_
3S
Шеат'I
ГЕРОИЗМ
ШШ'щ
Я®|?
РЕВОЛЮЦИИ
mm
ш
0ИА0
СОСТАВИЛ
Л. н войтоловский
ТОМ ПЕРВЫЙ
ЭПОХА БУРЖУАЗНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ
1789-1861 Г Г
ЯШ
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО

\S*

ГЕРОИЗМ РЕВОЛЮЦИИ
ИСТО!
^РНАЯ
XIX иXX в.в.
I
СОСТАВИЛ
Л. н. войтоловский
ТОМ ПЕРВЫЙ
ЭПОХА БУРЖУАЗНЫХ РЕВОЛЮЦИЙ
1789— 1861 г.г .
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА *
192 7
*
ЛЕНИНГРАД

Щ Ш И ОБРАЗЦОВАЯ mu
rfään/ ТИПОГРАФИЯ Wf**
ГОСУДАРСТВЕННОГО ИЗДАТЕЛЬСТВА
£ MOCÄBA- ПЗТНИЦВ*Я.7Л\\\
/
Главлпт 64519.
ѵ\\
É Г:із 16078. Тираж 7000.
ѴуД
таенная
І.эиина
Чі0<)ч-4і
2011097179
2011097179

1789 ГОД
I
ВЕЛИКАЯ ФРАНЦУЗСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ
... Мощь наступательного общественного
движения увеличивается, когда оно идет так,
как это было во Франции в конце XVIII ве­
ка,— по восходящей линии.
Г. В. Плеханов.
I*

■'..
Щi ■'' ■M'.'-f'
'
f,
Цѵ-'
r
.
V
ѵ;%■
; .-г
'."Л.,Г 'S. •■- ' 'УУ^1;- ' V .■/■■"' - ,-
'У 'У'
У
•
■■•■au ■ ’ш
А• j>
/
-
,■■■■ Щ [,
■
'■<"йіѴк','*. \ '
и-::р .
■f
•)-v V
•'viN‘
V,
' I.'.

ВВЕДЕНИЕ.
Руководящим классом в революционном движении 1789 года была
буржуазия, экономическое могущество которой фактически сделало ее
хозяином Франции еще задолго до революции. Уже в 70-х годах
ХѴШ века французская буржуазия являлась владельцем не только всех
торговых и промышленных предприятий, но в ее руках находились все
крупнейшие имения и поместья и ей принадлежала почти вся недвижи­
мая собственность в городах. Из 25 тысяч парижских домов только
около 300 находились в руках дворянских фамилий; остальные дома
принадлежали буржуазным домовладельцам, служа для них не жили­
щем, а источником дохода.
Как в Париже, гак и в других городах инициатива и руководящая
роль в движении принадлежала мелкой буржуазии, которая была в го­
родах наиболее численным, интеллигентным и предприимчивым элемен­
том. Города со времен средних веков являлись средоточием всех гос­
подствующих народных сил. Город властвовал над деревней и всячески
ее зксплоатировал, при чем в этой эксплоатации деревни мелкая бур­
жуазия играла не последнюю роль — и в качестве вооруженной силы и
в качестве вытеснителя сельского ремесла. Несмотря на то, что крепост­
ная зависимость во Франции была отменена еще в XVI веке, фактически
французское крестьянство находилось накануне революции в рабской
кабале у помещиков. Право помещика простиралось на все решительно
силы природы — на все растущее, двигающееся и дышащее.
Вот что рассказывает об этой рабской зависимости крестьян от
помещиков Жан Жорес:
«Феодальное право узаконяло захваты, простиравшиеся и на воду
рыбных рек, и на пылавший в печи огонь, на котором пекся жалкий
хлеб, содержавший в себе примесь овса и ячменя, и на вино, сочившееся
из винограідньгх тисков, и на прожорливую дичь, эаібегавшую или вы­
летавшую из лесов или из высокой травы и опустошавшую огороды и
поля.

_
6—
«Крестьянин не мог ни выйти на дорогу, ни перебраться через
речку по шаткому мосту, ни купить на сельском рынке аршин сукна
или пару деревянных башмаков, не наталкиваясь на каждом шагу на
хищных и скаредных феодалов. Если же он пытался увильнуть от них
или, по крайней мере, защитить себя от новых вымогательств, то иного
рода дичь, а именно судебные пристава, состоящие при судье, назна­
чаемом сеньором, с под’яческой жадностью набрасывались на му­
жика, лишая его последних остатков урожая и гражданского
мужества.
«Нетрудно понять всю накопившуюся у крестьян вековую нена­
висть и их готовность к поголовному восстанию. Им нехватало лишь
уверенности в себе, надежды освободиться. Но первые громовые удары
революции, столь ужаснувшие раззолоченное дворянство, возбудили
в крестьянах надежды. Они пробудились от векового сна и мигом
откликнулись на парижские события, возвещавшие приближение сво­
боды» 1).
Что касается рабочего класса, то, будучи накануне революции
весьма значительной силой, настроенный очень оппозиционно, он на
деле лишен был даже первичных зачатков классовой организации.
Правда, во многих отраслях промышленности происходили волнения ра­
бочих. Издавались законы, запрещающие рабочим организовываться
в союзы (закон о рабочих-кузнецах 1777 года). Но все же сознание
классовой солидарности носило в то время у рабочих весьма смутный
характер. Буржуазия же вся была об’единена твердым сознанием своих
экономических интересов и практически связана сетью коммерческих
учреждений и лиц (биржи, нотариусы, юристы).
Это обстоятельство и выдвинуло буржуазную демократию на пере­
довые посты революции.
«Вопреки формуле кавалера де Морэ, третье сословие в 1789 году,
несмотря на скрытую разнородность своих элементов-, — говорит Жо­
рес,— еще образует единый класс. При повышении революционной тем­
пературы должна была наступить диссоциация этих элементов; но на
первых порах единый класс, единое третье сословие требовало конститу­
ционных гарантий; буржуа, крестьяне, рабочие выступали как об’еди-
ненная сила. Этим единством и об’ясняется революционность бур­
жуазии» г).
*) Ж а н Жорес. «История Великой французской революции», т. I,
стр. 17.
2) Там же, стр. 118.

Мелкая буржуазия двигала революцию, опираясь в городах на рабо­
чие массы и черпая свою реальную силу из рядов недовольного крестьян­
ства. Последнее самочинно расправилось с помещиками при первых и з­
вестиях о выборах в Генеральные Штаты. Крестьянская беднота начала
с того, что отказалась от несения барщины и, сорганизовавшись в во­
оруженные отряды, стала обходить помещичьи усадьбы, требуя выдачи
кабальных документов — так называемых сеньоральных грамот, в кото­
рых записывались барщина и оброки. Это заставило' Национальное, а з а ­
тем Учредительное Собрание поспешить с разрешением аграрного во­
проса, т.-е . с изданием декрета о фактическом уничтожении феодального
режима. Тем самым крестьянство почти целиком выведено было из
рядов недовольных.
Успокоение крестьянства развязало руки крупной буржуазии. Вся
она в лице жирондистов (представители либерально-умеренных буржуа)
уже давно тяготилась революционной стремительностью Конвента,
з большинстве состоящего из якобинцев (идеологи мелкой буржуазии).
Оттого при первых затруднениях на внешнем фронте жирондисты
массами устремились в южные города и департаменты-и подняли восста­
ние в целом ряде торгово-промышленных центров — в Лионе, Бордо,
Тулузе, Марселе, Монпелье. Этим обстоятельством воспользовались
феодалы для создания широкого контр-революционного движения на
западе, известного в истории под именем вандейского, или шуанского,
восстания.
Вандея — одна из самых отсталых земледельческих областей
тогдашней Франции, сплошь заселенная зажиточным крестьянством
вперемешку с мелким небогатым дворянством. Революционная деятель­
ность Конвента не встречала здесь ни малейшего сочувствия. Об’явление
всеобщего рекрутского набора для борьбы с войсками монархических
государств, осаждавших революционную Францию, послужило толчком
к восстанию всего населения Вандеи. Этим воспользовались мелкопо­
местные дворяне и священники, постаравшиеся придать движению ха­
рактер планомерной контр-революционной борьбы. Повстанческие от­
ряды слились в довольно сильную армию, руководимую старыми гене­
ралами, действовавшими от имени Людовика XVII (сына казненного
короля). С кровожадной яростью прокатилась мстительная контр­
революция по полям Бретани, Пуату и Анжу, грабя, насилуя, рас­
стреливая и заживо закапывая в землю сторонников Конвента. Контр­
революционные генералы прилагали все усилия к занятию Нанта,
падение которого несомненно облегчило бы высадку английским
войскам.

В подвигах христолюбивого воинства, руководимого1 генералами,
баронами и маркизами и вдохновляемого на зверскую мстительность
духовенством, так много жутко-знакомых отголосков, что история
окровавленной Вандеи и сейчас читается как страшное повествование
о погромно-палаческой работе наших отечественных баронов и гене­
ралов.
Л. В.

История одной идеи.
Идея! Идея! Проснись же скорей!
Скорее проснись'— и за дело!
И где ты дремала? В короне царей
Иль в папской тиаре созрела?
Хор мещан.
Стучится идея э чем-то вишь новом;
Задвинем-ка двери засовом.
і
Трибун ли придворный, прелат ли святой
Нашел тебя где-нибудь в доме?
О, нет! Твой родитель — работник простой,
И ты родилась на соломе.
Хор мещан.
Стучится идея о чем-то вкшь новом;
Задвинем-ка двери засовом. •
«Опять за идеей ! — кричит мещанин, —
Не нужно их! Все это враки!
Вранье бестолковое, призрак один, —
Уж раз довели нас до драки».
Хор мещан.
Стучится идея о чем-то вишь новом:
Задвинем-ка двери засовом.
Высокоученый, седой институт
Сказал ей: «Послушай, девчонка,
У нас ведь своим только место дают
И гонят чужого ребенка».
Хор мещан.
Стучится идея о чем-то вишь новом;
Задвинем-ка двери засовом.
Кричит ей философ: «Тебя родила
Невежда — и будешь ты дурой:
Нельзя же, чтоб умной идея была,
Не бывши моей креатурой».

—
10—
Хор мещан.
Стучится идея о чем-то вишь новом;
Задвинем-ка двери засовом.
«Железное время! — прелат возопил: —
Повсюду одни атеисты.
Быть может, идею и бог сотворил,
Но выдумал, верно, нечистый».
Хор мещан.
Стучится идея о чем-то вишь новом;
Задвинем-ка двери засовом.
Подтибрил ее, наконец, шарлатан,
Плохое житье у злодея.
«Давайте, — кричит он, — сюда барабан,
Без выправки, что за идея!».
Хор мещан.
Стучится идея о чем-то вишь новом;
Задвинем-ка двери засовом.
Бедняжка идея! Но вот, наконец,
Британец ее покупает.
Сэр в Лондоне строит ей новый дворец
И дочкой ее называет.
Хор мещан.
Стучится идея о чем-то- вишь новом;
Задвинем-ка двери засовом.
Во Францию едет идея вдвоем
С милордом, папашей названным:
Совсем уж, конечно, другой здесь прием
Невесте с богатым приданым.
Хор мещан.
Стучится идея о чем-то вишь новом;
Задвинем-ка двери засовом.
Идея — уж лэди,—- и речи не те:
Живет среди праздников шумных.
Отец же счастливицы жия в нищете
И умер в больнице безумных...
Хор мещан.
Стучится идея о чем-то вишь новом;
Задвинем-ка двери засовом.
Беранже.

—
и
—
Взятие Бастилии.
14 июля, с самого утра, все парижское население— буржуа, ре­
месленники, пролетарии — готовилось к битве. Отряд драгунов проехал
через Сент-Антуанское предместье и приблизился к стенам Бастилии.
Из этого народ сделал вывод, что имелось в виду сосредоточить в Ба­
стилии массу войск, воспользоваться ею как базой для военных дей­
ствий против Парижа, которому предстояло быть раздавленным между
этими войсками и теми, которые были расположены на Елисейских
Полях. Итак, усилия народа направились против Бастилии в ‘ силу
тактической необходимости. К тому же она была издавна ненавистна.
Мрачный и унылый замок, в котором томилось столько- политических
заключенных, как разночинцев, так и дворян, и который, казалось,
преграждал бойкому Сент-Антуанскому предместью доступ к насла­
ждению жизнью, был ненавистен Парижу, всему Парижу. Мы уже упо­
мянули, что Мерсье выражал желание, чтобы при проведении новых
улиц ненавистная тюрьма была, наконец, разрушена, и в своих на­
казах парижские дворяне постановляют: «Надлежит ходатайствовать,
чтобы его величество повелело разрушить Бастилию». Не было такого
сословия, такого общественного класса, представитель которого не
томился бы во мраке этой тюрьмы. Третье сословие и дворянство
придавали слову «свобода» неодинаковый смысл, но оба они питали
одинаковую ненависть к этоіму памятнику министерского деспотизма.
Нападение на Бастилию было гениальным революционным актом со
стороны народа. Ведь и дворянство великого города не могло сопро­
тивляться движению, направленному против Бастилии, не впадая в по­
зорнейшее противоречие с только что сделанными им заявлениями
и не отказываясь от только что выраженной им ненависти. Итак,
у двора ке было союзников, которые помогли бы ему осуществить за­
думанный им государственный переворот; против иностранных полков,
угрожавших революции, восстал весь Париж, а не одни только
революционеры.
Прежде всего необходимо было достать оружие; между девятью
и одиннадцатью часами утра огромная толпа направилась к Инвалид­
ному дому, где находился большой склад ружей, и захватила 25.000 ру­
жей и пять пушек. Бастилия могла быть взята приступом. Бессменный
комитет выборщиков, собравшийся в городской думе, сперва старался
предупредить столкновение, затем, уступая неудержимому возбужде­
нию народа, он попытался, по крайней мере, мирными способами до­
биться капитуляции крепости. Но при второй попытке лица, посланные
для переговоров,' были встречены выстрелами: быть может, это было
недоразумение, быть может, это было вероломство1. Кометданту
Делонэ пришлось поплатиться головой за это нарушение военных з а­
конов. Под предводительством нескольких героев, перебравшихся через
рвы и разрубивших цепи под’емного моста, толпа ворвалась в кре­
пость; колебавшиеся солдаты, среди которых не было единодушия,
сдались. Решающую роль при взятии крепости .играли французские

—
12—
гвардейцы. Трудно составить подлинный список осаждавших, «побе­
дителей Бастилии». Уже на следующий день были заявлены бесчислен­
ные претензии. В газете «Парижские Революции» был помещен очень
краткий- описок тех, которые особенно отличились:
«Господин Арнэ, гренадер, французский гвардеец Рессювельской
роты, родом из Доля во ФраніШ-Ко-нтэ, 26 лет, который первый схватил
коменданта, везде обнаружил храбрость, был несколько раз легко- ра­
нен, увенчан в городской думе лавро-вым венком и украшен крестом
св. Людовика, который носил господин Делонѳ.
«Господин Гюллен, заведующий прачечной королевы в Брише,
убедивший Рессювельских гренадеро-в и Люберсакск-их стрелков на­
правиться к Бастилии с тремя -пушками, к которым- они вскоре присо­
единили еще две; господин Гюллен был одним из руководителей осады;
о-н подвергал себя опасности всюду, где это требовалось; он один из
первых вскочил на под’емный мост и -проник в Бастилию; он же был
и в числе тех, которые вели коменданта -в городскую думу.
«Господин Эли, офицер в пехотном по ж у королевы, который бес­
страшно пробрался под неприятельским огнем к возам с навозом, чтобы
выгрузить и поджечь их; эта удачная хитрость в высшей степени
помогла нам; он же принял капитуляцию и первый бросился на мост,
чтобы проникнуть в Бастилию; сопровождаемый господином1 Темпле-
маном, он отвел вероломного коменданта на Г-ревскую площадь.
«Господин Малья-р-сын, который нес знамя и на короткое время
передал его в другие руки, чтобы ринуться по доске, перекинутой че­
рез ров, в Бастилию и принять ее капитуляцию.
«Двенадцатилетний Людовик^Севастьян Кюнивье, сын садовника
в Шантильи, -вошедший пятым- в крепость, вскарабкавшийся на вер­
хушку Базиньерской башни, где находилось знамя, схвативший его
и смело махавший им на этой платформе.
«Господин Эмбер, живущий на улице Гюрлуа, который был
опасно ранен.
«Господин Тюрпен, стрелок Бляшской роты, помещавшейся в По-
пенкурской казарме, командовавший теми гражданами, которые
прежде всех были убиты между двумя мостами; одна пуля попала ему
в правую руку, а другая в плечо.
«Господин Гино был два раза очень легко ранен и доставил сере­
бряные вещи коменданта в городскую думу.
«Господин де-ла-Рени, юный литератор, проявивший муже­
ство».
Собрание представителей коммуны, произведшее -дознание отно­
сительно этого, констатировало- на заседании 13 августа, что
г.г. Гюллен, Эли, Мальяр, Ришар, Дюпен, Эмбер, Легрэ, Дкжоосель,
Жо-ржэ и Марк отличились при осаде и при взятии Бастилии, и поста­
новило, что их следует рекомендовать дистриктам', предложив -последним
найти для них занятие, достойное их мужества и патриотизма, не об­
ращая внимание на то, к какому дистрикту каждый из них принадле­
жал, так как граждане, столь энергически способствовавшие спасению
столицы, должны считаться -принадлежащими ко всем дистриктам.

—
13—
Очевидно, собрание рекомендовало их на офицерские места в новой
национальной гвардии.
Итак, руководителями движения были: военные, офицеры, как,
например, Эли, скромные промышленники, как, например, Гюллен,
мелкие буржуа, как, например, Мальяр-сын; но- и беднейшие из проле­
тариев вполне выполнили свой долг. В этот героический день буржуаз­
ной революции кровь рабочих пролилась за свободу. Из ста бойцов,
убитых при осаде Бастилии, некоторые были настолько бедны и неиз­
вестны, что через несколько недель не удалось выяснить их имена,
и Лустало оплакивает в «Парижских Революциях» этих борцов, про­
явивших столь дивное самоотвержение, имена которых остались покры­
тыми мраком неизвестности; более тридцати оставили после себя жен
и детей в такой нищете, что пришлось оказать им немедленное вспо­
моществование.
Через двадцать месяцев после этих событий рабочие-плотники
обличали в письме к Марату эгоизм крупных предпринимателей, же­
лавших монополизировать в свою пользу все выгоды революции, но не
показавшихся в дни опасности. По всей вероятности, рабочие-плотники
сыграли активную роль при взятии Бастилии: умея обращаться с топо­
ром:, они явились как бы импровизированными саперами, как бы «инже­
нерным батальоном» революции.
В списке сражавшихся не встречается имен рантьеров, капитали­
стов, для которых отчасTM и совершилась революция: смертельный удар
королевскому деспотизму в этот день был нанесен средними и мелкими
буржуа, судебными писцами, ремесленниками и пролетариями. Под убий­
ственным огнем крепости не существовало различения граждан на
«активных» и «пассивных». Даже и лица, не платившие достаточной
суммы налогов для того, чтобы быть избирателями, допускались к уча­
стию в битве и могли умирать за общую свободу.
Месть народа, в который изменнически стреляли из Бастилии, обру­
шилась на коменданта Делонэ и на городскую голову купече­
ства Флесселя, несомненно бывшего соучастником двора и об­
манувшего сражавшихся, которым он обещал ружья, а доставил
только ящики с бельем. Несмотря на героические усилия Гюллэна,
Делонэ был убит на лестнице городской думы, а купеческий городской
голова Флессель был убит выстрелом из пистолета, когда его вели на суд
в Пале-Рояль.
Собственно' говоря, эти казни были почти непосредственным про­
должением битвы, и нельзя удивляться гневной вспышке толпы, которая
только что избавилась от опасности, угрожавшей в течение трех дней
со стороны орд солдат-иностранцев.
Двое виновных уклонились о т народной расправы: статский совет­
ник Фуллон, на которого было возложено снабжение продовольствием
армии, долженствовавшей произвести государственный переворот, и его
зять, интендант Бертье. В тот самый день, когда была взята Бастилия,
народом было перехвачено письмо от военного министра к Бертье, не
оставлявшее никакого сомнения относительно его соучастия в замыслах
двора. Через несколько дней после этого Фуллон, распустивший слух

—
14—
о своей смерти и даже будто бы похороненный, был схвачен и обезгла­
влен; ело голову воткнули на пику и при огромном стечении народа
носили по улицам; его зять Бертье, приведенный к этому ужасному
трофею, был скоро в свою очередь убит пришедшей в состояние неисто­
вого исступления толпою.
Упивалась убийствами не только так называемая «чернь»; Гони
д’Арси упоминает в своей речи, произнесенной им в Национальном Со­
брании, что множество хорошо одетых граждан и зажиточных буржуа,
ликуя, участвовали в этой ужасной и дикой процессии. Королевские сол­
даты непосредственно угрожали революционной буржуазии, и о этой
внезапно пробудившейся в ней жестокости сказывался остаток страха.
В ней сказывалась и варварская традиция старого порядка. Как хорошо
понял и почувствовал это наш великодушный и великий Бабеф! И с какой
гордостью, и с какой надеждой мы приводим прекрасные, гуманные и
мудрые слова, в которых он, создатель коммунизма нового времени,
выражает свои чувства, пережитые им в эти омраченные бесчеловечием
моменты буржуазной революции.
Он видел, как проходила процессия, и написал непосредственно
после этого-, 25 июля, в письме к своей жене следующие строки: «Я был
свидетелем того-, как несли голову тестя, а зятя вели под конвоем более
тысячи вооруженных людей; он прошел таким образом среди двухсот­
тысячной толпы, которая глазела на него и, ликуя с конвоировавшими
его войсками, издевалась над ним яри барабанном бое. О, к а к н е ­
приятно было мне это лико вание! Ябылудовлетворен
и вместе с тем недоволен; я говорил: тем лучше и тем хуже. Мне по­
нятно, что- народ сам творит правосудие, я одобряю это правосудие,
когда оно довольствуется уничтожением1 виновных, но разве ныне оно
могло быть не жестоким'? Всевозможные казни: четверто­
вание,
пыт к а, колесование,
ко с тры, виселиц ы,
множество палачей повсюду создали у нас столь
жестокие нравы. Вместо того, чтобы просветить
нас, правители сделали нас варварами, потому
что они сами варвары. Они пожинают и пожнут то, что по­
сеяли. Ведь последствия всего этого, моя бедная, милая жена, будут
ѵжасны; дело еще только начинается».
Вдумайтесь в эти слова, нынешние правители, и теперь же внесите
в нравы и законы как можно более гуманности, которая обнаружится
в таком случае в неизбежные революционные дни.
И вы, пролетарии, помните, что жестокость представляет собой
остаток рабства; ведь она доказывает, что мы еще не отрешились от
варварства режима, основанного на притеснении.
Помните, что, когда в 1789 году толпа рабочих и буржуа на миг
отдалась жестокому упоению убийством, первый из коммунистов, пер­
вый из великих освободителей пролетариата почувствовал, что у него
сжимается сердце.
Взятие Бастилии произвело громадное впечатление. Всем народам
земли показалось, что рухнула темница всего человечества. Это было
нечто большее, чем провозглашение прав человека; это было провозгла­

—
15—
шение силы1народа, служащей праву человека. Из Парижа до всех угне­
тенных не только донесся свет, но и явилась надежда, и в этот час
в миллионах сердец, косневших во .мраке рабства, зажглась заря сво­
боды.
Ж. Жорес.
Восстание.
(Перевод Луи Шенталь.)
Улица в водовороте шагов,
В грозном мелькании плеч и голов
Огненным вихрем стремится,
Руки к безумью воздев.
Вся — возм'ущенье, надежда и гнев,
Улица кровью заката
В зорях вечерних дымится.
Встала смерть
В яростном вое набата;
Встала смерть
В зареве вздыбленных снов.
Сабли, огни, исступленные крики.
Гнутся под тяжестью мертвых голов
Грозные пики...
Гнутся, как стебли кровавых цветов.
Пушек тяжелых раскаты глухие
Мерят мгновенья восставшей стихии.
Грохот, как гром налетевшей грозы.
Градом каменьев разбиты,
В косых переулках зияют часы,
Как пустые орбиты,
Времени не существует!
Злая решимость в сердцах торжествует
Дикой толпы.
С бешеной кровью в раздувшихся жилах
Вырвалась ярость из глубей земных,
Ярость изверглась на грудь мостовых,
И ничто помешать ей не в силах...
Ярости дикой,
Великой
Вскипает река;
И каждый миг в ее дерзаньях
Даст миру больше, чем века
В столетних ожиданьях.

—
16—
Все, о чем мечтали люди
Как о чуде,
Все, что миру предвещали
Гордые умы,
Все, о чем глаза молили,
Что в молчании таили
Души, рвясь из тьмы, —
Расцветает в тысячах грозящих рук
Буйных толп, катящих волны гневных мук.
Это — празднество Крови. Знамена взыграли
Над ужасом боя, над скрежетом стали.
Люди проносятся пьяные, красные,
Топчут трупы на своем пути.
Солдаты, сверкая медными касками,
Уже не знают, за кем итти.
Стреляют вяло
В бегущий вперед
Народ,
Что чует солнце «овых лет
В кровавом золоте побед.
Чтоб творить, создавать, — убивать !
В цель заветную впиться зубами,
Впиться, словно звериная пасть.
Победить... или пасть
Под лесами!
Вот зданий и мостов горящие громады
Зажгли на фоне сумерек кровавые фасады,
В каналах отраженья их дымящихся красот
Пронзают жуткие глубины черных вод.
А башни, позлащенные огнями,
Загородили даль гигантскими тенями.
Разбрасывает искры яростное пламя
От дыма траурными, черными руками.
И клочья огней из пучин потрясенных
Несутся к пожарищам туч раскаленных.
... Пальба...
Встала смерть посреди площадей!
Меткой стрельбою, отрывистой, жесткой,
Косит вдоль стен, перекрестков
Впившихся в камни людей.
Сбитые валятся с сдавленным воем.
Ужас свинца тяготеет над боем.

—
17—
Вот пулями разорванные трупы,
Раскрыв лохмотья тела, скалят зубы.
И в отблесках огней, ложащихся на всех,
Последний крик их скорчился в кровавый смех.
Задыхаясь, спеша, бьет набат:
Так сердца в бою стучат.
Но вдруг, в колокольне горящей метнувшись,
Звон, хрипя, оборвался и вмиг,
В огне захлебнувшись,
Затих.
В дворцы, где тираны веками царили,
Народ укрощая уздою насилий,
Ударил восстанья могучий прибой.
Тяжелые двери разбиты толпой;
Врываются люди, слепые от злобы.
Железных хранилищ разверзлись утробы,
Где дремлют наказы умерших владык.
Вот лижет их факела красный язык,
И черное прошлое лживых законов
Сгорает... Наполнена ужасом мгла,
Где стоны и кровь, где бросают тела
В раскрытые пасти балконов...
Толпа докатилась к церковным вратам.
Вторгается в храм.
Бьет стекла. Святынь нарушает покой
Кощунственной, черной рукой.
Распятье разбито. Христос привиденьем
Повис на кресте,
На последнем гвозде,
Вновь преданный диким мученьям.
Престол со святыми дарами
Наземь повален ничком.
Снежинки причастья мелькают кругом
И гаснут, ложась под ногами.
Зловещие вспышки убийств, отомщенмй,
Как игра драгоценных каменьев.
И город озарен,
Огромный, золотой, багряный...
В далекие кровавые туманы
Свой огненный венец уносит он.
Безумье хочет жизнью править!
Безумье хочет мир расплавить!
И кажется порой — земля дрожит,
Героизм революции. T . I .
Простор горит,

—
18—
А дым в неистовстве кружит и в вьюь летит,
И бороздит холодный небосвод.
Чтоб творить, создавать, — убивать...
Или пасть под лесами.
Кулакам окровавленным вышибить дверь.
Колебаться не время теперь,
Когда страшная сила, что движет мирами,
Что над временем грозно встает,
Нас бросает вперед.
Э. Верхарн.
Пусть гильотина спасает отечество.
(Отрывок из романа «Боги жаждут».)
Мимо проходил человек, громко выкрикивавший:
«Бюллетень Революционного Трибунала!.. Список осужденных!».
—
Мало одного Революционного Трибунала, — сказал Гамелен. —
Нужно было бы учредить Трибунал в каждом городе. Да что я го­
ворю!— в каждой общине, в каждом кантоне. Необходимо, чтобы все
отцы семейств, все граждане сделались судьями. Когда на нацию на­
правлены пушки неприятеля и кинжалы изменников, милосердие все
равно, что отцеубийство1. Как! Лион, Марсель, Бордо восстали, в Кор­
сике бунт, Вандея вся в огне, Майнц и Валансьен во власти коалиции;
измена царит в деревнях, городах, в лагерях; измена заседает на
скамьях Национального Конвента; она сидит, с картою в руках,
в военных советах наших генералов!.. Пусть гильотина спасет оте­
чество.
—
Я не имею никаких существенных возражений против гильо­
тины,— возразил старый Бротто. — Природа, моя единственная на­
ставница и учительница, не говорит мне никоим образом О1 том, чтобы
жизнь человеческая имела какую-нибудь цену; напротив, она всячески
учит тому, чго жизнь никакой цены не имеет. Единственное назна­
чение всех живых существ—-служить пищей для других существ, ко­
торым предназначен тот же конец. Убийство, это — естественное
право, следовательно, смертная казнь законна, при условии, что ею
пользуются не для торжества добродетели и справедливости, а из не­
обходимости или выгоды. Но, должно быть, у меня развиты 'противо­
естественные инстинкты, потому что я с отвращением гляжу на про­
ливаемую кровь, и эту мою испорченность вся моя философия не
в состоянии исправить.
—
Республиканцы, — возразил Эварист, — гуманны и чувстви­
тельны. Только деспоты утверждают, будто смертная казнь необходи­
мый атрибут власти. Державный народ уничтожит ее в один прекрас­
ный день. Робеспьер боролся против нее, и все патриоты вместе с ним.

—
19—
Следует поторопиться с обнародованием закона, отменяющего ее. Но
все-таки применять его не следует раньше, чем последний враг Респу­
блики погибнет под мечом закона.
Анатоль Франс.
Марат.
Пьеса в одном действии.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА.
Жан-Поль Марат.
Марта Со риель, вдова наборщика.
Тюваш, работник на огороде.
Пьер Гранжери, наборщик.
Граф Гектор Анатоль Куртене-де-Гоpежевиль,
офицер национальной гвардии.
Солдаты национальной гвардии.
Действие происходит в Париже летом 1790 года, вскоре, может быть, даже
на другой день, после 26 июля, во время преследований Марата его заклятым
врагом — маркизом Лафайетом, очень умеренным либералом, божком парижской
буржуазии, занимавшим пост начальника национальной гвардии. В то время Ма­
рат, занятый изданием своей газеты «Друг Народа», скрывался, где мог, и, между
прочим, даже в подвале полуразрушенного Сан-Францисканского монастыря на
окраине Парижа.
Утро в подвале, где у Марты Сориель временно живет Марат. Подвал низ­
кий, полутемный, сырой. Сверху в него ведет каменная лестница с обшарканными
ступенями. Окна подвала очень маленькие, перекрещенные решеткой, так высоки,
что приходятся выше головы челевека. В глубине дверь в другое помещение.
Когда она отворена, то за ней не видно ничего, кроме густой, совершенно черной
темноты, но она плохо заметна и закрыта. В углу устроена постель тетки Сориель —
груда тряпок. Стол грубой работы на толстых ножках. Несколько старых стульев
и табуретов. Неуклюжий очаг, едва напоминающий плиту. На нем горит огонь,
дым от которого уходит в квадратный раструб нависающей над огнем трубы.
Марта Сориель что-то варит в закопченном котле, привешенном на крюке,
мешает ложкой, пробует, покачивает г о л о е о й . Она — пожилая, но крепкая жен­
щина с полуседыми волосами, которые выбиваются из-под чепца, быстрая и реши­
тельная в движениях, с энергичным лицом. Занятая своим делом, она не замечает,
как входит гражданин Тюваш. Он приблизительно одних лет с Мартой, но выгля­
дит много старше, щетина на его морщинистом лице и длинные волосы — седы,
он ходит с трудом, с палкой, перегибаясь на один бок. Одет очень бедно.
Тюваш. Доброе утро, гражданка Сориель!
Марта. А, дядюшка Тюваш... гражданин Тюваш... доброе утро!
Тюваш. Дома ли гражданин Марат?
Марта. Марат... Здесь нет никакого Марата.
Тюваш. Ох, тетушка Марта, я целую неделю ищу его стара­
тельней всех национальных гвардейцев... Не скрывайте от меня:
гражданин Марат — моя последняя надежда.
Марта. А в чем дело?
Тюваш. Позвольте сесть?
2*

—
20-
Марта. Ах, простате! Садитесь, садитесь, пожалуйста, гражда­
нин Тюваш! Вот сюда.
(Своим фартуком она быстро стирает пыль с одного стула, и Тюваш
с легким стоном боли сацится на него и вытягивает вперед
хромую ногу.)
Вы, видимо, больны? Что с вами?
Тюваш. В этом все и дело. Вы знаете, я работал на больших
огородах в предместьи у гражданина Гюи Луазье... А месяц тому назад
во время работы водовозкой мне переехало ногу.
Марта. Ну!
Тюваш. Я кое-как поправился, но работать больше не могу
и, вероятно, не смогу еще долго. И гражданин Луазье просто выгнал
гражданина Тюваша.
Марта. Вот негодяй...
Тюваш. Ох, тетушка Марта, тут, вероятно, злая насмешка. До
революции я был беден, как соборная крыса, зависим от Луазье
и звался дядюшкой Тювашем... А Гюи Луазье был богат, как папский
нунций, независим и звался господином Луазье. После же революции
мы оба стали называться гражданами и как будто уравнялись... Но,
тетушка Марта, вот я попортил себе на работе ногу, и он вытиал
меня... и суд говорит, что он прав, потому что разбитая нога — моя
в-ина... и я могу теперь издыхать на улице от голода так же свободно,
как и до революции...
Марта (задумчиво). Да, да... да...
Тюваш. Она, эта революция, которую сделали мы, оказалась
выгодной только им... богачам. И это понимает только один гражда­
нин Марат.
Марта. О, Марат!..
Тюваш. Только он. Только он один и есть настоящий друг н а ­
рода, друг бедноты... и к кому же мне теперь обратиться, как
не к нему?
Марта. Да, да... это так. Он поможет, он непременно поможет
вам. Вы посидите. Марат скоро придет. Он пошел в типографию и дол­
жен скоро притти.
Тюваш. Я посижу.
(Марта опять подходит к своему очагу.)
Тюваш. Я понимаю, что гражданину Марату приходится скры­
ваться. Действительно, на стороне Лафайета ■— сила... хотя бы те же
национальные гвардейцы... А ведь это наши родные дети, тетушка
Сориель, только темные и одураченные... Ох, еще долго, крепко,
стойко надо бороться бедному человеку за право свободного вздоха...
(Входит Пьер Гранжери, наборщик, молодой человек, лицо у него
запачкано краской, в руке ■— бумаги.)
Пьер. Здравствуйте, граждане!
Марта. Добрый день, гражданин Гранжери! Вы к гражда­
нину Ma...

—
21—
Пьер (кивая на Тюваша). Тс... сс...
Марта. Ничего, не бойтесь... Он тоже ждет Марата.
Пьер. Значит, его нет?
Март а. Нет.
Пьер. Эх, досадно. Я прибежал из типографии вот насчет этого
(показывает свои бумаги) и очень тороплюсь. А когда я могу застать
гражданина Марата?
Марта. Он хотел лритти скоро, но разве я могу ручаться? Вы
ведь знаете, как ему приходится жить. Ах, дорогой гражданин Гран­
жери, если бы только революция и мы, беднота, признавали святых,
то первым святым революции надо было бы признать Марата. Он —
настоящий мученик и страстотерпец за наше дело.
Тюваш. Вы говорите правду, тетка Сориель.
Марта. Три ночи он спит вот в этой конуре (она указывает на
заднюю дверь), если только это можно назвать спаньем. На два, на
три часа он, полураздетый, бросается в постель, а потом опять за
работу или уходит в город. И говорит, что тут еще хорошо, ибо
перед этим он прятался в сырых подвалах пустого монастыря фран­
цисканцев.
Пьер. Я был у него там... и мог только благоговейно удивляться...
Марта. А сколько это стоит Марату сил! Он сжигает свои силы
и жизнь, как свечу. От холода, от этой нечистоты, от беспокойства,
от работы он стал стариком раньше времени. Посмотрите на его лицо!
Оно уже в морщинах, и... потом, видимо, у него начинает болеть
кожа. А .посмотрите на его глаза! Они горят, воспалены и красны.
Когда я начинаю смотреть на них, у меня у самой начинает колоть
глаза, будто это я не сплю по три ночи. Вот, например, сегодня: всю
ночь просидел вот за этим столом и писал, писал...
Пьер. Зато какие слова вышли из-под его пера, гражданка Со­
риель! Незабвенные, золотые слова. Теперь эту летучку читает весь
Париж, вот я принес ее с собой. (Развертывает сверток.) Я вам про­
читаю... Но вы знаете, ведь король собирался бежать в Комльен, через
Сен-Клу!
Марта. Бежать?
*
Тюваш. Этого можно было ждать.
Марта. Только, как же... ведь его охраняют...
Пьер. Охраняют... от беспокойства. Скажите лучше, стерегли,
когда это было выгодно тем, кому это выгодно, — я говорю о гене­
ралах, об аристократии, обо всех богачах. А теперь им выгодно, чтобы
он удрал и вернулся с иностранными войсками, чтобы усмирить «этих
санкюлотов», которые больше не хотят их слушаться.
Тюваш. Верно, верно.
Пьер. Ха-ха! Вот как они смотрят на нас. И все открыл Марат...
Вот тут в этой летучке все сказано...
Марта. Так читайте, читайте скорее!
Пьер. Вот, слушайте. (Читает горячо, видто очень остро чув­
ствуя и понимая каждое слово воззвания.) Это он обращается к нам,
к «презренной бедноте»: «Вы погибнете, если не возьмете в руки

—
22—
оружия, если только не найдется в вас мужества и того героизма, ко­
торый уже дважды спасал Францию: 14 июля и 5 октября...».
Марта. О, 14 -июля... Это когда мы брали Бастилию.
Пьер (читает). «...Пока не поздно ступайте в Сен-Клу, возьмите
под стражу короля и наследника, чтобы они были в ваших руках, когда
события развернутся. Посадите под стражу австриячку...».
Марта. Это он так зовет Марию-Антуанетту, ха-ха...
Пьер (продолжает), «...и всю его родню; отнимите у них воз­
можность продолжать заговоры, арестуйте всех министров с их секре­
тарями и закуйте их в цепи, арестуйте мэра Парижа, возьмите под
надзор генералов и захватите военного министра, обеспечьте себя арсе­
налами с оружием и пороховыми' погребами и, наконец, созовите со­
вещание по округам и вырешите образ действий...».
Марта. Это ясно: я давно говорю, что надо перестать цере­
мониться. Раз у тебя в руках пистолет, ясно, что нужно делать.
(Во время чтения входит Марат и, никем не замеченный, остана­
вливается на лестнице и слушает, улыбаясь. Он держится бодро, но
выглядит действительно совершенно больным, и глаза у него красны.
Бывают, хотя и редко, минуты, когда, кажется, силы совершенно по­
кидают его, и ему просто трудно двинуться. Но усилием воли поборов
это состояние, он опять говорит и двигается так, что в каждом дви­
жении его чувствуются непоколебимая сила и колоссальное внутреннее
напряжение. Одет он очень небрежно: его камзол стар, не совсем
крепок, пряжки на туфлях едва держатся.)
Пьер. Слушайте дальше! Вот, где самое главное. «...Вы скоро
увидите, что .привилегированные сословия опять поднимут свою го­
лову и опять может начать свирепствовать деспотизм, еще более
жестокий, чем был он раньше. Но пять или шесть сотен срубленных
голов аристократов могут обеспечить вам свободу, спокойствие
и счастье...».
Марта. Вот, вот... действительно золотые слова.
Пьер. «...Доверчивость и беззаботность ослабили вашу руку
и удержали те удары, нанести которые она была готова. За это вы
поплатитесь жизнью миллиона ваших братьев. Стоит только вашим
врагам на один момент оказаться победителями, — знайте, что тогда
вашей свободе придет конец: великими реками прольется ваша кровь
и вас безжалостно предадут истязаниям». Ну, а теперь скажите, гра­
ждане, разве Марат не прав?
Тюваш. Совершенно прав. Они уже начали поднимать голову,
я испытал на себе.
Марта. Так и надо эту голову... (Показывает жестом «от­
рубить».)
Тюваш. Я всю жизнь был простым мирным работником, но уж
и мое терпенье подходит к концу.
Марта. Да будет проклято терпенье! Я буду петь, когда защел­
кает гильотина.
Пьер. Да, мы должны дать ей работу, иначе работу дадут они...

—
23—
Марта. На гильотину изменников! Утопить в крови!
Тюваш. На гильотину!
Пьер. Да здравствует гіишьотина!
(Они все трое сильно возбуждены, и это их возбуждение сказывается
в блеске их глаз, в их энергичных движениях. Кажется, в своем порыве
они готовы сейчас же броситься на улицу и стащить на гильотину
тех, против кого направлен их гнев... Но в это время высту­
пает Марат.)
Марат (негромко). Остановитесь, граждане! (С тонкой улыб­
кой.) Вы правы, но... вы только почти правы.
Все. Гражданин Марат! (Мужчины снимают свои шапки.)
Марат. Здравствуйте, друзья мои! Все это так... (Он начинает
говорить спокойно, но потом, по мере того как растет его негодова­
ние, возбуждается, и голос гремит, как гром.) Действительно, аристо­
краты и богачи, духовенство и спекулянты, чиновники и банкиры, все
эти паразиты и пиявки и вся эта придворная сволочь готовы были отпу­
стить злого и хитрого кретина Людовика и его австриячку... О, те
скоро вернулись бы назад и привели бы с собой иностранцев... И все
паразиты, все эти враги народа устроили бы им самую пышную
встречу. Еще бы. Ведь они создали революцию... До революции король
обдирал народ только в свою пользу, после революции они заставили
его делиться с собой этой грабительской добычей пополам. Довольно
сладких слов о единстве революционного народа! Поэтому я говорю:
за оружие, на борьбу с королем и богачами!..
(Марта, Пьер и Тюваш, наэлектризованные его речью, в новом порыве
хотят что-то крикнуть, броситься куда-то, но Марат останавливает их
жестами и после небольшой паузы говорит опять тихо и мягко.)
Марат. Но, дорогие братья, в нашей борьбе не должно быть
места излишней кровожадности... Кровь... кровь... Если мы должны
пролить ее... мы -прольем... у нас хватит твердости отрезать больной
член, чтобы спасти все тело... но это — необходимость... это — пе­
чальная необходимость.
Марта. Но они заслужили месть.
Марат (он сел, в его фигуре чувствуется громадная усталость).
Месть... да, месть... Но народ выше мелкой мести. Нам надо только
обеспечить лучшее будущее... Это уж не наша вина, что путь к нему
ведет через черную гильотину. Но зато, как светла, как радостна, как
свободна будет наша жизнь потом!..
(Закрыв глаза рукой, он несколько секунд сидит неподвижно Noмолча,
как будто созерцая что-то прекрасное, и лицо его светлеет. Минута
значительного молчания. Потом, открыв глаза и встряхнувшись, уже
другим тоном он обращается к Пьеру.)
Марат. Что вы хотит-е, гражданин Гранжери?
Пьер. Мне нужно спросить вас...

—
24—
(Они разговаривают тихо, при чем он показывает Марату принесенные
с собой бумаги, о которых, видимо, у них идет разговор.)
Тюваш (Марте). Теперь мне уж как-то неловко обращаться...
Марта. Но почему?
Тюваш. Перед нами целая Франция. Что же ему докучать де­
лишками какого-то бедного Тюваша.
Марта. Миллионы бедных Тювашей — это и есть Франция.
Марат (Пьеру). Хорошо, хорошо... Пусть это печатают в два
столбца! Вечером я зайду сам.
Пьер. Понимаю. До свидания!
Марат. Счастливого пути, дорогой гражданин Гранжери! (По­
дает ему руку. Тювашу.) А вы, гражданин?
Тюваш. Я пришел к вам потому, что мне больше не к кому
итти.
Марат. Что вы хотите? Я сделаю все, что смогу.
Тюваш. Дело в том, что я работал на больших огородах у Гюи
Луазье... (Тихо рассказывает ему всю историю.)
Пьер. До свиданья, гражданка Сориель!
Марта. До свиданья! А, правда, мы слыхали много интересного?
Пьер. Я расскажу это сейчас своим товарищам в типографии.
Вы будете сегодня на собрании секции?
Марта. Я хотела бы... Только опять гвардия...
Пьер. О, нет. Сегодня у нас есть пистолеты.
Ма р т а. Ну, тогда дело другое.
(Разговаривая, она уходит с Пьером, но вскоре опять возвращается,
хлопочет около очага, потом ставит на стол тарелки, несколько раз
заходит в темную заднюю комнату.)
Марат (записывает что-то в книжку). Хорошо... Огородник
Гюи Луазье... улица...
Тюваш. Очень, очень благодарю вас... Теперь мне уже легче
жить. У меня есть твердая надежда. Прощайте, больше я не могу
мешать вам.
Марат. Желаю всего хорошего. Вам трудно итти. Позвольте,
я помогу вам. (Берет его под руку.)
Тюваш (растроганно). Гражданин Марат...
Марат. А дома вы непременно полежите немного, отдохните.
Тюваш. Ох, кажется, скоро придется мне лечь навсегда... и х о ­
рошо отдохнуть.
Марат. Ну, что за мысль! Мы еще поборемся и поживем! И х о­
рошо поживем!
Тюваш. Слушая вас, веришь.
Марат (провожая Тюваша до лестницы, около лестницы оста­
навливается и говорит тихо, как будто застенчиво). Вам, вероятно,
и сейчас нужна небольшая помощь... так вот... (Сует ему деньги.) Тут
всего пять ливров, но у меня больше нет. Простите.
Тюваш. Ах, гражданин Марат! Спасибо!
Марат. За что же?.. Всего хорошего! (Закрывает за ним дверь.)

—
25—
Марта (из темной комнаты). Сейчас будем завтракать... ведь вы
утром ушли без всего.
Марат. Да, да... чудесно! Сейчас я только вымою руки. (Вместо
этого садится на стул и> опять сидит понуро и бессильно. Ему, видимо,
очень тяжело. Поднимаясь, стонет.) Ох, как тяжело, как трудно!
(Идет и в дверях расходится с Мартой.) Сейчас я буду готов. И сей­
час же должен уйти. Кажется, опять надо искать нового пристанища,
как волку, которого травят. (Уходит в темную комнату.)
Марта. А, будь они прокляты, эти охотники1! Вы хоть выпейте
кофе! У меня уже все готово. (Торопливо пробует свое варево.) Ну,
вот, готово. Пожалуйте. (Марат не отвечает.) Гражданин Марат! (Мол­
чание.) Гражданин Марат! (Заглядывает в комнату.) Опит... Как он
устал, как он измучен! (Покачивает головой; слыша какой-то шум,
прислушивается.) Что это? Кто здесь?
Голос за дверью. Не беспокойтесь, это национальная гвардия.
Марта (со страшной досадой.) А... Хуже ничего не придумаешь.
(Бросается к задней двери.) Гражданин Марат... (Останавливается в ми­
нутном раздумьи.) Впрочем, нет... вот так!
(Захлопывает дверь, после чего ее делается почти совсем не видно—и ве­
шает на нее еще свое старое платье. Взяв себя в руки, уже спокойно,
подходит к своему очагу... В это время с лестницы спускается граф
Гектор Горежевиль и с ним несколько солдат национальной гвардии.
Граф еще молод, но держится с важностью и высокомерием большого,
старого сановника, с некоторым оттенком фатовства. Он одет в форму
офицера национальной гвардии, очень элегантен и часто прикладывает
к глазу хрусталик лорнета с длинной ручкой на ленте.)
Граф. Солдаты, это здесь. Гражданка!
Марта. Что вам нужно, гражданин?
Граф. Мой титул — граф...
Марта. Во Франции все — просто граждане. Что вам?
Граф. Ваше имя?
Марта. Зачем?
Граф. Я требую, чтобы вы сообщили ваше имя.
Марта. Меня можно только просить.
Граф. Вы забываетесь! Я действую именем закона. Итак, ваше
имя, гражданка.
Марта. Впрочем, о чем говорить? Меня зовут Марта Сориель,
вдова наборщика, гражданин.
Граф (смотрит в записную книжку). Так. Совершенно верно.
Итак, гражданка Сориель, по приказу начальника национальной гвар­
дии, маркиза Лафайета, требуют от вас немедленно указать, где в за­
нимаемом вами помещении находится преступник против общественного
спокойствия и враг народа и революции, доктор, занимающийся жур­
налистикой, гражданин Жан-Поль Марат.
Марта. Кто это такой?
Граф. Ваши уловки напрасны. Нам отлично известно, что Марат
находится у вас. Потрудитесь указать, где именно.

—
26—
Марта. Тут какая-то ошибка. Вы, вероятно...
Граф. Довольно пустых разговоров. Я спрашиваю в последний
раз: укажете вы место, где находится Марат, или нет?
Марта. Нет.
Граф. В таком случае, я принужден буду осмотреть ваше поме­
щение. Солдаты, приступите.
(В сущностивесь подвал Марты на виду, и гвардейцы начинают совер­
шенно бессмысленно заглядывать под кровать, за очаг, под стулья...
Но задней двери, завешенной платьем, не видят, тем более, что во время
обыска Марта подходит к ней и закрывает ее своей спиной.)
Г ра ф. Гражданка Сориель, должен вам сказать, что вы играете
в плохую игру. Ваше поведение, это — укрывательство преступника
в связи с сопротивлением законной власти.
Марта. Неужели хороша та игра, в которую играете вы?
Граф. Что вы хотите сказать? Мы только исполняем свой долг
перед страной и революцией.
Марта. Я тоже.
1-й гвардеец. Господин начальник, здесь нет никого.
Граф. Не может быть! Он должен быть тут или скоро сюда при­
дет. Мы подождем его.
Марта (усмехаясь). Да, Марата многие ждут...
Граф (носовым платком стряхнул пыль с одного табурета, са­
дится и указывает на другой Марте). Садитесь, гражданка!
Марта (иронически). Благодарю вас.
Граф. Я хочу с вами поговорить, гражданка Сориель, ибо мне
кажется, что вы упрямитесь только потому, что заблуждаетесь.
Марта (так же). Весьма возможно...
Граф. Видите ли, гражданка Сориель... Мы все, граждане Фран­
ции, общими усилиями стараемся улучшить жизнь страны, но для этого
нужен порядок. Король, как вам известно, мешал водворению спокой­
ствия, и теперь водворение мира и порядка лежит всецело на нас самих.
Надеюсь, вы согласны со мной?
Ма р т а. Да, вы говорите очень хорошо.
Граф. Между тем человек, которого вы скрываете, является
врагом порядка. Марат хочет все разрушить: он хочет уничтожить
все завоевания революции.
Марта. Граф, будемте откровенны!
Граф. Пожалуйста!
Марта. А не думаете ли вы, что все завоевания революции отни­
мет у вас новый король. Его зовут — враг народа. Это — королевские
чиновники, купцы, банкиры, вся придворная аристократия.
Граф. Гражданка Сориель, как вы жестоко заблуждаетесь! Вы
повторяете то, что говорит этот сумасшедший Марат. Но ведь это
слова безумца. Говорить так, как он, может только слепой, душевно­
больной человек. Я, к счастью, никогда не видал его и не хочу видеть.
Его болезнь — жажда крови. В своем- последнем воззвании он откровенно

—
27—
требует сотен голов, лучших голов страны. Это — опасный безумец,
которого нужно уничтожить как можно скорее.
Марта. Нет, это — первый подвижник революции.
Граф. Это — враг ее.
Марта. Марат — друг народа.
Граф. И такого человека вы скрываете ! Но предупреждаю, гра­
жданка, вы подвергаете себя большой опасности.
Марта (волнуясь). Ого! Вы хотите меня запугать. Знаете что...
Ступайте отсюда!
Граф. Вы забываетесь!
Марта (гордо). Я не хочу больше разговаривать с вами.
Граф. А! Тогда я заставлю .вас заговорить. Солдаты!
Марта. Я теперь вижу, как вы защищаете революцию, нападая
на женщину.
Граф. Солдаты! Она должна быть расстреляна.
(Солдаты выразительно гремят ружьями. Марта с высоко поднятой го­
ловой становится у задней двери. Солдаты вскидывают ружья, прицели­
ваясь.)
Граф. В последний раз! Вы откроете, где Марат?
Марта. Нет.
Граф. Раз, два...
Марта. Да здравствует Марат, друг свободы!
(В это время дверь, у которой стояла Марта, быстро отворяется и Ма­
рат, оттолкнув Марту, сам становится па ее место.)
Марат. Марта, что здесь случилось?
Граф. Хватайте этого злодея! Тут целая шайка.
Марат. Ни с места, холо-п! В чем тут дело? Зачем тут вы,
гражданка Сориель? Зачем эти ружья?.. (Поняв.) Ах, вот в чем дело?
Вы хотите -принудить ее... Палачи! Гражданка Сориель, я преклоняюсь
перед вами. Граждане солдаты, ваши ружья были направлены в невер­
ную цель. Эта цель — я.
Граф. Это Марат!..
Марат. Да, я Жан-Поль Марат. Но живой Марат не дастся
в руки версальским холопам. (В его руках появляется пистолет.) Это
будет мой первый и последний выстрел. (Дуло пистолета направляется
в висок.)
Граф. А, чорт подери... (На секунду растерявшись, он беспо­
мощно оглядывается кругом, а потом, быстро схватив Марту за рукав,
тащит ее к себе.) Если только вы посмеете... что-нибудь... Эта жен­
щина будет расстреляна.
Марат. Мерзавец! (Бросает пистолет.)
Граф. Солдаты, берите его!
(Солдаты двигаются.)
Марта (бросается между солдатами и Маратом). Остановитесь,
слепые! Что вы делаете? Гражданин Марат, да растолкуйте же им!
(Солдаты останавливаются и опускают ружья.)

—
28—
Граф. Солдаты! Что вы стали? Это — нарушение дисциплины.
Кого вы обязаны слушаться: меня, вашего офицера, или этих санкю­
лотов? Я отдам вас под суд.
1-й гвардеец. Господин начальник, но мы не знаем, кто он
такой.
Марат. Я ■— Марат. Я — «Друг народа». Разве вы- никогда не
читали?
2-й гвардеец. Слышишь, Варфоломей! Это тот, который пи­
шет «Друг народа».
1-й гвардеец. Неужели?
Граф. Довольно краснобайства! Солдаты, за оружие!
1-й гвардеец. Извините, гражданин командир! Только тут,
вероятно, вышла какая-нибудь ошибка: нельзя же в самом деле та­
щить на гильотину «Друга народа»!
Граф. Это— бунт!
2-й гвардеец. Наконец, надо же дать человеку высказаться
перед смертью.
Марат. Солдаты, я обращаюсь к вам через голову этого титу­
лованного фигляра. Разве не странно, не дико, что один человек при­
казывает вам исполнять свои прихоти, тогда как вы не знаете, зачем
вы идете за ним... Очнитесь, граждане! Ведь сила — вы.
Марта. Перестаньте же, наконец, быть баранами, чорт подери!
Марат. Братья солдаты, вы обмануты. Над вами пронеслась
освежающая гроза революции, над вами реют красные крылья свободы,
а этот ничтожный аристократишка пыжится и кричит «бунт» и хочет
подчинить вас, героев и борцов, владык страны, своей воле. Братья,
разве вы не видите, что они, эти аристократы и купчишки, дали на­
роду выйти из подвалов только затем, чтобы испугать короля, а теперь,
когда использовали его, опять готовы загнать вас в смрадную темноту.
2-й г в а р д e е ц. Слышишь, Варфоломей, что он говорит?
1-й гвардеец. Помолчи, брат, он, кажется, говорит дело.
Марат. И они хотят сделать это вашими руками, солдаты на­
циональной гвардии, дети народа! Они хотят вас сделать палачами
ваших братьев и отцов.
Граф. Солдаты! Пора заставить его замолчать. Разве вы не слы­
шите, что он оскорбляет национальную гвардию?
Марат. Солдаты, вспомните кто вы! Разве вы не дети народа?
Откуда пришли вы сюда? Из суровой Бретани, из Оверни, из бедной
Савойи, из Марселя, где впервые прозвучала наша прекрасная песня
свободы, и вы пришли из темных подвалов Парижа, нашего Парижа,
купившего радость свободы храбростью и кровью своей бедноты. А вас
заставляют теперь душить своих братьев и отцов только за то, что
те хотят быть более сытыми и свободными, чем были раньше. Опро­
вергните меня, окажите, что я говорю неправду, скажите, что ваше
оружие направлено против богачей, аристократов и попов, и я покорно
пойту за вами под арест, на смерть, куда угодно, ибо, значит, я неправ.
2-й гвардеец. Варфоломей!
1-й гвардеец. Все правда. Он говорит правду.

—
29—
1-й солдат. Нам только и приходится ловить бедняков.
2-й солдат. Меня так недавно посылали в дом, где я родился...
3-йсолдат. Аятакни разу -небывал во дворцах.
Марта. Слушайте, солдаты!
Марат. Но этого мало, говорю я...
Граф. Довольно! Солдаты, я приказываю вам отсюда уйти!
Марта (хохочет). Ага, струсил, юбочный усмиритель! Не ухо
дите, солдаты, слушайте!
1-й солдат. Да мы и не собираемся.
2-й солдат. Конечно, нужно послушать его.
3-й солдат. Редко приходится слушать такие слова.
1-й солдат. Только читать, да и то отнимают...
Марат. Идет время, когда все трудящиеся поймут, что их сердца
бьются согласно'. (Граф осторожно подходит к выходу.)
Марта. Не давайте ему уйти! Стой! Надо положить конец раз
навсегда.
1-й солдат (загораживая выход). Погоди, дружище!
2-й солдат. Не так скоро.
3-й солдат. Конечно, довольно церемониться с ними.
(Хватают графа. Короткая борьба.)
1-й гвардеец. Становись сюда !
2-й гвардеец. Тысячу раз исполняли мы твои приказания, те­
перь ты исполни наше: оно будет только одно!
(Солдаты подводят графа к стенке и прислоняют к двери. Это — то
самое место, на котором только что стояли Марта и Марат. Зловеще
щелкают их ружья.)
1-й гвардеец. Вспоминай свои злодеяния!
2-й гвардеец. Не позвать ли ему попа?
1-й гвардеец. Попам некогда: они молятся за здоровье короля.
(Вскинув ружья, солдаты опять прицеливаются и ожидают команды.)
1-й гвардеец. Раз...
Граф (падает на колени). Пощадите. Это ошибка.
1-й гвардеец. Сейчас поправим.
Граф. Я... никогда... Я всегда был вашим другом. Пощадите!
Марат. Остановитесь, граждане!
1-й гвардеец. Вы хотите его простить?
Марат. Убийство в слепом гневе унижает честь свободного
народа.
Солдаты. Ну, счастье твое, королевский павлин!
Марат. Встаньте. (Граф встает.) Положите здесь ваш шарф
и вашу шпагу. (Тот исполняет. Шпага и шарф — символ власти. Лише­
ние их оскорбительно.) Теперь ступайте!
Граф (не веря, захлебываясь от радости). Можно? Неужели
можно уйти?

—
30—
Марат. Прощайте, граф Гектор-Анатоль Куртене-де-Гореже-
виль! До свиданья! Мы отпустили вас, потому что никогда не хотим
бессмысленного и яростного убийства.
Граф (пятясь к двери, все время кланяется, держа шляпу в руке).
Благодарю вас, благодарю вас.
Марат. Но мы с вами еще встретимся... когда вы будете на
гильотине.
1-й гвардеец (сбрасывает с себя мундир). К чорту эту пала­
ческую форму! Не хочу больше...
2-й гвардеец. Надо бросить и ружья.
Марат. О, нет! Только не это, граждане солдаты! Крепче дер­
жите в руках ваше оружие и не выпускайте! Только обратить его
надо не против бедного народа, а против вот этих предателей. К ору­
жию, братья! Это единственный нужный теперь инструмент для того,
чтобы проложить дорогу к свободе. Они хотят отпустить короля
и позвать иноземцев, чтобы те раздавили своей пятой головы в крас­
ных шапках. Обратите ваше оружие против них, аристократов и этих
слепых иноземцев! К оружию, братья! Иначе они утопят вас в крови!
Да здравствует оружие в руках трудового народа!
Марта. Только оружие сумеет защитить нашу свободу.
Солдаты. Да здравствует свобода!
2-й гвардеец. Спасибо, гражданин Марат, вы открыли нам
гааза. Теперь вы — наш начальник! Да здравствует Марат, друг народа!
А. Амнуэль.
Октябрьские дни.
В Париже вспыхнуло революционное движение. Граждане соби­
рались повсюду: на мостах, на базаре организовались сходки; в Сент-
Антуанском предмсстьи рабочие массами поднялись на защиту свободы';
торговки образовали процессию и входили в дома, приглашая женщин
присоединиться к ним. Мужчины, вооруженные пиками, ружьями, кри­
выми ножами, окружали этих женщин и шли за ними.
Во всех группах обличали как вероломство двора, так и вялость
тре-хсот членов Собрания, представителей Парижа. Хлеб доставлялся
все реже и реже; можно было сказать, что Париж готовился бежать
от самого себя, чтобы избежать голода. С криками «В Версаль, в Вер­
саль!» огромная толпа собралась перед городской дуімой; представи­
тели, накануне очень поздак> разошедшиеся после затянувшегося з а­
седания, еще не собрались. Женщины старались проникнуть в город­
скую думу; кавалер д’Эрминьи, полковой лекарь национальной гвардии,
приказал батальону выстроиться в каре; национальные гвардейцы про­
тивопоставили штыки натиску женщин.
На национальную гвардию посыпался град камней; чтобы избежать
кровавого столкновения, она вошла в городскую думу, женщины про­
никли в нее, и кавалер д’Эрминьи просил их только не пропускать

—
31—
мужчин; они обещали и действительно сами охраняли главный вход
в городскую думу. Но в это время была выломана небольшая дверь,
которая вела под аркаду, стало бесполезно охранять главную дверь,
и громадная! толпа, состоявшая как из мужчин, так и женщин, напол­
нила залы городской думы. Представители, услышав звуки набатных
'колоколов, раздавшиеся во всех участках, явились один за другим;
народ просил их организовать движение и спасти свободу. Они отка­
зались совещаться среди такой суіматохи; часам к двенадцати участки
начали присылать свои батальоны — «батальоны порядка», как выра­
жались в 1848 году; прежде всех прибыл Бельвильский батальон под
предводительством г. де-Сена.
С помощью первого батальона участка св. Якова он прогнал народ
или, по крайней мере, удержал его на площади и отрезал от городской
думы. Три батальона гренадеров под предводительством генерал-майора
Гувиона проникли в самую городскую думу и очистили ее. В полдень
можно было думать, что умеренная буржуазия господствует в Париже.
Но женщины, вошедшие в городскую думу без оружия, вышли из нее
вооруженными; они выломали двери складов, в которых хранилось
оружие и боевые припасы; отступая перед штыками гренадеров, они
уносили с собой ружья, порох, пушки. Национальная гвардия, колебав­
шаяся или саіма заразившаяся общим возбуждением, не посмела обез­
оружить их. Их было около четырех тысяч. Это были не мегеры,
опьяненные кровью, и не публичные женщины, как утверждали реак­
ционеры.
Это были добрые и храбрые женщины, материнские сердца кото­
рых слишком страдали, слушая жалобы детей, получавших скудную
пищу. Среди них были и зажиточные и образованные женщины, вроде
Марии-Луизы Ленэль-Шерэ, которая рельефно изобразила октябрьские
дни и которая, как сама она сообщает, «занималась в Пасси очень
прибыльной торговлей».
Возмущение этих женщин было вызвано состраданием. Руководясь
своим верным инстинктам, они угадывали маневры аристократов и пре­
латов против революции. И они об’ясняли этими маневрами голод, от
которого страдал Париж, и бедственное положение народа. Впрочем,
заблуждались ли они? В самом» деле, разве не смутная тревога, повсе­
местно распространяемая непрекращавшимиоя интригами контр-рево­
люционеров, парализовала в продолжение этих беспокойных месяцев
труд и даже доставку хлеба? Во всяком случае любопытно отметить,
как быстро парижские женщины, раздраженные несправедливостью
и страданием, отвернулись от духовенства. Еще за несколько недель
до октябрьских дней торговки усердно посещали церкви и присутство­
вали на церемониях. Повидиімому, они обращались к распятому как
к покровителю начинавшейся революции. В октябрьские дни веролом­
ство двора и части духовенства быстро уничтожило эту старую рели­
гиозную привязанность. Женщины, двинувшиеся в Версаль, тащили
захваченные ими пушки, крича: «Долой скуфьи!». Госпожа Шерэ с удо­
вольствием упоминает о том ужасе, который навело на «попов» при­
бытие ее «милых подруг».

—
32—
Немногочисленный отряд храбрых женщин, только что вытеснен­
ный из городской думы, решил двинуться на Версаль. Он обратился
с предложением принять .начальство над ним к волонтерам и к участни­
кам взятия Бастилии. Гюллен, Ришар де-Пен, Мальяр стали во главе
движения. Пушки были втащены на повозки и привязаны к ним ве­
ревками. Толпа устремилась в Версаль.
Тем временем, несмотря на батальоны гренадеров, на площади
перед городской думой собралась большая толпа народа, с нетерпением
требовавшая, чтобы вся национальная гвардия последовала примеру
женщин и друзей свободы и вырвала короля из рук крамольников.
Народ умолял национальных гвардейцев остаться верными революции
и не доверять своим офицерам, среди которых было много аристокра­
тов и врагов отечества. Некоторые национальные гвардейцы обраща­
юсь к Лафайету с просьбой ил» даже с требованием, чтобы он повел
их в Версаль. Лафайет, несомненно, опасавшийся возможных послед­
ствий этого движения, отказывался. Тогда один солдат воскликнул:
«Очень странно, что г. де-Лафайет желает приказывать коммуне, М'ежду
тем как на самом деле он должен подчиняться ее приказаниям; он дол­
жен выступить в Версаль, мы все этого желаем». Генерал отвечал им,
что он может подчиниться лишь легальному предписанию, которое
может быть дано только представителями коммуны.
В четыре с половиной часа вечера эта последние все еще совеща­
лись и, подобно Лафайету, не осмеливались взять на себя ответствен­
ность. Наконец, все возраставшее раздражение народа и солдат побу­
дило Лафайета послать к представителям записку, в которой он соо б­
щал им1, что дальнейшее сопротивление невозможно. Они отправили
ему предписание, но и при этом; все еще желали сложить с себя ответ­
ственность: «Принимая во внимание положение дел, и желание народа,
и сообщение главнокомандующего относительно
невозможности отказаться выполнить это жела­
ние, общее собрание представителей, парижской общины уполномо­
чило г. главнокомандующего и даже предписало ему выступить в Вер­
саль; вместе с тем оно рекомендует ему принять необходимые предосто­
рожности для обеспечения безопасности города, предоставляя его бла­
горазумию принятия дальнейших мер».
Конечно, не от этих робких людей могла исходить инициатива
великих событий. Париж поднялся благодаря силе народного чувства,
благодаря энергии парижских рабочих и благодаря революционной про­
кламации адвоката Дантона, призывавшей к оружию неспокойный ди­
стрикт кордельеров, в котором судебные писцы, значительное число
которых обитало в нем, и актеры, мечтавшие сыграть роль Брута,
придавали революции энергический и театральный акцент, столь ха­
рактерный для гения Дантона.
Шестого октября стало ясно, что руководящая роль в революции
ускользнет из слишком слабых рук умеренной буржуазии.
Лафайет побледнел, получив разрешение выступить в Версаль; он
немедленно отправил в качестве авангарда три роты гренадеров и роту
стрелков с тремя пушками. Шагов на двести впереди этого авангарда

—
33—
шла толпа, состоявшая из семисот или восьмисот человек, вооружен­
ных ружьями, пиками « палками.
В пять часов семь минут национальная гвардия дефилировала в три
ряда на набережной Пеллетье. Лафайет отвечал на приветствия с видам
человека, говорящего: «вы этого хотите». Прохождение церемониаль­
ным маршем продолжалось сорок минут.
Между тем народ, уверенный в неблагонамеренности многих офи­
церов и даже солдат, гонялся за всеми попадавшимися ему гражданами
в мундирах, чтобы заставить их присоединиться к выступившему
войску. Забили в барабаны, развевались знамена: «Вперед, храбрые
граждане, от вас зависит судьба Франции; мы мысленно сопровождаем
вас; помогите нашему королю, спасите наших депутатов, поддержите
величие нации. Четыреста тысяч рук готовы аплодировать вам, ото­
мстить за вас».
Национальное Собрание находилось в крайне взволнованном со­
стоянии с самого утра, еще до прибытия женщин. Вслед за открытием
заседания председатель Мунье прочел ответ короля относительно
представленной на его утверждение декларации:
«О новых учредительных законах можно составить надлежащее
суждение лишь в целом: в столь великом и важном деле все тесно
связано друг с другом. Тем не менее я нахожу естественным, чтобы
в тот момент, когда мы приглашаем нашу нацию лритти на помощь
государству, дав согласие на акт, свидетельствующий о доверии и па­
триотизме (патриотический заем), мы успокоили ее относительно
наиболее интересующего ее предмета.
«Итак, надеясь, что представленные мне вами первые параграфы
конституции, в связи с дальнейшими результатами вашего труда, вы­
полнят желание моего народа и повлекут за собой счастье и благоден­
ствие королевства, я, согласно выраженному вами желанию, из’являю
согласие утвердить эти параграфы, н о с одним непременным
условием, а именно: общий результат ваших постановлений должен
быть таков, чтобы полнота исполнительной власти в самом деле нахо­
дилась в руках монарха. Ряд фактов и наблюдений, которые будут
доведены до вашего сведения, докажет вам, что при нынешнем поло­
жении дел я не могу в самом деле обеспечить ни взимания законам
установленных налогов, ни свободной доставки провианта, ни личной
безопасности граждан...
«Я н е высказываюсь относительно вашей декла­
рации прав человека и гражданина; в ней много
очень хороших вещей, которыми вы можете руково­
диться при ваших трудах; но принципы, допускаю­
щие различное применение и даже различное истол­
кование, могут быть надлежащим образом оценены
и нуждаются в оценке лишь тогда, когда их истин­
ный смысл установлен законами, для которых они
должны служ и ть первоосновой».
Итак, король лишь условно соглашался утвердить конституцион­
ные законы и в сущности отказывался даже санкционировать деклара-
3
Героизм революции. T . I .

—
34—
ц-ию прав, т. -е . те принципы, из которых вытекала вся конституция.
Вся левая сторона Собрания возмутилась. Мюге-де-Санту воскликнул:
«Какой двусмысленный и коварный ответ мы выслушали сейчас!». Ро­
беспьер произнес энергические слова: «Ответ короля несовместим не
только с какой бы то ни было конституцией, но и с правом народа
иметь конституцию. Параграфы конституции принимаются лишь с н е ­
пременным условием; но тот, кто может навязать конститу­
ции условие, имеет право воспротивиться этой конституции; -он ставит
свою волю выше права -нации». И, напоминая о принципах обществен­
ного договора во всей их строгости, он добавил: «Вам говорят, что
не все выработанные -вами параграфы конституции могут быть -при­
знаны совершенными; но высказываются о декларации прав: разве
исполнительной власти подобает критиковать учредительную власть,
от которой она исходит? Никакая земная сила не имеет права раз’яс-
нять нации- принципы, ставить себя выше нации и критиковать ее
волеиз’явления. Итак, я считаю ответ короля противоречащим прин­
ципам, правам нации и несовместимым с конституцией».
Благодаря демократической логике, он достигал значительной ре­
волюционной смелости; в его речах, которые слишком часто называют
неясными, слышались энергия и -решительность. «У вас имеется лишь
один способ избежать препятствий: сокрушить их. Зачем закрывать
права -нации покрывалом, которое лишь благоприятствует посягатель­
ствам на эти права?».
Буш предложил очень определенную и задорную резолюцию:
«Декларация прав человека и гражданина и конституция будут при­
няты монархом, прежде чем нация из’явит согласие на какой бы то
ни было налог. Когда конституция будет выработана, монарх явится
в Национальное Собрание; там он поклянется за себя и за своих
преемников на французском престоле соблюдать декларацию прав чело­
века и гражданина и конституцию: По принесении- им присяги, при­
сягает и Национальное Собрание за нацию, чтобы связать взаимным
обязательством обе стороны, из которых одна должна поклясться упра­
влять, а другая — подчиняться, согласно законам».
Аббат Грегуар говорил о голоде и произнес одну фразу, отголосок
которой мы найдем в нижеприведенных словах Мальяра: «Я хотел бы
знать, чем об’ясняется полученное одним мельником письмо со вло­
жением двухсот ливров и с обещанием еженедельной уплаты такой же
суммы в том случае, если он откажется молоть?».
Дюпор и Петион намекнули на банкет, данный лейб-гвардейцам.
Это был щекотливый вопрос вследствие той роли, которую на нем
играла королева. Ми-рабо предложил не касаться этого- пункта, но при­
нять предосторожности, воспретив на будущее время подобные пир­
шества военных; к королю отправится депутация и попросит у него
.«раз’яснение, которое успокоило бы народ относительно условного
утверждения».
Очевидно, и в данном случае он старался смягчить столкновение
между революцией и королем. Один неразумный аристократ, маркиз
де-Монспери, имея в виду поставить Петиона в затруднительное поло­

—
35—
жение и скомпрометировать его, потребовал от него, чтобы он пись­
менно изложил и представил в бюро свое обвинение, относившееся
к банкету лейб-гвардейцев. Безумец не понимал, что его требование
клонилось к тому, чтобы подставить под удары Марию-Антуанетту. Ми-
рабо встал и предупредил правую сторону Собрания несколькими гроз-
ньши словами: «Прежде всего я заявляю, что я считаю только что
провоцированное обвинение в высшей степени неблагоразумным; од­
нако, если на нем будут продолжать настаивать, я берусь изложить
все детали и подписаться под обвинением ; н о предварительно
я требую, чтобы это Собрание о б ’явил о, что
только один король неприкосновенен, а все осталь­
ные лица, кто бы они ни были, одинаково подчинены
закону и ответственны перед н Иім». Ужаснувшийся мар­
киз понял, в чем дело, и взял назад свое предложение.
К таким приемам прибегал Мирабо, прикрывая свою осторожную
тактику наводившими ужас революционными резкостями и охраняя
королевскую фамилию даже при помощи тех громовых ударов, кото­
рые, повидимому, угрожали ей.
Наконец, Собрание приняло очень простую и решительную резо­
люцию: «Собрание декретировало, что г. председатель во главе депу­
тации отправится к королю с тем, чтобы ходатайствовать перед его
величеством о безоговорочном принятии декларации прав человека
и гражданина и представленных на его утверждение девятнадцати пара­
графов конституции».
Несмотря на коалицию, возникавшую между реакцией и модерантиз-
мом, Собрание обнаружило всю свою энергию, чтобы отстоять самую
суть своего дела: декларация прав пробуждала в нем непоколебимую
доблесть. Но уступит ли король? Пожелает ли он санкционировать
всю революционную и гуманную философию XVIII века, резюмирован­
ную в декларации прав? Внезапное появление народа решило этот
вопрос.
Бюро Собрания только что назначило двенадцать депутатов, ко­
торым было поручено отправиться к королю, как вдруг потребовали
допущения женщин, прибывших из Парижа. Было около четырех часов
пополудни. Женщины прибыли в порядке, несмотря на дождь, размыв­
ший дороги. Шедший во главе их Мальяр дисциплинировал их. Предсе­
датель сообщил Собранию, что женщины желают быть допущенными
в качестве просительниц.
Они уже преодолевали сопротивление часовых. Они были допущены,
и Мальяр начал говорить от их имени.
Я излагаю эту странную, неясную и грандиозную сцену согласно
парламентскому архиву.
«Мы пришли в Версаль для того, чтобы потребовать хлеба, и для
того, чтобы добиться наказания лейб-гвардейцев, оскорбивших патрио­
тическую кокарду. Аристократы желают уморить нас голодом. Не да­
лее, как сегодня, один мельник получил письмо, со вложением 200 ли­
вров, в котором ему предлагали отказываться молоть, обещая за это
еженедельную уплату такой же суммы».

—
36—
В Собрании раздались негодующие восклицания, со всех сторон
Мальяру кричали: «Назовите имена!».
Мальяр ответил: «Я не могу назвать ни обвиняемых, ни обвини­
телей, так как я не знаю ни тех, ни других; но три лица, которых
я встретил сегодня в придворной карете, сообщили мне, что один свя­
щенник должен сообщить об этом преступлении Национальному Со­
бранию».
Тогда кто-то из толпы назвал архиепископа парижского. Все Со­
брание поспешило возразить, что этот прелат не способен на по­
добное преступление.
Мальяр продолжал: «Для восстановления спокойствия, прекраще­
ния всеобщего брожения и предупреждения бедствий я прошу вас от­
править депутацию к г.г. лейб-гвардейцам, чтобы побудить их носить
национальную кокарду и загладить нанесенное ими ей оскорбление».
Некоторые члены Собрания воскликнули, что слухи, распростра­
няемые относительно лейб-гаардейцев, ложны.
В отчете сказано, что несколько неосторожных выражений, вы­
рвавшихся у оратора, вызвали со стороны председателя требование,
чтобы оратор относился к Национальному Собранию с подобающим ему
уважением. Председатель прибавил, что все те, которые желают быть
гражданами, могут быть таковыми добровольно, но что нельзя насильно
принуждать к этому.
Мальяр возразил: «Всякий должен гордиться званием гражданина,
и если кто-либо из членов этого августейшего Собрания считает его
недостойным себя, он должен быть немедленно исключен из него».
Еся зала огласилась аплодисментами, и множество голосов повто­
рило: «Правда, правда, все должны быть гражданами, все мы —
граждане».
В этот самый момент Мальяру принесли национальную кокарду от
лейб-гвардейцев. Он показал ее женщинам как залог их мирных на­
мерений, и все воскликнули: «Да здравствует король, да здравствуют
лейб-гвардейцы».
Мальяр окончил свою речь словами: «Я далеко не разделяю тех
подозрений, которые волнуют все умы, но я думаю, что для успокоения
необходимо попросить его величество удалить этот полк, который,
в то время как столица и ее окрестности страдают от ужасного го­
лода, усиливает общественные бедствия хотя бы уже тем, что его при­
сутствие не может не увеличивать ежедневного потребления».
У Мунье факты изложены несколько иначе, чем в отчете. По его
словам, сперва говорил не Мальяр, а один из его спутников; потом
Мальяр резко вмешался, сказав: «Мы заставим всех носить патриоти­
ческую кокарду», и продолжал говорить до самого конца.
В этой речи есть несколько ребяческих глупостей; как можно
было приписывать голод, от которого страдал город, имевший более
семисот тысяч жителей, какой-нибудь тысяче лейб-гвардейцев? Но
вместе с тем в ней сказывались серьезная мудрость и искренность;
в конце концов она резюмировала всю мысль народа в двух решитель­
ных требованиях: хлеба и национальную кокарду, т. -е . и жизнь и ре­

—
37—
волюцию! Очевидно, что женщины явились в Собрание без ненависти,
полные надежды: по первому дружелюбному знаку со стороны лейб-
гвардейцев они пришли в умиление и приветствовали их.
Собрание внесло дополнения в мандат депутатов, отправляемых
к королю: кроме санкционирования декларации прав, они должны
были потребовать энергических мер, долженствовавших обеспечить
снабжение столицы провиантом. Председатель Мунье вышел около пяти
часов вместе с делегатами и направился ко дворцу. Женщины толпой
последовали за ним; было услоівлено, что только двенадцать из них
будут сопровождать их. Одна из них, Луиза Шабли, обратилась с речью
к королю, который обнял ее и с некоторым волнением говорил с нею
о страданиях народа.
Мунье уговаривал министров, чтобы король немедленно согласился
без оговорок принять параграфы конституции и декларацию прав. Это
должно было успокоить возбуждение умов. Король, которому было
сообщено об этом требовании, удалился в другую комнату для сове­
щаний со своими советниками. Но королевской власти не легко было
санкционировать принципы революции, и она сопротивлялась даже
в этот октябрьский день, несмотря на беспорядок и все возраставшую
опасность. Мунье, сдерживая нетерпение, ждал ответа от половины
шестого до девяти часов вечера.
А в то самое время, когда происходили эти совещания короля
с его советниками, в версальских аллеях уже начала литься кровь.
Фландрский полк, построившийся в боевом порядке, был быстро- окру­
жен женщинами. Солдаты уверяли в своей преданности нации-; но про­
изошла схватка между Женщинами и отрядом лейб-гвардейцев, кото­
рыми командовал г-раф де-Г-иш. Несколько женщин было ранено уда­
рами сабель. Бастильски-е волонтеры открыли по ним о-гонь и застре­
лили некоторых из них.
В этот момент король призвал Мунье и после -колебаний, про­
должавшихся пять часов, из ’явил свое безоговорочное согласие.
«Я умолял его,- — повествует Мунье, — выразить это согласие
письменно. Он подписал утверждение конституционных постановлений
и декларации прав и вручил его мне. Он услышал залпы. Можно пред­
ставить себе, в каком волнении были как он, так и я. С растерзанным
сердцем я вышел, чтобы продолжать выполнять мои обязанности».
Итак, декларация прав человека была санкционирована под давле­
нием бедных парижских женщин, требовавших хлеба, словн-о право
страдающего народа должно было фигурировать среди прав, наиболее
тсржественн-o провозглашенных буржуазной революцией. Рабочие руки
добыли- обновленному человечеству его достославное право.
Пока продолжалось отсутствие председателя Мунье, толпа мало-
по-малу наполнила зал. Она вмешивалась в прения и громко требовала,
чтобы Собрание издало закон, понижающий цены на хлеб, мясо
и свечи. Собрание, как бы затопленное народной волной, рассеялось;
заседание фактически прекратилось; словно для выражения в довольно
наивной форме народного главенства, одна женщина, имя которой не
упоминается, заняла председательское кресло. Таким образом насту­

—
38—
пил момент, когда король был осажден во дворце, Собрание рассеялось-,
и народ, поводимому, был всесилен. Но какой смысл имел захват власти,
раз у толпы не было никакого плана? Женщина, усевшаяся на предсе­
дательском месте, охотно уступила его Мунье; барабанщик прошел по
версальским улицам, призывая депутатов вернуться, и в ожидании возоб­
новления заседания, женщины, окружившие Мунье, увещевали его,
обращаясь к нему с грубыми и в то же время полными материнской
нежности, словами. Они, как констатирует сам Мунье, вовсе не обна­
руживали непримиримой враждебности. «Окружавшие меня женщины
разговаривали со мной; некоторые из них высказывали мне сожаление
по поводу того, что я защищал мерзкое veto (они употребили это
выражение), и говорили мне, что я должен остерегаться фонаря. Я от­
вечал им, что их обманули; что они не в состоянии судить о депу­
татах; что я должен повиноваться велениям моей совести и что я ско­
рее погибну, чем изменю правому делу.
Они соблаговолили одобрить мой ответ и проявили большое сочув­
ствие ко мне».
Итак, это вовсе не была та грубая и пьяная толпа, о которой го­
ворили реакционеры. Это был народ, еще неопытный и легко обма­
нывавшийся обольстительными рассуждениями умеренного депутата, но
в общем великодушный и проницательный. Эти женщины, овладевшие
на мгновение креслом председателя Национального Собрания, а затем
разговаривавшие с ним тоном, в котором слышалась смелая и сердечная
фамильярность, и, наконец, вновь затерявшиеся в толпе, чтобы предо­
ставить буржуазному Собранию свободу действий, представляют собой
как бы символ народного движения в эпоху революции. Бедняки вне­
запно выступили и быстро приблизились к власти; они требовали от
нее ответа, грубили ей, иногда руководили ею и увлекали ее, но они
не умели и не могли овладеть ею.
В это время, около одиннадцати часов вечера, Лафайет прибли­
жался по размытым и грязным дорогам. Еще до своего прибытия в Вер­
саль он отправил к королю письмо, в котором просил его возыметь
доверие и уверял его в том, что парижская национальная гвардия яви­
лась с целью восстановить порядок. Заседание Собрания возобновилось,
и с напускным безразличием к событиям, проявляемым собраниями, на
которые оказывает давление волнующий народ, занялось обсуждением
уголовных законов; но женщины, присутствовавшие при прениях
и почти смешавшиеся с Собранием, прерывали дебаты беспрестанными
возгласами: «Хлеба! хлеба! Не нужно таких длинных рассуждений!».
Многие не ели с утра.
Мирабо встал, и тоном, в котором слышалась чуть ли не угроза,
воскликнул: «Я хотел бы знать, на каком основании позволяют себе
диктовать нам здесь законы?».
Народ аплодировал; велика еще была власть трибуна над ним;
и притом женщины явились в Версаль не для того, чтобы произвести
насилие над еще полновластным Собранием, и не для того, чтобы уни­
зить его; народ являлся по отношению к Собранию ие врагом, а стре­
мительным союзником, завладевшим им с добрыми намерениями.

—
.39 —
Около трех часов утра Лафайет через ад’ютанта уведомил Мунье,
что он может закрыть заседание; он уверял его, что все предосторож­
ности приняты, что господствует полное спокойствие и что можно без
опасности разойтись до следующего дня. Заседание окончилось, и изне­
могавший от усталости Лафайет лег спать.
Часть народа, не нашедшая пристанища, провела ночь в пении
и пляске у больших костров; на рассвете возбужденные толпы разбре­
лись по версальским улицам. Один лейб-гвардеец показался у окна; он
подвергся оскорблениям, ему стали грозить, и он выстрелил. Толпа во­
рвалась в дом, умертвила одного восемнадцатилетнего лейб-гвардейца,
отрубила ему голову и носила ее на пике. Толпа ринулась к казармам
лейб-гвардейцев, ворвалась в них, разграбила их и погналась за лейб-
гвардейцами, укрывшимися во дворе королевского дворца. Затем,
увлекшись этой погоней, толпа взбежала на лестницу и проникла в ко­
ролевские аппартаменты. Внезапно разбуженная королева спаслась
к королю; народ старался обезоружить лейб-гвардейцев, занимавших
посты в передней; прибежали дворяне и национальные гвардейцы и за­
щитили королевские покои. Лафайет, довольно поздно узнавший обо
всем этом, также прискакал во дворец.
Аристократы обвинили его в том, что он спал для того, чтобы
отдать короля в руки неистовой толпы. Они говорили: «Он спал,
желая повредить своему королю». Это обвинение было нелепо. Охраняя
революцию от происков двора и королевскую фамилию от насиль­
ственных действий со стороны народа, Лафайет играл роль, наиболее
льстившую его тщеславию. Изнемогавший от усталости и волнения
и к тому же обманутый наружным спокойствии народа, он только
обнаружил недостаток предусмотрительности. Он убедил короля пока­
заться с королевой и с дофином на балконе, выходившем во двор.
Король, сильно потрясенный всем’ случившимся, не мог сказать
ни слова. Лафайет обещал от его имени, что все меры в интересах
народа будут приняты. Затем несколько успокоившийся король опять
вышел на балкон и в трогательных выражениях просил народ спасти
жизнь преследуемых лейб-гвардейцев. Толпа закричала: «Король в Па­
риж! Король в Париж!». «Да, я перееду в Париж, — сказал король,—
но с тем условием, что со мною будут моя жена и мои дети».
Он знал, что королева не популярна, и посредством этого своего
рода договора с народом помещал ее под охрану верности парижан.
Душа Людовика XVI далеко не разгадана; она была гораздо сложнее,
чем это думают. Подобно тому как за его слабостью часто скрыва­
лась двуличность, его добродушие иногда было не лишено величия.
Требование «король в Париж» принадлежит к числу тех лозун­
гов, которые имели решающее значение и произносились в критические
моменты революции. Отныне драма сосредоточилась в столице: король
был под рукой у народа, а вместе с ним и те собрания, которые не
захотят расстаться с ним. В Париже накопились народные силы. В Па­
риже, представлявшем собой резюме Франции, идея французского един­
ства достигла наибольшего могущества. Переселение короля в Париж
гарантировало то, что революция будет демократическою и установит

—
40—
единство. Если бы очаг общественной жизни в революции находился
где-либо в провинции, то могли бы восторжествовать своего рода фе­
дерализм и модерантизм; чтобы сопротивляться стремлениям Парижа,
на которые в таком случае стали бы смотреть, как на отщепенство,
умеренная буржуазия вступила бы в коалицию с силами старого по­
рядка, и французская революция оказалась бы лишь новым изданием
английской революции, характеризовалась бы- компромиссом, а не раз­
махом, логичностью и всеобщим потрясением.
Итак, бедные женщины-простолюдинки, отправившиеся утром
5 октября из Парижа в Версаль требовать хлеба и побудившие короля
вернуться в Париж, сыграли чрезвычайно важную роль, несомненно,
одну из наиболее важных в истории: они скрепили грозную связь между
революцией и Парижем, и ни руки аристократов и жирондистов, ни
мечи пруссаков, англичан и казаков не смог.« порвать эту связь.
Жан Жорес.
Третье сословие.
30 апреля мы приехали в Версаль и через три дня должны были
представляться королю. Надо было видеть Версаль в этот день. Поло­
вина Парижа с’ехалась сюда; народ не только запрудил все улицы, но
обленил даже крыши домов.
В день представления я вышел из дому около полудня с моими
двумя товарищами, и мы вместе отправились в «Залу малых». В этой
«Зале малых» собираются генеральные штаты; она не во дворце,
а в большой аллее, ведущей к Парижу, на месте прежних мастерских,
и примыкает к зданию, носящему название «Малых удовольствий»
и «его величества» короля. Какие бывают большие и малые удоволь­
ствия короля я не знаю, но зала очень красива. Две другие, соседние
с нею залы, предназначены — одна для заседаний духовенства, другая —
для заседаний дворянства.
Из «Залы малых» мы вышли, окруженные народом, который кри­
чал: «Да здравствует третье сословие!». Дворцовая решетка охраня­
лась королевской стражей; отогнав народ, стража пропустила нас. Мы
вошли во двор, потом во дворец и стали подниматься по лестнице;
лестница покрыта ковром, а свод усеян золотыми лилиями. Вдоль перил
стояли великолепные лакеи, с головы до ног в позументах.
Если не ошибаюсь, их стояло по десятку с каждой стороны.
Поднявшись, мы вошли в залу. Прекраснее, громаднее и богаче этой
залы я ничего не видал; я принял ее за тронную залу, а это, оказа­
лось, только прихожая.
Наконец, спустя около четверти часа, дверь насупротив нас отво­
рилась, и через нее мы вошли в настоящую залу представлений, с ве­
ликолепными сводами и карнизами, украшенную живописью, какой не­
возможно себе представить. Мы, так сказать, как бы исчезали в ней;
вдоль стен стояла стража короля со шпагами наголо; вдруг слева от
нас, среди тишины, раздалось: «Король!.. Король!..».

—
41
Голоса слышались все больше и больше; наконец, вышел цере­
мониймейстер и произнес :
—
Господа, король!
Эта комедия как нельзя лучше придумана для того, чтобы воз­
буждать тщеславие тех, кого -называют великими, и поражать тех, на
кого смотрят как на ничтожество. Церемониймейстер, маркиз де-Брезе,
в своем придворном наряде, в сравнении с нами, бедными депу­
татами третьего сословия, одетыми в черное сукно, казался человеком
другой породы; по лицу его видно было, что он и сам это думает. Он
подошел к нашему старшине и поклонился еміу, и почти в ту же ми­
нуту появился король и один перешел через залу. Посредине стояло
для «его величества» кресло, но «его величество» не сел, а остался
стоять со шляпой подмышкой; а г. маркиз сделал знак приблизиться
нашему старшине, представил его, затем другого и так далее, по окру­
гам. Ему говорили название округа, он повторял название «его вели­
честву»; «его величество» не произносил ни слова. В заключение, од­
нако, «его величество» нам сказал, что он счастлив, видя депутатов
третьего сословия. Затем «его величество» удалился, а мы вышли
через другую дверь. Вот что называется представлением.
На другой день, рано утром, зазвонили во все колокола, на улицах
раздавались радостные крики: в этот день назначена была обедня свя­
тому духу, чтобы испросить благословение божие на Генеральные
Штаты. Все депутаты от трех сословий собрались в церкви богома­
тери, где хор придворных певчих пропел несколько молитв под звуки
великолепного органа. После этой церемонии все отправились в цер­
ковь святого Людовика. Мы шли впереди, за нами следовало дворянство,
за дворянством духовенство, .перед святыми дарами. Король и королева,
окруженные двором, заключали шествие. Улицы были устланы казен­
ными' коврами. Колокола трезвонили. Народ кричал: «Да здравствует
третье сословие!». Только несколько голосов закричало: «Да здрав­
ствует король!». Церемония эта продолжалась до 4 часов пополудни.
Мы думали, что этого уже довольно, и нам будет, наконец, дозволено
обсудить вместе наши дела, но мы обманулись: на другой день, 5 мая,
при открытии общего собрания, была еще церемония. Люди эти со­
зданы, кажется, для церемоний. Итак, на другой день все сословия
собрались в нашей зале, в «Зале малых». Она освещается сверху
круглым отверстием, убранным белым атласом; по обе ее стороны —
колонны, а в глубине трон под великолепным балдахином, усеянным
цветами золотых лилий.
Маркиз де-Брезе й его помощники разместили депутатов. Работа
их началась около 9 часов и продолжалась до половины первого; нас
вызывали, провожали и усаживали.
В первом часу отправились известить короля и королеву, и вскоре
они появились, окруженные принцами и принцессами королевского
дома и придворной свитой. Король поместился на троне; королева
рядом с ним на бояыпом.кресле, но не под балдахином; королевская
фамилия — вокруг трона! 5принцы, министры. — несколько пониже;
остальная свита — на ступенях эстрады. Придворные дамы в великолеп­

—
42—
ных нарядах заняли галлерею залы со стороны эстрады, а простые зри­
тели поместились в других гадлереях, между колоннами.
Наконец, церемониймейстер подал нам знак быть внимательными,
и король начал свою речь.
Из всей его речи я только и запомнил, что он был очень рад нас
видеть; что его самое пламенное желание заключается в том, чтобы
мы все сошлись в своих мнениях, и чтобы дело, по которому он нас
созвал, было приведено к счастливому и благополучному концу; чтобы
мы приискали благоразумные средства для покрытия дефицита, не при­
бегая ни к каким крайним мерам; что он заранее уверен, что мы опра­
вдаем его доверие, что нам сейчас приведут в известность все долги,
и он льстит себя надеждой, что мы найдем отличный способ уплатить
их; что с этою целью он созвал нас; наконец, что он очень любит
своих подданных.
После этого государственный секретарь прочел длинный отчет
о долгах. Сумма их равняется одному миллиарду шестистам миллионов
и производит ежегодно 56 миллионов дефициту. Он предложил нам
уплатить этот дефицит, но ни слова не оказал о конституции, кото­
рую наши избиратели поручили нам составить.
Возвращаясь домой, изумленные всем слышанным, мы узнали, что
в Париж прибыло два новых полка и много еще полков шло туда же.
Это известие заставило нас крепко задуматься. За ужином мы с това­
рищами решили, что нам нужно рассчитывать на свои собственные
силы и что прибытие полков не предвещает ничего хорошего для тре­
тьего сословия.
На следующий день мы отправились в 9 часов в залу общего со ­
брания. Обивки, ковры и балдахины были убраны; зала была почти
пустая; мало-поімалу начали сходиться депутаты третьего сословия,
и через 20 минут почти все депутаты третьего сословия были налицо.
Ожидали депутатов дворянства и духовенства, но никто из них не
являлся.
Вдруг один из наших депутатов сообщает, что два другие сосло­
вия собрались каждое в своей зале и толкуют там. Это, разумеется,
привело нас в изумление и в негодование.
Король, королева, принцы, дворяне и епископы считали нас год­
ными только для уплаты их долгов, но вовсе не расположены были
дать нам конституцию, которая допустила бы .представителей народа
к управлению государством. Им было удобнее делать долги без всякого
контроля, а потом созывать нас каждые двести лет для того, чтобы мы
признали эти долги от имени народа и согласились веки-вечные пла­
тить налоги.
Это открытие всех нас взорвало.
Нам стало ясно, что нас просто водят за нос и заставляют на­
рочно терять время. Но мы решили еще ждать.
22-го и 23-го стали носиться слухи, что «его величество» соби­
рается представить нам проект нового займа.
Это было бы совсем скверно, если бы заем был действительно
сделан, наше присутствие стало бы здесь совершенно лишним, — де­

—
43—
фицит. был бы уплачен, только наши дети и внуки стали бы вечно
платить проценты.
В то же время мы узнали, что остальные войска подходят к Па­
рижу и Версалю. Дворянство, видите ли, рассчитывало на войска; оно
уверено было в своих силах и вовсе не желало соглашаться на наши
требования.
Волнение наше усиливалось с каждым днем, но мы все еще выжи­
дали. Так прошло еще около двух недель. Наконец, на одном из засе­
даний, в первых числах июня, встал граф Мирабо.
Он дворянин, но третье сословие выбрало его своим представи­
телем; дворянство не хотело внести его в свои списки, потому что
у него нет наследственных поместий; он записался в купцы, и город
Экс прислал его своим депутатом.
Он южанин, широкоплечий, коренастый, с выпуклым лбом, с боль­
шими глазами, с желтым, рябьш, некрасивым лицом. Голос у него
крикливый, пронзительный. Копда он собирается сказать что-нибудь
очень забористое, голос у него понижается, глухо как-то рокочет
и вдруг раздается, как громовой удар. Слушаешь его и забываешься;
он совершенно завладевает вниманием; от него нельзя оторваться.
Посмотришь кругом и видишь, что все сидят бледные. Пока этот че­
ловек заодно с нами, есть надежда, что наше дело ие проиграно.
Так вот встает Мирабо и говорит:
—
С самого начала собрания генеральных штатов депутаты тре­
тьего сословия вели себя самым открытым и честным образом, но
в ответ на это видели со стороны дворян и духовенства только низкие
увертки и лицемерие. Наше собрание не может больше пребывать
R бездействии, дальнейшие проволочки только лишат нас доверия на­
ших избирателей. Пора что-нибудь делать, надо на что-нибудь ре­
шиться. Последний раз пригласим членов дворянства и духовенства
присоединиться к нам, а затем, в случае отказа с их стороны, обой­
демся без них и безотлагательно приступим к рассмотрению наших
дел.
Предложение Мирабо было принято, но и на этот раз дворяне
и духовенство не пожелали присоединиться к нам.
Тогда мы решили приступить к настоящему открытию наших
заседаний.
Мы об’явили себя не третьим сословием, а собранием всех сосло­
вий; таким образам с этих пор собрания духовных и дворян стано­
вились просто частными собраниями, а мы — собранием представителей
всего народа. После долгих споров, нашему собранию дано было назва­
ние Национального (народного) Собрания. Это было 12 июня.
Наша твердость и решимость действовать самостоятельно произ­
вела, очевидно, известное впечатление, потому что со следующего дня
к нам' стали ежедневно присоединяться по нескольку человек из со­
брания духовных.
Представьте себе, как удивились король и королева, принцы, двор
и епископы, когда узнали о нашем постановлении! Они поняли, что
с нами не так-то легко справиться, и пустились на новые хитрости.

__
44—
20 июня, рано утром, по городу стали раз’езжать герольды и об ’-
являть во всеуслышание, что «королю угодно присутствовать в собра­
нии всех сословий в понедельник, 22 июня, и потому, по случаю при­
готовлений к столь торжественной церемонии, собрания должны быть
приостановлены до означенного срока; «его величество» соблаговолит
известить нас новой прокламацией, в котором часу в понедельник он
явится в собрание сословий».
В то же .время получено было известие, что целый отряд француз­
ской гвардии занял «Залу малых», в которой происходили заседания
Национального Собрания.
Мы поняли, что наступила опасная, решительная минута. Прекра­
щением наших собраний хотели, очевидно, хотя на время раз’единить
нас, но мы прекрасно поняли эту низкую уловку, и в тот же день,
в обычное время, отправились на заседание. Да мы и не могли отме­
нить этого заседания, потому что оно было установлено накануне
волей Национального Собрания.
Подходя к «Зале малых», мы увидели около сотни депутатов
третьего сословия, собравшихся на площади. Бальи, наш президент,
был тут же. Другие депутаты стекались со всех сторон. Ровно в 9 часов,
во главе с Бальи и двумя секретарями, мы приблизились к зале Собра­
ния. У дверей прогуливалось несколько гвардейцев. При нашем прибли­
жении выступил их начальник и подошел к Бальи1. Офицер об ’яснш,
что ему дано приказание не пускать нас. Можете себе представить
наше негодование! Мы просто задыхались. Через 20 минут все депу­
таты были налицо, и так как начальник гвардии поіпрежнему загра­
ждал нам вход, то многие стали громко высказывать свое негодование.
Толпа народа — мужчины и женщины ■— окружила нас, прислушиваясь
к нашим разговорам и разделяя наше негодование.
В 10 часов Бальи скрылся; мы не знали, куда он ушел; вдруг три
наших депутата приходят и об ’являют, что Бальи, с помощью несколь­
ких комиссаров, достал из залы заседаний все наши документы и пере­
нес их в улицу Сен-Франсуа, в большой манеж, устроенный для игры
в мяч, и приглашает нас всех туда открыть заседание в зале манежа;
помещение было достаточно просторно и могло вместить все Собрание.
В сопровождении огромной толпы народа, мы двинулись по улице,
и около 12 часов пополудни вошли в старинное здание манежа.
Новое оскорбление, нанесенное нам со стороны дворян и еписко­
пов, довольно ясно доказывало, что этим господам надоело церемо­
ниться с нами, что от них нужно ждать еще худших выходок ; поэтому
следовало принять меры, которые обеспечивали бы не только исполне­
ние дела, возложенного на нас, но и самую нашу жизнь.
Мы были представителями великого народа и сознавали, что они
в нашем лице наносят оскорбление этому великому народу; мы
вспомнили все, что претерпели наши отцы от этих чуждых нам людей,
которые целые сотни лет живут на наш счет и всеми силами стараются
удержать нас в рабстве. Ясно было, что с помощью хитрости и нахаль­
ства имеется в виду продолжать над нами и над нашими детьми прежнее
самоуправство. Все это припомнилось нам, и в эту минуту мы готовы

были пожертвовать всем, лишь бы отстоять свои права и посбавить
спеси нашим бесстыдным притеснителям.
Один из наших депутатов подал нам следующую поиешне вели­
кую мысль: ради всеобщего спасения, ради блага нашей отчизны, дружно
сплотиться и связать себя торжественной клятвой.
Такое предложение возбудило всеобщий восторг. Мы тотчас при­
няли следующее решение:
«Принимая во внимание, что Национальное Собрание созвано для
того, чтоб составить конституцию королевства и изменить порядок
общественного строя, мы постановляем: отныне ничто не может по­
мешать нашим собраниям, где бы ни пришлось нам собираться, ибо
Национальное Собрание там, где заседают его члены.
«Требуем немедленно от каждого члена Собрания торжественной
присяги в том, что ничто не может раз’единить нас, ничто не может
помешать нам собираться где бы то ни было и собираться до тех пор,
пока конституция государства не будет установлена и учреждена на
прочных основаниях.
«Принеся клятву, все члены вообще и каждый в отдельности обя­
зуются подтверждать ее своей подписью, обещая свято и нерушимо
соблюдать данную клятву».
Бальи встал на стул, громко среди наступившей благоговейной ти­
шины прочел форму присяги, и в ответ ему в старинном здании загре­
мели сотни голосов:
—
Клянемся!.. Клянемся!..
Затем депутаты поочередно подходили к столу, повторяли свою
клятву, секретари ее записывали и подавали нам подписать свое имя.
Ни разу во всю свою жизнь я не подписывал с таким удовольствием
своего имени; я смеялся и в то же время готов был плакать. Да, это
был истинно радостный день!
Один только депутат подписал: «не согласен». Нашелся еще чело­
век из народа, который любит дворян больше, чем своих братьев.
Так как некоторые предложили послать к королю депутацию с вы­
ражением нашей глубокой горести и т. д., то собрание было отложено
до следующего понедельника, до 22-го; затем собрание постановило,
что в понедельник, если королевское заседание будет происходить
в «Зале малых», все члены третьего сословия по окончании этого з а­
седания останутся там и займутся своими собственными делами или,
лучше сказать, делами нации.
На следующий день было об ’явлено, что королевское заседание
переносится с 22-го на 23-е число.
В день королевского заседания утром мы вышли из дому. Все
улицы, примыкающие к зданию, где помещалось собрание сословий,
были уже запружены народом; патрули сновали туда и сюда; все были
озабочены, каждый чего-то опасался. Когда мы подходили к Собранию,
стал накрапывать дождь и скоро превратился в ливень. Я шел впе­
реди и торопился. Целая сотня депутатов третьего сословия стояла
у главного под’езда; им заграждали вход, тогда как дворян и духовных
пропускали беспрепятственно, и в ту минуту, как я подошел, появился

—
46—
какой-то человек, вроде лакея, и о б ’явил, что господ депутатов третьего
сословия просят войти с другого под’езда, с улицы Шантье, во избежа­
ние толкотни и беспорядка. Сердце у нас закипело; однако мы поспе­
шили отправиться к указанной двери, в полной уверенности, что она
отворена. Но господин церемониймейстер не успел еще рассадить де­
путатов первых двух сословий, и задняя дверь оказалась запертой.
Приходилось укрываться от дождя под каким-то навесом, а в это время
дворяне и епископы величественно входили в парадную дверь. Господин
церемониймейстер не находил нужным стесняться с нами; он считал,
что мы можем и подождать! Да и что такое представители народа?
Что это за третье сословие? — Чернь! Мы ©се с трудом сдерживали
свой гнев, но можете вы себе представить ярость Мирабо! У него во­
лосы стали дыбом, а лицо все так и дрожало. А дождь поливал, как
из ведра! Два раза председателю нашему было отказано, потому что
не покончено еще было с рассадкой высокопоставленных особ. Мирабо,
видя все это, сказал Бальи громовым голосом, указывая на депутатов
третьего сословия:
—
Господин председатель, ведите нацию к королю.
Бальи в третий раз подошел к двери и стал стучаться. Господин
церемониймейстер соблаговолил, наконец, показаться. Наш председа­
тель об’явил ему, что если двери не отворят, депутаты третьего сосло­
вия удалятся. Тогда дверь распахнулась, и мы увидели залу, убранную,
как и' в первый день: на скамейках, предназначенных для дворянства
и духовенства, красовались великолепные депутаты двух этих сосло­
вий, а мы входили из-под дождя такие, что хоть выжми. Господа дво­
ряне и некоторые из епископов посмеивались над нами, когда мы стали
занимать свои места; они, видимо, были очень довольны.
Только что успели мы усесться, как в другом конце залы появился
король, окруженный принцами, герцогами, офицерами королевской
гвардии и несколькими телохранителями. Ни одного крика «да здрав­
ствует король!» не раздалось на нашей стороне; кричали только дво­
ряне и духовные. Вскоре наступила тишина, и король об’явил, что он
полагает что сделал уже все для блага своего народа и что нам
остается докончить его работу; но что в продолжение двух меся­
цев мы не могли притти к соглашению, и что он принужден
положить конец этому пагубному раз’единению. Посему он и об ’являет
свою волю:
«§ 1. Король желает, чтобы прежнее различие трех сословий
сохранилось в полной силе и чтобы составились поэтому три отдель­
ные палаты. Его величество отменяет решения, принятые депутатами
третьего сословия 17-го числа сего месяца.
(Это насчет отказа в уплате податей, в случае, если Националь­
ное Собрание будет распущено.)
«§ 2. Его величество, утверждая отдельные заседания по сосло­
виям, вместе с тем повелевает, во избежание недоразумений, сообщить
это всем сословиям».
Затем «его величество» пояснил нам, как он понимает наши обя­
занности, как депутатов третьего сословия: во-первых, он запрещает

—
47—
нам впредь рассуждать о делах, касающихся старинных прав трех со ­
словий, и о льготах, -которыми пользуются два первых сословия,
и во-вторых, он запрещает нам рассуждать о перемене государствен­
ного строя.
Когда чтение окончилось, король встал и об’явил нам, что до сих
пор ни один монарх не заботился столько о благе своего народа и не
давал ему так много свободы. Кто не оправдает его отеческих забот,
тот будет недостоин называться французом.
Потом «его величество» сел, и нам прочли проект налогов и но­
вого займа. «Его величеству» угодно было дать налогам другое имя,
другое название. Так, например, подушные будут переименованы в об­
рочные или во что-нибудь другое, и потому платить их будет гораздо
легче; притом мы будем передавать деньги не сборщикам, а приемщи­
кам. Какое облегчение! Какое благо для народа!
«Ни один монарх не сделал до сих пор так много для блага своих
подданных!».
«Его величество» желает тоже свободы печати и потому кладет
запрещение на вредные газеты и книги.
«Его величество» согласен на то, чтобы займы утверждались собра­
нием всех сословий, но в случае войны он имеет неограниченное право
сделать заем в тысячу миллионов. «Ибо король имеет положительное
намерение не допускать в своем государстве никакого произвола».
«Его величество» желает посоветоваться с нами насчет мест
и должностей, за выслугу которых он будет жаловать дворянство.
Одним словом, нам прочли такую кашу, в которой нет ни капли
здравого смысла. С нами хотели обо всем посоветоваться, но король
удерживал за собой право распоряжаться всем по своему желанию;
наше дело было только платить.
«Его величество» опять встал и опять заговорил:
«Поймите, господа, что ни одно из ваших постановлений не имеет
законной силы без моего разрешения; только я могу утвердить ваши
права, только я имею право заботиться о благе своего народа. Видано ли
где-нибудь, чтобы монарх имел нужду спрашивать согласия своих
подданных на оказание им своих милостей!
«Итак, господа, повелеваю вам разойтись сейчас же и явиться
завтра в назначенную для каждого сословия залу и продолжать в ней
свои заседания».
Нам, значит, прямо сказали: знай, сверчок, свой шесток! Нас
призвали для того, чтобы уплатить долг, и только! Епископы, маркизы,
графы и бароны торжествовали и смотрели на нас презрительно с вы­
соты своего величия. Но ни один из нас не потупил глаз перед их
нахальными взглядами; мы так и кипели!
Затем король встал и вышел таким же порядком, как и вошел.
Почти все епископы, несколько священников и большая часть депу­
татов дворянства вышли вслед за ним через главную дверь. Нам, про­
стым смертным, следовало итти в маленькую дверь Шантье, но мы
остались на своих местах. Все сидели молча, все сдерживали негодо­
вание и собирались с мыслями.

-
48—
Так прошло около четверти часа. Наконец, встал Мирабо. Голова
его была откинута назад, глаза страшно сверкали. Стало тихо. Ясным,
отчетливым голосом он заговорил:
—
Слышали, господа, как потирают ногами все ваши человеческие
права? Вам приказывают быть счастливыми, и приказание это под­
тверждают заряженными пушками! И кто же это делает? Тот, кому
от нас следует принимать законы, дао мы облечены неоспоримыми
политическими правами: двадцать пять миллионов людей, избравших
нас своими депутатами, от нас одних ждут своего спасения, своего
счастья.
Каждое слово Мирабо было ядром, разрушавшим ветхий трон.
Все содрогнулись: Мирабо рисковал своей головой. Он вполне созна­
вал это сам, но гнев его одержал верх над опасениями. Лицо его
преобразилось, в эту минуту оно было прекрасно. Он продолжал:
—
Свобода наших собраний стеснена, военная сила окружает
нас! Разве здесь между нами есть врали отечества? Вспомним наше до­
стоинство, наше законное могущество и будем свято соблюдать нашу
клятву. Нам невозможно разойтись, пока мы не установим конституцию!
Во время этой речи в залу возвратился главный церемониймейстер
и, держа свою шляпу с перьями в руке, остановился около пустых
скамеек, предназначенных для дворянства. Как только Мирабо за ­
молчал, он проговорил что-то, но так тихо, что мы1 с неудовольствием
закричали ему:
—
Громче! Громче!
Он возвысил голос и сказал внятно:
—
Милостивые государи! Вы слышали приказание короля?
Мирабо все еще стоял, и я видел, как его лицо задрожало от
гнева и презрения.
—
Да, милостивый государь, — медленно отчеканивая каждое
слово, отвечал он ему, — мы слышали, но не ваше дело напоминать
нам приказание короля; вы не имеете права быть здесь!
И он окинул церемониймейстера с ног до головы самым оскор­
бительным взглядом.
—
Впрочем, во избежание всяких недоразумений и проволочек,
предупреждаю вас,— продолжал Мирабо, — что, если вам велеіно
разогнать нас отсюда, так действуйте вооруженной силой: одни только
штыки в состоянии заставить нас уйти отсюда!
Собрание мгновенно поднялось на ноги и в один голос закричало:
—
Да! Да!
Шум был невообразимый. Когда через две-три минуты поутихло,
наш председатель сказал церемониймейстеру:
—
Еще вчера Собрание постановило продолжать свои совещания
после удаления короля, и я не могу распустить его.
Церемониймейстер был, видимо, ошеломлен.
—
Могу я, милостивый государь, передать ответ ваш королю? —
спросил он.
—
Можете, милостивый государь, — отвечал председатель.
Церемониймейстер удалился, а заседание пошло своим порядком.

Мы ждали чего-нибудь ужасного. Но через два Часа, вместо ожи­
даемых штыков, явилась целая куча плотников, присланных разобрать
эстраду, которая была сделана для королевского заседания. Они тотчас
же принялись за свое дело. Эта новая выдумка принадлежала королеве
и графу д’Артуа; не смея употребить силу, они придумали помешать
нам шумом! Жалости достойно! Разумеется, это нисколько не поме­
шало нам продолжать заседание, мы обсуждали дела среди грохота
и стука молотков. Работники, изумленные нашим спокойствием, сами
оставили работу, сошли со ступенек эстрады и стали слушать, что
говорилось. Если бы графу д’Артуа удалось посмотреть, с каким вни­
манием и благоговением эти люди слушали нас до самого конца засе­
дания и какими восторженными рукоплесканиями осыпали ораторов,
говоривших честно и сильно, то он смекнул бы, что народ вовсе не так
глуп, как это думают.
В заключение встал Мирабо и сказал (гнев его успел немного
простыть, и он стал сознавать, что поставил, как говорится, жизнь
на карту):
—
Я благословляю свободу, которая созрела и принесла в На­
циональном Собрании столь благодетельные плоды. Закрепим же свое
дело, об’явим неприкосновенной личность депутата всех сословий. Мы
должны сделать это не из страха, а из предосторожности: это обуздает
дерзость и насилие, окружающие трон.
Предложение Мирабо было принято.
В шесть часов собрание разошлось, постановив следующее:
«Национальное Собрание об’являет, что личность каждого его
члена неприкосновенна; всякое частное лицо, всякое присутственное
место, которое осмелится во время настоящих заседаний или по окон­
чании оных преследовать или арестовать депутата без ведома и согла­
сия на это собрания всех сословий, а равно, и лицо, получившее приказ
откуда бы то ни было и принявшее на себя исполнение всего выше­
сказанного, объявляется изменником и уголовным преступником. На­
циональное Собрание постановляет предпринимать в вышеупомянутых
случаях все меры для преследования и наказания распорядителей, под­
стрекателей и исполнителей».
Со стороны двора было очень благоразумно не прибегать к край­
ним мерам, потому что 23jro все улицы Версаля были полны народом;
народу каждые четверть часа сообщались все новости, так что все под­
робности заседания ему были известны; если бы с нами что-нибудь
случилось, народ стал бы за нас. В Париже волнение было еще сильнее.
Говорят, что там, как только распространилось известие, что король
все отменил, так под ногами становилось жарко, — стоило только
подать знак, и вспыхнуло бы восстание. Должно полагать, что это
правда, потому что, несмотря на советы принцев, несмотря на пушки,
что разместили в конюшне королевы как раз против залы собрания
трех сословий, — .пушечные жерла так и разевались к нам в окошко,
несмотря на все то, что король сам об’явил нам на королевском засе­
дании, — несмотря на все это, через неделю, 30 июня, «его величе­
ство» приказал депутатам дворянства отправиться к депутатам третьего
4
Героизм революции. T . I

—
50
сословия в общую залу и обсуждать все дела совместно ! Боже мой,
какое это было торжество для нас! Теперь господа дворяне уж не
смеялись, как 23-го числа, когда мы входили в залу из-под дождя.
Вот как идут наши дела; первая ставка выиграна. А теперь мы
примемся составлять конституцию. Это работа трудная, но мы торо­
питься не станем; к тому же протоколы наши у нас под руками, и нам
только надо вникать в них хорошенько и по ним соображать новое
устройство.
Все жалобы, все желания народа должны быть положены в основу
этой конституции. И надо, чтобы все было выражено ясно, каждому
понятно; надо, чтобы последний крестьянин мог энать все свои права
и. обязанности.
Поверьте, друзья, 1789 год долго будут помнить!
Эркман-ЦІатриан.
Да здравствует террор!..
(Отрывок из романа «Боги жаждут».)
В то время как тележки, окруженные жандармами, двигались по
направлению к площади Опрокинутого Трона, увозя к смерти Брогто
и его сообщников, Эварист в задумчивости сидел на одной из скамеек
Тюильрийскош сада. Он поджидал Элоди. Заходящее солнце пронизы­
вало -пылающими стрелами густые каштаны. У решетки сада Слава,
верхом на крылатом коне, трубила в свою вечную трубу. Газетчики
выкрикивали известие о великой победе Флерюса.
«Да, — думал Гамелен,— мы победили. Но мы хорошо заплатили
за победу».
И он увидел осужденные призраки негодных генералов в кровавой
пыли на этой самой площади Революции, где они погибли. И гордая
улыбка мелькнула на его лице при мысли, что без строгостей, в которых
была и его доля участия,, лошади австрийцев сдирали бы сегодня кору
с этих деревьев.
И он мысленно воскликнул:
«Спасительный террор! О, святой терроір!
«В прошлом году, в это самое время нашими защитниками были
побежденные герои в рубищах; родная земля была занята неприятелем;
в двух третях департаментов царил мятеж. Нынче наши прекрасно оде­
тые и прекрасно обученные армии, руководимые дельными генералами,
перешли в наступление и готовы разнести свободу по всему миру. Во
всей Республике наступил мир... Спасительный террор! О, святой террор!
В прошлом году, в это самое время, Республика была раздираема пар­
тиями; гидра федерализма готова была пожрать ее. Нынче единство
якобинцев простирает свою мощь и свою мудрость над всем госу­
дарством».
И все-таки Гамелен был мрачен. Глубокая складка бороздила его
лоб, рот сохранял выражение горечи. Он думал: «Мы говорили: победить

—
51-
или умереть; мы ошибались, надо- было сказать иначе : победить и
умереть».
Он оглянулся вокруг. Дети играли песком. Гражданки вышивали
и вязали в тени деревьев на деревянных стульях. Прохожие, одетые со
странным изяществом, возвращались домой, думая о своих делах и
о своих удовольствиях. И Гамелен чувствовал себя одиноким среди них:
он не был ни их соотечественником ни их современником. Что же
случилось? Каким образом безразличие, усталость, а может быть,
и отвращение, сменили воодушевление прекрасных лет? Видимо, люди
эти не хотели более слышать о Революционном Трибунале и отворачи­
вались о т гильотины. Так как она слишком опротивела на площади
Революции, ее переслали в конец Антуанского предместья. И даже там,
при проезде тележек, слышался ропот. Несколько голосов, как говорят,
даже кричали: «Довольно!».
Довольно, когда еще есть изменники и заговорщики! Довольно,
когда нужно было обновить Комитет и очистить Конвент! Довольно,
когда в самом Революционном Трибунале замышляют гибель Справедли­
вого! Ужасная, но несомненная вещь, что сам Фукье подготовлял заго­
вор; чтобы погубить Максимилиана, он торжественно принес ему
в жертву пятьдесят семь человек, отправленных на казнь в красных
рубашках, как отцеубийц. Какому преступному состраданию уступала
Франция?
Надо, следовательно, вопреки ее воле, и когда она умоляет о по­
щаде, заткнуть себе уши и разить! Увы! судьба решила так, и отече­
ство прокляло своих спасителей. Пусть оно проклинает нас, но да
будет оно спасено!
Мало приносить неведомые жертвы — аристократов, финансистов,
публицистов, поэтов, каких-нибудь Лавуазье, Руше, Андре Шенье. Нет,
надо разить тех всемогущих злодеев, которые руками, полными золота
и обагренными кровью, готовят гибель Горы, всех этих Фуше, Тальенов,
Роверов, Карриеров, Бурдонов. От этих врагов нужно освободить госу­
дарство. Бели бы восторжествовал Гебер, был бы раздавлен Конвент,
и Республика покатилась бы в пропасть; если бы восторжествовали
Демулен и Дантон, Конвент, лишенный добродетели, предал бы Респу­
блику аристократам, биржевикам и генералам. Если восторжествуют
Талиены и Фуше, чудовища, погрязшие по горло в грабеже и крови,
Франция утонет в преступлении и крови... Ты спишь, Робеспьер, в то
время как преступники, пьяные от ярости и ужаса, замышляют твою
смерть и похороны свободы. Кутон, Сен-Жюст, отчего вы медлите и не
изобличаете заговорщиков?
Как! прежнее государство, королевское чудовище обеспечивало свою
власть, сажая ежегодно в тюрьмы по четыреста тысяч человек, вешай
по пятнадцати тысяч и колесуя по три тысячи, а Республика будет
колебаться, принести ли ей в жертву еще несколько сот голов для
утверждения своего могущества! Потонем в крови, но спасем отечество!
Анатолі, Франс.

_
52—
Три отрывка из романа «Марсельцы».
I. Марсельский батальон.
Это было в конце июня, и я стоял на часах подле Ронских городских
дверей, охраняя дерево свободы, которое старались срубить белые ари­
стократического квартала Фюстери. Вдруг раздался набат на августин-
ской колокольне, и на одной из улиц Фюстери появился бледный испу­
ганный человек, который бежал опрометью и кричал во все горло:
—
Прячьтесь! Прячьтесь! Мы погибли! Марсельские разбойники
близко! Запирайте двери и окна! На нас вдет батальон убийц, каторж­
ников, злодеев!
Пробежав через несколько улиц, он исчез за Ульскими городскими
воротами, но его крики произвели необыкновенный переполох. Целая
толпа женщин, стиравших белье на берегу Роны, в страхе бросила работу
и вернулась бегом в свои дома, в которых тотчас послышался стук затво­
рявшихся на запор дверей и окон.
Пока это происходило у Ронских ворот, в противоположной сто­
роне, именно у Лионских ворот, послышались радостные крики, громкое
пение Карманьолы, шумные рукоплескания и звуки тамбуринов.
Меня разбирало любопытство узнать, что там случилось, и я, на­
конец, не вытерпел, взял ружье на плечо и быстрыми шагами направился
к гауптвахте городской ратуши.
Трудно себе представить, какое я увидел там зрелище. Многочис­
ленная толпа волновалась, двигалась взад и вперед, и в воздухе слы­
шался громкий голос. Воклер выстраивал перед ратушей национальных
гвардейцев, которые сбегались по набату со всех сторон. Они так торо­
пились, что один надевал на-бегу мундир, другой прикреплял к портупее
саблю, третий брал у жены ружье, которое она, догнав, отдавала ему,
и так далее.
Никто в сущности не знал, что случилось.
—
Это идут на город белые, паписты, антипатриоты из Карпентра.
—
Нет, — отвечали1другие, — это поселяне не Гаданя; они взбунто­
вались против своего помещика и ведут его сюда.
Увидав меня, Воклер крикнул:
—
Ну, становись на свое место! Чего опоздал?
—
Что случилось? — спросил я.
—
Марсельский батальон, — отвечал он, обращаясь не только ко
мне, но и ко всем солдатам своей роты, — идет в Париж через Авиньон.
Пойдемте навстречу этим храбрым федералистам. Да здравствует нация!
—
Да здравствует нация! — раздается среди национальных гвардей­
цев и окружающей их толпы.
Мы построились и... направо кругом марш! За нами последовали
мужчины, женщины, старики, дети, и вое мы в один голос пели Кар­
маньолу.
Стекла в окнах звенели. Всех нас было около десяти тысяч человек,
а потому шум и гвалт были неописуемые. Вокруг себя я видел только

бесконечное число поднятых голов, разинутых ртов и широко раскры­
тых глаз.
Выйдя из Ламбертских ворот, мы выстроились в два рада, вдоль
укреплений. Не успели мы занять позицию, в ожидании марсельского
батальона, как толпа мальчишек показалась на большой дороге, оглу­
шая воздух криками:
—
Идут! Идут!
Почти в ту же минуту мы увидали командира батальона Муассона
и капитана Гарнье в шляпах с красными перьями. Заметив нас, они
выхватывают из ножен свои изогнутые на манер серпов сабли и, обра­
щаясь к солдатам, громко кричат:
—
Да здравствует нация!
Весь батальон, как один человек, начинает петь:
Идем, роди ны сын ы,
Славный день для нас настал!
Мы взяли на-караул. Они проходят мимо, продолжая петь Мар­
сельезу, что невольно заставило биться наши сердца. Что это было
за зрелище, друзья! Их было пятьсот человек, с загорелыми лицами,
черными как уголья глазами, и густыми побелевшими бровями от пыли.
На одних виднелись треугольные шляпы с перьями, на других — красные
колпаки и зеленые мундиры с красными отворотами, как у меня; у ка­
ждого в дуле ружья воткнута была ветка тополя или ивы для защиты от
солнца, и эта движущаяся тень .над их головами производила очень
странное впечатление. Но когда сини громко припевали за каждым купле­
том своего боевого гимна: «К оружию, граждане!», когда при этом
они широко раскрывали свои рты, слоено львиные пасти, с блестящими
белыми зубами, то мороз проходил по опине зрителей. Два барабанщика
выбивали дробь, а солдаты маршировали в такт барабанного боя, хотя
и покрывая его пением:
Идем, родины сыны!
Наконец, батальон миновал нас и исчез за городскими воротами.
Но что это за странные звуки цепей и железа? За батальоном следо­
вали четыре человека, которые, согнувшись, как волы под ярмом, тащили
на себе телегу с пушкой, ужасно гремевшей при каждом обороте колес.
За первой телегой следовали еще две, также запряженные четырьмя
людьми, одна — со второй пушкой, а во второй виднелись большой
котел, громадные мехи и разные принадлежности для литья ядер. Не­
смотря на свою усталость, эти люди, с трудом переводившие дыхание,
по временам гордо поднимали голову и кричали охрипшим голосом:
—
Да здравствует нация!
—
Да здравствуют марсельцы!
Толпы народа .встречали вас и окружали со всех сторон. Ра­
ботники, мастеровые, женщины с трехцветными кокардами, мальчишки,
девчонки,— все громко рукоплескали и кричали в один голос:
—
Да здравствуют марсельцы!
Ясно было, что все это' были добрые патриоты. Но чем далее мы
углублялись в парижские улицы и чем дома вокруг становились гро-

мадмее, великолепнее, тем более менялся внешний вид попадавшейся на­
встречу публики. Почти на каждом шагу стали попадаться завитые,
напомаженные, надушенные аристократы, и Самат, подбегая к ним,
заставлял их волей-неволей прикладываться к Декларации прав чело-
века. От времени до времени нам пересекали дорогу кареты с кучерами
и лакеями в париках и шелковых чулках, а также паланкины, в которых
сидели напудренные дамы в кружевах и лентах или толстые маркизы
в бархатных кафтанах с золотыми пуговицами. Но горе бьгло, если на
ком-либо из этих аристократов или их слуг, несших паланкины, не кра­
совались трехцветные кокарды, — на них тотчас бросались и прице­
пляли к их одежде обязательную кокарду.
Среди этой суматохи и барабанного боя все пятьсот марсельцев
пели в один голос:
Идем, родины сыны!
Мало-по-малу и окружающая нас толпа дружно подхватила припев:
К оружию, граждане!
Таким образом Марсельезу пели уже не пятьсот человек, а десять
или двадцать тысяч. Пламенный энтузиазм овладел Есе м и , и отрадно,
а вместе с тем страшно было смотреть на эту одушевленную патрио­
тизмом толпу с дико блестевшими глазами и разинутыми ртами. Я тащил
свою пушку почти на четвереньках и пел, надрывая себе горло. По вре­
менам я оборачивался, и следовавший за нами человеческий поток был
такой колоссальный, такой грозный, что мне казалось, что за нами
бежали не одни люди, а дома, деревья, горы.
Наконец, мы очутились на Бастнпьской площади, где народа было
еще более. Развалины Бастилии были покрыты любопытными, которые
торчали везде: на стенах, в амбразурах и на грудах камней.
II. Перекличка после боя.
Мы скоро достигли королевского двора, где наши марсельские бара­
баны оглашали воздух своим дружным боем. Капитан Гаірнье, с окро­
вавленным платком на голове, равнял людей. Мы с Воклером быстро
заняли свои .места и стали здороваться с товарищами, радуясь своей
победе и тому, что мы остались живы. Но много выбыло из строя, и оста­
лось только двести человек из пятисот. Однако мало-по-малу подходили
товарищи, которые водили пленных в Национальное Собрание, а также
носили туда драгоценности, найденные в королевских комнатах. Между
прочим и Воклер поднял в комнате Капета кошелек с золотыми моне­
тами, отнес их в Национальное Собрание. Каждого возвращающегося то ­
варища мы приветствовали со слезами на глазах.
Проходит несколько времени, и наши ряды более не пополняются.
Капитан приказал барабанам замолчать и произвел перекличку. Когда
никто не откликался на громко произнесенное имя, то раздавался
похоронный бой, ясно говоривший, что такой-то умер за свободу.

—
55—
По окончании переклички не оказалось налицо двухсот. Из них
двадцать убитых и сто восемьдесят раненых.
Пока мы подводили эти печальные итоги, национальные гвардейцы
выносили на носилках трупы, валявшиеся во дворах, садах, на лестницах
и в залах замка. Увидев, что поднимают с земли бедного Самата, наш
батальон отдал ему воинскую честь. Слезы выступили у нас на глазах,
и мы, забыв дисциплину, бросились к несчастному товарищу, целуя его
похолодевшие руки, те самые руіки, в которых он нес из Марселя •
Декларацию прав человека.
III. Запись волонтеров.
...На деревянной эстраде сидели три патриота: один держал в руках
трехцветное знамя, другой — щит с надписью «отечество в опасности»,
а третий — книгу, в которую записывались волонтеры в революционную
армию.
Целая толпа молодых людей, мальчишек не старше меня, и седых
стариков подходили к этому алтарю отечества и, назвав себя по имени,
отдавали себя и свою жизнь в жертву родине. Затем при восторженных
криках: «да здравствует нация!» они подходили к указанному фельд­
фебелю, который раздавал им ружья и патроны, формировал их в ряды
и отправлял прямо на границу, где верные сыны Франции защищали
родину от наплыва иностранцев.
Феликс Гра.
Речь Дантона в Национальном Собраний
28 августа 1792 года.
24 августа 1792 года город Лондаи, плохо защищенный своими
окопами с пробитыми брешами, еще хуже обороняемый трусливой бур­
жуазией, которая потеряла голову при первых же вспышках грозы,
сдался врагу. Велико было негодование Парижа! Дантон понял, что
нельзя допустить ни на минуту, чтобы народ пал духом> под тяжестью
первой неудачи, и 28 августа в мужественной и сильной речи он потре­
бовал от Собрания чрезвычайных мер. Во всей истории свободных наро­
дов, которые когда-либо подвергались опасности, нет более сильных
слов:
«Временная исполнительная власть уполномочила меня сообщить
Национальному Собранию о тех мерах, которые она приняла для спа­
сения государства. Я рассматриваю эти меры как народный .министр,
как министр революции. Враг угрожает стране, но пока он взял один
только Лонгви. Видите, что угрожающая нам опасность преувеличена.
Пусть Собрание докажет себя достойным нации. Судорожным
движением мы сбросили деспотизм. И только ве­
ликой народной конвульсией мы прогоним дес­
потов.

«Вы. предписали набор в 30.000 человек в Парижском и прилегаю­
щих к нему департаментах. Люди с самыми лучшими намерениями вооб­
разили с перепугу, что этот набор должен был быть произведен только
в одном Париже; они боялись, как бы центр революции не
лишился совершенно своих наиболее стойких защитников. Это заблужде­
ние было рассеяно, и я могу подтвердить, что секции прилагают все
усилия, чтобы выставить свой контингент солдат. Д о с и х п о р мы
вели войну в стиле Лафайет а. Надо вести войну
более истребительную. Пора сказать народу, чт.о
он должен всей массой броситься на врага.
«Когда корабль терпит крушение, матросы бросают в море все,
что могло бы способствовать его гибели. Точно так же все то, что
способно вредить народу, должно быть выброшено из его недр, и все,
что может быть использовано нацией, должно быть предоставлено в
распоряжение муниципалитетов, при условии вознаграждения собствен­
ников за причиненный ущерб. Исполнительная власть немедленно на­
значит комиссаров, чтобы воздействовать на общественное мнение в де­
партаментах. Она полагает, что в помощь им вы должны в свою очередь
избрать комиссаров, чтобы совместное представительство двух властей
скорее могло произвести свое благодетельное действие. Мы предлагаем
вам об ’явить, что каждый муниципалитет уполномочивается представить
самых отборных и лучше всего снаряженных людей, какие только у него
есть. До сих пор держали закрытыми ворота столицы, и на это были
свои оснований. Важно было уберечься от изменников, но если нужно
арестовать их в числе даже 30.000, то надо, чтобы это было сделано
завтра и чтобы завтра же Париж мог выступить
сообща со всей Францией. Мы требуем, чтобы вы дали
нам полномочия производить домашние обыски. В Париже должно
иметься 80.000 годных к употреблению ружей. Прекрасно. Надо, чтобы
те, кто вооружен, летели к границам. Как народы, завоевавшие свободу,
пользовались ею? Они устремлялись навстречу врагу, а вовсе не ждали
его; что сказала бы вся Франция, если бы Париж ждал в оцепенении
прихода врагов? Французский народ захотел быть свободным, и он
будет таковым. Скоро сюда будут доставлены крупные силы. В распо­
ряжение муниципалитетов предоставят все, что будет необходимо, обе­
щав владельцам возместить нанесенный им ущерб. Все принадлежит
отечеству, когда оно в опасности».
Это был великий, все захватывающий, порыв. У Дантона имелась
эта повелительная способность увлекать, топить трудности, соперни­
чество, ненависть в потоке действия. Он не обвиняет, он не спорит.
Он не противопоставляет Коммуну Собранию и Собрание Коммуне;
он не развертывает, как Ролан, свитка жалоб и претензий. Он зовет
употребить всю энергию на спасение родины и свободы; направляя ее
целиком к этой великой цели, он надеется примирить ее различных
носителей, ничего не напоминая им об их распрях.
Пылкими и в то же время расчетливыми словами он умеет возбу­
дить самые благородные страсти, щадя притом встревоженные интере­
сы. В час опасности все делается достоянием родины; но граждане будут

—
57_
вознаграждены за все то, что родина возьмет из их рук для своей
защиты. А каким образом он ставит границы тому, что было произволь­
ного и неправильного во власти Коммуны? Не бранью и не кляузой.
Он об’являет себя «революционным» министром и связывает таким обра­
зом свои полномочия с тем же самым событием, из которого вышла
Революционная Коммуна. Он величает ее тем же титулом, который он
требует себе, и таким образом как бы сливает свое дело с делом Ком­
муны. Но в то же самое время он приглашает Коммуну действовать —
избрать комиссаров, которые отправятся по всей Франции вместе с ко­
миссарами исполнительной власіи.
Разве не этой мощью действия восстановит Собрание равновесие
властей, не давая Коммуне поводов жаловаться? Наконец, изолируясь,
замыкаясь в атмосфере недоверия и всяческих запретов, созданной Ком­
муной, Париж рисковал ослабеть и свариться в своем собственном соку.
Нездорово для большого кипучего города жить окруженным как бы
стеной подозрений. Ненормально, если, охваченный этот узкой оградой,
Париж привыкнет видеть в себе какой-то отдельный мирок, какую-то
сокращенную, замкнутую, непроницаемую сферу. Не годится приучать
и Францию жить так, как будто Париж отделен от нее пропастью.
Пусть восстановится связь между Парижем и Францией. Но в тот
момент, когда Дантон, повидимому, осуждает таким образом систему
установленного Коммуной тщательного надзора, он дает ей блестящее
удовлетворение, требуя облав и домашних обысков по всему Парижу.
После этой великой меры общественного опасения кто осмелится
клеветать на Коммуну за ее более робкие начинания после 10 августа?
А эта великая мера революционной полиции! Ответственность за нее
будут совместно нести и власть исполнительная, которая ее предлагает,
и Собрание, которое ее декретирует, и Коммуна, которая ее исполняет.
Все разрозненные и враждовавшие силы об’единяются, взаимно прони­
кают друг в друга и компрометируют себя зараз в одном и том же
действии.
Но как? Разве Дантон не предлагает проявить в течение одного,
двух дней всю энергию революционного насилия и отдать в жертву
безумных подозрений всех тех граждан, к которым войдут силой в тай­
ники их жилищ? Но заметьте, что, упомянув о необходимости аресто­
вать измеников, Дантон говорит главным образом о том, чтобы реквизи­
ровать оружие. И вот революция отправляется в течение 1— 2 дней
перерывать весь Париж для блага родины, для отобрания оружия. А сол­
даты революционной армии пойдут с песнями к границе, унося, может
быть, вместе с собой страсти и взаимную ненависть партий, чтобы
очистить их в неприятельском огне.
Я слышу, как все это бурлит в речи Дантона, словно в шумном,
светлом потоке, который питают воды горных вершин. Ни одной низмен­
ной или ядовитой мысли, «и одной клеветнической инсинуации. Марат,
Робеспьер говорили, что, пожалуй, будет опасно лишить Париж его за­
щитников. Дантон успокаивает эти встревоженные умы. Пусть из
Парижа устремится на врага всей своей массой народ остальной Фран­
ции. Но пытаясь рассеять эту чрезвычайную подозрительность Марата

—
SS­
II Робеспьера, он не обвиняет их в недостатке патриотизма, в то время
как газета Бриссо ядовито пишет 31 августа: «Вопреки всем усилиям
Робеспьера и Марата умерить воинственный пыл граждан и помешать
им лететь на помощь их товарищам по оружию, Париж не обесчестит
себя трусливым эгоизмом». О, как велика душа Дантона, и как высок его
дух рядом с этими жалкими замыслами!
В ответ на доклад Шудье, Собрание 29-го числа издает указ сле­
дующего содержания: «По всем Коммунам Франции муниципальными
чиновниками или теми гражданами, которых на это уполномочат,
должны, быть произведены осмотры по домам, чтобы1установить коли­
чество продуктов, оружия, лошадей, повозок и телег, которые имеются
у граждан. В каждой секции города Парижа общим собранием должны
быть назначены 30 комиссаров, чтобы присутствовать при обысках,
предписанных предыдущей статьей. Вышеупомянутые комиссары неза­
медлительно и с величайшей поспешностью примутся за свою работу
и обязуются закончить ее в течение восьми дней со дня обнародования
этого декрета. Как только в Париже будут закончены предписанные
предыдущей статьей обыски, всем желающим будут выданы паспорта,
согласно законам, изданным до 10 сего месяца. Муниципалитеты
уполномочиваются обезоружить подозрительных граждан и раздать их
оружие тем, которые возьмутся защищать равенство и свободу. Все
граждане, у которых будет найдено спрятанное оружие, относительно
которого они не смогут дать удовлетворительного об ’яснения, будут
считаться в силу этого подозрительными, и их оружие будет конфи­
сковано».
Декрет был быстро выполнен, и немедленно в Париже оыди сняты
все заграждения. Любопытная вещь: в тот момент, когда Париж откры­
вался таким образом вновь для всей Франции в интересах торговли
и обмена, когда Собрание, снова приобщая Париж к общенациональной
жизни, казалось, положило конец узко-революционной жизни Ком­
муны, — это событие, такое естественное и так легко об’яснимое,
вызвало у друзей королевской семьи, наблюдавших издали, самые неве­
роятные предположения.
3 сентября Ферзен пишет барону де-Бретейль: «Мнения относи­
тельно того, что заставило открыть заставы Парижа и выпускать без
паспортов, разнообразны; об’яснение, которое мне кажется самым
распространенным, заключается в том, что злодеи хотят обеспечить
себе этим средство спасения; таким образом мы увидим в один пре­
красный день, что они бросят Париж на произвол самой полной
анархии».
Какое невероятное прозрение! Чтобы иметь возможность удобнее
бежать при приближении иностранцев, парижские революционеры распо­
рядились убрать все заставы! И это' по совету Дантона!
А враг в это время уже осаждал Верден. Шудье сообщил Собранию,
что комендант гарнизона Борегіер в двух письмах уверял его, что он
скорее умрет, чем сдаст позицию. Но обеспокоенное Собрание спраши­
вало себя, не капитулирует ли этот город, плохо укрепленный, плохо
защищаемый населением, среди которого были сильны аристократа-

ческие и роялистские элементы, так же как сдался Лонгви. Вечером
1 сентября курьер привез в Собрание известие, что Верден получил от
герцога Брауншвейгского предложение сдаті>ся. Город все еще держался;
но, с одной стороны, в конверте, доставленном курьером, не было ответа,
данного на это предложение, что указывало на наличность крайней
дезорганизации и чрезвычайно критического положения; с другой сто­
роны, в конверте имелось воззвание совета обороны Вердена, которое
содержало угрозы по адресу тех, кто «вздумал бы нарушить собствен­
ность» в городе; и легко можно было догадаться, что настроенный подо­
зрительно народ, боясь измены со стороны фельянтинской и роялистской
буржуазии, поднялся и сторожит дома богатых жителей. Как тут было
не предчувствовать близкой катастрофы?
Если Верден будет взят раньше, чем Дюмурье сможет послать под­
крепление из Седана, дорога в Париж будет открыта. В первый раз
революция почувствовала, так сказать, дыхание прусских лошадей на
своем лице. И вот, та великая национальная конвульсия, о которой го­
ворил Дантон, поднимает великий город. Он должен защищаться, ведь
враг будет беспощаден. Разве он станет миловать патриотов, когда он
собирается учинить расправу над умеренными, даже над фельянтинцами?
Он хочет искоренить всю революцию. Когда Ферзен узнал, что Барнав
находится в руках революционеров, обвиненный ими в сообщничестве
с двором, почувствовал ли он сострадание к .этому молодому человеку,
который пробовал после Варенна спасти короля и королеву, который
скомпрометировал себя ради них и которому предстояло погибнуть,
потому что бумаги, найденные в Тюильри, доказывали его связи с дво­
ром? Нет, Ферзен пишет 29 августа господину Сильверспару:
«Барнав и Ламет арестованы, и я надеюсь, что они будут
казнены; никто не заслужил этого больше них».
Так холодная жестокость светских людей соединилась с неистов­
ствами вооруженных шаек, чтобы раздавить все и всяческие проявления
революционной жизни.
О, Париж! Восстань же! О, революция! Защищайся же! Удиви­
тельно патриотическое воодушевление Коммуны; и я уверен, что без
всякого расчета, а лишь в высоком порыве веры, она первая подни­
мется, чтобы сорганизовать защиту.
«Прокурор Коммуны,-— говорит протокол утреннего заседания
2 сентября, — сообщает, что враги около Вердена, что в настоящий
момент они ведут осаду, и что не пройдет и восьми дней, как этот город,
единственное укрепление, которое существует между Парижем и вра­
гом, будет принужден сдаться. Он требует, чтобы тотчас же все граждане
собрались и сегодня вечером стали лагерем на Марсовом поле, а завтра
ранним утром выступили в поход под стены Вердена, чтобы погибнуть
там, защищая свободу, или очистить французскую землю от ее врагов.
Это предложение принято единодушно».
Но как передать этими холодными словами тот воинственный пыл
и тот мощный жизненный инстинкт, которые в самом сердце революции
являлись протестом против угроз разрушения? Делегаты Коммуны идут
в Собрание и там читают свое воззвание, обращенное к Парижу:

—
60—
«Граждане, враг у ворот Парижа. Верден, который его задержи­
вает, может продержаться только восемь дней. Защитники г о р л а по­
клялись скорее умереть, чем сдаться; это значит, что они загородят
крепость валом из собственных тел. Ваша обязанность спешить к ним
на помощь. Граждане, немедленно выступайте по-д своими знаме­
нами; соберемся на Марсовом поле; пусть немедленно сорганизуется
армия в 60.000 человек. Умрем под ударами врагов или прикончим их
нашими».
В этом воззвании нет ни единого слова, которое не было бы обра­
щено против врага, «и одной стрелы, которая не была бы направлена
к границе. На врагов внутренних — заговорщиков и изменников — нет
никаких намеков, даже скрытых; здесь все — пламя живейшей и чистей­
шей любви к родине и свободе. Верньо, как будто для того чтобы з а ­
свидетельствовать, что перед лицом общего долга между Коммуной и
Жирондой стирались всякие несогласия, отвечал парижским делегатам
в точных и в то же время полных великолепного красноречия выраже­
ниях, в которых звучало благородное мужество, без всякого
бахвальства:
«Как раз сегодня Париж должен показать себя во всем своем ве­
личии; я узнаю его мужество по тем шагам, которые он сделал, и сей­
час можно сказать, что отечество спасено. В течение нескольких дней
враг делал успехи, и у цас было опасение, как бы жители Парижа,
в результате плохо продуманного усердия, не оказались занятыми со­
ставлением докладов и петиций в большей степени, чем заботой о том,
как отразить внешнего врага. Сейчас они прониклись сознанием дей­
ствительной опасности, угрожающей родине. Больше мы не боимся ни­
чего. (Аплодисменты.) Кажется, что в намерение наших врагов входит
устремиться на Париж, оставляя сзади себя укрепления и наши армии.
Конечно, этот поход будет с их стороны удивительнейшим безумием,
а для нас самым спасительным проектом, если только Париж выполнит
те великие планы, которые он составил.
«В самом деле, когда иноземные орды двинутся, наши армии, ко­
торые недостаточно сильны, чтобы нападать, окажутся достаточно
сильными, чтобы преследовать их, тревожить, отрезывать им пути
сообщения с тыловыми частями. И если в каком-либо определенном
пункте мы внезапно противопоставим им мощный фронт, если храбрая
парижская армия ударит спереди, а сзади их будут беспокоить идущие
по пятам за ними батальоны, враг будет поглощен той землей, которую
он осквернил своим святотатственным вторжением. Но среди этих у те­
шительных надежд есть одно обстоятельство, наводящее на размышле­
ние, и его не следует замалчивать. В распоряжении наших врагов
имеется могучее средство, на которое они сильно рассчитывают, это —
паника. Они щедро раздают золото, они посылают своих агентов, за ­
дача которых искажать факты, распространять кругом тревогу и сеять
растерянность, а вы знаете, что есть люди, точно пропитанные какой-то
столь зловонной гнилью, что они разлагаются при малейшей мысли
об опасности. Я бы хотел, чтобы была возможность заклеймить этих
людей, эти существа, наделенные человеческим телом, но лишенные

—
61—
души, а затем собрать их всех в одном городе, в Лонгви, например, ко­
торый можно было бы назвать городом трусов (аплодисменты); кон­
центрация этой постыдной породы людей избавила бы всех благо­
намеренных граждан от высшей степени опасной заразы — от лич­
ностей, которые всюду сеют разочарование, расхолаживая патриоти­
ческие порывы, от личностей, которые принимают карликов за гигантов,
пыль, которая летит перед отрядом уланов, за вооруженные батальоны,
и всегда отчаиваются в спасении родины. (Новые аплодисменты.) Пусть
Париж разовьет сегодня огромную энергию, пусть он даст отпор этим
паническим ужасам, и победа скоро увенчает наши усилия. Люди 14 июля
и 10 августа, это вас я призываю! Да, Собрание может рассчитывать
на ваше мужество!
«Однако почему полевые окопы у фортов этого города не подви­
нулись больше? Где лопаты, заступы и все те инструменты, с помощью
которых воздвигли алтарь Федерации и выровняли Марсово поле?
Вы проявили великий пыл по отношению к этим праздникам1; без сомне­
ния, у вас окажется не меньше усердия и в битве; вы воспевали, славили
свободу, теперь надо ее защищать. Теперь нам предстоит опрокидывать
не бронзовых королей, а королей, окруженных могущественными
армиями. Я требую, чтоб Парижская Коммуна осуществила вместе
с исполнительной властью меры, которые первая намеревается принять.
Я требую еще, чтобы Национальное Собрание, которое в настоящий
момент является скорее военным комитетом, чем законодательным кор­
пусом, послало тотчас же и посылало бы каждый день двенадцать
полевых комиссаров, не для того чтобы побуждать напрасными речами
граждан к работе, но чтобы копать вместе с гражданами. (Громкие
аплодисменты.) Теперь не время митинговать. Надо вырыть могилу для
наших врагов, иначе каждый шаг, который они сделают вперед, выроет
нашу».
Всеобщее одобрение трибун было ответом на речь Верньо. Кажется,
что в это утро 2 сентября, всего три дня спустя после указа о роспуске
Коммуны, опасность, угрожавшая родине, помирила Коммуну и Собра­
ние; великий оратор Жиронды приветствует Париж как центр, как
движущую силу национального сопротивления.
Предвидел ли Дюмурье тот план защиты, на который указывает
Веркьо? Дюмурье будет маневрировать, чтобы замедлить движение
врага, и это удастся благодаря его удивительной ловкости. Но без сомне­
ния, он предвидел и такой случай, когда подступы будут форсированы,
и он не сможет задержать вторжение. И тогда не могло бьгть другой
тактики, как только устраниться, с тем чтобы следовать за врагом,
быстро направляющимся к Парижу. Все бѵдет потеряно, если Париж
спасует. И, наоборот, все спасено, если Париж будет хорошо держаться
и пойдет навстречу врагу; тогда этот последний окажется между сто-
лицей и преследующими его армиями. Без сомнения, Дюмурье излагал
свои обшие тактические планы своим друзьям, и Верньо, который после
капитуляции Лонгви и обложения Вердена не верил больше в воз­
можность быстро остановить вторжение, присоединился к такому плану
защиты, где Париж играл первую роль. Великая революционная роль

—
62—
столицы, соответственно плану жирондистов, удваивалась ее военной
ролью. Как, неужели в такую минуту не исчезнут вое недоразумения
между Парижем и Жирондой?
Когда Верньо протестует против панических настроений, разве он
хочет только увеличить силу сопротивления врагу? Не хотел ли он
скорее предупредить ужасные внутренние потрясения, безумия убийства
и крови, которые порождаются страхом? И как можно было бы
гордиться революционной Францией и торжествовать за человечество,
если бы пламенная искренность великого оратора могла проникнуть
во все сердца, во все умы! Как прогремела бы революция, если бы она
смогла не только преодолеть врагов, но и оправиться с своими
внутренними ужасами и с чувством мести и страха! Слова жирондист­
ского оратора еще звучали в сердцах, когда на трибуну взошел Дантон,
и, как говорит газета Карра, заговорил «грозным голосом». Его речь
еще более короткая, настойчивая и могучая, чем речь Верньо, была
также человечна и свободна от всего того, что могло бы возбудить
страсти!
«Министрам свободного народа доставляет, господа, большое удо­
влетворение возможность сообщить, что отечество скоро будет спасено.
(Аплодисменты.) Все пришли в движение, все горят желанием сразиться.
Вы знаете, что Верден еще не во власти врагов, вы знаете, что гарни­
зон поклялся убить первого, кто предложит сдаться.
Одна часть народа готова отправиться к границам, другая — рыть
окопы, а третья, вооруженная пиками, — защищать наши города
изнутри.
«Париж готов удвоить свои великие усилия. Комиссары Коммуны
обратятся к гражданам с торжественным приглашением вооружиться и
итти на защиту родины. В этот момент, господа, вы можете открыто
признать, как велика заслуга столицы перед целой Францией. В этот
момент Национальное Собрание сделается истинным военным коми­
тетом.
«Мы требуем, чтобы вы соперничали с нами в руководстве этим
возвышенным движением народа, выбрав комиссаров, которые будут
нам помогать в этих великих мероприятиях.
«Мы требуем, чтобы тот, кто откажется служить своей особой или
отдать свое оружие, был наказан смертью. (Аплодисменты.)
«Мы требуем, чтобы в целях руководства движением гражданам
были даны указания.
«Мы требуем, чтобы были посланы курьеры в департаменты с целью
осведомить их о декретах, которые вы издадите.
«Набат, который готов зазвучать, вовсе не будет тревожным
сигналом; он будет сигналом к атаке на врагов родины. (Громкие
аплодисменты.)
«Чтобы их победить, господа, нам нужна смелость, смелость и еще
раз смелость, — и Франция будет спасена».

63—
Из пьесы «Дантон».
Сцена V.
Робеспьер, Сэн-Жюст, Бийо-Варэн, Бадье.
Бшіо-Варэн с спущенной головой, мрачен, усталый вид, немного блуждающий
взор. Вадье с тонкими стиснутыми губами, насмешлив, ехиден.
Робеспьер и Сэн-Жюст холодно поднимаются. Кланяются друг другу корот­
ким и сухим кивком головы, не подавая друг другу руки.
Бийо-Варэн. Привет и братство.
Вадье (увидя Сэн-Жюста). Сэн-Жюст, ну, теперь дело пойдет.
Мы 'наверстаем потерянное время. (Биііо и Вадье бесцеремонно усажи­
ваются. Сэн-Жюст ходит взад и вперед. Робеспьер продолжает стоять,
опершись на подоконник. После паузы.)
Б и й о. Гильотина! Ты слишком долго ждал, Робеспьер: мы
в опасности. Если Дантон завтра еще будет существовать — пропала
свобода.
Робеспьер. Какие новости?
Б ий о (с бумагами в руках). Смотри, изменник продолжает.
Робеспьер. Кто?
Вадье. Твой друг, Максимилиан, Камилл, дорогой Камилл.
Робеспьер. Он опять написал?
Б и й о. Мы только что арестовали оттиски. Читай.
Вадье (потирая руки). Седьмой номер «Vieux Cordelier». Про­
должение «Верую» доброго апостола.
Робеспьер. Сумасшедший. Он не замолчит.
Б и й о. Гильотина!
С э н-Ж ю с т (читая вместе с Робеспьером). Он похож на девушку,
страдающую от того, что ее обесчестили.
Робеспьер. А Дантон?
Б ий о. Дантон действует: он произносит речи в Пале-Рояле. Он
оскорбляет Вадье, меня, всех патриотов. Демулэн с ним. Они сидят
за столиками вместе с Вестерманом и б... Они шлют гіо адресу Коми­
тета грязные оскорбления. Народ собирается вокруг них и смеется.
С е н-Ж ю с т. Ты слышишь, Робеспьер?
Робеспьер (презрительно). Никакой опасности. Пока Дантон
кончит пить, у нас есть время спокойно обсудить дело. (Смотря на бу­
маги.) Итак, безумец кончает самоубийством.
Вадье. На этот раз, дорогой мой, он сжег свои корабли, забросил
свой колпак за мельницу.
Б и й о. Необходимо покончить с ним.
Сэн-Жюст (читая). Он сравнивает Конвент с Нероном и Ти­
берием.
Бийо (читая). Он осмеливается утверждать, что мы преследовали
Кюстина .по .приказанию Питта и не за то, что Кюстин изменил, а за то,
что он недостаточно изменил.

Вадье (читая). «Комитет доведет Собрание до рабского поло­
жения Парламента, непокорных членов которого сажают в крепость».
Робеспьер (проверяя чтение.) Написано: «довел бы», а не
«доведет».
Вадье. Это одно и то же.
Бийо (читая). «Чего нехватает Комитету, если он отправляет
в Люксембург тех депутатов, которых он не в состоянии подкупить».
Робеспьер (проверяя чтение). Написано: «может отправить»,
а не «отправляет».
Бийо (нетерпеливо). Не придирайся.
С е н-Ж ю с т (читая). Он имеет нахальство утверждать, что чи­
новники военного министерства назначают командующими армий
братьев актрис, которых они берут себе в любовницы.
Вадье. Расстроить оборону, уничтожить нацию в глазах ино­
странцев— все это не останавливает его, когда у него чешется его
болтливый и заикающийся язык.
Б и й о. Все это покрыто призывами к милосердию, фразами о че­
ловечности...
Вадье. Сахарными слезами — девизами кондитера.
С е н-Ж ю с т. Нет никакой египетской язвы, которую можно
было бы сравнить с чувствительными людьми. Ни один тиран не
стоит человечеству столько траура. И изменники1 Жиронды, зажегшие
во всей Франции факелы восстания, называли себя чувствительными
людьми.
Робеспьер. Демулэн слаб, робок, ие заговорщик. Он был
другом моего детства; я его знаю.
Бийо (подозрительно). Разве существуют привилегии для друзей
Робеспьера?
Вадье (насмешливо, читая номер «Vieux Cordelier».) Послушай
еще, Максимилиан, вот по твоему адресу. Как оказывается, что закрывая
публичные дома и выказывая столько рвения с целью очистить нравы и
изгнать б.— ты лишь подчиняешься приказаниям Питта, так как, дей­
ствуя таким образом, «ты отнимаешь у правительства одну из самых
главных пружин, поддерживающих его: распущенность нравов». — Ты
слышишь, о неподкупный! Это должно доставить тебе удовольствие.
С э н-Ж ю с т. Душа низкая и лицемерная.
Бийо (с силой). На гильотину! (Падает головою на стол, подобно
оглушенному быку.)
Робеспьер. Он в обмороке.
Вадье (безразлично). Головокружение.
(Сэн-Жюст открывает окно. Бийо приходит в себя.)
Бийо (прерывающимся голосом). Кто ты? Преступники... Я боль­
ше не могу. Вот уже десять ночей, как я не спал.
Вадье. Он проводит ночи в Комитете, а днем он в Собрании.
Робеспьер. Ты слишком много работаешь. Хочешь ли, чтобы
кто-нибудь другой заменил тебя на несколько дней?
Бийо. Нельзя сразу заменить меня. Никто, кроме меня, не в со­
стоянии переписываться с провинцией и держать в своих руках нити

со всей Францией. Если я прерву свою работу, все перепутается. Нет,
я должен оставаться до тех пор, пока не издохну.
Сэн-Жюст. Мы все умрем на посту.
Бийо. О, природа, не для этих бурь ты сотворила меня! Душа
моя высушена убийственными ветрами пустыни. О, слишком чувстви­
тельное сердце, ты было сотворено для тихого убежища, для дружбы
и трогательных переживаний в нежной семье.
Вадье (иронически). Нечего разнеживаться, Бийо.
Бийо (снова с силой). Освежим воздух! На гильотину Демулэна!
Робеспьер. Я должен подать пример. Я оставляю Демулэна.
Вадье (насмехаясь исподтишка). Брут, великодушный человек,
добродетельный человек, я прекрасно сознавал, что ты не поколеблешься
отделаться от друга.
Робеспьер. Судьба Демулэна связана с судьбою другого че­
ловека.
Бийо. Ты боишься произнести имя Дантона.
Робеспьер. Я боюсь разбить талисман Республики.
Вадье. Того, кто приносит ей счастье.
Робеспьер. Дантон — враг мой, но если в наших обсуждениях
мы считаемся с чувствами моей дружбы, то и чувства моей неприязни
тем более не должны действовать на мои выводы. Прежде чем вступить
в бой, обсудим хладнокровно все возможные риски, которым мы под­
вергаемся при разоружении этой крепости революции.
Б-и й о. Продолжай, продолжай.
Вадье. Пугала революции. В минуту общественной опасности
вытаскивают чудовищного идола, чтобы заставить бежать врага, но
идол этот пугает больше всего тех, кто несет его. Его отвратительное
лицо ужасает Свободу.
Робеспьер. Нельзя отрицать того, что черты его хорошо зна­
комы Европе, которая боится их.
Вадье (насмешливо). Правда, что в качестве хорошего санкю­
лота он охотно показывает всему миру
То, что без стыда Цезарь представлял
Никомеду в дни его юности,
То, чем когда-то герой Греции
Столь восхищался в Ефестионе,
То, что Адриан поместил в Пантеон.
Сэн-Жюст (гневно). Прекрати твою грязную иронию. Борешься
ли ты с развратом во имя разврата?
Вадье. Надеюсь, что ты не заставишь меня декламировать тебе
из Руссо.
Робеспьер (делает усилие, чтобы быть беспристрастным, но бея
уверенности' в себе самом). Мне кажется, что следовало бы принять
во внимание прошлые заслуги Дантона.
С э н-Ж ю с т. Чем больше человек делал добра, тем больше он
обязан делать его. Горе тому, кто защищал дело народа и кто перестал
это делать. Он более преступен, нежели тот, кто всегда был против него,
так как он знал добро и сознательно изменил ему.
Героизм революция. T . I,
•)
—
&5—

—
66—
Робеспьер. Смерть Геберта встревожила общественное мне­
ние. Донесения, посылаемые мне, отмечают, что враги наши пользуются
смятением народа, внезапно1 обманутого, для того чтобы поколебать
его веру в своих истинных друзей. Ко всему теперь относятся с подо­
зрением, даже к памяти самого Марата. Мы должны действовать
осмотрительно и избегать увеличивать подозрение нашими внутренними
распрями.
С э н-Ж ю с т. Покончим с подозрениями смертью подозрительных.
Вадье (в сторону, смотря на Робеспьера, нюхая табак). Каналья!
Как он боится тронуть своих дорогих аристократов! Кромвель готовит
себе большинство. Чорт возьми! Если это будет продолжаться, я за ­
ставлю гильотинировать сотню жаб из его болота 1).
Робеспьер. Такая голова не падает с плеч без того, чтобы
не сотрясти государства.
Бийо (подозрительно и с гневом). Ты боишься, Робеспьер?
Вадье (ядовито, науськивая Бийо). Опросила у него, Бийо, не
пользуется ли он Дантоном, как стеганым матрацом, чтобы спрятаться
за ним от пуль?
Б и й о (грубо). Говори прямо: ты боишься остаться без защиты
благодаря падению Дантона? Ты цепляешься за него, как за Эгиду,
защищающую тебя? Дантон отвлекает от тебя внимание и стрелы
противников.
Робеспьер. Я презираю эту коварную клевету. Какую роль
играют для меня опасности? Я не дорожу своей жизнью. Но у меня есть
опыт прошлого, и я вижу будущее. Вы бешеные, ненависть ваша сводит
вас с ума. Вы думаете лишь о вас самих, а не о Республике.
С э н-Ж ю с т. Рассмотрим беспристрастно, чего может ожидать
Республика от заговорщиков. Не будем задавать себе вопрос о том,
есть ли у Дантона таланты, а спросим себя: служат ли его таланты
Республике? Откуда исходят вот уже три месяца все нападки против
Революции? От Дантона. Кто вдохновил письмо Филиппо против
Комитета? Дантон. Кто нашептывал Демулэну его ядовитые памфлеты?
Дантон. Каждый номер «Vieux Cordelier» дается ему на просмотр,
обсуждается вместе с ним, исправляется его рукой. Если река отравлена,
надо перехватить болезнь у самого источника. Где искренность Дан­
тона? Где его храбрость? Что сделал он для Республики за целый
год?
Робеспьер (делает вид, что постепенно увлекается доводами
других; полуискренне и полулицемерно). Правда, что он никогда не го­
ворил в защиту «Горы» во время наіпадок на нас.
С э н-Ж ю с т. Нет, но в защиту Дюмурье и генералов, его сообщни­
ков. Якобинцы его обвиняли; он защищал его, Робеспьер? Когда обви­
няли тебя, сказал ли он хоть слово в твою пользу?
Робеспьер. Нет, когда он увидел, что я один, что я борюсь
с клеветой Жиронды, он сказал своим друзьям: «Так как он хочет
<) Игра слоп: <Болотом> называлась группа Конвента — центр, на которт-й
в то время опирался Робеспьер. (Прим. п ç p е в,)

—
67—
погубить себя, пусть погибает. Мы не намерены разделить с ним его
участь». Но дело идет не обо мне.
Бийо. Ты сам мне рассказывал, Робеспьер, что он сделал все,
чтобы спасти жирондистов и чтобы наказать Анрио, арестовавшего
изменников.
Робеспьер. Это правда.
Сэн-Жюст. Ты сам поведал мне, Робеспьер, что он цинично
признавался тебе в мошенничествах своих и Фабра, его секретаря,
во время кратковременного пребывания его в министерстве юстиции.
Робеспьер. Я признаюсь в этом.
С э н-Ж ю с т. Он был другом Лафайета. Мирабо подкупил его. Он
был в переписке с Дюмурье и Вимпфеном. Он льстил Орлеанскому. Все
враги Революции были близки ему.
Робеспьер. Не надо1 'преувеличивать.
Сэн-Жюст. Ты сам рассказал мне все это; я бы ничего не
знал из этих фактов, если бы ты не говорил мне о них.
Робеспьер. Конечно... но...
Бийо (с гневом). Ты отрицаешь?
Робеспьер. Я не могу отрицать. Дантон был завсегдатаем на
роялистских собраниях, на которых Орлеанский лично делал пунш.
Фабр и Вимпфен присутствовали на них. На них старались завлечь де­
путатов «Горы» с целью соблазнить или скомпрометировать их. Но эго
пустяки.
Бийо. Наоборот,— важнейший факт; очевидный заговор.
Робеспьер. Мне приходит на память маленькая подробность,
правда, маловажная. Недавно он будто! бы хвалился, что, в случае если
его обвинят, он бросит нам дофина поперек дороги. .
Б ий о. Негодяй. Он оказал это. И все-таки ты можешь защи­
щать его?
Робеспьер. Вестерман только что вышел отсюда. Он грозил
мне Дантоном и восстанием.
Бийо. И мы еще спорим. А тигры еще не арестованы?
Робеспьер. Вы этого хотите?
С э н-Ж ю с т. Отечество требует этого.
Вадье (смеясь, в сторону). Коварный, ему до смерти хочется
этого, а он заставляет просить себя.
Робеспьер. Он был велик. По крайней мере, он обладал
внешним величием, а моментами почти что добродетелью.
С э н-Ж ю с т. Ничто так не похоже на добродетель, как большое
преступление.
Вадье (саркастически). Ты произнесешь его некролог после,
Максимилиан, а пока уложим зверя в землю.
С э н-Ж ю с т. Я призываю тебя к уважению к смерти, Вадье.
Вадье. Жив еще курилка!
С э н-Ж ю с т. Дантон вычеркнут из жизни.
Бийо. Кто составит обвинительный акт?
Вадье. Сэн-Жюст. Молодой человек блестяще справляется
ç этим. Каждая его фраза стоит удара гильотины,
5*

—
68—
С э н-Ж ю с т. Мне нравится потеряться силами с чудовищем.
Робеспьер (идя за бумагами, которые он передает Сэн-Жюсту).
Вот уже совершенно готовые записки.
Вадье (в сторону). Такие у него найдутся для каждого из его
друзей.
Робеспьер. Не надо оказывать Дантону чести создания судеб­
ного процесса для него одного: это привлекло бы к нему слишком боль­
шое внимание народа.
Бийо. Утопим его в коллективном обвинении.
Вадье. Кого мы притянем вместе с ним, чтобы сделать «меню»
более пикантным?
С э н-Ж ю с т. Всех тех, которые хотели развратить Свободу
деньгами, нравами или остроумием.
Вадье. Точнее. Эти обобщения вызывают беспокойство.
Робеспьер. Дантон любил золото. Похороним его вместе с ним.
Присоединим его к делу о банках. Пусть он займет место посреди взя­
точников. Он найдет там своего друга, своего секретаря, своего Фабра
д’Эглантина.
Вадье. Фабр, Шабо, высшее еврейство, австрийские банкиры
Фрей, Дидрихсен — прекрасно. Все это начинает принимать на­
стоящий вид.
Бийо. Хорошо будет присоединить к ним Эро, друга эмигрантов.
Сэн-Жюст. Прежде всего Филиппо, дезорганизовавшего армию,
уничтожившего дисциплину.
Робеспьер. Вестермана, окровавленную саблю, всегда готового
к восстанию. Это все.
Ваідье. А.дорогого Камилла тьг забываешь?
Робеспьер. Не хотите ли вы скорее Бурдона или Лежандра,
являющихся ораторами заговорщиков в Собрании?
Вадье. Нет, Камилла!
Бийо. Камилла!
Сэ н-Жюст. Правосудие!
Робеспьер. Берите!
С э н-Ж ю с т. Прощайте. Я приготовлю доклад. Завтра в Собрании
я их уничтожу.
Вадье. Нет, нет, молодой человек, тебя увлекает неосто­
рожность, свойственная твоему возрасту. Как, ты хочешь вызвать Дан­
тона на трибуну?
С э н-Ж ю с т. Дантон рассчитывает на то, что никто не осмелится
открыто атаковать его. Я докажу ему противное.
Вадье. Недостаточно одного сердца, мой юный друг, надо обла­
дать также достаточными легкими, чтобы заглушить рев быка.
С э н-Ж ю с т. Правда берет верх над бурей.
Робеспьер. Мы не должны предоставить Республику игре слу­
чая во время битвы в закрытом помёщении.
Сэн-Жюст. Чего же выхотите?
(Робеспьер не отвечает.)

—
69—
Бийо. Чтобы Дантона арестовали этой ночью.
Сэн-Жюст (с гневом). Ни за что.
Вадье. Кто хочет конца, хочет и средств.
С э н-Ж ю с т. Я не нападаю на обезоруженного врага. Поставьте
меня лицом к лицу с Дантоном: такие бои облагораживают Республику,
а ваше предложение обесчещивает ее: я отталкиваю его ногой.
Бийо. По отношению к врагам народа нечего соблюдать при­
личий.
Вадье. В политике ненужная храбрость является глупостью,
а иногда и изменой.
С э н-Ж ю с т. Я не хочу. (Бросает с силой шляпу на землю.)
Бийо (сурово). Любишь ли ты борьбу за Республику, а не самое
Республику?
С э н-Ж ю с т. Подобные замыслы нуждаются в опасности, чтобы
быть освященными. Революция — героическое предприятие, и творцы ее
следуют между колесом пытки и бессмертием. Мы были бы преступни­
ками, если бы постоянно не были готовы пожертвовать и своей и чужой
жизнью.
Вадье. Будь спокоен. Ты еще достаточно рискуешь. Дантон,
арестованный, сможет еще поднять народ, и не сомневайся в том, что
если он выйдет победителем, он пошлет тебя на гильотину.
С э н-Ж ю с т. Я презираю бренный прах, из которого я сделан.
Сердце—- мое единственное достояние, которое принадлежит мне.
Я пройду через окровавленный мир, не запятнав чистоты моего
сердца.
Бийо (с жестокой и презрительной суровостью). Самоуважение—
эгоизм. Нам дела нет, будет ли запятнано сердце Сэн-Жюста или нет;
спасем Республику.
Сэн-Жюст (вопрошая глазами Робеспьера). Робеспьер?
Робеспьер. Друг мой, успокойся. Бури Революции не подчи­
нены обыкновенным законам: не при помощи ходячей морали судят
силу, преобразующую мир и создающую мораль на новых основаниях.
Во всяком случае нужно быть справедливым. Но мерилом правосудия
является здесь не личная совесть, а совесть общественная. В народе —
наш свет, спасение его — наш закон. Один вопрос должны были мы по­
ставить: хочет ли народ гибели Дантона? Решивши этот випрос, мы
решим все; надо дать бой, но с тем чтобы выйти победителями. Спра­
ведливость требует триумфа справедливого. Мы не можем больше
ждать. Надо поразить Дантона немедленно. Великодушно оставить ему
оружие в руках, значит подставить свою грудь под кинжал убийц; фи­
нансовый и военный деспотизм захватил бы бразды правления Рес­
публики; целый век гражданских войн привел бы наше отечество в от­
чаяние, и проклятия народа преследовали бы нашу память, а она
должна быть дорога человеческому роду.
Бийо. Победить во что бы то ни стало. Пусть все сияет
от страшного зарева нашей диктатуры!
В а д ь е. Дело идет не о том, что один- человек не будет судим со­
гласно закону, а о том, быть или не быть Европе якобинской.

—
70—
С э н-Ж ю с г (сдерживая грудь обеими руками, подобно Робеспьеру
Давида на картине «Serment du Jeu de Paume»), Возьми мою честь,
Республика, раз ты этого требуешь, бери меня, пей меня, пожри меня
целиком !
Бийо (весь дрожа, прерывающимся голосом). Может быть, в дан­
ную минуту Республика уже задушена, идеи наши терпят крушение,
разум на столетия умирает... скорее.
Робеспьер. Арестуйте Дантона. (Подписывает.)
(Бийо лихорадочно подписывает.)
Сэн-Жюст. Для тебя, Свобода. (Подписывает.)
Бийо. Не придет ли в движение Конвент?
Робеспьер (с презрением). Конвент всегда умеет пожертвовать
своими членами на общественную пользу.
Вадье (подписывает). Я беру на себя уладить это дело.
Робеспьер (вздыхает). Тяжесть Революции все более увеличи­
вается для нас.
Вадье (в сторону). Кошка-тигр .манерничает, но вместе с тем
облизывает себе губы.
Робеспьер. Печальная необходимость. Мы уродуем Республику
с целью спасти ее.
Сэн-Жюст (мрачно и взволнованно). Философ Иисус сказал
своим ученикам: «Если рука твоя введет тебя во грех- — отрежь ее;
если нога твоя введет тебя во грех — отруби ее; если глаз твой введет
тебя во грех — вырви его, ибо лучше для тебя с одним глазом и изуро­
дованным телом войти в царство небесное, чем иметь оба глаза и быть
брошену в геену огненную». А я говорю вам; если друг твой развра­
щен и развращает Республику, отрежь его от нее, и если кровь
Республики, если твоя собственная кровь течет через зияющую рану, —
дай ей течь: пусть Республика либо будет чистой, либо умрет. Рес­
публика-добродетель. Там, где грязь, — Республики больше не су­
ществует.
Вадье (в сторону). Они сумасшедшие. Хоть прямо смирительную
рубашку. Надо будет вскорости запереть их, начиная с самого созрев­
шего. (Хочет уйти.)
Бийо. Погоди, пока я подпишу.
Вадье. Ты уже подписал.
Бийо. Где? Я не помню. Что я сделал! Хорошо ли я сделал?
О, растянуться бы на лугу, на свежей земле, вдыхать живительный
запах леса. О, ручей между ивами... Отдыха, отдыха!
Робеспьер. Основатели Республики находят свой покой только
в могиле.
Роман Роллан.

Смерть Робеспьера п казнь Гамелека.
(Отрывок из романа «Боги жаждут».)
Приближаясь к ратуше, Гамелен услышал поднимавшийся к мрач­
ному небу шум великих дней. На Гревской площади слышался стук
оружия, пестрели шарфы, сверкали мундиры, батареями стояли пушки
Анрто. Гамелен поднялся по почетной лестнице и, войдя в зал Совета,
расписался на листе. Генеральный совет Коммуны, в лице 491 при­
сутствующих членов своих, единогласно высказался за обвиняемых.
Мэр приказал принести таблицу «Прав человека» и прочел статью,
гласившую: «Когда правительство нарушает народные праіва, возмущение
является священнейшим и неизбежнейшим долгом народа». И главное
должностное лицо Парижа о б’явило, что Коммуна противопоставляет
государственному перевороту, совершенному Конвентом, народное
восстание.
Члены генерального совета клянутся умереть на своем посту.
Отправляют двух муниципальных офицеров на Гревскую площадь с тем,
чтобы они обратились к народу с воззванием о присоединении к маги­
страту для спасения отечества и свободы.
Члены магистратуры ищут друг друга, обмениваются мнениями, по­
дают советы. Между ними мало ремесленников. Собравшаяся здесь
Коммуна была такова, какою ее сделала чистка якобинцев : судьи и при­
сяжные из Революционного Трибунала, художники, вроде Боваля и Га-
мелена, рантье и профессора, зажиточные буржуа, купцы с напудрен­
ными головами, брелоками на животах; редко встречались сабо,
карманьолы и красные колпаки. S tих буржуа много, и они— народ
решительный. Но в сущности это почти все, что есть истинно
республиканского в Париже. В ратуше, как на утесе свободы, их окру­
жал океан равнодушия.
Тем не менее получаются хорошие известия. Все тюрьмы, в ко­
торых были заключены обвиняемые, раскрывают свои двери и выпускают
свою добычу. Огюстен Робеспьер, освобожденный из крепости, первым
явился в ратушу, и его приветствовали радостными возгласами. В восемь
часов стало известно, что Максимилиан, после долгого сопротивления,
тоже направляется в Коммуну. Его ждут; сейчас он явится; вот он
явился! Грозное приветствие потрясает своды старого муниципального
дворца. Он входит; двадцать рук подхватывают и несут его. Этот
маленький, худой, чистенький человечек в голубом кафтане и желтых
панталонах — это он!
Он заседает, он говорит.
Как только он прибыл, совет приказал сейчас же иллюминовать
фасад дома Коммуны, в нем пребывает Республика. Он говорит; говорит
изящно, своим высоким голосом. Он говорит изысканно и много. Те,
кто там находится, кто рискует жизнью из-за его головы, с ужасом
замечают, что он — оратор, человек комитетов и трибуны, но что он
не способен на быстрое решение, на революционный шаг.

Его увлекают в зал совещания. Теперь они все в сборе, эти знаме­
нитые пленники: Леба, Сэн-Жюст, Кутон. Робеспьер говорит. Половина
первого ночи: он еще говорит. Между тем Гамелен в зале совета стоит,
прижавшись лбом к стеклу, и тревожно вглядывается в тьму ночи. Он
видит, как чадят лампионы : пушки Анрио составлены в- батарею перед
зданием ратуши. На совершенно черной площади движется смутно
виднеющаяся беспокойная толпа. В половине первого появляются на
углу улицы Ваннери факелы, окружающие делегата Конвента, на кото­
ром надеты знаки его достоинства; он развертывает бумагу и при
красном свете факелов читает вслух декрет Конвента, которым об ’-
являются вне закона члены возмутившейся Коммуны, помогающие ей
члены генерального совета и граждане, которые откликнутся на при­
зыв Коммуны. Вне закона! Смерть без суда! При одной этой мысли
бледнеют даже самые решительные люди. Гамелен чувствует, как ле­
денеет у него лоб. Он видит, как толпа быстро очищает Гревскую
площадь.
И когда он поворачивает голову, глаза его видят, что зал, в ко­
тором члены совета только что задыхались, почти пуст.
Но они напрасно бежали: они расписались.
Два часа1ночи. Неподкупный спорит в соседнем зале с Коммуной и
с обвиняемыми народными представителями.
Гамелен безнадежно устремил взор на черную площадь. При свете
фонарей он видит, что деревянные подпорки на кровле у бакалейщика
с треском стукаются друг о друга, как кегли; фонари раскачиваются
и мерцают: поднялся сильный ветер. Минуту спустя разражается ливень
с бурей; площадь окончательно пустеет; тех, кого не разогнал страш­
ный декрет, рассеяло несколько капель дождя. Пушки Анрио покинуты.
И когда при свете молнии выясняется, что войска Конвента движутся
и по улице Антуана и по набережной, под’езды дома Комімуны окон­
чательно пустеют.
Наконец, Максимилиан решил обратиться к секции Пик с призывом
по поводу декрета Конвента.
Генеральный совет приказал принести сабли, пистолеты, пики...
Но шум оружия, шагов и разбитых стекол наполнил весь дом. Как
лавина, проходят через зал совещаний войска Конвента и устремляются
в зал совета. Раздается выстрел: Гамелен видит, как падает Робеспьер
с разбитой челюстью. Гамелен выхватывает свой нож, нож в шесть су,
которым резал хлеб для нищей матери и который Элоди оставила на
его коленях в один прекрасный вечер на ферме Оранжи, вытаскивая
фанты; он раскрывает его и хочет вонзить себе в сердце: лезвие наты­
кается на ребро, гнется, и Гамелен ранит себе два пальца. Он падает
окровавленный.
Он недвижим, но страдает от жестокого холода, и в сутолоке
ужасной борьбы, попираемый ногами, узнает безошибочно голос драгуна
Анри, который выкрикивает:
—
Тирана больше нет! Его приверженцы разбиты. Революция
возобновит свой величественный и ужасный путь.
Гамелен теряет сознание.

—
73
В семь часов утра хирург, присланный Конвентом, перевязывает его
раны. Конвент проявил большую заботливость о соучастниках
Робеспьера: он желал, чтобы ни один из них не избегнул гильотины.
Художник, бывший присяжный, бывший член генерального совета Ком­
муны, был на носилках отнесен в Консьержери.
XXVIII.
Десятого числа, когда Эварист после лихорадочного сна вдруг
проснулся в неописуемом ужасе на тюремной койке, весь Париж радо­
вался солнцу; надежда воскресла в сердцах заключенных; лавочники
весело открывали свои лавочки; буржуа чувствовали себя богаче, моло­
дые люди — счастливее, женщины—-прекраснее, и все благодаря паде­
нию Робеспьера. Только горсточка якобинцев, несколько священников-
конституционалистов да несколько старых женщин трепетали при виде
того, как власть переходит в руки людей злых и подкупных. В Конвент
отправилась делегация Революционного Трибунала, составленного из
публичного обвинителя и двух судей, для принесения поздравления
по случаю ареста заговорщиков. Собрание постановило, что эшафот
будет опять воздвигнут на площади Революции. Они хотели, чтобы
люди богатые, изящные, а также красивые женщины могли видеть
казнь Робеспьера, долженствовавшую совершиться в тот же день.
Диктатор и его единомышленники были вне закона: для того чтобы
Трибунал немедленно выдал их палачу, достаточно было, чтобы их лич­
ности были удостоверены двумя муниципальными офицерами. Но здесь
возникло затруднение: удостоверение личности не могло быть совершено
по своей форме, так как вся Коммуна была об ’явлена вне закона.
И собрание уполномочило Трибунал удостоверить личности при помощи
обыкновенных свидетелей.
Триумвиров и их главных сообщников повели на казнь среди кри­
ков ярости и радости, среди проклятий, смеха, танцев...
На следующий день Эвариста, к которому вернулись отчасти силы
и который мог немного держаться на ногах, вытащили из тюрьмы,
привели в Трибунал и усадили на эстраду, которую он столько раз
видел заполненной обвиняемыми, где перебывали одна за другой столько
знатных и никому неизвестных жертв. Теперь она трещала под тя­
жестью семидесяти лиц, по большей части членов Коммуны, и несколь­
ких присяжных, как Гамелен, как и он теперь, об’явленных вне закона.
Он увидел свою скамью, кипу бумаг, на которую имел привычку обло­
качиваться, место, откуда он наводил ужас на несчастных; место на ко­
тором ему пришлось вынести взгляд Жака Мобеля, Фортюнэ Шассаня
и Мориса Бротто, умоляющие взоры гражданки Рошмор, благодаря ко­
торой его назначили судьею и которую он отблагодарил смертным при­
говором. Над эстрадою, где на трех креслах красного дерева, обитых
красным утрехтским бархатом, заседали судьи, он опять увидел бюсты
Шалье и Марата и бюст Брута, на которого он когда-то сослался.
Ничто не изменилось: ни секиры, ни связки прутьев, ни красные колпаки
на обоях; ни оскорбления, которыми вязальщицы в трибунах для зри-

Тблей осыпали тех, кто должен был скоро умереть; ни душа Фукье-
Тенвиля, упрямого, трудолюбивого, усердно перебирающего свои чело­
векоубийственные бумаги и посылающего, как совершеннейший судья,
на эшафот своих вчерашних друзей.
Граждане Ремакль, привратник и портной, и Дюпон-старший, столяр
с Тионвильской площади, член наблюдательного Комитета секции Нового
Моста признали Гамелена (Эвариста), художника, бывшего присяжного
при Революционном Трибунале, бывшего члена генерального совета Ком­
муны. Они свидетельствовали за плату в сто соль, уплаченных секцией.
Но так как они состояли в соседских и дружеских отношениях с обви­
няемым, то им совестно было смотреть ему в глаза. Кроме того, было
жарко: они томились жаждою и поспешили уйти, чтобы выпить стакан
вина.
Гамелену пришлось сделать усилие, чтобы взойти в тележку: он
потерял много крови и жестоко страдал от раны. Кучер принялся стегать
свою клячонку, и кортеж медленно тронулся в путь, сопровождаемый
свистками и насмешками.
Женщины, узнавшие Гамелена, кричали ему:
—
Иди, иди, кровопийца! Убийца за восемнадцать франков в день!..
Он не смеется! Посмотрите, как бледен этот трус!
Это были те же женщины, которые недавно ругали заговорщиков
и аристократов, отчзяиных и терпеливых, которых Гамелей и его това­
рищи посылал« на гильотину.
Тележка повернула на набережную Морфондю, медленно проехала
по Новому Мосту и по Монетной улице; она направилась на площадь
Революции, к эшафоту Робеспьера. Лошадь хромала; кучер поминутно
стегал ее кнутом по ушам. Веселая, оживленная толпа зрителей задержи­
вала движение эскорта. Публика приветствовала жандармов, сдержи­
вавших лошадей. На углу улицы Онорэ оскорбления удвоились. Там
высыпали к окнам с салфетками в руках молодые люди, обедавшие
в залах людных ресторанов и кричали:
—
Каннибалы! Людоеды! Кровопийцы!
Когда тележка задержалась в куче отбросов, которых не убирали
в эти два дня народного волнения, золотая молодежь пришла в восторг:
—
Тележка застряла!.. Попала в навоз! Якобинцы!
Гамелен задумался, и ему казалось, что он все понимает.
«Моя смерть справедлива, — думал он. — Справедливо, что мы по­
лучаем оскорбления, кидаемые Республике, от которых мы должны были
защитить ее. Мы были слабы; мы виновны в снисходительности. Мы
предали Республику. Мы заслужили1 нашу участь. Даже сам? Робеспьер,
чистый, святой, и тот грешил кротостью, снисходительностью; его
ошибки искуплены его мученичеством-.
И я, по его примеру, предал
Республику; она погибает, справедливо, чтобы я умер вместе с нею.
Я щадил людскую кровь — пусть моя кровь прольется! Пусть я погибну!
Я этого заслужил!».
Размышляя таким образом, он заметил вывеску «Амура-Худож­
ника», и потоки горьких и сладких чувств бурно поднялись в его
сердце.

—
75-
Магазин был заперт; жалюзи трех окон антресолей были плотно
опущены. Когда тележка проезжала под левым окном, окном голубой
комнатки, женская ручка, с серебряным колечком «а безымянном
пальце, приподняла край жалюзи и кинула Гаімелену красную гвоздику,
которую не могли поймать его связанные руки, но которую он обо­
жал, как символ и образ тех красны« и благоухающих луб, которыми
он освежал свои уста. Глаза его наполнились слезами, и весь про­
никнутый очарованием этого прощания он встретил вздымавшийся на
площади Революции окровавленный тоіпор.
Анатоль Франс.
«Манифест равных».
«Французский народ! В течение целых пятнадцати веков ты жил
рабом, а следовательно, в горе и несчастии. Только в продолжение
последних шести лет ты стал несколько свободнее дышать, е ожидании
независимости, счастья и равенства.
«Равенство! Это первое требование природы! Это первая потреб­
ность человека и главное связующее звено всякого законного общества!
Французский народ! Ты не менее несчастен, чем все прочие нации,
прозябающие на несчастном земном шаре. Всегда и всюду несчастный
человеческий род, отданный во власть более или менее ловких людоедов,
служил игрушкой для всевозможных проявлений властолюбия, служил
пищей для тирании. Всегда и всюду людей убаюкивали красивыми сло­
вами, никогда и нигде слово не сопровождалось делом. С незапамятных
времен нам лицемерно повторяют: люди-— братья, и с незапамятных же
времен наиболее унизительное неравенство тяготеет над человеческим
родом. С тех пор как существуют гражданские общества, принцип равен­
ства, это прекраснейшее достояние человека, никем не оспаривался, но
до сих пор он не мог когда-либо осуществиться на деле. Равенство оста­
валось не чем иным, как прекрасной и бесплодной фикцией закона.
«Теперь же, когда громче, чем когда-либо, требуют его осуществле­
ния, наім отвечают: «Замолчите, несчастные! фактическое неравенство—
одна лишь химера; вы должны довольствоваться условным равенством:
все 'мы равны перед законом. Чего вам еще нужно, мерзавцы!». — Чего
вам еще нужно? Послушайте же и вы, законодатели, богачи-соб­
ственники!
«Мы все равны, не правда ли? Принцип остается неоспоримым, ибо
только человек, охваченный безумием, может серьезно' утверждать, что
наступила ночь, когда кругом сияет день. .
«Французская революция — это только предвестница другой, более
крупной, более величественной революции, которая и будет последней.
«Народ восстал против королей и против священников, соеди­
нившихся против него. Он точно так же поступит и с новыми тиранами,
с новыми политическими Тартюфами из правого крыла бывших дворян.
«Чего нам еще нужно, кроме равенства прав?

—
76—
«Нам нужно не только это равенство, напитанное в Декларации
прав человека и гражданина, мы требуем, чтобы оно существовало среди
нас, под крышей наших домов...
«Законодатели и правители! Вы, в ком так же мало изобретатель­
ности, как и добросовестности! бессердечные богачи-собственники!
Напрасно вы пытаетесь скомпрометировать наше святое дело, говоря:
они (бабувисты) только повторяют старое, неоднократно выставлявшееся
их предшественниками требование «аграрного закона».
«Замолчите же, наконец, клеветники, и в смущенном молчании
выслушайте наши требования, диктуемые природой и основанные на
справедливости.
«Аграрный закон, или раздел деревень, был минутным желанием
нескольких беспринципных солдат, черни, которой руководил скорее
инстинкт, нежели разум. Мы же стремимся к чему-то более возвышен­
ному и более справедливому: мы стремимся к общему благу или к общ­
ности благ. Земля не принадлежит никому. Мы требуем общинного
пользования плодами земли: плоды принадлежат всем.
«Мы заявляем, что не можем больше мириться с тем, чтобы огром­
ное большинство людей в поте лица своего трудилось, создавая роскошь
для ничтожного меньшинства.
«Слишком долго какой-нибудь миллион личностей присваивал себе
то, что по праву принадлежит двадцати миллионам им равных.
«Эта вопиющая несправедливость, которой наши потомки с трудом
поверят, должна быть, наконец, уничтожена!
«Долой возмутительные различия между богатыми и бедными, между
сильными и слабыми, между господами и слугами, между правителями
и управляемыми!
«Французский народ!
«Мы тебе заявляем: святое дело, предпринимаемое нами, не имеет
другой цели, как положить конец гражданским междоусобицам и обще­
ственной нищете.
«Никогда еще не была поставлена и выполнена более широкая
задача. От времени до времени несколько гениальных людей, несколько
мудрецов заговаривали об этом тихим и дрожащим голосом: ни у кого
из них нехватало мужества высказать всю правду.
«Пробил час решительных мер. Зло достигло своего апогея. Оно
наполняет весь мир. Хаос, называющийся политикой, господствует
повсюду. Порядок должен быть восстановлен! Пусть начала справедли­
вости и счастья сплотятся воедино во имя равенства! Настал момент
основать республику равных — этот гостеприимный дом, двери которого
широко открыты для всего человечества. Наступили дни всеобщего воз­
рождения.
Вы, страждущие, придите и займите место за общим столом, уго­
товленным природой для своих детей!
«Французский народ! Какую конституцию ты отныне должен при­
знать? Ту, которая целиком основана на действительном равенстве.
Только такая конституция в состоянии удовлетворить все твои желания.

—
77—
«Аристократические партии 1791 и 1795 г.г. скорее ковали твои
цепи, чем разбивали их. Конституция 1793 г. была крупным шагом вперед
по пути к равенству. Никогда еще не подходили к нему так близко;
но и эта конституция не подходила вплотную к самой цели, не положила
начала всеобщему счастью, хотя и торжественно провозгласила этот
великий принцип.
«Французский народ! Открой твои глаза и твое сердце, чтобы
добиться полного своего благоденствия. Провозгласи вместе с нами
республику равных!».
Гракх Бабеф.

1825 ГОД
II
ДЕКАБРИСТЫ

v.
■
'
Ч

ВВЕДЕНИЕ.
В начале XIX века в социально-экономических отношениях кре­
постного уклада произошли заметные изменения. Крепостное поме­
щичье хозяйство в России начало работать на европейский рынок.
Уже в 1802 году наш вывоз доходил до 2 миллионов четвертей разных
хлебов, и под давлением западно-европейской (Лондонской) хлебной
биржи русский помещик столкнулся с необходимостью усилить свою
продукцию. Это сразу поставило его лицом к лицу с несовершенствами
крепостнического хозяйства. Сделалось ясным, что одной эксплоата-
цией крепостного труда ничего не добьешься. Переход от убыточной
барщины к более доходной оброчной системе диктовался экономической
необходимостью. В то же время скопившиеся в руках помещиков капи­
талы искали приложения в промышленной деятельности. В своих кре­
постных имениях помещики строили заводы и фабрики (уже в двадца­
тых годах XIX века Евгений Онегин, по свидетельству Пушкина, унасле­
довал от своего дядюшки ряд заводов, фабрик и рыбных промыслов), и
поиски рабочей силы снова приводили помещика-фабриканта к вопросу
о раскрепощении' мужика.
С другой стороны, и в жизни крепостного мужика совершался
решительный перелом. Многие крепкие мужики успели и под крепостным
ярмом скопить огромные капиталы. По словам историков, задолго до
Отечественной войны «бывали случаи, когда купцы в поисках капиталов
прибегали к помощи крестьян» *). Участие «крестьянского торга», т.-е .
крестьянского земледелия и промысла в хозяйственно-торговых оборо­
тах страны привело к созданию новых экономических группировок
внутри крестьянства (торговцы, подрядчики, кулаки), которые клином
врезались в помещичье хозяйство и уже самым фактом своего суще­
ствования ломали феодально-крепостные устои. Все эти неизбежные
спутники капиталистического перерождения подтачивали и разлагали
*) М. Балабанов. «История рабочего класса в России», т. I, стр. 13.
Героизм революции. T . I .
6

82—
натуральное хозяйство, и сословный строй шаг за шагом уступал место
классовому. Перерождение хозяйства сопровождалось таким же пере­
рождением самого хозяина, и в голову феодала-помещика стали про­
никать либерально-буржуазные мысли — плод военных походов и тор­
говых сношений с Западом. Несмотря на разрушительное действие
Отечественной войны, русская промышленность продолжала расти и
'крепнуть, питаемая и условиями внутреннего рынка и благоприятно
сложившейся для капитала международной обстановкой; но неподвиж­
ность царского самовластия являлась мучительным тормозом, препят­
ствовавшим' нормальному ходу экономического развития страны. В этом
несоответствии между крепнущими капиталистическими отношениями
и остановившимся в своем развитии государственным порядком и за ­
ключается главный источник дворянского недовольства, в конце концов
проявившегося в восстании декабристов.
Но в то время Россия была еще целиком во власти деревни, и при­
том архаической, крепостной деревни. Города были слабые и немного­
численные, их население неспособно было отмежеваться от сельского.
Понадобилось еще два десятилетия, чтобы городской мещанин проявил
интерес к революционной мысли и проник в кружки петрашевцев. Все
городские ремесленники состояли из крестьян, и ремесла существовали
больше в деревнях, чем в городах. А крепостное право тяготело над
горожанином в не меньшей мере, чем над крепостным муіжиюоім. Поэтому
русская буржуазия, призванная впервые в лице декабристов формули­
ровать свои классовые требования, проявила, полнейшее бессилие и
растерянность. Отсутствие сильного, культурного, революционного ме­
щанства сказалось на всех воззрениях и программах декабристов.
В общем и целом отправным пунктом всей революционной борьбы (за
немногими исключениями) оставалась сделка с монархией при условии
сохранения помещичьих привилегий. Если Пестель и руководители «воз­
мущения Черниговского полка» и носились с республиканскими идеями,
то фактически эти идеи не имели под собой никакой реальной почвы.
Могли ли в самом деле декабристы удовлетворить крестьян и поставить
вельское хозйство на здоровый экономический фундамент, если един­
ственным средством успокоения крестьянского недовольства их про­
граммы выдвигали земельный выкуп?
Это, однако, не мешало тому, что влияние декабристов получило
широкое распространение в дворянской среде. Среди1 привлеченных по
делу декабристов, как об этом свидетельствует знаменитый «А л ф а-
ч
в и т членам бывших злоумышленных тайных обществ и лицам, при­
косновенным к делу, произведенному высочайше учрежденною 17 де-

и»
—*
кабря 1825 года следственной комиссиею», составленный в 1827 году
правителем дел следственной комиссии Александром Дмитриевичем Бо-
ровковыім и ныне переизданный Центрархивом под общей редакцией
М. Н. Покровского и с примечаниями Б. Модзапевского и А. Оиверса, •—■
в перечне привлеченных насчитывается 547 лиц, куда не вошли ни
обвиняемые по делу «Общества военных друзей» ни привлеченные по
делу «О возмущении Черниговского полка». Следственный материал
«Алфавита» и впервые публикуемые под вышеупомянутой редакцией
М. Покровского, Б. Модзалевского и А. Сиверса материалы по делу
«Черниговского полка» и «Общества военных друзей» вскрывают весь
пестрый разнобой, царивший в ушах, настроениях и планах отдельных
декабристов. Это, впрочем, не лишает восстание на Сенатской площади
его героического величия. Достаточно ознакомиться с нижеприведен­
ными показаниями Пестеля, С. Муравьева-Апостола, Бестужева-Рюмина,
Сухинова и других, чтобы понять восхищение Герцена, назвавшего ре­
волюционное ядро декабристов когортой героев, с головы до ног зако­
ванных в железо и сталь. Нет сомнения, что декабрьское восстание
не прошло бесследно и для народных низов: как в Петербурге, так и
внутри страны: произошли возмущения. Фигуры унтер-офицера Луцкого
и рядового Поветкина, двух участников Черниговского полка, пригово­
ренных к смертной казни и так рельефно очерченных следственным
материалом, нельзя считать исключением. Об этом говорят и следствен­
ный материал и рящ «возмущений», как, наіпр., на бумажной фабрике
кн. Гагарина и др.
Л.В
.
6*

-
-•
'
V
-I',:- ■
,r;
■
r
>-
:
»
,
^
14■. v"\V
.
-
if'
'!ir;
,
\
;\'
.
.
■■..■
\
N
i
a ■:■*■$;

Послание в Сибирь.
Во глубине сибирских руд
Храните гордое терпенье:
Не пропадет ваш скорбный труд
И дум высокое стремленье.
Несчастью верная сестра,
Надежда в мрачном подземелье
Пробудит бодрость и веселье,
Придет желанная пора:
Любовь и дружество до вас
Дойдут сквозь мрачные затворы,
Как в ваши каторжные норы
Доходит мой свободный глас;
Оковы тяжкие падут,
Темницы рухнут, — и свобода
Вас примет радостно у входа,
И братья меч вам отдадут.
А. С. Пушкин.
Из показаний повешенных декабристов х).
Бестужев-Рюмин, Михаил Павлов, подпоручик Полтав­
ского пехотного полка.
Принят в Южное Общество в 1823 году. С самого начала явился
деятельнейшим членом вместе с Сергеем Муравьевым - Апостолом.
Начальствовал над Васильковскою Управою, действуя и даже мысля не­
раздельно с ней. Он одобрял введение республиканского правления
и лишение жизни покойного государя и всей августейшей фамилии;
участвовал в совещаниях в Киеве и деревне Каменке. Открыл сношения
с Польским Обществом; заключил с оным договоры о взаимных дей­
ствиях, уступая Польше часть завоеванных областей, и за успехи в сно­
шениях своих заслужил благодарность Директории. При Бобруйске
(1823) он совещался об арестовании покойного государя и возмуще­
*) Взято из «Алфавит а», изданного Центрархивом под редакцией М. По-
кровского, Б. М одзал евск ого и А. Сивере а.

—
86—
нии дивизии и ездил в Москву для склонения некоторых членов к содей­
ствию им, а в 1824 г. участвовал в решительном соглашении покуситься
на жизнь государя ів лагере при Белой Церкви, о чем предварительно рас­
суждал с Пестелем в Линцах, с Давыдовым и братьями Поджио в деревнях
Каменке и Бороздиной. По поручению Пестеля требовал от поляков
истребления цесаревича, для чего писал мнение свое, доказывая необходи­
мость сего злодеяния. Ра з’езжая для сношений с членами Общества,
старался привлекать новых, рассеивал преступные мнения, читал вольно­
думные сочинения, раздавал с них копии и возбуждал в молодых офи­
церах дух преобразования. В лагере, при местечке Лещине (1825), при­
глашал к себе солдат, из бывших Семеновских, и возбуждал в них дух
возмущения. Там участвовал в приобретении к Южному Обществу
Общества Соединенных Славян, над которым сделался непосредственным
начальником, и увлек членов оного к республиканской цели, с истре­
блением государя и всего царствующего дома; требовал от них, чтобы
приготовляли солдат к возмущению, заставил их клясться над образом,
а пятерых склонил совершить цареубийство. Участвуя во всех совеща­
ниях в лагере при Лещине о начатии возмущения, он подал мысль для
покушения на жизнь государя отправить в Таганрог несколько Славян,
к которым ездил для предварительного O' том соглашения; разделял
решительное намерение ни под каким видом не откладывать возмути­
тельных действий далее 1826 года, а в ноябре 1825 года вместе с Сергеем
Муравьевым-Апостолом писал к Пестелю, что для сего у них все готово.
Узнав об арестовании бумаг Муравьева, он совещался о возмущении;
запискою возбуждал к тому Славянских членов, потом и сам отправился
в 8-ю артиллерийскую бригаду, предполагая, с помощью Славян, аресто­
вать генерала Рота, но, узнав, что его ищут жандармы, возвратился
к Сергею Муравьеву, с которым находился в продолжение всего во з­
мущения Черниговского полка, разделяя преступные его действия. Он
с Сергеем Муравьевым составил возмутительный Катехизис и прокла­
мацию.
По приговору Верховного Уголовного Суда 11 июля 1826 года
повешен 13-го числа.
Каховский, Петр Григорьев, отставной поручик.
При самом принятии его в Северное Общество, в 1825 г., ему
об’явлена цель оного — водворение народного правления с истребле­
нием царствующего дома. По решительности его характера, он пред­
назначался, в случае переворота, для нанесения удара покойному импе­
ратору. Он оказывал особенную деятельность и принял несколько членов.
На совещаниях пред возмущением 14 декабря предлагал действовать
решительно и занять дворец ночью и вообще являлся неистовым и кро­
вожадным', твердым' членом, что священных особ царствующего дома
надобно истребить всех вдруг, чтобы менее было замешательств. Вечером
накануне возмущения ему поручено было убить ныне царствующего
императора, но он по внушению Александра Бестужева, одумавшись,
отложил сие злодеяние, впрочем, потому только, что в ожидании к тому
случаю терял бы возможность действовать на площади. По утру он
был в Гвардейском экипаже и возмущал нижних чинов, оттуда, явясь

—
87
на площадь, присоединился к Московскому полку; там застрелил графа
Милорадовича и полковника Стюрлера и ранил кинжалом свитского
офицера.
По приговору Верховного Уголовного Суда 11 июля 1826 г. повешен
13-го числа.
Муравье в-Ап остол, Сергей Иванов, подполковник
Черниговского полка.
Вступил в Общество при начальном основании. Знал о совещании,
когда вызывался Якушкин покуситься на жизнь государя, но не одобрял
и письменно доказал совещавшимся бесплодность их предприятия.
Участвовал в совещании Коренной Думы, где было принято респу­
бликанское правление. После об’явленного уничтожения Союза Благо­
денствия присоединился в 1822 году к Обществу, преобразованному на
юге, и начальствовал над Васильковского Управою. Участвовал в совеща­
ниях в Киеве и в деревне Каменке у Давыдова, на коих определено
было о введении республики посредством революции. Хотя сначала он
отвергал изведение государя и всего царствующего дома, но впоследствии
на сие согласился. Он с Бестужевым-Рюминым открыл первые сношения
с Польским Обществом. В 1823 году при Бобруйске составлял заговор
остановить государя и возмутить дивизию. В 1824 году на контрактах
в Киеве предлагал о начатии возмущения и показывал решительную
к тому готовность; а в лагере при Белой Церкви участвовал опять
в заговоре начать революцию покушением на жизнь государя. В начале
1825 года возобновил таковое же предложение и усугубил деятельность
в приготовлении к тому средств. Послаблением на службе и пособиями
в нуждах старался привязать к себе ніижних чинов Черниговского
полка; в лагере при Лещине собирал к себе солдат и других полков, из
бывших Семеновских, возбуждал в них неудовольствие к начальству
и, раздавая им деньги, поошрял к возмущению. Там же открыл Общество
Соединенных Славян и, вспомоществуемый Бестужевым-Рюминым, при­
соединил оное к Южному; возбуждал в членах мятежный дух; уверял
о согласии гвардии и армии на введение перемены правления в госу­
дарстве; склонял содействовать при перевороте, а некоторых согласил,
при начатии возмущения, лишить жизни государя императора. В про­
должение лагеря неоднократно участвовал в таковых злоумышлениях,
при чем намеревался послать несколько человек в Таганрог для царе­
убийства и, наконец, определил открыть революцию непременно
в 1826 году. Тут, по требованию его, дана клятва в непреложном
исполнении их намерения. О сем решении, при от ’езде Трубецкого
в С.-Петербург, поручил сообщить Северному Обществу, чтобы оно при­
няло свои меры. В ноябре, на извещение Пестеля об опасности, угро­
жающей Обществу, отвечал, что он готов к возмущению, как скоро
будет нужно. В то же время провозглашен третьим директором Южного
Общества. 27 декабря, услышав в местечке Любаре об арестовании бумаг
его, согласился на предложение брата своего застрелиться, но, будучи
удержан Бестужевым, отправился « своему батальону и произвел возму­
щение Черниговского -полка. На марше возмутителей слышал предложе­
ние Бестужева в случае неудачи пробраться в С.-Петербург и покуситься

—
88—
на жизнь государя. Будучи окружен -отрядом гусар и артиллерию, он з а ­
щищался, став против самой артиллерии, и повернутый картечью «а з е ­
млю с помощью других сел опять на лошадь и приказал итти вперед.
Он был одним из деятельнейших по Обществу, которому доставил
многих членов.
По приговору Верховного Уголовного Суда 11 июля 1826 года
повешен 13-го числа.
Пестель, Павел Иіван о в, полковник и бывший командир
Вятского пехотного полка.
Был в числе основателей Тайного Общества и писал для оного
Устав, распространил Общества в Тульчине и завел там Управу; сделался
председателем! Тулычинской Думы .с полною над членами властью и, на­
конец, превозглашен первым директором Южного Общества. В 1820 году
в собрании Коренной Думы в С.-Петербурге излагал мнение о выгодах
и невыгодах монархического и республиканского правлений, вследствие
чего единогласно было принято республиканское правление. В это же
время в частном собрании членов, где в первый раз говорено было- о царе­
убийстве, доказывал, что безначалие и беспорядки, долженствующие от
сего произойти, легко можно предупредить учреждением Временного
Правления. Мысль о республиканском правлении перенес на юг и сообщил
тульчинским членам в виде решения Коренной Думы, а когда об’явлено
было уничтожение Союза Благоденствия, решился продолжать Общество
с республиканскою целью и согласил членов не только на сие, но и на
упразднение престола с изведением тех лиц, кои были бы тому пре­
пятствием. Для республиканского правления написал Устав под именем
«Русской Правды», об’яснил o-ный в собраниях членов в Киеве и согла­
сил принять его. Предлагал ввести республику посредством революции;
доказывал необходимость истребления государя императора и всей
августейшей фамилии, рассуждал о средстве исполнения сего и
с хладнокровием считал по пальцам самые жертвы. По совершении сего
ужаснейшего злодеяния, намеревался принудить Синод и Сенат об’я-
вить Временное Правление, составленное из членов Общества, и облечь
оное неограниченною властью, все же места по министерствам и армии
раздать членам Общества. Он сносился с Северным Обществом, кото­
рое старался соединить с Южным, водворить там преступные намере­
ния свои и направить к начатию возмутительных действий. Замышлял
учредить в Петербурге особое Общество, успел принять несколько
кавалергардских офицеров и согласить на преступную цель. Он открыл
сношения с Польским Тайным Обществом и производил переговоры,
обещая Польше независимость и возвращение областей от ней отделен­
ных и требуя взаимного содействия, одинакового правления; истребле­
ние цесаревича одобрял и готовился содействовать начатию возмущения
в 1824 году при Белой Церкви с покушением на жизнь государя, потом
намеревался -непременно начать открытые действия в 1826 г. и предварял
о том Северное Общество; условился с Сергеем Муравьевым открыть
оные и ранее, если обстоятельства того потребуют. Умышлял арестовать
главную квартиру 2-й армии и поручал свитским офицерам при начале
действий задержать главнокомандующего, а командирам рот быть

готовыми и приготовлять нижних чинов к цели Общества. Наконец
разделял и знал намерения заговорщиков посягнуть на жизнь государя:
а) в 1816 году на Царскосельской дороге, б) в 1817 г. в Москве,
в) в 1823 при Бобруйске, г) в 1824 в Петербурге и д) в 1825 в лагере
при Лещине и в Василькове. Вообще был душою Общества и главнейшею
пружиной оного.
По приговору Верховного Уголовного Суда 11 июля 1826 года
повешен 13-го числа.
Рылеев, Кондратий Федоров. Отставной подпоручик,
правитель Канцелярии Российской Американской Кампании.
Поступил в Северное Общество в 1823 году и с самого начала
явился деятельнейшим членом и способствовал восстановлению оного.
На одном из совещаний в 1824 году обещался составить Катехизис
вольного человека, писал возмутительные песни и вольные стихотворе­
ния; принял многих членов; участвовал в совещаниях о соединении
Северного Общества с Южным, предполагал завесть общество в Крон­
штадте и набрать членов из купечества. Он более склонен был к ограни­
ченной монархии, однако знал цель Южного Общества ввесть респу­
блику с истреблением покойного императора и всего царствующего дома,
о чем говорил некоторым сочленам своим, будучи уверен, что сие необ­
ходимо для прочности нового порядка вещей. Слышал о сношениях
Южного Общества с Польским и о взаимных их договорах. Знал
о положении Южного Общества начать открытые действия в 1826 году.
Предназначал Каховского для нанесения удара покойному государю
в случае переворота, а накануне возмущения 14 декабря уговаривал его
убить ныне царствующего государя императора. Квартира его была
местом совещания заговорщиков, которых он возбуждал и подкреплял
своею настойчивостью. По поручению его Штейнгейль сочинил манифест
о созвании народных представителей для избрания образа правления.
Непосредственно участвовал во всех планах для возмущения и давал
наставления, как возбудить нижних чинов и действовать на площади.
Сам он находился там недолго и, видя совершенное безначалие, побежал
отыскивать Трубецкого, но уже не возвращался. По делу и собствен­
ному выражению его он был главнейшим виновником возмущения:
«Я мог бы предотвратить оное, — показал он, — но, напротив, был ги­
бельным* примером для других». При всем том он прежде склонил Яку­
бовича отложить на неопределенное время намерение его покуситься на
жизнь покойного императора, а накануне 14 декабря первый восстал
против мнения его же, Якубовича, чтобы для ободрения солдат позволить
им во время возмущения кабаки разбить.
По приговору Верховного Уголовного Суда 11 июля 1826 года
повешен 13-го числа.
Из показаний князя Сергея Трубецкого и князя
Сергея Волконского.
Трубецкой, князь Сергей Петров.,
полковник, де­
журный штаб-офицер 4нго пехотного корпуса.
—
89—

—
90—
Был в числе основателей Тайного Общества, имевшего целью изме­
нение государственного правления. Сносился с членами Южного Обще­
ства о введении республиканского правления, но решительного образа
мнения не об’являл. Сообщением в 1817 году Александру Муравьеву
нелепых слухов о возвращении будто бы Польше приобретенных от ней
губерний возбудил Якушкина к решению на цареубийство. Знал как
о намерениях Якубовича и Обществ Южного и Соединенных Славян
покуситься на жизнь покойного императора, так и о положении истре­
бить священных особ царствующего дома. Ему известно было о сноше­
ниях Польских Обществ с Южным и о предположении сего последнего
открыть действия свои в 1826 году. Одобрял сие, из’являл готовность
содействовать и все устроить в Москве и Петербурге. Увеличенным
изображением силы Южного Общества подал повод решительнее при­
ступить к возмущению на севере. При сем случае был избран диктато­
ром, и все члены обязались безусловным ему повиновением. Вследствие
сего он составлял планы для действия, в коих полагал внушить в солдатах
сомнение к отречению цесаревича, возбудить их к мятежу, вооружен­
ною силою заставить Сенат об’явить манифест о собрании депутатов,
учреждении Временного Правления и арестовании императорской фами­
лии, также занять дворец и крепость. Планы сии сообщил он к исполне­
нию своим сочленам, и сообразно оным было решено действовать
14 декабря. На одном из совещаний, которые происходили при нем и по
его назначению, говорил о необходимости истребить ныне царствую­
щего императора.
По приговору Верховного Уголовного Суда осужден в каторжную
работу вечно. Высочайшим же указом 22 августа поведено оставить его
в каторжной работе 20 лет, а потом обратить на поселение в Сибири.
Волконский, князь Сергей Григорьев, генерал-
майор, бригадный командир 19-й пехотной дивизии.
Принят в Союз Благоденствия в 1820 году, а по уничтожении
оного присоединился к Обществу на юге. Участвовал в совещаниях
в Киеве :в 1822 и 1823 г.г. и в деревне Каменке, где согласился как на
введение республиканского правления, так и на истребление всех особ
императорской фамилии. Будучи приглашен к участию в злоумышлении
при Бобруйске (1823), он отказался. В 1823 и в 1824 годах, троекратно
бывши в С.- Петербурге, он имел поручение открыть сношения с Север­
ным Обществом, стараться соединить оное с Южным и направить к одной
цели, при чем некоторым членам открыл о преступных намерениях своего
Общества. Возвратясь в 1824 году с Кавказа, он представил Директории
о мнимом существовании Тайного Общества и в Кавказском корпусе.
В 1825 году он участвовал в переговорах с депутатами Варшавской
Директории, и на него возложено было сноситься о важных происше­
ствиях; а по поручению Пестеля он ездил в Бердичев видеться с каким-то
польским генералом, коего, однако, там не нашел. Он советовал откло­
нить предложение графа Витта о вступлении в Общество. Слышал
о предположении начать возмутительные действия в 1825 году покуше­
нием на жизнь покойного императора при смотре 3-го корпуса и
в 1826 году, — овладев главною квартирою 2-й армии. В день проезда

—
91—
генерал-ад’ютанта Чернышева чрез Умань, писал к Пестелю, что он
начал приготовлять 19-ю дивизию принятием членов, но при допросе
в Комиссии уверял, что писал сие во избежание упреков за недеятель-
ность. Пестель, при самом арестовании его, успел сказать Волконскому,
чтобы спасали «Русскую Правду», о чем он сообщил Юшневскому,
и уведомил многих членов об открытии Общества. Сверх того он имел
поддельную печать председателя полевого аудиториата для раскрытия
пакета по следственному делу о родственнике его Михайле Орлове. При
всем том он отказался от сделанных ему приглашений, как от принятия
участия в злоумышлении при Бобруйске в 1823 году, так и по открытии
Общества (в 1825 г.) начать возмущение с 19-ю дивизиею, в которой,
несмотря на то, что был начальником Каменской Управы, не действовал
ни на привлечение к Обществу, ни на приготовление подчиненных своих
к цели оного. В ответах был чистосердечен.
По приговору Верховного Уголовного Суда осужден к лишению
чинов и к ссылке в каторжную работу на 20 лет. Высочайшим же
указом 22 августа повелено оставить его в работе 15 лет, а потом
обратить на поселение в Сибири.
Из показаний Ивана Пущина.
Пущи ін, Иваи Иван о в, коллежский асессор.
Принят в Союз Благоденствия в 1817 году. В 1823 г. избран членом
в Северную Думу. Знал о цели Южного Общества —• ввесть республику,
но не одобрял. В 1824 году слышал о заговоре в 1823 году при Бобруйске
покуситься на жизнь покойного императора, а в 1825 году, бывши
в Москве, слышал о злоумышлении Якубовича. Из находившихся
в Москве членов заводил Управу, которая, однако, вскоре разрушилась.
В С.-Петербург приехал за шесть дней до 14 декабря, участвовал в сове­
щаниях о начатии возмутительных действий; соглашался на устранение
царствующего дома от престола и вместе с другими обнимал Каховского,
когда Рылеев убеждал его убить ныне царствующего императора. Он
взялся ободрять войска на площади, где оставался до картечных выстре­
лов, расхаживая по фасам1, поюшрял солдат к мятежу и при наступлении
кавалерии на чернь скомандовал переднему фасу взять ружья от ноги.
По приговору Верховного Уголовного Суда осужден к лишению
чинов и дворянства и к ссылке в каторжную работу вечно. Высочай­
шим же указом 22 августа повелено оставить его в работе 20 лет, а по­
том обратить на поселение в Сибири.
Дело Сухинова и Кейзера.
Из следственного материала по делу < 0 возмущении Черниговского полка» *)•
Су X и н о в, Иван Иванов, поручик Черниговского пехотного
полка, переведенный в 1825 г. в Александрийский гусарский полк.
<) Из приложения к «Алфавиту», иід. Центрархивом под редакцией
М. Покровского, Б. М одзал евск ого и А. С ивере а.

—
92—
Из свободного состояния Херсонской губернии Александрийского
уезда, села Краснокаменки, поступил на службу рядовым в 1809 году.
В 1815 году произведен в унтер-офицеры. В 1817 году, вследствие пред­
ставленного свидетельства о< дворянстве своем', переименован юнкером.
В 1819 г. произведен в прапорщики Черниговского пехотного полка.
Судившийся военным судом1за участие в возмущении Черниговского
пехотного полка, Суханов с самого определения его на службу в Черни­
говский пехотный полк постоянно пользовался особенным .подполков­
ника Серегя Муравьева)-Апостола расположением! и разными благо­
деяниями его1, через что, как сознался под военным судом1, он сделался
приверженцем! этого штаб - офицера. Муравьев - Апостол, видя в Суха­
нове человека, вполне соответствующего его злонамерениям, и желая
исподволь приготовить его к тому, часто заводил с ним разговоры о по ­
литических предметах, роптал на наше правительство1, что будто бы оно
худо соблюдает правосудие, как-то: пристрастное по его мнению расфор­
мирование Семеновского полка, о разжаловании совсем напрасно многих
офицеров и о ссылке их в Сибирь, о тягости службы, о непомерных
взысканиях, грубых обращениях начальников с подчиненными офицерами,
и что у нас нет должного закона, а заменяет ето одно слово начальника,
и пр., а Сухинов во всех этих суждениях соглашался с Муравьевым.
В 1825 году, при сборе корпуса в лагере под местечком Лещдаюм,
того же полка поручик Кузьмин, зная преданность Суханова к Му-
равьеву-Апостолу,
пригласил его1 вступить в существовавшее
с 1815 (?) года Тайное Славянское Общество, убедив притом Сухинова,
что к этому Обществу принадлежат многие генералы и самі начальник
главного штаба 2-й армии генерал Киселев.
В том же году, по содействию' Муравьева-Апостола, Сухинов пере­
веден в Александрийский гусарский полк. Сухинов, получив от Му­
равьева-Апостола в подарок 1.200 рублей, отправился для своего- об­
мундирования в г. Киев, откуда поехал в г. Васильков; здесь, встретив­
шись с поручиком Кузьминым, по смене роты его с караула, был
28 декабря 1825 года у него в квартире, когда Кузьмин чрез солдата
получил от Муравьева-Апостола письмо, которым! он просил его поспе­
шить приехать к нему в селение Тришесыі; ©следствие этого приглашения
Кузьмин с Сухиновым отправились тотчас же в означенное село.
Узнав, что в селении Трилесах командир Черниговского пехот­
ного полка полковник Гебель по высочайшему повелению арестовал
Муравьева-Апостола и брата1 его, Сухинов с другими офицерами согла­
сился' немедленно освободить Муравьевых от ареста и оказал дерзость
полковому командиру; отобрали общими силами ружья у часовых и,
бросившись затем на Гебеля, нанесли ему тяжкие раны, но в то же время
Сухинов1, когда поручик Щепилла намеревался убить жандармского пору­
чика Ланга, не допустил его к тому и скрыл Ланга в доміе священника.
После этого происшествия' подполковник Муравьев-Апостол, барон
Соловьев и Щепилла отправились вперед в Ковале,вку, где 'квартировала
2-я гренадерская рота; потом1 туда же выступили Сухинов, отставной
подполковник Муравьев и Кузьмин с собранною ими 5-ю мушкетер­
скою ротою; по прибытии же в квартиру п о р у ч и к а Петина, нашли там

—
93—
Муравьевых, пивших у Петина чай. Потом Сергей Муравьев присоеди­
нил « 5-й мушкетерской 2-ю гренадерскую роту, об’явил о цели их
собрания и расположил там, отряд свой по .тесным квартирам; между
тем, вынимая из запечатанного чемодана свои бумаги, бросал их в огонь
дчя истребления. На другой день, после ночлега у поручика Петина,
Муравьев при 'выступлении оттуда, рассказывая солдатам' о цели1своих
намерений, клялся доставить им счастье и требовал и о т них взаимной
клятвы с тем, что если кто изменит, то будет заколот; возмутив таким
образом своих солдат, Муравьев выступил по направлению к Василь­
кову.
Не доходя сего города, Муравьев отрядил Сухинова со взводом
гренадер вперед, дабы захватить в квартире полкового команира зна­
мена, денежный ящик и арестовать подполковника Трухина, полков­
ника Гебеля и все семейство сего последнего. Сухинов, исполняя данное
ему поручение, шел в голове отделенного с ним взвода и по вступле­
нии в г. Васильков, встретив подполковника Трухина, спешившего
с частью нижних чинов ему на сопротивление, окружив его своими
мятежниками, сорвал с него эполеты и шпагу и арестовал его на
гауптвахту, откуда в то, же время выпустил всех арестантов, в том
числе и барона Соловьева, арестованного, Трухивым в Василькове,
а после того Сухинов с тою же возмущенною толпою солдат отправился
в квартиру командира Черниговского пехотного полка полковника
Гебеля и, захватив там знамена и казенный ящик, доставил их к воз­
мутителю подполковнику Муравьеву-Апостолу. После ночлега в Василь­
кове, Сухинов весьма содействовал Муравьеву уговорить бывшие там
три роты присоединиться к их мятежническому отряду.
На другой день Муравьев-Алостол, построив возмущенные им роты
на площади г. Василькова, призвал -священника и после совершенного
им молебна заставил его прочесть пред солдатами составленный им,
Муравьевым-Апостолом с Бестужевым-Рюминым, возмутительный Кате­
хизис, преисполненный оскорбительными выражениями против верхов­
ной власти, с превратным толкованием текста священного писания,
при чем неотлучно находился и Сухинов; потам Муравьев-Апостол,
имея намерение возмутить вблизи квартировавшие войска, выступил
с своим отрядом! из Василькова к Белой Церкви, постоянно провозгла­
шая всем мнимую свободу.
Сухинов, которому поручено было командовать 6-ю ротою, в про­
должение пути часто читал солдатам возмутительный Катехизис и вну­
шал им' о вольности, говоря, что царя быть не должно, а когда солдаты
стали сему внушению противиться, то Сухинов говорил им, что они
идут з а царя Константина.
По прибытии мятежнического отряда из Мотовиловки в Пологи,
Сухинов с прочими офицерами заняли все посты, а по вступлении в Кова-
левку, Муравьев, узнав о приближении против них кавалерии и артил­
лерии, начал еще 'более ободрять всех солдат, говоря, что они будто бы
следовали к ним, для присоединения и что вскоре соединится с ними
и драгунская дивизия. Напротив того, при выступлении из Ковалевки
встречены были они гусарским отрядом, и хотя против него Муравьев-

Апостол построил колонну, но по первому в них выстрелу Сухинов
бросился с некоторыми нижними чинами бежать и, скрывшись перво­
начально в деревне Мазинцах, просидел там в пустом погребе, потом
пустился в путь на произвол судьбы иі, переходя из деревни в деревню,
достиг г. Черкаска, где взял в тамошнем казначействе гербовую бумагу,
составил себе фальшивый паспорт и, купив -себе .партикулярное' платье
и сани с лошадью, поехал прямо к Кременчугу; на дороге в одной корчме
достал мелу, вырезал печать по форме Александрийского уездного
суда и приложил к своему фальшивому паспорту, подписав его вместо
известных ему членов того суда по служению Сухинова там до посту­
пления его из статской в военную службу. Проезжая Дубосары, он напи­
сал письмо к своему брату Степану, служившему в Александрийском
уездном суде, когда же дошли до него слухи, что его ищут, он пробрался
в Кишинев, нанял там квартиру за 15 руб. в месяц и, прожив там
11 дней, был по распоряжению правительства арестован.
Таким -образом задержані Сухинов, принадлежащий к Тайному
Славянскому Обществу, стремившемуся на ниспровержение установлен­
ного законного порядка и бывший самым ревностнейшим участником
в исполнении преступных замыслов и всех злодейских действий возму­
тителя Черниговского пехотного полка подполковника- Сергея Му-
равьева-Апостола.
Сверх того-, при судопроизводстве Сухинов сознался, что до уча­
стия его в мятеже он сделал преступление, ложно приписав в свидетель­
стве предводителя дворянства Александрийского уезда, которое доста­
влено' было ему от брата его при переводе из пехоты в кавалерию, что
за отцом его, Сухинова, вместо- 4 душ крестьян, состоит 42 души.
Аудиториатский Департамент, сообразив все эти. обстоятельства
с прописанными в сентенции военного суда законами, признал Сухинова
как главного сообщника возмутителя Сергея Муравьева-Апостола и уча­
стника во- ®сех его злых действиях подлежащим смертной казни-.
На докладе о том последовала в 12-й день июля 1826 г. высочай­
шая конфирмация за собственноручным его императорского величества
подписанием: «Сухинова, по лишении чиио-в и дворянства и переломле-
нии шпага над его головою пред полком, поставить в г. Василькове,
при собрании команд из полк-ов 9-й пехотной дивизии, под виселицу
и потом отправить в каторжную работу вечно».
Из дел военного министерства видно, что Сухинов поступил в веде­
ние начальства Нерчинских горных заводов, но к коменданту п-ри Нер-
чинских -рудниках отправлен не был, потому что не «мелось в виду на
то повеления, в декабре же 1828 г. государь император высочайше по­
велеть соизволил: Сухинова, осужденного за государственные преступле­
ния в каторжную работу и находящегося в Зерентуйском руднике, пре­
проводить из Нерчинского' -горного -ведомства к коменданту при Нерчин­
ских рудниках по окончании производившегося в то время об нем дела,
по случаю прикосновенности- его к бывшему возмущению каторжно-
ссыльных в Зерентуйском -руднике.
Это высочайшее повеление генерал-ад’ютант граф Чернышев со ­
общил для исполнения.

С этого же времени никаких сведений о Суханове в военное мини­
стерство не поступало до настоящего времени. Как Горное Отделение
Кабинета его императорского величества и дела его, при поступлении
Ко'льшанавоскресенских и Нерчинских горных заводов в 1830 году
в введение министерства финансов, переданы в департамент горных и со­
ляных дел, то поэтому по встретившейся ныне надобности- сделано было
о государственном преступнике Иване Сухинове надлежащее сноше­
ние с директором' означенного департамента, и из полученного от него
отзыва имеются о Сухинове следующие сведения:
В мае 1828 г. каторжно-ссыльные Зерентуйского рудника под пред­
водительством Ивана Сухинова предположили сделать побег из этого
рудника, произвести возмущение и разные злодеяния. За такое пре­
ступление виновные' преданы были военному суду при Нерчинском
заводе и по высочайшему государя императора повелению, последо­
вавшему на имя коменданта при Нерчинских рудниках генерал-майора
Лепарского за собственноручным его величества подписанием от
13 августа 1828 г., государственный преступник Иван Сухинов с неко­
торыми другими приговорены к смертной казни расстрелянием.
После того, г. министр императорского двора получил от комен­
данта при Нерчинских рудниках секретный рапорт от 3 декабря 1828 г.,
за No 660 об исполнении им того же числа высочайше утвержденного
приговора над возмутившимися каторжно-ссыльными Зерентуйского
рудника, из числа которых пятеро расстреляны, а предводитель их
Иван Сухинов, прежде исполнения над ним такой же смертной казни,
удавился в тюрьме 1-го числа декабря 1828 г.
Вместе с тем другие каторжно-ссыльные Зерентуйского рудника,
виновные по тому же делу, наказаны: четверо кнутом, с подновлением
штемпельных на лице знаков, а девять человек плетьми.
(Архив III Отделения, дело I эксп. 1826 г., No 61, ч. 154.)
К е й з е р, Даниил Федоров, священник Черниговского полка.
В указе Правительствующего Сената от 9 августа 1826 г., в коем
изложен высочайшее утвержденный доклад Аудиториатского Департа­
мента военного министерства о возмущении Черниговского пехотного
полка, есть указание, что штабс-капитан барон Соловьев и поручик
Сухинов в г. Василькове, способствуя подполковнику Сергею Му-
равьеву-Апостолу уговорить бывшие там три роты присоединиться
к ним, находились оба при чтении полковым священником на площади
перед всеми ротами составленного Муравьевым-Апостолом и подпору­
чиком Бестужевым-Рюминым возмутительного Катехизиса, наполнен­
ного оскорбительными выражениями против верховной власти с пре­
вратным истолкованием текстов священного писания. Ни об имени
означенного священника, ни о наказании, которо-му он был подвергнут,
в названном сенатском указе не упомянуто.
Данные по этому вопросу имеются в нижеследующей копии из
всеподданнейшего прошения бывшего Черниговского пехотного полка
священника Даниила Федорова сына Кейзера, поданного им в 1856 г.

—
96—
«В 1826 году по собственному моему желанию я определен в Чер­
ниговский пехотный полк священником, где случилось происшествие
1826 года от бывшего тогда баталионіного командира подполковника
Муравьева, по коему и я оговорен б ез всяких и малейших моих в оном
участий, как нимало не касающихся до священника, и, по выходе полка
в поход из города Василькова, занимаемого штабом, я остался в оном
при полковой церкви и бдительно занимался присмотром: за оной,
и как тоща уже не оставалось при штабе нижних чинов, кроме лазарет­
ных, я из собственности моей нанимал караул из тамошнего инвалида,
дабьг не подвергнуть себя законной ответственности, и изберег церковь
со всеми принадлежащими к оной вещами в надлежащей целости, на
что впоследствии времени ни малейшего не обращено внимания, лишен
священнического сана и дворянского достоинства, заслуженного моими
предками, удален о т родиньг моей и сослан был в рабочие арестантские
ротьг Бобруйской крепости, оттуда по неспособности моей к работе
отослан города Смоленска в тамошнее богоугодное заведение инженер­
ного ведомства; по окончании же в оном узаконенного на таковой
предмет термина послан той же губернии Бельсюого уезда Сычевского
округа в Андреевскую волость іне для настоящей приписка, а для при­
числения только к оной без всяких податей и без всякого звания, жи­
тельство мне-—иметь от посильных трудов, где и по сие время состою.
«В 1852 году, по лишении уже последних сил и от поминутного
оплакивания такового 30-летнего моего страдания, я получил болезнь,
от коей последовал удар и чрез то лишен настоящего владения в левой
руке и левой ноге с некоторыми повреждениями самой головы, имея
при том. от рождения 56 лет; страдаю и по сие время и не могу при-
обресть для себя необходимого к продолжению жизни-.
«Находясь в таковых обстоятельствах и жизненных крайностях,
с сердечным и душевным моим чувством повергаю себя к стопам вашего
императорского величества, всеподданнейше прошу монаршей милости
об успокоении меня хотя при последних днях моей жизни для прославле­
ния имени господня и царя — отца отечества, а потому всеподданнейше
прошу, дабы повелено было указом вашего, императоракого величества
о всемилостивейшем призрении на удоето-е-ни-е меня против священ­
нического сана званием и нужным пособием к продолжению жизни.
Июля 31-го дня 1856 г. Сие прошение сочинял и набело переписывал
сам проситель, жительство имеющий Смоленской губернии Рославльского
уезда в сельце Селец. Бывший Черниговского пехотного полка священ­
ник Данила Федоров сын -Кейзер руку приложил».
По докладе этого- прошения и заключения по нему шефа жандар­
мов высочайше повелено-: даровать Кейзе-ру прежние права по про­
исхождению, без возвращения священнического сана и без прав на
прежнее имущество, и затем, разрешив ему жить, где пожелает, без
особого надзора, не исключая столиц, назначить ему к производству
в ежегодное пособие по 57 -руб. 142/3 коіп. сер. из государственного
казначейства (отношение управляющего' военным министерством
21 июля 1858 г., No 19).
(Архив III Отделения, дело I эксп. 1826 г., N° 61, ч. 260.)

—
97—
Дело присужденных к смертной казни унтер-офицера
Александра Луцкого и рядового Поветкина.
(Из следственного материала по делу об «Обществе Военных Друзей») *).
Луцк и й, Александр Николаев, унтер-офицер л.-г. Мос­
ковского полка.
Всеподданнейший доклад Аудиториатского Департамента от
29 апреля 1827 г. No 1034.
Слушали доставленное от командующего гвардейским корпусом
его императорского высочества великого князя Михаила Павловича
военно-судное дело, произведенное лейб-гвардии при Московском полку,
над выключенными из оного полка унтер-офицером Александром Луц-
ким и рядовым Николаем Поветкиным, которые преданы военному суду
по высочайшему повелению, о б ’явленному г. генерал-ад’ютантом Шен­
шиным 1-м, 28 ноября 1826 г. командиру лейб-гвардии Московского
полка генерал-майору Крафстрему, за то, ■что во время происшествия
14 декабря 1825 г., как видно из доставленного' г. дежурным генералом
главного штаба его императорского величества списка, из них Луцкий
сильно действовал, кричал: « К о ж изменников!» и понуждал солдат выхо­
дить з а ворота; а Поветкин побуждал рядовых к неповиновению в при­
нятии присяги.
По предмету сему подсудимые ответствовали:
Унтер-офицер Луцкий: Первоначально при следствии при по­
имке его того 14 декабря, -— что он не присягал, а быв того числа вы­
веден с баталионом, отправился на Исакневскую площадь; что кроме
бывших офицеров лейб-гвардии в Московском полку Щепина и Бесту­
жева находились многие посторонние, из коих он заметил бывшего
ад’ютанта Бестужева и высокого роста с надвязанною головою, который
всех поощряя и говоря, чтоб не сдавались, имел в руках пистолет
(Якубович); что по утру того 14 декабря бывший ад’ютант Бесту­
жев ходил по-ротно уговаривать, чтобы скорее умереть, чем1 повино­
ваться, а Щеиин ему в сем случае помогал; что во время состояния
в колонне много было во фраках, вооруженных кинжалами и пистоле­
тами, между коими находился один высокого роста, немолодых лет,
в крестах, с плюмажем на шляпе (Горский). А потом’ в военном суде,—
что в день происшествия 14 декабря 1825 г. не хотел он, Луцкий,
принимать его императорскому величеству присяги потому, что ходив­
шие по ротам Щѳиин-Ростовокий и бывший ад’ютант Бестужев, приехав­
ший якобы из Варшавы, уверяли, что делается измена и хотят заста­
вить насильно присягать; что самое подтверждал и пришедший вместе
с ними командовавший ротою поручик Броке. По сему уверению их,
что делается обман, нижние чины, выбежав из рот «а большой двор,
*) Взято из приложения к «Алфавит у», изданному Центрархивом иод
редакцией М. Покров ского, Б. Модз алев с кого и А. С иверса
еГосуд. Издат. Ленинград, 1925.
Героизм революции. T . I .
7

—
98—
кричали — ура. Он, Луцкий, в сие время оставался еще в казарме искать
своего ружья и к ним присоединился тогда, когда генерал-майор барон
Фредерикс был Щепиным-Ростовским ранен саблею и лежал на земле;
видя сие, он, Луцкий, и оставаясь более уверенным' в справедливости
слышанных слов обмана, действительно почитал изменниками как сего
генерала., так и равно и всех офицеров, удержавших тогда смятение,
и, будучи в азарте, никому не повиновался; но людей ничем не воз­
буждал, а выбежав вместе с ними на улицу, следовал за Щепиным-Ро-
сто'вским на Петровскую площадь и по дороге кричал «что у нас госу­
дарь Константин». По приходе на Петровскую площадь, он, Луцкий,
был из колонны мятежников отряжен Александром: Бестужевым: для
содержания цепи, с строгим от него и Щепина-Ростовского приказа­
нием, чтобы не впускать никого1, а против упорствующих стрелять,
что в самом деле было исполняемо не самим им, Лущим, потому
что ружье его было с деревянным' кремнем, а содержавшими цепь ниж­
ними чинами; собственно зависящие от него, Луцкого, действия были те,
что. исполнял он приказание упомянутых лиц, а когда подошел к нему
граф Милорадович « сказал: «что- ты, мальчишка, делаешь», то он,
Луцкий, назвав графа Милорадовича изменником, спросил его: «куда
девали шефа нашего полка?»; после сего противу подъехавшего жандарм­
ского солдата, для разогнания народа, действовал он ружьем, ранив
лошадь его штыком, и кричал при этом: «измена!», сими словами воз­
буждал народ и солдат. По приходе войск на площадь, он, Луцкий,
увидя под’ехавшим его императорское высочество великого князя Ми­
хаила Павловича к каре мятежников, хотя признавал себя обманутым,
но, не желал пристать к справедливой стороне войск, полагая, что он
не будет узнан в числе прочих; при первом пушечном выстреле, когда
мятежники обратились в бегство, зашел он, Луцкий, в дом Лаваля,
спрятался в чулане, а по выходе из оного в 11 часу ночи на улице
взят патрулем и отведен на главную гаубтівахту, а из оной в Петропав­
ловскую крепость.
Рядовой По ее т кин — что 14 декабря 1825 г. на верность
службы не хотел принимать он присяги по уверению бывших ротного
командира его Щепина-Ростовского, штабс-капитана Бестужева и брата
его Александра Бестужева, что делается измена и хотят заставить
насильно присягать; что после сего уверения, когда ушли они с толпою
людей на Петровскую площадь, он, Поветкин, остался на полковом
дворе в отдельной кучке с нижними чинами и подходившему к ним ба-
талионному командиру полковнику Неелову, с приказанием примкнуть
к выстроившимся ротам для принятия присяги, не поверил, почи­
тая все это за обман, а потому и не хотел слушать об ’являемого им
манифеста о восшествии на престол его императорского величества;
что по прибытии на полковой двор генерала Воинова, он оперва поздо­
ровался с нижними чинами выстроившихся рот, а потом, под’ехав к о т ­
дельной кучке людей, скомандовал на плечо; однако некоторые сие
исполнили, а другие держали ружья у ног, и когда генерал Воинов при­
казывал примкнуть им к тем ротам для присяги, то он, Поветкин,
будучи впереди всех и держа ружье у ноги, первый отвечал ему: «что мы

—
99—
уже присягали, что более принимать оной не хочим, потому что при­
сягая ежедневно должны будем присягать и всякому приезжему принцу».
За каковой ответ генерал Воинов ударил его, Поветкина, саблею по шее;
некоторые нижние чины, около его, Поветкина, стоявшие, взяв ружья
на руки, подвинулись вперед с криком «ура», после чего генерал Воинов,
не говоря ни: слова, от’ехал прочь. Спустя малое время, генерал-лейте­
нант Бистром также уговаривал их быть послушными и пристроиться
к ротам, что и было исполнено за исключением некоторых, не хотевших
сему повиноваться, в том числе и его, Поветкина, а разойдясь пооди­
ночке в казарму, даже и в то время, когда его высочество великий князь
Михаил Павлович приводил к присяге на полковом дворе оставшихся
людей, он, Поветкин, не присоединился, во тогда уже вышел на двор,
когда его высочеством: роты уведены были на Петровскую площадь,
и, не желая догонять оных, опять остался в казарме; к присяге был он,
Поветкин, приведен в полковой церкви вместе с возвратившимися
из мятежной толпы с Петровокой площади нижними чинами, с которыми
потом был он отведен и на означенную площадь.
С.- Петербургского жандармского дивизиона рядовой Артемий Коно­
валов показал, что 14 декабря 1825 г. во время замешательства
находился он по наряду на дистанции близ поставленного монумента
императору Петру I, и в т о время как отгонял он чернь, прибежали
к нему, Коновалову, л.-г. Московского полка несколько человек, которые
сначала оборвали у него палаш, а потом один из них проколол штыком
бывшую под ним, Коноваловым, лошадь в трех местах и ударил его не­
сколько раз прикладом по спине и три раза в грудъ, отчего он, Коно­
валов, сделавшись без чувств, упал с лошади. Сие показание Конова­
лова касательно причинения лошади его трех ран и самому ему, Коно­
валову, побоев, подтвердил и 'командир жандармского дивизиона под­
полковник фон-дер-Пален 2-й.
После чего подсудимый Луцкий был вновь опрошен и, утверждая
прежнее показание свое, об’яснил, что он на лошади жандармского
солдата сделал в одном только месте рану, но самого его прикладом
не бил, что с ним, Лущим, из нижних чинов никто не действовал, что
сей самый жандарм1в ту же минуту уехал прочь и что по- возвращении
его, Луцкого, после снятия цепи в «аре видел он другого жандарма,
стоявшего возле своей лошади и раненого в ногу, из которой текла
кровь; но сей жандарм был не тот, противу которого он, Луцкий, дей­
ствовал; кем же стоявший в каре жандарм был взят и куда оный потом
девался, не знает.
Командир л.-г. Московского полка генерал-майор Крафстрем на
требование военного суда уведомил, что поручик Броке по высочайшему
приказу, отданному в 28-й день мая 1826 г., переведен в Мингрельский
пехотный полк тем же чином; что подсудимые Луцкий и Поветкин по
полковому штрафному журналу штрафованными не значатся, но по
справке оказалось, что из них первый был поведения неблагонадежного,
а о поведении Поветкина справки учинить невозможно по причине на­
хождения в Грузии 6-й фузилерной роты, в которой он состоял; нижних
чинов, участвовавших с ними в сказанном происшествии на полковом
7*

—
100 —
дворе в отдельной кучке и на Петровокой площади, никого налицо не
состоит, а все таковые были вместе с ними выключены 24-го того же
декабря, по предписанию командовавшего 1-ю гвардейскою пехотной
бригадою генерал-ад’ютанта Исланьева; но куда именно, полку не­
известно; другие же находятся в свободном полку.
По формулярным опискам: унтер-офицер Александр Луцкий, 22 лет,
из обер-офйцерских детей, на службе с 1820 г., унтер-офицером
с 1821 г., в штрафах и под судом не бывал до происшествия 14 де­
кабря 1825 г., к повышению по невыслуге лет не аттестовался. Рядовой
Поветкин, 30 лет, Нижегородской губернии, Семеновского уезда из эко­
номических крестьян, в службе с 1815 г., напред сего в штрафах не
бывал.
По учиненной л.-г. Московским полком в штабе всей пехоты
гвардейского корпуса оправке оказалось, что отец подсудимого Луц-
кош, как видно из полковых дел, чиновник 10-го класса; где же про­
должал он службу или ныне продолжает, неизвестно.
Сентенция:
Военный суд по сентенции, учиненной 22 января сего года, приго­
ворил: за возмутительные и ко> вреду клонившиеся поступки в словах
и на самом деле, из подсудимых — Луцкого, лишив унтер-офицерского
звания и преимущества обер-офицерокого сына, по силе воинского
137-го артикула— повесить, а рядового Поветкина, по воин­
скому 24-му артикулу — казнить смертью.
Казнь декабристов.
(Из романа «14-е декабря».)
Когда пятерых под конвоем павловских гренадер вывели в коридор,
они перецеловались все, кроме Каховского. Он стоял в стороне, один,
все такой же каменный. Рылеев взглянул на него, хотел подойти, но
Каховский оттолкнул его молча глазами: «Убирайся к чорту, подлец!».
Рылеев улыбнулся: «Ничего1, сейчас поймет».
Пошли: впереди Каховский, один; за ним Рылеев с Пестелем под
руку; а Муравьев с Бестужевым, тоже под руку, заключали шествие.
Проходя мимо1камер, Рылеев крестил их и говорил протяжно-певу­
чим как бы зовущим голосом: «Простите, простите, братья!». Услышав
звук шагов, звон цепей и голос Рылеева, Голицын бросился к оконцу-
«глазку» и крикнул сторожу: «Подыми!». Сторож поднял занавеску.
Голицын выглянул. Увидел лицо Муравьева. Муравьев улыбнулся ему,
как будто хотел опросить: «Передадите?» — «Передам», ответил Голи­
цын тоже улыбкой.
Подошел к окну и увидел на Кронверкском валу, на тускло-красной
заре, два черных столба с перекладиной и пятью веревками.
Всех осужденных по делу Четырнадцатого — их было 116 чело­
век, кроме пяти приговоренных к смертной казни — выводили на

—
101 —
экзекуцию — «шельмование». Собрали на площади перед Монетным
двором, построили отделениями по роду службы и вывели1через Петров­
ские ворота из крепости на гласис Кронверкской куртины, большое поле-
пустырь; здесь когда-то была свалка нечистот, и теперь еще валялись
кучи мусора.
Войска гвардейского корпуса и артиллерия с заряженными пушками
окружили осужденных полукольцом. Глухо в ту<мане били барабаны, не
нарушая предрассветной тишины. У каждого отделения пылал костер
и стоял палач.
Прочли сентенцию и начали производить шельмование.
Осужденным велели стать на колени. Палачи сдирали мундиры,
погоны, эполеты, ордена и бросали в огонь. Над головами ломали шпаги.
Подпилили их заранее, чтобы легче переламывать; но иные были плохо
подпилены и осужденные от ударов падали. Так упал Голицын, когда
палач ударил его по голове камер-юнкерскою шпагою.
—
Если ты еще раз ударишь так, то убьешь меня до смерти, —
сказал он палачу вставая.
.
Потом надели на них полосатые больничные халаты. Разбирать их
было некоща: одному на маленький рост достался длинный, и он путался
в полах; другому на большой— короткий; толстому—•узкий^ так что
он едва его напяливал. Нарядили шутами. Наконец, повели назад в кре­
пость.
Проходя мимо Кронверкского вала, они шептались, глядя на два
столба с перекладиной:
—
Что это?
—- Будто не знаете?
—
Даужочень на нeе похоже.
—
А вы ее видели?
—
Нет, не видал.
—
Никто не видал: это за нашу память — первая.
—
Первая, да, чай, не последняя.
—
Штука нехитрая, а у нас и того не сумели: немец построил.
•— Из русских и палача не нашли: латыша какого-то аль чухну
выписали.
—
Да и то, говорят, плохонький: пожалуй, не справится.
—
Кутузов научит: он імастер — на царских шеях выучен!
Смеялись: так иногда люди смеются от ужаса.
—
И чего копаются? В два часа назначено, а теперь уж пятый.
—
В Адмиралтействе строили; на шести возах везли; пять при­
было, а шестой, главный, с перекладиной, где-то застрял. Новую делали,
вот и замешкались.
—
Ничего не будет. Только пугают. «Конфирмация — декорация».
Прискачет гонец с царскою милостью.
—
Вон, вон, кто-то скачет, видите?
—
Генерал Чернышев.
—
Ну, все равно, будет гонец.
И опять на н e е оглядывались.
—
На качели похожа.

—
102 —
—
Покачайтесь-ка!
—
Нет, не качели, а весы,-— сказал Голицын. Никто не понял,
а он іподумал: «На этих весах Россия будет .взвешена».
К столбам- на валу оодскакали два генерала — Чернышев и Куту­
зов. Спорили о толщине веревок.
—
Тонки, — говорил Чернышев.
—
Нет, не тонки. На тонких петля туже затянется, — возражал
Кутузов.
—
А е-сли не выдержат?
—
Помилуйте, мешки с песком бросали, — восемь пудов выдержи- '
вают.
—
Сами делать пробу изволили?
—
Сам.
—
Ну, так вашему превосходительству лучше знать, — усмехнулся
Чернышев язвительно, а Кутузов побагровел — понял: царя удавить
сумел, сумеет и цареубийц.
—
Эй, «ты, іне забыл сала? — крикнул палачу.
—
Минэ-ванэ, минэ-ванэ... — залепетал чухонец, указывая на
плошку с салом.
—
Да он и по-русоки не говорит, — сказал Чернышев и посмотрел
на палача -в лорнет.
Это был человек лет сорока, белобрысый и курносый, .немного напо­
минавший императора Павла I. Вид имел удивленный и растерянный, как
спросонок.
—
Ишь, разиня, все из рук -валится. Смотрите, беды наделает. И где
вы такого дурака нашли?
—
А вы, что же не нашли умного?-— огрызнулся Кутузов и от ’-
ехал в сторону.
В эту минуту пятеро осужденных -выходили из в-орот крепости.
В воротах была калитка с высоким порогом. Они с трудом подымали
отягченные цепями ноги, чтобы переступить порог. Пестель был так
слаб, что ег-о должны были приподнять конвойные.
Когда взошли на в-ал и проходили мимо виселицы, -он взглянул на нее
и сказал:
—
C’est trop. Могли бы и расстрелять.
До последней минуты не знал, что будут вешать.
С вала увидели небольшую кучку народа на Троицкой площади.
В городе никто не знал, где будут казнить: одни говорили — на Волковой
поле, другие — на Сенатской площади. Народ смотрел молча, с удивле­
нием: -отвык о т смертной казни. Иные жалели, вздыхали, крестились.
Но почти никто не знал, кого и за что казнят: думали — разбойников
или фальшивомонетчиков.
—
Il n’est pas bien nombreux, notre publi-c, — усмехнулся Пестель.
Опять в последнюю минуту что-то было не готово, и Чернышев
с Кутузовым заспорили, едва не поругались.
Осужденных посадили на трав-y. Сели в т-о-м же порядке, как шли:
Рылеев рядом с Пестелем, Муравьев — с Бестужевым, а Каховский
в стороне, один.

—
103 —
Рылеев, не глядя на Каховского, чувствовал, что тот смотрит на
него своим каменным взглядом: казалось, что если бы только остались
на минуту одни — бросился бы на него и задушил бы. Тяжесть давила
Рылеева: точно каменные глыбы наваливались, и он уже не отшвыри­
вал их, как человек на маленькой планете — легкие мячики: глыбы
тяжелели, тяжелели неимоверною тяжестью.
—
Странная шапка. Должно быть, не русский, — указал Пестель
на кожаный треух палача.
,
—
Да, верно, чухонец, — ответил Рылеев.
—■ А рубаха красная. C’est le goût national, палачей одевают вкрас­
ное, — продолжал Пестель и, помолчав, указал на второгопалача, под­
ручного:— А этот маленький похож на обезьяну.
—
На Николая Ивановича Греча,— усмехнулся Рылеев.
—
Какой Греч?
—
Сочинитель.
—
Ах да, Греч и Булгарин.
Пестель опять помолчал, зевнул и прибавил:
—
Чернышев не нарумянен.
—
Слишком рано, не успел нарядиться, — об’яснил Рылеев.
—
А костры зачем?
—
Шельмовали и мундиры жгли.
—
Смотрите, музыканты,— указал Пестель на стоявших за висе­
лицей, перед эскадроном лейбнгвардии Павловского гренадерского полка,
музыкантов. — Под музыку вешать будут что ли?
—
Должно быть.
Так все время болтали о пустяках. Раз только Рылеев спросил
о «Русской Правде», но Пестель ничего не ответил и махнул рукой.
Бестужев, маленький, худенький, рыженький, вз’ерошенный, с дет­
ским веснушчатым личиком, с не испуганными', а только удивленными
глазами, похож был на маленького мальчика, которого сейчас будут
наказывать, а может быть и простят. Скоро-окоро дышал, как будто
всходил на гору; иногда вздрагивал, всхлипывал/ как давеча во сне;
казалось, вот-шт расплачется, или опять закричит не своим голосом: —
«Ой-ой-ой! Что это? Что это?». Но взглядывал на Муравьева и затихал,
только спрашивал молча глазами: «Когда же гонец?» — «Сейчас»,—
отвечал ему Муравьев также молча и гладил по голоее, улыбался.
Подошел о. Петр с крестом. Осужденные встали.
—
Сейчас? — спросил Пестель.
—
Нет, скажут, — ответил Рылеев.
Бестужев взглянул на о. Петра, как будто и его хотел спросить:
«Когда же гонец?». Но о. Петр отвернулся о т него с видом почти таким
же потерянным, как у самого Бестужева. Вынул платок и вытер пот
с лица.
—
Платок не забудете? — напомнил ему Рылеев давешнюю просьбу
о платке государевом.
—
Не забуду, не забуду, Кондратий Федорович, будьте покойны...
Ну, что же они... Господи! — заторопился о. Петр, оглянулся: может
быть, все еще ждал гонца или думал: «Уж скорее бы!» и подошел к обер-

—
104 —
полицеймейстеру Чихачеву, который, стоя у виселицы, распоряжался
последними приготовлениями. Пошептались, и о. Петр вернулся к о су ­
жденным.
—
Ну, друзья мои... — поднял крест, хотел что-то сказать и не
мог.
—
Как разбойников провожаете, о. Петр, — сказал за него Му­
равьев.
—
Да, да, как разбойников, — пролепетал Мысловский; потом
вдруг взглянул прямо в глаза Муравьеву и воскликнул торжественно:
«Аминь, глаголю тебе: днесь со Мною будеши в раю!».
Муравьев стал на колени, перекрестился и сказал:
—
Боже, спаси Россию! Боже, спаси Россию! Боже, спаси Россию!
Наклонился, поцеловал землю и потом крест.
Бестужев подражал всем его движениям, как тень, но, видимо, уже
не сознавал, что делает.
Пестель подошел ко кресту и сказал:
—
Я хоть и не православный, но орошу вас, о. Петр, благосло­
вите и меня на дальний путь.
Тоже стал на колени, тяжело-тяжело, как во сне, поднял руку,
перекрестился и поцеловал крест.
За ним — Рылеев, продолжая чувствовать на себе каменно-давя-
щий взгляд Каховского.
Каховский все еще стоял в стороне и не подходил к о. Петру. Тот
сам подошел. Каховский опустился на колени медленно, как будто не­
хотя, так же медленно перекрестился и поцеловал крест. Потом вдруг
вскочил, обнял о. Петра и стиснул ему шею руками так, что, казалось,
задушит.
Выпустив его из об ’ятий, взглянул на Рылеева. Глаза их встрети­
лись. «Не поймет», подумал Рылеев, и страшная тяжесть почти разда­
вила его. Но в каменном лице Каховского что-то дрогнуло. Он бро­
сился к Рылееву и обнял его с рыданием.
—
Кондрат... брат... Кондрат... Я тебя... Прости, Кондрат... Вместе?
Вместе? — лепетал сквозь слезы.
—
Петя, голубчик... Я же знал... Вместе! Вместе!- — ответил Ры­
леев, тоже рыдая.
Подошел обер-полицеймейстер Чихачев и прочел сентенцию. Она
кончалась так:
«Сих преступников за их тяжкие злоде'яшя повесить».
На осужденных надели длинные, от шеи до пят, белые рубахи-
саваны и завязали под шеями, в середине пониже локтей и внизу
у щиколоток, так что тела их были спеленуты. На головы надели белые
колпаки, а на шеи — четыреугольные черные кожи; на каждой напи­
сано было мелом имя преступника и слово «Цареубийца». Имена Ры­
леева и Каховского перепутали. Чихачев заметил ошибку и велел пере­
менить кожи. Это была для всех страшная шутка, а для них самих —
нежная ласка смерти.
Кутузов подал знак. Заиграла музыка. Осужденных повели. Висе­
лица стояла на помосте; ка него надо было всходить по деревянному

—
105 —
откосу, очень отлогому. Всходили медленно, потому что скованными
и связанными ногами могли делать только самые маленькие шаги. Кон­
войные поддерживали и подталкивали их сзади.
В это время палачи намазывали1веревки салом. Старый унтер, гре­
надер, стоявший с краю шеренги, у виселицы, поглядывал на палачей
и хмурился. Знал, как вешают людей: во время походов суворовских
в царстве Польском жвдков-шоионов перевешал с дюжину. Видел, что
веревки смокли от ночной росы: сало не пристанет, петля слабо затя­
нется и может соскользнуть.
Осужденные взошли на помост и стали в ряд, лицом к Троицкой
площади. Стояли в таком порядке, справа налево: Пестель, Рылеев,
Муравьев, Бестужев, Каховский.
Палач надевал петли. В эту минуту лица всех осужденных были
одинаковы: спокойны и как будто задумчивы.
Когда уже петля была на шее Пестеля, в сонном лице его про-
мелкнула мысль. Если бы можно было выразить ее словами, он думал
так: «За ничто умираю или за что-то? Узнаю сейчас».
Колпаки опускали на лица.
—
Господи, к чему э т о ? — сказал Рылеев. Ему казалось, что не
только о т пальцев, но и от желтого обтянутого лоснящейся кожей
лица чухонца пахнет салом. Страшная тяжесть опять навалилась. Но
Каховский улыбнулся ему, — и эту последнюю тяжесть он отшвырнул,
как легкий мячик.
Улыбнулся и Муравьев Бестужеву: «Будет гонец?» — «Будет».
Палачи сбежали с помоста.
—
Готово? — крикнул Кутузов.
—
Готово!— ответил подручный.
Чухонец изо всей силы дернул за железное кольцо в круглом отвер­
стии сбоку эшафота. Доска из-под ног осужденных, как дверца люка,
опустилась, и тела повисли.
«У-х!» глухим гулом прогудело от кучки народа на Троицкой пло­
щади до войска, окружавшего виселицу: вся толпа, как земля от сва­
лившейся тяжести, ухнула. Не сразу поняли: было пятеро, осталось
двое, — где же трое?
—
Э, чорт. Что такое? Что такое? — закричал Кутузов с лицом
перекошенным, пришпорил лошадь и подскакал.
О. Петр выронил крест, взбежал на помост и заглянул сначала
в дыру, а потом на три болтавшихся петли. Понял: сорвались.
Унтер был прав: на смокших веревках петли не затянулись, как
следует, и соскользнули с шей. Повисли двое — Пестель и Бестужев,
а трое — Каховский, Рылеев и Муравьев — сорвались.
Там, в черной дыре, копошились, страшные, белые, в белых саванах.
Колпаки упали с лиц. Лицо Рылеева было окровавлено. Каховский
стонал от боли. Но взглянул на Рылеева, — и опять, как давеча, улыб­
нулись друг другу: «Вместе»? — «Вместе!».
Муравьев был почти в обмороке, но как глубокоспящий просы­
пается с неимоверным усилием, так он очнулся, открыл глаза и взглянул
вверх; увидел, что Бестужев висит: узнал его по маленькому росту. «Ну,

—
106 —
слава богу, — подумал, — иной гонец иного царя уже возвестил ему
жизнь!». А что сам будет сейчас умирать не второю, а третьей смертью—
не подумал. Опять закрыл глаза и успокоился с последнею мыслью:
«Ипполит... маменька...».
Музыка затихла. В тишине, из кучки народа на Троицкой площади
послышался вопль, визг: там женщина билась в припадке. И опять, как
давеча, по всей толпе от площади до виселицы прошло глухим гулом
содрогание ужаса. Казалось, еще минута — и люди не вынесут: бро:
сятся, убьют палачей и сметут виселицу.
—
Вешать! Вешать! Вешать скорей! — кричал Кутузов. — Эй,
музыка!
Снова заиграла музыка. Трех упавших вытащили из дыры. Взойти
на помост они уже не могли1: взнесли на руках. Опустившуюся доску
подняли. Пестель достал до нее носками и ожил: по замерзшему телу
пробежала новая судорога. Бестужев не достал благодаря малому росту:
он один от второй смерти избавился.
Опять накинули петли и опустили доску. На этот раз все повисли,
как следует.
Был час шестой. Солнце всходило в тумане, так же как все эти дни
тускло-красно. Прямо против солнца между двумя черными- столбами
на пяти веревках висели пять неподвижно-вытянутых тел, длинных-длин­
ных, белых, епеленутых. И солнце, тускло-кровавое, не запятнало кровью
белых саванов.
Д. Мережковский.
Рассказ о декабрьских днях.
Вскоре после полученного -известия о- кончине блаженной памяти
государя императора разошлись по городу слухи-; что гвардейские сол­
даты присягнули его высочеству цесаревичу с удовольствием, что во
многих полках говорили люди, что жалованье в Варшаве дается сере­
бром, что им и здесь, верно, прибавлено будет и что года два, конечно,
службы убавят. Когда разнеслась об отречении его императорского вы­
сочества весть, тогда же вместе с тем стали говорить, что если сам
Константин Павлович не приедет, то трудно будет уверить солдат в от ­
речении его от престола, что это дело у нас небывалое, и народ не в со­
стоянии сего понять; что будто в некоторых полках говорили солдаты,
что если его высочество не будет сюда, то они пойдут за ним в Варшаву.
Рассуждая о сих слухах с Рылеевым, он мне говорил, что из сего может
выйти что-нибудь важное и что для того, чтобы не было пустых беспо­
рядков, надобно подумать, нельзя ли сим воспользоваться для устано­
вления конституции, что такого случая уже не может более быть ни­
когда, что слышно, будто полки хотят вывести из города для присяги
государю императору Николаю Павловичу, и что в сем случае, вероятно,
будет общее сопротивление. Я отвечал ему, что если можно что делать,
то должно делать с видом законности, и потому единственное средство
есть средство делать посредством Сената, чрез которого обнародываются

—
107 —
все указы и манифесты; что в таком общем и большом сопротивлении
невозможно будет подвигнуть полки на полки, и б ез сомнения са-м госу­
дарь император Николай Павлович не захочет делать кровопролития
и лучше, уступя от самодержавной своей власти, согласится на сзов
депутатов из губерний, и тогда депутатское собрание установит кон­
ституцию; что депутаты, когда будут в достаточном числе, то не будет
им нужды ждать от дальних губерний, следовательно и междуцарствие
недолго продолжится. Я написал записку, которая находится при деле.
Говорил о сем же с полковником Батенковым, который полагал, что
если его величество цесаревич приедет на ту пору сюда, то все кончено
будет и войдет в прежний порядок, но что в противном случае и лучше
будет если гвардию или хотя и не все полки выведут за город, тогда
государь император Николай Павлович останется в городе и никакого
беспорядка произойти не может. Затрудняло меня обстоятельство, если
нужно будет учреждение Временного Правления, то кто могут быть
люди1, на выбор коих можно согласиться. Он снял это затруднение тем,
что если полки будут до окончания оставаться в лагере, то все равно,
кто бы ни был, государю императору самому нужно будет, чтоб были
люди только умные.
После сего Рылеев пришел ко мне и говорил, что у них было собра­
ние их членов, находящихся в полках, и что ему поручено сказать мне,
что все они полагаются на меня в принятии мер в теперешних обстоя­
тельствах, ибо случай такой, какого упускать нельзя. Я ему отвечал,
что прежде нужно будет узнать заподлинно, какой дух в полках и какие
средства Общество имеет. Он оказал мне, что у него соберутся те, коих
нужно мне будет знать, и что я, придя, могу со всеми лично перегово­
рить, что есть и другие офицеры, не принадлежащие к Обществу, ко­
торые будут готовы действовать под моим начальством, но что мое имя
необходимо нужно и что уже известно у них, что я избран начальником.
Я пришел к Рылееву, увидел совсем не то, что по словам его полагал
найти, видел только, что один Арбузов (морского экипажа) говорил, что
он может отвечать за 300 или 400 человек, и лейб-гренадерского полка
Сутгоф говорил, что он за часть своих людей отвечает, и остальное
число его роты, вероятно, последует. Московского полка князь Щепин
мною говорил и ничего не сказал; Финляндского полка Репин говорил,
что он выходит в отставку, и впрочем еп> рота в городе не стоит и что
он отвечает, что может привести несколько офицеров, но за солдат
отвечать не может, что за полк можно будет отвечать, когда полковник
Моллер согласится, а иначе нельзя. Тогда я им сказал: «Что ж, господа,
вы видите, что это все пустое дело, из которого не выйдет никакого
толка, кроме погибели, а мы не имеем права никого губить». Тут я увидел
первый раз Якубовича, который начал много- говорить и горячиться и
окончил тем, что он из личного мщения хотел убить покойного блажен­
ные памяти государя императора Александра Павловича, что он восемь
лет носил приказ на себе, тот приказ, по которому он выписан в армию,
но что он имеет доброе сердце и убийцей быть не может; сделался
шум, и я ушел, сказав Рылееву: «Отпустите меня в 4-й корпус, там если
быть чему-нибудь, то будет». Я написал письмо к ген.-м. Орлову, в кото­

—
108 —
ром уговаривал его, чтоб он приехал, я чувствовал, что я не имею духу
действовать к погибели, но боялся, что власти не имел уже, чтобы оста ­
новить, надеялся, что если он приедет, то он сию власть иметь
будет.
13-го вечером я опять был у Рылеева, и видел, что много офицеров
приходят и уходят; он мне сказал, что услышали, что курьер приехал,
то приходят сказывать и спрашивать, что знают нового. Я вывел в дру­
гую комнату Пущина (л.-гв. саперного эскадрона), Арбузова, сколько
помнится, Бестужева (Мооковского полка) и Сутгофа, уговаривал их,
чтоб они не уговаривали солдат, что пользы не будет, кроме гибели, если
они возбудят роты свои, и что е таком только случае могло бы быть
что-нибудь, если бы солдаты целыми полками отказались присягать.
Пущин говорил, что его эскадрон, в котором только 60 человек, ве­
роятно, будет присягать с Измайловским полком и что сделают Измай­
ловские солдаты, то, конечно, и сини сделают, что, пожалуй, может он
уговорить солдат, чтоб не присягали, но вывести он не может. Рылеев
говорил, что Арбузов уже наверное может вывести з а собою до 400 че­
ловек. Я ему отвечал, что хорошо нам говорить, которые не можем
за собой никого привести и, следовательно, губим только других. Он
отвечал: «Мы на смерть обречены, я становлюсь в ряды в роту Арбу­
зова». Тут уже не помню, кто сказал: «Но мы далеко зашли, может
быть, нам уже изменили, надобно спасать себя». Я отвечал, что для
опасения себя я губить других не буду. Между тем кто-то разнес слух,
что артиллерия взяла по три ящика зарядов. Тогда я, воспользовав­
шись сим, сказал им, что «господа, ведь другие-то полки стрелять не
будут; но артиллерия-то будет палить».
Мне показалось, что это всех усмирило, и я вышел в твердой ьа-
дежде, что ничего не будет. Но во всяком случае я уже решился ника­
кого участия не брать ни в каком случае. Не думал я сим избегнуть
несчастной участи моей, ибо знал, что если к несчастию что случится,
как и было, то все на меня озлобятся, и я все останусь равный, если
не больший против прочих преступников; но я хотел хотя сколько-
нибудь облегчить совесть мою и менее ответствовать на страшном суде
господнем. Я изложил всю истину, я не смею и надеяться, чтоб ей пове­
рили, но я не могу на себя наговорить чего не было. Бог видит мою
душу, я не был никогда ни извергом ни кровопийцей, и произвольным
убийцей я быть не могу. Не меньше того я в лице всего света всем сим
сделался, и теперь мне больше ничего не остается желать, как умереть.
С. Трубецкой.
Письмо к брату Сергеш.
(Отрывок.)
Вы знаете мои принципы, знаете, что согласно моим воззрениям нет
такого чувства, которое требовало бы большей деликатности, чем1дружба,
которое при этом так исключало бы даже тень тщеславия. Впрочем, Вы

—
109 —
могли убедиться, что я с довольно-таки большим постоянством порицаю
Ваш образ действия. Если бы дело не касалось спокойствия Вашего,
а, следовательно, и моего собственного, я бы махнул на все это рукой,
и это мне в сущности не трудно сделать. Я предоставил бы времени ра­
зорвать ту завесу, которая опутала Ваш рассудок со времени слишком
известных контрактов 1823 года. Но не забудьте, что если Вы не будете
постоянно принимать меры, — дела не останутся в таком положении, и
горе Вам, если правительство этим воспользуется; все это так шито
белыми нитками, что ему было бы легко опутать Вас Вашими же сетями.
Я не сержусь на Вас, не пеняю на Вас, мой дорогой Сережа, хотя был бы
вправе рассчитывать >на большее доверие к себе с Вашей стороны. При­
писывая мне такие качества, которых у меня вовсе нет, Вы отказываете
мне в том, на которое я только и претендую. Я имел сильную склонность
к преждевременной зрелости ума-— все разнообразные события, коих
я был жертвой, послужили мне впрок, дав мне некоторое знание лю­
дей, — поэтому-то я искренне благодарю бога за то, что он соизволил
испытать меня; когда же я вспоминаю, что я отчасти виновен во всем
происшедшем, то испытываю такие душевные муки, которые невоз­
можно передать. Дай бог, чтобы события не оправдали моих слов. Зачем
Вы посетили Вадковского?
Пользуюсь настоящей верной оказией, чтобы высказать Вам свою
profession de foi. Я вполне убежден, что пока ничего нельзя сделать, ни­
чего не сделать и в Петербурге для оправдания наших друзей. Скажу
более : самый опыт показывает, что тут ничего не поделаешь.
Визиты, которые там были сделаны, породили разлад — иначе и
быть не могло, с одной стороны, выражали чувство, с другой — высказы­
вали предположения насчет вероятностей, а это последнее вышло очень
уж холодно1). К чести тамошних я должен сказать, что они с уваже­
нием- отзываются о Вас, чего с Вашей стороны я не вижу. И все это
делается, из ничтожного тщеславия, ради того, чтобы тоном учителя
навязать писаные гипотезы 2), о которых одному лишь богу известно,
применимы они или нет. Раздел земли, даже как гипотеза, встречает
сильную оппозицию. И я спрашиваю Вас, дорогой друг, скажите по со­
вести: возможно ли привести в движение такими машинами столь вели­
кую инертную массу? Наш образ действия, по моему мнению, порожден
полным ослеплением': не забывайте, что образ действия правительства
отличается гораздо большей положительностью. У великих князей в ру­
ках дивизии, и они имели достаточно мудрости, чтобы создать себе
креатуру. Я не говорю о их брате, у которого больше сторонников, чем
это обыкновенно думают. Эти господа дарят участки' земли, деньги,
чины... а мы что делаем? Мы сулим отвлеченности, обещаем дать госу­
дарственных деятелей из прапорщиков, которые даже не умеют себя вести.
А между тем плохая действительность в данном случае предпочтитель­
нее, чем блестящая неизвестность. Допустим даже, что нам легко будет
*) Намек на поездку южных членов Общества кн. С. Г. Волконского и
В. Л. Давыдова с предложением соединенных действий.
2) Подразумевается Пестель и его «Русская Правда».

—
110 —
пустить в дело секиру революции; но поручитесь ли Вы в том, что
сумеете ее остановить. Армия первая изменит нашему делу. Приведите
мне хотя бы один факт, который бы не скажу доказывал, а лишь
позволил бы предполагать противное. Нашелся ли хотя бы один офицер
Семеновского полка, который подверг бы себя расстрелянию? Вы меня
спросите, зачем им подвергать себя этому, но дело идет не о той пользе,
которую это принесло' бы, а о стремлении! к другому порядку вещей.
Признаюсь, я еще более недоволен Вашими переговорами с поляками.
Вы с ними в таких отношениях, которых никогда не следовало до­
пускать, судя по тому, что Вы мне говорили. Вы неосмотрительно при­
бегли к фактору, который неминуемо должен был создать такое пани­
братство. Я первый буду противиться тому, чтобы Польша разыграла
в кости судьбу моей родины.
Наши силы — чисто внешние, у Вас нет ничего надежного. Нам не­
чего спешить, и в данном случае я не понимаю, как можно произносить
это слово.
Чтобы построить большое здание, нужен прочный фундамент, а о
нем-то менее всего думают у Вас. Будет ли нам дано пожать плоды
нашей деятельности — это в руце провидения; мы же должны исполнять
свой долг, не более. Разумеется, не следует творить ребячества, не сле­
дует принимать армейских офицеров, пока ни к чему не пригодных; вот
когда придет время пустить их в дело, тогда нужно повелительно дви­
нуть их вперед, не спрашивая угодно это им или нет.
Г. Лорер сказал мне также, что Юшневский принял за принцип
проучить молодых людей, чтоб они не кричали в комнатах, а на улицах,
на площадях. Уговорите его пустить себе кровь, он болен, уверяю Вас;
по крайней мере, реагируйте энергично против него ради безопасности
тех несчастных, коих может без нужды сделать таковыми этот госпо­
дин1. Мне пишут из Петербурга, что царь в восторге от приема, оказан­
ного ему в тех губерниях, которые он недавно посетил.
На большой дороге народ бросался под колеса его коляски; ему при­
ходилось останавливаться, чтобы дать время помешать таким проявле­
ниям восторга. Эти будущие республиканцы всюду выражали свою лю­
бовь, и не подумайте, что это1 было подстроено. Исправники не
принимали в этом участия и не знали, что предпринять. Я знаю это от
вполне надежного лица, друг которого участвовал в этой поездке.
Я был на маневрах гвардии; полки, которые подверглись таким
изменениям, не подают больших надежд. Даже солдаты не так недо­
вольны, как мы думали. История нашего полка совершенно забыта.
Проезжая через Москву, я видел двух лиц1), которые сказали мне,
что еще ничего не сделано, да и делать нечего— благоразумного,
разумеется. Вот, милый друг, что хочу Вам сообщить при свидании,
которое — я надеялся — должно было вскоре состояться. Не удивляйтесь
перемене, произошедшей во мне, вспомните, что время — великий
учитель.
М. Муравьев-Апостол.
') Вероятно, Якушкинл, одного из Фон-Визиных или И. Пущина.

—
Ill —
Тайное совещание накануне 14 декабря.
(Отрывок из романа «14-е декабря».)
В ночь с 13 на 14 декабря в маленьких комнатках Рылеева в послед­
ний раз собрались заговорщики. Здесь ночью, так же как и днем, тол­
пились они, .приходили и уходили1. Но уже не кричали, не спорили, как
давеча; речи были тихи, лица торжественны1: все чувствовали, что на­
ступила минута решительная.
Пожилой человек, в потертом зеленом фраке, высоком белом галс-
тухе и черепаховых очках, с лицом, как будто сухим и жестким, а на
самом' деле восторженно-мечтательным, отставной чиновник канцелярии
Московского генерал-губернатора, барон Владимир Иванович Штейнгель,
один из старейших членов Северного Общества, читал невнятно и сбив­
чиво по черновой измаранной:
—
В манифесте от Сената о б’является:
«Уничтожение бывшего правления.
«Учреждение Временного — до установления постоянного.
«Свободное тиснение и уничтожение цензуры.
«Свободное исповедание всех вер.
«Равенство всех сословий перед законом.
«Уничтожение крепостного состояния.
«Гласность судов.
«Введение присяжных.
«Уничтожение постоянной армии.
—
Ну, а как же Мы все это сделаем? — спросил кто-то.
—
Очень просто, — ответил Штейнгель. — Заставим Синод и Сенат
об’явить Верховную Думу Тайного Общества Временным Правитель­
ством, облеченным властью неограниченной; раздадим1министерства, ар­
мии, корпуса и прочие начальства членам Общества и приступим к из­
бранию народных представителей, кои долженствуют утвердить новый
порядок правления по всему государству Российскому...
Каждый, кто входил в эта маленькие комнатки, — сразу пьянел,
точно крепкое вино бросалось ему в голову; дух захватывало от чувства
могущества: что захотят, то и сделают, как решат, так и будет.
«Ничего не будет, — думал Голицын. — Л может быть, и будет? Бе­
зумцы, лунатики, планщики, а может быть, и пророки? Может быть, все
это — не исполнение, а знаменье; зарница, а не молния? Но где была
зарница, там будет и молния».
—
Город Нижний-Новгород, под именем Славянок, будет новой сто ­
лицей России, — об’явил Штейнгель.
Голицын, прищурив глаза, смотрел, как восковые свечи тускло мер­
цают в облаках табачного дыма, и ему казалось, что он уже видит золо­
тые маковки Славянска, Града Грядущего, Сиона русской вольности.
Инженерный подполковник Батенков, сутулый, костлявый, непово­
ротливый, медлительный, говорил с трудом', точно тяжелые камни воро­
чал; курил трубку с длинным бисерным чубуком и, усиленно затягиваясь,
казалось, недостающие слова из нее высасывал. Герой Двенадцатого года,

—
112 —
потерявший в сражении при Монмирале команду с пушками «от чрез­
мерной храбрости», был мастером на рукоделье женское, любил выши­
вать по канве. И теперь тоже по канве вышивал — мечтал о своем уча­
стии во Временном Правительстве, вместе со Сперанским, генералом
Ермоловым, архиепископом Филаретом и Пестелем.
Предлагал обратить военные поселения Аракчеева в национальную
гвардию —• garde nationale и передать Петропавловскую крепость муни­
ципалитету, поместив в оной городовой совет с городовою стражею.
—
У нас в России ничего не стоит сделать революцию: только
об’явить Сенату да послать печатные указы, то присягнут б ез затрудне­
ния. Или взять немного войск да пройти с барабанным боем от полка
к полку и можно бы произвести славных дел множество!
—
По крайней мере о нас будет страничка в истории!-— восклик­
нул драгунский штабс-капитан Александр Бестужев и, подняв глаза
к небу, прибавил чувствительно1:
—
Боже мой, неужели отечество не усыновит нас?
—
Ну уж это лучше оставьте, — проговорил Оболенский сухо и
поморщился.
Лейб-гренадерский полковник Булатов, хорошенький, тоненький,
беленький, похожий на фарфоровую куколку, с голубыми удивленными
глазками, с удивленным1 и будто немного полоумным личиком, слушал
всех с одинаковым вниманием, словно хотел что-то понять и не мог.
—
Одно только скажу вам, друзья мои: если я буду в действии, то
и у нас явятся Бруты, а может быть и превзойдут ■ех революітюни-
стов... — вдруг начал и не кончил — сконфузился.
—
Какой же план восстания? — спросил Голицын.
—
Наш план такой,'— ответил Рылеев: — Говорить против при­
сяги, кричать по полкам, что Константина принудили и что отказ по
письму недостаточен, пусть манифестом об’явит, а лучше сам приедет.
Когда же полки возмутятся, вести их прямо на площадь.
—
А много ли будет полков? — полюбопытствовал Батенков.
•— А вот считайте: Измайловский весь, Финляндского батальон,
московцев две роты, лейб-гренадер тоже две роты, морокой экипаж
весь, кавалерии часть, а также артиллерии.
—
Не надо артиллерии, холодным орудием справимся! — опять
выскочил Булатов.
—
Успех несомнителен! Успех несомнителен! — закричали все.
—
Ну, а что же мы будем делать на площади? — спросил Обо­
ленский.
—
Представим Сенату манифест о конституции, а потом прямо во
дворец и арестуем, царскую фамилию.
—
Легко сказать: арестуем. Ну, а если убегут? Дворец велик, и
выходов в нем множество.
—
Недурно бы достать план, — посоветовал Батенков.
—
Царская фамилия, не иголка; когда дело дойдет до ареста, не
спрячется, — рассмеялся Бестужев.
—
Да ведь мы и не думаем, чтобы одним занятием дворца успели
кончить все, — продолжал Рылеев. — Но если государь бежит со всею

—
из—
фамилиею, довольно и этого: тогда вся гвардия пристанет к нам. На­
добно нанесть первый удар, а там замешательство даст новый случай
к действию. Помните, друзья, успех революции в одном, слове : дерзай!—
воскликнул он, и подобно развеваемому ветром пламени, весь трепетно-
стремительный, легкий, летящий, сверкающий, так был хорош в эту
минуту, как некогда.
V— Вы, молодые люди, о русском солдате никакого понятия не
имеете, а » его знаю вдоль и поперек, — заговорил штабс-капитан Яку­
бович, худощавый,- смуглолицый, похожий на цыгана, с черной повязкой
на голове простреленной, «кавказский герой'». — Кабаки разбить, вот
с чего надо начать, а когда перепьются как следует, — солдаты в штыки,
мужики в топоры—■пусть пограбят маленько; да красного петуха пу­
стить, поджечь город с четырех концов, чтоб и праху немецкого не было,
а потом вынести из какой-нибудь церкви хоругви да крестным ходом
во дворец, захватить царя, огласить республику — и дело с концом !
—
Любо! Любо! Вот это по-ташему! К чорту всех филантроіпи-
ш ек!— закричал, забушевал князь Щепин. — Скорее! Скорее! Утра
ждать нечего! Сию же минуту, немедленно!
Вскочил — иі все повскакали, как будто и вправду готовы были бе­
жать, сами не зная, куда и зачем.
—
Что вы, господа, помилуйте! Куда же теперь, ночью? До об ’явле-
ния присяга солдаты не двинутся. И разве не видите, Якубович
шутит.
—
Нет, не шучу. А, впрочем, если вам1угодно з а шутку принять...—
усмехнулся Якубович двусмысленно.
—
Нет, друзья, подвизаясь к поступку великому, мы не должны
употреблять средства низкие. Для чистого дела чистые руки нужны. Да
не осквернится же святое пламя вольности!— заговорил опять Рылеев
и мало-по-малу все .приходили в себя, утихали, опоминались.
В уголку, у печки, за отдельным столиком, установленным бутыл­
ками, сидели Кюхельбекер и Пущин.
Коллежский асессор Вильгельм Карлович Кюхельбекер, или по­
просту Кюхля, русский немец, издатель журнала «Мнемозина», молодой
человек, белобрысый, пучеглазый, долговязый и неуклюжий как тот
большой вялый комар, который называется «караморой», по собствен­
ному признанию «ничего не делал, как только писал стихи и мечтал
о будущем усовершенствовании рода человеческого»; не был даже чле­
ном Тайного Общества, зато участвовал в ином1 тайном обществе —
московских «любомудров», поклонников Шеллинга.
Надворный судья Иван Иванович Пущин, лицейский товарищ Пуш­
кина, его старинный собутыльник, «ветреный мудрец», по слову поэта,
имевший слабость к вину, картам и женщинам, покинул блестящую
военную карьеру и поступил маленьким чиновником в уголовный депар­
тамент Московского Надворного Суда, чтобы доказать примером, что
можно приносить пользу отечеству и в самой скромной должности, рас­
пространяя добрые чувства и понятия. «Маремьяіна-старица», «Мать-
Софья-о-всех-сохнет» — эти лицейские прозвища очень подходили
к доброте его, хлопотливой, неутомимой и равной ко всем. Какой-нибудь
Героизм революции. T . I
^

—
114 —
спор двух старых лавочниц у Иверской о мотке ниток выслушивал он
с таким терпением, как будто шла речь о деле государственной важ­
ности.
Кюхельбекер с Пущиным вели беседу о натур-философии.
1— Абсолют есть божественный нуль, в коем успокаиваются плюс
и минус, идеальное и вещественное. Понимаете, Пущин?
—
Ничего не понимаю, Кюхля. Нельзя ли попроще?
—
А попроще — так. Натура есть гиероглиф, начертанный вы­
сочайшею премудростью, отражение идеального в вещественном. Ве­
щественное равно отвлеченному; вещественное есть то же отвлеченное,
но только разрозненное и конечное. Понимаете?
Пущин глядел на него глазами слегка осовелыми— выпил лишнее —
и слушал с таким же вниманием, как тех двух лавочниц у Иверской.
Отставной армейский поручик Каховский, с голодным, тощим ли­
цом, тяжелым-тяжелым, точно каменным, с надменно оттопыренной
нижней губой и глазами жалобными, как у больного ребенка или собаки,
потерявшей хозяина, расхаживал из залы в кабинет, все по одной и
той же линии, от печки к окну, туда и назад, туда и назад, однообразно-
утомительно, как маятник
—
Будет вам шляться, Каховский, ■
— окликнул его Пущин.
Но тот ничего не ответил, как будто не слышал, и продолжал
ходить.
—
Вещественное и отвлеченное одно и то же, только в двойствен­
ной форме. Идея с е т совершенного единства и есть Абсолют. Искомое
условие всех условий — Безуслов. Ну, теперь понял? — заключил Кю­
хельбекер.
■— Ничего не понял. И какой же ты, право, Кюхля, удивительный!
В этакую минуту думаешь о чем! Ну, а завтра на площадь пойдешь?
Каховский вдруг остановился и прислушался.
■—• Пойду.
—
И стрелять будешь?
—
Буду.
—
А как же твой Абсолют?
—
Мой Абсолют совершенно с этим согласен. Брань вечная должна
существовать между добром и злом. Познанье и добродетель — одно и
то же. Познанье жизни и жизнь есть познанье. Чтобы хорошо действо­
вать, надо хорошо мыслить! — воскликнул Кюхля, и неуклюжий, неле­
пый, уродливый, но весь просветлевший светом внутренним, был почти
прекрасен в эту минуту.
—
Ах, ты мой Абсолютен, Безуеловик миленький! Цапля ты моя
долговязая ! — рассмеялся Пущин и полез к нему целоваться.
—
Напрасно целоваться изволите, — вдруг вмешался Каховский. —
Он говорит самое нужное. Все пустяки перед этим1. Если стоит для чего-
нибудь делать революцию, так вот только для этого. Чтобы можно было
жить, мир должен быть оправдан весь! — наклонившись к Пущину, под­
нял он перед самым лицом его указательный палец, с видом угрожаю­
щим; потом выпрямился, круто повернулся на каблуках и опять заша­
гал, зашатался, как маятник.

—
115 —
Было поздно. Казачок Филька давно уже храпел, неестественно
скорчившись на жесткой выпуклой крышке платяного ящика в прихо­
жей, под вешалкой. Гости расходились. В кабинете Рылеева собралось
несколько человек для последнего сговора.
—
А ведь мы, господа, так и це решили главного, — сказал Яку­
бович.
—
Что же главное? — спросил Рылеев.
—
Будто не знаете? Что делать с царем и с царской фамилией,
вот главное, — посмотрел на него Якубович пристально.
Рылеев молчал, потупившись, но чувствовал, что все на него смо­
трят и ждут.
—
Захватить и задержать их под стражею до с’езда Великого
Собора, который должен решить, кому царствовать и на каких усло-
ниях, — ответил он, наконец.
—
Под стражею? — покачал головою Якубович сомнительно. —
А кто устережет царя? Неужели вы думаете, что приставленные к нему
часовые не оробеют от одного взгляда его? Нет, Рылеев, арестованье
государя произвело бы неминуемую гибель нашу или гибель России —-
войну междоусобную.
—
Ну, а вы-то сами, Якубович, как думаете? — вдруг заговорил
все время молчавший Голицын. Давно уж злил его насмешливый вид
Якубовича. «Дразнит, хвастает, а сам, должно быть, трусит!».
—
Да я что ж... Я как и все, — увильнул Якубович.
—
Нет, отвечайте прямо. Вы задали вопрос, вы и отвечайте, — все
больше злился Голицын.
—
Извольте. Ну, вот, господа, если нет других средств, нас тут
шесть человек...
Каховский, продолжая расхаживать, вошел в кабинет и, дойдя до
окна, повернулся, чтобы итти назад, но вдруг остановился и прислу­
шался.
—
Нет, семь, — продолжал Якубович, взглянув на Каховского. —
Метнемте жребий: кому достанется — должен убить царя или сам будет
убит.
«А может быть, и не хвастает», подумал Голицын и вспомнились ему
слова Рылеева: «Якубовича я знаю за человека, презирающего жизнь
свою и готового ею жертвовать во всяком случае».
—
Ну, что ж, господа, согласны? — обвел Якубович всех глазами
с усмешкой.
Все молчали.
—
А вы думаете, что так легко рука может подняться на госу­
даря? ■— проговорил, наконец, Батенков.
•— Нет, не думаю. Покуситься на жизнь государя не то, что на
жизнь простого человека...
—
На священную особу государя императора, — опять разозлился
Голицын. Но Якубович не понял.
—
Вот, вот, оно самое!— продолжал он.— Священная особа, пома­
занник божий! Это у нас у всех в крови. Революционеры, безбожники,
а все-таки русские люди, крещеные. Не подлецы же, не трусы, — все
8*

—
116 —
умрем за благо отечества. Ну, а как до царя дойдет, рука не подымается,
сердце откажет. В сердце-то царя убить трудней, чем на площади.
—
Цыц! Молчать!— вдруг закричал Каховский так неожиданно,
что все оглянулись на него с удивлением.
—
Что с вами, Каховский? — удивился Якубович, так что даже не
обиделся. — На кого вы кричите?
—
На тебя, на тебя! Молчать! Не сметь говорить об этом! Смотри
у меня! — пригрозил он ему кулаком и хотел еще что-то прибавить,
но только рукой махнул и проворчал себе под нос: «О, болтуны прокля­
тые!» — повернулся и, как ни в чем- не бывало, пошел назад все по
тому же пути, ив кабинета в залу. Оіп-ять зашагал, зашатался, как
маятник, с лицом, как у сонного.
«Лунатик», — подумал Голицын.
—
Да что он, рехнулся, что ли? — вскочил Якіубович в бешенстве.
Рылеев удержал его за руку.
—
Оставьте его! Разве не видите, он сам не знает, что говорит.
В эту минуту Каховский опять вошел в кабинет. Якубович вгля­
делся в него и плюнул.
—- Тьфу! Сумасшедший! Берегитесь, Рылеев, он. вам беды наде­
лает!
—
Ошибаетесь, Якубович, — проговорил Голицын спокойно. — Ка­
ховский в полном рассудке. А сказал он то, что надо было сказать.
—
Что- надо? Что надо? Да говорите толком, чорт бы вас побрал!
—
Довольно говорили. Много скажешь — мало сделаешь.
—
Да уж и вы-, Голицын, не рехнулись ли?
—
Послушайте, сударь, я не охотник до ссор. Но если вы непре­
менно желаете...
—
Да будет вам! Нашли время ссориться. Эх, господа, как вам не
стыдно! — проговорил Рылеев с таким горьким упреком, что оба сразу
опомнились.
—
Ваша правда, Рылеев, — сказал Голицын. — Утро вечера мудре­
нее. Завтрашний день нас всех рассудит. Ну, а теперь пора по домам!
Он встал и все — за ним: Хозяин проводил гостей в прихожую.
Здесь по русскому обычаю, уже стоя в шинелях и шубах, опять разгово­
рились. Храпевшего Фильку растолкали и выслали в кухню, чтоб не
мешал.
Такое чувство было-у всех, что после давешнего разговора о царе­
убийстве, все снова смешалось и спуталось — ничего не решили и ни­
когда не решат.
—
Принятые меры весьма неточны и неопределительны, — начал
Батенков.
—
Да ведь нельзя же делать репетицию, — заметил Бестужев.
—
Войска выйдут на площадь, а потом — что удастся. Будем дей­
ствовать по обстоятельствам, — заключил Рылеев.
■— Теперь рассуждать нечего, наше дело слушаться приказов на­
чальника, — подтвердил Бестужев. — А, кстати, где же он сам, началь­
ник-то наш? Что он; все прячется?
—
Трубецкой сегодня не очень здоров, — об’яснил Рылеев.

—
117 —
—
А завтра... все-таки будет завтра на площади?
Страх пробежал по лицам у всех.
—
Что вы, Бестужев, помилуйте! — возмутился Рылеев так ис­
кренне, что все успокоились.
—
Ну, господа, теперь бог управит все остальное. С богом! С бо­
гом!— сказал Оболенский.
Якубович, Бестужев и Батенков вышли вместе. Голицын и Оболен­
ский стояли в прихожей, прощаясь с Рылеевым.
Каховский, все еще ходивший по зале, увидев, наконец, что все
расходятся, тоже вышел в прихожую и стал надевать шинель. Лицо
у него было все такое же сонное -— лицо «лунатика».
Рылеев подошел к нему.
—■ Что с тобой, Каховский? Нездоровится?
—
Нет, здоров. Прощай.
Он пожал ему руку, повернулся и сделал шаг к дверям.
—
Постой, мне надо тебе два слова сказать, — остановил его
Рылеев.
Каховский поморщился.
—
Ох, еще говорить. Зачем?
—
Ну, можно и без слов.
Рылеев отвел его в сторону, вынул что-то из бокового кармана и
потихоньку сунул ему в руку.
—
Что это? — удивился Каховский и поднял руку. В ней был
кинжал.
—
Забыл? — спросил Рылеев.
—
Нет, помню, — ответил Каховский. — Ну, что ж, спасибо за
честь !
Это был знак, давно между ними условленный:'получивший кинжал
избирается Верховною Думою Тайного Общества в цареубийцы.
Рылеев положил ему руки на плечи и заговорил торжественно:
видно было, что слова заранее обдуманы, сочинены, может быть, для
потомства: «Будет и о нас страничка в истории», как давеча сказал
Бестужев.
—
Любезный друг, ты сир на земле. Я знаю твое самоотвержение.
Ты можешь быть полезней, чем на .площади: убей царя!
Рылеев хотел его обнять, но Каховский отстранился.
—
Как же это сделать? — спросил о« спокойно, как будто за­
думчиво.
I
I;
і_і
—
Надень офицерский мундир и рано поутру, до возмущения, сту­
пай. водворец и там убей... Или на площади, когда выедет,— сказал
Рылеев.
Что-то медленно, медленно открывалось в лице Каховского, как
у человека, который хочет и не может проснуться; наконец, открылось.
Сознание блеснуло в глазах, как будто только теперь он понял, с кем
и о чем говорит. Лунатик проснулся.
—
Ну, ладно,— проговорил, бледнея, но все также спокойно-задум­
чиво. — Я — его, а ты — всех? Тььто всех — решил?
—
Зачем же всех? — прошептал Рылеев, тоже бледнея.

—
118 —
—
Как зачем? Да ведь ты сам говорил: одного мало, надо всех.
Рылеев этого никогда не говорил, даже думать об этом боялся.
Он молчал. А Каховский все больше бледнел и как будто впивался
в него горящим взором.
—
Ніу, что ж ты молчишь? Говори. Аль и сказать нельзя? Сказать
нельзя, а сделать можно?
Вдруг лицо его исказилось, рот скривился в усмешку, надменно о т­
топыренная нижняя губа запрыгала.
—
Ну, спасибо за честь! Лучше меня никого не нашлось, так и я
пригодился? А вы-то все что же? Аль в крови не охота пачкаться? Ну,
еще бы! Честные люди, благородные! А я — меня только свистни! Зло­
дей обреченный! Отверженное лицо! Низкое орудие убийства! Кинжал
в руках твоих!
—
Что ты, что ты, Каховский! Никто не принуждает тебя. Ты же
сам- хотел...
—
Да, сам! Как сам захочу, так и сделаю! Пожертвую собой для
отечества, но не для Общества. Ступенькой никому не лягу под ноги.
О, низость, низость! Готовил меня быть кинжалом в руках твоих, по­
терял рассудок, склоняя меня. Думал, что очень тонок, а так был груб,
что я не знаю, какой бы дурак не понял тебя! Наточил кинжал, но бе­
регись — уколешься!
—
Петя, голубчик, что ты говоришь! — сложил и протянул к нему
руки Рылеев с мольбою. ■
— Да разве мы не все вместе? Разве ты не
с нами?
—
Не с вами, не с вами! Никогда я не был и не буду с вами! Один!
Один! Один!
Больше не мог говорить, задыхался. Весь дрожал, как в припадке.
Лицо потемнело и сделалось страшным, как у одержимого.
—
Вот тебе кинжал твой! И, если ты еще когда-нибудь осмелишь­
с я — я тебя!.. — одной рукой занес кинжал над головой Рылеева, дру­
гой — схватил его за ворот. Оболенский и Голицын хотели кинуться на
помощь к Рылееву. Но Каховский отбросил кинжал, — ударившись об
пол, клинок зазвенел, — оттолкнул Рылеева с такою силой, что он
едва не упал и выбежал на лестницу.
Одно мгновение Рылеев стоял ошеломленный. Потом выбежал за
ним и, нагнувшись через перила лестницы, позвал его с мольбой от­
чаянной:
—
Каховский! Каховский! Каховский!
Но ответа не было. Только где-то далеко, должно быть, из ворот
на улицу, тяжелая калитка с гулом захлопнулась.
Рылеев постоял еще минуту, как будто ожидая чего-то, потом вер­
нулся в прихожую.
Все трое молчали, потупившись и стараясь не смотреть друг другу
в лицо.
—
Сумасшедший, — произнес, наконец, Рылеев. ■
— Правду говорит
Якубович — беды еще наделает, погубит нас всех.
—
Вздор! Никого не погубит, кроме себя, — возразил Оболен­
ский. — Несчастный. Все мы несчастные, а он пуще всех. В такую ми-

—
119 —
нуту — один. Один за всех на муку идет — больше этой мукинет на
земле... И за что ты его обидел, Рылеев?
—
Я его обидел?
—
Да, ты. Разве можно сказать человеку : убей?
—
«Сказать нельзя, а сделать можно», — повторил Рылеевслова
Каховского с горькой усмешкой.
Оболенский вздрогнул и побледнел, покраснел, так же как давеча
в разговоре с Голицыным.
—
Не знаю, можно ли сделать. Но лучше самому убить, чем дру­
гому сказать: убей, — проговорил он тихо, со страшным усилием.
И опять все трое замолчали. Рылеев опустился на сундук под ве­
шалкой, Филькино ложе, уперся локтями в колени и склонил голову на
руки.
Оболенский присел рядом с ним и гладил его по голове, как боль­
ного ребенка, с тихою ласкою.
Молчание длилось долго.
Наконец, Рылеев поднял голову. Так же, как сегодня утром, он ка­
зался тяжело больным: сразу побледнел, осунулся, как будто весь поник,
потух; был огонь — стал пепел.
—
Тяжко, братья, тяжко! Сверх сил! — простонал с глухим ры­
данием.
—
А помнишь, Рылеев, — заговорил Оболенский, продолжая гла­
дить его по голове все с тою же тихою ласкою: — «Женщина, когда
рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит
младенца, уж не помнит скорби от радости, потому что родился человек
в мир».
—
Какие слова!— удивился Рылеев. — Кто это сказал?
—
Забыл? Ну, ничего, когда-нибудь вспомнишь. И еще слушай:
«Вы теперь имеете печаль, но я вижу вас опять и возрадуется сердце
ваше и радости вашей никто не отнимет у вас». Так-то, Рылеюшка:
будет скорбь, будет и радость, и радости нашей никто не отнимет
у нас!
В глазах Рылеева блестели слезы и он улыбнулся сквозь слезы.
Встал и положил руку на плечо Голицына.
—- Помните, Голицын, как вы однажды сказали мне: «Хоть вы
и не верите в бога, а помоги вам бог?».
—
Помню, Рылеев.
—
Ну, вот, и теперь окажите так... — начал Рылеев и не кончил,
вдруг покраснел, застыдился.
Но Голицын понял, перекрестил его и сказал:
—
Помоги вам бог, Рылеев! Христос с вами! С нами со всеми
Христос!
Рылеев обнял одной рукой Голицына, другой Оболенского, привлек
обоих к себе и уста их слились в тройной поцелуй.
Сквозь страх, сквозь боль, сквозь муку крестную была великая
радость, и они уже знали, что радости этой никто не отнимет у них.
Д. Мережковский.

—
120 —
На Сенатской площади.
Отрывок из романа «14-е декабря».)
«С Петра начинается революция в России., которая продолжается и
до сего дня», вспомнил Голицын слова Пушкина, сказанные Пестелю,
когда утром 14 декабря вышел на Сенатскую площадь и взглянул на па­
мятник Петра.
Пасмурное утро, туманное, тихое, как будто задумалось, на что
повернуть — на мороз или оттепель. Адмиралтейская игла воткнулась
в низкое небо, как в белую вату. Мостки через Неву уходили в белую
стену и казалось, там, за Невою, нет ничего — только белая мгла, пу­
стота — конец земли и неба, край света. И Медный Всадник на медном
коне скакал ® эту белую тьму кромешную.
Поглядывая на пустую площадь, Голицын ходил взад и вперед по
набережной. Увидел издали Ивана Ивановича Пущина и подошел к нему.
—
Кажется в восемь? — спросил Голицын.
—
Да, в восемь, — ответил Пущин.
—
А уж скоро девять. И никого?
—
Никого.
—
Куда же все девались?
-
—
Не знаю.
—
А что Рылеев?
—
Должно быть, спит. Любит долго спать.
—
Ох, как бы нам не проспать российской вольности!
Помолчали', походили, ожидая, не подойдет ли кто. Нет, никого.
—
Ну, яі пойду, — сказал Пущин.
—
Куда вы? — спросил Голицын.
■— Домой.
Пущин ушел, а Голицын продолжал расхаживать взад и вперед по
набережной.
Баба, в обмерзшем платье, с посиневшим лицом, полоскала белье
в проруби. Старичок-фонарщик, опустив на блоке фонарь с деревянного
столба, забрызганного еще летнею грязью, наливал конопляное масло
в жестяную лампочку. Разносчик на ларе раскладывал мятные жамки
в виде рыбок, белых и розовых, леденцы в виде петушков прозрачных,
желтеньких и красненьких.
Мальчишка из мелочной лавочки, в грязном переднике, с пустой
корзиной на голове, остановился у панели и, грызя семечки, с любопыт­
ством разглядывал Голицына; может быть, знал по опыту, что если
барин ждет, то будет и барышня. И Голицыну тоже казалось, что он
ждет —
Как ждет любовник молодой
Минуты сладкого свиданья
Мальчишка надоел ему. Он перешел с набережной на Адмиралтей­
ский бульвар и начал расхаживать по одной стороне, а по другой —
господин в темных очках, в- гороховой шинели; пройдет туда и погля­

—
121 —
дит, как будто спрост: «Ну, что ж, будет ли что?» — пройдет оттуда
и как будто ответит: «Что-нибудь да будет, посмотрим!».
«Сыщик», подумал Голицын и, зайдя за угол, сел на скамью,
притаился.
—
Бывало, недалеки времена, копеечного калачика и на сегодня
и на завтра хватает, а тут вдруг с девятью копейками и к лотку не под­
ходи, — торговалась старушка-салопница с бабой-калачницей и глазами
искала сочувствия у Голицына. А над головой его, на голом суку, во­
рона, разевая черный клюв с чем-то красным, как кровь, каркала.
«Ничего не будет! Ничего не будет!», подумал Голицын.
И вдруг ему сделалось скучно, тошно, холодно. Встал и, перейдя
Адмиралтейскую площадь, вошел в кофейню Лореда, на углу Невского,
рядом с домом Главного Штаба.
Здесь горели лампы— дневной свет едва проникал в подвальные
окна, было жарко натоплено; пахло горячим хлебом и кофеем. Стук
биллиардных шаров доносился из соседней комнаты.
Голицын присел к столику и велел подать себе чаю. Рядом двое мо­
лоденьких чиновников читали вслух манифест о восшествии на престол
императора Николая I.
«Об’являем всем верным нашим подданным... В сокрушении сердца,
смиряясь пред неисповедимыми судьбами всевышнего', мы приняли при­
сягу на верность старейшему брату нашему, государю цесаревичу и ве­
ликому князю Константину Павловичу, яко законному, по праву перво­
родства, наследнику престола Всероссийского...».
Когда дело дошло до отречения Константина и второй присяги,
читавший остановился.
—
Понимаете? — опросил он громким шопотом, так что Голицын
не мог не слышать.
—
Понимаю, — ответил слушавший. — Сколько же будет присяг?
Сегодня — одному, завтра — другому, а там, пожалуй, и третьему.
«...Призываем всех верных наших подданных соединить теплые
мольбы их к всевышнему, да укрепит благие намерения наши следовать
примеру оплакиваемого нами государя, да будет царствование наше
токмо продолжением царствования его...». — Понимаете?
—
Понимаю: на колу мочала, начинай сначала.
«Тоже, верно, сыщики», — подумал Голицын, отвернулся, взял со
стола истрепанную книжку Благонамеренного и сделал вид, что читает.
Гремя саблею, вошел конногвардейский корнет и заказал продав-
щице-француженке фунт конфет «лимонных, кисленьких».
Голицын узнал князя Александра Ивановича Одоевского, поздоро­
вался и отвел его в сторону.
—
Откуда ты?
—
Из дворца. На карауле всю ночь простоял.
—
Ну, что?
—
Да ничего. Только что граф Милорадович у государя был с ра­
портом, из всех полков знамена возвращаются; все войска присягнули
уже, да и весь город, можно сказать, потому что с утра нельзя пробиться
к церквам. Граф такой веселый, точно именинник; приглашает всех на

—
122 —
пиірог к директору театров Майкову, а оттуда к Телешовой, танцов­
щице.
—
И ты думаешь, Саша?
—
Ничего я не думаю. Уж если военный губернатор на пироге
у балетной танцовщицы, значит все благополучно в городе.
Француженка подала Одоевскому фунтик, перевязанный розовой
ленточкой.
—
Куда ты? — спросил Голицын.
—
Домой,
—
Зачем?
—
На канапэ лежать да конфетки сосать. Умнее ничего не при­
думаешь!-— рассмеялся Одоевский, пожал ему руку и вышел.
А Голицын опять присел к столику. Устал, глаза отяжелели, веки
слипались. «Как бы не заснуть», подумал.
Белая душная вата наполнила комнату. Где-то близко была Ма-
ринька и он звал ее. Но вата заглушала голос. А над самым ухом его
ворона, разевая черный клюв с чем-то красным, как кровь, каркала-
«Ничего не будет! Ничего не будет!».
Проснулся от внезапного шума. Все повскакали, подбежали к окнам
и смотрели на улицу. Но- в низеньких, почти в уровень с тротуаром,
окнах, мелькали только ноги бегущих людей.
—
Куда они?
—
Раздавили!
—
Ограбили!
—
Пожар!
—
Бунт!
Голицын тоже вскочил и, едва не сбив кого-то с ног, как сумасшед­
ший, кинулся на улицу.
—
Бунт! Бунт! — услышал крики в бегущей толпе и побежал вместе
с нею за угол Невского, по Адмиралтейской площади к Гороховой.
—
Ах, беда, беда!
—
Да что такое?
—
Гвардия бунтует, не хочет присягать Николаю Павловичу!
—
Кто с Николаем, тех колят и рубят, а кто с Константином, та­
щат с собой.
—
А кто же государь, скажите на милость?
—
Николай Павлович!
—
Константин Павлович!
—
Нет государя!
—
Ах, беда, беда!
Добежав до Гороховой, Голицын услышал вдали барабанную дробь
и глухой гул голосов, подобный гулу бури налетающей. Все ближе, бли­
же, — и вдруг земля загудела от тысяченогого топота, воздух потрясся
от криков оглушающих:
—
Ура! Ура! Ура! Константин!
Наклонясь низко, точно падая, со штыками наперевес, с развеваю­
щимся знаменем, батальон лейб-гвардии Московского полка бежал стре­
мительно, как в атаку или на штурм невидимой крепости.

—
123 —
— Ура! Ура! Ура! — кричали солдаты неистово, и рты были рази­
нуты, глаза выпучены, шеи вытянуты, жилы напружены, с таким уси­
лием, как будто этим криком подымали они какую-то тяжесть неимо­
верную. И грязно-желтые, низенькие домики Гороховой глядели на
невиданное зрелище, как старые петербургские чиновники — на свето­
преставление.
Толпа бежала рядом с солдатами. Уличные мальчишки свистели,
свиристели и прыгали, как маленькие чортики. А три больших чорта,
три штабс-капитана, неслись впереди батальона: Александр и Михаил
Бестужевы подняли на концах обнаженных шпаг треугольные шляпы
с перьями, а князь Щепин-Ростовский махал окровавленною саблею —
только что зарубил трех человек до смерти.
Спотыкаясь и путаясь в полах шинели, держа в руке спавшие
с носа очки, Голицын бежал и кричал вместе со всеми восторженно­
неистово:
—
Ура, Константин!
*
*
*
С Гороховой повернули налево, мимо дома Лобанова и забора
Исакия, на Сенатскую площадь. Здесь, у памятника Петра, остановились
и построились в боевую колонну, лицом к Адмиралтейству, тылом к Се­
нату. Выставили цепь стрелков-разведчиков. А внутри колонны поста­
вили знамя, и собрались члены Тайного Общества.
Тут, за стальною оградою штыков, было надежно, как в крепости,
и уютно, тепло, теплотой дыханий человеческих надышано. От солдат
пахло казармою — ржаным хлебом, тютюном и сермягою, а от «ма­
менькина сынка», Одоевского — тонкими духами, пармскою фиалкою.
И вещим казалось Голицыну это соединение двух запахов.
Члены Тайного Общества обнимались, целовались трижды, как будто
христосуясь. Все лица вдруг изменились, сделались новыми. Узнавали и
не узнавали друг друга, как будто на том свете увиделись. Говорили,
спеша, перебивая друг друга, бессвязно, как в бреду или пьяные.
—
Ну, что, Сашка, хорошо ведь, хорошо? А? — спрашивал Голи­
цын Одоевского, который, не доехав из кофейни до дому, узнал о бунте
и прибежал на площадь.
—
Хорошо, Голицын, ужасно хорошо! Я и не думал, что так х о­
рошо! — отвечал Одоевский и, поправляя спавшую с плеча шинель, вы­
ронил фунтик, перевязанный розовой ленточкой.
—
Ага, лимонные, кисленькие, — рассмеялся Голицын. — Ну, что,
будешь, подлец, на канапэ лежать да конфетки сосать?
Смеялся, чтоб не заплакать от радости. «Женюсь на Мариныке, не­
пременно женюсь!» вдруг подумал и сам удивился: «Что это я? Ведь,
умру сейчас... Ну, все равно, если не умру, то женюсь».
Подошел Пущин; и с ним тоже поцеловались трижды, похристосо­
вались.
—
Началось-таки, Пущин?
—
Началось, Голицын.

—
124 —
—
А помните, вы говорили, что раньше десяти лет и подумать
нельзя?
—
Да, вот, не подумавши, начали.
—
И вышло неладно?
—
Нет, ладно.
—
Все будет ладно! Все будет ладно! — твердил Оболенский, тоже
как в беспамятстве, но с такой светлой улыбкой, что, глядя на него,
у всех становилось светло на душе.
А Вильгельм' Кюхельбекер, неуклюжий, долговязый, похожий на
подстреленную цаплю, рассказывал, как его по дороге на площадь из­
возчик из саней вывалил.
—
Ушибся?
—
Нет, прямо в снег, мягко. Как бы только пистолет не вымок.
—
Да ты* стрелять-то умеешь?
—
Метил в ворону, а попал в корову!
—
Что это, Кюхля, какие с тобой всегда приключения!
«Смеются тоже, чтоб не заплакать от радости», подумал Го­
лицын.
Похоже было на игру исполинов: огромно, страшно, как смерть,
и смешно, невинно, как детская шалость.
Забравшись за решетку памятника, Александр Бестужев склонился
к подножию и проводил взад и вперед лезвием1 шпаги по гранитному
выступу.
—
Что ты делаешь? — крикнул ему Одоевский.
—
Я о гранит скалы Петровой
Оружье вольности точу, —
ответил Бестужев стихами, торжественно.
—
А ты, Голицын, чего морщишься? — заметил Одоевский. — Бе­
стужев молодец: полк взбунтовал. А что поактерствовать любит, так
ведь мы и все не без этого, а вот, все молодцы!
Князь Щепин, после давешнего бешенства, вдруг ослабел, отяжелел,
присел на панельную тумбу и внимательно рассматривал свои руки
в белых перчатках, запачканных кровью; хотел снять, — не снимались,
прилипли; разорвал, стащил, бросил и начал тереть руки1снегом, чтобы
смыть кровь.
—
«Все будет ладно», — повторил Одоевский слова Оболенского
и указал Голицыну на. Щепина: — И это тоже ладно?
—
Да, и это. Нельзя без этого, — ответил Голицын и почему-то,
заговорив об этом, взглянул на Каховского.
В нагольноім тулупе, с красным кушаком, за который заткнуты
были кинжал и два пистолета, Каховский стоял поодаль от всех, один,
как всегда. Никто не подходил к нему, не заговаривал. Должно быть,
почувствовав на себе взгляд Голицына, он тоже взглянул на него, и
в голодном, тощем лице его, тяжелом-тяжелом, точно каменном, с над­
менно оттопыренною нижнею губою и жалобными глазами, как у боль­
ного ребенка или собаки, потерявшей хозяина, что-то дрогнуло, как
будто хотело открыться и не могло. И тотчас опять отвернулся, угрюмо

—
125 —
потупился. «Не с вами, не с вами, никогда я не был и не буду с вами!»
вспомнились Голицину вчерашние слова Каховского, и вдруг стало жаль
его нестерпимою жалостью.
—
А вот и Рылеюшка! Умаялся, бедненький? — подошел Голицын
к Рылееву и обнял его с особенной нежностью. Чувствовал, что виноват
передним: думал, что он проспит, а он все утро метался, как угорелый,
по всем казармам и караулам, чтобы набрать войска, но ничего не на­
брал, вернулся с пустыми руками.
—
Мало нас, Голицын, ох, как мало!
—
Пусть мало, а все-таки надо, все-таки надо было начать! — на­
помнил ему Голицын его же слова.
—
Да, все-таки надо! Хоть одну минутку, а были свободны! —
воскликнул Рылеев.
—
А где же Трубецкой? — вдруг спохватился.
—
Чорт его знает. Пропал, как сквозь землю провалился!
—
Испугался, должно быть, и спрятался.
—
Как же так, господа? Разве можно без диктатора? Что он
с нами делает!— начал Рылеев и не кончил, только рукой махнул и
побежал опять, как угорелый, метаться по городу, искать Трубецкого.
—
Никаких распоряжений не сделали, согнали на площадь, как
баранов, а сами спрятались, — проворчал Каховский.
И все притихли, как будто вдруг очнулись, опомнились; жуткий х о­
лодок пробежал у всех по сердцу.
Не знали, что делать; стаяли и ждали. Собрались на площади около
одиннадцати. На Адмиралтейской башне пробило двенадцать, час, а про­
тивника все еще не было, ни даже полиции, как будто все начальство
вымерло.
Думали было захватить сенаторов, но оказалось, что уже в восемь
утра они присягнули и уехали в Зимний дворец на молебствие.
Солдаты, в одних .мундирах, зябли и грелись горячим сбитнем, пере­
минались .с н о р и на ногу и колотили рука об руку. Стояли так спокойно,
что прохожие думали, что это парад.
Голицын ходил вдоль фронта, прислушиваясь к разговорам солдат.
—
Константин Павлович сам- идет сюда из Варшавы!
—
За четыре станции до Нарвы стоит с первою1 армиею и Поль­
ским корпусом для истребления тех, кто будет присягать Николаю Пав­
ловичу.
—
И прочие полки непременно откажутся!
—
А если не будет сюда, пойдем за ним, на руках принесем!
—
Ура, Константин! — этим криком все кончилось.
А когда их спрашивали: «Отчего не присягаете?» — отвечали: «По
совести».
Между правым флангом каре и забором Исакия теснилась толпа.
Голицын вошел в нее и здесь тоже прислушался.
В толпе были мужики, мастеровые, мещане, купцы, дворовые, чи­
новники и люди неизвестного звания, е странных платьях, напоминавшие
ряженых: шинели господские с мужицкими шапками; полушубки с круг­
лыми высокими шляпами; черные фраки с белыми полотенцами и крас­

—
126 —
ными шарфами вместо кушаков. У одного — все лицо в саже, как
у трубочиста.
—
Кумовьев, значит, много в полиции, так вот, чтоб не признали,
рожу вымазал, — об’яснили Голицыніу.
—
Рожа черна, а совесть бела. Полюби нас черненькими, а белень­
кими нас всякий полюбит, — подмигнул ему сам чернорожий, скаля
белые зубы, как негр.
У них было оружие: старинные ржавые сабли, ножи, топоры, кирки
и те железные ломы, которыми дворники окалывают лед на улицах, и
даже простые дубинки, как, бывало, во дни пугачевщины. А те, кто с го­
лыми руками пришел, разбирали поленницы дров у забора Исакия и
выламывали камни из мостовой, вооружаясь кто поленом, кто булыж­
ником.
—
И видя такое неустроенное, варварское на все российское про­
стонародье самовластье и тяжкое притеснение, государь император Кон­
стантин Павлович вознамерился уничтожить оное, — говорил мастеро­
вой с испитым, злым и умным лицом, в засаленном картузе и полосатом
тиковом халате, ремешком подпоясанном.
—
По две шкуры с нас дерут, анафемы! — злобно шипел беззубый
старичок-дворовый, в лакейской фризовой шинели со множеством во­
ротников.
—
Народу жить похужело, всему царству потяжелело. Томно так,
что ой-ой-ой, — вздыхала баба с красным лицом и веником подмышкой,
должно быть, прямо из бани. А лупоглазая девчонка, в длинной каца­
вейке мамкиной, разинув рот, жадно слушала, как будто все понимала.
-
—
И видя оное притеснение лютое, — продолжал мастеровой, —
государь Константин Павлович, пошли ему господь здоровья, пожелал
освободить российскую чернь от благородных господ...
■— Господа благородные — первейшие в свете подлецы! — послы­
шались голоса в толпе, J
—
Отжили они свои красные дни! Вот он потребует их, вар­
варов!
—
Недолго им царствовать — не сегодня, так завтра будет с них
кровь речками литься!
—
Воля, ребята, воля! — крикнул кто-то, и вся толпа, как один
человек, скинула шапки и перекрестилась.
—
Сам сюда идет расправу творить, уже он у Пулкова!
—
Нет, взяли за караул, заковали в цепь и увезли!
—
Ах, ты сердечный, болезный наш!
—
Ничего, братцы, небось, отобьем!
—
Ура, Константин!
—
Идут! Идут! — услышал Голицын и, оглянувшись, увидел, что
со стороны Адмиралтейского бульвара, из-за забора Исакия, появилась
конная гвардия. Всадники, в медных касках и панцырях, приближались
гуськом, по три человека в ряд, осторожно-медленно, как будто кра­
дучись.
—
Ишь, как сонные мухи ползут. Не любо, чай, бедненьким! —
смеялись в толпе,

—
127 —
А солдаты в мятежном каре, заряжая ружья, крестились:
—
Ну, слава боту, начинается!
Генерал-губернатор граф Милорадович подскакал к цепи стрелков,
выставленных перед фронтом мятежников. В шитом золотом мундире,
во всех орденах, в голубой Андреевской ленте, в треугольной шляпе
с белыми перьями, он сидел молодцом на гарцующей лошади.
Попал прямо на площадь из уборной балетной танцовщицы Катеньки
Телешовой. На помятом лице его с жидкими височками крашеных во­
лос, пухлыми губками и масляными глазками было такое выражение,
как будто он все это дело кругом пальца обернет.
—
Стой! Назад поворачивай! — закричали ему солдаты, и стальное
полукольцо штыков прямо на него уставилось.
«Русский Баярд, сподвижник Суворова, в тридцати боях не ранен,
и этих шалунов испугаюсь!»— подумал Милорадович.
—
Полно, ребята, шалить! Пропусти! — крикнул и поднял лошадь
в галоп с такою же лихо:гыо, с какою, бывало, на. полях сражений, под
пушечными ядрами, раскуривал трубку и поправлял складки на своем
щегольском- плаще амарантовом. «Бог мой, пуля на меня не вылита!»
вспомнил свою поговорку.
А простые глаза простых людей, как стальные штыки, прямо на
него уставились: «Ах, ты шут гороховый, хівастунишка, фанфаро­
нишка!».
-
—
Куда вы, куда вы, граф! Убьют! — подбежал к нему Обо­
ленский.
—
Не убьют, небось! Не злодеи, не изверги, а шалуны, дурачки
несчастные! Их пожалеть, вразумить надо, — ответил Милорадович, вы­
пятив мягкие, пухлые губы чувствительно.
По угрюмой злобе на лицах солдат Оболенский видел, что еще ми­
ну та,— и примут на штыки «фанфаронишку».
—
Смирна-а! Ружья к но ге! — скомандовал и схватил под уздцы
лошадь Милорадовича. — Извольте от’ехать, ваше сиятельство, и оста­
вить в покое солдат.
Лошадь мотала головой, бесилась, пятилась. Узда острым краем
ремня резала пальцы Оболенского; но, не чувствуя боли, он не выпу­
скал ремня из рук.
Ад’ютант Милорадовича, молоденький поручик Башуцкий, с пере­
кошенным от страха лицом, подбежал, запыхавшись, и остановился
рядом с лошадью.
—
Да скажите же ему хоть вы, господин поручик, — убьют! —
крикнул ему Оболенский.
Но Башуцкий только махнул рукой с безнадежностью.
А Милорадович уже ничего не видел и не слышал. Пришпоренная
лошадь рванулась вперед. Оболенский едва не упал и выпустил узду из
рук. Цепь стрелков расступилась, и всадник подскакал к самому фронту
мятежников.

—
128 —
—
Ребята! — начал он видимо заранее приготовленную речь с са­
монадеянной развязностью старого отца-командира. — Вот эту самую
шпану, видите, с надписью: «Другу .моему Милорадовичу», подарил мне
в знак дружбы государь цесаревич Константин Павлович. Неужели же
я изменю другу моему и вас обману, друзья?
Неловко, бочком протискиваясь сквозь шеренгу солдат, подошел
Каховский и остановился в двух-трех шагах от Милорадовича. Левую
руку положил на рукоять кинжала, заткнутого за красный кушак, —
Оболенский заметил, что из двух пистолетов за кушаком остался только
один, — а правую — неуклюже, неестественно, точно вывихнутую, з а­
сунул под распахнутый тулуп, за пазуху.
—
Разве нет между вами старых служивых суворовских? Разве тут
одни мальчишки да канальи-фрачники? — продолжал Милорадович,
взглянув на Каховского.
А тот, как будто' внимательно прислушиваясь, смотрел в лицо его
прямо, недвижно, неотступно-пристально. И от этого взгляда вдруг
страшно стало Оболенскому. Почти не сознавая, что делает, он выхва­
тил ружье у стоявшего рядом солдата и начал колоть штыком в бок
лошадь Милорадовича.
Каховский оглянулся, и Оболенскому почудилось в лице его
усмешка, едва уловимая.
Лошадь взвилась на дыбы. Знакомый звук послышался Милорадо­
вичу, как будто выскочила пробка из бутылки шампанского. «Вот оно»,
подумал он, но уже не успел прибавить: «Бог мой, пуля на меня
не вылита!».
В белом облачке дыма проплыла белая юбочка балетной танцов­
щицы, две розовые ножки торчали из юбочки, как две тычинки из
чашки цветка опрокинутой. Выпятились пухлые губы старчески-младен­
чески, как, бывало, е последнем акте балета, когда он, хлопая в ладоши,
покрикивал: «Фора, Телешова, фора!». Последний поцелуй воздушный
послала ему Катенька, — и опустилась черная занавесь.
Вдруг вскинул руки вверх и замотался, задергался, как пляшущий
на нитке паяц. С головы свалилась шляпа, оголяя жидкие височки кра­
шеных волос, и по голубому шелку Андреевской ленты заструилась
струйка алая.
Оболенский чувствовал, как острое железо штыка вонзается во
что-то живое, мягкое, хотел выдернуть и не мог — зацепилось.
А когда облачко дыма рассеялось, увидел, что- Милорадович, падая
с лошади, наткнулся на штык, и острие вонзилось ему в спину, между
ребрами.
Наконец, со страшным усильем, Оболенский выдернул штык.
«Какая гадость»,— подумал так же, как тогда, во время дуэли
со С'виньиным, и лицо его болезненно сморщилось.
Ружейный залп грянул из каре, и «ура, Константин!» прокати­
лось над площадью, радостное. Радовались, потому что' чувствовали,
что только теперь началось, как следует: переступили кровь.
Каховский, возвращаясь в каре, так же, как давеча, пробирался
неловко, бочком. Лицо его было спокойно, как будто задумчиво. Когда

—
129 —
послышались крики и выстрелы, он с удивлением поднял голову, но тот
час опять опустил, как будто еще глубже задумался.
«Да, этот ни перед чем не остановится. Если только под’едет госу­
дарь, не сдобровать ему», — подумал Голицын.
Д. Мережковский.
Русские женщины.
(Отрывок.)
И стало, родные, светлей и светлей!
Увидела я возвышенье:
Какая-то площадь... и тени на ней...
Чу... молот! работа, движенье...
Там люди! Увидят ли только они?
Фигуры1отчетливей стали...
Вот ближе, сильней замелькали огни...
Должно быть, меня увидали...
И кто-то, стоявший на. самом краю,
-
Воскликнул: «Не ангел ли божий?
Смотрите, смотрите!— Ведь мы не в раю:
Проклятая шахта похожей
На ад! »—•говорили другие, смеясь,
И- быстро на край выбегали.
И я приближалась поспешно. Дивясь,
Недвижно они ожидали.
—
Волконская!— вдруг закричал Трубецкой
(Узнала я голос). Спустили
Мне лестницу; я поднялася стрелой!
Все люди знакомые были:
Сергей Трубецкой, Артамон Муравьев.
Борисовы, князь Оболенский...
Потоком сердечных, восторженных слов,
Похвал моей дерзости женской,
Была я осыпана; слезы текли
По лицам их, полным участья...
—
Но где же Сергей мой? «За ним, уж пошли,
Не умер бы только от счастья!
Кончает урок: по три пуда руды,
Мы в день достаем для России.
Как видите, нас не убили труды!»
Веселые были такие,
Шутили, но я под веселостью их
Печальную повесть читала
(Мне новостью были оковы на них,
Что их закуют — я не знала)...
ІѴроиям ретлюцнч. Т I.

-
130 —
Известъем о Кате, о милой жене,
Утешила я Трубецкого,
Все письма, по счастию, были при мне,
С приветом из края родного;
Спешила я их передать. Между тем
Внизу офицер горячился:
«Кто лестницу принял! Куда и зачем
Смотритель работ отлучился!
Сударыня! Вспомните слово мое!
Убьетесь... Эй, лестницу, черти!
Живей!..». (Но никто не подставил ее.)
«Убьетесь, убьетесь до смерти!
Извольте спуститься! Да что ж вы?..» Но мы
Все в глубь уходили... Отвсюду
Бежали к нам' мрачные дети тюрьмы,
Дивясь небывалому чуду.
Они пролагаши мне путь впереди,
Носилки свои предлагали...
Орудья подземных работ на пути,
Провалы, бугры мы встречали.
Работа кипела под звуки оков,
Под песни — работа над бездной!
Стучались в упругую грудь рудников
И заступ и молот железный.
Там с ношею узник шагал по бревну,
Невольно кричала я: «Тише!».
Там новую .мину вели в глубину,
Там люди карабкались выше
По шатким подпоркам... Какие труды!
Какая отвага!.. Сверкали
Местами добытые глыбы руды
И щедрую дань обещали...
Вдруг кто-то воскликнул: «Идет он! идет!».
Окинув пространство глазами,
Я чуть не упала, рванувшись вперед,'—
Канава была перед нами.
«Потише, потише! Ужели затем
Вы тысячи верст пролетели, —
Сказал Трубецкой, — чтоб на горе нам всем
В канаве погибнуть — у цели?»
И за руку крепко меня он держал:
«Что б было, когда б вы упали?»
Сергей торопился, но тихо шагал;
Оковы уныло звучали.
Пред ним расступались, молчанье храня,
Рабочие люди и стража...
И вот, он увидел, увидел меня!

—
131 —
И руки простер ко мне: «Маша!».
И стал, обессиленный словно, вдали...
Два ссыльных его поддержали.
По бледным щекам его слезы текли,
Простертые руки дрожали...
Душе моей милого голоса звук
Мгновенно послал обновленье,
Отраду, надежду, забвение мук,
Отцовской угрозы забвенье.
И с криком: «Иду!» я бежала бегом,
Рванув неожиданно руку,
По узкой доске над зияющим рвом
Навстречу призывному звуку...
«Иду!..» Посылало мне ласку свою
Улыбкой лицо испитое...
И я подбежала... И душу мою
Наполнило чувство святое,
И только теперь, в руднике роковом,
Услышав ужасные звуки,
Увидев оковы на муже моем,
Вполне поняла его муки,
И силу его... и готовность страдать.'..
Невольно пред ним я склонила
Колени, — и, прежде чем мужа обнять,
Оковы к губам приложила!..
И тихого ангела бог ниспослал
В подземные копи, — в мгновенье'
И говор и грохот работ замолчал,
И замерло словно движенье.
Чужие, свои1— со слезами в глазах,
Взволнованы, бледны, суровы
Стояли кругом, на, недвижных ногах
Не издали звука оковы,
И в воздухе поднятый молот застыл...
Все тихо — ни пески, ни речи...
Казалось, что каждый здесь с нами делил
И горечь и счастие встречи!
Святая, святая была тишина!
Какой-то высокой печали,
Какой-то торжественной думы полна.
«Да где же вы все запропали?»
Вдруг снизу донесся неистовый крик:
Смотритель работ появился.
«Уйдите,— сказал со слезами старик: —
Нарочно я, барыня, скрылся,
Теперь уходите. Пора. Забранят,
9*

—
132 —
Начальники — люди крутые...».
И словно из рая спустилась я в ад...
И только... и только', родные!
По-русски меня офицер обругал,
Внизу ожидавший в тревоге,
А сверху мне муж по-французски сказал:
«Увидимся, Маша, — в остроге!..».
Н. Некрасов.
Ответ А. С. Пушкину.
(На послание декабристам s Сибирь.)
Струн вещих пламенные звуки
До слуха нашего дошли,
К мечам рванулись наши руки,
Но лишь оковы обрели.
Но будь спокоен, бард: цепями,
Своей судьбой гордимся мы
И за затворами тюрьмы,
В душе смеемся над царями.
Наш скорбный труд не пропадет:
Из искры возгорится пламя,
И просвещенный «аш народ
Сберется под святое знамя.
Мечи скуем мы из цепей
И пламя вновь зажжем свободы,
Она нагрянет на царей,
И радостно вздохнут народы.
Л. И. Одоевский.
Декабристам.
Над вашей памятью кровавой
Теперь лежит молвы позор;
Над ней поэт, венчанный славой,
Остановить не смеет взор.
Ваш враг могучий торжествует,
Щадит его судьбы закон,
Лишь власти страсть его волнует,
И кажется незыблем трон.

—
133 —
Но вы погибли не напрасно:
Все, что посеяли, — взойдет,
Чего желали вы так страстно,
Все в блеске радостном придет.
Иной восстанет грозный мститель,
Иной восстанет мощный род:
Страны своей освободитель,
Проснется дремлющий народ.
В победный день, в день славной тризны
Свершится роковая месть,
И снова пред лицом отчизны
Заблещет ярко ваша честь.

1830 ГОД

ВВЕДЕНИЕ.
Июльская революция 1830 года по своему социальному смыслу была
продолжением революции 1789 г. Как и во время Великой французской
революции рабочие массы в движении 30-го года играли значитель­
ную роль; но они боролись почти исключительно с силами феодального
строя в интересах буржуазии. Сознание собственных классовых инте­
ресов попрежнему, как и санкюлотам 1789 г., оставалось недоступным
пролетариату, и удары по буржуазному обществу воспринимались рабо­
чими как призыв и повод к борьбе рука об руку с буржуазией.
До 1848 года у пролетариата не было даже попыток выступить в каче­
стве самостоятельного класса. И реакция в свою очередь направляла
все свои усилия, главным образом, против буржуазии.
В наиболее оформленном виде эта борьба между феодальным и
буржуазным порядком в эпоху 30-х годов проявилась в России.
Каждая победа революции в Европе рассматривалась царем Николаем
как подрыв его собственной монархической власти, как шаг к повто­
рению декабрьской вспышки 1825 года. Отсюда вся нескрываемая нена­
висть Николая ко всякому проблеску независимой мысли, к европейской
культуре и крутая внутренняя политика, вся проникнутая духом жан­
дармского сыска. «Я ненавижу принципы, которые увлекают вас на лож­
ный путь»,.— угрюмо- бросил Николай французскому послу, когда узнал
о революции 1830 года. И немедленно отдал распоряжение «Третьему
Отделению собственной его величества канцелярии», призванному читать
в сердцах и следить за тайными помыслами людскими: «задушить в самом
зародыше всякий умысел врагов существующего порядка...».
Но не только Николай понимал, что крушение французского трона
означало возможность того же и в России. Это хорошо понимали, ко­
нечно, и Пушкин, и Лермонтов, и Грановский, и Герцен, и Огарев, и то
новое поколение буржуазно-либеральньгх дворян, которое было разбу­
жено грохотом орудий на Сенатской площади; несмотря на все охранное
рвение Бенкендорфов и Уваровых, оно не только само пропиталось

революционным духом Европы, но еще умудрилось пропитать таким же
революционным пламенем и свои подцензурные книги. В то же время
неуклонно совершавшееся капиталистическое перерождение русского на­
турального хозяйства выбрасывало на поверхность жизни совершенно
новые группы, наполняло города и деревни новыми людьми, полными
смутных порывов и ожиданий, упрямых и неуступчивых, которые вдруг,
разом заявили о себе устами первых русских разночинцев: Белинского,
Кольцова, Никитина, Шевченко. В их лице нарождающаяся русская
демократия посылала николаевской монархии предостережение гораздо
более грозное, чем восстание будирующих князей и недовольных по­
мещиков.
Л.В
.
—
138 --

Защита д Аркольского моста.
21 сентября.
Обдумывать, сочинять, писать — возможно ли это здесь? Земля
шатается под моими ногами, все кружится вокруг меня, сердце мое
страдает морской болезнью...
Ежедневная, даже ежечасная работа сильнейшей мыслительной
деятельности делает здесь, наконец, людей отупелыми и лишенными
всяких мыслей. Будь это иначе, невозможно' было бы провести в Па­
риже всю жизнь. Опыт, делающий сначала рассудительным и осторож­
ным, впоследствии вселяет в человека легкомыслие,— и этим я об ’-
ясняю и оправдываю легкомыслие французского народа. Мы, немцы,
дольше всех других живущие под кротким', безоблачным небом грез,
заболеваем' ревматизмом' каждый раз, когда вьшздим из сонного со­
стояния; в это время мы осязательно чувствуем всякий опыт, и всякая
перемена ощущений делает нас бальными.
Сегодня во дворе Лувра я встретил торжественную похоронную
процессию, которая собралась здесь, чтобы отсюда двинуться дальше.
Впереди шел отряд национальной гвардии, глухо стучавшей в барабаны,
а за ним — бесчисленное множество граждан, большею частью моло­
дых; безмолвно, серьезно и скромно шли они1 парами, неся знамена и
штандарты, завешенные черным флером и увенчанные иммортелями или
лаврами.
Это были поминки по тем четыре® унтер-офицерам, которые были
схвачены по делу Бертона и убиты, будучи безоружными пленниками.
Ровно восемь лет назад их умертвит на Гревской площади, и так как
это убийство сопровождалось разными церемониями, то его назвали
казнью. Вечером был парадный концерт. Как тут не сойти с ума!
Только восемь лет прошло с тех пор, и вот то, что признавалось тогда
преступлением, теперь уже превращено в добродетель. Если бы, — каік
этого
требует человечность и военные законы,— с побеждае­
мыми в битве за свободу поступали точно так же, как с военно-плен­
ными, т.- е. если бы их делали пленниками, вместо того чтобы убивать
их, — эти несчастные унтер-офицеры были бы живы до сих пор. С ка­
кими победными кликами народ отворил бы потом их темницы, с каким
восторгом они приветствовали бы свет и воздух свободы!.. Отчего же
народ не поступил в то1 время так, как поступил восемь лет спустя?

—
140 —
Отчего он не спас этих людей?.. До отчаяния доводит мысль, что народ
должен прежде опьянеть от ненависти, чтобы ощутить в себе мужество
для удовлетворения этому чувству, — что он только тогда находит
в себе сердце, когда потеряет голову...
Я пошел з а процессией и проводим ее до Гревской площади. Там
она остановилась, образовала круг, и один из толпы, взойдя на возвы­
шение, приготовился- произнести речь. Но я пошел дальше. Мне было
достаточно известно все, что іможно оказать об этой местности и
о сопряженных с нею печальных факта«. Я направился вверх по новому
цепному мосту, ведущему теперь от Гревской площади, и сел там отдох­
нуть на скамью.
Я смотрел вниз на реку, мерил глазами короткое расстояние между
Лувром, где царили французские короли, и площадью Революции, на
которой их собственный народ казнил их, иі удивлялся, что дело народ­
ного возмездия так долго совершало такой' небольшой путь. Между
Варфоломеевской ночью и взятием1 Бастилии прошю более двух сто ­
летий... На этом1 мосту можно беспрепятственно- сидеть и предаваться
размышлениям. Он сделан только для пешеходов, и каждый раз, как
кто-нибудь проходил по нему, он дрожал подо- мною, и сердце дрожало
у меня в грудиг. Здесь, здесь на том самом месте, где я сидел теперь,
пал во время июльских дней благородный юноша, боец за1свободу. Его
могилу еще ни разу не покрывал снег, и пепел его сердца не был еще
охлажден ни -одною бурею. Королевские войска заняли Гревскую пло­
щадь и стали стрелять через реку, чтобы удержать- студентов, напи­
равших с противоположной -стороны. В это время1 из толпы этой
молодежи выступил один воспитанник политехнической школы, с сло­
вами: «Друзья, мы должны взять м-о-ст; следуйте за мною! Если я
паду, помните обо мне... Мое имя — д’Арколь... Вперед!». Он сказал
эти слова — и упал, пораженный десятью пулями. Теперь, на арке,
возвышающейся по середине -моста, написано золотыми буквами: «Pont
d’ArcoIe» («Аркольский мост»), а на другой стороне арки: «28 июля
1830 г.». За суеверие -Оссиана я отдал бы в настоящую минуту всю
мою философию. Как бы утешился я, как бы примирился с разгневанным
небом, если бы мог уверить себя, что в тихую полночь дух -павшего
героя переходит через цепной мост, садится на чугунную скамью
и смотрит вверх, на свое золотое имя, блистающее при свете луны!
И в это время живущие на берегу слышат тихий, блаженный шопот,
сладостный, как замирающие звуки флейты, и говорят: «Это д’Арколь
радуется!».
Добродетель, самоотречение, самопожертвование — я много ра з­
мышлял об этих предметах, сидя здесь. Должно или не должно ставить
их в основание своих действий? Что такое слава? Прекрасный бред, но
тем не менее — бред. Ну да, если бы и так, что ж такое. Что значит
разум? Безумный бред в с е х. Что значит безумный бред? Разум
одного отдельного человека. Что -вы называете истиной? За­
блуждение, имеющее несколько столетий от роду. Что, -по-вашему, за ­
блуждение? Истина, прожившая на -свете всего одну минуту-.
Но если
эта минута — последняя в -нашей жизни, если за нею не следует другая,

—
141 —
выводящая нас из заблуждения, то минутное заблуждение становится
вечною истиной. Да, это так. О, прекрасна смерть героя, умирающего
за убеждение!
Л. Берне.
Марсельеза.
Нет, прочь всякие крайности! Парижане дали наш такой блестя­
щий пример умеренности. Да, вы, французы, вы заслуживаете -быть
свободными, потому что вы носите свободу в сердце. Этим вы отли­
чаетесь от ваших бедных предков, стряхнувших с себя тысячелетнее
рабство, но совершавших, рядом со своими геройскими подвигами, те
безумные злодеяния, которые заставляли гения человечества в ужасе
закрывать лицо. Теперь руки народа покрылись кровью не в бою, но
в свалке законной обороны. Народ сам перевязал раны своих врагов,
и, 'Когда дело окончилось, снова принялся за свои1обыкновенные заня­
тия, не потребовав за великую работу ни копейки на водку!
Страшись раба, когда он цепи носит;
Людей свободяых не страшись!
Ты видишь, в каком я упоении, как я вне себя... Я цитирую самые
плохие стихи Шиллера.
И старого ребенка, которого неисправимое безумие стоило гра­
жданам столько крови, парижане пощадили чрезвычайно трогательно.
Он так же, как король герулов, сидел за шахматами, когда победители
вторглись в его палатку. Дрожащею рукою он подписал отречение. 0:н
никогда не хотел слушать правду. Он преклонял слух только ко лжи
своих придворных. Они постоянно восклицали: «Мы побеждаем. Мы по­
беждаем!». С глубоким удивлением посмотрел оін вокруг себя, когда
«Journal des Débats», как некогда вестник короля герулов, внезапно
воскликнул: «Malheureux roi! Malheureuse France!».
С ним, с Карлом X, пала, наконец, империя Карла Великого, как
империя Ромула .пала с Ромуяом-Августулом. Как некогда начался
новый Рим, так теперь начинается новая Франция.
Я все еще точно во сне; особенно имя Лафайета звучит для меня
как сказка, слышанная в самом раннем детстве. Неужели он в самом
деле снова сидит на коне, предводительствуя национальной геардиею?
Я почти боюсь, что это неправда1, потому1 что эт о напечатано1. Мне
хочется самому отправиться в Париж, чтобы убедиться собственными
глазами... Я воображаю себе, какое великолепное зрелище, когда он
проезжает по парижским улицам, — он — гражданин обоих полуша­
рий, богоподобный старец, серебрянке кудри которого волнами падают
на священные плечи... Старыми, .милыми глазами он приветствует вну­
ков тех дедов, которые некогда сражались с ним. з а свободу и равен­
ство... Ровно шестьдесят лет прошло с тех пор, как он вернулся ио
Америки и провозгласил человеческие права, эти десять заповедей но­

—
142 —
вой мировой веры, которые там- были открыты ему при громе и молнии
пушек!.. И теперь снова развевается та парижских башнях трехцвет­
ное знамя, и снова раздаются звуки Марсельезы!
Лафайет, трехцветное знамя, Марсельеза... Я в совершенном опьяне­
нии. Смелые надежды страстно воздымаются во мне, как деревья с з о ­
лотыми плодами и дикими, длинными ветвями, достигающими до отдален­
ных облаков... Но облака в быстром; полете своемі вырывают с корнем
эти исполинские деревья и бегут дальше. Небо наполнено звучными
скрипками, а море, я слышу снова, пахнет свежеиспеченными1 пирож­
ками. Там наверху, в небесноголубом! пространстве, постоянно разда­
ются веселые звуки скрипок, а в смарагдовых волнах слышится что-то
похожее на радостный хохот девушек. Но под землею треск и клоко­
тание, земля разверзается, старые боги высовывают оттуда головы1 и
с торопливым удивлением! спрашивают: «Что* означает это ликование,
проникнувшее в самую сердцевину земли? Что случилось нового? Уж
нельзя ли нам снова выйти из-под земли?». — Нет, оставайтесь в вашем
туманном царстве, куда скоро сойдет к вам новый товарищ... — «Как
зовут его?» — Вы хорошо знаете его, вы, которых он некогда низверг­
нул в царство вечной ночи...
Пан умер!
Лафайет, трехцветное знамя, Марсельеза...
Кончилась моя жажда спокойствия. Теперь я снова знаю, чего я
хочу, что должен, что обязан сделать... Я сын революции и снова берусь
за оружие, над которым' моя мать произнесла свое полное чар благо­
словение... Цветов! Цветов! Я увенчаю ими свою голоиу для смертель­
ной битвы! И лиру, дайте мне лиру, чтобы: я спел боевую песню. Из нее
вылетят слова, подобные пламенным звездам, которые стреляют вниз
с небесной высоты, и оожигают чертоги, и освещают хижины... Слова,
подобные метательным копьям, которые взлетают в седьмое небо и
поражают набожных лицемеров, которые пробрались там в святая свя­
тых... Я весь радость и песнопение, весь меч и огонь!
Может быть, я совсем сошел с ума... Из этих диких, завернутых
в бумагу солнечных лучей один попал мне ві мозг, и все мои мысли
горят ярким пламенем. Напрасно я погружаю голову в море. Никакая
вода не может загасить этот греческий огонь. Но и с другими делается
то же самое. И остальных людей, приехавших сюда купаться, ударили
в мозг лучи парижского солнца, особенно берлинцев, которые в ны­
нешнем! году собрались здесь в большом количестве и переезжают
с одного острова на другой, так что можно сказать, что Северное море
наводнено берлинцами. Даже бедные гелъголандцы ликуют, несмотря та
то, чтогони только инстинктом понимают эти события. Рыбак, который
перевозил меня вчера на маленький песчаный остров, где я купаюсь,
встретил меня улыбкой и словами: «Бедные люди победили!». Да, народ,
может быть, понимает события своим инстинктом лучше, чем мы —
всеми нашими вспомогательными познаниями. Так, г-жа Варнхаген рас­
сказывала мне, что когда исход лейпцигской битвы был еще неизвестен,
то горничная вдруг вбежала в комнату и с испугом закричала : «Дворян­
ство выиграло!».

—
143 —
На этот раз победу одержали бедные люди. «Но это принесет им
мало пользы, если они не одержат также победы «ад наследственным
правом!». Эти слова произнес восточно-прусский юстицрат таким то­
ном, который крайне поразил меня. Не знаю почему эти слова, которых
я не понимаю, остаются в моей памяти и наводят на меня такую тоску.
Что хотел сказать ими этот высохший чудак?
Сегодня утром снова получен пакет с газетами. Я поглотил их,
как манну. Такое дитя, как я, трогательные подробности занимают
еще более, чем многознаменательное целое. О, как бы я хотел увидеть
хоть собаку Медора! Она интересует меня больше, чем другие, которые
в несколько скачков принесли Филиппу орлеанскому корону. Собака
Медор принесла своему хозяину ружье и патронташ, и когда ее хозяин
пал и вместе с своими героями-товэрищами был похоронен на луврском
дворе, бедная собака, точно каменное изваяние верности, уселась на
могиле и сидела дни и ночи, едва дотрагиваясь до предлагавшихся ей
кушаний и зарывая остальную часть их в землю, может быть, для того,
чтобы кормить своих похороненных хозяев!
Я не могу больше спать, и в моем раздраженном1 уме проходят
самые странные фигуры. Т о недремлющие грезы, .которые толкают одна
другую так, что образы причудливо смешиваются между собою и, как
в китайском фонаре, то становятся карликами, то вдруг -обращаются
в гигантов: просто с ума сходи. В таком положении мне иногда ка­
жется, что мои -собственные члены также получают колоссальные раз­
меры, и что я на неизмеримо длинных ногах перебегаю из Германии во
Францию. Да, я помню, что прошедшею ночью я пробегал по всем
немецким землям и землицам, и стучал в двери моих друзей и будил
спящих... Они порою смотрели на меня удивленными, -стеклянными гла­
зами, так что я сам- пугался и не мог тотчас же об’яетить себе, чего
я собственно хотел и для чего я будил их. Многих толстых филистеров,
которые слишком отвратительно храпели, я знаменательно толкал под
бока, и они, зевая, спрашивали: «Который час?». В Париже, любезные
друзья, прокричал петух: вот все, что я знаю-.
За Аугсбургом, по до­
роге в Мюнхен, я встретил множество готических церквей, которые,
казалось, были готовы к бегству и боязливо1 шептались. Я -сам-, устав
беготнею, вздумал, наконец, полететь и начал перелетать от одной
звезды к другой. Но эти звезды не населенные миры, как полагают дру­
гие, а просто блестящие каменные шары, пустые и бесплодные. Они
не падают вниз потому, что не знают, где им можно упасть и ходят
по вышине взад и вперед в величайшем затруднении... Был я и в небе.
Двери и ворота были отперты. В одной комнате сидел за конторкой
старый худощавый человек и перебирал груды бумаг. Я заговорил с ним
громко. «Не говорите так громко», быстро возразил старый худощавый
человек, повернулся ко мне спиною и снова зашумел бумагами. «Это
господин регистратор», шепнул мне один из служителей, поднявшись
со стула, на котором' он спал, и с зеванием протирая себе глаза...
Пан умер!
Г. Гейне,

—
144 —
Дух революции бессмертен.
(1831 год.)
Галльский петух прокричал теперь во второй раз, и в Германии
тоже рассвело. В отдаленные монастыри, замки, торговые города и тому
подобные последние приюты средних веков убегают зловещие тени и при­
видения, солнечные лучи блещут, мы протираем сабе глаза, милый свет
проникает нам в сердце, бодрствующая жизнь с шумом проносится
вокруг нас, мы изумлены, мы спрашиваем друг друга: «Что делали мы
прошедшею ночью?».
Да, что делали? Мы грезили по нашему немецкому обыкновению,
т.- е. мы философствовали. Правда, не о тех вещах, которые ближе
всего касались нас, или ближе всего к нам' подходили, -во мы философ­
ствовали о действительном существовании вещей an und für sich, о ко­
нечных причинах вещей и тому подобных метафизических и трансцен­
дентальных призраках; при чем кровавые истории в нашем западном
соседстве иногда сильно мешали нам, так как французские пули не­
редко влетали со свистом1в наши1 философские системы и вырывали из
них целые куски.
Странно, что практическая деятельность наших соседей по ту
сторону Рейна .имеет, однако, своеобразное сходство1с нашею философ­
скою мечтательностью в спокойной Германии. Сравните только исто­
рию французской революции с историей немецкой философии, и по­
думаешь, будто французы, у которых было столько действительного
дела, при чем1им, конечно, нельзя было даже задремать, поручили нам,
немцам, в это гремя спать и грезить за них, и наша немецкая фило­
софия не что иное, как сновидение французской революции1. Таким
образом1у нас в области мысли образовался такой же разрыв с суще­
ствующим и традиционным: порядком вещей, как у французов в области
общественности; вокруг «Критики чистого1разума» собрались наши фи­
лософствующие якобинцы, которые допускали существование только
того, что выдерживало .проверку этой критики. Кант был нашим- Ро­
беспьером. Затемі пришел Фихте со своим Я, этот Наполеон философии,
высшая любовь и высший эгоизм-, самодержавие мысли, верховная воля,
импровизировавшая быстрое возникновение всемирного царства, кото­
рое с такою же быстротой исчезло1, деспотический, мрачно одинокий
идеализм... Под его последовательно' двигавшимися шагами застонали
те цветы, которые были пощажены кантовскою гильотиной или с тех
пор незаметно- выросли из земли, придавленные подземные духи заше­
велились, почва задрожала, последовал взрыв контр-революции, и- при
Шеллинге прошедшему, с его традиционными интересами, снова -был
возвращен авторитет, даже дано вознаграждение; в новой реставрации,
в натур-философии снова стали хозяйничать седые эмигранты, посте­
пенно интриговавшие против господства разума и идеи: мистицизм,
пиетизм, иезуитизм, легитимизм, романтика, немечничество, сентимен­
тальность... Так шло дело до Гегеля, Орлеанского герцога философии,
который основал новое правление, или привел в порядок старое —

—
145 —
правление эклектическое, в котором ом сам, правда, играл незначитель­
ную роль, но во главе которого поставили его’, и где он указал прочное,
соответствующее конституционному порядку, место старым кантовским
якобинцам, фихтевским бонапартистам, шеллинговским пзрам и своим
собственным креатурам.
В философии мы, таким1образом', благополучно совершили .великое
круговращение, и совершенно естественно1, что’ теперь мы перейдем
к политике. Будем' ли мы и здесь держаться той же методы? Откроем
мы движение системою Comité du salut public или системою Ordre
légal? Эта вопросы наполняют трепетом все сердца, и у кого есть по­
терять что-нибудь дорогое, будь то хоть собственная голова, тот тре­
вожно шепчет: «Сухая будет немецкая революция или влажно
красная?..».
Аристократы и клерикалы постоянно грозят ужасами времен тер­
роризма, либералы же и гуманисты обещают нам, напротив, прекрасные
сцены великой недели и мирные празднества, за нею последовавшие;
обе партии обманывают самих себя, или хотят обмануть других. Ибо из
того, что французская революция в девяностым годах была такая крова­
вая и ужасная, а ,в минувшіемі июле такая мирная и сострадательная, не
следует заключать, что революция в Германии должна принять тот или
другой характер. Только тогда можно' ожидать совершенно одинаковых
явлений, когда существуют совершенно одинаковые условия. А характер
французской революции во все времена обусловливался нравственным
состоянием народа, и особенно его политическим развитием. Перед
первым взрывом революции во Франции там, правда-, существовала уже
готовая цивилизация, но только в высшем сословии и отчасти в ’Сред­
нем»; классы низшие были в умственном отношении совсем: обделены, и
самый узкюсердечный деспотизм удерживал их от всякого благородного
стремления вперед. Что же касается собственно' политического разви­
тия, то оно отсутствовало не только' в низших, но и в высших классах.
Только и знали в ту пору, что о мелочных маневрах между соперни­
чающими корпорациями, о системе взаимного ослабления, O' традициях
рутины, о влиянии фавориток и тому подобных политических пустяках.
Монтескье пробудил относительно только небольшое число умов. Так
как его исходная точка зрения была 'всегда историческая, то он при­
обрел мало влияния на массы народа восторженного, наиболее восприим­
чивого к мыслям, которые первобытно и свеж'о вытекают из сердца, как
это было в сочинениях Руссо. Но когда Руссо, этот Гамлет Франции,
который увидел разгневанного .духа и, проникнув в злую душу короно­
ванных отравителей, -открыл лицемерную пустоту льстецов, грубую ложь
придворного этикета и всюду распространенное гниение, болезненно
воскликнул: «Мир сдвинут с своей колеи, горе мне, долженствующему
снова поставить его на место!» — когда Жан-Жак Руссо в гголупритвор-
ном, полудействительном безумии отчаяния произнес свое великое
сетование и обвинение; когда Вольтер, этот Лукиан католичества,
смертельно осмеял лживость римского духовенства и построенное на
ней якобы божественное право грубого деспотизма; когда Лафайет,
герой двух полушарий и двух столетий, вернулся из Америки с арго-
Героизм революции. T. I.
^

—
146 —
навтами свободы и привез с собою идею свободной конституции, золо­
тое руно; когда Неккер сводил счеты, Сийес делал определения, Мирабо
ораторствовал, а громы Конституционного Собрания проносились над
увядшей монархией и ее цветущим' дефицитом, между тем- как новые
экономические и юридические мысли вспыхивали точно внезапные мол­
нии, — тогда только- впервые пришлось французам! изучать великую
науку свободы, политику, и первые уроки обошлись им очень дорого, и
заплатили они за них своею лучшею кровью.
Но вина того, что1 с французов взял» за учение такие большие
деньги, лежала все на том же тупоумном), боявшемся света деспотизме,
который, как я уже сказал, старался держать народ в умственном не ­
совершеннолетии, подавлял всякое политическое образование и разви­
тие, отдал цензуру книг в руки иезуитов и обскурантов Сорбонны и
самым смешным- образом: угнетал даже периодическую печать, это
могущественнейшее средство расширения умственного кругозора на^
рода. Стоит только прочесть в сочинении Мерсье «Tableau de Paris»
главу о- цензуре в дореволюционное время, и перестаешь удивляться
тому грубому политическому невежеству французов, которое -потом
имело то последствие, что новые политические идеи- больше ослепили,
чем просветили их, более разгорячили, чем согрели, что каждому пам­
флетисту -и журналисту они верили -на слово, и что> каждый фантазер,
обманывавший сам себя, и каждый интриган, бывший на жалованьи
у Питта, мог вызвать их на оаімы-е безрассудные поступки. В том-то и
состоит благая сторона свободы печати, что- она отнимает у смелой
речи демагогов все чары ношены, самое страстное слово нейтрализует
таким же страстным возражением и уже в зародыше уничтожает те
ложные слухи, которые, будучи посеяны случаем! или злобою, с такой
убийственною дерзостью разрастаются в скрытых уголках, подобно
ядовитым растениям, которые могут жить только в темных лесных
болотах и- в тени старых развалин замков и церквей, при солнечном
же ярком, свете засыхают и гибнут. Правда, для р-аба, который- предпо­
читает получать и темноте высокопоставленные пинки, яркий солнеч­
ный свет свободы печати так же пагубен, как для деспота, которому
не нравится видеть -освещенным, его одинокое бессилие. Бесспорно, что
для таких людей цензура очень .приятна. Но не -менее справедливо, что
та цензура, которая некоторое время с пользою служила грубому деспо­
тизму, в конце концов ниспровергает и разрушает его-, что там, где
хозяйничала гильотина идей, скоро после того вводится и ценэурование
людей, что- тот же самый раб, который казнит -мысли, впоследствии
с такимі же равнодушием вычеркивает из книги жизни своего собствен­
ного господина.
Ах, эти палачи мысли делают нас самих -преступниками, и писа­
тель, который во время своей работы нервно возбужден, как рожаю­
щая женщина, очень часто совершает в этом) состоянии детоубийство
мысли, именно из безумной боязни меча наших теперешних цензоров.
Я сам в настоящую минуту- уничтожаю несколько новорожденных не­
винных замечаний насчет терпения и -душевного спокойствия, с ко­
торыми -мои любезные земляки уже столько- лет переносят смертоносный

—
147 —
для человеческой мысли закон, который во Франции Полиньяку стоило
только обнародовать, чтобы вызвать революцию. Я говорю о знамени­
тых «ордонансах», из которых самый опасный устанавливал строжай­
шую цензуру газе т и наполнил ужасом все благородные сердца ів Па­
риже. Самые мирные граждане взялись з а оружие, на улицах выстрои­
лись баррикады, стали драться, штурмовать, загремели пушки, завыли
колокола, засвистели свинцовые соловьи. Молодая семья умершего орла,
Ecole Polytechnique, вылетела из гнезда с молниями в когтях, старые
пеликаны свободы кинулись н а штыки и своею кровью дали пищу
воодушевлению птенцов, н а кон я сел Лафайет, это т несравненный1, к а ­
кого природа могла создать только один раз и которым: поэтому она
экономически старается воспользоваться для двух 'полушарий и двух
столетий, — и через три геройских дня рабство лежало во прахе со
своими красными палачами и своими белыми лилиями, а великое трех ­
цветное знамя, окруженное сиянием победы, развевалось на колокольне
Notre Dame de Paris! Тут не произошло никаких ужасов, не соверши­
лось никаких своевольных убийств, тут не было воздвигнуто никакой
гильотины, не было сыграно ни одной отвратительной шутки, вроде
той, наприміер, которую устроили при знаменитом' 'возвращении из
Версаля, когда впереди шествия несли в виду штандартов окровавлен­
ные головы Дегютта и Варикура, и в Севре остановились для того,
чтобы поручить одному citoyen-perruquier вымыть и красиво завить их.
Нет, с той поры страшной памяти французская пресса сделала париж­
ский народ восприимчивым! к более благородным' чувствам) и менее к р о ­
вавым остротам1, она выполола из сердец невежество и посеяла там
интеллигентность; плодами э то го сеяния явились благородная, леген-
дарнообразная умеренность и трогательная туманность парижского на ­
рода в великую неделю, и действительно, если Полиньяк впоследствии
не потерял головы и физически, то этим он обязан исключительно
кротким влияниям той самой свободы печати, которую он так глупо
хотел подавить и уничтожить.
Так сандальное дерево* услаждает сводам прелестным благоуханием
именно того врага, который преступно ранил его кору.
Думаю, что этим» беглыми замечаниями я достаточно обяснил, что
вопрос о характере, который приняла бы революция в Германии, должен
обратиться в вопрос о состоянии цивилизации и политического разви­
тия в немецком* народе, что это развитие находится в полной зависи­
мости от свободы печати, и что сильнее всего мы должны желать,
чтобы эта свобода распространила как можно скорее больше света; и
этому необходимо совершиться прежде, чем' настанет час, когда тем­
нота наделает больше зла, чем разгар страстей, и прежде, чем те
мнения и взгляды, .которые до того по чти не подвергались обсуждению
и р ав ’яснению, теперь тем необузданно губительнее будут действовать
на слепую массу и употребляться партиями в виде их лозунгов.
«Гражданское равенство» могло бы теперь в Германии, к а к э то
было некогда во Франции, сделаться первым' лозунгом' революции, и
другу отечества не следует, конечно, терять ни минуты, если он хочет
содействовать тому, чтобы спорный вопрос «о дворянстве» был р азре­
10*

—
148 —
шен * и улажен спокойным обсуждением, и чтобы это было окончено
прежде, чем не вмешаются в дело непризванные диспутанты с слишком
сильно побивающим» доводами, против которых останутся совершенно
бессильными и ценные умозаключения полиции, и самые резкие аргу­
менты пехоты и кавалерии, и даже ultima, ratio regis, которая легко
могла бы превратиться в Ultimi ratio regis. В этом печальном о тноше­
нии я считано издание настоящего сочинения заслугою. Я думаю, что
господствующий в нем умеренный! то н соответствует цели, которую
поставил себе автор. С индейским терпением опровергает о н брошюру,
вышедшую под заглавием’: «О дворянстве и его отношении к среднему
сословию. Соч. гр. Мольтке, датского камергера и члена судебной па­
латы в Готторфе. Гамбург, у Пертееа и Бессера, 1830 г.».
Но как в самой брошюре, так и в возражении на; нее тема отнюдь
не исчерпана, и то, что говорится за и против, касается только общей,
так сказать, догматической части спорного вопроса. Высокородный
боец сидит на своем турнирном коне и смело подтверждает средне­
вековое поверье, что: о т дворянского брака получается кровь, лучше
той, которую дает брак бюргерский; он защищает привилегии рожде­
ния, права дворян на получение доходных должностей при дворе, в по­
сольствах и на военной службе, которыми якобы надо награждать
дворянство з а то1, что оно дало себе большой труд родиться и т. д. Про­
тив этого восстает другой воитель, разрушающий шаг за шагом эти
животные и остроумные доводы и другие высокородные воззрения, -
—
и
арена покрыта блестящими1клочьями предрассудка и гербовыми, р азва ­
линами древнедворянского немецкого нахальства. Этот бюргер-рыцарь
сражается тоже с опущенным забралом, на заглавном: листе книжки
поставлен псевдоним', который, быть может, сделается впоследствии
почетным nom de guerre.
Я с своей стороны знаю о нем только> то, что1 его отец был по
ремеслу шпажник и делал хорошие клинки.
Что автор этого' сочинения не я сам, но> что я только содействую
появлению1 его в печати — убедительно удостоверять это считаю, к о ­
нечно1, излишним. С такой умеренностью я отнюдь не мог бы возра­
жать против немецких дворянских притязаний' и наследственной лжи.
Помню, как вспылил я, когда однажды мы гуляли по террасе замка
с одним милым« графчиком, :моіиім лучшим другом1, и он ста л доказы вать
превосходство крови, текущей ів жилах дворянина. Во время нашего
спора один из лакеев сделал небольшую оплошность, и тогда высоко­
родный барин дал низкорожденному слуге такую пощечину, ч то брыз­
нула неблагородная кровь, и з атем еще сбросил его вниз с террасы.
Я был в т у перу десятью годами моложе, чем теперь, и немедленно
тоже сбросил с террасы благородного1графа; он был мой лучший друг,
и он сломай себе ногу. Когда я свиделся с ним1после его выздоровле­
ния — хромота еще не совсем: прошла — он, однако, все еще не выле­
чился от своей дворянской спеси и смело утверждал, что дворянство
поставлено как посредник между народом', и королем, подобно тому,
ка к бог между собою и людьми поставил ангелов, которые ближе всех
стоят у его престола. «Міилый ангел, — отвечал я, — сделай пожалуй­

ста, несколько шагав взад » вперед». Он э то исполнил — и
-
сравнение
захромало.
Точно так же хромает сравнение, которое делает граф Мольтке
относительно того же предмета. Чтобы показать его манеру на каком-
нибудь примере, приведу его собственные слова: «Попытка упразднить
дворянство изолировала бы человека, подняла1бы его на шаткую высоту,
где отсутствуют средства, необходимые для связи с подчиненною мас­
сою, окружила бы его орудиями его произвола, вследствие чего, как
это часто случалось н а Востоке, положение верховного властителя
становится очень опасным. Бёрк называет дворянство коринфскою к а ­
пителью благоустроенных государств, и что это не простая риторическая
фигура, ручательством тому служит возвышенный дух этого необыкно­
венного человека, вся жизнь которого была посвящена служению ра>-
зуміной свободе».
Этот самый пример показывает, в ка кое заблуждение вводили бла­
городного графа его недостаточные сведения. Дело в том, что Бёрку
отнюдь не подобают те восхваления, которые расточает ему автор, ибо
у него нет той consistency, которую англичане считают первою добро­
детелью государственного человека. Бёрк обладал только ораторским
дарованием, с помощью которого он во вторую половину своей жизни
ратовал против тех либеральных принципов, которым’ поклонялся в пер ­
вую половину. Хотел ли он этою переменою убеждений доползти' до
благосклонности высокопоставленных особ, досада ли и зависть по по­
воду либеральных триумфов Шеридана ® св. Стефане побудили его вы­
ступить противником Шеридана и сражаться з а то средневековое про­
шедшее, которое представляло собою более выгодное поле для
романтических изображений и ри орических фигур, был он плут или
дурак — этого я не знаю. Но дуіѵ.аЮ, чт о всегда .подозрительно1, когда
человек меняет свои убеждения в угоду господствующей власти, и что
на такого человека никогда нельзя полагаться. Некто, не подходящий
под эту категорию людей, сказал однажды: «Дворяне не опора трона,
а его кариатиды».
По-моему, это сравнение правильнее сравнения с капителью коринф­
ской колонны...
Но я коснулся здесь пункта, который намереваюсь осветить только
в одном из последующих моих сочинений; там же найдет себе надле­
жащее 'Обсуждение особенная, практическая часть спорного вопроса
о дворянстве. Ибо, как уже выше сказано, настоящее сочинение зани­
мается только принципиальным, оно оспаривает правовые притязания,
оно показывает только, что дворянство, такое, каким изображает его
автор брошюры, находится в противоречии с разумом’, 'Временем и са ­
мим собою. Особенная же, практическая часть касается тех победо­
носных притязаний и ф актических злоупотреблений нашего теперешнего
дворянства, которыми оно т ак сильно грозит благосостоянию народов и
с каждым днем' все более и более подкапывается под него. Да, мне к а ­
жется даже, что наше дворянство само не верит в свои собственные
претензии и только выбалтывает их в виде приманки для полемики со
стороны буржуазии, с той целью, чтобы э т а полемика занималась
—
149 —

—
150 -
этими пустяками и чтобы, таким' образом, ее внимание и сила были
отвлечены о т главной сути дела. Суть э та состоит не в институте
дворянства, к а к такового, іне в определенных привилегиях, не во вся­
ческих традиционных льготах,— главная суть заключается в невидимом
союзе всех тех, у которых насчитывается столько-то и столько-то
предков и которые втихомолку условились между собою завладеть всеми
отраслями правящей силы в государства«, приняв для этого следующие
меры: сообща оттеснить буржуазных roturiers, захв атить в свои руки
почти все высшие военные должности и решительно все посольские
посты, и таким образом, получить возможность держать народы в реш-
пекте посредством! своих солдат и, дипломатическими тонкостями на­
травлять их на взаимную борьбу в тех случаях, когда они задумали бы
сбросить оковы аристократии, или с этой целью соединиться в брат­
ский союз.
С самого начала французской революции дворянство, таким обра­
зом, стало на івоенную ногу относительно народов и вступило в явную
или тайную борьбу с принципом: свободы: и равенства и его, представи­
телями — французами. Английское дворянство, самое могущественное
благодаря своим: правам, и богатствам, сделалось знаменосцем, европей­
ской аристократии, и Джон Булль заплатил за эту почетную должность
своими лучшими гинеями и довел себя до банкротства. Во время мира,
последовавшего з а этой плачевной победой, благородное знамя держала
в своих руках Австрия, она охраняла дворянские интересы, и на каждом
гнудаеньком. догошрчике, заключенном: .против1либерализма1, красуется
хорошо знакомая сургучная печать, и народы точно так же, к а к было
с их несчастным, предводителем, содержались под строгим: надзором, вся
Европа сделалась св. Еленою, и Меттерних был ее Гудсоном' Лоу. Но
только физическое тело революции можно было подвергнуть мщению;
только ту очеловечившуюся революцию, которая в сапогах и шпорах
и обрызганная кровью поля битвы легла в постель венценосной блон­
динки и запачкала белые габсбургские простыни — только эту рево­
люцию можно было заставить умереть от рака » желудке; дух же ре­
волюции остался бессмертен, о н не погребен иод ивами Лонгвуда, и
в великой родильной постели последних июльских1дней революция снова
появилась на свет не к а к отдельный человек, а ка к целый народ, и
в этом' состоянии своем она издевается над тюремщиком, у которого
от страха связка ключей выпадает ие рук. Какое затруднительное1по­
ложение для европейского дворянства ! Правда, за время долгого мира
оно отчасти1оправилось от прежних хлопот и трудов, и с тех пор в виде
укрепляющего лечения каждый день пило ослиное молоко, и притом
от ослицы самого папы, но у него все-таки не хватает сил для новой
борьбы. Английский Булль способен теперь менее, чем: кто-либо, сопро­
тивляться врагам так, как .прежде, потому что он истощен больше
всех, и от постоянной перемежающейся министерской лихорадки чув­
ствует ослабление во всех членах, и ему прописано лечение радикаль­
ное, если еще не лечение голодом', да сверх того еще хотят у него
ампутировать зараженную Ирландию. Австрия тоже недостаточно
героически настроена для того, чтобьг играть относительно Франции

—
151 —
роль Агамемнона дворянства; Штаберле '.неохотно надевает военный
мундир и очень хорошо знает, что его зонтик» не защищают от дождя
пуль, а при этом еще его теперь 'пугают венгерцы с их сердитыми усами,
и в Италии приходится ему перед каждым восторженным лимонным
деревом ставить часового, дома же он должен рожать эрцгерцогинь и
в случае нужды кормить ими чудовище-революцию.
Но во Франции все могущественнее 'Продолжает блистать и осве­
щать весь мир своими лучами солнце свободы. Но с каждым даем все
дальше проникает здесь идея буржуазной монархии без придворного
этикета, без пресмыкающихся куртизанов, без сводников, без алмазных
подачек на водку и. всяческих других великолепий. Но на палату пэров
стали уже смотреть, ка к на лазарет для неизлечимых старого режима,
существование которого допускают еще только из сострадания и к о ­
торый также со временем будет упразднен... Удивительное превраще­
ние! В этом бедственном' положении западное дворянство' обращается
за помощью к тому государству, на которое оно1 в последнее время
смотрело, к а к на злейшего врага своих интересов, — оно обращается
к России. Великого царя, который еще недавно был знаменосцемі ли­
бералов, став во враждебное противодействие феодалистической ари­
стократии, — именно этого царя именно эта аристократия избирает
своим1 предводителем, и о н должен будет принять на себя эту обязан­
ность. Ибо если, с одной стороны, русское государство построено на
антифеодаілйстическом принципе равенства всех граждан, звание и сан
которым дает не рождение, а приобретенная собственными заслугами
государственная должность, то, с другой стороны, — неограниченная мо­
нархия естественно несовместима с идеями монархии конституционной...
И если император Николай I благодаря вышеупомянутому принципу
гражданского равенства был ненавидим феодалистами и сверх того, ка к
открытый враг Англии и тайный .Браг Австрии, являлся со всем, своим
могуществом фактическим представителем; либералов, т о с конца июня,
когда их победоносные идеи пошли вразрез с идеею неограниченной
монархии, он естественно явился противником! их... И вот его европей­
ская аристократия возбуждает к борьбе против свободной Франции.
Нас, немцев, тоже держат наготове, чтобы заставить двинуться
в поход против Франции. Боже милостивый! Против Франции? Да, ура!
Выступаем1 против Франции, и берлинские патриоты утверждают, что
мы и по сию пору остались такими же спасителями религии, трона и
отечества, какими были в 1813 г., и что «Лиру и Меч» Кернера надо
выпустить новым изданием1, что Фуке прибавит сюда несколько новых
боевых песен, и Герреса снова откупят у иезуитов, чтобы возобновить
издание «Рейнского Меркурия», и тем, к т о добровольно пойдет в эту
священную войну, наденут на шапки дубовые венки и начнут говорить
«вы», и дадут впоследствии несколько бесплатных билетов в театр или,
по крайней мере, будут смотреть на них, как на детей, и взимать за
эти билеты только половинную плату... А сверх всего этого, за патрио­
тические усилия и действия не в счет, всему народу обещают еще не
в счет конституцию.

—
152- —
Бесплатные билеты в театр, конечно, прекрасная вещь, но и кон­
ституцию получить было бы «едурно. Да, .по временам у нас появляется
к ней и настоящий аппетит. Не то чтобы мы не доверяли абсолютной
доброте или доброму 'абсолютизму наших даонархов; напротив тою , мы
знаем, что все они прекрасные люди, и если находится иногда между
ними такой-, который бесчестия королевский саін, как, например, его
величество король дон-Мигуэлъ, то ведь э то только редкие исключения...
Но ведь и в хорошей конституции есть свои хорошие -стороны, и на
народы нельзя сердиться за то, что они даже у своих лучших монархов
решаются просить письменного документа на случай жизни и смерти.
Ах, вся история наших дней есть не что иное, как охотничья
история. Настала у нас теперь пора охотьг против либеральных идей,
и -наши высокопоставленные господа упражняются в этом занятии
ревностнее, чем- когдаі-либо, и их ливрейные егеря стреляют во всякое
честное сердце, куда убежали о т них либеральные идеи, и нет недо­
статка ів ученых собаках, которые тащат за собой, как хорошую до­
бычу, истекающее кровью слово. Берлин откармливает самые лучшие
своры, и я уже слышу1, ка к іпсы неистово лают против этой книги.
Г. Гейне.
Собачий пир.
Когда в-зошла заря, и страшный день багровый,
Народный день настал,
Когда гудел набат, и крупный дождь свинцовый
■По улицам' хлестал,
Когда Париж взревел, когда народ воспрянул,
И малый- стал велик,
Конечно, не было там видно- ловко сшитых
Мундиров наших дней —
Та» действовал напор -лохмотьями прикрытых,
Запачканных людей.
Чернь грязною рукой там ружья заряжала,
И закопченным ртом
В пороховом дьму там «сволочь» восклицала:
«Е... м... умрем!».
А эти баловни -в натянутых перчатках,
С батистовым' бельем,
Женоподобные, в корсетах, на подкладках,
Там были ль -под -ружьем?
Нет! Их там. не было, когда все низвергая
И сквозь картечь стремясь,
Та чернь великая и сволочь та святая
К бессмертию неслась.
А те господчики, боясь громов и блеску,
И слыша трозный рев,

—
153 —
Дрожали где-нибудь вдали, за занавеску
На корточки присев.
Их не было в виду, их не было в помине
Оредь общей сваями там,
Затем, что — видите ль — свобода не графиня
И не из модных дам,
Которые, нося на истощенном' лике
Румян карминньгх слой,
Готовы в обморок упасть при первом, крике,
Под первою пальбой.
Свобода — женщина с упругой мощной грудью,
С загаром1на щеке,
С зажженным' ф итилем, приложенным' к орудью,
В дымящейся руке.
Свобода — женщина с широким, твердым шагом,
Со взором огневым.,
Под гордо веющим по ветру красным' флагом,
Под дымом боевым';
И голос у нее не женственный сопрано:
Ни жерл чугунных ряд,
Ни медь колоколов, ни шкура барабана
Его не заглушат.
Свобода — женщина; но в сладострастьи щедром
Избранникам .верна,
Могучих лишь одних к своим приемлет недрам
Могучая жена.
Ей нравится .плебей, «крепнувший в проклятьях,
А не гнилая знать,
И е свежей ікродаю дымящихся об’ятъях
Ей любо трепетать.
Когда-то ярая, каік бешеная дева,
Явилась вдруг она,
Готовая дать плод от девственного чрева,
Грядущая жена!
И гордо вдаль она, при кликах исступленья,
Свой 'простирала ход,
И целые пять лет, горячкой вожделенья
Сжигала весь наірод.
.
А после кинулась вдруг к пажам, к барабану,
И маркитанткой в стан
К двадцатилетнему явилась капитану:
«Здорово, капитан!».
Да, это все она! Она с отрадной речью
Являлась нам в стенах,
Иэбитьих ядрами, испятнанных кар течью ,
С ульгбкой да устах;
Она — огонь .в зрачках, в ланитах жизни краска,
Дыханье горячо,

—
154 —
Лохмотья, нагота, трехцветная повязка
Чрез голое плечо.
Она — в трехдневный срок французов жребий вынут,
Она — венец долой!
Измята армия, трон сюомкан, опрокинут
Кремнем из мостовой.
И что же? О, позор! Париж столь благородный
В кипеньи гневных сил,
Париж, где некогда великий вихрь народный
Власть львиную сломил,
Париж, который весь гробницами уставлен
Величий всех времен,
Париж, где камень стен пальбою продырявлен
Как рубище знамен,
Париж, от’явленный сын хартий, прокламаций,
От ГОЛОВЫ! до ног
Обвитый лаврами, апостол в деле наций,
Народов -полубог,
Париж, что некогда ка к светлый купол храма
Всемирного блистал, —
Стал ныіне скопищем нечистоты и срама,
Помойной ямой стал,
Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,
Паркетных шаркунов,
Просящих нищенски для рабской их ливреи
Мишурных галунов,
Бродяг, которые рвут Францию на части,
И сквозь щелчки, толчки,
Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти
Кровавые клочки.
Так вепрь израненный, сраженный смертным боем,
Чуть дышит в злой тоске,
Покрытый язвами, палимый солнца зноем,
Простертый на песке;
Кровавые гла-за померкли; обессилен —
Свирепый зверь поник,
Раскрытый зе-в его шипучей пеной взмылен
И высунут язык;
Вдруг рог охотничий пустынного простора
Всю площадь огласил,
И опущенных собак неистовая свора
Со всех рванулась сил.
Завыли, жадные, последний пес дворовый
Оскалил острый зуб
И с лаем ринулся на пир, ему готовый,
На1неподвижный труп.
Борзые, гончие, лягавьге, бульдога:
Пойдем! — и все- пошли.

—
155 —
Нет вепря-короля! .возвеселитесь боги.
Собаки-короли!
Пойдем1! свободны' мы — нас не удержат сетью,
Веревкой не скрутят,
Суровый старец нас не приударит плетью,
Не крикнет: «Пес! назад!».
За те щелчки1, толчки хоть 'мертвому отплатим;
Коль не в .кровавый сок
Запустим морду мы, та к падали ухватим,
Хоть нищенский кусок!
Пойдем! И начали и з всей собачьей злости
Трудиться, что есть сил:
Тот пес — щетины клок, другой — обглодок кости
Клыками захватил,
И рад бежать домой, вертя хвостом! мохнатым.
Чадолюбивый пес,
Ревнивой суке в дар и в корм, своим щенятам
Хо ть что-нибудь принес,
И, бросив из своей окровавленной пасти
Добычу, говорит:
«Вот ешьте: э т а кость — урывоік царской власти.
Пируйте — .вепрь убит!».
О. Барбье.
Новое поколение.
После примирения с Белинским в 1840 году наша небольшая кучка
друзей шла вперед без значительного разномыслия: были оттенки, лич­
ные взгляды, но главное и общее шло из тех же начал. Могло ли оно
так продолжаться навсегда, — я не думаю. Мы должны были дойти до
тех пределов, до. тех отрад, за которые одни пройдут, а другие зацепятся.
Года через три, четыре, я с глубокой горестью стал замечать, что,
идучи и з одних и те х же начал, мы приходили к разным выводам —
и это не потому, чтоб мы их розно понимали, а потому, что они не всем
нравились.
Сначала э т и опоры шли полушутя. Мьг смеялись, например, над
малороссийским упрямством Р., старавшегося вывести логическое ,ге>
строение личного духа. При этом1я вспоминаю одну из последних шуток
милого, доброго Крюкова. Он уже- был очень болен, мы « дели с Р. у его
кровати. День был ненастный, вдруг блеснула молния и вслед за ней
рассыпался сильный удар грома. Р. подошел к окну и. опустил штору.
—
Что же, о т этого будет лучше? — спросил я его.
—
Как же, — ответил за него Крюков, — Р. верит in die Persön­
lichkeit des absoluten Geistes и потому завешивает окно, чтоб ему не
было видно, куда целить, если вздумает в него пустить стрелу.
Но '.можно было догадаться, что на шутках такое существенное
различие в воззрениях долго не остановится.

—
156 —
На одном листе записной книжки того времени, с видимой arrière
pensée, помечена следующая сентенция: «Личные отношения много вре­
дят прямоте мнений. Уважая прекрасные качества лиц, мы жертвуем
для них резкостью мнений. Много надобно сил, чтобы плакать и все-
таки уметь подписать приговор Камилла Демулена».
В этой зависти к силе Робеспьера уже дремаши зачатки злых
споров 1846 года.
Вопросы, до которых мы коснулись, не были случайны; их, как
суженого, нельзя было на коне об’ехать. Это те гранитные камни
преткновения на дороге знания, которые во все времена были одни и
те же, пугали людей и манили к себе. И так, к ак либерализм, последо­
вательно проведенный, непременно поставит человека лицом к лицу
с социальным' вопросом, так наука — если только человек вверится ей
без якоря — непременно прибьет его своими волнами к седым утесам,
о которые бились, от семи греческих мудрецов до Канта и Гегеля, все
дерзавшие думать. Вместо простых объяснений, почти все пытались их
обогнуть и только .покрывали и х новыми слоями символов и аллегорий., от-
того-то и теперь они стоят так же грозно, а пловцы боятся ехать прямо
и убедиться, что это вовсе не скалы, а туман, фантастически освещенный.
Шаг этот не легок, но я верил и в силы и в волю наших друзей,
им же не вновь приходилось искать фарватера, как Белинскому и мне.
Долго бились мы с ним в беличьем1колесе диалектических повторений
и выпрыгнули, наконец, из него на свой страх... У них был наш пример
перед глазами и Фейербах в руках. Долго не верил я, но, наконец,
убедился, что если друзья наши, не делят образа доказательств Р., то
в сущности .все же они с ним согласнее, чем со мной, и что, при всей
независимости! их мысли, есть еще истины, которые их пугают. Кроме
Белинского, я расходился со ©семи, с Грановским и с Е. К.
Окрытие это исполнило меня глубокой печали; порог, з а к о ­
торый они запнулись, однажды приведенный к слову, не мог больше
подразумеваться. 'Опоры вышли из внутренней необходимости снова
притти к одному уровню; для этого надобно было, так о казать, отклик­
нуться, чтоб узнать кто где.
Прежде чем мы сами привели в ясность наш теоретический раз­
дор, его заметило новое поколение, которое стояло несравненно ближе
к моему воззрению'. Молодежь не то лько в университете и лицее
сильно читала мои статьи о «Дилетантизме в науке» и «Письма об
изучении природы», но и в духовных учебных заведениях. О последнем
я узнал от графа С. Строганова, которому жаловался на это Фила­
рет, грозивший принять душеоборонительные меры против такой
вредоносной яствы.
Около того’ же времени я иначе узнал об их успехе между семина­
ристами. Случай этот мне так дорог, что я не могу не рассказать его.
Сын одного знакомого подмосковного священника, молодой чело­
век лет 17, приходил несколько р аз ко мне за «Отечественными
Записками». Застенчивый, он почти ничего не говорил, краснел, ме­
шался и торопился скорей уйти. Умное ■и открытое лицо его сильно
говорило в его пользу, я переломил, наконец его отроческую неуверен­

—
157 -
ность в себе и стал с ним говорить об «Отечественных Записках». Он
очень внимательно и дельно читал в них именно философские статьи.
Он сообщил мне, ка к жадно в высшем курсе семинарии учащиеся чи­
тали мое историческое изложение систем и как оно их удивило после
философии по Бурмейстеру и Волфию.
Молодой человек стал инода приходить ко мне, я имел полное
время убедиться в силе его способностей и в способности труда.
—
Что вы намерены делать -после курса? — опросил я его раз.
—
Постричься в священники, — отвечал он, краснея.
—
Думали ли вы серьезно об участи, которая вас ожидает, если
вы пойдете в духовное звание?
—
Мне нет выбора, мой отец решительно не хочет, чтоб яі шел
в светское звание. Для занятий у меня досуга будет довольно.
—
Вы не сердитесь иаі меня,— возразил я , — но мне невозможно
не оказать вам откровенно моего мнения. Ваш разговор, ваш образ
мыслей, который вы нисколько не скрывали, и т о сочувствие, которое
вы имеете к моим: трудам, — все это, и сверх того искреннее участие
в вашей судьбе дают мне, вместе с моими летами, некоторые1 права.
Подумайте сто раз прежде, чем вы наденете рясу. Снять ее будет го­
раздо труднее, а, может, вам в ней будет тяжело; дышать. Я вам' сделаю
один очень простой вопрос: скажите мне есть да у вас в душе вера
х оть в один догмат богословия, которому вас учат?
Молодой человек, потупя глаза и помолчав, сказал:
—
Перед вами лгать не стану — нет!
—
Я это знал. Подумайте же теперь о вашей будущей судьбе.
Вы должны будете всякий день, во е с ю вашу жизнь, всенародно, громко
лгать, изменять истине; ведь это^то и есть грех1против св. духа, грех
сознательный, обдуманный. Станет да вас на то, чтоб сладить с таким
раздвоением? Все ваше общественное положение будет неправдой. К а­
кими глазами вы встретите взгляд усердно молящегося, ка к будете уте­
шать умирающего раем и бессмертием, как отпускать грехи? А еще
тут вас застаівят убеждать раскольников', судить1их!
—
Это ужасно! ужасно!— сказал молодой человек и ушел взвол­
нованный и расстроенный.
На другой день вечером он возвратился.
—
Я к вам пришел затем, — сказал он, — чтоб сказать, что я
очень много думал о ваш их словах. Вьг совершенно правы: духовное
звание мне невозможно', и будьте уверены, я скорее пойду в солдаты, чем
позволю постричь себя в священники.
Я горячо пожал ему руку и обещал, с своей стороны, когда время
придет, уговорить, насколько могу, его отца.
Вот и я на свой пай спас душу живу, по крайней мере способство­
вал ее спасению.
Философское направление студентов я мог видеть ближе1. Весь курс
1845 года ходил я на лекции сравнительной анатомии. В аудитории
и в анатомическом театре я познакомился с новым: поколением! юношей.
Направление занимавшихся было совершенно реалистическое, т. -е .
положительно научное. Замечательно, что таково было направление

—
158 —
почти всех царскосельских лицеистов. Лицей, выведенный из прекрасных
садов своих, оставался еще тем же великим: рассадником талантов; за­
вещание Пушкина, благословение п о э т а , пережило удары власти.
С радостью приветствовал я в лицеистах, бывших в Московском
университете, новое, сильное поколение.
Вот э та -то университетская молодежь, со всем- нетерпением и пы­
лом) юности преданная вновь открывшемуся перед ней свету реализма,
с его здоровым румянцем, разглядела, ка к я сказал, в чем: мы расходи­
лись с Грановским. Страстно любя его, они начинали восставать против
его «романтизма». Они хотели непременно, чтобы я склонил его на
нашу сторону, считая Белинского и меня представителями их философ­
ских мнений.
Так настал 1846 г. Грановский начал новый публичный курс. Вся
Москва опять собралась около его кафедрьг, опять его пластическая,
задумчивая речь стал а потрясать сердца; но той полноты, того увле­
чения, которое было в первом курсе, недоставало, будто он устал, или
какая-то мысль, с которой он еще не сладил, занимала его, мешала
ему. Это т ак и бьшо, к а к мы увидим' гораздо' позже.
На одной из этих-то лекций, в марте месяце, кто-то из наших
общих знакомых прибежал, сломя голову, сказать о приезде из чужих
краев Огарева и С.
Мы не видались несколько лет и очень редко переписывались.
. .. Что-то они... как? .. С сильно бьющимся сердцем бросились мы с Гра­
новским к Яру, где они остановились. Ну, вот они, наконец, — и к а к
переменились и какая борода... — и
не' видались несколько лет... Мы
принялись смотреть вздор, говорить вздор, хоть и чувствовалось, что
хотелось говорить другое.
Наконец, наш маленький круг был почти весь в сборе, — теперь-то
заживем.
Лето 1845 года мы жили на даче в Соколове. Соколово, э то —
красивый уголок Московского уезда, верст двадцать о т города по твер­
ской дороге. Мы нанимали та м небольшой господский дом1, стоявший
почти совсем в парке, который спускался под гору к небольшой речке.
С одной стороны его стлалось наше великороссийское море нив;
с другой — открывался пространный вид в даль, почему хозяин и не
преминул назвать беседку, поставленную там, «Бельвю».
Соколово некогда принадлежало’ графам« Румянцевым. Богатые по­
мещики, аристократы XVIII столетия, при всех своих недостатках были
одарены какой-то шириной вкуса, которую они не передали своим' на ­
следникам'. Старинные барские села и усадьбы по Москве-реке необык­
новенно хороши, особенно те, в которых два последних поколения ни­
чего не поправляли и не переиначивали.
Прекрасно провели мы там. время. Никакое серьезное облако не
застилало летнего неба; много работая и много гуляя, жили мы в нашем
парке. К. меньше ворчал, хотя и иной раз случалось ему забирать
брови очень высоко и говорить крупные речи с сильной мимикой. Гра­
новский и Е. приезжали почти всякую1неделю в субботу и оставались
ночевать, а иногда уезжали уж в понедельник. М. С. нанимал неподалеку

—
159 —
другую дачу. Часто приходил и он пешком, в шляпе с широкими полями
и «в белом сюртуке, как Наполеон в Ловгвуде, с кузовком набранных
грибов, шутил, пел 'малороссийские пеониі и мор ил со смеху своими
рассказами, о т которых, я думаю, сам Иоанн Кручинник, точивший
всю жизнь слезы о грехах тира сего, стал бы их точить от хохота...
Сидя дружной кучкой в углу парка под большой липой, мы бывало
жалели только об одною, об отсутствии Огарева. Ну, вот и он, и
в 1846 году мы едем снова в Соколово и он с наіми; Грановский нанял
на все лето небольшой флигель; Огарев поместился в антресолях над
управляющим, флотским .майором1без уха.
И со всем этим, ч ерез две-три недели неопределенное чувство во
мне подсказало, что наша villeggiatura не удалась и что этого не по­
правишь. Кому не случалось приготовлять пир заранее, радуясь буду­
щему веселью друзей, и вот они являются; все идет хорошо, ничего не
случилось, а предполагаемое веселье не налаживается. Жизнь только
тогда бойко и хорошо- идет, когда не 'чувствуешь, к а к кровь по жилам
течет, и не думаешь, к а к легкие поднимаются. Если каждый толчок
отдается, того и смотри, явится боль, диссонанс, с которым не всегда
сладишь.
Первое время после приезда друзей прошло в чаду и одушевлении
праздников; не успели они миновать, ка к занемог мой отец. Его кон­
чина, хлопоты, дела, — все э то отвлекало о т теоретических вопросов.
В тиши соколовской жмени, наши разногласия должны были притти
к слову.
Огарев, не видевший .меня года четыре, был совершенно в том
направлении, ка к я. Мы разными путями прошли те же пространства
и очутились вместе. К нам присоединилась Natalie. Серьезные и на пер­
вый взгляд подавляющие выводы1наши не пугали ее, она им придавала
особый поэтический оттенок.
Споры становились чаще, возвращались на тысячу ладов. Р аз мы
обедали в саду. Грановский читал в «Отечественных Записках» одно из
моих писем об изучении природы (помнится, об энциклопедистах) и
был им. чрезвычайно доволен.
—
Да что же тебе нравится?— спросил я его, — неужели одна
наружная отделка? С внутренним1 смыслом его ты не можешь быть
согласен.
—
Твои мнения, — ответил Грановский,— точно так же истори­
ческий момент в науке мышления, как и самые писания энциклопеди­
стов. Мне в твоих статьях нравится то, что мне нравится в Вольтере
или Дидро; они живо, резко затрагивают такие вопросы, которые будят
человека и толкают вперед; ну а во все односторонности твоего воз­
зрения я не хочу вдаваться. Разве кто-нибудь говорит теперь о тео ­
риях Вольтера?
—
Неужели же нет никакого мерила истины, и мы будим людей
только для того., чтобы ИМ' сказать пустяки?
Так продолжался довольно долго разговор. Наконец, я заметил,
что развитие науки, что современное состояние ее обязывают нас к при­
нятию кой-каких истин, независимо от того, хотим мы или нет; что

—
160 —
однажды узнанные, они перестают быть историческими загадками, а де­
лаются просто неопровержимыми фактами сознания, как Евклидовы
теоремы, ка к Кешеровы законы, к а к нераздельность причины и дей­
ствия, духа иі материи.
—
Все это так мало обязательно,— возразил Грановский, слегка
изменившись в лице, — ч то я никогда не приму вашей сухой, холодной
мысли единства тела и духа, с ней исчезает бессмертие души. Может,
вам его ненадобно, но я слишком много схоронил, чтобы поступиться
этой верой. Личное бессмертие мне необходимо'.
—
Славно было бы жить на свете, — сказал я, ■
—
если бы все то,
что кому-нибудь надобно, сейчас и было бы ту т ка к тут, на манер
сказок.
•— Подумай, Грановский,— прибавил Огарев, — ведь э то своего
рода белстоо от несчасгая.
—
Послушайте, — возразил Грановский, бледный и придавая] себе
вид постороннего, — еы меня искренно обяжете, если не будете никогда
со мной говорить об этих предметах, мало ли есть вещей заниматель­
ных, о которых толковать гораздо полезнее и приятнее.
—
Изволь, с величайшим1удовольствием, — с казал я, чувствуя хо ­
лод на лице. Огарев промолчал. Мы все взглянули друг на друга и этого
взгляда было совершенно достаточно.: мы все слишком, любили друг
друга, чтоб по выражению, лиц не вымерить вполне, что произошло. Ни
слова больше, спор не продолжался. Natalie старалась замаскировать,
исправить случившееся. Мы помогли ей. Дети, всегда выручающие в. этих
случаях, послужили предметом разговора, и обед кончился так мирно,
что посторонний, который бы пришел после разговора, не заметил бы
ничего...
После обеда Огарев бросился на своего Кортика, я сел на выслужив­
шую свои лета жандармскую кляну, и мы выехали в поле. Точно кто-
нибудь близкий умер, так было тяжело; до сих іпор Огарев и я, мы
думали, что сладим, что дружба наша сдует разногласие, к а к пыль, во
тон и смысл последних слов открывал между наіміи даль, которой мы
не предполагали. Т ак вот оін» межа — предел, и с темі вместе цензура!
Всю дорогу ни Огарев, ни я не говорили. Возвращаясь домой, мы грустно
покачали головой, и оба в один гоиос сказали: «Итак, видно мы опять
одни?».
Огарев взял тройку и поехал в Москву, на дороге сочинил он
небольшое стихотворение, го которого я взял эпиграф.
...Ни скорбь, ни скука
Не утомят меня. Всему свой срок
Я правды речь вел строго в дружном круге,
Ушли друзья в младенческом испуге.
И он ушел — которого, как брата
Иль как сестру, так нежно я любил!
Опять одни мы в грустный путь пойдем,
Об истине глася неутомимо,
И пусть мечты и люди идут мимо...

—
161 —
С Грановским я встретился н:а другой день как ни в чем не
бывало, — дурной признак с обеих сторон. Боль еще была так жива,
что не имела слов; а немая боль, не имеющая исхода, к а к мышь середь
тишины, перегрызает' нить з а нитью...
Дня через два я был в Москве. Мы поехали с Огаревым к Е. К.
Он был как-то предупредительно любезен, грустно мил с нами, будто
ему нас жаль. Да что же э то такое, точно мы сделали какое-нибудь
преступление? Я прямо спросил Е. К., слышал ли он о нашем, споре?
Он слышал; говорил, что мы вое слишком' погорячились из-за отвлечен­
ных предметов; доказывал, что того идеального тождества между
людьми и мнениями, о ко тором мы мечтаем, вовсе нет, что симпатии
людей, к а к химическое сродство, имеют свой предел насыщения, через
который переходить нельзя, не наткнувшись на те стороны, в которых
люди становятся вновь посторонними. Он шутил над нашей молодостью,
пережившей тридцать лет, и все это он говорил с дружбой, с деликат­
ностью, — видно было, что и ему не легко.
Мы расстались мирно. Я, немного краснея, думал о моей «наив­
ности», а потом, когда остался один и< лег в постель, мне показалось,
что еще кусок сердца отхватили — ловко, без боли, но его нет!
Далее не было ничего... а только все подернулось чем-то темным
и матовым; непринужденность, полный abandon исчезли © нашем круге.
Мы сделались внимательнее, обходили некоторые вопросы, т. -е . дей­
ствительно отступили на «границу химического сродства», и все это
приносило тем больше горечи и боли, что мы искренно и много любили
друг друга.
Может, я был слишком нетерпим, заносчиво спорил, колко отвечал...
может быть... но в сущности я и теперь убежден, что в действительно
близких отношениях тождества религии необходимо тождество1в глав­
ных теоретических убеждениях. Разумеется, одного теоретического
согласия недостаточно для близкой связи между людьми; я был ближе
по симпатии, напр., с И. В. Киреевским, чем с многими из наших. Еще
больше, можно быть хорошим, и верным союзником!, сходясь в каком-
нибудь определенном деле и расходясь в мнениях; в таком1 отношении
я был с людьми, которых бесконечно, уважал, не соглашаясь во многом
с ними, напр., с Маццини, с Ворцелем. И не искал их убедить, ни они
меня, у нас довольно было общего, чтобы итти, не ссорясь, по одной
дороге. Но между нами, братьями одной семьи, близнецами, жившими
одной жизнью, нельзя было так глубоко расходиться.
Еще бы у нас было неминуемое дело, которое бы нас совершенно
поглощало, а то ведь, собственно, вся наша деятельность была в сфере
мышления и пропаганды наших убеждений... К акие же могли быть
уступки на этом поле?..
Трещина, которую дала одна из стен нашей дружеской храмины,
увеличилась, к а к всегда бывает, мелочами, недоразумениями, ненужной
откровенностью там, где лучше было бы молчать, и вредным молчанием
там, где необходимо было- говорить; эти вещи решает один такт сердца,
тут нет правил.
Вскоре и в дамском обществе все разладилось...
Героизм революции. Т . Т.
11

—
162 —
На ту минуту неч его быіло делать.
Ехать — ехать вдаль, надолго, непременно ехать! Но ехать было
нелегко. На ногах была веревка полицейского надзора и без разрешения
заграничного паспорта .мне выдать было невозможно.
А. Герцен.
Письмо Н. В . Гоголю.
3 июля 1847 года.
Вы только о тчасти правы, увидав в моей статье рассерженного
человека: этот эпитет слишком слаб и нежен для выражения того со­
стояния, в которое привело меня чтение вашей книги. Но вы вовсе не­
правы, приписавши это вашим, действительно, не совсем лестным отзывам
о почитателях вашего таланта. Нет, т у т была причина более важная
Оскорбленное чувство самолюбия еще можно перенести, и у меня до­
стало бы ума промолчать об этом предмете, если бы все дело заключа­
лось в нем, но нельзя перенести оскорбленного чувства истины, чело­
веческого достоинства: нельзя молчать, когда под покровом религии
и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность, как .исти ну
и добродетель.
Да, я любил вас со всей страстью, с какою человек, кровно связан­
ный с своей страною, может любить ее надежду, честь, славу, одного
из великих вождей ее на пути сознания, развития, прогресса. И вы
имели основательную причину хоть на минуту выйти из спокойного
состояния духа, потерявши право на такую любовь. Говорю это не
потому, чтобы я считал любовь свою наградою великого таланта, а по­
тому, что в э том отношении я представляю не одно, а множество лиц,
из которых ни вы, ни я не видали самого большого числа, и которые
в свою очередь то же никогда не видали вас. Я не в состоянии дать вам
ни малейшего понятия о там негодовании, которое возбудила ваша
книга во всех благородных сердцах, ни о тех воплях дикой радости,
которые издали при появлении ее все враги ваши, и нелитературные —
Чичиковы, Ноздревы, городничие... и литературные, которых имена хо­
рошо вам известны. Вы видите сами, ч то о т вашей книги отступились
даже люди, пювидимому, одного духа с ее духом. Если бьг она и была
написана вследствие глубокого, искреннего убеждения, и тогда бы она
должна была бы произвести на публику то же впечатление. И если- ее
приняли все (за исключением немногих людей, которых надо видеть
и знать, чтобы не обрадоваться их одобрению) за хитрую, но чересчур
нецеремонную проделку для достижения небесным путем чисто земной
цели, — в этом виноваты только- вы. И это нисколько не удивительно,
а удивительно то, что вы находите э то удивительным. Я думаю, это
оттого, что вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как
мыслящий человек, роль которого вы та к неудачно приняли на себя
в вашей фантастической книге. И это не потому, чтобы вы не были
мыслящим человеком, а потому, что столько лет уже привыкли смо­
треть на Россию из вашего прекрасного далека; а ведь из­
вестно, что нет ничего легче, как издалека видеть предметы1 такими.

—
163 —
каким« нам хочется их видеть; потому что в этом прекрасном
д а л е « е вы живете совершенно чуждым ему, в самом себе, внутри
себя, или e однообразии кружка, одинаково с вами настроенного и
бессильного противиться вашему на него влиянию. Поэтому вы не з а ­
метили, что Россия видит свое спасение ее в мистицизме, не в аскетизме,
не в пиэтизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей
нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно
она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого до­
стоинства, столько веков потерянного в ірязи и соре, — права и з а ­
коны, сообразные не с учением церкви, а с здравым смыслом и справед­
ливостью, и строгое по возможности их исполнение. А вместо этого она
представляет собою ужасное зрелище страны, где люди торгуют людьми,
не ш е я на это и того оправдания, какимі лукаво пользуются амери­
канские плантаторы, утверждая, что негр не человек; страны, где люди
сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками,
Стешками, Палашками; страны, где, наконец, нет не только никаких
гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицей­
ского порядка, а есть тол ько огромные корпорации разных служебных
воров и грабителей! Самые живые, современные, национальные вопросы
в России теперь: уничтожение крепостного права, отменение телесного
наказания, введение по возможности строгого выполнения хотя тех
законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство
(которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами,
и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его
робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим
заменением однохвостного кнута треххвостною плетью.
Вот вопросы, которыми тревожно занята вся Россия в ее апатиче­
ском оне! И в э то -то время великий писатель, который своими дивно-
художественньи'и, глубоко-истинными творениями так могущественно
содействовал самосознанию России, давши ей возможность взглянуть
на самое себя, как будто в зеркале является с книгою, в которой во
имя Христа и церкви учит варвара-помещика наживать о т крестьян
больше денег, учит их ругать побольше... И это не должно бьето при­
вести меня в негодование?.. Да если бы вы обнаружили покушение на
мою жизнь, и тогда бы я не более возненавидел вас, как за эти позорные
строки... И после этого вы хотите, чтобы верили искренности напра­
вления вашей книги! Нет. Если бы вы действительно преисполнились
истиною христовою, а не дьяволова учения, — совсем не то написали бы
в вашей новой книге. Вы сказали бы помещику, что, так как его кре­
стьяне — его братья о Христе, а как брат не может быть рабом своего
брата, т о он и должен или дать им свободу, или хотя, по крайней мере,
пользоваться их трудами как можно выгоднее для них, сознавая себя,
в глубине своей совести, в ложном положении в отношении к ним.
А выражение: «Ах ты, иеумытое рыло!». Да у какого Ноздрева,
у какого Собакевмча подслушали вы его, чтобы передать миру как ве­
ликое открытие в пользу и назидание мужиков, которые и без того
потому не умываются, что, поверив своим барам, сами себя не считают
за людей? А ваше понятие о национальном русском1 суде и расправе,
И*

—
164 —
идеал которого нашли вы в глупой поговорке, что должно пороть и
правого и виноватого! Да это так у нас делается вчастую, хотя еще
чаще всего порют только правого, если ему нечем откупиться от пре­
ступления, и другая поговорка говорит тогда: без вины виноват! И
такая-то книга могла быть результатом трудного внутреннего процесса,
высокого духовного просветления! Не может быть! Или вы больны —
и вам надо лечиться, или... не смею досказать моей мысли! Проповедник
кнута, апостол невежества, -поборник обскурантизма и мракобесия,
панегирист татарских нравов — что вы делаете! Взгляните себе -под
ноги, — ведь вы стоите над -бездною. Что вьг подобное учение опираете
на православную церковь, э то я еше понимаю: она всегда была опорою
кнута и угодницей деспотизма, но Христа-то зачем вы примешали тут?
Что вы нашли общего между ним и -какою-нибудь, а тем бо лее право­
славною церковью? Он первый возвестил людям- учение свободы, равен­
ства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего
учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не
организовалось в церковь и не приняло з а основание принципа орто­
доксии. Церковь же явилась иерархией, стало быть, поборницей не­
равенства, льстецом власти, врагом и гонительницею братст ва между
людьми, — чем продолжает быть и до c-их пор. Но смысл христова
слова откры т философс-юим движением прошлого века. И вот почему
какой-нибудь Вольтер, орудием насмешки погасивший в Европе костры
фанатизма и невежества, конечно, более сын Христа, плоть от плоти
его и кость -от костей его, нежели все ваши попы, архиереи, ми­
трополиты, патриархи! Неужели вы этого не знаете? Ведь это теперь
не новость для всякого- гимназиста... А потому, неужели вы, автор «Ре­
визора» и «Мертвых душ», неужели вьг искренно, от души, пропели
гимн гнусному русскому духовенству, п-оставив его неизмеримо выше
духовенства католического? Положим, вы не знаете, что второе когда-
то было чем-то, между тем как первое никогда ничем не было, кроме
как слугою и рабом- светской власти; но неужели же в самом деле вы
не знаете, что наше духовенство находится во всеобщем презрении
у русского -общества и русского народа? Про кого русский народ рас­
сказывает -похабную сказку ? Про попа, попадаю, попову дочь и попова
работника. Не есть ли поп на Руси для всех русских представитель
обжорства, скупости, низкопоклонничества, бесстыдства? И будто всего
этого вы не знаете? Странно! По-вашему, русский народ самый религи­
озный в мире: — ложь! Основа религиозности есть пиетизм-, благого­
вение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая
себе... Он говорит об образе: годится — молиться, а не го­
дится—горшки покры-вать.
Приглядитесь попристальнее, и вы увидите, что это по натуре
глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но -нет и следа
религиозности. Суеверие проходит с успехами цивилизации, но рели­
гиозность часто уживается с ними; живой пример Франция, где и теперь
много искренних католиков между людьми просвещенными и образован­
ными, и где многие, отложившись о т христианства, все еще упорно сто ят
за -какого-то бога. Русский народ не таков; мистическая экзальтация

—
165 —
не в его натуре; у «его слишком много для этого здравого смысла,
ясности и 'Положительности в уме, и вот в э том-то, может быть, огром­
ность исторических судеб его в будущем. Религиозность не прививалась
в нем даже к духовенству’, ибо несколько отдельных исключительных
личностей, отличавшихся такою холодною аскетической созерцатель­
ностью, ничего не доказывают. Большинство же нашего духовенства
всегда отличалось только толстыми -брюхами, схоластическим педант­
ством да диким невежеством. Его грех обвинять в религиозной -нетер­
пимости и фанатизме, его скорее можно похвалить за образцовый ин­
дифферентизм в деле веры. Религиозность проявилась у нас только
в раскольнических се ктах, сто-ль противоположных г о духу своему
массе народа и столь ничтожных -перед нею числительно.
Не буду распространяться о вашем- дифирамбе любовной связи рус­
ского народа с ело владыками. Скажу прямо-: э то т дифирамб ни в ком
не встретил себе сочувствия и уронил вас в глазах даже людей, в других
отношениях очень близких к вам- по их направлению. Что касается до
меня личн-о, предоставляю вашей совести упиваться созерцанием боже­
ственной -красоты самодержавия (оно—покойно, да и выгодно), только
продолжайте благоразумно созерцать его из вашего прекрасного
далека: вблиэи-то оно н-е так прекрасно и -не так безопасно... Замечу
только одно: когда европейцем, особенно католиком, овладевает рели­
гиозный дух, он делается обличителем непра-вой ©ла-сти, подобно еврей­
ским пророкам, обличавшим беззакония сильных земли. У нас же,
наоборот: постигает человека (даже порядочного) болезнь, известная
у врачей-психиатров под именем: religiosa mania, о-н тотчас же земному
богу подкурит бо-лее, -нежели небесному, да еще так хватит через край,
что тот и хоте-л бы его наградить за рабское усердие, да видит, что
этим- скомпрометировал бы- себя в глазах общества... Бестия н-аш
брат, русский человек!..
Вспомнил я еще, что в вашей книге -вы утверждаете за великую и
неоспоримую истину, будто -простому народу грамота не только не
полезна, но положительно вредна. Что сказать -вам- на это? Да простит
вас ваш византийский бог за эту -византийскую мысль, если только,
передавши ее бумаге, -вьг не знали, ч то -говорили... Но, мо жет быть, вы
скажете: «Положим, что я заблудился, и все мои мысли ложны, но
почему же отнимают у меня-право заблуждаться и н-е хотят верить
искренности моих заблуждений?». Потому, отвечаю я вам, ч то подобное
направление в России давно уже не -новость. Даже еще недавно о-но
было вполне исчерпано Бурачком с братиею. Конечно, в вашей книге
более ума и даже таланта (хотя того и другого не очень -богато в ней),
чем в их сочинениях; но зато они развили общее им с вами учение
с большей энергией и с большей последовательностью, смело дошли
до его последних результатов, все -отдали византийскому богу, ничего
не оставили сатане; тогда как вы, желая поставить по свечке и- тому
и другому, впали в противоречие, отстаивали, например, Пушкина,
литературу и театры , которые с вашей точки зрения, если бы вы только
имели- добросовестность быть последовательным, нисколько не могут
служить к спасению души, но много могут служить к ее -погибели... Чья

—
166 —
же голою могла переварить мысль о тождественности Гоголя с Бу­
рачком? Вы слишком высоко поставили себя во мнении русской пу­
блики, чтобы о н а могла верить в ©ас искренности подобных убеждений.
Что кажется естественным в глупцах, то не может казаться таким
в гениальном’ человеке. Некоторые остановились было на мысли, что
ваша книга есть плод умственного расстройства, близкого к положи­
тельному сумасшествию. Но они скоро отступились от такого заклю­
чения — ясно, что книга писана не день, не неделю, не месяц, а , может
быть, год, два или три; в ней есть связь; сквозь небрежное изложение
проглядывает обдуманность, а гимн властям предержащим хорошо
устраивает земное положение набожного автора. Вот почему в Петер­
бурге распространили слух, будто вы написали эту книгу с целью попасть
в наставники к сыну наследника. Еще прежде в Петербурге сделалось
известным письмо ваше к Уварову, где вы говорите с огорчением, что
вашим сочинении о России дают превратный толк, затем обнаруживаете
неудовольствие своими прежними произведениями и об’являете, что
только тогда останетесь довольны своими сочинениями, когда ими
будет доволен царь. Теперь судите сами, можно ли удивляться тому,
что ваша книга уронила вас в глазах публики и как писателя и еще
более как человека?
Вы, сколько я вижу, не совсем хорошо понимаете русскую пу­
блику. Ее характер определяется положением русского общества, в ко ­
тором кипят и. рвутся наружу свежие силы, но, сдавленные тяжелым
гнетом, не находя исхода, производят только уныние, тоску, апатию.
Только в одной литературе, несмотря на татарскую цензуру, есть еще
жизнь и движение вперед. Вот почему звание писателя у нас так
почтенно, почему у нас так легок литературный успех даже при малень­
ком таланте. Титло поэта, звание литератора у нас давно уже затмило
мишуру эполет и разноцветных мундиров. И вот почему у нас в осо­
бенности награждается общим вниманием всякое та к называемое либе­
ральное направление, даже и при бедности таланта, и почему та к скоро
падает популярность великих талантов, искренно или неискренно отдаю­
щих себя в услужение православию, самодержавию и народности. Ра ­
зительный пример Пушкин, которому стоило написать только два-три
верноподданнических стихотворения и надеть камер-юнкерскую ливрею,
чтобы вдруг лишиться народной любви. И вы оильно ошибаетесь, если
не шутя думаете, что ваша книга пала не от ее дурного направления,
а о т резкости истин, будто бы высказанных вами всем и каждому.
Положим, вы могли э то думать о пишущей братии, но публика-то как
могла попасть в э ту категорию? Неужели в «Ревизоре» и «Мертвых
душах» вы менее резко, с меньшею истиною и талантом' и менее
горькие правды высказали ей? И старая школа, действительно, серди­
лась на вас до бешенства, но «Ревизор» и «Мертвые души» от того не
пали, тогда к ак ваша последняя книга позорно провалилась сквозь
землю. И публика ту т права: она видит в русских писателях своих
единственных вождей, защитников и спасителей от русского самодер­
жавия, православия и народности, и потому, всегда готовая простить
писателю плохую книгу, никогда не простит ему зловредной книги. Это

—
167 —
показывает, сколько лежит б нашей обществе, хотя еще с зародыше,
свежего, здорового чутья, и э то же показывает, что у него есть будущ­
ность. Если вы любите Россию, порадуйтесь ш ес те со мною падению
вашей книги!..
Не без некоторого чувства са.ѵ,оловольствия окажу вам, что мне
кажется, что я немного знаю русскую публику. Ваша книга испугала
меня возможностью дурного влияния на правительство, на цензуру, но
не на публику. Когда пронесся в Петербурге слух, что правительство
хочет напечатать вашу книгу в числе многих тысяч экземпляров и
продавать ее по самой низкой цене, — мои друзья приуныли; но я
тогда же сказал им, что, несмотря ни на что, книга не будет иметь
успеха, и о ней скоро забудут. И действительно, о на памятнее теперь
всеми статьями о ней, нежели сама собою. Да, у русского человека
глубок, хотя и не развит еще, инстинкт истины.
Ваше обращение, пожалуй, могло быть и искренно, но мысль до­
вести о нем до сведения публики была самая несчастная. Времена
наивного благочестия давно уже прошли и для нашего общества. Оно
уже понимает, что молиться везде все равно, ч то в Иерусалиме ищут
Христа только люда, или никогда не носившие его в груди своей, или
потерявшие его. Кто способен страдать ори виде чужого страдания,
кому тяж ко зрелище угнетения чуждых ему людей, то т носит Христа
в груди своей, и тому незачем ходить пешком в Иерусалим. Смирение,
проповедуемое вами, во-первых, не ново, а во-вторых отзывается, с од­
ной стороны, страшною гордостью, а с другой— самым позорным униже­
нием своего человеческого достоинства. Мысль сделаться каким-то
абстрактны.« совершенством, стать выше всех смирением может быть
плодом или гордости или слабоумия и в обоих случаях ведет неизбежно
к лицемерию, ханжеству, китаизму. И при этом в вашей книге вы
позволили себе цинически-грязно выражаться не только о других (это
было бы только невежливо), но и о самом себе — э то уж гадко; по­
тому что если человек, бьющий своего ближнего по щекам, возбуждает
негодование, т о человек, бьющий сам себя, возбуждает презрение. Нет,
вы только омрачены, а не просветлены; вы не поняли ни духа, ни формы
христианства нашего времени. Не истиной христианского учения, а бо­
лезненной боязнью смерти, чорта и ада веет о т вашей книги.
И что за язык, что за фразы? — «Дрянь и тряпка стал теперь всяк
человек», — неужели вы думаете, что сказать всяк вместо вся­
кий — значит выражаться библейски? Какая э то великая истина, что
когда человек весь отдается лжи, его оставляет ум и талант. Не будь
на вашей книге выставлено вашего имени, к т о бы подумал, что э та
надутая и неопрятная шумиха слов и фраз — произведение автора «Ре­
визора» и «Мертвых душ».
Что же касается до меня лично, повторяю вам-: вы ошиблись,
сочтя мою статью выражением досады з а ваш отзыв обо мне, к а к об
одном из ваших критиков. Если бы только это рассердило меня, я
только об этом и отозвался бы с досадою, а обо всем остальном- вы ­
разился бы спокойно, беспристрастно. А это правда, что ваш отзы в
о ваших почитателях вдвойне нехорош. Я понимаю необходимость

—
168 —
щелкнуть иногда глупца, который своими похвалами; своим восторгом
ко мне только делает стен» смешным, но и э т а необходимость тяжела,
потому что к ак-то по-человечески неловко даже за ложную любовь
платить враждою. Но вы имели в виду людей, если не с отличным умом,
то все же не глупцов. Эти люда в своем удивлении к вашим творениям
наделали, быть -может, гораздо больше восклицаний, нежели сколько
высказали о них дела; но все же их энтузиазм' к вам выходит из такого
чистого и благородного источника, что вам вовсе не следовало бы
выдавать их головою общим их и вашим врагам, да еще вдобавок обви­
нять их в намерении дать какой-то толк вашим сочинениям. Вы, кот
нечно, сделали э то по увлечению главной мыслью вашей книги и по
неосмотрительности, а Вяземский, это т князь в аристократии и холоп
в литературе, развил вашу мысль и напечатал на ваших почитателей
(стало быть, на меня всех более) частный донос. Он это сделал, ве­
роятно, в благодарность вам за то, что вы его, плохого рифмоплета,
произвели в великие поэты, кажется, сколько я помню, за его «вялый,
влачащийся по земле стих». Все это нехорошо. А что вы ожидали
только времени, когда вам можно будет отдать справедливость и по­
читателям вашего таланта (отдеши ее с гордым смирением вашим
врагам), этого я не знал, не мог, да, признаться, и не хотел бы знать.
Передо мною была ваша книга, а не ваши намерения: я перечитывал ее
сто раз, и все-таки не нашел в ней ничего, кроме того, что в ней есть,
а то, что в ней есть, глубоко возмутило и оскорбило мою душу.
Если бы я дал полную волю моему чувству, письмо э то скоро бы
превратилось в толстую тетрадь. Я никогда не думал писать к вам
об этом предмете, хотя и мучительно желал этого, и хотя вы всем и
каждому печатно дали право писать к вам без церемонии, имея в виду
одну правду. Живя в России, я не м:ог бы этого сделать, ибо1тамошние
‘«Шпекины» распечатывают чужие письма не из одного личного удо­
вольствия, но и по долгу службы, ради доносов. Нынешним летом начи­
нающаяся ч ахотка прогнала меня за границу, и Некрасов переслал мне
ваше письмо в Залъцбрунн, о ткуда я сегодня же еду с Анненковым
в Париж, через Франкфурт-на -Майне. Неожиданное получение вашего
письма дало мне возможность высказать вам все, что лежало у меня
на душе против вас по поводу вашей книги. Я не умею говорить впо­
ловину, не умею хитрить: э то не е моей натуре. Пусть вы или само
время докажет, что я заблуждался в моих об вас заключениях. Я пер­
вый порадуюсь этому, но не раскаюсь в том, что сказал вам. Тут дело
идет не о моей или вашей личности, но о предмете, который гораздо
-выше не только меня, но даже и вас; тут дело идет об истине, о русском
обществе, о России.
И во т мое последнее заключительное слово: если вы имели не­
счастье с гордым смирением отречься от ваших истинно великих про­
изведений, то теперь вам должно с искренним ширением отречься о т
последней вашей книги и тяжкий грех ее издания в свет искупить
новыми творениями, которые бы напомнили ваши прежние.
В. Г. Белинский.
Зальцбрунн, 15 июля 1847 года.

IV
1848 ГОД
В буржуазном обществе живой труд есть
только средство увеличения накопленного
труда. В коммунистическом обществе на­
копленный труд есть только средство рас­
ширить, обогатить, повысить уровень жизни
рабочего.
Коммунистический манифест.

!

ВВЕДЕНИЕ.
Революцией 1848 года заканчивается эпоха буржуазных
p е в о-л ю ц и й, т.-е. революций, двигательную силу которых соста­
вляла буржуазия. В то же время эта революция является первой барри­
кадной схваткой между пролетариатом и классом капиталистов.
22 июня 1848 года на улицах Парижа, когда полуторатысячная толпа
рабочих из Национальных мастерских двинулась со знаменами к Люксем­
бургу, чтобы потребовать от правительства «права на организацию
труда для борьбы с капиталом», пролетариат родился к ак новый рево­
люционный класс. Конечно, тогдашнее индустриальное развитие Европы
еще было далеко от осуществления диктатуры пролетариата и даже от
временного господства рабочих — с установлением рабоче-социалисти­
ческого режима. Но вопрос о таком режиме уже был поставлен исто­
рией. Своим выступлением в июньские дни пролетариат доказал, что он
перестал быть привеском и орудием в руках буржуазии, как это имело
местоив1789и1830г.г., а превратился в самостоятельный
класс с самост оят ельным и революционными ц е-
лями.
Но в 1848 году буржуазии, ее Кавеньякам и Бедо, еще повиновались
десятки тысяч вооруженных крестьян. Временные июньские победы про­
летариата закончились июльскими поражениями. Вызванный буржуа­
зией на баррикады парижский пролетариат был беспощадно раздавлен,
и буржуазия с кровожадным неистовством принялась истреблять своего
восставшего классового врага. Вся буржуазная и феодально-монархиче­
ская Европа вступила в тесный союз для гнусной расправы с повержен­
ным и бессильным противником, и во главе этого реакционного комплота
стал царь Николай I, носящий в истории заслуженную кличку жандарма
и палача Европы. С момента вступления на русский престол, т. -е . с вос­
стания на Сенатской площади, до конца своих дней Николай жил под
страхом революционных брожений. Свое царствование он ознаменовал
неслыханно виртуозной постановкой жандармского сыска в России и

—
172 —
свирепой борьбой с «крамолой» не только внутри страны, но и по всей
Европе. На русские войска Николай смотрел, ка к на корпус жандармов,
призванный стоять на страже всеевропейской реакции. Известно, как
встречено было им перво« сообщение о провозглашении республики
1848 г. В это время как р аз происходил ежегодный февральский бал
во дворце.
«Залы были наполнены как блеском огней, так и блеском туале­
тов,— рассказывает очевидец,—
взгляд н а беззаботную танцующую
массу людей мог породить уверенность, что находишься в вечном цар­
стве мира и счастья. Но вдруг раскрываются двери; шумной залы; взоры
всех устремляются туда., и через дверь выходит на середину залы импе­
ратор, с сумрачным видом, с бумагой в руке, подает знак, музыка обры­
вается на полутакте, и танцующее общество по его мановению замирает
в безмолвной неподвижности. После нескольких секунд боязливого ожи­
дания, услышали как государь громовым голосом возвестил на всю залу:
«Sellez vos chevaux, messieurs, la republique est proclamée en France!»
(«Седлайте ваших коней, господа, во Франции провозглашена респу­
блика») *).
На всякий призыв к подавлению революции — о т кого бы э то т
призыв ни исходил — Николай неизменно отвечает : «Ежели власть ко­
ролевская рушится, долг мой, обязанность России1 ринуться восстано-
влять...» . Борьба с революциями во всех государствах — в этом он
видит свое призвание н а земле и в этом смысле дает инструкции фельд­
маршалу русской армии, князю Паскевиму:
«...Будем держать нашу славную армию в строгом порядке; прило­
жим старания поддерживать ее славный дух, усовершенствовать то, что
еще, может быть, того требует; и -когда настанет время, тогда, пере­
крестясь, скажу тебе, — с богом, и грядем ангелами мира и устройства.
Вот наша цель».
К этому ангелу — специалисту по укрощению земных мятежей —
с імольбою протягивают руки все обиженные монархи — и король прус­
ский, и император австрийский,— и скулодробительная готовность
жандарма-самодержца никогда не з нае т отк аза. 13 апреля 1849 года
был опубликован манифест о походе на революционную Венгрию. Мани­
фест сопровождался знаменательным приказом фельдмаршала, князя
Паскевича, запрещавшим коменданту главной штаб-квартиры подвергать
наказанию солдат, задержанных на месте грабежа. А царь в свою о че ­
редь потребовал от австрийского правительства, еще до выступления
*) Цит. по книге М. Балабапова »Революция 1848 года», стр. 21.

—
173 —
в поход, высылки всех польских эмигрантов и мятежников и за-печатания
всех книжных лавок, библиотек и -приостановки свободы книгопечатания
во всем занятом русскими войсками крае. Т ак «ангелы мира и устрой­
ства» ознаменовали начало своей богоугодной работы среди мятежного
населения Венгрии.
Но самые лютые неистовства в стане рабовладельцев не могли
приостановить разложения крепостного хозяйства и не заглушили рево­
люционных раскатов, долетавших в Россию из Европы. Капиталистиче­
ское перерождение натурального хозяйства сопровождалось вторжением
в города революционного разночинца. По свидетельству Чернышевского,
все эта новая молодежь с жадностью глотала слухи и вести, пробуждав­
шие в ней самые отважные и благородные чувства. Монархия ежеми­
нутно теряла приверженцев, которые упивались Сен-Симоном, Фурье,
Луи-Бла-ном и втайне мечтали о «невидимом Париже, тайных обществах,
работниках, мучениках идеи и мучениках жизни...» г). Но не только
Чернышевский, Белинский, Герцен, Бакунин, Салтыков, 'Достоевский
увлечены были идеями утопистов и лозунгами революционной Европы;
социалистические и коммунистические теории захватывали прежде всего
идеалами гражданского равенства ту разночинную молодежь, которая
упорно пробивалась снизу, вся пропитанная ненавистью к крепостниче­
ству и охваченная волей к -свободной гражданской жизни. Так возникла
почва для первых революционных кружков— сунгуровцев и петрашев­
цев, где рядом с гвардейским офицерством' у ж е мелькали потер ты е
фигуры студентов, мелких чиновников, журналистов, купцов, лавочников,
мещан и прасолов.
Л. В.
‘) А. Герцен.

Коммунистический манифест.
(Отрывок.)
...Вы возмущаетесь тем, что мы хотим уничтожить частную соб­
ственность. Но в вашем теперешнем обществе она уничтожена уже
для девяти десятых населения. Она существует именно потому, что не
существует для этих девяти десятых. Вы упрекаете нас следовательно
в том, что мы хотам уничтожить такую собственность, необходимой
предпосылкой которой является отсутствие ее у огромного большин­
ства членов общества.
Словом, вы упрекаете нас в том, что мы хотим уничтожить вашу
собственность и, действительно, мы хотим этого.
С той минуты, когда работа не будет более превращаться в капи­
тал, деньги, поземельную ренту, короче, в общественную силу, которая
может быть монополизованной, т. - е . с той минуты, когда личная
собственность не будет превращаться в собственность буржуазную,
с этой минуты, заявляете вы, человеческая личность будет уничтожена.
Вы сами сознаетесь таким образом, что под человечеокою лично­
стью вы понимаете только буржуа, обладателя буржуазной собствен­
ности. Такая личность, действительно, должна быть уничтожена.
Коммунизм никому не помешает присваивать себе общественные
продукты, он устранит то лько возможность пользоваться этим при­
своением для подчинения ч ужого труда.
Возражают также, ч то с уничтожением частной собственности
прекратится всякая деятельность и воцарится всеобщая лень.
Если бы э то опасение было основательно, то буржуазное общество
давно уже должно было бы разрушиться благодаря всеобщей неохоте
к труду; ведь тоудящиеся его члены ничего не приобретают, а приобре­
тающие не трудятся. Все эти опасения сводятся к простой тавтологии,
что не будет наемного труда там, где не будет более капитала.
Все возражения против коммунистического способа производства
и присвоения материальных продуктов распространялись также и на
производство и присвоение продуктов умственного труда. Подобно тому,
ка к уничтожение классовой собственности представляется буржуазии
уничтожением самого производства, т а к и уничтожение классового
характера современного образования кажется ей равносильным уничто­
жению образования вообще.

—
176 —
Образование, гибель которого она оплакивает, для огромного
большинства является не более, .как преобразованием в машину.
Но не спорьте же с нами, оценивая уничтожение буржуазной
собственности с точки зрения ваших буржуазных понятий о свободе,
образовании, праве и т. д. Ваши идеи сами порождены буржуазными
условиями производства и собственности, точно так же, как ваше право
есть только возведенная в зако н воля вашего класса, — воля, содержание
которой определяется материальными условиями существования вашего
класса.
Эгоистическое представление, при помощи которого вы превра­
щаете ваши производственные и имущественные отношения из отно­
шений, исторически сложившихся и изменяющихся в ходе развития
того же производства, в вечные законы природы и разума, — э то пред­
ставление вы разделяете со всеми, прежде вас господствовавшими клас­
сами. Когда заходит речь о буржуазной собственности, вы не хотите
понять того, что кажется вам понятным, когда говорят о собственности
античной или феодальной.
Уничтожение семьи. Даже самые крайние радикалы возмущаются
этим гнусным намерением коммунистов. На чем держится современная
буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно раз­
витом виде она существует только для буржуазии, но она находит свое
дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в открытой
проституции.
Буржуазная семья естественно должна будет пасть івместе с паде­
нием этого её дополнения, и оба они вместе исчезнут с исчезновением
капитала.
Упрекнете ли вы нас в том, что мы хотим прекратить эксплоата-
цию детей родителями? Мы заранее сознаемся в этом преступлении.
Но вы утверждаете, что заменяя домашнее воспитание обществен­
ным, мы уничтожаем самые задушевные отношения.
А разве ваше воспитание не определяется также обществом? Разве
не определяется оно общественными отношениями, внутри ко торых вы
воспитываете, прямым и косвенным вмешательством' общества, организа­
цией школ и т. д.?
Не коммунисты выдумали влияние общества на воспитание, они
только меняют характер воспитания, устраняют влияние на него господ­
ствующего класса.
Буржуазные разглагольствования о семье и о воспитании, о заду­
шевных отношениях родителей к детям внушают тем более отвращения,
чем более разрушаются все семейные связи в среде пролетариата бла­
годаря крупной промышленности, и чем более дети рабочих превра­
щаются в простые предметы торговли и рабочие инструменты.
Но, вы, коммунисты, хотите ввести общность ж е н !— кричит нам
хором вся буржуазия.
Буржуа смотрит на жену, как на простое орудие производства.
Он слышит, ч то орудия производства должны быть предоставлены
в общее пользование, естественно, приходит к тому заключению, что
и женщины подвергаются той же участи.

__
177 —
Он и не подозревает, что речь идет об устранении того положения
женщины, в котором она является простым орудием производства.
Впрочем, нет ничего смешнее высоконравственного ужаса нашил
буржуа по поводу воображаемой официальной общности жен комму­
нистов. Коммунистам не нужно вводить общность жен, о на всегда почти
существовала.
Не довольствуясь тем, что в их распоряжении находятся жены и
дочери пролетариев, не говоря уже об официальной проституции, наши
буржуа находят особое наслаждение в том, чтобы соблазнять жен друг
У друга.
В действительности буржуазный брак является общностью жен.
Коммунистов можно было бы упрекнуть разве лишь в том, что они
хотят поставить официальную, открытую общность жен на место
лицемерно скрываемой. Но, само собой разумеется, что с уничтожением
современных условий производства исчезнет и создаваемая ими общность
жен, т.-е . официальная и неофициальная проституция.
Коммунистов упрекают далее в том, что они хотят будто бы уни­
чтожить отечество, национальность. Рабочие не имеют отечества.
Нельзя лишить их того, чего у «их нет. Стремясь прежде всего завоевать
политическое господство, организоваться в один национальный класс,
конституироваться ка к нация, пролетариат ее остается националь­
ным, х отя совершенно не в том смысле, ка к понимает это слово
буржуазия.
Национальная обособленность и противоположность интересов р а з ­
личных народов уже теперь все более и более исчезает благодаря р аз­
витию буржуазии, свободной торговле, всемирному рынку, однообразию
способа производства и соответствующих им жизненных отношений.
Господство пролетариата еще более ускорит их исчезновение.
Соединение усилий, по крайней мере, цивилизованных стран, есть одно
из первых условий освобождения пролетариата.
В той же степени, в какой уничтожена будет эксплоатация одного
индивидуума другим, уничтожается и эксплоатация одной нации другою.
Вместе с антагонизмом классов внутри нации падут и враждебные
отношения наций между собою.
Обвинения, возводимые на коммунистов с точек зрения рели­
гиозной, идеологической и вообще философской, не заслуживают более
подробного рассмотрения.
К. Маркс и Ф. Энгельс.
Памяти Карла Маркса.
Пророк грядущих радостных веков,
Крылатой мысли пламенный титан,
Ты бросил в мир мятежно-страстный зов:
Восстаньте, угнетенные всех стран!
Чудовищу, чье имя — капитал ,
Ты, мудрый, дал испить смертельный яд,
Героизм револющпп. T . I
12

—
178 —
И старый мир о т боли застонал,
Предчувствием мучительным об’ят.
Как молнии сверкающей излом,
Как солнце, побеждающее мрак,
В учении пленительном твоем
Открылся нам спасительный маяк.
Твои мечты, ка к стаи алых птиц,
Дыханьем радости над миром пронеслись,
Навстречу им, как зарево зарниц,
Костры восстаний к небу поднялись.
Пророк грядущих солнечных веков,
Могучей мысли пламенный титан,
Ты бросил в мир великий властный зов:
Восстаньте, пролетарии всех стран!
В. Кирилло в.
Ватерлоо.
При Ватерлоо погибли не только французы и император; правда,
французы сражались там з а свой собственный очаг, но они были в то же
самое время священными когортами, явившимися, как представители
дела революции, и их император бился здесь не только з а свою корону,
но и за знамя революции, которое он нес в своих руках; он был гонфа-
лоньером демократии, точно так же, как Веллингтон явился штандарт-
юнкером аристократии в тот день, когда войска того и другого встре­
тились на Ватеряооском поле... И аристократия здесь победила, побе­
дили неправое дело застарелых привилегий, низкое холопство и ложь,
а потерпели поражение интересы свободы, равенства, братства, правды
и разума, проиграло битву при Ватерлоо человечество. Мы в Германии
не были проведены теми полномочными Тартюфами, которые, соединяя
в себе грубую силу с трусливым лицемерием, об’являли в своих прокла­
мациях, что ту т шла борьба только против одного человека, называв­
шегося Наполеоном Бонапарте; мы очень хорошо знали, ч то в этом
одном человеке побивали и нас, издевались и над нами, распинали и
наше тело, что на «Беллерофоне» перевозились в ссылку и мы, что Гуд­
сон Лоу мучил и нас, что мученический утес св. Елены был и нашею
собственною Голгофою, и что Ватерлоо была наша первая станция
на этом страдальческом пути!
Ватерлоо! Роковое имя! Много ле т прошло с тех пор, а каждый
раз, как произносилось перед нами э то слово, все змеи бессильного
гнева начинали шипеть в нашей груди и терзали наш слух, как язви­
тельный хохот врагов. И мы чувствовали тогда их слюну на наших
покрасневших щеках... Но слава богу! позорные чары теперь разру­
шены, и полное отчаяния, раздирательное значение этого слова
исчезло!
Какому чудесному событию обязаны мы избавлением от ко ш мара
Ватерлоо, это известно всякому. Уже июльская революция дала нам

большое удовлетворение, но оно было неполное; это был только баль­
зам для старых ран —■бальзам, который, однако, не мог совершенно
залечить их. Французы, правда, прогнали старшую бурбонскую линию,
двойное несчастие которой заключалось в том, что она была навязана
побежденным иноземными завоевателями после того, как эта старая,
отжившая династия потерпела во Франции жесточайшее оскорбление.
Позорная казнь добродушного и гуманного Людовика XVI, это страшное
преступление, могла еще быть оправдана оскорбленными, но ни в ка ком
случае не оскорбителями, потому что оскорбивший не прощает никогда.
21 января действительно было слишком незабвенным днем для того,
чтобы француз мог спокойно спать, т о ка на троне Франции сидел хоть
какой-нибудь Бурбон старшей линии; эта линия сделалась невозмож­
ною, и рано или поздно ее, к а к злокачественный нарыв, надо было выре­
зать из французского государственного тела, точно та к же, как слу­
чилось со Стюартами в Англии, когда там выступили н а первый план
такие же причины стыда и недоверия. Людовик-Филипп и его семейство
оказалось возможными для французов, потому что его отец принимал
участие в национальном преступлении нации, да и сам он некогда при­
надлежал к застрельщикам революции. Людовик-Филипп был великий
и благородный государь. Он обладал всеми буржуазными добродетелями
простого бурнсуа и не имел ни одного порока большого барина. Он хо ­
рошо ездил верхом и сражался при Жемапп и Вальми. Мадам Жанлис
была его воспитательницею, и ів научном отношении он был образован,
как ученый; он мог также, в случае бедности, зарабатывать себе хлеб
уроками математики, или умел пустить кровь слуге, пораженному апо­
плексическим ударом, для чего постоянно носил при себе футляр с х ирур­
гическими инструментами. Он был вежлив, великодушен и прощал
в одинаковой степени как клеветавшим на него легитимистам, так и
коварно покушавшимся на его жизнь республиканцам; он не боялся
пуль, угрожавших его собственной груди, но когда оказалось, что при­
ходится стрелять в народ, по сердцу его разлилось прежнее филантро­
пическое мягкосердечие, и он сбросил с себя корону, надел шляпу, взял
под руку свой старый зонтик и свою жену и откланялся. Он был чело­
век. Баснословными богатствами владел он, но при этом оставался
трудолюбивым, к а к самый бедный ремесленник. Ему была привита
оспа, и э та болезнь ни разу не посетила его. Он был справедлив и ни
разу не нарушил присяги, которую принес законам. Ои дал французам
восемнадцать лет мира и свободы. Он был экономен, целомудрен и имел
одну только возлюбленную, которую звали Мария-Амалия. Он был полон
духа терпимости и не любил иезуитов. Он был образец государя,
'Марк-Аврелий в парике нового времени, коронованный мудрец, честный
человек. И несмотря на все это, французы в конце концов все-таки
не могли ужиться с ним, потому что он был государем не национального
происхождения, он был избранником не народа, а маленького кружка
денежных людей, посадивших его на вакантный трон, потому что он
представлялся им лучшею гарантиею их собственности и что при этом
воцарении им нечего было бояться особенно сильного протеста со с то ­
роны европейской аристократии, той самой, которая ведь в прежнее
—
179 —
12*

—
180 —
время содействовала реставрации не столько из любви к Людовику
XVIII, сколько из ненависти к Наполеону I — единственному лицу
с которым, по ее словам, она вела войну. Правда, что северным госуда­
рям было не соівсем по сердцу, что их protégés выпроводили из
Франции та к бесцеремонно’, но веда они никогда не любили их
искренно; quasi-лештимизм Людовика-Филивпа, его знатное происхо­
ждение и кроткое терпение размягчили, наконец, сердца недовольных
высоких особ, и они оставили в покое галльского петуха, потому что
он был не орел.
Вполне соглашаясь, что с королем1 Людовиком-Филиппом посту­
пили крайне несправедливо, что ему заплатили самою недостойною
неблагодарностью, что он был настоящий мученик, и что февральская
революция вообще оказалась прискорбным событием, навлекшим на
мир несказанные бедствия, мы, тем не менее, должны сознаться, что
для французов, национальное чувство которых возвысилось этим перево­
ротом, а равно и для демократии вообще, в которой он усилил идеальное
самосознание, эта революция была большим удовлетворением. Большим,
но все еще не полнЬім, и скоро оно сменилось жалким смирением. Виною
этого последнего были те фальшивые уполномоченные народа, которые
вследствие или своей неумелости, или малодушия, или двуличности
испортили великое дело верховного' господства народа. Я не хочу ска­
зать этим, что они были дурные люди; напротив того, для нас было бы
лучше, если бы мы попали в руки о т ’явленным злодеям, которые дей­
ствовали бы энергически и последовательно и, может быть, пролили бы
много крови, но при это м сделали бы для народа что-нибудь великое.
Но эти «добрые люди и скверные музыканты» совершили громадное
преступление, ибо в минуту страшнейшей бури они из честолюбия
схватились з а руль государства и, не имея решительно никаких сведе­
ний в политическом мореплавании, взяли на себя командование кора ­
блем, избрав себе компасом только собственное тщеславие. Корабле­
круш ение было неизбежно.
С первых же шагов временного правительства — назвавшего себя
именно таким образом — обнаружилась неспособность маленьких лю­
дей. Уже одно название «временное правительство» официально засви­
детельствовало о их трусости и наперед уничтожило все хорошее, что
они могли бы сделать для народа, который вручил им верховную власть
и дал им в охранение стражу из 300 тысяч человек. Никогда еще
народ, э то т большой сирота-дитя, не вытаскивал из горшка революции
дряни хуже той, которою оказались люди, составлявшие временное
правительство. Между ними находились жалкие комедианты, которые,
как две капли воды, даже по цвету бороды, были похожи на любителей-
актеров, представляющих героические роли, та к забавно выведенных
Шекспиром в «Оне в летнюю ночь». Эти жалкие парии действительно
пуще всего боялись, чтоб их игру не приняли за серьезное, и столяр
Снуг считал нужным предупреждать, что он не в самом деле лев,
а только лев временный, только Снуг столяр, что при публике не сле­
дует бояться его рева, так ка к это только временный рев... Но при
этом, вследствие тщеславия, он порывался играть всевозможные роли и

—
181 —
главным делом для него было, какого цвета бороду надеть в той или
другой роли — ярко-красного или трехцветную.
Иноземные державы, конечно, не имели никакого основания бояться
этих временных львов. Сначала о ш , правда, пришли в некоторое смуще­
ние, но скоро оправились, рассмотрев, что з а животные скрывались
в львиной коже, и им не было никакой надобности смотреть на февраль­
скую революцию, ка к на политическое оскорбление, как на стропти­
вый вызов, потому что они имели право сказать: «Нам все равно, кто
ни управляет Францией. Правда, в 1815 году мы посадили на трон стар­
ших Бурбонов, «о сделали это не из нежности к ним, а из ненависти
к Наполеону Бонапарте, с которым мы воевали в то время и которого
убили при Ватерлоо и похоронили — слава тебе господи! — на
св. Елене. Пока он был жив, мьг не имели ни одного спокойного часа...
Ну, а теперь, когда он умер и между всеми львами временного прави­
тельства нет ни одного, способного снова нарушить наше милое ночное
спокойствие, для нас решительно все равно, кт о бы ни управлял Фран­
цией. Нам все равно — правит там Луи-Блан, или генерал Том Пус,
карлик обоих полушарий, который еще гораздо знаменитее первого,
но, в свою очередь, точно так же, как карлик Луи-Блан, не может
по отношению к миниатюрности выдержать сравнение с покойным
Богуславским, которого запекли в паштет и в таком виде подавали на
стол саксонского курфюрста... Но храбрый поляк зубами и маленькой
саблей прокусывал и прорубал паштет, освобождал себя из заключения
и потом, как победитель, гордо расхаживал по столу курфюрста—
геройская штука, едва ли возможная для вашего гомункулуса Луи-
Блана, который вряд ли выкарабкается с таким героизмом из февраль­
ского паштета».
Настоятельно указываю, что в таких презрительных выражениях
отзываются о Луи-Блане иноземные государи. Что касается до меня,
то я говорил бы более почтительно и одобрительно об этом трибуне,
который во время своего эфемерного владычества если не обнаружил
особенного ума, то тем более отличался почти немецкою сентименталь­
ностью. Во всех своих речах он постоянно подпадал влиянию прекрас­
ных порывов своего сердца, он постоянно повторял в них, что тронут
ДО1слез, и при этом хныкал так значительно, что эта водянистая чувстви­
тельность доставила ему некоторую популярность и по ту сторону
Рейна: немецкие мамки и няньки стали называть именем плаксивого
французского демагога своих маленьких ревунов. Многие насмехались
над детскою наружностью Луи-Блана. Но я никогда не мог смотреть без
некоторого изумления на его головку: не потому, что я удивлялся в ней
присутствию многих знаний —• нет, он, напротив того, лишен всяких
знаний, но потому, что я не постигал, каким образом в такой малень­
кой головенке могло поместиться столько незнания; я никогда не по­
нимал, как мог э тот ограниченный, крошечный череп заключать в себе
такие колоссальные массы невежества, какие он выкапывал из себя при
всяком удобном случ ае в таком большом, даже1 чрезмерном изобилии!
Гут высказывается всемогущество божье! Но несмотря на полное о тсут­
ствие научных знаний и учености, в г. Луи-Блане надо признать, однако.

—
182 —
истинную способность в историографии. Жаль только, что он взялся
описывать именно те битвы титанов, которые мы называем историей
французской революции. Жаль, что он не выбрал сюжета, более соответ­
ствующего его росту, например, войн пигмеев с журавлями, о ко торых
говорит нам Геродот.
Но как ни мал Луи-Блан, он талантом и образом мыслей все-таки
стоял гораздо выше многих из своих сотоварищей по тому временному
правительству, которое так мало пугало северных государей. Все, что
говорили эти государи, — чистая правда. Между всеми членами времен­
ного правительства не было ни одного, мало-мальски похожего на то-го
буяна, того драчуна, того страшного корсиканского сорванца, который
во всех столицах мира разбивал караулы, повсюду колотил стекла
в окнах, ломал фонари и с нашими почтенными монархами обращался,
как со старыми портье, потому что звонил в их калитки по ночам и
нарушал их сладкий сон. Наши венчанные особы могли спать совершенно
безмятежно во время господства временного правительства во Франции...
Нет, из всех героев этого Круглого Стола ни один не был похож
на Наполеона, ни один не был настолько невежлив, чтобы выиграть сра­
жение при Маренго, ни один не имел дерзости поколотить пруссаков при
Иене, ни один не позволил себе какой-нибудь крайней выходки по слу­
чаю победы при Аустерлице или Ваграме, ни один не одержал победы
в битве при пирамидах... В чем бы ни упрекали г. Ламартина, фланкера
февральских героев, но никто не может обвинить его в том, что он уни­
чтожил мамелюков при пирамидах... Правда, он предпринимал путеше­
ствие на Восток, и в Египте проезжал мимо пирамид, с вершин которых
сорок веков могли смотреть на него, если это им было угодно, но на
самые пирамиды его знаменитая персона не произвела особенно силь­
ного впечатления, тем более, что они уже очень привыкли к великим
людям, так как видели самых величайших, например, Моисея, Пифагора,
Платона, Юлия Цезаря... и Наполеона, из которых последний проезжал
мимо них на верблюде... Очень может быть, что г. Ламартин тоже ка­
тался ка верблюде по нильской долине, но нет сомнения, что он не
вступал там ни в одно сражение и не проглотил ни одного мамелюка...
Нет, этот верблюжий всадник был хамелеон, но не Наполеон, он не ел
мамелюков, он всегда являлся прирученным и некровожадным животным,
и когда в 1848 г. ему пришлось играть роль временного льва, он ревел
точно так же нежно, так же сладко, так умильно, как обещал реветь
в шекспировской комедии, для того чтобы не испугать дам, столяр
Снуг... В северных канцеляриях, действительно, никто не испугался при
получении мелодического манифеста, изданного новым французским
ministre des affaires étrangères, которого справедливо называли ministre
étranger aux affaires, и его дипломатические «Méditations» и «Harmonies»
очень позабавили государей абсолютной прозы...
Действительно, эти последние были совершенно спокойны насчет
планов и намерений льва, который в то время щебетал Марсельезу мира,
и были вполне убеждены, что это не Наполеон, не бог пушечного грома,
не бог молнии, но молния богов... Они, может быть, уже задоло до нас
заметили, что э то т двусмысленный человек был не только не молниею.

—
183 —
но именно противоположностью ее — громоотводом, и они понимали,
какую пользу мог принести для них такой аппарат в то время, -когда
страшнейший народный ураган грозил раздробить старое готическое
здание общества...
Не я назвал Ламартина громоотводом; он сам заклеймил себя этим
названием. Как случается со всеми хвастливыми болтунами, у которых
язык никогда не бывает на привязи, у него вырвались однажды следую­
щие наивные слова: «Меня обвиняют, что я был в заговоре с предводи­
телями республиканской партии, стремившимися к ниспровержению
порядка вещей; да, я действовал заодно с ними, но в таком же роде,
в каком громоотвод состоит в заговоре с молнией». Этот ложный брат,
при всей своей двуличности, был и олицетворенная неспособность, и так
ка к он считался поэтом, то прозаикам представлялся снова случай
посмеяться над тем, что выходит, когда поэту поручают управление
государственными делами. Нет, вы ошибаетесь, великие поэты были
часто и великими государственными людьми; музы совершенно неповинны
в правительственной немощи двуличного человека, да еще вопрос —
поэзия ли то, чему удивляются в нем французы. Его изысканное красно­
речие, его блестящее изложение напоминают скорее ритора, чем поэта.
Несомненно то, что это т chantre d’Eloah грешил не чрезмерным изоби­
лием поэзии; он не что иное, ка к лирический честолюбец, который
в стихах постоянно наводил скуку, а в прозе надувал.
Я не имею, конечно, надобности указывать, что только 20 декабря
1852 г. французский народ получил полное удовлетворение, посредством
которого может быть вполне залечена старая рана его пострадавшего
национального чувства. Я от всей души сочувствую этому триумфу,
так как от всей души скорбел прежде о поражении. Я сам ветеран,
сам инвалид с оскорбленным сердцем, и понимаю ликование бедных
инвалидов. К этому присоединяется еще злорадство, вызываемое тем,
что я читаю все мысли на лицах наших старых врагов, которые притво­
ряются радостными, тогда к ак на сердце у них кошки скребут. Не новый
человек сидит теперь на французском престоле, но то т самый Наполеон
Бонапарте, которого Священный Союз об’явил опальным, с которым он
вел войну и которого, ка к ему казалось, низложил и умертвил. Он все
еще жив, все еше иарствѵет. ибо как в старой Франции никогда не
умирал король, так в новой Франции никогда не умирает император, и
именно тем, что имя его теперь — Наполеон III, он протестует против
мнения, что царствование его кончилось; иноземные же державы, при­
знавая нынешнего императора под таким именем, дают удовлетворение
французскому национальному чувству посредством столь же благора­
зумного, сколь справедливого заглаживания прежнего оскорбления.
Последствия такого удовлетворения бесконечны и без сомнения
будут благодетельны для всех народов Европы, особенно же для немцев.
Жаль только, что многие из старых ватерлооских героев не дожили
до этого времени. Их Ахиллес, герцог Веллингтон, уже предчувствовал
это т исход, и на последнем ватерлооском обеде, который он давал
своим мирмидонам в годовщину сражения, наружность его, говорят,
была плачевнее и мизернее, чем когда-либо. И действительно, он издох

—
184 —
скоро после того, и Джон Булль стоит над его .могилой, почесывает
у себя за ухом и ворчит: «Стало быть, я ни за что, ни про что навалил
на себя громадные долги, из-за которых принужден работать, как ка ­
торжный?.. Какой же. м-не прок из ватерлооского сражения?». Да, это
сражение потеряло теперь свое прежнее, постыдное значение, и Ватерлоо
представляет не что иное, как название проигранной битвы, не больше,
не меньше, к ак какие-нибудь Азенкур и Кресси, или, говоря по-немецки,
какие-нибудь Иена и Аустерлиц.
Г. Гейие.
Февральская революция.
Париж, 3 марта 1848 г
До сих пор я не мог ничего сообщить вам о событиях трех великих
февральских дней, потому что голова моя была совершенно' ошеломлена.
Барабанный бой, выстрелы и Марсельеза не умолкают. От этой Мар­
сельезы, этой нескончаемой песни, у меня почти лопнул мозг, — ах! —
снова поползла оттуда самая опасная для государства чернь мыслей,
которую я давно уже заточил там. Чтобы хотя отчасти подавить воз­
мущение, происшедшее в моей душе, я по временам мурлыкал про себя
какую-нибудь отечественную благочестивую мелодию, например: «Heil
dir im Siegekranz» или «Üb du nur Treu und Redlichkeit» — напрасно! —
сатанинская песня заглушала во мне все лучшие звуки. Боюсь, что эти
демонические преступные звуки скоро достигнут и до вашего слуха, и
вы тоже испытаете на себе их соблазнительную силу. Не повторяется ли
в своих произведениях великий автор — судьба? Не утрачивает ли
он своей творческой способности? Ведь драму, разыгранную им в наш
бенефис в истекшем феврале, он уже представил в том же самом Париже
восемнадцать лет тому назад, под заглавием: «июльская революция»?
Но хорошую пьесу можно посмотреть и два раза. Во всяком случае
теперь она явилась в улучшенном и увеличенном виде; особенно конец
нов и был принят громкими аплодисментами. Мне на этом представлении
досталось очень хорошее место: я был на улице, с обеих сторон загоро­
женной баррикадами. Пробраться домой удалось только с большим тру­
дом. Здесь я имел случай вполне подивиться способности, которую обна­
руживают французы при постройке своих баррикад. Те укрепления и
траншеи, на постройку которых немецкая основательность употре­
била бы целые дни, здесь импровизируются в несколько минут, точно
колдовством выскакивают они из земли, и, глядя на э то, думаешь, что
тут невидимо помогали подземные духи. Французы. — народ быстроты.
Героические подвиги, совершенные ими в эти февральские дни, тоже
возбуждают наше изумление, но не должны приводить нас в уныние
по отношению к самим нам. И другие люди не лишены отваги; человек
по своей натѵре — храброе животное. Презрение к смерти, с которым
сражались французские рабочие, должно, собственно говоря, удивлять
нас только поэтому, что оно отнюдь не происходит из религиозного

—
185 —
чувства и не имеет источником прекрасную веру в ту загробную жизнь,
в которой человек получает награду за то, ч то здесь на земле он умер
за свое отечество. Не меньше и, могу сказать, точно так же бескоры­
стна была честность, выказанная этими бедными людьми в блузах и
рубищах. Да, их честность была бескорыстна, и этим отличалась она
от того торгашеского расчета, по которому устойчивая честность до­
ставляет больше практики и барышей, чем удовлетворение воровских
наклонностей, которое, в конце концов, не приводит ни к чему хоро­
шему; честное держится дольше всего другого. Немало- удивились бога­
тые тому, что бедная голь, целых три дня господствовавшая в Париже,
ни одного разу не посягнула на чужую собственность. Богачи трепетали
за свои денежные шкатулки и крайне изумились, когда увидели, ч то
у них ничего не украдено. Многим приходилась даже не совсем по сердцу
строгость, обнаруженная народом по отношению к ворам1, которых
заставали на месте преступления, а некоторые господа почти сердились,
когда узнавали, что этих воров тут же расстреливали. «При таком
управлении, — думали они, — нельзя ведь быть спокойным з а свою
жизнь». Разрушил раз ’яренный народ много, особенно в Пале-Рояле и
Тюильри, но не разграбил ничего. Только оружием завладевал он везде,
где только находил его, а в упомянутых двух королевских дворцах на­
роду было позволено тоже брать найденные с’естные припасы. Один
пятнадцатилетний мальчик, живший в нашем доме и принимавший уча­
стие в битве, принес своей больной бабушке горшок варенья, завоеван­
ный им в Тюильри. Маленький герой сам не коснулся лакомства и до­
ставил горшок нераспечатанным. Как радовался он, когда старушка при­
нялась куш ать и донельзя расхваливать варенье Людовика-Филиппа,
ка к он называл это лакомство. Бедный Людовик-Филипп! В таких пре­
клонных летах снова браться за страннический посох. И брести в ту ­
манно-холодную Англию, где варенье имеет вдвойне горький вкус.
Париж, 22 марта.
Да, это невероятно. Это превосходит самую пламенную игру фанта­
зии арабского импровизатора, все сказочные измышления праздных
мозгов, все рассказы «Тысячи одной ночи»: Шехерезада отваживалась
в своих повествованиях на причудливость, -на
всяческие странные
прыжки, и дремавший султан спокойно пропускал мимо ушей самые рез­
кие оскорбления правдоподобности. Но если бы эта столь изобретатель­
ная дама стала с полной точностью передавать события трех последних
недель, то несомненно, ч то султан Ш ариар нетерпеливо вскочил бы
с постели и воскликнул бы: «История о заколдованных рыбах, которые,
жарясь на сковороде, говорят по-человечьи, была уже достаточно неве­
роятна и очень шрешила против всех установившихся понятий, но ни
за что не заставят меня поверить таким неслыханным вещам, ка к
февральская парижская сказка, и уж подавно — как невозможные,
выдуманные злонамеренными сумасшедшими, волшебные революции,
которые якобы произошли на мирных берегах Дуная и Шпрее! Глупая
женщина! Глупые рассказы!». Действительно, истина сбросила с себя
решительно все одеяние правдоподобности. «Credo quia ab surdum est»

сделалось теперь правильным изречением. Но не только мир сорван
со своих петель — э то случилось и с разумом отдельных индивидуумов.
Мозговые сосуды лопаются, потому что в них разом врывается столько
новостей, а может быть, и новых мыслей. Т ак внезапно совершилось
все это! Но каким образом оно совершилось? Уж не в самом ли деле
ход вещей в этом мире направляется разумною мыслью, мыслящим
разумом? Или направляет его шалун-мальчишка, бог-случай? Можно,
само собою разумеется, прекрасно доказать, что победа республики
была логическая необходимость, что она должна была неотвратимо по­
бедить, как последовательный вывод разума. Но еще гораздо легче до­
казать, что срок ее победы был значительно сокращен случаем и что ей
еще какое-нибудь столетьице пришлось бы довольствоваться деньгами
за простой, если бы несколько блузников не опере­
дили национальных гвардейцев на несколько ми­
нут в то время, когда в палате депутатов разыг­
рывалась известная сцена. Если некогда справедливо утвер­
ждали, что в июльской революции Людовик-Филипп завладел господ­
ством посредством фокуснической штуки, то э то самое можно с полным
правом сказать о республике. Но почему же честным людям и не по­
пробовать хоть р аз применить на деле свое фокусническое дарование —
тем более, что они проделывали свои штуки в бенефис страждущих?
Выбор временного правительства был во всяком р азе делом случая. Но
для блага Франции э то т выбор оказался очень удачным. Народ, это боль­
шое дитя-сирота, вытащил на это т р аз из лотерейного ко леса очень
хорошие нумера. Какой прекрасный союз храбрых и даровитых людей,
которые все горячо проникнуты космополитическою любовью к людям;
храбрые паладины мира, истинные рыцари гуманности, Круглый Стол,
в котором увенчанный лаврами глава есть г. де-Ламартин.
Г. Гейне.
Пролетарии на баррикадах.
(Из «Истории революции 1848 года».)
22 июня в 9 часов от 1.200 до 1.500 рабочих национальных мастер­
ских и корпораций направились со знаменами к Пантеону. По дороге
они встречают одного из своих лейтенантов, Пюжо-ля. Он их остана­
вливает и говорит им, что следует итти вовсе не к Пантеону, а к месту
нахождения правительства, к Люксембургу. Это предложение встречается
рукоплесканиями. Пюжоль становится во главе колонны, и шествие снова
двигается. С некоторых пор этот человек пользуется удивительным
влиянием на рабочих. Он одарен своего- рода естественным красноре­
чием, которому он умеет придать нечто мистическое, отвечающее
общему настроению людей, привыкших в клубах и банкетах к тому,
что ораторы-социалисты пользуются для своих метафор и цитат
св. писанием. Обыкновенно в их речах народ сравнивался с Христом,
которого бичуют, оскорбляют и распинают сильные мира сего. И всегда
—
186 —

—
187 —
это сравнение, хоть и беспрестанно повторяемое, производит впечатле­
ние. При открытии клуба Бланки 15 июня, публика неистово' аплодиро­
вала президенту Эксиросу, представившему, к ак Собрание и исполни­
тельная комиссия поочередно заушали увенчанный терниями народ,
крича ему: «Угадай, кто тебя ударил?».
Пюжоля, з а которым следовало четыре делегата, выбранных среди
рабочих, принял Мари. Толпа ожидала на площади ответа совета и
сильно волновалась. «Мы не уедем, — говорили рабочие.*— Лучше быть
убитым пулей в Париже, нежели ехать умирать от лихорадки или голода
в Солони, вдали от наших семей». Слышался ропот против Ламартина,
Тьера, против Собрания, против богатых; имя Наполеона часто произ­
носилось теми, которые казались вожаками, и страшные слова: надо
покончить с этим служили энергичным выражением всех н е­
годований. Пюжоль, введенный к Мари, принимает надменный тон:
—
Гражданин, — говорит он, — до февральской революции...
—
Извините, — перебивает его Мари, — но мне кажется, ч то вы
забираетесь слишком далеко, помните, что мне дорого время.
—
■ Ваше время не принадлежит, гражданин, вам, оно принадлежит
народу, которого вы являетесь представителем.
—
Гражданин Пюжоль, — сказал с угрожающим жестам Мари, —
мы знаем вас давно, мы наблюдаем за вами. Мы встречаемся не в пер­
вый раз; вы говорили со мной 15 мая, после того, как вы, одним из пер­
вых, переступили ворота Собрания.
—
Хорошо, — говорит Пюжоль, — но знайте, что с того дня,
когда я посвятил себя защ ите свободы народа, я принял перед самим
собой обязательство не останавливаться ни перед какой угрозой; по­
этому вы угрожаете мне напрасно.
Тогда Мари, обратившись к одному и з делегатов, сопровождающих
Пюжоля, говорит:
—
Я не могу признать представителем народа человека, который
участвовал в восстании 15 мая; говорите вы, выскажите ваши претензии,
я вас слушаю.
—
Никто здесь не будет говорить прежде меня, — возразил
Пюжоль, вытягивая руку между Мари и делегатами.
—
Нет, нет! — восклицают они.
—
Разве вы рабы этого человека? — с негодованием спрашивает
Мари.
Продолжительный ропот встречает эти слова.
—
Вы оскорбляете делегатов народа! — восклицает Пюжоль.
—
А знаете ли вы, — говорит, хватая его за руку, Мари, — что вы
говорите с «леном исполнительной власти?
—
Я знаю, — возражает Пюжоль, — но я знаю также и то, что вы
обязаны уважать меня; если вы член исполнительной власти, то я —
делегат народа.
В эту минуту несколько офицеров, бывших в соседней комнате,
услыша шум, вошли и молча окружили делегатов.
—
Так как вы не хотите выслушать нас, — говорит Пюжоль,
обращаясь к Мари, когда они вошли, — мы уходим.

—
188 —
—
Раз вы здесь, говорите, —- отвечает Мари.
—
Гражданин представитель,— с большой уверенностью снова
заговорил Пюжоль, — до февральской революции рабочий народ
терпел пагубное влияние капитала. Чтобы избавиться от экоплоатации
хозяев, он построил баррикады и не сложил оружия до тех пор, пока
не провозгласил демократическую и социальную республику, ко торая
навсегда должна была избавить его о т рабства. Теперь рабочие убеди­
лись, что о ні^ недостойным образом обмануты. Поэтому знайте, что
они готовы на все жертвы, готовы отдать свою жизнь за сохранение
своих свобод.
—
Я вас понимаю, — говорит Мари. — только знайте: если рабо­
чие не хотят уезжать в провинцию, мы принудим их к этому силой...
Вьг слышали — силой?
—
Силой? Да! Хорошо. Теперь мы знаем то, что хотели знать.
—
А что вы хотели знать?
—
Что исполнительная комиссия никогда искренно не хотела
организации труда. Прощайте, гражданин!..
При этих словах Пюжоль, а за ним делегаты удаляются. Он сходит
на площадь. Там уже выражают сильное нетерпение: распространился
слух, что он арестован. При виде его народ выражает радость, к нему
бросаются навстречу, провожают его до площади св. Сулытиция. Здесь,
влезши на край фонтана, Пюжоль, обращаясь к народу, рассказывает
о своей миссии у Мари. По мере того ка к он говорит, делегаты зн а­
ками подтверждают справедливость его рассказа или повторяю т его
слова тем, которым расстояние или звон колоколов мешают слышать...
Колокола звонят, потому что сегодня 22 июня — праздник тела
господня; толпа в церкви, на молитве.
Несколько рабочих всходят на колокольню и заставляют смолкнуть
колокола, которые мешают слушать. Пюжоль продолжает свою речь и
производит громадный эффект. Он оканчивает, приглашая своих людей
к шести часам на площадь Пантеона. Все расходятся при кр иках:
Да здравствует Барбюс! Да здравствует Пюжоль! И эта шумная толпа,
разделившись на несколько колонн, распространяется по набережным,
на площади Грев, в предместьи Сент-Антуан, наводя страх на весь
Париж. Лица рабочих мрачны, они кажутся готовыми на все.
В пять часов вечера пять или шесть тысяч человек собрались
у Пантеона. Является Пюжоль; он взбирается на край решетки и кри­
чит: «Граждане, верны ли вы святому знамени республики?» — Да! —
отвечают, ка к один человек, все пять тысяч пролетариев. —
«Итак,
слава вам, дети Парижа! Вы дадите Франции пример патриотизма и му­
жества! Соединимся и пусть в ушах наших преследователей раздастся
крик: работы или хлеба! Если они останутся глухи к голосу
народа, горе им! Вы обещали республике три месяца нищеты, но вы
сумеете отомстить з а три месяца обмана. Вперед!». Рабочие выстроились
в колонну, Пюжоль ведет их. Он спускается с ними по улице Сен-Жак,
переходит Сену, предместье Сент-Антуан, подбирает по дороге еще
от трех до четырех тысяч человек и возвращается в восемь часов на
площадь Пантеона. Эта прогулка, к которой присоединяется много

—
189 —
женщин, еще более возбуждает умы. «Друзья мои, — говорит Пю­
жоль, — я об’являю от имени истинных республиканцев, что вы заслу­
жили благодарность отечества. В 1830 и 1848 гх. вы пролили вашу
кровь за завоевание ваших прав, вы сумеете отстоять их». — Да! Да! —
разом кричит более десяти тысяч голосов. — «На обещания вы отвечали
доверием, — продолжает Пюжоль, — ошибки вы прощаете; но сегодня
нас предают, и предательство должно быть погашено в крови наших
врагов — и оно угаснет в ней, клянусь вам!» — Клянемся! — отвечает
толпа. — «На завтра в шесть часов», — говорит Пюжоль. Факелы
гаснут, все погружается в безмолвие.
Я намеренно остановился на этом- первом толчке, данном массе
национальных мастерских. Я напираю на эту отправную точку восста­
ния, потому что она в моих глазах определяет его истинный смысл
и характер. Пролетарии, восставшие в июне, вовсе не составляли, к а к
осмелились заявить некоторые газеты, отбросов рода человеческого;
это вовсе не были сто тысяч исступленных, набросившихся вдруг, в при­
падке животной жадности, на богатых, чтобы задушить их. Нигде никто
не видал т акж е т е х презренных, состоявших на жало­
ванья у мятежник о в, о которых говорила ядовитая печать и
которым платили будто бы по часам за грабеж, насилие и убийство.
Если бы это было действительно так, то так ая шайка злоумышленников
ни одного дня не продержалась бы открыто против дисциплинированной
армии, против ужаса и ненависти целого населеня.
То, что составляло силу июньского восстания и его невероятную
продолжительность, х отя восстание не имело ни плана, ни вождя, э то
то, что при самом начале своем оно в уме многих сохраняло характер
протеста против нарушения права. Действительно, несмотря на нечи­
стые элементы, которые испортили его, несмотря на насилия, которые
были совершены им, в кем был известный нравственный принцип, извест­
ное, если и уклонившееся с пути, то все же искреннее начало энту­
зиазма, самопожертвования, героизма, нечто вроде священного
X о л м а, охранявшего, ка к то чувствовал народ, его право.
Июньский инсургент, — мы не должны забывать это, — тот же
боец, что и в феврале, это — торжествующий пролетарий, которому
им же самим провозглашенное правительство торжественно перед
лицом всей страны, отнюдь не протестующей против этого, гарантирует
скромный результат его завоевания: труд в вознаграждение за нищету,
труд ка к премию з а борьбу.
И этот пролетарий, которому со страхом заявляет о своих затруд- .
нениях республика, отсрочивает исполнение обещания; он проявляет
бескорыстие и терпение, он дает время правительству, об’явившему себя
его должником, дает отечеству т р и месяца нищеты.
Три месяца прошли.
Доверчивый пролетарий приходит требовать своего права на труд,
и что же он слышит? что его встречает? какой ответ и какой прием?
Те же люди, которые обсуждали с ним, ка к равные с равным, условия
договора, ими подписанного, приказывают ему по внезапной и непонят­
ной причине бр осать свою семью, свое жилище, город, где он родился,

—
190 —
место, где он одерживал победы, чтобы поступить в войско, которое, как
он знает, не пойдет на помощь народам, которых он желал бы освобо­
дить. А если он отказался итти в солдаты, эти люди, им же поставлен­
ные во главе верховной власти, осуждают его на то, чтобы зар абатывать,
подальше от их глаз, вредными, принудительными и непривычными для
него работами ничтожную плату, которая не может удовлетворить
потребности самого скромного существования.
Одно только изложение этих неслыханных фактов, одно сближение
этих чисел — 28 февраля и 22 июня делают излишними всякие
рассуждения. Читатель ие должен терять из виду эти числа, если он хо ­
чет по справедливости оценить трагические, роковые июньские дни, если
он хочет понять эту ужасную революцию, когда парижский народ, к о ­
торого мы видели столь великодушным, кротким и благоразумным, бро­
сился, ослепленный бешенством, в варварский мятеж, потопил в своей
крови, в крови своих сынов и братьев ту свободу, которую он хотел
основать на разуме, и нанес смертельный удар республике, за которую
второй раз думал положить свою жизнь.
«Завтра, здесь, в шесть часов!»— сказал Пюжоль, расставаясь
в четверг 22 июня со своими фанатизированными людьми.
В пятницу 23-го, в шесть часов утра, о т семи до восьми тысяч
рабочих, собравшихся на площади Пантеона, с нетерпением ожидали его
прихода. С высоты перестиля он с минуту смотрел на эту волнующуюся
толпу, затем сделал знак, ч то хочет говорить. Все смолкло. «Гра­
ждане, — сказал Пюжоль, — вы явились сюда на мой зов — благодарю
вас. Сегодня вы те же, что были вчера. Вперед!..». И толпа в порядке
выстраивается позади него. Они идут с развернутыми знаменами до пло­
щади Бастилии, окружают Июльскую колонну. Пюжоль взбирается
на пьедестал: «Ш апки долой!» — кричит он. Все головы обнажаются.
«Граждане, — продолжает Пюжоль, — вы здесь на могиле первых муче­
ников свободы. На колени!». Все преклоняют колена. Тогда над этим
обширным пространством склоненных голов, над этой только что воз­
бужденной, а теперь охваченной религиозным чувством толпой раздается
торжественный голос того человека, который в эту минуту управляет
всеми чувствами ее и держит ее волю в своих руках: «Герои Б асти­
лии, — говорит Пюжоль, поднимая глаза к кебу, — герои баррикад
пришли поклониться памятнику, воздвигнутому вашему бессмертию.
Как вы, они совершили революцию ценою своей крови; но до сих пор их
кровь не принесла плода. Революцию приходится начинать сначала.
Друзья, — продолжает он, перенося свой взгляд на коленопреклоненную
толпу, — мы стоим за то же, за что стояли наши отцы. На их знаменах
были написаны слова: свобода или с мерть!— Друзья, свобода или
смерть!». И толпа, поднявшись по одному мановению его руки, повто­
ряет в один голос: «Свобода или смерть!».
Тут одна молодая девушка, продавщица цветов, выделяется
из толпы и подходит к Пюжолю. Она подносит ему букет; он привя­

—
191 —
зывает его к древку знамеш. Затем этот диктатор в блузе делает пове­
лительный жест, толпа трогается и торжественно идет дальше.
Народная толпа через бульвары достигла до улицы Сен-Дени.
Здесь она останавливается; настает минута молчания. Затем вожди
вдруг командуют: «К оружию! На баррикады!» — и тотчас же прини­
маются за дело. Быстро вытащив несколько камней мостовой, они наме­
чают главные линии защиты; они, повидимому, не беспокоятся, не
боятся, что им помешают, все делают методически и по порядку. Это
по большей части отставные солдаты, теперь бригадиры национальных
мастерских. Их легко отличить по золотому галуну фуражки, по трех­
цветному знамени. Все в рабочих блузах; обвязанный вокруг пояса
платок служит им одновременно и кушаком и патронницей.
В полоеине одиннадцатого оканчивается первая баррикада на буль­
варе Бокн-Нувель, другая — двадцатью пятью шагами далее, тр етья —
напротив улицы Мазатран. На них водружают трехцветные флаги нацио­
нальных мастерских, некоторые с надписью: хлеба или смерть!
Военный пост на бульваре Бонн-Нувель, имеющий не более двадцати
человек национальной гвардии, не получил никакого приказа и не может
сопротивляться нескольким тысячам человек, которым население, по-
видимому, сочувствует, по крайней мере, в душе. Со всех сторон им
приносят оружие. В то же время по одновременному таинственному при­
казу баррикады возвышаются в предместьях Сен-Мартэн, Тампль, Сент-
Антуан, на площади Бастилии и в предместьи Пуассоньер. По левому
берегу Сены, площадь Пантеона (предместье Сен-Ж ака), Ситэ заняты
рабочими. В 11 часов половина Парижа уже в их руках, когда в первый
раз раздается барабан. До сих пор войска нигде не было видно.
*
*
*
На площади Лафайет и в соседних улицах происходила уже не­
сколько часов ожесточенная борьба. Инсургенты, с помощью бочек для
поливки улиц, досок и камней мостовой, соорудили здесь очень высо­
кую баррикаду, которую защищают рабочие-механики Шапель-Сен-
Дени; ими командует к апи тан национальной гвардии Лежениосэль, вся
рота которого перешла на сторону восстания.
Инсургенты занимают также дома, составляющие угол площади и
улиц Лафайет и Аббевиль. Немного ниже еще две баррикады, столь же
сильные, перегораживают улицу Бельфон и улицу Фобур-Пуассоньер
на высоте газового завода. Укрепление позиции чрезвычайно сильное.
Несколько батальонов второго легиона, несколько рот 7-го кавалерий­
ского полка и гвардейских мобилей под командой генерала Лафонтена
друг з а другом проходят через предместье, где инсургенты не о ка ­
зали сопротивление, ввиду баррикады, пересекающей площадь Лафайет.
Трижды дается предупреждение, но напрасно. Начинается стрельба.
Инсургенты отвечают. В течение двадцати минут пули сыплятся с обеих
сторон и попадают во многих сражающихся. Генерал Лафонтен прика­
зывает бить в барабан к нападению. Войска идут на баррикады в штыки.
Человек тридцать солдат выламывают двери домов ударами прикладов

—
192 —
и силой овладевают окнами, чтобы защищать тех, которые идут на при­
ступ. Наконец, баррикада взята; но успех стоил очень дорого. Инсур­
генты выказали такое мужество и присутствие духа, которые удивляют
войска. Национальная гвардия потеряла человек двадцать. Мостовая
залита кровью. На носилках проносят храброго Лефевра, командовав­
шего третьим батальоном второго легиона и продвинувшегося с несколь­
кими стрелками до угла улиц Дюнкирхена и Денэна. Смертельно ране­
ный пулей в печень, Лефевр умирающим голосом спрашивает собрав­
шихся вокруг него товарищей: «Баррикада взята?» — Взята, — отвечают
они. — «Да здравствует Республика!» — шепчет Лефевр, с усилием под­
нимая руку. Каждый в э ту минуту молча присоединяется к этому
чувству благородного патриотизма, которое наполняло и волновало
все сердца.
В это время колонна войск под командой генерала Рапателя про­
двинулась до предместья Сен-Дени, штурмом атаковала и взяла менее
чем в полчаса одну за другой пять баррикад, построенных на очень
малом расстоянии друг о т друга в улице Сен-Лоран и вокруг церкви
того же имени. Подполковник Бассак, командовавший 5-м батальоном
гвардейских мобилен, шел в огонь с такой отвагой, что она сообщалась
и его молодому войску. Четыре инсургента убиты его рукой; двое других
обезоружены им. Рапатель, видящий эти чудеса храбрости, подходит
к нему, протягивает ему руку и, целуя его под огнем баррикады, гово­
рит: «Вы и ваш батальон покрыли себя славой».
Эта была истинная правда. Храбрость юных гвардейских мобилей
в этом первом и страшном испытании не могли бы даже представить
себе те, которые не видели ее своими глазами. Шум выстрелов, свист
пуль кажется им какой-то новой игрой, которая веселит их. Дым, запах
пороха возбуждает их. Они бегут на приступ, карабкаются на свали­
вающиеся камни, цепляются за все преграды с изумительной ловкостью.
Раз они увлечены битвой, никакая команда не в силах остановить их;
ими движет соревнование и толкает их навстречу смерти. Вырвать
ружье из окровавленных рук сражающегося, приставить к обнаженной
груди дуло ружья, вонзить штык в трепещущее тело, ступать ногами
на трупы, влезать первым на самую высокую точку баррикады, полу­
чать смертельные раны и смеяться при виде собственной крови, овладеть
знаменем, размахивать им над своей головой, бравируя неприятельские
пули, — все э то было для этих слабеньких и геройских детей Парижа
неизведанными наслаждениями, ко то ры е делали их нечувствительными
ни к чему.
Этот безумный порыв молодости и э та жажда славы, поддерживае­
мые блестящей и спокойной доблестью офицеров, увлекали за собой
полки и массу национальной гвардии. Если бы гвардейские мобили пер е­
шли на сторону восстания, как того боялись, то можно почти с уве­
ренностью сказать, что и победа перешла бы вместе с ними к инсур­
гентам.
Между тем один молодой национальный гвардеец, Д рейфус, пред­
ложивший генералу Ламорисьеру свои услуги для опасной должности
ад’ютанта, является к генералу Кавеньяку. Он кратко докладывает ему

—
193 —
о состоянии войск, о больших потерях, понесенных ими, о невозможно­
сти сохранить свои преимущества на громадном пространстве, где насе­
ление помогает восстанию. Он рассказывает о поступках почти безум­
ной храбрости, которыми генерал хочет возбудить мужество солдат.
При этом р ассказе Кавеньяк с трудом сдерживает свое волнение: его
душевное страдание безмерно. Он ясно видит, что силы, имеющиеся
у него в руках, не достаточны. Он уже несколько часов с нетерпением
или пренебрежением выслушивает неясные от страха донесения, к о то ­
рые ему каждую минуту делают офицеры национальной гвардии, мэры и
представители; но когда он узнает, что Ламорисьер, донесения ко то ­
рого до сих пор были успокоительны, просит о помощи, то им овладе­
вает крайнее беспокойство.
Ему с давнишних пор известна храбрость Ламорисьера. Он видел '
с каким самоотвержением, забывая все прежние ссоры, он пришел при­
нять из его рук второстепенную команду. Он просит о помощи, — сле­
довательно, положение его отчаянное.
«Скажите генералу, что я сам приведу ему подкрепление», — гово­
рит Кавеньяк Дрейфусу. И тотчас же садится на лошадь и по бульварам
доходит до Шато-д’О во главе сильной боевой колонны.
Генерала Кавеньяка сопровождают представители Ландрен, Жюлъ
Фавр, Гекерен, Фландрен, Прюдом де-Людр; Ламартин с представите­
лями Пьером Бонапартом, Тревенеком и Дюклером такж е присоеди­
няются к нему. Оба они, Кавеньяк и Ламартин, об’яты глубокой печалью.
У обоих в голове шевелятся мрачные мысли.
«В то время я был только военным министром, — отвечал впослед­
ствии Кавеньяк людям, которые не стыдились спрашивать у него о тчет
не только в его действиях, но и во всех его чувствах в течение этого
ужасного дня; — я имел полное право итти под пули, если мне этого
хотелось».
Гроза, обложившая небо тучами, молнии, сопровождаемые раска­
тами грома, продолжительный дождь казались дурными предзнаменова­
ниями и наводили еще большее уныние. Так достигли главной квартиры
Ламорисьера. Она находилась в кафе на углу бульвара и улицы Сен- ,
Дени. Там Ламорисьер отдает о тчет Кавеньяку о своих операциях.
Он говорит ему о холодности, о колебаниях линейных войск, о много­
численных потерях и дезертирстве, которые на одну треть уменьшают
личный состав гвардейских мобилей, о невероятном воодушевлении
инсургентов. Несколько раз он пытался говорить с ними, но они каждый
раз отвечали ему выстрелами почти в упор. Он спрашивал пленных
о цели восстания и не мог добиться н икакого определенного о твета.
Одни говорят, что хо тят демократической и социальной республики,
другие, что хо тят Людовика-Бонапарта. На каждой баррикаде среди
молчания, сохраняемого сражающимися, слышен голос, командующий
по-военному; но неизвестно, какому высшему приказу повинуются эти
начальники. Ни имени, ни крика, ни одной эмблемы, которая обнару­
живала бы настоящий характер или цель восстания. До сих пор видны
только одни трехцветные флаги. Тревожа воображение солдат, тайна
это й уличной войны удваивает силы инсуррекции.
Героизм революции. Т I .
.
13

—
194 —
Во время э того краткого разговора Ламартин продолжал итти
к предместью Тампль по Итальянскому бульвару. Многочисленная
толпа, собравшаяся здесь, встречает поэта частьгми криками: «Долой
Ламартина!». Однако дальше ему оказы вают совершенно иной прием.
Его узнают в толпе, идут ему навстречу, окружают его. Это инсур­
генты, не желавшие слушать генерала Ламорисьера, с волнением говорят
с поэтом, с гражданином, с бывшим членом временного правительства, и
на его упрек з а восстание отвечают: «Мы не дурные граждане, мы не­
счастные рабочие. Мы требуем, чтобы правительство обратило внимание
на нашу нищету; подумайте о нас, управляйте нами, и мы вам поможем.
Мы хотим жить и умереть для Республики». Мужчины, женщины, дети
предместья, следующие за матерями на баррикады, толпились вокруг
него и хотели пожать ему руку. В эту минуту он еще раз почувствовал
на своем челе последнее веяние февральских дней, словно замирающий
шепот популярности и энтузиазма.
В это время генерал Кавеньяк продолжал свое шествие по буль­
вару. При виде его колонны многие баррикады покидаю тся инсурген­
тами; но достигнув высоты улицы Сен-іМор, Кавеньяк встречает бар­
рикаду, основание которой составляют шесть рядов булыжника. Поды­
маясь на высоту первого этаж а и соединясь с тремя другими в улицах
Сен-іМор, Труа-Корж и Труа-Фонтанов, она представляет собой настоя­
щий редут. Здесь инсургенты готовятся к упорному сопротивлению.
Около сотни человек отвечают на предупреждение, твердо ожидая
войска с поднятыми ружьями. Кавеньяк командует атаку. 4-я рота
20-го батальона гвардейских мобилей бежит на приступ вдоль домов
с обеих сто ро н улицы. Командир ее, храбрый Гюо, один идет посреди
мостовой. Рабочие, которые еще надеются пробудить в э тих детях бар­
рикад воспоминание о февральских днях, кричат: «Да здравствуют гвар­
дейские мобили!». Но те, не отвечая, продолжают итти. Они у же в два­
дцати шагах от баррикады; инсургенты стреляют. В то же время
убийственный град пуль сыплется из окон.
Люди падают сотнями. Кровь заливает тротуары, загроможденные
трупами. Второй приступ дает то т же результат. Кавеньяк постепенно
привлекает к бою все семь батальонов, составляющих его колонну ■— и
все напрасно. Тогда он выдвигает пушку. Один, верхом на лошади
посреди улицы, под прицелами, он стоит неподвижно и с полным само­
обладанием отдает приказания; две трети канониров, работающих около
него, убиты или ранены. Генерал посылает несколько отрядов по боко­
вым улицам, чтобы обойти баррикаду. Все напрасно. Часы проходят,
запасы истощаются. Кавеньяк, пришедший для того, чтобы привести под­
крепление Ламорисьеру, принужден просить его помощи. Только после
пятичасовой битвы баррикада, наконец, взята полковником Дюлаком,
командующим 29-м линейным полком. Насчитывают более трехсот че­
ловек солдат, выбывших из строя; генерал Франсуа ранен, генерал Фушэ
сильно контужен.
Когда генерал Кавеньяк вернулся, уже наступила ночь. Ледрю-
Роллэн встречает его упреками и самыми печальными известиями.
Битва в Ситэ и предместье Сен-Жак была кровопролитна; войска поте­

—
195 —
ряли много людей, не приобретя значительных преимуществ. Церковь
Пантеона в руках инсургентов. Генерал Демэм посылает ад’ю танто в
одного з а другим, чтобы просить подкреплений.
Генерал Кавеньяк, после нескольких спешных приказаний, снова
садится на лошадь, чтобы лично передать точные приказания относи­
тельно тех центров операций, на которых он еще не был. Главное, ему
хочется поскорее увидеть генерала Бедо, положение которого еще
серьезнее, еще опаснее, чем положение Ламорисьера. Все усилия инсур­
гентов, очевидно, направлены к одному центральному пункту— к Ратуше.
Взятие городского дома, традиционного здания народного правитель­
ства, дало бы некоторым образом легальный характер восстанию. По­
этому инсургенты делают невероятные усилия, чтобы овладеть им. Они
окружают Ратушу целою сетью баррикад, ко торая идет все стягиваясь
и приближаясь с неимоверной быстротой. Они угрожают ей одновременно
с четырех сторон: от Ситэ, от улицы Сент-Антуан, от улицы Тампль и
от улицы Сен-Мартен. Их аванпосты уже появились на площади
Маршэ-Сен-Жак, на площади Бодуайе, вокруг церкви Сен-Жерве.
Из домов между площадью Ратуши и площадью Шатлэ на войска
сыплятся пули.
Ратуша, как мы знаем, стоит на правом берегу Сены, против
острова, называемого Ситэ, с которым она соединена двумя висячими
мостами: д’Арколь и Реформы и большим каменным мостом св. Бого­
матери, выходящим на улицу Ситэ, в конце которой находится Малый
мост и затем улица того же имени, выходящая на улицу Сен-Жак, круто
поднимающуюся к Пантеону. Остров Ситэ, лабиринт извилистых улиц,
глухих переулков, перекрестков, узких набережных, старых домов
в семь, в восемь этажей, соединенный с островом св. Людовика мостами
Ситэ и Реформы, представляет собою древнюю колыбель Парижа.
Обыкновенно считается, ч то взять Ситэ, это значит овладеть
Ратушей. Т ак ка к кроме того это самое удобное место, чтобы тут
утвердиться, вследствие высоты домов и множества извилин, обра­
зуемых узкими улицами, то и неудивительно, что инсургенты с самого
утра постарались завладеть этой частью города.
Это совершилось без шума и без препятствий. Люди в блузах спо­
койно пришли и молча заняли позиции на углах улиц. Все население и
значительная часть национальной гвардии помогают им. Они забрали
порох в двух магазинах; они поместили бойцов в каждом доме; они
построили баррикады на мосту Сен-Мишель и в улице Константин н а­
против здания суда, занятого гвардейскими мобилями. Лишь в час по­
полудни закрыли судебные места, и выходящие оттуда чиновники слышат
первые выстрелы, которы ми обмениваются линейные войска и народ.
Когда генерал Бедо пришел к Ратуше, он нашел здесь два батальона
48-го и 52-го линейных полков, несколько батальонов гвардейских моби­
лей и около тысячи человек республиканской гвардии, пришедших,
по приказанию парижского мэра, защ ищ ать Ситэ. Но он узнал, что
два линейных батальона, предназначенных также действовать под его
начальством, остановлены баррикадами — один на Аустерлицком мосту,
другой на улице Попенкур. Помощник мэра Адан предлагает пойти
13*

—
196 —
с батальоном гвардейских мобилей освободить их. Он ведет переговоры
с инсургентами, так ка к не хо тят еще употреблять против них силу.
Сами инсургенты к ак бы желают по тому же поводу оттянуть сражение.
Они пропускают войска; но офицеры не могут с лошадьми перейти
через баррикады и, оставляя их народу, идут, чтобы стать во главе
своих батальонов, пешком. Это производит неприятное впечатление
на солдат.
С другой стороны, рота республиканской гвардии, посланная в один­
надцать часов, чтобы расчистить Малый мост и площадь Сен-Ж ак, не
возвращается; и вскоре приходит известие, что она взята в плен.
Известно, что э то люди испытанной храбрости. Чтобы они дали себя
обезоружить — э то невероятно: скорее они передались инсургентам.
Полковник Вернон и подполковник Байшемон, командующие ими, об’я-
вляют, что не отвечают за впечатление, которое могут произвести
речи инсургентов на войско, стоящее в таких тесных отношениях
к народу.
Наконец, генерал Бедо еще далее простирает свои подозрения.
Он сомневается в настроении артиллерии национальной гвардии, пол­
ковник которой Гинар, представитель народа, бывший конспиратор и
друг Барбюса, с открытия Собрания заседал на скамьях левой.
Было около пяти часов пополудни, ікогда у генерала Бедо все было
готово к атаке. В эту минуту ему докладывают, что депутация о т инсур­
гентов хочет говорить с ним. Он тотчас же приказал принять ее.
«Генерал, — надменным тоном заговорил глава дёпутации, носивший
эполеты капитана национальной гвардии и командовавший су тр а восста­
нием в Ситэ, — я пришел требовать о т вас, чтобы вы послушались
народа и парижской национальной гвардии. Народ хочет сдачи Ратуши
и раопущения Собрания, и того, чего он хочет, он добьется добром или
силой. Армия не замедлит присоединиться к народу. Вы видите,
уже республиканская гвардия, которую вы послали против нас, перешла
за наши баррикады, народ...» — «Милостивый государь, — перебил его
генерал, — я не признаю другого народа, кроме того, который избрал
Учредительное Собрание. Что касается армии, то' она верна своему
долгу и докажет вам э то сейчас, разрушив ваши баррикады».
Продолжительный ропот встретил эти слова. Генерал не обратил
на него внимания. Делегаты удалились с угрозами. Генерал Бедо узнал
в то же время, что и другие из наиболее известных народу лиц делали
подобные же попытки, но все было тщетно.
Прокламация парижского мэра рабочим, хотя и обещала им, что
конституция гарантирует им право на труд, не произвела ника­
кого впечатления. Биксио, Рекюр, Эдмон Адан, которые с утр а обошли
почти весь левый берег, явились с казать, что было бы безумием про­
должать эти переговоры.
Биксио и Рекюр советуют быстро атаковать баррикады улицы Сен
Жак, подняться по ней форсированным маршем и соединиться таким
образом с генералом Демэмом', пушки которого гремели на площади
Пантеона. Это было очень опасное предприятие. Улица Сен-Ж ак, чрез­
вычайно узкая, крутая и с очень высокими домами, была на каждых

—
197 —
двадцати шагах перерезана баррикадами, защищаемыми очень решитель­
ными и хорошо вооруженными людьми. Все окна были заняты. К аз а ­
лось невозможным, чтобы солдаты могли пробиться сквозь этот пере­
крестный, столь близкий и непрерывный огонь. Рекюр и Биксио вызва­
лись на эту попытку и то тч ас же выступили во главе ста пятидесяти
человек гвардейских мобилей.
В то же время генерал Бедо, посоветовавшись с Маррастом, Верно­
ном и Гинаром, разделяет свои войска на две колонны: одна должна
итти к Пантеону через мост св. Богоматери и улицу Ситэ; другая через
Аркольский мост пройдет к площади св. Богоматери. По сигналу шести
пушечных выстрелов с р аз у нападут на баррикады.
Это двойное движение выполняется. Один отряд 9-го легиона и
республиканская гвардия под командой Вернона подвигаются по мосту
св. Богоматери. Эдмон Адан, без оружия, опоясанный трехцветным
шарфом, идет рядом с командиром, чтобы показать войску и инсурген­
там, что гражданская власть в союзе с военной и таким образом увели­
чить нравственным престижем довольно слабые военные силы. В ту же
минуту генерал Бедо и полковник Гинар приходят на площадь св. Бого­
матери. Они устанавливают батарею и направляют пушки на госпиталь
Отель-Дье. Сигнал подан. Республиканская гвардия атакует первую бар ­
рикаду Малого моста со стороны улицы Ситэ и овладевает ею без осо­
бенного труда; но на баррикаде, которая возвышается на другой
стороне моста, против улицы Сен-Жак, она встречает упорное
сопротивление. Осаждающие находятся совершенно без прикрытия,
под непрерывными выстрелами в упор, тогда как сами они стреляют
почти наугад в людей, спрятанных з а громадными каменными глыбами.
При каждом залпе ряды республиканской гвардии заметно редеют. Одну
минуту, когда инсургенты взяли обратно первую баррикаду, солдаты
находились меж двух огней. В продолжение десяти минут кровь льется
ручьями; но солдаты и офицеры непоколебимы. Однако с той и другой
стороны потери так громадны, и те и другие так устали убивать, что
по молчаливому соглашению наступает перерыв. Но не надолго. Битва
начинается с еще большей яростью. Пушку направляют на первую бар ­
рикаду. После двухчасовой борьбы она, наконец, сокрушена. Гвардейские
мобили бросаю тся в штыки, инсургенты бегут и прячутся в домах.
Главные защ итники баррикад находят убежище в модном магазине
с вывеской «Deux Pierrots». Командующий баррикадой, неустрашимый
Бельваль, предлагает защищаться здесь до последней возможности, бар­
рикадируясь с этажа на этаж. Но у него нет более патронов, и люди его
охвачены паникой. Ж естокие дети предместья внушают им невыразимый
ужас. Они бегут во все стороны, 'прячутся под конторки, за тюки с то ва ­
ром, в темные углы погребов и чердаков. Ничто не защ ищает их
от смерти: штык разыскивает их всюду. В тех, которые пытаются
беж ать по крышам, целятся гвардейские мобили, оставшиеся на улице,
и хохочут, когда видят, как скатываются с крыш и разбиваются
о мостовую эти человеческие фигуры. Из всех сражающихся, спря­
тавшихся в этом доме, только один спасается чудом. Увезли целые телеги
трупов.

-
198 —
Между тем, генерал Бедо, освободивший мост Сен-Мишель и часть
улицы де-ла -Гарп, входит в улицу Сен-Ж ак. Полковник Гинар и началь­
ник эскадрона Блэз, понесши значительные потери, с помощью пушки
взяли первую баррикаду, закрывавшую вход в эту улицу. Подполковник
Вернон и Эдмон Адан проникли немного выше. Рекюр и Биксио — еще
дальше. Бой идет ожесточенный. Две пули простреливают кепи Гинара,
Блэз ранен. В течение почти двух часов войска упорно двигаются вперед
под непрерывным огнем баррикад и окон; но запасы скоро истощатся,
баррикад становится все больше и больше по мере того, ка к солдаты
идут вперед. Более половины их выбыло из строя. Три р аз а у одной
только баррикады Малого моста войско, охваченное паникой, о тк аз а ­
лось итти. Настает ночь. Невозможно и думать о том, чтобы дойти
до Пантеона; генерал Бедо дает приказ отступить к Ратуше. Его самого
приносят туда на носилках: пуля в улице Нуайе прострелила ему бедро.
Немного позади идет без оружия Биксио, получивший рану прямо
в грудь. Подполковник Вернон ранен в колено. Командующий батальоном
Массон смертельно ранен на баррикаде моста Сен-Мишель в самых пер­
вых стычках этого дня. Столько мертвых и раненых, такие тяжелые
потери в сравнении с полученными незначительными успехами,— все э то
наполняет печалью душу генерала Бедо. Этой печалью проникнуто и
его донесение генералу Кавеньяку об этом дне. Не думая о своей ране,
настолько серьезной, что опасаются за его жизнь, он то лько думает
о том, как бы хорошенько ознакомить главнокомандующего с состоя­
нием' войск, которые были ему вверены. Но, говоря, он теряет силы.
Кавеньяк уходит, чтобы- дать ему покой, условившись относительно
того, чтобы передать команду Ратушей генералу Дювивье и чтобы начать
снова атаку с шести часов утра. Затем Кавеньяк садится на лошадь и
отправляется на площадь Сорбонны, где стоит генерал Демэм.
Он находит его сидящим на биваке и уверенным относительно
окончательного исхода борьбы. Однако дело в течение дня было жаркое ;
не получив подкреплений, о которых он просил пять или шесть раз,
Демэм не мог перейти © наступление. Борьба сконцентрировалась вокруг
Пантеона. Много людей выбыло из строя при ата ке баррикад улиц Грэв и
Матюрен, перекрестка Бюсси и площади Камбрэ. 10-й и 23-й батальоны
гвардейских мобилей, всегда первые в битве, понесли большие потери.
23-й один взял одиннадцать баррикад; но одна рота была обезоружена
в улице Муфтар. Национальная гвардия почти вся на стороне инсурген­
тов; запасов нехватает. Небольшое количество солдат национальной
гвардии, ответивших на призыв, видя, что дело становится серьезным,
оставляет свой пост и исчезает.
Генерал готовится на другой день атаков ать Пантеон, где заперлись
инсургенты. Если он получит подкрепление, он отвечает з а то, что
овладеет кварталом Сен-Жак.
Между тем, Национальное Собрание откры лось в обычный час.
Его охраняют большие боевые силы. Все выходы площади Согласия з а ­
няты отрядами гвардейских мобилей. Вход на мост защищен двумя
пушками; другие направлены на набережную Орсэ и стоят неотпряжен-
ные перед крыльцом. Доступ к Бургундской площади защищен артилле­

-
19Ô -
рией, драгунами 2-го полка под командой де-Гойона и несколькими ро­
тами пехоты. Часовые сто ят внутри здания; даны самые строгие приказы;
движение публики остановлено. Пройти можно только с пропуском,
подписанным властями, или под эскортом солдат национальной гвардии.
Опасаются внезапного нападения на Собрание. Инсургенты уже пыта­
лись устроить несколько баррикад, чтобы отрезать сообщение между
Бургонским дворцом и Военной школой. Колонна в триста или четы­
реста человек в блузах прошла по большей части улиц Сен-Жермен-
ского предместья с криками: «Долой Собрание!». Наконец, распростра­
няется слух, что восстание захватывает все большее пространство и
всей массой двинется на Бурбонский дворец.
В час открывается заседание. Волнение в зале и на улице достигло
крайних пределов. Представители, принадлежащие к армии или к нацио­
нальной гвардии, являются в мундирах. Это необычное зрелище произво­
дит тяжелое впечатление. Генералы, ад’ютанты, дежурные офицеры
снуют взад и вперед по коридорам. Проходит Кавеньяк и устраивается
на перистиле, отку да следит з а движением на площади Согласия. Лицо
президента Сенара выражает крайнее беспокойство.
Генерал Лебретон предлагает Собранию послать нескольких чело­
век для переговоров с народам. «Они прошли бы по городу во главе ко ­
лонн войска, — говорит он, — и таким образом придали бы армии боль­
шую моральную силу. Вид представителей нации несомненно произвел бы
благодетельное впечатление на парижский народ. Кроме того, предста­
вители могли бы дать президенту точные сведения о положении вещей,
тогда ка к до сих пор до нас доходят только неопределенные и противо­
речивые слухи». Некоторые представители высказывают такое мнение,
чтобы все Собрание целиком смело вышло навстречу восстанию. Но эти
предложения отвергаются; начинаются шумные споры о выгодах и невы­
годах такого рода действий. Президент, чтобы положить им конец,
об’являет, что Собрание переходит к очередным делам, то-есть к про­
должению прений о выкупе железных дорог.
Несколько представителей читают с трибуны проекты выкупа.
Воловский развивает проект декрета организации земельного кредита;
но его никто не слушает. Представители выходят и возвращаются, спра­
шивают друг друга, сообщают известия, предположения; в трибунах
публики большое волнение. Там говорят о свержении исполнительной
комиссии, о сосредоточении военной и гражданской власти в руках
генерала Кавеньяка. Волнение так сильно, ч то заседание прерывается.
Наконец, президент Сенар выходит на трибуну и сообщает Собранию
заметки, присланные ему префектом полиции. З аметки коротки и отры­
вочны. Но, говоря о том, что они успокоительного свойства, президент
ч итает их, однако, взволнованным голосом, и его волнение передается
всем.
После него на трибуну всходит Флокон. Он с необычайной энер­
гией и резкостью об’ясняет Собранию характер этого восстания. По его
мнению, агитаторы хо тят только анархии, и если бы только удалось
найти руководящие нити заговора, то все увидели бы в нем более, чем
руку приведенных в хаотическое состояние рабочих, и более чем руку

—
200 —
какого-нибудь претендента, —■увидели бы руку и золото иностранной
державы.
Так как э ти слова встречают протест, Флокон продолжает, повер­
нувшись к левой: «Я обращаюсь к республиканцам», — говорит он. —
«Значит, ко всем!»—- кричат на скамьях правой. — «Я обращаюсь к рес­
публиканцам», — повторяет Флокон. — «Здесь только одни республи­
канцы!»— кричат те же голоса. — «Но я громко заявляю, чтобы меня
слышали и вне зала, что все эти собрания, все эти беспорядки имеют
лишь одну цель: ниспровержение Республики и восстановление деспо­
тизма».
Но вдруг все взоры устремляются на трибуну, на которую взошел
де-Фаллу. Он ждет, чтобы наступило молчание. Физиономия его еще
более непроницаема, чем всегда. Он держит в руках бумагу. Это доклад
о национальных мастерских. Один представитель, Рейналь, поспешно
встает со скамьи и протестует против неуместного и даже, ка к он гово­
рит, опасного в данную минуту чтения. «Читайте! читайте!» — крич ат
ему с правой.
Тогда де-Фаллу без волнения и не смущаясь, как будто бы Париж
в полном спокойствии, ка к будто Собранию ничто не угрожает, начи ­
нает чтение1доклада. Он об’являет, что единственный путь к спасению—
при промышленном, торговом и земледельческом кризисе, волнующем
страну, — э то — немедленное распущение национальных мастерских,
проведенное исполнительной властью. И боясь, ч то его не достаточно
поймут, он настаивает, он повторяет свою мысль, изменяя выражения.
Он требует радикального уничтожения э того очага бесплодной агита­
ции; затем он предлагает проект, которым в три дня распускаются
национальные мастерские.
Только что де-Фаллу окончил чтение доклада, его заменяет на
трибуне Карбон и от имени Комитета рабочих об’являет Собранию
проект декрета по тому же вопросу. Это нечто вроде протеста против
доклада де-Фаллу. Корбон говорит, что мастерские должны быть пре­
образованы и ч то нельзя распускать их, не дав рабочим .гарантий, ко­
торых они требуют. Его прерывает сильный ропот. «Которые они
испрашивают», — поправляется он. Затем, несмотря на видимое
неудоівольстви-е, с каким его слушают, Корбон продолжает читать сле­
дующий проект декрета:
«Статья 1-я. Ассоциации труда между рабочими поощряются и
защищаются Республикой. Условия каждой ассоциации обсуждаются
свободно и устанавливаются заинтересованными лицами.
«Статья 2-я . Государство вмешивается только путем доставляемых
им поощрений. Поощрения государства независимы о т кредитных учре­
ждений, предназначенных для поддержки земледельческого и промыш­
ленного труда».
Доклад Корбона, выражения которого очень сдержанны, его проект
декрета, который хо тя и не представляет собой признания права на
труд, но признает, однако, законность и пользу ассоциаций, заставил бы,
может быть, будь он принят единодушно Собранием, бросить о ружи е
в ту честную и лойяльную часть инсургентов, которая не замеш ана была

—
201 —
в интригах партий и к о т о р а я поднялась единственно под влиянием убе­
ждений, что Национальное Собрание, т а к же ка к и исполнительная
власть, хочет отделаться от пролетариев. Ассоциация была в то время
преобладающей мыслью парижских рабочих. В этой форме им рисовался
прогресс, которого они только ожидали от провозглашения республики.
Их уверяли, что буржуазия и правительство под влиянием роялистов
противятся ассоциациям из опасения, чтобы пролетариат не почерпнул
в них силу освободиться о т тирании хозяев, или, ка к тогда выражались,
чтобы работа освободилась от капитала. Корбон, сам рабочий, хорошо
знал настроение пролетариата; его проект был составлен в духе гуман­
ности и истинной политики; но Собрание, смущенное страхом социа­
лизма, не хотело или не сумело понять его. Оно не дало никакого зн ака
одобрения докладу и об’явило по поводу его предварительный запрос.
Несколько минут спустя, Гарнье-Пажес приходит извиняться в том,
что исполнительная комиссия не явилась раньше в Собрание. «Она была
чрезвычайно занята, — с казал он, — принятием сильных мер и примет
еще более сильные». Он об’являет, что с этим надо покончить.
Собрание отвечает криком: «Да здравствует Республика!».
Появляется, в свою очередь, Ламартин. Он заклинает Собрание не
итти на баррикады. «Туда должны итти члены исполнительной власти;
им надлежит итти туда, куда призывает их слава». Затем он садится
на лошадь и присоединяется к колонне генерала Кавеньяка. Президент
прерывает заседание до восьми часов вечера.
Когда Собрание сходится опять, Париж имеет мрачный вид: окна
герметически закрыты, улицы пустынны, зловещее молчание царит
во всем городе. Время от времени; отдельные выстрелы показывают, что
ночь принесла не о кончание, а минутный перерыв враждебных действий,
вызываемый темнотой. Где-то далеко, на правом берегу, бьют тревогу.
В предместьях звонят в набат. Представители стараются казаться спо­
койными, но и их лица выражают крайнюю тревогу. Каждый приносит
известия из своего квартала. Все убеждены в том-, что восстание рас­
пространяется. Ему приписывают определенный и искусно составленный
план действий; говорят, что баррикады построены по всем правилам
фортификационного искусства; солдаты будто бы настроены вяло; со­
мневаются в действительности мер, принятых правительством; нацио­
нальная гвардия, потерявшая много людей, крайне недоверчиво о тно ­
сится к исполнительной комиссии. Все согласны в одном отноше­
нии: вследствие измены или по небрежности, но войска всюду
слишком мало.
Между тем, Консидеран взошел на трибуну. Он приносит прокла­
мацию к рабочим, которую он составил вместе с Луи-Бланом и которую
подписали Жюль Симон и человек шестьдесят представителей. «Эта
прокламация, — говорит он, — должна успокоить рабочих относительно
их участи, об’яснить им, что их страдания происходят от рокового
стечения обстоятельств, а не по вине классов или отдельных лиц; он
об’являет им, ч то Национальное Собрание хочет всеми возможными и
исполнимыми на практике средствами оправдать право, получаемое
каждым человеком при рождении, ж ить своим трудом; ч то Собрание

—
202
хочет, путем субсидий и поощрений всякого рода, развить великий
принцип ассоциации, способствующий свободному соединению всех ин те ­
ресов, всех прав». Консидеран просит Собрание назначить комиссию,
чтобы выслушать чтение прокламации. Баз протестует. «Не следует, —
говорит он, — ч тобы Собрание выражало мнения, противоположные
действиям правительства; надо предоставить генералу Кавеньяку делать
свое дело». Предложение Консидерана отвергается. Несколько минут
спустя, Коесидьер снова вносит его, ко в другой форме. Он умоляет
Собрание послать нескольких представителей с одним из членов испол­
нительной комиссии в предместья, в то т же вечер, сейчас, не теряя ни
минуты, и прочитать при свете факелов перед баррикадами примири­
тельную прокламацию, но его почти не слушают. «С бунтовщиками не
рассуждают! — восклицает Бэрар, — их бьют!». Коссидьер с большой
горячностью старается убедить Собрание, что, соглашаясь на его пред­
ложение, оно восстановит порядок и прекратит пролитие крови. Т ак как
он знает, что ему не доверяют, он предлагает сам отправиться во главе
депутации и отдать себя заложником. «Только ради бога, не теряйте
времени, — говорит он, — предупредите взаимную резню на завтра;
не ожидайте новых известий. Клубы отчаяния в непрерыв­
ном заседании!». «Вы говорите к ак бунтовщик: к порядку!» —
кричат ему. Дюклер, от имени правительства, просит Собрание не делать
из себя «уличной власти». «Бели случится катастрофа,—*говорит о н, —
где искать тогда правительство?».
Собрание, отвергнув предложение Коссидьера, принимает пр окл а­
мацию национальной гвардии, предложенную Сенаром. Эта прокламация,
говоря о пожаре, который уже опустошает город,
0 формулах коммунизма и о призывах к грабежу,
раздающихся с баррикад, об’являет, что преступление инсур­
гентов вполне очевидно, и что Собрание не остановится ни перед какими
усилиями, чтобы исполнить свой долг так же, ка к и национальная
гвардия.
Это значило отказаться от всякой надежды на соглашение. Этим
придавался восстанию такой ненавистный х арактер, что инсургентам
ничего другого не оставалось, ка к только поддаваться внушениям
отчаяния. Однако Собрание, принимая э ту прокламацию, отнюдь не
решалось, ка к это может показаться, на войну до последней крайности.
Оно колеблется. Дегузэ, предлагающего арестовать всех редакторов
социалистических органов, даже не слушают. Заседание на некоторое
время прерывается.
В десять часов проявляется сильное любопытство: генерал Ка­
веньяк выходит на трибуну; его слуш ают среди глубокого молчания.
1лавнокомандующий, повидимому, опечален. Отрывистым голосом он
говорит, что, к сожалению, не может дать Собранию полных сведений,
так как от генералов не поступало донесений. Он не сомневается, что
национальная гвардия департаментов прибудет очень скоро, и об’являет,
что на ночь войска останутся вокруг Собрания.
После этих мало успокоительных слов главнокомандующего Собра­
ние расходится. Все до крайности встревожены. Президент, состав бюро

203 —
Собрания и некоторые представители проводят ночь в Бурбоноком
дворце.
На следующий день, 24-го, в восемь часов утра, открывается заседа­
ние. Гремят пушки и раздаются ружейные выстрелы. Носятся самые раз­
норечивые слухи. К то говорит, что восстание оттеснено и сконцентриро­
вано только водном пункте; кто рассказывает, что инсургенты прибли­
жаются и угрожают Ратуше и Собранию. Сенар полагает конец всем этим
сомнениям. Он ч итает доклад, по словам которого инсургенты распро­
страняют свою область действий: «Невозможно, — говорит Сенар, —
быстро решить настоящую задачу без энергичной борьбы. Собрание
должно ответить на удивительную самоотверженность войска и нацио­
нальной гвардии». З атем он предлагает декрет, по которому Собрание,
во имя Республики, принимает на себя заботу о вдовах и сиротах
граждан, умерших з а отечество. Он сообщает известия о представи­
телях Биксио и Дорнесэ, о генералах Бедо1 и Клемане Тома. Печаль
и беспокойство написаны на всех лицах. Заседание снова прерывается.
Во время этого перерыва принимается в высшей степени важное
решение.
Партия умеренных республиканцев хотела заменить исполнитель­
ную комиссию единым главой исполнительной власти.
22 июня тридцать или сорок членов собрания Национального
дворца, видя, ч то восстание неизбежно, стали обсуждать выбор, к о то ­
рый предстояло сделать при таких затруднительных обстоятельствах.
Имена Дюпон-ле-Лэра, Араго, Ламартина и даже Ледрю-Роллэна были
предложены и отвергнуты; выбор пал на генерала Кавеньяка, и решено
было, что три члена Собрания: Ландрен, Дюку и Латрад отправятся
к нему, чтобы узнать его настроение и удостовериться, что он примет
власть в том случае, если Собрание свергнет исполнительную комиссию.
В то же время собрание улицы Пуатье, составленное вначале
исключительно из новых членов парламента, об’явивших, что они
не принадлежат ни к какой другой партии, как к той, которую они на­
зывали партией порядка, но которые, допустив к себе Тьера и Беррие,
приняли более определенный политический характер, также стало об­
суждать вопрос об отставке исполнительной комиссии и через по­
средство Адельсварда вошло в сношение с генералом Кавеньяком.
Ответ, данный военным министром тому и другому собранию,
был то т же самый. Генерал был убежден в том, что разделение власти
при данных обстоятельствах представляет множество неудобств, и от­
давал себя в распоряжение Собрания, если оно желает довериться ему;
но он рассчитывал лойяльно поступить относительно исполнительной
власти, которой он был пока подчинен, и не хотел входить ни в какие
переговоры иначе, к а к под непременным условием, чтобы комиссия была
предупреждена о том.
Между тем общественное мнение было так расположено в пользу
новой власти, что, когда 23-го вспыхнуло восстание, распространился
слух о том, что Кавеньяк назначен главой исполнительной власти. Слух
это т был преждевременным. Мы видели, что когда комиссию уговари­
вали выйти в отставку, она отвечала, что не может согласиться обесче-

—
204 —
стать себя, оставляя свой пост в минуту опасности. Но 24-го все измени­
лось. Восстание явно переходило в наступление: оно окружило Ратушу.
Генерал Дювивье, заменивший генерала Бедо, об’явил, что без больших
подкреплений он не может более держаться; наконец, решающим
обстоятельством явилось сообщение Рекюра о том, что национальная
гвардия, не доверявшая исполнительной комиссии, не пойдет, если Париж
не будет об’явлен на осадном положении, и если вся власть не будет
сосредоточена в руках генерала Кавеньяка.
Вооружившись этой декларацией, несколько представителей в во­
семь часов у тра отправились в совет исполнительной комиссии. Они
сообщают ей то, что происходит, и говорят, что собрания улицы Пуатье
и Национального дворца хо тят поставить Кавеньяка во главе исполни­
тельной власти и, наконец, положительным образом требуют, чтобы
комиссия вышла в отставку. Ламартин, ГарньенПажес, Бартелеми-Сент-
Илер и Паньер еще формально отказываются, говоря, что честь их
затронута, и что прежде надо справиться с восстанием на улице, а з а ­
тем уж видно будет, какие следует принять политические меры в совете.
Сторонники генерала Кавеньяка, видя, что здесь им ничего не добиться,
решают действовать непосредственно через Собрание.
В то время Сенар и генерал Кавеньяк совещались относительно
условий власти. Генерал говорил с точки зрения военного. «Он не
знает Франции, — говорил он, — не зн ает общественного мнения; ре­
шать вопрос о том, что нужно для Франции, должны политические
деятели. Что касается его, то он готов сделать все, что решат, но- при
одном только условии, — ч то он один будет иметь в руках исполни­
тельную власть, что он сам выберет своих министров там, где он найдет
эт о нужным».
Собрание улицы Пуатье ставило некоторые затруднения для при­
нятия этого последнего условия. Тьер знал, что Кавеньяк решительно
исключал его и его друзей от участия во всех делах; но опасность
была близка. К тому же и то уже было хорошо, что руками респу­
бликанцев была свергнута исполнительная комиссия, последний оста­
ток временного правительства и революции. Тьер плохо верил в поли­
тические таланты, генерала Кавеньяка. Антипатия, которую выказывал
к нему Кавеньяк, вызывала у него улыбку, и вследствие какого-то
презрительного великодушия, которое ему внушала уверенность стать
скоро во главе династической партии, иметь в руках все дела, он при­
соединял свои усилия к усилиям Сенара и Марраста, чтобы поставить
во главе власти республиканского генерала.
Что касается об’явления осадного положения, то, прежде чем пред­
ложить эту меру Собранию, решено было узнать мнение Бюро. Здесь
предложение встретило серьезную аппозицию; осадное положение воз­
мущало республиканцев либеральной школы; чисто военная власть к а ­
залась им ч ем-то чудовищным.
Один из представителей, наиболее энергично высказавшийся в этом
смысле, был Греви, представитель департамента Юры.
Против отвращения Греви к осадному положению сильно восста­
вали члены клерикальной и династических партий, старавшиеся дока-

—
205 —
зать, что осадное положение будет вовсе не таково, как его себе пред­
ставляют. «Осадное положение означает, — говорили они, — просто
концентрацию власти во время борьбы, чтобы сделать военное сопро­
тивление более энергичным; но оно никогда не может в республиканском
собрании означать произвольные приговоры или отмену свободы». Это
мнение опиралось на один знаменательный пример. Когда в 1832 г.
министры Людовика-Филиппа, не спрашивая палат, об’явили Париж
на осадном положении, один инсургент был приговорен военным сове­
том к смерти. Общественное мнение возмутилось; Одилон Барро защ и­
щал осужденного в кассационном суде. Он нападал не на право прави­
тельства об’являть в известных случаях осадное положение, но на
незаконность военных комиссий. Он утверждал, что осадное положение
не ставит непременным условием исключительные суды, но означ ает
единственно временное преобладание военной власти над гражданской.
Одилон Барро говорил искренно и красноречиво и выиграл дело перед
судом и перед общественным .мнением.
Республиканцы, которые в 1832 г., во время монархического ре­
жима, энергично протестовали против осадного положения, не могли
без самой явной непоследовательности принять его при республикан­
ском правлении. Поэтому проект декрета, прочтенный Паскалем
Дюпра 24-го при возобновлении заседания, был сначала встречен небла­
гоприятно. Некоторые представители протестовали во имя воспомина­
ний 1832 г. Вообще Собрание не решалось еще применять столь
серьезную меру, многим казавшуюся явным нарушением республикан­
ского принципа.
Впрочем, Паскаль Дюпра не имел никакой власти в палате, и его
предложение, по всей вероятности, было бы отвергнуто, если бы на
трибуну не взошел Бастид, поддержавший его самым убедительным
образом. Бастид был сильно взволнован; он умолял представителей не
терять времени, а принять неотложное решение. «Граждане, — вос­
кликнул он, — во имя отечества, поспешим.! Заклинаю вас положить,,
конец спорам и вотировать как можно скорей; через час, может быть,
Ратуш а будет взята! Я сейчас получил сведения». Этот умоляющий
тон человека, заведомо неспособною' на интригу, дрожащий голос
этого твердого характера, волнение этой обыкновенно столь спокойной
души произвели на Собрание такое впечатление, которое увлекло всех.
Осадное положение было вотировано простым вставаньем и сиденьем
на месте. Только шестьдесят представителей, между ними Одилон Барро,
Греви и Консидеран, вотировали против.
Час спустя исполнительная комиссия прислала Собранию свою
отставку, составленную Ламартином, в следующих выражениях: «Комис­
сия исполнительной власти поступила бы против своего долга и своей
чести, отступая перед восстанием и перед общественной опасностью;
она уходит, только повинуясь вотуму Собрания. Передавая ему права,
которыми вы ее облекли, она вступает снова в ряды Национального
Собрания, чтобы вместе с вами выдержать общественную опасность и
посвятить себя спасению Республики».
Даниель Стерн,

—
206 —
Заря
Пусть, с Марсельезой старой споря,
Под’емлет песня светлый звон!
Греми, к ак утренняя зоря,
Как новых революций стон!
Да, новых, что мечом и пикой
Последней цепи пнет сорвут,
Пусть старой песни ие поют,
Хотим мы новой и великой!
Невиданный мятеж!
Великий наш мятеж!
Вперед!
Вперед!
Вперед!— пусть смерть встает,—
Кровавый флаг зовет!
Весны посевы зр ею т летом,
За мартом следует июнь.
Июнь, зажги нас жарким светом,
Свое пыланье в сердце вдунь!
Пусть над землей взнесутся тучи,
Пусть рухнет гром с небесных гор,
Да уничтожит наш позор
Борьбы и> мести дух могучий!
Невиданный мятеж!
Великий наш мятеж!
Вперед!
Вперед!
Вперед!— пусть смерть встает,—
Кровавый флаг зовет!
Кровь мира кро ет наши губы,
Ей суждено на нас гореть.
Сердца поют, к а к битвы трубы:
Иль победить иль умереть!
Ура! Меча наш враг трепещет!
Наш флаг бессмертный кровью пьян.
И даже из открытых ран
Врагу навстречу дерзко плещет.
Невиданный мятеж!
Великий наш мятеж!
Вперед!
Вперед!
Вперед!— пусть смерть встает,—
Кровавый флаг зѳвет!
Ф. Фрейлиграт.

—
207 —
Революция.
И хоть святую эту дичь
Вы дали палачам поймать,
И хоть под валом крепостным
Велели ей на суд предстать,
И хоть над ней могильный холм
И шелестит на нем трава,
И девы ей плетут венки, —
Я говорю: она жива!
И хоть над светлым лбом ее
Вы много срезали кудрей,
И хоть злодеев и воров
В товарищи вы дали ей,
И хоть в тюремный вы халат
Ее одели, хоть она
Вам ткет холсты, — я говорю:
Она свободна и вольна!
И хоть вы гоните ее
Из края в край, из града в град,
Хоть призываете тайком
Иноплеменных вы солдат,
Хотя у дальних рек она
Грустит, в них ноги погрузив.
Все ж арфа не висит ее
На ветках вавилонских ив.
О нет, она не так слаба,
Упорно в бой она идет,
Она смеется над тюрьмой,
Насмешкой рушит эшафот.
Да, песнь она поет, и вам
Спокойно в креслах не дремать,
И страшно вам, и жутко вам,
И нестерпимо ей внимать.
О нет, ие вял ее напев,
В нем не звучат ни стыд, ни страх,
То песнь победы, песнь боев,
То песнь о близких славных днях.
Те дни теперь не далеки,
Тоски на сердце не тая,
Она речет, как рек ваш бог:
Ябыл,яестьибудуя!

—
208 —
Да, буду я и вновь пойду
Я впереди народных толп!
На ваших шеях и венцах
Воздвигну я свой славный столп!
Как победительница, я
Свой меч могучий обнажу
И силой давнею своей
Вселенную освобожу!
Вы видели меня в тюрьме,
В гробу вы видели меня,
Иль в тех полях, куда в цепях
Ссылали вы меня, кляня.
Слепцы, но разве не живу
Я там, где ваших нету сил,
И разв е в глубине сердец
Меня народ не приютил?
Иль не живу я в головах,
Привыкших смело размышлять?
Иль не живу в груди у тех,
Кто з а людей привык страдать?
На каждой фабрике, где плач,
В той каждой хижине, где стон,
В дыханьи каждом у того,
Кто о свободе видит сон?
Я буду! Да! И вновь пойду
Я впереди народных толп!
На ваших шеях и венцах
Воздвигну я свой славный столп!
То не угроза, не хвальба,
Таков истории закон!
Настанет день, повеет ветр
От ив твоих, о, Вавилон!
Ф. Фрейлиграт.
Наши послали.
.. .Наступил четвертый из известных июньских дней 1848 г.,
тех дней, которые такими кровавыми чертами вписаны на скрижалях
французской истории...
С самого начала июня в воздухе пахло порохом, каждый чувство­
вал, что решительное столкновение неизбежно; а после свидания деле­
гатов от только ч то распущенных национальных мастерских с членом
временного правительства Мари, который в обращенной к ним речи не­
обдуманно произнес слово «рабы», после этого свидания уже весь во­

—
209
прос состоял в том, не сколько дней, а сколько часов оставалось до того
неизбежного, неотвратимого столкновения. «Сегодня, что> ли?» — вот
какими словами приветствовали парижане друг друга каждое утро.
«Началось», — сказала мне утром 23 июня прачка, принесшая
белье. По ее словам, большая баррикада была воздвигнута поперек
бульвара, недалеко от ворот Сен-Дени. Я немедленно отправился туда.
Сначала ничего особенного не было заметно. Те же толпы народа
перед открытыми кофейнями и магазинами, то же движение карет и
омнибусов; лица казались несколько оживленнее, разговоры громче
и — странное дело!— веселее... вот и .все. Но чем дальше я подвигался,
тем более изменялась физиономия бульвара. Кареты попадались все
реже, омнибусы совсем исчезли; магазины и даже кофейни запирались
поспешно или1 уже были заперты; народу на улице стало гораздо
меньше. Зато во всех домах окна были раскрыты сверху донизу; в этих
окнах, а также и на порогах дверей теснилось множество лиц, преиму­
щественно женщин, детей, служанок, нянек, — и все это множество
болтало, смеялось, не кричало, а переклшоивалось, оглядывалось, махало
руками, точно готовилось к зрелищу; беззаботное, праздничное любо­
пытство, казалось, охватило всю эту толпу. Разноцветные ленты,
косынки, чепчики1, белые, розовые, голубые платья путались и пестрели
на ярком летнем солнце, вздымались и шуршали на легком летнем
ветерке, так же, как и листья на всюду посаженных тополях — «де­
ревьях свободы». «Неужели же тут, сейчас, через пять, через десять
минут, будут драться, проливать кровь?» — думалось мне.'—- Невоз­
можно!
Но вот, впереди, криво пересекая бульвар во всю его ширину, вы­
резалась неровная линия баррикады, вышиною аршина в четыре.
По самой ее середине, окруженное другими, трехцветными, расшитыми
золотом знаменами, небольшое красное знамя шевелило направо, налево
свой острый, зловещий язычок. Несколько блузников виднелось из-за
гребня наваленных серых камней. Перед самой баррикадой было
довольно пусто-, человек пятьдесят, не более, бродило взад и вперед
по мостовой. Блузники пересмеивались с подходившими зрителями;
один, подпоясанный белой солдатской портупеей, протягивал им рас­
купоренную бутылку и до половины налитый стакан, как бы приглашая
их подойти и выпить; другой, рядом с ним, с двухствольным ружьем
за плечами, протяжно кричал: «Да здравствуют национальные мастер­
ские! Да здравствует республика, демократическая и социальная!».
Подле него стояла высокая черноволосая женщина в полосатом платье,
тоже подпоясанная портупеей с заткнутым пистолетом; ока одна не
смеялась и, как бы в раздумьи, устремила прямо перед собой свои боль­
шие темные глаза. Я перебрался через улицу налево и приютился к са­
мой стенке дома, с которого начинала ломаться прямая линия бульвара
и в котором помещалась фабрика Жувенеких перчаток. Жалюзи окон
в этом доме были закрыты.
Все громче и ближе слышались барабаны. Уже с утра по всем ули­
цам раздавался тот особенный троекратный бой — тот бой, которым
созывалась национальная гвардия. И вот, медленно волнуясь и выт-яги-
Геропзм революцип. T. I .
^4

—
210 —
ааясь, как длинный черный червяк, показалась с левой стороны буль­
вара, шагах в двухстах от баррикады, колонна гражданского войска;
тонкими лучистыми иглами сверкали над нею штыки; несколько офи­
церов ехали верхом в ее голове. Колонна достигла противоположной
стороны бульвара и, заняв его сплошь, повернулась фронтом к барри­
каде и остановилась, беспрестанно нарастая сзади и все более и более
густея. Несмотря на прибытие такого значительного количества людей,
кругом стало заметным образом тише; голоса понизились, реже и короче
раздавался смех, — точно дымка легла на все звуки. Между линией
национальной гвардии и баррикадой внезапно оказалось пустое про­
странство, по которому, слегка крутясь, скользили: два-три небольшие
вихря пыли и, озираясь по сторонам, расхаживала на тонких ножках
чернопегая собачонка. Вдруг, неизвестно где, спереди или сзади, сверху
или снизу, резко грянул короткий, жесткий звук; он походил более на
стук тяжело упавшей железной полосы, чем на выстрел, и тотчас вслед
за этим звуком наступила страшная, бездыханная тишина. Все так и
замерло в ожидании, казалось, самый воздух насторожился... и вдруг
что-то нестерпимо сильно затрещало и рявкнуло — точно1 мгновенно
разорванный громадный холст. Это восставшие дали залп сквозь
жалюзи окон из верхнего этажа занятой ими Жувенской фабрики.
Трагедия началась, и в серьезности ее уже нельзя было сомневаться,
хотя едва ли кто-нибудь даже в ту минуту подозревал, каких она до­
стигнет размеров.
Мне не приходилось драться ни по ту, ни по сю сторону барри­
кад; я вернулся домой.
Целый день прошел в несказанной тревоге. Распространялись
самые невероятные слухи, беспрестанно сменяясь другими еще более
фантастическими. К ночи одно стало несомненным: почти целая поло­
вина Парижа находилась во власти восставших. Баррикады возникали
повсюду — особенно по ту сторону Сены; войска занимали стратегиче­
ские пункты; готовился бой не на живот, а на смерть. На следующий
день, с раннего утра, вид бульвара — вообще внешний вид Парижа, не
занятого восставшими,—изменился, как по мановению волшебного жез­
ла. Вышел приказ начальника парижской армии Кавеньяка, запрещаю­
щий всякого рода движение по улицам. Национальные гвардейцы, па­
рижские и провинциальные, выстроенные по тротуарам, караулили дома,
в которых квартировали; регулярные войска, подвижная национальная
гвардия дрались; иностранцы, женщины, дети, больные сидели по домам,
в которых все окна должны были быть раскрыты настежь, для пред­
упреждения засады. Улицы мгновенно вымерли. Лишь изредка прокатит
почтовый омнибус или карета медика, беспрестанно останавливаемая
часовыми, которым он показывает пропускной билет; или с грубым
грохотом и гулом проедет батарея, направляясь к месту битвы, пройдет
отряд солдат, проскачет ад’ютант или ординарец. Жара знойная;
выйти нельзя; в раскрытые окна беспрепятственно льется жгучая струя;
солнце слепит; всякое занятие, чтение, писание немыслимы... Пять раз,

—
211 —
десять раз в минуту раздаются пушечные выстрелы, иногда доносится
ружейный треск, смутный гам битвы... По улицам- хоть шаром покати;
раскаленные камни мостовой желтеют, раскаленный воздух струится под
лучами солнца; вдоль тротуаров тянутся смущенные лица, неподвиж­
ные фигуры национальных гвардейцев — и ни одного обычного жи­
зненного звука. Просторно вокруг, пусто, а чувствуешь себя стесненным,
как в могиле или в тюрьме. С двенадцати часов новые зрелища: по­
являются носилки с ранеными и убитыми. Вот проносят человека с се­
дыми волосами, с лицомі белым, как подушка, на которой оно лежит:
это смертельно раненый депутат Шарбоннель. Головы безмолвно
обнажаются перед ним, но он не видит этих знаков скорбного уваже­
ния: его глаза закрыты. Вот идет кучка пленных; их ведут гвардейцы.
Они идут, не подымая глаз и прижимаясь друг к другу, как овцы: не­
стройная толпа, мрачные лица, многие в лохмотьях. Тяжелое, однообраз­
ное буханье так и стоит в вышине; оно повисло над городом вместе
с чадом и гарью зноя... Под вечер ‘ слышится нечто новое: к этому
буханию присоединяются другие, резкие, гораздо более близкие, непро­
должительные и как бы веерообразные залпы... Это расстреливают
восставших.
И так часы за часами, часы за часами...
Прошло- три дня; наступил четвертый. Новости с места сражения
доходили до нас довольно быстро, передаваясь от одного лица к дру­
гому вдоль тротуаров. Так, например, мы уже знали, что Пантеон
взят, что весь левый берег Сены во власти войска, что держится еще
одно предместье святого Антония.
В том же доме, где я квартировал, жил немецкий поэт Гервег,
с которым я был знаком; я часто заходил к нему в эти дни.
Вот, я сижу у него 26 июня утром, вдруг входит гарсон с встре­
воженным лицом.
—
Что такое?
—
Вас, мсье Гервег, какая-то блуза спрашивает.
—
Блуза? Какая блуза?
—
Человек в блузе, работник, старик, спрашивает гражданина
Гервега. Прикажете его принять?
Гервег переглянулся со мною.
—
Примите, — сказал он, наконец.
Гарсон удалился, повторяя, как бы про себя: «Человек... в блузе!».
Он ужасался; а давно ли, вскоре после февральских дней, блуза счита­
лась самым модным, приличным и безопасным костюмом? Давно ли я
на одном даровом представлении, предназначенном1 для народа, видел,
своими глазами видел множество самых изысканных щеголей так назы­
ваемого бомонда, облекшихся в белые и синие блузы, из-под которых
странно выглядывали их накрахмаленные воротнички и жабо. Но другие
времена — другие нравы; в эпоху июньской битвы блуза в Париже сде­
лалась знаком отвержения, печатью Каина, вызывала чувство ужаса
и злобы.
В комнату вошел человек, действительно одетый в блузу, истре­
панную, замаранную блузу. Панталоны этого человека, башмаки его
14*

—
212 —
были тоже запачканы и в заплатах, шею обвертывала красная тряпка,
а голову покрывала шапка... шапка черно-седых, опутанных, нависших
на самые брови волос. Из-под этой шапки выделялся длинный нос с гор­
биной, выглядывали маленькие, старчески воспаленные и тусклые глаза.
Впалые щеки, морщины по всему лицу, глубокие как рубцы, широкий
скривленный рот, небритая борода, красные грязные руки и та особая
сутулина спинного хребта, в которой сказывается гнет продолжитель­
ной, сверхсильной работы... Не было сомнения: перед нами стоял один
из многочисленных тружеников Парижа.
■— Кто здесь гражданин Гервег? — опросил он сиплым голосом.
—
Я Гервег, — отвечал немецкий поэт не без некоторого сму­
щения.
—
Вы ждете вашего сына вместе с его бонной из Берлина?
—
Да, действительно... Почем вы знаете? Он должен был четвер­
того дня выехать... но я полагал...
—
Ваш мальчик приехал вчера; но так как станция железной
дороги в Сен-Дени в руках у наших и сюда его послать было невоз­
можно, то его отвели к одной из наших женщин — вот тут, на
бумажке, его адрес написан, — а мне наши сказали, чтобы я при­
шел к вам, дабы вы не беспокоились. И бонна его с ним; поме­
щение хорошее, кормить их будут обоих. И опасности нет. Когда
все покончится — вы его возьмите — вот по этой бумажке. Про­
щайте, гражданин.
Старик пошел было к двери...
—
Постойте, постойте! — возопил Гервег: — не уходите!
Старик остановился, но не повернулся к нам лицом.
—
Неужели же, — продолжал Гервег, — вы только для того сюда
пришли, чтобы успокоить меня, незнакомого вам человека насчет моего
сына?
Старик поднял свою понурую голову.
—
Да. Меня наши послали.
—
Только для этого?
—
Да.
Гервег всплеснул руками.
—
Но помилуйте... я... я... просто не знаю, что сказать. Я уди­
вляюсь, каким образом вы могли дойти досюда! Вас, наверное, на ка­
ждом перекрестке останавливали?
—
Да.
—
Спрашивали, куда вы идете, зачем?
—
Да. Все на руки смотрели, есть ли следы пороха. Попался один
офицер... тот грозился расстрелять меня.
Гервег онемел от удивления.
—
Прощайте, гражданин, — отчетливо произнес старик, как бы
решившись уйти... Гервег бросился и удержал его.
—
Постойте... подождите... позвольте поблагодарить вас...
Он начал шарить у себя в кармане.
Старик отклонил его своей широкой не разгибавшейся рукой.
—
Не беспокойтесь, гражданин, денег я не возьму.

—
213 —
—
Так, по крайней мере, позвольте предложить вам... хоть зав­
трак... ну, стакан вина... что-нибудь...
—
От этого я не откажусь, — промолвил старик после небольшого
молчания. — Я, вот, второй день почитай что не ел.
Гервег тотчас послал за завтраком, а пока попросил своего гостя
присесть. Тот тяжко опустился на стул, положил обе ладони на колени
и потупился...
Гервег принялся его расспрашивать... но старик отвечал неохотно,
угрюмым тоном: видно было, что он устал сильно — а впрочем, ни волне­
ния никакого не ощущал, ни страха, и на все махнул рукой. Да и беседа
с «буржуа» была ему не по вкусу. За завтраком он, однако, несколько
оживился. Сперва ел и пил с жадностью, а потом понемногу стал разго­
варивать.
—
Мы в феврале, — так рассуждал он, — обещали временному пра­
вительству, что будем ждать три месяца; вот они прошли, эти ме­
сяцы', а нужда вое та же; еще больше. Временное правительство обма­
нуло нас: обещало много— и ничего не сдержало. Ничего не сделало
п,ля рабочих. Деньги .мы все свои проели, работы нет никакой, дела
стали. Вот тебе и республика! Ну, мы и решились, все равно пропадать!
—
Но позвольте, ■
—
заметил было Гервег, ■
— какую вы могли
ожидать пользу о т такого безумного восстания?
—
Все равно пропадать, — повторил старик. Он тщательно утер
губы, сложил салфетку, поблагодарил и приподнялся.
—
Вы уходите? — воскликнул Гервег.
—- Да. Мне надо к нашим. Чего мне здесь оставаться!
—
Да ведь вас на возвратном пути наверное задержат и, быть
может, в самом' деле расстреляют!
—
Быть может. Так что ж из этого? Пока жив, надо самому хлеб
для семьи доставать, а как его доставать-то? А коли убьют, сирот наши
люди не оставят без призрения. Прощайте, гражданин!
—
Скажите мне ваше имя, по крайней мере. Я желаю знать,
как зовут того, кто так много для меня сделал!
—
Мое имя вам совсем не нужно знать. Правду сказать, то, что
я сделал, я сделал не для. вас, а наши приказали. Прощайте!
И. Тургенев.
В горах раздался первый гром.
В горах раздался первый гром
И над попами грянул!
И вот в стремлении роковом
Пошла лавина напролом,
Трех стран народ воспрянул!
И отдыхает от побед
Уже швейцарских гор хребет,
Дрожа до основанья!

—
214 -
Италию поднял порыв,
И вот Везувий, Этна
Грохочут, красный зев открыв,
Везде гремит за взрывом взрыв.
И разговор секретно
Из Берлина в Вену, из Вены в Берлин
Идет о шбытьях все один:
«Опасно, ваша милость!».
Вновь разворочено камней
Из мостовых немало,
Свобода вновь в шестнадцать дней
На улицу двух коралей
Из пышных зал прогнала.
Один из них к тому ж казнен,
О, слишком долго мучил он
Народ, король июльский!
Смыкай ряды! Команда: «пли!»
И вновь клади заряды!
Народ, что сталь. Скорей вали
Омнибус, тачки. Из земли
Растут пусть баррикады!
К смерти готовы налегке
Поют с булыжником в руке:
«Mourir pour la patrie!».
И знамя реет, засвистал
Булыжник с пулей вместе!
С коня слетает генерал—
Ça- ira — и хлынул вал
Блуз синих из предместий!
Тесней! Не дрогнет здесь никто.
В отставку вышел уж Гизо;
Бледен, дрожа губами.
«Vive la Réforme! Le Système à bas!»
Отличные ребята!
Сегодня сбор плодов — сюда
Трясите груши, ça ira!
Восстаньем все об’ято!
Новых войск не подойдет.
Разрушил, разобрал народ
И телеграф, и рельсы !
Что будет дальше, — подождем!
Но будет все ж свобода!
Свобода здесь и там, кругом—
На всем пространстве мировом,

—
215 —
Для всякого народа!
В горах раздался первый гул
И молниею вниз сверкнул,—
Лавина пришла в движенье!
Уж катится и приведет
Ломбардию в движенье !
С поляков, венгров сбросит гнет,
Затем в Германию падет!
Бессильно принужідемье !
Но волею пахнет весна,
И медленно сама она
Сойдет, лавина гнева.
Сейчас еще нам нужен лнѳв,
Пока до той зари.
В глазах моих слеза, напев
В душе моей звенит: «Mourir,
Mourir pour la patrie!»
Привет тебе, о, славный год!
Февраль торжественно течет—
«Allons enfants!» — «Mourir, mourir,
Mourir pour la patrie».
Ф. Фрейлиграт.
Лондон, 25 февраля 1848 года.
Песнь о смерти.
На холме стоит и над ней заря,
И в руке у нее обнаженный меч.
«За свободу смерть, вот кто я!
За человечество, родину зову вас лечь.
Не сиделка я у постелей больных,
Не кладу в іроба стариков и детей,
Но беру, как боец, в рядах боевых
Из мужей и юношей тех, кто сильней !
Под лазоревым небом, сверкая мечом,
Пролетаю я сквозь ликующий строй,
И на пашню бросаю их навзничь, ничком,
На цветы, на булыжники м-остовой.
Когда в сердце гнев боевой и порыв,
Хорошо умирать: и, уставив взгляд
В высоту, и смертельные раны открыв,
Головой в крови они лежат.

—
216 —■
Лежат пристреленные храбрецы,
Республиканцы, в Вене и « а Шпре,
На Эйдере, и там, где зубцы
Шварцвальда блестят ів снеговом серебре.
Повсюду сотнями лежат вразброс.
Их в строй іпризвали март и апрель,
А май бросает бутоны роз
На их моголы и сыплет хмель.
О, розы мая! Что май с собой
Несет вам? Открою: укол и удар,
Ружейный залп, барабанный бой,
И еще в придачу меня, как дар.
Оружием вы сами себя должны
Навсегда и совсем освободить скорей,
Знамен ваших золото —•не галуны
Камердинерских и лакейских ливрей.
Ведь вами не все еще свершено!
И кто остановит ядра полет?
Свистя и воя, несется оно,
Покуда жертв своих не найдет.
Хотите «мятежником» того назвать,
Кто требует, не отступая и не дрожа?..
Забыли, что можете заседать
Во Франкфурте милостью мятежа!
«Демократический базис». Чтоб был он «широк»!
«Конституция», «парламент», «народ», «государь»!
Одно только ясно между строк:
Для себя вшѵт нужен «базис», как встарь!
Для удобного сиденья ва.м нужен стул,
«Широкий»— дремать, развалившись в нем!
Вы хотите, чтоб, как тридцатый, блеснул
И сорок восьмой бесплодным огнем.
Но мы пишем сорок восьмой год,
И -гроза пришла, и ее, господа,
Не сдержать вам, и вас она сметет,
Доберется и -к вам наверх, туда!
За молнией молния, за ударом удар,
И голос громов раскатист и глух:
Слишком гнилостен мир и слишком стар,
И ело очищает божественный дух!
Я ниспослана к вам! И пришла, как март,
Сурово и строго иду по полям.
И бойцов, охмелевших и впавших в азарт,
Самых лучших и смелых, бросаю средь ям!

—
217 —
И я буду итти, и убивать я должна,
Пака солнце над красной зарей не взойдет!
О, мучительная и радостная веона!
Я — смерть за свободу! За мной, вперед!».
Ф. Фрейлиграт.
Лондон, 30 апреля 1848 г.
Мертвые живым.
В крови и со свинцом в груди,
с раскроенными лбами,—•
Так нас несли вы на досках,
подняв над головами!
Убийце трупы напоказ
средь яростного крика,
Чтоб был их вид навек ему
проклятье и улика!
Чтоб никогда не мог он смыть
с себя клеймо позора,
И чтоб нигде не мог спастись
от страшного укора.
Чтоб каждый скошенный их рот
и каждая их рана,
Мерещась, и в предсмертный час
страшили бы тирана.
Чтоб стон их каждый слышал он,
в бреду последнем маясь,
И видел —■каждая рука
грозит, в кулак сжимаясь,
Хотя б он умирал, как все,
ѵ
в подушках, на перине,
Иль распростертый на досках
в крови на гальот-иие !
Так было! Go свинцом в груди
с раскроенными лбами,
К балкону подняли вы нас—•
к нему над головами!
«Сюда»! т— И к трупам он сошел
испуганно с балкона.
«Прочь шляпу!» — И покорно снял
(марионетка трона,
Обманщик и комедиант),
стоял дрожащим, бледным *),
*) Трупы павших на баррикадах были принесены к королевскому замку, и
толпа заставила бледного и испуганного короля выйти на балкон и снять перед
ними шл япу.

—
218 —
И шли из города войска
под натиском победным.
«Христос — моя защита», так
читалось в книге прежде,
Теперь «защита наша — сталь»,
иной не быть надежде!
На утро после ночи той,
когда в бою імы пали,
Вы нас торжественно несли,
могилу нам копали.
Пробиты в дырах черепа,
на лицах пятна крови,
Но блеск победы на челе,
и гордо сжаты брови.
Мы думали: недаром, нет,
мы головы сложили,
Теперь навеки можем мы
спокойно спать в могиле.
Вы обманули нас! Позор
живым-! Вы проиграли
В четыре месяца все то,
что мы завоевали.
И подвиг наш и нашу смерть,—
вы предали их тоже.
Все слышим імы, все знаем мы,
в могилах братских лежа!
Тот хлеб, что зрел, каік пали мы,
лежит снопами брошен;
Кровавый мартовский посев
свободы тоже скошен.
Лишь уцелевши кое-где,
еще пылают маки.
О, если б также красный гнев,
оставшись, тлел во мраке!
Он жив! И знаем мы: близка
конечная расплата,
Завоевали много вы,
назад не меньше взято.
О, слишком много каждый день
паденья и позора!
И верьте мертвым нам: опять
тот гнев воскреснет скоро!
Он в вас живет. И вспыхнет вновь,
от спячки всех пробудит,
И революция уже
не половинной будет!

—
219 —
Он лишь мгновенья ждет в тиши
и ширится неслышно,
И в буре рук, толов опять
пожаром встанет пышно!
И с ружей ржавчину сотрет,
нальет свинец в зарядах,
И знамя красное опять
взовьет на баррикадах.
Оно пылает над толпой,
и с ним «рут солдаты,
И троны рухнули, князья
бегут, боясь расплаты.
Ни львов и ни орлов! Когтей
не держит герб державный!
И сам свою судьбу кует
народ самодержавный !
Пока ж не про,бил этот час
пусть наш могильный голос
Вольет вам мужество в сердца,
чтоб дальше вы боролись.
С оружьем знака ждите все,
и будьте все готовы
С земли, в которой мы лежим,
разбить и снять оковы!
Чтоб мысль ужасная не жігла
■наш череп под гробами—
Свободны были и опять
навек они рабами!
Ф. Фреилиграт.
Дюссельдорф, июль 1848 г.
Виндишгрец и Роберт Блюм г).
За геройство лавр награда,
палачу ж дают на-чай,
Сын народа, — в сердце пулю,
князь же, — орден получай!
И убитого венчает
лаврами родной народ,
И звезду его убийце
император русский шлет!
Веря в торжество свободы,
пал он, и засели две
‘ ) Роберт Б :л'ю>! — демократ, член франкфуртского парламента, расстре­
лянный 8 ноября 1848 г. в Вене за участие в борьбе на баррикадах. Князь
В и нд и ш гр е ц — австрийский генерал, подавивший революцию в Вене и по­
лучивший за это орден от Николая I.

—
220 —
Пули в сердце благородном,
третья ж пуля в гошоіве.
Он высоко стяг свободы
пред народом поднимал,
В штурме, рабство атакуя,
первый бросился на вал.
«О, отчизна, за свободу
умер я, не позабудь!»
Выкрикнул он и вонзились
пули в голову « грудь.
Лента крови благородной
льется на песок из ран, —
То ему свободный орден
на повязке алой дан.
Красной раною украшен,
будешь в землю ты зарыт,
Родина тебе -клянется,
что не будешь ты забыт,
И кладет венок дубовый,
и на память о борьбе
Водружает стяг победный
на могильный холм тебе!
А палач, громя картечью,
к Вене с войском подступил,
Громыхают жерла пушек,
стелется пожаров пыл.
Кровь немецкая течет там,
бьет ручьями, как вода,
У светлейшего ж убийцы
царская блестит звезда.
О, скорей долой срывайте
все кресты и ордена,
Если им,и грудь убийцы
может быть награждена!
Взять подобную награду —
погубить навеки честь,
Нет, ее никто не примет,
в ком лишь капля чести есть!
При проклятье всенародном
принимаешь ты один
Ту награду, что дарует
царь тебе, юак господин.
Золотой звездою русской
мантию свою укрась
И носи монаршью милость,
как печать холопства, князь!
Ты вполне ее достоин,
напоказ всем приколи,

—
221 -
Чтобы русским полицейским
все назвать тебя могли.
Будь отмечен этіим знаком,
чтобы, в ужасе крича,
Даже маленькие дета
узнавали палача.
На груди, над самым сердцем,
нацепи звезду скорей,
Бсліи только бьется сердце
у таких, как ты, людей.
И тогда ты не услышишь,
может быть, народный стон,
И расстрелянных хрипенье
не смутит твой мирный сон.
Если ж встанет бледный призрак
в твой последний смертный час,
Окровавленные раіны
выставляя напоказ,—
В ужасе тогда старайся
судоржіно зажать рукой
На груди похолодевшей
этот царский орден твой!
За геройство лавр награда,
палачу ж дают на-чай,
Сын народа, — в сердце пулю,
князь же, — орден получай !
И убитого вешает
лаврами родной народ,
И звезду его убийце
император русский шлет!
Ф. Фреіімиграт.
26 апреля 1849 г.
Коммунистический манифест.
Буржуазия играла в истории в высшей степени революционную
роль.
Всюду, где она достигла господства, буржуазия разрушила все
феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно
разорвала она пестрые феодальные нити, связывавшие человека с его
наследственными повелителями, и не оставила міежду людьми никакой
связи, кроме голого интереса, бессердечного чистогана. В холодной
воде эгоистического расчета потопила она священный порыв набожной
мечтательности, рыцарского воодушевления и мещанской сентименталь­
ности. Она превратила в меновую стоимость личное достоинство чело­
века и на место бесчисленного множества видов благоприобретенной

—
222 —
и патентованной свободы поставила одну, беззастенчивую свободу
торговли. Словом, эксплоатацию, прикрытую религиозными и полити­
ческими иллюзиями, она заменила эксплоатацией открытой, прямой,
бесстыдной и сухой.
Буржуазия лишила обаяния все те почетные роды деятельности,
на которые до сих пор смотрели с благоговейным трепетом. Врача
и юриста, священника и поэта, человека науки она превратила в своих
наемных работников.
Буржуазия подчиняла деревню господству города. Она вызвала
к жизни огромные города, в высокой степени увеличила городское насе­
ление, сравнительно с сельским, и освободила, таким образом, значи­
тельную часть населения от идиотизма деревенской жизни. И рядом
с этим подчинением городу, она поставила варварские и полуварварские
страны в зависимость о т цивилизованных, крестьянские народы —
от буржуазных, Восток — о т Запада.
Буржуазия все более и более уничтожает раздробление имущества,
населения и средств производства. Она сгустила население, централи­
зовала средства производства и сконцентрировала собственность
в немногих руках. Необходимым следствием этого была политическая
централизация. Независимые, связанные почти только союзными отно­
шениями провинции с различными интересами, законами, управлением
и таможенным тарифом, сплотились в одну нацию с единым правитель­
ством, единым законодательством, единым классовым интересом и
единою таможенной линией.
Менее, чем во сто лет своего господства, буржуазия создала более
могущественные и более грандиозные производительные силы, чем все
предшествующие поколения вместе взятые. Подчинение сил природы,
машины, применение химии к земледелию и промышленности, пароходы,
железные дорога, электрические телеграфы, распашка целых частей
света, приспособление рек для судоходства, целые, как бы из земли
выросшие поселения... В каком из предшествующих столетий можно
было предполагать, что подобные производительные силы дремлют
в недрах общественного труда?
Жизненные условия старого общества уже уничтожены в жизнен­
ных условиях пролетариата. Пролетарий не имеет собственности, его
отношения к жене и детям не имеют более ничего общего с буржу­
азными семейными отношениями!; современный промышленный труд,
современное иго капитала, одинаковое как в Англии, так и во Франции,
как в Америке, так и в Германии, стерло с него всякий национальный
характер. Законы, мораль, религия являются для него не более как
буржуазными предрассудками, под которыми скрываются те или другие
буржуазные интересы.
Все предшествующие пролетариату классы, достигая господства,
старались упрочить уже приобретенное ими общественное положение,
ставя все общество в условия, наиболее благоприятные для их обога­
щения. Пролетарии же могут овладеть общественными производитель­
ными силами только тогда, когда 'уничтожат свой собственный, а вместе
с тем и все современные способы приобретения имущества. Пролетариям

—
223 —
нечего упрочивать, они должны, напротив, разрушать все упрочив­
шиеся способы частного обогащения и частного обеспечения.
Все возникавшие до ш х пор движения были движениями мень­
шинства или совершались в интересах меньшинства. Движение проле­
тариата есть самостоятельное движение подавляющего большинства
в интересах подавляющею большинства. Пролетариат — самый низший
слой современного общества — не может подняться, не может выпря­
миться, не уничтожая в прах всю возвышающуюся над ним надстройку
из слоев, образующих официальное общество.
К. Маркс и Ф. Энгельс.
Бакунин и революция 1848 г.
Бакунин выехал за границу в 1840 году — за семь лет до о т’езда
Герцена. Среди друзей своих — Станкевича, Белинского, Герцена —
Бакунин выделялся бурной, страстной, деятельной натурой. «В моей
природе был всегда коренной недостаток,—пишет он в своей «Исповеди»
Николаю I : — эт о любовь к фантастическому, к необыкновенным,
неслыханным приключениям, к предприятиям, открывающим горизонт
безграничный и которых никто не может предвидеть конца. Мне ста­
новилось душно и тошно в обыкновенном спокойном кругу. Люди
обыкновенно ищут спокойствия и смотрят на него, как на высочайшее
благо; меня же оно приводило в отчаяние; душа моя находилась
в неусыпном волнении, требуя действия, движения, жизни». Бакунин
находил даже, что ему следовало родиться в какихінибудь американских
лесах, среда колонистов, «там, где цивилизация едва расцветает и где
вся жизнь есть беспрестанная борьба против диких людей, против дикой
природы».
До от’езда за границу Бакунин, как и друзья его, увлекался фило­
софией. Он нетерпеливо рвался в Берлин, чтобы продолжать свои
занятия в более подходящей обстановке и, слушая лекции берлинских
профессоров, настойчиво звал Герцена последовать его примеру:
«Приезжай скорей сю да, — писал он, — наука разрешит вое сомнения
или, по крайней мере, покажет путь, на котором они должны разре­
шиться». Но философия уже скоро не давала Бакунину удовлетворения.
«Познакоміившись поближе с метафизическими вопросами, я довольно
скоро убедился в ничтожности и суетности всякой метафизики:
я искал в ней жизни, а в ней см<ерть и скука, искал дела, а в ней абсо­
лютное безделье», — пишет он об этом времени в «Исповеди».
От метафизики Бакунин обращается к политике. Он переселяется
из Парижа, в Дрезден, где принимается за чтение политических журна­
лов, впервые знакосѵіится с коммунизмом по книге Штейна «Социализм
во Франции», прочитывает все сочинения французских социалистов,
какие только мог достать в Дрездене. Здесь же он знакомится
с Арнольдом Руге, издателем «Deutsche Jahrbücher», и с революционным
поэтом Гервегом, а через последнего — с коммунистом-портным
Вейтлингом. Пробуждение молодой Германии, прикосновение к социали­

—
224 —
стическим учениям и к политической действительности Европы подни­
мает настроение Бакунина. «В Западной Европе передо мной открывался
горизонт бесконечный, я чаял жизни, чудес, широкого раздолья»,—•
говорит он в «Исповеди», и Западу противопоставляет Россию, в которой
он видит «тьму, нравственный, холод, оцепенение, бездействие». Однако
Бакунин не становится социалистом и сам себя называет демократом
(«Исповедь»), а -позже говорит о себе, что он был в то время «социа­
листом лишь по инстинкту». Маркс, с которым' Бакунин встретился
впервые в 1844 году, называл его «сентиментальным идеалистом», и
Бакунин впоследствии соглашался, что такая характеристика была
верна.
Бакунин не разделял социалистических учений, хотя смотрел на
коммунизм, как на «естественный, необходимый, неотвратимый ре­
зультат экономического и политического развития Западной Европы»
и видел в нем «юную, элементарную, себя еще не знающую силу,
призванную или обновить или разрушить вконец западные государства».
В своей оценке Запада Бакунин оказался весьма близким к Герцену.
«В Западной Европе, — говорит он в «Исповеди», — куда ни обернешься,
всюду видишь дряхлость, слабость, безверие и разврат, разврат,
происходящий от безверия; начиная с самого верха общественной
лестницы, ни один человек, ни один привилегированный класс не имеет
веры в свое призвание и право; все шарлатаны друг перед другом и ни
один другому, нижё себе самому, не верит: привилегии, классы и власть
едва держатся эгоизмом и привычкой». Бакунин выделяет только
«грубый, непросвещенный народ, называемый чернью», который
«сохранил в себе свежесть и . силу», главным' образом, впрочем,
во Франции.
При таких настроениях неудивительно, что Бакунин и в политике
еще не находит удовлетворения. Он едет в Швейцарию, оттуда в Бельгию,
затем в Париж, снова в Бельгию, но — говорит он — «не умел сделаться
ни немцем, ни французом; напротив, чем долее жил за границей, тем
глубже чувствовал, что я русский и никогда не перестану быть
русским». В Брюсселе он знакомится с польским революционером
Лелевелем1, и беседы с ним о польской революции, о планах в случае
победы еще сильнее пробуждают в нем национальные чувства, он еще
больше сознает себя не только русским, но и славянином; он готов
пойти с поляками заодно-, но эта готовность перешла в борьбу «с демо­
кратически,м понятиями и выгодами»: он отрицал, что Украина и
Белоруссии должны принадлежать Польше, и думал, что Украина, в осо­
бенности, должна ненавидеть Польшу, «как древнюю притеснительницу».
Польское восстание в Кракове кладет конец 'этим колебаниям и
открывает простор пробудившемуся национальному чувству. «Это
внезапное пробуждение, — говорит Бакунин в «Исповеди», — это
всеобщее движение страстей и умов охватило также и меня своими
волнами, я сам как будто проснулся, и решился во что бы то ни стало
вырваться из своего бездействия и принять деятельное участие в гото­
вившихся происшествиях». Начинавшееся дело вывело его из состояния
колебания.

—
225 —
Однако и на этот раз из попыток Бакунина приобщиться к рево­
люционному делу ничего не вышло: о« не сошелся с поляками, главным
образом потому, что национальные понятия их показались ему «тесны,
ограничены, исключительны», «поляки ничего не видели кроме Польши».
Бакунин снова оказывается в бездействии, следя «с трепетным внима­
нием за возраставшим движением Европы и горя нетерпением принять
в нем деятельное участие». Такое вынужденное состояние бездействия
было нарушено только речью «а польском собрании в годовщину
революции 1831 года, когда Бакунин говорил «о великой будущности
славян, призванных обновить гниющий западный мир», и, предвещая
большую европейскую революцию, призывал всех выполнить свой долг.
Бакунин уверял, что в России близка революция и «минута недалека,
когда буря, великая буря, наше общее спасение, поднимется».
Крестьяне ^«устали ждать», а солдаты русские — «самые опасные враги
теперешнего порядка вещей».
В таком состоянии застала Бакунина в Брюсселе весть о парижской
революции. «Лишь только я узнал, что в Париже дерутся, — читаем
в «Исповеди», — взяв у знакомого на всякий случай пашпорт, отпра­
вился обратно во Францию. Но пашпорт был не »ужен; первое слово,
встретившее нас на границе было: «La république est proclamé à Paris!».
«У меня мороз пробежал по коже, когда я услышал это известие».
Революционный Париж произвел на Бакунина потрясающее впечатление:
«Этот огромный город, центр европейского просвещения, обратился
вдруг в дикий Кавказ: на каждой улице, почти на каждом месте —
баррикады, взгроможденные, как горы, и достигавшие крыш, а на них
между каменьями и сломанной мебелью, как лезгинцы в ущельях, работ­
ники в своих живописных блузах, почерневшие от пороху и вооружен­
ные с ног до головы; из окон выглядывали боязливо толстые лавочники,
épiciers, с поглупевшими от ужаса лицами; на улицах, на бульварах
ни одного экипажа; исчезли все молодые и старые франты, все нена­
вистные львы с тросточками и лорнетами, а на место их мои благо­
родные увриеры, торжествующими, ликующими, толпами, с красными
знаменами, с патриотическими песнями, упивающиеся своей победой!
И посреди этого безграничного раздолья, этого безумного упоенья, все
были так незлобивы, сострадательны, человеколюбивы, честны, скромны,
учтивы, любезны, остроумны, что только во Франции, да и во Франции
только в одном Париже, можно увидеть подобную вещь».
Казалось, Бакунин нашел себя. Месяц, проведешый им в Париже,
он называет месяцем «духовного пьянства». «Не я один, все были
пьяны, — читаем в «Исповеди», — одни от безумного* страху, другие
от безумного восторга, от безумных надежд. Я вставал в пять, в четыре
часа поутру, а ложился в два; был целый день на ногах, участвовал ре­
шительно во всех собраниях, сходбищах, клубах, процессиях, прогул­
ках, демонстрациях, одним словом, втягивал в себя всеми чувствами,
всеми порами упоительную революционную атмосферу. Это был пир
без начала и без конца; тут я видел всех и никого не видел, потому
что все терялись в одной гуляющей, бесчисленной толпе; говорил со всеми
и не помнил ни что им говорил, ни что мне говорили, потому что на
Героизм революции. Т. I.

—
226 —
каждом шагу новые предметы, новые приключения, новые известия...
Казалось, что весь мир переворотился; невероятное сделалось обыкно­
венным, невозможное — возможным, возможное же и обыкновенное —
бессмысленным».
В этих славах мет ни одного штриха, расходящегося с действитель­
ностью— таким был и таким только мог быть Бакунин. По словам
Герцена, «первые дни после февральской революции были лучшими
днями жизни Бакунина», который «с головой нырнул во все тяжкие ре­
волюционного моря», он «не выходил из казарм «монтаньяров, ночевал
у них, ел с ними и пролоеедьшал, вое проповедывал».Казалось, Бакунин
нашел себя. Где же выход его неистощимой жажде деятельности, его
неисчерпаемой революционной энергии, как не в разыгравшейся рево­
люционной буре? Но это так только казалось. Уже через две-три не­
дели перед ним встает вопрос: «что ж я буду теперь делать?». То, что
делал Бакунин в Париже, он делом не считал, и не потому, конечно, что
он тяготился «духовным пьянством»: простор для дела он мог еще
найти и в Париже. Но это не было его дело. Революционная буря могла
пробудить в нем жажду революционной борьбы, но она не давала еще
приложения этой борьбы в какой-либо иной обстановке, чем та, в какой
он духовно рос. Революция разбудила в нем чувства не только борца,
но и русского, славянина. «Не в Париже и не во Франции мое призвание,
мое место на русской границе,— рассуждал он в эти дни;— туда стре­
мится теперь польская эмиграция, готовясь на войну против России,
там должен быть и я, для того чтобы действовать в одно и то же время
и на русских, и на поляков, .для того чтобы не дать готовящейся войне
сделаться войной Европы против России: «pour refouler ce peuple bar­
bare dans les déserts de l’Asie» 1), как они иногда выражались, и ста­
раться, чтобы это не была война онемечившихся поляков против рус­
ского народа, но славянская война, война соединеных вольных славян
против русского императора».
Революция 1848 года захватила Бакунина прежде всего как рус­
ского и славянина. Европейская революция должна привести, к револю­
ции в России и к славянскому объединению. Ближайшие события еще
более укрепили эти настроения Бакунина. Из Парижа он едет во Франк­
фурт, затем в Майнц, Маннгейм, Гейдельберг, где, рассказывает он, «был
свидетелем многих народных вооруженных и невооруженных со­
браний, посещал немецкие клубы, знал лично главных предводителей
баденского восстания и обо всех предприятиях, но ни в одном не при­
нимал деятельного участия, хоть и симпатизировал и желал им всякого
успеха, оставаясь во всем, что касалось собственно до меня и до моих
собственных замыслов, в прежнем совершенном уединении». Германские
события сами по себе тоже еще не увлекли Бакунина: он «оставался
в полном бездействии, скучал, тосковал и ждал удобного часа».
Если Герцена о т отчаяния спасла «вера в Россию», то Бакунина
«спасла» «вера в славянство и в Россию». Революция 1848 года пробу­
дила славянское освободительное движение, в особенности в Австрии;
*) «Чтобы отбросить этот дикий народ в степи Азии».

—
227 —
чехи образовали свое правительство и созвали в Праге свой конгресс,
который должен был восстановить чешскую государственность. Баку­
нин, узнав о конгрессе, решил ехать в Прагу, «надеясь найти там архи­
медовскую точку опоры действия». Пражский с’езд, в котором Бакунин
принял участие, не оправдал, однако, его надежд. «Славяне в полити­
ческом отношении — дети», пришел Бакунин к заключению, но он на­
шел в них «неимоверную свежесть и несравненно более природного ума
и энергии, чем в немцах». Его увлекал .их «детский, но глубокий во­
сторг», казалось что «члены одного и того же семейства, разбросанные
грозной судьбой по целому миру, в первый раз свиделись после долгой и
грозной разлуки: они плакали, они смеялись, они обнимались — и в их
слезах, в их радости, в их радушных приветствиях не было ни фраз, ни
лжи, ни высокопарной напыщенности; все было просто, искренно, свято».
Здесь, в общении с славянами, пробудилось и в Бакунине славянское
сердце. «В Париже я был увлечен демократическою экзальтациею,
героизмом народного класса, здесь же увлекся искренностью и теплотою
простого, но глубокого славянского чувства, — писал он в «Исповеди»,—
во міне пробудилось тогда славянское сердце и новые славянские чувства,
заставившие меня почти позабыть весь интерес, связывавший меня
с демократическим движением Западной Европы».
Под влиянием таких настроений Бакунин еще более укрепляется
в ожидании, что европейская революция приведет к революции в России
и к славянскому соединению.
Почему желал Бакунин революции в России и какой революции
ои ждал? В России, — рассуждает он, — больше зла, чем в других госу­
дарствах, но в то »время как на Западе против зла есть лекарство —
публичность, общественное мнение, свобода, — в России такого
лекарства нет и в ней все держится на страхе и подчинении. «Трудно
и тяжело жить в России человеку, любящему правду, человеку, любя­
щему ближнего, уважающему равно во всех людях достоинство и неза­
висимость бессмертной души!» — восклицает он в «Исповеди». Больше
всего сочувствия возбуждает в Бакунине «так называемый черный
народ, русский добрый и всеми угнетенный мужик». «К нему, — говорит
он, — я чувствовал более симпатии, чем к прочим классам, несравненно
более, чем к бесхарактерному и блудному сословию русских дворян.
На нем основывал все надежды на возрождение, всю веру в великую
будущность России; в нем видел свежесть, широкую душу, ум свежий,
не зараженный заморской порчей, и русскую силу— и думал: что
был бы этот народ, если бы ему дали свободу и собственность, если б его
выучили читать и писать!».
Немногого желал неистовый Бакунин, будущий анархист, а тогда
еще только «отчаянный демократ»! Весьма смутны и социально-поли­
тические его искания. Бакунин желал для России республики, но не
парламентской. «Представительное правление, — писал он в «Испо­
веди»,— конституционные формы, парламентская аристократия и так
называемый экилибр *) властей, в которых все действующие силы так
*) Выборность.
15*

—
228 —
хитро расположены, что ни одна действовать не может, одним словом,
весь этот узкий, хитросплетенный и бесхарактерный политический кате­
хизис западных либералов никогда не был предметом ни моего обожания,
ни моего сердечного участия, ни даже моего уважения». Такое отвра­
щение к парламентаризму внушили Бакунину, как он сам признает,
плоды парламентских форм в Германии и во Франции. «Демократизм»
его, очевидно, уже получил и з’яны в результате наблюдений .в револю­
ционной Европе. Но что должно быть вместо парламентской республики?
Федерация вольных общин на месте разрушенного государства?
От такого анархического решения вопроса Бакунин был еще далек.
Он желал «сильной диктаторской власти», диктатуры революционного
правительства, которое, однако, напоминало бы по своей природе
«просвещенный абсолютизм». Диктаторская власть должна была
заняться исключительно «возвышением и .просвещением народных
масс», а затем, выполнив свою миссию, за ненадобностью упраздниться:
она «должна стремиться к тому, чтобы сделать свое существование как
можно скорее ненужным, имея в виду только свободу, самостоятельность
и постепенную возмужалость народа». Диктатуре должна, разумеется,
принадлежать вся полнота власти. Поэтому это должна быть власть
«.свободная по направлению и духу, но без парламентских форм, с печа­
танием книг свободного содержания, но без свободы книгопечатания,
окруженная единомышленниками, освещенная их советом, укрепленная
их вольным содействием, но не ограниченная никем и ничем». Можно
было бы подумать, что Бакунин имеет в виду диктатуру революционной
партии, если бы, во-первых, в то время даже его необузданной фанта­
зией допускалась возможность в России революционной партии,
и если бы, во-вторых, сам он не признавал, что органически не может
быть орудием какого-либо тайного общества. Очевидно, в этих смутных
построениях революционной диктатуры оказывался уже дух разрушения
Бакунина, страстное желание уничтожить старое и поднять народные
массы на высшую ступень, без ясного понимания целей и путей народ­
ного освобождения. «Что будет после диктаторства, я не знал, да и
думал, что этого предугадать теперь никто не может», — писал Бакунин.
Можно сказать, однако, что так же мало знал Бакунин и о том, что
такое чаемая им диктаторская власть, сверх того., что это должна быть
власть, разрушающая старое и возвышающая народные массы. Столь же
неопределенны представления Бакунина и о путях и средствах револю­
ционной борьбы в России. «Я не имел и не мог иметь определенных
надежд, — писал он по этому поводу в «Исповеди»,— ибо находился
вне всякого прикосновения с Россией, но готов был ухватиться за всякое
средство, которое бы мне представилось: заговор в войске, возмущение
русских солдат, увлечение русских пленных, если б такие нашлись, для
того чтобы составить из них начаток русского революционного войска,
наконец, и возмущение крестьян». Впрочем, в этом отношении едва ли
кто-нибудь мог пред’явить тогда больше, чем Бакунин. В «богатстве»
выбора революционных путей России была ее революционная нищета.
Характерно, однако, что неопределенные стремления Бакунина
при всей своей фантастичности получают определенный уклон, как

—
229 —
только мысль его переносится на судьбы славянства. Революционная
Россия должна, по его мнению, стать во главе славянского движения,
с перспективой образования «единого вольного восточного государства».
«Россия, — писал он, — должна уничтожить монархическое правление
и, освободив себя таким образом от внутреннего рабства, стать
■во главе славянского движения: обратить оружие свое против импера­
тора австрийского, против прусского короля, против турецкого султана,
а если нужно будет, также и против Германии и против мажиар, одним
словом, против целого света, для окончательного «освобождения всех
славянских племен из-под чужого ига. Половина прусской Шлезии,
большая часть западной и восточной Пруссии, одним словом, все земли,
говорящие по-славянски, по-польски, должны были отделиться от Герма­
нии. Мои фантазии простирались и далее: я думал, я надеялся, что
мажиарская нация, принужденная обстоятельствами, уединенным поло­
жением посреди славянских племен, а также и с своей более восточной,
чем западной природой, — что вся Молдавия и Валахия, наконец, даже
и Греция войдут в славянский союз, и что таким образом созиждется
единое вольное восточное государство и как бы восточный возродится
мир, в противоположность западному, хоть и во вражде с оньгм, и что
столицею его будет Константинополь». Как видно, фантазия Бакунина
забегала далеко, он грезил всеславянской республикой, поглощающей
даже некоторые неславянские народности, грезил вольным восточным
государством, в котором Россия должна была играть, очевидно, руково­
дящую роль. Это была утопия, но утопия славянская, до крайнего пре­
дела доводившая идеи революционного панславизма, и в этой утопии
Бакунина сказывалась значительно большая ясность стремлений, чем
в его революционных планах относительно России.
Нужно ли говорить, что надежды Бакунина на пражский с ’езд
не оправдались, что он не нашел в нем архимедовской точки опоры для
действия? Национальное движение того времени, хотя и скрашенное
флером романтизма, было движением буржуазно-националистическим,
имевшим в виду освобождение национальностей не для примирения их
и устранения национального антагонизма, а для утверждения нового
господства одних новодержавных национальностей над другими, остав­
шимися «недержавными»; это движение было революционным только
до известного предела, — до завоевания буржуазией возможности
самостоятельного действия, в дальнейшем оно само приобретало черты
контр-революционного соглашения с враждебными силами, компромисса,
ценою которого должна была быть куплена победа узко-буржуазного
национализма. Чехи претендовали на господствующее положение
в Австрии, поляки были заняты Галицией, одни не выражали желания
порвать с австрийской монархией, другие даже не прочь были возлагать
надежды на русского царя. Бакунин все это видел на с’езде, пытался
влить революционный дух в движение, поднять его на всесл?вянскую
высоту. В речи, произнесенной на пражском с’езде, он доказывает, что
это с’езд только австрийских славян, а не славянский вообще, так как
он исключает славян русских, прусских, турецких, что задача должна
состоять в том, чтобы «провозгласить и утвердить единство всех ела-

—
230 —
няінских племен, соединенных отныне в одно нераздельное и великое
политическое тело». Бакунин разбивает надежды на соглашение
с Австрией: в лучшем случае, Австрия превратится из полунемецкого
государства в полуславянское, а это значит, что славяне из притес­
няемых превратятся в притеснителей, из ненавидящих — в ненавистных.
Не соглашением с Австрийской империей, а разрушением ее может быть
достигнуто славянское возрождение. Еще более ошибочны, по мнению
Бакунина, надежды на русского царя, который находится в союзе
с австрийским императором и стремится к присоединению всех сла­
вянских земель к России. «Теперь же вам нет места в недрах русского
царства. — говорит Бакунин — вы хотите жизни, а там мертвое молча­
ние; требуете самостоятельности, движения, а там механическое
послушание; желаете воскресения, возвышения, просвещения, освобо­
ждения, а там смерть, темнота и рабская работа. Войдя в Россию импе­
ратора Николая, вы вошли бы в гроб всякой народной жизни и всякой
свободы». Правда, без России не может быть славянского единства, но
«безумно было бы ждать спасения и помощи для славян от настоящей
России». Что же делать? «Соединитесь сначала вне России, — отвечает
Бакунин, — не исключая ее, но ожидая, надеясь на ее скорое освобо­
ждение: и она увлечется вашим примером, и вы будете освободителями
российского народа, который в свою очередь будет потам вашей силой
и вашим шитом».
Для чешских и польских националистов речь эта была младенческим
лепетом. Рвать с Австрийской империей, нести революцию в Россию,
когда на очереди восстановление чешского государства, готового пора­
ботить немцев, и польского, заявляющего претензии на Галицию?
Настроение Бакунина снова понижается. «Мне опять стало тоскливо, —
пишет он, — и я начал чувствовать себя в Праге в таком же уединении,
в каком был прежде в Париже и в Германии». Славянское движение,
как оно складывалось, не удовлетворяет Бакунина, остается где-то
далеко внизу по сравнению с той высью, на которую он поднялся
в вихре революционных событий, и он строит свои планы революцион­
ного освобождения славянства. Бакунин пишет «Воззвание к славянам»,
в котором призывает славян порвать с контр-революцией и отдаться
революции. «Встаньте же, славянские братья. — писал он, — потейте
с реакцией раз навсегда, порвите с дипломатией, порвите со всякой
половинной и недостойной вас политикой и бросьтесь отважно м вг°иело
в об’ятия революции». Призывая славян к разрушению Австрийской
империи, к помощи революционной Венгрии, к союзу не с деспотом
Германии, а с германским народом, Бакунин писал: «Освобождение
наших народов может выйти только из одного бѵоного движения их.
Дух нового времени говорит и действует только среди бѵюи. Наша сла­
вянская натура « е такова, как у отжившего старика, которому
подходит только расслабление и разжижение; она *не погибла и не
испортилась, она ппоста и велика, и только прямота и цельность
действуют на нее. Славяне .должны быть огнем, чтобы творить чѵдоса.
Агитируйте среди славянских масс б е з оглядки, без удержу! Зажигайте
в них святой огонь! Идите апостолами пробуждающегося славянства!

—
231 —
Соединитесь, вы, славянские народы Австрии! Соединитесь все вместе
и заключите между собой священный оборонительный и наступательный
союз» и т. д. Бакунин поясняет в «Исповеди», что этим воззванием он
надеялся объединить европейскую демократию к борьбе с реакцией.
«Революция ослабла, реакция везде усилилась, и только соединенными
силами всех европейских демократий можно было надеяться победить
реакционный союз правителей».
Отклика это воззвание, разумеется, не получило. Энергия Бакунина,
однако, не ослабевает, и он не только не теряет надежды на славянскую
революцию, но намечает практические шаги к тому, чтобы вызвать
восстание в славянских землях и вместе с тем влить новую оилу в евро­
пейскую революцию. Планы, которые строит Бакунин в этом смысле,
показывают, что 1848 год глубоко заронил в нем дух разрушения и
анархизма.
Свои расчеты Бакунин строил в связи с планами немецких демо­
кратов вызвать восстание к весне 1849 г. Бакунин, как он поясняет,
желал, чтобы восставшие славяне объединились с немцами и таким
образом- «вместе с торжеством революции в Европе утвердилась бы
также и независимость славянского племени». Центром движения он
намечает Богемию, главным образом потому, что особенности социаль­
ного быта крестьян давали там надежды на легкую возможность их
восстания. «Огромная ошибка немецких, да сначала также и французских
демократов, состояла, по моему мнению, в том, что пропаганда их
ограничивалась городами, не проникала в села, — писал Бакунин
в «Исповеди», — города, как бы оказать, стали аристократами, и вслед­
ствие того села не только остались равнодушными зрителями революции,
но во многих местах начали даже являть против нее враждебное распо­
ложение». Между т е м , — пояснял Бакунин, — не было ничего легче, как
возбудить революционный дух крестьянства в Германим, где сохранилось
много остатков феодализма, «удручающих землю». В Богемии же, как
нигде, крестьянство склонно к революционному движению, так как
феодальный порядок сохранился в ней со всеми его тягостями :и при­
теснениями: всякого рода феодальные налоги и повинности подавляют
собственность имущих крестьян, неимущее же крестьянство в Богемии
многочисленнее, чем в Германии, и положение его более тягостно.
Кроме того, в Богемии много фабрик и фабричных рабочих, а «фаб­
ричные работники как бы судьбой призваны быть рекрутами демокра­
тической пропаганды». Уступки, вырванные в 1848 году, привели
к «анархии»: народ перестал ходить на барщину, отказывался платить
подати, рекрутские наборы вызывали -ропот — «при таком расположении
легко было подвинуть его (крестьянство) к восстанию», — приходил
к заключению Бакунин.
Какой революции желал он? «Решительной, радикальной, одним
словом, такой, которая, если бы она и была побеждена впоследствии,
однако, успела бы все так переворотить и поставить вверх дном, что
австрийское правительство после победы не нашло бы ни одной вещи
на своем старом месте», — отвечает Бакунин. Главное — разрушение
старого, смелое, решительное, неудержимое. «Я хотел изгнать всех

—
232 —
дворян, все враждебно расположенное духовенство и, конфисковав
без разбора все господские имения, отчасти разделить их между не­
мецкими крестьянами, для поощрения их к революции, отчасти же
превратить их в источник для чрезвычайных революционных доходов».
Далее должно было последовать разрушение всех замков, уничтожение
всех правительственных, в том числе судебных, документов, объявление
поземельных долгов, не превышавших определенной суммы, погашен­
ными. «Одним словом,—-пишет Бакунин, — революция, замышляемая
-мною, была ужасна, беспримерна, хотя и обращена более против вещей,
чем против людей». «Она бы в самом деле, — повторяет он свою
основную цель, — все так переворотила, так бы в’елась в кровь и жизнь
народа, что-, даже по б е да ее, австрийское правительство не было бы
никогда в силах ее искоренить, не знало бы, что начинать, что делать,
не могло бы ни собрать, ни даже найти остатков старого, навек разру­
шенного порядка и никогда бы не могло помириться с богемским
народом». Богемия примером своим должна была заразить других,
стать «революционным лагерем», создать силу, которая могла бы
действовать наступательно вне Богемии, возмущая все славянские
племена и «призывая все народы к бунту»; в итоге и «германская
революция, бывшая до тех пор революцией городов, мещан, фабрич­
ных работников, литераторов и адвокатов, сама бы превратилась
в общенародную».
Центром движения намечалась Прага, где должно- было заседать
революционное правительство с неограниченной диктаторской в пастью.
Предполагая такой характер власти, Бакунин еще раз настаивает на
радикальном уничтожении всего старого: «Изгнано дворянство, все
противоборствующее духовенство, уничтожена в прах австрийская
администрация, изгнаны все чиновники, и только в Праге сохранены
некоторые из главных, из более знающих, для совета и, как библиотека,
для статистических справок. Уничтожены также все клубы, журналы,
все проявления болтливой анархии, — все покорены одной диктаторской
власти». Мы івидели, что и для России, в случае революции, Бакунин
предполагал диктаторскую власть. Но теперь его планы становятся
более определенными, и он отдает себе больший отчет в том, каким
образом должна быть образована эта власть. Революцию в Богемии
должно было подготовить тайное общество, состоящее из трех
отдельных обществ: одно для мещан, другое для молодежи, третье для
сел, при чем общества эти должны были быть независимы и друг
о друге не знать. Общества эти должны были состоять из небольшого
числа лиц, «талантливых, знающих, энергических и влиятельных», они
должны были подчиняться «центральному правлению», состоящему
из 3 — 5 лиц. Это тайное общество, по мнению Бакунина, не должно
было расходиться после революции, но, напротив, должно было
«усилиться, распространиться, пополняя себя всеми новыми, живыми
й действительно сильными элементами», оно же должно было дать тоже
людей для различных назначений и мест в революционной иерархии».
Таким образом революционная диктаторская власть должна была
принадлежать революционному обществу. Характерно также, что,

—
233 —
говоря в «Исповеди» о революционной власти в России, Бакунин
утверждал, что совсем не думал о «собственном »диктаторстве» и не
предусматривал своего участия во власти. Теперь, напротив, он мечтал
о том, чтобы быть «тайным предводителем» общества, дабы все
глаівные нити движения сосредоточились в его руках; он оставлял также
открытым вопрос о том, примет ли сам в революционной диктатуре
явное участие, но участие свое, «непосредственное и сильное», считал
несомненным. «Не самолюбие и не честолюбие, — писал он, — но
убеждение, основанное на готовом опыте, убеждение, что никто между
знакомыми мне демократами не будет в состоянии так обнять все
условия революции и принять тех решительных мер, которые я считал
необходимыми для ее торжества, заставили меня, наконец, откинуть
прежнюю скромность».
Наконец дополним еще одной подробностью план Бакунина.
Он предполагал создать по особому плану народную революционную
армию. Народные массы должны были быть разделены на две части:
одна, «вооруженная кое-как», предназначалась для охраны нового по­
рядка и на случай возможной партизанской войны, другая часть,
состоящая из молодых людей, всех неимущих, способных носить оружие,
фабричных рабочих, безработных ремесленников и образованной
мещанской молодежи, должна была образовать регулярное войско,
обученное старыми польскими офицерами, а также посредством
«отставных австрийских солдат и унтер-офицеров, возведенных по спо­
собностям и по рвению в разные офицерские чины». Расходы по армии
Бакунин предлагал покрыть конфискованными имениями, чрезвычай­
ными налогами и выпуском ассигнаций.
Нельзя не признать, что под влиянием 1848 года революционные на­
строения Бакунина окрепли. Принимая участие в революционной борьбе,
изучая ее не со стороны и не в качестве наблюдателя, а воспринимая
впечатления от непосредственного соприкосновения с революционной
действительностью, он сталкивается прежде всего с нерешительностью,
недостаточной революционностью демократических деятелей, в особен­
ности славянских, с их склонностью войти в соглашение с реакцией.
Бакунин призывает их порвать с контр-революцией и сам строит свои
планы на радикальном уничтожении старого. Дух разрушения про­
буждается в нем с особенной силой. Все старое подлежит уничтожению,
решительному,»основательному, такому, чтобы оно не могло возро­
диться. Выполнить такую задачу может только революционная дикта­
тура, и Бакунин строит ее на основе тайного революционного общества,
на заговоре, на строго проведенной революционной иерархии, воз­
главляемой несколькими отборными революционерами. Армию для
своих разрушительных целей он ищет в крестьянстве, угнетенном
остатками феодального порядка. Фабричные рабочие — только «рекруты
демократической пропаганды», настоящий революционный элемент —
крестьяне, в которых силен дух недовольства и безотчетной злобы
против помещиков-угнетателей. В стихии крестьянского движения,
готового на местные бунты и уничтожение дворянских замков, Бакунин
находит революционно-разрушительную силу.

—
234 —
Во имя чего и для чего необходимо, однако, разрушение, к чему
должна привести революция? В этом отношении для Бакунина все
так же темно, как было раньше. По «Исповеди» его получаешь впе­
чатление, что шла разрушении направлена главным образом против
Австрийской империи: все должно быть до конца разрушено, чтобы
австрийское правительство не могло собрать остатков старого разру­
шенного порядка и даже помириться с Богемией — разрушительная
тенденция имеет в виду вое те же цели 'славянской, национальной рево­
люции. Но если и думать, что в «Исповеди» Бакунин умолчал о каких-то
более затаенных целях, — что мало вероятно, так как Бакунин не
скрывает перед Николаем более тяжких своих «преступлений», — если
даже принять во внимание некоторые сторонние свидетельства о планах
Бакунина разрушить весь современный социальный порядок, то и в таком
случае не отыскать в планах его ничего сколько-нибудь ясного и
сколько-нибудь продуманного, кроме идеи славянского освобождения.
Достаточно напомнить, что наиболее радикальную социальную меру —
раздачу крестьянам дворянских земель — он мотивирует желанием
«поощрить» крестьян к революции: на первом плане оставалось
привлечение крестьян к национально-революционному движению, а для
этого Бакунин не пренебрегает даже элементом национального
антагонизма, пользуясь тем, что помещики в Богемии — немцы,
а крестьяне — славяне. Чешские крестьяне пойдут против господ-немцев,
получат часть их земель и этим «поошрятся» к революции, а что будет
дальше с крестьянами, к какому социально-аполитическому результату
приведет крестьянская революция, все это в крут размышления Бакунина
еще не входит. Характерно признание его, что о формах проектируемого
им революционного правительства «он не имел еще определенных
мыслей». Тем менее определенными могли быть мысли его о целях рево­
люции. Бакунин не был еще ни социалистом, ни анархистом. 1848 год
пробудил в нем революционную страсть отрицания, разрушения прежде
всего.
Нужно ли напоминать, что все планы Бакунина остались нес-
бывшейся мечтой? На «границе России» никто не шел революционным
походом на владения русского царя, славянское движение клонилось
к упадку, как и европейская революция. Никаких сколько-нибудь
серьезных шагов к подготовке восстания в Богемии Бакунину предпри­
нять не удалось. Он скитается из города в город, завидит знакомства,
говорит о революционных своих планах, которым не суждено осуще­
ствиться, и по пути, не будучи в состоянии оставаться в стороне там,
где происходит борьба, принимает в ней активное участие, давая этим
выход своей неистощимой революционной энергии. В дни пражского
с’езда подготовлялось в Праге восстание, о котором не знал с’еэд,
не знал и Бакунин. Тем не менее Бакунин дерется ка баррикадах,
помогает руководителям своими военными знаниями, вынесенными
из артиллерийского училища и военной службы. По дороге из Парижа
в Прагу Бакунин, как рассказывает Герцен, наткнулся где-то в Германии
на восстание крестьян; они шумели и кричали перед замком, не умея
ничего сделать. Бакунин вышел из повозки и, не имея времени узнать

—
235 —
в чем дело, построил крестьян и так ловко научил их, что, когда пошел
садиться в повозку, чтобы продолжать путь, замок пылал с четырех
сторон. В Дрездене Бакунин, по его словам, жил «не для Саксонии
и не для Германии, единственно только для Богемии», но когда в Дрездене
произошло восстание, Бакунин оказался одним из самых деятельных его
участников. В самые критические дни на нем только и держалась дело,
обреченное уже на крушение. «Я хлопотал много, — писал Бакунин, —
давал советы, давал приказания, составлял один почти все провизорное
правительство, делал, одним словом, все, что мог, чтобы спасти погублен­
ную, видимо погибавшую революцию; не опал, не ел, не пил, даже
не курил, сбился со всех сил». Когда поражение было очевидно, Бакунин
предложил временному правительству взорвать себя вместе с ратушей
на воздух. С отклонением этого предложения, Бакунин благополучно
выводит отряд из Дрездена и направляется с ним к границе Богемии,
не теряя надежду вызвать в ней восстание. В Хемнице благодаря пре­
дательству все, в том числе и Бакунин, попали в руки прусских войск.
Из плена можно было вырваться, но для этого уже нехватило сил.
«Я был изнеможен, — пишет Бакунин, — истошен, не только телесно,
еше более нравственно, и был совершенно равнодушен к тому, что
со мною будет». Бакунина два раза судили, два раза приговорили к казни,
которая заменена была пожизненным заключением. В Ольмюцкой
крепости его приковали цепью к стене темницы и так держали полгоіда,
пока не выдали России.
На этом закончилась революционная эпопея Бакунина в 1848 году.
**
❖
Герцен спас себя верой в Россию. Когда под залпами реакции,
разбивавшей иллюзии, душа его наполнялась отчаянием, он находил
выход в том, что дряхлая Европа разваливается, но Россию ждет особая
миссия. Бакунин приходит к такому же выводу: он не только верит в сла­
вянство, но готов всего себя отдать делу славянского освобождения.
«Славянское сердце» бьется в Бакунине сильнее, чем в Герцене, и даже
не чуждо национальной нетерпимости в сторону немцев, враждебных
славянам.
На чужбине, в бурный год революции, захваченные и потрясенные
европейским движением, и Герцен и Бакунин отдают дань тому, что
идет от родины, от России, от общественной обстановки, в которой
оба они выросли. Когда-то, до от’езда за границу, они горячо спорили
со славянофилами. Но это был опор, повторяя выражение Герцена,
друзей-врагов, или вернее — враговчдрузей. Их не все раз’единяло, было
и то, что их об’единяло. Герцен в 1845 г. писал в своем дневнике:
«Славянофилы постоянно направляют на нас смешной и жалкий упрек,
что мы ненавидим Россию; да из которой же стороны наших слов, дел,
мысли это видно? Неужели из того, что мы страдали, а они нет, что мы
становились в оппозицию, которая только могла вести нас в ссылку,
а они нет. Дело, кажется, просто, и одна узкая нетерпимость их могла
возвести на нас пошлое обвинение. Мы разно понято вопрос о совре­

—
236 —
менности, мы разного ждем, желаем; разве это мешает нам быть
столько же патриотичными? Да, в наш патриотизм входит общечелове­
ческое, и не токмо входит, но занимает первое место».
Итак, Герцена и его друзей сближал с славянофилами патриотизм,
хотя у первых он соединялся с «общечеловеческим». Позже в «Былом
и Думах» Герцен ближе определил точки соприкосновения и расхожде­
ния с славянофилами: «Мы видели в их учении новый елей, помазы­
вающий царя, новую цепь, налагаемую на мысль, новое подчинение
совести раболепной византийской церкви». Отталкивал от славянофилов
строгай их консерватизм, сближавший их с реакцией и не обещавший
ничего, кроме 'Самобытного застоя. Но, продолжал Герцен, «важность
их воззрения, его истина и существенная часть его вовсе не в право­
славии и в исключительной народности, а в тех стихиях русской жизни,
которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации».
Славянофилы грубо поняли возвращение к народу, Герцен признает
необходимость «возвратиться к селу, к артели работников, к мирской
сходке, к казачеству», однако «не для того чтобы их закрепить в их
неподвижных азиатских кристаллизациях, а для того чтобы развить,
освободить начала, на которых они основаны, очистить от всего
наносного, искажающего, от дикого мяса, которым они обросли», и
в этом признает «наше призвание». Сближает с славянофилами вера
в стихию русской жизни, в счастливые особенности ее народного быта,
которые нужно только не заморозить в азиатчине, а развить и
очистить.
Возможно, что во время горячих споров с славянофилами
расхождение чувствовалось более остро, чем впоследствии, — враждеб­
ность, по словам Герцена, «требовалась последовательностью наших
начал». Но тем более замечательно, что под влиянием 1848 года
и Герцен и Бакунин так близко подошли к славянофильству. Это могло,
разумеется, последовать только потому, что к этому они были подго­
товлены крепкими в них же самих традициями. Славянофильство в лице
первых его представителей было стремлением дворянства воспринять
начала европейского национализма, возносящего Россию на высоту
не только самобытности и державности, но и -великодержавности. Оно
должно было дать новую опору этому командующему сословию в усло­
виях раскрепощения страны и выхода ее на пути «национальной»
политики в условиях, сближающих Россию с Западом. Славянофильство
должно было не только дать новое обоснование патриархальной само­
бытности и тем удержать господство дворянства, но и дворянскому госу­
дарству, каким должна была остаться Россия, дать первенствующую роль
в славянском мире, обеспечить за нею возможность великодержавной
«империалистской» политики. У первых славянофилов все это было
скрашено некоторым романтизмом и прогрессивными началами: они вы­
ступали, как противники крепостного права, как сторонники свободы
личности и печати, говорили даже о земском соборе в его древних
образцах. Впоследствии романтизм этот отпал, и славянофильство пре­
вратилось в неприкрытую реакцию и в российский империализм, когда
о том, чтобы «водрузить крест на св. Софии» в Константинополе,

—
237 —
о «Ближнем Востоке» и славянской политике всерьез мечтали и ми­
нистры и беспортфельные либералы.
Славянофильство первой формации захватывало довольно- широкие
круги и «правого», и «левого» дворянства. Герцен и Бакунин воспиты­
вались в дворянской среде, традиции и стремления которой не могли
на них не воздействовать. С первоучителями славянофильства они были
близко знакомы, это были люди их круга. Их споры были действительно
спорами «врагов-друзей», у которых все же было что-то общее. Они
разошлись, когда для Герцена, в особенности, нестерпима стала
азиатчина, когда он рвался на Запад, чтобы ожить в условиях евро­
пейской жизни, культуры, относительной свободы; в это время
патриотизм его отличается от патриотизма славянофилов тем, что
в него входит «общечеловеческое». Они сошлись, когда разбитыми ока­
зались иллюзии, связанные с Западом, когда в поисках реальной опоры
социалистического идеала пришлось обратиться к архаическим формам
русского быта, когда м иа исканиях этих сказались архаичность,
отсталость социальных отношений в России. Герцен отдается вере в об­
щину, в особые пути России, в русскую стихию,—не для того, разумеется,
чтобы закрепить их в неподвижной азиатской кристаллизации, но для
того, чтобы с помощью их войти в царство социализма. Бакунин
увлекается больше всего национальным моментом в европейской рево­
люции, верит в «славянское дело», в об ’еданение всех славян — не во
славу, конечно, русского царя и русского дворянства, а в интересах
освобожденных революцией славянских народов. Но и там и здесь,
и в том и в другом пробуждались старые традиции, воспитанные дво­
рянской общественностью и взрощенные социальной отсталостью
России.
Воспринимая непосредственно впечатления от революционных
событий, Герцен и Бакунин прочно остаются на русской почве; они
не идут вперед за передовой социалистической мыслью, но воэращаются
к отсталой общественности России. И в этом, конечно, нет ничего уди­
вительного. Нужно помнить, что 1848 год был годом перелома в развитии
европейского социалистического движения и мысли. Новые идеи, про­
возглашенные «Коммунистическим Манифестом» накануне революции,
нашли в последней полное оправдание, нанесли сильный удар утопи­
ческому социализму и, казалось, должны были восторжествовать как
в социалистической идеологии, так и в практике социалистических
партий. Однако торжество это наступило не сразу. Напротив, живучими
оказались еще мелкобуржуазные течения с их разновидностью —
анархизмом; во Франции умами овладел Прудон, в Германии еще долго
пришлось очищать социал-демократическую практику от всякой
сторонней примеси. Научный социализм завоевывал свои позиции посте­
пенно, в меру подвигавшегося вперед капиталистического развития и
оформления рабочего класса, как силы, активно выступающей на путь
борьбы. Каких же выводов можно было ожидать от Герцена и Бакунина?
Для них мелкобуржуазный социализм об’ективно оставался высшим
достижением. Разочарованные ходом европейской революции, они
ищут выхода в России, в ее социально-экономической отсталости; их

—
238 —
привлекает крестьянство, мелкобуржуазное по своей тенденции;
движущую силу европейской революции они так же склонны видеть
в крестьянстве, как и безотчетно еще отдают симпатии мелкобуржу­
азному социализму. Прудона.. Разложение крепостного порядка и на­
рождение капиталистических отношений, в особенности под влиянием
поражений 1848 года, создавали благоприятную почву для утопических
построений, которые спасение видели не в развитии новых отношений,
а в сохранении отношений отживающих. Приняв «второй месяц беремен­
ности за девятый», Герцен и Бакунин ставят крест над будущим Европы
и в ее настоящем видят ее грядущую судьбу. Буржуазно-капитали­
стический порядок не несет в себе ничего, кроме мещанства и дряблости
впереди, в дальнейшем развитии 'Общественных отношений просвета
нет; нужно держаться за то, что еще не «развращено» буржуазным
порядком и будто бы способно воспринять свет социалистического
учения. Чтобы самим не погибнуть в отчаянии, чтобы сохранить
социалистическую веру в себе и в других — иной опоры Герцен и Бакунин
найти не могли. Либерализм, мечтающий об освобождении крестьян
с землей и прочих «великих реформах», либо утопический социализм,
беспомощный в поисках «архимедовой точки», с помощью которой
можно было бы двинуть народные массы на борьбу за освобождение, —
иного выбора социально отсталая Россия не давала.
Герцен и Бакунин, подталкиваемые революцией 1848 года, выбрали
второй путь.
Но и в этом выборе не было свободы. Как известно, утопический
социализм Запада стоял на точке зрения примирения классов. Однако
были и отклонения от этой точки зрения, если не в сторону классовой
борьбы, то в сторону борьбы революционной, опирающейся на массы.
Среди французских утопистов были и такие, которые проповедывали
революционную борьбу, такова же была точка зрения и некоторых
немецких утопистов, возлагавших в частности надежды на крестьянство.
Если во Франции революционное течение в утопическом социализме
поддерживалось традициями заговора Бабефа в годы Великой революции,
то в Германии к таким результатам приводила ее социально-экономи­
ческая отсталость. Русский утопический социализм, как и его анархи­
ческая разновидность, также не мог не стать продуктом условий
русской жизни. Герцен спасает себя верой в крестьянскую общину,
Бакунин, скитаясь по революционной Европе, связывает свои надежды
с движением крестьянства. Герцен, в основу убеждения которого лег,
по его словам, сен-симонизм, остается, однако, в 1847 гощу сторонником
решительной революционной борьбы; Бакунин не находит приложения
своей революционной энергии. Оба берут у европейского движения то,
что им позволяют взять условия их социально отсталой родины, бытием
которой определялось их сознание, и отвергают «гражданский мир» —
то, с чем трудно примириться в условиях русской действительности.
Искания нарождающейся демократической интеллигенции находят в них
высшее напряжение, но, связанные с русской почвой, бросают в нее
только те семена, которые могли дать плоды на русском «черноземе»,
которого, по словам Герцена, «почтя нет в Европе».

—
239 —
От Герцена 1848 года пошла идея, на десятилетия определив­
шая народническо-революцмснное учение, от Бакунина — бунтарская
страсть, впоследствии оформившаяся в бакунинский анархизм. Один
в мучительных исканиях истины дал движению мысль, другой в неисто­
щимой революционной энергии культивировал революционное дело...
Поистине, можно было бы сказать, неисповедимы пути истории.
Революционная Европа и николаевская крепостная, придушенная Рос­
сия. Казалось бы, законопачены все щели, стиснуты все оковы, высоко
возведена китайская стена. Всесильный царь, уверенный за внутрен­
нее спокойствие, идет походам на Венгрию, реакционное дворянство
и его вольные и невольные прислужники дышат ненавистью к револю­
ции, укрепляют небывалую по своей свирепости реакцию. Как про­
рваться влиянию революции и где прорваться? Но и крепостная Россия
движется, в ней появляются новые ростки, которые тянутся к свету,
закладывают первые пласты новой культуры; они сближаются идейно
с демократическим, революционным Западом, прислушиваются к по­
трясающим Европу событиям, думают свою думу. И больше того. Два
наиболее ярких представителя новой нарождающейся, молодой России
оказываются в самом вихре революции, точно на разведку посланные.
Они живут радостями и печалями революции, чутко воспринимают
новые впечатления, делают переоценку своим верованиям, как Герцен,
пробуют свою силу в борьбе, как Бакунин. То, что они воспринимают,
перерабатывают, переживают, они делают не для себя; это перейдет,
если не сейчас, то в будущем, к тем, кого они представляли— к ре­
волюционной интеллигенции. Так передается на Россию идейное влия­
ние революции 1848 года, — идейное только потому, что иным оно
не могло быть: ни тогда, ни еще многим позже в общественных усло­
виях России не было данных для широкого революционного движения.
И если идейное влияние революции сказалось своеобразно в расцвете
утопических и анархических учений, то в том была беда социально
отсталой России, «бытие» которой определяло сознание и Герцена и
Бакунина, как и многих других. Благо уже было в том, что первые
революционные отряды нашли эту вер^ и, бодрые в ней, своей револю­
ционной борьбой подготовили почву для широкого, в уровень с европей­
ским, революционного движения.
М. Балабанов.

.
■■-
■■■
ѵ*?1 1;•
4V#
'Сѵ.‘
>''
ч
1iAA.;'A
'
'
'
j
é
'
l
sN
'
V ѵіѵ
:
"
v*
-
‘\,ф>
•
<
‘
1
1'•
,.
г
ЩР
V
'V-,
'
V1•1.
..•■■
^Ч/.
iJjM;'Ш аЦ
>И
,Ï
\t..'
..
r'>'«;
VA-i'■<
'
ѵ ;.-
..л;
.
/-\
■’t
-
•'
л'
■.V
:
.і": 1
\‘.'"f.C $?$!$:
f'і^'/■'.'-‘
.-v
:
'
'ч'’
''
.
•
:
;
ч
'
;
Щ)
,
i
::
*Л>ч1
А
А^Г
W'f
■.г
\
■
:
Ц
■A
-
а^
аЛа^
ь
Ш -Г ,'• ‘■■■'у'.'-
о-;
rî;:
■
.
.
f-
.
А\Ѵ
">■
,:
"'■■
'■*.!
-
,
'•.
•;:£,)
и.;
A'y-‘■:
’
:
'
; ■/ ; ■!'■1V ■■■'■'
-
■
<
1It
.
.
.
,-
■
1
■'
'.V
;'1 •
‘
.
'
J
U.
.
"
::
■■'
^
."a
'1
1
■
,'
1->P
>'*:■■■:A ^ ':
I-
ä;:
;; -Ï
•■
•
■>
N-
1

V
1861 ГОД
Героизм революции. T. I .
іб

•••

ВВЕДЕНИЕ.
1848 год выдвинул пролетариат в качестве самостоятельного класса,
поставившего себе самостоятельные революционные цели. Шестидесятые
годы в России выдвинули проблему .о мужике и поставили в центре всех
революционных вопросов в России — вопрос аграрный. Дело шло о свер­
жении крепостников с помощью народной крестьянской революции. Но
революционное движение в России было «еще слабо до ничтожества, —
по выражению Ленина, — а революционного класса среди угнетенных
масс вовсе еще не было». Либерализм в России представлял довольно
анемичную, малокровную силу. Ядро либеральной партии составляли
крупные помещики-землевладельцы (исключая владельцев латифундий),
т.-е . тот именно класс, против которого были направлены все усилия
либералов на Западе. Но наученный опытом Запада и толкаемый капи­
талистическим перерождением страны, русский абсолютизм — в проти­
воположность абсолютизму Европы— протянул руку капиталу и принес
последнему в жертву сельское хозяйство. Это и погнало сельское дво­
рянство в оппозицию. И доколе русское крестьянство молчало, русский
помещик позволял себе роскошь либеральной оппозиции— за счет му­
жицкой покорности. Но постепенно., вместе с изменением экономиче­
ских отношений в селе, мужик приобретал дар революционной речи и
революционных действий. Изолированное положение села все более
исчезало. Мужик вступал в общение и с мировым 'оборотом (через свои
продукты) и с городской фабрикой (через своих детей). Так подкапы­
валась основа и русского абсолютизма и русского либерализма. Вопрос
о земле, поставленный бунтующим мужикомі, поставил лицом к лицу
мужика с либеральным помещиком. Последний испугался революционного
движения масс, и эта боязнь помешала даже наиболее свободолюбиво-
настроенным либералам усвоить ту истину, что «пока крепостники не
свергнуты, никакие реформы — и особенно аграрные реформы — невоз­
можны иначе, как в крепостническом виде, крепостнического характера
и способа проведения». (Ленин.) Оттого реформа 19 февраля 1861 года
была по существу крепостнической реформой.
16*

—
244 —
19 февраля 1861 года было фактическим банкротством русского
либерализма. Безземельный мужик становился революционнее с каждым
годом. Либеральный помещик (а с ним и либеральная интеллигенция)
терял опору в мужицкой покорности. И волей-неволей мужик сворачивал
влево. История гнала его в руки тех, которые не страшились ни рево­
люции, ни отнятия земли у помещиков, ни тактики решительных дей­
ствий. Так усиливалось в крстьянской среде и среди идеологов крестьян­
ства влияние социалистических партий и социалистических лозунгов.
Начавшееся революционное движение «60-х годов» охватывает со­
бою период половины 50-х и начала 70-х годов. Оно характеризуется
возникновением «Великоруса», прокламациями Шелгунова, Чернышев­
ского, движением общества «Земля и Воля», «Молодой Россией» Зайч-
невокого и, что самое существенное, — откатом либерализма вправо.
Это сказалось в расколе между Герценом и группой Серно-Соловьевича,
Чернышевского, Бакунина и других революционных разночинцев. Это
от них — и в первую голову от Чернышевского — пошел призыв
«к отпору»', к захвату власти революционным путем и к поголовному
истреблению помещиков.
Чем революционнее становился крестьянин, тем реакционнее де­
лался помещик и активнее и враждебнее в своих требованиях и высту­
плениях разночинец. Так возникли кружки «ипатинцев», Каракозова
и Нечаева. В последних (кечаевцах) и сосредоточилась вся революцион­
ная энергия шестидесятых годов.
Л.В
.

Крещ еная собственность.
С детских лет я бесконечно любил наши села и деревни, я готов
был целые часы, лежа где-нибудь под березой или липой, смотреть на
почернелый ряд скромных бревенчатых изб, тесно прислоненных друг
к другу, лучше готовых вместе сгореть, нежели распасться; слушать
заунывные песни, раздающиеся во всякое время дня, вблизи, вдали... с по­
лей несет сытным дымом овинов, свежиім сеном, из лесу веет смолистой
хвоей, и скрипит запрещенный колодезь, опуская бадью, и гремит по
мосту порожняя телега, подгоняемая молодецким окриком...
В нашей бедной, северной, долинной природе есть трогательная
прелесть, особенно близкая нашему сердцу. Сельские виды наши не
задвинулись в моей памяти ни видом Соренто, ни римской Кампаньей,
ни насупившимися Альпами, ни богато возделанными фермами Англии.
Наши бесконечные луга, покрытые ровной зеленью, успокоительно
хороши, в нашей стелющейся природе есть что-то мирное, доверчивое,
раскрытое, беззащитное и кротко-грустное... Что-то такое, что поется
в русской песне, что кровно отзывается в русском сердце.
И какой славный народ живет в этих селах! Мне не случалось
еще встречать таких крестьян, как наши великоруссы и украинцы.
Оно и немудрено. Жизнь европейская пренебрегала деревней, она
бойко шла в замке, потом в городе, деревня служила пастбищем,
кормом. Западный крестьянин — выродившийся кельт, побежденный
галл, германец, побитый другим германцем. По городам победители
мешались с побежденными; с земледельцами никто не мешался, пока
они оставались земледельцами. Там, где победа пронеслась над голо­
вой прежнего населения, не осела на нем, или не могла до него до­
браться, там крестьяне и не таковы, напр., в Романьи, в Калабрии,
в Испании, в горах Шотландии, Швейцарии, Норвегии.
Крестьянин на Западе вообще однодворец; если он богатеет, то
он делается полевым мещанином, тогда как, наоборот, в прежнее время
русские купцы, приобретая миллионы, оставались по нравам и обычаям
теми же крестьянами.
Деревенские мещане-собственники составляют на Западе слой
народонаселения, который тяжело налег на сельский пролетариат и
душит его по мелочи и на чистом воздухе так, как фабриканты душат
работников гуртом, в чаду и смраде своих рабочих домов. Сословие
сельских собственников почти везде отличается изуверством, несо-

-
246 —
общительностью и скупостью; оно сидит взаперти в своих каменных
избах, далеко разбросанных и окруженных полями, отгороженными
от соседей. Поля эти имеют вид заплат, положенных на земле. На них
работает батрак, бобыль, словом, сельский пролетарий, составляющий
огромное большинство всего полевого населения.
Мы, совсем напротив, государство сельское, наши города — боль­
шие деревни, тот же народ живет в селах и городах; разница между
мещанами и крестьянами выдумана петербургскими немцами. У нас
нет потомства победителей, завоевавших нас, ни раздробления полей
в частную собственность, «и сельского пролетариата; крестьянин наш
не дичает в одиночестве, он вечно на миру и с миром; коммунизм его
общинного устройства, его деревенское самоуправление делают ■его
сообщительным и развязным.
При всем том, половина нашего сельского населения гораздо не­
счастнее западного, мы встречаем в деревнях людей сумрачных, пе­
чальных, людей, которые тяжело и невесело пьют зеленое вино, у ко­
торых подавлен разгульный славянский нрав, на их сердце лежит, оче­
видно, тяжкое горе.
Это горе, это несчастье — крепостное состояние. Сельский про­
летарий и крепостной мужик — два страшных обличителя двух страш­
ных неправд нашего времени...
Видели ли вы литографию, изданную А. Мицкевичем и предста­
вляющую «Славянского невольника»?
Ненависть, смешанная с злобой и стыдом, наполняет мое сердце,
когда я гляжу на этот жестокий упрек.
Белорусский мужик, без шапки, обезумевший от страха, нужды
и тяжкой работы, руки на поясе, стоит середь поля и как-то косо и
безнадежно смотрит вниз. Десять поколений, замученных на барщине,
образовали такого пария, его череп сузился, его рост измельчал, его
лицо с детства покрылось морщинами, его рот судорожно скривлен,
он отвык от слова. Звериный взгляд и запуганное выражение показы­
вают, на сколько шагов он пошел вспять от человека к животным.
За это преступление, за этого белорусса, его паны не свободны,
за него их геройство, их мученичество, их страдания не были приняты.
По другую сторону Европы стоит своего рода белорусский пахарь,
его надобно самому видеть, слово человеческое не берет такого ужаса
и не может выразить. Как рассказать пепельный, тусклый, матовый
цвет лица, тряпья волос ирландского пролетария, выгнанного или выж­
женного помещиком из своей деревни за недоимку и не успевшего еще
умереть с голоду? Надобно видеть своими глазами лихорадочный, полу­
сумасшедший и притом боязливо кроткий взгляд, лицо двадцати двух­
трехлетней завялой старухи, которая просит глазами милостыню,
показывая умирающего ребенка с посинелыми губами, которые уже
не сосут иссохшую, черствую грудь ее. И все это также подернуто
землею, стерто, пепельно, бесцветно, серо: и женщина, и окоченев­
ший ребенок, и полуобнаженная грудь, и босая нога.
Между этими двумя крайними типами, которые вполне пред­
ставляют геркулесовы столбы нашей цивилизации, стоят сельские

—
247 —
пролетарии других стран Европы и крепостные мужики других краев
России.
Пролетарии других земель — ирландцы, имеющие немного насущ­
ного хлеба, ирландки, которые еще могут кормить грудью детей, —
наши белоруссы, отпущенные на волю б ез земли и ие боящиеся ро­
зог,— не более.
Помещичьи крестьяне других частей России опять те же бело­
руссы, но не успевшие одичать, не отданные на копье жиду-арендатору,
не ненавидимые своим католическим помещиком, а единоплеменные и
единоверные с ним.
И именно поэтому наше крепостное состояние еще отвратитель­
нее. Я ничего не знаю нелепее, безобразнее дикого отношения рабства
между равными: по крайней мере, негр черен и курчав, а его помещик
рыж и налит лимфой.
Зачем наш народ попал в крепость? Как он сделался рабом? Это
нелегко растолковать.
Все было до того нелепо, безумно, что за границей, особенно
в Англии, никто не понимает.
Как в самом деле уверить людей, что половина огромного народо­
населения, сильного мышцами и умом, была отдана в рабство без
войны, без переворота, рядом полицейских мер, рядом тайных согла­
шений, никогда не высказанных прямо и не оглашенных как закон?
А ведь дело было так, и не бог знает когда, а два века тому назад.
Мы сами понимаем такие чудеса только по привычке к непосле­
довательности и беспорядку, к неустоявшемуся колебанию русской
жизни. У нас везде, во всем неопределенность и противоречие, обычаи,
не взошедшие в закон, но исполняемые, законы взошедшие в свод,
но оставляемые без действия, централизация и выборная земская по­
лиция. Жизнь в России возможна благодаря этому хаосу, в основе
которого коммунизм деревень. Крестьяне с незапамятных времен
селились на частных землях. Отношение их к помещикам было патри­
архальное, основанное на обычаях, на взаимном доверии. Писаных
условий не было, между прочим, и потому, что ни крестьяне, ни вла­
дельцы не знали грамоты. Народ русский и теперь не любит бумажных
сделок между равными: по рукам и чарка водки, тем дело и кончено.
Ямщики возят дорогие клади с Кяхты до Нижнего и Москвы, едва
делая накладную, и то без всякой скрепы.
А. Герцен.
Свобода.
Родина-мать! По равнинам твоим
Я не езжал еще с чувством таким!
Вижу дитя на руках у родимой,
Сердце волнуется думой любимой:

—
248 —
В добрую пору дитя родилось,
Милостив бог, не узнаешь ты слез!
С детства никем не запуган, свободен,
Выберешь дело, к которому годен:
Хочешь — останешься век мужиком,
Сможешь — под небо взовьешься орлом !
В этих фантазиях много ошибок:
Ум человеческий тонок и гибок;
Знаю: на место сетей крепостных
Люди придумали много иных.
Так!... но распутать их легче народу.
Муза! с надеждой приветствуй свободу!
Н. Некрасов.
Судьба России.
Одна мощная мысль Запада, к которой примыкает вся длинная
история его, в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие в па­
триархальном быту славянском. Артель и сельская община, раздел
прибытка и раздел полей, мирская сходка и соединение сел в волости,
управляющиеся сами собой, — все эти краеугольные камни, на кото­
рых созиждется храмина нашего будущего свободно-общинного быта.
Но эти краеугольные камни — все же камни... и без западной мысли
наш будущий собор остался бы при одном фундаменте.
Такова судьба всего истинно социального, оно невольно
влечет к круговой поруке народов... Отчуждаясь, обособляясь, одни
остаются при диком общинном быте, другие при отвлеченной мысли
коммунизма, которая, как христианская душа, носится над разлагаю­
щимся телом.
Восприимчивый характер славян — их женственность, недо­
статок самодеятельности и большая способность усвоения и пласти-
цизма — делает их по преимуществу народом нуждающимся в других
народах, они не вполне довлеют себе. Оставленные на себя, славяне
легко «убаюкиваются своими песнями», как заметил один византий­
ский летописец, и «дремлют». Возбужденные другими, они идут до
крайних следствий; нет народа, который глубже и полнее усвоивал
бы себе мысль других народов, оставаясь самим собою. Того упор­
ного непонимания друг друга, которое существует теперь, как за
тысячу лет, между народами германскими и романскими, между
ними и славянами нет. В этой симпатичной, легко усвояющей, вос­
принимающей натуре лежит необходимость отдаваться и быть увле­
каемым.

—
'249 —
Чтобы сложиться в княжество, России были нужны варяги.
Чтобы сделаться государством — монголы.
Европеизм развил из царства московского колоссальную империю
петербургскую.
Но при всей своей восприимчивости не показали ли славяне везде
полнейшую неспособность к развитию современного, европей­
ского, государственного чина, постоянно впадая или в отчаяннейший
деспотизм или в безвыходное неустройство?
Эта неспособность и эта неполнота — великие таланты в на­
ших глазах.
Вся Европа пришла теперь к необходимости деспотизма, чтоб
как-нибудь удержать современный государственный быт против напора
социальных идей, стремящихся водворить новый чин, к которому Запад,
боясь и упираясь, все-таки несется с неведомой силой.
Было время, когда полусвободный Запад гордо смотрел на Россию,
и образованная Россия, вздыхая, смотрела на счастье старших братий.
Это время прошло.
Мы присутствуем теперь при удивительном зрелище: страны, где
остались еще свободные учреждения, и те напрашиваются на деспо­
тизм. Человечество не видало ничего подобного со времен Константина,
когда свободные римляне, чтоб спастись от общественной тяги, про­
сились в рабы.
Деспотизм или социализм — выбора нет.
А между тем Европа показала удивительную неспособность
к социальному перевороту.
Мы думаем, что Россия не так неспособна к нему, и на этом с х о ­
димся с славянами. На этом основана наша вера в ее будущность. Вера,
которую я проповедывал с конца 1848 года.
Европа выбрала деспотизм, предпочла империю. Деспотизм — во­
енный стан, империя — война, император — военачальник. Все воору­
жено, война и будет, но где настоящий враг? Дома — внизу, на дне,
итамзаНеманом.
Начавшаяся теперь война1) может иметь перемирия, но не кон­
чится прежде начала всеобщего переворота, который смешает все
карты и начнет новую игру. Нельзя же двум великим историческим лич­
ностям, двум поседелым деятелям всей западной истории, представи­
телям двух миров, двух традиций, двух начал — государства и личной
свободы, нельзя же им не остановить, не сокрушить третью лич­
ность, немую без знамени, без имени, являющуюся так не во-время
и грубо толкающуюся в двери Европы и в двери истории с притязанием
на Византию, с одной ногой на Германии, с другой — на Тихом океане.
А. И. Герцен.
*) Писано во время Крымской войны.

—
250 —
Среди политических преступников.
(Воспоминания.)
Петропавловская крепость.
1.
В январе 1863 года началось польское восстание. В феврале в Пе­
тербурге появился листок, выражавший отношение некоторой поли­
тической группы к этому восстанию. Приблизительное содержание
листка было таково: «Льется польская кровь, льется русская кровь;
для кого и для чего она льется? Владычествовать нравственно над Поль­
шей мы не можем: ведь она- ие терпела уже и запаха рабства в то
время, когда мы за честь для себя почитали именоваться рабами. Вла­
дычествовать исключительно насилием — это пагубно не только для
них, но и для нас. Нашему войску, усмиряющему поляков, следует
вместо того обратить оружие против самодержавного правительства,
которое одинаково душит и их и нас». Вот, так сказать, скелет листка;
кости этого скелета были надлежаще облечены мускулами и кожею;
рассматриваемый с литературной точки зрения, как коротенькая пу­
блицистическая статья, листок был не ниже обычного уровня наших
газетных передовиц или журнальных обозрений не только тогдашних,
но и теперешних. Внешность листка приличная: порядочная бумага,
отчетливая, ясная печать, безукоризненная корректура. На каждом из
тех экземпляров, которые мне пришлось видеть, была оттиснута синею
краскою печать: посредине печати изображены две руки, как бы по­
жимающие одна другую, кругом крупными буквами слова «Земля и
Воля».
і
В то время я был студентом Медико-Хирургической (теперешней
Военно-Медицинской) Академии. Начиная с осени 1861 года, подполь­
ные листки время от времени появлялись в Академии в довольно зна­
чительном количестве: «К молодому поколению», «Великорусе»,
«К образованным классам», «Молодая Россия». Многие студенты (я по­
чти готов сказать: большинство; всех студентов было около семисот)
побаивались этих листков, сторонились от них, чтобы не попасть
в ответ. Из тех, которые не боялись взять листок в руки и прочитать,
большинство относилось к прочитанному более или менее сочувственно,
меньшинство — с некоторым любопытством, однако же ни к чему
дальнейшему не обязывающим. Упомянутый выше листок, благожела­
тельный полякам, я получил от одного из знакомых в количестве три­
дцати или сорока экземпляров; из них шесть экземпляров я передал
студенту-юристу Петербургского университета Цветкову. Эти шесть
'листков он положил в своей комнате на стол; в его отсутствие в ком­
нату зашел его сосед по квартире, какой-то маленький чиновник; про­
читал листок и немедленно донес, куда следует; у Цветкова был
произведен обыск, и его арестовали. При обыске оказалась в числе
прочих бумаг моя записка к Цветкову; хотя записка не содер­

—
251 —
жала в себе ничего подозрительного, тем не менее жандармское
ведомство сочло нужным арестовать и меня; это было в начале
марта 1863 года.
Восемь дней я находился под арестом при полиции, кажется —
при Казанской части; потом меня перевезли в Петропавловскую кре­
пость. Там, в крепости, имела свои заседания особая следственная
комиссия по политическим делам, состоявшая под председательством,
если не ошибаюсь, князя Голицына; в числе членов комиссии были
Огарев, Дренякин, Жданов; других фамилий не помню; делопроизво­
дителем был Волянский; наиболее деятельным членом комиссии был,
повидимому, только что упомянутый мною Жданов, сенатор. В том
же месяце марте я был вызван в комиссию два раза. Дело было
пустяковое, несложное, поэтому и допросы были непродолжитель­
ные, каждый раз часа по два с небольшим. Комиссией было уста­
новлено, что именно я, а не кто-нибудь другой, передал Цветкову
шесть экземпляров возмутительного воззвания; на вопрос комиссии:
«Разделяю ли я убеждения, высказанные в этом воззвании?» я
ответил утвердительно.
В августе 1863 года я был привезен из Петропавловской крепости
в Сенат. Там, в присутствии нескольких сенаторов, были прочитаны все
вопросы, предложенные мне следственной комиссией, и данные мною
ответы.
—
Подтверждаете ли эти ответы?
—
Подтверждаю.
—
Не имеете ли чего прибавить в дополнение и раз’яснение?
—
Не имею.
—
Не было ли вам учинено допросов с пристрастием?
По ходу дела и по связи мыслей я понял, что выражение «с при­
страстием» следует понимать в данном случае, как технический тер­
мин нашего государства, означающий в переводе на обыкновенный
разговорный язык: «с употреблением пытки». Во время допросов след­
ственной комиссии и вообще во время моего содержания в Петропа­
вловской крепости я ни разу не подвергался воздействиям, имеющим
хотя бы некоторое слабое сходство с тем, что мы разумеем под сло­
вом «пытка», и потому на этот вопрос Сената я ответил:
—
Допросов с пристрастием не было.
13 января 1864 года я был вторично привезен из Петропавловской
крепости в Сенат. В присутствии сенаторов было прочитано изложе­
ние дела и приговор Сената, который по отношению ко мне гласил:
«Такого-то за злоумышленное распространение возмутительного воз­
звания лишить всех лично и по состоянию присвоенных прав и пре­
имуществ и сослать в каторжную работу в крепостях на шесть лет,
поселив затем в Сибири навсегда; приговор Сената одобрен мнением
Государственного совета; таковое мнение Государственного совета го­
сударь император в шестой день января сего 1864 года высочайше
утвердить соизволил и повелел исполнить».
При об’явлении приговора рядом со мной стояли Цветков и Бе-
пяев. По отношению к Цветкову приговор гласил: такого-то за имение

—
252 —
у себя запрещенных сочинений без надлежащего на то разрешения —
арестовать при гауптвахте на шесть недель и отдать под надзор по­
лиции на полтора года.
Беляев был моим товарищем по орловской гимназии, впоследствии
по Медико-Хирургической Академии; он жил в одной комнате со мною,
и следственная комиссия привлекла его к допросам, подозревая, что он
присутствовал при передаче воззваний мною Цветкову. Это подозрение
не было подтверждено ни показаниями подсудимых (т. -е. моими и Цвет­
кова), ни прочими обстоятельствами дела, и потому Сенат постановил:
считать Беляева к делу неприкосновенным.
Насколько мне известно, «судимость» Цветкова и Беляева не ока­
зала вредного влияния на их дальнейшую карьеру.
2.
Полицейская одиночная камера, в которой я пробыл первые восемь
дней после ареста, имела шагов шесть в длину и шага четыре в ширину;
от пола до потолка сажени полторы. Окно небольшое, расположенное
очень высоко; в течение дня в камере было, однако же, настолько
светло, что я мог читать книгу, не чувствуя напряжения глаз. Кровать,
столик, табурет, вое это грубовато, но чисто.
Тотчас по привозе в полицию мне было разрешено написать за­
писку об истребовании с моей квартиры кое-каких книг, а также
мелочей вроде полотенца, мыла, чая, сахара и т. п. Каждое утро ка­
кой-то человек приносил мне кормовые деньги, помнится — пятнадцать
копеек; я прибавлял к этому из собственного кошелька столько же,
и служитель приносил мне обед из какой-то гостиницы или кухми­
стерской, расположенной неподалеку. Утром и вечером он же приносил
мне кипяток, посуду для чая и булку.
В первое же или во второе утро моего пребывания в полицейской
камере меня навестил чиновник, повидимому совсем еще молодой, лет
этак двадцати пяти или двадцати семи, назвавший себя стряпчим мест­
ной полицейской части; по теперешней терминологии это, мне кажется,
соответствует товарищу прокурора окружного суда.
—
Я — такой-то, стряпчий этого участка. Одна из моих обязан­
ностей посещать содержащихся под стражею и охранять их от неза­
конных притеснений. Не имеете ли каких жалоб?
—
Ие имею.
—
За что вы арестованы?
—
Не знаю.
—
При обыске у вас найдено ли что-нибудь противозаконное?
—
Нет, ничего такого не найдено.
Он внимательно посмотрел на меня, оглянулся на дверь, которую,
вошедши в камеру, притворил за собою; подошел ко мне вплотную и,
заметно понизивши голос, сказал:
—
Мой совет вам: при будущих допросах — знать не знаю, ведать
не ведаю: это самая лучшая манера.
Потом обыкновенным, не пониженным голосом прибавил:

—
253 —
—
Если пожелаете заявить мне жалобу, скажите ключнику, чтобы
он доложил по начальству о вашем желании видеться со мной; я явлюсь
немедленно.
Разговор и вся вобще манера этого человека были явно добро­
желательны по отношению ко мне. Обстоятельства так сложились, что
я не воспользовался его советом о наилучшей манере держать себя
при допросах; тем не менее, я и до сих пор с удовольствием вспо­
минаю о чиновнике, который при виде юного студента (мне было два­
дцать лет), засаженного в кутузку, ощутил в себе прежде всего — чело­
века, а не чиновника, и по мере сил дал студенту совет человеческий,
а не чиновничий. Вследствие некоторых случайных обстоятельств я
прекрасно заметил фамилию этого чиновника и помню ее до сих пор.
Если бы я знал, что его уже нет в живых, я счел бы своею обязанно­
стью назвать его и почтить его память несколькими словами благо­
дарности. Но ведь возможно, что он здравствует и доныне; в этом слу­
чае разве я знаю, какое действие произвело бы на него мое публичное
воспоминание об этом маленьком эпизоде из первых лет его служебной
карьеры? Может быть, это напоминание было бы для него безразлично
или даже приятно; а может быть, показалось бы ему и очень неприят­
ным. 1863 год и 1908; в течение сорока пяти лет тяжелый житейский
жернов может перемолоть человека до неузнаваемости; оказывается
Федот, да не тот,— от того Федота, от прежнего, осталось только имя...
3.
12 марта 1863 года я был перевезен из полиции в Петропавловскую
крепость. Сначала меня поместили в Трубецкой бастион, но там я
только переночевал; на следующее же утро меня перевели в Екате­
рининскую куртину.
В то время, о котором рассказываю, один только верхний этаж
Екатерининской куртины был занят камерами для арестованных;
в нижнем этаже помещались какие-то военные люди; мне говорили,
что это солдаты, составляющие гарнизон крепости. Камеры для аре­
стованных были расположены вдоль коридора по обеим сторонам его.
Та камера, в которой поместили меня, была гораздо просторнее
полицейской: шагов двенадцать в длину, шагов девять в ширину,
вышина не меньше полутора сажен. Огромный оконный просвет на­
ходился почти прямо против двери. Он начинался от самого пола; я мог
войти в него, наклонивши немного голову; ширина почти два аршина.
На расстоянии полутора аршин от входа в просвет — оконная рама
с довольно большими, хорошими стеклами и с форточкой, которую
я мог открывать по своему усмотрению. За рамой, на расстоянии двух
или трех вершков от нее находилась железная решетка, состоявшая
из трех или четырех вертикальных и двух или трех горизонтальных
полос. Из окна была видна Нева, в расстоянии шагов семидесяти или
восьмидесяти; за Невою отчетливо обрисовывались набережная, Зим­
ний дворец и постройки, расположенные по течению Невы выше дворца.
•
Несмотря на значительную длину оконного просвета (приблизительно

—
254 —■
сажень) и на перегораживающую его решетку, камера была довольно
светлая. В ясные дни я обыкновенно читал книгу, сидя на табурете
около столика, который стоял налево от входа, т. -е . совсем далеко
от окна; в пасмурные дни ставил табурет около самого окна.
Налево от окна стояла большая деревянная кровать; на ней
матрац, простыня, подушка и серое суконное одеяло. Налево от
двери — столик и табурет. Направо от двери в той стене, которая
отделяла камеру от коридора, было укреплено деревянное судно, ко­
торое я мог легко притянуть внутрь камеры и также легко отодвинуть
наружу в коридор. Судно закрывалось крышкой совершенно плотно;
за чистотою горшка служители наблюдали исправно; неприятного за ­
паха в камере не бывало.
4.
Как только офицер ввел меня в камеру, тотчас явился служитель
со свертком казенной одежды и белья. Все свое я с себя снял, и все
это было куда-то унесено. Впоследствии, в те дни, когда я должен был
отправляться в следственную комиссию или в Сенат, или на прогулку
по крепостной площадке (об этих прогулках расскажу ниже), — в эти
дни служитель приносил в камеру мой сверток и говорил: «Потруди­
тесь одеться». Из принадлежащих мне вещей при мне остались только
книги (тома три или четыре), очки, гребенка и кусок мыла. Бывшие
при мне деньги (рублей, помнится, пятнадцать или двадцать) были ото­
браны вместе с прочими вещами; эти деньги были где-то, в какой-то
канцелярии, записаны; время от времени ко мне являлся человек, по­
хожий по ухваткам на военного писаря, спрашивал, не требуется ли
чего-нибудь купить; во время пребывания в крепости я получал от
казны почти все, что мне было нужно, и потому заказов о покупках
почти не делал; при отправлении в Сибирь мои пятнадцать (или два­
дцать) рублей оказались почти нетронутыми, были присоединены к тем
деньгам, которые собрали для меня товарищи-студенты, и переданы
двум жандармам, которые повезли меня в Тобольск.
В казенном свертке оказались следующие вещи: рубашка, каль­
соны, нитяные носки, полотенце, халат из верблюжьего сукна и ко­
жаные туфли; о носовых платках не могу припомнить: получал ли я
их от казны или мне было разрешено оставить при себе несколько
штук своих. Все казенное белье было приблизительно такого же ка­
чества, как употреблявшееся мною на свободе, до ареста; оно меня­
лось каждую неделю, как и наволочка на подушке; простыня — через
две или через три недели. Халат прослужил без перемены все десять
слишком месяцев моего пребывания в крепости; туфли прослужили,
помнится, полгода.
Водворивши меня в этом новом для меня жилище, офицер уда­
лился; дверь была задвинута засовом и замкнута сверх того на ключ.
В коридоре день и ночь находился часовой (но, помнится, без ружья),
сменявшийся, если не ошибаюсь, через каждые три часа. Всех камер
на этом коридоре было, кажется, двадцать шесть; часовых в коридо­
ре — двое или трое.

—
'255 —
5.
Обычный порядОк дня установился такой: просыпался я обыкно­
венно в седьмом часу утра (как и на свободе); входили двое служи­
телей, ставили на табурет таз и кувшин с водой; пока я умывался,
они оба быстро подметали камеру, потом обтирали табурет и уходили.
В первые два или три дня я спрашивал их: «Какова погода?» — Полу­
чал ответ: «Не могу знать», — и, наконец, один из них сказал мне:
«Ваше благородие, нам не приказано разговаривать». Дальше я уже не
тревожил их.
Около восьми часов служитель приносил чай и булку. Чай был
налит в фарфоровую кружку, довольно поместительную: думаю, что
в ней было два с половиной стакана, а то, пожалуй, и все три; сахар
подавался особо, помнится — куска четыре средней величины. К этому
присоединялась чаще всего розочка, стоившая в тогдашнее время две,
не то три копейки; иногда вместо нее — половина французского хлеба;
изредка что-нибудь необычное: крендель, подковка и т. п.
В первом или во втором часу обед из двух кушаньев. Первое: щи
из кислой капусты часто, из свежей — пореже; суп картофельный,
рисовый, с перловой крупой, борщ, лапша. Второе: чаще всего — жар­
кое с картофелем, пореже — тушеное мясо, еще реже — рубленая
котлета, совсем редко — каша. В воскресные и праздничные дни ино­
гда прибавлялось: к горячему — пирожки с мясом или с рисом, ко
второму — огурец, в заключение — что-нибудь сладкое, вроде манной
каши с сахаром, компота и т. п. Все это подавалось в достаточном
количестве, так что я обыкновенно не доедал своего обеда. Вместе
с обедом служитель приносил ложку, помнится — деревянную, но вилка
и нож не допускались; мясо подавалось уже разрезанным на кусочки.
Около семи часов вечера чай, как и утром, с таким же количе­
ством сахара и иногда с такою же булкою. Случалось, что булки
вечером не было; случалось, наоборот, что ее вечером приносили' больше
чем утром, и иногда являлось что-нибудь необычное: калач, одна боль­
шая баранка или несколько маленьких, плюшка и т. п. Впоследствии
люди, более меня осведомленные о хозяйственных порядках крепости,
говорили мне, что эти необычные дополнения к вечернему чаю пред­
ставляли собою отчасти подаяние арестантам натурою, поступившее
от одного или нескольких сердобольных благотворителей, отчасти
это покупалось крепостным начальством на деньги, вынимавшиеся
время от времени из кружки, находящейся при каких-то воротах кре­
пости и имеющей надпись «в пользу арестантов», или что-то в этаком
смысле.
Около десяти часов вечера я ложился спать.
Сколько денег тратила казна на суточное довольствие арестанта
в крепости, я не знаю. В общем итоге не подлежит сомнению, что мое
пропитание в крепости количеством и качеством отнюдь не уступало
тому пропитанию, которое я имел на свободе, до ареста. Я не при­
надлежал к числу богатых студентов, но и к бедным нельзя было меня
причислить: я зарабатывал (уроками) и проживал от 25 до 30 рублей

_
256 —
-
в месяц. Комната, которую я занимал на свободе, была теснее моей
камеры. Словом, за время пребывания в крепости моя материальная
обстановка была удовлетворительна; материальных лишений я, можно
сказать, почти не испытывал за все время этого ареста.
Вообще тогдашнее крепостное начальство было довольно забот­
ливо по отношению к материальным нуждам заключенных, и эта з а ­
ботливость проявлялась, например, даже в такой мелочи, как снабже­
ние курильщиков папиросами: мне говорили, что каждому из них
давалось от казны ежедневно десять папирос (сам я не курил в то
время).
В материальной обстановке припоминаю один важный недостаток:
в баню, которая помещалась где-то тут же, в крепостном дворе, во­
дили нас очень редко, конечно, по одиночке; я был там не больше двух
или трех раз и не могу припомнить никаких подробностей.
6.
На прогулку выводили нас почти ежедневно, тоже поодиночке.
Местом для прогулки была площадка, на которую выходили окна моей
камеры и других камер, расположенных по этой же стороне коридора
(окна камер, расположенных на противоположной стороне коридора,
были обращены во двор). На площадке были проложены и усыпаны
песком неширокие дорожки, составлявшие фигуру прямоугольника:
длина прямоугольника— около шестидесяти шагов, ширина — около
тридцати шагов. Когда снег растаял, площадка покрылась травою. Вид
травы был приятный для глаза, она была такая свежая, зеленая, но,
должно быть, в почве или в окружающей обстановке чего-то ей не-
хватало: стебельки поднялись от земли вершка на три или на четыре —
и на этом остановились.
Вышедши на площадку, я обыкновенно ходил по ней кругом, то
в одном направлении, то в противоположном. Конвоиры поступали
неодинаково: иной бывало ходит за мной по пятам; иной предпочитает
прислониться где-нибудь к стенке; присесть, если бы этого захотелось
мне или конвоиру, нет возможности: на площадке не было ни ска­
мейки, ни какого-нибудь большого камня, ни вообще чего-нибудь
в этом роде. Вид конвоиров был не воинственный, правда, одеты они
были в серые солдатские шинели, но ружей у них не было, и даже
тесаков не могу что-то припомнить.
Если конвоир не шел за мною по пятам, то я, проходя мимо ам­
бразуры с открытой форточкой, за которой виднелось человеческое
лицо, замедлял шаги и спрашивал вполголоса: кто? Таким образом
я узнал, что обе камеры, находившиеся в непосредственном соседстве
с моею, в данное время, т.- е. в первые пять месяцев моего ареста, не
были заняты никем; в дальнейших же камерах (вверх по течению
Невы) находились Муравский и Шукшта. Муравский, студент Харь­
ковского университета, впоследствии встретился со мною в Сибири;
мы прожили там несколько лет в одной тюрьме, и даже в одной ком­
нате этой тюрьмы; я предполагаю говорить о нем подробнее в своем

—
257 —
месте. Шукшта (если не ошибаюсь, артиллерийский юнкер) оказался,
как мне говорили впоследствии, сосланным в Сибирь за участие в поль­
ском восстании или, точнее, за какие-то действия, изобличавшие его
прикосновенность к этому восстанию.
Обыкновенно прогулка продолжалась полчаса, иногда — три че­
тверти часа, изредка — целый час.
7.
Нас посещали довольно часто плац-ад’ютанты, т. -е . офицеры,
состоящие при коменданте крепости, вроде его как бы помощников.
Редко случалось, чтобы на неделе ни один плац-ад’ютант не заглянул
к нам, а на иной неделе заглядывали двое: в один день Русов, в другой
день Пинкорнели. Мне говорили, что всех плац-ад’ютантов четверо,
что они дежурят поочередно, что во время своего дежурства каждый
из них обязан обойти арестованных и опросить их, нет ли жалоб; но
они ленятся, и двое из них никогда не показываются к нам; Русов
заходит изредка, Пинкорнели пунктуальнее всех и во время своего
дежурства он почти никогда не забывает обойти арестованных. О нем
прибавлю некоторые подробности.
Чином он был, если не ошибаюсь, ротмистр. При первых своих
посещениях он, войдя в камеру, задавал мне вопрос: «Не имеете ли
просьб или жалоб?» Впоследствии он изменил эту форму, и первою
его фразою стало: «Ну, у вас по обыкновению нет ни просьб, ни жалоб?»
После этой вступительной фразы он иногда тотчас же уходил, а иногда
у него являлось, должно быть, расположение перекинуться словечком.
И вот однажды он сказал что-то о погоде, о недомоганиях вследствие
худой погоды и вдруг спросил меня:
—
А как вы думаете, — который мне год?
—
Да лет, должно быть, тридцать пять, сорок, больше-то, я думаю,
нет.
—
Ну, нет, зы очень ошиблись: мне шестьдесят третий год.
—
В таком случае, вы замечательно моложавы.
—- Да, это правда, я моложав; и это тем более удивительно, что
обстоятельства моей жизни были довольно тяжелые. Я поступил на
службу в молодых годах; дошел уже до штабс-ротмистра. Вышло так,
что я перед фронтом ударил полковника по лицу. Военный суд при­
говорил меня на три года в крепость и потом в рядовые на Кавказ.
В киевской крепости я просидел ровно три года, день в день. Первые
полтора года я находился в каземате под землей; у меня круглые сут­
ки горел огонь, « е выпускали меня оттуда ни на шаг; остальные пол­
тора года — в обыкновенной камере. На Кавказе я был во многих
перестрелках; ранен в руку, в ногу, в бок и контужен ядром в голову.
Жаркий летний день; лежу раненый, не могу пошевелиться; жду, когда
придут за мной и отнесут на перевязочный пункт; жду и вижу, что
в ране уже червячки начинают шевелиться... Да, всего бывало. А мой
отец был еще крепче меня: в девяносто лет все зубы у него были целы,
и великолепно щелкал орехи.
Героизм революцип. Т . Г,
1*

—
258 —
После этого разговора я стал догадываться, почему Пинкорнели
аккуратно посещает арестованных: вероятно, нет-нет, да и вспомнит
о своем пребывании в киевской крепости...
8.
В августе 1863 года верхний этаж Екатерининской куртины стал
быстро наполняться жильцами. Почти каждый вечер в коридоре слы­
шался грохот засовов, звяканье и щелканье замков, топанье тяжелых
солдатских сапог, побрякивание офицерских шпор; было' ясно, что
кого-то водворяют в камеру. Впоследствии мне говорили, что в Черни­
гове был арестован землемер Андрушенко; при допросах оговорил
человек двадцать или тридцать,.— вот их-то и засаживали в крепость.
Ни самого Андрушенко, ни кого-либо из лиц, прикосновенных к его
делу, я никогда не видел; ничего об этом деле не читал; в чем оно
состояло, не знаю. Обе камеры, расположенные рядом с моей, оказались
теперь занятыми. На прогулку нас выпускали уже только на четверть
часа; в иной день и вовсе не пускали.
В сумерки одного из августовских дней я шагал по своей камере
из угла в угол и вдруг услышал стук в стену, отделявшую меня от
камеры, расположенной ниже моей по течению Невы; стук не громкий,
но вполне отчетливый. Я тотчас вспомнил, что и дерево, и кирпич,
и гранит — хорошие проводники звука; случалось мне иногда заба­
вляться, прикладывая ухо к одному концу бревна и слушая тиканье
часов, приложенных к другому концу. Вспомнивши это, я торопливо
подошел к стене и несколько раз ударил по ней концами пальцев.
Мой невидимый сосед сделал несколько ответных шлепков такого же
рода и потом, переждавши несколько секунд, стал производить удары
медленно, отчетливо. Тук, тук, тук, — я стою и про себя произношу:
а, б, в; дошло до буквы к, сосед остановился, опять переждал
несколько секунд и затем возобновил медленные, методические удары;
я опять произношу про себя названия букв нашего алфавита и на этот
раз дохожу до буквы т; опять пауза, опять стук, — на букве о сосед
остановился и сделал по стене несколько ударов концами пальцев,
вроде того, как будто ударяет по фортепьянным клавишам. Я понял, что
сосед спрашивает меня: кто? и стал отвечать ему такими же медлен­
ными, методическими ударами одного пальца в стену, произнося про
себя названия букв нашего алфавита. Остановился на букве с, потом
на букве т, и т. д. Сообщивши ему свою фамилию, задал вопрос: а вы?
Получил ответ: Крапивин. В числе студентов Академии был один, по
фамилии Крапивин; я энал его в лицо, мы встречались в аудиториях, но
того, что называется знакомством, между нами не было. Мой сосед,
показавший мне возможность разговаривать сквозь тюремные стены,
был ли этот самый студент или его однофамилец, — не знаю. Дальней­
ших разговоров с ним у меня не было: в этот же вечер или в следующее
утро его куда-то переместили. Считаю возможным, что постукивание
было замечено часовым, и что оно-то и было причиной перемещения.
Таким образом камера, соседняя со мной, расположенная вниз по тече-

—
259 —
нию Невы, опять оказалась незанятой. Мои постукиванья в соседнюю
камеру, расположенную вверх по течению Невы, оставались без ответа.
Означало ли это, что сосед не желал вступать в разговор, или он был
такой же новичок в тюремных приемах, как и я, но не так догадлив, и
потому не постиг возможности разговаривать через стену, или же,
наконец, не была ли его камера отделена от моей пустым промежутком,
более или менее обширным? Между стенами этих камер не был ли
положен слой войлока или другого материала, худо проводящего звук?
Не знаю, но только ответа от соседа не было. Что касается войлока
и вообще раз’едйнения камер худыми проводниками звука, об этом
мне говорили впоследствии, когда я уже был в Сибири, многие поляки;
а именно они упоминали, что в Варшаве местом заключения полити­
ческих арестантов была тамошняя цитадель; самые важные арестанты
помещались в так называемом «десятом павильоне» этой цитадели; и
вот в этом-то десятом павильоне пространства между стенами сосед­
них камер были наполнены опилками или залиты смолою или чем-то
другим в этом роде.
9.
В сентябре меня переместили в ту часть крепости, которая носит
название «Невской куртины». Эта куртина была одноэтажная; камеры
были расположены по правой и по левой сторонам длинного, полу­
темного коридора; окна правой (от входа) стороны были обра­
щены на Неіву, окна левой стороны — во двор. Моя камера была
на правой стороне коридора, четвертая или пятая от входа. Сколько
было всех камер, не помню; кажется, 20. Какой-нибудь надстройки,
вроде верхнего этажа, эта куртина, насколько могу припомнить,
не имела.
Размеры моей камеры были приблизительно такие же, как в Ека­
терининской куртине; и окно такой же величины, как там: два с поло­
виной аршина в вышину, около двух аршин в ширину; но здешнее окно
имело такой вид, как обыкновенно бывает в домах, т. -е . его нижний
край не был на одном уровне с полом, — находился на высоте полутора
аршин от пола. От наружного края подоконника до Невы расстояние
было шагов двадцать. Через окно я видел в значительном расстоянии
какой-то мост, должно быть, Троицкий, а дальше — набережную про­
тивоположного берега Невы и как будто решетку Летнего сада. Ни
Зимнего дворца, ни других построек, которые виднелись за Невой из
окна моей прежней камеры, отсюда не было видно.
Кровать, столик, табурет, судно, — вое это было здесь такое же,
как и в прежней камере. Как отапливалась прежняя камера, не могу
припомнить; кажется, из коридора. Тут, в Невской куртине, в утлу
стояла большая чугунная печь цилиндрической формы, высокая и тол­
стая; диаметр ее был, мне кажется, не меньше аршина с четвертью.
В камере никогда не было ни холода, ни сырости.
В Невской куртине я пробыл четыре месяца с небольшим. Прогу­
лок не было; во всем распорядок дня остался без перемены. Наступали
17*

260 —
долгие осенние вечера; в сумерки служитель приносил и камеру мас­
ляный ночник, горевший довольно тусклым пламенем; мне разрешалось
зажигать свечу, купленную на мои деньги.
10.
В Невской куртине разговоры посредством стука в стену пошли
у меня гораздо бойчее, чем в Екатерининской. Первая и продолжитель­
ная практика в этом искусстве установилась с соседом, занимавшим
камеру рядом с моею, расположенную вниз по течению Невы, т.- е.,
другими словами, направо о т входа в мою камеру. Первые несколько
слов мы передали друг другу, придерживаясь медленной и, так сказать,
первобытной манеры, которая состоит в том, что каждая буква алфа­
вита означается числом ударов, показывающим то место, которое эта
буква занимает в алфавитном ряду. Затем мы упростили способ раз­
говора, разделивши алфавит на шесть строк, которые имели приблизи­
тельно такой вид: первая строка — а, б, в, г, д; вторая строка — е, ж,
3,и,к;третья—л,м,н,о,п;четвертая—р,с,т,у,ф;пятая—х,ц,
4, ш, щ; шестая — ы, ь, э, ю, я. Для означения буквы следовало сделать
сначала число ударов, показывайчцее, на какой строке находится эта
буква, а потом, после коротенькой остановки, — число ударов, пока­
зывающее, на каком месте строки находится данная буква. Например,
для означения буквы л, следовало сделать три удара и после оста­
новки — один. Это упрощение значительно ускоряло наши разговоры,
тем более, что очень часто после нескольких означенных букв слу­
шающей собеседник по связи мыслей угадывал, какое слово говорящий
собеседник хочет сказать, и ударом в стену давал знать, что это слово
он угадал; не теряйте, стало быть, времени, чтобы доканчивать его,
а сразу начинайте дальнейшее слово. Вот этаким-то манером я узнал,
что фамилия моего соседа — Левашов, что он студент Московского
университета, арестован по какой-то прикосновенности к делу о побеге
Кельсиева; в данное время занимается чтением сочинений Рикардо
и подыскиванием алгебраических формул для политико-экономических
тезисов, высказанных в этих сочинениях Рикардо. Само собой раз­
умеется, что я о себе тоже сообщил ему соответственные сведения в от­
вет на его вопросы. Между прочим он полюбопытствовал:
—
Какого ожидаете приговора?
—
Каторга; ка сколько лет, не знаю.
Он стал утешать меня:
—
Ожидаются большие реформы, судебная, земско-хозяйственная;
многие утверждают, что и конституция не за горами; а при конститу­
ции, конечно, амнистия будет.
Я ответил ему, что близость конституции считаю неправдоподоб­
ной, но уныния, тем не менее, не чувствую; ведь и в Сибири солнце
светит и люди живут.
Беседовали мы с ним обыкновенно по вечерам. Около семи часов
служитель, подавши чай, удалялся; и тогда мы «шли один к другому
в гости», как мы сами подшучивали. Беседовали часа полтора-два;

постукивать больше этого времени было бы утомительно: пальцы
уставали.
Между прочим я полюбопытствовал при одном из наших собе­
седований: что нового в нашей литературе? Он ответил: напечатан
роман Чернышевского «Что делать?». Я попросил рассказать содер­
жание романа; он согласился, выстукивал об этом предмете вечеров
пять или шесть. Не раньше как через три года, мне удалось получить
экземпляр этого романа; читая его, я убедился, что Левашов перелал
мне остов романа обстоятельно и толково.
11.
В той камере, которая была расположена рядом с моею, вверх
по течению Невы, т . - е ., другими словами, налево от входа в мою ка­
меру, — не было никого. Левашов был освобожден в ноябре, и в его
камеру никто не был посажен. После Левашова моим собеседником
был Петр Давидович Баллод, студент-естественник Петербургского уни­
верситета; его лично я не знал, но фамилия была известна мне и многим
другим студентам-медикам: в Академии появился и бойко пошел в ход
учебник описательной анатомии человека, — сочинение Гиртля, пере­
веденное под редакцией Баллода (этого самого) и Фаминцына (профес­
сора музыки и эстетики в консерватории). Камера Баллода была рас­
положена на левой стороне коридора, т.- е. ее окно было обращено во
двор. Моя камера была, как я упомянул, на правой стороне коридора,
четвертая или пятая от входа; его камера-— на левой стороне коридора,
подальше моей, пятая или шестая от входа, двери наших камер — через
коридор, наискось одна от другой. С Левашовым я мог перестукиваться
очень легкими ударами в стену; я думаю, что находящийся в коридоре
часовой мог заметить эти постукивания в том только случае, если оста­
навливался около двери нарочно и прислушивался внимательно. С Бал-
лодом не было возможности перестукиваться подобными легкими уда­
рами. На столике камеры всегда стояла оловянная кружка с водой для
пигья; вот этой-то кружкой я постукивал по столику, и звук полу­
чался достаточно сильный, чтобы Баллод мог различать нумер строчки
алфавита и нумер буквы в строчке. Впрочем, он скоро указал мне
возможность дальнейших упрощений нашего разговора; свои упрощен­
ные приемы он заимствовал из телеграфной техники; но моя практика
с ним была гораздо кратковременнее, чем с Левашовым, и потому я
давно забыл те упрощения, которым он научил меня тогда. Иногда он
укорял меня, что я чересчур осторожен, стучу слишком тихо: «Стучите
громче; ведь за это нам каторги не прибавят».
Перестукиваясь с Баллодом, я узнал, что он арестован в июне
(или в июле) 1862 года. При обыске, произведенном на его квартире,
ничего противозаконного не оказалось; но тотчас по окончании этого
обыска ему сказали: «А теперь поедем на вашу другую квартиру». На
этой другой квартире, снятой на какое-то чужое имя, оказалась не­
большая типография; насколько мне известно, это была первая тайная
типография в России (оставляя Польшу в стороне). Доносчиком был

-
262 —
Горбачевский, наборщик, работавший в этой типографии; за свой
донос он получил от жандармов награду — триста рублей и был про-
йзведен из унтер-офицерского звания в классный чин. В типографии
оказались кое-какие рукописи; из них особенно важною, по мнению
властей, была рукопись, в которой неизвестный автор громил Шедо-
Феротти и его памфлет, направленный против Герцена. Но всего хуже
было то, что оказался еще небольшой рукописный листок с заглавием
«Предостережение» и почти оконченный набор этого листка. В листке
от имени Центрального революционного комитета упоминалось о рас­
пространяемых полицией и жандармами слухах, будто бы большие
пожары, происходившие около того времени в Петербурге и в неко­
торых других городах России, будто бы эти пожары-— дело револю­
ционеров; комитет выражал уверенность, что публика оценит эти
слухи по достоинству и заклеймит злостную жандармскую клевету
презрением, какого она вполне заслуживает. Когда следственная ко­
миссия спросила Баллода: от кого он получил этот листок? он написал
в ответ длинное повествование о том, как он однажды получил по
городской почте письмо с приглашением явиться в такое-то время, к та-
кому-то пункту; как его на этом пункте встретили незнакомцы, оде­
тые вот так-то и так-то (чуть ли даже не в масках), «у, и т. д., — роман
с переодеваниями и с приключениями во вкусе какого-нибудь Понсон-
дю-Терайля. Члены комиссии сказали ему, что во всем этом романе
они не верят ни одному слову, и что своим упорным запирательством
он отягчает свою участь. Баллод счел нужным вызвать в них неко­
торое доверие к своим показаниям и для достижения этой цели назвал
им литератора Писарева, как автора той упомянутой выше рукописи,
в которой предавался растерзанию памфлет Шедо-Феротти. Члены
комиссии сказали ему, что они уже и сами почти открыли автора этой
рукописи следующим способом: изложение рукописи, бойкое, искус­
ное, ядовитое, привело их к убеждению, что автор рукописи — лите­
ратор по профессии; они добыли образцы почерков всех более или
менее известных сотрудников тогдашних газет и журналов; сличение
почерков приводило к заключению, что автор рукописи — или Черны­
шевский или Писарев; но способ начертания буквы д и еще какой-то
буквы склонял их более в сторону Писарева.
12.
Узнавши от меня, что я арестован сравнительно недавно, Баллод
спросил:
—
«Колокол» вы читали?
—
Читал; и довольно курьезно, что весь «Колокол» за два года,
1859 и 1860, в великолепном переплете, я имел от одного из зна­
комых, у которого родственник занимает какую-то должность при
дворце великого князя Константина Николаевича, и том «Колокола»
был взят на несколько недель из дворцовой библиотеки.
—
А за дальнейшие годы читали?
—
Читал, но не регулярно; многие нумера не удавалось достать.

—
2,63 —
—
Не попался ли вам такой нумер, в котором золотопромышлен­
ник Жуковский извещает о своем прибытии в Лондон?
—
Помню заявление от имени Жуковского, что вот он благопо­
лучно добрался до Лондона и благодарит всех лиц, содействовавших
ему при побеге из России, а в особенности при переходе через границу;
но был ли он назван золотопромышленникам, этого не помню.
—
Все равно, значит, он самый, значит, Жданов показывал мне на­
стоящий нумер, не сфабрикованный в Петербурге.
—
Какой Жданов? Какой нумер? (Я был в полном недоумении.)
—
А вот, видите ли: когда я написал свое показание о лицах,
от которых я получил листок «Предостережение», сенатор Жданов,
самый дельный из членов комиссии (вы его, конечно, видели), стал
убеждать меня, что гораздо выгоднее для меня, гораздо правдоподоб­
нее для комиссии будет, если я укажу на Жуковского, близкого мне
человека, который теперь в Англии, и которому, следовательно, мое
показание повредить не может. Я спросил Жданова: откуда же из­
вестно, что Жуковский в Англии? — А я вам принесу, говорит, ну­
мер «Колокола», и, действительно, принес, и там было вот это заявле­
ние Жуковского, которое и вы читали, когда были еще на свободе. Но
я усомнился: ведь нумер «Колокола» можно перепечатать и в- Петер­
бурге, выбросивши из настоящего нумера пятнадцать, двадцать стро­
чек и заменивши их этим заявлением. Потому я счел за лучшее —
стоять на своем показании, хотя оно, правду сказать, действительно
сбивается на роман с переодеваниями и с приключениями. А он-то,
Жданов, долго уговаривал меня, старался победить мое недоверие.
«Вы, — говорил он мне,— думаете про себя: с какой стати сенатор
Жданов станет заботиться о выгодах какого-то студента Баллода?
Очень просто: наш государственный порядок не вечен; может быть,
через несколько лет он будет разрушен и заменен другим; тогда может
случиться, что мы с вами поменяемся местами; и я надеюсь получить
от вас услугу вроде той, которую теперь желал бы оказать вам».
Баллод так и остался при своем показании. Во время обоих допро­
сов, которые делались мне в следственной комиссии, я видел Жданова;
он читал задаваемые мне вопросные пункты, кое-где пояснил их, читал
написанные мною ответы, кое-где спрашивал о подробностях; держал
себя прилично, вежливо. Впоследствии, приблизительно через три или
через четыре года, будучи уже в Сибири, я прочел в газете коротенькое
известие о смерти сенатора Жданова: возвращаясь из Симбирска в Пе­
тербург, остановился в каком-то из попутных городов и умер в гости­
нице скоропостижно. От некоторых лиц я слышал, что в Симбирск Жда­
нов был командирован для расследования обстоятельств бывшего там гро­
м а д н о г о пожара. Ходили слухи, что в тамошнем отделении государствен­
ного банка накануне пожара находилось государственных кредитных би­
летов и процентных бумаг на очень значительную сумму; что эти деньги
и бумаги были разделены полюбовно между какими-то важными лицами
чиновничьей иерархии; что пожар был произведен для сокрытия следов
преступления. Верившие этим слухам прибавляли, что Жданов добрался
до корней этого' дела и вез с собою в Петербург важные документы, из­

—
264 —
обличавшие виновников и участников выше изложенной махинации, но
смерть последовала скоропостижно, а портфель с его бумагами куда-то
исчез... От других лиц я слышал, что все эти росказни — совершенный
вздор; что в симбирском отделении государственного банка не произо­
шло при этом пожаре никаких убытков или почти никаких; что Жда­
нову было почти семьдесят лет, и потому нет оснований видеть в его
смерти что-то особенное, подозрительное. Сам я склоняюсь в пользу
этой второй версии. О первой версии помянул потому, что вздорные
слухи, не имеющие сами по себе никакой ценности, тем не менее хара­
ктеризуют в значительной степени общественную среду, т.- е . тех лиц,
от которых подобные слухи исходят, а также и тех лиц, между кото­
рыми они распространяются; и сочинители, и распространители считают
такое-то происшествие хотя необычным, но все-таки возможным, самый
упрямый скептик принужден соглашаться с ними: необычно, неправдо­
подобно, но, к сожалению, у нас при наших порядках — возможно.
13.
Камера, расположенная как раз против моей камеры по левой
стороне коридора, т.- е. выходившая окном во двор, была занята упо-
мянутым мною литератором Писаревым, главным сотрудником «Рус­
ского Слова», одного из тогдашних ежемесячных журналов. Со статьями
Писарева и вообще с «Русским Словом» я был почти незнаком: некогда
было читать их; от обязательных учебных занятий свободного времени
оставалось немного, и оно уходило на беглый просмотр двух-трех газет
и на более внимательное чтение некоторых статей в журналах; из жур­
налов я чаще всего и больше всего интересовался «Современником»;
в «Русское Слово» заглядывал очень редко, но, конечно, я знал, что
это журнал радикального направления.
Двери камер Писарева и моей были одна против другой; ставши
около дверей и говоря обыкновенным, даже пониженным голосом мы
хорошо, отчетливо слышали друг друга. Об обстоятельствах своего
ареста Писарев рассказал мне приблизительно так:
«Мы с Баллодом — товарищи от времен детства, учились в одной
гимназии, в университете оставались в приятельских отношениях. Ли­
тературная работа поглощала меня вполне; конспиративными делами
я совершенно не занимался. Но вышло дело так: я влюбился; барышня
предпочла мне другого, по фамилии Гарднера; я, не долго думая, вызвал
его на дуэль. Он убеждал меня, что это крайне глупо с моей стороны;
но я был раз’ярен, и никакие убеждения на меня не действовали. На­
конец он сказал мне, что, скрепя сердце, соглашается на эту нелепую
дуэль, но с тем непременным условием, что она будет отложена недели
на две или на три, так как ему необходимо с’ездить в провинцию для
устройства дел, у него какая-то там фарфоровая фабрика. Я не согла­
шался ни на малейшую отсрочку, а он не соглашался отказаться от
своей поездки на фабрику. Я пригрозил ему, что если он вздумает укло­
ниться от немедленной дуэли, я дам ему публично пощечину; он ска­
зал: посмотрим. На другой день мы оба оказались на вокзале; я подо­

—
265 —
шел к нему и ударил е ю хлыстом по лицу, он ударил меня палкой,
между нами завязалась драка. Жандармы розняли нас, написали про­
токол, отправили нас обоих к обер-полицеймейстеру. Этот спрашиваеі
меня: «Бы что там наделали?» — «Я ударил его хлыстом по лицу».
Обращается сволросм к нему: «А вы что наделали?». Гарднер ответил:
«Я его ударил палкой еще больнее». Обер-полицеймейстер пожал пле­
чами и отпустил нас обоих на все четыре стороны. Ну, вот я чувствую,
что наделал чего-то несообразного; на душе у меня очень скверно; иду
к Баллоду и говорю: «Ты ведь, знаю, занимаешься какими-то там по­
литическими делами; дай, пожалуйста, какую-нибудь работу по этой
части; может быть, мне о т нее полегчает». Он дал мне памфлет барона
Фиркса, который под псевдонимом Шедо-Феротти напал на Герцена
за помещенную им в «Колоколе» статью «Бруты и Кассии Третьего
Отделения». Я окунулся в эту работу дней на десять, написал статейку
жестокую, яростную; отдал Баллоду. Он спросил: «Не хочешь ли еще
чего-нибудь в этом роде?» — «Нет, — говорю, — не надо». Успокоился
достаточно. И возвратился к своим обычным литературным работам.
Досадно, что рукопись попала в руки жандармов; но на Баллода я не
сержусь: я вполне понимаю, что ему было необходимо сказать членам
следственной комиссии хоть что-нибудь настоящее, не фантастиче­
с к о е, — он и указал на меня, как на автора рукописи».
Наши разговоры с Писаревым происходили в течение недолгого
времени, дня три-четыре. Несмотря на нашу осторожность, часовые
заметили это явное нарушение крепостного режима, и начальство пере­
местило его куда-то в другую камеру.
Впоследствии я узнал, что Баллод был приговорен к ссылке в ка­
торжную работу на семь лет, Писарев — к заключению в крепости на
два года и восемь месяцев. Баллода я встретил в Сибири; я, он, упомя­
нутый мною Муравский и несколько других лиц, о которых предполагаю
говорить современем подробнее, прожили в Сибири несколько лет
в одной тюрьме. Писарев, как в крепости, так и по освобождении из
нее, продолжал свою литературную деятельность, но на свободе прожил
недолго: купаясь, утонул на рижском взморье в 1868 году.
14.
Собственных книг я имел и крепости немного, но книги содержа­
тельные: Функе, «Учебник физиологии» (на немецком языке); Дарвин,
«О происхождении видов», перевод, помнится, Рачинского; Кольб,
«Сравнительная статистика», перевод (с большими дополнениями) Кор­
сака; Милль, «Политическая экономия», перевод Чернышевского с его
примечаниями и дополнениями (только 1-я книга — производства). Вот
эти-то четыре тома и наполняли значительную часть моего времени
в крепости.
Кроме собственных книг, я пользовался еще книгами из крепост­
ной библиотеки. Мне говорили, что казна не тратила ни копейки на
эту библиотеку, и составилась она исключительно из книг и периоди­
ческих изданий, пожертвованных разными лицами в разное время.

'266 —
Я уже упоминал, что человек, похожий на военного писаря, приходил
иногда в камеру и спрашивал, не нужно ли чего купить; иногда он же
приносил небольшой список книг и журналов, имеющихся в крепостной
библиотеке, и спрашивал: «Не желаете ли получить что-нибудь из
этого списка?» Желаемая книга доставлялась иногда тотчас же, ино­
гда— через несколько дней; больше одного тома сразу не давалось,
сроков для пользования книгою не было установлено никаких. Журна­
лов за текущий год в списке не было вовсе; за предыдущие годы были:
«Библиотека для чтения», «Морской Сборник», «Время», «Основа».
Самых известных в то время журналов: «Современника», «Русского
Слова», «Отечественных Записок», «Русского Вестника» в списке
совсем не было, даже и за прежние годы. «Современник» и «Русское
Слово» были у начальства на худом счету; и я допускаю, что крепост­
ные власти могли прямо-таки отказываться от принятия жертвуемых
экземпляров; но в отношении «Отечественных Записок» и «Русского
Вестника» это не правдоподобно; их отсутствие в крепостной би­
блиотеке происходило от какой-нибудь другой причины. В книжках
«Времени» были помещены между прочим «Записки из мертвого дома»
Достоевского. Я прочел их очень внимательно, так как был почти
уверен, что через несколько месяцев буду сам находиться в мертвом
доме. В действительности вышло не так: через неколько месяцев я ока­
зался в обстановке, не имеющей почти никакого сходства с тою,
которая изображена Достоевским.
В числе книг крепостной библиотеки было несколько разрознен­
ных томов «Истории государства Российского» Карамзина. В одном из
этих томов я прочел о пререканиях новгородцев с киевским великим
князем, если память меня не обманывает, — с Ярославом Мудрым. Он
пригрозил новгородцам, что для обуздания их строптивости пошлет
к ним в князья одного из своих сыновей, известного крутым нравом;
новгородцы ответили: «Если у него две головы,— присылай». Вот это,—
подумал я, — очень выразительно сказано; умели когда-то наши предки
разговаривать с властями не таким языком, каким мы теперь разго­
вариваем...
Из книг крепостной библиотеки упомяну еще о сочинении Шлос-
сера «История восемнадцатого века и девятнадцатого до падения пер­
вой империи», восемь томов. Это сочинение так понравилось мне, что
впоследствии, уже в Сибири, я прочел его еще раз, а некоторые главы
(об общественной жизни и о литературе) прочел и в третий раз.
Были в библиотеке «Очерки» Маколея в прекрасном издании Тиб-
лена; некоторые из этих очерков (Бэкон, Гампден, Клейв, Байрон)
произвели на меня довольно сильное впечатление, так что я вот и
теперь, в старости, еще сохраняю о них воспоминание не совсем смутное.
15.
13 января 1864 года, по выслушанин в Сенате приговора, изло­
женного в начале моего рассказа, я был привезен обратно в крепость
и отведен в ту же камеру Невской куртины.

2(37 —
Через три или четыре дня меня привели в квартиру коменданта
(генерала Сорокина), и в одной из комнат этой квартиры я имел полу­
часовое свидание с тремя товарищами-студентами. Они поговорили со
мною о разных разностях, главным образом о снаряжении меня в даль­
нюю дорогу: что из моих вещей оставить при мне, что продать, какую
купить теплую одежду и т. п. От казны мне был дан полушубок довольно
хорошего качества; теплая овчинная шуба у меня была; нужно было
купить шапку, рукавицы, пояс, шерстяные чулки, теплые сапоги. От
продажи моих вещей и от сделанной товарищами в мою пользу склад­
чины образовалась сумма рублей, помнится, до двухсот; часть этой
суммы решено было употребить на покупку шапки и прочих теплых
вещей, остальное передать коменданту, а он передаст жандармам, ко­
торые повезут меня в Сибирь.
Прошло после этого еще три или четыре дня, и я имел второе сви­
дание с теми же тремя товарищами-студентами. Они сказали мне, что
еще четвертый человек хотел повидаться со мною, но его хлопоты
о свидании запоздали: оказалось, что генерал-губернатор (князь Суво­
ров) уехал с государем на охоту, а без генерал-губернатора никто не
соглашается дозволить просимое свидание. Товарищи перечислили все
покупки, сделанные для меня, и присоединили к ним брошюру, в которой
содержались три популярные лекции Шлейдена: о происхождении расти­
тельных и животных видов, о происхождении человека и о древности
человеческого рода.
22 января 1864 года было последним днем моего пребывания
в крепости. После обеда, часу в третьем, в камеру вошел плац-ад’ю-
тант Соболев.
—
Оденьтесь, захватите все ваши вещи с собою; больше сюда не
придем.
«Все ваши вещи», это означало — четыре книги и гребенку. Когда
мы подошли к выходу из коридора, Соболев обернулся назад и громким,
резким голосом выговорил: «Исключить из списков!». Вышло что-то
вроде команды; относилась ли она к солдату, который шел следом за
нами, или к какому-нибудь писарю, который находился, может быть,
где-то в глубине коридора, вне пределов моего зрения, — не знаю.
Соболев отвел меня на гауптвахту, расположенную где-то тут же, не­
далеко от Невской куртины. Мы вошли в какие-то сени; дверь налево
отворилась, и я вошел в камеру такого же вида, как в Невской куртине,
но только гораздо меньших размеров, приблизительно шагов шесть
вквадрате. На постели я увидел теплую одежду: шубу, полушубок и пр.,
а также брошюру Шлейдена, о которой я упомянул выше.
Не успел я еще осмотреться хорошенько, как в камеру вошел полу­
военный человечек: «Приказано, сударь, остричь и побрить». Он остриг
меня коротко, как я, впрочем, стригся и на свободе; обрил бороду
совсем еще маленькую, усы — тоже невнушительного вида, бакен­
барды— едва заметные. Только что он удалился, вошел тот самый
человек, похожий на военного писаря, который был, так сказать, при­
командирован к арестованным для исполнения их поручений по части
покупок и книг. Он держал обеими руками довольно большой поднос,

—
268 —
на котором были расставлены: кофейник, стакан с блюдцем, сливочник,
сахарница и корзина с сухарями; на локтевом сгибе левой руки бол­
талась какая-то вещь ярко-красного цвета (у поляков этот оттенок
называется «амарантовый», а по-русски не умею подобрать названия
вполне подходящего). Он поставил поднос на столик.
—
Господин комендант просят вас выкушать кофей на доброе здо­
ровье, а вот это посылают вам для дороги, для теплоты то-есть. Это уж
> них такое положение: каждому от’езжающему в Сибирь вот этакая
куртка-с.
Он развернул ярко-красную вещь во всю ее ширину, — это была
просторная фланелевая куртка. Я попросил его поблагодарить комен­
данта за любезность и заботливость.
Кофе я пил с удовольствием, не торопясь и, так сказать, смакуя.
В сенях послышалось звяканье, мгновенно напомнившее мне кандалы,
которыми позвякивали арестанты, виденные мною в разное время, уго­
ловных партий. Вместе с позвякиванием слышался разговор двух голо­
сов, старавшихся, повидимому, говорить негромко. Один голос выго­
варивал несколько шутливо:
•— Ну, брат, приготовили для дружка хороший наряд, нечего ска­
зать; фунтов тридцать будет, ей-богу.
Сердитый голос ответил ему:
—
Дураки вы, вот что вам скажу; нынче это отказано: не пола­
гается.
—
Ну? — недоверчиво протянул шутник.
—
Вот те и ну; сам увидишь.
Сердитый голос оказался осведомленным лучше шутника: канда­
лов на меня не надели.
В седьмом часу вошли двое жандармов: «Надевайте все теплое,
поедем». Я с особенным удовольствием надел теплые сапоги из оленьей
кожи шерстью наружу и внутрь, длинные, доходившие вверх дальше ко­
ленного сустава вершка на четыре. Поверх сюртука надел куртку —
подарок коменданта, полушубок и шубу; подпоясался, рукавицы и но­
совой идаток сунул за пазуху, надел шапку, взял в руки свой малень­
кий сверток (белье, книги и сапоги). У под’езда стояла просторная
кибитка, запряженная тройкой. Под навесом кибитки уселись я и один
из жандармов; другой жандарм — против меня, спиной к ямщику.
Поверх моей шубы они накинули халат из серого арестантского сукна:
«Это — пока через город проедем; а там — положим его под ноги,
вроде подстилки будет».
Мы поехали сначала довольно тихо, почти шагом, и через не­
сколько минут выехали из ворот крепости.
Был свежо; мороз, впрочем не сильный, насколько я мог судить
по ощущению, градусов семь-восемь. В последние четыре месяца я бывал
на открытом воздухе очень редко и не подолгу; теперешняя вечерняя
свежесть опьяняла меня. Я стал дремать, скоро и совсем заснул. Когда
очнулся, Петербург был уже где-то там, далеко за нами.
С. Стахевич.

—
269 —
Дело Нечаевцев.
(По судебному отчету.)
Заседание С.-Петербургской Судебной Палаты
ПО ДЕЛУ О ЗАГОВОРЕ, СОСТАВЛЕННОМ С ЦЕЛЬЮ НИСПРО­
ВЕРЖЕНИЯ СУЩЕСТВУЮЩЕГО ПОРЯДКА УПРАВЛЕНИЯ
в России (1 июля 1871 г.).
Заседание открыто в 11 часов 40 минут утра. Присутствие соста­
вляли: председатель — А. О. Любимов, члены Палаты: постоянные —
Маркевич, Мессинг, Медведев, Шахов, Богаевский; присоединенные чле­
ны— с.-петербургский уездный предводитель дворянства князь Трубец­
кой (за губернского предводителя), царкосельский уездный предводитель
дворянства Платонов, с.-петербургский городской голова Погребов,
волостной старшина 2-й Александровской волости Михайлов. Обвинял
прокурор С.- Петербургской Судебной Палаты В. А. Половцев. Секретарь
Гоилевич. Защитники подсудимых, присяжные поверенные — князь Уру­
сов (Успенского и Волховского), Спасович (Кузнецова, Ткачева и Томи-
ловой), Арсеньев (Прыжова), Соколовский (Дементьевой), Турчанинов
(Николаева), Хартулари (Коринфского) и Депп (Флоринского). В зале
заседания, кроме того, находились многие присяжные поверенные — за­
щитники по другим группам подсудимых, вызванных в заседание в ка­
честве свидетелей.
Председатель. Об’являю заседание Судебной Палаты откры­
тым. Судебная Палата, в составе особого присутствия постоянных чле­
нов Палаты и сословных представителей, приступит к рассмотрению
дела об обнаруженном в 1869 г. в разных местах империи заговоре
с целью ниспровержения установленного государственного порядка. Это
обширное и весьма сложное дело, которое в летописях судебного ве­
домства займет не последнее место, обнимает 84 подсудимых, разде­
ленных обвинительною властью на 11 групп, которым соответствуют
столько же обвинительных актов. Все эти обвинительные акты в по­
следовательном порядке один за другим будут предметом вниматель­
ного рассмотрения Судебной Палаты и ее обсуждения. Настоящее засе­
дание, а может быть, и несколько последующих, Судебная Палата по­
святит рассмотрению и обсуждению первого обвинительнего акта,
обнимающего группу 11 подсудимых, к числу которых, как известно,
отнесены: 1) дворянин Петр Гаврилов Успенский, 2) купеческий сын
Алексей Кириллов Кузнецов, 3) отставной коллежский секретарь Иван
Гаврилов Прыжов, 4) московский мещанин Николай Николаев, 5) свя­
щеннический сын Владимир Федоров Орлов, 6) дворянин Феликс
Вадимов Волховский, 7) кандидат прав Петр Никитин Ткачев,
8) с.-петербургская мешанка Александра Дмитриевна Дементьева,
9) жена 'полковника Елизавета Христианова Томилова, 10) священни­
ческий сын Иван Иванов Флоринский, 11) священнический сын Михаил
Петров Коринфский.

-
270 —
ОБВИНИТЕЛЬНЫЙ АКТ.
Прочитан обвинительный акт следующего содержания:
В феврале и марте месяцах 1869 года в здешних высших учебных
заведениях, именно: в Медико-Хирургической Академии, Университете
и Технологическом Институте происходили, как известно, беспорядки
в среде студентов. Беспорядки эти не имели, повидимому, другого х а­
рактера, как выражение стремлений учащейся молодежи добиться у на­
чальства разрешения иметь свою студенческую кассу и права соста­
влять сходки для обсуждения действий этой кассы. В апреле месяце
беспорядки были прекращены; но собранные при расследовании о при­
чинах их сведения привели к мысли, что если, с одной стороны, внеш­
ние признаки университских событий не давали повода подозревать
в стремлениях студентов каких-либо других целей, кроме вышеупомя­
нутых желаний их иметь свою кассу и сходки, то, с другой — желания
эти, а с ними и выражавшая их молодежь, были не более как орудием
в руках людей, преследовавших совсем иные цели и бывших глав­
ным образом причиною беспорядков. Тем не менее в то времч че
было еще ясных указаний, кто именно и для какой цели подстрекал
студентов к движениям: сделалось только известным, что в происхо­
дивших в течение января и февраля месяцев студенческих сходках при­
нимали деятельное участие: состоявший в то время учителем закона
божия в приходском Сергиевском училище в Петербурге Сергей Не­
чаев, сын священника в селе Иванове, Владимирской губернии, он же
учитель тамошнего сельского училища, Владимир Орлов, бывший тогда
в Петербурге, а также кандидат прав С. -Петербургского университета
Петр Ткачев; что затем из них Нечаев с чужим паспортом уехал
4 марта 1869 года за границу, а Орлов неизвестно куда скрылся
из Петербурга. Далее, в конце марта того же года задержано было
напечатанное в типографии с. -петербургской мещанки Дементьевой воз­
звание под заглавием «К обществу», в котором неизвестный автор,
между прочим, заявляет: «...Протест наш тверд и единодушен, и мы
скорее готовы задохнуться в ссылках и казематах, нежели задыхаться
и нравственно уродовать себя в наших академиях и университетах».
Как отдельный факт, обнаружение этого воззвания не привело еще
к раскрытию какого-либо организованного тайного общества, которому
оно, очевидно, служило только одним из средств распространения его
преступных намерений, но, тем не менее, обстоятельство это указало
на необходимость усилить наблюдение за разными лицами, обращав­
шими уже на себя внимание правительства своею политическою небла­
гонадежностью.
Сосредоточивая в себе все изложенные сведения, III отделение соб­
ственной е. и. в. канцелярии признало нужным в ноябре месяце 1869 г.
произвести, между прочим, обыск у приказчика книжного магазина
Черкесова в Москве, дворянина Петра Успенского, занимавшего в то
время квартиру отдельно от магазина, в доме купца Камзолкина,
Мещанской части. Обыск этот был произведен 26 ноября, и результаты

—
271
его следующие: 1) под пружинами дивана, за парусинным поперечни­
ком, найдена тетрадь синей почтовой бумаги в восьмую долю листа,
в которой оказалось восемь полулистов и девять листов одинакового
формата; на каждом из них внизу, к одной стороне оттиснута печать
овальной формы темноголубой мастики; внутри печати изображен
топор, а кругом надпись: «Комитет народной расправы 19 февраля
1870 года»; 2) в распоротом затем диване, в изголовьи, под клеенчатою
обивкою, найден заграничный паспорт за No 168 от 3 марта 1869 года,
выданный из иностранного отделения канцелярии г. московского гене­
рал-губернатора московскому мещанину Николаю Николаеву; 3) под
тою же обивкою, в средине дивана найдена печатная в Vie листа книжка
на неизвестном языке; 4) в мягком кресле, под парусинною обивкою и
такою же поперечиною, найдена в V8 листа печатная тетрадка из
16 страниц, напечатанная мелким штрифтом, под заглавием: «Издание
общества народной расправы 1869 г., (No 1) Москва»; 5) по снятии
с кресла клеенки, в боках оного, найдены 5 бланок из почтовой сине­
ватой бумаги с такими же овальными печатями, как и листы, найденные
в диване; из них один на двух листах с No 17, исписанный мелким по­
черком и озаглавленный: «Изложение общих правил сети для отде­
лений», в 12 пунктах, при чем на обороте первого листа, внизу
карандашом написаны буквы А. В. С.; второй на полулисте, с тою же
печатью «комитета народной расправы», на котором мелким штрифтом
написаны 10 пунктов под заглавием: «Общие правила организации»,
а внизу надпись: «Великорусский отдел, Москва»; на третьем полу­
листе написано то же самое, что и на втором, но другим почерком;
четвертый, также полулист, но без оттиска печати, имеющейся на всех
предыдущих, заключает в себе в 10 написанных пунктах те же пра­
вила, что и второй и третий полулист, с пометкою «Москва, No 420»;
пятый, на четвертушке полубелой бумаги, с проставленным сверху No 1,
заключает в себе написанные разные фамилии, против которых сде­
ланы пометы с наименованием городов и местностей; 6) внутри того же
кресла вынут из-под клеенки клочок белой бумаги, на котором каран­
дашом написаны цифры, выражающие рубли и копейки; 7) на этажерке
той же комнаты найдены пять переплетенных тетрадей, в которых ока­
зались разные имена и заметки, и 8) при осмотре платья, бывшего на
Успенском, в кармане брюк его, найдены клочки изорванной бумаги,
на которых значились какие-то круги и линии.
В то же время произведен был обыск и в заведываемом Успенским
книжном магазине Черкесова, при чем найдены, между прочим:
1) 14 экземпляров революционного воззвания под заглавием «От спло­
тившихся к разрозненным», с вытесненным на каждом листе бланком
следующего содержания: «Русский отдел всемирного революционного
союза. Бланки для публики» и 2) обращение студентов к обществу и
стихотворение Огарева, озаглавленное «Студент».
Ввиду таких результатов обыска у Успенского, признано было не­
обходимым: во-первых, произвести обыски и у других лиц, которые
значились в найденной у Успенского записке, или близким знакомством
с ним и отношениями возбуждали против себя подозрение; во-вторых,

—
272 —
приступить к строжайшему дознанию для раз’яснения происхождения
и цели хранения Успенским у себя всех вышеозначенных документов
преступного свойства.
Из собранных тем и другим путем сведений обнаружилось следую­
щее: 3 сентября 1869 года прибыл в Москву из Женевы бывший учитель
Сергиевского приходского училища в Петербурге Сергей Геннадиев Не­
чаев, который, благодаря знакомству, сделанному им с Успенским еще
в феврале месяце, до побега своего за границу, обратился непосред­
ственно к сему последнему сначала в магазине, а потом стал бывать и
в квартире. Здесь, после долгих бесед о том, как помочь бедствующему
народу, который будто бы повсюду питает сильное неудовлетворение
против правительства, Нечаев убедил Успенского составить тайное
общество, которое подготовило бы в народе восстание, имеющее целью
ниспровергнуть существующий в государстве порядок. Затем, в непро­
должительном времени, Нечаев, по указанию Успенского, свел зна­
комство с слушателями Петровской Земледельческой Академии, где он
слыл под именем Ивана Петрова Павлова. Последствием этих знакомств
было то, что Нечаев, в качестве посланного от всемирного революцион­
ного комитета из Женевы для возбуждения в России народного вос­
стания, организовал из слушателей Петровской Академии тайное
общество, с целью распространения в народе идеи о необходимости
ниспровергнуть существующий порядок, указывая при этом на 19 фе­
враля 1870 года, как на самый удобный для народного движения день.
Чтобы придать своей пропаганде более убедительный вид, Нечаев учре­
дил сношения с вновь поступающими в тайное общество членами по­
средством особых бланок от комитета народной расправы с топором,
образцы которых найдены, как сказано выше, при обыске у Успен­
ского, и составил для руководства общие правила организации и пра­
вила сети для отделений, согласно каковым правилам, лица, склонив­
шиеся к образованию из себя тайного общества, должны были сначала
составить кружки, каждый в пять человек, из кружков должны были
образоваться отделения и т. д. Таким образом, на записке, найденной
у Успенского, значились под первыми четырьмя цифрами начальные
буквы фамилий, принадлежащих первым членам организации: Долгову,
Иванову, Кузнецову и Рипману. Все они — слушатели Петровской Ака­
демии. Против этих фамилий, в свою очередь, значились имена тех слу­
шателей Академии, которые ими уже были приглашены в члены тайного
общества.
Между тем, еще прежде начала этого дознания, именно 25 ноя­
бря того же года, в Москве, в пруде Петровского парка, принадлежа­
щего Земледельческой Академии, случайно найдено было мертвое тело,
в котором приглашенными к осмотру лицами узнан был слушатель
той же Академии, Иван Иванов. По всем признакам первоначаль­
ного осмотра Иванов оказался убитым огнестрельным оружием, на
шее его затянут был красный шерстяной шарф, на концах кото­
рого оказался привязанным кирпич. При этом, однако ж, никаких
признаков грабежа замечено не было, так как даже часы оказались
в кармане.

—
273 —
Сопоставление таких обстоятельств, как состояние Иванова в спи­
ске членов тайной организации, с одной стороны, и отсутствие при­
знаков ограбления его при убийстве — с другой, подало повод подо­
зревать, что смерть Иванова последовала от руки человека, имевшего
основание мстить ему и вообще заинтересованного в его погибели. На­
правленное в этом омысле дознание раскрыло следующее: Успенский и
задержанный вслед за обыском у него купеческий сын Алексей Кузне­
цов, он же слушатель Петровской Земледельческой Академии, об’яснили,
что убийство Иванова совершено ими с участием Сергея Нечаева, о т­
ставного коллежского секретаря Ивана Прыжова и московского меща­
нина Николая Николаева, по следующему поводу и при нижеозначенных
обстоятельствах.
Образовывая тайное политическое общество, Нечаев, он же Павлов,
постоянно говорил им, что он действует от имени комитета, приказа­
ния которого должны быть беспрекословно исполняемы; что, вербуя
таким образом членов Петровской Академии, Нечаев пригласил и Ива­
нова, который хотя и дал свое согласие на вступление в общество, но
затем, на разных собраниях членов, заявлял постоянно недоверие к сло­
вам Нечаева о комитете, не желал беспрекословно подчиняться прика­
заниям последнего, об ’являемым тем же Нечаевым, и вообще выказывал
строптивость, намекая даже на то, что он отделится от общества и
образует новое общество под своим главенством; что подобный образ
действий Иванова возмущал Нечаева, который стал возбуждать вопрос
об обуздании Иванова, и что по этому поводу он, Нечаев, Успенский,
Прыжов и Кузнецов сходились сначала у Успенского на квартире, где
был составлен план отделаться от Иванова чрез убийство его, для чего
условлено было предварительно увлечь его в академический грот
с целью открытия будто бы там типографии; потом же, именно
21 ноября, собрались они у Кузнецова, куда пришел также и Нико­
лаев; что тут положено было Николаеву отправиться за Ивановым,
чтобы привести над ним в исполнение означенный план, что и было
затем исполнено часу в 5-м 21 же ноября, т.- е. Иванов был завлечен
в грот Николаевым, где его ожидали уже Нечаев, Успенский, Прыжов
и Кузнецов, и когда он вошел, то Нечаев, взяв у Николаева заранее
приготовленный пистолет, выстрелил Иванову в голову. После этого
навязаны были камни на шею и ноги Иванова, а затем труп его отта­
щили в пруд, где и бросили в прорубь.
При дальнейшем развитии дознания, кроме вышеизложенного, об­
наружено еще, что после убийства Иванова, именно 22 ноября,
Алексей Кузнецов вместе с Нечаевым выехали из Москвы в Петербург,
где Нечаев, с помощью Кузнецова, привлек некоторых студентов Земле­
дельческого и Технологического Институтов и Медико-Хирургической
Академии, а также и некоторых частных лиц, к вступлению в члены
образованного им в Москве тайного общества; что, затем, в конце
ноября или в начале декабря, он, Нечаев, когда увидел, что долее оста­
ваться в Петербурге небезопасно, по случаю начавшегося уже тогда
дознания, уехал в Москву, оттуда вскоре вместе с женою коллежского
советника Варварою Александровскою уехал за границу в г. Женеву.
18
Героизм революции. T . I .

—
274 —
Задержанные по поводу открытия таких данных в г. Москве отстав­
ной коллежский секретарь Иван Прыжов и московский мещанин Нико­
лай Николаев сознались как в принадлежности своей к тайному обще­
ству, так и в участии с Нечаевым, Успенским и Алексеем Кузнецовым
в убийстве Иванова.
Начавшееся затем по высочайшему повелению предварительное
следствие раз’яснило все вышеизложенные обстоятельства следующим
образом:
1.
Обвиняемый дворянин Петр Гаврилов Успенский, бывший до
задержания приказчиком книжного магазина, принадлежащего петер­
бургскому столичному мировому судье Александру Черкесову в Москве,
на допросах 2, 20 и 11 января 1870 года показал: знакомство его
с Нечаевым совершилось таким образом: в декабре месяце 1868 года,
он, Успенский, приезжал в Петербург, где познакомился с кандидатом
прав Петром Ткачевым; по возвращении его в Москву, в начале 1869 г.,
Гкачев прислал к нему некоего Владимира Орлова с письмом, в котором
рекомендовал ему Орлова как своего хорошего знакомого. Орлов стал
бывать у него и, в свою очередь, познакомил его с московским меща­
нином Николаевым, а затем, в одно из своих посещений, привел к нему
господина, назвавшегося Павловым. Так как этот последний держался
как-то странно, а между тем в то время (время студенческих движений)
прошел слух о бегстве из Петропавловской крепости Нечаева, то Успен­
ский, предположив, не есть ли означенный Павлов — Нечаев, обратился
с вопросом в этом смысле к Орлову; но последний и на этот раз, и на
повторение того же вопроса впоследствии отвечал отрицательно. Затем
Орлов куда-то скрылся и, как слышал Успенский, он находился в Харь­
ковский губернии, а Нечаев, как также ему было известно, уехал за
границу.
В начале сентября совершенно неожиданно явился Нечаев и прямо
с дороги пришел к нему в магазин. Здесь Нечаев, назвавшийся уже сам
этою фамилиею, распрашивал его о своих знакомых: Орлове, Николаеве,
Волховском и других, и, узнав от него, Успенского, что он не совсем
безопасен, потому что за магазином наблюдают, направился, по указа­
нию Успенского, в Петровско-Разумовскую Академию, где затем и
основал свою главную квартиру. После этого Нечаев стал посещать его
довольно часто, при чем главным предметом разговора было настоящее
положение вещей и способы изменения его к лучшему. В спорах по эт о ­
му предмету он, Успенский, высказывал Нечаеву свои мысли, клонив­
шиеся к мирному развитию народа путем растространения знаний; но
Нечаев, выражавшийся, что «любить народ — значит водить его под
картечь», был всегда на стороне самых решительных мер и в конце кон­
цов убедил Успенского в необходимости действовать к изменению на­
стоящего социального порядка путем революции. С этою целью Нечаев
предложил ему заняться устройством кружков. Успенский согласился;
но предварительно Нечаев вручил ему разные вещи, как-то: а) загра­
ничный паспорт Николаева; б) небольшую книжечку, отпечатанную
шифром и заключающую в себе, как он, Успенский, узнал впоследствии,
исповедь революционера; в) на бумаге записал несколько названий лиц

—
275 —
и городов, которые лежали на пути его возвращения из-за границы
в Россию, через Бессарабскую область и Херсонскую губернию; потом,
через несколько дней, вручил ему д) прокламации «народной расправы»
и «дворянские» (последние от Брюссельского дворянского революцион­
ного комитета) и, наконец, передал ему е) печать с вырезанным внутри
топором и надписью вокруг: «Комитет народной расправы». Сначала
Нечаев просил спрятать печать, но вскоре она ему понадобилась по сле­
дующему случаю: в числе разных вещей, данных Нечаевым Успенскому,
находился какой-то лист, где было написано, что пред’явитель сего
есть доверенное лицо революционного комитета в Женеве; на листе сем
была подпись — «Михаил Бакунин» и печать с какими-то словами на
французском языке. Нечаев об'яснил, что с подобного рода листом будут
являться ревизоры от революционного комитета. Успенский спрятал
этот лист; а на другой или третий день явился какой-то офицер (как
впоследствии обнаружено, отставной подпоручик Иван Лихутин) с по­
добным листом в качестве ревизора, и вот, на другой день появления
последнего, Нечаев сообщил Успенскому, что надо сделать бланки, для
чего и взял у него печать, выдав ее Прыжову, который, вместе с упо­
мянутым офицером, и отпечатали, на квартире Успенского, как ему
кажется, 5 экземпляров. Таким образом, согласившись на образование
кружков, Успенский приступил к деятельности, которая началась с того,
что он, Нечаев, Прыжов, купеческий сын Павел Прокопенко, Рипман и
Долгов — слушатели Петровской Академии — собрались в квартире
Долгова, куда под конец вечера подошел Иванов, также слушатель Ака­
демии (впоследствии убитый), и здесь стали обсуждать предложение
Нечаева об устройстве общества с целью пропаганды и агитации; з а­
тем, через несколько дней, когда Нечаев навербовал в Академии уже
достаточное количество членов, он составил правила, на основании ко­
торых должны были собираться кружки: «общие правила организации»,
несколько экземпляров которых, кроме розданных другим членам Не­
чаевым, хранились у него, Успенского; он же стал вносить в особый
лист имена тех, кто в это время составил уже кружки, как-то: Кузне­
цов, Иванов, Долгов и другие. Вслед затем ему, Успенскому, предложено
было тем же Нечаевым сделаться членом кружка, но поставленного вы­
ше других, т.- е . составить отделение, в члены которого Нечаев выбрал
Прыжова, Алексея Кузнецова и Иванова, и для этого он, Успенский,
собрал их в своей квартире 8 октября, и тут они прочитали уже правила
«для отделений», после чего каждый из них избрал себе известный род
деятельности. Так, Алексей Кузнецов взял на себя ведение Академии,
Прыжов заявил желание работать в низших слоях общества, в трущо­
бах, лавочках, подземельях и пр., а он, Успенский, по поручению Нечае­
ва, сделался представителем отделения. На его обязанности лежало хра­
нение адресов, ведение кассы, сношения с комитетом, прием разных лиц,
которые имели приезжать из других городов, и составление протоколов
собраний; кроме того, он, Успенский, должен был сноситься с Долговым,
приносившим ему каждое воскресенье отчет о деятельности кружков,
который он, в свою очередь, передавал на обсуждение в собрания членов
отделения. В дальнейшем своем развитии деятельность отделения и его,
18*

—
276 —
Успенского, заключалась в разрешении разных затруднений, встречае­
мых кружками, разрешении, дававшемся обыкновенно на бланках с пе­
чатью, которые Успенский вручал после отчета Долгову. Подобные
бланки печатались им, Успенским, Прыжовым и Нечаевым, при чем на
них писались поручения вроде: «предлагается вам познакомиться с та ­
ким-то» или «предлагается вам верить подателю сего» и т. п., а внизу
каждой приписывалось: «по прочтении сжечь немедленно». Сколько
разошлось всех бланок, Успенскому неизвестно, но он знает, что Нечаев
брал два раза у него по сто штук и куда-то их относил, да у него
должны были остаться сто штук.
Далее Успенский об’яснил, что когда, таким образом, деятельность
кружков и отделения установилась окончательно, то собрания проис­
ходили последовательно 11, 25 октября и 4 ноября, предметом кото­
рых было обсуждение действий разных членов и введение новых лиц
в общество; действия же членов заключались в увеличении средств кас­
сы, как, напр., Алексеем Кузнецовым принесены были сначала 100 р. се­
ребром, а всего — более 275 р., Беляевой, вошедшей уже в это время
в общество — 1 р., и в образовании особого склада платья, заведенного
в квартире Кузнецовой, куда Прыжов представил монашеский костюм,
Николаев — крестьянский, Нечаев — офицерский. Кроме того, члены
предпринимали поездки в разные места, как, например, Прыжов —
в Тулу, он, Успенский — в Нижний-Новгород, где вручил прокламацию
некоему Попкову, с целью склонить его к вступлению в общество. О ре­
зультатах этих поездок рассуждалось в собраниях. Далее обсуждались
способы воспользоваться начавшимся в то время волнением в Москов­
ском университете (так называемой полунинской историей), для чего
Кузнецов и Прыжов знакомились с недовольными студентами, другие
же члены должны были посещать студенческие сходки. Нечаев же в это
время составил прокламацию под заглавием: «От сплотившихся к раз­
розненным», на экземплярах которой Нечаев вытиснул, с помощью
переданного ему Успенским еще в начале октября печатного шрифта,
слова: «Русский отдел всемирного революционного союза. Бланки для
публики», и затем экземпляры ее были розданы по кружкам, так, на­
пример, им, Успенским, переданы были Долгову и студентам; вообще
их разошлось штук тридцать-сорок. Наконец, заботою представляемого
им отделения было еще составление отчета о деятельности общества,
который, по словам Нечаева, должен был быть отправлен з а границу и
который составил он, Успенский, с Нечаевым; отчет этот должны были
вести Прыжов и Беляева с тем, чтобы привезти из-за границы прокла­
мации; но так как поездка не состоялась, то отчет остался у него,
Успенского, в магазине.
Раз’ясняя таким образом историю образования тайного общества,
Успенский относительно цели этого общества и смысла и значения
кружков высказался так: «прежде всего о цели никогда ясно не гово­
рилось, и я был бы в большом затруднении, если бы мне пришлось фор­
мулировать эту цель категорично. Разговоров, специально посвященных
этому, никогда не бывало, и цель эта скорее подразумевалась, чем была
поставлена прямо, но все-таки подразумеваемою целью было произве-

—
277 —
ста возмущение. Я не хочу этим сказать, что этой цели и служили
непосредственно кружки; нет, они служили ей, но только косвенно;
на их долю должна была выпасть так называемая «подготовительная
работа». Самое же движение, сколько я мог понять из нескольких
отрывочных фраз Нечаева, должно было начаться среди народа и именно
после прекращения обязательных отношений крестьян к помещикам.
Слова «19 февраля 1870 г.», вырезанные на печати, именно и указы­
вают на желание воспользоваться народным движением, которое должно
явиться само, просто в силу его тяжелого положения. Роль же кружков
во всей этой истории должна была заключаться первое время в подго­
товительной работе, т.- е . в скоплении капиталов, в направлении обще­
ственного мнения, в поддержании агитации, как сказано в прави­
лах,ит.д.
В заключение Успенский подтвердил все сказанное им при дозна­
нии относительно участия его в убийстве Иванова, при чем, упоминая
между прочими подробностями дела о башлыке, который был взят перед
убийством Алексеем Кузнецовым у товарища своего Климина и оста­
влен на месте убийства, добавил, что на другой день убийства пришел
к нему на дом Николаев и показал бланку, приготовленную для Кли­
мина, слушателя Петровской Академии, считавшегося уже в то время
членом общества, в которой говорилось, чтобы Климин никому, никогда
и нигде не упоминал о башлыке, оставшемся на месте убийства.
Как ни многосложны на первый взгляд все вышеприведенные об­
стоятельства, рассеянные в отдельных показаниях обвиняемых, тем не
менее внимательное соображение их в совокупности не может не при­
вести к убеждению, что события, которых коснулось предварительное
следствие, развились преемственно с первых месяцев 1869 года до того
времени, пока начавшимся дознанием не прервано было дальнейшее их
продолжение, т.- е . до конца ноября и даже начала декабря месяца того
же года. Все отдельные указания обвиняемых относительно времени и
места пребывания их с февраля месяца, когда студенческие движения
приходили к концу, и по сентябрь, когда Нечаев после заграничной
поездки снова появился в Москве, все добытые следствием документы,
относящиеся к этому периоду времени, положительно удостоверяют,
что те или другие действия обвиняемых, их встречи между собою и их
заключительная общая работа в Москве были явлениями не случайными,
а последовательно вытекавшими одно из другого, рассчитанным резуль­
татом той скрытой деятельности, которая была если не исключитель­
ною, то главною побудительною причиною беспорядков в учебных заве­
дениях. Таким образом сущность всего того, что раскрыто предвари­
тельным следствием, может быть выражена в нижеследуюших выводах:
1.
Что в происходивших в начале 1869 года в здешних учебных
заведениях беспорядках, кроме лиц, непосредственно заинтересованных
в той или другой развязке своих отношений к начальству заведений,
т.- е. кроме студентов, принимали участие и такие лица, прямые инте­
ресы которых вовсе не связывались ни с правом студентов собираться
на сходки, ни тем менее с правом их иметь свою кассу. Лица эти,

—
278 —
как обнаружено следствием, были: учитель приходского училища в Пе­
тербурге Сергей Нечаев, вызванный им из Владимирской губернии сын
священника Владимир Орлов и кандидат прав Ткачев.
2. Что после того, как принятыми правительством мерами выше­
означенные беспорядки были прекращены без удовлетворения требований
студентов, вышепоименованные лица, вместе с другими, стали принимать
меры к возбуждению не студенческого уже, но всеобщего неудоволь­
ствия к правительству, озабочиваясь в то же время начертанием опре­
деленного плана преступных действий, имевших довести до народного
восстания, как в этом удостоверяют, между прочими обстоятельствами
дела, напечатание воззвания «К обществу» и составление той руко­
писной программы, которая потом найдена была между бумагами Вол­
ховского.
3. Что средствами для выполнения этого плана служили: предоста­
вление одному из деятелей в студенческих движениях, именно Нечаеву,
бежать на время за границу, постоянные сношения между собою других
обвиняемых, как-то: Орлова с Ткачевым, Волховским и Николаевым
в Москве, затем Николаева же и Орлова с Флоринским и Коринфским
в с. Иванове, Владимирской губернии, при чем делались попытки
к устройству подпольной типографии, собираемы были деньги, достава­
лись чужие паспорта, читались преступного седержания рукописи и,
наконец, эмигранту Нечаеву доставлялись средства для существования
за границею, как это делала обвиняемая Томилова, при чем Нечаев
своими письмами не переставал поддерживать готовность к продолжению
какого-то обшего дела, рассылая в то же время печатные прокламации
самого преступного свойства.
4. Что затем, осенью 1869 года, когда Нечаев возвратился в Рос­
сию, в Москве было организовано особое общество, о значении коего
будет сказано ниже, под названием «Народной расправы», или обшество
топора; что это общество имело своих’ членов не тольке в Москве,
но в Петербурге, в Ярославле и Владимире, имело свои денежные сред­
ства, свой условный шифр для сношений, свою печать и свои опреде­
ленные правила, ослушников которых оно считало себя в праве нака­
зывать даже смертью, как это и случилось с слушателем Академии Ива­
новым, и, наконец, —
5. Что злоумышление этого общества было открыто правитель­
ством заблаговременно, при самом начале оного, так что ни покушений,
ни смятений и никаких иных вредных последствий от него не произошло.
Такого рода выводы находят себе подтверждение в нижеприводи­
мых обстоятельствах дела, в которых содержатся, между прочими, и
данные, необходимые для определения значения и конечной цели выше­
означенного общества, учрежденного в Москве. ...Собственные созна­
ния обвиняемых Успенского, Кузнецова, Прыжова и Николаева, при­
веденные выше, не оставляют никакого сомнения в том, что в продол­
жение сентября и октября месяцев 1869 года в Москве они, обвиняемые,
и многие другие лица, по преимуществу слушатели Петровской Земле­
дельческой Академии, образовали из себя коллективное целое, которое
не может быть названо иначе, как тайным обществом. Такое значение

—
279 —
этого соединения многих лиц вместе явствует как из самого способа
постепенного привлечения каждого из них к одному центру, так и из
тех первоначальных действий и приемов, которые предпринимались
прежде соединившимися лицами относительно примыкавших впослед-
стви, а именно: каждый новый член, окончательно посвященный, т. -е .
прочитавший правила организации и прокламацию, обязан был соста­
вить кружок из пяти лиц, но при этом строго наблюдалось, чтобы со­
став одного кружка отнюдь не знал о личном составе другого кружка,
так что принадлежность к обществу лиц, организованных одним членом,
составляла тайну для таковых же лиц, организованных другим; что же
касается до сношений, которые необходимо было иметь старшему
кружку, или отделению, с остальными, то они производились без назва­
ния фамилий, а обозначением чисел, под которыми значился каждый
член, и притом от имени неизвестного юридического лица — комитета,
что, в свою очередь, ставило членов в невозможность знать, кто их
собратья и кто ими руководит. Если к этим внешним признакам таин­
ственности организации присоединить еще то, высказанное всеми озна­
ченными обвиняемыми обстоятельство, что деятельность каждого от­
дельного члена общества, хотя и направленная к одной общей созна­
тельной цели, тем не менее была неизвестна всем, а узнавалась и про­
верялась только в избранном кружке (отделении), с целью, без сомнения,
обеспечить невозможность открытия кем-либо этой деятельности пра­
вительству, то нельзя далее затрудняться в признании за образовав­
шимся в Москве, как сказано выше, соединением многих лиц в одно
целое названия именно тайного общества.
Затем цель этого общества ясно определяется на основании сле­
дующих данных: из показаний обвиняемых Успенского, Кузнецова и
Николаева видно, что после долгих споров с Нечаевым о способах к из­
менению государственного устройства России путем мирного распро­
странения знаний в массе народа или с помощью внезапного полити­
ческого переворота, в сознании их, наконец, укрепилась мысль о необ­
ходимости начать действовать именно так, как советовал Нечаев, т.- е.
стремиться к произведению восстания в народе, имея в виду восполь­
зоваться для этого тем замешательством, которое необходимо принесет
с собою для крестьян и помещиков день 19 февраля 1870 года. Если,
далее, из простого образования кружков, которым занялось общество
на первых порах, и нельзя вывести указаний насчет того способа и тех
средств, которыми общество было бы в состоянии непосредственно про­
извести народное движение, так что об’яснение обвиняемых, что они
приготовлялись лишь к действиям, имевшим последовать за совершив­
шимся уже народным восстанием, которое, как они надеялись, произой­
дет само, в силу вещей — представляется как бы правдоподобным, то,
с другой стороны, ближайшее знакомство с содержанием руководящих
документов обшества, именно прокламаций, а также с свойством той
расправы, положительно убеждает в том, что самое восстание в народе
общество надеялось произвести через своих членов непосредственно, не
ожидая самостоятельного народного движения. И действительно, текст
прокламации «Народная расправа», найденной у Успенского и читанной

—
280 —
большинством обвиняемых, содержит в себе, между прочим, такого рода
посылки:
«Начинание нашего святого дела было положено утром 4 апреля
1866 года Дмитрием Владимировичем Каракозовым...» «...Мы имеем
только один отрицательный неизменный план беспощадного разруше­
ния...» «. ..Да, мы не будем трогать царя, если нас к тому не вызовет
преждевременно какая-либо безумная мера или факт, в котором будет
заметна его инициатива. Мы убережем его для казни мучительной и
торжественной пред лицом всего освобожденного черного люда, на раз­
валинах государства...» «...A теперь мы безотлагательно примемся за
истребление его Аракчеевых, то-есть тех извергов в блестящих мунди­
рах, обрызганных народною кровью, что считаются столпами государ­
ства...» «...До начала всеобщего народного восстания наім необходимо
придется истребить целую орду грабителей казны...» и пр.; и тут же
в выноске делается перечисление тех лиц, стоящих во главе управления
России, которых необходимо истребить прежде всего, чтобы избавиться
от министерств, генерал-губернаторств и барства вообще, и, кроме того,
сделаны указания на некоторых издателей газет, долженствующих под­
вергнуться той же участи.
Из всех этих выдержек, вполне отвечающих, впрочем, и общему
содержанию прокламации, нетрудно убедиться, что в сознании людей,
принявших ее за руководство, должно было образоваться одно лишь
определенное стремление приступить к делу путем истребления, или
убийств, тех живых препятствий к возбуждению народного восстания,
которые в лице служащих или частных людей сочтутся опасными для
тайного общества; и уже первый период существования этого общества
доказал, что мысли прокламации готовы перейти в действительность,
как только представится надобность. Насилие над Ивановым и затем
смерть его ясно убеждают, что члены общества не признают иного спо­
соба уничтожить мнимое или действительное препятствие к' достижению
своих целей, как только убийством. После этого, очевидно, что способ,
которым тайная организация, по крайней мере в лице ее главных пред­
ставителей, думала произвести народное восстание, заключался в том,
чтобы рядом убийств в высших государственных сферах возбудить все­
общее смятение и затем, путем ложных слухов и извращения прави­
тельственных распоряжений, воспользоваться этим смятением для под­
нятия народа к восстанию.
Такова, как следует заключить из приведенных данных дела, была
ближайшая цель тайного общества, образованного в Москве. Что затем
народное восстание, которым думали руководить члены тайной органи­
зации, должно было, в свою очередь, вести к изменению существующего
образа правления, в этом после сознаний, сделанных тремя названными
обвиняемыми, и заключительных слов прокламации «Народная расправа»
о том, чтобы не оставить ни министерств, ни генерал-губернаторств и
пр., едва ли может быть сомнение, ибо члены тайного общества не
могли не сознавать, что существование различных отраслей государ­
ственного управления в той или другой форме обусловливается настоя­
щим положением верховной власти в России, и, следовательно, стремясь

-
281 —
ниспровергнуть отдельные части, они сознательно шли к ниспроверже­
нию правительства во всем государстве и существующего образа
правления.
і
■ “" ‘-r'I-'l
Итак, на основании всех изложенных соображений, выведенных,
в свою очередь, из обнаруженных предварительным следствием факти­
ческих данных, следует признать, что осенью 1869 года в Москве обра­
зовалось тайное общество, имевшее конечною целью ниспровержение
существующего в России правительства и изменение образа правления.
На основании всего вышеизложенного обвиняются: 1) дворянин
Петр Гаврилов Успенский, 2) купеческий сын Алексей Кириллов Куз­
нецов, 3) отставной коллежский секретарь Иван Гаврилов Прыжов,
4) московский мещанин Николай Николаев в том: во-первых, что они
по соглашению с прибывшим из Женевы осенью прошлого 1869 года
бывшим приходским учителем Сергеем Нечаевым составили в Москве,
а из них Кузнецов начал составлять в Петербурге, заговор с целью нис­
провержения правительства во всем государстве и перемены образа
правления в России, при чем злоумышление их открыто было правитель­
ством заблаговременно при самом оного начале, и, во-вторых, в том,
что они, по предварительному между собою согласию, по договору выше­
поименованного Нечаева, совершили 21 ноября 1869 года убийство
слушателя Петровской Академии Иванова, заманив его в уединенное
место, т.- е. обвиняются в совершении преступлений, предусмотренных
249, 250, 13 ст. ст. и 3 тт. 1453 ст. Улож. о Наказ., ид. 1866 г., 5) бывший
слушатель Петровской Академии Иван Иванов Флоринский в том, что он
принимал участие в действиях означенного заговора с знанием о цели
его действий, т.- е . в преступлении, предусмотренном теми же 249 и 250
ст. Улож., 6) сын священника Владимир Федоров Орлов, 7) дворянин
Феликс Вадимов Волховский, 8) кандидат прав Петр Никитин Ткачев,
9) бывший студент Медико-хирургической Академии Михаил Петров
Коринфский — в том, что, умыслив ниспровергнуть правительство во
всем государстве и переменить образ правления, совершили для этого
приготовительные действия, при чем также злоумышление их открыто
было правительством заблаговременно в самом начале оного, т.- е . в пре­
ступлении, предусмотренном теми же 249 и 250 ст. ст. Улож., 10) жена
полковника Елизавета Христиановна Томилоеа в том, что действиями
своими помогала обвиняемым Нечаеву и Орлову совершить пригото­
вления к государственному преступлению, которое потом выразилось
в составлении заговора ниспровергнуть правительство и переменить
образ правления, при чем Томилова знала о таком их злоумышлении,
т.- е. обвиняется в преступлении, предусмотренном 13, 121, 249 и 250
ст. ст. Улож. о Наказ., 11) с.- петербургская мещанка Александра Де­
ментьева в том, что напечатала в своей типографии и затем распростра­
нила воззвание «К обществу», с целью возбудить к явному неповино­
вению власти верховной, т.-е. в преступлении, предусмотренном 251 ст,
Улож. о Наказ.
Посему и на основании 1032 и 1033 ст. ст. Уст. Угол. Судопр. выше­
поименованные Успенский, Кузнецов, Николаев, Прыжов, Ткачев, Орлов,

—
282 —
Флоринский, Коринфский, Волховский, Томилова и Дементьева пре­
даются суду С.-Петербургской Судебной Палаты...
По предложению председателя секретарем прочитаны были:
Общие правила организации.
§ 1. Строй организации основывается на доверии к личности.
§ 2. Организатор (уже член) из среды своих знакомых намечает
5 — 6 лиц, с которыми переговорив одиночно и заручившись согласием
каждого, собирает их вместе и закладывает основание замкнутого круж­
ка. § 3. Механизм организации скрыт от всякого праздного глаза, а по­
тому вся сумма связей и весь ход деятельности кружка есть секрет для
всех, исключая его членов и центрального кружка, куда организатор
представляет полный отчет в определенные сроки. § 4. По известному
плану, основанному на знании местности или сословия, или среды, в ко­
рой ведется подготовительная работа, труды специализируются членами.
§ 5. Член организации немедленно составляет, в свою очередь, каждый
около себя кружок 2-й ступени, к которому прежде основанный стано­
вится в значении центрального, куда все члены организации (по отноше­
нию к кружкам 2-й ступени организаторов) вносят всю сумму сведений
от своих кружков для доставления далее. § 6. Правило не действовать
непосредственно на всех тех, на которых можно действовать с немень­
шим результатом посредственно, т.- е. через других, должно быть выпол­
няемо со строгой аккуратностью. § 7. Общий принцип организации не
убеждать, т.- е . не вырабатывать, а сплачивать те силы, которые есть
уже налицо, исключать всякие прения, имеющие отношения к реальной
цели. § 8. Устраняются всякие вопросы от членов к организатору, имею­
щие целью дело кружков подчиненных. § 9. Полная откровенность от
членов к организатору лежит в основе успешного хода дела. § 10. По
образованию кружков второго разряда прежде организованные стано­
вятся относительно них центрами, получают устав общества и определен­
ную программу деятельности в той среде, где находятся. Великорусский
отдел. Москва.
Общие правила сети для отделений.
1)
Задача отделений состоит в достижении самостоятельности и не­
зависимости в деле организации и их употреблении с вящею гарантиею
безопасности общего дела. 2) Начало такого отделения кладут двое или
трое лиц, уполномоченных от сети с одобрения комитета. Они группи­
руют тех лиц из кружков на основании общих правил организации,
которые, по усмотрению комитета, окажутся удовлетворяющими требо­
ваниям. Через организаторов поддерживается связь с сетью. 3) Лично­
сти, избранные из кружков и входящие в состав отделения, на первом
же собрании дают обязательство: а) действовать неразрывно, кол­
лективно, вполне подчиняясь общему голосу, и оставить отделение
только для вступления в ряды еще более интимные, по указанию коми­

—
283 —
тета; б) вместе с тем, они обязуются во всех своих отношениях к внеш­
нему миру иметь в виду только пользу общества. 4) Вступление в отде­
ление делается постепенно, поодиночке. Когда количество дойдет до 6,
тогда отделения разделяются на самостоятельные группы, по указанию
комитета. 5) Избирается сообща лицо, заведывающее письмоводством,
составлением отчетов, приемкой и отправлением членов комитета и
других доверенных лиц, имеющих отношения к всему отделению. Это же
лицо хранит бумаги, вещи и имеет адреса. 6) Другие члены берут на
себя обязанность вести подготовительную работу в том или другом
сословии или среде и избирают себе помощников из лиц, организован­
ных по общим правилам. 7) Все количество лиц, организованных по
общим правилам, рассматривается и употребляется как средство или
орудие для выполнения предприятий и для достижения цели общества.
Потому, во всяком деле, приводимом отделением в исполнение, суще­
ственный план этого дела или предприятия должен быть известен только -
отделению; приводящие же его в исполнение личности отнюдь не должны
знать сущность, а только те подробности, те части дела, которые вы­
полнить пало на их долю. Для возбуждения же энергии необходимо об’-
яснить сущность дела в превратном виде. 8) О плане предприятия, заду­
манного членами, дается знать комитету и только по соглашению оного
приступается к выполнению. 9) План, предложенный со стороны коми­
тета, выполняется немедленно. Для того чтобы со стороны комитета не
было требований, превышающих силы отделения, устанавливается самая
строгая и аккуратная отчетность о состоянии отделения через посред­
ство тех звеньев, которыми оно связываіется с комитетом. 10) Отделение
посылает членов для ревизии подчиненных кружков и отправляет в све­
жие места для заложения новых организаций. 11) Вопрос о средствах
денежных стоит на первом плане: 1-е, прямой сбор с членов, лиц сочув­
ствующих — на бланке комитета с выставлением прописью количества
жертвуемых денег; 2-е, косвенный сбор, под благовидными предлогами,
от лиц всех сословий, хотя бы и не сочувствующих; 3-е, устройство кон­
цертов, вечеров, под разными номинальными целями; 4-е, разнообразные
предприятия относительно частных лиц; все другие более грандиозные
средства исключаются из деятельности отделения, как превышающие
éro силу, и только по указанию комитета отделение должно содейство­
вать выполнению такого плана; 5-е, из всей суммы приходов одна треть
доставляется комитету. 12) В числе необходимых условий для начала
деятельности отделения есть: 1-е, образование притонов; 2-е, допуще­
ние своих ловких и практических людей в среду разносчиков,
булочников и пр.; 3-е, знакомство с городскими сплетниками, пу­
бличными женщинами и другие частные собирания и распростра­
нения слухов: 4-е, знакомство с полицией и с миром старых
приказных: 5-е, заведение сношений с так называемой преступной
частью общества: 6-е, влияние на высокопоставленных лиц через их
женшин: 7-е, интеллигенция литературы; 8-е, поддержание агитации
всевозможными средствами.
Сей экземпляр не должен распространяться, а храниться в отде­
лении.

—
284 —
Отношен ня pеволюционера к само м у с е б е.
§ 1. Революционер — человек обреченный. У него нет ни своих
интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни
даже имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом,
единою мыслью, единою страстью — революцией.
§ 2. Он в глубине своего существа, не на словах только, а на
деле, разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем обра­
зованным миром, со всеми законами, приличиями, общепринятыми
условиями и нравственностью этого мира. Он для него — враг беспо­
щадный, и если б он продолжал жить в нем, то для того только, чтобы
его вернее разрушить.
§ 3. Революционер презирает всякое доктринерство и отказался
от мирской науки, предоставляя ее будущим поколениям. Он знает
только одну науку -— науку разрушения. Для этого и только для этого
он изучает теперь механику, физику, химию, пожалуй, медицину. Для
этого изучает денно и нощно живую науку людей, характеров, поло­
жений и всех условий настоящего общественного строя во всех воз­
можных слоях. Цель же одна — наискорейшее разрушение (этого) по­
ганого строя.
§ 4. Он презирает общественное мнение. Он презирает и не­
навидит во всех пробуждениях и проявлениях ны-кешнюю обществен­
ную нравственность. Нравственно для него все, что способствует
торжеству революции. Безнравственно и преступно все, что поме­
шает ему.
§ 5. Революционер — человек обреченный, беспощаден для госу­
дарства и вообще для всего сословно-образованного общества; он и от
них не должен ждать для себя никакой пощады. Между ними и им
существует тайная или явная, но непрерывная и непримиримая война
на жизнь и смерть. Он должен приучить себя выдерживать пытки.
§ 6. Суровый для себя, он должен быть суровым и для других. Все
нежные, изнеживающие чувства родства, любви, благодарности и даже
самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстью
революционного дела. Для него существует только одна нега, одно уте­
шение, вознаграждение и удовлетворение — успех революции. Денно
и нощно должна быть у него одна мысль, одна цель -— беспощадное раз­
рушение. Стремясь хладнокровно и неутомимо к этой цели, он должен
быть готов и сам погибнуть и погубить своими руками все, что мешает
ее достижению.
§ 7. Природа настоящего революционера исключает всякий ро­
мантизм, всякую чувствительность, восторженность и увлечение. Она
исключает даже личную ненависть и мщение. Революционная страсть,
став в нем обыденною, ежеминутно должна соединяться с холодным
расчетом. Всегда и везде он должен быть не то, к чему его по­
буждают влечения личные, а то, что предписывает ему общий инте­
рес революции,

—
285 —
Отношения революциинера к товар» ща м
по pеволюции.
§ 8. Другом и милым человеком для революционера может быть
только человек, заявивший себя на деле таким же революционером,
как и он сам. Мера дружбы, преданности и прочих обязанностей в от­
ношении к такому товарищу определяется единственно степенью полез­
ности в деле всеразрушительной практической революции.
§ 9. О солидарности революционеров и говорить нечего. В ней вся
сила революционного дела. Товарищи революционеры, стоящие на
одинаковой степени революционного понимания и страсти, должны,
по возможности, обсуждать все крупные дела вместе и решать едино­
душно. В исполнении таким образом решенного плана каждый должен
рассчитывать по возможности на себя. В выполнение ряда разруши­
тельных действий каждый должен делать сам и прибегать к совету и по­
мощи товарищей только тогда, когда это для успеха необходимо.
§ 10. У каждого товарища должно быть под рукою несколько
революционеров второго и третьего разрядов, т. -е . не совсем посвя­
щенных. На них он должен смотреть как на часть общего революцион­
ного капитала, отданного в его распоряжение. Он должен экономи­
чески тратить свою часть капитала, стараясь всегда извлечь из него
наибольшую пользу. На себя он смотрит как на капитал, обреченный
на трату для торжества революционного дела, только как на такой
капитал, которым он сам и один без согласия всего товарищества
вполне посвященных распоряжаться не может.
§ 11. Когда товарищ попадает в беду, решая вопрос, спасать его
или нет, революционер должен соображаться не с какими-нибудь лич­
ными чувствами, но только с пользою революционного дела. Поэтому
он должен взвесить пользу, приносимую товарищем, с одной стороны,
а с другой — трату революционных сил, потребных на избавление, и на
какую сторону перетянет, так и должен решить.
Отношения революционера к обществу.
§ 12. Принятие нового члена, заявившего себя не на словах а на
деле, в товарищество не может быть решено иначе, как единодушно.
§ 13. Революционер вступает в государственный, сословный, так
называемый образованный мир и живет в нем только с верой в его
полнейшее скорейшее разрушение. Он не революционер, если ему чего-
нибудь жаль в этом мире, если он может остановиться пред истребле­
нием положения, отношения или какого-либо человека, принадлежа­
щего к этому миру — все и все должны быть ему равно ненавистны.
Тем хуже для него, если у него есть в нем родственные, дружеские и
любовные отношения; он не революционер, если они могут остановить
его руку.
§ 14. С целью беспощадного разрушения революционер может и
даже часто должен жить в обществе, притворяясь совсем не тем, что

—
286 —
есть. Революционер должен проникнуть всюду, во все низшие и сред­
ние сословия, в купеческую лавку, в церковь, в барский дом, в мир
бюрократический, военный, в литературу, в III Отделение и даже в Зим­
ний дворец.
§ 15. Все это поганое общество должно быть раздроблено на не­
сколько категорий: первая категория неотлагаемо осужденных на
смерть. Да будет составлен товариществом список таких осужденных
по порядку их относительной зловредности для успеха революцион­
ного дела, так чтобы предыдущие нумера убрались прежде по­
следующих.
§ 16. При составлении таких списков и для установления выше-
речениого порядка, должно руководствоваться отнюдь не личным зло­
действом человека, ни даже ненавистью, возбуждаемой им в товари­
ществе или в народе. Это злодейство и эта ненависть могут быть даже
отчасти полезными, способствуя к возбуждению народного бунта.
Должно руководствоваться мерой пользы, которая должна произойти
от его смерти для революционного дела. Итак, прежде всего должны
быть уничтожены люди, особенно вредные для революционной органи­
зации, а также внезапная и насильственная смерть которых может на­
вести наибольший страх на правительство и, лишив его умных и энер­
гичных деятелей, потрясти его силу.
§ 17. Вторая категория должна состоять из таких людей, кото­
рым даруют только временно жизнь, чтобы они рядом зверских поступ­
ков довели народ до неотвратимого бунта.
§ 18. К третьей категории принадлежит множество высоко­
поставленных скотов или личностей, не отличающихся ни особенным
умом, ни энергией, но пользующихся по положению богатством, свя­
зями, влиянием, силой. Надо их эксплоатировать всевозможными мане­
рами, путями; опутать их, сбить с толку и, овладев по возможности
их грязными тайнами, сделать их своими рабами. Их власть, влияние,
связи, богатство и сила сделаются, таким образом, неистощимой сокро­
вищницей и сильной помощью для разных предприятий.
§ 19. Четвертая категория состоит из государственных често­
любцев и либералов с разными оттенками. С ними можно конспири­
ровать по их программам, делая вид, что слепо следуешь за ними,
а между тем прибирать их в руки, овладеть всеми их тайнами, ском­
прометировать их до-нельзя, так чтобы возврат для них был не­
возможен, и их руками мутить государство.
§ 20. Пятая категория — доктринеры, конспираторы, революцио­
неры, все праздно глаголющие в кружках и на бумаге. Их надо беспре­
станно толкать и тянуть вперед, в практичные головоломные заявле­
ния, результатом которых будет бесследная гибель большинства и
настоящая революционная выработка немногих.
§ 21. Шестая и важная категория — женщины, которых должно
разделить на три главных разряда: одни — пустые, обессмысленные,
бездушные, которыми можно пользоваться, как третьей и четвертой
категориями мужчин; другие — горячие, преданные, способные, но не
наши, потому что не доработались еще до настоящего бесстрастного

—
287 —
и фактического революционного понимания; их должно употреблять,
как мужчин пятой категории; наконец, женщины, совсем наши, т.- е.
вполне посвященные и принявшие всецело нашу программу. Мы должны
смотреть на них как на драгоценнейшие сокровища наши, без по­
мощи которых нам обойтись невозможно.
Отношения товарищества к народу.
§ 22. У товарищества нет другой цели, кроме полнейшего осво­
бождения и счастья народа, т.- е. чернорабочего люда. Но убежденное
в том, что это освобождение и достижение этого счастья возможны
только путем всесокрушающей народной революции, товарищество
всеми силами и средствами будет способствовать к развитию и раз­
общению тех бед и тех зол, которые должны вывести, наконец, народ
из терпения и понудить его к поголовному восстанию.
§ 23. Под революцией народной товарищество разумеет не ре­
гламентированное движение по западному классическому образу —
движение, которое всегда, останавливаясь перед собственностью и пе­
ред традициями общественных порядков, так называемой цивилизации
и нравственности, до сих пор ограничивалось везде ниспровержением
одной политической формы для замещения ее другою и стремилось
создать так называемое революционное государство. Спасительною
для народа может быть только та революция, которая уничтожит
в корне всякую государственность и истребит все государственные тра­
диции порядка и классы России.
§ 24. Товарищество поэтому не намерено навязывать народу ка­
кую бы то ни было организацию сверху. Будущая организация, без со­
мнения. выработается из народного движения и жизни. Но это — дело
будущих поколений. Наше дело — страшное, полное, повсеместное и
беспощадное разрушение.
^ 25. Поэтому, сближаясь с народом, мы прежде всего должны
соединиться с теми элементами народной жизни, которые со времени
основания московской государственной силы не переставали протесто­
вать не на словах, а ка деле против всего, что прямо или косвенно свя­
зано с государством: против дворянства, против чиновничества, против
попов, против гильдейского мира и против кулака-мироеда. Но соеди­
нимся с диким разбойничьим миром, этим истинным и единственным
революционером в России.
§ 26. Сплотить этот мир в одну непобедимую, всесокрушающую
силу — вот вся наша организация, конспирация, задача.
Заседание 15июля.
Председатель об’явил следующую резолюцию:
«Судебная Палата, рассмотрев дело о заговоре с целью ниспро­
вергнуть существующее в России правительство по отношению
к 11 лицам, находит, что осенью 1869 года в Москве составлено было

288 —
тайное общество, имевшее целью изменить существующий в России
образ правления, и признает затем ви но вными:
1. Дворянина П. Г. Успенского, 22 лет, личного почетного гра­
жданина, А. К. Кузнецова, 24 лет, отставного коллежского секретаря,
И. Г. Прыжова, 42 лет и мещанина H. Н. Николаева 19 лет в том, что
они были соучастниками означенного тайного общества, и в том, что
в качестве сообщников, по. подговору Нечаева, совершили убийство
студента Иванова, заманив его в уединенное место.
2. Сына священника И. И. Флоринского, 24 лет, в том, что, зная
о существовании означенного общества, принимал участие в действиях
оного.
3. Дворянина П. Н. Ткачева, 27 лет, и мещанку А. Д. Дементьеву,
19 лет, в том, что первый сочинил и отдал для напечатания и распро­
странения, а последняя напечатала и распространила воззвание
«К обществу», заключающее в себе отзыв оскорбительный и напра­
вленный к колебанию общественною доверия к распоряжениям прави­
тельственных установлений и оправданию воспрещенных ими действий,
с целью возбудить к этим распоряжениям и установлениям неуважение.
4. Находя затем подсудимых: священнического сына, В. Ф. Орло­
ва, дворянина Ф. В. Волховского, вдову полковника E. X. Томилову и
священнического сына М. И. Коринфского, по настоящему делу не ви­
новными, Судебная Палата, на основании 31*8, 1453 п. 3, 1035, 134, 152.
19, 31, 139, 143, 129, 38 и 140-й ст. ст. Улож. о Наказ, и 771-й Уст.
Угол. Суд., определяет:
1) подсудимых Успенского, Кузнецова, Прыжова и Николаева ли­
шить всех прав состояния и сослать в каторжные работы: Успенского —
в рудниках на 15 лет, Кузнецова — в крепостях на 10 лет, Прыжова —
в крепостях на 12 лет и Николаева — в крепостях на 7 лет и 4 месяца,
затем поселить в Сибири навсегда;
2) подсудимого Флоринского заключить в тюрьму на 6 месяцев
с отдачею затем под строгий надзор полиции на 5 лет;
3) подсудимых Ткачева и Дементьеву заключить в тюрьму: первого
на 1 год и 4 месяца, а Дементьеву — на 4 месяца;
4) подсудимых Коринфского, Волховского, Томилову и Орлова
признать по суду оправданными;
5) о применении меры пресечения способов уклониться от суда
относительно Флоринского, Ткачева и Дементьевой составить особое
постановление ;
6) приговор о Ткачеве не приводить в исполнение, ввиду имею­
щихся в Палате о нем других дел, и
7) приговор этот по вступлении в законную силу относительно
Успенского и Прыжова, на основании 945-й ст. Уст. Угол. Суд., пред­
ставить на высочайшее усмотрение.
Приговор в окончательной форме будет об’явлен через 2 недели
после последней резолюции по настоящему делу.
Председатель. Подсудимые Орлов, Волховский, Коринф­
ский и Томилова, не угодно ли вам выйти на середину залы.
(Подсудимые вышли.)

—
289 —
Подсудимые! Вы свободны от суда и от содержания под стражею.
Господа, отныне вам место не на позорной скамье, а среди публики,
среди всех нас.
(«Го уд. преступления в России в XIX веке», сборн. под ред. Б. Базилевского,
том I, стр. 160-165, 176-178, 182-1 -6 и 188.)
Речь Спасовича.
Защитник Спасович. Изложив план моей защиты, я по
необходимости должен начать рассказ мой с человека, которым все
дело полно, хотя его здесь нет, с Дмитрия Федоровича, с Кинявского,
с Ивана Петровича или Ивана Павлова, с офицера путей сообщения
Панина, одним словом, с того Протея, который под сотнею имен вдоль
и поперек из’ездил землю, одним словом — с Нечаева.
В обвинительном акте проведена та мысль, что студенческие вол­
нения, которые начались в 1868 и окончившись катастрофой в марте
1869 года, были главным образом произведены лицами, стоявшими вне
университета и совершенно ему чуждыми, которые и мутили молодежь.
В числе лиц этих упоминается и Нечаев. Хотя Нечаев — лицо весьма
недавно здесь бывшее, однако он походит на сказочное. Его называют
сыном священника, но оказывается, что он сын мещанина-живописца;
иные дают ему 19, иные 23 года; иные говорят, что он не получил ни­
какого образования, что 16 лет едва знал грамоту и затем в 3 года
достиг такого совершенства, что читал по-немецки, по-французски и
понимал философские книги. Я знаю только, что Нечаев был учителем
в Сергиевском приходском училище в Петербурге и в качестве вольно­
слушателя посещал университет. Подсудимая Томилова, бывшая в уни­
верситете, видела вешалку, на которой висело его платье, с надписью
его фамилии. Если он был вольнослушателем, то он должен был бы
иметь гимназический аттестат. В университете, все те, которые посе­
щают его, вольнослушатели и студенты, собственно говоря, находятся
в одинаковом к университету отношении, они одинаково к универси­
тету близки и одинаково пользуются в нем правом гражданства. Как
пользовался Нечаев этим правом гражданства — это другое дело. Ему
и в то время было, повидимому, присуще то направление, те затеи,
которые определили его дальнейшую деятельность. И тогда уже он
старался возбуждать студентов, и тогда уже он проговаривался, что
наука не нужна, что она мешает смотреть на вещи правильно, что
она — онанизм мысли в дни практического дела, что надо подталкивать
людей, что наше общество состоит из холопов; и тогда уже он соби­
рал подписку на петицию, которая должна была быть подана от имени
всей учащейся молодежи, и в которой молодежь должна была проте­
стовать от лица всех учебных заведений против условий своего ум­
ственного воспитания и развития.
Но как бы ни было определенно тогда уже то направление, кото­
рому и потом следовал Нечаев, мне кажется, ему многого еще недо-
Героизи революции. T . I.
19

—
290 -
ставало. Его мало слушали, на него мало обращали внимания. Когда
молодежь собирается на шумную сходку, то ©се толпятся, кричат, гал­
дят; в этом крике трудно отличиться и заставить себя слушать. Не­
чаеву нужно было во что бы то ни стало взойти на пьедестал, стать
на подмостки, выставить себя выше того, чем он был на самом деле.
Он возымел еще в январе 1869 г. мысль гениальную, он задумал (жи­
вой человек) создать самому для себя легенду, сделаться мучеником
и прослыть таковым на всю землю русскую. Не знаю, вызывали ли его
за студенческие сходки к ответу к г. Колышкину или нет; может бытЬ,
и вызывали, но во всяком случае он арестован не был. Задумав исчез­
нуть из Петербурга, он озаботился препроводить к друзьям через Веру
Засулич записку о вымышленном своем аресте. В этой записке он
притворяется отправленным в крепость и просит друзей посетить и
помочь. Явившись в Москву, он разнообразит эту тему более и более
живописными вариациями. Его сажали в промерзлый каземат Петер­
бургской крепости; он до того окоченевал в этих стенах, покрытых
льдом, что ему ножом разнимали при допросе стиснутые зубы, чтобы
впустить несколько капель спирта; он ушел, надев шинель какого-то
генерала, и очутился в Москве. Из Москвы отправился он в Одессу.
Тут новая сказка: его арестуют и везут в кибитке — жандарм и чи­
новник; но он дал тумака одному и другому и явился опять в Москву.
Наконец, Нечаев заправду нырнул и очутился за границей. Поездка
эта была крайне необходима; она должна была поставить его в сопри­
косновение с некоторою частью русской эмиграции, от которой он и
надеялся получить, так сказать, рукоположение, заручиться таким
авторитетом, пред которым бы беспрекословно преклонялись люди, на
коих он намеревался действовать.
Г.г. судьи, я должен теперь коснуться предмета весьма тонкого и
трудного, которого не следовало бы касаться, если бы его можно было
обойти — я разумею отношения Нечаева к русской эмиграции. Соб­
ственно следовало бы и не говорить об эмигрантах, так как их здесь
нет, они не могут отвечать и защищаться, но я не могу обойти молча­
нием этого предмета и должен коснуться его хотя в нескольких словах,
так как обвинение представляет вообще все дело организации вырос­
шим целиком на русской почве, без всяких привходящих элементов
из-за границы. Здесь оно, будто бы, задумано еще в марте месяце, посте­
пенно осуществлялось и дошло до катастрофы. Мне кажется, что на
исключительно русской почве дело это не могло бы сложиться, что
для него необходим был привходящий элемент, что много заимствовано
Нечаевым самого существенного, того, что помогло ему действовать на
русскую молодежь, что он позаимствовал от эмиграции известный
образ действий, известные идеи, известную даже организацию.
О своих отношениях с эмигрантами Нечаев, по приезде своем
в Россию во второй раз, рассказывал дивные вещи. Мы слышали от
князя Черкасова, что Нечаев попал будто в Бельгию, где, поступив
в рабочие, устроил стачку рабочих; затем этими рабочими он отправлен
был делегатом в Женеву,.где познакомился с Бакуниным, после чего
сделался членом так называемого интернационального или между-

—
291 —
народного общества рабочих. Подсудимому Успенскому Нечаев, пере­
давал о своем знакомстве с Герценом (умершим в 1870 г. 7 января).
Герцен будто бы говорил про него: «Что у вас, Сергей Геннадиевич,
все резня на уме?» — Николаеву, который гораздо более прост и до­
верчив, Нечаев сообщил, что столь недоверчиво относился к нему Гер­
цен только сначала, но что затем Нечаев под’ехал к нему поближе,
употребив несколько недель на то, чтобы его обработать, достиг того,
что Герцен сделался совершенно его сторонником, вполне сочувствую­
щим всему тому, что выражено в «Народной расправе».
Многое еще передавал Нечаев о Бакунине, Огареве, Герцене, о гер-
ценовской книге автографов; наконец, он даже показывал стихотворение
Огарева, игравшее немалую роль в волнении студентов, под заглавием:
«К моему другу Нечаеву». Нечаев особенно старался распространить
эти стихи и даже приискивал к ним музыку, чтобы молодые люди пели
их. Конечно, в этих рассказах есть бездна придуманного, лживого.
Вообще, можно сказать, если Нечаев выкроен по типу одного из героев
романа Гончарова «Обрыв» — Марка Волохова, то, кроме того, в нем
еще много хлестаковского. Марк Волохов был правдив, а Нечаев не был
правдив и врал немилосердно. Это вранье явилось в нем, по всей веро­
ятности, потому, что в плане его действий была ложь, как средство для
достижения известной цели; но известно, что такое средство весьма
опасно действует на характер. Оно до такой степени входит в плоть
и в кровь лжеца, что сей последний незаметно привыкает употреблять
ее потом без всякой нужды, просто из любви к искусству. Я мог бы
привести бездну примеров недостоверности или сомнительности рас­
сказов Нечаева об эмиграции. Для доказательства возьму хотя бы сти­
хотворение «Студент», тот маленький листок, отпечатанный на одной
стороне, который я просил бы приложить к числу вещественных дока­
зательств. Этот листок носит -подпись Н. Огарева. Хотя Огарев и не
первостепенный поэт, но стихи эти до такой степени слабы и плохи,
что трудно предполагать, чтобы даже и на старости лет они вышли
из-под пера Огарева... Вдумаемся в смысл отношений, который они пред­
полагают между Нечаевым и Огаревым. Если бы они были огаревские,
то надлежало заключить, что Огарев вступил в заговор с Нечаевым
с целью надуть русскую публику без всякой пользы для дела, в личную
угоду, в личное одолжение одному только Нечаеву, мало того: даже во
вред делу. Если бы Нечаев не имел намерения возвратиться в Россию,
то можно бы подумать, что престарелый автор поддался следующим
соображениям: «пускай у русского народа прибавится один лишний
мученик, и вместе с тем прибавится лишний счетец народу с правитель­
ством». Но заметьте, что Нечаев ехал в Петербург и Москву, там его
должны были знать, и с первого же разу он не мог не встретить зна­
комых, а если бы увидели, что Нечаев жив, то этого одного уже до­
статочно, чтобы обличить во лжи как его, так и Огарева. Мало того;
в этой пьесе есть стихи, которые в устах Огарева звучат как самая
адская насмешка: «Но, весь век нелицемерен, он борьбе остался верен».
Не верх ли это лицемерия выдать себя за мученика, не быв таковым
никогда. Наконец, есть одна фраза, которая положительно не могла
19*

—
292 —
выйти из-под пера Огарева: «Жизнь он кончил в этом мире...» и т. д.
Это совершенно противоречит совсем нерелигиозному, как известно,
образу мыслей Огарева. Таким образом я думаю, что нет никакого
основания полагать, чтобы стихотворение «Студент» было писано
Огаревым, чтобы оно вышло из Женевы; оно скорее суздальское изде­
лие, отпечатанное подпольно ручным станком в Москве, в С.-Петербур­
ге или за границей, где, по словам Нечаева, готовились кой-какие от­
тиски.
Я указал на то, как осторожно надо пользоваться данными, исхо­
дящими от Нечаева. Но если Нечаев действительно многое сочинял, то
нет никакого сомнения, однако, что он находится в тесной связи
с некоторыми выходцами, например, с Бакуниным. На суде была прочи­
тана записка, писанная рукою Бакунина, с No 2771, в которой рекомен­
дуется агент, долженствующий изображать собою этот нумер русской
революции первым. Есть сведения, что в Москве по рукам ходит устав
интернационального общества, с собственноручною припискою Баку­
нина, извлеченною из одной его прокламации. К Бакунину должен был
посылаться, по словам Успенского, подсудимый Прыжов, для передачи
отчета; всего важнее, наконец, рассказ Успенского о событии, отно­
сящемся к периоду, предшествовавшему приезду Нечаева в Россию,
именно к лету 1869 года. Летом 1869 года приезжал из-за границы
некто Негрезкул (ныне умерший), человек весьма замечательный,
находившийся в весьма дурных отношениях с Нечаевым и с которым,
вероятно, случилось бы в Петербурге то же самое, что с Ивановым
в Москве, если бы он стал противодействать планам и намерениям
Нечаева. Этот человек, нимало не сочувствовавший Нечаеву и ненави­
девший его, рассказывал, что, быв в Женеве, видел Бакунина и Нечаева
вместе, и что Бакунин, трепля Нечаева по плечу, говорил: «Вот какие
у нас в России люди есть!».
Эти данные не оставляют сомнения, что с некоторыми из эмигран­
тов Нечаев имел сношения. Вероятно, явившись в Женеву, Нечаев на­
говорил три короба лжи о том, что делается в России, как революция
близка, как она растет по дням, как волнуется вся молодежь и т. д.
Подобные рассказы для людей, находящихся в положении эмигрантов,
давно оторванных от России, не знающих, что в ней делается, но же­
лающих на нее влиять, точно то же, что манна небесная. Они готовы
верить всякой сказке, небылице, маломальски совпадающей с их по­
желаниями; является человек энергический, смелый, который говорит
самым решительным образом,— как же его не одобрить и как же его
не благословить, если он говорит, что отправляется на место родины!
Но благословить чем — деньгами, нет, не деньгами — по всей вероятно­
сти их немного у выходцев, и свои деньги они вообще берегут. Притом
Нечаев рассказывал, что у него есть связи, есть друзья, есть готовые
средства, ставил себя в такое положение, что и просить денег было не­
ловко, разве на то, чтобы добраться до границы. Но отчего же не
благословить Нечаева тем, что так нетрудно, что так дешево, что
стоит немного дороже молитвы, а именно прокламациями, несколькими
^ппшюрками, несколькими печатными листками. И вот, с этим-то

—
293 —
легким багажом отправляется Нечаев в Россию. Кроме этих вещей
с ним или за ним отправляется печатка с топором, да еще одна кни­
жечка, писаная шифром, которую он берег весьма тщательно, которую
он отдал на сохранение Успенскому и которой он никому не читал. Это
так называемый катехизис революционера.
Да будет мне позволено сказать несколько слов об этой книжке,
которая весьма замечательна: она самая характерная из всех имею­
щихся в деле документов. Некоторые из прокламаций, которые были
привезены Нечаевым и доставлены потом по почте, очевидно, были на­
значены для того, чтобы только запугивать правительство; к таким
прокламациям я причисляю без всякого колебания ту потешную про­
кламацию от Брюссельского революционного комитета, где ‘говорится
о том, что русское дворянство с потомком Рюрика во главе должно
занять подобающее место на государственной арене, согнав чиновную
мелюзгу и немецкую челядь. Очевидно, это воззвание, должно быть,
предназначалось для рассылки его в Россию только для того, чтобы
лица, получившие это воззвание, отсылали его в полицию или в III Отде­
ление. Весьма любопытно было бы знать то впечатление, какое про­
изведет на барона Вольфа, коего детей учил Нечаев, такая прокла­
мация, где говорится об истреблении немецкой челяди. Очевидно, что
эта прокламация была на то и назначена, чтобы ее сейчас же передали
в полицию. Кроме того, были такие прокламации, которые имели целью
действовать на молодежь известным образом, как, например, «Народная
расправа», имеющая весьма эффектное место, где Нечаев сопоста­
вляется с Бакулиным, и его прокламации «К учащимся» дается пред­
почтение пред бакунинской. Что касается до катехизиса, то он зани­
мает особое место и выдаваем был за особый знак, отличающий ком-
мисара или агента международного общества. Если бы этот катехизис
употреблялся только как знак, то непонятно, отчего же брать именно
этот знак, а не изобрести другой, например, печатку с изображением
на ней вместо одного топора двух топоров или чего-нибудь подобного?
Всякому знаку поверили бы люди русские. Если задаться вопросом, по­
чему этот катехизис, столь старательно составленный, никому не
читался, то надо притти к заключению, что не читался он потому, что
если бы читался, то произвел бы самое гадкое впечатление. Даже моло­
дежь, так не критически относящаяся к делу, не могла не задуматься,
когда прочла одиннадцатый параграф, в котором говорится, что каждый
член организации рассматривется как капитал, состоящий в распоря­
жении организации, и если попадается, то организация озаботится его
освобождением только тогда, когда на это освобождение не потребуется
особенно значительных затрат, в противном случае он предоставляется
на произвол судьбы. Такое же впечатление произвел бы и тот пара­
граф, в котором говорится, что надо искоренить в себе чувства
дружбы, любви, благодарности и даже чувство мести. Отвратительное
впечатление произвело бы то место катехизиса, в котором предписы­
вается втираться во всякие общества, к людям, не делающим собствен­
но никому никакого зла, но виновным только тем, что у них есть связи,
положение или деньги; их предписывается опутать, завладеть их тайнами

—
294 —
и потам выдать головою правительству. Весьма многие с негодованием
отступили бы от дикой идеи, что единственный надежный революционер
в России — это лихой разбойничий люд. Наконец, всякого мыслящего
человека озадачило бы то, что в конце концов катехизис ни до чего
не договаривается и совсем даже отрицает какую бы то ни было цель
переворота; какое устройство будет дано обществу — неизвестно, со ­
вершенная темень. Сказано, что устройство будет бессословное, беспо­
повское, безгосударственное, но это признаки чисто отрицательные, за
исключением их ничего и не остается. Я полагаю, что гораздо более
смысла даже в программе революции, не знаю кому принадлежащей,
найденной у г-жи Антоновой, в которой говорится, по крайней мере, что
в данный момент с’едутея юристы и экономисты революции, кото­
рые установят форму правления и устройство России; но в катехизисе
ничего подобного нет. Я полагаю, что этот катехизис в своих корен­
ных-началах мало отходит от убеждений Нечаева и почти с ними со­
впадает, т.- е . что Нечаев осуществлял на деле по мере возможности
теории катехизиса.
Но между автором катехизиса и Нечаевым есть и громадная разница,
а именно такая, какая существует между революционером дела и рево­
люционером мысли. Нечаев был прежде всего революционер дела. Если
он и думал то, что написано в катехизисе, то никому бы, однако, не
сообщил, что людей нужно надувать, потому что в таком случае кто же
бы согласился, чтобы его заведомо надули; никто бы, конечно, при таких
условиях и не поступил в организацию. Возясь с этими мыслями, Нечаев,
конечно, поступил бы, как король французский Людовик XI, который
говаривал, что если бы шляпа его знала, что у него в голове, то он
бы ее бросил в огонь. Между тем, в авторе катехизиса мы видим теоре­
тика, который на досуге, вдали от дела, сочиняет революции, графит
бумагу, разделяет людей на разряды по этим графам, одних обрекает
на смерть, других полагает ограбить, третьих запугать и т. д. Это
чистейшая отвлеченная теория. Я вижу в содержании этого катехизиса
большое сродство, так сказать химическое, с образом мыслей Нечаева.
Нечаев многое оттуда позаимствовал. Вспомните, г. г. судьи, слова, кото­
рые он сказал Кузнецову после убийства: «Теперь ты обреченный
человек». Это слово «обреченный» повторяется несколько раз в том же
смысле в катехизисе. Вспомним то место, в котором говорится о разбой­
ничьем люде, который надо вербовать. Эта мысль беспрерывно вертится
на уме у Нечаева, когда он приехал в Москву; с этой целью знакомится
он с Прыжовым, с этим добряком, простым как дитя, с этим фантазе­
ром, любящим толкаться между народом без всякой определенной цели.
Вспомните, что Нечаев пытается создать кружок около Прыжова для
вербования публичных женщин, жуликов и тому подобного люда.
Таким образом, я полагаю, что катехизис есть эмиграционное
произведение, произведшее на Нечаева известное впечатление и принятое
им во многих частях в руководство. Я не смею приписывать его Баку­
нину; но во всяком случае происхождение его эмиграционное.
С таким легким багажом, как я уже описал, этот человек поехал
один в Россию, один, чтобы без денег, без средств совершить государ­

—
295 —
ственный переворот. Средств у него не было никаких — он должен был
их создать, а создавать их и добывать доводилось ему только обманом
и ложью. К этим способам Нечаев и прибегал ежеминутно. Как на
пример бесцеремонности, я могу указать на взятие векселя на 6.000 руб­
лей от г. Коловачевского, о чем узнал Скигтский в Петербурге, и что
он передал Кузнецову. Конечно, в то время, когда Нечаев ехал в Россию,
у него не было еще готовых списанных на бланке правил организации,
сети для отделения, прокламации от сплотившихся к разрозненным: все
эти документы принадлежали к позднейшему времени, когда Нечаев
был в Москве. Но, конечно, и тогда, летом 1869 г., в голове его был
план организации, который в общих чертах представляется в следующем
виде. Организация состояла из кружков. Сами по себе кружки не
новость: это обыкновенный, неизбежный прием всякой революции, самая
старая, но не выходящая никогда из употребления рутина. Если в древней
Ниневии или Египте были какие-нибудь тайные общества, то, несомненно,
и они прибегали к устройству кружков. Разница могла быть только
в мелочах: в числе членов и т. п. Я полагаю, что идею кружков Нечаев
не заимствовал ни от каракозовского заговора, ни вообще откуда бы
то ни было. Кружки эти явились естественным образом, сами собою.
Но важны градации степеней и связь высших из этих степеней с загра­
ницей. Организация должна была быть по идее создателя следующая:
внизу кружки первой степени; когда их образуется много, то заводится
центральный кружок, в который входят представители отдельных круж­
ков первой степени. Затем, когда центральных кружков заведено много,
то для целой страны, для целой местности, например, для Петербурга,
Москвы, учреждается отделение с особым кружком отделения во главе
из представителей центральных кружков; отделение, вмещающее кружки
отделений, центральные кружки и кружки первой степени, образует
особую единицу и получает особый нумер. Так, для Петербурга была
цифра 9, для Москвы 3, для Молдо-Валахии 4 и так далее — одним сло­
вом, делалось то, что делают издатели газет, которые, чтобы показать,
что у них много подписчиков, выдают билеты с 2000 и т. д. нумерами.
Этот фиктивный нумер делается для того, чтобы показать, что много
подписчиков. В целом отделении сверху донизу должно было быть про­
ведено одно начало*: все основано на личном доверии к тому, кто являлся
представителем единицы высшего порядка. Члены организации разных
кружков не должны были знать друг друга; в отдельные кружки должны
были наезжать часто ревизоры; кружки постоянно должны находиться
под впечатлением, что кто-нибудь явится записывать, что они делают
и как работают. В таком кружке стоял Нечаев, окруженный товари­
щами. Этими товарищами он мог руководить своими словами, своим
новым полным авторитетом; но этого было ему мало, он привык
командовать и не мог терпеть рассуждений. И вот для достижения этой
цели, для усиления своей власти он созидал и ставил за своими плечами
целый ряд новых призраков. Он измышляет, что есть особый комитет
поблизости, в Москве, с которым он сносится, от которого получает
распоряжения. За этим комитетом мистическая сеть, или русский отдел
всемирного революционного общества, наконец, само всемирное рево­

—
296 —
люционное общество, отождествляемое Нечаевым с международным
обществом рабочих. Для русского человека, мало знающего, что
делается за границею, весьма леігко смешать этот всемирный революцион­
ный союз с действительно существующим интернациональным обществом
рабочих, имеющим свои определенные цели, свои задачи, но которого
какое бы то ни было отношение к настоящему делу не усматривается,
в деле нет на то никаких данных. Таковы были основные правила орга­
низации, в которых было, между прочим, сказано, что цель организации
не убеждать, а готовое только сплачивать, что вступивший в отделение
не спорит и не расспрашивает, но дает обязательство, что он будет под­
чиняться во всем тому, что потребует от него комитет.
Такова была основа организации. Этим основам соответствовали
в уме организатора самые блистательные надежды, которые должны
заключаться в следующем: общество растет, число отделений увеличи­
вается, вслед за московским образуется петербургское, работа кипит,
переносится в губернские города, затем в уездные, пропаганда охваты­
вает все селения, привлекаются крестьяне, образуются шайки воров и мо­
шенников, наконец финал — 19 февраля 1870 г.— это всеобщий кавар­
дак, преставление света, всеобщее движение. Чем более приближалось
это 19 февраля, тем больше отдалялась вероятность достигнуть желаемо­
го именно 19 февраля 1870 г.; но для людей, которые на этом пути
останавливали Нечаева, он имел различные ответы, что, конечно, 19 фе­
враля 1870 г. будет только исходным пунктом движения, началом рабо­
ты, но сама работа продолжится 3— 4 года; она будет длиннее, но по­
лезно, чтобы большинство, не относящееся критически к делу, верило,
что все 19 февраля и покончится. Вот его организация, его планы, его
намерения. Его путь пролегал с юга, чрез Бессарабскую область, где он
был в августе 1869 г. и ехал в Москву. Этот страшный, роковой человек
всюду, где он ни останавливался, приносил заразу, смерть, аресты, уни­
чтожение. Есть легенда, изображающая поветрие в виде женщины с кро­
вавым платком. Где она появится, там люди мрут тысячами. Мне ка­
жется, что Нечаев совершенно походит на это сказочное олицетворение
мировой язвы. Читались показания студента Енишерлова, который до­
шел до того, что подозревал, не был ли Нечаев сыщиком. Я далек от
этой мысли, НО' должен сказать, что если бы сыщик с известною целью
задался планом как можно более изловить людей, готовых к революции,
то он действительно не мог бы искуснее взяться за это дело, чем взялся
Нечаев.
Наш век пережил два важных движения: одно, которое привело
к великим реформам — к Положению 19 февраля, к новому судебному
устройству, к земским учреждениям. Правительство предусмотрело,
предупредило и направило это движение; оно провело реформы весьма
сильной рукою, при чем ему содействовали все ряды прогрессистов, на­
чиная с самых умеренных и кончая самыми крайними. Когда реформы
проведены, то бывает одновременно следующее: наступает известный
момент остановки, чтобы сжиться с новым, привыкнуть к нему, ввести
его в действие. Такая реакция необходима после каждого движения
реформистического и революционного. Другое движение, испытанное

—
297 —
потом обществом, но не предусмотренное, это — движение, известное
под именем Польского мятежа, которому деланы сначала уступки, а по­
том живьем его укротили, что вызвало тоже реакцию. Во время этой
двойной реакции пришлось пострадать довольно многим, быть оторван­
ными от своих, потерять свое семейство, свое состояние. Было очень
много недовольных, и это недовольство нельзя вменять им б вину, так
как порядок вещей для них в самом деле был тяжел, если стать на
их точку зрения. К таким людям легко было приступить Нечаеву, легко
было сказать: вы недовольны — я вас избавлю от этого положения и
введу в мир ваших мечтаний, дайте мне руку. С такими людьми он мог
быть даже весьма откровенен, мог сообщить, что для пользы дела
нужно кое-что измыслить, представить существующим комитет, когда
он на самом деле и не существует, и тому подобное. Затем, другой
разряд вербуемых — это учащиеся школяры. Тут прием вербовки был
уже гораздо труднее; надо было измыслить что-нибудь другое, чтобы
подействовать на это юношество, узнать, с какой стороны за него
взяться. Я должен сказать, что прием, который употребил Нечаев, де­
лает честь его уму и почти неотразим при известных условиях воспи­
тания и развития нашего общества. Остановимся на этих юношах.
У молодого человека нашего века главное, первенствующее чувство,
с которым он вступает в мир, есть чувство прекрасное, преблагородное,
это — чувство любви к народу, чувство демократическое, желание итти
в этот народ, сжиться с ним. Я сам на своем веку видел детей аристо­
кратов, которые надевали крестьянские сермяги и поселялись между
крестьянами. У многих чувство это проходит потом, когда придет зре­
лость, или когда мечтания столкнутся с материальными интересами,
но многие также до конца жизни остаются людьми этого закала. Но
это неопределенное демократическое чувство должно чем-либо выра­
жаться. Способ его выражения в значительной степени зависит от на­
циональности. Возьмем для примера двоих людей: молодого поляка и
молодого русского. Поляк любит народ, т.- е . свой народ, у этого на­
рода есть богатое прошлое, есть в прошлом многое, от чего и доныне
бьется сердце у современников. Это прошлое и возникает перед его
глазами в пурпуре и злате, в дивном величии, и он кидается в это на­
циональное прошлое с тем, чтобы осуществить посредством него свои
демократические мечтания. Вот каким способом делается он револю­
ционером. Другое дело русский юноша. Прошлое его не богато, весьма
не богато, что ни говори, славянофильство настоящее сухо, бедно, голо,
как степь раскатистая, в которой можно разгуляться, но не на чем
остановиться. Та размашистость русской натуры, о которой так много
говорят, тот радикализм, который заметен в большинстве русских дея­
телей, происходят именно от неимения прошлого, от отсутствия куль­
туры, от того, что не на что опереться. Радикализм этот есть самая
крупная, всего более выдающаяся черта в деятелях русских; почти вся­
кий молодой человек делается радикалом, то-есть по необходимости, по
естественному ходу идет докапываться до корней вещей, др сути отно­
шений, до самой сокровеннейшей подкладки; он пробивается разлагаю­
щим эти отношения умом сквозь государство, сословность, религию,

—
298 —
науки, искусство, сквозь все эти оболочки, и останавливается на том,
откуда дальше и пути никакого нет — на экономическом основании
бьгта, на противоположностях и борьбе, с одной стороны, капитала к
собственности, с другой стороны — труда. Когда он остановился на
этой точке, то здесь встречает целую богатую иностранную литературу
о рабочем вопросе на Западе и по необходимости делается социалистом.
Можно сказать, что почти все мы там были, в этой социалистической
стране, и что эти наши путешествия не происходят от какого бы то ни
было заговора, например, о т Каракозовского, и даже не от того так
называемого тайного общества, которое называют именем Петрашев-
ского. Мысль русского молодого человека принимает этот склад самым
естественным образом и порядком. Русский социализм не заключает
сам в себе ничего вредного для государства. Само по себе благородное
предприятие составить ассоциацию эксплоатируемых, выстроившихся
фалангою, чтобы честным образом и дружными усилиями побороть
эксплоататоров на почве законностей, чтобы создать земледельческие
образцовые фермы, рабочие артели, школы и т. п. Во всех этих благих
предприятиях есть, однако, один коренной недостаток — страшная не­
соразмерность между богатством ожидаемых в будущем благ с край­
нею бедностью непосредственных результатов деятельности при самом
усиленном труде. Собралась, положим, артель, состоящая из 5, 6, до­
пустим, из 20 человек, из 20 белоручек, которые взялись по книжке
землю пахать или сыры варить. Конечно, они весь свой век ничего
великого, обширного не сделают. С простым народом они не сойдутся.
Русский мужичок имеет свою ассоциацию, свою общину, которая
ему подчас очень тяжела -
—
известно, что польза крестьянской
общины есть еще вопрос спорный. Что касается рабочего, фабричного
люда, то его у нас мало, и нет материала, на который можно было бы
действовать с такими идеями, как, например, идеи Шульце-Делича или
Лассаля. Кроме предместья Чулкова в Туле есть, может быть, две-три
местности, в которых бедствуют фабричные рабочие. Таким образом,
выходит на практике, что ассоциация представляется толчением воды.
Затем, малостью результатов вводится разлад между деятелями, они
расходятся. Кто поступает в чиновники, кто в конторы, кто думает
о том, как бы переселиться в другие страны, например, в Америку.
Такими идеалистическими социалистами являются если не все, то зна­
чительное большинство молодых людей, которые привлечены к делу не
только по настоящей группе, но и по всем последующим.
Дело Нечаева.
(«Правительственный Вестник» No 10 от 12 января 1S73 г.)
Заседание Московского Окружного Суда 8 января 1873 г. по делу
о мещанине города Шуи, носящем звание приходского учителя, Сергее
Геннадиевиче Нечаеве, обвиняемом в убийстве.
Председательствовал председатель П. А. Дрейер, при членах
П. Д. Орлове и В. В. Завьялове, при прокуроре К. Н. Жукове и секре­

-
299 -
таре Баумштейне; защитника подсудимый иметь не пожелал. Подсу­
димый введен в залу заседания в 12 час. 40 минут.
Председатель. Подсудимый, вас зовут Сергей Геннадиев
Нечаев?
Подсудимый. Прежде чем отвечать на ваш вопрос, я прошу...
Председатель (останавливая подсудимого). Вы
Сергей Геннадиев Нечаев?
Подсудимый. Прежде чем отвечать на ваш вопрос, я имею
честь заявить, что права суда надо мною з а русским судом не признаю,
подсудимым себя не считаю. Если суду угодно знать причины, почему не
считаю, то я сочту своим долгом об’яснить эти причины.
Председатель. Подождите об’яснять. Вы преданы Москов­
скою Судебною Палатою суду Московского Окружного Суда. Окруж­
ный Суд, на основании 549 ст. Уст. Угол. Судопроизводства, не имеет
права входить в рассмотрение вопроса о подсудности этого дела и
обязан Исполнить указ Московской Судебной Палаты. Если же вы
считаете распоряжение Судебной Палаты о предании вас суду Окруж­
ного Суда неправильным, то можете обжаловать это распоряжение
в кассационной жалобе Сенату. Затем я считаю этот вопрос решен­
ным и предлагаю вам к нему не возвращаться.
Подсудимый (сильно возвысив голос). Господин
председатель, я эмигрант, подданным русского императора быть перестал,
формальности вашего судопроизводства не имеют для меня никакого
значения (подсудим1ого по іприказанию председатели
выводят; в это время он еще громче продолжает),
я признавал бы позорным для себя допустить судить мое поведение...
(на этом слове дверь за подсудимым была за­
творена. В публике происходит сильное волнение
и общий крик: Вон его. Во н! В он!..).
Председатель (звонит). Никаких заявлений в суде не до­
пускается — ни за, ни против подсудимого. Не у публики спрашивают
суда! Если повторится подобное заявление, то я принужден буду удалить
публику (в публике быстро волнение утихает. Пред­
седатель обращается к прокурору). Г. прокурор, счи­
таете ли вы сомнительным обстоятельство, что человек, представший
здесь на суде, есть именно тот Нечаев, который предан суду.
Он на предложенный мною вопрос о его личности отказался дать
ответ.
Прокурор. Я имею честь заявить, что суд может удостове­
риться в личности Нечаева тети протоколами, находящимися на ли­
стах 192 и 193, которые подписаны им самим, при чем он признал себя
Сергеем Геннадиевым Нечаевым, тем самым подсудимым, который пре­
дан теперь суду.
Суд, принимая во внимание, что на основании 638 ст. Уст. Угол.
Суд. судебное заседание открывается предложением подсудимому во­
просов, касающихся его личности; что в данном случае, хотя подсу­
димый на эти вопросы не отвечал, но, не отрицая своей дачности,
высказывал только убеждение о неподсудности настоящего дела Москов­

—
300 —
скому Окружному Суду, и тем самым как бы подтверждает, что он тот
самый Нечаев, о котором идет речь; что, кроме того, в протоколах пред­
варительного следствия имеется достаточное удостоверение в его лич­
ности — признал возможным приступить к рассмотрению дела без фор­
мального удостоверения в том, что подсудимый действительно Нечаев.
Затем по распоряжению председатея ввели
подсудимого.
Председатель (обращаясь к подсудимому). Же­
лаете ли вы воспользоваться правом отвода присяжных заседателей?
Подсудимый. Поевольте об ’явить, г. председатель...
Председатель. Желаете ли вы воспользоваться пра вом
отвода?
Подсудимый (возвышенным голос о. м). Все формально­
сти русского судопроизводства не имеют для меня никакого значения...
Подсудимого выводят, в дверях он кричит:
«Рабом вашего деспота я быть перестал. Да здравствует земский
собсір!».
Прокурор просил занести последние слова
подсудимого в протокол.
В состав присутствия присяжных заседате­
лей вошли: 5 купцов, 2 чиновника, 1 цеховой,
1почетный гражданин и 1 крестьянин.
По приводе присяжных заседателей к при­
сяге председатель обратился к ним с следующими
словами:
«Г.г. присяжные заседатели! Вы вероятно еще находитесь под тя­
желым впечатлением того, что, к счастью, еще в первый раз случилось
на суде. Еще ни разу безумец не дозволил себе на суде высказывать то,
что высказал этот человек. Но, г.г. присяжные заседатели, для соблю­
дения достоинства суда нужно, чтобы суд был спокоен. Нельзя произно­
сить приговора о виновности человека под впечатлениями, подобными
настоящему. Поэтому, так как вам предстоит постановить сознатель­
ный приговор, то я приглашаю вас выслушать со всем вниманием все
то, что будет происходить на суде, и тогда только вы в состоянии
будете1 сказать, что произнесли приговор справедливый. Отрешитесь,
насколько возможно, от этого тяжелого впечатления, будьте совершенно'
спокойны и на все выходки подсудимого, которые могут быть еще впо­
следствии, отвечайте совершенным презрением, как будто бы их и не
было. Так как вам приходится постановить приговор сознательный, то
я еще раз повторяю, что вы должны с большим вниманием отнестись
ко всему тому, что будет происходить на суде, чтобы даже этот чело­
век не мог сказать, что в России существует суд, который судит не по
обстоятельствам дела, а по впечатлению, на него произведенному. За­
кон дает вам полную возможность усвоить себе хорошо дело. Вы
имеете -право осматривать следы преступления, поличное, веществен­
ные доказательства и предлагать через председателя суда вопросы под­
судимому и свидетелям. Подсудимый, вероятно, не будет отвечать на

—
301 —
предложенные ему вопросы, но затем у вас остается еще широкое
поле усвоить себе вполне дело через расспросы явившегося свидетеля
и через внимательное выслушание тех показаний отсутствующих
свидетелей, которые будут прочитаны пред вами. Если что-нибудь в этих
показаниях покажется вам неясным, то вы имеете право просить о вто­
ричном прочтении их и о раз'яснении всего того, что в этих показа­
ниях представится вам не совсем ясным.
Далее председатель о б ’яснил вообще все пра­
ва и обязанности присяжных заседателей.
Зат-ем прочитан обвинительный акт следую­
щего содержания:
26 ноября 1869 года сельский староста деревни Петровских Высе­
лок заявил приставу 21 стана Московского уезда, что им вместе с дру­
гими крестьянами в верхней части пруда, принадлежащего Петровской
Земледельческой Академии, усмотрен труп какого-то человека. По
осмотрам, произведенным как приставом, так и судебным следователем,
оказалось, что труп лежит подо льдом в воде пруда, отстоящего от
академических зданий в трех четвертях версты. В 20 шагах от пруда
находится полуразрушенный грот. По направлению от пруда к гроту
найден кирпич со следами цемента, который был употреблен при по­
стройке грота. Кирпич обвязан бечевкой, и на нем видны следы крови.
Далее по тому же направлению замечено несколько листьев со следами
крови, башлык, обшитый темно-красной тесьмой, на нем в четырех
местах пятна крови, а несколько далее круглая черная барашковая
шапка. Верх этой шапки весь окровавлен, и к нему пристали древесные
листья. У наружной стены грота найден другой кирпич, также обвя­
занный 'бечевкой, с значительным количеством кровяных пятен. На
наружной стене грота замечено кровяное пятно, и такие же пятна
оказались на некоторых местах, покрывающих пол грота. Пятна эти
находились только у входа в грот и на пространстве от входа до на­
чала темного коридора, ведущего к противоположному выходу из грота.
По осмотре того места, где лежал труп, оказалось, что лед наід тем ме­
стом был уже проломан и снова замерз. Труп лежал в воде ногами
к берегу. Труп одет был в обыкновенное платье, на ногах сапоги и
калоши. Ноги трупа скрещены, выше щиколотки связаны бечевкой,
к концу которой привязан кирпич, а несколько выше — башлыком, при­
надлежащим слушателю Петровской Академии Мухортову; такой же
кирпич привязан к шарфу, затянутому на шее трупа. В левом кармане
жилета найдены серебряные часы, а в правом — монета в 15 копеек,
а в кармане брюк несколько счетов и билет из книжного магазина
Черкесова на имя слушателя Петровской Академии Кузнецова. Часы
остановились на 20 минутах шестого часа. На платье, в котором одет
труп, видны пятна крови, а именно: на правом бортіу и рукаве сюр­
тука и на вороте сорочки. Труп этот признан был слушателями Петров­
ской Академии за труп сотоварища их, слушателя Петровской Акаде­
мии Ивана Иванова. Во время производства осмотра крестьянин Петр
Кулачин представил черное драповое пальто, найденное им случайно
около стогов на лугу No 2. Пальто это оказалось принадлежащим по­

—
302 -
койному Иванову, и актом осмотра удостоверено, что оно было сильно
испачкано кровью.
Медицинским осмотром трупа обнаружены следующие поврежде­
ния: во внутреннем углу левого глаза рана с запекшеюся кровью; та­
кая же рана на затылке, глазные яблоки налиты кровью, полость носа
наполнена запекшейся кровью, кончик языка ущемлен между зубами,
вокруг шеи и наружной ее части внизу виден темно-багрового цвета
круг с оттиском клетчатых полосок и наощупь пергаментной твердо­
сти; ниже и выше этого круга заметна вздутость; детородный член на­
пряжен и выделяет небольшое количество слизи. По вскрытии трупа
оказалось, что две вышеописанные раны на затылке и в углу левого
глаза произошли от выстрела пулей в голову и составляют одну сквоз­
ную рану: пуля вошла в затылок и вышла через глаз. По заключению
как врача, так и медицинской конторы, смерть Иванова последовала
от чрезмерного переполнения кровью легких, вследствие задушения при
современной тому смертельной ране головы. При чем врач, произво­
дивший осмотр, дополнил, что рана произведена огнестрельным ору­
жием, пулею навылет, и что Иванов лишен жизни часа через два или
менее после принятия им пищи.
Произведенным судебным следователем по сему делу следствием
обнаружены следующие данные: по показанию слушателя Петровской
Академии Дмитрия Федорова Мухортова, жившего вместе с Ивановым,,
этот последний утром 20 ноября уехал из Академии в Москву с бывшим
слушателем той же Академии Алексеем Кузнецовым и более домой не
возвращался. Уезжая, Иванов, не найдя своего башлыка, взял башлык
Мухортова. Этим самым башлыком и связаны ноги у трупа Иванова.
То же самое показал слушатель Петровской Академии' Василий Эрастов,
дополнив, что на другой или на третий день от’езда Иванова в Москву
приезжал какой-то неизвестный ему господин, назвавшийся Петровым,
спрашивал Иванова, входил в его комнату и, не дождавшись возвра­
щения Иванова, уехал обратно в Москву.
Затем 21 ноября в Москве видели Иванова в кухмистерской Мол­
чанова слушатель Петровской Академии Jlay, бывший студент Москов­
ского Университета Кизо и студент того же университета Дроздов.
Иванов, согласно показанию этих лиц, обедал в кухмистерской между
2 или 3 часами пополудни. После обеда Иванов вместе с Кизо, Дроздо­
вым и Лау отправился на квартиру Лау пить послеобеденный чай. В то
время, когда они пили чай, в квартиру Лау пришел какой-то неизвест­
ный человек и вызвал Иванова. Иванов, сказав, что идет на урок,
ушел с неизвестным человеком. Почти вслед за Ивановым ушли из дому
Кизо и Дроздов. На Страстном бульваре они снова встретили Иванова
с его спутником, и Иванов, спросив у них, где Большая Дмитровка, по­
шел с тем же неизвестным человеком по указанному ими направлению.
По пред’явлении Мухортову, Эрастову, Кизо и Лау шапки, найденной
на месте преступления, они об’яснили, что шапка эта Иванову не при­
надлежит. Башлык, найденный у грота на месте преступления, оказался
принадлежащим слушателю Петровской Академии Иннокентию Кли-
мину, который показал, что башлык этот в конце октября или начале

—
303 —
ноября месяца был отдан им слушателю Петровской Академии Алексею
Кириллову Кузнецову.
Спрошенный, в силу таковых обстоятельств, в качестве обвиняе­
мого, слушатель Петровской Академии Алексей Кириллов Кузнецов,
сознаваясь в убийстве Иванова, показал следующее: убийство слуша­
теля Иванова совершено 21 ноября около 5 или 6 часов. В совершении
убийства участвовали пять человек: Сергей Нечаев, известный Кузне­
цову под именем Ивана Петровича, мещанин Николай Николаев, быв­
ший студент Петр Успенский, губернский секретарь Иван Прыжов и
он, Кузнецов. Умысел совершить убийство явился у Нечаева и Успен­
ского, затем принять участие заставили и Кузнецова. Нечаев предлагал
сначала задушить или отравить Иванова, но затем решили завлечь Ива­
нова под вымышленным предлогом в место за академическим прудом
в грот и там убить. Предлогом заманить его в грот служило отыскание
скрытых будто бы в гроте типографских станков. Для этой цели
21 ноября Николаев ходил на квартиру Иванова часу в 1-м или во 2-м
дня, но не застал Иванова дома. Несколько позже Нечаев послал Нико­
лаева к студенту Лау, где думал застать Иванова, а Кузнецов был по­
слан стеречь, когда Николаев и Иванов выйдут на улицу, и затем- пред­
упредить о том остальных соучастников. Когда Кузнецов увидал, что
Николаев и Иванов вышли из квартиры Лау на улицу, то он вернулся
к себе на квартиру. Оттуда Кузнецов с Нечаевым и Успенским на лег­
ковом извозчике поехали в Петровскую Академию, оставив Прыжова
на квартире задержать несколько Иванова и дать первым трем- доехать
до грота. Приехав к гроту, Нечаев стал пробивать лед в пруду, а Успен­
ский навязывать на вере-вки кирпичи; Кузнецов же пошел навстречу
Иванову. Когда Николаев, Прыжов и Иванов пришли к гроту, то Ива­
нов вошел в грот. Нечаев громко закричал: «кто тут», — и бросился
на Иванова. Произошла свалка. Как происходила борьба — Кузнецов
хорошо не помнит. Нечаев кричал на них, но вдруг раздался выстрел
из револьвера, и Иванов был убит. Кузнецов утверждает, что они все
были ошеломлены. Нечаев снова стал их бранить и начал снимать
с убитого Иванова пальто, осматривать его карманы, при чем взял си­
гары, записную книжку, портмонэ и несколько серебряных и медных
денег. Все это он передал отчасти Кузнецову, Николаеву и Прыжову.
После этого они стащили труп в пруд. Нечаев ушел с Успенским, взяв
с собою пальто Иванова, а Кузнецов ушел к себе домой. Когда все
участники преступления собрались в квартире Кузнецова', то они все
мылись и уничтожили следы преступления. Револьвер, из которого был
сделан выстрел Нечаевым и Ивановым, принадлежал Николаеву. Книжка,
портмонэ и шапка Иванова, которую по ошибке захватил с места
преступления Нечаев, забыв там свою, были сожжены в печке. Когда
все приводили себя в порядок, Кузнецов видел, что у Нечаева руки были
в больших ранах. Нечаев, неизвестно Кузнецову по какой причине,
выстрелил после убийства в квартире Кузнецова из того же револьвера,
и пуля оставила след на обоях его комнаты.
Кроме Кузнецова в совершении того же преступления сознались
Успенский, Николаев и Прыжов. Показания их, будучи вполне согласны

—
304 —
с показанием Кузнецова, раз’ясняют еще более обстоятельство, сопро­
вождавшее убийство Иванова.
Так, Успенский дополнил, что мысль убить Иванова принадлежала
Нечаеву. Совещания о том, каким1 образом совершить убийство, про­
исходили целую неделю. 21 ноября утром Николаев был послан в Ака­
демию за Ивановым, но не застал его дома. Затем Иванов был заманен
в грот тем способом, как о том говорит Кузнецов. Когда Иванов во­
шел в грот, то начался шум, и Успенский слышал, как Николаев кри­
чал: «Не меня, не меня!». Оказалось, что Нечаев в темноте стал душить
Николаева, приняв его за Иванова. Иванов в это время бросился к вы­
ходу, но его снова повалили, и Николаев с Нечаевым стали его душить.
Затем раздался выстрел, и Иванов был убит. Нечаев говорил Успен­
скому, что он выстрелил Иванову в голову из револьвера Николаева.
После убийства к трупу были привязаны камни, а самый труп опущен
в пруд. На месте преступления остались шапка и башлык, бывшие на
Нечаеве. Во время борьбы в гроте Иванов искусал Нечаеву руки, — это
и было причиной тому, что когда Нечаев, вернувшись в квартиру Куз­
нецова, стал показывать Успенскому устройство револьвера, то не мог
удержать курка, и револьвер выстрелил. После убийства Иванова, Не­
чаев взял с собою пальто Иванова, не желая, чтобы оно даром пропа­
дало. Дорогой Успенский заметил Нечаеву, что напрасно они взяли
пальто, так как оно в крови; тогда Нечаев отнес пальто в сторону от
дороги и бросил его у стогов с сеном.
Точно так же об’яснил совершение убийства и мещанин Николаев,
добавив, что по приходе Иванова в грот первым кинулся на него Нико­
лаев, схватив его сзади за руки. Вслед за ним бросился и Нечаев, но
в темноте стал душить не Иванова, а его, Николаева. Воспользовавшись
этим, Иванов побежал к выходу из грота, но был сбит с ног Кузне­
цовым. Тогда Нечаев сел на грудь Иванова и стал душить Иванова.
Иванов кричал сначала: «За что меня бьете? Что я вам сделал?», затем
только стонал. Нечаев, ругаясь за то, что ему никто не помогает, по­
требовал револьвер и, когда его Николаев подал, выстрелил Иванову
в голову.
Вышеизложенные показания подтверждены также и обвиняемым
Прыжовым. Таким образом все обвиняемые согласно утверждают, что
убийство Иванова совершено по мысли Нечаева и по предварительному
на то уговору; при чем Прыжов побудительную причину об’ясняет так:
Нечаев, которого Прыжов знаш под именем Павлова, чувствовал
к Иванову личную ненависть. Иванов не желал подчиняться желез­
ному характеру Нечаева и ему постоянно противоречил. Нечаев сам
говорил Прыжову о том, >и Прыжов уговаривал Иванова подчиниться
Нечаеву.
Затем обвиняемые Кузнецов, Прыжов и Николаев об’ясняют свое
участие в этом преступлении тем, что их отказ неминуемо повлек бы
за собою месть со стороны Нечаева, и они боялись сами быть убитыми.
Справедливость вышеизложенных показаний обвиняемых, кроме
взаимного их между собою согласия, доказывается и тем, что они
вполне согласны с обстоятельствами дела. Так, время убийства, по по-

—
305 —
казанию обвиняемых, совпадает с тем часом, на котором остановились
часы, бывшие на Иванове. Место убийства и способ его совершения, как
рассказали обвиняемые, вполне соответствуют актам1осмотра местности
И трупа.
После того судебный следователь пригласил обвиняемых: Успен­
ского, Кузнецова и Прыжова на место совершения преступления, и они,
отдельно друг от друга, совершенно согласно с актом осмотра указали,
где происходило убийство. Показания обвиняемых о выстреле, сделан­
ном Нечаевым в квартире Кузнецова после убийства Иванова, подтвер­
дились при осмотре квартиры Кузнецова, на одной из стен которой
обнаружен след пули. Приезд Николаева 21 числа за Ивановым в Ака­
демию удостоверен показанием Эрастова, при чем Эрастов признал
в Николаеве именно то лицо, которое приезжало за Ивановым. По
осмотре правой руки Нечаева, на ней оказались рубцы, происшедшие,
по заключению врачей, от заживших ран; раны же эти могли быть на­
несены укушением. Произведенным во Врачебном Отделении С.- Пет.
губ. Правления микроскопическим исследованием пятен на кирпичах,
веревках, башлыке, шапке и пальто, оказалось, что пятна эти произо­
шли от засохшей крови млекопитающегося.
Обвиняемый Сергей Геннадиев Нечаев, происходя из мещан города
Шуи, по выдержании надлежащего экзамена, удостоен был в 1866 г.
звания учителя приходского училища и до 30 января 1869 г. занимал
должность учителя в с. -петербургских приходских училищах, но в то
время бежал за границу. Точно так же скрылся Нечаев и после убий­
ства Иванова, но в октяібре месяце прошлого года выдан швейцарским
правительством, как лицо, обвиняемое в тяжком уголовном преступле­
нии. Спрошенный по обстоятельствам настоящего дела, обвиняемый
Нечаев заявил, что он не желает давать никаких показаний, и не отве­
чал ни на один из предложенных ему вопросов.
На основании всего вышеизложенного, носящий звание приходского
учителя, бывший мещанин города Шуи Сергей Геннадиев Нечаев,
25 лет, обвиняется в преступном деянии, пред­
усмотренном ст. 1453 п. 3 Улож. о Накаѳ., почему и подлежит,
согласно ст. 201 Уст. Угол. Судопр., судуМос ковс кого Окруж­
ного Суда с участием присяжных заседателей.
По прочтении акта подсудимый вновь был введен в зал заседания.
Председатель (обращаясь к подсудимому). Вас
обвиняют в том, что вы 21 ноября 1869 г. по предварительному уговору
с другими четырьмя лицами, сосланными уже за это преступление в ка­
торжные работы, из личной ненависти убили в гроте Петровской Ака­
демии слушателя этой Академии Иванова. Признаете ли вы себя ви­
новным?
Подсудимый (тем же возвышенным голосом,
как и прежде). Убиение Иванова есть факт чисто политического
характера; оно составляет часть дела о заговоре, которое разбиралось
в Петербурге... (подсудимого по распоряжению пред­
седателя уводят).
Героизм революции. T. I.
2U

—
306 —
После этого были прочитаны: 1) судебно-медицинский осмотр тру­
па Ивана Иванова, (следует подробное описание); 2) заключение меди­
цинской конторы о причине смерти Иванова. Медицинская контора,
рассмотрев судебно-врачебный осмотр трупа слушателя Петровской
Академии Ивана Иванова, нашла, что смерть Иванова последовала от
чрезмерного переполнения кровью легких, вследствие задушения при
современной тому смертельной ране головы.
Затем были введены в залу заседания свидетель Мухортов
и подсудимый Нечаев. На обычные вопросы председателя М у-
хортов об’яснил, что он студент Петровской Академии, подсудимого
Нечаева не знает и никогда не видал. Прокурор заявил, что при­
чин к отводу Мухортова от присяги не имеет.
Председатель (обращаясь к подсудимому). С ту­
дент Петровской Академии Мухортое вызван в качестве свидетеля по на­
стоящему делу; допускаете ли вы его к присяге?
Подсудимый (более
спокойно,
чем
прежде).
Я имел честь об ’явить, чі ) за русским судом права судить меня не
признаю.
Председатель. Садитесь.
Подсудимый садится, обернувшись лицом к п у-
блике.
По принятии присяги, свидетель Мухортов дал следующее
показание:
Я знал Иванова и переехал к нему на квартиру за несколько дней
до его убийства. Я прожил с ним вместе дня два, а на третий, если
не ошибаюсь, день приехал к нам довольно рано, когда мы пили чай,
Кузнецов и позвал Иванова в Москву по очень спешному делу. Иванов
оделся и, не найдя своего башлыка, взял мой и уехал в Москву, обе­
щаясь возвратиться в половине первого часа ночи. Но прошло 3—4 дня,
а его все не было. На это обстоятельство я не обращал никакого вни­
мания, потому что часто случается, что уедешь в Москву на день,
а пробудешь неделю. Наконец, заметили какое-то тело подо льдом
в пруду Петровской Академии в самой отдаленной части парка. Дали
знать становому, который в присутствии понятых приступил к вырубке
тела. Когда его вырубили, то я узнал в нем труп Иванова, а в башлыке,
которым были связаны ноги Иванова, узнал свой башлык. Больше мне
об убийстве ничего не известно.
Председатель. В отсутствии Иванова к нему не приезжал ли
кто-нибудь?
Свидетель. Н ет.
Председатель. Подсудимый не желает предлагать вопросы
свидетелю?
Подсудимый (сидя и обернувшись к публике).
Я подсудимым себя не считаю!
Председатель. В отсутствии подсудимого были прочитаны
акт осмотра местности, где найден труп Иванова, врачебный осмотр
этого трупа и заключение медицинской конторы о причине смерти

—
307 —
Иванова. Подсудимый, если желает, может представить об’яснения по
поводу этих документов.
Подсудимый. Я имел честь об ’яснить, что подсудимым себя
не считаю.
... Затем, по распоряжению председателя и по заявлению проку­
рора, против которых подсудимый не возражал, прочитаны: 1) пока­
зания почетного гражданина Василия Васильева Эрастова, данное
28 ноября 1869 года: «Слушателя Иванова я хотя и давно знал, но в х о­
роших отношениях с ним был с сентября месяца настоящего года;
жил я с ним в разных квартирах, не по соседству. 20 ноября утром,
часов в 10, Иванов вместе с другим слушателем Академии, Алексеем
Кузнецовым, отправился в Москву, но когда я спросил Иванова, куда
он едет, то Иванов сказал, что в почтамт, но зачем — не сказал, и
с тех пор не возвращался; а в отсутствии Иванова, на другой или тре­
тий день, приехал в пролетке на извозчике неизвестный мне человек
и, войдя ко мне в квартиру, спросил ключ от квартиры Иванова, кото­
рый находился у меня; я отдал ему ключ, предполагая, что за ним идет
и Иванов. Неизвестный, пробыв в квартире Иванова часов до 3 вечера,
вышел оттуда; когда же я предлагал ему, отпустив извозчика, до­
ждаться Иванова, а потом отправиться на линейке, то он не согласился,
говоря, между прочим, что ему необходимо свидание с Ивановым. Не­
известный, уезжая, говорил на мой вопрос, что фамилия его Петров,
имя же и отчество назвал — Иван Андреев или Андрей Иванов — х о­
рошенько не помню. Затем он сказал, что извозчика нанял от Серпу­
ховских ворот за 1 р. 50 к. Извозчика я не видал, лошадь же видел
издали, она была темной масти. Неизвестному, повидимому, лет 25,
роста среднего, темнорусый, небольшая борода и усы рыжеватые; одет
он был в пальто драповое, довольно поношенное, темного цвета; брюки
были надеты в сапоги, прочего платья не заметил, но в лицо признать
могу. Кто убил Иванова и когда, я ке знаю. Сам не виноват и подо­
зрения ни на кого не имею. Врагов Иванов не имел и характера был
смирного. К кому он ездил в Москву — мне неизвестно. Кому принадле­
жат показываемые мне башлык, шапка, трубка и спичечница — не знаю.
На вопрос председателя: «Подсудимый ничего не имеет
возразить?», предложенный как после этого показания, так и после
каждого из последующих свидетельских показаний, подсудимый отве­
чал молчанием,
2)
Второе показание того же Эрастова, данное 12 декабря
1869 года. Иванов 20 ноября отправился вместе с Кузнецовым в Москву.
Прокурор. Г.г. присяжные заседатели! 21 ноября 1869 г.
в окрестностях Москвы, на земле, принадлежащей Петровской Ака­
демии, совершено было одно из тех преступлений, которое как в на­
ших законах, так и во всех законах мира считается одним из тяжких
преступлений. Преступление это — убийство студента Иванова. На мне
лежит обязанность представить вам доказательства виновности в этом
убийстве того лица, которое предано в настоящее время вашему суду —
бывшего мещанина г. Шуи, насящего звание учителя, Сергея Геннадиева
20*

—
308 —
Нечаева. Вы слышали из обвинительного акта, что остальные участники
этого преступления уже понесли, на основании приговора суда, опре­
деленное им по закону наказание. Остался неприговоренным один
только Нечаев, остался потому, что сюрьглся за границу. Швейцарское
правительство, рассмотрев настоящее дело, признало, что оно носит
характер тяжкого уголовного преступления и выдало русскому прави­
тельству Нечаева, который предстоит теперь пред вами в качестве об­
виняемого. Мне вряд ли придется много распространяться о доказа­
тельствах виновности его, потому что они совершенно ясны, наглядны
и убедительны. Прежде нежели я расскажу вам> самые обстоятельства
преступления и доказательства виновности в нем Нечаева, мне необхо­
димо определить то преступление, в котором обвиняется Нечаев. Он
обвиняется в совершении преступления, называемого убийством
с заранее обдуманным намерением, при чем жертва
преступления была завлечена убийцами в такое место, где им легче
всего было совершить преступление; короче сказать, Нечаев обви­
няется в убийстве в засаде. Текст закона, который опреде­
ляет это преступление, гласит таким образом: «виновный в убийстве
с обдуманным заранее намерением или умыслом, когда для учинения
своего злодеяния убийца скрывался в какой-либо засаде или заманил
убитого в такое место, где он удобнее мог посягнуть на жизнь его»...
Следовательно, тяжесть этого преступления на основании закона за ­
ключается главным образом, во-первых, в лишении кого-либо жизни и,
во-вторых, в том, что убийца под разными предлогами заманивает
жертву свою в такое место, где она не может защищаться, в такое
где жертве этой нет более спасения. Рассказ об обстоятельствах, со­
провождавших убийство слушателя Петровской Академии Иванова, до­
кажет нам, что преступление это вполне соответствует тому, о кото­
ром я имел честь сейчас говорить.
Я мог бы ограничиться только этими доводами, г.г. присяжные за ­
седатели, и не входить в дальнейший разбор дела; но мне не хотелось
бы оставить в вас никакого сомнения, никакого колебания. Вы, можег
быть, спросите, с какой целью совершено убийство. Я прочитал
вам в начале речи ту статью закона, на основании которой предан суду
Нечаев — 3 п., 1453 ст. Ул. о Наказ. Вы изволите слышать, что
в этой статье не определено никакой цели преступления, при которой
подсудимый мог бы быть подвергнут наказанию по ней. По отношению
к этой статье совершенно безразлична та цель, которою руко­
водился подсудимый. Есть преступления, в условии которых входит
известная цель, т. -е . сам закон указывает известную цель того, чтобы
деяние считалось таким-то преступлением; так, например, убийство
подводится под особую статью, когда оно совершено с целью ограбле­
ния. Но если человек убит в засаде, убит изменническим1 образом, за ­
маненный в такое место, где он не может защищаться, тогда закон при­
знает достаточною наличность только этого обстоятельства, чтобы
полный состав преступления был налицо, независимо от той цели,
с которою совершено преступление. Но мы имеем возможность до не­

—
309 —
которой степени определить цель, которою руководствовался
Нечаев, совершая это преступление. Нечаев сказал здесь на суде, что
убийство Иванова есть факт политического свойства. Я не понимаю,
почету подсудимый настаивает на этом обстоятельстве, так как убий­
ство с политической целью есть преступление еще более тяжкое, не­
жели то, в котором я обвиняю его. Безнаказанно производить смятение
в обществе никто не может, а сопряженное с этим смятением убийство
закон наказывает крайне строго. На вас подействовать с этой стороны
невозможно. Вы представители общественной совести и вы никому не
дозволите относиться к вам с такими доводами, с какими пожелал
отнестись подсудимый. Притом заявление его и неверно; убийство Ива­
нова не могло иметь политической цели, не могло быть вы­
звано какими-либо политическими соображениями. Иванов, по пока­
занию подсудимых, находился в ссоре с Нечаевым. Если Нечаев дей­
ствительно на что-нибудь злоумышлял, то разве он стал бы открывать
свои тайны человеку, с которым был в ссоре? Стало быть, убийство
Иванова с политической целью немыслимо. Затем, если убийство было
совершено только для того, чтобы лишить Иванова возможности по­
вредить тем замыслам, которые, может быть, имели подсудимые, то на
это указали бы все они, так как замечено, что каждый преступник
в самых гнусных проявлениях злой воли отыскивает всегда что-либо,
что, по его мнению, могло бы сколько-нибудь извинить ужасное пре­
ступление, совершенное им. Но ни один из подсудимых в настоящем
случае не согласился на эту цель. Кроме того, эту цель имели в виду,
ее проверяя; на нее было обращено внимание. Вы изволили слышать,
что все это дело произведено местным судебным следователем, тогда
как следствие по политическому делу было произве­
дено сенатором Чемадуровым, высочайше командирован­
ным для этого. Вы знаете, что один из актов настоящего дела был со­
ставлен сенатором Чемадуровым, и однако он не усмотрел никакой
связи этого дела с политическим, хотя слышал изустные показания
подсудимых, а мы — только письменные. Мы можем думать, что на те
или другие вопросы подсудимые могли бы дополнить свои показания,
но лицо, имевшее возможность лично допрашивать их обо всем, все-таки
пришло к убеждению, что дело это не имеет никакой связи
с политическим преступлен« е м и потому производилось
местным следователем. Наконец, швейцарское правитель­
ство выдало Нечаева только тогда, когда убедилось, что преступле­
ние, в котором он обвиняется, не имеет никакого политиче­
ского характера. Стало быть, об ’яснение подсудимого с этой
стороны несправедливо, ложно.
Мне, г.г. присяжные заседатели, в моей деятельности не приходилось
иметь ни одного дела, до такой степени ясно определенного в смысле
доказательства совершения убийства и виновности в нем подсудимого.
Сомневаться здесь не в чем; но, может быть, у вас родится мысль
о том, не заслуживает ли этот несчастный снисхождения?
По рассмотрении предыдущего дела председатель раз’яснил вам, каким
образом нужно относиться к этому вопросу. Г. председатель, вероятно,

—
310 —
и по настоящему делу не откажется повторить пред вами, что вы
имеете право дать подсудимому снисхождение только тогда, когда
в самых обстоятельствах дела найдете достаточные к тому поводы.
Нельзя дать снисхождения человеку только потому, чтобы вы желали
так сделать; надобно иметь к этому основания. Закон говорит, что
в случае дачи подсудимому снисхождения присяжные отвечают так:
«заслуживает снисхождения по обстоятельствам дела». Стало быть,
только обстоятельства дела могут подвинуть вас к тому, чтобы дать
подсудимому снисхождение. Какие же обстоятельства настоящего дела
могут побудить вас дать снисхождение Нечаеву? Я не буду касаться
самой личности подсудимого; она слишком 'хорошо определилась пред
вами теми выходками, которые позволил себе на суде Нечаев. Но само
дело говорит за себя. Вспомните, господа, что Иванов шел с подсуди­
мым, в числе которых был Кузнецов, считавшийся его другом, что
они заманили его в грот под дружеским предлогом, что они совершили
преступление обдуманно, что они зверски распорядились с Ивановым,
что они душили, стреляли, мучили и, наконец, ограбили его в последнюю
минуту совершения преступления. Вот те обстоятельства, на которые
может ссылаться подсудимый Нечаев; они только отягчают его вину,
а никак не смягчают ее.
Председатель. Подсудимый, вы ничего не имеете сказать
в свое оправдание?
Подсудимый. Я считаю унизительным для своего имени
защищаться от клеветы, очевидной для всех. Вся России знает, что я
преступник политический. Повторяю то, что сказал графу Левашеву:
правительство может отнять у меня жизнь, но честь останется
при мне.
Председатель заявил, что суд предполагает поставить на ре­
шение присяжных заседателей следующий вопрос: «Виновен ли подсу­
димый, носящий звание учителя городского приходского училища,
Сергей Геннадиев Нечаев, родившийся 20 сентября 1847 г., в том, что,
возымев, из личной ненависти, намерение лишить жизни слушателя
Петровской Академии Иванова, согласил других четырех лиц, сосланных
уже з а это преступление в каторжные работы, совершить это убий­
ство, и затем 21 ноября 1869 г. привел задуманное намерение в испол­
нение, заманив Иванова в пустынное по времени года место — грот
Петровской Академии и положив его там на месте собственноручным
выстрелом из револьвера?».
Председатель. Г.г. присяжные заседатели. Об’яснение свое
я начну с разбора возражений, представленных подсудимым. Первое
из его возражений заключается в том, что он не обязан отвечать
в настоящем заседании по обвинению, на нем тяготеющему, потому
что это есть преступление политическое. Второе возражение
его состояло в том, что он, как не признающий себя русским под­
данным, не подлежит суду русских судебных мест. Первое из этих
возражений не заслуживает уважения потому, что если он считал
себя преступником политическим, то ничто не мешало ему в то время,
когда совершилось это событие, остаться в России и таким образом

-
311 —
судиться в там, в чем он, то его мнению, должен был быть судим. Но
з настоящее время он лишил себя возможности быть судимым в качестве
политического преступника, потому что, .не возвратившись добровольно,
он выдан 'русскому правительству швейцарским правительством с тем,
чтобы он подлежал суду только за то тяжкое преступление, в котором
его теперь обвиняют. Помимо этого, предварительное следствие об
убийстве Иванова произведено совершенно отдельно от предваритель­
ного следствия по другим пунктам обвинений, тяготевших на Нечаеве
и его единомышленниках. Из этого, г.г. присяжные заседатели, вы
должны убедиться, что первое возражение подсудимого не имеет доста­
точного основания; я об’ясняю вам это именно для того, чтобы вы убе­
дились в ничтожности возражения подсудимого, потому что собственно
ни я, ни прокурор не обязаны были давать вам об’яснения по сему
предмету.
Второе возражение Нечаева не имеет уже ровно никакого
основания. Мы не будем разбирать, русский ли он подданный или нет;
но всякое самостоятельное государство судит лиц, совершивших в нем
известное преступление, если бы они даже были иностранцы. Пред­
положим, что настоящее убийство совершено не пятью русскими,
а пятью иностранцами; все эти пять иностранцев судились бы в России
русским судом по русским законам.
Устранив поэтому оба возражения Нечаева, а равно и третье
из его возражений, что дело это не подсудно Окружному Суду,
потому, что, как я об’яснял ів начале заседания, он может жаловаться
в кассационном порядке в Правительствующий Сенат на определение
Судебной Палаты о подсудности настоящего дела, если считает это
определение неправильным, —- перехожу к определению ітого
преступления, в котором обвиняется подсудимый. Нечаев обвиняется
в том, что вместе с четырьмя другими лицами, которых он на престу­
пление согласил, 21 ноября 1869 года совершил убийство в засаде,
именно в гроте Петровской Академии, заманив туда жертву престу­
пления, слушателя Петровской Академии Иванова. Об’яснять ли вам,
г.г. присяжные заседатели, что такое убийство, разумеется, совер­
шенно бесполезно. Всякий из вас понимает, что убийство есть лишение
жизни другого человека. Но убийство может бьгть различное: может
быть убийство, сделанное в запальчивости, в раздражении, а может
быть и такое убийство, для совершения которого рассчитывают и время
и способ совершения преступления. Настоящее убийство, если только
вы даете веру тому следствию, которое происходило пред вами, совер­
шено было с заранее обдуманным намерением потому,
что не только определялось место, где должно быть совершено престу­
пление, но выбирались и способы, как совершить его, т.- е. задушить ли,
застрелить ли, заманить ли человека в уединенное место и там распоря­
диться с ним, — словом, это преступление было зрело обдумано, и
каждому из участников его была предоставлена известная доля дея­
тельности. Затем это убийство, совершенное в засаде, потому что
Иванов приведен был в такое место, где он не ожидал опасности, место
по времени года отдаленное от всякого жилья. Следовательно, убий­

—
312 -
ство это совершенно подходит под признаки того преступления, в ко­
тором обвиняется подсудимый Нечаев.
Каждое преступление может быть совершено или одним лицом или
несколькими лицами. Как вы видели, настоящее преступление совёршено
было несколькими лицами. Конечно, нельзя допустить, чтобы
участники известного преступления принимали все одинаковое участие
в нем: не могут все разом душить, не могут все разом стрелять в одного
человека, иначе они рискуют попасть друг в друга. Поэтому нужно
различать то участие, которое каждый из пяти подсудимых принимал
в убийстве слушателя Петровской Академии Иванова. Четверо из под­
судимых, как я уже об’яснил вам, судились за это преступление и были
признаны участниками в совершении его, а не главными деятелями; во­
прос о том, кем они были соглашены, кто подговорил их, остался от­
крытым, так как Нечаев в то время скрылся. Из изложенного вам
г. прокурором вы уже видели, что мысль убить Иванова зародилась
в голове Нечаева, что он остальных четырех подсудимых, понесших
уже наказание, согласил совершить это преступление, и не только с о ­
гласил, но назначил каждому из них ту роль, которая должна быть
исполнена им, если не в самом совершении убийства, то в тех дей­
ствиях, которые предшествовали совершению преступления. Наконец,
в самом гроте, куда заманен был Иванов, Нечаев душил его и, выстре­
лив из револьвера в голову, лишил его жизни. Человек, игравший такую
роль в совершении преступления, г.г. присяжные заседатели, признается
по закону зачинщиком. Итак, вы видите, что преступление это
совершено было Нечаевым и его соучастниками со зрело обдуманным
замыслом, при чем действия их были строго согласованы; люди, совер­
шившие это преступление, были относительно люди известной степени
образованности. Так, предстоящий пред вами подсудимый — учитель
приходского училища — при массе необразованного у нас народа есте­
ственно выделяется из общего уровня, как лицо, обладающее известной
степенью образованности. Побуждение к совершению этого престу­
пления было безнравственное и состояло в том, чтобы отделаться от
человека, который являлся личным врагом Нечаева, потому что он,
как человек другого образа мыслей, чем Нечаев, и, повиданному, более
его развитый, мог иметь большее значение, чем Нечаев. К участию
в этом преступлении привлечено было Нечаевым четыре человека, все
уже сосланные в каторжные работы. Усилий, для устранения препят­
ствия к достижению цели, употреблено было Нечаевым достаточно. Для
того, чтобы Прыжов, на которого по его сомнительности нельзя было
рассчитывать, не мог заявить о предстоящем совершении преступления,
принудили этого человека, 42 лет, принять участие в убийстве. Лич­
ных отношений нарушено было пропасть. Человек, подговорив­
ший четырех других к совершению преступления, не остановился перед
тем, что трое из них юноши, воспитывающиеся еще в заведениях, и
один из них несовершеннолетний. Нарушены были личные отношения
и к месту, где совершено преступление. Воспитательное заведение есть
святыня, нарушение которой представляется нарушением одной из
тех личных обязанностей, важнее которой трудно придумать. Зло, при­

—
313 —
чиненное настоящим преступлением, чревычайно велико ввиду того, что
человек был лишен жизш. Вот, г.г. присяжные заседатели, обстановка,
при которой совершено убийство Иванова.
Останавливаться на обстоятельствах дела я не буду. Я остановлюсь
только на тех доказательствах, которые представляются по
настоящему делу. Такими доказательствами, между прочим, служат:
акты осмотра местности и трупа Иванова, свидетельствующие, что
труп Иванова действительно был найден в пруду Петровской Академии
и что Иванов умер не естественною смертию, а тою, о которой упоми­
нается в обвинительном акте и во всех выслушанных вами показаниях.
Акты эти совершены с соблюдением всех установленных правил и фор­
мальностей. Независимо от этого, г.г. присяжные заседатели, факт убий­
ства Иванова достаточно удостоверен уже тем, что настоящее дело было
в рассмотрении Судебной Палаты, и на основании тех доказательств,
о которых я упомянул сейчас, Палата признала несомненным, что Ива­
нов действительно убит, убит тем способом, о котором упоминалось
во время судебного следствия. Остальные доказательства, по настоя­
щему делу представленные, суть свидетельские показания, из которых
одни относятся до существа дела, т.- е . до тех обстоятельств, без кото­
рых совершение преступления было невозможно, а другие — до обстоя­
тельств побочных. Главными показаниями представляются
показания тех четырех лиц, которые на основании оных признаны ви­
новными в участии в убийстве и сосланы за это в каторжные работы.
Предоставляю судить вашей совести о том, насколько показания эти
представляются достоверными и заслуживают вероятия. Показания
остальных свидетелей касаются побочных обстоятельств и, разумеется,
должны быть признаны заслуживающими достоверности, если вы.при­
знаете, что показания главных четырех сосланных свидетелей без­
упречны.
В высочайшем манифесте, при котором распубликованы были Уста­
вы 20 ноября 1864 г., сказано между прочим: «Да царствует милость
в судах».
Подсудимый (перебивая). А меня бил гражданский
офицер.
Председатель (не прерывая своей речи). Нужно,
г.г. присяжные заседатели, условиться насчет смысла этого выражения.
Это слово в Уставе Уголовного Судопроизводства не употребляется, но
немыслимо, разумеется, чтобы Устав Уголовного Судопроизводства,
появившийся одновременно с манифестом, в котором употреблено при­
веденное мною выражение, не был проникнут милостью. И действи­
тельно, Устав проникнут ею. Устав Уголовного Судопроизводства
дает подсудимому право во время предварительного и судебного след­
ствий представлять все допускаемые законом доказательства в подтвер­
ждение того, что он не совершил преступления, или, если совершил, то
не настолько виновен, насколько его обвиняют. Устав Уголовного
Судопроизводства дает подсудимому право самому выбрать защитника,
а если он лишен возможности выбрать такового, то предоставляет
ему право просить у суда назначения защитника, т. -е . человека

—
314 —
опытного, который знает, на какие обстоятельства следует обра­
тить более или менее внимание суда. Подсудимый судится присяжными
заседателями, которые определяют вину или невиновность его по вну­
треннему своему убеждению, на основании выслушанных ими обстоя­
тельств дела. Стало быть, нет прежней системы формальных дока­
зательств, которая говорила, что если есть против подсудимого два
свидетельские показания, согласные между собой, то суд должен
обвинить подсудимого. Присяжные заседатели имеют право, признав под­
судимого виновным1, признать в то же время его заслуживающим сни­
схождения на основании тех же обстоятельств дела. Наконец суд, назна­
чив подсудимому наказание, имеет право в исключительных случаях
ходатайствовать перед государем императором о смягчении участи под­
судимого. Большей милости нельзя ожидать, г.г. присяжные заседатели,
от суда человеческого. Но только этою законною милостью подсуди­
мый и может пользоваться. Никакой иной милости быть не может на
суде, потому что это равносильно было бы произволу. Всякая иная ми­
лость будет милость незаконная, будет не правосудием и бу­
дет итти вразрез с другим, употребленным в том же манифесте, выра­
жением:: «Да царствует правда в судах».
Г.г. присяжные заседатели! Вы должны разрешить настоящее дело
на основании выслушанных вами обстоятельств. Точно так же вы мо­
жете признать подсудимого заслуживающим снисхождения только вви­
ду каких-нибудь обстоятельств дела. Вы не имеете права давать лроиз*-
вольно снисхождение. Подобное снисхождение будет тою незаконною
милостью, о которой я упомянул, а закон обязывает вас, давая под­
судимому снисхождение, упоминать, что вы даете это снисхождение по
обстоятельствам дела. Это выражение связывает вашу совесть и напо­
минает вам о той присяге, которую вы приняли.
Решение присяжных постановляется п о большинству го­
лосов. Нет сомнения, что безусловное большинство имеет перевес, но
может случиться, что голоса ваши разделятся поровну, что шесть будет
за обвинение, шесть — за оправдание, шесть — за дарование подсуди­
мому снисхождения, шесть — против дачи снисхождения. В таком слу­
чае закон дает предпочтение или тому мнению, которое оправдывает
подсудимого, или тому, которое признает его заслуживающим снисхо­
ждения. В случае каких-либо сомнений, вы имеете право возвратиться
в залу заседания и просить у меня раз’яснения. Отобрав от присяжных
заседателей ответ, старшина подписывает его таким образом: «Стар­
шина присяжных такой-то».
Присяжные, пробыв в совещательной комнате 20 минут, вы­
несли на изложенный выше вопрос следующий ответ: «да, виновен».
Прокурор заявил, что, вводу приговора присяжных заседателей
и на основании 3 п. 1453 ст. и 2 п. 19 ст. Улож. о Наказ., подсуди­
мого Нечаева следует лишить всех прав состояния, со­
слать в каторжные работы в рудниках на двадцать
лет.
Председатель. Подсудимый не возражает?
Подсудимый. Это Шемякин суд!

—
315 —
Суд, постановивши резолюцию, об’явил в том же заседании
в окончательной форме следующий приговор: «1873 года, января
8 дня, по указу его имя. вел., Московский Окружный Суд, по I отде­
лению, в публичном заседании, открытом под председательством пред­
седателя суда П. А. Дрейера, в составе членов суда: П. Д. Орлова, и
В. В. Завьялова, при прокуроре суда К. Н. Жукове и секретаре
М. Я. Баумштейне, с участием присяжных заседателей, слушал дело
о мещанине г. Шуи, носящем звание домашнего учителя, Сергее Ген-
надиеве Нечаеве, обвиняемом в убийстве слушателя Петровской Земле­
дельческой Академии Иванова. Решением г.г. присяжных заседателей
подсудимый Нечаев признан виновным в том, что возымев, из личной
ненависти, намерение лишить жизни слушателя Петровской Академии
Иванова, подговорил других четырех лиц, сосланных уже за это пре­
ступление в каторжные работы, совершить это убийство, а затем
21 ноября 1869 г. привел задуманное намерение в исполнение, заманив
Иванова в пустынное по времени года место — грот Петровской Ака­
демии — и положив его там на месте собственноручным выстрелом из
револьвера. Принимая во внимание, во-1 -х , что деяние, в ко­
тором Нечаев признан виновным, по признакам своим соответствует
преступлению,' предусмотренному Улож. о Наказ, в ст. 1453 п. 3, при
чем Нечаев, согласно сего же Уложения ст. 13 отд. I, должен быть при­
знан зачинщиком преступления; во-2-х, что виновные
в убийстве при вышепоименованных обстоятельствах, на основании
Улож. о Наказ, ст. ст. 1452 и 1453, приговариваются к лишению
всех прав состояния и ссылке в каторжные работы
в рудники на время от 15 до 20 лет; в-3 -х, что поименованное нака­
зание для Нечаева, как зачинщика преступления, совершенного при
обстоятельствах, увеличивающих его вину, на основании Улож. о Наказ,
ст. ст. 118и129пунктов 1,2,3,4,5,6,8,9 и10должнобытьназна­
чено в высшей мере — Московский Окружной суд определил:
1) носящего звание учителя городского приходского1 училища Сергея
Геннаідиева Нечаева 25 лет, лишив всех прав со<стоя-
IIия, сослать в каторжные работы в рудниках на
двадцать лет, а затем, на основании 25 ст. Улож. о Наказ.,
поселить в Сибири навсегда; 2)' вещественные дока­
зательства препроводить к прокурору для поступления с ними по
512 ст. Св. Зак. XIV Уст. о Прее, и Пресеч. Преет., по продолже­
нию 1868 года.
По об ’явлении этого приговора и по об’яснении подсудимому прав
его по предмету обжалования приговора в кассационном порядке, пред­
седатель сделал распоряжение об удалении подсу­
димого из залы заседания. При выходе из залы подсудимый
закричал: «Д а здравствует собор! Долой деспотизм!».
(«Госѵд. преступления в России в XIX в.», сборн. под ред Б. Базилевского,
т. I, стр. 229 -252 .)

—
316 —
Ответ
(на стихи «Михайлову» и «Узнику»),
Крепко, дружно вас в об’ятья
Всех бы, братья, заключил
И надежды и проклятья
С вами, братья, разделил.
Но тупая сила злобы
Вон из братского кружка
Гонит в снежные сугробы,
В тьму и холод рудника.
Но и там, на зло гоненью,
Веру лучшую мою
В молодое поколенье
Свято в сердце сохраню.
В безотрадной мгле изгнанья
Твердо буду света ждать,
И души одно желанье,
Как молитву, повторять:
Будь борьба успешней ваша,
Встреть в бою победа вас,
И минуй вас эта чаша,
Отравляющая нас.
М. Л. Михайлов.
Слуша-ай!
Как дело измены, как совесть тирана
Осенняя ночка темна,
Темнее той ночи встает из тумана
Видением мрачным тюрьма.
•Кругом часовые шагают лениво,
В ночной тишине, то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
Слуша-ай!.
Хоть плотны высокие стены ограды,
Железные крепки замки,
Хоть зорки и ночью тюремщиков взгляды,
И всюду сверкают штыки,
Хоть тихо внутри, но тюрьма — не кладбище,
И ты, часовой, не плошай,
Не верь тишине, берегися, дружище!
Слуша-ай!.

—
317 —
Вот узник вверху за решеткой железной
Стоит, прислонившись к окну,
И взгляд устремил оін в глубь ночи беззвездной,
Весь словно впился в тишину...
Ни звука... Порой лишь собака зальется,
Да крикнет сова невзначай,
Да мерно внизу под окном раздается:
Слуша-ай!.
Не дни и не месяцы — долгие годы
В тюрьме осужден я страдать,
А бедное сердце так жаждет свободы,
Нет, больше не в силах я ждать,
Здесь штык или пуля, там воля святая...
Эх, темная ночь, выручай!
Будь узнику ты хоть защитой, родная...
Слуша-ай!.
Чу!., шорох, — вот кто-то упал, приподнялся,
И два раза щелкнул курок.
Вот что-то сверкнуло, и выстрел раздался,
И ожил мгновенно острог...
Огни замелькали, забегали люди...
«Прощай, жизнь! Свобода, прощай!»
Так вырвалось воплем из раненой груди...
Слуша-ай!.
И снова все тихо, на небе несмело
Луна показалась на миг
И, словно сквозь слезы, из туч поглядела
И скрыла заплаканный лик...
Кругом часовые шагают лениво,
В ночной тишине, то и знай,
Как стон, раздается протяжно, тоскливо:
Слуша-ай!.
М. Л. Михайлов.

СОДЕРЖАНИЕ.
).
1789 г.
Стр.
Великая французская революция.
Введение........................................................................................................• • •
5
Беранж е — История о дной и д е и ...........................................................................................
9
Ж а н Ж ор ес — В зя тие Б а с т и л и и ...........................................................................................
11
Э. В ер хар н — В о с с т а н и е .............................................................................................................
15
А. Ф р анс — П усть гильотина с пас ае т о т е ч е с т в о ...........................................................
18
А . А м ну э ль — М а р а т ............................................................... . .
19
Ж ан Ж орес — О ктябрьские д н и ...........................................................................................
30
Эркман Шатриан — Третье сословие
..............................................................................
40
А. Франс — Д а зд р а в с т в у е т т е р р о р ! ................................................................................... 50
Феликс Гра — Три отры вка из рома на «М а р с ел ь ц ы » .........................................................5 2
Речь Д анто на в Нацио нал ьно м с о б р а н и и ..........................................................................
55
Ромэн Р о л л а н — И з пьес ы « Д а нт о н » ...............................................................
63
А. Франс —Смерть Роб еспь ера и казнь Г о м е л е н а .......................................................
71
Г о а к х Б аб еф — Манифест р а в н ы х ................................................................................................................................................................ 75
II.
1825 г.
Декабристы.
Введение................................................................................................................ 81
А. С. Пушкин — Послание в С и б и р ь ...................................................................
85
Показания Следственной Комиссии М. Бестужева-Рюминл, Каховского, С. Му-
разьева-Апостола, Пестеля и Р ы леева ........................................................
—
Показания С. Трубецкого, С. Волконского, И. Пущина.......................................... 89
Из показаний по делу «О возмущении Черниговского полка». Дело Сухинова
и К ейзера ......................................................................................................... 81
Из показаний по делу об (Обществе ВоечныхД р у з е й » ....................................
97
Д. Мережковский — Казнь декабристов (Из романа«14-е декабря») .... 100
С. Трубецкой — Рассказ о декабрь :ких д н я х ............................................................ 106
М. Муравьев-Апостол— Из письма к б р а т у ........................................................ 108
Д. Мережковский — Тайное совещание накануне 14декабря.................................111
»
На Сенатской п л о щ а д и ........................................................ 120
Н. Некрасов — Русские ж е н щ и н ы ........................................................................... 129
А. Одоевский — Ответ П у ш к и н у .............................................................................132
»
Декабристам ...................................................................................
—

—
319 —
III.
1830 г.
В в е д е н и е ................................................................................................................ 137
JI. Берне— Защита д’Аркольского м о с т а ............................................................... 138
Г. Гейне — Марсельеза................................................................................................. 141
»
Дух революции б е ссм ер те н ................................................................... 144
Огюст Барбье — Собачий п и р .................................................................................. 152
A. Герцен — Новое п о к о ле н и е .................................................................................. 155
B. Белинский — Письмо Н. В. Г о г о л ю ................................................................... 162
Стр.
IV.
1848 г.
В ве де н и е ................................................................................................................ 171
Карл Маркс и Фр. Энгельс — Коммунистический ма н ифест.............................. 175
В. Кириллов— Памяти К. М а р к с а ....................................................................................... 177
Г. Гейне— Ватерлоо .................................................................................................... 178
»
Февральская революция (1848 г . ) . .. ... .. .. .... .. ... .. .... .. ... .. .. .... .. ... .. .... .. ... .. 184
Даниель Стерн — Пролетариат на ба р р и к ад а х .................................................... 186
Ф. Фрейлиграт
—
« З з р я » ............................................................................. 206
»
« Рево лю ция» ..........................................................................207
И. Тургенев — Наши послали ..................................................................................208
Ф. Фрейлиграт —В горах раздался первыйгр о м .................................................. 213
»
Б ер ли н ............................................................................... 215
»
«Песнь о смерти»...................................................................... 217
>
Мертвые живым
.................................................
219
»
Виндишгрец и РобертБ лю м ........................................................221
К. Маркс и Фр. Энгельс — Коммунистический манифест..................................... 221
М. Балабанов — Бакунин и революция 1848 г ....................................................... 223
V.
1861 г.
В в е д е н и е ............................................................................................................ 243-
А. Герцен — Крещеная собственность...................................................................... 245
Н. Некрасов — С в о б о д а .............................................................................................247
А. Герцен— Судьба Р о с с и и ..................................................................................... 248
С. Стахевич. — Среди политическихпреступников................................................ 250
Дело н е ча ев ц ев ........................................................................................................... 269
Речь Спасовича на процессе н ечаевцев................................................................. 289
Дело Нечаеь а ............................................................................................................ • 298
М. Михайлов — О твет ................................................................................................ 316
»
Слу ш а -а й.....................................................................................
—

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА — ЛЕНИНГРАД
ФРИДЛЯНД, Г. и СЛУЦКИЙ, А.
ИСТОРИЯ
РЕВОЛЮЦИОННОГО ДВИЖЕНИЯ
ЗАПАДНОЙ ЕВРОПЫ
(1789 — 1914)
ХРЕСТОМАТ ИЯ
Стр. 688.
Изд. 3-е.
Ц.3р.£0к.
•к
ГАМБАРОВ, Александр
ПАРИЖСКАЯ КОММУНА
ХРЕСТОМАТИЯ
Стр. 343.
Ц.2р.
★
ПИОНТКОВСКИЙ, С. А.
ХРЕСТОМАТИЯ ПО ИСТОРИИ
ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ
Изд. 3-е, исправлен, и дополн.
.'
:
Стр. 264.
4
Цѵ-1р.20к.■
С :'і
:
;-іЬі
jU".
T¥T%\\
i(S

2011097179
2011097179

1p.75K.-P.
ГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МОСКВА - ЛЕНИНГРАД
ГЕРОИЗМ РЕВОЛЮЦИИ
ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ ХРЕСТОМАТИЯ
XIXиXX вв.
ПАРИЖСКАЯ КОММУНА-ОКТЯБРЬ
1871— 1917
Составил Л И. ВОЙТОЛОБСХИЙ
ТОМИ
Издание второе, исправленное и иполненное
Стр. 424.
Ц.2р.
Содержание: Отдел первый. ПДР/ІЖСКлЯ КОММУНА 1871 г.
Отдел второй. СЕМИДЕСЯТНИКИ Отдел третий. 1905 ГОД.
Отдел четвертый. В ГОДЫ ИМПЕРИАЛИСТИЧЕСКОЙ ііОЙНЫ.
Отдел пятый, ОКТЯБРЬ.
ВОИТОЛОВСКИИ, Л.
ДЕКАБРИСТЫ
1825 - 1 4 ДЕКАБРЯ— 1925
Стр, 32.
Ц.25к
ЗАКАЗЫ НАПРАВЛЯТЬ
В ТОРГОВЫЙ СЕКТОР ГОСИЗДАТА РСФСР
Москва, Ильинка, Богоявленский пер., 4. Тел. 1-91-49, 3-71 -37 и 5-04-56
Ленинград, «Доѵ Книги>. просп. 25 Октября, 28. Тел. 5-'М-18
и во вге отделения и магазины Госиздата РСФСР.
ОТДЕЛ ПОЧТОВЫХ ОТПРАВЛЕНИЙ ГОСИЗДАТА
(Москва, проезд Художественного театра, 6/к; Ленинград, проспект
Володарского, 51/ан, Харьков, улица Свердлова, 14/к) высылает все кни­
ги немедленно по получении заказа почтовыми посылками или банде­
ролью наложенным платежом. При высылке денег вперед fao 1 рубля
можно почтовыми марками) пересылка бесплатно.