/
Автор: Львов С.Л.
Теги: повесть биографии мемуары историческая литература исторические личности
Год: 1979
Текст
V £*Л . - % • « . , Zv-Al Ч С К- V. L
Scan Kreyder-27.11.2015
STERLITAMAK
Москва
ИЗДАТЕЛЬСТВО
ПОЛИТИЧЕСКОЙ
ЛИТЕРАТУРЫ
1979
F’ THOMAE
CAMPANELUE
CALABR1 OE STYtO.
ORMNB PRADtCATORVM PHtLOSOPWA.
5ENSJSVS DEMONSTRATA,
(яОдфМршгкчк» 6(ькЬ ,
jtfrefrrttt frift* гн»
4мг Mtft,
eiwt яийми *»ftrrtr^. 14j»^ *»>uvTr>4NEW« тмчем^
« Кг»я*гм%4 ftsr^ R^XfdMv
•ем **w*r л*мх*« ТтМуСпИИ^
№*'ШмМ*1'4нМ*«г
>е^*>у«»Л/г<<ж»ЛЦАЬ*<мм1ЬнЯ»»*а Hw i «•мт{Ц|Ам,*4Ь»|«'
ZHenwuw Л Jfevjttw& Tefrt
. п
0_
ш
сП
LL1
Cl.
Сергей
.1 ъеое
ГРАЖДАНИН
ГОРОДА СОЛНЦА
ш ПОВЕСТЬ
О ТОММАЗО КАМПАНЕЛЛЕ
Os
£1.
Ш
О
Р2
Л89
Сергей Львов — критик, публицист и
проза и к. Ем у п р п падложат миогоч ис леп-
ные статьи о советской и зарубежной ли-
тературах, опубликованные в периодике,
публицистические статьи, составившие
сборники «Сердце слышит» и «Еще одни
экзамен », художест вен no-i (ублицисти но-
ские книги для детей — «Откуда начина-
ется путешествие» и «Можно ли стать Ро-
бинзоном», рассказы и повести — «Город
не спит», «Пятьдесят строк в помер» и
другие.
Писатель работает также в историко-
биографическом жанре, он написал книги:
«Огонь Прометея» — рассказы из истории
и истории литературы, «Эхо в воках» —
очерки из истории книг и из жизни писа-
телей, «Питер Брейгель» и «Альбрехт Дю-
рер» — жизнеописания великих художни-
ков.
Повесть «Гражданин Города Солнца»
посвятцепа выдающемуся итальянскому
революционеру и мыслителю Томмазо
Кампанелле (1568—1639), автору знамени-
того «Города Солнца» — трактата о спра-
ведливом и разумном государстве. Значи-
тельную часть жизни он провел в застен-
ках инквизиции, но по сломился и не сми-
рился. а продолжал мыслить и творить;
исключительное мужество, яркость и
цельность этого характера вызывают ин-
терес и сочувствие к его героической
судьбе.
10302—012
079(02)—79
280-79 0302010000
Л
© ПОЛИТИЗДАТ, 1979 г.
Глава I
Раппом осенью, 5 сентября 1568 года
па юге Италии в маленьком городе Стило жена сапожника
Джеронимо — Катаринелла родила мальчика. Новорожден-
ного нарекли Джован Доменико, а дома звали Джованни.
Позже, когда он принял монашество, ему в честь святого
Фомы Аквинского дали имя Фома, Томмазо. А еще с дет-
ства у пего было прозвание в память одного из праде-
дов — Кампанелла, что значит Колокол.
Под именем Томмазо Кампанелла он и вошел в исто-
рию.
Мальчик шагает по узкой каменистой дороге между
маленькими низкими домами. Они сложены из неровных
каменных глыб, обмазаны светлой глиной — желтой, голу-
бой, серой. Крыши плоские, окна — узкие щелп. У богатых
в окнах слюда, у бедных — бычий пузырь. Над входными
дверями всюду блестящие стручки красного перца — вер-
ное средство от дурного глаза. Почему? Это знает каждый.
Так ответил отец, когда мальчик спросил, почему от глаза
помогает перец. Каждый день у него появлялись все новые
вопросы, и все чаще отец отвечал на них: «это зпает каж-
3
дый», «так повелось», «не нашего ума дело», «выра-
стешь — узнаешь» или просто щелкал сына по затылку
пальцем, изрезанным дратвой.
Над головой синее небо, неподвижные пухлые облака.
Вот о чем он еще хотел бы узнать, почему облака иногда
толстые, плотные, а иногда — тонкие, прозрачные. Почему
одни висят в небе неподвижно, а другие стремительно
скользят по нему. И почему, случается, в облаках узнаешь
то коня, то рыбу, то собаку, то бородатого старика, а быва-
ют облака — просто облака...
Над дорогой дрожит разогретый воздух. Сквозь пего все
кажется зыбким. Жарко, тихо, сонно. В ушах неумолчный
звон, словно звенит кровь. На самом деле звенят цикады.
Мальчик ловил их, чтобы разглядеть, чем они звенят. От-
пускал, так и не узнав секрета.
Порой тишину разрывает густой рев — кричит осел, жа-
луется на судьбу. Кого еще так вьючат и так колотят?
Зато у него свои правила: как ни погоняй — шага не уско-
рит, нагрузишь сверх меры — с места пе сдвинешь. Чело-
века можно принудить побоями сделать то, чего он не хо-
чет, вислоухого ослика — никогда.
Над крышами домов поднимаются горы: рыже-корич-
невые скалы, синевато-зеленые склоны. На них растут сос-
ны, изогнутые от борьбы с ветром. Жара, горы, сосны, звон
цикад, крик ослов... Невозможно представить себе, что
где-то этого нет. Улочка, по которой идет мальчик, пе ка-
жется ему кривой и узкой, дома — бедными. Когда сосед-
ки пронзительно перекрикиваются через улицу, он знает —
они не бранятся, они мирно обсуждают домашние дела.
В этом краю всё и все говорят громко. Тут даже на ухо
друг другу шепчут так, что только нелюбопытный не услы-
шит. А Джованни и в голову не приходит, что можно гово-
рить иначе. Он здесь вырос. Идет сейчас из деревни Стипь-
яно в город Стило, куда его послал отец. Город смахивает
на деревню, но все-таки в нем и дома выше, и улицы шире,
4
и воду берут не из родника, а из фонтана. В деревне, где
живет Джованни, есть часовня, а в Стило — церковь.
Раньше семья сапожника жила в Стило, Джованни там
и вырос. Потом что-то случилось — мальчику не объясни-
ли, это дела взрослых,— пришлось перебираться в дерев-
ню. Отец долго пе мог примириться с этим. Его лицо стало
лицом неудачника.
Между деревней Стиньяно и городом Стило по горным
склонам тянутся виноградники. С незапамятных времен в
этих краях говорят: «Нет запаха слаще, чем запах цвету-
щего виноградника!» Виноград тут растет замечательный:
розовый, пурпурный, черпый, белый. На одних виноград-
никах ягоды мелкие, круглые, матовые, па других — круп-
ные, длинные, прозрачные. Виноград скоро совсем поспе-
ет. Начнется трудное, сладкое, буйное, пьяное время. Все
будут работать на виноградниках и в давильнях от зари до
зари, а жажду утолять молодым неперебродившим вином.
Оно пьется легко, но ударяет в ноги, потом в голову. Отец
на время закроет свою мастерскую: когда убирают вино-
град, нет дела важнее.
А в обычные дни он сидит на низком с плетеным си-
деньем табурете, вырезает острым ножом подошвы из во-
ловьей кожи, вымачивает кожу для верха, кроит ее, прока-
лывает шилом дырочки для деревянных гвоздей, стучит
молотком по коже, обминая ее на колодке, всучивает в
вить колючую щетинку, чтобы она лучше входила в отвер-
стие, или варит черный вар. От отца пахнет кожей и смо-
лой. Вар въелся в порезы на его руках, отмыть руки невоз-
можно. Он тачает башмаки для односельчан — башмаки
без затей, простые, грубые, тяжелые, сработанные надолго.
Во хмелю похваляется, что случалось ему шить из сафья-
на, из шагрени, из лайки, из драгоценной белой кожи с
тисненым узором.-И будто заказывали ему ту обувь здеш-
ние бароны и даже знатные испанцы — с давних пор они
здесь хозяева. 11 о хотя и бароны в этом краю жили, и бо-
гатых испанцев тут оыло предостаточно, однако никто из
них не заказывал обувь сапожнику Джеронимо. С отцом,
однако, не спорили. Каждому хочется хоть вообразить себя
выше, чем суждено быть на деле. Джованни больше любил
отца, когда тот, не хвастая богатыми заказчиками прош-
лых лет, сидел на низеньком табурете, вбивал деревянные
гвозди в подошву и пел бесконечную песню, невесть когда
сложенную таким же горемыкой: «Мне не спать на собст-
венной постели. Мне не спать в собственной хижине. 51 по-
строил себе хибарку, хозяин сломал ее. Я посеял пшеницу,
пожал беду. На мое поло налетела саранча, а то, чего не
сожрала она, то отнял хозяин. Я пошел к судье. Сам же
попал в тюрьму». Беды и злосчастья, поминаемые в песне,
кажутся бесконечными. По вдруг опа становится насмеш-
ливой. Тот, кто когда-то сложил ее, потешается над своей
незадачливостью: «Я хотел уснуть, по свалился с кровати.
Хотел разжечь огонь в очаге, собака обмочила угли».
Отец поет, когда есть работа. А это редкость. Заказчи-
ков в Стипьяно мало. Односельчане носят самодельные
сандалии — кусок сыромятной кожи вместо подошвы да
ремешки. Отец, когда видит такую обувь, только сплевы-
вает. Пу а уж тот, кто раскошеливается, чтобы заказать
башмаки по мерке, хочет носить их вечно. Он и па тот
свет отправится в пеизносимой паре. Отцу больше прихо-
дится латать старье, чем тачать новую обувь. Торгуются
отцовские заказчики пещадпо — поминают мадонну и всех
святых, десять раз приходят и уходят, двадцать раз спра-
шивают: «Это твое последнее слово? Тогда пеняй па себя!»
Заказчик вопит, что за такие деньги он не то что в Стило —
в Неаполе может заказать себе башмаки. Отец голосит в
ответ, что в Стило сошьют хуже, а возьмут дороже, а что
до Неаполя, то па какие доходы и с чего это вдруг отпра-
вится туда сосед. Оба вздыхают. Случаи, когда стиньянцы
выбирались в Неаполь, вся деревня помнит годами. Обе
стороны понемногу уступают и наконец сговариваются.
6
Каждый уверен — он перехитрил другого. Теперь самое
время выпить, иначе подошвы отвалятся...
В Неаполе живет родственник. Нельзя сказать чтобы
близкий, но для простоты и вескости его называют «дя-
дей». Он человек почтенный, состоятельный. Учился в
университете и теперь стряпчий. Сколь различна судьба
человеческая! Один в глухой деревне латает чужие башма-
ки, а другой в большом городе составляет бумаги, сочиняет
прошения, выступает в суде. И каждое слово, которое он
ианишет или скажет, падает в его кошелек звонкой де-
нежкой.
Отец понимает: жизнь прожита, ее пе переделаешь.
Дом какой-никакой, а собственный, мастерская, виноград-
ник, огород — все привязывает его к Стиньяно.
По оба сына растут неучами. А для одного из них, для
Джованни, он желал бы иной участи. У мальчика светлая
голова, редкая память. Он на удивление речист. Непонят-
но, откуда узнал все, что уже знает. Ради Джованни отец
давно собирался повидать родственника в Неаполе. Но
такое с маху пе делается. Надобно разведать, как относит-
ся к стипьяпской родне неаполитанский дядя. С оказией
ему посылают деревенские подарки: кувшин меда из собст-
венного улья, бутыль вина собственного виноградника, до-
машний сыр, пахнущий травами горного пастбища, связку
отборного чеснока, мешочек пестрой, как камушки с мор-
ского берега, фасоли. Когда Джеронимо хотел одарить че-
ловека, он пе скупился. Сосед, вернувшись из Неаполя,
сказал, что стряпчего видел, подарок тот принял, велел бла-
годарить, родственников из Стиньяно помнит, но что у него
есть племянник, которому сейчас десять лет, не знал. Тут
было что-то неясное. Рассказывая о Неаполе, сосед отво-
дил глаза в сторону. Джеронимо не успокоился, пока не
выпытал, что родич вспомнил его с трудом. Особых родст-
венных чувств не проявил, подарок, не разглядывая, от-
правил на кухню, посланца наградил, но не щедро. Отец
7
засомневался: примет ли родич Джованни к себе в учение,
поможет ли выбиться в люди? Да и, по правде говоря, ка-
кой он дядя? Так, дальний родственник. Стоило посылать
ему все, что было послано, отнимая у собственных детей!
Особенно жаль меда.
Вот и в этот день сапожник, как всегда, обдумывал бу-
дущее сына, а ему дал поручение — отнести заказчику по-
чиненные башмаки. Поручение обычное. Необычно то, что
заказчик жил в Стило, где были свои сапожники, и что за-
казчик — священник. Денег с него брать не велено. Отца
Франческо не оказалось дома. Джованни отдал башмаки
его домоправительнице, та одарила его пышкой с вареньем
и велела пока что домой не возвращаться, а ждать в цер-
ковном саду. За ним придут. Кто? Этого опа не сказала.
Джеронимо наказал сыну, чтобы тот обратил внимание
заказчика: к башмакам прикинуты новые подошвы, в по-
дошву вбиты медные гвозди, на каблуки и носки прилаже-
ны подковки — священнику много приходится ходить по
каменистым тропкам, с подковками и гвоздями башмаки
век не стопчутся. Обхаживает отец священника из-за пла-
нов, связанных с будущим Джованни.
По дороге в церковный сад мальчик привычно останав-
ливается возле школы. Она неподалеку от церкви. Учите-
лем в ней церковный причетник. В Стиньяпо школы пет, а
в Стило есть. Правда, учат детей в старом ветхом доме.
Отцы города давно говорят, что нужен бы дом попростор-
нее и покрепче. По где взять денег? Испанские власти об-
ложили все: вино, сушеный виноград, хворост, соль, бочки,
рыбу, фрукты — такими налогами и податями, не вздох-
нуть. Времена тяжелы, город забыт богом, мал и беден, так
беден, страшно сказать!
Двери в школу приотворены, иначе там задохнешься от
кислого запаха пыли, пота, чеснока, затхлости. Джоваипи
давно знает всех учеников и в лицо и по именам. Среди них
есть его ровесники, есть младше, есть старше. Одни учатся
нс первый год, другие — недавно. Все сидят в одной ком-
нате. Учитель обращается то к одним, толкуя им, какая
буква как называется, то к другим, заставляя их читать
но слогам, то к третьим, требуя, чтобы они читали молит-
ву или отвечали на его вопросы. Перед тем как ответить,
ошг долго молчат и отвечают с запинками. Джованни не-
доумевает. Как можно не ответить на такой вопрос? И во-
обще на любой, какой задает учитель? Или не суметь про-
читать то, что он велит? Сколько он себя помнит, он умеет
читать и пе зпает даже, кто показал ему буквы. Отец едва
мог расписаться. И когда проведал, что сын читает, ему
стало не но себе.
Когда они еще жили в Стило, и потом, когда перебра-
лись в Стиньяно, Джованн и постоянно тянуло к открытым
дверям школы. Его не пугало, что в классе часто раздавал-
ся плач наказанных. Для пего важно одно: объяснения
учителя. Войти в школу Джованни не решался, он уже
знал: за все надо платить. За учение тоже. Раз отец не от-
дал его в школу, значит, не может внести платы. На самом
деле отец набрал бы денег, по чему может научить такого
мальчика церковный причетник, невеликого ума человек,
который сам выучился в школе не лучше этой? А где взять
другого?
Джованни часто стоял у дверей школы. Его пе гнали.
Однажды произошло событие, необычайно важное в его
жизни. Он снова оказался у дверей школы. Учитель задал
вопрос, а ученики — ни один! — пе смогли па пего отве-
тить. Сейчас учитель разгневается, ударит неуча линейкой
ио руке. Джованни за порогом школы ничего ие грозило.
Но оп весь сжался. Сам он терпеливо переносил боль:
когда всадил себе в ладонь рыболовный крючок и отцу
пришлось сапожным ножом разрезать ему руку, не плакал.
Ошпарившись, без стонов терпел, когда мать, меняя повяз-
ку, отрывала присохшие тряпки. Но он пе выносил, если
боль причиняли другому. Когда наказывали соседских де-
9
той и они кричали, Джованни, пока был маленьким, убе-
гал, зажимая уши. Став старше, бросался на выручку.
Глаза его пылали при этом такой яростью, что иной взрос-
лый пугался и выпускал провинившегося.
Вот и в тот раз перед дверями школы, опережая учи-
тельский удар и плач того, кого постигнет наказание, Джо-
ванни крикнул:
— Можно я отвечу?
В классе все повернулись на голос. Учитель снисходи-
тельно разрешил. Не без любопытства. Для пего не секрет,
что его уроки слушает необычный ученик. Как-то он по-
говорил с мальчиком и изумился. — так много тот знал.
Этим можно похвалиться: даже собирающие крохи и а по-
роге его школы знают больше, чем иные, которых пичкают
до отвала в других местах.
Когда мальчик вызвался ответить, такое неистовое же-
лание звучало в его голосе, что учитель позволил. Пусть он
покажет лодырям, на что способно истинное прилежание.
Но Джованни ответил так, что учитель призадумался. Вы-
ходит, чтобы знать то, чему он учит, не нужно каждый
день сидеть па его уроках, а родителям платить за то день-
ги: пренеприятная мысль! Мальчишка, схвативший с полу-
слова все, что другие не могут запомнить, сколько в них ни
вколачивай, озадачил учителя. Гию похвала Джованни
прозвучала кисло. Джованни и потом случалось отвечать,
когда ученики в классе только глазами хлопали.
Однажды школяры подстерегли его, когда он возвра-
щался домой. Они спрятались за живой изгородью из ко-
лючего барбариса у пролома, через который можно неожи-
данно выскочить па тропинку, преграждая путнику доро-
гу. Слева крутой обрыв, справа — колючки, через них не
продерешься... Джованни понял: засада! Отступать поздно.
Предстоит драка нешуточная и не один на один. Первым
нападет на него тот, кто на голову его выше, старше, силь-
нее. Вон какие кулачищи! Другие не останутся зрителями.
10
Повернуть назад? Убежать? Может, пе догонят. Позвать
на помощь? Может, услышат? Джованни почувствовал в
груди холод. Не расслабляющий страх, а пьянящее пред-
вкушение опасности, чувство, похожее на радость, только
острее и слаще. Он испытывал его, когда карабкался на
горную кручу в лоб. Когда, забравшись на гору, подходил
к обрыву и заставлял себя, ие держась за ветки, наклонить-
ся и посмотреть вниз, а камушки срывались из-под ног и
летели в пропасть.
Джованни пошел прямо на школяров. Пятнадцать ша-
гов до них. Десять... Пять... Три... Он шел не быстро и пе
медленно, не опуская головы. Шел на того, кто стоял в се-
редине, на самого старшего, самого высокого, самого силь-
ного. И смотрел иа пего в упор с таким напряжением, что
казалось — его взгляд колет, как шпага. И тогда предводи-
тель вдруг посторонился и пропустил Джованни, а потом
растерянно поглядел ему вслед. А тот прошел мимо него,
прошел сквозь враждебную засаду, сразу превратившуюся
в беспомощную толпу, словно не замечая ее, и пошел даль-
ше, ие оборачиваясь, не ускоряя шагов. Сердце в груди
гулко и тяжело стучало.
Когда потом мальчишки разбирались, как они могли
так осрамиться, и все попрекали предводителя, тот на-
шелся.
— Деревенский заговорен!—сказал он.— Он идет па
меня, а мне чудится, что кто-то шепчет: «Посторонись!
Пропусти!» Я и пропустил. И вы тоже его пропустили! Он
и учителю всегда так отвечает, потому что спознался с не-
чистым.
Все согласились — Джованни заворожен, заговорен, за-
колдован. Признать это легче, чем сказать себе, что он и
умнее их, и смелее.
С тех пор Джованни больше не вызывался отвечать. Оп
не испугался. Но понял: мало чести в такой победе. Да и
не так уже тянет его к дверям школы: все, что там можно
11
узнать, с некоторых пор кажется пресным и плоским. По
такие вопросы хотелось бы услышать ему и, главное, не
такие ответы.
Теперь, когда ему случается бывать в Стило, его при-
влекает не школа, а старая церковь, тот самый сад, куда
его послала домоправительница отца Франческо. Церковь
называют Ла Каттолика. У нее пять башен, пять куполов.
И построена она, говорят, пять веков назад. Вообразить
себе такую вереницу лет мальчик не может. Церковь сто-
ит на утесе, возвышаясь над городом. Отсюда хорошо вид-
ны плоские крыши Стило, йесколько извилистых улиц,
фонтан на площади, дорога, что ведет в Стипьяпо, и дру-
гая, которая петляет между серебристо-зелеными оливко-
выми деревьями и ведет неведомо куда. Туда, где оп еще
но был. Что там? В этой дали? Там — должно быть пре-
красно. Там и таятся ответы на все вопросы...
А как называется это там?
...Если спросить местного жителя, откуда оп родом, тот
скажет: «Из Стило. Стилезец я!»
А если спросить: «А где твой Стило?», подумав, отве-
тит: «В Калабрии». Так называется этот край. А если до-
пытываться дальше, спрошенный неохотно проговорит:
«В Неаполитанском королевстве». Мало радости вспоми-
нать, что живешь в королевстве, которым давно управляют
испанцы.
В Неаполе сидит испанский вице-король. А сам король
Филипп II за тридевять земель, в Мадриде. Здесь его никто
никогда не видел. А вот вспоминать приходится часто: су-
ровыми законами, тяжелыми поборами напоминает он о
себе.
— Ну а Неаполитанское королевство где?
Вот уж на этот вопрос житель Стило вряд ли ответит.
Самый простой ответ: «В Италии!» —не придет ему в го-
лову. Такой страны оп не знает. Да и где? И есть ли она?
Неаполитанским королевством давно правят испанские
короли из Арагонской династии. Папской областью —
папа. Они враждуют и между собой и с городами — Фло-
ренцией, Венецией, Генуей, Сиеной... На Италию легко
нападать то Франции, то Германии — разобщена страна,
расколота и потому слаба. Чтобы отбиться от врага, италь-
янские государства па время замиряются друг с другом,
призывают па помощь какого-нибудь могущественного со-
седа. Оп помогает прогнать захватчика, но потом сам уко-
реняется здесь: его помощь оказывается хуже всякой
вражды.
Ото го никто еще не объяснял Джованни, но из печаль-
ных песен, горьких пословиц, разговоров взрослых он знал:
у его родины много врагов, а на ее земле мало согласия.
Все, что творится, плохо, а будет еще хуже.
Джованни отворил кованую калитку в церковный сад.
Калитка давно не мазана, ее ржавые петли скрипят. Все в
Стило, вот и этот ржавый скрип, говорит о бедности, о за-
пустении. Каменные ступени лестницы истоптаны. Резная
церковная дверь потрескалась. В тенистом церковном саду
тихо, пусто. Жарко. Во всей округе траву на горных скло-
нах уже скосили. Стерня пожелтела. Сено сложено в стога
и томительно пахнет. Гудят пчелы. Одна служба отошла,
другая не начиналась. Джованни лежит навзничь па теп-
лой сухой земле, глядит то в небо, то на церковь. Думает.
Церковь кажется ему огромной. Он нигде, кроме Стило, не
бывал и не видал больших. Церковь сложена из плоских
оранжево-красных кирпичей. Так уже давно не строят. Не-
кому объяснить мальчику, что строили эту церковь визан-
тийцы, когда господствовали на здешней земле. Кирпичи
образуют сложный и четкий узор. Разглядывать его можно
долго, оп завораживает. Джованни не знает, как называет-
ся отчетливое чередование стыков, прямых и косых линий
в этом узоре, которое так влечет его. Вот так же и некото-
рые слова: если их соединять друг с другом и четко выго-
варивать, в них слышится музыка. А в других словах ее
13
нет. Почему? Об этом тоже не у кого спросить. Па башнях
старой церкви невысокие, чуть выпуклые купола. Опп
крыты черепицей.
Джованни пытается вообразить, что тропинки, которые
идут из города к церкви, длинные и пологие, протоптанные
старыми людьми, крутые п короткие, протоптанные моло-
дыми, и сама церковь, и все вокруг нее уже существовало,
когда он еще не родился на свет. Каким оно было? Таким
же? Другим?
Когда он думает об этом, кружится голова, словно
смотришь в бездонный гулкий колодец. По все-таки думать
об этом легче, чем о том, что когда-нибудь его, Джованни,
не будет, а все, что окружает его, останется. Исчезнет он,
по ничего не изменится. Такие мысли навещают его ночью,
когда он просыпается в духоте дома, где резко пахнет ко-
жей, варом, старой обувью. За стенкой храпит отец, бормо-
чет во сне брат, на дереве за огородом ухает сова. Л он ле-
жит, уставившись в темноту, и пытается представить себе
еще более черную темноту смерти. Па исповеди оп попы-
тался рассказать об этих мыслях исповеднику и услышал
сквозь решетку исповедальни, что такие мысли — великий
грех. Душе человеческой дарована вечная жизнь, и если
жизнь земная будет праведной, то жизнь небесная будет пе
только вечной, по и райски блаженной. Слава Иисусу
Христу! Проговорив это утешение, исповедник наложил па
Джованни епитимью: прочитать во искупление десять раз
«Отец наш небесный», пять раз «Славься». Мальчик все,
что было велено, сделал, ио страх смерти не уходил из его
души, хотя оп знал, что умрет еще пе скоро.
Теперь, лежа навзничь на теплой земле церковного
сада п глядя в высокое небо, он вспоминал, как и когда это
началось. Еще недавно ему казалось: оп будет жить вечно.
Потом ему пришлось провожать на кладбище сверстника.
Горная речка, что текла через Стиньяно, летом пересыхав-
шая, весной вздулась. Гвидо переходил ее вброд. Он пере-
74
прыгпвал с камня на камень, поскользнулся, упал, ударил-
ся головой о каменный выступ, вскрикнул, встать пе смог,
а когда его вытащили, было уже поздно. И вот Гвидо ле-
жит в гробу, известная плакальщица из соседней деревин
причитает над ним, соседки подхватывают, гордые тем, что
плачут па похоронах вместе с такой знаменитостью. А мать
Гвидо убивается: мальчик умер без покаяния! Куда же
попала его душа? Джованни вместе со всеми шагает за гро-
бом па кладбище, слушает слова молитв и причитаний,
вопли матери и сестер покойного и думает: «Почему Гви-
до? И неужто его душе суждены вечные муки — ведь он
утонул, пе получив отпущения грехов? Разве это справед-
ливо? А если несправедливо, разве может быть несправед-
ливым бог?»
Он попытался представить себя па месте Гвидо — в гро-
бу, где его тело, и там, где сейчас душа Гвидо, и так изме-
нился в лице от ужаса перед непостижимым, что отец
тряхнул его за плечи. Пусть очнется и ведет себя, как по-
добает. Священник же, услышав па следующей исповеди
вопросы Джованни, кратко ответствовал о воле божьей,
вопреки которой ни единый волосок ие упадет с головы че-
ловеческой. «Благословение божие да пребудет с тобой,
сын мой!» — сказал он и отпустил, назначив снова епи-
тимью. Джованни опять прочитал все молитвы, что велено
прочитать, отбил все поклоны, что велено отбить, по чув-
ство, возникавшее в душе каждый раз, когда оп пытался
представить себе, что будет, когда его пе станет, где будет
он, когда его пе будет па земле, пе оставляло его. У этого
чувства было два цвета — нестерпимой черноты, если оно
возникало ночью, и бесконечной, холодной и пустой сине-
вы, если оно возникало днем. Стучались в его душу и иные
вопросы. Например, о землетрясениях. Они в его краю слу-
чались часто. Последнее было особенно страшным! Те, кто
пережил его, говорили о нем вполголоса. Не накликать бы
нового! От домов не осталось камня на камне, убитые и
15
раненые валялись на земле, почва сотрясалась, собаки
выли, и птицы метались в воздухе. В проповедях говорит-
ся — «божья кара». Кара? За что?
Все побуждало к вопросам — неисчислимые звезды в
черном небе, неожиданные перемены погоды, мерцание
зеленых светляков, внезапные оползни в горах.
Присутствие тайны Джованни ощущал, когда вечером
сидел перед очагом, подбрасывал хворост в огонь, глядел
на тлеющие угли и не слышал, если его окликали. В такие
минуты в его душе слова подбирались одно к другому,
складывались во что-то непохожее на обычную речь. Оп но
знал, что это стихи, что созвучия слов — рифмы, а мера,
которой они подчиняются,— ритм. Но чередование звуков
завораживало его так сильно, что иной раз оп пугался: уж
не заболел ли? Оп пробовал записать эти слова на бумагу,
не получалось. Музыка ускользала из них.
Его двоюродную сестру Эмилию, худую, всегда испу-
ганную девушку со странным взглядом, многие побаива-
лись. Эмилию мучили припадки падучей, она корчилась,
билась головой о землю. А когда приходила в себя, невнят-
но и восторженно лепетала, что перед припадком испытала
счастье и охотнее всего навсегда осталась бы там, где была
в забытьи. Джованни расспрашивал, хотел дознаться, где
блуждала ее душа, по опа не умела ему ответить.
Кого спросить об этом? Когда он был меньше, он обо
всем спрашивал отца. Но давно перестал. Отец искал сло-
ва, пытался что-то объяснить, видел, что не получается, и
его беспомощность превращалась в гнев: «Хочешь быть ум-
нее всех, а?!»
Странный мальчик, коренастый, некрасивый, с грубы-
ми чертами квадратного лица, лежит на земле в запущен-
ном церковном саду под одичавшим олеандром, усыпан-
ным мелкими розовыми цветами, глядит в синее небо, по
которому плывут облака, в нестрашное, уютное небо, и ду-
мает, думает, думает.
16
Ему есть о чем думать. Отец давно собирается послать
ого в Неаполь. В учение к дяде-стряпчему. Оп не уверен,
что тот пожелает взять Джованни в ученики. Ио чем не-
увереннее отец, том настойчивее говорит, что учение в
Неаполе — дело решенное. Оп даже заказал плащ, куртку,
штаны для сына соседу-портному. Небывалое дело! До сих
пор Джованни носил обноски. Что значит стряпчий, Джо-
ванни представляет себе плохо. Немногое, что рассказал
отец о профессии дяди, Джованни не по душе. Он попы-
тался сказать об этом отцу. Объяснение закончилось ссо-
рой. Отец кричал: «Стшьор мой сын предпочитает, как я,
тачать сапоги, провонять кожей? Отлично!»
Отец усадил, пет, пе усадил, а швырнул сына на табу-
рет, сунул ему в руки кусок кожи и нож. Мать плакала.
Отец долго молчал. Потом вырвал нож у Джованни. «В
этом деле из тебя толку тоже пе будет! Руки слепые!» —
объявил он, а ночью долго шептался с матерью, обдумывал
новый план.
Теперь отец стал хлопотать о расположении отца
Франческо. Тот обещал подыскать мальчику настоящего
учителя.
— Будет жаль, если такая светлая голова останется не-
ученой,— сказал отец Франческо.
Отцу поправились эти слова. Он повторял на все лады:
«Такая светлая голова! Такая светлая голова пе останется
неученой». Ему казалось: полдела сделано.
И действительно, священник нашел для Джованни на-
стоящего учителя — странствующего монаха-доминикан-
ца. Он па время обосновался в Стило.
— Старец святой и строгой жизни, начитанный как в
Писании, так и в сочинениях отцов церкви,— сказал о нем
отец Франческо.
Джованни скоро должен был увидеть доминиканца. Ка-
ким будет его наставник? Чему научит его? Сможет ли от-
ветить на его вопросы?
2 Сергей Львов
Джованни задремал. Он проснулся оттого, что кто-то
положил ему руку на лоб. Негромкий голос ласково ска-
зал:
— Не следует спать на солнце. Особенно с непокрытой
головой.
Джованни открыл глаза. Рядом с ним стоял высокий
худой монах в грубом одеянии, подпоясанный простым
ремнем, в тяжелых сандалиях на голых ногах. У него за-
павшие щеки. Глубокая складка перерезает лоб. Седые,
неровно подстриженные волосы окружают тонзуру. Обра-
щаясь к Джованни, он улыбается. Одними губами. Глаза
невеселы. А голос странно тих.
Джованни привык: все вокруг говорят громко. Кричит
отец, объясняясь с заказчиками. Кричат заказчики. Кри-
чит мать, когда говорит с соседками. Кричит учитель в шко-
ле. Вопит во всю глотку деревенский глашатай. И отец
Франческо проповедует столь громогласно, что его можно
слушать с паперти. Даже горное эхо в этом краю громкое.
И слова в любом разговоре здесь несутся вскачь. Им помо-
гают стремительные жесты.
Доминиканец же говорил медленно и тихо. И плавными
были движения его рук. Некогда у доминиканцев сущест-
вовал обет долгого молчания. И в память об этом обете на-
ставник приучил себя никогда не возвышать голоса, нико-
гда не проявлять радости, волнения, гнева.
При первой встрече в церковном саду доминиканец
благословил Джованни, сказал, что наслышан о нем и от
отца Франческо и от школьного учителя. Чуть улыбнув-
шись, он заметил:
— Ты, сын мой, верно, единственный ученик, все-
лму выучившийся в здешней школе, не переступая ее по-
рога.
Затем доминиканец сказал, что учение благо, ежели
служит не суетному любопытству и порочному мудрство-
ванию, а постижению вечной истины, заключенной в Свя-
18
том писании и сочинениях отцов церкви. И наконец сооб-
щил главное:
— Отныне и доколе я буду в этом граде, я сам стану
учить тебя. Святому писанию. Латинскому языку. Наукам,
что входят в тривиум — грамматике, риторике и диалекти-
ке — ив квадривиум — арифметике, геометрии, астропо-
мии и музыке. А что составляет предмет каждой, ты уз-
наешь впоследствии.
Джованни вначале обрадовался, потом испугался. Цер-
ковь не раздает своих благ бесплатно. Венчает ли моло-
дых, крестит ли новорожденных, соборует ли умирающе-
го — за все надо платить. Платить за видимое, например
за свечу, и за невидимое, например за отпущение грехов.
Какую плату потребует с отца этот монах, вызвавший-
ся учить его? У пего пересохло во рту. Сгорая от стыда,
Джованни спросил — собственный голос показался дерз-
ким и грубым,— во что обойдутся эти уроки.
Монах чуть слышно ответил:
— «Даром получили, даром давайте»,— сказал Господь.
Глава II
Учитель у Джованни оказался необычным. И учил и
экзаменовал под открытым небом. Чаще всего на ходу.’
— Уподобимся в том древним. Коих называли перипа-
тетиками, «прогуливающимися», ибо учили они, гуляя,—
сказал оп.
Занятия с ним длились долго — с одиннадцатого по
тринадцатый год жизни мальчика. Наставник то покидал
Стило и отправлялся в странствия, то снова возвращался
в Стило и проверял, что успел Джованни, покуда его нс
было.
Толкуя о премудрости божьей, сотворившей весь зри-
мый мир, доминиканец подводил ученика к ручью, выби-
вающемуся из-под скалы и струящему свои чистые воды,
19
подобно невидимому, но еще более, прекрасному источнику
божественных знаний, к виноградной лозе, рассуждая о
том, как совершенно ее строение, но сколь прекраснее сего
вертограда вертоград господен. Ласточки, чертившие в воз-
духе резкий узор, ящерица, пригревшаяся на камне,— все
служило поводом к поучению. Наставник на память читал
длинные латинские тексты, и не только те, что написаны
отцами и учителями церкви, но и те, что созданы поэтами-
язычниками, заслуживают, однако, чтобы знать их. Слова
язычников тоже могут быть истолкованы во славу божью.
Доминиканец рассказывал о житиях святых, блаженных,
мучеников. Он позволял мальчику задавать вопросы, ом
требовал, чтобы тот его спрашивал обо всем непонятном, и
сам задавал ему вопросы, особенно о том, что порождает
сомнения в душах верующих.
— Так что же ты ответишь, сын мой, если тебя спро-
сят, как понять воскресение души человеческой, если ни-
кто из умерших не возвращался на землю к оставшимся,
чтобы подтвердить — сие воистину так?
Джованни затруднился ответом. Доминиканец выждал,
а потом тихо и неспешно сказал:
— Не ищи ответа в доводах разума. Истина сия им не-
подвластна. Она не доказуется, ибо не требует доказа-
тельств. Она дается верой. Знаю, что так, ибо верую, что
так. А верую потому, что знаю: как в Адаме люди впали
во грех, так во Христе спасутся и воскреснут. Воскресение
доказывать не надо. В пего надо верить.
Ответ поразил Джованни простотой и неопровержимо-
стью. Быть может, он прозвучал бы для него не с такой
силой, если бы пе время и место, выбранные наставником
для разговора. Беседуя, они поднялись по крутой тропке
на одну из гор, окружавших Стило. Вечерело. Над доли-
ной, над городом, над горами только что отзвучал вечерний
колокольный звон «Ангелус». Его многократно подхватило
эхо.
20
Прямо против того места, где они присели па камень,
чтобы перевести дух, закатывалось огромное солнце. Обла-
ка над зубцами гор стремительно меняли окраску: стано-
вились оранжевыми, красными, потом багровыми, потом
фиолетовыми, наконец синими до черноты. Сквозь гроз-
ную черную синеву проступал краснеющий островок —
там угадывалось солнце. Наконец и это пятно погасло, не-
бесные краски померкли, все вокруг поблекло, потускнело,
помертвело, освещенное слабым вечерним светом, а когда
они начали спускаться вниз, темнота стала гуще.
Наставник сказал:
— Тьма надвинулась па землю па одну ночь, завтра
солнце снова встанет над долиной, поднимется, как подни-
малось вчера, позавчера, каждый день твоей жизни и как
поднималось тогда, когда тебя не было. G самого сотворе-
ния мира. Тому, кто приказывает ому подняться, имя Бог/
Начало всех начал. Создавшее этот мир и эту череду дней
и ночей, отмеряющую жизнь человека. А божий сын, рас-
пятый во имя спасения людей, гибелью своей сделал душу
человеческую бессмертной.
Джованни охотно принял эту мысль. Остры и мучитель-
ны были у пего приступы страха перед смертью. А такие
слова утешали.
Когда они спускались вниз, доминиканцу приходилось
осторожно нащупывать тропинку под ногами. Он признал-
ся, что в темноте не видит ничего. Зрение ослабело после
обета великого постничества. Он блюл его, покуда настоя-
тель монастыря пе запретил, узрев в его обете признаки
великой гордыни. И теперь, сказал наставник, его одоле-
вают сомнения, потому ли ослабли его глаза, что сие кара
за гордыню — он пожелал жить по ревностным правилам
древних пустынников, или потому, что он не выполнил
обета, покорился настоятелю, а не внутреннему голосу
своему. Ио и сомнение такое тоже великий грех... Он гово-
рил так, словно перед ним взрослый или будто обращает
21
свои речи к себе самому. Спускаясь по чуть видимой троп-
ке, доминиканец тяжело опирался на плечо Джованни, и
тот впервые почувствовал — учитель его стар и тело его
слабее, чем дух. И еще: вопросы терзают не только тех, кто
молод и песведущ. Но Джованни не знал другого. Того, в
чем наставник его не признался бы даже на исповеди. По-
стриженный в молодости, он не ведал радости отцовства.
Он называл Джованни своим духовным сыном, но со смя-
тением в душе чувствовал, что привязался к нему, как к
родному. И еще одно испытывал оп, когда рядом с ним был
Джованни.
В молодости доминиканец мечтал, что будет не только
странствующим проповедником, по получит кафедру в уни-
верситете, как многие его собратья по ордену. Увидит пе-
ред собой учеников, жадно внемлющих его словам, прочи-
тает на их лицах отражение своих мыслей. Как это, долж-
но быть, сладостно! Но и этого ему не дапо было. Теперь,
поучая и наставляя Джованни, он вкусил эту радость.
В тот вечер, когда они спускались с горы, Джованни
добрался до дома, когда все уже спали. Он лег на свое убо-
гое ложе. Он спал на тюфяке, набитом сухими листьями,
накрывался драным плащом. Всегда оп засыпал быстро.
Но сегодня сон не шел к нему. Перед глазами стояло зре-
лище солнечного заката, непереносимо грустное, если бы
не знать, что завтра будет новый восход. И небо с трепе-
щущими лампадами звезд. Бледные, чуть заметные, они
начали появляться на небе, едва зашло солнце, а когда
учитель и Джованни спустились в город, все небо было
усыпано большими яркими звездами. И теперь Джованни
казалось: сквозь низкий потолок ои прозревает огромное
высокое пебо. Видение превращалось в слова. Они связы-
вались у него в уме друг с другом так, что их уже нельзя
было забыть. Соединившиеся так слова и есть стихи, про
которые толковал ему учитель. Оп сложил стихи! Стихи о
звездах на ночном небе. Оп вскочил. Ему стало казаться,
22
что он существует отдельно от самого себя, смотрит на себя
со стороны, потом подумалось, что все это однажды уже
было с ним. Он лег и заснул, с облегчением вспомнив,—
завтра снова будет рассвет, снова солнце над горами, снова
день. Завтра, пожалуй, оп скажет учителю стихи, которые
сложил ночью.
Глава III
В Стило бушевала разгульная ярмарка. Противостоять
ее соблазнам Джованни пе мог. Но когда она кончилась,
когда откричал свои дерзкие шутки в кукольном театре
Пульчипелло, когда как сквозь землю провалились бродя-
чие жонглеры, словно ветром сдуло с площади балаганы,
доминиканец спросил Джованни, не случалось лп ему слы-
шать рассказы о невежественных, жадных и лицемерных
монахах. Как только догадался, что его ученика давно и
сильно мучили мысли об этом? Ну конечно, Джованни слы-
шал такие истории. Их рассказывали повсюду. Особенно
в беспутную пору ярмарки. Рассказывали взрослые, и по-
вторяли за ними мальчишки.
Например, о споре между братьями-кармелитами и дру-
гими монахами, кому в дни церковных праздников идти в
голове процессии. Спор дошел до герцогского совета. Главу
кармелитов спросили: «Когда образовался ваш орден?»
Он горделиво ответил: «Мы были монахами в то время, ко-
гда еще не было святых отцов, основавших другие ордена».
И тут герцогский шут, выслушав эти небылицы, сказал:
«Святой отец говорит истинную правду, во времена апо-
столов не было других братьев, кроме них. Это их подразу-
мевает апостол Павел, когда пишет: «Погибель от лживых
братьев». От этих лживых братьев и пошли кармелиты».
Но это была еще сравнительно невинная история.
А были куда более опасные. Вот исповедник устраивает
23
так, чтобы ревнивый муж мог подслушать исповедь невер-
ной жены. Монах оказывается гнусным нарушителем тай-
ны исповеди. А другой монах, искренне верующий и благо-
честивый,— простофиля. По его глупости отъявленного
злодея после смерти объявляют святым. Еще один монах,
проходимец из проходимцев, сулит крестьянам показать
одно из перьев архангела Гавриила, выдавая за него перо
попугая. Однажды услышав подобную историю, Джованни
запоминал все: и то, что в ней происходило, и слова, кото-
рыми передавал ее рассказчик, и его многозначительную
улыбку, и лукавое подмигивание, и хохот слушателей.
А чего только не рассказывали о распутных монахах! Вот
монах, уверив простушку, что в нее влюблен ангел, явля-
ется к ней в образе этого ангела и овладевает ею. Вот дру-
гой, обещав куме, что разбудит ее дочь-лежебоку, развле-
кается с девицей всю ночь.
Джованни знал: слушая такое, он впадает в смертный
грех, но был не в силах оторваться от этих рассказов. В них
звучало не только осуждение распутных монахов, но и про-
славление телесных соблазнов, устоять перед которыми
трудно.
Выросший в тесном деревенском домишке, Джованни,
конечно, представлял себе, что такое плотское соитие. По
с некоторых пор любое слово об этом, любой намек на те-
лесную близость с женщиной вызывал в его теле мучитель-
но-сладостное томление. И сны. Он знает, они греховны,
но вечером хочет, чтобы они снова ему приснились.
Вот почему он так смутился, когда учитель спросил, не
случалось ли ему слышать о недостойных священниках и
монахах. Он покраснел, кивнул головой, но не вымолвил
ни слова. И тогда доминиканец тихо и проникновенно про-
говорил:
— Не стану уверять, будто среди духовных пастырей
пет таких, которые погрязли в мерзости пороков и утонули
в пучине грехов. Но именно из этого, сын мой, ты можешь
24
узреть, сколь велика мощь и непобедима истина христиан-
ской веры и нашей святой римской церкви, если грешники,
прикидывающиеся ее сынами и слугами, не могут причи-
нить ущерба се славе! Чем мерзостнее их пороки, тем
больше со святость. Их низкие поступки не затрагивают
чистоты се белоснежных риз. Так грязь, засохнув, отлетает
от плаща праведника, превращаясь в пыль под его сто-
пами.
Случалось старому доминиканцу и его ученику гово-
рить и о другом. Начертив мелом на дорожном камне тре-
угольник, рассуждать о законах геометрии и о божествен-
ной мудрости, проявляющейся в них. На восковых таблич-
ках для записи упражняться в счете. Заучивать с голоса
учителя строки его любимых древних поэтов. Сколь горько
знать, что они, взысканные такими талантами, родились и
умерли язычниками, скорбел наставник. Он не пожалел бы
трудов, дабы обратить в истинную веру, например, Верги-
лия. Но нет дороги, ведущей вспять в те века, когда жил
сей поэт. Необратимость быстротекущего времени тоже
становилась предметом их бесед.
Сапожник Джеронимо стал все чаще с удивлением за-
мечать, как изменились речи сына, как много в них ученых
слов и мудреных мыслей. Простому человеку и не разо-
браться. Речь Джованни стала неспешной, размеренной,
нечто отрешенное от дел земных и мелких уже звучало в
его голосе. И он уже привыкал, подражая наставнику, хо-
дить, опустив глаза, сосредоточившись на своих мыслях.
А думал оп теперь все больше о несправедливости. По-
чему один живет в богатстве, довольстве, роскоши, а дру-
гой рождается в нищете и всю жизнь мыкается в бедности,
ест впроголодь, одевается в рубище? Почему один до ста-
рости наслаждается здоровьем, а другой рождается на свет
калекой? Разве это справедливо? За какие грехи насыла-
ются на человека, еще не успевшего согрешить, бедность и
болезни?
25
— Давно я ждал таких вопросов,— сказал наставник.
Джованни показалось, он обрадовался, что услышал об
этих сомнениях своего питомца.
Они сидели на краю оливковой рощи, шелестящей си-
невато-серыми листочками, опустив ноги в пересохшую ка-
наву. Джованни глядел на спокойное лицо учителя, слу-
шал его тихий голос, которым тот повторял много раз одно
и то же, находя все новые доводы. Джованни заметил: если
он внимательно вслушивается в речь учителя, он скоро пе-
рестает слышать что-нибудь, кроме нее,— ни шелест тра-
вы, ни скрип песка под подошвами, ни резкие голоса жен-
щин на винограднике не проникают более в его слух.
Странное оцепенение охватывает его. И сквозь него про-
бивается, заполняя все его существо, все его мысли, один
только голос учителя, вытесняя сомнения, давая ответы...
И начинает казаться: тревожиться о людском неравенстве,
о несправедливости, царящей в мире, не надо. Богатство и
здоровье — тленные земные блага. Хворый и убогий на
земле, бедный и несчастный в сей жизни, столь краткой,
таким опасностям подверженной, будут вознаграждены
сторицей в жизни вечной. И уж совсем нет дела до прехо-
дящих земных благ тому, кто посвятит себя высшему бла-
гу, откажется от скоротечных земных радостей, сделает
для себя законом обеты нестяжания, целомудрия, повино-
вения, постоянства — станет монахом.
Учитель много странствовал, живал подолгу в домини-
канских обителях Франции, Испании, Германии. Джован-
ни не мог себе представить других стран с другими языка-
ми и другими обычаями. Горы, окружавшие Стило и Сти-
ньяно, были границей его мира. Даже Неаполь казался
невероятно далеким. Что говорить о Риме, Париже, Мад-
риде, Кельне!
Наставник посохом рисовал на песке набросок карты.
— Вот Альпийские горы, вот море, вот начинаются чу-
жие края.—Упоенно рассказывал оп о знаменитых мона-
26
стырских библиотеках, где па длинных полках бережно со-
храняются бесценные тома Священного писания и сочине-
ния отцов церкви, старательно переписанные от руки, див-
но изукрашенные рисунками. Об искусных почерках ста-
ринных переписчиков, о смиренных примечаниях в конце
тома, где переписчик называет свое имя, просит помянуть
его за этот труд в молитвах, а ошибки извинить. Он расска-
зывал о повых книгах, которые стали появляться лет сто с
лишним назад, книгах, отпечатанных посредством хитро-
умного искусства «типографии». В праведных руках оно
служит распространению слова божьего, апостольских по-
учений, трудов святоотческих. Но в руках еретиков оно —
страшная опасность, хуже моровой язвы. Когда он говорил
о книгах, спокойное его лицо чуть розовело, а в голосе зву-
чало волнение. Однажды, упомянув сочинения латинских
ораторов и поэтов, которые собраны в библиотеке Лаурен-
циана, что во Флоренции, он вздохнул: «Грешен! Не могу
победить в себе тяги к сочинениям времен языческих.
Каюсь в том, как некогда каялся святой Иероним, просла-
вившийся переводом Библии на латинский язык». И, по-
молчав, снова вернулся к рассуждению о том, что пет та-
кой степени учености, учености во славу веры, которую
нельзя было бы обрести в монастырских стенах.
— А университет? — осмелился спросить Джованни.
В своей глуши он и слова бы такого — «университет» —
не услышал, если бы однажды в Стило не забрела ватага
странствующих студентов. Что привело их сюда? Кто зна-
ет! Жителей богом забытого Стило до полусмерти напугал
их вызывающий вид, их дерзкие песни, острые шпаги под
оборванными плащами, громогласная божба, ненасытный
аппетит, неутолимая жажда. За несколько дн\1, что они
провели в Стило, ночуя, впрочем, за городскими стопами,
как было осторожности ради предписано властями, они
одним горожанам написали красноречивые прошения, дру-
гим составили гороскопы, третьим продали лекарства п
27
дали медицинские советы. Они вскружили головы многим
девицам и замужним дамам, заняли деньги в долг у проста-
ков и стянули то, что плохо лежало.
Буйную братию Джованни впервые увидел, возвраща-
ясь из Стило в свою деревню. Студенты сидели на опушке
рощи вокруг костра, жарили на вертеле гусей и кур, кото-
рых в это время оплакивали хозяйки. Разумом Джованни
страшился беспутных пришельцев, но сердце влекло к ним.
Вначале студенты хотели прогнать его, потом позволили
остаться. Он провел в их обществе несколько дней, вместе
с ними нарушал пост и еще несколько заповедей сразу.
Учитель прихворнул, отлеживался в доминиканской оби-
тели, а дома уже давно не вникали в то, где пропадает
сын. От школяров Джоваппи наслушался таких речей и
песен, что пришлось исповедоваться в неурочный день. Па
этот раз епитимья была на него наложена строгая: пятьде-
сят раз прочитать «Верую» и поститься месяц во все ско-
ромные дни.
Но кроме историй о любовных шашнях, покоренных
красавицах и одураченных мужьях, о хитроумных продел-
ках, жертвами которых становились простаки, скупцы, пе-
данты, о попойках и потасовках, переходивших иногда в
настоящие сражения,— все это Джованни слушал с нема-
лым интересом — новые знакомцы рассказывали о профес-
сорах, столь ученых, что ради их лекций не жаль пешком
пройти страну из конца в конец, о диспутах, которые, на-
чавшись утром, затягиваются до позднего вечера, а иногда
захватывают и следующий день, о новостях из университе-
тов Германии, Франции, Испании.
Джованни спросил наставника:
— А университет? Разве в университете нельзя на-
учиться мудрости?
Доминиканец помолчал, явно огорченный этим вопро-
сом.
— Да, университеты для того и созданы, чтобы нести
28
свет истинного знания, учить главнейшей из наук — бого-
словию и другим, коим подобает быть его прислужницами.
Немало ученейших богословов вышли из их стен. Пламен-
ные проповедники тоже воспитывались в университетах.
И все-таки над университетскими стенами тяготеет некий
рок. Каждый университет плодит еретиков и еретические
лжеучения. Вот, например, Парижский. Едва возник, а уже
его святейшеству папе пришлось посылать туда своего ле-
гата, чтобы искоренить опасные увлечения некоторых та-
мошних богословов. И достойный легат осудил их лжс-
мудрствовапия, назвав их moderna curiositas. Как переве-
дешь ты сии слова, сын мой?
Подумав, Джованни перевел:
— «Странные новшества».
— «Новые умствования», так будет лучше. По смыслу
переводить всегда надо, по смыслу.
Слова-то он с грехом пополам перевел, а вот того, что
рассказывал ему учитель, не понял. Не мог представить
себе, что такое университет. Университеты, о которых го-
ворили странствующие студенты, совсем не похожи на те,
о каких рассуждал наставник.
— Ты хочешь стать ученым, сын мой,— сказал учитель
и замолчал. Джованни встревожился. Что значит это всту-
пление? Что значит этот перерыв в речи, которая всегда
лилась плавно и без запинок? — Ты можешь стать уче-
ным! — твердо и торжественно закончил доминиканец.—
Но не в университете, где много соблазнов, кривых путей,
уводящих в сторону от дороги истинного знания и спасе-
ния души. Верь мне: я некогда сам убедился в этом. По-
слушай, что я тебе расскажу.
Доминиканец поведал Джованни историю святого
Фомы, которого чтил превыше всех иных святых.
...Родился некогда в благословенный час на итальян-
ской земле юноша, одаренный с детства великим умом и
жаждой божественной истины. Семья, богатая, знатная,
29
гордая, могла послать его в самый славный университет, по
сочла за благо доверить его воспитание монахам. Он рос
среди братии знаменитого бенедиктинского монастыря
Монте Кассино.
Кроме великого благочестия, издавна утвердившегося в
стенах этой обители, она исстари славилась прекрасней-
шей библиотекой. Отрок провел в Монте Кассино несколь-
ко лет и навсегда проникся любовью к монашеской стезе.
В неаполитанском монастыре, у доминиканцев, прожил он
до своего семнадцатого года послушником, но пострига по-
куда не принимал, зная, что это неугодно его отцу, и горь-
ко о том сокрушаясь. Видя его великое усердие к наукам,
братья по ордену доминиканцев послали его в Парижский
университет. Помолившись святому Юлиану, покровителю
и защитнику путешествующих, он отправился в путь.
— Но по дороге на пего напали! Не разбойники, род-
ные братья. Силой хотели вернуть его на мирскую стезю.
Не внемля его мольбам, заточили в отцовском имении. Оп
был почтителен к родителям и старшим братьям. Но веро-
вал в свое призвание. Он понимал: повиновение отцу не-
бесному превыше покорности родному отцу.— Голос доми-
никанца зазвучал торжественно: — Он бежал от семьи в
Неаполь и здесь принял пострижение в монастыре. В мо-
нашестве нарекли его Фомой Аквинским, Томмазо Аквин-
ским. Навсегда запомни это имя, сын мой! Орден послал
Фому Аквината продолжить учение в немецкий город
Кельн, а затем и в Париж. Знаменитый университет, куда
он давно стремился, оказался для него мачехой. Каких
только ков не чинили ему здесь! Однако Фома препоясался
терпением, вооружился мужеством. Недруги его не смогли
помешать ему получить звание доктора богословия. Моло-
дым человеком взошел он на кафедру наставлять студен-
тов, начал писать главный труд своей жизни об истинности
католической веры против язычников — «Сумму филосо-
фии», принялся искоренять заблуждения, свившие себо
30
гнездо под кровлей Парижского университета. Земная
жизнь Фомы из Аквино была недолгой. Ему и пятидесяти
не исполнилось, когда оп опочил. Однако труды во славу
божию, свершенные им при жизни, чудеса, явленные им
после смерти, послужили к тому, что он был сопричислен
к лику святых. Да послужит всем нам, а тебе особенно, его
жизнь наставлением и примером.
Когда наставник произносил такие речи, голос его де-
лался звучным и сильным. Казалось, он обращается не к
единственному, а ко многим слушателям сразу, видит пе-
ред собой не одного воспитанника, а такую же толпу внем-
лющих, которая некогда заполняла аудитории, где читал
лекции Фома Аквинат.
Если бы Джованни был старше и проницательней, он,
пожалуй, почувствовал бы, что душу наставника не толь-
ко наполняет благочестие, по и томят воспоминания о сво-
их собственных несбывшихся надеждах.
— Ты спрашивал об университете, сын мой? Разум
твой подобен драгоценному камню. Ему подобает пройти
огранку в университете. Но я желаю для тебя пе мирской
стези, но господней. Пусть она, ежели так, если будет богу
угодно, приведет тебя в университет утвердившимся в
вере, стойким против соблазнов и искусов. Но прежде
стань монахом. Иначе твой сильный ум может превратить-
ся в игралище мирских страстей. Есть ордена, в которых
от тебя потребовали бы обета невежества,— по лицу на-
ставника пробежала тень.— Такого тебе не посоветую. Но
доминиканский орден, из которого вышел святой Фома и к
которому принадлежу я, его ничтожный и смиренный
член, пе таков.
Так беседы о Фоме Аквинском переходили в размыш-
ления о будущем Джованни и длились много дней с при-
мерами и поучениями. Они должны были доказать Джо-
ванни: наука — его призвание, а из всех паук важней-
шая — богословие, и лучший путь к ее постижению — мо-
31
нашество, лучший из орденов — доминиканский.-Он уже
видел себя то в одежде послушника, то в облачении мона-
ха. Хотелось ли ему этого? Он и сам не знал. Он, никогда
не остававшийся в тесном доме наедине с самим собой, д}'-
мал о тихой, спокойной чистой келье, где он будет один.
Он, видевший всего несколько книг, воображал себе мона-
стырскую библиотеку с сотнями томов. Он, с детства слы-
шавший одни только разговоры о подметках, каблуках,
худых башмаках, об огороде, который плохо уродил, о
запасах, которые иссякли в кладовой, представлял себе
неспешную беседу братии о предметах важных и ученых.
Ему хотелось принять постриг. Грубая монашеская одеж-
да, долгие посты его не страшили. Оп и дома ходил толь-
ко что не в рубище. Он и дома изведал голод. Став по-
слушником, он узнает то, чего не знал, увидит то, чего не
видел. А узнать новое ему хотелось никак не меньше, чем
читать. Любознательность томила его сильнее голода.
И все-таки... Он знал о запретах, которые наложит па пего
монашество. Пугал запрет любить и быть любимым. Он
уже заглядывался на девушек. Любви в его жизни еще пе
было, но, думая, что ему придется отказаться от нее на-
всегда, он жалел об этом как о страшной утрате. Спросить
у учителя, неужто тот прожил всю жизнь без того, что не-
удержимо манило Джованни, он не решился. Признаться в
этих мыслях на исповеди не смог. И мысли такие — грех, и
умолчание — грех, но сказать о них благодушному отцу
Франческо не мог. Тот станет с любопытством выспраши-
вать о подробностях, и отпущение, данное им, покоя не
принесет. А доминиканец отказался исповедовать Джован-
ни. «Наш орден имеет право исповеди всюду и всегда, по я
не могу быть н твоим наставником и твоим исповедни-
ком»,— решительно сказал он.
Если тебе четырнадцать лет, если отец, словно гвозди в
подметку забивая, постоянно твердит, что ждет от тебя
Torof чего не добился сам, если он с утра до вечера повто-
32
ряст, что ничего для тебя пе жалел, если брат тебя не по-
нимает, если мать плачущим голосом жалуется на трудную
жизнь, если столько хочется узнать, а рядом умный, тер-
пеливый, столько повидавший наставник, как пе под-
даться ему?
Наступила осень. Виноград был убран, бочки полны ви-
ном. Воздух пах винным брожением. Дети были перемаза-
ны сладким и липким соком черных ягод шелковицы.
Пьяняще сладостной сытной осенью труднее отказаться от
привычной деревенской жизни. В миру тоже много соблаз-
нов. Но где взять в деревне книги?
Конечно, Джованни любил читать, и мысль о монастыр-
ской библиотеке прельщала его. Но его влекли не только
книги. Разве пе диво то, как ласточки строят свои гнезда?
Он мог тихо лежать у нагретых солнцем стен церкви и на-
блюдать, как птицы терпеливо прилепляют кусочки серой
глины к желто-красным кирпичам стен. Их домики с зем-
ли казались крошечными, но на диво складными, и каж-
дый неотличим от другого. Кто их учит так строить? Как
они передают такие уроки? Джованни присматривался к
жизни пчел в отцовских ульях. Если не отмахиваться, пе
подходить слишком близко к летку, не дотрагиваться до
улья, пчелы пе жалят. Удивительные эти создания жили
такой разумной жизнью, так заботились об общем благе —
людям впору позавидовать. Кто научил их этому? Конечно,
всех и всему научил господь, но как он смог научить пчел
строить соты, выбирать царицу, готовить запас меда на
зиму, как предписывал, кому стать рабочей пчелой, кому
трутнем, как приговорил трутней к короткой жизни и ско-
рой гибели? Бог может все. В этом Джованни не сомнева-
ется, но вот — как? А муравейники? Безжалостная война
муравьев черных и красных задала ему тысячу загадок.
Увидит ли он, когда запрется в келье, все это — ласточек,
3
Сергей Львов
33.
муравьев, пчел? Будет ли у него время там поразмыслить
над чудесами природы? Найдет ли он там книги, толкую-
щие об этом? После долгих разговоров с доминиканцем он
представлял себе, что не везде высятся такие горы, шумят
такие сосны, зреет такой виноград, дует такой теплый ве-
тер. Вступив на стезю, о которой толкует его наставник,
не уйдет ли он от всего этого? Разлука с привычным стра-
шила. Тоска охватывала душу.
Между тем доминиканец требовал ответа. Четырна-
дцать лет — самый возраст, чтобы стать послушником, да и
не может наставник век оставаться в Стило, ожидая, пока
любимый ученик скажет «да».
В день, когда наставник на время покидал Стило, от-
правляясь в новое паломничество, он рассказал Джованни
о великане Геракле, которого чтили древние. Перед ним в
юности явились две богини. Одна манила его наслаждения-
ми и ногой, другая — трудами и подвигами. Геракл пошел
по пути, который указывала вторая богиня. Непомерен
был труд, совершенный им, тяжки дороги, им пройденные,
неслыханны подвиги, свершенные им, но он обессмертил
свое имя. И его — язычника! — до сих пор вспоминают в
христианском мире.
— Поразмысли об этом, сын мой,—сказал доминика-
нец на прощание. Вскоре после того как они расстались,
Джованни заболел. Может, от страха перемен, может, от
сырого тумана, который осенью иногда наваливался с гор.
Его трясла лихорадка, его бросало то в жар, то в холод.
Когда хворали дети, отец ругался нечестивыми словами,
ругал мадонну, беспомощно убегал в мастерскую, то и
дело срывался со своего табурета, подбегал к ложу, на ко-
тором метался больной, спрашивал: «Что с тобой?» По-
прекал мать, что она недоглядела. Позвать к мальчику
лекаря из Стило никому и в голову не приходило — они не
богачи.
Мать ласково положила свою твердую мозолистую ла-
34
донь на лоб сына, почувствовала, что он весь пылает, ска-
зала отцу: «Надо звать тетку Типу!»
Типа, одинокая старуха, заговаривала бородавки, вари-
ла приворотное зелье, помогала девушкам, попавшим в
беду. У тетки Тины можно было купить вино от прострела,
от болей в желудке и печени, а если очень попросить и по-
сулить хорошее угощение, она гадала по руке. Ей давно
пришлось бы переведаться с инквизицией, но стиньянцы и
стилезцы берегли знахарку, посторонним о ней не расска-
зывали и даже ревновали, если к ней приходили из других
деревень. Священник пе ссорился с нею, сам просил у нее
помощи, когда его мучила подагра.
Впервые она появилась в доме сапожника, когда соби-
ралась пороситься свинья.
— Известное дело, чтобы поросята удались, молиться
надо мадонне,— сказала тетка Тина, потом произнесла мо-
литву: «Сделай так, о мадонна, чтобы моя свинья благо-
получно и счастливо опоросилась семью поросятами. Кля-
нусь бородой сатаны: одного из поросят я пожертвую свя-
тому Антонию.— Потом тетка Тина добавила: — Поросен-
ка для святого Антония мы отдадим ему через ту, которая
научила пас этой молитве». Вся семья истово взывала к
мадонне. Джованни эта молитва насмешила.
И вот теперь не о поросятах должна заботиться тетка
Тина, а о том, чтобы Джованни, сын сапожника Джерони-
мо, на которого возложено столько надежд, освободился от
злой лихорадки. Тетка Тина, вызванная по столь серьез-
ному поводу, была совсем непохожа на ту, которая прихо-
дила ради свиньи. Пришла в повом платье, в черной вяза-
ной шали.
Сквозь жар, боль и бред Джованни расслышал ее голос.
Она принесла с собой высушенную тыкву, бутыль с пить-
ем — ночной росой, настоенной на семидесяти семи травах.
Тетка Тина влила глоток этого питья в рот Джованни, си-
лой разомкнув его обметанные жаром губы, и начала заго-
35
варивать болезнь, поминая придорожный камень, ключе-
вую воду, падучую звезду, зеленый папоротник^ вьющийся
хмель, черного коршуна, недобрый глаз и много чего еще.
Она не отходила от больного, бесконечно повторяла заго-
вор, отпаивая больного своим снадобьем. На рассвете, ко-
гда закричали петухи, мальчика прошиб пот, он перестал
метаться и задремал. Сквозь дремоту он слышал все тот
же немолчный шепот. Знахарка покинула дом сапожника,
когда Джованни первый раз встал и вышел на воздух. На
улице тетка Тийа столкнулась с доминиканцем. Он только
что вернулся в Стило, услышал, что ученик его опасно бо-
лен, и поспешил в деревню, не зная, застанет ли Джованни
в живых. Тетка Тина, исхудавшая за время бдения над
больным, увидев доминиканца, почтительно и смиренно
подошла к нему под благословение. В иное время он от-
махнулся бы от нее: знахарка была ему противна. В то,
что она колдунья, просвещенный монах не верил. Но тут
он сдержался и спросил:
— Как Джованни?
— Он был совсем плох, но поправился,— сказала тет-
ка Тина.— Благодарение Христу, мадонне и всем свя-
тым.
Доминиканец, не дослушав ее, вбежал в дом. Джован-
ни бледный, очень вытянувшийся, сидел на тощем тюфяке
и с удовольствием ел похлебку.
Если бы его любимый ученик умер, доминиканец не
стал бы оплакивать его. Так угодно богу. По Джованни
остался жить: значит, богу угодно так. Радоваться этому
не грешно.
— Ты здоров, мальчик мой,— сказал доминиканец и
вспыхнул. Такое обращение не подобало.— Ты здоров, сын
мой,— поправился он.— Я молился за тебя, покуда шел из
Стило, где узнал о твоей болезни.
На самом деле доминиканец не шел, а бежал, потрясен-
ный вестью о смертельной болезни Джованни, творя мо-
36
литвы и давая обеты. Джованни был руде очень слаб. Вол-
нение наставника передалось ему.
—- Я сделаю так, как вы хотите, отец мой. Я готов
стать монахом.
— Нет,— возразил тот.—Сейчас пе время для таких
решений. Когда силы позволят тебе, мы отправимся с то-
бой по святым монастырям. Поклониться им и чудотвор-
ным реликвиям, кои в них хранятся. Вознести благодар-
ность за твое чудесное выздоровление! Ты увидишь мона-
стырскую жизнь. И тогда решишь окончательно...
Глава IV
Решение принято, согласие отца получено, мать, попла-
кав, примирилась с разлукой, пора собираться в путь. Отец
спросил, пе опасна ли дорога. В горах ведь пошаливают.
Доминиканец спокойно и даже высокомерно возразил:
— Какая опасность может угрожать тому, кому устав
его ордена запрещает иметь при себе деньги?
Об этом запрете Джеронимо слышал, по, по правде
говоря, не очепь-то верил ему. Его давно подмывало спро-
сить у святого отца, как обстоит дело с некоторыми дру-
гими запретами, обетами и зароками, черств ли хлеб, по-
стна ли похлебка, однноки ли ночи монахов, но не решал-
ся. Был благодарен монаху, что тот принял на себя за ту
о будущем Джованни.
У отца, впервые снаряжающего сына в дальнюю до-
рогу, много забот. Путь не ближний, гористые тропки
трудны. Не подарить ли монаху коня, чтобы тот, посадив
мальчика перед собой, совершил бы путь не пешком? Он
не знал, где достанет денег на это, но осведомился у до-
миниканца, будет ли такой дар тому угоден. Тот отрица-
тельно покачал головой:
— Без особого разрешения монастырского капитула
доминиканцам ездить верхом не разрешается.
О том, не будет ли монах согласен па более скромный
дар, на осла, приученного к седлу, сапожник не спросил,
постеснялся. Но, может, и езда на ослах у строгого ордена
под запретом? Хотя почему бы, если сам Иисус Христос
въезжал в Иерусалим верхом на осле?
Доминиканец пожелал узнать, что дают родители маль-
чику с собой. И хотя не слишком богатой была сума Джо-
ванни, половину приготовленного велел оставить дома.
— Пусть привыкает отказываться от всего лишнего,—
сказал наставник.— Тогда ему будет легче в обители.
Когда наступил день расставания, оказалось, что у на-
ставника нет ни сумы, ни припасов, ни ножа па поясе, ни
кошелька в кармане, ни фляги с вином. Он, называя свой
орден нищенствующим, по шутил.
Дорога оказалась нелегкой. Таких расстояний Джован-
ни за одип день прежде проходить не случалось.
На перевале они сели подле родника, который выби-
вался из-под замшелой каменной глыбы. Огромный проб-
ковый дуб ронял листья в ручей. Доминиканец жевал чер-
ствую лепешку, запивая ее ключевой водой. Джованни
следовал его примеру, хотя у него был сыр, завернутый в
виноградные листья, виноградный сок, уваренный до гу-
стоты меда, печеная тыква. Но он не решился предложить
это учителю.
— «Прекраснейший из напитков — ключевая вода, и
лучшее из яств — корка черствого хлеба»,— произнес до-
миниканец строки кого-то из своих любимых поэтов и, не
спрашивая Джованни, отдохнул ли тот, встал, чтобы про-
должать путь.
— Прежде чем мы спустимся вниз, остановись и огля-
нись,— сказал доминиканец.— Вот внизу твое Стиньяно.
Внизу в долине среди виноградников и огородов видне-
лись домишки Стиньяно. Джованни попытался разглядеть
родную кровлю. Может быть, сейчас отец, знавший когда-
то лучшие времена, недовольный своей нынешней жиз-
38
нью, и мать, замученная возней по дому, и брат смотрят
на эту дорогу, по которой шагает он, и говорят о нем.
И соседи тоже толкуют о Джованни, сыне сапожника
Джеронимо, оставившем отчий дом. А может быть, и не
вспоминают, запятые своими делами? Тяжело почувство-
вать себя отрезанным ломтем! Нет ничего прекраснее его
родного Стиньяпо! Нет людей приветливее, чем его семья
в Стиньяпо, пет родителей, более любящих, чем его роди-
тели, нет девушек прекраснее, чем в Стиньяпо. Остаться
в родной деревушке, в родном доме, унаследовать ремесло
отца. Что может быть лучше! Он не хочет уходить из род-
ных краев. Не хочет бросать отчий дом. Он не хочет, он не
хочет, он не хочет быть монахом!
Доминиканец почувствовал, что происходило в душе
Джованни. Оп положил руку на его плечо и мягко повлек
за собой. Мальчик еще раз посмотрел вниз и назад — туда,
где лежало Стиньяно, вздохнул и покорно зашагал, ста-
раясь не отставать от наставника. И вот уже перевал по-
зади, и уже не виден спуск в долину, откуда они пришли,
уже не видно Стиньяно. Джованни шагал упорно, опустив
голову и стиснув зубы, глотая слезы и больше всего стра-
шась, что наставник спросит его: «Хочешь вернуться?»
А он пе выдержит и ответит: «Да!»
Но впереди — огромный мир, полный непрочитанных
книг, таящий в себе загадки и тайны, города, которых он
не видел, иные люди, все иное. Он хочет все увидеть соб-
ственными глазами. Оп не станет больше оборачиваться.
Он пойдет вперед.
Глава V
Ни одна дорога не врезается в душу так, как дорога,
которая уводит из отчего дома. Каждый шаг удаляет тебя
от дома, ио все напоминает о нем: старый плащ, который
пахнет отцом, заплата на плаще, заботливо положенная
39
материнскими руками, пухлая лепешка, испеченная ма-
терью на дорогу, пахнущая родным очагом, кусок домаш-
него сыра с душистыми травками, растущими подле дома,
тощий кошелек с мелкими монетами из скудной домаш-
ней казны. Память юного путника еще полна родными за-
пахами. Они манят, они зовут: вернись, вернись, вернись!
Но неутомимо шагает наставник, не задумываясь над тем,
успевает ли Джованни за ним, и все дальше, все дальше,
все дальше уходит он от дома, и вот уже пройдено столь-
ко, что один он побоялся бы вернуться и только теперь
понимает —он ушел. Из родного Стиньяно ушел... Там
сейчас холодные вечера. Домашние, верно, сидят вокруг
медной сковороды в деревянном круге, па которой тлеют
угли, и греют ноги. Сидеть бы ему с ними... Доминиканец
понимает, что творится в душе мальчика, который впер-
вые покинул родной дом, помнит то бесконечно далекое
время, когда и он вот так же покидал родное гнездо, свои
страхи, свои опасения, свои надежды. Он замедляет шаги
и говорит:
— Сказано в Святом писании: «Я пришел разделить
человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со
свекровью ее. И враги человеку — домашние его. Кто лю-
бит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня;
и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не до-
стоин Меня. И кто не берет креста своего и следует за
мною, тот не достоин Меня».
Наставник проговорил это медленно, отделяя слово от
слова. Они падали, как тяжелые камни.
— Как понимаешь сие? — спросил он, пытливо глядя
на мальчика.
Джованни затруднился ответом. Монах пе торопил его:
— Поразмысли.
Тут было над чем поразмыслить. Представить себе сво-
их родных своими врагами Джованни не в силах. Верно,
в этих жестоких словах скрывается некий сокровенный
40
смысл, ему недоступный. Ои знал, что должен возлюбить
того, кому принадлежат эти слова,—сына божьего —
больше своих родных, он силился, чтобы чувство великой
любви к тому, кто спас род человеческий страданиями
своими, пересилило в душе чувство любви к отцу, матери,
братьям. Но как узнать, свершилось ли это, есть ли в его
душе эта любовь, которая должна быть превыше всякой
иной? Иногда ему кажется, он ощущает ее, но чувство это
непрочно.
Однако оп еще очень молод и не может только грустить
об оставленном доме и только размышлять над вопросами
доминиканца. Джованни никогда прежде не уходил так
далеко от родной деревни. Они давно оставили узкие троп-
ки и шли теперь по широкой дороге, во времена Древнего
Рима вымощенной камнями. Здесь все привлекало маль-
чика своей новизной. Вот им навстречу двигаются носил-
ки с шатром. Горят на солнце начищенные медные бляхи
на сбруе мулов, лоснится шерсть холеных животных, тя-
желыми складками ниспадает ткань шатра. Тонкая бел: т
рука чуть приподняла занавеску, сверкнули из тьмы ог-
ромные глаза. Носилки окружены вооруженными слугами
па конях. Они громко переговаривались, смеялись, брани-
лись. Процессия удалялась, а Джованни все оглядывался.
Кто эта прекрасная дама, куда несут ее?
Медленно тянутся по дороге тяжело груженные дере-
венские повозки — везут товары на рынок, подати баро-
нам, монастырям, церквам. Разговоры крестьян невеселы.
Минувший год не порадовал урожаем, но подати от этого
не уменьшились.
Повстречались им странные путники. На головах у
них вязаные колпаки с кистями. Прядь волос закрывает
половину лба, колючие усы воинственно торчат вверх, за
кожаными поясами пистолеты и кинжалы. Они пронзили
мирных путников острыми взглядами. Миновав их, Джо-
ванни еще долго чувствовал недобрые глаза на себе.
41
— Кто это? — тихо спросил он.
Доминиканец неохотно ответил:
— Страшные люди, виновные и перед богом, и перед
людьми. Продают свои руки и оружие каждому, кто может
заплатить. А потом по его приказу запугивают того, на
кого он укажет, а то и убивают. Наемные кинжальщики
и пистолетчики — «брави». Нет у них ни совести, ни чести,
и во всей стране нет на них управы.
Когда наставнику приходилось говорить с Джованни
о бедах, терзающих их родину, он мрачнел. Что лучше —
говорить или умалчивать? И сомнения эти были ему тяго-
стны. Он понимал, что на его родной земле плохо, но не
знал, как сделать, чтобы было хорошо. И молитвы не да-
вали ответа.
Их обгоняли всадники — на прекрасных конях, па
простых рабочих лошадях и на тощих, замученных кля-
чах. Наставник много постранствовал на своем веку, он
умел по виду плащей, по обуви, по седлам и чепракам
определить, откуда человек родом, кто он, дворянин или
купец. Ну а простолюдина видно и так.
Дорогу оп превратил в урок. Он рассказывал об этой
земле. О племенах и народах, селившихся на ней и прохо-
дивших через нее: об италийцах, древних римлянах, гре-
ках, лангобардах, норманнах. Об алжирских и турецких
пиратах, нападавших, да и сейчас нападающих на ее бе-
рега. О знаменитых полководцах, которые вели по этим
дорогам свои войска, и о том, чем кончились их походы.
О развалинах языческих храмов, скрывающихся в этой
земле, о надписях па стенах и надгробьях, о легендах, со-
зданных в этих краях, о славнейших итальянских поэтах,
здесь рожденных, о прекрасном наречии, уже много веков
назад зазвучавшем здесь. Джованни загорелся.
— Ив монастыре можно будет обо. всем этом узнать?
Доминиканец ответил не сразу. Джованни почувство-
вал — его вопрос пе понравился наставнику.
42
— Присядем, сын мой,— сказал он.— Слушай меня
внимательно и запоминай! Ты спешишь все прочитать, все
узнать, все понять. Такое желание может стать великим
благом, по оно может обернуться страшными соблазнами,
смертным грехом. Богу нужны смиренные, а не гордые.
Превыше всего возлюбившие его, а не науку. Преподам
тебе молитву. Запомни ее и неустанно повторяй. Она со-
здана для тебя.— Доминиканец прикрыл глаза и, молит-
венно сложив руки, произнес: — «Дай мне, Боже, кроме
знания паук еще и знание добродетели и умение пользо-
ваться сим главнейшим знанием. И если я не могу вме-
стить в себе того и другого — знания наук и знания до-
бродетели, то возьми от меня знание и дай мне доброде-
тель. Не дар познаний в науке хотел я получить от тебя,
когда покинул отечество свое и родных своих: я стремил-
ся к тому, чтобы ты провел меня к вечной жизни по пути
совершеннейшей добродетели. Таково было желание мое,
Господи, и я молю тебя, помоги мне осуществить его луч-
ше без всякого знания, чем без добродетели. Аминь».
Джованни не сразу проник в смысл этих слов, а когда
понял их, был поражен. Значит, он перед богом отрекается
от знаний? Но он еще так мало знает! Он еще и краешка
наук не коснулся! Почему же заранее отрекаться от них?
Почему науки должны быть отвергнуты ради добродетели,
почему науки пе соединить с нею? Почему он должен де-
лать выбор — наука или добродетель? Куда справедливей
был выбор, предложенный Гераклу.
Доминиканец увидел его смятение и сказал:
— Настанет время, и ты поймешь мудрость этой свя-
той молитвы. Пока повинуйся, ие рассуждая.
Голос его звучал строго. Он прочел молитву еще раз
и еще, снова и снова заставляя Джованни повторять за
собой ее слова. А тот устал шагать по бесконечной дороге.
Устал повторять молитву, против которой все в нем вос-
ставало. Устал! Когда же отдых?
43
Доминиканец знал, чем рассеять его, и рассказал не-
сколько историй из монастырской жизни.
— Настоятель одного древнего монастыря, прославлен-
ный своей мудростью и строгостью,— неспешно повество-
вал наставник,— послал к отшельнику, жившему вне стен
обителщ двух послушников, они наткнулись на огромную
ядовитую змею.
Джованни живо представил себе эту встречу. Вокруг
Стиньяно тоже встречались ядовитые змеи. Были места,
где жители боялись ходить босыми и без палки.
Мальчики-послушники пе испугались,— продолжал
наставник.—Они схватили змею, завернули ее в куртки
и с торжеством принесли в монастырь. Все в монастыре
хвалили их твердую веру, которая позволила мальчикам
победить змею. Но мудрый настоятель приказал их вы-
сечь...
— За что?! — с негодованием вскрикнул Джованни.
Негоже перебивать старшего, но он не удержался.
— Настоятель понял,— с тонкой улыбкой ответил до-
миниканец,— всю пагубу их ранней гордыни. Он высек их
затем, чтобы они не приписывали собственной воле дела
божьи и волю божью. Запомни эту историю, сын мой.
Вспоминай ее каждый раз, когда тобой овладеет гордыня,
к которой ты, увы, склонен...
Наконец, вдали показалось селение с постоялым дво-
ром на краю. У коновязи лошади опускали головы в тор-
бы с овсом, потряхивали ими, взмахивали хвостами, от-
гоняя слепней. Оборванный, загорелый до черноты парень
дремал на нагруженной повозке, караулил товары. Дверь
харчевни хлопала, впуская и выпуская гостей. Внутри
было людно и чадно. На кухне скворчало и трещало. Пах-
ло жареным, вареным, печеным. Острыми подливками. Гу-
стыми похлебками. Харчевник, в засаленном фартуке, с
длинными поварскими ножами, засунутыми за пояс, встре-
тил монаха и его спутника почтительно, подошел под бла-
44
гословеиие, усадил гостей за удобный стол в углу, мигом
вытер столешницу фартуком, поставил оплетенную соло*
мой флягу на стол, спросил, что подать:
— Есть мясная похлебка, молодая козлятина на вер-
теле, жареная курица с грибами и печеными каштанами.
У Джованни при этом перечислении даже голова за-
кружилась.
Доминиканец нетерпеливо перебил харчевника:
— Мальчику дашь похлебку, пусть подкрепит свои
силы, а мне... Есть на твоей кухне постная пища?
— Постная? — растерялся хозяин.— Но ведь сегодня
нет ни большого поста, ни малого.
— Невежда! Наш пост продолжается полгода — от
праздника Воздвижения Креста Господня до светлой Пас-
хи! — с гневным достоинством сказал доминиканец.
Харчевник, никогда прежде не встречавший среди ино-
ков таких строгих постников, растерялся. Поразмыслив,
он предложил бобы и рыбу. Доминиканец согласился.
Здесь, где за каждым столом оголодавшие путники раз-
резали большие куски баранины, кромсали толстые ломти
ветчины, с хрустом разгрызали птичьи косточки, со смаком
высасывали мозг из говяжьих, здесь, где шумно жевали,
чавкали, чмокали, доминиканец преподал урок воздержа-
ния мальчику. Произнеся слова молитвы, он перекрестил-
ся, выждал, когда Джованни все повторит за ним, съел не-
сколько ложек бобов, крохотный кусочек рыбы, едва при-
губил вина, и трапеза его на том закончилась. Джованни
было стыдно, но он своего аппетита сдержать не смог. Не-
ужто зто грешно после такой дороги есть с удовольствием?
Неужто еда и питье грех?
— Где ты устроишь нас на ночлег? — спросил монах у
хозяина.
Тот виновато вздохнул:
— Все заняли купцы. Место есть только в общей ком-
нате.
45
В общей комнате, где ночевали слуги, погонщики, ку-
чера, грузчики, было тесно. Хозяин с трудом освободил
для доминиканца и Джованни две скамьи. Доминиканец
снял плащ, но сандалий снимать не стал. Правила орде-
на предписывают братьям спать в одежде и в санда-
лиях, чтобы быть готовыми встать и идти по перво-
му слову Того, кто может приказать им отправиться в
путь.
В комнате душно, шумно, чадят светильники. Незна-
комые люди укладываются спать, переговариваются, каш-
ляют, чешутся, божатся и бранятся.
— Затвори свой слух. Спи! — сурово велел домини-
канец, но Джованни долго пе мог уснуть. Перед глазами
все тянулась дорога, по которой они шагали бесконечный
день. Мешали громкие голоса. Вначале их было много, по-
том общим вниманием овладел один. Вокруг него посте-
пенно все затихло, и стало отчетливо слышно, что расска-
зывает плутоватый голос. А рассказывал оп о настоятеле
большой богатой обители, проведавшем, что его братия
хитроумным путем провела в монастырь некую любве-
обильную девицу и по очереди утешается с ней в кельях.
И как оный аббат вознамерился жестоко наказать распут-
ников, для чего хотел застать их на месте преступления.
Но, подглядев в дверную щелку...
Доминиканец — он не знал, что Джованни уже давно
слышал эту историю,— вскочил со своего ложа, хотел пе-
ребить бойкого рассказчика. Но как заставить его замол-
чать? Как устыдить всех, кто так жадно его слушает? Оп
резко дернул за руку Джованни.
— Вставай! Будем спать на улице...
Двор перед харчевней был пуст. У коновязи сонно ды-
шали лошади. То одна, то другая просыпалась, начинала
подъедать остатки разбросанного у коновязи сена, всхра-
пывала. Небо было черным, усыпанным звездами. После
душной комнаты на воздухе казалось прохладно. С гор
46
дул холодный ветер. Доминиканец бросил плащ под ста-
рой раскидистой шелковицей. Джованни никак пе мог
улечься: твердые корни упирались в спину, лицо задевали
невидимые в темноте ночные мотыльки. В кустах трещали
цикады. .Наконец сон одолел его.
Проснулся оп от музыки и пения. Веселая компания, до
того гулявшая в харчевне, вывалила во двор. Осветили
двор факелами, воткнув их в землю. Три музыканта —
один с лютней, другой с дудкой, третий с бубном — игра-
ли и пели. Остальные подпевали, чокаясь в такт стакана-
ми: мех, полный вина, повесили на дереве — подходи и
нацеживай!
Доминиканец привстал. Оп глядел на поющих и игра-
ющих и слушал их. Тут он бессилен. Если в харчевне он
мог бы строгим голосом пресечь нечестивую болтовню, то,
когда жители его горячо любимого, его погрязшего в гре-
хах края собрались попеть и поплясать, с назиданиями
лучше не соваться. Не поглядят ни на сан, ни на одея-
ния — высмеют, освищут.
Бражничающие образовали полукруг. Они не замкну-
ли его, заметив путников под шелковицей. Пусть и монах
и парень поглядят, нам не жалко! На площадку вышли
плясуны — двое молодых мужчин и девушка. В свете фа-
келов сверкали белки их глаз и белозубые улыбки. Вна-
чале девушка не двигалась. Она стояла на месте, а парни
то по очереди, то одновременно танцевали перед пей, вызы-
вая ее па пляску своими движениями, выманивая жестами,
обольщая улыбками. Но она лишь пренебрежительно по-
водила плечами, хотя было видно — огонь танца уже во-
шел в ее тело и пробегает по нему быстрыми искрами. Тут
парни встали один против другого и начали пляску, в ко-
торой каждый брался переплясать другого. С насмешливо-
вызывающим видом танцевали они, задирая друг друга
дерзкими жестами, озорными словечками. Потом начался
пляс такой быстроты и ловкости, что Джованни казалось,
41
будто у танцоров по три пары рук и ног. И вот один пере-
плясал другого! Победитель — он был постарше против-
ника и пошире в плечах — важно, будто это не он только
что скакал, прыгал, топал с невероятной быстротой, плав-
но, медленно подплыл к девушке и сплясал перед пей гор-
деливое приглашение на танец. Она отозвалась на его
призыв. Поплыла ему навстречу. И вдруг в музыке и тан-
це что-то случилось: возникла долгая, томительная нота
дудки и нарастающие сухие дробные удары пальцев в
кожу бубна, короткое позвякивание бубенцов. Тревожно,
завораживающе звучала эта музыка. Парень наступал, де-
вушка отступала, маня и завлекая его. Оп просил и молил.
Девушка отталкивала его, вырывалась из его рук, которые
почти схватили ее, отбегала в сторону и снова дразнила,
манила, звала, влекла. Джованни не мог отвести от них
глаз. Факелы дымились, их пламя колебалось. Черные
тени пляшущих метались по земле и по белой стене хар-
чевни. Джованни казалось, что девушка и его зовет. Она,
босоногая, в простом платье, никак не могла быть той, что
проплыла мимо него на носилках, на мгновение призывно
сверкнув глазами. Нет, та, что пляшет, другая. Но они
слились в его душе в одну. И он с пронизывающей болью
подумал, что, уйдя в монастырь, отречется от счастья ког-
да-нибудь вот так плясать с девушкой. И до слез стало
себя жаль, жаль своей молодости.
Неужели у пего в жизни никогда не будет такой девуш-
ки, которая так же позволит ему подойти к себе, как по-
зволила парню та, что пляшет сейчас? Вот они пляшут
теперь рядом. Парень наступает, девушка отступает, по
недалеко. Вот она пляшет, почти слившись с ним. Стан ее
выгибается, она откидывает назад голову, ее черные косы
метут землю, дрожь ее тела сливается с музыкой, которая
стала еще тревожнее, почти нестерпимой стала. Судорога
проходит по гибкому телу плясуньи — музыка обрывается.
Джованни очнулся от наваждения.
48
— Щекотка дьявола! — гневно сказал доминиканец.—
Вставай, обувайся, идем!
Тяжело, не выспавшись, шагать в полной тьме по ка-
менистой дороге. Но наставник неумолим. Он влечет за
собой Джованни, а музыка, разбудившая их, звучит в
ушах его питомца, и девушка с черными косами пляшет
перед его глазами в ночной черноте.
Все па свете кончается. Кончилась и эта дорога. Они
дошли до известной доминиканской обители, куда настав-
ника привели дела и где оп хотел показать Джованни, что
такое большой монастырь. За время пути в душе у Джо-
ванни что-то перегорело. Отошло все пестрое, непонятное,
манящее, что встретилось на дороге, все, что жило в сыт-
ном и хмельном чаду харчевни, в дерзких россказнях, в
ночной пляске. Все это, грешащее языком, глазами, кожей,
всей плотью,— не для него. Ему так пе есть, не пить, не
плясать. Он избрал иную долю, сулящую не скоротечные
радости на земле, а вечное блаженство в райских кущах
под сладостное пение серафимов. Почему же так грустно
ему, почему так смутно на душе?
Глава VI
Перед воротами монастыря, куда они держали путь,
Джованни увидел странное, пугающее зрелище. Некий че-
ловек, почти обнаженный, с пучком розог в руке, валялся
в пыли перед монастырскими дверьми и, не поднимая го-
ловы, с трудом выговаривая слова, хрипя и запинаясь,
произносил покаянную речь.
— Кто это? — спросил Джованни.
Наставник нахмурился, вопрос был ему неприятен.
Впрочем, даже хорошо, что ученик его узнает сразу, как
4
Сергей Львов
49
наказываются прегрешения монашествующей братии. По-
луобнаженный, который кается, валяясь во прахе, содеял
тягчайшее преступление — отрекся от ордена, пояснил
наставник.
— Вначале такому грешнику провозглашается анафе-
ма, и он изгоняется из обители. Его отсекают, как гнию-
щий член, способный заразить тлением все тело. Но обыч-
но такой человек недолго живет потом в миру.
— Почему? — спросил Джованни.
— Кара небесная! — ответил наставник. Он не стал
говорить, что эта кара нередко воздается земными рука-
ми.— Такой грешник, отрекшись от святого обета, не на-
ходит покоя в мирской жизни, мечется, всего страшится.
Отвергнутый небом, он не принят миром. И если не по-
гибнет сразу, то, подобно полураздавленной гадине, при-
ползет к стенам обители, будет молить снять с него про-
клятие, восприять его снова в святые стены. И если ему
будет оказана величайшая милость прощения, он еще це-
лый год будет появляться в капитуле с обнаженной спи-
ной, открытой для бичевания.
Они сидели в небольшом, дивно возделанном монастыр-
ском саду в тени старых грабов. Ровные дорожки, затей-
ливо выложенные камушками, были обсажены кустами
темно-красных и лилейно-белых благоухающих роз. Пыш-
но цвели олеандры. Солнечные блики лежали на блестя-
щих листьях магнолиевых деревьев. Огромны были их
восковые цветы. В теплом воздухе гудели быстрые пчелы,
и так же, как пчелы, хлопотливы были оборванные работ-
ники, трудившиеся в саду. Все дышало благолепием и по-
коем. Тем страшнее был вид человека, все еще валяюще-
гося в пыли перед запертым входом, хрипло вопиющего о
грехах своих, жалостно молящего о прощении.
— Запомни то, что ты видишь! — строго сказал на-
ставник.— Смотри, сколь подобен он шелудивому псу, вы-
маливающему ласку у хозяина, которого посмел облаять.
50
У них было время для разговора. Настоятель занят.
Наставник воспользовался ожиданием, чтобы рассказать
Джованни о порядках в монастыре.
— Став послушником, ты получишь наставника,—
сказал доминиканец.— Он преподаст тебе, сколь благая
участь быть монахом. Монахи славят Господа, Пречистую
деву и всех святых. Жизнь инока — постоянное восхвале-
ние бога и великих милостей его.
Джованни не сдержался и, что не подобало, перебил
доминиканца: «Разве не вы отец мой..?»
Монах пе дал ему договорить.
— Наставника не выбирают,— сурово ответил оп.—
Его назначает капитул. Я недолгое время буду еще с то-
бой. Но ты попадешь в хорошие руки. Послушником про-
будешь год. Затем тебе откроются все требования, что
орден предъявляет к братии. Если они покажутся тебе не-
посильными и ты убоишься сей стези,— наставник вздох-
нул,— если окажется, что я обманулся в тебе, тебя отпус-
тят с миром. Но если за год послушания ты укрепишься
в желании избрать монашескую долю, будешь постри-
жен. Мне хотелось бы, чтобы в монашестве ты принял
имя Томмазо, в честь святого Фомы Аквината... Да будет
он твоим патроном и вечным примером! Прожив несколь-
ко лет в обители, ты сможешь стать странствующим про-
поведником и отправиться в путь, неся людям слово исти-
ны христовой. Другим порогом, который ты одолеешь,
когда войдешь в годы, будет разрешение преподавать.
Университеты, где ученых из нашего ордена встречают с
почтением, есть повсюду. Прозри свою цель, но помни:
она лишь малая, низкая, ничтожная ступень для дости-
жения цели более высокой — истинного блага. Скромной
будет твоя одежда, когда ты станешь монахом. Будешь
носить, как и я, грубое шерстяное одеяние до щиколоток,
а под ним другое, доходящее до колен. В нем ты будешь
ходить днем и спать ночью, никогда не снимая ни его, пи
сандалий. .
Джованни поморщился. В родном Сттщьяпо с голрвы
до ног мылись четыре раза в год, запах грязи й нота был
обычен, и люди бы удивились, если бы кто-то попытался
избавиться от него. Мыло варилось дома из сала и ще-
лока и отнюдь не благоухало. Но спать, никогда не снимая
одежду, не разуваясь? Почему это угодно богу? Впрочем,
его наставник тщательно моется, едва представится воз-
можность. Моется, таясь, а потом кается, ибо все, что де-
лает человек в угоду своему телу,— грех.
— И должен ты знать,— продолжал учитель,— что
принимать пищу в келье запрещено. Пищу братия прини-
мает только сообща в трапезной, где надлежит соблюдать
молчание. Молчание подобает также в кельях и в ора-
ториуме.
— Молчание в ораториуме? — Джованни улыбнулся, а
наставник нахмурился: когда говорят о правилах ордена,
не улыбаются.— Освобождать от молчания в местах, где
предписано немотствовать, не дано никому, даже старшим...
Kais он любил поучать, этот человек!
Обнаженное грязное, потное тело кающегося жалили
слепни, кожа судорожно вздрагивала, а он все хрипел
слова о раскаянии и мольбу о прощении. Наконец двери
перед ним отворились, и он вполз на коленях в обитель.
«Почему он прежде отрекся от ордена, а теперь отре-
кается от своего отречения?» — подумал Джованни.
Время в благоухающей тени монастырского сада тек-
ло медленно. Ио вот перед пришельцами предстал один
из здешних братьев. Он приветствовал их словами: «Да
почиет на вас благодать господня!» — и пригласил войти
в обитель. Настоятель ждет их.
Джованни испугался. Уж не хочет ли наставник оста-
вить его в этой обители, которая встретила его столь
устрашающей сценой покаяния? Но доминиканец сказал
настоятелю, что они совершают паломничество, чтобы уче-
ник его присмотрелся к разным монастырям, увидел, как
52
могуЯ орден доминиканцев. Джованни радовался тому, с
каким почтением принимают его учителя. Неужто и ему
когда-нйбудь будут отворяться двери всех доминиканских
обителей, он будет сопричастеп ко всему, что значит этот
славный орден?
Наступил день, когда наставник разбудил его раньше
обычпОгЬ. Он пе выспался, на воздухе его зазнобило. Но
утро было солнечным, теплым, прекрасным. Дорога круто
шла на подъем. Когда они добрались до перевала, Джо-
ванни не сразу понял, что перед ними. Казалось, он видит
перед собой два синих неба — одно над головой, другое
под ногами.
— «Таласса!» Так радостно восклицали греки, увидев
перед собой то, что мы видим сейчас,— море,— сказал
наставник.— Бесконечная синева, в которой отражается
бесконечная синева неба. В море впадают реки, а оно впа-
дает в океан. Океану же несть конца. Велик и могущест-
вен океан! Но что его величие, что его могущество, что его
красота по сравнению с величием, красотой и могуществом
создавшего его бога?
Они спускались вниз по крутой тропе, и казалось, что
море притягивает их к себе,— эта крутизна спуска застав-
ляла их ускорять шаги. Гибкие ветки хлестали их по раз-
горячённым лицам. В воздухе все сильнее пахло свежестью
и солью.
И вот они на берегу — узкая полоса мелкой гальки ле-
жит под натруженными ногами, она тянется направо и
налево, насколько хватает глаз. Перепутанные космы бу-
рых водорослей лежат у кромки воды. От пих резко и
сильно пахнет. Этого запаха Джованни не забудет никогда,
как никогда не забудет этого дня. Волны то плавно нака-
тывают с мягким шелестом на берег, то откатывают от
него, оставляя на гальке пузырящуюся пену. Рыбачьи лод-
ки под пестрыми рваными парусами медленно-медленно
скользят по воде. Рыбаки вытаскивают сети.
53
Доминиканец проговорил:
— «Проходя же близ моря Галилейского, увидел Иисус
Симона и Андрея, брата его, закидывающих сети в море,
ибо они были рыболовы. И сказал им Иисус: идите за
Мною, и Я сделаю, что вы будете ловцами человеков». Вот
и завершено наше странствие. Я хотел закончить его у
моря, чтобы ты увидел па нем рыбаков и подумал не о тех
рыбаках, что ловят рыбу, а о тех, что, подобно великим
апостолам, уловляют человеческие души. Ибо тебе пред-
стоит стать одним из них. Достойным своего предначер-
тания!
Джованни еще тянуло к воде. Но он не смог сказать
об этом наставнику, поглощенному своими высокими мыс-
лями, медленно и важно говорящему о его будущем.
Они повернули вспять.
И вот снова родное Стиньяно. Джованни сильно вытя-
нулся, повзрослел, лицо его загорело до черноты, обветри-
лось. Не только Стиньяно, даже Стило показался ему ма-
леньким. Он еще не повидал мира, но уже заглянул в
него, уже прошел далекими дорогами, поднимался на кру-
тые перевалы, видел постоялые дворы, полные суеты и
шума, и обители, полные тишины и благолепия. Видел
людей, непохожих на стиньянцев и стилезцев. Ночевал
под открытым небом. Встречал прекрасных женщин. Ви-
дел грешника, распростертого во прахе. Путешествие не
насытило его любознательности, а лишь разожгло ее. Смо-
жет ли он, став послушником, а позже монахом, утолить
ее? Но решение больше нельзя откладывать.
Наставник ждать не мог. Орденские дела предписыва-
ли ему новую дорогу. Было решено,— Джованни станет
послушником в монастыре, что в Плакапике, это недалеко
от Стиньяно. Он всегда сможет повидать своих, а они —
его. Он со страхом понимал: когда он перешагнет порог
обители, прежняя жизнь будет отрезана, дверь в нее за-
хлопнута. Но он решился.
54
Проводив Джованни в обитель, наставник заторопился.
Не хотел длить расставания с питомцем, к которому при-
вязался. А более всего, по смел признаться себе в этом
чувстве и страшился, что его заметят другие. Прощание
их было коротким, сдержанным, выглядело сухим. Учи-
тель благословил Джованни, постарался не заметить слез
на глазах питомца и покинул Плаканику. Навсегда ушел
из жизни Джованни.
Глава VII
Обитель в Плаканике невелика, скромна, незнаменита.
Быть может, именно поэтому немногочисленная се братия
любила рассуждать о сияющей в веках славе ордена, к ко-
торому принадлежит и опа, о доминиканцах — великих
ученых, доминиканцах — знаменитых художниках, кото-
рым даровано божественное искусство изображать мадон-
ну с младенцем и страсти Христовы столь удивительно,
что люди, взирая па эти картины, чувствуют себя просвет-
ленными. О том, что доминиканскому ордену принадлежат
кафедры богословия в Париже, Падуе, Праге, Болонье,
Вене, Кельне, Оксфорде, Саламанке. Джованни преподали
историю ордена. Его основатель родился в Испании. До-
минику де Гусману было четырнадцать лет, когда он по-
ступил в университет. Прошло всего десять лет, и Доми-
ник стал каноником. Потом основал монастырь. Был мис-
сионером среди магометан и еретиков, во Франции
пытался обращать в истинную веру отпавших от нее аль-
бигойцев.
Тут Джованни осмелился перебить того, кто его на-
ставлял. Магометане — это турки, от страха перед кото-
рыми долгие годы дрожало все побережье Италии. Они —
язычники, не признают христианской религии. Но кто та-
кие еретики? Он уже знал: еретики тоже верят в Христа,
55
только не так, как предписывает верить святая церковь.
И о них говоря!, будто они хуже язычников.
— Вот таких-то, кто тоже верит в Христа, но хуже
язычников, не верящих в него, обращал во Франции в ис-
тинную веру испанец Доминик? — спросил он.
— И, увы, вначале не слишком в том преуспел. Не-
смотря на пламенность своей проповеди,— сказал его но-
вый учитель.— Папа, сидевший тогда на престоле Петра,
полагал, что вернее, чем слово убеждения, будет меч вой-
ны и клещи калача.
Монах произнес эти слова спокойно. Джованни вздрог-
нул. Нельзя было вырасти в то время, в какое вырос он,
не зная, что такое пытка клещами. Если ее не доводилось
испытать самому, от чего боже избави, если не приходи-
лось повидать, как терзают на городской площади какого-
нибудь беднягу, то непременно случалось услышать пес-
ню, расписывавшую пытку в подробностях, или повидать
листок с ее изображением, купленный на рынке.
— И послал папа во Францию, в тот край, где совсем
осмелели еретики-альбигойцы, большое войско. Вместе с
войском пришел туда Доминик. Он был назначен главой
следственной комиссии, уличавшей еретиков в ереси. И ви-
новные в ереси шли на костер,— спокойно говорил его
новый наставник.
Этого Джованни понять не мог. Папа прав. Папа, на-
местник Христа на земле, не может быть неправым. До-
миник, действовавший по его приказу, тоже прав. А люди
из далекой Франции по кличке «альбигойцы» не правы.
И грешны потому, что не правы. Ио за это — па костер?
На смерть мучительнейшую? Почему? Прежний настав-
ник терпеливо отвечал на все «почему» Джованни. Новый
резко его перебил.
— Грех их был страшен! Они отрицали святые таин-
ства, ад и чистилище...—Джованни содрогнулся.— Ты ви-
дишь в костре только муку, но не понимаешь: этой мукой
56
тела очистятся их души для вечной жизни, освооодятся
от мук бесконечных. Что по сравнению с вечной мукой
души в аду час страданий в земной юдоли? Что значит
жамкая грешная плоть? Она зловонная темница души! Ей
можно, ей нужно причинять страдание, чтобы тем спасти
Душу!
Джованни попытался представить себе, что чувствует
человек на костре, его затрясло.
— Кто придумал это? — спросил он, избегая страшного
слова.
— Что «это»? — спросил учитель и резко приказал: —
Говори яснее!
Джованни замялся, но потом все-таки промолвил:
— Костер!
Домипиканец пожал плечами. Джованни не успоко-
ился:
— Праведников тоже мучили и сжигали. Потому что
считали их грешниками! А потом оказалось, они — пра-
ведники. Христа мучили и распяли. Может быть, и альби-
гойцы...— сбивчиво проговорил он.
— Запрещаю тебе договаривать! Ты готов впасть в
грех лжемудрствовапия, за который нелегко получить от-
пущение. Когда война с альбигойцами была закончена,
еретики обращены в истинную веру,— продолжал монах,—
а упорствующие наказаны, Доминик преобразовал брат-
ство, некогда основанное им для борьбы с еретиками, в
орден странствующих проповедников.
Может быть, было бы лучше, если бы братство с са-
мого начала увещевало только проповедью, а не огнем и
мечом? Джованни этого вопроса не задал. Он плохо пони-
мал своего нового наставника.
— Орден доминиканцев принял суровый устав. И сим-
вол — изображение пса с пылающим факелом в пасти.
Почему ты не спрашиваешь меня, сын мой, что означает
оный символ? Пес означает, что наш орден призван сто-
57
рожить и охранять церковь, а факел — что орден призван
озарять мир пламенем истинной веры. Само имя «домиии-
кане», образованное от имени славного основателя нашего
ордена, стали мы толковать с тех пор как domini canes —
«господни псы»! Запомнил?
Это он запомнил! Образ грозного стража — пса с пы-
лающим факелом в пасти — трудно забыть.
— Орден стремился проповедовать среди простого лю-
да, прославить себя подвижничеством и бедностью. Но
римский престол счел за благо освободить доминиканцев
от запрета владеть недвижимым имуществом, разрешил
строить монастыри и церкви, не только проповедовать сре-
ди простолюдинов, но и учить в университетах. Домини-
канцами были знаменитые богословы Альберт Великий,
Фома Аквинский. Наш орден дал римской церкви сотни
епископов и архиепископов, десятки кардиналов, несколь-
ко пап... Великая честь и огромное благо стать одним из
скромных сочленов нашего ордена. Скромна, почти забыта
людьми наша обитель в Плаканике. Но она гордится своей
причастностью к великому ордену. Подумать только, уже
три века назад доминиканские монастыри были и в Гре-
ции, и на земле обетованной — в Палестине, и, страх ска-
зать, в далекой, закованной во льды Гренландии.
Каждый день в обители был строго размерен. Коло-
кольный звон не давал забыть многочисленных служб,
скудных трапез, долгих часов непременного молчания.
В начале третьего часа пополуночи монахов и послушни-
ков будил гулкий колокольный звон — призыв к всенощ-
ной. В дормитории — общей спальне послушников — все
просыпались, зевали, потягивались. Монахи-надзиратели
торопили встающих. Начинался день, заполненный молит-
вами, пением псалмов, назидательными беседами, много-
трудными уроками, подчиненный суровым предписаниям
и правилам. Трудно подолгу молчать, трудно говорить
тихо, трудно ходить, низко опустив глаза, трудно никогда
58
не смеяться, трудно не задавать вопросов. Родной дом
близко, но отпроситься туда нелегко. И домашние тоже не
часто выбирались к Джованни. Дела, заботы. Да и чувст-
вовали они себя в стенах обители стесненно. Недалеко
ушел Джованни от родного дома, а стена обители стоит
между ним и его близкими высокой преградой. Он еще не
монах, но уже совсем и не деревенский подросток. Как
говорить с ним, неизвестно.
Джованни тосковал, особенно когда просыпался и ви-
дел себя среди чужих. Другие послушники были старше,
провели в обители больше времени, привыкли. Они из
разных концов Италии, у каждого свое наречие, а по-ла-
тыни далеко не все объяснялись так свободно, как Джо-
ванни. Они плохо его понимают, а он плохо понимает их.
Отрадны были некоторые занятия в школе, по суровы
наказания за малейшую провинность. За незнание Джо-
ванни наказывать не приходилось: изучение псалтыря,
церковное пение, начала богословия, основы грамматики,
свободные искусства давались ему легко. Чисты и без
ошибок были его записи, сделанные вначале острым грифе-
лем на восковых дощечках, позже чернилами на бумаге. Но
и ему случалось провиниться: то засмотрится в окно, то пе-
ребросится словом-другим с соседом, то подскажет кому. За
это били линейкой по рукам — боль от такого наказания по-
добна ожогу, рука вспухает. За провинности более серь-
езные пороли розгами. Пороли жестоко. Послушники ше-
потом рассказывали, что в одной обители тот, кому пред-
стояло такое наказание, был послан на черный двор за роз-
гами, но вместо того, чтобы покорно принести их, поджег
монастырь. Никто пе знал, что стало со смельчаком. Впро-
чем, вслух его называли не смельчаком, а грешником.
Джованни подумал об этом послушнике, что хорошо бы
иметь такого друга.
Многое в обители Джованни по душе: прекрасный сад,
аккуратные внутренние дворики, расчищенные дорожки,
59
посыпанные песком, тенистые и тихие уголки, прохладные
полутемные переходы внутри обители, чистота. Особенно
нравились ему кельи самых старых и уважаемых братьев.
В них все создано для ученых занятий. При келье дворик,
отделённый от других высокой стеной. Здесь можно гу-
лять, дышать запахом цветов, ухаживать за. ними, не видя
никого вокруг себя, не общаясь ни с кем, кроме птиц.
У кельи прихожая. Там стоит таз, вода для него посту-
пает из-за стены, где прислуживающий монаху послуш-
ник наливает ее в воронку, вставленную в отверстие ка-
менной кладки: глядеть на моющегося монаха никому не
подобает. Некоторым самым почитаемым братьям позво-
ляется даже принимать пищу в своей келье. Они могут
целыми днями ни с кем не разговаривать, предаваясь в
одиночестве размышлениям. Хорошо это или плохо? На-
верное, для ученых занятий хорошо. Когда-нибудь и у
пего будет такая келья.
Некогда в Плаканике, как и в других обителях, была
мастерская письма. Целыми днями переписчики в полней-
шей тишине списывали книги Священного завета и отцов
церкви, рубрикаторы размечали текст красными черточка-
ми, иллюминаторы рисовали красивые инициалы в началах
глав, украшали их затейливым орнаментом. Но с той поры,
как на севере в Германии изобретено книгопечатание, о
котором идут споры — от бога оно или от дьявола,— мас-
терские закрылись. Только самые старые монахи помнили,
какие порядки были в скриптории, да в библиотеке хра-
нились искусным почерком написанные и дивно изукра-
шенные книги.
Монах, ведавший библиотекой, дозволил Джованни бы-
вать в библиотеке. Джованни с величайшей охотой помо-
гал ему расставлять книги. Отдельно самые большие — in
folio, отдельно поменьше — in quarto, отдельно малень-
кие — in octavo. Он дивился толстым томам в тисненых
кожаных переплетах, застежкам, украшенным чеканкой.
60
Бережно стирая пыль с книги, иногда он украдкой раскры-
вал ее на середине и погруясался в чтение. Рукописные
читать ему было поначалу трудно, потом привык. А печат-
ные с самого начала читал легко, хотя дивился, что в раз-
ных книгах латынь выглядит, да и звучит, если прочитать
вслух, по-разному.
Брат-библиотекарь сокрушался, что книг в монастыр-
ской обители мало, обитель бедна. Он помнил все про каж-
дую книгу: где и когда переписывалась, если рукописная,
где и когда печаталась, если печатная, кем принесена в
дар. Он говорил о книгах с нежностью. Однажды он ска-
зал проникновенным голосом, цитируя чей-то трактат:
«Книга — светоч души, зеркало тела, она учит добру и
прогоняет пороки, она — венец мудрости, путеводитель пу-
тешествующих, друг семьи, утешитель болящих, помощ-
ник и советник правителей, книга — сад, полный спелых
плодов, луг, полный благоухающих цветов; книга прихо-
дит к нам, когда нужна, книга всегда готова помочь нам,
книга знает ответы на все вопросы; книга проливает свет
на тайны, книга озаряет темноту, помогает в беде и учит
умеренности в счастье». Библиотекарь сам прервал се-
бя — грех так любить что-нибудь, сотворенное руками че-
ловеческими. Но ведь он любит не сами книги, а божест-
венную мудрость, в них заключенную. Конечно, книжни-
ки вместе с фарисеями были врагами того, кто пришел ис-
купить вину рода человеческого, но сколько отцов церкви,
блаженных и святых были почитателями книжности? Не-
даром святой Иероним изображается всегда с книгами, с
прибором для письма, погруженным в раздумье над тек-
стами!
Библиотекарь перелистывал рукописный том и вдруг
заметил, что широкие поля книги обрезаны. Кровь уда-
рила ему в голову. Голос его пресекся. Он с трудом вы-
говорил, что дознается, кто снова охотится за чистым пер-
гаментом: на таких полосках переписывают молитвы на
61
продажу неразумным женщинам. Те верят, что молитва,
написанная от руки, помогает больше, чем молитва, на-
печатанная в типографии. Пакостнику не миновать мона-
стырской тюрьмы!
Если бы Джованни мог, он бы не выходил из библио-
теки. Но у молодого послушника много обязанностей. Ко-
нечно, в монастырской школе тоже есть книги — учебники
грамматики, диалектики, арифметики. Но они побывали во
многих руках, помяты, затрепаны, изрисованы. И все-таки
даже эти невзрачные книги дороги ему. Его постоянно
томит умственный голод. Впрочем, и простой голод тоже:
монастырские трапезы скудны. Мясо Джованни и дома ел
редко, чуть чаще рыбу. Но у доминиканцев мяса не гото-
вят никогда, а строгих постов, когда и рыбы не дают, ког-
да даже чечевицы не поешь досыта, много.
В дормитории часто говорят о еде. Те, кто из семей по-
беднее, вспоминают простые лепешки, те, у кого дом побо-
гаче,— жареные пироги с мясом и перцем, рыбу, печенную
в золе, жирные деревенские колбасы. Да и каша на мо-
локе чем плоха! А тыква, на меду варенная! Послушники
родом с побережья вспоминают морских тварей — устриц,
каракатиц, омаров. Из-за этого однажды вспыхнула ссора.
Один послушник нахваливал такую еду, а другой накинул-
ся на него: ««А все те, у которых нет перьев и чешуи...
из всех плавающих в водах и из всего живущего в водах,
скверны для вас»,— с торжеством процитировал он Вет-
хий завет.— А у этих твоих устриц, каракатиц, омаров нет
ни перьев, ни чешуи! Есть их — оскверняться!» — говорив-
ший истово сплюнул.
Житель побережья, привыкший, что все от мала до
велика едят все, что другой назвал скверным, и с нежно-
стью называют «фруктами моря», до смерти обиделся, но
не знал, что ответить. Нашелся Джованни.
— Сказано Иисусом,— заметил он,— «не то, что вхо-
дит в уста, оскверняет человека, но то, что выходит из
62
уст, оскверняет...» — и назвал главу и стих Евангелия, где
именно это сказано. Столкнулись два текста — ветхозавет-
ный и новозаветный. Между ними возникло противоречие.
Как быть? Какому следовать? О споре, окончившемся
безрезультатно, тотчас узнал монах, которому было вве-
рено попечение о Джованни.
Монах расспросил Джованни, отчитал его за гордыню,
за умствования, за рассуждение о том, что превыше его
понимания, за попытку столкнуть две истины, которые
должны быть для христианина одинаково святы. Какие до-
воды можно приводить в подобном споре, он не сказал.
Прозвучали слова, не раз еще дома от отца слышанные, не-
навистные Джованни,— «не твоего ума дело», последова-
ло назначение строгой епитимьи. Ему было приказало не-
делю есть в трапезной, сидя на низенькой неудобной ска-
мье, а еду перед ним ставили на табурет. Так что он сидел
ниже всей братии, и все взирали на него с осуждением
сверху вниз, три дня в неделю его едой была только вода
и черствый хлеб. За что? Почему?
Нет, нелегким был первый год в монастыре — год по-
слушания. Конечно, могущий вместить да вместит, по мо-
гущий ли Он?
Ему исполнилось пятнадцать. Его мучило любовное
томление. Вспоминалась соседка, молодая, красивая, рыже-
волосая. Однажды она полоскала белье на берегу ручья,
стоя по щиколотку в воде. Легкая юбка была высоко по-
доткнута, рукава закатаны, белая рубаха обтягивала грудь.
Джованни шел, задумавшись, и неожиданно оказался на
берегу ручья совсем рядом с ней. Она вскрикнула, а он ос-
тановился на месте, не мог ни глаз от нее оторвать, нп убе-
жать. Соседка заметила волнение мальчика и рассмеялась.
В ее смехе звучал душный хмель летнего дня. Наважде-
ние! От него надо откреститься, но его невозможно забыть.
И та, другая, мелькнувшая в носилках на дороге, сверк-
нувшая черными глазами, на миг показавшая белую руку,
63
снилась ему нЬчьЮ/ И плясунья с черными косами,, пере-
гибавшаяся под томительный Звук дудки, под сухое посту-
кивание бубна, под звяканье колокольчиков.»» Говорили,
что святая вода и чтение Евангелия от Иоанна обращают
греховные видения в бегство, но это помогало не всегда.
Кому расскажешь об этом и что услышишь в ответ! Услы-
шишь о славных братьях минувших лет, которые, когда
их томила плоть, причиняли себе страшную боль, чтобы
заглушить ею соблазн, или трижды и три раза трижды
входили в ледяную воду, чтобы преодолеть искушение. Не-
кий брат, томимый такими видениями, бросался на коло-
кольню, бил в колокол. Разбуженная братия устремлялась
в церковь молиться, чтобы отогнать бесовское искушение
от того, кто так слаб в борьбе с ним. «Можно представить
себе, как они его ругали!» — подумал Джованни, рассме-
ялся и испуганно прикрыл рот рукой. И сама мысль, и
смех были грешны. Сколько уже людей вели до него в мо-
настырских стенах тяжкую эту борьбу, скольких она по-
губила!
Царь небесный создал свет и отделил его от тьмы, со-
творил твердь земную, зелень, траву, деревья плодовитые,
светила на тверди небесной, птиц, рыб, скотов, зверей и,
наконец, человека — по образу своему и подобию. Но за-
чем создал он соблазны на пагубу человеку? Иногда ему
казалось, что если бы он трудился так тяжело и с утра до
ночи, как трудятся все в родном селенье, грешные мысли
не столь сильно одолевали бы его. Хотя послушникам при-
ходилось рано вставать, отстаивать долгие службы, долго
сидеть на уроках, прислуживать монахам, подметать кори-
доры обители, настоящего труда они не знали. Некогда
уставы предписывали и братии и послушникам тяжкий
труд в поле, в саду, в мастерских, но это ушло в прошлое.
Монастырскую землю пахали работники. Угодья обители
были невелики. Большую часть припасов она получала от
окрестных крестьян: привозить в монастырь муку, чече-
64
вицу, вино, бобы, рыбу, виноград и прочие i земнце. ллрды
было их повинностьюi Когда на заднем дворе монастыря
появлялись крестьянские повозки на высоких колесах,; вы-
тесанных из дуба железной твердости,, когда двор запол-
няли загорелые до черноты, бедно одетые люди с камещю-
твердыми руками, пахнущие солнцем и потом, Джованни
тянуло к ним. Они были похожи на людей из родного
Стиньяно.,
Однажды, когда крестьяне привезли в обитель припасы
и отдыхали на дворе, ожидая, пока инок, ведавший кладо-
вой, пересчитает привезенное и отпустит их, один из пар-
ней, не думая о святости места, где находится, запел пес-
ню бедняка, брошенного в темницу.
— Так камень падает на морское дно,— пел певец,—-
О темница, как глубоко ты под землей! Такими бывают
только могилы, но я жив, почему же я в могиле? Что тво-
рится на свете? Что с моими друзьями? Живы они или
умерли? Мне никто не говорит этого! Всюду свежий воз-
дух. Им дышат все. И все свободны. Как прекрасна сво-
бода! Как же я потерял ее? Меня заточили в подземелье,
заперта моя тюрьма, но открыты суды, чтобы снова судить
меня! И мои друзья меня предали. Одни хотят, чтобы я
вечно оставался в тюрьме* а другие и вовсе желают, что-
бы я умер... Почему?
Певец пел негромко, уныло. Остальные молча слушали.
Джованни чувствовал, как каждое слово песни западает
ему в душу. Нет, обитель не похожа на тюрьму. Но почему
так волнует его эта песня? Он запомнит ее. А если не за-
помнит, то напишет заново: она станет еще печальней и
еще прекрасной.
На дворе появился отец-эконом. Пение прекратилось.
Получив вместо платы благословение, крестьяне потяну-
лись восвояси. На вытоптанном дворе остались клочья се-
на, которые выдул ветер. И снова тихо в обители. Лишь
негромкие голоса, да пение в церкви, да тяжелые удары ко-
5
Сергей Львов
65
локола. Джованни показалось, что было бы счастьем по-
проситься на такую повозку, уехать из этих стен, из этого
ухоженного сада, от этой тишины. Да что уехать! Уйти!
Домой. Туда, где отец колет острым ножом твердую дощеч-
ку, чтобы наделать из нее гвоздей, варит вар, сучит щети-
ну, вощит дратву. Где мать озабоченно хозяйничает около
очага, сложенного во дворе. Где растут брат и сестра. Ту-
да, где можно говорить во весь голос, ходить, не опуская
глаз в землю, бродить по округе и никто не спросит тебя,
где был. Туда, где можно снова встретить рыжеволосую со-
седку. Однажды он долго смотрел на нее через живую изго-
родь, она заметила его и не рассердилась. Как прекрасна
свобода! «Почему же я потерял ее?» — вспомнилась песня,
только что слышанная.
Но где взять дома книги? Как утолить дома жажду зна-
ний? Ради нее он готов претерпеть все. Нет в его душе
страсти сильнее, чем эта. Среди многих мудрых слов, ска-
занных наставником, который привел его в обитель, наде-
ясь, что он, Джованпи, со временем станет гордостью слав-
ного ордена доминиканцев, ему особенно сильно запали в
душу не вполне понятые им, томящие его, как тайна, пре-
красные слова: «Не насытится око зрением, не наполнит-
ся ухо слушанием». Так учил проповедник Екклесиаст.
Его очи еще мало видели, его уши еще мало слышали, но
сколько бы ни увидел он, сколько бы ни услышал он, ему
все будет мало! Он взыскует истины, и голод, живущий в
его душе, неутолим.
Глава VIII
На протяжении года послушнику Джованпи трижды
прочитали монастырский устав и бессчетно повторяли:
подняться к нему можно только по ступеням смирения. И
каждый раз он отвечал, что хочет войти в лоно святой
66
обители смиреннейшим ее братом. Ему снова и снова напо-
минали, что, приняв сие решение, он лишается права в бу-
дущем отказаться от монашества под угрозой вечного осу-
ждения. Обычай требовал, чтобы он за время, предшествую-
щее пострижению, много раз оставлял на короткое время
обитель и стучался потом в ее стены. Прошел он и через
это. Для него привычными стали рассуждения: «Мир —
тлен, и все блага его — тлен, и вся жизнь — тлен!» Но по-
рой, когда он слышал или произносил эти слова, перед ним
возникали горы вокруг Стило весной, когда на склонах цве-
тут миндаль и дикие олеандры. Да, цветы отцветут! Но
новой весной все возродится! А здесь поучают: «Разве мож-
но назвать земную жизнь, которая вся — лишь ожидание
смерти, жизнью? Она — жалкое прозябание. Живет лишь
тот, кто упивается светом истины в стенах святой обители,
вкушает радость слияния с богом, готовится к жизни веч-
ной и уверен, что обретет ее».
Джованни слушал, повторял, затверживал. Но как су-
дить ему о земной жизни, как отвергать ее, он ведь еще не
жил?
В ночь накануне посвящения Джованпи не спал. Терзал-
ся. Он так молод, так мало прожил за стенами обители,
так мало земных радостей изведал. И завтра от всего от-
речься? Отречься, не имея возможности потом ничего из-
менить. Отречься навсегда. На-все-гда, какое тяжелое сло-
во! Ему представлялись сверстники, избравшие другой
путь. Почему он здесь? Верно ли он поступил? Был бы ря-
дом наставник, который направил его на эту стезю, выго-
вориться бы... Но того нет. «Сегодня я в Гефсиманском са-
ду»,— подумал Джованни и ужаснулся дерзости этого упо-
добления. Но память подсказывала строки Евангелия об
Иисусе, который, зная о том, что его ждет, пришел на ме-
сто, называемое Гефсиманией, сказал ученикам: «Душа
Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со
Мною». Потом отошел в сторону, упал на землю, начал мо-
67
литься и плакать: «Отче Мой! Если возможно, да минует
Меня чаша сия».
Да минует меня чаша сия! — так мог бы воскликнуть
и Джованни, которому наутро предстоит распрощаться со
своим именем, со своим прошлым, со своими близкими, Его
пе ждет смерть, как того, кто, плача и томясь, молился в
Гефсиманском саду, его ждет всего лишь умерщвление
плоти, всего лишь подчинение суровым заветам. Его ждет
жизнь не человеческая, но иноческая. Да минует меня ча-
ша сия!
Джованни уснул с трудом. Его разбудил громкий, тор-
жественный благовест колоколов.
Пострижение в монахи нового брата — событие!
В назначенный час Джованни предстал перед братией
в благоухающей ладаном церкви. На полу были разброса-
ны розовые лепестки. Прозвучало торжественное оглаше-
ние: «Обитель готовится восприять в свои стены нового
брата!» В ответ Джованни смиренно произнес:
— Я прошу принять меня в лоно вашей святой обители
и позволить мне стать ее иноком и слушать каждый день
животворящее слово божественного откровения.
Настоятель сурово напомнил, сколь тяжки обязанно-
сти, кои возлагает на себя тот, кто выразил желание при-
нять иноческий чин.
Джованни помедлил, это последняя возможность отка-
заться от пугающей его судьбы, но затем подтвердил свою
решимость стать монахом. Мысль о науках, которые он
надеялся постичь в монашестве, поддерживала его слабе-
ющую волю. Джованни торжественно поклялся перед бра-
тией, богом и всеми святыми, что навсегда отказывается
от прежней жизни, будет во всем послушен старшим. Под
угрозой вечного осуждения. Произнеся клятву, он назвал
имена всех святых, реликвии которых хранились в обите-
ли, потом написал собственноручно расписку, заверяя ею
свою решимость, и все монахи трижды воскликнули: «Сла-
68
ва Господу!» Посвящаемый обошел церковь по кругу, ста-
новясь перед каждым из братьев на колени и прося сми-
ренно помолиться о нем. Настоятель велел подать ножни-
цы. Джованни, стоя на коленях, протянул их настоятелю,
поцеловав его руку. Настоятель оттолкнул ножницы. Это
повторилось трижды: так проверялась твердость духа по-
стригаемого. Лишь в последний раз настоятель принял
ножницы и выстриг в густых волосах Джованни кружок —
тонзуру. Для инока той ступени, которым становился он,
тонзура была маленькой — величиной с гостию*. Выстри-
женный кружок напоминал о временах, когда кающиеся
грешники стригли головы наголо. Монах надел на нового
собрата монашеское платье — длинную тунику с капюшо-
ном-куколем, пояс и наплечник, покрывающий плечи и
грудь и ниспадающий до колен. Кожаный пояс — знак
умерщвления плоти. Тесная туника, облегающая тело,
знак, что все члены монаха отныне мертвы для мира. Хор
пел длинную печальную молитву. Один из братьев унес в
кладовую прежнюю одежду посвященного. Он ее больше
никогда не наденет, никогда не увидит.
Настоятель провозгласил, что новый инок нарекается
именем Томмазо. Прозвучали слова торжественной молит-
вы: «Veni, creator spiritus!» — «Приди, дух животворя-
щий!» Свершилось!
Глава IX
Трудны были первые дни молодого монаха, непривычно
облачение. Он не сразу стал откликаться на новое имя —
Томмазо. Когда в первый день после пострига шел по дво-
ру и крестьянин, который привез в монастырь муку, подо-
шел к нему под благословение, Джованни — нет, уже не
* Освященная облатка, заменяющая при причащении хлеб,
символ тёла Христова.
69
Джованни, а брат Томмазо — растерялся. С трудом прого-
ворил полагающуюся формулу.
Пострижение отделило его от вчерашних товарищей, но
не сделало своим среди монахов. Мешала разница лет. Ме-
шала его порывистость. Хоть и сковывали ее монашеское
одеяние и предписанная неторопливость движений, его ха-
рактер, горячий, нетерпеливый, прорывался резким жестом,
стремительным движением, страстным восклицанием. Едва
такое случалось, он ловил на собе укоризненный взгляд ко-
го-нибудь из братии. Если свидетелем вспышки оказывался
один из начальствующих, Томмазо выслушивал поучение,
а иногда и наказание принимал.
Монахи много времени проводили вместе в церкви, в
трапезной, встречались в коридорах, переходах, во дворе,
однако были разобщены. Общая беседа не возникала ни-
когда, разговор двоих-троих был редкостью. В чем причи-
на? Может быть, в различии мирских судеб этих людей.
Здесь не принято расспрашивать о жизни в миру. Счита-
лось, что каждый истребил прошлое в себе, похоронил. Но
все-таки монаха родом из деревни, когда в монастыре по-
являются крестьяне, тянет к ним — расспросить об уро-
жае, погладить лошадь, пощупать зерно. У него в речи нет-
нет да прогниет деревенский говор. Его сразу отличишь
от некогда богатого, обласканного судьбой дворянина, при-
нявшего постриг после несчастья, разорившего его дом.
Одинаково их одеяние, общим правилам покорствуют они,
но это — разные люди.
Разными делали иноков их обязанности. Монах, ведав-
ший библиотекой, не похож на того, кто распоряжается
приготовлением крепкой настойки на сорока горных тра-
вах. Собирать их полагалось в тот день и тот рассветный
час, когда в них начинается движение соков. При изготов-
лении настойки учитывалось положение небесных светил.
Почтенный инок, занимавшийся этим делом, был немного
алхимиком, немного астрологом, но сие не считалось гре-
70
ховным. Все свои действия брат-дистиллятор сопровождал
молитвами. На бутылках было изображение святого покро-
вителя обители, на сургуче, которым заливалась пробка,
выдавливалась монастырская печать. Чего больше! У бене-
диктинцев свои настойки, у картезианцев — свои. Почему
и доминиканцам не иметь своих?
Совершалось сие в отдельном домике в саду. Томмазо
влекла туда его любознательность. Хотелось поглядеть на
небесный календарь, с которым сверяется приготовитель
настойки. На календаре обозначено положение светил в их
небесных домах и в соответствии со знаками Зодиака. Хо-
телось спросить, почему одни травы набирают целебную
силу в полнолуние, а другие, напротив, когда небо безлун-
но?
Ему было о чем расспросить и брата-пасечпика. Загад-
ка пчел издавна занимала Томмазо. Признать, что у них
есть разум, подобный человеческому, грешно. Не признав,
как объяснить столь разумное устройство их жизни? Лю-
дям есть чему у них поучиться!
Вопросы обступают его со всех сторон. И чудо улья, и
чудо ночного неба, и отпечаток то ли листа, то ли живот-
ного на гладкой гальке, и сверкание молнии, и грохотание
громов — все порождает у пего поток мыслей. Заставляет
сочинять стихи. С тех пор как у него своя келья
и есть время, когда он предоставлен самому себе — оно
предназначено для молитв и размышлений, Томмазо мо-
жет писать стихи. Не писать — записывать. Потому что
стихи приходят ему в голову неожиданно. Во время прогу-
лок по монастырскому саду. Во время долгого стояния на
молитве (великий грех!). Вечером, когда он засыпает. Ино-
гда во сне. Вначале начинают звучать слова, странно свя-
занные некоей музыкой. Обрывочные, неясные, они влекут
за собой другие, подчиняя их той же музыке. Он уже
знал — она зовется ритмом и следует правилам, о которых
можно прочитать в книгах. Но он еще не ведал этих пра-
71
вил, а ритм уже пел в нем. В конце строки вспыхивала
рифма, сплавляя эту строку с другой. Хотелось повторять
строки на разные лады, менять местами, переделывать, до-
полнять новыми или вовсе придумывать другие. Он запи-
сывал стихотворение только тогда, когда оно целиком скла-
дывалось в нем. Где? В сердце, в уме, в душе? Он не знал,
где обитает в человеке поэзия. Но он уже чувствовал, что
ле может жить без нее. Стихи, еще не занесенные на бу-
магу, покорны, как незатвердевшая, необожженная гли-
на. Их можно все время лепить по-новому.
Когда Томмазо с отрешенным видом беззвучно шеве-
лил губами, братия думала — молится. Он же сочинял сти-
хи. По-итальянски и по-латыни. Различие и сходство двух
языков было тоже одной из тайн, которые влекли и мучили
его. Способность мысли выражаться на двух языках, оста-
ваясь той же, но обретать разную окраску, волновала его
воображение. Но и итальянский не един. И калабрийцы, и
флорентийцы, и генуэзцы — все считаются итальянцами, и
язык у них — итальянский. А как по-разному говорят!
Стихов своих он никому не показывал и не читал. Да
и кому? Впрочем, даже своему первому наставнику Том-
мазо не смог бы прочитать всего написанного. Есть у моло-
дого инока такие стихи, которые он записывает нарочно
самым неразборчивым почерком и сокращая слова. В сти-
хах этих — тоска по любви, по женской ласке. В них гудит
и звенит кровь, в них неровно, тяжело, глухо бьется серд-
це. Греховные стихи, Томмазо знает это, но не может не
писать их, как не может победить своего любовного томле-
ния. Его влекут все тайны мира, среди них и тайна любви.
Глава X
С тех пор как он принял постриг, многое изменилось в
его жизни. Уже не нужно высиживать на занятиях в мона-
стырской школе, где ему давно нечему учиться. Обязатель-
72
ные службы полагалось отстоять, на общих трапезах при-
сутствовать, но остальное время он проводил в своей келье
или в тенистом саду. И это благо. Он открыл для себя кни-
гу, которая надолго заняла все его мысли. Ее, поколебав-
шись, дал ему монастырский библиотекарь. Она называ-
лась «Божественная комедия» и содержала огромную поэ-
му, сочиненную два века назад неким Данте Алигьери.
Библиотекарь пояснил, что «Божественной» назвали по-
эму восхищенные потомки. Конечно, грешно создание че-
ловеческого ума называть божественным, но не озари ум
и душу Данте свет божественной мудрости, он не смог бы
написать своей поэмы.
— Ради всех святых, обращайся с книгой бережно,—
закончил библиотекарь.— Не закапай страниц ни маслом
из светильника, ни свежим воском. Не клади книгу на тра-
ву, чтобы не зазеленить страниц. Не загибай углов. Не пи-
ши на полях. Я не дорожу непрошеными маргиналиями! *
Томмазо долго не мог вчитаться. Строки показались
ему чересчур размеренными, слог тяжеловесным, смысл
темным.
Прошло несколько дней. Ранним вечером между двумя
утомительными службами он вышел в сад. Было душно.
На небе собирались тяжелые облака. Над землей тревож-
но носились ласточки. Все предвещало грозу. Сердце би-
лось с перебоями. Оп наудачу раскрыл том Данте. И про-
читал:
Я увожу к отверженным селеньям,
Я увожу сквозь вековечный стон,
Я увожу к погибшим поколеньям.
Был правдою мой зодчий вдохновлен:
Я высшей силой, полнотой всезнанья
И первою любовью сотворен.
Древней меня лишь вечные созданья,
И с вечностью пребуду наравне.
Входящие, оставьте упованья.
♦ Пометки на полях книги.
73
У него от волнения пересохло во рту. Руки стали ледя-
ными. Слепец! Как мог он так постыдно заблуждаться!
Какие стихи! Сердце теснил восторг. Но порой его охваты-
вал жар стыда — он не понимал смысла некоторых строк.
Италии он будет верный щит,
Той, для которой умерла Камилла,
И Эвриал, и Турн, и Нис убит.
Свой бег волчица где бы пи стремила,
Ее, нагнав, он заточит в Аду,
Откуда зависть хищницу взманила.
Господи, сколь жалки его познания, если он но может
понять того, что написал поэт, живший за двести лет до
него! Он вчитывался в строки, надеясь, что они откроют
ему свой смысл, и часто запоминал их наизусть прежде,
чем понимал. Терцины Данте звучали в нем, и собствен-
ные мысли обретали облик терцин.
Надолго все остальные книги были оттеснены этой.
Он не разлучался с ней, как другие монахи с бревиария-
ми *. В книге Данте было все: горькая история родины,
терзаемой усобицами, судьбы ее сыновей — великих п
несчастных, осуждение ее врагов, сокровенные тайны бы-
тия. Грозные предостережения о каре за земную грешную
любовь и пронзительная жалость к бедным влюбленным.
Вся жизнь человеческая, вся мудрость небесная! Читая
Данте, Томмазо чувствовал себя то беспредельно счастли-
вым, то слабым и ничтожным. Ему еще было далеко до
половины земного срока, о котором писал Данте, ио его
поэма поселила в душе Томмазо нетерпение и тревогу. Ему
стало тесно в стенах обители Плаканики.
Томмазо вымолил разрешение перейти в монастырь
дель’Анунциата в Сан-Джорджо. Там библиотека богаче
и монахи более сведущи в науках богословских и философ-
ских. Настоятель колебался: он видел — брат Томмазо
* Католический молитвенник.
74
скоро станет знаменитостью его монастыря. Кто хочет ку-
пить целебную настойку, спешит к брату, творящему чу-
деса в своих перегонных кубах, бочонках и бутылях, кто
хочет просветить свой ум беседой о книгах, обращается
к брату-библиотекарю. Есть исповедники, к которым каю-
щиеся идут особенно охотпо. А к брату Томмазо скоро
можно будет послать того, кто нуждается не в бесхитрост-
ных словах увещевания, а жаждет спасительной беседы,
чтобы в ней содержались ссылки на отцов церкви, на реше-
ния вселенских соборов, опровержения еретических лже-
учений. Настоятель понимал — недалек день, когда он
сможет поручить брату Томмазо проповедь, и она будет
отличаться от тех, что звучат здесь обычно. Соблазнитель-
но! Но всего соблазнительного следует избегать. Для его
скромной обители в Томмазо всего слишком много — ума,
огня, таланта. И все слишком горячо и ярко. «Никто не
вливает вина молодого в мехи ветхие,— подумал настоя-
тель словами евангельского поучения,— иначе молодое
вино прорвет мехи».
И получил Томмазо от настоятеля placet — соизволение
перейти в другую обитель.
Глава XI
Дорога ошеломила Томмазо. Он любил ходить подолгу
и быстро. Прекрасно, когда перед глазами открытый про-
стор — взгорки, холмы, рощи, ручьи. И люди, люди, люди!
За долгие месяцы в обители не видел он столько лиц,
сколько за один день в пути. Ручьи пели, рощи смеялись,
но невеселыми были лица встречных.
Когда он мальчиком совершал паломничество с настав-
ником, он глядел на все глазами учителя. Он не замечал
того, что теперь ранило его душу: земля щедра и богата,
а люди, живущие на ней, те, что возделывают сады, окапы-
75
вают виноградники, пасут стада, бедны» Ужасно бедны.
Оборвана их одежда, скудна еда, рапо старятся их жен-
щины. Почему?
Справедливо ли это? Столь краток срок земной жизни,
отпущенной людям. Почему же они должны так маяться?
Почему? Крестьяне, которые годились ему в отцы, почти-
тельно снимали шляпы, низко кланялись, подходили под
его благословение, целовали ему руку, называли «святой
отец». Оп знал, иначе и быть не может, и исе-таки испы-
тывал смущение. Носить бы ему крестьянскую куртку, тру-
диться бы на земле от зари до зари. Может, это и есть сча-
стье? Но дала бы такая жизнь ответы на вопросы, кото-
рыми томится душа?
В селении, куда он пришел, постоялого двора не было.
Приют ему дали в крестьянской хижине. Хозяйка вынесла
ломоть ноздреватого серого хлеба, несколько стручков слад-
кого перца, кусок овечьего сыра, хозяин принес из погреба
глиняную флягу вина: налитое в стакан, оно казалось чер-
ным и на вкус было смолистым. Как непохожа эта скром-
ная трапеза в деревенском дворе, где пахнет землей и
только что привезенным со скошенного луга сеном, на обед
в сумрачной монастырской трапезной под непрерывное
чтение житий, где и от слов и от еды одинаково пахнет
ладаном.
Поев, Томмазо уснул под тенистой шелковицей. Внезап-
но его разбудили. Темнело. Вокруг него толпились встре-
воженные люди, о чем-то просили его. Умирает женщина!
Порезала на покосе руку, рука воспалилась. Все, что де-
лали сведущие в лечении старухи, не помогло, и сейчас она,
по верным приметам, кончается. Священник отправился
вчера в город, скоро его не ждут. Женщина умоляет, чтобы
се исповедали и причастили.
Отказаться невозможно. С тяжелым сердцем пошел
Томмазо за провожатым. Нищей оказалась хижина, тяже-
лым воздух, ужасным ложе, на котором лежала умираю-
76
1цад.,Его вставили наедине, с ней. Тяжкая рцбр.тц иссушила
женщину. Сколько ,ей лет, понять было невозможно. Мало-
душная мысль мелькнула у Томмазо. Обойтись бы глухой
исповедью! Она разрешена, когда покидающий этот мир
не может говорить. Но женщина была в сознании ц нетер-
пеливо жаждала рассказать все о своих грехах. Томмазо
произнес простые слова утешения, сожалея, что не нахо-
дит более сильных.
Женщина жадно внимала им. И вот — исповедь. Как
ничтожны ее грехи и как горько она в них каялась! Скор-
бела, что долго ие была на исповеди,— хворал муж, потом,
заразившись от пего, один за другим — дети, порча напала
на виноградник, и она не успела в срок пойти в церковь.
Она вспоминала, как случалось ей нарушить пост: была
беременна, не смогла побороть искушения — захотелось ей
в пятницу мясной похлебки, оставшейся от четверга. Слу-
чалось ей и побожиться, и позавидовать соседке, и поссо-
риться с ней. И в церкви, вместо того чтобы слушать про-
поведь, вздремнуть.
Томмазо, жалея бедную, темную жизнь, в которой было
так мало света и радости, отпустил умирающей ее грехи
и помолился с ней. Она повторяла за ним: In bora mortis
meae voce me. Jube me venire ad Те! — слова, смысла кото-
рых: «В смертный час призови меня. Прикажи мне прийти
к тебе!» — пе понимала. Томмазо сказал ей все, что мог,
о бесконечном милосердии божьем. Святых даров у него пе
было, их принесут из церкви, если священник вернется
раньше, чем она умрет. Теперь можно уйти, но он стоял,
не решался покинуть умирающую: бесконечная жалость
томила его душу. Он вышел, когда соседка сказала: «Отхо-
дит!» Другие, громко переговариваясь, готовили смертное
одеяние. Муж умирающей благодарил Томмазо, хотел, за-
платить ему, Томмазо отдернул руку, будто монеты были
раскаленными.
Уснуть он не смог и, хотя час.был поздним, отправился
77
дальше. Белая от каменной пыли дорога хорошо была
видна в темноте. Он знал все, что сказано в Евангелии
э бедных и сирых, которые непременно войдут в царствие
небесное. Женщина, грехи которой оп отпустил, должна
спастись! Разве может быть жизнь беднее, скуднее, проще,
горше, чем та, которую прожила она, надрываясь в работе,
недоедая, страдая, когда рожала детей, страшась, когда
они болели, оплакивая их, когда они умирали? Случалось
ли ей улыбнуться? Разве что в молодости, которая проле-
тела так быстро, что она и вспомнить ее не может. Неужели
для такой жизни была рождена она? Неужто заслужила
муки антонова огня, тревогу о жалком доме, о семье, кото-
рых оставляет без хозяйки? И вечную муку, если бы пе
успела исповедоваться? Томмазо понимал — его мысли
грешны, но не мог остановить их. Неужели это и есть
божественная справедливость? Почему? Он шагал, погру-
женный в невеселые размышления. Дорога была пустын-
ной. Кто в этот час отправится в путь? С одной стороны
тянулись тихо шелестящие оливковые рощи, с другой —
черными свечами поднимались к небу кипарисы. Вдали
между ними угадывался темный лес. Было так тихо, что
он слышал собственное дыхание.
И вдруг вдалеке кто-то завопил, завыл, захохотал. Оп
вздрогнул и крепче сжал в руке тяжелый посох: никогда
прежде пе слышал он вопля ужаснее, хохота отвратитель-
нее. Томмазо осенил себя крестным знамением и торопливо
проговорил слова молитвы. Но воющий хохот не замолк.
Значит, это не нечистый, а живое существо. Над кем оно
хохочет? Почему воет? Ночная дорога сразу показалась
зловещей. Но не возвращаться же назад, где сейчас уже,
верно, распрощалась с жизнью та, которую он так неумело
напутствовал. Вперед! Мрачна безлюдная дорога, вязнут
сандалии в пыли, и неизвестно еще, долго ли ему шагать.
Но вперед, вперед, вперед. Ни в милое его сердцу Стинья-
но, ни в тихую Плаканику нет для него возврата...
78
Глава XII
Первый же день в новой обитглн принес Томмазо нема-
лое удивление. Здесь о нем, оказывается, хорошо знали.
Настоятель, строгий и важный, беседуя с Томмазо, дал ему
понять, что для него не тайпа ни таланты молодого монаха,
ни его склонность к умствованию.
— Почаще вспоминай, сын мой, что божественный док-
тор Фома Аквинат называл чрезмерную любознательность
смертным грехом. Даже твои мелкие провинности здесь
уже известны,— сказал он. Томмазо едва не спросил:
«Откуда?», но проглотил напрасный вопрос. Настоятель со-
общил, что переход Томмазо в новую обитель милостиво
соблаговолил разрешить провинциал * ордена. Так моло-
дой доминиканец впервые узнал: каждый его шаг на жиз-
ненном пути отныне совершается им не по собственному
желанию. Начальствующие определяют, чему быть. И каж-
дый его и обдуманный, и необдуманный поступок, и осо-
бенно проступок оставляет следы в канцеляриях ордена.
Поначалу к нему присматривались и он присматри-
вался к окружающему. Здесь все было больше и простор-
нее, сама обитель, ее сады и дворы, рефекторий, кельи.
Богаче было убранство церкви. Тонкими и восхититель-
ными красками искусной рукой были изображены на сред-
ней части алтаря Благовещенье, а на боковых — святые
Доминик и Иероним. В толпе людей, изображенных на
алтаре, стояло на коленях семейство в богатых одеяниях —
донаторы, которые принесли монастырю в дар этот алтарь.
Позы их были смиренны, но лица полны надменности.
В церкви было несколько исповедален с искусной резьбой
по темному дереву. Фигуры Мадонны и святых, изваянные
из мрамора, освещались огромными свечами и были укра-
шены дарами молящихся — ожерельями, цепочками, ша-
* Глава монашеского ордена провинции.
79
ляни. Ледиякн вешали фигурки из воска, богатые — из се-
ребра и золота. Знает ли небо, что на земле золото дорого,
а воск дешев? Томмазо испугался. Мысль эта кощунст-
венна. Благоухали подле алтаря, увядая, розы, гвоздики,
лилии. На аналоях лежали рукописные требники и, «Апо-
столы» тонкого письма. Золотыми и серебряными были
чаши и дарохранительницы, из тончайшего полотна.— ан-
тиминсы *. Ризы, разноцветные — по дням недели, были
изукрашены прекрасным шитьем, воскресная — из парчи
и с золотой вышивкой. Могучими были басы и баритоны
колоколов обители, слышные на всю округу. Знаменит был
сладкогласный хор обители. Томмазо подивился всему,
всем полюбовался, всем восхитился. Но больше всего его
влекла библиотека.
Он уже обрел опыт. Этого желания нельзя проявлять.
Не следует сразу показывать, сколь велика его тяга к кни-
гам. Он решился пойти в библиотеку лишь через несколько
дней. Библиотека его ошеломила и осчастливила. Здесь
было несколько сот томов! Может быть, тысяча! Богатство
невиданное...
Сам вид книг; Шероховатость или гладкость бумаги,
узор букв, то, как ощущался переплет, если медленно про-
вести по нему рукой, запах бумаги — все волновало Том-
мазо. Он знал, такая великая любовь к книгам — грех,
по ничего с собой не мог поделать. И когда он остался в
библиотеке один и никто ему не мешал перелистывать
книги, радость его стала безмерной.
Тут стояли сочинения всех отцов церкви, «Проповеди»
святого Василия, «Письма» святого Иеронима, сочинения
святого Иоанна Златоуста и блаженного Августина. «Сумма
философии» Фомы Аквинского, сочинения по гомилетике
и каноническому праву. Платон и Аристотель в переводах
♦ Льняной или шелковый платок с зашитыми частицами мо-
щей, на котором изображено положение в гроб Иисуса Христа.
80
w
на латинский язык. Сочинения на греческом. По-гречески
Томмазо читать еще пе умел, отложил эти книги со вздохом
сожаления. Вергилий, Цицерон, Тит Ливий, Тацит, Эпик-
тет, Сенека вызвали у него желание немедленно погру-
зиться в чтение. Он только не решил, с чего начнет. Сердце
билось от стремления прочесть все. Имя Боэция и название
его книги «Утешение философское» он увидел впервые.
Это нужно прочитать непременно! А вот и сочинения Кас-
сиодора. О нем он слышал от библиотекаря в Плаканике.
Тот восхищался Кассиодором как великим ученым и зна-
менитым собирателем книг. А вот книга «Сокровище» Бру-
нетто Латипи, которого так чтил Данте.
Братия дивилась на нового инока. Даже среди них,
много часов соблюдавших молчание, он казался молчали-
вым. Странно видеть в столь молодом человеке такую
погруженность в себя. А Томмазо читал, читал все время,
которое оставалось от обязательных молитв, а когда не
читал, тогда обдумывал прочитанное. Искал ответа на свои
«почему?». Почему так устроен мир? И почему столь
несчастливы многие его обитатели? Читал в келье. Читал
в саду. Читал в библиотеке. И все чаще убеждался: на один
и тот же вопрос книги дают много ответов. И они разные:
истина манит, мгновениями кажется, она готова открыться,
но снова, мелькнув перед глазами, она ускользает. И тогда
ему слышится тот насмешливый хохот, который поразил
его в ночи. Он читал богословские и философские сочине-
ния, перечитывал Данте, которого уже десятками страниц
знал на память. Он открыл для себя римских поэтов.
Их латынь была непохожа на ту, которую он учил с дет-
ства. Не сразу смог он читать Вергилия, труден ему был
поначалу Гораций, но постепенно он привык к этой латыни.
Необычное событие привлекло внимание к молодому мо-
наху. В Сан-Джорджо приехал знатный барон Джиакомо II
Милане, чтобы вступить во владение своим феодом. По сему
случаю состоялись большие празднества. Монастырь при-
6
Сергей Львов
81
нимал в них участие. Брат Томмазо прочитал перед собрав-
шимися гекзаметры собственного сочинения, сложенные
в честь нового господина Сан-Джорджо. Барон был при-
ятно поражен поэтическим искусством и проникновенным
голосом молодого инока. Жена барона, урожденная дель
Туфо, принадлежавшая к знатной неаполитанской семье,
пригласила Томмазо при случае навестить ее родных в
Неаполе. Маркантонио дель Туфо, ее брат, недавно руко-
положенный в Милето епископом, прибывший в Сан-
Джорджо по случаю семейного торжества, тоже весьма ми-
лостиво обошелся с Томмазо.
Вернувшись с праздника в обитель, Томмазо почувст-
вовал: его успех не прошел бесследно. Одни стали с ним
приветливее, другие поздравляли, но как-то кисло, третьи,
не обинуясь, поносили как выскочку.
На празднике Томмазо познакомился с местным врачом
Соправия. Тот пригласил его в гости. Надо было найти
предлог, который не вызовет подозрений в обители. Сопра-
вия нашел его: пригласил Томмазо для душеспасительных
бесед с больными, которых успешно пользовал у себя дома.
У него собирались молодые люди — веселые, шумные, лю-
бознательные. Соправия не то беседовал с ними, не то чи-
тал им лекции — о своей науке, о великих медиках прош-
лого — о греках Алкмеоне Кротонском и Гиппократе, о
пергамском враче Галене, об александрийце Эразистрате.
Воздав им заслуженную хвалу, он однажды пылко сказал,
что их суждения не во всем справедливы. Прекрасно, что
мы их так чтим и помним. Ужасно, что мы их так чтим!
— Почему? — задал Томмазо свой постоянный вопрос.
— Потому, что новые времена рождают новый опыт, а
новый опыт — новых врачевателей. Кто из вас слышал
имя Везалия? Никто! А ведь он то, чем были Гален и Гип-
пократ, только для нашего времени.
Соправия рассказал, как Везалий, который умер лет
двадцать назад, осмелился рассекать трупы умерших, что-
82
бы узнать строение человеческого тела и тем помочь жи-
вым.
Слушатели содрогнулись. Рассечение мертвых тел каза-
лось им кощунством.
— Рассекая трупы, он увидел, что тела человеческие
устроены отнюдь не так, как полагал Гален,— продолжал
Соправия.— И открытие едва пе стоило ему жизни.
— Почему? — снова воскликнул Томмазо.
Соправия горько усмехнулся и загадочно сказал:
— Вы что, забыли, где и когда живете?! Все однажды
утвержденное высечено, как надписи на камне памятника,
по под этим памятником погребено пе только давнее, умер-
шее, по и то, что могло и должно бы жить.
Томмазо еще не привык к этому монастырю, как его
внезапно перевели в обитель дель’Анунциата в Никастро.
Там подвизался знаменитый богослов отец Антонио, зна-
ток всего написанного Фомой Аквинским и Аристотелем.
Орденское начальство сочло за благо, чтобы Томмазо, вы-
казавший столь великие способности в науках, продолжил
свое образование под водительством отца Антонио. Насто-
ятелю же обители в Никастро было доверительно сообще-
но, что инок Томмазо, находясь в Сан-Джорджо, не удовле-
творился изучением богословия и метафизики, как подоба-
ет будущему ученому, принявшему монашеский сан, но
спознался с неким живущим в том городе медиком Сопра-
вия, каковой, собрав слушателей, преимущественно моло-
дых, читает им лекции о языческой философии Левкиппа
и Демокрита, о кощунственных опытах Везалия и осмели-
вается нападать на Аристотеля и Галена. Вот истинная
причина спешного перевода брата Томмазо в Никастро. Об
этом он сам не знал и знать не должен был, просто в новый
монастырь была прислана с гонцом бумага, в которой убо-
ристым почерком был запечатлен каждый шаг брата Том-
мазо.
На прощание Соправия сказал своему молодому другу:
83
— У Гиппократа есть такие слова: «Искусство долго,
жизнь коротка». А дальше так: «Суждение затруднитель-
но, опыт опасен». Запомни их.
Вопросы, которые Томмазо задавал отцу Антонио, ста-
вили того втупик. Сокрушаясь, он восклицал: «Ты плохо
кончишь, брат Томмазо!»
Томмазо привыкал к новой обители трудно. Несколько
молодых монахов явственно хотели сблизиться с Томмазо,
но испугали его своим фанатизмом. Они упоенно рассу-
ждали о пустынниках и отшельниках былых времен, без-
жалостно усмирявших свою плоть и обретавших за то спо-
собность творить чудеса. Ссылались на старинные сочине-
ния о праведниках, ходивших нагими, чтобы их жалили
насекомые, о других, спавших на голой земле, о тех, кто
никогда не мыл тела, и о тех, кто по обету никогда пе стриг
волос. Славили стационариев, которые не ложились и не
садились, а стояли, подняв руки, так что те постепенно от-
мирали, подобно ветвям сухого дерева. Воспламеняясь,
повествовали о столпниках, живших на столбах, о дендри-
тах, живших на деревьях, о пожизненных молчальниках,
о приковывавших себя короткой цепью к столбу или кам-
ню. Глаза их горели, речь, вначале восторженная, станови-
лась задыхающейся и сбивчивой, а вопросы Томмазо —
«А зачем? Зачем это? Почему господу угодно грязное, во-
нючее тело или уподобление человека цепному псу?» —
приводили в ярость поклонников такой аскезы. Томмазо
нажил себе врагов. А ему так нужен друг!
Другие монахи поразили его тем, как поклонялись ма-
донне. Они, соревнуясь друг с другом, называли ее заступ-
ницей людей перед богом, распределительницей престолов,
девой, одерживающей победы над ересями прошлого и на-
стоящего, лилией церкви, проводницей в священные врата
благодати, непреклонным врагом сатаны, могучей победи-
тельницей змея, небесным садом, сладостным прибежищем
человеков, царицей небесной, увенчанной двенадцатью
84
звездами, присноблаженной, прославляемой всеми девятью
чинами ангелов, матерью мудрого избрания, сокровищем
господа, запечатленным источником святого духа. Каждый
из них кроме предписанных поклонов отбивал еще сотни
поклонов деве .Марии. Они знали множество молитв, обра-
щенных к мадонне: «Радуйся, звезда над морем», «Здрав-
ствуй, царица», «О преславная владычица» и восторженно
толковали о созданных вначале в Германии, потом в Ита-
лии «братствах роз» для поклонения Марии.
Их речи удивляли и пугали Томмазо чрезмерностью.
Было в этой исступленности нечто греховное. Почему
именно мадонну выбрали они для такого поклонения? Оп
не решался признаться даже себе, что история Марии вы-
зывает у него страшное сомнение. Его учили: непорочное
зачатие — это тайна, постичь ее умом нельзя. Но ум тре-
бует ответа: «Неужели это возможно!»
Одно сомнение влекло за собой другое. Он стал плохо
спать. Голова горела от напряженных мыслей. Душу то-
мила невозможность выговориться. Не с кем поделиться
сомнениями, не на кого опереться. Молитвы не приносят
облегчения. Ему нужен друг!
Глава XIII
Томмазо прогуливался по саду. К нему подошел не-
знакомый инок, облик которого заставил вспомнить изре-
чение: «клобук не делает монахом». Крупные четки в его
руках казались горошинами. Под монашеским облаче-
нием угадывалось могучее тело. Мускулисты его обна-
женные ноги в огромных сандалиях. Широк и крут вы-
сокий лоб. Резки черты лица. Стремителен размашистый
шаг и громок голос, который он не мог смирить, как не
мог сделать более плавной и медлительной походку. Том-
мазо показалось, что он однажды видел его. Где? Когда?
85
Опуская подобающие в таком случае благочестивые
формулы знакомства, тот представился—«Дионисий!» и,
не добавляя «смиренный брат», спросил: «Кто ты? Отку-
да?» Едва Томмазо ответил, Дионисий перебил его: «На-
слышан!» и закончил стремительное знакомство словами:
«Будем друзьями! Но будь осторожнее! В монастырях
стены имеют уши, а деревья глаза».
Они подружились. Дионисия, так же как Томмазо, пе
влекли рассказы об аскетах, исступленные молитвы, воз-
носимые деве Марии. Однако споров он избегал. Отмахи-
вался от фанатичных, как от мух, огромной ладонью, ухо-
дил. Однажды Дионисий изумил Томмазо странными ре-
чами:
— Я так же мало верю в черное, как и в голубое,—
сказал он, не объясняя, что имеет в виду под черным и
голубым,— но я верю в доброе вино, в каплуна, вареного
и жареного. Но прежде всего я верю в доброе вино и в то,
что тот, кто верует в пего, спасется! Так говорит великан
Моргайте в поэме Пульчи «Моргайте Маджори». Нра-
вится?
Томмазо, ошеломленный языческими словами, про-
молчал.
Но Дионисия занимали не только яства и питие. Его
терзал иной голод. Он жаждал знать, что происходит во-
круг, жадно расспрашивал паломников, крестьян, приво-
зивших в монастырь припасы, купцов, приезжавших на
ярмарки. Он интересовался тем, что слышно о турецких
пиратах на побережье, кто займет престол в каком-ни-
будь княжестве, потерявшем правителя, помнил наизусть,
кто каким из множества итальянских княжеств правил.
Однажды ему в руки попала газета, выходившая в Риме,
он не расставался с ней, пока не затвердил все то, что в
ней было написано. Дионисия волновала наука о госу-
дарстве — политика. Весть, что папа ведет тайные пере-
говоры с Венецианской республикой, слухи о посольстве,
86
появившемся при дворе испанского вице-короля в Неа-
поле, занимали его бесконечно, сообщение, что в Калаб-
рию назначен новый прокурор, на несколько дней лишало
его покоя и — невероятно! — даже могучего аппетита.
Томмазо дивился тому, что занимает друга. Ему каза-
лось сие суетой. Тот возразил:
— О небесном царстве есть кому похлопотать. Меня
же заботят царства земные.— И он проникновенно произ-
нес: — «Достигшая мира и спокойствия, возделанная вся
от плодородной равнины до скудных гористых земель, не
подчиняющаяся никакой другой власти, кроме своей соб-
ственной, Италия была самой изобильнейшей не только
своим населением, своей торговлей, своими богатствами,
ио и славилась великолепием своих властителей, блеском
своих многочисленных благороднейших городов, которые
прославлены людьми, искусными в управлении общест-
венными делами, умами, сведущими во всех науках, людь-
ми, искусными и изобретательными во многих ремеслах
и по обычаю времени не лишенными и военной славы,
украшены великими учеными так, что по заслугам и спра-
ведливости страна паша пользовалась уважением, извест-
ностью и славой».
Дионисий прочитал эти слова торжественно, наслаж-
даясь. Помолчал, давая собеседнику проникнуться кра-
сотой этого гордого восхваления родины.
— Чьи это слова? — спросил Томмазо. Они поразили
его воображение.
— Это написал некий ученый по имени Франческо
Гвиччардини лет пятьдесят назад,— ответил Дионисий.—
Почему же наша страна, о которой сие сказано, пришла
с тех пор в такой упадок? Почему в Калабрии, да не
только в Калабрии, хозяйничают испанцы? Почему, силь-
нейшие, мы стали слабейшими? Почему? Только не говори
мне: по божьему соизволению! Люди принесли нашей
стране славу, они же ее расточили...
87
Продолжить разговор не удалось. Дионисий оборвал
себя на полуслове, тихо сказав, словно продолжая речь,
которую вел только что: — Ты прав, брат Томмазо, сми-
ренномудрие превыше всего!
Что с ним?
Мимо них беззвучной тенью скользнул инок, лицо ко-
торого отличалось одной особенностью: его невозможно
было запомнить. Черты его были как на стертой от вре-
мени монете. Когда он удалился, Дионисий, глядя ему
вслед, выговорил с ненавистью:
— «Лев рыкающий, искет, кого поглотити!» — И сам
рассмеялся: — У страха глаза велики! Какой оп лев?
Обыкновенная ползучая гадина.
Гулко и тяжко ударил большой колокол. Надо обла-
чаться в ризы и стихари и спешить, притом не ускоряя
шагов, на богослужение.
Однако разговор об участи родной страны, однажды
начавшийся, более не обрывался. Медленно прогуливаясь
по монастырскому саду, где дивно цвели бархатные аню-
тины глазки, нежно-розовые и золотистые бальзамины,
недолговечные маки, благоухающие фиалки и вербены,
новые знакомцы тихо беседовали. Головы их были скло-
нены, руки перебирали зерна четок. Издали могло пока-
заться, что беседуют они о назидательном и богоугодном.
Однако речь шла об ином. Дионисий рассказывал, как
вступил на престол папа Сикст V. Покуда он был карди-
налом, он пятнадцать лет кряду выглядел слабым, немощ-
ным, хворым, ходил, опираясь на посох, говорил еле слыш-
ным голосом. Когда надо было выбирать папу на место
умершего, кардиналы выбрали его, надеясь, что он будет
податливым воском в их руках. Но, едва выбранный,
Сикст V запел хвалебный псалом господу таким могучим
голосом, что кардиналы побелели от страха. И он, отбро-
сив свою мнимую немощь, стал править железной
рукой.
88
Томмазо показалось, Дионисий восхищается хитро
стыо папы, как восхищаются простодушные люди тем, что
им пе дано. Томмазо ужаснул способ, каким Сикст V взо-
шел на святой престол. Папа — наместник бога на земле!
Страшно подумать, что наместником бога может стать
лицемер!
Дионисий возразил, что Сикст V сделал это ради бла-
гой цели: став папой, укрепил папский престол, искоре-
нил в Риме и округе бандитов, от которых не было житья,
заставил считаться с собой государей, сократил рас-
ходы.
Но все это дела мирские! Разве о таких помышляли,
разве о таких учили апостолы?
— Когда страна в беде, все средства хороши,— упря-
мо возразил Дионисий.
— В чем беда?
— Если,на твоей земле хозяйничают чужаки, это не
беда? Если берег твоей страны грабят пираты, это не
беда? Если в святой церкви всем заправляют симониты —
святокупцы, за деньги делающие грешников священни-
ками, это не беда? Если в судах все в руках взяточников,
это не беда? Если крестьяне честным трудом не могут
прокормить семью и предпочитают бежать в горы, жить
там в пещерах, подобно диким зверям, только бы выр-
ваться из рук тех, кто их грабит, разве это не беда? Или
ты не слышал о них, о фуорушити? Их поносят, называя
разбойниками, но настоящие разбойники живут не в пе-
щерах, а во дворцах!
— Сколь пламенная проповедь! — воскликнул Томма-
зо, скрывая свое смущение. Да, он знает обо всем этом,
но никогда еще не ставил всего рядом — лихоимства, си-
монии, беззакония, нищеты крестьян. Теперь у него по-
явятся новые «почему».
89
Глава XIV
В доминиканской обители, что в уютной зеленой Ко-
зенце, которая поддерживала отношения с обителью в Ни-
кастро, был назначен диспут. Диспуты были в таком же
почете, как турниры, и, случалось, собирали зрителей не
меньше. Тема — богословские и философские тонкости.
Участие в таком споре требовало начитанности, памяти,
внимания. Нужно было отменно знать тексты, на кото-
рые будет опираться оппонент, предусмотреть возможные
неожиданности, запоминать на слух его аргументы, ло-
вить его на противоречиях и не попадаться самому в ло-
вушку. Нужен хорошо поставленный голос, звучащий
недоумением, гневом, увещеванием. Осторожность нужна,
чтобы не произнести ничего еретического, а то противник
или кто-нибудь из его сторонников напишет донос. За ми-
лую душу! Невелика радость вести спор на кафедре,
а расплачиваться за него в камере. А ведь такое и слу-
чалось и случается!
Такие диспуты в большом почете. Как рыцарские
турниры у знатных и петушиные бои у крестьян. Бого-
словов приучали к ним смолоду, как рыцарей к риста-
лищам.
Диспут в Козенце готовился особенно торжественно.
Городок, что лежит у подножия лесистых гор, на берегу
узкой речки, заполнили гости, приехавшие на диспут. Со-
стязаться должны францисканцы и доминиканцы. Ордена
эти издавна соперничали. Францисканец, который должен
участвовать в диспуте, славился ученостью и искусно-
стью в полемике. Его оппонентом был назначен не менее
ученый доминиканец. Оба противника немолоды и во
всем достойны друг друга. В канун диспута доминиканец
внезапно захворал. Захворал или убоялся? Этого никто
не знал. Отправить гонца в Козенцу и сообщить, что один
из участников диспута прибыть не может? Не поверят,
90
сочтут пустой отговоркой, по всем монастырям распро-
странится слух, что доминиканцы признали свое пораже-
ние. Скандал! Настоятель обители в Никастро с одобре-
ния провинциала ордена принял решение, изумившее
многих.
В час, когда церковь в Козенце, где предстояло быть
диспуту, заполнилась монахами, послушниками, странст-
вующими студентами, мирянами и седовласый франциска-
нец занял свое место, его оппонента все еще не было. По
толпе, уставшей от ожидания, прошел шум. Тут в церковь
вошел никому не известный молодой доминиканец — ко-
ренастый, широкоплечий, с некрасивым лицом просто-
людина и умными глазами. Он преклонил колени перед
алтарем, низко поклонился капитулу и сказал, что ему,
недостойному иноку Томмазо, доверено выступить в дис-
путе, представляя свою обитель и свой орден. Собрав-
шиеся вознегодовали. Достаточно поглядеть на согбен-
ного, убеленного сединой, умудренного жизнью франци-
сканца и на молодого пришельца, чтобы понять: его по-
явление — оскорбительная дерзость! Однако настоятель
Козенцы не удивился и не разгневался. Переждав шум,
он важно сказал:
— Мы разрешаем тебе, брат Томмазо, принять участие
в диспуте. Достопочтенный собрат мой, настоятель оби-
тели в Никастро, сообщил нам — ты достоин!
Вместе с Томмазо в Никастро был послан Дионисий —
обитель блюла правило не отпускать в дорогу молодых
доминиканцев в одиночку. Конечно, помочь ему в споре
друг не мог. Дионисию было легче целый день проша-
гать по жаре пешком или целую ночь проговорить о по-
литике, чем участвовать в богословском словопрении. Но
знать, что среди слушающих тебя — друг, всегда отрадно.
Они условились: если Томмазо излишне увлечется, Дио-
нисий поставит молитвенник, который будет держать в
руках, на ребро.
91
Диспут продолжался много часов. В церкви висел
душный туман от ладана, дыма свечей и дыхания собрав-
шихся. Гул недовольства, изумления или одобрения про-
ходил по церкви. Только уважение к святости места ме-
шало слушателям вскочить, затопать или зарукоплескать.
Вначале Томмазо ощущал явственное недоброжелатель-
ство аудитории. Потом стало чувствоваться любопытство.
Знатоки переглядывались, подталкивали друг друга лок-
тями. Наконец, прозвучали возгласы одобрения. И вдруг
в тот миг, когда Томмазо воспользовался особенно сме-
лым аргументом, кто-то вскочил с места, всплеснул ру-
ками, воскликнул могучим басом: «Браво! Брависси-
мо!» — и тут же сел, смущенный своим неподобающим
поведением. То был Дионисий, который не только не по-
ставил на ребро молитвенник, но вовсе забыл о его суще-
ствовании. Победившим был признан брат Томмазо. Фран-
цисканец не поздравил его, как было принято, а поспеш-
но покинул церковь.
Томмазо же и Дионисий, перед тем как отправиться в
свою обитель, задержались в Козенце. Дионисий хотел
показать другу развалины древнеримских укреплений и
рассказать об их судьбе. Но их остановил местный богач.
Он во время диспута ставил на Томмазо, выиграл и те-
перь хотел угостить молодого диспутанта и его спутника.
— Такого жаркого из молодого козленка и такого
вина — клянусь одиннадцатью тысячами девственниц! —
вы не пробовали.
Дионисий для порядка попенял козентинцу, что тот
клянется, да еще в присутствии монахов. Это двойной
грех, даже и при таком числе девственниц. А от угощения
отказался: их ждут!
На обратном пути Дионисий все еще жил диспутом,
повторял аргументы Томмазо, восхищался им, ликовал.
А Томмазо чувствовал себя усталым и опустошенным. Не
радовался победе.
92
Дионисий спросил друга, почему он мрачен.
— Не ликовать после такой победы — гневить бога!
— Ты умеешь играть в шахматы? — спросил Томма-
зо. Дионисий, разумеется, умел. Шахматы в Италии из-
давна чтут и любят. Есть игроки, что живут этим искус-
ством.
— Партия заканчивается,— сказал Томмазо.— Один
выиграл, другой проиграл. Но в самих правилах не изме-
нилось ничего! Ни одно состязание в шахматы никогда
не ответит, почему любая фигура должна погибать, чтобы
защитить короля, почему король более слаб, чем ферзь,
состоящий при нем, почему пешки гибнут одна за другой,
почему так опасна фигура, способная наносить коварный
удар из-за угла,— конь. Игра сыграна. Фигуры ссыпаны
в мешок. И ни-че-го не изменилось. Те же фигуры. Та же
доска. Те же правила. Вот так и* наш диспут!
День, когда они возвращались с диспута, был необыч-
ным. Всюду горели костры, в которых с треском и чадом
сгорало выброшенное на улицу старье, праздновали
начало весны. «Фогарацца» — так назывался этот празд-
ник.
— Ав нашем споре ничего не сгорело, хотя старья
предостаточно,— сумрачно сказал Томмазо и надолго за-
молчал.
Когда они подходили к обители, Томмазо спросил:
— Ты знаешь, кто такой Телезий?
Дионисий не знал. Почему Томмазо спрашивает об
этом?
— Ты невнимательно слушал диспут! — сердито от-
ветил Томмазо.— Тот, с кем я спорил, сказал, что мои до-
воды почерпнуты из трудов Телезия. А я имени такого
не слышал, трудов его не читал. Так и сказал ему, хотя
мало чести признаваться в незнании того, что знает твой
оппонент. Он ответил мне, что я повторяю мысли Теле-
зия. А они, между прочим, недалеки от ереси. Между
93
прочим! Вначале намекнул, что я лгу и выдаю чужие
мысли за свои. Потом сказал, что они близки к ереси.
Быть доминиканцем, гонителем ересей, и высказать на
диспуте еретические мысли! Ты что, не понимаешь, что
это значит?
Дионисий попробовал успокоить друга.
— Он не сказал: «еретические»! Он сказал — «неда-
леки от ереси»! И ты опроверг его.
— Да, конечно,— рассеянно отозвался Томмазо.— Но
все-таки кто такой этот Телезий?
Они добрались в обитель вечером. В монастырской
церкви шла поздняя служба. После вечерни Томмазо по-
стучался в келью настоятеля, чтобы почтительнейше ска-
зать, как прошел диспут, и испросить приказаний на сле-
дующие дни. Ему пришлось снова удивиться. Они задер-
жались в Козенце совсем недолго. Только побывали па
развалинах некогда грозных римских укреплений. Путь
от Козенцы до Никастро проделали быстро. А между тем
настоятель уже все знал о диспуте и, видимо, был дово-
лен. Оп поблагодарил Томмазо за то, что тот не посрамил
обитель. Но подняться к небу можно только по ступеням
смирения! Поэтому гордиться победой не подобает, а на-
добно благодарить того, кто дал силы и подсказал доводы.
Дионисий же в ближайшие дни па все лады расхвали-
вал Томмазо, пересказывал его меткие ответы, толковал
о том, каким бесславным было поражение францисканца.
Одни радовались этому успеху. Другие впервые проявили
к Томмазо внимание. А третьи взревновали к его победе
и не могли того скрыть.
— За успех всегда приходится расплачиваться! —• ска-
зал Дионисий,— «Ты не холоден и не горяч, поэтому я из-
блюю тебя из уст своих! — рек Господь». Это о них! А ты
горяч, потому и ненавистен им,— продолжил он.
Особенно злобствовал против Томмазо монах, который
хотел увлечь его своими рассказами об иноках, умерщв-
94
лявших плоть. Он утверждал — такая победа над старым,
знаменитым ученым не обошлась без помощи нечистого.
Дионисий, услышав это, задохнулся от ярости, стиснул ку-
лаки так, что костяшки на пальцах побелели.
— Бей меня! — радостно воскликнул говоривший о не-
чистой силе.— Бей меня, и я первый благословлю твои
руки, наносящие мне побои. Дай мне пострадать за истину!
Чем больше и с чем большим гневом опровергал Дио-
нисий клевету, тем прочнее она укоренялась. Разговоры
о случившемся дошли до настоятеля. Он приказал Диони-
сию немедленно прекратить подобные споры, запретил
ему вообще с кем-нибудь говорить о диспуте, потом позвал
к себе Томмазо, сказал, что разговоры о помощи нечисто-
го в споре — выдумка людей невежественных, отпустил
его с миром, запретив ему, однако, две недели выходить
из кельи, кроме как на общую молитву.
— Ты не еретик, как о том говорят некоторые, и не от
нечистого твои аргументы, как толкуют другие. Но в тебе
живет гордыня. Такое наказание будет полезно всем. Го-
рячие головы остынут.
Из наказания Томмазо действительно извлек пользу.
Дионисий достал ему книгу Телезия «О природе в соот-
ветствии с ее собственными началами». В ней все, начиная
с названия, поразило Томмазо. Телезий отваживался спо-
рить с самим Аристотелем, которого церковь признала ве-
личайшим авторитетом.
...Надо знать, что великий древнегреческий ученый
Аристотель был в те времена искажен переводами, сужен
и урезан толкованиями. Все, что он действительно когда-
то сказал, и то, что ему приписывалось, было объявлено
истиной. Существовал неоспоримый довод: — Magister di-
xit! — «Учитель сказал!» Слово Аристотеля почти прирав-
нивалось к слову отцов церкви. Особенно способствовал
95
этому Фома Аквинский, стремившийся объединить догма-
ты католической религии с догматами аристотелевой фи-
лософии. «Без учения Аристотеля церковь лишилась бы
важных основ своего вероучения»,— говорил один из кар-
диналов. Аристотеля собирались канонизировать, то есть
объявить святым, хоть он и язычник по рождению! Нужна
была немалая смелость, чтобы выступить против учения
Аристотеля, как это сделал Телезий. Его книга вышла в
свет в 1565 году, а лет за тридцать до того на севере, в да-
леком Париже, молодой ученый Петр Рамус представил к
защите диссертацию на неслыханную тему: «Все, сказан-
ное Аристотелем, ложно!» Он понимал: не все, сказанное
Аристотелем, ложно, но он знал: пока не будет поколеб-
лено представление о незыблемости всего, изреченного
Аристотелем, наука не сдвинется ни на шаг. Он, Рамус,
защитил свой дерзкий тезис. И расплачивался за это всю
жизнь. Опубликованную диссертацию изъяли и сожгли.
Ему надолго запретили преподавание философии. Его по-
носили и преследовали, а на третий день после Варфоло-
меевской ночи убили. Убийц привели к нему оппоненты,
которые не смогли победить его в научном споре.
Но решающее слово сказано! Его услышали далеко за
пределами Франции. Его отзвук дошел и до Италии. Теле-
зий в своей книге не ссылается на Рамуса, но к ходу его
мыслей близок. Объяснение того, как устроен мир, учил
Телезий, надо искать пе в словах, написанных на бумаге,
а в самой природе. А ее следует изучать, исходя из ее
собственных начал. Телезий утверждал: материя неуни-
чтожима, она вечно существовала и вечно пребудет. Оп
признавал, что мир некогда был создан богом, но говорил,
что теперь он существует по собственным законам. Эти
мысли потрясли Томмазо, как откровение...
Он стал дознаваться о Телезии. Ему сказали, что тот
уже в преклонных годах. Монах. Был профессором фило-
софии в Неаполе. Взгляды его показались властям ерети-
96
ческими. Опасаясь беды, Телезий покинул Неаполь и пе-
ребрался в тихую глухую Козенцу. Ту самую, где Томмазо
недавно был на диспуте. Знать бы раньше, кто живет
здесь! Он взмолился бы, чтобы великий козентинец взял
его себе в ученики. Вокруг него есть такие. Те, кто после-
довали за ним из Неаполя, и те, кого привлекла его слава
из других мест. Они называют свои собрания вольной фи-
лософской академией. Чего бы не дал Томмазо, чтобы
войти в их круг! Но ему не просто выбраться в Козенцу.
Успех па диспуте усилил надзор за ним в обители, осо-
бенно когда сюда донеслись слова, сказанные о нем после
его победы: «В него вселился дух Телезия».
Он не может повидаться с Телезием. Жаль. Зато у пего
в руках его главная книга. Подумать только, она вышла,
когда Томмазо еще и на свете пе было, и вот уже два де-
сятилетия вызывает споры и навлекает на себя хулу.
Вчитываясь в труды Телезия, Томмазо не только вос-
хищался, он видел: ученому мешает страх. Телезий то и
дело смягчал собственные выводы, вставлял оговорки,
каялся в собственной смелости, обещал, что сам осудит
вслух свои взгляды, если того потребует церковь. Почему?
Книги Телезия для Томмазо — свет для блуждающего
во мраке. Появилась надежда, что ему откроются тайны
природы: движение светил в небе и муравьев в муравей-
нике, тайпа бабочки, которая выходит из кокона, наделен-
ная крыльями изумительной красоты, и тайна страшных
толчков, которые сотрясают почву. Томмазо ощущает
умом, сердцем, всем существом: дождевая капля, и горная
река, и море, и искра над костром, и молния в небе, и рас-
крывающийся цветок, и даже рождающийся человек —
все связано неким единством. Тот, кто сумеет понять его,
приблизится к сокровенным загадкам бытия. Но пройти
этот путь сможет лишь тот, кто перестанет полагаться на
авторитеты, а будет изучать природу.
Томмазо стал добиваться разрешения побывать в Ко-
7 Сергей Львов ру
венце. Делал он это осторожно и почтительно. Настоятель
отверг его просьбу. Первый раз спокойно, второй — жест-
ко, в третий раз последовал не отказ, а прямой запрет и су-
ровое наказание за строптивое упрямство.
Томмазо, как провинившемуся, две недели приказано
сидеть во время трапезы на полу и есть со скамьи, на ко-
торую ему ставили еду, так чтобы все смотрели на него
сверху вниз. В эти дни постыдного наказания он силился
вызвать в уме образ великого Козентинца. Мгновениями
казалось: он видит Телезия перед собой, слышит его го-
лос. Когда Томмазо отбыл наказание, он с ужасом услы-
шал: Телезий опасно болен, дни его сочтены. Не спраши-
вая разрешения настоятеля, не внемля предостережениям
Дионисия, Томмазо самовольно покинул обитель и по-
спешно отправился в Козенцу.
Глава XV
Напрасно день за днем приходил Томмазо к дому Те-
лезия. Свидания с больным добивались ученики и поклон-
ники, ждали, когда смогут повидать философа, чтобы вы-
разить ему любовь и разрешить свои сомнения. Двери
дома были наглухо затворены. Ставни на окнах закрыты.
Был октябрьский день, когда старый философ умер.
В воздухе ощущалось терпкое дыхание осени. Звучали
слова о почившем в мире, уносящемся туда, где несть ни
печали, ни воздыхания, заунывно пел хор, плыл над горо-
дом тягучий колокольный звон. Томмазо вглядывался в
высохшее, костяное лицо того, кто лежал в гробу, смотрел
на высокий лоб с впалыми висками и силился понять,
о чем думал мудрец в свой смертный час и где сейчас его
мятежная душа. Он положил на гроб философа, которого
мысленно называл своим учителем, стихи, написанные
сразу, едва он узнал о его смерти. Томмазо выбежал из
98
церкви. Слезы душили его. Когда вернулся, листа со сти-
хотворением не было.
Телезия опустили в могилу, и Томмазо вместе с дру-
гими бросил на крышку его гроба горсть земли. Он, не ска-
завший ни единого слова со старым ученым, ощутил оди-
ночество. Потерял учителя, не услышав его наставлений.
Что теперь? Куда теперь?
А теперь в свою обитель. Куда денешься! Его ждет там
кара за то, что самовольно ушел в Козенцу,— постыдное
покаяние, унизительный обряд, долгий пост, возможно,
монастырская темница.
Обошлось! Начальствующие в обители ничего ему не
сказали, словно не заметили ни его отсутствия, ни его
возвращения. Но многие из братии стали его обходить,
а если он'заговаривал с ними первым, пугливо озирались
и спешили закончить беседу. Когда Томмазо пришел в
себя, он, затворившись в келье, написал еще одну элегию
на смерть великого Козентинца. Прочувствованными сло-
вами оплакивал Томмазо потерю, которую понесли все, кто
надеялся, что новые труды Телезия раскроют сокровенные
тайны природы.
Они прогуливались по монастырскому саду с Диони-
сием. Дионисий радовался, что друг вернулся и что от-
лучка обошлась благополучно. Томмазо прочитал ему эле-
гию. Стихи Дионисию понравились. Но он встревожился.
— Как ты назвал в элегии Аристотеля? — спросил оп,
понизив голос до шепота.
— Тираном духа! — гордо ответил поэт.
Дионисий потребовал:
— Немедленно, сейчас же уничтожь этот текст.
Томмазо пообещал это сделать. Но не успел.
Когда он вернулся в келью, он почувствовал: в ней что-
то переменилось. Книги лежали не в том порядке, в каком
он их оставил. Сундук с его скромными пожитками чуть
сдвинут с обычного места, па пыльной крышке остались
99
следы чужих рук. Келью обыскивали! Отвратительно!
Нужно немедля проверить, верпы ли опасения Дионисия.
Славу богу! Лист пергамента с элегией на смерть Телезия
на месте. Но на нем появилась клякса, которой прежде
там не было. Ее, видно, посадил по неосторожности тот,
кто торопливо списывал текст.
Мерзко. Надо жаловаться! Кричать о беззаконии!
Куда, кому? Ему казалось, что чужие руки шарят по его
телу, лезут в душу. Он разорвал элегию в клочки, лист, на
котором она написана, был осквернен.
Его требует настоятель. Незамедлительно!
С бьющимся сердцем Томмазо поспешил па зов и
узнал, что переполнил чашу терпения своих наставников.
Самовольством — отлучкой в Козенцу. Поведением в со-
боре на отпевании. Он осмелился плакать! Нельзя опла-
кивать человека, находящегося под сильным подозрением
в ереси. А если он не еретик? Нельзя оплакивать того,
кого господь призывает к себе. В Козенце Томмазо всту-
пил в общение с мирянами — участниками вольного фило-
софского кружка, называемого «телезианская академия»!
Вернувшись, он сочинил стихи на смерть Телезия. Том-
мазо подобало произнести слова раскаяния: Рессо, pater,
mea culpa, mea maxima culpa! — «Согрешил, отец мой, моя
вина, моя великая вина!» — но он не смог заставить себя
выговорить их.
— Не вздумай оправдываться! Теперь твой удел на-
долго — покаяние,— сказал настоятель.
Томмазо чувствовал, как в его душе звенит тонко натя-
нутая струна, готовая лопнуть. Сейчас он все скажет.
Он промолчал.
Была объявлена кара. Его ссылают в глухой монас-
тырь в Альтомонте. Провинциал благословил эту меру.
Тамошний настоятель оповещен. Прочие наказания, заслу-
женные им, брат Томмазо понесет на месте. Отправиться
в путь надлежит завтра.
100
Томмазо надеялся, что с ним пошлют Дионисия. Нет,
его будет сопровождать брат Никколо. Тот самый монах,
который тенью скользил мимо них по саду, когда они вели
с Дионисием долгие беседы.
В Альтомонте так в Альтомонте. Странное безразличие
охватило его. Он сам выбрал свою судьбу, которая сде-
лала его постыдно зависимым от чужих приказов, от чу-
жой воли, от чужого неразумия. Ну нет! Приказывать
они могут его телу. И он вынужден им повиноваться. А его
воля, свободна ли опа?
Шесть лет назад, когда у него на губе появился пер-
вый пушок, наставник привел его в обитель Плаканики,
и он стал послушником. Пять лет прошло с тех пор, как
он в той же обители принял пострижение. «Уже двадцать
лет, а еще ничего не сделано для бессмертия!» — с горечью
подумал он словами Юлия Цезаря. Разве что в дополне-
ние к латыни выучился за эти годы читать по-гречески,
разве что к учению Телезия приобщился, разве что горы
книг прочитал. Да еще стал грешником в глазах своего
ордена. Ему строго предписано перейти в Альтомонте.
А почему не ослушаться? Что мешает ему ослушаться?
Так может спросить тот, кто не давал такого обета, как
он, не рос в таких стенах, не носил такого облачения. Ос-
лушаться? Стать изгоем? Об этом даже подумать страшно.
Не для того вступил он на этот путь, чтобы зачеркнуть
все, что уже пройдено по нему,— к наукам, к сокровен-
ным тайнам, которые еще не открылись, но которые от-
кроются ему, он верит в это.
Это о нем не то с похвалой, не то с тревогой сказал
один из начальствующих в обители: «Не столько читает,
сколько пожирает книги!»
Он не знает, что такое обитель в Альтомонте. Верно,
такая же, как в Плаканике, в Сан-Джорджо, в Никастро,
101
чуть больше или чуть меньше, с порядками чуть свобод-
нее или чуть строже. Какая бы она ни была, пусть там
следят за каждым его шагом, прислушиваются к каждому
его слову, они не помешают ему идти своим путем. Для
него идти своим путем — значит думать... Мыслям не при-
кажешь!
Последний раз оглядел он стены, извергшие его за не-
покорство. Ничто не привязывало его к ним. Оставалось
проститься с Дионисием. Это было не просто, ибо немед-
ленно станет известно. Воистину говорю я вам — и стены
имеют уши! Во время последней службы, которую Том-
мазо еще должен был отстоять здесь, он постарался ока-
заться в церкви рядом с другом и между словами молитв
назначил ему встречу в монастырском саду. Надо не пря-
таться, а стать на самом видном месте.
Дионисий признался другу, в соседней деревне живет
молодая вдова, которая ему предана. Вести можно пере-
сылать через нее. Он сказал, как ее найти, как сделать,
чтобы она поверила, что посланец — друг, назвал ее имя.
Лицо его просияло.
Томмазо был потрясен. Не тем, что Дионисий приду-
мал способ переписки, а тем, как свободно говорил о любя-
щей его женщине. Он завидует другу. Дионисий престу-
пил суровый запрет и не терзается, а счастлив.
Когда Томмазо ушел в свою келыо, чтобы провести
последнюю ночь в этих привычных, в этих опостылевших
стенах, он думал не о том, что ждет его на следующий
день. Он читал Библию. «Песнь Песней» читал он.
«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!
Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы
твои — как стадо коз, сходящих с горы Галаадской... как
лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половин-
ки гранатового яблока — ланиты твои под кудрями тво-
ими...»
102
Он не спал. Строки «Песни Песней» томили его душу.
Он видел смуглую девушку, стерегущую виноградник, де-
вушку, обожженную солнцем. Впервые стал ему явствен
смысл строк: «Моего собственного виноградника я не сте-
регла». Она полюбила... Сладостно-томительны были стро-
ки: «Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо
я изнемогаю от любви». Нестерпимо произносить эти сло-
ва и вслушиваться в них в тесной и душной каменной
келье в эту темную теплую ночь. У него еще не было лю-
бимой, но он уже изнемогал от любви! Он не станет тво-
рить крестные знамения, произносить молитвы и отбивать
поклоны, чтобы отогнать от себя это наваждение...
Глава XVI
Томмазо отправился в путь, едва забрезжил рассвет.
Слоистый туман, сползший ночью с гор, еще не растаял.
Он шагал быстро. Монашек, приставленный к нему, поспе-
вал с трудом, пытался заговорить с Томмазо, тот едва от-
вечал. Откровенностей ждешь от меня, жалоб на наказа-
ние? Не дождешься, гадина!
Он и не подозревал раньше, что может так ненавидеть.
Его соглядатай — прямой потомок Иуды. Жаль, нет три-
дцати сребреников, чтобы швырнуть их в это озабоченное,
настороженное, прислушивающееся лицо.
Томмазо загнал не только своего спутника, но и себя.
Запыленные и замученные добрели они до ворот обители
в Альтомонте. Брат Никколо при виде инока, впустившего
их, сладким голосом проговорил: «Посети, Господи, оби-
тель сию и избави живущих в ней и приходящих в нее
от козней лукавого, да охранит нас святая дева Мария и
ангелы твои, и благодать Господа нашего Иисуса да пре-
будет с нами. Аминь». Томмазо повторил за ним эти слова,
стараясь говорить как можно более прочувствованно. По
103
пути в Альтомонте он принял решение* если надо, скры-
вать свои мысли, притворяться.. Искусство нелегкое, но он
ему научится. Так надо.
Неожиданно жизнь в Альтомонте оказалась не то что-
бы легче, но увлекательнее, чем он думал. Настоятель был
занят тем, что расширял маленькую обитель, ремонтиро-
вал обветшавшую церковь, строил новую трапезную. По-
глощенный этими заботами, он не обращал внимания на
молодого инока, присланного ему на исправление. Хотя,
разумеется, все кары, предписанные провинциалом, тому
пришлось понести.
В том же городе неподалеку от обители жили моло-
дые люди, еще недавно учившиеся в славнейших италь-
янских университетах. Они прослышали о монахе, сослан-
ном в Альтомонте за приверженность к учению Телезия,
и разыскали его.
Известные имена почтенных семей, к которым они при-
надлежали, лестные слова, сказанные настоятелю, дары,
принесенные монастырю, открыли им возможность ви-
деться с Томмазо, не навлекая на него новых неприятно-
стей.
Его новые друзья немного походили на тех, с кем он
познакомился в доме Соправия. Он быстро нашел с ними
общий язык. Они полагали, что истинный мудрец должен
чувствовать себя одинаково уверенно на диспуте, на по-
единке, на любовном свидании. Они легко цитировали
ученые трактаты и любовные стихи. Толковали о соколи-
ной охоте с таким же увлечением, как об астрономии,
географии, с таким же упоением, как о любви. Молодые
люди могли часами^ состязаться в_ рассказывании историй,
сочинении стихов и пении, равно как в игре в мяч. Выше
всего они чтили человека разностороннего, гениев универ-
сальных. Им ничего не стоило сорваться с места и уехать в
другой город, если прослышали, что там на площади будет
выставлена новая статуя, или в церкви будет освящен
104
новый алтарь с росписью, или состоится захватывающий
диспут. Каждый из них чтил себя и других не за знат-
ность или богатство, а за истинную человеческую ценность.
Они были детьми эпохи с прекрасным именем — Воз-
рождение. Тем и гордились. Они не знали, что породившая
их эпоха — на закате, что пламя огня, на котором выпла-
вился драгоценный металл их душ, уже не горит, а тлеет.
Иное пламя все чаще пылает на площадях Европы. Тигли,
в которых этот бесценный металл плавился, разбиты, че-
каны, которыми были вычеканены сильные и смелые лица
героев Возрождения, выброшены. От великих истин от-
летел их смысл, остались одни слова. Недалеко время, ког-
да почитаемый образ гуманиста выродится в ученого пе-
данта, а универсальные гении станут блестящими и по-
верхностными всезнайками.
Лишь немногим из них, самым мудрым и чутким, было
дано предчувствовать это — Гамлеты рождались и в Ита-
лии тоже. Пока же альтомоитские друзья Томмазо были
молоды, уверены в себе, беспечны. Хозяевами жизни ощу-
щали они себя.
В Альтомонте Томмазо узнал, какое это счастье — вой-
ти в круг таких сверстников, сколь велика радость дру-
жественного состязания умов.
Монаху-доминиканцу лучше не вести дневника в такие
времена, разве что он заполнит его благочестивыми раз-
мышлениями. Дневником Томмазо стали стихи. Его осо-
бенно влекли сонеты. Новые друзья открыли ему сонеты
Данте и Петрарки, загадочно-темные сонеты Кавальканти.
И он упорно пробовал силы в этой труднейшей форме. Его
собственные сонеты получались диковинными. Он бился
над ними, пытаясь заставить кипящую лаву отлиться в
строгую форму. Иногда это удавалось, чаще нет. Продол-
жал он сочинять и по-латыни. Большинство стихов жили
у него только в памяти, менялись, иногда забывались,
потом воскресали снова.
105
Он решился почитать свои стихи новым знакомцам,
И хотя многие из них тоже писали стихи, в сонетах Том-
мазо была такая сила, которая восхитила их. Давно он не
жил так полно, как в Альтомонте. Томмазо спешил к
друзьям при каждой возможности. Между тем его моло-
дые друзья были давно на заметке у тех, кому надлежит
не допускать вольномыслия, провинциал ордена осведом-
лен о том, с кем сблизился брат Томмазо. Однако до поры
до времени его щадили. По тонким соображениям. Орден
не отказался от надежд, которые возлагал на Томмазо.
Ордену нужны люди могучего ума и большой образован-
ности. Влияние другого ордена — братьев Иисуса, иезуи-
тов все сильнее. Доминиканцам грозит оттеснение на
второстепенное место.
Томмазо жил в Альтомонте, глотал книгу за книгой,
писал стихи, проводил много времени с молодыми вольно-
думцами и не знал, что его слова и поступки все время
взвешиваются на невидимых весах.
Друзья принесли Томмазо книгу некоего Джакомо
Антонио Марты под длинным названием «Крепость Ари-
стотеля, против начал Бернардино Телезия».
— Что это? — настороженно спросил Томмазо.
— Почитай — увидишь,— был ответ.
— А кто этот Марта?
— По образованию юрист. Профессор Неаполитан-
ского университета. Удостоен такого звания за эту книгу.
Томмазо начал читать, и текст расплылся у него
перед глазами — от негодования кровь прилила к голо-
ве. Он попробовал читать спокойно, не смог, вскочил,
швырнул книгу в угол, потом поднял ее и стал читать
дальше.
Марта сообщает, что потратил семь лет на то, чтобы
изучить и опровергнуть Телезия. Врет, негодяй! Он неспо-
собен вникнуть в то, что утверждал Телезий. Это видно
на каждой странице. Марта бессовестно выхватывает из
106
сочинения Телезия строки, иногда слова и приводит их,
отрывая от целого. Он утверждает, что эти строки и слова
ошибочны и вредны, ибо противоречат Аристотелю. Со-
знательно допускает грубейшую логическую ошибку. Не
доказав, что все сказанное Аристотелем — истина, прини-
мает это за данность и требует того же от читателя. Тре-
бует угрожающе! Ход его рассуждений таков: учение
Аристотеля признано нашей святой церковью, Телезий
противоречит учению Аристотеля, следовательно, противо-
речит тому, что признает наша святая церковь, следова-
тельно, противоречит самой церкви. Quod erat demonstran-
dum — «Что и требовалось доказать». Знакомые аргумен-
ты! Точно такие выдвигали во Франции схоласты против
Рамуса, прежде чем убить его.
А в какое убожество превращался^ сам Аристотель под
пером Марты! Он не прочитал подлинных текстов Стаги-
рита. Просто клялся его именем, изображая его источни-
ком мудрости на все времена! Будто может существовать
ученый, будь он трижды гениальный, который в состоя-
нии дать однажды и навсегда единственно верное толко-
вание всем наукам! Телезий призывает изучать законы
природы, а для того наблюдать ее. Что может быть бес-
спорнее? Марта противопоставляет этому требованию ци-
таты, сто раз до него процитированные. Напоминает реше-
ния Тридентского собора, осудившего все ереси, да так,
что Телезий немедленно начинает выглядеть противником
этих решений. Мало того! Он напоминает, что против ут-
верждений, близких взглядам Телезия, высказывались
основатели Святой Службы, столпы инквизиции. Книга
Марты — ученый трактат? Нет! Это донос и угроза. Теле-
зия нет в живых. Донос Марты опоздал. Угроза должна
устрашить его последователей.
Книга Марты духом и буквой своей говорит: тот, кто
будет придерживаться взглядов Телезия, тот придет в
противоречие с учением нашей святой церкви, с декре-
107
тами ее соборов, нарушит предостережения, исходившие
от инквизиции. Попробуйте, если не боитесь!
Томмазо не испугался. Это важный день его жизни.
Это рубеж. Ему двадцать один год. Он стал взрослым. Он
принялся за труд, подобный первому подвигу Геракла,—
за свой первый философский трактат. Он сделал свой вы-
бор. Против Марты, в защиту Телезия. Против запретов
и угроз. За свободную, смелую мысль. За изучение при-
роды.
Одумайся, Томмазо, пока не поздно! Остановись!
Глава XVII
Каждое утро после заутрени Томмазо спешит в келыо.
Жаль часов, потерянных на молитвы, на долгую трапезу.
Но сейчас он не может нарушать порядки обители и под-
вергать свой труд опасности. Повторяя слова молитв, па-
дая на колени, крестясь, кланяясь, подпевая общему пе-
нию, он думает о своем.
И вот он один. Один! Наконец-то один! Страшное не-
терпение жжет его душу. Но Томмазо длит предвкушение,
заставляет себя тщательно очинить несколько перьев, что-
бы не отрываться, если перо затупится во время работы.
В оловянную чернильницу наливает свежие чернила. Брат-
эконом однажды осведомился, почему у Томмазо уходит
столько чернил. После этого разговора Томмазо готовит
для себя чернила сам. Этому искусству его когда-то научил
друг, библиотекарь. Томмазо любит все, что служит для
писания,— перья, чернила, бумагу. Правда, писать ему
приходится на дешевой — не беда, не цеплялось бы за нее
перо. Песок, чтобы просушить написанные строки, тоже
есть. На пюпитре лежит книга Марты — мишень, которую
Томмазо каждый день пронзает своим пером, как стрелой.
На полке стоят книги, которые нужны ему в работе. Каж-
108
дый день стопа исписанных листов растет, рукопись ста-
новится толще.
Он принялся за этот труд, когда в садах цвели миндаль,
абрикосы, вишни. Он трудился всю весну и все жаркое
лето. Написанные главы читал друзьям. Прекрасно иметь
таких слушателей. Важны их советы. Радостны даже спо-
ры с ними! Они рассказывают ему, как до него писал о
схоластах замечательнейший ученый Леонардо Бруни в
предисловии к своему переводу Аристотеля. Он доказал,
что все эти мнимые ученики Аристотеля ничего не смыс-
лят в том, чему осмеливаются учить. Даже от слога их за
три версты разит невежеством. Начитанные друзья Том-
мазо познакомили его со смелыми мыслями славных гу-
манистов Марсилия Фичино и Джованни Пико делла
Мирандола, снабдили его их трактатами.
Увы! Томмазо не было суждено учиться в универси-
тете. Вольное содружество людей молодых и образован-
ных — вот его университет. И лучшего ему не надо...
Трактат Томмазо скоро перерос повод, которым был
вызван. Кто такой этот Марта, чтобы тратить на него
столько сил, страсти, страниц? Злобное ничтожество! Го-
раздо важнее напомнить то, чему учил Телезий, и развить
его учение. «Законник» Марта считает, что мыслям чело-
веческим можно раз и навсегда предписать строгие зако-
ны, пугая карами на том и на этом свете за их нарушение.
Томмазо доказывает: для ученого существует один свод
законов — живой кодекс природы! Не может быть истин-
ным ученым тот, кто, вместо того чтобы изучать эту жи-
вую книгу бога, довольствуется ее плохими копиями.
...Томмазо не думал, что его толкование бога непохо-
же на то, какое дают отцы церкви, что бог в его представ-
лении сливается с природой. Он не мог знать, что впо-
следствии подобные взгляды будут названы сенсуалисти-
ческими и ученые докажут, какое значение для развития
философии имели они. Заглядывать так далеко ему не
109
дано. Он писал книгу, начатую как памфлет против Мар-
ты и превратившуюся в пламенное прославление духа
свободного исследования, полагающего высшим авторите-
том жизнь и природу...
В августе, когда поля уже были убраны, он тоже соб-
рал свой урожай. Книга завершена! Марта уверял: «Я пи-
сал свое сочинение семь лет». Томмазо написал свое за
семь месяцев. Совпадение чисел? Возможно! Среди мно-
гих увлечений Томмазо есть и увлечение магией чисел —
число семь с древности представляется числом особенным.
Другое волшебное число — двенадцать. Радостно думать,
что ему понадобилось в двенадцать раз меньше времени,
чтобы восстановить истину, чем Марте — чтобы оболгать
ее: семь месяцев против семи лет. На каждый год усилий
клеветника ему хватило одного месяца для их опровер-
жения. Можно позволить себе передышку, вернуться к
стихам, которые он забросил за эти месяцы, написать
письмо Дионисию. Он совсем забыл его. Все можно и
даже нужно, но Томмазо вдруг почувствовал: над ним
нависает гроза.
Трудно сказать, откуда это ощущение. Когда он про-
ходил по коридорам обители, ему чудился шепот за спи-
ной. Некоторые монахи, прогуливаясь в саду и ведя чуть
слышные душеспасительные беседы, замолкали, едва за-
видев его. Странно настойчив, задавая вопросы, исповед-
ник. Томмазо уже приучил себя не говорить на исповеди
о своих сомнениях. Обычно это удавалось. Но теперь ис-
поведник был столь упорен, словно старался открыть клю-
чом неподдающийся замок. А может быть, Томмазо просто
переутомился, пока писал трактат, и ему все это кажется?
Он умудреннее, чем в Никастро. Уходя из кельи, он
укладывал свои рукописи в сундучок, но не запирал его —
это только привлекает внимание. Под крышку сундучка
он подсовывал тонкую короткую нитку. Этой хитрости его
научил друг Дионисий. Если кто-нибудь откроет сунду-
110
чок без него, нитка, невидимая под крышкой и легкая как
пух, беззвучно упадет на пол кельи. Подозрения его не-
сколько раз подтверждались. В его бумаги заглядывали.
Он отдал рукописи на хранение друзьям, оставив в сун-
дучке лишь стихи, которые перестали ему нравиться, да
начало трактата о поэтике. Рассуждения о строфах и раз-
мерах не причинят ему вреда.
Неясное вначале ощущение тревоги день ото дня стано-
вилось острее. Оно стало нестерпимым, когда в его при-
сутствии один из пожилых иноков затеял разговор об
учениках Телезия, которых, как еретиков, приговорили
к сожжению. Бежать им удалось чудом. Где они теперь
скитаются, что стало с ними, никто не знает.
Томмазо побледнел. У него первый раз в жизни забо-
лело сердце. Он поспешил удалиться. Как понять слы-
шанное? Как угрозу или как предостережение? Пожалуй,
как предостережение. Пожилой инок был благосклонен
к нему. Бежать? Но куда? Вернуться домой? Мать обра-
дуется. Сын жив. Большего ей не надо. Для отца это бу-
дет ударом. Сапожник Джеронимо мечтал, что сын ста-
нет ученым, знаменитым, богатым.
События подтолкнули его. Настоятель вдруг покинул
обитель. Толковали — по срочной надобности к провин-
циалу ордена. По обители поползли слухи. Ждали собы-
тий. Перешептывались о переменах. Тот самый монах,
который рассказал о бегстве учеников Телезия, встретив
Томмазо в саду, негромко, но отчетливо произнес: «Peri-
culum in mora. Sapienti sat».— «Опасность в промедлении.
Понимающему достаточно».
Значит, бежать! Куда? Туда, где много людей и где
легче затеряться среди них,— в Неаполь, в город, о кото-
ром он так много слышал, куда отец собирался отправить
его в учение. Теперь он придет туда сам. Он, монах, само-
вольно покинувший монастырь, автор ненапечатанных
стихов и философского трактата, много задумавший, но
111
мало совершивший, навлекший на себя гнев могуществен-
ного ордена и, как знать, возможно, и внимание инквизи-
ции... Что принесет он в Неаполь? Чем встретит Неаполь
его?
Глава XVIII
О Неаполе говорили: сколь прекрасен сей город! Нет
ничего красивее синего залива, на берегу которого он ле-
жит. Нет ничего изумительнее его роскошных палаццо.
Нет ничего торжественнее его церквей. Нет ничего обво-
рожительнее его женщин. Нет ничего сладостнее его вина.
Увидеть Неаполь, восхититься — и умереть!
О Неаполе говорили: мерзостен этот город! Нет ничего
грязнее и зловоннее его улиц. Нет нигде столько бродяг,
нищих, шлюх и своден. Нет нигде столько наемных убийц.
Увидеть Неаполь, ужаснуться — и умереть!
Брат Томмазо, бежавший из монастыря, узнал не пре-
красный Неаполь, а ужасный Неаполь. Беглецу лучше
скрываться в тени. Там, где он нашел себе приют, он ви-
дел голодных детей — сейчас попрошайки, они скоро ста-
нут ворами. Он видел грязных, нечесаных женщин, ко-
торые перекрикивались из одного дома, больше похожего
на логово, в другой. И оборванцев, которые слонялись по
городу в поисках случайной работы или опасного промыс-
ла. Здесь были углы и закоулки, куда не отваживался за-
глянуть никто из посторонних, едва начинало темнеть.
Здесь мелькали зловещие тени, слышались невнятные го-
лоса, звучал таинственный свист. Неужели господу богу
угодно, чтобы люди так жили? Ту самую улицу, на кото-
рой поселился Томмазо — она называлась Скверная ды-
ра,— давным-давно изобразил Боккаччо.
Доминиканскому монаху, очутившемуся вне стен сво-
его монастыря, не грозила опасность умереть с голоду.
112
Обитель приучила довольствоваться малым, устав ордена
дозволял ему нищенство, он не стыдился доброхотных дая-
ний. Благочестивых людей в Неаполе достаточно. Но разве
он пришел сюда, чтобы скитаться от очага к очагу?
Конечно, в Неаполь он бежал от опасности. Но более
всего в надежде, что здесь он сможет дальше пойти по
пути науки. Но как?
Томмазо вспомнил о празднике в Сан-Джорджо, на ко-
тором он читал стихи и был обласкан семьей дель Туфо.
Он решился просить помощи у Марио дель Туфо — чело-
века богатого, знатного, известного.
В его доме ему было оказано гостеприимство. Все здесь
ему было внове и странно: полы, выложенные узорчатым
мрамором, комнаты, подобные залам, картины на стенах,
статуи, от которых он первое время отводил глаза: они
смущали его своей наготой и влекли. Его страшила пыш-
ность трапез, богатство нарядов, многочисленность слуг,
вольность речей.
Хозяин богат и образован. Он окружил гостя ненавяз-
чивой заботой. Часто возвращаясь в разговоре к стихам
Томмазо, к его трактату в защиту Телезия, он не скрывал
восхищения, которое у него вызывает Томмазо.
Томмазо было хорошо в этом доме. У него просторная
светлая комната. После монастырских келий она казалась
огромной. Большой стол для работы с такой инкруста-
цией из драгоценного дерева, что он едва решался писать
на нем, превосходнейшая бумага голубоватого цвета,
перья, кем-то очиненные для него. Изысканны были тра-
пезы. Он и не подозревал, что на свете есть такие кушанья.
За столом, где он впервые увидел новшество — вилку,
звучали не жития святых, а стихи и музыка, велась за-
нимательная беседа. В этом доме не нужно ходить, опу-
стив глаза в землю, и приглушать голос. Здесь много
книг на разных языках, вся библиотека к его услугам.
Он свободно распоряжается своим временем. Марио дель
8
Сергей Львов
113
Туфо не требовал и не ждал от гостя ничего, кроме бе-
сед на философские темы. Томмазо было легко в этом
доме.
Томмазо было нестерпимо трудно в этом доме. Сту-
пая по его мраморным полам, он не мог забыть вонючую
грязь на узеньких неаполитанских улицах, по которым
недавно скитался. Комната, которую он занимал один,
была больше, чем весь отцовский дом. И это — божест-
венная справедливость? Когда он думал об этом, его охва-
тывало чувство стыда. Ложась в чистую постель, он не
мог забыть, на чем после изнурительной работы спят его
близкие, да и не только они. Лежа в мягкой постели, вку-
шая обильную пищу, он чувствовал себя преступающим
евангельские заветы: стыдно есть досыта, когда столько
людей живет впроголодь, а многие и вовсе голодают. Одна-
жды он заговорил об этом с Марио дель Туфо. Тот изу-
мился. Готовый часами следить за всеми поворотами мысли
собеседника, когда речь шла о философских проблемах,
он просто не понял, о чем толкует его гость, почему муча-
ется угрызениями совести. В мире всегда были богатые
и бедные. Были. Есть. Будут. Ну и что? Так устроен мир!
Томмазо, особенно после этого разговора, мучило, что
ему нечем оплатить гостеприимство. Быть нахлебником не
позволяла гордость. Дель Туфо восхищался римским поэ-
том Лукрецием Каром. Томмазо разделял это восхище-
ние. Лукреций сумел воплотить самые глубокие понятия
философии в превосходной поэме «О природе вещей». Том-
мазо решил доказать: он способен на нечто подобное. Он
написал две поэмы на латинском языке о философии Пи-
фагора и философии Эмпедокла. Марио дель Туфо без-
мерно гордился, что они возникли в его доме. Он ощущал
себя современным Меценатом.
Он пригласил друзей и знакомых послушать философ-
ские поэмы, сочиненные его другом, молодым доминикан-
цем отцом Томмазо. В назначенный час к ярко освещеп-
114
ному палаццо дель Туфо съезжались гости, молодые —-
верхом, старые — в каретах.
Свет огромных свечей отражался в мраморе стен. Зву-
чала сладостная музыка. Безмолвные слуги обносили гос-
тей вином, фруктами, языческим лакомством — шербетом,
замороженным в снегу.
Томмазо, представленный гостям в самых лестных вы-
ражениях, прочитал свои поэмы, отчетливо и мерно скан-
дируя стопы.
Поэмы были умны, учены, но, говоря по правде, скуч-
ны. Томмазо сам чувствовал это. Но слушатели были поль-
щены, что присутствуют при рождении нового Лукреция
Кара. Сидеть здесь среди знатных неаполитанцев, знать,
что завтра им будут люто завидовать те, кого не пригла-
сили, важно внимать философским стихам и рассуждать
о них,— не есть ли это некий «симпосиум», описанный
Платоном, пиршество ума? Они охотнее всего пе воссе-
дали бы за столом, а возлежали за ним, подобно древним.
О поэмах заговорили в городе и в университете. Меце-
нат ликовал, вознагражденный за все, что сделал для
гостя. Однако сам автор был недоволен. Ученость в его поэ-
мах была, приметы поэзии тоже, не было истинного огня.
Внутреннее беспокойство от этой слишком хорошей,
слишком сытой, слишком удобной, слишком спокойной
жизни не дало бы ему долго оставаться в доме дель Туфо,
если бы не новые знакомства.
Марио дель Туфо был дружен с Джамбаттистой делла
Порта.
Тот пригласил Томмазо к себе в дом. Молодой монах
почтительно принял это приглашение. Джамбаттиста дел-
ла Порта казался Томмазо совсем старым. Он и был стар-
ше него на целых тридцать лет. Но не только возраст
внушал к нему почтение. Делла Порта славился своей
великой ученостью. Его дом поразил воображение Том-
мазо не меньше, чем дом дель Туфо. Он был скромнее,
115
но все стены в нем были увешаны географическими кар-
тами и изображениями знаков Зодиака. На полках над
большим очагом стояли весы, тигли, колбы, реторты. На
столах стояли искусно изготовленные чучела зверей и
птиц, под стеклом лежали бабочки сказочной красоты.
В застекленных шкафах — образцы минералов и древес-
ные срезы, а на рабочем столе хозяина зловеще скалился
желтоватый череп.
Томмазо поежился. Он понимал, страх этот детский,
по все-таки ему было не по себе оттого, что он, монах,
давший святые обеты, оказался в жилище чернокниж-
ника.
Делла Порта заметил смятение гостя и, улыбнувшись,
сказал:
— Не страшитесь, святой отец. У магии несколько ви-
дов. Из них важнейшая magia demonica — сатанинская,
или черная. Чтобы заниматься ею, надо продать свою веч-
ную душу нечистому. Такой магией я не занимаюсь. Я по-
святил себя magia naturalis — натуральной, или естествен-
ной. Она делает человека сильным, но путем, на котором
нет ничего не угодного богу.
...«Натуральная магия», которой занимался делла Пор-
та, действительно отличалась от чернокнижия. Он пытал-
ся менять вид и вкус плодов, для чего делал прививки.
Изготовлял составы для фейерверков и чернила для тай-
нописи, изучал применение зеркал и увеличительных сте-
кол, в чем особо преуспел, составлял лечебные смеси для
сохранения красоты, строил волшебные фонари и зани-
мался гипнозом. Объяснения своим опытам он давал по-
рой проницательные и трезвые, а порой и фантастические.
В их основе лежал вековой опыт народной медицины, от-
крытия египетских, греческих и арабских ученых, прие-
мы фокусников. Человек своего времени, делла Порта
верил в то, что увеличительные стекла, волшебные фо-
нари, деревья, на которых после прививки произрастают
116
плоды разных пород, результат чудес. Грань между нату-
ральной и черной магией была зыбкой.
Томмазо решил, что непременно станет бывать в этом
доме. Для него здесь открылся целый мир: он прежде не
знал, что наука творится не только в библиотеках и кель-
ях, но и в лаборатории, что она имеет дело не только со
словом. Оказывается, наука пахнет дымом очага, на кото-
ром стоят тигли, пользуется циркулем, весами и увели-
чительными стеклами. Кусочек минерала или перо птицы
в ее глазах таят не меньше тайн и сулят не меньше откры-
тий, чем страницы философских трактатов.
Делла Порта подарил Томмазо свою книгу «Натураль-
ная магия», написанную им в ранней молодости. Книга
пользовалась великой славой, много раз была переиздана,
переведена на несколько языков.
Томмазо горячо поблагодарил дарителя и едва ока-
зался в своей комнате в гостеприимном доме дель Туфо,
как погрузился в ее чтение. Чего только не было в этой
книге — мудрой и простодушной, какой была в ту пору
экспериментальная наука, делавшая первые шаги. Делла
Порта рассказывал о том, как прививать деревья, чтобы
плоды яблонь или груш были крупнее и сочнее. И в тех
советах был запечатлен опыт многих поколений замеча-
тельных итальянских садоводов. Но он же советовал, как
изменить цвет плодов. Для этого надо осторожно надре-
зать кору, впрыснуть в нее краску и надрез закрыть. Тогда
свершится чудо — плод примет цвет этой краски. Это
был скорее фокус, чем опыт, но делла Порта и то и дру-
гое — прививку и окраску — считал натуральной магией.
Оп рассказывал, как изготовлять факелы, которые не
будут гаснуть на самом сильном ветру, и какими снадобья-
ми сохранять женскую красоту и мужскую силу. А если
пожелать, чтобы у ребенка были карие глаза, надо сжечь
деревянный крест, размешать золу в оливковом масле и
мазать им затылок ребенка. Интересно, знает он об этом
117
понаслышке пли пробовал сам? Книга «Натуральная ма-
гия» заворожила Томмазо.
Джамбаттиста делла Порта основал «Академию для
изучения тайн природы». Подобно Телезию, он утверж-
дал: наука должна опираться на опыт! У великого Козеп-
тинца это было умозрительной догадкой. Делла Порта
опыты ставил. Пусть наивные, пусть порой основанные на
предрассудках, но это были опыты во имя науки, которой
он рыцарски служил, хотя и называл ее магией. Он стре-
мился постичь тайны природы. Делла Порта был ученым.
Появление нового таланта — Томмазо — вызвало у него
не ревность, а радость. Он открыл ему свой дом, лабора-
торию, библиотеку и, главное, вместе с Марио дель Туфо
помог издать его книгу «Философия, доказанная ощуще-
ниями».
Неаполитанцы, казалось бы ко всему привыкшие, с
удивлением увидели однажды молодого доминиканца с
тяжелыми связками одинаковых книг в руках. Он бежал
по улице, потом вдруг, задыхаясь, присел на камень, выта-
щил из пачки и начал нетерпеливо перелистывать тонень-
кий том. Это был Томмазо. Он утром узнал: в типогра-
фии Орацио Сальвиано закончено печатание его книги.
Она переплетена. Начинается ее продажа. Томмазо кинул-
ся в типографию стремглав! И вот книга в его руках.
На переплете стоит: «Т. Кампанелла, «Философия, дока-
занная ощущениями». Неаполь, 1591».
Под этим именем, унаследованным от прадеда, он вы-
пустил в свет свою первую книгу. Под этим именем — Кам-
панелла — Колокол — будет и впредь обращать свои слова
urbi et orbi — городу и миру.
Кампанелле было двадцать три года, когда вышло в
свет его сочинение. Ни с чем несравнимое чувство испытал
он в тот день... Сын бедного, неграмотного деревенского
118
сапожника, он написал ученый трактат. На латинском
языке! Книга эта издана! Отец может им гордиться.
С ближайшей оказией надо послать книгу в Стиньяно. Но
отец не сможет прочитать этой книги, и, даже если бы
кто-нибудь перевел ему с латинского сочинение сына, он
ничего в нем не поймет. Горькая мысль. Далеко, страшно
далеко ушел Джованни от отчего дома. Близким не по-
нять того, чем он занят. А все-таки какая радость держать
в руках свою книгу, напечатанную, переплетенную, толь-
ко что выставленную для продажи! Собственные слова в
напечатанном виде выглядят по-другому, они весят боль-
ше. Вдруг Кампанелла натолкнулся на опечатку. Это
как укол в сердце. Он даже замычал от огорчения и ко-
гда, наконец, дошел до дома и подарил книгу своему хо-
зяину и благодетелю, не мог говорить ни о чем другом,
кроме того, как омрачена его радость нерадивым набор-
щиком.
Марио дель Туфо приветливо и спокойно сказал:
— Досадно! Но главное: книга напечатана!
У книги молодого философа нашлось много читателей.
Не только люди, действительно увлеченные наукой, с ко-
торыми Томмазо встречался у дель Туфо и у делла Порта,
познакомились с ней, но и те, кто никогда не прочитал ни
строчки ни Аристотеля, ни Телезия, услышав, сколько
разговоров вызывает книга Томмазо, поспешили ее купить.
Студенты Неаполитанского университета тоже прослы-
шали о новинке. У кого не хватало денег, складывались,
чтобы сообща заплатить за один экземпляр.
Студенты больше не желали зубрить: «Бытие, не имея
начала, было бы бесконечным, значит, его не было бы
нигде. Но поскольку оно не бесконечно, значит, оно было
сотворено. Так говорит учитель!» Им не хотелось восхи-
щаться тем, что святой Фома Аквинат гордо называл себя
«человеком одной книги». Им хотелось прочитать как
можно больше книг. Они больше не соглашались при-
119
пимать все на веру. Им хотелось доказательств, таких,
которые можно проверить. Они не соглашались, что книги,
написанные за много веков до того, как они родились,
сохраняют и для них свою истинность. Не может быть
вечной мудрости! Откуда такая дерзость?
Их прадеды, деды, пожалуй, еще и отцы покорно буб-
нили: «Пояс земли называется экватором. Приблизиться
к нему нельзя. Там великий жар, кипит вода, корабли за-
гораются, а люди обращаются в пепел». Но уже многие
знают, что славный корабль «Виктория» под командова-
нием отважного Себастиана д’Элькапо пересек экватор, а
вслед за ним это совершили много кораблей. И никто не
сгорел! А другие корабли обогнули земной шар. И некий
нюрнбергский астроном-любитель, купец и мореплаватель
Мартин Бегайм соорудил огромный глобус, на котором на-
писал гордые слова: «Да будет ведомо, что на данной фи-
гуре вымерен весь свет, дабы никто не сомневался, на-
сколько мир прост, и что повсюду можно проехать на
кораблях или пройти, как здесь изображено...» Но в уни-
верситетских аудиториях таких глобусов нет. И спраши-
вают профессора, никогда не покидавшие стен родного
города, глубокомысленно почесывая в волосах:
— Как говорит учитель о строении нашей Земли?
— Magister dixit — учитель говорит, что к экватору
приблизиться нельзя.
...Профессор дремотно и согласно кивает головой.
— Учитель говорит, что Солнце совершает свой путь
вокруг Земли.
В университетах Европы в ту пору шло великое бро-
жение. На университетских кафедрах появлялись профес-
сора, говорившие такое, чего раньше никто не осмеливал-
ся сказать. Новые веяния побуждали дерзких философов
ставить под сомнение авторитет Аристотеля. Дерзкие ме-
дики на основании опытов решались нападать на непрере-
каемого Галена. Им яростно сопротивлялись приверженцы
120
авторитетов, схоласты, годами читавшие лекции по раз и
навсегда затверженному тексту, ссылавшиеся на одни и
те же имена, приводившие одни и те же цитаты, торжест-
венно возглашавшие: «Учитель сказал...» Раз и навсегда
одобренное, затверженное, задолбленное было подножием
их кафедр, фундаментом их благополучия, подкладкой их
докторских мантий, одеялом их постелей, скатертью-само-
бранкой их столов. Ученые схоласты, защитники неизмен-
ного, стремились изгнать из университетских стен дух
сомнений и поисков, писали на беспокойных искателей
пасквили и доносы, выживали их из университетов, доби-
вались запрещения их трудов, запугивали студентов, ко-
торые жаждали нового слова, стращали робких, перема-
нивали колеблющихся, развращали и подкупали тех, кто,
несмотря на молодость, был склонен пойти по пути, кото-
рый вел к «мясным котлам», как говорится в Святом пи-
сании. Иные профессора, решившиеся учить по-своему,
пугались преследований, сдавались, смирялись, покорно
жевали осточертевшую жвачку. Дожить бы до пенсии.
Среди них были такие, кто на экзаменах улыбались сту-
дентам улыбкой авгуров. Мол, и я знаю, что все это вздор, и
ты знаешь, что вздор. Но я хочу остаться профессором, а
ты хочешь стать магистром. Так что валяй, не стесняйся!
Свои люди! Друг друга понимаем! Таковы правила игры.
Гнусные правила!
Но были и такие, кто стоял на своем. Если их изго-
няли из одного университета, они перебирались в другой,
внося туда дух беспокойных исканий.
Кипение таких страстей захватило и университет в
Неаполе. Никогда прежде не знал он таких споров. Книга
Кампанеллы подлила масла в огонь.
Еще бы! В этой книге звучали такие, неслыханные
прежде слова: «...Должно стремиться к истине и пред-
почитать ее самой жизни — даже тогда, когда она от-
вергнута всеми. Истина действительно такова, что, хотя
121
бы и была вопреки справедливости насильственно сокры-
та,— по озарению божественной воли, от которой она исхо-
дит, внезапно вырывается из тьмы и становится очевидной
всякому и всплывает на поверхность, оставляя все за со-
бой. Так что те, кому удалось скрыть ее, если они совер-
шали это из низких побуждений, оказываются разобла-
ченными как враги бога и людей и возбуждают великую
ненависть, а если поступали так по неведению, вызывают
всеобщее презрение». То была присяга Кампанеллы.
Глава XIX
Первый собственный труд, появившийся в печати, ок-
рылил Кампанеллу. Он задумал новые ученые сочине-
ния — трактат об устройстве вселенной, очерк новой мета-
физики. Мысль о едином начале, пронизывающем всю
природу, живую и неживую, Кампанелла хочет воплотить
в труде под дерзким названием «О способности вещей к
ощущению». Он неутомимо работает. Он мало спит. По-
стыдно тратить время на сон, если еще столько предстоит
сделать.
Много книг в домах дель Туфо и делла Порта, но Кам-
панелле их недостаточно. Он дерзнул испросить разреше-
ния пользоваться книгами библиотеки монастыря Сан-
Доменико Маджоре, лучшей библиотеки Неаполя. Это был
великий риск. Здесь могли дознаться, что он в Неаполе без
разрешения своей обители. Обошлось! Каждый раз, когда
Кампанелла раскрывал книгу, прежде не читанную, ему
казалось, именно из нее узнает он то, чего так жаждет.
Он полюбил работать в библиотеке. Ему мил запах кожа-
ных переплетов, старого пергамента, бумаги, пыли, тихие
шаги, негромкие голоса. Погруженный в работу, Кампа-
нелла не заметил, что монах-библиотекарь с некоторых
пор записывает названия всех книг, которые берет Кам-
122
навел ла. Он задает Кампанелле странные вопросы. Почему
брат Томмазо читает книги, где немало заблуждений?
Книги, хоть прямо и не запрещенные, но не одобряемые
святой церковью? Чувствует ли он себя достаточно проч-
ным в вере, чтобы противостоять лжеучениям?
На такую тему Кампанелла всегда готов поспорить:
— Прежде чем отвергнуть книгу, ее надо прочитать
и над ней поразмыслить. Что за нелепость говорить о
чьем-то труде «он вреден!», не прочитав его! Сколь хруп-
кой должна быть наша вера, если ее может поколебать одно
лишь перелистывание страниц, о которых говорят, что они
еретические!
Библиотекарь покачивал головой. Осторожно и неопре-
деленно, и не поймешь, соглашается он с Кампанеллой
или собирается возражать ему. После этого разговора Кам-
панелла па другой день не нашел на полке книги, что чи-
тал накануне. Он спросил у библиотекаря, тот сокрушен-
но развел руками:
— Значит, вы сами не поставили ее па место.
Лжет! Но что толку спорить! В чужой монастырь со
своим уставом не ходят. И все же столкновение между
ними скоро произошло. Кампанелла учтиво попросил раз-
решения взять книги с собой.
— Мне нездоровится,— сказал он.
Библиотекарь вместо ответа молча показал грозную
надпись, встречающую всех, кто входил в библиотеку. Она
запрещала уносить с собой книги под страхом отлучения
от церкви. Кампанелла вспылил.
— Что значит—«отлучат?» — громко спросил он.—
Съедят меня, что ли?
Библиотекарь побелел и немедленно прервал разговор.
Кампанелла ушел из библиотеки со смутным чувством.
Случилось что-то скверное. А может, ему так показалось
из-за приступа лихорадки. Он едва доплелся до дома и
скоро метался в жару, нараставшем к вечеру и резко спа-
123
давшем к утру. Голова во время приступа болела, тело
сотрясал озноб. Зубы стучали о край стакана с питьем.
Он стонал, бредил, утром, обессиленный, едва мог гово-
рить. Он был так слаб, что, попытавшись приподняться,
беспомощно рухнул на постель.
Почувствовав себя чуть лучше, он попросил книгу, но
не смог удержать ее. Том выскользнул у него из рук. Он
расплакался от беспомощности. Смирившись с тем, что
пока не может читать, он стал складывать стихи. Стихи
о том, что для него значат книги. «Мой мозг мал, его можно
вместить в горсть»,— подумал Кампанелла. Эта мысль при-
чинила ему боль, будто его мозг действительно взяла
чья-то рука и сжимает. Мозг этот мал, и его сжигает
страшный голод. Он алчет книг. Книг! Книг!
— Мне не насытить алчный аппетит... Мне не насы-
тить алчный аппетит... Вбираю целый мир, а все не сыт...
Вбираю целый мир, а все не сыт...
Когда он смог встать, сонет был завершен в уме. Оп
начинался так:
Я в горстке мозга весь,— а пожираю
Так много книг, что мир их не вместит.
Мне не насытить алчный аппетит —
Я с голоду все время умираю.
Я — Аристарх и Метродор — вбираю
В себя огромный мир — а все не сыт.
Меня желанье вечное томит:
Чем больше познаю, тем меньше знаю.
Едва Кампанелла смог выходить из дома, он поспешил
в монастырскую библиотеку. После болезни очертания до-
мов, башен, кораблей у берега казались особенно отчет-
ливыми, краски пронзительно-чистыми. Он шагал стреми-
тельно и дышал глубоко. Мир казался заново рожденным.
Библиотекарь встретил Кампанеллу мрачно. Не ответив на
его радостное приветствие, он встал перед полкой, засло-
няя книги от пришельца, как от грабителя.
124
— Отныне библиотека закрыта для тебя, брат Том-
мазо,— сказал он.— Уходи и более никогда не возвра-
щайся!
Кампанелле показалось, он ослышался:
— Для меня закрыта библиотека? Что я сделал?
— Библиотеки — дома божьи! — загадочно ответил
библиотекарь. Кампанелла побледнел, потребовал объясне-
ний, повысил голос. Монах молчал, беззвучно шевелил гу-
бами, читая про себя молитву.
— Я пойду к настоятелю...
— Бесполезно! — нарушил свое молчание библиоте-
карь.— Таково решение капитула. Настоятель не станет
его изменять. Оно принято с его согласия.— В его голосе
звучала радость.
Кампанелла промчался по длинному гулкому коридору
к келье настоятеля. Монахи, попадавшиеся ему навстречу,
испуганно уступали дорогу. Кампанелла назвался монаху,
стоявшему в прихожей перед кельей настоятеля, как апо-
стол Петр перед дверями рая, сказал как можно почти-
тельнее, что просит дозволения немедленно поговорить со
святым отцом.
— По неотложной надобности,— добавил он.
— О неотложности судить будет тот, к кому ты при-
шел,— сказал монах и удалился в келью.
Он скоро вернулся и проговорил:
— Настоятеля в обители нет!
Кампанелла спросил:
— К кому же ты тогда входил в келью?
Монах ответил:
— На твоем месте, брат Томмазо, я не стал бы ни го-
ворить столь громко в сем святом месте, ни требовать чего-
либо. Настоятеля нет и не будет для тебя, когда бы ты сно-
ва ни пришел сюда.
Кампанелла возвращался домой, чувствуя, что постарел
на десять лет. И не болезнь была тому виной. Его отлуча-
125
ют от книг! За что? Почему? Конечно, библиотека мона-
стыря Сан-Доменико Маджоре не единственная в Неаполе.
Ио он уже привык к ней, знает, что может в ней найти,
в ней много книг, которые нужны ему. И теперь ему зака-
зан вход в эту библиотеку. По какому праву? За какую
вину?
Голубой залив, далекий горизонт, вызывавшие в его
душе с тех пор, как он в Неаполе, ощущение простора и
счастья, сегодня его не радовали. По мраморным ступеням
гостеприимного дома дель Туфо тяжко подыматься. В пре-
красной комнате, отведенной ему, тяжко дышать. К обеду
он не вышел, а когда Марио дель Туфо, встревоженный,
проведал его, Кампанелла рассказал, как его не пустили в
библиотеку, как не дали обратиться с просьбой к настоя-
телю, сколь странные речи прозвучали при этом.
На спокойного, сдержанного Марио дель Туфо рассказ
гостя произвел неожиданно сильное впечатление. Он по-
мрачнел и попросил Кампанеллу вспомнить все книги, ка-
кие он читал последнее время в библиотеке, что говорил
о них и кто при этом присутствовал.
— Разве я могу вспомнить все, что я читал, и все, что
я сказал! Да и кому до этого дело! — вскричал Кампа-
нелла.
Марио дель Туфо ответил:
— Мне не нравятся сказанные вам слова: «Библиоте-
ки— дома божьи!» Вряд ли монах-библиотекарь сказал
это от себя. Он это вслед за кем-то повторил. Библиотека —
божий дом. Мы запрещаем тебе входить в библиотеку, как
в божий дом. Дабы ты своим присутствием не осквернил
его. Кампанелла, вас готовятся обвинить в ереси! Будьте
осторожны. Умоляю вас, будьте осторожны!
— Я уже давно ношу монашеское облачение и испол-
няю обеты, которые дал. Так, как я их понимаю. Я — «тот,
кто ходит непорочно и делает правду, и говорит истину
в сердце своем», как сказано в книге псалмов.
126
— «Как я их понимаю»! Одних этих слов достаточно
для тяжких обвинений. Я постараюсь узнать, что стряс-
лось. Вас прошу не выходить из дома. В этих стенах вам
ничего не грозит. Надеюсь, что вам ничего не грозит в этих
стенах,— сам себя поправил дель Туфо.
Эта поправка сильнее всего показала Кампанелле, как
встревожен хозяин. Надо оставить дом дель Туфо, дабы не
навлечь на благодетеля беду. Но он отбросил эту мысль
и пообещал никуда не выходить. Работать можно и
здесь.
Наутро страхи хозяина показались ему преувеличен-
ными. Он пойдет еще раз в библиотеку и потолкует с биб-
лиотекарем. Не добьется ничего у него, заставит настоя-
теля, чтобы тот его выслушал. Не может настоятель отка-
зать ему в беседе. Они оба доминиканцы. Томмазо
отправился в монастырь Сан-Доменико Маджоре. Шел по
улице, погруженный в свои мысли. Он не сразу понял, по-
чему все вокруг опустело. Кто эти люди в черных плащах
и с оружием, которые вдруг обступили его? Кто смеет грубо
хватать человека в святом облачении?
— Отец Томмазо, именующий себя Кампанелла, сле-
дуй за нами! — услышал он повелительный голос.
— Кто вы?
Но ответ не нужен. Под черными плащами стражников
монашеские рясы. Служба папского нунция! Значит, он
арестован по приказу нунция — посла папы в Неаполе.
Вооруженные слуги господни... Это ли не кощунство — мо-
нахи в роли солдат! Сопротивляться бессмысленно: страж-
ников много. Они вооружены. Спрашивать, за что он схва-
чен, бесцельно. Они не ответят.
Только бы кто-нибудь из прохожих догадался изве-
стить Марио дель Туфо о том, что его гость схвачен. Но кто
это сделает, если все обходят схваченного, как прокажен-
ного?
127
Глава XX
Тесна была каморка в отцовском доме, где жил Кампа-
нелла. Чуть просторнее кельи в монастырях, огромна ком-
ната в доме Марио дель Туфо. Но все эти жилища схожи
в одном — из них можно было свободно выйти. Теперь он
впервые оказался за запертой снаружи дверью, впервые
увидел решетку на окне. Дверь из дубовых досок. Несо-
крушимая дверь. У решетки прекрасный узор со столь час-
тым переплетением, что прохожий, который приблизил-
ся бы к дому апостолического нунция и попытался бы
подойти к подвальным окнам, ничего пе смог бы разгля-
деть. Впрочем, никто и не осмеливался подходить к этим
окнам.
Кампанелла оказался под замком и за решеткой пер-
вый раз в жизни, но повел себя так, как испокон века ве-
дут себя люди, внезапно схваченные, не знающие за собой
вины. Он стучал в дверь. Требовал, чтобы ему сказали, в
чем его обвиняют. Молчание было ответом. Он бросился к
окну, тряс решетку, решетка не поддавалась. Он кричал:
«Пусть сообщат провинциалу моего ордена, что я здесь, он
не потерпит, чтобы со мной так обращались!» Но крики
его были гласом вопиющего в пустыне.
Когда наконец за дверью раздались шаги и в камеру
вошли двое стражников, один принес еду, другой — соло-
менный тюфяк, Кампанелла кинулся к ним:
— За что меня схватили?!
Оба стража молчали.
Он уговаривал их сказать хоть слово, он заклинал их
нарушить молчание, чтобы он мог понять, что его ждет. Он
еще никогда не был так красноречив, как в этот раз. Один
из стражей сжалился:
— Благодари бога, что ты не в другом месте.
Кампанелла долго размышлял над этими словами.
И вдруг он с замиранием сердца понял, что имел в виду
128
стражник. Он во власти нунция, а мог оказаться во власти
Святой Службы, во власти инквизиции.
Он знал это страшное слово. Знал, что его орден при-
частен к инквизиции. О том, что творится в тюрьмах Свя-
той Службы, даже смелые люди старались не говорить и
не думать. Имя человека, схваченного инквизицией, избе-
гали упоминать, чтобы не заподозрили в знакомстве с ним.
Попасть под подозрение инквизиции было равносильно
осуждению. Святая Служба не делала чрезмерных разли-
чий между подозреваемым и осужденным. Случаев, чтобы
из ее темниц человек выходил оправданным, почти не бы-
ло. Ее создатели полагали, что лучше осудить сто невинов-
ных, чем выпустить одного виновного. Да и кто не виновен
перед лицом Господа? Если все же они выпускали заподоз-
ренного, на свободе он жил как отверженный. Одних пуга-
ло то, в чем ,он был недавно обвинен. Другие подозревали,
что за освобождение он заплатил Святой Службе услугами
в настоящем и обязательствами на будущее. У тех, кто
вышел из тюрем инквизиции, была особенность: даже если
они оказывались на свободе с вывернутыми членами, хро-
мыми или сухорукими, они не рассказывали о том, что с
ними происходило в страшных стенах Святой Службы. Они
ничего не говорили, но все всё знали, хотя и делали вид, что
не знают. Знали, потому что из зданий Святой Службы по
ночам, а то и среди бела дня, доносились страшные воп-
ли. Да и сами инквизиторы не скрывали того, как обра-
щаются с еретиками. Пусть опасаются сходной судьбы!
Кампанелле однажды попалась в библиотеке толстая
книга с картинками. Ее сочинил один из столпов инквизи-
ции, имя которого пользовалось великим почетом в като-
лическом мире. Там можно было прочитать, чем и как пы-
тать обвиняемых. Орудия разделялись на действующие пу-
тем давления, ущемления, вливания, ожога, дробления,
закручивания. Красноречивая книга! Ему действительно
повезло, что он не в тюрьме Святой Службы, здесь его никто
9
Сергей Львов
120
пе мучает. Ему никто ничем не угрожает. Его кормят,
правда, скудно, но для привыкшего к постам это не беда.
И все-таки его мучают. Прежде всего вынужденной без-
деятельностью. У него нет ни книг, ни бумаги. Мозг, при-
выкший к постоянной и напряженнейшей работе, не полу-
чает пищи и потому сжигаем единственной мыслью: «В чем
я провинился?»
Он бесконечно перебирает одни и те же предположе-
ния, вспоминает свои неосторожные слова, вырвавшиеся
когда-то, силится представить себе, кто мог донести па не-
го, и думает, как опровергнуть извет, содержания которого
он не знает. Бесплодные, мучительные мысли! Еще изну-
рительнее размышления о том, что он сделал не так, как
следовало сделать, какой шаг был опрометчивым, какой
ход неосторожным. Бесконечно разыгрывает оп в уме
шахматную партию собственной жизни, которая привела
его в это узилище, пытаясь угадать следующие ходы неви-
димого грозного противника. Противника? Кампанелла ис-
пугался этой мысли. Как любой житель Южной Италии оп
мог быть захвачен в плен алжирскими или турецкими пи-
ратами. Оказался бы в плену у язычников. Думать о них
как о врагах было естественно. Но его, католика и монаха,
схватили на улице католики и монахи, только вооружен-
ные. Люди, которые молятся тому же богу, что и он. Его
братья во Христе. Не совершил ли он страшного греха, по-
думав о них как о своих противниках? Может быть, он
действительно виноват? Виноват? Но в чем? В том, что всю
жизнь, с тех пор как стал думать, взыскует истины? Он
почти перестал спать — одни и те же мысли мучили его и
наяву и во сне, прерывистый сон стал кошмаром. Еще
страшнее неизвестность — если бы он по крайней мере
знал, в чем его обвиняют!
Кампанелла был неопытен. Он не догадывался, что дол-
гая неизвестность, в которой его держат, испытанный при-
ем Святой Службы, и хотя суд при апостолическом пун-
750
ции пе инквизиция, но примеру ее следует. В начале вся-
кого следствия воля обвиняемого должна быть сломлена
пыткой неизвестностью.
Наступил день, когда Кампанелла понял: если он не
перестанет перебирать одни и те же мысли, он сойдет с
ума. Сколько он дней под стражей? Он уже не может их
сосчитать. Чтобы занять голову, он стал вспоминать сло-
ва псалмов. «Внемли гласу вопля Моего, Царь мой и Бог
мой!.. Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погу-
бишь говорящих ложь... Обратись, Господи, избавь душу
мою, спаси меня ради милости Твоей... Утомлен я воздыха-
ниями моими; каждую ночь омываю ложе мое, слезами
моими омочаю постель мою... Да будут постыжены и же-
стоко поражены все враги мои; да... постыдятся мгно-
венно».
Сколько неисчислимых лет назад некий человек, по-
добно ему, утомлял горестными воздыханиями стражду-
щую душу! Как жарко молился, как истово верил, что его
клеветники будут посрамлены, а он выйдет из всех испы-
таний обеленным! Кампанелла тихо напевал его слова, ибо
то были псалмы, предназначенные для пения, чувствовал,
сколь прекрасны эти простые строки. Но облегчение они
давали ненадолго. Слова истовой молитвы не отворят две-
ри его темницы, не разгонят наваждение клеветы, не от-
вратят от него опасность, не откроют пути к свободе. Ска-
зано в Евангелии: «Когда же будут предавать вас, не за-
ботьтесь, как или что сказать: ибо в тот час дано будет
вам, что сказать».
Как он верил в непреложность этих слов, но вот его
предали, и что же?
Если бы он мог работать! Работа стала бы спасением.
Но как продолжать работу без книг, без бумаги, без чер-
нил?
Наконец его повели на допрос. Он зажмурился от яр-
кого света, который заливал коридор. Волнение помешало
131
ему разглядеть судей. Кажется, в середине стола сидел
апостолический нунций — седовласый, важный, с непрони-
цаемым лицом. По обе стороны от него несколько членов
суда в облачении доминиканского ордена. Видеть это боль-
но. «Блажен муж, который не ходит на совет нечести-
вых»,— подумал Кампанелла словами псалма.— А эти
пришли...
Судьи увидели молодого человека в некогда белой, а
теперь серой от грязи рясе, измученного бессонницей и
бесплодными размышлениями, с горящими от возбуждения
глазами, с бородой и почти заросшей тонзурой. Заставляя
голос не дрожать, он проговорил подобающее приветствие.
Допрос начался. Странный допрос! Кампанелле не сооб-
щили, в чем его обвиняют, но потребовали, чтобы он сам
назвал свои вины.
Кампанелла пожал плечами:
— Я не знаю за собой никакой вины. Пусть о моей
вине скажет тот, по чьей милости меня, как уличенного
преступника, держат в темнице.
Он не успел договорить этих слов, как его резко пере-
бил нунций. Не подобает тому, кто называет себя иноком,
говорить о своей безгрешности. Безгрешных нет и быть не
может. Своим ответом он лишь уличил себя в тяжком гре-
хе гордыни. Засим Кампанеллу спросили, как его зовут,
словно судьи его этого не знали, когда он родился и отку-
да родом, кто его отец. Все его ответы записал секретарь-
нотарий. И хотя в ответах не было ничего особенного, судьи
то и дело многозначительно переглядывались. Его спро-
сили:
— Известно ли тебе, по какой причине тебя вызвали
в трибунал?
««Вызвали»,— с горечью подумал Кампанелла.—Как
мирно это звучит! Схватили на улице, бросили в узилище,
продержали в нем без объяснений несколько недель и те-
перь говорят «вызвали»».
132
— Нет, мне сие неизвестно, ваши преосвященства и вы-
сокородия.
— А разве ты сам не догадываешься?
Слишком много у *Кампанеллы было догадок, чтобы
приводить их все. Он счел за благо не называть ни одной.
— Нет! — ответил он.
Ему предложили подумать получше и прийти сюда не
упорствующим, а раскаявшимся и смиренным.
— Мы знаем о тебе все! Но мы хотим, чтобы ты сам
ради своего же блага во всем признался и сам первый на-
звал свою вину!
— Какую вину? — вскричал Кампанелла.
Но нунций сказал: — Ступай и подумай! — и дал знак
страже, чтобы его увели.
Так продолжалось несколько дней. И когда Кампанел-
ла в последний раз твердо ответил, что никакой причины,
почему он здесь, не ведает, его спросили, каким образом
он в свои годы знает то, чему его не учили и учить не
могли.
Вот в чем его вина — слишком много знает! Кампанел-
ла ответил:
— Яс молодых лет чувствовал тягу к наукам, стремил-
ся всегда как можно больше узнать. Если мне чего-нибудь
не могли объяснить учителя, старался найти ответ сам...
Едва он замолк, вопрос раздался снова:
— Откуда тебе известно то, чему тебя не учили? От-
вечай без утайки.
Кампанелла попытался повторить свой ответ. Его пе-
ребили. В третий раз прозвучало «Откуда ты знаешь то,
чему тебя не учили? Отвечай без утайки!»
И тут Кампанелла взорвался:
— Я сжег над книгами больше масла в лампе, чем вы
выпили вина за всю свою жизнь!
Он тут же пожалел'о дерзком ответе — апостолический
трибунал не место для остроумия. Но судьи были доволь-
133
пы его дерзостью: ее тут же занесли в протокол. К про-
чим винам обвиняемого прибавилось неуважение к высо-
кому суду. К тому же обнаружилось, что обвиняемый мо-
лод, горяч, неосторожен, его легко вывести из себя. Это
упрощает задачу суда.
Следующий вопрос поразил Кампанеллу нелепостью:
— Назови имя своего домашнего демона!
— Чье имя? — переспросил Кампанелла растерянно.
— Не переспрашивай! Отвечай! Имя твоего домашнего
демона?
Что можно ответить па такой вопрос? Его молчание
вынудило судей разъяснить, что они имеют в виду. Они
располагают доносом, обличающим Кампанеллу в том, что
ему прислуживает некий домашний демон. Ему он обязан
своей памятью и познаниями. Вот, значит, как обернулись
лестные разговоры поклонников о том, что у Кампанеллы
есть добрый гений, который, по представлениям древних,
покровительствовал философам и поэтам. Объяснять? Бес-
смысленно! Рассмеяться? Смеяться здесь не приходится.
Обвинение в союзе с нечистой силой уже десятки людей
приводило на костер.
Кампанелла, силясь говорить спокойно, заверил, что у
пего никогда не было домашнего демона. Тут у него сор-
валась неосторожная фраза: «Таких демопов вообще не су-
ществует. Это суеверие!»
Фразу тут же занесли в протокол. Кампанелла навлек
на себя еще одну вину — выразил сомнение в том, что свя-
той церковью признается непререкаемой истиной. Издал
ведь папа Иннокентий VIII буллу об искоренении ведьм
и ведьмаков, виновных в общении с демонами.
Допрос закончился. Кампанелла обессиленный вернул-
ся в камеру, чтобы долгие часы до следующего допроса по
сто раз перебирать каждое слово судей, каждый свой ответ.
Не надо было отвечать дерзостью! Не надо было рассуж-
дать о демонах! Ах, что теперь жалеть о том, что сделано.
134
Надо думать о том, как вести себя дальше. Но очередного
вызова пришлось ждать долго. Очень долго.
День проходит за днем, одна ночь, полная тревожных
кошмаров, сменяется другой, не менее тревожной. О нем
забыли.
О нем помнят. Ему дают «созреть», чтобы он, как спе-
лый плод, упал к ногам своих судей. На следующем до-
просе от него потребовали ответа, почему в предисловии
к своей книге он написал греховные слова: «Клянусь Ге-
раклом!» Христианину не подобает клясться именем языч-
ника.
Объяснять судьям, что значит для него это имя, с тех
пор как он мальчиком услышал рассказ о Геракле на рас-
путье, толковать им про то, какие ковы одолел Геракл,
сколько добра сделал? Напоминать, что Геракл освободил
Прометея?
Кампанелла ответил, что такие слова в его книге дей-
ствительно есть и он употребил их, не думая, что они
греховны, но если это так, он сожалеет об их неумест-
ности.
Теперь начинается самое главное. Его книга в защиту
Телезия — вот его основная вина. Как только дело дошло
до нее, он почувствовал себя увереннее. Ему предъявили
подчеркнутые в книге высказывания, которые трибунал
считает особенно греховными. Кампанелла не стал отри-
цать, что писал это. Он принялся объяснять, что дало ему
право провозгласить: «Наука должна заниматься не сло-
вами, а вещами».
Ему не дали договорить.
— Здесь не место для философских диспутов,— резко
оборвал его папский нунций.— Отвечай по существу!
Кампанелла попытался. Его прервали снова и отослали
в камеру.
— Иди и подумай!
У него есть время поразмыслить, что он опять не так
135
сказал. С горечью вспомнил он своих друзей и покровите-
лей. Где они, когда он так в них нуждается?
Кампанелла не знал, что едва Марио дель Туфо услы-
шал о беде Кампанеллы, он стал пытаться облегчить его
судьбу. И то, что узника стали кормить чуть лучше, и то,
что стражники с ним не так грубы, как в первые дни, и то,
что ему наконец дали бумагу и чернила,— все это про-
изошло благодаря дель Туфо. Делла Порта не мог хода-
тайствовать за Кампанеллу — занятия натуральной, магией
делали его и без того подозрительным в глазах церкви. Он
пытался повлиять на судьбу Кампанеллы косвенно, не
слишком подчеркивая свое с ним знакомство.
Много дней подряд допросы сосредоточивались на кни-
ге в защиту Телезия. Ни один ее тезис не был обойден
судьями. Только теперь, увидев, как воспринимают его
трактат церковные власти, Кампанелла сам до конца по-
нял значение написанного им. Он может не стыдиться сво-
ей книги!
Самым отвратительным было выявление того, сказал
ли Кампанелла нечестивые слова: «Что значит — «отлу-
чат»?» Вот когда Кампанелла вспомнил библиотекаря оби-
тели Сан-Доменико Маджоре. Предатель! А какой у него
был робкий вид. Воистину, лицо — ристалище лжи. Не ста-
нет он подтверждать его доноса. Это не исповедь, это
допрос. Он не чувствует себя обязанным сознаться в том,
что может отрицать.
— Один свидетель — не свидетель! — воскликнул он.—
Такого правила даже инквизиция придерживается.
Его снова прервали, не думает ли он, что может давать
суду уроки юстиции? Вместо ответа Кампанелла процити-
ровал псалтырь: «Восстали на меня свидетели неправед-
ные: чего я не знаю, о том допрашивают меня... собирались
ругатели против меня, не знаю за что, поносили...»
— Не кощунствуй! — вскричал нунций.—С кем ос-
мелился сравнить себя! Увести!
136
Кампанелла провел почти год в тюрьме. Несколько раз
за это время его мучили приступы лихорадки. Врача и
лекарств узникам не полагалось. Днем в камере было не-
стерпимо душно, ночью — сыро. У него болели суставы,
и от скверной еды начали расшатываться зубы.
С некоторых пор Кампанелле разрешили держать в ка-
мере Библию. Она надолго стала его единственным чтени-
ем. Вчитываясь в ее страницы, Кампанелла впервые понял,
почему католическая церковь запрещает мирянам читать
Библию. Чрезмерно углубляясь в нее, они могут впасть в
излишние умствования и еретические заблуждения, по-
добные тем, которые привели христианскую церковь к рас-
колу. Его хотели заключением наказать за грехи, а навели
на еретические мысли. Но он стал мудрее и теперь не бу-
дет спешить, высказывая их вслух.
Иногда ему давали бумагу. Тогда он писал, стараясь
выражаться как можно более туманно и осторожно. Да и
темы выбирал сравнительно безопасные — делал заметки
к «Поэтике», набрасывал план огромного сочинения — оно
должно было стать сводом всего философского знания. Его
поэмы об Эмпедокле и Пифагоре лишь робкий подступ к
тому, что представлялось теперь его воображению. Иметь
возможность работать было счастьем, омраченным лишь
тем, что каждое написанное им слово непременно прочи-
тают враждебные глаза. И неизвестно, отдадут ли ему ру-
кописи, когда его выпустят на свободу.
Когда выпустят... Кампанелла горько усмехнулся. Если
выпустят. Иногда ему казалось, что этого никогда не будет.
Глава XXI
Прекрасным августовским утром Кампанелла снова
предстал перед лицом суда. Самого нунция не было в зале.
Завершенное дело его не интересовало. Приговор оказался
137
неожиданно милостивым. Год, который оп провел в тем-
нице, был сочтен достаточным наказанием. Кампанелле
предписывалось немедленно покинуть Неаполь. Отныне
ему предстоит жить у себя на родине в одной из самых
дальних обителей. Покидать ее запрещается. На него на-
лагается строгое покаяние. Он предупрежден: за новые
умствования ему грозят более строгие кары. Он должен
торжественно обещать, что не станет больше восхвалять
Телезия, будет всегда и во всем придерживаться учения
святой церкви и славнейшего из его отцов — Фомы Аквин-
ского. «Да будет мир с тобой, брат Томмазо»,— прозвучало
в конце наставительной речи. Насмешка? Нет, это сказано
серьезно. Его судьи уверены, что действовали во имя его
блага, не против него, а ради него.
Кампанеллу вернули в камеру, дверь которой первый
раз была не заперта. Ему принесли новое облачение взамен
старого. Прислали цирюльника сбрить длинную бороду.
Сочувственно вздыхая, цирюльник посетовал, что не сме-
ет прикоснуться к заросшей тонзуре. Его рукам сие не по-
добает, тонзуру обновят в монастыре. Потом, наклонив-
шись к уху Кампанеллы, он шепнул:
— Вас ждут в доме синьора дель Туфо.
Он снял с души Кампанеллы большое сомнение. Тот
пе знал, может ли войти в дом своего покровителя, не на-
влечет ли этим беды на него, не вызовет ли недовольства
своим появлением. Отрадно знать, что есть дом, где его
ждут.
Марио дель Туфо ужаснулся, так изменил этот год его
друга: впали щеки, землисто-серой стала кожа, серебряные
нити появились в волосах. А ведь ему и двадцати пяти нет!
Только глаза не погасли — в них все то же пламя. И столь
же пылко звучит его речь. Своих судей Кампанелла изоб-
ражает в лицах: их мрачную серьезность, их лицемерную
елейность, их умение говорить, не глядя на того, с кем
говорят, их тупую убежденность, что они делают важное
138
дело, их ощутимое соперничество. Портреты получаются
злыми. Отсмеявшись, хозяин берет с Кампанеллы обеща-
ние больше никогда своих судей не передразнивать. Свя-
тые отцы терпеть не могут шуток. Им подозрительна ве-
селость.
Весть о том, что Кампанелла на свободе, немедленно
собрала в доме дель Туфо верных друзей. Кампанелла не
стал скрывать от них, что с ним происходило. Он защищал
Телезия — вот главное обвинение. Поклонникам Телезия
следует это знать. Сказал и о решении — он должен поки-
нуть Неаполь. Друзья подавленно молчали. Молодой бле-
стяще одаренный человек, столь много уже свершивший,
столь много обещающий в будущем, должен похоронить
себя в глухом монастыре, где нет ни книг, ни ученых со-
беседников, где его доймут, налагая одну епитимью за
другой!
Кампанелла радовался, что видит друзей, слышит их
голоса, расспрашивал, как жаждущий, о новостях. Они,
увы, невеселы. Невежественный и подлый хулитель Теле-
зия — Марта в чести и славе. Сочинениями Телезия зани-
мается в Риме Конгрегация Индекса запрещенных книг.
Запрет их — дело ближайшего будущего. Еще печальнее
другое известие — в Венеции схвачен Джордано Бруно.
Имя Бруно Кампанелла слышал мельком, трудов его поку-
да не читал. Зато о нем может все рассказать Джамбатти-
ста делла Порта. Старше Кампанеллы на двадцать лет,
Бруно завоевал себе славу на родине и во многих странах
лекциями, участием в диспутах, могучей памятью, пла-
менным поэтическим даром, красноречием. Но более все-
го — смелостью суждений: он утверждает, что обитаемых
миров множество. И вот теперь над ним тяготеет обвине-
ние в ереси. Венецианские темницы пострашнее той, из
которой вырвался Кампанелла. Там в самые жаркие дни
узников держат в камерах под свинцовыми крышами. Сви-
нец раскаляется, и несчастным скоро начинает казаться
139
что они в пекле, Кампанелла представляет себе, что испы-
тывает сейчас Бруно, какими мыслями терзается днем, ка-
кие кошмары преследуют узника по ночам. Его отвлекает
от невеселых размышлений голос Марио дель Туфо:
— Что вы решили, отец Томмазо?
Кампанелла ответил:
— Суд надо мной был неправым. Пристрастны и глухи
к моим доводам были судьи. Покоряться их приговору я
не стану. В Калабрию не вернусь. В Неаполе оставаться
мне нельзя. Умоляю о советах, добрые друзья мои, уповаю
на помощь.
Глава XXII
Снова дорога. И не ближняя. Кампанелла решил от-
правиться в Рим. Почему в Рим? Он сам не смог бы от-
ветить на это. С тяжким сердцем покинул он Неаполь.
Найдет ли он в новом месте таких друзей?
Последний раз поглядел он на прекрасный залив, на
рыбачьи лодки, которые под пестрыми парусами скользили
по синей воде, на Везувий. Ему было хорошо в Неаполе.
Ему бывало страшно в Неаполе. Но он не жалеет, что на
его жизненном пути оказался этот город.
В пути никто не обращал на него внимания — мало ли
странствующих доминиканцев, бернардинцев, францискан-
цев, кармелитов бродит по итальянским дорогам. Он не
предполагал, что такую радость доставит ему созерцание
гор, деревьев, ручьев, смех детей, голоса взрослых, пение
птиц, перебранка женщин, цокот копыт, шум ветра. Сла-
док хлеб, даже черствый, если он съеден не в темнице.
Пиршеством кажется простая луковица, наслаждением —
миска деревенской похлебки. У всего, что он видит, что он
обоняет, что ест,— вкус и запах свободы. Нет ничего пре-
краснее! Так ему кажется первые дни. Но потом он куда
140
острее, чем прежде, видит: одной свободы мало для сча-
стья. Крестьяне, у которых он находит приют, жалуются
па тяжкие поборы. В каждом селении могут рассказать о
том, как погубили человека неправедные судьи или огра-
били бандиты. Ну ладно, с бандитами еще можно догово-
риться, а как договоришься с властями?
— И не в обиду вам будет сказано, святой отец, нет
спасу от поборов на монастыри.
Что ответить этим людям, честным, добрым, работя-
щим? Сказать: «Если тебя ударили по правой щеке, под-
ставь левую»? Совесть не позволяет! Неужели когда-ни-
будь будет существовать мир без камер с запорами на две-
рях, без решеток на окнах? Где никто не ограбит бедняков,
где все будут жить по справедливости. Где никого не
ввергнут в темницу за то, что он ищет истину и думает о
ней по-своему. Неужели нельзя создать такой мир? И что
нужно сделать, чтобы создать его? Почему он до сих пор.
думая о тайнах природы, так мало размышлял об этом?
А ведь сколько веков тревожит людей подобная мысль!
Когда-то римский историк Корнелий Тацит написал такие
слова: Rara temporum felicitas, ubi quae velis sentire et
quae sentias dicere licet — «Какая редкость счастливое вре-
мя, когда можно чувствовать, что хочешь, и говорить, что
чувствуешь». Это сказано почти за полторы тысячи лет до
того, как Кампанелла прочитал слова Тацита, почувство-
вал в них горестный вздох сожаления и понял — не о
своем времени говорит Тацит. Оно тоже не было таким, о
котором он мечтал. Было ли когда-нибудь такое время?
У каждого века находился свой Сократ, и каждому Сокра-
ту подносили свою чашу с цикутой.
Кампанелла ни в чем не раскаивался и ни о чем не жа-
лел.
Только поначалу, после того как вышел из темницы,
не мог спать в комнатах с закрытыми дверьми. Вот и в
пути предпочитал укладываться на ночь под открытым
141
небом. Долго лежал без сна, глядел в черное небо, на звез-
ды глядел — их тайны по-прежнему влекли его. С каким
светилом связана его судьба и как прочитать ее в небе?
В порту Кампанелла разговорился с возчиками, кото-
рые с торговыми обозами несколько раз в год совершали
путь из Неаполя в Рим. Коренастые, дочерна обожженные
солнцем, громогласные парни объяснили монаху с изму-
ченным, серым лицом, как добраться до Рима. Старший
стал чертить палочкой на пыльной каменной плите:
— От Неаполя берегом пойдешь на Террачипу — конец
немалый, потом — на Неттуно, тут денек отдохни, свер-
нешь на Веллетри, доберешься до Тибра, вот ты и в Риме.
— Сколько времени потребуется на сей путь?
— Видишь тот дуб? Ступай до него и обратно. Иди как
всегда.
Кампанелла послушно дошел до старого дуба, отды-
шался — после заключения его мучила одышка — и вер-
нулся.
— За месяц дойдешь! — уверенно сказал возчик.
Младший возчик задиристо спросил:
— Может, святого отца повезет карета?
Старший усмехнулся:
— Его-то? У таких карет не бывает!
— А может, он седоком в наш обоз?
Возчики расхохотались:
— Еще чего! Да кто же возьмет в такой путь пропо-
ведника? Не выругайся, не побожись, посты блюди, с ба-
бой в дороге не оскоромься. Мы не паломники, мы возчи-
ки. Его дело — святое, наше — дорожное! Не по пути с
ПИМ.
Это не помешало возчикам дать Кампанелле несколько
советов: в каких постоялых дворах останавливаться, в ка-
ких — ни-ни, в какое время идти, а когда отдыхать, где
142
воду можно пить, а где — боже избави! Чем ближе к Риму,
тем хуже вода. Пить там можно только вино, его монахи
приемлют. А как дойдешь до болот подле Рима, пересекай
их быстро и не на закате. Там к вечеру такой мерзкий ту-
ман, подхватишь гнилую лихорадку — поминай как звали.
То была наука, записанная не пером на бумаге, а нога-
ми по исхоженной ими земле. Кампанелла был согласен
изучить ее: апостолы тоже были странниками.
На прощание возчик подошел к Кампанелле под благо-
словение, а потом сердечно хлопнул его по спине. Благо-
словил святого отца!
Следуя советам, Кампанелла добрался до Рима. Не был
ограблен в пути — хотя что у него взять? — не захворал от
дурной воды и гнилого тумана и в конце золотого сентября
вошел в Вечный город.
Рим оказался пугающе непохожим на тот, каким он
себе представлял его. Здания Древнего Рима — триумфаль-
ные арки, Колизей, языческие храмы были сильно разру-
шены. На развалинах работали каменщики — выворачи-
вали старые колонны, выламывали мраморные плиты.
Древний Рим служил огромной каменоломней для Рима
папского. Варварство!
На многих зданиях, построенных позже, следы пожа-
ров. Память о французских и германских войсках, осаж-
давших и грабивших город. Собор святого Петра не то до-
страивался, не то перестраивался.
Люди в Затиберье, бедно одетые, угрюмые, были не-
похожи на людей около папского дворца. Здесь полно мо-
нахов — доминиканцев, кармелитов, францисканцев, бене-
диктинцев, цистерцианцев. Некоторые в таком облачении,
которого Кампанелла прежде не видывал,— из чужих кра-
ев! Да и подальше от папы есть на что поглядеть. Солдаты,
стражники, бродячие торговцы, выкликавшие товар, раз-
носчики воды и прочие люди странного обличья. Много не-
привычных лиц, громкоголосых чужеземцев.
143
Кампанелла растерялся. У него было с собой письмо к
родственнику Марио дель Туфо. Как отыскать его? На
поиски ушел целый день. Родственник его неаполитанского
покровителя при виде гостя особой радости не проявил.
Сказал, что кров ему предоставит, но своей тревоги пе
скрыл. Кардинала Караффы, верховного инквизитора, о ко-
тором римляне вспоминали с ужасом, уже нет в живых, но
ого наследники ничуть не снисходительнее.
Труды Телезия вот-вот включат в Индекс. Кампанелле,
автору книги в защиту Телезия, несомненно грозят кары за
одно это. К тому же он самовольно пришел на север. В Ри-
ме полно соглядатаев, беглого монаха распознают сразу.
«Умеют!» — не то со страхом, не то с восхищением сказал
римлянин. Конечно, его дом открыт для Кампанеллы...
Слова эти повисли в воздухе...
Кампанелла поблагодарил, по от гостеприимства отка-
зался. Жить под кровлей, где еще ничего не случилось, но
все уже дышит страхом, он пе хотел. Не останется он в
Риме. Он хочет продолжать работу, а не прятаться. Куда
теперь? Дальше на север. Он ушел, унося рекомендатель-
ные письма ко двору флорентийского герцога Фернандо I
Медичи.
Глава XXIII
...Геометрия определяет положение тела в пространстве
тремя точками. География определяет местоположение ко-
ординатами долготы и широты. Нетрудно указать, где был
Кампанелла, когда покинул Рим и направился во Флорен-
цию, насколько уклонялся к востоку, где поднимался в го-
ру, где спускался в долину. Путь, которым он следовал,
давно проложен римлянами, прочертить его по карте легко.
Но как определить положение Кампанеллы в простран-
стве историческом?
144
Он родился в 1568 году. Был, значит, па три года стар-
ше Кеплера, на четыре — моложе Галилея и Шекспира, то
есть принадлежал к поколению блистательному. О Шекс-
пире он, по-видимому, никогда не узнал. О Кеплере
знал бесспорно. С Галилеем ему было суждено познако-
миться.
Путник, который идет из Рима во Флоренцию, уже не
помнит, когда впервые услышал устрашающее слово «тур-
ки». В Стило и Стиньяно турками пугали детей. Джован-
ни с детства впитал страх перед турками, которые давно
заставляют трепетать все южное побережье Италии, пожа-
луй, всю страну. Впрочем, когда ему было три года, Вене-
цианская республика и Испания, свирепо враждовавшие,
отложили на время распри и в морском сражении при Ле-
панто разбили турецкий флот. Мальчик запомнил ликую-
щий благовест, позже часто слышал рассказы о славной
победе. Не так-то много в годы его детства и юности выиг-
рывала Италия боев.
Турок разбили. Но верна старая пословица: «Нет мира
под оливами». Сладок виноград его родины, но горька ее
судьба. Уже сколько веков идут на ее земле войны, то меж-
доусобные, то с внешними врагами — Испанией, Францией,
Германией. Надменные предводители, свои и чужеземные,
на могучих конях, способных вынести седока, закованно-
го в латы, военачальники с жестокими, властными лицами,
орлиными носами, тяжелыми подбородками, презритель-
но-холодными взглядами, скачут во главе своих отрядов
по итальянской земле. Дуновение страха предшествует
им. Позади остается разорение, опустошенные житницы,
ограбленные города, опозоренные девушки и женщины,
кровь. Предводители то объединяются друг с другом, то
воюют между собой. Когда одного из них, кондотьера-италь-
янца, упрекнули, что он не думает об Италии, он ответил:
«А где она?». Но и за пределами Италии, по ту сторону
беловершинных Альп, нет мира — Испания, Германия,
Ю Сергей Львов
115
Франция в постоянной вражде между собой. А в Германии
и Франции тоже нет ни единства, ни мира. Италия для
них — добыча, которую они никак не могут поделить.
В Европе все время — война. Неслыханно поднялись в
цене мушкеты, аркебузы, пищали, пушки. А спрос на коль-
чуги, шлемы и панцири поколебался. С тех пор, как изоб-
ретен порох, они перестали быть надежной защитой. Пол-
ководцы размышляют, как перестроить тактику брониро-
Bainioii конницы,— ох, нелегко это! Черт бы побрал Бер-
тольда Шварца — немецкого монаха, который изобрел по-
рох! Теперь князь, у которого нет артиллерии, уже не
князь! Пушки кусаются. А к ним еще нужны повозки, да
тягловые кони, да ядра, но недаром говорится: Si vis
pacem, para bellum — «Хочешь мира, готовься к войне».
Вот и готовятся.
Жизнь Томмазо Кампанеллы пришлась на время бес-
прерывных войн, которые все меньше походят на прежние.
В них главное — не звон мечей, а свист пуль и ядер, гро-
хот взрывов.
Итальянские купцы плачутся на тяжелые времена. Они
еще не пришли в себя после 1499 года. Никто не ждал доб-
ра от смены столетий. Но кто мог знать, что в канун нового
года, в канун нового века из далекой Португалии придет
известие: португальские мореходы доставили в Европу на
своих кораблях драгоценный груз пряностей. Проницатель-
ный банкир Джироламо Приули горестно записал в днев-
нике: «Когда в Венецию пришло это известие, оно вызва-
ло большую досаду во всем городе... И сенаторы признали,
что эта весть — худшее, что Венецианская республика ког-
да-либо могла испытать, кроме потери самой свободы». Как
же было не сокрушаться венецианским сенаторам и куп-
цам! Веками Италия богатела, торгуя с Востоком. Совсем
недавно турки захватили Константинополь и заперли для
итальянцев выход на Восток. Теперь португальцы нанесли
смертельный удар этой торговле. То было почти за семь-
146
десят лет до рождения Кампанеллы. Но корабли с пряно-
стями, причалившие в португальских портах, когда его и
на свете не было, во многом определили его судьбу, как и
судьбу многих его современников.
А еще на нее наложило отпечаток вторжение францу-
зов. Сиятельный миланский герцог враждовал с неаполи-
танским королем и не мог с ним управиться своими си-
лами, хотя поначалу очень бахвалился. В 1494 году он
попросил помощи французского короля. Тот охотно со-
гласился. Французские отряды, как нож сквозь масло,
прошли сквозь Италию, заняли Неаполитанское королев-
ство и уже не пожелали оттуда уходить. Они принесли с
собой бесчинства, поборы, грабежи, презрение к местным
жителям и сифилис.
Испанцы, давно имевшие владения в Италии, взрев-
новав, начали воевать с французами, сильно их потесни-
ли, но французам удалось зацепиться на севере. Милан-
ское герцогство попало под их власть, а испанцы стали
хозяйничать там, откуда прогнали французов. Борьба
испанцев с французами продолжалась долго, пока фран-
цузов не прогнали совсем. Господство испанцев стало
еще прочнее. Горькими воспоминаниями запечатлелись
эти годы в памяти народа. Томмазо вырастал, слыша рас-
сказы об этих страшных делах. Он впитывал в себя нена-
висть к захватчикам и презрение к своим властителям,
которые, не умея договориться, накликали на страну та-
кую беду.
Место Кампанеллы в пространстве историческом опре-
делялось не только тем, что происходило на его родине.
Лет за пятьдесят до его рождения монах Мартин Лю-
тер, вернувшись в Германию из Рима, потрясенный симо-
нией, процветавшей в этом городе, небрежением клири-
ков к своим обязанностям, роскошью папского двора, уз-
нав, на что идут деньги, которые собирают с верующих,
как плату за отпущение грехов, выступил против намест-
147
лика Христа на земле. На дверь церкви в Виттенберге
прибил он тезисы против торговли индульгенциями и
других отступлений от евангельских заветов. Грозно про-
звучал стук его молотка — то стучалось в мир новое
время!
В Германии началась эпоха Реформации и Крестьян-
ской войны. Пламя перекинулось в соседние страны —
в Нидерланды, Францию, Чехию. Началось великое бро-
жение, смуты, раскол, восстания.
В беспокойный мир пришел Кампанелла. В страшное
время. Лет за двадцать до его рождения императоры Габ-
сбурги и папы, сменявшие друг друга на престоле, нача-
ли поход против перемен — контрреформацию. В 1545
открылся Тридентский собор. Долгие годы заседал он.
Его решения должны были сковать все попытки обновить
религию, задушить свободную мысль. С первых лет своего
послушничества, а потом и монашества Кампанелла слы-
шал ссылки на решения этого собора, на его запреты и
апафемствования. Вот и тому мудрецу, Телезию, коего
почитал он своим духовным отцом, все время поминали,
что его мысли не согласны с решениями Тридентского со-
бора. Великую власть обрели иезуиты, орден которых был
признан папой Павлом III в 1540 году. Неутомимо вы-
искивала в книгах всяческое вольномыслие инквизиция.
Вначале на кострах горели книги, потом стали гореть
люди.
Горьким было время, когда Кампанелла вступил в
жизнь, тяжек груз, который взвалила ему на плечи исто-
рия. Но ни своего времени, ни своей ноши человек не
выбирает.
Шел путник из Рима, из Вечного города, где по-преж-
нему торговали отпущением грехов, по-прежнему тру-
дились инквизиторы и цензоры-квалификаторы, шел из
Вечпого города, оказавшегося негостеприимным для него,
во Флоренцию. Как она его встретит?
148
Ои ждал от нее многого. Все самое славное, что свя-
зано с эпохой, гордо названной — эпоха Возрождения,
происходило здесь. Город был издавна знаменит учеными,
которые вслед за Петраркой звались гуманистами — от ла-
тинского слова humanus — «человеческий», ибо они по-
ложили себе целью изучать все, что связано с человеком.
Во Флоренции была жива память о Леонардо Бруни,
знатоке латыни и греческого. Составляя «Историю Фло-
ренции», он стремился следовать урокам Тита Ливия.
В его повествовании не было чудес, зато были приведены
документы. Кампанелла чтил его сочинения. Еще более
дорого ему имя Лоренцо Валлы. Тот сумел доказать, что
в латинском переводе Библии, которым пользуется цер-
ковь, полно ошибок. Он отважился утверждать, что доку-
мент, которым папы обосновывают свое право на светские
владения, на Рим и Папскую область,— грубая фаль-
шивка. А о папах он говорил, что они превратились из
пастырей в разбойников и волков. Валла не только обли-
чал. Прекрасны, светлы, радостны были его слова о том,
что жизнь человеческая должна быть не страданием, но
счастьем. Во Флоренции трудился знаток и толкователь
Платона Марсилио Фичино и великий ум, поистине уни-
версальный гений — Пико делла Мирандола. Он сильнее
всех занимал воображение Кампанеллы. Ведь ему при-
надлежала «Речь о достоинстве человека». Он утверждал,
чтб хотя человек может пасть до скотской низости, он спо-
собен подняться до божества. Все пути открыты ему. Се-
мена всех знаний заложены в нем.
Правда, мудрые люди эти давно покоятся в земле, но
Кампанелла надеялся, что во Флоренции жив их дух.
Он знал о Флоренции и другое. Когда-то на одной из
ее площадей полыхал костер, на котором сожгли доми-
никанца Савонаролу. Он осмелился грозными пропове-
дями поднять народ на восстание против тирании Пьеро
Медичи, который постоянно озирался на испанцев, дей-
149
ствовал по их указке, ел из пх рук. Савонарола гремел в
своих проповедях не только против Медичи, но против
его придворных, против его художников, против роско-
ши, против картин и скульптур, против нарядных плать-
ев, против легкомыслия, против любви. Призыв его зву-
чал: «Народ и свобода!» Прекрасный призыв, что и гово-
рить... Но при нем в огонь летели книги и картины,
наряды и музыкальные инструменты.
Суровой, мрачной, насупившейся, аскетически скуд-
ной стала в ту пору Флоренция. И когда Савонаролу
сжигали на костре на том самом месте, где он сжигал все,
объявленное сатанинским соблазном и пагубной рос-
кошью, были люди не только ужаснувшиеся этому, но
вздохнувшие с облегчением. Раз услышав историю Саво-
наролы, Кампанелла больше никогда ее не забывал.
Флоренцией правил Великий герцог Тосканский —
Фернандо I Медичи. Блистательное время Медичи — Ко-
зимо и Лоренцо — давно миновало. После восстания Саво-
наролы они уже не оправились. Во Флоренцию их вернули
чужеземные войска — испанцы.
Европа перестала считаться с флорентийскими Меди-
чи. Тем больше им хотелось походить на великих пред-
ков. Еще пышнее стал церемониал во дворце, еще боль-
ше челяди и придворных окружало властителя. Еще гро-
могласнее, бессовестнее и медоречивее стали льстецы.
Когда Медичи были на вершине могущества, они
могли позволить себе простоту поведения. Лоренцо Ме-
дичи, прозванный Великолепным, писал стихи. И они
заслуживали похвалы не потому, что были написаны по-
велителем, а потому, что были хороши. Он мог запросто
прийти в мастерскую ваятеля или живописца, и ему было
что сказать художнику. Он разбирался в искусствах.
Искательных придворных, которые, состязаясь в хвалах,
нарекли его Великолепным, он презирал. Но от звучного
прозвания не отказался.
150
Фернандо I тоже хотел быть великолепным, ах как
хотел: обдуман был его наряд, взвешено советчиками
каждое слово, произнесенное его устами. Торжественны-
ми титулами сопровождалось его имя. Но у всего вкус —
как у водянистого вина в неудачные годы. Как ни назови
его, оно — обман.
Странно Кампанелле после пыльной дороги шагать по
мозаичным мраморным полам Палаццо Медичи. Дом дель
Туфо казался Кампанелле дворцом. Теперь он видит, что
такое настоящий дворец. Он не замечает, что кое-где полы
выщерблены: герцогская казна пустовата.
Боже, сколько тут слуг и прислужников! Что они
делают? Ему объяснили церемониал приема: сколько
шагов пройти, на каком расстоянии от герцога остано-
виться, когда начать свою смиренную речь, сколько вре-
мени опа может длиться. Боже избави утомить герцога!
На изысканнейшей латыни произнес Кампанелла при-
ветствие, назвав Фернандо сверхчеловеческим превосхо-
дительством, помянул целокупность его подвигов и добле-
стей, сказал о его знаменитой державе, славной во всем
подлунном мире. Речь льстеца, ио что поделаешь! Герцог
внимал ей, прикрыв глаза. Странная мысль явилась у
Кампанеллы: неужто тому не противно это слушать? Он
призвал благословение неба великому дому и его велико-
душному владельцу. Засим смиреннейше попросил у гер-
цога дозволения посвятить ему свой трактат «О смысле
вещей». Сказал, что почел бы за величайшее счастье, если
бы герцог дозволил ему преподавать в славном Пизанском
университете, который процветает потому, что находится
во владениях его высочества. Речь закончена. Какая го-
речь остается на губах, вынужденных к сладкой лести!
Хотя герцог не шелохнулся и выражение его лица —
привычно надменное — не изменилось, придворные нашли,
что пришелец выслушан весьма снисходительно. Фернан-
до ответил кратко и уклончиво. Посвящение он примет.
151
Возможно. Кампанелла узнает об этом в надлежащее вре-
мя. Чего опасается, что хочет обдумать герцог? Владетель-
ным лицам не задают вопросов. Кампанелла молча скло-
нил голову. Герцог, по-прежнему не глядя на посетителя
в поношенном и неумело чиненном монашеском одеянии,
распорядился выдать Кампанелле некую сумму. Кампа-
нелле она показалась большой — у него никогда не было
денег. Придворные знали — она ничтожна, но громко вос-
хитились щедростью герцога. Секретарь забегал пером по
бумаге. Казначей открыл шкатулку. Но о преподавании
в Пизанском университете — ни слова. Повторить прось-
бу? Сказать, что главнее для него ничего нет? Невозмож-
но. Аудиенция окончена. Кампанелла покидает дворцо-
вый зал пятясь. Поворачиваться к герцогу спиной нельзя.
Полученные деньги кстати. Жить в монастыре он не
хочет. Постоялый двор не место для монаха. Ему нужна
комнатка в бедном доме у нелюбопытных хозяев.
Уходя из дворца, Кампанелла размышлял: что делает
человека правителем, его желание — законом, каждое его
слово — приказом? Божья воля? Предначертание звезд?
Слепая судьба? И каким должен быть истинный прави-
тель? Прежде всего мудрецом. Мудрецом Фернандо I
Кампанелле не показался.
Зато Флоренция покорила Кампанеллу. Что за город!
Прекраснее он не видывал! Больше всего полюбил он на
рассвете и закате стоять на берегу Арно, глядеть через
реку на голубые утром, синие вечером Фьезоланские хол-
мы. Из-за реки доносился медовый запах осенних садов.
На мосту через Арно спозаранку начиналась хлопотливая
жизнь. Со скрипом открывались тяжелые двери и ставни
мастерских и лавчонок. Издавна на мосту обосновались
златокузнецы и ювелиры. Сипели мехи, раздувая горны,
тянуло горьким дымком, дробно звучали молотки.
В Палаццо дель Подеста он постоял перед портретом
Данте. Говорят, что его написал Джотто. Данте изображен
152
в профиль. На нем строгое платье. Углы губ горестно опу-
щены. Лицо замкнуто. Кампанелла подумал: догадался бы
он, не зная, что здесь изображен Данте? Наверное, нет.
Просто очень печальный человек средних лет. Но уходить
от портрета не хотелось. В городе Данте, хотя он и был
немилостив к своему великому сыну, надо совершить не-
что достойное этого великого мудреца и поэта.
Перед зданием Синьории с башней, не похожей ни на
одну другую, виденную им прежде, Кампанелла вгляды-
вался в статую Давида работы Микеланджело Буонарро-
ти, знаменитого ваятеля, зодчего, художника и поэта. Кам-
панелла наслышан о его бесконечно долгой, бурной и слав-
ной жизни, сонеты его читал и чтил. Почему он сделал
юного Давида гигантом? Значит, только гигант может сра-
зить великана Голиафа? Голиафов много, но где Давиды?
В капелле Бранкаччи церкви Санта-Мария дель Кар-
мине его взор привлекла фреска, на которой было изобра-
жено, как апостол Петр делит имущество общины среди
верующих. Говорят, фреска написана очень давно, чуть
не два века назад. Сколько людей каждый день смотрит
на нее с тех пор, но многие ли вняли ее призыву? Что
нужно сделать, чтобы люди отворили свой слух тому, кто
призывает к бескорыстию и справедливости?
Каждый день Кампанелла, наслаждаясь предвкуше-
нием, спешил в Палатинскую библиотеку. На прекрасной
лестнице он снова вспоминал Микеланджело, построивше-
го эту лестницу, беломраморную, плавную. Кампанелле
работалось здесь, как нигде. Эта библиотека — чудо света!
Даже у царя египетского не было такой!
Дивный город и библиотека помогли ему забыть год
в темнице. Сердце переполняли новые надежды. Пред-
ставлялась кафедра в Пизанском университете, внемлю-
щие ему студенты. Он призовет их превыше всего чтить
истину! На место в университете он рассчитывал твердо.
Ведь герцог не отказал ему.
153
Молодой философ был простодушен. Это случается с
философами. Не догадывался, что при дворе у каждого
слова— двойное дно и тройной смысл. Сразу после аудиен-
ции герцог повелел придворным ученым наивниматель-
нейше изучить трактат, который пришлый монах, как его
бишь, вознамерился посвятить ему. Рекомендательные
письма рекомендательными письмами, по все надлежит
проверить. Ученые постарались угадать, какого ответа
ждет герцог. Прямых указаний не воспоследовало. Затем
герцог вызвал доверенное лицо и поручил узнать, на ка-
ком счету брат Томмазо в доминиканском ордене и рим-
ской курии. Пока Кампанелла строил смелые планы, кан-
целярии ордена и курии составляли ответ герцогу.
Через несколько дней в одном из малых и непарадных
помещений дворца состоялась встреча Кампанеллы с при-
дворными учеными. Бархатные береты и мантии филосо-
фов, тяжелые рясы богословов, звучные титулы, тихие
голоса, замораживающий холод. Если вы преклонного воз-
раста, если вы не одно десятилетие ступаете по стезе нау-
ки, может ли вас обрадовать слух о появлении молодого
незнакомца, коему предшествует слава, рассказы о неслы-
ханной учености, о могучей памяти? Все это не располо-
жило коллег в его пользу. Кампанелла решил быть в бе-
седе с ними крайне осторожным. «Ученейшие и блиста-
тельнейшие мужи, почтеннейшие доктора», как назвал он
их в приветствии, сделали вид, что восхищены и его появ-
лением и его мыслями. Он услышал их похвалы, загорел-
ся, забыл осторожность. И вот уже им сказаны слова, ко-
торые невозможно подтвердить ссылкой на авторитеты.
И он снова прославляет Телезия и идет в выводах куда
дальше. Прямой дорогой к ереси! И вот, спрошенный об
отношении к Аристотелю, он резко отзывается о его сле-
пых последователях и высмеивает их темный слог:
— Отвечая на любой вопрос, они расплываются в пу-
стых разглагольствованиях. Они говорят так; «Само по
154
себе и акцидептально, в потенции или актуально, в аспек-
те логическом или физическом, во-первых, интепциальпо,
а во-вторых, формально и виртуально».
Придворные ученые переглянулись. Похоже, пришелец
издевается над ними? Каждый из них именно так говорит
и будет говорить. Главный проверщик, глядя поверх Кам-
панеллы, проскрипел:
— Довольно! Вам не подобает так говорить, нам не
подобает вас слушать. Наука требует тончайших дефини-
ций, язык ее должен быть изощрен и для непосвященных
недоступен.
Собеседники расстались холодно.
Высокоучеиые советчики почтительнейше, ио настой-
чиво рекомендовали герцогу на посвящение ему трактата
не соглашаться. Нельзя покровительствовать опасному
вольнодумцу. Вскоре подоспели ответы из Рима. Смысл
их был ясен: Кампанелла и в римской курии и в своем
ордене на дурном счету. Приближать его ко двору не сто-
ит. Кафедру в университете ему ни в коем случае дове-
рять нельзя.
Долго ждал Кампанелла новой аудиенции. Наконец
через младшего из секретарей, который принял его в при-
хожей, где, кроме слуг, никого не было, ему было сооб-
щено: посвящение отклоняется, вакансии в университете
нет. Ни слова о дальнейшем пребывании во Флоренции,
ни намека на новую денежную поддержку. Секретарь го-
ворил сухо, пренебрежительно, ясно давая понять, что
прием, недавно оказанный Кампанелле во дворце,— ниче-
го не значащая случайность.
Кампанелла слишком горд, чтобы выяснять причину
такой перемены. Слишком оскорблен, чтобы снова про-
сить. Последний раз прошел он по городу, очаровавшему
его, последний раз посетил собор Санта-Мария дель
Фьоре, прекраснее которого не видывал, последний раз
полюбовался на Фьезоланские холмы, и — это горше все-
755
го — последний раз посетил Палатинскую библиотеку. Его
отринул Рим. Его отринула Флоренция. Куда теперь, Кам-
панелла?
Глава XXIV
В Падую, дальше на север. Его влекла слава тамош-
него университета, еще более славного, чем Пизанский.
Снова в далекий путь... Складывай, Кампанелла, книги в
дорожную суму, собирай рукописи, ступай! Может быть,
это неплохо. Прекрасно трудиться в библиотеке, прекрасно
читать лекции, но повидать столько земель и городов —
это тоже благо. Это тоже наука.
Дорога в Падую лежит через Болонью. Сюда Кампа-
нелла прибрел усталым, попросил приюта в доминикан-
ском монастыре. Еще одна обитель. Порядки, к которым
он привык с детства. Но Кампанелла уже не подвластен
им. Ему просто нужна передышка. Однажды, войдя в свою
келью, ои увидел: все его рукописи похищены. Жаловать-
ся? Бессмысленно! Воззвать о помощи? К кому? Дрожь
проходит по телу, когда подумаешь, в чьих руках сейчас
его рукописи.
Болонья стала ему отвратительна. Да и опасно тут
оставаться лишний час. Ограбленный философ спешно
покинул город. Наконец — Падуя.
Она встретила путника высоко вознесенной на поста-
мент конной статуей кондотьера Гаттамелаты. Сверху
вниз взирало на прохожих холодное тонкогубое лицо,
крепко были сжаты поводья во властных руках, непомер-
но длинен грозный меч, остры шпоры, которыми всадник
был готов бросить коня в галоп, топча все на своем пути.
Такого воинственного памятника Кампанелла прежде не
видел.
Почти всю Италию прошагал он с тех пор, как ушел
156
из дома. Зима в Падуе холоднее, чем у него па родине.
Ветер насквозь пронизывает монашеское облачение. На
душе тяжело. Кампанелла не может пережить утраты ру-
кописей. Не может подавить тревогу, вызванную их исчез-
новением.
Падуя входила в состав Венецианской республики.
Республика была еще знаменитой, гордой, надменной,
богатой. Богатой? Вода бесчисленных каналов подмывала
фундаменты венецианских зданий, мировые события под-
тачивали устои ее существования. Когда-то она держала
в своих руках большую часть европейской торговли. Те-
перь уже давно пути этой торговли переменились: кораб-
ли, отплывающие из обеих Индий — Восточной и той, что
открыта в Западном полушарии, плывут не в Венецию.
Мадрид, Лиссабон, Лондон, Антверпен — вот их порты
назначения. Незаметно ветшают торговые подворья Вене-
ции. И уже не столь пышны посольства, которые прибы-
вают во Дворец дожей из других стран.
Венеция, несмотря на то, что во Дворце дожей давно
есть известная всему городу щель для доносов и страшны
темницы в том же дворце, гордится своим просвещенным
свободомыслием. Но и от него уже почти ничего не оста-
лось. Горше всего ее правителям, что, хотя у Венеции есть
свои инквизиторы, свои цензоры-квалификаторы, Рим все
больше вмешивается в ее дела. Вот и сейчас решительно
требует выдачи еретика Бруно, будто Венеция сама не
может решить, как быть с ним, схваченным на ее земле.
Великие художники, еще недавно составлявшие славу
города, умерли. Уже нет ни Тициана, ни Веронезе. Кто
придет их сменить? Мрачны знаменитые венецианские из-
датели: как продолжать свое дело в городе, где с некото-
рых пор столько надзирающих, предписывающих, запре-
щающих? «Не та стала Венеция!» — говорят ее правители.
«Не та стала Венеция!» — сетуют ее купцы. «Не та стала
Венеция!» — жалуются приезжие.
157
Ну, а Падуя светится отраженным светом. И тоже не
та. Кампанелла разобрался во всем этом не сразу.
В чужом городе радостна встреча с добрым знакомым.
Джамбаттиста делла Порта уже некоторое время живет
в Падуе. Он сильно постарел. Встретил Кампанеллу как
желанного друга, но говорил с оглядкой. Напуган! В Ве-
нецианской республике усилилось влияние инквизиции.
Джордано Бруно все еще в тюрьме. Друзья не в силах по-
мочь ему. Делла Порта удручен. Его привлекла в Падую
близость Венеции с ее прославленными типографщиками.
Он хотел, чтобы опи издали его труды. Однако в Венеции
высшая цензурная власть с некоторых пор принадлежит
инквизиции.
Дрожащим от обиды голосом делла Порта пересказал
Кампанелле ответ, который он получил, обратившись в
Святую Службу за разрешением напечатать свои сочи-
нения.
— Нам известно, что вы пишите не только философ-
ские книги, но и комедии,— учтиво сказали ему.— Реко-
мендуется придерживаться впредь этого жанра.
— А мои ученые труды?
— Станете упорствовать, вас ждут штраф и отлучение
от церкви.
Кампанелла помрачнел. Угроза отлучения связывает
его единомышленников по рукам и ногам.
Отлученный от церкви не смеет присутствовать на бого-
служении. Его не допускают к исповеди. Ему не дают
отпущения грехов. Никто не даст ему братского целова-
ния, не назовет братом. Верные церкви не поддерживают
с ним ни устного, ни письменного общения. Запрещается
молиться вместе с ним, трапезовать вместе с ним, спать с
ним под одной крышей. Он не может быть истцом по соб-
ственному делу, не смеет свидетельствовать в судах, всту-
пать в сделки, составлять завещание. После смерти тело
его не может быть погребено в освященной земле. При
158
жизни он подобен убиенному, после смерти он — падаль.
Вот что скрывается за грозными словами: «торжественное
отлучение». Отлученный — изгой. Его сторонятся, как за-
чумленного. Все это страшно. Однако все это происходит
вокруг и вне отлученного. А что происходит с ним самим?
Неужто приговор об отлучении означает гибель души?
Быть не может, чтобы бог подчинялся решению земной
власти! Что происходит с разумным, мыслящим челове-
ком, которого отлучают от церкви? Что испытывает он?
Что меняется в его жизни? Кампанеллу не страшила по-
теря судебных прав. Ему безразлично, где его похоронят.
Но может ли оп требовать того же от других? Вот делла
Порта, умный, просвещенный, а угроза отлучения уби-
ла его.
— Мы станем свободными лишь в тот день, когда пе-
рестанем бояться отлучения,— сказал Кампанелла дру-
гу,— когда мы поймем: оно ничего не значит. Оно не
властно над нами.
С болью душевной увидел он, как испугался старый
делла Порта. Лицо его помертвело.
— Может быть, настанут лучшие времена,— робко
проговорил он.— Станем молиться об этом.
Блестящий ум! Но не свободен от страха. Угрозой от-
лучения ему можно заткнуть рот. Он еще жив, но уже
умирает.
Кампанелла не мог долго предаваться печальным мыс-
лям. Падуя заполнена студентами. Кампанеллу влекло к
ним. Многие из них до Падуи учились в других универ-
ситетах. Из своих странствий они приносили вести из уни-
верситетов Парижа, Страсбурга, Саламанки, Лейпцига,
Гейдельберга, Праги. Студенты приняли Кампанеллу как
своего. Он отваживался иногда появиться в их компании,
сняв монашеское одеяние. Какое блаженство! Какое пре-
небрежение опасностью! А что же, век живи и не топни?
Он не согласен на это! Ему весело со студентами. Они
159
умеют постоять за себя, яростно отстаивают университет-
ские вольности, легко покидают один университет и пере-
ходят в другой, если до них доходит слух, что там лучше.
Они поют:
Мне в путь пора, мне в путь пора,
В лицо мне ветер веет,
Возьму я посох школяра
И плащ, что плохо греет.
Хоть хлеба мало у меня,
А денег вовсе нету,
Своей судьбины не кляня,
Пойду бродить по свету.
Иду я весело туда,
Куда ведет дорога,
И мне сдается без труда
Любая недотрога!
Это не только про странствующих студентов. С некото-
рых пор это и про него. Один из непреложнейших заветов
монашества им нарушен. Спасибо студентам, научившим
его, где человек бедный, но молодой и пылкий, может най-
ти подругу, которая ни на что, кроме любви, не рассчи-
тывает. Были веселые похождения, было приятельство со
студентами — дружбой его не назовешь, слишком шумны
и беспечны новые знакомые.
Кампанелла познакомился в Падуе с Галилео Галилеем.
Галилей на четыре года старше Кампанеллы. Он начинал
с медицины, но увлекся механикой и математикой, первые
уроки которых ему поначалу приходилось брать втайне,
дабы не вызвать отцовского гнева. Но он добился своего.
Ему было всего двадцать два года, когда его первые уче-
ные труды, еще не напечатанные, стали известными среди
знатоков. Ему было двадцать пять, когда он стал профес-
сором математики в Пизе, правда, на нищенском жало-
ванье. Галилей бедствовал. Потом он переехал в Падую.
Здесь он занял кафедру математики, получил наконец хо-
160
рошее жалованье и скоро прославился. Он занимался ма-
тематикой, механикой, астрономией, размышлял о перво-
причине движения, наблюдал движения небесных светил.
Был тонким знатоком поэзии и любителем музыки. Нет,
еще не совсем закатилось солнце эпохи Возрождения, если
на его закате рождаются такие универсальные гении. Га-
лилей, несмотря на молодость столь много успевший, зна-
менитый, заинтересовался Кампанеллой, его притягивал
полумонах-полустудепт с грубым, простонародным лицом.
Он любил учить, а Кампанелла — учиться. Знаменитый
ученый и почти безвестный странствующий, чтобы не ска-
зать беглый, монах сблизились.
Но больше всего подружился Кампанелла с двумя не-
разлучниками — Джамбаттистой Кларио и Оттавио Лонго
да Барлеттой. Кларио — известный медик. Он много путе-
шествовал по Европе, одно время был лейб-медиком эрц-
герцогини Марии Габсбургской, потом вернулся в Италию,
поселился в Падуе, больше прежнего увлекся науками.
Кларио носил круглую шапку и плащ, как принято у ме-
диков в немецких землях, но из-под шапки выбивались
длинные ухоженные волосы, а под плащом виднелась тон-
кая куртка, кружевная рубашка, как подобает итальянско-
му «джентильуомо» — человеку благородному, щеголю.
У него были сильные ловкие пальцы. Разговаривая, Кла-
рио постоянно вязал узелки на льняных нитках — упраж-
нение хирурга. Знакомство перешло в приязнь. Когда Кла-
рио вручили диплом доктора Падуанского университета,
он пригласил Кампанеллу в свидетели. Тот явился на тор-
жественную церемонию в одеянии студента. «Друзья моих
друзей — мои друзья». Следуя этой старой поговорке,
Кампанелла подружился с Лонго — постоянным спутни-
ком Кларио. Оттавио Лонго был весел, учтив, обходителен.
Светлая бородка опушала тонкое лицо. Он походил на мо-
лодых людей с портретов Тициана. Знал это и старался
подчеркнуть такое сходство.
11 Сергей Львов JgJ
Жить приходилось всяко — на доброхотные даяния,
уроками, если подворачивались, перепиской.
Но главное — ученые занятия. Кампанелла трудился
неутомимо. Он восстановил по памяти украденные руко-
писи — адская работа! — начал писать «Новую физио-
логию», переделал старое сочинение «О смысле вещей»,
принялся за книгу с дерзким названием: «Апология Те-
лезия».
Когда только он все это успевал? Студенты проводили
долгие часы за трапезами, в болтовне, за игрой в кости и
карты, подолгу сидели на нагретых солнцем камнях, гля-
дели на прохожих, дремали, сплетничали. Готовый часами
толковать о философских проблемах, он томился, если бе-
седа шла о пустяках. Разговоры, как стричь волосы, носить
бороду или не носить, споры о покрое куртки и ширине
штанов казались ему чепухой. Столько книг надобно про-
читать и столько написать, столько загадок разгадать,
столько заблуждений оспорить! Каждый день следует жить
так, будто он — последний. Если день не родил новой мыс-
ли и новой строки, он убит. Геракл не позволял себе пе-
редышек.
Кампанелла жил в обители святого Августина. Генерал
доминиканского ордена, второе лицо после папы, объез-
жая свою округу, соблаговолил остановиться в ее стенах.
Молодые монахи, имевшие основания не любить орден-
ского генерала, ворвались к нему в келью и оскорбили его.
Трясясь от страха, настоятель послал за стражниками.
Схватили и невиновных. Кампанелла снова оказался за
решеткой.
Он знал зачинщиков происшествия, но не назвал их,
чтобы обелить себя. Быть наушником гнусно! Кампанелла
твердил одно и то же. Спал. Ничего не видел. Ничего не
слышал. Ничего не знает. Это подтвердили соседи по келье.
После кратковременного заключения его отпустили. Боль-
ше он в монастырь ни ногой.
162
Кампанелла решил спять монашеское одеяние. Никому
из орденского начальства о том не говоря, он записался в
университет как испанский студент, стал посещать лек-
цци. А поселился в одном из самых бедных домов города
Падуи. Ему нужен стол, табурет, светильник. Спать моле-
но и на полу. Можно обитать в бочке, как Диоген, а в го-
лове держать Вселенную. Но размышляя о Вселенной, он
не забывал Италии. Он вспоминал Дионисия и лучше, чем
прежде, понимал друга. Того терзало, что их родина, ве-
ликая страна, превращена в лоскутное одеяло. За время
странствий Кампанелла узнал, как живется в разных ее
землях. Невеселыми были эти наблюдения. Страна раско-
лота, разорвана, растерзана. Части ее враждуют между
собой, как возненавидевшие друг друга дети одной матери.
На севере — Венецианская республика, в Средней Ита-
лии — Тосканское герцогство. Земли от Равенны на севере
до Сполето на юге — владения папы. На самом юге —
Неаполитанское королевство, где уже много лет господ-
ствуют испанцы. А еще есть городские республики, само-
стоятельные сеньории, маркизаты. Всюду свои властители,
свои законы, свои пошлины, свои разбойники. И очень схо-
жие беды. Всего больнее думать о его родной Калабрии.
На ее земле хозяйничают испанцы; на ее берега нападают
пираты. Край беднее и беззащитнее всех других итальян-
ских земель. Простым людям нет житья от междоусобиц
провинциальных баронов и знатных дворянских родов.
В своих владениях господа чинят неправый суд и скорую
расправу. В Неаполе при дворе все важные посты за-
хватила испанская знать. Что ей до судьбы Калабрии!
А местных уроженцев к управлению Калабрией не допу-
скают.
В тесной комнате за шатким столом, заваленным книга-
ми и рукописями, с рассвета и до тех пор, покуда в чадпом
светильнике есть масло, трудится человек, который заду-
мал переделать жизнь. Молодой ученый, живущий в жал-
163
кой лачуге среди падуанской бедпоты, бедный последней
степенью бедности, автор одной-единствепной напечатан-
ной и многих ненапечатанных книг, подозреваемый в ере-
си, пишет «Речи к итальянским государям». Простодушно
верит: если привести государям разумные доводы, они со-
гласятся покончить с распрями, объединят силы, возродят
Италию как единое государство. Кто возглавит его? Кто,
как не наместник Христа на земле — папа? Пусть станет
председателем итальянского выборного сената из самых
мудрых, самых добродетельных, самых бескорыстных му-
жей. Что возразишь против столь прекрасного, разумного
плана? Он восстановит государственное величие и граж-
данские добродетели Великого Рима. Сколько мыслителей
после Кампанеллы будут повторять его ошибку, полага,ч,
что достаточно привести сильным мира сего убедительные
доводы, чтобы они вняли им...
Кампанелла пылко прочитал друзьям свое сочинение.
Оттавио Лонго скучал. Кларио отозвался с улыбкой:
— Нас вы убедили, Томмазо. Убедите князей и папу!
Легко сказать... Пока что он не может убедить ни одно-
го типографщика, чтобы тот напечатал его трактат.
Скоро стало не до размышлений о том, как издать но-
вое сочинение Кампанеллы. Донесся слух: все сочинения
Телезия не то уже запрещены, не то будут запрещены в
ближайшее время. И старый трактат Кампанеллы «Фило-
софия, доказанная ощущениями», и незавершенная «Апо-
логия Телезия» сразу станут еретическими. О печатании
не приходится и думать. Хорошо бы не пришлось держать
за них ответа. Почему же за них? Ведь «Апология» еще
не издана? Да, но наброски к ней похищены в Болонье.
Стороной Кампанелла узнал: Конгрегация Индекса зани-
мается и его рукописями. Читать и судить неопубликован-
ные наброски, незавершенные записи, похищенные преда-
тельским образом? Какая низость!
Но не обратишься же в Конгрегацию с протестом.
164
Ужаспо знать, что против тебя что-то готовится, и не
иметь возможности ничего сделать! Ну что ж! Если он не
в силах отвратить нависшую над ним угрозу, он будет про-
должать работать. Он не позволит страху овладеть собой.
Глава XXV
Кларио до поздней ночи засиделся у Кампанеллы.
В своем дорогом наряде, с ухоженными, чуть подвитыми и
надушенными волосами, при всем изысканном благородст-
ве облика, он хорошо чувствовал себя в лачуге, где разило
бедностью. На этот раз Кларио принес показать другу со-
чинение римского ученого Плиния о медицине.
Какие немыслимые советы давал этот человек! Одно
его извиняло: он не был медиком сам, а собирал рецепты
из чужих рукописей.
Кампанелла полистал трактат Плиния. Лицо его изме-
нилось:
— Ты посмотри, что он пишет! — и он указал на ре-
цепт для лечения плешивости. Не сам рецепт привлек его,
а то, почему такое место уделил Плиний сему не столь
уж опасному недугу. Лысина портит внешность. Лысый
раб падает в цене. Следовательно, надо научиться лечить
лысину. Каков негодяй!
Кларио не мог понять, что привело Кампанеллу в гнев.
Вдруг под окнами дома прозвучали тяжелые шаги. Бли-
же, ближе... В каморке хозяев раздались чужие голоса. Те
испуганно проговорили в ответ что-то невнятное.
Кампанелла понял, в чем дело. «Беги!» — успел он ска-
зать другу. Дверь резко распахнулась. Порыв ветра за-
гасил светильник. В лицо ударил сильный свет потайного
фонаря. В комнату ввалились, громко топая и гремя ору-
жием, стражники. Кампанеллу и Кларио грубо схватили.
У Кларио отняли шпагу и кинжал, сорвали с его шеи цепь.
165
Кампанелла попробовал вырваться. Их скрутили обоих.
Рукописи и книги запихали в мешок.
На улицах темно. Тихо. По пустынному ночному го-
роду идет зловещая процессия. Впереди стражники с по-
тайными фонарями, по бокам — с дымными факелами.
Двое несут мешок с отобранными книгами и бумагами.
Когда подходили к темному зданию, им повстречалась
другая процессия, только чуть меньше. В свете факелов
Кампанелла увидел — ведут Оттавио Лонго. Узники вхо-
дили в караульное помещение одновременно. Оттавио ры-
дал, громко взывая о справедливости.
Наутро город и университет знали: все три друга аре-
стованы Святой Службой. Передавали об этом с оглядкой.
Каждый трепетал за себя. Одни шептали: мы всегда зна-
ли, что Кампанелла плохо кончит. Слишком дерзко судил
обо всем. Теперь и сам пропал, и других погубил. Делла
Порта совсем потерял голову. Пытался заговорить о слу-
чившемся с Галилеем: тот такого разговора поддерживать
по стал. Среди студентов шли иные речи. Не освободить
ли Кампанеллу и его друзей? Дальше разговоров дело не
пошло.
Итак, Кампанелла снова в смрадной камере. Крошеч-
ное зарешеченное оконце выходит в тесный двор, взгляд
упирается в камень. Постели в камере нет. На каменном
полу — гнилая солома. Расстели плащ и ложись. По сте-
нам ползают мокрицы. Еда отвратительна. Вода отдает
затхлостью. Кампанелла попросил перо, чернила, бумагу.
В ответ услышал: «Тебе еще придется много писать!» По-
просил Библию — отказ.
Дни сменяются ночами. Его не вызывают на допрос,
ему не предъявляют обвинений. На этот раз он не станет
перебирать всю свою жизнь, стараясь предугадать вопро-
сы обвинителей. Бессмысленно! Нельзя предусмотреть
течение шахматной партии, в которой противник может
украсть твоего ферзя, смешать фигуры или ударить тебя
166
доской по голове. А противник не только сильный и хит-
рый, противник у него бесчестный. Подлое похищение бу-
маг из его кельи в Болонье и арест — звенья одной цени.
Страшным усилием воли Кампанелла заставляет себя
сохранять спокойствие, старается перебороть бессонницу,
бесконечно читает на память любимые стихи. Приказы-
вает себе съедать без остатка отвратительную еду, чтобы
не обессилеть к первому допросу. Знать бы точно, в чем
его обвиняют!
Ночью Кампанелла проснулся от страшного вопля по
соседству. Он вскочил и с бьющимся сердцем стал при-
слушиваться. Вопль повторился. Ему случалось слышать,
как кричат люди, но такого он еще не слыхивал.
«Бьют? Пытают? — с ужасом подумал Кампанелла.—
Конечно!» Как он мог сомневаться в том, что здесь пыта-
ют... С детства Кампанелла терпелив к боли, если испыты-
вает ее сам. Но чужие страдания для него непереносимы.
Что он может сделать под замком, за решеткой? Люди, ко-
торые называют себя верными слугами святой церкви, му-
чают другого человека, вымогая у него признание. Цер-
ковь знает об этом. Не просто знает. Благословляет. Цер-
ковь, созданная во имя Христа, которого тоже мучили. От
вопля, похожего на вой, у него разрывалось сердце. Внача-
ле он метался по каменной клетке, потом стал стучать в
дверь, разбил руки в кровь. Никто не отозвался на его стук.
Вопль затих. В коридоре зазвучали шаги и такой шо-
рох, словно по полу тащат тяжелый куль. Кампанелла
терзался до утра, силился не вспоминать того, что слы-
шал, не думать о том, что предстоит ему,— не мог. В его
ушах звучал звериный вой пытаемого, кожа покрывалась
холодными мурашками. Надо заставить себя думать о дру-
гом. Молитва не помогала ему. Если бог-отец собственного
сына отдал на муки, на что надеяться Кампанелле? Под
утро он принудил себя вспомнить о беседах с Галилеем.
Как прекрасен мир ученых размышлений! Почему его
167
мысли заняты не только Вселенной, но и неустройством
земной жизни? Но пока не устроена жизнь на Земле, мыс-
ли о Вселенной тоже приводят в камеру.
За Кампанеллой пришли. Стражник спросил с гнусной
ухмылкой: «Как почивали?»
Кампанеллу ввели в залу, где заседал трибунал. Опыт-
ные судьи привыкли к виду людей, предстающих перед
ними сломленными. У таких тихий, надтреснутый голос,
шаркающая походка, поникшая голова, бегающий взгляд.
Реже встречаются другие — те входят бодро, отвечают
громко, глядят прямо, высоко подняв голову, распрямив
спину. Иногда тот, кто входит в зал суда с видом умираю-
щего, упорствует больше, чем здоровый и сильный. Судей
ничем не удивишь. Однако Кампанелла их удивил.
В нем не было признаков ни подавленности, ни горды-
ни. Он вошел, как мог бы войти в знакомый ему дом. Вни-
мательно оглядел членов трибунала. Приветствия не про-
изнес. Не станет призывать благословение господне на тех,
по чьему приказу ночью пытали. Судьи важны и сосредо-
точенны. Первые же вопросы показали, что они осведом-
лены о времени его вступления в орден, об именах учите-
лей, о выступлении на диспуте, об епитимьи за гордыню, о
книге в защиту Телезия, о ссылке в Альтомонте, о бегстве
из монастыря, о книгах, которые он читал в библиотеке
Сан-Доменико Маджоре, о фразе об отлучении, об истории
его первого ареста, о приговоре, которому он не подчи-
нился и бежал из Неаполя. Знают, но въедливо спрашива-
ют обо всем, повторяя каждый вопрос по нескольку раз,
каждый раз чуть по-другому. Сбить они его, что ли, хотят,
запутать? Наконец раздается вопрос: «Знаешь ли ты, за-
чем тебя вызвали сюда?» Вопрос задан в соответствии с
наставлениями. для инквизиторов — не раскрывать сразу
обвиняемому его вины, приложить все усилия, чтобы тот
168
назвал ее сам. Может случиться, он назовет вину боль-
шую, чем судьи могут ему вменить.
Кампанелла молча покачал головой.
— Отвечай!
— Не знаю!
Лишь'в конце долгого допроса председатель трибунала
сказал:
— Ты обвиняешься в том, что ты веришь и учишь не-
согласно с верованиями и учением нашей святой церкви.
— Такой вины я за собой не признаю! — сказал Кам-
панелла, стараясь, чтобы его слова прозвучали спокойно.
Нто было трудно. Слова председателя — формальное обви-
нение в ереси. Разверзлась пропасть. По ту сторону — вся
ого прежняя жизнь, по эту — он, обвиняемый в ереси.
Удастся ли ему когда-нибудь вернуться в прежнюю жизнь?
Дальше все пошло так, как он предполагал: «Мы хо-
тим, чтобы для твоей же пользы ты сознался сам. Ступай и
подумай!»
Первое заключение многому научило Кампанеллу.
II едва его ввели в зал трибунала для следующего допро-
са, он сказал:
— Я все обдумал. Мне сознаваться не в чем.
На этот раз судьи решили не затягивать процедуру.
Они изменили тактику.
Кампанелле сразу предъявили все обвинения: он обви-
няется в сочинении богохульных стихов о спасителе на-
шем, Господе Иисусе Христе. Откуда это обвинение?
И вдруг блеснула догадка. В разгульной компании студен-
тов, где пили, пели, спорили, появился однажды человек,
никому не известный, про которого каждый думал, что его
пригласил другой. Незнакомец вел смелые речи, чем уго-
дил студентам, а потом прочитал стихи о Христе. Стихи
были плохи. Помнится, Кампанелла повторил эти нику-
дышные строки, высмеивая их. И тут же почувствовал на
себе внимательный взгляд незнакомца. Показалось?
169
Затем его обвинили в том, что он написал гнусную кни-
гу, поносящую три религии, среди них и христианскую.
Опа называется «О трех обманщиках». Кампанелла ут-
верждал, что о богохульной этой книге речи идут уже
давно. Он может доказать, что сие богомерзкое сочинение
появилось в свет задолго до того, как он, Кампанелла,
родился. Судьи начали допытываться, откуда Кампанелла
знает эту книгу, когда читал, с кем говорил о ней.
Далее Кампанелла был обвинен в том, что он разделя-
ет взгляды язычника Демокрита. Кампанелла не стал до-
казывать судьям:, что интерес к Демокриту не преступле-
ние — ученый должен знать философов прошлого. Он
только сказал, что оспаривал некоторые положения Демо-
крита и может изложить содержание этого труда. Его и
слушать не стали: «Мы не на философском диспуте! От-
вечай по существу!»
На этот раз инквизиторы добились своего. Кампанелла
вернулся в камору смятенным. Еретик! Он не мог сосре-
доточиться пи па одном обвинении. Едва он начинал обду-
мывать, как опровергнуть одно, в уме возникало другое.
Если верить судьям, Кларио и Лонго уже многое расска-
зали. Кампанелла не хочет думать о своих друзьях пло-
хо. Он будет исходить из того, что они держатся так же
стойко, как он сам.
На одном из следующих допросов Кампанелла с ужа-
сом понял: некоторые показания против него действитель-
но дал Лонго. Его охватило чувство отвращения к чело-
веку, который был смел в речах, казалось, сочувствовал
его мыслям, горячо осуждал пороки князей церкви и про-
чих сильных мира сего. Потом Кампанелла с раскаянием
спохватился: может, это именно Лонго пытали той ночью.
А он его судит! Сам Кампанелла еще не прошел через
пытку и не знает пока, как поведет себя, если его вздер-
нут на дыбу. Он запрещает себе сомневаться в друзьях.
Однако скоро ему стала ясна вся опасность, ему угро-
770
жающая. Здесь бессильны доводы разума. Бессмысленны
обращения к справедливости. У этой игры свои дьяволь-
ские правила. Безоговорочное признание — вот что нужно
неправедным судьям.
Строги были порядки в темнице, толсты стены камер, п
все-таки Кампанелле удалось связаться с Кларио. На-
шелся тюремщик, который не смог противостоять умению
Кампанеллы завоевывать людей. У Кларио на воле могу-
щественные заступники. Он как врач оказал большие ус-
луги эрцгерцогине Марии Габсбургской. Опа попыталась
помочь Кларио, даже письмо папе написала, но потерпела
неудачу. И все-таки положение Кларио в темнице было
чуточку облегчено, и он воспользовался этим, чтобы упро-
чить сношения с Кампанеллой. По некоторым признакам
обоим друзьям стало ясно, что для них допрос под пыт-
кой — дело решенное, вопрос дней.
Друзьям Кларио, которые оставались на свободе, уда-
лось связаться с узниками и сообщить: они готовят им по-
бег! В самых мрачных тюрьмах бывают светлые дни. Они
наступают тогда, когда утверждается вера в людей.
На воле продумали, как казалось, все. Но побег не со-
стоялся. Их выдали. В тюрьме усилили охрану. Кампанел-
лу и Кларио избили и заковали в кандалы. Попытка по-
бега — повод для новых обвинений. Пытались уйти от
справедливейшего из всех мыслимых судов?! Значит, при-
знали себя виновными. Невиновным зачем бежать?
Падуанские инквизиторы готовились закончить след-
ствие, но из Рима пришел приказ: делом троих будет за-
ниматься римская инквизиция.
Глава XX VI
Утром из Падуи, громыхая по камням, медленно выка-
тила повозка. В повозке сидели Кампанелла, Кларио,
Лонго. Хотя их руки и ноги в оковах, повозку копвоирова-
171
ли вооруженные конники. Медленно тянется дорога, плы-
вут перед глазами платаны, дубы, шелковицы. Свежий
воздух опьяняет. Под стук подков, под скрип колес они
могут говорить. Каждый видел, как изменились его друзья,
и понимал, что сам изменился не меньше. Сильнее всех
сдал Лонго. Его терзала мысль о признаниях, вырванных
у него инквизиторами, он чувствовал себя виноватым пе-
ред Кампанеллой и Кларио, попытался сказать что-то и
зарыдал. Заключение почти свело его с ума. Кларио не
смог скрыть своего презрения к Лонго, а Кампанелле ста-
ло жаль слабого. Виноват ли он? Виноват ли человек, не
способный выдержать долгого страха? Лонго сломался. Не
его надобно осуждать, а тех, кто превратил молодого,
сильного, умного, веселого человека в жалкое существо,
терзаемое ужасом и раскаянием. Кампанелла не хочет его
осуждать. Разве может он поручиться за себя в таком по-
ложении? Ведь он испытал лишь ничтожную долю стра-
даний, что уготованы узнику инквизиции...
Тяжко путешествие в оковах под неусыпным наблю-
дением вооруженной стражи. Но все-таки после душных
камер они на воздухе. Их освещает солнце и обдувает ве-
тер. Когда стражники останавливаются, чтобы накормить
лошадей, узники могут полежать в тени деревьев. Кан-
далы на руках и ногах мешают устроиться удобно, руки
кажутся отмершими, но все-таки под тобой не холодный
пол камеры, а теплая земля. Стражники смотрят сквозь
пальцы на то, что иной хозяин, сжалившись над бед-
нягами, наваливает им в миски столько еды, сколько
они в тюрьме не то что за целый день — за неделю не
съедали.
Целителен вид деревьев, холмов, крестьянских домов,
облик самих крестьян, занятых своим делом. В Рим Кам-
панелла въезжал окрепшим. Борьба предстоит трудная.
Кажется, он готов к ней.
П2
Глава XXVII
Грозной громадой возвышается над Тибром Замше
Святого Ангела — главная тюрьма инквизиции в Риме.
Прохожие стараются обойти ее стороной, а если прихо-
дится пройти под ее стенами, незаметно делают из паль-
цев рбжки, которые помогают от бед.
Кампанеллу, Кларио, Лонго поместили в одиночки. Их
не расковали. За Кампанеллой и Кларио числилась по-
пытка побега, вот почему с них не сняли кандалы. Почему
их не сняли с Лонго? Чтобы не укрепить его надломлен-
ную волю. Друзья надеялись, что совместное путешествие
пробудило в душе Лопго мужество. Однако, помещенный
в Замке Святого Ангела в одиночку, оставленный в канда-
лах, он снова стал покорно показывать, что Кампанелла
читал вслух нечестивые стихи о Христе, а Кларио одобри-
тельно о них отзывался.
Само по себе это показание не так уж страшно, под-
твердить его некому, а Кампанелла и Кларио единодушно
все отрицали. Немногими правилами связывали себя инк-
визиторы. Но было такое, которого они старались придер-
живаться. «Один свидетель — не свидетель!»
Кампанелла и не подозревал, что вся его жизнь заве
сена на бумагу: случайные слова, встречи с людьми, поте-
рянные записки. Теперь они превратились в улики. Были
и другие обвинения, которые прямо перешли из бумаг
процесса в Падуе. К ним были присоединены доносы на
Кампанеллу, в разное время поступившие орденскому на-
чальству со времен его жизни в Плаканике, Сан-Джорджо,
Никастро.
Председательствовал в трибунале комиссарий римской
инквизиции отец Альберто Трагальола, весьма важное
лицо в Святой Службе, вхожий к папе, уверенный в себе,
ждущий еще более высокого поста. У него был аскетиче-
ский облик и тяжелый взгляд. Даже собратья побаива-
173
лись его. Римские судьи оказались хитроумнее падуан-
ских. Предмет допроса все время менялся. Кампанелла
едва начинал объяснять, почему осмелился на попытку по-
бега, как ему задавали вопрос о его философских взгля-
дах. Оп пе успевал ответить, почему не может считать
грехом интерес к учениям других философов, как ему
предъявляли изъятую у пего при допросе книгу о гада-
нии. Оп пытался ответить, что книги этой решил не чи-
тать, увидел с первых страниц — она вздор, как его оше-
ломляли, спросив, почему в свое время ему не помогло ле-
чение от лихорадки, которое назначил ему знаменитый
неаполитанский доктор в согласии с авторитетами, при-
знанными церковью. Почему он произнес нечестивые сло-
ва об отлучении? Кто их ему подсказал?
Все ответы записывались протоколистами. Если Кам-
панелла затруднялся в поисках ответа, его поторапли-
вали: «Отвечай! Нечего медлить! Правду не обдумывают!
Обдумывают ложь!» Если ответ его становился подробным,
на него прикрикивали: «Говори короче!»
Он возвращался в камеру измученный долгим допро-
сом, в котором не мог уловить логики. Пытался поставить
себя на место инквизиторов: какой смысл имеет то, что они
проделывают с ним? Почему им так важно уличить его в
ереси? Ему вспомнились слова испанца Игнатия Лойо-
лы — основателя ордена братьев Иисуса: «Ничто так не
пагубно для церкви, как отсутствие еретиков». Когда-то
слова эти поразили его нелепостью. Теперь ему стало по-
нятно: если нет еретиков, как доказать свою ревность в де-
лах истинной веры?
Исчезнет понятие ереси — и рухнет воздвигнутое на
нем огромное здание, погребая под обломками тех, кто
соорудил его и поддерживает,— судей-инквизиторов, до-
носчиков, цензоров-квалификаторов, стражников. Нет ни-
чего страшнее для радетелей истинной веры и тех, кто вы-
дает себя за таковых, чем отсутствие ереси и еретиков.
174
Ежели еретиков нет, их надо придумывать, обвинять в
ереси невиновных, а обвинив, добиваться, чтобы они при-
знали вину. Нелепый мир!
Иногда Кампанеллу выпускали в тюремный двор. Вы-
сокие мрачные стены окружали его, ничего, кроме ка-
менной кладки стен, не было видно отсюда. Ничего, кро-
ме неба и солнца. Но какое счастье созерцать небесную
синеву! Делать не несколько шагов, какие отделяют
одну стену камеры от другой, а пересекать весь двор!
Глядеть на ласточек, пролетающих над тюремным дво-
ром! На травинки, пробившиеся между каменными пли-
тами!
Кампанелла надеялся, что однажды он окажется во
дворе вместе с Кларио, сможет, хотя бы знаками, показать
ему, что знает о его мужестве, подбодрить улыбкой. Но
тюремщики ни разу не выпустили на прогулку одновре-
менно обоих друзей. Зато Кампанелла познакомился здесь
с неким Франческо Пуччи. Дело Пуччи не имело отноше-
ния к его делу, и тюремщики не препятствовали их сов-
местным прогулкам.
Пуччи было пятьдесят три года. Тяжкие испытания
превратили его в глубокого старика, согнули спину, убе-
лили сединой. Он ходил с трудом, задыхался, прижимал
руку к груди, морщился от боли. Молодость Пуччи провел
во Франции и стал там свидетелем Варфоломеевской ночи.
С тех пор прошли многие годы, но забыть резни гугенотов
Пуччи не мог. Проникшись доверием к Кампанелле, он
рассказал о виденном.
Резня началась с субботы на воскресенье 24 августа
1572 года. На другой день, когда на улицах города еще
стояли лужи крови и валялись трупы, когда тянуло дымом
и гарью от сожженных домов, торжественный благовест
церквей поразил Пуччи. Чудовищное кощунство! Карди-
нал Карл Лотарингский — это он задумал расправу с гу-
генотами — отслужил благодарственный молебен и послал
175
папе торжественное поздравление по поводу победы като-
лической церкви.
— Этот день навсегда отвратил меня от католической
церкви,— сказал Пуччи Кампанелле.
Что это за церковь, которая благословляет убийства
Варфоломеевской ночи и пытки в Замке Святого Ангела?
Это звенья проклятой цепи, которой хотят сковать челове-
ческую мысль. Пуччи отрекся от католической церкви. Во
что же он верит теперь? Пуччи не скрывал этого. В мире
и в душах должны наступить великие перемены,— гово-
рил он, и была пламенная убежденность в его словах. Но
произносил их он тихим шепотом, чтобы не привлечь вни-
мания тюремщиков.
— Кометы появляются на небе не случайно, они —
знамение! Имеющий очи да видит! Люди должны одумать-
ся! Пусть перестанут задавать друг другу вопрос: «Како
веруешь?» и преследовать друг друга за то, что один ве-
рует не так, как другой. Пусть объединит всех единая ес-
тественная религия!
Пуччи цитировал Апокалипсис, на страницах которого
речь идет не только о карах, поражающих людской род,
но и о наступлении царства божьего на земле, когда все
народы сольются и не будет больше между ними ни враж-
ды, ни войны.
Старый, уставший от жизни и потрясений человек, ни-
кому не причинивший зла, у которого нет ничего, кроме
слов убеждения, брошенный за свою проповедь в тюрьму,
не отказался от веры в прекрасное будущее, не отрекся
от своих взглядов. На тюремном дворе, где ноги бесчис-
ленных арестантов вытоптали дорожку в каменных пли-
тах, он счастлив. Счастлив: нашел внимательного слуша-
теля. А Кампанелла готов слушать его часами.
176
Глава XXVIII
За глухими стенами Замка Святого Ангела в Вечном
городе Риме шла своя жизнь.
Паломники со всех концов Европы приходили сюда,
чтобы после долгого странствия припасть к его святыням
и вымолить отпущение грехов. Отягощенные годами,
умудренные опытом седые кардиналы в красных мантиях
вершили государственные и церковные дела. В Конгрега-
ции Индекса цензоры-квалификаторы с утра до ночи вы-
искивали ересь в рукописях и книгах, разгадывали ино-
сказания, раскрывали сокровенный смысл написанного,
порой такой, который автору и не снился, разглядывали
страницы и так, и этак, только что не на просвет. Работа
кипела.
По-прежнему в окрестностях Рима было неспокойно от
грабителей, и власти ничего не могли с этим поделать.
Вели они еще одну малоуспешную войну — с непотребны-
ми женщинами: то облагали их несообразно огромной по-
датью, то назначали для их жительства особые кварталы,
то вовсе выгоняли за городскую черту. Подобная мера вы-
зывала крайнее недоумение приезжих и паломников,
иногда даже волнения. Скоро все возвращалось к преж-
нему. А дорогих, знаменитых куртизанок, понятно, не бес-
покоили. Ни для кого не тайна, какие господа — светские
и духовные — их навещают.
Римская газета «Аввизи» о засилье разбойников и
шлюх в Великом городе не писала. Зато в ней можно
было всегда прочитать, какую службу изволил отслужить
папа, каких послов принял, что по этому поводу сказал.
Вести почти не проникали в Замок Святого Ангела.
Родным и близким узников свиданий не давали, писем не
пропускали, разве что удастся подкупить стражника.
И все-таки обитатели Замка Святого Ангела догадыва-
лись: на воле происходят некие события. По внезапным
12 Сергей Львов
переменам в своем положении. Неожиданно в камерах по-
явились кровати и тюфяки. Заключенным дали возмож-
ность вымыться. Тем из них, кто сидит в общих камерах,
разрешили разговаривать друг с другом. Правда, в раз-
говорах надобно соблюдать осторожность, по о ней и на
воле приходятся помнить.
Кампанелла догадывался: послабления эти вызваны
чем-то, что происходит в Риме, может быть, в мире. Пона-
добилось, значит, его святейшеству папе Клименту VIII,
чтобы по Европе разнеслась весть: судьба узников инкви-
зиции смягчена. Его святейшество — великий дипломат.
Долгие годы вел изнурительные и хитроумные переговоры
с французским королем Генрихом IV, хоть он гугенот, враг
истинной веры, и окончательно примирился с ним, когда
Генрих IV вернулся в лоно католической церкви. Король
Франции не остался в долгу — помог папе расширить его
владения. Его святейшеству приходилось принимать не-
легкие решения из-за соперничества двух могущественных
монашеских орденов — старинного доминиканского и мо-
лодого иезуитского. За богословскими спорами двух орде-
нов скрывалась борьба за влияние. Папа поощрял то одну,
то другую сторону, избегая решительных высказываний,
благодаря чему прослыл осмотрительным и справедливым.
Умел создавать себе славу. Пожелал стать меценатом, по-
кровителем поэзии — увенчал поэта Торквато Тассо лав-
рами. Пожелал заткнуть рот протестантским писакам, на-
воднившим Европу сочинениями, в которых они обличали
инквизицию,— приказал на время смягчить порядки в ее
тюрьмах. Узники Замка Святого Ангела не знали, почему
похлебка в их мисках стала гуще, постели удобнее, по-
чему не так свирепы тюремщики, но чувствовали ветерок
перемен. Некоторые обрадовались непомерно: наступают
новые времена. Может, и освобождение близко!
Таких надежд у Кампанеллы не было. Но и он радо-
вался тому, что теперь не в одиночке, что может вести
178
беседы с другими заключенными. А в Замке Святого Анге-
ла было с кем поговорить. Кроме Пуччи, которого Кампа-
нелла любил слушать, здесь математик Колантонио
Стильола. Над ним также тяготело обвинение в ереси. Ка-
кую угрозу вере могли представлять его чертежи и вы-
числения? Кампанелла, считая свои познания в матема-
тике недостаточными, жадно внимал рассуждениям Стиль-
олы, когда тот, подобрав щепку, чертил в пыли геомет-
рическую фигуру и показывал, сколь удивительными
свойствами обладает она.
Ужасно из мира высоких размышлений Пуччи о новой
вере, из мира чистых математических истин, возвещаемых
Стильолой, уходить на допрос, рвать липкую паутину, ко-
торой его хотят опутать, слушать елейные увещевания и
угрозы, опровергать изветы, не зная, кто тебя оговаривает,
Кампанелла просит: «Назовите имена тех, кто меня обви-
няет!» — «Нельзя, дабы ты не мог отомстить сим достой-
ным людям».
Вернувшись в камеру, Кампанелла иногда думал, что
он счастливее своих судей. Он надеялся: наступит день, и
он уйдет отсюда. А они останутся. Они прикованы к су-
дейскому столу, обречены всю жизнь измышлять хитроум-
ные вопросы, общаться с презренными доносчиками, рас-
поряжаться палачами, опасаться, что рано или поздно
сами будут обвинены в недостаточном или чрезмерном рве*
нии. Им не дано понять, на какие высоты возносится
мысль их узников, когда те беседуют в тюремном дворе
или камере. А беседы эти стали еще более возвышенными
и волнующими, когда в них стал принимать участие новый
узник замка —- Джордано Бруно. Рим вырвал его у Вене-
ции. Бруно измучен долгим заключением, но сохранил жи-
вой ум, ясную голову, любознательность. О своем процес-
се он говорить не хотел, но о науках мог рассуждать
столько, сколько позволяло время, скупо отмеренное на
прогулки. Познакомившись с Кампанеллой, увидев, какой
179
тягой к позпанию одержим человек, который мог бы быть
его младшим братом или даже сыном, он постепенно
увлекся беседами с ним. Тюремный двор, где встречаются
и говорят Бруно, Стильола, Кампанелла, Пуччи,— вот
поистине Академия.
Однажды Кампанеллу пронзила мысль: сколько людей,
жаждущих истины, преданных науке, размышляющих о
благах рода людского, одновременно оказались в этих сте-
нах! Уж не существует ли роковой тому причины? Мысль
эта долго не давала ему покоя. И он создал сонет «В тем-
нице». Он писал, что все, в чьих душах есть искра живого
огня, все, кто предан свободе, обречены на мучения.
Мир, в котором происходит такое, ужасен. Но сонет
должен быть совершенен. Он шлифовал и оттачивал его,
пока не увидел — сонет удался. Каждый, кто прочитает
его, задумается: почему тем, кто стремится постичь вели-
кие истины, уготован такой путь? И не нужно ли изме-
нить мир, где закон, по которому лучшие попадают в тем-
ницу, действует с неумолимостью закона тяготения?
Он испытывал душевный подъем, когда писал свой
сонет. Стены тюрьмы не властны над свободным челове-
ческим духом. Он дорого заплатил за эту истину, и никто
теперь ее не отнимет!
Словно почувствовав, что воля узника окрепла, инкви-
зиторы решили сломить ее. Кампанелла обладает пылким
воображением. Он часто мучается бессонницей. В бессон-
ные ночи узников терзают страхи и посещают кошмары.
Все это инквизиторы знали и воспользовались этим. Од-
нажды его снова привели на допрос ночью и после обыч-
ных вопросов, на которые он отвечал упорным отрицани-
ем, отправили в камеру пыток.
Пусть подольше разглядывает все, что тут собрано, и
представит себе, какие муки ждут упорствующего. Пусть
посмотрит на готовые запылать горны, па хищные щипцы,
па тиски, на железные башмаки с внутренними шипами,
180
на насосы и мехи. Кампанелла зажмурился, потом заста-
вил себя открыть глаза. Оттого, что он не станет глядеть
на это, оно не исчезнет.
Леденела кровь, кожу на голове стягивало, вопль под-
нимался к горлу. И вдруг неожиданная мысль поразила
Кампанеллу: как слабы судьи, если им нужна помощь
воды, железа, огня, всех ухищрений механики. Как нуж-
но извратить человеческую природу, чтобы появились ма-
стера, посвящающие свое умение тому, чтобы строить гор-
ны, на которых будут раскалять щипцы для человеческой
плоти! Да что мастера... Должны были найтись ученые, ко-
торые эти тиски изобрели, рассчитали, начертили. Среди
инструментов мучительства Кампанелла узнал хирургиче-
ские. Какая мерзость! Превратить инструменты целителя
в орудия палача! Кампанелла долго пробыл в камере для
пы^бк, а когда снова предстал перед судьями, помолчал,
собираясь с духом, и проговорил:
— Мне признаваться не в чем.
Кларио, подвергнутый тому же устрашению, был столь
же тверд.
Альберто Трагальола распорядился пытать обоих. Пыт-
ка была назначена умеренная.
— Немножечко пощекочем! — благодушно сказал па-
лач.
Выстоять помогла мысль, что от него зависит судьба
Кларио. А выстоит ли Кларио? Выстоял!
Глава XXIX
Замок Святого Ангела, огромную круглую башню, не-
когда построил римский император Адриан, чтобы она слу-
жила ему усыпальницей, величественной, как пирамиды
фараонов. Гигантскую гробницу стали называть Замком
Святого Ангела, когда она превратилась в крепость. Ее па-
751
звали по имени часовни, устроенной в верхней части баш-
ни. Предания гласили, что только тот мог считать себя
утвердившимся в Вечном городе, кто захватил эту кре-
пость. Не раз под защитой ее стен скрывались папы. И вот
уже давно могучая крепость служит тюрьмой.
Башню окружает степа невероятной толщины, сложен-
ная из огромных камней. Ее не продолбишь, под нее не
подкопаешься. И думать нечего о побеге. Говорят, между
Замком и Ватиканским дворцом есть подземный ход. Про-
рваться бы к нему, пройти в Ватиканский дворец, при-
пасть к ногам папы, рассказать ему, как именем святой
церкви мучают и терзают людей. Несчастные, легковерные
люди! Достаточно-де открыть папе правду, и он вступится
за них!
Наступил день, когда Кампанеллу снова призвали к
судьям. На сей раз допроса не было. С краткой торжест-
венностью ему сказали: разбирательство закончено. Все,
что он имеет сказать в свою защиту, он может написать.
Ему принесут в камеру бумагу и чернила.
— Ваши преподобия! — заговорил он. Судьи изумлен-
но подняли головы. Здешние узники так скованы страхом,
что никто не решается произнести ни слова, если ему не
приказывают говорить. А Кампанелла заговорил сильным,
спокойным голосом, словно недавно не перенес пытки. Уж
не одумался ли он, не собирается ли сделать признание?
Это было бы прекрасно! Он их измучил своим упорством.
Кампанелла сказал:
— Я перенес два допроса с пристрастием. Меня пыта-
ли. Вы тому свидетели. Мучения не заставили меня обо-
лгать самого себя. Разве это не доказательство невиновно-
сти? Могут ли чернила убедить сильнее, чем кровь?
Альберто Трагальола сухо приказал:
—- Увести!
И вот Кампанелла снова в камере. Перед ним чер-
нильница и стопа бумаги — не жалкие клочки, которые
182
доставались ему с опасностью, а большие чистые листы.
На них можно записать мысли, которые возникли у не-
го во время бесед с Бруно, новые стихи, сочиненные в
тюрьме, наброски трактата о том, каким должно быть го-
сударство, чтобы граждане его были счастливы. Увы!
Все это останется пока ненаписанным. Кампанелла дол-
жен написать на тщательно сосчитанных листах свою
защиту.
Он отделывал каждую фразу. Свидетелей, которые под-
твердили бы то, что он автор богохульных стихов о Хри-
сте, не нашлось. «Один свидетель не свидетель»,— вывел
он и подчеркнул эти слова. Коротко, сухо, точно написал
он опровержение. По одному пункту он выразил свои
мысли подробнее. И падуанские инквизиторы и римские
инквизиторы упорно расспрашивали его об отношении к
Телезию. Кампанелла и не подумал, защищаясь, отрекать-
ся от учителя. Он доказывал, как ошибаются те, кто хулит
философию Телезия. Эта часть защиты выглядела, как уче-
ный трактат. Он писал с наслаждением, мгновениями за-
бывая, что пишет для судей. Станут ли инквизиторы вчи-
тываться в его доводы? Не ухудшит ли он своего поло-
жения полемикой? Кампанелла отбросил эти опасения и
написал о Телезии все, что думал.
Смелый поступок не повлек за собой тяжелых послед-
ствий. Труды его учителя, как оказалось, еще не были
тогда окончательно включены в Индекс, и судьи Кампа-
неллы формально не могли поставить ему в вину его воз-
зрения на Телезия.
Наступил день оглашения приговора. Он начинался
обычной формулой: «Называем, провозглашаем, объявля-
ем...» Кампанелла не сразу понял смысл длинных витие-
ватых фраз. Приговор пе осуждал его, но и не оправдывал,
оставляя под сильнейшим подозрением. Он переставал
быть заключенным Замка Святого Ангела, но не смел по-
кинуть Рим. Жить ему надлежало в монастыре святой Са-
183
бины, не выходя за его пределы. Следствие будет продол-
жено!
— Когда пойманную рыбу не могут сразу съесть, ее
сажают в садок,— мрачно сказал Кампанелла своим то-
варищам.— Садок опущен в реку, рыба наслаждается реч-
ной водой, только уплыть не может. *
Монастырь святой Сабины на Авентинском холме. Он
окружен садами. Кампанеллу перевели сюда в мае, когда
пад холмом веяло ароматом доцветающих апельсиновых
деревьев и жасмина. Можно сесть у нагретой солнцем ка-
менной стены, прислониться к ней истерзанным телом и
знать: эта стена не тюремная. На лицах людей, которые
приходят в монастырь, нет печати, которая лежит на ли-
цах узников. У их кожи другой цвет. Они иначе пахнут.
И совсем по-другому говорят.
Едва Кампанелла пришел в себя, он начал работать.
Это трудно. Нет необходимых книг, рукописи отобраны и
не возвращены. Не с кем посоветоваться. Монахи не пой-
мут его рассуждений, да и относятся к нему со страхом —
обходят его стороной, боятся с ним разговаривать. Чтобы
писать научное сочинение, нужно душевное спокойствие.
Но наибольшая трудность не в этом. Кампанелла ни на
минуту не забывал: следствие по его делу не закончено.
Давит на него эта неопределенность. Так задумано его
врагами. Перенесем и это!
Кампанелла не хотел мириться с положением узника,
которому лишь сменили тюрьму па монастырь, он решил
действовать и написал прошение. Постарался, чтобы оно
было почтительным и смиренным. Настоятель только го-
ловой покачал, прочитав его, и едва согласился передать
эту бумагу судьям. Человек оставлен под сильнейшим по-
дозрением, а дерзает просить, чтобы ему вернули руко-
писи, не только те, что отобраны при аресте, но и те, что
пропали у него в Болонье. Смеет намекать, что инквизи-
ция причастна к их пропаже. Скоро Настоятель сообщил
184
узнику монастыря: в просьбе отказано. От себя он доба-
вил, что такими поступками Кампанелла лишь ухудшит
свое положение. Однако Кампанелла, не вняв голосу бла-
горазумия, попросил у судей, чтобы ему позволили сво-
бодно ходить по Риму. Дерзость неслыханная!
На эту просьбу последовал неожиданно не столь пол-
ный отказ. Кампанелле дозволили ежедневно обходить
семь главнейших церквей Рима. Пусть молитвы, звучащие
в них, пусть их великие святыни вселят смирение в его
душу. Кампанелла обрадовался. Семь знаменитых церк-
вей Рима —- это Сан-Пьетро, Сан-Паоло фуори ле Мура,
Сан-Джованни ин Латерано, Сан-Себастиано, Санто-Кро-
че, Санта-Мария Маджоре, Сан-Лоренцо фуори ле Мура.
Обойти их — значит обойти весь Рим. А он так давно не
был на улицах, не видел и не слышал толпы! Шествуя из
церкви в церковь, он всматривался в прохожих, спешив-
ших по делам, чаще озабоченных, реже веселых. Они не
думают о тех, кто томится в Замке Святого Ангела, кого
ведут сейчас на допрос, кого пытают. На площади Цве-
тов раскинулся шумный рынок. Здесь продавали золоти-
стые яблоки, пушистые персики, груши, истекающие со-
ком, белый и черный виноград, огромные сладкие дыни,
красный перец. Над плодами вились пчелы. Пахло жаре-
ными каштанами. Пройти сотню-другую шагов по узкому
переулку, и выйдешь к мосту через Тибр. Отсюда уже
виден Замок Святого Ангела. На рынке среди толпы, ко-
торая пробовала, приценялась, торговалась, он испытал
желание показать на Замок и крикнуть о тех, кто в тюрь-
ме, рассказать про камеры без света, про вонючую похлеб-
ку, про ночные вопли. Кампанелла сдержался: будто они
не знают об этом!
В странствиях от церкви к церкви его сопровождают
соглядатаи. Удивительное название у этих людей. «Родст-
венники» инквизиции. Они имели право носить оружие,
были неподсудны ни светским, ни духовным судам и лов-
185
ко устраивали свои дела, пользуясь причастностью к Свя-
той Службе и страхом, который они вызывали. Кампанел-
ла не старался уйти от них. Его судьи были бы только
рады, соверши он новую попытку побега. Его схватили бы
и новый побег приравняли бы к признанию вины.
Трудно побороть соблазны. Хотелось зайти в книжные
лавки. У него нет денег, но полистать книги и то радость.
Однако это опасно. Ему предписан путь от церкви к церк-
ви, и Кампанелла не отклоняется от него. Разве что прися-
дет на скамью, постоит около мраморного фонтана на пло-
щади, послушает, как журчат его струи, о чем толкуют
женщины, которые пришли за водой.
Почти полтора года провел он в монастыре святой Са-
бины. В декабре в Риме задул холодный ветер. На ули-
цах горели жаровни. Уличные торговцы пекли на них
каштаны. Иногда они протягивали ему пригоршню горя-
чих, растрескавшихся на огне каштанов. Кампанелла при-
нимал скромный дар. Кто он такой, чтобы отказываться
от милостыни! С Абруццких гор в город спускались кре-
стьяне, одетые в овечьи шкуры. По обычаю, под Рожде-
ство они играли перед церквами на дудках и пели, славя
деву Марию.
За несколько дней до Нового года за Кампанеллой при-
слали. Его призывают в трибунал. Он направился туда в
великом смятении. Ему огласили приговор. Кампанелла
был объявлен сильно заподозренным в ереси. Либо он, со-
гласившись с таким обвинением, отречется от ереси, ли-
бо — новый процесс. Исход его ясен. Упорствовать — бе-
зумие. Кампанелла согласился отречься. Отречение со-
стоялось в церкви святой Марии делла Минерва. Унизи-
тельный обряд давно подробно и любовно разработан инк-
визицией. Утром служители надели на приговоренных по-
зорные одеяния — грубые рубахи без рукавов и высокую
бумажную шапку, похожую на дурацкий колпак. Приго-
воренным приказали взять в руки длинные незажженные
186
зеленые свечи. Зеленый цвет, цвет весны и листвы, бог
весть почему считается цветом инквизиции.
Сжав зубы, Кампанелла выполнил все, что от него тре-
бовалось. Когда на него надели позорный наряд, а на шею
повесили веревку, он вспоминал Евангелие: «И, раздев
Его, надели на Него багряницу... Дали Ему в правую руку
трость... Насмехались над Ним». Шестнадцать веков про-
шло, а ничего нового не придумали.
Поглядеть на отречение сбежалось много любопытных.
Кампанелла всматривался в их лица. Сочувствуют? Ка-
жется, нет. Одни злорадствуют: поделом тебе, еретик! Дру-
гие испуганы, третьи рады: слава богу, это происходит нс
со мной. Долго вглядываться в толпу ему не дали. Заста-
вили стать на колени и произнести формулу отречения.
Она заканчивалась словами, от которых он содрогнулся:
«Клянусь преследовать, раскрывать, способствовать аре-
сту и доставке инквизиторам еретиков любой осужденной
секты, сочувствующих, пособников и защитников, а также
всех тех, о которых я знаю или думаю, что они скрылись
и проповедуют ересь, их тайных посланцев, в любое время
и всякий раз, когда обнаружу их».
Что может быть ужаснее, чем стать Иудой? Ничто не
заставит его пойти по этому пути.
Рлат XXX
Ему еще долго виделась церковь, в которой он вынуж-
ден был произносить отвратительные слова. Новый приказ
Святой Службы повелел ему поселиться в монастыре свя-
той Марии делла Минерва, там, где прозвучало его отре-
чение, где все напоминает Кампанелле тягостный день по-
зора. С Кларио их разлучили. Больше им не встретиться.
В монастыре святой Марии Кампанелла смог наконец
снова взяться за работу, по которой истосковался. Про-
187
должил писание трактата, начатого в обители святой Са-
бины: «Великий итог того, что думал о природе вещей раб
божий Кампанелла». Трактат был смелым. Смиренное на-
звание звучало дерзостью. Совершенствовал он свое сочи-
нение о поэтическом искусстве. Писал новые стихи. Раз-
мышлял о разумном и прекрасном обществе — должно же
когда-нибудь возникнуть такое на земле! — где мудрые и
образованные будут окружены почетом, где к их сло-
вам станут прислушиваться, их советам следовать.
Он сидел в келье и писал, когда дверь резко распах-
нулась. Ворвались стражники Святой Службы. Опять?!
Кампанелла снова увидел вокруг себя тупые и жестокие
лица, снова почувствовал на своем теле чужие руки. Один
из стражников собирал его книги и бумаги, другой рылся
в его постели, вытряхнул на пол все, что лежит в корзи-
не, которую он держал под кроватью.
Всего два месяца, как он произнес формулу отречения
от мнимой ереси, и вот он снова узник Замка Святого Ан-
гела. Снова то общая камера, то темная одиночка. Оди-
ночка еще не самое страшное. В Замке есть узники, кото-
рых держат на цепи. Снова долгие недели, во время кото-
рых ему не предъявляют обвинений и пе допрашивают.
Но Кампанелла уже обрел опыт узника, горький, но бес-
ценный. Он не даст сломить себя.
Когда Кампанеллу перевели из одиночки в общую ка-
меру, он встретил старого знакомого — Франческо Пуччи.
Выглядел тот пугающе. Лицо его стало отечным, одышка
еще более мучительной. Но он не говорил о том, что пере-
нес за это время. К чему слова! Сострадание переполняло
душу Кампанеллы. Как утешить человека, виновного в
том, что он не прощает церкви Варфоломеевской ночи? На-
ступил день, когда их разлучили. Когда Пуччи уводили,
он сказал Кампанелле помертвевшими губами: «Больше не
увидимся!» Хотел добавить что-то еще, но стражники вы-
волокли его из камеры. Спустя несколько дней Кампанел-
188
ла узнал: Пуччи обезглавлен, его тело и голова выставле-
ны на показ на площади Цветов.
Кампанелла достаточно долго пробыл в Замке Святого
Ангела, чтобы представить себе, как это происходило. Ере-
тика, признанного нераскаявшимся, отлучали от церкви и
«отпускали на волю». Миролюбивая формула — смертный
приговор. Церковь объявляла, что больше не заботится о
спасении еретика и передает его мирским властям. Власти
знали — они должны казнить того, от кого отступилась
церковь. Торжественная казнь назначалась на церковный
праздник. Накануне по городу ходила процессия прихо-
жан во главе с членами Конгрегации святого Петра Муче-
ника. При жизни он был жестоким инквизитором, увы, до-
миниканским монахом. Брата Петра убили родственники
замученных им людей. По заслугам! Церковь признала его
святым патроном инквизиции. Конгрегация, носившая его
имя, на глазах любопытствующих зрителей тщательно го-
товила все для завтрашней казни — навес и скамьи для
почетных зрителей, эшафот, плаху, потчевала палачей.
Довольно! Он не в силах больше думать об этом! Но от
колокольного звона, от заупокойных гимнов, которые за-
звучали, когда Пуччи выводили из Замка Святого Ангела,
уйти некуда. Можно заткнуть уши, зажмурить глава, но
что сделать с воображением?
В бессонную ночь после казни Кампанелла сложил со-
нет, посвященный Пуччи. Он говорил о благородной душе,
которая покинула темницу собственного тела, темницу
Святой Службы, темницу, в которую превратился Рим, в
которую превратилась Италия, темницу страшного мира.
Темницы эти подобны аду, но черев них должен пройти
каждый пророк. Испив до дна чашу страданий, он обретет
свободу в вечности. Там голосом, преисполненным боли и
печали, он расскажет об испытаниях, от которых побелели
наши волосы. Он станет первым послом в вечности от нас,
стремившихся к тому, чтобы на земле снова настал золо-
189
той век. В этих стихах Кампанелла предсказывал и соб-
ственную неминуемую судьбу. И все-таки горькие строки,
предвещавшие мучения и гибель, дали ему душевное об-
легчение. Он укрепился в мысли: страдания его не могут
быть напрасными. Они превращают его в пророка.
Сразу вслед за потрясением, связанным с казнью Пуч-
чи, Кампанеллу вновь вызвали в трибунал. Судьи хорошо
рассчитали время.
Новые вопросы, которые задали Кампанелле на сей раз,
несказанно изумили его. Речь шла о днях его далекой юно-
сти. Кто были его тогдашние друзья? О чем он толковал с
ними? Знакомы ли ему калабрийцы, замышляющие про-
тив властей? С кем из них он вел в Калабрии еретические
разговоры?
Вопросы ставились темно и неясно. Чего от него доби-
ваются? Наконец судьи приоткрыли карты: некий человек,
имени которого они не назвали, во время допроса под пыт-
кой показал, что некогда был знаком с братом Томмазо по
прозвищу Кампанелла. Оный вел с ним еретические раз-
говоры. Кампанелла даже отдаленно не догадывался, кого
они имеют в виду. Его потрясло другое. Значит, все это
время, когда он после отречения приходил в себя, инкви-
зиция продолжала наводить о нем справки по всей Италии.
Для нее нет ни расстояний, ни давности срока. Кампа-
нелла ответил: показания неназванного лица — оговор! Оп
его и опровергать не станет. Или у судей есть другое
свидетельство, чтобы подкрепить то, о котором ему ска-
зали?
Другого свидетельства не было. Но инквизиторы снова
подняли все его прежние дела. Снова бесконечные допро-
сы. Его опять то бросали в темную одиночку, то переводи-
ли в камеру получше. На одних допросах грозили, на дру-
гих ласково увещевали. Те судьи, которые грозят, кричат,
топают ногами, не самые страшные. Страшнее те, которые
говорят тихими, кроткими, елейными голосами. Именно
190
они — мастера ловушек. Именно они — скорее, чем крику-
ны,— сладким голосом приказывают пытать, приговари-
вая, что сие делается не во вред, а во благо пытаемому,
ради спасения его души. Что может быть прекраснее та-
кой цели!
Глава XXXI
Снова прошел почти год — бесконечные месяцы страда-
ний. Иногда ему удавалось заставить себя забыть, что он в
темнице, думать о высоком, чистом, прекрасном. Порой им
овладевало отчаяние. Что изменила в мире гибель Пуччи?
Стал ли хоть один человек, потрясенный этой смертью, ду-
мать о жизни по-другому? Последовал ли хоть один чело-
век примеру того, кто предпочел смерть отречению от сво-
их взглядов? Когда им овладевала подобная слабость, он
тихо повторял свои стихи, посвященные Пуччи: «Пусть
вольет он в нас силы и вооружит на неизбежный путь, к
которому нас Вечный Разум предназначил».
Год снова подходил к концу, когда трибунал объявил
Кампанелле новый приговор. Все его сочинения, как напе-
чатанные, так и ненапечатанные, как завершенные, так и
незавершенные, до последнего клочка, запрещаются! Пред-
писывается немедленно вернуть брата Томмазо на родину,
в Калабрию. Ссылка!
Товарищи по заключению считали: Кампанелла легко
отделался. Тюрьма лучше, чем костер, ссылка лучше, чем
тюрьма. Свобода еще лучше, но кто может о ней мечтать,
если им занималась Святая Служба!
И опять очутился Кампанелла на римских улицах в ка-
нун Рождества. По трем дорогам — Виа Кассиа, что вела
в Рим из Флоренции, Виа Аппиа, что вела в Рим из Неа-
поля, Виа Фламиниа, что вела в Рим из Анконы, со всех
сторон стекались в Вечный город богомольцы, купцы,
191
путешественники, бродяги. А Кампанелла покидал Рим.
Без сожалений. Город, где его унижали и пытали, где обез-
главили Франческо Пуччи, ненавистен ему. За три вещи
приходится дорого платить в Риме — за должности, за пра-
во, за любовь. Три разбойника всего страшнее в Риме —
пергамент, воск и свинец. Пергамент, на котором пишут
неправые приговоры, воск, которым накладывают на них
печати, свинец, из которого отливают подвесные печати
для папских булл. О трех вещах мечтают в Риме — о корот-
ких мессах, о честной монете, о добрых временах.
Кампанелла покинул Рим с облегчением. Ему шел три-
дцатый год. Молодость позади. Все, что он сделал до сих
пор, отнято у него. Запрещено. Зачеркнуто. Пятнадцать
лет назад он покинул дом. У него нет ничего, кроме ста-
рого монашеского облачения. Любимые книги отняты во
время обыска и не возвращены. Чью библиотеку они те-
перь украшают? Разве дознаешься! Рукописи частью по-
хищены, частью конфискованы. Он может сказать о себе
словами древних: Omnia mea mecum porto — «Все мое
ношу с собой». Ну что ж! Он носит с собой немало: не-
сметные сокровища мыслей — чужих и своих. Драгоцен-
ные россыпи поэзии. Воспоминания о знакомствах с людь-
ми. Опыт унижений и страданий. Он испытал и закалил
свою волю. Нищий, он богат. Гонимый, он свободен. Сле-
ды пыток на его теле — печать избранничества. Он не зря
прожил эти годы.
Глава XXXII
Путь Камнанеллы лежал через Неаполь. Здесь он за-
держался. Это большой риск, но слишком многое связало
его с Неаполем, чтобы сразу его покинуть.
Кампанелла так изменился, что некоторые прежние
знакомые не узнавали его. Другие притворялись, что не
192
узнают. До Неаполя дошли слухи, что инквизиция выпу-
стила его, не оправдав. Печальная известность определяла
теперь отношение к нему окружающих: многие предпочи-
тали обойти его стороной, чтобы, не дай бог, не напомнить
о прежнем знакомстве. Для других, напротив, то, что Кам-
панеллу преследовала Святая Служба, было свидетельст-
вом — вот человек, которому можно доверять. Однако при-
нять гостеприимство кого-нибудь из старых друзей Кам-
панелла отказался. Он снова нашел пристанище у людей
бедных и необразованных, никогда прежде о нем не слы-
хавших.
В заключении Кампанелла стосковался по книгам. Ве-
лик соблазн побывать в библиотеке монастыря Сан-Доме-
нико Маджоре. Там осталось столько непрочитанных книг!
Любопытно увидеть, как его встретит библиотекарь, кото-
рый — Кампанелла не сомневался в этом — донес о его
крамольных словах: «Что значит — «отлучат»?» Испуга-
ется он, увидев Кампанеллу? Встретит его как ни в чем не
бывало? А может, станет каяться, оправдываться, лебе-
зить? Нет, такого опыта Кампанелла не может себе позво-
лить. Предоставим доносчика его собственной совести. Он
заслуживает презрения. Но еще большего презрения за-
служивают те, кто превращают людей в доносчиков.
За время отсутствия Кампанеллы круг неаполитанцев,
интересующихся науками сильно изменился. Делла Порта
совсем одряхлел. Он раздавлен. Когда он находился в
Риме, его вызвали к папе. Его святейшество назвал уче-
ного колдуном, кричал на него и топал ногами, повелел
прекратить греховные опыты и, вернувшись в Неаполь, не-
медленно распустить «Академию для изучения тайн при-
роды». Ему так и не удалось напечатать своих последних
трудов. Из других стран, где цензура не так жестока, до-
ходят вести о появлении книг, где высказываются мысли,
похожие на те, к которым он пришел первым. Горько
это!
13 Сергей Львов
193
Кампанелла попробовал утешить Старого друга. Так
бывало во все времена. Сочинение Протагора о богах в
славной своими мудрецами Греции было предано поруга-
нию и сожжению, автор едва смог спастись бегством. Пре-
следованиям подвергались и Теофраст, и Эсхил, и Еври-
пид. Он не успел закончить скорбного списка, как почув-
ствовал — слабое это утешение.
Да, Академии больше нет, она запрещена, распущена,
не существует. Но в Неаполе немало людей, особенно мо-
лодых, одержимых страстью к познанию. Они встретили
Кампанеллу радостно. Он взялся читать им лекции и не-
ожиданно выбрал предметом географию. Да нет, не неожи-
данно. География была в эту трудную пору для Кампанел-
лы наукой духоподъемной, ибо говорила не только о раз-
ных землях, морях, океанах, островах, горах, о разных па-
родах и племенах, но — и это влекло его к географии — о
могуществе опыта, о торжестве исканий, о способности че-
ловеческого разума заглядывать в беспредельность, пред-
сказывать открытия. Пример Колумба, Васко да Гамы,
Магеллана вдохновлял. Кампанелла с жадностью набрасы-
вался на все сочинения по географии, которые мог до-
стать. К тому же он надеялся в них найти свидетельство,
что где-то, пусть далеко, есть страна со справедливым го-
сударственным устройством.
Кампанелла был счастлив, что у пего есть возможность
читать лекции. Когда он излагал свои взгляды вниматель-
ным слушателям, чувствовал — от пего к ним идет некая
сила. И от них — к нему. Между ним и аудиторией уста-
навливается невидимая связь. Кампанелла воспринимал
ее всем существом: его дыхание становилось глубже, го-
лос — проникновеннее, кровь жарче струилась по жилам,
сердце билось сильнее. Как ощущаешь полноту бытия, об-
ращая свое поучение к жаждущим знаний ученикам! Ему
не было* суждено стать профессором в университете. Ну
что ж... Он сам создал крошечный университет вокруг себя.
194
Чем плохи ученики, которые единственно по своей охоте
собираются послушать его, именно его, которым нет дела
до того, есть ли у него ученые звания.
Его слушали в домах его новых учеников. Разные то
были люди. Участники разогнанной Академии делла Пор-
ты, студенты, недовольные тем, что и как читают им в уни-
верситете, молодые монахи, взыскующие, как некогда он,
мирских знаний. Кампанелла никого не спрашивал, кто он,
откуда пришел, почему хочет слушать именно его.
За время заключения Кампанелла истомился по серь-
езной работе. Он не только готовился к лекциям, но восста-
новил по памяти трактат «Великий итог того, что думал о
природе вещей раб божий Кампанелла», продолжил и за-
вершил эту работу. Начал новое сочинение — «Космогра-
фию».
Думая о строении Вселенной, он не переставал раз-
мышлять о том, что творится на земле. Все, что он видел
каждый день, наталкивало его на такие мысли. В Неаполе
полно нищих. Что разорило их, заставило бросить землю и
жить попрошайничеством? Почему нет для них работы,
которая могла бы прокормить их и их детей? Почему бога-
тые окружают себя толпами прихлебателей и прислужни-
ков, которые не делают ничего полезного, не сеют, не
жнут, пе занимаются никаким ремеслом, но сыты, одеты,
обуты? Почему народ развращается в кабале, нищете, низ-
копоклонстве? Кто кормит, поит, одевает богачей и их
приспешников? Почему в небрежении общественные по-
винности и полезные обязанности? Почему те, кто обраба-
тывает поля и занимается ремеслами, истощаются и поги-
бают от непосильной и непрерывной работы? Почему люди
трудятся с отвращением?
Раньше для него не звучали так остро строки Верги-
лия: Quid non mortalia pectora cogis, auri sacra fames!
— «К чему не склоняешь ты смертные души, к злату
проклятая стпасть!» Вот, верно, корень зла. И еще — люд-
ское себялюбие.
195
Прекрасен залив, на берегу которого раскинулся Неа-
поль. В городе много богатых дворцов. О былом его могу-
ществе говорит величественная Триумфальная арка, хотя
уже мало кто помнит, кем и в честь кого она воздвигнута.
Дорогие кареты проезжают по его улицам, нарядные кава-
леры и дамы шествуют по ним. Но по-прежнему страшны,
темны и зловонны многие его улицы, населенные сбродом,
воняющие гнилой рыбой и нечистотами, по-прежнему
грязны и оборванны дети.
Монашеское одеяние лишь отчасти делало безопасным
посещение трущоб. Кампанелла пренебрегал опасностью.
Он стремился понять, что довело их обитателей до такого
жалкого положения, есть ли среди них люди, желающие
изменить свою жизнь. Наблюдения его были невеселы. На-
род молча покорствовал и раболепствовал. После печаль-
ных странствий по городу отрадой становились встречи с
Колантонио Стильолой. Тот после освобождения покинул
Рим и перебрался в Неаполь. Они не могли забыть, что по-
знакомились в Замке Святого Ангела, чувствуя, что связа-
ны неким братством на всю жизнь. Кампанелла прочитал
Стильоле свои стихи, посвященные страдальцу Франческо
Пуччи. Говорили они о Джордано Бруно, по-прежнему ос-
тававшемся в заточении. Страшно подумать: один из
самых светлых умов Италии, человек, который мог бы со-
ставить ее славу, вот уже сколько лет в тюрьме, его муча-
ют и терзают, помочь ему невозможно. Мир устроен не-
справедливо. Стильола — математик и астроном. Ему бы
заниматься своими исследованиями, читать лекции, писать
книги. Ему есть что сказать людям. Но трудов своих оп
напечатать не может. В них углядят ересь. И лекции ему
читать никто не дает. Клеймо еретика осталось на нем, и
носить ему эту отметину до самой смерти.
Кампанеллу и Стильолу занимала астрология. Как мно-
гим ученым того времени, она представлялась им серьез-
ной наукой. Они знали, что мудрый Пико делла Мирандо-
196
ла высмеял астрологию. И это омрачало их. Но они знали
и другое знаменитый Кардано, математик, так верил в
астрологию, что покончил с собой тогда, когда должен
был умереть согласно гороскопу, составленному им для
себя.
Занятия астрологией прошли через всю жизнь Кампа-
неллы. Он верил, подобно многим большим умам, что если
все во Вселенной находится во взаимосвязи, все пронизано
некими общими силами, значит, подобно тому, как луна
оказывает влияние на приливы и отливы, так движение
всех небесных светил может влиять на земные события и
людские судьбы.
Близилось начало нового, семнадцатого, столетия. Кам-
панелле и Стильоле казалось: небесные знамения предве-
щают великие перемены на рубеже веков. Неудивительно.
С этим рубежом издавна связано представление о неиз-
бежных грозных событиях: на землю обрушится божий
гнев! Но вслед за ним наступит тысячелетнее царство доб-
ра и справедливости.
Кампанеллой овладело страшное нетерпение. Может
ли тот, кто жаждет перемен, довольствоваться ожиданием?
Разве не должен он их приблизить? Мало ли кругом лю-
дей, недовольных несправедливостью, тяготящихся испан-
ским владычеством, всесилием иезуитов и инквизиции, не-
правыми судьями, всем неустройством жизни! Надо найти
их, объединить, направить их недовольство на единую бла-
городную цель.
Кампанелла не успел превратить эти мысли в дело.
Его предупредили — на него снова обратила внимание инк-
визиция, на сей раз неаполитанская. Кто донес на него?
Некий мудрец сказал: «Если меня обвинят в том, что я ук-
рал городские ворота, я не стану опровергать обвинения,
а спасусь бегством».
Кампанелла спешно покинул Неаполь.
197
Глава XXXIII
Родная деревушка, милое его сердцу Стиньяно, жила
по-прежнему. Здесь жизнь зависела от того, когда созреет
виноград, когда наступит пора убирать маслины, какой вы-
далась погода, пе напала ли болезнь на лозу. Родительский
дом обветшал, родители постарели. Кампанелла чувство-
вал себя виноватым перед семьей. Думая о благе всего
мира, что сделал он для счастья близких? Ничего! А им
так мало надо! Но и этой малости нет у него. Богатства он
не приобрел. Слава его опасна, и само его появление в от-
чем доме грозит этому дому бедой. Книги его запрещены.
Будущее его полно превратностей. Он не может ни нового
жилья родителям построить, ни отцу его работу облегчить,
ни матери подарка сделать. А всего больнее чувствовать:
родителям, особенно отцу, трудно с ним говорить. Он на-
зывает его то привычным с детства именем — Джованни,
то данным ему при посвящении в монахи — Томмазо. Сын
неузнаваемо изменился. Да и как иначе, где только не по-
бывал. Даже в самом Риме! Сын — человек ученый. Как
говорить с таким? Ученый-то ученый, но ни славы, ни бо-
гатства не нажил. О своих злоключениях Кампанелла отцу
рассказывать не стал. Неизвестно, что будет, узнай отец,
что Томмазо сослан на родину по приговору Святой Служ-
бы. Страх перед инквизицией велик. Да и не только страх,
слепая вера: невиповатого она преследовать пе станет.
Даже родному отцу довериться опасно. Сколько людей
схвачено инквизицией по доносам или оговорам родных.
Последние наступили времена: сын доносит на отца,
отец — на сына, брат — на брата!
Кампанелла, задумавшись, шел по каменистой тропин-
ке к ручью. Ему повстречалась старая, согнутая годами и
работой женщина в черном — таких много в Стиньяно.
— Благословите, отец святой! — почтительно сказала
она. Кампанелла вгляделся в нее. Жалость пронзила его.
198
По огромным карим глазам, по рыжим нитям в седых во-
лосах узнал соседку. Когда был мальчиком, она, молодая,
красивая, рыжеволосая, высокогрудая, встретив его, смея-
лась хмельным смехом — видела, мальчик волнуется. Дол-
го снилась ему потом в монастырской келье. От прежней
красавицы остались только глаза да ловкое движение, ка-
ким она сняла с плеча корзину с бельем,— шла от ручья.
Там он увидел ее когда-то в высоко подоткнутой легкой
юбке, в белой рубахе, облегавшей грудь. Он уже сам давно
не мальчик, но она! За эти годы он дважды прошел и про-
ехал чуть не всю Италию. Сколько городов, сколько людей
повидал! А она никуда не выбиралась из родной деревни.
И весь ее путь каждый день — из дома к ручью, из дома
на огород, из дома на виноградник, из дома в церковь и,
может быть, раз-другой за год — в Стило. Каждый год ро-
жала детей, нянчила их, хоронила, недоедала, недосыпала.
Что толку во всей его философии и поэзии, если он не зна-
ет, как помочь этой женщине?
Глава XXXIV
Стояли жаркие дни. Над каменистыми дорогами дро-
жал нагретый воздух. Земля на полях высохла и потреска-
лась. Душными были ночи. Иногда через горы перевали-
вали облака. Люди глядели на них с надеждой. Но облака
таяли, не уронив на землю ни капли влаги. Люди молили
святых о дожде, но дождя все не было и, тогда они брани-
ли тех, к кому возносили молитвы. Томительны дни и тя-
гостны ночи. Кампанелла перебрался в Стило. Отец про-
стился с ним не то с облегчением, не то с обидой. Мать,
измученная тяжкой работой и заботами, словно и не заме-
тила, что сын снова покидает дом.
Жизнь в Стило тоже нерадостна. Все жалуются: уро-
жаи с каждым годом хуже, налоги больше. Школа обвет-
199
шала и грозила рухнуть. Церковь пе показалась Кампа-
нелле такой величественной, как в детстве. Еще более за-
пущенным и потому еще более прекрасным стал сад во-
круг нее. Одичавшие кусты роз цвели благоухающими
мелкими цветами. По низкой каменной ограде пробегали
юркие ящерицы. Если схватить ящерицу, она спасется,
оставив в руках преследователя хвост. Кампанелла неве-
село улыбнулся — он и сам, вырвавшийся из хватки инк-
визиции, похож на такую ящерицу. В старом саду, где
много тени, хорошо думалось. Л Кампанелле было о чем
подумать. Снова он ощущал себя Гераклом на распутье.
Что дальше? Спокойно, неторопливо трудиться пад фило-
софскими сочинениями? Что из того, что их сейчас невоз-
можно напечатать? Он не стар. У него есть время. Он мо-
жет затаиться и выждать. Не напоминать о себе. Пусть за-
пылятся бумаги, составляющие в канцеляриях Святой
Службы дело Кампанеллы. Слава богу, у него нет ии
жены, ни детей, о которых нужно заботиться. Вот и обер-
нулось благом его одиночество. Одному много ли надо?
Мельницы господа мелют медленно, но они мелют. Пере-
мены должны наступить! Как эта томительная жара, эта
долгая пора без дождей рапо или поздно разразится гро-
зой, засверкают грозные молнии, загрохочет гром, хлынет
на землю благодатный ливень, свежестью повеет в возду-
хе, так и в мире неизбежно, неотвратимо что-то должно
произойти. Дальше такое неустройство, такое господство
зла продолжаться не может. А он, значит, будет, затаив-
шись в тиши, ждать перемен? Он, кому судьбой предназ-
начено быть их провозвестником, служить им, служить
словом и мыслью, делом? Ищите и обрящете, стучите и от-
ворится! Он не хотел ждать. Он хотел искать. Он будет
стучать в затворенные двери, ведущие к счастью людей.
И вышибет их, если они не отворятся. Надобно найти лю-
дей, с >ним согласных. Затворенные двери придется выши-
бать, как крепостные ворота, тараном. Двум рукам {тарана
200
не поднять, нс удержать, не раскачать. Рук должно быть
много.
Кампанелла очнулся от своих мыслей, увидев, что к
нему подходит высокий немолодой доминиканец. Огром-
ное тело, большие руки, широкая походка — все знакомо
ему в этом монахе. Господи, это же Дионисий! Только стал
еще более могучим. Теперь Кампанелла понял, кого тот
напомнил ему при первом знакомстве. Апостола Петра,
каким он изображен на одной алтарной картине, виденной
во время его первого странствия с наставником. Великая
радость! Он и не чаял снова когда-нибудь встретить Дио-
нисия!
Бывают друзья, расставание с которыми обрывает все
нити, не всегда удается связать их и не всегда хочется
связывать. Но есть иные друзья. С ними и после долгом
разлуки начинаешь беседу так, будто она не прерывалась.
За годы, что они не виделись, Кампанелла побывал во мно-
жестве городов и деревень, сменил много монастырей и тю-
рем. Дионисий все это время провел в Калабрии в одном
и том же монастыре. Но они заговорили легко, свободно,
хорошо понимая друг друга. А как могло быть иначе?
Они разные, эти два калабрийца, два питомца домини-
канского ордена. Философские учения никогда особенно
не занимали Дионисия. Зато он знал сотни историй о
здешних делах, о враждующих родах, о способах, какими
суды грабят тяжущихся, об уловках, какими пользуются
сильные, чтобы обойти закон, мог с презрением перечис-
лить всех итальянских дворян, что выслуживаются перед
испанцами, и с любовью говорил о тех, кто ненавидит чу-
жеземцев. Они разные, эти два калабрийца, но боль за
родной край —- их общая боль.
Неужели нет силы, способной возродить вначале Ка-
лабрию, а потом всю Италию?
Они выбирали для бесед заброшенные тропинки, даль-
ние рощи. Любили говорить на ходу, да и слишком часто
201
встречаться на глазах монастырской братии не следовало.
Вот и сейчас они отошли подальше от Стило по берегу
пересохшей реки, нашли тень подле буковой рощи. Дио-
нисий расстелил на земле платок, выложил на него домаш-
ние хлебцы (о нем все еще преданно заботилась все та же
вдова), сладкий лук, кусок сала в розовых прожилках, по-
ставил фьяску вина, высыпал горсть миндаля и вяленого
винограда. Поесть любил по-прежнему!
— Благословись, потрапезуем! — сказал он проникно-
венно.
Перекусили. Дионисий заговорил о фуорушити, не же-
лавших покорствовать ни испанским властям, пи местным
баронам, терпеть притеснения испанских солдат, преследо-
вания судей., «Фуорушити» — значит «бежавшие». Они
бросали жилье, поля и виноградники, уходили в горы.
Жить в горах неимоверно трудно, но зато там они свобод-
ны. Их стало за эти годы еще больше. Власти называли их
бандитами, крестьяне — заступниками.
По тайным тропкам они спускались с гор, нападали па
испанские патрули, иногда на гарнизоны, помогали
скрыться тем, кому грозила опасность, случалось, освобож-
дали узников. У фуорушити были родные и знакомые в
деревнях. От них они узнавали о передвижении испанских
отрядов. Крестьяне помогали фуорушити продовольствием,
а кто прямо не поддерживал их, все-таки хранил в тайне
все, что знал о скрывающихся в горах. И когда где-нибудь
находили труп того, кто, соблазнившись посулами или ис-
пугавшись угроз, помогал испанцам, власти тщетно иска-
ли виновных.
— Кровная месть! — коротко отвечали крестьяне, буд-
то не прислужничество испанцам навлекло на убитого ги-
бель, а давняя вражда семей.
Дионисий рассказывал о фуорушити с воодушевлением.
В его рассказах Кампанелла услышал не только восхище-
ние мужеством земляков. Ему послышалась в них большая
202
осведомленность. Дионисий не стал таиться. Да, у пего
есть среди фуорушити знакомые и даже друзья.
Однако отряды фуорушити малочисленны и каждый
сам по себе. Многие из них унесли с собой в горы старое
соперничество между деревнями, бог знает когда зародив-
шееся. Каждый из них твердо знает, чего он не хочет. Но
чего он хочет? Каким видит он желанное будущее своего
края? Удивляться ли тому, что простой фуорушити не смог
бы ответить па подобный вопрос, если и Дионисий затруд-
нился ответом, когда Кампанелла спросил, чего он, Диони-
сий желал бы для Калабрии и Италии. Кампапелла напо-
мнил другу старинную притчу о прутьях. Слабая рука
легко переломила каждый по отдельности. Но когда их
сложили вместе, пучок не смог сломать далее силач. Не по-
тому ли пучок прутьев стал символом ликторов Римской
республики? Дионисий согласился: отряды фуорушити ста-
нут силой, если их соединить. Ради чего? Когда Кампа-
нелла вспомнил символ могущества Римской республики,
этим было сказано самое важное: республика!
Опп представляли себе Калабрию, а затем и Италию,
превращенной в республику, res publica — «общее дело»!
Прекрасные древние слова пленяли. Республика — общее
дело свободных и равных людей, государство справедли-
вости. Пусть воплотится в нем все, о чем говорили и меч-
тали мудрые из мудрых. Пусть оно будет отечеством всем
гражданам, светит всем, греет всех, как солнце.
Дионисий пожал плечами. Кто спорит, прекрасно вер-
нуть па землю Золотой век! Но неужели Кампанелла по-
лагает, что, пусть даже объединив всех фуорушити Ка-
лабрии, удастся установить республику? Фуорушити,
храбрым, ио, увы, покуда темным людям, вряд ли удастся
втолковать то, о чем столь поэтически говорит Кампа-
пелла.
Да, великие истины нелегко объяснять людям. И все-
таки те, кто обратится к ним, просвещенным, за советом и
203
помощью, должны узнать, чего добиваться не только се-
годня, но и в дальнейшем. А пока надо подумать, кто еще
кроме фуорушити желает пусть не столь великих, но ося-
заемых перемен. Крестьяне! Не только те, у кого есть
близкие среди бежавших в горы, но все, кому не по силам
налоги и поборы. И крестьяне, уже разорившиеся, кому
пришлось уйти в города. И беднейшие из горожан. Впро-
чем, о них нужно подумать особо. Дионисий не знал го-
родского люда. А Кампанелла насмотрелся на него, осо-
бенно в Неаполе. Городская знать и богачи пользуются
голытьбой в своих интересах, знают, за подачку она го-
това на все. Таких людей можно нанять, чтобы они забро-
сали грязью и оскорблениями неугодного человека. Среди
них можно найти наемных убийц. Святая Служба вербует
в их среде осведомителей и лжесвидетелей. Городскую
чернь легко запугать, задешево купить, обмануть. Тяжко
знать, как извратили нищета и бесправие природу челове-
ческую. Но разве так не было прежде? Когда смелый Брут
и его благородные товарищи освободили Рим от диктатуры
Цезаря, римская чернь вначале славила смельчаков, но
посулами была легко повернута против них. Дионисий не-
терпеливо перебил Кампанеллу. Исторические примеры
поучительны, но их край не похож на Рим времен Цезаря
и Брута. Как действовать сегодня?
Они еще шт разу не произнесли слов «восстание» й «за-
говор», но понимали: говорят об этом. Они многое взвеши-
вали и обдумывали. Можно ли рассчитывать на помощь
дворянских семей, которым не по душе господство испан-
цев? Пожалуй, можно. У них большой счет обид, они охот-
но его предъявят. Да и среди священников и монахов най-
дутся союзники.
— Некоторых я уже нашел,— сказал Дионисий. Он на-
чал было рассказывать о монахах, в которых видит воз-
можных союзников, по Кампанелла перебил его:
— Многие итальянские государи будут рады пораже-
204
нию испанцев на итальянской земле. Есть у Испании и
другие могущественные противники — Англия, Франция,
Нидерланды.
Дионисий усмехнулся:
— Не отправить ли нам с тобой, брат Томмазо, послов
к государям этих стран? Не предложить ли им союз с фуо-
рушити?
Он прав, когда насмешливо говорит об этом. Но что
Кампанелле поделать с собой, если он, думая о дне сегод-
няшнем, то и дело обращается мыслью к прошлому и уст-
ремляется воображением в будущее? Что Кампанелле по-
делать с собой, если, вникая в то, что происходит в родном
краю, он не может забыть о нитях, связующих судьбу его
родины с тем, что происходит в других странах?
Кампанелла понимал: опасен путь, на который они
вступают. Сама их беседа смертельно опасна. Он хотел ук-
репить решимость друга, да и свою. Стал размышлять
вслух:
— Великий Фома Аквинат учил: если земные власти-
тели употребляют свою власть во зло подданным и их
правление становится тиранией, подданные имеют право
восстать, свергая несправедливый порядок и тех, кто стоит
в его главе. Сие не мятеж. Мятежниками в таком случае
нужно считать тиранов.
Дионисий обрадовался, что друг напомнил ему пре-
красное рассуждение святого авторитета. Потом призаду-
мался.
— Помнится,— сказал он, помолчав,— там есть оговор-
ка. Чтобы подданные могли выступить против тираниче-
ской власти, они должны заручиться благословением
церкви, которая освободит их от повиновения властям.
Кампанелла ответил стремительно, так, как отвечают,
когда ответ давно ясен:
— Мы их и освободим. Властью принятого нами мона-
шеского сана.
205
— Так что же мы будем делать, брат мой Томмазо? —
спросил Дионисий. Необычное обращение! Иноки называ-
ли друг друга просто «брат». Назвав Кампанеллу «брат
мой», Дионисий скрепил этим новое братство, в которое
они вступили.
— Так что же будем делать? — повторил Дионисий
свой вопрос.
— «В начале было Слово»,— кратко ответил Кампа-
нелла.
Глава XXX V
«В начале было Слово».
В калабрийских деревнях и городах скоро стали пого-
варивать о проповедях странствующего доминиканца —
брата Томмазо. Проповедник с горечью напоминал о бе-
дах, перенесенных их краем, о тяготах, лежащих на пле-
чах его сынов. Он говорил, что стенаниями несчастные не
изменили своей участи, а лишь увеличили свои беды. Ои
говорил о земле, текущей молоком и медом, и о людях,
которые искали эту землю, стремились к ней, но не дошли,
ибо раньше времени убоялись тяжести пути. И толковал
сие так, что счастье не в молоке и меде. Оно в свободе.
Оно в справедливости. И достигнет обетованной земли
лишь тот, кто опояшется мужеством и вооружится твер-
достью. У проповедника звучный голос, проникающий в
душу. Лоб его вспахан морщинами мыслей и страданий.
Черные пристальные глаза глядят так, что каждому ка-
жется— он обращает свою речь к нему. А проповедник
напоминал слова Господа: «Пошлю мир на землю вашу,
ляжете, и никто вас не обеспокоит, сгоню лютых зверей с
земли вашей, и меч не пройдет по земле вашей». Люди,
жившие в краю, давно не знавшем мира, люди, чьи ночи
были тревожны, ибо каждой ночью в их дома могли во-
206
рваться и испанские солдаты и стражники Святой Служ-
бы, люди, по земле которых проходил и меч, и огонь, слу-
шая проповедника, с тоской думали: когда же настанет
обещанное? «И будете прогонять врагов ваших, и падут
они пред вами от меча; пятеро из вас прогонят сто, и сто
из вас прогонят тьму, и падут враги ваши пред вами от
меча». Грозно звучал голос проповедника.
— Это не я говорю вам. Это сказал Господь!
Калабрийцы расходились с проповеди пораженные. По-
чему они не слышали таких слов никогда прежде? Да есть
ли они в Завете? Немногие из них, читавшие Библию, пе-
реступая тем один из папских запретов, подтверждали: да,
такие слова в Ветхом завете есть!
— «Когда ты выйдешь на войну против врага твоего
и увидишь коней и колесницы и народа более, нежели у
тебя, то не бойся их, ибо с тобою Господь... Господь Бог
ваш идет с вами, чтобы сразиться за вас с врагами ваши-
ми и спасти вас». Брат Томмазо не называл имени врагов,
но слушавшие его переглядывались и кивали головами —
им не нужно было объяснять, к кому приложимы сии ду-
хоподъемные слова.
Пламенно проповедуя, Кампанелла старался блюсти ос-
торожность — прямо не говорил, облекал поучения в таин-
ственное обличье. Имеющий уши — услышит, имеющий
разум — поймет. Он высказывал свои призывы словами
Святого писания. Язык этот понятен и привычен и ему и
тем, кто его слушал. Надо было только так понять, так
произнести, так истолковать эти слова, чтобы они прозву-
чали проповедью восстания.
Прошло не много времени, как он начал проповедыва-
ние свое, по уже был не одинок. Нашлись монахи из чис-
ла тех, которые последовали за ним и Дионисием, и стали
напоминать пастве слова Завета, поднимающие на борь-
бу: «Плоды земли твоей и все труды твои будет есть на-
род, которого ты не знал; и ты будешь только притесняем
207
и мучим во все дни... Пришелец, который среди тебя, бу-
дет возвышаться над тобою все выше и выше, а ты опу-
скаться будешь ниже и ниже». Воистину это сказано о
судьбе калабрийцев, о судьбе их земли, на которой господ-
ствуют чужаки-испанцы. «Будешь служить врагу твоему,
которого пошлет на тебя Господь, в голоде, и жажде, и
наготе и во всяком недостатке; он возложит на шею твою
железное ярмо, так что измучит тебя. Пошлет на тебя
Господь народ издалека, от края земли: как орел налетит
народ, которого языка ты не разумеешь, народ наглый, ко-
торый не уважит старца и не пощадит юноши; и будет он
есть плод скота твоего и плод земли твоей, доколе не разо-
рит тебя, так что не оставит тебе ни хлеба, ни вина, ни
елея, ни плода волов твоих, ни плода овец твоих, доколе
не погубит тебя; и будет теснить тебя во всех жилищах
твоих, доколе во всей земле твоей не разрушит высоких и
крепких стен твоих...»
Наглый парод, прибывший издалека, говорящий на не-
понятном языке, не уважающий стариков и теснящий
юношей! Каждое из этих слов — об испанцах. Железное
ярмо любой калабриец ощущал на своей шее. Любой знал,
как отнимают хлеб, вино, плоды.
Из разных мест доносились до Кампанеллы и Дионисия
вести о том, какой отзвук вызывают подобные проповеди.
Но одних проповедей мало. К тому времени, когда калаб-
рийцы созреют для решительных действий, им нужны
союзники. От мысли о помощи государей, враждующих
с Испанией, Кампанелла отказался. Дионисий прав.
Нет у них возможности ни связаться с теми, ни убедить
себя выслушать. Союзников следует искать побли-
зости. Но где? Об этом они толковали уже не вдвоем, а
втроем.
Мавриций де Ринальдис, молодой человек из обед-
невшей дворянской семьи, горячая голова. Он пламенно
ненавидел испанцев. Покровительствовал фуорушити и
208
мог рассчитывать иа их помощь. Искусно владел оружием,
был неутомим на коне и пеший. Он страстно желал осво-
бождения Калабрии. Де Ринальдис был удивительно кра-
сив: черные кудри, горящие глаза, открытый взгляд. Весь
его облик выражал гордое бесстрашие. В своем поношен-
ном колете он походил на гибкий и грозный боевой клинок
в потертых ножнах. У Мавриция такие связи, о которых
Кампанелла и Дионисий услышали с изумлением и даже
ужасом. Турецкий флот крейсировал у берегов Южной
Италии. Турки совершали высадки в Калабрии, грабили и
захватывали людей в рабство. В церковных проповедях о
пих говорили как о посланцах антихриста. И с их лазутчи-
ками Мавриций завязал знакомство! Но оказалось, у Мав-
риция пе только горячая голова, он способен и па обдуман-
ный расчет.
— Мне нет дела до того, во что верят турки и кому они
молятся! Турки не клялись в любви к нам как своим бра-
тьям во Христе. По мне, испанцы, называющие себя хри-
стианами и грабящие других христиан, во сто крат хуже.
Турки во вражде с испанцами. Враг моего врага — мой
друг! Каждый из нас троих следует какому-нибудь муд-
рому девизу. Мой: Audentes fortuna juvat — «Смелым
судьба помогает».
После долгих раздумий Кампанелла и Дионисий согла-
сились, чтобы Мавриций продолжил переговоры с турками.
Однако он ни в коем случае не должен их посвящать в
планы заговора, касающиеся будущего Италии. Мавриций
не сдержал улыбки. Его мудрые друзья удивительно про-
стодушны. Неужели тех, кто командует турецким флотом,
занимает, какое правление намереваются установить заго-
ворщики па юге Италии? Уж не мнят ли Кампанелла и
Дионисий, что он станет рассказывать турецкому адмира-
лу, командующему флотом, сколь справедливую республи-
ку намерены учредить его друзья? От турков требуется
одно — военная помощь! Пушки их кораблей и угроза вы-
14 Сергей Львов
209
садки па берег отвлекут и скуют испанские гарнизоны. Но
за такую помощь надо платить.
Откуда у них деньги? Откуда деньги у фуорушити?
А крестьяне, если им только намекнуть, что для успеха
восстания нужно раскошелиться, тут же отвернутся от
того, кто это скажет, не хватало им еще и поборов во имя
свободы.
Однако Мавриций обдумал, чем прельстить турок.
В случае успеха восстания они за свою помощь получат
торговые льготы на побережье. Эта выгода больше любой
суммы наличными. А где гарантия, что турки выполнят
уговор? Гарантия была. Неожиданная и прочная. Турец-
ким флотом командовал Синан-паша Чикала. Итальянец
родом, он в молодости был захвачен турками в плен, при-
нял мусульманство, сражался на их стороне и теперь ко-
мандует одним из их флотов. Именно с лазутчиками Чи-
калы и вел переговоры Мавриций. У Чикалы в Италии ос-
талось много родственников. Это и есть гарантия. Чика-
ла — выходец из Италии, знает, что такое кровная месть,
особенно если мстителями выступят фуорушити. На до-
говор с ним, пусть и не записанный на бумаге, можно на-
деяться!
Мавриций восхищал Кампанеллу: человек действия
восхищал человека мысли. Мавриций изумлял Кампанел-
лу. Мавриций не видел греха в том, чтобы сговориться с
турками, но бледнел, едва рассуждения Кампанеллы каса-
лись религии. Нет, он не слишком страшился священни-
ков. Инквизицию он люто ненавидел и говорил, что, очу-
тившись в ее власти, лгал бы, не считая того за грех. Но он
боялся ответа, который придется держать на Страшном
суде. Его вера в Бога,. Троицу, приснодеву Марию и всех
святых, особенно в своего патрона святого Маврикия, не
знала и тени сомнений. Чего доброго, он мог раскрыть
кланы заговорщиков на исповеди, убежденный, что испо-
ведник даст ему отпущение, а тайну исповеди сохранит.
210
Дионисий знал, какой бедой нередко оборачивалась для
исповедующихся такая вера, и убедил Мавриция, что сам
будет его исповедником. И все же Дионисий предупредил
Кампанеллу, чтобы тот больше никогда не говорил с их
новым другом о сомнениях в догматах веры, если не хочет
отпугнуть его.
Кампанелла согласился. Горько, что нельзя быть до
конца откровенными с теми, с кем готовишь восстание.
Бессмысленно посвящать фуорушити в сокровенные пла-
ны устройства будущей республики — люди непросвещен-
ные их не поймут. Опасно открывать Маврицию свое отно-
шение к догматам веры. Приходится учиться искусству
умалчивания, прибегать к неполной правде.
Размышляя над путями, которые ведут к власти,— а
для переустройства жизни нужна власть,— он вспомнил
слова греческого поэта Пиндара:
Правдой ль взойти мне на вышнюю крепость?
Иль обманом и кривдой?
Путем кривды Кампанелла идти не хотел. Но как горь-
ко, что нельзя идти путем полной правды! Горько, ибо
даже проповедникам, которые стали его помощниками, он
не до конца мог открыться. Переговоры с турками решено
держать от них до последней минуты в тайне. Зато им
можно было открыть другое — рассказать о великом пред-
начертании родного края.
Глава XXXVI
Ученики и друзья Кампанеллы собрались па выгорев-
шем склоне горы Стило, выставили дозорных, уселись на
камнях или прямо на земле в тени старого пробкового
дуба. Отсюда хорошо виден город, дороги, расходящиеся
211
от него, серебристая зелень оливковых рощ, рыжие камни
церкви Ла Каттолика.
Кампанелла заговорил медленно, негромко, прислуши-
ваясь к своим словам, искал их, как в темноте невидимую
тропинку. Потом голос его стал тверже. И вот уже слуша-
ющих захватила его речь. Он напомнил о далеких време-
нах, когда эта земля, лежащая окрест Стило, ныне обездо-
ленная, ограбленная, нищая, звалась Великой Грецией.
Города ее, некогда основанные людьми, приплывшими из
Греции на кораблях, стали богаче, прекраснее и просве-
щеннее греческих. Здесь процветали пауки, ремесла, ис-
кусства, поэзия. Люди, поселившиеся па этой земле, и те,
что жили на ней прежде, слились в единое племя — силь-
ное и прекрасное. Они были горды и свободны. Самому
Риму противостояли! Кампанелла воспламенился. Один из
городов Великой Греции, Тарент, потопил корабли Рима,
осмелившиеся появиться без причины и права под стенами
Тарента. Кампанелла оборвал себя на полуслове. Борьба
Тарента против Рима, начавшаяся так прекрасно, продол-
жилась не очень-то счастливо. Римляне разгромили гор-
дый город. Не время сейчас говорить об этом.
Оказывается, тот, кто готовит восстание, даже говоря
об истории, не каждую страницу в ней может вспоминать.
Раньше Кампанелла об этом не думал. Ему нужны сейчас
лишь те страницы истории, что поднимают дух, что все-
ляют надежды.
Кто дал ему право отрезать своим ученикам лишь ло-
моть от хлеба истины, оставляя весь хлеб в своих руках?
Тревожная мысль, неприятная. Кто он такой, чтобы вво-
дить две меры для истины? Могущий вместить да вместит!
Он сам знает о себе, что он может. А кто сказал ему, что
идущие за ним не могут? Сейчас не время думать об этом.
Все, что может вселить сомнения, прочь! Время для пол-
ной истины еще не наступило...
— Неужто мы согласимся с тем, что наша земля лишь
212
в прошлом была великой? — спросил Кампапелла. Спро-
сил так, словно сам еще не знает ответа, оглядел слушате-
лей, увидел в их глазах свет напряженного внимания и
вместо ответа прочитал сонет, недавно им написанный. Оп
обращался в нем к горе Стило. Никогда еще никому по
приходило в голову посвящать ей стихи. Когда соберется
на выжженной солнцем горе общество избранников божь-
их, читал Кампанелла, когда облекутся они в белые одежды
праведных, как о том: сказано в Откровении Иоанна, тогда
окажется, что Стило превзойдет вершины Парнаса, Олим-
па и Капитолия. Такая судьба предначертана этой горе
историей. Твердыня ее сохранила в нетронутой чистоте
народ, обитающий у ее подножия, народ, противостоящий
теперь всем козням зла, как некогда противостоял полчи-
щам Ганнибала.
Кампанелла видит: слушатели поняли не все. Придет-
ся объяснить. Праведные, собравшись на горе Стило, сде-
лают мир свободным. Они возвысят Стило выше Парнаса,
ибо на его склонах родится новая поэзия, и она превзой-
дет поэзию древних. Стило возвысится над Олимпом, ибо
здесь родится истинная вера, свободная от заблуждений
язычества, возрождающая христианство как учение брат-
ства и справедливости. Стило возвысится над Капитолий-
ским холмом, ибо станет колыбелью нового государства,
которое превзойдет славу Великого Рима. Стило — священ-
ная гора! С нее начнется освобождение человечества.
Будущие избранники, еще не облаченные в белые
одежды, сидели на горной поляне, окаймленной цепкими
колючками терновника. Из-под замшелого камня с журча-
нием выбивался родник. На крутом склоне росла жили-
стая сосна, перекрученная от долгой борьбы с ветром.
Здесь растут лохматые кусты и жесткая трава, пасутся
козы. В пещерах водятся летучие мыши. Гора как гора.
Но такая неистовая убежденность звучала в словах Кам-
панеллы, что его слушатели верили — отсюда они в белых
213
одеждах обновления пойдут в мир, принесут ему свободу
и справедливость, которой жаждут люди. А брат Томмазо
уже читал им другие стихи. То был сонет, обращенный к
истории. Почему римский сенат потерпел поражение? По-
чему правление Цезаря открыло дорогу варварам? Почему
в Назарете родился Христос? Христос родился там, чтобы
победить величайшее зло — тиранию Ирода. Варвары и
Ирод — силы зла. Но их господство не вечно. Им суждено
быть поверженными. Их победят силы правды и добра.
И время победы близко.
Так Кампанелла вдохновлял единомышленников сло-
вом поэта, порой ясным, нередко таинственным, вдохнов-
лял историческими примерами, поучениями, почерпнуты-
ми из Писания. Дионисий сообщил им место следующей
встречи, знаки, по которым они будут узнавать друзей,
сказал о предосторожностях, которые надо соблюсти.
Неожиданно прозвучал вопрос о сроках. Когда начнет-
ся то? Что подразумевал спрашивающий под словом то, оп
не объяснил. Поразительно! Некоторые молодые оказа-
лись осторожными, почувствовали, сколь опасны пророче-
ские речи, которые они только что услышали,— избегают
называть прямо объединяющий их замысел, не спешат вы-
сказывать чувства, осмотрительны в словах. Кампанелла
понимал — остерегающиеся поступают верно, ио душа его
к ним не лежала. Однако он заставил себя ответить тоже
не прямо. Заговорил о небесных знамениях, кои необхо-
димо учесть в столь великом предприятии, о тайпых свой-
"ствах, заключенных в цифре года — 1599, об осени, как
времени, когда собирают жатву. Дионисий нетерпеливо
перебил друга:
— Все, кому надлежит знать, узнают все, что им над-
лежит знать, когда то будет необходимо. Не раньше и пе
позже.
Когда все разошлись, Кампанелла и Дионисий тоже
начали спускаться с горы.
214
— Стихи хороши. Белые одеяния — прекрасно,— мед-
ленно проговорил Дионисий,— Мы будем по ним узнавать
друзей. Но белую одежду может надеть враг, как в басне
волк надевает овечью шкуру.
— Его мы узнаем, в какое бы одеяние он ни рядил-
ся! — коротко ответил Кампанелла. Он был весь во власти
одушевления, и думать, что среди внимавших ему может
оказаться предатель, не хотелось.— Если обнаружится пре-
датель, тогда и решим, как поступить!
— Пусть так,— ответил Дионисий.— Но заменят ли
белые одеяния латы? Надо искать людей, готовых не толь-
ко поверить, что Стило выше Парнаса, Олимпа и Капито-
лия, надо искать людей, владеющих оружием, знающих
все уловки войны в горах и способных выдержать сраже-
ние на равнине. Нужны кинжалы, аркебузы, пистолеты,
порох, пули, меткие стрелки, ловкие лазутчики, неутоми-
мые всадники, крепкие кони. Самое прекрасное стихотво-
рение не заменит самой плохонькой пушки.— Он оборвал
себя. Не хотел обижать друга.
Тут Кампанелла неожиданно удивил его. Оказывается,
он давно размышлял над военным искусством. Кампанел-
ла сказал, что самые лучшие уроки ведения войны они
отыщут в истории Моисея, Иисуса Навина, Давида, Мак-
кавеев, Александра Македонского, Сципиона, Ганнибала.
Особенно Ганнибала. Он воевал на итальянской земле.
Оказалось, Кампанелла помнит десятки сражений, описан-
ных в Библии, у греческих и римских историков. Когда
только успел все это узнать!
Дионисий заслушался. Колдовским даром обладал его
друг. Говорит так, словно они могут рассчитывать не на
скрывающиеся в горах отряды фуорушити с оружием, вы-
кованным в деревенских кузницах или купленным в ору-
жейных лавках, а на полки Ганнибала с его боевыми сло-
нами, на грозные римские легионы. Военному искусству
надо учить смолоду. Атлеты должны обучать отроков ис-
215
кусству битвы, владению мечом, копьем, луком и стрела-
ми. Старинное оружие не требует пороху и может оказать-
ся грозным. Отроков следует совершенствовать в примене-
нии пращи — камнем из нее сразил Давид Голиафа. Пусть
упражняются в верховой езде, в искусстве нападения и
обороны. Воин должен уметь лить пули из свинца, оборо-
нять крепостные стены и атаковать их, бросать камни с
бойниц и стрелять из аркебуз. Но превыше всего — пре-
зрение к опасности. Пусть воин знает: трусость в бою не-
отвратимо наказуется. Но главное — пусть презирает
смерть, помня: душа бессмертна и мужество на земле бу-
дет вознаграждено в вечности. В той республике, о коей
они мечтают, именно так и будет — и большие смотры
войск, и ежедневные упражнения в городе и в поле, необ-
ходимые, чтобы войско было в готовности, а тело и дух не
изнеживались.
Что возразишь на это? Разве только, что годы уйдут на
подготовку такого войска, какое видится Кампанелле.
Разве не назначили они восстание на осень 1599 года?
Да, это так. У них впереди нет долгих лет, у них даже
месяцев немного. Им надо считать не воображаемые боль-
шие армии, а каждую горсточку людей. Каждый фуоруши-
ти, который сможет повести за собой родных и соседей, на
счету. Каждый дворянин, обиженный испанцами. Каждый
монах, который согласится стать проповедником их мыс-
лей. Каждый кузнец, который сможет ковать для них пики
и кинжалы. Каждый деревенский мальчишка, который
сможет быть быстроногим гонцом. Боевых слонов у них не
будет, а вот об осликах, способных доставлять вьюки с при-
пасами по горным тропинкам, надо подумать. Надо запа-
сти и насушить хлеба, навялить мяса, приготовить лекар-
ства для ран, о лекарях позаботиться.
С сияющей высоты священно!! горы, какой представи-
лась Кампанелле гора Стило, нужно спускаться на землю.
На узкую тихую улочку дремотного, богом забытого го-
216
родка. Где каждый знает своих соседей. Где достаточно
пройти вместе, чтобы вечером женщины у колодца расска-
зывали: «Брат Дионисий и брат Томмазо откуда-то воз-
вращались сегодня вместе».— «Как это откуда? Словно ты
не знаешь! Проповедовали на горе!»
На краю городка они распрощались. С болью в сердце
Дионисий увидел, что Кампанелла словно потух. В глазах
его уже нет воодушевления, с которым он час назад читал
стихи и говорил о будущем. Устал! Неудивительно. Дио-
нисий знал, чего стоит вдохновенная проповедь. Но друг
не просто устал. Кампанелла — Колокол. Колокола возне-
сены над землей, чтобы с поднебесной высоты был слышен
людям их набатный зов. С этой высоты видно далеко ок-
рест — мысль его друга простирается в дальние страны, в
прошлое и настоящее. Он, Дионисий, может только ди-
виться этой способности. И не его вина, что ему приходит-
ся напоминать другу о земле, на которой они стоят, по ко-
торой ходят, по которой поведут повстанцев.
Глава XXXVII
Когда готовишься разрушить ненавистное, надо знать,
что построить на развалинах. Кампанелла знал. Ему ви-
делся Город Солнца. Ибо нет во Вселенной ничего щедрее
этого светила и справедливее. Оно светит всем. Греет всех.
Нет для него ни знатных, ни простолюдинов, ни богатых,
ни бедных. Оно — действительный бог этого мира. Назва-
ние для своей мечты ты нашел. Это прекрасно, но этого
мало. Кампанелла знает гораздо больше. Его город будет
красив. Уроженцу Калабрии города, лежащие на равнине,
плоские, как лепешка, скучны. Город Солнца будет выст-
роен на холме. С его башен видно далеко окрест. Его пре-
красные дома стоят на разных уровнях, они соединяются
галереями и мраморными лестницами...
217
Кампанелла, ты увлекся! Уж не собираешься ли ты,
изгнав испанцев, начать сразу строить этот прекрасный го-
род, где все будет новое — дома, площади, люди, обычаи?
Где ты возьмешь на это средства, когда кругом горькая
нищета и нужно думать не о новом городе, а о дырах в
крышах и стенах разваливающихся домов, где живут те,
кто пошел за тобой? И что ты будешь делать со всеми ма-
ленькими, бедными городами и селениями, со всеми Стило,
Катанзаро, Джираче, Никастро —- всех и не перечислишь?
Пожалуй, жители не согласятся бросать родное гнездо
ради Города Солнца. Оно им дорого — с кривыми улочка-
ми, с облупленными стенами, с пересыхающими в жару
фонтанами. Они хотели бы жить получше здесь, а не пе-
реселяться в придуманный тобой город, который неведомо
когда будет построен. Это не они говорят. Это Кампанелла
говорит сам себе. Оп хорошо знает своих калабрийцев.
Лучше синица в руках, чем журавль в небе, считают они.
И правы по-своему. Этот город, с его воротами, храмами,
галереями, аркадами, просторными домами,— мечта. Ему
хотелось бы такой построить, но он знает, сколь это труд-
но. Быть может, недостижимо при их жизни и будет заве-
щано потомкам. Сейчас надо думать о том, какую жизнь
создавать в тех городах, что уже построены. Кампанелла
все обдумал. Люди должны отрешиться от себялюбия и
заменить его любовью к общине. Все в их жизни должно
быть проникнуто дружбой — в пору военной опасности, во
время болезни, при соревновании в науках. Они будут по-
читать за знатнейших тех, кто изучил больше искусств и
ремесел и применяет их с наибольшим знанием. Самыми
гнусными пороками в их глазах станут гордость, надмен-
ность и чванство. И никто не станет считать для себя уни-
зительным прислуживать другим за столом или на кухне,
ходить за больными. Всякое необходимое для общего бла-
га дело будут они почитать полезным. Обязанностей у них
много, но они так распределены, что каждому приходится
218
работать не больше четырех часов в день; остальное время
проходит в приятных занятиях науками, в собеседованиях,
чтении, прогулках, развитии умственных и телесных спо-
собностей, и все, что делается, делается радостно...
Когда Кампанелла говорил о будущем, лицо его, в по-
следнее время напряженно-сосредоточенное, угрюмое, тре-
вожное, менялось. На него падал солнечный свет прекрас-
ных видений, и какой бы обычай будущей жизни он ни
описывал, он непременно говорил: работать, заниматься
науками, беседовать с друзьями, развивать ум и тело — все
будет радостью. Не тягостные обеты, не угрюмые запреще-
ния будут определять жизнь, а радость. Радость, озаряю-
щая мир, как Солнце.
Шли дни, а вестей от Мавриция все не было. Не так-то
просто связаться с турками, убедить их, что заговорщи-
ки — сила, что опи действительно могут рассчитывать на
победу над испанцами, что их обещания чего-то стоят.
Мавриций не сказал друзьям, где й как предполагал встре-
титься с теми, кто мог передать его предложения Синан-
паше. Обдумывая все, что нужно для успеха их замысла,
они решили: каждый будет знать только то, что ему необ-
ходимо. То, чего человек не знает, у него не вырвет ника-
кая пытка, проговорил Мавриций.
Они сидели на каменной террасе полуразрушенного
дома. Терраса была увита диким виноградом. Его листва
даже в жаркий полдень давала тень. День казался дремот-
ным и мирным. Но от слов о пытке повеяло ледяным вет-
ром. Думая о том, что сделать для победы восстания, они
забывали возможность поражения. Мавриций напомнил о
нем. Наступило тягостное молчание. Кампанелла лучше
своих друзей представлял, что ждет их, если восстание
разгромят. Перенесенное им в Замке Святого Ангела ни-
чтожно в сравнении с этим. А ведь он о тех унижениях и
пытках, которые испытал, не рассказывал друзьям. Зачем
отягощать их души?
219
Вот и сейчас Кампанелла заговорил о другом. Оп ука-
зал на тонкие деревца, пробивавшиеся между каменными
плитами террасы.
— В невидимую щель между камнями упало крошеч-
ное семя. Камень тверд. Оп сдавливал семя и противосто-
ял ему. Но семя проросло, росток пробился... Росток не
спрашивал себя, могу ли я одолеть камень, не задохнусь
ли в его жестоких объятиях. Его звало солнце, его поил
дождь, и он рос. Прошли годы — всесильная каменная
кладка поддалась. И вот уже корни рвут ее, деревцо ра-
стет, трещины побежали по камню. В них снова набивает-
ся земляная пыль, снова падает крошечное семя. Натиск
слабых ростков все сильнее...— Кампанелла помолчал, а
потом спросил: — Почему малое семя побеждает боль-
шую каменную плиту? Потому что право! Оно создано
для того, чтобы расти, и оно растет. И ничто его пе удер-
жит.
Теперь, когда от Мавриция не было вестей, Кампанелла
надеялся, что в трудный миг сомнений тот вспомнит его
слова о крошечном семени и они помогут ему.
Пора взвесить свои силы. Оказалось, семя их замысла
тоже дало ростки. Молодые монахи из орденов — домини-
канского и августинского — понесли проповедь Кампанел-
лы по всему Неаполитанскому королевству. В словах, по-
черпнутых из грозных пророчеств Апокалипсиса, они пред-
вещали великие перемены. В словах, извлеченных из Вет-
хого завета, они призывали к восстанию против поработи-
телей и если не называли испанцев прямо, каждому было
ясно, о ком речь. То бродячий торговец принесет Кампа-
нелле весточку без подписи и обращения с условной стро-
кой из Вергилия или Данте, которую сам посланец, даже
если бы был грамотен, понять не мог, то погонщик мулов
доставит корзинку с желудями или ветку маслины. Кор-
зина желудей, ветка, условная строка внятны Кампанелле,
как подробное письмо.
220
К нему прибывают и куда более важные вестники.
У них всегда есть предлог — необходимость повидаться с
настоятелем монастыря, передать капитулу послание про-
винциала. С Кампанеллой они встречаются с предосторож-
ностями. Это посланцы епископов. Их речи уклончивы,
слова туманны, выбраны так, чтобы от всего можно было
отречься. Если верить осторожным словам, епископы че-
тырех калабрийских городов — Никастро, Джираче, Миле-
то и Оппидо проявляют интерес к неким планам и склон-
ны их поддержать. Поддержка епископов важна. Она оз-
начает в нужный момент благословение, очень важное для
колеблющихся. Поддержка епископов — это, быть может,
деньги, необходимые, чтобы купить оружие. Правда, в
этом пункте посланцы особенно уклончивы. У каждого
епископа в эти тревожные времена есть вооруженные слу-
ги. Можно ли рассчитывать на них? Это также не стано-
вится яснее в ходе долгих бесед. Понятно одно — еписко-
пы ведут переговоры не только с ним, но и между собой и
определили общую позицию. Ее можно назвать — благо-
желательное осторожное ожидание. Недаром один из епи-
скопских посланцев воодушевленно заговорил о римском
полководце Фабии, прозванном Кунктатором — Медлите-
лем. Вспыхнув, Кампанелла сказал, что более приличест-
вовало бы вспомнить Данте: «В великой той борьбе, какую
вел господь со князем скверны, они остались сами по себе:
на бога не восстали, но и верны ему не пребывали. Небо
их отринуло, и ад не принял серный».
Посланец с дипломатической улыбкой ответствовал,
что передаст своему доверителю эту ссылку на величай-
шего из итальянских поэтов.
Трудными были переговоры, встретиться после них с
простодушными и пламенными фуорушити — отрада.
Но сколь ни прямодушны и горячи они, рассчитывать
только на их отряды нельзя. Они годились для внезапных
нападений в горах, чтобы перерезать дорогу, соединяю-
221
щую испанские гарнизоны, для разведки. А нужно войско,
способное принять бой в открытой долине. В Калабрии не-
мало итальянских дворян, оскорбленных владычеством ис-
панцев. У многих из них свой длинный список обид. Такие
семьи Дионисий знает наперечет. Оттесненные от двора
вице-короля, обедневшие, не имеющие надежд на важные
должности, они ждут от восстания перемен. Им надоело
повиноваться, им хочется повелевать. Им надоело помал-
кивать. Им хочется говорить. Так, чтобы их слушали и
слушались. Им надоело довольствоваться крохами, пада-
ющими со стола. Хочется сесть за стол.
Беседуя с ними, Кампанелла и Дионисий не открывали
всего. Умалчивали, что после победы собираются ввести
законы на благо бедных. Туманно говорили о замыслах
создать республику. Чувствовали — с этими союзниками,
самолюбивыми, себялюбивыми, честолюбивыми, изголодав-
шимися по власти, деньгам, почету, все непросто. Но об
этом на время приходится забыть. Дворяне, обещавшие
поддержку, не только сами возьмут оружие и сядут на
коней, они выставят солдат, которых содержат на жало-
ванье. Те не спрашивают, с кем и за что сражаться,— пла-
тили бы деньги! Таких солдат, которых могут дать в под-
держку заговору дворяне, от полутора до двух тысяч.
Войско!
А города? Города с их ремесленниками, торговцами,
натерпевшимися от испанцев, с их беднотой? Города, где
так ненавидят испанских фискалов, обложивших налогом
и первый крик новорожденного и последний вздох умира-
ющего? Как поведут себя города с их беднотой? Никастро,
Стило, Катанзаро, Савилачче, Терифалько, Таверна, Тро-
педжа, Реджио, Санта-Агата, Козенца, Тассано, Кастро-
виллари, Терра Нуова обещали помощь. Невелики эти го-
рода, многие не отличишь от деревни. Но разве велико
было семя, взломавшее каменные плиты?
222
Глава XXXVIII
Когда Мавриция не было рядом, Кампанелла чувство-
вал, как ему недостает его советов в военном деле. Однако
когда Мавриций вернулся, Кампанелла испытал вместо
облегчения тревогу. Казалось, надо радоваться. Турки сог-
ласны помочь. Назначен день и место, когда и где их суда
нападут на побережье, начнут обстрел, высадят пехоту.
В тот же самый день спустятся с гор фуорушити.
Тройной удар подготовлен как нельзя лучше. Почему
же тревожится Кампанелла? Когда Джамбаттиста делла
Порта собирался впервые соединить несколько веществ, он
отделял от каждого вещества по крупице, соединял их в
малой реторте, смотрел, что получится. Точно так же посту-
пал когда-то изобретатель пороха немец Бертольд Шварц.
Если бы он сразу начал смешивать вместе уголь, селитру,
серу в большом количестве, не испытав смесь малых кру-
пиц, он взлетел бы на воздух, не доведя опыта до конца,
и некому было рассказать, что он придумал.
Пробовать с осторожностью, пробовать на малом! — го-
ворил делла Порта. Хорошо ему говорить! Хорошо было
изобретателю пороха. Он, Кампанелла, не может испробо-
вать свой план осторожно и на малом. Тому, кто готовит
восстание, чтобы создать справедливое государство, воз-
можности поставить опыт на малом не дано. Примеряться
он может только в уме. Рисковать приходится всем. Всем
и сразу. Каждое действие, ведущее к восстанию, совер-
шается окончательно. Все, чего они не предусмотрят сей-
час, потом уже не сделаешь. Их трое. Он, Кампанелла, в
уме которого живут истории множества войн, заговоров и
восстаний от библейских времен, когда Давид поверг Го-
лиафа. Он помнит монаха Якопо Буссолари, который две-
сти с лишним лет назад поднял народ против правителей
Павии, одержал победу и начал преобразовывать жизнь
города. Он помнит и другого монаха — Иоахима Калабрий-
223
ского, который проповедовал жизнь, оспованную на равен-
стве, и предсказывал наступление царства справедливости.
Дионисий, как никто, знает жизнь калабрийцев. У него
знакомые и в темных пещерах фуорушити и в роскошных
епископских дворцах. Он умеет толковать с крестьянином
и дворянином. С каждым на его языке. О делах житейских
и о политике. Мавриций рожден не только для войны, но
и для переговоров. Прекрасный триумвират!
Едва в мыслях Кампанеллы мелькнуло это слово, он
помрачнел. Он хорошо помнил, чем заканчивались в прош-
лом судьбы самых блистательных триумвиратов. Он не
ровняет их троих с триумвирами древних, но одно ему
ясно уже сейчас — полного согласия между ними нет. Вот
еще причина, почему нельзя откладывать восстание, чуть
заметные трещины разномыслия могут углубиться. Да
и невозможно откладывать: срок турецкому флоту на-
значен.
Когда они коснулись этого важнейшего пункта плана,
Дионисий не сдержался и негромко озабоченно проговорил
то, о чем давно думал:
— Турки помогут нам прогнать испанцев. Прекрасно!
А кто поможет нам потом прогнать турок?
Мавриций вскочил. Его лицо мгновенно побелело, а го-
лос прозвучал сдавленно, гнев перехватил ему горло.
— Вначале вы посылаете меня договариваться с тур-
ками, а теперь, когда я договорился!..
Кампанелла перебил его. Никем не выбранный глав-
ным среди заговорщиков, он не сомневался: главенство
принадлежит ему. Никто не оспаривал этого. Он знал, за-
говорщики называют его Мессией. Он не присваивал себе
такого имени, но если они зовут его так и такое имя укреп-
ляет их веру в победу, хотя носить его смертельно опасно,
от него дышит костром,—пусть называют! Кампанелла
властно перебил Мавриция:
— Замолчи! Не ищи упрека там, где его никто не вы-
224
сказал. Если что-нибудь принесет нам беду, это сомнения
и споры. Мы перешли свой Рубикон!
Кампанелла указал широким взмахом руки на речку
Стильяро, струившуюся подле рощи. Бурная и полновод-
ная весной, когда в горах таял снег, сейчас, в августе, опа
неглубока и неширока. Ее переходили вброд, замочив ноги
не выше колеп. Но ведь и Рубикон, граница между Гал-
лией и Италией, был не слишком широк и глубок. Однако
когда он был перейден, это означало: возврата нет! А сколь
ничтожно то, к чему стремился Цезарь, переходя Рубикон,
по сравнению с тем, к чему стремятся они! Он искал в
своем походе на Рим пути к личному могуществу, его вело
честолюбие — они ищут пути к всеобщему счастью! Их
ведет любовь к людям. Они не должны, они пе могут, они
не смеют сомневаться.
Август был даже для здешних мест необычно жарок,
Ночи томительны. Ручьи обмелели. В колодцах не хватало
воды. Трудно стало поливать огороды. Засуха — грозный
знак, предвещающий перемены. Вот так и надо толковать
его людям. Тогда сама беда принесет пользу заговору!
Каждый из дней, оставшихся до назначенного срока,
тянулся бесконечно. Кампанелла вставал рано, весь день
был па ногах, ночью долго не мог уснуть: дневные беседы,
тревоги, опасения, строки новых стихов, мысли о будущем
одолевали его. Любое неосторожное слово, сказанное днем,
ночью приобретало очертания грозной опасности. Пустяк,
который он забыл сделать днем, вырастал ночью в препят-
ствие неодолимое. Мысль металась. Сон был тревожен и
сил не прибавлял. Скорее бы все началось!
Глава XXXIX
Все готово. Ждать недолго. Краткость отмеренного сро-
ка и радовала и страшила. Кампанелле вспомнился слу-
чай, который произошел с ним в детстве. Это было ранней
15 Сергей Львов
225
весной. В горах таял снег, и речка Стильяро наполнилась
водой. В Стило молодые парни ходили от дома к дому с
радостными криками: «Февраль кончился, март на поро-
ге!» Им подносили вина, угощали вяленым виноградом,
сушеными дынями. Перед домами девушек на выданье они
задерживались. Долго пели хором. А когда обошли все
улицы, почувствовали, что не навеселились, не напелись,
пе накричались.
— В гору! — крикнул кто-то. И все кинулись за ним.
Шли вверх по тропке, потом взбирались по крутому скло-
ну, упираясь ногами в каменные выступы, хватаясь рука-
ми за высохшую траву. Карабкались. Главное — не огля-
дываться. Наконец добрались до ровной, усеянной камня-
ми площадки, сели передохнуть. Сильно билось сердце,
кровь стучала в висках. Весна и высота кружили головы.
Спуститься вниз и разойтись невозможно. На краю пло-
щадки лежал камень. Казалось, он прирос к телу горы.
— Столкнем! — предложил заводила. Попробовали пе-
ревернуть его, он не поддавался. Налегли все вместе не
качнулся. И вдруг показалось,—нет для них ничего важ-
нее, чем своротить камень. Подбадривая друг друга, изо
всех сил упираясь ногами, что есть мочи толкая руками,
пошевелили, а потом перевернули камень. Из-под него вы-
скочили испуганные ящерицы. Камень, поддаваясь друж-
ному усилию, перевернулся еще раз, на миг замер на
краю площадки, а потом покатился по склону. Те, кто тол-
кал особенно рьяно, чуть не упали. Руки уперлись в пу-
стоту. А камень вначале медленно, потом все быстрее и
быстрее скатывался вниз, увлекая за собой другие камни.
Они срывались со своих мест и катились за ним. Тоже вна-
чале медленно, потом быстрее, быстрее, быстрее. И скоро
это был уже грозный камнепад. Камни грохотали, они ло-
мали кусты, валили деревца, оказавшиеся на их пути. Из
гнезд на склоне горы с громкими криками вылетали пти-
цы. Грохотало, рушилось, скрипело, трещало.
226
На винограднике под горой заметались люди. Внизу па
колокольне тревожно забил набат. Звонарь заметил камен-
ную лавину. Звонил так, как звонил, когда возникал по-
жар или виноградникам угрожал град. Кампанелла поду-
мал о дороге, проходящей внизу под горой. Что, если кам-
ни обрушатся на нее, когда по ней будут идти или ехать
люди? Сбежать вниз, предупредить? Куда там! Каменную
лавину не обгонишь. И вдруг грохот стал тише, а потом
оборвался. Камни уперлись в скалистый выступ. Он пре-
градил им путь. И скоро у его подножья лежала груда
камней. Неподвижная. Будто лежала тут вечно, будто кам-
ни эти только что не катились по склону, ломая кусты и
деревья, пугая птиц и людей. Виноградари вернулись к
своей работе. Колокол перестал звонить. А на вечерней
службе священник произнес проповедь о беде, которую
господь наш, Иисус Христос, и его Мать, святая дева Ма-
рия, отвратили от полей и домов Стило. В сем событии сле-
дует видеть не только великую милость Господню, но и
предостережение.
Давно это было, а Кампанелла до сих пор помнит чув-
ство, охватившее его, когда он глядел на камнепад, выз-
ванный их руками. Минуту назад казалось, что нет ничего
важнее и веселее, чем своротить старый камень и сбросить
его под обрыв. И вот уже камень покатился. Не удержишь.
И лавину не остановишь. Камень, только что пе повино-
вавшийся их рукам, теперь сам продолжает грозное свое
движение. Оно неостановимо...
Глава XL
Некоторое время назад к старому рыбаку Якопо стал
приходить молодой странствующий монах, недавно объ-
явившийся в их селении. Рыбак видел от него много добра.
Когда Якопо повредил себе руку и боялся, что рука во-
227
все пропадет, монах лечил его и говорил с ним, как никто
и никогда раньше.
Монах знал, откуда — неведомо, как тяжело живется
рыбакам: лодка и снасти дороги, уловы не те, что в былые
времена, а цены такие — рыбу хоть выбрасывай. Монах
соглашался — времена действительно изменились к худ-
шему. Но вечно так продолжаться не может. Вечно так
продолжаться не будет! Грядут перемены, и уж для кого-
кого, а для бедных рыбаков, пахарей, виноградарей они
будут к лучшему. Так и в Писании говорится.
Монах рассказывал о некоем брате Томмазо. Если бы
Якопо мог послушать того! Слушаешь, и кажется, ты жи-
вешь уже в новом, прекрасном, разумном мире, где бед-
ный больше не беден и незнатный в почете.
Якопо стар, болен, необразован, но и он может вне-
сти свою лепту в святое дело. Нужно, чтобы он от рассве-
та и до заката не спускал глаз с моря и, едва завидит ту-
рецкие корабли, зажег костер, а потом послал внука в мо-
настырь. С корзиной рыбы, где будут лежать раковины по
числу кораблей. И еще: если к нему когда-нибудь придет
человек, передаст привет и спросит, как его больная рука,
значит, это друг. Ему нужно помочь: позволить переноче-
вать в своей хижине или отвезти на лодке, куда он попро-
сит. И, наконец, обо всем, о чем они говорили, никому
не нужно рассказывать. Якопо пообещал, хотя и подивил-
ся такому предупреждению. Какая тайна в том, что он
обещал предупредить о турецких кораблях? Это от турок
тайна! То, что близятся перемены, тоже не тайна, об этом
толкуют все и постоянно. Но он обещал молчать, слово
свое сдержит.
Якопо набрал сухих водорослей и мха, стащил в кучу
обломки старой лодки и все выброшенное морем, что мог-
ло гореть, приготовил смолы, чтобы дым был чернее. Когда
дым поднимется вверх, его заметят рыбаки, живущие
дальше по берегу, и тоже разожгут костры. Но первым
228
будет он! Якопо всегда славился зоркостью, а к старости
она стала и вовсе удивительной. Рыбак поклялся все ис-
полнить. Да и как не поклясться! Предупредить о при-
ближении турецких кораблей — дело благое.
Море было таким, как всегда в эту пору, в августе,—
его синева, прозрачная и светлая па рассвете, темнела и
густела к полудню. Белые облака неподвижно висели над
ним. С юга дул несильный ровный ветер. Терпеливо ждал
Якопо появления кораблей. Он ждал их на горизонте, а
они внезапно и бесшумно выплыли из-за ближнего мыса.
Это были не турецкие корабли. Борта турецких галер не-
высоко поднимаются над водой, и на пих не только пару-
са, но и весла. А это высокобортные парусники с резными
фигурами на носу, с жерлами пушек, высунутыми в тем-
ные вырезы бортов. Испанские корабли!
Якопо замер в растерянности. Появление турецких га-
лер не испугало бы рыбака так, как внезапное и потому
устрашающее возникновение испанских кораблей. Он не
знал, как ему поступить теперь.
И все-таки он решился. Корабли есть корабли! Якопо
высек кресалом огонь из кремня, раздул затлевшее огниво,
поднес его к мху, сложенному под хворостом. Занялся
огонек. Едкий дым ел глаза. Скоро костер запылал. Над
ним поднялся черный столб смолистого дыма. Рыбак со-
считал корабли, вытянул из воды корзинку, где билась
рыба, вложил в корзину ракушки по числу кораблей, рас-
толкал спавшего внука, сунул ему корзинку в руку, на-
помнил, куда он должен идти, и, поколебавшись, прогово-
рил: «Скажи там, это не турки, это испанцы! Скажи —
испанцы. Беги!»
Он подбросил в костер сушняка и кинул ветошь, про-
питанную смолой,— столб дыма стал еще чернее. Скоро
на другом мысу, где корабли еще видны не были, тоже
поднялся в воздух столб дыма — весть подхвачена! Те-
перь все побережье узнает — чужие корабли подошли к
229
берегу. Весть дойдет до тех, для кого она предназначена,
только не объяснит, что корабли испанские. Об этом ста-
нет известно, когда внук доберется до монастыря...
Тут вдруг на борту первого корабля вспухло белое об-
лако, тяжело грохнул гром, в воздухе что-то просвистело.
Сильный удар сотряс землю. Около Якопо песок фонтаном
взлетел в воздух. По нему, по его костру выстрелило кора-
бельное орудие. Ага, значит, испанцам не поправилось,
что он подал сигнал! Мало радости, когда по тебе садят
из пушки, но Якопо почувствовал облегчение — раз ис-
панцы недовольны, он поступил правильно.
От корабля отвалила шлюпка. Гребцы изо всех сил на-
легали на весла. Дожидаться, пока они высадятся, Якопо
не стал. Не ждал от них ничего хорошего. Пусть гасят его
костер, если хотят. Костры уже полыхают вдоль всего по-
бережья. Всех не загасишь! Уйти далеко он не успел. Его
настигла посланная за ним погоня. Испанский офицер же-
стоко бил рыбака, допытываясь, кто велел ему зажечь ко-
стер. Перед смертью Якопо вспомнил старинную пого-
ворку: «Испанцы хуже турок!»
Глава XLI
В жизни Кампанеллы было много трудных дней, но
этот оказался самым трудным. Весть о появлении кораб-
лей поразила его преждевременностью. Рыбакам было
велено наблюдать за морем загодя. Но корабли ожидались
много позднее. Видно, у них были причины изменить срок.
Как быть с сигналом для выступления? Подавать или вы-
ждать? Он не мог принять такого решения без Мавриция
и Дионисия, а их, как на грех, именно в этот час с ним не
было — сложен, разветвлен заговор, и обоим хватало дел
в других местах.
Пока Кампанелла колебался, он получил новое оше-
230
ломляющее известие — к побережью подошел но турецкий
флот, а испанский. Случайность? Но она выглядела стран-
но — почему именно туда, где должен появиться флот ту-
рецкий, и незадолго до того, когда заговорщики ожидали
его здесь? Одно ясно: внезапно и неожиданно турки ни
обстрелять берег, ни высадиться здесь уже не смогут. План
нужно немедленно менять...
События разворачивались с устрашающей быстротой.
Испанцы не стали крейсировать вдоль побережья, встали
на якорь в одной из калабрийских гаваней, высадили на
берег конницу и пехоту. Глашатаи объявили перепуганным
жителям, что им ничего не угрожает. Вице-король в своем
отеческом попечении о вверенном ему крае прислал кораб-
ли и солдат, чтобы уберечь побережье от предполагаемого
нападения турецких пиратов.
Верный человек, близкий к губернатору, дал знать Кам-
панелле — план заговора не тайна для испанцев. Среди
заговорщиков нашлись люди, сообразившие, что блага от
заговора — дело сомнительное. Награда за донос сулит
выгоды несомненные. Они сообщили властям о готовящем-
ся выступлении и назвали заговорщиков, которых знали.
Прошло несколько дней, покуда бумаги, в которых были
записаны их показания, добрались из Калабрии до Неапо-
ля. В канцелярии вице-короля они не задержались. Едва
прочитав их, вице-король увидел всю опасность заговора.
Если бы речь шла только о выступлении фуорушити, беда
невелика. С ними справились бы местные гарнизоны. Но
доносчики утверждали, что в заговоре участвуют многие
калабрийские дворяне, монахи разных орденов и монасты-
рей, им обещали поддержку несколько епископов, они в
сговоре с турками, на их стороне сам папа! Было от чего
всполошиться. Вице-король немедленно собрал совет. Не
меньше, чем заговорщиков, он боялся гнева короля, если
вести о заговоре дойдут до Мадрида раньше, чем заговор
будет разгромлен. Испанским кораблям, стоявшим в неа-
231
политанской гавани, было приказано, взяв на борт пехоту
и конницу, отплыть к берегам Калабрии. По горным до-
рогам поскакали гонцы, повезли приказ гарнизонам Ка-
лабрии быть в полной готовности к боям с повстанцами.
Начальником карательной экспедиции, посаженной на
суда, был назначен итальянец Карло Спинелли. Он уже
давно верой и правдой служил испанской короне, старался,
чтобы никто не мог вспомнить, что он итальянец, говорил
только по-испански и носил испанский наряд. Как многие
изменившие родной земле, он был особенно жесток к со-
отечественникам. У Спинелли был опыт борьбы с фуору-
шити, но предстоявшая ему операция была куда сложнее.
Приказ вице-короля гласил: высадке турок воспрепятство-
вать, главных заговорщиков захватить живыми. Имена
Кампанеллы, Дионисия, Мавриция предатели сообщили
испанцам.
Всех этих подробностей доброжелатель, известивший
Кампанеллу о доносе, не знал. Однако в правдивости его
слов сомневаться не приходилось. Нужно ли другое под-
тверждение, кроме испанских кораблей, внезапно появив-
шихся у берегов Калабрии! Увы, есть еще одно свидетель-
ство, которое вызвало непереносимую боль в душе Кам-
панеллы. Едва испанские корабли высадили на сушу сво-
их солдат, многие заговорщики дрогнули. Стали прятать-
ся, как от чумы, от посланцев Кампанеллы, не отвечали на
условные сигналы, а некоторые поспешили с повинной.
Испанцы узнают от трусов то, чего им, быть может, еще
не сообщили доносчики.
Кампанелла, Дионисий, Мавриций встретились снова
в разрушенном доме подле Стило. Пока что это убежище,
скрытое в одичавшем саду, казалось надежным. Как быть
дальше? Благоразумие подсказывало — немедленно пре-
дупредить всех сторонников о провале, чтобы они успели
бежать в горы, а потом скрыться самим. Но заговор раз-
росся. Они давно уже не знали всех участников, а неко-
го
торыс посланцы, через которых они поддерживали связь
с другими заговорщиками, исчезли: не то арестованы, не
то затаились. Доверие к людям пошатнулось. Все, что
выглядело прочным и падежным, стало зыбким. Сомне-
ния начал вызывать сам замысел восстания — они могли
рассчитывать на его успех, только покуда их выступление
было стремительным и неожиданным для испанцев. С ме-
стными гарнизонами они могли бы справиться, если бы ис-
панцы были отвлечены ударом с моря. Теперь надеяться
не на что! Надо спасти тех, кого можно спасти. И немедля
скрыться самим.
Мавриций и Дионисий ждали, что скажет Кампанелла.
Как непохоже все то, что ему приходилось обдумывать
прежде, на то, чего ждали от него теперь! Тяжела ноша
человека, от которого зависят судьбы доверившихся ему
людей. С той минуты, как Кампанелла узнал о предатель-
стве, его лицо, и без того смуглое, почернело. Глаза были
воспалены бессонницей. Голос звучал хрипло и надтрес-
нуто:
— Переждать? Затаиться? Подать сигнал к выступле-
нию? Всех фуорушити испанцы не переловят, не все дво-
ряне, обещавшие помощь, испугаются, турецкий флот тоже
не столь слаб, чтобы его остановило одно лишь появление
испанских кораблей. Первая удача — и у нас появятся но-
вые сторонники.
— Это безумие! — нетерпеливо перебил Мавриций.—
Мы погубим тех, кто последует сигналу. Еще ни одного
боя, а наши ряды уже растаяли от страха перед испан-
цами. Турки? Они обещали нам помощь, но не сражение
с испанским флотом! Не будем обманывать себя! Мы про-
играли! — В его голосе звучали горечь и усталость — по-
следние ночи он почти не спал, а дни проводил в седле.
Дионисий с тяжелым сердцем согласился с Маврицием.
Решили: отложим, переждем, потом начнем сначала
связывать нити, искать союзников.
Не пришлось.
233
Глава XIII
Накануне и сегодня с утра в Стило все было еще спо-
койно. Горожане заняты уборкой винограда. Ослики, на-
груженные корзинами, с темным, почти черным виногра-
дом, тянулись к навесам и давильням. В ямах, наполнен-
ных виноградом, сменяя и подзадоривая друг друга, пля-
сали босоногие давильщики. После засушливых дней ви-
ноград был необычайно сладким. Кто станет думать об
испанском флоте, когда нужно собрать виноград? Воздух
дышал виноградным соком. Гудели пчелы. Смеялись и
пели люди, опьяненные работой, важнее которой ничего в
их жизни не было.
Эти песни, смех, топот, веселье дружного труда, за-
пах, привычный с детства, вселили в душу Кампанеллы
бодрость.
Но сейчас, когда они вернулись в Стило, городок вы-
мер. Никто не хлопотал у винограда, сложенного под на-
весами. Не видно было женщин с кувшинами около фон-
тана на площади. Никто не стоял и не сидел перед до-
мами. Ставни на окнах были закрыты. Тревога стиснула
сердце. Нечем дышать. Кампанелла еще ничего не успел
проговорить, как Мавриций схватил его и Дионисия за
руки, потащил за собой за живую изгородь. Он первым
услышал цоканье копыт по камню и чужие голоса.
На улице появились испанские конники, десятка два.
На них были красные куртки, кожаные колеты, высокие
сапоги со шпорами. Ехали они на прекрасных рыжих ко-
нях. Длинные пики упирались в стремена. У некоторых
поперек седел лежали короткие аркебузы, а у двух кон-
ников в первом ряду — даже тяжелые колесные пищали.
У каждого шпага на боку и кинжал за поясом. Гордой
была их посадка, надменными были их лица, хозяевами
ехали они по вымершей улице Стило. Кампанелла задох-
нулся от ярости.
234
Прямо против того места, где они спрятались, перед
навесом лежала гора винограда, которую еще не успели
перенести к давильне. Здесь на каменной площадке его
складывали испокон века.
Но всадник, который ехал первым, не свернул в сто-
рону, а направил коня прямо на виноградную гору. За-
прядав ушами, конь помедлил, но кавалерист, крикнув на
языке, прозвучавшем здесь чужим и враждебным, пришпо-
рил коня, и тот, а за ним все остальные проскакали по ви-
нограду, топча подковами спелые гроздья, смешивая ви-
ноградный сок с уличной пылью, оставляя на раздавлен-
ном винограде, яблоки навоза.
Трое скрывшихся за изгородью были сыновьями этой
земли; они знали, что значит для людей, которые живут
здесь, виноград. С ним обращались любовно. Ребенку не
простили бы, раздави он виноградную гроздь для забавы.
А теперь испанцы виноград топчут, хотят показать всем
жителям Стило, испуганно смотревшим сквозь щели в
ставнях, кто здесь хозяева.
Мавриций побелел от унижения, ярости и стыда. Что
они могли — он с пистолетом и шпагой и два безоружных
монаха?
Отряд еще не миновал изгородь, за которой они затаи-
лись, как на улице навстречу ему появился ослик, навью-
ченный полными корзинами. Его хозяин задержался на
дальнем винограднике. Ослик заметил коней и остановил-
ся. Испанец, ехавший первым, что-то крикнул. Виногра-
дарь испуганно попытался стянуть ослика на обочину. Тот
заупрямился. Напрасно хозяин колотил его палкой. Ос-
лик стоял как вкопанный. Испанец поднял аркебузу, опу-
стил кремень, небрежно прицелился и выстрелил в осла.
Тот с ревом рухнул вначале на колени, потом повалился
набок. Из корзин высыпались виноградные гроздья. Хозя-
ин ослика закричал и заплакал. Испанец, аркебуза кото-
рого еще дымилась, с хохотом наставил на крестьянина
235
пику и на ломаном итальянском языке приказал убрать
падаль. Виноградарь, причитая, оттащил ослика на край
дороги. За ним по камням потянулась темная полоса кро-
ви. Испанцы, не оглядываясь, поехали дальше. Виногра-
дарь стал колотить кулаками по камням, разбивая руки
в кровь, и отчаянно кричать, оплакивая свою потерю и
проклиная на чем свет стоит испанцев, которые были уже
далеко.
— И этого мы им не забудем! — шепотом сказал Дио-
нисий.
Они еще не успели выйти из укрытия, как по улице,
стуча в барабан, прошел городской глашатай. Объявлял
приказ испанцев — выдавать бунтовщиков, за что полага-
ется награда, и не укрывать их, за что полагается суровое
наказание. Надо скрываться. Но как? Где?
— Я пойду в Стиньяно,— сказал Кампанелла.
— Тебя там знает каждый! — возразил Дионисий.—
Опасно!
— В нашем положении все опасно,— почти беззвучно
сказал Кампанелла.— Там меня, действительно, знает
каждый, и потому, надеюсь, не выдаст никто.
Выбор невелик. Итак, Кампанелла пойдет в Стиньяно,
Дионисий постарается укрыться в дальнем монастыре, где
у него есть друзья. Мавриций ночью тайными тропками
попробует добраться до фуорушити.
Кампанелла шагал по дороге, по которой оп в детстве
столько раз ходил из родной деревни в Стило и из Стило
в деревню. Он знал на ней каждую выбоину, помнил каж-
дое дерево, каждый куст. Сегодня она казалась ему бес-
конечно длинной и полной опасностей. Гора Стило, на ко-
торой должны были собраться праведные воины в белых
одеждах, темнела в вечернем небе немым горьким уко-
ром. Отсюда все должно было начаться и здесь все, не
236
начавшись, кончилось. Обманули все надежды и расче-
ты, обманули светила. Вчера о нем говорили как о Мес-
сии, сегодня он — беглец, не знающий, где преклонить
голову.
Чем ближе Кампанелла подходил к дому, тем больше
его одолевали сомнения. Он не рассказывал о заговоре ни
отцу, пи брату. Но слухи до них, конечно, доходили. Если
сейчас он появится в родном доме, ему не утаить, что он
скрывается. Отец станет расспрашивать, что сын собира-
ется делать дальше, зачем вернулся. Уйти из дома на
столько лет, странствовать по стольким городам, прочи-
тать столько книг, чтобы вернуться в родную деревню ни-
щим монахом? Нет, не удержится отец. Как его ни проси,
непременно будет говорить о сыне с соседями — и похва-
ляться, и горевать.
Колокола зазвонили «Ангелус» — вечерний этот звон
обычно вызывал в душе светлую грусть, но сейчас нагонял
тоску, звучал погребально. Не пойдет он домой. Не вы-
нести сейчас ни укоров, ни советов отца, ни огорченного
недоумения матери, ни ее хлопот. Но куда деться? В горы,
к фуорушити? Признают ли они его? А может, уже ушли
в дальние убежища, прослышав об испанцах? Нельзя было
расставаться с Маврицием, надо было вместе с ним проби-
раться в горы. Бесплодное сожаление.
Глава XLIII
Начались мучительные дни скитаний. Кампанелла пе-
реоделся в крестьянскую одежду, которую ему дал, обми-
рая от страха, один из стиньянцев. Попросить у него крова
Кампанелла не решился. Скитался вокруг Стиньяно, пря-
тался, благо, с детства знал тут каждую рощу, где можно
укрыться, каждую яму, в которой можно спрятаться, ел
что придется, исхудал, оброс бородой. Его трясло то ли
237
оттого, что недосыпал, то ли лихорадка начиналась. Ему
казалось, что переодетого, с лицом, покрытым многоднев-
ной щетиной, его не узнают. Он и сам едва узнал себя,
увидев свое отражение в воде. Но разве ему достаточно
спастись самому? Неужели все, к чему они готовились,
все, о чем они мечтали, пропало?
Кампанелла решился пойти в монастырь, где есть мо-
нахи, недавно жадно внимавшие его речам. Перед иноком-
привратником появился крестьянин в бедной, оборванной
одежде. Он сказал, что хочет позвать отца Ипполито к
умирающему. Привратник неохотно согласился. Брат Ип-
полито, один из заговорщиков, не сразу узнал Кампанел-
лу, а узнав, задрожал, лепеча о смертельной опасности. Он
умолял Кампанеллу уйти. Настоятелю доверять нельзя.
У него побывал испанский офицер, возглавляющий розы-
ски мятежников в здешней округе. Ипполито и сам поду-
мывает о бегстве. О том, чтобы через него, недавно столь
пламенного сторонника, связаться с другими, и думать не-
чего. Надо как можно скорее уходить!
Кампанелла чувствовал, что заболевает. Укрыться в
церкви соседнего селения? Церковь — убежище. Испанцы
жестоки, ио они католики и не ворвутся в храм. Полной
уверенности, что это действительно так, у него нет, ио вы-
бирать не из чего. Нужна передышка, нужно место, откуда
он свяжется с Дионисием, с Маврицием, с заговорщиками,
на которых еще надеется.
Священник действительно не отказал ему в приюте.
Кампанелла не стал объяснять, кто он. Сказал лишь, что
над его жизнью нависла угроза. Он молит разрешения ук-
рыться в святых стенах. Проговорив это, он спохватился:
крестьянин, одежду которого он надел и на которого ста-
рался походить, попросил бы убежища иными словами.
Однако священник не стал его ни о чем расспрашивать и
повел себя так, будто появление беглеца не неожиданность.
Это должно бы насторожить Кампанеллу. Но он так изму-
238
чился за дни, слившиеся в его сознании в сплошную череду
унижения и отчаяния, что не задумался над тем, с какой
легкостью получил убежище. Возможность вымыться, лечь
в тихой каморке на постель была блаженством. Однако
скоро его разбудили.
— Я не спрашиваю вас, кто вы,— сказал незнакомец.—
Если вы тот, кто я думаю, бегите! Вас выдали!
Ловушка? Может быть, неизвестный прислан, чтобы
выманить его из убежища? А если он говорит правду? Цер-
ковь сразу представилась ему западней. Человек, преду-
предивший его об опасности, вышел вместе с ним и, пре-
жде чем они расстались, сказал:
— Благословите меня, отец святой!
Значит, вид Кампанеллы не обманул его. И хотя при-
знаться в том, что он переодетый монах, было смертельно
опасно, Кампанелла благословил незнакомца. Ему не было
суждено его больше увидеть.
За несколько следующих дней, когда он, затравленный,
бродил по округе, не решаясь войти ни в один дом, был
еще один светлый час. От погонщика мулов, с которым
он заговорил на дороге, он узнал, что, хотя всюду хватают
людей, главных заговорщиков не нашли, так толкуют в на-
роде. Они ушли в горы. Если это так, если речь идет о
Мавриции и Дионисии, если они добрались до фуорушити,
если им удастся уговорить тех выступить... Если, если,
если...
От напряжения, от ночевок под открытым небом Кам-
панелла совсем расхворался. Старая лихорадка мучила
его. Надо хоть несколько ночей провести под кровлей.
Он был счастлив, когда нашел дом, хозяин которого согла-
сился дать ему приют. Здесь его и схватили солдаты из ис-
панского конного отряда.
239
Глава XLIV
Кампанелла проснулся, задыхаясь от ужаса. Присни-
лось, что ему отрубили руки и они с тяжелым стуком упали
на каменный пол застенка. Оп открыл глаза и сразу все
вспомнил. Со вчерашнего дня он — пленник. Его везут в
тюрьму. Руки, туго связанные толстыми веревками, оне-
мели. Он осторожно попробовал пошевелить пальцами и
подвигать кистями. Одеревеневшие руки не слушались его.
Отвратительное ощущение, памятное по прежним аре-
стам. Он с трудом поднял связанные руки над головой,
так что хрустнуло в лопатках, и начал трясти ими.
Едва он почувствовал первое покалывание крови, при-
шедшей в движение, как конвойный прикрикнул на него
и сильно толкнул в бок древком пики. И этот окрик для
острастки и этот удар тоже знакомы. Ему еще и не то
предстоит.
Светало. Накануне вечером отряд стражников, кон-
воировавший Кампанеллу, едва начало темнеть, остано-
вился на привал. Боялись, что ночью на дороге пленника
могут отбить. Начальник отряда и часть конвойных рас-
положились в харчевне постоялого двора, выгнав оттуда
прочих посетителей, у которых и без того при виде испан-
ских солдат кусок в горле остановился. Остальные сменя-
лись в карауле. Пленному вынесли ломоть хлеба и миску
варева — пусть управляется со связанными руками как хо-
чет. Харчевник, пожалев арестанта, выслал ему кружку
вина с мальчишкой-поваренком. Солдаты, злые оттого, что
им нужно сторожить на улице арестанта, в то время как
другие сидят за столом, пьют и поют, кружку отняли, вино
выплеснули, мальчишку прогнали в тычки, а хозяина об-
ругали. Им зачтется и пинок, который ни за что ни про что
достался ребенку, и смех, с которым они выгнали крестьян
из харчевни, и его распухшие, стертые до крови руки. За-
чтется. Непременно зачтется. Но когда? Доживет ли оп
240
до этого? На это мало надежды. Даже если турки решатся
на высадку.
Кампанелла сидел на земле, прислонившись к стволу
старого платана, выбрав позу, при которой не так ныло
избитое тело, не так болели руки и ноги. Он заставил себя
съесть немного хлеба и, наклонившись к земле, отхлебнуть
из миски глоток варева. Они заставляют его лакать, как
пса. И это им зачтется. Для того, что предстоит ему се-
годня, едва отряд снова двинется в путь, нужны силы. Это
только начало... От утреннего тумана, надвинувшегося с
гор, было холодно. Кампанелла зябнул, лицо его, искусан-
ное москитами, горело. Неожиданно пленник, удивив
стражника, усмехнулся. Подумал вдруг, что за день до
того, как его схватили, ему исполнился тридцать один год.
Не оказался бы он последним...
Отряд начал собираться в путь. Солдаты без шляп и
колетов, в рубахах с закатанными рукавами высыпали во
двор, умывались из водопойной колоды, в которую слуга
харчевника натаскал воды, причесывались, закручивали
и фабрили усы, поили лошадей, задавали им овса, седла-
ли и вьючили их, перекрикивались и перебранивались.
Многое в их языке было понятно. Кампанелла улавливал
обрывки их разговора, даже понимал их шутки. Кто-то жа-
ловался, что вчера перепил, голова трещит, над другим
подтрунивали, что ему пришлось расстаться со вдовушкой,
назначившей ему свидание, третий ругал тесные сапоги.
Разговоры как разговоры. Люди как люди. Но как меня-
лись они, когда подходили к пленнику! Менялись даже
голоса. Горло превращалось в глотку, созданную, чтобы
изрыгать грубую брань. Из всех слов в языке оставалось
только «нельзя! назад! не смей!». Молодой солдат с пре-
красным тонким лицом пинал его так же, как старый урод-
ливый капрал,— и на обоих лицах появлялась одна и та
же гримаса — тупой злобы и торжествующей безнаказан-
ности.
16 Сергей Львов
241
Кампанелла старался не навлекать на себя гнева кон-
воиров. Он знал: жизнь его каждый миг этого долгого
пути в тюрьму — на волоске. Уцелеет ли он, зависит един-
ственно от того, сколь строг приказ, предписывающий до-
ставить его живым на допрос. Подумав о предстоящем до-
просе, Кампанелла почувствовал, как у него заныла душа.
Он знал, что его ждет. Так, может быть, перечеркнуть рас-
четы будущих судей и, когда к нему подойдут, чтобы на-
вьючить на мула, кинуться со связанными руками на кон-
войных, заставить их убить себя? Так ведь не убьют же,
если не приказано. До полусмерти изобьют, но не убьют.
Нет, он не может оттолкнуть от себя уготованную ему
чашу. Ее придется испить до конца. Он схвачен не один.
Аресты идут давно. Он поднял других на то, за что они
теперь расплачиваются. Он должен стать им опорой в тем-
ницах, где они встретятся. И может быть, еще не все поте-
ряно? Может быть, Дионисий и Мавриций еще на свободе?
Поднимают отряды фуорушити. Связываются с турками.
Поднимут всех и спасут его. Как прекрасно все было за-
думано и какой удивительной стала бы жизнь, если бы
удалось задуманное! Может быть, может быть, может быть,
знамения все-таки не солгали?
Словно для того, чтобы напомнить узнику, сколь хруп-
ка его прекрасная мечта, к Кампанелле подошли солдаты
и потащили его к мулу. На этот раз они не швырнули
пленника на седло, как куль,— так было вчера,— а, раз-
вязав ему ноги, усадили в седло, припутали к нему, а руки
притянули к луке. Подошел капрал, проверил, надежно ли
привязан узник, для порядка выругал и его, и мула, и сол-
дат, подал команду: «По коням!» —и конвойный отряд
двинулся по горной дороге.
Вчера, лежа поперек седла, Кампанелла видел внизу
перед глазами только дорогу, каждый камень на ней, каж-
дую выбоину. Глаза заволакивала красная пелена от при-
лива крови к голове. Сегодня он сидел в седле, и хотя стя-
242
нутое веревками, избитое при аресте тело ныло, ехать так
было легче. Он смотрел по сторонам. Все вокруг знакомо
и привычно. Красно-золотые виноградники, взбегающие в
гору, печальные свечи темных кипарисов, узловатые пи-
нии, растущие на склонах, узкие тропки, отходящие от до-
рог. Но определить, куда его везут, он не смог.
Встречные крестьяне, завидев испанский отряд, торо-
пливо сворачивали на обочину. Его ужаснула простая
мысль: крестьяне и знать не знают, кого везут мимо них
связанным, кто он, чего хотел, почему схвачен. Они слы-
шали об арестах — уже несколько дней людей хватают
повсюду. Громогласные глашатаи и испуганные священни-
ки уже объяснили им — ловят злодеев, которые сговори-
лись с турками, посулили отдать им Калабрию. Ловят ере-
тиков. Святотатцев ловят. И темные люди, которым он хо-
тел добра, всему верят. Верят, потому что привыкли ве-
рить. Но кто в том виноват? Он сам! Кампанелла и его
друзья не смогли сделать так, чтобы калабрийские кре-
стьяне знали, чего они добиваются. Ну а если бы объяс-
нили? Если бы кроме проповедей о зле, господствующем
в мире, о переменах, которые неизбежно грядут, расска-
зали бы им о республике правды и справедливости, о белых
одеждах добродетели, в которые облекутся борцы за нее,
о государстве будущего, начало которому будет положено
на горе Стило, поняли бы они эти речи?
У этих мыслей горький вкус поражения. Тяжек путь
арестанта по залитой осенним солнцем дороге. Но самое
тяжкое в нем не боль в избитом теле, не жажда, иссушившая
рот, не затекшие руки. Самое тяжкое — встречи с кре-
стьянами, поспешно уступавшими дорогу отряду и едва
решавшимися посмотреть на узника. Кампанелла многое
бы отдал за дружеский кивок, за сочувственное восклица-
ние. Многое бы отдал... Это только так говорится! Что мог
отдать он, странник, лишившийся своего единственного до-
стояния — книг, бросивший монашеское одеяние, одетый в
243
рубище, никогда за всю свою теперь уже не такую корот-
кую жизнь не имевший ни денег, ни дома, ни вещей? Что
мог он отдать? Только жизнь. Последнее, что у него оста-
лось.
В жаркий полдень остановились в селении. Солдаты
расседлали коней и перед тем, как повести на водопой, про-
хаживали их в тени, давая отдохнуть. С конями они го-
ворили человеческими голосами, без нужды не дергали и
пе пинали.
Кампанеллу отвязали от седла. Очередной стражник
оказался добросердечнее остальных. Он усадил Кампа-
неллу на перевернутое водопойное корыто подле каменного
сарая, в тени, протянул ему флягу с вином, разбавленным
водой. Кампанелла благодарно улыбнулся ему запекшими-
ся губами. Вино с водой — самый прекрасный напиток, ка-
кой ему случалось пить в жизни! Этот солдат непохож на
того, который протянул распятому губку с уксусом. Мо-
жет быть, не все в конвойном отряде нелюди? А что, если
обратиться к сердобольному солдату и попросить о помо-
щи? Пусть разрежет путы на ногах и руках пленника,
пусть отвернется на миг. Испанец, служащий в Италии,
понимает итальянскую речь. Лицо у него незлое. Риск-
нуть? Безумие! Куда оп скроется? Как, обессиленный,
уйдет от погони? Разве есть уверенность, что его пе задер-
жат первые встречные? Теперь, когда кругом аресты, ему
надо опасаться не только испанцев, по и перепуганных
итальянцев, которые поспешат предательством отвести
беду от себя. Селение на горной дороге не место для по-
бега. Доброе движение солдата, протянувшего ему флягу с
питьем, не основание, чтобы довериться ему. Единствен-
ное, что оп может сделать во время привала,— передох-
нуть, собраться с силами и мыслями.
Постоялый двор, около которого отряд остановился на
привал, показался ему знакомым. Не здесь ли когда-то
он ночевал под открытым небом во время странствия с на-
244
ставником? Не на этой ли утоптанной площадке плясали
парни и девушка, которую он потом часто видел во сне?
Как бесконечно давно это было! В другой жизни. Как бес-
конечно далек измученный пленник от мальчика, отпра-
вившегося когда-то вслед за наставником в далекий мир
в поисках света истины, Йе думал он тогда, что путь к ней
проходит через тюрьмы и муки, под стражей и в путах...
И снова оседланы кони, и снова пленник привязан к
мулу, и снова перед глазами пыльная каменистая дорога,
испуганно сторонящиеся крестьяне. Спустя некоторое вре-
мя отряд обогнал мрачную процессию. По дороге, спотыка-
ясь, плелись человек десять в наручниках и кандалах,
соединенных общей цепью. Перед ними и за ними ехали
конные стражники. По бокам шли пехотинцы.
Начальники конвоев обменялись несколькими словами.
И скоро кандальники остались позади. Кампанелла огля-
нулся. Оборванные, истомленные голодом и жаждой люди,
со следами побоев, с замотанными тряпьем ранами. Кто
они? Фуорушити, разбитые во время отчаянной вылазки?
Крестьяне, обвиненные в том, что помогают фуорушити?
Рыбаки, которые зажгли сигнальные огни на берегу?
Слишком краткой была встреча, чтобы он мог разглядеть
их лица. Их покрывали синяки и дорожная пыль. Их ис-
казило страдание. Да и слишком многим проповедовал
Кампанелла, чтобы узнать всех, кто когда-нибудь слушал
его. Знают ли они, кого провезли мимо них? Когда, в какой
день, услышав проповедь его или его друзей, решились они
принять участие в заговоре? Думают ли о нем? Жалеют?
Проклинают? Тяжко бремя того, кто подвигнет других па
смелый поступок. Единственное утешение его совести —
общая судьба. Ее он разделит с ними до конца.
Конвойный, ехавший рядом с Кампанеллой, подхлест-
нул мула и пришпорил своего коня.
— Теперь недолго! — весело сказал он и подмигнул
узнику. Недолго для него означало — до конца утомитель-
245
пой дороги. Недолго для Кампанеллы означало — до
тюрьмы. Сколь различно значение одного и того же слова
для двух разных людей! Кампанелла усмехнулся. Несча-
стная привычка философствовать даже на пороге темницы.
Люди приосанились, пришпоренные кони, повинуясь
им, ускорили рысь. И вдруг один из конвойных запел пре-
красным звучным голосом:
О, услышь меня, сеньора,
И у тишь мою ты боль!
Услыхала и сказала:
«Я приду к тебе, изволь!»
Остальные стражники подхватили припев. Вооружен-
ный до зубов конвойный отряд, распевающий песню, пол-
ную любовного томления! Недурная гримаса жизни. Кам-
панелла рассмеялся. И тут же услышал окрик капрала:
— Чего скалишься, собака? Скоро тебя отучат сме-
яться!
Потянуло ветром. Он нес запах соли, выброшенных на
берег водорослей — море рядом. Перед ними выросла тем-
ная громада крепостного замка.
Пленника сдали коменданту. Кампанелла посмотрел на
сердобольного солдата. Тот не оглянулся на него — и ду-
мать о нем забыл! Прохаживал расседланную лошадь, пе-
реговаривался с другими конвойными. У него своя жизнь.
Оп через час и вовсе забудет, что вез пленного бунтовщи-
ка и на миг пожалел его.
Кампанеллу бросили в одиночку.
Глава XJLV
Стон и плач на земле калабрийской! Испанские сол-
даты рыщут повсюду, обыскивают жилища, хватают пра-
вых и виноватых, старых и молодых, разлучают отцов с
246
детьми, мужей с женами. Большинство схваченных уча-
стия в заговоре не принимали, впервые услышали о нем
при аресте. Тщетно спрашивают они, за что их уводят, на-
прасно твердят о своей невиновности. Никто не хочет их
слушать. Царю Ироду уподобился начальник карателей
Спииелла. Спешит доложить вице-королю, сколько домов
обыскано, сколько заподозренных схвачено. Он действует
в полном согласии с прокурором Луисом де Ксаравой. Оба
стремятся на годы вперед устрашить всю провинцию.
Стон и плач на земле калабрийской! Гибнет непрочное
человеческое счастье, разоряются дома, рушатся семьи,
льются слезы и кровь, черный страх поселяется в душах,
стискивает сердце днем, мешает спать ночью, рождает
предателей. Люди прислушиваются к каждому звуку, не
прозвучат ли за окном подковы испанских коней, не за-
стучат ли тяжелые солдатские сапоги. Идут? Куда? Не-
ужели к нам? Неужели за нами? За мной? За тобой? И вот
уже грохочут кулаки в дверь. Чуть помедли открыть — ее
вышибут. Летит на пол домашний скарб. Рыдают жены,
плачут дети. Уводят, уводят, уводят! Мужей, отцов, брать-
ев, сыновей.
Ты хотел, Кампанелла, принести милой родине пре-
красный рассвет — ясный, солнечный, теплый...
Глава XLYI
Итак, он снова в тюрьме.
В первые минуты после того как его грубо втолкнули
в камеру, Кампанелла испытал облегчение. Наконец один.
На руках разрезали путы, и руки ожили. Не было больше
изматывающего качания в седле. Перед воспаленными гла-
зами не тянулась больше дорога. Кампанелла рухнул па
набитый соломой мешок, который швырнули в угол каме-
ры, прикрыл глаза и впал в забытье. В ушах все звучало
247.
и звучало цоканье подков по камню, голоса конвойных,
сладкая любовная песня, которую они пели.
Кампанелла заставил себя открыть глаза. Около две-
ри, окованной толстыми железными полосами, стоял гли-
няный кувшин. Он поднес его ко рту. Вода была теплой,
знакомо и отвратительно отдавала затхлостью. Теперь ему
долго придется пить такую воду.
Когда подъезжали к тюремному замку, Кампанелла
разглядел его. Сколько в Калабрии маленьких, жалких,
полуразвалившихся лачуг и как велики и прочны ее тюрь-
мы! Камня, из которого сложена эта, хватило бы на целое
селение, да не на одно. Не безумен ли мир, не способный
накормить голодных, напоить жаждущих, дать кров без-
домным, но не жалеющий сил и денег на темницы! Пер-
выми в них попадают именно те, кто догадывается о безу-
мии мира и ищет средств, чтобы переделать его, чтобы
дать людям счастье.
Сейчас не время для философствования. Нужно обду-
мать свое положение. Оно опасно. Оно крайне опасно.
Скрывать свое имя и монашеский сан невозможно. Когда
за Кампанеллой пришли, люди, ворвавшись в хижину, где
он пытался скрыться, назвали его «брат Томмазо, прозы-
ваемый Кампанелла».
Крестьянское одеяние и борода, которой он оброс, по-
куда скитался, не обманули погоню. То, что Кампанелла
изменил обличье, дабы не походить на инока, серьезнейшее
прегрешение. До суда инквизиции, может быть, и не дой-
дет. Его схватили испанские власти. Он для них заговор-
щик, а не еретик. Впрочем, это станет видно на первом ясе
допросе.
Кампанелла, хоть и старался вчера, не мог толком по-
нять, куда его привезли. Крепость на берегу моря. Соору-
жена не только чтобы служить тюрьмой, но и чтобы отра-
жать нападения пиратов. Это удача! Если... с этого теперь
невольно начинается каждая его мысль. Если турки все-
248
таки попытаются напасть на побережье, если это произой-
дет неподалеку от того места, куда привезли Кампанеллу...
Впрочем, столь ли велика такая удача? Начни турки на-
падение отсюда, испанцы немедленно увезут того, кого
считают главным заговорщиком, или расправятся с ним.
Можно только гадать и ничего нельзя сделать. Ужасно!
Кампанеллу долго не вызывали на допрос. Для Кам-
панеллы в этом ничего нового — заставь себя смотреть на
промедление как на передышку.
«Вооружись стойкостью, перепоясайся мужеством!» —
приказывал он себе то, чему учил своих сторонников. За-
ставил себя вспомнить непреклонного Пуччи и собственные
стихи, написанные на его смерть. Вспомнил другого уз-
ника Замка Святого Ангела — мудрого Джордано Бруно.
Недолгой была их встреча, но незабываемой. Бруно ока-
зался не только философом, он был еще и поэтом. Сонет
Бруно, услышанный на тесном тюремном дворе, прозву-
чал для Кампанеллы так, словно он написал его сам.
Когда свободно крылья я расправил,
Тем выше понесло меня волной,
Чем шире веял ветер надо мной.
Так, дол презрев, я ввысь полет направил.
Дедалов сын себя не обесславил
Паденьем; мчусь я той же вышиной!
Пускай паду, как он: конец иной
Не нужен мне,— не я ль отвагу славил?
Но голос сердца слышу в вышине:
«Куда, безумец, мчимся мы? Дерзанье
Нам принесет в расплату лишь страданье...»
А я: «С небес не страшно падать мне!
Лечу сквозь тучи и умру спокойно,
Раз смертью рок венчает путь достойный...»
И теперь Кампанелла повторял стихи Бруно — напиток
из источника мужества.
249
Узник, если он не первый раз в тюрьме, по многим
признакам умеет угадать, что происходит за стенами ка-
меры. Кампанелле скоро стало ясно: в крепость все время
привозят новых заключенных. Из-за решеток соседних ка-
мер, а иногда и сквозь стены доносились громкие голоса —
заключенные пытались дать знать о себе. Выкликали име-
на, названия своих селений. В коридорах звучали шаги,
звяканье кандалов, иногда звук, с каким по полу тащат
избитого человека. Сомнений нет, аресты продолжаются.
А ведь это не единственная тюрьма, куда привозят схва-
ченных. Неужто полное поражение?
Скоро выяснилось, почему власти медлили с началом
допросов. Ждали прибытия прокурора Луиса де Ксаравы.
Один из самых ненавидимых итальянцами испанских
сановников, Ксарава был умен, красив, проницателен, че-
столюбив. Должность, которую он занимал, давно пере-
стала его радовать — он стремился выше и, хотя был на
провинциальной службе, одевался, как гранд. Калабрия —
глушь, дыра, забытая богом. Заговор против испанского
правления, смертельно напугавший многих высокопостав-
ленных испанцев и пуще того итальянцев, которые им
прислуживали, Ксараву обрадовал, хотя он делал вид, что
негодует вместе со всеми. Это подарок судьбы! Умело про-
вести следствие, представить заговор смертельно опасным,
но вовремя обезвреженным, постараться, чтобы имя про-
курора как можно чаще встречалось в бумагах, которые по-
ступят к вице-королю,— вот кратчайший путь к новому
высокому посту. Когда процесс кончится, он будет богат,
знаменит, необходим при дворе.
Однако уже первое знакомство с результатами допросов
обнаружило весьма щекотливое, даже пугающее обстоя-
тельство. Некоторые заговорщики уверяли, что решились
выступить против испанцев лишь потому, что папа бла-
гословил восстание и обещал свою святейшую поддержку.
Подобные показания дали несколько человек. Они пахо-
250
дились в разных тюрьмах. Возможность сговора между
ними исключалась. Конечно, трудно представить себе, что-
бы папа, наместник Христа на земле, вел переговоры с
фуорушити или даже со странствующими проповедниками
из доминиканского и францисканского орденов, к каким
принадлежало, как уже знал Ксарава, большинство под-
стрекателей. Но с другой стороны, его святейшество Кли-
мент VIII — владетельный князь, земли коего за послед-
ние десятилетия вследствие нескольких неудачных войн
сильно уменьшились. Влияние папы как государя в слож-
ной борьбе, что постоянно идет среди властителей в Ита-
лии, ослабло. Разве нельзя себе представить, что папа же-
лает поражения испанцев на юге Италии, может быть,
даже их ухода оттуда? Всех поворотов большой политики,
в которой сплетаются интересы итальянских государей,
Испании, Франции, Германии в это сложное, чреватое не-
ожиданностями время, из калабрийской глуши, увы, не
разглядеть. Впрочем, теперь можно надеяться, что Ксарава
недолго будет пребывать в этой глуши. Если поведет след-
ствие умело. И осторожно. Очень умело. Очень осторожно.
Показания о поддержке папы могут быть величайшей цен-
ностью, добытой в ходе допросов. Но они могут быть и ми-
ной, которая не только взорвет процесс, но погубит тех, кто
получил подобные показания. Ксарава привык быть охот-
ником и не собирался стать дичью.
Второй щекотливый пункт: среди схваченных много
монахов и священников. Они не подлежат юрисдикции
светских властей. Об их злоумышлениях и преступлениях
надлежит незамедлительно уведомить генералов домини-
канского и францисканского орденов, инквизицию и самого
папу. Папу? Вот, где столкнулись оба щекотливых обстоя-
тельства. Значит, придется сообщить папе, что клирики-
заговорщики ссылались на обещанную им поддержку. Одно
такое упоминание — и их предпишут передать в руки ин-
квизиции. Ксараве придется допрашивать темных кресть-
251
ян и рыбаков, ну, может быть, нескольких дворян, обещав-
ших прийти на помощь восстанию, но те главари, кто был
мозгом и сердцем заговора, уйдут от него к инквизиторам.
Процесс станет мелким, никому за провинциальными пре-
делами Калабрии не интересным. Главный зачинщик —
Кампанелла. Это Ксараве ясно. Он монах, но взят в одеж-
де простолюдина. Ну что же! Ксарава может до поры до
времени принять правила игры, предложенные злоумыш-
ленником. Сделаем вид, что не знаем о его сане, будем до-
прашивать его как мирянина, всячески оттягивая время,
когда придется отдать его в руки церковных властей.
А пока выпытаем из него все, что можно. Кампанелла не
подозревал, с каким волнением вызывает его на допрос
Ксарава. Прокурор накануне допроса не спал. Потерял ап-
петит. У честолюбцев тоже есть свои муки, свои терзания
и сомнения. Нужно столько взвесить, столько учесть, о
стольком помнить! Ксарава искренне страдал. От опасения,
что ему придется уступить многообещающее дело. От стра-
ха, что, пе уступив его, он ввяжется в конфликт с цер-
ковью. От тайны, обладание которой то делало его счаст-
ливым, то пугало,— показания, полученные против папы,
кого хочешь заставят задуматься.
Когда Кампанеллу привели на допрос, он увидел перед
собой сравнительно молодого, очень бледного, холеного,
тонкогубого человека, весьма нарядно одетого по испан-
ской моде, в бархат и кружева, со сверкающими перстня-
ми на руках. Ксарава долго внимательно вглядывался в
коренастого, заросшего, одетого в рванье узника. Прокурор
прикладывал к лицу надушенный платок: от того, кто сто-
ял перед ним, несло потом, затхлостью камеры, запахом
гнилой соломы, служившей ему постелью.
«И этого человека называют Мессией?» — искренне
изумился Ксарава. И тут же вспомнил, как некогда другой
чиновник, звавшийся, правда, не прокурором, а прокурато-
ром, с не меньшим изумлением взирал на приведенного к
252
нему бедняка, которого тоже называли Мессией. Нет, он не
станет уподобляться Пилату, не станет спрашивать у сто-
ящего перед ним: «Что есть истина?», не будет пускаться
с ним в философские прения. Этого он не может себе по-
зволить. А жаль. Это было бы интересно. Говорят, грязный
оборванец — непревзойденный мастер ученого спора, чудо
красноречия, автор примечательных, хотя и весьма подо-
зрительных сочинений. Надо прочитать при случае. Но
все это пока придется отложить. Надо выяснить главное.
Зал, куда узника привели на допрос, помещался в верх-
нем этаже крепостной башни. Через узкие окна было хо-
рошо видно море — бескрайняя темная синева, над которой
стремительно летали, то падая к самой воде, то взмывая
вверх, бакланы. Рыбачьи лодки под пестрыми парусами ка-
зались отсюда совсем маленькими. Кампанелла не мог
оторвать взгляда от моря. Если спасение придет, оно при-
дет отсюда. Морской ветер, проникавший сквозь башенные
окна, нес запах надежды и свободы.
Первый вопрос Ксаравы он, завороженный морем, поч-
ти прослушал. Тот спрашивал, кажется, где Кампанелла
был захвачен стражниками, словно сам этого не знал. Од-
нако дальше началось нечто странное. Инквизиторы после
неизбежного вопроса о том, известно ли узнику, за что
его арестовали, начинали выяснять генеалогию обвиняемо-
го, спрашивать о предках, родителях и родственниках, о
знакомых. Ксарава пренебрег всем этим.
Не задавая вопроса о заговоре — само существование
заговора для него непреложная данность,— он сразу спро-
сил о помощи, обещанной заговорщиком его святейшест-
вом. «Будто бы обещанной»,— осторожно сказал он.
Кампанелла почувствовал: именно это больше всего за-
нимает Ксараву. Неясно лишь, чего больше желает про-
курор — подтверждения или отрицания. Однако откуда
столь странный слух? Переговоров с папой Кампанелла и
его друзья не вели. Дионисий, правда, считал: все, что мо-
253
жет убедить как можно больше людей встать па их сто-
рону,— благо. Если найдутся калабрийцы, которые пойдут
за ними, лишь узнав, что их дело благословил папа, надо
сказать им то, что они так жаждут услышать. Ради вели-
кого дела не зазорно пойти на маленькую ложь, рассуждал
он. У противников наших, иезуитов, тоже не грех по-
учиться. Если наши враги будут действовать по правилу
«цель оправдывает средства», а мы решим не марать сво-
их белых одежд, нетрудно предсказать, кто победит. Мы
будем биты! Кампанелла не соглашался с Дионисием,
но обстоятельства помешали ему довести спор до конца —
нельзя было углублять их разномыслие. Сейчас на допросе
он понял — Дионисию удалось убедить часть их сторонни-
ков, что заговорщики могут надеяться на поддержку
папы. Хитрить со своими Кампанелле претило, но ничто
не мешает ему лукавить, отвечая испанской ищейке. Не
ответив прямо, он дал понять Ксараве, что имеет все ос-
нования надеяться на могущественное заступничество. Па
самое могущественное заступничество, какое только мож-
но себе вообразить. На прочие вопросы отозвался, как че-
ловек, искренне недоумевающий, что его арестовали. Он
не знает за собой никакой вины, недоразумение скоро вы-
яснится, а клеветники и гонители будут наказаны.
Ксарава привык допрашивать людей, которые неумело
лгут, грубо льстят, трусливо лебезят, сулят разные блага,
если им есть что посулить, плачут, если у них нет ничего,
кроме слез, клянутся в невинности. И виноватые, и огово-
ренные, и подозреваемые, и уличенные — все казались
прокурору утомительно одинаковыми. Он любил пофило-
софствовать о том, сколь жалок и низок человек. Ксарава
легко угадывал, в какой час допроса его подопечные сло-
маются и перестанут запираться. Рутина допросов, одно-
образие уловок, к которым прибегают оказавшиеся в его
власти, простота собственных приемов, неизменно дости-
гающих цели, наскучили прокурору. Он всегда был невы-
254
сокого мнения о людях. Прокурорская должность укрепила
его презрение к ближним.
Но новый заключенный поразил его угрюмым спокой-
ствием, чувством собственного достоинства, непонятно на
что опирающейся внутренней силой. Казалось, он знает
нечто, неведомое тому, кто его допрашивает.
О Кампанелле говорят, что он владеет тайнами магии.
Прокурор в такие побасенки не слишком верил. А тут
призадумался: может, в этом слухе что-то есть? А еще Кса-
раву неприятно поразило, что узник, отвечая на вопросы,
глядит мимо него. За высокой спинкой прокурорского крес-
ла было видно стрельчатое окно, а сквозь него — море.
К нему и был прикован взгляд Кампанеллы. Море помо-
гало ему спокойно отвечать, когда он хотел ответить, и спо-
койно молчать, когда он отвечать не хотел. Ксарава пре-
рвал допрос, чувствуя, что не готов к его продолжению.
Честолюбивый, способный, проницательный прокурор был
недоволен собой. Настроение было испорчено надолго.
Ужинал прокурор без удовольствия, размышляя о своей
тяжелой профессии. И поделиться не с кем! Кто поймет
его чувства?
Скоро Кампанеллу, грубо разбудив в неурочное время,
перевезли в другую тюрьму, подальше от берега. Из раз-
говоров стражников, не считавших нужным таиться от
человека, которому недолго жить, Кампанелла уловил важ-
нейшую весть: около побережья появились турецкие кораб-
ли! Все испанские гарнизоны приведены в готовность.
Стражники, конвоирующие Кампанеллу в другую тюрьму,
считали, что им повезло: лучше сопровождать безоружного
пленного, чем сражаться с турками. А Кампанелла думал,
решатся ли турки атаковать испанские корабли, совершат
ли нападение на берег.
Тюрьма, куда его доставили, тесна и переполнена. Кам-
панеллу поместили в общую камеру. Великая отрада
встретить единомышленников, узнать от них, что проис-
255
ходит, услышать вести от тех, кто взят позже. Если бы
только новости не были столь мрачны! Испанцами захва-
чено много заговорщиков. Аресты продолжаются. В руки
властей попали важные письма. Немало людей, посвящен-
ных р заговор, испугались, добровольно явились с повин-
ной, рассказали все, что знали, добавив и то, чего знать не
могли. В тюрьмах оказались и непричастные к заговору —
жертвы давних распрей и счетов. Нашлось немало мерзав-
цев, которые воспользовались случаем, чтобы устранить
своих личных врагов. Соседи Кампанеллы по камере по-
давлены, страшатся того, что их ждет. Один заключенный
упорно, с дрожью в голосе, заклинает всех, что спасение в
признании. Кампанелла заставил его замолчать. Надолго
ли?
В переполненной камере, где спорят, плачут, молятся,
играют, чтобы убить время, в карты и кости, гадают, чем
сегодня будут кормить — гадай не гадай — кормят гнус-
но,— Кампанелла погрузился в тяжелую задумчивость. Не
совершена ли им страшная ошибка? Он размышлял о том,
как изменить к лучшему устройство мира, готовил во имя
этого восстание. Может быть, надо было думать о том, как
изменить самого человека? В мыслях о будущем устрой-
стве государства он не принимал в расчет, как действует
на человека давняя зависть, старинная обида, желапие
отомстить, жажда возвыситься и, главное, страх. Ему ка-
залось, что каждый, кто внимал его словам о благородном
воинстве в белых одеждах, которое двинется от подножия
горы Стило, чтобы учредить прекраснейшую из республик,
достоин и этих сияющих одежд и этих великих планов.
Увы, это не так!
Новая тюрьма, как и прежняя, помещалась в крепости.
И хотя находилась дальше от побережья, здесь тоже жда-
ли возможной высадки турок. Гарнизон усилили. К пуш-
кам подвезли ядра. У орудий беспрерывно дежурили пуш-
кари. Подвалы крепости пополнялись продовольствием. Во
256
время прогулки Кампанелла спросил у испанского солдата,
что означают эти приготовления, уж не войны ли опаса-
ются, тот со смехом ответил:
— Ты об этом узнаешь первым!
В его голосе звучали злорадство и угроза. Кампанелла
догадался, что значат эти слова.
— Как понять сказанное? — все-таки спросил он.
— Чего проще! Если под стенами крепости появятся
мусульманские собаки, которых ты, предатель, накликал
на нашу землю, всех вас вмиг прикончат!
Испанский солдат называет его предателем, испанский
солдат говорит о калабрийской земле, как о своей! Как
объяснить этому темному человеку, чья это земля? Ис-
панский солдат не станет его союзником. Ни за что! На это
рассчитывать нечего. Не следует тратить душевные силы.
Они нужны на другое.
Они действительно скоро понадобились Кампанелле.
В тюрьме, куда его перевели, появился Ксарава. На сей
раз он занялся другими заговорщиками. С ними он вел себя
иначе, чем с Кампанеллой. Хотя пыточный застенок был,
по обычаю, устроен в отдаленном подвале, под глубокими
сводами и за толстыми стенами, ночью вопли истязуемых,
приглушенные отдалением и каменной толщей, все-таки
были слышны в камерах, замерших от ужаса, сострадания
и напряжения. Кто следующий?
Кампанелла лучше других понимал, что означают ноч-
ные вопли, что переносят сейчас пытаемые. Мучают лю-
дей, которые последовали его призывам! Думать об этом
непереносимо. Имел ли он право подвергать людей тако-
му? Не был ли он обязан не столько рассказывать им, ка-
ким станет мир, когда они победят, сколько о том, что ждет
каждого в случае поражения? Зачем? Чтобы поколебать их
решимость? Нет, чтобы проверить ее. Но многие ли выдер-
жали бы всю правду, по силам ли было им вообразить, что
чувствуешь, когда к тебе, связанному, обнаженному, без-
17 Сергей Львов
257
защитному, подходят палачи. И некуда бежать. И некого
звать на помощь. Нет, безумие запугивать тех, кого хочешь
сделать своими последователями. Тот, кто решил до ос-
нования переделать погрязший в несправедливости мир и
тем спасти ближних, должен постоянно идти на страшный
риск, что он их погубит. В одиночку он бессилен. А с того
мига, как он поделился своими планами с другими, нашел
помощников и союзников, он сделал шаг, который может
привести к победе, а может обречь их всех, посвятившего
и посвященных, на застенок, отдать в руки палачей. Если
бы рядом были Дионисий и Мавриций! Он не во всем, не
всегда соглашался с ними, но с друзьями можно посове-
товаться, выговориться, облегчить измученную душу.
Ужасно, что их нет сейчас здесь. Какое счастье, что их
нет. Они на свободе, значит, еще не все потеряно!
Спустя несколько дней после того как начались ночные
допросы с пытками, Кампанелла перенес новое жестокое
потрясение. В крепость доставили его отца и брата. Тю-
ремная почта немедленно сообщила ему об этом. Кампа-
нелла бросился к окошку, надеялся разглядеть их в тол-
пе только что пригнанных арестантов. Не увидел. Кампа-
нелла знал родные не причастны к заговору. Он не хо-
тел посвящать отца в свои планы — тот был стар, слаб,
робок. И брат был далек от того, что воодушевляло Кам-
панеллу. Но теперь отец и брат схвачены и сколько ни ста-
нут уверять и божиться, что не слыхивали о заговоре, их
не выпустят. В чем их вина?
В том, что один — отец Кампанеллы, другой — его
брат. Иной вины не надо. А этой им не простят! Ее доста-
нет, чтобы держать их в тюрьме, допрашивать, пытать.
А как там мать, оставшаяся совсем одна, не понимающая,
что стряслось с ее близкими?
Плетется сейчас, верно, вслед за колонной арестантов,
несет в узелке все, что могла собрать для них дома, будет
вместе с другими женщинами с рассвета до заката стоять
258
перед тюремными воротами, молить, чтобы сказали ей о
близких, чтобы взяли для них лепешку, горшок бобов. Ла-
вина увлекает за собой жизни, семьи, судьбы, ломает их,
увечит. Горькая мысль! Он еще никому, ни ближним, ни
дальним, не принес обещанного счастья, но уже многим —
беду и горе. Он сердцем своим слышал рыдания не только
матери, но всех женщин, у которых увели мужей, плач де-
тей, лишенных кормильцев и защитников. Ему представ-
лялись схваченные, допрашиваемые, пытаемые. Не про-
клинают ли они дня и часа, когда пошли за ним? Но что
он может сделать для них теперь, когда он сам схвачен,
стал пророком без внемлющих, вождем без водительствуе-
мых? Ничего. Нет! Очень много: выдержать все, что суж-
дено ему, не сломиться, не дать себя сломить. А потом —
начать все сначала — осторожнее, обдуманнее, мудрее — и
победить. Дать тем, кто поверил ему, обещанное, отомстить
за тех, кто не доживет до часа победы над злом.
Во время прогулки Кампанелла наконец увидел своих.
Брат не то обрадовался, не то испугался. Сколько нужно
было ему наговорить про злодея Кампанеллу, чтобы он с
такой опаской смотрел на него. Наконец, он спросил:
— Что с нами будет, Джованни?
От полузабытого домашнего имени Кампанелла вздрог-
нул. Услышать его здесь! Но что сказать брату? Отец был
в своем кожаном фартуке. Видно, его схватили за рабо-
той. И что удивительнее всего — он латал сапоги. Солда-
ты приспособили его к делу. Вот когда ему довелось
чинить испанскую обувь, правда, не такую, о какой он
мечтал.
— Сапожник всегда нужен! — сказал он Кампанелле
и похвалился, что его и во двор выпускают почаще, и лиш-
ний кусок ему достается. Раздобыть бы кожи, сшить бы
сапоги самому коменданту, может, отпустит. Кампанелле
показалось, что в спокойствии, с каким отец рассуждает о
том, как ему повезло, что он прихватил с собой инстру-
259
менты, звучит безумие. Слава богу, что у него есть такое
утешение.
Кампанелла заставлял себя верить, что все переменит-
ся. Но тут начались первые казни заговорщиков. Пока еще
не в этой, а в других тюрьмах. Об этом ему на допросе с
улыбочкой сообщил Ксарава. Кампанелла почувствовал —
прокурор не обманывает, чтобы запугать его. Всей кожей
ощутил, что бледнеет, почувствовал: Ксарава упивается
его видом. Но бледность — не улика.
— Что же вы молчите, Томмазо, прозываемый Кампа-
неллой? Хотите, чтобы я рассказал вам, как это было?
Узник презрительно промолчал. Тот, кто однажды ви-
дел казнь, не забудет ее до смерти, а он видел. На площа-
ди, все равно где — в Никастро, Катанзаро или Стило, по-
явились плотники. Часть жителей укрылась в домах, став-
ни захлопнули, другие глазеют, как строится эшафот.
Пока плотники устанавливают на нем виселицу и плаху,
палач и его подручные ужинают в лучшей харчевне. Трак-
тирщик услужливо подает катам самые вкусные блюда,
самое дорогое вино. Платит за них город! Заплечных дел
мастера пьют, жрут, хохочут, подшучивают над посети-
телями. Кусок застревает у тех в горле, но уйти боятся.
Каты обещают на завтра знатное представление, сулят за-
стольным соседям местечко, откуда все будет и видно, и
слышно. И находятся люди, которые поддакивают веселя-
щимся палачам, пьют с ними, заискивают перед ними. А те
начинают обстоятельно проверять свои инструменты. На-
показ. Так им велено. На рассвете по городу проходят гла-
шатаи, бьют в барабаны, громко выкрикивают имена осуж-
денных, место и время казни. В назначенный час площадь
полна —- одни пришли сами, других пригнали. Палач в ще-
гольской красной куртке с разрезами на рукавах, сквозь
которые видна тонкая белая рубашка. Рукава закатаны...
Довольно! Он не хочет представлять себе этого! Не хочет,
не хочет, не хочет!
260
— Рассказать вам, как это было? — настойчиво повто-
ряет свой вопрос Ксарава,— Что же вы молчите? — Он уже
внает характер узника: тот скорее откусит себе язык, чем
откликнется на вопрос, и не для того прокурор задает его,
чтобы дождаться ответа. Вестью о казни он хочет поколе-
бать Кампанеллу. Но тот вдруг спрашивает сам:
— И что же они сказали перед смертью?
Теперь молчит Ксарава. Не признаваться же, что, когда
приговоренных терзали, терзали так, что с их стонами
слился стон толпы, окружавшей эшафот, они продолжали
отрицать свою вину, последними словами поносили испан-
цев и тех, кто им прислуживает, сулили вечные муки и
начальнику карательной экспедиции и прокурору.
— Почему же вы молчите, прокурор? — холодно спро-
сил узник. Он не ждал ответа.
Но когда Кампанелла оказался в камере, силы измени-
ли ему. Воображение рисовало эшафоты и плахи, воз-
двигнутые во всех калабрийских городах, красующихся
палачей, терзаемых осужденных, потрясенную толпу.
Сколько людей уйдет с места казни, навсегда унося в душе
лютый страх, сколько душ впадет в рабское оцепенение
после этого зрелища! А почему не подумать об этом ина-
че: сколько людей унесет с места казни ненависть к пала-
чам и запомнит, какими непреклонными оказались их
жертвы? Можно посмотреть на это и так. Но все это раз-
мышления, размышления. Ему не с кем поделиться этими
мыслями. Самыми страшными для него стали не допросы,
а беспрерывные раздумья в одиночестве камеры, мысли,
которым не суждено обратиться в дело. Сейчас, когда не-
обходимо действовать, он пойман, заточен, заперт! Кри-
чи — твои друзья тебя не услышат! Бейся головой о стены
камеры — ты не пробьешься к ним... Кампанелла с юно-
сти верил, что человек, понявший свое предначертание,
сильнее обстоятельств. Но толстая дубовая дверь, но ка-
менная кладка стен — тупая, мертвая, косная материя...
261
Думать о побеге бессмысленно. Кампанеллу в любой
тюрьме помещали в камеру, откуда не убежишь. Комен-
данты знали, что отвечают за него головой. Его охраняла
усиленная стража.
Не вырваться... Что за вздор! С тех пор, как существу-
ют темницы, идет постоянное состязание между узниками
и тюремщиками. На каждую предосторожность тюремщика
находится десять уловок узника, чтобы превозмочь ее. Де-
дал и Икар бежали даже из лабиринта Минотавра. Даже
из Замка Святого Ангела в Риме выбрался Бенвенуто Чел-
лини. Но чтобы бежать, нужны помощники на воле, спо-
соб передать им весточку, получить от них ответ. А имен-
но это невозможно. Кампанеллу переводили из одной
тюрьмы в другую, нигде подолгу не оставляя, и он, сколь-
ко ни размышлял, не мог понять смысла постоянных пере-
мещений. Кроме одного — помешать ему связаться с во-
лей, затруднить побег.
В пути же из одной тюрьмы в другую он был связан,
иногда закован, окружен многочисленным конвоем. Кам-
панелла пробовал заговаривать с испанскими стражника-
ми. Если бы хоть один из них прислушался к нему, если
бы хоть от одного из них удалось добиться крошечного по-
слабления, пустячной услуги — это был бы проблеск на-
дежды. На его попытки они отвечали молчанием, бранью,
пинками.
Как извращена человеческая природа! Никто не рож-
дается на свет, чтобы стать палачом или конвойным.
У каждого конвойного, у каждого палача была мать. Пела
над ним колыбельные песни. Пугалась, когда он болел. Ра-
довалась первому слову, которое он произнес. Учила его
ходить. У каждого была любимая, потом жена. Были дети.
Было все, что есть у людей. И некоторые из них выгляде-
ли как люди. Многие стражники были хороши собой. Мо-
лодые, веселые, красивые лица, мужественная стать, звуч-
ные голоса. Они умели улыбаться, смеяться, петь. Подшу-
262
чивали друг над другом. Ласково похлопывали своих
коней. Гарцевали в седлах. Что же сделало этих людей не-
людьми, способными ударить связанного пленника, пнуть
его сапогом, плюнуть ему в лицо? Что сделало их такими
жестокими к слабому и безоружному, такими покорными
и робкими перед теми, кто командовал ими? В будущем
прекрасном государстве надо добиться, чтобы жестокие и
злые вообще не рождались на свет.
А еще Кампанелла думал о том, сколь страшна кара,
какой господь бог покарал людей, когда они вознамерились
воздвигнуть Вавилонскую башню — башню до неба. Он
лишил их единого языка. Люди перестали понимать друг
друга. Началось страшное разобщение. Его проклятие тя-
готеет над людьми до сих пор. В будущем государстве надо
сделать все, чтобы люди понимали друг друга, чтобы раз-
ные наречия не вставали между ними препятствием.
Неустанная работа мысли, которая не прекращается
даже тогда, когда он, связанный или скованный, совер-
шает путь из темницы в темницу,— мука! Неустанная, не-
прерывная, то горячечная, то ясная работа мысли,— бла-
го. Без пее он сломался бы. Без нее он погиб бы.
Весть о том, что Кампанелла арестован, дошла и до
делла Порты. Знакомый, прежде бывавший в его доме,
встретил делла Порту при выходе с торжественного бого-
служения в соборе святого Януария. Знакомый был из
тех, кто чувствует себя несчастным, если не может оше-
ломить или хотя бы удивить собеседника новостью. Бли-
зость к источнику новостей порождала в нем чувство соб-
ственной значительности. Едва спросив о здоровье делла
Порты и не дослушав ответа, он сообщил, что монах, уче-
ностью которого делла Порта был так увлечен, этот самый
отец Томмазо замешан в Калабрии в страшном преступле-
нии, но вовремя изобличен и обезврежен. При дворе вице-
короля чрезвычайно обеспокоены. Все куда серьезнее, чем
можно было ожидать. Подумать только, кто скрывался в
263
обличье скромного доминиканца! И знакомый, довольный
своей осведомленностью, поспешно оставил делла Порту,
чтобы поделиться новостью с другими. А ученый едва до-
шел до дома. Кампанелла снова в тюрьме! В чем его ви-
нят на этот раз? Расспрашивать доброхотного переносчика
вестей он не захотел — отвратительной была его радость.
Несчастное время! Джордано Бруно томится в заклю-
чении уже который год. Некогда восхищавшиеся им те-
перь забыли даже о самом его существовании. Кампанел-
ла, мудрец, философ, поэт, лишился свободы. Делла Пор-
та вспомнил лекции, которые читал Кампанелла молоде-
жи, свои беседы с ним и в его первый приезд в Неаполь
и во второй, недавний. Какое наслаждение общаться с этим
человеком! Великий ум, светлая душа... И вдруг его об-
дала холодом тревога — не пришлось бы теперь расплачи-
ваться за такое наслаждение. Он стал припоминать, о чем
они говорили с Томмазо. Любую их беседу при желании
можно истолковать как еретическую! Но как прикажете
говорить ученым, чтобы их слова ни в чем не вышли за
рамки предписанного! Тогда уж лучше вступить в орден
молчальников. Положить печать на уста. Запретить руке
писать. И голове думать. А еще лучше совсем не стано-
виться ученым. Еще лучше не рождаться совсем. Тот, кто
не родился, не может впасть в ересь. О чем они все-таки
говорили с Кампанеллой при последней встрече? Кто при-
сутствовал при разговоре? Вспомнить бы. А зачем? Сде-
лать ведь ничего нельзя! Ни ему помочь, ни себя спасти.
Несчастное время!
Глава XLVII
Дионисий и Мавриций после нескольких дней, когда
они скрывались порознь, встретились и решили не разлу-
чаться. С проводниками-фуорушити по горным дорогам
264
поспешно уходили от преследователей. Круты тропы, хо-
лодны ночи, скудна еда, но тяжелее всего — боль неудачи.
Дионисий прихрамывал, повредил ногу, тяжело опирался
на огромный ясеневый посох. Мавриций был в неистовом
напряжении. План их рухнул. Испанский флот опередил
турок. Даже самые смелые из фуорушити, узнав, какие
силы привел каратель Спинелли, затаились в укрытиях.
Мавриций и Дионисий надеялись собрать силы, чтобы ос-
вободить Кампанеллу. Заговор, лишенный вождя, не за-
говор. Но как? Напасть на тюремный замок фуорушити
не могут. Эти крепости выдержали и не такие осады. От
верных людей стало известно — Кампанеллу переводят из
одной тюрьмы в другую. Отбить его? Но власти предви-
дели и это. Они пригрозили: солдатам отдан приказ при-
кончить узников, если будет совершено нападение на кон-
вой. Единственное, что оставалось,— скрыться, выиграть
время, найти таких, кто еще верен им, подготовиться, на-
чать все сначала. Если можно спасти Кампанеллу, то
только так.
Дионисий изменился за дни скитаний. Он давно рас-
стался с монашеским одеянием. В иноческой рясе по го-
рам не покарабкаешься. У него отросла борода. Стало
видно, как он немолод. Он не расставался с посохом, гроз-
ным, как палица, и оружием, что само по себе страшный
грех для человека, принявшего монашеский обет. Живым
он в руки преследователям не сдастся. Отринет заповедь
«не убий»! Он мало чем отличался теперь от фуорушити.
Вместе с ними шел, вместе с ними спал, когда в пещере,
когда просто на травяной подстилке у костра, говорил на
их наречии, словно создан для такой жизни. Только вни-
мательно вглядевшись, можно было заметить, что его тер-
зает неотступное страдание. Мавриций думал, что това-
рищ заболел. Но то была не болезнь. Дионисий мучил
себя вопросом, не погубил ли он Кампанеллу, когда совлек
его с пути ученых занятий. Может быть, друга уже нет в
265
живых? С ним уже расправились в тюремной камере?
Маврицию легче. Он человек действия. Сейчас его зани-
мало одно! перехитрить погоню, оторваться от преследо-
вателей, уйти. Им и в бегстве владел азарт! Сегодня не
сделать новой ошибки, сию минуту не дать себя поймать!
На одном из привалов предводитель фуорушити, по-
мявшись, сказал, что дальше они не пойдут. Они и так уже
ушли от родных мест слишком далеко. Дальше — все чу-
жое. Даже покинув родные селения и начав сражаться,
фуорушити оставались крестьянами. Оторваться от своих
деревень, полей, виноградников они не могли. Дионисий
понимает их. Он и сам не в силах расстаться с Калабрией.
Что ему делать на чужбине? Он сказал Маврицию, что
возвращается вместе с фуорушити. Тот потрясенно пытал-
ся его отговорить. Не смог.
— Значит, весь этот тяжкий путь мы прошли напрасно?
— Почему же? Мы скрылись от погони. Никто не
ждет, что мы вернемся. А мы вернемся!
Мавриций не согласился с другом. Решил идти дальше.
Горьким было их прощание. Свидятся ли они снова?
Глава XLVIII
Все трое свиделись в тюрьме. Дионисия схватили на
пути к родным местам. Мавриция — в гавани: оп надеялся
спастись морем. Их доставили в ту же тюрьму, где был
Кампанелла и где к этому времени была собрана большая
часть заговорщиков. Ксарава не хотел никого выпускать
из своих рук. Он спешил: вице-король торопит со след-
ствием, не хочет, чтобы в процесс вмешалась Святая
Служба. Папский нунций в Неаполе уже не раз требовал,
чтобы заговорщиков передали в руки инквизиции. «Кеса-
рю — кесарево, богу — богово»,— несколько неожиданно
процитировал он по этому поводу.
266
Между тем следствие разрослось, стало жить по своим
таинственным законам, как чудовище, постоянно требую-
щее новой пищи. В ней нет недостатка. Испанские канце-
лярии завалены доносами. И хотя были изветы, шитые бе-
лыми нитками, следователи давали им ход. Неповинного
человека вызывали на допрос. Он приходил, трепеща. Кру-
гом так много арестов, столько разговоров о пытках, да и
первые казни всех потрясли! Ему объявляли, что против
него есть неопровержимые улики, но им можно не давать
хода, потом отправляли поразмыслить. Размышлять при-
ходилось в камере. Разговоры, которые велись там, многих
сразу же делали сговорчивыми. Большие деньги за время
следствия перешли из рук в руки. Немало чиновников
стали богачами. Дело так распухло от доносов, от показа-
ний мнимовиновных, от велеречивых обоснований того,
почему они следствием обеляются, от казуистических до-
казательств вины тех, кто ни в чем не виноват, но не сумел
откупиться, что разобраться в сути дела было нелегко.
А чиновники и не собирались никому облегчать эту зада-
чу. Каждый, кто занимался следствием, чувствовал — ему
достался кусок жирного пирога, и он не собирался усту-
пать своей доли. Так думал и последний протоколист и сам
прокурор Ксарава. Поговаривали, что многим почтенным
дворянским семьям, даже епископам пришлось откупиться
от Ксаравы. Ведь он был не только прокурором, но и ка-
лабрийским фискалом, контролирующим сбор налогов, п
хорошо знал, кто чем владеет. Пока шел процесс, Ксарава
приценивался к замку, прежний дом казался ему тесен.
Для узников следствие означало великую опасность,
лишения, муки, угрозу самой жизни, несчастье их родных
и близких. А для тех, кто вел следствие, оно — счастливей-
шая возможность обогатиться, возвыситься, получить на-
граду, передвинуться на одну, а то и на несколько ступе-
нек выше, заслужить одобрение двора — неаполитанского,
а может быть, и мадридского. Как ни посмотри, редкая
267
удача. А если для этих успехов надо терзать людей, пу
что ж! Такай служба, й если не я, найдется другой, может,
еще суровее. Так уж лучше буду я! Так рассуждали те, кто
приказывал отправить подследственных в пыточный под-
вал и определял, как и сколько времени терзать их. А ско-
рее всего, они вовсе не рассуждали об этом. Пытки — не-
преложная данность мира, в котором они живут. Только
безумец может усомниться в пользе этого установления.
Доставив Дионисия и Мавриция в тюрьму, что в Дже-
раче, их поместили в одиночки. Кампанеллу содержали
тоже в одиночке. Но даже самые толстые тюремные стены
не могут помешать передаче вестей. Узелки, определен-
ным образом завязанные на нитке, оброненной в коридо-
ре, знак, нацарапанный на стене в отхожем месте, слова,
вставленные в песню, прозвучавшую из окна камеры.
Сколько веков, постоянно совершенствуясь, существует
этот тайный язык? Пользовались им и в тюрьме Джераче.
Спустя некоторое время Кампанелла узнал: два его
ближайших друга и помощника схвачены. Тяжелая
весть! Дионисий — человек стойкий. Но никогда прежде
оп в тюрьме не бывал, допросам не подвергался. Сумеет
ли оп разгадать все ловушки? Самая сильная черта в ха-
рактере Мавриция — гордость. Гордость, не позволявшая
мириться с унижением родного края, сделала его одним
из руководителей заговора. Гордость соединялась в нем с
горячностью, вспыльчивостью. Порох! Холодный, спокой-
ный, лицемерный Ксарава может сыграть на этих струнах
души Мавриция. Выходит, собираясь на склонах Стило,
им надо было толковать не только о том, какой будет рес-
публика, которую они создадут, но и как вести себя в
тюрьме, как отвечать на допросах, если потерпят неудачу.
Тот, кто готовит восстание, должен предусмотреть все.
О возможности поражения они не думали — это ошибка.
Ее Кампанелла не повторит. Но будет ли у него возмож-
ность исправить ее?
268
Как дать друзьям знать, что он в той же тюрьме, пре-
дупредить о том, как держаться на допросах?
Смолоду Кампанелла привык цеотступно размышлять.
О движении небесных светил. О несовершенстве филосо-
фии Аристотеля. О смелости Телезия, решившегося опро-
вергнуть Стагирита. 0 законах поэтики. О далеких стра-
нах. Но более всего о том, как должен быть |$троен мир.
Он привык сосредоточивать мысль на одной Цели, снова и
снова подступаться к ней, пока не вспыхивал ответ. Впро-
чем, едва возникнув, ответ этот немедленно порождал
новые вопросы. И мысль снова начинала биться в пре-
граду: Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo —
«Капля камень долбит не силой, но частым падением»
Эту пословицу любил Бруно. Теперь ее твердит Кампа-
нелла. И вот его пытливой мысли, привыкшей возносить-
ся к тайнам мироздания и проницать секреты поэзии, при-
ходилось биться над тем, как передать записку из одной
камеры в другую, как перехитрить тюремщиков и допра*
шивающих, как приспосабливаться к их мышлению, раз-
гадывать их уловки, опускаться до той логики, которой
подчиняется их гнусное ремесло.
Глава XLIX
Внезапно в тюрьме началось волнение. С тюремного
двора доносился цокот подков, кавалерийская труба про-
пела команду, раздалось шарканье ног, звон кандалов.
Скоро стало известно: вице-король Ферранте Луис де
Кастро граф Лемос повелел заговорщиков незамедлитель-
но доставить в Неаполь. Непростая операция! Звуки,
встревожившие тюрьму в Джераче, означали, что конвой-
ные команды из других тюрем доставили заключенных.
Теперь собирается одна большая колонна. Она должна
прошагать до места, где узников посадят на корабли.
269
Испанский офицер, начальник конвоя, провел пре-
скверную ночь. Узники, в кандалах, соединенные между
собой общей цепью, ослабленные долгим заточением, го-
лодом, тревогой, пытками, быстро шагать не могли. Даже
если первыми поставить самых сильных, все равно вся
колонна поплетется так, как идут слабейшие. Не волоком
же их тащить! Вести заключенных предстояло по дорогам,
на которых фуорушити — дома. За один день до назначен-
ного места никак не дойти, а останавливаться с такой ко-
лонной на ночлег опасно. Тут не то что двойной, тут и
тройной конвой будет нелишним. Было над чем поломать
голову. У каждого свои заботы.
Ранним утром заскрипели засовы на камерах, забегали
стражники, выгоняя заключенных в тюремный двор, где
уже восседали па конях конвойные, злые, как черти, от-
того что их разбудили спозаранку, что предстоит утоми-
тельный переход. Им долго вдалбливали, сколь опасны
люди, которых они конвоируют, и как страшно будет взы-
скано с них, если они кого-нибудь упустят. Теперь они
срывают досаду на пленниках, кого хлестнут поводом,
кого толкнут древком пики. Капралы долго пересчитывали
заключенных и тех, кто на ногах, и истерзанных, в повоз-
ках, путались, сбивались, бранились, начинали считать
снова, строили, перестраивали, определяли, кому с кем
идти, прежде чем замкнуть цепь, соединяющую все кан-
далы.
В этой суматохе у Кампанеллы было одно желание —
разглядеть Дионисия и Мавриция, подойти к ним, погово-
рить. Нашлись заключенные, которые помогли ему. Изме-
нились оба друга так, что у него заныло сердце. Он сам
выглядит не лучше. В толпе заключенных — ему шепнули
об этом — его отец и брат. Когда еще представится возмож-
ность повидаться с ними! Да и представится ли? Поль-
зуясь неразберихой сборов, он поспешил разыскать их.
Лучше бы не разыскивал! Отец, у которого почему-то от-
270
пяли его инструменты, вдруг стал со слезами упрекать,
его: навлек на семью такой позор, такую беду. Брат мол-
чал. Он в глазах родных лишь причина горестей, обрушив-
шихся на семью, разоривших дом, угрожающие им ги-
белью. И уже нет времени объяснить, оправдаться...
Звучит ненавистная испанская команда, звенят молот-
ки по кандалам, отворяются высокие тюремные ворота.
Глава Г
Не было в жизни Кампанеллы дороги тяжелее этой.
Когда колонна, звеня кандалами, бряцая тяжелой цепью,
с трудом переступая ногами по каменистой дороге, кашляя
от едкой пыли, вытянулась и он оглянулся, ему впервые
стало видно, сколько людей, последовавших за ним, ли-
шены свободы, превращены в кандальников, шагают те-
перь навстречу страшным испытаниям. Многих он не
знал в лицо, и они его не знали.
Кампанелла помнил множество историй о великих пол-
ководцах. Но ему не случалось читать, что ощущал полко-
водец после проигранного сражения, думая о своих солда-
тах, когда их угоняли в плен, что думали они о полковод-
це. Мало ему собственных кандалов. Он ощущает вес же-
леза, которое несут на себе другие узники. Его мучает боль
тех, кто, пе оправившись после пыток, мечется в жару и
бреду на повозках. Его терзает их ужас, томит их жажда.
Где тот добрый самаритянин, что перевяжет их раны,
оботрет их лица, покрытые горячечным потом, напоит про-
хладной водой?
Они шли по милой его сердцу земле. Здесь все: слои-
стые скалы, цепкие, низкорослые горные сосны, по-осен-
нему опустевшие виноградники, широколистные дубы,
звонкоголосые родники, пробивающиеся из каменных рас-
щелин,—все свое. Но теперь родная природа оборачпва-
271
лась к ним недобрым ликом. Ноги в прохудившейся обуви
разбиты о камни. Кости ломит от ледяной воды речушек,
которые переходили вброд. На редком привале, едва рух-
нешь на землю, узловатый корень злобно врезается в из-
мучанное тёло. Терновник рвет одежду, вонзает колючки
в кожу. Жаркий ветер палит, холодный вгоняет в дрожь.
Все безжалостно к побежденным. А может быть, в нем
говорило безмерное разочарование. На каждом переходе,
на каждом привале казалось: вдруг откуда-то из-за рощи,
из оврага, с гор прозвучат выстрелы, просвищут пули, ри-
нутся на испанцев смельчаки, пришедшие на выручку.
Неужели обеднела Калабрия отважными людьми? Путь их
подходит к концу. Ждать больше нечего. Никто не пришел
им на помощь. Ни добрый самаритянин, ни смелый воин.
Когда они проходили через деревни, Кампанелла ловил
порой мимолетный сочувственный взгляд, украдкой бро-
шенный. И это хоть что-то. Случалось, рядом с тем местом,
где заключенных останавливали па ночлег, появлялись
фляги вина, ломти хлеба, миски фасоли. Взрослые не ре-
шались приблизиться к страшному биваку, присылали де-
тишек. Стражники иногда гнали их, иногда принимали
дары для узников — не угадать заранее, кто из них как
поступит.
Но на редкие взгляды сочувствия приходилось куда
больше взглядов равнодушных. И всего страшнее — враж-
дебных. Бедные, робкие, темные люди! Народ, который
мог бы быть таким сильным, но сил своих не знает и по-
винуется властителям беспрекословно. Можно ли винить
этих людей за то, что они верят всему, что слышат в ука-
зах и проповедях? Тем более что там не все неправда. За-
говорщики действительно вступили в союз с турками.
Турки действительно должны были высадиться на калаб-
рийскую землю. Если он и раньше не мог объяснить каж-
дому, зачем, почему пришлось пойти на этот отчаянный
план, как это сделать теперь? Ну ладно. Турки не выса-
272
дились. Но если бы смутьяны не смутьянничали, тогда по
скакали бы сейчас по всем дорогам испанские дозоры и
патрули, не хватали бы людей направо и налево, не было
бы этой новой беды. Поделом смутьянам! Вот почему род-
ная земля, родные горы, родные леса, родные ручьи ка-
жутся Кампанелле враждебными. Он не ощущает больше
живого тока родства между собой и калабрийцами, ни в
чьих глазах не читает любви, разве что изредка жалость,
чаще — равнодушие и даже злость.
Долог, печален, горек путь на Голгофу.
Глава LI
Неаполь видел многое: угрожающе темный дым над
Везувием; столпотворение в соборе святого Яну ария в
день, когда все ожидают, что в сосуде закипит кровь свя-
того; торжественные выезды послов; буйное веселье кар-
навалов; пышные крестные ходы и процессии паломников;
парады испанских войск; побоища голытьбы; покаянные
шествия в дни, когда толчок землетрясения вселяет ужас
в толпу; чужеземных солдат, заморских купцов, корабли
под разными флагами. Неаполь не удивишь! Но зрелище,
уготованное городу в этот осенний день, было необычай-
нейшим из необычных. Оно собрало с утра на берегу тол-
пы. Люди богатые и знатные занимали заранее отведенные
им места на возвышениях, наскоро сооруженных подле
воды. В домах, выходивших на залив, были заняты все
окна. Команды кораблей высыпали на палубы. Ожидалась
казнь па воде.
Многие виды казней были известны в ту пору в Евро-
пе. Осужденных на смерть вешали. Способ простой, обы-
денный, пресный. Их четвертовали. Милосердно — внача-
ле отрубали голову, затем отсекали члены, жестоко — вна-
чале отрубали член за членом, потом отсекали голову. Лю-
18 Сергей Львов
273
дей сжигали: некоторых вначале милостиво удавливали, а
потом разжигали под ними костер, других заставляли го-
реть заживо. Известны были казни в кипящем масле, рас-
пиливание заживо, постепенное утопление. Казни были
тщательно продуманы, многократно проверены, запечат-
лены на множестве гравюр, картин и рисунков, описаны
очевидцами — и хладнокровными, и потрясенными. Даже
самым изощренным умам, посвятившим себя этой обла-
сти деятельности, затруднительно придумать что-нибудь
новое.
При дворе вице-короля это удалось. Когда морем до-
ставили в Неаполь заговорщиков, было приказано под-
вести суда сколь можно близко к берегу, и тех, чье дело
уже закончено следствием и кто осужден на казнь еще в
Калабрии, казнить на корабельных палубах. Город опо-
вестили о том глашатаи.
Заключенные, измученные вначале долгими перехо-
дами в кандалах, затем трюмной духотой и качкой, были
выведены на палубы. Замешкавшихся подталкивали, упи-
рающихся тащили. Вид их был страшен. Он подтверждал
мнение, высказанное людьми, близкими ко двору: «Истин-
ные чудовища!» Последними вывели приговоренных: чет-
верых предстояло четвертовать, двоих — повесить на ко-
рабельных реях. Палачи суетились: прежде им не прихо-
дилось устанавливать плах на покачивающихся палубах
и укреплять удавки среди путаницы корабельных снастей.
Они волновались, боясь осрамиться перед глазами столь
многочисленных знатных и понимающих зрителей.
Был прочитан приговор. Ветер относил голос читавше-
го, и на берегу почти ничего не слышали. Процедура затя-
гивалась. Зрители начали скучать. Когда первого из при-
говоренных поставили под рею, Кампанелла хотел отвер-
нуться. Но стражник, стоявший подле него, железными
пальцами вцепился в его затылок и повернул лицом к ви-
селице. Можно зажмурить глаза. Нельзя! Если другим
274
приходится вынести это, он должен это увидеть. Навсегда
запомнить. Еще будет суд, на котором он станет свидете-
лем, а может быть, судьей.
Выкрики казнимых, что признание у них вынудили
пытками, хрип задыхающихся, стоны четвертуемых, вопли
ужаса остальных заключенных, которых заставили гля-
деть на казнь, громкие команды капитанов, озабоченных
тем, чтобы их корабли не сносило в сторону, гул толпы на
берегу, ругательства стражников, страшный звук — шле-
пок, с которым отсекаемые руки и ноги падали на палубу,
колокольный звон, прозвучавший с берега, все смешалось
в сознании Кампанеллы в отходную людям, которые по-
шли за ним, а теперь погибают на его глазах.
Вице-король покидал берег во главе своей свиты удо-
влетворенный. Он знал из уклончиво-витиеватых докладов
калабрийского прокурора, что следствие идет с немалыми
трудностями. Многое до сих пор неясно — пути, по каким
злбдеи сносились с турками, условия, на которых они за-
ручились их поддержкой, щекотливый пункт о перегово-
рах с папой и будто бы полученных от него заверениях...
Казнь на рейде полезна. Она не только устрашила
прочих заговорщиков и подсказала им, что следует на до-
просах быть не столь упрямыми, но и послужила назида-
тельным примером всем неаполитанцам. Вице-король не
обольщался относительно чувств, которые питает к нему
здешний народ. Если он не может заставить неаполитан-
цев полюбить его, вице-короля, и испанскую корону, он
заставит бояться! Наконец, столь необычайная казнь —
хорошая тема для почтительнейшего доклада в Мадрид —
их величество любят такое. Аутодафе — малые и боль-
шие — приелись, казнь на палубах — новшество. Их вели-
чество будут приятно удивлены...
Когда узников снова загнали в тесные, вонючие трю-
мы, один из них начал истошно вопить, колотиться голо-
вой о стенки, хрипеть. Стражники накинулись на него, пы-
275
таясь утихомирить,— не смогли. Не выдержал бедняга —
сошел с ума. И всю долгую ночь трюм оглашали его кри-
ки, причитания, стоны, хохот. Когда он затихал, станови-
лось слышно, как слабо плещет вода о корпус корабля, как
поскрипывают переборки да наверху негромко и печально
поет по-испански караульный солдат.
Выгружали их на рассвете. Вода залива в этот ранний
час казалась почти белой. На берегу хлопотали рыбаки,
собиравшиеся в море. Едва глянули на узников и снова к
своим делам — к лодкам, к снастям, в этот час не было ни-
чего для рыбаков важнее, чем улов. Вчера поглядели па
казнь, сегодня надо работать — делу время, потехе час!
Глава LII
Итак, новая тюрьма. Кастель Нуово. Хотя замок и на-
зывается Новым, он построен в незапамятные времена как
крепость, предназначенная для круговой обороны: часть
ее башен и бойниц глядит на море, часть на город. Но кре-
пость давно превратилась в тюрьму.
Недалекий путь от пристани до крепости узники, по-
трясенные вчерашней казнью, измученные бессонной но-
чью, едва прошли. Когда начальник конвоя стал по счету
передавать их коменданту крепости, стало видно — ряды
их убыли. Шестерых казнили вчера, несколько человек
умерло в дороге. Сколько? Счет не сходился. Пригнанных
в тюрьму дергали и пинали. Многие, как только очути-
лись в крепостном дворе, рухнули на его каменные плиты.
Не было сил встать. Чудилось, что под ногами все еще
тянется дорога, все еще покачивается корабельная палу-
ба. Кампанелла хочет подбодрить обессилевших, тех, кто
оказался всего ближе к нему, успокоить отчаявшихся, об-
надежить. Нет сил! Собраться с мыслями, найти слова.
А он даже говорить не может.
276
На сей раз одиночка показалась ему благом. Столько
дней и ночей подряд»быть каждый миг на виду у всех,
быть привязанным к другим цепью, чувствовать каждое
движение, каждый шаг соседа, знать, что и каждое твое
движение, каждый твой шаг отзывается в его теле, совер-
шать все, что монашеское воспитание приучило его делать
сколь можно более скрытно, на глазах у всех. Тяжко!
Зазвенели ключи, брякнул замок, отворились двери.
В камеру вошел надзиратель и человек с молотком и кле-
щами. Инструменты вошедшего напоминали о застенке.
Неужели здесь пытают в камерах? Нет, это не палач, тю-
ремный кузнец. Пришел спять с узпика кандалы. Работу
свою он делал весело, споро, даже сообщил, подмигнув,
что расковывает охотнее, чем заковывает. Надзиратель
рассудительно заметил:
— У нас кандалы ни к чему. Отсюда не убежишь!
«Отсюда не убежишь!». Не звон кандалов, падающих
на каменный пол, а эти три слова стали для Кампанеллы
знаком первого дня в его новой тюрьме. Отсюда не убе-
жишь! Отсюда не убежишь!!
Для узников Кастель Нуово жизненный круг был
очерчен крепостными стенами. Стражники и надзирате-
ли — вершители судеб. Оставят ли в одиночке или пере-
ведут в общую камеру, разрешат ли прогулку, накормят
ли досыта или будут морить голодом, а главное, вызовут
ли на допрос и когда — события первостепенной важно-
сти. Немыслимо представить себе, что где-то совсем неда-
леко живут люди, для которых всего этого не существует.
Они каждый день проходят мимо стен Кастель Нуово, ви-
дят и не замечают его, как видят и не замечают Везувий.
Зачем, чего ради думать о нем? Зачем, чего ради думать
об узниках Кастель Нуово? Неаполь, побывав на казни в
порту, поговорил о сем событии столько, сколько оно того
заслуживало, и позабыл. Другие дела волновали город.
Из-за долгой засухи урожай оказался плохим. Только ви-
277
ноград обрел удивительную сладость. Но когда еще при-
дется пить вино нынешнего года, которому и десять лет
спустя будут дивиться? Пока что не хватает хлеба, фасо-
ли, овощей. Еще больше бродяг появилось на неаполитан-
ских улицах. Они берутся за любую работу, когда она есть,
проводят время в отупляющей праздности, когда ее нет,
легко ввязываясь в любую свару и драку. Иногда распоря-
жения испанских властей выметают их из города. Но, под-
чинившись приказу сегодня, они нарушают его завтра.
Неспокойно в Неаполе. Особенно по ночам. Если, не при-
веди господь, нужно выйти из дома после захода солнца,
препоручи себя всем святым. Надежная стража из двух-
трех вооруженных слуг тоже не лишнее. А если слуг у
тебя нет, сиди дома. Опасность неаполитанских улиц —
одна из любимых тем богатых и знатных горожан. Есть и
другие. Семья вице-короля обеспокоена провинциально-
стью своего двора в Неаполе. До Мадрида далеко. Вести,
обычаи, моды запаздывают. О чем толкуют в Мадриде, чем
восхищаются там, узнаешь здесь через месяцы. Вице-ко-
роль Ферранте Луис де Кастро граф Лемос по происхож-
дению, связям, манерам — истый испанский гранд. При
своем дворе он ввел этикет, мало чем уступающий мадрид-
скому. И все-таки не мог не чувствовать, в какой он глу-
ши. Когда один из итальянских баронов, принятый при
дворе, увлекшись перед визитом во дворец домашним обе-
дом, явился на бал, попахивая чесноком, ему приказали
убираться. Но вице-королю еще долго казалось, что от его
праздника несет деревней. Настроение было непоправимо
испорчено!
Осенние праздники нынешнего 1599 года отпраздно-
вали пышно, чтобы опровергнуть слухи, что в Неаполи-
танском королевстве, особенно в Калабрии, неспокойно.
Известия о разгроме мятежа, даже прибытие кораблей со
злоумышленниками, даже казнь шестерых на виду горо-
да — все это не заглушило подобных разговоров.
278
Неурожай, толпы бродяг, заговор, бесконечные запро-
сы, которыми его засыпает Мадрид, сложные отношения
с папой, с Венецианской республикой, с Флоренцией —
вице-королю есть от чего потерять^голову. Но чем больше
забот, тем спокойнее его каменно-надменное лицо. Вот и
последняя огорчительная новость внешне никак не отра-
зилась на нем.
Папский нунций снова весьма решительно настаивает,
чтобы заключенные из Калабрии были переданы Святой
Службе. Главное их преступление — ересь. И тот, кто по-
мешает инквизиции до конца раскрыть это опаснейшее из
преступлений, сам берет на себя страшный грех.
Во время многотрудных переговоров, требовавших тер-
пения и дипломатической увертливости, вице-королю по-
дали странную бумагу. Текст был написан по-итальянски
и, более того, стихами. Отчетливой скорописью, какой пи-
шут чиновники вице-короля, придерживаясь правил, вы-
работанных в испанских канцеляриях. Чего ради вздумал
кто-то из них писать стихи? Вице-король не поклонник
поэзии, тем более итальянской.
— Зачем мне показывают это? — недовольно сказал оп
придворному, не называя его ни по званию, ни по имени,—
знак неудовольствия.
— Важная бумага! — почтительно ответил тот.
С каких пор важные бумаги обретают облик сонетов?
Не нужно быть знатоком, чтобы понять: четырнадцать
строк, переписанных писарским почерком,— сонет. «Со-
нет о современном ’положении Италии»? Некто, значит, в
четырнадцати строчках берется решить то, из-за чего уже
не первый век враждуют столько великих государств?
И все это в рифму. Вздор! Но едва вице-король пробежал
сонет, он понял, что приближенный не ошибся. В сонете
говорилось, что никакого заговора в Калабрии не суще-
ствовало. Его придумали испанские чиновники. Они ре-
шили преуспеть ценой крови того, кого они изображают
379
вождем заговора, и его друзей. Недурно! Дальше и того
лучше. Автор сонета угрожает вице-королю божьей карой.
Она непременно обрушится на него, если он и дальше
позволит обманывать себя и даст погубить пророка и его
учеников. Страшной будет его гибель, если прольется
кровь праведников. Она поднимет людей и самого бога
на кровную месть.
Вице-король не был итальянцем, но знал грозное зна-
чение слова вендетта — «кровная месть». Им здесь пе
шутят, оно хоть кого заставит задуматься. Граф Лемос
принудил себя язвительно улыбнуться:
— Хромает размер. Зато есть темперамент. Надобно
ли понимать так, что неведомый пророк, угрожающий мне
людской и небесной карой, и есть автор стишков?
Придворный подтвердил: проницательность не обману-
ла его высочество. Сонет написал монах, отец Томмазо
Кампанелла, содержащийся по делу о калабрийском за-
говоре в тюрьме Кастель Нуово. Сонет найден в его каме-
ре, отобран, приобщен к делу.
Стараясь разгадать затянувшееся молчание вице-
короля, придворный спросил, не наказать ли нерадивых
тюремщиков, из-за которых злоумышленник получил воз-
можность писать стихи, и не запретить ли ему под стра-
хом суровой кары подобное сочинительство?
Граф Лемос приходил в хорошее настроение, когда
оказывался умнее своих советчиков.
— И тем лишиться возможности прочитать нечто
столь же поучительное? Как иначе узнали бы мы, что че-
ловек, прозываемый Кампанеллой, воображает себя на-
столько сильным, что угрожает мне и произносит эти угро-
зы не только от собственного имени, но и от имени бога?
Ну а чтобы утверждать, что мои чиновники постараются
извлечь из заговора выгоду, не надо быть пророком. Ника-
кой выгоды они не извлекут, если не дознаются, что дает
ему смелость так угрожать...
280
Да, сонет действительно написал Кампанелла. Вскоре
после того, как немного огляделся в Кастель Нуово, раз-
добыл обрывки пергамента, перо, ччернила. Он не прятал
сонета и только для вида сокрушался, когда написанное
отобрал надзиратель. Начальные строки сонета слово в
слово совпадали с тем, что Кампанелла уже говорил на
допросах и намерен повторять впредь. Заговора нет и не
было! Его придумали испанские чиновники! Если кто-ни-
будь из заключенных до того, как попал в Кастель Нуово,
дал другие показания, они вырваны пыткой. Им не еле
дует верить. Судьи уже слышали это в его ответах, читали
в его письменных показаниях, пусть прочитают в стихах,
написанных как бы для себя самого. Пусть слова о том,
что заговора не было, прозвучат още раз, подкрепленные
стихотворным ритмом и рифмой. Веско и безусловно. Со-
нет предназначался не только судьям, но и товарищам.
Пусть повторяют его, пока не заучат. Пусть вспомнят,
когда у них будут вырывать ответ. Не было заговора! Не
было заговора! Не было! Написав об отмщении — божест-
венном и человеческом,— тем, кто осмелится пролить
кровь праведников, Кампанелла хотел зачеркнуть эти
строки — воинственный конец плохо вязался с началом
сонета. Зачеркивать? Чего ради? Пусть знают: мы увере-
ны, что невиновны, мы настолько увер!ены, что считаем и
бога и людей своими защитниками, и неизбежной полага-
ем грозную кару тому, кто прольет нашу кровь. Кампа-
неллла был доволён сонетом. Он напомнит тем, кому
нужно напомнить, чего держаться на допросах. Еще раз
кратко и сжато повторит формулу защиты. Подбодрит од-
них и, как знать, может быТь, устрашит других.
Среди однообразно-унылых дней в тюрьме день, ко-
гда был написан сонет, Кампанелла мог бы отметить, по
обычаю древних, белым камешком — он не пропал впу-
стую в череде других. А вицё-кО^оль вечером, отходя ко
сну, припомнил стихотворение ЙраЙольника. «Сонет не
281
слишком совершенен»,-— подумал он, и в этой мысли было
нечто утешительное. Вслед за тем он позвал слугу и ска-
зал, что с завтрашнего дня будет надевать под парадное
платье кольчугу толедской работы.
Глава LIII
Даже сам комендант Кастель Нуово не смог бы вы-
чертить плана крепости — так давно ее начали строить,
столько времени достраивали и перестраивали. Крепость
помнила осады, штурмы, минные подкопы. В ее стенах
засели ядра пехотных и корабельных орудий. В Кастель
Нуово были глубокие подвалы, действующие и заброшен-
ные подземные ходы, большие и гулкие залы, куда можно
набить сотню заключенных сразу, и такие тесные камеры,
что в них одному едва повернуться. Ни сам комендант, ни
канцелярия крепости сразу бы ни за что не ответили,
сколько людей содержится в Кастель Нуово под стражей.
Здесь были сомнительные личности, задержанные по слу-
чайному подозрению, карманники, пойманные с полич-
ным, контрабандисты, с которыми испанские таможенни-
ки вели тщетную борьбу. Содержались в Кастель Нуово
наемные убийцы, ожидавшие, что их выручат влиятель-
ные клиенты. Были тут узники, помещенные в крепость
по приказу вице-короля, запутавшиеся в сети высокой
политики, порой неведомо для самих себя. Содержались
здесь подозреваемые в ереси и посему числящиеся за су-
дом папской нунциатуры. И много другого люда. Одни по-
являлись здесь на короткое время, другие проводили в
крепости месяцы, даже годы. Обвинение, выдвинутое про-
тив одного испанского дворянина, относилось к временам,
когда он служил в испанских колониях за океаном. Туда
и послали запрос. Галеас, доставлявший почту вице-коро-
левства, до Испании доплыл благополучно, но каравелла,
282
плывшая в Новый Свет, затонула. Прошли годы, прежде
чем неаполитанские судьи спохватились — в деле нет от-
вета на запрос. Послали новый. Узник успел состариться,
неизменно выслушивая: «Терпение! Суд наводит справ-
ки». Со времен блаженной памяти короля Филиппа II
испанские канцелярии чтут переписку долгую, обстоя-
тельную, подробную, такую подробную, что порой в ней
невозможно разобраться. Это стало еще заметнее, когда в
Кастель Нуово прибыли узники из Калабрии. Калабрий-
ские чиновники были раздосадованы тем, что им прихо-
дится выпускать их своих рук такое многообещающее
дело. Они не стали облегчать задачу своим коллегам в
Неаполе и вносить ясность в бумаги, отправленные вме-
сте с обвиняемыми бунтовщиками, кое-что придержали,
кое-что перепутали. Пусть увидят важные господа, гор-
дые своей близостью ко дворцу вице-короля, легко ли
обойтись без скромных калабрийских чиновников.
Едва заключенные были доставлены в Кастель Нуово,
возник важнейший вопрос — сколько из них лиц свет-
ских, а сколько духовных? Вопрос немаловажный, первей-
шей важности вопрос. И те, и другие совершили crimen
fori mixtum — преступление смешанного характера. Пер-
вым угрожает приговор по делу об измене и, может быть,
дополнительно о ереси. Но это отдельно и потом. Во вся-
ком случае, их делом может и должен заниматься свет-
ский суд. Вторым также грозит приговор по делу об изме-
не и непременно по делу о ереси. Ими должен заниматься
духовный суд. Надлежит прежде всего отделить овец от
козлов.
Задача, казалось бы, несложная. Но из заговорщиков,
доставленных в крепость, многие на разных допросах по-
разному называли свои имена и звания, некоторые были
захвачены в чужом платье.
Само число — сто пятьдесят — тоже представлялось
сомнительным. Списки, находившиеся у начальников кон-
283
войных команд, ненадежны — у одних они поименные, у
других — общим счетом. Шестерых человек казнили,
сколько-то умерло в пути — сколько? Несколько дней би-
лись канцеляристы Кастель Нуово, чтобы свести концы с
концами. И не преуспели. Донести о том начальникам не
решились. Пусть остается, как есть. А то, пожалуй, ска-
жут — эдак у вас кто-нибудь убежит, а вы и не хватитесь!
Если обнаружится недостача в калабрийских узниках,
придется причислить к ним кого-нибудь, находящегося в
Кастель Нуово по другому делу. Станет говорить, что он
к заговору не имеет отношения? Пусть говорит. Все твер-
дят то же самое.
Долгая переписка о подсудности между судебными ин-
станциями вице-королевства и Римом продолжалась. Вице-
королю о столь деликатном деле приходилось постоянно
уведомлять Мадрид. Документы, переписанные каллигра-
фическим почерком, с наложенными на них восковыми
печатями, а иногда даже с металлическими, вислыми,
проделывали долгий путь сушей и водой. Стороны все еще
были весьма далеки от согласия. Хитроумные заключения
юристов ясности в дело не внесли. Оно обросло диплома-
тическими и личными амбициями, дворцовыми и судей-
скими интригами.
Узник Кастель Нуово брат Томмазо, прозываемый
Кампанеллой, всего этого знать не мог. Он только чувст-
вовал, что стремительные и довольно бестолковые допро-
сы в калабрийских тюрьмах, где в каждой следующей то
продолжали следствие, начатое в предыдущей, то прини-
мались дознаваться обо всем с самого начала, сменились
непонятной проволочкой. Первое, что приходило на ум: его
хотят измотать, ищут новых свидетелей, готовят лжесви-
детелей, списываются со всеми монастырями, где он когда-
либо жил, запрашивают о нем канцелярии провинциалов
и генерала доминиканского ордена, нунциатуры разных
городов, инквизиторов и цензоров, занимавшихся в про-
284
шлом его деяниями и сочинениями. Тогда на допросе пе-
ред судьями будет лежать не несколько исписанных ли-
стов бумаги, а целый том — вся его жизнь, записанная
теми, кто тайно за ним следил, тайно о нем осведомлялся.
Надо быть готовым ко всему! Первый допрос всё покажет.
Надо собраться с силами. Укрепить мужество товарищей
по делу, братьев по судьбе. А для того связаться с ними.
Если их всех что-нибудь спасет, то только неколебимая
стойкость.
Утро в Кастель Нуово начинали горластые петухи. Их
клич, напоминавший деревенское детство, в крепостных
степах ошеломлял. Дивиться нечему. Стражники и надзи-
ратели, родом из крестьян, жили в крепости с семьями,
обзаводились хозяйством. На внутренних дворах возделы-
вали огороды, держали коз. Виноградные лозы карабка-
лись по стенам тюрьмы. В крепости появлялись торговцы
рыбой, пекари привозили хлеб, пастухи пригоняли коз и
продавали тут же надоенное молоко. Въезжали повозки с
провиантом для солдат и заключенных. Жены стражников
п надзирателей сновали по крепости, громко перекрики-
вались, дети носились стаями по дворам, играли. Подра-
жая родителям, они нередко вели кого-нибудь под кон-
воем в место, обозначавшее в их игре тюрьму. Каменщики
чинили старые, местами обваливающиеся стены. Черными
тенями проходили по крепостному двору, опустив глаза,
молчаливые инквизиторы, поспешали протоколисты-но-
тарии, скакали на прекрасных конях, распугивая всех,
надменные испанские курьеры. Поспав после обеда, выхо-
дили посидеть перед своими уютными домиками на осен-
нем солнце утомленные ночными трудами палачи — осно-
вательные, коренастые, жилистые люди. Переругивались
с женами, переговаривались с соседями. Толковали между
собой о житейском и о делах. Побаливают суставы — мно-
го времени приходится проводить в подземельях, а там
сыро. Трудиться заставляют бессовестно много. И все,
285
кому не лень, учат. А чего учить людей, которые на этом
ремесле собаку съели! Так нет же! Взяли моду по книге,
по картинкам указывать, как на дыбе растягивать, как
воду через мехи в глотку наливать, будто они и без книги
не знают, как это делается. Этого бы -ученого, кто ее со-
чинил, в застенок, дать ему обвиняемого, да инструменты,
поглядим еще, как управится! Писать-то легко!.. А ты по-
пробуй все, что надо, выудить, да за один раз, да чтобы
тот, у кого выпытываешь, раньше времени не помер. С кем
промашки не бывает, а за нее по головке не гладят! За
ночь так намотаешься, от криков оглохнешь, руки себе
отобьешь, весь перемажешься, врагу своему такой работы
не пожелаешь.
Так судачат на дворе Кастель Нуово обитающие здесь
заплечных дел мастера — основательные, жилистые, ко-
ренастые мужчины. Впрочем, толкуют не только об этом.
О картах, в которые не прочь перекинуться. О том, какой
славный нынче уродился виноград. Каков улов. Каковы
цены на рынке. О мастере, который шил им фартуки для
работы и схитрил — поставил вместо новой кожи — ста-
рую. Совести у людей не стало! О дураках, которые верят,
что веревка повешенного или обуглившаяся косточка
сожженного приносят счастье, и готовы платить за них
большие деньги — кабы так на самом деле, были бы они,
палачи Кастель Нуово, самыми счастливыми людьми на
свете. О прекраснейшей проповеди — слушали ее в кре-
постной церкви со слезами умиления. О хворостях жен
толкуют. О приданом для дочек. О том, пускать ли сыно-
вей по своей части или обучить другому ремеслу. Отды-
хают мастера своего дела, осенним солнышком наслаж-
даются, винцо попивают, беседуют о ремесле и житейском.
Случилось им увидеть Кампанеллу — его переводили
из камеры в камеру. ^Поглядели на него с интересом, слы-
шали, что он из калабрийских злодеев главный, к тому же
смолоду знается с нечистой силой. А шагает будто не в
286
тюрьме, голову высоко поднял, по сторонам смотрит, по-
глядел — словно кинжалом полоснул. Как тут было удер-
жаться, не пошутить: «До скорой встречи!» С ним быстро
не сладишь — сразу видно.
Кампанелла увидел компанию, отдыхающую на осен-
нем солнышке, их лица увидел, руки разглядел, услышал
веселый голос шутника, суливший близкое знакомство. Он
еще ничего не знал о них, но тело напряглось от их взгля-
дов, как от отвратительного прикосновения.
Передышка его между тем продолжалась. Все эти дни
он был занят тем, что сочинял стихи. Он сочинял стихи
всегда. С детства. Но никогда так много, так упорно и бур-
но-вдохновенно. Напряжение, владевшее его душой, на-
ходило выход в писании стихов. Была возможность до-
стать кусок пергамента или бумаги — писал на нем. Не
было — запоминал. И написанное на бумаге и сочиненное
в голове торопился заучить. Написанное, скорее всего,
отберут, сколько раз уже отбирали! Но еще не придумали
способа заглянуть под черепную коробку, переворошить в
поисках запретного мозг. Когда-нибудь придумают, пока
еще, слава богу, не сумели. Странно, Кампанелла сочинял
в эту пору почти исключительно сонеты. Труднейшая
форма! Она требует, чтобы мысль была без остатка уло-
жена в четырнадцать строк. Сложные правила влекли
Кампанеллу своей трудностью. Кампанелла понимал, что
его сонетам, увы, далеко до сонетов Кавальканти, Данте,
Петрарки. Вряд ли ему отпущено столько таланта, а глав-
ное, отмерено столько жизни, чтобы научиться писать со-
неты так, как мечтается. Слог его порой грешит против
совершенного итальянского наречия — благородного тос-
канского, отдает порой мужицким калабрийским. Что за
беда! Несовершенные сонеты помогают ему дышать. Они
нужны тем, кто ему доверился. Их веру в него, в его про-
рочества, в общее дело он должен поддержать. Во что бы
то ни стало!
287
Кампанелла написал сонет, обращенный ко всем за-
ключенным по «некоему делу». Он писал его, зная, что
многих узников — в отличие от него — уже допрашивают.
Они уже претерпевают муки. О том, что допросы калаб-
рийцев начались, обмолвился стражник. Кампанелле не-
навистны взгляды Макиавелли: люди не стоят того, чтобы
из-за них терпеть невзгоды; люди не стоят того, чтобы
задумываться об их участи, когда они терпят несчастье.
Он, Кампанелла, пришел в мир, чтобы спасти людей, всех
вместе и каждого страждущего, вывести их в обетованную
землю свободы и справедливости. Как же не помочь тем,
кто поверил ему, кто последовал за ним? Он не может уто-
лить терзающего их в тюрьме голода, он не может исце-
лить их кровоточащих ран, он не может вывести их па
волю. Но он может поддержать их. Своим примером.
Своим словом.
Кампанелла пе стал жалеть тех, кому приходится сей-
час так тяжко. Он хотел помочь им, внушая гордость. Если
злые силы, огонь, острые крюки и зубчатые пилы разо-
рвут наши тела, писал он в сонете, обращенном к узникам,
а дух наш остается неколебимым, тогда милосердие дарует
нам благородную смерть.
Он пе мог думать только о допросах и судьях. Чтобы
отвлечься, размышлял о происхождении поэзии. Кампа-
нелле казалось, что она родилась вместе с первым челове-
ком, она так же естественна для человека, как потребность
есть, спать, трудиться. А до того, как на свет появился
первый человек, поэзия жила в пении птиц. Думать так
радостно. От этих мыслей тюремные стены не так давят.
Тюремщики однажды отняли у Кампанеллы бумагу, в ко-
торой судьи с удивлением прочитали: «Я убежден, что
стихотворный ритм возник вместе с человеческим родом».
Чем только занята голова этого человека?
288
Глава LTV
Кампанеллу тревожил Мавриций. Пугала его гордая
горячность. Она не укроется от судей, и уж они найдут
способ воспользоваться ею. Среди надзирателей были раз-
ные люди: одни тянули служебную лямку лениво и равно-
душно, некоторые — их было мало — относились к узни-
кам по-человечески: соглашались на маленькие послабле-
ния. Были корыстные, которых можно подкупить. Но
были служаки, честолюбцы, знавшие — за рвение не взы-
щут, а повысить могут. Их и сослуживцы побаивались. При
них в разговоры с заключенными не вступали, прикиды-
вались такими же цепными собаками. Одного из самых
ревностных стражей, итальянца, выдававшего себя за
испанца, приставили к Маврицию. Внушили, что тот опас-
нейший злоумышленник. За бдительный надзор — на-
града, упустишь самую малость — взыск. Надзиратель
старался изо всех сил. Почти не отходил от камеры, то
глядел на узника через глазок, то внезапно отворял дверь,
врывался к Маврицию, грубо обыскивал его, рылся в тю-
фяке, шарил в скудном скарбе. Маврицию был неперено-
сим чужой взгляд, отвратительны грубые руки, обшари-
вающие его, мерзок запах чужого дыхания на лице. Он по-
нимал: приставленный к нему мерзавец нарочно вызывает
его на вспышку. Но чего ему стоило сдерживаться! А ста-
рательный надзиратель с удивлением доносил начальству,
что, когда ни поглядишь на Мавриция, когда ни войдешь
в камеру, тот молится.
Мавриций действительно много и истово молился. Мо-
лился Святой деве и всем святым, особенно своему патро-
ну, чтобы они защитили его в беде, помогли ему пере-
нести то, что ждет его, а если он погибнет, были предста-
телями за него перед Господом. Молился за свою семью,
которой причинил столько горя. Молился за свою малень-
кую дочь. Молился, чтобы родные и близкие хоть однажды
19 Сергей Львов
289
привиделись ему во сне. Молился за друзей, оказавшихся
вместе с ним в этих стенах. Но иногда — этого не знал
надзиратель,— когда губы Мавриция беззвучно произно-
сили слова, это были не слова молитвы. Это был сонет
Кампанеллы. Его Мавриций услышал от других арестан-
тов в день, когда его последний раз выводили на прогулку.
Грешно, но Мавриций считал, что и этот сонет — молитва.
Он повторял его с таким же чувством. И клялся, что за-
служит благородную смерть, которую, как написал его
друг, милосердие дарует тому, кто неколебим духом. Мав-
риций не знал — эта решимость понадобится ему очень
скоро. Допросы заговорщиков продолжались, но особых
результатов не давали. Судьи решили: пока вопрос о том,
кому заниматься заговорщиками из духовных лиц, не ре-
шен, допросить главного из бунтовщиков-мирян. Им и был
Мавриций.
С тех пор как существуют тюрьмы и тюремщики, с тех
пор как существуют решетки на окнах, запоры, засовы,
замки, с тех пор как существуют стражники, надзиратели,
наушники, доносчики, мысль узников бьется над тем, как
сквозь стены, решетки, запоры, засовы, замки, обманывая
доносчиков и наушников, минуя стражников и надзира-
телей или заручившись их содействием, передавать друг
другу вести. История этих изобретений началась в под-
земных темницах Древнего Египта, в тюрьмах-лабирин-
тах, выстроенных по приказу восточных деспотов, и не
прерывалась никогда. Сотни, тысячи умов — и каких
умов! — внесли в нее свой вклад. Тайная тюремная почта
создавалась веками, а крепость Кастель Нуово — одна из
самых старых и многонаселенных тюрем Италии,— в этом
смысле могла считаться Академией! Комок глины, обро-
ненный в условном месте при проходе по тюремному дво-
ру, мог быть сигналом сам по себе или таить внутри лоскут
с написанным на нем известием. Ветка, сломанная опре-
деленным образом на кусте боярышника, который рос
290
подле тюремной стены,— знак. Песня^ пропетая около
окна,— а в окнах здесь не было стекол, только решетки —
хитроумно включала слова, понятные посвященным. Сол-
нечный зайчик от обломка зеркальца, нитка, прицеплен-
ная к дереву, птичье перо, определенным образом ощи-
панное, а если повезет, то и с бумажкой, вставленной в
сердцейину,— не перечесть безмолвных почтальонов, кото-
рые служили узникам Кастель Нуово. Да и среди надзи-
рателей калабрийцы нашли земляков. Звук родного наре-
чия, поговорка, напоминающая деревню, откуда родом
стражник, случалось, творили чудеса, и калабриец-надзи-
ратель соглашался помочь калабрийцу-узнику. Некоторые
из схваченных по делу о заговоре были богаты. Многих
родственники выкупили еще в Калабрии. Тех из них, кто
оказался под особенно сильным подозрением, выкупить
не смогли. Родные узников, если то были люди с деньгами
и влиянием, примчались в Неаполь. Обивали пороги все-
возможных канцелярий, искали протекции и, зная, сколь
многое зависит от мелкой сошки в суде и тюрьмах, доиски-
вались, какие пути ведут к этим людям, памятуя, что да-
ром дается только смерть, находили такие пути, через
мелких и мельчайших слуг закона передавали своим близ-
ким записочки, получали от них ответы. Так постепенно
между Кастель Нуово и волей, между камерами устано-
вились тайные связи. Многолюдство и неразбериха в кре-
пости тому способствовали.
Вести иногда были важными. Вдруг Кампанелле пере-
дали, что один из заговорщиков, священник Петроло,
который в Калабрии первым не устоял на допросе, как
будто бы раскаивается и решил отречься от своих пока-
заний. Если это правда, из рук обвинителей будет вы-
бит важнейший козырь. Порой тюремная почта прино-
сила слухи не слишком значительные. Вдруг сообщали,
что вице-король недоволен ходом следствия, потому что
им недовольны в Мадриде. А иногда вестовщики удивляли
291
и вовсе несуразным. Папа-де потребовал прекратить про-
цесс, а арестованных выпустить. Кампанелла понимал —
его товарищи, измученные заключением, утешаются хи-
мерой. Сказать им, что они верят этому слуху напрасно и
тем глубоко опечалить? Укрепить их веру? Тяжко тому,
на кого даже сквозь каменные стены с надеждой взирает
столько глаз, каждое слово которого жаждут услышать,
каждому слову которого верят. Тяжко бремя, которое он
возложил на себя.
Опасность, грозившая Кампанелле, неизмеримо боль-
ше той, что нависла над ним после первых арестов. Но о
предстоящих муках и унижениях,— а унижения страшили
его больше, чем муки,— даже о вполне вероятной смерт-
ной казни он думал мало. Все силы уходили на тех, кому
он обязан служить опорой. Нелегко чувствовать себя от-
цом огромной семьи, когда она в беде и ждет от тебя со-
вета, поддержки, защиты. Тюремная почта — словами, пе-
реданными из уст в уста, запиской, спрятанной в горбуш-
ке, строками, подчеркнутыми в молитвеннике,— повторя-
ла и повторяла, твердила и твердила заклинание Кампа-
неллы: «Держитесь! Мужайтесь! Надейтесь! Даже небес-
ные светила за нас! О том говорят явные знамения! На-
дейтесь! Мужайтесь! Держитесь!» Когда нужно помочь
стольким страждущим и страшащимся, забываешь о соб-
ственных страданиях и страхах.
Глава LV
Вдруг Кампанеллу вывели на прогулку вместе с Мав-
рицием и Дионисием. И надзиратели — что за чудо —
смотрят спокойно на их встречу и даже — невероятно! —
не мешают им говорить друг с другом. Миг ошеломитель-
ный! Первое, что замечает каждый,— как страшно изме-
нились его друзья. Кожа окрасилась свинцовой серостью,
292
щеки впали, лихорадочно блестят глаза. На Дионисии и
Кампанелле рубища вместо доминиканских одеяний. На
Мавриции — он всегда носил щегольские камзолы, обтя-
гивающие панталоны, короткие плащи, широкополые
шляпы — отрепья. Но все равно видно — он красив и мо-
лод. Присмотрелись друг к другу, улыбнулись, обняться
не решились, чтобы их не растащили в стороны. Главное,
поговорить. Говорить трудно. Среди толпы заключенных,
одновременно выпущенных во двор, они знают не всех.
Здесь, рядом, могут быть доносчики. Как узнаешь, что
эта встреча, неожиданно выпавшая им на долю,— недо-
смотр или умысел? Сколько раз толковали они, когда го-
товили заговор: нужна осторожность! И какими неосто-
рожными были! Дорого заплачено за эти уроки.
Первым заговорил Кампанелла. Он произнес громко,
уверенным голосом оратора и проповедника:
— В Неаполе мудрые и опытные судьи! В Неаполе
справедливейший вице-король. И судьям и его высочеству
уже ясно — никакого заговора не было! Не было никакого
заговора! Его придумали в Калабрии мелкие чиновники,
нерадивые слуги славной испанской короны, которым
нужно доказать свое рвение. Но истина восторжествует!
Опа всегда торжествует там, где владычествует Испания!
Дионисий согласно кивал головой и повторял вслед за
Кампанеллой столь же внушительно и торжественно, что
заговора пе было, неаполитанские судьи мудры, вице-ко-
роль справедлив, а Испания — родная мать своим италь-
янским подданным.
Мавриций выдавил те же слова сквозь челюсти, словно
сведенные оскоминой, голосом надтреснутым и глухим.
Кампанелла встревожился, уж не болен ли он. Потом по-
чувствовал: младшего из них томит особенно сильная тре-
вога. На лице Мавриция — лице смельчака, воина, любов-
ника, рубаки — печать обреченности. Такими ему случа-
лось видеть умирающих, которых он исповедовал. Что его
293
так терзает? Спросить? Если это страх, он ни за что не
признается в том — молодой, гордый, с юных лет мечтав-
ший походить на славных рыцарей прошлых веков. А если
это болезнь, как помочь ему? Шепотом, чуть двигая белы-
ми губами, Мавриций проговорил:
— Ксараву заменили другим...
Важная новость! Но почему она так испугала Маври-
ция? Неужели найдется следователь более мерзкий, чем
калабрийский прокурор, которого Кампанелла в своих
стихах назвал «помесью свиньи и барана», хотя правиль-
нее было бы назвать его «помесью свиньи и лисицы»?
— Что тебя в этом страшит? — мягко спросил Кампа-
нелла. Мавриций устало пожал плечами. Конечно, Кампа-
нелла — главный из заговорщиков и самый мудрый из
людей. Он умеет предсказывать судьбу по звездам, а если
иногда ошибается, как ошибся, предсказав успех заговора,
так ведь всякий может ошибиться, кроме Господа бога.
Кампанелла умеет читать в глазах — вот и сейчас по гла-
зам Мавриция увидел, что тот в великой тревоге, но все-
таки он сын сапожника, монах. Что он видел, кроме от-
цовской мастерской и монастырских келий! Есть много
тонкостей в мирских делах, которые ему неизвестны. На-
пример, отношения, что связывают и разъединяют ста-
ринные роды калабрийских дворян, притяжение и оттал-
кивание, существующее между ними и испанскими вла-
стями. Любой калабрийский дворянин сразу поймет, что
означает для Мавриция де Ринальдиса назначение в три-
бунал Санчеса де Луны.
Для Ксаравы Мавриций был одним из подсудимых,
преступником важным, бунтовщиком опасным, но и толь-
ко. Их жизненные пути прежде не пересекались. А для
Санчеса де Луны он был членом рода, с которым давно
враждовал его род. Для нового судьи дело Мавриция обре-
тало оттенок кровной мести. Нельзя быть мельником и не
перемазаться в муке. Нельзя быть судьей, проливать кровь
294
по закону и не перемазаться в крови, пролитой по собст-
венному почину. У каждой должности своя корысть. Так
повелось! Не нами заведено, не на нас кончится...
Глава LVI
Узники Кастель Нуово жили не только ожиданием до-
просов и пыток. Такое немыслимо. Кампанелла утешался
писанием стихов. В общих камерах рассказывали беско-
нечные истории из прошлой жизни, похвалялись охотни-
чьими, рыбачьими, любовными подвигами, резались в са-
модельные карты, играли в кости, ссорились и мирились.
Многие заговорщики страдали оттого, что в некоторых
камерах верх взяли обыкновенные бандиты и воры. Они
чувствовали себя в тюрьме как дома, захватывали лучшие
места, отнимали у других арестантов еду, слабых и роб-
ких превращали в своих слуг. На прогулке калабрийцы
пожаловались Кампанелле, что от бандитов житья нет,
чуть что — бьют, грозят прирезать. Надзиратели йе обра-
щают на это внимания. Видно, таков приказ. Если человек
боится не только судей, но и сокамерников, дело плохо.
Двойного напряжения долго не выдержать. Кампанелла
сказал Маврицию, что надо заступиться за тех, кто сам
не может постоять за себя. Мавриций обещал все сделать.
Хорошо, когда можно думать не только о себе.
На прогулке несколько калабрийцев вдруг затеяли
драку. Надзиратели бросились разнимать их. Один из бан-
дитов кинулся посмотреть, что происходит. Ему подста-
вили ногу, он упал, хотел встать, его толкнули снова и за-
слонили от взглядов надзирателей. Пока те разнимали
дерущихся, бандита избили так, как он бил в камере сла-
бых,— резкими и острыми ударами под вздох, потом по-
водили у него перед глазами калабрийским ножом, чтобы
все забыл, что видел, и провели ножом за ушами, чтобы
295
все забыл, что слышал. Вернувшись с прогулки, бандит
забарабанил в дверь, требуя, чтобы его перевели в другую
камеру: здесь его убьют. Пока надзиратель ходил докла-
дывать коменданту о происшествии, жалобщика снова из-
рядно поколотили, а главное, велели передать всем друж-
кам, что с сегодняшнего дня Мавриций де Ринальдис при-
казывает бандитам быть тише воды, ниже травы, иначе —
смерть! Бандиты притихли. Маленькая, но победа.
Однако опасения Мавриция оправдались. Вызванный
после перерыва на допрос, он увидел перед собой новых
судей. Санчес де Луна — он сидел в середине стола,— не
глядя на узника, опустив глаза в бумаги, тихим, почти лас-
ковым голосом призвал Мавриция не длить бессмысленно-
го упорства, одуматься и признаться в своих преступле-
ниях. «Иначе тебя будут пытать!» — помолчав, сказал он.
Протоколист привычно записал, что к обвиняемому была
применена угроза — territio,— и добавил, как полагалось:
verbalis — «словесная».
Будто бы ему прежде не угрожали? Еще как! С крика-
ми, с бранью, с грохотом кулаков по столу. В калабрий-
ских тюрьмах его били без предупреждений и записей в
протокол — побои не считались пыткой. Но все это не так
напугало Мавриция, как тихий, почти ласковый голос но-
вого судьи, отчетливо выговоривший словесную угрозу:
она прозвучала вступлением в некий еще неведомый уз-
нику страшный церемониал. Дрожь пошла по телу Мав-
риция, волосы на затылке стянуло невидимой рукой, серд-
це оборвалось. Великого усилия стоило ему отрицательно
покачать головой и проговорить, в какой уж раз:
— Мне не в чем сознаваться!
За этим последовало нечто неожиданное. Не настаи-
вая, не гневясь, судья спокойно приказал увести узника в
камеру, и Мавриций весь оставшийся долгий день и всю
бессонную ночь размышлял о том, что означает поспеш-
ность, с какой был прерван допрос.
296
На следующий день о нем словно забыли. За ним при-
шли вечером, после того как торжественно и печально от-
звонили колокола неаполитанских церквей. Над головой
было осеннее темное небо с крупными звездами в разры-
вах темных облаков. С моря дул ветер. Поодаль от дорож-
ки, по которой его вели, в домах стражи и тюремных слу-
жителей смеялись и пели. Мирным и сонным казался ве-
чер. В зале суда горели, оплывая, свечи в тяжелых шан-
далах, бросая на стол и стены домашний трепетный свет.
Дальше все было так же, как накануне. Тот же тихий,
почти ласковый голос призвал Мавриция одуматься. И до-
бавил многозначительно:
— Сие увещевание второе!
После почти двух дней, проведенных в тревожном ожи-
дании, после бессонной ночи, после прохода по вечернему
двору, казавшемуся таким обычным, не тюремным, Мав-
рицию было еще труднее на вопрос, не одумался ли он,
снова чуть слышно проговорить, что ему не в чем созна-
ваться. Ему было бы легче, будь рядом друзья, способные
оценить его мужество, друзья, для которых оно было бы
примером. Но он был один перед лицом судей и врагов. Он
может вести себя здесь как угодно, может ни в чем не соз-
наваться, а его судьям ничего не стоит оболгать его перед
друзьями, сказать им, что Мавриций все рассказал, отнять
у него последнее достояние — честь и доброе имя.
Судья —1 за столом их восседало несколько, но Маври-
ций видел лишь одного Санчеса де Луну — подал знак
протоколисту. Протоколист записал, что подсудимый вы-
слушал вторую угрозу, сделав рядом с этим словом помет-
ку: «вещественную». По-латыни это называлось territio
realis. Новый судья был человеком формы. Знаток уголов-
ного, канонического и цивильного права, специалист по
ведению следствия, он выждал, пока протоколист записал
все, что полагается, педантично проверил запись, скрепил
ее своей подписью, подождал, пока она будет посыпана
297
песком и чернила высохнут, не то изучающим, не то со-
жалеющим взглядом посмотрел на Мавриция и коротко
хлопнул в ладоши. Из-под темного свода появились два
человека в плащах с глухими капюшонами, где были про-
резаны отверстия для глаз, ловко и сильно заломили руки
Маврицию за спину и повлекли за собой. Третий служи-
тель шел впереди, четвертый сзади. В таких случаях уз-
ник иногда так вырывался, что двух стражников было
недостаточно, чтобы удержать его. Насколько легче быть
храбрым на опасном турнире и даже в кровопролитном
бою! Там твою смелость все видят. В руках у тебя ору-
жие. Нет чувства униженности и бессилия.
Помощники палачей медленно и долго вели его по
внутренним переходам, по тюремным дворам. Куда? Не-
смотря па поздний час, тюремный замок еще не спал, и
скоро по камерам, где содержались калабрийцы, разнес-
лась весть: Мавриция повели в застенок!
Его стащили вниз по крутым ступеням, втолкнули в
зал с низкими сводчатыми потолками, где пахло дымными
факелами, сырой плесенью, кисловато-пресно — кровью.
Весь бесконечный путь Мавриций готовился к пытке, то
шепотом молился, то, как молитву, мысленно повторял со-
нет Кампанеллы. Осторожно придерживаясь за перила
лестницы, подбирая рукой длинный плащ, в зале появил-
ся один из судейских. С ним вместе пришел протоколист.
— Гляди! — приказал главный из тех, кто привел его
сюда.
Второй ухватил Мавриция сильной рукой за затылок
и держал так, чтобы он не мог отвести глаз от того, что ему
показывают. Он увидел прямо перед собой нечто, сколочен-
ное из толстых дубовых балок. Две стояли стоймя, третья
служила верхней перекладиной. Между балками на оси —
ворот, на который поворотами колеса должен накручивать-
ся канат, проходящий через блок, укрепленный в потолке.
На конце каната болтался крюк. Помощник палача корот-
298
кими словами и выразительными жестами объяснил, что
крюк цепляют за веревку, которой связаны руки, заведен-
ные за спину допрашиваемого. Накручивая канат на вал
ворота, поднимают человека вверх. Вроде того, как тащат
ведро из колодца. Собственный зад тянет тело книзу, а ка-
нат — кверху. Руки выворачиваются в суставах.
Помощник палача сказал деловито-дружелюбно:
— Как снимем, так вправим. Лучше лекаря. Такое у
нас обхождение.
Рядом с дыбой на полу валялись большие гири — та-
кими взвешивают грузы на городских весах, что подле
рынка. «Зачем же гири?» — подумал Мавриций и с ужа-
сающей ясностью понял: гири подвешивают к ногам.
— Нагляделся? — весело спросил помощник палача, и
Мавриция повлекли дальше. Ему показали очаги, мехи
для раздувания углей, чем-то звякали, чем-то помахивали
перед глазами. На совесть показывали. Ничего не пропу-
стили. Потом ушли. Ушли, а его оставили в зале, освещен-
ном дымными факелами, наедине с палаческими снастя-
ми. Чтобы разглядел все получше, чтобы подумал подоль-
ше. С ним остались надзиратели — приглядывать, чтобы
узник, не дай бог, не попробовал раньше времени нало-
жить на себя руки.
Иные после «вещественной угрозы» делались не в себе.
Утром из застенка выводили заговаривающихся, окаме-
невших людей с неподвижным взглядом и застывшими
лицами. Другие буйствовали, вопили, кидались на землю.
И на тот и на другой случай у тюремных врачей были
испытанные средства. С Маврицием такого не произо-
шло. Он всю ночь думал об одном и том же. Он хотел
лишь одного — добра согражданам, блага и свободы ми-
лой родине, из которой пьют кровь испанские пиявки.
Счастья хотел ближним и дальним. Свободы хотел, спра-
ведливости. И это грех? И это преступление? И за эти меч-
ты — такое?
299
Утром его снова повели переводами, коридорами, дво-
рами к судьям. И когда он вновь тихо, но твердо сказал,
что ему не в чем сознаваться, тот же судья, устало, сожа-
леюще развел руками и приказал что-то протоколисту.
В бумагах по делу Мавриция появилось слово, напи-
санное по-латыни — пытка, tortura. И добавление: «лег-
кая». О предстоящей пытке ему объявили. О добавлении
не сказали.
Мавриция вернули в камеру. Судьи тем временем по-
совещались, обсудили дальнейшее, дружно согласились,
что Мавриций орешек твердый, однако раскусывали и не
такие, и разошлись по домам пообёдать, поспать, набрать-
ся сил к ночи. Предстояла нелегкая работа. Чего доброго,
за одну ночь не управишься! Нужно вернуться в судилище
отдохнувшими, выспавшимися, бодрыми, с ясными голо-
вами. Молодой, но закоренелый крамольник потребует от
них терпения, опыта, сил, выдержки, хитрости.
Глава LVII
День был — как все другие. К берегу Неаполя подплы-
вали парусники и галеры из Генуи и Венеции. На рас-
свете в море уходили рыбачьи лодки, поздние ноябрьские
дни — дни большого улова. Неаполитанская голытьба ста-
ралась промыслить себе пропитание. В церквах звучали
слова о небесной благодати и господнем милосердии, шла
торговля кусочками мощей, святой водой, раскрашенными
гипсовыми и вырезанными из дерева изображениями мла-
денца Христа и мадонны. Во дворце вице-короля готови-
лись к приему иностранных гостей, в честь которых назна-
чен ужин и большой бал. Приглашенные делали вид, что
эта честь их не волнует, не получившие приглашения схо-
дили с ума от зависти и злословили о приглашенных. В ма-
стерских плотников и столяров, кузнецов и сетевязалыци-
300
ков, сапожников и ткачей шла работа. К постоялым дво-
рам подъезжали почтовые повозки: усталые путешествен-
ники вылезали из них, разминались, оглядывались: «Вот
он Неаполь, о котором' сказано: «Увидеть Неаполь —
и умереть!» Поглядим, стоил ли он своей славы!» Неапо-
литанцы и приезжие работали, бездельничали, ели, пили,
пели, спорили, любили, говорили о важном и о пустяках,
грешили, молились, каялись, принимали гостей, ходили в
гости, читали книги, обделывали дела, болели, лечились —
жили обычной жизнью весь этот день — один из дней позд-
ней осени 1599 года. И весь этот день Мавриций оставался
в застенке. Санчес де Луна не отграничился «легкой» пыт-
кой. С того мига, как Мавриция притащили сюда, уже не
раз сменялись судьи и протоколисты. Выходили во двор
перевести дух палачи. Потом их пришлось сменить све-
жими.
Неаполь засыпал. Последние прохожие спешили по
домам, чтобы ночь, не дай бог, не застала их на улице.
Проплыли окруженные слугами с факелами носилки важ-
ных господ, возвращавшихся с приема во дворце. Промар-
шировали отряды городской стражи. Замер город, уснул.
Уснули и обитатели Кастель Нуово — одни спокойным,
другие тревожным сном. А Мавриций оставался в застенке.
День, другой, третий...
Возобновлять пытку по правилам инквизиции не дозво-
лялось. Но без перерывов ни судьям, ни палачам, ни про-
токолистам не выдержать. Пытку прерывали, а потом на-
чинали снова, записывая в протокол, где отмечалось каж-
дое действие палачей и каждое слово пытаемого, что это
не новая пытка, а продолжение прежней.
«Можно продолжать!» — эти два слова звучали припе-
вом бесконечных дней, которые Мавриций провел в за-
стенке. Мавриция продержали в застенке шесть дней и
шесть ночей подряд. Седьмой день самим Господом пред-
назначен для отдыха от трудов праведных. В воскресенье
301
судьи отдыхали и давали отдохнуть палачам, как и подо-
бает добрым христианам.
Неделю назад Мавриций, несмотря на все, что выпало
на его долю, еще был молодым, сильным человеком. Че-
рез неделю в одиночную камеру из застенка волокли ста-
рика. Когда его тащили мимо группы калабрийцев, ока-
завшихся во дворе, они его не сразу узнали. И вдруг на
черном, в кровоподтеках и шрамах, лице показавшегося
им незнакомым человека появилась тень улыбки и чуть
слышный голос произнес:
— Мне сознаваться не в чем..»
Скоро Кампанелла узнал — Мавриций ничего и никого
не выдал. Но он ужасно истерзан. Надзиратели были по-
ражены: Кампанелла — главный из злодеев, рыдает в сво-
ей камере. Он рыдал от сострадания к другу.
Все эти бесконечные дни и ночи он думал о Мавриции.
Tqt должен, должен, должен почувствовать, с какой силой
Кампанелла молится за него. Он думал — Мавриций не
выдержит, он не может выдержать, нет человека, который
может выдержать такое. Но тогда обречены все! Если при-
знается Мавриций, отказ Петролы от показаний их не спа-
сет. Тогда конец всем! И все-таки, посылая Маврицию
через стены мысленный приказ — молчать, мысленную
мбльбу — молчать, мысленное заклинание — молчать,
Кампанелла с тоской в сердце думал, что требует от друга
того, что выше человеческих сил, ибо с ним творят нечело-
веческое. Умереть легче... И теперь, когда оказалось, что
Мавриций выдержал то, что выдержать невозможно, Кам-
панелла перестал владеть собой — слишком велико было
напряжение, слишком долго длилось оно. И тут же душу
заполнила тревога: «А ты сам? Теперь они примутся за
тебя. Сможешь ты это выдержать?»
Тюремному лекарю было велено оказать Маврицию
всяческую помощь, чтобы тот не умер раньше времени. Ос-
мотрев Мавриция, лекарь только головой покачал: такого
302
он еще не видывал! Медик считал, что ему повезло. Долж-
ность в Кастель Нуово давала ему возможности, о каких
его коллеги и мечтать не могли. Нет таких ран, ушибов,
переломов, вывихов, ожогов, кровопотерь, с какими ему
не пришлось бы иметь дела. Бесценный опыт! Больные на
воле — люди состоятельные — носятся со своими запора-
ми, подаграми, головными болями, пустячными нарыва-
ми, привередничают, настаивают на консилиумах, тре-
буют небывалых лекарств, ожидая немедленного улучше-
ния, а пациенты Кастель Нуово, у которых все тело из-
ранено, благодарны за малейшую помощь. Они прощают
ему, тюремному медику, что он дает заключение о воз-
можности продолжать пытку, — что поделаешь, такая
должность. Не он, так другой. Но пусть не думают колле-
ги, что он — лишь костоправ. В век науки хочется быть
ученым. Особенно когда материал сам плывет в руки.
Чего только, например, не узнаешь от палачей! Среди них
попадаются любознательные и наблюдательные парни.
Заметили, например, что сравнительно слабое усилие,
приложенное к некоторым точкам тела, дает сильнейший
результат, что есть особи, у которых в застенке вдруг на-
ступает полная потеря чувствительности, такого пытай, не
пытай, он как каменный. Молодой, образованный, често-
любивый медик всерьез подумывал о трактате, посвящен-
ном человеческой восприимчивости к боли. Грех пропа-
дать тому, что он узнал здесь.
Замыслы одолевали его, и он при случае даже поде-
лился ими с Кампанеллой: слава ученого сопутствовала
этому узнику в Кастель Нуово. Великого усилия стоило
Кампанелле не сказать этому человеку, медику, прислу-
живающему палачам, что он о нем думает. Но разговор
с ним о том, что перенес Мавриций — медик не устоял и
выболтал,— побудил Кампанеллу написать стихи. И если
не останется в живых ни Мавриция, ни Кампанеллы, эти
четырнадцать строк станут единственным — кроме судей-
303
ского протокола — свидетельством о том, что происходило
с понедельника по субботу в одну из недель года 1599 от
Рождества Христова в одном из неаполитанских застен-
ков. Кампанелла написал в сонете о муках, что длились
шесть дней, шесть ночей подряд, о мужестве узника, по-
срамившего судей, о примере, который дал Мавриций всем
друзьям. Кампанелла вместил всю любовь к другу в эти
строки, все восхищение им, всю боль за него. Он спешил
скорее написать сонет, скорее переправить его товари-
щам, сделать так, чтобы он дошел до Мавриция.
...Пройдут века. Историки литературы станут изучать
стихи Кампанеллы, написанные им в Кастель Нуово.
И придут к заключению, что стихи эти грешат неправиль-
ностью, их слог груб и шероховат, они не лишены общих
мест. Читаешь стихи, читаешь эти разборы... Да, знатоки
правы. И все-таки, и все-таки, и все-таки...
В воображении возникает камера в Кастель Нуово. Че-
ловек, заключенный в ней. Высокая мечта его погибла.
Родные его и друзья его схвачены. Некоторые замучены
или убиты. Других терзают. Сам он живет под угрозой же-
стоких мук и более чем вероятной казни. Все, что оста-
лось ему,— помнить, что он сильнейший, поддерживать
друзей. Лучше всего это удается ему в стихах. Их легче
запомнить, их легче передать. Да, стихи эти грешат не-
правильностью. Да, их слог неотделан, груб. Да, в них
есть общие места. Но когда Кампанелла говорит: «жесто-
кие судьи» — это не общее место. Его судьи действитель-
но неумолимо жестоки. Когда Кампанелла говорит: «ве-
ликое мужество» — это действительно великое мужество.
В его стихах каждое слово значит именно то, что оно зна-
чит. Оно обеспечено всей его кровью, самой его жизнью.
Само писание стихов таит для него смертельную опас-
ность. Стихи в любой миг могут стать судебными уликами.
Да, слог этих стихов шероховат и груб. Но не более, чем
кладка стен Кастель Нуово...
304
Это несовершенные стихи. Это великие стихи. Той бес-
конечной искренностью, которую признают за ними самые
строгие историки поэзии.
Глава ГУIII
Наступил декабрь. Близилось Рождество. До конца
года оставались считанные недели. Церкви заранее укра-
шались к рождественским праздникам. Сочинялись тор-
жественные и назидательные рождественские проповеди.
Поэты писали новогодние стихи. 1600 год приближается!
Столь круглая дата вызывала в людях надежды и тревоги.
Уже много веков подряд с завершением одного столетия
и началом нового ждали одни — наступления счастливых
времен, другие — их было гораздо больше —- страшных
бедствий. На дорогах появились процессии кающихся:
мужчины, женщины, дети шли босиком, сбивая в кровь
ноги, от одной церкви к другой, оглашали воздух горест-
ными восклицаниями о своих прегрешениях, давали заро-
ки и обеты, бичевали себя до крови. В лавках можно было
купить игрушечные ясли с младенцем Христом и прочие
рождественские украшения. Мясники загодя резали сви-
ней, коптили окорока и колбасы. Виноторговцы разливали
вино из бочек по флягам и бутылям. Модники обновляли
зимнее платье — под Новый год в Неаполе дул холодный
ветер. Кто мог, одевался потеплее. Бедняки зябли, пы-
таясь согреться стаканчиком виноградной водки или теп-
лом уличных жаровень, на которых жарили каштаны.
Словом, декабрь...
Калабрийские узники считали, что Мавриций, выдер-
жавший то, что он выдержал, будет если и не обелен пол-
ностью, то во всяком случае избежит тяжкого наказания.
И вдруг...
В середине декабря узникам Кастель Нуово было объ-
20 Сергей Львов
305
явлено: заговорщик Мавриций де Рипальдис приговорен
к четвертованию. Ему оказывается снисхождение: перед
тем, как четвертовать, его повесят, четвертован будет лишь
ого труп, снятый с виселицы. Пусть благодарит за это
милостивый суд. Вместе с ним будет казнен еще один заго-
ворщик — Чезаре Пизано.
Эта весть мгновенно дошла до Кампанеллы. В ней все
ужасно — и жестокость приговора Маврицию, и то, что суд
не остановился перед казнью Пизано. Тот был духовным
лицом и не подсуден, как считал Кампанелла до сих пор,
судьям, которые вынесли приговор. Значит, в невидимой
глубине процесса произошли изменения. К худшему.
Приговоренных к казни строго охраняли. У Кампа-
неллы не было возможности ни передать записку Маври-
цию, ни подбодрить его, ни утешить. Он не знал, увидит ли
он когда-нибудь друга. Он его увидел.
Глава LIX
Время, когда жил Кампанелла, по праву гордилось да-
лекими плаваниями, которые совершали мореходы, пре-
красными сооружениями, которые строили зодчие, кни-
гами, которые сочиняли писатели и издавали искусные
печатники, картинами, которые писали прославленные
художники, мудрыми законниками, пламенными оратора-
ми, смелыми полководцами, очаровательными женщинами,
изысканными нарядами, всяческими триумфами и неслы-
ханными прежде свершениями. Время почитало себя про-
свещенным. Недаром оно зарождалось под приветственный
возглас одного из тех, кто создал славу этой эпохи: «О век
науки! Это счастье жить!» Однако среди любимых время-
препровождений просвещенной эпохи были казни. У них
были свои режиссеры, декораторы, церемониймейстеры,
портные. Теми, кому надлежало этим ведать, заранее об-
306
суждалось устройство мест для зрителей и их распределе-
ние. Сталкивались самолюбия, плелись интриги. Попасть
на балкон, с которого хорошо виден эшафот, было делом
престижа. Утверждался порядок выезда конного и пешего
караула в парадной форме. Одеяние палачей и их помощ-
ников. Трубные и барабанные сигналы. Высота помоста
и материал для его драпировки. Церемониал удаления тру-
пов после того, как все будет закончено. Отпускались
деньги.
Несколько площадей Неаполя претендовали на то, что-
бы стать сценой этого спектакля. Власти, поразмыслив, ре-
шили остановиться на Кастель Нуово. Часть арестантов
выгонят во двор, другие пусть глядят из окон камер. Им
весьма полезно увидеть, чем заканчивается бессмысленное
запирательство.
Между оглашением приговора и казнью было несколько
дней. Все это время к Маврицию часто приходил тюрем-
ный медик. Было приказано подлечить узника, чтобы оп
смог дойти до эшафота на собственных ногах. Нелегкая
задача!
Медика сменял священник. Его искренне ужасали не
столько те муки, которые уже перенес Мавриций, не столь-
ко позорная казнь, его ожидавшая, сколько гибель души
несчастного, повинного в том, что он восстал на земную
власть, установленную от бога, и вечные мучения, ожидаю-
щие его на том свете. Он положил все силы на то, чтобы
убедить Мавриция покаяться в грехах, получить отпуще-
ние, возложить надежду на безграничное милосердие гос-
подне, дарующее раскаявшемуся грешнику вечное спасе-
ние. Мавриций наконец увидел человека, который не гро-
зил ему, не приказывал его мучить, говорил с ним терпе-
ливо, кротко, ласково. Услышал от него слова, привычные
с детства, о блаженстве в ином мире. О бесконечной мило-
сти Господа бога нашего Иисуса Христа. О том, что Господь
соединит покаявшегося на небесах с родными и близкими.
307
Что Божья Матерь будет предстательствовать за пего пе-
ред Богом и молить о его спасении. Священник говорил
о вечных муках, ожидающих того, кто здесь, па земле, пе
получит отпущения грехов, о котлах кипящей смолы, об
огненном пламени, в котором горят и не сгорают грешники.
Мавриций с детства верил в загробные мучения. Но раньше
он не мог представить себе этих мук. Теперь он знал, ка-
ковы они. Он испытал их здесь, на земле. Он выдержал
их неделю, но мысль, что их придется терпеть вечно, непе-
реносима. Картины ада, которые рисовал священник, сли-
лись с тем, что он только что перенес. От плохо заживав-
ших ран его лихорадило. Освежительное питье, которое да-
вал ему лекарь, не помогало. Мысли его мешались. Иногда
ему казалось, что он уже умер, уже побывал в аду и теперь
пе испытывает такой страшной боли лишь потому, что
спасен чьим-то милостивым предстательством. Священник
представлялся ему ангелом-благовестителем. И вдруг ему
казалось, что он снова возвращен. Куда? В застенок? В ад?
Этого он уже не понимал. Застенок представлялся- адом,
ад — застенком. Его казнят, и с казнью его мучения не кон-
чатся, и слуги сатаны в таких же кожаных передниках, как
палачи Кастель Нуово, будут бесконечно терзать его,
а главный среди них будет бесконечно твердить:
— Можно продолжать! Говори! Говори! Говори! Созна-
вайся!
Мавриций метался на тюфяке, порой тихо отвечал свя-
щеннику, порой не мог промолвить ни слова, иногда гово-
рил разумно, чаще бредил. Но когда бы он ни открыл глаза,
рядом с ним был терпеливый священник, искренне верив-
ший в то, что он говорит, желавший спасти душу Маври-
ция, поскольку спасти его самого невозможно.
Тюремный лекарь по долгу службы доложил началь-
ству, что узник плох, но до дня казни доживет, за это он
ручается, вряд ли только сам дойдет до эшафота.
Церемониал казни предусматривал торжественную про-
308
цессию через весь город. Если просто вывести осужденных
из камер в Кастель Нуово, провести через несколько дво-
ров к эшафоту, дорога получится короткой и не так уж
много зрителей увидят процессию. Посему, согласно обы-
чаю, осужденных — главных действующих лиц предстоя-
щего церемониала — накануне увозили в отдаленную тюрь-
му, чтобы на следующий день они прошли под стражей
весь город. Так и было поступлено на этот раз. Только Мав-
риция пришлось везти.
В толпе зрителей, собравшихся вокруг эшафота, были
знатоки. Они узнавали в лицо палачей, называли их имена,
вспоминали, кого и когда те уже казнили. Счастливчики
сообщали, что заручились у палача обещанием продать ку-
сочек веревки. Многие сетовали, что главного преступника
вначале повесят, а лишь потом четвертуют. Новомодные
выдумки! Какой смысл четвертовать того, кто этого не по-
чувствует? Большая часть толпы не знала, да и не хотела
знать, за что казнят Мавриция де Ринальдиса и Чезаре
Пизано. Без вины не повесят! Нас же не вешают... Были
в толпе и такие, кто жалел осужденных, а некоторые даже
знали, за что они осуждены. Хотели освободить родную
землю от испанской саранчи. Благороднейший замысел!
Прискорбно, что он не удался. Но вслух подобного пе
высказывали...
Однако того, что случилось, когда осужденных вели на
эшафот, долгая история казней, происходивших в Неаполе,
не упомнит. Толпа, караул, заключенные, с ужасом смот-
ревшие на происходящее сквозь решетки камер, ничего не
поняли. На шею Мавриция уже накинули петлю. Он что-то
тихо проговорил. Что именно, стоявшие поодаль не слы-
шали. Распоряжавшийся казнью переспросил его, а потом
поспешно подошел к судьям. И вдруг вместо знака, кото-
рого ждал палач, ему приказали снять петлю с шеи Маври-
ция. Тот остался стоять на скамье под петлей. Его поддер-
живали, чтобы он не упал. Что это значит? Неожиданное
309
помилование? Но где гонец, который принес его, как о том
повествуется в трогательных рассказах? Божественное зна-
мение, остановившее палача? Никто не видел гонца, никто
не видел знамения...
Мавриция де Ринальдиса и Чезаре Пизано свели с эша-
фота. Казнь отменяется! На глазах недоумевающей и недо-
вольной толпы их увели в тюрьму. Без трубных сигналов,
без барабанного боя ушел караул. Зрители, постояв еще
немного, посудачив, пожалев, что даром провели время,
разошлись, так и не зная, что случилось. А священник,
столько сил потративший на спасение души Мавриция,
поспешил в церковь вознести благодарственную молитву.
То, чего он так пылко желал, свершилось. Мавриций согла-
сился покаяться.
Глава IX
Мавриций не хотел предавать друзей, он хотел спасти
свою душу. Он вынес невообразимые муки на земле, но
боялся умереть, не примирившись с церковью, не получив
отпущения грехов, он боялся нести за то вечные муки.
А разве не был оп грешен, когда не говорил правды на
допросах, скрывал свое участие в заговоре, умалчивал на
исповеди о том, о чем должен был говорить?
Едва Мавриций, стоя на эшафоте, сказал, что хочет
покаяться, судьи поняли: свершилось! Безнадежно завяз-
ший процесс придет в движение, упорствующим придется
развязать языки. Если они будут по-прежнему молчать,
их уличит признание Мавриция. Конечно, нужна реши-
мость, чтобы отменить казнь, о которой столько дней гово-
рил весь Неаполь, казнь, утвержденную вице-королем,
казнь, о которой уже доложено в Мадрид. Но главный
судья был человеком решительным. Он знал, чем рискует,
если Мавриций, снятый с эшафота живым, вдруг переду-
510
мает. Но тот, кто не рискует, тот не выигрывает. Он риск-
нул. Было тут же приказано — Мавриция де Ринальдиса,
а заодно и Чезаре Пизано вернуть в камеры. К Маврицию
снова послать лекаря — пусть заботится о нем пуще преж-
него. И того священника, которому удалось словами боже-
ственных истин вызвать раскаяние в душе крамольника.
Засим продолжить, нет не допросы Мавриция, а заслуши-
вание его добровольного покаяния... Назовем это так.
Когда Кампанелла узнал, что Мавриция не казнили, оп
испытал великое облегчение — муки друга и его гибель
ложились на душу свинцовой тяжестью. Но тут тюремная
почта принесла известие — Мавриция не казнили потому,
что он обещал рассказать все.
Кампанелле было неизвестно, какие речи выслушивал
его друг в течение недели перед казнью, не знал, какой
ужас перед вечными муками жил в его душе, путаясь
с воспоминаниями о том, что он действительно перенес.
Ему представилось, что Мавриций купил свою жизнь пре-
дательством. Горшего разочарования не испытывал он за
всю свою жизнь! Он был горд, что у него есть такой друг.
Мавриций, которому он доверял, как самому себе, Маври-
ций — воплощение чести, Мавриций — предатель! Сколь-
ких людей погубит он обещанием, данным на эшафоте!
И ничего нельзя поделать. Нельзя заставить его молчать.
Теперь его будут оберегать, как сокровище. Кампанелла
вспомнил первые встречи с ним, когда Мавриций излучал
бодрость, надежду, веру, казался* воплощением бесстраш-
ного рыцарства, прямым и надежным, как клинок собст-
венной шпаги. Мавриций — предатель! Ужасно дожить до
такого часа.
Мавриций не хотел губить друзей. Он хотел покаяться
лишь в собственных винах. О других пытался молчать.
Ему говорили: неполное покаяние — не покаяние. Сказано
в Писании — нет ничего тайного, что не сделалось бы яв-
ным. Сделав шаг на пути примирения с церковью, нельзя
311
останавливаться па полпути. Признаваясь, он спасет не
только свою душу, но и души других нераскаявшихся
грешников. Его пример укажет им путь к спасению. Гово-
рили люди, изощренные в богословских словопрениях.
Умудренные. Опытные. Красноречивые. Обращали свои
речи к человеку молодому. Прошедшему через долгое
заключение. Через бесконечно долгую пытку. Он уже про-
шел однажды путь к эшафоту. Всходил на его ступени.
Ощутил на своей шее петлю. К человеку верующему.
В ушах которого много дней кряду звучал голос увещевав-
шего его священника. И Мавриций стал отвечать, теряя
представление о том, где граница, которую он вначале не
хотел переступать. Да, заговор был. Да, в нем принимали
участие фуорушити. Да, заговорщики вели переговоры
с турками. Нет, об обещании папы содействовать заговор-
щикам он не знает ничего определенного, но, кажется, та-
кое было. Да, заговор направлен против Испании. Да, мно-
гие города обещали поддержку. Да, в некоторые он ездил
сам, чтобы найти там сторонников. Да, он вел переговоры
с турками. Нет, он ничего не скрывает больше. Он хочет,
чтобы его совесть была чиста перед богом. С ним беседо-
вали много часов подряд. Протокола не вели. Точнее, он не
видел протоколистов. Протоколистов-нотариев посадили за
занавесом, чтобы беседы с Маврицием не слишком похо-
дили на допрос. А потом, когда он уже многое сказал, все
стало выглядеть, как всегда. Его уже не уговаривали.
От него требовали имен, ’адресов, чисел. Протоколисты за-
писывали ответы. Отступления не было.
Прочие подследственные немедленно почувствовали —
в процессе произошла роковая перемена. Напрасно стара-
лись они вести себя так, как их учил Кампанелла, напрасно
твердили, что оклеветаны, что заговора не было. Им в ответ
читали выдержки из ответов Мавриция. Многие поколе-
бались.
Воздвигнутая Кампанеллой твердыня защиты руши-
812
лась. А о нем словно забыли. Его все не вызывали и не
вызывали на допрос. Чувства бессилия и тоски терзали
душу. Он ничего не мог сделать, чтобы заставить Маври-
ция замолчать. Ничего. В эти дни Кампанелла написал
еще одно стихотворение. Об отступнике и предателе. Он на-
звал его «Мадригалом»! «Мадригал» был обращен к тому,
чье мужество он еще недавно славил,— к Маврицию.
В неистовых словах он называл его презренным погубите-
лем друзей, сравнивал с предателями, о которых пишется
в книгах древних, предрекал ему позорнейшую смерть и
вечные муки. От них не откупишься покаянием. Стихи
клокотали яростью. Они призывали позор на голову Мав-
риция, но ничего изменить не могли —< и Кампанелла знал
это. Их даже не удается передать Маврицию! А если бы
и удалось? Но если бы он не написал этого мадригала, гнев
разорвал бы его сердце. Как знать, может быть, эти страш-
ные строки остановят кого-нибудь из заговорщиков, кто
колеблется, не пойти ли по пути Мавриция?
Разговоры о несостоявшейся казни в Неаполе скоро за-
тихли. Город праздновал Рождество и не вспоминал о тех,
кто томится в Кастель Нуово. Мало ли тюрем, мало ли
арестантов в них? Обо всех думать — голова развалится.
После Рождества процесс пошел стремительно. Тому
были две причины: показания Мавриция и наконец достиг-
нутое соглашение между папой и вице-королем. Кли-
мент VIII соизволил согласиться на то, чтобы трибунал
в Неаполе занимался делами духовных лиц, замешанных в
заговоре. В его сложных отношениях с испанской короной
нужны взаимные уступки. Было дано понять, что любые
утверждения бунтовщиков о будто бы обещанной им под-
держке Ватикана следует, с одной стороны, отметать как
ложь, с другой — рассматривать как преступную клевету
па папский престол. В состав суда были введены предста-
вители папы — апостолические комиссарии. Они должны
были возглавить следствие против заговорщиков из духо-
575
венства и вынести окончательный приговор по их делу.
А приговор был предрешен. Апостолические комиссарии
получили от папы негласное предписание, чтобы все духов-
ные лица, покушавшиеся на власть испанского монарха
над итальянскими землями, независимо от того, при-
знаются ли они в злом умысле или будут изобличены пока-
заниями других, были переданы в руки светских властей.
Церковь от них отступится, умоет руки...
Папский нунций, назначенный апостолическим комис-
сарием, Якопо Альдобрандини гордился своей принадлеж-
ностью к Святой Службе. Разве не был создателем инкви-
зиции основатель ордена, к которому он принадлежал,
святой Доминик? Впрочем, существуют авторитеты, пола-
гающие, что первым инквизитором был Господь бог. Он
судил Адама и Еву за их грех, судил втайне, почему от-
ныне все инквизиционные процессы также ведутся тайно. х
Так в Неаполе составился необычный трибунал: из
светских судей, которые вели процесс с самого начала, и из
представителей церкви, включенных в пего позднее. Пого-
варивали, что Альдобрандини представлял интересы Вати-
кана, а Пьетро де Вера, хоть и утвержденный тоже его свя-
тейшеством, был тайным ставленником вице-короля. С того
момента, как в процесс были официально включены дела
заговорщиков из духовенства, он сразу стал процессом пе
только об измене, но и о ереси, трибунал — наполовину
светским судом, наполовину судом инквизиционным. Юри-
сты следили за ходом процесса с великим интересом: здесь
все, от подсудности до возможного приговора, давало повод
для разномыслия. Что для одних — страдание, кровь, горе,
для других — служба, путь к чинам и наградам, для
третьих — материал для изучения...
Судьи необычного трибунала не расходились в пред-
ставлениях о своих правах, основанных на особенностях
самого совершенного в их глазах процесса — процесса
инквизиционного. В таком процессе обвинитель выступал
314
одновременно и судьей. И следователем. Кто посмеет по-
ставить под сомнение мудрость такого порядка?
Инквизитор — лицо духовное, потому беспристрастное.
А коль это так, его нельзя стеснять никакими правилами.
Допрашивая и вынося приговор, он заботится единственно
об установлении истины и о спасении души грешника. Он
борется не против него, а за него, за его вечное благо! По-
скольку инквизитор ведет суд в интересах веры, он может
не предоставлять обвиняемому слова в собственную защи-
ту, не давать ему права на апелляцию и отсрочку. Члены
трибунала смотрели на обвиняемых как на виновных. На
подобном предположении строились любой инквизицион-
ный и подражающие ему светские процессы. Пока речь
шла лишь о заговоре, возможны различия в отношении
разных лиц. С той минуты, как высказано обвинение в ере-
си, все ясно. Апостолические комиссарии помнили и цени-
ли мудрое суждение одного из инквизиторов прошлого. Он
сказал, что обвиненного в ереси никоим образом нельзя
выпускать на свободу. Если кто-либо сознается, что он ере-
тик, но не раскается, его надо препоручить светской вла-
сти, чтобы та предала его смерти. Если он будет упорство-
вать, отрицая свою вину, его следует изобличить свидетель-
скими показаниями, а затем передать светской власти для
казни. Если же он не станет упорствовать и раскается в
своей ереси, его надо подвергнуть пожизненному тюрем-
ному заключению за вину, которую он сам признал.
Авторитеты Святой Службы выработали наставления,
которые подробно указывали тем, кто впервые вступил на
славную и многотрудную должность инквизиционного
судьи, как вести следствие. Наставления до мелочей пре-
дусматривали словесные ухищрения, какими легко сбить
с толку обвиняемого. Они советовали, сообразуясь с особен-
ностями человеческой природы, поочередно запугивать и
обнадеживать и, если это нужно для блага святого дела,
обманывать обвиняемого. Следователю рекомендовалось
315
считать то, что предстояло доказать, доказанным. Не спра-
шивать, например, обвиняемого, еретик ли он, оп может
ответить: «Нет!», а сразу ошеломить его вопросом, сколько
раз оп высказывал свои еретические взгляды. Не спраши-
вать, знаком ли он с еретиками, а задавать вопрос: где п
когда он встречался с еретиками. В качестве полезного
приема советовалось во время допроса перелистывать дело,
даже если в нем нет записей, касающихся допрашиваемо-
го, а затем резко и неожиданно сказать, что он лжет: то,
как все обстояло в действительности, здесь записано чер-
ным по белому. Тяжек труд инквизиторов, и не обойтись в
нем без указаний мудрых предшественников. А они сове-
туют во время допроса иной раз просто взять в руки чи-
стый лист бумаги и делать вид, что читаешь по нему все,
что, как дословно писалось в одном из таких наставлений,
«может ввести обвиняемого в обман», будто о его вине ужо
все известно.
Авторитеты весьма рекомендовали пользоваться тю-
ремными надзирателями. В интересах следствия им позво-
лялось оказывать заключенным небольшие услуги. Когда
заключенный проникнется доверием к стражу, тот должен
убедить его скорее сознаться и тем завоевать снисхожде-
ние судей, известных своей справедливостью. Надзиратель
может пообещать узнику, что передаст па волю записку и
принесет ответ с воли. Такие записки, доставленные в три-
бунал, приносят великую пользу. Уличенный в запретных
сношениях с близкими, понимая, какую опасность он на-
влек на них, узник становится податливее, готов на все,
чтобы спасти близких. Наставления опытных инквизито-
ров предусматривали, как быть с заключенными, слишком
осторожными. К таким в камеру рекомендовалось подса-
живать наушников. Лучше всего для этой цели подходят
недавно обращенные еретики, которые помнят, что они пе-
ренесли на допросах с пристрастием, и при покаянии обя-
зались впредь помогать Святой Службе. Наставления
316
подробно описывали, как должен действовать такой чело-
век. Оказавшись в камере, новый сосед должен, но никоим
образом не сразу, сказать, что отрекся притворно, обманув
судей, затем проявить участие к узнику, расспрашивая, в
чем его обвиняют, и давая советы. Если ему удалось втя-
нуть обвиняемого в доверительный разговор, каждое слово
такой беседы становилось известно судьям. Они посылали
потариев, которые записывали разговор, сидя за дверью
камеры или в соседней, у скрытых слуховых отверстий.
Наставления исходили из того, что, умеючи, к каждому че-
ловеку можно подобрать ключ. Одному надо внезапно раз-
решить свидание с женой и детьми, чтобы те умолили его
сознаться. Другого стоит временно перевести из тесной ка-
моры в просторную и светлую, позволить ему вымыться,
переменить платье, накормить досыта. Потрясенный этими
благами, он, может быть, перестанет упорствовать. Пре-
красно действуют проволочки. Если обвиняемый не при-
знавался, если от него хотели получить более полное при-
знание чем то, которое он уже дал, его надолго отправляли
поразмыслить в одиночку. Предпочтительно совершенно
темную, где он терял счет часам, дням, иногда неделям.
Действенное средство. Если и его недостаточно, очередь за
палачами.
Судьи хорошо знали все подобные способы. Но они ус-
пели узнать и Кампанеллу. К нему ни один из этих ключей
не подойдет. Несколько допросов, которым он был подверг-
нут трибуналом в новом составе, ничего не дали. Он сто-
ял на своем: заговор — вымысел, обвинения против него —
клевета, если на следствии в Калабрии он что-то и сказал,
что противоречит этим его словам, его к таким показаниям
бесчестно вынудили. И он от всего отрекается. Назначили
очную ставку с Маврицием.
Когда Кампанелла очутился лицом к лицу с тем, кому
так верил, кого так любил, так воспел, а потом так прок-
лял, он почувствовал боль в сердце. Не ту, о которой пишут
317
поэты, а самую настоящую. Острую боль, которая не дает
сделать вздоха, разливается по груди, отдает в руку. Мав-
риций был бледен — не оправился от истязаний и от того,
что перенес в день отложенной казни. Он был бледен и
странно спокоен. В нем ощущалась окаменелость человека,
переступившего черту.
Он уже знал «Мадригал» Кампанеллы, клеймивший
его. Ему прокричали его в окно камеры. «Мадригал» по-
действовал на него, как пощечина. Кровь гордого рыцаря
бросилась Маврицию в голову. За оскорбление в стократ
меньшее он раньше заставил бы обидчика заплатить
жизнью! Потом это чувство отхлынуло. И гордость, и оби-
да, и месть — все это принадлежало жизни, которой он уже
не принадлежал. А то, что он сделал, признаваясь в совер-
шенном, сделано не ради этой проигранной, конченой, из-
житой жизни, а ради жизни вечной. Что по сравнению с
ней земные обиды! Мудрец, монах, некогда давший боже-
ственные обеты, Кампанелла должен понять его: нет ничего
выше и важнее спасения души. И Мавриций смотрел на
Кампанеллу прямо, не отводя глаз в сторону. Никто не мо-
жет потребовать от него, чтобы он губил свою душу!
Взгляд этот потряс Кампанеллу. Он видел перед собой
человека, которого, как ему казалось, хорошо знал,—
смельчака, наездника, легко справлявшегося с норовистым
конем, меткого стрелка, отважного фехтовальщика, красав-
ца, весельчака, сорвиголову, опытного воина, хитроумного
дипломата, человека, созданного для подвигов, борьбы и
любви. И вот он стоит перед ним. Мавриций постарел, все
они постарели в заключении. В его волосах пробивается
седина — многие из них совсем поседели. Мавриций при-
храмывает и плохо владеет руками — еще бы, после таких
истязаний. Все это неудивительно. Каждый из них переме-
нился не меньше. Но в глазах Мавриция, прежде смелых,
ясных, веселых, горит тусклый фанатичный огонь. Кампа-
нелла — монах, исповедник, философ — знает, как выгля-
318
дит это опасное пламя и что оно значит. Вот человек, при-
роду которого сумели извратить. Теперь он помнит лишь
одно — надо спасти свою бессмертную душу. Не думает,
что губит других людей, губит их здесь, сейчас, на земле,
ввергая в тот ад, который прошел сам, посылает их на эша-
фот, с которого свели его. Какими же ловкими софизмами
действовали те, кто убедил его, что беды и боль этих других
людей здесь, на земле, ничто по сравнению с гибелью его
бессмертной души, по сравнению с вечными муками в аду?
Сказать ему: да есть ли они, эти вечные муки? Никто не
пришел оттуда, чтобы подтвердить это. Неужто ты мог по-
верить, что милосердный бог создал сам или позволил
дьяволу построить ад, снабдить его котлами с кипящей
смолой, раскаленными сковородами, серным пламенем, что
у бога такая палаческая фантазия? Ничего такого сказать
при судьях нельзя, чтобы не навлечь на себя нового обви-
нения в еще одной опасной ереси — неверии в адские
муки. Приходится, стиснув зубы, стараясь, чтобы на лице
ничего не отражалось, выслушивать то, что говорит Мав-
риций. А он говорит правду. Обо всем, в чем принимал уча-
стие, готовя заговор, и о чем знал все.
Мавриций говорит правду. Но у Кампанеллы нет сомне-
ний в том, как отвечать на эту правду. Он должен твердо
сказать, она — ложь. Когда власть становится тираниче-
ской, она освобождает народ от обязанности повиноваться
ей, бунт перестает быть бунтом, заговор — заговором. Он
не станет приводить судьям слова, сказанные на сей счет
Фомой Аквинатом. Но и без его авторитета он для себя дав-
но решил —и как философ, и как руководитель заговора:
неправедным судьям, прислужникам чужеземцев, насиль-
ников и лихоимцев, он не обязан отвечать правду. У него
есть высший долг. Перед калабрийцами. И перед теми, кто
схвачен, и перед теми, кто на свободе. Перед людьми, по-
верившими его призывам. У него есть долг перед республи-
кой — великой, мудрой, свободной, справедливой. Во имя
319
тех, кто пошел за ним, чтобы освободить родную землю,
чтобы начать от подножия горы Стило поход, цель которо-
го — эта республика, он в сотый раз скажет: «Нет!»
Спокойно посмотрев на Мавриция, Кампанелла громко,
отчетливо, ясно сказал:
— Нет! Ничего этого не было!
Очная ставка ничего не дала судьям.
Глава JLXI
Когда председатель трибунала доложил вице-королю о
результатах очной ставки, ему пришлось выслушать нема-
ло язвительных упреков. Не суметь заставить сознаться
преступника, против которого есть неопровержимые показа-
ния! Уж не хочет ли почтенный судья, чтобы с ближайшей
почтой из Мадрида прибыл не только новый, который уже
по счету, запрос о ходе процесса, но и приказ о назначении
других судей? Он не потерпит, чтобы правосудие в вице-
королевстве превращалось в посмешище! Прикажете са-
мому заняться вашими делами?
Очную ставку решили не повторять. После встречи с
Кампанеллой Мавриций выглядел потрясенным. Откажет-
ся, чего доброго, от своих показаний.
Откуда у проклятого бунтовщика такая сила в обраще-
нии с людьми? Из Кастель Нуово поступают донесения,
что Кампанелла ухитряется связываться с волей. Приш-
лось несколько раз менять надзирателей. Он умеет угово-
рить, упросить, убедить этих служак, и они начинают вы-
полнять его поручения. А о скольких случаях комендант не
докладывал, чтобы не навлечь на себя упреков в нерадиво-
сти, одному богу известно! А еще в городе ходят сонеты,
написанные Кампанеллой. Только этого не хватало...
Кампанелле решили доказать, сколь напрасно его упор-
ство. Последовали одна за другой очные ставки с теми, кто
320
но устоял, не выдержал пытки или страха, сломался, ког-
да па плацу Кастель Нуово воздвигали эшафот для Маври-
ция. Смотреть на сдавшихся и слушать их показания
нестерпимо. Некоторых Кампанелла знал по прежним
дням. Некоторые были ему незнакомы. Но все согласивши-
еся давать показания казались ему на одно лицо. Они спе-
шили с ответом, не дожидаясь, покуда вопрос будет задан.
В их голосах слышалась беспокойная неуверенность — они
старались угадать, чего от них ждут. Некоторые ответы
звучали заученно, гладко. Они говорят не то, что сами ви-
дели и слышали, а то, что их вынудили однажды сказать, и
теперь больше всего боятся сбиться. Сломленные люди!
Даже если они выпросят, вымолят, выслужат себе проще-
ние, они до самой смерти будут всего страшиться. Правед-
ной мести других заговорщиков. Новой немилости Святой
Службы, которая, даже если и освободит, не спустит с них
глаз, будет требовать новых услуг, а не угодят — снова
схватит за действительные или мнимые грехи. Кампанел-
ла понимал — они заслуживают презрения и гнева. Со спо-
койной совестью называл он их показания ложью, а их
клеветниками. И все-таки ему жаль этих людей, у которых
не осталось той единственной отрады, которая остается у
человека в положении безвыходном: погибая сам, он ни-
кого не предал. И все-таки они были разными. У одних
сильнее всего чувствуется страх, у других — некое спокой-
ствие, даже важность. Эти и одеты получше прочих узни-
ков, и вид у них не такой изможденный. Все ясно: их взя-
ли на крючок не одним только страхом, но и подачками.
Тридцать сребреников иногда обретают вид ломтя хлеба,
миски каши, стакана вина, мягкой подстилки, целого одея-
ла. Мерзко!.. Эти оправившиеся, подкормившиеся, подле-
ченные, возможно, уже заслужили право называться «род-
ственниками» инквизиции.
Кампанелла решил ничего не менять в своих показани-
ях. Возвращаясь в камеру, он думал не столько о том, с
21 Сергей Львов QO1
каким свидетелем обвинения сведут его завтра, сколько о
том, как сделать, чтобы в той прекрасной и справедливой
республике, ради которой начато все это, с людьми не мог-
ло происходить ничего подобного. Будущее государство, о
котором мечтает узник Томмазо Кампанелла, станет вели-
кой семьей. Все сверстники в нем будут называть друг дру-
га братьями, а тех* кто старше их на двадцать два года,—
отцами, тех же, кто на двадцать два года моложе,—сыновь-
ями, как в огромной дружной семье. И не только называть,
чувствовать себя родными. Господь с тобой, Кампанелла,
о чем ты думаешь в тюрьме! Да не все ли равно, как ста-
нут обращаться друг к другу люди в будущем государстве,
которого нет нигде, кроме твоего воображения? Нет, мыс-
ленно отвечал он рассудительно-язвительному голосу, про-
звучавшему в его душе, нет! Это важно. Он должен пред-
ставить себе каждый камень, каждую опору, каждую скре-
пу будущего, а дружество и братство — важнейшие среди
них.
Когда он проповедовал на склоне горы Стило — как
давно это было, словно в другой жизни! — ему хотелось,
чтобы все участники заговора ощутили себя братьями, чле-
нами единой семьи, чтобы ничто не могло поколебать их
преданность и верность. Увы, он этого не добился, пе
успел. Не успел! Когда он начнет все сначала... Не вер-
нее ли будет сказать не «когда он начнет», а «если он
начнет»?
Бессмысленно думать об этом. Но если гнать такие мыс-
ли от себя, черная тоска охватит душу. Он не может ды-
шать, если у него нет цели. Пока он жив, он будет думать
о справедливом и разумном устройстве жизни. Оп спросил
себя: «Итак, на чем же мы остановились?» Спросил, будто
мыслью о суровой действительности прерван не поток его
мыслей, а лекция с университетской кафедры. Увы! Нет в
Италии такого университета, где ему позволили бы читать
лекции.
322
А может быть, когда-нибудь, как знать... Надо предста-
вить себе, в чем проявится великое дружество людей буду-
щего государства. Прежде всего в помощи, оказываемой
друг другу на войне, если их свободная родина подвергнет-
ся нападению. Дружество укрепит их ряды. Если один из
них заболеет или окажется в беде, ему помогут все. Они
станут соревноваться в науках, помогая друг другу, вза-
имно и щедро делясь знаниями. Дружество будет в привет-
ливых словах, которыми каждый с радостью одарит дру-
гого. Они станут охотно одалживать друг другу необходи-
мое, а пуще всего — обоюдно помогать в исполнении
обязанностей, которые налагает на каждого жизнь. Как
назвать их, людей, о которых он мечтает? «Соляриями» —
«солнечными людьми» — жителями Города Солнца. Среди
соляриев не будет ни разбоя, ни коварных убийств, ни на-
силий. Они станут осуждать и преследовать неблагодар-
ность, злобу и гнев, небрежение и неуважение друг к дру-
гу, надменность, лень и пуще всего — клевету; Ложь будет
для них ненавистнее чумы. Вот что мечтал он создать, ког-
да поднимал в Калабрии людей на восстание...
Как непохожа его мечта на окружающую жизнь с ее
завистью, своекорыстием, наушничеством, предательством!
Чем так испорчен род человеческий? В чем корень зла?
Чтобы выкорчевать его, надо разгадать эту печальную тай-
ну, а потом объяснить другим. Когда... Нет, не когда, а
если...
Комнанелла ищет ответа. И ему начинает казаться —
нашел. Неравенство! Вот причина всех зол. Во всем мире
существует великая несправедливость: одни очень бедны,
другие чрезвычайно богаты. Так было всегда. Лишь равен-
ством устранится хищничество, надменная гордость, изне-
женность, ненависть. О том, что мир разделен на бедных и
богатых, писали еще древние мудрецы. Но о том же пелось
в калабрийских песнях. Когда появляется на свет богач, го-
ворится в них, у пего уже есть богатые родители. Бедняк,
323
родившись, вступает па дорогу бед и лишений. Богача зо-
вут к богатому столу, бедняк никогда не ест досыта. Если
богач наделает долгов, ему дают отсрочку. А бедняка за-
ставляют отдать последнее добро или бросают в тюрьму.
Когда умирает богатый, ему ставят золотой крест, а бедно-
му — крест деревянный.
Что вызывало восстания в Древнем Риме, а в недавние
годы — восстания крестьян в Германии? Неравенство!
Худшее из зол. Оно порождает все беды и пороки.
Кампанелла много раз повторяет про себя ход своих
мыслей, чтобы все запомнить, а потом, когда представится
возможность, записать. Записывая, нужно привести всем
понятные примеры, рассказать о том, что каждый видит
вокруг себя, не задумываясь над злом, а покорно примиря-
ясь с ним. Почему один человек имеет сто тысяч скуди рен-
ты, а тысяча человек не имеет и трех скуди на каждого?
Тот, кто имеет сотню тысяч, тратит их на собак, лошадей,
шутов, раззолоченную сбрую, продажных женщин. Если
бедняк судится с богатым, он не дождется справедливо-
сти: его непременно отправят в изгнание или засадят в
тюрьму. Богатый же угнетает любого, кого только вздума-
ет. Почему? Судья зависит от богача. Назначен по знаком-
ству с богачом или за большую мзду.
Бароны являются в Неаполь ко двору, расточают там
все, что имеют, а вернувшись домой с пустыми руками, на-
чинают сызнова грабить всяческими способами тех, кто бе-
ден и подвластен им. Здесь уже нужно спрашивать не «по-
чему?», а «доколе?».
Корень всех зол — неравенство. Но как устранить его?
Вот мысль, к которой постоянно возвращается Кампанел-
ла. Долгими днями и бессонными ночами. Он еще не нашел
ответа. Ответ возникает перед его умственным взором, как
блуждающий огонек во тьме. Возникает и манит, чтобы
снова исчезнуть во мгле.
324
Глава IjXII
На очные ставки с теми, кто сломался и начал давать
показания, вызывали и Дионисия. Тот, верный клятве, ко-
торую они дали друг другу, упорно все отрицал. Дионисий
в жалких тюремных отрепьях еще больше сходствовал с
апостолом древних времен. Говорил медленно, спокойно,
уверенно. Только огромные руки комкали край одежды.
Кампанелла догадывался, что Дионисий ни в чем не при-
знается. Вместе их на допрос не вызывали ни разу. Зачем
судьям очная ставка двух заговорщиков, которые все отри-
цают? Крамольники только укрепятся в упорстве, вдохнов-
ляя друг друга своим примером.
Однако тут произошли важные события. Доменико Пет-
роло, который в Калабрии первым сознался, что принимал
участие в заговоре и рассказал все, что знал, теперь понял,
какую беду навлек на друзей, терзался муками раская-
ния, рыдал, говорил, что наложит на себя руки. Дионисий
убедил его, что если он хочет исправить содеянное им зло,
то не самоубийством, а отказом от прежних показаний.
Кампанелла, ни единым словом не укоряя его за прежнее,
обращался к нему в стихах как к другу, говорил, что верит
его мужеству. И слабый сломленный человек вдруг объ-
явил трибуналу, что все сказанное им в Калабрии — ложь.
Его показания вырваны у него обманом, посулами, угроза-
ми. Узники, видевшие его в тот день, когда он отрекся от
прежних показаний, едва узнали Петроло: скорбная склад*
ка, прорезавшая его лоб, исчезла, он улыбался! Кампанел-
ла передал, чтобы никто не вздумал попрекнуть Петроло
прошлым: все забыто, все прощено, он снова вошел в их
чистое братство.
Однако судьи услышали в голосе Петроло, когда он от-
казывался от показаний, чуть заметную трещину. Он гово-
рил громко и напористо, словно сам себя подхлестывал. Не
было в его голосе непоколебимого спокойствия, которое
325
приводило судей $ иступление, когда они допрашивали
Кампанеллу и Дионисия. Они знали — тот, кто так отри-
цает их обвинения, часто пытается заглушить свой собст-
венный страх. Пытать? Успеется. Пока что Петроло отпра-
вили в карцер.
Карцер находился под землей. Здесь было нестерпимо
холодно. Каменный пол заливала ледяная вода, в которой
плавали нечистоты. По стенам ползали мокрицы. Петроло
оставили в исподнем, приковали к стене короткой цепью,
так что он мог сделать только несколько шагов, и заперли.
Спать можно было только на осклизлых ступенях, опер-
шись головой о стену. В карцере темно. Ему казалось, если
он сделает шаг, он куда-то провалится, повиснув на цепях.
Петроло боялся двигаться и не мог оставаться неподвиж-
ным — все тело затекало. Скоро он потерял ощущение вре-
мени. Пробовал молиться. Помогут ли молитвы? Там, на-
верху, на тюремном дворе, светило солнце, там его встре-
чали изумленные взгляды тех, кто сдался, дружеские
улыбки тех, кто твердо стоит на своем. Там легко чувство-
вать себя гордым и честным. Но как заставить себя испы-
тывать это чувство, когда ты унизительно полунаг, прико-
ван цепью к стене, окружен вонючей тьмой, когда твои
босые ноги стоят в холодной жиже, когда до тебя не доно-
сится ни одного звука, кроме собственного загнанного ды-
хания и тяжелого звона цепей. Тюремщик, который обору-
довал в Кастель Нуово этот карцер, человек изобретатель-
ный и забавник, назвал его «ямой для крокодилов». Назва-
ние он объяснял так: «Тут даже крокодил либо заговорит,
либо сдохнет!»
Судьи подобрали ключ к Петроло. Бесценная вещь
опыт! Петроло мог быть смелым, когда рядом друзья. Он
не умел оставаться смелым наедине с самим собой. У его
мужества было короткое дыхание. Когда не с кем было по-
делиться своими страхами, не от кого получить поддержку,
он сдавался. Темнота и одиночество ввергли его в ужас,
326
Спустя некоторое время Кампанелла и Дионисий узна-
ли — Петроло отрекся от своего отречения и подтвержда-
ет прежние показания. Если бы только это! Петроло не
просто вернулся к тому, в чем недавно горько каялся, но
обвинил Дионисия и Кампанеллу, что они заставили его
отказаться от показаний, данных прежде, они предписали
ему, как вводить трибунал в заблуждение. Дионисий не-
доумевал и негодовал. Своими руками убил бы труса и не-
годяя! Кампанелла не удивлялся. Он знал — тот, кто
делает одну уступку судьям, превращается в каплю воды
на крутой крыше — не может удержаться, катится по на-
клону дальше и дальше, пока не разобьется в последнем
падении.
Глава LXIII
Вслед за Маврицием де Ринальдисом и Петроло стал
давать показания Чезаре Пизано. Его должны были каз-
нить вместе с Маврицием и вместе с ним увели живым с
эшафота. Переживший предсмертный ужас, он теперь по-
корно отвечал на все вопросы судей. Вся тактика защиты,
которой придерживался Кампанелла и которую он совето-
вал друзьям, рушилась. Кампанелла отчаянно старался
вдохнуть мужество в тех немногих, кто еще не сдался. Оп
написал стихи о муках, выпавших на их долю, как о вели-
ком благе. Муки эти, утверждал он, превращают их в про-
роков и подтверждают святость их дела. Тот, кто хочет
улучшить жизнь человеческую, должен быть готов погиб-
нуть, его гибель — цена за освобождение человечества.
Ради счастья рода людского стоит заплатить такую цену!
Надо внушить им, да и себе самому, презрение к телесным
страданиям. Пусть исчезнут наши тела, пишет Кампанел-
ла, зато наши души сольются и станут подножием нового
креста. Так будьте же благословенны, виселица, костер,
крюки и пилы палачей!
327
Но утешатся ли его друзья тем, что их мучительная
гибель — залог освобождения мира? Ведь и его самого тер-
зают сомнения. Он не прошел и половины земного пути,
отмеренного ему, если верить древним и Данте. Ему еще
нет тридцати пяти. Он пишет еще одно стихотворение, и в
нем прорывается тревожный вопрос, который уже не раз
задавали до него и будут задавать себе мятежники, восстав-
шие против несправедливого строя: может ли утешить че-
ловека посмертная слава, торжество его дела в будущем,
или ей стоит предпочесть мирное счастье в земной жизни?
Среди этих раздумий за Кампанеллой пришли страж-
ники. Обычно на прежние допросы его вели. И стражники
нередко по дороге переговаривались с ним. Он научился
отличать вопросы, таящие в себе крючок, от безобидной
болтовни людей, которых занимает человек, непохожий на
других узников. На вопросы-крючки он отмалчивался или
даже отшучивался, на другие отвечал. Добрые отношения
с некоторыми из стражников для него бесценны. Но на сей
раз стражники не вели его, а тащили, грубо заломив руки
за спину, шагали молча, мрачно, заставляя его почти бе-
жать. Кампанелла спросил:
— Куда вы меня ведете?
Ему не ответили.
Мелькали лица заключенных, которые гуляли во дворе,
надзирателей, карауливших их, прочего люда, которого
хватало в Кастель Нуово. Он ловил на себе взгляды испу-
ганные, любопытствующие, встревоженные. Решился кри-
кнуть, в надежде, что его слова передадут Дионисию:
— Меня уводят!
Но куда? Этого он не знал. И все-таки крикнул. Один
из стражников резко заткнул ему рот грязной потной ла-
донью.
Кампанелла пришел в себя от холода. Тело ныло. То ли
его избили, то ли он упал. Где он? Смутно он вспомнил
крутую лестницу, наверху которой его остановили. Видно,
328
его с нее столкнули. Вокруг черная темнота, сырость, про-
низывающий холод. Вонючая жижа покрывала каменный
пол, доходя до щиколоток. Он бос и полураздет. Ноги зако-
ваны в кандалы. От них цепь к стене. Они позволяют сде-
лать лишь несколько шагов.
«Яма для крокодилов»! Вот где он. Там, где сломался
Петроло. Сколько времени? Что происходило до этого?
Кампанелла не мог вспомнить. Может быть, сюда донесет-
ся колокольный звон, по которому можно определить вре-
мя? Нет, колоколов не слышно. Ничего не слышно, кроме
капель, размеренно падающих с потолка. Сказали ли
ему — надолго ли он брошен сюда? Скорее всего, не ска-
зали. Это не в обычаях тех, кто придумал «яму для кро-
кодилов», чтобы укрощать в ней людей. Они могут продер-
жать его здесь несколько часов. Сутки. Неделю. А мо-
гут вообще забыть здесь. Нужно быть готовым ко всему.
Нужно быть готовым к худшему. В Неаполе, да и во всей
Италии много подземных темниц. Пребывание в них
называется — «в мире». Злобная насмешка, подлое лице-
мерие!
Непроглядная тьма. Холод. Сырость. Боль во всем теле.
Зловоние. Не на что лечь. Не на что сесть. Кандалы на-
тирают ноги. Невидимый потолок сейчас обрушится на го-
лову. Голод. Тьма. Холод. Они все сильнее и сильнее. Сы-
рость въедается в кожу. Тело бьет озноб. Голова кружится.
Сердце сжимает острая боль. Заполняет грудь. Мешает
сделать вздох. Отдает в руку. Мысли путаются. Нечем ды-
шать. Увидеть бы хоть что-нибудь. Согреться бы хоть чуть-
чуть. Прилечь бы. Хотя бы присесть. Передохнуть. Разве
можно так мучить человека? Разве можно?..
Постепенно сквозь ужас, который, как знали судьи,
внушает людям непроницаемая тьма, сквозь холод, боль,
голод стали пробиваться другие мысли. Привычные для
Кампанеллы. Последнее время занимавшие его все больше
и больше.
329
Невероятным напряжением воли он заставил себя
вспомнить изречение: Audentes fortuna juvat! — «Смелым
судьба помогает!» Он повторял его, как заклинание.
Смелым судьба помогает! Смелым судьба помогает! Чело-
век сильнее обстоятельств, даже самых страшных. Да, ока-
заться полуголым, брошенным в грязную жижу, быть при-
кованным к стене, не знать, когда принесут питье и еду и
принесут ли вообще,— страшное унижение. Но и в кро-
мешной тьме, и на цепи можно остаться самим собой, все
превозмочь силой духа, как превозмог свои муки Проме-
тей, прикованный к скале, терзаемый орлом. Превозмог,
зная, что страдает во имя людей, превозмог, потому что
любил людей и презирал своих мучителей, покорных ти-
рании олимпийцев.
Молодым попав в тюремную камеру, впервые, ощущая
тоску и страх, Кампанелла повторял слова псалмов, преис-
полненные веры в божественное заступничество. Теперь
ему больше псалмов помогали собственные стихи. Когда он
выйдет отсюда, если он выйдет отсюда, он напишет стихи
о Прометее. Он докажет... Кому? Кому он должен что-то
доказать? Кому? Себе! Им давно задумано философское
сочинение о способности человека вопреки страданиям не
отрекаться от себя. Воля человека свободна. Он сам — в
труднейших условиях — определяет свою судьбу. Судьи
предоставили ему возможность проверить этот тезис на
себе.
Минуты просветленной мысли,— а может быть, то были
часы,— сменялись минутами,— а может быть, часами,—
когда он не ощущал ничего, кроме холода, голода, боли,
страха от давящей темноты. Так должен чувствовать себя
заживо погребенный, очнувшись в могиле. Несколько раз
он терял сознание и приходил в себя, лежа в грязной жи-
же, покрывающей пол. Наверху светит солнце, зимнее, но
все-таки солнце. Там можно набрать полную грудь возду-
ха. В камере сухой тюфяк, одеяло. Там есть книги. Мо-
330
литвенник, который ему разрешили держать при себе. Там
люди, с которыми можно говорить. Там слышен бой коло-
колов, там известно, сколько прошло времени. Что отде-
ляет его от всего этого? Железная цепь. Ее немедленно
снимут. Каменные ступени. По ним тут же разрешат под-
няться. Тяжелая дверь. Ее поспешно отворят. Если он,
когда здесь появится надзиратель, произнесет четыре крат-
ких слова: «Я хочу сделать признание!»
И помчится, сломя голову, надзиратель сообщить судь-
ям важную новость: Кампанелла хочет сделать признание!
И судьи прервут другие допросы: Кампанелла хочет сде-
лать признание! И разнесется по Кастель Нуово весть:
Кампанелла хочет сделать признание! Эти слова станут
ключом к кандалам и запорам. И его уже не потащит, а
поведут в камеру. Ему дадут вымыться, чтобы судьям не
дышать смрадом. Ему дадут одеться. Его досыта накор-
мят. На него не будут кричать. Его будут слушать. По-
обещают смягчить его участь и, как знать, может быть да-
же выполнят обещание. Но в камерах, где сидят те ка-
лабрийцы, что еще держатся на допросах, и в камере, где
сидит его верный друг — Дионисий, померкнет свет в гла-
зах людей, и черная тоска овладеет их душами: Кампанел-
ла решил сделать признание. Значит, мы все погибли и все
погибло!
Так нет же, господа апостолические комиссарии, так
нет же, господа представители Святой Службы, так нет же,
королевские судьи, так нет же, старательные протоколи-
сты, так нет же, воняющие луком и потом надзиратели,
так нет же, главные палачи и помощники палачей, так
нет же, доносчики и наушники! Вам еще придется подо-
ждать! Рано радуетесь! Рано радуетесь, враги! Рано печа-
литесь, друзья! Кампанелла решил не делать признаний.
Он готов заживо сгнить в этой яме, на которую судьи воз-
лагают такие надежды, но он не доставит им удовольствия
услышать его признание.
331
Кампанелла вспомнил калабрийскую песню узника, ко-
торую он слышал давно-давно в монастыре, когда крестья-
не привезли на монастырский двор припасы. Так камень
падает на морское дно, как я попал в темницу. Такими бы-
вают могилы, но я жив, почему же я в могиле? Всюду све-
жий воздух, им дышат все. И все вокруг свободны! Как
прекрасна свобода! Почему я лишился ее? Мои друзья ме-
ня предали! Почему? Не думал он, когда услышал эту пес-
ню, что она станет для него пророческой. Ему приходят
на ум самые страшные ругательства, какие он слышал во
время своих скитаний по дорогам и жизни в трущобах.
Он осыпает ими вице-короля и придворных прихвостней,
мерзавца библиотекаря, который донес на него, а заодно
всех доносчиков, наушников и предателей, начиная от
Иуды, до тех, кто служит трибуналу, заседающему в Ка-
стель Нуово. Он осыпает проклятиями жалкого писаку
Марту, осмелившегося нападать на Телезия, и венецианца
Мочениго, предавшего Джордано Бруно, и снова Иуду, и
снова вице-короля. На душе становится легче. Ругательст-
ва иногда помогают больше, чем молитвы. А потом снова
головокружение, обморочная слабость, боль, непереноси-
мая боль в сердце. Сколько это длится? Сколько это еще
может длиться?
Прошло несколько дней. Трибунал продолжал свои тру-
ды. В начале каждого заседания судьи осведомлялись:
«Что Кампанелла?» И слышали в ответ: «Все то же!»
В конце каждого заседания они справлялись вновь: «Что
Кампанелла?» Ответ не менялся. Они уходили, уезжали
верхом или в каретах, их уносили в носилках домой. Они
переодевались, ужинали, пили вино, шутили с близкими,
обсуждали новости, интриговали друг против друга, спали
в мягких постелях, но не могли отделаться от вопроса:
«Что Кампанелла?» Надзиратели докладывали судьям, что
Кампанелла уже не встает, но так и не могли доложить,
что он намерен признаться,
332
Что делать дальше со строптивцем? Часть судей пола-
гала: оставить в «яме для крокодилов». Так рассуждали те,
кто вступил в дело недавно и плохо знал Кампанеллу. Дру-
гие доказывали: это бессмысленно. Еще два-три дня — и
из карцера будет извлечен труп. А суду не нужен труп,
суду нужно признание! Спросили у коменданта, сколько
времени выдерживали в «яме для крокодилов» другие за-
ключенные. Столько, сколько в ней уже находится Кам-
панелла, не выдерживал никто. Было решено вернуть Кам-
панеллу в камеру, записав в протокол, что он продолжает
упорствовать в отрицании своей вины.
Санчесу де Луна в день, когда оп подписал это реше-
ние, кусок не лез в горло. Оп представил себе, что услышит
от вице-короля при очередном докладе, и не ждал от этого
никаких радостей.
Глава IjXIV
В феврале в Неаполе чувствуется весна. Там, где дво-
ры Кастель Нуово не замощены, из земли полезла молодая
трава. Пробивается зелень и между каменными плитами.
Жены тюремщиков начали возиться на огородах. Дети
играют на весеннем солнце. Пролетают в небе птицы. Они
зимовали в Сицилии и в Италии, а теперь держат путь на
север. Вот-вот зацветет миндаль.
Кампанеллу выводят на прогулки. Оп приходит в себя
после «ямы для крокодилов». Очень медленно. Он сильно
кашляет. От каждого толчка кашля в боку возникает ца-
рапающая боль. Он читал когда-то об этом заболевании.
Как оно называется? Не помнит! Попить бы домашних
травяных настоев и отваров, погреться бы на калабрий-
ском солнце, все бы прошло. У Кампанеллы распухли су-
ставы. Он страшно исхудал, и походка его стала неверной.
Все, что говорит о наступающей весне: теплый луч солн-
333
ца, щекотно скользящим по лицу, пролет птиц над головой,
запах набухающих почек — волнует его, как никогда. Тю-
ремный двор, где растет несколько пиний и пробивается
трава, кажется прекрасным. Согретая солнцем, озаренная
светом блаженная передышка! Надолго ли?
Вокруг эшафота, сооруженного во дворе, когда собира-
лись казнить Мавриция, снова появились мастеровые. До-
тошно проверяли, прочно ли стоит столб виселицы, снова
громоздили на эшафот плаху. Все это делалось медленно,
обстоятельно, на совесть. Пизано уже казнили: не помогли
ему признания.
Виселица и плаха теперь для Мавриция. Напрасно свя-
щенник, который уговорил Мавриция спасти душу призна-
нием, пытался смягчить его участь. Трибунал не стал его
слушать: пикто не обещал бунтовщику снисхождения в
этой жизни, ему было сказано, что он может признанием
освободить себя от вечных мук. Надо полагать, что святой
отец в этой награде не сомневается? Ибо подобное сомне-
ние — ересь... Больше никто за Мавриция не заступался.
На этот раз его казнь обставили без всякой торжественно-
сти. Второй раз неаполитанцев на одно и то же зрелище
не заманишь. Зрителями были лишь заключенные Кастель
Нуово, выгнанные по этому случаю во двор, стражники и
солдаты крепостного гарнизона. Стоя на скамье с петлей,
надетой на шею, Мавриций обвел глазами толпу, кого-то
искал взглядом, а когда нашел, начал было говорить, но
палач выбил скамейку из-под его ног. Потом тело вынули
из петли. Помощники палача взвалили его на плаху. Па-
лач взмахнул тяжелым двуручным мечом. Он гордился,
что отрубает одним ударом — руку ли, ногу, голову ли.
Надо быть мастером своего дела! Сейчас у него случай по-
упражняться для следующего раза, когда придется четвер-
товать не удавленника, а живого.
Кампанелла отринул Мавриция от своего сердца. Но
все-таки после казни думал о том, как подло поступили с
334
Маврицием. То, что он сделал, он сделал ради спасения
души. А его предали позорному четвертованию, после ко-
торого не похоронят в священной земле, а зароют на свал-
ке, как собаку. Кампанелла не верит, что для души чело-
века имеет значение, где и с какими обрядами будет по-
хоронено тело. Но бедный Мавриций свято верил в силу
обрядов, заупокойных молитв, освещенной земли, посмерт-
ных месс. Если бы он знал, что его лишат всего этого, мо-
жет быть, он не пошел бы на признание. Тогда все могло
бы повернуться иначе. Бессмысленно теперь ломать себе
над этим голову.
Путешественник, приехавший в Неаполь из Рима, при-
нес экземпляр газеты «Аввизи» в дом делла Порты. Там
прочитали статью, неведомый автор которой негодовал, что
сожжение известного и нераскаявшегося еретика Джор-
дано Бруно не состоялось в день, когда его ожидали рим-
ляне, собравшиеся по этому случаю па площади Цветов.
Читавшие этот листок изумились безмерной подлости пи-
саки, который высказал разочарование по такому поводу.
Жив ли Бруно? Увы! Спустя несколько дней из Рима при-
шли письма с известием, что отложенное аутодафе состоя-
лось. Друзья не знали, говорить ли Кампанелле об этом.
Со времени встречи в Замке Святого Ангела он глубоко
чтит Бруно. Не будет ли такое известие непосильным по-
трясением для человека, которому и без того тяжело?
С другой стороны — не нужно ли Кампанелле знать, как
велика опасность, ожидающего его, если он... Если что?
Что может он сделать, чтобы отвратить опасность? Поколе-
бавшись, ему передали горькую весть.
Воистину, кого господь хочет покарать, того он лишает
разума! Кампанелле представились все эти инквизиторы
и цензоры-квалификаторы, для которых день, когда слав-
нейший из славных — Бруно взошел на костер, был дока-
зательством, что едят они свой хлеб не даром. Никогда, ни
за что не поверит он, что Конгрегация Святой Службы и
ЗЗЕ
Конгрегация Индекса запрещенных книг существуют по
велению божьему. И то и другое — пагубные и вредоно-
сные измышления низких душ. Их страшит свободная че-
ловеческая мысль, им ненавистен разум, они хотели бы все
и навсегда заковать в оковы, всем надеть на глаза повяз-
ки, всем заткнуть рты.
В вестях, дошедших до Рима, были некоторые разно-
гласия. Говорили, что Бруно, уже привязанный к столбу,
поцеловал распятие и произнес слова покаяния. Нет, ут-
верждали другие, этого он сделать не мог. Когда Бруно
вели к месту казни, губы его были зажаты тисками, дабы оп
не смущал толпу еретическими речами. На костре ему под-
несли распятие, Бруно гневно оттолкнул его. Тогда палач
стукнул его сзади по затылку — это видели только те,
кто стоял особенно близко к костру — Бруно ткнулся ли-
цом в распятие, так что в толпе показалось будто оп
целует его.
Несколько дней и ночей Кампанеллы были заполнены
мыслями о Бруно. То наяву, то во сне видел оп себя на
его месте. Ему казалось, что языки пламени лижут его ко-
жу, дым ест глаза. Он задыхался. Силился вообразить, что
испытывает человек, когда его сжигают заживо, гнал от
себя эти мучительные представления и снова вызывал их в
себе. Я должен быть готов и к этому!
Тяжкой, очень тяжкой порой в жизни Кампанеллы ока-
зался февраль 1600 года.
В феврале он провел несколько страшных дней в «яме
для крокодилов», в феврале он узнал о том, что Бруно
сожгли на костре, в феврале трибунал, заседавший в
Кастель Нуово, получил из Рима разрешение пытать Кам-
панеллу. Он знал, рано или поздно этот день или эта ночь
настанет, и будут они страшнее тех, что выпали на его
долю в Замке Святого Ангела. Один из тюремщиков, то ли
сочувствуя ему, то ли действуя по указке судей, сказал
Кампанелле, что для него велено привести в порядок осо-
336
бое устройство, и лучше бы Кампанелле обойтись без зна-
комства с ним.
Кампанеллу лихорадило, он был очень слаб после «ямы
для крокодилов». Как вести себя дальше? После показа-
ний, которые судьи хитростью и коварством получили у
Мавриция, Петроло, Пизано, просто отрицать все бессмыс-
ленно. Надо менять тактику. Пусть Петроло и Пизано по-
- казали даже то, чего на самом деле не было; суд не примет
этого во внимание. Для инквизиционного суда имеет вес
только показание, которое отягощает вину обвиняемого.
Если же Мавриций, сознаваясь, и пытался сказать что-то
в оправдание Кампанеллы, с этими показаниями никто
считаться не будет. Ибо сказано в наставлении для инк-
визиторов: «Показания еретика в пользу обвиняемого мо-
гут быть вызваны ненавистью к церкви и желанием по-
мешать наказанию преступлений, совершенных против
веры. Подобные предположения не могут возникнуть, если
. еретик дает показания против обвиняемого».
Мавриций в глазах суда еретик, ибо восстал на земную
власть, а она от бога. Это и определяет отношение трибу-
нала к его словам: все, что можно использовать против
Кампанеллы, будет использовано; все, что говорит в пользу
Кампанеллы, будет отброшено. Не следует заблуждаться.
Судьи знают уже очень много. Если по-прежнему отрицать
все, с ним поступят как с нераскаявшимся еретиком.
Тюремная почта в феврале разнесла по камерам весть-
Кампанелла под пыткой начал давать показания. Его до-
прашивали несколько раз и несколько раз пытали. Он пе-
рестал отрицать все то, что ставилось ему в вину и о чем
уже говорили другие, но пытался истолковать свои дей-
ствия как направленные на благо Испании. До такой дер-
зости договорился, что стал утверждать, будто калабрий-
ский заговор имел в виду помочь возвышению Испании.
А еще Кампанелла твердил, что во всех своих словах и
делах оставался верен святой церкви. Он ссылался на лю-
22 Сергей Львов ggf
дей, которые могли бы подтвердить его показания, если бы
были живы, цитировал богословские тексты, говорил о
предзнаменованиях, утверждал, что, поскольку он все это
повторяет под пыткой, слова эти — сама истина. Порукой
в том страдания, которые он переносит.
Поймут ли друзья, что означают его полупризнания?
Найдет ли он способ объяснить им, что силился под пыт-
кой оттянуть время, придумать новый способ защиты, за-
путать судей своими рассуждениями? Ведь он не сказал
ничего, что не было уже известно судьям. Имена? Он наз-
вал лишь тех, кого уже не было в живых, кому ничто уже
не могло повредить. Он не сдался и не сдастся.
История военного искусства — одно из его увлечений —
научила Кампанеллу: если прорван один рубеж обороны,
надо отходить на другой. Твердить «я ни в чем непови-
нен» легче, чем придумывать уклончивые многословные
ответы. Неужели друзья не поймут, что у него нет иного
выхода? Если его признают нераскаявшимся, его казнят.
Мертвый, он ничем и никому помочь не сможет. Живой,
он еще попытается бороться.
И все-таки, когда он возвращается в свою камеру с до-
просов, после которых в протоколах появляются длинные
записи его ответов, где рассуждения о всемирной респуб-
лике, ни в чем не покушающейся на права испанской мо-
нархии и римского папы, а, напротив, служащей их вящей
славе и могуществу, чередуются с длинными ссылками на
Святое писание, с астрологическими пророчествами, пред-
вещающими неизбежность великих и благих перемен, у
него на душе нехорошо. Отвратительно у него на душе.
Горькая оскомина остается на губах, вынужденных отве-
чать судьям так, как отвечает сейчас он.
Всю крепость взволновал слух: «Кампанелла стал при-
знаваться!» Он не може'1 его опровергнуть. Он действи-
тельно стал признаваться. Надо объяснить друзьям, поче-
му он говорит то, что он говорит, и как им, зная об этом,
338
вести себя на допросах. Как это сделать? Надзирателей,
которые иногда помогали ему передать калабрийцам если
не записку, то хоть условный сигнал, тайную весточку,
больше нет подле его камеры. Все время появляются но-
вые. Один из них очень жалел Кампанеллу, которому при-
шлось — слыханное ли это дело! — столько времени про-
вести в «яме для крокодилов», а потом перенести пытку,
давал понять, что сочувствует ему, вызывался помочь, Кам-
панелла отказался. Может быть, он еще пожалеет об этом.
Но суетливая готовность нового тюремщика насторожила
его. Тяжко было у него на душе. Тяжко и смутно. И мрач-
ными стали его сопеты. Такими они не были никогда
прежде.
Оп сетовал в них, сколь слепа и безумна Италия, муд-
рость которой спит беспробудным сном. Он хотел ей лишь
добра, оп не причинил ей никакого зла. Почему она так
жестока к нему? Бог уснул на небе, если дозволяет пре-
зренным лжецам, вырядившимся в одежды благочестия,
торговать обманом и предавать истинную веру. Он на-
писал сонет, в котором говорил о своей слабости, и другой,
в котором восхвалял непоколебимое мужество Дионисия.
Он говорил, что препоручает ему их общее дело и по пер-
вому слову друга готов покончить с собой. Был написав
такой сонет, возникала такая мысль, и этого не вычерк-
нешь.
Одно утешение даровано ему в эти тягостные дни вы-
нужденного отступления. У Дионисия был брат — священ-
ник Пьетро Понцио. С первого дня знакомства он восхи-
щался поэтическим даром Кампанеллы. Пьетро Понцио
был тоже схвачен, тоже совершил страшный переход и
плавание из Калабрии в Неаполь. Теперь, в тюрьме, он
собирает все, сочиненное Кампанеллой. Никогда впослед-
ствии никому не удалось узнать, как именно делал он это,
только Пьетро Понцио не просто старательно хранил пе-
реписанные стихи Кампанеллы, но даже, идя на отчаян-
ный риск, передавал их на волю.
И хотя знать, что твой голос слышат на воле, немалое
утешение, Кампанелла устал. Все болезни, которыми он
когда-нибудь прежде болел, дали себя знать. Старая лихо-
радка, которая чуть не свела его в детстве в могилу, уши-
бы и вывихи, вынесенные им из застенков, простуда, ко-
торую он получил в «яме для крокодилов», ломота в ко-
стях, боль в боку, кашель. Опухали десны, шатались зубы,
слезились глаза. А сколько сил нужно на каждом допросе!
Особенно когда допрос превращается вдруг в богословский
диспут. Вызванный в помещение трибунала Кампанелла
вдруг видит однажды перед собой не только судей, каждо-
го из которых давно знает в лицо, а ученых мужей — до-
миниканцев и францисканцев, знаменитых теологов. Он
без подготовки должен говорить перед ними о том, как тол-
кует пророчества Священного писания.
О ученнейшие мужи! О многомудрые и начитаннейшие
оппоненты! Любопытно, сумели бы вы вести диспут, если
бы ему вместо дней в библиотеке предшествовали карцер
и пытки, а завершат его снова карцер и пытки! Этого Кам-
панелла, разумеется, не говорит. Спокойно, осмотрительно
приводит он свои доводы, подкрепляя каждый из них
ссылками на Священное писание. Разве не предсказывает
Откровение Иоанна установление нового царства божьего
на земле? Разве не сказано там, что сему надлежит быть
вскоре? Сказанное там лишь подтверждает реченное в
других местах Ветхого и Нового заветов. Назвать главы и
стихи? Он не ограничивается ссылкой, цитирует на па-
мять. Благодарение богу, он еще помнит все пророчества!
Мало Библии? Он охотно приведет слова отцов церкви и
других высоких авторитетов.
Странное зрелище являет собой высокий трибунал.
Светские судьи вскоре потеряли нить сложнейших бого-
словских рассуждений Кампанеллы, томятся, зевают. Апо-
столические комиссарии, которым ход рассуждений поня-
тен, нетерпеливо ждут, как оценят их призванные ими со-
340
ветпики-богословы. А те, вместо того чтобы сразу сказать:
«Это ересь!» — больше от них ничего не требовалось, дали
вовлечь себя в бесконечный и, похоже, безнадежный
спор. Изможденный человек в лохмотьях стоит несколько
часов подряд перед сидящими и хриплым голосом, иногда
прерываемым кашлем, спорит с ними. Он — какая наг-
лость! — получает удовольствие от того, что может держать
долгую речь, что нотарии-протоколисты едва успевают
записывать его слова, а оппоненты не сразу находятся, как
опровергнуть их. Какая память у этого человека! Дьяволь-
ская... Вот-вот, его память сама по себе — доказательство,
что с ним дело нечисто.
Долгие прения завершились ничем. Кампанелла завел
спор в такую чащу текстов, ссылок, дефиниций, что дотош-
ные и добросовестные богословы, приглашенные трибуна-
лом, признали, не вмешиваясь в оценку поступков подсу-
димого — это не по их части,— что его толкование проро-
честв Святого писания, на которых он основывал эти
поступки, требует особого и внимательного изучения.
Устного диспута недостаточно. Взгляды Кампанеллы
должны быть изложены в письменном виде. Но не на-
писаны им самим, а продиктованы, решают судьи. Ну что
же! В письменном так в письменном. Куда приятнее, чем
сидеть в карцере, не говоря уже о допросах в застенке,
обдумывать выражения, проверять свою память, находить
слова и обороты, диктовать писцам, снова чувствовать себя
и лектором и оратором.
Кампанелла диктует целое сочинение, в котором изла-
гает свое понимание библейских пророчеств, приводит на
память длиннейшие тексты, прибегает к многословным,
запутанным формулировкам, порой повторяется, но ни в
чем себе не противоречит. Еще недавно ему нужны были
телесные силы, еще недавно все решалось тем, какие муки
и как долго выдержит слабая плоть. Теперь нужны все
силы ума, все запасы памяти. Затянуть время! Прийти в
23 Сергей Львов
341
себя после мучений. Собраться с силами. Может быть, что-
нибудь изменится. В Неаполе. В Риме. В мире. Что-то слу-
чится. Кто-нибудь придет на помощь. Меня поддерживает
бог, пишет Кампанелла в новом сонете себе в утешение,
хотя все чаще сомневается в этой поддержке. Небесный
меч работает на меня, пишет он в другом, и даже в своем
отчаянном положении радуется, что нашел» такое слово.
Небесный меч работает! Хорошо сказано. Скорее бы он
нанес удар его врагам. Больше нет сил ждать.
Глава LXV
Передышка резко оборвалась. За стенами Кастель Нуо-
во что-то произошло. Богословские прения вдруг перестали
всех интересовать. В трибунале одержали верх судьи, ко-
торые упорно требовали скорейшего завершения процес-
са. Суд считает свою миссию законченной — и признав-
шиеся, и изобличенные будут казнены. Дело за последни-
ми формальностями. Кампанелле объявили об этом. Он по-
чувствовал — на сей раз это не простая угроза. Решение
уже принято, и принято не в суде. Судьи еще могут делать
вид, что они обдумывают приговор. Они уже знают его.
Им осталось облечь его в слова. Сколько времени пона-
добится на это? Верно, немного.
Значит, все. Выхода нет. Выбор невелик — виселица,
плаха или костер.
Всю ночь Кампанелла не мог уснуть. Едва закрывал
глаза и впадал в дремоту, перед ним начинали проноситься
видения казней. В памяти возникал Мавриций. Каким
он был, и в какого его превратили. Он делал усилие, про-
гонял наваждение, открывал глаза — вокруг него привыч-
ные стены камеры, снова одиночной. Тускло горел све-
тильник. Светильник оставляли в камере, чтобы надзира-
телям был виден узник. На стену падала неясная тень, и
342
ему вдруг показалось: кто-то огромный и опасным тянет к
нему руки. В ужасе он резко вскакивал, страшная тень
вскакивала вместе с ним, карабкалась на потолок, и он,
задыхаясь, с тяжко бьющимся сердцем, понимал: «Это
тень!» Всего лишь тень. Надо спать. Пока можно, надо
спать. В застенке минутами сильнее боли было желание
спать. Ему казалось, если ему позволят проспать час, он
обретет новые силы. Но палачи понимали это не хуже,
чем он. Пить и есть в застенке ему изредка давали, но не
спать. И вот теперь у него это благо — возможность спать.
До рассвета далеко. А он не может спать. Он страшится
уснуть. Едва он засыпает, на него наваливаются сны один
страшнее другого. Он вырывается из кошмаров одного спа,
ему кажется, он проснулся, он видит другой, еще страш-
нее, и понимает, что пробудился не до конца. Голова го-
рит, в глазах, которые он раскрывает усилием воли, едва
они слипнутся, словно насыпан песок.
Кампанелла прислоняется к холодной стене. Он будет
биться о нее головой, только бы не уснуть, только бы не
видеть снов. Все, что он делал, кажется сплошной ошибкой.
Все, что ему предстоит представляется ужасным. Нет вре-
мени ничего изменить, ничего исправить... Какая тоска!
Может быть, если разорвать на себе одежду, станет легче?
«Уж не схожу ли я с ума?» Мысль эта холодно, ясно, от-
четливо пронзила Кампанеллу. И так же холодно, ясно,
отчетливо он подумал: «Вполне вероятно».
Разве не встречал он в Кастель Нуово бедных заклю-
ченных, которые от страха и мучений потеряли рассудок?
Один узник на прогулке через каждые несколько шагов
вдруг сгибался и долго стоял так. Его толкали и тянули,
он не двигался с места, а потом начинал снова ходить, из-
редка жалобно выкликая: «Больно! Больно! Больно! Ми-
келе больно!» Скоро его посадили на цепь, как принято с
умалишенными. Другой, упорно молчавший на допросах,
после пытки стал говорить не умолкая. Говорил громким,
343
высоким голосом, кого-то вспоминал, с кем-то спорил, на
что-то жаловался. И вдруг, остановившись среди этого по-
тока слов, совсем другим, тихим голосом спрашивал: «Тро-
нуть можно?» И указывал пальцем на того, до кого соби-
рался дотронуться. «Тронуть можно?» — спросил он, когда
его последний раз привели в трибунал, указывая на бле-
стящую пряжку, скреплявшую плащ Санчеса де Луна.
И тот так растерялся, что приказал немедля увести его.
Теперь и этот бедняга тоже на цепи.
Что удивительного! Если с людьми делать то, что делали
с ними в Кастель Нуово, понятно, что слабые сходят с ума.
Но он не слабый! И не сошел с ума. Это ему померещи-
лось. Ночью, особенно, когда знаешь, что эта ночь одна
из последних твоих ночей, чего только не привидится. Нет,
благодарение богу, он не сошел с ума.
Постой-ка, Кампанелла! Кажется, тебе пришла в голову
спасительная мысль. Ты не сошел с ума. Ты не сойдешь с
ума. Ты не из тех, кто сходит с ума. Но это знаешь только
ты. Твои судьи этого не знают. Почему бы не внушить им
мысль, что ты потерял рассудок? Сразу они не поверят.
С тех пор, как существуют суды, существуют и люди, ко-
торые, попав под суд, прикидываются безумными. И опыт-
ные законники, что сидят в трибунале, прекрасно это зна-
ют. Им ведомы уловки, при помощи которых можно обна-
ружить такой обман. Но вряд ли их познания в этой
области глубоки. Судьи не кажутся ему мудрецами. Кампа-
нелла усмехнулся. Надо рискнуть. Можно рискнуть. Что
это даст? Отсрочку. Каждый выигранный день — благо. За
этот день, может быть, что-то изменится в его судьбе. А мо-
жет быть, ему удастся придумать, как изменить ее. За
лишний день можно сложить в уме еще одно стихотворе-
ние, обдумать еще одну страницу трактата. Каждый вы-
игранный день — благо. Еще один день дышать. Еще один
день смотреть на небо. Еще один день жить.
На свободе Кампанелла встречал людей, жаловавшихся
344
на скуку. Они не знали, как убить время. Слепцы! Презрен-
ные расточители! Убить время! Каждая частица его бесцен-
на. Ее не оплатить никакими сокровищами. В его жизни
было много всякого — ему бывало радостно, грустно, страш-
но, одиноко, по ему никогда не бывало скучно. Никогда н®
возникало чувство, что время тянется слишком медленно,
что есть пустые минуты и лишние часы. Однако он отвлек-
ся. Ночью трудно удержать мысль, чтобы она не плутала...
Надо заставить себя додумать до конца — как сделать, что*
бы судьи поверили, что он сошел с ума?
Среди многих тайн природы, которые он обсуждал па
свободе со своими учеными друзьями, было и безумие. Дел-
ла Порта как-то рассказывал ему о римских врачах, коте-,
рые оставили описания двух видов душевной болезни —
сильного возбуждения и печальной угнетенности — мелан-
холии. Судя по описанию в Ветхом завете, царь Саул бог
лел именно меланхолией. Говорили о примерах, когда
люди, коих окружающие считали безумцами, возглашали
великие истины и совершали поразительные открытия*
Это высокое безумие надо отличать от безумия низкого,
именуемого «сущеглупостью», одержимые которым несут
сущий вздор. Вспоминали в этих поучительных беседах,
что римские юристы насчитывали пять видов безумия,
которые должны различать судьи. Вот это очень важно, это
надо припомнить во всех подробностях. Толковали о ле-
чении огнем и чемерицей. Кампанелла снова усмехнулся.
Насчет чемерицы он не знает, а уж огнем полечить его
попробуют! Ему не нужно, чтобы судьи сочли его безумие
высоким, пусть признают за «сущеглупого». Пусть пове-
рят, что он от перенесенного сошел с ума и не припишут
его поведения тому, что он одержим дьяволом. Это тоже
опасно, угодишь, чего доброго, на костер. Какое же безу-
мие изображать ему? Буйствовать, рвать на себе одежду,
выкатывать глаза, биться об пол головой, вопить? Так изо-
бражают безумие ярмарочные лицедеи и самые просто-
345
душные притворщики. Такое легко разоблачить. Он не
знает, сколько времени придется ему изображать поме-
шанного — дни, педели, месяцы. А буйствовать можно не-
сколько часов, день, два подряд. На большее сил не хва-
тит. Кампанелла проснулся окончательно. Стал спокойно
и трезво обдумывать свою последнюю ставку в опасной
игре.
Глава LXVI
Утром надзиратель принес Кампанелле еду — глиняную
кружку кислого, как уксус, вина, разбавленного водой, ми-
ску бобов, сбрызнутых прогорклым оливковым маслом, ло-
моть хлеба, грубовато-добродушно спросил: «Жив?» Кам-
панелла не ответил. Сидел, вытянувшись в струну, смо-
трел сквозь надзирателя неподвижным, немигающим взгля-
дом. Взгляд его был так странен, что надзиратель, вспом-
нив все слышанное о Кампанелле, выставил вперед боль-
шой и указательный палец, как рожки — верное средство
от дурного глаза. Узник не обратил никакого внимания на
этот жест. Надзиратель сунул ему в руки кружку. Кампа-
нелла не потянулся за ней поспешно, как делали все за-
ключенные, она упала и разбилась. Надзиратель, озлив-
шись, сильно дернул арестанта за плечо. Тот качнулся
вперед, как деревянный, но едва надзирательская рука
была снята с его плеча, вернулся в прежнюю застылую
позу.
«Отвечать не желаешь? Питьем брезгуешь?» — распа-
ляя себя, закричал надзиратель и, поставив миску на пол,
начал трясти Кампанеллу. Голова узника моталась из сто-
роны в сторону, но застывшее лицо не меняло выражения.
Широко раскрытые глаза по-прежнему смотрели сквозь
надзирателя. Тот хотел ударить Кампанеллу, чтобы при-
вести его в чувство, но ему стало не по себе. Пнув ногой
346
черепки разбитой кружки, надзиратель вышел из камеры
и, разыскав ближайшего начальника, доложил, что прокля-
тый монах того... Грубый его ум не находил объяснения
жуткому чувству, испытанному в камере Кампанеллы,
язык не знал слов, чтобы выразить виденное, но напуган
оп был до полусмерти.
Старший надзиратель, оторванный от увлекательной
партии в кости, обругал явившегося с докладом. Но Кам-
панелла был своего рода достопримечательностью, даже
гордостью тюрьмы. О нем и в городе постоянно расспра-
шивали. Позволить ему спятить? Нельзя!
Старший надзиратель долго простоял, разглядывая за-
стывшего в полной неподвижности арестанта. «Ешь!» —
приказал он и поднес ложку с бобами ко рту узника. Тот
ее не заметил. Кампанеллу толкали, он поддавался толчку,
но тут же возвращался в прежнюю позу. Дергали за руку,
отпущенная, она падала вниз, как отмершая. Глаза оста-
вались неподвижными, широко раскрытыми, немигающи-
ми. Старший надзиратель за время службы в тюрьмах на-
гляделся всякого. Его не удивишь. А Кампанелла удивил.
Позвали тюремного лекаря.
Заключенные, случалось, сходили с ума. Но этот был
непохож на других тюремных безумцев. Человек не в
себе, но что с ним? Словно уснул сидя и с открытыми гла-
зами. Лекарь сказал, чтобы принесли зажженный факел,
и, когда его принесли, резко приблизил его к лицу Кампа-
неллы. Зрачки узника сузились, но лицо оставалось непод-
вижным, а сам Кампанелла не шелохнулся. Лекарь пожал
плечами. Чтобы человек, которого не держат и не привя-
зали, не отшатнулся от огня, такого он еще не видывал.
К исходу дня новость узнал комендант. Только этого
не хватало! Мало ему неприятностей из-за Кампанеллы.
Теперь, когда не сегодня-завтра он освободится, наконец,
от этой заботы и Кампанелла из рук тюремщиков перейде!
в руки палачей, упрямец, изволите видеть, сошел с ума!
347
Решительные способы, которые применил комендант, ус-
пеха не возымели. Все та же неподвижность, те же широко
раскрытые глаза, тот же взгляд сквозь людей. Иногда
Кампанелла что-то говорил — быстро, тихо, неразборчиво.
Уловить смысл его речей было невозможно. Пришлось до-
кладывать трибуналу.
Судьи вначале отнеслись к неожиданному известию
спокойно. Понял, что проиграл, решил прикинуться бе-
зумцем. Такой простой уловки они от него, признаться, не
ожидали. Вывести его на чистую воду! Без промедлений.
Не хотел говорить? Заговорит. Прикидывается сошедшим
с ума? Справимся и с этим! И как можно скорее. В Неа-
поль в ближайшие дни должно прибыть из Рима важное
духовное лицо — епископ Термоли, известный богослов,
один из столпов Святой Службы. Он должен окончательно
уличить Кампанеллу в ереси. Для апостолических комисса-
риев прибытие высокого собрата неприятно. Выходит, сами
не смогли закончить дело так, как требовалось — преступ-
ления Кампанеллы против испанской короны доказаны,
Кампанелла-еретик разоблачен не до конца.
Кампанелла не предвидел, как трудно долго притворять-
ся безумным, вести себя одинаково и тогда, когда в его ка-
меру входят, и тогда, когда он остается один. За ним мо-
гут подсматривать. Он изо всех сил старался сохранять
неизменную позу. Но человек не может не спать. Он падал
на ложе резко, как подрубленный, падал, словно сон сра-
зил его внезапно. Человек не может долго не есть и лишь
совсем недолго может не пить. Но сам он не брал в руки
ни миску с едой, ни кружку с питьем. Если их ему подно-
сили ко рту, давал накормить и напоить себя, не позволяя
себе проявить ни жажды, ни голода. Если кружку и миску
отнимали ото рта, прежде чем он успевал напиться или
проглотить несколько глотков варева, он не тянулся за
ними, сохраняя на лице маску безразличия. Спустя неко-
торое время надзор за ним стал слабее. Старший надзира-
348
тель больше не приходил к нему, да и тюремный лекарь
не появлялся. Ночью за дверью не было слышно шагов.
А вскоре его перевели в другую камеру. Именно сейчас,
когда его, казалось бы, оставили в покое, было особенно
трудно не выбиться из принятой роли.
Опасная игра продолжалась не день, не два — недели
и месяцы. Чтобы на самом деле не сойти с ума, Кампанел-
ла сочинял стихи: сонеты, мадригалы, октавы. Это были
стихи о любви. Они обращены к разным женщинам. Каж-
дая из них прекрасна, и все воспеты традиционными сло-
вами подражателей Петрарки. Поэт умоляет даму любить
его, благодарит за доброту, восхваляет природу за то, что
она создала такую красоту, сравнивает ее зубы с жемчу-
гом, губы с душистыми розами, именует возлюбленную
сладостным ядом, любовь уподобляет то сражению, то
плаванию по бурному морю.
...Напрасно гадать о той или тех, к кому обращены эти
стихотворения. Может быть, в них отзвуки пережитого на
воле. Но вернее всего, возлюбленная — поэтическая услов-
ность...
Кампанелла сочинял эти стихи, чтобы занять ум. Ду-
мал он и о товарищах по заключению. Многие, когда у
них еще была возможность видеться и говорить с Кампа-
неллой, просили его сочинить стихи для любимых. Kai:
знать! Может, ему еще доведется увидеть друзей. Надежда
слабая, но Кампанелла, верный данному обещанию, сочи-
няет для них любовные стихи впрок.
В стихах, соблюдающих все традиции любовной поэзии,
он глухо упоминает о своей судьбе. Время суда и пыток
называет бурей, порой вздохов, дорогой страданий, срав-
нивает себя с утлым кораблем, который швыряют могучие
волны. Пережитое кровоточит, как свежая незажившая
рана, а слова, которыми он говорит об этом, странно хо-
лодны. Но вдруг они начинают звучать совсем по-другому.
Кампанелла слагает сонет о безумном мудреце и мудром
349
безумце. Я свободен, и я же связан, говорит он, я иду один,
но за мной следуют другие, я воплю и молчу, сбивая с
толку жестокосердную толпу, мертвым глазахМ этого през-
ренного мира я кажусь безумцем, в глазах божественной
мудрости я мудрец, крылья мои пригвождены к земле, но
я взлетаю в небо, тело мое истерзано, но душа моя спокой-
на, и если тяжкий груз порой пригибает меня к земле, мои
крылья возносят меня над нею. Нет ничего легче, чем
груз, который несешь добровольно. Образ любимой запе-
чатлен на моем челе. Я уверен, что когда-нибудь встречу
ее, встречу там, где меня поймут без слов. Возлюбленная
этого сонета — и вожделенная женщина и вожделенная
свобода.
Смысл сонета слишком сложен, чтобы его могли понять
его соглядатаи, даже если бы услышали, что упорно бор-
мочет узник. Записать бы сонет, самому увидеть глазами,
сохранить. Однажды Кампанелла услышал из соседней ка-
меры знакомый голос, окликавший его. Он вслушался. Но-
вым соседом оказался Пьетро Понцио, верный друг, востор-
женный поклонник поэзии Кампанеллы. Кампанелла пе
удержался. Когда Пьетро спросил его о здоровье, ответил:
«Благодарение богу!» Ему бы остановиться на этом, но
Пьетро спросил, пишет ли он еще стихи, и Кампанелла
пылко ответил, что пишет и будет писать.
В камере, куда поместили Кампанеллу, было приспо-
собление, известное с седой древности. Если в степу вде-
лать полую трубку, голос, звучащий в одном помещении,
куда незаметно выведен один конец трубки, прекрасно
слышен в другом помещении, даже отдаленном. Издавна
на этом строились фокусы, которыми удивляли простаков.
Тем же способом пользовались, чтобы выведывать чужие
тайны. Каждое слово его разговора с Пьетро было запи-
сано протоколистами.
Птицы ловчие перехитрили птицу певчую. Через не-
сколько дней был записан еще один разговор Кампанеллы
350
с другом, и снова его речи не походили на речи бегумца:
Кампанелла диктовал Пьетро новые стихи. Итак, притвор-
щик уличен. Дело за малым — его нужно заставить самого
признаться в обмане. Не захочет — заставим!
Глава LXVII
Перерыв в заседаниях трибунала все еще не кончился.
Ждали епископа Термоли, который должен был дать за-
ключение о еретических взглядах Кампанеллы. А тот тем
временем продолжал изображать безумие. Все время со-
хранять безучастную неподвижность даже для его воли —
задача непосильная. Оп решил, что изменит свое поведе-
ние. Теперь оп вдруг начинал стремительно бегать по ка-
мере, то от стенки к стенке, то по диагонали, то описывая
восьмерки, и уже не бормотать, а громко выкрикивать не-
внятные слова. Порывистая беготня и бессмысленные вос-
клицания, которые внезапно переходят в неподвижность и
молчание, казалось ему, похожи па поведение безумца.
А для пего сама возможность пометаться по камере, по-
кричать давала передышку. Однажды, когда он метался
по камере особенно сильно, кричал особенно пронзитель-
но, он вдруг почувствовал — его захлестывает опасная вол-
на. Сможет ли он остановиться?
В трибунале столкнулись два стремления: судьи, на-
значенные вице-королем, стремились закончить дело по-
скорее. Заговор доказан. Чего тянуть? Судьи, представ-
лявшие церковь, спешить не хотели. Не в обычаях инкви-
зиции торопиться. Главное — так изобличить еретиков,
чтобы они пе только сами понесли заслуженную кару, но
чтобы их изобличение и наказание было суровым уроком
всем, кто идет по их стопам.
Епископ Термоли, бывший генеральный комиссарий
римской инквизиции, присланный в Неаполь с большими
351
полномочиями, не скрыл от здешних коллег, что находит
множество упущений в процессе, и принялся оправдывать
пословицу «новая метла чисто метет». Начались бесконеч-
ные повторные допросы калабрийцев. Многие из них при-
знались во всем, когда следствие вел еще Ксарава. Угово-
ры товарищей, муки совести заставили некоторых отка-
заться от этих показаний. Новые допросы, увещевания и
угрозы, «яма для крокодилов» снова развязали слабым
языки. Повторные признания для судьбы руководителей
заговора были опаснее первых. Стремясь облегчить свою
участь, слабодушные говорили, что были запуганы Кампа-
неллой и Дионисием. Дальше признавшиеся вновь вели
себя по-разному: одни, стремясь угодить трибуналу, выду-
мывали новые подробности. Другие то признавались, то
отрекались, запутываясь все сильнее и сильнее. Длинные
протоколы заполнились противоречивыми показаниями.
Во всем надо было разобраться. Епископ Термоли засадил
писарей делать извлечения из протоколов, составлять свод-
ки показаний, данных в разное время одним и тем же ли-
цом, приказал особо выписать все, что говорили обвиняе-
мые о Кампанелле и что говорил тот сам.
Долгой была эта проволочка. Кампанелла начал играть
роль безумца весной, а на решающий допрос его повели
лишь в середине лета. Кампанелла шел разутый. Нагре-
тые июльским солнцем каменные плиты тюремного двора
обжигали босые подошвы. Это еще не ожог! — подумал
Кампанелла. Он был почти уверен, что ждет его на этом
допросе. Как вести себя под пыткой человеку, которьш иг-
рает роль безумца?
Допрос начался с потрясения. В новом члене трибуна-
ла — епископе Термоли — Кампанелла узнал Альберто
Трагальоло, бывшего генерального комиссария римской
Святой Службы, самого опасного из тех судей, которые за-
нимались его делом в Риме.
352
Не узнавать! Никоим образом не выдать себя! Увеще-
вание? Пропустить мимо ушей, ничем не показав, что слы-
шишь эти слова епископа — великого мастера угрожаю-
щих увещеваний и увещевательных угроз. Но что это?
У Кампанеллы упало сердце. Отступив от обычного пра-
вила не предъявлять подсудимому улик, а лишь намекать
на них, Кампанелле прочли запись его разговоров с Пьет-
ро Понцио. Тяжкий удар! Как он мог так себя выдать! Но
отступления нет. Кампанелла выслушал все, что сказали
судьи об этой улике, с блуждающей улыбкой на лице. Его
спросили, понял ли он, что последует за этим. Кампанелла
ничего не ответил.
Альберто Трагальоло, ныне епископу Термоли, он пре-
красно помнил Кампанеллу по Риму,— вдруг показалось,
что узник не обманывает их, он действительно сошел с
ума. Он еще не встречал человека, даже среди самых за-
коренелых еретиков, который мог бы выслушать то, что
выслушал этот узник, с таким отрешенным лицом. Епис-
коп Термоли не может позволить сомнениям поколебать
себя. Оп знает свой долг перед богом, перед церковью, пе-
ред ее Святой Службой. Не подействовало увещевание, не
вразумила угроза — пытать! Пытка была долгой, но ничего
не дала суду. На дыбе Кампанелла стонал и кричал. Но
любой безумец, если он не из камня, будет кричать на
дыбе. Как бы ни повредился человек в рассудке, он ощу-
щает боль. Эти вопли ничего не доказывают. А среди кри-
ков, стонов, обрывков молитв, невнятных стихов, прокля-
тий, зубовного скрипа не было того, чего ждали, требовали,
что выпытывали судьи. Кампанелла не признался в том,
что безумие его притворно.
— В него вселился дьявол! с раздражением сказал
епископ Термоли. Но это тоже надобно доказать! Зачем?
Не одержимость Кампанеллы дьяволом должен он устано-
вить, а то, что тот притворным безумием пытается уйти от
ответа как еретик. Впервые бывший комиссарий инквизи-
353
ции, епископ, надеявшийся вскоре получить кардиналь*
скую шляпу, растерялся.
Кампанеллу опять оставили в покое. Первые дни он
пребывал в немыслимом напряжении. Казалось, сейчас
его снова поведут на допрос, снова будут терзать. Он ждал
весь день, за ним не приходили. Ночью не мог уснуть —
снова ждал, за ним не приходили. Лекарю приказали под-
лечить Кампанеллу. Он очень старался, ио тот ему не до-
верял. Ведь он присутствовал — по долгу службы,— когда
пытали Мавриция и когда пытали Кампанеллу. Пусть не
уверяет, что не может отказаться от своей гнусной служ-
бы. Если одни могут вынести пытку, другие должны быть
в состоянии отвергнуть должность, превращающую косто-
права в собрата костолома.
Постепенно изувеченные руки заживали, утихала боль
в вывихнутых и грубо вправленных палачами суставах.
А за ним все не приходили. Если он будет думать только
о тех допросах, которые уже были, и о тех, которые пред-
стоят ему, он действительно сойдет с ума. Но жить в без-
действии он не может. А в роль безумца так вошел, что
она почти не требует от него усилий. Он должен продол-
жить свои труды.
Глава IX VIII
У него и прежде никогда не было своего дома — толь-
ко монастырские кельи. Он никогда не был богат. Теперь
у нега не было ничего. Совсем ничего, кроме грубой и рва-
ной одежды. Изредка его кормили досыта. Чаще держали
впроголодь, то ли потому, что так кто-то велел, то ли по-
тому, что в тюрьме воровали то больше, то меньше. Он
привык к подобным превратностям и не вникал в их при-
чины. Чего ему не хватало — это книг. Мысль о книгах,
которые он мог когда-то читать сколько хотел, о тех, что
334
хотел прочитать, но не успел, мучила его сильнее голоде,
Ои бредил книгами, как голодающий едой. Ему представ-
лялись тяжелые фолианты — сколько их осталось в мона -
стырских библиотеках, где он бывал когда-то, и о скольких
думал — это я еще успею прочитать! Теперь уже не успе-
ет. Ни рукописных, ни печатных, со страниц которых с
ним говорили древние, забытые, а потом вновь открытые
мудрецы, историки, философы, поэты. Он вспоминал, как
пахнут пергаментные и как бумажные книги, воспомина-
ние об их запахе щемило душу.
Но что горевать! Ведь и прочитал он немало. И то, что
прочитал однажды, запомнил навсегда. Этого у него ни-
кто не отнимет. Это останется с ним до конца. Этого ои не
забудет. А может быть, уже забыл? О стольком нужно
каждый день помнить, столько взвешивать, столикого
остерегаться! Не вытеснили ли мысли о том, как отвечать,
что сказать, как промолчать, память о книгах? Тогда он
погиб. Тогда он действительно лишился разума. Тогда оп
мертв.
Кампанелла стал проверять себя. Осторожно, придир-
чиво. Вначале строками, потом страницами. Нет, не забыл!
Нет, помнит! Многое слово в слово. Помнит трактат Теле-
зия, помнит сочинения Платона, помнит «Утопию» То-
маса Мора, помнит сочинения Фичино и Пико дедла Ми-
рандолы. Невидимые тома раскрывались перед ним в по-
лутемной камере, незримые страницы вставали перед его
глазами. Он видел написанные или напечатанные строки,
заметки на полях, записи, сделанные в тетрадях. Многие
тетради похищены у него, отняты при обысках и арестах,
лежат теперь неведомо где, а может, все еще изучаются
цензорами-квалификаторами. Тетрадей ему не возвраща-
ют. Книг не дают. Слепцы! Разве можно отнять у него
тетради с выписками и прочитанные книги! Они с ним.
В его памяти. Всегда. И сейчас. Он не станет горевать о
том, что забылось. Может, оно и не заслужило ничего, кро-
355
ме забвения. Но то, что оп помнит, стоит того, чтобы пом-
нить это.
Кто сказал, что писать можно только чернилами на бу-
маге? Тот, кому есть что писать, может писать и щепкой,
разведя копоть от светильника в воде. Гвоздем, царапая
стену. Собственной кровью — в этих чернилах нет недо-
статка. А когда писать нечем и не на чем, писать можно
мысленно. Раньше он думал — так можно сочинять только
стихи. Но оказывается, так можно сочинять все — обдумы-
вай слово за словом, складывай из них строку, повторяй,
пока она не оттиснется в памяти, сделал шаг, иди дальше.
Ненужное, лишнее при таком мысленном писании само
отпадет. То, что останется, то запомнится. Такому писа-
нию не нужен свет. Так писать можно и в темноте. В ру-
копись, написанную в уме, отпечатанную в собственной
памяти, никто не заглянет. И в библиотеку чужих великих
книг, которую хранит твой ум, встанут книги, сочиненные
тобой. Когда-нибудь ты их запишешь. А если не будет
этого «когда-нибудь»? Об этом не думай. Пиши! Пиши
свою невидимую книгу.
Глава LXIX
Когда человек так близок к смерти, как он, пора поду-
мать о завещании. Каким будет оно? Мысль о завещании
уже не раз приходила на ум Кампанелле. У него не было
ничего вещественного, что он мог бы оставить близким. Да
и не о них — обо всем роде человеческом думал узник.
Если благую жизнь получит все человечество, хорошо бу-
дет и его близким. Жизнь его близких коротка, и они не
доживут до того будущего, о котором он мечтает. Но ведь
он и сам не доживет. Но что значат его и их жизни по
сравнению с тем, о чем мечтает он для всех калабрийцев,
для всех итальянцев, для всего человечества! Он откроет
356
людям, какой должна быть прекрасной, справедливой
жизнь.
...Кампанелла был не первым и не последним филосо-
фом и революционером, полагавшим, что, если разумно и
понятно объяснить людям, в чем истинное благо, они по-
спешат к этому благу. Разве они враги себе? И некому
было сказать Кампанелле, что одними доводами разума
мира не переделаешь...
Давно решено: когда он заговорит об этом совершенном
мире, он обратит свой взор к Солнцу — славнейшему и ве-
личайшему из небесных светил. Оно дарует людям свет и
тепло. Оно рассеивает мрак ночи и тьму предрассудков.
Оно пробуждает зерно к росту. Оно освещает путь. Его за-
вещание будет называться «Город Солнца».
Спокойнее! Спокойнее! Спокойнее! Слишком часто он
давал увлечь себя страстям. Когда на глазах у всех по-
ложил стихи на гроб Телезия. Когда произнес опасные
слова об отлучении, когда говорил в проповедях все, что
думает, не останавливаясь перед тем, что его могут услы-
шать враги. Да разве все перечислить! Теперь он должен
быть спокойным и умудренным. Философом, не пропо-
ведником. Ему вспоминаются древние. Философствовать —
значит учиться умирать, говорили они. Мудрая мысль, но
следовать ей мы погодим, думает он. Нет, философство-
вать — значит учиться жить. И учить жить. Жить в госу-
дарстве разума и справедливости — в Городе Солнца.
В эти дни, когда напряженная работа ума стала для
него лекарством и спасением, он думал не только о том,
что напишет в своем будущем завещании, ио и о том, как
напишет. Он не даст захлестнуть себя чувствам. Он будет
сдержан и спокоен. Он добьется того, чтобы его мысль была
прозрачной и ясной. Как изложить ее? Лучше всего в фор-
ме диалога. Способ этот освещен великой традицией. Да и
объяснять что-нибудь проще всего, когда мысленно пред-
ставляешь себе простодушного собеседника, который за-
24 Сергей Львов
357
дает вопросы, слушает, удивляется. Ты отвечаешь, рассеи-
ваешь его недоумения, говоришь с ним так, как учитель с
учеником. Итак, это будет диалог. Решено!
И не стоит говорить: вот таким-то и таким-то будет го-
сударство, чтобы граждане его были счастливы. Люди не
очень-то охотно слушают о том, что сбудется когда-то.
Слишком много проповедей слышали о грядущем блажен-
стве. Надо рассказать о своей мечте как о чем-то, что уже
есть. Где? Земной шар велик. Кампанелла путешествовал
мало. Италию пересек, и то не всю. Об огромном мире
знает только из книг. Не плавал на кораблях, не повидал
ни Африки, ни Индии, ни Нового Света, не пересекал эк-
ватора, не видел, как выглядит небо в Южном полушарии.
Однако ему кажется, что он побывал во всех частях
Земли. Спасибо книгам, которые привели его туда, а кни-
ги путешественников он любит, читал их много, ему легко
им подражать. Он поместит свое государство где-нибудь
около экватора. А рассказывать о нем будет мореход, толь-
ко что вернувшийся из плавания. Кампанелле случалось
видеть таких людей — венецианцев и генуэзцев, обветрен-
ных, загорелых капитанов, рассказывавших об удивитель-
нейших вещах. Итак, Мореход. А кто же будет его слуша-
телем? Любознательный Гостинник, который дал приют
путешественнику, домосед, которому не терпится узнать
обо всем, что видел его гость. Начать нужно как можно
проще. Начать нужно так.
Появляются два собеседника: Гостинник и Мореход.
Где появляются? Это читатель пусть вообразит себе сам.
Скажем, на набережной,— сюда только что причалил ко-
рабль Морехода. И Гостинник говорит так: «Поведай мне,
пожалуйста, о всех своих приключениях во время послед-
него плавания».
Все это надо обдумать. Взвесить. Выбрать самые про-
стые слова, самые убедительные доводы. Написать так,
чтобы каждый мог представить себе Город Солнца и во-
358
образить себя его гражданином. Захотел бы жить разум-
но, счастливо, справедливо. С уверенностью, что живешь
ради общего блага и что те, кто тебя окружают, пекутся о
тебе не меньше, чем о себе самих. Неужели нельзя убедить
людей, что только так стоит жить!
Было великой отрадой представлять себе страницы бу-
дущей книги и возникающий на них сказочный город, пре-
краснее Святого Иерусалима, описанного в Апокалипсисе.
Солнечный свет, который озарит Город Солнца, проникал
в мрачную камеру Кампанеллы, разгонял тьму, наполнял
силой его измученную душу.
Трибунал вел допросы, записывал и сопоставлял по-
казания, изучал сведения о главных обвиняемых, посту-
павшие из разных городов Италии, читал все сочиненное
Кампанеллой. Ясно, что в 1600 году дело закончено не бу-
дет. Не только честолюбие, но основательность — одна из
главных черт Альберто Трагальоло, епископа Термоли.
Однако тут произошло нечто неожиданное. Перед самым
Новым годом епископ Термоли перестал появляться в
трибунале. Заболел! А в самый первый день нового, 1601
года Альберто Трагальоло, мечтавший, что процесс над
калабрийскими мятежниками и еретиками возвысит его в
римской курии, скончался. Торжественна была заупокой-
ная месса. Колокольный звон и печальное пение хора воз-
носились к небесам. Звучали прочувствованные речи о
прелате, славном благочестием и непримиримостью к ере-
тикам. У Кампанеллы не было причин печалиться о смер-
ти старого знакомца. Причины призадуматься были: кто
сменит Трагальоло и что будет означать эта перемена?
Прежде всего — новую проволочку. Это плохо, его измо-
тала неопределенность. Это хорошо, он смог продвинуться
дальше в обдумывании будущего трактата о Городе Солн-
ца. Тем более что со смертью епископа Термоли надзор
над ним снова ослабел.
«Бумагу, перо, чернил!» — стремительно ответил Кам-
559
панелла, когда друзьям удалось наити тюремщика, соглас-
ного передать ему самое необходимое. В первый миг, ког-
да у него в руках оказалось, чем писать и па чем писать,
он растерялся. Рука, которой он держал перо, дрожала.
Накопилось столько мыслей. С чего начать? Что записать
прежде всего, пока не отняли бумагу?
Кампанелла решил записать несколько важнейших
мыслей. Фундамент постройки, давно возведенной в уме.
Он не знает, будет ли у него время, достанет ли сил, что-
бы возвести ее до конца, но краеугольные камни должны
быть положены. Твердо. Прочно. Навеки.
Гражданам Государства Города Солнца удивительно,
что в иных странах, пишет Кампанелла, мастеров считают
неблагородными, а благородными считают тех, кто не знает
никакого мастерства, ничего не умеет делать, живет празд-
но и держит множество слуг для своей праздности и рас-
путства. Разве справедливо, что одни люди занимаются
только ремеслами, а другие — только науками? В Городе
Солнца занятия науками и ремеслами являются общими
для всех — для мужчин и для женщин. Кампанелла поду-
мал о том, что эти строки особенно поразят его читате-
лей: где это видано, чтобы женщины занимались наука-
ми? У людей слишком короткая память! Они забыли об
ученых женщинах древности, о славной Гипатии напри-
мер! Но сейчас не так важно доказать, что женщины мо-
гут быть учеными, как сказать о другом.
Кампанелла представил себе женщин на виноградни-
ках и огородах, их старость, наступающую к тридцати го-
дам. И он написал: «Наиболее тяжелые ремесла и заго-
родные работы исполняются мужчинами так: пахота, сев,
сбор плодов, молотьба, да и сбор винограда». Мысль эта,
подсказанная воспоминаниями о собственной матери, о ры-
жеволосой соседке, которая так рано увяла, казалась ему
очень важной. Он решил развить ее, особо указав, какие
работы можно поручить женщинам: тканье, пряденье,
360
шитье, изготовление лекарств. Всякому рассказу верят тем
больше, чем больше в нем подробностей. И он добавил, что
в Городе Солнца женщины занимаются также стрижкой
волос и бород — жепщйны-цирюльники! О таком никто в
Италии не слыхивал! Какое недоумение вызовет эта не-
винная строка у тех, кто обращается к брадобреям, и в
какую ярость придут сами брадобреи! Ну что ж, не все же
быть серьезным. Можно и позабавиться.
Чем прочно и почему богато государство соляриев —
Город Солнца? Тем, что его граждане всякую нужную
работу считают почетной и не стыдятся ее, как не стыдят-
ся члены человеческого тела тех обязанностей, что возло-
жены на них природой. Каждый, на какую бы службу ни
был назначен, исполняет ее как самую почетную. Рабов,
развращающих нравы, у них пет; они в полной мере об-
служивают себя, и даже с избытком. Все трудятся не так,
как, например, в Неаполе, где часть неаполитанцев над-
рывается на непосильной работе, а другая — бездельни-
чает, причем бездельничают не только богачи, но и развра-
щенные ими прихлебатели.
В Городе Солнца, писал Кампанелла, и от этих про-
стых слов у него чаще билось сердце, обязанности, худо-
жества, труды и работы распределяются между всеми...
Как прекрасно поставить рядом эти слова — обязанности,
художества, труды. Если трудятся все, трудятся на со-
весть, то каждому приходится работать не больше четырех
часов в день! Что же делать людям с тем свободным вре-
менем, что останется у них от обязательных дел? Кампа-
нелла написал об этом, думая, как он сам занял бы сво-
бодное время. Остальное время, писал он, проводится в
приятных занятиях науками (что может быть приятнее,
чем заниматься науками!), собеседовании, чтении, письме,
прогулках, развитии умственных и телесных способностей,
Он помедлил над этими словами, а потом приписал: все это
делается радостно. Это важно! Разве не встречал он лю-
361
дей, которые изучают науки, мрачно насупив чело, будто
тяжелую ношу несут, беседуют через силу и книги чи-
тают нехотя. Нет, в Городе Солнца все делается радостно.
Он и сам трудился сейчас радостно.
Но тут работа обдумывания, записывания, оттачива-
ния мыслей и слова — несказанное наслаждение! — была
прервана.
Процесс возобновился и принял новый оборот. На место
покойного епископа Термоли в трибунал был назначен
епископ Казерты. Его преосвященство изволило заметить:
— Я не дам, подобно своему предшественнику, умо-
рить себя этим процессом. Суд должен быть не только пра-
вый, но и скорый. Пора заканчивать! Все упирается в мни-
мое безумие Кампанеллы? Надо окончательно уличить
его! Мы не позволим водить нас за нос!
Уличить должна новая пытка. И если прежние оказа-
лись недостаточными, надо применить более сильную.
Пока Кампанелла наслаждался воображаемым путешест-
вием по площадям и улицам Города Солнца, для него под-
бирали пыточное устройство, которое окончательно сломит
его волю.
По обычаю, застенки в Кастель Нуово — под землей, в
подвалах. Для тишины. Иногда сквозь каменные своды до-
носятся такие вопли, что люди, их услышавшие, бледнеют
и крестятся. На это комендант смотрел философски. Нет
такого камня, через который не проник бы голос человека,
попавшего в умелые руки. А какая в том беда? Другим на-
зидание. Иной среди ночи услышит такое — готов. При-
ведут его завтра на допрос, он все скажет без пытки: и са-
мому легче, и возни меньше. По той же причине в засте-
нок водили и из застенка волокли открыто — по коридо-
рам и дворам, так, чтобы это видели другие арестанты.
Нам скрывать нечего. У нас все по закону.
Комендант слышал от человека, поездившего по свету,
что на севере, в Германии, в ходу не то шестьдесят, не то
362
семьдесят видов пытки. Есть ли в таком разнообразии
смысл? Комендант Кастель Нуово придерживался старин-
ных взглядов. Дай хорошему мастеру в руки хороший ин-
струмент, толково объясни, что от него требуется, и он без
варварских ухищрений прекраснейшим образом добьется
своего. А инструменты в Кастель Нуово — можно не хва-
лясь сказать — образцовые. Лучшими ремесленниками
сработаны. На совесть. Знали, для кого работают. Опаса-
лись пе угодить. В порядке содержатся очаги — большие
и малые. Малые — для накаливания щипцов, большие —
чтобы подвешивать над ними допрашиваемого, когда при-
ходится подпечь ему пятки. В достатке простые, но не-
обходимые вещи, веревки например. Ими привязывают го-
лову к ногам, вставляют между веревками палку и вертят
так, что голова пригибается к пяткам, а позвоночник тре-
щит. А вот штука, вывезенная из Мадрида. Когда-то счи-
талось новинкой, потом вошла в обиход, только названием
напоминает, откуда она родом,— «испанский сапог». Са-
пог из железа, внутри гвозди. Когда снаружи завинчивают
винты, гвозди впиваются в ногу. Чтобы построить такой
башмак, нужен искусный слесарь. Но обычные деревян-
ные тиски тоже вполне хороши, ежели зажать в них паль-
цы или защемить кожу. Ну, конечно, главное устройство
в застенке — дыба. Комендант Кастель Нуово гордился
своими застенками и требовал, чтобы в них был порядок:
чтобы кровь с каменных полов смывали, чтобы лиловых
мясных мух — такие бывают на бойнях,— неведомо откуда
забиравшихся в пыточные помещения, истребляли, они
мешают судьям и протоколистам, чтобы всегда на месте
были песочные часы — проверить, сколько времени длит-
ся истязание, чтобы было приготовлено все, чем судьи мог-
ли освежиться, утолить жажду, чтобы могли они переку-
сить...
Все, что можно испытать в этом образцово содержа-
щемся месте, Мавриций, а затем и Кампанелла испытали.
363
Воображение европейцев, побывавших на Востоке, по-
разила казнь, которую они повидали,— посажепие на кол.
Она влекла за собой смерть долгую и необыкновенно му-
чительную. Рассказы об этой казни были со временем
забыты. Только не инквизицией. Здесь бережно относились
ко всему, что можно применить для пользы святого дела.
Посажение на кол служило на Востоке для умерщвления.
Этого инквизиции не требуется. Опытные механики по
приказу инквизиции усовершенствовали восточное изобре-
тение. Придумали систему блоков, веревок, расчалок, ко-
торые поддерживают пытаемого и позволяют то чуть при-
поднимать, то чуть опускать тело, насаженное на кол.
Столяры это приспособление построили. Опыт позволил
рассчитать, сколько времени держать пытаемого на колу,
чтобы он не умер преждевременно. Изобретение, заимст-
вованное на Востоке, было соединено с принудительным
бодрствованием, от которого у человека мешаются мысли
и слабеет воля. Впрочем, на колу не заснешь! От прежней
пытки взяли ее мирное название «Велья».— «Бодрство-
вание». Пугающих названий инквизиторы избегали, пред-
почитая безобидные иносказания.
Когда Кампанеллу привели в застенок, все судьи были
в сборе. На председательском месте вместо Трагальоло си-
дел епископ Казерты, немолодой, тучный, добродушный
человек. Он посмотрел на приведенного с любопытством.
А Кампанелла уже понял, что его ждет. Хитроумное уст-
ройство — заостренный, блестящий, словно отполирован-
ный кол, блоки и веревки, главный палач, хлопотавший
подле гнусной машины, не оставляли сомнения. Тело уз-
ника пронзила ледяная боль предчувствия, она стянула
все внутри, перехватила дыхание, чуть не остановила
сердце. Не вырваться, не убежать, не уйти. Даже голову
не разбить о стену.
Далее все шло по заведенному. Его увещевали. Вна-
чале спокойно, потом угрожающе. Он, продолжая играть
364
роль безумного, не отвечал вовсе или отвечал невпопад.
Судьи приказали палачу начать пытку. Кампанеллу раз-
дели догола. Истерзанное, исхудавшее тело покрылось
гусиной кожей озноба.
Скрип блоков, стопы, кровь. Вопрос: «Признаешься?»
Приказания: «Признавайся!» Крики пытаемого, они до-
словно записываются протоколистами, хотя в этих криках
нельзя уловить смысла: это обрывки молитв, какие-то сти-
хи, странные заклинания. Голос епископа: «Продолжать!»
Скрип блоков, еще более громкие стоны, тяжелое дыхание
палача, кровь...
— Отвратительное зрелище,— сказал один из судей
шепотом, наклонившись к другому.
Тот пожал плечами:
— Сам виноват. Вольно ему упорствовать...
Судьи поочередно выходили на воздух передохнуть, по-
дышать. Утомленного палача сменил другой. Кампанелла
терял сознание. Его окатывали водой, разжав стиснутые
зубы, вливали ему в рот подкрепляющее питье.
— Можно продолжать! — весь день слышал Кампа-
нелла. Смеркалось. В застенке зажгли факелы. Наступи-
ла ночь. «Бодрствование» продолжалось...
«Велья» длилась много часов подряд, Кампанелла, ис-
текая кровью, не сказал ни одного слова, которое звучало
бы разумно, и не признался в том, что претворяется бе-
зумным. Мысленно он твердил себе: «Выжить, выдер-
жать! » Вспоминая эти часы, Кампанелла впоследствии на-
писал: «В течение сорока часов я был вздернут на дыбу
с вывернутыми руками, и веревки рассекали мне тело до
костей, и острый кол пожирал, и сверлил, и раздирал мне
зад, и пил мою кровь, чтобы вынудить меня произнести
перед судьями одно только слово, а я не пожелал его ска-
зать, доказав, что воля моя свободна».
Но время, когда Кампанелла напишет об этом, впереди,
а пока что он повис на веревках, голова его поникла.
365
Тюремный лекарь, набравшись духу, доложил их препо-
добиям — продолжение пытки означает неминуемую
смерть допрашиваемого. Обидно было судьям согласиться
на прекращение допроса, непереносимо обидно. Опять ни-
чего не добились? Позволить и дальше дурачить себя это-
му человеку? Впрочем, старые члены трибунала были от-
части довольны — пусть не думает епископ Казерты, что
его появление изменит ход проклятого процесса.
Кампанеллу снова окатили водой, кое-как одели, при-
тащили в камеру и бросили на койку. Оп скоро впал в бес-
памятство. Бредил. Теперь ему не нужно было придумы-
вать бреда. Сжигающий жар сам подсказывал бессмыслен-
ные слова. Лекарь бился, пытаясь остановить кровоте-
чение. Ему приказали сделать так, чтобы Кампанелла
выжил. Во что бы то ни стало. Легко сказать! Он отго-
нял от себя опасные мысли о тех, кто вначале двое суток
убивал его пациента, а теперь требует, чтобы он спас бед-
нягу.
Не вырвав у Кампанеллы признания, что он симули-
рует безумие, трибунал запросил мнение авторитетнейших
врачей. Их познакомили с записями бессмысленных речей
Кампанеллы, которые он произносил при посторонних, а
также вполне осмысленных, тайно записанных слухача-
ми. Врачи нашли, что это противоречие ничего не доказы-
вает. У душевнобольных возможны моменты просветле-
ния. Врачи выслушали рассказы надзирателей, наблюдав-
ших за Кампанеллой, осмотрели узника и попытались по-
говорить с ним. Заключение светил было уклончивым.
Вероятно, симуляция. Образованный узник, осведомлен-
ный о душевных болезнях, допустил ошибку: в состоянии,
которое он изображает, присутствуют признаки известных
душевных болезней, которые, однако, вместе не встреча-
ются. Но возможно, что он действительно болен. Заключе-
ние их недостаточно, чтобы окончательно изобличить че-
ловека, который не выдал себя, пытаемый «Вельей». Са-
366
мои малости пе хватает судьям, чтооы отправить узника
на костер. Досадно!
Процесс отложили. А Кампанелла угасал. Ему не нуж-
но больше изображать безразличие и неподвижность. У не-
го нет сил пи говорить, ни двигаться. Его кормили теперь,
по тюремным понятиям, хорошо. Но истерзанное тело с
трудом принимало пищу. Он пребывал в забытьи. Лекарь
полагал, что забытье это каждый день может перейти в
сон, от которого нет пробуждения.
Кампанелла был настолько беспомощен и вместе с тем
настолько необходим судьям, что они разрешили допу-
стить к нему других узников, чтобы они ухаживали за ним.
Первые дни Кампанелла не замечал, что он в камере не
один. Потом заметил. Но отвечал новым соседям туманно,
сбивчиво. Помнил историю разговора с Пьетро Понцио, за-
писанного подосланными писарями.
Прошло несколько дней, и те из калабрийцев, что со-
храняли верность заговору и молились за Кампанеллу, ко-
торый еще раз своей стойкостью спас их от окончательной
гибели, узнали: Кампанелла пришел в себя. Просит бу-
магу, перо, чернила! И опять сквозь решетки и запоры
Кампанелла получает единственное, что ему необходимо
сейчас. Он не хочет умереть, не закончив своего завеща-
ния. Он не умрет, не закончив своего завещания! Такой
радости оп врагам не доставит.
...В жизни Кампанеллы много удивительного. Сын не-
грамотного сапожника, он в юные годы поражает людей
огромной ученостью. Обитатель монастырей, он проявляет
осведомленность в военном деле. Философ — пишет пыл-
кие стихи. Но, быть может, самое удивительное — время
после допроса, на котором он едва не погиб. Оно становит-
ся временем упорной работы над «Городом Солнца»...
Чтобы солярии равно уважали все ремесла и науки,
размышляет Кампанелла, их нужно приучать к этому смо-
лоду. Разве справедливо, что ему в детстве было так труд-
367
по получить ооразование, потому что отец его не мог пла-
тить за школу? А сколько детей в его родпом Стииьяпо, да
и в других местах Калабрии остались невежественными,
потому что их родители были бедны? В Городе Солнца все
будет по-ипому. Едва дети начинают ходить и говорить, их
передают опытным воспитателям. Те занимаются с ними,
играя, учат их азбуке, показывая им картины, чередуют
занятия грамотой с прогулками и телесными упражнения-
ми, учат их истории и языкам, естественным наукам, а
когда дети подрастают — ремеслам. В Городе Солнца нет
ничего похожего на тесную школу, у дверей которой когда-
то стоял Джованни, глядя, как школьников учат розгой.
Там учение в почете. Там сами стены города служат ему.
Искусными художниками изображены на них деревья, рас-
тения, птицы, животные, математические фигуры, карты
Земли, ремесла и их орудия, и показано, как этими ору-
диями пользуются разные народы. Дети любят разгляды-
вать рисунки и задавать вопросы. Годам к десяти они без
труда, играючи, узнают от наставников много полезного,
наглядно знакомясь с науками.
Исхудавший от страданий, серый от потери крови, Кам-
панелла мечтает о юных соляриях, развитием которых так
озабочены в Городе Солнца, чьи улицы превращены в ог-
ромный и прекрасный класс, где заниматься — удовольст-
вие. Что позволяет соляриям так уважать все труды, необ-
ходимые для общего блага, все ремесла и науки, не зави-
довать друг другу, мудро воспитывать детей? Кампанелла
заносит на бумагу давно обдуманные мысли, которыми пы-
тался увлечь сторонников в пору проповедей на горе Сти-
ло. В Городе Солнца нет частной собственности. Это опа
порождает неравенство и все беды. «Община,— пишет
Кампанелла, объясняя суть устройства Города Солнца,—
делает всех одновременно и богатыми и вместе с тем бед-
ными: богатыми — потому что у них есть все, бедными —
потому что у них нет никакой собственности; и поэтому
368
пе они служат вещам, а вещи служат им». Не они служат
вещам, а вещи служат им! Кампанелле легко написать эти
прекрасные слова. Всю жизнь он стремился приобретать
знания и никогда не старался приобрести вещи. Он не
представлял себе, как бесконечно трудно убедить людей
не хотеть своего, даже если они будут владеть всем необ-
ходимым.
Людям надо объяснить, как пагубны корысть и себя-
любие. «Чтобы добиться для своего сына богатства и...
оставить его наследником крупного состояния, каждый из
нас или начинает грабить государство, ежели он ничего
не боится, будучи богат и знатен, или же становится
скрягой, предателем и лицемером, когда недостает ему
могущества, состояния и знатности»,— писал он. Грабить
государство дурно, быть скрягой, предателем и лицемером
гнусно. Как избавиться от всех этих пороков? Отрешиться
от себялюбия!’Но как сделать, чтобы оно не возникало в
людях? Откуда у людей такая привязанность к собствен-
ному? Он рассуждал так: собственность образуется у нас
потому, что мы имеем каждый свое отдельное жилище и
собственных жен и детей. Кампанелла никогда не имел ни
дома, ни жены, ни детей. Ему казалось, нет ничего проще,
чем посоветовать всем отказаться от собственного жили-
ща, жены, детей. Он простодушно писал: «...у соляриев
жены общи и в деле услужения, и в отношении ложа...»
Затем ои стал рассуждать о том, как государство, сообра-
зуясь с наукой, подбирает мужчин и женщин, заботясь,
чтобы будущие дети унаследовали от них наилучшие ка-
чества: «Производство потомства имеет в виду интересы
государства, а интересы частных лиц — лишь постольку,
поскольку они являются частями государства; а так как
частные лица по большей части и дурно производят по-
томство и дурно его воспитывают, на гибель государства,
то священная обязанность наблюдения за этим, как за пер-
вой основой государственного благосостояния, вверяется
369
заботам должностных лиц, и ручаться за надежность этого
может только община,, а не частные лица».
Что может быть справедливее и разумнее этих мыс-
лей, думал Кампанелла. Философ не подозревал, что века
спустя тех, кто начнет строить повое общество, будут
попрекать, утверждая, что у них жены общие, как к тому
призывал еще Кампанелла. То, что написано, то написано.
Кампанелла нашел прекрасные слова, излучающие свет и
радость, когда описывал улицы и площади Города Солнца,
украшенные лучшими художниками. Оп проникновенно
сказал о том, как радостно жить в Городе Солнца, где все
работы, ремесла и науки равно уважаемы, где женщины
освобождены от непосильного труда, где люди обращаются
друг к другу как члены одной большой, дружной, любя-
щей семьи, где молодежь разумно и красиво одета, где по
праздничным дням за общим столом звучит совершенное
пение и прекрасная музыка, а по дням обычным — чтение
вслух мудрых и увлекательных книг. Но он же написал,
что один из правителей Города Солнца ведает деторожде-
нием и наблюдает за тем, чтобы сочетание мужчин и жен-
щин давало наилучшее потомство. В его ведении — вос-
питание новорожденных, врачевание, изготовление ле-
карств, посевы, жатва и сбор плодов, скотоводство, стол и
вообще все, относящееся к пище, одежде и половым сно-
шениям. В его распоряжении наставники и наставницы,
приставленные следить за этими делами. Делами! Какие
рассудочные слова!
...Может быть, если бы Кампанелла четырнадцати лет
не ушел в монастырь, если бы жизнь даровала ему счастье
стать мужем женщины, выбранной по любви, стать отцом,
испытать, что это значит — самому вместе с женой, ко-
торую любишь, растить и учить ребенка, иными бы стали
эти страницы. Но об этом можно только гадать. Что на-
писано, то написано...
Так он думал. Так верил.
370
Проходили дпи, недели, месяцы. Процесс, о котором
уже говорили как о чем-то вечном, все продолжался. Дав-
но перестал принимать в нем участие Ксарава, умер епис-
коп Термоли, так и не добившись изобличения Кампанел-
лы, сменялись цензоры-квалификаторы, изучавшие бума-
ги еретика, возникали и исчезали надсмотрщики, ушел на
покой палач, некогда пытавший Мавриция, постарел Сан-
чес де Луна, испортился характер у епископа Казерты. Он
пи о чем другом нс мог больше ни думать, ни говорить,
кроме процесса. А калабрийцы, кроме тех, кто уже был
казнен или умер, продолжали томиться в Кастель Нуово.
Неожиданно случилось то, что считалось невозможным.
Двое обвиняемых по калабрийскому процессу исчезли из
Кастель Нуово — один рядовой заговорщик и Дионисий
Попцио — правая рука Кампанеллы. Для Кампанеллы это
было потрясением. Дионисий не посвятил его в свое наме-
рение бежать. Не смог? Из-под пера Кампанеллы вырва-
лись горькие строки упрека другу. Прошло немного вре-
мени, и он успокоился. Может быть, Дионисий бежал для
того, чтобы с воли устроить побег ему и другим узникам?
Кастель Нуово после побега преобразился. Поскакали
курьеры. Караулы были усилены. Заключенные посмеи-
вались — какой смысл в усиленных караулах теперь! Не-
сколько тюремщиков, прозевавших побег, сами преврати-
лись в заключенных. Арестанты припомнили им каждый
пинок, каждую зуботычину. В городских трущобах шли
обыски. Судам в гавани было запрещено сниматься со
стоянки, трюмы обыскивали в поисках беглецов. Комендант
поклялся живьем содрать с них шкуру. Но выполнить
своей угрозы ему не довелось, зато пришлось давать объяс-
нения вице-королю и услышать, что известны случаи, ког-
да комендант тюрьмы сам становился ее обитателем. От
огорчения и страха комендант слег. Когда стало ясно, что
Дионисия и его спутника не разыскать, замять побега не
удалось. О нем уведомили Рим и Мадрид. Пренеприятней-
371
шая для неаполитанских властей переписка шла несколько
месяцев.
Медленные колеса правосудия пришли в стремитель-
ное движение. Что подтолкнуло их? Недовольство вице-
короля? Нажим Мадрида? Предписание папы, обращение
к представителям церкви в трибунале? Все вместе.
Еще одно Рождество, еще один Новый год встретил
Кампанелла в тюрьме. Он постепенно поправлялся. Толь-
ко по ночам часто вскакивал от одного и того же страш-
ного сна — ему виделся последний допрос и казалось, что
он признался. Губы не хотели произносить тех слов, что
требовали от него, но слова сами вырывались из его уст.
Задыхаясь, он просыпался на своем жалком ложе. Те-
перь, когда «Город Солнца» был вчерне завершен, он сно-
ва начал сочинять стихи. Он хотел блага прежде всего тем,
кому было хуже всех,— самым бедным, самым обездолен-
ным. С тех пор, как заговор был разгромлен, его часто му-
чила мысль: почему, когда начали хватать заговорщиков,
народ, ради которого все было задумано, не пришел им на
помощь? Если бы они могли рассчитывать не только на
фуорушити, но на всех калабрийских крестьян и горожан,
все было бы иначе. Народ не стал спасать тех, кто хотел
помочь ему. Когда их, скованных, избитых, израненных,
гнали через калабрийские деревни и города, никто не по-
пытался выручить их. Даже слова сочувствия звучали
редко. Но раздавались проклятия. Это страшнее всего.
Многие в народе поверили всему, что говорили о заговор-
щиках. Как это понять?
Невеселые мысли подсказали Кампанелле один из са-*
мых горьких его сонетов.
Огромный пестрый зверь — простой народ.
Своих не зная сил, беспрекословно,
Знай, тянет гири, тащит камни, бревна —
Его же мальчик слабенький ведет.
Один удар — и мальчик упадет,
572
Но робок зверь, он служит полюбовно,—
А сам как страшен тем, кто суесловно
Его морочит, мысли в нем гнетет!
Как не дивиться! Сам себя он мучит
Войной, тюрьмой, за грош себя казнит,
А этот грош король же и получит.
Под небом все ему принадлежит,—
Ему же невдомек. А коль научит
Его иной, так им же и убит.
Чтобы народ стал не таким, каким он описал его в этом
сонете, его надо просветить, объяснить ему, какой долж-
на быть истинно счастливая жизнь, каким должно быть
истинно праведное государство. О чем бы ни размышлял
Кампанелла, он возвращался к «Городу Солнца».
Глава LXX
Кончилась первая неделя нового, 1603 года. За Кампа-
неллой пришли. Он едва успел спрятать бумаги. Страж-
ники заставили его одеться, «как подобает». Как может
придать себе подобающий вид человек в его положении?
И что это значит — подобающий вид? Ему подобает ру-
бище — одежда философов и святых.
В который раз его ведут через двор Кастель Нуово.
Здесь ему знакома каждая плита. Над головой январское
небо — сквозь белые облака проглядывает голубизна бли-
зящейся весны. Идти трудно. Каждый шаг отдается рез-
кой болью внутри. Основательно его изувечили. Память об
этом осталась навсегда. Что с ним будут делать сегодня?
Снова терзать?
Нет, на сей раз его не допрашивают и не пытают. Его
вызвали в трибунал, чтобы огласить приговор. На лицах
судей удовлетворение. Они свое дело сделали. О сделан*
ном доложили в Рим. Окончательное решение вынесла
Святая Служба в Риме. Оно одобрено папой. Им выпала
373
честь огласить решение высочайшей инстанции. Пытки,
которые выдержал Кампанелла, не признав себя притвор-
щиком, приговор оставлял без внимания. Вопрос о его
безумии обходился молчанием. Противоречиями в показа-
ниях других обвиняемых было пренебрежено. Зато все,
что можно было обратить против Кампанеллы, было све-
дено воедино.
Уличенный в ереси брат Томмазо, по прозванию Кам-
панелла, приговаривался к пожизненному заключению
«безо всякой надежды на свободу».
«Поэ!сизненно» — отозвалось эхом под сводами зала и
тяжелым камнем обрушилось на душу Кампанеллы. При-
говор оглашен. Но судьи чего-то ждут. Чего? Что осу-
жденный нарушит свое молчание? Что теперь, когда
участь его решена, он отречется от еретических заблу-
ждений? Будет благодарить судей, что ему сохранили
жизнь. Признается, что обманывал высокий суд? Будет
молить о милости? Пожизненно — это не лучше смерти.
Кампанелла ничего не сказал. Он молчал, когда его уво-
дили, так же, как молчал, когда его привели сюда. Судьи
расходились со странным чувством. Им недоставало пол-
ного удовлетворения, которое испытываешь, завершив
долгий и праведный труд. Один из них заметил, что Кам-
панелла легко отделался. Будь бы жив епископ Термоли,
гореть бы еретику на костре. Другой сказал, что в мягко-
сти приговора — неизреченная мудрость и доброта его
святейшества папы. Им, верным слугам церкви, не подо-
бает обсуждать того, что взвешено, решено, одобрено в Ва-
тикане.
По-разному обошелся суд с другими заключенными.
Мирян — участников заговора, оставили в тюрьме, их дело
считалось незаконченным. Духовные лица — монахи и свя-
щенники были после многих лет заключения освобожде-
ны. Однако освобождение было неполным. Им предписы-
валось находиться там, где укажет суд, чтобы их можно
374
было в любое время потребовать для продолжения следст-
вия. Они повинны уплатить большой залог. Хорошо тому,
у кого есть друзья и родные, которые его внесут. А как
быть остальным? В такие подробности приговор не вни-
кал. Тяжелой оказалась судьба то признававшегося, то от-
рекавшегося от признаний Петроло. Его приговорили к
галерам. Напрасно вопил он, что виноват менее других,
тщетно напоминал, как помог своими разоблачениями вы-
сокому суду. Стражники выволокли его из зала. Закован-
ный в кандалы, он был уведен из Кастель Нуово. Никто
не помахал ему рукой, некоторые плевали ему вдогонку.
Сколько времени пробыл он каторжником, был ли осво-
божден или умер, прикованный к скамье галеры, задыха-
ясь от духоты трюма и тяжести весла, никто не знает.
Петроло навсегда и бесследно ушел со двора Кастель
Нуово и из жизни Кампанеллы.
Глава LXXI
Томмазо Кампанелла, бывший подследственный, пре-
вратившийся в осужденного государственного преступни-
ка и еретика, возвращен в камеру. Можно поразмыслить
над своей судьбой. Через несколько месяцев ему испол-
няется тридцать пять лет. В тюрьмах он в общей сложно-
сти провел шесть лет. Все оставшиеся годы,— а кто знает,
сколько их осталось? — ему предстоит быть узником. Не-
которые считают — ему посчастливилось. Мог умереть в
застенке. Мог быть приговорен к смерти. Мог сойти с ума.
Воздай хвалу милосердному богу, что этого не случилось!
Сражение во имя свободы своего края, а потом всей Ита-
лии он проиграл. О жертвах — погибших, замученных,
убитых, оторванных от родных и близких, находящихся в
тюрьмах,— страшно думать. Их много. Он не может по-
мочь им. Не может доказать тем, кто жив, что все было не
375
напрасно. А может, напрасно? Мысли об этом мучают его
днем, не оставляют ночью. Что дальше? Он не в силах
больше притворяться безумным. Да и какой в этом смысл?
Трибунал в его болезнь не верит. Однако и сразу отка-
заться от тягостной роли опасно. Приговор подразумевал,
что дело о заговоре завершенным не считается — Кампа-
неллу могут в любой момент вновь потребовать к ответу,
и ничто не помешает вице-королю добиться смертного
приговора.
Когда читали приговор, Кампанелла едва слышал сек-
ретаря. На минуты он словно глохнул. Только теперь, в
камере, у него в сознании стали всплывать слова при-
говора. Кажется, там говорилось, что пожизненное заклю-
чение Кампанелла должен отбывать в римских тюрьмах
Святой Службы. Тут было над чем задуматься! Переве-
зенный в Рим, он уйдет из-под власти испанцев. Для них
он не столько еретик, сколько бунтовщик против их вла-
дычества. Но Святая Служба в Риме может снова заняться
всеми его прежними прегрешениями против церкви. Все-
таки, пожалуй, лучше оставаться в Неаполе. В Кастель
Нуово он знает всех. И его знают все. Он здешняя досто-
примечательность, им гордятся солдаты, стражники, над-
зиратели. О нем наслышаны все заключенные. Здесь даже
в самое трудное время он находит возможность передать и
получить записку. В Неаполе у него друзья. Может быть,
их хлопотам обязан он тем, что жив. В Риме он окажется
один на один со Святой Службой. Ненависть Мадрида и
ненависть Ватикана. Рим или Неаполь? Что выбрать? Раз-
ве ой может выбирать? Разве от него что-нибудь зависит?
Что может сделать человек, оказавшись на горной дороге
в запертой карете, если кучер пьян, а лошади понесли?
Именно такую карету напоминал ему мир, в котором он
живет. Так что же может этот человек? Пересаживаться
с сиденья на сиденье? Выбраться из кареты, столкнуть
кучера с козел, схватить вожжи в свои руки? Это прекрас-
876
25 Сергей Львов
ио, но, увы, невозможно! Значит, ему остается одпо — со-
хранять достоинство. Может быть, лошади не разнесут
карету, может быть, кучер протрезвеет. Может быть, ка-
рета не рухнет К пропасть.
Глава LXXII
Нелегко устремляться мыслью к сложнейшим пробле-
мам философии, возноситься воображением в мир небес-
ных светил тому, кто еще помнит, как корчился на колу.
Трудно заставить себя забыть о том, что его пожизненный
удел — тюремная камера. Эта ли, другая ли, все равно —
до конца жизни толстые стены, двери на запоре, глазок в
дверях, решетка на окне. Он глядит на бумагу, держит
перо и ловит себя на том, что мысли его снова в застенке
и перед мысленным взором — судьи, протоколисты, пала-
чи. Картина пострашнее Дантова ада. Теперь он может
судить об этом — он побывал в земном аду! Хватит того,
что видения эти мучают его, терзают, душат ночами. Днем
он должен их победить, он может их победить, он их по-
беждает. Философствовать — значит учиться умирать,
говорили древние. Но почему же умирать? Чем больше
размышляет он над тем, как устроена Вселенная, тем
больше он верит, что смерти нет. Жизнь каждого человека
связана с жизнями других существ, со всей природой.
Разве мы знаем, чем мы были в материнской утробе и в
отцовском семени? Разве мы помним, что были когда-то
хлебом, из которого произошла наша кровь? А ведь пре-
жде того мы были травой, из которой родился хлеб! Окру-
жающие нас вещи, которые составляют физический мир,
постоянно изменяются и превращаются друг в друга.
С чем сравнить это? Кампанелле, неутомимому чита-
телю, вдруг пришло на ум сравнение, точнее не приду-
маешь! Как типографский шрифт постоянно употребляет-
377
ся для набора новых страниц и постоянно рассыпается
снова на буквы, так все существующее в телесной обо-
лочке подвергается превращениям. Не думай о смерти, что
она — только конец. Смерть одного служит зарождению
многих, и из многих смертей рождается и новая вещь и
новое тело. Не надо страшиться смерти. Не надо утешать-
ся загробной жизнью! Бессмертие в том, что жизнь едина.
В человеческом теле хлеб умирает и оживает вновь, пре-
вратившись в человеческую кровь, а кровь становится
плотью и жизненным духом. Так многочисленные страда-
ния, наслаждения, жизни и смерти создают жизнь нашего
тела. Нам предшествует не одна жизнь одного организма,
нас породившего, но поток жизней. И, умирая, мы ожи-
ваем в этом потоке. Поток жизни бесконечен! В нем сли-
ваются бессчетные жизни и смерти, и все эти превраще-
ния составляют жизнь мира. Ничто не умирает. Бог, ка-
ким его представлял себе Кампанелла, не позволяет уме-
реть тому, чему он однажды дал бытие! Надо додумать
эту мысль до конца — она великое утешение. Кажется,
он снова пришел к ереси? Он не может жить, не раз-
мышляя, а размышления неизбежно приводят мыслителя
к тому, что принято считать ересью.
Иным людям, чтобы ощущать себя счастливыми, нуж-
ны роскошные дома, дорогие одежды, обильные пиры,
шумная слава, восхваления льстецов, некоторым — власть,
которая дает все: и роскошные дома, и дорогие одежды, и
обильные пиры, и восхваления льстецов, и шумную сла-
ву. Кампанелла счастлив тем, что у него не отбирают
пера и бумаги, вечером дают светильник, не препятству-
ют писать. А уж если друзьям удается добиться свидания
с ним — это радость безмерная!
Разрешение было однажды дано дель Туфо-младшему,
Джованни Джеронимо. Дель Туфо вошел в Кастель Нуово
с письменным дозволением важного лица и все-таки не
смог преодолеть внутренней дрожи, когда перед ним от-
378
ворились и со скрипом затворились ворота тюрьмы. Пред-
ставилось вдруг, что ворота закрываются за ним навсегда.
По двору, воркуя, ходят голуби, скачут воробьи. Надворе
играют замурзанные дети. Но каждый шаг по этому не
раз залитому кровью двору труден.
Джованни едва поверил, что перед ним Кампанелла.
Казалось, они последний раз виделись не несколько лет
назад, а десятилетия. Его встретил глубокий старик. Дви-
жения Кампанеллы затруднены и, по-видимому, причи-
няют ему страдания. На изрезанном морщинами лице рез-
ко выступили скулы. Страшный плуг вспахал эту плоть!
Кампанелла сильно сутулился и казался еще коренастее,
чем прежде. Тонзура его давно заросла, черные волосы по-
редели и поседели. Не изменились только глаза — огнен-
но-черные. Они приковывают к себе взгляд собеседника,
завораживают — недаром их побаивались суеверные люди.
И голос остался прежний — сильный, глубокий голос ора-
тора, проповедника, учителя, созданный для того, чтобы
убеждать.
Дель Туфо спросил, какие у Кампанеллы надежды. Тот
отмахнулся. Какие надежды! А вот желания есть — оп
хочет получить книги, он хочет передать на волю свои ру-
кописи. Джованни обещал доставать книги, поколебав-
шись, согласился вынести сочинения Кампанеллы и поза-
ботиться об их судьбе. Начать надо с того, которое пока-
жется наименее опасным, если попадет в чужие руки.
Кампанелла усмехнулся: ересь можно найти в каждом
его сочинении. Если дель Туфо опасается, он не станет
подвергать его тревогам и риску. Он был несправедлив к
молодому другу. Тот твердо решил помочь Кампанелле
всем, что в его силах, а если поколебался, то кто не поко-
лебался бы на его месте? Рукопись была вынесена благо-
получно — недаром фамилия дель Туфо принадлежала к
самым чтимым в Неаполе. Джованни еще не раз посещал
Кампанеллу.
379
За стенами тюремного замка стали известны новые
стихи узника, доставленные на волю дель Туфо. У Кампа-
неллы была пора, когда после полупризнаний, вырван-
ных прежними пытками, он написал немало мрачных
строк. Он горько каялся в этой своей слабости, писал, что
оказался недостойным своего пророческого предначерта-
ния, у него даже один раз вырвался вздох: «Бедный Кам-
панелла!» Теперь, когда он прошел через бесконечные ме-
сяцы игры в безумие, когда он выдержал сорок часов
«Вельи» — самоуважение вернулось к нему. Джованни
Джеронимо дель Туфо поразился тем, какая гордость и
какая воля звучали в новых стихах Кампанеллы. Он пи-
сал, что, побывав в преисподней — в пыточном застенке,
поправ самое смерть, он видит, что в его судьбе осущест-
вилось то, во что он верил. Муки, которые он претерпел,
подтверждают его высокое предназначение. Он освободил-
ся от ада телесных мук, однако бездействие в темнице
тоже мука. Достаточно ли одной мудрости, чтобы из-
менить мир? Нет! Для этого нужна сила. Если ты
скова придешь в мир, Господь, восклицает Кампанелла,
приходи вооруженным! А сам он, пророк, посланный Бо-
гом, в темнице не может достать оружия. Его оружие —
мысль!
Иногда им овладевают усталость, сомнения, горечь,
боль. Тогда он снова осуждает мир, где выживает лишь
тот, кто притворяется глупцом, где мудрость надо таить за
плотно закрытыми дверьми, а на людях рукоплескать бе-
зумным речам и делам.
Тяжело было сообщать Кампанелле известие, которое
однажды принес дель Туфо, но промолчать нельзя. В Ри-
ме Конгрегация Индекса готовит окончательный запрет
всех сочинений Кампанеллы. Печатных и рукописных.
Тех, что уже написаны. И тех, которые он еще собирается
написать. Дело за последними формальностями. Сочине-
ния Кампанеллы попадут в один список вместе с трудами
380
несчастного Джордано Бруно. Это имя посетитель произ-
нес, невольно понизив голос.
— Оказаться в одном списке с Бруно — великая
честь! — проговорил Кампанелла и улыбнулся. Дель Туфо
вздрогнул — невероятной была улыбка на этом лице. Ка-
залось, она пришла на него с другого лица, из другой
жизни.
Странной была эта пора в судьбе осужденного. В ней
все то и дело менялось, как в природе в пору самой пере-
менчивой погоды. Кампанелле то делали поблажки, то ли-
шали их, например, запрещали писать, держали то в об-
щей камере, то в одиночке, свидания то позволяли, то от-
меняли. Заранее предугадать эти перемены невозможно,
по они позволяют судить о том, что происходит за стенами
Кастель Нуово. Идет дипломатическая игра между Римом
и Мадридом, веют едва уловимые веяния при дворе вице-
короля, доносятся слухи о том, что Кампанелле собира-
ются устроить побег, или о том, что его имя вызвало ин-
терес за пределами Италии. И все это отражается на его
положении, определяет, как его накормят, сколько масла
дадут для светильника, спать ему на постели или валять-
ся на полу, станут пинать его надзиратели, выполняя при-
казание: «С ним впредь построже», или не станут. Он —
малая песчинка между могучими колесами. Колеса эти
хотели смолоть его в пыль. Не смогли. Не смогли! И те-
перь эта стойкая песчинка при каждом новом повороте
государственных и церковных колес напоминала о себе,
а они отвечали, то усиливая давление на песчинку, то пы-
таясь сделать нечувствительной эту помеху смазкой по-
блажек. Не давал Кампанелла забыть о себе, никак но
давал!
Однажды в Кастель Нуово появились новые арестан-
ты — богатые чужеземцы, судя по платью. Они плохо
говорили по-итальянски и не могли взять в толк, почему
очутились в тюрьме. История была действительно необыч-
381
ная! По Неаполитанскому королевству инкогнито, но со
свитой, путешествовал князь из Германии — Иоганн фон
Нассау. Соглядатаи заподозрили в иностранцах врагов
испанской короны. Немцев схватили и отправили в Кас-
тель Нуово. Появление новых соседей — это была пора
послаблений, когда Кампанеллу перевели в общую ка-
меру,— да еще таких необычных,— событие! Особенно
если новички люди много путешествовавшие, много пови-
давшие.
Кампанеллу издавна интересуют немецкие дела. Дела
сии столь запутанны, что, пытаясь их изложить, новые
знакомцы весьма в том затрудняются, то и дело начинают
спорить между собой. По ожесточенности споров видно,
какое разномыслие царит у них на родине. Кампанелла де-
лает вывод, подтверждающий его прежние предположе-
ния: множество мелких государств, свои правители, свои
законы, свои суды и налоги в каждом — бедствие для
нации. Изумленные немцы выслушивают блистательную
лекцию о едином всемирном государстве, управляемом по
законам разума. В свите Иоганна фон Нассау были лю-
ди весьма образованные. Им представляется — они не в
тюрьме, а на форуме, где к ним держит речь великий госу-
дарственный муж и пламенный оратор, неизвестно почему
одетый в тюремное рванье.
Отвлекшись от высоких государственных проблем,
Кампанелла просветил новых соседей относительно поряд-
ков в тюрьме. Не зная их, останешься голодным, ока-
жешься на худшем месте в камере или, чего доброго, по-
падешь в беду, разговорившись с тем, с кем говорить не
следует. От него они узнали, какого надзирателя остере-
гаться, а какой безобиден, его можно попросить об услуге,
поблестев монеткой. Он подсказал новым соседям, как
подать весть князю Иоганну фон Нассау, в ком тюрем-
щики почуяли знатного господина и поместили в покоях
для важных господ, временно попавших в беду. Сколько
382
и каких наук мог преподать им Кампанелла, а пришлось
обучать тюремной... Вечером, располагающим к откро-
венности, Кампанелла потряс их своей историей. С ужа-
сом и содроганием слушали они его рассказ о пытках, но
оторваться от этого повествования не могли.
В таком неожиданном обществе Кампанелла провел
несколько дней. Среди новых знакомцев оказались раз-
ные люди. Одних привлекли его пророчества о переме-
нах в мире, других — жившее в тюрьме убеждение, что
Кампанелла владеет черной магией. Третьим — среди
них был человек молодой и восторженный, Христофор
Пфлуг — было просто жаль Кампанеллу.
Путешественники из Германии провели в Кастель Нуо-
во немного времени. Иоганн фон Нассау, попав в крепость,
решительно, властно потребовал доложить о себе вице-ко-
ролю и папскому нунцию. То была речь человека, привык-
шего повелевать. Владетельный немецкий князь, один из
оплотов католической церкви в Германии, был скоро и с
подобающими извинениями освобожден, а с ним и его
спутники. Когда они добрались до родных краев, расска-
зов о путешествии, особенно о том, как они попали
в страшную крепость, какой ужасной опасности подверга-
лись там, хватило надолго. И в этих рассказах неизмен-
но появлялся их странный знакомец из Кастель Нуово.
Сильнее всего, что они видели в Италии, поразила их
встреча с Кампанеллой. Муки и мужество Муция Сцево-
лы превзойдены им! Столько лет проведено в заключении
и сколько лет еще предстоит провести в нем, сколько пе-
ренес и сколько еще перенесет, а какая бодрость духа,
какая ясность ума, какие великие планы! Рассуждает о
движении небесных светил, как астроном, об устройстве
государства, как умудренный политик, пишет стихи и
трактаты. В камере его волнуют судьбы мира и строение
Вселенной! Он полон надежд и свое будущее связывает
с будущим своей страны, Европы, всего человечества.
383
Удивительный человек, завораживающий, притягатель-
ный...
Христофор Пфлуг, расставаясь с Кампанеллой, про-
слезился и обещал, призвав имя Господа и всех святых,
что никогда не забудет его. И это оказалось большим, чем
простая сентиментальность. Вернувшись на родину, Хри-
стофор Пфлуг стал рассказывать всюду и всем о великом
человеке, томящемся в несправедливом заточении. Он
упорно добивался аудиенции у князей и, задыхаясь от
волнения, говорил о Кампанелле, моля заступиться за
того, терпеливо высиживал в конторах купцов, имеющих
дело с Италией, стараясь заручиться их обещанием по-
мочь Кампанелле, писал бесконечные письма европейским
банкирам. Он сделал имя Кампанеллы и его судьбу из-
вестной далеко за пределами Неаполитанского королев-
ства. Христофор Пфлуг заслужил, чтобы его помнило бла-
годарное человечество, ибо он донес до окружающего мира
весть об узнике Кастель Нуово и, возможно, тем спас его
жизнь.
Глава LXXIII
Джованни Джеронимо дель Туфо горько сожалел, что
его помощь Кампанелле мала. Он может принести ему
еду, от случая к случаю доставать книги, он с немалой
опасностью для себя выносит рукописи Кампанеллы из
тюрьмы и ищет путей, чтобы издать их. Но какая все это
малость по сравнению с ужасом пожизненного заключе-
ния!
Молодой дель Туфо попробовал представить себе, что
он приговорен к такому заключению. Не в Кастель Нуово.
В собственном доме. Пусть кругом не будет тюремщиков.
Лишь одно — невозможность выйти за пределы этих стен.
От одной мысли об этом он стал задыхаться. Она непере-
354
носима. Но как помочь Кампанелле? Добиваться пере-
смотра приговора? На это уйдут годы. И нет надежд на
успех. Итак, человек выдающийся, мыслитель замеча-
тельный, философ и поэт, приговорен к пожизненному за-
ключению. Его окружает надежная стража. Его отделяют
от мира каменные стены. Его держит там ненависть вице-
короля. Приговор Святой Службы. Гнев папы. А что про-
тивостоит этим грозным силам? Сочувствие нескольких
людей на свободе. Слава узника, становящаяся все более
громкой. Но разве слава — сила? Требуется найти способ
его освобождения.
Джованни дель Туфо размышлял долго, с кем-то, чьих
имен история не сохранила, советовался. Наконец забрез-
жил свет. В тюремном замке содержался человек, о кото-
ром сказали: этот может помочь! Личность то была стран-
ная. Заключенный, он был лицом влиятельным. Камера
его пе запиралась. Еду он получал особую. То, что ему
присылали с воли, надсмотрщики не проверяли. Вокруг
него крутилось несколько арестантов на посылках. Иног-
да его вообще выпускали из тюрьмы. Поговаривали, что он
обделывает деликатные дела для важных лиц, пользуясь
связями с наемными убийцами — «брави» — и другими
бандитами. Все это было подозрительно, но тюремная мол-
ва утверждала: «Он не предаст. Человек слова!»
Джованни дель Туфо устроили встречу с влиятельным
арестантом. Держался тот с достоинством. О Кампанелле
отозвался как о человеке великих странностей, но уважае-
мом. Возможность устроить ему побег обещал обдумать.
Ему безразлично, кого вызволять из крепости — еретика,
философа, поэта, хоть самого черта. Правила у него про-
стые: сказано — сделано, за хорошую услугу — хорошая
плата, за предательство — удар кинжалом предателю и
месть его родне. А тюрьма, что ж, тюрьма на то и сущест-
вует, чтобы убегать из нее. Он и сам бы убежал, дела удер-
живают..,
385
Джованни Джеронимо дель Туфо рассказал Кампанел-
лу о плане побега. В нем было много сомнительного, но
мысль о свободе кружила голову, отказаться было выше
сил, Кампанелла согласился рискнуть.
Дель Туфо должен был прийти к нему па свидание,
условиться о последних подробностях, сообщить время
побега, назвать надзирателя, который оставит незапертой
двери камеры. Не пришел. Не было его и на следующий
день. Испугался? Все оказалось куда хуже. Дель Туфо
арестован! Он уже не посетитель Кастель Нуово, а за-
ключенный. Неосторожность? Предательство? Этого Кам-
панелла так никогда и не узнал. Через некоторое время
Джованни Джеронимо дель Туфо выпустили — у властей
не было против него прямых улик, ничего, кроме смут-
ного слуха. Того, кто обещал устроить побег, вообще пе
тронули. Задаток, данный ему, пропал. Такие задатки пе
возвращают. Скоро и сам влиятельный заключенный ис-
чез из Кастель Нуово — освободили его или позволили ему
бежать, кто знает.
Кампанелле было мучительно думать, что из-за пего
кто-то пострадал. Несколько недель, которые пришлось
провести в тюрьме Джованни Джеронимо дель Туфо, не-
велика беда. Но тот, кто должен был встретить Кампанел-
лу за стенами тюрьмы, посадить его в лодку, вывезти из
Неаполя, схвачен. Он ничего не сказал па допросе. Скорее
всего, даже не знал имени Кампанеллы. Однако его суди-
ли. Приговор — каторга. Больше никаких попыток, кото-
рые могут навлечь опасность на знакомых и незнакомых!
А так как побег без их помощи невозможен, надо отка-
заться от самой мысли о побеге. Свободу придется добы-
вать иначе!
Кампанеллу в связи со слухом о побеге почему-то не
допрашивали. Однако опять — ни бумаги, пи чернил, ни
книг. Опять одиночка, камера в башне, откуда даже тю-
ремного двора не видно. Только небо в узком окошке да
386
ласточки. Нет для узника зрелища притягательнее, чем
вольный полет птиц. И печальнее.
Какой ущерб может причинить такой узник могучей
испанской державе, ее владениям в Италии, вице-королю,
сановникам, чиновникам, судьям? Какую опасность пред-
ставляет он для папы? Заговор, задуманный им, подавлен,
друзья казнены или в заточении, его пророчества забыты,
он отрезан от мира. И все-таки сама мысль о нем не дает
покоя сильным мира сего. Его существование их трево-
жит. Стены Кастель Нуово кажутся им недостаточно вы-
сокими и прочными, тамошние тюремщики недостаточно
строгими.
Однажды к Кампанелле в неурочный час приходят над-
зиратели. Ничего хорошего их лица не предвещают.
— Собирайся!
Он не спрашивает, куда, почему, зачем. Ответа оп не
получит.
Ничтожно имущество заключенного. Листки бумаги.
Обрывок веревки — он завязывает на нем узелки, чтобы
не сбиться со счета дней. Молитвенник. Но даже это-
го взять не позволяют. Ему связывают руки. Плохой
знак. По двору Кастель Нуово Кампанеллу проводят
стремительным шагом. Но заключенные успевают его
заметить.
«Уводят Кампанеллу!» — разносится весть по тюрьме.
Никто не знает, куда и зачем. Тех, кто пытается прибли-
зиться к нему, отгоняют. Настойчивых отшвыривают.
Как давно не видел он улиц Неаполя! Их заполняет
толпа: живет, шумит, кричит, спорит, торгуется, попрошай-
ничает. Только что закончилась служба в церквах. Муж-
чины, женщины, дети выходят из церковных дверей, обма-
кивают пальцы в святую воду, крестятся. Кампанелле ка-
жется, что жителей в Неаполе стало больше, чем было.
От пестроты толпы, шума, разноголосицы кружится голова.
Трудно дышать. Затеряться бы в толпе, стать ее частицей,
887
раствориться в ней — больше ничего не надо! Вот они,
люди, которых он мечтает сделать мудрыми, сильными,
гордыми, радостными, счастливыми, сделать соляриями,
сыновьями Солнца. Неаполитанцы на миг останавливаются,
пропускают конвой, глядят на него и тут же забывают.
Мало ли арестантов проводят по улицам? Только оборван-
ные мальчишки бегут за узником и его стражей да старая
женщина провожает его долгим сердобольным взглядом.
Хлопает в переулках на ветру пестрая рвань белья. Стучат
молотки мастеровых. Громко выкликают свой товар раз-
носчики орехов, сластей, плодов моря. Над толпой высятся
башни Кастель Нуово. Черные тени от них падают на
площадь и на толпу, перечеркивают залитые солнцем
улицы.
Замок Святого Эльма, худшая из неаполитанских тю-
рем. Скрипучая тяжелая дверь. Крутая темная лестница.
Его грубо толкают в спину. Кампанелла едва ухитряется
удержаться на ногах.
— С новосельем! — насмешливо говорит грубый голос
в темноте. Дверь затворяется. Злобно гремит замок. Кам-
панелла после дневного света ничего не может разглядеть.
Потом глаза привыкают к полутьме.
Камера немногим лучше «ямы для крокодилов». Окна
нет. Свет едва проникает через узкую щель в двери.
Осклизлые стены. На полу подстилка из гнилой соломы.
Пять шагов в длину, три в ширину — все! Надолго он
сюда брошен? Он гонит от себя мысль о сроке. Силится
сохранить в памяти улицы города, по которым его только
что провели, вид синего неба над головой, облик толпы,
лица женщин, смех детей. Запаса этих звуков и красок
ему должно хватить надолго. Он будет растягивать его, как
крохи в голодовку, как капли влаги в засуху.
388
Глава LXXIV
Жил на свете мальчик Джованни. Любил смотреть на
небо, следить за облаками, размышлять над тем, почему
так удивительно меняется их обличье, наблюдать за пче-
лами, муравьями и звездами. Стоял у открытых дверей
школы, ловил объяснения учителя. Жил на свете любозна-
тельный подросток, сосредоточенно внимавший настав-
нику. Покинул он отчий дом, разрываемый желанием по-
видать мир и тоской по тому, что покидает. Жил на свете
послушник, потом молодой монах, брат Томмазо, дал обет
служения богу, отрекся от мира, сосредоточился на пости-
жении высоких истин, был терзаем жаждой знаний. Не мог
забыть мира, из которого ушел. Страницы книг не засло-
нили покинутой жизни. Размышления о тайнах мирозда-
ния соединились в пытливом уме с тревожными мыслями
о неустройстве земной жизни. О бедах родного края. Ита-
лии. Всего мира.
Он помнил о калабрийских крестьянах, с которых мест-
ные и испанские властители сдирают шкуру. На его родине
даже на вступление в брак — налог. Люди платят государю
за то, что производят на свет новых подданных, которых
он будет обирать так же, как их родителей. Тот, кто заду-
мал купить участок земли, и тот, кто продает его, платят
государю по десять процентов уплаченной и полученной
суммы... Нельзя пригнать в город ни одной овцы на про-
дажу, чтобы не отдать городской страже целого дуката.
У того, кто везет на рынок масло и хлеб, сборщики налога
отнимают большую часть. Налоги, если сложить все вме-
сте, превышают цену имущества, за которое их взыски-
вают. Право и закон подчинены испанской жадности.
Каждый, даже если нет у него ни дома, ни поля и кор-
мится он только своей работой, платит подать. За что?
За то, что носит горемычную голову на плечах? Нет ни
одной малости, будь то дары природы, будь то изделия
389
с
ремесла, которая не была бы обложена налогами. И поборы
эти растут из года в год. Люди разоряются, продают все,
что имеют, ростовщикам или купцам, откупившим у ко-
роля право собирать подати. Крестьяне становятся батра-
ками, чтобы заработать деньги на подать, а если не могут
ее набрать, бегут из родных краев или вербуются в сол-
даты, покидая жен и детей. Но и солдатского жалованья
они не получают в срок и умирают в отчаянии. А вздумай
они роптать, их приговаривают к смерти как виновных
в оскорблении его величества. Он думал о жизни этих
людей, которая вся — тяжкий труд, вечное страдание, по-
стоянный страх, и висит эта жизнь на волоске. А жало-
ваться на нее — преступление...
В прежней жизни перед ним .вставал выбор: служить
наукам или поэзии. Но превыше науки и поэзии — борьба
с несправедливостью. А может быть, все это можно соеди-
нить? Однажды он написал сонет, в котором сказал обо
всем, ради чего живет.
Родился я, чтоб поразить порок:
Софизмы, лицемерие, тиранство,
Я оценил Фемиды постоянство,
Мощь, Разум и Любовь — ее урок.
В открытьях философских высший прок,
Где истина преподана без чванства,—
Бальзам от лжи тройной, от окаянства,
Под коим мир стенящий изнемог.
Мор, голод, войны, козни супостата,
Блуд, кривосудье, роскошь, произвол —
Ничто пред тою тройкою разврата.
А себялюбье — корень главных зол —
Невежеством питается богато.
Невежество сразить я в мир пришел.
Был молодой ученый, пришедший в мир, чтобы
сразить невежество, изумлявший старших и более опытных
обилием знаний и смелостью ума. Был пламенный пропо-
ведник Кампанелла —* Колокол, чьи речи завораживали
890
людей. Был решительный заговорщик, столь же смело за-
махнувшийся на могущественную испанскую монархию,
как некогда замахивался на ученые авторитеты. Был госу-
дарственный преступник и еретик, которого преследовали,
уличали, изобличали, пытали, ломали и не сломали согля-
датаи, судьи, палачи, надзиратели. Был узник, оставав-
шийся мечтателем и мыслителем, ученым и поэтом. И все
это вместилось в три с половиной десятка лет — половину
земной жизни. А ему казалось, что прожил он несколько
бесконечно долгих жизней. Босоногое детство смутно вид-
нелось в туманной дали. Он с трудом вспоминал, как пахло
в родном доме, какой на вкус была еда его детства, как
выглядела мать, как звучал ее голос — голос женщины,
которая родила его, баюкала в колыбели, прикладывала
ему прохладную ладонь ко лбу, когда он горел в лихорадке.
Бедная мать, он причинил ей столько горя! Нестерпима
была мысль о родных и друзьях, претерпевших из-за него
такие беды. Он привык все додумывать до конца, но эту
мысль гнал от себя, а она возвращалась — его самая злая
мука.
Были долгие споры с образованными людьми, были
дороги, по которым он прошел молодым и свободным, была
девушка, она плясала завораживающий танец и долго
снилась ему потом. Были тихие библиотеки и шумные го-
родские площади. Была острая радость, когда он взял
в руки свою первую книгу, были высокие восторги вдохно-
вения, были дерзкие планы, прозреваемое будущее, казав-
шееся таким близким, таким возможным... Было, было,
было...
А теперь пять шагов в длину — мокрая осклизлая
стена. Три шага в ширину — мокрая осклизлая стена.
Склепы и то просторнее! И даже когда он делает эти шаги,
у него на ногах цепи. Тем, кто держит его здесь, кажет-
ся — каменных стен недостаточно. Можно зажать тело
между каменными стенами, можно сковать руки и ноги
391
цепями. Можно ослабить и без того истерзанное тело голо-
дом. Но горстка мозга продолжает жить, думать, даже
мечтать. А живая душа живет.
Ученый забывает, что он узник, и размышляет над
смыслом вещей. У него был трактат об этом. Его отняла
Святая Служба. Отняла? Он вспомнит его, а когда будет
можно, напишет снова. Поэт складывает в уме стихи.
Канцону о презрении к смерти. Он пламенно любит жизнь,
но ему нужно воспитать в себе презрение к смерти. Даже
в пыточном застенке она не угрожала ему так, как сейчас
в Замке Святого Эльма. Никто и ничто не помешает его
врагам расправиться с ним в каменной могиле. Никто не
узнает, никто не услышит! Будет сказано: узник Томмазо,
нераскаявшийся еретик, скончался в камере. А причина?
Найдется! Например, болезнь сердца.
Когда-то, когда он выбирал свой путь, он думал о Ге-
ракле на распутье. Теперь ему вспоминается Прометей.
Эти два образа связаны: Геракл освободил Прометея. Но
прежде тот бесконечно долго был прикован к скале в горах
Кавказа. Каждый день орел прилетал терзать Прометея.
Таков приговор богов. За то, что Прометей хотел блага лю-
дям, научил их пользоваться теплом и светом огня, открыл
им ремесла и науки, показал, как плавать под парусами
по морям, помог им приручить коней, дал им лекарства,
сделал легче и лучше их тяжкую жизнь. Кто еще может
так понять Прометея, как Кампанелла? Кампанелла скла-
дывает в уме сонет «Кавказ», сравнивает свою тюрьму со
скалой, к которой был прикован титан, а себя — с Проме-
теем.
Однако у самого мужественного, у самого стойкого бы-
вают дни отчаяния. Знал их и Кампанелла. Однажды ему
показалось, что он больше никогда не увидит солнечного
света, лесной зелени, горных вершин, не вдохнет чистого
воздуха, не встретится с друзьями. Он не смог справиться
с ужасом. В тот день он написал «Канцону покаяния». Он
392
говорил в ней, что хочет примириться с миром и богом.
Может быть, это спасет его? Немало времени ему понадо-
билось, чтобы справиться с приступом черной тоски и сла-
бости.
В непроглядно-темной камере он написал стихи о
Солнце. Оно растопляет лед и оживляет ручьи. Оно пробу-
ждает соки в стволах деревьев, гонит их листья и цветы,
пробуждает в цветах жажду стать плодами. Оно озаряет
и согревает весь мир!
Строжайшими запретами и предписаниями окружена
камера Кампанеллы в Замке Святого Эльма. Он и мечтать
не может о свидании с друзьями и даже не знает, помнят
ли они его. Охранять его назначают самых тупых, самых
надежных стражников — власти знают: Кампанелла спо-
собен заставить слушать себя и помогать себе.
...Много загадочного в судьбе, за которой мы следуем.
Не все свидетельства уцелели. В уцелевших не все понят-
но. Как объяснить, что в каменном мешке Замка Святого
Эльма, несмотря на строжайшие запреты властей, Кампа-
нелла через некоторое время получил перо и бумагу? Чье
сердце он тронул, кого привлек на свою сторону? Врача,
изредка приходившего убедиться, что он еще жив? Безве-
стного солдата? Священника? Кто бы он ни был, этот не-
ведомый человек, он заслуживает вечной благодарности
потомков...
Горит в темной камере крохотный язычок пламени над
светильником. Слабого дуновения достаточно, чтобы за-
дуть его. Но все-таки горит! Но все-таки светит! Великая
отрада глядеть на этот живой огонек. Еще большая — пи-
сать при нем.
Невозможно перечислить все, что написал Кампанелла
в тюрьме Святого Эльма. Прежде всего — бесконечные
письма о собственной судьбе. Он хотел добиться оправда-
ния и освобождения. Он сулил открыть вице-королю, если
будет освобожден, тайну столь мудрого управления Неапо-
26 Сергей Львов
393
литанским королевством, что, даже сократив налоги, госу-
дарство обогатится, подданные станут процветать и надоб-
ность в суровых наказаниях отпадет. Письмо Кампанеллы
старательно переписано тюремным писарем. Не подашь
вице-королю бумагу, от которой разит камерой, на кото-
рой следы грязных рук арестанта. Писарь дивился, что
узник не молит о смягчении своей участи, а обещает дать
мудрые советы вице-королю. Может быть, узник прав? И
он не преступник, а мудрец? Разве и прежде пророков не
побивали каменьями, не объявляли безумными, не зако-
вывали в цепи? Писарь пугается своих мыслей, они не до-
ведут до добра. Но того, что он переписывает, забыть он
уже не может. Еще более опасная мысль приходит ему в
голову: не снять ли украдкой копию для себя? Странные
мысли рождаются иногда в головах послушных, незамет-
ных и робких слуг власти.
Вице-король пришел в такую ярость, в какой его редко
видели,— жалкий кандальник из вонючей дыры осмелива-
ется учить государственной мудрости испанского вель-
можу!
Ответом были новые строгости. Но Кампанелла продол-
жал писать. Он принялся за большие сочинения «Испан-
ская монархия» и «Монархия Мессии».
...С этими сочинениями связано то, что в позднейшие
времена назовут загадкой Кампанеллы, его парадоксом.
Действительно, они и загадочны и парадоксальны. Кам-
панелла красноречиво доказывает, что он не враг, а при-
верженец испанской монархии. Было время, когда это объ-
ясняли просто: узник, приговоренный к пожизненному тю-
ремному заключению, пытается добиться освобождения,
стараясь обмануть тех, кто держит его в неволе. Кто осу-
дит его за это?
Однако свободы Кампанелла таким путем не добился.
Не добился потому, что упорно развивал свои взгляды, ко-
торые в главном остались неизменными. Они выражали
394
его мечту о политическом перевороте, о социальных пре-
образованиях не только в Калабрии, Неаполитанском ко-
ролевстве, Италии, ио и во всей Европе, а затем и во всем
мире. Народ, ради которого он и его друзья прежде всего
задумали свой заговор, не поддержал их по-настоящему.
Раз не сбылась эта надежда, может быть, теперь ее осуще-
ствит могущественная власть? Когда-то в Падуе он в своих
обращениях к государям надеялся, что единое, разумное
и справедливое государство может возглавить папа, опи-
раясь на сенат, избранный из достойнейших. Тейерь ему
показалось, что можно подвигнуть на это испанское коро-
левство.
Кампанелла не молил испанского короля о прощении и
пощаде, не заискивал перед ним. Он как равный давал ему
советы. Всемирное единение человечества — вот смысл ве-
ликих преобразований. Единство человеческого рода, кото-
рый забудет о распрях и войнах,— вот что такое монархия
в мечтах Кампанеллы.
Дерзкий мечтатель! Обращаясь к испанским властям,
он обличает абсолютизм, нападает на тиранию, взывает
к установлению на земле равенства и справедливости. Ве-
личайшие беды мира проистекают от постоянных войн и
распрей, писал Кампанелла. Они уносят богатство народов
и жизни людей. Они опустошают земли. Только единство
может спасти мир. Оно — великое благо. Оно — единствен-
ная надежда. Пусть объединяющей силой будет испанская
монархия. Главное, чтобы распри и междоусобицы прекра-
тились. И если ради того, чтобы был услышан этот при-
зыв, надо говорить о преданности испанской короне, он
пойдет на это.
Хитрость отчаявшегося узника, решившего любой це-
ной вырваться на свободу? Нет, Кампанелла не таков. У
него много раз была возможность облегчить свою судьбу
отступничеством, и каждый раз он с презрением отвергал
такую возможность. Он и теперь не стал иным. Не прямым
395
путем шла его мысль и не прямые способы приходилось
ему искать, чтобы выразить ее. И еще не раз впоследствии
будут останавливаться читатели Кампанеллы перед стран-
ной, озадачивающей и ошарашивающей противоречи-
востью его сочинений.
В будущем государстве равенство должно быть введено
Законом. Оно — истинная кормилица народов. Неравенст-
во пагубно!
Узник темной камеры прозревает это государство так
же ясно, как он видел свой Город Солнца, да оно, это Го-
сударство Мессии, и есть по-новому описанный, но, в сущ-
ности, тот же Город Солнца. Чтобы добиться равенства,
учит он власти, надо обложить налогами баронов и ростов-
щиков, ввести подоходное обложение, государственные
средства расходовать не на роскошь, а на содержание вой-
ска, необходимого для его защиты, и на просвещение.
Кампанелла вникает в подробности. Государство дол-
жно покровительствовать наукам и просвещению, строить
и поддерживать школы. Ему следует посылать экспедиции
в дальние страны.
Опаснейшие мысли высказывает этот человек в своих
политических сочинениях! Правители боятся народных
восстаний? «Чтобы народ не бунтовал,— пишет он в одном
из тюремных сочинений,— лучше вооружить его, чем разо-
ружить. Тогда, если ты будешь хорошо управлять,— обра-
щается он к правителю,— народ употребит оружие в твою
пользу, а если будешь править дурно и неблагоразумно,
народ, хотя бы он и не вооружен, восстанет и найдет себе
оружие, и повернет его против тебя».
Нет, это не язык покаявшегося бунтовщика, который
вымаливает свободу. Это язык человека, убежденного в
том, что дело, за которое он страдает,— дело правое.
Пишет он и о своей верности церкви. Но как! Он на-
стаивает на том, чтобы церковь была преобразована, чтобы
она вернулась к тем временам, когда христианство провоз-
595
гласило равенство людей, бедность, нестяжательство как
высшие блага. Нужно, утверждает он, «чтобы все духовен-
ство, красное или белое, зеленое или черное, ходило в цер-
ковь босиком, и постилось, и пило простое вино, и ело му-
жицкий хлеб». Он с горечью восклицает, что с той церко-
вью, какой она стала, связывается у людей представление
о казнях и налогах, о тюрьмах и пытках, о преследованиях.
Изумившись, вспомним, где и когда это писалось. Для
Кампанеллы каждый час, на который ему разрешали за-
жечь светильник, каждый лист бумаги, который доставался
ему, были величайшим благом, сегодня доступным, завтра
запретным. Все примеры — исторические, философские,
политические — ему приходилось приводить по памяти —
в Замке Святого Эльма у него не было книг, ни единой.
А спорить ему приходилось с сильными оппонентами.
Умами многих государственных деятелей владели мыс-
ли, которые за век до Кампанеллы высказал секретарь
Флорентийского совета Никколо Макиавелли. В сочинении
«Князь» он советовал им подчинять честь, совесть и рели-
гию политическим интересам правителя. Книга его вызы-
вала споры. Иным казалось, что его советы — мудрость,
без коей не может обойтись правитель. Иные же полага-
ли, что Макиавелли лукавит,— он вовсе не прославляет
двоедушия, необходимого правителю, а показывает людям,
к какому двоедушию неизбежно прибегают правители, пи-
шет не о желаемом, а о сущем.
Кампанелла эту догадку не принимал. С Макиавелли
он спорил постоянно, он отвергал пути, какими тот учил
пользоваться, написав однажды такие слова: «...есть опас-
ность, что все народы поверят, что религия — это искус-
ство держать их в узде, как учит Макиавелли и большая
часть политиков...»
Но, не раз снова повторив, как ненавистен ему Макиа-
велли, Кампанелла советует испанским властям хитрые и
жестокие пути, чтобы добиться всемирного господства. Что
397
это? Лицемерие? Хитрость? Насмешка? Печальное призна-
ние того, что в этом мире ничего не добьешься прямотой
и честностью?
Дивиться ли тому, какие странные, порой жестокие пу-
ти предлагал Кампанелла, чтобы осуществить свою мечту?
Счастье человечества казалось ему выше счастья отдель-
ного человека, и жестокость он порой призывал уничто-
жить жестокостью. Так он думал. Так он верил. Да и мог
ли он думать и верить иначе? Но почему Кампанелла об-
ращал свой призыв к испанской монархии? Он искал силу,
способную объединить народы, считая, что их распри —
величайшее из зол.
Бщли в его сочинениях, написанных в тюрьме, страни-
цы, которые можно истолковать как попытку обмануть
своих тюремщиков. Но их истинный смысл не скрылся ни
от его друзей, ни от его врагов. Друзья распространяли их
в списках — некоторые из этих копий дошли до нашего
времени. А светские и церковные власти их запрещали и
уничтожали.
Кампанелла упорно, неутомимо продолжал строить свое
воображаемое всемирное государство. Он мечтал, чтобы
его призыв был услышан на небе и на земле. В прозе и
стихах он обращал его к богу и всем святым. Он взывал к
слуху государей и народов. Он требовал, чтобы ему вняли
итальянские князья и республики, папа, все прелаты и все
монахи католической церкви. Ему мало было Германии,
Испании, Франции. Он взывал к великому князю беско-
нечно далекой Московии и к царю Абиссинии, к китайско-
му богдыхану, к племенам недавно открытых заокеанских
земель. Каждый и все должны соединиться в одну семью.
Пусть их объединит католицизм, только бы навеки прекра-
тились распри народов и неравенство людей.
Во мраке камеры хотелось думать о свете. Он вспоми-
нал друзей. Мы все были погружены во мрак, писал он.
Многие среди нас были обессилены невежеством и темно-
398
той. И находились презренные музыканты, которые за пла-
ту навевали на людей еще более глубокий сон. А хоть
иные и бодрствовали, но их влекли почести и богатство,
они спокойно проливали чужую кровь, они презирали тех,
кто печалится о мире. «И тогда я засветил лампаду!»
Да, этого у него никто не отнимет! Он засветил лампа-
ду истинной мудрости. Думать ему помешать не могут.
Диоген и в бочке оставался мыслителем. Правда, в нее
светило солнце и он не был к ней прикован: мог выйти из
нее и отправиться куда глаза глядят.
Кампанелла заставлял себя сосредоточиться на своих
мыслях, часто сложнейших и отвлеченнейших, ему хоте-
лось умственным взором объять все мироздание. А иногда
им овладевало страшное волнение — надо что-то делать
для своего освобождения! Так больше нельзя! Но что мо-
жет сделать узник, заключенный в тюрьму, из которой ни-
когда и пи за что не убежать? Единственное его средство —
слово, единственная надежда — красноречие. Он писал
письма кардиналам, молил папского нунция и апостоли-
ческого комиссария в Неаполе о свидании по важнейшему
делу. Что важным прелатам, святым отцам, церковным
иерархам, обремененным церковными делами, облеченным
высоким доверием папы, жалкий монах, опозоривший свой
сан, изобличенный еретик? Мало ли таких, как он, распла-
чивается за дьявольскую гордыню в тюрьмах Святой Служ-
бы, а презренный прах иных давно развеян палачом по вет-
ру? По какому праву сей нечестивый просит свидания?
И как просит? Его просьба смахивает на требование!
Десятки писем Кампанеллы остаются без ответа. Но
они вызывают неясную тревогу в душах тех, к кому обра-
щены. В Неаполе живет, не угасая, слух, что Кампанелла
владеет некими важными тайнами, важными для судьбы
королевства, обладает даром предсказывать события и, как
знать, может быть, умеет влиять на них. Вдруг вспомг.на-
ют, как среди цроцесса скончался главный противник Кам-
399
панеллы — епископ Термоли. Думают о том, как далеко
разнеслись слухи о Кампанелле за пределами Италии: с
этим, хочешь не хочешь, приходится считаться!
Узник вызывает изумление и внушает страх. Властям
чудится: оп обладает пе только тайнами, но и силой.
Может быть, он собирается раскрыть свой секрет?
Изумленная стража Замка Святого Эльма увидела од-
нажды перед воротами торжественную процессию. Важные
духовные лица, один в черном, другой в лиловом облаче-
нии. Это были апостолический комиссарий и папский нун-
ций. Они восседали на холеных верховых мулах. Их со-
провождала нарядная свита. Встревоженный комендант
кинулся встречать высоких гостей, отвешивая земные по-
клоны. Ему предъявили бумагу из канцелярии вице-коро-
ля, повергшую его в крайнее изумление. Святым отцам
надлежало безотлагательно устроить встречу с заключен-
ным секретной камеры — Кампанеллой.
Комендант испугался. От опасного узника можно ожи-
дать всего. Сегодня он в цепях, а завтра вознесется так,
что затрепещешь! Говорят, он распоряжается грозными
тайными силами. Если бы не это, сдох бы давным-давно.
Пожалуй, будет жаловаться высоким посетителям на при-
теснения. Но он, комендант, только исполняет строжайшие
приказы. Будет приказано — тут же снимет с Кампанеллы
цепи, накормит досыта. Прикажут — оденет в бархат! Все
это пронеслось в привыкшем к повиновению, исполненном
страха перед сильными мира сего темном сознании комен-
данта. Ясно одно: святые отцы не могут спуститься в под-
земную камеру. Лестница крута. В подземелье смрад. Уз-
ника выведут наверх. Снимать ли с Кампанеллы кандалы?
Времени на раздумья не было. Господа спешили. Оставить
в кандалах — решил комендант. Снова узник услышал
приказ:
— Выходи!
Когда-то он легко карабкался по горным склонам, те-
400
перь каждая ступенька — препятствие. Посреди лестницы
показалось — сейчас упадет. Может, голова кружится отто-
го, что он не знает, куда и зачем его ведут. Неужели его
ждет что-то хорошее? А может быть, что-то еще более
страшное?
Комендант предоставил для свидания лучшее помеще-
ние тюремного замка. Высоким гостям было предложено
приличествующее их сану угощение: вино из винограда,
который возделывали заключенные, печенье, персики с
пушистыми румяными бочками, бронзовые сочные груши,
дымчато-розовый виноград.
Кампанелла шел по блестящим каменным плитам па-
радного зала. Ржавые кандалы гремели. Каждый шаг
оставлял на полу мокрый грязный след. Глаза его были
полуприкрыты. Солнечный свет из окон казался неперено-
симо резким. Он поднял голову, разглядел высоких посети-
телей и, преодолевая тяжелую одышку, неожиданно звучно
сказал:
— Благословен будь Господь наш, Иисус Христос, и
его милостивое соизволение, которое привело вас в эту
юдоль страданий. До почиет на вас, святые отцы, благодать
господня!
Приветствие, содержавшее подобающие формулы, от
начала и до конца — неслыханная дерзость. Упоминание
о «юдоли страданий» применительно к тюрьме, куда сей
еретик попал по собственной вине, просто непозволительно!
Нунций и комиссарий переглянулись, не найдя сразу,
что ответить. Чего они ждали? Что Кампанелла раскаялся
и, бия себя в грудь, станет твердить о своем исправлении,
ползать на коленях, смиренно молить, чтобы ему облегчи-
ли невыносимую участь? Кампанелла молчал. Он не искал
слов раскаяния. Просто он увидел бокалы с вином, вино-
градные гроздья, персики и груши. Он оторвал глаза от
манящего дива, проглотил набежавшую слюну и загово-
рил. Изможденный, обросший, оборванный человек, зако-
401
ванный в кандалы, без сомнения больной — дыхание его
было прерывистым и тяжелым — не каялся. Ни о чем не
просил. На торжественной латыни, в обдуманных словах
напоминал он о своих великих познаниях в разных науках,
обещал принести великую пользу, если ему дадут приме-
нить эти познания на деле, намекал на ведомые ему
тайны.
Папский нунций, опытный дипломат, был потрясен. По-
жизненный заключенный, червь, извлеченный на свет из-
под земли, говорит с ними как равный. Начнет, чего доб-
рого, ставить условия! Хотел прервать уверенную речь
Кампанеллы и не смог. Она завораживала. Не отпускала.
Заставляла слушать. Недаром иные из последовавших за
этим крамольником уверяли, что он околдовал их. Неда-
ром иностранцы, приезжавшие в Неаполь, наслышаны о
нем и задают неудобные вопросы. Одни знали о Кампанел-
ле как об ученом. Другие — как о великом астрологе. Тре-
тьи — как о маге, посвященном в таинства магии. Открыто
или осторожно осведомлялись они о нем. Вопросы звучали
так, будто речь идет не об опасном преступнике, а о вели-
ком человеке. Не терпит ли Неаполитанское королевство
ущерба, если такой великий ум пропадает втуне? Но пап-
ский нунций и апостолический комиссарий не дадут заво-
рожить себя! Они решительно прерывают беседу.
Высокие господа и свита покинули Замок Святого Эль-
ма. Комендант вздохнул с облегчением. В отместку за пе-
режитый испуг он распорядился в этот день не кормить уз-
ника, осмелившегося непочтительно говорить с особами, ко-
торым было благоугодно его посетить.
Глава LXXV
Кампанелла заметил, что теряет счет дням. Потом стал
сбиваться в неделях и месяцах. О том, какое время года,
он мог догадываться только по тому, насколько увеличива-
402
лась сырость в подземелье и как одеты надзиратели. Если
бы не врач и священник, изредка навещавшие его, он во-
обще не знал бы, что творится в мире. Но разговоры этих
посетителей с ним были краткими — они жалели Кампа-
неллу, но опасались быть подслушанными. Время шло, а
казалось, оно неподвижно. Умерло. Перестало всходить и
заходить солнце. Перестала расти и убывать луна. Застыли
в недвижности небесные светила. Не зеленеют деревья.
Не поют птицы. Не бродит вино в бочках. Не рождаются
дети. Может быть, он уже жил однажды? Был грешен в
той жизни и оказался теперь в аду? Это и есть ад! Без ки-
пящих котлов. Без горящего пламени. Темный безмолвный
ад. Пять шагов в длину. Три — в ширину. Единственные
звуки — капель со стен да звон кандалов. Единственные
обитатели кроме него — мокрицы. А срок — вечность. Так
что же — каяться в грехах, совершенных в той, прошлой
жизни? Молить о прощении? Ему некого молить. Ему не в
чем каяться. Дни отчаяния, когда он написал «Канцону по-
каяния», миновали. Он хотел людям счастья. И если мир
за это платит так, тем хуже для мира. Что остается ему?
Все то же. Думать. Неотступно думать, как изменить мир.
Строить, пусть мысленно, свой светлый город. Город Солн-
ца. Когда настанет срок строить, все должно быть напе-
ред решено! Чего не будет в Городе Солнца? Скупости, за-
висти, злобы, взаимной ненависти, тяжб, обманов, пороков
телесных и душевных. Себялюбия, порождающего все по-
роки.
Люди, которым даровано счастье жить в Городе Солн-
ца, преданно любят свое Отечество. Они пылают к нему та-
кой любовью, что ее трудно выразить словами! Кампанел-
ла понимает, сколь опасно в его положении хранить такие
записи, но заносит на клочок бумаги слова, которые непре-
менно включит в свое сочинение о Городе Солнца, когда
настанет время печатать его: «Мы изображаем наше госу-
дарственное устройство не как устройство, данное богом,
403
по как открытое посредством философских умозаключе-
ний, и исходим при этом из возможности человеческого
разума, чтобы показать, что истина Евангелия соответст-
вует природе». Рядом поставлены утверждения: «не как
устройство, данное богом» и ссылка на Евангелие. Само
по себе это ересь! Но для него Евангелие — учение о чело-
веческом братстве, о справедливости. И если это ересь, то
он от нее не отречется!
Коль скоро государство создано на основе философских
умозаключений, значит, и управлять им должны самые об-
разованные и самые мудрые. Высшие правители Города
Солнца обладают познаниями во всех необходимых науках.
Верховный правитель — самый мудрый из всех. Солярии
зовут его Солнцем. При нем состоят три соправителя:
Мощь, Мудрость, Любовь. Они хорошо осведомлены в воен-
ном деле, свободных искусствах, ремеслах и науках, забо-
тятся об учебных заведениях. Советчики Мудрости — Аст-
роном, Космограф, Геометр, Историограф, Поэт, Логик,
Ритор, Грамматик, Медик, Физик, Политик и Моралист.
Радостно перечислять эти науки, зная, что он в каждой
из них сведущ, по праву стал бы в Городе Солнца муд-
рым советчиком правителей, а может быть, и одним из
них!
Должностные лица Города Солнца называются Велико-
душие, Мужество, Целомудрие, Щедрость, Правосудие,
Усердие, Правдолюбие, Благотворительность, потому что
именно об этих прекрасных качествах должны они посто-
янно заботиться. Не забыл ли он чего важного? Забыл.
Обитатель темной тюремной ямы записывает, что в Горо-
де Солнца, государстве его мечты, особое лицо будет забо-
титься о бодрости духа граждан, и станут именовать его
Бодрость, а особое — о веселости, и имя ему будет Весе-
лость. Бодрость и Веселость — устои государства. Какая
прекрасная мысль, Кампанелла!
404
Глава LXXVl
Без малого четыре года провел Кампанелла в подзем-
ной камере Замка Святого Эльма. Они остались бы в памя-
ти тусклым сумраком, сыростью, смрадом, холодом, при-
ступами отчаяния, когда бы не работа. Писание, когда
можно было писать, обдумывание, когда писать невозмож-
но. Он был убежден: все им написанное издадут после его
смерти. Но он страстно мечтал, мечтал, как о чуде, чтобы
труды его были изданы, покуда он жив. Особенно его трак-
тат о Городе Солнца. Знал, чувствовал, верил: есть люди,
которым нужны его мысли.
Иногда ему вспоминались опыты, которые показывал
ему делла Порта, и еще больше те, о которых он рассказы-
вал ему. И Кампанелла написал, что в Городе Солнца есть
удивительные суда. Они ходят по морю без помощи весел
и ветра. Их приводит в движение совершенный механизм.
Неудивительно, что солярии совершают далекие плава-
ния. И не для наживы, а чтобы познакомиться с разными
народами и странами. В этих путешествиях они постоян-
но допытываются, нет ли где-нибудь народа, который бы
вел жизнь еще более похвальную и достойную, чем они, и
у которого можно было бы поучиться.
В тесной камере, в глухой тишине каземата у него
возникла столь необычная мысль: «Они уже изобрели ис-
кусство летать — единственно, чего, кажется, недоставало
миру, а в ближайшем будущем ожидают изобретения под-
зорных труб, при помощи которых будут видимы скрытые
звезды, и труб слуховых, посредством которых слышна бу-
дет гармония неба».
Однажды к Кампанелле в необычный час вошли надзи-
ратели и солдаты:
— Собирайся!
Стражники обступали его таким плотным кольцом и за-
ставляли так быстро идти, что он почти ничего не разгля-
405
дел, только почувствовал — пахнет рыбой, солью, водорос-
лями, значит, близко залив. Морской воздух ударял в голо-
ву, как вино. На берегу ждет многовесельная лодка. Кам-
панеллу грубо толкают: «Садись в середину!» Гребцы
смотрят на него равнодушно. Они не знают, кого везут.
Они будут умело и равнодушно взмахивать веслами, далее
если стражники на их глазах выбросят его в воду. А во-
да — глаз не оторвать. Густо-синяя, с прозрачными комка-
ми медуз. Перед лодкой мелькнуло черное тело дельфина
и ушло в воду. Огромные белые птицы — Кампанелла за-
был, как они называются,— на распахнутых крыльях па-
рят над водой, стремительно падают вниз, чтобы схватить
рыбу. Он не может отвести взгляда от искрящихся капель
воды — они срываются с весел, когда гребцы поднимают
их, от парусов над водой — белых и оранжевых, от высо-
кого неба и глубокой воды. Весеннее солнце сияет над мо-
рем. Сверкает синяя вода. Дует теплый ветер. Он пе солью
пахнет, не водорослями, не рыбой. Он пахнет свободой!
Огромный горизонт расстилается перед глазами Кампанел-
лы. У него кружится голова. Сколько времени не был он
под таким солнцем, не дышал таким воздухом, не видел
такого моря, такого простора. Сердце не выдержит! Разор-
вется.
Тут с правого борта показывается маленький остров.
А на нем тяжко громоздится почти квадратная крепость,
устрашающе мрачная, грузная, с зубчатыми стенами, поч-
ти без окон. Гребцы дружно поднимают весла. Вода стека-
ет с них прозрачными крыльями, в которых загорается
радуга. Лодка подходит к берегу. Два гребца выпрыгива-
ют из нее в воду, вытягивают нос на песок, привязывают
веревкой к столбу.
— Выходи! — слышит Кампанелла приказ.
Только что было море, солнце, ветер в лицо, птицы над
головой. И опять — камера, тюрьма: Кастель дель Ово.
На новом месте Кампанелла занемог. Он не в подзе-
406
мелье, как в Замке Святого Эльма, и камера его не столь
тесна и темна, как там, и через решетку врывается морской
воздух и слышен прибой. А у него обмирало сердце и пе-
рехватывало дыхание. Неужто он так привык к своей яме?
Потом отдышался, огляделся, стал различать звуки, до-
носившиеся в камеру. Звяканье лодочных цепей, иногда
пение рыбаков, скрип колес на мосту. Но громче этих мир-
ных звуков — топот солдатских сапог на крепостной пло-
щади. Иногда среди ночи — стоны и вопли. Сколько лет
преследуют его ночные голоса терзаемых.
Здесь Кампанелла с изумлением заметил в себе переме-
ну. Что бы ни происходило с ним до сих пор, он писал сти-
хи. О земле и о небе. О счастье, к которому стремился, и
о бедах, что обрушились на него. О милых друзьях. О ве-
ликой мудрости и о страшном неразумии мира. О пытках,
которые перенес. О женщинах, о которых мог только меч-
тать. О своих надеждах. Надеждах, несмотря ни на что.
Но здесь, в новой тюрьме, не такой страшной, как преж-
няя, он перестал писать стихи. 1608 год был отмечен тремя
событиями в жизни Кампанеллы. Ему исполнилось сорок
лет. Его перевели в Кастель дель Ово. И он перестал пи-
сать стихи. Словно лопнула какая-то струна в душе. Что
сказал бы Пьетро Понцио, собиравший каждую стихотвор-
ную строку, написанную им, узнай он, что Кампанелла
больше не пишет стихов? Как бы он горевал! Но где Пьет-
ро и как он может узнать об этом? Кампанелла больше не
пишет стихов. Этого его враги добились. А ведь когда-то,
размышляя над трактатом «Поэтика», он пришел к убежде-
нию, что для человека писание стихов столь же естествен-
но, как пение — для птицы, что поэзия восходит к такой
же древности, как речь человеческая, и столь же необхо-
дима. Теперь поэзия покинула его.
Тем неистовее трудился он над научными сочинениями.
Теперь его мысли были обращены к физике и медицине.
Все, о чем когда-то толковали они в домах дель Туфо и
407
делла Порта, обступило его. Беседы с Соправия и Кларио
пришли на ум. Вспомнились и недолгис встречи с Гали-
леем и Бруно. Единственным пособием в этих трудах бы-
ла его память. Он писал упорно, заставлял себя быть осто-
рожным, чтобы не дать оснований вновь обвинить себя в
ереси, но, увлекшись, забывал об осторожности. Смолоду
мечтал он создать универсальный свод всех наук. Теперь
он принялся за эту задачу...
Кампанелла был надолго вырван из жизни. А жизнь
продолжалась. Великое время универсальных гениев, ка-
кими была славна эпоха Возрождения, ушло в прошлое,
натурфилософы — Телезий, Бруно, да и Кампанелла —
должны были уступить место ученым, которые пе только
размышляют и рассуждают о природе, но ставят опыты,
делают вычисления. Да, Бруно и Кампанелла не ставили
опытов над физическими телами. Жизнь поставила опыт
на них самих, и они показали миру, что может выдержать
человек. О приборах для этих опытов позаботилась инкви-
зиция. Кампанеллу выхватили из потока движущегося вре-
мени, и оно ушло вперед, а Кампанелла, говоривший о
строении мироздания, но ни разу в жизни не глядевший
в телескоп, остался позади. Его враги преследовали в нем
бунтовщика и еретика. Вырвав его из жизни, они не дума-
ли, что вырывают его из науки. Но то, что они отняли у
человечества, отняв Кампанеллу у науки, им не забудет-
ся и не простится. История не знает сроков давности...
Надзиратели докладывали начальству — Кампанелла
пишет. Иногда написанное отбирали. Кто-то где-то про-
сматривал исписанные листы. Кто и где, он не знал. Когда
ему первый раз небрежно швырнули то, что он писал и что
считал отнятым безвозвратно, он испугался. Уж не счита-
ют ли его мертвым, а его писания безобидной забавой?
Он не знал, что в его камере скрещиваются, сталкива-
ются противоборствующие влияния. Вдруг вице-король —
князь Беневенте, сменивший графа Лемоса,— получает
408
послание одного из немецких князей, который просит по-
миловать Кампанеллу, а если это невозможно, смягчить
его судьбу. Отмахнуться от такого послания не позволяют
интересы высокой политики. О помиловании не может быть
и речи. На мелкие поблажки — в ответе они изображены
великими благодеяниями — можно пойти.
Кампанелле возвращают несколько недавно отобран-
ных у него рукописей. Дозволяют свидания и — о сча-
стье! — разрешают читать. Узнав об этом, он так расте-
рялся, что не сразу смог сказать, какие книги ему нужны.
В первое свидание друзья хотят знать, что нужно Кампа-
нелле,— он твердит о книгах. Спрашивают, чем помочь
ему,— он продолжает говорить о книгах. Справляются о
здоровье — он просит назвать книги, которые он упустил
за это время. Одержимый!
Кампанелла едва успевает порадоваться свиданиям, ед-
ва успевает раскрыть доставленные ему книги — разража-
ется гроза. У Святой Службы всюду глаза и уши. Все, что
происходит в Кастель дель Ово, ей известно. Вице-король
получает пренеприятную бумагу. Витиеватая по форме и
резкая по сути, она напоминает, что приговор, вынесенный
брату Томмазо, именуемому Кампанеллой,— приговор не-
раскаявшемуся еретику. Он должен нести наказание без
послаблений... Немецкий князь, просивший за Кампанеллу,
далеко, Святая Служба близко. У вице-короля нет жела-
ния ссориться с ней. Он не сомневается, что копия полу-
ченной им бумаги пошла в Мадрид. Не хватало ему давать
объяснения его величеству из-за крамольника!
У Кампанеллы отнимают недочитанные книги. Он сра-
жен этим. К нему не пускают друзей. Он снова один.
Ну что же! Жаловаться некому, просить некого. Мо-
литься? Каких только молитв не возносил он в своих каме-
рах, карцерах, ямах! Молиться больше нет сил.
Кампанелла написал много. Главнейшим из написанно-
го он считает сейчас «Город Солнца». Но есть ли у него
27 Сергей Львов
409
уверенность, что его труд поймут? Может быть, надо объ-
яснить, растолковать его? В трудную пору, когда его на
краткий миг поманили малыми благами, которые бедному
узнику казались огромными, а потом отняли их, Кампанел-
ла обдумывал трактат «О наилучшем государстве».
Кампанелла старался представить себе лица возмож-
ных оппонентов, их голоса. Ему виделся диспут, на кото-
ром он во всеуслышание будет защищать идеи Города Сол-
нца. На каких древних философов и на какие церковные
авторитеты можно сослаться? Вспомнился ему англича-
нин Томас Мор. Он тоже мечтал о разумном государстве и
погублен врагами. Он написал о нем, как о союзнике: «Эти
возражения опровергает авторитет недавнего мученика То-
маса Мора, который описал вымышленное государство
Утопии, с той целью, чтобы мы по его образцу создали свое
государство или, по крайней мере, его отдельные устои».
Он никогда не видел Томаса Мора, но ему казалось, что
они знакомы. Как горько, что его нет в живых, как ужас-
но, что он казнен. Неразумен мир, убивающий своих муд-
рецов!
Глава IjXXVII
Не только столкновением далеких и могучих сил опре-
делялась жизнь Кампанеллы. Надзиратель, рьяно и до-
тошно, до последней буковки исполняющий все предписан-
ные строгости, делает тяжкую жизнь узника непереноси-
мой. Другой закрывает глаза на то, что на воле не имеет
никакого значения, а для Кампанеллы подобно жизни. И
вот уже в камере пусть не листы, но хотя бы клочки бума-
ги. И хоть не чернильница, но черепок. Однако в него мож-
но макать перо, а если не перо, хоть заостренную палочку.
Этим премудростям Кампанеллу не учить. Мог бы трак-
тат написать — тысяча хитростей в обход тюремных запре-
410
тов! Не напишет ои такого трактата. Еще многих филосо-
фов и бунтарей, мудрецов и пророков после него постигнет
такая же судьба, и они поневоле выучатся этой горькой на-
уке. Записывать ее уроки нельзя. Это наука тайная, вели-
кое изустное предание гонимых, преследуемых, заточае-
мых. Им и передавать его друг другу, им и хранить, не
раскрывая его тайн тем, кому их не следует знать.
Комендант крепости Кастель дель Ово встречал знат-
ных людей, которые говорили о Кампанелле с любопыт-
ством, а иные и с восторгом. Что им Кампанелла? Слава
этого узника бросала лестный отсвет па коменданта Ка-
стель дель Ово. Комендант гордился — на острове он хо-
зяин. Он забывал, как мало расстояние между крепостью
и берегом и что их связывает мост, по которому в любой
миг может прискакать гонец с приказом, коему комендант
обязан беспрекословно повиноваться. Сам себе он казал-
ся на острове владетельным синьором. Разве не он отдает
приказы солдатам крепостного гарнизона? Разве не он от-
дает приказы дозорным на башнях? Разве не ему подчи-
няются пушкари на стенах? Не он назначает каждый день
пароль и отзыв? Не он распоряжается надзирателями?
Порой Кампанелла казался коменданту не столько за-
ключенным, сколько подданным островного княжества.
Подданных можно карать, а можно миловать. Иногда ко-
мендант допускал к Кампанелле посетителей. И не толь-
ко неаполитанских друзей или родичей и знакомых из Ка-
лабрии. Совсем нет! Порой в камере Кампанеллы появля-
лись люди, которых узник не знал. Зато они о нем знали.
Не только из других городов — из других стран приезжа-
ли повидать Кампанеллу. Комендант видел, что с его уз-
ником говорят не как с крамольником, а как с мудрецом.
И это наполняло его душу спесью.
Комендантом Кастель дель Ово руководило не только
«юрделивое сознание, что он властен разрешить, а властен
411
и отказать человеку, прибывшему ради встречи с Кампа-
неллой за тридевять земель, не только тщеславное созна-
ние, что в его власти знаменитость. Он получал от своей
снисходительности вполне ощутимые блага — среди лю-
дей, искавших встречи с Кампанеллой, многие были состо-
ятельными. Тщеславный комендант и не подозревал, что
несколько торопливо им написанных пропусков к Кампа-
нелле стали для него пропуском в бессмертие. Никогда ни-
кто не вспомнил бы о нем, не случись ему войти в историю
снисходительным тюремщиком Кампанеллы. Он закрывал
глаза не только на то, что посетители приносили Кампанел-
ле книги, но и на то, что они выносили из его камеры ру-
кописи. Переписанные от руки, его сочинения расходятся
в эти годы по разным странам. Это великое утешение!
Глава LXXVII1
Время шло. В Замке дель Ово оно не казалось непод-
вижным. Здесь днем и ночью слышно море: иногда шеле-
стом, иногда тяжелым ударом волн в каменные стены кре-
пости. В узком окне менялся цвет неба, желто-розовый на
заре, красный па закате, голубой и синий днем. В преж-
ней яме Кампанелла почти забыл, сколько оттенков имеет
небо. Он жадно различал запахи, которые приносил ве-
тер. Чаще всего пахло гниющими водорослями, иной раз
казалось, что ветер доносит аромат садов, он даже чувст-
вовал в нем прекрасный и тонкий запах цветущих лимо-
нов. Далекая, недоступная ему жизнь, где люди возделы-
вают сады, ловят рыбу, давят вино, сидят у домашнего
очага, нянчат детей, доносилась до него такими слабыми
отзвуками, что иногда казалось, ее вовсе нет. Дорожная
пыль на сапогах одного из его посетителей потрясла Кам-
панеллу. Значит, есть еще в мире дороги, по которым мож-
но скакать на коне, ехать на медлительном ослике, шагать
412
пешком! Есть корабли, отплывающие в далекие края,—
их паруса возникали в его окне, и он следил за ними. Не
скакать, не ехать, не идти ему по дорогам. Не плыть на
кораблях!
Шли недели, месяцы, годы... Как рассказать о времени,
в котором ничего не происходит? Ничего не происходит,
только уходит, утекает жизнь.
Замкнутый в тесном пространстве, лишенный впечат-
лений, человек начинает испытывать смутное беспокойст-
во. Ойо переходит в тоску, у некоторых — в панический
ужас. Иным, чтобы испытать все это, достаточно несколь-
ких дней, другие выдерживают недели. Кампанелла провел
в одиночке долгие годы. И выстоял!
Когда к нему приходили посетители, наслышанные о
его истории, они, предполагая увидеть человека, изнемог-
шего под бременем судьбы, печально склоняли головы,
придавали скорбное выражение лицам, начинали говорить
с ним, как с тяжелобольным.
Здоровьем Кампанелла действительно похвалиться не
мог. Но ясность его ума и бодрость его духа поражали по-
сетителей. Они поднимали головы, скорбные морщины на
их лицах разглаживались, начинали звучать не сочувствен-
ные, а обычные голоса, и скоро возникала обстановка уче-
ного диспута.
Радостью были такие свидания, и все же после них
оставался привкус горечи. Почему? Смолоду Кампанелла
страстно любил учить. Когда он видел лица учеников, ко-
гда видел, как высказанная им мысль вызывает в их
глазах ответную вспышку, острое чувство пронзало его.
Всем телом ощущал он ответную волну внимания, волна
эта возвышала его, голос его становился вдохновеннее,
взор проницательнее, мысль отважнее. То были миги сча-
стья!
Что-то похожее на них он испытывал, когда говорил
с людьми, навещавшими его в тюрьме. Но лишь похожее.
413
Едва между ним и слушателями возникал живой ток, над-
зиратель напоминал посетителям, что пора уходить, обще-
ние прерывалось. Своих гостей Кампанелла чаще всего
больше не видел. Мог только гадать, вынесли ли они
что-нибудь из этой встречи, кроме удивления и сочувствия.
Все это прекрасно, но не о том тоскует он. Ему нужны
ученики. Ученики, к которым он сможет обращаться день
за днем.
Кампанелла мечтал об учениках. А далеко от Неаполя
жил человек, мечтавший стать его учеником.
В городе Мейссен, в Германии, дворянское семейство
Бинау решилось отпустить в далекое путешествие моло-
дого Рудольфа Бинау. Был он пылок и горяч, путь ему
предстоял не близкий: паломничество в Святую землю.
Отец решил дать ему в спутники человека рассудительно-
го и ученого, чтобы путешествие способствовало образова-
нию молодого человека. Его выбор пал на Тобия Адами,
известного своей ученостью. Адами было в ту пору за
тридцать.
Трудно сказать, как поступил бы глава семьи Бинау,
узнай оп, почему Адами так стремится в путь, не предпо-
чел бы он поискать сыну другого наставника. Однако Ада-
ми не стал посвящать семейство Бинау в свои планы. Он
хотел на обратном пути непременно побывать в Италии,
попасть в Неаполь, повидать Кампанеллу. И когда оба
путешественника провели много времени в пути, когда
старший пригляделся к младшему и увидел, как открыт
его ум всему новому, он рассказал ему о Кампанелле.
Юноша слушал его внимательно, а потом спросил, жив ли
этот ученый и нельзя ли познакомиться с ним. Жив, а вот
познакомиться с ним нелегко. Кампанелла уже без малого
пятнадцать лет в заточении. Узник Святой Службы.
Рудольф был воспитан в протестантской семье и не
414
удивился тому, что услышал. Разве не объявил папа рим-
ский еретиком великого Мартина Лютера? Видно, и тот
ученый, о котором рассказывает его наставник, проте*
стант. Это не так, сказал Адами. Кампанелла — католик.
Но взгляды его и мысли столь необычны, что для Рима
он — опаснейший еретик. То, что тянуло Тобия Адами в
Италию — желание повидать Кампанеллу,— увлекло и его
подопечного. В 1613 году на обратном пути из долгого пу-
тешествия, побывав в Иерусалиме, путешественники при-
были в Неаполь. Устроившись на подворье, они отправи-
лись бродить по городу. Недалеко от берега, окруженная
водой, тяжелой громадой высилась на маленьком острове
крепость Кастель дель Ово. Узкий мост вел на остров с
берега. Изредка к нему подплывали лодки. У моста и на
пристани у крепости стояла вооруженная охрана. Мрач-
ный облик крепости вселял трепет. Мысль о человеке, ко-
торый томится здесь, ранила душу. Был миг, когда Адами
показалось, что он затеял предприятие неосуществимое.
Но он любил немецкую поговорку: Frisch gewagt ist halb
gewonnen! — «С ходу отважиться — наполовину вы-
играть!».
Рекомендательное письмо немецкого купца, который
вел большие дела с Неаполем, открыло дорогу к комендан-
ту крепости. Тот разрешил путешественникам свидание с
Кампанеллой. Тобий Адами и Рудольф Бинау стали бы-
вать у Кампанеллы почти каждый день. Сговорчивость
коменданта не столь удивительна. В Неаполе повеяло
теплым ветерком. У вице-короля много дел кроме необхо-
димости помнить о преступнике, столь давно осужденном,
а новый комиссарий инквизиции заботится о славе челове-
ка гуманного.
Так у Кампанеллы оказались постоянные и преданные
слушатели — Бинау и Адами. Как изумился бы Бинау-
старший, узнай он, что его сын слушает лекции в тюрем-
ной камере! Кампанелла спешил. Ему казалось — счастье
415
общения внезапно отнимут у него. Ему о стольком хоте-
лось рассказать пытливым слушателям! Их занимало все:
философия и поэтика, медицина и астрономия, география
и история. Кампанелла говорил горячо, стремительно. Слу-
шатели не всегда успевали записывать за ним. Тогда он
опоминался, начинал говорить медленнее, порой диктовал.
Записанное под диктовку он проверял. Так возникал текст
его новых трудов. Главным из них должна была стать
«Рациональная философия». Посетители Кампанеллы по-
кидали его камеру, проходили по гулким коридорам, за
ними затворялись ворота, позади оставались мост, ограж-
дение, стража. Они останавливались на берегу, оборачива-
лись на крепость, стараясь разглядеть окошко, за кото-
рым — Кампанелла. Их мысли долго еще не могли ото-
рваться от него. Адами говорил воспитаннику:
— Ни в одном университете Европы не получили бы
мы столько, сколько в камере, которую только что поки-
нули!
Он мечтал увезти с собой рукописи Кампанеллы и из-
дать их в Германии, открыв всем ученым Европы. Время,
которое путешественники могли провести в Неаполе, под-
ходило к концу. И деньги. Снисходительность коменданта
не была бескорыстной. Настало время распрощаться с Кам-
панеллой.
Нелегко выпускать из рук свои сочинения. Но он верил,
что Адами постарается издать его работы. Вот только
сможет ли он выполнить свое обещание? Увидит ли Кам-
панелла свои рукописи, которые станут книгами? Еще одно
расставание. Со сколькими людьми, дорогими ему, прихо-
дилось уже прощаться Кампанелле, зная, что он никогда
их не увидит, что и весточку от них получит навряд ли!
Но если они увозят с собой его мысли, значит, мечта его
сбылась. У него есть ученики.
416
...Кампанелла не ошибся в Адами. Вернувшись на ро-
дину, тот надолго посвятил себя изданию его трудов.
В 1617 году он напечатал философский труд Кампанеллы
под названием «Предвестник восстановленной философии»,
в 1620-м — книгу «Об ощущении вещей», в 1622-м — сбор-
ник стихов под псевдонимом, в котором угадывалось имя
Кампанеллы, и, наконец, в 1623 году — «Реальную фи-
лософию», в которую вошел «Город Солнца». Книги Кам-
панеллы будут печататься в Германии. Они, вместе с теми
сочинениями, которые прежде были известны в списках,
станут известными в Нидерландах и в Англии. Их прочи-
тают во Франции и Испании. Решение Конгрегации Ин-
декса будет перечеркнуто. Кампанеллу станут переизда-
вать, цитировать, ссылаться на него. В письмах многих
ученых того времени станет все чаще встречаться его имя.
Оно сохранится в веках. Все это будет. Будет!
Глава LXXIX
А пока он остается узником. И положение его опять
ухудшается. Напрасно думал комендант Кастель дель Ово,
что на острове он — владетельный господин. У него были
завистники. Святая Служба получила полный благородно-
го негодования донос о неслыханной снисходительности
коменданта Кастель дель Ово к нераскаявшемуся еретику.
Пока комендант, за один день потерявший всю свою
важность, оправдывался, Кампанеллу, после шести лет,
проведенных на острове, спешно вернули в Замок Святого
Эльма. Подземная камера, которую он некогда назвал в
стихах своим Кавказом. Прометей прикован к той же ска-
ле. Сырой, гнилостный полумрак, никаких книг, никаких
посетителей, никаких поблажек. Связи, некогда с таким
трудом установленные, оборвались. Теперь тут другой
врач. Другой священник изредка приходит к нему. Над-
зиратели тупы и жестоки.
И снова потянулись дни, недели, месяцы, годы...
«Я немало видел в тюрьме заключенных,— писал Кам-
панелла,— за долгое время свыкшихся со своей неволей и
уже не желавших выходить на свободу, столь низкими и
рабскими были их души: они уже не представляли себе,
что могут жить иначе». Он не таков! Он пе желает свы-
каться с неволей, сколько бы ни длилась она. Низкое, раб-
ское чуждо его душе. Едва узник, возвращенный в замок
Святого Эльма, обрел возможность писать (едва? Чтобы
получить ее, ушли месяцы!), он принялся за новое сочи-
нение — речь в защиту Галилея... Память о первой встрече
с Галилеем в Падуе Кампанелла сохранил навсегда, за его
блистательным возвышением в науке следил внимательно.
Едва он получил возможность писать письма, он обратился
с дружественным посланием к Галилею, потом писал ему
еще несколько раз, но ответа не дождался. Может быть,
Галилей счел небезопасной такую переписку, а может
быть, ответы были написаны, но не дошли. Кампанелле
было горько это молчание, но он не затаил обиды.
В 1616 году Кампанелла узнал, что церковь запретила
Галилею развивать учение Коперника. Бесправный заклю-
ченный решил помочь человеку, которого, несмотря на его
молчание, продолжал считать другом и глубоко уважал как
ученого. А ведь Кампанелла отнюдь не во всем был согла-
сен с Галилеем, со многими его доводами спорил в своих
трудах. Кампанелла и Телезий принадлежали к эпохе,
которая кончилась вместе с Бруно, а Галилей начинал эпо-
ху новую. Упрекать ли Кампанеллу — оторванного от со-
братьев по науке, от их опытов и споров, в том, что он от-
стал от Галилея? Удивляться ли тому, что, признавая под-
вижность небесных тел, он считал Землю недвижно распо-
ложенной в центре мира? Кампанелла мог бы сказать о
себе: «Я не разделяю ваших взглядов, по готов умереть
418
за ваше право эти взгляды иметь». Он доказал это, напи-
сав «Апологию Галилея» и послав ее в Ватикан. Искушен-
ный в полемике с теми, от кого исходят запреты, Кампа-
нелла доказывал: взгляды Галилея не противоречат уче-
нию святой католической церкви, а, напротив, способны
прославить его.
Оп, чьи сочинения, как напечатанные, так и пе напе-
чатанные, запрещены, оп, числящийся в неисправимых
еретиках, рисковал многим, когда посылал такое письмо.
Уже тем, что напоминал о себе! Его обращение было опас-
ным свидетельством против него. Оно доказывало, что,
несмотря на все препоны, он знает о борьбе вокруг теорий
Коперника и Галилея, знает о запрете, но дерзает оспари-
вать его...
А оп дерзнул, защищая Галилея, процитировать такие
слова, некогда неосторожно сказанные одним из отцов
церкви: «Если истина скандальна, лучше согласиться, что-
бы произошел скандал, чем прекратить поиски истины».
Ватикан не ответил на дерзость Кампанеллы. Пройдут
еще несколько лет, его «Апология Галилея» стараниями
верного Адами будет издана в Германии. Галилея о том
известят друзья. Они напишут ему, что «Апология» по-
строена на великолепных и неопровержимых доводах. Га-
лилей никак не откликнется на это.
...Спустя века в бумагах Галилея найдут такую запись:
«Отец Кампанелла, я предпочитаю найти одну истину,
хотя бы о незначительнейших вещах, нежели долго спо-
рить о величайших вопросах, не находя истины».
Когда-то в молодости они понимали друг друга. Теперь
они говорили на разных языках. Галилею была важна
истина, которую можно доказать строго, проверить опы-
том и вычислениями. Кампанелле нужны были истины,
охватывающие землю и небо, судьбу человека и судьбы на-
родов, идею бога и мысль об общем устройстве природы,
истины, опытом не доказуемые, числами не выражаемые.
419
Тут не просто один человек не мог понять другого, тут
одна эпоха в жизни науки отказывалась понимать другую.
Как бы горько было Кампанелле узнать об этом! Но встре-
титься и объясниться невозможно. Кампанелла по-преж-
нему в заключении.
Глава LXXX
В судьбе узника снова произошли перемены. Со вре-
мени процесса калабрийцев прошло много лет. Острота со-
бытий, связанных с заговором, давно притупилась. Мно-
гих противников Кампанеллы уже не было в живых.
В вице-королевстве повеяло новыми веяниями. Вице-ко-
роль граф Лемос-младший не угодил Мадриду и был сме-
щен. Новый вице-король, герцог Оссуна, стремился дока-
зать, что при нем все будет лучше! Но сделать так, чтобы
все действительно стало лучше, трудно. В финансах дыра
на дыре, налоги собирают со скрипом, казна опустела, в
Неаполе полно нищих, побережью по-прежнему угрожают
пираты. Если нельзя доказать, что все стало лучше, дока-
жем, что все стало иначе.
Его предшественник не читал писем, которые посылал
ему Кампанелла, не принимал тех, кто приходил просить
за него. А такие ходатаи появлялись постоянно — и из Не-
аполя, и из других городов Италии. Послания в защиту
Кампанеллы приходили даже из других стран. Странные
люди! Большинство из них никогда не видели Кампанеллу.
Что им до него? Но мысль, что человек такого ума, талан-
та и благородства и столь горькой судьбы все еще в заклю-
чении, не давала им покоя.
Герцог Оссуна поинтересовался давним судебным де-
лом. Ему доложили: Кампанелла осужден и как заговор-
щик и как еретик. Его судили не только светские судьи,
420
йо и инквизиторы. Разбирательство длилось долгие годы,
от процесса остались горы пыльной бумаги. Вникать во
все это? Увольте! У вице-короля есть занятия поважнее.
Освободить человека, признанного еретиком, вице-король
без согласия инквизиции не может. Кампанеллы ему не
жаль, однако сознавать, что во владениях герцога Оссуны
есть что-то ему не подвластное, неприятно. Новому вице-
королю кажется, что с тех пор, как он вступил на свой
пост, глаза всей Европы устремлены на Неаполь. Толки об
ученом, которого в Неаполе держат в подземной тюрьме на
гнилой соломе, чуть ли не в цепях, что его почти умори-
ли,— пятно на том представлении, которое хотелось бы
создать о себе и своем королевстве.
Однажды Кампанелла снова слышит приказ:
— Собирайся! Выходи!
Опять подъем по крутым ступеням темной лестницы.
Стражникам приходится поддерживать Кампанеллу. Оп
едва идет. Наверху — обморочное головокружение от све-
жего воздуха. На сей раз узника не ведут по городу. При-
казано внимания не привлекать. Его вталкивают в закры-
тую повозку и куда-то везут. Надежды и опасения пере-
полняют душу Кампанеллы. Надежды, скорее всего,
окажутся тщетными. Опасения, скорее всего, сбудутся. Ка
жется, сердце не выдержит.
И снова окрик:
— Выходи!
Кампанелла оглядывается. Он на внутреннем дворе
Кастель Нуово. Все возвращается на круги своя! Он стоит
во дворе, по которому его вели в застенок. Видит двери,
через которые его увели на пытку. Свободные от работы
заплечных дел мастера опять отдыхают в тени. Сейчас они
лениво потянутся, встанут и пойдут заниматься делом.
Только не это!
Однако его ждет нечто иное. Ему торжественно объяв-
ляют о милости, оказанной ему вице-королем. Место его
421
заключения отныне — Кастель Нуово. Более того: ему доз-
воляется свободно ходить по всей крепости.
— Вас почти освободили, отец Томмазо! — благодушно
говорит тюремщик, состарившийся здесь, который когда-то
был снисходительнее других к странному узнику.— На-
деюсь, вы не убежите!
Куда ему бежать! Он и ходит-то с трудом. Зато он мо-
жет дышать воздухом, греться на солнце, разговаривать с
людьми. Если вчера, сделав несколько шагов, он натыкал-
ся на стену камеры, теперь он может прогуливаться от
одной крепостной стены до другой. Его почти освободили...
Глава LXXXI
Несколько ближайших лет жизнь Кампанеллы похо-
дила на перемежающуюся лихорадку. Он едва успел на-
дышаться воздухом и отогреться на солнце в Кастель Нуо-
во, как его по требованию Святой Службы снова вернули
в Замок Святого Эльма. Опять подземная камера. Возвра-
щение было ужасным. Кампанелле показалось, эта
тюрьма станет его могилой. Через полтора года из подзем-
ной ямы Кампанеллу опять перевели в Кастель Нуово.
Прошло почти двадцать лет, как Кампанеллу арестовали,
а на воле все еще помнили о нем. Кто-то упорно хлопотал
о нем и добился облегчения его участи. Правда, свободное
хождение по крепости на сей раз не дозволялось. Старо-
жилы крепости теперь не узнали Кампанеллу. Перед ними
был живой мертвец с белым лицом и почти закрытыми
глазами — смотреть на свет он не мог. Каждый шаг да-
вался ему с трудом.
Кампанелла заново учился ходить и смотреть на свет.
Гнал от себя сны, в которых все еще был в подземной
тюрьме. Осторожно нащупывал ниточки старых, оборван-
ных связей. Это оказалось трудно: несколько заключен-
422
ных, которых он знал по первому пребыванию в Кастель
Нуово,— давно сломленные, отчаявшиеся люди. И уже нет
надзирателей, когда-то расположенных к нему. Все нужно
начинать сначала.
А на воле тем временем шла своя жизнь, происходили
перемены. Менялись вице-короли. К каждому из них Кам-
панелла обращался с прошениями о пересмотре дела. Ино-
гда брезжила надежда. Потом и она оказывалась призрач-
ной. Менялись не только вице-короли в Неаполе. Меня-
лись папы в Риме. Клемента VIII, при котором Кампанел-
лу заточили, на несколько недель сменил Лев XI, потом
на долгие годы Павел V, это при нем Кампанелла провел
в заключении шестнадцать лет, и, наконец папой стал
Григорий XV.
Среди многих работ, написанных в заключении, у
Кампанеллы был трактат, названный по первым строкам
псалма «Вспомнят и обратятся...» В нем шла речь о путях
и средствах обращения в христианство всех народов, испо-
ведующих иные верования, об объединении их в одну
семью. Кампанелла был искренне убежден: все разобщаю-
щее людей — зло, все объединяющее их — благо. А что
может объединить лучше, чем единая христианская вера?
Вот только понимал ои ее по-своему. Ему скоро напомнили
об этом те, кому надлежало толковать, какой должна быть
вера.
Кампанелла посвятил свой трактат новому папе и пе-
реслал его вместе с другими сочинениями в Рим. Григорий
XV читать эти бумаги не стал. Их передали кардиналу
Роберто Беллармино. Кардинал — автор многих богослов-
ских сочинений — был главным ревнителем чистоты веры.
Ему принадлежало решающее слово и в инквизиции и в
цензуре. Это он был главной фигурой годы назад в про-
цессе против Бруно. Это он направлял преследования Га-
лилея. И к нему на отзыв попали труды Кампанеллы. По-
лагая себя великим церковным писателем, Беллармино
терпеть не мог, когда кто-нибудь другой пробовал писать
на подобные темы. Сочинение Кампанеллы он объявил
не соответствующим учению святой церкви, а заодно на-
помнил, что и все прежние его труды признаны еретиче-
скими.
...Европейская известность Кампанеллы была уже та-
кой, что с ней Конгрегация Индекса ничего не могла по-
делать. Вырвавшиеся из-под ее власти сочинения филосо-
фа-бунтаря уже нельзя было отнять у людей, запретить,
уничтожить. Мысли, высказанные в «Городе Солнца», про-
звучали и были услышаны. Государство, созданное вооб-
ражением Кампанеллы, где каждый трудится для общины,
а община заботится о каждом, где труд почетен, науки
уважаемы, где ничего не жалеют, чтобы дети выросли об-
разованными, где радость — одна из важнейших основ бы-
тия, пленит многих, книга, посвященная этому государст-
ву, оказалась одной из немногих книг, что пишутся на
века. И голос Кампанеллы в защиту безусловной свободы
научного исследования, прозвучавший в его «Апологии
Галилея», тоже услышан. И стихи его, бичующие спесь,
ложь, лицемерие, тиранство, себялюбие, невежество, роб-
кую покорность, стихи, воспевающие разум, добро, кра-
соту, правду, свободу, мудрость, высокие знания, служа-
щие людям, прозвучали, услышаны, не забыты. Его сочи-
нения — частью в списках, частью опубликованные — чи-
тает вся образованная Европа. В Неаполь ради свидания
с ним приезжают издатели из других стран. У некоторых
такие рекомендации, что власти не могут отказать им в
свидании с сочинителем. Небольшая подробность, что ав-
тор все еще в тюрьме, обходится при переговорах обоюд-
ным молчанием. Странность великого человека — он при-
нимает своих посетителей в комнате с решетками на ок-
нах...
Не всем, кто приезжал к нему, удавалось напечатать
его труды, некоторые, поразмыслив, сами отказывались от
424
этой попытки, другие отваживались. Упорнее всех выпол-
нял свое обещание верный Адами.
Отношения между Римом и Мадридом оставались
сложными и даже снова обострились. Вокруг калабрийско-
го процесса, насчитывавшего уже четверть века, продол-
жались споры. А в Мадрид шли прошения от калабрийцев.
Люди, не забывшие Кампанеллу, уверяли короля, что их
земляк двадцать пять лет несет муки ни за что. А тот, за
кого они заступаются, в красноречивейших письмах дока-
зывал, что выступал лишь против нерадивых властей Не-
аполитанского королевства, но был всегда преданным сто-
ронником великой Испанской монархии, о чем свидетель-
ствуют его многие сочинения. Кампанелла устал добивать-
ся свободы, но не прекратил этих попыток. У него вновь
появилась надежда. Между новым вице-королем герцогом
Альбой и Святой Службой пробежала черная кошка. Гер-
цог Альба во всеуслышание заявил, что не нуждается в
предписаниях, даже если они исходят из Рима.
Конец мая. В Неаполе уже лето. Днем на дворе Кастель
Нуово нестерпимо жарко. Каменные плиты источают теп-
ло. В домах, где живет стража, закрыты ставни с вырезан-
ными в них сердечками. Все живое прячется в тени. На
пустой тюремный двор выводят старого сутулого человека.
Он старается шагать твердо, но каждый шаг ему дается с
трудом, он оступается. По крепости разносится весть:
— Кампанеллу снова уводят!
Нет, на этот раз его не уводят.
Его отпускают.
Он был приговорен к пожизненному заключению. Ему
оказывается великая милость. Прошло всего двадцать семь
лет, считая годы следствия, всего двадцать три года после
приговора, а он уже свободен. Тысячи раз Кампанелла
представлял себе этот миг. И вот он настал. Но вокруг,
28 Сергей Львов
425
казалось бы, ничего не изменилось. Те же крепостные сте-
ны, те же камни, те же лица. Не прозвучал торжественный
благовест, возвещающий о свободе. Не было приветствен-
ных кликов.
Будничным голосом чиновник, присланный вице-коро-
лем, пробубнил приказ об освобождении. Несколько строк.
Сбылось! А может?.. Нет, не почудилось, не послышалось.
В этом убеждают оговорки и дополнения. Местом житель-
ства ему назначен монастырь, где он сказал когда-то ка-
кую-то дерзость про отлучение, после которой начались
его беды. Он снова увидит старые стены. Можно будет
пойти в библиотеку монастыря и дочитать книги, остав-
шиеся недочитанными тридцать четыре года назад. Кам-
панелла выслушал дополнительные предписания: он не
смеет никуда отлучаться из обители и обязан по первому
требованию явиться в Кастель Нуово. Все это звучало как
сквозь завесу. Свободен, свободен, наконец он свободен!
Глава LXXXII
Свободен? Теперь, когда он не в тюрьме, когда нет на
его окнах решетки, на дверях — запоров, когда нет вокруг
ненавистных харь надзирателей и соглядатаев, когда он,
после стольких лет, не узник, а снова инок, брат Томмазо,
который мирно живет в обители, Кампанелла почувство-
вал—он погибает. Сердце не в силах вынести обретенной
свободы. Ночью он не может спать, днем задыхается. Ну-
жно немедля что-то делать, кому-то что-то доказывать,
куда-то писать. Но нет сил делать, доказывать, писать.
Неужели враги его добились своего и он может дышать
только в темнице? Какая горькая ирония судьбы: он сво-
боден и не может насладиться своей свободой. Да и что
это за свобода? Слабость помеха не меньшая, чем оковы.
Не упадет ли он на улице? И куда он пойдет? Джамбатти-
426
ста делла Порта умер. Другое поколение живет в доме
Марио дель Туфо, иные разговоры в стенах милого его
сердцу дома. Его там примут, будут расспрашивать о пе-
режитом, слушать с любопытством, с трепетом, жадно. Осо-
бенно если речь зайдет о «яме для крокодилов», о пытках.
Подумать только, что еще совсем недавно творилось в не-
аполитанских тюрьмах! Творилось? Будто они стали
иными!
Кампанелла знал, что среди бывших узников есть та-
кие, кто ни о чем, кроме тюремных лет, говорить не мо-
жет, остается прикованным мыслью к тюрьме, как некогда
был прикован к ее стене цепью. Он не хотел уподобляться
им. Для себя он хотел другого. Чего? Додумать эту мысль,
одолеть обморочную слабость, занести несколько слов на бу-
магу он не успел.
22 июня — самый длинный день в году, радостный
праздник святого Джованни. Кампанелла с детства любил
этот день, вместе со сверстниками громоздил горы хворо-
ста, ночью зажигал костры, прыгал через огонь. Сегодня
он чувствовал себя получше — все-таки прошло уже три
с лишним недели, как он покинул тюрьму. Он вышел во
двор обители посидеть в тени старого каштана. Ухоженный
сад обители был прекрасен. Благоухали розы — алые, пун-
цовые, пурпурные. Олеандровые деревья были усыпаны
белыми и розовыми цветами. Пылали недолговечные маки.
Гудение пчел висело в жарком воздухе, подобное звучанию
виолы да гамба. Кампанелла почувствовал — страшное на-
пряжение, мучившее его все это время, оставляет его. Го-
лова прояснилась, он может обдумать свое положение, мо-
жет продолжить работу. За три недели на свободе он не
написал ни строки. Такого с ним еще не бывало. Посидит
в тени, подышит, вернется в келью — и за работу. Слишком
много времени потеряно!
Кампанелла еще сидел в саду, когда в келье настояте-
ля появились стражники папского нунция. Старший по-
427
казал приказ, из которого явствовало, что они прищли за
братом Томмазо. Напрасно пытался что-то сказать на-
стоятель. За Кампанеллу внесен залог? Залог вернут. Кам-
панелла слаб и не может идти? Под руки поведем. Надо
будет — потащим. Приказ есть приказ! Так распорядился
его преосвященство папский нунций. Такова воля его свя-
тейшества папы. Настоятель не знал, что стряслось за это
время, но почувствовал — спорить бессмысленно.
А произошло вот что. В Риме узнали, что Кампанелла
приказом вице-короля освобожден из тюрьмы и находится
в монастыре. Чтобы новость эта достигла Рима, потребо-
валось ровно столько времени, сколько нужно курьеру, до-
ставляющему тайные донесения, на путь от Неаполя до
Рима. Столько же времени ушло на обратную дорогу. Пап-
скому нунцию в Неаполе предписывалось действовать, ру-
ководствуясь приговором, утвержденным Святой Службой,
которого никто не отменял. Пусть знают в Неаполе и в
Мадриде, чье слово в католическом мире последнее.
Глубокой ночью из Неаполитанского порта тайно и
спешно отплывал парусник. Капитану было сказано, что
ему надлежит в возможно короткий срок доставить в Рим-
скую гавань на Тибре государственного преступника с
охраной. Его обязали молчать о сем важном деле как в
Неаполе, так и в Риме. Когда был отдан якорь, подняты
паруса и корабль отвалил от берега, в гавань на галопе
влетел конный отряд. Резко осаженные кони прядали
ушами, свет и тени от факелов метались по причалу. Рез-
кий голос, привыкший приказывать, с сильным испанским
акцентом окликнул капитана:
— Эй, на борту! Находится на корабле Томмазо Кам-
панелла?
— Такого на борту нет! — ответил капитан, умирая от
страха. На корабле стражники папского нунция, а на бе-
428
регу солдаты вице-короля. Они недорого возьмут выпалить
по его судну, пока оно в пределах досягаемости для их
аркебуз.
— Нет такого на борту! — повторил капитан.— Мы ве-
зем дона Джованни Пиццуто.
Под этим именем на борт корабля был доставлен Кам-
панелла, под этим именем его вывезли из Неаполя из-под
носа солдат вице-короля, под этим именем его доставили
в Рим.
Кампанелле суждено совершать зловещие круги. В Не-
аполе его вернули в монастырь Сан-Доменико Маджоре,
в Риме — в Замок Святого Ангела, населенный дорогими
и страшными воспоминаниями. Он шел по дворам замка,
а рядом с ним шагали Стильола, Пуччи, Бруно и он сам —
молодой, полный сил, не ведающий, что на склоне лет и
на исходе сил снова окажется в этой тюрьме.
Странное безразличие охватило Кампанеллу. Он был пе
в силах начинать сначала борьбу за свободу. Григорию XV
он посвятил трактат. Не помогло. Теперь на папском пре-
столе Урбан VIII. В бытность свою кардиналом юн слыл
покровителем наук и поклонником поэзии. Не дает ли это
некоторых надежд узнику — ученому и поэту? Нет сил
думать об этом. Нет сил искать путей к папе. Однако Кам-
панелла пребывает в оцепенении недолго. Он не смеет сда-
ваться!
Кампанелла пишет почтительный комментарий к сти-
хам папы, весьма недурным. Комментарий передан папе.
Никаких перемен в судьбе узника. Новая попытка задума-
на тоньше. Кампанелла смолоду занимался астрологией,
знал ее туманный язык, правила составления ее таблиц,
формулы ее предсказаний. Постоянно упражнялся в со-
ставлении гороскопов. Почти во всех тюрьмах, где был
Кампанелла, среди начальников и стражей находились
люди, обращавшиеся к нему за предсказаниями по звез-
дам. То, что он еретик, их не останавливало. Славе фило-
429
софа и поэта сопутствовала слава астролога. Для многих
она была главной славой Кампанеллы.
Теперь он решил воспользоваться ею. Урбан VIII жил
в постоянном страхе смерти. Наместнику Христа на земле
христианское учение о бессмертии души утешения не да-
вало. Страх смерти мешал папе спать, перехватывал ды-
хание, ледяным потом покрывал лоб, делал его больным.
Молитвы не помогали. Он хотел знать, сколько ему оста-
лось жить. И если срок мал, продлить его. Кто способен
на это?
И однажды, обдумав все, что доносила молва о стран-
ностях властителя Ватикана, Кампанелла попросил дру-
зей сделать так, чтобы Урбан VIII узнал о его занятиях
астрологией. Искусно пущенный слух дошел до папы. Оп
распорядился, чтобы ему сообщили все, что известно о
Кампанелле. Отчет, составленный Святой Службой, кого
угодно убедил бы в том, что тот опасный еретик. Однако
папа прочитал его по-другому.
Человека почти тридцать лет держат в тюрьмах. Мно-
гие годы в темной сырой яме и на цепи. Его жестоко пы-
тают. Любой другой десять раз сдох бы от всего, что вы-
пало на долю Кампанеллы! А он жив! Он в состоянии пи-
сать ученые трактаты, сочинять письма в свою защиту,
привлекать на свою сторону людей. Значит, у него в ру-
ках есть тайные силы. Он не только может прочитать
свою судьбу по расположению небесных светил, он может
подчинить себе судьбу. Черная магия, за которую полага-
ется костер? Пусть так! Пусть черная магия, пусть кол-
довские заклинания, пусть что угодно! Только бы помог,
мне, Урбану VIII, узнать свой смертный час и отодвинуть
его. Приближенные папы ошеломлены — его святейшество
требует, чтобы к нему немедленно был доставлен узник
Замка Святого Ангела Томмазо Кампанелла. Перечить его
святейшеству никто не смеет.
Папа едва дождался Кампанеллу. Выслал всех секре-
430
тарей и слуг. Они остались вдвоем — наместник бога на
земле и еретик, признанный Святой Службой нераскаяв-
шимся. Кампанелла вошел в папские покои узником. После
нескольких встреч с папой он покинул их свободным че-
ловеком.
В нестерпимо жаркий июльский день 1628 года, спу-
стя двадцать девять лет после того как Кампанелла был
схвачен в Калабрии, он окончательно вышел на свободу,
став советником Урбана VIII по вопросам астрологии. Уж
не сон ли это? Нет, не сон! Папа уверовал, что никто, кро-
ме Кампанеллы, не может составить ему верного горо-
скопа, а главное, никто, кроме него, не знает, как повлиять
на светила, чтобы их положение было благоприятным для
Урбана VIII. Кампанелла совершил шаг, еще более опас-
ный и смелый, чем тот, которым спас себя в Кастель Нуово
от смертного приговора, когда изображал безумие. Он по-
шел на великий риск, стал приближенным папы и вы-
играл.
Итак, он свободен!
Великое счастье! Нужно столько лет быть узником,
чтобы его оценить. Свободен... Лучше поздно, чем ни-
когда. Горькие слова. Друзья его погибли или умерли.
Мавриция он отринул от себя. Дионисий исчез в неведо-
мой дали.
Жизнь прошла. Перечеркнута тюремными решетками,
задушена тьмой подземелий, вытекла кровью из ран. Уби-
тые годы ему ничем не оплатят.
Ошибок не исправишь. Поздно...
Ну нет! Он столько лет боролся за свободу, что не
станет упрекать ее за опоздание. Свобода никогда не при-
ходит слишком поздно. У него достанет сил встретить ее
достойно. Он насладится ею. И не в спокойной бездеятель-
ности. Отдых не его удел.
Он не может позволить себе быть слабым. Если сла-
бость заметят, его растопчут. Уверенным он должен пред-
431
стать теперь перед папой, ни на миг не позволяя заподо-
зрить себя в слабости. Пусть властитель Ватикана видит
перед собой мудреца, не только знакомого с тайнами
светил, но способного влиять на них, пусть папа почув-
ствует, что зависит от Кампанеллы.
Однако ему не нужна свобода, которая уйдет на то,
чтобы быть советником папы. Существовать ради того,
чтобы спасать свое существование, он не хочет.
Да, сил у него немного и времени впереди тоже немно-
го. Но пока есть силы, пока есть время, он пойдет по пути,
который избрал однажды. У него есть цель — истины, от-
крытые им, сообщить миру!
Выиграл свободу. Надолго ли?
Эпилог
Кампанелла! Кампанелла! Ты слышишь меня, Кампа-
нелла?! Он проснулся, почувствовал, как тяжко бьется
сердце. Кто зовет его? Никто. Ему померещилось. Это ко-
локол звучит за стенами. Колокол бронзовый взывает к
нему — колоколу живому. Ты еще жив? Ты еще жив, Кам-
панелла? Отзовись, отзовись, отзовись...
Где он? Под ним не тощая подстилка. Он не на камен-
ном полу. Стены не давят и не дышат сыростью. У него
мягкое и теплое ложе. Значит, он не в тюрьме. Слава богу!
До сих пор каждый раз, когда он просыпается, ему чу-
дится, что он в Замке Святого Ангела, или в Кастель Ну-
ово, или в Замке Святого Эльма, или в Кастель дель Ово.
Во сне он чувствует, как болят руки. Проснувшись, по-
нимает, они болят не потому, что их вчера выворачивали
па дыбе, а ноги ноют не потому, что их веревками притя-
гивали к острым перекладинам. Пытки в прошлом, а ноги
и руки болят всегда и никогда болеть не перестанут. Они
изувечены так, что не болеть не могут.
Но где он? Тяжелый туман обволакивает сознание. Та-
кое мягкое, такое теплое ложе- было у него когда-то в доме
Марио дель Туфо. Когда это было?
За окном голоса. Незнакомые голоса и речь не италь-
янская. Где он? Кампанелла вдруг все вспоминает. Он во
433
Франции. Уже давно. Целых пять лет. Бесконечных пять
лет. Он бежал сюда, когда ему в Риме стал грозить новый
арест. А шесть лет после освобождения жил там в вечной
опасности. Среди приближенных папы у него было много
врагов, они только и ждали возможности погубить его. Он
знал: в день, когда вера папы в могущество Кампанеллы-
астролога поколеблется, он погиб. Ему бы давно покинуть
Рим. А он оставался. Раньше в тюрьмах он боролся за
свободу. Теперь он боролся за отмену запрета своих книг.
Нелегкая борьба! Когда-то его врагами были прокуроры,
судьи и палачи. Теперь его злейшим врагом стал главный
цензор Ватикана — магистр Святого дворца Никколо Рик-
карди. Когда Кампанелла первый раз увидел его, он по-
думал, что Риккарди привиделся ему в страшном сне. Рик-
карди был уродливым карликом. Все звали его за спиной
падре Мостро — отец Чудовище. И он мстил миру за свое
уродство — более злобного и лицемерного человека не сы-
щешь! Вот с кем Кампанелла вел долгую борьбу. Кое-чего
ему удалось добиться: имя его исключили из Индекса за-
прещенных книг. Это не справедливость восторжествова-
ла, а новый приступ страха сделал папу особенно милости-
вым к своему астрологу. Чуткие к веяниям собратья из
доминиканского ордена удостоили брата Томмазо высокой
чести: недавний еретик был провозглашен магистром бо-
гословия. Это не мешает отцу Чудовищу, который уже не
мог запрещать сочинения Кампанеллы все сразу, запре-
щать их по отдельности.
Жизнь в Риме требует сил, хитрости, терпения. Здесь
постоянно плетется паутина интриг, здесь живут слухами,
здесь в единый узел связываются соображения высокой
политики и мимолетное настроение папы. Кампанелла не
придворный, не дипломат. Он опять совсем не бережется.
Читает лекции новым ученикам. У него они есть опять.
С некоторыми он беседует не только на философские
темы. У Кампанеллы часто появляются живущие в Риме
434
молодые калабрийцы. Узнав, что Галилей снова в опасно-
сти, Кампанелла — ему бы быть тише воды, ниже тра-
вы — опять вступается за Галилея. Враги Кампанеллы тор-
жествуют — неосторожным этим шагом он сломает себе
голову! В деле Галилея папа проявляет непреклонность:
непрошенному защитнику не сдобровать... Однако его свя-
тейшество счел за благо не придать значения заступниче-
ству Кампанеллы.
Но тут стряслась беда. В Калабрии раскрыт новый за-
говор против испанского владычества. Новые заговорщи-
ки хотели продолжить дело, некогда начатое Кампанел-
лой, Дионисием и Маврицием. Только надеялись не на
турок, а на французов и венецианцев. Начать они хотели
с уничтожения вице-короля. Заговорщиков выдали. Глав-
ный из них, Томмазо Пиньятелли, был сразу схвачен. Он
держался на допросах стойко, но испанцам удалось до-
знаться, что Пиньятелли в Риме принадлежал к числу уче-
ников Кампанеллы. Они сделали вывод — старый мятеж-
ник причастен к плану нового заговора, и, по-видимому,
не ошиблись.
Снова в переписке Мадрида и Рима появилось имя Кам-
панеллы. Испанская корона резко потребовала у Рима
немедленной выдачи своего злейшего врага, несколько лет
назад тайком вывезенного из Неаполя, а теперь виновного
в новом злоумышлении против Испании. Друзья успели
предупредить Кампанеллу.
Опять оказаться в цепях? Опять стать узником, кото-
рого под усиленной стражей везут в Неаполь? А там —
Кастель Нуово, Кастель дель Ово, Замок Святого Эльма?
Опять допросы? Опять одиночки? Опять палачи?
На это у него больше нет сил. Этого он больше не вы-
держит.
Французский посол, с которым Кампанелла вел бесе-
ды на философские и политические темы, давно предлагал
Кампанелле приют, защиту и безопасность. Посвященный
435
в планы нового калабрийского заговора, которому Франция
благоприятствовала, посол теперь, когда заговор раскрыт,
а участники схвачены, настоятельно повторил свое давнее
предложение. Кампанелла принял его. Его отъезд из Рима
походил на бегство.
И вот он уже пять лет во Франции. Речь за окном его
просторной кельи в парижском монастыре на улице Сент-
Оноре — речь французская. И большой город за стенами
монастыря — Париж. Здесь ему никто и ничто не угрожа-
ет. Чем хуже отношения французского короля Людови-
ка XIII с Испанией, тем благосклоннее он к Кампанелле.
Кампанелле покровительствует кардинал Ришелье. У кар-
динала свои счеты с ватиканскими прелатами, и кардиналу
приятно показать, что он не считается с ними. Конечно,
не все так хорошо, как хотелось бы. Книги Кампанелла из-
дает с трудом. Ему то дозволяют их печатать, то чинят
помехи. Но к таким превратностям он привык. Он беден.
Но он и прежде не был богат. У него в жизни есть цель —
собрать и издать все, что он написал. А это целая библио-
тека! И пока он не издаст ее, он не может позволить себе
ни праздности, ни смерти. Написанное раньше надо пере-
читать, улучшить, дополнить. При каждом удобном случае
напоминает он о главном из трудов своих, о «Городе
Солнца».
Когда рождается наследник престола, будущий Людо-
вик XIV, Кампанелла в «Эклоге на рождение дофина» пи-
шет:
Соединятся цари, воедино сольются народы.
Солнечным названный Град воздвигнет великий герой.
Посвящая одну из книг, изданных в Париже, карди-
налу Ришелье, Кампанелла поместил на первой странице
слова: «И Город Солнца, который я изобразил, а тебе
надлежит воздвигнуть, да воссияет вечным и немеркну-
щим светом». Пусть все, прочитавшие посвящение, вспом-
436
нят про Город Солнца, если читали о нем, и прочитают,
если не читали прежде.
Кампанелла — значит Колокол, и пока колокол зву-
чит, он будет напоминать про Город Солнца! И про свою
милую родину, томящуюся под властью испанцев. О чем
бы ни спрашивали Кампанеллу его французские покрови-
тели, какого бы совета ни просили у него, он говорил:
Франция должна прийти на помощь Италии! Франция
должна помочь Италии прогнать испанцев! Кампанелла —
значит Колокол, и пока колокол звучит, он будет напоми-
нать о родной земле, что томится под властью чужаков,
будет призывать к ее освобождению.
Увидит ли он когда-нибудь Калабрию? Поднимется ли
он когда-нибудь по крутой тропке на гору Стило, чтобы
окинуть взглядом город, лежащий у его подножия, родное
Стиньяно, поля, рощи, виноградники? Увидит ли он милую
землю, ставшую наконец свободной! Сможет ли, увидев
ее, сказать: «Ныне отпущаеши...» Свершилось!
Ему представилась гора Стило, на ее склонах — верные
ученики в белых одеждах праведников, вокруг — мир, сво-
бодный, справедливый, мудрый, прекрасный. Им предска-
занный, им выстраданный.
Что заполнило сердце? Радость или боль?
— Вот и все, Джованни,— проговорил он, называя себя
забытым детским именем.— Вот и все...
Кампанелла! Кампанелла! Ты слышишь меня, Кампа-
нелла?! — бушевал, взывая к нему, невидимый колокол.
Он не мог ответить. Он больше ничего не слышал. Не
дожив нескольких месяцев до семидесяти одного года,
Джованни, сын сапожника из Стиньяно, брат Томмазо по
прозвищу Кампанелла, Гражданин Города Солнца скон-
чался.
1975-1978 гг.
JB 1979 году в серии
„Пламенные революционеры^
выйдут следующие книги:
Николай Кузьмин
«Рассвет».
Повесть о Федоре Сергееве (Артеме).
Иван Щеголихин
«Бремя выбора».
Повесть о Владимире Загорском.
Вера Морозова
«Всероссийский розыск».
Повесть о Конкордии Самойловой.
Камил Икрамов
«Все возможное счастье».
Повесть об Амангельды Иманове
Рафаил Хигерович
«Бойцов не оплакивают».
Повесть об Антонио Грамши.
Лев Славин
«Ударивший в колокол».
Повесть об Александре Герцене.
Магдалина Дальцева,
Николай Атаров
«Счастливый Кит».
Повесть о Сергее Степняке-Кравчинскоиь
438
В 1978 году в серии
99Плименные революционеры"
вышли следующие книги:
Александр Борщаговский
«Сечень».
Повесть об Иване Бабушкине.
Владимир Дрозд
«Добрая весть».
Повесть о Ювеналии Мельникове.
Валентин Ерашов
«Навсегда, до конца».
Повесть об Андрее Бубнове.
Юрий Давыдов
«Па скаковом поле, около бойни...».
Повесть о Дмитрии Лизогубе.
Магомед-Султан Яхьяев
«Три солнца».
Повесть об Уллубии Буйнакском.
Евгений Добровольский
«Чужая боль».
Повесть о Вере Засулич.
Львов Сергеи Львович.
Л89 Гражданин Города Солнца: Повесть о Томмазо
Кампанелле.— М.: Политиздат, 1979.— 437 с., ил.—
(Пламенные революционеры).
10302—012 л
Л 079(02)—79 280~79 0302010000
66.02
Р2 + 1Ф
Заведующий редакцией В. Г. Новохатко
Редактор Л. Б. Родкина
Младший редактор А. А. Мочалова
Художник В, И. Терещенко
Художественный редактор А. Е. Цветков
Технический редактор О. М. Лыгина
ИБ К 436
Сдано в набор 14.07.78. Подписано в печать 30.11.78. А00794. Формат
70 X IO8V32. Бумага типографская № 1. Гарнитура «Обыкновенная новая» .
Печать высокая. Условн. печ. л. 19,87. Учетно-изд. л. 20,05. Тираж
300 000 (150 001—300 000) экз. Заказ Кв 3426. Цена 1 р. 50 к.
Политиздат. 125811, ГСП, Москва, А-47, Миусская пл., 7.
Ордена Ленина типография «Красный пролетарий»,
103473, Москва, И-473, Краснопролетарская, 16.
Scan Kreyder - 27.11.2015
STERLITAMAK