понимают теперь, как велика роль сознательности,
критического мышления в выработке собственных позиций,
социальных взглядов. Демократическая масса
обнаруживает интерес к интеллектуальной самостоятельности.
Все острее ощущается потребность аудитории в
социально мотивированном поведении.
Но буржуазная идеология не может удовлетворить
эти потребности. Она стала в наши дни ареной
ожесточенных идейных конфликтов. В ней усиливается
поляризация течений, отражающая противоречия
капитализма, присущие ему классово-политические коллизии.
Показная идеологическая интеграция, о которой в
течение последнего десятилетия так много писали
буржуазные авторы, все чаще дает трещины.
Буржуазный мир переживает сегодня острый
идео152

логический кризис. Растущее неверие масс в
капитализм сотрясает его основы. Массовый протест против
милитаризации, засилья военно-промышленного
комплекса, агрессивной внешней политики империализма,
хищнического отношения к природным и людским
ресурсам находит свое отражение в усилении антикапита-
листических настроений. Западные политические
деятели, философы и социологи все чаще вынуждены
говорить о крушении традиционных ориентаций, о
распаде единых ценностей, о «кризисе духа», о
меняющемся образе мышления.
В этих условиях буржуазные философы и социологи
пытаются соединить различные доктрины,
направленные против социализма, в нечто целостное, нанизать их
на единый стержень, активизировать идейные ресурсы,
мобилизовать разрозненные духовные силы на борьбу с
марксистско-ленинским мировоззрением, которое
оказывает огромное воздействие на умы людей. Наиболее
отчетливо это устремление находит свое отражение в
разработке буржуазной концепции «реидеологизации»
взамен прежде бытовавшей и теперь утрачивающей
свое влияние доктрины «деидеологизации».
Демонстративный отказ от теории
«деидеологизации», которая на протяжении четверти века питала
буржуазную социологическую мысль, вызван рядом
объективных причин, порожденных современной
экономической и социально-политической практикой
капитализма. Весьма показательно, что в качестве
вдохновителей новой концепции («реидеологизации») оказались
те же самые западные исследователи Р. Арон, Д. Белл,
С. Липсет, Э. Шилз, которые в начале 50-х годов
провозгласили «закат идеологии», наступление века
«крушения» идеологических систем.
Развертывание общего кризиса капитализма, в ходе
которого сочетается кризис самой
государственно-монополистической системы с резким обострением проблем
окружающей среды, энергетический и
продовольственный кризисы с глубокими социально-политическими
потрясениями, естественно, подрывает основы
«деидеологизации». Наивно рассуждать о политической
инертности масс на фоне подъема классовой борьбы, об
«истощении» идеологий в условиях возрождения различных
идеологических теорий, о «духовной конвергенции» при
очевидном обострении идеологических коллизий.
Означает ли это, что концепция «деидеологизации»
153

окончательно выброшена из арсенала буржуазной
социологии? Такой вывод был бы преждевременным.
Представления о «закате идеологии» постоянно
оживляются в капиталистическом обществе позитивистской
методологией, господствующей в западной науке.
Позитивизм строит свои выводы только на базе
эмпирических данных, отвергая единую теорию общественного
развития, он декларирует множество «истин», якобы
одинаково равноправных, трактует идеологию
односторонне и искаженно, подчеркивая в ней лишь
иллюзорные моменты. И все же «деидеологизаторские» мотивы
звучат сегодня на Западе приглушенно,
завуалированно. Они проявляются в демагогическом отказе массовых
изданий, радио- и телевизионных станций от прямого
провозглашения политических доктрин, в стремлении
добиться тех же целей путем проповеди
потребительства, психологии наслаждения, индивидуализма,
частнособственнических идеалов и других ценностей
капиталистического мира, с помощью рекламы буржуазного
образа жизни.
Империалистическая пропаганда обращает свои
«деидеологизаторские» призывы также к народам
социалистических стран. Достижения и растущий
идейнополитический потенциал коммунистического движения
вызывают неприкрытую тревогу у классового
противника.
Вот почему наши идейные противники лихорадочно
ищут способы противодействия растущему влиянию
коммунистической идеологии. Об этом свидетельствуют
новые тенденции в деятельности буржуазной печати,
радиовещания и телевидения, обнаружившиеся в
последние годы.
Рбчь идет прежде всего о самом содержании
империалистической пропаганды. До недавнего времени
буржуазные авторы стремились распространить свои
мировоззренческие представления, утвердить собственные
позиции, противопоставляя марксистско-ленинскому
учению различные социальные доктрины. Разумеется,
массовая пропаганда Запада использовала при этом
разнообразные сюжеты, рассчитанные на то, чтобы
навязать народам других стран буржуазные ценности и
идеалы. И все же большой удельный вес в ней занимала
пропаганда теоретических взглядов. Поэтому в газетах
и журналах, в радио- и телепрограммах
рекламировались теории «конвергенции», «постиндустриального
об154

щества», «деидеологизации», «технотронного века»
и т. д. Этой цели служили всевозможные дискуссии,
клубы, симпозиумы. Западные философы, социологи,
экономисты стали чаще выступать у микрофона, перед
телекамерой, в массовой печати. Удельный вес
теоретической пропаганды значительно возрос.
Ныне все более отчетливо обнаруживается другая
тенденция. Империалистическая пропаганда полностью
утрачивает «академическую респектабельность». Она
усиливает прямые идеологические атаки на
социалистические страны. Широкую популярность среди
буржуазных журналистов приобретают обновленные версии
старых политических мифов о «коммунистической угрозе»,
«красной опасности», «тоталитаризме». Усиливаются
нападки на социалистический образ жизни. В массовой
печати появляются всевцзможные фальшивки,
журналы, радио, телевидение усиливают внимание к арсеналу
манипулятивных приемов.
Империалистическая пропаганда стремится к тому,
чтобы, с одной стороны, всесторонне рекламировать
буржуазный образ жизни, присущие ему «ценности» и
идеалы, а с другой стороны, вести согласованные,
массированные кампании против социалистического
содружества. Борьба идей то и дело уступает место попыткам
развязать психологическую войну.
Буржуазные манипуляторы придают большое
значение проведению развернутых пропагандистских
кампаний, призванных показать «преимущества» западного
образа жизни. Так было в 1976 г., когда праздновалось
200-летие независимости США и проводились
президентские выборы. Юбилейные торжества освещались
пышно, ибо, по замыслу организаторов этой кампании,
важно было показать всем странам мнимые достоинства
американского образа жизни. Парады, музыкальные
фестивали, праздничные фейерверки сопровождали
газетную и журнальную риторику.
Важной составной частью общей стратегии
империализма являются также скоординированные подрывные
кампании против социалистических стран, против
коммунистического движения в целом. Такова, например,
кампания в «защиту прав человека», которая
рассматривается на Западе как основа для развития
идеологической борьбы против СССР. Лицемерные
разглагольствования о правах человека империализм использует
для прикрытия своих диверсий против социализма, для
455

противодействия разрядке, отравления международной
атмосферы.
Эта кампания не принесла буржуазным
манипуляторам желаемого успеха. В нашей стране принята новая
Конституция, показавшая всему миру, что несет людям
социализм — самый передовой общественный строй.
В обществе развитого социализма демократия
раскрылась во всем своем смысле, как подлинное
народовластие. Люди труда в нашей стране добились
действительного экономического, политического и гражданского
равноправия, которого в принципе не может обеспечить
общество, основанное на эксплуатации человека
человеком.
Факты последнего времени говорят о том, что в
политике США происходят опасные для дела мира
изменения. В правящих кругах этой страны имеются
влиятельные силы, выступающие против разрядки, за более
«жесткий» курс в отношении Советского Союза и
других социалистических стран.
Не последнее место в обосновании и проведении этой
политики занимают разнообразные меры по усилению
психологической войны. Расширяются ассигнования на
строительство дополнительных радиопередатчиков для
радиостанций ЦРУ «Свобода» и «Свободная Европа», а
также для «Голоса Америки». Не так давно была
проведена реорганизация аппарата внешнеполитической
пропаганды США: информационное агентство США
(ЮСИА) слили с бюро госдепартамента по вопросам
образования и культуры. Консультативная комиссия
США по вопросам международной информации и
отношений в области просвещения и культуры представила
конгрессу доклад, в котором указывалось, что
империалистическая пропаганда призвана вернуть себе
идеологическую инициативу. Говоря об опасных последствиях
этой тенденции в деятельности буржуазной
пропаганды, Л. И. Брежнев отмечал: «Конечно, идеологические
споры, борьба мировоззрений будут продолжаться. Но
мы против превращения идеологии в служанку
военных штабов, а борьбы идеологий — в психологическую
войну» х.
Нельзя не отметить и еще одну особенность
буржуазной пропаганды в современных условиях. Мы имеем
1 «Визит Леонида Ильича Брежнева в Федеративную
Республику Германии. 4—7 мая 1978 года. Речи, документы,
материалы». М., 1978, стр. 33.
156

в виду попытки соединить грубые клеветнические
кампании с «теоретическими» конструкциями и
обоснованиями пропагандистских акций. Например, творцы
«новой» политики Вашингтона стараются подвести под нее
«научную» базу, всячески выпячивая в отношениях
между СССР и США элементы соперничества и
принижая значение сотрудничества. «Новые философы» во
Франции, в том числе Б. Леви, А. Глюксман и другие,
также положили начало шумной пропагандистской
кампании. Ее особенность состоит в том, что обычные
антисоветские нападки соединены в данном случае с
критикой социалистической идеологии, европейской
культуры, сложившихся мировоззренческих традиций и
представлений.
Именно поэтому в современных условиях борьба
против империалистической пропаганды не может
свестись к разоблачению присущих ей приемов. Важно
показать те мировоззренческие истоки, на которых она
строится. Перед советскими исследователями и
журналистами открывается широкое поле деятельности,
позволяющее раскрыть действительный облик буржуазной
«философии пропаганды» как идеологии духовного
насилия. Сегодня необходимо не только ловить с
поличным сочинителей фальшивок. Возникает задача
развернутого изобличения деятельности буржуазных
агентств пропаганды как выразителей определенной
философии, основанной на лжи и дезинформации.
Все это предполагает, что советская
контрпропаганда должна учитывать особенности и эволюцию
идеологической борьбы, изменение свойственных ей тенденций.
Это позволит ей быть глубоко научной по содержанию
и яркой по форме, непримиримой и
наступательной в борьбе с буржуазной, маоистской и
ревизионистской идеологией, давать исчерпывающие ответы на
важные и острые вопросы, служить эффективным
средством формирования и изучения общественного мнения.
Цель коммунистической пропаганды состоит в том,
чтобы жицо и убедительно показывать наши
достижения, обеспечивать своевременность, документальную
точность и идеологическую бескомпромиссность
материалов. Советские журналисты ярко и убедительно
раскрывают преимущества социалистического образа
жизни. Они стремятся опередить буржуазную
пропаганду, парализовать ее идеологические диверсии,
попытки использовать в своих подрывных действиях
от*57

дельных отщепенцев и изменников, повлиять на
морально неустойчивых, политически незрелых людей.
Средства массовой информации и пропаганды могут
быть использованы как инструмент преобразования
общества и человека, могут быть направлены на борьбу
против эксплуатации, социального угнетения и
порабощения человека человеком, на реализацию программы
научного коммунизма. Но эти же средства могут
служить силам реакции, выступая влиятельным
инструментом манипулирования общественным мнением,
дезинформации людей, активным распространителем идей
и идеалов буржуазного мира. «Не секрет, что средства
информации могут служить целям мира и доверия,—
говорил на Совещании по безопасности и
сотрудничеству в Европе Л. И. Брежнев,— а могут разносить по
свету отраву розни между странами и народами» х.
Именно поэтому определение места и роли
пропаганды в системе социальных отношений, выявление
специфики и функций, которые она выполняет в
разных общественно-экономических системах, раскрытие
закономерностей и тенденций ее развития составляют
актуальную задачу нашей общественной науки.
1 Л. И. Брежнев. Ленинским курсом. Речи и статьи, т. 5. М.,
1976, стр. 337.

ОГЛАВЛЕНИЕ
Вступление 3
Глава I. У истоков буржуазного рационализма 14
Глава II. Всевластие иррационалистических
концепций 28
Глава III. Механика политической мифологии 40
Глава IV. Господство манипулятивной пропаганды 52
Глава V. Мифы фашистской пропаганды 69
Глава VI. Пропаганда или массовая коммуникация? 83
Глава VII. Разрушение духовности 99
Глава VIII. Мания персонификации в буржуазной
пропаганде 116
Глава IX. Буржуазная «индустрия сознания» 132
Заключение 150

Павел Семенович Гуревич
БУРЖУАЗНАЯ ПРОПАГАНДА
В ПОИСКАХ ТЕОРЕТИЧЕСКОГО ОБОСНОВАНИЯ
Заведующая редакцией Р. К. Медведева
Редактор Э. В. Безчеревпых
Младшие редакторы Ж. П. Крючкова, Е. С. Молчанова
Художественный редактор Г. Ф. Семиреченко
Технический редактор М. И. Токменина
„ ИБ М 1294
Сдано в набор 02.08.78. Подписано в печать 01.11.78. А 00195. Формат
84хЮ8‘/з2. Бумага типографская Mi 1. Гарнитура «Обыкновенная».
Печать высокая. Условн. печ. л. 8,4. Учетно-изд. л. 8,73. Тираж 50 тыс. энз.
Заказ Mi 3113. Цена 30 коп.
Политиздат. 125811, ГСП. Москва, А-47, Миусская пл., 7,
Ордена Ленина типография «Красный пролетарий»»
103473, Москва, И-473, Краснопролетарская, 16%