ф

Эдуардас Гирчис
ДОРОГАМИ
Jlir/y/iliil
Рассказы и очерки
Москва «Детская литература» 1982
С(Лит)2
Г51
Художник Н. Дронова
Гирчис Э.
Г51 Дорогами дружбы: Рассказы и очерки/Рис.
Н. Дроновой.— М.: Дет. лит., 1982.— 160 с., ил.
В пер.: 45 к.
Автор книги — литовский журналист — много путешествует по Советскому Союзу Рассказы и очерки, вошедшие в эту книгу, написаны по материалам поездок, совершенных в 1962—1976 годах В родной Литве Э Гирчис выпустил несколько книг-путешествий, которые были отмечены премиями «В путешествии я не чувствовал себя одиноким даже в самой глухой тайге Дружба сопровождала меня по всей стране»,— пишет автор.
г 4803010200—517
М101 (03)82
356—82
С(Лит)2
©ИЗДАТЕЛЬСТВО «ДЕТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА», 1982 г.
В дорогу дальнюю
— Кем ты хочешь быть?
Признайтесь, на этот вопрос в детстве многие отвечали: «Путешественником».
Мечтал в таком возрасте о странствиях и я.
А жизнь идет своим чередом. Со временем одни становятся инженерами, другие рабочими, учителями — кем угодно, только не путешественниками.
И все-таки раньше или позже во многих просыпается давно, кажется, забытая страсть к путешествиям и приключениям. Хочется идти все к новым горизонтам, просыпаться под новыми небесами, преодолевать трудности, лишения и видеть, видеть...
Вот такая страсть и повела меня с двумя товарищами летом 1962 года — в честь 40-летия образования СССР — в путь по дорогам необъятной нашей страны. На мотоциклах — четыре месяца и четыре дня... 22 тысячи километров... Пятнадцать братских республик.
Это были равнины Сибири, каменистые горные перевалы Тянь-Шаня, дышащие жаром пески пустыни Каракум. Десятки комсомольских строек, сотни шумных городов, тысячи волнующих встреч. Теплые чувства дружбы народов мы испытывали повсюду. Даже в самых отдаленных уголках страны чувствовали себя детьми одной огромной семьи. Русские делились с нами запасными частями к мотоциклам, башкиры сопровождали по труднопроходимым уральским дорогам, киргизы угощали кумысом. Словом, жители всех пятнадцати республик, с которыми встречались мы на нашем пути, от всего сердца желали нам, троим литовцам, счастья и удачи...
Шли годы. Каждое лето я укладывал свой рюкзак и отправлялся в неведомые дали, вновь открывая для себя Кавказские
горы, забайкальскую тайгу или романтические острова Тихого океана. Появились книги путевых очерков о Средней Азии, Поволжье, Азербайджане, Закарпатье. На моих глазах менялась страна, идя семимильными шагами по пути, начертанному Директивами съездов нашей партии.
Сколько найдено богатых рудников и нефтяных месторождений, сколько новых промышленных центров, искусственных морей появилось на карте! Хребты Тянь-Шаня пересекла высокогорная дорога Фрунзе—Ош, голубая лента Каракумского канала протянулась через пески на тысячу километров, в уссурийской тайге вырос Дальневосточный научный центр.
В 1972 году наша многонациональная страна готовилась к празднованию 50-летия великого содружества народов. Чтобы лучше почувствовать стремительный ритм советской жизни, по заданию литовской молодежной газеты «Комъяунимо тёса» («Комсомольская правда») я снова отправился по дорогам Родины.
Пятьсот дней в пути... Меня, как и всякого путешественника, волнуют и белоснежные горные вершины, и синеющие морские дали, и быстро растущие города. Но больше всего, конечно, радуют встречи с людьми. Сердечными, мужественными, мечтательными...
Разве можно забыть Ласурию Хфаф из абхазского селения Кутбл, которая в свои 134 года собрала несколько тонн листьев ароматного чая, тринадцатилетнего математика — студента Киевского университета Сашу Дворака или Николая Смирнова, полвека назад поселившегося на пустынном берегу Телецкого озера и на скалах, где никогда не было и пяди плодородной земли, вырастившего огромный сад?
Встречи, встречи. На длинном пути их множество. Но всегда поражает необычная сила воли человека, закаленного в борьбе с трудностями, с недугами. Вот армянский художник Корюн Никогосян, победитель всесоюзного конкурса самодеятельного искусства. Парализованный, не имея возможности ни ходить, ни говорить, двумя непослушными руками он сжимает кисть, наклоняется над холстом, который двигает его мать, и рисует, рисует... Или Александр Зотов. В войну потерявший зрение, он стал заслуженным строителем Узбекистана, автором нескольких книг, главным архитектором города Ангрена, Ферганы. Он видит сердцем. И творит так, что поражаются зрячие.
О людях, сумевших сделать, кажется, невозможное, обычно говорят: «сильные духом». Действительно, они на своем посту показывают изумительные примеры мужества, героики труда.
И таких, сильных духом, парней и девушек в Советской стране не один и не два. Их тысячи. Миллионы. Это они — сегодняшние романтики — оставляют свои следы в каменных горах и безводных пустынях. Это они построили Сумгаит и Тольятти, Амурск и Навои, они преобразили Голодную степь, перекрыли Енисей... И всюду плечом к плечу трудятся вместе украинец и казах, киргиз и армянин, грузин и литовец...
Представителей всех пятнадцати республик я встречал на многих предприятиях, стройках. Даже на легендарных Нефтяных Камнях посреди Каспийского моря. Когда в январе я прибыл в этот уникальный город нефтяников, разбушевался десятибалльный шторм. Трое суток на море гулял ледяной ветер, вокруг нас и под нами катились гигантские волны, но Нефтяные Камни жили своей жизнью. В резервуары текло «черное золото» Каспия. Работали столовые, во Дворце культуры демонстрировались кинофильмы, в душевых всегда была горячая вода, и в чистых комнатах общежитий бешеный пульс морской стихии напоминал о себе только легким дрожанием стальных свай. Но никто, кроме меня, не замечал этого. И я тогда вспомнил строки:
Здесь истории не пишут —
Здесь историю творят.
И героев здесь не ищут: Здесь герои все подряд.
Своих земляков, много лет работающих в дружной советской семье, я встречал всюду — на Токтогульской ГЭС и золотых приисках Колымы, на рыболовных судах в Тихом океане и полярной станции острова Северная Земля. Дружат ткачи Каунаса и Еревана. А бывший командир роты таджик Амон Сафаров участвовал в освобождении нашей республики от фашизма.
— Видел сожженные литовские деревни,— рассказывал мне Сафаров,— и волновался, когда литовская мать, такая похожая на наших таджикских матерей, приносила нам корзину яблок, буханку хлеба или кувшин с молоком и говорила: «Угощайтесь, сынки. И врага бейте...» А когда я тяжело заболел, литовские крестьяне месяцами выхаживали меня, как родного брата...
В путешествии я не чувствовал себя одиноким даже в самой глухой тайге. Дружба сопровождала меня по всей стране, и я рад был всякий раз убеждаться в этом. Ибо теплоту души человеческой, ее внутреннюю красоту и романтическую натуру можно лучше познать не в мимолетных встречах, а в непосредственном, повседневном общении.
Помнится недельная поездка на грузовике по колымской трассе. Водитель Николай Грязев остановился у заглохшей машины незнакомого шофера и не отошел от нее, пока опять весело не застучал двигатель. Целые сутки без отдыха и сна! А лучшая награда ему за это — благодарная улыбка, появившаяся на хмуром лице водителя, и «спасибо». Но Николай вместо ответа махнул рукой и нажал на акселератор. А я из окна кабины еще долго видел одинокую фигуру человека, стоящего посреди дороги и провожающего нас глазами...
В путь-дорогу я выбрался летом 1971-го, рассчитывая быть в родном Вильнюсе в день золотого юбилея Страны Советов. За полтора года побывал, кажется, всюду — в горах и пустынях, на севере и на юге. Но, вернувшись в Литву, мог убедиться, что для такой огромной страны даже этого времени явно не достаточно — слишком много «белых пятен» осталось для меня на карте Родины.
Путешествие пришлось продолжить. И в последующие годы в блокноте вновь появлялись записи про отдаленные уголки Сибири или Кавказа. Так, по сути дела, эта книга и создавалась на протяжении десятка лет — в период между XXIV и XXVI съездами нашей партии.
Жизнь летит быстро — за ней не угонишься. Поэтому я смог коснуться лишь отдельных ее моментов. И каждый раз, рассказывая о городе, ГЭС или строительстве канала, чувствовал себя кем-то вроде фотографа, снимающего бегуна. Только приготовился — а тот, глядишь, умчался уже далеко...
В Армении на обрыве скалы в Гарнй уже закончена реставрация величественного храма Солнца. Ушел от нас гигант кисти Мартирос Сарьян, а его дом превратился в музей искусства. В Хиве уже не встретишь 105-летнего резчика Аты Палванова— его дело продолжают десятки искусных резчиков по дереву и ганчу. Завертелись турбины Ингурской и Нурекской ГЭС, а в быстро растущем Зарафшане на месте пруда с маленьким островком плещутся волны огромного искусственного озера. Нана Габашвйли, маленькая пианистка, первые сонаты и пьесы сочинившая в четырехлетием возрасте, поступила в Тбилисскую консерваторию...
Да, жизнь мчится быстрее скакуна. И когда ты, дорогой читатель, откроешь эту книгу, я снова буду где-то на Чукотке или Курильских островах. Год 60-летия СССР вновь зовет меня в путь. Надо ведь самому увидеть, как изменилась страна за десять и двадцать лет.
У берегов янтарного моря
Катится автобус по асфальту, отсчитывая километры. Проплывают равнины с негустыми березовыми рощами, волнующиеся нивы. Самый разгар лета. На лугах пасутся стада, косари укладывают траву, и кажется, словно я снова попал в родные места, где течет Вйлия, или Неман.
Вилия... Да это же наша Вёнта, которая долго катила свои воды по литовской земле, а теперь свернула в соседнюю Латвию и готова проводить меня до самой Балтики.
Далекий путь всегда хорошо начинать с морского берега — неоглядный простор манит и зовет вдаль. Вот и я, читатель, начинаю свое путешествие с Вентспилса — «города на реке Венте».
Здесь не только река впадает в море, но даже и улицы — Морская, Капитанская, Лоцманская — устремлены к Балтике. Во все времена года тут повсюду пахнет просоленным, просмоленным ветром — порт ведь не замерзает никогда.
Жители города исстари повенчались с морем. И не случайно здесь стоит монумент морякам и рыбакам, чья могила — морская пучина. К огромной гранитной глыбе, похожей на окаменелый штормовой вал, приходят внуки, правнуки и праправнуки жертв Нептуна и, почтив погибших минутой молчания, возлагают к памятнику белые розы...
Есть в Вентспилсе и еще один памятник, необычный, словно прибывший сюда из дальних стран. Это Балластная горка. Под разными флагами плыли сюда в старину парусники — порожняком, за товарами, которые доставляли из пограничной Московии. Для устойчивости в трюмах везли балласт, а в порту высы
пали его на берег. Так и выросла эта горка, пропахшая ветрами океана.
В шумном портовом городе на берегу Балтики расположен единственный в СССР морской и рыболовный музей под открытым небом, занимающий территорию в семь гектаров. Внимание посетителей прежде всего приковывают якоря всевозможного калибра. Некоторые, как этот великан, укрытый черепичным навесом, подняты прямо со дна моря, а рядом — настоящие гномики. Все они верно служили людям десятки, а то и сотни лет...
А дальше строем вытянулись «корабли» — легкий челн, выдолбленный из цельного куска дерева, почерневшие от времени лодки с примитивными орудиями лова.
Здесь же на вечном хранении стоит изба куршского рыбака. Не бутафорская, а подлинная, перенесенная в музей по бревнышку, по дощечке. Кажется, что обитатели этого скромного жилища только что ушли в открытое море, оставив весь свой немудреный скарб. В буржуазной Латвии редкий рыбак владел полным промысловым инвентарем — лодку и сети ссужали ему богатеи, а за это забирали себе львиную долю улова.
Ныне Вентспилс оживленный торговый центр, принимающий тысячи кораблей из многих государств. С берега порт виден как на ладони — огромные пирсы, мощные подъемные краны и лес корабельных мачт.
Покинув шумный порт, иду прогуляться по городу. Забредаю на тихую улочку у самого взморья. Красивые деревянные домики окружены сосновой рощей. Здесь все очень напоминает мне мою родную Палангу, только людей меньше. И я вспоминаю: Паланга известна с 1253 года, а Вентспилс — с 1242-го. Почти ровесники.
Покидая приветливый Вентспилс, я обещал рыбакам передать привет их товарищам по работе, всем тем, с кем сведет меня судьба на далеком пути.
И я честно выполнил это поручение. Немало я встретил их собратьев по увлекательной и трудной профессии: ловил с ними осетров и севрюг в низовьях Куры, в Хаузханском водохранилище в Каракумах — белых амуров и толстолобиков, на Байкале — омулей, у берегов Сахалина — кету и горбушу, у тихоокеанского острова Шикотан —сайру. И когда рыбаки слышали привет, посланный из далекого Вентспилса, их суровые, обветренные лица светились улыбкой дружбы.
А сейчас я мысленно поднимаю якорь. Сижу в поезде, еще
ощущая запах соленой камбалы, сжимаю в руке кусочек янтаря, который будет напоминать мне о родной Балтике на протяжении всего долгого пути.
Камням и домам старой Риги есть о чем вспомнить и рассказать. История древнего города насчитывает уже почти восемь столетий. Еще задолго до вторжения меченосцев здесь существовало поселение ливов.
В Риге умеют беречь старину так, чтобы памятники наглядно напоминали о героическом прошлом. Пройдемся по ее улицам, вглядимся в Старый Замок, в Домский собор, в кирку (церковь) святого Петра, прислушаемся к голосу древнего города.
...Роковым для племен, населявших территорию нынешней Латвии—ливов, куршей, зёмгалов, латгальцев,— стал XIII век. Благоприятное расположение этого края близ устья Даугавы, немалые богатства Ливонии соблазнили тогдашний Запад. Папа римский объявил очередной крестовый поход против язычников. На Даугаве появились корабли под водительством епископа Альберта. Пришельцы не торопились — они обследовали гавань, беседовали с местными старшинами и пригласили в гости вождей ливов. Во время пиршества вожди были заточены и за свое освобождение заплатили дорогой ценой — они позволили Ордену меченосцев селиться на их законных землях, отправили своих сыновей в качестве заложников на чужбину. Так было положено начало владычеству Ордена меченосцев, длившегося многие века. Но латышский народ продолжал бороться не только с потомками немецких феодалов, «серыми баронами», но и с царскими сатрапами, карательными отрядами, потопившими в крови революционное выступление народных масс в период первой русской буржуазной революции 1905—1907 гг.
В мемориальном музее на площади Красных стрелков я рассматриваю огромную карту. Вспыхивающие на ней огни отмечают славный боевой путь «стрёльниеков», после победы Октября ставших преданными бойцами революции. Петроградский фронт, Орел, Кромы, Харьков, Перекоп, разгром мятежа левых эсеров в Москве... Они всегда были в первых рядах, на самых ответственных участках.
Красные стрелки входили и в состав знаменитой «Смольной роты», охранявшей Советское правительство и лично Владими-
ра Ильича Ленина сначала в Смольном, а затем и в Кремле. Жизнь Ильича, как метко заметил Алексей Толстой, «была их жизнью, их надеждой». 1 мая 1918 года Ленин вместе с латышскими стрелками слушал вдохновенные строки революционных стихов выдающегося поэта Латвии Яна Райниса...
Стою на берегу Даугавы, смотрю на застывшие в суровом величии гранитного памятника фигуры трех латышских стрелков в длинных, до пят, шинелях, и мне кажется, что они всегда на посту — в летний зной, под осенними ливнями, на свирепом зимнем ветру. И вспоминаются строки стихов Демьяна Бедного «Латышские красные бойцы»:
...Заслуги латышей отмечены. Про них, как правило, пиши: Любые фланги обеспечены, Когда на флангах — латыши!
И я счастлив, что мне довелось познакомиться с сыном легендарного латышского стрелка Паулиса Страдыня — Янисом, который рассказал мне о жизни своего отца и об уникальном Музее истории медицины, основы которого заложил Паулис Страдынь.
Сын простого плотника, Паулис еще в далекие времена господства «серых баронов» ценой огромных лишений окончил гимназию и поступил в знаменитую петербургскую Военно-медицинскую академию, где стал учеником крупнейшего физиолога, создателя материалистического учения о высшей нервной деятельности И. П. Павлова. Но когда Страдынь, уже сложившимся ученым, вернулся в родные края, в буржуазную Латвию, его с большой неохотой сделали рядовым преподавателем Рижского университета, заставили вторично защищать диссертацию и долго не присваивали звания профессора. Несмотря на все трудности и преграды, Паулис смело знакомил своих студентов с новейшими достижениями передовой советской медицины и, увлеченный историей врачевания, еще со школьной скамьи стал собирать ценные экспонаты для будущего музея, который ныне носит его имя.
...Быстро сбегаю по крутым узким ступенькам. В тускло^ освещенном подвале меня ждет первая встреча с питекантропом — его возраст полмиллиона лет! Могучая грудь, свирепо занесенный кулак. А рядом — женщина каменного века вытаскивает занозу из ноги плачущего ребенка.
Более сложную операцию совершает жрец в рогатой маске, одетый в звериную шкуру, украшенную тростниками,— камен-10
ным орудием он трепанирует череп. Изгоняет беса... Этой хирургии — много тысяч лет, однако рядом на фотографии запечатлена операция, которую производит в 1957 году в далекой Африке на берегу озера Виктория восьмидесятилетний лекарь из кисий-ского племени. Наркоза нет — бесноватого держат семь человек!
На стенде под стеклом — кисти человеческих рук: большинство без одного или двух пальцев. Это руки древних врачевателей. Согласно поверьям, считалось, будто беспалые лучше лечат. И кандидатам в медики отрубали несколько пальцев...
Коридоры уводят все дальше в глубь веков. Вот жилище древних австралийцев, сплетенное из тростника. Возле костра — связанные юноши. Жрец с большим бубном посвящает их в мужчины. Неподалеку макет индейского вигвама из Северной Америки, в котором лежат деревянные тиски для сплющивания головки новорожденного. По старинному поверью, это служило гарантией счастливой судьбы.
А вот и средние века: ампутация ноги с помощью простой пилки. «Анестезия» — Библия, которую вложили в руки больному...
И конечно же, отражена история здравоохранения в самой Латвии — одна из старейших аптек Европы открылась в Риге еще в XIV веке!
Медицина наших дней тоже представлена... Вплоть до космической. Правда, последние экспонаты поступили уже после кончины самого Паулиса Страдыня.
Я в гостях у Яниса Страдыня. Он живет в том же домике при больнице, где жил и трудился его отец. Рабочий кабинет занимает почти весь второй этаж. Две стены — сплошные полки, уставленные книгами. Большую часть библиотеки отца — около пятидесяти тысяч изданий — он передал в дар Музею истории медицины. Унаследовав от отца исключительное трудолюбие и любознательность, он все свободное время отдает изучению истории науки и путешествиям.
Несколько позднее мне довелось побывать в Рижском академгородке. Доктор химических наук Янис Страдынь работает здесь в Институте синтеза биологических соединений. В его лаборатории и экспериментальных цехах создаются лекарства и препараты, широко применяемые в медицине, ветеринарии, сельском хозяйстве.
На прощание профессор Янис Страдынь напоминает мне любимую поговорку своего отца академика: «Всегда живи и работай так, будто сегодня — последний день твоей жизни!»
Ухожу взволнованный и думаю о множестве сыновей и дочерей Латвии, отдавших свои силы, свою жизнь народу, великой Родине — подобно красным стрелкам.
И словно из-под земли, вырастает передо мной старинная церковь святого Петра, одна из старейших в Риге. В последний раз, после пожара, ее восстанавливали в середине XVIII века. На высоте ста двадцати одного метра водрузили золотого петуха. Перед заполнившей площадь толпой рижских жителей мастер Вюлберн забрался на самую макушку сооружения и, сидя верхом на петухе, осушил бокал вина, а потом кинул чару вниз. Существовало поверье: сколько будет осколков, столько лет простоит творение мастера. Бокал не разбился! Башня с петухом простояла вплоть до вторжения гитлеровских полчищ, которые варварски сожгли ее, как и многие другие старинные сооружения. В 1970 году башню восстановили. При огромном стечении народа архитектор Саулитис взобрался на золотого петуха и поднял чару за будущее Риги, за будущее своей великой Родины!
И мне чудится, что я слышу бодрую песню этого воскресшего, словно феникс из пепла, петушка — золотого гребешка. Он глядит на новые жилые кварталы Риги, на школы, музеи, монументы, на мощные заводские корпуса и огромные буквы ВЭФ — «Валете электриска фабрика», транзисторы и радиолы которой разносят бодрый голос советской Риги: «Руна Рига. Говорит Рига...»
* * *
Саласпилс — «Город на острове», но это даже не город, а, скорее, поселок городского типа, со своей историей, которая могла бы послужить сюжетом для целого романа под названием «Смерть и жизнь!».
В Саласпилском лесу царит теперь тишина. Когда-то перед войной 1914 года солдаты стреляли здесь по фанерным мишеням, а через двадцать семь лет на месте заброшенного полигона возникла страшная «фабрика смерти».
«За этими воротами стонет земля...» — гласит надпись на бетонной стене. Иду по «Дороге страданий», вглядываюсь в гневные и скорбные скульптуры... Суровый великан, как бы присягая, вскинул вверх руку. Окаменело горе на лице Матери. В отчаянии замерла Униженная. Здесь каждая пядь земли полита невинной кровью и слезами. Здесь было уничтожено свыше ста тысяч человек!
Мой спутник Екабс Озолинь — в темном костюме, в черной шляпе, из-под которой выбиваются седые пряди волос. На его исхудавшем лице, в запавших глазах — глубокая скорбь. Говорит он немного, но каждое слово западает в душу. Озолинь был узником саласпилского ада. Все они были обречены...
На грудь и на спину заключенным нашивали белые лоскутья — мишени для охранников. Гоняли на работу — в каменоломни, на торфяники. А то и ставили на «карусель» — бесцельное перетаскивание земли на носилках с места на место. Иногда заставляли стоять с поднятыми руками, падать в грязь и вставать, снова падать и снова вставать...
— Почти ежедневно происходили казни,— говорит Озолинь.— Выстраивали очередь смертников. Вытащат из петли первого, уже мертвого, и командуют следующему: «Шаг вперед». «Дорогу страданий» нас заставили проложить ко всем баракам, чтобы эсэсовские машины могли подъезжать вплотную. Почти рядом под открытым небом находился лагерь для пленных советских воинов. Они выкапывали котелками ямы и залезали туда, чтобы как-нибудь согреться. Но несмотря на нечеловеческие муки, голод и казни, в Саласпилсе была создана подпольная организация Сопротивления, которая вела пропаганду, подготовляла побеги, изготовляла взрывчатку. Руководителями были коммунисты — инженер Вельдман, студент Янис Логин, рабочий Стрельчик...
Шумят саласпилские сосны, шелестят цветы ботанического сада. И там, в сосновом бору, где некогда была «фабрика смерти», теперь работают на благо мира Институт химии и Институт физики Академии наук Латвии. Около двухсот научных сотрудников изучают магнитную гидродинамику, влияние излучения на различные материалы.
Широкую известность получило проделанное здесь с помощью ядерной спектроскопии изучение ядер редкоземельных элементов. Теперь эти исследования проводятся в тесном контакте с научными учреждениями ГДР и Объединенным институтом ядерных исследований в Дубне.
Прощаюсь с зеленым Саласпилсом. Мне хочется посетить родину Андрея Пумпура, прославленного творца латышского эпоса, воскресившего образ народного героя-богатыря Лачпле-сиса.
Вот Даугаву-матушку, как любовно зовут ее в латышских песнях, пересекает плотина.
— Кёгум! — говорит мне попутчик.
Значит, это и есть пресловутый Кегум, о котором в свое время
трубила буржуазная печать Прибалтики. Единственная ГЭС, выстроенная в годы владычества реакции. К тому же строили ее шведские капиталисты, содравшие с народа огромный куш. Как тут не вспомнить, что на строительстве Плявиньской ГЭС имени В. И. Ленина работали представители более двадцати национальностей, а когда перекрывали Даугаву, украинская делегация вылила в латышскую реку привезенную воду Днепра.
На родине Андрея Пумпура невольно вспоминаешь предание о единоборстве Лачплесиса и Черного Рыцаря, которое как бы символизировало борьбу латышей с чужаками-эксплуататорами. Здесь же, согласно преданию, находится и место этого поединка.
Далеко в Даугаву забрел обрывистый выступ берега. На вершине — лужайка, окруженная березами и липами. На этом обрыве витязь Л ачплесис сразился с закованным в латы Черным Рыцарем и оба — так гласит легенда — скатились в реку и исчезли в ее волнах.
Нет, я ни за что не поверю в гибель Лачплесиса. Он жив и поныне, ибо Лачплесис — это латышский народ.
Ванемуйне — северная звезда
...На юге сухой песок.
Известняк на востоке бесплодный...— так, по словам известного эстонского писателя, лауреата Ленинской премии Юхана Смуула, выглядел его родной остров Муху, младший брат острова Сааремаа, с которым он соединен дамбой. А вокруг, если смотреть с птичьего полета, открывается фантастическая россыпь островов мал мала меньше — обитаемых и необитаемых. Однако все эти «малые земли» образуют один из крупнейших районов Эстонии — Кйнгисепский.
На Сааремаа и Муху можно встретить немало неожиданностей. В первую очередь множество валунов. И деревни называются: Кйвипылд — «Каменное поле», Кйвикоду — «Каменный дом-великан»... Огромные валуны лежат вдоль берега. Архипелаг, как считают ученые, возник сравнительно недавно — 10 500 лет назад он поднялся из обмелевшего моря. Куда ни глянь — плоская, как стол, равнина, кое-где оживленная редкими сосенками да можжевельником. На этих островах слой почвы настолько тонок, что даже можжевельник растет скудно — местами кусты его высокие и острые, как свечи, а кое-где стелются по земле, словно зеленый ковер. А на полях всюду торчат камни. Многие поколения пахарей убирали их и складывали вдоль пашен или дорог, и теперь они образовали каменные ограды. Жители Сааремаа не жалуются на такое обилие камней. Привыкли? Нет, они здесь родились. И эти валуны — их родина.
Камни здесь — пришельцы не только из моря, но даже и с неба. Ведь самая замечательная достопримечательность острова — следы «небесного камня».
О происхождении многих островных озер более ста лет спорили многие ученые, но только перед второй мировой войной
эстонский горный инженер И. Рёйвальд, обнаружив в кратере одного из озер остатки метеоритного железа, установил, что и само это озеро — результат вторжения в земную атмосферу гостя из космоса. Произошло это примерно 2600 лет назад. Некоторые ученые считают, что падение «небесного камня» привело к грандиозной катастрофе, следы которой наблюдались в Древнем Египте и Японии, о чем упоминается в старинных хрониках.
Наверное, это страшное явление природы отразилось и в народных сказаниях о богатырях-великанах. На Сааремаа вам расскажут, конечно же с лукавой усмешкой, как герой Тыль боролся с дьяволом, пытавшимся потопить остров под каменным дождем. И поведут к бьющим из-под земли родникам. «Это — следы копий, которые метал в черта Тыль». А озера? Здесь падали брошенные силачом оси телег... Словом, сказочный «многоборец» отличался невероятной силой! Один из таких метательных снарядов, видно, действительно был гигантским. Озеро Суурлахт — третье по величине в Эстонии.
Мне не довелось повстречаться со сказочным Тылем. Но зато я познакомился с не менее замечательным богатырем.
На «островной земле» есть карьер Каарма. Там можно увидеть каменную плиту (только не надо путать ее с надгробием!) с надписью: «ТОМАС ДОЛОМИТ, родился в XIII веке».
Минуло более семи столетий, как этот ценнейший минерал нашел себе применение. Его залежи прикрыты здесь пластом земли. Бульдозеры удаляют его, обнажая грудь каменного исполина. Скользит по рельсам огромная машина, раскраивая толстые доломитовые плиты. Подъемники доставляют их в цех, где светло-серые блоки превращаются в лестничные ступени, отделочные плитки. И грузовики с сааремским мрамором катят через весь остров в сторону материка. «Томаса Доломита» можно увидеть не только на фасадах таллинских зданий, но и в Ульяновске, где им облицован мемориальный комплекс В. И. Ленина, на станциях Ленинградского метро, в Москве.
Сааремаа — остров камней, но его эмблема — старинная ладья с загнутым носом и кормой. Бесплодная земля не могла прокормить людей. И мужчины уходили в море. На быстрых челнах бороздили они Балтику, вели торговлю со Швецией, Данией. Островитяне и сегодня не выбрасывают старые лодки— их приносят во двор, ставят на каменный забор. И берегут — как памятник верному другу.
«Муху» по-эстонски — «нарост, шишка». Хотя на маленьком острове нет ни гор, ни холмов, на его памятном значке — изображение ветряной мельницы.
В старину мельница была немалым богатством. Ее наследовал старший сын. А второму доставались другие постройки да право бесплатного помола. Зато чужие за каждый мешок платили мельнику зерном. Разве что привезенный ими ячмень предназначался для пива — тогда помол был безвозмездным.
Не всякий ветер годился для работы мельницы. Лучше всего — северный. Он дует ровно, и мука получается хорошая. Мололи обычно в полнолуние, чтобы в муке, согласно поверью, не заводились черви. Если ветер затихал, хозяин ходил вокруг и посвистывал... А на столбе ветряка вырезались разные фигурки — от дурного глаза и всяких несчастий.
Остров издавна славился ветряными мельницами. Из поколения в поколение строили их мужчины из одного рода. Так с незапамятных времен этих умельцев и звали: вёскимейстеры — мастера мельниц.
Теперь на острове жернова приводятся в движение уже не ветром, а электричеством, но потомки строителей мельниц сохранили следы профессии прадедов в своих фамилиях, а сами мельницы имеют только декоративное значение.
Доверчиво жмется к Сааремаа крохотный островок Вйль-санди. Говорят, что некогда на нем поселился «летучий голландец» — потерпевший кораблекрушение роттердамский шкипер — и назвал его Фёльсланд, то есть «Скалистая земля». А местные жители переиначили в Вильсанди. На острове всего три гектара пахотной земли и чуть более тридцати жителей. Зато на самом Вильсанди и совсем маленьких островах Вайка гнездятся птицы двадцати шести видов. В том числе и знаменитые гаги.
Этот старейший в Эстонии заповедник не зря называют птичьим царством.
В Эстонии, как и в Латвии, сохранилось немало старинных замков, напоминающих о многовековом господстве Ордена меченосцев.
Один из немногих, дошедших до нас в своем изначальном облике,— Курессаарский замок. Говорят, что своей сохранностью он обязан... трусости своих защитников, которые сразу сдавались осаждавшим врагам. А начали его возводить в 1345 году, сразу же после крупного восстания эстонцев против рыцарей. Строили из доломита семьдесят лет. Плиты для стен передавали из рук в руки, по цепочке длиною в тринадцать километров. Меченосцы и епископы не щадили порабощенных островитян...
Почти три столетия здесь находилась роскошная резиден
ция епископов, а в подземельях были темницы, камеры пыток.
Вместе с группой экскурсантов (в замке теперь музей) можно попасть в комнату без окон, напоминающую гроб. У продолговатого стола — массивные стулья. Здесь заседал совет высшего духовенства, судивший ослушников. Через потайную дверь жертвы сталкивались в яму на растерзание хищникам.
После ордена на Сааремаа хозяйничали датчане. Их сменили шведские завоеватели, которых изгнал Петр I. Замок же царское правительство передало «рыцарской коллегии» — местному немецкому дворянству. После подавления революции 1905 года местная знать решила восстановить первоначальный вид замка. И вновь поднялась разрушенная башня, а на стенах и старинных креслах снова появились рыцарские гербы!
Иногда в замок тайком пробирался невысокий гимназист с горящими глазами. Внук крепостного, сын рабочего, он уже знал, что хозяева этой некогда могучей крепости обречены историей и что они, сами того не подозревая, сооружали себе надгробие.
Юношу звали Виктором. По-латыни это—Победитель...
...1917 год. В Зимнем дворце едва смолкли выстрелы. Родившаяся в огне новая эпоха лишь начала исчислять свою историю, а в Эстонии пролетариат, поднявшийся по зову Ленина, уже взял власть в свои руки. В то время таллинская организация большевиков насчитывала более двух тысяч человек. И среди них наиболее часто звучало имя Виктора Кингисеппа.
Уроженец Сааремаа был известен не только в Эстонии, но и в Петербурге (здесь его исключили из университета), в местах ссылок — в Тверской губернии, в Казани. Впалые щеки, пронзительные глаза, маленькая бородка — таким его помнят тысячи рабочих и моряков. Когда на трибуне появлялась худощавая фигура Кингисеппа, все вокруг затихали, ловя на лету его слова, обжигающие, как огонь. Он выступал на площадях и бульварах, в клубах и под сводами древних храмов, и тогда с амвона, где недавно еще проповедовали слово божье, звучали пламенные речи трибуна революции.
Кингисеппу никогда не хватало времени, чтобы отдохнуть. Особенно в победные дни революции. Он должен был успевать всюду: подписывать декреты, руководить снабжением, бороться с контрреволюцией.
В 1919 году в Эстонию вторглись войска кайзеровской Германии. Таллин, отрезанный от Страны Советов, геройски оборонялся. Но силы были неравны... Многие патриоты эвакуировались в Советскую Россию. Революционные эстонские полки, как
и легендарные латышские стрелки, продолжали вести борьбу на многих фронтах гражданской войны. Однако Кингисепп считал, что он обязан быть именно там, где свирепствует белый террор, а лучшие сыны народа ведут борьбу в глубоком подполье.
И он возвращается в Таллин. Тайно. Смерть подстерегала его на каждом шагу. Он был объявлен государственным преступником, за голову которого назначена огромная сумма денег.
Несколько лет Кингисеппа выслеживала полиция. Но человек, которого знал чуть ли не каждый эстонец, продолжал руководить Коммунистической партией и был неуловим. Ему помогали все, кто мог,— рабочие и пахари, кузнецы и музыканты. Только в Таллине он сменил тридцать девять конспиративных квартир, прятался на чердаках и сеновалах.
Его арестовали 3 мая 1922 года. Палачи торопились. В тот же день он был предан суду. В тот же вечер ему вынесли смертный приговор и незадолго до полуночи расстреляли.
Но дело Кингисеппа победило. Бывший Аренсбург, город на острове Сааремаа, носит имя прославленного революционера.
...Наш паром провожают чайки. В высокой синеве плывут облака, своими очертаниями напоминающие сказочные корабли. Не на таких ли кораблях уходили в море предки нынешних островитян с Сааремаа и Муху?
* * *
Встреча с Таллином меня очень волновала. В Латвии все было сравнительно похоже на мою Литву, даже язык. С грехом пополам я мог читать латышские газеты. Зато в Эстонии совсем иная мелодия речи. Слова нередко состоят из одних гласных, полное отсутствие шипящих звуков, какая-то особенная напевность. Наверно, по красоте и мелодичности языка эстонцы могут поспорить с итальянцами.
Вот и фамилия моего таллинского друга, которому я обязан знакомством с этим замечательным городом, звучит почти по-итальянски: Анияго. Аугусто Анияго—кадровый рабочий с фабрики «Пунане койт» — «Красная заря». Первое, что мне бросилось в глаза в его уютной квартире,— полки с книгами чуть ли не во всех комнатах. Много книг о родной Эстонии, о других республиках, да и о чужих краях: Анияго страстный путешественник, и это нас сразу же сблизило. Кстати о книгах: Аугусто сказал, что хорошие личные библиотеки — почти у каждого эстонского рабочего, а тиражи изданий в их республике по сравнению с ее населением необычайно высоки, несравненно
выше, чем в буржуазные времена, когда книги были очень дороги и мало доступны рядовым трудящимся.
Знакомство с городом начинаем с Ратуши. От толстых каменных стен со старинными барельефами веет торжественной прохладой. Рядом с городским гербом — фигура Фемиды. Богиня правосудия изображена во всеоружии: с весами и мечом. Когда-то здесь за массивными, украшенными орнаментами дубовыми столами заседали городские советники в длинных мантиях. Магистрат имел весьма большие полномочия. Он устанавливал, как должны одеваться женщины, приказывал горожанам возвращаться по домам к девяти часам вечера, запрещал азартную игру в кости, беспощадно карал преступников. Если осужденному отрубали голову, казнь считалась гуманной, гораздо хуже приходилось ворам — их вешали, а в средние века существовало поверье, что на виселице умерщвляется не только тело, но и душа... Словом, не бездействовал ни меч Фемиды, ни таллинский палач. И любое решение магистрата утверждалось ударом ратушного колокола.
Пять лет после войны восстанавливалась таллинская Ратуша. Сколько пришлось для этого изучить архивных документов, пока не заняли свое место металлические драконы, собирающие дождевую воду, а самое главное — Старый Тоомас!
Четыре с половиной столетия ни днем ни ночью не смыкает на Ратуше глаз верный страж эстонской столицы — воин со знаменем и мечом. Впрочем, огромный флюгер, несравненный образец мастерства таллинских кузнецов XV века, недавно был сдан в музей и заменен точным двойником, но без возрастных изъянов. Существует поверье, что Старый Тоомас, а по-эстонски Вана Тоомас,— вовсе не воин, а простой труженик, который взял в руки оружие, когда надо было защищать Родину.
— Теперь я уступаю место более достойному гиду,— улыбается Аугусто.— Дальше по Таллину вас будет сопровождать сам Тоомас. Он не оставит своего поста, но его голос вы услышите в любом закоулке.
И вместе с Вана Тоомасом я переношусь в Таллин флюгеров.
Эстонскую столицу часто называют морскими воротами края. С Балтики она вся открыта взору и соленым ветрам. И кажется, будто здания — как корабли, плывущие по векам истории. Может быть, это сходство с кораблями им придают ветровые флажки из металла. Творческая фантазия старых кузнецов создавала флюгера и массивные — порой весом чуть ли не в пять пудов, и воздушные — прямо кружева из спиралей, и «волшебные»: голова единорога должна была приносить сказочную
силу, лев воплощал мудрость, крылатый дракон отгонял грабителей, а петух — бесовскую нечисть...
Словно причудливый узор, раскинулись вокруг Ратуши улицы и переулки Нижнего города. Вот здание Большой гильдии, в состав которой входили богатые купцы, имевшие право заседать в магистрате.
Мой спутник Аугусто советует мне заглянуть на улицу Вене — «Русскую улицу», где исстари селились гости из Новгорода и Пскова. А дальше можно пройти по Пикк-Ялг — «Длинной ноге», так называлась улица, которая связывала Тбомпеа — Вышгород с Нижним городом.
Аугусто ведет меня к старинной книгопечатне — теперь там находится современная типография. И поясняет, почему дома так тесно жмутся друг к другу. Ведь Нижний город был окружен крепостной стеной, которая почти целиком сохранилась до наших дней. Поэтому здания росли все выше и выше. Свирепствовавшие пожары заставили магистрат запретить строительство из дерева. После войны, когда пришлось поднимать из руин разоренный гитлеровцами Таллин, эту сокровищницу готики решили сохранить, но не как музей, а использовать после реставрации для нужд современного города — как Ратушу или аптеку.
— Это старейшие уличные часы, мы и сейчас проверяем по ним время,— говорит Аугусто Анияго.— Прежде они были соединены с колоколом церкви Святого Духа, который звонил каждый час. На колоколе сохранилась весьма примечательная надпись: «Звоню всем — слугам и служанкам, господам и госпожам, и никто в этом не может меня упрекнуть».
«Кто не был на Тоомпеа, тот не видел Таллина»,— говорят старожилы. Это таллинский Кремль, эмблема эстонской столицы. С обрывистого холма можно видеть и Нижний город, и новые районы, и порт с кораблями, и Финский залив. А с самой высокой, сорокашестиметровой, башни, носящей название «Длинный Герман», видно даже Хельсинки...
Рядом с замком Домская церковь, пол которой устлан надгробными плитами. У одной из стен гробница знаменитого русского мореплавателя адмирала И. Ф. Крузенштерна.
Первым строителем Тоомпеа считается сам легендарный Калев. На одной старинной картине богатырь изображен с целой горой досок на спине. Может быть, поэтому сильных людей издревле называли сынами Калева.
— С тех незапамятных времен все строим, строим и остановиться не можем,— улыбается Анияго.— В том самом озере, которое возникло из слез жены Калева, поселился водяной
Ярвеван. В каждую новогоднюю ночь он вылезает из воды, ходит по Таллину и всех расспрашивает: «Как — город еще строится?» Услышав утвердительный ответ, понуро возвращается в свое озерное логово. А узнай Ярвеван, что город достроен,— взял бы да и утопил его в волнах Юлемисте...
И Аугусто широким жестом показывает на новостройки района Мустамяэ. Растет Таллин, и теперь в нем живет уже свыше четверти населения республики. Мой спутник влюблен в свой город и готов рассказывать о нем бесконечно: и про фабрику «Красная заря», на которой работает, и про таллинские экскаваторы, удостоенные первого приза на Всемирной выставке в Монреале, и про концертные рояли «Эстония», и про электродвигатели «Вольта», которые можно встретить и в тропиках и в Антарктиде, и про знаменитую таллинскую регату.
И все это дело рук сынов Калева, тех, кто трудится ныне, и тех, кто погиб во славу родной Отчизны. С вершины Тоомпеа хорошо виден бронзовый монумент легендарному витязю революции Виктору Кингисеппу. Отсюда же открывается вид на памятник Евгению Никонову, моряку Краснознаменного Балтийского флота. Во время героической обороны Таллина в 1941 году возле озера Харку юный разведчик попал в плен. Трое суток его пытали фашисты, требуя, чтобы моряк сообщил о составе войск, защищавших эстонскую столицу. Верный военной присяге, Евгений молчал. Тогда озверевшие палачи распяли его на ясене, а у ног развели костер. Подоспевшие на выручку краснофлотцы нашли только обугленное тело героя.
Теперь Евгений Никонов стоит у моря. Живет в сердцах таллинцев двадцатилетний комсомолец, воплощение преданности и отваги, русский парень, ставший сыном Калева. Рядом с памятником — пересаженный с берега Харку тот самый ясень с торчащими из ствола ржавыми гвоздями.
Мимо памятника проходят юноши и девушки с комсомольскими значками. Тысячи молодых патриотов, тысячи сынов Калева. Таких, как Евгений Никонов или Эно Въяхк.
Евгений отдал жизнь в годину войны, Эно погиб в мирные дни, выполнив свой долг до конца. Он вел паровоз по одноколейному пути. Вблизи полустанка, где ему предстояло пропустить встречный пассажирский поезд, произошел взрыв. Пламя охватило локомотив на полном ходу. Эно не покинул паровоз. Он остановил ведомый им товарный состав и, весь обгоревший, пробежал еще полтора километра, чтобы предупредить на ближайшей станции о грозящей опасности. Он умер от ожогов...
Он тоже был сыном Калева.
Цветы на равнинах
Столица Белоруссии — Минск обосновался на берегах Свис-лочи в незапамятные времена. Сюда для обмена товаров приезжали люди с болотистых и лесистых земель. Наверно, от слова «менять» и произошло название — Минск.
А может быть, оно связано с древней легендой о герое и чародее Менеске, который устроил на Свислочи запруду и из огромных бревен построил невиданную мельницу с семью каменными жерновами. Он вертел жернова и со своей непобедимой ратью защищал от набегов народ, поселившийся близ реки.
По древним летописям Минск известен с 1067 года, когда произошла битва между половцами и киевским князем.
Первое упоминание о Минске связано с разрушением и пожарами, мором и голодом. Такая уж досталась ему историческая судьба — гореть, погибать и вновь возрождаться из пепла. У крепостных ворот устраивались шумные торжища, широко славились изделия местных умельцев — золотых дел мастеров, гончаров, резчиков по дереву. Но слава их таяла в дыму пожарищ и водовороте нескончаемых сражений — с половцами и шведами, польскими панами и немецкими рыцарями. Минск стоял на полпути «из варяг в греки», между Балтийским и Черным морями. Здесь пересекались торговые пути, скрещивались мечи, сталкивались различные религии.
И трагично и символично считать днем рождения города день гибели его жителей...
...Пятый день хозяйничали фашисты в столице Белоруссии. Фронт уже откатился к востоку, а на центральную — Советскую — улицу с запада ворвался танк с красной звездой на
броне. Гитлеровцы открыли огонь из противотанкового орудия. Танк загорелся. Водитель и башенный стрелок выскочили из машины и тут же были сражены наповал. Но командир танка успел скрыться в ближайшем переулке. Это был Дмитрий Малько — участник боев в Испании, сражений на Халхин-Голе, боев с белофиннами в 1939 году, а через пять лет освобождавший от гитлеровцев Минск.
Танк так и остался на площади... Каждое утро возле него появлялся букет цветов, а на броне были расклеены листовки. Фашисты выставили круглосуточный караул, и тогда по утрам у танка оставались трупы часовых...
Этот поединок продолжался почти три года, пока комендант города не распорядился убрать непобедимый танк, танк-мститель...
...Георгия Сысоева в Минске тогда не было. Он воевал под Смоленском. Командовал взводом саперов. При отступлении разрушал дома, взрывал мосты и дороги, устанавливал минные поля и проволочные заграждения. А когда началось наступление, Сысоев только строил — мосты, землянки, дороги.
Минск был освобожден от гитлеровцев 3 июля 1944 года. Но это был не город — каменное кладбище: на улицах зияли воронки от бомб и снарядов, повсюду торчали обгорелые бревна, валялись груды битого кирпича, остовы трамвайных вагонов поросли травой.
Таким увидел город и лейтенант Сысоев, бывший студент четвертого курса Ленинградской Академии художеств. Он никогда прежде не был в этих краях, но решил: если суждено остаться в живых, он станет архитектором и вернется сюда, чтобы все силы отдать возрождению города...
На площади Ленина неразрушенным остался лишь Дом правительства — одно из немногих зданий, сохранившихся в городе. Перед отступлением враги заминировали его (а в здании — тысяча помещений), но неизвестные белорусские партизаны уберегли для будущих поколений это удивительное творение архитектора — заслуженного деятеля искусств БССР И. Г. Лангбарда.
Гитлеровцы взорвали памятник В. И. Ленину. Ленинградские рабочие по сохранившимся формам уже к первой послевоенной годовщине Октября отлили памятник заново.
В центре города, неподалеку от Свислочи, стоит небольшой зеленый деревянный домик. На первый взгляд ничем не примечательный — таких до войны в Минске было множество. Все они были разрушены. Но восстановлен лишь этот дом.
И конечно же, не потому, что в марте 1898 года семья железнодорожного служащего Румянцева за праздничным столом отмечала именины хозяйки дома.
В эти дни на квартире Румянцевых состоялся Первый съезд Российской социал-демократической рабочей партии.
Этот домик был колыбелью самой революционной в мире партии. Партии, возвестившей начало новой эры. Партии, под знамя которой встали миллионы рабочих всего мира.
Советская власть в городе была провозглашена спустя несколько часов после того, как она одержала победу в Петрограде.
Вот здесь была колыбель...
После войны Георгий Сысоев приехал в Минск. Стал архитектором, начал проектировать и строить дома; по его проекту были сооружены гостиница «Минск», здание Минского горсовета.
Одним из первых вырос район Зеленый Луг, потом Чижовка, Серебрянка, Восток-2. Но самой большой гордостью архитекторов является микрорайон, который возводится при въезде в город со стороны Москвы.
Многим людям эта окраина особенно дорога...
Отсюда части Советской Армии начали освобождение города^ отсюда увидел пепелище Минска Георгий Сысоев, а теперь здесь начинается новый, стремительно растущий Минск.
Творческая мысль архитекторов с каждым днем претворяется в величественную поэму из камня, стекла и бетона. Это город без пригородов, город, украшенный современными жилыми кварталами, зелеными липовыми аллеями. И ярким ковром цветов.
Но Минск — это не только широкие магистрали и современные здания. Это крупнейший промышленный центр нашей страны. На окраинах города — фабрики и заводы. Один из районов так и называется — Заводской. В Минске делают тракторы, станки и телевизоры, радиоаппаратуру и часы, крупные автоматические линии и электробритвы...
Смеркается. Зажигаются огни. Многолюдно на проспектах и в парках. С конвейеров сходят новые машины. В далекие рейсы отправляются самолеты. В типографиях печатаются свежие номера газет.
Проспект Ленина протянулся через весь город с юго-запада на северо-восток. Мы идем с Георгием Сысоевым, и мимо нас проплывает толпа людей. Мне кажется, будто мой спутник пристально вглядывается в лица прохожих. Быть может, ему
вновь — в который уже раз — вспоминается июль 1944 года. Город в развалинах. Пожарища. И... худенькая девочка с золотыми косичками и букетиком ромашек в руке...
* * *
Три часа пятьдесят пять минут — время, которое показывают покореженные стрелки часов, остановленные первыми выстрелами начавшейся Великой Отечественной войны. Над Брестом повисли тучи вражеских самолетов, на стены крепости обрушился железный смерч. Черные жерла орудий начали извергать огненный ливень на небольшой клочок советской земли, где четыре тысячи защитников Цитадели каждую минуту принимали на себя четыре тысячи снарядов и мин... Говорят, строители крепости знали особый секрет кирпичной кладки — от стен отскакивали пули и осколки. Но какой секрет был известен бойцам, когда под взрывами падали деревья, плавился металл, крошились камни, а они продолжали сражаться, продолжали стоять насмерть?
...Боец, изнывая от жажды, ползет к воде. Медленно, словно отсчитывая метры, оставшиеся до реки. Или до смерти. Он черпает каской воду... и лицо его искажается от боли. Нет, не донесет он живительную влагу умирающим от жажды раненым, нечем будет охлаждать раскаленные стволы пулеметов.
Опершись на автомат, застыл воин-памятник. В его каменной каске всегда свежая вода. И белые лилии...
Невозможно рассказать о Белоруссии, не говоря о трагедии и о героизме.
Хатынь... Пепел стучит в сердце, плывет скорбная мелодия чугунных колоколов там, где некогда звучал детский смех, где гремела озорная свадебная музыка.
Еще 186 белорусских деревень и сел сгорело вместе с людьми. Как Хатынь.
Белоруссию по праву называют партизанской республикой. В годы войны с врагом сражались свыше 374 тысяч партизан — 1108 отрядов и групп. Уже в конце 1943 года партизаны контролировали около 60 процентов территории республики, где была восстановлена Советская власть.
...Выстрелы раздаются со всех сторон. Сжимая в руке автомат, мальчик еще плотнее прижимается к спине гнедого. Неподалеку сосновая роща, где можно укрыться от врага. Лес — дом партизана. Но... пуля настигает коня. Хрустят под ногами сухие ветки. Фашисты уже рядом. Путь к лесу отрезан. Марат
автоматными очередями косит приближающихся врагов. Кончаются патроны... Не стреляют и гитлеровцы — хотят взять его живым. Нет, не бывать этому! Марат крепко сжимает последнюю гранату и, подняв ее над головой, бросается в гущу врагов. Раскатистое эхо взрыва тает в лесной тиши... Дорого заплатили фашисты за жизнь отважного партизана.
Марату Казею было тогда всего четырнадцать лет...
Василий Талаш, лесник с Полесья, партизанил еще в гражданскую войну, когда он защищал Советскую власть от белопо-ляков. В те годы его уже звали дедом, а во время Отечественной войны ему было около ста лет.
Как показательны эти факты для воюющей партизанской республики, воспитавшей таких борцов — от мальчугана до глубокого старца.
...19 сентября 1942 года в Белоруссии в одном из лесов встретились два литовца — Стасйс Ваупшас, возглавлявший отряд народных мстителей, и Ионас Вильджюнас, сброшенный на парашюте с заданием организовать разведывательную работу на оккупированной территории Литвы.
Вильджюнас с несколькими разведчиками отправился на запад, не подозревая, что путь на родину так тесно переплетется с тропой белорусских партизан. В отряде «Бичюляй», созданном Йонасом, бок о бок с белорусами и литовцами сражались русские и украинцы.
Нарочанские леса, находящиеся вблизи литовской границы,— места кровопролитных боев. Сюда, на берег Нарочи, ежегодно в первое июльское воскресенье собираются бывшие боевые друзья, близкие павших героев. Чтобы почтить их память.
В Центральном парке Минска школьники на собранные ими средства воздвигли памятник. На каменном пьедестале — Марат Казей с гранатой, подготовленной к броску. Глаза горят неумолимой ненавистью.
Безбрежные океаны бороздит «Марат Казей».
Память бессмертна!..
В Петрикове, в районном центре,— бронзовый бюст. На памятной плите надпись:
Партизану В. И. ТАЛАШУ
(Деду Талаьиу)
1844—1946
Большая Воля... Там, где некогда раскинулось большое село, шумит молодой березняк, под сенью которого укрылся памятник, утопающий в цветах. Сюда приходят люди, чтобы почтить
память тех, кто не проложит ранним утром прокос по росе, не сорвет в саду созревшую вишню, не услышит праздничной песни.
Плывет над Белоруссией печальный звон колоколов Хатыни, плывет над городами, кустами сирени, стройными сосенками, заливными лугами и рощами и отзывается в людских сердцах...
...Звенят, звенят колокола,
И плачет солнце над Хатынью...
•f*	-f"
«Едешь, едешь, не перестает эта вечная лесная молва, и начинает сердце ныть понемногу, и хочется человеку выйти поскорее на простор, на свет, хочется ему вздохнуть полной грудью — и давит его эта пахучая сырость и гниль...» — сказал русский писатель.
Полесье..., Болотистая, плоская низина — на старых картах именуется «полесским морем» — со множеством рек, озер, с топкими, почти непроходимыми чащобами (отсюда и пошло название края — Полесье).
Здесь много леса, но еще больше кочкарника и топей, поросших осокой, ольхой, узловатыми соснами да густым кустарником.
Печальны равнины Полесья, задумчивы глаза трясин, зыбкий лесной покров скрыт густой тенью, а над всем этим клубится серый лихорадящий туман...
Особенно коварны ольшаники, которые здесь называют ольсами, на кочках алеет клюква, поблескивает ежевика, стоит черная ольха, вокруг голубеют коврики незабудок. Но красота здесь обманчива, а трясина коварна: под ногами так и расползается ее моховой покров. Бездонной кажется черная глубина бочагов...
Весной, когда реки выходят из берегов, кругом стоит вода. Лишь кое-где виднеются разбросанные по холмам деревушки. Местные жители превращаются в островитян. На лодках перевозят лошадей, доставляют корма, едут в гости, провожают близких в последний путь. Когда-то обитатели Полесья добирались в базарные дни на лодках до Пинска и Турова.
Мелководные, сонные реки Полесья едва-едва движутся по своим руслам, напрасно силясь заманить к себе воду бескрайних болот. А чайкам здесь раздолье. Они слетаются сюда с трех мо-
рей: Черного, Каспийского и Балтийского, чтобы выводить птенцов.
Столетиями полесцы мечтали об осушении болот. За непосильную работу брались всем миром и даже в одиночку. Но болота и не помышляли отступать и вновь затягивали вырытые людьми жалкие канавы.
Настоящая борьба с извечными болотами началась только в годы Советской власти. Осушенные торфяные болота дают отличный урожай.
В лесном Полесье ныне с успехом развивается деревообрабатывающая и целлюлозно-бумажная промышленность.
В небольшом поселке — Телеханах — появился лыжный завод, выпускающий прочные и легкие лыжи. Там, где в первые послевоенные годы крестьяне, отправляясь на покос, прилаживали к подошвам широкие доски, теперь ездят машины.
...Еще сравнительно недавно в Белоруссии не знали профессии горняк. В Солигорске, именуемом столицей рудокопов, добывают «горы соли». Разведанные промышленные запасы калийных солей исчисляются миллиардами тонн. С помощью машин горняки поднимают их на поверхность, и эти «витамины земли» — минеральные удобрения питают не только поля Белоруссии, но и отправляются в Россию, Прибалтику, на Украину, Кавказ, в страны социалистического содружества.
Как удобрение с успехом используется и торф, который находит сейчас применение в строительстве, химической промышленности, медицине и особенно широко — в энергетике: на торфе работают многие электростанции. Недаром республику называют «торфяным Донбассом», а в низовьях Березины вырос город химиков и энергетиков — Светлогорск.
Так рождаются в Белоруссии новые города, новые профессии...
В 1964 году вблизи Речицы ударил первый нефтяной фонтан. В этих краях никогда не было своих нефтяников, и тогда со всей страны съехались разведчики, бурильщики, инженеры и строители. Как на целину.
Таким было начало. А ныне здесь ежегодно добывают более семи миллионов тонн нефти.
Белорусская нефть... Это кажется настоящей фантастикой, когда речь идет о «крупнейшем болоте Европы». Но наперекор извечной судьбе этого края нефтяные вышки и трубы промышленных предприятий стали неотъемлемой частью пейзажа болотистого Полесья.
Путешествие в сказку
Знаменитый Софийский собор в Киеве заложен почти девять с половиной столетий назад и совсем ненамного моложе самого города, который известен в русских летописях с 860 года. Возраст весьма почтенный, дающий полное право называться «матерью городам русским». А к многоводной реке, которая катит волны у его подножия, и по сей день обращаются по-былинному: Днепр-Славутич...
Ступени, строительные леса... Конца-краю им не видно. Есть возможность подумать и о пространственных, и о временных масштабах, пока взбираешься по этой крутизне к Константину Игнатьеву, которому доверено вернуть молодость древнему куполу Софии киевской.
Собор святой Софии был заложен Ярославом Мудрым на том самом месте, где были разбиты в жестокой сечи печенеги, где еще тогда было «поле вне града». Церковь была украшена золотом, серебром, а на фресковой композиции изображен был сам князь со своим семейством. На башенных лестницах, которыми пользовалась лишь княжеская семья, сохранились фрески с изображением сцен, весьма далеких от религиозных сюжетов. И глядел Ярослав с домочадцами, как выезжает князь на охоту, как ловчий душит медведя, как ловят диких лошадей, как пляшут и играют скоморохи, упражняются борцы и акробаты...
Вот наконец я возле Константина, который сидит на маленьком стуле и тщательно клеит на купол тончайшие листки из чистого золота. Толщина их — четыре микрона. Полтора месяца купол грунтовали сначала суриком, потом растительным
маслом и специальным лаком. И только после того, как подготовка была закончена, Константин Игнатьев выложил на поверхность купола три с половиной килограмма чистого золота.
Смотрю с высоты на панораму Киева. Недаром говорится, что зодчество — это каменная летопись, но мне кажется, что это еще и золото памяти!
Золотые ворота, золотые софийские купола, золото скифских царей, возраст которого двадцать четыре века. И я вспоминаю встречу с киевским археологом Борисом Мозолевским, который многие годы исследует в степях Украины скифские курганы, по крохам восстанавливая обломки истории исчезнувшего народа.
В 1971 году Борис Мозолевский со своей экспедицией обнаружил в «Толстой могиле» — скифском кургане — близ города Орджоникидзе Днепропетровской области «находку века» — клад золотых изделий, и в том числе пектораль — нагрудное украшение весом в 1150 граммов с четырьмя десятками скульптурных изображений: двое бородатых мужчин шьют кожаную рубаху, пастух доит овцу, гепард гонится за конем, в траве прыгают кузнечики. В «Толстой могиле» археологи нашли останки знатной женщины и малолетнего ребенка, а также скелеты четырех слуг: их убили или заживо кинули в могилу, чтоб и в загробном мире они обслуживали своих повелителей...
На местах скифских кочевий объединившиеся восточнославянские племена создали могучее государство со стольным градом Киевом на Днепре. Здесь, в Киевской Руси, слагались бессмертные былины о славных богатырях, и, по преданию, прах Ильи Муромца покоится в подземельях Киево-Печерской лавры. Здесь возник первый сборник норм древнерусского права — «Русская Правда».
Многое за века повидал древний Киев — и нашествие полчищ Орды, и победную поступь славного воинства Богдана Хмельницкого, и первые стачки, и маевки киевского пролетариата, и героическую борьбу арсенальцев. Обо всем этом могут поведать каменные монументы — Хмельницкому, Тарасу Шевченко, Николаю Щорсу...
Золото памяти... Перекличка всех времен и эпох...
Киевский университет носит имя великого Кобзаря, а первые познания в области живописи юный Тарас, тогда еще крепостной казачок Энгельгардта, получил в Вильнюсе.
В Киевском университете училось немало сынов Литвы, среди которых был и бесстрашный революционер, герой восстания 1863 года, предводитель повстанческих отрядов Антанас Мацкя-вичюс.
В университетской библиотеке на берегах Днепра-Славути-ча ценное открытие по-новому осветило пути развития литовской литературы. Исследователь из Вильнюса Анна Каупуж обнаружила неизвестную рукопись сатирических стихов никому прежде не ведомого литовского поэта конца XVIII века, писаря Каунасского магистрата Пажеры...
Над золотым куполом киевской Софии светит яркое солнце новой жизни. И распахнуты Золотые ворота в Завтра.
Чтобы быстрее проникнуть в грядущее этого древнего города, лучше всего воспользоваться Мостом будущего. Именно таким представляется мне стальной гигант — цельносварной мост, перекинутый через Днепр и названный именем академика Евгения Патона, основателя и первого директора всемирно известного Научно-исследовательского института электросварки. Это гигантское сооружение ведет в новый Киев, на левобережье Днепра — в Дарницкий и Днепровский районы, где вырастают новые предприятия и жилые массивы. В завтрашнем Киеве, генеральный план развития которого рассчитан до двухтысячного года, семьдесят пять процентов домов будут девятиэтажными, а десять процентов домов поднимут шестнадцать, двадцать и двадцать четыре этажа.
Ныне население столицы Украины превышает уже цифру два миллиона человек. И может быть, глубоко символично, что главная артерия Дарницы носит имя первого космонавта Юрия Гагарина, а на фасаде Киевского политехнического института мемориальная доска напоминает, что здесь учился основоположник практической космонавтики академик, дважды Герой Социалистического Труда Сергей Павлович Королев.
Золотые ворота нового Киева распахнуты даже в космос...
# * *
На Гуцульщине мне все время казалось, будто я вижу перед собой страницы книги с чудесными красочными картинками... Тут все необыкновенно ярко, начиная с розового ковра полонии — альпийских лугов, когда в июне зацветает редчайшее растение — карпатский рододендрон, и кончая шляпами гуцулов и нарядами гуцулок. Даже скворечники во дворах разукрашены такими рисунками, словно живет в них сама жар-птица!
Да и я бы на ее месте обязательно поселился бы на Гуцульщине. Где еще найдете вы красавицу Говёрлу, такие нарядные леса, такие быстрые и бурные реки?
Что такое Говерла? Это самая высокая вершина украинских
Карпат — 2061 метр. Восхождение зимой не разрешается из-за лавин. Зато весной, летом...
Всего прекрасней Говерла, когда снега на горных склонах сталкиваются с наступающей весной, и в мае рядом с белой фатой ущелий появляются подснежники и карпатский шафран.
Под стать этой сказочной и красивой флоре те рукотворные цветы и самоцветы, которые создают ризьбярй — резчики по дереву, унаследовавшие свое искусство от далеких прадедов.
Я отправляюсь к одному из славных потомков этих магов, познавших тайну души любой древесной породы. Зовут этого мага Михаил Тулайдан.
Первые лучи восходящего солнца отражаются в росе. Кажется, что кто-то небрежной рукой рассыпал по траве алмазы. А лес, освеженный ночной прохладой, пахнет смолой и цветами.
Взбираюсь по узкой тропинке к горе Близнице. Навстречу течет быстрая речка. В каменистом русле вода приобретает цвет неба. Разбросанные по горным склонам деревянные домики ласкают взгляд резными карнизами и наличниками окон. В таких жилищах оставляет гуцул свое сердце: куда ни забросит его судьба, всегда тянет назад, к родным Карпатам.
В этих окошках в долгие осенние и зимние вечера не гаснет свет. Это значит, колдуют ризьбяри.
Захожу во двор, и первое, что бросается в глаза,— затейливый скворечник. Навстречу выходит мужчина, крепко жмет руку. Так вот он какой, прославленный резчик по дереву, которым гордится не только поселок Ясиня, но и вся Гуцульщина. Кстати, и само название поселка, видимо, происходит от слова «ясень», и живут здесь лесорубы, и стоит здесь деревянная церковь, построенная без единого железного гвоздя. Так что на роду было написано ясинцам создавать «деревянные чудеса».
В «птичьем домике» Тулайдана места не больше, чем в нашей литовской деревенской баньке. Только окошко чуть пошире. В горенке — широкая кровать, железная печурка и, самое главное, ящик с долотами, ножами всякой формы и всякой величины. А рядом — созданное этими инструментами: замысловатая резьба на рамке зеркала, на вешалке для рушников, на спинке стула. Михаил показывает мне начатую работу: кусок древесины, на котором проступают очертания лозы дикого винограда. Но сколько еще надо напряженных усилий, чтобы в руках умельца заговорило простое дерево, отразив всю красоту закарпатского леса.
Михаил немногословен, как все гуцулы, дети лесов и гор. Когда редко встречаешься с людьми, не станешь попусту бро
саться словами. Он сразу извиняется за то, что нечего показать гостю: все работы — по выставкам и музеям.
Вспоминаю, что в Ужгородском музее любовался тулайда-новским ларчиком из бука с инкрустациями черного дерева. Замечательное изделие народного умельца!
К деревянным чудесам привела Тулайдана сложная и трудная жизнь. Еще парнишкой стал заниматься резьбой. Шел за стадом — в руке палка и нож. И как-то само собой получалось: вырезает узор, что дед показывал. Кружочки с линиями — это солнце и лучи, такой узор приносит счастье, а волнистая змейка охраняет дом от бед и напастей. Да и на фронте не расставался с ножом, в минуты затишья между боями вырезал то ложку, то пепельницу. А однажды приклад автомата изукрасил резьбой и с этим верным другом прошел дорогами войны по Венгрии, Румынии и Чехословакии...
Прощаюсь с Михаилом и вновь шагаю по узкой горной тропе. Пологие склоны укрывает сероватой пеленою туман. Горы долго прячут солнце, но лучи его прорываются в долину, ложатся на стройные ели, вырывая из тумана их острые верхушки. Постепенно гаснет вечерняя заря, и над Говерлой повисает огромный диск луны. Дыхание гор, напоенное ночной прохладой, неслышно ползет куда-то вниз и растворяется в бездонной пропасти.
Закончив трудовой день, заходят в колыбу чабаны, стелют мягкую кошму на полу, под голову кладут фуфайки, закутываются в одеяла. Старый чабан, выкурив трубку у костра, ложится поближе ко мне и начинает рассказ про легендарного народного защитника Олёксу Дбвбуша:
— Говорят, необычайно силен был Олекса. Еще подростком вгонит свой топор в пень так, что никто и вытянуть не может. И душа у него была большая. Видит — кругом горе и слезы. Решил в горы уйти — мстить за народ. И стал собирать молодецкую дружину. Кто хочет стать Олексиным другом — мстителем, тому он велел двенадцать испытаний пройти: остановить колесо, которое с горы катится, по узкой жердине бурную реку пройти... Да и остальные испытания еще труднее. Так и отобрал он двенадцать добрых молодцев, и покатилась весть о храброй дружине Олексы...
Много еще рассказал мне в ту ночь старый чабан о подвигах Довбуша и про Олексу другого, которого сам видел,— Олексу Борканюка, тоже ясинца, казненного в 1942 году во время фашистской оккупации и удостоенного посмертно звания Героя Советского Союза.
На другой день отправляюсь на гору Близницу. Высота 1883 метра. Погода хмурая. Ветер разрывает тучи, играя белыми клочьями тумана. Временами кажется, что в воздухе летают комки грязной ваты. Холод беспощадно забирается под одежду. Пожалуй, пора спускаться с вершины — ведь надо еще расписаться в книге отзывов.
Собственно, таких книг у подножия Близницы много: на ровной площадке туристы «пишут» из обломков камней свои фамилии и адреса. Существует еще и своеобразный «почтовый ящик», или, вернее, копилка посланий. Это письма будущим посетителям Близницы. Они написаны на самых разных предметах: пачках от сахара, папиросных коробках, клочках газеты. И веет от них дымом костров и смелыми мечтами молодости, романтикой путешествий. Беру наудачу несколько писем. Кто-то торопливо нацарапал: «Настроение бодрое, погода отличная. Горю желанием покорить все вершины мира». А другой автор от имени строителей Братской ГЭС желает покорителям Карпат «длинных ног для дальних походов». А я, хоть пальцы закоченели от холода, пишу слова Пржевальского: «Жизнь прекрасна, жаль только, что она коротка, а троп неисхоженных — много...»
Оставив свою «корреспонденцию», спускаюсь к подножию Близницы. По этой же тропе проходили тысячи и десятки тысяч посланцев Волги и Урала, Крыма и Дальнего Востока. А раньше — удалая вольница Довбуша.
Говорят, что где-то здесь закопал легендарный герой несметные сокровища. Долго и тщетно искали их австрийские жандармы...
А теперь закарпатская земля распахнула настежь все свои клады, все богатства... И мне, и многим миллионам наших сограждан. И незримо провожает нас по этим тропам сказочная жар-птица!
* * *
В Закарпатье среди чудесных гуцульских умельцев я рассчитывал найти создателя самой маленькой в мире скрипки, самой маленькой книжки, самой... Словом, найти агронома Николая Сядристого, того самого, кто поместил на половинке виноградного зернышка карту Закарпатья со всеми районными центрами, с рисунком Ужгородского здания облисполкома и с фигурой гуцула, держащего в руках трембиту. Побеседую, мол, с ним, посмотрю на его прославленные работы и опишу потом, как он в перерывах между посевной и убо
рочной щедро сеет драгоценные крупинки своего таланта на маковых зернах, ореховой скорлупе и даже на паутине.
Но мои гуцульские друзья, которых я попросил устроить встречу с Николаем Сядристым, только покачали головой:
— Це неможливо... Невозможно! Он в Киеве — старшим инженером в Институте сверхтвердых материалов.
Попав в столицу Украины, я отправился в этот авторитетнейший институт.
Как и полагается, меня прежде всего направили в отдел пропаганды НИИ, занимающий целое крыло девятиэтажного здания. И в первом же зале меня встретил... робот.
Стальной квазичеловек оказался очень разговорчивым. Скрипучим голосом он произнес:
«Я первый в мире робот, изготавливающий алмазы. В моей правой руке находится камера высокого давления, снаряженная реакционной смесью графита и растворителя. Я сжимаю камеру своими могучими челюстями, развивающими усилие в сто тысяч килограммов, и нагреваю смесь до температуры около 2000°С. И в результате углерод растворяется, а затем кристаллизируется в виде алмаза.
Внимание! Приступаю к синтезу алмаза».
Контейнер с графитом отправился в пасть автомата, и через некоторое время в чашечку посыпались синтезированные алмазные зерна...
Всем известна сверхтвердость этого удивительного вещества — при обработке на токарном станке пластмасс алмазный резец дает в 900 раз больше продукции, чем резец из сверхтвердого сплава карбида вольфрама. Из него изготовляют диски и пилы, которые «берут» стекло, бетон и многие синтетические материалы. Алмазы необходимы в бурении высокотвердых горных пород и глубоких скважин, в сверхточной технике и в радиоэлектронике. Спрос на них огромен, вот почему так актуальна задача создания синтетических алмазов.
Киевские «алхимики» долго бились над решением этой сложнейшей проблемы — и победили.
Именно здесь, на третьем этаже институтского «крыла с роботом», я понял, почему Николай Сядристый изменил агрономии и увлекся сверхтвердыми материалами. Ему, суперсуперминиатюристу, доверяют изготовление самых малых деталей и приспособлений.
Я застал Николая в его мастерской с научно-техническим журналом в руках. Он оказался молодым, бодрым, приветливым человеком с пытливым, проницательным взглядом. Он
разрешил мне осмотреть его домашнюю личную лабораторию чудес.
И вот в трамвае я еду в пригородный район и заранее подбираю всевозможные эпитеты для тех «микронных фантазий», которые увижу.
В его комнате мне прежде всего бросилась в глаза снасть, ничего общего не имеющая с миниатюрами: подводное ружье. Оказалось, что Сядристый был бронзовым призером страны по подводному спорту.
— Долгие годы я работаю с микроскопом,— поясняет Николай.— Вот и научился задерживать дыхание. Это, наверно, и помогает охотиться под водой.
Сядристый в совершенстве овладел искусством выжимать из времени максимум возможного. Он миниатюрист даже в своем личном графике: ни одна секунда не должна пропасть зря! Так и живет он — по микрочасам все подчинив делу.
Рукотворные миниатюры Сядристого известны далеко за пределами нашей Родины. Одна из них — подкованная блоха. В знаменитом сказе о Левше Н. Лесков описал, как на заре прошлого века российский мастер из Тулы посрамил лучших английских оружейников — подковал сделанную ими стальную блоху. А Николай Сядристый подковал натуральную блоху, обработанную в спирте. Инструменты для работы соответствующих габаритов изготовил сам. Выковал золотые подковы из ювелирного золота и изготовил к ним гвозди, толщиной не превышающие шесть-семь микрон.
Подкованную блоху Сядристый считает едва ли не пределом легкости труда миниатюриста. Свидетельством тому — «Полонез Огиньского». Представьте себе крохотную лиру из белого рога со струнами из волос, а на ней стилизованный по форме цветок хризантемы в пять миллиметров, с девяносто девятью лепестками. На одном листке цветка выписан весь полонез «Прощание с родиной» — шестьсот музыкальных знаков. Сделано это алмазным резцом и «алмазными» руками Николая Сядристого.
Другая миниатюра еще удивительнее. Маковое зернышко разрезано пополам и превращено в крохотную шкатулку. В одну половинку вставлено стеклышко, на котором выгравирован портрет русского композитора-балалаечника В. В. Андреева, в другую — черный футляр с точной копией обычной балалайки. Струны ее в несколько раз тоньше паутины — они из клеевой массы. Сырьем для корпуса послужила ореховая скорлупка.
Из музыкальных инструментов Николаю наиболее близка скрипка, своим звучанием так напоминающая человеческий голос. Земляк Николая — народный умелец Маслюк сделал скрипку длиною в 1,9 миллиметра. А Сядристый своего «страдивариуса» создал в семнадцать раз меньше маслюковского, из скорлупы грецкого ореха, а струны — из паутины.
А чего стоят замочки со всеми надлежащими деталями диаметром в двадцать семь микрон — в пятьдесят раз меньше булавочной головки!
У Н. Сядристого, как в сказочном домике, хранятся самые удивительные вещи: электромоторчик, который в шестнадцать — восемнадцать раз меньше макового зерна, самая маленькая в мире книжка «Кобзаря» Тараса Шевченко, сшитая паутинкой с помощью самодельных пинцетов. И множество микроминиатюр: портрет Данте, вырезанный из кусочка терновой косточки, акварельные портреты Ивана Франко и Эрнеста Хемингуэя, выполненные на срезе зерна дикой яблони.
Для того чтобы создать микроминиатюрный портрет В. И. Ленина, Николаю Сядристому пришлось изучить множество портретов и фотографий вождя революции.
Первая из его ленинских микроминиатюр создавалась полгода. Работать приходилось до шестнадцати часов в сутки. Взмах микрокисточки должен быть единственным. Ведь краски высыхают за три секунды. Надо успеть сделать мазок в промежутке между ударами сердца. Куда легче начать заново, чем исправить погрешность. Именно так создавались микроминиатюрные портреты вождя на зернышке проса, на стеклышке, вставленном в маковое зерно, на торце волоса...
В свое время В. И. Ленин восхищался дарованием мастера Хворова, который из одного золотника золота мог изготовить двадцать четыре замка. Ильич говорил, что в условиях эксплуататорского строя способности даровитых людей не могут полностью развиваться. Эти слова вождя глубоко запали в память Николая Сядристого. Наверно, они вдохновляли его при создании ленинских портретов и других волшебных миниатюр, известных не только у нас в стране, но и далеко за ее рубежами.
* * *
В Одессе до моря рукой подать. От знаменитого бронзового «дюка» — памятника герцогу Ришелье, сбегает вниз широкая лестница. А по близости — Воронцовский маяк «О». Тот
самый маяк, который излучает световые и звуковые сигналы — три тире. По морзянке это «О», начальная буква имени города. Тот самый маяк, неподалеку от которого бросил якорь один из самых прославленных кораблей истории.
Броненосец «Потемкин»! Да ведь эти сто девяносто две ступени и названы Потемкинской лестницей. Мы помним их по фильму Сергея Эйзенштейна, фильму, потрясшему мир.
Ступени... ступени... Лестница истории! Не по ней ли ходили участники первых в России и на Украине рабочих организаций, возникших еще сто лет назад, организаторы транспортов ленинской «Искры», боевые дружинники 1905 года? И бесстрашная француженка Жанна Лябурб, одна из руководителей «Иностранной коллегии» при Одесском обкоме партии, расстрелянная интервентами в 1919 году? И вожак одесского большевистского подполья в годы гражданской войны Николай Ласточкин? И, наверное, легендарный Николай Гефт!
Немец по происхождению, он работал во время гитлеровской оккупации на судоремонтном заводе в Одессе и считался примерным служакой. Пользуясь своим положением, Николай Гефт сколотил на заводе группу самоотверженных советских патриотов и с их помощью систематически срывал ремонт вражеских судов, которые, выйдя из Одесского порта, гибли в открытом море. Работа была необычайно сложная и опасная: надо было опасаться не только гестаповцев, но и многих товарищей по заводу, пытавшихся уничтожить «немецкого прихвостня».
...Отправляюсь к вдове легендарного разведчика. Мне открывает дверь высокая женщина с волевым лицом — Анна Гефт. Долго рассматриваю бесценные снимки мужественного и отважного человека, погибшего в самом конце войны на польской земле при исполнении очередного задания командования, а его вдова, узнав, что мне предстоит побывать во Владивостоке, оживляется.
— Ведь там мой сын Владимир. Он тоже связал себя с морем. Работает ихтиологом. Плавает на научных кораблях. Если доведется, передайте от меня привет, скажите, что побывали у нас на квартире.
...Море Одессы... В нем есть что-то неповторимое. Оно было дорогой жизни, единственной связью с Большой землей, когда город героически оборонялся с 5 августа по 16 октября 1941 года и, даже захваченный врагом, не покорился...
...Студия принадлежит Одесскому морскому судоходству.
Когда моряк уходит в дальнее плавание, здесь записывают голоса его близких, любимые песни. Представьте себе, какая радость у Берега Слоновой Кости или возле Канады услышать голос своего ребенка или мелодию песни «В тумане скрылась милая Одесса»!
На студии я познакомился с Ниной Гордиенко. Во время беседы она подходит к окну, долго смотрит на прогуливающуюся во дворе группу учеников мореходки и задумчиво говорит:
— Не пришлось моему брату Яше стать капитаном дальнего плавания. А как он мечтал попасть в мореходное училище! Увлекался книгами, музыкой. Но... началась война. Брат Алексей ушел в партизанский отряд Молодцова, в катакомбы. А Яше было всего шестнадцать лет. Не брали его в отряд. Еле упросил. Стали братья вместе ходить в разведку. Собирать сведения об оккупантах помогала и я. Мне было тогда двенадцать. А весной 1942 года оба брата вместе попали в засаду.
Долгое время мы ничего не знали об их участи. Кое-как разведали, в какой они тюрьме. Но ни свиданий, ни передач не разрешали. Однажды я залезла на темный чердак соседнего дома и в окне одной камеры увидела Яшу. И он меня заметил. Окно камеры высоко, брат одной рукой за решетку держится, а другой мне знаки подает по морской азбуке. Так я узнала о гибели Молодцова и брата Алеши.
Отец не пережил этой страшной вести, заболел и умер. И кто, вы думаете, нас с мамой утешал? Яша — письмами! К тому времени разрешили передачи. Мама сшила сумку с двойным дном. Я туда записки прятала, а брат — ответы. Старую одежду из тюрьмы переслал — словно бритвой порезана. Это его проволокой били. А я ему матросскую тельняшку передала.
Однажды утром получила я от Яши письмо, которое заканчивалось такими словами: «...Кланяйся от меня цветам и солнцу». И поняла я, что этот день — последний в его жизни. Потом видела, как его с другими угоняли куда-то по пыльной дороге. Он шел в той тельняшке...
Нина умолкает и отворачивается. Не вижу ее глаз, но чувствую, что десятилетия, которые прошли с тех пор, не изгладили в памяти страшных воспоминаний. Война украла у нее детство. Некогда было и в куклы поиграть. Едва повязала пионерский галстук, как стала партизанской связной, рисковала жизнью, потеряла любимых братьев. Так и прошло суровое детство...
Иду по подземным лабиринтам, которым, кажется, и не
будет конца. На мрачные стены падает тусклый отблеск свечей. Через каждые несколько шагов пещерные «улицы» расходятся в разные стороны.
— Тут многие столетия брали камни для строительства. Вот и образовались катакомбы. Если их вытянуть в одну сплошную линию — можно и до Ленинграда дойти,— поясняет мне мой проводник.
Еще несколько минут, и я попадаю в каменный зал. Полки, на которых лежат несколько потрепанных книжек, на деревянном столе — пожелтевшие газеты. Это красный уголок тех незабываемых дней. Неподалеку — маленькая партизанская кухня, колодец, сложенный из камней и служивший лазом во внешний мир...
Покидаю одесские катакомбы, словно прощаюсь с прошлым и возвращаюсь в сегодняшний день Одессы.
С моря открывается величественная панорама порта. Огромные причалы, откуда советские товары идут во все стороны мира. Отсюда везли продовольствие и медикаменты на революционную Кубу, в сражающийся Вьетнам. Вижу одесский «полюс холода» — огромный рефрижератор, вместимостью в десять тысяч тонн.
А что это за необыкновенное сооружение почти у самой Потемкинской лестницы? Словно огромный лайнер с палубами, надстройками. Но лайнер неподвижен. Это новый морской пассажирский вокзал, к которому с одной стороны пришвартовываются гигантские суда, а с другой по наклонным дорогам вплотную подъезжают машины. На долю Одессы приходится половина грузооборота и значительная часть погрузочно-разгрузочных работ Черноморского торгового флота. А неподалеку появился новый порт-гигант Ильичевск, связанный с многими иностранными портами.
Катер проплывает мимо пляжей и санаториев. Словно тысячелетия минули со времен обороны города-героя... Повсюду сады и цветы. Море цветов! А какие имена носят эти ласковые, солнечные побережья! Целый район называется Аркадия. А вот пляжи «Утеха», «Отрада». Они давно слились друг с другом, и вся прибрежная полоса стала сплошной Аркадией — счастливой страной, дающей здоровье и радость десяткам тысяч жителей всей нашей страны.
И я вспоминаю строки предсмертной записки шестнадцатилетнего одесского патриота: «...Кланяйся от меня цветам и солнцу...»
Небо
парящего аиста
* * *
Природа щедро одарила Молдавию черноземом: почти восемьдесят процентов территории занимает этот «царь почв». Но зато поскупилась на воду: некоторые молдавские реки — соленые...
В жизни почти каждого города огромную роль играет протекающая через него река, если он не расположен у самого синего моря или на берегу озера.
А вот Кишинев был, по существу, лишен воды. Скудная речка Бык, в которой не то что искупаться, но и запустить бумажный кораблик и то невозможно, конечно же, не в счет.
Подумали о постройке искусственного водоема в столице Молдавии, но дело подвигалось весьма медленно. Пока в республиканской газете не появился страстный призыв поэта Емельяна Букова:
Может, скажешь — сказка это
И поэта произвол?
Пусть! Всегда дружил с поэтом И с мечтою комсомол.
И мечта о большой кишиневской воде стала былью. В пятидесятых годах состоялся первый воскресник комсомолии Молдавии — с лопатами-иволгами и дятлами-ломами. Потом пришли машины. И уже месяца через два на будущем озере произошло первое «кораблекрушение» — два школьника использовали в качестве лодок крышки от бочек и... оказались первыми купальщиками: крышки перевернулись. А год спустя
в Боюканской долине посреди обширного парка уже колыхалось водохранилище, к которому проложили лестницу с фонтанами и искусственными водопадами.
Глядя на эту рукотворную красоту, трудно представить себе, что некогда, всего полтораста лет назад, на этом месте был пыльный город с семитысячным населением. Край ссылки римского поэта Овидия, место «для прохождения службы» Пушкина.
...Древние летописцы утверждали, что Молдавия лежит «на дороге всех бед». И действительно, в этом есть немалая доля истины. Долгие века тяготело над краем османское иго, нещадно грабили народ местные бояре. Мудрый правитель Молдовы, господарь Стефан III, прозванный Великим, памятник которому украшает столицу республики, стремился к сближению с Москвой еще в XV столетии. Русский и украинский народы помогали Молдавии в борьбе с иноземными угнетателями. Окончательное свержение османского ига пришло только после блестящей победы русского воинства над полчищами султана в конце XVIII века, а затем в войне 1806—1812 годов. Таким образом, всего лишь за восемь лет до прибытия сюда Пушкина часть территории Молдавии — Бессарабия — была присоединена к государству Российскому...
...Александр Пушкин, «проходивший службу» в Кишиневе, жил в доме начальника края генерала Инзова. Там, где стоял этот двухэтажный дом, ныне высится башня Молдавского телевидения. Взглянем с нее на столицу солнечной республики. Куда не проникнет наш взор, нам помогут телекамеры...
Город прорезает прямой как стрела проспект Ленина. И посреди него, у площади Победы, высится памятник основателю Советского государства. А поскольку мы начали рассказ о Кишиневе с Комсомольского озера, нельзя не упомянуть и памятника героям-комсомольцам Молдавии, воздвигнутого на проспекте Молодежи.
Самый старый памятник в городе — это памятник Пушкину. И стоит он в Пушкинском парке, где некогда гулял поэт. На гранитной колонне — бронзовый бюст. Ниже пушкинские строки: «Здесь, лирой северной пустыни оглашая, скитался я...» В этом же парке замечательная аллея классиков молдавской литературы.
Имя Пушкина носит Государственный музыкально-драматический театр. Кстати, все профессиональные театры Молдавии и ее филармония — детища Советской власти. Далеко за пределами республики известны хоровая капелла «Дойна»,
ансамбль народного танца «Жок», оркестр народных инструментов «Флуераш».
Нет нужды перечислять вузы, заводы и фабрики Кишинева. Напомню лишь, что отсталую индустрию молдавской столицы, унаследованную от королевской Румынии, почти полностью уничтожили немецко-румынские оккупанты во время Великой Отечественной войны.
А теперь рядом с памятником Г. И. Котовскому раскинулись корпуса крупнейшего предприятия, носящего имя этого легендарного героя гражданской войны. Когда-то здесь кустарная мастерская выпускала печные дверцы и утюги. Ныне тут головной завод по производству глубинных электронасосов, которые значительно облегчают труд туркменским чабанам, ирригаторам Монголии, Афганистана и Индии. По трем тысячам адресов отгружается продукция этого предприятия. Широко известны и кишиневские холодильники, и стиральные машины, и ультрозвуковые дефектоскопы.
Можно ли хранить лучи солнца в хрупком сосуде? Да, безусловно. Доказательство тому — две процветающие отрасли молдавского народного хозяйства, которые по праву можно назвать производством солнечных лучей.
Лозы и розы... Начнем с виноградных лоз: они много старше и их можно отнести к числу коренных обитателей Молдовы. Ведь возле села Наславча найдены окаменевшие отпечатки виноградных листьев, которым около двадцати пяти миллионов лет.
Культурная лоза и первые упоминания о вине связаны еще с Древним Египтом. Правда, виноградный напиток умели изготовлять и раньше.
Видимо, из Египта лозы проникли в Малую Азию, в Закавказье.
С древнейших времен на земле Молдавии возделывались виноградники и существовало виноделие. Октябрь здесь назывался месяцем ковша, а парень, сватаясь к девушке, приносил на пробу вино собственного изготовления. И беда, если оно приходилось не по вкусу будущим тестю и теще!
В 1842 году царское правительство открыло Бессарабское училище садоводства. Ныне Советская Молдавия имеет Научно-исследовательский институт садоводства, виноградарства и виноделия.
И вот я в огромной «лаборатории» этого НИИ. Вернее, на его опытных виноградниках, где выводятся и исследуются все новые и новые сорта лозы. Здесь в течение одного часа можно проделать кругосветное путешествие — познакомиться с виноградными гроздьями классических винных держав: Италии, Франции, Испании, Ближнего Востока. И, разумеется, со всеми сортами отечественного винограда из Крыма, Кавказа и Средней Азии.
Издали кажется, будто зеленое море залило все подступы к горе. А из густой листвы выступает целая цветовая симфония спелых гроздьев — золотистые и зеленоватые, янтарные и светло-розовые. Нечто среднее между радугой и фейерверком. И удивительно поэтичные названия: Королева виноградников, Жемчуг Саба...
Здесь я узнал легенду о белых аистах.
Иноземные враги осаждали молдавскую крепость. Ее защитники изнемогали от жажды. Неожиданно в небе показался караван аистов. Каждая птица несла в клюве спелую гроздь винограда. Стая одарила воинов живительными ягодами, и ободренные ратники отбросили чужеземцев... С тех пор белый аист с гроздью винограда стал эмблемой молдавских вин.
Меня приглашают в энотеку. Библиотека — для книг. Фонотека — для звукозаписей. А энотека...
Спускаюсь вниз по узким каменным ступеням. Надо мной — массивные своды, кругом тишина, прохлада. А по обеим сторонам подземелья на полках десятки тысяч бутылок, сотни сортов вин. В каждом разделе — надпись с названием вина, места и времени его изготовления. Есть и выписки на карточках, и каталог. Это как бы подсобная библиотека для молдавских виноделов...
Но НИИ — это все-таки теория, а мне хочется взглянуть на чистую практику, на производство. И гостеприимные молдавские товарищи везут меня в «вингород»...
На десятки километров протянулись подземные улицы, по которым без труда проезжает грузовик. Только названия улиц несколько необычные: Каберне, Алиготе, Рислинг. Проспект Фетяска... И «дома» по обочинам улиц деревянные, круглые: попросту говоря — бочки... Под потолком, повторяя изгибы туннелей, извиваются стеклянные трубы, изменяя свою окраску от цвета вина, которое в них течет.
Пешком эти катакомбы и за день не обойти. Огромный подземный город принадлежит совхозу Криково. Сюда поступает
виноградный сок, который затем созревает в подземельях, превращаясь в вино.
«Волга», которая везет меня по фантастическим улицам винного царства, останавливается. Выхожу из машины прямо перед массивной дубовой дверью. Ни ручки, ни замка. Как в сказке. Недоуменно оглядываюсь на спутника. Тот усмехается и вполголоса произносит: «Сезам, отворись!»
Двери распахиваются. В уютной пещере, украшенной коврами и деревянной резьбой, подобно жемчугам, рубинам и янтарям, переливается в разноцветных бутылках волшебный напиток производства «вингорода». Все это бесчисленные сосуды с солнечными лучами...
Но в сосуд люди научились собирать и пленительный аромат розы. И это действительно так. Кто не слышал о розовом масле? Правда, многие его и в глаза не видели. Ведь это масло ценится на вес золота — из килограмма лепестков получается всего лишь один грамм благовонного вещества.
До революции в Российском государстве не было отечественного розового масла. Его покупали за границей, платили огромные деньги — ведь без него невозможно парфюмерное производство, а отчасти даже и виноделие.
Ныне в Кишиневе есть район со странным названием Ботаника, а неподалеку расположен совхоз-гигант «Долина роз», где к чудесным кустарникам относятся с особой заботой и вниманием. Ведь лепестки этих нежных цветов надо снимать ранним утром, иначе горячее дыхание солнца опалит их, они увянут и осыплются. Даже если в тихую погоду удержатся они на цветоножке, то утратят драгоценные свойства ароматических веществ.
Перед самой войной в «Долине роз» были заложены первые гектары розовых плантаций, опустошенных затем оккупантами. Сразу же после освобождения республики вновь закипела работа. Спустя несколько лет в Молдавии было получено первое розовое масло — пять с половиной килограммов.
Ныне площадь плантаций под эфиромасличными культурами в республике занимает более семнадцати тысяч гектаров. Здесь можно встретить также и лаванду, и шалфей, и мяту. И самый прекрасный сорт царицы цветов тоже выведен молдавскими селекционерами и назван: Букурия, что значит «Радость».
* * *
...Молдавское село Парканы. Школа-интернат. Директор Мария Лесовая проводит занятия. Жду ее в коридоре под монотонное тиканье стенных часов. Наконец-то звонок! Вот и она. Доброе лицо с теплыми материнскими глазами. Мысленно сравниваю ее облик со снимком в Кишиневском краеведческом музее: фронтовая пилотка на коротко остриженных волосах, сильные, волевые черты и юная девичья удаль...
Здравствуй, военфельдшер 1942-го!
Впрочем, заглянем в еще более раннюю юность. Шестнадцатилетняя девчонка спешит в стрелковый клуб и автошколу, да и медицинский техникум она тоже выбрала не случайно. Вот она шагает по Красной площади как участница Всесоюзного парада физкультурников. Делегат I съезда комсомола Молдавии. А через год молодой военфельдшер Лесовая уже на Прутской погранзаставе. Здесь застает ее война.
Первое боевое крещение, первая перевязка. Потом оборона Одессы, бои за город славы Севастополь.
Бывший военфельдшер Мария Лесовая вспоминает.
...Ежедневно отбивали по нескольку атак фашистов. Батальон попал под шквальный артобстрел и бомбежку. Срочный приказ — отступать! Мария с шофером Букальчуком бросилась к санитарной машине, и они помчались под гору за ранеными. Подобрали двадцать однополчан, уложили на плащ-палатку последнего, и тут... взрывной волной их обоих бросило на землю.
Девушка с трудом поднялась и оцепенела от ужаса — у шофера обе руки были оторваны выше кисти. А на них цепью надвигаются гитлеровцы...
Первыми же выстрелами Лесовая уничтожила больше половины фашистов. Оставшиеся в живых открыли огонь, изрешетили пулями ее санитарную сумку. Мария метнула гранату, другую... А сама осталась лежать, истекая кровью. Нечеловеческим усилием заставила себя привстать. Затащила в машину водителя, села за руль и под обстрелом вражеской артиллерии доставила бойцов в лазарет. И только тогда упала без сознания...
Осколок вонзился ей в грудь всего в сантиметре от сердца, но Мария поправилась и вернулась в действующую армию. Она защищала Сталинград. Потом боевые пути шли через Курск, Белоруссию, Польшу, Восточную Пруссию. Девушка вынесла с поля боя свыше тысячи раненых. И наступил день, когда военфельдшер Лесовая вместе с бойцами и командирами оставила свой автограф на стене поверженного рейхстага.
Обо всем этом я вспомнил, когда Мария Лесовая водила меня по своему «мирному фронту», объясняла, как парни на производственной практике приобретают специальность электриков, показывала трикотажные мастерские, где девушки осваивают профессию вязальщиц и швей. На средства, заработанные учащимися, содержится пионерлагерь «Чайка» на Черноморском побережье, а старшеклассники могут совершать увлекательные путешествия в Москву, Ленинград, Киев, Волгоград.
Мария Лесовая стремится воспитать у своих учеников любовь к Родине, горячий патриотизм. Недаром руководимая ею школа носит имя Александра Матросова, а перед зданием стоит бюст героя.
Девять фронтовых отличий украсили грудь бывшего военфельдшера, к ним прибавилось девять правительственных наград мирного времени.
Подвиг Марии Лесовой продолжается...
Меч и чаша
* * *
Шесть метров в секунду — скорость далеко не космическая, но вполне достаточная для фуникулера. Подвесная канатная дорога поможет нам с птичьего полета обозреть панораму города, стиснутого горами, словно богатырь, облаченный в доспехи, и реку-меч. Это Тбилиси.
Вид с высоты на столицу Грузии как бы приоткрывает страницы ее древней истории, когда седая старина мирно уживается с величественной картиной сегодняшних будней шумного современного города.
...В 1795 году несметные полчища персов рвались к Тбилиси. Тогда в узком ущелье Арагви им преградил путь отряд воинов, и все, как один, пали на поле боя...
Среди павших воинов были девять родных братьев. Узнав о гибели сыновей, мать взяла меч старшего и пошла сражаться с врагами.
И вот уже много лет высится над Тбилиси Деда Сакартве-ло — Мать Грузия. В одной руке она держит меч — для врагов, в другой чашу — для друзей.
Чем напоишь меня, Мать? Бесстрашием сына Солнца — Амирани, научившего людей добывать огонь и стремившегося дать им хлеб, обретенный без кровавого пота? За это Амирани по велению бога был прикован цепями в одной из пещер Кавказского хребта и злая птица клевала его печень.
Быть может, эта поэтическая легенда перекочевала в Древнюю Элладу из сказочной Колхиды — Западной Грузии? Из края, на протяжении многих веков не знавшего покоя и мира...
Нужны были мужество, величие духа Амирани и бесстрашие Деда Сакартвело, чтобы отражать натиск римских легионеров, персов, монголо-татар... Воины не снимали доспехов и шли в бой, не залечив ран, пахари в поле не расставались с оружием, а люди при встрече желали друг другу не здоровья, а победы — гамарджоба.
О чем ты еще расскажешь, Мать?
Быть может, о том, как в XII столетии в этом крае появилось чудесное творение человеческого гения, предвосхитившее художественные открытия европейского Возрождения? «Витязь в тигровой шкуре». Имя создателя великой поэмы — Шота Руставели — стало достоянием человечества.
Тбилиси — поэтическая родина для многих служителей муз. Здесь Александр Грибоедов начинает создавать свою бессмертную комедию «Горе от ума» и отдает сердце верной Нино Чавча-вадзе, которая, выполнив волю любимого супруга, похоронила его останки в гроте на горе Мтацмйнда.
Мраморная плита и рядом изваяние скорбящей женщины. Это Нино. И скорбные слова на камне: «Ум и дела твои бессмертны в памяти русской, но для чего пережила тебя любовь моя?» В этой беззаветной любви словно воплотилась неувядаемая дружба народов России и Грузии.
«Муза Пушкина как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем». Это слова Белинского... А как связаны с Грузией лермонтовские «Демон» и «Мцыри»!
Здесь, у твоих ног, Мать, в «городе всероссийских премьер», появился в печати «Макар Чудра» Максима Горького, из местной оперной труппы вышел на арену всемирной славы Федор Шаляпин.
В Грузии родился и рос Владимир Маяковский, считавший себя сыном этой земли. Помните:
Я знаю:
глупость — эдемы и рай!
Но если
пелось про это, должно быть,
Грузию,
радостный край, подразумевали поэты.
...Тбилисские дворики и бесчисленные балконы старых домов. Лестницы, перекинутые от улицы к улице или ведущие к жилищу соседа,— деревянные, с замысловатыми перилами и ка-50
менные, узкие, вырубленные в скале столетия назад, стертые ногами тысяч, миллионов прохожих. Такие, как на картинах Нико Пиросмани...
Нико любил свой Тифлис — выучил его наизусть, блуждая по узким улочкам в поисках работы. Тихий, задумчивый, весь в краске, он писал вывески для мастерских и духанов — харчевен, получая за свой труд тарелку похлебки или несколько яблок. Он появлялся неожиданно и так же неожиданно исчезал. И никто не догадывался, что по ночам где-то в сыром подвале при свете тусклой свечи он давал простор фантазии — самыми дешевыми красками и сажей изображал то, что видел и пережил. И на клеенке или куске картона появлялись картины Тифлиса с его узкими, всегда оживленными улочками и фигурами простолюдинов, гордых и добродушных, задорных и тронутых неизбывной грустью.
В полунищенском облике Нико была удивительная элегантность. Вероятно, за это его и прозвали графом. Но этот «граф» умер, и никто не заметил — его нашли где-то под лестницей, лежащего ничком на своих картинах. Теперь его имя знает весь мир...
Славные имена... Разве может забыть Грузия имя витязя революции Ладо Кецховели, предательски убитого царскими палачами в Метехском замке. Или Александра Цулукидзе, одного из организаторов Кавказского союзного комитета РСДРП.
Сколько славных сыновей у тебя, Мать!
И скольких ты проводила в поход в роковом сорок первом... И в сорок втором, когда на окнах тбилисских домов появились бумажные кресты, когда лишь лучи прожекторов освещали тревожное небо. Ты помнишь, как отважные сыны Сакартвело карабкались по обледеневшим склонам гор, грудью защищая Родину. Их было гораздо больше, чем тот отряд легендарных воинов. Теперь вместе с ними стояли насмерть русские и узбеки, латыши и украинцы, представители многих национальностей нашей необъятной страны, чтобы вражеские сапоги не топтали тбилисские улицы...
Сто тридцать семь твоих сынов стали Героями Советского Союза. И немало грузинских женщин повторили твой подвиг — подвиг легендарной матери девяти героев...
Нет, ты не забываешь о прошлом, Деда Сакартвело. Но ты видишь и настоящее, и будущее своего цветущего края.
Гляжу на вершину Мтацминды — она вся в зеленом кружеве. Осень приходит в Грузию значительно позже, чем в Прибалтику, и склоны, щедро освещаемые солнечными лучами, еще
красуются в праздничном убранстве. Сочно-зеленые бороздки— словно морщинки на величественно-задумчивом лице, чем-то напоминают бронзовый профиль иберийского царя Вахтанга Горгасали, сидящего на коне. По преданию, Вахтанг был первым гражданином города, и его облик воссоздан скульптором по силуэту, сохранившемуся на принадлежавшем ему царском перстне. По преданию, этот правитель однажды на охоте подстрелил фазана. Но птица, очутившись в теплом источнике, исцелилась.
Да... Говорят, что название Тбилиси происходит от слова «тбйли» — «теплый».
* * *
...На сцене Театра оперы и балета в Тбилиси шла прославленная опера Захария Палиашвили «Абесалбм и Этери». А незадолго до этого спектакля не стало Вано Сараджишвйли — «соловья Сакартвело», лучшего исполнителя партии Абесалома. «Осиротела грузинская опера»,— скорбно воскликнул тогда Захарий. И в память о незабываемом Вано спектакль был исполнен... без Абесалома. Вместо главного героя по сцене двигался луч прожектора. А партию его вела... виолончель.
Думаю, что этот удивительный спектакль останется в памяти как самый задушевный — и самый грузинский — в истории исполнительского искусства.
У сада Оперы остановись,
Где ветер синий плющ легко колышет,—
призывает поэт Иосиф Нонешвили. Последуем его призыву.
Возле прекрасного здания Театра оперы и балета имени Захария Палиашвили — две могилы, осыпанные цветами. Здесь покоятся останки двух друзей: Захария и Вано.
Сараджишвили ушел первым.
Вано с детства не расставался со свирелью — подарком отца. Вместе с Захарием он посещал Тбилисское музыкальное училище. На деньги, собранные в его пользу любителями музыки, отправился в Петербург. Затем продолжал образование в Италии. В 1906 году дебютировал в Петербурге. Вместе с Захарием Палиашвили он стал основателем молодого грузинского оперного искусства. Сараджишвили умер в расцвете творческих сил, и его именем названа Тбилисская консерватория.
...Конец XIX века. Глухая окраина Российской империи — Кутаиси. У певца местного церковного хора Палиашвили ни гро
ша за душой. Единственное богатство — дети. Четыре брата и сестра становятся профессиональными музыкантами (даже третье поколение семьи Палиашвили будет служить искусству).
Первым учителем Захария игре на фисгармонии, а затем на органе был старший брат Иван, будущий дирижер. Позднее, уже в Тбилиси, они оба вступили в хор, и Захарий на всю жизнь влюбился в песнетворчество своего народа.
Начало нового века. И нового этапа в жизни Захария. Год 1900-й... На помощь одаренному юноше, как и Сараджишвили, приходит передовая общественность. Вот он в Москве, в классе композиции замечательного русского композитора и музыканта С. Танеева. (В доме-музее Захария Палиашвили хранится фотокопия его дипломной работы, где красуется пятерка, выведенная рукой С. Танеева.)
Захарий возвращается в Грузию.
С примитивным фонографом в руках он совершает паломничество по родному краю — пятнадцать лет собирает песни и мелодии, стараясь, по его словам, «накрепко соединить неизменный источник подлинного живого искусства с народностью».
Революция. Преобразование Тбилисского училища в консерваторию. Захарий становится ее руководителем.
Премьера первой грузинской оперы «Абесалом и Этери» состоялась в 1919 году. Дирижировал автор. Это был подлинный триумф национального искусства.
Когда в октябре 1933 года Захария Палиашвили не стало, вся Грузия погрузилась в глубокий траур. Тысячи людей провожали покойного певца Сакартвело.
Грузинской музыке тысяча лет, свидетельство тому недавно расшифрованные нотные записи X века. А песни Сванётии и Картли, Кахетии и Гурии, трансформированные Захарием Палиашвили, быть может, и еще старше.
Тысяча лет! Но вот заходишь в тбилисский двор наших дней и из открытого окна слышишь виртуозную игру на фортепьяно.
В комнате за инструментом сидит девочка. Рядом нотная тетрадь, карандаш. Темные волосы, перевязанные лентой. По-детски ясный взгляд. Это Нана Габашвили.
— Ее музыкальное дарование мы заметили случайно,— рассказывает мать Наны.— Ей было шесть месяцев. Она внимательно слушала, как брат играл на пианино, а потом в точности промурлыкивала эту мелодию. Зайдешь, бывало, с ней в магазин игрушек, Нана обязательно выберет какую-нибудь миниатюрную балалайку или губную гармошку.
Едва научившись ходить, девочка стала играть на фортепьяно. «Хочешь, я для тебя песенку придумаю?» — говорила она кукле. И пела своей «дочурке». Так родилась ее первая песня. (Три мелодии, созданные Наной в трехлетием возрасте, были включены в сборник «Детские песни», изданные в Тбилиси.)
В Москве заканчивается Третий международный конкурс пианистов имени Чайковского. Лауреату конкурса французу Франсуа Тиолье вручает цветы четырехлетняя девочка. Это Нана Габашвили. После концерта ее подводят к роялю.
— Вообрази, что ты находишься в лесу,— говорит ей прославленный советский композитор Арам Хачатурян.— Журчит ручей, щебечут птицы, и вдруг — медведь! Попробуй сыграть нам это!
Нана импровизирует, передавая и журчание воды, и тяжелую поступь таежного зверя, заслужив похвалу восхищенного Хачатуряна. Это было ее первое публичное выступление.
Ученица третьего класса музыкальной школы имени 3. Пали-ашвил^автор более четырехсот песен, сонат, пьес и оперы «Лесная трагедия».
Иду, задумавшись, по улицам древнего города и вдруг замечаю, что я в сквере у Оперного театра. И мне чудится голос Ирмы Сокадзе.
А может быть, и нет... Я слышал Ирму по Тбилисскому телевидению, когда ей было всего четыре года. Потом она пела на шестнадцати языках — в Болгарии, Франции... Никогда не забуду, как она исполняет «Оранжевую песенку», написанную специально для нее.
* * *
Спорт в Грузии имеет древнюю и славную традицию.
...Над Сакартвело непрестанно висела угроза вторжения. Враги, окружавшие Грузию, опустошали этот благодатный край. Всюду огонь и смертельная опасность. Надо быть всегда наготове. Поэтому в горах, у рубежей Грузии юноши и проходили «допризывную подготовку».
С пяти лет мальчики участвовали в специальных играх. С семи — бегали на короткие дистанции, умело скользили на полозьях, уверенно спускались с круч на салазках, прыгали, лазали по деревьям. А с девяти — двенадцати лет тренировались обращаться с боевым оружием. Так хевсуры, пшавы, сваны готовились к битвам с чужеземными захватчиками, да и с собственными феодалами.
С тех пор в Грузии сохранилось немало национальных игр, которыми увлекается не только молодежь. Может быть, отдельные виды и помогали воспитанию прославленных советских спортсменов.
Много в республике и старинных конных игр. Например, всадники-джигиты стараются отбить у соперников мяч и своеобразными ракетками забросить его в ворота.
А кто не слышал про средневековые турниры, в результате которых рыцари часто оставались калеками! А хевсуры еще со времен короля Артура наряду с «горячей» рубкой практиковали бескровное фехтование, носившее чисто тренировочный характер...
Меня так увлекли эти «преданья старины спортивной», что я дал себе слово посмотреть на сегодняшнего грузинского спортсмена в кругу семьи.
Так я очутился в доме у «мистера М».
«Мистера М» зовут Нугзар Мдзинаришвили. Я произношу его имя и фамилию без особого труда. А вот в Англии, на знаменитом Уимблдонском турнире, судьям никак не удавалось выговорить его фамилию, и они анонсировали талантливого тбилисского теннисиста как «мистера М».
Еще раньше я познакомился с «М-старшим» — Дмитрием Мдзинаришвили в необычной обстановке... почти на дне океана. В Батумском океанариуме.
Под застекленной крышей в центре овального зала — гигантский бассейн с иллюминаторами. Как в салоне «Наутилуса». Между актиниями, так похожими на хризантемы,— морские звезды, затаившиеся в расщелинах крабы, морские коньки, напоминающие шахматные фигурки. По стенкам ползают бычки, скользит балерина стерлядь. Иногда в аквариум пускают «службу быта» — мидий. Они полностью фильтруют воду в бассейнах, а потом эти «уборщицы» превращаются в корм для рыб.
Ко всем этим океанским «киноактерам», совершенно равнодушным к предстоящим съемкам, я присматривался вместе с оператором Дмитрием Мдзинаришвили, который готовился к созданию документальной ленты «Море должно быть лазурным».
После окончания Тбилисской консерватории Дмитрий Мдзинаришвили был артистом кино, потом его увлекла постановочная работа, научные и документальные фильмы. Их на счету Дмитрия несколько десятков.
Дома у «мистера М» меня радушно встретил не только Дмит
рий с супругой Музой, заслуженной учительницей республики, но и сыновья. Филолог Нугзар и кандидат математических наук Леонард —страстные поклонники тенниса. Леонард вместе с семилетним Нугзаром начал тренироваться с двенадцати лет, причем младший даже опередил старшего брата: он не раз занимал второе место на первенствах страны, чаще всего уступая «золото» своему земляку Александру Метревели. Впрочем, вместе с Метревели Леонард был чемпионом СССР в парной игре.
В гостях у Мдзинаришвили — этих чудесных людей— я мысленно повторил грузинское изречение: мужество должно отражаться и в глазах, и в цвете лица. И добавлю, что это замечательное качество Нугзар и Леонард унаследовали от своих родителей.
Хотя педагог Муза и кинематографист Дмитрий никогда активно не занимались спортом, они, как и огромная масса грузин в городе и деревне, страстные поклонники спорта. Наверно, со времен седой старины спортивный дух незримо присутствует у семейного очага Сакартвело.
* * *
Гиви долго глядел в зияющую пропасть, потом очертя голову помчался домой. Разыскав старую бечевку и спички, пятнадцатилетний мальчуган снова взобрался на гору, на вершине которой в редком кустарнике под столетней плакучей ивой виднелся таинственный проем. Гиви стал спускаться, но на глубине двадцати метров бечевка кончилась, а зажженная бумага сгорела, не достигнув дна пропасти.
Подросток помчался к спелеологам в Новый Афон. Руководитель группы кандидат географических наук Зубар Тинтилозов усомнился, что семиклассник мог обнаружить что-либо представляющее интерес, но все же, прихватив нескольких товарищей, пошел с ним. Когда они стали спускаться в пещеру, то на глубине двухсот метров обнаружили подземный дворец, единственными обитателями которого были сороконожки. Бесконечные залы, переходящие одна в другую; в них, точно в сказке,— застывшие реки, водопады. Целые плантации сталактитов и сталагмитов, очертания которых напоминали фантастические деревья, невиданных зверей.
Тогда исследователи — это было в 1961 году—провели в Анакопийской пещере всего несколько суток. Правда, обычная мера времени здесь весьма условна: в подземелье нет ни дня, ни
ночи и время как бы лишено внешних примет. Температура воздуха и зимой и летом — плюс двенадцать, воздух влажный, сильно ионизированный.
Теперь эти залы, тянущиеся на полтора километра, имеют свои названия. Вот «Храм» высотой около семидесяти метров. А самая отдаленная зала словно высечена из белого туфа. Стены, покрытые кристаллическим инеем, искрятся в лучах прожекторов, фантастически переливаются гирлянды сталактитов.
Осторожно ступаю по скользким каменным плитам. Чуть ниже — большущий водопад. В этом царстве Аладдина не слышно шума воды: все превратилось в камень. Будто бы скалы извергают ледяную реку. Неподалеку озеро. У берега стоит лодка.
Этот зал один из самых просторных. Как на исполинском подносе, тут запросто поместился бы стадион. Сквозь щель в потолке просвечивает тусклый свет. Этим путем и проникли сюда первые пытливые... Теперь здесь раздолье для туристов.
Впрочем, Грузия никогда не испытывала недостатка в туристах. Кто не знает здравниц Цхалтубо, небоскребов Пицунды или минеральной воды «Боржоми»?
По Грузии пролегают множество туристских маршрутов. Ездят на электровозах, изготовленных в Тбилиси, плывут на катерах с подводными крыльями, спущенных на воду с Батумской судоверфи. И почти каждый спешит увидеть Вардзиа — пещерный город (XII—XIII вв.), построенный древними каменотесами, когда никто даже не подозревал, что недра Сакартвело скрывают бесчисленные целебные источники.
Вардзиа, город-крепость, город-монастырь, обосновался в долине реки Куры, среди крутых скал и непроходимых ущелий. Его строили почти полвека. В пещерной церкви сохранилась уникальная роспись — царь Георгий III с дочерью Тамар.
Вообразите себе грандиозную крепость-монастырь, вырубленную в скалах. Ярусы и помещения — около семисот залов — соединялись лестницами, галереями, тоннелями, тайными переходами, позволявшими защитникам крепости незаметно исчезать и появляться вновь над головами врагов, прорвавшихся в нижние залы. Здесь имелись бани, склады для пищи и вина, трапезная, больница и даже библиотека. Гончарный трубопровод обеспечивал жителей родниковой водой. К садам на горных склонах был проложен оросительный канал.
Словом, все для длительной обороны. Отлично замаскированное могучим лесом Боржомское ущелье скрывало от вражеских глаз скальную твердыню.
Подземелья и тоннели Вардзиа показались мне совсем небольшими, когда я оказался в тоннеле Ингурийской ГЭС. Высоко над головой серые каменные своды. Когда перекроют реку, воды ее будут мчаться по этому тоннелю протяженностью пятнадцать километров, после чего ринутся вниз, вращая турбины, смонтированные в подземных хоромах. А хоромы эти по своим размерам смогут равняться с пятнадцатиэтажным домом.
Могуча Ингури. Сил ее, таящихся в горах, может хватить на освещение тридцати таких городов, как Тбилиси. До сих пор она только разрушала: весенним паводком сносила сотни построек, размывая тысячи гектаров плодородной земли. Выгнутые стены плотины задержат в водохранилище огромное количество влаги.
Ингури шумит так, что на расстоянии в несколько шагов не слышишь друг друга. Недаром на языке сванов это слово означает — «стремительная река». Воды ее несутся в черную пасть тоннеля, предоставляя свое прежнее русло строителям. Поодаль, там, где река пошире, плывет громоздкое, неуклюжее судно. Откуда оно взялось? Только приглядевшись получше, можно понять, что это драга. Она поднимает со дна песок и гравий. Возле нее на берегу серые горы заготовок для бетона. Це-метный завод еще дальше, на узкой горной площадке. Он точно прилип к скалам, и нелегко себе представить, каким чудом там держится.
Потрясающе величественна панорама стройки. По широкой ленте асфальта мчатся БелАЗы. Словно духи из сказок Сване-тии. Там, за серыми горными хребтами,— Верхняя Сванетия, куда не ступала нога завоевателя. Отважные сваны в каменных сторожевых башнях — многие из них уцелели до наших дней — бдительно охраняли единственную тропу, ведущую по узкому Ингурийскому ущелью. Недавно вдоль реки была построена асфальтовая магистраль, по которой до самой столицы сванов Местии курсируют пассажирские автобусы.
В ущелье заходит солнце. Его золотистый круг скатывается по зубьям хребтов. Тени густеют, ложатся в долину, взбираются по откосам и гаснут. Одно за другим загораются окна. Будто в долине кто-то рассыпал пригоршни светлячков.
У подножия
Арарата
* * *
Край, вознесшийся в среднем более чем на тысячу метров над уровнем моря, с бесчисленными горными вершинами, с зевами потухших вулканов и неисчислимым количеством камней, словно собранных со всего земного шара. Вулканические породы... Туф, базальт, пемза, гранит и мрамор. Камни старые и морщинистые, как века... Недаром исстари Армению — Айа-стан — называли еще и Карастаном — «Краем камней».
Эребунй — Ереван — один из древнейших городов мира. Он ровесник Рима и Вавилона.
Первые скульптуры Армении — «стражи воды», напоминавшие рыб, драконов или бычью голову,— устанавливали возле речек, родников и озер.
Самым удивительным сооружением является храмовый комплекс Гегард (XII—XIII вв.). Ходишь по его лабиринтам и не можешь надивиться. Мастер, высекая каменные помещения, не имел права ошибаться. Отбил кусок породы — обратно не приклеишь, да и гору с места не сдвинешь. Так и работал, как будто имел дело с самой обычной глиной...
Или, скажем, Арйчский монастырь на склонах Арагаца. Когда-то во время землетрясения откололась часть скалы, на которой стояла монастырская часовня. И она ничуть не пострадала. И стоит уже много веков, повиснув над пропастью. Только иногда, случается, вихрь раскачает утес вместе с часовней...
В Татёвском монастыре, где девять веков назад был основан университет, и по сей день высится восьмигранный столб. Притронься к нему пальцем — он закачается, но не упадет.
Древние мастера установили этот шедевр на полукруглом шарнирном основании. Когда в X веке здешние места захватили арабы, завоеватели были настолько потрясены филигранной и тонкой работой творцов этого удивительного маятника, что не разрушили его.
...Безлюдное, голое ущелье. Развалины древней крепости. Недвижно лежат в траве серые базальтовые глыбы, обломки стен с затейливыми орнаментами, фризы, капители. Немые свидетели былого величия.
Здесь стояли неприступная твердыня и языческий храм Гар-нй (I в. н. э.), где поклонялись Солнцу. Они были сложены из огромных камней, и теперь при реставрации приходится разыскивать подобные же глыбы. Но техника их обработки утрачена, поэтому отделка всего лишь одной колонны длится четыре месяца.
Республика расположена на северо-востоке Армянского нагорья, среди бесконечного множества высокогорных хребтов, межгорных котловин, плоскогорий и глубоких речных долин. Здесь царство камня, сплошной камень. Земля в течение веков была так истоптана конскими копытами чужеземных завоевателей, что тоже затвердела, как камень.
Когда думаешь об этом, то становится понятнее, что такое камни Армении.
Скульптор Ерванд Кочар, посвятивший многие годы своего творчества герою народного эпоса Давиду Сасунскому, воскресил его облик. И витязь на своем огненном коне Джалале с мечом в руке перелетел из IX века в век XX...
На привокзальной площади он встречает всех прибывающих в армянскую столицу.
Чародея архитектуры Александра Таманяна из России на родину позвали тоже родные камни... В 1920 году в Ереване было всего 30 тысяч жителей, но Таманян в 1924 году проектировал город на 200 тысяч... Это был город его мечты, мечты, которой суждено было претвориться в жизнь.
Мастерам, еще недавно тесавшим могильные плиты, новорожденный город заказывал библиотеки и школы, детские сады и больницы. Приходилось строить столько домов, сколько в 1920 году их насчитывалось во всем городе...
Смотришь на новостройки армянской столицы и невольно задумываешься: четыре месяца продолжается отделка одной колонны... Утрачена древняя техника обработки огромных каменных глыб... Это Гарни. А здесь, в новом Ереване...
Правда, на этой стройке есть один кран. Подстраховочный...
Есть и фундамент. С замурованными в нем основаниями тридцати двух колонн. А дом строится... с крыши.
Электрические домкраты подталкивают монолитное железобетонное перекрытие снизу. По стальному пучку колонн, устремленному в небо, едет вверх шеститонная крыша. А вслед за ней— готовые, собранные на земле этажи.
Один этаж за сорок минут...
На стройке широко применяется монолитный бетон. Новый метод не ограничивает площадь и этажность зданий. Он практически позволяет обходиться без башенных кранов, без капитальных стен и перегородок, сохраняя возможность свободной планировки.
Разгадав вековую загадку камня, армянские ученые стали получать из него столь разнообразную продукцию, что просто диву даешься.
На Разданском горно-химическом комбинате перерабатываются нефелиновые сиениты, еще недавно считавшиеся ни на что не годными для получения дешевого цемента, глинозема — сырья для производства алюминия, а также ряда ценных химических продуктов. Например, поташа и белой сажи. Или же ере-ванита — великолепного и дешевого сырья для производства искусственного высококачественного хрусталя. На базе ерева-нита работает Арзнййский хрустальный завод.
Армянские ученые-химики разрабатывают производство из камня... камня: пористого, плавающего в воде и поглощающего звук, сверхтвердого, способного выдержать высокие температуры.
Наконец-то камни перестали быть бичом и проклятьем Армении, став ее великим богатством.
Быть может, кто-то заколдовал Айастан, превратив весь край в сплошной камень. Но природа одарила народ трудолюбивыми руками и необычайной выдержкой и терпением. И камень рождает цветы, деревья, хлеб...
По всей Армении славятся виноградники Мегрйнского ущелья. А ведь растут они на камнях, покрытых привозной землей.
«Если спросят меня, где на нашей планете можно встретить больше чудес, я назвал бы прежде всего Армению. Поневоле поражаешься, что в таком небольшом уголке мира можно встретить такие памятники и таких людей, которые могут быть украшением и гордостью всего мира». Это слова Рокуэлла Кента.
Армянский народ берет из прошлого огонь, а не пепел.
Кипят камни Армении, словно бродит молодое вино...
* * *
Думая об Армении, я всегда вспоминаю встречу с Варпётом-Мастером (так с глубочайшим уважением величали Мартироса Сарьяна на его родине), и перед глазами встает его картина «Три возраста» — самобытный тройной автопортрет: пытливого юноши, зрелого мужчины и убеленного сединами старца.
Мартирос Сарьян, родившийся в семье хуторянина возле Нахичевани, впервые представил свои картины в 1900 году на выставке учеников Московского училища живописи, ваяния и зодчества, а через год он в первый раз посетил Армению. «Все это было настоящее, о чем я грезил с детства»,— писал он позже.
В 1921 году Совет Народных Комиссаров Армении приглашает выдающегося художника в Ереван. Сарьян вместе с семьей переселяется на родную армянскую землю. Пройденная им в юношеские годы школа русского искусства приносит свои плоды, особенно сказавшись в жанре портретной живописи.
Когда смотришь на одухотворенный облик поэта Егише Ча-ренца, запечатленный художником, невольно вспоминаешь его стихи:
И как не вырвать из календаря
День, затерявшийся между другими, Так и твое укоренится имя, Одним гореньем с временем горя,— В нем навсегда останется твой след Там, где огонь и меч великих лет.
«Одним гореньем с временем горя» — таким был Варпет на всем своем долгом творческом пути.
Как щедрый праздник предстают перед нами его картины новой Армении — пылают краски Сарьяна, он не любит их смешивать, а стремится, чтобы они выступали как солисты.
О творчестве Сарьяна можно говорить бесконечно. Но вряд ли скажешь лучше его самого: «Способность удивляться — одно из величайших даяний природы», «Ощущение жизни — ощущение радости!»
...В оконные стекла стучится холодный осенний дождь. По улице спешат прохожие. В лужах плавают желтые листья. Но здесь, в Ереванской картинной галерее, на полотнах Сарьяна, природа еще только просыпается. «Арарат весной»... Залитая солнцем зеленая долина с виноградниками и нежно-розовыми цветами абрикосовых деревьев уходит вдаль, туда, где над полями словно парит снежная вершина.
— Лучшее время года,— сказал девяностолетний Варпет, когда я посетил его. Сарьян сидел в мягком кресле. Лицо бледное, глаза пронзительные и живые.— Для нас, армян, весна еще и символ возрождения нашего народа. Вы, наверное, хоть немного знаете нашу трагическую историю...
Я слышал от друзей, как тяжело занемог художник в 1915 году, когда от рук турецких янычар гибли сотни тысяч его братьев по крови. И я понял, что бодрость Мастеру на склоне лет принесли светлые, солнечные перемены в судьбах Айастана.
Да, он знал Армению: на своем долгом веку вдоль и поперек исходил все тропы в горах и долинах, пил воду из родников отчей земли. С завязанными глазами нашел бы дорогу в любое местечко или древний храм.
Непревзойденный мастер армянского пейзажа, Сарьян, естественно, много работал на лоне природы. Ветер вырывал мольберт из-под кисти; под маленьким зонтом, защищавшим от солнца, поминутно менялось освещение, а живописец часами не отрывался от рождающейся картины.
На его полотнах оживала Армения... Вечные горы и вспаханные нивы, крепостные башни и корзины с виноградом. А над всем этим жаркое весеннее солнце.
— Мы никогда не могли пожаловаться на недостаток солнца,— говорил Сарьян.— Но теперь нам всем как-то светлее. Ведь каждый носит солнце в себе.
Варпет прожил долгую жизнь и всегда думал о своем народе. О молодой смене. «Я приветствую молодых и непохожих!» Ему были дороги «художники с молодой душой, настежь открытой всем впечатленьям бытия». Сарьян выражал свои думы почти стихами.
Молодой и непохожий, с душой, распахнутой настежь...
Это и есть Сарьян.
* * *
В Ереване лето. Накалены даже стены домов, но дышат свежестью бесчисленные фонтаны. На главной площади — огромный водяной фейерверк: в память о 2750-летии армянской столицы вздымаются ввысь искрометные струи — по одной на каждый год существования Эребуни — Еревана.
Словно поющие руки...
В центре города зеленый массив перемежается лужайками и бассейнами. И словно из-под земли вырастают две руки, сплетенные в дружеском пожатии. Может, мне это только почуди
лось? Удивительно... Сразу даже и не заметишь матового блеска скульптуры из знаменитого каррарского мрамора.
Изваяние «Руки дружбы» подарил Еревану муниципалитет итальянского города Каррары в знак побратимства. А рядом установлена точная копия ответного дара ереванцев — фонтана с резьбой по камню.
Памятников-фонтанов очень много в столице Айастана. Может быть, это отголосок древнего обычая: если родник с живительной влагой носит твое имя, потомки всегда будут с благодарностью помнить о тебе.
И стоят родники-памятники. С прекрасными каменными чашами. Вдыхая прохладу подземных вод, невольно вспоминаешь тех, кому посвящен скромный, но красноречивый монумент.
...Вдохновенное лицо, высеченное из белого мрамора. Ему два с половиной столетия, но оно ничуть не стареет. Взгляд его обращен на изображение трех девушек, символизирующих три народа — грузинский, армянский и азербайджанский. Родниковая струя словно повторяет, не смолкая: «Особый вкус ручьев моих...» Так пел великий Саят-Нова. Под этим именем вошел в историю всемирной поэзии армянин Арутюн Саядян (1712— 1795) —сын ремесленника. С одинаковым успехом слагая напевные строки на армянском, грузинском, азербайджанском, он некоторое время жил при дворе царя Грузии, но был изгнан из-за столкновения с придворной знатью. Саят-Нова принял сан священника. Но из одинокой кельи он продолжал петь о любви и красоте, отваге и героизме.
Его называли чудодеем, волшебником песни. И он стал воплощенной песней, неумолчной и пленительной. Рожденная его устами, звучит она на древней земле Айастана, Грузии и Азербайджана. Светлый образ творца песен стал символом братства людей, живущих под сенью кавказских вершин. Как и памятники-родники, рассказывающие об огненных днях Отечественной войны, когда дружба всех советских народов закалялась в горниле великих битв.
«Герою Советского Союза лейтенанту Сергею Бурназаря-ну»... «Герою Советского Союза Унану Аветисяну» — тому, кто повторил подвиг Александра Матросова.
Девяносто шесть воинов-армян наградило Отечество Звездой Героя. Сотни тысяч сынов Айастана сражались в рядах Советской Армии, в составе национальных дивизий и общих воинских соединений дошли до Берлина. Героем Франции признан Мисак Манушян, командовавший интернациональным партизанским отрядом под Парижем. В рядах французского Сопро
тивления сражался армянский полк. Национальным героем Италии стал Даштоян, сражавшийся вместе с итальянскими партизанами.
Легендарный меч Давида Сасунского был в надежных руках.
...На торжественном заседании в Вильнюсе весь зал бурно приветствовал появление в президиуме почетного гражданина литовской столицы, немолодого, но бодрого, подтянутого человека с выразительными чертами лица, южанина — Маршала Советского Союза Ивана Христофоровича Баграмяна. Командуя войсками 1-го Прибалтийского фронта, он руководил освобождением Литовской республики, а после войны возглавил Прибалтийский военный округ.
Слушая, как восторженно приветствовали прославленного полководца, я думал о сынах Армении, громивших гитлеровские орды в моей родной Литве, о своем друге Ашоте-Николае Сара-бяне. Двойное имя — это неотделимая часть его боевой биографии.
...Знойное лето 1942-го. Второе тяжелое лето войны.
Лейтенант Ашот Сарабян потерял счет дням. Кажется, целая вечность минула с начала первых боев на государственной границе. Его часть отступала, очутилась в окружении, потом он выходил из кольца, попал в руки гитлеровцев.
Пленные работали на Каунасской товарной станции — тут Сарабян подружился с литовскими железнодорожниками. Вместе они портили заряды авиабомб, выпускали бензин из бочек, а однажды Ашот и его друг Николай Кузнецов из Вологды подложили под вагоны мины, и они взорвались по дороге на фронт.
Ашот бежал дважды — и дважды неудачно. Но он бежал в третий раз. Истощенный пленник добрался до имения Букта, недалеко от Капсукаса. В этой «бухте Доброй Надежды», как называли ее бежавшие узники, еще перед побегом заранее было назначено место встречи. Здесь Ашот Сарабян разыскал своего друга Николая Кузнецова.
Вскоре был установлен контакт с местными крестьянами. Особенно смелым и инициативным оказался Ибнас Бубнйс, который говорил, что мстит фашистам с того света. В этом не было никакого преувеличения. Гитлеровские прихвостни казнили его в первый день войны и бросили в кустах бесчувственное окровавленное тело.
— Черта с два меня убьешь! — сказал он, оправившись от двенадцати пулевых ранений. И начал поднимать людей на борьбу.
Так возникла партизанская группа, которая влилась затем
в отряд под командованием Старика. Этому Старику еще не было и тридцати. На счету отряда были многие сложные и дерзкие операции. Их не перечесть.
Когда приблизились наши войска, отряд уничтожил артиллерийские позиции гитлеровцев, спас заминированные захватчиками мосты, ликвидировал многих бегущих карателей.
Бубнис и Кузнецов удивлялись: Ашот часто обращался к ним по-армянски.
— Я искренно считал их своими земляками,— рассказывал мне Сарабян.
И когда Кузнецов пал смертью героя под Будапештом, Ашот в память о друге назвал себя Николаем.
Я впервые встретился с Ашотом-Николаем в Ереване. Он сразу же опознал литовские номерные знаки на моем мотоцикле и пригласил к себе. Дом его называют «литовской гостиницей», и нет для Сарабяна большей радости, чем дождаться желанных гостей. Пароль — человек из Литвы. И, словно в сказке, открываются двери дома.
Сарабян — страстный мотоциклист и отличный скульптор-любитель. Уютная квартира бывшего партизана уставлена собственными произведениями из глины и гипса. Есть у Ашота-Николая и еще одно увлечение: он неплохо владеет пером и опубликовал книгу о своих славных боевых друзьях — о Старике, Бубнисе, незабвенном Кузнецове.
— Поеду с тобой! — сказал Сарабян, когда я готовился в обратный путь.
Так на моем мотоцикле появился пассажир.
Трогательным было свидание Сарабяна с Литвой, которую он любит наравне с Арменией. Надо ли говорить, что у нас ему оказали самую радостную встречу. Вместе с ним на места былых боев выехал его бывший командир — Старик, Стоян Науялис.
Сарабян вез в Литву горячий привет от своего знакомого инженера Георгия Агабабяна, который считает, что второй раз родился в Литве. Ведь Георгия и троих его однополчан, тяжело раненных под городом Расейняй в первые дни войны, подобрала, укрыла от гитлеровцев и, рискуя жизнью, выходила литовская девушка Пятре Гваздаускайте. Именно Пятре и вез привет Ашот-Николай!
И я вспомнил изваяние «Руки дружбы», что украшает Ереван. Да, в Армении умеют ценить подлинную дружбу, которой неподвластны огромные расстояния.
Страна
вечных огней
Со стороны Каспия дует пронизывающий ветер. Над вершинами Беюкдаша скользят облака, окутывая горы белесым туманом. Узкая тропинка уводит все выше и выше. Она петляет между огромными обломками скал, отполированных ветрами и столетиями.
Останавливаюсь у чернеющего отверстия в нагромождении валунов. На скале с анатомической точностью нарисованы «портреты» горных кабанов, козлов и многих других животных. Кое-где линии четкие, кое-где едва различимы. В некоторых местах контуры фигур наложены друг на друга. Люди, поверх — быки, над ними снова люди.
В этой своеобразной «портретной галерее» — более трех тысяч рисунков.
Кобустан... Страна бессточных впадин — кобу. Бурые горы, отвесные скалы, крутые склоны. Дальше до самого горизонта раскинулось море. Узкая прибрежная полоса, сглаженная за тысячелетия мощными ударами волн, с незапамятных времен была караванной дорогой. И теперь вдоль шоссе кое-где можно увидеть развалины караван-сараев, этих средневековых гостиниц, за толстыми стенами которых скрывались от разбойников купцы, торговавшие товарами из дальних стран.
Издали можно увидеть высеченную на скале латинскую надпись, которую оставил римский центурион во времена императора Домициана.
На скальной росписи Кобустана запечатлено не только остановившееся мгновение. Этнографы считают, что «боевой танец» охотничьего рода, имевший магическое значение и развивающий силу и ловкость,— важное звено в истории хореографии, а быть
может, даже и театра. Плящущие человечки на камне напоминают древний хоровод «яллы», который танцуют мужчины в Азербайджане и в наши дни.
Кобустан, наверное, самый большой в мире музей под открытым небом. В этой «портретной галерее» каменного века первобытные художники оставили «автографы» на более чем семистах камнях. Этот археологический комплекс — не только ценнейший материал по истории древнего Азербайджана, но уникальное собрание рисунков, помогающее изучению истории происхождения искусства, музыки.
Ныне составлен подробный план «залов» этого музея, рисунки сфотографированы, пронумерованы, занесены в каталоги. И под их копиями можно прочесть: «Быки (VII—VI тысячелетия до н. э.), олени (V—IV тысячелетия до н. э.)...»
Скалы защищали жителей Кобустана от знойного ветра и ненастья. В горах легче было охотиться на зверя, легче укрываться от врага... Впадины — кобу — своеобразная посуда, где скапливалась,дождевая вода. И сейчас в этом каменном царстве в расщелинах и теснинах зеленеют в летнюю пору заросли шиповника, можжевельника, фиговые рощи. Ученые предполагают, что это остатки одичавших садов, тысячелетия назад росших вокруг поселений.
По асфальтированной дороге с гор идут вниз машины, груженные камнем. Его доставляют на стройки Баку, Сумгаита...
Сегодняшний день властно вторгается на древнюю землю...
Бурая, выжженная земля Апшербна... Когда-то здесь тянулись истомленные долгим путем караваны и перед людьми открывалось поразительное зрелище: из земли вырывалось голубое пламя. Видимо, поэтому и называли эту землю «Страной огней».
Бакинскую бухту поздним вечером окаймляет дуга золотых огней. Цепочками огоньков украшены буровые вышки, напоминающие тонкие, прозрачные кружева. Они шагнули от берега в море, приостановились на стальных сваях и словно качаются на волнах.
Это сверкает трон королевы нефти...
Апшеронский полуостров еще в начале XX века вышел на первое место в мире по добыче нефти. Накануне Великой Отечественной войны азербайджанская нефть составляла семьдесят процентов в общем нефтяном балансе нашей страны. В 1971 го-68
ду в республике была добыта миллиардная тонна нефти за всю историю азербайджанских промыслов. Миллиардная! В долинах и на склонах гор, среди домов и на берегу моря неутомимо работают глубинные насосы, качая из недр черное золото.
Но... для нефти уже недостаточно эпитета «бакинская».
На пустынном берегу Каспия вырос индустриальный спутник Баку — Сумгаит, тесно связанный с добычей нефти.
...Рассказывают, что когда-то здешние пахари заметили, что убывает вода, мелеют речки, пересыхают колодцы. И тогда отважный юноша Сум отправился в горы на поиски живительного источника. Он нашел речушку, заваленную огромной скалой, но ее вода исчезала под землей. Собрав последние силы, смельчак пытался сдвинуть с места скалу и открыть путь живительной влаге в долину. Наконец камень сдвинулся... (На скале и сейчас заметны отпечатки пальцев, и гору называют Бешбармак — «Пять пальцев».) Но Сум не смог удержаться на ногах, его подхватило мощное течение, и вместе с бурлящим потоком он рухнул с обрыва...
Заплакала Джайран, невеста Сума. С тоской смотрела она на горы, ожидая возвращения любимого, и молила: «Сум, гайт! Сум, вернись!»
А вода все текла и текла с гор, наполнив вскоре озеро. И тогда отчаявшаяся Джайран бросилась в его теплые волны...
Такова старинная легенда. В действительности в округе не было ни возделываемых полей, ни озера. В глиняных хижинах пастухов по вечерам горели кара чигар — мазутные коптилки. Мужчины уходили далеко искать воду, а за луком и картофелем отправлялись в Баку. Вокруг хижин были разбросаны соленые болота Джайранбатан. Люди собирали здесь соль. По берегам не росла даже трава. Птицы облетали стороной эти гиблые места. А вокруг — выжженная солнцем степь, чахлые низкорослые кустарники и змеи...
Теперь здесь раскинулся город Сумгаит. Он вырос на месте крошечного селения, через которое некогда проходили торговые пути.
У здания центральной сберегательной кассы растет инжиро-вое дерево. Старое, развесистое, с потрескавшимся стволом. Оно теряется среди буйной зелени молодых акаций, каштанов, кипарисов. Теперь его мало кто замечает, а много лет назад под ним стояла хибара, и на инжир — единственное дерево в округе — все обращали внимание.
Каждый год в день Первомая сюда собираются первые
строители города. В кругу друзей они отмечают очередную годовщину рождения Сумгаита.
Деревья — сверстники города. Здесь много зелени, и Сумгаит скорее напоминает курорт, нежели промышленный центр. Проектировщики предусмотрительно вынесли за пределы города индустриальные предприятия, и там нескончаемой линией тянутся заводы — синтетического каучука, алюминиевый, стекло-изделий, суперфосфатный.
Действует нефтехимический комбинат.
В тени — плюс сорок один градус. Чтобы освежиться, сажусь на мотоцикл и мчусь по улицам города, не ведая, что в такую жару чем быстрее едешь, тем становится жарче...
На Сумгаитский трубопрокатный завод.
Сквозь стеклянную крышу широкими золотыми потоками проникает солнце, отражаясь на поверхности гигантских прокатных станов. Блеск солнца, блеск раскаленных докрасна труб, которые движутся вдаль, покрываясь серо-фиолетовой коркой. Словно фейерверк в большой праздник, брызжут огнями электросварочные аппараты. Повсюду автоматика. У пультов управления — молодежь. Над головой проплывает подъемный кран, из кабины которого выглядывает улыбающееся девичье лицо в белой косынке, натянутой до самых глаз.
На погрузочной площадке штабелями уложены трубы. Кран подхватывает связку огромных сигар и переносит на платформу. Они поедут в Туркмению, Казахстан, Белоруссию... И в десятки зарубежных стран.
Когда-то, более пяти столетий назад, азербайджанский поэт и мыслитель Имадеддин Насими, осмелившийся наделить человека эпитетами, которые Коран предназначал богу, гордо сказал:
...Назовите меня вечно живым, Ибо я — Человек, а Человек — бессмертен.
Пророческие слова зверски казненного мракобесами мудреца претворяются в делах его потомков, жителей огненного края — Азербайджана.
* * *
...Отодвигаю занавеску. Огромные волны мчатся одна за другой, усиливая бег. Лизнув поручни, они всей тяжестью обрушиваются на сваи эстакады и откатываются от стального острова. Кажется, что плывешь на корабле по бушующему морю, 70
но странно — совсем не качает. Только приложив ладонь к холодной металлической трубе, ощущаешь легкую дрожь, словно где-то в глубине работают мощные двигатели.
Это город на море — Нефтяные Камни,— который был нанесен на навигационные карты еще в XIX веке под названием Черные Скалы. Место это пользовалось дурной славой: здесь на острых камнях, торчащих из моря, взъерошенного пузырьками газа и покрытого нефтяной пленкой, погибло семнадцать кораблей.
В 1950 году на Нефтяных Камнях был построен первый дом на сваях, а на мелководье были доставлены и полузатоплены семь старых судов, название одного из которых — Чуваново — закрепилось за крохотным участком суши, созданной руками людей.
Остров Чуваново был буквально отвоеван у моря. День за днем вместе с промышленными грузами корабли доставляли сюда землю и камни. Сначала пришлось отгородить лагуну, а затем постепенно заполнить ее грунтом. Так появился в открытом море рукотворный остров.
...Машина бешено мчится по эстакаде, подскакивая на стыках досок, выбоинах. Шофер не снижает скорость, словно не замечая, что под колесами не асфальт, а видавший виды деревянный настил, и рядом не кювет, а глубь морская.
Район нефтяных промыслов носит название, которое скорее уместно на суше — Грязевая сопка. Место глухое — ни людей, ни машин. Иногда слышится стук опускаемых в скважину труб.
Палит ли солнце, дует ли злой ветер — в море кипит работа: «черное золото» необходимо промышленности. Говорят, что нефть — это солнечная энергия, накопившаяся в недрах земли за много миллиардов лет. Но только тепло человеческих рук возвращает этой энергии жизнь.
Нефтяники давно уже поселились на Каспии, а море с его туманами и ветрами осталось таким же. Изменились лишь люди — окрепли, закалились...
Условия жизни здесь такие же, как и в любом сухопутном городе. Дома с удобствами. Есть улицы, переулки, площади. И только, наверное, нигде в мире не найдешь городского центра, спланированного так компактно. Все административные и культурные учреждения — в одном месте, но под ними — дно морское.
...На улице меня встречает пронзительный ветер. Обжигает лицо, норовит сорвать одежду и сбить с ног. Обеими руками цепляюсь за обледенелые поручни, а внизу — бушует море. Эстака
да возвышается на десять — двенадцать метров над водой, но теперь волны лижут доски тротуара и тут же сникают, оставляя огромные лужи. Я пробираюсь вперед, перепрыгивая через волны и скользя по мокрому настилу.
В вестибюле Дома культуры, словно в почетном карауле, стоят пальмы... В бассейне, контурами напоминающем Каспийское море, резвятся рыбы. Во всю стену — мозаика — «Девушка с кувшином». Эта картина напоминает мне, как дорога на Нефтяных Камнях пресная вода.
У стены зала вижу мраморный бюст Героя Социалистического Труда Михаила Каверочкина, бригада которого к 32-й годовщине Октября получила первую морскую нефть и первая встала на борьбу с водной стихией.
...Такого ветра в этом столетии на Каспии еще не было. Даже в Баку разбушевавшийся норд валил с ног людей, сносил крыши домов, вырывал с корнями деревья. А что делалось в открытом море!.. Михаила Каверочкина и его бригаду шторм застиг на одиночной скважине, еще не соединенной эстакадой с поселком. Однако забрать людей уже было нельзя: волны достигали высоты тринадцати метров. Спасательные катера разбились бы о трубы, прежде чем приблизились к скважине.
— Сообщите на землю: мы не сдаемся. Пока хватит сил, будем укреплять основание и бороться со стихией до конца,— передал Михаил Каверочкин последнюю радиограмму.
На эстакаде никто не слышал, как рухнула вышка и невиданной силы ураган умчал в море небольшой стальной остров.
Когда шторм утих, на месте скважины расстилалась водная гладь да летали чайки. Водолазы, спустившись на дно, обнаружили лишь погнутые и перепутанные конструкции, словно это были не стальные трубы, а медная проволока.
На место погибших героев вставали новые нефтяники. Работали и боролись с пожарами, льдами, штормами...
На промысел вышел пароход «Михаил Каверочкин».
Не одна улица в Баку и на родине погибших героев была названа именами тех, кто до последнего вздоха оставался на посту...
Мне приходилось бывать во многих музеях, экспозиции которых охватывают века. В здешнем музее все по-другому: он отражает лишь небольшой период, но время это насыщено поистине драматическими событиями. Музей рассказывает о жизни моряков-нефтяников, об их дружбе и мужестве. Если в бригаде Михаила Каверочкина были нефтяники из шести республик, то теперь в коллективе Нефтяных Камней представители три
дцати шести национальностей. Сюда доставляют металл, машины, оборудование, а каспийская нефть идет во многие республики нашей страны.
В художественном музее (оказывается, на перекрестке штормовых ветров есть и такой) я увидел картину «Рыбаки Балтики». На берегу вздыбленного моря стоят рыбаки — ждут возвращения близких. Мигающий огонек фонаря освещает тревожные лица.
Автор этого полотна — один из известнейших художников Азербайджана Тогрул Нариманбеков.
— Я азербайджанец,— сказал мне Тогрул, с которым я разговаривал в клубе,— но у меня есть и вторая родина — Литва. Ведь свои первые творческие шаги я сделал в Вильнюсском художественном институте.
Он бывал на Балтийском побережье. Выходил с рыбаками в море, вместе с ними встречал шторм.
Тогрул Нариманбеков — народный художник республики, его лучшие работы экспонировались во всех странах социалистического содружества, на выставках в Италии, Франции, Канаде, Сирии. Он подарил бурному Каспию отблеск моей родной Балтики...
В Вильнюсе на персональной выставке живописи и графики Нариманбекова, глядя на его яркие южные полотна, я думал о том, что, наверно, родился под счастливой звездой, если краски и ветры Азербайджана сопровождали меня на долгом пути к тринадцати морям нашей Родины.
Они провожали меня и до родного дома.
Где блуждают песок и ветер
* * *
...В металлической трубе поднимается ветер. Через стеклянное окошко видно, как внутри бушует метель, поднимая песчинки.
Песчинки... Они вовсе не опасны, когда их немного. На ладони или здесь, в динамической трубе.
Но неподалеку, на окраине Ашхабада, уже начинаются Каракумы. Бесконечное желтое безмолвие, песчаный океан—четыре пятых всей территории Туркмении.
Серо-желтый песок и горячий, насыщенный пылью воздух. Точно желтый туман, нависает он над пустыней, смазывая очертания далеких предметов. Даже солнце не кажется ярким. Глядишь будто сквозь пыльную марлю.
Унылое царство вечных песков. Оно одинаково и летом, когда кругом невыносимый зной, и зимой, когда яростные ветры обжигают лицо, колют ледяными иглами.
До самой кромки горизонта, словно горбатые чудовища, торчат песчаные холмы. А когда поднимается ветер, раскаленная солнцем пустыня напоминает бурное море. Барханы приходят в движение.
Тогда их не удержать. Как не удержать море.
Но люди устремляются все дальше и дальше в Каракумы. Бурят недра, строят дороги, возводят сооружения.
Барханы не склонны отступать. Они терпеливо выжидают у каждой преграды, норовя смести стены жилых домов и предприятий. Песчаному потоку ни конца ни края. Пустыня и не думает сдаваться, обрушивая всю свою таинственную силу на лю
дей, вторгшихся в ее владения. Но люди не отступают, пытаясь проникнуть в тайну желтого безмолвия.
В Ашхабаде находится единственный в стране Институт пустынь Академии наук Туркменской ССР, где разрабатывается теория движения песка, которая помогает обуздать непокорную стихию.
Пески живут по своим законам. Их необходимо познать. Поэтому, когда проектируют какое бы то ни было строительство в Каракумах, на помощь приходят специалисты. Барханы могут занести дороги, здания. Или наоборот: ветер разгребет песок из-под опор линий электропередач, и они рухнут. Обнажит газопровод — поломаются трубы под тяжестью собственного веса...
А в Каракумах без науки и столб не поставишь.
Но как ни богаты недра пустыни, все же и они истощимы. А растительные и животные ресурсы, если ими правильно распоряжаться , могут служить человеку вечно. И работы здесь не на одно поколение.
Животноводческие центры, промыслы уже превратились в постоянные поселки со школами и телефонами, телевизорами и газом.
Однако пустыня, в отличие от других районов, немедленно реагирует на подобное вторжение. И если нарушить равновесие естественной зоны — выкопать ров, вытоптать траву или вырубить саксаулы,— пустыня будет мстить, словно разгневанный бог. Начнется эрозия песков, оживут барханы...
Природа, по словам Гёте, не признает шуток. Она всегда справедлива, всегда строга — и всегда права.
Ошибаться свойственно людям, но чтобы по возможности избежать ошибок, чтобы пустыня решилась поделиться с человеком своими богатствами, ученые института проводят многочисленные исследования и эксперименты.
Чтобы познать пустыню, необходимо жить в ней. Репетек-ский пустынный заповедник площадью в тридцать четыре тысячи гектаров и песчано-пустынная станция, принадлежащая институту, не только сохраняют природу Каракумов в естественном состоянии. Здесь ведутся систематические исследования природных условий пустыни и разрабатываются научные методы укрощения ее.
Репетек — небольшая станция на железной дороге между Чарджоу и Мары. Саксауловая рощица, еще несколько карагачей, тополей и вязов. Работники станции по праву называют ее аллеей Леонтьева — доктора биологических наук, посадившего эти деревья сразу же после войны. Дальше территория
заповедника с редкими кандымами, песчаными акациями. И чуть ли не на каждом дереве или кусте — номерная табличка. Кое-где в песке стоят приборы — они измеряют, регистрируют... Люди стремятся разгадать тайну пустыни.
В Репетекском заповеднике сама природа собрала все, что характерно для ландшафта различных пустынь: от кочующих песков до лесов черного саксаула. Это удивительный лес — без листвы, без тени. В зной здесь еще томительнее, так как нет ветра. И тянутся саксаулы между барханами, похожие на кустарник,— только ботаники именуют их деревьями. Саксаулы укрощают песчаные барханы, пронизывая их мощными корнями. Недаром туркмены называют эти деревья стражами пустыни.
В Каракумах создан ряд хозяйств, занимающихся исключительно разведением саксаулов.
Весной, с началом периода дождей, в низинах землю вспахивают полосами. Высаживают саксаулы, кандымы, а между ними — акации, тутовые и плодовые деревья. На опытных участках неорошаемой пустыни появляются уютные рощи, зреют плоды, овощи, арбузы...
В апреле пустыня покрывается пестрым ковром белых ромашек, синих фиалок, тюльпанов, похожих на колокольчики. И на время забываешь, что ты в Каракумах.
Но как быстро все выжигает беспощадное солнце!
Недаром туркмены говорят: «Где кончается вода, там кончается земля» Значит, самый опасный враг жизни в пустыне — не зной, а недостаток осадков.
Пустыня полна тайн и парадоксов.
В Каракумах не хватает воды? Но оказывается, что пустыня... сама может обеспечить себя влагой. Неподалеку от озера Ясхан геологи нашли крупный бассейн подземной пресной воды. По водопроводу длиною в сто сорок километров она достигает Небит-Дага и Красноводска.
Воду Каракумам дают и реки. Но даже самые крупные из них — Мургаб и Теджен — теряются в песках, отдавая влагу на орошение полей, кончаясь слепой дельтой.
Вода бесцветна, а вот пустыню она окрашивает в зеленый цвет.
Но ничто так не изменило пески, как Каракум-река — «река Счастья», «река Чудес» — так любовно называют туркмены Каракумский канал имени В. И. Ленина. После того как вода Амударьи повернула в пустыню, во многих семьях новорожденные сыновья были названы Каналгельды — «Канал пришел»
Голубая лента, разделившая пески, уходит вдаль, на запад, к Каспию. Вдоль канала простираются хлопковые поля, сады и виноградники. Растут новые поселки.
Казалось бы, что еще: в Каракумы пришла амударьинская вода!
Но ученым забот только прибавилось: как укрепить песчаные берега, как проще отвести соленые подпочвенные воды, все чаще выступающие на поверхность?
...Когда я приехал в поселок Хауз-Хан и взобрался на плотину, то на месте бывших барханов увидел бескрайний водный простор. На серебристой глади водохранилища мерцали тысячи маленьких солнц. Лихо проносились моторные лодки. А на горизонте маячил мираж: желтые волны барханов, гонимые ветром...
Но это мираж.
Это пустыня. Реальная и грозная.
Она лишь отступила, повинуясь воле человека.
...Старинная легенда рассказывает: давным-давно, когда бог делил землю, туркмены пришли первыми и получили ее больше, чем им было необходимо; когда бог делил солнце, туркмены опять были первыми, но когда небожитель распределял воду, они опоздали, и хозяева песков вынуждены были довольствоваться лишь мечтой о живительной влаге.
Воля человека меняет легенду. Сегодня туркмены не жалуются на избыток земли — пусть это пески, но они дают пастбища и богатства своих недр. Не жалуются они и на избыток солнца — оно становится источником энергии.
Над этой проблемой работает Физико-технический институт Академии наук республики. Недалеко от Ашхабада построен первый в стране дом, охлаждаемый при помощи солнечной энергии.
А какой будет пустыня завтра?
Потому-то ученые так пристально всматриваются в обыкновенную песчинку.
Нужно научиться понимать ее!
* * *
...В светлом зале вдоль окон множество ткацких станков. Но здесь не слышно привычного шума, оглушительного грохота машин. Девушки в расшитых национальных одеждах,
в чепцах, похожих на маленькие короны, колдуют над разноцветными узорами.
Здесь, на Ашхабадской ковровой фабрике, рождаются подлинные чудеса народного искусства.
Словно в художественной галерее, в несколько рядов выстроились картины, поражающие богатством красок. На них — цветы, звезды...
Поражает удивительная ловкость женских рук, виртуозность тонких пальцев. И кажется, будто каждая из этих девушек занята не ткацким делом, а вдохновенной игрой на арфе, что в светлом зале находится большой слаженный оркестр: уточины, натянутые вертикально на рамы станков, схожи со струнами этого тонкого инструмента, а искусный орнамент, расцветающий яркими красками, звучит словно волшебная музыка.
...Рассказывают, что давным-давно одна туркменка соткала ковер редкой красоты — она хотела выкупить из плена своего сына и его товарищей. Державный владыка повелел объяснить, что означает узор ковра.
«В нем запечатлены радости и горести моего народа. А красный цвет — это кровь, пролитая в борьбе с притеснителями. Золотые цветы — редкие мгновения счастья. Если бы Туркмения была свободной, я соткала бы такой прекрасный ковер, что даже ты, черная душа, взглянув на него, не смог бы сдержать своей радости! Тот ковер расцвел бы ярче весенних садов...»
Владыка приказал слугам ослепить ткачиху и отрубить ей правую руку. Ткать она больше не могла, но научила этому искусству свою дочь. С тех пор черные пятна на красном поле ковра означают скорбь народа...
Эта легенда — о великой силе мастерства туркменских ковровщиц. Недаром в старину говорили: «Раскрой свой ковер — и я скажу, что написано в твоем сердце».
В Художественном музее я видел ковры свободной Туркмении. Один из них — «Дружба народов СССР» — символизирует радостный праздник. Он занимает всю стену и стекает на пол. Площадь этого гиганта — сто девяносто три с половиной квадратных метра, а вес — восемьсот шестьдесят пять килограммов. Но пожалуй, самое удивительное — это дата его рождения — 13 июля 1941 года.
Далеко на западе гудела земля, гибли люди, а в далеком Ашхабаде тридцать пять мастериц в течение семи месяцев трудились не покладая рук. Они верили, что жизнь сильнее 78
смерти, и рассказывали об этом на языке искусства, который понятен и близок всем.
Почему в туркменских коврах преобладают красные тона? Откуда такое множество оттенков — от алого до нежно-малинового?
В Туркмении особенно любят именно красный цвет. А ведь тут повсюду пески — серые, однообразные. Лишь две-три недели в году, будто язычки пламени, горят маки, тюльпаны. Но солнце быстро испаряет влагу. Сохнет, покрывается пылью расцветшая красота. Не потому ли многие жители, словно пытаясь удержать весну, носят яркую одежду, повторяют краски цветов в своих коврах?
Туркменские орнаменты обладают четким геометрическим рисунком, отражающим окружающий мир,— стилизованные растения и животные, орошаемые поля и пустыни...
Со времени своего появления ковры удовлетворяли практические и эстетические потребности кочевников. Они заменяли постель и мебель, а ковровые изделия служили в качестве сумок и мешков, дверных завесов, футляров для посуды. Коврами накрывали верблюдов и коней, украшали кибитки в кочевьях, свадебные шествия.
Они и теперь неотъемлемая часть туркменского быта.
Ткацкое искусство, развивающееся тысячелетиями, в Советской Туркмении как бы родилось заново. Девушки собирают по крупицам секреты старых мастеров, создают новые варианты традиционных узоров.
Почтительно поглаживаешь ладонью мягкую поверхность ковра, созданного искусными умельцами несколько столетий назад, и словно слышишь слова поэта, сына этой земли.
...Да превратились цветники в безлюдные пустыни.
Но и пустыни расцвели, как цветники густые...
* * *
Мой сосед по комнате в гостинице «Амударья» в небольшом туркменском городе Чарджоу возвращается поздно. Он неторопливо вешает плащ и, завидев нового постояльца, бросает лаконичное:
— Откуда?
— Из Литвы.
— Приходилось бывать в ваших краях, в Вильнюсе и Шау-ляе. Керкинская средняя школа, где я работаю, дружит со школьниками города Дусётос.
И в моей памяти сразу же всплывает озеро Сартай, близ которого я родился, где в ранние летние утра ловил ершей, а зимой, едва оно покрывалось ледяной коркой, мчался на коньках в Дусетос, в школу. Вспомнились традиционные республиканские конные бега на льду озера, выпускной вечер...
Керкинские школьники привезли своим литовским друзьям привет из края песков, туркменский ковер с вытканными весенними цветами Каракумов и голубыми пятнами озер.
Эта встреча в Чарджоу спутала мои планы: в маршруте долгого путешествия появился новый пункт — Керки. Не мешкая, я отправил письмо в Дусетоскую школу.
Ответ пришел сразу. Учительница София Вилйте прислала выдержки из своего дневника.
«— Скоро ли Амударья? — спрашивают меня ребята, прильнув к окнам вагона. Поезд, мерно стуча на стыках рельсов, уже четвертый день несет нас вдаль от Литвы.
Мы уже проехали Ташкент с его пестрой, суетливой толпой, за окнами промелькнули минареты сказочного Самарканда, а теперь вокруг простираются хлопковые и виноградные поля.
— Керки,— объявляет проводник.
Гурьбой вываливаемся из вагона. Спустя несколько минут мы уже на пароме. Ребята не в силах оторвать глаз от просторов Амударьи. Ведь многие из них не видели даже Немана...
Едва сойдя на берег, попадаем в объятия друзей. Учителя и школьники, представители Керкинского отдела народного образования, райкома комсомола... Теплые рукопожатия, цветы... Невозможно передать, что мы пережили в эти минуты. Нас тронули до слез сердечность улыбок, теплота взглядов...
Сидим у костра, слушаем туркменские песни и пытаемся подпевать. Вместе с нашими новыми друзьями лихо отплясываем литовский «Суктйнис».
Между тем в беседке, обвитой виноградом, возникают горы всяких яств. Тут и баранья голова, и фрукты, какие только дарит туркменская земля... А над костром уже плывет темная южная ночь, на небосклоне мерцает опрокинутый ковш Большой Медведицы. Чувство такое, будто мы попали в сказку «Тысячи и одной ночи». Вот-вот появится джинн...
И он появляется — словно из-под земли.
— Загадывайте желания, и они будут исполнены!
Ребята умолкают. Затем, посовещавшись, кричат в один голос:
— Хотим покататься на ишаке!
Через несколько минут у костра уже стоят два небольших ишака. Вокруг звучит песня «Ашхабадские вечера», которую нас научили петь туркменские друзья.
Все так необычно и интересно — и горячий песок пустыни, и колючие, невиданные растения, и экзотический восточный базар. На всю жизнь останется в памяти поездка на пароходе по Амударье, по новому Каракумскому каналу. А наш приезд в колхоз имени Махтумкулй стал праздником не только для колхоза и школы, но и для всего района.
В пионерской комнате Керкинской средней школы — письма ребят из пятнадцати республик, из Венгрии, Германской Демократической Республики, Чехословакии. Богата коллекция сувениров — значков, почтовых марок, пионерских галстуков. Мы тоже подарили на память литовские куклы, национальные ленты, расшитые самими учениками, гербарий полевых цветов и лесных растений нашей республики. А на прощание посадили возле школы литовскую руту.
...Колеса вагонов вновь считают километры пути. Мы везем с собой зеленый куст хлопка, коллекцию растений пустыни, в записных книжках — десятки новых адресов, а в сердце воспоминания о гостеприимной Туркмении...»
* * *
...Их было двести — студентов из Вильнюса и Каунаса, приехавших на лето в поселок Гаурдак и ставших каменщиками, столярами, штукатурами.
Недавно здесь было тихо и уныло. С одной стороны простиралась пустыня, с другой тянулась серая цепь гор. Вдалеке от дорог, пыль, жара, суховеи... Они хозяйничали на истощенной засухой земле, которая прячет здесь богатые залежи серы и калийной соли. И вот вырос Гаурдакский серный завод. Поднимаются новые здания, в парках тянутся к солнцу деревья, по арыкам струится вода, идущая по трубопроводу из Амударьи.
Город горняков, химиков, строителей — людей, не боящихся трудностей. Город романтиков.
Но студентам некогда было думать о романтике. Жили в школе, пили зеленый чай и работали. Да так, что однажды кто-то из строителей восхищенно сказал: «Если бы мы так строили каждый день, как эти парни из Литвы, то пятилетку — в три года!»
В свободное время студенты выступали с лекциями на комбинате, подготовили фотовыставку о Литве, совместно с моло-
дежью комбината провели вечер дружбы. И не жалели сил до тех пор, пока не протянулась улица в тридцать домов, названная Литовской.
Чудес в жизни не бывает — это знает каждый. Скажем, построить дворец за один день впору, пожалуй, только золотой рыбке.
— Жизнь не хуже сказки,— ответят студенты из строительного отряда.— Дворец за день? Пожалуйста!
...Один из таких дней чудес запомнится надолго жителям Дейнау. Утром на месте будущей школы торчали кучи строительного материала, развевались флаги пятнадцати республик. А вечером того же дня на пустыре стояла школа на сто шестьдесят мест. Бригадир несет на подносе ключи. Сказка? Не сказка!
— Не просто все это было,— с улыбкой говорят студенты.— Шутка ли — сто тридцать квадратных метров одних только стен!
...Празднично украшенные улицы Чарджоу встречали гостей фестиваля Дружбы народов. Среди них — студенческие строительные бригады из Туркмении, Латвии, Литвы, Татарии, Украины...
Парад участников. В спортивную борьбу вступают команды многих республик, начинается конкурс художественной самодеятельности, соревнования Клуба веселых и находчивых.
Поздно вечером молодежь заполняет площадь в центре города. Лучи прожекторов направлены на фигуры нескольких людей: в фундамент воздвигаемого памятника Ленину закладывается капсула с письмом к молодежи будущего.
Все умолкают. Читается текст письма:
«Молодость XXI века!
...Обязуемся отдать жар наших сердец построению коммунистического общества... Что отцы не допели, мы допоем, что отцы не достроили, мы достроим... Призываем Вас, современник нашего будущего, сохранять благороднейшие черты советского молодого человека: патриотизм, трудолюбие, неисчерпаемый оптимизм...»
Над многотысячной толпой плывет торжественная тишина. Кажется, будто и раскидистые липы прислушиваются к словам письма. Послание XXI веку...
* * *
Трудное это счастье — неустанное сражение с пустыней.
Люди мнут спины барханов гусеницами тракторов, скоблят бульдозерами, топчут тяжелыми сапогами, оставляя бесформенные кучи изрытого песка.
Но это не надолго. Едва они уходят, как ветер вновь принимается за свое дело: выравнивает, выглаживает их, покрывает сетью мелких, симметричных окошек... И снова ползут барханы.
И все же как свидетельство победы в этой борьбе в Каракумах остаются высокие буровые вышки и асфальтовые ленты дорог, глубокие каналы и тысячи километров газопроводов.
Это следы человека. Следы жизни! Песку их не занести!
Новь
древней земли
* * *
...В базарный день Хива просыпается рано — ее будят пронзительные вопли ишаков, грохот арб по мостовой, шум автомашин.
На огромной площади, где в старину был невольничий рынок, колышется пестрая толпа. Стоит оживленный гомон. Начинается подлинный праздник запахов и звуков. Не разберешь, кто продает, кто покупает. Узбечка с корзиной на голове внимательно разглядывает на прилавке шелковый платок, двое стариков никак не сторгуются насчет изящной деревянной копилки. На фруктовом базаре столы завалены фигами, гранатами, урюком, гроздьями свежего и подсушенного винограда. На земле высятся горы арбузов и дынь. Местные жители не задумываясь определят им цену по цвету и запаху.
Несколько часов спустя праздничный настрой базара как бы улетучивается. Все торопятся. Люди, устав от криков и торгов, начинают расходиться. Многие направляются к центру города.
Хивы есть две. Это новый город с современными магазинами и кинотеатрами, с Дворцом пионеров, где на плоской крыше можно увидеть космическую ракету, изготовленную самими ребятами. Есть и старая Хива — Ичан-Кала и Дишан-Кала,— оставшаяся неизменной до наших дней, с роскошными ханскими дворцами, мечетями, минаретами.
Она, эта старая Хива, с улочками, стиснутыми медресе и мавзолеями, с глинобитными домишками и айванами 1 на резных
1 Айван — открытая терраса.
деревянных колоннах, и сегодня привлекает тысячные толпы туристов.
В самом деле, старая Хива — сплошной архитектурный памятник. Каждое здание, независимо от его назначения,— лишь частица стройного целого. Каждая улочка, каждый архитектурный элемент подчинен единому историческому и художественному контексту.
На углу проулка высится минарет Исламходжа. Эта стройная башня из желтого кирпича видна из любой точки города. Все приезжие спешат подняться по спиральной лестнице на макушку. Маленькая, круглая комнатенка всегда полна людей. Каждому не терпится взглянуть в окошко на старую Хиву с высоты пятидесяти шести метров.
Словно огромный палец, минарет весь в поблескивающих перстнях. На его верхушке искрятся зеленоватые сталактиты; орнаменты настенных плиток сверкают синей и белой глазурью. Минарет приводит в восхищение своей необычайной высотой и роскошью.
Самый крупный мавзолей Хивы возведен не в честь хана, а в честь бедняка — Пахлаван-Махмуда.
После его смерти к могиле, где был похоронен Пахлаван-Махмуд, стекались толпы людей. Муллы, почуяв немалую прибыль, объявили Пахлаван-Махмуда святым. Поэту-вольнодумцу, защитнику бедняков, высмеивавшему в своих стихах духовенство, был воздвигнут замечательный мавзолей.
Под голубым куполом усыпальницы Пахлавана тянутся две полоски синих медальонов с четверостишиями. Его стихи начертаны и на настенной майолике.
Внутри мавзолей испещрен таким искусным, замысловатым орнаментом, что его автор мастер Абдулла получил прозвище Джинн.
Хивинский орнамент украшает не только мавзолеи и минареты. На стенах храмов, ханских дворцов расцветают неувядающие лепестки. Словно по небу, извиваются, причудливо переплетаясь, неземные растения, окрашиваясь нежно-голубым цветом. Одной этой краской выткано такое обилие разнообразных узоров, что диву даешься, насколько богата фантазия народных умельцев. Они не нарушали веками установившейся скупой гармонии красок, не выискивали новых соцветий, довольствуясь одним: темно- и светло-синим.
Издревле узбека окружала серая, выжженная солнцем земля, серые стены домов из глины. Может быть, поэтому здесь так любят голубой цвет — цвет неба и вечности. Минареты, мечети
отняли у человека часть небосклона. Художник стремился вернуть его, облицовывая строения голубыми плитками.
Знаменита Хива и своей удивительной резьбой по дереву, которого в этих краях меньше, чем где-либо в другом месте. Не потому ли оно снискало особое уважение мастеров? Для резьбы не пользуются старым или только что срубленным деревом. Его сушат несколько лет — и обязательно в вертикальном положении. Законченных узоров не красят, а натирают хлопковым маслом, отчего дерево приобретает естественный темный оттенок и ему не страшны ни солнце, ни влага. Такие двери или колонны айванов, покрытые замысловатыми узорами, стоят столетия.
Вы входите в мечеть, и вам поначалу становится не по себе. Помещение темноватое, напоминающее огромный сарай. Скупой свет просачивается через отверстие в плоской крыше, опирающейся на сплошной лес деревянных колонн.
Немного освоившись с полумраком, начинаете различать изящную,потемневшую от времени резьбу дверей мечети. На колонны свисают выгнутые листья аканта.
Искусство резьбы по дереву создавалось и совершенствовалось многими поколениями народных мастеров. Вот, например, Ата Палванов. Можно с уверенностью утверждать, что каждая третья резная колонна или дверь — работа его деда, отца или его самого. Еще в прошлом столетии он приводил в изумление своей резьбой, выполняя сложнейшие заказы четырех властителей Хорезма. Он трудился до поздней ночи, но богатства не нажил. И золотые руки не ограждали спину мастера от камчи1 ханского нукера2...
Ата Палванов... Этот неповторимый резчик по дереву, доживший до наших дней, воспринимается мной как прямой потомок легендарного богатыря Пахлавана-Махмуда.
...Долго бреду по тропинке — через сады, огороды. Вот и дом с плоской крышей, утопающий в зелени плодовых деревьев. На просторной веранде сидит сам Ата Палванов — худощавый, сутулый, в пестром халате.
— Скажите, Ата, почему люди стали разукрашивать двери? — спросил я у старого мастера, после того как мы опорожнили не одну пиалу зеленого чая.
— Еще мой дед Абусаттар рассказывал, что давным-давно воинам, отличившимся на поле боя, разрешалось вешать щит
1 Камча — плеть.
2 Нукер — воин.
на своей входной двери. Тогда и возникли дверные украшения в виде щитов. Но по-моему, не только поэтому. Ведь дверь человек видит повседневно, а сила искусства способна сделать человека добрее...
На прощание Ата берет мой блокнот и набрасывает несколько фрагментов резного узора. Линии, проведенные дрожащей рукой, нечетки, лепестки цветов неровны. Всю жизнь орудовавший резцом, мастер с трудом удерживает в руках карандаш. В Хиве он украсил узорами сотни колонн, оконных переплетов. Но нигде не вырезал своего имени, считая, что подпись мастера — это его труд. И работы Палванова не перепутаешь с другими.
Он не успел разукрасить только собственную дверь...
Прежде резчиков было немного, и своему ремеслу они обучались у отцов. Ныне Хивинский промкомбинат объединяет не десятки, а сотни молодых народных умельцев. Это ювелиры, гончары, ковровщики, реставраторы, резчики. Ими руководят опытные художники.
Множатся древние традиции народного искусства...
* * *
В Самарканде я прежде всего иду на площадь Регистана, где находится архитектурный ансамбль монументальных зданий — медресе Улугбека (XV в.), медресе Шир-Дор и медресе Тилля-Кари, воздвигнутые в первой половине XVII века.
Не нарушая традицию, направляюсь на площадь ночью.
Над опустевшим городом медленно вращается низкий небосклон, а шпили медресе — будто гигантские стрелки на звездном циферблате. Здесь, на площади Регистана, глашатаи возвещали о милостях и карах грозных владык. Здесь в триумфальном шествии проходили воины-победители, неся трофеи, добытые в дальних странах.
Ветер истории приносит из глубины веков не только победные звуки — в дыму пожарищ звучат и сигналы тревоги, на улицах блестят доспехи врагов, звенит оружие...
Странное чувство охватывает каждого, кто проходит по главной площади старого Самарканда, по каменным плитам медресе Шир-Дор. Шаги глухо звучат в темноте, стараешься молчать, чтобы не нарушить таинственную тишину. Восходит луна, разливая молочный свет по фантастической росписи стен. От минаретов и куполов падают длинные, густые тени.
В маленьких кельях обитали ученики медресе. Внутри темно,
прохладно и тихо. Здесь в средние века пробивались ростки прогрессивной мысли. Внук Тимура Улугбек, один из самых светлых умов XV столетия, ввел в программу мусульманского духовного училища светские науки — историю, географию, астрономию, а некоторые предметы преподавал сам.
Мухаммед Тарагай, владыка страны и звездочет, получивший прозвище Улугбек — Великий князь, воздвиг на вершине горы невиданное круглое здание — обсерваторию высотой с нынешний девятиэтажный дом. Он, смело поставивший под сомнение существование бога, утверждал: «Религия рассеивается, как туман. Царства рушатся. Но труды ученых остаются на вечные времена».
Духовенство ненавидело Улугбека, но не могло решиться расправиться с ним силой, не могло сжечь на костре, как Джордано Бруно: ведь он был правителем! Тогда был организован заговор, и сын Улугбека с благословения духовенства поднял руку на отца.
Никто больше не взбирался на плоскую крышу обсерватории, никто не следил за движением небесных светил. Приборы покрылись пылью. Духовенство, непримиримый враг науки и прогресса, старалось уничтожить все, что могло напомнить о великом ученом. Обсерватория исчезла бесследно, и четыре с половиной века никто даже приблизительно не знал, где она находится.
Ныне на месте обсерватории воздвигнут обелиск. Создан мемориальный музей Улугбека и истории астрономии. Именем великого ученого назван один из лунных кратеров.
Наблюдения за среднеазиатским небом, где, как и в средние века, простым глазом видны те же тысяча восемнадцать звезд, ведет современная Китабская международная широтная станция имени Улугбека.
Сияет звезда Улугбека...
От площади Регистана сворачиваю в сторону старого Самарканда. Улочки местами настолько узки, что, вытянув руки по сторонам, упрешься в стены домов, второй этаж которых немного шире первого и, словно терраса, нависает над улицей.
Останавливаюсь у стен Гур-Эмира, мавзолея грозного завоевателя Тимура, которого современники называли бичом аллаха.
Мавзолей огражден невысоким забором из белого мрамора. Через узкую калитку проникаю во двор. Какие-то птицы, встревоженные отзвуками шагов, лениво улетают в глубь аркады. В сгустившейся темноте растворились краски мозаики на сте
нах, лазурь купола, который маячит на фоне звездного неба, словно щит легендарного витязя.
Время не пощадило памятников Самарканда. Сегодня они тщательно реставрируются. Их строили не ханы и не эмиры, а простые люди, народные умельцы — каменщики, штукатуры, художники. Ныне мы склоняем голову перед их талантом, перед смелостью творческой мысли зодчих, которые создавали неподвластную времени красоту.
Цветут лазурные тюльпаны на стенах храмов и мавзолеев, уносится в небо песнь минаретов...
В старинном городе немало крупных предприятий: шелкоткацкая и чаеразвесочные фабрики, завод киноаппаратуры. Продукция завода «Красный двигатель» — тракторные и автомобильные двигатели, запасные части — известна всей стране. Но нигде нет научно-исследовательского института каракулеводства.
Еще в 1928 году, когда в Самарканде работала только одна опытная селекционная станция, молодыми советскими учеными были выведены ценные породы овец — этим было положено начало промышленному каракулеводству.
Институт, созданный на базе станции, занимается изучением проблем каракулеводства на научной основе. Сколько людей — начиная от чабанов и кончая учеными — трудится изо дня в день, пока не родится эта изумительная красота!
Перед глазами невиданное сочетание цветов каракуля. Шкурки — черные, напоминающие рябь на озере; серые, будто покрытые инеем; темно-желтые, словно пески пустыни. Беру одну из них — «цветок пламени свечи» — и, подойдя к окну, опускаю штору. В полутьме шкурка начинает светиться тусклым фосфорическим светом, а на фоне светлой скатерти она вдруг обретает иссиня-стальной оттенок.
Каракуль — «черный цветок» цветет в пустыне, где, несмотря на палящее солнце и скудный рацион — саксаулы да всякие колючки, каракульские овцы приносят людям золотое руно. Дело в том, что успех овцеводства зависит от многого: от воды, состава микроэлементов, климата и особенно от пастбищ.
Ученые института занимаются решением двух главных проблем: улучшением породы овец и укреплением кормовой базы. Особое внимание уделяется искусственным пастбищам. В пустыне сооружают колодцы, прокладывают водопровод, высеивают травы, высаживают защитные полосы саксаулов. В пустыню выходят все большие отары каракульских овец.
* * *
Пахта — это хлопок.
В сентябре узбекские города пустеют, студенты покидают свои аудитории, служащие — свои кабинеты; предприятия посылают в колхозы целые бригады. Днем с огнем не найти человека в кишлаках. Все в поле, все на хлопковых плантациях.
В первый раз я попал в Узбекистан именно в эту пору.
...По полю, которое выглядит так, будто его щедро посыпали творогом, плывут голубые степные корабли — хлопкоуборочные комбайны. По дорогам к хлопкоочистительным фабрикам катят грузовые машины, поверх бортов наполненные белоснежным грузом. У дорог оборудованы ящики, куда прохожие кладут оброненный машинами хлопок.
Хлопок... хлопок... Он повсюду. На полях, на дорогах, на тюбетейках. Впрочем, эта четырехугольная шапочка по своей форме напоминает распустившийся бутон хлопка, как и узоры на ней, вышитые шелковыми нитями.
Хлопок — это не только ткани. Из него производят множество различной продукции — ткани, кирзу, сырье для пищевой и химической промышленности. Разведение хлопка, пожалуй, самая трудоемкая отрасль сельского хозяйства. До недавнего времени весь хлопок убирали вручную. Да и теперь не весь хлопок можно убрать при помощи машин. По краям полей, вблизи поселков, там, где хлопок невозможно дефолиировать, до сих пор трудятся сборщицы.
А что такое дефолиация, то есть предуборочное удаление листьев у хлопчатника, я видел сам.
Хлопковый куст поспевает по частям. Первыми раскрываются коробочки на нижних ветках. Для уборки же комбайнами необходимо, чтобы они раскрылись одновременно. Здесь на помощь приходит химия. И техника.
Над плантациями появляется самолет. Он летит на очень малой высоте. За ним тянется шлейф дыма, который отстает и устало опускается на землю. Это не дым. Это химикалии, ускоряющие созревацие хлопка, так называемые дефолианты. Под их воздействием листья вянут и сохнут, и тогда раскрываются коробочки хлопка, выставляя напоказ свое белоснежное нутро.
Химическую атаку в республике ведут несколько сотен таких «крылатых хлопкоробов». (А какой переполох вызвал когда-то своим появлением над Кокандским базаром первый самолет!) Теперь это уже никого не может удивить.
Заоблачное
гнездо
* * *
В одном из цехов Ленинабадского шелкового комбината стоят котлы с горячей водой, в которой плавают бобы желтого цвета. Мне объясняют, что это совсем не бобы, а коконы шелкопрядов, сплетенные гусеницами из непрерывной шелковой нити, длина которой достигает полутора километров. Остается только размотать эту нить — и можно начинать ткать. Ловкие руки машин в виде металлических гребней выхватывают коконы из воды и находят зачаток шелковой паутины.
Так начинается путь шелка...
Рассказывают, будто это удивительное свойство шелковичного червя еще за 2600 лет до нашей эры первой обнаружила китайская принцесса. Как-то кокон угодил в ее чашку чая. Придя в восторг от тончайшей и необычно прочной нити, она якобы велела выткать платье. С тех пор монополия изготовления шелка принадлежала Китаю. Шелк заменял деньги, им платили налоги. Тайну выделки шелка китайцы сохраняли в течение тридцати столетий, пока два византийских паломника не вынесли в полых посохах яйца шелковичного червя и семена шелковицы.
Грену — яйца бабочки шелкопряда — таджикские ткачи покупали на базаре и хранили в темном и влажном помещении. Весной, когда возникала потребность их оживить, женщины согревали грену теплом своего тела, вкладывали в колыбели младенцев и держали до тех пор, пока не появлялись крохотные гусеницы. Тогда их помещали на полу и стенах, забрасывали листьями тутового дерева. Люди же переселялись на террасу, во двор, уступая «жилплощадь» прожорливым жильцам.
Ткачам приходилось самим выпаривать коконы, разматыва-вать нить и самим ткать. Труд надомников был тяжелым и вредным для здоровья. Над кварталами ткачей в Ходжёнте стоял резкий, неприятный запах, а жители страдали чахоткой и трахомой.
Выращивать шелковичного червя — дело не простое. Гусеницы ужасно привередливы: они предпочтут умереть с голоду, но не притронутся ни к чему, кроме тутовых листьев. Шелкопряды способны развиваться только в мае — июне: это обусловливает сезонный характер шелководства.
В последнее время натуральный шелк вытесняется намного более дешевым синтетическим — ацетатным шелком, капроном, лавсаном. Однако спрос на естественный шелк не падает. Его нити эластичны, жароустойчивы, а по прочности уступают лишь капрону. Из них делают сита и фильтры, струны для музыкальных инструментов и парашюты. Они широко применяются в хирургии. Поэтому у нас в стране шелководство продолжает бурно развиваться.
...Мое знакомство с шелкопрядильным комбинатом продолжается. Это предприятие — поистине город в городе. Комбинат объединяет множество фабрик — кокономотальную, шелкоткацкую, красильную... В цехах каждой из них работают самые современные машины. Коконы доставляют сюда не только из Таджикистана, но и из Узбекистана, Туркмении, Казахстана. У ворот — колонны автомашин, одни привозят мешки с коконами, другие увозят готовые ткани.
Комбинат расположен в пригороде Ленинабада. Рядом — колхозные хлопковые поля, абрикосовые сады. Да и на территории предприятия много зелени. Асфальтированные улицы, соединяющие корпуса, превращены в аллеи. Кругом фонтаны, цветники...
Этот комбинат — детище первой пятилетки. Строительство его было начато в 1927 году. Не хватало транспорта, техники, рабочей силы. На строительство шли труженики близлежащих колхозов, красноармейцы. Шли женщины, впервые сбросившие паранджу. И комбинат вступил в строй 8 марта 1932 года...
Коллектив этого большого предприятия — интернациональный. С радостью узнаю, что здесь немало моих соотечественниц. Еще в 1955 году, когда бурно развивающемуся Ленинабадскому шелковому комбинату срочно требовались специалисты, сюда из Каунаса прибыло несколько сот ткачих-литовок. Многие работают здесь и поныне. Они свыклись с летним зноем, со скупой и щедрой природой Средней Азии. А главное, они всем
сердцем полюбили комбинат и его замечательный, дружный коллектив.
...Поздним вечером покидаю комбинат. И на улице меня преследует шум ткацких станков, мягкий шорох ленивых шелковых волн...
...Мы с Миршакаром гуляем по улицам Душанбе, самой молодой из столиц советских республик.
Когда-то здесь стоял кишлак, упоминавшийся в письменных источниках еще несколько столетий назад. Долгое время он почти не менялся и был известен лишь тем, что по понедельникам в нем собирались базары. На площади, под тремя громадными чинарами, издавна толпился народ. Местные таджики продавали овец, фрукты, рис и покупали ножи, серпы... И кишлак стали называть Душанбе, что по-таджикски означает «понедельник».
От тех времен, когда Мирсаид Миршакар впервые пришел в этот город, здесь остались только эти три чинары, под сенью которых устраивались базары. Под одним из этих великанов базары проходят и ныне. И не только по понедельникам, но и ежедневно. Тут вы найдете.все, чем богата таджикская земля.
Мирсаид Миршакар, пришедший сюда пешком с Памира в 1927 году, отлично помнит, какую сенсацию произвела заметка в газете под заголовком: «Паровоз в горном гнезде», где сообщалось, что в столицу Таджикистана 20 сентября 1929 года пришел первый поезд.
И мне сразу стало понятно, почему Миршакар повел меня на новый автовокзал Душанбе, являющийся одним из крупнейших в стране. Это целый комплекс зданий и сооружений. В залах — установки для кондиционирования воздуха. Окна защищены от лучей палящего солнца.
Затем на моем пути возникла великолепная филармония, величественное здание республиканской библиотеки имени Фирдоуси, выдержанное в национальном стиле, с разноцветной резьбой и замысловатым орнаментом, Медицинский институт имени Авиценны.
...Все, что видишь в Душанбе, наводит на мысль о гигантском историческом скачке — от дутара1 до симфонического
1 Дутар — народный музыкальный инструмент.
оркестра, от странствующих певцов до звезд театра оперы и балета.
Таджикистан — край древней культуры. Богатые традиции национального искусства — это почва, на которой растет и развивается современная живопись, музыка и литература.
В цехах фабрики строчевышитых изделий в Душанбе изумительными узорами расцветают таджикские тюбетейки, сузанй — декоративные прямоугольные хлопчатобумажные или шелковые вышитые покрывала, пользующиеся заслуженной славой не только у нас в стране.
...Я долго стоял у картины художника Хушбата Хушвахтова «Первый танец», на которой изображен самодеятельный концерт детей кишлака у реки. Сколько здесь непосредственности, душевной теплоты! И с каким мастерством переданы озорство, шаловливость, радость общения с природой!
Улыбка редко покидает лицо таджика — неважно, ребенок это или столетний старец. Этому замечательному народу свойственны мягкость, трудолюбие, кровная привязанность к родной земле. А ведь земля здесь — сплошные горы и лишь семь процентов равнин. Но пожалуй, самая характерная черта горцев — это сердечность. Здороваясь с вами, таджик прикладывает руку к груди, и лицо его озаряет приветливая улыбка. Для него большая радость подарить гостю букет цветов или фрукты.
У небольшой чайханы несколько седовласых аксакалов, рассевшись на ковре и поджав ноги, пьют зеленый чай. Лица сосредоточенны, в добрых глазах — прозрачность горных ручьев.
В Таджикистане, как, впрочем, повсюду в Средней Азии, старость окружена особым почетом. Аксакалу всегда предоставят главное место, его всегда выслушают первым, ибо знают, что его устами глаголет подлинная мудрость и богатый житейский опыт. Это неоценимое богатство старики с большой сердечностью и доброжелательностью передают молодежи.
...Заметив, что я тайком наблюдаю за ними, аксакалы тихонько заговорили между собой. Один из них поднялся и с почтительным поклоном пригласил меня отведать чаю.
Какой прекрасный обычай! И какие прекрасные люди!..
Направляясь когда-то пешком в новую столицу республики, юный Миршакар не мог предположить, что так тесно переплетутся судьбы его и города. Простой мальчуган с Памира станет выдающимся поэтом, произведения которого зазвучат по всей стране. Небольшой кишлак станет столицей, центром таджикской науки и культуры. Сегодня в чайханах звенят пиалы, на улицах не стихает детский гомон, а в напряженной тишине
аудитории студенческая молодежь штурмует вершины науки. По вечерам в Театре оперы и балета своим искусством чаруют зрителей молодые балерины...
* * *
Когда-то люди были не в силах укротить могучие силы природы и создали легенды о великанах, способных свернуть горы и перекрыть реки. В Узбекистане таким героем стал Фархад, таджики же надеялись на помощь богатыря Нурека. Наверное, в честь его и получил свое название горный кишлак, славившийся разве что сочными гранатами и пятидесятиградусной летней жарой (легенда рассказывает, что птицы, пролетая над ним, не выдержав нестерпимого зноя, падали на землю и погибали).
Шли века. Стремительный Вахш, что по-таджикски значит «буйный», собрав талые воды ледников Памира, вихрем переносил их через весь Таджикистан и падал в объятия Амударьи.
А таджикская земля продолжала изнывать от жажды.
Но на берегах Вахша в 1961 году появились чудо-богатыри XX века, прибывшие сюда по путевкам комсомола.
В Нуреке тогда стояла только школа и едва начатый пятиэтажный дом.
Большинство людей жили прямо в вагончиках. В одном из них расположился комсомольский комитет стройки. Вместо вывески над дверью был водружен красный флаг. Слышалась разноязычная речь и знакомый говор моих соотечественников.
Был самый разгар работ. Всюду полно людей. Они строили дорогу, укладывали фундамент под новые здания. Неторопливо поворачивались подъемные краны. Старый Нурек трещал по швам, словно старый халат.
...Осенью 1971 года вид Нурека уже не напоминал о первых днях строительства. Только у дороги под ивами, как и прежде, стояла чайхана. На пригорке светилось белое здание школы. Во дворе ее—парк, откуда к улице вела широкая лестница.
В долине выросло около полутораста домов с детскими площадками и арыками у каждого дерева. В центре города — бассейн, современный магазин со стенами из стекла, внушительное здание управления строительством ГЭС. У входа — металлический горельеф, изображающий укрощение дикого коня.
Более десяти лет могучие БелАЗы непрерывным потоком везли груз для перемычки. Не шуточное дело — насыпать плотину высотой в триста метров.
Построить для Вахша бетонную плотину невозможно: Нурек
расположен в сейсмически опасной зоне, а землетрясения в двенадцать баллов не страшны лишь дамбе. Это подтвердили опыты с уменьшенной в десять раз моделью Нурекской плотины.
...Тех литовцев, что были здесь в мой прошлый приезд, я в 1971 году уже не застал. Их работу продолжили другие.
Владас Ланкутис, строивший гидростанции в Литве, Латвии, работает в карьере экскаваторщиком, щедро обслуживая самосвалы. Подхожу поближе. В дверях кабины появляется высокая фигура. Гул машин заглушает слова. Ланкутис взмахивает рукой и ловко спрыгивает вниз. Дочерна загоревшее лицо светится вполне южной улыбкой. В походке, движениях — что-то неуловимое, свойственное людям, имеющим дело с непривычной природой. И с техникой. Он работал в Архангельске крановщиком и вот приехал в Нурек, привык и чувствует себя старожилом.
Строительство Нурекской ГЭС действительно уникально во многих отношениях. В скалах будет проложено тридцать два километра тоннелей самого различного назначения. Для работ смонтирован самый мощный в стране кран. По росту он равен девятиэтажному дому, и доставляли его сюда на двадцати платформах. Харьков присылает в Нурек турбины, Курск — аккумуляторы, Ереван — компрессоры, Москва — электротехническое оборудование... Но и Нурек в долгу не останется. Его водохранилище, аккумулируя ледниковую воду, будет регулировать орошение полей Таджикистана, Туркмении и Узбекистана. Нурекская ГЭС снабдит электроэнергией Таджикистан и единую среднеазиатскую энергосистему.
...Прошел год. В конце ноября, возвращаясь с Дальнего Востока, я еще раз заглянул в Нурек. Хотелось посмотреть на стройку перед ее завершением. Но меня постигла неудача: первый агрегат был пущен 15 ноября 1972 года.
Проснулся богатырь Нурек. Он встал во весь свой могучий рост и завертел турбины.
«Норак» по-таджикски — «огонек». До сих пор он, крохотный и слабый, горел только в мозаике на стене нурекского кинотеатра. Теперь Вахш разжег из него могучее пламя.
Мне посчастливилось увидеть то, чем весь Таджикистан жил многие годы. Я стал свидетелем того, как песня, в которой выражена щемящая боль всех таджиков:
О господи,
Зачем ты сотворил Нурек на земле, Разве мало нам ада под землей? —
безнадежно устарела.
Когда поет
комуз
* * *
Когда смотришь вперед, дорога своим цветом и формой напоминает серый, кинутый в горы аркан. Лучи осеннего солнца, скользнув с вершин хребтов, обнажают ущелье, набрасывают на темные каменные стены ажурные тени и вновь исчезают. Где-то внизу бежит река, но отвесные скалы скрывают ее от наших глаз.
Два речных берега — два каменистых обрыва. Причем такие ровные, будто их кто-то обтесал и отшлифовал. Между ними с ревом, быстрее самого быстрого скакуна несется Нарын. Стиснутый горами, он мечется в ярости, ворочает камни. А где-то далеко, вырвавшись из глубокого каньона в Ферганскую долину, превращается в спокойное русло Сырдарьи. Здесь воинственный дух талых вод Тянь-Шаня иссякает.
В ущелье Карасу не слышно грохота камней, уносимых течением: его заглушают гул бульдозеров и самосвалов, далекое эхо взрывов.
По отрогам тянется паутина трубопроводов, похожих издали на струны. Подъемные краны, повиснув на стальных канатах, поднимают мешки цемента, бурильные устройства. Зияют глубокие отверстия. В скалы вогнаны металлические опоры, к которым прикреплены лестницы. Гора похожа на спящего Гулливера, скрученного канатами лилипутов.
Наступление на реку началось ранним утром. Экскаваторы отрыли русло к тоннелю, куда предстояло повернуть воды Нары-на, а могучие самосвалы сбрасывали в беснующийся поток каменные глыбы. В течение нескольких часов продолжалась схват
ка двух великанов — Нарына и человека, пока последняя глыба, брошенная БелАЗом, не достигла берега.
Как только река была перекрыта, воды ее побежали по 800-метровому тоннелю.
Некогда в этих местах в торжественной тишине дремали горы, в ущелье над вспененным Нарыном парили орлы. В шестидесятых годах сюда пришли первые геодезисты и буровики... Ныне орлов не видать: их распугал гул машин и взрывы. Здесь они раздаются чуть ли не каждый день.
Подрывники расширяют дорогу, выравнивают скалы, удаляют более опасные камни. Ущелье то застилается дымом, как поле битвы на старинных картинах, то опять становятся видны обломки скал, летящие вниз.
А за перевалом царство иных звуков: растет новый город энергетиков — Каракуль, город строителей Токтогульской ГЭС. Город с музыкальной школой и филиалом Фрунзенского политехнического института, с аллеями тополей, с плавательным бассейном.
...Бульдозер карабкается по узкому уступу скалы, оставляя на мелком каменном щебне след гусениц. Иногда он вздыбливается почти вертикально, и кажется, вот-вот загремит в реку. Несколько коротких зигзагов и... дальше дороги нет.
Поднимаюсь по деревянным ступенькам, прикрепленным прямо к отвесной скале. Считаю ступени, которые держатся «на честном слове» над пропастью, делаю небольшую остановку, чтобы перевести дыхание, и снова вперед.
Наконец-то... Холодный ветер обжигает кожу. Глаза болят от слепящего горного солнца. Вокруг одни камни. По карнизам неприступных скал вдаль бегут столбы электропередачи. А где-то внизу — Нарын. Мерцающая водная поверхность на каменистой тропе реки кажется застывшей.
Здесь уже владения других людей. Вот один из них повис у каменной стены. Он водит по ней ладонями и, найдя щель, забивает туда железный крюк. Поднимается немного по канату и смотрит вниз.
У меня по спине пробегает озноб. До дна ущелья — шестьсот метров.
Не мудрено, что первыми строителями стали альпинисты. Они шли на работу, как на штурм снежных вершин, при полном альпинистском снаряжении. Это они поднимались всюду, где требовалось бесстрашие, опыт строителя, самообладание спортсмена и навык рабочего. Это они подняли над скалами опоры линии электропередач, протянули над бурной рекой канатную
дорогу и оставили следы своих трудов на самых неприступных скалах.
На стройке альпинистами стали не только рабочие, но и геодезисты, и инженеры.
Даже бульдозеристы. По мнению строителей, вторая, врожденная профессия бульдозера — это профессия горного вездехода.
На стройке бульдозеры всегда шли первыми — сразу же за подрывниками.
Девизом строителей-комсомольцев стали крылатые слова: «Мы переделываем себя, переделываем других. Революция продолжается».
Альпинизм способствует правильному формированию характера молодого человека. Люди, покорив вершину, спускаются вниз духовно обогащенными, становятся искреннее и добрее. Главное для альпинистов — плечо друга. Они и в жизни выбирают себе товарища, на которого можно положиться не раздумывая.
...Солнечный диск прячется в дальнем ущелье. Строители уже возвращаются с работы, а я все еще стою на вершине скалы. Отсюда вся панорама стройки как на ладони. В этих горах когда-то пас отары богачей-манапов знаменитый акын Токтогул Сатылганов. Родители дали ему имя Токтогул: «токто» — «живи», «гул» — «цветок».
Сказывают, будто великий акын умел пальцами собирать звуки комуза и затем сеял их. Когда он касался струн, комуз начинал тихо говорить. Если он ехал верхом с комузом за спиной, музыка не умолкала ни на минуту. Если он вешал инструмент на ветру, струны звучали сами.
Токтогул пел о том, что в горы придет великан, который перекроет Нарын, и его воды напоят поля.
Теперь на его родине, в долине Нарына, где стройные тополя слышали песни акына, разлилось голубое Токтогульское море, созданное руками человека.
Время бежит стремительно, точно река.
Сбылись слова певца.
Токтогульская ГЭС стоит, словно памятник бессмертному акыну. И тем, кто покорил Нарын...
* * *
Бреду по снегу все выше. Единственная еле различимая тропка уже занесена, и я пристально оглядываюсь по сторонам,
чтобы не потерять направление и не скатиться по скользким камням. Вокруг горные хребты самых разнообразных форм, скованные льдом, словно покрытые белым саваном. От них веет холодом.
Лениво плывут по небу тяжелые, набитые снегом облака. Они заползают на острые вершины и, словно распоротые подушки, принимаются сыпать снежный пух. Он падает на скалы, в ущелья, а ветер носит снежинки, играет белыми прядями туч.
Непроходимые, закутанные в снежное одеяло горные перевалы Тянь-Шаня. Киргизы с незапамятных времен знали о них, рассказывали в легендах и песнях про опасные тропы, где путника на каждом шагу подстерегали каменные обвалы или непроглядный туман. Люди в горах не задерживались. Останавливались, чтобы перевести дыхание, молились, совершали жертвоприношения и спешили скорее пройти эти опасные места.
В этих краях горные хребты пересекает широкая магистраль. Приглядевшись повнимательнее, вижу автомашины, ползущие по снегу. Там «трасса жизни», соединившая извилистой змейкой низовье и верховье Нарына. Она извивается, то сползая в ущелье, то цепляясь за камни на самой вершине обрыва. Днем и ночью по ней мчатся автобусы и такси, в отдаленные горные кишлаки спешат грузовики.
Тюзашу — «Верблюжий перевал». Так его называли раньше, а теперь ему больше подходит название — «Перевал грузовиков».
Это опаснейший этап магистрали. Здесь никогда не бывает дождя, зеленый листок — величайшая редкость. Здесь свирепствуют вихри, а над обрывами зловеще нависают многотонные снежные карнизы.
Трудно вообразить, как по этому перевалу ходили люди. Ныне дорога, испугавшись снежных вершин, прячется в черное жерло горы и в безопасности продолжает свой бег под высокими бетонными сводами. Движение по тоннелю не прекращается круглый год. У входа достаточно нажать кнопку — и, словно в сказке, открывается огромная дверь. Светящиеся точки сопровождают машину почти три километра, пока по ту сторону горного хребта перед глазами пассажиров не засияет ослепительное солнце.
Час назад я ехал по этому киргизскому «метро». Пусть без эскалаторов, без кондиционированного воздуха, с лужицами на бетоне и серыми, безо всякой мозаики, стенами. А над головой почти на четырехкилометровой высоте шесть месяцев в году
бушует вьюга, занося узенькую когда-то протоптанную в горах тропинку.
Однако уникальный тоннель все же не устранил всех опасностей, подстерегающих на этой высокогорной трассе. То тут, то там стоят знаки с предостережениями: «Внимание, камнепад!», «Осторожно, осыпь!» На самом же перевале черные буквы на белом щите, с двумя восклицательными знаками в конце, напоминают: «Внимание, лавины!!»
Из всех опасностей в горах эта — самая коварная. Когда я увидел первую такую таблицу и поднял голову, мне стало как-то не по себе. По соседству с зубчатыми хребтами притаилась лавина. Будто хищная белая птица, она еле держалась на холодной груди горы, готовая каждую минуту ринуться вниз, растопырив широкие крылья и смертоносные когти. Лавина — это молния. Она мчится с нарастающей скоростью, все сметая на своем пути страшным снежным тараном. Она не может остановиться, сменить направление. Но главное не в этом. Рожденная ею воздушная волна одним дуновением огромной силы уносит тракторы, крыши, убивает людей и животных.
Но мои опасения были напрасны. Здесь, в вечных снегах, живут люди, бросившие вызов стихии. При помощи взрывов они сталкивают лавину по склону, словно лепешку со сковороды. С грохотом вниз летят камни, ели, вырванные с корнями. Громадная снежная масса, рассеян туман, низвергается в белую пропасть, оставляя на пути лишь жалкий остаток собственного хвоста.
Вот дом этих горных часовых, от которых зависит безопасность на дороге, спокойствие и жизнь людей. На стенах — график работы этого небольшого коллектива разведчиков. Днем и ночью в точно установленное время одни из них идут на метеорологическую площадку, следят за показаниями приборов, другие наблюдают за изменчивым снежным покровом, пока он не «созреет», то есть пока не наступит критический момент, когда лавине достаточно выстрела или громкого крика — и она придет в движение. Эти люди, как и минеры, не имеют права ошибаться.
Безопасность едущих по дороге охраняют несколько снеголавинных станций. Работы хватает на всех: каждую зиму здесь случается около ста лавин. Вот, например, однажды снег покрыл участок магистрали слоем толщиной в восемьдесят метров. Тут уж не смогла помочь никакая техника. А дорогу-то не закроешь. Пришлось прорубить для автомашин ледяной тоннель.
Такие станции обслуживают не только дороги. Они несут
дежурство у высокогорных рудников, на стройках, в зонах отдыха и туризма.
Ныне у горных поселков или у входа в тоннели, чтобы предотвратить несчастье, строятся отражающие насыпи, которые уводят лавину в сторону, смягчая удар. Мощные клинья защищают объект, расчленяя снежную массу. В наиболее опасных местах дороги прикрывают противолавинной галереей. Все же остальное — дело разведчиков гор.
На Тюзашу обосновалась еще одна группа исследователей — энергетики. Это высокогорная научно-исследовательская лаборатория Академии наук Киргизской ССР. От снеголавинной станции до нее всего километр пути, но преодолеть его достаточно сложно.
...Трудно разглядеть что-либо в молочной мгле. Снег залепляет глаза. Тропы как не бывало. Скольжу по камням, сваливаюсь в трещины. Все-таки продвигаюсь вперед. Правда, очень медленно. Начинает темнеть. Подъем становится все круче. Чем ближе к вершине, тем сильнее буран.
Внезапно где-то высоко вспыхивает огненный столб. Яркая полоса света рассекает тьму и повисает в воздухе. Стою, не в силах оторваться от этого необычного зрелища, и вспоминаю сказку литовского писателя Билюнаса о том, как на крутой горе появился Светоч счастья. Люди знали, что, если прикоснуться к нему рукой, он рассыплется на тысячи огоньков, которые поселились бы в человеческих сердцах, принося им счастье. Много юношей пытались подняться на гору и, достигнув вершины, скатывались вниз, превращаясь в камни. Но другие продолжали восхождение, издали протягивая руки к Светочу счастья... Наконец кто-то из бесстрашных смельчаков достиг вершины...
Но я знаю, что огненный столб — это прожектор, который включили «горные робинзоны». •
Перед глазами избушка, до половины окон занесенная снегом. Струится уютный свет. Снежинки летят на него, словно мотыльки на пламя.
Поспешно закрываю за собой двери и отряхиваю одежду. Карманы куртки набиты снегом. Теперь мне понятно, почему эвенки шьют одежду без карманов.
Поднимаясь в гору, я пытался представить себе, какими отрезанными от мира чувствуют себя эти четверо парней, но у них в домике это совершенно незаметно. Двое на кухне заняты заготовлением капусты на зиму, двое других у телевизора с увлечением смотрят трансляцию футбольного матча. Неужели мы
над облаками, в горах Тянь-Шаня, а за окнами не унимается буран!..
Ребята показывают свои апартаменты. Много времени для этого не требуется. Небольшое помещение со шкалами измерительных приборов, кухня-гостиная, две маленькие спальни-купе.
Здесь, на Тюзашу, оборудован высокогорный экспериментальный стенд, где изучают воздействие ветра, дождя, снега, влияние температуры на провода и опоры линий электропередач в горных условиях. Важно установить, какие габариты опор, какой диаметр проводов наиболее экономичны, как сократить потери электроэнергии.
...Выхожу на улицу. Тусклый свет фонарей вырывает из темноты маленький клочок каменистой земли, где властвует зима. Колючий ветер обжигает лицо.
Качаются заиндевелые электропровода, похожие на перила судна, заброшенного в арктические широты...
По полям
по целинным...
* * *
Каждый, кто попадает в этот город впервые, испытывает ощущение, будто находится в огромном парке. В Алма-Ате деревья повсюду: на улицах, в скверах, в каждом дворе, словно здесь живут одни садовники. Даже названия улиц — надписи на фасадах домов — скрыты от прохожих стеной широколистных карагачей и каштанов.
Рассказ о городе мне хочется начать с Алма-Атинской библиотеки имени А. С. Пушкина.
За стеклянной дверью — царство тишины. Ковровые дорожки поглощают звуки шагов. Пневматическая почта, беззвучные лифты, автоматика... К услугам посетителей миллионы томов, хранящиеся в подземных лабиринтах. Кондиционированный воздух, постоянная температура. В залах этой библиотеки одновременно могут заниматься до полутора тысяч человек.
Быть может, не случайно этот храм книги расположен на проспекте Абая, самом широком в городе, названном в честь родоначальника казахской письменной литературы, поэта и мыслителя.
Нескончаемые цветники тянутся вдоль светлых корпусов высших учебных заведений, научно-исследовательских институтов.
Еще не так давно каждый приезжий любовался морем зелени, наслаждался журчанием арыков с хрустально-прозрачной водой, непревзойденными апортами (алмаатинцы в шутку говорят, что если бы Вильгельму Теллю нужно было попасть из лука в яблоко подобной величины, то его никто не посчи
тал бы героем). Ныне же все знакомство с городом начинают с архитектуры. Разумеется, алмаатинские апорты не стали меньше, по улицам продолжают свое бесконечное шествие шеренги карагачей и тополей (некоторые из них уже заглядывают в окна седьмого этажа), однако лицо столицы Казахстана ныне определяют современные здания. Вот, например, Дворец спорта, как бы сотканный из белого кружева, по вечерам превращающийся в сверкающую хрустальную чашу, или удивительное по красоте здание цирка на том же проспекте имени Абая...
Дворец культуры имени В. И. Ленина может вместить три тысячи зрителей. Здесь все примечательно: величина здания, новейшая звуковая аппаратура, сверкание хрустальных люстр. В уголках для отдыха — удобная мягкая мебель. Но мало того, изобретательные проектировщики умудрились подвести во дворец реку. Алмаатинка, получив начало из ледника, даже в полуденный зной несет свежее дыхание горных снегов: ее вода струится по специальным сооружениям в стенах дворца.
Алма-Ата уверенно набирает высоту. Небоскребы оригинальных форм украшены национальным орнаментом, лоджиями, ажурными балконами. Ну а дома на проспекте Ленина сами как бы излучают солнечное сияние.
Как свидетельствуют старые фотографии, улочки дореволюционного Верного были покрыты толстым слоем пыли. Побеленные домишки с плоскими крышами и слепыми дувалами1, а рядом — пустыри, поросшие полынью. Находясь в тяныиань-ской сейсмической зоне, город боялся высоты.
Андрей Зенков, тот самый, что построил деревянный кафедральный собор без единого гвоздя — удивительный образец антисейсмического здания, и ныне стоящий в парке имени 28 героев-панфиловцев, еще в начале нашего столетия утверждал: «Я верю, что наш город украсится солидными, в несколько этажей, строениями». Однако другие архитекторы считали это неосуществимым фантазерством.
Жизнь внесла свои поправки. Сегодня для Алма-Аты стали привычными девяти-, двенадцати- и даже шестнадцатиэтажные строения, а на Коктюбе («Зеленый холм») поднимается высокая телевизионная башня.
Дворец Счастья, напротив, не отличается высотой. Это круглое сооружение украшено фресками и мозаикой. Отсюда выходят молодожены, чтобы по традиции отправиться по проспекту в горы на Медео.
’Д у в а л — высокая глинобитная ограда-стена.
Вблизи высокогорного катка Медео высится необычная плотина. Тут не услышишь гула турбин, не увидишь огромного искусственного моря, вобравшего в себя воду для орошения полей. И все же ни одной стройке алмаатинцы не радовались так, как этой.
...Еще в 1921 году чудовищный сель — поток грязи и камней — обрушился на спящий город. Погибло свыше пятисот человек. Разбушевавшаяся стихия низвергла на город такое количество камней и обломков деревьев, что для их транспортировки потребовалось бы несколько сот эшелонов.
Эта угроза была главной темой моих бесед с алмаатинцами, ее молчаливое присутствие ощущалось мной в самые жаркие дни лета 1962 года. Как и многие, я направился к жемчужине Заилийского Алатау — озеру Иссык. С наблюдательной площадки, расположенной на вершине металлической башни, я любовался отчетливыми линиями берегов, смотрел на ущелье, исчезающее среди вечных снегов.
А ровно через год это высокогорное чудо исчезло в грохоте падающих обломков скал. В одно мгновение сель разбил вдребезги голубое зеркало озера.
Что же произошло?
«Сель» означает «бурный поток». На самом же деле воды в нем — всего одна пятая. Это масса грязи и камней, которая мчится быстрее курьерского поезда. Селевые потоки всегда угрожали Алма-Ате. Нужно было защитить город. В течение нескольких лет в урочище Медео велась кропотливая работа. Коварную Малую Алмаатинку отвели в новое русло — в тоннель, в горах пробили шахты для 5200 тонн взрывчатки.
21 октября 1966 года был проведен уникальный взрыв, образовавший в ущелье набросную плотину высотой 60—65 метров. Через полгода в урочище Медео был произведен направленный взрыв, и гребень плотины поднялся еще на 30 метров.
Прочность этого рукотворного чуда подверглась серьезнейшей проверке в июне 1973 года, когда могучий селевой поток, взяв старт на высоте 3500 метров, ринулся вниз по ущелью, снова угрожая Алма-Ате.
На последней прямой путь селю преградила насыпь. Каменный таран глубоко врезался в плотину. Она задрожала, как в лихорадке, от удара, какого до сих пор не испытывало ни одно творение рук человеческих.
Первый штурм миновал, но враг не отступал — он осадил крепость. Валуны забили водоотводные каналы. Вода начала
подниматься, угрожая разрушить плотину. Из небольших трещин потекли струйки. Они ширились, бороздя насыпь все более глубокими каньонами.
В Алма-Ате была создана чрезвычайная государственная комиссия по борьбе с селем. Из Новосибирска, из Москвы прилетела группа ученых, из многих городов прибыли студенческие строительные отряды, техника. По дороге, ведущей к Медео, шли машины с трубами, железобетонными балками. На плотине спешно монтировали мощные насосы. Люди работали, не дожидаясь приказов, без отдыха, почти без сна.
Двадцать дней борьбы с грозной стихией завершились победой человека.
Но для того чтобы более восьмисот тысяч жителей Алма-Аты могли спокойно жить и трудиться, борьба с селем идет непрерывно. Никто ведь не знает, когда это произойдет — будущим летом или через сто лет. И в тресте «Казглавселе-защита» продолжают работать люди самых различных профессий — гидротехники, гляциологи, строители...
Защита города находится в надежных руках, и столица Советского Казахстана хорошеет буквально не по дням, а по часам.
* * *
Хлеб — не только продукт питания. Он для человека символ благосостояния, гостеприимства.
В старину лепешки, украшенные орнаментом, вывешивали у городских ворот.
«Есть хлеб — будет и песня...— писал в своей книге «Целина» Л. И. Брежнев.— Не зря так говорится. Хлеб всегда был важнейшим продуктом, мерилом всех ценностей. И в наш век великих научно-технических достижений он составляет первооснову жизни народов. Люди вырвались в космос, покоряют реки, моря, океаны, добывают нефть и газ в глубинах земли, овладели энергией атома, а хлеб остается хлебом.
Особое, трепетное, святое отношение к хлебу присуще гражданам страны с колосьями на гербе».
...Почти все лето в степи не было дождя. Побурел на солнце нежный ковыль, стал сухой, как порох. Достаточно малейшей искорки — и быть большой беде.
Неизвестно, кто первым на полевом стане заметил облако, угрожающе нависшее над степью. Все застыли в ужасе: в сто
рону поля с еще не убранной пшеницей со скоростью ветра мчалась огненная стена.
Там, среди пламени и дыма, взвилась змейка пыли — кто-то вступил в единоборство со стихией.
Владимир Котешков и Николай Грибов торопились навстречу опасности. Трактор иступленно ревел. Справа колыхалось море огня, а слева простиралось необъятное поле пшеницы. Во что бы то ни стало надо было успеть проложить борозду, чтобы огонь не перекинулся на хлеба.
Когда до края посевов оставалось лишь несколько десятков метров, крыло пламени настигло их. Но парни не отступили. Полоска земли, отделявшая их от победы, становилась все уже. Еще несколько секунд... Но как они тянутся, эти огненные секунды!..
Владимир сидел на плуге. Его одежда вспыхнула. Сбрасывая куртку, он видел, что свежая борозда уже соединилась с пашней.
А из кабины трактора выбросился Николай, тоже объятый пламенем.
Рубашка и брюки Владимира продолжали гореть, но он кинулся на помощь товарищу. С трудом сорвал с него комбинезон и обгоревшими руками долго сыпал на него землю.
— Все-таки успели,— шепнул Николай запекшимися губами.
Это были последние слова двадцатилетнего комсомольца.
...Наверно, никогда еще трактор не мчался с такой скоростью. Ребята спешили доставить обгоревшего бригадира Котешкова до главного поселка совхоза «Щербаковский»...
Несколько дней и ночей вели сражение за жизнь отважного парня врачи — ив Караганде, и в Москве. Медицина сделала все, что было в ее силах. Но никому еще не удавалось пересадить обгоревшему человеку кожу на всем теле.
...Николая Грибова похоронили на холме, возле парка сельхозтехники. Отсюда видно все село. Отсюда видны бескрайние поля.
А там, где в тот памятный трагический день остановился трактор, где оборвалась последняя борозда, высится обелиск. Вверху — звезда в полукруге колосьев.
Дружество и хлеб.
Словно чтя память двух отважных, до самого горизонта качаются тяжелые колосья пшеницы. Вдали работают комбайны. Они как бы плывут к нам, эти голубые корабли сте
пей, плавно, неслышно, постепенно обретая привычные очертания чудо-машин.
Мне, родившемуся в деревне, еще в детстве довелось видеть молотьбу при помощи цепов. А когда на поле появилась конная жатка, мы, мальчишки, долго бежали за ней, дивясь, как это она ухитряется скашивать рожь без помощи косы. Комбайн «Нива» не только срезает стебли, но и намолачивает за одну секунду пять килограммов зерна!
В свои детские годы я ничего не смог бы рассказать о тракторах — в буржуазной Литве видеть их не довелось. Сегодня на полях «Щербаковского» трудится неутомимый К-700, по мощности значительно превосходящий своего предшественника ДТ-54, который хорошо послужил целинникам. И стоит этот ветеран в центре главного совхозного поселка, на пьедестале почета, не страшась нещадного солнца и песчаных бурь.
...Целина... И день, и два можно ехать, вернее, плыть по морю пшеницы, а перед глазами все будут перекатываться эти серебристо-зеленые волны. Лишь кое-где всплывут благоустроенные совхозные поселки с Домами культуры и больницами, с экранами телевизоров и газовыми плитами в квартирах хлеборобов. И снова бескрайние поля...
В феврале 1954-го, когда в эти края потянулись первые эшелоны, за окнами бушевал буран, лютовал мороз.
Молодежь прибывала со всех уголков страны. Ныне по одним лишь названиям совхозов можно судить, откуда явились их основатели — из Ленинграда, Киева, Минска, Горького, Волгограда, Севастополя, Тагила, Воронежа, из районов Москвы: Краснопресненского, Бауманского, Щербаковского.
Тогда большая часть целинных хозяйств начиналась на голом месте, так сказать, с колышка. Нередко с такой наспех вколоченной деревянной вешки начиналась поселковая улица и дорога в степь, где пролегла первая борозда. А у костра или в землянке все чаще раздавалось новое, звучное слово — «целинник». Оно как бы объединяло тех, кто не побоялся трудностей, всем сердцем полюбил этот суровый и щедрый степной край.
Один из таких людей появился на целинных землях раньше других. В колхозе «Коллективный» его не встречали с оркестром и не дарили цветов. В управлении предложили работу полегче — завклубом или кладовщиком. Но парень желал быть только «поближе к полям и технике». Назначили его ездовым.
«...Есть героизм будней, когда сознательно и добровольно
люди обрекают себя на тяготы, зная, что в другом месте их могло и не быть,— писал Л. И. Брежнев в своей книге «Целина».— Считаю, что люди целины показали себя героями. Они выдержали все трудности быта первой поры и годами терпеливо и стойко обживали эту совсем не ласковую землю».
Эти слова целиком и полностью относятся к «удивительному человеку» — Ивану Ивановичу Иванову.
Родился он в Ленинграде. Отец, потомственный судостроитель, часто говорил, что город на Неве получил начало благодаря корабелам, и радовался, когда сын поступил в судостроительный техникум.
Но началась война. Оба — отец и сын — ушли на фронт.
На подступах к Ленинграду погиб отец.
Сын, лежа в окопах, часто вспоминал родной дом, небольшую комнату, в окно которой был виден Смольный, нежные материнские руки. Они вновь обняли его в холодный зимний вечер сорок второго, когда Иван, возвращаясь в часть после ранения, побывал дома. Квартира была нетоплена. Мать зажгла единственную свечку, достала из тумбочки тщательно завернутый в косынку последний кусок хлеба и положила перед ним, как бы извиняясь: «Ничего больше нет...»
Нет, не станет Иван после войны судостроителем, как отец. Он будет выращивать хлеб!
...Группа разведчиков возвращалась из вражеского тыла. Теплый весенний дождик. Промокшие спины солдат. Сапоги облеплены глиной... Что было дальше, он не помнит...
Товарищи принесли Ивана на руках.
Парень очутился в палате военного госпиталя. Непривычная тишина, терпкий запах лекарств. Провел рукой поверх одеяла и ужаснулся: ног не было...
Медсестра принесла письмо. Соседка по квартире писала, что от голода умерла мать.
...Мысль о хлебе привела его в Казахстан. Иван ходил на протезах. Он подвозил на лошади горючее, доставлял в полеводческие бригады все необходимое, а в свободное время не отходил от машин. В те дни, когда первые эшелоны с энтузиастами уже катили на целину, он решительно направился в кабинет председателя совхоза: «Хочу стать трактористом».
Учился Иван прилежно. Никогда ни на что не жаловался. Непослушными ногами без конца нажимал педали трактора, удивляя всех своим упорством. И когда наконец стальная машина покатила по полю, оставляя за собой темную борозду,
Иван упал ничком на свежевспаханную землю и, точно ребенок, долго загребал ее ладонями.
Теперь механизатору совхоза «Новый путь» Оскаровского района, Герою Социалистического Труда, послушна любая техника. Став за штурвал комбайна, он уже в первый сезон убрал урожай на площади в семьсот гектаров!
Быть может, именно в поле Иван вспоминает свою последнюю поездку в Ленинград, булочную на затемненной улице, полки со свежеиспеченным хлебом... Когда-то он приходил сюда с карточкой за 125 граммами блокадного хлеба. А однажды его паек схватил с прилавка неимоверно исхудалый мальчишка. Кто-то задержал его, но Иван отвел руку, державшую паренька, сказав:
«Не троньте его! Он ведь голодный!»
А может быть, перед глазами комбайнера все тот же крохотный кусочек серого, черствого хлеба в дрожащей материнской руке?..
* * *
Самые большие хлопоты начались у купца Ушакова с тех пор, как он приобрел месторождение меди, открытое в степях Казахстана: требовалось топливо—одними саксаулами плавильных печей не натопишь.
Прослышал однажды купец, что охотник Аппак Байжа-нов нашел черный камень, который горит. Не мешкая отправился к его хижине, прокатил бедняка в роскошной карете, и тот показал купцу найденное место. Вскоре Ушаков купил у местного богатея эту землю — десять верст вдоль и десять поперек. И всего-то за двести пятьдесят рублей! Чабан, нашедший уголь, разумеется, не получил ничего.
Это было в 1856 году. С тех пор началась история Карагандинского угольного бассейна.
Использование богатств земли Казахстана оказалось делом непосильным не только для Ушакова, но и для английских промышленников, пришедших вслед за ним. Правда, добыча угля за полвека возросла до двухсот тонн в сутки (теперь карагандинские горняки выдают на-гора такое количество меньше чем за минуту). Но богатые залежи меди оставались почти нетронутыми. Предприимчивые чужеземцы основали в Джезказгане акционерное общество по добыче меди, приобрели оборудование для медеплавильного завода. Оставалось его доставить. Но как?
Тогда-то и возник почти фантастический проект: устроить передвижную железную дорогу, то есть разбирать рельсы вслед за эшелоном и укладывать вновь перед ним...
Бесконечно медленно двигался этот длинный-предлинный поезд по необжитой степи. Уголь и воду для паровоза доставляли, как и обычно, на верблюдах.
За три года удалось преодолеть полпути, на большее не хватило духу. Солнце и песчаные бури свели на нет все человеческие усилия.
А время бежало — стремительно, неумолимо. Многие промышленники не заметили перемен на казахской земле. Английский делец Лесли Уркварт еще в 1920 году обратился к правительству Страны Советов с предложением разрешить ему «поковыряться» в этих степях, заявив: «Раньше чем через пятьдесят, а может, и через сто лет вы этими местами все равно не займетесь. А я поищу и, может быть, что-нибудь найду».
Но прошло немного времени, и геологи обнаружили в недрах Казахстана почти все полезные ископаемые, существующие в природе. Здесь расположены крупнейшие в стране запасы железной руды, меди, свинца, цинка, хрома, громадные залежи угля, фосфоритов.
За несколько десятилетий климат этой республики не изменился. Но ни зной, ни холод, ни недостаток воды не помешали возникновению мощных индустриальных центров. Мир услышал о карагандинском и экибастузском угле, о джезказганской и балхашской меди, об аркалыкских бокситах. Девять пуль из десяти, выпущенных в годы Великой Отечественной войны по врагу, были отлиты из лениногорского свинца.
А кто не слышал про Темиртау (по-казахски — «железная гора»)? В годы Великой Отечественной войны здесь был сооружен металлургический завод на базе эвакуированного предприятия.
После войны сюда направились тысячи монтажников, каменщиков, сварщиков. Они ехали на ударную комсомольскую стройку — воздвигать металлургический завод полного цикла и молодежный город Темиртау. А ведь объем одних земляных работ на этой казахстанской Магнитке был больше, чем на Братской ГЭС.
Зато сегодня издали кажется, что здесь поднялся лес деревьев-исполинов. Металлургический комбинат Темиртау выпускает стали и проката больше, чем вся дореволюционная Россия.
Столица горняков Казахстана Караганда в первую очередь
привлекает взор пышной зеленью. Кольцом окружает центр бульвар Мира — декоративная полоса зеленых насаждений. В окружении деревьев и Дворец культуры шахтеров, искусно отделанный мрамором и гранитом, украшенный внутри орнаментом и декоративной росписью. На портиках фасада — белые скульптуры, изображающие людей, пожалуй, наиболее характерных для современного Казахстана. Это животновод, воин, студент, хлебороб, музыкант. И конечно же, горняк.
На старинных гравюрах углекопа обычно изображали мрачным, с лицом, покрытым угольной пылью, с тяжелым молотом в руке. С тех пор не изменились разве что цвет угля да традиционные молотки, скрещенные на горняцкой эмблеме. Да и, пожалуй, само отношение к этому солнечному камню.
Уголь и сегодня остается важнейшим продуктом, находящим применение в самых различных отраслях промышленности. И в качестве энергетического топлива, и как первичное сырье для многих изделий — от товаров широкого потребления до космической техники.
Углекопа наших дней я встретил в шахте имени 50-летия Октября, на глубине нескольких сот метров. Человек в красном шлеме и маске, позволяющей дышать очищенным воздухом, внимательно следил за работой комбайна. Вертелся огромный диск, кромсая металлическими когтями стену из черного камня, по которой текли струйки воды. Куски угля сыпались вниз, на движущуюся ленту транспортера. Так они будут путешествовать сотни метров по подземному лабиринту, пока не попадут на громадный подъемник и в конце концов — на поверхность.
После смены горняки возвращаются, удобно устроившись в креслах, по канатной дороге.
...Корабли всегда возвращаются в порт. И космические ракеты, поднявшись с Байконура, приземляются на земле Казахстана.
Многих разведчиков космических трасс приветствовала торжествующая Караганда. Не один из них стал почетным шахтером города.
Уютный двухэтажный коттедж в тихом пригороде Караганды стал пристанищем для всех, сошедших на эту землю. А отдохнув после тяжелой космической вахты, они бывали у горняков, медицинских работников, школьников.
После посещения города Валентиной Николаевой-Терешковой одна из гостиниц была названа «Чайкой».
В День космонавтики во всех школах Караганды прово
дится конкурс на лучший рисунок, посвященный космической тематике.
Над бескрайней степью с грохотом проносятся ракеты, направляясь в неизведанные дали. Это — в бывшем крае кочевников, где до революции всего два процента населения были грамотными. Где не было ни одного врача, ни одного студента. А сейчас здесь сорок девять вузов, в которых учатся свыше двухсот шестнадцати тысяч студентов, где есть своя, основанная в 1946 году Академия наук.
А современные заводы и города в степи — чем не космический взлет?
«В созвездии братских республик ныне еще ярче засияла звезда Казахстана,— писал в своей книге «Целина» Л. И. Брежнев.— А целинная эпопея на этой земле еще раз показала всему миру благороднейшие нравственные качества советских людей, она стала символом беззаветного служения Родине, великим свершением социалистической эпохи».
По ту сторону
тайны
...И возгорелось пламя
...Каждый, кто впервые попадает в Шушенское, спешит увидеть простую бревенчатую избу с деревянным порогом и крышей, напоминающей четырехгранную пирамиду. Это здесь Владимир Ильич Ленин встретил зарю XX века. Отрезанный от всего мира стужей, метелями и снегами, в сибирской глуши, хорошо знакомой лишь, царским жандармам и противникам самодержавия — «неблагонадежным», ссыльным.
И место, забытое всеми, стало общеизвестным...
Как зачарованный стою у маленького дома и пытаюсь представить себе старую Шу-шу-шу, как называл Ленин эту заброшенную деревушку с несколькими грязными и пыльными улочками, пустынную, лишенную всякой растительности. В центре Шушенского, за белым каменным забором, тогда стояла церковь... Рядом несколько домов, принадлежащих людям побогаче. За ними — деревянные избы крестьян.
Стоит дом. На самом берегу тихой речки Шуши. Бревна потемнели от времени. Деревянная дверь. В нее входил Ленин. В дождь и пургу. Отсюда отправлялся на прогулку, к соседям.
В этой скромно обставленной комнате Ульяновы обедали, работали. Обыкновенная утварь, тарелки, вилки... На книжной полке томики книг.
На столе — лампа под зеленым абажуром. Обыкновенная, керосиновая, одна из миллионов, какими пользовались в царской России. Но лампа эта особенная — она совершила путешествие от Петербурга до затерянной в глуши сибирской деревушки. В ту пору даже от губернского центра Красноярска не было
еще дороги в Шушенское. Пятьсот с лишним верст от новой тогда Сибирской железнодорожной магистрали. Это не нынешний асфальтированный Усинский тракт, по которому автобус доставит вас сюда из Абакана за каких-то полтора часа.
Когда Владимир Ильич был сослан в Шушенское, к нему в ссылку отправилась его невеста, верный друг и соратник — Надежда Константиновна Крупская. Зная неугомонную натуру своего жениха, его удивительную трудоспособность, она везла ему самый дорогой подарок — керосиновую лампу. В течение долгих недель Надежда Константиновна со своей матерью добиралась в Сибирь: в жестком многолюдном вагоне, в тесной каюте парохода, в тряской телеге, пешком. И в руках у нее была драгоценная лампа. Свадебный подарок Ильичу.
Теперь Ленин мог продлить свой рабочий день. Зимой, после короткой прогулки, он часто проводил ночи напролет у своего рабочего стола. За три года ссылки в Шушенском им было написано свыше тридцати работ.
Трудно себе даже представить этот титанический труд гения. Только для книги «Развитие капитализма в России» Владимир Ильич использовал около шестисот литературных источников.
Мемориальный заповедник «Сибирская ссылка В. И. Ленина», воссоздающий подлинный вид Шушенского конца XIX— начала XX века, музей поистине необыкновенный, был открыт 12 апреля 1970 года. Ему отведена территория площадью в 6,6 гектара на правом берегу Шуши, в том месте, где она впадает в Енисей. В первозданной неприкосновенности сохраняется улочка, на которой сперва в доме Зырянова, а затем в доме крестьянки Петровой жил В. И. Ленин. В этих домах ныне располагаются музеи В. И. Ленина. В мемориальную зону входят двадцать девять усадеб с множеством хозяйственных построек и памятные места в окрестностях Шушенского.
Из мемориальной зоны убраны все строения, не характерные для того времени. На их месте сооружены жилые дома, хозяйственные постройки, колодцы, мостики, дворовые ограды с воротами и калитками — в полном соответствии с теми, что стояли в прежние времена.
К этому музею непрерывным потоком тянутся люди со всей страны, со всего мира. В гости к Ильичу.
Многие из них оставляют записи в книге посетителей. Краткие и пространные. Взволнованные, простые и сердечные слова. На самых разных языках.
Мемориальный Дом-музей В. И. Ленина был открыт в
1938 году и даже в военные дни не закрывал дверей перед посетителями.
Открываю бесценную книгу на одной из страниц: «...Мы, бойцы в/ч 29755-Б, перед уходом на фронт... даем клятву, что теперь, в годину опасности, все, как один, выступим на защиту нашего Отечества, не жалея своей жизни...» Двенадцать подписей.
А спустя несколько лет порог музея переступили дети Победы — миллионный посетитель — группа ленинградских школьников, которая привезла Ильичу рапорт о своих успехах в учебе.
В Шушенском еще живы рассказы об охотнике Ильиче, бродившем по берегам Енисея с собакой. С ружьем через плечо, в простой, туго перетянутой ремнем куртке, он мало чем отличался от местных охотников. Пожалуй, только тем, что часто не стрелял. Прислонившись спиной к ветвистому дереву, он провожал взглядом речные волны, погруженный в собственные мысли.
У Перова озера и поныне стоит охотничий шалаш из расколотых вдоль и засыпанных землей бревен. Здесь нередко бывал Владимир Ильич. Здесь он беседовал с бедняком крестьянином Сосипатычем.
Здесь его взгляд притягивали, точно магнит, голубые вершины Саян. Однако поехать туда без разрешения властей ссыльные не имели права. По совету товарищей Ульянов написал заявление исправнику и... получил дозволение отправиться на пять дней в целях геологической разведки в село Тесинское.
Мечта Ленина осуществилась — теперь в северных Саянах, в Хакасии, рождается новый экономический район страны.
...В комнате, на столе,— лампа под зеленым абажуром. Она оставлена на том же месте, где стояла. В Шушенском давно исчезли керосиновые лампы и лучины, трактиры и безграмотность. Теперь это поселок городского типа, где имеется профессионально-техническое училище, сельскохозяйственный техникум, станция Института географии Сибирского отделения АН СССР, общеобразовательные школы, библиотеки, пищекомбинат.
По вечерам Шушенское утопает в море света. Настоящее море далеко отсюда — в трех тысячах километров, но о нем напоминают гудки больших судов, проплывающих по Енисею. У берега — комфортабельный речной вокзал, построенный из мрамора, гранита, местного сибирского камня.
Перед тем как отправиться на теплоходе по Енисею, я захожу в зал для пассажиров, усаживаюсь в мягкое кресло и разглядываю огромное мозаичное панно из цветных камешков и
литовского янтаря. На нем изображены Владимир Ильич и Надежда Константиновна среди большевиков, отбывающих с ними ссылку.
Лишь два небольших дома в Шушенском... Посетишь их — и очутишься словно на мосту между прошлым и будущим.
Да, именно отсюда следует начинать знакомство с Большой Сибирью.
Итак, несите, волны Енисея!..
* * *
Главный проспект Новосибирска проходит по 83-му меридиану!
В студеный мартовский день 1897 года, когда на этом месте еще простирались вырубки, мимо занесенных снегом изб на санях ехал в ссылку молодой революционер. Это был Владимир Ильич Ленин.
«Переезд через Обь приходится делать на лошадях, потому что мост еще не готов окончательно, хотя уже возведен его остов»,— писал он Марии Александровне Ульяновой.
Новосибирск, бывший Новониколаевск, обязан своим рождением именно этому мосту. И русскому писателю Николаю Гарину-Михайловскому.
Дело не в том, что этот писатель был по профессии инженером. Когда строилась Сибирская магистраль, он во главе изыскательской партии нашел здесь идеальное место для переправы: могучую реку здесь стискивали скалистые берега. Закладка моста состоялась летом 1893 года.
Незадолго до кончины Гарин-Михайловский скажет М. Горькому: «Счастливейшая страна Россия! Сколько интересной работы в ней, сколько волшебных возможностей, сложнейших задач! Никогда никому не завидовал, но завидую людям будущего, тем, кто будет жить лет через тридцать — сорок после нас. Счастливейшие люди! Сколько у них будет интересной работы, сколько волшебных возможностей!»
Среди городов мира, где население исчисляется семизначным числом, Новосибирск самый юный. Путь свой — от краеугольного камня до крупного современного города — прошел всего за восемь десятилетий.
Города бывают разные: города-крепости, города-порты, города-музеи, города-курорты.
На самой южной окраине Новосибирска, вытянувшейся вдоль Обского водохранилища, возник первый в Сибири город
ученых — Академгородок. Здесь расположено Сибирское отделение Академии наук, созданное по территориальному принципу.
Царство науки.
Об этом сразу предупреждает выписанная на огромном щите у дороги греческая буква «сигма», означающая в математике сумму,— символ этого города.
Академгородок существует четверть века, срок не такой уж большой, а труды здешних ученых пользуются широкой известностью во всем мире.
А началось все с «заимки Лаврентьева».
Как только было принято решение о создании в Сибири научного центра, его будущий руководитель, вице-президент Академии наук СССР Михаил Лаврентьев, явился в Городок Будущего.
...Долина стояла в желто-красном убранстве. Возможно, поэтому она и получила название Золотая долина.
Пионеры тайги разбивали палатки, строили бараки, пели песни собственного сочинения:
...Прощай, Москва! Сибирь кругом...
Живем семьей единою.
Наш ’новый дом теперь зовем Мы Золотой долиною.
А год спустя, в самый разгар строительства, начал работать университет, кстати сказать, сороковой в стране...
Названия многих научно-исследовательских институтов Академгородка можно узнать еще в дороге — по названиям автобусных остановок, которые громко объявляет водитель: «Химия», «Вычислительный центр», «Ядерная физика», «Гидродинамика»...
Выхожу на проспекте Науки. Автопавильон из цветного стекла. Современный торговый центр. Широкоэкранный кинотеатр «Москва» — прямо как в столице. А названия улиц — Академическая, Университетская, Золотой долины... Прямой и широкий Морской проспект упирается в голубое русло Оби.
А кругом лес. Цветы на балконах. По краям дорожек — скамейки для отдыха. Щебечут птицы. В ветвях качаются белки, словно пытаясь заглянуть в окна уютных институтских кабинетов.
Пульс науки в Академгородке ощущаешь повсюду. Даже кафе здесь превратились в своеобразные клубы ученых. «Вавилон» принадлежит специалистам по иностранным языкам, «Под
интегралом» собирает любителей юмора и сатиры. Встретив на улице человека, не определишь, кто это — рабочий или инженер, студент или академик. Внешний вид обитателей этого удивительного города никак не укладывается в рамки обычного портрета «ученого мужа» — с проседью, в очках, возможно, даже с тростью в руке. Тут много кандидатов и докторов наук, которым нет и тридцати.
В. И. Ленин назвал Сибирь удивительным краем с большим будущим. Оно, это будущее, сегодня уже шествует по ее просторам. Здесь развиваются самые различные отрасли промышленности — от атомной до радиоэлектронной. Появились десятки городов, которые ведут свое летосчисление с момента перекрытия рек, с появления новых шахт в дремучей тайге, с первого колышка, вбитого там, где завтра задымятся заводские трубы.
Сбывается предсказание Ломоносова, первого русского академика: «Российское могущество прирастать будет Сибирью».
Новосибирский академгородок — лишь первая и самая яркая звезда в Сибирском созвездии науки. Многое здесь необычно: крупнейшая в мире научно-техническая библиотека с десятью миллионами томов и газета «За науку в Сибири», единственная в стране, издаваемая исключительно для ученых. А где сыщешь еще город, в центре которого в зимнюю стужу к кормушкам, ни капельки не робея, чинно шествуют лоси и олени?
Новосибирск — столица Сибири.
Здесь, на Ленинском меридиане, на средства, полученные во время ленинского субботника — 120 миллионов рублей,— было начато строительство Сибирского отделения Всесоюзной сельскохозяйственной академии имени В. И. Ленина.
Наука ускорит развитие сельского хозяйства в географическом центре страны. Так что новый научный центр по объему работ будет под стать Академгородку.
Здесь повсюду — сибирские масштабы, сибирский размах.
На строительной площадке виднеется фундамент первого здания. Его протяженность... около полутора километров.
Неподалеку — щит, на котором начертаны слова Мичурина: «Мы не можем ждать милостей у природы. Взять их у нее — наша задача».
«Царица полей — пехота»,— говорили во время войны. «Царица Сибири — наука»,— можем мы сказать в мирные дни. Даже если побывать только у «науколюбов» Академгородка, выросшего на Ленинском меридиане.
* * *
От Балтики до Тихого океана простирается наша страна. Могучий Енисей — словно гигантская голубая ось ее. Здесь, у причала Красноярска, в ленинском юбилейном году встал на вечную стоянку старейший пароход «Святой Николай».
С его палубы Ленин видел великое будущее Енисея. И это будущее приковало к себе внимание всего мира.
...Крутые берега, покрытые густой таежной растительностью, все теснее сжимают Енисей. Мощная река кипит, бурлит водоворотами на мелководье, вздыбливает волны, прокладывая себе путь через каменистые Саянские горы. Подчас кажется, будто плыть уже некуда,— русло реки преграждает гора. Но Енисей вдруг делает крутой поворот, огибая скалы, и снова тянется вдаль голубая, сверкающая на солнце лента...
С гор сбегает множество ручейков. Они проворно прыгают через камни, елозят, суетятся в торопливом стремлении поскорее соединиться с богатырем, чтобы еще прибавить ему сил.
Более тысячи километров пробивается река в Саянских хребтах, и по всему руслу немало опасных каменистых порогов. Много столетий печальная слава окружала Большой порог.
Сказывают, что до начала XX века тех, кто счастливо проплыл его, можно было пересчитать по пальцам. И стояла над суровыми скалами построенная ими белая часовня. Да одинокие деревянные кресты на камнях...
Это была единственная транспортная артерия, соединяющая Хакасию с горной Тувой. Пробовали взрывать самые большие камни, но польза от этого была ничтожной — разница в уровне воды, огромная быстрота течения делали плавание по Енисею чрезвычайно опасным.
До тех пор пока не было шоссейной дороги через Саяны, у Большого порога действовала перевалочная база. Суда ходили до этого места. Далее грузы везли на лошадях по опасным горным тропам до верхнего причала, оттуда водный путь уже шел до Кызыла.
Истоки Енисея — в непроходимой Тоджинской горной тайге. Тувинцы говорят, что там, меж крутых скал и завалов деревьев, где начинается Бий Хем — Большой Енисей,— стоит огромный чум, в котором три исполинских медведя охраняют счастье.
Но как трудно добраться до него!
Злые горные духи преграждают реку валунами, образуя свирепые водопады и кипящие пороги. Но были люди, которые плыли и шли вброд, карабкались на голые заоблачные хребты,
надеясь отыскать заветный Чум Счастья... Но лишь неисчислимые овы — надгробья из камней на могилах погибших у опасных перевалов — обозначали тяжкий путь смельчаков.
И все-таки кое-кто разыскал Чум Счастья... Плотина гидростанции высотой в двести сорок метров поднимет уровень воды, коварные пороги исчезнут, и суда будут ходить по Енисею до самого Кызыла.
На строительстве Саяно-Шушенской ГЭС многое уникально: крупнейшая в стране гидроэлектростанция — 6,5 миллиона киловатт, самые крупные турбины, созданные на Ленинградском металлическом заводе имени XXII съезда КПСС.
В сибирской ссылке, стоя у подножия Саян, Ленин был потрясен Енисеем, его богатырской мощью, не находившей применения.
Ныне создаваемый Саяно-Шушенский территориальнопроизводственный комплекс будет одним из крупнейших не только в Сибири, но и в стране. В его состав войдет более ста крупных, оснащенных новейшей техникой промышленных предприятий.
Объем строительства этого энергетического гиганта потрясает. Очевидно, и люди, строящие его,— богатыри...
На левом берегу Енисея вырос один из многоэтажных поселков строителей и энергетиков Черемушки — отлично распланированный микрорайон с -полным комплексом необходимых зданий. Стоит он в лесу (наподобие Новосибирского академгородка). Словно дома не строили, а просто поставили меж сосен и берез.
На примере этого городка в глухой Саянской тайге мог бы поучиться не один столичный архитектор.
Нигде не приходилось мне видеть детский сад, оборудованный с таким вкусом, как этот «Колобок». Во дворе — беседки, расписанные разноцветными буквами, в пруду — игрушечный кораблик; карусель, любимый всеми детьми Буратино. И кажется, будто юные сибиряки, проходя в эту калитку с двумя железными львами, каждый раз попадают в мир сказки, как их родители — в мир действительности, которая превращается в сказку. Начинается она тут же, возле домика из саянского мрамора, носящего имя «Сказка». И на берегу Енисея издали можно прочесть слова песни, написанные прямо на скалах: «Я люблю тебя, жизнь!..»
* * *
Когда-то давным-давно на сибирской земле жил седобородый богатырь Байкал. Когда он в ярости поднимал плечи, скалы дрожали, вздымались волны. Была у него дочь, красавица Ангара, и держал он ее взаперти в хрустальном дворце. Но она, прослышав о саянском витязе Енисее, ночью тайком выбралась из роскошных палат и пустилась бежать.
Проснулся Байкал. В гневе схватил скалу и бросил вслед беглянке. Но Ангара уже была далеко.
Эта глыба — Шаманский камень — и по сей день торчит в русле реки.
Если у Байкала встретите рыбака, то непременно услышите байку о том, как однажды он забросил невод и вытянул рыбку не простую, а золотую. Только он не просил у нее исполнить три желания, а положил на скамейку в лодке. Стояла жара, солнце пригревало. Рыбка растаяла прямо у него на глазах, только хребет остался да капельки жира...
Эту диковинную рыбку называют голомянкой. Лишенная чешуи, она полупрозрачна, с едва уловимым сиреневым отливом. Икру не мечет, а выводит живых мальков. И обитает на больших глубинах только в Байкале.
Она — не единственная диковинка этого края. Здесь можно увидеть, например, блуждающие деревья. Порывистые ветры оголяют корни сибирских сосен. Они ползут, простираясь по земле, пока не найдут более устойчивую почву. И стоят кедры на диковинно сплетенных корнях, вглядываясь в голубые воды Байкала.
Иногда здесь поет... песок. В погожий день, когда идеально чистые, сухие песчинки получают электрический заряд и, носимые ветром, начинают звенеть, то на берегах словно слышатся звуки флейт.
На Байкале и ветры особенные. Их именами названы многие места, они стали героями легенд. Какой же была бы песня о Байкале без упоминания о ветре?
Легендарный баргузин — восточный ветер, вырвавшись из Баргузинской долины, мчится поперек озера и своим мощным дыханием как бы разделяет его надвое. Култук — южный, он дует из залива Култук вдоль Байкала и обычно влажный. Но самый опасный северо-западный — сарма. Он обрушивается неожиданно, почти всегда вызывая бурю.
Зато когда утихает целая дюжина ветров, поверхность озера напоминает туго натянутый шелк — не видно ни единой складки. На ней, как в зеркале, отражается синева неба, и в хрустально-чистой воде видны камни.
Когда пересекаешь Сибирь, многие попутчики еще задолго до Байкала заводят речь о нем, вспоминают предания, легенды. И с нетерпением ждут встречи с этим озером, которое буряты величали Дала нор — «Священным морем». На Байкале растут и обитают более тысячи разновидностей флоры и фауны, которых нет больше нигде. По глубине— 1620 метров — озеро не имеет равных. В его каменной чаше уместилось бы Балтийское море...
В Листвянке создан Лимнологический институт Академии наук СССР. Богатую природу Байкала изучают географы, геологи, ботаники, зоологи, биологи... По рекомендации института принято постановление Совета Министров СССР о сохранении единого природного комплекса, о запрещении загрязнять воды озера.
Удивительно это «славное море, священный Байкал». И бар-гузинские соболи на его берегах, черные, как степная ночь, и золотистые рыбы в глубине. И неподалеку от Шаманского камня вытекающая Ангара, мощью своих прозрачных вод заставившая светить в Сибири неисчислимое множество солнц.
* * *
В Ангарске, в квартире инженера Павла Курдюкова,—сотни старинных часов. Они звонят, тикают, поют голосами всевозможных птиц.
Вот Деметра — древнегреческая богиня плодородия и земле-
делия. В левой руке она держит сноп пшеницы и серп, правой — вертит земной шар. Разве мог мастер, изготовивший эти часы в Париже, предположить, что спустя полтора века его произведение очутится вблизи Байкала? В стране, символ которой — серп и молот.
Ангарск — город химии и нефтехимии — стоит в сосновом бору, строители сохранили тайгу в неприкосновенности. Зелень повсюду, даже на территории цементного завода. Нигде никакой пыли. Деревья, цветы, фонтаны. Заводские рационализаторы сумели возвратить в производственный процесс сотни тонн отходов.
Широкая Ангара, строптивая дочь Байкала, стала рекой электричества. Полноводная и бурная, она вращает целый каскад турбин мощных ГЭС.
Братск... Серая бетонная плотина, равная по высоте дому в сорок этажей, прочно уперлась в оба берега Ангары. По ней мчатся электропоезда, потоки автомашин. Ветер играет на струнах стальных проводов.
В зале гидростанции — идеальная чистота, тихо, уютно. За огромными окнами синеет Ангара. Людей не видно. Только у пульта управления несколько дежурных инженеров смены. Каков контраст. Ведь тут не так давно трудились десятки тысяч строителей.
Сначала их было немного. Ребята стояли на пустынном берегу, вслушиваясь, как рядом беспрерывно грохочут Падунские пороги, зубчатой подковой перекрыв реку. Точно соломинки, ломались бревна, попавшие между камней.
Шесть лет гул порогов заглушал шум бульдозеров и экскаваторов, пока строители не перекрыли Ангару и в одно летнее утро Падун скрылся в широко разлившемся море. Никто не жалел о нем. А крановщики, видя, как он тонет, только махнули рукой, продолжая укладывать бетон. Осталось лишь название железнодорожной станции — «Падунские пороги».
Вместе с Братской ГЭС рос и алюминиевый завод. Ведь «крылатый металл» требует большого количества электроэнергии. И в тайге появилось промышенное предприятие с корпусами длиной в полкилометра. А рядом лесопромышленный комплекс.
ГЭС, алюминиевый завод и лесопромышленный комплекс — словно три кита, на которых стоит Братск, город с населением в четверть миллиона.
В Братске уже не встретишь медведей — ни на улицах, ни на площадях, ни в трубах (был и такой случай). Зато есть кукольный театр, художественная студия, гостиница «Тайга» из стекла и бетона. Один из кварталов по старой привычке продолжают называть Палатки. Правда, там стоят дома в пять — девять этажей. В городе несколько тысяч студентов. И самая «дефицитная» профессия — учитель музыки. А раньше не хватало печников...
Люди шестидесяти национальностей считают Братск своим родным городом.
За несколько сот километров отсюда, вниз по Ангаре, история Братска повторилась. Восемь лет спустя... В 1962 году начались подготовительные работы по строительству Усть-Илимской ГЭС. В глухую тайгу прибыли люди. С необходимой техникой, оборудованием. Они основали новый город — Усть-Илимск, где, как и в Братске, на всесоюзных ударных стройках трудится молодежь.
Усть-Илимская ГЭС уже в действии. Часть строителей поехала вниз по реке — в Богучанск. Так снова повторяется история...
Ангара — это не только водный путь от Байкала до Енисея. Это путь из прошлого Сибири в ее будущее.
* * *
Деревни и города обычно возникают возле магистралей — у шоссе, на берегу реки или моря. Любая стройка начинается с прокладывания дороги. А что делать в забайкальской или дальневосточной тайге, где геологами обнаружены неисчислимые сокровища недр? Их взять невозможно — ни доехать, ни доплыть. С самолета на протяжении многих часов не увидишь поселка — в лучшем случае одинокий костер охотников. Для того чтобы поскорее добраться до сокровищ Сибири — удоканской меди, забайкальской железной руды, якутского угля, с трибуны XVII съезда ВЛКСМ прозвучало новое, как удар колокола, слово, пронесшееся над всей страной,— БАМ! А 27 апреля 1975 года при свете прожекторов и звуках прощального марша с Ярославского вокзала столицы шестьсот юношей и девушек — комсомольцы Москвы, Ленинграда, всех союзных республик, первый Всесоюзный ударный отряд имени XVII съезда ВЛКСМ,— отправились на Восток, на строительство Байкало-Амурской магистрали.
Многие москвичи с нескрываемой завистью провожали пер
вый отряд посланцев комсомола. Один парень не удержался: вскочил в поезд.
— Путевку не дали: говорят, через месяц. А эшелон отправляется сегодня,— оправдывался он перед контролерами.
«Зайца» высадили по дороге...
Тайшет, Братск, Усть-Кут. Стоп! Дорога кончилась. Дальше до самого Амура неприступная тайга — трасса БАМа.
Сюда доставляют на вертолетах не только продукты или стройматериалы, но и школьные парты, радиолы, мебель. Спору нет, человек едет в тайгу работать. Есть у него и хлеб, и крыша над головой. Но, привыкнув, он видит, что ему нужны и хорошая книга, и музыка.
Полвека назад энтузиасты могли положиться только на силу своих мускулов. Теперь на помощь строителям всюду приходит техника. Но и сегодня ничто не появляется само собой. По мановению волшебной палочки стол не накроется едой. Поэтому на каждую стройку — в степи или в тундре — сначала отправляются разведчики. Как на войне! Они принимают на себя самое тяжелое бремя — чтобы другим было легче.
Их было семнадцать, первых десантников, прибывших к Таюре, на 65-й километр великой стройки. Здесь предстояло родиться первому поселку — Звездному. Парни рубили, копали, строили. Мерзли в палатках. А к ним на помощь через горную тайгу при 50-градусном морозе уже шла колонна бульдозеров, автомашин. И строители, прибывшие в Звездный весной, нашли все необходимое длц начала большой работы. Здесь, как и повсюду, были и первый сруб, и первый выпеченный хлеб, и девушки в белых туфлях шли в клуб, на первый вечер...
На трассе БАМа никому не приходится легко, и не только поначалу. Кое-кому больше всего докучают комары. Правда, имеется мазь, но она предохраняет от этих кровопийц лишь до тех пор, пока не вспотеешь.
Вильнюсцу Антанасу Моркунасу, пожалуй, самым трудным было погружение в скафандре в Таюру. Он уложил на дне пакеты с тротилом, чтобы подорвать подводные скалы: в этом месте через реку возводится мост. Его строительство поручено ленинградцам (не потому ли, что в их городе мосты самые красивые?).
Домой Антанас писал: «Уже месяц, как мы в тайге. Не стану скрывать, бывает тяжело, даже очень. Но достаточно вспомнить, что ты — участник гигантской стройки, и усталости как не бывало. История не пройдет мимо: оставит несколько строк и для нас...»
На БАМ продолжают прибывать молодые романтики со всей страны. С путевками и без них.
Николай Петриченко о своем прибытии в Звездный говорил: «В Комсомольске-на-Амуре живет мой дядя. Хочу съездить к нему по новой дороге. Дядя строил Комсомольск-на-Амуре. Он поймет меня и простит, что я опоздал на восемь лет».
В руках у Николая ключ. Большой, никелированный. Вернее, половина его. Вторая — у строителей на другом конце БАМа. Когда обе части магистрали соединятся, символический ключ будет вручен государственной приемной комиссии. А пока между обеими частями ключа почти 3200 километров болотистой тайги, множество рек и хребтов. На строительстве трассы будет перемещено около 300 миллионов кубометров земли, построено много мостов, тоннелей...
Кто скажет, где и когда соединятся обе половины ключа? Может быть, в Ангое, в одном из двухсот новых поселков, который строят архангельцы? А может быть, в Уояне, который проектировался литовскими архитекторами?
Пройдет несколько лет. Там, где по болотам бродили маркировщики трасс и лесорубы, протянутся нити стальных путей. Поселки и станции наполнятся людским гомоном.
У врат Тихого
* * *
Амур несет вниз. А по берегам тянется все та же бескрайняя тайга. Неожиданно на левом берегу реки появляется город. Большой город. С длинными кварталами каменных домов, широкими проспектами, сотнями автомашин.
И трудно представить себе, что сорок лет назад здесь стояло село Пермское, основанное крестьянами-переселенцами в 1860 году.
В мае 1932 года вслед за ломкими льдинами по реке пошли два парохода. Большие колеса вспенивали воду, а на палубах находилось девятьсот молодых людей. Тысяча восемьсот рук, не боящихся работы и трудностей.
И пароходы назывались символически — «Колумб» и «Коминтерн».
Негостеприимно встретила энтузиастов тайга. Над вершинами дальних гор плыли облака, по отрогам скатывались реки талой воды. На открытом берегу буйствовал пронизывающий ветер.
Рабочий день начался сразу, едва они сошли с парохода. Нужно было строить заводы. Десятки заводов. Молодые люди сооружали шалаши и времянки, шли на рубку леса в любую стужу, трудились не покладая рук. Не у всех имелась специальность, не все кончили школу. Но молодость и отсутствие опыта были, пожалуй, их достоинствами.
Они мужали с каждой выстроенной землянкой. «И, как бы на память потомству, в отдаленной глуши, среди непроходимых лесов, на величественной реке Амур комсомольцы построили
город своего имени — Комсомольск». Это слова «всесоюзного старосты» М. И. Калинина.
Люди еще ютились в землянках, тайга еще пыталась удержать свои владения, устрашая гнусом и холодом, а в цехах будущей судоверфи уже трудились корабелы.
Сегодня это предприятие, детище первых пятилеток, стало гордостью Дальнего Востока.
На площади высится гигантский камень-памятник с высеченной на нем надписью: «Здесь 10 мая 1932 года высадились первые комсомольцы — строители города...» Неподалеку — Дом молодежи, первым посетителем которого был Юрий Гагарин. В этом доме есть зрительный и танцевальный зал, кафе, библиотека, читальня, плавательный бассейн. Тут справляют свадьбы, отмечают праздники совершеннолетия, проводят диспуты, занятия клубов.
Дворцов и Домов культуры в Комсомольске около двух десятков. На площади Ленина красуется Дворец строителей, в Доме культуры имени 50-летия Октября с огромным мозаичным панно проводятся традиционные выставки цветов.
В городе растут новые девятиэтажные дома, драматический театр, огромная библиотека. Рядом еще действует старая, носящая имя Николая Островского. В 1936 году на X съезде ВЛКСМ делегаты Комсомольска встретились с Надеждой Константиновной Крупской, которая подарила им экземпляр книги «Как закалялась сталь». Эта книга и положила начало фондам первой библиотеки.
Вот дом, где останавливались прославленные летчицы Полина Осипенко, Валентина Гризодубова и Марина Раскова, совершившие осенью 1938 года беспримерный перелет — от Москвы до Дальнего Востока, проведя в воздухе более 26 часов, пролетев около 6000 километров.
Не найти человека, который не знал бы о подвиге Алексея Маресьева. Тяжело раненный весной 1942 года, он восемнадцать суток полз к своим. После ампутации обеих ног Маресьев научился управлять самолетом и сбил еще семь вражеских машин.
Но не всем известно, что восемнадцатилетний токарь из Камышина Алексей Маресьев приехал в Комсомольск по путевке райкома комсомола в 1934 году. Работал днем, а вечерами занимался в аэроклубе.
В Комсомольске начинаешь по-настоящему понимать, что означают слова «город романтики».
Здесь слились воедино современный технический прогресс
и умение трудиться с огоньком, унаследованное от тридцатых — сороковых годов, когда трудовой героизм комсомольчан испытала война.
...Фотографию улыбающегося парня я увидел в квартире первостроителя города Евдокии Силютиной. И прочитал последнее письмо ее мужа — снайпера Сидоренко, пришедшее в 1942-м из-под Сталинграда.
«Пишу под взрывы снарядов, под свинцовым пулеметным и автоматным дождем... Если погибну, расскажи сыновьям — Коле, Пете, Юре, Васе,— в каких условиях работал отец, что мы пережили в первые дни Комсомольска. Пусть не думают, что жизнь — это прогулка по красному бульвару...»
Трудно представить себе сейчас, о чем вспоминал снайпер Сидоренко перед своим смертным часом под Сталинградом. О своей первой стройке — Харьковском тракторном заводе в 1930 году, когда руководимая им бригада бетонщиков установила рекорд в укладке бетона? О первых днях Комсомольска? Или о 3 июля 1942-го, когда он собственноручно уничтожил десять гитлеровцев?..
В войну, когда многие мужчины ушли на фронт, тяжелое бремя приняли на себя женщины. И город продолжал трудиться для фронта, для победы.
В 1942-м, в трудную для Родины годину, вступил в строй первенец дальневосточной черной металлургии — завод «Амур-сталь». По нефтепроводу подошла сахалинская нефть, и в Ком-срмольске-на-Амуре заработал нефтеперерабатывающий завод. Сталь, нефть и другие богатства этого края шли на завод, на фронт. И город на Амуре, промышленность, созданная руками комсомольчан, стали ковать победу.
И ныне на «Амурстали» из железной руды Кимканского бассейна и угля Бурей выплавляют сталь, выпускают сортовой прокат, обеспечивают рыбоконсервную промышленность. И по старой традиции отправляют в разные города страны.
Комсомольск спускает со стапелей корабли, производит для народного хозяйства сложнейшие машины и металлоизделия, поставляет бензин и смазочные материалы, текстиль и продукты питания и является последним этапом строительства Байкало-Амурской магистрали.
Город раскинулся вдоль Амура почти на двадцать километров, и во всю длину его вскоре протянется широкий бульвар, появятся стадион, новые парки, цирк, водно-спортивная база. А на том месте, где в 1932-м сошли первостроители, вырастет здание речного вокзала.
Оказывается, четверть века спустя история повторилась.
В 1958 году в шестидесяти километрах выше Комсомольска на берегу Амура высадилась группа молодежи. Комсомольцы прибыли на строительство нового города. На таежных просеках валились деревья, появились палатки. Но это были уже не тридцатые годы. Нынешние романтики не ссорились из-за пилы или топора. У них было обилие специальных механизмов, тракторов и бульдозеров. Только у старшего брата — Комсомольска — пришлось занимать опытных строителей.
Общими усилиями они основали Амурск — современный город на высоком берегу. Город, который к концу нашего столетия будет насчитывать около двухсот тысяч жителей.
Здесь строится крупнейший целлюлозно-бумажный комбинат, который будет выпускать целлюлозу, картон, этиловый спирт, кормовые дрожжи, искусственный белок.
Значительная часть этих предприятий уже действует.
Каждый год 10 мая все собираются в Комсомольске, встречаются с первыми хозяевами тайги и спрашивают: как строить? Хотя новые города начинаются уже не с землянок и бараков, а с асфальта и высотных зданий...
И в глухой тайге начинают расти братья Комсомольска: в лесистом ущелье — Горный со ступенчатыми корпусами горно-обогатительного комбината, в долине Холдами (в переводе — «Сумка сокровищ») — светлый город Солнечный. Он моложе и меньше Амурска, но зато весь устремлен ввысь, точно равняясь на горы. Здесь, на рудниках и открытых карьерах комбината, ведется добыча оловянной руды. Горняки живут в домах, искусно распланированных ленинградцами,— с лифтами, газом, всеми удобствами.
...В тайгу уходят все новые и новые романтики, ведомые извечным стремлением человека оставить на земле след не только своих ладоней, но и пытливого разума, благородных душевных порывов...
* * *
Род Гейкеров славился охотниками. Не один из них ходил на медведя с копьем — так надежнее, ружье может дать осечку.
Маленький Саша тоже любил тайгу. Со своей прабабушкой, старой-престарой, уже не помнящей, сколько ей лет от роду, он плавал по протокам Амура то за дровами, то по ягоды. На охоту Саша ходил с дядей Леонидом и у него учился ставить капканы,
распознавать следы зверя. Стать охотником была его заветная мечта.
Каждой осенью над деревней появлялись лебеди. Они летели неторопливо, плавно взмахивая крыльями. Мальчишки, а подчас и взрослые не могли оторвать от них глаз, пока в вечерних сумерках белые пятна не начинали сливаться с темнеющим небом. А когда шел снег, Саше казалось, что с неба падают не снежинки, а лебяжий пух. Никто не знал, откуда летят лебеди, лишь некоторые старожилы слышали, что где-то в тайге есть таинственное лебединое озеро, куда весной щ устремляют свой полет птицы.
И в сердце мальчика запала дерзкая мечта — разыскать их царство.
Началась война. Трое братьев Гейкеров вместе с другими охотниками ушли на фронт. Саша помогал старшим, как мог,— рыбачил, собирал ягоды и кедровые орехи. И ждал отца. Когда к пристани на другом берегу реки приближался пароход, мальчик подплывал на лодке и пытливо вглядывался в лица приезжих. Он не знал, что далеко на западе, у Волги и под Берлином, трое снайперов Гейкеров пали смертью храбрых и никто из них уже не вернется в родное селение.
...Саша Гейкер не стал охотником. Окончив в Комсомольске-на-Амуре ремесленное училище, он строил суда, а потом стал художником.
Может быть, в этом помогли ему рассказы о природе и охоте, слышанные в детстве, может быть, свежее могучее дыхание Амура и блеклые силуэты лебедей на фоне неба...
Приезжая весной в родные края, Александр ходил в тайгу не с ружьем, а с этюдником и красками, а над головой нескончаемой вереницей тянулись стаи белых птиц-кликунов.
Однажды юноша решился. Он отправился на лодке протоками вздувшегося Амура туда, где не ступала нога человека, в край лебединых гнездований.
Молодому художнику не удалось обнаружить обитель этих сказочных птиц ни в эту весну, ни в следующую. Но заветная мечта детства еще сильнее овладела им. И Александр отправился в третий раз. Много дней плыл он по ручьям и протокам, брел по бесконечным болотам, опять плыл — все дальше на север.
Белые птицы сами указали ему дорогу. Перед его глазами засверкало озеро Удыль.
Возвратившись, Александр не выпускал резец из руки до тех пор, пока лебяжье озеро не смогли увидеть и другие люди.
...Одинокий охотник в лодке, кругом — тысячи лебедей. Их крылья сливаются с лучами солнца.
Эту линогравюру Александр Гейкер назвал «Да здравствует жизнь!». А в гравюре «Ледоход» я увидел его земляков во время разгула стихии на Амуре. Поперек лодки укреплены два шеста. Ухватившись за них, нанайцы стремительно толкают лодку вперед по движущимся льдинам. Люди привязаны к лодке за пояса, если кто-то из них упадет между льдин, лодка выдернет его.
В картине изумляет драматизм борьбы человека со стихией и искусство художника, сумевшего тонко и самобытно передать отвагу, дерзость и порыв.
Не об этом ли кричали ему лебеди на озере Удыль?
Отправляясь в нанайский районный центр Троицкое, я, признаться, лелеял тайную надежду увидеть вчерашний день нанайцев, познакомиться с их обычаями, хотя бы посмотреть на людей в национально-традиционной одежде. Тем более что именно в этот день начинался народный праздник. Но...
Мужчины — в современных костюмах, женщины — в нарядных платьях. Правда, я увидел несколько парней в желтых рубашках и девушек в халатах, расшитых национальным орнаментом. Но это были участники художественной самодеятельности. Лишь на выставке прикладного искусства были выставлены изделия из меха, одежда из рыбьей кожи, теплые торбаса да посуда из бересты...
На сцене — шесть девушек и парень. Неповторимый, незнакомый ритм. И забываешь, что это — нанайский танец. Кажется, будто по таежным просторам мчатся быстроногие олени... Или вот танец амурских рыбаков с палками... Семь женщин вяжут при тусклом свете коптилки, а вокруг вертится юлой шаман.
На стадионе собираются бегуны, танцплощадку занимают стрелки из лука, на Амуре начинают соревноваться гребцы. Томятся на старте молодые парни в старинных лодочках-оморочках.
Вот и вся экзотика. Да и праздник именуется обыденносовременно: районная олимпиада.
Прочитав на моем лице разочарование, мой спутник Александр Гейкер, спасая положение, предлагает мне посмотреть подлинную нанайскую деревню.
Мы в салоне «Ракеты» (в болотистой тайге нет шоссейных дорог и единственно возможное сообщение — по Амуру). Пристально гляжу туда, где должен появиться Найхин.
Это большое селение с добротно рубленными избами, с трехкилометровой улицей, по сторонам которой проложены деревянные тротуары.
И лес радио- и телевизионных антенн.
А неподалеку уютный березняк, как в Прибалтике.
Раньше нанайцы уходили на охоту в тайгу чуть ли не на всю зиму. Их жизнь состояла из случайных охотничьих удач. Они не знали, что такое огород, что такое хлеб, питались рыбой и дичью. Теперь они объединились в артели. Охотятся на соболя, белку, разводят норку — пушного зверя с блестящим, будто шелковым, мехом, с белыми галстуками бабочкой на шее, с черными бусинками глаз.
Найхин — центр рыболовецкого колхоза «Новый путь». Рыбный промысел ныне не тот, что раньше. Вместо лодок — мощные катера, самоходные баржи, кунгасы, сейнеры. На берегу — колхозная рыбообрабатывающая база. Торчат подъемные краны, движутся транспортеры.
Прежде нанайцы умели читать только следы зверей. Это были единственные письмена, доступные им. Сегодня в Найхи-не — множество людей с высшим и средним образованием и семья, где нет студента, большая редкость.
...Мы с Александром Гейкером вновь в салоне «Ракеты». Глядим на пенистый след, который оставляет судно, пролетая над волнами. Вокруг — просторы Амура, гладкие, мерцающие в солнечных бликах, окаймленные вдалеке невысокими берегами.
Я поднимаю голову, и мне чудится, будто высоко в поднебесной синеве летят лебеди. Белые крылья сливаются с солнечными лучами.
* * *
Увидев Владивосток, известный полярник Фритьоф Нансен писал: «Расположенный на террасах, он напоминает Неаполь. Правда, тут нет на заднем плане Везувия, зато прекрасна гавань и чудесные острова...»
Нет, это сходство не только внешнее. Владивосток находится на той же широте, что Сухуми, Алма-Ата и Ницца. Но климат здесь совершенно иной, чем в Италии,— сказывается близкое дыхание океана. Туман обычно сменяется дождем, дождь — опять туманом. У зимы не вымолить снега, а когда примчится тайфун, да еще с тропическим ливнем, то на улицах остаются только искореженные деревья, кучи камней и песка.
Синяя вода залива... Холмы под зеленым покровом, белые здания, словно по ступеням поднимающиеся все выше и выше. Зато в окрестностях города — почти девственная природа с кленами и лианами, с цветущими лотосами и таинственным женьшенем. Бродят пятнистые олени, порхают бабочки величиной с ладонь...
Миниатюрная модель парусника высится на вершине шестигранной колонны, и бронзовая фигура матроса с поднятой для приветствия рукой встречает каждого при въезде в город. Надпись на постаменте гласит: «Владивосток далеко, но ведь это город-то нашенский».
Эти слова Владимир Ильич произнес в 1922 году, когда части Красной Армии «на Тихом океане свой закончили поход».
Именно с тех пор стал свободным путь от Петрограда к Владивостоку, от Финского залива — к бухте Золотой Рог.
Разумеется, это название не имеет ничего общего с благородным металлом, но огромный каменный обруч, сжимающий продолговатую бухту, где даже в сильнейшую бурю бывает относительно спокойно, первым морякам показался поистине золотыми воротами. В них проходят все суда — прибывающие и уходящие.
Сегодня на всех картах от него протянулись черные линии, плотный веер пунктира, охватывающий многие гавани мира...
Кто-то подсчитал, что в мире одновременно находятся около ста тысяч жителей Владивостока. Значит, всегда кто-то плывет, кто-то возвращается с моря, кто-то вновь собирается в дальний путь на многие месяцы. Океан — сердце и душа города.
...Величаво движутся исполины-корабли, овеянные ветрами всех широт. Снуют быстрые катера. Вдоль берегов на десятки километров тянутся причалы, портовые склады, доки. Ни на минуту не умолкает грохот подъемных кранов и лебедок. Огромный порт живет напряженной жизнью. В нем базируются целые флотилии — китобойные, краболовные,— гигантские рыбоконсервные заводы.
Улица Ленина пропитана запахом моря. «К этой улице швартуются, пройдя полсвета, корабли...»
Тихоокеанский институт рыбного хозяйства и океанографии — тоже на улице Ленина. Выпускников его — специалистов по обработке рыбы — скорее встретишь где-нибудь на Камчатке, в Антарктике или у берегов Африки, чем во Владивостоке.
Рядом — Дальневосточный политехнический институт, где учатся более десяти тысяч студентов.
В городе на берегу Тихого океана возник крупнейший науч
ный центр — ДВНЦ АН СССР, где около четырех с половиной тысяч научных работников.
Центральное здание Академии наук пока находится на той же улице Ленина, место же для нового ДВНЦ выбрано на живописном побережье Амурского залива, в Приморской курортной зоне, где часто стоит ясная погода. Здесь сохранилась естественная тайга с тенистыми дубовыми, березовыми и липовыми рощами, с жасмином, дикими абрикосами, с белой сиренью.
Строительство ДВНЦ, начатое на площади в 480 гектаров, продолжится до 2000 года. Здесь будет 18 научно-исследовательских учреждений. Уже поднимаются корпуса институтов геологии, химии, биолого-почвенного...
На берегу Тихого океана отчетливо слышна поступь большой науки.
...Слава женьшеня родилась тысячелетие назад. Сегодня он возвращает больным здоровье, старикам — бодрость. С каждым годом возрастает потребность в этом волшебном корне, а в тайге находят лишь ничтожную долю необходимого количества.
На центральной усадьбе Сукутинского заповедника, основанного еще в 1932 году, была заложена первая в стране плантация женьшеня и разработана агротехника его выращивания. Однако и этого недостаточно.
Ученые принялись за поиски заменителя. Фармакологи Института биоорганической химии исследовали почти две тысячи сложнейших рецептов восточной медицины. При помоши электронно-вычислительной техники удалось выявить, что ряд компонентов этих рецептов имеется во многих морских растениях.
Биологически активные вещества обнаружены и в морских звездах, трепангах, морских ежах. Эти открытия прокладывают путь в новую область исследований — морскую фармакологию.
Владивостокский морской вокзал напоминает многопалубное судно. И называют его часто «берегом встреч и расставаний». Тут всегда кто-то кого-то встречает или провожает.
Встретив утром океанский исполин «Советскую Россию», я вечером провожал другое судно — «Иероним Уборевич», настоящий рыбообрабатывающий завод, носящий имя моего прославленного соотечественника, который в дни освобождения Владивостока командовал Народно-революционной армией Дальневосточной республики.
«Нет,— подумалось мне,— не может быть, чтоб победное шествие легендарного командарма закончилось у берегов Тихого океана более полвека тому назад. Оно продолжается!..»
* * *
Спешу к владивостокскому причалу. Поднимаюсь на палубу пассажирского катера. Вперед — на остров Попова!..
И вот я нахожусь в помещении рыбокомбината, где все пропитано запахом моря, рыбы, соли. Мне терпеливо объясняют, что осьминогов ловят тралами, а кальмаров — на блесну. Ночью на судне зажигают синие лампы. Тогда эти «торпеды» подплывают и, не мудрствуя лукаво, хватают блесны...
Мидий, морских гребешков и трепангов собирают водолазы. На комбинате «морские огурцы» — трепанги солят, сушат, посыпают древесным углем и — лакомство готово. Делают из них также и консервы, добавляя морскую капусту, лук, морковь и разные пряности.
Мастера гастрономии приготовляют из трепангов около пятидесяти различных блюд, которые очень ценят во многих странах Азии.
Но как же ловят трепангов?
...Светает. Небольшой поселок на острове Попова еще дремлет. Не спят только рыбаки и морские охотники. Группами и поодиночке они проходят по улочкам и сворачивают к деревянному причалу, где их ожидают катера. Над водой стелется туман. Сонно парят чайки.
Наш катер невелик. Кубрик с нарами в два ряда узок и темноват. На палубе — канаты, бочки, которые заполнятся дарами моря. И скафандр, похожий на стоящую торчком зеленую шкуру, содранную с какого-то фантастического существа.
Катер держит курс к «пастбищу» трепангов. Монотонно пыхтит двигатель, нарушая тишину утра. Море зеркально-гладкое, на поверхности остается позолоченная солнцем вспененная дорожка. Справа и слева по кругу тянутся цепи островов. Здесь море напоминает громадный кубок, наполненный до краев прозрачной жидкостью.
Стоп. Водолаз с помощью товарищей надевает скафандр. Крупная фигура его теперь кажется богатырской. Тарахтит насос компрессора, подающий в скафандр воздух по резиновому шлангу. Водолаз, словно средневековый рыцарь, берет в правую руку шпагу — палку с металлическим наконечником, в левую — сетку и тяжелой, но уверенной походкой проходит по палубе и исчезает в пучине. Теперь он — частица подводного мира. Только пузырьки, всплывающие на поверхность, позволяют догадываться о его местопребывании.
Спустя несколько минут рыбаки достают первую сетку, на
битую трепангами, мидиями, гребешками. Попали сюда розовая морская звезда, рак-отшельник в большущей раковине.
Опорожненную сетку бросают обратно в море.
...Солнце близится к закату. Катер прошел не одну милю вдоль островов. Бочки набиты трепангами. Наконец последний водолаз, усталый, вспотевший, поднялся на палубу и стал одеваться в «штатское». Экипаж собирался в обратный путь.
— Разрешите и мне встречу с Нептуном!
Все смотрят на меня с недоумением.
— На Балтике мне приходилось погружаться,— убеждаю их не слишком уверенно.— Хочу попробовать у вас! (Разве сознаешься, что скафандр довелось видеть только в кино!)
Мне дали теплый свитер, чулки из лисьего меха, помогли одеться. Я сидел на палубе, точно раскапризничавшийся ребенок, а четверо мужчин суетились вокруг. Повесили на грудь свинцовый брус — «медаль Сутулова» — и втиснули в скафандр. Вокруг шлеп-шлеп — это резина, ног не сдвинуть с места: на них сапоги весом не менее пуда каждый. Нахлобучили и закрутили прозрачный шлем, словно перед полетом в космос.
Неимоверных усилий стоили мне первые шаги. Я соскользнул по металлической лестнице и плюхнулся в воду.
Здесь стало еще веселей. Скафандр не слушался меня. Я был у него в плену — в буквальном смысле. Вместо того чтобы погрузиться и наслаждаться красотами подводного царства, я болтался на поверхности, точно полая кукла, не зная, что предпринять. В ушах стоял звон, не хватало воздуха.
— Вентиль, вентиль нажимай! — услышал я голос в телефоне.
Только теперь я вспомнил наказ — нажать затылком на клапан и выпустить отработанный воздух. Но где он, этот клапан? Я был скручен канатами, как пленный, не в силах пошевелить ни руками ни ногами. Оказывается, в слишком просторном для меня скафандре я съехал куда-то вниз и никак не мог дотянуться головой до спасительного вентиля. В глазах потемнело...
Наконец я отыскал эту треклятую штуковину и надавил изо всех сил. Дышать стало легче. Вмиг я очутился на дне: не успел оглянуться, как меня с силой припечатало к песку — не шевельнуться.
— Отпусти же вентиль, наконец! — гремело в шлеме.
Я механически повиновался и в мгновение ока превратился в ракету и оказался на поверхности. Меня извлекли из воды и, точно муху из борща, положили на палубе. Ребята быстро открутили шлем. В лицо ударила живительная струя воздуха.
Никто не ругался, не упрекал, даже не смеялся...
И все-таки мне удалось заглянуть в мир морских глубин. Это было на следующий день, когда я наконец наловчился управлять скафандром — судном в миниатюре. Оказалось, что это не так уж и сложно. Выпустишь побольше воздуха — станешь погружаться; если клапан закрыт— начнешь всплывать. Когда я нашел наконец золотую середину и, пригнувшись, сделал первые шаги вперед, то почувствовал себя действительно в сказочном мире.
Эх, здорово на дне! Не чувствуешь тяжести пудовых гирь. Так и хочется подпрыгнуть, пуститься бегом, но движения — как в замедленном фильме. Ведь надо мной толстенный слой воды. Вокруг тишина и воздух пахнет резиной.
В этом царстве Нептуна ты свой. Его обитатели ни капельки тебя не пугаются. Бесстрастно перебирает щупальцами оранжевая морская звезда. Протяни руку — звезда сожмется и подберет под себя лучи. Похлопывая хвостом по песку, у самого дна проплывает камбала. Мелькнет и исчезнет стайка мелких рыбешек. А вон медуза, розоватая и совсем прозрачная, словно невеста в легкой фате, как бы летит по ветру. Трепещут края белоснежного платья...
Иду и иду. Песчаное дно с островками трепангов сменяет каменистое. Камни облеплены разноцветными актиниями, похожими на тюльпаны. А между цветками этого подводного луга порхают сотни малюсеньких юрких рыбешек. От одного к другому. Будто пчелы в разгар лета, только жужжания не слышно.
Морская капуста путается в ногах, словно длинные бумажные ленты, клубится, извивается. Кое-где эти фиолетовые волны доходят до пояса. Того и гляди, обовьют, замотают, и останешься в этих зыбких зарослях.
Но морских охотников, пожалуй, больше всего привлекают трепанги. Они лежат на дне пластом, серые, похожие на большие огурцы с пятью рядами ножек-щупальцев.
Беру нескольких на память...
— Битый час прошел, пора наверх,— голос, раздавшийся по телефону, возвращает меня к действительности.
Последние шаги по дну моря. Острые грани подводной скалы на мгновение воскрешают рассказы о затонувших пиратских шхунах с награбленным богатством...
Поднимаюсь наверх. Ребята снимают шлем. Полной грудью вдыхаю воздух. И не могу отделаться от мысли: сколько настоящих сокровищ скрывают морские глубины!
Птицы летят на север
* * *
Каждому из нас доводилось слышать про Якутию — край вечной мерзлоты, где, как говорят, «на морозе шепчутся звезды».
На обратном пути из Магадана по Колымской трассе я попал на Полюс холода — Оймякон. Правда, мне не удалось услышать беседу звезд — виной то.му, пожалуй, был сентябрь, однако позднее, очутившись на «алмазной дороге» под Ленском, я увидел сияющую радугу. И до самого Мирного мне чудились волшебные сокровища вечных болот.
...Алмазы были известны еще во времена Древнего Египта и Вавилона — мифы и легенды свидетельствуют об этом. При помощи алмазов отгоняли дурные мысли, тягостные сны. Вставленный в рукоять меча, алмаз будто бы оберегал воинов от злых духов и несчастий. Месторождения алмазов тщательно скрывали, об этих местах рассказывали таинственные и страшные истории.
До XIX века крупнейшие залежи алмазов были известны в Индии, а сто лет назад драгоценные камни были найдены в Южной Африке у города Кимберли.
Долгое время добыча алмазов была монополией капиталистических государств. Влиятельные синдикаты запрещали экспорт самого твердого в мире вещества в Советский Союз, а буржуазные ученые считали, что месторождений алмазов, имеющих промышленное значение, в нашей стране нет.
Советские геологи, исходя из схожести геологической струк
туры пород, обнаруженных в Сибири и Южной Африке, были уверены: месторождения алмазов будут найдены!
Вскоре после Великой Отечественной войны десятки экспедиций отправились в тайгу на поиски «небесных камней». И уже в 1948 году у Нижней Тунгуски был найден первый алмаз. Затем — в Якутии. Геологи разведали огромные пространства сибирской тайги, обнаруживая все новые и новые следы алмазов. Наконец летом 1954 года было найдено месторождение, получившее название «Зарница».
А знаменитое месторождение «Мир», у которого стоит город Мирный, открыла... лисица. Вырыла себе нору в кимберлите — породе, содержащей алмазы. В этих местах работала экспедиция Ю. И. Хабардина, и наметанный глаз геолога заметил голубовато-зеленый оттенок земли, выброшенной зверьком.
К бородатым ребятам, которые вне себя от радости разгребали ладонями кимберлит, подошел стоявший поодаль якут-каюр 1 Сонорукан и произнес:
— Вы нашли счастье!
В тот же вечер Хабардин отправил в Москву радиограмму: «Закурили трубку мира. Табак отличный». Это было закодированное сообщение о находке кимберлитовой жилы.
Произошло это 13 июня 1955 года.
Зимой того же года, в самые холода, по замерзшим болотам и реке Ирелях подошла колонна автомашин. Первые смельчаки разбили палатки. Будущий город был назван Мирным.
Несмотря на близость непроходимых топей, тучи комарья летом и лютые морозы зимой город рос. Всем приходилось трудно — и строителям, и добытчикам алмазной руды, но труднее всего — водителям. На их плечи ложилось обеспечение нового промышленного города всем необходимым. В зимнюю пору машины ходили по замерзшим болотам, а как быть летом, когда на многие сотни километров вокруг глухо шумит тайга, зияют окна трясин?
Весной 1957 года, когда наступил конец зимней дороге, лучшие водители собрались в беспримерный поход. Тракторы, бульдозеры и грузовики пошли из Ленска на Мирный прямо через тайгу, сами прокладывая себе дорогу. Валили деревья, делали настил из стволов, дружно вытаскивали из болот увязшие машины. И «поход отважных», став легендарным, увенчался победой — двести пятьдесят необычайно трудных таежных километров были пройдены в три недели! Оборудование было достав-
К а юр — погонщик оленьей упряжки.
лено вовремя. В честь первых водителей на Ленской автотрассе при въезде в Мирный установлена мемориальная доска.
Среди этих героев — представители многих национальностей: армянин Ованес Капустин, украинец Евгений Бельский, латыш Оскарас Рудкис... Столетия будет стоять этот монумент на земле вечной мерзлоты, напоминая о тех, кто закладывал фундамент алмазного дворца в нашей стране...
Карьер жилы «Мир» — это огромная, глубокая котловина, похожая на кратер. Скаты отвесные, голые, растительности никакой: бульдозеры поработали на славу. Из карьера беспрерывно доносится лязг ковшей экскаваторов, из лабиринтов дорог — шум могучих двигателей. В сторону обогатительной фабрики неторопливо ползут самосвалы с синеватой рудой. Там кимберлиту предстоит сложный путь — от мощных машин, которые измельчают породу, до хитрых механизмов, сложнейших рентгеновских аппаратов, способных разглядеть мельчайшие крупинки алмазов.
В Мирном мне посчастливилось увидеть эти «божественные камушки». Правда, не в карьере, хотя я пристально разглядывал таинственный кимберлит, а в фабричном цехе. Немного... Всегда несколько пригоршней.
Течет искрящийся каменный ручей, пронизанный якутскими холодами и отблесками северного сияния. Позвякивают о края блюдца застывшие капли росы...
Малый прозрачный камешек, а как он сияет — будто вобрал в себя свет всех солнц, неведомых северянам. Якуты говорят, что алмаз — это осколок солнца.
Мирный — центр алмазной промышленности. Отсюда на Большую землю едут, плывут и летят все новые и новые партии якутских алмазов.
Главная артерия жизни здесь — Лена. Все необходимое для жизни и работы алмазодобытчиков — от спичек до игрушек, до гигантских экскаваторов и турбин — за короткий период навигации суда доставляют в Ленек. Отсюда шоссейная дорога идет до Мирного и дальше до поселка Чернышевский.
Еще дальше на север ведут только тропы на замерзших болотах да пути воздушного сообщения.
По всему миру идет слава о младших братьях и сестрах Мирного — Айхале, Удачной, Зарнице. Недаром местные старожилы уверяют, будто бог, пролетая над Якутией, отморозил руки и растерял свои сокровища...
* * *
Таймыр для биологов — земля обетованная. Здесь обитают белые медведи и полярные лисицы и прекрасно чувствуют себя и крупный рогатый скот, и домашняя птица, а в теплицах вырастают помидоры величиной с кулак... Но основное же богатство края — олени.
Теперь мой путь лежит к оленеводам опытно-производственного хозяйства Научно-исследовательского института сельского хозяйства Крайнего Севера. Сто двадцать километров на вездеходе.
Таймырская тундра уныла осенью. Послушная машина, повинуясь опытному водителю, уверенно идет по пустынной местности. Шофер ориентируется без компаса: дорога помечена вешками — деревянными шестами, вонзенными в землю на большом расстоянии друг от друга.
Неожиданно металлический скрежет гусениц сменяется тихим плеском.воды. Оказывается, мы переправляемся через небольшую, но глубокую реку, воды которой торопятся попасть в широкие объятия Енисея.
День клонится к вечеру. Здесь тундра уже лежит под легким снежным покровом. Поднявшийся ветер закружил белые хлопья, сквозь которые можно разглядеть избушку.
Подобные постройки — балки — пришли в тундру на место традиционных чумов. Они сделаны из пенопласта, покрыты брезентом, поэтому теплые и легкие. Балки ставятся на лыжи, и осенью вездеходы или олени тащат их в бригады пастухов.
Затарахтит небольшой электродвигатель, и кочевники-ненцы, сидя за стаканом крепкого чая, чувствуют себя как в городе: слушают радио, смотрят телевизор.
Захожу в балок. Внутри чисто, топится железная печка. Сейчас здесь готовятся к осенней метке оленей, когда животным одновременно будут сделаны внутримышечные инъекции, которые уничтожают подкожные личинки оводов.
Летом оленям не дают покоя комары. Раньше оленей спасал только дымокур, теперь — химия и техника, которые достигли самых отдаленных пастбищ. Животных ежедневно опрыскивают специальным раствором. Комары летают вокруг, остервенело жужжа, но уже не осмеливаются садиться на спины оленей.
Дикие олени, спасаясь от комарья, мигрируют. Это закон взаимосвязей в природе. Осенью их стада тянутся на юг, в предгорья, где легче найти пищу. С приходом лета комары их гонят обратно, на побережье Ледовитого океана, где прохладнее и
насекомые не рискуют вступать в единоборство с ветром. Вместе с оленями кочуют белые тетерева, так как снега еще много и без помощи этих крупных животных им трудно добывать пищу. Вслед идут росомахи и волки. За волками, соблюдая почтительное расстояние, следуют полярные лисицы. Им достаются остатки с пира хищников. Так и путешествуют все скопом.
Работники НИИСХ Крайнего Севера, самого северного в мире, не засиживаются в городе. Как же нужно любить свою работу и понимать ее важность, чтобы долгие месяцы жить в полном одиночестве в краю белого безмолвия, где зимой валит с ног яростный ветер, а летом сквозь тучи мошкары не разглядеть солнца...
В район бригады оленеводов наш вездеход прибывает уже ночью. По словам каюра, где-то рядом должны быть озеро и чумы. Но ничего этого не видно. Вокруг бескрайняя белоснежная тундра. Огни фар вырывают из тьмы лишь крохотную частицу ее, упираясь в глухую стену, где, словно на экране, в бешеном хороводе кружатся ночь, ветер и снег...
Остается одно: ездить по кругу. Так мы и движемся, все увеличивая круги... Одному богу известно, сколько бы мы еще катались, но... двигатель вдруг начинает чихать и — глохнет. Ночь в неотапливаемом кузове вездехода ничего хорошего не сулит. Чуть сомкнешь глаза, как снова просыпаешься от холода. Мороз хватает за ноги, проникает сквозь одежду. А за железной стенкой по-прежнему беснуется пурга.
Наконец утро. Ветер утихает. Снег валит неустанно. Чтобы согреться, приходится бегать вокруг вездехода, равнодушного к человеческим переживаниям.
Загадочна тундра под белым куполом неба. Какие-то таинственные звуки. Кажется, что и голос человека, и слова звучат здесь иначе, нежели там, где в сентябре по воздуху плывут паутинки и пастухи на опушке пекут картошку в золе костра...
Вдруг в белой мгле, словно призрак, появляются четыре оленя. В нартах сидит ненец и длинным хореем подгоняет их. Его малица , усы и брови покрыты снегом, лицо сияет от радости. Звенят колокольчики. Честное слово, никогда в жизни я не слышал более сладкой музыки.
Вскоре подъезжает еще одна упряжка. Оказывается, из института по рации сообщили всем бригадам оленеводов о прибытии гостей, и десятки нарт умчались в пургу по всем направлениям. Можно было понять радость нашедших нас ненцев.
Малица — верхняя одежда.
Сажусь в нарты, которые устремляются вперед быстрее ветра. Из оленьих ноздрей клубами валит пар. Видны только ветвистые, будто замшелые рога. Курится белая пыль, в лицо летят снежные комья из-под копыт, которые отполированы снегом и блестят, словно новые галоши. За нартами бегут две лохматые собаки — неизменные спутники и помощники пастухов.
Наконец появляется озеро и чумы. Стоят нарты, накрытые оленьими шкурами. Собаки лежат в ямках калачиками. Через входные отверстия жилищ высовываются головы ребятишек. А чуть дальше, на берегу, отвернувшись от ветра, стоит оленье стадо. Несколько упряжных оленей ходят между чумами с колокольчиками на шее.
В этом стойбище живут шесть семей оленеводов. Летом они кочуют по тундре, скрываясь от непогоды в легких чумах, а с наступлением холодов переселяются в балки. Через несколько дней и тут появятся эти удобные домики и в них засветится электричество...
Тогда я еще не знал, что в ожидании хорошей погоды проведу у этих милых людей четверо суток и все равно выеду в пургу, не знал, что вездеход в пути провалится под лед, а я по пояс в снегу буду брести пешком до Норильска более двадцати километров, что встречу геологов, на лицах которых будет светиться та же ободряющая улыбка.
За тонкой кожаной стеной не утихает пурга. Сквозь шум ветра вдалеке слышится перезвон оленьих колокольчиков...
* * *
Норильск иногда называют городом Солнца. Странно, не правда ли?
Нет, это не оговорка. Несмотря на то что здесь шестьдесят семь суток не восходит солнце, этот город победил полярную ночь, на улицах электричество, светятся неоновые вывески, и не скажешь, что он расположен за Полярным кругом. Более ста дней в году ртутный столбик падает ниже тридцатиградусной отметки. Единственный месяц, когда в Норильске не бывает снега,— это июль. А уже в августе (когда в Прибалтике созревают яблоки) здесь появляются первые хороводы снежинок.
Недаром норильчане шутят, что у них двенадцать месяцев зима, остальное — лето.
Для приезжего человека в городе много неожиданного...
Нет витрин.
На вас глядят обычные окна (большие стекла не выдержи
вают низкой температуры и трескаются). На улицах не увидеть привычных газетных киосков — они внутри магазинов.
И солнце здесь иное — искусственное. Особенно зимой.
В учреждениях, школах, детских садах специальные лампы облучают людей ультрафиолетовыми лучами. Чтобы возместить недостаток солнечных...
В полярную ночь, казалось бы, люди не испытывают недостатка ни в чем. И все же весной, когда над горизонтом появляется солнце, на всех предприятиях города наблюдается резкое повышение производительности труда.
Таковы особенности Крайнего Севера.
Норильск, пожалуй, одним из первых на Севере стал заботиться о своем зеленом наряде — и тянутся ветвями к солнцу ивы, лиственницы, сосны, карликовые березы.
В вестибюле гостиницы «Норильск», в кинотеатрах, на подоконниках квартир буйно растут комнатные березки, лимонные деревья, разноцветные розы. А дом отдыха металлургов «Валек» — настоящий зеленый остров в заполярной тундре. Читальня и коридоры — сплошные цветочные галереи. Астры, фикусы, примулы в пышных шапках цветов. В столовой — пальмы до самого потолка. В ветвях снуют синие и желтые попугайчики, резвятся белки. И цветы здесь радуют глаз круглый год, так как с началом новой смены отдыхающих появляются свежие вазон-чики...
Помнится, как-то мне попал в руки один из номеров «Заполярной правды», в котором редакция обратилась с вопросом к читателям: как, по их представлениям, будет выглядеть город спустя пятнадцать лет? Многие ответы, как тогда казалось, граничили с фантастикой: будет телевидение, природный газ, плавательные бассейны... Это в тундре!
Действительность превзошла все самые смелые мечты но-рильчан.
А как будет выглядеть город в 2000-м?
Этот вопрос, опубликованный в газете 22 апреля 1970 года, в юбилейные ленинские дни, вызвал огромное число писем.
Улицы-бульвары. Бетонные автострады. Цветные телевизоры. Видеотелефоны. Легкие, утепленные костюмы полярников. Спортивно-курортный комплекс у озера Лама. Освещенные спуски для горнолыжников...
Город Норильск со дня своего основания связан с именем Николая Урванцева, человека, который под завывание полярной пурги и звон комариных туч искал уголь.
...Шел 1919 год. По болотистой тундре пробирались двое
топографов да трое рабочих. Трясина, топь... Это была первая геологическая партия на Таймырском полуострове. Она искала каменный уголь.
«Дорога наша поистине кровавая,— писал в своем дневнике Николай Урванцев.— Ноги собак — сплошные раны, не заживают в мороз. Где ни пройдем — ручьи крови. Больше холода изнуряет пурга. Она налетает нежданно-негаданно и отнимает последние силы. Идем, уцепившись за веревку. Но идти нужно...»
...Длинная полярная ночь. Они совсем одни в бескрайних просторах.
— Чего приуныли, друзья? — говорит Урванцев.— Нет удобств, вместо кресел — острые поленья? А ведь на этом месте когда-нибудь встанет большой город, красивые дома с электричеством и ваннами. И никто не поверит, что мы жили здесь в палатках, никто не сможет представить себе, что так было на самом деле...
Урванцев нашел не только крупные залежи каменного угля, а еще и медную, и никелевую руду. Родились новые названия: ручей Медвежий (возле него геологам повстречался таежный зверь), Угольный и гора Надежда. Пионерам Норильска было тогда невдомек, что спустя несколько десятилетий здесь возникнут крупные рудники — «Медвежий», «Угольный», что здесь будет построен горно-металлургический комбинат, что имя Николая Урванцева будет стоять рядом с именами самых выдающихся исследователей Севера.
Три кита, на которых в когда-то неприступных местах держится и растет этот город,— медь, никель и кобальт.
В Норильске живут представители почти ста национальностей. Профессий и того больше, но одна из них главная. И каждый год, в третье воскресенье июля, когда по Енисею, освободившемуся ото льда, суда везут на материк металл, добытый усилиями многих тысяч рук, здесь с особой торжественностью отмечают День металлурга. Собственно, металлурги лишь завершают цикл работ, начатых другими, но их профессия считается самой почетной.
Ледовые сейфы Арктики сказочно богаты. Особенно цветными металлами. Десятки геологических партий исследуют ныне недра таймырской земли. Для освоения обнаруженных земных сокровищ нужны новые Норильски, и они уже растут. Это угольная столица Таймыра Каеркан, это будущее края Талнах, младший брат Норильска с богатыми рудниками «Маяк», «Комсомольский», «Октябрь». Вскоре Талнах сможет
помериться силами с самим Норильском. А пока это молодой, современный город.
Мне самому нелегко ответить на вопрос, почему так приятно рассказывать о городе в тундре, почему мои мысли неизменно возвращаются к нему? Ведь столько городов видано-пере-видано... В тундре главное — тундра. Коротким летом здесь зацветает вечная мерзлота. Так вызывающе ярки в тундре цветы!
Это ощущение многоцветья охватывает при виде города, который вдруг появляется, точно мираж в бескрайней пустыне, город, в котором все дома каменные, кроме одного, оставленного в память об отважном исследователе Николае Урван-цеве.
Но как строить здесь, в тундре, многоэтажные здания, где вечная мерзлота, оттаяв, превращается в топь?
...Купец Сотников, прослышав о том, что на берегах реки Норилки есть медь, затеял строительство плавильной печи. Изобретательный делец купил в Дудинке на слом каменную церковь и на оленях стал возить кирпич к Норилке. Построил небольшой завод, а летом талая мерзлота поглотила печь вместе со всем предприятием. И пошла молва среди оленеводов, что это — проделки сатаны, козни злых духов.
После этого никто больше не осмеливался посягать на богатства земных недр Норильска.
Первым вспомнил о них Ленин.
Вскоре на Таймыр отправился Урванцев и его сподвижники.
Тундра встречала всех одинаково: земля — точно закаленный металл, звонкая, прослоенная линзами метрового льда, хранящего холод тысячелетий.
Эта земля могла предоставить приют только чуму. К другим строениям она относилась недружелюбно. Утром, проснувшись, первые строители не находили печки. Растаявшая мерзлота поглощала ее.
Корежились, проваливались каменные постройки, трескались бетонные перекрытия, стены...
Стоит чуть-чуть отогреть поверхностный слой, как он приходит в движение: протаивая, оседает, проваливается; замерзая, вспучивается горбом. В действие вступают силы, которые, кажется, и обуздать невозможно.
Так погибли два города в Канаде. Не помогли самые отчаянные усилия в борьбе с тундрой. Может быть, человеку оказал медвежью услугу вековой опыт рассчитывать только на огонь и тепло?
Борьба эта была тщетной до тех пор, пока стали бороться не против холода, а за холод! За прочный ледовый фундамент!
И вечная мерзлота стала надежным союзником строителей. Ее оберегают, заботятся о ней. Дома подняты на метр-полтора над землей, и строения стоят как бы на курьих ножках, чтобы тепло, идущее от зданий, не растопило землю, не расшатало природного фундамента.
В Норильске все дома устремлены ввысь — пятиэтажные уже не строят. Часть домов — из красного кирпича. За три летних месяца строители не поспевают с отделкой. Вот они и стоят в своей первозданной красе, дожидаясь, пока наступит их очередь.
Улицы необычно короткие. Много переулков — в расчете на то, что неукротимый вихрь, мчась со скоростью сорок метров в секунду, попав в закрытые кварталы-бастионы, свернет себе шею. Высотные дома, уставившись в потемневшие дали тундры, преграждают путь ветру, ослабляют его силу.
Человек проникает все дальше на север. Не в качестве гостя, а как хозяин, который стремится подчинить себе суровую природу, но не столько для себя, сколько для будущих поколений...
...Древние, седые города больше всего любят повествовать о себе языком преданий и легенд. Молодые, такие, как Норильск,— языком статистики. Этот язык — одна из характерных особенностей XX века. Статистика Норильска приводит и будет приводить людей в изумление.
Норильск... Любопытно, что название города произошло от ненецкого слова «норило», что означает шест для проталкивания рыболовных сетей подо льдом...
Тайна кубачинского орнамента
* * *
...Еще в раннем средневековье, когда воинственные полки арабов прорывались даже на Кавказ, появились рассказы о некой таинственной стране — Дагестане,— огражденной от всего мира неприступными горными хребтами. Никто толком не знал, где она находится: ее жители не пускали к себе даже купцов и сами возили свои товары в Иран и Турцию, чтобы дорога в их страну оставалась неведомой. Их изделия из металла — кольчуги, сабли, кинжалы — считались в странах Востока непревзойденными. Этот край в глубине Кавказских гор называли Зирехгеран, что по-персидски означает — «Страна мастеров, делающих кольчуги».
Слухи об искусных умельцах дошли и до персидских ювелиров, известных во всем мире, и они отправили в Дагестан посланца с серябряной нитью тоньше солнечного луча.
Посланец прибыл к мастерам-кольчугоделателям и спросил, смогут ли они выковать такую же нить.
Горцы за ночь просверлили присланную серебряную проволоку и утром отдали ее посланцу с запиской: «Из такой мы делаем дудки...»
Шло время. На Кавказ проникали все новые и новые завоеватели, обозначая свой путь кровью и пожарами. Только Зирехгеран продолжал жить своей жизнью: военные бури обходили его стороной. Изменилось лишь название главного аула — он стал именоваться Кубани, что по-турецки обозначало «кольчу-годелатели».
С течением времени кольчуги, шлемы и сабли потеряли свое
былое значение. Потомки старых мастеров стали заниматься граверным делом. Прошли столетия, прежде чем орнаменты кубачинцев обрели традиционную художественную форму и была выработана сложная техника обработки металлов. Аул оружейников стал аулом ювелиров.
Кубачинцы ревниво охраняли тайну своего ремесла. Говорят, что один мастер не только не пускал никого к себе в дом, но и сам никуда не выходил, опасаясь в случайном разговоре выдать секрет своего дела. Он надеялся остаться непревзойденным даже после своей смерти. Но однажды он прослышал о том, что один кубачинец нисколько не уступает ему своей чеканкой по металлу и резьбой по кости. Мастер не успокоился до тех пор, пока не увидел работу соперника. А увидев, онемел: она была лучше самых прекрасных его произведений!
— Не поверю,— воскликнул мастер,— пока не увижу его самого. Только дьявол может меня перехитрить!
Соперника привели в саклю. Перед мастером стоял юноша. — Неужто это дело твоих рук? — изумился старый мастер. Юноша подтвердил. Мастер не сказал больше ни слова. Он заперся в своем доме и... покончил с собой.
Таков Кубани, воспетый в песнях, овеянный легендами. Таков этот аул на вершинах неприступных скал, где парят орлы и на улицах отдыхают облака.
...В Кубани я приехал на рейсовом автобусе. И первое, что бросилось в глаза,— каменные и глинобитные сакли. Они теснятся, громоздятся друг на друга, соприкасаются стенами и кровлями, создавая нечто вроде скопища птичьих гнезд, занимая весь склон от вершины до подошвы, словно каскад каменного водопада.
Весь аул подобен многоярусному небоскребу. Ни улиц, ни переулков. Одни стены да крыши. Кровля одной сакли — это пол другой или двор для соседей вверху. Поэтому полжизни горцы проводят «на крыше». Женщины здесь занимаются шитьем, готовят пищу. Мужчины обмениваются новостями. Бегают, играют дети...
Погода не балует кубачинцев. Утром выглянет солнце, и снова туман, точно молочная река, наводняет ущелье. Ветров здесь почти не бывает — аул окружают горы. И ажурный белесый покров опускается на нижний квартал, колышется между саклями, проскальзывает в открытые двери, за которыми на полках красуются расписанные замысловатым орнаментом медные котлы и кувшины, сосуды для воды, подносы, а на стенах рыбьей чешуей поблескивают тарелки.
О кубачинцах говорят, что все они, от мала до велика, прирожденные художники. В это трудно было поверить, если бы все вокруг не было покрыто прекрасными узорами — камни в саклях, очаги, грабли, ножны кинжалов, портсигары, подсвечники, котлы... Да и надгробные камни расписаны затейливым орнаментом. Обычно эти надгробья прикрыты сверху и издали походят на людские фигуры.
...Утро. Поют петухи. Их тут великое множество. Женщины несут воду в изящных медных кувшинах — мучалах. Одеты они тоже очень изящно. Поверх яркого, чаще всего в клетку, платья наброшен каз — широкая шаль из белоснежной, полупрозрачной ткани. С головы каз сползает на плечи и опускается до самой земли. Край его искусно отделан золотой или серебряной расписной каймой.
А вот мужчины идут на сенокос.
Но странное дело... Они начинают покос не так, как принято обычно. Косят... с середины! Идут по извилистой линии, кругами, полукругами.
Разглядываю сверху скошенный луг и не вижу прямых линий покосов. По всему склону — орнамент.
Лучшие мастера-кубачинцы не запираются ныне в своих саклях. Они работают на комбинате художественных изделий, причем всегда садятся рядом с одаренной молодежью аула.
Кадры для комбината готовит средняя школа. На уроках труда ученики сызмала овладевают секретами этого искусства. Не потому ли их работы экспонировались на четырнадцати выставках за рубежом? И не было случая, чтобы кто-нибудь из школьников не получил медали или диплома — в Турции, Сирии, Канаде, Японии...
Когда-то мастера каждое изделие начинали и доводили до конца собственноручно. На комбинате же немалая часть работ механизирована. Вращаются моторы. Штампуют, режут, пилят... Но в граверном цехе все делается вручную.
Работают молча, сосредоточенно. Представители трех поколений. Художники, знающие секреты самых различных орнаментов... Не уследить за движением резца в их руках. Вьется тонкая, как волосок, линия рисунка. Маститые умельцы делают подносы, сахарницы, шкатулки — все то, чем Кубачи славятся на весь мир.
Ранним утром я еще раз прошелся по аулу.
Солнце ярко светило. Пели петухи. Женщины несли воду в кувшинах. В одной сакле с большим синим балконом кто-то занимался ковкой. Гулкое эхо рвало тишину гор...
Будущее начинается сегодня
* * *
Серебристый лайнер рассекает крыльями облако. Под нами Москва.
В лучах утреннего солнца поблескивает бетонная посадочная полоса. К ней мягко прикасаются шасси...
И в памяти моей возникает тот момент, когда много лет назад я впервые приехал в столицу. Поезд подъезжал к Белорусскому вокзалу. Затаив дыхание, я прильнул к вагонному окну и впился глазами в незнакомый огромный город. Радиоточка рассыпала по нашему купе звуки давно знакомой мелодии:
...С добрым утром, милый город, Сердце Родины моей!
Несколько минут спустя я, во власти жизнерадостного, праздничного настроения, растворился в торопливой толпе. Нет, это был не неведомый город. Мне казалось, будто я давно знаю его улицы, задумчивую фигуру Пушкина в сквере, бронзового Аполлона с четырьмя конями на Большом театре... И, как большинство приезжих, я тотчас направился к площади, где высятся зубчатые башни и стены древнего Кремля, где стоит Мавзолей. К площади, от которой ведется счет московским километрам, где начинается наша страна, наша земля...
К этой площади я направился и нынче, завершив свои странствия по необъятным просторам Родины, продолжавшиеся много месяцев и протянувшиеся на десятки тысяч километров...
«Москва... как много в этом звуке...» — для каждого, даже не побывавшего в столице страны Октября. Она пленительна в
своей будничной простоте и заботах, прекрасны ее оживленные проспекты, неповторимо поэтичен уют тенистых скверов.
Красная площадь — главная площадь страны. Шесть веков оставили следы в камне и кирпиче. Сюда, словно в громадный альбом, вписаны ярчайшие исторические эпизоды.
Слова, произнесенные здесь, сегодня разносятся по всей стране, по всему миру.
...У Спасских ворот появляются часовые. Лица сосредоточенны. Поблескивают примкнутые штыки на карабинах. Идут они втроем, но виден лишь один взмах вытянутых ног, слышен лишь один шаг.
Над Красной площадью раздается мелодичный перезвон курантов. У входа в Мавзолей Ленина происходит смена почетного караула.
Более полувека назад, в тот холодный зимний вечер 1924 года, когда навсегда перестало биться сердце вождя, на этот пост первыми вступили бородатые, в лаптях, крестьяне с Горок и окрестных деревень. Их сменили москвичи.
Каждый год 22 апреля здесь, у двери из черного мрамора, в торжественном молчании становятся седые ветераны революционных боев. А в дверь, как обычно, нескончаемым потоком текут люди.
В Траурном зале Мавзолея — тишина. Ее нарушают только звуки шагов. Люди идут, затаив дыхание, не отрывая глаз от лица Ильича. Каждый старается замедлить шаг, продлить эти восемьдесят секунд долгожданной встречи, задержаться еще хотя бы на мгновение здесь, где покоится он,
...Вождь, земной Вожатый
Народных воль, кем изменен Путь человечества, кем сжаты В один поток волны времен.
Когда-то у стен Кремля протекала Неглинка. Ныне она струится по стальным трубам, а над ней шелестят ветви деревьев Александровского сада.
Отсюда к Мавзолею течет живая река...
Красная площадь помнит часы траура и печали, помнит дни всенародных торжеств.
Ранним утром 7 ноября 1941 года у стен древнего Кремля застыли квадраты воинских частей. Белые снежинки опускались на серые солдатские шинели, серебрили суровые лица воинов. Их взгляды были устремлены на высокие, мощные каменные стены, на Мавзолей.
Несколько сот истребителей дежурили на аэродромах Подмосковья, готовые преградить путь фашистским самолетам к сердцу земли советской. В этот торжественный час Кремль не был замаскирован. Защитники Москвы пришли сюда, к Ленину.
В тот же день солдаты отправились на фронт, с парада прямо в бой. Как в ту пору, когда Ленин провожал отсюда революционные полки на бой с интервентами...
Красная площадь — свидетель триумфа Страны Советов. Здесь в 1945 году выстроились полки для Парада Победы. В рядах воинов, закаленных в боях, находились и те, кто четыре года назад отправились отсюда строем на линию огня и отстояли Москву.
Умолкла музыка... Под барабанную дробь к Мавзолею направились воины. Они несли опущенные знамена с фашистской свастикой и бросали их на камни мостовой...
Величественные стены опоясывают клочок земли в 28 гектаров, на котором стоит Московский Кремль. Мощные оборонительные башни — бессменные его часовые — расположены друг от друга на расстоянии, равном полету стрелы.
Над ними на фоне неба отчетливо выделяются звезды. Огромные, позолоченные, из рубинового стекла и хрусталя. Их пять, сменивших на пяти башнях двуглавых орлов. С наступлением темноты сначала загораются кремлевские звезды. Затем — на небе...
...В то погожее апрельское утро 1961 года к Мавзолею, как обычно, плыл бесконечный людской поток. Все были сосредото-точенны, погружены в свои мысли. Никто не обратил внимания на коренастого молодого летчика. Над Спасской башней сияла на солнце рубиновая звезда. У черной мраморной двери происходила смена караула.
Спустя несколько дней о нем узнал весь мир. Это был первопроходец космоса Юрий Гагарин.
Летом, когда в школах заканчиваются выпускные экзамены, молодежь идет на Красную площадь. С цветами — к Ильичу. Как и многие, кто приходит сюда в самую счастливую, самую важную минуту жизни.
* * *
На Красной площади побывал я и в те памятные февральские дни 1976 года, когда здесь, за зубчатыми стенами Кремля, проходил XXV съезд КПСС, когда с его трибуны звучали полные 156
оптимизма слова партии, провозгласившей новый этап строительства коммунизма — десятую пятилетку.
Это радостное событие мирового значения Советская страна встретила с большим энтузиазмом: уральские машиностроители создали уникальный шагающий экскаватор весом в тринадцать тысяч тонн. Объем его ковша — сто кубических метров! Воздушный мост между Москвой и Алма-Атой проложил лайнер Ту-144. Судостроители Балтийского завода в Ленинграде спустили со стапелей новый мощный атомный ледокол «Сибирь».
Кажется, не так давно из этого же зала делегаты XVII съезда ВЛКСМ провожали первых посланцев, отправлявшихся на БАМ, а сегодня на строительной площадке, простирающейся от Лены до Амура, трудятся десятки тысяч парней и девушек.
Стальные пути БАМа ведут к нетронутым богатствам сибирских недр. И чтобы народ быстрее мог ими воспользоваться, предусмотрено создать целую систему территориально-производственных комплексов.
Сегодня в Сибири немало крупных промышленных объектов. От Братской ГЭС по просторам тайги на 570 километров тянется самое длинное на планете рукотворное море. На его берегу ввинчивается в небо обелиск — словно окаменевшее пламя. В память о тех, кто не вернулся с поля битвы за счастье и будущее народа...
Нет, не случайно в Братске была устроена Международная художественная выставка «Сибирь завтра», потому что самые большие преобразования происходят в Сибири.
Вот в Тюменской области успешно испытан самолет Ил-76, способный перевозить 40-тонные грузы. В Самотлоре разрабатывается проект пневматического транспорта — груз будет переправляться в контейнерах по трубам со скоростью экспресса.
В Красноярском крае, в верховьях реки Чулым, начинается освоение богатейших угольных месторождений. Здесь возникнет самый крупный в мире комплекс тепловой энергетики. Мощность каждой из его электростанций будет больше, чем мощность Красноярской ГЭС! Электроэнергия по линиям высокого напряжения будет передаваться на тысячи километров в европейскую часть страны.
Гигантские замыслы и свершения! Это наш сегодняшний день.
* * *
я иду по каменным плитам главной площади страны и думаю: как велика наша Родина, согретая теплотой ленинского сердца! И как обо всем расскажешь в одной книге...
На Чукотке из поколения в поколение, из уст в уста передается легенда о том, как Ленин ездил на нартах по тундре, разговаривал с охотниками и оленеводами. Владимир Ильич здесь, конечно, никогда не был, но чукчи в легенде выразили свою мечту, все перемены на Крайнем Севере связывая с именем вождя революции.
Да. Помним, какую сенсацию во всем мире произвело строительство Билибинской атомной электростанции, первой за Полярным кругом!
...Уральцы давно знали о магнитных скалах, в которых на поверхность выходило почти чистое железо. Проходили столетия, а его никто не трогал. Но ранней весной 1929 года у подножия Магнитной горы появились люди, полные решимости дать стране металл. В лаптях, с вещмешками или сундучками, в которых помещался весь их скарб. С баянами, гитарами... Горели костры. Работали люди. Землю копали лопатами, возили на тачках. Работа не прекращалась ни в пургу, ни в самый большой мороз.
«Одержимые»,— говорили о них иностранцы. Эти «одержимые» выплавили первую сталь менее чем через три года!
По вечерам над Магниткой светится гигантское зарево. Магнитогорцы смотрят на него и радуются: «Варят сталь!»
Когда ночью летишь над Уралом на самолете, внизу видишь как бы отблески Млечного Пути. Это неисчислимые электрические звезды на рудниках и заводах.
Но Урал — не только тяжелая промышленность. Всему миру известны уральские мастера — резчики по камню. Когда разглядываешь гроздь каменных ягод или малахитовую шкатулку, то невольно вспоминаешь поэтические сказы Павла Бажова. Это перед Данилой Хозяйка Медной горы отворила потайную дверь в скале, и взору изумленного парня предстали подземные хоромы невиданной красоты. Она посвятила Данилу во все тайны сложного ремесла.
Это сказка. Но и сегодня на свердловском заводе «Русские самоцветы» можно встретить потомков мастера Данилы.
...Каждому горьковчанину хорошо знакома эта улочка в старой части города. На столбе — керосиновый фонарь. Высокие, массивные ворота охраняют низенький дом с бревенчатыми
стенами. За ними прошло детство Алеши Пешкова. Здесь, на широкой скамье, дед Каширин наказывал его розгами. Сюда, в небольшую комнату, в долгие зимние вечера приходили к Алеше герои бабушкиных сказок. Отсюда отправился он в свои «университеты», в мир, который никогда не забудет великого писателя Максима Горького...
«Ракеты» и «Метеоры», построенные на горьковской судоверфи «Красное Сормово», птицами носятся по рекам и озерам не только нашей страны, но и многих зарубежных государств.
...Этот город возвестил миру рождение первого в истории государства рабочих и крестьян.
В Ленинграде на каждом шагу с тобой говорит история.
Мост рядом с Зимним дворцом назван именем лейтенанта Шмидта, который в ноябре 1905 года стал во главе вооруженного Севастопольского восстания. Приговоренный к смертной казни, Петр Шмидт сказал пророческие слова: «Я знаю, что столб, у которого встану я принять смерть, будет водружен на грани двух разных исторических эпох нашей родины!»
Через двенадцать лет эту границу прочертил победоносный залп «Авроры».
Когда на Дворцовой площади умолкли выстрелы, в Смольном начался II Всероссийский съезд Советов.
Первый декрет, провозглашенный Лениным, был о мире. Едва родившаяся рабоче-крестьянская республика жаждала мира.
Четверть века просторы Ледовитого океана бороздит первый в мире атомный ледокол, спущенный на воду в Адмиралтейской судоверфи. Он носит имя, самое дорогое для трудящегося человечества: «ЛЕНИН».
...Часы на Спасской башне отсчитывают минуты. Стрелка скользит по шестиметровому циферблату. Она приближается к двенадцати. И заводят речь кремлевские куранты...
Здесь рождается время первой страны социализма. На Красной площади, где возле каменных стен высится Мавзолей — сплав красного мрамора и тишины, куда со всех уголков планеты непрерывным потоком движутся люди, чтобы отдать дань величайшего уважения Ленину.
СОДЕРЖАНИЕ
В дорогу дальнюю.............................................. 3
У берегов Янтарного моря...................................... 7
Ванемуйне — северная звезда...................................15
Цветы на равнинах.............................................23
Путешествие в сказку..........................................30
Небо парящего аиста...........................................42
Меч и чаша....................................................49
У подножия Арарата............................................59
Страна вечных огней...........................................67
Где блуждает песок и ветер....................................74
Новь древней земли............................................84
Заоблачное гнездо.............................................91
Когда поет комуз..............................................97
По полям по целинным.........................................104
По ту сторону тайны..........................................115
...И возгорелось пламя... У истоков легенд.....................................123
У врат Тихого........................................129
Птицы летят на север.................................141
Тайна кубачинского орнамента.........................151
Будущее начинается сегодня...................................154
Для старшего школьного возраста
Эдуардас Леонос Гирчис
ДОРОГАМИ ДРУЖБЫ
Рассказы и очерки
И Б № 5974
Ответственный редактор Г. И. Московская. Художественный редактор Е. М. «Нарекая. Технический редактор Е. П. Кудиярова. Корректор Г. В. Русакова. Сдано в набор 26.03.82. Подписано к печати 10.12.82. Формат 60Х84*/1б- А06280. Бум. типогр. № 1. Шрифт литер. Печать высокая. Усл. печ. л. 9,3. Усл. кр.-отт. 10,58. Уч.-изд. л. 9,59. Тираж 75 000 экз. Заказ № 718. Цена 45 коп. Ордена Трудового Красного Знамени издательство «Детская литература» Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, Центр, М. Черкасский пер., 1. Ордена Трудового Красного Знамени фабрика «Детская книга» № 1 Росглавполиграфпрома Государственного комитета РСФСР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. Москва, Сущевский вал, 49.
Отпечатано с фотополимерных форм «Целлофот».

-л